«Легенды Западного побережья»

Легенды Западного побережья (fb2) - Легенды Западного побережья [сборник, litres] (пер. Ирина Алексеевна Тогоева) (Хроники Западного побережья) 3827K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Урсула К. Ле Гуин

Урсула Ле Гуин Легенды Западного побережья

Ursula K. Le Guin

GIFTS

VOICES

POWERS

Copyright © Ursula K. Le Guin

All rights reserved

This edition published by arrangement with Curtis Brown, Ltd. and Synopsis Literary Agency.

© И. Тогоева, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

Проклятый Дар

Глава 1

Он был совсем несчастным, когда приблудился к нам. Пропащий человек, и, боюсь, те серебряные ложки, которые он у нас украл, тоже его не спасли. Особенно там, куда он отправился, сбежав из Каспроманта. И все же путь нам указал именно он, этот жалкий беглец.

Это Грай сказала, что он – беглец. Она почему-то сразу решила, что он совершил у себя на родине нечто ужасное, убийство или предательство, и теперь скрывался от возмездия. И правда, что еще могло привести сюда жителя Нижних Земель?

– Да простое незнание, – возразил я ей. – Он ничего о нас не знает, вот и не боится нас.

– Нет, он сказал, что люди его предупреждали. Говорили, чтоб не ходил в те края, где колдуны и ведьмы живут.

– Но он ведь ничего не знает о том, на что мы способны, – сказал я. – Считает это пустой болтовней, слухами, сказками…

Несомненно, правы были мы оба. Конечно же, Эммон был беглецом. И хорошо еще, если его погнала сюда честно заработанная слава вора или просто скука. Он был похож на щенка гончей – такой же беспокойный, бесстрашный, любопытный и непоследовательный – и повсюду совал свой нос. Вспоминая теперь, какой у него был акцент и какие странные обороты речи, я понимаю, что пришел он издалека, с самого юга, из краев более далеких, чем даже Алгаланда, где истории о Верхних Землях кажутся просто выдумками, старинными легендами о том, как в далеких северных краях, среди покрытых вечными снегами гор живет племя злых колдунов, которые творят немыслимые вещи.

Если бы Эммон поверил тому, что ему рассказывали в Даннере, он никогда бы не решился пойти в Каспромант. А если бы он поверил нам, то никогда не отправился бы еще выше в горы. Ему очень нравились всякие старинные истории, и он всегда внимательно слушал то, что рассказывали ему мы, но вряд ли он нам верил. Ну что ж, городской человек, к тому же из образованных, и немало бродил на своем веку по Нижним Землям. Мир он, можно сказать, повидал. А кем были мы с Грай? Что мы знали о мире, слепой мальчик и молчаливая девочка шестнадцати лет, всю жизнь окруженные дикими предрассудками, нищетой и убожеством забытых богом и людьми горных ферм, которые мы так гордо называли своими владениями? А он – в своей ленивой доброте – побуждал нас рассказывать о тех великих дарах, которыми владеем мы, жители Верхних Земель, и при этом отлично видел, какую жалкую жизнь мы вынуждены влачить, сколько на фермах искалеченных, отсталых, темных людей, сколь сильно наше невежество, сколь мало мы знаем о том, что лежит за пределами этих унылых гор и холмов. Наверное, слушая все это, он про себя смеялся: вот уж воистину великими дарами обладают эти бедняги!

Мы с Грай очень боялись, что, покинув нас, он отправился в Геремант. Тяжело было думать о том, что он, возможно, и сейчас еще там – живой, но угодивший в рабство; и ноги его скручены спиралью, а вместо лица морда чудовища, если так захотелось Эррою, или же он совсем ослеп, по-настоящему (ведь я-то был слеп как раз не по-настоящему). Ведь Эррой ни за что не стал бы терпеть легкомысленные выходки Эммона и его нахальное высокомерие. Наверняка и часа бы не вытерпел!

Я старался, чтобы Эммон и моему-то отцу, Каноку, не слишком часто попадался на глаза и не слишком распускал язык в его присутствии, потому что терпения у Канока хватило бы ненадолго, да и нрав у него был суровый. Однако я совсем не боялся, что отец станет пользоваться своим даром без достаточно веской на то причины. Впрочем, он обращал на Эммона крайне мало внимания. Как и на всех прочих. С тех пор как умерла моя мать, он целиком был поглощен своим горем и затаенной жаждой мести, лелея эту боль, точно дитя. Грай, которая знала все птичьи гнезда вокруг, в том числе и орлиные, однажды видела самца грифа, который сам высиживал два больших серебристых яйца в гнезде на высоком утесе, после того как какой-то пастух убил его подругу, когда она полетела охотиться для них обоих. И теперь гриф высиживал своих будущих детенышей один, не сходя с гнезда и умирая от голода, – вот так и мой отец «высиживал» свою месть.

Для нас с Грай Эммон стал настоящей находкой. Точно яркое неведомое существо, он ворвался в наш мрачный мир. Он щедро утолял наше любопытство, ибо, как оказалось, мы умирали от духовного голода, хотя раньше об этом не подозревали.

Впрочем, рассказывать о Нижних Землях он не любил. Нет, он всегда отвечал на любой мой вопрос, но ответы его зачастую были шутливыми, или уклончивыми, или просто непонятными. Возможно, в его прошлой жизни было немало такого, что он хотел бы скрыть; к тому же он не умел так остро все подмечать и так ярко рассказывать о любой мелочи, как это умела Грай. Когда Грай была моими глазами, она могла, например, в точности описать, как выглядит новорожденный бычок, какая у него курчавая шкурка с синеватым отливом, какие узловатые ножки и маленькие мохнатые бугорки на месте будущих рогов, так что я почти видел его. А когда я просил Эммона рассказать о городе Деррис-Уотере, он говорил, что городишко так себе, торговли там почти никакой, жизнь скучная. Но я-то знал – по рассказам матери, – что в Деррис-Уотере высокие дома из красного камня, и длинные улицы, и выложенные сланцевой плиткой лестницы, ведущие к причалам, где всегда полно речных судов; что там есть птичий рынок, и рыбный рынок, и рынок, где торгуют всякими специями, благовониями и медом, и блошиный рынок, где торгуют всяким старьем, и рынок, где торгуют только новой одеждой. А еще мать говорила, что в Деррис-Уотере устраивают огромные гончарные ярмарки и на них съезжается очень много людей из верховий и из низовий реки Тронд и даже с далеких океанских берегов.

Может, Эммону просто не повезло, когда он пытался воровать в Деррис-Уотере?

В общем, как бы то ни было, а он всегда предпочитал сам задавать нам вопросы, а потом, устроившись поудобнее, внимательно слушать наши рассказы – в основном мои. Я-то был готов рассказывать, были бы слушатели. А Грай всегда старалась помалкивать и наблюдать – такой уж у нее был характер, – но Эммон и ее мог запросто в разговор втянуть.

Сомневаюсь, что он понимал, как ему повезло, когда он наткнулся на нас. Впрочем, он весьма ценил наше гостеприимство и то, как мы старались помочь ему скоротать жестокую дождливую зиму. Он явно жалел нас и, несомненно, очень скучал. И был ужасно любопытным.

– Ну и что такого особенно страшного в умении этого парня из Гереманта? – насмешливо спрашивал он, и я тут же изо всех сил начинал убеждать его в том, что сказал чистую правду. У нас о таких вещах, вообще-то, болтать не полагалось – даже промеж себя. А уж тем, кто обладал даром, и вовсе не к лицу было хвастаться или кого-то обсуждать.

– Их род обладает даром твистинга, – сказал я.

– Они что же, крутиться как-то особенно умеют? Как в танце?

– Нет. – Нужные слова оказалось подобрать очень трудно. Да и произнести их вслух – тоже. – Они людей скручивают.

– Скручивают? Может быть, заставляют их вертеться?

– Нет. Скручивают им руки. Или шею. Или все тело возьмут да и перекрутят. – Я, как мог, изогнулся, пытаясь показать ему, как это бывает, но чувствуя некоторое беспокойство: уж больно опасную тему мы затронули. Потом я догадался привести пример: – Ты видел старого Гоннена? Того лесоруба, что живет у дороги за Ноб-Хиллом? Мы вчера как раз мимо проходили. Грай тебе еще его имя назвала.

– Такой весь согнутый, как щелкунчик?

– Да. Так вот, это с ним брантор Эррой сотворил!

– Значит, это он его чуть ли не вдвое согнул? А зачем?

– Наказал. Сказал, что застиг его на месте преступления, когда он в землях Гере лес воровал.

Некоторое время Эммон молчал, потом задумчиво промолвил:

– Ревматизм тоже может иногда человека так скрутить…

– С Гонненом это случилось, когда он еще совсем молодым был.

– Так ты сам этого не видел? И не помнишь, как это произошло?

– Нет, – сказал я, раздосадованный его легкомысленной недоверчивостью. – Зато он это хорошо помнит! И мой отец тоже. Гоннен ему рассказывал. Он говорил, что в Геремант тогда даже не заходил, а лес рубил поблизости, на нашей земле. Просто брантор Эррой так заорал, когда его увидел, что он испугался и побежал куда глаза глядят. А на спине охапку сучьев нес. А потом вдруг упал, и, когда поднялся, оказалось, что спина у него вся прямо-таки перекручена и на ней вырос горб. Горб у него и сейчас есть. А жена его говорит, что каждый раз, вставая с постели, он прямо-таки криком кричит от боли.

– И как же брантору удалось с ним такое сотворить?

Слово «брантор» Эммон впервые услышал у нас; он говорил, что у них, в Нижних Землях, такого слова нет. Брантор – это хозяин или хозяйка земель, поместья или целого края, а также самый главный человек в семье, обладающий самым сильным даром. Мой отец, например, был брантором Каспроманта. А мать Грай – брантором семейства Барре из Роддманта, а отец Грай – брантором всего Роддманта и главным в семействе Родд. Мы с Грай были наследниками этих семейств, орлятами, подрастающими в больших гнездах.

Я не был уверен, что мне следует ответить на вопрос Эммона. Тон у него, правда, насмешливым не был, но я все же сомневался, стоит ли вообще хоть как-то распространяться о наших тайных возможностях.

Эммону ответила Грай.

– Брантор просто посмотрел на него, – сказала она очень тихо. Теперь, когда я был слеп, мне ее тихий голос всегда казался чем-то вроде легкого ветерка, играющего в листве деревьев. – А потом указал на него левой рукой или только указательным пальцем левой руки и, возможно, произнес его имя, прибавив еще одно-два слова. И все.

– Какие же это слова?

Грай некоторое время молчала, потом, слегка пожав плечами, сказала:

– Это дар семейства Гере, а не нашей семьи. Мы не знаем, как он действует.

– Он?

– Ну да, их дар.

– А как действует твой дар? Что можешь делать ты? – спросил Эммон. Теперь он стал совсем серьезным, но чувствовалось, что он прямо-таки сгорает от любопытства. – Твой дар, наверное, имеет отношение к охоте? Я прав?

– Дар Барре – это умение призывать, – сказала Грай.

– Призывать? Кого же вы призываете?

– Животных.

– Оленей? – После каждого его вопроса возникала небольшая пауза, вполне достаточная для кивка. Я представлял себе лицо Грай во время этого ответного кивка – напряженное, замкнутое. – Зайцев? Диких свиней? Медведей? Ну хорошо, ты призовешь медведя, и он придет к тебе, и что ты будешь с ним делать?

– Охотники убьют его. – Грай помолчала и тихо прибавила: – Но я не призываю зверей, чтобы их убивали охотники.

И голос ее, когда она это сказала, стал похож не на шелест листьев, а на свист ветра в скалах.

Наш друг вряд ли, конечно, понял, что она имела в виду, но тон ее, видимо, несколько его охладил. Он не стал больше к ней приставать и повернулся ко мне:

– Ну а ты, Оррек? Каков твой дар?

– У меня тот же дар, что и у моих предков, – сказал я. – Дар нашего рода, рода Каспро, называется «разрушение связей». И я ничего не скажу тебе о нем, Эммон. Прости.

– Это ты должен простить мою бестактность, Оррек! – возразил Эммон немного удивленно, и голос его звучал так тепло и ласково, с такими мягкими интонациями, свойственными жителям Нижних Земель, что я сразу вспомнил мать, и глаза мои, скрытые ото всех под повязкой, налились слезами.

То ли Эммон, то ли Грай разожгли огонь в камине, и я почувствовал, как приятное тепло коснулось моих застывших ног. Мы устроились, как всегда, у большого камина в гостиной Каменного Дома Каспро и сидели на каменных скамьях, составлявших как бы одно целое с облицовкой камина. Вечер был холодный, какие часто бывают в конце января. Ветер в каминной трубе выл и ухал, точно там поселились гигантские совы. Женщины со своей пряжей тоже собрались у камина, но с противоположной его стороны, где было больше света. Порой они перебрасывались парой слов или негромко затягивали какую-то длинную заунывную песню, какие обычно поют за подобным занятием, а мы трое в своем уголке, у южной стены гостиной, продолжали беседу.

– Ну а каковы дары остальных жителей вашего края? – спросил неугомонный Эммон. – О них-то, надеюсь, тебе можно рассказать? На что еще способны здешние бранторы, живущие в таких же каменных замках, как ваш? Или у них иные жилища? Какими силами или талантами владеют они? Из-за чего их следует опасаться?

В его словах мне всегда слышалось какое-то легкое недоверие, неизменно пробуждавшее во мне желание сразу же ему возразить.

– Женщины рода Корде могут ослепить человека, – сказал я, – или сделать его глухим, или отнять у него речь.

– Ну это уж совсем никуда не годится! – возмутился Эммон. Мои слова явно произвели на него впечатление.

– Некоторые из мужчин рода Корде тоже обладают этим даром, – промолвила Грай.

– А твой отец, Грай, брантор Роддманта, обладает тем же даром, что и твоя мать?

– Семейство Родд владеет даром ножа, – сказала Грай.

– И что это означает?

– Они могут одним лишь взглядом послать нож человеку прямо в сердце, или перерезать ему горло, или изувечить его этим ножом до неузнаваемости. Лишь бы этот нож находился для них в пределах видимости.

– Клянусь именами всех сыновей Чорна! Вот это фокус! Ничего себе! Я рад, что свой дар ты унаследовала от матери!

– Я тоже этому рада, – тихо сказала Грай.

Эммон так долго квохтал от восторга, что я лишь с огромным трудом подавил желание немедленно рассказать ему о том, на что способны члены моей семьи. Однако рассказывать я стал о семействе Олм, способном зажечь огонь в любом месте, которое увидят и на которое укажут; и о Каллемахах, которые одним словом и жестом могут сдвинуть с места любой тяжелый предмет, даже дом или холм. Я рассказал ему, что фамильный дар Моргов – это способность предвидеть события и читать чужие мысли, так что они всегда могут узнать, о чем ты думаешь. Но тут Грай возразила, сказав, что Морги видят только чужие болезни или слабости, но согласилась со мной в том, что Морги все же соседи весьма неприятные, хотя и не слишком опасные. Впрочем, они и сами сознают это, а потому стараются держаться от других подальше и предпочитают оставаться в своих далеких и бедных северных долинах, и о них известно довольно мало, если не считать того, что они умеют выращивать отличных коней.

Затем я рассказал Эммону то, о чем слышал всю свою жизнь, – о крупных землевладельцах Хелварманта, Тиброманта, Барреманта и о воинах из рода Каррантагов, чьи владения расположены высоко в горах, на северо-востоке. Дар Хелваров называется «очищение» и считается родственным дару нашего рода, так что я о нем особенно распространяться не стал. Дар Тибро называется «узда», а дар Барре – «метла». Человек из Тиброманта запросто мог лишить тебя воли и заставить подчиниться любому своему желанию; это и называлось уздой, потому что тебя водили, как коня в поводу. А женщина из рода Барре могла начисто лишить человека способности соображать, сделать его полным идиотом, лишенным даже способности говорить; этот дар назывался «метла», и такого полного «выметания» из головы врага всех мыслей они достигали всего лишь взглядом, жестом да несколькими словами.

Но об этих дарах даже и мы с Грай знали только понаслышке. Здесь, в Верхних Землях, не было никого из представителей этих родов; и бранторы Каррантагов также не желали иметь с нами ничего общего, хотя их люди то и дело шныряли по нашим горам в поисках рабов.

– А вы, значит, отбиваетесь от них, управляя ножами, огнем и тому подобными вещами? – сказал Эммон. – Теперь я понимаю, почему ваши жилища расположены так далеко друг от друга! А что за люди живут на западе? В том обширном крае, который называется, кажется, Драммант? Их брантор тоже чем-то опасен? Мне бы хотелось об этом знать, прежде чем я случайно повстречаюсь с каким-нибудь представителем этого семейства.

Я промолчал, но Грай ответила Эммону:

– Дар брантора Огге – это медленное лишение сил.

Эммон рассмеялся. Откуда ему было знать, что уж над этим-то смеяться никак не стоит.

– Ну вот, час от часу не легче! – воскликнул он. – Ладно, беру назад свои слова насчет тех людей, что способны видеть чужие внутренности и слышать чужие мысли. В конце концов, их дар ведь может оказаться и весьма полезным.

– Только не во время налета, – заметил я.

– Вы что же, все время друг с другом воюете?

– Естественно.

– А зачем?

– Если не будешь драться, над тобой возьмут верх и твой род утратит чистоту, – заявил я презрительно, удивляясь его невежеству. – Ведь для того людям и даны различные дары – для защиты своих владений и своего достоинства, для охраны своего рода. Если бы наши предки не могли себя защитить, мы были бы уже лишены фамильного дара. Мы утратили бы его, смешиваясь с представителями других родов, с простолюдинами или даже с каллюками… – Я заставил себя умолкнуть. Это невольно сорвавшееся с губ слово было презрительной кличкой – так у нас называли жителей Нижних Земель, не обладавших никакими магическими способностями, и раньше я это слово никогда вслух не произносил.

Потому что моя мать тоже была из каллюков. В Драмманте, например, ее все так и называли.

Я слышал, как Эммон встал и принялся помешивать кочергой угли в камине. Потом вернулся на прежнее место и, помолчав, спросил:

– Значит, эти ваши способности, эти дары передаются по наследству, от отца к сыну, как, скажем, курносый нос?

– И от матери к дочери, – сказала Грай, а я промолчал.

– То есть вам приходится заключать браки внутри своего рода, чтобы сохранить свой дар? Ну это я, допустим, могу понять. Но неужели дар сразу исчезнет, если кто-то не найдет себе пару среди своих дальних родственников?

– У Каррантагов этой проблемы вообще нет, – сказал я. – У них и земля богаче, и владения обширней, и людей там живет значительно больше. Там брантор возглавляет десять, а то и больше семей, принадлежащих к одному роду и проживающих на одной территории. А у нас семьи поменьше. И дар действительно может ослабеть или исчезнуть, если слишком часто будут заключаться браки с представителями других родов. Хотя, если дар действительно силен, он все равно сохраняется и передается по наследству – от матери к дочери, от отца к сыну.

– Итак, – Эммон повернулся к Грай, – умение зачаровывать животных ты унаследовала от матери, бранторши вашего рода? – Он придал этому слову форму женского рода, что звучало на редкость нелепо. – А Оррек свой дар получил от брантора Канока? Нет-нет, я больше ни слова не спрошу тебя о твоем даре, Оррек! Но я вот что хочу спросить: скажи мне чисто по-дружески, ты слеп от рождения? Или это ведьмы из Кордеманта, о которых ты говорил, с тобой такое сотворили? Во время очередной феодальной междоусобицы или грабительского налета?

Я не знал, как избежать ответа на этот вопрос, но уклониться не сумел и сказал:

– Нет. Это мой отец запечатал мне глаза.

– Твой отец? Тебя ослепил твой отец?

Я кивнул.

Глава 2

Понять, что твоя жизнь – это всего лишь некая история, которую потом узнают другие, особенно полезно, когда ты еще только на середине жизненного пути, ибо тогда ты постараешься прожить свою жизнь хорошо. Но глупо было бы думать, что теперь тебе известно и как пойдет твоя жизнь, и как она закончится. Это ты узнаешь только тогда, когда жизнь твоя действительно подойдет к концу.

Но даже если все уже закончилось, даже если речь идет о чьей-то чужой жизни, о жизни того, кто жил сто лет назад, чью историю я слышал уже много-много раз, каждый раз, слушая ее снова, я боюсь и надеюсь, словно и до сих пор не знаю, как именно она должна закончиться. Я как бы снова и снова проживаю эту историю, и она снова и снова оживает во мне. Между прочим, это очень даже неплохой способ перехитрить смерть. История человеческой жизни – это, как полагает смерть, такая штука, которой именно она, смерть, кладет конец. Но смерть не в силах понять, что хоть эти истории и кончаются смертью, но не кончаются вместе с нею.

Истории других людей могут стать частью твоей собственной жизненной истории, ее основой, тем фундаментом, с которого произрастает твоя история. Так было, например, с той историей, которую мой отец рассказывал мне о Слепом Каддарде; и с историей налета моего отца на город Дьюнет; и с историями моей матери о жизни в Нижних Землях, а также с ее историями о тех временах, «когда Кумбело был королем».

Когда я думаю о своем детстве, я словно снова вхожу в зал Каменного Дома, снова сажусь на скамью у камина, или стою посреди нашего грязноватого двора, или захожу на конюшню Каспроманта, где мой отец всегда поддерживал идеальную чистоту. Я вижу себя в огороде вместе с матерью, которая собирает бобы, или с нею вместе у камина в ее маленькой гостиной, что в круглой башне; или мы с Грай вновь поднимаемся на вершину холма, открытую всем ветрам, и эти истории никогда не кончаются…

Высокий толстый посох из тисового дерева довольно грубой работы, рукоять которого была до черноты отполирована за долгие годы, всегда висел возле двери Каменного Дома в полутемной прихожей. Это был посох Слепого Каддарда. Трогать его запрещалось. Когда я впервые о нем узнал, то еще не доставал макушкой до его рукояти, но уже тогда часто подходил к нему и украдкой касался его ладонью – от этого у меня сладко замирало сердце, потому что делать это было запрещено и потому что история посоха была окутана тайной.

Наверное, думал я тогда, этот брантор Каддард – отец моего отца, ибо по малолетству еще не способен был погрузиться в глубины фамильной истории. Я знал только, что деда моего звали Оррек и меня назвали в его честь. Так что в итоге получалось, что у моего отца было целых два отца. Но меня это почему-то ничуть не смущало, наоборот, казалось чрезвычайно интересным.

В тот день мы с отцом на конюшне чистили лошадей. Отец никому из слуг не доверял ухаживать за своими драгоценными лошадьми и меня начал этому учить, таская с собой на конюшню, когда мне было всего года три. Я помню, что взобрался на высокий табурет и старательно выбирал старую зимнюю шерсть из шкуры нашей чалой кобылы. Через некоторое время я спросил отца, который чистил большого серого жеребца Грейлага в соседнем стойле:

– А почему ты назвал меня именем только одного из своих отцов?

– А у меня был только один отец, – слегка удивившись, ответил он, – в честь которого я тебя и назвал. Почти у всех приличных людей бывает только один отец. – И он засмеялся. Отец мой смеялся нечасто, но тут я еще долго видел у него на губах суховатую улыбку.

– А кто же тогда брантор Каддард? – И вдруг, еще до того, как отец успел мне ответить, я сообразил: – Так он был отцом твоего отца!

– Отцом деда моего отца, – уточнил Канок, окутанный облаком пыли и лошадиной зимней шерсти. Я тоже вернулся к прежнему занятию, за что и был вознагражден – жжением в глазах, в носу и во рту, а также полосой чистенькой светло-рыжей летней шерсти шириной примерно с мою ладонь, появившейся на боку нашей славной Чалой, и тем явным удовольствием, с которым она это восприняла. Чалая у нас была как кошка: стоило ее приласкать – и она тут же клала голову тебе на плечо. Но обниматься с ней мне было некогда; я оттолкнул ее и продолжил работу, пытаясь расширить замечательно яркую полоску у нее на боку. Что-то слишком много дедов и отцов, чтобы всех их можно было упомнить одному человеку! – думал я.

Тем временем мой настоящий отец, Канок, подошел поближе к тому стойлу, где я трудился, и, вытирая вспотевшее лицо, стал наблюдать за мной. Я же, явно рисуясь, протаскивал гребень по шкуре слишком длинными и плавными движениями, чтобы от них была хоть какая-то польза, но отец мне никаких замечаний не делал. А потом, помолчав, сказал вот что:

– У Каддарда был самый сильный дар в нашем роду, да и на всех западных холмах, пожалуй. Самый сильный, какой помнит наша история. Каков наш дар, Оррек?

Я перестал работать, сошел со своей подставки – осторожно, потому что для меня она была очень высокой, да еще и стояла лицом к отцу. Когда он произнес мое имя, я встал и замер, глядя на него: так я делал всегда, с тех пор как себя помню.

– Наш дар – это разрушение связей, – сказал я.

Он кивнул. Он всегда был со мною снисходительно-нежен. У меня никогда не возникало ни малейшего страха, что он может причинить мне хоть какое-то зло. Подчиняться ему хотелось не всегда, однако, подчинившись ему, я всегда испытывал несказанное удовольствие. И наградой мне всегда служила его удовлетворенная улыбка.

– И что это значит?

Я ответил так, как он учил меня:

– Это значит, что мы способны погубить, разрушить, уничтожить любые связи в человеческом теле и в любом предмете.

– Ты видел, как я применяю свой дар?

– Я видел, как ты заставил плошку разлететься на мелкие кусочки.

– А ты видел когда-нибудь, что я могу сделать с живым существом?

– Я видел, как ты посмотрел на иву и она стала черной и совсем мягкой.

Я надеялся, что на этом он и остановится, но на этот раз он почему-то все продолжал задавать свои вопросы:

– А ты видел, во что я могу превратить животное?

– Я видел, как ты… ты… заставил крысу умереть.

– Как же это было? – Голос отца был тих и безжалостен.

Это случилось зимой. У нас во дворе. Крыса угодила в ловушку. Молодая крыса. Она свалилась в бочку для дождевой воды и не смогла оттуда выбраться. Дарре, наш дворовый, первым увидел ее. Мой отец сказал: «Подойди-ка сюда, Оррек». Я подошел, и он велел: «А теперь стой спокойно и смотри». Я замер и стал смотреть. Я даже шею вытянул, чтоб видеть, как эта крыса плавает в бочке; воды там было примерно до половины. Мой отец встал над бочкой, пристально посмотрел на крысу, шевельнул левой рукой и что-то еле слышно произнес или просто резко выдохнул воздух, не знаю. И крыса скорчилась, вздрогнула и всплыла, повернувшись на бок. Мой отец правой рукой выудил ее из воды. Она лежала у него на ладони бесформенным комком, точно мокрая тряпка. Но я видел ее хвост и лапки с крохотными коготками. «Коснись ее, Оррек», – сказал отец. Я коснулся. Она была совершенно мягкой, точно лишилась костей и стала похожа на мешочек с жидкой кашей. «Я разрушил в ее теле все связи», – сказал отец, пристально на меня глядя, и я испугался, встретившись с его взглядом.

– Ты разрушил в ее теле все связи, – повторил я теперь, вернувшись из того дня в конюшню, и во рту у меня сразу пересохло; мне было страшно смотреть отцу в глаза.

Он кивнул.

– Таков мой дар, – сказал он, – и у тебя он тоже будет. И постепенно я научу тебя им пользоваться. Что значит – уметь пользоваться своим даром, Оррек?

– Это значит – управлять им глазами, рукой, дыханием и волей. – Я сказал так, как он меня учил.

Он кивнул, явно удовлетворенный моим ответом, и я вздохнул с облегчением. Однако отец и не думал прекращать очередной урок.

– Посмотри на этот комок шерсти, Оррек, – велел он. Спутанный комок лошадиной шерсти валялся на полу возле моей ступни. Я вытащил его из гривы чалой кобылы и бросил на соломенную подстилку. Сперва я думал, что отец станет меня бранить за то, что я мусорю в стойле, но у него на уме было нечто совсем иное.

– Смотри только на него. Только на него, Оррек. Никуда глаз не отводи. Сосредоточь все свое внимание только на этом клочке шерсти.

Я подчинился.

– Теперь шевельни рукой… так… – Отец зашел сзади и осторожно приподнял мою левую руку – всю, от плеча до кисти, – пока мои дрожащие от напряжения пальцы не указали точно на комок шерсти. – Так и держи руку. А теперь повторяй за мной, но постарайся сказать это не голосом, а как бы одним дыханием. – И он прошептал что-то, на мой взгляд лишенное всякого смысла, и я повторил это за ним, держа руку так, чтобы она указывала на комок шерсти, и не сводя с этого комка глаз.

Сперва я ничего не заметил; все осталось по-прежнему. Потом Чалая вздохнула, переступила с ноги на ногу, и я услыхал, как ветерок шевельнулся за дверью конюшни, а спутанный клочок шерсти на полу слегка сдвинулся с места.

– Он движется! – вскричал я.

– Это всего лишь ветер, – мягко возразил отец, и в голосе его послышалась улыбка. Он вообще как-то приободрился, даже плечи расправил. – Погоди немного. Тебе еще и шести нет.

– Тогда ты сам это сделай, отец! – потребовал я почему-то обвиняющим тоном, страшно взволнованный, даже сердитый. – Давай, уничтожь его!

Я, по-моему, даже не заметил, шевельнул ли он рукой, вздохнул ли. Спутанная шерсть, валявшаяся на полу, вдруг распушилась, расправилась, затем превратилась в горстку пыли и исчезла, а вместо нее на полу осталось лишь несколько чистых длинных светло-рыжих волосков.

– Ничего, наш дар придет и к тебе, – сказал Канок. – Он очень силен в нашем роду. Но сильнее всего он проявился в Каддарде. Сядь-ка. Ты уже достаточно большой, чтобы услышать его историю.

Я взобрался на свой табурет. А отец так и остался стоять в дверях. Он был худой, темноволосый, с голыми ногами, в тяжелом черном килте и в короткой куртке, какие носят у нас в горах. Его темные глаза ярко горели на перепачканном лице. Руки у него тоже были перепачканы, но все равно очень красивы – сильные, спокойные, не суетливые. Говорил он тихим голосом, но все равно сразу чувствовалось, как сильна его воля.

И я узнал от него историю Слепого Каддарда.

– Каддард проявил свой дар раньше всех в нашем роду, – сказал мой отец, – и раньше всех детей в самых знатных семьях рода Каррантагов. В три года он порой бросит взгляд на какую-нибудь свою игрушку – и игрушка разваливается на куски; он мог развязать взглядом любой узел. А в четыре года он сумел защитить себя от бросившейся на него собаки; собака испугала его, и он уничтожил ее. Как я – ту крысу.

Канок помолчал, ожидая, что я кивну в знак того, что все понял.

– Слуги его откровенно боялись, а его мать однажды сказала: «Пока его воля – это всего лишь воля ребенка, он представляет собой опасность для всех, в том числе и для нас самих». Она тоже была из нашего рода, как и ее муж, Оррек; они были двоюродными братом и сестрой. И Оррек прислушался к словам жены. И они решили на три года завязать ребенку глаза, чтобы он не мог невольно воспользоваться своим даром. А пока стали учить его и всячески тренировать его волю. Как я сейчас учу и тренирую тебя. Учился Каддард хорошо. И в награду за безупречное послушание и отличные успехи ему была снова дарована возможность видеть. Повязку сняли, и Каддард вел себя очень осторожно, применяя свой великий дар только во время упражнений и только к таким вещам, которые не имели ни особого значения, ни особой ценности.

Лишь дважды в юности ему довелось по-настоящему продемонстрировать свою силу. Когда брантор Драмманта стал особенно часто угонять скот с чужих пастбищ, родители Каддарда специально пригласили соседа в Каспромант, чтобы он мог полюбоваться тем, как мальчик, которому тогда было лет двенадцать, остановит в полете стаю диких гусей. Лишь взглянув в небо, Каддард заставил гусей упасть к своим ногам и улыбнулся гостю, словно сделал это, лишь желая его развлечь. «Острый глазок», – сказал Драм. И ни разу с тех пор не угнал ни одной коровы из нашего стада.

А когда Каддарду исполнилось семнадцать, из обширных земель Каррантагов к нам явился вооруженный отряд под предводительством брантора Тиброманта. Они охотились на рабов; Каррантагам были нужны мужчины и женщины для работы на новых полях, которые сперва еще предстояло расчистить. Жители Каспроманта сбежались в Каменный Дом в поисках защиты; они боялись попасть в рабство и до конца жизни в поте лица трудиться на чужого господина, не имея ничего своего, даже воли, и лишь выполняя его приказы, ибо брантор Тиброманта обладал даром узды и мог полностью подчинить себе любого. Отец Каддарда, Оррек, надеялся, что им удастся удержать оборону, но Каддард, не сказав ему ни слова, потихоньку ушел из дома и, держась опушки леса, выследил сперва одного горца, затем второго, потом еще одного и по очереди их уничтожил…

Я видел ту крысу. Шкурка с жидкой кашей внутри.

– Он подождал, пока остальные захватчики обнаружат тела погибших, – продолжал отец, – и, держа в руках флаг перемирия, вышел на склон холма и остановился там лицом к Долгой Меже. Он был совершенно один. И крикнул налетчикам: «Вы видели, что я сделал. Я находился от этих людей на расстоянии мили, а может, и больше. – Ему приходилось кричать громко, через весь луг, потому что захватчики спрятались за изгородью, выложенной из крупных камней на Долгой Меже. – Не прячьтесь за камнями, не поможет! – крикнул им Каддард и мгновенно превратил в пыль один из самых больших камней, за которым как раз прятался брантор Тиброманта. – Мой глаз остер и силен», – с удовлетворением заметил Каддард и стал ждать ответа. И брантор Тиброманта сказал: «Да, твой глаз остер и силен, Каспро». И Каддард спросил его: «Так вы, значит, пришли сюда, чтобы забрать наших людей в рабство?» И Тибро признался: «Да, нам очень нужны люди». И Каддард сказал: «Я дам вам двух человек, которые будут работать на вас, но как обычные работники, а не как рабы, которых вы оболванили с помощью вашего дара!» – «Хорошо, – сказал брантор Тиброманта, – это щедрый дар, и мы принимаем его и твои условия». И тогда Каддард вернулся домой, вызвал двух наших молодых серфов и отвел их к горцам, сказав, что некоторое время они будут работать на них. А Тибро он сказал: «Возвращайся теперь к себе в горы. Я не стану тебя преследовать».

И горцы ушли. И с тех пор никогда больше не совершали подобных налетов на наши владения.

Вот так Каддард Сильный Глаз прославился и стал известен каждому в Верхних Землях.

Отец умолк, давая мне возможность поразмыслить над тем, что я услышал. Через некоторое время я осторожно взглянул на него, желая узнать, можно ли уже задать ему мучивший меня вопрос. Похоже, было уже можно, и я спросил его о том, что мне хотелось знать больше всего:

– А тем нашим молодым серфам хотелось отправиться в Тибромант?

– Нет, – сказал отец. – И Каддарду не хотелось отправлять их на службу к другому господину и терять рабочие руки, которые и в Каспроманте всегда очень нужны. Но согласно обычаю, если ты применил свой дар, то должен что-то предложить тому, кто от твоего дара пострадал. Это очень важно. Запомни. Повтори, что я сказал.

– Очень важно подарить что-нибудь тому, кто пострадал от применения твоего дара.

Отец одобрительно кивнул.

– Дар от дара, – подтвердил он еле слышно. – Ну а через какое-то время старый Оррек отправился со своей женой и слугами на верхнюю ферму и навсегда покинул Каменный Дом, оставив его своему сыну Каддарду, который и сменил его на посту брантора Каспроманта. И наши владения процветали. Говорят, в те дни на Каменистых Холмах одних овец насчитывалось тысяча голов. А наши белые быки славились на всю округу. Даже из Дьюнера и Даннера приходили люди, желая заранее заключить с нами сделку на покупку этих бычков. Каддард женился на женщине из рода Барре, уроженке Драмманта. Семедан ее звали, и свадьба у них была поистине великолепная. Говорят, Драм хотел, чтобы на Семедан женился его собственный сын, но она ему отказала, несмотря на всю власть и богатство Драмов, и вышла за Каддарда. На их свадьбу люди собрались со всего Западного края.

Канок умолк и шлепнул по крупу чалую кобылу, нечаянно задевшую его своим спутанным хвостом. Кобыла шарахнулась и стала тыкаться в меня мордой, словно прося, чтобы я еще повычесывал из нее старую шерсть и колючки.

– Семедан обладала даром, свойственным ее роду, – снова заговорил отец. – Она ходила с Каддардом на охоту и подманивала оленей, лосей и диких свиней. У них родились дочь Ассал и сын Канок. И все шло хорошо. Но через несколько лет случилась страшно холодная зима, да и лето оказалось холодным и засушливым. Даже трава не уродилась, и на пастбищах скоту не хватало корма. А зерновые и подавно не удались. Среди наших белых быков начался падеж. И за один сезон погибло почти все поголовье этого замечательного скота. И среди людей тоже свирепствовали болезни. Семедан родила мертвого ребенка и долго болела после этого. Засуха продолжалась целых два года, и наше хозяйство совсем пришло в упадок. И Каддард ничего не мог поделать. Природа ему подчиняться не желала. И он жил, снедаемый бессильным гневом и отчаянием.

Я следил за лицом отца. Горе, отчаяние, гнев сменяли друг друга на его лице, точно перед глазами у него вновь вставало то, о чем он рассказывал мне.

– Наши несчастья привели к тому, что люди Драмманта стали вести себя все более нагло; они принялись совершать налеты и грабежи, а однажды выкрали отличного жеребца с нашего западного пастбища. Каддард погнался за конокрадами и настиг их на полпути к Драмманту. Злой и распаленный преследованием, он не сумел сдержать свою силу и уничтожил их всех. Их было шестеро, и один из них оказался племянником брантора Драмманта. Но Драм не мог призвать к кровной мести, потому что его люди откровенно занимались воровством и выкрали у нас лучшего коня. Но этот случай положил начало страшной ненависти между бранторами наших земель.

Да и наши люди после этого случая стали бояться бешеного нрава Каддарда. Если его не слушалась собака, он тут же ее уничтожал. Случайно промахнувшись на охоте, он уничтожал всю растительность вокруг того места, где скрывалась дичь, и деревья и кусты долго еще стояли почерневшими, мертвыми. Один пастух как-то осмелился дерзко ответить Каддарду, и тот в гневе изувечил ему всю руку до плеча. Дети в страхе разбегались, лишь завидев его тень.

Тяжелые времена и в семье порождают ссоры. Как-то раз Каддард стал упрашивать жену пойти с ним на охоту и подманить для него зверей. Она отказывалась, говоря, что нездорова. Он стал требовать, сердито говоря: «Идем. Я должен кого-нибудь подстрелить, в доме совсем не осталось мяса». Но Семедан заупрямилась и сказала: «Иди и охоться. А я не пойду. Я плохо себя чувствую». И, отвернувшись от мужа, заговорила о чем-то со своей служанкой, которую очень любила. Это была девочка лет двенадцати, которая помогала ей ухаживать за детьми. Каддард пришел в ярость. Он встал перед ними и заявил: «Делай, что я говорю, или и с тобой будет то же!» А потом глазами, рукой, дыханием и усилием воли ударил эту девочку, и бедняжка так и осела на пол, точно вдруг лишившись всех своих костей.

Громко вскрикнув, Семедан упала возле девочки на колени, увидела, что та мертва, и гневно воскликнула, повернувшись к Каддарду: «Ну, бей! Что, меня-то небось не решишься уничтожить?» И она так презрительно на него посмотрела, что он, не помня себя, в слепой ярости своей убил и ее.

Собрались слуги, которые все видели, и женщины с трудом удерживали плакавших детей Семедан, не пуская их к безжизненному телу матери.

А Каддард стремительно пошел прочь и поднялся в комнату своей жены. И никто не осмелился за ним последовать.

Когда он понял, что натворил, то сразу решил, как ему поступить. Теперь он не мог больше доверять себе, не мог управлять собственным даром, а потому ослепил себя.

Правда, впервые рассказывая мне эту историю, Канок не сказал, как Каддард ослепил себя. Я был слишком юн и слишком напуган страшной правдивостью этой истории, чтобы расспрашивать его или чему-то удивляться. Но через несколько лет, став старше, я все же спросил у отца, чем воспользовался Каддард, чтобы ослепить себя? Кинжалом? Нет, ответил мне Канок, он воспользовался своим же убийственным даром.

Среди вещей, принадлежавших Семедан, он нашел зеркало в серебряной раме, сделанное в виде выпрыгнувшего из воды лосося. Купцы, приезжавшие к нам из Дьюнера и Даннера, чтобы заключить сделки с поставщиками скота и шерстяных изделий, иногда привозили с собой кое-какие редкие игрушки и забавы. В первый год своего брака Каддард отдал за это зеркало великолепного белого быка, желая сделать подарок молодой жене. И вот теперь он взял это зеркало в руки, посмотрел в него и увидел собственные глаза. А потом рукой, дыханием, усилием воли и всей дарованной ему силой ударил прямо по этим отраженным в зеркале глазам, и зеркало разлетелось вдребезги. А Каддард ослеп.

Никто не стал мстить ему за убийство жены и девочки-служанки. Ослепнув, Каддард оставался брантором Каспроманта, пока не научил своего старшего сына Канока пользоваться фамильным даром. Вскоре брантором стал Канок, а Слепой Каддард отправился на верхнюю ферму и долго жил там среди пастухов, пока не умер.

Мне совсем не понравился печальный и пугающий конец этой истории. Услышав ее впервые, я постарался поскорее выбросить большую ее часть из головы. Мне была по душе только первая ее часть – о мальчике, наделенном таким могущественным даром, которого боялась даже его родная мать, и об отважном юноше, который в одиночку сумел прогнать многочисленных врагов и спасти свои земли. Порой я ходил один на какой-нибудь холм, открытый всем ветрам, и воображал, что я – Каддард Сильный Глаз. Сотни раз я надменно заявлял перепуганным захватчикам с Высокогорья: «Вы видели, что я сделал! А ведь я находился от них на расстоянии мили!» А потом я сталкивал вниз валун, за которым якобы прятались мои враги, и заставлял их трусливо разбегаться на четвереньках во все стороны, как тараканов. Я помнил, как именно отец велел мне тогда держать левую руку, и каждый раз пробовал свои силы, упершись взглядом в какой-нибудь камень и подняв руку, как полагается, но никак не мог припомнить то слово, которое он тогда шепнул мне. Если это, конечно, было слово. «Говори дыханием, а не голосом», – советовал он тогда. Но слово ускользало каждый раз, когда мне уже казалось, что я его вспомнил, и губы не складывались, когда я пытался снова его произнести, если, конечно, губы мои когда-либо вообще его произносили. Я пробовал снова и снова, но с моих губ не слетало ни звука. Однажды, потеряв терпение, я прошипел нечто совершенно бессмысленное и сделал вид, будто все же заставил камень сдвинуться с места и развалиться на куски, и в воображении моем захватчики обратились в бегство, а я выкрикивал им вслед: «Будете знать, как сильны и остры мои глаза!»

А потом я всегда шел посмотреть, что же сталось с «поверженным в прах» валуном, и один или два раза я был совершенно уверен, что на нем или появилась небольшая трещинка, или от него отвалился кусочек.

Иногда, когда мне надоедало все время быть Каддардом, я становился одним из тех юношей-серфов, которых Каддард отдал в услужение горцам. Разумеется, мне удавалось бежать – с помощью различных хитроумных уловок и устройств – и уйти от погони, а потом я уводил своих преследователей в страшные топи, которые хорошо знал, зато не знали они, и в итоге возвращался в Каспромант. Почему серф непременно должен был так уж стремиться в Каспромант, где его ожидало почти такое же рабство, как и в Тиброманте, откуда он столь успешно сбежал, я не знал, да мне это и в голову никогда не приходило. Скорее всего, именно так поступил бы любой мальчишка вроде меня: пришел бы домой. Впрочем, мы хорошо обращались с нашими фермерами и пастухами, и достаток у них был почти такой же, как у нас, живущих в Каменном Доме. Наше благополучие имело единую основу. И вовсе не страх перед даром нашей семьи держал этих людей рядом с нами из поколения в поколение. Наш дар защищал их. Боялись они в основном того, чего не знали или не понимали, а к тому, что было им уже известно, знакомо с детства, они, можно сказать, даже льнули. Так что я твердо знал, куда идти, если меня уведут враги и мне удастся от них сбежать. Я был уверен: нет другого такого места во всех Верхних Землях, а может, и во всем мире, о котором рассказывала мне мать, какое я смог бы полюбить сильнее, чем эти бесплодные холмы, тощие рощицы, мрачные скалы и губительные трясины нашего Каспроманта. Я и теперь совершенно уверен в этом.

Глава 3

Второй очень важной для меня историей, рассказанной отцом, была история о налете на Дьюнет. В этой истории мне нравилось все, потому что у нее был самый счастливый конец, какой только можно было придумать. Она заканчивалась, насколько я мог судить, моим появлением на свет.

Мой отец, тогда еще совсем молодой человек, решил жениться и искал себе невесту. Люди из нашего рода жили не только в Каспроманте, но и в Кордеманте, и в Драмманте. Мой дед позаботился о том, чтобы поддерживать добрые отношения с семейством Корде, и даже пытался исправить давно испорченные отношения с Драммантом: не участвовал в грабительских набегах на их земли, запрещал своим людям воровать у них овец и так далее. Во-первых, он не хотел ничем вредить своим родственникам, проживавшим в этих землях, а затем, видимо, надеялся, что его сыну удастся отыскать там себе невесту. Наш дар передавался от отца к сыну, но никто не сомневался в том, что если и мать будет принадлежать к столь одаренному роду, то в детях дар только усилится. Итак, поскольку в Каспроманте не нашлось ни одной подходящей девушки, пришлось искать в Кордеманте, где имелось несколько родственных нам семей, но во всех были только сыновья. Нашлась, правда, одна женщина брачного возраста, но, к сожалению, лет на двадцать старше Канока. Впрочем, такие браки были не такой уже редкостью, а раньше и вовсе заключались довольно часто, чтобы любым способом сохранить дар. Но Канок колебался, и, прежде чем Оррек успел заставить сына вступить в брак с этой пожилой особой, брантор Огге из Драмманта женил на ней своего младшего сына. Жителей Кордеманта Огге давно прижал к ногтю, так что и в этом случае они были вынуждены уступить ему.

Таким образом, оставались только те семьи из рода Каспро, что жили в Драмманте. Там имелись две вполне подходящие девушки на выданье, особенно если им дать еще несколько лет подрасти. Обе они с радостью вышли бы замуж за кого-нибудь из Каспроманта, но старинная вражда между Драммантом и Каспромантом во времена правления брантора Огге была очень сильна, и Огге с презрением отверг предложение Оррека и тут же выдал девушек замуж – одной тогда было четырнадцать, а другой пятнадцать лет. Первую он отдал за какого-то фермера, а вторую – за серфа.

Это было настоящим оскорблением – причем умышленным – как для самих девушек, так и для всего рода Каспро, но что еще хуже – подобные браки сильно ослабляли наш дар. Мало кто в Верхних Землях одобрял подобное самоуправство. Честное состязание в умениях и способностях – это одно, а нечестные попытки исподтишка ослабить дар противника – это совсем другое. Но Драммант тогда обладал значительной властью, и брантор Огге творил в своих землях, что хотел.

Короче, ни одной подходящей женщины из рода Каспро, на которой Канок мог бы жениться, так и не нашлось. Впрочем, он не особенно об этом и жалел. Он так мне и сказал:

– Спасибо Огге, что он спас меня от той старухи из Кордеманта, а потом и от этих жалких курочек, малолеток из Драмманта. Мне оставалось одно, и я сказал отцу: «Раз так, я совершу грабительский налет».

Оррек считал, что его сын собрался грабить кого-то из более слабых соседей или, может быть, отправиться на север, в Моргамант, который славился своими прекрасными конями и прекрасными женщинами. Но у Канока на уме была куда более дерзкая затея. Он собрал отряд – десяток крепких молодых фермеров из Каспроманта, двоих или троих наших родственников из Кордеманта, Тернока из семейства Родд и еще кое-кого из Каспроманта или из соседних земель. Все эти молодые люди считали, что кража небольшой группы серфов или какого-либо имущества – отличное развлечение, так что все они встретились однажды майским утром у подножия холма на перекрестке дорог и поскакали на юг.

А надо сказать, что за последние семьдесят лет на Нижние Земли никто ни разу не совершил ни одного грабительского налета.

Фермеры в отряде Канока были одеты в толстые грубые кожаные куртки, заменявшие им боевые доспехи; на головах у них красовались бронзовые шлемы, а вооружены они были копьями, дубинками и длинными кинжалами – на тот случай, если дойдет до кровопролития. Родовитые же юноши облачились в черные фетровые килты, из-под которых сверкали их голые коленки, и куртки; шляп они не надели, а свои длинные черные волосы заплели в косу и закрутили на затылке в пучок. У них не было никакого оружия, кроме охотничьих ножей, собственных глаз и фамильного дара.

– Когда я увидел, сколько нас собралось, – рассказывал Канок, – то пожалел, что сперва не выкрал в Моргаманте несколько тамошних коней. Наш отряд смотрелся бы отлично, если бы не те жалкие животные, на которых ехало верхом большинство моих «воинов». У меня-то был Король – я знал, что это один из предков нашей Чалой, высокий рыжий жеребец, которого сам я, правда, помнил с трудом, – а вот Тернок ехал на вислогубой кобыле, используемой обычно на пахотных работах, и у Батро не нашлось ничего лучше пегого полуслепого пони. Хотя мулы были довольно красивы – мы взяли трех мулов из тех красавцев, которых разводил мой отец. Но мулов мы вели в поводу: им предстояло везти домой награбленное нами добро.

Отец рассмеялся. Он всегда приходил в отличное расположение духа, рассказывая эту историю. Я четко представлял себе эту небольшую процессию: суровые ясноглазые молодые мужчины верхом на жалких спотыкающихся лошадях едут гуськом по извивающейся в густой траве каменистой тропе, что ведет из Высокогорья в долину. Гора Эйрн виднелась прямо у них за спиной, а рядом – Баррик с ее серыми утесами; потом стали видны, все сильнее нависая над остальным миром, огромные, одетые в белые снежные шапки вершины тех гор, что находятся на земле Каррантагов.

А впереди, насколько мог видеть глаз, расстилались зеленые холмы – «зеленые, как берилл», говорил мой отец, и глаза его туманили воспоминания о прошлом, об этих богатых безлюдных землях.

В первый день они не встретили ни единого человека, не увидели никаких признаков человеческого жилья, им не попалось ни стада коров, ни отары овец – только куропатки бросались врассыпную из-под копыт да в небе кружили коршуны. Жители Нижних Земель оставили нечто вроде широкой полосы отчуждения между своими владениями и территорией горцев. Отряд не спеша тащился целый день вслед за подслеповатым пони Батро и остановился на ночлег на склоне одного из зеленых холмов. И лишь на следующий день поздним утром они впервые заметили стада овец и коз на пастбищах, обнесенных каменными изгородями, и увидели в отдалении домик какого-то фермера и мельницу в долине у ручья. Тропа постепенно превратилась в проезжую дорогу, которая становилась все шире и теперь пролегала уже меж распаханными полями; вскоре они увидели дым над каминными трубами и красные черепичные крыши на залитом солнцем склоне холма – это был город Дьюнет.

Я не знаю, чего хотел добиться мой отец, отправляясь со своим отрядом в Нижние Земли, – может быть, действительно совершить налет на перепуганных жителей города, захватить как можно больше добра и столь же быстро отступить или же достойно, поражая воображение горожан своим грозным видом, въехать в город и предъявить требования совсем иного рода, подкрепив их угрозой применить свои нешуточные способности. Но что бы ни имел в виду Канок, в город он въехал не галопом, а спокойно, без криков и бряцания оружием, в боевом порядке. Так что жители почти не обратили на его отряд внимания, и тот спокойно добрался до рыночной площади, пробираясь сквозь толпы людей, спешивших на ярмарку пешком и в конных повозках и пригнанных на продажу стада скота. Наконец люди разглядели, кто к ним пожаловал, и стали кричать: «Горцы! Горцы! Колдуны!» – а некоторые тут же бросились бежать, стали поспешно запирать двери своих домов и лавок, пытаясь спасти выставленные на продажу товары. Но те, что пытались убежать, оказались в ловушке, потому что путь с площади им преградили те, что пришли посмотреть на происходящее здесь; возникла давка, прилавки были перевернуты, полотняные навесы сброшены на землю, лошади, сорвавшись с привязи, метались по площади, снося все на своем пути, громко мычал скот, а отряд фермеров из Каспроманта под предводительством Канока размахивал копьями и дубинками, до смерти пугая торговок рыбой и местных кузнецов. Канок попытался было прекратить панику, грозно крича и ругаясь, причем поносил он не столько горожан, сколько свое «войско», и в итоге пригрозил, что применит свой дар, так что они все же собрались вокруг него, но многие упорно прижимали к груди то, что уже успели стащить с рыночных прилавков, – розовую шаль или медный чугунок.

Отец так мне и сказал:

– Я отлично понимал: если дело дойдет до кровопролития, мы проиграем. Ведь нас была всего горстка, а этих горожан – сотни! – Откуда ему было знать, что такое город? Он ведь в жизни ни в одном городе не бывал. – Если бы я позволил своим начать грабить дома горожан, – продолжал он, – они легко перебили бы нас по одному. Лишь я и Тернок обладали достаточно сильным даром, пригодным и для атаки, и для обороны. Да и что мы могли там взять? Вся площадь была усыпана добром – едой, всякими товарами, одеждой… Разве мы могли все это взять с собой? Мы ведь совсем не за этим туда приехали. Я хотел найти себе жену, но не знал, как это сделать, тем более что все так по-дурацки сложилось. Да и не нужно нам было это барахло; единственное, что нам действительно требовалось, – это рабочие руки, которых в Верхних Землях всегда не хватало. Но было ясно: если я немедленно хотя бы немного не запугаю собравшихся вокруг людей, они на нас накинутся. И я поднял флаг переговоров. Как ни странно, они знали, что это такое, и немного притихли. А потом из окна большого дома, что высился прямо над рыночной площадью, высунулся какой-то мужчина и тоже стал махать какой-то белой тряпкой.

И тогда я громко провозгласил: «Мое имя Канок, я из благородного рода Каспро и обладаю даром мгновенного уничтожения, который сейчас вам и продемонстрирую». И я, превратив в бесформенную груду один из рыночных прилавков, обернулся к толпе, чтобы убедиться, что все это видели. После этого я направил свой взгляд на угол того большого каменного амбара, что выходил прямо на площадь, неторопливо простер в этом направлении свою ничуть не дрожавшую левую руку, и все увидели, как стена здания вздрогнула, вздулась, из нее на землю посыпались камни и в стене возникла довольно большая дыра, которая все расширялась, а хранившиеся в амбаре мешки с зерном точно взорвались. Потом шум падавших камней усилился, и люди в ужасе закричали: «Довольно, довольно!» Так что я приостановил действие своего дара и снова повернулся лицом к толпе. Теперь они уже гораздо сильнее хотели вступить со мной в переговоры и для начала спросили, что мне от них нужно. И я сказал: «Женщин и мальчиков».

И тут на площади и на всех прилегающих к ней улицах поднялся невообразимый вой. Люди высовывались из окон домов и кричали: «Нет! Нет! Убейте этих колдунов!» Их вопли сливались и были похожи на потусторонние голоса, что слышатся во время сильной бури. Мой конь встал на дыбы и тревожно заржал. И тут в круп ему вонзилась стрела. Я поднял глаза и этажом выше того окна, из которого со мной вели переговоры люди с белой тряпкой в руках, увидел лучника, уже вложившего в лук новую стрелу. И я в гневе ударил его своим взглядом. И он рухнул из окна на мостовую, точно мешок с дерьмом, и остался лежать там бесформенной грудой. А я, заметив, что какой-то человек в толпе поднял камень, собираясь швырнуть им в меня, направил свой взгляд на него, но разрушил только ту его руку, что держала камень, и рука тут же повисла бессильной плетью. Он страшно закричал, и вокруг тоже все закричали, завыли, а в том месте, где упал лучник, возник настоящий водоворот. «Я уничтожу каждого, кто двинется с места!» – громко крикнул я. Они все так и застыли.

Потом Канок велел своим людям окружить его плотным кольцом, пока он будет вести переговоры. Тернок охранял его сзади. И горожане – во всяком случае, те, что вели с ним переговоры от лица города, – согласились скрепя сердце отдать ему пять женщин и пять мальчиков. Сперва они, правда, сказали, что им потребуется время, чтобы собрать «дань», как они это называли, но Канок мгновенно прекратил всякие споры, заявив: «Пришлите сюда немедленно пару десятков тех и других, а уж мы сами выберем таких, которые нам подойдут». И он слегка приподнял свою левую руку; завидев это, горожане тут же согласились с его требованиями.

Прошло всего несколько минут, которые Каноку показались долгими часами; толпа на улицах то рассеивалась, то снова собиралась, подступая все ближе, а ему оставалось лишь осаживать своего разгоряченного коня да самому держать ухо востро, следя, как бы в окне не показался очередной шустрый лучник. Наконец привели какое-то количество мальчиков и женщин – их гнали на рыночную площадь по улицам города, они плакали и умоляли отпустить их, а некоторые даже падали на коленях и ползли на четвереньках, но и их поднимали и заставляли двигаться дальше пинками и ударами кнута. Всего собралось пять мальчиков, все не старше десяти лет, и четыре женщины: две совсем молоденькие девушки из серфов, полумертвые от страха, и две женщины постарше в грязной вонючей одежде, которые покорно шли сами. Наверное, они думали, что жизнь среди колдунов не может быть хуже, чем рабское существование в работницах у дубильщика кож. Больше во всем городе не сумели, видно, найти никого.

Канок решил, что вряд ли стоит настаивать на своих условиях, ибо чем дольше они оставались в окружении враждебно настроенной толпы, тем ближе был тот миг, когда кто-нибудь все же не выдержит и выпустит в него стрелу или бросит камнем, а потом неизбежно начнется потасовка и их попросту разорвут на куски.

И все-таки он не мог допустить, чтобы какие-то торговцы так нагло провели его.

– Здесь только четыре женщины, – сказал он.

Переговорщики заныли, но времени спорить с ними у Канока не было. Окинув взглядом площадь и окружавшие ее большие дома, он заметил в окне узкого дома на углу женскую фигуру. Женщина была в бледно-зеленом платье цвета ивовых листьев, что, собственно, и привлекло его внимание. Кроме того, она не пряталась, а стояла у окна совершенно открыто и смотрела вниз, прямо на него.

– Ее, – сказал Канок, указывая на эту женщину. Он указал на нее правой рукой, но все вокруг так испуганно ахнули, что он даже рассмеялся. И с нарочито грозным видом воздел правую, безопасную, руку, делая вид, что сейчас всех уничтожит.

Вдруг дверь углового дома отворилась и наружу вышла та женщина в платье цвета ивовых листьев. Она остановилась на крыльце, и Канок мог теперь хорошо ее рассмотреть. Она была молода, небольшого роста, тоненькая. Ее длинные черные волосы красивой волной падали на зеленую ткань платья.

– Будешь моей женой? – спросил ее Канок.

Она на минутку застыла, потом сказала «да» и медленно пошла к нему по разгромленной рыночной площади. На ногах у нее были легкие черные сандалии, сплетенные из ремешков. Канок протянул ей левую руку. Она поставила ногу в стремя, и он, легко вскинув ее в седло, усадил перед собой.

– Можете взять себе этих мулов вместе с упряжью! – крикнул Канок жителям города, помня о «даре дара». Если учесть, сколь небогато было его семейство, это был поистине королевский подарок, а ведь он понимал, что жители Дьюнета запросто могли бы все это отобрать у него, если бы сумели преодолеть свой страх.

Остальных женщин и мальчиков также посадили на лошадей, и отряд Канока спокойно, в боевом порядке двинулся в обратный путь; толпа на улицах молча расступалась перед ними, пока они не выехали за городскую стену и не двинулись по северной дороге к нашим горам.

Так закончился последний грабительский налет жителей Каспроманта на Нижние Земли. Ни Канок, ни его жена никогда больше не ездили по этой дороге.

Ее звали Меле Аулитта. И владела она платьем цвета ивовых листьев, маленькими плетеными сандалиями, в которые сунула ноги, прежде чем выйти из дома, и маленькой подвеской на шее – опалом на серебряной цепочке. Это и было все ее приданое. Канок женился на ней ровно через четыре дня после того, как привез в Каменный Дом. За четыре дня его мать и служанки успели приготовить для новобрачной и наряд, и прочие необходимые вещи; они очень спешили, но работали с огромной радостью и охотой. А потом брантор Оррек поженил их в главном зале Каменного Дома, и на свадьбе присутствовали все члены бравого отряда Канока, ездившего грабить Нижние Земли, все члены семейства Каспро и все жители Западного края, кто только сумел прибыть в Каспромант, чтобы плясать на веселой свадьбе.

– А потом, – сказал я, когда мой отец умолк, закончив рассказывать эту историю, – мама родила меня!

Меле Аулитта родилась и выросла в Деррис-Уотере, в Бенгдрамане, и была четвертой из пяти дочерей священника и одновременно члена городского магистрата. Это высокий пост, так что этот священник-судья с супругой были людьми весьма обеспеченными и воспитывали своих дочерей в праздности и роскоши, хотя и достаточно строго, ибо религия требовала от тамошних женщин скромности, чистоты, покорности и предоставляла немало возможностей жестоко наказать и унизить тех, кто оказывал неповиновение. Но Адилд Аулитта был отцом добрым и снисходительным, мечтая о том, чтобы его дочери стали посвященными городскому храму девственницами. Меле научили читать и писать, затем она немного занималась математикой и очень много – священной историей и поэзией; ей преподали также начатки градостроительства и архитектуры – в качестве подготовки к почетной карьере храмовой девственницы, которую прочил ей отец. Учиться Меле нравилось, и ученицей она была превосходной.

Но когда ей исполнилось восемнадцать, что-то случилось в ее жизни, отчего все сразу переменилось. Я не знаю, что именно там произошло, – она никогда об этом не говорила; стоило спросить – и она, улыбнувшись, переводила разговор на другую тему. Возможно, в нее влюбился ее наставник, а обвинили во всем именно ее. Возможно, у нее был тайный возлюбленный и она даже бегала к нему на свидания. А может, все было куда менее серьезно. Впрочем, ни малейшая тень не должна пятнать репутацию той, что готовится стать храмовой девственницей, от чистоты и непорочности которой зависит благополучие и процветание всего Бенгдрамана. Мне даже приходило в голову, что Меле нарочно все это устроила, чтобы избежать уготованной ей участи провести всю жизнь в городском храме. В общем, в наказание ее отослали из дома к дальним родственникам, жившим на севере, в провинциальном, похожем на большую деревню Дьюнете. Родственники Меле тоже были людьми уважаемыми, порядочными и глаз с нее не спускали, подыскивая для нее среди местных жителей подходящего жениха и без конца приглашая в дом мужчин «на смотрины».

– Один, – со смехом рассказывала она, – был такой маленький, толстенький да еще и с розовым носиком, похожим на пятачок, и, как оказалось, торговал свиньями! А другой был очень высоким и ужасно худым; он одиннадцать раз в день по целому часу молился и хотел, чтобы я молилась с ним вместе.

В общем, когда она выглянула из окна и увидела Канока из Каспроманта верхом на рыжем жеребце, увидела, как он одним взглядом уничтожает людей и дома, то сразу же выбрала его. Точно так же как и он сразу выбрал ее.

– Но как же тебе удалось уговорить твоих родственников отпустить тебя? – спрашивал я, зная ответ и заранее им наслаждаясь.

– А я и не уговаривала. Они все попрятались под столы и под стулья, чтобы этот «колдун» случайно их не заметил и не смог бы им тоже кости растворить. И я просто сказала им: «Не бойтесь. Разве не сказано, что „девственница спасет ваши дома и имущество ваше“?» А потом спустилась по лестнице и вышла из дому.

– А откуда ты знала, что отец тебе ничего не сделает?

– Да уж знала, – усмехнулась она.

Она не знала ни куда едет, ни что из всего этого выйдет, как не знал и Канок, когда спускался с гор, что такое Дьюнет; он-то думал, что Дьюнет похож на наши деревни: несколько домов, хозяйственные постройки, поскотина и десятка два жителей, большая часть которых одновременно отправилась на охоту. Возможно, и Меле тоже думала, что едет в такое место, которое не слишком отличается от ее родного города или, по крайней мере, от Дьюнета, где она жила у родственников и где у нее был такой чистый, теплый, светлый и уютный дом, всегда полный людей. Откуда ей было знать, как живут в горах?

Для жителей равнин горные области были проклятым, ненавистным краем, о котором они постарались попросту забыть. Они почти ничего не знали о горцах. Любой воинственный народ давным-давно бы уже послал туда армию и очистил свои горные тылы от столь опасных соседей и столь нелепых пережитков прошлого, но Бенгдраман и Урдайл – государства мирные, и основное их население – это купцы, земледельцы, ученые и священнослужители, а не воины. Единственное, что сделали жители Нижних Земель, – это повернулись к горам спиной и забыли о тех, кто там живет. Даже в Дьюнете, по словам моей матери, многие уже не верили в страшные сказки о жителях «страны Каррантагов» – чудовищах, похожих на гоблинов, которые верхом на конях устремлялись с гор на равнины, захватывая города, сжигая урожай в полях и повергая в прах целые армии с помощью одного лишь взгляда или мановения руки. Считалось, что подобное случалось очень, очень давно, «когда королем был Кумбело», а в наше время ничего такого быть просто не может. И жители Дьюнета спокойно торговали с горцами и покупали у них замечательных коров и быков цвета молока, но, как сами эти торговцы рассказывали моей матери, эта замечательная порода скота постепенно сошла на нет, ведь земли наверху страшно бедные. И теперь, утверждали эти торговцы, в старых горных селениях почти никто не живет, кроме пастухов да самых бедных фермеров, которые чуть ли не выскребают жалкие урожаи со своих каменистых полей.

В основном, как впоследствии убедилась моя мать, эти рассказы оказались довольно правдивыми. Хотя и не совсем.

Однако она справедливо считала, что правда далеко не всегда однозначна для всех, как, впрочем, и те домыслы, что потом превращаются в сказки.

Все приключения с героями историй, которые она рассказывала нам в детстве, случались в те времена, «когда королем был Кумбело». В те времена храбрые молодые рыцари-священники успешно сражались с демонами в обличье огромных псов и побеждали их; в те времена существовали злые колдуны из страны Каррантагов, говорящие рыбы, способные предупреждать о землетрясениях, и девочка-нищенка, получившая в подарок тележку, сделанную из лунных лучей. Остальные истории моей матери не имели к временам, «когда королем был Кумбело», ни малейшего отношения, и говорилось в них совсем не о приключениях. Если не считать ее собственной истории, начавшейся в тот момент, когда она вышла за порог своего дома и пошла через рыночную площадь навстречу моему отцу. В этой истории пересекались две основные линии ее повествований и встречались две правды.

Те истории моей матери, в которых не говорилось о приключениях, были просто описаниями повседневной жизни благополучного семейства из небольшого городка в сонных Нижних Землях. Но мне эти истории нравились не меньше, а может, и больше, чем истории о приключениях. И я просил мать: «Расскажи о Деррис-Уотере!» И по-моему, ей нравилось рассказывать об этом не только потому, что это доставляло удовольствие мне, но и потому, что так она могла хоть немного излить свою тоску по родным краям. В Верхних Землях она всегда оставалась чужестранкой, ее всегда окружали чужие ей люди, как бы сильно она их ни любила и как бы хорошо они к ней ни относились. Моя мать была веселой, жизнерадостной, очень живой, но я знал, что счастливейшими минутами ее жизни были те, когда она, свернувшись клубком на ковре перед камином в своей маленькой круглой гостиной, расположенной в башне, рассказывала мне, чем торговали на рынках Деррис-Уотера, как они с сестрами подглядывали за отцом, когда тот надевал на себя все эти ужасные корсеты «с толщинкой» и пышные одежды священника-магистрата и отправлялся на службу, с трудом ковыляя в своих башмаках на высокой подошве и с высоченными каблуками, благодаря которым казался выше всех прочих людей, и как ее отец сразу уменьшался в размерах, когда скидывал с себя и эти башмаки, и все эти одежды, и прочую дребедень. Она рассказывала мне, как плавала вместе с друзьями на корабле до самого устья реки Тронд, где эта река впадает в море. Она и о море мне рассказывала. Она говорила, что ракушки, хрупкие и разноцветные, которые мы изредка находили в отвалах и на горных осыпях и которые очень ценились в наших играх, – это бывшие живые существа, некогда обитавшие в море, близ берега.

Отец, вернувшись с полей, обычно входил в комнату матери только с чисто вымытыми руками и в чистой обуви – ибо она твердо придерживалась определенных принципов, ранее совершенно незнакомых Каменному Дому, – и тоже присаживался, чтобы послушать ее рассказы. Он очень любил слушать, как ее звонкий голос журчит, точно ручеек, веселый и чистый, и в нем слышатся свойственные речам жителей Нижних Земель мягкость и живость. Для сородичей моей матери умение говорить, рассказывать считалось искусством, приносящим удовольствие, а не просто необходимым для общения инструментом. И вместе с ней это искусство и удовольствие, получаемое от него, стало известно и в Каспроманте. И я твердо знаю: это она зажгла тот свет, что горел в глазах моего отца.

Глава 4

Междоусобицы, как и дружеские связи между различными родами Верхних Земель, корнями своими уходили в незапамятные времена; эти давние времена даже представить себе было невозможно. Например, семьи Каспро и Драм всегда между собой не ладили. Зато семьи Каспро, Родд и Барре всегда пребывали в дружеских отношениях, во всяком случае достаточно дружеских, чтобы даже после ссоры через какое-то время эти отношения непременно снова восстанавливались.

Но если Драммант процветал – в основном нагло воруя скот и отнимая земли у более слабых соседей, – Каспромант, Роддмант и Барремант переживали далеко не лучшие времена. Казалось, время их расцвета осталось в прошлом и никогда больше не вернется; особенно это касалось рода Каспро. Даже во времена Слепого Каддарда сила и численность этого семейства опасно уменьшились, хотя оно еще владело довольно большой территорией и имело в своем распоряжении около тридцати семей фермеров и серфов.

Фермеры, впрочем, почти всегда были нашими дальними родственниками, и кое у кого из них даже проявлялся порой фамильный дар Каспро, хотя и довольно слабый; у серфов же не было ни родства с нами, ни нашего дара. Но и те и другие обязаны были присягнуть на верность своему господину, а также имели право обращаться к нему со своими требованиями. По большей части и серфы, и фермеры со своими семьями жили на той земле, которую обрабатывали, так же давно, как семья брантора проживала в своем Каменном Доме, а то и дольше. Полевые работы и распределение урожая, скота, леса и всего остального велись согласно древним обычаям, и все вопросы решались сообща на советах, собиравшихся довольно часто. Людям в наших краях редко приходилось напоминать о том, что брантор волен распоряжаться их жизнью и смертью. То, что Каддард тогда в порыве неразумной щедрости подарил двух серфов семейству Тибро, было, по сути, исключением. Казавшийся безрассудным и нарушающим древние традиции поступок Каддарда на самом деле спас наши земли от грозных захватчиков, ибо враги, приняв этот дар, угодили в сети его с виду экстравагантного великодушия. Его ответный дар, этот «дар дара», был, возможно, и чересчур щедрым, однако Каддард воспользовался им весьма мудро. Зато в тех случаях, когда брантор использовал свой дар против своих же людей, как, например, Эррой в Гереманте или Огге в Драмманте, это никогда не приносило добра.

А вот дар рода Барре никогда нельзя было применить в целях устрашения. Способность выманить дикого зверя из леса, или приласкать испуганного жеребенка, или обсудить что-то с гончим псом, безусловно, считалась даром, но такой дар не давал человеку возможности ощутить свое превосходство – особенно по сравнению с теми, кто одним взглядом мог поджечь стог принадлежащего тебе сена или убить твою гончую, а то и тебя самого. А потому род Барре давным-давно утратил свои владения; их земли перешли к Хелварам из рода Каррантагов. Представители рода Барре разбредались по окрестным землям и заключали браки с представителями других семейств Западного края, стараясь как-то сохранить в чистоте свой род и свой дар, чтобы не ослабить и не утратить его, но, разумеется, не всегда могли это сделать. Некоторые наши фермеры, например, были из рода Барре. Почти все наши целители и ветеринары, а также птицеводы и псари – во всяком случае, по женской линии – принадлежали к роду Барре. Сохранились и отдельные «чистые» семьи этого рода – в Гереманте, Кордеманте и Роддманте.

Представители семейства Родд, обладавшие даром ножа, могли бы не только отлично защищать свои земли, но и нападать на чужие, если б только захотели, но для этого им не хватало твердости характера. Они не были настоящими землевладельцами, настоящими феодалами, их куда больше интересовала охота на лосей, чем междоусобицы или захват чужих территорий. В отличие от большей части горцев, чересчур гордых и исполненных собственного достоинства, жители Роддманта предпочитали сами выращивать отличный скот, а не воровать его. Тех молочного цвета быков, которыми некогда славился наш Каспромант, на самом деле вывели в Роддманте. А мои далекие предки попросту крали у тамошних жителей коров и быков, пока не собрали у себя достаточно большое для разведения этой породы стадо. В Роддманте также умели очень неплохо возделывать землю и собирали хорошие урожаи; в целом жили они небедно, но даже и не пытались расширять свои владения и не претендовали на то, чтобы называться великим родом. Представители семейства Родд довольно часто вступали в брак с членами рода Барре, так что во времена моего детства в Роддманте было два брантора – родители Грай: ее мать, Парн Барре, и ее отец, Тернок Родд.

Наши семьи издавна поддерживали хорошие отношения – насколько это вообще возможно в горах. А Тернок с моим отцом были настоящими друзьями. Это ведь Тернок на своей вислогубой лошадке сопровождал отца во время знаменитого налета на Дьюнет. В награду он тогда получил одну из девочек-серфов, но вскоре отдал ее Бато Каспро из Кордеманта, хозяину второй девочки, потому что они были сестрами и очень тосковали в разлуке. За год до того налета Тернок и Парн поженились. Парн выросла в Роддманте, и в ее жилах текло немного крови Роддов. Через месяц после того, как моя мать родила меня, Парн тоже родила – девочку, Грай.

Так что мы с Грай стали друзьями, можно сказать, с колыбели. Мы были еще совсем малышами, но, когда наши родители приходили друг к другу в гости, уже убегали от них и играли вдвоем. Я был, по-моему, первым, кто увидел, как дар Грай обретает силу, хоть и не уверен, что помню это сам; возможно, я просто припоминаю это по каким-то ее рассказам. Дети ведь умеют отлично видеть то, о чем им рассказывают. И вот что, например, стоит у меня перед глазами: мы с Грай сидим на дальнем краю огромного огорода в Роддманте и строим домики из земли и веточек, и вдруг из небольшой рощицы, что раскинулась за домом, выходит здоровенный лось и идет прямо к нам. Это настоящий исполин – он выше дома, а его ветвистые рога затмевают солнце. Лось идет медленно, направляясь прямо к Грай, а она протягивает руку, и огромный бык утыкается носом ей в ладошку, словно здороваясь. «Зачем он пришел сюда?» – спрашиваю я, и она говорит: «Потому что я его позвала». И больше я об этом дне ничего не помню.

Спустя несколько лет, когда я рассказал все это отцу, он заявил, что такого просто быть не могло, ведь Грай тогда было всего года четыре, а дар проявляется не раньше девяти-десяти лет.

– Но ведь Каддарду было всего три! – напомнил я ему.

Мать, присутствовавшая при нашем разговоре, тихонько коснулась пальцем моей руки: «Не перечь отцу». Канок всегда казался ей каким-то слишком напряженным, встревоженным, и она защищала его от меня, такого беспечного и самоуверенного, но делала это удивительно тактично.

Грай была моим самым лучшим товарищем. Мы вечно что-то придумывали, вечно попадали во всякие переделки, и нам вечно влетало. Хуже всего было, когда мы выпустили на волю всех кур и цыплят. Грай утверждала, что запросто может научить их делать всякие фокусы – например, ходить строем, взлетать и садиться ей на палец и тому подобное. «Таков мой дар», – самоуверенно заявила она. Нам было тогда лет по шесть. В общем, мы пошли на большой птичий двор Роддманта, загнали в угол несколько цыплят-подростков и попытались кое-чему научить их – все равно чему, лишь бы слушались. Это было так увлекательно, что мы совершенно не заметили, что калитка в курином загоне так и осталась распахнутой настежь. В итоге все несушки последовали за петухом в лес и расселись по деревьям, а мы долго и тщетно пытались загнать их обратно. Парн, которой ничего не стоило бы просто призвать кур к порядку, дома, как назло, не оказалось, ее попросили участвовать в очередной охоте. В общем, хорошо в результате было только лисицам в лесу, которые были нам с Грай весьма благодарны. Грай тогда ужасно расстроилась. Она чувствовала себя особенно виноватой, потому что уход за птицей входил в число ее личных обязанностей. Я никогда больше не видел, чтобы она так горько плакала. Весь тот вечер и весь следующий день она бродила по лесу, сзывая пропавших кур и жалким дрожащим голосом, точно безутешная перепелка, выкликая: «Бидди! Лили! Сноуи! Фэн!»

В Роддманте мы то и дело попадали во всякие неприятные истории, а когда Грай приезжала к нам, в Каспромант, со своими родителями или только с отцом, никаких несчастий не случалось. Моя мать очень любила Грай. И порой просила ее:

– Встань-ка там, Грай! – Грай послушно вставала, и моя мать смотрела на нее до тех пор, пока девочка не начинала вертеться и нервно хихикать. – Ну ладно тебе, постой еще немножко спокойно, – уговаривала ее моя мать. – Разве ты не понимаешь, что я так внимательно смотрю на тебя, потому что хочу родить точно такую же хорошую девочку, как ты.

– А ты роди себе точно такого же мальчика, как Оррек, – предлагала ей семилетняя Грай, но моя мать не соглашалась:

– Нет! У меня уже есть один Оррек. Мне и одного вполне достаточно. А теперь мне нужна маленькая Грай!

Мать Грай, Парн, казалась мне немного странноватой, какой-то беспокойной. У нее был очень сильный дар, и сама она иногда вела себя точно дикое лесное существо. Ее редкостные способности пользовались большим спросом среди охотников, и она, призывая для них дичь, часто не бывала дома, уходя с ними в далекие горные края. Когда же она оставалась в Роддманте, то выглядела так, словно сидит в клетке и смотрит на тебя сквозь прутья. Парн и ее муж Тернок всегда были очень вежливы и осторожны друг с другом. А единственная дочь Парн, похоже, не слишком интересовала их.

– А Парн учила тебя пользоваться вашим даром? – однажды спросил я Грай, очень гордясь теми уроками, которые преподал мне отец.

Грай покачала головой:

– Она говорит, что не человек пользуется своим даром, а дар использует того человека, которому он дан.

– Но ведь нужно же научиться им управлять, правда? – со знанием дела заявил я, чувствуя себя очень умным и опытным.

– Мне не нужно, – тихо возразила Грай.

Вообще-то, Грай была похожа на мать: такая же тихая, но упрямая. Она, например, ни за что не стала бы со мной спорить, отстаивать собственное мнение, но и менять его ни за что бы не стала. Мне хотелось излить свои мысли в словах. А она предпочитала молчание. Но когда моя мать начинала рассказывать свои истории, Грай, по-прежнему как бы окутанная своим молчанием, слушала ее так внимательно, что запоминала каждое ее слово, удерживая его в душе и лелея потом, как настоящее сокровище.

– Ты прирожденная слушательница, – говорила ей Меле. – Ты умеешь не только призвать к себе кого угодно, но кого угодно выслушать. Это редкое умение. Ты ведь прислушиваешься к тому, что говорят мыши, правда?

Грай молча кивала.

– И что же они говорят?

– Так, разные мышиные вещи, – смущалась Грай. Она всегда была очень застенчивой, даже с Меле, которую любила всем сердцем.

– А ты не могла бы призвать тех мышей, что гнездятся у меня в кладовой, и предложить им, чтобы они переселились в конюшню? – спросила моя мать.

Грай обдумала ее вопрос.

– Но ведь тогда им придется как-то переправлять на конюшню и всех своих малышей, – засомневалась она.

– Ага, – сказала Меле. – Об этом я и не подумала. Тогда вопрос снят. Кроме того, на конюшне живет кот.

– Но ведь этого кота ты могла бы принести и в кладовку? – сказала Грай. У нее был совершенно непредсказуемый ход мыслей; она видела мир так, как видят мыши, или кошки, или моя мать, – и все сразу, одновременно. А потому ее мир казался мне непостижимо сложным. Она не защищала собственное мнение еще и потому, что в душе ее уже как бы жило несколько противоборствующих мнений почти обо всем на свете. Но если она принимала решение, сбить ее с пути было невозможно.

– Ты не могла бы рассказать мне о той девочке, что была добра к муравьям? – попросила она как-то мою мать, страшно смущаясь, словно эта просьба казалась ей совершенно непосильной.

– О девочке, что была добра к муравьям… – задумчиво повторила Меле, как будто произнося название какой-то книги.

Она уже рассказывала нам, что многие свои истории почерпнула из книг, имевшихся у нее в детстве, и ей постоянно кажется, будто она снова читает нам эти книги вслух. Впервые услышав об этом, Грай сразу спросила: «А что такое книга?»

В общем, в ответ на ее просьбу рассказать историю о девочке, что была добра к муравьям, моя мать снова как бы стала «читать» нам ту книгу, которой у нее уже не было.

Давным-давно, когда королем еще был Кумбело, в одной деревне жила вдова с четырьмя дочерьми. И жили они совсем не плохо, но потом эта женщина заболела и никак не могла поправиться. И однажды к ним зашла одна старая мудрая целительница, осмотрела ее и сказала:

– Ничто тебе не поможет, кроме глотка воды из Колодца Моря.

– Ах, что же мне делать? Значит, теперь я наверняка умру! – воскликнула вдова. – Ведь мне, больной, не добраться до этого колодца.

– А разве у тебя нет четырех дочерей? – спросила целительница.

И вдова стала слезно просить свою старшую дочь пойти к Колодцу Моря и принести немного целебной воды.

– А за это я отдам тебе всю мою любовь и самую мою лучшую шляпку в придачу, – пообещала она.

И ее старшая дочь отправилась к морю; шла она, шла и присела немножко отдохнуть. И увидела, как муравьи пытаются затащить в муравейник дохлую осу.

– Фу, противные! – сказала девушка, раздавила муравьев каблуком и пошла себе дальше. До берега моря было далеко, но она все же добралась туда и увидела, как огромные волны набегают на берег, лижут песок и убегают обратно. – Ох, да тут этой воды сколько хочешь! – воскликнула девушка.

Она зачерпнула морской воды и отнесла ее матери.

– Вот целебная вода, мама, – сказала она, и мать залпом выпила принесенную воду. Но до чего же вода эта оказалась горькой да соленой! У бедной вдовы даже слезы на глазах выступили. Но она поблагодарила дочь и отдала ей свою самую лучшую шляпку. Девушка надела ее, и так эта шляпка ей шла, что она очень скоро подцепила себе жениха.

А мать ее все больше слабела. Наконец она решилась попросить вторую свою дочь пойти и набрать для нее воды в Колодце Моря, пообещав ей свою материнскую любовь и свое самое лучшее кружевное платье в придачу. И девушка пошла к морю. Шла она, шла и присела отдохнуть. И увидела человека, который пахал свое поле на быке, а ярмо на быке было надето криво и уже натерло животному кровавую рану на шее. Но девушка решила, что ей до этого нет никакого дела, и пошла себе дальше. И вот она пришла на берег моря. Морские волны с грохотом обрушивались на песчаный берег.

– Да уж, воды тут хватает! – воскликнула девушка, набрала морской воды и отправилась домой. – Вот твоя вода, мама, – сказала она, – давай мне кружевное платье!

Горькой, ох какой горькой и соленой оказалась та вода! Но мать все же заставила себя отпить глоток. А девушка, стоило ей выйти в новом кружевном платье, тут же нашла себе жениха. Вскоре мать поняла, что смерть ее близко, и еле слышным голосом попросила свою третью дочку пойти за целебной водой.

– Та вода, которую они приносили мне, никак не могла быть водой из Колодца Моря, – сказала она дочери, – уж больно она была горька. Сходи за целебной водой, и я отдам тебе всю свою любовь.

– Да зачем она мне? – небрежно сказала дочь. – Ты лучше мне дом отдай, тогда схожу.

И мать пообещала отдать ей дом. В приподнятом настроении девушка пустилась в путь и, ни разу не останавливаясь, дошла прямиком до берега моря. И там, среди песчаных дюн, встретила серого гуся со сломанным крылом. Он шел к ней, волоча по земле крыло, и словно молил о помощи.

– Убирайся прочь, дурак! – сказала ему девушка и прошла мимо. Огромные пенистые волны с грохотом обрушивались на песчаный берег. – Ох, сколько тут воды! – воскликнула она, подставила принесенный сосуд и, наполнив его, поспешила домой.

– Вот тебе вода, мама, а теперь выметайся отсюда! – заявила она. – Теперь это мой дом!

– Неужели ты мне и умереть в своей постели не дашь, детка? – горестно спросила мать.

– Ну если ты поторопишься, то так и быть, оставайся пока, – смилостивилась дочь. – Но давай поскорее, потому что соседский парень хочет на мне жениться. А раз теперь у меня есть дом, мы с сестрами решили устроить большой пир.

И мать, лежа на смертном одре, обливалась горько-солеными слезами, когда к ней вдруг подошла самая младшая из ее дочерей и сказала:

– Не плачь, мама. Я принесу тебе глоток той воды.

– Нет, все бесполезно, детка. Колодец Моря слишком далеко, а ты слишком молода. И у меня ничего не осталось, чтобы подарить тебе. Нет, придется мне умирать.

– А я все-таки попробую, – сказала девушка и быстро вышла из дома.

Шла она, шла и вдруг увидела на обочине дороги муравьев, которые с трудом пытались дотащить до муравейника тела своих погибших товарищей.

– Эй, погодите-ка, мне-то куда легче это сделать, – сказала девушка муравьям, собрала их всех на ладошку и перенесла в муравейник.

Пошла она дальше. И видит, бык пашет землю, а ярмо до крови натерло ему шею.

– Сейчас я все исправлю, – сказала девушка пахарю и, сделав из своего фартука повязку, прикрыла ею рану, а ярмо пристроила так, что быку сразу стало куда удобнее.

Наконец она пришла на берег моря и увидела среди песчаных дюн серого гуся со сломанным крылом.

– Ах, бедняжка! – воскликнула она и, сняв юбку, разорвала ее на полоски и перевязала сломанное гусиное крыло.

А потом спустилась к воде. Тихо катились к берегу сверкающие морские волны. Девушка попробовала морскую воду – та была горько-соленой. Но далеко в море виднелся остров, этакая гора над искрящейся на солнце водой.

– Наверное, это там Колодец Моря, – промолвила она вслух, – но как же мне туда добраться? Мне ведь никогда до этого острова не доплыть.

Но все же она решила попробовать; сняла башмаки и уже входила в воду, собираясь плыть к острову, когда услышала позади какой-то плеск и увидела, что по мелководью к ней шлепает большой белый бык с серебряными рогами.

– Залезай мне на спину, – сказал ей бык, – и я отвезу тебя.

Девушка взобралась быку на спину и ухватилась за рога. Они вошли в воду и поплыли.

Вскоре они добрались до далекого острова, но прибрежные скалы там оказались отвесными, как стены, и гладкими, как стекло.

– Как же мне залезть на эти скалы? – задумчиво промолвила девушка. – Уж больно они круты и высоки. Нет, не залезть мне. – Но все же она стала карабкаться вверх, и вдруг к ней подлетел серый гусь. Он был огромным, больше орла, и сказал ей:

– Садись ко мне на спину, я отнесу тебя. – Она уселась между крыльями, и гусь легко перенес ее на самую вершину горы. Там девушка обнаружила глубокий колодец с чистейшей водой, набрала этой воды в бутыль, и серый гусь отнес ее назад, на берег, а белый бык плыл за ними следом.

Но стоило серому гусю коснуться песка, как он превратился в человека – высокого, красивого юношу. И девушка увидела, что с правого его плеча свисают полоски ее разорванной на бинты юбки.

– Я правитель этого моря, – сказал он. – И очень хотел бы, милая, взять тебя в жены.

– Сперва я должна отнести эту воду матери, – ответила девушка.

И они вместе с юношей сели на спину белому быку и отправились в деревню. Мать девушки была уже совсем при смерти. Но стоило ей проглотить всего одну капельку принесенной воды, и она приподняла голову; потом проглотила еще капельку – и села. А после третьей капельки встала с постели и, выпив еще капельку, принялась танцевать от радости.

– Это самая сладкая вода в мире! – восклицала она. А потом вместе со своей младшей дочерью и повелителем моря уселась на спину белому быку и отправилась в его серебряный дворец, где и сыграли свадьбу. И вдова, совсем поправившись, весело танцевала на свадебном пиру.

– А муравьи? – прошептала Грай.

– Ах да, муравьи, – спохватилась моя мать. – Неужели же те муравьи оказались неблагодарными? Ничего подобного! Они тоже пришли на свадьбу, постаравшись ползти как можно быстрее, и принесли в подарок золотое кольцо, целых сто лет пролежавшее в земле под их муравейником; это кольцо и стало обручальным для младшей дочери вдовы.

– А в прошлый раз… – неуверенно начала Грай.

– Что – в прошлый раз?

– В прошлый раз ты говорила… ты говорила, что потом муравьи пошли и съели все печенье и все сласти, приготовленные к свадьбе старших сестер.

– Ну да, съели. Это им раз плюнуть. Муравьи вообще много чего умеют. Но самое главное – они вездесущи, то есть могут повсюду быть как бы одновременно, – совершенно серьезно заверила ее моя мать. А потом вдруг рассмеялась, и мы тоже стали смеяться с нею вместе, потому что она совсем позабыла про муравьев.

Вопрос Грай: «А что такое книга?» – заставил мою мать задуматься о таких вещах, на которые в Каменном Доме Каспроманта либо вовсе не обращали внимания, либо просто позабыли, что такое существует на свете. Никто в Каспроманте не умел ни читать, ни писать; а овец мы пересчитывали, делая зарубки на палочке. И это у нас совсем не считалось зазорным, но моя мать говорила, что это сущий позор. Не знаю уж, думала ли она когда-либо о том, чтобы вернуться в родные края – хотя бы на время, в гости, – или о том, чтобы пригласить своих родных в гости к нам; только вряд ли это было возможно. Но судьба детей ее тревожила. Она и представить себе не могла, чтобы ее сын отправился в широкий мир неученым, неграмотным, точно распоследний нищий с городских улиц. Нет, такого ей гордость никогда не позволила бы!

В Верхних Землях книг сроду не водилось, и мать решила сделать книгу сама. Она покрыла глазурью квадратики тонкого льняного полотна, распрямила их катками для глажки, сделала из дубовых орешков чернила, заточила гусиные перья и написала для нас букварь. А потом стала учить нас читать и писать – сперва мы писали палочками на земле, потом гусиными перьями на растянутом и выглаженном полотне. Затаив дыхание, мы старательно царапали перьями и без конца сажали огромные кляксы. Но мать стирала полотно, смывая бледные чернила, и мы снова могли писать. Грай все это казалось очень трудным, но она продолжала занятия – исключительно из любви к моей матери. А мне чтение и письмо ужасно нравились и представлялись самым легким занятием на свете.

– Напиши мне книгу! – просил я, и Меле записала для меня историю Раниу. Она отнеслась к этой работе очень ответственно. Надо помнить, какое образование дали ей в родном доме, так что она, конечно, сразу решила, что моей первой – а возможно, и единственной – книгой должно быть жизнеописание какого-нибудь святого. Она довольно хорошо помнила содержание «Истории чудесных деяний лорда Раниу», а чего не помнила наизусть, то пересказала своими словами. Я получил эту книгу в подарок, когда мне исполнилось девять лет: сорок прямоугольных «страниц», от края до края исписанных бледными четкими буквами и прошитых по краю синими нитками. Я много раз разглядывал и читал эту книгу. Даже выучив ее наизусть, я все равно продолжал перечитывать ее, бережно храня это рукописное творение не столько из-за самой истории, которая в нем излагалась, сколько из-за того сокровенного, что стояло за этими страницами. За ними мне виделись все остальные истории, которые рассказывала мне мать, а также все те истории, которые никто и никому еще никогда не рассказывал.

Глава 5

Я помню, что и отец продолжал учить меня, но, поскольку из меня вряд ли мог получиться второй Каддард, способный терроризировать всех своим неуправляемым даром, ему оставалось лишь рассказывать, как мне следует тренировать свою волю и глаз, и терпеливо ждать, когда мой дар проявится сам. Он говорил, что ему было девять лет, когда он впервые сумел на расстоянии уничтожить слепня. Отец, по природе своей человек крайне нетерпеливый, старательно вырабатывал в себе терпение путем строжайшего самовоспитания и был уверен, что и я впоследствии смогу справиться со своими недостатками. Он довольно часто испытывал меня, а уж я старался изо всех сил – ел глазом предмет, властно указывая на него рукой, и шепотом произносил те магические слова, которые должны были пробудить мой дар и мою волю.

– А что такое воля? – как-то спросил я отца.

– Твердое намерение, – сказал он. – Ты должен иметь твердое намерение непременно заставить свой дар заработать. Потому что, если им пользоваться без особого желания, можно натворить больших бед.

– А что ты чувствуешь, когда пользуешься им?

Отец нахмурился, довольно долго думал и наконец сказал:

– Это все возникает как бы сразу. – Его левая рука непроизвольно шевельнулась. – И ты чувствуешь себя узлом, ты крепко держишь сразу дюжину тонких и прочных нитей, которыми управляешь. Или как если бы ты стал вдруг луком, в котором не одна тетива, а дюжина, и все они натянуты так, что ты с трудом их удерживаешь, пока сам себе не скажешь: «Пора!» И тогда твоя сила вылетает из тебя, точно множество стрел сразу.

– Значит, ты как бы приказываешь своей силе разрушить то, на что смотришь?

Отец снова нахмурился:

– Понимаешь, об этом невозможно рассказать словами. Я и слов-то таких не знаю.

– Но ты же рассказал… Ты же знал, что сказать, правда?

Но я уже понял, что имел в виду Канок: ЭТО всегда бывает по-разному и обозначить ЭТО одним и тем же словом невозможно, а может, и слова-то такого в языке вообще нет. То, что он произносил, пользуясь своим даром, звучало скорее как сильный выдох, этакое «Ха!» – словно у человека, совершающего значительное и резкое движение всем телом; но все же был в этом звуке и некий тайный смысл, которого я никак не мог постигнуть, хоть и старался во всем подражать отцу.

– Это приходит само собой… И наш дар начинает действовать. – Вот и все, что сумел сказать мне отец. Такие разговоры были для него очень мучительны, потому что он не мог ответить на мои вопросы. Впрочем, мне и не следовало их задавать. Да, определенно, мне не следовало их задавать!

Тревога моя стала усиливаться, когда мне исполнилось двенадцать, потом тринадцать, но мой дар все никак не проявлялся. Эта тревога преследовала меня не только наяву, но и во сне: мне без конца снилось, что я вот-вот совершу некий великий подвиг, разрушу до основания огромную каменную башню и уничтожу всех жителей какого-то вражеского селения… А иногда, уже совершив нечто подобное, я пробирался к дому среди руин и безликих мертвецов, в телах которых совсем не осталось костей… Но почему-то мне всегда снился тот период, который либо предшествует акту уничтожения, либо следует непосредственно за ним.

Когда я просыпался после такого сна, сердце мое стучало в груди, точно копыта лошади, бегущей галопом, но я старался поскорее взять себя в руки, отогнать владевший мной ужас, ибо так мне велел поступать Канок. Дрожа от неведомого страха и едва дыша, я впивался взглядом в резной набалдашник в изножье кровати, едва видимый в предрассветной мгле, и поднимал левую руку по направлению к нему, исполненный решимости сокрушить этот черный деревянный узел. Потом с силой выдыхал воздух из груди – «Ха!» – и, крепко зажмурившись, молился про себя, чтобы мое заветное желание, моя воля были наконец исполнены. Но когда я открывал глаза, деревянный набалдашник оказывался ничуть не поврежденным. Значит, время мое еще не пришло, с горечью думал я.

Пока мне не исполнилось четырнадцать, мы почти не поддерживали отношений с Драммантом. Наибольшую опасность среди наших соседей представлял для нас Эррой из Гереманта, с которым мы пребывали в состоянии настороженной враждебности. Нам с Грай было строжайшим образом запрещено ходить в сторону границы с его владениями, которая проходила через Рябиновую рощу. Мы подчинились. Мы не раз видели и Бента Гоннена, и того человека, у которого руки были вывернуты назад. Брантор Эррой сотворил это с ним в одном из приступов особой веселости – подобные вещи он называл шутками. А тот, с вывернутыми руками, был одним из его серфов. «Взял и в один миг сделал человека совершенно бесполезным! – сокрушались наши люди. – И зачем?» Но громко критиковать брантора Эрроя никто не осмеливался. Он явно был не в своем уме, но вслух этого никто не говорил. Все помалкивали, хотя намеки отпускали достаточно прозрачные.

От Каспроманта Эррой старался держаться подальше. Правда, он изуродовал спину нашему серфу Гоннену, но Гоннен, что бы он там сам ни говорил, наверняка все же перешел заповедную черту и воровал лес в Гереманте. По законам Верхних Земель это до некоторой степени оправдывало даже столь жестокое наказание. Мой отец, правда, мстить Эррою не стал, но поднялся в Рябиновую рощу, подождал, когда Эррой будет неподалеку и сможет увидеть, что произойдет. А затем Канок призвал свою силу, и ужасная полоса разрушений пролегла через всю рощу вдоль границы Каспроманта и Гереманта, – казалось, там пролетела шаровая молния, уничтожая все на своем пути и оставляя по краям частокол из мертвых, обугленных, покрытых черной листвой деревьев. Канок ни слова не сказал Эррою, хотя знал, что тот притаился в дальнем конце рощи, наблюдая за происходящим. Эррой тоже ничего ему не сказал, но больше вблизи той границы, что проходила по роще, его никто никогда не видел.

Еще со времен своего налета на Дьюнет мой отец пользовался незыблемой репутацией человека опасного. И ему не требовалось устраивать какие-то эффектные представления, чтобы эту репутацию подтвердить. «Быстрый глаз у этого Каспро!» – говорили люди. И я каждый раз испытывал дикую гордость, услышав это. Я гордился отцом, нашим родом и нашим даром.

Геремант был довольно бедным краем, и управлял им Эррой плохо, так что особая опасность с той стороны нам не грозила. А вот Драммант – совсем другое дело. Это был край вполне благополучный, и с каждым годом он становился все богаче. Говорили, что члены семейства Драм давно лелеют надежду стать бранторами всех земель Каррантагов, – впрочем, они и без того вели себя чрезвычайно высокомерно и нахально, требовали с более слабых соседей то военный налог, то дань, словно были правителями всех Верхних Земель! И все же более слабые поместья старались откупиться от них – платя овцами, или коровами, или шерстью, или даже серфами, которых Драм и вымогал у них, а иногда и попросту крал. Его боялись, ибо дар этого рода был действительно страшен. Он действовал медленно, и действие его сперва казалось незаметным – в отличие, скажем, от дара ножа или нашего дара разрушения связей. Но Огге из Драмманта мог пройти, например, по вашему полю или пастбищу, и на следующий год зерно непременно начало бы гнить в земле сразу после посева, а на пастбище в течение многих лет не выросло бы ни травинки. Он мог наслать страшную болезнь, далеко не сразу заметную глазу, на овечью отару, на стадо коров, на чью-то семью…

Все до одного умерли в Римманте, маленьком поместье близ юго-западной границы Драмманта. Брантор Огге явился туда со своими требованиями, но брантор Римманта встретил его на пороге и с презрением велел убираться прочь, пригрозив применить свой дар огня. Огге ушел, а ночью прокрался к их дому и, не торопясь, воспользовался своим даром, – по слухам, его дар заключался не в способности действовать взглядом, словом, рукой и волей, а в нашептывании каких-то особых слов и в сотворении особых жестов, так что это были настоящие магические чары, для плетения которых требовалось известное время. И вскоре все семейство Римм и всех людей в их доме поразил странный и тяжкий недуг, и в течение последующих четырех лет там умерли все до одного.

Канок сомневался в правдивости этой истории – во всяком случае, в том виде, в каком ее обычно рассказывали. «Драм не мог применить свой дар в темноте, да еще будучи снаружи дома, когда они все были внутри, – уверенно возражал он. – Его дар похож на наш и действует через глаза. Возможно, Драм просто рассыпал там какую-то отраву. А может, жителей Римманта поразила болезнь и вовсе не имевшая к Драму никакого отношения». И тем не менее все считали Огге Драма причиной гибели жителей Римманта. А он, разумеется, не замедлил этим воспользоваться, тут же присоединив земли Римманта к своим владениям.

Но нас все эти распри долгое время совершенно не касались. А потом два брата Корде вдруг принялись враждовать из-за наследства и титула брантора Кордеманта, и Огге Драм, направив большой вооруженный отряд в южную часть Кордеманта, заявил, что сделал это в целях сохранения мира. Братья продолжали ссориться – ах, глупцы! – и не заметили, как Огге втихомолку отхватил лучшую часть их земель. И теперь Драммант стал граничить на юге непосредственно с Каспромантом. Так Огге Драм стал нашим соседом.

И с тех пор настроение у моего отца становилось все более мрачным. Он чувствовал, что и его семья, и все жители Каспроманта подвергаются опасности, а защитить нас может лишь он один. Чувство ответственности у него было развито чрезвычайно; и свой дар он считал привилегией, накладывавшей на него определенные обязательства; для него, таким образом, могущество являлось и определенным ограничением свободы. Будь он молод и не женат, то, я думаю, вполне мог бы поднять своих людей и пойти на Драммант войной, чтобы сразу решить все вопросы, даже если б для этого пришлось поставить на карту собственную жизнь. Но Канок был хозяином своих владений, он отвечал за судьбы многих людей, у него была молодая беззащитная жена, малолетний сын, и никто из его родственников не обладал столь же могущественным даром, как у него, и не мог встать с ним плечом к плечу на защиту своей земли. Кроме, как он, возможно, надеялся, подрастающего сына.

Вот тут-то и крылась загвоздка, которая усиливала тревогу Канока. Его сыну было уже тринадцать лет, но он не проявлял ни малейших признаков фамильного дара.

Я давно уже наизусть выучил все уроки отца насчет того, как этим даром пользоваться, но применить свои знания на практике я не мог. Это было все равно что учиться ездить верхом, не имея возможности хотя бы посидеть в седле.

Я знал, как остро и сильно это тревожит Канока, ибо он был не в силах скрыть это. И тут Меле не могла служить ему ни помощью, ни утешением, как служила во всем остальном; не могла она и быть между нами посредником, чтобы хоть отчасти облегчить тот груз, который мы невольно взвалили друг другу на плечи. Ибо она ничего не знала ни о самом даре, ни о том, как он действует. Все это было ей совершенно чуждо. Она ведь была чужой в наших краях. Она никогда даже не видела, как Канок пользуется своей силой, – впрочем, нет, один раз все-таки видела: тогда, на рыночной площади в Дьюнете, когда он убил одного из нападавших и искалечил другого. А в Каспроманте ему совершенно не хотелось демонстрировать жене свой дар разрушения. Тем более что его дар пугал Меле; она его не понимала или, точнее, понимала лишь отчасти.

Оставив в Рябиновой роще целую просеку из вывороченной земли и мертвых деревьев для устрашения Эрроя, Канок использовал свой дар только для того, чтобы показать мне, как это делается и какова цена такой страшной способности. Он никогда не пользовался этим даром во время охоты: разрушенные кости и внутренние органы зверей приводили людей в такой ужас, что никому и в голову бы не пришло есть такую дичь. Да и вообще, Канок считал, что подобный дар не годится, так сказать, для повседневного использования и подходит только для дел действительно серьезных. Так что Меле иногда почти забывала о том, что ее муж наделен столь ужасным даром, и тем более не видела никаких причин беспокоиться, что у меня этот дар может и не проявиться.

И, лишь услышав наконец, что я впервые попробовал свою силу, она встревожилась.

Встревожился и я.

Мы ехали рядом с отцом – он на своем сером жеребце, а я на Чалой. С нами был еще Аллок, один наш молодой фермер, тоже из рода Каспро и тоже умевший «кое-что делать глазами» – например, развязывать узлы и т. п. Возможно, он мог бы даже убить крысу, если бы, по его собственным словам, смотрел на нее столько времени, вот только ему не попадалось таких крыс, которые захотели бы достаточно долго торчать у него перед носом и ждать, когда он соизволит наконец их укокошить. Аллок был парень добродушный, очень любил лошадей и прекрасно с ними ладил, – в общем, из него получился отличный конюх, о котором так долго мечтал мой отец. Аллок ехал на молодом, двухгодовалом жеребчике, сыне нашей Чалой. Мы старательно его обучали, ибо мой отец был уверен, что из него получится такой же могучий рыжий жеребец, на каком он когда-то скакал в Дьюнет.

Мы добрались до наших юго-западных пастбищ, где паслись овечьи отары, внимательно поглядывая по сторонам, хотя Канок нас к этому и не призывал; нелишним было проверить, не забредали ли в наши земли непрошеные гости из Драмманта, не смешались ли их овцы с нашими, потому что потом их пастухи запросто могли потребовать своих овец назад, а заодно прихватить и несколько наших. Об этой их привычке нас давно предупреждали жители Кордеманта, в течение долгого времени жившие с Драмом бок о бок. Мы действительно приметили несколько чужих животных среди наших горных овечек, покрытых грубоватой курчавой шерстью. Пастухи у нас красили овцам уши луковым отваром, чтобы их легко было отличить, скажем, от овец Эрроя, который вечно разрешал своим пастухам пускать овец на наши пастбища, а потом еще и заявлял, что мы «украли его животных». Впрочем, с тех пор как мой отец «отметился» в Рябиновой роще, Эррой подобными вещами заниматься перестал.

Мы свернули южнее, отыскали пастуха с собаками и велели ему отсечь овец, принадлежащих Драму, и отогнать их за пределы наших владений. Затем мы снова поехали на запад и, увидев в ограде пролом, принялись его латать. Лицо Канока, когда он, закончив работу, снова сел на коня, совсем помрачнело. Мы с Аллоком в испуганном молчании ехали за ним следом. Мы спускались по склону холма, когда жеребец отца, Грейлаг, поскользнулся, наступив передней ногой на скрытую в траве сланцевую пластину, дико взбрыкнул, но на ногах устоял. Канок тоже в седле удержался, но все же низко наклонился, чтобы посмотреть, не вывихнул ли Грейлаг ногу. И тут я заметил на таком же плоском камне, куда в следующее мгновение должен был ступить Грейлаг, гадюку, приготовившуюся к нападению. Я громко закричал и указал на змею. Канок, осадив коня, посмотрел сперва на меня, потом на змею, взмахнул левой рукой и преспокойно уселся в седло – все эти действия он проделал, казалось, в одну секунду. Грейлаг резко, на всех четырех ногах прыгнул в сторону, спасаясь от ядовитой твари.

А гадюка лежала на камне и была похожа на сдернутый с ноги чулок, плоская и безжизненная.

Мы с Аллоком так и застыли в седлах, в ужасе глядя на нее; у обоих левые руки замерли в воздухе, по-прежнему указывая в том направлении.

Канок погладил Грейлага по шее, успокоил его и осторожно спешился. Осмотрев мертвую змею, он внимательно глянул на меня и сказал с каким-то странным выражением на лице – застывшим и одновременно свирепым:

– Неплохо, сынок.

Я с глупым видом уставился на него.

– Действительно неплохо! – подхватил Аллок, сияя во весь рот. – Клянусь священным камнем, это же страшно ядовитая тварь! И крупная какая! Вполне могла прокусить нашему брантору ногу до кости!

Я посмотрел на голые, мускулистые и смуглые ноги отца.

Аллок спрыгнул с седла и подошел к камню поближе, чтобы посмотреть на мертвую гадюку, потому что рыжий жеребчик даже с места сдвинуться не желал.

– Ну точно! Совсем дохлая! – с удовольствием воскликнул Аллок. – И видно, сильный глаз на нее действовал! Посмотри, видишь у нее ядовитые клыки? Отвратительная тварь! – Он сплюнул, помолчал и снова повторил: – Да, сильный у тебя глаз!

– Но я не… – И я растерянно посмотрел на отца.

– Эта змея была уже мертва, когда я ее увидел, – сказал Канок.

– Но ведь ты…

Он нахмурился, хотя и не слишком сердито.

– Это ведь ты ее ударил? – спросил он.

– Точно, он! – вмешался Аллок. – Я сам видел! Молодец, Оррек! И глаз у тебя быстрый как молния!

– Но я…

Канок продолжал внимательно смотреть на меня, и взгляд его был настолько суров, что я снова осекся.

Впрочем, помолчав, я все же попытался объяснить:

– Но ведь и сегодня все было, как и прежде, когда у меня ничего не получалось… – Я еще немного помолчал. Мне хотелось плакать. Все это случилось так неожиданно; и похоже, я что-то сделал, но ничего не чувствовал и даже не заметил, как сделал это. – Я ничего особенного не почувствовал, – признался я с трудом.

Отец еще некоторое время молча смотрел на меня, потом сказал:

– И все же это произошло. – И больше он не прибавил ни слова; легко вскочил в седло и двинулся дальше. Аллок был занят ловлей рыжего жеребчика, который больше не желал, чтобы на нем ехали верхом, так что тот странный миг миновал. И мне не хотелось оборачиваться, не хотелось смотреть на то, что прежде было змеей.

Мы поехали дальше, к ограде, тянувшейся вдоль границы, и нашли то место, где к нам перебирались овцы Драма; камни из ограды здесь явно вынули совсем недавно. Остаток утра мы потратили на восстановление ограды, отыскав проломы и еще в нескольких местах поблизости.

Мне все еще настолько не верилось, что я мог убить ту змею, что я старался даже не думать об этом, и отец вечером застал меня врасплох, вдруг заговорив о моем «подвиге» с матерью. Он сообщил ей об этом кратко и сухо, в своей обычной манере, и мать даже не сразу поняла, что сегодня я наконец проявил свой дар и, возможно, спас жизнь отцу. Она, как и я, тоже очень растерялась, и вместо слов похвалы или радости у нее вырвались лишь слова тревоги.

– Так они, значит, такие опасные, эти гадюки? – все повторяла она. – А я и не знала, что они такие ядовитые. Но ведь они же могут заползти куда угодно, а там дети бегают, играют!

– Ну да, – сказал Канок. – Их на холмах всегда было полным-полно. К счастью, они не подползают слишком близко к домам.

То, что наша жизнь с детства неизбежно и постоянно подвергалась риску, Канок воспринимал как некую данность, и Меле порой приходилось пересиливать себя, чтобы примириться с этим. Получалось это у нее не слишком хорошо, но, с другой стороны, она всегда была защищена от любой угрозы. Канок делал для этого все возможное; и раньше никогда ей и не лгал.

– Между прочим, именно гадюки и дали нашему дару одно старинное название, – сказал он матери. – Раньше его часто называли «дар гадюки». – Канок быстро глянул на меня – лишь глаза блеснули, и взгляд их был мрачен и тверд; это был тот же взгляд, что и там, на склоне холма. – Их яд и наш дар действуют примерно одинаково.

Меле охнула, притихла. Потом сказала все же:

– Я знаю, ты рад, что этот дар у Оррека все-таки проявился. – Немало мужества ей потребовалось, чтобы это сказать.

– А я никогда и не сомневался, что он проявится, – ответил отец. Это было сказано, чтобы подбодрить и ее, и меня, но я не уверен, что она или я были способны принять такую поддержку.

В ту ночь я очень долго не мог уснуть, что, согласитесь, странно для подростка моих лет. Я снова и снова обдумывал случившееся, и тревожные сомнения все глубже проникали в мою душу. Наконец я все же уснул, и снились мне тревожные и странные сны. Проснулся я очень рано, встал и сразу пошел на конюшню. В кои-то веки я оказался там раньше отца, но и он вскоре тоже пришел, зевая, протирая заспанные глаза.

– Здравствуй, Оррек, – сказал он.

– Отец, – сказал я, – я хочу… насчет той змеи…

Он слегка наклонил голову.

– Я знаю: я старался использовать и руку, и глаз, но я не думаю, что убил ее. Моя воля… Я же ничего не почувствовал! Все было точно так же, как и раньше. – Горло у меня болезненно сдавило, глаза щипало.

– Но ты же не думаешь, что это сделал Аллок? – с легким презрением сказал отец. – Он на такое не способен.

– А ты? Это ведь ты ударил ее?..

– Нет. Когда я ее увидел, она была уже мертва, – повторил он в точности те же слова, что и вчера. И все же мне показалось, что в его голосе и глазах проскользнула некая искра задумчивости, или вопрос, или даже сомнение. Но это продолжалось лишь мгновение. К нему тут же вернулась прежняя твердость, хотя лицо его все еще было несколько размягченным, но уже не таким, каким я его увидел, когда он стоял в дверях конюшни и сонно зевал. – Да, я ударил эту змею, – сказал он. – Но после того, как это уже сделал ты. Я уверен, что первым был ты. И ты сделал это очень быстро – и рукой, и глазом.

– Но как же я тогда смогу узнать, что воспользовался своим даром, если… если мне кажется, что все осталось по-прежнему? Как и тогда, когда у меня ничего не получалось?

Мои вопросы явно застали отца врасплох. Он нахмурился, задумался, а потом сказал не слишком уверенно:

– А может быть, тебе прямо сейчас попробовать еще раз, Оррек? На чем-нибудь маленьком, незначительном? Ну, например, на этой вот травке? – И он указал на кустик одуванчика, выросший между камнями двора рядом с конюшней.

Я уставился на одуванчик полными слез глазами. Я не смог их сдержать, закрыл руками лицо и расплакался.

– Я не хочу, не хочу! – выкрикивал я. – Я не могу! Не могу и не хочу!

Отец подошел ко мне, опустился на колени, обнял меня и дал мне выплакаться.

– Все хорошо, дорогой, – сказал он, когда я стал наконец успокаиваться. – Все будет хорошо. Но это действительно очень нелегко – привыкать к своему дару. Иди-ка умойся.

И больше мы с ним о моем даре не говорили – во всяком случае, некоторое время.

Глава 6

После этого в течение нескольких дней мы специально ездили с Аллоком в те места. Мы чинили, а кое-где и перекладывали каменную изгородь вдоль наших юго-западных пастбищ, ясно давая пастухам по ту сторону границы понять, что в этой изгороди нам знаком каждый камень и мы сразу заметим, если они хоть один расшатают или вынут. И на третий или четвертый день мы увидели, что к нам по длинному пологому склону холма направляется группа всадников. Они ехали прямиком через те пастбища, что некогда принадлежали роду Корде, а теперь стали собственностью Драмманта. Овцы с громким блеянием разбегались в разные стороны, ибо всадники мчались с приличной скоростью, и скорость эта все увеличивалась, ведь участок земли там был почти ровным. День стоял облачный, туманный, и мы насквозь промокли от мелкого дождя, сеявшегося с неба, и все перепачкались, таская мокрые грязные камни.

– Ох, клянусь священным камнем, это же сам старый змей! – пробормотал Аллок. Но мой отец так на него глянул, что он сразу примолк, а отец, повернувшись к подъехавшим всадникам, сказал громко и спокойно:

– Доброго дня тебе, брантор Огге.

Мы с восторгом смотрели на драммантских коней. То были поистине прекрасные животные. Брантор ехал на великолепной медового цвета кобыле, которая, впрочем, выглядела слишком изящной и хрупкой для его массивной фигуры. Огге Драму было лет шестьдесят, но он был еще могуч: грудь как бочка, бычья шея. На нем были черный килт и куртка горца, но и то и другое из тонкой тканой шерсти, а не из фетра, и на коне уздечка была серебряная. Его голые голени бугрились мускулами. Я в основном видел именно его здоровенные голые ножищи, а лицо – лишь мельком, потому что в глаза ему смотреть не решался. Сколько себя помню, я слышал о бранторе Огге только плохое. Да и сейчас это стремительное приближение его вооруженного отряда – Огге лишь у самой ограды натянул вожжи – тоже радостных надежд не сулило.

– Чинишь ограду, Каспро? – спросил он густым, но неожиданно добродушным басом. – Хорошее дело. У меня есть несколько человек, отлично владеющих искусством сухой кладки. Я пришлю их тебе, пусть помогут.

– Мы сегодня как раз все заканчиваем, – сказал Канок, – но все равно спасибо за предложение.

– А я все-таки их пришлю. У ограды ведь две стороны, верно?

– Что ж, пусть работают, – любезно согласился мой отец, но лицо у него было при этом тверже камня, который он держал в руках.

– Один из этих парнишек ведь твой, верно? – сказал Огге, разглядывая Аллока и меня. Оскорбление было хорошо замаскировано. Он наверняка знал, что сын Канока – еще мальчишка, а не двадцатилетний молодой человек. Ему просто хотелось намекнуть, что он не в силах отличить сына брантора от простого серфа. Во всяком случае, мы трое восприняли это именно так.

– Мой, – ответил отец, не называя меня и явно не собираясь меня ему представлять. Он на меня даже не взглянул, и Огге, сменив тему, сказал:

– Теперь, когда наши земли граничат друг с другом, я хочу пригласить вас с женой погостить у нас в Драмманте. Если я, скажем, подъеду к тебе через денек-другой, ты дома будешь?

– Непременно, – ответил Канок. – И буду очень рад принять тебя.

– Хорошо, хорошо. Я заеду. – Огге небрежно махнул рукой в великодушном прощании, ударил пятками по бокам кобылу и легким галопом двинулся во главе своей свиты вдоль каменной ограды.

– Ах, – выдохнул Аллок, – какая очаровательная кобылка! Прямо вся медовая! – Он был помешан на лошадях не меньше моего отца. Оба только и думали, как бы улучшить поголовье нашего жалкого «табуна», и строили всякие планы. – Вот бы ее спарить с Бранти! Через годок, глядишь, такой отличный жеребенок мог бы получиться!

– А какую цену пришлось бы за это заплатить? – резко возразил Канок.

После этой встречи отец часто бывал очень напряженным и сердитым. Матери он велел быть постоянно готовой к визиту Огге, и она, разумеется, послушалась. А потом они стали ждать. Канок никуда из дома не отлучался, не желая, чтобы Меле принимала брантора Огге в одиночку. Однако прошло, наверно, с полмесяца, прежде чем он соизволил наконец явиться.

Сопровождение у него было все то же – в основном люди из его рода, но никаких женщин. Мой отец в своей бескомпромиссной гордости воспринял это как оскорбление. И не спустил его обидчику.

– Жаль, что жена с тобой не приехала! – воскликнул он без улыбки.

И Огге тут же принялся извиняться и оправдываться, говоря, что его жена страшно занята: «Столько забот, ты ж понимаешь?» – и к тому же в последнее время она неважно себя чувствует.

– Но в будущем она надеется приветствовать вас в Драмманте, – сказал он, поворачиваясь к Меле. – В былые-то времена мы куда чаще ездили в гости к соседям. Одичали мы у себя в горах; совсем позабыли о древних обычаях, а ведь горцы всегда отличались гостеприимством. В городах-то оно, конечно, иначе; там, говорят, у каждого человека соседей – что ворон на падали.

– И там по-разному бывает, – спокойно заметила моя мать. Рядом с его медвежьей тушей она казалась совсем маленькой и хрупкой, но пугливой не выглядела и говорила тихо, как всегда, несмотря на громовые раскаты его голоса, в котором постоянно чувствовалась скрытая угроза.

– А это, должно быть, твой парнишка? Впрочем, я его и в тот раз видел. – И он вдруг повернулся ко мне. – Его, верно, Каддард зовут?

– Оррек, – сказала моя мать, поскольку я безмолвствовал, но вежливо поклониться все же себя заставил.

– А ну-ка, Оррек, дай на тебя поближе посмотреть, – прогремел у меня над головой его бас. – Небось опасаешься дара Драмов, а? – обидно засмеялся он.

Сердце мое билось уже почти в горле, мешая дышать, но я заставил себя высоко поднять голову и посмотреть прямо в его огромное лицо, нависшее надо мной. Глазки Огге почти скрывались в тяжелых набрякших веках и казались узкими щелками; и взгляд у него был такой же холодный и равнодушный, как у змеи.

– Я слышал, ты уже проявил свой дар? – Змеиные глаза его блеснули, когда он быстро глянул на моего отца.

Разумеется, Аллок тогда растрезвонил всем в доме о том, как я убил гадюку, но меня всегда удивляло, как быстро любая молва перелетает в горах с места на место и ее тут же узнают все, даже те, кто друг другу и слова ни разу в жизни не сказал.

– Да, проявил, – ответил ему Канок, глядя при этом на меня, а не на Огге.

– Значит, слухи, несмотря ни на что, были верными! – Огге отчего-то даже обрадовался и заговорил так тепло и горячо, что мне и в голову не пришло, к чему он на самом деле клонит, а ведь на уме у него было дерзкое оскорбление в адрес моей матери. – Истинный дар рода Каспро – вот что сейчас мне хотелось бы видеть! У нас, в Драмманте, из вашего рода есть лишь несколько женщин, они, конечно, отчасти сохраняют этот дар, да только применить его не могут. Может быть, молодой Оррек устроит для нас небольшое представление? Ты как, парень, не против? – Бас Огге звучал дружелюбно, но настойчиво. Отказаться было невозможно. Я ничего не сказал, но вежливость требовала хоть какого-то ответа, и я кивнул.

– Хорошо, тогда мы отловим несколько змей к твоему приезду. Или, может, ты лучше избавишь наши амбары от крыс и кошек, если тебе это больше по нраву? Я рад услышать, что дар Каспро сохранился, несмотря ни на что. – Это он сказал все тем же добродушным гулким басом, обращаясь уже к моему отцу. – Дело в том, что есть у меня одна мыслишка – насчет моей внучки, дочери младшего сына, – и эту мыслишку мы вполне можем обсудить, когда вы прибудете в Драммант. – Огге встал и повернулся к моей матери. – Ну вот, теперь ты видела, что я не такое уж чудовище, как тебе, наверно, рассказывали. Надеюсь, ты окажешь нам честь? Скажем, в мае, хорошо? Когда дороги подсохнут.

– С удовольствием, – сказала Меле, тоже встала и поклонилась ему, сложив пальцы под подбородком кончиками друг к другу, – это жест вежливого уважения у жителей Нижних Земель, хотя у нас он совершенно не принят.

Огге так и уставился на нее. Как если бы этот жест вдруг сделал Меле видимой для него. До того он почти и не смотрел ни на кого из нас. Она стояла с выражением почтения и отчужденности на лице, очень красивая и гордая, и красота ее была совершенно не похожа на красоту наших женщин: она была такая тонкая, легкая, быстрая, живая. Я видел, как меняется громадная физиономия Огге от наплыва самых невероятных чувств; я мог лишь догадываться об их происхождении: они были порождены удивлением, завистью, неутоленным голодом, ненавистью…

Потом Огге окликнул своих людей, которые с удовольствием угощались за столом, накрытым для гостей моей матерью, и, вскочив на коней, они тут же поехали прочь. А Меле, посмотрев на остатки пиршества, сказала: «Что ж, они неплохо поели», – и в ее голосе чувствовалась гордость хозяйки и одновременно некоторое разочарование, потому что на столе не осталось ничего из тех лакомств, которые она с такой заботой и усердием готовила, рассчитывая побаловать ими и нас.

– Точно вороны на падали, – сухо процитировал Канок.

И Меле со смехом заметила:

– Да уж, он явно не дипломат!

– Вряд ли кто-нибудь знает, кто он на самом деле. Интересно, зачем он приезжал?

– Похоже, его интересовал Оррек.

Отец глянул на меня: мне явно полагалось теперь уйти, но я точно врос в пол, во что бы то ни стало желая дослушать.

– Возможно, – сказал он, явно стараясь перевести разговор на другую тему, чтобы я все-таки ушел и не смог услышать, что он еще скажет матери.

Но мать мое присутствие совершенно не смущало.

– Неужели он всерьез говорил о помолвке? – спросила она.

– Та девочка как раз подходящего возраста.

– Но Орреку еще нет и четырнадцати!

– Она чуть младше. Я думаю, ей лет двенадцать-тринадцать. Зато мать у нее из рода Каспро.

– И что? Неужели только поэтому двое детей должны отныне считаться женихом и невестой?

– А что тут такого? – сказал Канок довольно жестким тоном. – Это ведь всего лишь первичная договоренность. Помолвка. До свадьбы нужно подождать еще несколько лет.

– Но они ведь совсем дети! Какие тут могут быть предварительные договоренности!

– Лучше все-таки решать подобные вещи раз и навсегда. От брака в наших краях зависит слишком многое.

– Даже слышать об этом не желаю! – помотала она головой. Она говорила тихо и отнюдь не высокомерно, однако возражала отцу крайне редко; возможно, именно это и вынудило его, и без того пребывавшего в страшном напряжении, перейти ту границу, которую он в ином случае никогда переходить бы не стал.

– Я не знаю, что задумал Драм, но если он предлагает помолвку, то предложение это весьма великодушное, и нам следует отнестись к нему со всем вниманием. Другой девушки, действительно принадлежащей к роду Каспро, нет во всем Западном крае. – Канок посмотрел на меня, и я невольно вспомнил, что именно таким задумчивым оценивающим взглядом он смотрит на жеребчиков и молодых кобыл, решая, какое у той или иной пары получится потомство. Потом он отвернулся и сказал: – Мне только совершенно непонятно, с какой стати он вдруг решил предлагать это нам. Возможно, он надеется на некую компенсацию…

Меле молча смотрела на него.

Нет, все это надо было срочно обдумать! Неужели Огге хочет как-то оправдаться перед отцом за то, что когда-то увел у него из-под носа всех трех невест, способных сохранить чистоту рода Каспро, и заставил его отправиться искать себе жену в Нижних Землях, где он в отчаянии и женился на такой, которая вообще, по нашим меркам, была без роду без племени?

Моя мать покраснела, такой красной я ее никогда не видел: ее смуглая кожа потемнела, как зимнее небо в час заката.

– А ты что же, ожидал… компенсации? – осторожно спросила она.

Но Канока, казалось, ничто не трогало; он оставался неколебимым как скала.

– Это было бы только справедливо, – сказал он. – И тогда у нас нашлись бы средства на починку каменных изгородей на границе наших владений. – Он прошелся по комнате. – Даредан была тогда еще совсем не старой. Не слишком старой, во всяком случае. Она же смогла родить Себбу Драму дочь. – Он снова подошел к нам и остановился, глядя в пол и что-то обдумывая. – Мы обязательно должны подумать над его предложением. Если он его повторит, конечно. Драм – очень опасный враг. Но он может быть и неплохим другом. И если уж он предлагает мне дружбу, я должен ее принять. Да и для Оррека такая возможность – самое лучшее, на что я мог надеяться.

Меле молчала. Она уже высказала свои соображения, и больше ей добавить было нечего. Если практика подобных помолвок между детьми и была ей внове и казалась отвратительной, то принцип договоренности родителей о браке для своих детей, как и использование брака в качестве финансового и социального залога, был ей хорошо знаком. А вот в вопросах отношений между хозяевами здешних владений, а также в сложностях, связанных с чистотой родословной, она совершенно не разбиралась и вынуждена была полагаться на опыт и знания моего отца.

Но у меня имелись собственные соображения на сей счет, и я, чувствуя, что мать скорее на моей стороне, решился высказаться.

– Но если вы помолвите меня с этой девушкой из Драмманта, – сказал я, – то как же Грай?

Канок и Меле разом обернулись и посмотрели на меня.

– А что Грай? – спросил Канок, притворяясь, будто ничего не понимает, хотя получалось это у него очень плохо.

– Мы с Грай тоже хотели бы заключить помолвку.

– Ты еще слишком мал, чтобы что-то решать! – взорвалась моя мать и тут же поняла, что зашла слишком далеко.

Отец некоторое время стоял молча, потом заговорил – осторожно, медленно, тяжело роняя слова и после каждого предложения делая паузу:

– Мы с Терноком говорили об этом. Грай из великого рода, и фамильный дар очень силен в ней. Мать хочет помолвить Грай с Аннреном Барре из Кордеманта, чтобы сохранить чистоту их дара. Впрочем, ничего еще не решено. Но эта девушка из Драмманта действительно принадлежит к нашему роду, Оррек. И для меня это очень важно, да и для тебя тоже. И для всех жителей Каспроманта. Такой возможностью пренебрегать нельзя. Драм – наш ближайший сосед, а родство – это наилучший способ наладить дружеские отношения.

– Но с Роддмантом-то мы всегда дружили! – возразил я уверенно.

– И я отнюдь не склонен недооценивать эту дружбу. – Отец задумчиво смотрел на разоренный стол и явно испытывал неуверенность, несмотря на все свои решительные заявления. – Впрочем, пока что тут не о чем говорить. Драм, возможно, ничего подобного более и не станет нам предлагать. Он ведь всегда одновременно пользуется и кнутом и пряником, а после ушата горячей воды может опрокинуть на тебя и ушат холодной. Вот поедем к ним в мае и постараемся разузнать, что имелось в виду. Вполне возможно, я неправильно его понял.

– Он, конечно, человек грубый и невоспитанный, но, как мне показалось, настроен вполне дружелюбно, – осторожно заметила Меле. «Грубый и невоспитанный» – в ее устах эти слова носили самый негативный смысл. Она применяла их ко всем. В данном случае это означало, что Огге Драм ей, безусловно, не понравился, но она чувствует себя неуверенно, ибо подобное безосновательное недоверие ей, вообще-то, совсем не свойственно. Видя в каждом человеке прежде всего доброжелательность, даже если ее там не было и в помине, она зачастую сама как бы создавала ее. И люди относились к ней с открытой душой; даже самые противные, вечно обиженные фермеры разговаривали с нею сердечно, а скупые на слова старухи из серфов поверяли ей свои горести и печали, точно сестре.

Я не мог дождаться, когда наконец увижусь с Грай и расскажу ей о визите Драма. Все это время меня держали дома, пока Огге наконец не осуществил свою прихоть. Обычно-то я был волен идти куда хочу, как только выполню всю порученную мне работу. В общем, на следующий же день я сказал матери, что поеду верхом в Роддмант. Она так посмотрела на меня своими ясными глазами, что я покраснел. Но вслух она ничего мне не сказала. И я пошел к отцу спросить, можно ли мне взять рыжего жеребчика. В этот раз, разговаривая с Каноком, я отчего-то испытывал непривычную уверенность. Во-первых, он видел, как я продемонстрировал наш фамильный дар, и, во-вторых, слышал мои смелые речи после визита Огге и заявления о возможной помолвке с его внучкой. И меня совсем не удивило, когда он разрешил мне взять рыжего Бранти и даже не напомнил, чтобы я держал его подальше от коров и быков, а потом не забыл выгулять как следует. А ведь он непременно напомнил бы мне об этом еще совсем недавно! Но тогда я был мальчишкой тринадцати лет, а теперь стал вполне взрослым, четырнадцатилетним мужчиной.

Глава 7

Я отправился в путь и, как всякий мужчина, был исполнен ощущения собственной важности и ответственности за близких. Рыжий Бранти бежал легким приятным галопом, и на пологих открытых склонах холмов его галоп напоминал скорее полет птицы. Он, кстати, не обращал ни малейшего внимания на глупых коров, пяливших на него глаза, и вел себя идеально, словно тоже преисполнился уважения к моему новому положению взрослого мужчины. Я был страшно доволен нами обоими. Мы резвым галопом подлетели к Каменному Дому Роддманта, и какая-то девчонка бросилась сообщать Грай о моем приезде. Я же в дом не спешил, неторопливо выгуливая Бранти по двору, чтобы конь немного остыл. Бранти и впрямь становился таким красавцем, что любому ездоку было впору им гордиться, а уж я и вовсе выступал по двору, точно павлин. Грай выбежала во двор и радостно бросилась к нам. Бранти, разумеется, тут же потянулся к ней, получил лакомство, посмотрел на нее с величайшим интересом, потом вдруг насторожил уши, шагнул к ней и прижался своим высоким лбом к ее лбу. Она приняла это торжественное приветствие как должное, ласково погладила коня по челке, легонько дунула ему в ноздри и заговорила с ним, издавая какие-то тихие невнятные звуки, которые называла речью животных. Мне она не сказала ни слова, но улыбка ее была радостной.

– Когда Бранти остынет, давай сходим к водопаду, – предложил я.

Мы отвели жеребца в стойло, дали ему сена и немного овса, а потом спустились в свою излюбленную лощину, где примерно в миле от мельницы, установленной на здешней речушке, к одному потоку присоединялся другой и оба рукава реки, слившись воедино, мчались дальше, образуя перекаты, и в одном месте падали с довольно высокого утеса шумливым водопадом в небольшое, но глубокое озерцо. От водопада постоянно тянуло холодным ветерком, заставлявшим кланяться кусты дикой азалии и черные ивы на берегу озера. В зарослях какая-то маленькая птаха без умолку пела свою простенькую песенку, а у нижнего края озерца издавна гнездился дрозд. Там мы перебрались вброд на другой берег и стали купаться; мы ныряли под водопад, карабкались на скалы, плавали, брызгались, кричали и, наконец, взобрались на большую плоскую скалу, нагретую солнцем, и улеглись там, чтобы немного просохнуть. Среди весны вода в озере была просто ледяная, но мы, точно выдры, никогда не чувствовали холода.

Названия этого скалистого выступа мы не знали, но он уже много лет подряд служил нам любимым местом для обсуждения всяких важных дел.

Некоторое время мы просто лежали, тяжело дыша и впитывая солнечное тепло. Но в душе у меня накопилось столько всего, что мне просто необходимо было немедленно все выложить Грай.

– Вчера к нам брантор Огге заезжал, – начал я.

– Я его тоже однажды видела, – равнодушно откликнулась она, – когда мать брала меня в их края на охоту. У него такой вид, словно он бочонок проглотил.

– Огге обладает могущественным даром, – тупо повторил я слова отца. Я хотел, чтобы она признала величие Огге и потом должным образом оценила мое самопожертвование, – ведь я же отказался стать его зятем. Но в эти минуты я еще не успел рассказать ей об этом, а потом, когда для этого пришло время, вдруг оказалось, что сделать это ужасно трудно.

Мы лежали голова к голове, прижавшись животами к теплой гладкой скале, точно две тощие ящерицы. Так было очень удобно разговаривать совсем тихо, как любила Грай. Она не была скрытной и вопить порой могла громче дикой кошки, но разговаривать всегда предпочитала тихим голосом.

– Он пригласил нас в мае приехать в Драммант.

Грай промолчала.

– Он сказал, что хочет познакомить меня со своей внучкой. Она по материнской линии тоже из рода Каспро. – Я прямо-таки слышал в собственном голосе отголоски отцовских аргументов.

Грай что-то невнятно пробормотала и надолго умолкла. Глаза ее были закрыты. Спутанные мокрые волосы закрывали ту половину лица, которую я мог видеть, а другой щекой она прижималась к скале. Мне даже показалось, что она уснула.

– И ты поедешь? – шепотом спросила она наконец.

– Знакомиться с его внучкой? Конечно.

– И согласишься быть с ней помолвленным? – Глаз она по-прежнему не открывала.

– Нет, что ты! – воскликнул я возмущенно, но несколько неуверенно.

– Вот как?

Помолчав немного, я сказал: «Да, так!» – хотя и не так возмущенно, но ничуть не более уверенно.

– Мать меня тоже помолвить хочет, – сказала Грай. Она приподняла голову и теперь смотрела прямо перед собой, упершись подбородком в скалу.

– С Аннреном Барре из Кордеманта, – сказал я, очень довольный тем, что узнал об этом раньше нее. Но Грай мое сообщение совсем не понравилось. Она ненавидела, когда о ней говорили за глаза. Ей нравилось жить незаметно, как та птичка в зарослях черных ив. Она молчала, а я чувствовал себя полным дураком. Чтобы как-то замять допущенную неловкость, я пробормотал: – Мой отец говорил об этом с твоим отцом. – Но Грай по-прежнему молчала, и я решил: она ведь спросила меня, так почему же мне нельзя спросить ее? Но как же трудно оказалось это сделать! Но я заставил себя произнести тот же вопрос: – И ты поедешь?

– Не знаю, – процедила она сквозь зубы, все так же упираясь подбородком в камень и глядя перед собой.

Ну вот, пожалуйста! Я с такой готовностью ответил на ее вопрос! Еще бы, разве можно было променять Грай на какую-то внучку? Но Грай-то не выказывала никакого особого желания отказываться от помолвки с этим Аннреном Барре ради меня! И я, глубоко уязвленный, выпалил:

– А я всегда думал… – и осекся.

– Я тоже так всегда думала, – прошептала Грай. И прибавила еще тише, так, что слова ее почти заглушил шум водопада: – Я сказала матери, что не хочу никакой помолвки, пока мне не исполнится пятнадцать. Ни с кем. Отец согласился. А мать рассердилась.

Грай вдруг перевернулась на спину и легла, раскинув руки и глядя в небо. Я сделал то же самое. Руки наши почти касались друг друга на теплом камне, однако лежали неподвижно.

– Значит, пока тебе не исполнится пятнадцать, – эхом повторил я.

– Пока нам не исполнится пятнадцать, – сказала она довольно громко и решительно.

И больше мы за долгое время не сказали друг другу ни слова.

Я лежал над озером и чувствовал, как счастье пронизывает меня, подобно солнечным лучам, а под собой я чувствовал такую же мощную опору, как та скала подо мной.

– Призови птичку, – шепотом попросил я Грай.

Она просвистела три какие-то ноты, и из качающихся под скалой густых зарослей мгновенно прилетел нежный ответ. Через минуту птичка пропела снова, но Грай ей не ответила.

Она могла бы призвать птичку к себе, и та села бы ей на ладонь или на палец, но она этого не сделала. Когда в прошлом году ее дар стал входить в полную силу, мы часто пользовались им для разных игр. Например, Грай заставляла меня ждать на лесной поляне, но не говорила, что мне предстоит увидеть, и я ждал с напряженным вниманием охотника, пока внезапно, всегда поражая меня до глубины души, передо мной не появлялась, например, косуля с детенышами. Или я вдруг чувствовал запах лисы, начинал озираться и наконец замечал, что лиса сидит в траве, в двух шагах от меня, спокойная, как домашняя кошка, элегантно обвив хвостом лапки. А один раз я почувствовал какой-то противный пугающий запах, от которого у меня по всему телу поползли мурашки, и увидел бурого медведя, который шел через поляну, ступая тяжело, но совершенно неслышно; в мою сторону он даже не посмотрел и вскоре исчез в лесу. Лишь через некоторое время после очередного представления Грай появлялась на поляне и, застенчиво улыбаясь, спрашивала: «Ну, тебе понравилось?» В случае с медведем я сказал, что медведей мне больше, пожалуй, показывать не стоит, а она ответила, что этот медведь не здешний; он живет в западных отрогах горы Эйрн, но из-за разлива реки спустился сюда на рыбную ловлю. Она могла призвать коршуна из поднебесья или заставить форель из озерца под водопадом высоко подпрыгивать, точно танцуя. Она могла отвести рой пчел туда, куда это было нужно пчеловоду. А однажды, исключительно из вредности, она заставила целый рой слепней гнать одного противного пастуха по всему болоту под горой Красная Пирамида. Спрятавшись там, мы смотрели, как бедняга скачет и машет руками, точно ветряная мельница, пытаясь спастись от преследовавших его проклятых насекомых, и давились смехом до слез.

Но тогда мы были еще детьми.

А теперь, когда мы лежали рядышком и смотрели в небо сквозь беспокойно трепещущую листву, чувствуя под собой теплую скалу, а над собой – горячее солнце, в мою душу, тесня ощущение мирного счастья, стала прокрадываться мысль о том, что я пришел сюда, чтобы поговорить с Грай не только о помолвках. Ведь ни я, ни она так ни словом и не обмолвились о том, что мой дар тоже наконец вошел в силу.

С того дня прошло уже недели две. Все это время мы с Грай не виделись – сперва потому, что я ездил с отцом и Аллоком чинить ограду, а потом нам пришлось сидеть дома и ждать, когда к нам соизволит заглянуть этот Огге. Если уж Огге, как оказалось, успел узнать, что я уничтожил ту гадюку, то и Грай наверняка слышала об этом. И все же она ничего мне не сказала. И я ничего не сказал ей.

Она ждет, чтобы я заговорил первым, думал я. А потом решил: она, наверное, хочет, чтобы я продемонстрировал ей свой дар. Показал его – как это делала она, легко и просто свистнув той птичке. Но я не мог вести себя столь же естественно. Стоило мне подумать о том, чтобы применить эту разрушительную силу, таившуюся во мне, и из меня, казалось, начинало уходить все живое тепло, а мирное настроение тут же улетучивалось. Нет, я не мог этого сделать! Я сердился, спрашивая себя: а почему, собственно, я должен кого-то убивать, что-то разрушать? Почему у меня именно такой дар? Да не стану я, не хочу, не буду!.. И тут какой-то внутренний голос говорил мне: ты должен всего лишь распустить узел в своей душе, освободить свои инстинкты. Пусть Грай, например, завяжет ленту в узел покрепче, а ты одним взглядом этот узел развяжешь. Любой, кто обладает таким даром, может легко это сделать. Аллок, например… Но какой-то другой голос сердито возразил: нет, я не буду, я не хочу ничего развязывать и уничтожать!

Я сел и уронил голову на руки.

Грай села рядом. Некоторое время она старательно сдирала болячку с почти поджившей царапины на своей загорелой ноге, потом вытянула ноги перед собой, любуясь ими и растопырив веером пальчики. Я был поглощен своими переживаниями – внезапным страхом и гневом, – но все же заметил, что она хочет мне что-то сказать, что она готовится к этому.

– Прошлый раз я вместе с матерью ездила в Кордемант, – начала она наконец.

– Значит, ты его видела?

– Кого?

– Этого Аннрена.

– Так я его и раньше не раз видела, – сказала она, точно отмахиваясь от этой темы, как совершенно несущественной. – Нет, мы ездили на большую охоту. Охотились на лосей. И охотники просили нас приманить стадо, которое медленно спускалось по берегу Ренни от подножия горы Эйрн. Все шестеро были вооружены луками, и мать хотела, чтобы с ними на охоту отправилась именно я. А я лосей призывать не хотела. Но мать сказала, что я должна. Она сказала, что люди ни за что не поверят, что у меня вообще есть какой-то дар, если я им пользоваться не буду. А я сказала, что лучше буду за лошадьми на конюшне ухаживать. Но она заявила, что за лошадьми кто угодно может ухаживать, а охотники просят подманить для них лосей. «Ты не должна отказываться от использования своего дара, – сказала она, – если в нем у кого-то возникает необходимость». Так что на охоту я пошла. И призвала лосей. – Мне казалось, Грай, сидя на нашей высокой скале, снова видит, как эти лоси спокойно подходят к ней… Она тяжело вздохнула и сказала: – Они подошли… И пятерых охотники убили. Трех молодых самцов, одного старого и лосиху. Перед отъездом они дали нам с собой кучу мяса и еще много всего – целую флягу меда, гору пряжи и всякие ткани. А мне они подарили красивую шаль. Я тебе ее покажу. Мать была просто счастлива. А еще они подарили нам нож. Вот это действительно просто прелесть! Рукоять у него сделана из лосиного рога и оправлена в серебро. Отец говорит, что это старинный боевой кинжал. Собственно, его отцу в подарок и прислали. И Ханно Корде еще пошутил: «Ты нам даешь, когда нужно, а мы – когда тебе даже и не нужно совсем!» Но отцу все равно кинжал очень понравился. – Обхватив руками колени, Грай снова вздохнула, но уже не с таким несчастным видом, хотя чувствовалось, что ее по-прежнему что-то гнетет.

Не знаю, зачем она рассказала мне эту историю. В общем, особого повода и не требовалось: мы с ней всегда все рассказывали друг другу – все, что приходило в голову. Она точно не хвасталась; она вообще никогда не хвасталась. Я так и не понял, что именно та охота на лосей значила для нее. Была ли она горда своим успехом или же нет? Возможно, она и сама этого не понимала и рассказала именно для того, чтобы понять. Но я чувствовал: рассказывая об охоте, она как бы просила, чтобы и я рассказал ей о том, как впервые и столь победоносно применил свой дар. Но я не мог об этом рассказывать.

– А когда ты кого-то призываешь… – начал было я и умолк.

Она терпеливо ждала.

– На что это бывает похоже?

– Не знаю. – Она явно не поняла вопроса. Да я и сам едва понимал его.

– Когда ты впервые попробовала применить свой дар, – сказал я, возобновляя атаку, – ты поняла, что он действует? Ты чувствовала что-то особенное?

– Ах, вот ты о чем… Да, чувствовала. – И больше она не прибавила ни слова.

Я ждал. Она молчала довольно долго. Потом все же пояснила:

– Он просто действует. – Грай нахмурилась, пошевелила пальцами ноги и прибавила: – Но у нас ведь совсем иной дар, чем у тебя, Оррек. Ты должен использовать свой глаз и…

Она колебалась, и я перечислил как заповедь:

– Глаз, руку, слово, волю.

– Да. А когда призываешь, то просто нужно определить, где находится тот, кого следует позвать, и подумать о нем. Конечно, каждый раз бывает по-разному, но, в общем, ты словно протягиваешь кому-то руку или вслух окликаешь его, но почти никогда ни рукой, ни голосом мы не пользуемся.

– Но ты знаешь, когда твой дар действует?

– Да. Потому что знаю, где те, кого я призываю, и они отвечают мне. Или приходят… И между нами возникает связь – словно вот отсюда, – и Грай коснулась груди, – протягивается невидимая нить, струна. И она натянута очень туго. Стоит лишь тронуть ее – и она запоет, зазвучит… – Я слушал ее разинув рот и выглядел, должно быть, совсем глупо. Грай покачала головой. – Ох, об этом так трудно рассказывать!

– Но ты же знаешь, как применять твой дар?

– Ну конечно! Я ведь еще до того, как призову кого-нибудь, уже чувствую эту связь, эту струну. Только тогда она не так сильно натянута.

Я понурился. Я был в отчаянии. Я попытался хоть как-то рассказать Грай о той змее, но слова не шли с языка. И Грай спросила:

– А что ты чувствовал, когда ту гадюку убил?

Вот так, очень просто она освободила меня от мучительного молчания и поисков нужных слов.

Но я не мог принять эту свободу. Я все-таки стал рассказывать и вдруг разрыдался. Впрочем, плакать я тут же перестал – мне стало стыдно, и я был страшно зол на себя.

– Ничего особенного я не почувствовал, – честно признался я. – Это было просто… просто никак! Никаких усилий не потребовало. А сколько вокруг этого шуму! Глупо!

Я встал, подошел к самому краю скалы и, присев на корточки и опершись руками о колени, нагнулся вперед и вытянул шею, чтобы увидеть озерцо под водопадом. Мне хотелось сделать что-нибудь безрассудное, смелое, совершить какую-нибудь бесшабашную глупость.

– Бежим на берег! – крикнул я, оборачиваясь к Грай. – Спорим, я обгоню тебя! – Грай тут же вскочила, ловкая и быстрая, как белка. Я выиграл, но сильно ободрал оба колена.

Я долго ехал на Бранти домой по залитым солнцем холмам, потом как следует выгулял коня, чтоб остыл, вытер его полотенцем, почистил щеткой, напоил, накормил и оставил в стойле презрительно фыркать на старушку Чалую. В дом я пошел с сознанием полностью выполненного долга, чувствуя себя настоящим мужчиной, хозяином. Отец ничего мне не сказал, и это тоже было нормально: так, как и должно быть; то, что я сделал, он воспринял как само собой разумеющееся. После ужина мать рассказала нам историю из «Чамбана», саги о жителях Бенгдрамана, которую знала наизусть почти целиком. В этой истории повествовалось о налете, который совершил герой Хамнеда на город злых духов; о том, как он потерпел поражение в бою с правителем этих духов, и о его бегстве в пустыню. Отец слушал не менее внимательно, чем я. Я хорошо помню тот вечер. Он показался мне последним… то ли в нашей счастливой семейной жизни, то ли в моем детстве. Я не знаю, что именно тогда закончилось, но на следующее утро, проснувшись, я оказался в совершенно ином мире.

– Пойдем-ка со мной, Оррек, – сказал мне отец уже ближе к полудню, и я решил, что он просто хочет со мною вместе прокатиться верхом, но он повел меня в сторону Рябиновой рощи. Когда наш дом скрылся из виду и мы оказались на заросшей травой полянке у Рябинового ручья, отец наконец остановился, а до того он не сказал мне ни единого слова.

– Покажи мне свой дар, Оррек, – попросил он так, что отказаться было невозможно.

Я уже говорил, что подчиняться отцу всегда доставляло мне удовольствие, хотя частенько удовольствие это было не из легких. Но это была давняя привычка, приобретенная еще в раннем детстве, и я всегда следовал ей. Мне просто никогда и в голову не приходило, что я могу не подчиниться отцу. Да я никогда этого и не хотел. Все его просьбы, даже самые трудновыполнимые и непонятные, всегда в итоге оказывались разумными и правильными. Я прекрасно понимал, чего он хочет от меня и почему он просит об этом. Но делать это я не желал.

Кремень и кресало могут годами лежать рядом совершенно спокойно, но ударь ими друг о друга – и посыплются искры. Мятеж, бунт, протест всегда возникают мгновенно, без предупреждения, точно искра, порождающая яркое пламя.

Я стоял к отцу лицом – я всегда так стоял, когда он обращался ко мне, – и молчал.

Он указал мне на заросли кипрея и еще какой-то травы и предложил – не приказал, а именно предложил бодрым тоном:

– Попробуй-ка распутать эти травы.

Я застыл как вкопанный. Лишь взглянув на этот кипрей, я больше ни разу в ту сторону даже не посмотрел.

Некоторое время отец выжидал. Потом вздохнул, и что-то неуловимо изменилось во всем его облике; я чувствовал, какое от него исходит напряжение, хотя он молчал. Потом он вдруг очень тихо спросил:

– Так ты выполнишь мою просьбу?

– Нет, – ответил я.

Снова повисло тягостное молчание. Я слышал слабое журчание ручья, пение птиц в роще, мычание коров на ближнем пастбище.

– Ты можешь это сделать?

– Я не стану этого делать.

Снова помолчав, он сказал:

– Тут нечего бояться, Оррек. – Голос его звучал ласково.

Я закусил губу, сжал кулаки и ответил:

– Я не боюсь.

– Чтобы уметь управлять своим даром, ты прежде всего должен им пользоваться. – Канок говорил по-прежнему мягко, ласково, и это ослабляло мою решимость.

– Я не буду им пользоваться.

– Но тогда он может воспользоваться тобой.

Это было неожиданно. Вот и Грай что-то такое говорила мне о своем даре и о том, как он использует ее. Но сейчас я не мог вспомнить ее слов. Я был смущен, но признавать этого не желал.

И упрямо покачал головой.

Отец нахмурился; он гордо вскинул голову, словно перед ним стоял враг, а не родной сын, и всякая ласка из его голоса тут же исчезла.

– Ты должен продемонстрировать мне свой дар, Оррек, – отчеканил он. – Если не хочешь мне, то покажи его другим. Тут выбор за тобой. Обладать определенным могуществом означает также служить этому могуществу. Пройдет время, и ты станешь брантором Каспроманта. Здешние жители будут зависеть от тебя, как сейчас – от меня. Ты должен доказать им, что они могут на тебя рассчитывать. И должен научиться использовать свой дар – но для этого тоже нужна тренировка.

Я снова покачал головой.

После очередной невыносимо мучительной паузы он спросил почти шепотом:

– Тебя тревожит то, что это своего рода убийство?

Я не был уверен, что дело именно в этом, в этой моей способности убивать, что я из-за этого и взбунтовался. Я, конечно, думал об этом, но не слишком отчетливо, хотя каждый раз меня охватывал тошнотворный ужас, стоило мне вспомнить ту крысу или ту гадюку… Но сейчас я одно знал твердо: я не желал, чтобы меня испытывали, не желал пробовать в действии ту ужасную силу, что, возможно, живет во мне, и не желал, чтобы эта сила завладела всем моим существом. Но в словах Канока была лазейка, которой я и воспользовался. И кивнул.

А Канок тяжко вздохнул – это было единственным проявлением разочарования или нетерпения с его стороны – и отвернулся. Потом пошарил в кармане куртки и выудил оттуда кусок бечевки. Он всегда носил с собой всякие такие вещи – в хозяйстве все могло пригодиться. Завязав веревку узлом, он бросил ее на землю между нами и молча посмотрел сперва на нее, потом на меня.

– Я тебе не собачка, чтобы всякие фокусы показывать! – огрызнулся я, и тут же воцарилась ужасная звенящая тишина.

– Послушай, Оррек, – сказал отец, выдержав паузу. – В Драмманте ты обязан будешь непременно показать свой дар. Мы за этим туда и едем, если уж говорить начистоту. Если ты этого не сделаешь, что подумает о тебе Огге Драм? Это ты себе представляешь? Если ты откажешься использовать свою силу, нашим людям не к кому будет обратиться за защитой. – Он тяжко вздохнул и дрожащим от сдерживаемого гнева голосом прибавил: – Неужели ты думаешь, что мне нравится убивать крыс? Я ведь не терьер какой-то. – Он отвернулся, помолчал, потом продолжил: – Подумай о своем долге, Оррек. О нашем долге. Подумай об этом как следует. И когда поймешь, в чем заключается твой долг, приходи ко мне.

Затем Канок наклонился, подобрал с земли веревку, развязал на ней узел, снова сунул ее в карман и стал быстро подниматься по склону холма к Рябиновой роще.

И теперь я каждый раз вспоминаю, как бережно он тогда подобрал ту жалкую веревку; веревки у нас были редкостью, и разбрасываться ими было нельзя. И снова слезы выступают у меня на глазах, но не слезы стыда и ярости, как в тот день, когда я, рыдая, брел вдоль ручья и ничего не видел перед собой.

Глава 8

После того случая отношения у нас с отцом сильно изменились – теперь между нами стояли его требование и мой отказ. Однако внешне это почти никак не проявлялось. Несколько дней отец этой темы вообще не касался и уж больше ничего, разумеется, мне не приказывал, лишь как бы между прочим спросил однажды, когда мы возвращались домой после объезда наших восточных пастбищ:

– Ну что, не хочешь ли сейчас испытать свой дар?

Но моя решимость за это время еще больше возросла; я был защищен этой решимостью, точно стеной; я прятался в ней, как в сторожевой башне замка, и от требований и вопросов отца, и от своих собственных тревог и сомнений. Так что ответил я моментально:

– Нет.

Моя непоколебимость, должно быть, поразила его. Он ничего больше не сказал. Он вообще все время молчал, пока мы ехали домой. И до конца дня тоже со мной не разговаривал. И вид у него был усталый и суровый. Мать, конечно, заметила это, а возможно, догадывалась и о причине.

На следующее утро она попросила меня подняться к ней в башню, сказав, что шьет мне новую куртку и ее надо померить. Я долго стоял перед нею с вытянутыми в стороны руками, точно огородное пугало, а она ползала вокруг меня на коленях, что-то наметывала, отмечала, где нужно сделать прорезные петли, и только потом сказала, не разжимая губ, поскольку во рту у нее были булавки:

– Твой отец беспокоится.

Я нахмурился и ничего не ответил.

Она вынула булавки изо рта и, не вставая с колен, села на пятки. И посмотрела на меня.

– Он говорит, что не понимает, почему брантор Огге так вел себя: сам напросился в гости, нас к себе пригласил, да еще и всякие намеки отпускал насчет помолвки. Канок говорит, что между родами Драм и Каспро никогда не было дружеских отношений. Но я считаю, что лучше поздно, чем никогда. Я так ему и сказала. А он только головой покачал. Все это очень его тревожит.

Я ожидал от нее совсем иных слов. И был очень удивлен и даже несколько отвлекся от собственных мыслей. Я, правда, не знал, что ей сказать, и, стараясь найти какие-то ободряющие и не слишком глупые слова, предположил:

– А может, это потому, что теперь у нас с ними общая граница? – Лучше я ничего придумать не сумел.

– По-моему, как раз это отца и беспокоит, – сказала Меле. Снова сунув булавки в рот, она принялась подкалывать полу куртки. Это была настоящая мужская куртка из черного фетра, моя первая «взрослая» куртка.

– В общем, – сказала она, вынимая изо рта булавки и снова откидываясь на пятки, чтобы оценить проделанную работу, – я буду очень рада, когда этот визит к Драмам окажется позади!

Я чувствовал, что моя вина так велика, что прямо-таки придавливает меня к полу, словно новая черная куртка сделана из свинца.

– Мам, – сказал я, – отец хочет, чтобы я упражнялся в применении своего дара, а я не хочу, и это его сердит.

– Я знаю, – сказала она, осматривая меня со всех сторон. Потом вдруг подняла голову и посмотрела мне прямо в лицо, продолжая сидеть передо мной на полу. – Но в этих делах я не могу помочь ни тебе, ни ему. Ты и сам это знаешь, Оррек, правда? Я не понимаю, что такое эти ваши дары. И в ваши отношения с отцом встревать не хочу. Мне очень тяжело видеть вас обоих такими несчастными, но я могу сказать только одно: это ради тебя, ради всех нас он просит тебя научиться применять твой дар. Он бы не стал просить, если бы в этом было что-то дурное, постыдное. И ты это прекрасно понимаешь.

Меле, разумеется, вынуждена была принять сторону отца. Это было правильно и справедливо, и в то же время я чувствовал, что это немного нечестно по отношению ко мне: почему вся сила должна непременно быть на его стороне? Почему ему принадлежат все права, все его доводы считаются правильными и даже Меле всегда на его стороне? Почему они всегда оставляют меня в одиночестве, глупого, упрямого мальчишку, не способного ни использовать свой дар, ни предъявить свои права, ни привести сколько-нибудь весомые аргументы. Понимая всю чудовищную несправедливость подобного положения, я не стал даже пытаться что-то объяснять матери. И гордо промолчал, погрузившись в свой яростный стыд, спрятавшись за каменными стенами своего упрямого сопротивления.

– Ты не хочешь пользоваться своим даром, потому что тебе неприятно причинять вред живым существам, да, Оррек? – спросила меня мать чуть ли не застенчиво. Даже со мной она стеснялась говорить о таких вещах, как мой «великий дар», потому что слишком мало о нем знала.

Но отвечать на ее вопрос мне не хотелось. Я стоял как истукан – не кивнул, не пожал плечами, не сказал ни слова, – и, озабоченно заглянув мне в лицо, она еще раз осмотрела свою работу, быстро что-то исправила, что-то подколола и ловко сняла с моих плеч наполовину законченную куртку. Потом легонько прижала меня к себе, поцеловала в щеку и подтолкнула к двери.

Дважды после этого Канок спрашивал меня, не хочу ли я испытать свой дар. Дважды я отмалчивался. И на третий раз он не спросил, а потребовал:

– Оррек, ты должен мне подчиниться!

Я по-прежнему молчал. Мы стояли с ним недалеко от дома, но вокруг никого не было. Отец, надо сказать, никогда не унижал и не стыдил меня в присутствии других людей.

– Скажи, чего ты боишься?

Я молчал.

Он наклонился ко мне; его лицо было совсем близко, и в глазах его я увидел такую боль и смятение, что меня будто ударили кнутом.

– Ты боишься своей силы или того, что у тебя этой силы нет?

У меня перехватило дыхание, и я выкрикнул:

– Я ничего не боюсь!

– В таком случае воспользуйся своим даром! Немедленно! Разрушь хоть что-нибудь! – Он взмахнул правой рукой. Левая его рука, сжатая в кулак, была плотно притиснута к боку.

– Нет! – сказал я, весь дрожа и прижимая руки к груди; глаз я поднять не смел – мне было не вынести взгляда его сверкающих глаз.

И так, не поднимая головы, я услышал, что он повернулся и пошел прочь. Его шаги прошуршали по тропинке, затем по двору. Но я не посмотрел ему вслед. Я смотрел на юный побег, только что начавший выпускать листочки под апрельским солнцем, и представлял его себе черным, мертвым, скрюченным, но руку не поднимал, и голосом не пользовался, и волю в кулак не собирал. Я просто смотрел на этот побег и видел, какой он зеленый, живой, веселый и как ему безразличны мои переживания.

После того дня отец больше не просил меня применить мой дар. Все шло как обычно. Он почти не говорил со мной. Впрочем, он и прежде нечасто со мной разговаривал. Он больше не улыбался мне, не смеялся, и я не смел посмотреть ему в глаза.

К Грай я ездил, когда только мог. Я брал Чалую. Я ни за что не стал бы спрашивать у отца, можно ли мне взять Бранти. У них в Роддманте гончая принесла сразу четырнадцать щенков; щенята давно уже перестали сосать мать, но были все еще очень забавные, смешные, и мы с удовольствием подолгу играли с ними. Я особенно полюбил возиться с одним из них, и однажды Тернок, остановившись поодаль и наблюдая за нами, предложил:

– Да возьми ты этого щенка себе! У нас тут и так собак хватает, а Канок говорил, что хотел бы иметь еще парочку гончих. Пес, я думаю, будет неплохой. – Мой щенок был самый хорошенький в помете, с черными и рыжими пятнами. И я пришел в полный восторг.

– Возьми лучше Бигги, – посоветовала мне Грай. – Он куда умнее.

– Но мне этот больше нравится! И он всегда такой ласковый, лизучий. – Щенок, точно в подтверждение моих слов, тут же «умыл» меня своим язычком.

– Ну да, настоящий лизун, Кисси, – сказала Грай без всякого энтузиазма.

– Никакой он не лизун! Его будут звать… – Я порылся в памяти в поисках какого-нибудь героического имени и воскликнул: – Хамнеда!

На лице у Грай было написано отчетливое сомнение и некоторая неловкость, но спорить она не стала, и я отвез длинноногого черно-рыжего щеночка домой в корзинке, привязанной к седлу. Какое-то время я наслаждался, играя с ним, но мне, разумеется, следовало послушаться Грай, которая знала своих собак, как никто другой. Хамнеда оказался безнадежно робким и чересчур впечатлительным. Он не только без конца оставлял на полу лужи, как, впрочем, и всякий щенок, но и гадил повсюду, так что вскоре мне запретили пускать его в дом. Он все время куда-то влезал, ушибался, попадал под копыта лошадям, а когда подрос, первым делом удавил нашу кошку, лучше всех ловившую мышей, и одного за другим передушил ее котят. Он покусал садовника и маленького сынишку повара, он выводил всех из себя совершенно бессмысленным пронзительным визгом и лаем и мог так орать сутки напролет, а если его где-нибудь запереть от греха подальше, становилось еще хуже. Учиться он ничему не хотел, делать ничего не умел и через полмесяца до смерти осточертел мне. Я бы с удовольствием от него избавился, но мне стыдно было признаться в этом даже себе самому; кроме того, я чувствовал себя предателем по отношению к этому безмозглому щенку, который был совсем не виноват, что таким уродился.

Отец, Аллок и я собирались как-то утром поехать на верхние пастбища и проверить, как идет весенний окот овец. Как всегда, отец ехал верхом на Грейлаге, но на этот раз Аллоку он велел взять Чалую, а мне – рыжего Бранти. Мне это отчего-то показалось привилегией весьма сомнительной. Да и Бранти был в дурном настроении. Он мотал башкой, надувал брюхо, лягался, пытался меня укусить, то и дело шарахался и вставал на дыбы – в общем, всячески старался сбить меня с толку, застать врасплох. И как только мне показалось, что я наконец с ним справился, откуда ни возьмись выскочил Хамнеда и сразу принялся с лаем скакать вокруг; оборванный поводок болтался у него на шее. Я прикрикнул на глупого пса, но было уже поздно: Бранти так взвился, что я вылетел из седла, но умудрился не упасть и даже снова вскочил в седло, удержав испуганного жеребчика. Но ценой какого страшного напряжения мне это далось! Когда Бранти наконец успокоился, я поискал глазами собаку и заметил в дальнем углу двора кучку черно-рыжей шерсти.

– Что случилось? – спросил я.

Отец, уже сидевший на коне, удивленно посмотрел на меня:

– А ты что, не понял?

Я решил, что Хамнеду нечаянно раздавил Бранти, но крови видно не было. Песик лежал бесформенной лепешкой, точно полностью лишенный костей, и одна его длинная черно-рыжая лапа вытянулась, странно перекрученная и похожая на веревку. Я мигом слетел с коня, но подойти ближе к тому, что лежало в углу двора, так и не смог.

Я поднял глаза на отца и гневно выкрикнул:

– Неужели тебе обязательно было убивать его?

– Мне? – удивился Канок, и тон у него был такой, что у меня все похолодело внутри.

– Ох, Оррек, это ведь ты сделал! – сказал Аллок, подъезжая ко мне на Чалой. – Точно. Ты взмахнул левой рукой, когда пытался отогнать от коня эту глупую собаку!

– Нет, я не мог это сделать! – воскликнул я. – Я не… не убивал его!

– А ты в этом уверен? – спросил Канок, и мне показалось, что он усмехнулся.

– Ты убил его точно так, как и ту гадюку. В точности так! – сказал Аллок. – Ну и быстрый у тебя глаз! – Но голос его звучал как-то неуверенно, и в нем слышалась грусть. Люди уже сходились к нам во двор, услышав, что у нас произошло; и все стояли, смотрели… Лошади нервно переступали с ноги на ногу, не желая приближаться к мертвой собаке. Бранти, которого я крепко держал под уздцы, был весь в мыле и сильно дрожал; примерно то же самое творилось и со мной. Внезапно к горлу у меня подступила тошнота, я резко отвернулся, и меня вырвало, но повод из рук я не выпустил. Придя в себя, я вытер рот, перевел дыхание, подвел Бранти к сажальному камню у коновязи и снова вскочил в седло. Губы отказывались мне повиноваться, но я все же сказал:

– Ну что, мы едем?

И мы поехали на верхние пастбища. И всю дорогу молчали.

В тот вечер я спросил, где похоронили собачку. Оказалось, за мусорной кучей. Я пошел туда и долго стоял там. Особенно грустить из-за бедного Хамнеды, в общем, не стоило, но в душе моей тем не менее царила печаль. Когда я возвращался назад, уже сгустились сумерки. Недалеко от крыльца мне навстречу попался отец.

– Мне жаль, что так получилось с твоей собакой, Оррек, – тихо и без улыбки сказал он.

Я молча кивнул.

– Скажи мне вот что: ты захотел убить его?

– Нет, – ответил я, не испытывая, впрочем, полной уверенности, – все теперь для меня стало каким-то неясным, зыбким, неопределенным. Я действительно порой ненавидел Хамнеду из-за его идиотической глупости, особенно когда он пугал молоденького жеребца, но убивать его я совсем не хотел. Это я знал наверняка.

– И все-таки желание убить его у тебя возникало.

– Невольно!

– И что, ты не понимал, что используешь свой дар?

– Нет!

Отец молча шагал к дому рядом со мной. Весенние сумерки дышали прохладой и сладостными ароматами. Вечерняя звезда вспыхнула на западе рядом с нарождающейся луной.

– Неужели я такой же, как Каддард? – шепотом спросил я.

Канок ответил не сразу.

– Ты должен научиться управлять своим даром, – в который уже раз повторил он.

– Но я не могу! Ничего не происходит, когда я сознательно пытаюсь им воспользоваться! Я много раз пытался… А когда я даже никаких попыток не предпринимаю… когда… как с той гадюкой… или как сегодня… Но все равно – это происходит так, словно сам я ничего не делаю… не совершаю никаких усилий… Это просто происходит, и все!

Слова так и сыпались из меня, падали, точно рухнувшие стены той башни, в которой я так долго скрывался.

Канок ни слова не сказал мне в ответ, только вздохнул и легко обнял меня за плечи. Уже поднявшись на крыльцо, он сказал:

– Вот это и называют «дикий дар».

– Дикий?

– «Диким даром» невозможно управлять с помощью воли.

– Он опасен?

Канок молча кивнул.

– И что же… теперь делать?

– Имей терпение, – сказал он, и я снова на мгновение почувствовал на плече его руку. – И наберись мужества. Мы что-нибудь придумаем.

У меня точно гора с плеч свалилась, когда я понял, что отец больше на меня не сердится и можно наконец прекратить свое внутреннее сопротивление. Но то, что он сказал, было достаточно пугающим, и в ту ночь я почти не спал. Когда утром отец позвал меня с собой, я с радостью отправился с ним. Я готов был сделать что угодно, лишь бы разрешить эту проблему.

В то утро Канок был особенно молчалив и мрачен, и я, разумеется, решил, что это из-за меня. Но по дороге к Рябиновому ручью он сказал:

– Дорек сегодня утром приходил. Говорит, две белые телки пропали.

Белые телки являли собой жалкие остатки старинной породы белого скота, выведенного когда-то в Роддманте. У нас их было всего три – это были чудесные животные, и за них Канок не пожалел отдать большой кусок отличного леса на границе с Роддмантом. Он очень надеялся когда-нибудь восстановить в Каспроманте поголовье белых коров и этих трех телок весь последний месяц держал на лучшем пастбище с особенно сочной травой близ южной границы поместья. Кстати, там рядом паслись и наши овцы. Одна немолодая женщина из числа серфов и ее сын, которые жили неподалеку от этого пастбища, присматривали и за белыми телочками, и за пятью-шестью собственными молочными коровами.

– Неужели телки дыру в изгороди нашли? – спросил я.

Отец покачал головой.

Белые телки были самой большой нашей драгоценностью, если не считать Грейлага, Чалой и Бранти, ну и, конечно, самой земли. Утрата двух животных стала жестоким ударом для грандиозных планов Канока.

– Мы поедем их искать?

Он кивнул:

– Обязательно. Сегодня же.

– Они могли забраться в горы…

– Только не сами по себе, – возразил он.

– Так ты думаешь… – Продолжать я не стал. Если телок украли, то вором мог оказаться кто угодно. Правда, наиболее вероятно, что это либо сам Огге Драм, либо его люди, но высказывать вслух свои предположения насчет кражи скота было очень опасно. Немало смертоубийственных междоусобиц начиналось из-за невзначай оброненного обидного слова, даже не обвинения. И хотя сейчас мы с отцом были одни, привычка держать при себе все соображения, касавшиеся этой темы, была слишком сильна. И мы больше об этом говорить не стали.

Мы остановились на том же самом месте, где и в прошлый раз, когда я отказался выполнить приказание отца.

– Ну что ж… – сказал Канок и умолк, бросив на меня почти умоляющий взгляд. Я молча кивнул и огляделся.

Каменистый склон холма был довольно пологим и порос густой высокой травой, отчего далекие, более высокие и крутые холмы почти полностью скрывались из глаз. Небольшая рябинка умудрилась уцепиться корнями за каменистую землю возле тропинки и боролась в одиночку и с засухой, и с ветрами, кривоватая, низкорослая, но все же храбро выбросившая на концах веток кисти будущих цветов. Я старался не смотреть на рябинку, но дальше виднелся муравейник. Было раннее утро, крупные красно-черные муравьи так и сновали у входа на вершине муравейника, строились в колонны и спешили по своим делам. Муравейник был большой, больше фута в высоту. Я не раз видел разрушенные муравейники и хорошо представлял себе, как много там сложных туннелей и переходов, как удивительна эта невидимая глазу архитектура. И, не давая себе времени подумать об этом, я протянул вперед левую руку, пристально посмотрел на муравейник, и дыхание обожгло мои губы, когда я резко выдохнул и произнес какой-то странный звук, сосредоточив в нем всю свою силу, все свое желание разрушить, уничтожить, стереть с лица земли…

И увидел все ту же зеленую траву под лучами солнца, крошечную рябинку, коричневый муравейник, рыже-черных муравьев, снующих туда-сюда у его узкого входа и неровными колоннами уходящих по траве через тропинку.

Отец стоял у меня за спиной. Я не обернулся. Я слышал его молчание. И это молчание было нестерпимым.

Охваченный отчаянием, я крепко зажмурился, мечтая никогда больше не видеть этих муравьев, эту траву, эту тропинку, этот солнечный свет…

Потом открыл глаза и с изумлением увидел, что трава съежилась и почернела, муравьи превратились в обугленные комочки, а муравейник полностью разрушен и превратился в безжизненную яму. И тропа передо мной, казалось, извивалась и кипела; она была похожа на разверстую рану, вспоровшую склон холма с каким-то странным треском и шелестом. И тут я заметил нечто, стоявшее прямо передо мной, изогнутое и почерневшее. Моя левая рука, все еще простертая вперед, вздрогнула и застыла. Я стиснул пальцы в кулак, потом обеими руками закрыл лицо и закричал:

– Остановите это! Остановите!

И тут же почувствовал на плечах руки отца. Он прижал меня к себе.

– Ну-ну, – сказал он, – успокойся. Дело сделано, Оррек. И сделал это ты. – Я чувствовал: он тоже дрожит и слегка задыхается.

Когда я отнял руки от лица, то сразу же отвернулся – я был в ужасе от увиденного. Склон перед нами выглядел так, словно по нему прошел огненный ураган, это была уничтоженная, изуродованная, мертвая земля. Лишь кое-где можно было разглядеть некрупные камни. А та рябинка превратилась в изуродованный черный пенек.

Я повернулся к отцу и спрятал лицо у него на груди.

– Я думал, это ты! Я думал, это ты! Ведь это ты стоял там!.. Ты… – задыхаясь, выкрикивал я.

– Где я стоял, сынок? – Канок говорил со мной очень нежно, прижимая меня к себе, как перепуганного жеребенка.

– Я же мог убить тебя!.. Но я не хотел, не хотел! Я не делал этого! То есть сделал, но не желая того! Как же мне теперь быть?

– Послушай, Оррек… Нет, ты послушай меня! Не бойся. Я больше не стану просить тебя…

– И все равно! Я же не в силах управлять этим! Я ничего не могу сделать, когда хочу, а когда не хочу, это делается само! Я теперь боюсь смотреть на тебя! Я на все теперь боюсь смотреть! Что, если я… если я… – Но продолжать я не мог и рухнул на землю, парализованный ужасом и отчаянием.

Канок сел рядом со мной на тропу и дал мне время прийти в себя.

Наконец я сел. И сказал:

– Я такой же, как Каддард.

Это звучало и как утверждение, и как вопрос.

– Возможно… – откликнулся отец, – возможно, ты похож на Каддарда в детстве, но не на того Каддарда, который убил свою жену. Ведь тогда он уже утратил свой разум. А в юности безумным был только его дар. Он не умел управлять своим «диким даром».

И я сказал:

– Ну да, и ему завязали глаза, пока он не научился им управлять. Ты тоже мог бы завязать мне глаза.

Еще лишь произнося эти слова, я чувствовал, что это сущее безумие, и жалел, что сказал это. Но потом я снова поднял голову, посмотрел на склон холма, на широкую полосу мертвой травы и изуродованных кустов, на рассыпавшиеся в пыль камни, на бесформенные руины муравейника – на все живое, что теперь было мертво, ибо хрупкие, хитроумные, сложные связи внутри этих вещей были мною разрушены. Та мужественная рябинка превратилась в уродливое привидение. И это зло сотворил я, даже не сознавая, что творю. Я ведь не желал таких разрушений. И все же в гневе я…

Я снова закрыл глаза и сказал отцу:

– Так будет лучше для всех.

Возможно, в душе моей все же таилась надежда, что Канок предложит мне какой-то иной, лучший план действий. Но он долго молчал, а потом тихим голосом, словно стыдясь собственных слов, промолвил:

– Хорошо. Может быть, действительно стоит. Ненадолго…

Глава 9

Но ни один из нас не оказался готов сделать то, о чем мы говорили. Не хотелось даже думать об этом. К тому же предстояло еще искать телок, заблудившихся или украденных. И я, конечно же, хотел поехать с отцом на поиски, и он тоже хотел, чтобы я поехал с ним. Так что мы вернулись в Каменный Дом, сели на коней и вместе с Аллоком и еще двумя парнями отправились в путь, никому не сказав ни слова о том, что произошло на берегу Рябинового ручья.

И весь тот долгий день я видел перед собой зеленые долины, нежные ивы вдоль ручьев, цветущий вереск, ракитник, покрытый желтыми пушистыми цветами, синеву небес и коричневые склоны гор. Я искал взглядом пропавших животных и боялся смотреть, боялся надолго останавливать на чем-то свой взгляд, боялся снова увидеть, как чернеет трава и корчатся в невидимом пламени деревья. И я опускал глаза, смотрел в землю, до боли сжимая пальцы левой руки, прижимая ее к себе; иногда я даже зажмуривался, пытаясь ни о чем не думать и ничего не видеть.

Поиски изрядно утомили нас, но не принесли никаких результатов. Старуха, которой было поручено охранять белых телок, была настолько напугана гневом Канока, что ничего вразумительного сказать не могла. Тем более что ее сын, которому велено было не спускать с телок глаз, пока они находятся на столь отдаленном пастбище, да еще вблизи границ с Драммантом, ушел в горы охотиться на зайцев, оставив мать присматривать за стадом. Никаких проломов в изгороди мы не обнаружили, во всяком случае таких, сквозь которые могла бы пройти корова. Изгородь была, конечно, старая, поверху утыканная кольями, которые вору ничего не стоило выдернуть, а потом снова воткнуть, заметая следы. С другой стороны, молодые и любопытные телки могли просто забрести в одну из узких горных лощин и мирно пастись там, никому из нас не видимые. Но в таком случае почему же все-таки одна-то осталась? Коровы ведь всегда тянутся друг за дружкой. Единственная оставшаяся телочка теперь была заперта в коровнике – увы, слишком поздно! – и печально мычала время от времени, призывая своих подружек.

Аллок, его двоюродный брат Дорек и незадачливый пастух, сын той старухи, решили как следует осмотреть верхние склоны, а мы с отцом поехали домой, выбрав кружной путь вдоль всей нашей границы с Драммантом, и тоже все время высматривали наших белых коров. И я, с высоты седла оглядывая окрестности, все время думал: а каково мне будет не иметь возможности видеть все это, когда передо мной будет одна чернота? И какой от меня тогда будет прок? Вместо помощника я стану для отца обузой. Думать об этом было тяжко. И я стал думать о том, чего еще не смогу делать, когда мне завяжут глаза, и обо всех тех вещах, которые больше я не смогу видеть. Я стал вспоминать каждую из них в отдельности – наш холм, знакомое дерево, округлую серую вершину горы Эйрн, облако над ее вершиной, неяркий желтый огонек, светящийся в густых сумерках в окне Каменного Дома, уши Чалой, мелькавшие у меня перед носом, темные горящие глаза Бранти под рыжей челкой, лицо моей матери, маленький опал в серебряной оправе, который она носит на шее… Я вспоминал каждую из этих вещей, и каждый раз с острой пронзительной болью, потому что такие мелкие уколы, даже бесконечное их множество, все же легче перенести, чем одну-единственную, но такую огромную боль, возникавшую от осознания того, что я вскоре не должен буду ничего видеть, ни одной из этих вещей, что я должен буду добровольно ослепнуть.

Мы оба совершенно вымотались, и я подумал, что, может быть, мы так и разойдемся, ничего не сказав друг другу, хотя бы еще на одну ночь, что Канок отложит все до утра (а как это будет, когда утром я не смогу снова увидеть рассвет над горами?). Но после ужина, который мы съели в усталом молчании, отец сказал матери, что нам нужно поговорить, и мы поднялись в ее комнату в башне, где в камине горел огонь. День отстоял ясный, но холодный, ветреный, как бывает в конце апреля, и ночь наступала тоже холодная. Я с наслаждением подсел к камину, ощущая лицом и коленями благодатное тепло и думая о том, что такие вещи буду чувствовать и потом, когда не смогу видеть.

Отец с матерью говорили о пропавших телках. А я смотрел в огонь, который вспыхивал и потрескивал, и тот смешанный с усталостью покой, что на несколько минут целиком завладел мною, куда-то ускользнул. Понемногу в сердце моем все сильнее разгорался гнев на несправедливость того, что выпало на мою долю. Я у судьбы этого не просил! И не собирался с этим мириться! Я не желал, чтобы меня ослепляли только потому, что мой отец боится меня! Огонь охватил сухую ветку, и она вспыхнула, потрескивая и рассыпая искры, и я затаив дыхание осторожно повернулся к родителям.

Канок сидел в деревянном кресле, а Меле – рядом с ним, на своей любимой низенькой скамеечке со скрещенными ножками. Их лица в отблесках огня казались исполненными неизъяснимой нежности и тайны. И только тут я заметил, что моя левая рука поднята и, немного дрожа, указывает на отца. Я видел, как она дрожит, и вспомнил ту рябинку на склоне холма над ручьем – скорчившуюся, обугленную – и, прижав обе руки к глазам, сильно надавил на них, чтобы стало больно, чтобы ничего не видеть, кроме странных цветных вспышек, которые всегда мелькают перед глазами, когда на них сильно надавишь.

– В чем дело, Оррек? – услышал я голос матери.

– Скажи ей, отец!

Он явно колебался. Потом все же с трудом, запинаясь, стал рассказывать, но рассказывал не по порядку и как-то невнятно, и я уже начинал терять терпение от его неловких выражений.

– Сперва расскажи, что случилось с Хамнедой, а потом – у Рябинового ручья! – потребовал я, прижимая кулаки к глазам. Я все сильнее давил на глаза, ибо в душе моей опять бушевал неистовый гнев. Почему он не может просто сказать все как есть? Он все перепутал! Ходит кругами и никак не может подойти к сути дела! Не может сказать прямо, к чему все это ведет. Моя мать, пытаясь понять причину его столь сильного смущения и отчаяния, пролепетала:

– Но значит, это «дикий дар»? – И я, увидев, что Канок опять колеблется, вмешался:

– Этот дар означает, что я обладаю страшной разрушительной силой, но не способен сам управлять ею. Я не могу воспользоваться своим даром, когда хочу этого; и получается, что пользуюсь им, когда совсем этого не хочу. Вот сейчас, например, я мог бы убить вас обоих, если б только посмотрел на вас.

Воцарилось молчание. Потом Меле, не желая мириться со столь страшной действительностью, начала было возмущенно:

– Но ты, конечно же, преувели…

– Нет, – оборвал ее Канок. – Оррек говорит правду.

– Но ты же занимался с ним, столько лет учил его! Ты ведь стал тренировать его, когда он был еще совсем ребенком!

Ее искренний протест лишь обострил боль и гнев, бушевавшие в моей душе.

– Это ничего не дало, – усмехнулся я. – Я как тот бедный пес, Хамнеда. Он так и не смог ничему научиться. Он был бесполезен и стал опасен. Так что самое лучшее было убить его.

– Оррек!

– Дело в самой этой силе, – вмешался отец. – Не в Орреке, а в его силе… в его даре. Он не может правильно пользоваться своим даром, зато этот дар может его использовать. Это очень опасно. Он все правильно сказал. Это опасно и для него, и для нас, и для всех на свете. Со временем Оррек, конечно, научится управлять своим даром. Это великий дар, а он просто еще слишком молод. Но пока… пока его придется этого дара лишить.

– Как? – Голос матери так зазвенел, что, казалось, вот-вот брызнут осколки.

– Придется завязать ему глаза.

– Завязать глаза?

– Глаз, закрытый повязкой, не имеет силы.

– Но повязка на глазах… Ты хочешь сказать, что когда Оррек будет выходить из дома… когда он будет среди других людей…

– Нет, не только, – сказал Канок, и я подхватил:

– Нет, все время. Пока я не буду твердо уверен, что никому не смогу причинить вреда, никого не убью, даже невольно. Чтобы никто, ни одна вещь или живое существо не валялись на земле бесформенной грудой! Я ни за что не сделаю этого снова! Никогда! Никогда! – Я сел у камина, прижимая руки к глазам, и весь сгорбился, чувствуя себя больным, бесконечно усталым и совершенно беспомощным в этой темноте. – Запечатай мне глаза прямо сейчас, отец, – сказал я. – Да, сделай это сейчас.

Я не помню, продолжала ли Меле протестовать, а Канок – настаивать на своем. Помню только, что душу мою терзала страшная боль. И облегчение наступило только тогда, когда я наконец ощутил на глазах повязку и отец завязал у меня на затылке ее концы. Повязка была черной, я еще успел ее увидеть, и это было последнее, что я видел: огонь в очаге и полоску черной ткани в руках отца.

А потом провалился во тьму.

И вскоре почувствовал тепло невидимого огня, в точности как и воображал это себе.

Мать тихо плакала, стараясь, чтобы я не услышал, что она плачет; но слепые, как известно, обладают острым слухом. У меня же никакого желания плакать не было. Я пролил достаточно слез. Я слышал, как шептались родители. Потом сквозь теплую тьму до меня донесся голос матери: «По-моему, он засыпает», – и я действительно заснул.

И отец отнес меня в постель на руках, как маленького.

Когда я проснулся, вокруг было темно, и я сел, чтобы посмотреть, не видна ли полоска рассвета над холмами за окном моей комнаты, но окна отчего-то увидеть не смог и очень удивился: неужели тучи закрыли все небо и звезды? А потом услышал, как поют птицы, приветствуя восход солнца, и нащупал на лице черную повязку.

Странное это дело – привыкать быть слепым. Я когда-то спрашивал Канока, что такое воля, что означает выражение «пожелать чего-то». И вот теперь я научился понимать, что это такое.

Схитрить, смошенничать, взглянуть хотя бы одним глазком, увидеть только один раз – подобное искушение, разумеется, возникало без конца. Каждый шаг, каждое действие, которое теперь стало так невероятно трудно совершать, ибо я двигался крайне неуклюже, могли в один миг вновь стать легкими и естественными. Просто приподними повязку на минутку, взгляни хоть раз…

Я не поднимал повязку. Правда, несколько раз она соскальзывала сама – и в глазах у меня темнело от ослепительно-яркого света дня. Потом мы стали подкладывать на глаза под повязку мягкие прокладки, и теперь повязку уже не нужно было так сильно затягивать на затылке. И я уж точно ничего не мог увидеть. И чувствовал себя в безопасности.

Да, именно так: теперь я чувствовал себя в безопасности. Научиться быть слепым – нелегкое дело, это правда, но я был упорен. Чем больше нетерпения я проявлял, злясь на собственную беспомощность, неспособность видеть и на саму повязку, тем сильнее я боялся приподнять ее. Она спасала меня от ужаса, связанного с возможностью уничтожения мною чего-то такого, что я уничтожать совсем не хотел. Пока повязка была на моем лице, я не мог разрушить ничего из того, что любил. Я помнил, что тогда наделал, выпустив на волю свой страх и гнев. Я помнил тот миг, когда мне показалось, что я уничтожил собственного отца. Ну и пусть: если я не смогу научиться управлять своим даром, я, по крайней мере, смогу научиться им не пользоваться.

Вот этому я действительно хотел научиться, потому что только так мог по-настоящему проявить свою волю. Только в повязке на глазах я мог обрести хоть какую-то свободу.

В первый день своей слепоты я ощупью спустился в вестибюль Каменного Дома и долго шарил руками по стене, пока не отыскал посох Слепого Каддарда. Я давно уже не брал его в руки. Детская забава, когда я прикасался к нему только потому, что это было мне категорически запрещено, осталась, как мне теперь казалось, в далеком прошлом. Но я помнил, где он находится, и знал, что теперь имею на него полное право.

Посох был слишком высок для меня и оказался очень тяжелым и неуклюжим, но мне нравилось касаться его потертого набалдашника, его шелковистой на ощупь древесины. Я вытащил его на середину комнаты, постучал его концом по стене, и он сам повел меня через вестибюль. После этого я часто брал его, когда выходил из дому. В доме же я лучше ориентировался, двигаясь на ощупь. А снаружи посох придавал мне определенную уверенность. Это было мое оружие. На случай непредвиденной угрозы. Я мог бы нанести им удар – ударить не той ужасной силой, что была заключена во мне, а просто ударить, просто ответить нападающему и защитить себя. Будучи лишенным зрения, я постоянно чувствовал собственную уязвимость, понимал, что любой может меня одурачить или обидеть. И тяжелый посох в руке придавал мне уверенности.

Сперва мать отнюдь не давала мне того утешения, какое я всегда находил у нее прежде. За поддержкой и одобрением я теперь обращался к отцу. Мать не могла смириться с нашей затеей, не могла поверить, что я поступаю правильно, что это необходимо. Ей все это казалось чудовищным результатом присутствия в нашей жизни каких-то сверхъестественных сил или верований.

– Ты можешь снять свою повязку, когда ты со мной, Оррек, – говорила она.

– Нет, мама, не могу.

– Но это же глупо – так бояться! Глупо, Оррек. Ты же никогда не причинишь мне вреда. Носи ее вне дома, раз уж это так необходимо, но не здесь, не со мной. Я хочу видеть твои глаза, сыночек!

– Мама, я не могу! – Больше мне нечего было ей сказать. И приходилось повторять это снова и снова, потому что она жаловалась и настаивала. Она же не видела мертвого Хамнеду и никогда не ходила к Рябиновому ручью, на тот чудовищно искореженный, сожженный склон холма. Мне даже хотелось, чтобы она все-таки сходила туда, но попросить ее об этом я не смог. И спорить с нею мне совсем не хотелось.

Наконец в голосе ее зазвучала самая настоящая горечь.

– Это же просто невежественные суеверия, Оррек! – возмущалась она. – Мне стыдно за вас с отцом! Я считала, что лучше учила тебя. Неужели ты думаешь, что тряпка на глазах способна уберечь от дурных поступков, если в душе уже воцарилось зло? А если в душе твоей правит добро, то пожелаешь ли ты сейчас сотворить добро? «Остановишь ли ветер стеною трав или прилив – одним лишь словом?» – В отчаянии мать невольно цитировала молитвы, которые еще ребенком в отчем доме выучила наизусть.

Но я по-прежнему стоял на своем, и она сказала:

– Тогда, может, мне сжечь ту книгу, которую я сделала для тебя? Теперь ведь она для тебя бесполезна. Она тебе не нужна – ты закрыл не только свои глаза, но и свой ум.

Ее слова заставили меня выкрикнуть:

– Но это же не навсегда, мама! – Мне не хотелось ни говорить, ни думать о каких-то конкретных сроках своей слепоты, о том дне, когда я смогу снова видеть: я даже вообразить себе этот день не осмеливался; я боялся того, что снова даст мне возможность видеть, но еще больше я боялся безосновательных надежд. Однако угрозы матери, ее боль и презрение заставили меня сделать это признание.

– И сколько же еще ждать?

– Не знаю. Пока я не научусь… – Но я не знал, что сказать ей. Разве я смогу когда-нибудь научиться использовать тот дар, с которым не в силах справиться? Ведь я с детства пробовал это делать, но так и не научился.

– Ты научился всему, чему мог научить тебя твой отец, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – Даже слишком хорошо научился! – И она вдруг вскочила и ушла, не сказав мне больше ни слова. Легкое шуршание – она накинула на плечи шаль, – и ее шаги прозвучали уже за дверью.

Но Меле была отходчива, долго сердиться не умела и уже вечером, пожелав мне спокойной ночи, шепнула – и в голосе ее я услышал знакомую, милую и печальную улыбку:

– Разумеется, я никогда не сожгу твою книгу, мальчик мой дорогой! И твою повязку тоже, как бы мне этого ни хотелось. – И больше она уже никогда не просила меня снять повязку и не протестовала, а стала принимать мою слепоту как факт и помогала мне, чем могла.

Самое лучшее, как я понял, став слепым, – это стараться вести себя так, словно по-прежнему все видишь: передвигаться не осторожно, ощупью, а шагать решительно и в крайнем случае даже налетать лбом на стену, если уж на пути тебе попадется стена, или падать, если уж попал ногой в яму. Я научился отлично передвигаться по дому и по двору и старался держаться знакомой территории; здесь я чувствовал себя совершенно свободно и выходил из дому так часто, как только мог. Я седлал и взнуздывал старую добрую Чалую, которая так же терпела мои неуверенные движения, как когда-то, когда мне было лет пять, мое неумение ездить; садился на нее и позволял ей везти меня куда ей самой понравится. Как только я оказывался в седле и далеко от тех звуков, что были свойственны конюшне и хозяйственным постройкам, мне уже ничто не могло подсказать дорогу; я мог оказаться на склоне ближнего холма, или высоко в горах, или даже на луне, но Чалая-то всегда знала, где мы находимся, и отлично понимала, что я уже не тот бесстрашный наездник, каким был когда-то. Она, как умела, заботилась обо мне и всегда вовремя привозила меня домой.

– Я хочу поехать в Роддмант, – сказал я, когда прошло недели две и я уже немного привык к повязке на глазах. – Я хочу попросить Грай подарить мне другого щенка. – Мне пришлось долго собираться с мужеством, чтобы сказать это, потому что судьба бедного Хамнеды по-прежнему тревожила мою память. Но мысль о том, чтобы иметь собаку, которая помогала бы мне, ставшему теперь слепым, пришла ко мне как-то ночью, и я понимал, что это хорошая мысль. А еще мне страшно хотелось поговорить с Грай.

– Ты хочешь завести новую собаку? – удивился Канок, но Меле сразу поддержала меня, воскликнув:

– Это прекрасная идея! Я тоже поеду… – Я знал: она хотела сказать, что поедет в Роддмант вместе со мной (она довольно плохо ездила верхом и побаивалась лошадей, даже Чалой), однако она сказала так: – Я тоже поеду с тобой, если хочешь.

– Можно, например, завтра?

– Отложи немного свою поездку, – сказал мне Канок. – Сейчас нам пора готовиться к поездке в Драммант.

За всеми последними событиями я совсем позабыл о бранторе Огге и его приглашении. Напоминание об этом тут же пробудило в моей душе прежний протест.

– Но я сейчас не смогу туда поехать! – сказал я.

– Ничего, сможешь, – возразил отец.

– А почему он должен ехать туда? Почему? – поддержала меня мать.

– Я уже объяснял, почему это необходимо. – Голос Канока звучал жестко. – Возможно, нам удастся заключить с Драммантом перемирие. А может, и дружбу. Кроме того, существует еще возможность помолвки.

– Но ведь теперь Драм ни за что не захочет, чтобы его внучка была помолвлена с Орреком! – воскликнула мать.

– Ты уверена? Когда он узнает, что Оррек способен убивать взглядом и его дар оказался настолько силен, что ему пришлось закрыть повязкой глаза, чтобы пощадить своих возможных врагов? Да Огге будет просто счастлив, если мы позволим ему получить то, о чем он мечтает! Разве ты не понимаешь?

Никогда еще не слышал я в голосе отца такого жестокого победоносного ликования. И это как-то неприятно удивило меня. Я словно вдруг очнулся ото сна.

Впервые я стал понимать, что повязка на глазах делает меня не только уязвимым, но и пугающим. Для окружающих это означало, что моя сила так велика, что выпускать ее на волю ни в коем случае нельзя, ее необходимо сдерживать, держать взаперти. И если я вдруг сниму с глаз повязку, то и сам стану оружием в чьих-то руках. Точно посох Каддарда, когда я беру его в руки…

И еще я понял, почему многие и у нас в доме, и в соседних домах теперь, после того как я надел на глаза повязку, обращаются со мной иначе: с уважением и смущением, а не с прежним легкомысленным панибратством; почему люди умолкают, когда я подхожу ближе; почему стараются неслышно прокрасться мимо меня, надеясь, что я их не замечу. Я думал, они избегают и презирают меня, потому что я ослеп, но мне даже в голову не приходило, что они просто меня боятся, зная, ПОЧЕМУ я решил добровольно ослепнуть.

И теперь мне действительно предстояло убедиться, сколь сильно разрослась молва о моем «диком даре», какую сомнительную славу я теперь приобрел. Говорили, например, что я уничтожил целую стаю диких собак и брюхо у каждой было вспорото, словно ножом. А еще я, оказывается, повел глазами по окрестным холмам – и полностью избавил Каспромант от ядовитых змей! С другой стороны, стоило мне глянуть на домик старого Уббро – и в ту же ночь старика разбил паралич, так что он и говорить теперь не может, и все это было с моей стороны не наказанием, а всего лишь проявлением моего «дикого дара». А когда я поехал искать пропавших белых телок, то стоило мне их увидеть – и я тут же уничтожил их на месте, сам того не желая. Вот после этого-то, опасаясь своей непредсказуемой и ужасной силы, я и ослепил себя, – а может, сам Канок меня ослепил, точнее, запечатал мне глаза. Если же кто-то отказывался верить этим россказням, его вели к Рябиновому ручью и показывали склон холма с останками погибших деревьев, раздробленными костями многочисленных птичек, кротов и мышей и превратившимися в песок и гальку валунами.

Тогда я еще всех этих сказок не знал, но мне уже чудилось, что я обрел некую новую силу, которая проявлялась отнюдь не в деяниях, а в словах: в моей теперешней репутации.

– Мы поедем в Драммант послезавтра, – сказал отец. – Пора. Выедем пораньше, чтобы к ночи уже добраться туда. Надень свое красное платье, Меле. Я хочу, чтобы Драм увидел подарок, который он преподнес мне когда-то.

– Ох, милый! – огорченно воскликнула мать. – И сколько же мы должны там гостить?

– Дней пять-шесть, я думаю.

– Боже мой, что же мне подарить жене брантора? Я ведь должна привезти ей какой-то подарок, правда?

– Это не обязательно.

– Нет, обязательно! – отрезала мать.

– Ну, привези ей какой-нибудь гостинец, уж на кухне-то у тебя наверняка что-то подходящее найдется.

– Найдется! – фыркнула мать. – На кухне в такое время года ничего интересного не сыщешь.

– А ты подари ей корзину цыплят, – предложил я. Мать утром брала меня на птичий двор, чтобы я помог ей справиться с новым выводком цыплят, и совала их мне в руки – невесомых, нежно попискивавших, тепленьких, глупых, с острыми клювиками.

– Да, это хорошая мысль, – одобрила она.

И когда послезавтра рано утром мы выехали из дома, к ее седлу была приторочена корзина, из которой доносился неумолчный писк. Я ехал с ней рядом, одетый в новый килт и новую куртку – костюм настоящего мужчины.

Поскольку я мог ехать только на Чалой, матери пришлось ехать на Грейлаге. Наш серый жеребец был абсолютно надежен, хотя его высота и величина пугали Меле. Отец мой взял рыжего Бранти. Обучение Бранти он полностью поручил нам с Аллоком, но, когда он садился на Бранти сам, всем сразу становилось ясно: они с этим рыжим жеребцом просто созданы друг для друга – оба такие красивые, нервные, гордые и стремительные! Жаль, что я не мог видеть отца в то утро! Мне страшно этого хотелось. Но я сел на добрую старушку Чалую и позволил ей везти меня вперед – во тьму.

Глава 10

Было очень странно и утомительно – ехать целый день и не видеть, мимо чего проезжаешь, слыша лишь стук подков да скрип седел, чувствуя запах конского пота и цветущего ракитника да еще прикосновения ветерка и лишь догадываясь, какова в этих местах дорога, по походке Чалой. Будучи не в состоянии вовремя заметить ухаб или вынужденную остановку, я был очень напряжен в седле и частенько, забыв всякий стыд, хватался за переднюю луку седла, чтобы сохранить равновесие. Мы были вынуждены ехать в основном гуськом, так что ни о каких разговорах и думать не приходилось. Мы, правда, то и дело останавливались, чтобы мать могла дать цыплятам воды, а около полудня и сами устроили привал, да и лошадей пора было покормить и напоить. Цыплята с энтузиазмом запищали и набросились на угощение, которое мать высыпала им в корзинку. Я спросил, где мы сейчас находимся. Под Черным утесом, сказал отец, в Кордеманте. Я даже представить себе это место не мог – я никогда еще не уезжал так далеко от границ Каспроманта. Вскоре мы снова двинулись в путь, и весь остаток того дня показался мне сплошным скучным и черным сном.

– Клянусь священным камнем! – вдруг воскликнул отец. Он никогда не клялся, даже этой ерундовой старомодной клятвы никогда не произносил, и это настолько поразило меня, что я очнулся от тупой дремоты. Мать ехала впереди, ибо ошибиться тут, на единственной тропе, было невозможно, а отец сзади, приглядывая за нами обоими. Она его возгласа не расслышала, но я спросил:

– Что случилось?

– Ты представляешь, наши телки! – сказал он. – Вон они! – И, вспомнив, что я не могу увидеть, куда он показывает, пояснил: – Там, у подножия холма, на лугу пасется довольно большое стадо коров, и только две коровы белые. Остальные бурые или рыжие. – Он минутку помолчал – наверное, старался разглядеть получше. – Ну да, у обеих горб и рога короткие, – сказал он. – Точно наши!

Теперь уже остановились мы все, и мать спросила:

– Мы все еще в Кордеманте?

– В Драмманте, – сказал отец. – Уже несколько часов по нему едем. Но это коровы той породы, что когда-то была выведена в Роддманте. И мои белые коровки наверняка тоже там! Надо бы подъехать поближе, посмотреть.

– Не теперь, Канок, – сказала Меле. – Скоро стемнеет. Нам лучше ехать дальше. – В ее голосе чувствовалось понимание и сочувствие, и отец ее послушался.

– Ты права, – сказал он, и я услышал, что Грейлаг пошел дальше. Чалая последовала за ним, так что мне даже не пришлось понукать ее, и рыжий жеребец тоже тронулся с места.

Мы подъехали к Каменному Дому Драмманта, и для меня это оказалось необычайно тяжело – чужие места, чужие люди и полная неспособность видеть. Мать взяла меня за руку, как только я спешился, и не отпускала от себя, – впрочем, возможно, не только мне, но и ей требовалась поддержка, а вдвоем все-таки было легче. Среди множества других голосов я услышал громкий дружелюбный бас Огге Драма:

– Ну и ну! Решили, значит, все-таки навестить нас! Мы очень рады! Добро пожаловать в Драммант! Мы, конечно, люди небогатые, но рады поделиться с вами всем, что имеем! Но что это? Почему у мальчика повязка на глазах? Что с тобой случилось, парень? Слабые глаза, да?

– Ах, мы были бы рады, если б так, – вздохнув, заметил Канок. Он был опытный фехтовальщик, а Огге этим искусством совсем не владел, предпочитал шпаге дубину. И сам, по-моему, был редкостным дубиной! Такой тебе даже не ответит и намека твоего не поймет; он, может, тебя и услышит, да внимания на твои слова никакого не обратит. Он и говорить с тобой будет так, словно ты для него пустое место, и сперва это, возможно, даже выгодно для него, но потом бывает и с точностью до наоборот.

– Что ж, неприятно, конечно, когда тебя ведут за ручку, точно младенца, но ничего: парень ваш вырастет и избавится от своего недуга. Идемте вот сюда. Эй, позаботьтесь о лошадях! Барро, кликни служанок, пусть приведут мою жену! – И Огге продолжал раздавать приказы и распоряжения, создавая вокруг шум и суету. Я чувствовал, что повсюду снуют люди, толпы невидимых, неизвестных мне людей. Моя мать кому-то объясняла, что эта корзина с цыплятами предназначена для супруги брантора. Она по-прежнему крепко держала меня за руку и попросту волокла меня за собой через бесконечные пороги и ступеньки. Когда мы наконец остановились, в голове у меня образовался настоящий водоворот. Нам принесли тазы с водой, и люди так и жужжали вокруг, пока мы поспешно смывали дорожную пыль и отряхивали одежду. Впрочем, мать успела еще и переодеться.

Затем мы снова сошли вниз и оказались в комнате, которая, судя по гулкому эху, была очень большой и с высокими потолками. Там был камин: я слышал потрескивание пламени и чувствовал волны тепла на лице и голых ногах. Мать не снимала руки с моего плеча.

– Оррек, – сказала она, – это супруга брантора, леди Денно. – И я поклонился в том направлении, откуда до меня донесся хрипловатый, какой-то усталый голос, предложивший мне чувствовать себя в Драмманте как дома. Затем мне представили других членов семьи Драм – старшего сына брантора, Харбу, и его жену, младшего сына брантора, Себба, и его жену, дочь брантора с мужем, чьих-то взрослых детей, внуков и т. д. Все это были сплошные имена – без лиц, тонувшие в полной темноте. Застенчивый мелодичный голос моей матери был едва слышен среди этих громогласных людей; и я ничего не мог поделать с собой, болезненно чувствуя, как сильно наша Меле от них отличается, как странно звучит здесь ее утонченная речь, какими чуждыми кажутся ее воспитанность и врожденная деликатность, – во всем, даже в том, как она произносит некоторые слова, чувствовалось, что она уроженка Нижних Земель.

Отец был тоже поблизости, у меня за спиной. Он отнюдь не все время поддерживал беседу с чересчур разговорчивыми жителями здешнего замка, но на вопросы их отвечал быстро и любезно, смеялся их шуткам, и в голосе его при этом слышалось даже некоторое удовольствие от возобновления старой дружбы. Один из этих людей, по-моему из семейства Барре, сказал:

– Значит, этот парнишка – обладатель «дикого дара», верно?

И Канок ему ответил:

– Верно. – И тут же в беседу вступил кто-то еще:

– Что ж, ничего страшного, вот войдет в полную силу и с даром своим справится. – И этот новый их собеседник принялся рассказывать какую-то байку о мальчике из Олмманта, у которого дар оставался диким аж до двадцати лет. Я изо всех сил старался дослушать эту историю, но не сумел: ее заглушил гул голосов.

Через некоторое время нас пригласили за стол, и это оказалось для меня поистине ужасным испытанием; дело в том, что слепому требуется очень много времени, чтобы научиться есть прилично, а я этого умения приобрести еще не успел. Я боялся даже притронуться к чему-либо: мне казалось, что я непременно что-нибудь разолью, рассыплю или испачкаюсь сам. Меня сразу же попытались посадить отдельно от матери, а ее брантор Огге пригласил сесть во главе стола вместе с мужчинами, однако она мягко, но уверенно отвергла это приглашение и настояла на своем желании сидеть рядом со мной. Она помогала мне и резала кушанья, и я вполне аккуратно мог брать эти кусочки пальцами и отправлять в рот, не шокируя окружающих своей неловкостью. Хотя у них в Драмманте хорошими манерами явно никто похвастаться не мог, если судить по тому, с каким шумом они жевали и глотали пищу, а потом еще и рыгали.

Мой отец сидел гораздо дальше от нас, где-то рядом с Огге, и, когда шум за столом несколько утих, я расслышал его тихий спокойный голос и почувствовал в нем какую-то странную веселую нотку, какую-то легкую насмешливость, которой никогда прежде у него не замечал.

– Я от всей души хочу поблагодарить тебя, брантор, за заботу о моих телках! А я-то проклинал себя, ругал себя последними словами, когда вовремя изгородь не отремонтировал! Они, конечно же, просто перепрыгнули через нее в том месте, где выпал очередной камень. Они ведь очень легконогие, эти белые коровки. Я уж почти смирился с тем, что они пропали. Думал, их кто-то в Нижние Земли свел, в Дьюнет. Да они бы там и оказались, если бы твои люди их не поймали и не сберегли для меня! – На том конце стола воцарилось напряженное молчание, хотя на нашем конце несколько женщин все еще увлеченно болтали. – Я ведь очень рассчитывал на этих телок, – продолжал Канок тем же доверительным, располагающим тоном, – надеялся постепенно восстановить их поголовье, чтобы и у меня было такое же стадо, как у Слепого Каддарда. В общем, Огге, прими мою сердечную благодарность! Считай, что первый же теленок, которого они принесут, – бычок или телочка, кого захочешь, – твой. Тебе нужно будет только послать за ним.

Теперь за столом, хотя и ненадолго, установилась полная тишина. Потом кто-то на том конце не выдержал:

– Отлично сказано, брантор Канок! – И его тут же поддержали другие, но голоса Огге я среди них не слышал.

Наконец обед закончился, и моя мать попросила разрешения подняться в свою комнату и меня забрала с собой. Мы уже уходили, когда Огге громко спросил:

– Что ж ты так рано уходишь и молодого Оррека уводишь от нас? Он ведь уже взрослый парень. Посиди с мужчинами, сынок, попробуй мое весеннее пиво!

Но Меле кротко сказала, что просит прощения: и она, и я слишком устали после целого дня езды верхом. Неожиданно ее поддержала и жена брантора, Денно.

– Отпусти мальчика, Огге, – сказала она своим хрипловатым и как будто усталым голосом, так что удрать оттуда нам все же удалось, а вот отцу пришлось остаться и пить пиво вместе с остальными мужчинами.

Наверное, было уже очень поздно, когда он наконец поднялся в нашу комнату; я уже спал, но проснулся, потому что в темноте он налетел на стул, потом еще что-то уронил, и Меле прошептала:

– Тише! Ты пьян!

А он ответил ей громче, чем, видимо, хотел:

– Это не пиво, а лошадиная моча! – И она засмеялась, а он фыркал и, бродя по комнате и налетая на мебель, бормотал: – Где же эта проклятая кровать? – Наконец они улеглись. Я лежал на своей узкой кроватке под окном и слушал, как они шепчутся.

– Канок, зачем же ты так ужасно рисковал?

– Мы рисковали, уже просто приехав сюда.

– Но когда ты стал говорить об этих телках…

– А что, молчать было бы лучше?

– Но ты же прилюдно бросил ему вызов!

– Да, и ему оставалось либо солгать в присутствии своих же людей – хотя все они и так прекрасно знают, как эти телки сюда попали, – либо принять тот выход, который я ему предложил.

– Тише, ради бога, тише! – прошептала Меле, потому что Канок опять заговорил почти в полный голос. – Ну и хорошо, что он предпочел этот выход.

– Это еще вопрос. Мы еще увидим, что именно он предпочел. А где, кстати, была эта девчонка? Ты ее уже видела?

– Какая девчонка?

– Да невеста же! Эта их скромница!

– Канок, тише! – Мать не то сердилась, не то смеялась.

– Ну и закрой мне рот, милая, закрой мне рот, – прошептал он, и я опять услышал ее тихий смех, скрип кровати, и все стихло. А я снова провалился в сокровищницу снов.

На следующий день брантор Огге послал за моей матерью и пригласил ее присоединиться к ним, поскольку собирался показать моему отцу свои владения, свои дома, амбары и конюшни. Пригласили и меня. Кроме Меле, в компании не было ни одной женщины; с нами отправились также сыновья Огге и еще несколько человек из Драмманта. Огге разговаривал с моей матерью как-то странно, неестественно – покровительственно и в то же время льстиво. Я слышал, как он обсуждал ее внешность с другими мужчинами, словно она была просто красивым животным: хвалил ее стройные лодыжки, ее волосы, ее походку. А в разговоре с нею он то и дело упоминал о ее происхождении, с презрением или высокомерием намекая на то, что она нездешняя, что она уроженка Нижних Земель, то есть существо низшего порядка. И все же он прямо-таки прилип к ней, точно огромная пиявка. Я несколько раз пытался влезть между ними, но он тут же оказывался рядом, только по другую сторону от нее. Видимо, я его раздражал, и несколько раз он предлагал Меле – только что не приказывал! – отослать меня к «другим детям» или к моему отцу. Она ни разу прямо ему не отказала, но отвечала таким легким веселым тоном, с улыбкой, что как-то все же получалось, что я все время оставался при ней.

Когда мы вернулись в Каменный Дом, Огге сообщил, что готовится большая охота на кабанов в северных холмах Драмманта. Ждут только прибытия Парн, матери Грай. Меле колебалась, явно встревоженная, и он сказал ей:

– Ну, в конце концов, охота на кабанов – дело не женское. Это занятие опасное. Но парня своего ты все-таки с нами отпусти, пусть немного развеется, а то все бродит в своей повязке да скучает. Ведь даже если кабан на него и бросится, ему только глазом моргнуть – и прощай кабанчик! Верно, парень? На кабаньей охоте такой быстрый глаз, как у тебя, всегда пригодится.

– Только пусть уж лучше это будет мой быстрый глаз, – вмешался отец. Он сказал это все тем же безупречно любезным веселым тоном, каким постоянно пользовался с тех пор, как мы приехали в Драммант. – А Оррека использовать пока что слишком рискованно.

– Рискованно? Неужели твой парень свиней боится?

– Нет, я не о нем. – И я почувствовал, что на этот раз острый кончик его шпаги все же чуть-чуть кольнул Огге.

И тот мгновенно перестал притворяться и делать вид, что ему якобы не понятно, почему мои глаза закрыты повязкой; и стало ясно, что все в Драмманте прекрасно знают, зачем это сделано, и, мало того, верят в любые, даже самые дикие истории о моих «подвигах». Я был мальчиком с «диким», разрушительным даром, столь могущественным, что не мог пока совладать с ним. Я был очередным Слепым Каддардом. И, несмотря на все выпады Огге, моя репутация ставила нас на недосягаемую для него высоту. Впрочем, кроме привычной дубины, было у него и другое оружие.

Вчера вечером и нынче утром вокруг нас роилось множество людей, однако мы все еще не были представлены внучке брантора Огге, дочери его младшего сына Себба Драма и Даредан Каспро. С ее родителями, впрочем, мы уже познакомились. У Себба оказался такой же гулкий жизнерадостный бас, как и у его отца; Даредан поговорила лишь с моей матерью и со мной, причем таким ласковым и тихим голосом, что я почему-то вообразил, что она глубокая старуха, хотя Канок говорил, что она еще совсем не старая. Когда, уже ближе к полудню, мы вернулись в дом после прогулки, то снова встретили там Даредан, но дочери с ней не было – той самой девушки, которую прочили мне в невесты, той самой «скромницы», как назвал ее Канок ночью. И, вспомнив, каким тоном он произнес это слово, я покраснел.

Похоже, Огге обладал даром читать чужие мысли, потому что громко сказал, обращаясь ко мне:

– Придется тебе, молодой Каспро, подождать несколько дней, прежде чем ты сможешь познакомиться с моей внучкой Вардан. Она у старого Римма гостит, там у нее сестры двоюродные. Хотя какой тебе смысл знакомиться с девушкой, если ты ее даже увидеть не можешь? Впрочем, есть, конечно, и другие способы узнать девушку, как ты и сам потом поймешь. И куда более приятные! – (Мужчины вокруг засмеялись.) – Ничего, Вардан будет уже дома, когда мы после кабаньей охоты вернемся.

Парн Барре прибыла в полдень, и с этого времени все разговоры в доме были только об охоте. Мне пришлось тоже поехать. Мать, правда, меня не пускала; она явно хотела запретить мне «участвовать в этом безумии», но я понимал, что выхода у меня нет, и сказал:

– Не тревожься, мама. Я буду верхом на Чалой, а она меня в обиду не даст.

– Да и я при нем буду, – пообещал Канок. Я чувствовал, что мое решение непременно участвовать в охоте очень ему по нраву.

Мы выехали еще до рассвета. Канок действительно не отходил от меня ни на шаг. И стал для меня единственной точкой опоры в этой бесконечной, бессмысленной скачке в темноте, в неожиданных остановках, криках и молчании, в появлении и исчезновении большого количества людей. И конца этому видно не было. Мы охотились пять дней, и я ни разу так и не смог как следует собраться с мыслями; я ни разу не знал, что именно находится впереди, куда в следующий момент поставлю ногу. Никогда еще искушение приподнять повязку на глазах не было сильнее, и все же я не решался это сделать, пребывая в постоянном раздражении, вызванном страхом и собственным бессилием, чувствуя себя униженным, жалким. Я безумно боялся громкого, чересчур бодрого голоса брантора Огге и никуда не мог от него скрыться. Порой он делал вид, что верит, будто я и в самом деле слеп, и громко меня жалел, но даже и тогда он дразнил меня, подзуживал, испытывал мое терпение, хотя и не требовал открыто, чтобы я снял с глаз повязку и показал всем свой разрушительный дар. Огге боялся меня и злился из-за этого страха; ему хотелось, чтобы я страдал, потому что он меня боится; и он прямо-таки сгорал от любопытства, потому что понятия не имел, какова же в действительности моя сила. Он никогда не переступал определенной черты во взаимоотношениях с Каноком, ибо прекрасно знал, на что тот способен. Но на что способен я, ему было неизвестно. А что, если эта повязка на глазах просто блеф, обман? Огге был похож на ребенка, который дразнит сидящую на цепи собаку, пытаясь понять, действительно ли она может его укусить. Но в данном случае это я сидел на цепи, это меня он дразнил и заставлял почувствовать, что я полностью в его власти. Я ненавидел его так сильно, что знал: если я посмотрю на него, ничто меня не остановит, я просто уничтожу его, как отец – ту крысу, как я – ту гадюку и несчастного Хамнеду…

Парн Барре приманила охотникам стадо диких свиней аж из предгорий Эйрн, а потом отозвала хряка подальше от свиноматок. Когда собаки и люди окружили кабана, она покинула место охоты и вернулась в лагерь, где были оставлены те лошади, что везли поклажу, слуги и я.

Когда охотники уезжали из лагеря, момент для меня был действительно весьма позорный.

– Ты мальчишку-то с собой возьмешь, Каспро? – спросил брантор Огге, и мой отец ответил ему самым разлюбезным тоном, что мне со старушкой Чалой никуда ехать не стоит, потому что мы будем только всех задерживать. – Так, может, и тебе лучше вместе с ними остаться, на всякий случай, а? – насмешливо пробасил Огге, и Канок тихо ответил:

– Нет, я тоже хотел бы в охоте поучаствовать.

Прежде чем садиться на коня, отец коснулся моего плеча – он взял Грейлага, а не Бранти, – и шепнул:

– Держись, сынок!

И я держался изо всех сил, сидя в одиночестве, поскольку слуги Драма старались находиться от меня подальше и вскоре вообще обо мне позабыли, громко болтая и смеясь. Я же понятия не имел, что происходит вокруг; рядом лежал только скатанный спальный мешок, в котором я спал прошлой ночью и на который теперь опирался левой рукой. Весь остальной здешний мир казался мне совершенно неведомым; меня словно подхватил какой-то непонятный поток, в котором я мгновенно утонул бы, стоило мне встать и сделать шаг или два. На земле под ногами я отыскал несколько мелких камешков и играл с ними, перебрасывая из руки в руку, пересчитывая, пытаясь построить из них башенку или выложить в ряд, чтобы хоть как-то развеять бесконечную скуку. Мы вряд ли сознаем, как много удовольствий и интереса в жизни получаем благодаря глазам, до тех пор, пока не наступает пора обходиться без зрения; и значительная радость нашей жизни проистекает как раз из того, что глаза могут сами выбирать, на что им смотреть. А вот уши не могут выбирать, что именно им слушать. Я хотел бы слушать пение птиц, ибо лес был полон их весенней музыки, но слышал главным образом крики слуг и их дурацкий смех, невольно думая о том, до чего же мы, люди, шумный народ.

Я услышал, как в лагерь возвращается какая-то лошадь, а голоса стали не такими громкими, и вскоре кто-то сказал рядом со мною:

– Оррек, это я, Парн. – И я почувствовал ласку уже в том, что она назвала себя, хотя я и так узнал бы ее по голосу, очень похожему на голос Грай. – Я тут тебе немножко сушеных фруктов привезла, подставь-ка ладошку. – И она положила мне в руку несколько сушеных слив. Я поблагодарил ее и принялся жевать угощение. Она присела рядом со мною, и я слышал, что она тоже жует сливу.

– Значит, так, – сказала она, точно подводя итоги, – этот кабан, видимо, уже успел убить двух-трех собак и столько же людей. Впрочем, возможно, я и ошибаюсь. Может быть, люди все-таки убили его и теперь потрошат, вырубают жерди, чтобы отнести тушу в лагерь, собаки дерутся из-за кабаньих внутренностей, а лошади пытаются отойти подальше ото всего этого, да не могут. – Парн сплюнула. По-моему, сердито. А может, просто выплюнула сливовую косточку.

– А ты никогда не остаешься посмотреть, как убивают зверя? – смущаясь, спросил я. Я знал Парн чуть ли не с рождения, но всегда относился к ней с некоторой опаской и одновременно с восхищением.

– Только не при охоте на кабана и медведя. Охотникам в таких случаях всегда хочется, чтобы я удержала животное, помогла им убить его. Обеспечила им все преимущества. Но это было бы слишком несправедливо.

– А когда охотятся на оленей или, скажем, зайцев?

– Ну, это обычная дичь. Такую убивают быстро. А кабан и медведь – это вообще не дичь. Эти звери заслуживают честной схватки.

У Парн была совершенно определенная и, по-моему, справедливая позиция на сей счет, и я был полностью с ней согласен.

– Грай подыскала тебе собаку, – сказала Парн.

– Я как раз хотел попросить ее…

– Как только она узнала, что тебе завязали глаза, то сразу решила, что теперь тебе понадобится собака-поводырь. И очень неплохо поработала с одним из щенков нашей овчарки Кинни. Хорошие собачки. Ты заезжай в Роддмант по пути домой. Грай будет рада, да и собака, наверное, для тебя уже готова.

Наш разговор с Парн был самым лучшим, самым приятным моментом за всю эту бесконечную проклятую поездку.

Охотники вернулись в лагерь очень поздно и порознь. Мне, конечно, ужасно хотелось спросить об отце, но я не осмеливался и только прислушивался к тому, что говорили другие, надеясь услышать и его голос. Наконец вернулся и он, ведя в поводу Грейлага, который слегка повредил ногу, попав в какую-то ямку. Отец ласково поздоровался со мной, но я почувствовал, что он едва сдерживает отчаяние. Охота прошла крайне неудачно. Огге с его старшим сыном все время спорили и всех сбивали с толку, так что кабан, которого хоть и заманили в ловушку, все же успел убить двух собак и удрать, и во время погони одна из лошадей сломала ногу. А потом кабан забрался в заросли, и охотникам пришлось спешиться, чтобы снова окружить его, и он распорол брюхо еще одной собаке, и наконец – тут отец наклонился к нам с Парн и очень-очень тихо сказал:

– Они все стали колоть бедного зверя копьями, но ни один так и не осмелился подойти к нему достаточно близко, чтобы прикончить его ударом кинжала. Так что они его еще с полчаса мучили.

Мы сидели молча, слушая, как Огге с сыном орут друг на друга. Слуги наконец притащили тушу кабана в лагерь; я чувствовал отвратительную вонь дикого зверя и металлический запах крови. Печень торжественно разделили, чтобы затем каждый, кто принимал участие в этом убийстве, сам поджарил ее на костре. Канок, впрочем, даже не встал. Он выждал немного и пошел посмотреть, как там наши лошади. Я слышал, как сын Огге, Харба, кричит ему, чтоб он тоже взял свою долю кабаньей печенки, но голоса самого Огге я так и не услышал. Огге не пришел и подразнить меня, как обычно, хотя это, похоже, уже стало входить у него в привычку. Ни в тот вечер, ни в течение всего обратного пути Огге не сказал ни Каноку, ни мне ни единого слова. Я испытал огромное облегчение – мне осточертели его идиотские шутки, – но почему-то тревожился. И во время последней ночевки спросил отца, не сердится ли на него брантор.

– Он говорит, что я отказался спасти его собак, – сказал Канок. Мы лежали рядом с догоревшим, но еще теплым костром, голова к голове и шептались. Я понимал, что вокруг темно, и представлял себе, что ничего не вижу просто потому, что сейчас ночь.

– А как это было?

– Когда кабан вспорол двум собакам брюхо, Огге завизжал: «Ну, где же твой дар, Каспро, воспользуйся же им, наконец!» Словно не знает, что на охоте я им никогда не пользуюсь! Я взял копье и пошел на кабана вместе с Харбой и еще двумя ребятами. А Огге с нами не пошел. И нам не повезло: кабан бросился наутек и побежал прямо в ту сторону, где был Огге. Но он его не тронул. Если честно, Оррек, это была самая настоящая резня, как в мясницкой. И он теперь всю вину валит на меня.

– Мы должны еще оставаться в Драмманте, когда вернемся?

– Да, еще денек-другой.

– Он же ненавидит нас! – выдохнул я.

– Да, но только не Меле, не твою мать.

– Ее как раз больше всех! – возразил я.

Но Канок не понял меня или просто мне не поверил. Но я-то знал, что это правда. Огге мог сколько угодно надо мной издеваться, мог доказывать Каноку свое превосходство в богатстве и силе, но Меле Аулитта была для него недосягаема. Я же видел, как алчно он смотрел на нее, когда приезжал к нам. Какое удивление, какая ненависть горели тогда в его взоре! Мне было ясно: он стремится во что бы то ни стало подобраться к ней поближе, произвести на нее впечатление своими хвастливыми речами, своими попытками опекать ее. И все это разбивается о ее тихую улыбку и уклончивые слова, на которые он просто не знает что ответить. Что бы он ни делал, она оставалась недосягаемой! Она ведь даже ни чуточки его не боялась.

Глава 11

Когда же мы вернулись в Каменный Дом Драмманта после стольких дней и ночей, проведенных в лесу, и я наконец смог остаться наедине с матерью, вымыться и надеть чистую рубашку, то даже этот недружелюбный дом, которого я, впрочем, так и не видел, показался мне родным и знакомым.

К обеду мы спустились в зал, и там я услышал, как брантор Огге разговаривает с моим отцом – впервые за последние дни.

– Где твоя жена, Каспро? – спрашивал он. – Где эта хорошенькая каллюка? И где твой слепой мальчишка? Моя внучка приехала и хочет с ним познакомиться. Она проделала долгий путь – через все наши земли от самого Римманта. А, вот и ты, парень! Что ж, познакомься с Вардан. Интересно, как вы друг другу понравитесь? – И он засмеялся каким-то неестественным металлическим смехом.

Я услышал, как Даредан Каспро, мать девочки, шепнула ей, чтоб вышла вперед. А моя мать, положив руку мне на плечо, сказала:

– Мы очень рады познакомиться с тобой, Вардан. Смотри, детка, это мой сын, Оррек.

По-моему, девочка ничего не сказала, но мне то ли послышались, то ли почудились какие-то странные звуки – хихиканье или хныканье, – и я даже подумал, что у этой Вардан на руках щенок.

– Как поживаешь, Вардан? – осведомился я светским тоном и поклонился.

– Живаешь поживаешь по, – пробормотал кто-то, стоявший как раз там, где должна была находиться эта девочка. Голос был какой-то сдавленный, слабый.

Я не знал, что сказать еще, но моя мать не растерялась:

– Мы очень хорошо устроились, спасибо, милая. Путь из Римманта, должно быть, неблизкий? Ты, верно, очень устала?

И снова послышалось то щенячье повизгиванье.

– Да, она, бедняжка, очень устала, – с явным облегчением подхватила мать девочки, но тут рядом с нами раздался грохочущий бас Огге:

– Ну-ну, дайте же молодым людям немного поболтать друг с другом, не вкладывайте им в рот свои слова, женщины! И чтоб никакого сватовства! Хотя они, конечно, славная пара! Что скажешь, парень? Правда, Вардан у нас хорошенькая? И кстати, она той же крови, что и ты. Я имею в виду, конечно, не кровь каллюков. Всегда ведь считалось, что кровь благородных предков рано или поздно себя проявит! Ну что, нравится тебе моя внучка?

– Я, к сожалению, не могу ее увидеть, господин мой. Но полагаю, что она очень мила, – спокойно ответил я и почувствовал, как мать стиснула мое плечо. Не знаю уж, испугалась ли она моей смелости или призывала и впредь вести себя прилично.

– Не можешь ее увидеть? «Я не могу ее увидеть, господин мой»! – передразнил меня Огге. – Ну так позволь ей вести тебя. Она-то видит отлично. И глаза у нее красивые. Острые, цепкие. Глаза настоящей Каспро. Верно, девочка? Верно?

– Верно вер новерно. Верно не. Не верно. Мама, можно на лесенку?

– Да, детка. Сейчас пойдем. Она так долго была в пути и совсем устала, бедняжка. Пожалуйста, извините нас! Дорогой тесть, девочке необходимо немного отдохнуть.

И они, видимо, исчезли. А мы исчезнуть не могли. И обязаны были несколько томительных часов просидеть за длинным столом, ожидая, когда дожарится проклятый кабан. Его целый день жарили на вертеле. Наконец внесли кабанью голову, и в зале послышались ликующие крики. Выпили за охотников. Сильный запах жареной кабанятины наполнил зал. Мне на тарелку навалили целую гору мяса. Налили вина. Не пива или эля, а красного вина. Из всех Верхних Земель только Драммант выращивал свой виноград – на самом юге; и там делали вино, густое, терпкое, кисло-сладкое. Вскоре голос Огге стал звучать еще громче, чем всегда; он то и дело прикрикивал на старшего сына и еще больше на младшего, отца Вардан.

– Ну что, устроим детишкам помолвку да попируем на радостях, а, Себб? – вопрошал Огге зычным басом и принимался обидно хохотать, не дождавшись ответа, а примерно через полчаса снова задавал тот же вопрос: – Как насчет помолвки, Себб? Эй, Себб! Тут все наши друзья собрались. Все под одной крышей – и Каспро, и Барре, и Корде, и все наше семейство. Можно сказать, лучшие семьи Верхних Земель. Ну, брантор Канок, что скажешь? Как ты насчет пирушки? Давайте же выпьем. Выпьем за нашу дружбу, верность и удачные браки!

После обеда мать хотела увести меня наверх, но нам не позволили. Пришлось остаться. Огге все сильнее пьянел. Он постоянно торчал где-то поблизости и без конца заговаривал с моей матерью. Его тон да и сами слова становились все более оскорбительными, но ни Меле, ни Канок, который старался не оставлять нас с ним наедине, на провокации не поддавались и ни разу не ответили ему сердито или раздраженно; они вообще почти никак ему не отвечали. Впрочем, через некоторое время к этой странной беседе присоединилась жена Огге; она, видно, решила послужить моей матери своеобразным щитом и отвечала теперь Огге вместо нее. Он явно надулся и решил развлечься, продолжив ссору со старшим сыном, а мы наконец получили передышку и поспешили незаметно выскользнуть из зала и подняться в свою комнату.

– Канок, мы можем уехать… прямо сейчас? – шепотом спросила мать, когда мы шли по длинному коридору к себе.

– Потерпи еще немного, – ответил он, когда мы вошли в комнату и плотно закрыли за собой дверь. – Сперва мне нужно переговорить с Парн Барре. А рано утром мы уедем. За ночь он ничего плохого нам сделать не успеет.

Она рассмеялась, но с каким-то отчаянием.

– Не бойся, я ведь с тобой, – услышал я голос Канока, и она, выпустив наконец мое плечо, обняла его. И он прижал ее к себе.

Это было так, как и должно было быть. И я страшно обрадовался, услышав, что вскоре мы отсюда сбежим, но на один-единственный вопрос я все же хотел бы получить ответ немедленно.

– А та девушка, – спросил я, – Вардан?

И почувствовал, как они оба посмотрели на меня. Ответили они не сразу, и я понял, что они переглядываются.

– Она еще совсем маленькая, – сказала моя мать. – И совсем не такая уж безобразная, – прибавила она, точно оправдываясь. – И у нее очень милая улыбка. Только она…

– Идиотка, – подсказал Канок.

– Нет, неправда! Это не настолько плохо, милый… Но… она… Она просто недоразвитая. Точно младенец. И по-моему, душа у нее тоже младенчески невинная. Правда, вряд ли она когда-нибудь станет старше…

– Нет, она идиотка, – упрямо повторил отец. – Драм предложил тебе в жены идиотку, Оррек!

– Канок! – предостерегающе прошептала мать, и я тоже испугался, такая свирепая ненависть звучала в голосе моего отца.

В дверь постучали. Отец пошел открывать. Я услышал какие-то тихие голоса, потом он вернулся, но уже без матери, и подошел ко мне, сидевшему на краешке кровати.

– Там эту девчонку, Вардан, прихватило, – сказал он. – Вот Даредан и пришла просить твою мать помочь. Меле молодец! Она тут со всеми подружилась, пока мы на свиней охотились да врагов себе наживали. – Отец устало усмехнулся, и я услышал, как скрипнуло кресло у камина, когда он плюхнулся в него. – Как бы мне хотелось сейчас быть отсюда подальше, Оррек!

– И мне тоже! – искренне сказал я.

– Ладно, ложись и немного поспи. А я подожду Меле.

Я тоже хотел подождать ее и даже уселся было с ним рядом, но он ласково подтолкнул меня к кровати, помог лечь и укрыл мягким теплым одеялом, и уже через минуту я спал как убитый.

Проснулся я внезапно и сразу почувствовал себя настолько бодрым, словно и вообще не спал. Было слышно, как петух в курятнике возвещает скорый рассвет. Впрочем, до рассвета вполне могло быть и довольно далеко. В комнате послышался легкий шорох, и я спросил:

– Отец, это ты?

– Оррек? Я тебя разбудила? Тут так темно, ничего не видно! – Мать ощупью пробралась к моей кровати и присела на краешек. – Ох, как я замерзла! – Она действительно вся дрожала, и я попытался накрыть ее своим теплым одеялом, но она накрыла им и меня.

– А отец где?

– Он сказал, что ему непременно нужно поговорить с Парн Барре, а потом, как только рассветет, мы уедем. Я сказала Денно и Даредан, что мы уедем. Они все правильно поняли. Я просто объяснила, что мы и так задержались здесь слишком долго и Канок беспокоится насчет весенней пахоты.

– А как там эта девочка?

– Теперь уже лучше. Она очень быстро устает, и у нее от этого бывают судороги. А ее мать каждый раз пугается, бедняжка. Она совершенно измучилась с этим ребенком, и я отослала ее наверх, чтобы она немного поспала, она явно недосыпает, а сама посидела с девочкой. А потом и я вроде бы тоже задремала, и… не знаю… отчего-то ужасно замерзла и никак не могу согреться… – Я обнял ее, и она прижалась ко мне. – Потом меня сменили другие женщины, и я вернулась сюда, а твой отец пошел искать Парн. Мне кажется, нам стоит собрать вещи. Хотя еще так темно… Знаешь, я там сидела и все ждала рассвета…

– Посиди еще немножко, согрейся, – сказал я. Так мы и сидели, согревая друг друга, пока не вернулся отец. Он зажег свечу, и мать торопливо сложила наши немногочисленные пожитки в седельную сумку. Потом мы осторожно прокрались по коридору, спустились по лестнице в вестибюль и вышли из дома. Я по запаху чувствовал, что в воздухе уже разливается рассвет, да и петухи орали так, что можно было оглохнуть. На конюшне сонный угрюмый парень помог нам оседлать коней. Мать вывела Чалую во двор и придержала ее, пока я садился в седло.

Потом она вернулась за Грейлагом, и вдруг я услышал, как она негромко, но горестно вскрикнула. Застучали копыта, и мать сказала:

– Ты только подумай, Канок!

– А! – раздраженно, с отвращением бросил он.

– Что там такое? – встревожился я.

– Цыплята, – почти шепотом пояснил мне отец. – Те самые, которых Меле везла в подарок. Люди Драма так и бросили корзину там, где твоя мать ее поставила. Просто бросили и ушли. Оставили цыплят умирать.

Он помог Меле сесть на Грейлага, затем вывел из конюшни Бранти. Тот сонный парень открыл нам ворота, и мы выехали со двора.

– Жаль, что нельзя пустить лошадей галопом! – сказал я. И мать, решив, что я именно это и намерен сделать, тут же всполошилась:

– Нет, милый, этого нельзя!

Но Канок, ехавший за нами следом, усмехнулся и сказал:

– Нельзя, но мы от них и шагом убежим.

Уже вовсю щебетали птицы, и мне все казалось, как моей матери ночью, что я вот-вот увижу свет зари.

Мы проехали уже несколько миль, когда она вдруг нарушила молчание:

– Глупо было привозить цыплят в такой дом!

– В какой «такой»? – переспросил отец. – В такой большой и богатый, ты хочешь сказать?

– Он хорош только в их собственных глазах! – сердито отрезала Меле Аулитта.

А я сказал:

– Отец, они ведь, наверное, скажут, что мы убежали!

– Да, конечно.

– Но тогда нам не надо было… не стоило…

– Если бы мы остались, Оррек, я бы его убил. И хотя мне очень хотелось прикончить этого негодяя в его же собственном доме, боюсь, мне слишком дорого пришлось бы заплатить за свой поступок. И он это прекрасно понимал. Но я все же доставлю себе небольшое удовольствие!

Я не понял, что он хотел этим сказать, да и мать, по-моему, тоже не поняла, но спрашивать мы не стали, а уже ближе к полудню услыхали позади топот конских копыт и встревожились, но Канок сказал:

– Это Парн.

Парн нагнала нас, поздоровалась своим хрипловатым голосом, так сильно напоминавшим мне голос Грай, и спросила:

– Ну и где твои коровы, Канок?

– Вон под тем холмом, чуть дальше. – Мы еще немного проехали, потом остановились, и мы с матерью спешились. Она усадила меня на заросшем травой берегу ручья, взяла Грейлага и Чалую и подвела их к воде, чтоб напились и немного остудили копыта. А Канок и Парн куда-то поехали, и вскоре их совсем не стало слышно.

– Куда это они? – спросил я.

– На то пастбище. Канок, должно быть, попросил Парн призвать наших телок.

Прошло не так уж много времени, но оно показалось мне вечностью, потому что я очень беспокоился и все прислушивался к звукам возможной погони, но, разумеется, ничего не было слышно, кроме птичьего пения и отдаленного мычания коров. И тут мать сказала:

– Они едут!

Вскоре я услышал шелест травы, приветственное пофыркиванье Бранти и голос отца, который со смехом что-то рассказывал Парн.

– Канок? – окликнула его мать, и он тут же ответил ей:

– Все в порядке, Меле! Это наши телки. Драм позаботился о них, но теперь я забираю их домой. Так что все в порядке.

– Вот и хорошо, – сказала она совершенно несчастным голосом.

И вскоре мы снова двинулись в путь – впереди Меле, затем я, за мной Парн с двумя телками, неотступно следовавшими за нею, и, наконец, Канок, который вез наши пожитки. Молодые и бодрые коровы ничуть не замедляли нашего движения; эту породу скота раньше использовали для любых работ; на таких коровах и возили, и пахали, так что телки бежали резво и не отставали от лошадей. К середине дня мы пересекли северную границу наших земель, свернули и направились в сторону Роддманта. Парн предложила пока что отвести телок туда и оставить на одном из пастбищ вместе с их собственным стадом.

– Это будет не так вызывающе, – сказала она. – Да и Драму значительно труднее будет снова их выкрасть.

– Если только он специально не пошлет ради этого за тобой, – сказал Канок.

– Он-то, может, и пошлет, да только я больше не собираюсь иметь никаких дел с Огге Драмом. Если только он не захочет разжечь междоусобицу. Впрочем, тогда он получит сполна.

– Если он вздумает воевать с вами, то ему придется воевать и с нами! – заявил Канок с веселой яростью.

Я услышал, как мать прошептала: «Энну, услышь меня, приди!» Она всегда повторяла эти слова, когда была встревожена или напугана. Когда-то я спросил ее, кто такая эта Энну, и она рассказала мне, что это богиня, которая делает более гладкой дорогу для путников, благословляет любой труд и улаживает всякие ссоры. Животным воплощением Энну была кошка, а опал, который Меле всегда носила на шее, считался камнем этой богини.

К тому времени как спина моя перестала ощущать тепло клонившегося к закату солнца, мы подъехали к Каменному Дому Роддманта. Но лай собак я услышал задолго до этого. Огромная стая собак собралась вокруг нас, но лошадей они не пугали, напротив, все они радостно нас приветствовали. Тернок с крыльца тоже что-то громко кричал, а потом кто-то подошел ко мне – я по-прежнему сидел на Чалой – и тронул за ногу. Это была Грай. И вдруг она прижалась лицом к моей ноге.

– Ну-ну, Грай, дай же Орреку слезть с лошади, – суховато-ласково сказала ей Парн. – Подай ему лучше руку.

– Не нужно, я сам! – Я вполне удачно спешился и обнаружил, что теперь Грай схватила меня уже за руку, прижалась к ней лицом и плачет.

– Ох, Оррек! – приговаривала она. – Ох, Оррек!

– Да что ты, Грай, все хорошо! Правда! Это не… Я не…

– Я знаю, – сказала она, выпуская мою руку и несколько раз горестно шмыгнув носом. – Здравствуй, мама. Здравствуй, брантор Канок. Здравствуй, Меле, дорогая моя. – И я услышал, как они с Меле обнимаются и целуются. Потом Грай снова вернулась ко мне.

– Парн говорит, у тебя какая-то собака есть, – неуклюже начал я, ибо гибель бедного Хамнеды все еще тяжким грузом давила мне на душу – не только его смерть, но и то, что я сам его тогда выбрал, хотя Грай предупреждала меня, что выбор я сделал неправильный.

– Есть. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?

– Очень хочу!

– Пошли.

Она куда-то повела меня – даже этот дом, который я знал почти так же хорошо, как родной, показался мне лабиринтом, полным тайн, из-за черной повязки у меня на глазах.

– Подожди минутку, – сказала Грай, и вскоре я услышал: – Сидеть, Коули! Коули, это Оррек. Оррек, это Коули.

Я присел на корточки. Протянул руку и почувствовал на ладони теплое дыхание, деликатное прикосновение усатой морды и языка, тут же вылизавшего мне все пальцы. Я осторожно провел перед собой рукой, опасаясь попасть пальцем собаке в глаз или испугать ее каким-нибудь неверным движением, но собака сидела смирно. Я погладил ее и ощутил под рукой шелковистую, густую, курчавую шерсть и настороженно приподнятые мягкие уши.

– Это черная овчарка? – шепотом, точно завороженный, спросил я.

– Да. У Кинни сука прошлой весной принесла троих щенков. Коули оказалась самой лучшей и быстро стала любимицей всей детворы. А Кинни уже начал ее учить как пастушью собаку. Но я, услыхав про твои глаза, выпросила ее у него. Вот, держи. Это ее поводок. – Грай сунула мне в руку конец жесткого кожаного поводка. – Пройдись с ней, – велела она.

Я встал и почувствовал, что собака тоже встала. Я сделал шаг и обнаружил, что собака преградила мне путь и не желает сходить с места. Я рассмеялся, но был несколько озадачен.

– Так мы далеко не уйдем!

– Между прочим, если бы ты сделал еще шаг, то непременно споткнулся бы о бревно, которое там оставил Фанно. Пусть Коули сама тебя ведет, ты не бойся.

– А мне что делать?

– Просто скажи: «Идем, Коули!»

– Идем, Коули! – повторил я послушно, сжимая в руке кожаный поводок.

Поводок мягко потянул меня вправо и вперед. И я смело пошел за Коули, пока поводок не замер, предлагая мне остановиться.

– Идем назад, Коули, идем к Грай, – сказал я собаке, и она тут же повернула назад и вскоре остановилась.

– Я здесь, – сказала Грай. Она стояла прямо передо мной, и голос ее прозвучал непривычно резко.

Я опустился на колени к сидевшей на земле собаке и обнял ее. Шелковистое ухо коснулось моего лица, усы щекотали нос. «Коули, Коули», – нежно приговаривал я.

– С ней я почти не пользовалась своим даром, только в самом начале раза два, – сказала Грай. Судя по всему, она тоже присела на корточки рядом со мной. – Она очень быстро все схватывала. Она просто умница! И очень спокойная. Но вам нужно еще немного поработать вместе.

– Так мне лучше оставить ее здесь, а потом приехать за ней?

– Не думаю. Я просто могу сказать, чего тебе делать не стоит. И постарайся не требовать от нее сразу слишком много. А потом я всегда могу заехать и поработать с вами обоими. Я с удовольствием приеду.

– Это было бы здорово, – сказал я. После страстей и жестокостей Драмманта, после всего, что мне довелось там пережить, чистая любовь и доброта Грай, спокойное и доверительное отношение ко мне Коули оказались для меня чересчур сильным испытанием. Скрывая волнение, я спрятал лицо в курчавую шелковистую шерсть и сказал с чувством: – Хорошая собака!

Глава 12

Когда мы с Грай наконец пошли к ним в дом, я с ужасом узнал, что моя мать, слезая с коня, потеряла сознание и упала – хорошо еще прямо отцу на руки. Ее отнесли наверх и уложили в постель. Мы с Грай крутились поблизости, чувствуя себя маленькими и беспомощными, – как обычно чувствуют себя подросшие дети, когда в семье заболевает кто-то из взрослых. Наконец Канок сошел вниз. Он подошел прямо ко мне и сказал:

– Она поправится.

– Может быть, она просто устала? – предположил я.

Он замешкался с ответом, и тут вдруг Грай спросила:

– А ребеночка она не потеряла?

Это было частью дара Грай – знать, что в одном теле одновременно существуют две жизни. Наш дар, например, таких преимуществ не давал. Я уверен, что Канок до этой минуты понятия не имел, что Меле беременна; возможно, она и сама этого еще не знала.

Меня эта новость не слишком взволновала. Мальчишка в тринадцать лет обычно довольно далек от этой стороны жизни; беременность и рождение ребенка – для него весьма абстрактные вещи, не имеющие к нему самому никакого отношения.

– Нет, – сказал Канок. Помолчал, словно колеблясь, и прибавил: – Ей просто нужно отдохнуть.

Но его усталый, какой-то безжизненный голос встревожил меня. Мне хотелось хоть немного развеселить его. Меня уже тошнило от мрака, царившего в Драмманте. Но теперь-то мы были избавлены от этого страха и мрака, мы снова были свободны, окружены друзьями, и в Роддманте нам ничто не грозило.

– Если с мамой пока все в порядке, ты не хотел бы взглянуть на Коули? – предложил я отцу.

– Позже, – сказал он, ласково коснулся моего плеча и вышел с озабоченным лицом. А Грай повела меня на кухню, потому что в этой суете никто даже и не вспомнил об ужине, а я просто умирал от голода. Нас до отвала накормили пирогом с крольчатиной. И Грай сказала, что на меня просто невозможно смотреть, потому что я всю физиономию перепачкал начинкой, а я ответил: пусть сама попробует есть то, чего не видит, а она сказала, что уже пробовала; оказывается, она на целый день завязала себе глаза, чтобы понять, каково приходится мне. Когда мы поели, Грай предложила немного пройтись. Было уже темно, но в небе светил месяц, и дорогу Грай видела вполне прилично, но все равно сказала, что я и Коули передвигаемся в темноте даже лучше, чем она, и, словно в доказательство, тут же споткнулась о корень и упала.

Когда еще в детстве мы с Грай вместе играли в Роддманте, то часто засыпали там, где нас сморит сон, как всякие детеныши; но с тех пор между нами встали все эти разговоры о помолвках и прочих подобных вещах. Так что мы вернулись домой, как взрослые, сказали друг другу «спокойной ночи», и Тернок проводил меня в комнату родителей. В Роддманте не имелось такого количества свободных комнат, как в Драмманте. Да и кроватей было маловато. Тернок шепнул мне, что Меле уснула, а отец устроился возле нее в кресле и, кажется, тоже задремал. Он дал мне одеяло, и я без лишних слов завернулся в него, улегся на полу и тут же уснул.

Утром моя мать первым делом заявила, что чувствует себя вполне хорошо, просто вчера она, видно, немножко простудилась, вот и все. А теперь она готова ехать домой.

– Только не верхом, – сказал Канок, и Парн поддержала его. Тернок предложил нам тележку, на которой обычно возят сено, и лошадь – дочь той самой вислогубой кобылы, на которой он вместе с Каноком ездил совершать налет на Дьюнет. Так что Меле и мы с Коули погрузились в тележку и ехали в Каспромант со всеми удобствами – на коврике, постеленном поверх лежавшей на дне соломы. Канок ехал на Бранти, а Грейлаг и Чалая с удовольствием бежали сзади налегке. Все были счастливы наконец вернуться домой.

Коули, похоже, вполне смирилась с тем, что ей придется сменить не только дом, но и хозяина, и вела себя удивительно спокойно, хотя сперва ей пришлось немало потрудиться, изучая и обнюхивая новый дом и метя каждый куст и камень возле него. Она вежливо поздоровалась с нашими немногочисленными старыми гончими, но старалась держаться от них в стороне. Пастушья природа не позволяла ей быть такой фамильярной и демократичной, как наши домашние собаки, и требовала от нее сдержанности и настороженности. Коули была чем-то похожа на моего отца: она очень ответственно относилась к своим обязанностям, главной из которых была забота обо мне.

Грай вскоре приехала к нам, чтобы продолжить занятия с Коули, а потом стала приезжать каждые несколько дней. Она ездила верхом на молодом жеребце по кличке Блейз, принадлежавшем семье Барре из Кордеманта. Они попросили Парн «обломать» его, и Парн заодно учила искусству «обламывать» лошадей и свою дочь. Обладающие даром призывать используют именно это слово, «обламывать», хотя оно, по-моему, совсем не соответствует тому, как они приучают молодого коня слушаться наездника. Они ничуть не ломают его, скорее наоборот – чем-то дополняют его характер, делают его более целостным. Этот процесс длительный. Грай объяснила мне его так: мы просим лошадь делать такие вещи, которые она по своей природе делать не умеет и не хочет; но лошадь не настолько подчиняется нашей воле, как, скажем, собака, поскольку лошадь привыкла бегать на свободе, не является, в отличие от собаки, стайным животным и любой строгой иерархии предпочитает некий договор. Собака безоговорочно принимает условия, предложенные человеком, а лошадь на них соглашается. Все это мы с Грай обсуждали и во время уроков, когда мы с Коули учились лучше понимать друг друга, и во время прогулок верхом, когда Грай и Блейз учились выполнять свои обязанности по отношению друг к другу, а я ехал рядом с ними на Чалой, которая давным-давно уже выучила все, что ей нужно было знать, и понимала меня без слов. Коули, спущенная с поводка, бегала рядом, празднуя свободу и имея полную возможность вынюхивать, выслеживать и вспугивать кроликов и совершенно не беспокоиться обо мне. Но стоило мне произнести ее имя – и она была тут как тут.

Коули и Грай привнесли в мою жизнь столько нового, что я помню это первое лето, проведенное мной в темноте, как очень яркое и светлое. После стольких неприятностей и потрясений, после ужаса и мучительных сомнений относительно своего дара я наконец обрел покой. Теперь, когда глаза мои были запечатаны, у меня не было возможности использовать этот дар, угрожая другим, и не нужно было ни мучиться самому, ни ощущать укор и опасения других людей. Когда кошмар пребывания в Драмманте остался позади, я прямо-таки наслаждался обществом родных людей. И тот священный ужас, который я вызывал у некоторых деревенских простаков, служил мне некоторой компенсацией за мою беспомощность – хотя я в этом старался себе и не признаваться. Когда приходится ощупью, спотыкаясь, пробираться по дому или двору, порой даже приятно услышать чей-то шепот: «А вдруг он возьмет да и снимет свою повязку? Я ж от страха умру!»

Моя мать довольно долго плохо себя чувствовала после нашего возвращения из Драмманта и в основном лежала в постели. Потом потихоньку начала вставать и заниматься хозяйством; но однажды вечером за ужином я услышал, как она вдруг вскочила из-за стола, что-то испуганно сказала отцу, возникла какая-то суета, и они с отцом тут же ушли, а я остался сидеть за столом, расстроенный и смущенный. Мне пришлось спросить служанок, что случилось. Сперва никто не хотел мне говорить, но потом одна девушка сказала: «Ох, у нее кровотечение началось, юбка прямо насквозь промокла!» Я пришел в ужас и долго сидел в зале у камина, окутанный каким-то тупым одиночеством. Там меня и нашел отец. И сказал, что у матери случился выкидыш и теперь ей уже немного лучше. Он говорил спокойно, и я тоже отчасти успокоился. Теперь я цеплялся за любую надежду.

На следующий день верхом на Блейзе примчалась Грай. Мы пошли наверх проведать Меле. Она лежала в своей маленькой гостиной, где имелась довольно удобная кушетка и всегда было значительно теплее, чем в спальне. В камине горел огонь, хотя на дворе стояло лето, и Меле куталась в самую теплую свою шаль – я почувствовал это, когда она меня обняла. Голос ее звучал немножко хрипло и очень тихо, но в нем, как и всегда, чудилась легкая улыбка, когда она спросила:

– А где же Коули? Мне бы хотелось, чтоб и она меня навестила.

Коули, разумеется, была тут же, в комнате, поскольку мы с ней теперь были неразлучны. Ее пригласили прыгнуть на кровать, где она и улеглась, обратившись в слух и явно уверенная, что моей матери абсолютно необходима сторожевая собака. Мать спросила, как наши успехи, а также поинтересовалась успехами Грай в «обламывании» Блейза, и мы, как водится, проболтали довольно долго. Но потом Грай решительно встала, взяла меня за руку, хотя я еще и не собирался уходить, и сказала, что нам пора. Она поцеловала Меле на прощание и тихо шепнула ей:

– Мне очень жаль, что ты потеряла ребеночка.

– Ничего, у меня есть вы оба, – шепнула ей в ответ моя мать.

Отец с рассвета до позднего вечера был занят всякими делами в поместье. Я ведь раньше оказывал ему посильную помощь, а теперь стал совершенно бесполезным, и мое место рядом с ним занял Аллок. Аллок был человеком на редкость чистосердечным, не обремененным ни амбициями, ни претензиями; себя он считал глуповатым, и кое-кто охотно с ним соглашался; но он умел порой, соображая, в общем, действительно довольно медленно, мгновенно уловить суть дела, да и суждения его в целом были очень даже разумными. Они с Каноком отлично сработались, и Аллок стал для него тем, кем я стать не сумел. Я и завидовал, и ревновал, но старался не показывать, насколько уязвлено мое чувство собственного достоинства: это могло обидеть Аллока и рассердить отца, а мне все равно легче от этого не стало бы.

Когда мои бесполезность и беспомощность становились особенно угнетающими, а внутренняя решимость ослабевала, мне ужасно хотелось сорвать с глаз повязку и вернуть себе все утраченное богатство жизни. Но передо мной тут же вставал образ отца, и я снова вспоминал, что представляю собой смертельную опасность для Меле, для Канока и для всех остальных. С завязанными глазами я служил Каноку щитом и опорой; он пользовался моей вынужденной слепотой как оружием.

Он редко говорил со мной о той поездке в Драммант, хоть и признался, что Огге Драм испугал тогда не только меня, но и его. Он, впрочем, заверил меня, что жестокие шутки Огге и его издевательства – это сущий блеф, желание показать свою силу и власть перед подчиненными.

– Больше всего ему хотелось тогда прогнать нас, – говорил отец. – Хотя он прямо-таки мечтал испытать тебя, и все же каждый раз, уже собравшись заставить тебя силой, отступал, не решался. И меня он тоже задевать не решался – потому что боялся тебя.

– Но та девочка… Вардан… Ведь он и ее использовал, чтобы унизить нас!

– Он решил сделать это давно, еще до того, как все мы узнали о твоем «диком даре». И угодил в собственную ловушку. Так что ему пришлось пройти через откровенное унижение, но показать, что он нас не боится. Только он боится нас, Оррек, очень боится!

Две наши телки давно уже снова вернулись в Каспромант и паслись вместе со всем стадом на верхних пастбищах, довольно далеко от границы с Драммантом. Огге Драм ни слова о них не сказал и никаких шагов против нас или Роддманта не предпринял.

– Я предложил ему выход, и он им воспользовался, – сказал Канок с усмешкой. Я чувствовал, что теперь он почти не улыбался, хотя со мной и с Меле был неизменно нежен и внимателен. Но с нами он проводил очень мало времени – вечно был занят, возвращался домой страшно усталым, едва держась на ногах, и старался поскорее лечь спать.

Меле медленно набиралась сил. В голосе за время болезни появилась какая-то несвойственная ей раньше покорность, которую я ненавидел. Мне хотелось по-прежнему слышать ее звонкий смех, ее быстрые легкие шаги. Она теперь уже ходила по дому, но очень быстро уставала, а если случался дождливый денек или дул северный ветер со стороны земель Каррантагов, отчего любой летний вечер становился по-осеннему холодным, она приказывала растопить в своей гостиной камин и сидела у огня, закутавшись в толстую шаль из некрашеной коричневой шерсти, которую связала для нее еще моя бабка, мать Канока. Однажды, сидя с нею рядом, я сказал, не подумавши:

– Ты все время мерзнешь с тех пор, как мы вернулись из Драмманта.

– Да, – откликнулась она. – Мерзну. С той самой ночи, когда я дежурила у постели бедной больной девочки. Тогда вообще произошло что-то странное… По-моему, я никогда еще не рассказывала тебе об этом? Я помню, что Денно пошла вниз, чтобы разнять подравшихся сыновей. А несчастная Даредан была так измучена, что я предложила ей немного поспать, пока я посижу с Вардан. Малышка тоже уснула, но могла проснуться в любую минуту, если возобновятся те судороги. Она и так все время вздрагивала, так что я притушила все свечи, кроме одной, которую отставила подальше, чтобы ей не мешал свет, и, по-моему, тоже задремала с нею рядышком. А через некоторое время меня разбудил какой-то странный шепот, а может, пение. Что-то вроде молитвы. Мне спросонок даже показалось, что я снова в родном доме, в Деррисе, и отец молится внизу, готовясь идти в храм. И это монотонное бормотание продолжалось очень долго, и только когда оно совсем затихло, я поняла, что нахожусь совсем не дома, а в Драмманте, и огонь в камине почти догорел, и мне ужасно холодно, так холодно, что я даже пошевелиться не могу. Холод пробирал меня до костей. И девочка Вардан лежала совершенно неподвижно, как мертвая. Это совсем напугало меня, и я вскочила, чтобы посмотреть, жива ли она, но она была жива и дышала спокойно. И тут как раз вошла Денно, подала мне свечу и сказала, что теперь я могу пойти отдохнуть. И я пошла, но Каноку нужно было еще разыскать Парн, и, когда он вышел из комнаты, мою свечу загасил сквозняк, а огонь в камине уже не горел. И я на что-то налетела в темноте, ты проснулся, и мы долго сидели с тобой, и я никак не могла согреться. Ты, наверно, и сам помнишь. И все время, пока мы ехали домой, мои руки и ноги были точно ледышки. Ах, как бы мне хотелось, чтобы этой поездки в Драммант никогда не было!

– Я их всех ненавижу! – вырвалось у меня.

– Тамошние женщины были ко мне добры, – возразила она.

– Отец говорит, что Огге очень нас боялся.

– Что ж, я тоже его очень боялась, – призналась Меле, слегка вздрогнув при воспоминании о Драмманте.

Когда я рассказал об этом Грай – ибо я рассказывал Грай все, если не считать того, что скрывал даже от самого себя, – я спросил ее о том, о чем не хотел спрашивать у матери: мог ли Огге Драм пробраться тайком в ту комнату, где была она с больной девочкой? Отец говорил мне, что Драму для применения своего дара нужны еще какие-то особые слова, какие-то магические заклинания, руки и глаз ему мало. Возможно, то, что слышала Меле…

Но Грай мои предположения совсем не понравились, и она стала горячо возражать:

– Но с какой стати Драм стал бы применять свой дар против Меле? Он ведь боялся не ее, а тебя и Канока. А Меле не могла причинить ему ни малейшего вреда.

А я вдруг вспомнил, как Канок говорил матери: «Надень свое красное платье, пусть он увидит тот подарок, что сделал мне». Вот где крылась беда! Но я вряд ли сумел бы выразить свои чувства словами. Так что я сказал Грай лишь одно:

– Он всех нас ненавидит!

– А Меле рассказывала твоему отцу о той ночи? – спросила Грай.

– Не знаю. Может, она считает это несущественным и не хочет зря его беспокоить… Понимаешь, она ведь… старается не думать о наших дарах, она говорит, что не понимает их. Я, например, не знаю даже, что она теперь думает обо мне и о моем «диком даре». Она, по-моему, понимает, зачем мне завязали глаза, но вряд ли верит… – Я умолк, чувствуя, что ступил на опасную почву. Наклонившись, я машинально погладил Коули по теплой спине – собака, как и всегда, лежала на полу у моих ног. Но даже Коули не могла служить мне поводырем в той тьме, которая теперь окутывала меня со всех сторон.

– Я думаю, тебе стоит все же рассказать об этом Каноку, – сказала Грай.

– Лучше бы это сделала сама Меле.

– Но мне же ты рассказал!

– Но ты же не Канок! – Я сказал это как нечто само собой разумеющееся, хотя в моих словах был и иной, скрытый смысл. И Грай это отлично понимала.

– Я спрошу Парн, нет ли таких людей, которые могут как-то бороться… с последствиями дара Драмов, – сказала она.

– Нет, не надо! – Одно дело рассказать Грай, но совсем другое – если эта история пойдет дальше и превратится в сплетню; тогда получится, что я предал собственную мать, которая доверилась мне.

– Но я не скажу ей, зачем мне это надо.

– Парн сама догадается.

– Между прочим, она, похоже, уже догадывается. Когда вы в тот вечер приехали к нам и Меле упала в обморок, я слышала, как мать говорила отцу: «Возможно, он все-таки ее коснулся». Я тогда не поняла, что она имела в виду. И подумала, что, может быть, Огге пытался изнасиловать Меле и как-то ей навредил.

Мы сидели молча, погрузившись в мрачные раздумья. Мысль о том, что Огге Драм наслал на мою мать проклятие, была ужасной, но настолько неясной и неправдоподобной, что с ней трудно было смириться. Мой разум невольно пытался ускользнуть от мысли об этом, переключаясь на другие вещи.

– Кстати, Парн больше не заговаривала со мной об Аннрене Барре, после того как побывала в Драмманте вместе с вами, – сказала вдруг Грай.

– Они там, в Кордеманте, все еще ссорятся. Раддо говорил, что там между родными братьями идет настоящая война. Они поселились в противоположных концах своих владений и боятся приближаться друг к другу на такое расстояние, когда человека можно увидеть невооруженным глазом, – боятся ослепнуть или оглохнуть.

– А мой отец считает, что ни один из братьев не обладает этим даром в полной мере, – сказала Грай, – зато им обладает их сестрица Нанно. И она пообещала, если они будут продолжать ссориться, сделать их обоих немыми, чтоб наконец перестали проклинать друг друга. – Грай засмеялась, и я тоже. Отчего-то столь жестокое решение семейной распри казалось нам смешным. Но мне явно полегчало, ведь, судя по всему, вопрос о помолвке Грай и этого парня из Кордеманта был надолго отложен.

– Мать говорит, что «дикий дар» – это чаще всего просто очень сильный дар. И человеку нужны годы, чтобы научиться как следует владеть им. – Голос Грай звучал чуть хрипловато, как всегда, когда она говорила о чем-то важном.

Я не ответил. Ответа и не требовалось. Если Парн хотела сказать, что верит в силу моего дара и в то, что он со временем будет полностью мне подвластен, значит она считает, что со временем я буду вполне под стать Грай. Этого для меня было более чем достаточно.

– Давай съездим на ту тропу над Рябиновым ручьем, – предложил я вдруг и вскочил. Сидеть и разговаривать было, конечно, очень приятно, но выбраться наружу и куда-то скакать было бы еще лучше. В данный момент я был полон надежд и сил – ведь мудрая Парн Барре сказала, что когда-нибудь я смогу снова видеть, как все, и, возможно, смогу жениться на Грай и даже убить Огге Драма одним лишь своим взглядом, если он, конечно, осмелится приблизиться к границам наших владений…

Мы ехали вдоль Рябинового ручья. Я попросил Грай сказать мне, когда мы окажемся возле того изуродованного участка холма. Коули бежала впереди. И когда Грай окликнула ее, она тут же прибежала, жалобно поскуливая, что было очень странно, потому что Коули обычно вообще молчала.

– Коули здесь что-то не нравится, – заметила Грай.

Я попросил ее описать, как выглядит склон холма. Трава на нем понемногу отрастала, но пейзаж был, видимо, не слишком приятный.

– Трава вся какая-то спутанная, – сказала Грай. – И повсюду какие-то ямки, и пыли очень много. Какое-то все бесформенное…

– Ну да, хаос.

– Что такое «хаос»?

– Это из одной истории, которую мне мать рассказывала, – о начале нашего мира. Сперва повсюду летали или плавали, как тебе больше нравится, всякие непонятные кусочки, и ни один из них не имел ни определенной формы, ни четких очертаний. Это были просто кусочки, крошки, пузырьки – даже не камни или земля, а просто всякая ерундовая мелочь. Совершенно бесцветная. И не было еще ни земли, ни неба, ни верха, ни низа, ни юга, ни севера. И ни в чем не было смысла. И не было направления. Ничто не было ни с чем соединено, ничто не имело отношения ни к чему другому. И было не темно и не светло. Так, нечто среднее. Хаос.

– А что случилось потом?

– Ничего никогда бы и не случилось, если бы эти кусочки неизвестно чего не начали понемногу соединяться. То тут, то там эта бесформенная чепуха стала обретать форму. Сперва появились комки земли. Потом камни. И камни стукались друг о друга, высекая искры, или растворялись один в другом и становились текучими, как вода. И эти огонь и вода встречались, и возникали потоки – реки, туман, воздух. И этим воздухом смог дышать сам Высший Дух. И этот Дух, вдохнув воздуха, собрал себя воедино и заговорил. И назвал все то, что должно было появиться вокруг. Он дал имена земле, огню, воде и воздуху, и его пение сделало сущими все живые существа. Все обрело свою форму – горы и реки, деревья и животные. И люди. Но сам Высший Дух никакой формы не принял и не дал себе никакого имени, потому что хотел остаться вездесущим, присутствовать одновременно всюду и во всем, во всех вещах и связях между вещами. И когда под конец вновь будут разрушены все связи и вернется хаос, Высший Дух по-прежнему будет существовать, и в итоге победит хаос, как и в начале времен.

Помолчав, Грай спросила:

– Но ведь тогда Дух не сможет дышать, верно?

– Не сможет, пока все не начнется сначала.

Расширяя границы рассказанной мне матерью истории, придумывая все новые детали в поисках ответа на вопросы Грай, я отошел весьма далеко от этого сюжета. Я часто так делал. Мне эта история ничуть не казалась чем-то священным; точнее, все эти истории были для меня священны, ибо все эти чудесные образы – во всяком случае, пока я слушал рассказ о них или рассказывал сам – создавали некий мир, в котором я всегда был зрячим, способным действовать по своему усмотрению; это был мир, который я знал и понимал, который имел свои собственные законы, но все же в определенной степени подчинялся мне – в отличие от настоящего мира, над которым я никакой власти не имел. В скуке и бездействии, порожденных моей вынужденной слепотой, я все чаще существовал внутри этих вымышленных историй, вспоминая их сам и прося мать снова и снова рассказывать их мне, а потом развивая тот или иной сюжет самостоятельно и с помощью слов заставляя его существовать, как это делал Великий Дух во время своей борьбы с хаосом.

– Твой дар очень силен! – услышал я хрипловатый голос Грай.

И вспомнил, где мы находимся. И мне стало стыдно за то, что я привел ее сюда, – я словно хвастался перед ней своей силой, и все же что-то ведь заставило меня привести ее сюда… Но что?

– А то деревце? – спросил я вдруг. – Там была маленькая рябинка… – И тут меня прорвало: – Понимаешь, я ведь тогда решил, что это мой отец! Я думал, что я… Я ведь даже не знал, на что именно смотрю…

Больше я ничего не мог сказать. Я тронул поводья Чалой, и мы покинули изуродованный берег ручья. Какое-то время мы ехали молча, а потом Грай сказала:

– Там все снова начинает расти, Оррек. И трава, и цветы. Мне кажется, Высший Дух не покинул этого места.

Глава 13

Осень, как и лето, прошла без особых событий и происшествий. До нас доносились слухи, что за эти месяцы ссора, начатая брантором Огге и его старшим сыном Харбой во время кабаньей охоты, переросла в настоящую вражду. Харба забрал свою жену и людей и перебрался в Риммант, а Себб, младший сын брантора, по-прежнему живет в Драмманте, и все относятся к нему как к наследнику и будущему брантору. Но дочь Себба и Даредан, Вардан, все лето болела и, видимо, постепенно угасает; у нее то и дело случаются припадки и судороги, а тот слабенький разум, что достался ей от рождения, почти совсем ею утрачен. Все это нам рассказала жена одного странствующего кузнеца. Такие люди – великие сплетники, однако приносят своеобразную пользу, сообщая о том, что творится в разных концах Верхних Земель. И мы жадно слушали ее, хотя мне было противно, что эта женщина смакует подробности недуга, поразившего несчастную Вардан. В какой-то степени я и себя чувствовал ответственным за страдания бедняжки.

И при мысли об этом передо мной тут же возникало лицо Огге Драма, обрюзгшее, с набрякшими веками и взглядом гадюки.

Осенью Грай не могла слишком часто навещать меня – вовсю шла уборка урожая, и в хозяйстве каждые руки были на счету. Да и нас с Коули учить больше не требовалось: мы теперь были, как говорила Меле, «шестиногим мальчиком с необычайно острым чутьем».

Но когда наступил октябрь, Грай стала приезжать к нам на целый день, и, после того как мы с Коули показывали ей свои последние достижения, мы подолгу сидели, беседовали обо всем на свете. Мы обсуждали распри в Кордеманте и Драмманте и вполне разумно заключали, что пока семьи тамошних правителей заняты междоусобицами, они вряд ли станут вторгаться на чужую территорию или засылать в чужие владения своих воров. Как-то раз я спросил Грай о Вардан, и она сказала, что, по слухам, девочка при смерти.

– А что, если это Огге? – принялся я размышлять вслух. – В ту самую ночь, когда моя мать сидела возле ее постели… Ведь Огге мог использовать свою силу и против девочки, правда?

– Ты хочешь сказать, что его интересовала вовсе не Меле?

– Может, и нет. – Эта спасительная мысль возникла у меня некоторое время назад и казалась мне вполне приемлемой, однако, высказанная вслух, она вызывала гораздо больше сомнений.

– С какой стати ему применять свой дар изнурения к собственной внучке?

– Потому что он ее стыдился! Он хотел, чтобы она умерла! Она ведь была… – В ушах моих вновь прозвучал тот невнятный слабый голосок: «Живаешь поживаешь по». – Она была идиоткой! – резко сказал я. И вспомнил о собаке по кличке Хамнеда.

Грай промолчала, хотя мне казалось, что она хочет что-то сказать. Видно, передумала.

– Мама в последнее время чувствует себя гораздо лучше, – сказал я. – Она даже прогулялась до Маленькой лощины вместе с Коули и со мной.

– Это хорошо. – Грай не стала говорить, а мне не хотелось и думать об этом, что всего полгода назад такая прогулка была Меле нипочем; тогда она запросто ходила со мной и на верхние холмы, и к роднику и возвращалась домой, весело напевая. И все-таки от мыслей об этом некуда было деться, и я сказал:

– Скажи, как она выглядит.

Это был один из тех моих приказов или просьб, которые Грай исполняла всегда и безоговорочно; это означало, что я прошу ее быть моими глазами, и она изо всех сил старалась видеть все для меня как можно лучше.

– Она очень похудела, – честно призналась Грай.

Но об этом я уже догадался по тому, какими тонкими стали запястья Меле.

– И выглядит немного печальной, – продолжала Грай. – Но все такая же красивая.

– А больной она не выглядит?

– Нет. Только худенькая очень. И кажется немного усталой. Потерять ребенка…

Я кивнул. Помолчав, я сказал:

– Знаешь, она рассказывала мне одну длинную историю… Это часть истории о герое древности Хамнеде. Точнее, о его друге Омнане, который сошел с ума и пытался убить Хамнеду. Если хочешь, я могу пересказать ее тебе.

– Конечно хочу! – радостно воскликнула Грай, и я сразу понял, что она усаживается поудобнее, готовясь слушать. Я погладил Коули по спине, и рука моя так и осталась лежать там – мне приятно было это прикосновение к мягкой шерсти; оно словно служило мне якорем в невидимом реальном мире, не дающем насовсем улететь в яркий и живой мир сказок и легенд.

Ничто из тех слов, которые мы произносили, говоря о моей матери, не казалось уж очень ужасным или безнадежным, и все равно всем было ясно, что она больна и лучше ей не становится. Ей с каждым днем становилось все хуже, и все понимали это.

Понимала это и моя мать. Она казалась немного растерянной, сбитой с толку, но держалась хорошо. Она очень старалась выздороветь. Она не могла и не хотела верить в то, что не в силах делать самую обычную свою работу по дому или хотя бы половину этой работы. «Ну до чего глупо!» – огорченно восклицала она в таких случаях, и это была самая большая жалоба, которая когда-либо срывалась с ее губ.

Отец тоже все понимал. По мере того как дни становились короче, а работы в полях и на пастбищах было все меньше, он старался больше времени проводить дома и поневоле видел, как Меле с каждым днем все больше слабеет, как быстро она устает, как мало ест, как сильно она похудела. Порой единственное, на что у нее хватало сил, – это, дрожа от озноба, сидеть у камина в своей коричневой шали и дремать.

– Я поправлюсь, когда снова станет тепло, – уверяла она всех, и Канок подбрасывал в камин дров и все искал, как бы еще услужить ей. Он готов был сделать для нее все что угодно.

– Что мне принести тебе, Меле? – Я не мог видеть лица Канока, но слышал его голос, и в голосе этом звучала такая нежность, что я внутренне скулил от боли.

Повязка, делавшая меня слепым, и болезнь моей матери давали нам обоим только одно преимущество: теперь у нас было более чем достаточно времени, чтобы с чистой совестью предаваться любимому занятию – рассказыванию историй. Эти истории спасали нас от того темного холодного и ужасно скучного мира, где мы с ней казались слабыми и бесполезными. У Меле была чудесная память, и стоило ей как следует в ней порыться – и она тут же находила какую-нибудь увлекательную историю, которую либо когда-то слышала, либо прочитала в книге. Если она не помнила ее всю целиком, то, как и я, запросто сама дополняла ее или домысливала, даже если это была история из какой-нибудь священной книги, ибо кого тут могли возмутить подобные вольности, кто мог назвать это ересью? Я сказал ей, что она как колодец: стоит опустить ведро – и поднимаешь его наверх, полное всяких историй. Ее насмешило мое детское сравнение, и она вдруг сказала мечтательно:

– А знаешь, я бы хотела записать кое-что из того, что ты зачерпываешь своим «ведром».

Сам я, конечно, не мог приготовить для нее должным образом ни ткань, ни чернила, но я рассказал Рэб и Соссо, двум нашим молодым служанкам, как это сделать, и они с радостью согласились помочь мне: им очень хотелось доставить Меле удовольствие.

Обе эти женщины по отцу были из рода Каспро, но их отцы – ни тот ни другой – фамильным даром не обладали. В доме среди слуг они занимали, можно сказать, привилегированное положение, полученное ими по наследству от матерей. Их матери вместе с Меле с детства учили девушек вести дом. Когда Меле заболела, Рэб и Соссо полностью взяли на себя домашнее хозяйство и делали все в полном соответствии с ее правилами, постоянно придумывая для своей хозяйки всякие приятные мелочи и стараясь по возможности облегчить ее нынешнее печальное существование. Обе они были очень хорошие – добрые, душевные, энергичные. Рэб была помолвлена с Аллоком и собиралась за него замуж, хотя ни он, ни она с этим, похоже, не спешили. Соссо же заявила, что мужчин под ногами и так слишком много болтается, чтобы еще замуж спешить.

Они научились растягивать полотно и замешивать чернила, а Канок сделал нечто вроде переносного столика, и теперь Меле могла писать даже в кровати. Она записывала все, что могла вспомнить, в том числе и из тех священных текстов и песнопений, которые учила наизусть в детстве. Иногда она писала по два-три часа подряд. Она никогда не говорила, почему ей вдруг захотелось все это записать. Она ни разу не сказала, что пишет для меня, что когда-нибудь я смогу все это прочесть. Она ни словом не намекнула, что пишет потому, что скоро ее, возможно, уже не будет с нами и тогда она не сможет больше ничего нам рассказать. А когда Канок, беспокоясь о ней, слегка пожурил ее за то, что она тратит столько сил на свою «писанину», она сказала ему:

– Знаешь, эта «писанина» дает мне ощущение, что все прочитанное и услышанное мною в детстве и юности не пропадет даром, что в этом был все же какой-то смысл. Когда я записываю то, что мне удается вспомнить, я всегда размышляю об этом.

Итак, по утрам Меле писала, а днем отдыхала. К вечеру к ней приходили мы с Коули, а часто заглядывал и Канок. Она рассказывала нам очередную историю о героях древности, которую не успела дорассказать накануне, или что-нибудь о тех временах, «когда королем был Кумбело», и мы, притихнув у камина в ее маленькой гостиной, внимательно слушали, а за стенами нашего Каменного Дома стояла зима.

Иногда она говорила:

– А дальше, Оррек, рассказывай ты. – Она утверждала, что просто хочет убедиться, хорошо ли я запомнил эту историю и умею ли ее рассказывать.

Все чаще и чаще она начинала рассказ, а я его заканчивал. Однажды она сказала:

– Мне что-то лень сегодня. Расскажи сам какую-нибудь историю.

– Какую?

– А ты придумай!

Откуда она узнала, что я придумываю истории? Что я без конца складываю их в уме в долгие часы своего вынужденного безделья и скуки?

– Я как-то раз думал о том, что бы сделал Хамнеда, если бы оказался в Алгаланде. Этого ведь нет в твоей истории, правда?

– Вот и расскажи мне.

– Значит, так: после того как Омнан оставил его в пустыне, помнишь, и он сам должен был искать дорогу… Мне кажется, он ужасно страдал от жажды… Там ведь одна пыль, в этой пустыне; куда ни посмотришь – все сплошь покрыто красной пылью. И ничего там не растет, и нет ни ручейка. И Хамнеда знал: если он не найдет воду, то непременно умрет. И он решил идти на север, ориентируясь только по солнцу и не имея для того иной причины, кроме того что на севере была его родина, Бенгдраман. Он все шел и шел, а солнце нещадно палило его голову и спину, и ветер задувал пыль ему в глаза и ноздри, так что трудно было дышать. Ветер становился все сильнее, и вскоре прямо перед Хамнедой возник смерч, взметая высоко над землей клубы красной пыли. Хамнеда не пытался убежать; он остановился и замер, бессильно раскинув руки, и смерч налетел на него, подхватил, закрутил и вдруг поднял высоко над землей. Хамнеда кашлял, задыхаясь в клубах пыли, а смерч все нес его над пустыней, время от времени яростно вращая и пытаясь задушить. Наконец солнце стало садиться, и ветер внезапно улегся. Смерч, опустившись на землю, бросил Хамнеду к воротам какого-то города и исчез. Голова у Хамнеды кружилась так, что он даже стоять не мог. И с ног до головы он был покрыт красной пылью. Пытаясь встать хотя бы на четвереньки и набрать в грудь воздуха, он лежал у ворот, а стражники время от времени посматривали в его сторону, пытаясь понять в сумерках, что же это такое. И один из них сказал: «Вон там кто-то оставил большой глиняный кувшин». Но второй возразил: «Это не кувшин, а какая-то статуя. Похоже, собаки. Должно быть, кто-то прислал ее в подарок нашему царю». И стражники решили отнести «статую» в город…

– Продолжай, – сказала Меле. И я стал рассказывать дальше.

Увы, теперь мое повествование подошло к тому, о чем мне совсем не хочется вспоминать. Передо мной тоже открылась пустыня. И не было такого смерча, который мог бы подхватить меня и перенести через нее.

И с каждым днем, с каждым шагом я все дальше углублялся в эту пустыню.

И вот пришел тот день, когда моя мать, отложив перо и чернила, сказала, что слишком устала и теперь, пожалуй, больше ничего не будет записывать. А потом однажды она попросила меня рассказать ей какую-нибудь историю, но, похоже, не очень-то слушала меня: ее бил озноб, она все время задремывала, но стоило моему голосу умолкнуть, как она говорила: «Не останавливайся», – и я послушно продолжал рассказывать, хоть и боялся слишком утомить ее.

Когда стоишь еще на самом краю пустыни, то кажется, будто она необычайно велика. Возможно, думаешь ты, потребуется целый месяц, чтобы ее пересечь. Но проходит и два месяца, и три, и четыре, а ты все идешь и идешь, с каждым шагом уходя все дальше в это царство красной пыли.

Рэб и Соссо, добрые и сильные девушки, отлично ухаживали за Меле, но, когда она стала совсем слаба, Канок сказал, что теперь сам будет ухаживать за нею. И делал это с удивительно деликатным терпением. Он заботился о ней, как о ребенке, – поднимал, обмывал, утешал, пытался согреть. Два месяца он почти не выходил из ее комнаты. Коули и я тоже большую часть времени проводили там, хотя бы для того, чтобы составить ему компанию. По ночам он нес свою бессонную вахту в одиночестве.

Порой ему удавалось немного поспать днем, подле нее. Как бы слаба она ни была, но шептала ему: «Иди сюда, ляг со мной, любовь моя. Ты, должно быть, ужасно устал. Ложись рядом, согрей меня. Вот, укройся моей шалью». И он ложился рядом с нею на ее узкое ложе, крепко обнимал ее и задремывал, а я сидел очень тихо, слушая их сонное дыхание.

Наступил май. Как-то утром я сидел у окна, чувствуя на руках теплые лучи солнца; я вдыхал ароматы весны, слушал легкий шелест ветерка в молодой листве. Канок приподнял Меле, чтобы Соссо могла постелить ей чистые простыни. Меле весила так мало, что он порой носил ее на руках, точно ребенка. Вдруг она пронзительно вскрикнула. Я даже не сразу понял, что, случилось. Оказывается, кости у нее стали настолько хрупкими, что, когда отец ее приподнял, ключица и бедренная кость хрустнули, как сухие ветки, и сломались.

Канок бережно опустил ее на кровать. Она была без сознания. Соссо бросилась за помощью. И я единственный раз за все эти долгие месяцы услышал, как Канок плачет. Он упал на колени возле ее постели и рыдал так громко, так ужасно задыхаясь и пряча лицо в ее простынях, что я весь съежился на скамейке у окна, стараясь стать совсем незаметным.

Явившийся лекарь предложил уложить плечо и ногу Меле в лубки, чтобы обеспечить им полную неподвижность, но отец не дал ему даже прикоснуться к ней.

На следующий день я вышел за ворота, чтобы дать Коули немного побегать, и вдруг меня позвала Рэб. Я бросился в дом. Коули, все понимая, тут же повела меня к матери. Мы поднялись в башню. Меле лежала среди подушек, и старая коричневая шаль по-прежнему была у нее на плечах. Я наклонился и поцеловал мать. Ее руки и щека были холодны как лед, но она тоже поцеловала меня и прошептала:

– Оррек, я хочу видеть твои глаза. – И, почувствовав мое сопротивление, прибавила: – Ты уже ничем не можешь мне повредить, дорогой мой.

Но я все-таки колебался.

– Снимай, – велел мне Канок тихим голосом; он всегда в ее комнате говорил очень тихо.

И я стянул с глаз повязку, снял с глаз мягкие прокладки и попытался приподнять веки. Но оказалось, что я не могу этого сделать. Пришлось подтолкнуть веки пальцами, и только тогда глаза мои открылись, но я ничего не увидел – лишь какой-то яркий, болезненно яркий туман, некий хаос света.

Потом глаза мои, видно припомнив былое умение, как-то приноровились к обстоятельствам, и я увидел лицо матери.

– Ну-ну, – одобрительно сказала она, – вот так, хорошо! – Она смотрела мне прямо в глаза, и ее глаза показались мне невероятно огромными на ставшем крошечным, до предела исхудавшем личике в ореоле черных спутанных волос, разметавшихся по подушке. – Да, все правильно, – сказала она удовлетворенно и уверенно. И попросила меня: – Ты сохрани это как память обо мне, ладно? – И раскрыла ладонь, на которой лежала ее подвеска с опалом на серебряной цепочке. Руку она поднять не могла. Я взял подвеску и надел через голову на шею. – Энну, услышь меня и приди! – прошептала она. И закрыла глаза.

Я посмотрел на отца. Лицо его точно окаменело, но было исполнено твердой решимости. Он слегка кивнул мне.

Я еще раз поцеловал мать в щеку, снова положил на глаза прокладки и затянул на затылке концы черной повязки.

Коули слегка потянула за поводок, и я позволил ей увести меня из комнаты.

В тот же день сразу после заката моя мать умерла.

Печаль, как и слепота, – дело довольно странное; ты должен научиться жить с этим. Мы ищем товарищей по несчастью, оплакивая кого-то, но после первых бурных рыданий, после всех хвалебных слов и воспоминаний о прекрасном прошлом, после того, как выкрикнуты все сожаления и проклятия и зарыта могила, в твоем горе, в твоей великой печали нет и не может быть никаких товарищей по несчастью. Эту ношу приходится нести в одиночку. И как ты будешь ее нести – дело твое. Во всяком случае, так казалось мне. Возможно, говоря так, я проявляю неблагодарность по отношению к Грай, к тем людям, что окружали меня дома и в нашем поместье, к своим друзьям, без которых я не вынес бы, возможно, столь тяжкую ношу, не выдержал бы этого ужасного, долгого, черного года.

Да, я так и называл его про себя: черный год.

Рассказать о нем невозможно – это все равно что попытаться рассказать, как тянется бессонная ночь. Когда ничего не случается, когда мысли приходят и уходят сами собой без конца, точно незваные гости, когда человек засыпает на краткие секунды и снова просыпается и страхи громоздятся в его сознании и улетают прочь, когда в голове крутятся какие-то бессмысленные слова, а порой мимолетный кошмар касается его своим темным крылом, когда время, похоже, застыло, и в комнате по-прежнему темно, и рассвет никак не наступает…

В горе мы с Каноком не были товарищами по несчастью. И не могли быть. Как бы ни была жестока и безвременна моя утрата, я утратил только то, что время так или иначе должно было забрать и возместить мне иной любовью. Для него же такое возмещение было невозможно; для него с уходом Меле исчез весь смысл, вся прелесть жизни.

И он, оставшись одиноким, винил во всем себя, и печаль его была столь тяжела и безутешна, что он ни в чем более не находил ни покоя, ни отрады.

После смерти Меле многие люди в нашем поместье стали опасаться и Канока, и меня. Про меня было известно, что я обладаю «диким даром», а уж что теперь могло прийти на ум Каноку, охваченному горем, трудно было даже предположить. Мы оба с ним были потомками Слепого Каддарда. И у нас, как у любого человека, было самое что ни на есть законное право на гнев. И поэтому все нас боялись. Хотя каждый человек в Каспроманте совершенно твердо знал: Меле Аулитту убил Огге Драм. Она умерла ровно через год и один день после той ночи, когда мы покинули Драммант. И не было никакой необходимости рассказывать людям ту историю, которую Меле тогда рассказала мне, а я рассказал Грай, – о ночи, проведенной у постели больной девочки, о странном шепоте в полутемной комнате, о холоде, от которого не было избавления… Мы с Грай никому об этом не рассказывали; и я никогда не спрашивал, рассказывала ли она ее Каноку. Он, как и все остальные, и без того знал, что, съездив в Драммант, эта прекрасная светлая женщина вернулась оттуда больной, потеряла ребенка, которого носила под сердцем, стала чахнуть и умерла.

Канок был сильным человеком, но последние месяцы перед кончиной Меле стали для него тяжким бременем, истерзав его тело и душу. Первые две недели после ее смерти он почти все время спал – в ее комнате, на той самой кровати, где она и умерла, когда он держал ее в своих объятиях. Он часами не выходил оттуда, и Рэб, Соссо и многие другие боялись за него. И его самого тоже боялись. А меня использовали как посредника. «Ты уж зайди туда тихонько, спроси, не нужно ли чего брантору Каноку», – говорили мне женщины. Аллок же обычно говорил так: «Ты спроси, чего брантор велит коню-то давать – отруби или овес?» Дело в том, что старый Грейлаг отказывался есть, и они беспокоились о его здоровье. Мы с Коули поднимались по винтовой лестнице в башню, и я, собравшись с духом, стучался. Иногда отец отвечал, иногда нет. Когда он открывал дверь, голос его звучал холодно и ровно. «Скажи им, что мне ничего не нужно», – говорил он обычно. Или: «Скажи Аллоку, пусть своей головой думает». И снова закрывал дверь.

Я до ужаса не любил ходить туда, ведь он совсем не желал меня видеть, но никакого физического страха перед ним я не испытывал. Я знал, что он никогда не воспользуется своим даром против меня, как знала это и Меле. Как она знала и то, что и я никогда бы не смог принести ей ни малейшего вреда.

Когда я окончательно осознал это, когда я стал все происшедшее со мной воспринимать именно так, то испытал настоящее потрясение. Это была не просто вера в отца; это было знание, понимание. Я твердо знал, что он никогда не причинит мне вреда. Я твердо знал, что никогда не причинил бы вреда Меле. А это означало, что я давным-давно мог бы снять свою повязку – во всяком случае, когда бывал с нею. Я мог бы видеть ее! Видеть весь тот последний год. Я мог бы заботиться о ней, быть ей полезным, читать ей, а не только рассказывать свои глупые истории. Я бы смотрел в ее дорогое лицо – и не один лишь краткий миг, а весь тот долгий, черный год!

Мысль об этом вызывала у меня не слезы, а приступы бешеного гнева, похожего, должно быть, на те чувства, которые испытывал отец, – сухую ярость бессильных сожалений.

И некого было за это наказывать, кроме меня самого. Или моего отца.

В ту ночь, когда умерла моя мать, я прижался к нему, и он крепко обнимал меня, и моя голова лежала у него на груди. Но с тех пор он едва ли хоть раз прикоснулся ко мне, да и говорил со мной очень мало; он заперся в ее комнате и всех сторонился. Он хочет в одиночку испить все свое горе до дна, думал я с болью в сердце.

Глава 14

Всю весну Тернок и Парн старались приезжать к нам из Роддманта так часто, как только могли. Тернок был человеком очень добрым и мягким, и в семье у них всегда главенствовала Парн; не думаю, что он был так уж счастлив со своей волевой супругой, но никогда на нее не жаловался. Моего отца он обожал и всю жизнь смотрел на него снизу вверх, а мою мать нежно любил и теперь горячо ее оплакивал. В конце июня он заехал к нам, поднялся в башню и долгое время о чем-то говорил с Каноком. И вечером Канок даже спустился вниз, поужинал вместе со всеми и с этого дня перестал запираться, заставляя себя понемногу возвращаться к своим прежним обязанностям, хотя спать всегда уходил в ту же комнату в башне. Со мной он по-прежнему разговаривал с трудом, как бы сквозь зубы, точно выполняя неприятную обязанность. Я отвечал ему тем же.

Я раньше надеялся, что, может быть, Парн знает, как помочь моей матери справиться с недугом, но Парн была охотницей, а не целительницей. В комнате больной она сразу начинала нервничать, проявлять нетерпение и, в общем, была бесполезной. На похоронах матери Парн руководила церемонией оплакивания, тем поистине ужасающим воем, который поднимают женщины Верхних Земель над могилой. Этот плач похож на вопли невыносимо страдающих от боли животных, так что даже Коули подняла голову и завыла вместе с женщинами, содрогаясь всем телом, а я стоял рядом с нею, тоже весь дрожа и тщетно борясь со слезами. Когда все было кончено, я чувствовал себя совершенно измученным, но, как ни странно, испытывал некоторое облегчение. Канок в течение всего оплакивания стоял не шелохнувшись, точно скала под дождем.

Вскоре после похорон Меле Парн отправилась в Каррантаг. Жители Барреманта, прослышав о ее умении приманивать дичь, послали за нею с вежливым приглашением погостить у них. Парн хотела, чтобы Грай непременно поехала с нею вместе и начала понемногу упражняться в применении своего дара. Подобная возможность отправиться к богатым горцам и завоевать там репутацию была редкой удачей. Но Грай отказалась, и Парн страшно на нее рассердилась. Но тут в очередной раз вмешался добросердечный Тернок и сказал жене:

– Ты уезжаешь, куда и когда хочешь, так позволь и своей почти взрослой дочери поступать так же.

Парн понимала справедливость его слов, но мириться с этим не хотела и на следующий же день уехала – без Грай и ни с кем даже не попрощавшись.

Молодого жеребца Блейза Грай уже вернула в Кордемант; он был полностью объезжен. И теперь она приезжала к нам на одной из рабочих лошадей из тех, на каких обычно пахали; если же свободной лошади не находилось, она просто шла пешком, хотя путь до Каспроманта был неблизкий, особенно если учесть, что оба конца нужно было сделать в один день. Для меня это было слишком далеко, чтобы я мог пойти туда пешком с Коули. А Чалая все старела, и я редко ездил на ней. Грейлаг, к счастью, преодолел свой недуг и дурное настроение, но и он тоже был уже старым жеребцом. Рыжему Бранти исполнилось четыре года, и на него среди наших соседей был большой спрос как на производителя, что ему самому, по всей видимости, очень нравилось, хотя и мешало выполнять свои прочие обязанности по хозяйству. В общем, конюшня у нас была весьма небогатой. И однажды вечером, собрав все свое самообладание – мне теперь постоянно приходилось это делать, разговаривая с отцом, – я сказал:

– Нам бы нужно завести еще одного жеребенка.

– Да вот я все думал спросить у Данно Барре: что он хочет за свою серую кобылу, – неожиданно миролюбиво откликнулся Канок.

– Она же старая! А если мы заведем жеребенка, Грай могла бы отлично его «обломать».

Когда не можешь видеть лица своего собеседника, его молчание всегда представляется несколько загадочным. Я ждал, не зная, то ли Канок просто обдумывает мое предложение, то ли уже отверг его.

– Ладно, я, пожалуй, действительно поищу жеребенка, – сказал он, и я обрадованно сообщил:

– Аллок говорил, что в Каллеманте есть очень хорошая молоденькая кобыла. Он о ней от нашего кузнеца слышал.

На этот раз молчание отца было более продолжительным. Ответа мне пришлось ждать целый месяц. Но он все же наконец был получен, когда Аллок, вне себя от восторга, крикнул мне, чтобы я быстрее шел на конюшню смотреть новую кобылу. Рассмотреть я ее, правда, не мог, но подошел, ощупал ее, погладил, почесал ей лоб и даже сел в седло, чтобы сделать пробный круг по двору. Аллок все нахваливал спокойный и разумный нрав кобылы и ее красоту. Ей всего год, сказал он, и она светло-гнедая, со звездочкой на лбу, благодаря которой и получила свою кличку: Звезда.

– Может, Грай стоит приехать к нам и поработать с лошадью? – спросил я, и Аллок сказал:

– Ох, да ведь Канок кобылу на целый год в Роддмант отправляет! Она все равно еще слишком молода, чтоб на ней твоему отцу можно было верхом ездить. Да и мне тоже.

Когда Канок вернулся в тот вечер домой, мне очень хотелось поблагодарить его, подойти, обнять, но я боялся – из-за своей вынужденной слепоты – сделать какое-нибудь неловкое движение; боялся, что он по-прежнему не захочет, чтобы я прикасался к нему.

И я сказал просто:

– Я проехал круг по двору на новой кобыле. Отличная лошадка!

– Вот и хорошо, – спокойно откликнулся Канок, тут же пожелал мне спокойной ночи, и я услышал его тяжелые шаги на лестнице, ведущей в башню.

Так что в этот тоскливый период Грай, к моей великой радости, могла теперь приезжать ко мне верхом на Звезде два-три раза в неделю, а то и чаще.

Когда она приезжала, мы отправлялись кататься вместе и она непременно рассказывала мне, чем они со Звездой занимаются. Кобыла была ласковой, как ребенок, и очень послушной, так что для ее «обламывания» особенных усилий не требовалось; Грай учила ее приемам выездки и всяким другим штукам, которые могли, как она считала, продемонстрировать и искусство тренера, и возможности самой лошади. Мы редко уезжали далеко от дома, потому что у Чалой сильно болели суставы, и вскоре возвращались назад, а потом, если было тепло, сидели у нас на огороде, а если погода была холодной и дождливой, устраивались в своем любимом уголке у камина в гостиной.

В тот первый год после смерти матери я, несмотря на ту радость, которую доставляло мне присутствие Грай, иногда не мог заставить себя буквально ни слова произнести. Мне просто нечего было сказать. Меня окружала какая-то пустота, мертвое пространство, которое с помощью слов было не преодолеть.

И тогда Грай принималась сама рассказывать мне обо всем, что узнала за последнее время, и, выложив новости, просто сидела рядом в молчании, и молчать с ней было так же легко, как с Коули. И я был очень благодарен ей за это.

Я не слишком хорошо помню тот год. Я тогда словно провалился в некую черную пустоту. Мне нечем было заняться. Я чувствовал себя совершенно бесполезным. Мне казалось, что я так никогда и не научусь пользоваться своим даром; просто привыкну им не пользоваться, и все. И вечно буду сидеть в зале Каменного Дома, а люди будут меня бояться, это и будет моим единственным предназначением в жизни. Я с тем же успехом мог бы родиться идиотом, как та бедная крошка из Драмманта. Разницы особой не было бы. Все равно ведь со своей повязкой на глазах я выполнял роль пугала.

Иногда я в течение нескольких дней никому не говорил ни слова. Соссо, Рэб и другие люди в доме пытались со мной заговаривать, старались развеселить меня, как-то побаловать, приносили мне из кухни всякие лакомства, а Рэб настолько осмелела, что стала предлагать мне выполнить кое-что по хозяйству, что можно было сделать, и не имея глаз. Я с радостью когда-то выполнял ее просьбы, но не теперь. Под конец дня вместе с отцом обычно приходил Аллок, и, когда они обсуждали свои дела, я сидел с ними, но молчал, хотя Аллок все время пытался и меня втянуть в разговор. А Канок лишь спрашивал (как мне казалось, сквозь зубы): «Ты здоров, Оррек?» или «Ты сегодня катался верхом?». И я отвечал: «Да, здоров» или «Да, катался».

Теперь-то я думаю, что и отец не меньше меня страдал от возникшего меж нами отчуждения. Но тогда я знал одно: не ему приходится платить такую цену, какую плачу я за наш фамильный дар.

В течение всей зимы я строил планы того, как доберусь до Драмманта, отыщу Огге, сниму с глаз повязку и уничтожу его! Я снова и снова представлял себе эту поездку: я выеду еще до рассвета и возьму Бранти, потому что наши старые лошади уже слабы и недостаточно быстры. Я весь день буду ехать до Драмманта, а потом пережду где-нибудь, спрятавшись, и дождусь вечера, когда Огге выйдет из дома… Нет, лучше так: я предстану в новом обличье – ведь в Драмманте меня видели мальчишкой, да еще и с повязкой на глазах, а я тем временем здорово подрос, да и голос у меня стал грубеть. Кроме того, я надену плащ серфа, а не куртку и килт, как всегда, и меня никто не узнает. А Бранти я спрячу где-нибудь в лесу, потому что такого коня люди, конечно, сразу узнают, а сам я пойду пешком, точно бедный фермер из далекой горной лощины, и подожду Огге; а когда он появится, я одним взглядом, одним словом и одним жестом… И пока все будут стоять, застыв от ужаса и изумления, я снова ускользну в лес, сяду на Бранти, и мы помчимся домой, и я скажу Каноку: «Ты боялся убить его, а я все же сделал это!»

Но я этого так и не сделал. Я верил в то, что сделаю это непременно, без конца обдумывая свой план мести, но когда история эта подходила к концу, вместе с ней остывала и моя решимость.

Я так часто рассказывал себе эту возможную историю своей мести, что она износилась настолько, что утратила для меня всякий интерес.

И я еще глубже погрузился в окутывавшую меня тьму.

Но где-то там, в темноте, я неожиданно повернул назад, даже не поняв, что это произошло. Там ведь царил хаос, там не было понятий «вперед» или «назад», не было направления; но я куда-то повернул, и тот путь, на котором я оказался, вел меня назад, к свету. И Коули была моим верным спутником и товарищем в этой тьме и в этом молчании. А Грай была моим провожатым.

Как-то раз, когда она приехала к нам, я сидел у камина. Огня в камине не было – на дворе стоял май или июнь, так что топили только плиту на кухне, но на этой скамье у камина в гостиной я просиживал большую часть дня. Я слышал, как она приехала; слышал легкий перестук копыт Звезды на дворе, голос Грай, голос Соссо, которая, поздоровавшись с ней, сказала: «Он там же, где и всегда», а потом почувствовал на плече руку Грай. Но на этот раз она этим не ограничилась: она наклонилась и поцеловала меня в щеку.

После смерти матери меня никто не целовал; люди ко мне едва прикасались. И это ласковое прикосновение, этот поцелуй были для меня точно удар молнии. У меня даже дыхание перехватило.

– Здравствуй, принц Зола, – сказала Грай. От нее замечательно пахло запахом наездницы – конским потом, пылью, травой, и голос ее звучал, как шорох ветра в листве деревьев. Она присела рядом со мной и весело спросила: – Помнишь такого?

Я покачал головой.

– Ой, ну что же ты! Ты же всегда все истории помнишь. Правда, эту нам рассказывали давным-давно. Когда мы были еще маленькими.

Я по-прежнему молчал. Привычка к молчанию свинцовой тяжестью придавила мой язык. А Грай продолжала как ни в чем не бывало:

– Принц Зола – это мальчик, который даже спал в уголке у очага, потому что родители не позволяли ему ложиться в кровать…

– Приемные родители.

– Верно. А настоящие родители его потеряли. Интересно, как можно потерять мальчика? Они, должно быть, были страшно беспечными людьми.

– Они были королем и королевой. А мальчика украла ведьма.

– Правильно! Он вышел из дому поиграть, а из лесу появилась ведьма… и у нее была сладкая спелая груша… и как только мальчик откусил от груши кусочек, она сказала: «Ага, сладкоежка! Ну что, перепачкался волшебным липким соком? Теперь ты мой!» – Грай даже засмеялась от радости, вспоминая все это. – Так она и прозвала его Сладкоежкой. А что случилось потом?

– Ведьма отдала его одной бедной паре, у которой уже было шестеро своих детей, так что седьмого иметь им совсем не хотелось. Но она хорошо заплатила им – дала золотой слиток, чтоб они все-таки оставили его у себя. – Слова и ритм знакомого повествования заставили меня во всех подробностях вспомнить эту сказку, которую я не вспоминал уже лет десять; и в ушах моих вновь зазвучал мелодичный голос матери, рассказывавшей нам о принце Золе. – В общем, мальчик стал у них в доме слугой, и ему приходилось бежать со всех ног, стоило приемным родителям его кликнуть, а окликали они его так: «Эй ты, чумазый Сладкоежка, сделай то-то и то-то!» – и у него никогда не было ни минутки свободной, пока не наступала глубокая ночь; к этому времени вся работа в доме была уже переделана, и он мог наконец пробраться к очагу, лечь спать прямо в теплую золу.

Я умолк.

– Ой, Оррек, ну что же ты? Рассказывай дальше, – прошептала Грай.

И я стал рассказывать дальше. Я рассказал ей всю историю принца Золы, который, конечно же, в конце концов стал королем.

Потом мы оба некоторое время молчали, и я услышал, как Грай высморкалась. Похоже, она плакала.

– Ты только подумай, плакать из-за какой-то сказки! – с досадой пробормотала она. – Просто я вспомнила Меле… Коули, да у тебя все лапы в золе! Ну-ка давай их сюда. Вот так. – Видимо, последовала чистка собачьих лап, и Коули принялась энергично отряхиваться.

– Давай выйдем на улицу, – предложила мне Грай и встала, но я продолжал сидеть совершенно неподвижно.

– Пойдем, посмотришь, что научилась делать Звезда, – услышал я снова ее чуть хрипловатый голос.

Она сказала «посмотришь». Впрочем, я и сам обычно так говорил, потому что очень трудно каждый раз подбирать какое-то другое, более точное слово. Но на этот раз – наверное, я уже повернул назад в своей темной стране, но еще не понимал этого, хотя что-то в моей душе уже переменилось, – я вдруг рассердился:

– Я не могу «посмотреть», что делает Звезда! Я вообще ни на что не могу «посмотреть». Хватит, Грай! Ступай лучше домой. Все это глупости, и нечего тебе сюда приезжать без толку.

Она помолчала, потом тихо сказала:

– Я сама в состоянии решить, как мне поступить, Оррек.

– Ну так реши! Воспользуйся своей головой!

– Сам воспользуйся своей головой! С ней ведь ничего плохого не случилось, если не считать того, что ты совсем перестал ею пользоваться! В точности как глазами!

При этих словах волна ярости вдруг поднялась в моей душе, той самой застарелой испепеляющей ярости отчаяния, какую я испытывал и в те мгновения, когда пробовал воспользоваться своим даром. Я протянул руку, нащупал посох Слепого Каддарда и встал.

– Убирайся отсюда, Грай! – выкрикнул я. – Убирайся немедленно, пока я не убил тебя!

– А ты попробуй! Сними с глаз повязку!

Обезумев от ярости, я бросился на нее, вслепую взмахнув посохом. Удар, разумеется, пришелся в пустоту.

Коули резко предупреждающе залаяла и крепко прижалась к моим коленям, чтобы я не мог сделать больше ни шагу вперед.

Я протянул руку и погладил собаку по голове.

– Все хорошо, Коули, – пробормотал я. Меня всего трясло от возбуждения и стыда.

Вскоре, но на некотором расстоянии от меня, послышался голос Грай:

– Я пойду на конюшню. Чалую уже несколько дней не выводили на прогулку. Я хочу взглянуть на ее суставы. А потом мы можем прокатиться, если захочешь. – И она ушла.

Я потер ладонями лицо. Обе мои руки и лицо показались мне странно грязными. Должно быть, я нечаянно размазал золу по лицу и волосам. На кухне я подошел к чану, в котором моют посуду, окунул туда голову, потом вымыл руки, причесался и велел Коули отвести меня на конюшню. Ноги были как ватные, и чувствовал я себя так, как, по-моему, должен чувствовать себя глубокий старик. И Коули, словно понимая это, шла медленнее обычного и очень осторожно вела меня.

Мой отец и Аллок уехали, взяв обоих жеребцов, и Чалая была в конюшне одна. Она стояла в большом стойле, где могла даже лечь. Коули подвела меня к ней, и Грай сказала:

– Пощупай вот здесь. Это ревматизм. – Она взяла мою руку и провела ею по передней ноге лошади, по бабке и тонкой кости голени. Я чувствовал, как сильно воспалены у Чалой суставы, как они горячи.

– Ох, Чалая, бедная ты моя! – тихо приговаривала Грай, оглаживая и почесывая старую кобылу, которая постанывала и прислонялась к ней, как делала всегда, когда ее ласкали или чистили скребницей.

– Я даже не знаю, стоит ли мне ездить на ней, – сказал я.

– Я тоже не знаю. С другой стороны, ей ведь нужно двигаться.

– Я могу просто выводить ее.

– Да, возможно, это было бы лучше. Ты для нее стал слишком тяжел.

Я и сам чувствовал, что здорово прибавил в весе. Я слишком долго просидел дома, не занимаясь никакой работой, но всегда испытывал голод, хотя пища и не приносила мне особой радости и казалась безвкусной, с тех пор как я надел на глаза повязку. Рэб и Соссо, а также наша кухарка всегда старались подкормить меня, дать мне что-нибудь вкусненькое, раз уж ничем другим не могли меня утешить. В итоге я не только поправился, но и сильно вырос. Причем рос я так быстро, что у меня по ночам болели кости. И я все время стукался головой о дверные косяки, которых еще в прошлом году совершенно не замечал.

Я взял Чалую под уздцы – я теперь хорошо умел взнуздывать лошадь даже с завязанными глазами – и вывел ее из конюшни. Грай подвела Звезду к сажальному камню и вскочила на нее. Ездила она охлюпкой, без седла. И мы потихоньку побрели по знакомой тропе. Коули вела меня, а я – Чалую; я слышал, как сильно она прихрамывает, идя следом за мною.

– Знаешь, мне кажется, она идет и на каждом шагу охает от боли, – сказал я.

– Так и есть, – откликнулась Грай, ехавшая впереди.

– А ты можешь читать ее мысли?

– Если установлю с ней связь.

– А мои мысли читать можешь?

– Нет.

– Почему нет?

– С тобой я не могу установить связь.

– Почему?

– Слова мешают. Слова и… все остальное. Я могу читать мысли только самых маленьких детей, новорожденных. Именно так мы, например, узнаем, что женщина беременна. Мы можем установить связь с младенцем в ее утробе. Но когда младенец вырастает, его мысли становятся для нас недоступны. Мы не можем ни позвать его мысленно, ни услышать его ответ.

Мы помолчали. Чалая понемногу разошлась и приободрилась, так что мы свернули и сделали круг по тропе над Рябиновым ручьем. И я сказал:

– Скажи мне, как там все выглядит, когда мы подойдем ближе.

– Это место не слишком изменилось. Только травы, пожалуй, чуть больше выросло. Но здесь все еще царит… этот… как он там называется?

– Хаос. А та рябинка?

– Ее нет. Только обгорелый пенек торчит.

Мы повернули назад. И я сказал:

– Понимаешь, самое странное, что я не могу даже вспомнить, как это сделал. Словно открыл глаза – и все переменилось.

– Но разве твой дар действует не так?

– Нет. Во всяком случае, не с закрытыми глазами! Иначе зачем же мне носить эту проклятую повязку? Когда глаза запечатаны, наш дар спит.

– Но ведь у тебя «дикий дар»… Ты не хотел его использовать… Это случилось само собой и так быстро, что ты…

– Да, наверное. – Нет, я хотел его использовать, подумал я, но вслух ничего не сказал.

И мы поплелись назад. Но Грай явно не могла успокоиться.

– Оррек, ты извини меня за те слова, когда я сказала, чтоб ты поднял свою повязку, ладно?

– И ты извини, что я в тебя чуть посохом не попал!

Она не рассмеялась в ответ на мою неуклюжую шутку, но мне все же стало чуточку полегче.

Это было не в тот же день, но, в общем, вскоре, когда Грай спросила меня о книгах. Она имела в виду те книги, которые Меле писала во время болезни осенью и зимой.

– Они у нее в комнате, в сундучке. – Я все еще ревниво считал эту комнату комнатой Меле, хотя Канок и спал там и вообще почти все свое время проводил там. Вот уже полтора года.

– А как ты думаешь, я смогу их прочитать?

– Ты единственный человек в Верхних Землях, который может это сделать, – сказал я с той невольной горечью, которая теперь слышалась в каждом моем слове.

– Ну… мне это всегда было так трудно… Я теперь уж и некоторых букв не помню… Зато ты сможешь читать их.

– О да, я буду читать их! Когда сниму с глаз повязку. Когда рак под горой свистнет.

– Послушай, Оррек…

– Хорошо, больше не буду. Да, я смогу их прочесть.

– Ты мог бы уже сейчас попробовать их читать. Хотя бы немножко. Хотя бы одну из ее книг. Ты ведь можешь больше ни на что не смотреть, только на книгу. – Голос Грай был едва слышен. – Ну не станешь же уничтожать все, на что упадет твой взгляд! Особенно если будешь смотреть только на то, что написала твоя мать! Она же для тебя старалась!

Грай не знала, что я видел мать незадолго до ее кончины. Никто этого не знал, кроме Канока. Но никто не знал и того, что всегда знал я: я никогда бы не причинил вреда Меле. Так разве я мог уничтожить теперь ту единственную вещь, которую она мне оставила?

Но объяснить все это Грай я не мог.

Я никогда не давал отцу честного слова не снимать с глаз повязку. Так что это меня не связывало; зато меня связывало нечто иное и держало крепко. Именно оно помешало мне, хотя в этом не было ни малейшей необходимости, видеть мать в последний год ее жизни; именно оно сделало меня бесполезным для нее по той лишь причине, что слепота моя была полезна моему отцу, превратившему меня в свое оружие, в угрозу для своих врагов. Но неужели я обязан был хранить верность только ему?

Довольно долго мысль моя на этом и останавливалась. А Грай больше о моей возможности читать книги не заговаривала, и я решил уже, что мы оба выбросили это из головы.

Но как-то осенью, когда мы с Каноком вдвоем возились на конюшне – я втирал в суставы Чалой мазь от ревматизма, а Канок лечил Грейлагу копыто, причинявшее старому коню сильную боль, – я вдруг сказал:

– Отец, я хочу увидеть те книги, которые написала мама.

– Книги? – растерянно переспросил он.

– Ту книгу, которую она подарила мне давным-давно, и еще те, которые она писала во время болезни. Они в сундучке. В ее комнате.

Отец долго молчал, потом спросил:

– А зачем они тебе?

– Я хочу, чтобы они были у меня. Она же их для меня писала.

– Возьми, если хочешь.

– Хочу! – сказал я, и Чалая шарахнулась, потому что я, стараясь побороть душивший меня гнев, слишком сильно стиснул ее колено. В эту минуту я ненавидел своего отца. Ему был безразличен я, его сын, и та работа, на которую моя мать потратила свои последние силы; ему было безразлично все, кроме желания оставаться брантором Каспроманта и властвовать над всеми благодаря своему ужасному дару.

Я закончил возиться с Чалой, вымыл руки и пошел прямиком в комнату матери, зная, что отца там, конечно же, не будет. Коули охотно вела меня по лестнице, словно ожидая, что там она найдет Меле. В комнате было холодно и царило какое-то опустошение. Я побродил по комнате в поисках сундучка и нащупал в изножье кровати, на спинке аккуратно сложенную коричневую шаль, связанную моей бабушкой, в которую мать всегда куталась, когда ей было холодно, и которую почти не снимала с плеч перед смертью. Я хорошо помнил эту грубоватую, но мягкую шерсть, спряденную вручную. Наклонившись, я зарылся в шаль лицом, но вдохнуть знакомый запах матери, ее слабый душистый аромат, столь памятный мне, не мог: шаль пахла мужским потом и солью.

– Подведи меня к окну, Коули, – сказал я собаке. Там я наконец и отыскал тот сундучок и, подняв крышку, нащупал аккуратно сложенные куски тонкой материи. Их оказалось куда больше, чем я смог бы унести в одной руке, – ведь во второй руке я был вынужден держать поводок. Я просунул руку глубже, почти до самого дна, и там нашел ту самую первую книгу, в переплете, которую мать сделала для меня: «Историю лорда Раниу». Я вытащил ее и закрыл крышку сундучка. Когда Коули вела меня назад, к двери, я снова коснулся коричневой шали, и сердце мое как-то странно екнуло, но я даже не попытался понять отчего.

Тогда я думал только о том, чтобы вернуть свою книгу, подарок матери. Я ее нашел, и пока что этого мне было достаточно. У себя в комнате я положил книгу на стол. Здесь все имело свое определенное место и никогда это место не покидало; я никому не позволял ничего здесь трогать. Потом я спустился к ужину, и мы с отцом поужинали – как всегда, в полном молчании.

Лишь под конец трапезы он спросил:

– Ты нашел ту книгу? – Это слово он произнес как-то неуверенно.

Я кивнул с неожиданным злобным удовлетворением, как бы усмехаясь про себя: ага, ты не знаешь, что такое книга, не знаешь, что с ней делать, потому что не умеешь читать!

И после ужина, оставшись у себя в комнате в полном одиночестве, я сел за стол, посидел некоторое время неподвижно, а потом решительно снял с глаз повязку и убрал прокладки.

И увидел темноту.

Я чуть не вскрикнул в полный голос. Сердце мое забилось от ужаса, в голове помутилось. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я сообразил, что передо мной висит какой-то странный предмет, весь покрытый блестящими серебряными точечками. И этот предмет я, безусловно, ВИДЕЛ! Оказалось, что это оконная рама и звезды за окном.

Я понял: в моей комнате было темно – зачем незрячему свет? Теперь нужно идти на кухню и просить там кремень и кресало, а также свечу или лампу. А что мне скажут слуги на кухне, когда я попрошу у них все это?

Когда глаза мои немного привыкли к темноте, я смог различить на столе прямоугольник книги, белеющий в свете звезд. Я провел по книге рукой и увидел движение каких-то теней. Создавать такие тени и следить за ними доставляло мне такое удовольствие, что я делал это снова и снова. Я поднял голову и увидел на небе яркие осенние звезды. Я смотрел на них так долго, что, казалось, видел, как они медленно плывут по небосводу на запад. Пока что достаточно, решил я.

Снова наложил на глаза мягкие прокладки, завязал на затылке повязку, разделся и лег в постель.

Я ни на секунду даже не вспомнил, когда смотрел на книгу, на свою руку, на звезды за окном, что могу их уничтожить; мне даже в голову не приходила мысль о своем смертельно опасном даре; я был исполнен благодарности за один-единственный дар природы – способность видеть. Неужели я мог уничтожить эти звезды, потому что мог видеть их?

Глава 15

Теперь мне для счастья достаточно было одного – иметь при себе те страницы, которые Меле написала для меня. Я перенес их к себе в комнату и хранил в том же резном сундучке. Каждое утро я просыпался на рассвете, с криком первого петуха, и тут же вставал, садился за стол и сдвигал с глаз повязку, но не снимал ее на тот случай, если в комнату вдруг кто-нибудь войдет. Я был очень осторожен и старался не смотреть больше ни на что, кроме исписанных листков, и еще – один раз в самом начале, а второй раз в конце – поднимал глаза и смотрел в окно, на небо. Я решил, что никому не причиняю никакого вреда, когда читаю написанное моей матерью и смотрю на небо.

Впрочем, было ужасно трудно, например, не смотреть на Коули. Ведь я мечтал ее увидеть. И если бы она оставалась в комнате, я не смог бы отвести от нее глаз. От одной мысли об этом у меня мурашки бегали по спине. Я сидел, прикрыв глаза руками с обеих сторон, чтобы видеть только исписанные листки, лежавшие передо мной, но и это было небезопасно. И я, закрыв глаза, выставлял бедную Коули за дверь. «Сидеть», – говорил я ей и слышал, как ее хвост слабо постукивает по полу в знак послушания. И чувствовал себя настоящим предателем, когда закрывал за собой дверь.

Часто меня ставило в тупик содержание того, что я читал, потому что исписанные кусочки ткани лежали в сундучке как попало, а потом и еще больше перепутались, когда я частями переносил их к себе. Кроме того, мать явно записывала подряд все, что могла вспомнить, что приходило ей в голову, и зачастую это были просто какие-то отрывки без начала и конца и без каких-либо связей с другими текстами, которые могли бы объяснить их содержание, или даже отдельные мысли. Когда мать только начинала все это записывать, то оставляла пометки вроде: «Это из „Молитвы Энну“, которой научила меня бабушка; эту молитву следует произносить женщинам». Или: «Это из „Сказания о святом Мому“, но я не помню, что там было дальше». На некоторых страницах наверху было написано: «Моему сыну Орреку из Каспроманта». А одна из самых ранних записей, легенда о создании Деррис-Уотера, была озаглавлена: «Капли из ведра, которое для своего дорогого сына подняла из колодца знаний Меле Аулитта из Деррис-Уотера, жившая затем в Каспроманте». По мере того как болезнь брала над Меле верх – это было заметно по тому, каким торопливым и неразборчивым стал ее почерк, – пояснений и дополнений появлялось все меньше. А вместо историй она записывала поэмы и песни, иногда вкривь и вкось, поперек страницы, так что понять содержание этих стихов, услышать заключенную в них музыку можно было, только если прочесть их вслух. Некоторые из самых последних страниц разобрать оказалось почти невозможно. На самой же последней – она лежала на самом верху, прямо под крышкой сундучка, и я хранил ее особенно бережно – было всего несколько бледных строчек. Я помнил, как она тогда сказала, что слишком устала и хочет немного отдохнуть.

Я думаю, кому-то может показаться странным, что после столь радостных часов, проведенных за чтением драгоценных страниц, написанных матерью, я с готовностью вновь погружался во тьму, завязывал глаза и, спотыкаясь, ходил повсюду за собакой-поводырем. Скажу честно: я сам этого хотел и искренне считал, что единственный способ для меня как-то защитить Каспромант – это оставаться слепым. Так что я оставался слепым, находя в этой своей решимости некую искупительную радость, чувствуя, что таков мой долг.

Я понимал, что не сам нашел для себя спасение от тяжкого бремени этого долга. Это Грай подсказала мне выход, посоветовав прочитать то, что было написано Меле. Стояла осень, и Грай была занята на уборке урожая, так что приезжала к нам нечасто; но в самый первый раз, когда она приехала, я сразу же повел ее к себе в комнату, показал ей сундучок с записями и рассказал, что читаю их.

Она, похоже, скорее огорчилась или смутилась, чем обрадовалась, и поспешила покинуть мою комнату. У нее, конечно, чутье было куда острее, чем у меня, и она всегда лучше чувствовала любой возможный риск. Люди в наших краях к поведению незамужних девушек относились строго. Впрочем, никто в Верхних Землях не видел ничего дурного в том, чтобы молодые люди вместе катались верхом, гуляли и разговаривали вне дома или в таких местах, куда всегда могут зайти и другие люди, однако девушке пятнадцати лет зайти в спальню к юноше было просто непозволительно. Рэб и Соссо наверняка здорово отчитали бы нас, если б заметили, но что еще хуже – прядильщицы или прислуга на кухне могли пустить сплетни. Когда подобная мысль пришла мне в голову, я почувствовал, как запылали мои щеки. Я вышел из комнаты следом за Грай, и еще примерно с полчаса мы чувствовали себя в обществе друг друга неловко, а разговаривать могли только о лошадях.

А когда мы наконец обрели способность обсудить то, что я успел прочесть, я сразу же с огромным энтузиазмом продекламировал Грай несколько поэм Одрессела, но на нее стихи особого впечатления не произвели. Она предпочитала истории. Я не мог объяснить ей, до чего меня завораживает поэзия этого автора. Я попытался сообразить, как ему удавалось так складывать слова, что одно слово как бы перекликается с другим, повторяя тот или иной звук или ритм; как он вплетает в этот сотканный из слов рисунок некую мелодию. Это давно уже не давало мне покоя, и каждый день, бродя по дому в повязке на глазах, я тоже пытался сложить свои собственные слова подобным образом, создать некий рисунок, который уже виделся мне, и иногда это получалось. Это давало мне ни с чем не сравнимое, чистое удовлетворение, которое возрождалось каждый раз, когда я думал о созданном мною словесном рисунке – первых своих поэтических опытах.

В тот раз Грай уехала от нас в довольно мрачном настроении; да и в следующий ее приезд она была какой-то невеселой. Наступил дождливый октябрь. Как-то раз мы с ней сидели в своем любимом уголке у камина и беседовали. Рэб принесла нам целую тарелку овсяного печенья, и я потихоньку его пожирал, а Грай почти не замечала угощения и в основном молчала. Наконец она сказала:

– Оррек, а зачем, как тебе кажется, нам даны эти дары?

– Наверное, чтобы с их помощью защищать людей.

– Только не с помощью моего дара.

– Твоего, наверное, нет. Но ведь ты помогаешь людям охотиться, добывать пищу, приручаешь животных и обучаешь их…

– Ну да, это понятно. А чем помогает людям твой дар? Или дар твоего отца? Дар уничтожения, убийства.

– Должен же кто-то уметь это делать. Убивать врагов, например, или…

– А еще? Вот, например, мой отец с помощью своего дара ножа может и убить человека, и вытащить занозу из пальца или колючку из ноги. И сделает это так аккуратно и быстро, что выступит только маленькая капелька крови. Глянет – и занозы как ни бывало. А Нанно Корде? Она ведь может запросто сделать человека глухим и слепым, а ты знаешь, что она вернула слух совершенно глухому мальчику? Он был глухонемым от рождения, только со своей матерью мог знаками объясняться, а теперь слышит достаточно хорошо, а вскоре и говорить научится. Нанно сказала мне, что действовала почти так же, как когда насылает на кого-то глухоту, только действие шло как бы в противоположную сторону, понимаешь?

Это было страшно интересно, и мы еще немного об этом поговорили, хотя мой-то дар «в обратном направлении» не действовал. А вот у Грай явно имелись определенные соображения насчет возможностей ее дара, и она сказала задумчиво:

– Интересно, а любой ли дар можно заставить действовать наоборот?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не имею в виду способность призывать. Ее и так можно по-разному использовать. А вот дар ножа или дар узды – они, возможно, действуют в обе стороны. Они могли бы быть полезны – для лечения людей от разных недугов, например. Служили бы благородной цели. А может, так и было когда-то, но потом оказалось, что эти дары являются также и опасным оружием, вот их и стали использовать только в этом качестве, а о второй возможности позабыли. Даже дар узды, которым обладает род Тибро, сперва, возможно, был просто даром работы с людьми, умением руководить, а потом его заставили действовать наоборот – и люди подчинились и стали работать на Тибро.

– Ну а дар рода Моргов? – спросил я. – Ведь их дар – не оружие.

– Нет. Но он хорош только для того, чтобы обнаружить, чем человек болен, чтобы знать, как его лечить. Их дар неспособен сделать человека больным. Он действует только в одну сторону. Именно поэтому Морги и вынуждены скрываться в таких местах, куда никто больше не ходит.

– Ну хорошо. Но ведь некоторые дары никогда нельзя было назвать добрыми. Они всегда действовали только в одну сторону. Например, дар Хелваров или дар Каспро.

– И Хелвары, и Каспро тоже, вполне возможно, когда-то занимались целительством. Если у человека или животного внутри были какие-то неполадки, что-то запутывалось в организме, то, может быть, с помощью такого дара можно было распутать создавшийся «узел», развязать его, привести все связи в порядок.

Это был совершенно неожиданный поворот. Мне показалось, что у меня открываются новые возможности, появляется новая надежда. Я совершенно точно понимал, что хочет сказать Грай. Это было то же самое, что и со стихами, – когда некая путаница слов и чувств вдруг складывается у тебя в голове в определенный рисунок, становится ясной и ты с радостью признаешь: да, да, правильно, я именно это и хотел сказать!

– Но почему же тогда Каспро перестали лечить людей и стали их убивать, превращая внутренности своих врагов в кровавую кашу?

– Потому что у нас еще слишком много врагов. А может, еще и потому, что нельзя использовать свой дар в обоих направлениях. Нельзя одновременно двигаться и вперед, и назад, ясно?

Я понимал по ее голосу, что она говорит сейчас о чем-то очень для нее важном. Это наверняка имело отношение к использованию ее собственного дара, но я не мог с уверенностью сказать, что именно было у Грай на уме.

– Ну что ж, если бы кто-нибудь научил меня использовать мой дар для созидания, а не для разрушения, я бы с удовольствием этому научился, – сказал я, хотя, пожалуй, всерьез так не думал.

– Правда? – Зато Грай была совершенно серьезна.

– Нет, – признался я. – Нет. Сперва я должен уничтожить Огге Драма!

Она тяжело вздохнула.

Я стукнул кулаком по каменной скамье и сказал:

– Я должен его уничтожить! И я уничтожу эту жирную гадюку, как только смогу снять повязку! Не понимаю, почему Канок этого не делает? Чего он ждет? Ждет, когда вырасту я? Ведь он же прекрасно знает, что я не могу… управлять своим даром. А он может! Как же можно сидеть здесь, молча страдать и даже не пытаться отомстить за смерть Меле!

Я никогда прежде не говорил Грай ничего подобного. Да и себе вряд ли такое говорил. И, произнося эти слова, я вдруг ощутил жаркий прилив гнева. Но ответ Грай прозвучал холодно:

– Ты хочешь, чтобы твой отец умер?

– Я хочу, чтобы умер Драм!

– Ты же знаешь, что Огге Драм ни днем ни ночью не отпускает от себя охранников и эти люди вооружены мечами и кинжалами, а стены его Каменного Дома охраняют отборные лучники. И между прочим, у его сына Себба имеется тот же дар. Да и Рен Корде преданно служит Драму. И все его приспешники только и следят, нет ли какой угрозы со стороны Каспроманта. Неужели ты хочешь, чтобы Канок один отправился в это дьявольское логово и погиб?

– Нет…

– Ты же не думаешь, что он будет убивать исподтишка – как ТОТ убил твою мать, подкравшись к ней в темноте? Неужели ты думаешь, что Канок на такое способен?

– Нет, – сказал я и уронил голову на руки.

– Мой отец говорит, что он уже почти два года все боится, что Канок вскочит на коня и помчится в Драммант убивать Огге Драма. Точно так же как он тогда помчался в Дьюнет. Только теперь он бы поехал один…

Мне нечего было возразить ей. Я понимал теперь, почему Канок медлит, почему так ведет себя. Ради тех людей, которые нуждаются в его защите. Ради меня.

Грай долго молчала, потом сказала:

– А может быть, вы вообще не можете использовать свой дар в обе стороны. Я, например, могу только «вперед».

– Тебе повезло.

– Да, – согласилась она. – Хотя моя мать так не думает. – Она резко встала и сказала: – Коули! Пойдем прогуляемся?

– Что ты хотела сказать про свою мать?

– Пожалуйста: моя мать хочет, чтобы я с нею вместе поехала в Барремант на зимнюю охоту. Она сказала, что если я с ней не поеду и не стану призывать зверей охотникам, то лучше мне поскорее найти себе мужа, потому что вряд ли жители Роддманта согласятся содержать меня, если я не стану пользоваться своим даром для охоты.

– А Тернок что говорит?

– Отец очень опечален и обеспокоен; он не хочет, чтобы я огорчала маму, и не понимает, почему я не хочу быть брантором.

Я мог с уверенностью сказать, что Коули стоит рядом и терпеливо ждет, готовая к обещанной прогулке. Так что я тоже встал, и мы вышли из дому. Моросил дождь, но ветра не было совсем.

– А почему ты не хочешь быть брантором? – спросил я.

– А ответ целиком есть в той истории про муравьев… Идем! – И она решительно двинулась вперед, не обращая внимания на дождь. Коули потянула меня за ней.

Этот очень тревожащий разговор был мне понятен лишь наполовину. Грай что-то сильно беспокоило, но я ничем не мог помочь ей, а совет ее матери насчет скорейшего замужества и вовсе заставил меня помалкивать. Поскольку глаза мои были скрыты повязкой, мы даже не упоминали о том обещании, которое дали когда-то над водопадом. Я не мог заставить Грай держать данное слово. Да и зачем? Сам я легко мог от него отказаться. Нам ведь было всего по пятнадцать лет. И не возникало никакой необходимости спешно что-то предпринимать. Даже говорить об этом необходимости не было. Мы оба и так все понимали. В Верхних Землях помолвки заключаются порой очень рано, но люди редко женятся, пока им не исполнится хотя бы лет двадцать. И я уверял себя, что Парн просто пугает Грай. Но все же чувствовал, что эта угроза нависла и надо мной.

То, что Грай говорила о наших дарах, имело, конечно, и для меня определенный смысл, но все же представлялось мне чистой теорией, если не считать рассуждений о ее собственном даре. Этот дар, как она сказала, можно использовать в обе стороны. Если под словом «назад» она имела в виду способность призывать животных для того, чтобы их потом убили охотники, тогда «вперед» означало работу с домашними животными – воспитание ездовых и рабочих лошадей, дрессировку собак, лечение животных. Призывать тех, кто удостоил тебя своим доверием, и что-то дать ему, помочь, а не предать его – вот как она это себе представляла. И если это действительно так, то разубедить ее не сможет даже Парн.

Но правда и то, что обучение лошадей и дрессировка собак считались в наших краях таким делом, которому может научиться любой. Фамильный дар Барре – это умение призвать дичь к охотникам. И Грай действительно не сможет стать брантором ни в Роддманте, ни где-либо еще, если не захочет этим даром пользоваться. Если – как это, видимо, представляется Парн – не станет прославлять свой дар, а предаст его.

А я? Не пользуясь своим даром, отказываясь от этого, не доверяя самому себе – разве я не предаю свой дар?

В общем, этот год все тянулся и тянулся, и казалось, ему не будет конца, хотя теперь каждый день у меня было по одному действительно светлому часу – на заре. И вот в самом начале зимы в Каспроманте объявился этот беглец.

Он был на волосок от гибели, даже не подозревая об этом, когда пересек границы наших владений и спустился со стороны западных овечьих пастбищ в том самом месте, где мы тогда встретились с гадюкой. В тот день Канок как раз осматривал там изгородь – он старался объезжать наши границы с Драммантом и Кордемантом как можно чаще – и увидел, что какой-то парень, перепрыгнув через стену, стал спускаться вниз по склону холма. «Красться» – как сказал Канок. Разумеется, мой отец, развернув Бранти, тут же налетел на незваного гостя, точно сокол на мышь. «Я уж и левую руку поднял, – рассказывал он. – Я был почти уверен, что этот тип явился воровать овец или хочет увести нашу Серебряную Корову. Не знаю уж, что меня тогда остановило».

В общем, Эммона он тогда не уничтожил, но остановил его и потребовал объяснить, кто он такой и зачем сюда забрался. Возможно, Канок почти сразу понял, что это чужак – не овечий вор из Драмманта или из горных долин, а каллюк.

А может, когда он услыхал речь Эммона, его мягкий говор жителя Нижних Земель, это смягчило его сердце. Так или иначе, а он вполне спокойно выслушал историю Эммона о его скитаниях, о трудном пути из Даннера, о том, что он совершенно не представляет, куда попал, и просто искал хоть какое-нибудь человеческое жилье, чтобы переночевать, согреться и, может быть, немного заработать. Холодные моросящие декабрьские дожди уже затянули горы, а у этого несчастного даже теплой куртки не было – так, тощенькая куртенка и шарф, который совершенно не грел.

Канок отвел его на ту ферму, где старуха с сыном в свое время приглядывали за белыми телками и где теперь содержалась наша Серебряная Корова, и сказал, что если Эммон хочет, то пусть завтра приходит в Каменный Дом: может, для него какая-нибудь работенка и отыщется.

Да, я ведь еще не рассказывал о Серебряной Корове. В нее превратилась та белая телочка, которая осталась у нас, когда воры увели в Драммант двух ее сестер. Это была самая красивая корова во всех Верхних Землях. Когда она стала взрослой, отец с Аллоком отвели ее в Роддмант и там ее скрестили с белым быком, принадлежавшим Терноку. Каждый, кто видел нашу корову, восхищался ею. В первый раз она принесла двух телят, телочку и бычка, а во второй – двух телочек. Та старуха с сыном, помня о своей тогдашней оплошности, ходили за ней как за принцессой, глаз с нее не спускали, без конца чистили и мыли ее молочно-белую шкуру, старались накормить повкуснее и нахваливали ее всем и каждому. Это они придумали ей такое имя – Серебряная Корова. Наконец-то благодаря Серебряной Корове и ее сестрам стадо, о котором так давно мечтал Канок, стало постепенно разрастаться. У старухи Серебряная Корова чувствовала себя просто отлично, но, как только ее телята окрепли, отец перевел их всех на верхние пастбища, подальше от опасных границ с Драммантом.

В общем, на следующий день тот бродяга из Нижних Земель явился к нам, и Канок встретил его довольно приветливо, да и слуги отнеслись к нему хорошо, без настороженности; они накормили его, дали ему теплый плащ, хоть и старый, но еще вполне приличный, и с удовольствием слушали его рассказы. Всегда ведь неплохо, когда среди зимы в доме появляется новый человек с новыми историями.

– Он говорит совсем как наша дорогая Меле, – прошептала Рэб, пуская слезу. Я, конечно, слез не ронял, но и мне слушать мягкий говор Эммона было приятно.

На самом-то деле в это время года работы на фермах не было никакой – во всяком случае, такой, для которой требовались бы дополнительные руки, но, согласно старинной традиции, горцы всегда принимали в дом странников и старались щадить их гордость, предлагая хотя бы видимость работы, – если, конечно, не окажется, что человек этот к вам заслан теми, с кем вы враждуете. В таком случае его обычно вскоре находили мертвым где-нибудь за пределами ваших владений. Нам сразу же стало ясно, что Эммон совершенно не разбирается ни в лошадях, ни в овцах, ни в коровах, да и в земледелии ничего не смыслит. Но упряжь-то может чистить кто угодно, вот отец и определил его чистить упряжь, и он ее действительно чистил – время от времени. В общем, щадить его гордость оказалось совсем нетрудно.

Большую же часть времени он проводил со мной, или же мы сидели вместе с Грай в нашем любимом уголке у большого камина, а по другую сторону очага женщины, прявшие шерсть, без конца тянули свои длинные негромкие песни. Я уже рассказывал, какие мы примерно вели беседы с Эммоном. Надо сказать, беседы эти доставляли нам огромное удовольствие хотя бы потому, что он был из такого мира, где тревожившие нас проблемы не имели ни малейшего смысла, так что он бы, наверное, даже и не понял ни одного из наших мрачных вопросов, и мы не считали нужным их ему задавать.

Но когда он сам спросил, отчего у меня на глазах повязка, и я рассказал ему, что это отец запечатал мне глаза, он был настолько потрясен, что не рискнул расспрашивать дальше. Он, видно, почувствовал, что земля качнулась у него под ногами, как говорят у нас в горах, и не решился лезть дальше в это болото. Но слуг в доме он все же порасспросил, и они рассказали ему, что глаза молодому Орреку запечатали потому, что он обладает «диким даром» и способен невольно уничтожить любого человека, любую вещь, какая только попадется ему на глаза; мало того, они, похоже, рассказали ему даже и о Слепом Каддарде, и о том, как Канок совершил налет на Дьюнет, а может, и о том, как умерла моя мать. Все это, должно быть, сильно поколебало его неверие в дары горцев, но, мне кажется, он продолжал считать, что в значительной степени это все-таки суеверия невежественных людей, попавших в ловушку собственных страхов.

Эммон очень привязался к нам с Грай; он искренне нам сочувствовал и понимал, как мы ценим его общество; я думаю, ему очень хотелось сделать для нас доброе дело – немного просветить нас. Когда же до него дошло, что я сам, по собственной воле, продолжаю оставаться слепым – он уже знал к этому времени, что глаза завязал мне мой отец, – он был по-настоящему потрясен.

– Зачем ты так поступаешь с собой? – спросил он. – Но ведь это сущее безумие, Оррек! В тебе нет ни капли зла. Ты и мухе не причинил бы вреда, даже если б смотрел на нее весь день!

Он был взрослым мужчиной, а я – мальчишкой; он был вором, а я – честным человеком; он повидал мир, а я его никогда не видел, но я куда лучше знал, что такое зло.

– Зла во мне сколько хочешь, – сказал я ему.

– Ну хорошо. Немного зла есть даже в самых лучших из людей, так не проще ли дать ему выход, признать его, а не лелеять его, не давать ему расти в темноте, или я не прав?

Его совет был дан исключительно из добрых побуждений, но для меня он оказался и оскорбительным, и болезненным. Не желая отвечать ему грубо, я встал, что-то сказал Коули и вышел из зала. Выходя, я слышал, как он сказал Грай: «Ах, да он уже и сейчас почти как его отец!» Что ответила Грай, я не знаю, но Эммон никогда больше не пытался давать мне советы насчет моей повязки на глазах.

Интереснее и безопаснее всего было разговаривать о том, как «обламывают» лошадей и приручают животных, или рассказывать друг другу разные истории. Эммон не слишком хорошо разбирался в лошадях, но повидал немало хороших коней в городах Нижних Земель и все же признал, что нигде кони не были так хорошо обучены, как у нас, даже старые Чалая и Грейлаг, не говоря уж о Звезде. Если погода была довольно приличной, мы выходили из дому и Грай показывала Эммону все чудеса выездки и аллюры, которым научила Звезду и о которых я знал только по ее описаниям. Я слышал, как Эммон громко восхищается, и представлял себе Грай верхом на Звезде – хотя, к сожалению, эту молодую кобылу я никогда и не видел. Я и Грай очень давно уже не видел и не знал, какой она стала сейчас.

Порой в голосе Эммона, когда он разговаривал с Грай, мне слышалась какая-то особая интонация, заставлявшая меня насторожиться, какая-то особая вкрадчивость, почти льстивость. Чаще всего, правда, он разговаривал с ней так, как мужчина и должен разговаривать с юной девушкой, почти девочкой, но иногда, видимо, забывался, – и голос его звучал так, как у мужчины, который пытается привлечь внимание понравившейся ему женщины.

Впрочем, его уловки ни к чему не приводили. Грай отвечала ему, как и подобает простой и грубоватой деревенской девчонке. Эммон ей нравился, но в целом мнения о нем она была не слишком высокого.

Когда шел дождь и дул ветер или над холмами поднималась пурга, мы просиживали в нашем уголке у камина почти весь день. Когда нам перестало хватать тем для разговоров – поскольку Эммон оказался довольно плохим рассказчиком и мало что мог поведать нам о жизни в Нижних Землях, – Грай попросила меня рассказать какую-нибудь историю. Ей нравились героические легенды «Чамбана», и я рассказал одну из них – о Хамнеде и его друге Омнане. Затем, подкупленный жадным вниманием своей аудитории – ибо прядильщицы тоже стали прислушиваться – перестали петь, а некоторые даже и прялки свои остановили, – я решил прочесть им еще и поэму из священных текстов храма Раниу, записанную для меня матерью. В поэме, правда, имелись небольшие пропуски – в тех местах, где Меле изменяла память, – и я, желая сохранить целостность повествования, сам заполнял их. Язык поэмы был настолько музыкальным, что я необычайно воодушевлялся каждый раз, когда читал ее, и сейчас мне казалось, что моими устами поет сам этот древний автор. Когда я наконец умолк, то впервые в жизни услышал ту тишину, которая служит рассказчику наивысшим вознаграждением.

– Клянусь всеми именами на свете! – воскликнул Эммон с восторгом и изумлением.

Со стороны прядильщиц тоже донесся восхищенный шепот.

– И откуда только ты узнал и эту историю, и эту старинную песнь? – искренне удивился Эммон. – Ах да, понимаю: от матери! Но неужели ты с одного раза сумел все так хорошо запомнить?

– Нет, конечно. Она все это записала для меня, – сказал я, не подумав.

– Записала? Так ты умеешь читать? – Эммон был потрясен. – Но ведь не с повязкой же на глазах ты читать учился!

– Да, я умею читать. И разумеется, когда я этому учился, глаза мои не были завязаны.

– Ну и память же у тебя, парень!

– Память – это глаза слепого, – сказал я с некоторой угрозой, чувствуя, что вел себя неосторожно и перешел все допустимые пределы, так что теперь мне лучше самому перейти к наступлению, пока не поздно.

– Значит, твоя мать учила тебя читать?

– И меня, и Грай.

– Но что же вы можете читать тут, в горах? Я у вас ни разу ни одной книги не видел.

– Мать сама написала для нас несколько книг.

– Ничего себе! Послушай, парень, у меня тоже есть одна книга… Я… Мне ее подарили – там, внизу, в столице. Я ее сунул в заплечный мешок на всякий случай, надеясь, что она, может, окажется ценной и я что-нибудь смогу за нее выручить. Но тут она, похоже, никому не нужна. Кроме вас с Грай. Надо, пожалуй, пойти да разыскать ее. – Эммон ушел и вскоре вернулся, сунув мне в руки какую-то коробочку или шкатулку, глубиной не больше вершка. Крышка шкатулки легко приподнялась, и под ней вместо пустоты я нащупал странную материю, похожую на шелковое полотно. И дальше было еще много таких же шелковистых кусочков, скрепленных с одного края, как в той книжке, которую сделала моя мать, но здесь полотно было гораздо тоньше и более гладкое, так что листать книгу было очень легко. Страницы эти казались очень хрупкими и прочными одновременно, и я с глубочайшим восхищением касался этого небывалого чуда. Мне страстно хотелось увидеть книгу, как следует разглядеть ее, но я протянул ее Эммону и попросил:

– Почитай немного, пожалуйста.

– Нет уж, пусть лучше Грай почитает, – быстро сказал Эммон.

Я слышал, как Грай переворачивает страницы. Затем она с огромным трудом, по буквам, прочитала несколько слов и сдалась.

– Здесь даже буквы выглядят совсем иначе, чем в книжке Меле, – растерянно сказала она. – Они такие маленькие, черненькие и куда более прямые, чем у нее, и все похожи одна на другую.

– Это печать, – со знанием дела сообщил Эммон, но, когда я захотел узнать, что это такое и как печатают книги, объяснить как следует он не сумел. – Этим обычно священники занимаются, – сказал он. – У них есть такие специальные колеса вроде прессов в давильне, знаешь…

Зато Грай постаралась как можно лучше описать мне эту книгу: ее крышка – Грай имела в виду переплет – была из кожи, вероятно телячьей, с плотными блестящими уголками, по краю тянулся красивый орнамент из золотых листьев, а в середине было красной краской написано какое-то слово.

– Она очень красивая, очень! – восхищалась Грай. – Это, должно быть, просто драгоценная вещь!

И она, наверное, протянула книгу Эммону, потому что он сказал:

– Нет-нет, это вам, тебе и Орреку. Если сумеете ее прочитать – отлично. А не сумеете, то, может, тут случится проходить кому-нибудь, кто умеет читать, а вы ему ее и покажете: пусть думает, что вы великие ученые. – Он, как всегда, весело рассмеялся, и мы стали благодарить его, а он снова вложил книгу в мои руки. Я прижал ее к себе. Это действительно была драгоценная вещь.

Утром, едва рассвело, я наконец снял повязку и увидел ее – и золотые листья, и написанное красным слово «Превращения». Я раскрыл книгу и увидел бумагу (которую все еще считал просто очень тонкой тканью), обворожительные, крупные и округлые буквы на титульной странице, маленькие черные печатные буковки, точно муравьи, расползшиеся по каждому из этих белых листов… Все они были одинаково толстенькие и крепенькие. И я отчего-то представил себе ТОТ муравейник у тропы над Рябиновым ручьем и муравьев, вбегающих и выбегающих из него, спешащих по своим делам, и от охватившего меня отчаяния я ударил по этим «муравьям» всей своей силой – и рукой, и глазом, и словом, и волей, – но они по-прежнему расползались кто куда и не обращали ни на меня, ни на мой дар ни малейшего внимания. Я закрыл глаза… Потом снова открыл. Книга по-прежнему лежала передо мной. И я прочел строчку: «Так, в молчании, принес он обет в душе своей…» Это было нечто вроде истории в стихах. Я медленно перелистал страницы, потом вернулся к самому началу поэмы и углубился в чтение.

Коули шевельнулась у моих ног и вопросительно посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. И увидел перед собой средних размеров собаку с плотной курчавой и довольно короткой черной шерстью, особенно мягкой на ушах и на длинной морде, с высоким умным лбом, ясными, внимательными, темно-карими глазами, смотревшими прямо мне в лицо.

Я был настолько возбужден и увлечен чтением, что совсем позабыл выставить Коули из комнаты, прежде чем снять с глаз повязку!

Коули встала, по-прежнему глядя прямо на меня. Она тоже несколько растерялась, но чувство собственного достоинства и ответственность передо мной не позволяли ей это показывать.

– Коули, дорогая, – сказал я ей дрожащим голосом и погладил по морде. – Это же я! – Она понюхала мою руку: да, это действительно был я.

Я опустился возле нее на колени и обнял ее. Мы с ней не слишком часто открыто проявляли свою любовь друг к другу, но на этот раз и она прижалась лбом к моей груди и замерла.

А я сказал:

– Коули, запомни: я никогда не причиню тебе зла!

Она это знала. И с готовностью посмотрела на дверь, словно говоря: «Так мне гораздо приятнее, но я все же готова выйти и подождать снаружи, если уж у нас так заведено».

– Не надо, Коули, останься, – сказал я ей.

И она, с облегчением вздохнув, легла возле моего стула, а я вернулся к чтению.

Глава 16

Вскоре после этого Эммон нас покинул. Хотя традиционное гостеприимство не позволяло Каноку хоть чем-то показать, что незваному гостю в доме уже почти и не рады, это было ясно и так. Действительно, в конце зимы и начале весны жизнь в Каменном Доме всегда становилась весьма скудной – куры не неслись, запасы колбасы и окороков давно подошли к концу, а скотины на убой у нас не было. Так что питались мы в основном овсяной кашей и сухими яблоками; единственной по-настоящему сытной пищей и лакомством у нас за столом были копченая или свежая форель или лосось. Рыбу мы ловили в Талом озере или в Рябиновом ручье. Наслушавшись наших рассказов о крупных богатых поместьях Каррантагов, Эммон, наверное, решил, что там его будут кормить лучше. Надеюсь, что он сумел туда добраться. Надеюсь также, что никто из Каррантагов не испробовал на нем свой дар.

Перед его уходом у нас с ним состоялся серьезный разговор. И Эммон говорил настолько серьезно, насколько это вообще было свойственно этому веселому легковесному человеку с чересчур ловкими руками. Он сказал, что мы с Грай непременно должны покинуть Верхние Земли.

– Ну что вас тут держит? – вопрошал он. – Ты, Грай, не желаешь, как требует того твоя мать, созывать зверей на заведомую смерть, и охотники считают тебя бесполезной. А ты, Оррек, продолжаешь носить свою проклятую повязку и в ней тоже, в общем, совершенно бесполезен для жизни в Каспроманте. Зато если ты, Грай, спустишься вниз и покажешь там, чему ты научила свою замечательную кобылу, то тут же запросто получишь работу у любого коневода, в любой конюшне – только выбирай. А ты, Оррек, при твоей способности помнить столько всяких сказок, песен и легенд и умении сочинять еще и свои собственные истории и стихи, и вовсе сразу поймешь, как ценится такое умение во всех городах и даже в столице. Там ведь люди специально собираются, чтобы послушать сказителей и певцов, и хорошо им платят; а многие богачи и вовсе держат таких исполнителей при себе, чтобы всегда иметь возможность послушать их и чтобы они выступали перед их высокопоставленными гостями. Ну а если ты сочтешь необходимым и впредь держать глаза завязанными – что ж, некоторые из этих сказителей и певцов ведь тоже слепы. Хотя я бы на твоем месте давно снял с глаз повязку и как следует разглядел то, что находится от тебя на расстоянии вытянутой руки. – И Эммон засмеялся.

В общем, ясным апрельским днем он ушел от нас дальше на север, беспечно махнув нам на прощание рукой. Он был одет в теплую куртку, подаренную ему Каноком, а за плечами у него висел его старый походный мешок, в котором лежали пара серебряных ложек из нашего буфета, позолоченная брошка из яшмы, самая большая драгоценность Рэб, и одна посеребренная уздечка из нашей конюшни.

– Он так ее ни разу и не почистил, – проворчал Канок, но не слишком сердито. Если берешь в дом вора, следует ожидать, что он что-нибудь у тебя украдет. Зато никогда не известно, что ты сам можешь выиграть от этого.

За все те месяцы, что Эммон прожил у нас, мы с Грай ни разу не поговорили друг с другом откровенно, как раньше. А некоторых тем старались и вовсе не касаться. Зима, как известно, время ожиданий, неопределенности, зато весной все, что мы держали про себя, вырвалось наружу.

– Грай, я видел Коули, – признался я, и хвост Коули тут же шевельнулся, стоило мне упомянуть ее имя. – Я забыл выставить ее за дверь. Я читал, потом опустил глаза и увидел ее; и она поняла, что я ее вижу. Так что… с тех пор я больше не выгоняю ее из комнаты.

Грай довольно долго молчала, потом спросила задумчиво:

– Значит, ты думаешь, это безопасно?

– Я не знаю. Ничего я не думаю!

Она снова помолчала, и я сказал:

– Я думаю, что когда я… когда мой дар стал развиваться неправильно и я не мог им управлять… Но я же пытался! Пытался – и не мог! Я злился, мне было стыдно, а отец все заставлял меня пробовать свою силу, но все равно ничего не получалось, и я злился все больше и все больше стыдился, пока это все не прорвалось наружу в виде «дикого дара». Так что, если я больше не стану и пробовать воспользоваться своим даром, возможно… все тогда будет в порядке.

И Грай спросила:

– Но когда ты убил ту гадюку… ты ведь сделал это случайно, да? Ты ведь тогда не призывал свой дар?

– Да нет, призывал. Он ведь никак не проявлялся, и я даже стал думать, что у меня его вообще нет. Но неужели все-таки именно я убил ту гадюку? Понимаешь, Грай, я столько раз думал об этом! Наверное, тысячу! Ну да, я применил тогда свой дар, но ведь и Аллок тоже это сделал, и мой отец тоже – и все трое почти одновременно. И Аллок тогда решил, что это я, потому что я первым увидел змею. А мой отец…

– Ему хотелось, чтобы это был ты?

– Да, наверное.

И, помолчав, я прибавил:

– Вернее, ему хотелось, чтобы я так думал. Он хотел придать мне уверенности. Впрочем, не знаю. Но я сразу сказал ему тогда, что ничего не почувствовал, и все пытался заставить его объяснить, на что это похоже, когда он пользуется своей силой, но он так и не сумел этого сделать. Но ты же знаешь, как это бывает! Не можешь не знать! Ты же чувствуешь, как эта сила проходит сквозь тебя. У меня так бывает, когда я чувствую, что могу сочинить стихотворение. Но когда я делаю так, как меня учил отец, когда я по всем правилам пробую воспользоваться своим даром, ничего не происходит, ничего! И я никогда ничего даже не чувствую!

– Ты ничего не почувствовал даже там, над Рябиновым ручьем?

Я колебался.

– Не знаю, – сказал я неуверенно. – Я был тогда страшно зол – на себя, на отца. И все произошло как-то странно. Я словно попал в бурю. Я все пытался ударить, и по-прежнему ничего не происходило, но потом вдруг налетел этот ветер, и, когда я открыл глаза, рука моя все еще указывала туда, где весь склон был изуродован, сожжен дотла, я вдруг решил, что это мой отец стоит передо мной, опаленный страшным пламенем… Но это оказалась та рябинка… А отец все это время стоял у меня за спиной.

– А как было с собакой? – через некоторое время шепотом спросила Грай. – С Хамнедой.

– Я сидел на Бранти, и он заартачился, встал на дыбы, стал лягаться, потому что Хамнеда вдруг откуда-то выскочил и с лаем бросился на него. Я помню только, что пытался удержать Бранти и сам на нем удержаться. Если я и посмотрел на Хамнеду, то случайно, я даже не заметил этого: мне было не до него. А отец верхом на Грейлаге был в это время у меня за спиной…

И я вдруг умолк.

И поднес руку к глазам, словно в ужасе желая прикрыть их, хотя они и так были закрыты повязкой.

– Значит, это мог быть… – начала Грай и тоже осеклась.

– Да, это мог быть он. Мой отец. Каждый раз…

– Но…

– Я это знал! Я все время это чувствовал! Но не осмеливался даже думать об этом. Он вынудил меня… поверить, что это сделал я. Что у меня есть этот проклятый дар! Что это я убил гадюку и несчастного Хамнеду, что я способен создать хаос. И мне пришлось верить в это, чтобы и другие тоже в это поверили. Чтобы все нас боялись и держались подальше от границ Каспроманта! Разве не в этом смысл нашего дара? Разве он не для этого существует? Разве брантору он дан не для того, чтобы защищать своих людей?

– Оррек, – тихо сказала Грай, и я умолк. А она через некоторое время спросила шепотом: – Ну а Канок верит во все это?

– Не знаю.

– Он верит, что у тебя есть этот дар? Что этот дар действительно «дикий»? Ведь если…

И тут я не выдержал:

– Верит ли он? Знает ли он, что сам сделал все это, сам воспользовался своим даром, своей разрушительной силой, потому что у меня дара Каспро нет и никогда не было? Я ведь никого и ничего не могу уничтожить! Единственное, на что я действительно годен, – это служить пугалом для других. Огородным пугалом! «Эй, держитесь от Каспроманта подальше! Держитесь подальше от Слепого Оррека! Не то он как снимет с глаз повязку да как уничтожит все вокруг!..» Но только ничего я не уничтожу. Нет, Грай, не уничтожу. Я могу смотреть на что угодно. Я ничему не могу принести вреда. Знаешь, я ведь видел свою мать! Перед самой ее смертью. Я во все глаза смотрел на нее, и ничего страшного не случилось. И эти книги… И Коули… – Но продолжать я был не в силах: слезы, так и не выплаканные за эти черные годы, взяли надо мной верх, и я, уронив голову на руки, горько заплакал.

Коули тут же прижалась к моим ногам, точно желая меня утешить, а Грай ласково обняла меня за плечи. И я выплакал все, что так долго мучило меня.

В тот день мы больше не говорили. Я был измучен этим разговором и своими слезами. Грай нежно попрощалась со мной, легонько поцеловав меня в макушку, и я попросил Коули отвести меня в спальню. Лишь оказавшись там, я понял, что повязка у меня на глазах мокра насквозь и горяча от слез, и сорвал ее. Золотистый свет апрельского дня заливал комнату; я не видел весеннего солнца целых три года и тупо смотрел на золотистые лучи, на пляшущие в них пылинки. Потом лег на кровать и закрыл глаза, вновь провалившись в темноту.

На следующий день в полдень Грай снова приехала к нам. Я с завязанными глазами стоял на крыльце, а Коули бегала по двору, когда раздался легкий стук копыт Звезды.

Мы с Грай сразу пошли за дом и через сад и огород вышли в поле. Там, подальше от дома, мы уселись на поваленное дерево, давно ждавшее, когда дровосек его распилит, и Грай сразу спросила:

– Оррек, неужели ты думаешь… что этого дара у тебя нет?

– Я это знаю.

– Тогда я хочу попросить тебя вот о чем: посмотри на меня, пожалуйста.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы справиться с собой. Но я все же поднял руки и развязал концы повязки. Потом посмотрел на свои руки. Яркий свет слепил меня, голова немного кружилась, и перед глазами мелькали светлые и темные тени. Все вокруг казалось мне очень ярким, подвижным, сверкающим. Я поднял глаза и посмотрел на Грай.

Она оказалась довольно высокой, с тонким продолговатым лицом; у нее был довольно крупный, но красиво очерченный рот и темные глаза с очень чистыми белками под дугами черных бровей. Блестящие черные волосы тяжелой волной падали ей на спину. Я протянул к ней руки, и она ласково их сжала. А я, прильнув лицом к ее рукам, прошептал:

– Ты прекрасна!

Она наклонилась, поцеловала меня в волосы и снова села очень прямо, серьезная, строгая и нежная.

– Оррек, – сказала она, – что же нам делать?

– Еще год я буду просто смотреть на тебя, – ответил я, – а потом я намерен на тебе жениться!

Этого она не ожидала; чуть запрокинув назад голову, она рассмеялась и сказала:

– Ну хорошо! Хорошо! А сейчас?

– А что сейчас?

– Как нам быть сейчас? Если я уже сейчас не хочу использовать свой дар, а ты…

– Вообще не имею никакого дара!

– Но тогда кто же мы теперь такие?

На этот вопрос я не мог ответить столь же легко. Я задумался и наконец промямлил:

– Я должен поговорить с отцом.

– Погоди немного. Мой отец сегодня приехал к вам, чтобы с ним повидаться. Мать вчера вернулась с гор и говорит, что Огге Драм заключил перемирие со старшим сыном и теперь ссорится с младшим. Ходят слухи, что Огге задумал налет – возможно, на Роддмант или на Каспромант: он хочет вернуть тех белых коров, которых, как он утверждает, Канок украл у него три года назад. Значит, либо наше стадо, либо ваше в опасности. Мы с отцом по дороге сюда встретили Аллока. Все ваши люди сейчас собрались на северных пастбищах – решают, как быть.

– И какую же роль отвели мне?

– Не знаю.

– Что хорошего в вороньем пугале, которого и вороны-то не боятся?

Грай не ответила. Должен сказать, что даже эти новости, как бы они ни были плохи, не сумели омрачить мне душу. Во всяком случае, пока я мог видеть Грай, видеть солнечный свет на редких цветах, распустившихся на старых яблонях с потрескавшимися стволами, видеть далекие бурые склоны гор.

– Я должен поговорить с ним, – повторил я. – А пока, может быть, мы просто погуляем?

Мы дружно встали. Коули тоже встала и стояла, чуть склонив голову набок и озабоченно на меня глядя, точно спрашивая: «А я как? Я участвую в ваших планах?»

– Ты пойдешь с нами, Коули, – сказал я ей, отстегивая поводок. И мы пошли знакомой тропой вдоль небольшого, но шумливого ручья, и каждый шаг приносил мне радость и удовлетворение.

В тот день Грай уехала пораньше, чтобы добраться домой до темноты. Канок вернулся уже затемно. Раньше, если ему случалось задержаться на дальних пастбищах, он оставался ночевать у кого-то из фермеров, где ему всегда были рады, изо всех сил старались его угостить повкуснее и непременно обсудить с ним всякие хозяйственные дела. Когда-то, до того как глаза мои оказались скрыты повязкой, я часто ночевал вместе с ним у фермеров. Но в последние годы он всегда уезжал один и как можно раньше, с рассветом, а возвращался порой за полночь, работая не покладая рук и прямо-таки изнуряя себя работой. Я понимал, что отец страшно устал, да и новости насчет Огге Драма настроение ему вряд ли улучшили, но при теперешних обстоятельствах мне отчего-то жалеть его совсем не хотелось.

Войдя в дом, отец поднялся наверх, и я даже не сразу заметил его приход, потому что сидел в своей комнате и читал. Я растопил камин, так как вечер оказался холодным, зажег от огня в камине свечу, украденную на кухне, и храбро раскрыл «Превращения» Дениоса – книгу, которую нам с Грай подарил Эммон.

Поняв, что дом затих, а женщины наконец-то убрались из кухни, я завязал глаза и попросил Коули отвести меня в материну комнату.

Что думала бедная собака, видя меня то слепым, то зрячим, я не знаю, но, будучи собакой, она все же предпочитала действовать, а не задавать вопросы.

Я постучался и, не получив ответа, стянул с глаз повязку и заглянул внутрь. Масляный светильник на каминной полке давал совсем мало света и немного коптил. Камин был темен, и от него пахло чем-то кислым, – видимо, его не разжигали давным-давно. В комнате было холодно, и выглядела она заброшенной и неуютной. Канок лежал на кровати и крепко спал. Лежал он на спине, одетый, явно рухнув на кровать от усталости и с тех пор ни разу не пошевелившись. Впрочем, он успел все же укрыться – старой коричневой шалью моей матери. И пальцы его даже во сне крепко сжимали бахрому. Я ощутил такой же болезненный укол в сердце, как и в прошлый раз, когда нашел эту шаль на спинке кровати. И все-таки сейчас я не мог позволить себе жалеть отца. Мне нужно было свести с ним счеты, и я боялся, что мне не хватит для этого мужества.

– Отец! – окликнул я его! – Канок!

Он приподнялся, опираясь на локоть, прикрыл глаза ладонью от света и мутным взглядом уперся в меня.

– Оррек?

Я подошел ближе: пусть удостоверится, что это я.

Он никак не мог проснуться и довольно долго моргал и тер глаза; он даже губу прикусил, чтобы очнуться ото сна. Потом снова изумленно посмотрел на меня и спросил:

– А где твоя повязка?

– Я не причиню тебе зла, отец.

– А я никогда и не думал, что ты можешь причинить мне зло, – сказал он все еще удивленно, но вполне уверенно.

– Вот как? Значит, ты никогда по-настоящему не боялся моего «дикого дара»?

Отец сел, спустил ноги с кровати, покачал головой, взъерошил волосы и снова посмотрел на меня.

– В чем дело, Оррек?

– А дело в том, отец, что этого вашего «дикого дара» у меня никогда и не было! Ведь не было, правда? У меня вообще никакого такого дара нет. И змею я никогда не убивал, и собаку тоже. Это все ты!

– Что ты такое говоришь, Оррек?

– Ты обманом заставил меня поверить в то, что и у меня тоже есть дар рода Каспро, просто я пока не умею им управлять. Так тебе проще было использовать меня. Да и стыдиться не пришлось, из-за того что я лишен этого дара, из-за того что я позорю твой род, из-за того что я сын каллюки!

Канок вскочил. Я думал, он меня ударит, но он даже ничего не сказал, лишь ошеломленно смотрел на меня.

– Да если бы у меня был этот дар, – продолжал я, – неужели я бы его сейчас не применил? Неужели не показал бы тебе, какие потрясающие вещи могу делать с его помощью? Как замечательно могу убить, уничтожить все что угодно? Но у меня этого дара нет. Я не унаследовал его от тебя. Ты дал мне только эти три года слепоты!

– Сын каллюки? – словно не веря собственным ушам, повторил он шепотом.

– Неужели ты думаешь, я ее не любил? Но ты не позволял мне ее видеть! Весь год! И только когда она уже умирала, один лишь раз… А все потому, что тебе нужно было поддерживать созданную тобой ложь!

– Я никогда не лгал тебе, – сказал он. – Я думал… – И он умолк. Он все еще был слишком потрясен моими словами, чтобы как следует рассердиться.

– Да, и еще Рябиновый ручей! Неужели ты веришь, что это сделал я?

– Да, – сказал он. – Я такой силой не обладаю.

– Обладаешь! Еще как обладаешь! И тебе это прекрасно известно! Ведь проложил же ты тогда целый ров через всю рощу вдоль границы. И это ты убил на месте тех людей в Дьюнете. Ты-то сполна обладаешь даром Каспро! А у меня его нет совсем. Ни капли. И все это время ты обманывал меня. Возможно, ты обманывал и самого себя, потому что тебе невыносима была мысль, что твой сын не такой, как ты. Не знаю. Не уверен. И вообще, мне все равно. Я знаю одно: больше ты мной пользоваться не будешь! Ни моим «диким даром», ни моей вынужденной слепотой. Все это моя беда. И я не позволю тебе и дальше морочить мне голову. Я не позволю твоему стыду пробуждать и во мне чувство собственной неполноценности. Найди себе другого сына, если я для тебя недостаточно хорош!

– Оррек, – сказал он, точно человек, сбитый с ног ураганом.

– Вот, возьми! – Я швырнул свою повязку на пол к его ногам, с грохотом захлопнул за собой дверь и бросился вниз по винтовой лестнице. Бедная Коули, совершенно ничего не понимая, понеслась за мной следом, пронзительно и предупреждающе лая, и нагнала меня уже в самом низу лестницы, тут же схватив за край килта зубами. Я погладил ее по спине, неторопливо перебирая пальцами мягкую шерсть и желая немного успокоить. Она действительно перепугалась, она даже зарычала разок. Потом мы вместе пошли в мою комнату, я закрыл дверь, а Коули легла на пороге. Не знаю уж, то ли она решила сторожить меня, то ли хотела помешать мне снова выйти из комнаты.

Я растопил потухший камин, зажег свечу и уселся за стол. Книга, написанная великим поэтом, по-прежнему лежала на столе – настоящее сокровище, сулящее радость и утешение. Но сейчас я не мог читать ее. Да, я вернул себе свои глаза, но что я теперь должен был с ними делать? Что в них было хорошего? И что хорошего было во мне самом? «Кто же мы теперь такие?» – спросила тогда Грай. Если я не сын своего отца, то кто же я тогда?

Глава 17

Рано утром я вышел из своей комнаты и спустился вниз, не надев на глаза повязку. Как я и думал, женщины тут же подняли крик и бросились наутек. Одна Рэб не убежала и упрекнула меня дрожащим голосом:

– Оррек, ты перепугал всех девушек на кухне!

– А нечего меня бояться! – с вызовом сказал я. – Ну чего вы боитесь? Я не могу причинить вам никакого вреда. Разве ты боишься Аллока? А ведь у него дар Каспро куда сильнее, чем у меня! Скажи всем: пусть ничего не опасаются и возвращаются назад.

Как раз в эту минуту по винтовой лестнице из башни спустился Канок. Он посмотрел на нас, и лицо у него было как каменное, когда он сказал:

– Оррек говорит, что его бояться не нужно? Да, Рэб, это правда. И вы все должны верить его слову, как верю ему я. – Канок говорил медленно, с трудом. – Просто вчера вечером Оррек не успел сказать вам об этом. Кстати, я уезжаю. Тернок считает, что его стаду белых коров грозит реальная опасность со стороны Драмманта. Я еду к нему. Мы вместе будем дежурить у границ его владений.

– Я тоже могу поехать, – тут же вызвался я.

Канок постоял в нерешительности, с тем же безучастным выражением на лице, потом сказал:

– Как хочешь.

Мы взяли с собой на кухне сыра и хлеба, рассовали все это по карманам, чтобы потом поесть на ходу, и отправились в путь. Оружия у меня никакого не было, кроме посоха Слепого Каддарда, довольно неудобной вещи при поездке верхом. Канок кинул мне свой длинный охотничий нож, и я отнес посох на прежнее место в вестибюле. Отец сел на Бранти, а я – на Грейлага; Чалая уже с марта мирно паслась за домом на лужайке, на ней больше уже никто не ездил. Аллок встретил нас во дворе; отец, оказывается, еще вчера попросил его далеко от дома не отлучаться, внимательно посматривать по сторонам и на всякий случай собрать всех мужчин, способных сражаться. Увидев меня без повязки, Аллок так и застыл на месте, но быстро отвел глаза и ничего не сказал.

Мы довольно резво скакали в сторону Роддманта – то есть «резво» настолько, насколько это мог себе позволить старый Грейлаг, – и оба хранили молчание.

Между тем я наслаждался возвращенной мне возможностью видеть весь этот яркий мир, чуть покачивавшийся в такт лошадиному аллюру, вытирать с глаз слезы, вызванные порывом ветра, скакать верхом и не бояться упасть. Скакать, возможно, навстречу опасности, как и подобает мужчине, чтобы помочь другу охранять границы его владений; скакать рядом с человеком, который славится своей храбростью и сидит в седле так, что невольно залюбуешься, – прямо и непринужденно. Канок на рыжем Бранти, и впрямь ставшем отличным жеребцом, выглядел сейчас действительно потрясающе. На меня он не взглянул ни разу и все время смотрел прямо перед собой.

Близ юго-западной границы Роддманта мы встретились с Терноком, который дежурил там с рассвета. Прошлой ночью сын одного из фермеров принес ему весть, переданную по цепочке, что в этом направлении по лесной тропе через Геремант движется целый отряд вооруженных всадников.

Тернок и его спутники удивленно на меня посмотрели, но, как и Аллок, никаких вопросов задавать не стали. Они, несомненно, считали или надеялись, что я научился сдерживать свою силу.

– Вот бы старый Эррой заметил, как люди Драма крадутся по его территории, да и в штопор их завернул! – неуклюже пошутил Тернок, но Канок на его шутку не откликнулся. Вялым он отнюдь не выглядел, просто был как бы далеко от нас, погруженный в собственные мысли, и говорил, только если нужно было подтвердить, что он слышал сказанное ему.

Пока нас было восемь человек, но ожидалось, что вскоре прибудут еще четверо наших фермеров. Согласно плану Тернока, мы должны были разъехаться на расстояние окрика друг от друга и быть настороже. В тех местах, где встреча с людьми Драма представлялась наиболее вероятной, на страже предстояло стоять Терноку и Каноку. И тем из нас, кто был вооружен только ножом или коротким копьем для охоты на кабана, следовало держаться к ним поближе, а двое мужчин с дальнобойными луками заняли крайние позиции.

Итак, мы рассредоточились, укрывшись в заросших травой болотистых низинках и за небольшими холмиками вдоль опушки редкого леска. Слева от меня был один из фермеров Тернока, справа – Канок. Мы должны были держать друг друга в пределах видимости, что мне оказалось легко, потому что мне отвели место на одном из холмов и у меня был прекрасный обзор в обе стороны, а также в сторону леса. Я мог также видеть и Тернока, занявшего позицию на небольшом холме рядом с Каноком. Было уже позднее утро, но день выдался пасмурным и холодным; то и дело принимался накрапывать дождь. Я слез с Грейлага, чтобы дать ему отдохнуть и попастись, и стоял, внимательно поглядывая по сторонам. Поглядывая! Пользуясь собственными глазами! Теперь я приносил пользу, я перестал быть каким-то нелепым кулем в повязке на глазах, который влекут за собой девочка и собака! Ну и что, если у меня нет никакого дара? Зато у меня есть отличное зрение, и гнев, и острый нож!

Час шел за часом. Я съел весь хлеб и весь сыр и жалел, что еды не было в два раза больше. Или даже в три раза.

Время тянулось томительно; я чувствовал себя сонным и глупым и уже не понимал, зачем стою вместе со своим старым конем на холме, ожидая неизвестно чего.

Близился вечер. Солнце уже склонилось к западным холмам. Я топтался на своем наблюдательном посту, старательно вспоминая начальные строфы «Превращений», а также те религиозные поэмы, которые записала для меня мать, и тщетно мечтал раздобыть где-нибудь хоть немного еды.

Я видел маленькую фигурку в черной куртке чуть левее подножия холма – это был мой сосед, фермер. Устав ждать, он присел на кочку, а его лошадь паслась рядом. Справа от меня, на опушке леса, виднелась еще одна фигурка в черной куртке – мой отец верхом на рыжем Бранти. Он то въезжал в лес, то снова выезжал на опушку. Наблюдая за отцом, я заметил, что к нему движутся еще какие-то людские фигурки; они ловко пробирались среди деревьев и все были пешими. Некоторое время я тупо следил за ними, а потом заорал что было сил:

– Канок! Прямо перед тобой! – и бросился к Грейлагу, так его перепугав, что старый конь даже шарахнулся от меня, и я не сразу смог схватить его за поводья. Я неловко вскочил в седло и погнал Грейлага вниз по склону холма, нещадно лупя его пятками в бока.

Канока я из виду, разумеется, тут же потерял, как и тех людей, что крались к нему. Я даже стал сомневаться: а действительно ли я их видел? Грейлаг поскользнулся, потом споткнулся – этот склон оказался для него слишком крут. Когда я наконец добрался до относительно ровной поверхности, там оказалось болото. Никого впереди видно не было. Я изо всех сил понукал Грейлага, направляя его к лесу, и наконец я выбрался на относительно сухой участок земли. И только тут я заметил, что Грейлаг хромает на левую переднюю ногу. Чтобы получше рассмотреть ее, я склонился с седла и вдруг увидел за деревьями человека с луком. Он натянул тетиву и целился куда-то вправо. Не тратя времени на раздумья, я погнал коня прямо на него, громко крича. Старый жеребец, совершенно не привыкший к сражениям, попытался свернуть, чтобы не налететь на человека, но не успел и сбил его с ног ударом заднего копыта. Потом он понесся прямиком в лес, и мы наткнулись на мертвеца. Этот человек лежал на земле и был вспорот вдоль так, как вспарывают ножом дыню. Потом нам попался еще один, похожий на бесформенную кучу мусора, – этот был в черной куртке. Грейлаг, прижимая от ужаса уши и прихрамывая, выбежал из леса на открытое пространство.

И тут впереди я увидел отца. Он разворачивал Бранти к лесу. Его вытянутая вперед левая рука была высоко поднята, лицо пылало огнем гнева и радости. Вдруг выражение его лица изменилось, и он некоторое время смотрел в мою сторону – не знаю уж, видел он меня или нет, – а потом как-то странно соскользнул с седла, клонясь вперед и вбок. Я решил, что это он нарочно, но не понял, зачем это ему понадобилось. Тем более что и Бранти стоял спокойно, как полагается. И тут я услышал, как кто-то кричит у меня за спиной и слева, все понял и бросился к упавшему отцу, мигом спешившись. Он лежал рядом с конем на болотной траве, и между лопаток у него торчала арбалетная стрела.

Тернок был уже там, и другие люди тоже, и все они, собравшись вокруг отца, что-то кричали. Потом кто-то бросился в лес, а Тернок опустился рядом со мной на колени, слегка приподнял голову отца и сказал:

– Ох, Канок, Канок, дружище, ты ведь этого не сделаешь, правда?

Я спросил:

– Огге мертв?

– Не знаю, – ответил Тернок и огляделся. – Эй, помогите-ка нам!

Но люди словно не слышали; они все еще что-то громко обсуждали, спорили, кричали…

– Это он, он! – крикнул один и бросился к нам, так размахивая руками, что Бранти заржал и попятился. – Валяется там, гадюка жирная! Совершенно выпотрошенный! И сынок его, этот гнусный коровий вор, рядом!

Я встал и подошел к Грейлагу. Тот стоял, приподняв больную переднюю ногу. Я подвел его к Бранти и, придерживая обоих коней, спросил у Тернока:

– Можем мы посадить его на рыжего?

Тернок поднял на меня глаза, вид у него был до крайности растерянный.

– Я хочу отвезти его домой, – пояснил я. – Скажи, можем мы посадить его на Бранти?

Вокруг снова закричали, на этот раз еще громче, кто-то подъезжал к нам, снова уезжал, и наконец принесли доски, служившие мостками через ручей. Канока уложили на эти доски и понесли вверх по склону холма в Роддмант. Они смогли положить его на спину, потому что арбалетная стрела пробила ему грудь насквозь и примерно на фут торчала теперь спереди. Я шел с ним рядом. Его лицо было спокойным и неподвижным, и мне не хотелось закрывать ему глаза.

Глава 18

Кладбище Каспроманта расположено на склоне холма к югу от Каменного Дома и смотрит в сторону бурых отрогов горы Эйрн. Мы похоронили Канока рядом с Меле. И прежде чем его опустили в могилу, я укрыл его коричневой шалью моей матери. На этот раз оплакиванием руководила не Парн, а Грай.

Свой налет на стадо Роддманта Огге Драм организовал так же плохо, как и ту охоту на кабана. Налетчики разделились на две группы; одна направилась прямиком в Геремант и вышла к нашим границам; но сделать они ничего не сумели, разве что один амбар подожгли, и их тут же отогнали наши фермеры. Огге и Харба тем временем оставались на лесной тропе, а с ними еще человек десять, из которых пятеро были лучниками. С помощью своего дара Канок уничтожил Огге, его сына Харбу и одного из лучников. Остальным удалось сбежать. Сын одного из фермеров Роддманта бросился за ними в погоню и слишком далеко забрался в лес, где они на него и напали. Он успел ранить одного своим коротким копьем для охоты на кабана, но их было значительно больше, они повалили его на землю и убили. В общем, налет закончился пятью смертями.

Через некоторое время из Драмманта пришла весть о том, что вдова Огге, Денно, и ее младший сын Себб хотят положить конец разгоревшейся междоусобице и просят в знак примирения прислать им белого теленка, когда-то обещанного им Каноком. Сами же они прислали в Каспромант с гонцом отличного чалого жеребчика. Я поехал в Драммант вместе с теми, что повели туда белого бычка.

Было странно увидеть этот дом, в котором я бывал, но которого никогда не видел. И встречаться с людьми, которых я знал только по голосам. Но ничто не всколыхнулось в моей душе при виде Драмманта и его обитателей. Я сделал там свое дело и с чистой совестью поспешил домой.

Чалого жеребчика я отдал Аллоку. Сам я теперь ездил на Бранти, ибо во время того слишком поспешного спуска с холма Грейлаг так сильно повредил себе ногу, что вылечить ее оказалось невозможно, и теперь он вместе с Чалой пасся рядом с домом на зеленой лужайке. Я почти каждый день ходил навещать их с мерой овса. Я видел, как им хорошо вместе; они часто стояли, тесно прижавшись друг к другу боками, как делают все лошадиные пары, чуть отвернув морды и помахивая хвостом, чтобы отогнать назойливых майских мух. Приятно было видеть их такими спокойными и довольными.

Коули всегда сопровождала меня – бежала следом, шел ли я пешком или же ехал верхом.

У нас в горах существует обычай: после смерти хозяина в течение полугода ничего не продавать, не делить собственность, не заключать браков и не затевать никаких особых дел или перемен. Все должно идти так, как шло раньше. А уж после этого можно снова браться за любое дело. По-моему, неплохой обычай. Вот только в том, что касается перемирия с Драммантом, мне пришлось действовать немедленно; но это того стоило.

Управлял поместьем теперь фактически Аллок, а я ему помогал, хотя он-то считал, что это он помогает мне, сыну покойного брантора. Но именно он всегда знал, что и как нужно сделать по хозяйству. Ведь я целых три года почти не участвовал в жизни Каспроманта, а до того и вовсе был ребенком. Аллок хорошо знал здешних людей, неплохо разбирался в земледелии и скотоводстве, отлично ладил с лошадьми. Я в этом отношении ему в подметки не годился.

К сожалению, Грай совсем перестала приезжать в Каспромант. Теперь уже я ездил в Роддмант раз пять-шесть в месяц. Мы частенько сидели все вместе с Терноком и Парн, если Парн, разумеется, была дома. Тернок всегда радовался моему приезду и крепко обнимал меня, называя сыном. Он всегда очень любил Канока, искренне восхищался им и горько оплакивал его гибель. И теперь он, как мне казалось, все пытался поставить на его место меня. Парн, как и прежде, осталась немногословной и словно напряженной. Поговорить наедине нам с Грай доводилось редко; она была со мной очень нежна, но стала какой-то уж больно застенчивой. Порой нам все же удавалось поехать покататься – она ездила на Звезде, а я на Бранти, – и мы с удовольствием позволяли нашим молодым лошадкам пробежаться по холмам.

Лето было чудесное, и урожай мы собрали хороший. К середине октября поля совсем опустели. Как-то раз я приехал в Роддмант и спросил у Грай, не хочет ли она прокатиться со мной. Она оседлала свою хорошенькую кобылу, которая так и приплясывала от нетерпения, и мы поехали вверх по ущелью, залитому солнечным светом.

У озерца под водопадом мы отпустили лошадей пастись – на берегу трава была еще сочной и зеленой, – а сами уселись на согретые солнцем камни у воды. Ветви черных ив колыхались на ветру, как всегда, дувшем от водопада. Но голоса нашей знакомой птички слышно не было.

– Вскоре мы, наверно, поженимся, Грай, – сказал я, – но я не знаю, что мы можем сделать еще…

– И я тоже, – призналась она.

– Ты хочешь остаться здесь?

– В Роддманте?

– Да. Или в Каспроманте.

Она помолчала и сказала:

– Но если мы не останемся, куда ж нам деваться?

– Знаешь, я вот что придумал: в Каспроманте ведь сейчас нет брантора, и Аллок, по-моему, как раз подходящий на эту роль человек. Он вполне способен управлять нашим поместьем. К тому же он мог бы присоединить его к Роддманту и оказаться как бы под защитой у твоего отца. Да и опыта бы у него заодно поднабрался. По-моему, это устроило бы их обоих. Между прочим, Аллок через месяц женится на Рэб. Пусть им достанется наш Каменный Дом. Возможно, у их сына еще проявится настоящий дар Каспро…

– А ты тогда мог бы жить в Роддманте, с нами вместе, – сказала Грай.

– Мог бы.

– А ты не хочешь?

– А ты хочешь, чтобы я тут жил?

Она молчала.

– Что мы будем тут делать? – спросил я.

– То же, что и сейчас, – ответила она, хотя и не сразу.

– А тебе не хотелось бы уехать отсюда?

Сказать это вслух оказалось куда труднее, чем я ожидал, хотя я столько раз думал об этом.

– Уехать? Куда же?

– В Нижние Земли.

Она молчала. И, глядя на подернутую рябью сверкающую воду, словно видела что-то, невидимое мне.

– Эммон хоть и стащил наши ложки, но, скорее всего, сказал правду. Наши с тобой таланты здесь совершенно бесполезны, а там, внизу, возможно…

– Наши таланты… – эхом откликнулась она.

– У каждого из нас есть свой дар, Грай.

Она глянула на меня. Потом кивнула, соглашаясь.

– А в городе Деррис-Уотер у меня, возможно, есть дедушка и бабушка, – сказал я.

Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами. Это ей в голову не приходило. Она даже засмеялась от неожиданности.

– Ну да, наверное! И ты войдешь к ним, этакий дикий горец, и скажешь: «Здравствуйте! Я – ваш внучок из породы горных колдунов!» Ох, Оррек! Неужели ты думаешь, что они тебе поверят?

– Сперва, возможно, и нет. Возможно, они сочтут мои слова странными, но у меня есть еще это. – И я вынул и показал ей тот маленький опал, что после смерти матери всегда носил на шее. – И я помню все, что мне рассказывала Меле… Знаешь, я бы очень хотел туда отправиться.

– Правда? – Глаза ее вдруг засияли. Она минутку подумала и сказала: – Как ты считаешь, мы сумеем прожить, если будем зарабатывать себе на жизнь так, как предлагал Эммон? Нам ведь придется самим себя содержать.

– Ну попробовать-то всегда можно.

– А что, если у нас не получится? Мы ведь будем там чужаками!

Жителей гор всегда больше всего страшит именно это: возможность оказаться среди чужих людей. С другой стороны, кого не страшит участь чужака?

– Ничего, мы проживем. Ты будешь учить их лошадей. Я буду рассказывать им стихи и сказки. Если мы им не понравимся или они не понравятся нам, мы всегда можем пойти дальше. Или, в крайнем случае, даже вернуться домой.

– Мы могли бы дойти даже до берега океана… – мечтательно сказала Грай, словно видя перед собой далекую даль сквозь просвеченные солнцем ветви ив. Потом она просвистела три знакомые ноты, и птичка сразу ответила ей.

Верхние Земли мы покинули в апреле. И здесь я, пожалуй, поставлю точку в нашей истории. Мы спустились вниз по южной дороге, вьющейся среди холмов. Нас было видно издали – молодого человека верхом на высоком рыжем жеребце и молодую женщину верхом на веселой гнедой кобыле. Перед ними бежала черная собака, а сзади мирно брела одна из самых красивых коров на свете. Ибо в качестве свадебного подарка от всего Каспроманта нам преподнесли Серебряную Корову. Мы, правда, сперва просто не представляли, что будем с ней делать, но Парн напомнила нам, что в случае чего эту корову можно продать в Дьюнете за очень приличную сумму, – там еще хорошо помнят белых коров Каспроманта.

– Может быть, они вспомнят и ту женщину, которую отдали тогда Каноку, – сказал я, и Грай откликнулась:

– И поймут, что ты и есть тот самый «дар дара».

Голоса

Как во тьме ночи зимней Глаза наши света жаждут, Как в оковах смертного хлада Наше сердце к теплу стремится, Так, ослепнув, шевельнуться не смея, К тебе наши души взывают: Стань нам светом, огнем и жизнью, Долгожданная наша свобода! Гимн Оррека Каспро

Глава 1

Одно из самых первых отчетливых воспоминаний – как я пишу на стене знаки, позволяющие войти в тайную комнату.

Я такая маленькая, что мне приходится вставать на цыпочки и тянуться изо всех сил, чтобы изобразить эти знаки в нужных местах на стене коридора, покрытой толстым слоем серой штукатурки. Штукатурка потрескалась и местами осыпалась так, что проступает каменная кладка. В коридоре почти темно. Пахнет землей и древностью; там всегда царит тишина. Но я не боюсь; я там никогда ничего не боюсь. Я встаю на цыпочки, и мой указательный палец рисует в нужном месте давно знакомые знаки – рисует их в воздухе, почти не касаясь оштукатуренной стены. И в стене открывается дверь, и я вхожу.

Свет в этой комнате ясный и спокойный, он падает сверху, с потолка, из множества маленьких окошек с толстыми стеклами. Потолок здесь очень высокий, и сама комната очень большая, вытянутой формы; вдоль стен от пола до потолка книжные шкафы, а в них – книги. Это МОЯ комната, это я всегда знала. А Иста, Соста и Гудит – нет. Они не знают даже, что там вообще есть какая-то комната. Они никогда не заходят в коридоры, расположенные в самой дальней части нашего дома. Чтобы попасть в тайную комнату, мне нужно пройти мимо двери, ведущей в покои нашего Лорда-Хранителя, но он болен, хром и оттуда почти не выходит. Эта комната – мой самый главный секрет, только там я могу побыть одна, только там меня никто не будет бранить, никто не будет мне надоедать, и только там мне можно никого не бояться.

Я помню, что ходила туда не однажды, а много, много раз. Каким же огромным казался мне тогда стол для чтения! А какими высокими были книжные шкафы! Мне нравилось, забравшись под стол, строить себе домик со стенами из книг и делать вид, будто я медвежонок в берлоге. Там я чувствовала себя в полной безопасности. А книги я потом всегда ставила точно на те же полки и на те же места; это было очень важно. Играла я в наиболее светлой части комнаты, ближе к двери, хотя, собственно, никакой двери там и не было. А дальний конец комнаты я не любила: там было гораздо темнее и потолок был значительно ниже. Про себя я называла тот конец комнаты «темным» и старалась держаться от него подальше. Но даже этот страх перед темнотой, сгущавшейся в дальнем конце комнаты, был как бы частью моей великой тайны, моего царства одиночества. И это царство принадлежало мне одной, пока однажды – мне было тогда девять лет – я не поняла, что жестоко ошибалась.

В тот день Соста долго бранила меня из-за какой-то ерунды, в которой я, кстати, и виновата-то не была. Я в ответ сказала ей какую-то грубость, а она обозвала меня «кучерявым бараном», из-за чего я пришла в ярость. Ударить ее я не могла, потому что руки у нее были длиннее и она запросто могла держать меня на расстоянии, так что я укусила ее за руку. Тогда ее мать, Иста, ставшая и мне приемной матерью, выругала меня и отшлепала. Я окончательно разъярилась и убежала в заднюю часть дома, в тот темный коридор, открыла заветную дверь в стене и вошла в тайную комнату. Я решила оставаться там, пока Иста и Соста не начнут думать, будто я убежала из дома, а на улице меня схватили альды и продали в рабство. И вот теперь, когда я навсегда исчезла из их жизни, они, то есть Иста и Соста, пожалеют, что зря бранили меня и по-всякому обзывали, а потом еще и отлупили! В общем, я влетела в тайную комнату – разгоряченная, разгневанная, зареванная – и там, в странном ясном свете, лившемся с потолка, увидела нашего Лорда-Хранителя, который стоял у стола с книгой в руках.

Он тоже сперва немного растерялся – от неожиданности. Потом подошел ко мне, и лицо у него было сердитое; он даже руку поднял, словно собираясь меня ударить. Я застыла ни жива ни мертва. Я даже дышать не могла.

Но рука его так и повисла в воздухе.

– Мемер! Ты как сюда попала?

Он посмотрел туда, где обычно открывается дверь, но там, конечно, уже ничего не было, только стена.

А я по-прежнему не могла ни дышать, ни говорить.

– Неужели я оставил дверь открытой? – сказал он, сам себе не веря.

Я покачала головой.

И, собравшись с силами, прошептала:

– Я сама умею открывать.

Он был не просто удивлен, он был потрясен, но вскоре, похоже, успокоился и произнес только одно слово:

– Декало.

Я кивнула.

Декало Галва – так звали мою мать.

Я бы рассказала о ней, но я ее почти не помню. Точнее, помню, но не могу выразить это словами. Я помню, как она крепко обнимала меня, тискала и как от нее чудесно пахло в темноте, когда я уже лежала в кроватке; помню грубоватую красную ткань ее платья и ее голос, которого я никак не могу, не умею расслышать, но он все же где-то рядом, чуть-чуть за гранью слышимости. Мне раньше всегда казалось, что если затаиться и изо всех сил прислушиваться, то я смогу наконец ее услышать.

Она была настоящей Галвой – и по крови, и по тому месту, где родилась и жила всю жизнь. Она считалась домоправительницей Султера Галвы, Главного Хранителя Дорог Ансула, а это весьма почетная и ответственная должность. В Ансуле не было ни серфов, ни рабов; все мы считались его равноправными гражданами, свободными людьми, и у каждого был свой дом. А Декало, моя мать, отвечала за всех, кто работал и жил в Галваманде, и распоряжалась всем нашим хозяйством. Иста, наша стряпуха, впоследствии ставшая мне, можно сказать, второй матерью, любила рассказывать нам с Состой, каким огромным было тогда это хозяйство и о скольких людях приходилось заботиться Декало. Самой Исте каждый день выделялось два помощника для работы на кухне, а в случае визитов особо уважаемых гостей или во время торжественных обедов Декало присылала на кухню еще троих; только уборкой дома постоянно занимались четыре служанки, которым всегда мог помочь особый человек, мастер на все руки; а на конюшне царствовал конюх со своим помощником, и там было тогда восемь лошадей – на одних ездили верхом, а других запрягали в повозки. В доме также проживало немало всяких родственников и стариков. Например, над кухней жила мать самой Исты, а мать Лорда-Хранителя – в покоях наверху, которые так и назывались Хозяйскими. Сам же Султер Галва все время пребывал в разъездах по стране, посещая один город за другим и встречаясь с другими Хранителями Дорог. Ездил он то верхом, то в карете с сопровождением. В западном дворе тогда находились кузница и каретный сарай, и над сараем было устроено жилое помещение, где разместились кучер и форейтор, всегда готовые выехать с Лордом-Хранителем по какому-нибудь неотложному делу. «В добрые-то старые времена у нас в доме все были вечно заняты, работа так и кипела! – вздыхала Иста. – Ах, добрые старые времена!»

И я, пробегая по молчаливым коридорам мимо полуразрушенных комнат, всегда старалась представить себе эти старые добрые времена. Я подметала крыльцо и воображала, что готовлюсь к приему гостей, которые вскоре войдут по этому крыльцу в дом, и на них будут прекрасные одежды и чудесная обувь. Я часто поднималась в Хозяйские Покои и представляла себе, как эти комнаты выглядели, когда были чисто убранными, теплыми, с красивой мебелью. Там можно было бы встать на колени, устроившись на удобном приоконном сиденье, и смотреть в чистое окошко с тесным переплетом на городские крыши и далекую гору, высившуюся над этими крышами.

Название моего города, столицы одноименного государства, занимающего почти все восточное побережье пролива, – Ансул, что означает «глядя на Сул». Сул – это высокая гора, самая последняя и самая высокая из пяти главных вершин горной страны Манвы, и находится она по ту сторону пролива. Из приморской части города и из всех обращенных на запад городских окон видна белоснежная вершина Сул, точно плывущая над водой и вечно окутанная облаками, которые парят в вышине, подобно снам или мечтам.

Я знала, что когда-то наш город называли Ансул Мудрый или Ансул Прекрасный из-за его университета и великолепной библиотеки, из-за его дивных башен и прелестных внутренних двориков, украшенных ожерельями аркад, из-за его каналов и многочисленных горбатых мостиков над ними, из-за тысяч маленьких уличных храмов, сделанных из мрамора. Однако Ансул моего детства – это, увы, город руин, страха и голода.

Государство Ансул было протекторатом могущественного Сундрамана, который вел постоянные приграничные войны с Лоаманом и не мог выделить особое войско исключительно для нашей защиты. Хотя, по правде говоря, Ансул, богатый и товарами, и пахотными землями, в течение долгого времени никаких войн ни с кем и не вел. К тому же наш торговый флот был достаточно многочисленным и хорошо вооруженным, чтобы противостоять нападениям пиратов на южное побережье Ансула, а с тех пор, как Сундраман навязал нам союз с ним – что случилось еще в незапамятные времена, – нам и на суше никто более не угрожал. Так что, когда армия альдов, народа, населявшего пустыни Асудара, вторглась на нашу территорию, война охватила холмы Ансула, как лесной пожар. Вскоре альды ворвались в столицу и смерчем пронеслись по улицам, убивая, грабя и насилуя. Моя мать, Декало, в один из тех дней возвращалась домой с рынка, и солдаты поймали ее и изнасиловали. Но горожане напали на этих солдат, и во время ожесточенной схватки матери удалось бежать, и затем она сумела добраться до Галваманда.

А жители Ансула продолжали мужественно сражаться с захватчиками, отбивая улицу за улицей, и в итоге изгнали их из города. Но альды не ушли, а встали лагерем под городскими стенами. Осада Ансула продолжалась целый год. В тот самый год я и появилась на свет. А потом из восточных пустынь пришла вторая армия альдов, еще более многочисленная, и город был взят штурмом.

Альды полностью подчинили его себе. И первым делом их жрецы привели солдат к нашему дому, который они называли «логовом дьявола». Солдаты арестовали Лорда-Хранителя и увели с собой. А тех обитателей Галваманда, кто пытался оказывать им хоть какое-то сопротивление, они перебили. Заодно они убили и всех живших там стариков. Исте, правда, удалось сбежать, и она скрывалась у соседей вместе с матерью и дочкой, а мать Лорда-Хранителя убили и тело ее сбросили в канал. Молодых женщин забрали в рабство и отдали на потеху солдатне. А моей матери удалось спастись только потому, что она вместе со мной успела спрятаться в тайной комнате.

В той самой, где я сейчас и пишу эту историю.

Не знаю, как долго она там пряталась. Какую-то еду она, должно быть, сумела прихватить с собой, а вода там есть. Альды обыскали и разграбили весь дом. И сожгли все, что могло гореть. А потом солдаты под предводительством жрецов чуть ли не каждый день возвращались в Галваманд, все больше его разрушая, и все рыскали в поисках книг, а также рассчитывая еще чем-нибудь поживиться или, может, обнаружить следы «проклятых слуг дьявола». В итоге моей матери пришлось-таки выбраться ночью из тайной комнаты и искать убежища в соседнем Камманде. Там она пряталась в подвале вместе с другими женщинами и как-то умудрялась поддерживать жизнь и в себе, и во мне, хотя совершенно непонятно, где и как она добывала еду. А потом налеты и грабежи постепенно прекратились, альды перестали крушить дома и почувствовали себя в городе хозяевами. И тогда мать вернулась в наш дом, в Галваманд.

К этому времени там были сожжены все деревянные пристройки, а мебель переломана или украдена; даже деревянные половицы были вывернуты и разбросаны как попало. Но основная часть дома, сложенная из камня и крытая черепицей, не особенно пострадала. Хотя Галваманд – самый большой дом в нашем городе, никто из альдов в нем жить не пожелал, считая, что это обитель демонов и злых духов. Понемногу Декало все снова привела в порядок – разумеется, по мере своих сил и возможностей. Вскоре вернулись из своего убежища Иста с Состой, да и наш старый конюх, горбатый Гудит, мастер на все руки, тоже, к счастью, уцелел. И все они дружно принялись за работу. Это был их дом, и они сохранили верность ему и друг другу. Ведь здесь обитали их боги и тени их предков, которые хранили их, осеняли своим благословением, дарили им сны и мечты.

Прошел целый год, прежде чем Лорда-Хранителя выпустили из тюрьмы. Точнее, выбросили прямо на улицу. Голым. Идти он не мог – во время пыток ему переломали ноги, – так что попытался ползти. Он полз по улице Галва от бывшего Дома Совета к Галваманду, когда его подобрали какие-то горожане и принесли домой. А уж дома, конечно, нашлось кому о нем позаботиться.

Жили они очень бедно. Все жители Ансула были тогда бедны, ведь альды их прямо-таки до последней нитки обобрали. Но как-то существовать они все-таки умудрялись, и благодаря заботам моей матери Лорд-Хранитель начал понемногу набираться сил. А на третью зиму после осады, холодную и голодную, случилось несчастье: Декало тяжело заболела лихорадкой, а лекарств, чтобы вылечить ее, не было. И она умерла.

Иста заявила, что теперь она будет мне вместо матери, и принялась обо мне заботиться. Рука у нее, правда, была тяжелая, да и нрав бешеный, но мать мою она очень любила, так что и ко мне старалась относиться как можно лучше. Я рано научилась помогать ей в работе по дому, и мне это даже нравилось. В те годы Лорд-Хранитель почти все время болел и очень страдал от болей в переломанных руках и ногах и от прочих последствий тех пыток, которые превратили его в калеку, и я очень гордилась, что могу ему прислуживать. Даже когда я была еще совсем маленькой, он предпочитал, чтобы прислуживала ему я, а не Соста, которая вообще терпеть не могла работать и вечно все роняла, теряла и разбрасывала.

Я знала, что осталась жива только благодаря тайной комнате, которая спасла нас с матерью, когда в наш дом пришли враги. Должно быть, именно мать и рассказала мне об этом, а потом и показала, как открыть потайную дверь; а может, я просто не раз видела, как она это делает, вот и запомнила. Во всяком случае, я словно видела перед собой те буквы, которые мне нужно было начертать в воздухе, но никак не могла разглядеть руку, что эти буквы для меня писала. И моя рука сама собой следовала заданному рисунку, и передо мной открывалась дверь, и я входила туда, где, как мне казалось, бывала теперь лишь я одна.

Пока в один прекрасный день не столкнулась там с Лордом-Хранителем. Мы долго стояли, не сводя друг с друга глаз, и рука его была поднята, словно для удара. Потом он опустил руку и спросил:

– Ты здесь и раньше бывала?

Я онемела от ужаса и в ответ лишь молча кивнула.

А он вовсе и не сердился – он и руку-то поднял, чтобы ударить незваного гостя, врага, а совсем не меня. Он никогда на меня не сердился и всегда бывал со мной удивительно терпелив, даже если ему было очень больно, а я этого не понимала и вела себя глупо, бестактно и нерасторопно. Я полностью ему доверяла и никогда его не боялась, и все же он вызывал в моей душе какой-то благоговейный трепет. А тут вдруг в нем, казалось, вспыхнул гнев. Глаза его сверкали огнем, как в те минуты, когда он возносил хвалу Сампе-Разрушителю. Глаза у него очень темные, и тот огонь, что вспыхивал в их глубине, был похож на раскаленную лаву, скрытую толщей темного камня. Он неотрывно смотрел на меня.

– Еще кто-нибудь знает, что ты сюда ходишь?

Я только головой мотнула.

– Ты кому-нибудь рассказывала об этой комнате?

Я снова мотнула головой.

– Ты знаешь, что никогда и никому не должна о ней рассказывать?

Я кивнула.

Но он явно ждал более внятного ответа.

Я понимала, что должна что-то сказать. И, набрав в грудь воздуха, торжественно произнесла:

– Я никогда и никому об этой комнате не скажу. И пусть свидетелями моей клятвы станут все боги нашего дома, и все боги нашего города, и душа моей матери, и души всех тех, кто некогда жил здесь, в Доме Оракула!

На лице Лорда-Хранителя отразилось легкое изумление. Немного помолчав, он шагнул ко мне, коснулся пальцами моих губ и сказал:

– Свидетельствую, что клятва эта была дана от чистого сердца. – Затем повернулся и положил руку на край маленького алтаря, зажатого книжными шкафами. Я, разумеется, последовала его примеру. А он легко взял меня за плечо, чуть повернул к себе и, внимательно глядя на меня сверху вниз, спросил: – Где же ты научилась такой клятве?

– Я ее сама сочинила, – сказала я. – Чтобы клясться в том, что всегда буду ненавидеть альдов, и обязательно выгоню их из Ансула, и всех их убью! Если смогу, конечно.

Так я ему все и рассказала. Выдала и свой самый-самый тайный обет, и свое самое сокровенное желание, о которых никогда и никому ни слова не говорила, и после этого разразилась слезами – не гневными, но чрезвычайно бурными, и так рыдала, что меня всю трясло; казалось, душа моя рвется на куски.

Лорд-Хранитель с огромным трудом опустился на колени – хотя колени у него после пыток почти не гнулись – и обнял меня. И я еще долго плакала у него на груди. А он молчал, ни словом меня не утешил, только крепко прижимал меня к себе, пока рыдания мои сами собой не прекратились.

И на меня сразу навалилась ужасная усталость, и мне стало так стыдно, что я отвернулась от него и, сев прямо на пол, уткнулась лицом в колени.

Я слышала, как он с трудом поднялся и, прихрамывая, прошел в темный конец комнаты. Потом вернулся и сунул мне в руку мокрый платок – видно, намочил его в том источнике, звук которого постоянно доносился откуда-то из темноты. Я приложила платок к глазам и несколько минут подержала так, а потом тщательно протерла влажной прохладной тканью все лицо.

– Прости меня, – сказала я. Мне было ужасно стыдно, что я невольно потревожила его, явившись сюда, да еще и устроила истерику. Я всем сердцем любила его и очень уважала, и мне, конечно же, хотелось проявить эту свою любовь, помогая и прислуживая ему, а не пугать его понапрасну своими слезами.

– Ничего, Мемер, нам всем есть о чем поплакать, – тихо сказал он. И я, взглянув на него, поняла: и он тоже плакал вместе со мною. По глазам и губам всегда ведь можно догадаться, что человек плакал. Меня просто потрясло то, что я вызвала у него слезы, и одновременно мне отчего-то стало легче и уже не так стыдно. А он, помолчав, прибавил: – Здесь для этого как раз самое подходящее место.

– А я тут почти никогда не плачу, – сказала я.

– А ты вообще почти никогда не плачешь, – сказал он.

И я была страшно горда, что он это заметил. А он спросил:

– Чем же ты обычно занимаешься в этой комнате?

Это был очень трудный вопрос, и я ответила не сразу.

– Я просто прихожу сюда, когда мне становится совсем уж невтерпеж, – сказала я. – А еще мне нравится рассматривать эти книги. Это ведь ничего, что я на них смотрю? Если я в них иногда заглядываю?

Он снова помолчал и совершенно серьезно ответил:

– Ничего. И что же ты в них находишь?

– Я ищу в них те штучки, которые мне нужно нарисовать в воздухе, чтобы дверь открылась.

Я еще не знала слова «буквы».

– Покажи мне, – попросил он.

Я могла бы изобразить эти знаки в воздухе пальцем, как делала, открывая дверь, но вместо этого я встала и вытащила с нижней полки шкафа ту большую книгу в темно-коричневом кожаном переплете, которую про себя именовала «Медведь». Я открыла ее на первой странице, где были написаны слова (по-моему, я действительно понимала, что это слова, а впрочем, может, и нет). И указала ему те значки, с помощью которых открывала дверь в тайную комнату.

– Вот этот и вот этот… – шептала я. Потом бережно положила книгу на стол – я всегда очень бережно обращалась с книгами, особенно когда раскрывала их и смотрела, что у них внутри. А он по-прежнему стоял рядом и смотрел, на какие значки я указываю пальцем, – все они были мне хорошо знакомы, хоть я и не знала ни их названий, ни того, как они звучат.

– Что это за знаки, Мемер?

– Это письменные знаки.

– Значит, эти письменные знаки и открывают дверь?

– Да, наверное. Только, чтобы дверь открылась, их нужно начертать в воздухе и в особом месте.

– А ты знаешь, что такое слова?

Я не совсем понимала, о чем он спрашивает. Вряд ли я тогда знала, что слова, которые пишут, точно такие же, как и те, которые произносят, что это всего лишь два разных способа сделать одно и то же. Я молча покачала головой.

– Ну вот что, например, делают с книгой? – спросил он.

Я опять промолчала, не зная, как ответить.

– Ее читают, – сказал он и вдруг улыбнулся, и лицо его сразу все словно осветилось. Мне до сих пор крайне редко доводилось видеть, как он улыбается.

От Исты я много раз слышала о том, каким счастливым, гостеприимным и великодушным был когда-то наш Лорд-Хранитель, как весело проводили время в большой столовой его гости, как он смеялся над детскими проделками маленькой Состы. Но я-то всегда помнила его таким, каким он стал теперь: человеком, которого подвергли страшным пыткам, которому железными брусьями раздробили колени, вывернули из суставов руки и переломали все пальцы. Человеком, у которого зверски убили всю семью, который мучительно страдает от нищеты, боли и стыда, сознавая, что его народ потерпел поражение и оказался порабощенным…

– Я не умею читать, – сказала я. И быстро прибавила, заметив, как меркнет его светлая улыбка: – А можно мне этому научиться?

Похоже, своим вопросом я сумела еще немного задержать эту улыбку. Потом он отвел глаза и заговорил со мной совсем не так, как говорят с ребенком:

– Это опасно, Мемер.

– Потому, что альды боятся книг? – спросила я.

Он снова посмотрел на меня:

– Да, боятся. И должны бояться.

– Но ведь в книгах нет никаких демонов или черной магии! – горячо возразила я. – Я-то знаю!

Он ответил не сразу. Сперва он долго смотрел мне в глаза – но не так, как сорокалетний человек обычно смотрит на ребенка девяти лет; казалось, его взгляд проникает мне в душу, оценивает ее и наши души соприкасаются. А потом сказал:

– Хорошо; если хочешь, я научу тебя читать.

Глава 2

Итак, Лорд-Хранитель начал учить меня читать, и училась я очень быстро, словно только этого и ждала и теперь была счастлива, как изголодавшийся человек, которому наконец-то дали пообедать.

Едва поняв, что такое буквы, я мгновенно их выучила и тут же начала складывать слова; не помню, чтобы при этом меня хоть раз что-то озадачило или заставило надолго задуматься, если не считать одного случая. Я сняла с полки большую книгу в красном переплете с золотым тиснением – эта книга всегда была одной из самых моих любимых еще с тех пор, когда я, не умея читать, называла ее «Красной сверкающей». Мне хотелось узнать, о чем же в ней говорится, попробовать ее содержание на вкус. Но из моей попытки ничего не вышло: я пыталась читать и не понимала ни слова. Я видела знакомые буквы, и они явно складывались в слова, только слова эти казались мне лишенными смысла. Ни одно из них ничего мне не говорило. Это была какая-то тарабарщина, ерунда, полная чушь! Я просто в ярость пришла, злясь и на эту книгу, и на себя; и тут в тайную комнату вошел Лорд-Хранитель.

– Да что с ней такое, с этой дурацкой книгой! – воскликнула я.

Он внимательно осмотрел книгу и сказал:

– Ничего. С ней все в порядке. Это очень красивая и хорошо написанная книга. – И он вслух прочел мне довольно большой кусок этой тарабарщины. Звучало действительно красиво; было такое ощущение, будто в этих незнакомых словах, безусловно, таится какой-то смысл. Я нахмурилась. – Это аританский язык, – пояснил он. – На этом языке в наших краях говорили когда-то очень давно. Это древний язык всего нашего мира. От аританского произошел и тот язык, на котором теперь говорят в Ансуле, и многие другие. Некоторые из его слов, кстати, не так уж и сильно изменились. Посмотри-ка вот сюда, например. Или вот сюда. Ну как? – И я вдруг поняла, что слова, на которые он указывал, отчасти мне знакомы.

– А я смогу выучить этот язык? – спросила я.

Он бросил на меня взгляд, который я часто у него замечала: неторопливый, полный терпения, оценивающий, одобряющий. И сказал:

– Сможешь.

И я начала изучать древний аританский язык почти одновременно с тем, как стала читать «Чамбан» на своем родном языке.

Мы, конечно, не могли выносить книги из тайной комнаты. Это грозило опасностью и нам самим, и всем в Галваманде. В дом, где обнаруживали книгу, тут же являлись жрецы в красных шапках и приводили с собой солдат. До самой книги они, разумеется, даже не дотрагивались, ибо все книги считались творениями дьявола; они заставляли рабов относить книги на берег канала или моря и, привязав к ним камни, чтоб не всплыли, бросать их в воду. Точно так же поступали и с людьми, у которых эту книгу обнаружили. Альды никогда не сжигали ни книг, ни людей, эти книги читавших. Дело в том, что своего главного бога, Аттха, альды называют еще «Испепеляющим богом», и для них смерть в огне – смерть возвышенная, они считают ее величайшей наградой. Так что книги и людей они попросту топили или отводили их в болотистые низины на берегу моря и загоняли лопатами или кольями в жидкую грязь, а потом забрасывали ею и затаптывали, пока люди не задыхались.

И все же люди часто приносили в Галваманд книги – ночью, тайком. Хотя о тайнике никто из них не знал; о нем не знали даже те, кто всю жизнь прожил в этом доме. Но далеко за пределами нашего города многим было известно, что книги нужно нести именно к Султеру Галва, Главному Хранителю Дорог Ансула, потому что держать их у себя опасно, а у него, в Доме Оракула, они как раз будут в целости и сохранности.

Никто из нас, живущих в Галваманде, никогда не входил к Лорду-Хранителю без стука, не дождавшись его ответа; впрочем, теперь, когда он уже не был так сильно болен, мы его попусту не беспокоили и просто уходили, если на стук в дверь он не откликался. Иста и Соста, например, никогда его не спрашивали, чем он занимался весь день, где и как провел время. Они, по-моему, были уверены, что его всегда можно найти либо в его покоях, либо где-нибудь в доме. Галваманд ведь такой огромный, что человеку там и потеряться ничего не стоит! А из дома Лорд-Хранитель никогда не выходил, ему и один квартал на своих искалеченных ногах пройти было бы трудно; люди сами приходили к нему, и очень даже часто. И он часами беседовал с ними в дальней галерее или, особенно летом, в одном из прохладных внутренних двориков. Люди приходили и уходили тихо, незаметно, в любое время дня и ночи, стараясь не привлекать к себе внимания и пользуясь в основном дверями в задней части дома, где никто не жил и где полуразрушенные комнаты давно уже стояли пустые.

Если люди приходили к нам днем, я подавала им воду или чай, если, конечно, чай у нас имелся, и порой мне разрешалось тоже остаться и послушать. Кое-кого из этих людей я знала с рождения: например, Дезака Сундраманского или обитателей четырех наших главных Домов. Особенно часто приходили представители семейства Кам из Камманда и Пер Актамо. Когда Ансул захватили альды, Перу было лет десять или двенадцать. Все обитатели Актаманда вступили с ними в бой, сражаясь не на жизнь, а на смерть, но дом все же был взят, и всех мужчин альды убили, а женщин забрали в рабство. Спастись сумел только Пер – он целых три дня прятался в сухом колодце во дворе. И теперь жил, как и мы, вместе с несколькими слугами в полуразрушенном доме. Ко мне Пер Актамо всегда относился очень хорошо, любил пошутить и вообще был значительно моложе тех, кто обычно приходил к Лорду-Хранителю. Я всегда радовалась, когда он приходил к нам. А самым неприятным из гостей был Дезак; он единственный из всех не скрывал, что ему неприятно мое присутствие, и открыто говорил, что нечего девчонке торчать там и подслушивать, о чем говорят взрослые люди.

Впрочем, у Лорда-Хранителя бывали и совершенно незнакомые мне люди, в основном купцы и всякие торговцы; кое у кого из них даже сохранилась вполне приличная одежда. Довольно часто, правда, в доме появлялись и те, кто долгое время провел в пути, – по их виду сразу можно было догадаться об этом; я знала, что это гости из других городов Ансула и кое-кого из них прислали, возможно, другие Хранители Дорог. А зимой, когда темнеть начинало рано, к нам порой прибегали и женщины, хотя женщинам ходить в одиночку по городу было особенно опасно. Чаще других приходила одна старуха с длинными седыми волосами; по-моему, она была чуточку не в своем уме, но наш Лорд-Хранитель здоровался с ней всегда очень почтительно и приветливо. Эта старуха часто приносила книги, но я и до сих пор не знаю, как ее звали. Надо сказать, что почти все, кто прибывал в столицу из других городов, приносили с собой книги, спрятав их под одеждой или в узелке с провизией. И когда Лорд-Хранитель узнал, что я умею открывать дверь в тайную комнату, то стал сразу передавать эти книги мне, чтобы я их туда относила.

Сам он посещал тайную комнату в основном по ночам, именно поэтому мы с ним там прежде никогда и не встречались. Я-то бывала там, в общем, нечасто, а уж ночью и вовсе ни разу. Спала я в передней части дома, в одной комнате с Истой и Состой, и не могла ночью просто встать и исчезнуть. Ну а днем у меня работы хватало; я ведь должна была и Исте с уборкой помочь, и всех наших домашних богов благословить, и вытереть пыль в алтарях, и продукты на рынке купить. Ходить на рынок мне нравилось больше всего, да и торговаться я умела отлично – куда лучше, чем Соста.

Кроме того, Иста вечно боялась отпускать Состу из дома; ей казалось, что если та будет ходить по городу одна, то непременно встретится на улице с альдами, которые ее, конечно же, схватят и изнасилуют. А за меня она не тревожилась; говорила, что на меня альды даже и не посмотрят. Этим она хотела сказать, что им, конечно же, придутся не по вкусу мое худое бледное лицо и кудрявые, как у барашка, волосы, почти такие же, как и у них самих. Она была уверена, что альдам куда больше нравятся ансульские девушки с округлыми лицами, смуглой кожей и гладкими черными волосами, как у Состы, и все повторяла: «Тебе здорово повезло, что ты так выглядишь!» К тому же я очень долго оставалась маленькой и щуплой, и это действительно оказалось очень кстати. По приказу ганда, главного начальника всех альдов, женщинам разрешалось ходить на рынок или просто по улицам города только в сопровождении мужчин. Если женщина шла одна, она считалась шлюхой, дьявольским отродьем и коварной искусительницей, и любой солдат запросто мог ее изнасиловать, сделать своей рабыней или даже убить. А вот старух альды женщинами явно не считали и на детей, в том числе и девочек, тоже особого внимания не обращали, хотя и не всегда. Так что по рынкам ходили и торговались с продавцами в основном старухи и дети, причем многие из этих детей были, как и я, «осадным отродьем», полукровками. И девочек, отправляя на рынок, обычно одевали как мальчишек.

Денег у нас было немного – только то, что в незапамятные времена припрятал один из наших предков, закопав в лесочке за домом. На Ансул тогда напала целая флотилия пиратских кораблей, но пиратов удалось прогнать. Однако деньги – «счастливую заначку», как называл их Лорд-Хранитель, – решили так и оставить на всякий случай. Вот на них мы теперь и существовали. Так что на рынках мне приходилось вовсю торговаться, а это, как известно, требует не только умения, но и времени. Много времени уходило также и на уход за алтарями домашних богов, и на принесение богам и теням предков ежедневных даров, и на уборку дома. Иста и сама вставала чуть свет, чтобы испечь хлеб. В общем, единственным временем суток, когда я могла спокойно ходить в тайную комнату, ни у кого не вызывая вопросов и ненужного любопытства, оказалась ночь, когда все спят. В итоге мне пришлось сказать Исте, что теперь я буду спать в комнате моей матери, находившейся рядом с нашей общей спальней, в том же коридоре, и намерена перетащить туда свою постель. Иста возражать не стала. Обе они, и она, и Соста, едва перемыв после ужина посуду, тут же заваливались спать и начинали дружно храпеть; вряд ли они заметили бы, что меня в моей комнате нет. Так что каждую ночь я потихоньку выходила оттуда, на цыпочках пробиралась по коридорам огромного дома, открывала потайную дверь и садилась за книги. А мой дорогой друг и учитель давал мне уроки аританского языка или помогал разбирать тот или иной текст.

Если ночью у него бывали гости, он, разумеется, прийти не мог, но я и сама уже научилась неплохо читать и вполне могла обходиться без его помощи. И очень часто засиживалась за чтением, увлекшись каким-нибудь рассказом или историческим повествованием, прекрасно зная, что будь здесь Лорд-Хранитель, он, конечно, давно бы уже отослал меня спать.

Когда я немного подросла и стала превращаться в девушку, я часто бывала какой-то сонной, но не ночью, а именно по утрам, когда у меня совершенно не было сил встать с постели. Я с трудом заставляла себя сделать это, и потом весь день тело у меня было точно свинцом налито, а голова – тупая, как у мокрицы. В итоге Лорд-Хранитель все-таки поговорил с Истой, хотя я умоляла его этого не делать, и попросил ее нанять в услужение жившую на улице бродяжку Боми, чтобы она вместо меня подметала полы и вытирала пыль. Я честно ему призналась:

– Да мне ничего не стоит полы подмести и пыль вытереть! Самое трудное – это уход за алтарями. Вот если бы для этого наняли специальную служанку, тогда у меня куда больше времени оставалось бы.

Это с моей стороны явно было ошибкой. Лорд-Хранитель медленно поднял на меня глаза и долго-долго смотрел – терпеливо, оценивающе, но весьма неодобрительно.

– Здесь живет тень твоей матери, здесь живут тени наших предков, – промолвил он. – Боги нашего дома – это их боги, боги твоей матери, и она каждый день благословляла их и приносила им дары. Да и я, будучи мужчиной, почитаю их не меньше. – (Это была чистая правда: он всегда вовремя совершал все обряды и ни разу ни одного не пропустил.) – А ты оказываешь им необходимые почести, оберегаешь их покой и получаешь их благословение – как истинная дочь древнего рода Галва. – Больше Лорд-Хранитель не прибавил ни слова, но мне и так все было ясно.

Стыд и гнев охватили мою душу. Я ведь уже решила про себя, что смогу наконец избавиться от надоевшего мне ежедневного ритуала, отнимавшего несколько часов, – по очереди вытереть пыль в каждом алтаре, принести свежие листья в дар богине Иене, воскурить благовония для Хранителей Очага, попросить о благословении душ и теней всех тех, кто некогда обитал в этом доме, непременно поблагодарить богиню Энну, а в ее дни еще и поставить в нишу пищу и воду, обязательно остановиться, когда проходишь в двери, и вслух воздать хвалу Тому, Кто Смотрит В Оба Конца Пути, и всегда помнить, в какой именно день нужно зажечь масляный светильник для Деори и прочих богов…

У нас в Ансуле богов, по-моему, больше, чем где бы то ни было еще. Их у нас действительно очень много, но все они нам очень дороги и близки, ведь это боги нашей земли и нашей жизни, они – наша плоть и кровь. К счастью, хвала богам, я с раннего детства понимала, что наш древний дом полон богов и духов, а я, как когда-то и моя мать, оказываю им все необходимые почести, и за это они благословляют меня, как благословляли и ее. И я знала, что мой собственный маленький божок-хранитель, что обитает в маленькой нише у двери, всегда ждет моего возвращения и хранит мой сон. Кстати сказать, в детстве я ужасно гордилась тем, что мне доверено служить нашим домашним богам, но я делала это уже так давно, что, наверное, немного подустала и от богов, и от ежедневного им служения. Уж больно много заботы и внимания они требовали!

Впрочем, для того чтобы вновь с радостью приняться за выполнение своих прежних обязанностей и делать это от души, мне потребовалось совсем немного: всего лишь вспомнить, что альды называют наших богов «злокозненными демонами» и боятся их.

Хорошо также, что Лорд-Хранитель лишний раз напомнил мне, что прежде именно моя мать заботилась о богах Галваманда и тенях наших предков, – в Ансуле это обычно является частью привычной женской работы по дому. Лорд-Хранитель доверил ей это, как доверил и знания о тайной комнате, именно потому, что они с ним одной крови. И я, обдумывая все это, впервые отчетливо осознала: а ведь мы с ним – последние оставшиеся в живых представители нашего древнего рода. Прочие немногочисленные обитатели Галваманда в счет не шли: им наша фамилия просто досталась, однако по рождению они отнюдь не были Галвами. И до сих пор я как-то совсем не задумывалась над тем, чем мы, истинные Галвы, от них отличаемся.

– А моя мама умела читать? – спросила я Лорда-Хранителя как-то ночью, после очередного урока аританского языка.

– Конечно, – сказал он и прибавил, как бы припоминая: – Ведь тогда это не было запрещено. – Он откинулся на спинку стула и потер усталые глаза. Во время пыток пальцы ему вывернули из суставов и переломали, и теперь они казались какими-то неровными, узловатыми и слушались плохо, но я привыкла к тому, как выглядят его руки, и меня это не пугало. Я уже тогда прекрасно понимала, что когда-то руки Лорда-Хранителя были очень красивы.

– А она тоже приходила сюда, чтобы почитать? – снова спросила я и огляделась, чувствуя себя счастливой уже оттого, что нахожусь здесь. Я уже успела привыкнуть к нашим ночным занятиям и полюбить их. Да и тайная комната нравилась мне больше всего именно ночью, когда от желтого конуса света лампы во все стороны разбегались мягкие теплые тени, а золотые буквы на корешках книг мерцали, как те звездочки, что порой заглядывали в маленькие потолочные окошки.

– Для чтения у нее времени было маловато, – сказал Лорд-Хранитель, – ведь на ней тут все хозяйство держалось. А это нелегкий труд – вести такой огромный дом, как Галваманд. К тому же у Главного Хранителя Дорог всегда немало расходов – ему приходится принимать у себя множество гостей, устраивать для них всякие развлечения и тому подобное. А бухгалтерией у нас занималась именно Декало, так что в руках ей держать доводилось чаще всего конторские книги. – Он посмотрел на меня, словно оглядываясь назад и мысленно сравнивая меня с матерью. – Я показал ей, как войти в тайную комнату, когда мы впервые услышали, что войско альдов идет по перевалам Исмы. Моя мать заставила меня сделать это; она сказала: «Декало – наша кровная родственница, а потому имеет полное право на доступ в тайник и наверняка сумеет сохранить его в случае какой-то беды. А кроме того, – заметила моя мать, – тайная комната может послужить ей убежищем». – И послужила.

И он процитировал строку из аританской поэмы «Башня», которую мы как раз читали и переводили: «Как тяжко милосердие богов!..»

И я ответила строками из той же поэмы: «Лишь жертвуя от всей души, познать сумеешь истинное счастье». Я знала: ему будет приятно, если я смогу ответить ему цитатой на цитату.

– Но может быть, пока она пряталась тут со мной, совсем еще маленькой, ей удалось все же кое-какие книги прочесть? – спросила я. Я не раз думала об этом и раньше. А научившись читать и читая что-нибудь такое, что способно было пробудить в моей душе радость и силы, я каждый раз пыталась представить себе, как могла бы прочесть эту же книгу моя мать и не читала ли она ее, когда пряталась здесь. Уж сам-то лорд Галва все эти книги наверняка прочитал, можно было не сомневаться.

– Вполне возможно, – кивнул он, но лицо его осталось печальным.

Потом он внимательно, даже испытующе посмотрел на меня, словно желая, но не решаясь задать некий вопрос, и наконец, как бы все же решившись, спросил:

– Скажи, Мемер, когда ты впервые сама сумела сюда войти… Это ведь случилось задолго до того, как ты научилась читать, верно? Объясни мне, что тогда значили для тебя все эти книги?

Я ответила не сразу.

– Ну, во-первых, некоторым из них я давала имена. – Я указала на большой том в кожаном переплете – «Анналы сорокового консульства государства Сундраман». – Вот эту книгу, например, я назвала «Медведь». А «Ростан» получил прозвище «Красная сверкающая книга». Он мне особенно нравился из-за золотого тиснения на обложке… А из некоторых книг я строила домики. Но потом всегда ставила их точно на те же места, где они и раньше стояли.

Он кивнул.

– Но были и такие… – я совсем не собиралась рассказывать об этом, но слова сами сорвались с моих губ, – которых я боялась.

– Боялась? Почему же?

Мне не хотелось отвечать, но я почему-то все же ответила:

– Потому что они разговаривали. Издавали всякие звуки.

И тут Лорд-Хранитель тоже издал какой-то странный звук – «ах!» – то ли вздохнул, то ли чему-то удивился.

– И какие же это книги здесь разговаривать умеют? – спросил он.

– Ну, одна из них стоит вон там, в дальнем конце комнаты… Она стонала!

Почему я стала рассказывать ему об этой книге? Я ведь никогда о ней даже не думала; мне не хотелось ни вспоминать, ни думать о ней, а уж кому-то о ней рассказывать и подавно.

Я очень любила бывать в тайной комнате; мне доставляло истинное счастье заниматься с Лордом-Хранителем, учиться читать, с головой погружаться в сокровищницу старинных преданий, поэзии, истории; я чувствовала, что в эти минуты все эти сокровища действительно принадлежат мне. Но я ни разу не рискнула дойти до самого конца этой длинной комнаты, где гладкий пол сменялся грубыми плитами из темно-серого камня, а потолок спускался совсем низко, где не было никаких окошек и где царил вечный полумрак, ибо свет лампы, стоявшей на столе, этой части помещения не достигал. Я знала, что где-то там, в глубине, есть какой-то родник или фонтан, потому что постоянно слышала его слабое журчание, но никогда не предпринимала попыток увидеть его, рассмотреть поближе. А порой мне начинало мерещиться, что там, на своем темном конце, комната эта становится шире или же, наоборот, сужается, превращаясь то ли в горную пещеру, то ли в туннель. И мимо тех шкафов, где стояла книга, издававшая стоны, я больше никогда не ходила…

– Ты можешь показать мне эту книгу? – услышала я вопрос Лорда-Хранителя.

Я ответила не сразу; словно оцепенев, я еще некоторое время молча посидела за столом, а потом сказала, пытаясь как-нибудь отвертеться от неизбежного посещения дальнего конца комнаты:

– Я же тогда совсем маленькой была! Вот и выдумывала всякие вещи. Я просто играла, притворялась. Вот выдумала же я, что «Анналы» – это медведь. Теперь-то я понимаю, какой была глупышкой…

– Не бойся, Мемер. Тебе нечего бояться, – сказал он ласково. – Некоторые действительно могли бы этого бояться. Но не ты.

Я опять промолчала. От страха меня подташнивало; по спине ползли ледяные мурашки. И одно лишь было мне совершенно ясно: впредь нужно держать рот на замке, иначе оттуда опять вывалится что-нибудь такое, о чем я совсем и не хочу говорить.

А Лорд-Хранитель снова сел за стол и задумался. Потом, видимо что-то решив про себя, сказал:

– Ладно, времени у нас впереди еще достаточно. Ну что, прочтем еще десять строчек или спать пойдешь?

– Еще десять строчек, – тут же встрепенулась я. И мы снова склонились над «Башней».

Даже сейчас мне трудно признаться в том своем страхе, трудно писать о нем. А тогда, в четырнадцать или пятнадцать лет, я изо всех сил старалась гнать от себя даже мысли о дальнем конце тайной комнаты, старалась держаться подальше от того места, где эта комната начинала превращаться в горную пещеру, окутанную вечной тьмой. Но разве не в этом тайнике я чувствовала себя защищенной? Мне очень хотелось, чтобы это было именно так, чтобы это было всего лишь мое убежище, и только. Я совершенно не понимала природы своего страха и не хотела этого понимать. Уж слишком все это было похоже на то, что альды называли дьявольщиной, черной магией и происками злокозненных демонов. Я знала, впрочем, что это всего лишь слова, полные ненависти слова невежественных людей, которыми они обозначают то, чего не понимают, – наших богов, наши книги, наш образ жизни. Я была уверена, что там нет никаких демонов и что наш Лорд-Хранитель никакой черной магией не владеет. Ведь они целый год терзали и мучили его, заставляя признаться в дьявольских знаниях и умениях, но все-таки отпустили, потому что ему не в чем было признаваться.

Так чего же в таком случае я боялась?

А того, что знала наверняка: та книга действительно застонала, стоило мне ее коснуться. Мне тогда и было-то всего лет шесть, но я хорошо это запомнила. Я так хотела стать смелой, что просто заставила себя пройти в темный конец комнаты. Шла я, не поднимая глаз, и видела перед собой только плитки пола. Потом они сменились грубым серым камнем, и я бочком, бочком, по-прежнему не поднимая глаз, приблизилась к одному из шкафов; я заметила только, что шкаф этот совсем низенький и встроен прямо в каменную стену. Я протянула руку, коснулась какой-то книги в потрепанном переплете из коричневой кожи, и эта книга тут же громко застонала.

Я мгновенно отдернула руку, оцепенев от ужаса, и все твердила про себя: «Нет, нет, я ничего не слышала!» Мне ведь нужно было быть храброй, раз я собралась убивать альдов, как только подрасту. А для этого просто необходимо стать очень, очень храброй.

Сделав еще шагов пять, я оказалась возле другого шкафа, остановилась, быстро подняла глаза и увидела на полке одну-единственную книгу, маленькую, в жемчужно-белом переплете. Сжав правую руку в кулак, я левой рукой взяла эту книгу с полки, уверяя себя, что ничего страшного тут нет, ведь обложка у нее такая хорошенькая. Но стоило мне раскрыть книгу, и я невольно ее выронила: со страниц капала кровь. Свежая кровь. Страницы были просто залиты кровью. Я хорошо знала, что такое кровь. А потому поспешно захлопнула книгу, снова сунула ее на полку и бегом бросилась к своей «медвежьей берлоге» под большим столом – спряталась.

Лорду-Хранителю я тогда ничего об этом не сказала. Мне не хотелось, чтобы это было правдой. И к тем книжным шкафам в дальнем темном конце комнаты я больше никогда не подходила.

И теперь мне стыдно за ту пятнадцатилетнюю девушку, которая оказалась менее храброй, чем шестилетний ребенок, хотя и в пятнадцать мне так же сильно хотелось быть смелой, мужественной и не бояться того, что внушает такой необъяснимый ужас. Страх порождает молчание, а молчание, в свою очередь, тоже порождает страх, и я позволила молчанию и страху править мною. Даже там, в тайной комнате, в том единственном месте, где я твердо знала, кто я такая, я не позволяла себе даже предположить, кем я могла бы стать.

Глава 3

И даже теперь, десять лет спустя, мне трудно писать о том, как я лгала себе. Впрочем, и о собственной храбрости порой писать не легче, чем о собственной трусости. Но я хочу, чтобы эта книга была по возможности честной, правдивой и с достоинством хранилась в архивах Дома Оракула, принося пользу другим. Чтобы она с честью служила памяти той, кому я ее посвящаю: моей матери. Я стараюсь излагать воспоминания о тех годах по порядку, чтобы наконец добраться до главного момента моей жизни и как следует рассказать о нем – я имею в виду свою первую встречу с Грай. Но тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, в мыслях и сердце у меня царили хаос и неразбериха, а мой все еще невежественный разум затмевали страстный гнев и такая же страстная любовь.

Душевный покой и понимание я черпала только в своей любви к Лорду-Хранителю, в его добром ко мне отношении и в книгах. Книги – вот суть того, о чем я сейчас пишу. Книги навлекли на нас опасность, подвергли страшному риску, но именно они дали нам силы, чтобы все это вынести. Не зря альды так их боялись. Если существует бог книг, то это Сампа, Созидатель и Разрушитель.

Из всех тех книг, которые давал мне читать Лорд-Хранитель, я больше всего любила поэтический сборник «Превращения» и «Сказания о правителях Манвы». Я, конечно, знала, что «Сказания» – это легенды, вымысел, а не исторические хроники, однако именно они подарили мне те истины, в которых я так нуждалась, которые так хотела обрести. Эта книга рассказала мне об истинной храбрости, о вечной дружбе и верности, о том, как бороться с врагами, напавшими на твою родину, и как изгнать их. В тот год, когда мне исполнилось шестнадцать, я всю зиму и весну ходила в тайную комнату и с упоением читала о дружбе Адиры и Марры. Я мечтала иметь такого друга, как Адира. И чтобы меня вместе с ним изгнали в вечные снега на вершину горы Сул и обрекли на страдания, а потом мы бы сражались бок о бок, подобно горным орлам, обрушиваясь с высоты на бесчисленные орды дорвенов и заставляя их отступать к побережью, поспешно грузиться на корабли и уплывать в море… Все это я без конца читала и перечитывала. Старого правителя государства Сул я представляла себе похожим на моего дорогого старшего друга и повелителя – таким же темноволосым, хромым, с благородной и бесстрашной душой. В моем родном городе меня повсюду с первого дня жизни окружали страх и недоверие. То, что я каждый день видела на улицах, заставляло мое сердце трепетать от ужаса; я старалась казаться как можно меньше и незаметнее. И в те дни лишь моя любовь к героям Манвы и восхищение ими давали мне силы, наполняя душу отвагой.

В тот год мы все-таки взяли в дом уличную бродяжку Боми, и Лорд-Хранитель дал ей фамилию Галва, устроив старинный обряд посвящения у домашних алтарей. Боми поселилась внизу, в соседней с Состой комнате. Работала она старательно и все делала хорошо, так что даже Иста почти всегда оставалась ею довольна. И всем остальным в доме она тоже пришлась по нраву. Ей тогда было, я думаю, лет тринадцать, хотя она, конечно, понятия не имела ни когда родилась, ни кто была ее мать. Какое-то время Боми просто слонялась по улицам неподалеку от Галваманда и попрошайничала; потом наш старый Гудит стал понемногу приучать ее к себе, прикармливать, точно бродячую кошку, и в итоге добился того, что она стала ночевать у нас в сарае. Тогда он объяснил ей, что неплохо бы научиться отрабатывать свой хлеб и кров, и она стала помогать ему в расчистке конюшни, заваленной обгоревшими досками, поломанной мебелью и всяким мусором. У Гудита даже тени сомнений не возникало, что в один прекрасный день Лорд-Хранитель вновь обзаведется лошадьми. «Это же ясно как день, – уверял он нас. – Как же Главному Хранителю Дорог объезжать свои владения, если у него ни одной лошади нет? Или, может, ему пешком их обходить? Так пешком и добираться до Эссангана? На больных-то ногах? Да что ж он, коробейник какой-то жалкий, у которого и представления нет о том, что такое честь и достоинство? Нет уж, не выйдет! Лорду-Хранителю лошади необходимы, и точка. Это же ясно как день!»

Переубедить Гудита было совершенно невозможно, так что приходилось с ним соглашаться. Он был немного не в себе, старый, сгорбленный, но работал по-прежнему много, чуть ли не целыми днями, и, надо сказать, выполнял самую важную и нужную работу по хозяйству. У этого старика были гнилые зубы, зато сердце чистое. Когда Иста наняла Боми, чтобы она вместо меня убиралась в доме, Гудит просто в ярость пришел; но злился он не на Исту, а на Боми – за то, что девчонка ему «изменила», покинула его драгоценную конюшню. Он несколько месяцев отказывался ее простить и каждый раз осыпал проклятиями, призывая тени ее предков наказать «предательницу». Но Боми, честно говоря, это не слишком тревожило, поскольку она не знала никого из своих родственников и уж тем более предков и понятия не имела, где могут находиться их тени. Потом Гудит перестал ее проклинать, и она снова стала помогать ему после того, как управится с домашними делами. Они разбирали заваленную всяким хламом конюшню, чистили и восстанавливали стойла. У Боми, как и у Гудита, тоже было чистое сердце, и она была благодарна старику. Боми вечно приваживала в дом бродячих кошек, как когда-то и ее привадил Гудит, так что на конюшенном дворе котята в то лето просто кишели. Иста все повторяла, что Боми, дескать, ест за десятерых, но, по-моему, ела она не больше, чем любая девчонка, просто ей нужно было еще и штук двадцать кошек накормить. А конюшню Боми с Гудитом все-таки вычистили и привели в порядок, и впоследствии это оказалось весьма кстати, хотя тогда нам отнюдь не было «ясно как день», для чего они потратили столько усилий. И благодаря кошкам у нас в доме совсем пропали мыши.

Исте потребовалось немало времени, чтобы примириться с тем, что Лорд-Хранитель взял меня под свое особое покровительство и чему-то учит, а значит, я стану «образованной», – слово «образованная» Иста всегда произносила очень осторожно, словно оно было из другого языка. Впрочем, это слово и впрямь следовало произносить осторожно, ведь альды считали чтение «сознательно осуществляемым бесовским деянием». Из-за этой вполне реальной опасности, а также из-за того, что сама Иста давно позабыла, что и ее в детстве учили читать и писать («Скребла, как курица лапой. Ну скажи на милость, какой во всем этом прок для стряпухи? Можешь ты мне с помощью пера и чернил рассказать, как готовить соус? Да или нет?»), ее все-таки продолжало тревожить то, что я «получаю образование». Но ей никогда бы даже в голову не пришло ставить мне это в упрек или подвергать сомнениям какие-то суждения или решения Лорда-Хранителя. Возможно, именно потому, что боги благословили наш дом верностью друг другу, верность и стала для меня дороже всего на свете.

Впрочем, на кухне я по-прежнему Исте помогала, выполняя там самую неприятную работу, и на рынок по-прежнему ходила – иногда вместе с Боми, если у нее выдавалось свободное время, но чаще одна. Я так и осталась невысокой и щуплой, так что, одетая в старые подрезанные или подшитые мужские обноски, больше походила на невзрачного мальчишку-подростка, чем на девушку. Но порой юнцы из многочисленных в те годы уличных банд все же замечали, кто я на самом деле, и начинали швыряться в меня камнями – увы, мои же соотечественники, уроженцы Ансула, вели себя в такие минуты как грязные альды! Я их ненавидела и всегда старалась обходить те места, где они собирались. И альдских стражников я тоже ненавидела; они с таким важным видом всегда расхаживали по рыночной площади якобы для «сохранности порядка», а на самом деле попросту запугивая местных жителей, чтобы в любую минуту иметь возможность взять с прилавка все, что им понравится, и не заплатить ни гроша. Я, правда, старалась не пригибаться и не ежиться от страха, когда проходила мимо них, а шла медленно, спокойно, словно не обращая на них внимания. А они торчали на подступах к рынку, такие важные, надутые, в голубых плащах и кожаных кирасах, вооруженные мечами и дубинками, и крайне редко опускали голову, чтобы разглядеть такую неприметную мелочь, как я.

Ну вот, теперь я уже вплотную подошла к описанию того чрезвычайно важного для меня утра.

Это случилось поздней весной, через четыре дня после моего семнадцатого дня рождения. Летом Соста выходила замуж, и Боми помогала ей шить свадебные наряды – зеленое платье и красивый головной убор с фатой для нее, котту и особую шапку для жениха. Уже несколько месяцев Иста и Соста говорили только об одном – свадьба, свадебные наряды, шитье приданого и т. п. Они даже Боми этим заразили. Мне, например, ни разу в жизни не хотелось научиться шить, я даже и не пыталась. Не хотелось мне и ни в кого влюбляться. И замуж мне тоже не хотелось. Когда-нибудь потом… Когда я буду готова познать такую любовь. А пока время еще для этого не пришло. Сперва мне надо было выяснить, кто же я все-таки такая. И выполнить свое давнее обещание. Да и любить мне было кого: моего дорогого друга и повелителя, у которого мне еще предстояло столь многому научиться. В общем, тем утром я предоставила Исте, Состе и Боми возможность всласть поболтать о предстоящей свадьбе и приданом, а сама в полном одиночестве отправилась на рынок.

Был чудесный ясный день. Я спустилась с крыльца и подошла к Фонтану Оракула. Широкий мелкий бассейн, выложенный зеленой плиткой, давно уже был сух и полон мусора, а труба, из которой раньше вверх била струя воды, уродливо торчала над обломками некогда стоявшей в центре скульптуры; у этой скульптуры альды сразу разбили лицо, а потом и всю ее изуродовали. Фонтан Оракула бездействовал с тех пор, как я себя помню, а вода перестала поступать в него, видимо, задолго до этого, но я, подойдя к нему, все же произнесла молитву Покровителю Всех Вод и Источников. И снова, уже в который раз, подумала: интересно, а почему этот фонтан называют Фонтаном Оракула? И почему наш дом, Галваманд, иногда называют Домом Оракула? И я решила обязательно спросить об этом у Лорда-Хранителя.

Оторвав взгляд от мертвого фонтана, я посмотрела вдаль, туда, где за городом, по ту сторону пролива, виднелась вершина горы Сул, похожая на громадную волну с белым гребнем, но только из камня, из вечных снегов и льдов; над вершиной Сул, как знамя, висел колеблемый южным ветром клок тумана. И в голову мне снова полезли мысли об Адире и Марре и об их измученном, потрепанном войске, которое заставили отступить далеко в горы и подняться к ледяным вершинам без пищи, без топлива; а когда они, поднявшись туда, дружно преклонили колена и воздали хвалу богу гор и духам ледников, к ним прилетела ворона, неся в клюве пучок зеленых листьев, который и уронила на землю прямо перед Адирой. И они поблагодарили эту ворону, угостив ее теми жалкими крохами хлеба, что у них еще оставались: «В железном клюве зелень – дар надежды». Я никогда не переставала думать об этих героях.

Я воздала хвалу горе Сул и морским божествам Севнам, чьи белые конские гривы виднелись вдали за мысом, и двинулась дальше, благословив по пути духа Домашнего Порога и коснувшись на перекрестке края одного из уличных алтарей, а потом повернула за угол и пошла налево, к Западной улице, что вела к Портовому рынку. Я считала, что оттуда хоть и тяжеловато тащить сумки с продуктами, зато там все можно купить дешевле, да и продукты там свежее, чем на Подгорном рынке. Я радовалась тому, что вырвалась из дома и вижу перед собой пляшущие на сине-зеленой воде каналов солнечные зайчики и четкие тени от подсвеченных солнцем резных решеток мостов.

Солнце и дующий с моря ветер всегда вселяли в мою душу радость. Я шла, и душа моя полнилась уверенностью, что боги мои со мной. Я ничего не боялась. И так спокойно прошла мимо воинов-альдов, стоявших на страже, словно это не люди, а деревянные столбы.

Портовый рынок раскинулся на широкой площади, выложенной мраморными плитами. С севера и востока площадь ограничивали красные сводчатые галереи таможни, а на южном ее конце высилась Адмиральская башня. Западным же своим краем площадь выходила на берег, к водам залива. Длинная пологая лестница из мрамора с округлыми резными перилами вела оттуда прямо к галечному пляжу и навесам, где стояли суда, принадлежавшие адмиралтейству. Тем утром здесь было удивительно красиво – яркое солнце, ветер, белый мрамор, синее море, разноцветные навесы и зонты рыночных торговцев, весело гудевшая пестрая толпа покупателей и продавцов. Я прошла мимо рыночного божества – круглого камня, символа Леро, одной из самых древних наших богинь. Ее имя означает «справедливость, согласие, благонамеренность». Я, не скрываясь, поклонилась священному камню и прошептала слова молитвы, даже не вспомнив при этом об альдах, стоявших на страже.

Никогда в жизни еще я так не поступала. Когда мне было лет десять, я видела, как стражники до полусмерти избили пожилого человека и бросили его, истекающего кровью, прямо на улице, у пьедестала, на котором когда-то возвышалась статуя одного из наших богов. Этот человек всего лишь осмелился поклониться поруганной святыне. И пока рядом были солдаты, никто так и не решился подойти к несчастному. Я тогда убежала в слезах и до сих пор не знаю, умер тот человек или нет. Нет, я ничего не забыла, я помнила все, но в тот день эти воспоминания никакого значения не имели. В тот день я не знала страха. Это был благословенный день. Святой день.

Я шла через площадь, поглядывая по сторонам. Мне очень нравилось рассматривать прилавки, товары и грубоватых торговцев, которые то вовсю старались умаслить покупателя, то принимались яростно с ним препираться. Я держала путь к рыбным рядам, однако, увидев, что прямо перед Адмиральской башней натягивают большой полотняный навес, невольно свернула туда и спросила у мальчишки, продававшего грязноватый жженый сахар, для чего этот навес.

– Там будет выступать великий сказитель из Верхних Земель, – ответил он. – Страшно знаменитый! Если хочешь, молодой господин, я могу и тебе местечко занять. – Эти рыночные мальчишки, по их собственному признанию, даже из дерьма денежку добыть умеют.

– Обойдусь и без твоей помощи, – насмешливо ответила я, но он тут же нашелся:

– Да тут скоро яблоку негде будет упасть! Он же вроде бы весь день выступать будет. Ужасно знаменитый! Дай мне монетку, и я тебе самое лучшее место займу, прямо с ним рядом, а?

Я рассмеялась ему в лицо и пошла дальше.

Однако соблазн рассмотреть все поближе оказался слишком велик. Я понимала, что веду себя глупо, что нечего мне слушать всяких там сказителей, что я только время зря теряю. Это альды прямо с ума сходят по всяким поэтам и сказителям. Говорят, у каждого богатого альда есть свой придворный сказитель и в армии, в каждой роте, у них тоже сказители имеются. Раньше, до прихода альдов, сказители в Ансул, по словам Лорда-Хранителя, заходили нечасто, но теперь, когда книги находились под запретом, их здесь стало гораздо больше. Да и многие горожане, мои соотечественники, тоже пытались рассказывать на перекрестках всякие истории, рассчитывая получить несколько медяков от проходивших мимо солдат. Я пару раз останавливалась послушать, но они в основном пересказывали одно и то же – отрывки из сочиненных альдами эпических сказаний, а мне эти сказания совсем не нравились – повествовалось там только о войнах, которые без конца вели альды, о том, какие они великие воины, и об их единственном боге-тиране. А мне на все это было наплевать.

Меня, собственно, больше всего заинтересовали слова мальчишки о том, что сказитель этот пришел из Верхних Земель. Значит, альдом он никак не мог быть. Верхние Земли находятся далеко-далеко на севере. Я раньше никогда о них даже не слышала, но в прошлом году прочитала «Великую историю» Эронта, где была приведена карта всех стран Западного побережья. Тот мальчишка просто повторил название «Верхние Земли», от кого-то его услышав, но, разумеется, понятия о них не имел и в лучшем случае знал только, что это «где-то очень-очень далеко». Даже сам Эронт признавался, что о Верхних Землях ему известно в основном понаслышке. И теперь я, как ни старалась, не смогла вспомнить почти ничего из того, что было изображено в верхней, северной части его карты; вспомнила только какую-то высокую гору со странным названием, но и названия этого тоже не сумела как следует припомнить, пробираясь вдоль гончарных рядов к торговкам рыбой.

Я сторговала здоровенную рыбину с красными пятнышками на спине, которой нам вполне должно было хватить на обед, даже и кошкам бы осталось, а из головы можно было бы назавтра еще и суп сварить. Потом я еще прошлась по рынку и купила свежего сыра и немного дешевых овощей, которые, по-моему, выглядели очень даже неплохо. А потом, вместо того чтобы пуститься в обратный путь, я все-таки снова потащилась к этому шатру, чтобы проверить, не началось ли там уже что-нибудь интересное. Вокруг шатра и впрямь царило настоящее столпотворение. Над морем людей маячили фигуры двух конных стражников-офицеров, пытавшихся следить за порядком. Их лошади раздраженно фыркали и мотали головами. Из своих пустынь альды не привели с собой в Ансул ни одной женщины, зато со своими прекрасными быстроногими конями не расставались никогда и ухаживали за ними так тщательно, что у нас в городе лошадей альдов в шутку называли «солдатскими женами».

Толпа то и дело расступалась, давая дорогу конным стражникам, и вдруг в центре ее возник какой-то странный водоворот, послышались крики, и одна из лошадей, взвившись на дыбы, пронзительно заржала и понеслась вперед, точно взыгравший жеребенок-стригунок. Люди, что стояли передо мной, шарахнулись в разные стороны. Лошадь неслась прямо на меня, а сзади напирала толпа, так что отступать мне было некуда. Я видела, что седока на лошади нет, и вдруг болтавшиеся поводья ударили меня по руке, словно их кто-то бросил. Я крепко ухватилась за них и резко дернула вниз; лошадь тут же остановилась и опустила голову к самому моему плечу, кося обезумевшим глазом. Огромная голова ее, казалось, заслонила от меня весь мир. Впрочем, стояла лошадь как вкопанная. Я перехватила повод повыше, до самой уздечки, но совершенно не знала, что делать дальше. Лошадь попыталась мотнуть головой и чуть не оторвала меня от земли, но я от страха так вцепилась в поводья, что она, громко фыркнув, вдруг успокоилась и даже сама подошла ко мне поближе, словно ища защиты.

Все вокруг кричали и визжали, а я думала только о том, как удержать их, чтобы они не напирали на перепуганную лошадь. «Тише, тише», – все повторяла я, как последняя дура, словно эта орущая толпа могла услышать мой тихий голос. Но, как ни странно, люди вдруг стали понемногу отступать, и вскоре вокруг нас с лошадью образовалось вполне приличное свободное пространство. И тут я увидела на белых мраморных плитах, залитых солнечным светом, лежащего альдского офицера; он, видно, сильно ударился головой о землю, когда его сбросила лошадь, и теперь почти ничего не соображал. А рядом с альдом стояли какая-то женщина и лев.

Да, женщина и лев. Они стояли бок о бок, и стоило им чуть двинуться с места, как свободное пространство вокруг них еще больше расширилось. Толпа притихла.

Потом за женщиной со львом мелькнула крыша какой-то повозки, они повернулись в ту сторону, и весь тротуар перед ними мгновенно, точно по мановению волшебной палочки, расчистился. Теперь и мне стала видна небольшая крытая повозка. Две лошади, запряженные в нее, стояли совершенно спокойно и на толпу даже не смотрели. Женщина открыла заднюю дверцу фургона, и лев, изящно взмахнув хвостом, послушно туда прыгнул. А она заперла дверцу на засов и тут же вернулась к лежавшему на земле альду. И снова толпа расступилась, хотя льва теперь при женщине не было.

А она опустилась возле офицера на колени. Он сел и с недоумением осмотрелся. Она что-то ему сказала, затем встала и подошла ко мне. Я по-прежнему стояла, держа лошадь под уздцы и не решаясь ее отпустить. Толпа зашумела, заволновалась, и лошадь испуганно шарахнулась, а я невольно выронила корзину с покупками. Рыба, сыр, овощи – все так и посыпалось на землю, еще больше перепугав лошадь. Вряд ли я сумела бы теперь сдержать ее, но, к счастью, рядом оказалась эта незнакомка. Она ласково положила руку на шею лошади и что-то тихонько ей сказала. И лошадь – клянусь! – кивнула в ответ, затем то ли фыркнула, то ли заржала еле слышно и встала спокойно.

Женщина протянула руку, и я передала ей поводья.

– Молодец! – сказала она мне. – У тебя отлично все получилось! – Она еще что-то сказала лошади, прямо в самое ухо, и легонько подула ей в ноздри. Лошадь вздохнула и опустила голову. А я тем временем поспешно подбирала с земли продукты, купленные на два дня, пока их не затоптали и не украли. Увидев, как я ползаю по тротуару, женщина ласково шлепнула лошадь по крупу и наклонилась, чтобы мне помочь. Мы вместе сложили в корзину овощи и ту большую рыбину, а кто-то из толпы подал мне откатившуюся в сторону головку сыра.

– Благодарю вас, добрые жители Ансула! – звонким голосом сказала женщина, но выговор у нее явно был чужеземный. – Этот мальчик безусловно заслуживает вознаграждения за свой поступок! – И она повернулась к офицеру, который сумел уже подняться на ноги и теперь, покачиваясь, стоял рядом с лошадью. – Этот парнишка поймал твою кобылу, капитан, – пояснила она ему. – Возможно, ее напугал мой лев, и я прошу за это прощения.

– Да-да, лев… – пробормотал офицер, все еще плохо соображая, и уставился на нее. Потом перевел взгляд на меня, порылся в кошельке, висевшем у него на поясе, и протянул мне… медную монетку.

Я как раз застегивала свою корзинку и на него вместе с его жалким медяком даже не взглянула.

– О, какая щедрость, какое великодушие! – насмешливо прошелестело в толпе, а кто-то весьма внятно, нараспев сказал: – Просто фонтан изобилия! – Офицер, вновь обретя былую уверенность, гневно глянул в ту сторону. Глаза его остановились на той женщине, хозяйке льва, что стояла прямо перед ним, держа его лошадь под уздцы.

– А ну убери от нее свои поганые ручищи! – рявкнул альд. – Ты… женщина… Так это был твой зверь – лев, кажется?..

Женщина швырнула ему поводья, слегка шлепнула кобылу по крупу и скользнула в толпу. И на этот раз толпа мгновенно сомкнулась вокруг нее. А через минуту я увидела, как качнулась крыша отъезжающей повозки.

Я поняла, что это было весьма мудрое решение – мгновенно стать незаметной, растворившись в толпе, – и тоже, последовав примеру незнакомки, быстренько ретировалась, нырнув в те ряды, где торговали поношенной одеждой, пока этот офицер тщетно пытался сесть на свою кобылу.

Торговка старьем, по прозвищу Высокая Шляпа, видела все представление, встав на табурет. Заметив меня, она слезла с табурета и спросила:

– Ты что ж, с лошадьми управляться умеешь?

– Нет, – ответила я. – А это был лев?

– Уж и не знаю, что это за зверь, да только он повсюду ходит за тем сказителем и его женой. Так люди говорят. Оставайся, сказитель-то скоро выступать будет. Я слыхала, мастер он рассказывать.

– Мне рыбу надо домой отнести.

– Да, рыба, конечно, ждать не станет. – Она в упор посмотрела на меня своими пронзительными недобрыми глазками и сказала: – Вот, возьми-ка, – и что-то сунула мне в руку. Я машинально сжала кулак, а когда разжала, то увидела на ладони медную монетку.

Хотя торговка уже повернулась ко мне спиной, я поблагодарила ее и положила монетку в углубление под священным камнем Леро – там люди всегда оставляют свои подношения, чтобы их потом могли найти бедняки. Мне было по-прежнему безразлично, увидят ли стражники, как я это делаю. Впрочем, вряд ли они стали бы на меня смотреть. Едва я успела выйти на Западную улицу, как услышала конский топот и постукиванье колес – это с Таможенной улицы на Западную сворачивала та самая повозка-фургон, запряженная двумя лошадьми. И на месте кучера сидела хозяйка льва.

– Тебя подвезти? – спросила она, останавливая лошадей.

Я колебалась. Надо было поблагодарить ее и отказаться. Сегодняшний день принес слишком много необычного, и я просто не знала, как себя вести. К тому же я всегда была немножко букой – не только с незнакомцами, но и со своими. Но видно, этот день и впрямь благословили боги, а как известно, отказаться от благословения богов – значит совершить злодеяние. Так что я поблагодарила женщину и вскарабкалась на сиденье с нею рядом.

Мне показалось, что оно расположено очень высоко.

– Куда ехать?

Я молча показала на тот конец Западной улицы.

Женщина вроде бы не сделала ни одного движения – не тронула вожжей, не щелкнула языком, как, я видела, делают кучеры, но лошади тут же тронулись с места. Та, что побольше, была прекрасного темно-рыжего цвета, почти такого же, как обложка «Ростана», а та, что поменьше, каурая, была в черных чулочках, с черной гривой и с белой звездочкой на лбу. Обе они показались мне гораздо крупнее, чем лошади альдов, да и вид у них был более миролюбивый. И они все время смешно шевелили ушами, точно к чему-то прислушиваясь. В общем, смотреть на них было одно удовольствие.

Мы немного проехали по улице, не говоря ни слова. Я впервые с интересом смотрела с такой высоты на каналы, мосты, фасады домов, на людей, что шли мимо, – наверное, примерно так их видели всадники, сидя в седле. И, глядя на них сверху вниз, я вдруг почувствовала себя более значительной, чем эти простые пешеходы.

– А тот лев… он где?.. Там, в фургоне? – спросила я наконец.

– Это львица, – сказала женщина.

– Из пустыни Асудар! – Когда она сказала «львица», я сразу вспомнила картинку из «Великой истории».

– Верно, – подтвердила она и быстро на меня глянула. – Именно поэтому та кобыла на площади так сильно испугалась. Она хорошо знает, что это за зверь.

– А ты сама не из альдов? – Я вдруг испугалась: вдруг она все-таки принадлежит к этому проклятому племени? Хотя вряд ли: она была смуглая, темноглазая, совсем не похожая на жителей пустыни Асудар.

– Я родом из Верхних Земель.

– С дальнего севера! – громко воскликнула я и так прикусила язык, что почувствовала вкус крови.

Женщина искоса глянула на меня, и я решила, что она сейчас обвинит меня в том, что я читаю книги. Однако на уме у нее было иное.

– А ведь ты не мальчик, – сказала она, помолчав. – Ох, какая же я дура!

– Не мальчик. Просто я так одеваюсь, потому что… – И я запнулась.

Она кивнула, словно говоря, что объяснений не требуется.

– Ну и где же ты научилась так здорово с лошадьми обращаться? – спросила она.

– Нигде. Я ни к одной из них никогда раньше даже не прикасалась.

Она только присвистнула. Свист получился нежный, тихий, как у маленькой певчей птички.

– Значит, это в тебе природой заложено. Или же тебе просто очень повезло!

У нее была такая приятная улыбка, что мне захотелось рассказать ей, что сегодня действительно удачный день и мне везет, потому что Леро и бог удачи, мы его называем еще Глухим Богом, меня благословили, но я боялась показаться чересчур болтливой.

– Ты знаешь, я надеялась, что ты сможешь указать мне какую-нибудь пристойную конюшню, где о наших лошадках позаботились бы как следует. Я ведь считала тебя мальчиком, думала, ты у конюха в помощниках служишь. Ты так ловко ту кобылу поймала и держалась так спокойно и уверенно, что я решила, будто ты давно с лошадями дело имеешь.

– Да ведь эта лошадь сама на меня наскочила!

– Она просто к тебе подошла, – поправила меня женщина.

Стук-стук – простучали копыта, и еще квартал остался позади.

– У нас есть конюшня, – сказала я вдруг.

Она рассмеялась и воскликнула:

– Ага! Я так и знала!

– Но сперва мне нужно спросить…

– Разумеется.

– Только там никаких лошадей нет. И корма тоже. Там ничего нет с тех пор, как… В общем, давно. Но там вполне чисто. И есть немного соломы. Для кошек. – Стоило мне открыть рот, и слова так и посыпались оттуда. Просто противно! Я даже зубы стиснула от злости на себя.

– Ты, право, очень добра. Но если это все же окажется неудобно, не расстраивайся. Мы найдем где устроиться. Вообще-то, здешний ганд предложил нам воспользоваться его конюшней, но мне бы не хотелось быть ему до такой степени обязанной. – И она быстро на меня посмотрела.

Она мне ужасно нравилась! Она понравилась мне с той минуты, когда я увидела ее стоящей рядом со львом. Мне нравилось, как она разговаривает и что она говорит, и все-все остальное в ней мне тоже очень нравилось.

Нельзя отказываться от благословения богов.

И я сказала:

– Меня зовут Мемер. Мемер Галва из Галваманда. Я – дочь Декало Галвы.

– А я – Грай Барре из Роддманта.

Представившись друг другу, мы обе вдруг смутились и дальше ехали уже молча.

– Вот наш дом, – сказала я.

И она тут же с восхищением откликнулась:

– Какой красивый!

Галваманд действительно вид имеет весьма внушительный; даже в те дни он поражал своим благородством – просторные дворы, красивые каменные арки над дверями и воротами, высокие светлые окна. Но к сожалению, значительная его часть была сожжена и разрушена, и меня весьма тронуло то, что человек, прибывший издалека, много путешествовавший и повидавший немало других зданий, понял его красоту.

– Это Дом Оракула, – сказала я. – Дом нашего Лорда-Хранителя.

При этих словах лошади вдруг встали как вкопанные.

Грай некоторое время непонимающе на меня смотрела. Потом пробормотала:

– Значит, Галва – Лорд-Хранитель Дорог?.. Эй, очнитесь! – крикнула она лошадям, и те послушно двинулись дальше. – Сегодня и впрямь день великих неожиданностей.

– Сегодня день Леро, – сказала я. Повозка стояла на улице у самых ворот, и я, соскользнув с сиденья, быстро коснулась священного камня на пороге и провела Грай во двор. Мы прошли мимо пустого бассейна с бездействующим Фонтаном Оракула посредине и двинулись вокруг дома к внутренним, украшенным аркой воротам конюшенного двора.

Из конюшни вышел Гудит и нахмурился, увидев нас.

– Ну-ка ответь, что я, клянусь духами твоих глупых предков, должен делать с такими конями? Где мне раздобыть для них овса? – закричал он на меня. И тут же принялся распрягать рыжего коня.

– Погоди, Гудит, – сказала я. – Сперва мне надо с Лордом-Хранителем поговорить.

– Да говори себе на здоровье! А пока ты будешь с ним говорить, я ведь могу лошадок напоить, так или нет? Ладно, хозяйка, – повернулся он к Грай, – оставляй своих коней и не беспокойся. Я о них позабочусь.

Грай стояла и смотрела, как старик распрягает лошадей и подводит их к поилке, как он открывает кран и корыто наполняется чистой водой. Смотрела она на все это с любопытством и восхищением.

– А откуда вы воду качаете? – спросила она у Гудита, и он принялся рассказывать ей о знаменитых родниках Галваманда.

Когда я проходила мимо фургона, он слегка качнулся. Там был лев. Интересно, подумала я, что скажет на это Гудит?

И побежала в дом.

Глава 4

Лорд-Хранитель сидел на веранде в задней части дома и беседовал с Дезаком. Дезак уроженцем Ансула не был; родился он в Сундрамане и служил в сундраманской армии. Книг он к нам в дом никогда не приносил и никогда о них не говорил. Держался он очень прямо, говорил резко, отрывисто, а улыбался очень редко. Мне почему-то казалось, что ему довелось испытать в жизни немало горя. Отношения у них с Лордом-Хранителем сложились весьма дружеские и очень уважительные. Разговаривали они всегда подолгу, но только наедине. Когда я влетела на галерею, оба посмотрели на меня сурово, тут же умолкли и молчали все время, пока я шла к тому большому солнечному пятну у последнего окна, где они сидели. В задней части Галваманда, самой старой, сложенной из камня и примыкающей непосредственно к скале, возвышающейся над домом, всегда холодно, а дров, чтобы отапливать все помещения, у нас не хватало. Вот они и устроились на солнышке.

Я вежливо поздоровалась. Лорд-Хранитель вопросительно поднял брови, ожидая, что я объясню, зачем их побеспокоила.

– Там путешественники с дальнего севера… Им конюшня нужна, чтобы лошадей поставить. Он – сказитель, а она… – Я запнулась. – У нее есть лев. Точнее, львица. Я сказала ей, что спрошу, можно ли им оставить здесь своих лошадей. – Говоря это, я чувствовала себя персонажем одной истории о правителях Манвы, в которой слуга передает просьбу благородного и уважаемого гостя своему не менее благородному и уважаемому хозяину.

– Циркачи, – презрительно обронил Дезак. – Кочевники!

Я мгновенно пришла в ярость и сердито возразила:

– Ничего подобного!

Брови Лорда-Хранителя опустились и сошлись на переносице: я вела себя грубо.

– Ее имя – Грай Барре из Роддманта; она из Верхних Земель.

– И где же эти Верхние Земли находятся? – насмешливо спросил Дезак. Он обращался со мной как с ребенком!

– Далеко на севере, – сдержанно ответила я.

А Лорд-Хранитель сказал:

– Пожалуйста, продолжай, Мемер. – Именно так он всегда просил меня продолжить перевод аританского текста или что-то ему пояснить. Он любил, когда я все делала по порядку, со смыслом. И теперь я тоже постаралась все изложить по порядку.

– Муж Грай, сказитель, прибыл сюда, чтобы выступать на площади Портового рынка. Поэтому они там и оказались. А ее лев испугал лошадь какого-то альда. И я эту лошадь поймала. А Грай ее потом успокоила. А когда я уже шла домой, я снова их встретила. Грай ехала на повозке и предложила меня подвезти. Она искала, где можно оставить лошадей. Между прочим, этот лев так и сидит в фургоне. А лошадей Гудит сейчас как раз поит.

И только в эту минуту, упомянув о том, что Грай подвезла меня до дому, я поняла, что моя рыночная корзина с десятифунтовой рыбиной, сыром и овощами по-прежнему тяжело оттягивает мне руку.

Некоторое время все молчали. Затем Лорд-Хранитель спросил:

– Значит, ты предложила ей воспользоваться нашей конюшней?

– Я сказала, что сперва должна спросить.

– А ты не могла бы попросить ее зайти ко мне?

– Хорошо, – сказала я и поспешила удалиться.

Корзину свою я быстренько поставила в холодную кладовую – Иста и девушки все еще шили в рабочей комнате – и побежала назад, к конюшне.

Грай и Гудит беседовали о собаках; то есть говорил в основном Гудит, он рассказывал ей об огромных гончих псах Галваманда, которые в былые времена бегали быстрее лошадей и охраняли дом и дворы.

– А теперь тут у нас одни кошки! Повсюду одни кошки! – И Гудит с негодованием сплюнул. – Хотя собак теперь и кормить-то нечем, мы и сами мяса давно не видели. К тому же ясно как день: собаки у нас во время осады мясом стали.

– Может, оно и хорошо, что сейчас у вас таких псов нет, – заметила осторожно Грай. – Боюсь, их бы очень заинтересовало то, что у меня в фургоне.

И я поспешила вмешаться:

– Лорд-Хранитель спрашивает, не будет ли тебе угодно пройти в дом? Он бы и сам к тебе вышел, да ему ходить трудно. – Мне ужасно хотелось, чтобы она почувствовала: ее здесь принимают с должным почтением и гостеприимством – так всегда принимали у себя странников и великие правители Манвы.

– С удовольствием, – сказала она, – но сперва…

– Оставь лошадок, я о них позабочусь, – успокоил ее Гудит. – Поставлю их в стойла, а потом схожу за сеном к Боссти, это недалеко, по соседству.

– В фургоне есть большая охапка сена и целая мера овса, – сказала Грай и бросилась было к фургону, но Гудит с негодованием схватил ее за руку.

– Нет, нет и нет! В дом Лорда-Хранителя никто со своей едой не приходит! Ступай-ка лучше с Мемер, милочка.

– Ее зовут Звезда, – сказала Грай, указывая на каурую кобылу, – а его – Бранти.

Услышав свои имена, обе лошади обернулись к ней, и кобыла нервно фыркнула.

– И все-таки, Гудит, тебе неплохо было бы знать, что еще у меня есть в фургоне. – В голосе Грай, тихом и ласковом, послышалось нечто такое, отчего старик повернулся к ней и внимательно на нее посмотрел. – Там кошка, – пояснила она. – Просто кошка. Только очень большая. Ей вполне можно доверять, но она все же не любит, чтобы ее заставали врасплох, так что не стоит внезапно перед ней появляться. Пожалуйста, Гудит, не открывай дверцу фургона, хорошо? Как ты думаешь, Мемер, мне лучше оставить ее здесь, в фургоне, или пусть она идет со мной?

Если уж повезло, так надо ковать железо, пока горячо. Мне ужасно хотелось продемонстрировать Дезаку льва, которого привезли с собой «эти циркачи», и до смерти его напугать.

– Ну если ты хочешь взять ее с собой… – начала я и умолкла, увидев, что она изучающе смотрит на меня и лукаво улыбается. – Пожалуй, лучше все-таки оставь ее здесь, – сказала я, представив себе, как раскричатся Иста и Соста, увидев, что по коридору шествует лев. Да, Грай, безусловно, была права.

Мы прошли по двору к парадным дверям, и на пороге Грай остановилась и прошептала слова приветствия, с какими гостю полагается обращаться к домашним божествам.

– Неужели и у вас боги такие же, как у нас? – удивилась я.

– Нет, у нас в Верхних Землях богов не очень-то почитают, да их там, в общем, и немного. Но я ведь немало странствовала, вот и научилась почитать любых богов и духов и просить у них благословения, если они могут мне его дать.

Мне это очень понравилось.

– А вот альды на наших богов плюют! – сказала я возмущенно.

– Моряки говорят, что плевать против ветра глупо, – откликнулась она.

Я специально повела Грай через дом, мне хотелось показать ей и большой зал, и красивый передний двор, и широкие коридоры, что ведут в те просторные комнаты, где раньше размещался университет, и галереи, и уютные внутренние дворики. Все эти помещения, конечно, стояли пустые, без мебели, а украшавшие их статуи были разбиты, ковры украдены, полы давно никто не мел. Так что, показывая Грай наш дом, я лишь наполовину гордилась его величием, а наполовину – сгорала от стыда.

А она на все смотрела с огромным интересом и восхищением. И все же была в ней некая настороженность. Нет, она держалась просто, открыто, но внутренне оставалась замкнутой и слегка напряженной – так ведет себя смелый зверь в незнакомой обстановке.

Я постучалась в резную дверь веранды, и Лорд-Хранитель пригласил нас войти. Он встал навстречу гостье, и я заметила, что Дезак уже исчез. Грай и Лорд-Хранитель сдержанно поклонились друг другу и назвали свои имена.

– Добро пожаловать в наше фамильное поместье, – сказал он, и она ответила:

– Мои приветствия и наилучшие пожелания этому дому и всем, кто в нем проживает. А также низкий поклон богам и теням предков семейства Галва.

Когда они наконец немного пригляделись друг к другу, я заметила, что глаза Лорда-Хранителя полны любопытства и интереса, а глаза Грай так и сияют от возбуждения.

– Ты проделала долгий путь, чтобы всего лишь поклониться этому дому, – сказал он.

– И встретиться с Султером Галвой, Главным Хранителем Дорог Ансула, – прибавила она.

Лицо его сразу замкнулось, точно захлопнули книгу.

– В Ансуле больше нет таких должностей, здесь всем правят альды, – сказал он. – Так что я – человек самый обычный, ничем не примечательный и никакого поста не занимаю.

Грай быстро посмотрела на меня, словно ища поддержки, но я ничем ей помочь не могла. И она сказала, глядя ему в глаза:

– Ты уж прости меня, господин мой, если я скажу что-то не то. Но я бы хотела рассказать тебе, что именно привело нас в Ансул, меня и моего мужа, Оррека Каспро; можно?

Услышав это имя, он посмотрел на нее с тем же изумлением, как и она на меня, когда я назвала ей его титул.

– Каспро здесь? – спросил он. – Оррек Каспро? – Он помолчал, несколько раз глубоко вздохнул и, взяв себя в руки, заговорил сухо и чуть надменно – своим «официальным» тоном: – Слава поэта, как известно, летит впереди него. Что ж, его приезд – большая честь для нашего города. Мемер сказала мне, что какой-то поэт или сказитель будет выступать на рыночной площади, но я не знал, кто именно.

– Он будет выступать и перед гандом Ансула, – сказала Грай. – Ганд специально посылал за ним. Но приехали мы сюда вовсе не по этой причине.

Она умолкла. Возникла мучительная пауза. Первой молчание нарушила Грай:

– Мы ведь именно этот дом искали. И именно сюда привела меня дочь этого дома – хоть и я не знала, кто она такая, и она не знала, что я этот дом ищу.

Лорд-Хранитель посмотрел на меня.

– Это чистая правда, – подтвердила я и, поскольку он по-прежнему смотрел на меня недоверчиво, пояснила: – Мне сегодня весь день покровительствуют боги. Сегодня у меня день Леро!

Казалось, после этих слов он вздохнул с облегчением и потер верхнюю губу костяшками пальцев левой руки – он всегда так делал, крепко о чем-то задумавшись. И вдруг, словно придя к какому-то решению, сказал без малейшего недоверия в голосе:

– Раз тебя привела сюда сама Леро, госпожа моя, да пребудет с тобой благословение этого дома. Знай, что отныне все в этом доме твое. Не хочешь ли присесть, Грай Барре?

Я заметила, что она осторожно наблюдает за ним – смотрит, как он движется, как приглашает ее сесть в кресло на огромных когтистых лапах, видит его изуродованные руки и то, как он с трудом опускается в такое же кресло. Сама я устроилась, как на насесте, на высоком неудобном табурете у стола.

– Вот и до тебя донеслась слава о сказителе Каспро, – сказала Грай. – Но ведь и до нас донеслась слава о библиотеках Ансула.

– Значит, твой муж прибыл сюда, чтобы увидеть эти библиотеки?

– Он ищет в книгах пищу для своего искусства и своей души, – ответила Грай.

И после этих слов мне захотелось отдать им всю свою душу – ей и ему.

– Но ему, должно быть, известно, – бесцветным голосом продолжал Лорд-Хранитель, – что все книги в Ансуле были уничтожены, а вместе с ними – и многие из тех, кто их читал. В нашем городе запрещено иметь библиотеки. Здесь запрещено всякое письменное слово. Ибо слово есть дыхание Аттха, единственного истинного бога, и словам можно давать жизнь лишь с помощью дыхания. А ловить их в силки письменности – мерзкое богохульство.

Я вздрогнула; я ненавидела, когда он так говорил. Казалось, он и сам верит тому, что говорит. Словно это и впрямь его собственные слова!

Грай молчала.

– Надеюсь, Оррек Каспро не привез с собой никаких книг? – спросил Лорд-Хранитель.

– Нет, – сказала она, – он приехал, чтобы найти их.

– Легче «костер узреть в волнах морских», – откликнулся он.

Грай тут же нашлась:

– «Иль подоить в пустыне камень».

Я видела, как блеснули его глаза – почти незаметно, – когда она закончила начатую им знаменитую некогда цитату из Дениоса.

– Так можно ему прийти сюда, господин мой? – смиренно спросила она.

Мне хотелось крикнуть: «Да! Да! Конечно!» – но Лорд-Хранитель ответил ей не сразу, и меня это до глубины души потрясло. Мне было очень стыдно, что он не сразу сказал ей, что будет счастлив пригласить их в наш дом, что им здесь все будут рады. Он довольно долго молчал, словно колеблясь, а потом вдруг спросил:

– Он ведь гость ганда Иораттха, верно?

– Еще будучи в Урдайле, мы получили известие, что Иораттх, ганд всех ансульских альдов, был бы рад принять у себя Оррека Каспро, ганда всех поэтов, если, конечно, тот согласится прибыть в Ансул и продемонстрировать ему свое искусство. Нам сказали, что ганд Иораттх – большой любитель старинных сказаний и поэзии. Как, впрочем, и все альды. Вот мы и приехали. Но отнюдь не в качестве его гостей. Он предложил кров нашим лошадям, но не нам. Присутствие неверующих в его доме стало бы оскорблением для великого Аттха. И Оррек будет выступать перед гандом под открытым небом.

Лорд-Хранитель что-то тихо сказал по-аритански; я не совсем уверена, но, по-моему, он говорил о том, что уж на небе-то места хватает и для всех звезд, и для всех богов. И посмотрел на Грай: поняла она или нет?

Она гордо вскинула голову, но сказала, как всегда, мягко:

– Я женщина темная, необразованная.

Он засмеялся:

– Вряд ли!

– Нет, правда. Мой муж, конечно, кое-чему научил меня, но мои собственные знания заключаются отнюдь не в словах. Мой дар – это умение слушать тех, кто говорить не может.

– Мемер сказала, что ты ходишь в сопровождении льва.

– Да. Мы много путешествуем, а путешественники всегда очень уязвимы. После того как умер наш замечательный пес, я стала искать другого сторожа, который ездил бы с нами. И однажды мы повстречались с кочевниками – они тоже были сказителями и музыкантами, – и оказалось, что эти люди поймали в ловушку львицу с детенышем, странствуя по горной пустыне к югу от Вадалвы. Мать они оставили себе для участия в представлениях, а детеныша продали нам. Она очень хороший наш друг. Очень надежный. На нее можно полностью положиться.

– А как ее зовут? – тихо спросила я.

– Шетар.

– Где же она сейчас? – спросил Лорд-Хранитель.

– Сидит в фургоне, а фургон стоит во дворе, возле конюшни.

– Что ж, надеюсь в скором времени ее увидеть, – сказал он. – А поскольку я ни в коей степени не обременен верой в бога Аттха, то с легкостью могу предложить вам остановиться под крышей моего дома, Грай Барре, здесь найдется место и тебе, и твоему мужу, и вашим лошадям, и вашей львице.

Она поблагодарила его за великодушие, а он ответил с улыбкой:

– Великодушие – богатство бедняков. – С тех пор как Грай назвала имя своего мужа, в глазах Лорда-Хранителя будто огонек зажегся, освещая порой все его лицо. – Мемер, – сказал он мне, – в какую комнату?..

Я-то уже давно это решила и теперь подсчитывала в уме, хватит ли той рыбины на обед для восьми человек, если Иста сделает из нее рагу.

– В восточную, – быстро ответила я.

– А как насчет Хозяйских Покоев?

Это меня немного озадачило; в этих некогда поистине прекрасных, изысканных покоях, что находились в старой части дома прямо над покоями Лорда-Хранителя, раньше жила его мать. А еще раньше, давным-давно, когда в Галваманде еще размещались и университет, и библиотека Ансула, эти покои принадлежали главе университета. В этих покоях уцелели даже окна в тесных переплетах, потому что выходили они на нижние крыши западного крыла дома, и из них была видна гора Сул. Но из мебели там сохранилась, по-моему, только кровать. Хотя я, конечно, могла перетащить туда из соседней, восточной комнаты матрас, а от себя принести стул.

– Хорошо, я сейчас там протоплю, – сказала я, потому что этими комнатами давно не пользовались и я знала, как там будет сыро и холодно.

Лорд-Хранитель очень ласково на меня посмотрел и сказал Грай Барре:

– Мемер – это мои руки и наполовину моя голова. Она мне не родная дочь, но она дочь моего дома и моего сердца. И у нас с ней одни и те же боги и предки.

И я, прекрасно зная, что принадлежу к роду Галва, вдруг испытала болезненную радость, услышав от него эти слова.

– Сегодня на рынке, – вдруг сказала Грай, – лошадь одного альда, увидев мою кошку, испугалась, встала на дыбы, сбросила седока на землю и понесла. Она летела прямо на Мемер. Но Мемер не растерялась: она поймала ее за поводья, остановила и еще довольно долго удерживала на месте.

– Ладно, я пойду вам комнату приготовлю, – сказала я, потому что мне было невтерпеж слушать эти похвалы.

Но Грай, извинившись, отправилась вместе со мной, желая помочь мне привести комнату в порядок. Когда мы устроили постель и разожгли в очаге огонь, она сказала, что теперь ей пора сходить на Портовый рынок и привести сюда Оррека. Я мечтала послушать его, и она об этом догадалась.

– Сейчас он, наверное, уже почти закончил свое выступление, – сказала она, – но я все равно буду очень рада, если ты составишь мне компанию. А Шетар я оставлю в фургоне. Ей там вполне хорошо. – А когда мы уже шли по коридору, она прибавила с улыбкой: – Я думаю, одной львицы для этой прогулки нам будет вполне достаточно.

Ну разве могла я не полюбить ее?

Итак, мы с Грай Барре снова отправились – на этот раз пешком – к Портовому рынку. И там я впервые услышала выступление великого поэта Оррека Каспро.

В шатре яблоку негде было упасть; его переднюю часть и боковины специально подняли, чтобы Оррека было слышно и тем, кто стоял вокруг шатра, обступив его плотной толпой, точно кусты проезжую дорогу. Люди, затаив дыхание, слушали легенду об Огнехвостой Птице из «Превращений» Дениоса. Я ее, конечно, знала, знало ее и старшее поколение жителей Ансула, а вот альдам – их там было великое множество, и занимали они самые лучшие места, ближе всего к небольшому возвышению в центре шатра, – как и большей части нашей молодежи, эта легенда была совершенно неизвестна и, похоже, казалась им настоящим чудом. Все слушали Оррека, невольно шевеля губами, и глаза у людей горели, так их увлекла эта поэтическая история. Я тоже заслушалась, завороженная ровным звучным голосом рассказчика и его чистым северным выговором, но его самого я почти не рассматривала, ибо перед глазами у меня, точно живые картины, разворачивались события, описанные в этой старинной поэме.

Когда Оррек умолк, над огромной толпой на некоторое время повисла звенящая тишина; люди словно переводили дыхание, а потом дружно выдохнули «Ах!» – и все разом закричали, захлопали в ладоши. Особенно громко аплодировали альды, а горожане выкрикивали старинные слова похвалы: «Эхо! Эхо!» И только тут я наконец разглядела Оррека как следует. Это был красивый, худощавый, очень стройный темноволосый мужчина, державшийся, пожалуй, с некоторым пренебрежением или даже вызовом, хотя со слушателями он был в высшей степени вежлив и обходителен.

Мы довольно долго не могли даже подойти к нему.

– Надо было мне все-таки взять с собой и вторую львицу! – с досадой пошутила Грай, тщетно пытаясь вместе со мной пробиться сквозь плотную стену солдатских и офицерских спин, покрытых голубыми плащами, поверх которых рассыпались «бараньи» кудри альдов. Вооруженные мечами, луками и булавами, воины плотным кольцом обступили сказителя.

Потом Оррек вновь поднялся на возвышение в центре шатра, явно высматривая кого-то в толпе, и Грай громко и пронзительно свистнула по-птичьи. Он сразу ее заметил, а она, мотнув головой, дала ему понять, что мы будем ждать его слева от входа. Через несколько минут мы встретились с ним на крыльце таможни.

Альды уже в основном успели разойтись, но за Орреком по-прежнему следовала целая толпа местных жителей, старавшихся, впрочем, не слишком на него напирать. Только один пожилой мужчина подошел прямо к нему и низко поклонился, как у нас обычно кланяются перед алтарем, когда благодарят за что-то богов, – широко разведя в стороны руки ладонями вверх и словно показывая дар полученный и дар принесенный.

– Хвала поэту! – со слезами на глазах прошептал этот старик, затем быстро выпрямился и пошел прочь. Я узнала его: он не раз приносил Лорду-Хранителю книги. Но имя его было мне неизвестно.

Увидев нас, Оррек Каспро бросился к нам и на мгновение сжал обе руки Грай в своих руках.

– Выведи меня с этой площади, пожалуйста! – только и сказал он. – А где Шетар?

– В Галваманде, – сказала она, произнося слово «Галваманд» чуть глуховато, на северный манер. – А это дочь Декало Галвы, Мемер. Нас пригласили погостить в этом доме.

Оррек с удивлением на нее посмотрел, но поздоровался со мной весьма учтиво и ни одного вопроса не задал, хотя, судя по его виду, вопросов у него имелось множество.

– Прошу меня простить, – сказала я, улучив момент, – но утром я кое-что забыла купить. Дорогу вы знаете. А я вас догоню. – И я поспешила на рынок. Честно говоря, Исте действительно были нужны еще овощи, чтобы рагу хватило на восемь человек.

Мне всегда было интересно, почему поэты и прочие сочинители почти никогда не упоминают в своих произведениях то, что имеет отношение к домашнему хозяйству и приготовлению еды. Разве не для того, в конце концов, и происходят все великие войны и сражения – чтобы после них вся семья героя могла собраться вместе и сесть за стол, ничего не опасаясь? В легендах о великих правителях Манвы рассказывается, правда, как люди, будучи изгнаны из родных краев, охотились, собирали коренья или готовили себе ужин, встав лагерем у подножия горы Сул, но там ни слова не говорится о том, как и на что жили в это время их жены и дети, оставшиеся в городе, разрушенном и разграбленном врагами. Они-то ведь тоже должны были как-то добывать себе пропитание, приводить в порядок жилища, почитать своих богов – как это делали мы и во время осады, и потом, когда Ансул оккупировали альды. Когда герои Манвы спустились с гор и вернулись домой, в их честь устроили пир. Хотелось бы мне знать, что за угощение было на том пиру и как женщинам удалось раздобыть продукты и приготовить столько еды!

Грай с мужем были уже в самом конце Западной улицы, когда я начала подниматься по ней от моста Гелб. А когда я наконец добралась до дома и вошла в кухню, Соста и Боми бегали как ошпаренные – они уже успели познакомиться с гостями. Иста была вне себя от раздражения и отчаяния: «Как, клянусь Сампой Разрушителем, может женщина накормить гостей жалким кусочком рыбы и капустной кочерыжкой?» Но принесенные мною овощи и корневой сельдерей, похоже, спасли положение. Иста тут же принялась за работу, растирая имбирь, кроша овощи и безжалостно командуя Боми и даже Состой. В Галваманде никогда не позволяли себе кое-как принимать гостей, позоря этим своих предков, а уж Иста и вовсе ни за что не допустила бы подобного позора. Вот как раз это я отчасти и имела в виду, когда говорила о важности домашнего хозяйства. Если это не важно, что же тогда важно? Если не вести дом как полагается, с достоинством, то разве можно говорить о чести его хозяев?

Иста любила рассказывать о том, как некогда в большом обеденном зале устраивались пиры человек на сорок, но мы всегда ели не в зале, а в небольшой комнате, которую она называла «буфетной». Там, впрочем, было достаточно просторно, хотя, пожалуй, слишком много всяких полок и шкафчиков. Буфетная находилась между обеденным залом и кухней. Гудит сделал там большой стол из обломков сосновых досок, а мы собрали по всему дому и снесли туда старые стулья и табуретки. Самой длинной прогулкой Лорда-Хранителя в течение дня чаще всего был как раз переход от его покоев до буфетной, чтобы пообедать вместе с нами; впрочем, для этого ему приходилось миновать немало коридоров, лестниц и внутренних двориков. А в тот вечер он вышел к нам, облачившись в тяжелую, накрахмаленную серую котту – единственную приличную вещь, оставшуюся у него от «добрых старых времен». Все мы немного прихорошились и приоделись, кроме Гудита, от которого так и несло лошадьми. Грай надела узкие шелковые штаны, а поверх них – длинную красную рубаху; ее муж был в белоснежной рубашке и черной котте, и килт, какие носят северяне, у него был тоже черный. А из-под килта торчали голые ноги. Черное очень ему шло, и Соста без стеснения пялилась на него, выпучив глаза, как рыба на прилавке.

Но и наш Лорд-Хранитель, несмотря на хромоту и увечья, тоже был очень красив. А когда он приветствовал Оррека Каспро, мне снова вспомнились герои сказаний об Адире и Марре. И держался наш хозяин так же прямо, как Каспро, хотя ему-то, должно быть, это давалось куда труднее.

За столом расселись так: Грай по правую руку от Лорда-Хранителя, Каспро – по левую, дальше Соста и Боми, напротив них – я и Гудит, а место в торце пока оставалось пустым, потому что Иста почти никогда не садилась за стол вместе со всеми, разве что под конец трапезы. «Повариха за столом – это пригоревший обед», – говорила она, хотя это, наверное, было правдой только в те времена, когда за стол садилось куда больше людей, да и на плите было чему подгорать. Иста и на сей раз постояла у стола всего несколько минут, пока Лорд-Хранитель благословлял трапезу от лица мужчин, а я – от лица женщин, и сразу вернулась к плите, а мы с наслаждением принялись за ее великолепный хлеб и рыбное рагу. Хорошо все-таки, что в тот день еда была такой вкусной и чести нашего дома мы не уронили!

– А у вас в Ансуле те же традиции, что и у нас в Верхних Землях, – сказал Каспро. Все-таки самым красивым в нем был, конечно, его голос, звучавший, как старинная виола. – Все, кто живет в доме, едят за одним столом. Наверное, потому я и чувствую здесь себя как дома.

– Расскажи нам немного о Верхних Землях, – попросил Лорд-Хранитель.

Каспро обвел взглядом сидевших за столом и улыбнулся, не зная, с чего начать.

– А вы хоть что-нибудь о наших краях знаете? – спросил он.

– Мы знаем, что это далеко-далеко на севере, – сказала я, поскольку все остальные молчали, – что там много гор и холмов и среди них возвышается самая большая гора, точнее, горный хребет… – И тут название этих гор вдруг вспомнилось само, я словно увидела перед собой карту из книги Эронта. – Эти горы называются Каррантаги, верно? А еще, говорят, тамошние жители занимаются колдовством. Во всяком случае, так у Эронта написано.

Боми и Соста тут же уставились на меня; они так всегда делают, когда оказывается, что я знаю нечто такое, чего не знают они. По-моему, очень глупо так вести себя. А что, если и я начну каждый раз выпучивать от удивления глаза, когда они спорят о том, как лучше вшить ластовицу или подрубить низ? Я ведь не знаю ни что такое «ластовица», ни что значит «подрубить», и тоже не всегда понимаю их болтовню, но я же не смотрю на них так, словно они спятили или знают нечто страшно важное, что мне и невдомек.

– Каррантаги, – сказал Каспро, обращаясь ко мне одной, – действительно наш самый высокий хребет. Каррантаги для нас – как для вас гора Сул. Верхние Земли – это вообще почти одни скалы да камни, и живут там бедняки-крестьяне, хотя некоторые из них действительно обладают кое-какими волшебными умениями. А вот слово «колдовство» лишний раз произносить не стоит, это опасное слово. Мы называем эти умения «дарами».

– А уж при альдах мы их и вообще никак не называем, мы даже не упоминаем о них, – заметила Грай со свойственной ей суховатой усмешкой. – Поскольку не хотим, чтобы нас насмерть забили камнями за столь великое «прегрешение» – принадлежность к особо одаренному народу.

– А что… – начала было Боми и умолкла. В кои-то веки она стушевалась. Но Грай подбодрила ее улыбкой, и Боми все же спросила: – А у вас есть какие-нибудь дары?

– Я хорошо умею ладить с животными, я понимаю их, а они – меня. Этот дар у нас считается умением призывать, но, по-моему, это скорее умение слушать.

– А у меня никакого дара нет, – с улыбкой сказал Каспро.

– Неужели ты настолько неблагодарен! – воскликнул Лорд-Хранитель, и он явно не шутил.

Каспро понял упрек и согласно кивнул:

– Ты прав, господин мой. Мне, пожалуй, действительно дан великий дар. Вот только он, к сожалению, оказался… Он оказался неправильным. – Оррек нахмурился, почти с отчаянием подыскивая нужные слова, словно для него важнее всего на свете было сейчас ответить честно. – Нет, я-то его таким никогда не считал. Это мои соотечественники считали его неправильным. Поэтому мне и пришлось покинуть Верхние Земли – мой дар увел меня оттуда. Мое искусство доставляет мне огромную радость, но порой… порой я до боли в сердце тоскую о родных скалах и пустошах, о той тишине, что царит у нас в горах…

Лорд-Хранитель смотрел на него ласково, одобряюще, терпеливо, без малейшего осуждения.

– Порой человек тоскует по родине, даже находясь в своем родном городе, в своем родном доме, Оррек Каспро, – медленно промолвил он. – Вокруг тебя здесь такие же изгнанники. – Он поднял свой стакан. С водой. Вина у нас давно уже не было. – Что ж, за наше возвращение домой! – сказал он, и все мы выпили вместе с ним.

– Но если твой дар считался неправильным, то каков должен был быть правильный дар? – снова спросила Боми. Уж если она перестала стесняться, ее ничем нельзя заставить держать рот на замке.

Каспро быстро на нее глянул. Выражение его лица снова переменилось. Он, разумеется, легко мог бы отделаться от настырной девчонки ничего не значащими словами – она ведь задала свой вопрос не подумав, так что ее бы вполне удовлетворил любой ответ, – но это явно было не в его характере.

– Дар моей семьи называется «разрушение связей», – сказал он и вдруг, словно машинально, прикрыл руками глаза. Выглядело это довольно странно, пугающе. – А я вместо этого разрушительного дара получил дар созидательный – дар сочинительства. Случайно, по ошибке. – Он поднял глаза и как-то растерянно посмотрел перед собой, и я заметила, что Грай внимательно следит за ним. Глаза ее были полны сочувствия.

– Никакой ошибки тут нет, – возразил Лорд-Хранитель со спокойной и совершенно искренней уверенностью, от которой у всех сразу поднялось настроение. – И свой великий дар ты отдаешь людям в стихах и сказаниях. Жаль, что я не могу сам пойти на площадь и послушать тебя.

– Ох, не надо ему такого говорить! – сказала Грай. – Не то он как начнет тебе стихи читать, так и до завтрашнего вечера не кончит, пока коровы домой не вернутся.

Соста хихикнула. По-моему, она впервые поняла хоть что-то из сказанного и решила, что это очень смешно – «пока коровы домой не вернутся».

Каспро тоже засмеялся и честно признался, что Грай сказала чистую правду: о поэзии он действительно может говорить сколько угодно.

– Единственное, что я люблю больше, чем декламировать стихи или говорить о них, – это их слушать, – сказал он. – Или читать. – И мне показалось, что во взгляде, который он в этот миг бросил на Лорда-Хранителя, был какой-то вызов, что-то куда более значительное, чем просто слово «читать». Хотя в нашем городе во времена оккупации даже всего лишь произнесенное вслух слово «читать» уже считалось тяжким грехом.

– Когда-то в этом доме очень любили поэзию, – сказал Лорд-Хранитель и, повернувшись к Грай, спросил: – Не угодно ли еще рыбки, Грай Барре? Иста! Ты, наконец, сядешь за стол или нет?

Вообще-то, Иста обожает, когда Лорд-Хранитель повышает на нее голос, приказывая ей сесть за стол со всеми вместе и спокойно обедать. Она тут же подскочила к столу и, едва успев благословить пищу у себя на тарелке, спросила:

– А что это там Гудит плел насчет какого-то льва?

– Да у них в фургоне лев сидит! – сердито сказал ей Гудит. – И я предупреждал тебя, тупица ты безбожная, чтоб ты даже близко к этому фургону не подходила. Говорил я тебе об этом? Говорил или нет?

– Говорил, говорил! Я и не думала к нему подходить! – Исту явно задела грубость Гудита; она вдруг задрала подбородок и с видом великосветской дамы жеманно заявила: – Мне и дела нет до вашего льва! А что, он так и будет в фургоне сидеть?

– Это не лев, а львица, – сказала Грай. – И ей, конечно, лучше было бы находиться рядом с нами, если только это никому в доме не причинит беспокойства. – Однако, увидев, какое впечатление ее слова произвели на Состу и Боми, а также, похоже, и на Исту, она поспешила прибавить: – Впрочем, возможно, ночевать ей лучше все же в фургоне.

– И это будет означать, что мы недостаточно гостеприимны, – сказал Лорд-Хранитель. – А нельзя ли нам все же познакомиться с нашим третьим гостем? Нельзя ли привести вашу львицу сюда? К тому же она, наверное, еще не обедала. – Я никогда еще не видела его таким – великодушным, сильным, убедительным. Передо мной сейчас был тот Султер Галва, о котором так любила рассказывать Иста, вспоминая «добрые старые времена».

– О-о-о! – слабым голосом простонала Соста.

– Да не бойся ты, Сос! Очень ты этому льву нужна! – заткнула ей рот Иста. – Скорее уж он кусок рыбы предпочтет. – Она явно не намерена была терять лицо из-за какого-то льва. – У меня там рыбная голова на завтра оставлена – ну, чтобы суп сварить, – так если вашей львице нравится рыба, то и пожалуйста…

– Спасибо, Иста, но я ее сегодня утром уже кормила, – сказала Грай. – А завтра у нее вообще постный день. По-моему, нет ничего хуже, чем разжиревший лев, верно?

– Да уж, – сухо ответила Иста.

Грай извинилась, встала из-за стола и вскоре вернулась, ведя Шетар на коротком поводке. Львица была еще совсем молоденькая, небольшая, размером с крупную собаку, но от собаки все же сильно отличалась; и по форме тела, и по всем повадкам это была, конечно, самая настоящая кошка, только очень большая. Ее гладкое тело казалось массивным и одновременно очень гибким; хвост длинный, с маленькой коричневой кисточкой на конце, а морда – довольно короткая; глаза, сверкавшие, как драгоценные камни, смотрели внимательно; при ходьбе она чуточку косолапила, но все же походка ее вполне заслуживала названия «царственная». Морду львицы окружал «воротничок» из более светлой и мягкой шерсти, а короткая «бородка» под нижней челюстью была почти белой. Я смотрела на нее с восторгом, хотя, конечно, немного ее и побаивалась. А она села по-собачьи, обвела всех взглядом и зевнула, широко раскрыв пасть и продемонстрировав длинный розовый язык и страшноватые белые клыки; потом закрыла пасть, прикрыла веками свои прекрасные топазовые глаза и замурлыкала. Это было самое настоящее мурлыканье, только очень громкое.

– Ой! – сказала Боми. – А можно я ее поглажу?

И я следом за Боми тоже принялась гладить этого замечательного зверя. Шерсть у львицы была чудесная – густая, мягкая. А когда ей чесали за округлым ухом, она наклоняла голову и сама прижималась к ласкавшей ее руке, начиная еще громче мурлыкать.

Грай подвела ее к Лорду-Хранителю. Львица села возле него, и он протянул руку, чтобы она ее обнюхала. Она весьма старательно это проделала, подняла голову и внимательно на него посмотрела – но не тем долгим взглядом, каким на человека смотрит собака: она бросила на него всего лишь один пронзительный кошачий взгляд и тут же отвела глаза. Он положил руку ей на голову, и она сидела совершенно спокойно, довольно жмурилась и мурлыкала, и я видела, как она то выпускает, то снова прячет свои огромные когти, тихонько царапая ими плитки пола.

Глава 5

После обеда Лорд-Хранитель пригласил гостей к себе, быстро бросив при этом взгляд в мою сторону и как бы подтверждая, что будет рад и моему присутствию. Он медленно, сильно хромая, повел нас по коридорам мимо заброшенных, нежилых комнат, и мы не спешили, понимая, как мучительно трудно дается ему ходьба на изуродованных пытками ногах. Миновав несколько внутренних двориков, мы добрались до его излюбленной дальней веранды и уселись там. За окнами гасли последние закатные лучи.

– По-моему, нам еще многое нужно обсудить, – сказал Лорд-Хранитель и посмотрел на Оррека и Грай. В глазах у него горел столь хорошо знакомый мне затаенный огонь. – Грай Барре говорила, что одной из причин вашего прибытия в Ансул было желание разыскать меня. А Мемер утверждает, что ваша с ней встреча произошла под знаком Леро и была ею благословлена. В благословении Леро я не сомневаюсь, но мне все же интересно: зачем вы меня искали?

– Может быть, мне лучше все рассказать с самого начала? – спросил Оррек Каспро. – Ты позволишь?

В ответ Лорд-Хранитель только рассмеялся и ответил цитатой:

– «Могу ли я позволить солнцу светить? Могу ли разрешить реке течь к морю?» – Именно эти слова произнес Раниу, когда великий арфист Моро спросил, можно ли ему играть на своей арфе у него в храме.

– Хорошо, – сказал Каспро и немного неуверенно начал: – Все в моей жизни произошло из-за того, какое огромное значение имели для меня книги в детстве… Ведь каждое слово в них было для меня как луч света… во тьме кромешной!.. – Он запнулся и умолк. – А потом, уже покинув Верхние Земли и какое-то время пожив внизу, в городах, я начал понимать, сколь многому мне еще нужно научиться, сколь многого я не знаю, и оказался на грани полного отчаяния…

– Ну да, точно теленок на клеверном поле – не знал, с какого края лучше начать, – вставила Грай.

– Да, и это, конечно, тоже… – согласился Оррек, и все мы рассмеялись. А он уже более уверенно продолжал: – В общем, по-моему, сочинительство – это лишь самое малое из того, чем я занимаюсь. Мне кажется, куда важнее открыть людям те сокровища, что были созданы другими писателями и поэтами. Можно рассказывать о них, пересказывать их произведения, или читать их вслух, или печатать в виде книг – необходимо спасти их от пренебрежения и забвения и вновь зажечь тот свет, который способно пролить письменное слово. Вот главная забота, главное дело моей жизни. А потому, когда я не выступаю на рыночных площадях, чтобы заработать этим себе на хлеб, я обычно провожу время в библиотеках, или в лавках книготорговцев, или в логове какого-нибудь ученого-отшельника. И повсюду я расспрашиваю о книгах и рукописях, и мне почти всегда удается узнать что-то новое о ныне забытых поэтах прошлого или же о таких авторах, которые известны лишь узкому кругу людей в своем родном городе или стране. И повсюду – а я бывал и в Бендрамане, и в Урдайле, и в городах-государствах, и в Вадалве, в любом университете, в любой библиотеке, на любой рыночной площади – наиболее мудрые и образованные из тех людей, с которыми мне довелось встречаться, непременно упоминали о великих ученых Ансула и его знаменитой библиотеке.

– К сожалению, в прошедшем времени, – вставил Лорд-Хранитель.

– Но моя-то работа как раз в том и заключается, чтобы отыскать то, что позабыто, затерялось в веках или же где-то спрятано, чтобы не быть уничтоженным, чтобы не пасть жертвой предрассудков того или иного правителя или верховного жреца. В Урдайле, например, в городе Месуне, в подвалах старинных залов тамошнего Совета мы обнаружили самый ранний текст «Жизни Раниу»; он был написан на телячьей коже и запечатан в безымянном склепе лет пятьсот назад, еще во времена правления тирана Теренсы. Этот Теренса изгнал тогда из Месуна всех учителей, разрушил храмы, уничтожил все письменные источники и книги. И правил он целых сорок лет. А ведь альды правят в Ансуле всего лет семнадцать, по-моему?

– Да, ровно столько, сколько сейчас нашей Мемер, – сказал Лорд-Хранитель. – Поверь, и за семнадцать лет можно немало утратить. Например, потерять целое поколение, которое с рождения усвоило, что любые знания наказуемы и безопасность твоей жизни заключена в невежестве. Тогда следующее поколение уже и не поймет, насколько оно невежественно, ибо даже представления не будет иметь о том, что такое знания. Ведь те люди, что родились в Месуне после смерти Теренсы, и не подумали рыться в земле или в подвалах в поисках спрятанных там рукописей. Они о них просто ничего не знали.

– Но слухи-то продолжали существовать! – возразил Каспро.

– Слухи есть слухи.

– А я к слухам всегда очень внимательно отношусь.

– Значит, и сюда тебя какие-то особые слухи привели? Имя одного из забытых поэтов или сюжет давно утраченной поэмы?

– Главным образом меня влекла сюда слава Ансула как всемирно известного центра знаний и лучшего на всем Западном побережье хранилища книг и манускриптов. Но особенно заинтриговал меня слух, точнее, легенды о той огромной библиотеке, которая существовала здесь задолго до основания знаменитого университета Ансула. Мне говорили, будто в этой библиотеке имеются тексты, сохранившиеся с тех времен, когда в здешних странах еще говорили по-аритански; будто там можно найти немало сведений о землях, что лежат по ту сторону пустынь, – о тех краях, откуда, собственно, некогда и явились на Западное побережье наши далекие предки. Меня уверяли также, что там, вполне возможно, есть даже книги, доставленные сюда из Страны Восхода через великую пустыню еще в самом начале нашей исторической эпохи. Я столько лет мечтал сюда приехать! Мечтал расспросить о той библиотеке местных жителей и попытаться разыскать хоть какие-то ее следы…

Лорд-Хранитель молчал, ничего ему на это не отвечая, и Оррек прибавил:

– Я, конечно, понимаю: подобные поиски связаны с определенным риском. Мало того, они грозят опасностью не только мне, но и любому, с кем я хотя бы заговорю о библиотеке, – даже если этот человек ничего мне не ответит.

Лорд-Хранитель едва заметно кивнул. Лицо его по-прежнему оставалось совершенно бесстрастным.

– Я неплохо знаю альдов, – сказал Каспро. – Мы с Грай довольно долго среди них прожили.

– Для этого, должно быть, требуется немало мужества.

– Гораздо меньше, чем я прошу от тебя!

Было тяжело, почти невыносимо слушать все это, понимая, что оба с трудом сдерживают тот страстный огонь, что пылает в душе каждого, и видеть в их глазах страх и вызов. Мне хотелось вмешаться, закричать: «Да что же вы делаете?! Доверьтесь же, наконец, друг другу! Неужели нельзя просто поверить друг другу?» – но я понимала, сколь глупо и ребячливо это мое желание. И мне хотелось плакать.

Грай слегка подтолкнула Шетар. Та встала, лениво потянулась, подошла ко мне и плюхнулась рядом, сонно привалившись к моим ногам. Всем своим видом львица показывала мне, что было бы неплохо почесать ее за ухом. Я почесала, и, как ни странно, прикосновение к ее мягкой шерсти несколько меня успокоило. Грай посмотрела на нас и, по-моему, подмигнула мне. Впрочем, может, мне это просто показалось, но во взгляде ее я прочла что-то вроде: «Они же мужчины; они умеют делать это только так».

Лорд-Хранитель встал и принес свечу. Надо было, конечно, мне это сделать, но я не успела. А он уже ставил на стол тяжелый металлический подсвечник, неуклюже держа его изуродованными пальцами. Грай высекла огонь и зажгла свечу. В темной комнате огонек ее казался особенно ярким, а наши освещенные лица на фоне темных стен и слабо поблескивавших окон – особенно живыми и светлыми. Шетар что-то проворчала и разлеглась у моих ног в классической позе льва с книжной иллюстрации – передние лапы вытянуты, глаза неотрывно смотрят на огонек свечи.

– Видишь ли, я полностью пересмотрел свое отношение к такому понятию, как «мужество», пока сидел у ганда в тюрьме, – после долгого молчания сказал Лорд-Хранитель. – Раньше я считал, что мужество – это нечто такое, чем человек владеет или не владеет сам и распоряжается по собственному усмотрению – как, скажем, гордостью или самоуважением. Но в темнице я, однако, понял, что и мужеством своим мы обязаны только богам. – Он, как и львица, тоже не сводил глаз с ровно горящего желтоватого пламени свечи.

Каспро молчал.

– Меня арестовали, – продолжал Лорд-Хранитель, – потому что альды, как и ты, слышали немало разных слухов и сплетен. Они-то и привели их сюда. В Ансул. Тебе известно, зачем альды завоевали мою страну и осадили мой город?

– Я полагал, что их вели алчность, желание прибрать к рукам ваши плодородные земли.

– Но почему им понадобились именно наши плодородные земли? Вадалва находится куда ближе, и население там столь же миролюбивое, как и в Ансуле. Вот ты сказал, что вы какое-то время жили в Асударе. В таком случае поправь меня, если я ошибаюсь: верно ли, что альдами правит царь, которого они называют гандом всех гандов и который одновременно является также верховным жрецом бога Аттха, а потому его власть безмерно велика? И все рабы, стоит ему захотеть, будут принадлежать ему одному? И всей огромной армией альдов командует тоже он?

Каспро молча кивнул.

– И зовут этого верховного правителя и жреца Дорид, и он заполучил трон Асудара тридцать лет назад, так? И он считает, что обязан, согласно желанию великого Аттха, сражаться с неким всемирным злом. Аттх – имя того единственного бога, которого признают альды, и означает это слово «господин, повелитель», но истинное имя Аттха вслух произносить не полагается. Все добро на свете – дело рук Аттха и принадлежит ему. Однако существуют и великие силы зла, основным воплощением которых считается Обаттх, что в переводе означает «другой господин». Я правильно излагаю?

И снова Каспро кивнул.

А Лорд-Хранитель спросил:

– Ты знаешь историю о «тысяче истинных мужчин»?

– Альды говорят, что, если тысячу истинных воинов можно было бы собрать вместе, они могли бы победить Обаттха и навсегда изгнать его из нашего мира. Некоторые, правда, считают, что хватило бы и сотни воинов.

– А некоторые – что десяти, – усмехнулась Грай.

Лорд-Хранитель тоже улыбнулся, хотя и не слишком весело.

– Последний вариант мне нравится больше, – сказал он. – А они что-нибудь говорят о том, где именно эти истинные воины должны встретиться?

– Нет. – Каспро вопросительно посмотрел на Грай, но и она тоже покачала головой.

– Что ж, мне эту историю рассказывали так, что ее трудно было бы позабыть. А рассказывал ее мне сын здешнего ганда Иораттха Иддор. И не один раз рассказывал. – Лорд-Хранитель помолчал, а потом сказал очень-очень тихо: – Мне очень неприятно рассказывать ее здесь, в этом доме. Вы уж меня простите, но я буду краток. Вот примерно то, что поведал мне Иддор: весь свет мира, все знания и вся справедливость принадлежат великому Аттху, Испепеляющему богу, и свидетельством его могущества является солнце. Священно лишь то, что было опалено пламенем Аттха, поэтому у альдов священным считается любой огонь. Луну они презирают, называя ее рабыней или ведьмой. Земля для них – место ссылки. И весьма, надо сказать, отвратительное место, нечистое, ибо здесь кишат злокозненные демоны и вечно царят тьма и хлад, если не считать тех крох света и тепла, что падают на землю, отразившись от Аттха-солнца. В общем, именно на земле и проявляет себя во всей красе злобный Обаттх, вечный враг Аттха. Он – и в горькой судьбе большинства людей, и в том зле, которое они творят сами, и в тех злых духах, которым они поклоняются. Но главные силы Обаттха сосредоточены в некоем вполне определенном месте.

Там собрано все самое отвратительное на земле, там тьма проникает глубоко в недра земные, там не властен отраженный свет солнца – тьма отбрасывает его прочь, пожирает его, точно некое антисолнце. Там царит вечный мрак, как в могиле; там сыро, холодно и дурно пахнет. Если солнце дарит всему живому жизнь, то это средоточие зла всему сулит одну лишь погибель, небытие. И эту бездонную пропасть, эту чудовищную дыру в теле мирозданья альды называют Пасть Ночи.

Именно там «тысяча истинных мужчин» и должна собраться, дабы пронести пламя Испепеляющего бога в царство вечной тьмы, начать священную войну с проклятым Обаттхом и уничтожить его. А потом пройти по всей земле, размахивая победными огненными знаменами, от которых земля вспыхнет и засияет ярко, как солнце, и будет пылать еще долго, много дней и ночей. И все злокозненные демоны и тени будут с нее изгнаны к дальним пределам внешней тьмы, где не видны даже звезды. И с той поры нашим миром будут править сыновья Асудара, исповедуя справедливость и поклоняясь своему Испепеляющему богу.

Чуть хрипловатый голос Лорда-Хранителя звучал монотонно и глухо; я заметила, как крепко стиснуты пальцы его рук.

– Согласно поверьям Асудара, Пасть Ночи находится где-то на западе, на морском побережье. Дорид, правитель и верховный жрец Медрона, приказал нижестоящим священнослужителям отыскать это средоточие тьмы. Одни из них считали, что Пастью Ночи является гора Сул; другие же утверждали, что Сул – это вулкан, а значит, в ней содержится священный огонь, связывающий ее с Аттхом, и, следовательно, обитель зла, бездонный темный колодец, следует искать на противоположном берегу пролива, напротив горы Сул – в городе Ансуле.

Альды уверены, что Пасть Ночи охраняет некий невероятно могущественный волшебник, способный призвать на помощь многочисленную армию злых духов, порожденных зловонным дыханием земли. И тысячи «лживых богов», которым поклоняются «эти язычники», тоже, разумеется, соберутся там, чтобы защитить свою обитель.

И, желая захватить нашу страну и город Ансул и отыскать Пасть Ночи, царь Дорид послал сюда свою многочисленную армию. И как только воинам Асудара удастся ее отыскать, царь пошлет сюда ту самую «тысячу истинных мужчин» с пылающими знаменами, которые испепелят и навсегда уничтожат зло. Свет, таким образом, победит тьму, и добро восторжествует навеки.

Лорд-Хранитель резко выдохнул, закусил губу и отвернулся, пряча лицо в тени.

– Никогда не слыхал такой легенды, – промолвил Каспро. Я заметила, что голос у него слегка дрожит. Видимо, он заговорил только для того, чтобы дать Лорду-Хранителю возможность прийти в себя. – Истории о том, как земля стала полем сражений для Аттха и Обаттха я, разумеется, слышал не раз. И о бесконечной войне между ними. Людям в пустыне Асудар действительно известно о том, что где-то далеко на западе есть гора Сул, жуткое, сверхъестественное место, но, по-моему, они считают Сул такой только потому, что она со всех сторон окружена морем. Соленую воду они называют «проклятием Обаттха»… А эта легенда о Пасти Ночи, должно быть, относится к неким тайным знаниям, сакральным сказаниям альдских жрецов.

– Зато представляется весьма полезной, чтобы оправдать вторжение на чужую территорию, – вставила Грай.

– Если это так, то она должна быть широко известна в Асударе, верно? – возразил Оррек. – А это не так. Скажи, Султер, разве обыкновенные солдаты знают эту легенду?

– Не уверен. Но точно знаю, что им велели искать вполне определенные вещи. И обыскивать вполне определенные дома. Они ищут потайные пещеры, волшебников, таинственных идолов и, разумеется, книги. У нас за городом, в горах, много пещер – их и искать не надо. А уж «поганых идолов» и книг воины Асудара обнаружили в Ансуле предостаточно. И приложили немало усилий, чтобы все их уничтожить.

Довольно долго все молчали. Потом Грай спросила:

– А как альды… вами управляют?

Было что-то такое в ее голосе… Нет, голос ее не отличался особой красотой или звучностью, как у Оррека Каспро, но каким-то неведомым образом он приносил облегчение, успокаивал – примерно так же действовало на меня, например, прикосновение к шерсти Шетар. И я почувствовала, что Лорд-Хранитель, отвечая ей, уже не так напряжен, как прежде.

– А они нами не управляют. Они нас попросту превратили в рабов. Всем здесь распоряжаются ганд Иораттх и его военачальники. Мы, уроженцы Ансула, стараемся, конечно, держаться вместе и как-то сохранять наш город и наши обычаи, продолжая по мере возможностей делать все то, что и должны были делать, однако альды душат нас налогами и поборами, постоянно наказывают за «богохульство» и стараются держаться от нас подальше. С самого начала они живут в Ансуле, как солдаты в гарнизоне. Они никого не посылают на поселение. Они не взяли с собой из родных мест ни одной женщины. Собственно, жить здесь они, по-моему, вовсе и не хотят. Мало того, они ненавидят и нашу страну, и наш город, и наше море. Для них и сама земля – это всего лишь место ссылки, изгнания, и вот это-то как раз хуже всего.

Лорд-Хранитель умолк, и в наступившей тишине Шетар, подняв лежавшую на лапах голову, вдруг сладко, с подвывом, зевнула во всю пасть, сопроводив зевок глубоким горловым рычанием.

– Ты совершенно права, Шетар, – сказала Грай, поворачиваясь к ней. И они с Каспро тут же встали, и благодарили Лорда-Хранителя за гостеприимство, и желали всем спокойной ночи. Меня они тоже поблагодарили.

Я протянула Грай масляный светильник с колпачком из слюды, чтобы им с Орреком удобнее было в темноте подниматься к себе наверх. Я видела, что они, выходя с веранды, коснулись краешка ниши с фигуркой нашего домашнего бога и рядышком пошли дальше по коридору, и его рука лежала у нее на плече, а свет от лампы бежал с ними рядом по голой каменной стене.

Обернувшись, я посмотрела на Лорда-Хранителя и поняла, что он так и стоял все это время, неотрывно глядя на пламя свечи. Лицо его казалось страшно усталым, и я вдруг подумала: до чего же он одинок! Его друзья и знакомые приходили и снова уходили, а он обречен был всегда оставаться здесь. Я раньше считала, что это он сам предпочел затворничество и одиночество, что стремление к уединению свойственно его натуре, и мне оно казалось совершенно естественным. Но потом я поняла: у него просто не было выбора.

Он поднял голову и посмотрел на меня.

– Ну и кого же ты привела в Галваманд, Мемер?

Меня испугал его тон. И я не сразу сумела ответить:

– Я думаю, друзей.

– О да! Могущественных друзей.

– Лорд-Хранитель…

– Да?

– А эта история о Пасти Ночи и Обаттхе… Скажи, неужели они, эти жрецы в красных шапках и солдаты, явились сюда, в наш дом, в Галваманд, и забрали тебя в тюрьму, потому что думали…

Он далеко не сразу ответил мне и долго сидел в какой-то странной, напряженной позе, сгорбившись и словно страдая от невыносимой боли.

– Да, поэтому, – промолвил он наконец.

Я и сама толком не понимала, что, собственно, хотела у него узнать, зато он меня отлично понял. И в глазах его вспыхнул яростный огонь.

– То, что они ищут, и так принадлежит им. Они носят все это в своем сердце, а у нас в сердце ничего такого нет. И дом наш не таит никакого зла. Они сами принесли с собой свою тьму. Но они никогда не поймут и не узнают, что таится в сердце Галваманда. Да они и не станут искать. И никогда не увидят… Та дверь никогда не откроется для них! Тебе нечего бояться, Мемер. Ты не сможешь выдать эту тайну даже случайно. Я пробовал. Я пытался это сделать. И даже не один раз. Но боги моего дома и тени моих мертвых заранее простили меня. Я знаю, они бы никогда не позволили мне стать предателем. И руки их, тех, кто дарит нам сны и мечты, зажали мне рот.

Вот теперь мне действительно стало страшно. Он никогда раньше даже не упоминал о тех пытках, которым его подвергли. И теперь сидел, стиснув руки, опустив плечи, и весь дрожал. Мне хотелось подойти к нему, но я не смела.

Он слегка махнул рукой и прошептал:

– Ступай, ступай. Ложись-ка спать, детка.

Я все-таки шагнула к нему и накрыла своей рукой его руку.

– Не тревожься, со мной все в порядке, – сказал он. – Послушай, ты очень правильно поступила, что привела их сюда. Ты принесла нам благословение богов. Впрочем, ты его всегда нам приносила, Мемер. А теперь ступай спать.

И мне пришлось уйти и оставить его там, такого одинокого, дрожащего…

Я чувствовала себя очень усталой – этот день и впрямь оказался каким-то ужасно длинным, – но все же не смогла сразу лечь в постель и заснуть. И через некоторое время вернулась в заднюю часть дома, остановилась у той стены, что прилегала прямо к скале, начертала в воздухе заветные слова и вошла в тайную комнату.

Но стоило мне туда войти, как меня охватил страх. Я просто вся похолодела, и по спине поползли противные мурашки.

К тому же меня преследовал тот жуткий образ из рассказанной Лордом-Хранителем легенды: черное солнце, высасывающее из нашего мира тепло и свет; и мне казалось, будто в душе у меня тоже образовалась какая-то дыра, через которую уходит, утекает все – смысл жизни, смысл слов, – и не остается ничего, только холод и пустота.

Я всегда боялась дальнего конца этой странной вытянутой комнаты. И всегда старалась держаться от этой ее темной части подальше, отворачивалась, пыталась вообще не думать о том, что там находится, уговаривая себя: «Ничего, просто там хранится нечто такое, что я непременно пойму позже». Ну вот, видимо, теперь это «позже» как раз и наступило. Теперь я должна была понять, что покоится в основе моего родного дома, что таится у него в сердце.

Но прежде мне необходимо было разобраться, в чем смысл той легенды о Пасти Ночи, понять, что означает этот отвратительный образ, созданный ненавистными мне альдами.

Любопытно было и то, о чем говорил Оррек Каспро. А он рассказывал о библиотеке. Причем самой большой в мире. О некоем хранилище знаний. О таком месте, где царствовал свет разума.

Но, увы, я не могла даже просто посмотреть в дальний конец комнаты! К этому я оказалась пока не готова; мне нужно было собраться с силами. Я подошла к столу, под которым когда-то устраивала себе домик и воображала, что я – медвежонок в своей берлоге. Я поставила на стол светильник, положила руки на столешницу ладонями вниз и крепко прижала их к гладкой деревянной поверхности, чтобы почувствовать, какая она приятная на ощупь, какая прочная и гладкая. И тут увидела на столе книгу.

Мы оба всегда перед уходом аккуратно ставили книги на прежние места; эту привычку к порядку Лорд-Хранитель перенял еще от своей матери, а она была для него таким же учителем, каким и он для меня. Но этой книги я еще никогда не видела. Судя по виду, она не имела отношения к наиболее древним. Должно быть, это была одна из тех книг, которые люди тайком принесли Лорду-Хранителю, чтобы он их спрятал, спас от жрецов всеразрушающего Аттха. А я тогда особенно увлекалась великими поэтами прошлого, стараясь как можно больше узнать о них и хоть немного разобраться в том знании мира, которым они обладали, так что я почти не заглядывала в те шкафы, где стояли эти случайно спасенные и куда более новые книги. Должно быть, Лорд-Хранитель выбрал эту книгу специально для меня и оставил на столе, пока я во второй раз ходила на рынок вместе с Грай.

Я открыла книгу и увидела, что это не рукописное издание, а печатное – то есть она изготовлена с помощью тех металлических буковок, которые теперь используют в печатных мастерских Бендрамана и Урдайла; Лорд-Хранитель объяснил мне, что так можно легко сделать сразу хоть тысячу экземпляров. Я прочла название: «Хаос и дух: космогония», а под ним стояло имя автора: Оррек Каспро, а еще ниже – имена печатников: Берре и Холавен из Деррис-Уотера, Бендраман. На следующей странице имелся эпиграф: «Посвящается Меле Аулитте из Каспроманта, о которой я всегда буду помнить с нежностью и любовью».

Я села за стол – лицом к темному концу комнаты. Я по-прежнему не могла заставить себя посмотреть туда, но и повернуться к этому мраку спиной мне было страшно. Я придвинула лампу поближе и стала читать…

Проснувшись, я обнаружила, что по-прежнему сижу за столом, голова моя лежит на раскрытой книге, а за окном уже брезжит рассвет. Лампа давно потухла. Я продрогла до костей, а руки мои настолько затекли и окоченели, что я едва сумела начертать в воздухе нужные буквы, чтобы выйти из комнаты.

Я тут же бросилась на кухню и, раскрыв дверцу топившейся плиты, чуть не влезла туда, пытаясь согреться. Иста что-то ворчала, а Соста, как всегда, несла какую-то чушь, но я их не слушала. Потрясающие слова из только что прочитанной поэмы волнами всплывали в памяти, туманя мое сознание; нет, скорее эти строки были похожи на ширококрылых пеликанов, летящих над водой. И, кроме них, я ничего не слышала, не видела и не чувствовала.

И тут Иста встревожилась по-настоящему, решив, что у меня лихорадка. Протягивая мне чашку горячего молока, она сказала:

– Выпей-ка побыстрее, глупая девчонка! С какой такой стати ты болеть-то вздумала? Да еще теперь, когда у нас в доме гости! Немедленно пей! – Я послушно выпила молоко, поблагодарила ее, пошла к себе и, тут же рухнув на постель, проспала мертвым сном почти до полудня.

Грай и ее мужа я нашла во дворе возле конюшни; там же была львица Шетар и их лошади; там же, естественно, торчали и Гудит с Состой. Соста, похоже, даже о шитье приданого позабыла. Теперь она все время слонялась возле Оррека Каспро, таращила на него глаза и обмирала от восторга. Гудит был занят тем, что седлал высокого рыжего жеребца, а Грай и Оррек отчаянно о чем-то спорили. Нет, они не ругались, но явно никак не могли прийти к согласию. Как у нас говорят, «не было у них в душе Леро».

– Да не пойдешь ты туда один, и все! – горячилась Грай, а он возражал:

– Но ведь тебе-то туда никак нельзя! – И похоже, так они пререкались уже давно.

Вдруг Оррек обернулся, заметив меня, и на мгновение я тоже обмерла, вытаращив глаза, как Соста, и понимая, что именно этот человек и сочинил ту поэму, от которой я всю ночь не могла оторваться, которая взбаламутила мне всю душу. Впрочем, смущение мое быстро прошло. Передо мной действительно стоял Оррек Каспро, но только не великий поэт, а обыкновенный встревоженный мужчина, который никак не может переспорить свою жену и все воспринимает чересчур серьезно. Он был нашим гостем и очень мне нравился.

– Вот рассуди нас, Мемер, – сказал он. – Ведь люди вчера на рынке видели Грай? Причем вместе с Шетар, верно? Ее видели там сотни, десятки сотен людей!

– Ты прав, – охотно подтвердила Грай, прежде чем я успела хотя бы рот раскрыть. – Но ведь в фургон-то никто не заглядывал! Ведь не заглядывал, правда, Мемер?

– Нет, – пробормотала я, – вряд ли.

– Тогда, значит, так, – продолжала она. – Твоя жена еще на рыночной площади спряталась в фургоне и теперь сидит дома, как и подобает добропорядочной женщине. А возле дворца из фургона вылезет твой слуга, дрессировщик твоего льва; он-то вместе с тобой и отправится к ганду.

Оррек упрямо помотал головой.

– Послушай, дорогой, но ведь я в течение двух месяцев путешествовала с тобой по всему Асудару, переодевшись в мужское платье! Почему же сейчас, скажи на милость, я не могу точно так же переодеться?

– Тебя все равно узнают! Они же видели тебя, Грай. Видели, что ты женщина.

– Ерунда, для них все неверные на одно лицо! К тому же они на женщин смотрят как на пустое место.

– Зато женщин со львами они отлично замечают! Особенно тех, которые пугают их драгоценных лошадей!

– Оррек, я иду с тобой.

Его настолько расстроило ее упрямство, что ей пришлось подойти к нему и ласково обнять.

– Ну что ты? – утешала Оррека Грай. – Вспомни: в Асударе никто ни разу ничего не заметил и ни о чем не догадался. Только та старая ведьма в оазисе – помнишь ее? Но даже и она, догадавшись, что я женщина, только посмеялась и никому ничего не сказала. Уверяю тебя, они ничего не поймут. Да они и смотреть-то как следует не умеют! А одному я тебе идти не позволю. Не могу позволить. И ты не можешь пойти туда один. Тебе нужна Шетар. А Шетар нужна я. Ну все, я пойду переоденусь – времени у нас еще более чем достаточно. Верхом я не поеду, верхом поедешь ты, а мы с Шетар пойдем рядом, так что осмотреться мы вполне успеем, если что, верно ведь, Мемер? Далеко отсюда до дворца?

– Четыре перекрестка и три моста.

– Видишь? Я сейчас вернусь. А вы его без меня не отпускайте! – сказала она мне, Гудиту и Состе, а также, похоже, рыжему жеребцу и убежала в дом. Шетар огромными прыжками помчалась за ней следом.

Оррек повернулся к нам спиной, отошел к воротам и некоторое время стоял там, как-то судорожно выпрямившись. Мне даже его жалко стало.

– Так ведь это же ясно как день, – сказал Гудит. – Там, во дворце этом, как они его называют, не люди, а змеи ядовитые! А раньше-то мы его Домом Совета называли… Эй ты, а ну давай отсюда! – Высокий рыжий жеребец посмотрел на конюха с мягким упреком и вежливо отступил влево.

– До чего же ты красивый! – сказала я жеребцу, потому что он и впрямь был удивительно хорош собой, и ласково потрепала его по шее. – Тебя Брэнди зовут?

– Бранти, – поправил меня Оррек, вновь подходя к нам с видом человека, потерпевшего достойное поражение в честном бою. Состу это, похоже, поразило в самое сердце.

– Ох! – воскликнула она и торопливо, пытаясь скрыть смущение, предложила: – Может, тебе принести… – Но придумать, что бы такое могло Орреку понадобиться, она не успела.

– Бранти – мой старый добрый друг, – сказал Оррек и взял жеребца под уздцы, собираясь вскочить в седло, но Гудит остановил его:

– Погоди-ка, погоди минутку! Надо у него еще разок подпругу проверить. – И он, ловко отодвинув Оррека от коня, забросил стремя на седло и полез жеребцу под брюхо.

И Оррек сдался. Теперь он стоял и ждал так же терпеливо, как Бранти.

– А он у тебя давно? – спросила я, стараясь подержать разговор и чувствуя себя почти такой же дурой, как Соста.

– Да ему уже за двадцать перевалило – пора и отдохнуть от наших бесконечных странствий. Да и Звезде тоже. – Оррек улыбнулся, но как-то печально. – Мы ведь все вместе тогда Верхние Земли покинули – Бранти и я, Звезда и Грай. И еще Коули. Наша собака. Очень хорошая собака. Ее Грай учила.

Услышав это, Гудит, разумеется, пустился в бесконечные рассказы о гончих псах, которых некогда разводили в Галваманде. Он все еще разглагольствовал, когда вернулась Грай, одетая в узкие мужские штаны и грубую верхнюю рубаху. Мужчины в Ансуле носят длинные волосы, стягивая их на затылке, так что она просто расплела и расчесала свою косу, а на голову надела потрепанную шапчонку из черного бархата. Подбородок и щеки она каким-то образом то ли затемнила, то ли что-то к ним приклеила, и теперь казалось, будто она бреет бороду. Ее легко можно было принять за местного парня лет двадцати пяти, быстроглазого, застенчивого и мрачноватого.

– Ну что, мы готовы? – спросила она. Ее мягкий северный выговор тоже вдруг куда-то исчез, а голос стал хрипловатым и грубым.

Соста в полном изумлении уставилась на нее.

– Ты кто? – спросила она.

И Грай, выкатив глаза, с достоинством ей ответила:

– Я – Кай, укротитель львов. Ну, ты готов, Оррек?

Он пристально посмотрел на нее, слегка пожал плечами и взлетел в седло.

– Ладно, пошли! – сказал он и, не оглядываясь, поехал к воротам. Грай и львица двинулись за ним следом. Вдруг «укротитель Кай» оглянулся и подмигнул мне.

– Но откуда он взялся? – недоумевала Соста.

– Да хранит их всемилостивая Энну в том логове смертоносных крыс и змей, куда они направляются! – себе под нос пробормотал Гудит и, шаркая ногами, пошел в конюшню.

А я вернулась в дом; мне еще нужно было «обслужить» всех наших богов и предков и спросить у Исты, что нужно купить на рынке.

Глава 6

Когда же я снова вышла из дома, Гудит сказал мне, что из Дома Совета, который «треклятые альды» называют «дворцом ганда», приходил человек и велел передать Орреку Каспро, если тот еще не ушел, что ему придется подождать, ибо великий ганд не может с ним встретиться ранее полудня. Разумеется, ни извинений, ни объяснений причины, ни хотя бы простого «пожалуйста». В общем, ничего мы передать Орреку и Грай уже не могли, так что стали ждать их возвращения. Было уже совсем поздно, когда они наконец вернулись, и я ужасно волновалась. Я сидела на краешке пересохшего Фонтана Оракула во дворе перед домом, когда увидела их на дальнем, южном конце нашей улицы, – Оррек шел пешком и вел коня под уздцы, рядом шагал «Кай, укротитель львов», а сзади тащилась Шетар, которая, судя по виду, была весьма не в духе. Я выбежала им навстречу.

– Не волнуйся, все прошло хорошо, – успокоил меня Оррек, а Грай сказала:

– Да, неплохо.

Гудит уже стоял в дверях конюшни, готовясь принять Бранти в свои объятия, – он был так рад, что в конюшне у нас снова появились лошади, что никому больше не позволял за ними ухаживать. Грай поманила меня рукой:

– Идем-ка с нами.

У себя в спальне «укротитель львов», даже еще не переодевшись и не смыв с лица грим, тут же вновь превратился в Грай. Я спросила, не хотят ли они поесть, но они сказали, что не голодны. Оказывается, ганд приказал накормить и напоить их.

– А во дворец-то они вас впустили? Неужели вместе с Шетар? – спросила я. Мне не хотелось проявлять излишнее любопытство – особенно в том, что касалось альдов, – но узнать, как выглядит дворец изнутри, все же было очень интересно. Никто из моих знакомых никогда не бывал ни там, ни в казармах, никто никогда толком не видел, как живут ганд и его воины, потому что холм, на котором стоит Дом Совета, всегда был оцеплен несколькими рядами вооруженной стражи.

– Ты расскажи Мемер, как все прошло, а я пока этот наряд с себя сниму, – сказала Орреку Грай, и он стал мне рассказывать, да так, словно на ходу сочинял какую-то красивую легенду. Ну не мог он без этого!

Оказывается, альды жили не только в построенных ими казармах, но и в палатках, какими они пользуются во время странствий по своим пустыням. А шатер ганда на площади Совета просто огромный, прямо как настоящий дом; он целиком сделан из красной ткани с золотой каймой и украшен знаменами. По словам Оррека, ганд предпочитает жить в этом шатре, а не в Доме Совета, и оттуда же править нами. Во всяком случае, сейчас, когда прекратились дожди, он живет именно там. Великолепное убранство, роскошная мебель и красивые резные ширмы, с помощью которых шатер делится как бы на отдельные комнаты, – кое-что Оррек успел увидеть, а остальное легко мог себе представить, потому что раньше не раз бывал в таких богатых шатрах, странствуя по Асудару. Однако ганд его в шатер так и не пригласил. Ему лишь предложили присесть на довольно хлипкое складное кресло, стоявшее на ковре у самого входа в шатер.

Бранти отвели на конюшню, и конюх обращался с ним так, словно он хрустальный. Укротителю львов Каю сесть и вовсе не предложили. Он вместе с Шетар остался стоять у Оррека за спиной, но на некотором от него расстоянии. Собравшиеся вокруг офицеры весьма настороженно наблюдали за ними. Затем Орреку и «укротителю» предложили бумажные зонтики, защищавшие от палящего солнца.

– Между прочим, они выдали мне зонт только потому, что со мной была Шетар! – крикнула Грай из соседней комнаты, где приводила себя в порядок. – Точнее, именно для Шетар. Альды львов уважают. Потом, правда, они эти зонты все равно выбросят, потому что ими пользовались мы, нечистые.

Им сразу предложили освежающие напитки, а для Шетар принесли миску с водой. Ждать пришлось примерно с полчаса, а потом из шатра вышел ганд в сопровождении своих придворных и военачальников. Он весьма любезно приветствовал Оррека, назвав его «королем поэтов», и сказал, что рад видеть его в Асударе.

– Какой Асудар! – не выдержала я. – Это же Ансул! – Пришлось извиняться перед Орреком за то, что я невольно прервала его.

– Там, где альд, там и его пустыня, – мягко пояснил Оррек; не знаю уж, сам он это придумал или это какая-то альдская пословица.

Ганд Иораттх оказался человеком лет шестидесяти, а то и больше; он был одет в прекрасные одежды из тонкого полотна с вплетенной в основу золотой нитью, как это принято в Асударе. На голове у него красовалась широкополая шляпа с острым высоким верхом, какие носят у них только самые знатные люди. Держался он весьма приветливо, а беседу вел умно и живо. Они с Орреком немного поговорили о поэзии: сперва, естественно, о великом эпосе Асудара, а потом и о тех, кого ганд называл «западными поэтами». Его интерес был неподдельным, а вопросы вполне уместны и тактичны. Он пригласил Оррека приходить во дворец как можно чаще и декламировать как свои произведения, так и любые другие. И сказал, что это не только доставит огромное удовольствие ему и его придворным, но и просветит их. Оррек особо подчеркнул, что ганд разговаривал с ним как с равным и приглашал его прийти, а не приказывал явиться.

Через некоторое время к их беседе присоединились также некоторые придворные и военачальники; они, как и сам ганд, проявили изрядные познания в области асударского эпоса и огромный интерес к поэзии вообще. Они просто жаждали послушать что-нибудь в исполнении Оррека и не жалели для него комплиментов; они, например, сказали, что он для них – точно источник в пустыне.

Впрочем, не все были настроены так дружелюбно. Сын ганда, Иддор, держался подчеркнуто надменно и отчужденно, не обращая ни малейшего внимания на оживленную беседу о поэзии. Вместе с группой жрецов и офицеров он стоял довольно далеко от входа в шатер, но разговаривали они так громко, что ганд в итоге попросил их замолчать и упрекнул в невежливости. Иддор нахмурился, но все же умолк.

Затем ганд попросил, чтобы льва подвели к нему поближе. «Укротитель Кай» подчинился, и Шетар тут же продемонстрировала свой «знаменитый трюк», как называл его Оррек: повернувшись к ганду мордой, она вытянула передние лапы и склонила к ним голову, как это делают кошки, когда потягиваются; получился этакий почтительный «поклон». Всем это страшно понравилось, и Шетар пришлось «поклониться» еще несколько раз, на что она, впрочем, не возражала, ибо каждый раз получала маленькое вознаграждение, хотя сегодня и должна была поститься. Даже Иддор не выдержал, подошел ближе и стал заигрывать с нею, дразня ее своей украшенной перьями шляпой, но она даже головы в его сторону не повернула. Тогда он принялся задавать укротителю разные вопросы – достаточно ли эта львица сильна, доводилось ли ей охотиться по-настоящему, кусала ли она людей, убивала ли хоть раз человека и тому подобное. Укротитель учтиво ответил на все его вопросы, а потом заставил Шетар ему поклониться. Шетар поклонилась, хотя и довольно небрежно, а потом взяла и нахально зевнула прямо Иддору в лицо.

– Неверным не следует разрешать держать при себе асударского льва! – возмущенно заявил Иддор отцу, но тот возразил:

– Но кто отнимет льва у его хозяина? – Очевидно, это была какая-то пословица, и он воспользовался ею весьма удачно. Его слова, видно, разозлили Иддора, и он принялся дразнить Шетар, всячески ее провоцируя, – громко кричал, делал вид, будто нападает на нее. Но Шетар и усом не повела. Зато ганд, поняв, чего добивается его сынок, встал и гневно воскликнул, что Иддор своими выходками позорит их гостеприимный дом и оскорбляет достоинство льва, а потом велел молодому человеку удалиться.

– Оскорбляет достоинство льва! – с удовольствием повторила Грай, усаживаясь с нами рядом; грим она смыла и вновь надела свою любимую шелковую рубаху и штаны. – Это было здорово сказано!

– Зато совсем не здорово то, что ганд и его сынок из-за нас поцапались, – сказал Оррек. – Гудит был прав: это настоящее змеиное гнездо. С ними надо вести себя очень осторожно. Хотя сам ганд – человек, безусловно, весьма интересный.

«Этот ганд – тиран, разрушивший наш город и превративший нас в рабов!» – подумала я, однако промолчала.

– Лорд-Хранитель очень точно заметил, – продолжал Оррек, – что альды живут в Ансуле, как солдаты во временном лагере. Они, похоже, на удивление мало знают о жизни здешнего населения, о том, кто такие жители Ансула и чем они занимаются. И ганду, как я понял, это всеобщее невежество альдов надоело. Видимо, он, понимая, что здесь, скорее всего, и окончит свои дни, решил попросту наслаждаться жизнью. Хотя должен отметить, что и жители Ансула тоже почти ничего об альдах не знают.

– А с какой стати нам что-то знать о них? – вырвалось у меня. Я ничего не могла с собой поделать.

– У нас в Верхних Землях говорят так: мышке следует хорошо знать кошачьи повадки, – заметила Грай.

– А я не желаю ничего знать о людях, которые плюют на моих богов, а нас называют нечистыми! Сами они дерьмо вонючее! Да вы только посмотрите… Нет, вы только посмотрите хотя бы на нашего Лорда-Хранителя! Вы же видели, что они с ним сделали! Неужели вы думаете, что он родился с переломанными руками?

– Ах, Мемер!.. – сказала Грай и хотела меня обнять, но я отстранилась и сказала:

– Вы, конечно, можете сколько угодно ходить к ним во дворец! Можете есть их угощения, если это вам так нравится, можете читать им свои стихи, а я бы, если б могла, перебила бы в Ансуле всех альдов до одного!

И тут слезы брызнули у меня из глаз, и я отвернулась, понимая, что все испортила и больше они мне ничего рассказывать не будут.

Я встала и хотела уйти, но Оррек остановил меня.

– Послушай, Мемер, – сказал он, – нет, ты послушай меня. Прости нас, прости нам наше невежество. Мы, ваши гости, знаем о вас, к сожалению, недостаточно. И просим у вас за это прощения.

Я сразу перестала лить слезы как последняя дура, вытерла глаза и сказала:

– Это вы меня простите.

– Прости, прости, – прошептала Грай, и я позволила ей взять меня за руку и сесть со мной рядышком у окошка. – Мы ведь так мало знаем и о тебе, и о вашем Лорде-Хранителе, и об Ансуле. Но я уверена, как уверена и ты: сама судьба свела здесь всех нас.

– Нет, Леро, – сказала я.

– Конь, лев и Леро, – согласилась она. – И я всегда буду верить тебе, Мемер.

– И я – вам обоим, – сказала я.

– Тогда расскажи нам, кто вы такие. Нам необходимо лучше узнать друг друга! Расскажи нам, кто такой ваш Лорд-Хранитель, точнее, кем он был до прихода альдов. Он, наверное, был кем-то вроде правителя или губернатора этого города?

– У нас нет никаких правителей.

Я постаралась собраться и отвечать так, как отвечала во время урока Лорду-Хранителю, а он, довольный моим ответом, просил: «Пожалуйста, дальше, Мемер».

– Для управления городом мы раньше избирали Совет, – начала я. – Так делали и жители всех прочих городов Ансула. Причем за каждого члена Совета люди голосовали отдельно. А уж потом советники сами выбирали Хранителей Дорог. Хранители Дорог постоянно ездили из города в город и следили за тем, как идет торговля, и за обеспечением городов и селений Ансула всем необходимым. Они также старались по мере сил препятствовать всякому мошенничеству среди торговых людей и не давали купцам заниматься лихоимством.

– Значит, Лорд-Хранитель – это не наследственный титул?

Я энергично помотала головой:

– Нет, Главного Хранителя Дорог выбирали на десять лет. А потом могли и еще на десять выбрать, если члены Совета вновь называли то же имя. Затем старого Лорда-Хранителя сменял кто-то другой. Им мог стать любой. Нужно было только непременно иметь в своем распоряжении определенную сумму денег – либо собственные средства, либо специально выделенные для этого твоим родным городом. Ведь Главный Хранитель Дорог вынужден не только постоянно принимать у себя разных важных людей – купцов, промышленников, других Хранителей Дорог, – но и все время разъезжать по стране и даже в соседние государства, например в Сундараман, чтобы вести переговоры с тамошними торговцами шелком и правительственными чиновниками. А ведь такие поездки требуют немалых расходов. Хотя раньше Галваманд был очень богатым домом. Да и жители города Лорду-Хранителю всегда помогали. Это ведь высокая честь – быть избранным Главным Хранителем Дорог государства, поэтому мы и до сих пор его так называем. Просто из уважения. Хотя теперь это звание уже ничего не значит.

Слезы вдруг опять подступили у меня к глазам, и я с трудом их сдержала. Эта слабость, неспособность совладать с собой пугали меня и злили. Впрочем, как раз гнев на себя и помог мне успокоиться.

– Но так было в Ансуле еще до моего рождения. Я знаю об этом только по рассказам. А еще по книгам. В некоторых исторических хрониках я читала, что…

Я осеклась и умолкла. Я даже дышать перестала, словно кто-то ударил меня в живот. И вся похолодела от ужаса. Проклятая привычка распускать язык все же взяла надо мной верх! Я ни в коем случае не должна была говорить о том, что читаю книги! Никогда и никому. Тем более людям, не являющимся членами нашей семьи.

Но Оррек и Грай, разумеется, ничего особенного не заметили. Им эта неожиданная пауза показалась совершенно естественной. Они только понимающе покивали и попросили меня продолжать.

Однако теперь я совсем не была уверена в том, что именно надо им рассказывать и чего не надо.

– Таких, как я, у нас называют «осадным отродьем», – сердито сказала я и подергала себя за свои светлые, тонкие, ломкие волосы. Хорошо бы они сами поняли, кто я такая, думала я; рассказывать о том, как изнасиловали мою мать, мне совсем не хотелось. – Вот видите… Тогда альды захватили наш город. Только потом мы их все-таки прогнали, и они почти целый год не могли снова взять Ансул. Мы умеем сражаться. Хотя войн не развязываем и воевать с другими не любим. Но сражаться мы умеем. В общем, потом из Асудара прислали новую армию, в два раза больше прежней, и альдам все-таки удалось взять Ансул штурмом. Нашего Лорда-Хранителя они тут же схватили и бросили в тюрьму. А Галваманд превратили в развалины. Затем они уничтожили университет и библиотеку, а все книги побросали в каналы и в море. Они и людей топили в каналах или насмерть забивали камнями. Или заживо втаптывали в жидкую грязь. Мать нашего Лорда-Хранителя, Илейо Галва…

Голос у меня сорвался. Илейо жила в этой комнате. Она была здесь, когда солдаты вломились в дом… Нет, продолжать я не могла.

Мы все долго молчали.

Шетар, помахивая хвостом, подошла к нам, и я потянулась к ней, желая отвлечься от горьких воспоминаний, но она на меня даже не посмотрела. Пасть у нее была полуоткрыта, и она как-то больше обычного была похожа на дикую львицу.

– Она теперь до утра будет в дурном настроении, – сказала Грай. – Во дворце она за каждый свой трюк вознаграждение получала, и эти подачки напомнили ей, что по-настоящему ее сегодня еще не кормили.

– А что она ест?

– В основном беззащитных коз, – усмехнулся Оррек.

– А поохотиться вы ей никогда не разрешаете?

– Она толком даже не знает, как это делается, – сказала Грай. – Хотя мать наверняка научила бы ее. Львицы ведь охотятся все вместе, как стая волков, например. Но матери у нее нет, потому она нас и терпит. Теперь мы – ее семья.

Шетар, выслушав ее слова, что-то сказала на своем языке – что-то напевное, печальное, похожее на хриплый стон, – и опять принялась нервно ходить из угла в угол.

– Мемер, скажи – если тебе, конечно, не слишком тяжело говорить об этом… – Оррек вопросительно посмотрел на меня, и я помотала головой. – Ты говорила, что альды уничтожили университетскую библиотеку, так? Неужели от нее совсем ничего не осталось?

Я понимала: он надеется, что я стану это опровергать.

– Они пытались стереть с лица земли даже само здание библиотеки, но оно было каменное и построено на славу, так что им удалось только окна выбить да все в комнатах разрушить и разломать. А книги они вынесли наружу. Вернее, заставили горожан носить их и грузить на повозки. Сами они прикасаться к книгам не хотели. В общем, книги свозили к каналам и сбрасывали в воду. Но их оказалось так много, что вскоре каналы были завалены до самого дна, даже вода в них течь перестала, и тогда альды велели возить книги в порт, на берег моря, и с пирсов бросать их в воду. Если книги тонули не сразу, вслед за книгами альды сталкивали в воду людей. Один раз я сама видела, как одну… – На этот раз мне удалось вовремя остановиться, и я не успела рассказать, как спасали ту книгу.

Теперь она хранилась в тайной комнате. Это был один из рукописных свитков, привезенных с севера. Эти манускрипты были написаны на специально обработанной коже, которую затем наматывали на деревянный валик. Этот свиток волны выбросили на берег, и человек, который его нашел, сперва старательно его высушил, а потом принес в Галваманд. Хотя книга несколько недель пробыла в воде, текст, написанный прекрасным почерком, все еще можно было прочесть. Лорд-Хранитель показывал мне этот манускрипт, когда работал над его реставрацией.

Но рассказывать о тех книгах, что хранились в тайной комнате – о тех старинных, что сохранились у нас, о спасенных другими людьми, – я не могла. Никому. Даже Грай и Орреку.

Куда безопаснее было рассказывать о прошлом Ансула, и я надеялась, что эти рассказы отвлекут Оррека от вопросов о библиотеке.

– А ведь когда-то давно университет находился прямо здесь, в Галваманде, – сказала я.

Оррек, разумеется, тут же заинтересовался и стал меня расспрашивать. Я рассказала ему все, что знала, – в основном, конечно, то, что слышала от Лорда-Хранителя. О том, что когда-то четыре главных Дома нашего города – Кам, Гелб, Галва и Актамо – считались самыми богатыми в Ансуле, а члены этих семей пользовались в городском Совете наибольшей властью. Благодаря их участию в городе были построены самые красивые дома и храмы; они же обычно оплачивали и все публичные церемонии и празднества; в этих четырех главных Домах не только собирались, но часто подолгу жили и работали художники и поэты, ученые и философы, архитекторы и музыканты. Как раз в те времена люди с Западного побережья и стали называть Ансул городом Мудрости и Красоты.

Дом Галва всегда стоял здесь, у подножия горы, глядя на реку и на залив, и люди называли его еще Домом Оракула.

– А что, здесь действительно когда-то жил оракул? – спросил Оррек.

Я колебалась, не зная, как лучше ответить. До вчерашнего дня я, собственно, почти не задумывалась над тем, что означает это слово. Точнее, я впервые подумала об этом утром, на следующий день после того, как у нас в доме появились Грай и Оррек. В то утро я стояла во дворе возле давно умершего фонтана – Фонтана Оракула.

– Не знаю… – Я растерялась. Потом хотела еще что-то прибавить, но промолчала. Странно. Почему же сама-то я никогда не интересовалась, кто и когда назвал Галваманд Домом Оракула? Я понятия не имела, что такое «оракул», но почему-то твердо знала, что говорить об этом оракуле ни в коем случае не должна. Как и о тайной комнате. Никогда и ни с кем. Стоило мне подумать об этом – и сразу возникало ощущение, будто рот мне зажимает чья-то невидимая рука.

И я вспомнила, как вчера Лорд-Хранитель сказал: «И руки тех, кто дарит нам сны и мечты, зажали мне рот». Мне вдруг стало страшно.

Грай и Оррек заметили мое смущение и догадались, что мне трудно говорить об этом. Оррек тут же сменил тему и стал расспрашивать меня о самом доме. Я быстро пришла в себя и охотно рассказала им все, что знала об истории Галваманда.

В те старые добрые времена и сам Галваманд, и его обитатели процветали, и к ним тянулись люди искусства и науки, талантливые мастера, ученые, писатели и поэты. Люди со всего Ансула, со всего Западного побережья специально приезжали в Галваманд, желая послушать их произведения, поучиться у них, чтобы поработать с ними вместе. И Ансульский университет, располагавшийся тогда прямо здесь, в Галваманде, все расширялся, так что вскоре вся задняя часть дома – и верхние, и нижние этажи – была отдана под аудитории, под комнаты для преподавателей и студентов, под мастерские и библиотеку; а на внешних дворах и дальше, на склоне холма, пришлось построить еще несколько зданий, в которых разместились общежития и гостиницы, где жили – кто временно, а кто и постоянно – студенты и профессора университета; там же были устроены просторные мастерские для художников и архитекторов.

Поэт Дениос, например, прибыл сюда из Урдайла еще совсем молодым и, возможно, занимался или слушал лекции на той самой веранде, где мы сидели вчера вечером, ибо эта веранда тогда была частью обширной библиотеки Галваманда.

Но со временем бог удачи, которого мы называем Глухим богом, отвернулся от таких семейств, как Кам, Гелб и Актамо; постепенно рушилось их благополучие, таяло их богатство. Соперничество этих Домов с Галвамандом стало приобретать оттенок враждебности, и отчасти под воздействием злобы и зависти, хотя сами они называли это «духом патриотизма», им удалось убедить городской Совет в необходимости того, чтобы Галва передали университет и библиотеку в собственность города. Галва были вынуждены согласиться с решением Совета, но предупредили: на старом месте университету покровительствовали боги и оно издревле считалось священным, тогда как в новом здании университет может и лишиться благословения богов. Новое здание было построено ближе к порту, у подножия горы. Там же построили и здание для библиотеки, и все огромное собрание книг, веками хранившееся в Галваманде, перевезли туда.

А под конец я рассказала Грай и Орреку то, что узнала от самого Лорда-Хранителя:

– Когда из Галваманда стали выносить книги, струя воды в Фонтане Оракула – вы, наверное, видели этот высохший фонтан у нас в переднем дворе – стала понемногу опадать. И чем больше книг выносили из дома, тем слабее становилась струя воды. Когда же увезли все книги, фонтан умер. И стоит сухой вот уже двести лет…

А по случаю открытия нового университета устроили пышное празднество; студенты и преподаватели, конечно, тоже перебрались туда, однако новый университет так и не смог стать столь же знаменитым и столь же посещаемым, как старая библиотека Галваманда. А через два столетия пришли эти проклятые жители пустынь и постарались камня на камне не оставить от университетских стен, а книги побросали в каналы, в море или попросту утопили в грязи.

Оррек слушал мой рассказ, уронив голову на руки.

– И здесь, в Галваманде, ничего не осталось? – спросила Грай.

– Всего несколько книг, – потупилась я. – Но когда осада закончилась, солдаты ворвались в город и сразу же явились сюда – даже раньше, чем в университет. Они искали здесь… то ужасное место, в существование которого верят. Они прямо-таки в щепы разнесли все деревянные части дома, забрали все оставшиеся книги, всю обстановку… Они ломали мебель, забирали с собой все, что находили… – Я говорила чистую правду, но почему-то отчетливо ощущала: Грай прекрасно понимает, что это далеко не вся правда.

– Но это просто ужасно! Ужасно! – Оррек вскочил. – Я знаю, что альды считают письменное слово порождением зла… но уничтожить… просто так уничтожить… – Он, казалось, был вне себя от горя, он задыхался от отчаяния и не находил слов, чтобы выразить свои чувства. Сперва он просто метался по комнате, потом остановился у западных окон и стал смотреть туда, где над крышами Галваманда, над нижней частью города, над заливом плыла окутанная туманом белая вершина горы Сул.

Грай подошла к Шетар, пристегнула к ее ошейнику поводок и тихо сказала мне:

– Идем. Ей нужно прогуляться.

– Простите меня, – сказала я уже в дверях. Я была в отчаянии оттого, что так расстроила Оррека, оттого, что рассказ мой оказался плох и не совсем честен. В тот день Энну в мою сторону даже не посмотрела – это уж точно. И никто из богов не дал мне своего благословения.

– Разве это ты уничтожила книги? – ласково спросила Грай.

– Нет. Но я бы так хотела…

– Если бы нашими желаниями можно было управлять, как конями! – сказала Грай. – Скажи, а нет ли здесь поблизости такого местечка, где я могла бы спустить Шетар с поводка и дать ей побегать? Она никому не причинит вреда, если я буду поблизости, но все же спокойнее гулять с нею там, где нет людей.

– Идем в старый парк, – предложила я. Туда мы и направились. Старый парк раскинулся у восточных стен Галваманда в широком овраге на склоне горы и по ту сторону реки – в том месте, где она разделена дамбами на четыре канала. Деревья на склонах и в овраге так сильно разрослись, что парк стал больше похож на лес. Альды туда никогда не ходят; они не любят лес, тем более такие заросли. Да и горожане там бывают очень редко, так что в старом парке можно встретить, пожалуй, только детей, которые охотятся на кроликов и перепелок, надеясь раздобыть к обеду хоть немного мяса.

Я показала Грай еще один фонтан, действующий, – его у нас называют Фонтаном Дениоса, и находится он у самого входа в парк. Шетар долго пила из выложенного плиткой старинного бассейна.

В парке не было ни души, и Грай спустила львицу с поводка. Шетар отошла в сторону, но недалеко, и все время возвращалась к нам. Ей эти заросли тоже, видимо, пришлись не совсем по вкусу, уж больно густым был здесь подлесок, перепутанный с высоченной жесткой травой. Львица долго точила когти сперва об одно дерево, потом о другое, то и дело принюхивалась к следам каких-то животных, явно нырнувших при ее приближении в непролазную чащу. Дальше всего Шетар отбежала, гоняясь за бабочкой на крутой и темноватой тропинке. Она высоко подпрыгивала и смешно пыталась сбить нахальное насекомое лапой. Но стоило Шетар скрыться за поворотом тропы и надолго исчезнуть из виду, как Грай негромко призывно замурлыкала, и в то же мгновение львица возникла прямо перед нами, выпрыгнув из густой тени, точно лесной дух. Грай легонько коснулась ее головы, и Шетар послушно пошла за нами, а мы неторопливо двинулись к выходу.

– Какой все-таки это замечательный дар – уметь призывать к себе животных! – восхищенно заметила я.

– В зависимости от того, как его применять, – сказала Грай. – Хотя нам этот дар, безусловно, очень пригодился, когда мы, покинув Верхние Земли, были вынуждены как-то зарабатывать на жизнь. Я воспитывала чужих лошадей, чтобы Оррек мог спокойно учиться. Мне нравилась эта работа… Меня, кстати, просто восхищает умение альдов воспитывать своих лошадей. Для них ударить лошадь – хуже, чем ударить жену. – Она тихонько фыркнула.

– И как вы только сумели так долго выдержать в этом Асударе? Неужели… альды никогда вас не злили, не раздражали?

– У меня же нет таких серьезных причин злиться на них, как у тебя, – сказала она. – Это было, пожалуй, немного похоже на жизнь среди диких зверей – хищников. Альды опасны и не всегда разумны – по нашим меркам. Они сами осложняют себе жизнь. Порой мне даже становилось их жаль. Я имею в виду альдов-мужчин.

Я промолчала.

– Они все равно что жеребцы или кролики-самцы, – продолжала задумчиво Грай. – Их вечно тревожит присутствие рядом других самцов-соперников или «ничьей» женщины. Они никогда не чувствуют себя полностью свободными. И сами наполняют свой мир врагами… Впрочем, они храбрые, умеют держать слово, умеют как следует принять гостей. В этом они похожи на моих соплеменников из Верхних Земель. Мне они, пожалуй, даже нравились. В общем. Хотя я так и не сумела толком познакомиться ни с одной женщиной – там я, естественно, притворялась мужчиной, и мне приходилось держаться от женщин подальше. Это было ужасно утомительно.

– А мне все в них ненавистно! – горячо сказала я. – И я ничего не могу с собой поделать.

– Естественно, ты ничего не можешь с собой поделать. После того, что ты нам рассказала… Просто представить невозможно, чтобы ты испытывала к ним какие-то иные чувства, кроме ненависти!

– А я и не хочу испытывать к ним какие-то иные чувства.

Грай не ответила. Вряд ли она могла не расслышать, что я сказала. Иногда она, по-моему, просто пропускала мимо ушей то, что говорили вокруг. Некоторое время мы шли молча, потом Грай вдруг повернулась ко мне и сказала с улыбкой:

– Послушай, а почему бы и тебе не сходить с нами во дворец? В качестве второго слуги. Мальчишка из тебя получается отличный. Меня-то ты тогда просто вокруг пальца обвела. Ну что, хочешь пойти? Это ведь очень интересно. Своего ганда они почитают как царя; скажи, много ли у тебя возможностей познакомиться с каким-нибудь царем? А заодно ты могла бы и Оррека послушать – он им свои «Космогонии» декламировать собирается. Это, правда, будет немного рискованно – они ведь просто ушиблены своим единобожием и уверены, что один лишь Аттх может считаться истинным богом. С другой стороны, ганд вчера специально просил Оррека почитать ему что-нибудь из «Космогоний».

Я только головой покачала в ответ. Я действительно мечтала послушать, как Оррек будет декламировать свои сочинения, но только не в окружении целой толпы альдов. Я, правда, больше не собиралась объяснять, почему и сколь сильно я их ненавижу, но и вести себя в их присутствии вежливо, смиренно и рабски покорно я тоже намерена не была.

Однако Грай на следующий день после обеда снова заговорила об этом. Она, очевидно, уже успела обсудить эту идею с Орреком и уговорить его, потому что он, как ни странно, совершенно не возражал против моего похода во дворец, да и Лорд-Хранитель – к моему ужасу – тоже. Он только спросил, не кажется ли им, что это может быть опасно. Но они в один голос заверили его, что альды свято блюдут законы гостеприимства и в этом отношении им вполне можно доверять.

– Что ж, – сказал он, – я вам верю, хотя «гостеприимство», которое они проявили по отношению ко мне, было таково, что я отнюдь не хотел бы, чтобы с ним познакомилась и Мемер. Но то, что наши народы, столько лет прожив бок о бок, знают друг о друге так мало, это, конечно, позор. И для нас, и для них. – Он задумчиво на меня посмотрел. – А Мемер, кстати сказать, все схватывает на лету.

Мне хотелось возразить ему, хотелось протестовать, заявить, что я не желаю идти туда, где столько альдов, не желаю ничего о них знать и ничему у них учиться. Но подобное заявление было бы «сознательным проявлением невежества» – а такие вещи Лорд-Хранитель презирал. К тому же это здорово смахивало бы и на обыкновенную трусость. И уж если Оррек и Грай готовы были рискнуть, отправившись вместе со мной во дворец, то как же я-то могла отказаться?

И все же идея эта пугала меня тем сильнее, чем больше я о ней думала. С другой стороны, я с интересом слушала рассказы Оррека и Грай о дворце и об альдах. Все-таки любопытно было бы посмотреть, как они там живут. Жизнь моя до сих пор разнообразием не отличалась, и я уже начинала думать: неужели так будет всегда – работа по дому, походы на рынок, пустые комнаты Галваманда, ну и, конечно, тайная комната с ее сокровищами, возможностью читать и учиться, а также та странная, затемненная ее часть, куда я не осмеливаюсь зайти? Неужели никто и никогда не будет ничему учить меня, кроме моего дорогого друга и повелителя? Неужели я всегда буду только с ним, и ни с кем другим? Неужели только ему смогу отдать свою любовь? Но с появлением этих двоих наш дом ожил. Проснулись души и тени наших предков и стали прислушиваться; проснулись хранители нашего порога и очага. И Тот, Кто Смотрит В Оба Конца Пути отворил им двери. Я это чувствовала, знала, как знала и то, что наши гости пришли сюда тропой Энну, что их благословила сама Леро. А значит, отказаться от того, что они мне предложили, равносильно отказу от дара богов, от выпавшей удачи, от возможности увидеть, что там, за поворотом…

– Так ты хочешь пойти с ними, Мемер? – снова спросил меня Лорд-Хранитель. Я понимала: если я скажу «нет», настаивать он не будет. Но в ответ я лишь молча пожала плечами – словно мне совершенно безразлично, пойду я во дворец или нет.

Он испытующе посмотрел на меня. Почему, ну почему он-то согласился послать меня прямо в логово наших врагов?! Однако и это, в общем, было мне ясно: потому что я могла пойти туда, куда не мог пойти он. И даже если я трушу, то он передаст мне свое мужество, и этого мужества хватит на двоих. Я должна была сыграть свою роль в качестве наследницы Галваманда, и он просил меня об этом.

– Хорошо, я пойду, – сказала я.

В ту ночь впервые в жизни мне приснился мой отец, точнее, тот, кто, по всей видимости, мог бы быть моим отцом. В голубом плаще, какие носили все воины альдов. И волосы у него были как у меня – не поймешь какого цвета, тусклые, курчавые, торчащие во все стороны и слишком тонкие и мягкие, чтобы их можно было причесать; в общем, настоящий «кучерявый баран». Лица этого человека я разглядеть не смогла. Он все куда-то взбирался, куда-то торопливо лез по развалинам домов, по разрушенным стенам и грудам камней, которых в нашем городе и до сих пор полно. А я стояла на улице и наблюдала за ним. И один раз, проходя мимо, он посмотрел прямо на меня, и мне вдруг показалось, что у него не человеческое лицо, а львиная морда. Потом он снова от меня отвернулся и торопливо, словно за ним кто-то гнался, перемахнул через очередную обвалившуюся стену и исчез.

Глава 7

Когда Оррек Каспро в следующий раз собрался во дворец развлекать ганда, его свиту составили укротитель львов Кай, львица Шетар и юный слуга Мем.

Мем, правда, чувствовал себя не в своей тарелке и здорово нервничал. Притворяясь помощником конюха, я очень боялась, что, если альды попросят меня, скажем, расседлать Бранти или начнут вести со мной разговоры о лошадях, они мгновенно поймут, что я у лошади колено от бабки не отличаю. «Не бойся, – уверяла меня Грай, – они точно такие же, как Гудит, и ни за что не пустят какого-то мальчишку-иностранца в конюшню к своим драгоценным лошадкам». Да она и сама ни на шаг меня не отпустит, как только мы на территории дворца окажемся. Так что мне в обличье мальчика Мема нужно будет только спокойно пройти по улицам, ведя Бранти под уздцы, как и подобает конюху, словно Оррек сам своей лошадью управлять не умеет.

Ну я и повела Бранти под уздцы, чувствуя себя при этом полной дурой. Мне было очень страшно, и Бранти, пожалуй, меня даже успокаивал. Он покорно шел рядом со мною, громко и монотонно постукивая по мостовой подковами и покачивая своей крупной головой. Время от времени он прядал ушами и выразительно фыркал, ласково поглядывая на меня большими темными глазами. Бранти был старый – куда старше меня – и успел постранствовать по всему Западному побережью. Куда Оррек ни просил его пойти, он всюду охотно шел, проявляя удивительное терпение и благородство. Жаль, что я сама была совсем не такая.

Мы поднялись по улице Галва до моста Ювелиров и вскоре вышли на площадь перед Домом Совета. Я с гордостью взирала на это великолепное здание из серебристо-серого камня, такое высокое и просторное. Я любовалась аккуратными рядами высоких изящных окон и красивым медным куполом, который легко вздымался над городскими крышами, подобно тому как вздымается над соседними горами вершина горы Сул и точно плывет в небесах. К просторному крыльцу перед входом в Дом Совета с площади вела широкая лестница; с этого крыльца раньше выступали ораторы, на нем велись политические споры – но все это было в те далекие времена, когда мы сами управляли своей страной. Лорд-Хранитель рассказывал мне, что это крыльцо специально устроено так, что если ты, стоя на нем, говоришь хотя бы чуточку громче обычного, то тебя все равно будет слышно повсюду на площади. Но сама я никогда еще на это крыльцо не поднималась; я и по площади-то никогда не ходила. Площадь эта теперь принадлежала альдам, а не жителям Ансула.

В центре площади высился огромный шатер, и из него во все стороны торчали красные шесты с развевающимися красными знаменами, так что самого Дома Совета и видно-то почти не было.

У выхода на площадь к нам подошел какой-то офицер и приказал стражникам в голубых плащах пропустить нас к шатру.

Из конюшен, расположенных по левому краю площади, к нам тут же устремились еще какие-то люди. Я придержала Бранти, Оррек спешился, и тут же какой-то пожилой альд взял у меня из рук поводья и, слегка поцокав языком, повел жеребца прочь. Грай, она же укротитель львов Кай, подошла ко мне, держа Шетар на коротком поводке, и мы с нею вместе пошли следом за Орреком к шатру. Перед шатром был расстелен ковер, стояло складное кресло для Оррека; на кресле лежал зонтик от солнца. Нам никаких сидений явно не полагалось, но какой-то мальчик-раб – такое же «осадное отродье», как и я, – принес укротителю львов зонт из красной бумаги. Мы встали у Оррека за спиной, и Грай тут же сунула мне в руки этот зонт. Она велела держать его так, чтобы и мы трое тоже были в тени, а сама с весьма высокомерным видом скрестила руки на груди и отвернулась. Я понимала, что это делается для альдов, – им должно казаться, что я – раб поэта Оррека или же укротителя львов Кая.

Рабы при дворе ганда носили одинаковые длинные рубахи из грубой ткани в серо-белую или буровато-белую полоску. Некоторые из них были альдами, а некоторые – моими соотечественниками, но ни одной женщины среди них я не заметила. Женщин они, наверное, держали в другом месте, где-то внутри, подальше от чужих глаз. И уж конечно, ни одна из рабынь к народу альдов не принадлежала.

Из шатра появились придворные в пышных нарядах, а со стороны казарм, выстроенных над Восточным каналом за Домом Совета, где раньше обычно ставили будки для голосования, к нам подошли несколько офицеров. Наконец из шатра вышел и сам ганд. Все встали. Ганда сопровождали два раба-альда; один держал над ним огромный красный зонт, а второй нес большое опахало на тот случай, если ганду станет жарко. Погода в тот день стояла замечательная, весенняя, и солнце то и дело скрывалось за легкими прозрачными облачками, а с моря дул слабый ветерок. И я, глядя на рабов с их дурацкими зонтами и опахалами, думала: до чего все же глупы эти альды! Неужели они не видят, что сегодня ничего такого не требуется? Широкополые шляпы, которые напялили на себя придворные, выглядели просто смешно. Неужели они так и не поняли, что Ансул – это не пустыня?

Подражая рабам-альдам, я старалась не поднимать глаз на ганда Иораттха и поглядывала на него лишь украдкой. Лицо у ганда было тяжелое, покрытое глубокими морщинами и чуть желтоватое, как и у большинства альдов; нос довольно короткий, ястребиный; глаза узкие и светлые. Светлые, точнее, бесцветные глаза альдов всегда вызывали у меня тошноту, и я бесчисленное множество раз благодарила своих предков за то, что они позволили мне иметь такие же темные глаза, как и у всех моих соплеменников. Похожие на овечью шерстку седые волосы ганда были коротко подстрижены, но отдельные кудряшки все же выбивались у него из-под шляпы; его густые брови тоже немного кудрявились, а короткая бородка четко обрисовывала нижнюю челюсть и подбородок. В целом ганд производил впечатление человека сильного и жесткого, но какого-то усталого. Он приветливо улыбнулся Орреку – улыбка эта словно разом осветила все его лицо – и сделал жест, какого мне у альдов еще видеть не доводилось: поднес ладони к груди и на уровне сердца как бы приоткрыл их ему навстречу, одновременно почтительно поклонившись. Видимо, альды так приветствуют равного. А еще он назвал Оррека «гандом всех поэтов».

И все-таки, подумала я, в шатер-то он его так и не пригласил!

«Язычники» – так они нас называли. Этому слову мы от них и научились. Если оно и имело какое-то значение, то, скорее всего, обозначало народ, который понятия не имеет о том, что действительно свято. Неужели на свете есть такие народы? По-моему, «язычники» – это просто люди, которым ведома иная святость, чем тебе самому. Альды пробыли в Ансуле целых семнадцать лет, но так и не поняли, что это море, и эта земля, и эти скалы для нас священны, что у них есть душа, что в них живет божественная сила. Уж если здесь и есть язычники, сердито думала я, так это сами альды! Во мне все кипело от злости, и это мешало слушать, что говорят два великих человека – Иораттх и Оррек, тиран и поэт.

Оррек начал декламировать стихи, и его певучий голос заставил меня прислушаться, но оказалось, что это какое-то эпическое сказание альдов, прочесть которое его попросил ганд – одна из их бесконечных историй о войнах в пустыне, – и дальше я слушать не стала.

Я попыталась найти среди придворных сына Ганда, Иддора, того самого, что дразнил Шетар. Сделать это оказалось очень легко. Его выдавало просто невероятное количество пышных одеяний и причудливая шляпа, украшенная перьями и златоткаными лентами. Иддор был очень похож на отца, только повыше ростом да лицом покрасивее, хотя, на мой взгляд, слишком светлокожий. Вел он себя как-то беспокойно, все время суетился, болтал о чем-то с одним из своих спутников, размахивал руками, вертелся и нервно переступал с ноги на ногу. А старый ганд сидел совершенно неподвижно, спокойно положив на колени короткие сильные руки, и внимательно слушал, полностью поглощенный повествованием; его одежды из тонкого полотна, лежавшие на полу застывшими складками, казались высеченными из камня. Впрочем, офицеры и придворные тоже по большей части слушали сказителя очень внимательно; они прямо-таки упивались словами знакомого повествования. Честно говоря, голос Оррека и впрямь звучал так страстно, что я, забыв обо всем, тоже невольно стала его слушать.

Закончив описание трагической сцены предательства и примирения, Оррек умолк, и все альды дружно принялись ему аплодировать, громко хлопая одной ладонью о другую. Ганд велел одному из рабов принести сказителю воды в стакане. («Они потом этот стакан разобьют», – шепнула мне Грай.) Затем слуги стали разносить блюда со сластями, но к нам с Грай никто даже не подошел. Иораттх наклонился и вытянул руку, желая дать Шетар угощенье. Грай поспешно подвела львицу к нему, та села, вежливо понюхала подачку и отвернулась. Ганд засмеялся. Смех у него был такой же приятный, как и улыбка, и лицо его снова будто осветилось.

– Ну, понятно, госпожа Шетар! Разве эта еда годится для льва? – сказал он. – Может, мне послать кого-нибудь, чтоб мяса принесли?

Ответила ему Грай, а не Оррек, причем голосом настоящего укротителя львов – хриплым и резким:

– Лучше не надо, господин мой.

Ганд не обиделся.

– Ты следишь за ее питанием, да? И правильно. А не может ли она еще разок поклониться?

По-моему, Грай даже бровью не повела – во всяком случае, я ни одного ее движения заметить не сумела, – но львица тут же встала в позу и, по-кошачьи вытянув лапы, поклонилась ганду. Пока он смеялся, она оглянулась, надеясь получить тот маленький шарик костного мозга, который служил ей вознаграждением, и Грай незаметно сунула его ей в пасть.

Иддор не выдержал. Он вышел вперед и спросил, обращаясь исключительно к Орреку:

– Сколько ты заплатил за нее?

– Одну песню, ганд Иддор, – ответил ему Оррек, не вставая. Он как раз настраивал свою лютню и считал, видимо, что это вполне достаточное извинение. Иддор нахмурился. Оррек поднял на него глаза и пояснил: – Точнее, одну историю. Кочевникам, поймавшим львицу с детенышем, хотелось послушать целиком «Сказание о Даредаре», чтобы потом они и сами могли рассказывать эту историю во время своих празднеств. Чтобы рассказать ее всю до конца, мне понадобилось целых три ночи, и вознаграждением за мой труд стал вот этот львенок. В итоге все остались очень довольны.

– А откуда ты знаешь эту историю? И как тебе удалось выучить столько наших песен?

– Стоит мне услышать какую-нибудь историю или песню – и она моя, – сказал Оррек. – Таков уж мой дар.

– У тебя есть и еще один дар – умение слагать стихи и песни, – заметил Иораттх.

Оррек молча ему поклонился, но Иддора было не остановить.

– И все-таки – где ты слышал наши песни и сказания? И откуда тебе известно «Сказание о Даредаре»?

– Я немало странствовал по северному Асудару, ганд Иддор. И повсюду люди дарили мне свои песни и легенды, рассказывали истории, делились со мной не только пищей, но и духовным богатством. Они не просили платы за хлеб и кров, не просили отдать им львенка, им не нужно было от меня даже медной монетки – они хотели одного: чтобы я спел им какую-нибудь новую песню или рассказал какую-нибудь старинную историю. Самые бедные люди пустыни оказывались и самыми великодушными, и самыми щедрыми – но главным их богатством было знание родного языка.

– Верно, верно, – покивал ганд Иораттх.

– Ты что же, читал наши сказания в книгах? Или сам их туда записывал? – Слова «читал», «книги», «записывал» в устах Иддора звучали как плевки; он выплевывал их, словно какую-то мерзость, случайно попавшую ему в рот.

– Принц, находясь среди народа, поклоняющегося великому Аттху, я обычно живу по тем законам, которые Аттхом и установлены. – Оррек произнес это не только с достоинством, но и со сдержанным гневом, как человек, чья честь была задета и кто был просто вынужден ответить на брошенный ему вызов.

Иддор отвернулся; его, казалось, смутил прямой ответ Оррека. А может, и гневный взгляд отца. И все же он негромко сказал одному из своих компаньонов:

– Разве мужчина может играть на какой-то скрипке? Я всегда считал, что на таких инструментах только женщины играют!

У альдов действительно на струнных музыкальных инструментах играют только женщины; а мужчинам полагается играть на флейтах, рожках и трубах. Так впоследствии объяснила мне Грай. Но в ту минуту я поняла лишь, что этим как бы невзначай брошенным замечанием Иддор хотел оскорбить Оррека или посмеяться над своим отцом. Впрочем, оскорбляя Оррека, он и ганду выказывал свое пренебрежение.

– Итак, поэт, теперь ты немного передохни и подкрепи свои силы, а затем мы хотели бы послушать стихи твоего собственного сочинения, – сказал Иораттх. – А также, ты уж прости нам наше невежество, хорошо было бы, если б ты немного просветил нас относительно прочих западных поэтов.

Меня удивило, что ганд говорит с Орреком так учтиво, даже изысканно. Ведь он, без сомнения, был настоящим старым воякой и все же взвешивал каждое свое слово, старался говорить красиво, даже, пожалуй, чересчур цветисто, употребляя множество старинных слов и оборотов. Слушать его было одно удовольствие. Он говорил так, как и должен, наверное, говорить представитель такого народа, который не признает письменности и все свои знания и умения вкладывает в устную речь. Впрочем, до этого дня я, пожалуй, ни разу не слышала, чтобы хоть один альд произнес какую-нибудь достаточно длинную и связную фразу. Обычно они только орали на местных жителей да кратко оповещали население Ансула об очередных приказах ганда.

Оррек, надо сказать, был отличным соперником и в словесной дуэли, и в изысканно вежливом состязании в красноречии. Я заметила, что он, декламируя отрывки из «Сказания о Даредаре», словно позабыл о своем северном выговоре и голос его звучал как у настоящего альда – оглушая и довольно невнятно произнося согласные и растягивая гласные. Да и теперь, отвечая ганду, он придерживался того же произношения.

– Я последний и наименее значимый в бесконечной череде наших поэтов, ганд Иораттх, – сказал Оррек, – и даже претендовать не смею на то место, которое по праву принадлежит поистине великим творцам. А потому не позволит ли мне высокочтимая аудитория прочесть не свои стихи, а одно из стихотворений Дениоса, самого любимого моего поэта, уроженца Урдайла?

Ганд благосклонно кивнул, и Оррек, закончив настраивать свою лютню, пояснил, что эти стихи не поют, однако голос инструмента служит для того, чтобы отделить созданные поэтом слова от всех тех, что были сказаны до этого и будут сказаны после, а также чтобы сказать то, чего никакими словами не выразишь. Он склонил голову и ударил по струнам. Чистые протяжные звуки этой музыки были исполнены страсти. Наконец затих финальный аккорд, и Оррек произнес первые слова из первой песни «Превращений».

И до самого конца никто из слушателей не шелохнулся. Да и потом альды долго молчали – в точности как молчала тогда толпа на рыночной площади. А когда они наконец собрались в знак похвалы захлопать в ладоши, ганд вдруг поднял руку и сказал:

– Нет. Еще раз, поэт! Прошу тебя, повтори нам это чудо еще раз с самого начала!

Оррека явно несколько озадачила подобная просьба, но он все же с улыбкой вновь склонил голову к своей лютне.

Но не успел он коснуться струн, как послышался чей-то громкий голос. Но оказалось, что это не Иддор, а один из жрецов, что стояли с ним рядом, – в черно-красном одеянии и красном головном уборе, подобно шлему укрывавшем его голову, спускаясь от высокой тульи до самых плеч, так что видимым оставалось только лицо. Борода у него была опалена огнем – похоже, специально, – и лишь на подбородке мелко курчавился оставшийся клочок волос. В одной руке он держал высокий и тяжелый черный посох, а в другой – короткий меч.

– Сын солнца, – промолвил он, – разве одного раза тебе недостаточно? Мы и так слишком долго слушали это богохульство!

– Жрец, – шепнула мне Грай, но я и так это поняла, хотя жрецов нам доводилось видеть нечасто. «Красные шапки» – так их с ненавистью называли в Ансуле. Альдских жрецов горожане особенно сильно боялись и старались с ними вообще не встречаться, ибо если кого-то из жителей города до смерти забивали камнями или живьем топили в жидкой грязи, то это почти всегда делалось по приказанию жрецов.

Иораттх повернулся и надменно посмотрел на жреца. Собственно, повернул он только голову, в точности как ястреб, и так же быстро глянул и нахмурился, словно говоря: «Как ты посмел?!» Но голос его звучал мягко, даже как-то вкрадчиво, когда он сказал:

– О благословеннейший! Уши мои, должно быть, плохо слышат, ибо я не услышал в этих стихах никакого богохульства. Прошу тебя, открой мне, в чем оно заключается?

И человек в красном головном уборе весьма уверенно заявил:

– Все это слова безбожника, ганд Иораттх! В них нет ни понимания Аттха, ни веры в откровения его святых толкователей, а есть лишь слепое поклонение злокозненным демонам и лживым богам да болтовня о первоочередности земных деяний и восхваление женщин.

– Да, да, – закивал согласно Иораттх, даже не думая возражать жрецу, однако было видно, что его задели все эти нелепые обвинения. – Что правда, то правда: эти языческие поэты ничего не знают ни об Аттхе, ни об «опаленных его пламенем». Они вообще многое воспринимают неправильно, ошибочно, но все же не стоит считать, что они так уж безнадежно слепы. На них еще вполне может снизойти огонь откровения. А кстати: неужели ты против того, чтобы мы, вынужденные много лет назад разлучиться с нашими женами и возлюбленными, услышали хотя бы несколько слов, посвященных женщинам? Я понимаю, благословенный, ты был опален священным огнем и, разумеется, выше всякой грязи и порочных снов, но мы-то всего лишь обыкновенные грубые солдаты. Услышать – не значит обладать, однако же и услышанные слова дают все же хоть какое-то утешение. – Ганд говорил совершенно спокойно, даже, пожалуй, торжественно, но кое-кто из его соратников не сумел сдержать улыбку.

Жрец в красном головном уборе начал было отвечать, но ганд внезапно встал и грозно промолвил:

– Из уважения к священной чистоте опаленных я не стану просить ни тебя, о благословенный, ни кого-либо из твоих братьев остаться здесь и слушать то, что оскорбляет ваш слух. Могут также уйти и все те, кто не желает больше слушать песни этого языческого поэта. Но поскольку, как говорится, проклят лишь тот, кто слышит проклятия, те из вас, у кого столь же слабые уши, как и у меня, могут спокойно, ничего не опасаясь, остаться и слушать дальше. Ты уж извини нас, поэт, за эти неожиданно возникшие разногласия и проявленную по отношению к тебе неучтивость.

И ганд снова спокойно уселся, а Иддор со всей своей компанией, а также все «красные шапки» – их там было еще четверо – удалились в шатер, громко и раздраженно переговариваясь на ходу. Впрочем, один человек из окружения Иораттха тоже незаметно ускользнул прочь, хотя вид у него при этом был самый что ни на есть разнесчастный и встревоженный. Остальные остались. И Оррек снова ударил по струнам и продекламировал вступление к «Превращениям» Дениоса.

Когда он умолк, ганд позволил своим людям сколько угодно хлопать в ладоши и велел принести Орреку еще стакан воды («Стакан-то хрустальный, они же разорятся!» – насмешливо прошипела мне на ухо Грай). Затем Иораттх отпустил свою свиту, сказав, что хотел бы побеседовать с поэтом «под раскидистой пальмой», что, очевидно, означало «наедине».

Парочка стражников все же осталась стоять у входа в шатер, но офицеры и придворные разошлись – одни ушли куда-то вглубь шатра, другие побрели в сторону казарм. А к нам с Грай подошел тот важный раб с опахалом и повел нас в сторону конюшен. Следом за нами туда же направилась целая группа людей, которые, как я догадалась, потихоньку собрались у входа в большой шатер, чтобы послушать выступление Оррека, и все это время стояли там чуть в сторонке, никого не беспокоя и никем не замеченные. Среди них были и воины, и слуги, и просто мальчишки. Похоже, в данный момент их больше всего интересовала Шетар. Им очень хотелось подойти к ней ближе, но Грай не позволяла. Тогда они попытались завязать разговор с «укротителем», задавая самые обычные вопросы: как зовут львицу, где ее поймали, что она ест, охотилась ли она и убивала ли когда-нибудь людей? Грай отвечала очень кратко и чуть надменно, как, собственно, и подобало такой достойной личности, как укротитель львов.

– А это что, твой раб? – спросил какой-то юноша. Я вообще не поняла, что это он обо мне, пока не услышала ответ Грай:

– Ученик конюха.

Юноша чуть отстал, поравнялся со мной и пошел рядом. Когда я присела на камень под стеной здания, где была тень, он тоже уселся там, несколько раз внимательно посмотрел на меня и наконец заявил:

– Ты тоже из альдов!

Я покачала головой.

– Ну, значит, отец у тебя альдом был, – безапелляционным тоном продолжал он, явно гордясь своей проницательностью.

Смысла отрицать это при моих волосах и бледной коже не было никакого, и я лишь пожала плечами.

– А ты здесь живешь? В этом городе? – Он явно не собирался прекращать свой допрос.

Я кивнула.

– А ты с какими-нибудь девушками, случайно, не знаком?

Сердце у меня так и подскочило. Стало трудно дышать. Единственное, о чем я могла думать в эту минуту, – что он догадался о моей принадлежности к женскому полу и сейчас начнет выкрикивать знакомые слова: грязь, скверна, богохульство…

– Мы с отцом сюда только в прошлом году приехали. Из Дюра, – как-то печально сообщил он и довольно долго молчал.

Я осторожно скосила в его сторону глаза и поняла, что он совсем еще мальчишка – лет пятнадцать, от силы шестнадцать. Голубого плаща он еще, разумеется, не носил, но был одет в котту с голубым узлом на плече. Ноги у него были босые, мосластые; лицо бледное, щеки покрыты детским пушком, вокруг рта прыщи. Очень светлые, круто вьющиеся, как у овечки, волосы чуть отдавали желтизной.

– Все девушки в Ансуле нас ненавидят, – горестно вздохнул он. – Вот я и подумал: вдруг у тебя сестра есть.

Я покачала головой.

– Тебя как зовут? – спросил он.

– Мем.

– Понимаешь, Мем… если ты случайно узнаешь, что кто-то из ваших девушек, ну… сам знаешь… В общем, если кто-то из них захочет… с мужчиной время провести, то у меня есть немного денег. Я хотел сказать – для тебя.

Ах ты, испорченный, отвратительный, жалкий щенок! И тон у него тоже был какой-то жалкий, совершенно безнадежный. Ответом я его не удостоила и, несмотря на страх и презрение, чуть не расхохоталась ему в лицо – не знаю уж почему, – такой он был бесстыдник. Кобель дурной! Я его даже и ненавидеть-то по-настоящему не могла.

Он все продолжал что-то бубнить насчет девушек и своих тайных мечтаний, а потом вдруг начал говорить такие вещи, что я почувствовала, как лицо мое заливается краской. Это очень меня встревожило, и я постаралась ровным голосом остановить его.

– Никаких девушек я не знаю, – довольно резко сказала я, и это на какое-то время действительно заставило его заткнуться. Он вздохнул и как ни в чем не бывало поскреб у себя в промежности. А потом изрек:

– Осточертело мне здесь! Домой хочу!

«Ну и отправляйся!» – хотелось мне крикнуть, но я кивнула и сказала:

– Угу.

Он снова посмотрел на меня – причем так пристально, что я опять перепугалась: вдруг догадался?

– А с мальчиками ты никогда этим заниматься не пробовал? – спросил он.

Я молча покачала головой.

– И я тоже, – снова печально вздохнул он; голос у него был какой-то девчачий, почти как у меня. – А у нас некоторые солдаты вовсю с мальчиками развлекаются.

Мысль о «развлечениях с мальчиками», похоже, повергла его в полное уныние, и он не стал больше распространяться на эту тему, а лишь сказал с очередным тяжким вздохом:

– Отец бы меня точно убил.

Я понимающе кивнула.

Мы немного помолчали. Шетар раздраженно ходила взад-вперед по двору, за ней неотступно следовал «укротитель Кай». Я бы с удовольствием к ним присоединилась, но это, наверное, выглядело бы по меньшей мере странно – какому-то ученику конюха не следовало разгуливать по двору ганда рядом с такой значимой персоной, как укротитель львов.

– А ваши парни как развлекаются? – продолжил свой допрос настырный мальчишка.

Я только плечами пожала. А действительно, как развлекаются наши парни? Вообще-то, они в основном либо воруют, либо попрошайничают, надеясь раздобыть для семьи еду и топливо; этим у нас в городе почти все занимаются, если не считать альдов, конечно.

– В лапту играют, – сказала я, чтобы он от меня наконец отвязался.

Но он еще больше приуныл. Судя по всему, он не принадлежал к тем, кто увлекается спортивными играми.

– Меня здесь что больше всего поражает? – сказал он. – То, что, куда ни глянь, всюду женщины! Ходят себе в открытую прямо по улицам! Видишь женщин повсюду, но не можешь… Они не…

– А что, у вас, в Асударе, разве женщин нет? – спросила я, старательно изображая туповатого помощника конюха.

– Конечно есть! Только они все внутри, в домах, и по улицам, как у вас, не ходят! – Тон у него был обиженный и обвиняющий одновременно. – И напоказ они себя не выставляют! Порядочная женщина должна дома сидеть!

И я вдруг подумала о том, как моя мать тогда шла по улице, спеша поскорее попасть домой…

Горячая волна гнева поднялась в моей душе, затопив ее целиком, и если бы я в этот момент не сдержалась и заговорила, то наверняка стала бы поливать его бранью или просто плюнула бы ему прямо в физиономию. Но я промолчала, и ярость постепенно улеглась, хотя ее невидимые холодные щупальца продолжали сдавливать мне горло, вызывая тошноту. Я сглотнула слюну и велела себе немедленно успокоиться.

– Мекке говорит, у вас какие-то храмовые шлюхи есть, – снова завел ту же песню парнишка. – К ним любой может пойти, вот только храмы эти сейчас закрыты. Но шлюхи все равно этим занимаются. Тайком. И с кем угодно. Ты ничего об этом не знаешь?

Я опять молча покачала головой.

А он опять тяжко вздохнул.

И тут я не выдержала и встала. Не вскочила. Но все же отойти от него в сторонку и немного подвигаться, чтобы выпустить пар, мне было просто необходимо. А он посмотрел на меня снизу вверх и, улыбнувшись совершенно по-детски, сообщил:

– Меня Симме зовут.

Я кивнула. И медленно двинулась к Шетар и Грай – я просто не знала, куда еще могла бы пойти. В ушах у меня шумела кровь.

Грай внимательно на меня посмотрела и сказала, чтобы все слышали:

– Полагаю, ганд уже почти закончил свою беседу с поэтом, так что сходи-ка на конюшню и скажи, чтоб его коня вывели во двор. Его, кстати, и выгулять было бы не вредно. Понял?

Я кивнула и пошла через весь двор к огромным конюшням. По какой-то причине я больше не опасалась тех слуг, что ухаживали за лошадьми. Я сказала им все, что велела Грай, и меня провели внутрь. Бранти стоял в стойле и угощался отличным овсом.

– Оседлайте его и выведите наружу, – велела я конюхам, словно они были моими рабами. И тот пожилой альд, который отвел Бранти в конюшню, поспешил выполнить мои распоряжения. А я стояла себе, заложив руки за спину, и любовалась прекрасными лошадками. А когда старый конюх вывел Бранти во двор, я совершенно спокойно взяла жеребца под уздцы.

– Ему, верно, лет девятнадцать-двадцать? – спросил конюх.

– Больше.

– Видать, хороших кровей конь. – Старик протянул руку и ласково разгладил Бранти челку на лбу. Пальцы у него были толстые, грязные. – Мне всегда крупные лошади нравились. – В голосе его почти нежность звучала.

Я коротко кивнула – мол, и мне тоже – и повела Бранти прочь. Грай и Шетар стояли в воротах, поджидая Оррека, который уже шел от шатра к ним. Я, как заправский грум, подставила «хозяину» колено, когда он садился в седло, и мы двинулись в обратный путь. Но как только мы миновали ворота и стражников в голубых плащах и вышли на площадь Совета, силы вдруг изменили мне. Не сдержавшись, я разразилась слезами. Слезы так и лились из глаз, обжигая щеки; губы сами собой кривились, дрожали, дергались. Но я продолжала идти и сквозь пелену слез видела перед собой свой город, свой прекрасный город, и далекую гору, и затянутое облаками небо – и постепенно перестала плакать.

Глава 8

В тот вечер Иста приготовила на ужин нечто особенное – замечательное кушанье, которое у нас называется «уффу». Это такие поджаренные в масле пирожки с начинкой из молодой баранины или козлятины, смешанной с картошкой и овощами, а также с зеленью. Пирожки получились хрустящие, сочные, невероятно вкусные. Иста была очень благодарна Орреку и Грай, но не только потому, что им удалось раздобыть для нее мясо – если честно, мы попросту разделили с Шетар ее обед, – но и потому, что в доме у нас наконец-то были гости, которые одним своим присутствием сумели восстановить честь и достоинство Галваманда. Кроме того, благодаря их присутствию у Исты появилась возможность приготовить что-то новое, особенное. Оррек и Грай очень хвалили уффу, но Иста только плечами пожимала да ворчала, вовсю критикуя собственную стряпню и заявляя, что пирожки получились не очень, потому что тесто плохо поднялось, да и масла приличного достать она не смогла. В общем, мы словно вернулись в «добрые старые времена».

После обеда Лорд-Хранитель пригласил наших гостей и меня на дальнюю веранду, и мы снова засиделись там допоздна. Всем не терпелось узнать, о чем же ганд Иораттх беседовал с Орреком «под раскидистой пальмой». И Оррек с удовольствием нам об этом поведал. У него и впрямь были весьма интересные новости.

Оказывается, Дорид, ганд всех гандов, верховный жрец и правитель Асудара, в течение почти тридцати лет командовавший всеми армиями альдов, скончался от апоплексического удара чуть более месяца назад у себя во дворце, в городе Медроне, что находится в самом сердце пустыни. Его преемником стал человек по имени Акрей, приходившийся ему вроде бы племянником. Поскольку правитель Асудара является также и верховным жрецом, а всем служителям Аттха предписано соблюдать целибат, то иметь сына не мог даже Дорид. У него могли быть только племянники. Другие его племянники и прочие претенденты на трон стали, естественно, оспаривать возвышение Акрея и подняли мятеж, в ходе которого и были убиты – кто открыто, а кто и втайне. Некоторое время весь Медрон бурлил, но теперь Акрей твердо взял власть в свои руки и навел порядок, намереваясь и дальше править в качестве ганда всех гандов.

Похоже, ганд Иораттх был чрезвычайно этим доволен. Во всяком случае, из его слов Оррек понял, что новый правитель Асудара, он же его верховный жрец, куда меньше чувствует себя жрецом, чем правителем, в отличие от покойного Дорида. Тогда как представители той оппозиции, что пыталась лишить Акрея трона, были, как и Дорид, последователями культа «тысячи истинных мужчин» – то есть проповедовали абсолютную необходимость войны добра со злом и требовали непременно отыскать в языческом Ансуле пресловутую Пасть Ночи и уничтожить ее.

Сторонники Акрея вроде бы особого значения существованию этой Пасти Ночи не придают. Особенно теперь, когда армия, захватив Ансул, так и не сумела ее отыскать. Мало того, партия Акрея воспринимает столь длительную оккупацию Ансула – которая, впрочем, принесла Медрону немалую выгоду, пополнив столичную казну золотом, драгоценностями и предметами роскоши, – во-первых, как сознательное истощение военной мощи Асудара, а во-вторых, как весьма сомнительную в духовном отношении государственную политику. Альды всегда существовали в своей пустыне изолированно и пользовались покровительством только своего Аттха, единственно возможного истинного бога, а потому старались держаться как можно дальше от всех «неверных» и «нечистых», так что долгое пребывание среди язычников, безусловно, наносит значительный ущерб их душам.

Но как же в таком случае альдам следует поступить с захваченным ими Ансулом?

Иораттх, рассуждая на эту тему, изложил Орреку свое решение данной проблемы, которое нашему поэту показалось замечательно простым и разумным. Собственно, сама проблема, по словам Иораттха, заключалась в том, какой из двух возможных выходов из сложившегося положения был бы более угоден Аттху: то ли новому верховному правителю стоит отозвать свою армию из Ансула, чтобы воины со всей своей добычей смогли наконец вернуться домой, то ли отправить в Ансул отряд поселенцев и таким образом навсегда закрепить его за собой в качестве колонии.

– Иораттх примерно в таких словах это и изложил, – сказал Оррек. – Очевидно, новый правитель интересовался мнением нашего ганда на сей счет, зная, что он все эти годы прожил здесь, среди язычников. А меня Иораттх, похоже, считает лицом незаинтересованным, этаким беспристрастным наблюдателем. Но почему? И с какой стати он вздумал делиться своими сомнениями именно со мной? Я-то ведь тоже язычник, черт побери!

– Потому что ты поэт, – сказал Лорд-Хранитель. – А поэт для альдов – все равно что провидец, изрекающий истину.

– А может, ему просто поговорить больше не с кем? – предположила Грай. – А ты – считает он тебя провидцем или нет – слушать, безусловно, умеешь.

– Ага, и молчать тоже, – хмыкнул Оррек. – Да и что я, собственно, могу ему на это сказать?

– Я, конечно, не знаю, что ты мог бы ответить Иораттху, – сказал Лорд-Хранитель, – но, возможно, то немногое, что знаю о нем я, сумеет как-то помочь тебе. Во-первых, он взял себе в наложницы одну рабыню, но, по слухам, обращается с ней весьма достойно. Ее зовут Тирио Актамо. Она дочь одного из знатнейших семейств Ансула. Я ее очень давно и хорошо знаю. До вторжения это была одна из самых красивых девушек на свете; к тому же она очень умна и энергична. Теперь же я знаю о ней лишь то, что мне рассказывают люди, знакомые со слугами ганда. Если верить слухам, которые доносятся из дворца, Иораттх почитает Тирио как собственную жену и она имеет на него огромное влияние.

– Как бы мне хотелось поговорить с ней! – воскликнула Грай.

– И мне тоже, – сказал Лорд-Хранитель, и печальный голос его чуть дрогнул. Справившись с собой, он снова заговорил: – Второе не менее важно: Иддор – сын ганда от одной из его жен, оставшихся в Асударе; говорят, что Тирио Актамо он ненавидит. Впрочем, он, похоже, и отца своего ненавидит не меньше.

– Да, он без конца дерзит ему, всячески над ним насмехается и вообще ведет себя весьма вызывающе, – подтвердил Оррек. – Но по-моему, ослушаться его все же не смеет.

Лорд-Хранитель некоторое время молчал, потом встал, подошел к алтарю, остановился перед ним и негромко сказал:

– О благословенные духи моего дома, помогите мне говорить правду! – Он поклонился, почтительно коснулся потертого края алтаря, еще немного постоял перед ним и вернулся к нам. Но не сел, а так и заговорил, стоя, возвышаясь над нами: – Это ведь именно Иддор и жрецы привели сюда армию в поисках Пасти Ночи. Это они подвергли пыткам обитателей Галваманда, надеясь заставить их показать вход в ту пещеру, или погреб, или какое-то иное «нечистое» место, где якобы Пасть Ночи и находится. Некоторые так и умерли под пыткой… Меня они, впрочем, оставили в живых, возлагая на меня… – Тут он на мгновение запнулся, но почти сразу продолжил: – На меня они возлагали самую большую надежду, поскольку были уверены, что я – колдун. То есть, точнее, тоже жрец, но, в их представлении, жрец неправильный, ибо служу тому, кого они считают главным врагом Аттха, антибогом, дьяволом. Но я не смог сообщить им то, что им так хотелось узнать. Сама Энну запечатала мне уста своей ладонью и не позволила мне солгать. А Сампа сделал так, что язык мой онемел и не дал мне сказать правду. Все души моих предков, все тени Галваманда сошлись и плотным кольцом окружили меня. И жрецы это поняли. И очень испугались. Они боялись меня, даже когда… Нет, боялись они не меня. Их испугала та святость, что снизошла на меня. Они боялись того благословения, которым одарили меня души моих предков и боги моего дома, моего города, моей страны…

Через какое-то время жрецы отказались иметь со мной дело, так что единственным, кто продолжал меня допрашивать, был сам Иддор. Он, по-моему, тоже меня боялся, но весьма гордился собственной смелостью, поскольку считал меня великим колдуном и тем не менее мог делать со мной все, что хотел. Я служил доказательством его могущества, одновременно являясь игрушкой для его жестоких забав. Я был просто вынужден все время его слушать, а он все говорил и говорил, все объяснял мне что-то, без конца повторяя одно и то же: как он заставит того демона, что захватил мою душу, выйти наружу и рассказать ему, где найти Пасть Ночи. И как только этот демон выйдет и заговорит, мне наконец разрешат спокойно умереть. Впрочем, вместе со мной умрет и все зло, и на земле воцарится праведность, а он, Иддор, будет восседать на троне ганда всех гандов и «пламенеть во славе». Он все продолжал внушать мне это, а я пытался и лгать ему, и говорить правду, но боги так и не дали мне произнести ни одного слова – ни лжи, ни правды.

За все это время Лорд-Хранитель так и не присел ни разу, а потом снова подошел к алтарю и застыл возле него, положив руки на край ниши. Я слышала, как он шепотом благословляет Энну и богов нашего дома. Постояв там, он снова вернулся к нам и продолжил свой рассказ:

– За все то время, что я был пленником Иддора, отца его я не видел ни разу. Иораттх явно старался держаться подальше от тюремных камер и никогда не участвовал в охоте на ведьм. Иддор постоянно жаловался мне на отца, всячески его поносил, называл нечестивцем и упрекал за то, что он с презрением относится к жрецам и пророчествам и пренебрегает высочайшим повелением ганда всех гандов непременно отыскать Пасть Ночи. «Я покорен моему богу и моему повелителю, а мой отец покоряться им не желает», – возмущался Иддор. В конце концов – то ли по приказу Иораттха, то ли еще по какой-то причине – меня отпустили. Постепенно увяла и охота за демонами, прячущимися в потайных пещерах. Хотя время от времени Иддор или жрецы все же поднимали панику, обнаружив, например, какую-нибудь «зловредную» книгу и требуя ее немедленно уничтожить или очередного «книгочея», которого следовало подвергнуть пытке. Иораттх позволял им все это делать, но, по-моему, просто для того, чтобы как-то умилостивить ганда всех гандов и дать ему понять, что поиски вселенского зла продолжаются. Ему приходилось действовать осторожно – ведь его сын принадлежал к сторонникам и защитникам основной политической доктрины Асудара, тогда как сам он, Иораттх, ее, похоже, совсем не разделял.

Но теперь, мне думается, новый правитель может стать союзником Иораттха, ибо разделяет его взгляды, и в таком случае власть, которой до сих пор обладали Иддор и жрецы, существенно уменьшится. Что вполне может привести к весьма опасным последствиям.

Лорд-Хранитель наконец снова сел. Хотя рассказывать о пережитом ему явно было нелегко, но взволнованным он не выглядел – скорее, пожалуй, усталым и помрачневшим. Он обвел нас глазами, и лицо его сразу смягчилось, просветлело, словно он, вернувшись из странствий, снова увидел тех, кого любит.

– Опасным, потому что… – начала Грай, и Оррек завершил ее вопрос:

– …Иддор, видя, как быстро он и его сторонники теряют власть, может попытаться вернуть эту власть силой?

Лорд-Хранитель кивнул.

– Интересно было бы знать, чего хотят их воины, – сказал он. – У меня нет ни малейших сомнений, что больше всего им хотелось бы вернуться в Асудар. Но и жрецов своих они уважают. Если Иддор все же бросит вызов отцу, а жрецы окажутся на стороне Иддора, то на чьей стороне окажется армия?

– Мы могли бы послушать, что на сей счет говорят во дворце, – сказала Грай и посмотрела на меня – не знаю уж почему.

– Существует и еще один опасный момент, а может, как раз сулящий надежду, а может, и то и другое, – сказал Лорд-Хранитель. – Как раз об этом я и хотел с вами поговорить, но прошу вас сохранить в тайне то, что вы сейчас узнаете. В Ансуле существует группа людей, которые надеются поднять мятеж против альдов. Они давно уже вынашивают план вооруженного восстания. Мне об этом известно от моих друзей. Сам я участия в построении этих планов не принимаю; я даже толком не знаю, достаточно ли эта группировка сильна. Но она существует. И, узнав, что во дворце тоже идет нешуточная политическая борьба, мятежники вполне могут попытаться перейти к реальным действиям.

Так вот о чем с ним беседовал Дезак! – догадалась я. Вот почему меня всегда отсылали прочь, если я случайно заставала его у Лорда-Хранителя. И в душе моей поднялась волна гнева. Почему мне нельзя было послушать, что они говорят о грядущем мятеже? О том, как люди наконец-то с оружием в руках восстанут против альдов и прогонят их из Ансула? Неужели Дезак думал, что я испугаюсь? Или стану повсюду болтать об этом, как глупая малолетка? Неужели он думал, что если у меня на голове «кучерявый баран», так я и народ свой способна предать?

Грай хотелось побольше узнать о группе повстанцев, но Лорд-Хранитель то ли не мог, то ли не хотел рассказывать об этом более подробно. Оррек все это время молчал, явно о чем-то размышляя, а потом вдруг спросил:

– А сколько в Ансуле альдов – в городе, я имею в виду? Тысяча, две?

– Более двух тысяч, – ответил Лорд-Хранитель.

– Немного. Горожан куда больше.

– Зато альды отлично вооружены и очень дисциплинированны, – заметила Грай.

– Да, конечно. И к тому же хорошо обучены, – кивнул Оррек. – Что ж, это дает им определенное преимущество… И все же… Ведь все эти годы…

И тут я не выдержала:

– Мы боролись! Мы сражались с ними на каждой улице, мы продержались целый год – пока они не прислали новую армию, в два раза больше прежней, и стали убивать, убивать, убивать… Иста рассказывала, что сразу после сдачи города каналы были доверху забиты мертвыми телами. Там даже вода не текла…

– Мемер, я знаю, что враги вторглись в вашу страну и насильственно вас поработили, – попытался остановить меня Оррек. – У меня и в мыслях не было подвергать сомнению мужество твоих соотечественников!

– К сожалению, мы действительно не воины, – вздохнул Лорд-Хранитель.

– А Марра и Адира! – запротестовала я.

Он быстро повернул в мою сторону голову и на мгновенье задержал на мне свой взгляд.

– Я же не говорю, что среди нас не может быть героев, – возразил он. – Просто в течение многих веков мы любые свои проблемы старались решать с помощью переговоров, диспутов, голосования, заключения сделок. И даже если между нами возникали серьезные разногласия, то и тогда мы вели споры с помощью слов, а не мечей. У нас нет и никогда не было привычки к жестокости. А напавшие на Ансул армии, казалось, не имеют конца… Они все получали и получали подкрепление, и никто не мог сказать, сколько еще будут продолжаться в Ансуле бойни и грабежи. Мы совсем упали духом, утратили всякую надежду. Нам действительно был нанесен страшный ущерб, и мы были сломлены.

И Лорд-Хранитель поднял и показал нам свои искалеченные руки. Лицо у него было каким-то странным, будто перекошенным, а глаза вдруг стали очень, очень темными.

– Ты правильно сказал, Оррек: у них действительно есть определенные преимущества, – снова заговорил Лорд-Хранитель. – То, что у них один царь, один бог и одна вера, дает им возможность действовать как единое целое. Они очень сильны. И все же их можно разъединить, ибо и среди них есть инакомыслящие. А наша сила в том, что нас гораздо больше. Нас великое множество! И это наша земля, святая земля! И здесь вместе с нами живут наши боги и духи наших предков – мы среди них, как и они среди нас. Мы терпим страдания вместе с ними. Да, нам нанесен огромный ущерб, мы ослаблены, ибо в течение долгого времени были порабощены безжалостным врагом. Но уничтожить нас альды смогут только в том случае, если сумеют уничтожить наши знания.

Лишь через два дня после этого разговора, когда мы снова отправились на площадь Совета, я сумела выяснить, почему Грай так на меня посмотрела, сказав: «Мы могли бы послушать, что на сей счет говорят во дворце». Она хотела, чтобы я, то есть не я, а «конюх Мем» попытался разговорить мальчишек, прислуживавших на конюшне, или молодых воинов, которые слонялись возле шатра, надеясь услышать Оррека.

– Держи ушки на макушке, – сказала она. – Поинтересуйся у них, каков этот новый ганд, что теперь правит в Медроне. Спроси, знают ли они о Пасти Ночи. В прошлый раз, кстати, ты довольно долго беседовала с каким-то мальчишкой.

– А, с тем прыщавым, – сказала я.

– По-моему, он тебе симпатизирует.

– Он хотел узнать, не продам ли я ему свою сестру для любовных утех! У него только и разговоров что об этом! – возмутилась я.

Грай только присвистнула тихонько и шепнула:

– Ничего, потерпи, так надо.

Лорд-Хранитель тоже говорил, что нужно потерпеть. И я восприняла это как руководство к действию, как приказ. Ладно, я подчинюсь. Я потерплю, если надо.

На этот раз, когда ганд вышел из большого шатра навстречу Орреку, Иддора и жрецов с ним не было. Но стоило Орреку начать декламировать, как где-то внутри шатра послышался шум, громкое многоголосое пение, грохот барабанов – жрецы, похоже, отправляли какой-то обряд. Свита ганда явно встревожилась. Одни просто пожимали плечами, другие возмущенно перешептывались. Сам же Иораттх сидел с абсолютно невозмутимым видом и внимательно слушал. Когда Оррек закончил очередную песнь и умолк, ганд жестом велел ему продолжать.

– Но я не хотел бы проявлять неуважение к тем, кто занят богослужением, – возразил Оррек.

– Это отнюдь не богослужение, – сказал Иораттх. – Это откровенное проявление неуважения ко мне и моему гостю. Так что будь добр, поэт, продолжай.

Оррек поклонился и стал декламировать отрывок из очередного героического сказания альдов. Затем Иораттх велел принести ему стакан воды и завел с ним беседу, к которой присоединились и некоторые придворные. Я же, подчиняясь данному мне приказу, скользнула через двор к конюшне, возле которой в тени собралась довольно большая группа молодых слуг и воинов.

Там же был и Симме. Он сразу подошел ко мне, и только тут я обратила внимание на то, какой он широкоплечий и сильный, гораздо крупнее и выше меня. Вокруг прыщей на щеках и подбородке у него вились тонкие длинные волоски – будущая борода. Альды вообще куда более волосаты, чем мои соплеменники, и многие из них носят бороды. И все же, увидев, как – почти раболепно! – Симме меня приветствует, стараясь мне понравиться, я подумала: да он же совсем еще мальчишка!

Что я знала на свете – только свой город да свой дом. Ну и еще книги. А Симме немало странствовал вместе с войсками и теперь, как взрослый, проходил обучение в армии, но я хорошо понимала: я знаю гораздо больше, чем он, и я куда упрямее и тверже. И он тоже это понимал.

Вот почему мне было так трудно его ненавидеть. Это нормально – ненавидеть тех, кто сильнее тебя; в этом, по-моему, есть даже нечто добродетельное. Но негоже ненавидеть того, кто тебя слабее. Все равно что лежачего бить.

Симме явно понятия не имел, с чего начать разговор, и мне сперва показалось, что у нас вообще никакого разговора не получится. Но потом мне пришло в голову спросить его о том, что мне и в самом деле хотелось узнать:

– А где ты слышал то, о чем говорил в прошлый раз? Кто рассказал тебе всю эту чушь насчет храмовых проституток?

– Не помню, кто-то из старших, – смутился он. – Мне многие говорили, будто у вас, язычников, есть такие храмы, где устраивают настоящие оргии, и в них участвуют жрицы какой-то вашей богини, вернее, дьяволицы. Как раз она-то и заставляет мужчин заниматься любовью со жрицами, понимаешь? Впрочем, и сами ее жрицы готовы заниматься этим с кем угодно, хоть с первым прохожим. И всю ночь.

Он даже повеселел при мысли о такой возможности.

– Нет у нас никаких жриц, – ровным голосом сказала я. – И жрецов тоже нет. Мы своим богам сами поклоняемся.

– Тогда, может, это были просто женщины, которые в храм ходят? А та дьяволица заставляет их всю ночь заниматься любовью с кем попало.

– Да разве могут люди внутрь храма попасть? – презрительно усмехнулась я.

Для жителей Ансула «храм» – это обычно маленькая уличная святыня, установленная где-нибудь на перекрестке или напротив какого-то дома; нечто вроде алтаря, посвященного одному из наших богов. Почти такие же алтари устроены и у нас в домах, в неглубоких нишах. И «богослужение» у нас осуществляется достаточно просто: нужно всего лишь коснуться края такой ниши и произнести слова благодарности тому или иному богу или положить, скажем, цветок в качестве подношения. Впрочем, некоторые уличные храмы и впрямь представляют собой прелестные здания из мрамора, только крошечные, высотой не больше двух-трех футов; обычно их украшает чудная резьба, а крыша у них чаще всего позолочена. К сожалению, почти все такие храмики были разрушены альдами. Уцелели только те, что подвешивают к ветвям деревьев; этих альды не тронули, посчитав их домиками для птиц. Отчасти это соответствует действительности: во многих таких храмиках год за годом гнездятся ласточки и воробьи. У нас всегда считалось добрым знаком, если какая-то птица устраивает в храме гнездо; люди радуются, ибо им кажется, что этот храм благословили боги. Но самая большая удача – если в таком храме поселится сова, ведь сова – это птица самого Глухого бога.

И хоть мне прекрасно было известно, что для альдов храм – это полноценное здание, причем довольно большое, я сделала вид, что ничего об этом не знаю.

По крайней мере, своим вопросом я отвлекла Симме от рассуждений о том, как хорошо было бы заниматься любовью всю ночь напролет. Он удивился, нахмурился и с подозрением посмотрел на меня:

– Что ты хочешь этим сказать? Да в храмы же все ходят!

– Зачем?

– Чтобы молиться!

– Что значит «молиться»?

– Поклоняться Аттху! – Он так и впился в меня глазами.

– А как вы поклоняетесь Аттху?

– Ну, приходишь в храм, на богослужение, – он говорил каким-то неуверенным тоном, словно не понимая, как это я могу не знать таких вещей, – а там жрецы поют, стучат в барабаны, танцуют и рассказывают о деяниях Аттха. Ясно тебе? Неужели ты этого не знаешь? А потом опускаешься на четвереньки, четыре раза ударяешь лбом о землю и повторяешь все следом за жрецами.

– А зачем?

– Ну, например, если ты чего-нибудь хочешь, то повторяешь за жрецами молитву, ударяешь лбом о землю и про себя просишь Аттха, чтобы он тебе это дал.

– То есть молишься, чтобы бог тебе что-то дал? Как это? Разве можно молиться, чтобы тебе что-то дали?

Он уже смотрел на меня, как на слабоумного.

Но я глаз не отвела и продолжила атаку:

– Какую-то ерунду ты городишь! – На самом-то деле мне хотелось понять, что, с его точки зрения, значит «молиться», но я никак не могла допустить, чтобы он почувствовал свое превосходство надо мной. – Ведь нельзя же молиться из корыстных побуждений!

– Конечно можно! Ты, например, молишь Аттха, чтоб он даровал тебе жизнь и здоровье, а также… все остальное!

Я прекрасно его понимала. У нас испуганный человек всегда невольно взывает к Энну. Или молится богу удачи, желая эту удачу обрести. Только это редко получается, именно поэтому бога удачи и называют Глухим богом. Но ничего этого я Симме не сказала, а презрительно бросила:

– Это же настоящее попрошайничество, а не молитва! Мы молим своих богов о благословении, а не о каких-то житейских вещах!

Похоже, мое заявление его потрясло. Еще бы, я ведь спутала всю эту стройную схему, в которой он совершенно не сомневался. Он насупился и буркнул:

– А ты и не можешь получить благословение. Ты же не веришь в Аттха!

Теперь уже была потрясена я. Нет ничего хуже, чем сказать кому-то, что он не может получить благословение! Хотя Симме совсем не был похож на человека, которому могла бы в голову прийти подобная жестокость. Помолчав, я спросила – куда более осторожно, чем прежде:

– Что значит, по-твоему, «не верить в Аттха»?

Он опять недоуменно на меня уставился.

– Ну, верить в Аттха значит… верить в то, что Аттх – бог.

– Ну конечно, он бог. Все боги – это боги. Почему же и Аттху богом не быть?

– Те, кого ты называешь богами, – это демоны!

Я задумалась.

– Не знаю, верю ли я по-настоящему, что на свете есть какие-то демоны, но я точно знаю: боги есть. И я совершенно не понимаю, почему нужно «верить» в существование одного-единственного бога, а в существование других – нет.

– Потому что если ты не веришь в Аттха, значит ты проклят и после смерти превратишься в демона!

– Это кто так говорит?

– Наши жрецы!

– Неужели ты этому веришь?

– Конечно! Уж жрецам-то все о таких вещах известно! – Симме явно чувствовал себя не в своей тарелке, потому и отвечал так сердито.

– Не думаю, что твоим жрецам так уж хорошо известно, кто и во что верит у нас в Ансуле, – сказала я, с некоторым опозданием понимая, что спорить с ним – это далеко не лучший способ что-нибудь у него узнать. – Хотя, возможно, о вере жителей Асудара они действительно знают все. Но здесь-то ведь все по-другому!

– Потому что вы язычники!

– Да, – согласилась я, – мы язычники. И поэтому у нас множество богов. Вот только никаких демонов у нас нет. И жрецов тоже нет. Как нет и храмовых проституток. Разве что совсем крошечные, ростом не выше шести дюймов.

Симме молчал. Хмурился. Я тоже немного помолчала и спросила:

– Говорят, ваша армия пришла сюда в поисках какого-то особенного, очень дурного места? – Теперь я очень старалась держаться дружелюбно, но чувствовала собственную неискренность, и мне казалось, что все вокруг тоже ее замечают. – Какую-то дыру в земле, из которой, по слухам, вылезают разные злые духи?

– Да, кажется, так.

– А зачем?

– Не знаю. – Он снова насупился и, стараясь на меня не смотреть, все отводил в сторону свои блеклые глаза.

Мы сидели в тени под стеной конюшни прямо на каменных плитах, и я машинально стала чертить в пыли квадратики, сама с собой играя в крестики-нолики.

– А еще говорят, что у вас в Медроне царь умер, – помолчав, сказала я совершенно спокойно. И нарочно воспользовалась нашим старинным словом «царь», а не их пышным выражением «ганд всех гандов».

Он только кивнул. Наш спор о вере его совершенно обескуражил. Он долго смотрел на меня, потом вдруг решился:

– Мекке сказал, что, возможно, новый правитель прикажет нашей армии вернуться домой, в Асудар. Ты-то небось обрадовался бы, да?

Я только плечами пожала:

– А ты разве нет?

Он промолчал.

Мне хотелось заставить его продолжить разговор, но я не знала, как это сделать.

– Это игра в фит-фет, – сказал он.

Теперь уже я посмотрела на него так, словно он спятил. Потом догадалась: он имел в виду те квадратики, что я нарисовала на пыльных каменных плитах. Он нарисовал горизонтальную линию в одном из квадратиков, а я вертикальную – в другом.

– А у нас это называется еще «забавой для дураков», – сказала я, с облегчением вздыхая. Мы, разумеется, сыграли вничью – так всегда и бывает, если, конечно, ты и впрямь не полный дурак. Потом Симме показал мне, как играть в «Найди засаду» – когда у каждого свой расчерченный на квадратики «тайный» участок и на нем некоторые квадраты особым образом помечены – это и есть «засада». Нужно по очереди, как при игре в морской бой, отгадывать, где находится «засада» противника, и тот, кто первым отыщет все помеченные квадраты, тот и выиграет. Симме выиграл два раза из трех и существенно приободрился – во всяком случае, стал куда более разговорчивым.

– Вообще-то, я очень надеюсь, что армию все-таки отправят в Асудар, – признался он. – Я хочу жениться. А здесь мне жениться нельзя.

– Почему же? Ганд-то ваш женился, – фыркнула я и сама испугалась: похоже, я зашла слишком далеко. Впрочем, Симме только усмехнулся и тоже довольно непристойно хмыкнул.

– Ну как же, на «царице Тирио»! – воскликнул он насмешливо. – Мекке говорит, она-то как раз и была раньше одной из храмовых проституток. А потом на ганда Иораттха чары навела.

Я не выдержала. Мне осточертели эти дурацкие разговоры о храмовых проститутках.

– Да нет у нас и никогда не было таких храмов, в которые человеку можно войти! – рассердилась я. – Вот праздники у нас раньше были замечательные. Весь город тогда праздновал. И торжественные процессии мы устраивали, и танцы… А потом пришли ваши альды и все это запретили. Ваши солдаты убивали каждого, кто всего лишь танцевать пытался… Напридумывали вы себе всяких демонов и сами же их до смерти боитесь! – Я встала, ногой стерла нарисованные в пыли квадратики и пошла прочь, к конюшне.

Но, оказавшись там, поняла, что не знаю, как быть дальше. Меня мучил стыд: я все-таки не сумела стерпеть и сбежала! Заглянув в конюшню, я увидела Бранти, и он приветствовал меня тихим ржанием. Бранти угощался овсом из кормушки – изящно, понемножку брал зерна губами, стараясь растянуть удовольствие. Старый конюх сидел рядом на козлах для пилки дров, не сводил с Бранти глаз; на лице его написано было, по-моему, самое настоящее обожание. Конюх кивнул мне, а Бранти опустил голову и вновь занялся своим овсом. Я прислонилась к столбу и скрестила руки на груди, очень надеясь, что вид у меня достаточно отчужденный и неприступный.

И тут в конюшне появился Симме – притащился через весь двор, шаркая ногами, покорно опустив плечи и всем своим видом выражая рабскую преданность. Он подобострастно улыбался, скаля зубы, как пес, на которого хозяин только что наорал, и заискивающе заглядывал мне в глаза.

– Привет, Мем! – сказал он, словно мы с ним несколько дней не виделись.

Я молча ему кивнула.

А он смотрел на меня почти так же, как старый конюх – на Бранти.

– Вон стоит лошадь моего отца, – сказал он. – Хочешь ее посмотреть? Она из царской конюшни Медрона.

Я позволила ему подвести меня к стойлу напротив, где стояла очень красивая, ясноглазая гнедая кобыла со светлой гривой, как и у той лошади, которую я тогда остановила на рыночной площади. А может, это и была та самая лошадь. Она искоса на меня посмотрела поверх перегородки и тряхнула головой.

– Ее зовут Победа, – сказал Симме и хотел потрепать кобылу по холке, но она, раздраженно мотнув головой, отошла к задней стене денника. Когда он снова попытался ее приласкать, она так резко к нему повернулась, оскалив крупные желтые зубы, что он моментально руку отдернул.

– Настоящая боевая лошадь! – сказал он восхищенно.

Я еще раз внимательно посмотрела на кобылу, как бы оценивая ее с высоты собственных «глубоких познаний» и «богатого» опыта, благосклонно кивнула и пошла назад, в тень. И тут как раз, к моему великому облегчению, на конюшенный двор заглянули Грай и Шетар. Лошади, увидев или почуяв льва, стали нервно ржать и бить копытами. Я поспешила к Грай, а Симме крикнул мне вслед:

– Эй, Мем, завтра увидимся?

По дороге домой я рассказала Грай и Орреку о своих безнадежных попытках выпытать у Симме хоть что-нибудь стоящее и очень удивилась, заметив, что они, как ни странно, слушают меня очень внимательно. Точно так же слушал меня чуть позже и Лорд-Хранитель. Все они, правда, отметили, что у Симме либо полностью отсутствует интерес к тому, что я у него спрашивала о Пасти Ночи, либо он просто почти ничего об этом не знает. Отметили они также и то, что, по словам Симме, новый правитель альдов, вполне возможно, отзовет армию из Ансула.

– А насчет Иддора он ничего не говорил? – спросила Грай.

– Я не знала, как его об этом спросить, – призналась я.

– Ну а, вообще-то, он тебе как показался? Умный он парнишка или не очень? – спросил Лорд-Хранитель. И я тут же ответила:

– Да какой там умный! Глупый, конечно, совсем дурак! – Я с такой горячностью это сказала, что мне даже немного стыдно стало. Хотя Симме, по-моему, действительно был полным дураком.

День выдался жаркий, зато к вечеру повеяло приятной прохладой. И мы после обеда уселись не как всегда на веранде, а в небольшом внутреннем дворике перед нею. С двух сторон во дворик выходили глухие стены, а с двух других тянулись изящные аркады, опиравшиеся на невысокие хрупкие колонны. С восточной стороны дома и сразу за ним начинается довольно крутой склон горы, на которой, собственно, и стоит Галваманд, и весь этот склон покрывали цветущие кустарники, так что воздух вокруг был буквально напоен их ароматом. Мы уселись лицом к северу, любуясь раскинувшимся перед нами закатным небом, голубизна которого имела чуть зеленоватый оттенок.

– Этот дом ведь встроен прямо в скалу, да? – спросил Оррек и посмотрел вверх, на северные окна Хозяйских Покоев, которые находились над двориком, а потом вниз – на многочисленные коньки крыш нашего старинного здания, пересекавшиеся под самыми неожиданными углами.

– Да, – сказал Лорд-Хранитель. Уж не знаю почему, но от того, как он это сказал, по спине у меня пробежал неприятный холодок. А он, немного помолчав, прибавил: – Ансул – самый старый город на Западном побережье, а Галваманд – самый старый дом в Ансуле.

– А правда, что аритане пришли сюда из пустыни тысячу лет назад и обнаружили, что на всех этих прекрасных землях, столь плотно теперь заселенных, никто не живет? – снова спросил Оррек.

– Только произошло это значительно раньше, а не тысячу лет назад. И пришли аритане не из пустыни, а из мест куда более далеких, – сказал Лорд-Хранитель. – Они называли свою родину Страной Восхода. Это была огромная империя, раскинувшая свои владения далеко на востоке. Аритане постоянно посылали в пустыню, к западным своим пределам, разведчиков и исследователей, и однажды какой-то отряд отыскал путь, ведущий дальше на запад, через пустыню, – а пустыня эта, по их словам, была шириной в несколько сотен миль. Этот путь и привел аритан в зеленые долины Западного побережья. Возглавлял тот отряд некто Тарамон. Собственно, именно он первым и проложил этот путь; остальные просто последовали за ним. Книги, повествовавшие об этом, были очень древними, и тексты в них уцелели лишь фрагментарно, так что порой в них довольно трудно было разобраться. Впрочем, теперь большая их часть утрачена навсегда. Но насколько я помню, в этих книгах вполне ясно говорилось о том, что те, кому тогда удалось добраться до Западного побережья, на самом деле были изгнанниками. Их изгнали из Страны Восхода и обрекли на скитания в пустыне. – Он произнес по-аритански несколько слов и тут же их перевел: – «Безводная пустыня, что стережет изгнанников источник…» Мы потомки тех изгнанников.

– И с тех пор никто и никогда оттуда, с востока, больше не приходил?

– Нет. И на восток никто не возвращался.

– Кроме альдов, – вставила Грай.

– Это верно, – кивнул Лорд-Хранитель, – альды тогда вернулись в пустыню, а может, и всегда жили там – но лишь у самых западных ее границ, где есть источники и реки. А к востоку от Асудара, как они сами признаются, на тысячи миль гандом всех гандов является солнце, а народом его – песок.

– Значит, мы живем на самом краешке мира, о котором нам ровным счетом ничего не известно, – задумчиво промолвил Оррек, глядя в бездонное бледное небо.

– Некоторые ученые считают, что Тарамона и его последователей изгнали из родной страны потому, что эти люди были колдунами, обладавшими сверхъестественным могуществом. Существует также гипотеза о том, что те таланты, или дары, какими обладают некоторые народы Верхних Земель, некогда считались качествами совершенно обычными – во всяком случае, для тех, кто пришел из Страны Восхода, – но впоследствии, под воздействием иной среды обитания, особенности эти постепенно сошли на нет.

– А ты что на сей счет думаешь? – спросила Грай, поворачиваясь к Орреку. Но ответил ей Лорд-Хранитель.

– Сейчас же больше никто не обладает такими способностями, какими обладали они, – осторожно начал он, – однако в летописях Ансула неоднократно упоминаются люди, исцеленные женщинами из Дома Актамо; эти женщины умели восстанавливать зрение у слепых и слух у глухих.

– Как у нас в Кордеманте! – сказал Оррек, и Грай воскликнула:

– Но только наоборот! Впрочем, я так и думала. – Она хотела уже пояснить свое странное заявление, но тут в дверях вдруг возник Дезак и сразу решительно направился к нам.

Как и все те, кто регулярно посещал Лорда-Хранителя, Дезак проник в дом через его старую, заброшенную часть, где двери никогда не запирались. Иста порой начинала ворчать, утверждая, что это рискованно, на что Лорд-Хранитель неизменно отвечал: «На дверях Галваманда замков нет». На этом все и кончалось. В общем, Дезак появился настолько неожиданно, что испугал спавшую Шетар. Львица встала и, опустив голову, прижав уши и по-змеиному вытянув шею, ощерилась – не самое приятное зрелище, надо сказать. Дезак просто остолбенел, увидев перед собой рассерженного зверя.

Грай что-то с упреком шепнула Шетар, и та, раздраженно ворча, снова уселась возле нее, время от времени сердито посматривая на Дезака.

– Добро пожаловать, друг мой! Садись и ты с нами, – сказал Лорд-Хранитель. Я, разумеется, бросилась искать гостю какое-нибудь сиденье, а Дезак без церемоний плюхнулся рядом с Лордом-Хранителем на мой стул. Он всегда так. И даже не потому, что манеры у него такие уж дурные, – просто людей, которые в данный момент его не интересуют, для него и не существует. Я, например, была для него ничуть не важнее того стула, который должна была принести. Он был таким же прямолинейным, как альды. Возможно, впрочем, солдаты и должны быть прямолинейными.

К тому времени как я отыскала более или менее сносный стул и притащила его во дворик, Дезак уже успел познакомиться с Орреком и Грай, и Лорд-Хранитель, должно быть, сказал им, что он и есть вожак сопротивления, а может, это им сам Дезак сказал, потому что, когда я вошла, они как раз об этом и говорили. Я тихонько села и стала слушать.

И тут Дезак заметил меня. Ну естественно, у «мебели» не должно быть ушей! Он выразительно посмотрел на Лорда-Хранителя: ему прямо-таки не терпелось немедленно отправить меня прочь. Но Лорд-Хранитель, будто не замечая его взгляда, сказал:

– Мемер познакомилась с сыном одного воина, и этот парнишка сказал ей, что среди альдов поговаривают о том, что армию вот-вот отзовут в Асудар. Кстати, этот юный альд презрительно называл Тирио Актамо «царицей Тирио»; оказывается, это весьма распространенная у них шутка. Ты ее когда-нибудь слышал?

– Нет, – процедил сквозь зубы Дезак и снова выразительно посмотрел в мою сторону. Сейчас он, пожалуй, казался немного похожим на Шетар – в тот момент, когда она от неожиданности прижала уши, гневно сверкая глазами (впрочем, теперь она уже перестала обращать на Дезака внимание и, демонстрируя полное к нему пренебрежение, старательно вылизывала заднюю лапу). – Но то, о чем мы здесь говорим, не должно выходить за пределы этого внутреннего дворика, – напомнил он, с трудом сдерживая раздражение.

– Разумеется, – откликнулся Лорд-Хранитель очень спокойно, почти ласково, однако на Дезака это подействовало почти так же, как сердитое шипение Грай – на львицу, когда та вздумала показывать свой норов. Дезак перестал буравить меня взглядом, откашлялся, задумчиво поскреб подбородок и повернулся к Орреку.

– Не иначе как сама благословенная Энну послала тебя сюда, Оррек Каспро, – сказал он. – А может, это Глухой бог призвал тебя в урочный час, дабы ты помог нам в нашей нужде?

– Вы нуждались во мне? – удивился Оррек.

– Ну а кто же лучше великого поэта может призвать народ к оружию?

Лицо Оррека окаменело, да и сам он словно вдруг застыл и довольно долго молчал. Потом все же сказал:

– Ну что ж, я сделаю все, что в моих силах. Но ведь я чужеземец.

– В борьбе против захватчиков все мы – один народ.

– Но здесь я чаще бывал у альдов во дворце, чем на рыночной площади. Я и прибыл сюда по любезному приглашению ганда. И люди знают это. С какой же стати они будут мне доверять?

– Они уже доверяют тебе. И воспринимают твой приход как великое знамение, как знак того, что Ансул вскоре вернет себе былую славу и благоденствие.

– Но я не знак и не знамение, я просто поэт, – твердо сказал Оррек. И лицо его показалось мне вдруг высеченным из гранита. – А среди жителей города, поднявшихся на борьбу с тиранией, найдутся, конечно же, и свои ораторы.

– Нет, нашим оратором станешь ты, когда мы призовем тебя! – Дезак говорил не менее уверенно, чем Оррек. – В Ансуле вот уже десять лет тайком, за закрытыми дверями, поют твою песню «Свобода». Как попала сюда эта песня, кто ее принес? Ее передавали из уст в уста, из души в душу, из страны в страну. Неужели, когда мы наконец запоем ее в полный голос, не страшась более своего врага, ты сможешь промолчать?

Оррек не отвечал.

– Я солдат, – продолжал Дезак, – я знаю, что заставляет людей сражаться до победы, до последней капли крови. Я знаю, поэт, на что способен голос, подобный твоему. И я знаю, что именно поэтому боги и послали нам тебя в такой важный для нашей страны момент.

– Я появился здесь, потому что меня пригласил ганд.

– А он пригласил тебя, потому что боги Ансула направили его мысли в нужную сторону. Ибо грядет наш час! И чаши весов уже качнулись!

– Друг мой, – попытался урезонить его Лорд-Хранитель, – может, чаши весов и качнулись, но разве весы эти в твоих руках?

И Дезак, сухо усмехнувшись и вытянув перед собой руки, показал ему пустые ладони.

– Пока что среди альдов не замечено никаких признаков беспокойства или замешательства, которыми мы могли бы воспользоваться, – продолжал Лорд-Хранитель. – И мы отнюдь не уверены, что в политике альдов действительно наметились серьезные перемены. И нам неизвестно, каковы на самом деле взаимоотношения Иораттха и Иддора.

– Э нет! Об этом-то нам как раз кое-что известно, – возразил Дезак. – Иораттх намерен отослать Иддора в Медрон вместе со всеми его жрецами, а также с целым полком солдат. Якобы для того, чтобы он получил там новые указания от ганда всех гандов Акрея, а на самом деле чтобы убрать из Ансула и самого Иддора, и его приспешников. Иалба, служанка Тирио Актамо, сегодня утром сообщила об этом тем рабам во дворце, с которыми у нас существует постоянная связь. А сведения, полученные от Иалбы, всегда в высшей степени надежны.

– Значит, вы намерены дождаться, когда Иддор уберется отсюда, и уж тогда выступить?

– А зачем ждать? Зачем давать крысе возможность избежать ловушки?

– Так вы планируете напасть первыми? И пойдете на казармы?

– Да, мы планируем напасть первыми. Но там и тогда, где и когда они этого никак не ожидают!

– Я знаю, у вас есть кое-какой запас оружия, но хватит ли у вас людей?

– У нас достаточно и людей, и оружия. А потом к нам, безусловно, примкнут и другие горожане. Да нас же здесь двадцать к одному, Султер! И гнев, скопившийся за все эти годы тирании, рабства, оскорблений и осквернения наших святынь, вырвется наружу и вспыхнет, как стог сухого сена! Вот увидишь, поднимется сразу весь город! Людям нужно лишь собраться вместе и понять, как нас много по сравнению с альдами! И еще нам очень нужен голос. Такой голос, который будет способен призвать народ к восстанию!

Страстность его слов потрясла меня. Я видела, что и Оррек потрясен не меньше. Он просто глаз не сводил с Дезака. Восстание, мятеж! Пусть толпа горожан набросится на этих невежд в голубых плащах, пусть их стащат с лошадей, пусть их бьют и запугивают, как они били и запугивали нас, пусть их навсегда изгонят из нашего города, из нашей жизни!.. Ох! Я так давно мечтала об этом! И уж я-то наверняка последую за Дезаком! Теперь я хорошо его рассмотрела: это был настоящий воин, вожак! Да, я пойду за ним, как люди всегда шли за героями прошлого – и в огонь, и в воду, и даже на смерть!

А Оррек по-прежнему сидел с застывшим лицом и молчал.

И Грай тоже настороженно молчала, похожая в эту минуту на свою львицу.

Первым эту напряженную тишину нарушил Лорд-Хранитель:

– Скажи, Дезак: если я задам вопрос и получу ответ, захочешь ли ты этот ответ выслушать? – Он произносил эти слова с каким-то странным нажимом.

Дезак внимательно посмотрел на него; сперва он явно ничего не понял, потом нахмурился и хотел что-то спросить, но осекся, словно прочел в глазах Лорда-Хранителя, что спрашивать об этом нельзя. И его жесткое, печальное, изборожденное ранними морщинами лицо вдруг странным образом изменилось, став открытым, незащищенным.

– Да, – сказал он все еще несколько неуверенно и тут же повторил уже более твердо: – Да, конечно!

– Тогда я это сделаю, – кивнул Лорд-Хранитель.

– Сегодня ночью?

– А что, сроки поджимают?

– Да.

– Хорошо, сегодня.

– Я приду завтра утром, – сказал Дезак и встал. Он прямо-таки весь светился; казалось, силы в нем просто кипят. – Султер, дружище, от всего сердца благодарю тебя! Вот увидишь, твои духи выскажутся в нашу пользу! – Он повернулся к Орреку. – А твой голос призовет нас на борьбу! Я знаю: ты выступишь вместе с нами. И мы снова встретимся здесь – уже как свободные люди в свободном городе! Да хранит вас Леро и все прочие боги Ансула! Да падет их благословение на души и тени ваших предков, которые слышат нас сейчас! – И Дезак, словно уже празднуя победу, решительной солдатской поступью устремился прочь.

Оррек, Грай и я молча смотрели друг на друга. Только что прозвучало нечто очень важное, было дано какое-то обещание, но никто из нас троих не понял, в чем его смысл. Лорд-Хранитель сидел, ни на кого не глядя, и был чрезвычайно мрачен. Потом поднял глаза, и взгляд его остановился на мне.

– Еще до того, как возник наш город, – промолвил он, – еще до того, как на этом холме был построен наш дом, здесь жил один прорицатель. – И он вдруг заговорил по-аритански: – «И они преодолели пустыни и пришли сюда, усталые, истомленные люди, изгнанники. И, перебравшись через холмы, что высятся над берегом Западного моря, они увидели по ту сторону вод белоснежный Сул. А на склоне холма они обнаружили пещеру, из которой вытекал ручеек. И в темноте той пещеры перед ними в воздухе возникли слова: „Останьтесь здесь“. И они, утолив жажду из этого источника, принялись строить здесь свой город».

Глава 9

Вскоре после этого мы все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам, но Лорд-Хранитель шепнул мне на прощанье:

– Приходи туда, Мемер.

Так что, выждав немного, я снова прошла через весь дом, начертала в воздухе нужные буквы и вошла в наш тайник, дальний конец которого, скрываясь во тьме, уходит далеко в толщу горы.

Лорд-Хранитель пришел чуть позже. Я уже успела зажечь и поставить на стол масляную лампу. А он, как всегда, принес с собой маленький светильник, но не погасил его, а тоже поставил на стол. Увидев, что передо мной лежит раскрытая книга Оррека, он слегка улыбнулся и спросил:

– Нравятся тебе его стихи?

– Очень! Больше всех! Даже больше Дениоса!

Он снова улыбнулся – на этот раз широко и немного насмешливо.

– Да, эти современные поэты весьма недурны. И все же с Регали ни один из них сравниться не может!

Поэтесса Регали жила тысячу лет назад здесь, в Ансуле, и писала по-аритански. Аританский – очень сложный язык, а уж написанные на нем стихи понять и вовсе нелегко. Я пока что не слишком преуспела в чтении Регали, хотя знала, что Лорд-Хранитель очень любит ее поэзию.

– Ничего, Мемер, всему свое время, – сказал он, словно читая по моему лицу. – Всему свое время… Итак, девочка моя дорогая, мне нужно многое тебе рассказать и кое о чем тебя попросить. Сперва, впрочем, я бы хотел кое-что объяснить. – Мы сидели за столом лицом друг к другу, как бы заключенные в шар мягкого света и со всех сторон окруженные тьмой, лишь порой в полумраке поблескивало золотое тиснение на корешках книг. Но сами книги, которых в этой просторной продолговатой комнате с высокими потолками было великое множество, стояли темными молчаливыми рядами, словно тоже собираясь послушать рассказ Лорда-Хранителя.

Он произнес мое имя с такой нежностью, что меня это почти напугало. И был так же мрачен, как если бы его мучила сильная боль, – во время приступов лицо у него всегда становилось таким. А когда он заговорил, я увидела, что каждое слово дается ему с трудом.

– Я нехорошо поступил с тобой, Мемер, – промолвил он и умолк.

Я, разумеется, тут же запротестовала. Мне хотелось сказать, что именно он подарил мне главные сокровища моей жизни – любовь, верность, знания, умение учиться, – но он ласково остановил меня, хотя взгляд его был по-прежнему мрачен.

– Ты была мне единственной утехой, – сказал он, – единственной. Да я, собственно, только в утешении и нуждался. Всякую надежду я давно оставил. Не выплатив свой долг тем, кто дал мне жизнь. Я учил тебя читать, но так никогда и не объяснил тебе, что в книгах можно найти и нечто большее, чем стихи и занятные истории… В общем, я дал тебе то, что дать было очень легко. Я говорил себе: она всего лишь ребенок, зачем же взваливать ей на плечи такую ношу…

Я чувствовала, какой плотной стала темнота у меня за спиной; я ощущала ее как присутствие живого существа.

А Лорд-Хранитель упрямо продолжал:

– Помнишь, мы говорили о дарах, которые передаются по наследству людям одной крови, – как в семействе Грай Барре, где люди умеют разговаривать с животными, или в семействе Актамо, где умеют лечить. А наш род Галва, предки которого все еще живут в этом доме в виде духов и теней, обладает… нет, не даром, а скорее определенной ответственностью. Мы, живущие здесь, связаны неким обязательством. Помнишь, нашим предкам было сказано: «Останьтесь здесь». И мы остаемся здесь. Всегда. Остаемся в этом доме. В этой комнате. И охраняем то, что здесь находится. Мы открываем потайную дверь и закрываем ее. И это мы читаем слова оракула.

Он еще не успел произнести это слово, но я уже знала, что он его произнесет. Именно это слово он должен был произнести, а я – услышать.

Но сердце мое вдруг словно превратилось в тяжелый кусок льда.

– Я трусил, – продолжал Лорд-Хранитель, – и убеждал себя, что рассказывать тебе об этом необязательно. Что время оракулов давно прошло, что это всего лишь старинная легенда, которая уже перестала быть правдой. Ты ведь знаешь, что повествования могут со временем утрачивать свой истинный смысл. И то, что было правдой, начинает казаться бессмысленным, даже лживым, ибо истина как бы покинула эту историю и перебралась в другую, подобно тому как воды старого источника пробиваются на поверхность в другом месте. Фонтан Оракула стоит сухим уже двести лет, но тот родник, что питал его, до сих пор жив! Он здесь. В этой комнате.

Лорд-Хранитель сидел, повернувшись лицом ко мне и к тому концу комнаты, где она уходит во мрак и становится ниже; на меня он больше не смотрел, он смотрел туда, в эту темноту. И когда он умолк, я услышала слабый голос бегущей воды.

– Я видел, в чем мой долг, и старался выполнять свои обязательства: беречь и хранить то немногое, что еще осталось, – спрятанные здесь книги и те, которые мне приносили другие люди. Наше последнее сокровище, последнее свидетельство былой славы Ансула. А в тот день, когда ты пришла сюда и мы стали говорить о буквах, о чтении… Ты помнишь этот день?

– Помню, – сказала я, и воспоминание об этом немного согрело мое заледеневшее сердце. Я посмотрела на те полки, где стояли прочитанные мной книги, которые я знала и любила, как лучших друзей.

– В тот день я сказал себе: эта девочка родилась, чтобы делать то же, что и я, чтобы со временем занять мое место, чтобы на столе здесь всегда горела лампа. И я тешил себя этой мечтой, не желая признавать никаких иных своих обязанностей перед тобой, не желая думать о том, что должен научить тебя и кое-чему еще. Когда тело так изуродовано, как у меня, то и мысли тоже становятся уродливыми, неправильными, слабеет разум… – Он вытянул перед собой искалеченные руки. – Я не могу доверять даже самому себе. Во мне слишком много страха. Но тебе я все же должен был доверять.

Мне хотелось просить, умолять его: «Не надо! Не говори так! Разве можно мне доверять? Я ведь слабая, и душа моя тоже полна страха!» – но слова отказывались срываться с моих губ.

А он, сказав эти горькие слова, вдруг умолк. Но вскоре снова заговорил, и в голосе его звучала знакомая нежность.

– Итак, еще немного истории, Мемер. Той самой истории, которую ты с таким удовольствием изучала. Ты еще так юна… И теперь весь груз этих лет и обязательства, взятые на себя людьми, умершими столетия назад, обрушатся на тебя! Но ты многое вынесла, вынесешь и это.

Твой дом – это Дом Оракула, и мы, Галва, являемся читателями его пророчеств, его устами. Пророчества совершаются здесь, в этой комнате. Ты умела писать в воздухе слова, позволявшие тебе войти сюда, задолго до того, как узнала, что такое письменность. А потому сумеешь прочесть и те слова, которые написаны оракулом.

Первыми же его словами были те, о которых я только что говорил: «Останьтесь здесь».

В давние времена все те, кто принадлежал к четырем главным Домам, умели читать пророчества оракула. В этом заключалась их священная сила. Аритане-изгнанники и их потомки постепенно заселяли Западное побережье, строили новые города, однако постоянно возвращались в Ансул, в Дом Оракула, чтобы задать вопрос: «Правильно ли будет так поступить и что будет, если мы так поступим?» Они подходили к фонтану, пили из него, просили благословения богов и задавали свои вопросы. А затем те, что умели читать пророчества оракула, уходили в дом и проникали в пещеру, в темноту. И если тот или иной вопрос был оракулом принят, они прямо в воздухе читали ответ на него.

Порой, правда, уходя во тьму, они видели, как перед ними в воздухе возникают некие сверкающие слова, хотя никто никаких вопросов оракулу не задавал.

Все слова оракула тщательно записывались. А книги, куда их записывали, стали называть Книгами Галва. Со временем люди из рода Галва, построившие свой дом прямо над пещерой оракула, стали единственными хранителями этих книг и толкователями того, что в них написано. Они стали голосом оракула – Читателями его пророчеств.

Это в конце концов привело к ревности и соперничеству. Было бы лучше, если б мы могли разделить свое могущество между представителями всех четырех Домов. Но наверное, это было просто невозможно. Ведь дар дается человеку независимо от его желания.

Книги Галва были особенными; они содержали не только записи уже сделанных пророчеств. Порой слова в них сами собой менялись, хотя ничья рука не касалась их страниц, или же Читатель, открыв книгу, обнаруживал там то, чего никто никогда не записывал. И все чаще и чаще оракул говорил именно на страницах книг, а не в темноте своей пещеры.

Нередко, однако, предсказания его были совершенно неясны людям и требовалось их растолковывать. А еще там появлялись ответы на вопросы, которых никто не задавал. И однажды великий Читатель Дано Галва сказал: «Искать нам надо отнюдь не правильный ответ. Правильный вопрос – вот та заблудшая овца, которую надо искать. А уж ответ последует за вопросом, как хвост за овцой».

До сих пор Лорд-Хранитель смотрел куда-то мимо меня, словно читал свои мысли где-то там, в сумеречном воздухе; теперь же он посмотрел мне прямо в лицо и умолк.

– А ты… читал ли ты когда-нибудь сам эти пророчества? – спросила я. Ощущение было такое, словно я целый месяц молчала: горло мое совершенно пересохло, хриплый голос дрожал и был еле слышен.

Он ответил, медленно произнося каждое слово:

– Я начал читать Книги Галва, когда мне было двадцать. Мать меня учила. Сперва мы прочли самую древнюю из книг. В таких древних книгах слова всегда остаются на прежних местах и больше не меняются. С другой стороны, самые старые записи и понять труднее всего, потому что в них вопросы записаны не рядом с ответами, так что приходится гадать, где тут овца, а где ее хвост… Есть и довольно много книг, составленных в более поздние века; в них имеются и вопросы, и ответы. Впрочем, часто неясны и те и другие, однако внимательное их изучение воздается сторицей. А после того как библиотеку перенесли из Галваманда, вопросов стало гораздо меньше. И ответы с тех пор стали изменяться или исчезать, или же они возникали сами по себе, хотя никто никакого вопроса оракулу не задавал. Книги Галва нельзя прочитать дважды – как нельзя дважды испить одной и той же воды из Источника Оракула.

– А сам ты какой-нибудь вопрос оракулу задавал?

– Однажды. – Он коротко усмехнулся и потер верхнюю губу костяшками пальцев левой руки. – Я думал, что задаю очень хороший вопрос, прямой и ясный, и мне казалось, что на него оракул непременно ответит. Это было во время первой осады Ансула. Я спросил: «Захватят ли альды наш город?» Но ответа не получил. А если ответ и был мне дан, то искал я его не в той книге.

– А как ты это… Как ты задаешь вопрос?

– Ты сама увидишь, Мемер. Я сказал Дезаку, что сегодня ночью спрошу оракула насчет восстания, которое они готовят. Сам-то Дезак считает и оракула, и его предсказания всего лишь старинной легендой, но понимает: если оракул все же вдруг заговорит, это может здорово помочь восстанию. – Лорд-Хранитель внимательно посмотрел на меня и сказал: – Я хочу, чтобы ты пошла туда со мной. Сможешь? Или еще слишком рано?

– Не знаю, – пролепетала я, похолодев от страха. От леденящего душу безотчетного страха. По спине и по рукам у меня бегали мурашки еще с тех пор, как Лорд-Хранитель стал рассказывать о тех книгах, где записаны пророчества оракула. Мне совсем не хотелось видеть эти книги. И идти туда не хотелось. Я и так знала, где они находятся и что это за книги. При одной лишь мысли о том, что к ним нужно будет прикасаться, у меня перехватывало дыхание. Я хотела уже сказать: «Нет, я не могу!» – но и эти слова застряли у меня в горле.

А то, что я все-таки сумела выдавить из себя, оказалось для меня полной неожиданностью. Я спросила:

– А демоны там есть?

Он не ответил, и тут меня вдруг понесло; слова так и рвались наружу, хриплые и невнятные:

– Ты говоришь, что я тоже Галва, но я ведь… не только Галва… то есть я и Галва, и нет… я – ни то ни другое. Как же я могла унаследовать этот дар? Я ведь никогда о нем даже не знала. Разве я могу сделать… такое? Разве могу я воспользоваться таким могуществом, если я… так ужасно боюсь! Я боюсь тех злокозненных демонов, о которых вечно твердят альды, но ведь и я тоже альд!..

Он что-то тихо сказал, пытаясь остановить этот бессвязный поток слов и успокоить меня. И я действительно умолкла.

А он спросил:

– Кого ты считаешь своими богами, Мемер?

Он спросил это тем же тоном, каким, например, спрашивал меня во время урока: «Что говорит Эронт в своей „Истории“ о тех землях, что лежат за пределами Тронда?» И я тут же пришла в себя, собралась с мыслями и стала отвечать так, как отвечала бы на уроке, стараясь доказать своему учителю, что ответ на этот вопрос я действительно знаю.

– Я считаю своими богами Леро и Энну, которая облегчает путь. И Деори, что населяет мир мечтами. И Того, Кто Смотрит В Оба Конца Пути. И хранителей очага, и тех богов, что стерегут двери нашего дома. И Глухого бога, и добрую богиню Иене, что заботится о садах и огородах. И Карана, Хозяина Всех Вод и Источников. И Сампу, единого в двух лицах – Разрушителя и Созидателя. И Теру, что стоит у колыбели новорожденного, и Анада, что пляшет на могилах. И всех богов лесов и холмов. И прекрасных Морских Лошадей. И душу моей матери Декало, и душу твоей матери Элейо, и души и тени всех, кто жил в этом доме, всех его прежних обитателей, а также души тех предвестников, которые дарят нам сны. И духов каждой комнаты Галваманда, и моей тоже. И богов улиц и перекрестков, и богов рынка, и богов Дома Совета, и богов нашего города, и богов скал, моря и горы Сул…

И, перечисляя всех наших богов и божков, я твердо знала: никакие это не демоны; нет в Ансуле никаких демонов!

– Да благословят меня наши боги, да будут сами они вечно благословенны, – прошептала я наконец, и Лорд-Хранитель прошептал эти слова со мною вместе.

Затем я встала, подошла к двери, потом вернулась к столу – мне просто необходимо было немного подвигаться. А книги, те книги, которые я так хорошо знала, давно ставшие моими лучшими друзьями, по-прежнему спокойно стояли на своих полках.

– Итак, что мы должны сделать? – спросила я.

Лорд-Хранитель встал. Взял со стола тот маленький светильник, с которым пришел, и сказал:

– Первое – это тьма, – и повел меня за собой.

Мы прошли в самый дальний конец комнаты, миновав те шкафы, где стояли книги, которых я боялась. Крошечный светильничек давал маловато света, и видно было плохо. За последними шкафами потолок стал еще ниже, а мрак еще сгустился. И явственно слышалось журчание воды.

Пол стал неровным. Гладкие плиты сменились скальной породой, чуть присыпанной землей. Лорд-Хранитель теперь ступал гораздо медленнее и осторожнее, сильно прихрамывая.

В мерцавшем свете светильника блеснул маленький ручеек – он выбегал из темноты и падал в глубокий каменный бассейн, а потом исчезал где-то под землей. Мы миновали бассейн и стали пробираться по каменистой тропке вверх по течению ручейка. По неровным каменным стенам пещеры метались огромные бесформенные тени, казавшиеся сгустками вечной тьмы. Мы направлялись, похоже, прямо вглубь горы, и вскоре перед нами открылся какой-то просторный туннель, а может, это была просто большая пещера продолговатой формы. Но мы пошли дальше, и стены вокруг нас стали постепенно смыкаться.

Затем на нашем пути возник то ли колодец, то ли озерцо, наполняемое бьющим из-под земли родником. Свет дрожал на поверхности воды, светлыми бликами отражаясь на потолке пещеры. Лорд-Хранитель остановился, поднял свой светильник – тени так и запрыгали по каменным стенам – и задул огонек. Нас со всех сторон обступила кромешная тьма.

– Благословите нас и сами будьте вечно благословенны, о духи этого святого места, – услышала я тихий и ровный голос Лорда-Хранителя. – Мы, Султер Галва и Мемер Галва, одной с вами крови и пришли к вам с доверием. Мы чтим то, что свято и для вас, и для нас, и стараемся следовать той истине, что была нам явлена. Однако же мы сознаем свое невежество, а потому, испытывая благоговение перед вашими знаниями, пришли к вам, желая знать. Мы вступили во тьму во имя света и в молчание – во имя слов; мы испытали страх, желая обрести ваше благословение. О духи этого святого места, для которых люди из моего рода всегда были желанными гостями! Прошу вас, ответьте на мой вопрос: если сейчас будет поднято восстание против альдов, захвативших наш город, то чем оно закончится – победой или поражением?

Казалось, каменные стены не отражают его голос; никакого эха в пещере не возникло. Царившая здесь тишина полностью поглотила произнесенные слова. Не слышалось ни единого звука, кроме журчания ручейка и нашего – моего и его – дыхания. Вокруг царила непроницаемая тьма, и зрение мое, похоже, начинало играть со мной шутки: то мне казалось, что передо мной вспыхивают неяркие огоньки, мелькают какие-то цветные пятна и тут же растворяются в черноте; то возникало ощущение, что на глазах у меня что-то вроде повязки, а вокруг – бескрайний простор, такой же далекий и глубокий, как беззвездное небо, а я стою на краю утеса и боюсь упасть туда, в эту пустоту. Один раз, правда, мне показалось, что странное мерцание в темноте обрело вполне конкретную форму, очертания какой-то буквы, которая, впрочем, тут же и померкла, как гаснет в ночи вспыхнувшая искра. Так мы стояли довольно долго, во всяком случае достаточно долго, чтобы я начала ощущать острые выступы и камни на полу пещеры сквозь тонкие подошвы своих домашних туфель, а спина моя стала ныть от полной неподвижности. Голова у меня кружилась, я чувствовала дурноту, потому что вокруг ничего, совсем НИЧЕГО не было видно; нас окружала сплошная чернота, в которой слышался звук бегущей воды. И острые камни все сильнее впивались в подошвы ног. И воздух словно застыл, очень холодный и совершенно неподвижный.

И тут я почувствовала человеческое тепло, его тепло – Лорд-Хранитель легонько коснулся моего плеча. Мы вместе прошептали слова благодарности, благословили здешних богов и повернули назад. Но при первом же движении голова у меня еще сильней закружилась, и я полностью утратила ориентацию. Теперь я понятия не имела, где выход, куда я стою лицом и не развернулась ли случайно на все сто восемьдесят градусов. Я пошарила в темноте и сразу нашла его руку. Нащупав знакомый рукав, я изо всех сил вцепилась в него и дальше уже шла, как слепая. Странно, думала я, почему он не зажжет светильник? Но спросить не осмеливалась. Мне показалось, что идем мы очень долго, гораздо дольше, чем когда входили в пещеру, и я стала бояться, что мы ошиблись в темноте и идем совсем не в ту сторону, что мы уходим все глубже и глубже в недра горы… Я не сразу поверила, что выход уже близко, даже когда начала замечать очевидные перемены и тьма стала понемногу рассеиваться. Это, конечно, была еще не видимость, но уже обещание видимости. И тогда я наконец выпустила его рукав. Но он сам взял меня за руку и, сильно хромая, повел меня за собой. И не выпускал моей руки, пока путь перед нами не стал отчетливо виден.

Когда мы снова очутились в знакомой комнате, показавшейся мне вдруг необычайно веселой и доброжелательной, и вокруг все стало видно, и над столом по-прежнему сиял круг теплого света, и лучи его, оказывается, добирались почти до входа в пещеру, Лорд-Хранитель остановился и испытующе посмотрел на меня. Потом повернулся и подошел к книжным шкафам, встроенным прямо в скальную породу – там, где каменные своды пещеры превращаются в жилое помещение, уступая место оштукатуренным стенам и потолку, хотя и здесь сквозь штукатурку во многих местах все же проступает грубый камень. В этих шкафах тоже стояли книги, маленькие и большие, изящные и в грубых переплетах, – всего штук пятьдесят; одни стояли, другие лежали, а на некоторых полках было, как я заметила, и вовсе по одной или по две книги. Несколько полок были совсем пусты. Лорд-Хранитель, похоже, что-то искал, осматривая все полки подряд, словно не знал, как нужная ему книга выглядит и где она может стоять.

Я невольно поискала взглядом ту белую книгу – ту самую, которая кровоточила. И мгновенно ее увидела. Он заметил, куда я смотрю. Заметил, что я глаз не могу отвести от той книги. Подошел и взял ее.

И я сразу же от него отшатнулась. Я ничего не могла с собой поделать. И тихо спросила:

– А кровь из нее течет?

Он посмотрел на меня, потом на книгу, раскрыл ее наугад, не выпуская из рук, и сказал:

– Нет, – и протянул ее мне.

Я опять испуганно отшатнулась.

– Можешь ты прочесть, что в ней написано, Мемер?

Он перевернул книгу и раскрыл ее передо мной, по-прежнему держа в руках. Я увидела маленькие белые квадратики страниц – правая страница была совершенно чистой, а на левой мелким почерком было написано несколько слов.

Стиснув пальцы до боли, я заставила себя сделать шаг, потом еще один – и вслух прочла написанное: «Обломки одного восстанавливают целостность другого».

Голос мой испугал меня: он был ужасен, он был совсем не моим – чужой, гулкий, глуховатый, он гудел у меня в ушах, в голове, где-то глубоко внутри, и я крикнула: «Скорее положи ее на место! Убери ее от меня!» – и резко отвернулась. Я хотела отбежать туда, где золотым светом сияла знакомая масляная лампа на столе, но тот конец комнаты отчего-то вдруг показался мне страшно далеким, а ноги отказывались мне повиноваться и почти не двигались; я переставляла их очень медленно, с трудом – так бывает, когда ходишь во сне. И тогда Лорд-Хранитель подошел ко мне, взял за руку, и мы вместе медленно двинулись к золотистому шару света. Постепенно идти мне стало легче, и мы добрались до стола. Это было все равно что вернуться домой и войти после холодных темных улиц в теплую комнату, освещенную огнем очага.

Не то тяжко вздохнув, не то всхлипнув, я рухнула на стул. А Лорд-Хранитель стоял рядом, нежно поглаживая меня по плечу, пока я немного не успокоилась. Потом обошел стол кругом и сел, как всегда, напротив.

Зубы у меня стучали. Я больше не чувствовала холода, но зубы все равно стучали. И мне потребовалось немало времени, чтобы совладать с собой и вновь обрести способность нормально говорить. Наконец я заставила свои губы повиноваться и спросила тихо:

– Это и был ответ?

– Не знаю, – прошептал он.

– А это… оракул написал?

– Да.

Я еще помолчала, стараясь дышать ровнее и кусая губы, но они все равно были как деревянные.

– Тебе доводилось раньше читать эту книгу? – снова спросила я.

Он покачал головой:

– Нет. Я не видел там слов, страницы были пусты.

– Но разве ты не видел… на той странице?.. – И я невольно потыкала пальцем слева от себя, желая показать, что там, на странице слева, были написаны слова, и пальцы мои сами собой уже начали писать эти слова в воздухе, так что мне пришлось схватить себя за руку.

А он молчал, качая головой.

От этого мне стало еще хуже.

– А те слова… те, которые я прочитала вслух, – это ответ на тот вопрос, который ты задал?

– Не знаю, – повторил он.

– Почему же тебе-то оракул не ответил?

На этот раз Лорд-Хранитель довольно долго молчал. Потом все же сказал:

– Мемер, если бы вопрос задала ты, то каков он был бы?

– Как нам освободиться от власти альдов? – тут же выпалила я и снова почувствовала, что голос мой совершенно переменился, став звучным, низким, глубоким. Я опять говорила не своим голосом! Я зажала рот рукой и крепко стиснула зубы, желая сдержать то, что говорило моими устами. Я не хотела, чтобы оно пользовалось мною.

И все же тогда я задала бы именно этот вопрос.

– Да, это правильно заданный вопрос, – сказал он, горько усмехнувшись.

– Та книга кровоточила, – сказала я. Я очень спешила, мне хотелось все рассказать самой, не позволяя кому-то говорить моими устами и пользуясь своими собственными словами. – Это случилось очень давно, я тогда была совсем еще маленькая. И однажды пошла туда, в темный конец комнаты. Я тебе об этом рассказывала, но не все. Помнишь, я говорила, что какая-то книга как будто стонет? Но я не сказала тебе, что рассматривала эту книгу. В белом переплете. А когда я сняла ее с полки, то увидела, что со страниц ее капает кровь. Свежая кровь. И никаких слов там не было, все страницы были залиты кровью. Больше я туда никогда не ходила. Только сегодня, с тобой. Я… если… Если там действительно нет никаких демонов… Ну хорошо, нет там никаких демонов! Но я все равно боюсь. Я боюсь того, что… живет там, в глубине пещеры.

– Я тоже, – признался он.

Мы оба смертельно устали, но нам и в голову не приходило отправиться спать. Лорд-Хранитель снова зажег свой маленький светильник, я погасила лампу, он начертал в воздухе нужные слова, мы вышли из тайной комнаты и прошли по коридорам в тот северный дворик, где всего несколько часов назад беседовали с нашими гостями. Над двориком вздымался великолепный купол звездного неба. Я задула светильник. Мы долго сидели молча под светом звезд.

Я первой нарушила ночную тишину:

– Что же ты скажешь Дезаку?

– Скажу, какой вопрос задал оракулу, и честно признаюсь, что ответа не получил.

– А как же… то, что было написано в той книге?

– Этот ответ был дан тебе, и от тебя зависит, захочешь ты говорить Дезаку, что прочла в книге оракула, или нет.

– Но я не знаю, что означали эти слова! Я их не понимаю. И не знаю даже, служат ли они ответом на какой-то вопрос. Да и вообще – имеют ли они смысл?

У меня было такое ощущение, будто меня ловко провели, использовали для чего-то, так и не объяснив, не сказав, для чего именно я понадобилась. Словно я просто вещь, инструмент! Тогда мне было очень страшно, но теперь, чувствуя себя униженной, я откровенно злилась.

– Эти слова имеют тот смысл, который мы способны из них извлечь, – сказал Лорд-Хранитель.

– Но ведь это все равно что гадать на песке! – В Ансуле есть гадалки, которые за несколько медяков охотно предсказывают будущее: берут в руки горсть влажного морского песка и бросают его на тарелку, а затем по тому, как лег песок, предсказывают, что ждет человека – удача, несчастье, путешествия, рискованные предприятия, любовные приключения и так далее. – Словам ведь можно придать любой смысл – в зависимости от нашего собственного желания.

– Возможно, – согласился он. Но через некоторое время прибавил: – А вот Дано Галва говорила, что читать предсказания оракула – значит постигать разумом некую тайну. В старых книгах есть такие ответы, которые казались совершенно бессмысленными тем, кто их слышал. «Как нам защитить себя от нападений со стороны Сундрамана?» – спросили люди оракула, когда Сундраман впервые стал угрожать Ансулу вторжением. И получили ответ: «Держать пчел подальше от цветов яблони». Члены Совета пришли в ярость и заявили, что это слишком простое, а потому глупое решение. Они приказали с помощью армии построить оборонительную стену вдоль реки Остис и защищать ее от Сундрамана с оружием в руках. Однако южане, переправившись через реку, с легкостью эту стену разрушили, разгромили нашу армию, дошли до столицы, перебили всех, кто оказывал им сопротивление, и объявили Ансул протекторатом Сундрамана. И с тех пор мы пребываем с ними в замечательных, добрососедских отношениях; они крайне мало вмешиваются в нашу жизнь, зато благосостояние наше весьма выросло благодаря торговле с ними. Таким образом, ответ оракула оказался не руководством к действию, а предупреждением: ведь если держать пчел вдали от цветущих яблонь, то и яблок не получишь. В данном случае Ансул был цветком, а Сундраман – пчелой. Теперь-то все стало понятно. Впрочем, Дано Галве это и тогда было понятно. Она была выдающейся Читательницей и, как только прочла ответ оракула, сразу заявила: мы не должны оказывать Сундраману никакого сопротивления. За это ее назвали предательницей. С тех самых пор члены семейств Гелб, Кам и Актамо и стали говорить, что Совету не следует спрашивать совета у оракула, а потом принялись настойчиво требовать перевести университет и библиотеку из Галваманда в другое место.

– Да уж, немало «добра» принесло это предсказание оракула и Дано Галве, и ее дому, – не выдержала я.

– Что ж, гвоздь используется один раз, а молоток – тысячу.

Я обдумала его слова и спросила:

– А что, если человек не хочет быть ни гвоздем, ни молотком?

– Выбор всегда остается за тобой.

Я села и стала смотреть на звезды; в ночном небе сверкали мириады светящихся точек, и мне они казались похожими на души всех тех, кто жил прежде в нашем городе, в нашем доме. Десятки, сотни тысяч душ наших предшественников и наших далеких потомков, предвестников будущего, огоньками светились в непостижимой глубине времен, во тьме раскинувшейся надо мною бездны… Жизни минувшие, жизни будущие… Как отличить одну от другой?..

Пока мы не пришли сюда, мне все хотелось спросить у Лорда-Хранителя, почему оракул не мог ответить на заданный вопрос просто и ясно. Почему, например, не сказал просто: «Не сопротивляйтесь» или «Наносите удар немедленно», вместо того чтобы писать непонятные фразы, вызывая к жизни какие-то таинственные образы. Но здесь, глядя на звезды, я поняла, сколь глупым был бы этот мой вопрос. Оракул не указывал, как именно следует поступить, а приглашал подумать над этим. Призывал «постичь тайну». И конечный результат вполне мог не слишком удовлетворить задавшего вопрос, но большего, видимо, и нельзя было бы достигнуть.

Я вдруг зевнула во весь рот, и Лорд-Хранитель рассмеялся.

– Ступай-ка спать, детка, – ласково сказал он, и я послушно двинулась по темным залам и коридорам к дверям своей комнаты.

Мне казалось, что уснуть я не смогу, что меня будут преследовать видения – та странная пещера, те непонятные слова, тот чужой голос, что говорил моими устами, когда я эти слова читала. «Обломки одного восстанавливают целостность другого». Но, войдя в комнату, я едва успела прикоснуться к краешку алтаря у двери и тут же, рухнув на постель, провалилась в сон.

Глава 10

Когда на следующий день к нам явился Дезак, я была занята – помогала Исте со стиркой – и при его разговоре с Лордом-Хранителем не присутствовала. Иста и мы с Боми еще на рассвете накипятили воды в больших котлах, приладили машинку с изогнутой ручкой для выжимания белья и натянули веревки, а к полудню весь двор возле кухни был увешан чистыми простынями и скатертями, ослепительно-белыми и хлопавшими на ветру под жарким солнцем.

В полдень, гуляя с Шетар по старому парку, Грай рассказала мне, что произошло утром.

Лорд-Хранитель сам поднялся к ним в Хозяйские Покои и сказал, что Дезак очень хочет побеседовать с Орреком, и Оррек попросил Грай тоже пойти. «А Шетар я оставила, – сказала Грай, – ей, по-моему, этот Дезак не очень-то нравится». Они устроились на дальней веранде, и Дезак снова принялся уговаривать Оррека выйти на площадь и обратиться к жителям города с призывом в указанный момент выступить против альдов и изгнать их из Ансула.

Дезак был красноречив и настойчив, а Оррек явно страдал, ибо никак не мог прийти к какому-то решению, чувствуя, что это не его сражение, и все же понимая, что сражение любого народа за свободу и его тоже, безусловно, касается. Если Ансул действительно восстанет против тирании альдов, то разве сможет он, поэт, остаться в стороне? Однако ему не было позволено ни участвовать в выборе конкретного времени или места для начала восстания, ни хотя бы узнать, как именно повстанцы намерены действовать. Дезак, что было вполне разумно, вообще почти ничего о готовящемся восстании не рассказал, понимая, что успех зависит прежде всего от внезапности. Однако Оррек честно признался Грай, что ему не нравится, когда его используют вслепую, и он бы скорее предпочел сам стать одним из организаторов переворота, чем быть пешкой в чьих-то руках.

Я спросила, что на все это сказал Лорд-Хранитель, и Грай ответила:

– Почти ничего. А о том, что было обещано вчера вечером – помнишь, Султер пообещал, что кого-то спросит, а Дезак при этих словах так и подпрыгнул? – он вообще не сказал ни слова. Впрочем, об этом они, видимо, успели поговорить еще до того, как мы с Орреком к ним спустились.

Я терзалась тем, что не могу раскрыть Грай тайну оракула; мне ничего не хотелось от нее таить. Но я понимала: это не моя тайна и я не имею права говорить об этом. Пока не имею.

А она продолжала рассказывать:

– По-моему, Султер встревожен; его пугает численность асударской армии. Он говорит, что в Ансуле более двух тысяч альдов. И они в основном сосредоточены возле дворца и казарм. По меньшей мере треть воинов находятся с оружием на посту. У остальных, впрочем, тоже оружие всегда под рукой. Удастся ли Дезаку собрать достаточно мощные силы противодействия? И как он двинет всю эту толпу на дворец, не подняв среди стражников тревогу? Ведь Ансул патрулируется даже по ночам. И ночные патрули все конные. А кони у альдов, между прочим, как хорошие сторожевые псы, обучены подавать сигнал в случае тревоги. Надеюсь, Дезак, этот старый вояка, знает, что делает! И мне кажется, он весьма скоро намерен осуществить свои грандиозные планы.

Мысли мои лихорадочно метались; я представляла себе уличные бои и пыталась сама ответить на вопрос: «Как нам освободиться от альдов?» С помощью меча, кинжала, дубинки, камней. С помощью кулаков и мускулов, с помощью нашего гнева, наконец-то спущенного с поводка. Нет, мы непременно сломим им хребет! Покончим с их могуществом, свернем им шею! Превратим их тела в кровавое месиво… Обломки одного восстанавливают целостность другого.

Я стояла на тропе среди разросшихся кустов. Голову жарко припекало солнце. Руки у меня пересохли, опухли, потрескались, после того как я все утро стирала в горячей воде. Грай искоса, с легким беспокойством поглядывала на меня. Потом негромко окликнула:

– Эй, Мемер, очнись. Ты где?

Я только головой тряхнула.

К нам вприпрыжку по тропе подлетела Шетар и вдруг резко остановилась с гордо поднятой головой и весьма самоуверенным видом. Потом приоткрыла свою свирепую клыкастую пасть, и оттуда, трепеща крылышками, как ни в чем не бывало выпорхнула маленькая голубая бабочка.

Мы обе невольно расхохотались. Львица посмотрела на нас несколько смущенно. По-моему, ей стало стыдно.

– Она у нас как та девушка, которая только и говорила что о цветах, колокольчиках и бабочках! – сказала Грай. – Ты, конечно, знаешь эту историю – ну, «когда Кумбело был королем», помнишь?

– А ее сестра только и говорила что о блохах, червях и комьях грязи.

– Эх ты, кошка! – сказала Грай, почесывая Шетар за ушами. Львица от удовольствия выгибала шею и мурлыкала.

Невозможно было соединить все это – уличные бои, тьму пещеры, ужас, смех, солнечные лучи на моей макушке, звездный свет у меня перед глазами и льва, у которого изо рта вместо рычания вылетают бабочки…

– Ох, Грай, как бы мне хотелось хоть что-нибудь во всем этом понимать! – воскликнула я. – И почему это никогда нельзя сразу понять, что именно с тобой в данный момент происходит?

– Не знаю, Мемер. Просто нужно всегда стараться это понять, и иногда все же будет получаться.

– Разумное мышление и непостижимая тайна, – сказала я.

– Ты у нас прямо второй Оррек! – сказала она с удивлением. – Ладно, идем. Домой пора.

В тот вечер Оррек и Лорд-Хранитель без конца говорили о ганде Иораттхе, и я обнаружила, что могу их слушать очень внимательно, не пытаясь уйти в себя. Возможно, потому, что теперь я уже дважды видела ганда. И, несмотря на ненавистную мне помпезность альдского дворца, пресмыкавшихся перед гандом рабов и понимание того, что, если Иораттху что-то взбредет в голову, он может запросто приказать любого из нас заживо закопать в землю, я видела, что это все же не демон, а человек. Жесткий, упрямый, коварный старый человек, который всей душой любит поэзию.

И Оррек, словно читая мысли, вдруг сказал:

– Понимаешь, страх перед демонами, всякой чертовщиной и тому подобным – все это как-то его недостойно. Хотелось бы знать, чему из этого он вообще верит.

– Возможно, демонов он действительно не слишком опасается, – сказал Лорд-Хранитель. – Но пока он не научится читать, письменное слово так и останется для него под запретом.

– Ах, если б я мог взять во дворец какую-нибудь книгу! Просто открыть ее и прочесть те же самые слова, которые только что ему декламировал!

– И он бы тут же назвал это отвратительным святотатством. – Лорд-Хранитель покачал головой. – Да у него в таком случае и выхода бы иного не было – разве что отдать тебя в руки жрецов.

– Но если альды все же решат остаться здесь и по-настоящему править Ансулом, то им придется иметь дело и с соседними государствами, с другими народами и обычаями. Уж тогда-то они точно не смогут называть отвратительным святотатством то, что лежит в основе и торговых отношений, и дипломатии, – деловые письма, договоры, контракты. Я уж не говорю о литературе и истории. А ты знаешь, Султер, что в городах-государствах слово «альд» равносильно слову «придурок»? Они так и говорят: «Какой смысл с ним разговаривать, он же настоящий альд!» И по-моему, Иораттх уже начинает понимать, с какими трудностями они вот-вот столкнутся.

– Будем надеяться, что это так. И что их новый правитель в Медроне тоже это понимает.

А меня уже начинали раздражать все эти речи. Не альды должны решать, останутся ли они здесь, будут ли по-прежнему управлять нами и иметь дело с нашими соседями! Это не им решать, а нам! И у меня невольно вырвалось:

– Разве это так уж важно?

Все так и уставились на меня, и я не стала сдерживаться:

– Да пусть они отправляются к себе, в Асудар, и остаются неграмотными так долго, как им нравится! Пожалуйста!

– Это верно, – спокойно сказал Лорд-Хранитель. – Если, конечно, они отсюда уйдут.

– А мы их отсюда прогоним!

– Из города? И куда же?

– Да! Из города! Пусть уходят!

– В деревню, что ли? И ты думаешь, что нашим крестьянам под силу с ними сражаться? А если мы попытаемся гнать их до границ Асудара, то верховный ганд наверняка воспримет это как оскорбление и угрозу его трону и тут же пошлет против нас очередную многотысячную армию. У него-то воинов хватает. Это у нас их нет.

Я промолчала, не зная, что сказать, а он продолжал:

– Как раз эти соображения Дезак и не желает учитывать. И возможно, прав, ибо «предусмотрительность губительна для решительных действий». Но ты и сама должна понимать, Мемер, что сейчас, когда многое меняется во взглядах самих альдов, я возлагаю первоочередную надежду на восстановление нашей свободы через попытку убедить их, что мы куда более выгодны им в качестве союзников, чем рабов. Это потребует времени. И разумеется, завершится компромиссом, а не победой. Но если сейчас мы будем стремиться только к победе и проиграем, то снова обрести надежду будет очень и очень трудно.

И снова мне нечего было ему возразить. Да, он прав, но прав и Дезак, ибо наступило время действовать. Но как действовать?

– Я мог бы от твоего имени, Султер, поговорить с Иораттхом. Это у меня получилось бы куда лучше, чем говорить с толпой горожан от имени Дезака, – сказал Оррек. – Скажи, есть ли в городе люди, готовые вступить с Иораттхом в переговоры на таких условиях? Если, конечно, сам он согласится эти переговоры начать?

– Да, есть. И за пределами нашего города тоже. Мы в течение всех этих лет поддерживали связь со всеми городами и селениями Ансула – с учеными и купцами, с Хранителями Дорог и мэрами, а также с теми, кто у нас обычно отправляет религиозные обряды и отвечает за торжественные церемонии. Гонцами нам служат быстроногие юноши, а торговцы развозят наши послания по городам, спрятав их на своих тележках среди кочанов капусты. Письма солдаты ищут редко – предпочитают не иметь дела с таким ужасным святотатством и колдовством.

– «Великий Сампа-Разрушитель, пошли невежественного мне врага!» – процитировал Оррек.

– Правда, в столице кое-кто из моих прежних сторонников перешел на сторону Дезака. Люди сейчас ищут любой способ, чтобы скинуть наконец это проклятое ярмо с шеи Ансула! Они готовы сражаться. Но возможно, не прочь и переговоры начать. Если только альды захотят их слушать.

На следующий день Оррека во дворец не вызвали, и он ближе к полудню вместе с Грай пешком отправился на Портовый рынок. Он ничего заранее не объявлял, и на рыночной площади тоже никакого шатра или навеса не воздвигали, но стоило ему там появиться, как люди сразу его узнали и стали толпиться вокруг, опасаясь, правда, подходить слишком близко из-за шедшей с ним рядом львицы. Горожане радостно приветствовали Оррека и громко просили: «Расскажи нам что-нибудь, Каспро!» А кто-то даже крикнул: «Прочти!»

Меня рядом с Орреком и Грай не было. Я надела мужское платье – как и всегда для выхода в город – и не хотела, чтобы меня, «конюха Мема», видели в обществе Грай, которая своего обличья на этот раз не меняла. Я обежала площадь кругом и взобралась на облицованный мрамором постамент конной статуи, стоявшей перед Адмиральской башней. Отсюда была отлично видна вся площадь. Эта статуя, созданная скульптором Редамом, целиком высечена из одной огромной каменной глыбы; конь стоит, опираясь на все четыре ноги, сильный и немного тяжеловесный, и, гордо подняв голову, смотрит на запад, в морскую даль. Альды, уничтожив большую часть наших памятников, этого каменного коня все же не тронули – наверняка из-за своей любви к лошадям. Они, разумеется, не знали, что богов моря, Севнов, у нас всегда изображают в виде коней и в таком виде им поклоняются. Я коснулась огромного переднего копыта каменного Севна и прошептала слова благодарности этим могучим богам. И Севн благословил меня, послав мне тень. День был безоблачный, с самого утра сильно припекало и становилось все жарче.

Оррек остановился там, где в самый первый день стоял его шатер. Вокруг тут же собралась огромная толпа. Пьедестал статуи Севна облепили мальчишки, да и многие мужчины пытались на нем устроиться, но я упорно держалась захваченного мною удобного места между передними ногами коня и изо всех сил отталкивала тех, кто напирал слишком сильно. Немало торговцев покинули свои прилавки и, накрыв товар тканью, присоединились к толпе слушателей или взобрались на табуретки возле своих лавчонок, чтобы поверх голов видеть и слышать рассказчика. В толпе я насчитала всего пять или шесть голубых плащей, но вскоре на перекресток у площади выехал целый отряд конных альдов и остановился там, даже не пытаясь протолкнуться дальше. Над площадью висел громкий гул голосов; слышались разговоры, смех, выкрики, и меня просто потрясло, когда весь этот шум разом смолк, сменившись полной тишиной, стоило Орреку ударить по струнам своей лютни.

Сперва он прочел стихотворение «Холмы Дома» из любовной лирики Тетемера. Эти стихи давно известны и весьма популярны на побережье Ансула. Читая их, Оррек напевал под аккомпанемент лютни рефрен, и люди вторили ему, улыбаясь и раскачиваясь.

А потом, сделав небольшой перерыв, он вдруг сказал:

– Ансул – страна небольшая, но по всему Западному побережью поют ваши песни и рассказывают ваши легенды. Я впервые услышал их, еще когда жил далеко на севере, в Бендрамане. Поэты Ансула знамениты от южных пределов наших земель до реки Тронд. Но и в таких мирных государствах, как Ансул и Манва, жили некогда великие герои, храбрые, доблестные воины, и здешние поэты поведали о них всему миру. Послушайте же одну из таких историй – историю о приключениях Адиры и Марры на горе Сул!

В ответ на его слова над толпой возник мощный, но странный, даже пугающий гул – то ли протяжный стон, то ли рев, в котором слились печаль и радость. Но если Оррек и был слегка обескуражен тем, что слушатели отреагировали на его слова более бурно, чем он рассчитывал, то ничем этого не проявил. Он гордо вскинул голову, и над площадью вновь взлетел его сильный и чистый голос:

– В те дни, когда Сулом еще правил старый король, из страны Хиш пришли вражеские войска…

Толпа, застыв, внимала рассказчику, а я с трудом сдерживала слезы. Эта история, эти слова были мне так дороги! Я познала их в тиши тайной комнаты, в полном одиночестве, прячась ото всех, а теперь слушала, как Оррек говорит все это в полный голос, на площади, заполненной людьми, в самом центре Ансула, под открытым небом, и за проливом высится легендарная гора, вся голубая, и сквозь легкую сероватую дымку просвечивает ее остроконечная белая вершина. Я так и вцепилась в каменное копыто Севна, изо всех сил стараясь не плакать.

История закончилась, и в наступившей тишине один из коней альдов вдруг громко, пронзительно заржал. Это был самый обычный зов боевой лошади, однако он разрушил волшебные чары, и толпа сразу задвигалась, засмеялась, раздались выкрики: «Эхо! Эхо! Слава поэту! Эхо!» А некоторые кричали даже: «Слава героям! Слава Адире!» Конный отряд на восточном краю площади перестроился, словно собираясь вломиться в толпу, но горожане не обращали на альдов никакого внимания, никто даже не посторонился, чтобы дать им проехать. Оррек довольно долго стоял, опустив голову, и молчал. Но взбудораженная толпа и не думала успокаиваться, и ему все же пришлось заговорить. Он не пытался перекричать горожан и говорил вроде бы самым обычным голосом, но, как ни странно, голос его был слышен по всей площади.

– Подпевайте! Пойте со мною вместе! – предложил Оррек и поднял лютню. Люди сразу притихли, а он громко пропел первую строку своей песни «Свобода»: «Как во тьме ночи зимней…»

И мы запели с ним вместе. Песню подхватили тысячи голосов. Дезак был прав: жители Ансула отлично знали эту песню. Не из книг, книг у нас больше не было. Эта песня носилась в воздухе – ее передавали из уст в уста, из сердца в сердце.

И вот отзвучал последний аккорд. После этого, естественно, наступила тишина, но длилась она всего несколько мгновений. А потом толпа зашумела с новой силой; вновь зазвучали приветствия, похвалы и просьбы спеть что-нибудь еще; впрочем, слышались и гневные выкрики в адрес исполнителя. И вдруг из глубины толпы донесся низкий мужской голос, выкрикивавший: «Леро! Леро! Леро!» – и множество других голосов тут же подхватили этот зов, повторяя его нараспев, все громче и громче, и пристукивая в такт ногами. Я никогда не слышала ничего подобного, но знала, что это, должно быть, одна из старинных обрядовых песен, которые исполняли во время торжественных шествий, поклоняясь богине Леро. Прежде, когда мы еще вольны были воздавать хвалу нашим богам, песню эту, разумеется, пели открыто, на улицах. Я заметила, что конный патруль начал решительно проталкиваться сквозь толпу – видимо, в поисках зачинщика, – и это вызвало достаточно сильное смятение, так что песня постепенно утратила свою силу и смолкла. Мне было видно, что Оррек и Грай осторожно спустились по лестнице и пытаются пробраться к восточной стороне площади как бы позади отряда альдов. Толпа по-прежнему мешала всадникам проехать, но все же постепенно расступалась – трудно не отойти в сторону, когда прямо на тебя едет вооруженный воин на боевом коне, уж это-то я знала по собственному опыту. Незаметно соскользнув с пьедестала, я ужом ввинтилась в толпу, с огромным трудом выбралась на улицу, ведущую к площади Совета, и бегом промчалась по ней, срезая путь. За Домом Совета, уже на Западной улице, я и встретилась с Орреком и Грай.

Толпа все еще шла за ними, но, в общем, не по пятам, да и основная ее часть остановилась у моста над Северным каналом. Люди понимали: поэты и певцы священны, нельзя грубо вмешиваться в их жизнь. От статуи Севна мне хорошо было видно, как люди касались каменных плит, на которых до этого стоял Оррек, – так касаются алтаря бога, желая получить его благословение; и никто не решался ступить туда, куда только что ступала нога поэта. Вот потому они и следовали за ним на почтительном расстоянии, продолжая выкрикивать в его адрес похвалы и шутки и распевать сочиненный им гимн свободе. И порой над толпой вновь начинал звучать тот же молитвенный призыв: «О Леро! Леро! Леро!»

Мы не сказали друг другу ни слова, поднимаясь по склону холма к Галваманду. Смуглое лицо Оррека было почти серым от усталости; шел он, как слепой, и Грай вела его за руку. Он сразу поднялся к себе, а Грай объяснила, что ничего страшного, ему просто нужно немного отдохнуть и прийти в себя. Только тут я начала понимать, чего стоит Орреку его дар.

Ближе к вечеру я сидела во дворе у конюшни и играла с очередным выводком котят. Кошки, которых приводила к нам Боми, всегда отличались пугливостью, а уж с тех пор, как в доме появилась Шетар, и вовсе постоянно прятались, зато котята страха не знали. Они уже успели немного подрасти и были ужасно забавными: охотились друг на друга, шныряя по сложенным во дворе дровам, кувыркались и катались по земле, время от времени замирая и внимательно глядя вокруг своими круглыми глазищами, а потом снова, как пушинки, взлетали в воздух. Гудит только что закончил выгуливать Звезду и, подойдя ко мне, тоже смотрел на котят – хмуро, неодобрительно. Заметив, что один котенок попал в беду – забрался на столб и не знает, как спуститься, – Гудит осторожно, точно какую-то колючку, снял вцепившегося когтями в столб и жалобно мяукавшего малыша и снова посадил его на дрова, ласково приговаривая: «Ах ты, паразит!»

Вдруг послышался стук копыт, во двор въехал какой-то офицер в голубом плаще и остановился у ворот.

– Ну, что надо? – весьма неприветливо спросил Гудит, выпрямляя согбенную спину и гневно поглядывая на незваного гостя. Никто никогда не въезжал в его владения без приглашения.

– Послание от ганда Ансула поэту Орреку Каспро, – сказал альд.

– Ну?

Офицер как-то странно посмотрел на старика, но все же довольно вежливо поклонился и сказал:

– Ганд желает, чтобы поэт Каспро прибыл к нему во дворец завтра в полдень.

Гудит коротко кивнул и повернулся к нему спиной. Я тоже отвернулась – якобы чтобы поднять с земли котенка. Я сразу узнала эту элегантную гнедую кобылу.

– Эй, Мем! – окликнул меня кто-то. Я так и застыла. Неохотно обернувшись, я увидела перед собой Симме. Офицер уже задом выводил свою кобылу в ворота, потом что-то крикнул Симме, развернулся и поехал прочь, а Симме помахал ему рукой.

– Это мой отец, – сказал он мне с гордостью. – Я попросил его взять меня с собой. Мне хотелось посмотреть, где ты живешь. – Улыбка медленно сползала с его лица, потому что я, не говоря ни слова, продолжала смотреть на него в упор. – А дом у вас и впрямь очень большой… громадный даже… – пробормотал он. – Даже больше, чем дворец ганда. Наверное… – (Я молчала и по-прежнему смотрела прямо на него.) – Я таких больших домов никогда и не видел.

Я невольно кивнула. И он сразу приободрился и спросил:

– Это что у тебя?

Он наклонился над котенком, который вертелся у меня в руках и ужасно царапался.

– Котенок, – сказала я.

– Ой, это, наверное, детеныш той львицы, да?

И как только человек может быть настолько глуп!

– Нет, это самый обыкновенный котенок. На! – И я сунула ему котенка.

– Ух ты! – сказал он и чуть не уронил его. Котенок тут же вырвался и бросился наутек, задравши хвост.

– Ну и когти у него! – Симме сосал оцарапанную руку.

– Да, это весьма опасный зверь, – подтвердила я насмешливо.

Он смутился. Он вечно смущался. И было бы, пожалуй, несправедливо воспользоваться тем, что человека так легко смутить. Но и сопротивляться подобному искушению было трудно.

– Можно мне посмотреть ваш дом? – нерешительно спросил Симме.

Я выпрямилась, отряхнула руки и решительно заявила:

– Нет. Снаружи смотри сколько хочешь, но внутрь тебе заходить нельзя. Впрочем, тебе и сюда-то заходить не стоило. Незнакомым людям и иностранцам полагается ждать в переднем дворе, пока их не пригласят пройти внутрь. А воспитанные люди спешиваются еще на улице и, прежде чем войти в передний двор, почтительно касаются священного камня в воротах.

– Но я же не знал! – Он опять смутился и даже немного попятился.

– Я знаю, что ты не знал. Вы, альды, вообще ничего о нас не знаете. Вы знаете только, что нам нельзя к вам в жилище входить. Вы не знаете даже того, что и вам нельзя входить в наши дома. Вы невежественны и невоспитанны! – Я все пыталась взять себя в руки и как-то усмирить тот яростный гнев, что так и рвался из моей души наружу.

– Слушай, ты не сердись на меня. Я ведь надеялся, что мы друзьями могли бы стать, – сказал Симме, как всегда смущенно, даже униженно. Но вообще-то, чтобы сказать это мне в такую минуту, от него все же требовалось определенное мужество.

Я двинулась к воротам, и он последовал за мной.

– Как же мы можем быть друзьями? – насмешливо спросила я. – Я же раб, ты что, забыл?

– Нет, ты не раб. Рабы – это… Рабами бывают евнухи, женщины и еще… – У него явно не хватило слов, чтобы поточнее определить понятие «раб».

– Рабы – это люди, которые вынуждены делать все, что им прикажет хозяин. А если вздумают отказываться, их побьют или даже убьют. Ты говоришь, что вы – хозяева Ансула. Значит, мы – ваши рабы.

– Но ты же ничего не делаешь по моему приказу. Да я тебе и не приказываю, – возразил он. – Значит, никакой ты не раб.

Тут он был, пожалуй, прав.

Мы уже довольно далеко отошли от конюшни и брели вдоль высокой северной стены главного дома. Фундамент под ним сложен из массивных каменных глыб, квадратных в сечении, и на целых десять футов возвышается над землей; а над ним – еще несколько этажей из красивого обработанного камня с высокими окнами, украшенными двойными арками, а на самом верху резные карнизы поддерживают глубокие скаты черепичной крыши. Симме несколько раз вскинул туда глаза – быстро, нерешительно, точно лошадь, когда смотрит на незнакомый предмет, который ее пугает.

Обойдя дом, мы вышли на просторный передний двор. Он чуть приподнят над тротуаром, а от улицы его отделяет ряд колонн, соединенных арками. Весь двор выложен полированными каменными плитами, серыми и черными, соединенными в сложный геометрический рисунок – лабиринт. Иста рассказывала мне, как в былые времена в первый день нового года, который совпадает с днем весеннего равноденствия, они танцевали здесь «танец лабиринта» и пели хвалу Иене, которая покровительствует всему, что растет. А сейчас плиты во дворе были грязными; ветер засыпал их пылью, уличным мусором и сухими листьями. Вообще-то, мыть эти плиты – адский труд. Я много раз пробовала, но мне никогда не удавалось отмыть их дочиста. Симме попытался пройти по лабиринту, но я тут же остановила его, сердито рявкнув:

– Сейчас же сойди! – Он так и отпрыгнул в сторону. А потом послушно вышел следом за мной на улицу и все поглядывал на меня изумленно. Взгляд у него был испуганный и совершенно невинный, почти как у тех котят.

– Демоны, – с гадкой усмешкой пояснила я, небрежно махнув рукой в сторону выложенного из черно-серых плит лабиринта. Но моего небрежного жеста он даже не заметил.

– Что это? – спросил он, во все глаза глядя на жалкие остатки Фонтана Оракула.

Если стоять лицом к парадному входу, то фонтан находится справа. Его бассейн, шириной футов десять, весь выложен зеленым серпентином – это камень Леро. Когда-то высокая струя воды била из установленной в центре бассейна бронзовой трубы. Эта труба теперь уродливо торчала из мраморных обломков, и лишь с трудом можно было догадаться, что когда-то здесь возвышалась изящная урна, украшенная резьбой в виде листьев водяного кресса и лилий. Дно бассейна покрывал толстый слой пыли и сухих листьев.

– Между прочим, это дьявольский источник, – сказала я. – Он, правда, уже несколько веков как пересох, но ваши солдаты все равно зачем-то разбили фонтан. Наверно, опять демонов опасались.

– И совсем не обязательно все время демонов поминать! – заметил он, насупившись.

– Почему же? Ты только посмотри, – продолжала я издеваться над ним, – видишь у основания урны такие маленькие резные штучки? Это слова. Это наша письменность. А письменность – это черная магия. И любое написанное слово есть проявление демона. Разве не так? Хочешь подойти поближе и прочесть их? Хочешь посмотреть на демонов поближе?

– Хватит, Мем, – рассердился он. – Прекрати! – И глаза его негодующе сверкнули. Он был явно уязвлен и обижен. Ну и что, я ведь именно этого, кажется, и добивалась?

– Ладно, больше не буду, – сказала я, помолчав. – Но видишь ли, Симме, друзьями мы с тобой все равно никак стать не можем. По крайней мере до тех пор, пока ты не сумеешь прочесть то, о чем говорит этот фонтан. Пока ты не сможешь коснуться священного камня у нашего порога и попросить у моего дома благословения.

Он посмотрел на продолговатый священный камень цвета слоновой кости, встроенный в ту единственную ступеньку, на которую нужно наступить, когда входишь во двор; на этом камне за долгие века образовалось углубление от прикосновений тысяч и тысяч рук. Я тоже нагнулась и с благодарностью коснулась его края.

Симме ничего на это не сказал. Просто повернулся и пошел прочь от меня по улице. Я смотрела ему вслед. И не ощущала ни малейшего торжества. Наоборот, у меня было такое чувство, будто я потерпела поражение.

В тот вечер Оррек спустился к обеду вполне отдохнувшим и страшно голодным. Сперва мы немного поговорили о его выступлении, и мы втроем – Оррек, Грай и я – рассказали Лорду-Хранителю, как и что он говорил и как на это отвечала толпа.

Соста в тот день как раз ходила на рынок – по-моему, специально, чтобы послушать Оррека, – и взгляд у нее теперь был еще более туманным, а лицо еще более глупым, чем обычно. Она пялила на него глаза через стол с таким жалким и потерянным видом, что он в итоге сжалился над ней и попытался приободрить ее какой-то шуткой, но это не помогло. Тогда Оррек принялся расспрашивать ее о том, где она будет жить, когда выйдет замуж, чтобы как-то вернуть ее к реальной действительности. И Состе, как ни странно, удалось даже довольно внятно объяснить, что жених ее решил перейти жить к ней в дом и тоже стать Галвой. Оррек и Грай, которых всегда очень интересовали обычаи и традиции того или иного народа, тут же принялись расспрашивать ее: как у нас принято свататься и заключать браки, составляется ли брачный договор и в какой семье обычно остаются молодые? Но Соста только глаза таращила, совершенно онемев от обожания, так что отвечать пришлось в основном Лорду-Хранителю. Впрочем, когда Иста тоже наконец подсела к столу, ей представилась блестящая возможность всласть похвастаться будущим зятем, что она ужасно любила делать.

– По-моему, Состе и ее жениху очень трудно целых три месяца до свадьбы не видеть друг друга, – сказала Грай. – Три месяца – это так долго!

– Да нет, обрученным у нас разрешается сколько угодно встречаться, но только в присутствии других людей, – пояснил Лорд-Хранитель. – К сожалению, теперь у нас почти не устраивают ни танцев, ни празднеств, так что им, беднягам, остается только украдкой обмениваться взглядами.

Соста покраснела и глупо ухмыльнулась. Ее жених каждый вечер прогуливался мимо нашего дома с друзьями, и каждый вечер Иста, Соста и Боми «случайно» оказывались в боковом дворике, выходившем на улицу; говорили, что вышли «воздухом подышать».

После обеда мы, как всегда, пошли в северный дворик, где нас уже ждал Дезак. Он первым шагнул Орреку навстречу, взял его руки в свои и призвал богов благословить поэта.

– Я знал, что именно ты станешь голосом нашего народа! – воскликнул он. – Итак, запал подожжен.

– Сперва посмотрим, что завтра скажет ганд насчет моего выступления, – возразил Оррек. – Меня во дворце вполне могут… подвергнуть суровой критике.

– А что, ганд за тобой уже посылал? – спросил Дезак. – Ты завтра идешь к нему? В котором часу?

– В полдень – так ведь, Мемер?

Я кивнула.

– И ты действительно туда пойдешь? – спросил Лорд-Хранитель.

– Конечно пойдет, – сказал Дезак.

– Вряд ли я могу отказаться, – пожал плечами Оррек. – Хотя я мог бы, наверное, попросить, чтобы мое выступление перенесли на другой день… – Он вопросительно посмотрел на Лорда-Хранителя, пытаясь понять, почему тот этим встревожен.

– Ты должен пойти! – принялся убеждать его Дезак. – Время назначено просто идеальное. – Тон у него был резкий, военный.

Я видела, что Орреку этот тон совсем не по душе; он терпеть не мог, когда ему приказывали. Он все смотрел на Лорда-Хранителя, и тот сказал:

– Пожалуй, действительно нет смысла откладывать. Однако поход во дворец, вполне возможно, сопряжен с определенной опасностью.

– Как ты думаешь, мне лучше пойти одному?

– Да, – сказал Дезак.

– Нет, – возразила Грай спокойным ровным тоном.

Оррек посмотрел на меня:

– Да, Мемер, тут, похоже, каждый готов приказывать, кроме нас с тобой.

– «Боги любят поэтов, ибо поэты живут по тем же законам, что и сами боги», – процитировал Лорд-Хранитель.

– Султер, дружище, почти любое дело всегда сопряжено с некоторым риском! – Дезак говорил с каким-то нетерпеливым состраданием. – Ты сидишь здесь, за высокими стенами, совершенно отгородившись от людей, от той жизни, что кипит на улицах Ансула. Ты живешь среди теней былых времен, разделяя мудрость своих предков. Но приходит час, когда мудрость заключается в действии, а осторожность становится разрушительной.

– И в этот час желание немедленно действовать губит всякую мысль, – мрачно возразил Лорд-Хранитель.

– Сколько же мне еще ждать? Ведь никакого ответа так и не было дано!

– Мне – нет. – И Лорд-Хранитель быстро глянул в мою сторону.

Но Дезак этого взгляда не заметил. Теперь он уже не скрывал своего возмущения.

– Твой оракул не имеет ко мне никакого отношения! Я вообще родился не здесь. Так что пусть тебе книги и дети указывают, что нужно делать, а я лучше собственной головой воспользуюсь. Если же ты не доверяешь мне, потому что я иностранец, то тебе следовало сказать мне об этом много лет назад. А те, кто стоит за мной, мне доверяют, ибо отлично знают, что я всегда желал одного – свободы для Ансула и восстановления прежних отношений с Сундраманом. Оррек Каспро тоже это понимает. И он на моей стороне! А теперь я, пожалуй, пойду. И вернусь сюда, в Галваманд, только когда Ансул станет свободным. И тогда ты, конечно, опять поверишь в меня!

Он повернулся и бросился вон, сбежав по разбитым ступеням северного крыльца и мгновенно исчезнув за углом. Лорд-Хранитель долго молчал, глядя ему вслед. И Оррек, не выдержав, спросил:

– Неужели я – тот самый глупец, который устроил пожар?

– Нет, – промолвил Лорд-Хранитель. – Возможно, просто случайно искра от кремня попала. Тут нет ничьей вины.

– Если я завтра и пойду во дворец, то только один, – сказал Оррек, и Лорд-Хранитель чуть улыбнулся, посмотрев на Грай.

– Ты пойдешь – значит и я пойду, – сказала она. – И ты это знаешь.

Оррек помолчал, потом сказал:

– Да, знаю, – и снова повернулся к Лорду-Хранителю. – Но если сегодня я действительно слишком далеко зашел, ганду, возможно, придется меня наказать, чтобы продемонстрировать свою власть. Ты ведь этого опасаешься?

Лорд-Хранитель покачал головой:

– Нет. Тогда он уже послал бы сюда солдат. Я куда больше опасаюсь действий Дезака. Дезак не станет ждать Леро.

Древняя богиня Леро – это священная душа той земли, на которой стоит наш город. Леро – это драгоценный миг равновесия. Символ Леро – большой круглый камень, установленный на площади Портового рынка таким хитрым образом, что его в любое время можно сдвинуть с места, можно сколько угодно раскачивать, но он всегда будет принимать прежнее положение и останется лежать, как лежал.

Вскоре Лорд-Хранитель, извинившись, встал и ушел к себе, сказавшись усталым. На меня он даже не взглянул и не предложил – хотя бы жестом! – последовать за ним или позже прийти в тайную комнату. Он шел медленно, сильно прихрамывая, но держался очень прямо.

В ту ночь я без конца просыпалась, и мне все время мерещились те слова, что были написаны в книге: «Обломки одного восстанавливают целостность другого». Я, казалось, слышала голос, произносивший эти слова, и все обдумывала, обдумывала их, поворачивая так и сяк и пытаясь проникнуть в их тайный смысл.

Глава 11

Утром я встала рано и, оказав необходимые почести домашним богам, поспешила на рынок – не только чтобы купить нужные продукты, но и желая узнать, что происходит в городе. Я думала, там все будет иным, чем вчера, и люди будут с нетерпением ждать неких великих событий, которые вот-вот должны произойти, ибо сама я пребывала как раз в таком нетерпеливом ожидании. Но, похоже, никто никакого нетерпения не испытывал и ни к чему особенному не готовился. И в городе тоже ничего не изменилось. И люди по-прежнему куда-то спешили, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не наживать лишних неприятностей. И альды в голубых плащах с важностью прохаживались на перекрестках и у выходов на рыночную площадь. Все было как всегда: продавцы торчали за прилавками, расхваливая товар; дети и старухи торговались с ними, что-то покупали и быстренько переулками расходились по домам. Ни напряжения, ни возбуждения в городе не чувствовалось; и разговоров я никаких особых не услышала. Только раз мне показалось, что кто-то, проходя по мосту к Таможенной улице, негромко насвистывал мелодию «Свободы».

Днем Оррек и Грай пешком отправились в Дом Совета, взяв с собой только Шетар. Меня они оставили дома: зачем брать с собой конюха, если не берешь лошадь? Кроме того, они опасались, что во дворце может быть опасно. Я, в общем, вздохнула с облегчением. Мне совсем не хотелось видеть Симме, потому что каждый раз, стоило мне вспомнить, как я вела себя с ним, сердце мое холодело от стыда.

Однако стоило им уйти, как мне стало ясно, что оставаться дома я никак не могу. Это было просто невыносимо – сидеть и ждать, когда они наконец вернутся! Нет, мне, конечно, следовало пойти к Дому Совета и быть рядом с ними!

Я быстренько надела женское платье, подобрала волосы наверх и уложила их узлом – дети и мужчины, как я уже говорила, носят у нас длинные волосы; они у них либо распущены по плечам, либо стянуты на затылке в «хвост». Мне хотелось быть девушкой Мемер, а не конюхом Мемом или просто мальчиком по имени Никто. Мне хотелось надеть обычное женское платье. Мне хотелось – нет, мне было просто необходимо быть самой собой. Возможно, мне даже требовалось немного рискнуть, подвергнуть себя какой-то опасности, чтобы почувствовать: я с ними.

Я быстро миновала улицу Галва и добралась до моста Ювелиров над Центральным каналом. Шла я, не поднимая головы, как ходят у нас все женщины. Большая часть лавок на мосту была давным-давно закрыта: золото Ансула теперь находилось в основном в сокровищницах Асудара. Впрочем, кое-где еще продавались дешевые побрякушки, свечи для богослужений и тому подобные мелочи. Можно было бы зайти в одну из таких лавчонок, чтобы не торчать у всех на виду, и оттуда следить за воротами дворца, поджидая, когда выйдут мои друзья.

Хотя на рынках ничего особенного не происходило, да и здесь, на мосту, совсем близко от Дома Совета, все тоже было чрезвычайно спокойно (два стражника-альда даже пристроились на ступенях играть в кости), меня не покидало ощущение, что скоро случится нечто ужасное. Мне казалось, что над головой у меня какая-то огромная крыша все прогибается, прогибается, готовая вот-вот рухнуть…

Устроившись в тени на крыльце одной из лавок, я немного поболтала с ее старым хозяином, сказав ему, что жду здесь встречи с одним другом; старик кивнул – понимающе и неодобрительно, – но остаться мне все же позволил. Теперь он дремал за прилавком среди подносов с деревянными бусами, стеклянными браслетами и курительными палочками. В лавку никто не заходил, да и снаружи по мосту за это время прошло совсем мало народу. Возле двери был маленький алтарь, и я время от времени касалась его краешка, шепча благословения богам.

И вдруг, словно во сне, увидела, как мимо меня идет лев, помахивая хвостом.

Я сбежала с крыльца и бросилась навстречу своим друзьям, которые, надо сказать, не слишком удивились моему внезапному появлению.

– Мне нравится, как ты причесалась, – заметила Грай. Она все еще была в обличье укротителя львов Кая, но роль его играть уже перестала.

– Расскажите скорей, что там случилось!

– Расскажем, когда придем домой.

– Нет, пожалуйста, сейчас!

– Хорошо, – сказал Оррек. Мы как раз спускались с северного конца моста, и Оррек свернул с нижней ступени в сторону, на небольшую площадку, выложенную мраморными плитами и обнесенную перилами; оттуда узкая лесенка вела прямо к причалу, где были привязаны рыбацкие лодки. Мы спустились по этой лесенке и устроились прямо под мостом, чтобы нас не было видно с улицы. Сперва, правда, мы спустились к воде и, коснувшись ее ладонями, произнесли слова благодарности Сундис, реке, воды которой текут в наших четырех каналах. Сидя на корточках, мы смотрели, как бежит зеленовато-коричневая, полупрозрачная вода, казалось уносившая прочь все безотлагательные дела и заботы. Впрочем, довольно скоро я не выдержала и спросила:

– Ну так что?

– В общем, ничего особенного, – сказала Грай. – Просто ганду захотелось послушать ту историю, которую Оррек рассказывал вчера на рынке.

– Про Адиру и Марру?

Они дружно кивнули.

– И что, ему понравилось?

– Да, – сказал Оррек. – Он сказал, что не знал, что и у нас были такие славные воины. Но больше всех ему понравился старый правитель государства Сул. Он сказал: «Есть храбрость меча и храбрость слова, но храбрость слова встречается куда реже». Знаешь, мне бы очень хотелось как-нибудь познакомить его с Султером. Они оба – такие люди, которые непременно поймут друг друга.

Еще несколько дней назад подобная мысль показалась бы мне оскорбительной. Но сейчас слова Оррека я воспринимала как абсолютно справедливые.

– Значит, ничего необычного не произошло? И он не просил тебя спеть «Свободу»? Или просил?

Оррек рассмеялся.

– Нет. Не просил. Но один неприятный момент все же был.

– Жрецы в шатре опять начали свои религиозные песнопения именно в тот момент, когда Оррек начал декламировать, – сказала Грай. – Они громко пели, страшно шумели, стучали в барабаны, звенели цимбалами, и в итоге Иораттх, почернев, как грозовая туча, попросил Оррека остановиться. А в шатер послал своего офицера, и оттуда почти сразу появился верховный жрец в красном одеянии, расшитом кусочками зеркала. Он чуть не лопался от важности, однако был весьма мрачен и бледен как смерть. Он встал перед гандом в гордую позу и заявил, что священное служение Испепеляющему богу недопустимо прерывать ради каких-то мерзких языческих кривляний. Иораттх на это ответил, что эта церемония обычно бывает на закате, но жрец не сдавался. Он сказал, что раз богослужение уже началось, то и будет продолжаться. И тогда Иораттх сказал: «Нечестивый жрец – это скорпион в туфле своего правителя!» И велел рабам устроить навес, приладив ковер на шестах у аркады над Восточным каналом, и все мы переместились туда, в тень, и Оррек продолжил свое выступление.

– Но этот бой Иораттх все же проиграл, – вмешался Оррек. – Потому что жрецы и не подумали прекратить свои молебствия. Так что в конце концов Иораттх был вынужден отпустить меня и поспешить в шатер, чтобы не пропустить все богослужение.

– Священнослужители всегда слыли отличными кукловодами, – заметила Грай. – В Бендрамане, например, их очень много, и они прекрасно умеют управлять людьми.

– Ну, – сказал Оррек, – в Бендрамане их уважают. Там они отправляют важные для всех обряды, которые тесно связаны с общественной моралью и политикой государства. А вот Иораттху, похоже, скоро понадобится помощь верховного ганда, чтобы справиться со своей шайкой жрецов.

– А по-моему, он еще и на твою поддержку рассчитывает, – сказала Грай. – Он полагает, что именно ты мог бы помочь ему наладить отношения с местным населением. Интересно, не потому ли он и послал за тобой?

Оррека, похоже, ее слова заставили задуматься. Он умолк. И вид у него был озадаченный. Какая-то лошадь галопом пронеслась по мосту прямо над нами; ее подкованные копыта громко цокали по булыжной мостовой. Серая слюдяная поверхность воды в канале покрылась рябью. Ветер с моря, дувший весь день, к вечеру утих, и эту рябь вызвало первое дыхание вечернего ветерка, дувшего с суши. Шетар, до сих пор мешком валявшаяся на земле, села и утробно рыкнула. Шерсть у нее на спине вздыбилась, отчего вся она как бы увеличилась в размерах.

На нижнюю ступеньку мраморной лестницы плеснула вода, лизнув причальные столбики. Над лесистыми холмами за городом таяла легкая золотисто-красная закатная дымка. Все здесь, у воды, выглядело удивительно мирным, но мне казалось, что природа затаила дыхание и застыла в раздумье, словно чего-то ожидая. И львица вдруг встала, напряженно к чему-то прислушиваясь.

По мосту над нами опять галопом проскакала лошадь – и следом за ней застучали еще копыта, послышался топот бегущих по мосту людей, крики. Такой же шум доносился и откуда-то издалека. Теперь уже и мы вскочили, настороженно глядя вверх, на мраморные перила моста и зады ювелирных лавок.

– Что происходит? – спросил Оррек.

И я во весь голос крикнула, сама не понимая, что говорю:

– Началось! В городе началось!

Крики и пронзительные вопли теперь слышались прямо над нами; ржали лошади; снова послышался топот множества ног; наверху явно шла потасовка. Оррек бросился к лестнице и тут же остановился, увидев за мраморными перилами целую толпу людей; они то ли дрались друг с другом, то ли все вместе сражались с кем-то еще. В воздухе слышались приказы военных и чьи-то пронзительные вопли. Оррек вдруг испуганно присел – через перила, вращаясь в воздухе, перелетел какой-то большой темный предмет и с тяжелым хлюпаньем шлепнулся прямо в жидкую грязь совсем рядом с нами, стоявшими на нижней ступеньке лестницы. Над перилами показались людские головы; люди смотрели вниз, отчаянно жестикулировали, что-то кричали.

Оррек перемахнул через перила, спрыгнул вниз, быстро сказал: «Под мост!» – и мы бросились в самое укромное место под нижней арочной опорой моста, где он соединялся с берегом и где нас не могли увидеть сверху.

И тут я разглядела, что сбросили в грязь с моста. Предмет оказался не таким уж и большим. Это был всего-навсего человек. Он лежал, точно груда грязного тряпья, у нижней ступеньки лестницы. И я никак не могла понять, где у него голова.

По лестнице так никто и не спустился. Стычка на мосту внезапно прекратилась, хотя со стороны Дома Совета все еще доносился сильный глухой шум. Грай подошла к лежавшему в грязи человеку и опустилась возле него на колени, опасливо поглядывая на мост, откуда ее могли увидеть. Вскоре она вернулась. Руки у нее потемнели – то ли от грязи, то ли от крови.

– У него шея сломана, – тихо сказала она.

– Это альд? – шепотом спросила я.

Она покачала головой.

– Ну что, – спросил Оррек, – побудем еще немного здесь или попробуем пробраться в Галваманд?

– Только не по этой улице, – сказала Грай.

Они оба вопросительно посмотрели на меня, и я предложила:

– А давайте по дамбам. – Они меня явно не понимали, но я объяснять не стала и сказала лишь: – Я не хочу здесь оставаться.

– Ну так веди нас, – велел Оррек.

– А может, стоит подождать, пока стемнеет? – Грай неуверенно посмотрела на меня.

– Ничего, мы пройдем в тени, под деревьями. – И я указала им на росшие вдоль канала огромные ивы, которые склонялись к самой воде. Мне ужасно хотелось поскорее попасть домой. Я боялась за Лорда-Хранителя, за Галваманд. Я должна была быть там! Я быстро пошла вперед, стараясь держаться подальше от воды и прижимаясь к стене, и вскоре мы уже были под ивами. Пару раз мы останавливались и оглядывались, но отсюда, снизу, ничего увидеть было нельзя, кроме задних стен лавок на мосту да противоположного берега канала – высокая каменная стена набережной и над ней верхушки деревьев и коньки крыш. С улиц до нас не доносилось ни звука. Вечер был душный, и в плотном воздухе, как мне показалось, пахло дымом.

Мы подошли к дамбам, мощным каменным стенам, похожим на крепостные, которые удерживают и разделяют реку Сундис в том месте, где она спускается с гор на равнину. Как и все дети Ансула, я когда-то любила играть на дамбах; мы взбирались по крутым ступеням, вырубленным в стенах, прыгали через отводные канавы, бегали по узким дощатым мосткам, перекинутым с одного берега на другой для строителей мостов и копателей каналов. Наша основная забава заключалась в том, что кто-то один, набравшись смелости, шел по мосткам на ту сторону, а остальные в это время прыгали на пружинящих досках как сумасшедшие, и мостки начинали сильно раскачиваться, едва не касаясь воды. Сейчас же труднее всего оказалось убедить Шетар перейти по этим мосткам через канал. Львица только глянула на скользкие доски, между которыми хлюпала вода, и тут же села, сгорбилась и поджала хвост, всем своим видом говоря: нет, ни за что!

Грай опустилась с ней рядом на колени и положила руку ей на затылок. Казалось, они с Шетар безмолвно о чем-то договариваются. Я это заметила, но не успела остановиться и с разгону ступила на мостки, а если уж ты на них ступил, то останавливаться ни в коем случае нельзя, нужно непременно идти дальше. Я перебежала на тот берег и теперь стояла там, расстроенная, чувствуя себя полной дурой, но тут Грай и Шетар вдруг встали и тоже двинулись по мосткам ко мне. Грай ступала размеренно, осторожно, с дощечки на дощечку, а львица прямо-таки плыла с нею рядом, гордо задрав свою свирепую морду, и на воду старалась даже не смотреть. За ними следовал Оррек.

Прыгнув на берег, Шетар прежде всего старательно отряхнулась. К сожалению, кошки, в отличие от собак, не умеют отряхиваться досуха. Мокрая шкура львицы в сумерках казалась черной, и сама она стала какой-то тощей и будто съежившейся. И все время с негодованием морщила нос и скалилась, показывая великолепные белые зубы.

– Вон там еще один мост и потом паромная переправа, – сказала я.

– Веди, – кратко велел Оррек.

И я повела их вдоль опор моста к Восточному каналу. Мы перебрались через него точно так же, как и через предыдущий, и поднялись наверх по крутым узеньким ступенькам, высеченным в мощных клиновидных опорах дамбы, отделяющей Восточный канал от самой реки. Быстро миновав дамбу, мы снова спустились к реке. К этому времени стало уже совсем темно. Через реку здесь перебирались посредством ручного парома. К счастью, лодка оказалась на нашей стороне, мы забрались в нее и, ухватившись за веревку, стали переправляться на тот берег. Течение в этом месте довольно сильное, и нам с Орреком приходилось тянуть в четыре руки, чтобы с ним справиться. Загнать в лодку Шетар тоже оказалось непросто: она не желала там находиться и во время переправы непрерывно рычала и ворчала, вся дрожа – то ли от холода, то ли от страха, то ли от гнева. Грай то и дело принималась тихонько ее уговаривать и не снимала руки с ее головы.

Причал для ручного парома находится как раз под старым парком, и, как только мы подплыли к берегу, Грай спустила львицу с поводка. Шетар прыжками унеслась куда-то под деревья и исчезла в густой тени. Мы двинулись за нею следом наверх, отыскивая в темноте те тропинки, по которым гуляли втроем – Шетар и мы с Грай, – а потом спустились с холма прямо к северо-восточной стене Галваманда. Львица неслась впереди, точно тень среди теней. А дом высился перед нами, огромный, темный и молчаливый, как гора.

И я в ужасе подумала: дом мертв и все они тоже мертвы!

И с громким криком бросилась через двор к дверям. Никто мне не ответил. Я пробежала по комнатам – всюду было темно – и вылетела в заднюю часть дома. Когда у двери, ведущей в тайную комнату, я пыталась начертать нужные слова, руки у меня так тряслись, что я с трудом сумела войти. Но и там света не было, лишь слабо мерцали звезды в потолочных окошках. Нет, Лорд-Хранитель туда не приходил. Там были только книги, которые умели говорить, и более чем всегда чувствовалось живое присутствие пещеры.

Закрыв дверь, я бросилась по темным коридорам и галереям назад, в ту часть дома, где жили люди. На плитах большого двора я заметила падавший из окон свет. Оказывается, все собрались в буфетной, где мы обычно ели, – Лорд-Хранитель, Гудит, Иста, Соста, Боми. К ним уже успели присоединиться и Грай с Орреком. Я так и застыла в дверях. Лорд-Хранитель подошел ко мне, обнял и ненадолго прижал к себе.

– Все хорошо, детка, не волнуйся, – сказал он, и я изо всех сил обхватила его руками.

Мы сели за стол; Иста подала хлеб и мясо и настояла, чтобы мы непременно поели. Честно говоря, я вдруг почувствовала, что страшно голодна. А потом все принялись рассказывать друг другу, кто что узнал.

Гудит сидел в пивной возле Центрального канала – там он обычно встречался со своими старыми друзьями, конюхами и кучерами, – они, как всегда, неторопливо беседовали о лошадях и вдруг услышали сильный шум.

– Шум, – рассказывал Гудит, – доносился с холма Совета. Потом мы увидели огромный столб черного дыма. – Тревожно запели трубы, и мимо пивной к Дому Совета с топотом промчалось множество альдов, пеших и конных. Гудиту и его приятелям удалось пройти по улице Галва, но на площадь Совета выйти было уже невозможно: там собралась чудовищная толпа. – Местные жители и альды громко кричали, толкались, напирали, а потом альды все-таки выхватили свои мечи… – Гудит помолчал и прибавил: – Не люблю я толпу! К тому же было ясно как день, что оттуда надо поскорей сматываться. Вот я и пошел домой.

Однако вернуться по улице Галва он не сумел: путь ему преградили толпы местных жителей, а дальше, похоже, уже началась какая-то потасовка. Так что Гудит свернул на улицу Гелб, потом на Западную улицу, которая и привела его в нашу часть города. Здесь было, пожалуй, поспокойнее, однако множество людей направлялись к Дому Совета, а уже на подходе к Галваманду он видел, как в ту же сторону галопом промчался большой отряд конных альдов, которые размахивали в воздухе мечами и кричали: «Немедленно разойтись по домам! Очистить улицы!»

Мы подтвердили, что потасовка на улице Галва действительно имела место, как и на мосту Ювелиров, где человека убили и сбросили с моста в канал.

Вскоре после того, как Гудит вернулся домой, прибежала одна из подружек Боми и выпалила: «Все говорят, что горит Дом Совета!» Ее услышал спешивший домой сосед и сказал, что горит вовсе не Дом Совета, а тот большой шатер, что стоял рядом. По слухам, во время этого пожара погиб и сам ганд Ансула, и многие из его «красных шапок».

С тех пор больше новостей не поступало, потому что никто, похоже, не решался выходить на темные улицы, где было полно вооруженных патрулей.

Иста была очень напугана: по-моему, все это напомнило ей страшные события семнадцатилетней давности, когда пал наш город. Это настолько ее подкосило, что она, подав нам ужин и сердито приказав немедленно поесть, сама за стол даже не присела и не съела ни кусочка; руки у нее так тряслись, что она даже под фартук их спрятала.

Лорд-Хранитель велел ей и девушкам спокойно ложиться спать и сказал, чтобы они не тревожились понапрасну, потому что парадный вход будут охранять Оррек и Грай со своей львицей.

– Не бойтесь. Уж лев-то никого сюда не пропустит, – прибавил он. Иста покорно кивнула. А он продолжал бодро отдавать распоряжения: – Гудит, как всегда, будет при лошадях, а мы с Мемер будем сторожить старую часть дома. Возможно, ночью придет кто-то из моих друзей, и тогда нам удастся получше узнать, что творится в городе. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. – Лорд-Хранитель говорил так спокойно, почти весело, что даже Иста приободрилась; впрочем, может, она и притворялась, но держаться стала гораздо спокойнее. Мы убрали со стола, вымыли посуду, а потом Иста, Соста и Боми ушли, вполне бодро пожелав всем спокойной ночи. Грай сразу же устроилась на парадном крыльце у самых дверей; оттуда им с Шетар отлично были видны и улица, и передний двор, так что никто не прошел бы в дом незамеченным. Оррек взял на себя обязанности связного – время от времени он смотрел, как там Гудит, потом заходил к Лорду-Хранителю, а затем проверял заброшенную южную часть дома.

Ибо все мы боялись одного и того же, хотя страх этот и был довольно невнятным: того, что именно на Галваманд опять может обрушиться мстительный гнев альдов.

Ночь проходила довольно спокойно. Я несколько раз поднималась в Хозяйские Покои, откуда был виден почти весь город, но ничего необычного не заметила. Впрочем, Дом Совета скрыт от нас склоном горы. Я упорно вглядывалась в темноту, но ни столбов дыма, ни проблесков пожара так и не разглядела. Спустившись вниз, я шла в заднюю часть дома и присоединялась к Лорду-Хранителю, сидевшему на большой галерее. Немного поговорив, мы умолкали. Стояла теплая ласковая ночь, какие часто бывают у нас в начале весны. В очередной раз вернувшись сверху, я уселась в кресло, намереваясь через некоторое время еще раз подняться и осмотреть город, но нечаянно крепко уснула. Разбудили меня чьи-то негромкие голоса.

Я в ужасе вскочила и увидела в дальнем конце галереи какого-то человека. Он, видимо, прошел через внутренний дворик.

– Могу я остаться? Можете вы меня спрятать? – все спрашивал он.

– Да-да, конечно, – сказал Лорд-Хранитель. – Входи. Или с тобой еще кто-нибудь пришел? Да входи же! Здесь ты будешь в полной безопасности. За тобой не следили? – Он говорил ласково, дружелюбно, не требуя никаких ответов на свои вопросы. Он усадил незнакомца, а я сбегала посмотреть, нет ли еще кого-нибудь во дворе, и увидела там чей-то темный силуэт на фоне звездного неба. Я чуть не крикнула, желая предупредить всех об опасности, но человек шевельнулся и голосом Оррека тихо сказал:

– Он сбежал от альдов.

– А за ним никто не шел? – шепотом спросила я.

– Вроде бы нет. Во всяком случае, я не видел. Но пожалуй, лучше еще разок обойти вокруг дома и проверить. А ты пока покарауль здесь, хорошо, Мемер?

Оррек мгновенно исчез под аркой ворот, а я осталась стоять у боковой стены под галереей, внимательно поглядывая по сторонам и слушая, о чем говорят Лорд-Хранитель и беглец.

– Они все погибли, – донесся до меня негромкий хриплый голос незнакомца. Он то и дело откашливался. – Все до одного.

– А Дезак?

– И он тоже. Погибли все, кто там был.

– Неужели они решились атаковать Дом Совета?

– Нет, они подожгли шатер… – Незнакомец покачал головой и разразился удушливым кашлем. Лорд-Хранитель налил ему воды из кувшина, стоявшего на столе, заставил ее выпить и посидеть спокойно. Свет лампы падал прямо на него, и мне хорошо было видно его лицо. Этого человека я никогда раньше не видела. Он был не из тех, что приходили к нам в дом. На вид я дала бы ему лет тридцать; волосы всклокочены, лицо и одежда черны от грязи или сажи. А может, от засохшей крови. Одет он был в длинную полосатую рубаху, какие носили рабы, прислуживавшие альдам во дворце. Он сидел, устало опустив плечи, и все пытался отдышаться после приступа кашля.

– Значит, они подожгли шатер? – Лорд-Хранитель явно решил помочь ему, задавая вопросы.

Незнакомец кивнул.

– И ганд находился внутри? Ганд Иораттх?

Незнакомец снова кивнул и сказал:

– Ганд погиб. И все они погибли. Шатер вспыхнул как охапка соломы…

– Но ведь Дезака в этот момент в шатре не было, верно? Нет, не отвечай. Успокойся, выпей еще воды. Потом расскажешь. Кстати, как мне тебя называть?

– Кадер Антро.

– Так ты из Гелбманда, – кивнул Лорд-Хранитель. – Я хорошо знал твоего отца, Антро-кузнеца. Я не раз одалживал в Гелбманде лошадей, будучи Хранителем Дорог. А твой отец всегда очень внимательно следил за тем, хорошо ли они подкованы. Скажи, Кадер, он еще жив?

– Умер в прошлом году. – Кадер Антро допил воду и устало откинулся на спинку кресла. Вид у него был совершенно измученный; казалось даже, что он немного не в себе, так странно, не мигая, он глядел прямо перед собой.

– Мы подожгли шатер и выбрались оттуда, – помолчав, вновь заговорил он, – но они подоспели раньше, чем мы рассчитывали. Они окружили нас и стали заталкивать обратно, прямо в огонь… Люди кричали, толкались… Мне, правда, удалось как-то выбраться и выползти на площадь… – Он растерянно осмотрел себя.

– Ты ведь, наверное, тоже получил ожоги? А может, ты ранен? – Лорд-Хранитель подошел к нему и осторожно коснулся его предплечья. – Да, здесь у тебя ожог или резаная рана. Сейчас посмотрим. Нет, сперва скажи, как тебе удалось добраться до Галваманда. Ты был один?

– Я выполз на площадь, – повторил Кадер бесцветным тоном. Еще бы, он же не сидел, как мы, в тихой уютной комнате, он выбирался из горящего шатра, из огня! – Я выполз… потом перебрался через Восточный канал. Собственно, я просто спрыгнул туда. А сзади уже вовсю шла схватка, на площади было полно альдов, которые сражались с горожанами и убивали, убивали… Я… пошел по воде… и добрался до берега моря. На всех улицах я слышал топот конных патрулей, пока прятался за домами, не зная, куда идти. Я понимал, что они могут вскоре явиться сюда. В Дом Оракула. Но не знал, куда пойти еще…

– Ты поступил совершенно правильно, – сказал Лорд-Хранитель по-прежнему спокойно и дружелюбно. – А теперь я прибавлю света и все-таки осмотрю твою руку. Мемер! – окликнул он меня. – Принеси, пожалуйста, еще воды и каких-нибудь чистых лоскутов.

Мне не хотелось покидать свой пост, но, похоже, этот Кадер и впрямь пришел один и не привел за собой никакого «хвоста». Я прихватила тазик, воду, чистые тряпки и травяной настой, который мы всегда держим в кухне на случай ожогов и порезов. Я сама обмыла и перевязала обожженную руку Кадера, поскольку мне-то этим было заниматься куда сподручнее, чем Лорду-Хранителю. А после перевязки беглецу дали выпить несколько глотков старого бренди, который Лорд-Хранитель берег для празднования дня Энну и всяких непредвиденных случаев, и он вроде бы понемногу стал приходить в себя и принялся, запинаясь, благодарить нас и хранителей нашего дома.

Лорд-Хранитель задал Кадеру еще несколько вопросов, но тот ничего нового не мог прибавить к своему рассказу. В общем, стало ясно, что небольшая группа, возглавляемая Дезаком и состоявшая как из рабов, так и из тех, кто, подобно Кадеру, просто переоделся в такие же полосатые рубахи, проникла в шатер ганда, где как раз шло богослужение, и подожгла его сразу в нескольких местах. Однако план их провалился: помощь со стороны горожан не смогла подоспеть вовремя. «Они не пришли!» – то и дело горестно восклицал Кадер. Альды почти сразу поймали кое-кого из заговорщиков, в том числе Дезака и Кадера, когда те выбирались из горящего шатра. А те горожане, которые должны были ждать на площади и сразу нанести удар, как только альды начнут выбегать из горящего шатра, то ли растерялись и позволили альдам первыми нанести удар, то ли просто не сумели даже близко подойти к шатру. Кадер так толком и не узнал, что именно там произошло. Рассказывая об этом, он не смог сдержать слез и снова мучительно закашлялся.

– Ну-ну, довольно, хватит, – пытался успокоить его Лорд-Хранитель. – Пойдем, тебе нужно поспать. – Он отвел его к себе и вскоре вернулся.

– Неужели они действительно все погибли? – спросила я. – И Дезак, и ганд Иораттх? Интересно, жив ли сын ганда? Он ведь тоже был там, в шатре.

Лорд-Хранитель лишь печально покачал головой:

– Увы, это нам неизвестно.

– Но если Иораттх мертв, а Иддор жив, то именно он возьмет власть в свои руки и станет теперь нами править, – сказала я.

– Да, так и есть.

– Значит, он вскоре явится сюда.

– Почему именно сюда?

– По той же причине, что и Кадер. Потому что здесь – сердце Ансула!

Лорд-Хранитель промолчал. Он стоял в дверном проеме и смотрел на залитый лунным светом двор.

– Тебе надо пойти туда, – сказала я. – Сейчас ты должен быть там.

– К оракулу?

– Да. Там ты будешь в безопасности.

– Ах вон оно что… – Он слегка усмехнулся. – Да, конечно, в целости и сохранности… Что ж, может, и пойду. Но прежде давай дождемся рассвета и посмотрим, что принесет нам новый день.

До рассвета было еще далеко, но я, выглянув из верхнего окна, увидела на юго-западе какое-то сияние. Скорее всего, пожар. Зарево виднелось довольно далеко от нас, где-то возле разрушенного ныне университета. Похоже, огонь то разгорался, то затухал, то вспыхивал с новой силой. Оттуда же доносились и весьма тревожные звуки – стук лошадиных копыт, пение боевых труб, громкий взволнованный гул огромной толпы. Видимо, даже страшные события на площади Совета не сумели ни усмирить, ни запугать жителей Ансула.

В предрассветных сумерках, когда небо над окрестными горами стало светлеть, пришел Оррек и привел Сулсема Кама из Камманда, ученого и старинного друга Лорда-Хранителя; он много раз приносил в Галваманд спасенные им книги, а теперь принес новости.

– Мы, правда, располагаем всего лишь слухами, Султер, – осторожно начал он. Сулсем был уже далеко не молод, лет шестидесяти; он всегда отличался особой вежливостью и обходительностью, всегда очень заботился не только о своем, но и о чужом достоинстве – «настоящий Кам, Кам до мозга костей», как говорил про него Лорд-Хранитель. Он и сейчас весьма тщательно подбирал слова. – Но слухи эти получены нами из разных источников. Ганд Иораттх действительно погиб, и теперь Ансулом правит его сын Иддор. Погибло также очень много наших людей. Этот южанин Дезак и мой сородич Армо сгорели, когда вспыхнул шатер ганда. Альды по-прежнему удерживают город, железной хваткой взяв его за горло. Уличные бои, пожары и стычки происходили и происходят повсеместно, люди забрасывают альдов камнями с крыш и из окон, но у этого мятежа нет настоящего руководителя, способного объединить бунтовщиков. Во всяком случае, нам о таком человеке ничего не известно. Вспышки гнева возникают спонтанно, группы мятежников разбросаны по всему городу и, похоже, не имеют даже связи друг с другом. Тогда как им противостоит прекрасно организованная и хорошо вооруженная армия альдов.

Я вспомнила, что кто-то уже говорил здесь примерно то же самое, – казалось, это было давным-давно, много месяцев назад… Кто же это был?

– Ну что ж, пусть в таком случае Иддор полагается на свою армию, – сказал Лорд-Хранитель. – За нами весь город, а у них такой поддержки нет.

– Смелые слова, Султер. Но я боюсь за тебя. За твой дом.

– Я это знаю, друг мой. Знаю, что ты потому и пришел сюда, рискуя жизнью. Поверь, я очень тебе благодарен. Да хранят тебя все боги и духи моего и твоего дома! Но теперь тебе, по-моему, все же лучше уйти, пока еще не совсем рассвело. Ступай домой, Сулсем.

Они обменялись крепким рукопожатием, и Сулсем Кам пошел назад тем же потайным путем, каким пришел сюда.

А Лорд-Хранитель отправился к себе, чтобы посмотреть, как там Кадер Антро. Беглец крепко спал. Лорд-Хранитель умылся у маленького фонтанчика во внутреннем дворике, а потом обошел все алтари наших богов, перед каждым останавливаясь и произнося слова благословения и благодарности, как делал это каждое утро. Мне сперва казалось, что сегодня у меня самой просто нет на это сил. Но что-то все же заставило меня встать, выйти из дома, собрать цветы и листья для богини Иене, положить их ей на алтарь, а потом по очереди подойти к каждой нише, благодарственно коснуться ее края, вытереть пыль и произнести слова благословения.

Иста уже встала и возилась на кухне. Она сказала, что девочки еще спят, поскольку полночи не могли уснуть. Выйдя в переднюю часть дома, я вдруг услышала голоса в большом внутреннем дворе.

У его противоположной стороны я увидела Грай, которая разговаривала с какой-то женщиной. Первые лучи солнца едва успели коснуться крыш, и воздух, сохранивший еще ночную прохладу, был напоен летними ароматами. Обе женщины стояли под заросшей цветущим плющом стеной – одна в белом, другая в сером – и казались совершенно неподвижными, как на картине. Однако «картина» эта была исполнена глубокого смысла, напряжения, жизни…

Тряхнув головой, я решительно пересекла двор и подошла к ним.

– Это Иалба Актамо, – сказала мне Грай и представила женщине меня: – А это Мемер Галва.

Иалба, маленькая, хрупкая, очень изящная женщина лет двадцати, внимательно на меня посмотрела. Она была в таком же блеклом полосатом одеянии, какие носят во дворце все рабы. Мы с ней сдержанно поздоровались, а Грай сообщила:

– Иалба принесла нам вести из дворца.

– Меня послала к вам Тирио Актамо, – сказала Иалба, – чтобы рассказать о ганде Иораттхе.

– Он умер? – вырвалось у меня.

Она покачала головой:

– Нет, он жив. Он был ранен во время нападения на дворец, да к тому же получил серьезные ожоги. Это Иддор велел тайком отнести ганда во дворец, а сам сообщил воинам, что Иораттх умирает. Мы считаем, что он вот-вот объявит о его смерти. Но только ганд Иораттх не умер! Жрецы заключили его в темницу и держат там. Вместе с моей госпожой. Она сама пошла вместе с ним, и она его не покинет. И если Иддор убьет Иораттха, моя госпожа тоже умрет. Если бы офицеры узнали, что ганд жив, они, возможно, попытались бы его спасти. Но я не нашла никого, с кем можно было бы поговорить об этом… Я всю ночь пряталась, а потом по горным тропкам поспешила сюда… Это моя госпожа велела мне сходить к Лорду-Хранителю и сказать, что Иораттх жив. – Голос Иалбы звучал ровно, легко и был достаточно звучен, однако я догадалась, как сильно она напряжена: ее прямо-таки всю трясло.

– Ты, должно быть, замерзла, – сказала я ей. – Еще бы, ведь ты всю ночь провела под открытым небом. Идем на кухню, хорошо?

И она покорно пошла со мной на кухню.

Когда я сказала Исте, как зовут нашу раннюю гостью, та оглядела Иалбу с ног до головы и заявила:

– Ты же дочка Бенем! А я у твоей матери на свадьбе гуляла. Мы с ней подружками были. Я помню, ты всегда была любимицей госпожи Тирио, с самого раннего детства. Уж это-то я хорошо помню! Да ты садись, садись скорей. Я мигом тебе что-нибудь горяченькое приготовлю. Ох, да у тебя же вся одежда мокрая! Мемер! Отведи поскорей эту девушку ко мне в комнату да какую-нибудь сухую одежду ей там подыщи!

Пока мы с Иалбой переодевались, Грай сбегала и передала полученные из дворца новости Лорду-Хранителю и Орреку. И я, оставив Иалбу на попечение доброй хлебосольной Исты, вскоре тоже присоединилась к ним, прихватив с собой корзинку с хлебом и сыром, – мне ужасно хотелось есть, и я подумала, что и другие тоже, наверное, проголодались. И действительно, все принялись за еду, одновременно обсуждая новости, принесенные Иалбой, и пытаясь понять, что все это значит и что можно было бы сделать.

– Прежде всего нам необходимо узнать, что же все-таки происходит в городе! – почти с отчаянием сказал Лорд-Хранитель, и Оррек вызвался:

– Давайте я схожу и все выясню.

– Даже и не думай! Тебе сейчас нос на улицу лучше не высовывать! – сердито возразила Грай. – Тебя же все знают! Пойду я.

– Тебя тоже все знают, – сказал он.

– Зато меня никто не знает, – спокойно заявила я, дожевывая кусок хлеба с сыром, и встала.

– В этом городе все всех знают, – покачал головой Оррек, и это на самом деле было более или менее правдой. Однако в том, что кто-то узнает какого-то мальчика-конюха или ту девочку-полукровку из Галваманда, что обычно ходит на рынок за покупками, не было ничего страшного. А уж для альдов я, как мне казалось, и вовсе никакого интереса не представляла.

– Нет, Мемер, тебе лучше бы остаться здесь, – сказал Лорд-Хранитель.

Если бы он приказал мне остаться, если бы сказал, что я должна, я бы, конечно, подчинилась, но я почувствовала, что ему просто не хочется меня отпускать, что это скорее нежелание подвергать меня опасности, а не приказ, и я сказала:

– Ничего, я буду очень осторожна. И через час вернусь.

Я быстро переоделась в мужское платье, распустила волосы, стянув их на затылке в хвост, и вышла из дома через северный дворик. Грай проводила меня и, обняв на прощанье, шепнула:

– Будь осторожна, львенок мой дорогой!

Глава 12

Я заглянула на конюшню. Гудит, выгуливая Бранти по двору, хмуро кивнул мне. Он уже вытащил наружу всякие вилы и заступы, чтобы в случае чего воспользоваться ими как оружием. Уж он-то готов был до последней капли крови защищать эту конюшню, лошадей и Галваманд! И у меня, когда я шла через передний двор, где все еще лежала густая тень от дома и горы, вдруг сжалось сердце: я представила себе, как этот лысый сгорбленный старик с вилами в руках выходит на бой с целым конным отрядом и альды, вооруженные копьями и мечами, убивают его. Мне казалось, я собственными глазами вижу, как он умирает. Как герои прошлого! Как великие воины Сула!

Улица Галва, куда ни глянь, была совершенно пустынна. Я перешла по мосту через Северный канал. Вокруг стояла странная тишина, и снова у меня перехватило дыхание: тишина показалась мне какой-то мертвящей, несмотря на чудесное утро, солнечный свет и ароматы цветущих деревьев. Куда же подевались жители Ансула?

Я свернула и, срезав путь, прошла по задам Гелбманда прямиком к Старой улице, ведущей к Портовому рынку. Сразу пойти к холму Совета я не решалась. Я уже почти вышла на рыночную площадь, и меня по-прежнему пугала царившая вокруг тишина. И вдруг я услышала крики – далеко, где-то у Дома Совета. Потом в лагере альдов несколько раз призывно пропела труба, и я бегом бросилась назад и, уже не таясь, помчалась по Западной улице. Эта улица тоже была совершенно пуста, и я бежала прямо по мостовой, пока не свернула снова на улицу Гелб. И там едва не столкнулась с двумя всадниками-альдами; они вели себя в точности так, как описывала Боми: ехали рысцой, размахивали обнаженными мечами и выкрикивали: «Очистить улицы! Все по домам!»

Я присела, спрятавшись за разбитым уличным алтарем богини Энну, и они, не заметив меня, проехали мимо. Вскоре топот копыт и требование немедленно очистить улицы слышались уже где-то на Нижней дороге, что проходит мимо Подгорного рынка. Я с благодарностью коснулась краешка алтаря, шепотом благословила Энну и стала окольными путями пробираться дальше, к Галваманду. Выходя из дома, я надеялась, что мне удастся смешаться с толпой и, незаметно подобравшись к дворцу, узнать, что происходит, но на улицах никакой толпы не было. Там вообще не было никого, кроме патрулей. Собственно, только это я и сумела узнать, однако новость эта была малоприятной.

Грай и Шетар ждали меня у парадных дверей Галваманда. Грай сказала, что в дом с задней стороны тайком пробрались четверо мужчин, которых, как оказалось, Лорд-Хранитель хорошо знает: все четверо были членами тайной организации Дезака. Вчера они находились на берегу Восточного канала вместе с довольно большим отрядом повстанцев и должны были напасть на альдов во дворе Дома Совета, как только вспыхнет большой шатер. Однако пожар начался раньше, чем было запланировано, и не все из них успели туда добраться. Зато альды отреагировали очень быстро и оказали мятежникам решительное сопротивление, а потом, перехватив инициативу, перешли в наступление и мгновенно разметали отряд, атаковавший площадь. Тех, кто пытался бежать, они настигали и рубили в куски. Мятеж провалился. Его участники рассыпались по городу. Эти четверо, например, провели ночь в развалинах университета, время от времени пытаясь нападать на альдские патрули. В итоге они пришли в Галваманд, потому что по городу ходили упорные слухи, что все, кто хочет сражаться за освобождение Ансула от захватчиков, должны непременно идти в Дом Оракула, к Лорду-Хранителю.

– Но зачем? – удивилась я. – Чтобы обрести здесь убежище? Или, может, обосноваться навсегда?

– Не знаю. И они тоже не знают, – сказала Грай. – Нет, ты только посмотри!

И мы увидели, как человек семь или восемь выбежали на перекресток с Западной улицы и направились прямиком к Галваманду. Это явно были местные жители, не альды. У одного рука висела на перевязи. Вид у них был совершенно несчастный. Я вышла на крыльцо и остановилась, глядя на незваных гостей.

– Вы все сюда? – громко спросила я.

– К вам идут альды, – ответил мне один из них, смуглолицый, останавливаясь у священного камня и касаясь его. – Благословляю все души этого дома, и ныне живущие, и те, что жили здесь прежде, – быстро пробормотал он. – Целый отряд направляется сюда от Дома Совета… Они скоро здесь будут. Так нам сказали. Передай Лорду-Хранителю, чтоб запер все двери!

– Сомневаюсь, что он это сделает, – сказала я. – А вы поможете нам эти двери охранять?

– Мы именно за этим сюда и пришли, – кивнул он. Его товарищи один за другим входили в ворота, и каждый почтительно касался камня на пороге. И я услышала негромкое восклицание:

– Смотрите-ка, там лев!

– Ну что, в дом-то вы будете входить? – спросила я.

– Нет, мы лучше здесь останемся и подождем альдов, – сказал мне все тот же смуглолицый мужчина, видимо вожак. Тесемку, какими мужчины в Ансуле обычно стягивают волосы на затылке, он где-то потерял и теперь, с длинной черной гривой, рассыпавшейся по плечам, выглядел диковато. Говорил он, впрочем, уверенно и спокойно. – Сюда еще наши должны подойти. Хотя, если у вас найдется немного воды… – Он с жадностью посмотрел в сторону сломанного фонтана.

– Ступайте за дом, там возле конюшни есть родник, – сказала я. – Попросите Гудита, чтобы он вас пропустил.

– Я хорошо знаю Гудита, – обрадовался еще один из пришедших. – Он старый приятель моего отца. Пошли. – И они поспешили на конюшенный двор. А с дальнего конца улицы, который выходит на Нижнюю дорогу, к Галваманду уже подходил другой отряд мятежников, побольше, человек двадцать по крайней мере. Некоторые из них были вооружены вилами, кирками, мотыгами и заступами, а один даже размахивал саблей, явно отнятой у какого-то альда. Они поздоровались с нами, и мы пригласили их в дом. Этих людей тоже мучила жажда – видно, после того, что один из них назвал «жарким ночным дельцем», – так что они тоже направились к конюшне, чтобы напиться из родника.

Что ж, подумала я, по крайней мере, Гудиту не придется в одиночестве охранять конюшню, вооружившись вилами, как мне мерещилось.

Я сбегала к Лорду-Хранителю и сообщила, что вернулась невредимой, что город кажется совершенно безлюдным, зато у нас во дворе люди так и кишат. Сказала я и о том, что, по слухам, к Галваманду направляется большой отряд вооруженных альдов.

Об этом говорили все, кто приходил к нам, а люди, кстати, все продолжали прибывать – небольшими группками. Это были либо заговорщики из компании Дезака, либо те, кто присоединился к ним после неудачного поджога шатра и столкновения с альдами на площади Совета. Все они в один голос утверждали, что оба, и Дезак, и ганд Иораттх, погибли в огне. Но одни считали, что на площади были убиты сотни альдов, а другие, наоборот, говорили, что погибло очень много горожан, зато альды сейчас сильны как никогда.

Ближе к полудню в Галваманд потянулись и женщины. Они тоже приходили группами; у одной была с собой прялка, у другой – спящий младенец. Потом пришли сразу пять весьма мрачных старух, вооруженных увесистыми дубинками. Первые четыре старухи по очереди склонились перед священным камнем на пороге и почтительно его коснулись, а пятая, вся скрюченная артритом, наклониться не смогла. Она просто провела по камню палкой и произнесла короткое и весьма выразительное благословение богам, но таким гневным тоном, что оно прозвучало скорее как проклятие.

Я стояла на крыльце и, глядя на прибывающих людей, думала, как все это похоже на рыночную толчею, или на выступление известного поэта, или на праздничную церемонию прошлых лет. Сама я, правда, никогда таких церемоний не видела, но знала, что во время праздников люди обычно собираются вместе, беседуют о чем-то приятном, обмениваются шутками и с возбуждением, но терпеливо ждут каких-то сюрпризов. Вот только на праздник они бы, конечно, принарядились. И принесли бы с собой цветущие ветки, а не мечи, ножи, кинжалы, острые мясницкие крюки и тяжелые дубинки.

Двое мужчин с большими луками устроились по обе стороны от нашей входной двери.

Через некоторое время на южном конце улицы Галва, который выходит как раз на площадь Совета, завыли трубы и горны, загрохотали барабаны, послышался многоголосый гул. Этот шум то затихал, то начинался снова.

Я увидела, что к нашему дому мчится мальчишка лет семи или восьми. Казалось, он не бежит, а летит по воздуху, и следом за ним летят, развеваясь, его длинные волосы.

– Там наш новый ганд! – кричал мальчишка. – И вокруг него целая армия солдат! А «красные шапки» говорят речи!

Мальчика тут же окружили, и кто-то из мужчин поднял его на плечи. И он снова тоненьким детским голоском пропищал принесенную им весть. Странно звучали в его устах эти слова:

– Ганд Иораттх мертв, и отныне нами правит ганд Иддор! Приветствуйте же господина нашего Иддора, сына солнца и меч Аттха, который вскоре победит всех врагов великого Аттха и уничтожит всех демонов Ансула!

И, словно откликнувшись на его слова, где-то вдали снова заблеяли и замычали трубы и горны, заревели людские глотки, загрохотали барабаны.

А над собравшейся вокруг Галваманда толпой пронесся тихий ответный стон. Люди неуверенно задвигались, не зная, что делать дальше. Я заметила, что некоторые поспешно перемахнули через невысокую стену в заброшенные соседние сады на той стороне улицы, стремясь уйти от греха подальше.

Я повернулась и стремглав бросилась в дальнюю часть дома, минуя внутренние дворы и коридоры. Оррек и Лорд-Хранитель стояли у дальнего конца галереи и разговаривали с Пером Актамо и его сородичами. Все дружно повернулись ко мне, и я выпалила без всяких преамбул:

– Оррек, не мог бы ты пойти и поговорить с людьми?

На лицах мужчин отразилось откровенное удивление, но меня это не смутило, и я продолжала:

– Сюда направляется наш новый ганд и ведет с собой целое войско. Люди растерялись и не знают, что делать.

– Тебе пора, – сказал Орреку Лорд-Хранитель. Он явно имел в виду не то, что Орреку пора выходить к народу, а, наоборот, что ему пора уходить отсюда в горы, спасаться. – Собирайся и немедленно уходи.

– Нет, – ответил Оррек. И положил руку на плечо Лорду-Хранителю.

Некоторое время оба так и стояли молча, потом Лорд-Хранитель с отчаянием отвернулся и воскликнул:

– Теперь все пропало! Погибнут книги, а поэты исчезнут или будут убиты! – И он закрыл лицо своими изуродованными руками.

Мы все так и застыли, не говоря ни слова, потрясенные этим воплем души.

Наконец Лорд-Хранитель поднял голову и посмотрел на меня.

– Ты-то пойдешь со мной, Мемер? Могу я спасти хотя бы тебя?

Я была не в силах ему ответить. Но и последовать за ним я тоже не могла.

Он это понял. Подошел, поцеловал меня в лоб и благословил. А потом, сильно хромая, пошел прочь, в дальние коридоры, в тайную комнату.

– Там он будет в безопасности? – спросил у меня Оррек.

– Да, – уверенно сказала я.

Теперь звуки труб слышались уже у самых стен Галваманда.

И мы ничего больше не стали говорить друг другу, а просто все вместе прошли в переднюю часть дома и по верхней галерее спустились к парадным дверям, возле которых стояли Грай и Шетар – точно две статуи: женщина и львица.

Я подошла к Грай и обняла ее, потому что мне это было совершенно необходимо. Я только что позволила моему дорогому другу и повелителю уйти, я не удержала его, и он ушел – совсем один! – потому что я хотела, чтобы он был в безопасности, чтобы он мог жить дальше, чтобы его больше никогда не подвергали тем страшным пыткам… И все же в эту минуту я просто должна была кого-то обнять.

Грай одной рукой обхватила меня за плечи. Так мы с ней и стояли, обнявшись, в дверях нашего дома. Пер и прочие члены семьи Актамо спустились во двор, а Оррек остался стоять у нас за спиной. Он понимал: если он выйдет на крыльцо и толпа его увидит, ему придется действовать – что-то говорить, к чему-то призывать, а он не был готов ни действовать, ни призывать. Время для этого еще не пришло.

А люди все прибывали, они толпились на улице и в заброшенных садах напротив, и серо-черные плиты, которыми был выложен наш двор, полностью скрылись под их ногами. Казалось, двор теперь вымощен живыми людьми – я такого в жизни не видывала. А жители Ансула шли и шли к нашему дому, и вся улица Галва из конца в конец была заполнена ими…

Вновь где-то совсем близко пронзительно запели трубы, будоража кровь, и загрохотали барабаны.

На южном конце улицы по толпе, казалось, прошла волна – так во время прилива морская вода заливается в канал и движется против течения, все сметая на своем пути. Люди кричали, визжали, влезали на изгороди, стены и столбы, расчищая путь той силе, что гнала их перед собой, раздвигала, расталкивала в стороны, заставляя убраться с улицы: альды, верхом на конях, размахивали своими изогнутыми саблями, со свистом разрезая воздух, и кони их поднимались на дыбы и били копытами. Всадники, разгоняя толпу, подъехали к нашему дому и остановились у ворот. Их оказалось не так уж и много – человек пятьдесят или чуть больше. В центре отряда, защищенные со всех сторон, ехали восемь или десять жрецов в красных одеждах и красных головных уборах, и среди них – человек в струящемся золотом плаще и широкополой островерхой шляпе, какие носят самые знатные альды.

Позади отряда все еще царила паника; кто-то пытался поскорее унести ноги, а кто-то, наоборот, стремился пробраться сквозь толпу к тем, кто был сбит с ног или растоптан копытами. Люди были охвачены страхом и растерянностью, но, куда ни глянь, я всюду видела жителей Ансула, мужчин, женщин, детей, и если бы за конным отрядом шли еще и пешие солдаты – они бы наверняка не смогли пробиться сквозь эту гигантскую толпу.

Отряд альдов въехал к нам во двор, и люди сразу расступились, так что вокруг альдов даже возникло некое свободное пространство, как вокруг Грай и Шетар на рынке в самый первый их день в Ансуле. И теперь я уже видела выложенный черно-серыми плитками лабиринт под копытами фыркавших и беспокойно переступавших ногами лошадей.

Группа жрецов в красных шапках подъехала к самому крыльцу, и вперед выдвинулся тот человек в золотом плаще. Это и был Иддор, сын ганда Иораттха, крупный, красивый мужчина. Его плащ сиял как солнце. Он привстал в стременах, высоко поднял свой меч и выкрикнул какие-то слова, которые я не сумела расслышать, – они потонули в победоносных кличах альдов и странном шуме, поднявшемся над толпой и похожем одновременно и на горестный стон, и на грозный рев.

Затем почти все звуки смолкли, остался слышен лишь далекий гул, висевший над той частью толпы, которая не могла видеть того, что происходит во дворе Галваманда.

А происходило там вот что: на крыльцо дома вышла Грай вместе с Шетар. Львица была без поводка, но держалась рядом с хозяйкой. Затем женщина и львица медленно спустились по широким ступеням и направились прямо к Иддору.

И он испуганно отпрянул.

Возможно, он просто не смог удержать шарахнувшегося коня, а может, сам невольно потянул за поводья. Так или иначе, белый конь и наездник в золотом сверкающем плаще отступили, давая дорогу женщине и львице.

Затем Грай остановилась. Она стояла спокойно, почти не шевелясь; и львица рядом с нею тоже словно застыла, негромко утробно рыча.

– Ты не можешь войти в этот дом, – сказала Грай Иддору.

Тот молчал.

Над толпой пронесся приглушенный, насмешливый шепот.

На дальнем конце улицы опять пропела труба, нарушив напряженную тишину. Конь Иддора еще немного попятился, потом остановился, а Иддор, привстав в стременах, властно и громко провозгласил:

– Ганд Иораттх мертв! Он зверски убит мятежниками и предателями! Я, его наследник, Иддор, ганд Ансула, требую возмездия! И заявляю: этот дом проклят и будет разрушен до основания. А вместе с его каменными стенами будут уничтожены и скрывающиеся там злокозненные демоны. И мы наконец заткнем проклятую Пасть Зла! Она умолкнет навеки, и в Ансуле будет править истинный бог! Единственный! Великий Испепеляющий бог! С нами Аттх! С нами Аттх! С нами Аттх!

И, вторя ему, этот призыв подхватили воины, стоявшие вокруг, но стоило этим выкрикам чуть смолкнуть, как над толпой прошелестел, становясь все громче и сильнее, совсем иной призыв:

– Смотрите! Смотрите! Смотрите! Фонтан!

Я по-прежнему стояла в дверях между теми двумя лучниками, что охраняли вход в Галваманд, нацелив свои луки на Иддора. И вдруг почувствовала, как сзади кто-то подошел ко мне и встал рядом. Я сперва решила, что это Оррек, но вскоре поняла, что это не он и я этого человека совершенно не знаю, – это был какой-то высокий стройный мужчина, который, подняв руку, указывал ею на Фонтан Оракула. Фонтан оказался как раз внутри круга, образованного стражей Иддора.

И тут я наконец увидела, наконец поняла, кто это такой. В кои-то веки он предстал передо мной таким, каким был когда-то, хотя я-то в душе всегда знала, что таким он и остался – высоким, стройным, красивым, улыбающимся, с горящими ясными глазами. Я посмотрела туда, куда указывала его рука, и увидела то, что уже успели увидеть те, кто стоял внизу, – тонкую струйку воды, взлетавшую прямо к солнцу. Струя, чуть задержавшись в воздухе, стремительно падала вниз и серебристыми брызгами разлеталась по дну сухого бассейна. Потом опадала и снова взлетала вверх, еще выше, став сильнее, чем прежде. И все вокруг было наполнено пением этой бьющей струи.

– Наш фонтан! – кричали люди. – Фонтан Оракула! – Толпа стала как-то незаметно сдвигаться, наступая на конную стражу. Людям хотелось получше разглядеть фонтан или даже потрогать воду. По команде кого-то из офицеров всадники стали разворачивать коней лицом к надвигавшейся толпе, но люди уже успели просочиться сквозь созданную ими преграду, и голос офицера потонул в восторженном реве горожан.

Лорд-Хранитель положил руку мне на плечо и сказал:

– Идем со мной, Мемер.

Грай и Шетар чуть отступили в сторону и поднялись на первую ступень лестницы. А мы с Лордом-Хранителем вышли вперед и остановились на самой верхней ступени крыльца.

– Иддор из Медрона, сын Иораттха! – Голос Лорда-Хранителя вдруг странным образом стал похож на голос Оррека – он наполнял собой все пространство вокруг, он заставлял слушать, он заставлял думать, и огромная толпа застыла в полной неподвижности. – Ты лжешь! Твой отец жив. Ты заключил его в темницу и вероломно отнял у него власть. Ты предал не только своего отца, но и свое воинство, тех, кто верно тебе служил. Ты предал и своего бога. Нет, сейчас Аттх не на твоей стороне. Ведь ему ненавистны предатели. И этот дом не падет перед тобой. Это Дом Священного Источника и находится под защитой Хозяина Вод, который и благословил его, оживив этот фонтан. Это Дом Оракула, и в книгах этого дома записана и твоя, и наша судьба!

В левой руке Лорд-Хранитель держал небольшую книгу. Он высоко поднял ее и стал спускаться по ступеням. Он больше не хромал, его движения были ловкими и быстрыми. Я шла с ним рядом и успела заметить улыбку Шетар, когда мы остановились рядом с нею на последней ступени крыльца, в нескольких шагах от выстланной серыми и черными плитками поверхности двора, так что лица наши находились теперь почти на одном уровне с лицом Иддора, сидевшего на своем перепуганном коне. Лорд-Хранитель раскрыл книгу и поднес ее к самому лицу Иддора, и было видно, что этот «герой» в сверкающем плаще с трудом сдерживается, чтобы не отшатнуться, не отвернуться от книги, не спрятать от нее свое лицо.

– Можешь ты прочесть, что здесь написано, сын Иораттха? Нет? Тогда тебе это прочитают вслух!

И после этих слов я уже ничего не слышала, кроме звона в ушах. Я даже не могу толком сказать, что со мной такое случилось, что именно я услышала, – как не мог этого сказать и никто из тех, кто был там в то утро. Но мне показалось, будто какой-то странный голос что-то громко выкрикивает, гулким эхом отдаваясь от стен Галваманда и заполняя все пространство вокруг – и передний двор с пляшущей струей воды в фонтане, и сам огромный дом. Некоторые говорят, что это кричала сама книга, и я тоже так думаю. Но некоторые утверждают, что это была я, что они слышали именно мой голос. Но я точно знаю, что не прочла в той книге ни одного слова, – я даже страниц увидеть не могла. И все же я не знаю, чей громкий голос выкрикнул то предсказание. И не могу с уверенностью утверждать, что этот голос не был моим.

А слова предсказания, которые услышала я, были таковы: «Пусть они дадут свободу!»

Но кто-то слышал совсем другие слова. А некоторые слышали только плеск и журчание воды в фонтане.

Что слышал Иддор, я не знаю.

Отшатнувшись от поднесенной к его лицу книги, он так сгорбился в седле, словно его кто-то сильно ударил. И должно быть, невольно слишком сильно дернул поводья, то ли желая заставить коня идти вперед, то ли вынуждая его еще отступить; получилось это у него неуклюже, и конь вдруг взвился на дыбы, забил копытами, а сам Иддор, не удержавшись, вылетел из седла. Сверкающая фигура в золотом плаще мелькнула в воздухе и грохнулась о землю. Иддор тщетно пытался встать на ноги, а его конь с пронзительным ржанием все пятился, таща его за собой. Мы так и застыли на ступенях крыльца. Грай и Шетар тут же подошли ближе к нам; а потом и Оррек вышел из дома и, спустившись с крыльца, присоединился к нам.

Жрецы тоже сомкнули свои ряды, окружив Иддора; кто-то, поспешно спрыгнув с седла, помог ему подняться и высвободить ноги из стремян. И над всей этой нелепой возней снова громко и отчетливо прозвучал голос Лорда-Хранителя:

– Воины Асудара! Храбрые воины ганда Иораттха! Ваш предводитель пленен и силой удерживается в темнице. Готовы ли вы дать ему свободу?

И после недолгой паузы столь же громко и отчетливо заговорил Оррек:

– Жители Ансула! Увидим ли мы, как вершится правосудие? Выпустим ли на свободу пленного и его рабов? Возьмем ли свою свободу в собственные руки?

После этих слов толпа оглушительно загудела и ринулась по улице к Дому Совета, грозно скандируя: «Леро! Леро! Леро!» – и обтекая конных альдов, как море – скалы. А тот офицер все что-то выкрикивал, и его командам коротко вторила труба. Постепенно всадники развернулись и – кто группой, а кто поодиночке – попытались было пробиться сквозь толпу, но воссоединиться им не дали. Толпа несла их, и они плыли вместе с нею, как бы внутри ее, по улице Галва к Дому Совета.

«Красным шапкам» удалось наконец воздвигнуть Иддора на коня. Сердито покрикивая друг на друга, они последовали за толпой. Никто из отряда сопровождения ждать их не стал.

Оррек что-то быстро сказал Грай и присоединился к группе Пера Актамо и к тем людям, которые пришли к нам первыми, чтобы защищать наш дом.

– Следуйте за ними! – приказал им Лорд-Хранитель, и небольшой отряд горожан с Орреком во главе устремился следом за Иддором и жрецами.

Но улицу Галва покинули далеко не все. Довольно много людей осталось и на улице, и в переднем дворе; больше всего было женщин и стариков. Все они, похоже, вдруг почувствовали себя измотанными до предела; кроме того, их, видимо, до глубины души потрясло то, что мертвый фонтан вдруг ожил. А Лорд-Хранитель сошел с широкой ступеньки крыльца, подошел, сильно прихрамывая, к фонтану и неловко присел на широкий бортик.

Сейчас он опять стал таким, каким я знала его всегда, – не высоким и стройным, а хромым и согбенным, – и все же он был и остался моим повелителем, хранителем души моей.

Он смотрел на струю воды, пляшущую в утренних лучах солнца, уже пробившегося из-за угла все еще темного дома, и на лице его поблескивали то ли брызги, то ли слезы. Потом он протянул руку и ласково коснулся ладонью воды, которая все продолжала подниматься в просторной каменной чаше бассейна. И я, стоя рядом, услышала, как он шепотом благодарит Леро и Хозяина Всех Вод и Источников, снова и снова повторяя слова благодарности. Люди постепенно, хотя сперва и довольно робко, стали подходить ближе и вскоре сгрудились у краев бассейна; они тоже с благоговением касались воды, глядя на пляшущую струю, и благословляли богов Ансула.

Ко мне подошла Грай; теперь она держала Шетар на коротком поводке и часто клала ей на голову руку; львица все еще рычала и нервно зевала – она была страшно возбуждена, ее раздражали весь этот шум и жуткое столпотворение. Я поняла, что именно поэтому Грай и не пыталась последовать за Орреком, хотя ей наверняка очень этого хотелось. И я сказала:

– Грай, я могу подержать Шетар и побыть с ней.

– Тебе надо идти, – возразила она.

Я покачала головой.

– Нет, я останусь здесь. – Эти слова исходили из моего сердца, и я произнесла их своим собственным голосом, а потому даже улыбнулась от радости.

Я глаз не могла оторвать от струи воды, теперь высоко взлетавшей над бронзовым раструбом фонтана и превращавшейся наверху в огромный, сверкающий серебром цветок. Эти серебристые брызги и шум воды были поистине восхитительны. Я присела на широкий зеленый бортик бассейна и сделала то же, что и Лорд-Хранитель: благодарственно коснулась ладонями воды, потом опустила их глубже и наклонилась, позволив брызгам лететь мне в лицо, а потом от души воздала хвалу всем богам, духам и теням моего дома и моего родного города.

Из-за угла показался Гудит с вилами в руках и вдруг замер как вкопанный. Оглядев притихших, рассыпавшихся по двору людей, он с недоверием спросил:

– Значит, они ушли?

– Да, во дворец… точнее, в Дом Совета, – откликнулась Грай.

– Что ж, так и должно было быть, это же ясно как день, – пробормотал старик и снова побрел назад, к конюшням, но вдруг опять остановился, оглянулся и ошеломленно уставился на фонтан. – Всемилостивая Энну! – только и сумел вымолвить он. – Вода-то снова течет! – Он задумчиво поскреб щеку, еще немного полюбовался ожившим фонтаном и вернулся к своим лошадям.

Глава 13

Мне известно о том, что происходило в Доме Совета, только со слов Оррека и Пера Актамо. Отряд жрецов, плотным кольцом окружая Иддора, прокладывал себе путь сквозь толпу, собравшуюся на улице Галва, и Оррек с Пером как-то ухитрились пристроиться следом за ними. Когда они выбрались на площадь Совета, охранявшие ее солдаты закричали: «Дорогу ганду Иддору!» – и стали разгонять людей, но Иддор и «красные шапки» ждать не стали и двинулись за стражниками, стараясь за ними поспеть, ибо под их натиском толпа расступалась сама. Сперва Орреку даже показалось, что они направляются к мосту Исма, чтобы сбежать из города, однако они всего лишь обогнули Дом Совета и устремились к задним воротам, находившимся прямо над казармами. Каменную стену в четыре фута высотой, окружавшую задний двор, охраняли солдаты. Иддор что-то резко им приказал, и они тут же открыли ворота, куда галопом устремился весь отряд.

Однако следом за ними в ворота влилась и целая толпа горожан, успевших присоединиться к Перу и Орреку. Стражники, естественно, пытались им воспрепятствовать, но людей было уже не остановить; они проталкивались в открытые ворота, лезли через стену и сами нападали на солдат. Иддор и его «красные шапки», с трудом выбравшись из гущи схватки, соскочили с коней и бросились прямиком к задней двери Дома Совета. Оррек и Пер, впрочем, от них не отставали, с трудом пробиваясь сквозь разъяренную толпу, «как сквозь хвост кометы», по словам Оррека.

Они и сами не успели заметить, как оказались уже внутри Дома Совета, по-прежнему следуя по пятам за Иддором и жрецами, которые так стремились куда-то поскорее попасть, что даже внимания на своих преследователей не обратили. Миновав просторный вестибюль, они бросились вниз по лестнице в какой-то коридор, находившийся в подвальном этаже и весьма слабо освещенный. Свет падал лишь из маленьких окошек, расположенных под потолком, почти на уровне земли. Коридор этот привел их в просторное караульное помещение с низким потолком. Там жрецы и Иддор вдруг остановились и принялись громко вразнобой командовать, так что невозможно было понять, кому именно они отдают приказы – то ли стражникам, то ли тем, кто на площади пытается сдержать мятежников, то ли самим мятежникам. Оррек сказал, что некоторое время в караулке стоял сплошной ор; альды, точно обезумев, орали на альдов, и никто ничего не мог понять. Они с Пером, стараясь не попадаться орущим альдам на глаза, осторожно выбрались в коридор, остановились у самых дверей и стали слушать.

Жрецы в красных шапках и группа офицеров-альдов яростно спорили; офицеры требовали предъявить им ганда Иораттха, а жрецы утверждали: «Ганд мертв! Вы не имеете права нарушать покой умершего!» Жрецы толпились у выхода, закрывая его собой. Иддора среди них почти не было видно. Он давно уже сбросил с себя и роскошную шляпу, и золотой плащ. Потом какой-то жрец стал наступать на офицеров; в своей высокой красной шапке и красных одеждах он выглядел весьма внушительно, особенно когда, воздев руки, крикнул, что, если они не разойдутся, он проклянет их именем Аттха. И воины испуганно от него отпрянули.

И в тот же миг, заслонив собой жреца, вперед выбежал Оррек и крикнул: «Иораттх жив! Жив! Он находится здесь! Пусть жрецы откроют двери его темницы!» Во всяком случае, так рассказывал об этом Пер Актамо. Сам же Оррек помнил только, что пытался сообщить воинам, что Иораттх жив. Офицеры тоже стали кричать: «Немедленно откройте двери темницы!» – и Оррек, по его словам, «попятился, спеша снова выбраться в коридор», потому что в воздухе замелькали мечи и кинжалы. Солдаты пошли на жрецов и отогнали их от дверей в дальний коридор. А потом какой-то офицер направился прямо к темнице и, открутив болты, настежь распахнул ее двери.

В камере было совершенно темно, там не горел ни один светильник. Лишь у входа висел фонарь, и вдруг в мерцающем свете этого фонаря из темноты возник призрак в белых одеждах.

Потом стало ясно, что платье на «призраке» не белое, а полосатое – одежда рабыни, рваная, перепачканная кровью. Лицо загадочного существа покрывали синяки и кровоподтеки; один глаз совершенно заплыл; волосы исчезли под черной коркой запекшейся крови – их, похоже, выдирали клочками. В руках существо сжимало сломанный кол. Оно стояло в дверях темницы, дрожа и покачиваясь, как «пламя свечи на ветру», – во всяком случае, так выразился Оррек.

Лицо «призрака» несколько переменилось, когда он увидел Пера Актамо, стоявшего рядом с Орреком.

– Братец… – прошептал «призрак».

– Госпожа Тирио! Неужели это ты? – воскликнул Пер. – Мы здесь, чтобы выпустить на свободу ганда Иораттха.

– Тогда входите, – пригласила она, и Оррека поразил ее тон: она приглашала их войти так же любезно, как если бы принимала у себя в доме желанных гостей.

Борьба в коридоре между тем стала более ожесточенной, но через некоторое время стихла. Кто-то принес из караульного помещения лампу поярче, и офицеры вошли в темницу. Пер и Оррек последовали за ними. По стенам этой большой комнаты с низким потолком и земляным полом метались страшноватые тени; в ней стоял какой-то тяжелый сырой запах. Иораттх лежал на длинной широкой лавке, больше похожей на стол, и был скован цепями по рукам и ногам. Его волосы и одежда сильно обгорели и почернели; обнаженные голени и ступни покрывала жуткая кровавая корка. Приподняв голову, он сказал скрипучим голосом, похожим на скрежет металлической щетки по бронзе: «Снимите с меня эти цепи!»

Пока офицеры снимали с него оковы, он успел заметить Оррека и с удивлением спросил:

– А ты как сюда попал, поэт?

– Следом за твоим сыном, – ответил Оррек.

На это Иораттх ничего не ответил, лишь гневно повел глазами и прохрипел, ибо глотка его тоже была обожжена:

– Где же он? Где?

Оррек, Пер и офицеры растерянно озирались. Потом кто-то сбегал в караулку и выяснил, что солдаты успели схватить лишь четырех жрецов, остальные исчезли. И вместе с ними Иддор.

– Господин мой, – сказал ганду один из офицеров, – мы непременно его найдем. Но если бы ты сейчас… Если бы ты сейчас смог предстать перед войсками, господин мой! Ведь люди считают, что ты умер…

– Ну так поторопитесь! – прорычал Иораттх.

И Оррек заметил, что, как только они освободили от цепей его руки, он тут же вцепился в ту женщину в полосатом платье, что молча стояла с ним рядом.

Потом ганду освободили ноги, и он попытался встать, но оказался не в силах, выругался и снова рухнул на скамью, но руки Тирио Актамо так и не выпустил. Офицеры обступили своего ганда, собираясь нести его на руках.

– Вместе с нею, – нетерпеливо заявил он, указывая на Тирио. – А они пусть идут рядом! – И он ткнул пальцем в Оррека и Пера.

Так что они все вместе поднялись по лестнице на верхнюю галерею, которая опоясывает Зал Совета и выходит на просторный балкон над парадным входом, весь залитый солнцем. Отсюда ораторы обычно обращались к горожанам, собравшимся на площади Совета.

С балкона было видно, что вся обширная площадь заполнена людьми, но люди все подходили и подходили, тянулись на площадь по всем улицам и переулкам. Такого огромного скопления народа Орреку еще видеть не приходилось; горожан уже собралось, наверное, в тысячу раз больше, чем альдов.

Когда Иддор, которого альды уже считали своим новым повелителем и главнокомандующим, проскакал мимо них во дворец, даже не махнув им рукой и не подав никакого знака, солдаты растерялись и стали прислушиваться к тому, что говорят в толпе. Узнав, что ганд Иораттх, оказывается, жив, они окончательно перестали понимать, что происходит. Ряды их были сломлены; они уже не знали, кому служить; одни обвиняли других в предательстве Иораттха, а те, наоборот, твердили о том, что нельзя предавать нового ганда Иддора. Теперь горожане, вооруженные чем придется, без труда прорвались на площадь, однако еще до начала схватки офицеры сообразили, что противник значительно превосходит их численностью, быстро построили солдат и приказали им немедленно покинуть площадь. После этого большая часть альдов собралась у входа в Дом Совета, на выложенной мраморными плитами площадке, образовав плотный полукруг. Воины в голубых плащах стояли лицом к толпе с обнаженными мечами в руках; они не угрожали, но и отступать явно не собирались.

Впрочем, возбужденная толпа, как ни странно, наступать не спешила, так что между ее передними рядами и стоявшими полукругом альдами даже образовалось свободное пространство – полоска «ничьей» земли.

– В воздухе висел жуткий запах гари, – рассказывал Оррек. – Ужасная вонь! Просто дышать было нечем! К тому же толпа поднимала ногами мелкую черную пыль, смешанную с хлопьями сажи и пеплом. Я невольно обратил внимание на какой-то странный предмет, возвышавшийся над тревожно гудевшей и копошившейся толпой; он был похож на нос корабля, истерзанного бурей и затонувшего. Лишь через некоторое время я догадался, что это останки большого шатра, с остова которого свисают обгоревшие клочья ткани. А еще в этом людском море постоянно образовывались некие водовороты – в тех местах, где лежали люди, убитые, раненные или затоптанные во время прорыва на площадь, и одни люди спешили поскорее пройти мимо, а другие останавливались и старались как-то защитить лежавших. И шум стоял ужасающий! Я и не знал, что человеческие существа способны издавать такие звуки. Это был какой-то немыслимый неумолчный рев или вой…

В общем, решив, что не сможет заставить себя пойти дальше, Оррек остановился, глядя на беснующуюся толпу. Голова у него шла кругом, душу начинала охватывать паника. Офицеры, стоявшие рядом, тоже явно были испуганы и чувствовали себя весьма неуверенно, но бросать своего ганда не собирались. Только все время кричали: «Смотрите! Это ганд Иораттх! Он жив!»

И солдаты, стоявшие внизу, стали оборачиваться и кричать, увидев ганда: «Он жив! Жив!»

А Иораттх все сердился и твердил несшим его офицерам: «Да отпустите же меня, наконец!» В итоге те подчинились, и ганд, крепко опершись одной рукой о плечо одного из офицеров, а второй – о плечо Тирио, сумел сделать пару шагов и выйти вперед, хотя лицо его при этом исказилось от боли. Повернувшись к толпе, он слушал приветственный рев своего войска, на какое-то время заглушивший даже рев толпы. Вскоре, впрочем, толпа зашумела с новой силой, выкрикивая: «Смерть тирану! – Смерть альдам!», и голоса самих альдов совершенно потонули в этом шуме.

Иораттх поднял руку. И столь велик был авторитет этого человека, едва стоявшего на ногах, оборванного, обожженного, дрожавшего от слабости, что над площадью тут же повисла мертвая тишина.

– Воины Асудара! Жители Ансула! – обратился он к собравшимся на площади, но поврежденное в дыму и огне горло подвело его, и слова эти прозвучали слишком тихо. Люди в дальних рядах не могли его расслышать. Один из офицеров шагнул было вперед, но Иораттх приказал ему вернуться на место. – Пусть лучше скажет он! – И ганд указал на Оррека, жестом приглашая его выйти вперед. – Его они слушать будут! Поговори с ними, поэт. Успокой их.

Увидев Оррека, толпа взревела с новой силой. Люди выкрикивали: «Леро! Леро! Свобода!» – и Оррек тихо сказал Иораттху:

– Я буду говорить только как представитель народа Ансула.

Ганд кивнул и нетерпеливо отмахнулся.

Тогда Оррек поднял руку, призывая людей к молчанию, и над огромной толпой повисла тишина, исполненная все же гнева и недовольства.

Нам Оррек сказал, что в эту минуту понятия не имел, что именно скажет и какие выберет слова; он и потом своей речи толком не сумел вспомнить. Зато другие хорошо ее запомнили и чуть позже записали. Вот примерно как она выглядит в одной из таких записей:

«Жители Ансула, мы своими глазами видели, как ожил давно пересохший источник, как вновь забила вода в Фонтане Оракула. Мы слышали, как заговорил давно молчавший голос. Оракул призывал нас дать свободу. И мы поступили, как он велел: мы дали свободу и хозяину, и рабу. И пусть жители Ансула знают: у них нет никаких рабов; пусть они знают, что у них нет никаких хозяев. Пусть альды блюдут мир, тогда и Ансул будет поддерживать с ними мирные отношения. Пусть они ищут с нами не войны, а сотрудничества, и мы станем с ними сотрудничать, станем их союзниками. И в качестве живого свидетельства, живого символа того, что подобные мирные отношения и подобное сотрудничество возможны, представляю вам Тирио Актамо, уроженку и жительницу Ансула, жену ганда Иораттха!»

Если слова Оррека и застали ганда врасплох, то на его избитом, истерзанном, грязном лице эта растерянность никак не отразилась. Он безупречно владел собой, хотя, по сути дела, едва держался на ногах, опираясь на плечо Тирио. Он продолжал стоять с нею рядом и когда она обратилась к толпе. Голос ее, чистый, звонкий, полный мужества, был все же так хрупок, что, казалось, вот-вот сорвется, и люди на площади совсем притихли, слушая ее, хотя с близлежащих улиц по-прежнему доносился неумолчный, хриплый рев.

– Я готова вновь и вновь благословлять богов Ансула, если они одарят нас долгожданным миром, – сказала Тирио. – Это наш город, так давайте же управлять им так, как управляли всегда, – мирно и в соответствии с нашими законами! Давайте вновь станем свободными людьми! И тогда наши боги – Леро, Энну, Глухой бог и все остальные – нас не оставят!

И вслед за ее словами где-то в толпе вновь нараспев зазвучало «Леро! Леро!» – а потом вперед вышел какой-то человек и крикнул ганду и окружавшим его офицерам:

– Верните нам наш город! И Дом Совета!

Свидетели его выступления вспоминали потом, что это был, пожалуй, самый опасный момент: если после этих слов толпа ринулась бы вперед, все сметая на своем пути в стремлении немедленно захватить Дом Совета, столкновение с альдами стало бы неминуемым, а их воины, как известно, сражаются до последней капли крови. Побоище предотвратил не кто иной, как Иораттх. Он хриплым шепотом что-то говорил своим офицерам, а те уже в полный голос выкрикивали его приказы, которые тут же подкреплялись призывными звуками труб. Всех солдат стали поспешно выводить из Дома Совета на свободное пространство у его восточной стены, а парадное крыльцо, к которому уже вплотную подступила обезумевшая толпа, полностью освободили. По словам Оррека, всех спасла именно дисциплинированность альдов – причем спасла не только самих альдов, но и сотни мирных жителей, которые, несомненно, погибли бы, если бы столкновение все же произошло. Ганд, правда, сразу приказал своим воинам опустить оружие, и после этого ни один солдат действительно меча не поднял, даже если его толкали и били возбужденные горожане, полные жажды мщения.

Чтобы не оказаться смятыми толпой, Оррек и Пер Актамо все это время оставались с теми офицерами, которые, вновь подхватив ганда на руки, бегом перенесли его в восточную часть площади, где уже строилось войско. Тирио, Пер и Оррек последовали за ними. Для Иораттха где-то разыскали носилки. Но как только его на них уложили, он тут же призвал к себе Оррека и шепнул ему:

– Отлично сказано, поэт! – Он сделал какое-то слабое движение рукой, точно пытаясь отдать честь, а потом прибавил: – Только я, к сожалению, не уполномочен заключать союз с Ансулом.

– А хорошо бы тебе получить такие полномочия, господин мой, – промолвила Тирио Актамо своим серебристым голоском.

Старый ганд поднял на нее глаза. Он явно впервые сумел как следует разглядеть, какими кровоподтеками и ссадинами покрыто ее лицо, как страшно заплыл поврежденный глаз и какое жуткое зрелище представляет собой ее голова – особенно в тех местах, где волосы у нее вырывали клоками. Это настолько его потрясло, что он сел, гневно сверкая глазами, и потрясенно прошептал, хотя, видимо, ему больше всего хотелось закричать:

– О, проклятый… проклятый предатель! Пусть Аттх покарает его смертью! Где он?

Офицеры молча переглянулись.

– Отыскать его! Немедленно! – прошипел Иораттх и закашлялся.

Тирио Актамо опустилась возле носилок на колени и, нежно сжимая руки ганда, прошептала:

– Иораттх, ты должен успокоиться. Лежи тихо.

Он засмеялся, не переставая кашлять, прижал к себе ее руку и, глядя на Оррека, сказал:

– Ну что, поженил нас, да?

Нам казалось, что Оррек слишком долго не возвращается с площади Совета, а на самом деле всего лишь чуть перевалило за полдень. Просто тот день, с самого утра чрезвычайно насыщенный событиями, тянулся, как год.

Лорд-Хранитель, вняв моим настойчивым уговорам, все же согласился немного поесть и передохнуть, а потом снова вернулся в большой зал, занимавший почти всю переднюю часть дома. На моей памяти этим залом вообще никогда не пользовались – там не было ни мебели, ни занавесок. Теперь же его двери, широченные парадные двери Галваманда, были распахнуты настежь, и Лорд-Хранитель обратился ко всем с просьбой раздобыть и принести туда любые сиденья – стулья или скамьи. Желающих сделать это нашлось немало; мебель принесли не только из соседних комнат, но и из соседних домов. И теперь Лорд-Хранитель почти не выходил оттуда, принимая всех, кто к нему обращался.

А приходили к нам десятки, сотни людей. Многим хотелось просто послушать, как поет струя воды в Фонтане Оракула, и поговорить с теми, кто собственными ушами слышал голос оракула, и узнать, что именно он сказал. Я, собственно, и сама только тогда узнала, что люди слышали далеко не одно и то же; да и в рассказах об этом слова, сказанные оракулом, постоянно менялись. Немало людей хотели также увидеть знаменитого Галву-Читателя, поздороваться с ним и посоветоваться. Это был в основном простой трудовой люд. Но приходили также и бывшие купцы, бывшие члены городского магистрата, бывшие префекты, бывшие члены Совета. Одеты все были бедно – все мы были тогда очень бедны, – и по одежде вряд ли кто-то отличил бы сапожника от купца или шкипера. Некоторые простые трудяги приходили только для того, чтобы благословить богов нашего дома, затем почтительно поздороваться с Читателем предсказаний и тут же снова уйти, а другие оставались и сидели рядом с мэрами и советниками, представителями знатных Домов, с достоинством беседуя о том, что происходит, и не стесняясь высказывать собственное мнение насчет того, что можно и нужно сделать. Так я впервые поняла, что значит быть гражданином Ансула и что значит быть Главным Хранителем Дорог.

Я постоянно оставалась рядом с Лордом-Хранителем, чтобы быть у него под рукой в случае необходимости, а также потому, что он сам попросил меня об этом. Но приходилось мне нелегко: люди смотрели на меня с почтением и каким-то благоговейным ужасом, а некоторые даже пытались мне поклониться. Я чувствовала себя совершенно не в своей тарелке, ровным счетом ничего умного сказать не могла и вообще не знала, что кому нужно говорить. Впрочем, для разговоров у них был Лорд-Хранитель. К тому же мне довольно часто приходилось бегать на кухню, чтобы хоть немного помочь Исте, которая совсем потеряла голову от волнения, но все же радовалась, что наш дом наконец-то вновь полон людей.

– Как в добрые старые времена! – все повторяла она и тут же сокрушалась: – Вот только еды у нас маловато – гостям предложить нечего. Да что там, я даже простой воды им предложить не могу – у меня чашек и стаканов на всех не хватает! – И слезы ярости и горькой обиды вскипали у нее на глазах.

– А ты займи, – предложила ей Боми.

– Нет, как это – займи! – возмутилась Иста, но я поддержала Боми:

– А почему бы и нет? – И Боми стрелой помчалась одалживать у соседей чашки и стаканы.

А я вернулась в зал приемов и поговорила с Эннуло Кам, женой Сулсема Кама, который приходил к нам прошлой ночью – а казалось, в прошлом году! – и теперь пришел снова вместе с женой и сыном. Пока Сулсем беседовал с Лордом-Хранителем, я быстренько объяснила его жене, чего нам не хватает, и несколько мальчишек из Камманда тут же притащили с полсотни тяжелых стеклянных кубков, передали их Исте и сказали, как им было велено: «Это дар нашего дома благословенному Дому Источника». На это Иста уж никак не могла обижаться, но все же нахмурилась. С этого момента она прямо-таки изводила Боми и Состу, заставляя их подавать каждому новому гостю свежей воды и без конца мыть бокалы. Ей, конечно, по-прежнему хотелось предложить и какое-нибудь более существенное угощение, но до такой степени попрошайничать мне не представлялось возможным, и я сказала ей, что люди приходят к нам поговорить, а не поесть. Иста опять нахмурилась, закусила губу и отвернулась. И до меня вдруг дошло, что я ведь, по сути дела, приказала ей и она этот приказ смиренно приняла.

Я подошла к ней и крепко ее обняла. Она-то давно уж меня не обнимала и не тискала, но она вообще к подобным нежностям склонности не имела.

– Ты моя вторая мать, – сказала я ей. – Не мучься понапрасну! Лучше радуйся вместе с духами и тенями нашего дома, что у нас так много гостей, которым и не нужно никакого другого угощения, кроме воды из Фонтана Оракула.

– Ах, Мемер! Я просто не знаю, что и думать! – Иста высвободилась из моих объятий и ласково потрепала меня по плечу.

В тот день никто из нас не знал, что и думать.

Когда же наконец домой вернулся Оррек, то он действительно напоминал комету, хвостом которой был людской поток, следовавший за ним с самой площади Совета. Оррек, безусловно, стал героем Ансула! Влетев во двор, он остановился у Фонтана Оракула и стал смотреть на неутомимо бьющую серебристую струю воды с таким же веселым изумлением, какое я уже видела на стольких лицах. Грай выбежала ему навстречу, заперев Шетар в Хозяйских Покоях (где львица, по словам Грай, «теперь сидит и на всех дуется», от негодования разрывая на кусочки старенький потрепанный ковер). Оррек и Грай долго стояли, обнявшись, прежде чем подняться на крыльцо дома и войти в зал приемов.

Толпа хлынула за ними следом. Поздоровавшись с Лордом-Хранителем, Оррек рассказал все то, что вы уже прочли в моем изложении. Отчасти о том, что произошло в Доме Совета, мы уже знали от других людей, которые без конца приходили в Галваманд, а потом снова уходили на площадь. Но рассказ Оррека о преследовании Иддора и жрецов и о том, как они с Пером обнаружили в одной из темниц Иораттха и Тирио, оказался для нас полной неожиданностью, как и известие об исчезновении Иддора.

Если сам Оррек и не сумел повторить перед нами все то, что сказал тогда на ступенях Дома Совета, обращаясь к огромной толпе, зато это легко могли за него сделать другие.

– Он им сказал: «Пусть умоляют нас о заключении с ними мирного договора, и тогда мы его с ними заключим!» – выкрикнул какой-то старик, перекрывая все прочие голоса. – Клянусь бороной Сампы! Да-да, пусть они нас умоляют! Пусть ползают на коленях! А мы еще подумаем, заключать с ними союз или нет!

Кстати сказать, таково было мнение большинства в тот день: яростно-веселые, воинственно настроенные люди с трудом сдерживали жажду мщения.

Иораттх приказал своим воинам убраться с улиц и оставаться исключительно на территории казарм, расположенных у Дома Совета с южной и восточной стороны. Эту территорию альды окружили плотной цепью стражников. Желая получить доступ к конюшням Дома Совета, где стояли их кони, а также находилось некоторое количество их людей, они попытались организовать некое подобие коридора, ведущего от казарм к конюшням, но эта попытка не удалась. Толпа на площади тут же озверела; в альдов полетели камни; и ганд приказал всем оставаться на прежних местах – кому в казармах, а кому в конюшнях.

Альды весьма старательно избегали любых провокаций, но и страха никакого не выказывали. Их положение запросто могло превратиться в осадное, если уже не превратилось. Ведь если бы горожане, окончательно забыв привычный страх, поняли, что ненавистные завоеватели, так долго ими правившие, во-первых, полностью зависят от них – хотя бы в плане снабжения провизией и водой, – а во-вторых, значительно уступают им в численности! Альды и впрямь умелые, прекрасно вооруженные воины, однако же если запрет на вооруженное сопротивление, наложенный Иораттхом, будет ошибочно принят горожанами за слабость, трусость или просто нежелание сражаться, то резни, вполне возможно, не избежать.

Об этом немало говорили и у нас в доме. Многие из тех, кто приходил к Лорду-Хранителю, вспоминали Дезака и его группу, его план восстания и то, почему этот план оказался ошибочным. Тот беглец, которого мы тогда спрятали у себя, Кадер Антро, тоже постоянно участвовал в разговорах, и рассказанная им история была полностью подтверждена и дополнена другими. Роль поджигателей исполнили бывшие граждане Ансула, превращенные альдами в рабов. Этих людей придворные использовали в качестве дворцовых слуг. Начнем с того, что, собственно, идея поджечь большой шатер одному из этих слуг и принадлежала. Они тайком пропустили в шатер других заговорщиков, одетых как рабы, но вооруженных, и вместе с ними все подготовили, рассчитывая, что пожар начнется одновременно в нескольких местах. А когда шатер вспыхнет сразу со всех сторон, Дезак со своими вооруженными помощниками ворвется на площадь и нападет на стражу. Все это должно было совпасть со временем вечернего богослужения, когда Иддор, Иораттх и большинство офицеров и придворных находятся в шатре. Всем им уготована была страшная участь – сгореть заживо.

Но поскольку Иддору хотелось помешать выступлению Оррека, жрецы начали богослужение раньше обычного. Заговорщикам пришлось все менять на ходу, и оповестить всех они не успели. Пожар вспыхнул, когда церемония уже подходила к концу. Иораттх, правда, опоздал и все еще находился в шатре – молился; а вот Иддор и жрецы шатер уже покинули. Огонь распространялся с ужасающей скоростью, и мятежники, что пришли вместе с Дезаком, бросились на альдов, но те мгновенно сориентировались и нанесли ответный удар; к тому же они, казалось, ничуть не боялись огня, ибо для них огонь – это вожделенные объятия Испепеляющего бога. Во время ожесточенной схватки, в дыму и неразберихе, никто, кроме Иддора и жрецов, похоже, и не заметил, что Иораттху удалось, шатаясь, выбраться из пламени. Предатели, разумеется, тут же скрутили его и поволокли в темницу, а солдаты были заняты тем, что загоняли мятежников, пытавшихся бежать или сопротивляться, прямо в адское пекло. И многие сгорели там заживо. В том числе и Дезак.

А я все представляла себе ту жуткую черную пыль, смешанную с хлопьями сажи и поднятую в воздух ногами обезумевших людей, о которой рассказывал Оррек.

Услышав все эти подробности, собравшиеся довольно долго молчали. Потом кто-то спросил:

– Значит, Иддор решил воспользоваться ситуацией, понимая, что старый ганд, можно сказать, почти что умер?

– Вот только зачем он его в темницу-то посадил? – послышался другой вопрос. – Почему сразу не прикончил?

– Ну, все-таки отец!

– А разве это для альда что-то значит?

Я вспомнила вдруг, как гордился своим отцом Симме. Да он даже конем отцовским и то гордился!

А собравшиеся все продолжали рассуждать вслух:

– Он явно хотел отомстить старику. Небось все семнадцать лет только этого и ждал!

– И не только старику, но и его ансульской любовнице!

– Ну да, решил растянуть удовольствие и замучить их до смерти.

После этих слов воцарилось неловкое молчание. Люди, пряча глаза, искоса поглядывали на Лорда-Хранителя.

– А где же он теперь-то? Куда он делся, этот Иддор со своими «красными шапками»? – спросила какая-то женщина. В Ансуле жрецов ненавидели куда сильнее, чем солдат. – Ничего, небось не спрячется, отыщут его! Уж этим-то живыми из нашего города не уйти.

Она была права. Весть о том, что Иддора и жрецов схватили, донеслась до нас уже к вечеру. Все новости мгновенно передавались из уст в уста, и к нам то и дело прибегали и приходили люди, запыленные, возбужденные, измученные, но готовые немедленно поделиться тем, что узнали на площади Совета. Когда горожане лавиной ринулись в Дом Совета, желая немедленно вернуть его городу, они выбрасывали оттуда все, что осталось от квартировавших там альдских придворных и военачальников, и в итоге, обыскивая одну комнату за другой, люди наткнулись на Иддора и троих жрецов, спрятавшихся в маленьком чердачном помещении под самым куполом. Их тут же отвели вниз и заперли в подвале, в той самой пыточной камере, где целую ночь провели Иораттх и Тирио и где Султера Галву более года подвергали непереносимым мучениям.

Узнав об этом, мы испытали огромное облегчение. Слишком долго все страдали из-за нелепой убежденности Иддора в том, что именно он послан Аттхом, чтобы очистить Ансул от злокозненных демонов и положить конец всякому злу, и теперь нам казалось, что, после того как Иддора поймали, посадили в тюрьму и унизили, власть этих убеждений окончательно сломлена. Тот враг, с которым нам предстояло иметь дело, был еще жив, но это был самый обычный человек, а не какой-то безумный бог.

Нас также порадовала весть о том, что толпа горожан, ворвавшись в Дом Совета и отыскав там Иддора и жрецов, не разорвала их тут же на куски, а заперла в темнице, дабы они могли предстать перед справедливым судом – не важно, нашим или асударским.

– Мы, похоже, обошлись с этим Иддором даже лучше, чем обошелся бы с ним его отец, – заметил Сулсем Кам.

– Да уж, вряд ли Иораттх проявил бы к нему какую-то особую снисходительность, – криво усмехнулся Оррек.

– Пожалуй, твоя госпожа Грай и ее лев и то обращались бы с ним нежнее, – подхватил Пер Актамо, который и здесь оказался рядом с Орреком, помогая ему снова и снова рассказывать о пережитых ими обоими приключениях тем, кто только пришел и жаждал все услышать из первых уст. – Между прочим, началом конца Иддора было как раз то, что он при виде женщины со львом дрогнул и отступил, и все это видели. Где твоя львица, госпожа Грай? Ей бы следовало быть здесь, чтобы мы могли от всей души поблагодарить ее!

– Шетар пребывает сейчас в крайне дурном настроении, – сказала Грай. – Сегодня она должна, во-первых, поститься, а во-вторых, мне пришлось ее запереть. Боюсь, она уже съела часть ковра на полу.

– Устрой-ка ей лучше пир, а не пост! – воскликнул Пер, и люди вокруг засмеялись и стали кричать, чтоб позвали льва, который «оказался единственным из альдов, кто действительно был на нашей стороне!». В общем, Грай пришлось пойти и привести Шетар, которая действительно была настроена весьма мрачно. Она явно не оценила купания в каналах и плавания на утлой лодчонке прошлой ночью, а продолжавшийся в течение всего утра шум возле дома окончательно вывел ее из себя. Кроме того, львица отлично чувствовала царившую в городе напряженность и, как и все кошки, сугубо отрицательно относилась к разным громким звукам, шумам и возбужденным выкрикам, а потому вошла в зал, негромко ворча и гневно сверкая желтыми глазищами. Все тут же расступились, давая ей дорогу. Грай подвела ее к Лорду-Хранителю и заставила поклониться. Львица, вытянув передние лапы, исполнила свой коронный номер, и люди сразу развеселились и принялись громко ее хвалить. В итоге Шетар пришлось поклониться еще и Орреку, потом Перу, потом какому-то трехлетнему малышу, который пришел сюда с родителями; но, как ни странно, в результате львица даже слегка повеселела – ведь за каждый поклон она получала что-нибудь вкусное.

Близилась ночь, и большой зал постепенно окутали сумерки. Иста вместе с Иалбой, верной служанкой Тирио Актамо, принесшей нам на рассвете такие важные вести, зажгли светильники. От Исты я знала, что раньше это всегда служило знаком для гостей: пора, мол, и честь знать. Похоже, сегодня люди снова вспомнили прежние обычаи и привычки и один за другим стали вставать и, попрощавшись с Лордом-Хранителем, расходиться по домам. Затем они вежливо раскланивались с Орреком, Грай и со мной, а на пороге дома благословляли души и тени наших предков. Проходя мимо бьющего в вечернее небо фонтана, они благословляли Хозяина Всех Вод и Источников и в воротах низко наклонялись и почтительно касались священного камня.

Глава 14

Лежа в ту ночь в постели, я вновь и вновь переживала про себя весь этот долгий день, и мне казалось, что сон столь же далек от меня, как луна. Я снова видела, как Грай и ее львица стоят в окружении солдат перед жрецами и человеком в золотом плаще; как пляшет на солнце струя воды в ожившем фонтане; как Лорд-Хранитель легко, ничуть не хромая, сбегает по ступеням крыльца и останавливается внизу, рядом со мною; как он подносит к лицу Иддора раскрытую книгу. И в ушах моих опять звучал тот странный, проникающий в самую душу голос, который требовал: «Пусть они дадут свободу!..» И этот крик, эхом отзываясь в моей душе, сливался с другими словами, которые то ли выкрикнула я сама, то ли моими устами произнес кто-то неведомый: «Обломки одного восстанавливают целостность другого». И мне вдруг показалось, что я начинаю понимать смысл этих слов…

Но передо мной сразу возникла новая загадка: я вспомнила, что, когда вместе с Орреком и остальными вышла на крыльцо, Лорд-Хранитель ушел в дальнюю часть дома, в тайную комнату. Казалось, он пребывает в полном отчаянии, ищет, где бы укрыться, однако он скоро вернулся, так что у него наверняка было слишком мало времени, чтобы пройти туда, в темноту, в пещеру оракула. Скорее всего, он просто прошел в дальний конец комнаты, взял с полки ту книгу и сразу поспешил назад – ведь для него путь по длинным коридорам и внутренним дворикам нашего огромного дома был достаточно сложен. А когда он после этого подошел к Иддору, то выглядел уже не хромым калекой со сломленной волей, а полноценным человеком, здоровым и красивым. На несколько мгновений он стал прежним Лордом-Хранителем – но мгновения эти оказались столь кратки! И все же столь необходимы всем!

Задавал ли он оракулу вопросы? Понял ли, что сказала книга? И кстати, что это за книга была у него в руках?

Я-то видела всего лишь какую-то маленькую книжку. И не сумела разглядеть, что в ней написано. Да я и страниц-то ее не разглядела. И безусловно, никогда ее не читала, да и не могла читать. И разумеется, тот проникающий в душу голос исходил из книги, а не из моих уст. Я теперь даже не была уверена, правильно ли расслышала сказанные им слова – то ли «Пусть они дадут свободу», то ли «Будьте свободны», то ли «Освободите»? Тот голос по-прежнему звучал у меня в ушах, но я уже не могла вспомнить, что в точности он сказал. Это меня встревожило. Я тщетно пыталась снова услышать те слова, но они ускользали от меня, их будто уносил какой-то нетерпеливый ручей… И перед глазами у меня опять возникал Фонтан Оракула, и утреннее солнце над крышами Галваманда, и то, как его лучи просвечивали сквозь распускавшийся в вышине серебристый водяной цветок…

А потом я вдруг заметила, что за окнами и впрямь уже утро и на стенах моей маленькой комнатки играют первые робкие лучи зари.

В тот день у нас был праздник Энну, богини, способной сделать путь более легким для странствующих, ускорить любую работу и завершить миром любой спор. Согласно нашим верованиям, Энну провожает души людей в страну смерти и, говорят, всегда следует впереди души умирающего в обличье черной кошки, то и дело останавливаясь и оглядываясь. А если человеческая душа начинает колебаться и медлить, Энну терпеливо ждет, когда душа соберется с силами и вновь последует за нею. Мало кто из наших богов имеет столь конкретное обличье; еще, пожалуй, только Леро – в виде крупных округлых камней, да Иене, сущность которой воплощена в дубах и ивах. Энну часто изображают в виде маленькой кошечки с улыбающейся мордочкой и светящимися глазами. У меня тоже есть такая фигурка; она досталась мне от матери и всегда стоит в небольшой нише у моей постели. Каждое утро, проснувшись, и вечером перед сном я целую и благословляю ее. Домашнее святилище Энну находится в Галваманде в старом внутреннем дворе – это большой камень, похожий на вогнутую раковину, а на пьедестале вокруг него вырезаны кошачьи следы, теперь уже почти стертые бесчисленными прикосновениями рук, которые в течение стольких веков клали на край пьедестала, благословляя Энну и желая получить ее благословение. Я встала, оделась и принесла из Фонтана Оракула целую миску чистейшей воды, а из кухонной кладовой – немножко еды, чтобы совершить жертвоприношение богине. Возле камня с резными кошачьими следами я встретила Лорда-Хранителя, и мы вместе возблагодарили великую Энну.

Завтрак у Исты был уже готов. Мы позавтракали, а потом все пошло в точности как накануне: Лорд-Хранитель устроился в передней галерее и к нему потянулась нескончаемая вереница людей. Весь день люди приходили в Галваманд, чтобы поговорить с Лордом-Хранителем и друг с другом. Казалось, сообщество жителей Ансула вновь воссоздается прямо у нас на глазах.

Лорд-Хранитель хотел, чтобы я постоянно оставалась при нем. Он сказал, что людям нужно меня видеть. И это действительно было так, хотя лишь очень немногие заговаривали со мной, если не считать обычного обмена приветствиями. Впрочем, приветствовали они меня с таким почтением, что мне начинало казаться, что это вовсе и не я или что я просто притворяюсь какой-то ужасно важной персоной. Некоторые родители посылали вперед ребенка, чтобы он подарил мне цветы, и малыш бросал цветы мне на колени или под ноги, а сам тут же убегал. Через некоторое время я уже просто утопала в цветах, словно уличный алтарь одного из богов в день его праздника.

Я все пыталась понять, что́ я для них. Они явно видели во мне тайну – тайну ожившего фонтана, тайну голоса оракула, тайну всего того, что произошло вчера. Лорд-Хранитель был им хорошо и давно известен, он был их другом и вожаком, одним из самых прочных звеньев, связывавших ансульцев с их прошлым. А я казалась им чем-то новым, необычным. Он был истинным Галвой, но и я была дочерью этого древнего рода, и моими устами говорили боги…

По-моему, люди были даже довольны тем, что я почти все время молчу. От меня, собственно, только и требовалось, что улыбаться да помалкивать. А всяких тайн и загадок людям было уже более чем достаточно.

Да, им хотелось поговорить с Лордом-Хранителем и друг с другом, им хотелось поспорить, обсудить что-то для них важное, нарушить наконец мучительное семнадцатилетнее молчание, полное невысказанных слов, затаенной страсти и споров с самими собой. Вот для этого они все шли и шли в Галваманд.

Правда, некоторые из них говорили, что на самом деле всем следовало бы собраться в Доме Совета и как следует обсудить планы на ближайшее будущее. В итоге эта идея настолько их вдохновила, что они уже собрались идти прямиком в Дом Совета и требовать, чтобы альды немедленно его освободили, ибо именно там всегда заседало наше правительство. Тогда слово взяли по очереди Сулсем Кам и Пер Актамо и принялись всем спокойно разъяснять, что необходимо сперва собраться с силами, составить план, а уж потом действовать в соответствии с этим планом. Да и разве можно, убеждали они людей, проводить заседание Совета, если мы еще не проводили выборы? Ведь у нас в Ансуле, напомнили они всем, всегда настороженно относились к тем, кто слишком активно стремился к власти.

– У нас в Ансуле власть не берут, у нас ее как бы одалживают на время – у всего народа, – сказал Сулсем Кам.

– И народ при этом требует своей выгоды, – сухо прибавил Лорд-Хранитель.

Молодые очень внимательно прислушивались к тому, что говорили старшие, ибо совсем не помнили или помнили очень плохо, как именно в Ансуле осуществлялось самоуправление; впрочем, многие не были уверены, а стоит ли восстанавливать ту форму правления, которой они даже припомнить не могут. Собственно, Пера они слушали только потому, что он повсюду был вместе с Орреком – как Марра с Адирой. Если в те дни Оррек, безусловно, стал главным и основным героем нашего города, то Пер занимал почетное второе место. Впрочем, я обратила внимание на то, что, когда говорил кто-то из представителей четырех главных Домов, его с уважением слушали все, даже если уважение это и было основано на привычке, традиции, просто известности. Но сейчас это было даже полезно, ибо привносило некий порядок, давало общий знаменатель тому, что иначе быстро могло бы превратиться в соревнование мнений и глоток. Султер Галва, самый уважаемый из всех, говорил очень мало, гораздо меньше других, позволяя людям выговориться, выпустить пар, изложить свое видение ситуации, зато слушал всех очень внимательно, так что молчание его становилось как бы центром всей этой бесконечной дискуссии.

Часто он поднимал глаза и смотрел на меня или поворачивался, чтобы посмотреть, где я сижу. Он хотел, чтобы я была рядом. И наши молчания составляли единое целое.

Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше в Галваманде появлялось вооруженных мужчин. Приходили целые отряды, но все оружие этих людей составляли порой только палки да дубинки; впрочем, у некоторых имелись длинные охотничьи ножи и копья с только что выкованными наконечниками; а кое-кто хвастался даже мечом, «позаимствованным» во время уличных стычек позапрошлой ночью. Во время одного особенно долгого спора я вышла на улицу подышать свежим воздухом. Я полюбовалась фонтаном, потом обошла дом кругом, желая проведать старого Гудита, и обнаружила его на конюшне. Он стоял за маленькой наковальней и ковал наконечник для копья! А рядом уже ждал какой-то молодой человек с длинным древком в руке.

Разговор в передней галерее, когда я снова туда вернулась, шел уже не о собрании, выборах и соблюдении законов, а о возможности внезапного нападения на альдов. Высказывались даже, хотя и не прямо, идеи об их полном уничтожении. Но главной была мысль о том, что необходимо поскорее собраться с силами, объединиться, запастись оружием и решительно выступить против альдов, послав им перед этим некий ультиматум.

Впоследствии я не раз вспоминала эти разговоры и много думала над тем, что эти люди говорили и каким языком они пользовались. Интересно, но у меня создалось ощущение, что мужчины с гораздо большей легкостью, чем женщины, готовы воспринимать людей не как живых существ, а как некие фигуры, которые можно пересчитывать или как угодно передвигать на некоем вымышленном поле боя. И подобное превращение живых людей в игрушки, в бездушные фишки, кажется мужчинам весьма увлекательным занятием, доставляет им удовольствие, возбуждает их и дает полную свободу действовать во имя действия, позволяя сколько угодно манипулировать этими фишками. При этом такие понятия, как «любовь к родной стране», «честь» и «свобода», превращаются просто в слова, в некие условные термины, которыми мужчины пользуются во время своей игры, чтобы как-то оправдать ее перед богами и перед людьми, которым приходится по-настоящему страдать, умирать и убивать других людей. И эти благородные слова – патриотизм, честь, свобода – полностью утрачивают свой истинный смысл.

Уже почти стемнело, когда один из любителей таких игр, молодой и красивый мужчина с ястребиным лицом, Реттер Гелб из Гелбманда, стал горячо настаивать на своем плане окончательного изгнания альдов из Ансула. Столкнувшись с многочисленными возражениями, он обратился к Лорду-Хранителю:

– Галва! Разве не ты держал в руках книгу оракула? Разве мы собственными ушами не слышали его голос, говоривший: «Освободитесь»? Как же мы можем освободить наш народ, если альды уже самим своим присутствием превращают нас в рабов? Разве кому-то может быть неясен смысл сказанного оракулом?

– Может, – сказал Лорд-Хранитель.

– Но если тебе это недостаточно ясно, так спроси оракула еще раз. Ты же Читатель! Спроси его, разве не настало нам время взять наконец свободу в собственные руки?

– Ты можешь и сам прочесть его ответ, – негромко предложил Лорд-Хранитель и, достав из кармана какую-то книгу, протянул ее Реттеру Гелбу. В его жесте не было ничего угрожающего, однако молодой человек отшатнулся и застыл, не сводя с книги глаз.

Он был еще достаточно молод, так что почти наверняка, как и многие жители Ансула, никогда даже книги в руках не держал и никогда даже издали ее не видел – разве что порванную на куски и брошенную в канал. А может, его просто охватил страх перед сверхъестественными силами, перед этим таинственным оракулом?

– Я не могу ее прочесть, – хрипло пробормотал он и, пристыженный, быстро глянул на меня. А потом вдруг заявил прежним вызывающим тоном: – Читатели у нас вы, Галвы!

– Умение читать – это дар, которым когда-то обладали все жители Ансула, – сказал Лорд-Хранитель, и голос его прозвучал сухо и строго. – Возможно, всем нам пора заново этому учиться. Ведь до тех пор, пока мы не сумеем понять ответ, данный нам оракулом, не имеет никакого смысла задавать ему новые вопросы.

– А что толку в ответе, которого мы не понимаем?

– Скажи: а то, что в фонтане вновь появилась вода, тебе ни о чем не говорит? Или ты и этого не понимаешь?

Я никогда не видела Лорда-Хранителя таким сердитым; и гнев его был холодным и острым, как лезвие клинка. И Реттер Гелб снова от него отшатнулся. Он довольно долго молчал, потом слегка поклонился и тихо сказал:

– Я прошу у тебя прощения, Лорд-Хранитель. Прости меня.

– А я прошу у тебя терпения, Реттер Гелб, – откликнулся Султер Галва, и голос его по-прежнему звучал очень холодно. – И пусть пока что из нашего фонтана бьет струя чистой воды, а не кровь.

Он положил книгу на стол и встал. Это была обычная маленькая книжка в переплете из выцветшей ткани. Я не знала, по этой ли книге Лорд-Хранитель читал нам предсказание оракула или по какой-то другой.

И тут вошли Иста и Соста с зажженными светильниками в руках.

– Доброго вечера всем вам и спокойной ночи, – сказал Лорд-Хранитель, взял книгу и, сильно прихрамывая, пошел по темным коридорам вглубь дома.

Посетители стали расходиться, желая мне спокойной ночи, но многие, выйдя во двор, оставались стоять там, на выложенном плитками лабиринте, продолжая о чем-то беседовать. В воздухе прямо-таки висело какое-то беспокойство; тревога чувствовалась во всем, ее словно разносил по окутанному сумерками городу теплый ветер.

Из дома вышла Грай, ведя на поводке Шетар.

– Давай-ка прогуляемся к холму Совета, – предложила она мне, – посмотрим, что там происходит.

Я охотно согласилась. Оррек в тот день, по словам Грай, вообще почти не выходил из комнаты – сидел и что-то писал, явно не желая принимать участия в бесконечных спорах и дискуссиях, поскольку не является гражданином Ансула. Грай сказала, что он прекрасно понимает: любое его слово будет тут же подхвачено и легко может обрести иной, совершенно несвойственный ему смысл и вес, а это очень его беспокоит. А еще Грай сказала, что им обоим все время кажется, что вот-вот произойдет нечто ужасное, нечто губительное, фатальное, чего уже нельзя будет исправить.

Мы шли по улицам, и люди то и дело здоровались с нами, приветствуя Грай и ее львицу, ибо именно они первыми дали отпор Иддору и «красным шапкам». Грай улыбалась и отвечала на приветствия, но так быстро и застенчиво, что становилось ясно: ни к каким дальнейшим разговорам она не расположена.

– Тебя что, это пугает? Тебе не хочется быть народной героиней? – спросила я.

– Нет, не хочется, – сказала она с усмешкой и, быстро глянув на меня, прибавила: – И меня это действительно пугает. Да и тебя тоже.

Я кивнула. И повела их в обход, свернув в такой переулок, где мы точно никого бы не встретили. Здесь, по крайней мере, можно было спокойно разговаривать.

– Ты-то хоть привыкла к вечному шуму и толчее на улицах, – вздохнула Грай. – Ах, Мемер! Если б ты знала, откуда я родом! Да в Ансуле на одной улице домов больше, чем во всех Верхних Землях! Я привыкла месяцами, годами не видеть ни одного нового лица. Я привыкла порой за целый день не произносить ни слова. Я жила не с людьми. Меня окружали собаки, лошади, дикие звери и горы. И у Оррека тоже жизнь была ненамного веселее моей. Мы оба совершенно не умели жить среди людей. Да у нас и никто этого не умел. Кроме, пожалуй, матери Оррека, Меле. Она была родом из Нижних Земель, из Деррис-Уотера. Ах, какая это была милая, чудесная женщина! По-моему, свой дар он как раз от нее и получил. Она вечно рассказывала нам всякие истории… Впрочем, Оррек больше похож на отца.

– Как это? – удивилась я.

Она слегка задумалась.

– Канок был очень красивым и смелым мужчиной. Но он боялся своего дара, а потому и старался скрыть то, что у него на душе. Порой я и за Орреком это замечаю. Как сейчас, например. Это ведь очень трудно – взять ответственность на себя.

– А когда у тебя отнимают ответственность, когда тебе не дают взять ее на себя, еще труднее, – сказала я, думая о том, как Лорд-Хранитель жил все эти семнадцать лет.

На улицу мы вышли уже у моста Ювелиров и поднялись на холм Совета. На площади собралась толпа. Но люди не стояли на месте – двигались, о чем-то яростно спорили. Сошлись туда в основном мужчины, и у многих в руках было оружие. С крыльца Дома Совета кто-то обращался к собравшимся с горячей речью, но оратора почти никто не слушал; люди подходили, прислушивались к его словам и тут же снова отходили в сторону. На восточной стороне площади плотной стеной выстроились люди – мужчины и женщины. Они стояли или сидели, прижавшись плечами друг к другу, и казались чрезвычайно возбужденными. Я заговорила с одной из женщин, нашей соседкой Марид, и она сообщила, что они собрались здесь для того, «чтобы не дать детям попасть в беду». За этой живой стеной ниже по склону холма виднелись в неярком свете факелов цепи вооруженных альдов, охранявших казармы. Я догадалась, что эти горожане просто закрыли собой казармы от разъяренной толпы, желая предотвратить хулиганские выходки со стороны молодежи, искавшей любую возможность подраться с альдами. Юнцы то и дело выкрикивали оскорбления в их адрес или просто швырялись в них камнями, но прорваться к ним сквозь этот живой заслон не могли, поскольку он тянулся через всю площадь. За ним, вдалеке, виднелись конюшни, возле которых я когда-то впервые познакомилась с Симме.

– Вы поистине выдающийся народ! – восхищенно сказала Грай, когда мы повернули обратно. – По-моему, стремление к миру у вас в крови.

– Надеюсь, что так, – сказала я. Мы шли по площади мимо того места, где раньше стоял большой шатер. Останки его уже убрали, да и следов пожара там почти не осталось, кроме черной копоти на каменных плитах да слабо похрустывающих угольков под ногами. Здесь погиб Дезак – сгорел заживо в огне, который сам же и разжег. Меня вдруг охватил озноб, а Шетар подняла голову и жалобно завыла. Я вспомнила, как ей тогда не понравился Дезак, как гневно она на него посматривала. Он стоял у меня перед глазами как живой – стройный, с военной выправкой, безрассудно храбрый, исполненный страсти. Я помнила, как он сказал тогда Лорду-Хранителю: «Я еще вернусь в Галваманд, когда Ансул вновь станет свободным!» – и чувствовала, что его тень витает где-то здесь, рядом с нами…

Проходя по мосту Ювелиров, мы немного постояли у перил в том месте, откуда в ту ночь альды сбросили человека. Мы смотрели на темную воду канала, в которой отражалось мерцание двух-трех огоньков, горевших в лавчонках на мосту, а Шетар негромко предупредительно рычала, словно говоря, что не имеет ни малейшего желания спускаться вниз и еще раз плыть по этой противной воде. Несколько мальчишек пронеслись мимо, что-то выкрикивая, и только тут до меня дошло, что сегодня я уже не раз слышала на улицах этот призыв; они кричали: «Альды, убирайтесь вон! Альды, убирайтесь вон!»

– Давай пройдемся еще до камня Леро, – предложила я, и Грай согласилась; похоже, никому в ту странную ночь не сиделось дома, весь город бодрствовал – бурлил, тревожился; но все же хорошо было прогуляться по улицам после целого дня бесконечных разговоров и неподвижного сидения в гостиной. Мы немного срезали путь, пройдя по Косому мосту, и по улице Гелб вышли прямо на Западную улицу, к камню. Там тоже было много людей; некоторые спокойно чего-то ждали, другие же делали то же, что и я: касались камня и благословляли Леро, ибо именно она удерживает равновесие в мире.

Когда мы уже возвращались по Западной улице домой, я вдруг спросила неожиданно для самой себя:

– Неужели у вас с Орреком никогда не было детей, Грай?

– Были. У нас была дочь, – спокойно ответила она. – Она умерла от лихорадки в Месуне, когда ей всего полгода исполнилось.

Я молчала. А что я могла сказать?

– Теперь ей было бы семнадцать. Тебе сколько лет, Мемер?

– Семнадцать, – сказала я, с огромным трудом разлепив губы.

– Я так и думала. – И Грай улыбнулась мне. В слабом свете светильников, установленных на Высоком мосту, я видела ее улыбающееся лицо. – Ее звали Меле, – сказала она.

И я, повторив это имя вслух, вдруг словно почувствовала прикосновение чьей-то маленькой тени.

Грай протянула мне руку, и мы пошли дальше.

– Сегодня день Энну, – сказала я, когда мы подошли к перекрестку. – А завтра будет день Леро. И чаши весов качнутся.

Похоже, чаши весов качнулись уже к утру: едва рассвело, мы по шуму поняли, что на площади Совета собралась огромная толпа, пока еще не призывавшая к насилию, но настроенная весьма решительно. Люди требовали, чтобы альды немедленно, сегодня же покинули город. Лорд-Хранитель о чем-то быстро переговорил с Орреком, и они вместе вышли на галерею. Оррек казался страшно напряженным. Он что-то сказал Грай, и она пошла запирать Шетар в Хозяйских Покоях. Гудит подвел к крыльцу обеих лошадей, и Оррек вскочил на Бранти, а Грай – на Звезду. Я бежала рядом с Грай. Мы вслед за Орреком с трудом пробирались сквозь толпу, заполонившую улицу Галва. Впрочем, люди охотно расступались, давая нам проехать; многие громко приветствовали Оррека.

Но он не останавливался, упорно направляясь к той живой стене, что по-прежнему решительно преграждала путь возбужденной толпе, заслоняя собой солдат. Оррек спросил у горожан и у альдов, могут ли они его пропустить, ибо он хотел бы переговорить с гандом Иораттхом. Те и другие его сразу же пропустили. Он спешился и сбежал вниз по лестнице, ведущей к казармам.

А я стояла посреди толпы, держа Бранти под уздцы, словно заправский грум. Впрочем, этого коня и удерживать-то не требовалось. Он и так стоял как вкопанный, спокойно реагируя на шум, царивший вокруг, и я решила взять с него пример и тоже успокоиться. А вот Звезда часто трясла головой, недовольно фыркала и нервно переступала ногами, когда люди начинали уж слишком сильно напирать, так что мне подражать ей явно не стоило. Впрочем, я была рада, что благодаря лошадям вокруг нас образовалось некое свободное пространство, потому что и на меня эта чудовищная толпа действовала угнетающе. Мысли мои путались, эмоции так и бурлили. Ликование, ужас, возбуждение, восторг – все эти чувства охватывали меня попеременно, налетая, как яростный ветер перед началом грозы, который до земли клонит деревья, срывая с них листья. Я держала Бранти под уздцы и следила за лицом Грай, но лицо ее оставалось неизменно спокойным, даже каким-то неподвижным.

Затем в тех рядах, что были ближе всего к крыльцу Дома Совета, послышался глухой рев, и все повернулись в ту сторону, но я ничего не смогла разглядеть за головами людей. Грай коснулась моего плеча и жестом показала, чтобы я взобралась Бранти на спину. «Но я не умею садиться на лошадь!» – воскликнула я жалобно, но даже голоса своего в этом шуме не расслышала, а Грай уже подставляла руку, чтобы помочь мне вскочить в седло, и какой-то мужчина рядом подсадил меня со словами: «Полезай-ка скорей, девочка!» Вскоре я, ничего не соображая, уже сидела верхом на Бранти, а Грай говорила мне: «Смотри! Смотри!» – и я стала смотреть.

На балконе Дома Совета, откуда всегда раньше выступали ораторы, стояла небольшая группа людей; я разглядела какую-то женщину в блеклой полосатой одежде рабыни и Оррека в черной куртке и килте. Они показались мне очень маленькими и какими-то светящимися, точно призраки. Толпа что-то кричала, пела, а некоторые громко выкрикивали: «Тирио! Тирио!» И вдруг какой-то мужчина рядом с нами злобно заорал: «Тирио! Альдская шлюха! Наложница ганда!» К нему сразу же повернулись другие люди: одни столь же громко и злобно предлагали ему заткнуться, другие пытались как-то их утихомирить. До стремян я не доставала и в седле чувствовала себя весьма неуверенно; у меня было такое ощущение, будто я сижу на насесте. Но замечательный Бранти стоял неподвижно, как скала, так что я, по крайней мере, совершенно не страдала от толкотни и давки, царившей внизу. Постепенно шум возле крыльца смолк – это Оррек поднял правую руку, прося слова. Люди закричали: «Пусть говорит поэт!» – и над толпой медленно воцарилась тишина. Она растекалась по площади, подобно тому как струя воды заполняет давно пересохший бассейн фонтана. Когда же Оррек наконец заговорил, даже до нас долетал его чистый и звучный голос, так и звеневший над площадью.

– Сегодня день Леро, – сказал он и умолк, ибо толпа тут же принялась глухо скандировать: «Леро! Леро! Леро!» У меня даже дыхание перехватило, слезы выступили на глазах, и я тоже принялась кричать вместе со всеми: «Леро, Леро, Леро…» Потом Оррек снова поднял руку, и крики постепенно смолкли; даже на улицах, выходивших на площадь Совета, стало тихо.

– Я не являюсь гражданином Ансула, как не являюсь и уроженцем Асудара, – сказал Оррек, – так позволите ли вы мне снова говорить с вами?

– Да! – проревела толпа. – Говори, говори! Пусть говорит поэт!

– Рядом со мной стоит сейчас Тирио Актамо, дочь Ансула и жена ганда Иораттха. Она и ее муж просили меня сказать вам следующее: воины Асудара не станут нападать на вас, не станут вмешиваться в вашу жизнь и более не покинут своих казарм – таков приказ ганда Иораттха, а воины обязаны подчиняться приказам своего командира. Однако он не может приказать своему войску покинуть Ансул, не имея на то согласия верховного правителя альдов, и ждет вестей из Медрона. Ганд Иораттх, Тирио Актамо и я просим вас проявить терпение и принять на себя управление Ансулом; мы также просим вас предъявлять свои права на свободу спокойно, без ненужных кровопролитий. Я собственными глазами видел, как ганд Иораттх был предан, заключен в тюрьму и впоследствии освобожден оттуда. Я собственными глазами видел вместе с вами, как из фонтана, пересохшего двести лет назад, вновь забила струя воды. Я вместе с вами слышал голос, который громко возвестил нам из вечного молчания… Да, я всего лишь ваш гость, но могу ли я, пока мы все вместе ждем, чтобы Леро показала нам, в какую сторону качнулись чаши весов и предстоит ли нам разрушать или же, наоборот, созидать, предстоит ли нам развязать войну или же продолжать жить в мире… так вот, пока мы ждем этого, могу ли я рассказать вам в благодарность за ваше гостеприимство, за проявленную ко мне милость богов Ансула одну историю? Это история о войне и о мире, о рабстве и о свободе. Не хотите ли вы послушать одну из глав «Чамбана»? Легенду о славном Хамнеде и о том, как в Амбионе его сделали рабом?

– Хотим, – в один голос выдохнула толпа, и это слово пролетело над ней, как сильный, но теплый ветер над поросшим травами полем. И мы, я и Грай, сразу ощутили, как спадает мучительное напряжение, как голос Оррека освобождает и нас, и окружавших нас людей от тисков ужаса и безумных страстей, и испытывали горячую благодарность, даже если это и продлится недолго, всего лишь столько, сколько требуется поэту, чтобы рассказать свою историю.

Повсюду на Западном побережье люди знают легенду о Хамнеде; даже в Ансуле, где книги давно были уничтожены, многие ее знали или по крайней мере помнили имя Хамнеды. Но большинство, к сожалению, никогда ее не читали и не слышали, как ее рассказывают. И то, что Оррек решился поведать эту историю прилюдно, да еще перед такой огромной толпой, подтверждало наше право – право народа Ансула на своих героев и свое прошлое. Вот что действительно было для нас великим даром, и этот дар преподнес нам Оррек. Ах, как он рассказывал легенду о Хамнеде! Казалось, он как бы впервые открывает ее для себя вместе с нами. Казалось, он до глубины души потрясен предательством Элока; казалось, и его избили и вместе с Хамнедой заковали в цепи; казалось, он вместе с Хамнедой плачет, видя те пытки, которым подвергли старого Афера, и его смерть; казалось, это его, Оррека, душу терзает страх за тех рабов, которые, рискуя жизнью, помогали Хамнеде бежать… Это был совсем не тот «Чамбан», который я когда-то читала. Нет, Оррек рассказывал людям свою собственную историю, используя свои собственные слова, особенно когда добрался до того места, где описывается схватка во дворце Амбиона, когда Хамнеда, освободив тирана Уру от оков, повелевает ему навсегда покинуть Амбион и говорит восставшим жителям города: «Свобода – как лев, выпущенный из клетки, как встающее над землей солнце: ей нельзя приказать остановиться. Так дайте же дорогу свободе! Дайте другим жить свободно, чтобы самим стать свободными!»

С тех пор я не раз слышала, как люди говорили, будто и голос оракула тогда, во дворе Галваманда, возвестил именно это: «Дайте другим жить свободно, чтобы самим стать свободными». Возможно, так оно и было.

Едва прозвучали эти слова, толпа, собравшаяся на площади Совета, так загудела, что стало ясно: это было именно то, что люди и хотели услышать. И Оррек заканчивал свое повествование под неумолчный, восторженный рев толпы. Люди восхищались его искусством и прославляли его; они были исполнены такого ликования, словно их самих только что освободили из оков и цепких лап страха. Оррека, спустившегося на крыльцо, так обступили со всех сторон, что мы с Грай оставили всякую надежду пробраться к нему.

С конских спин нам было хорошо видно, как бурлит толпа вокруг Оррека и Тирио, медленно увлекая их к улице Галва. Грай, спрыгнув на землю, мгновенно укоротила стремена на Бранти, чтобы я могла достать до них, потом снова взлетела в седло и крикнула мне: «Держись за бока коленями и не хватайся за поводья!» Мы стали пробираться сквозь бурлящую толпу, и до меня то и дело доносились похвалы, шутки и прочие комментарии по поводу моей первой в жизни поездки верхом. Нам удалось не только выехать с площади, но и успешно пересечь три моста и добраться до Галваманда.

Люди расступались, давая нам проехать, так что вскоре мы поравнялись с Орреком и Тирио. Спрыгнув с седла у ворот нашей конюшни, я бегом бросилась в дом, чтобы успеть на встречу Тирио и Лорда-Хранителя. Увидев свою старинную подругу, он резко поднялся, а она бросилась к нему, протягивая руки и сквозь слезы повторяя: «Султер! Султер!» Некоторое время они стояли, обнявшись, не скрывая слез. Они дружили с юных лет; возможно, когда-то даже были любовниками; во всяком случае, когда-то они оба были молоды, богаты и счастливы, а потом наступили долгие годы позора и боли, которые их разлучили. И теперь он стал калекой. А она была избита до полусмерти, и голову ее покрывали кровавые раны, потому что альды выдирали ей волосы целыми прядями. И я вдруг вспомнила, как однажды Лорд-Хранитель ласково сказал мне – казалось, это было очень-очень давно: «Нам всем есть что оплакивать, Мемер». И, вспомнив эти его слова, я тоже заплакала – я оплакивала их судьбу; я плакала из-за того, что мир наш так печален.

Стоя в дверном проеме и пытаясь скрыть от окружающих свои слезы, я заметила, что Оррек тихонько подошел ко мне и встал рядом. В глазах у него все еще светилась светлая радостная растерянность, какая бывает у тех, кого народ заставил вылезти из собственной скорлупы и говорить от имени всех. Обняв меня за плечи, Оррек наклонился и тихо сказал: «Привет конокрадам!»

Похоже, Орреку с помощью Леро все-таки удалось склонить чашу весов в свою сторону. В последующие несколько дней в городе было все еще неспокойно, но такой угрозы уже не чувствовалось, да и жажда мщения несколько поубавилась. Правда, еще хватало гневных споров и разговоров, но за оружие хватались значительно реже. К тому же Дом Совета был открыт для любых дебатов, связанных с грядущими выборами.

Однако в Галваманд люди по-прежнему приходили – и чтобы поговорить с Лордом-Хранителем, и чтобы исполнить «танец лабиринта» на черно-серых плитах у нас во дворе. Да, наконец-то мне удалось это увидеть! Я собственными глазами видела, как женщины танцуют этот танец. А через день или два к ним присоединилась и наша Иста. Нахмурившись, с посудным полотенцем в руках, она вышла во двор и заявила: «И все вы делаете неправильно! Сперва нужно повернуть вот здесь, а потом пропеть „Эхо!“ и только после этого сворачивать вот сюда». И она показала женщинам, как нужно правильно танцевать этот танец, который исполняют в знак благодарности богам. А потом, разумеется, снова вернулась на кухню.

В эти дни у Исты было особенно много работы; впрочем, дел хватало и у меня, и у Боми, и даже у Состы. Люди все время приносили к порогу нашего дома какие-нибудь дары; дарили в основном еду, понимая, как тяжело, должно быть, приходится нам с нашим фамильным гостеприимством, когда в доме постоянно толпятся люди. Иста даже научилась принимать эти подарки. Она решила воспринимать их не как подношения, сделанные в знак уважения или в качестве «дани правителю», а – как и подобало в доме Лорда-Хранителя – как некогда взятое в долг и теперь возвращенное обратно. В общем, голова у нашей Исты работала в том же направлении, что и у большинства горожан. Если уж у жителей Ансула действительно в крови стремление к миру, то и любовь к коммерции у них тоже в крови.

Иалба вместе с Тирио вернулась в казармы, чтобы ухаживать за Иораттхом, ожоги которого оказались достаточно серьезными и заживали медленно. Но уже через день Тирио прислала в Галваманд трех женщин – помогать в работе по дому. Все они были жительницами Ансула, которых когда-то, как и Тирио, схватили, превратили в рабынь и заставили обслуживать солдат. Когда Тирио удалось завоевать расположение ганда, она первым делом помогла своим соотечественницам – вытащила их из казарм и дала более пристойную работу в качестве дворцовой прислуги. Одна из этих девушек – ее поймали на улице и отдали на потеху солдатам, когда ей и одиннадцати лет не исполнилось, – стала по вине альдов калекой и немножко тронулась умом, но, когда ей поручали простую работу, которую она могла спокойно выполнять одна, она делала ее очень хорошо и охотно. Две другие были из весьма знатных семей и прекрасно знали, что и как следует делать, когда в доме гости, и оказались для нас просто бесценными помощницами.

Впрочем, Иста сперва была настроена по отношению к ним почти враждебно и даже пыталась помешать им вести разговоры с Состой и со мной. «Вы только подумайте, кем они были!» – кипятилась она, хотя никакой их вины в этом и быть не могло. Но Иста все же считала, что они «неподходящая компания для молодых девушек из хорошего дома», и продолжала что-то бубнить на эту тему, хотя ни девушки, ни мы с Состой на это особого внимания не обращали. У одной из этих молодых женщин был друг; она познакомилась с ним, будучи рабыней; он тут же переехал к нам и очень помогал со всякой тяжелой работой. Они отлично поладили со старым Гудитом, потому что человек этот раньше был каретником и умел, например, построить настоящую повозку из тех разрозненных обломков, которые Гудит тщательно собирал все эти годы.

Так что всего за несколько дней народу у нас в доме значительно прибавилось, и я была этому очень рада. Там теперь звучало куда больше живых голосов и стало не так много безмолвных теней. Да и порядка, честно признаться, там тоже стало больше. И намного меньше пыли на алтарях – теперь их касались, проходя мимо, все наши многочисленные посетители, а не только я да Лорд-Хранитель.

А вот его я в эти дни видела совсем редко. И только на людях.

И я ни разу не ходила в тайную комнату – с той самой ночи, когда моими устами впервые заговорил оракул.

Моя жизнь внезапно и полностью переменилась. Теперь она проходила больше на улицах, а не среди книг, и я целыми днями разговаривала с другими людьми, которых у нас бывало немало, а не только по вечерам и с одним-единственным человеком. Да сердце мое в эти дни было настолько отдано Орреку и Грай, что порой я о Лорде-Хранителе даже и не вспоминала. А если испытывала из-за этого стыд, то тут же находила для себя извинение: это раньше я была нужна ему как единственный близкий человек, а теперь он больше во мне не нуждается, теперь он снова стал настоящим Лордом-Хранителем, и составить ему компанию мог хоть целый город, а для меня у него и времени-то нет.

А у меня не было времени, чтобы пойти в тайную комнату – ночью, как раньше. За день я страшно уставала. К ночи я способна была только поцеловать свою маленькую статуэтку богини Энну и тут же засыпала. Книги в той комнате помогали мне оставаться живой, пока мертв был мой город, но теперь он снова возвращался к жизни, и у меня не было в них никакой нужды. Ни времени, ни нужды, ни потребности.

А если причина все же была в том, что я просто боялась пойти туда, боялась той комнаты, тех книг, то думать об этом я не желала и не позволяла себе понять, что дело именно в этом.

Глава 15

В те первые дни лета мы, казалось, уже совсем позабыли об альдах, словно их и не было у нас в городе. Вооруженные волонтеры из числа местных жителей бдительно охраняли порядок на улицах и не спускали глаз с альдских казарм и конюшен ни днем ни ночью, создав нечто вроде народной милиции и учредив посменные дежурства. Да и в Доме Совета речь шла исключительно о делах самого Ансула, а совсем не об альдах. Там каждый день проходили весьма многочисленные и бурные собрания под руководством наиболее достойных людей, имевших опыт управления страной и решительно настроенных на восстановление былого могущества Ансула и его прежней политики.

Пер Актамо, разумеется, был в самом центре всей этой деятельности, и, хотя ему не было еще и двадцати пяти лет, все тут же увидели, что это прирожденный руководитель. Кипучая энергия и ум Пера не давали старикам, бывшим членам Совета, слишком быстро скатываться к принципу «а мы всегда так делали». Прежние способы руководства и управления страной Пер то и дело подвергал сомнениям, спрашивая присутствующих: а нельзя ли сделать лучше? И постепенно начинали вырисовываться и новое устройство Совета, и основные законы, свободные от многих ставших бессмысленными традиционных правил и закавык. Я часто ходила послушать, как выступает Пер и некоторые другие, когда собрания бывали открытыми, потому что это было действительно здорово и вселяло надежду. А сам Пер каждый день приходил в Галваманд, чтобы посоветоваться с Лордом-Хранителем. Почти столь же часто приходил и Сулсем Кам вместе со своим сыном Султером Камом. Сам Сулсем обычно стоял за то, чтобы все по-прежнему делали «как всегда», а вот его жена Эннуло поддерживала идеи Пера Актамо. Поддерживал их и Лорд-Хранитель, хотя в лоб своего мнения обычно не высказывал и всегда стремился примирить противников, заставить их выйти за пределы простого спора и соревнования мнений.

День выборов был уже намечен, но однажды солнечным утром по всему городу разнеслась весть: через холмы Исмы движется армия альдов.

Сперва казалось, что это просто слухи, на которые можно не обращать внимания. Какие-то пастухи вроде бы видели войско альдов, а может, и не войско. Но вскоре из верховий реки Сандис в Ансул приплыл на своей лодке человек, который полностью подтвердил то, о чем рассказывали пастухи. Войско альдов быстро движется в сторону Ансула и теперь, наверное, находится уже близ перевала, над теми источниками, что питают реку.

И тут возникла паника. Люди бежали мимо нашего дома с криками: «Альды идут!» То и дело на площади Совета и на улицах собирались огромные толпы. Снова было извлечено оружие, и мужчины устремились к старой городской стене, которая тянется за городом вдоль Восточного канала. В этой стене еще сохранились ворота, от которых начинается дорога, ведущая в горы. А сама стена была наполовину разрушена, еще когда альды взяли город. Но люди принялись строить баррикады, перегородив и эту дорогу, и мост Исма.

Все, кто приходил в тот день в Галваманд, казались растерянными, испуганными и жаждали указаний и советов. Слишком многие еще помнили, как семнадцать лет назад был взят Ансул. Пер Актамо и основная часть здравомыслящих людей, способных как-то успокоить горожан, собрались в Доме Совета, так что утешать и успокаивать пришлось в основном Лорду-Хранителю. Правда, к его словам все охотно прислушивались. Вскоре, впрочем, он вызвал меня в коридор, чтобы мы могли поговорить наедине, и сказал:

– Мемер, ты мне очень нужна. Оррека я послать не могу: он не сумеет пробиться сквозь толпу – они его наверняка остановят и потребуют, чтобы он немедленно объяснил, как им быть и что делать. Ты сможешь пробраться в казармы – к Тирио и Иораттху – и выяснить, во-первых, что им известно об этом новом войске, а во-вторых, не переменил ли ганд своего решения и своих прежних приказов. Мне совершенно необходимо все это знать. Сможешь?

– Хорошо. А от тебя мне что-нибудь передать им? – спросила я.

И тут он посмотрел на меня так, как если бы я вдруг на редкость удачно перевела какие-то строки из текста на аританском языке – не удивленно, а в высшей степени удовлетворенно, даже восхищенно.

– Нет, ничего. Ты и сама знаешь, что им сказать, – сказал он.

Я надела мужскую рубаху и стянула волосы на затылке. Теперь, когда люди хорошо знали меня в лицо, мне совсем не хотелось, чтобы меня останавливали на улицах и задавали всякие вопросы. В общем, в казармы я отправилась в обличье конюха Мема – юноши-полукровки.

Какое-то время я, прячась и пригибаясь, вполне успешно продвигалась по улице Галва к площади Совета, но после моста Ювелиров пройти оказалось невозможно – толпа стояла мертво. Я сбежала вниз по той лесенке, которой мы тогда воспользовались, и сразу вспомнила грохот конских копыт над головой, крики, запах дыма… Вдоль канала я вернулась к дамбам, там по мосткам перебралась на другой берег и по нему уже вернулась туда, откуда было рукой подать до того плаца, на котором обычно маршировали альды. Там было совершенно пусто, ни души, но за конюшнями виднелась цепь стражников, охранявших склон холма и подступы к казармам. Мне оставалось только подняться на холм и подойти прямо к ним; сердце у меня от волнения билось так, что готово было выскочить из груди.

Солдаты, не говоря ни слова, смотрели, как я к ним приближаюсь, и два или три лучника уже прицелились в меня из своих больших луков.

Я подошла и остановилась от них шагах в пяти; мне необходимо было перевести дыхание.

Сейчас эти люди показались мне куда более чужеземцами, чем когда-либо, хотя альдов я за свою жизнь встречала достаточно. Желтоватые лица, короткие светлые «овечьи» волосы, выбивавшиеся из-под шлемов. Глаза у них тоже были очень светлые, какие-то блеклые. Альды смотрели на меня совершенно равнодушно и молчали.

– Скажите, нет ли у вас в конюшнях молодого парня по имени Симме? – спросила я, и голос мой отчего-то прозвучал ужасно пискляво.

Ни один из шести или семи человек, что стояли ближе всего ко мне, не шевельнулся и не издал ни звука. Я уж решила, что они вообще не намерены мне отвечать, но тут один из воинов, стоявший справа от меня, с мечом на поясе, но без лука, спросил, не снимая руки с рукояти клинка:

– А что, если такой там имеется?

– Он мой знакомый, – сказала я.

– И что? – Альд вопросительно посмотрел на меня.

– Я должен был передать послание от моего хозяина Лорда-Хранителя ганду Иораттху, но не смог пробиться сквозь толпу на площади. И сквозь ваши ряды мне тоже не пройти. А это очень срочно! Симме мог бы за меня поручиться. Он меня хорошо знает. Вы ему только скажите, что Мем пришел.

Солдаты переглядывались. Потом немного посовещались. Одни говорили: «Да пусть парнишка пройдет», а другие не соглашались, и в итоге тот, с мечом, сказал: «Ладно, я сам его отведу».

И он повел меня кружным путем позади конюшен. Я не очень отчетливо помню, как мы шли. Я была настолько поглощена необходимостью выполнить данное мне поручение, что то, как именно я добиралась до цели, казалось мне не особенно существенным, и подробности просто выпали из моей памяти. Впрочем, кое-что я помню очень хорошо. Например, как в маленькую комнатку, куда меня привел тот альд с мечом, явился Симме. Он отдал честь находившемуся там дежурному офицеру и, увидев меня, застыл как изваяние.

– Ты знаешь этого мальчишку? – спросил офицер. Симме скосил на меня глаза, но головы не повернул. Хотя выражение его лица сразу переменилось: взгляд стал расслабленным и умоляющим, как у Состы, когда она смотрела на Оррека. Губы его дрогнули в улыбке, и он сказал:

– Да, господин мой.

– Ну?

– Это Мем. Он конюх.

– Чей конюх?

– Да вроде бы того поэта и той женщины со львом. Он приходил сюда вместе с ними. А живет в том доме, где демоны. В логове дьявола, в общем.

– Отлично, – сказал офицер.

Симме по-прежнему боялся даже пошевелиться. Он снова скосил на меня глаза; теперь взгляд у него был умоляющий, а лицо стало белым как мел, даже прыщи куда-то исчезли. И вид у него был какой-то усталый – так, сколько я себя помню, выглядели очень многие жители Ансула. Я сразу догадалась, что Симме просто голодный.

– Значит, у тебя послание от поэта Каспро к ганду Иораттху? – спросил офицер, поворачиваясь ко мне.

Я кивнула, решив, что имя поэта Каспро, возможно, послужит более безопасным паролем, чем имя Лорда-Хранителя Галвы.

– Можешь все сказать мне, я передам.

– Нет, не могу. Мне велели передать все лично ганду Иораттху. Или Тирио Актамо.

– Обаттх! – воскликнул офицер, и до меня лишь через некоторое время дошло, что это он выругался. А он снова принялся рассматривать меня с ног до головы, а потом заявил: – Ты ведь альд. – Я промолчала. – А что говорят в городе насчет того, что через перевал к нам идет из Асудара новая армия? – спросил он.

– Говорят, что к Ансулу приближается какое-то войско.

– И большое?

Я пожала плечами.

– Обаттх! – снова выругался офицер. Он был небольшого роста, немолодой и тоже выглядел усталым и голодным. – Послушай. Отсюда мне к казармам не пройти – их от нас живая цепь ваших людей отгораживает. Если сможешь сквозь эту цепь пробраться, тогда ступай один. И если тебе удастся пройти, передай ганду заодно и от меня кое-что: скажи ему, что все наши кони по-прежнему в конюшнях и при них еще человек девяносто. Для лошадей-то корма пока хватает, а вот людям есть, можно сказать, нечего. Ладно, ступайте оба. Ты, парень, слышал, что я просил его передать ганду? – глянул он на Симме.

– Да, господин мой, – кивнул Симме и наконец-то вздохнул с облегчением. Он снова отдал офицеру честь, повернулся на каблуках и поскорее бросился вон. Я – за ним, а офицер – за мной.

Он провел нас через кордон, а затем уже я провела Симме сквозь цепь горожан, выстроившихся лицом к альдам. Подойдя к ним, я поискала глазами нашу соседку Марид, но ее там не оказалось. Зато я увидела ее сестру Реми и довольно быстро уговорила ее нас пропустить. В общем, достаточно было сказать, что у меня послание от Лорда-Хранителя к госпоже Тирио Актамо.

Пробравшись сквозь этот живой заслон и оказавшись на площади, мы уже были вольны идти куда угодно. К счастью, Симме был в самой обычной одежде, если не считать голубого узла у него на плече, хотя один раз кто-то все же обратил внимание на нашу внешность и сказал: «А ведь эти мальчишки, по-моему, альды!» – но мы тут же нырнули в толпу и стали яростно сквозь нее пробиваться, толкаясь, наступая людям на ноги и слушая многочисленные проклятия. Наконец выбрались на восточный край площади, спустились с холма по лестнице, ведущей к казармам, и снова столкнулись с живой цепью, образованной горожанами и не позволявшей толпе прорваться к казармам и учинить самосуд. И снова мне удалось отыскать знакомое лицо – на этот раз это был один из старых друзей Лорда-Хранителя по имени Чамер. Что уж там я наболтала ему, чтобы он нас пропустил, не помню, но мы прошли. Мало того, Чамер сам подошел к стоявшим на страже альдам и переговорил с ними; говорили они довольно долго, это я хорошо помню, но нас все же пропустили к казармам. Провожал нас один из стражников. Он вел нас через плац и на ходу громко выкрикивал имя отца Симме.

Его отец услышал и со всех ног бросился к нам. Симме остановился и попытался отдать ему честь, но отец с разбегу обнял его и прижал к себе.

– Твоя лошадка в полном порядке, отец, – сказал Симме. По щекам его текли слезы. – Я ее все время выгуливал и заставлял бегать.

– Это хорошо. – Отец по-прежнему прижимал его к себе. – Это ты молодец.

Из казарм нам навстречу высыпали и другие солдаты и офицеры, так что у нас образовалась целая свита, пока мы шли вдоль многочисленных длинных строений и пристроек. Нас несколько раз останавливали альдские офицеры, но Симме и его отец тут же подтверждали, что я из логова дьявола, где проживает поэт Оррек Каспро, который и прислал меня с неким посланием к самому ганду Иораттху. В самое последнее из этих унылых зданий мы наконец вошли, а сопровождавшие нас альды остались снаружи. Я видела, с каким восторгом и испугом посмотрел на меня Симме, когда мне велели идти туда одной. Я прошла мимо стражников в дверях и попала в какое-то длинное помещение с узкими, расположенными горизонтально окнами, из которых была видна излучина Восточного канала. И вдруг навстречу мне вышла сама Тирио Актамо.

Сперва она меня не узнала, и мне пришлось назваться. Тирио тут же схватила меня за руки, потом обняла, и я чуть не расплакалась – от невероятного облегчения. Однако, взяв себя в руки, поспешила сделать то, зачем пришла.

– Меня послал Лорд-Хранитель, – сказала я ей. – Он очень хотел бы знать, что именно известно ганду о той армии, что направляется сюда из Асудара.

– Пожалуй, лучше ты сама поговори об этом с Иораттхом, Мемер, – сказала Тирио. Лицо у нее было все еще опухшим и очень бледным, а голова обмотана бинтами, но это ей даже шло: бинты походили на маленькую белую шапочку. Нет, эту прекрасную женщину ничто не могло сделать безобразной! И она так просто и мило держалась, что с ней было удивительно легко; казалось, она способна была успокоить человека, всего лишь немного поговорив с ним. А потому страх мой уже почти прошел, когда Тирио провела меня через все это огромное помещение прямо к постели, на которой лежал ганд Иораттх.

Точнее, он полусидел, опершись на многочисленные вышитые подушки. Над изголовьем кровати к потолку был прикреплен полог из красной ткани, и я, подойдя к Иораттху, словно оказалась внутри небольшого шатра. Руки и ноги его, ничем не укрытые, лежали поверх постели – все в жутких ожогах; некоторые раны явно никак не заживали, другие уже покрывала страшноватая на вид черная корка; все это, видимо, причиняло ему немалые страдания. Он глянул на меня гневно, точно ястреб на поводке, и спросил, насупившись:

– Это еще кто? Ты кто, мальчик? Альд или уроженец Ансула?

– Меня зовут Мемер Галва, – сказала я. – Я пришла к тебе с поручением от Султера Галвы, нашего Лорда-Хранителя.

– Ха! – воскликнул ганд, и его гневный взгляд стал пронзительным. – А ведь я тебя уже видел.

– Да, я приходила с Орреком Каспро, когда он выступал перед тобой.

– Но ты же альд!

– Если бы я родила тебе ребенка, ты его тоже, скорее всего, считал бы альдом, – заметила Тирио мягко, но с достоинством.

Иораттх поморщился, но, явно приняв это замечание к сведению, больше меня расспрашивать не стал.

– Ну и с чем же этот поэт послал тебя ко мне?

– Меня послал Лорд-Хранитель, – поправила я его.

– Пойми, Иораттх, если у граждан Ансула и есть какой-то вожак, то это Султер Галва, наш Лорд-Хранитель, – пояснила Тирио. – А Оррек Каспро – просто его гость и живет у него в доме. И наверное, лучше всего было бы тебе вступить в переговоры именно с Султером Галвой.

– А почему он послал именно тебя? – ворчливо спросил ганд, обращаясь ко мне.

– Он хотел, чтобы я спросила: не известно ли тебе, зачем сюда из Асудара направляется новая армия, какова ее численность, а также – не будут ли изменены твои прежние распоряжения, когда эта армия сюда доберется?

– И это все? – насмешливо спросил ганд и посмотрел на Тирио. – Клянусь богом, она достойный отпрыск славного ансульского семейства! Она ведь, по всей видимости, тоже из твоей семьи, Тирио?

– Нет, господин мой. Мемер – дочь Галваманда.

– Дочь! – фыркнул ганд, и его пронзительный взгляд, устремленный на меня, вновь стал гневным; потом он наконец моргнул, опустил веки и сказал, почти сдаваясь: – Ну что ж, дочь так дочь. – Он поерзал, пытаясь сесть поудобнее, и поморщился. Потом потер виски, и я обратила внимание, как сильно огонь опалил его седые курчавые волосы. – И ты полагаешь, Тирио, что я пошлю с нею этому Галве полный перечень своих ближайших намерений и стратегических планов?

– Мемер, – спросила Тирио, – собираются ли горожане атаковать казармы?

– Я думаю, что да, – если увидят, что к городу по Восточной дороге приближается новое войско альдов, – честно призналась я. Я ведь не раз в то утро слышала требования немедленно изгнать из Ансула всех альдов до единого, не дожидаясь, пока подойдет присланное из Асудара подкрепление, и отобрать у них город, прежде чем они сами снова его у нас отберут.

– Но это вовсе не армия! – раздраженно, почти сварливо сказал Иораттх. – Это всего лишь посланник ганда всех гандов со своим эскортом. Я еще две недели назад отправил в Медрон гонца.

– Мне кажется, было бы лучше, если бы жителям города об этом сообщили, – как всегда мягко, заметила Тирио, а я прибавила:

– И побыстрее!

– Что?! Это что же, выходит, мои овцы взбунтовались против меня? – Тон у ганда был язвительный, но, похоже, сарказм этот был направлен на него самого.

– Да, взбунтовались, – подтвердила я.

– И превратились во львов, так? – тем же тоном спросил он, снова гневно на меня глянув. Потом минутку подумал и сказал: – В таком случае мне, пожалуй, жаль, что сюда действительно не настоящая армия направляется. А впрочем, мне мало что известно, и я совсем не уверен…

– Лучше было бы тебе быть совсем уверенным, господин мой, – сказала Тирио.

– А разве у меня есть возможность что-то узнать?! Мы здесь заперты, как куры в курятнике! Неужели те идиоты, что заняты только тем, что перегораживают мосты и дороги на подступах к городу, не в состоянии послать по той же дороге на восток несколько верховых, чтобы они выяснили наконец размеры этой «армии»?

– Они, несомненно, уже и послали, – отвечала я, весьма уязвленная его тоном. – Но возможно, наших разведчиков убили ваши солдаты.

– Ну что ж, придется нам играть в весьма рискованную игру, пока мы этого не узнаем, – сказал ганд. – Но я все-таки рискну: я по-прежнему утверждаю, что никакая это не армия, а посланник нашего верховного правителя в сопровождении отряда из двух десятков воинов. Так и передай своему Лорду-Хранителю. Да скажи, чтобы он постарался удержать своих львов – или овец, как угодно, – от преждевременного выступления. И пусть он придет сюда. На площадь. Вместе с поэтом Каспро. А я прикажу, чтобы меня вынесли туда, и тогда мы вместе сможем обратиться к горожанам. Успокоить их. Я уже слышал, как на днях Каспро легко успокоил огромную толпу, рассказав историю об Уре и Хамнеде. Клянусь Аттхом, этот Каспро очень умен!

Я вспомнила, как вежливо, даже изысканно ганд разговаривал на публике и с Орреком, и со своими офицерами. Теперь же он говорил резко, почти грубо, но, несомненно, потому, что страдал от боли. А может быть, еще и потому, что был вынужден разговаривать с какой-то женщиной. Я попыталась отвечать ему холодно и учтиво, но не выдержала и взорвалась:

– Наш Лорд-Хранитель тебе не подчиняется и не побежит по первому твоему зову, как собачка, господин мой! Он предпочитает принимать посетителей у себя, в своем доме. Так что, если тебе нужна его помощь, чтобы сохранить в городе спокойствие, будь добр явиться к нему сам!

– Султер Галва столь же хром, как и ты сейчас, Иораттх, – тихо заметила Тирио.

– Вот как? Это правда?

– Он стал хромым после пыток, – сказала я. – Побывав в темнице у твоего сына.

Мое дерзкое поведение явно разгневало ганда, но, услышав эти слова, он поднял на меня глаза и смотрел долго-долго, потом отвернулся и, еще немного помолчав, сказал:

– Ну что ж, ладно. Я сам отправлюсь к нему. Тирио, прикажи принести носилки, или какой-нибудь стул, или еще что-нибудь. Скажи людям, что мы с Лордом-Хранителем намерены провести открытые переговоры в этом – как его там? – в Галваманде. Не имеет смысла перечеркивать уже сделанное… Достаточно было… – Он не договорил и устало откинулся на подушки; лицо его было очень бледным, почти бесцветным, и очень мрачным.

Чтобы устроить подобные переговоры, сперва требовалось переговорить с представителями той и другой стороны, что наверняка вызвало бы в городе новую волну беспорядков. Иораттх раздавал поручения своим офицерам, когда мы услыхали где-то за Восточным каналом далекое призывное пение трубы. На этот призыв тут же откликнулся трубач в казармах.

А через несколько минут было получено сообщение, что показалось и само войско – точнее, отряд из двадцати всадников со знаменами в руках, как и предполагал ганд. До нас уже доносился все усиливавшийся шум толпы на холме Совета и на улицах, ведущих к Восточному каналу. Впрочем, поскольку за этим небольшим конным отрядом никакого войска так и не последовало, шум стал понемногу стихать.

Из окна, выходившего на юго-восток, были видны Речные ворота и мост Исма. Мы с Тирио видели, как отряд альдов подошел и остановился у полуразрушенной городской стены. Альды сразу вступили в переговоры с горожанами, охранявшими мост и дорогу. На эти переговоры, естественно, ушло какое-то время. Потом одному человеку из этого отряда разрешили спешиться и пешком войти в город через ворота. Сопровождаемый тремя или четырьмя десятками горожан, он прошел по мосту и прямо по Восточной дороге двинулся к казармам. Я заметила у него в руках жезл из белого дерева, который, как я вычитала в книгах по истории, всегда был символом мирных переговоров.

– А вот и твой посланник, господин мой! – воскликнула Тирио, оборачиваясь к ганду.

Вскоре в комнату быстрой походкой вошел офицер в голубом плаще с белым жезлом в руке; его сопровождала небольшая группа местных офицеров. Посланник отдал Иораттху честь и торжественно промолвил ровным раскатистым голосом, каким всегда говорили альды, выступая перед публикой:

– Я привез послание ганду Ансула Иораттху от ганда всех гандов, сына солнца, Верховного жреца и правителя Асудара, господина моего Акрея!

Иораттх чуть приподнялся на подушках, скрипнув от боли зубами, и склонил голову, изображая почтительный поклон, а потом сказал:

– Добро пожаловать, посланник государя нашего Акрея. Все свободны, Полле, – обернулся он к капитану, возглавлявшему свиту посланника. Затем он быстро глянул в нашу сторону – Тирио, я и верная Иалба стояли в изножье его постели – и коротко обронил: – Вон!

В ответ мне страшно хотелось зарычать, как Шетар, но я сдержалась и покорно последовала за Тирио.

– Он все расскажет нам, как только этот человек уйдет, – успокоила меня Тирио. – Зато теперь у нас есть немного свободного времени, так что скажи честно: ты есть не хочешь?

Мне хотелось и есть, и пить – путешествие через весь город и заградительные цепи альдов и горожан отняли у меня все силы. И Тирио тут же принесла мне поесть: стакан воды, маленький кусочек превратившегося в сухарь черного хлеба и пару потемневших сушеных фиг – больше она ничего не могла мне предложить. «Ага, – с улыбкой сказала Иалба, – осадный паек». Но я съела все это с огромной благодарностью, стараясь не уронить ни крошки, как того и заслуживает дар, преподнесенный одним бедняком другому.

Вскоре во дворе послышался топот – это посланник верховного ганда вышел из казармы, – и Иораттх крикнул:

– Эй, вы, ко мне!

«Мы что, собаки?» – с возмущением подумала я, но все же пошла к нему вместе с Тирио и Иалбой.

Иораттх сидел теперь почти прямо, и его суровое лицо, изрезанное глубокими морщинами, пылало как в лихорадке.

– Клянусь Аттхом, Тирио, нас, по-моему, в последний момент сняли с крючка! – воскликнул он. – Слава великому Аттху! А теперь послушайте меня. Я хочу, чтобы вы обе отправились в этот ваш дворец, где проживает тот, кто, по вашим словам, способен отвечать за эту толпу, и передали ему следующее: никакой армии из Асудара сюда не посылали. И не пошлют до тех пор, пока в городе будут сохраняться мир и спокойствие. Скажите также, что ганд всех гандов предлагает своим подданным в Ансуле полную свободу от уплаты контрибуции и заменяет ее обычным налогом, который им следует платить в сокровищницу Медрона, поскольку их государство становится протекторатом Асудара. Меня же сын солнца удостоил звания генерал-губернатора данного протектората. В свое время я приглашу правительство Ансула к себе на совет и сообщу ему наши указания относительно управления столицей и условия торгового обмена с Асударом. Определенное количество воинов здесь, разумеется, будет оставлено – в качестве моей личной охраны и для защиты города от его же собственных бунтарей, а также на случай вторжения на территорию Ансула армии Сундрамана или какого-то иного государства. Большая же часть расположенных в Ансуле войск вернется в Медрон – когда станет ясно, что вы согласились со всеми нашими требованиями. А теперь скажите, есть в этом проклятом городе хоть кто-то, способный должным образом ответить на все мои вопросы и действовать в соответствии с новым положением дел?

– Я могу передать твои слова Лорду-Хранителю, – предложила я.

– Хорошо, передай. Это все же лучше, чем тащить меня по улицам города на носилках или везти в тележке. Расскажи ему обо всем и возвращайся с положительным ответом. Да приведи с собой кого-нибудь из мужчин, с которыми хоть поговорить как следует можно. Клянусь Аттхом, с какой стати ко мне каких-то детей посылают, да еще и девчонок!

– А с такой, что женщины и девушки у нас в Ансуле считаются такими же гражданами, как и мужчины, а не собаками и не рабами! – опять не выдержала я. – Кстати, если бы ты умел писать, господин мой, то сам мог бы послать ваши так называемые указы нашему Лорду-Хранителю и сам бы прочел его ответ! – Меня просто трясло от гнева.

Ганд быстро и остро глянул на меня и только рукой махнул – чтоб я поскорее убиралась с глаз долой. А потом вдруг спросил:

– А ты, Тирио, не могла бы пойти вместе с нею?

– Хорошо, я пойду с Мемер, – кивнула она. – Так действительно будет лучше.

И впрямь так было гораздо лучше, потому что единственное, что я расслышала и оказалась способной понять из слов ганда, – это то, что нам приказано платить Асудару какие-то налоги, согласиться с ролью его протектората и перестать быть свободным государством, а значит, делать то, что нам прикажут альды.

Так что, когда мы добрались до Галваманда, мне понадобилось сперва услышать то, что Тирио рассказала Лорду-Хранителю о полученных гандом известиях, затем то, что сам он сказал собравшимся людям, а затем еще в течение целого дня прислушиваться к тому, что говорят на сей счет в народе, прежде чем я более или менее поняла: на самом деле Асудар предлагает нам обрести свободу – хотя и не бесплатно, – и, похоже, жители Ансула воспринимают это предложение как значительную победу.

Возможно, горожане сумели так быстро во всем этом разобраться именно потому, что полученная нами свобода имела вполне конкретную цену – в виде определенной суммы налога и различных торговых соглашений, – а в таких вопросах мои соотечественники чувствуют себя как рыба в воде.

Возможно, у меня с пониманием одержанной нами победы возникли такие трудности потому, что во имя этой победы никто не погиб. И на горе Сул не сражались за нее отважные герои. И люди перестали яростно спорить друг с другом на площади Совета. Все свелось к тому, что двое немолодых искалеченных людей, находясь в разных концах города, то и дело посылали друг другу гонцов с посланиями, дабы выработать некое соглашение, и вели себя при этом крайне осторожно и предусмотрительно. Впрочем, в Доме Совета продолжались яростные дискуссии. А на рыночных площадях только и говорили что о новом положении Ансула, и люди, как всегда, спорили и жаловались на жизнь.

А перед Домом Оракула по-прежнему бил возродившийся фонтан.

На улицах стали постепенно восстанавливать святилища наших богов; крошечные храмики вновь появились на всех перекрестках и мостах, фигурки богов вынесли из тайников, а алтари отчистили, отмыли, заново покрыли резьбой и убрали свежими цветами. Камень Леро порой просто скрывался под грудой различных подношений. А в праздник Иене, на весеннее равноденствие, мужчины и мальчики принесли в город множество дубовых и ивовых веток, сплели из них гирлянды и шумной процессией прошли по улицам, а потом развесили эти гирлянды над дверями домов. А женщины танцевали на рыночных площадях и на площади Совета и пели в честь Иене старинные гимны, и пожилые женщины учили молодых, вроде меня, не знавших ни фигур танца, ни слов этих песен.

В течение всего лета из разных уголков Ансула в столицу все приходили и приходили люди. Часто они следовали прямо за альдами, войска которых выводили из северных городов и собирали у нас перед отправкой на восток, за горы, в Асудар. Жители других городов приходили в Ансул, чтобы понять, что же происходит в столице, и принять участие в выборах; за ними следом к нам повалили купцы и торговцы. В начале осени в Ансул из Томера приехал тамошний Хранитель Дорог. Он остановился в Галваманде, и наша Иста в течение двух недель пребывала в состоянии крайней нервозности, прямо-таки из сил выбиваясь, чтобы гость непременно был принят так, как того требовала честь дома.

К этому времени Совет заседал уже регулярно и Галваманд перестал быть центром политических дебатов и выработки дальнейших планов действия. Теперь он стал просто домом Лорда-Хранителя, где, правда, велись бесконечные разговоры о восстановлении торговли, о возобновлении перевозок кормов и о рынках крупного рогатого скота, а также о том, что можно получить в Медроне или Дюре в обмен на поставки, скажем, сушеных абрикосов или маринованных оливок. Первое голосование в только что избранном Совете Ансула привело к тому, что Главным Хранителем Дорог был единогласно избран Султер Галва, которому вместе с этим постом вручались и определенные денежные средства для приема гостей и содержания дома. Деньги, правда, были выделены не слишком щедро, но для нас, обитателей Галваманда – и особенно для тех, кто занимался домашним хозяйством, – это было неслыханное богатство и весьма обнадеживающий знак того, какова разница между выплатой Асудару чудовищной контрибуции и уплатой стабильных налогов в качестве его протектората.

Тогда, в самый первый раз, я совершенно неправильно поняла слова Иораттха и неверно судила о намерениях нового верховного правителя Асудара. Тогда мне хотелось одного: отринуть всякую «опеку» со стороны государства-завоевателя, любую попытку манипулировать Ансулом, любой политический компромисс. Мне хотелось уничтожить все существующие между нашими странами связи, бросить вызов тираническому господству Асудара. Мне хотелось навсегда изгнать ненавистных альдов с нашей земли, уничтожить их… Ведь я дала обет, поклялась, когда мне было всего восемь лет, всеми нашими богами и душой моей матери, что непременно добьюсь этого.

Но свое обещание я нарушила. Мне пришлось его нарушить. Ибо обломки одного восстанавливают целостность другого.

Посланник верховного правителя Асудара вернулся в Медрон через несколько дней после того, как я передала Иораттху слова нашего Лорда-Хранителя о нашей готовности принять условия альдов. Посланник уезжал в сопровождении отряда из сотни воинов под командованием отца Симме. Сам Симме тоже возвращался домой и ехал рядом с отцом. Об этом мне рассказали Иалба и Тирио, которых я попросила разузнать, что с ним сталось. Ведь я больше ни разу не видела Симме, с тех пор как мы с ним пробирались сквозь ряды горожан и альдов.

Тот отряд, что сопровождал посланника в Медрон, в одной из крытых повозок с провизией вез с собой пленника: Иддора, сына Иораттха. Мы слышали, что его заковали в цепи и одели как раба. И все это время ему не разрешали ни бриться, ни стричь волосы, так что он был лохматый и с длинной бородой, что у альдов считается большим позором.

Тирио рассказывала, что Иораттх даже не взглянул на сына ни разу, с тех пор как узнал о его предательстве, и никому не позволял не только спрашивать, как следует поступить с Иддором, но и даже произносить при нем имя сына. Он, однако, приказал выпустить из тюрьмы всех жрецов, даже тех, которые были прямыми подручными Иддора. Рассчитывая на снисходительность Иораттха, эти жрецы попытались было ходатайствовать за Иддора, прикрываясь выдуманной историей, будто они тогда «просто спрятали» ганда в пыточной камере, спасая его от мести взбунтовавшейся толпы. Но Иораттх таких ходатаев слушать не пожелал; он велел жрецам немедленно замолчать и отослал их прочь.

Поскольку ганд побывал в огне, был опален самим Аттхом и оставлен им в живых, альды считали теперь, что он в той же степени угоден их Испепеляющему богу и не менее свят, чем любой из жрецов. Понимая, что в таких обстоятельствах они лишаются большей части своих преимуществ, почти все жрецы предпочли сразу вернуться в Асудар и отправились туда вместе с тем отрядом, что сопровождал посланника. И военачальники, которым Иораттх предоставил право самостоятельно решать все вопросы, касавшиеся его сына, сочли за лучшее побыстрее отослать столь неудобного и странного узника на родину. Пусть уж там ганд всех гандов определит, как с ним поступить.

Я была страшно разочарована подобным решением вопроса. Мне действия этих офицеров показались позорно трусливыми и чересчур нерешительными. Я мечтала о том, чтобы этого предателя непременно наказали по заслугам, причем незамедлительно. Я знала, что альды презирают любое предательство, тем более предательство отца сыном. Интересно, думала я, подвергнут ли его в Асударе тем пыткам, каким он подвергал Султера Галву? Или, может, его похоронят заживо, как тех жителей Ансула, которых стаскивали в южные болота и втаптывали во влажную, пропитанную соленой водой землю?

Неужели я действительно хотела, чтобы Иддора подвергли мучительным пыткам или заживо закопали в землю?

Но если нет, то чего же я хотела? И почему в течение всего солнечного жаркого лета, первого лета нашей свободы, я чувствовала себя совершенно несчастной? Почему меня не оставляло ощущение, что все вопросы так и остались нерешенными, что в этой борьбе мы ровным счетом ничего не завоевали?

Золотым сентябрьским днем Оррек выступал на Портовом рынке. День был совершенно безветренный, и белая вершина Сула сверкала в небесах над темно-синими водами залива. Кажется, все в городе пришли на рыночную площадь, чтобы послушать Оррека. Он продекламировал несколько глав из «Чамбана», и люди стали просить еще и не отпускали его. Я стояла слишком далеко, и слышно мне было плоховато. К тому же тревога по-прежнему не оставляла меня, и я, выбравшись из толпы, в одиночестве побрела вверх по Западной улице. Вокруг не было видно ни души. Все остались там, у меня за спиной, на рыночной площади, и слушали поэта. Коснувшись священного камня на пороге, я вошла в дом и сразу же направилась по коридорам, мимо покоев Лорда-Хранителя, туда, где находилась тайная комната. Я начертала в воздухе заветные слова, дверь открылась, и я вошла в эту тихую обитель книг и теней.

За последние несколько месяцев я ни разу не приходила сюда. Все было как обычно: чистый ровный свет лился из окошек в потолке, вокруг царила полная тишина, воздух был неподвижен и книги по-прежнему терпеливо ждали читателей, ровными плотными рядами стоя на полках. А если прислушаться, то из дальнего, темного конца просторной комнаты доносилось слабое журчание воды. Никаких книг на столе не было, никаких следов присутствия Лорда-Хранителя я тоже не заметила. Но знала, что здесь всегда присутствуют иные существа и тени.

Вообще-то, я собиралась почитать книгу Оррека, но стоило мне остановиться перед книжным шкафом, и рука моя сама потянулась к «Элегиям», к той книге, из которой я так старательно переводила тексты, написанные на аританском языке, – это было еще до того, как у нас в доме появились Грай и Оррек. «Элегии» – это сборник небольших стихотворений, в которых оплакиваются или восхваляются люди, умершие тысячу лет назад. Имена чаще всего не указаны, и все, что мы можем узнать об упомянутых в стихах людях, – это как воспринимает их сам поэт.

В одном стихотворении, например, говорилось: «Суллас, в доме у которой всегда царил такой порядок, что даже плиты во дворе сияли, изображая сложный лабиринт, теперь ушла отсюда и блюдет порядок в обители молчанья. А я все жду, все звук ее шагов надеюсь уловить».

А другое стихотворение, над которым я не раз размышляла в те дни, когда перестала ходить в тайную комнату, было посвящено дрессировщику лошадей, и там были такие слова: «…и где бы ни был он, они к нему стремятся, подобно длинногривым теням».

Я присела за стол, на привычное место, раскрыла «Элегии» и словарь аританского языка, где на полях было множество пометок, оставленных разными людьми в течение нескольких веков, и принялась дальше разбирать это стихотворение.

Когда мне удалось – по мере возможности, конечно, – проникнуть в его смысл и навсегда сохранить в памяти эти чудные строки, свет в потолочных окошках стал тускнеть. Кончался день Леро, день равноденствия, и отныне дни должны были становиться все короче и короче. Закрыв книгу, я продолжала сидеть за столом, не зажигая лампу; я просто сидела, впервые за долгое время ощущая мир в душе и понимая, что нахожусь именно там, где и должна находиться. И постепенно это ощущение захватило меня целиком, глубоко проникло мне в душу и поселилось там. Я не сопротивлялась, ибо лишь теперь я наконец обрела способность спокойно думать, и мысли мои стали неторопливыми и ясными, причем мне не нужно было облекать их в словесную форму – мне просто стало понятно, что для меня важно и что мне еще необходимо сделать в полном соответствии со своим теперешним разумением. Я уже много месяцев не могла вот так остановиться и подумать.

Именно поэтому, когда я встала, собираясь уходить из тайной комнаты, я взяла с собой книгу – раньше я никогда бы этого не сделала. Я взяла с собой «Ростан», ту книгу, которую в детстве называла «Красной сверкающей», когда еще любила строить из книг домики и медвежьи берлоги.

Я слышала, с какой затаенной страстью и тоской говорил об этой книге Оррек, считая это творение великой Регали навсегда утраченным. И Лорд-Хранитель, слушая его, не сказал ему тогда ни слова в ответ.

И о книгах, что хранились в тайной комнате, он Орреку никогда и ничего не рассказывал. Насколько мне было известно, даже о самом существовании этой комнаты по-прежнему знали только он и я.

То, что древний оракул говорит с людьми с помощью каких-то книг, людям было, конечно, известно, хотя и довольно смутно. А теперь они собственными ушами услышали голос оракула, но так ничего об этом и не спросили; они не хотели ничего узнавать об этих таинствах, не хотели в них копаться; они предпочли оставить все так, как было прежде. В конце концов, в течение стольких лет книги в Ансуле находились под запретом; альды наложили на них проклятие, считая их «порождением дьявола», и было слишком опасно даже просто знать о том, что книги еще существуют. И хотя наш народ всегда жил, живет и прекрасно себя чувствует в окружении духов и теней наших предков, мы все же вряд ли отличаемся особой любовью к сверхъестественному. Правда, Читателей Книг в народе весьма уважали, питая к ним – и к Султеру Галве, и даже ко мне – некое суеверное почтение; и все же люди предпочитали иметь дело с тем Султером Галвой, который был Главным Хранителем Дорог Ансула. Что ж, оракул свое дело сделал, мы обрели свободу, и теперь можно было вновь возвращаться к привычной жизни.

Но мое предназначение в этой жизни стало теперь немного иным. Вот что я поняла наконец, сидя в тайной комнате за столом и держа в руках закрытую книгу.

Глава 16

Оррек, Грай и Шетар вернулись с Портового рынка уже ближе к вечеру. Оррек, едва поднявшись к себе в комнату, буквально рухнул на постель и проспал несколько часов – после утомительного выступления он всегда так делал, если у него была такая возможность. И когда я вошла к ним, он как раз приходил в себя и, весь взлохмаченный, бродил босиком по комнате. «Привет конокрадам!» – сказал он, как тогда на крыльце, и Грай тоже воскликнула: «А вот и ты! Мы как раз говорили, что хорошо бы прогуляться по старому парку, пока совсем не стемнело».

Шетар не понимала даже отдельных слов, хотя собаки отлично понимают, например, слово «прогулка», зато она отлично понимала намерения людей, догадываясь о них даже раньше, чем сами люди осознавали, что хотят что-то сделать. Вот и теперь она уже подошла, грациозно ступая, к дверям и села там, выжидающе на нас поглядывая. Пушистая кисточка на хвосте так и мела пол. Я почесала львицу за ушами, и она прижалась головой к моей руке и хрипло замурлыкала.

– Я принесла это тебе, Оррек, – сказала я, протягивая ему толстую книгу в красном с золотом переплете. Он подошел, еще плохо соображая со сна, чуть пошатываясь и зевая, как Шетар. Но когда он взял книгу в руки и понял, что это такое, рот у него сам собой открылся; потом он крепко сжал губы, лицо его будто окаменело, да и сам он застыл как изваяние; казалось, он даже дышать перестал. Прошло довольно много времени, прежде чем Оррек наконец выдохнул:

– Ох, Мемер! Что же это ты мне подарила?

– То, что и должна была подарить, – сказала я.

И он, с трудом оторвав взгляд от книги, пристально посмотрел на меня. Глаза его сияли. Было очень приятно видеть его таким счастливым.

Грай тут же подошла к нему, и он показал ей, что это за книга, но из рук ее так и не выпустил, по-прежнему прижимая к себе с нежностью любовника. Потом он шепотом прочитал первую строку и сказал:

– Я знал, знал, что они должны быть где-то здесь! Ведь должно же было сохраниться хоть что-то от той прекрасной библиотеки! Но такого… – Он снова посмотрел на меня. – Такого я не ожидал. Неужели она была… неужели все они здесь, у вас в доме, Мемер?

Я колебалась. Грай, умевшая столь же быстро догадываться о чужих чувствах и намерениях, как Шетар, положила руку ему на плечо и сказала:

– Погоди, Оррек.

А мне надо было решать быстрее, каковы же на самом деле мои намерения, имела ли я право дарить эту книгу и как мне придется отвечать за этот поступок. Разве эта книга принадлежала мне, чтобы я могла запросто подарить ее другому человеку? А если она все же принадлежит и мне, то принадлежат ли мне и другие книги? И как быть с другими людьми, которые не меньше меня любят книги?

Единственное было для меня очевидно: лгать Орреку я не могла. Это отчасти и был ответ на вопрос о моей ответственности. Что же касается своих прав, то я должна была еще их потребовать.

– Да, – сказала я. – Здесь есть и другие книги. Только вряд ли я смогу отвести тебя туда, где они находятся. Я спрошу у Лорда-Хранителя. Но по-моему, это место закрыто для всех, кроме нас. Кроме членов моей семьи. Я думаю, что эту тайну храним не столько мы, сколько духи и тени нашего дома, наши предки. И духи тех людей, что жили здесь прежде, когда-то давно. Тех, что велели нашим далеким предкам остаться здесь.

Оррек и Грай поняли меня сразу. Они и сами обладали дарами, переданными им по наследству, и прекрасно понимали, какие горести и радости приносит то, что заложено в нас с рождения; то, чем одарили нас тени наших предков и духи тех мест, где мы живем.

– Оррек, позволь мне сперва сказать ему, что я подарила эту книгу тебе, – продолжала я. – Я ведь сделала это без спросу. – На лице Оррека отразилась тревога, и я поспешила его успокоить: – Все будет хорошо. Но мне необходимо поговорить с ним.

– Конечно.

– Лорд-Хранитель никогда не говорил с вами о книгах, потому что знать об этом было очень опасно, – сказала я. Я чувствовала, что должна защитить моего учителя и как-то оправдать его молчание. – Ему так долго пришлось их прятать. Ото всех. Альды, правда, никогда бы их здесь не нашли. Здесь книги были в безопасности, и люди, которые здесь живут, тоже были в безопасности, потому что сами они книг не хранили и не знали, где точно те находятся. Но в Ансуле всегда знали: книги можно и нужно нести сюда, в Галваманд, – тайком, ночью, спрятав их, скажем, в охапку старой одежды, или в вязанку дров, или в сено. Да, люди порой рисковали жизнью, принося сюда книги, зато они твердо знали: здесь эти книги сумеют сохранить, здесь они будут в безопасности. Некоторым семьям удалось спрятать и кое-что из своих книг – например, Камам или Гелбам; сюда также приходили и совсем незнакомые нам люди, которые случайно нашли какую-то книгу и сохранили ее, спасли от альдов. И все эти люди несли книги к нам в дом. Но теперь… теперь ведь не нужно больше прятаться, верно? А ты не мог бы… не мог бы ты когда-нибудь просто почитать людям книгу, Оррек? Не пересказывать ее содержание, не декламировать отрывки из нее, а просто почитать? Чтобы все узнали и поняли: книги – это не злокозненные демоны, а хранилище нашей истории, нашей души, нашей свободы!

Оррек смотрел на меня, и на лице его сияла такая светлая, такая радостная улыбка, что, казалось, он вот-вот счастливо рассмеется.

– По-моему, это ты должна читать людям книги, Мемер, – сказал он.

И тут Шетар, окончательно утратив терпение, с подвывом зевнула.

Оставив Оррека наедине с его сокровищем, мы с Грай поспешили в старый парк, позволив Шетар вести нас вверх по тропе, едва заметной в густых сумерках. Когда мы добрались до Фонтана Дениоса, львица удалилась в заросли и, шурша опавшей листвой, принялась охотиться на мышей, а мы уселись на старую мраморную скамью у источника и стали смотреть, как внизу, в городе, вспыхивают в окнах огоньки. Отсюда было видно, как на спокойной поверхности залива, освещенной последними, пурпурными лучами заката, тоже загораются огоньки – в лодках рыбаков, вышедших на ночную ловлю. Гора Сул на фоне гаснущего неба казалась черным конусом удивительно правильной формы. Рядом с нами неслышно пролетела сова, и я сказала:

– Добрый знак для тебя!

– И для тебя, – откликнулась Грай. – А представляешь, в Трандледе сов считают предвестниками несчастья! Там люди вообще ужасно мрачные, унылые. Наверное, в тех краях слишком много лесов и дождей.

– Вы, наверно, весь мир объездили, – сказала я мечтательно.

– Ой, что ты! Куда нам! Мы еще никогда в Сундрамане не бывали. Или на мысе Манва, или в Мелюне. А из городов-государств видели только Сентас и Пагади, да еще отчасти Вадалву. К тому же, даже если тебе кажется, что ты уже неплохо знаешь какую-то страну, там всегда найдется какое-то селение или гора, где ты никогда не бывал. Нет, мы пока еще маловато знаем о нашем мире.

– Как ты думаешь, когда вы решите отправиться дальше?

– Ну, до сегодняшнего дня я считала, что Оррек уже подумывает о том, чтобы двинуться в Сундраман – может, даже еще до прихода зимы или весной. Он хочет сам познакомиться с тамошней поэзией, прежде чем возвращаться в Месун. Но теперь… Теперь я сильно сомневаюсь, что он соберется куда-то ехать, пока не увидит все те книги, которые ты сможешь ему показать.

– И тебе жаль?

– Жаль? Почему? Ты ведь сделала его таким счастливым, а я люблю, когда он счастлив. Ему ведь счастье непросто достается. Душа у него слишком требовательная… Ты же знаешь, что он может сделать с толпой и как вроде бы легко ему это дается, как все его обожают – и он словно растворяется во всем этом, а потом… наступает опустошение, и он чувствует себя совершенно обессилевшим и насквозь фальшивым. «Это же совсем не я сделал, – так он тогда говорит, – это все священные ветры, которые, продувая меня насквозь, опустошают мою душу настолько, что я становлюсь похож на высохшую траву…» Оррек по-настоящему счастлив, только когда у него есть возможность читать и писать в тишине, следуя исключительно зову собственного сердца.

– Вот потому я его и люблю, – сказала я. – Я и сама такая же.

– Я знаю, – сказала Грай и обняла меня за плечи.

– Но ведь тебе-то наверняка хотелось бы отправиться дальше, Грай! А не сидеть здесь просто так целый год перед грудой книг, слушая бесконечные споры о политике.

Она рассмеялась.

– А мне здесь нравится. И Ансул мне нравится. Хотя, если мы действительно останемся здесь на всю зиму – а теперь мне кажется, что так и будет, – я все-таки, наверное, поищу кого-то, кому помощь в обучении лошадей требуется.

– «И где бы ни был он, они к нему стремятся, подобно длинногривым теням», – процитировала я, и она попросила меня прочесть ей все стихотворение до конца. Я прочла.

– Да. Этот поэт все правильно понял, – сказала она. – Мне нравятся эти стихи.

– Гудит надеется раздобыть несколько лошадей для нашего Лорда-Хранителя, они ведь ему скоро понадобятся.

– Ну да, это же ясно как день. Я могла бы воспитать для него жеребенка. Но раньше или позже мы все равно уедем. Все равно вернемся в Урдайл, в Месун, чтобы Оррек мог поделиться полученными им знаниями с тамошними учеными. А теперь он, конечно, только и будет заниматься переписыванием той книги, которую ты ему дала, и всех тех, которые ты еще ему дашь.

– В этом я могла бы ему помочь.

– Он же тебя измучает, если ты ему такую помощь предложишь!

– А мне эта работа очень нравится. Я выучиваю книгу почти наизусть, пока ее переписываю.

Грай некоторое время молчала, потом сказала:

– Если мы действительно вернемся в Урдайл – следующей весной, или летом, или еще позже, не важно… ты не хотела бы поехать с нами? Подумай.

– Поехать с вами… – эхом откликнулась я.

Порой, еще в начале лета, мне мерещилось, что я еду в их видавшей виды кибитке, которая пока стоит у нас в конюшне, а Звезда и Бранти, впряженные в нее, неторопливо бредут по дороге через какую-то бескрайнюю золотистую долину, и от тополей на земле длинные-длинные тени. Или же мы едем по какой-то горной дороге, и Оррек правит лошадьми, а Грай, Шетар и я бредем следом за кибиткой. Эти беспочвенные, как мне казалось, фантазии помогали мне отвлечься от тревог и волнений, которыми были полны те дни – время пожаров, народных выступлений и страха.

И теперь вдруг Грай превратила мои мечты в реальность. Передо мной, казалось, уже простирается та дорога, и я сказала:

– Я бы поехала с вами куда угодно, Грай.

Она на секунду прижалась щекой к моей голове.

– Значит, мы действительно могли бы поехать вместе.

Я задумалась, пытаясь понять, что сейчас для меня всего важнее и что именно я должна сделать в данный момент. И наконец сказала:

– Но я бы все равно вскоре сюда вернулась.

Грай молчала, ожидая пояснений.

– Я не смогла бы оставить его и никогда сюда не вернуться.

Она только кивнула: она меня понимала.

– Но есть и еще кое-что. Дело в том, что я принадлежу Галваманду. По-моему, теперь Читатель – это я. Не он. Он был им раньше, но теперь это в прошлом. – Я изливала свои мысли, понимая, что Грай вряд ли догадывается об истинном смысле сказанных мною слов. И попыталась объяснить: – Видишь ли, здесь есть некий голос, который должен говорить устами того, кто может… кто может спросить, кто может прочесть… Лорд-Хранитель научил меня всему. Он передал мне свое умение и понимание того, о чем я только что сказала. Он хранил эти знания для меня и бережно их мне передавал. И теперь эту ношу предстоит нести мне, а не ему. И я должна вернуться к своим обязанностям. Я должна остаться здесь.

И снова Грай молча кивнула, очень серьезно на меня глядя, и глаза ее были полны сочувствия и понимания.

– Оррек, конечно, тоже мог бы многому меня научить, – продолжала я и тут же, поняв, что зашла слишком далеко, что прошу слишком многого, внутренне съежилась, ушла в себя. Но Грай воскликнула:

– Вот уж тогда он был бы абсолютно счастлив! – Она сказала это совершенно искренне и, видимо, действительно так думала. – Иметь книги, о которых он так страстно мечтал, и тебя в качестве ученицы, чтобы можно было вместе с тобой эти книги читать, – ах, Мемер, ты можешь больше не беспокоиться о том, что тебе придется покинуть Галваманд! Скорее уж мне придется думать о том, как заставить его уехать отсюда. Да и будет ли это вообще возможно? Хотя, мне кажется, тебе бы понравилось путешествовать. Мы обычно останавливаемся ненадолго в том или ином городе или селении, разыскиваем там поэтов и музыкантов, и они рассказывают нам свои истории, поют песни. И Оррек тоже им что-то рассказывает и поет. А еще они приносят и показывают ему книги и приводят маленьких мальчиков, которые уже знают наизусть «Клятву Хамнеды», а также старух, которые еще помнят старинные песни и сказания… А потом мы всегда возвращаемся в Месун. Это прекрасный город, сплошные холмы и башни! Я знаю, Орреку очень хотелось взять тебя туда, он сам мне об этом говорил. Он бы познакомил тебя с тамошними учеными, и вы бы все вместе читали разные книги. Ты бы могла дать им знания об Ансуле, а сама бы приобрела и привезла с собой в Галваманд те знания, которые они бы тебе подарили… Но самым лучшим во всем этом было бы то, что ты все время была бы со мной.

Я наклонилась и поцеловала ее чуть загрубелую, сильную, маленькую руку, а она поцеловала меня в волосы.

Мимо нас прыжками пронеслась Шетар – дикая и свободная львица в подступающих сумерках.

– Наверно, ужинать пора, – сказала Грай и встала. Шетар тут же подбежала к ней, и мы стали спускаться с холма к дому. Оррек, разумеется, с головой ушел в «Ростан», и его пришлось буквально отдирать от книги, так что все мы втроем к столу опоздали и пришли, когда даже Иста наконец села и начала есть.

Теперь мы ели в столовой, а не в буфетной, потому что за столом собиралось человек двенадцать, не меньше, в том числе и новые слуги, а также молодой муж Состы и гости, имевшиеся в доме постоянно. Кстати, я еще не рассказала о свадьбе Состы. По случаю такого торжества мы тщательно подмели и вымыли передний двор; вынесли весь битый камень и весь мусор, остававшийся еще с тех пор, как альды разграбили и разрушили наш дом. Мы вновь посадили в мраморные ящики цветы и натянули бечевки для вьюнков, которые тут же обвили все стены, метя своими плетями мозаичный пол из красных и желтых плиток. Церемония бракосочетания состоялась жарким полднем в самом конце лета, в день Деори. Собралось множество гостей с той и с другой стороны. Иста устроила чудесный пир, и все долго танцевали под луной, медленно плывшей над нашим двором. И Иста говорила, глядя на танцующих: «Почти как в добрые старые времена! Почти!»

А в тот вечер гостей в доме не было, если не считать Пера Актамо, который бывал у нас так же часто, как у себя дома. Его выбрали в Совет и очень ценили из-за дружбы с гандом Иораттхом, ныне ставшим генерал-губернатором Ансула. Близкие отношения у Пера с Иораттхом установились благодаря Тирио Актамо, кузине Пера. Самой же Тирио досталась на редкость сложная роль: некогда рабыня-наложница тирана, она теперь стала женой генерал-губернатора. Будучи жертвой завоевателей, она все же одержала над ними победу. Правда, кое-кто в Ансуле по-прежнему обзывал ее шлюхой и бесстыдницей, но тех, кто ее любил, было гораздо больше, в народе ей даже дали прозвище Госпожа Свобода. Тирио все это воспринимала с ровным мягким спокойствием; для нее словно не существовало такой вещи, как двойная верность. Многие в итоге пришли к выводу, что она всего лишь несчастная женщина, которой многое довелось пережить, с которой плохо обращались и которая все же, благодаря прекрасному воспитанию и доброму сердцу, сумела очень неплохо распорядиться своей странной, переменчивой судьбой. Так оно, в общем, и было на самом деле, однако дело не только в этом. Например, Пер Актамо, человек весьма честолюбивый и от природы обладавший чрезвычайно живым умом, советовался с Тирио почти так же часто, как с Лордом-Хранителем.

Кстати, именно Пер принес нам в тот день весточку от Тирио. Когда мы после обеда, как всегда, перебрались в покои Лорда-Хранителя, то даже смогли выпить по нескольку капель золотистого крепкого вина, присланного нам в подарок из Эссангана тамошним Хранителем Дорог. Этот замечательный напиток, сделанный на местных виноградниках, точно состоял из меда и огня. Один за другим мы поднесли свои бокалы к священной нише, испрашивая благословения богов, выпили, снова расселись по местам, и Пер сообщил:

– Моя кузина наконец убедила генерал-губернатора испросить разрешения у Лорда-Хранителя Ансула нанести ему визит, и я с удовольствием передаю эту просьбу. Хотя в устах Иораттха она сперва и звучала несколько неучтиво, как это свойственно альдам. Впрочем, пожелание встретиться было, по-моему, высказано Иораттхом от чистого сердца.

– Что ж, я, собственно, так это и расценил, – сказал Лорд-Хранитель с легкой усмешкой.

– Скажи честно, Султер, ты способен выдержать встречу с ним? – спросил Пер.

– Я ничего не имею против самого Иораттха, – сказал Лорд-Хранитель. – Он солдат и следовал данным ему приказам. К тому же он, будучи человеком верующим, был вынужден подчиняться жрецам. Пока они его не предали. Каков же он сам по себе, я понятия не имею. Но мне было бы интересно это узнать. И то, что твоя кузина так любит его, говорит в общем в его пользу.

– И с ним всегда можно поговорить о поэзии, – вставил Оррек. – Он отлично чувствует ритм и мелодию стиха.

– Хоть и не умеет читать, – буркнула я.

Лорд-Хранитель быстро глянул в мою сторону. Меня по-прежнему считали девчонкой, и в обществе взрослых мужчин и женщин я все еще имела право только слушать, но уж никак не высказывать собственное мнение. Впрочем, я и сама предпочитала помалкивать. Но с недавних пор мне стало ясно: когда я все же что-то говорю, Лорд-Хранитель всегда очень внимательно прислушивается к моим словам.

Пер Актамо тоже вскинул на меня свои ясные темные глаза. Перу я, похоже, нравилась; он все время меня поддразнивал, делал вид, что «до ужаса» потрясен моей «ученостью». Он вообще всегда разговаривал со мной как с равной и порой даже невольно флиртовал со мною, сам того не замечая. Он был добрый и красивый человек, и я всегда была чуточку в него влюблена. Раньше я часто мечтала, как в один прекрасный день выйду за него замуж. Мне кажется, я вполне могла бы это сделать, стоило только захотеть. Но тогда я просто еще не была к этому готова. И мне совсем не хотелось становиться взрослой. Я уже обрела одну огромную любовь – как дочь и наследница семейства Галва, но мне никогда еще не дарили того, что предлагали мне Грай и Оррек: свободы – свободы ребенка, младшей сестры. И я страстно об этой свободе мечтала.

Вдруг Пер спросил меня:

– Неужели ты хочешь научить ганда читать, Мемер?

Его насмешливый тон и пристальный взгляд Лорда-Хранителя тут же заставили меня проявить свой нрав.

– Неужели он, альд, позволит какой-то женщине чему-то его учить? Хотя если ганд Иораттх всерьез намерен управлять Ансулом и его жителями, то лучше бы ему все же перестать бояться книг!

– Возможно, этот дом не самый подходящий для того, чтобы отстаивать подобную точку зрения, – сказал Пер. – Здесь есть по крайней мере одна книга, которая, по-моему, любого заставит бояться наших богов.

– Говорят, сегодня Ансул покинула последняя группа жрецов; они ушли в Асудар вместе с войсками, – заметила Грай, и смысл ее слов поняли все.

– Иораттх оставил при себе лишь нескольких священнослужителей, – сказал Пер, – чтобы они читали молитвы и отправляли необходимые обряды. А в случае чего могли бы, наверное, и демонов изгнать. Сам-то он, правда, не считает, что здесь так уж много демонов, как это представлялось его сыну.

– Что ж, у каждого свое видение предмета, – заметила Грай.

– «Тот бог, что в душе и в камне увидит бога», – прошептал Оррек на своем родном языке строчку из стихотворения Регали.

Но Лорд-Хранитель этого не расслышал, поглощенный своими мыслями. А потом вдруг спросил у меня, словно все это время ему не давала покоя шутка Пера:

– А что, ты и впрямь стала бы учить ганда Иораттха читать, Мемер? Если б он, конечно, согласился?

– Я стала бы учить любого, кто этого захочет, – ответила я. – Как ты меня учил.

Потом разговор пошел о другом, и, когда было условлено, что визит генерал-губернатора и его супруги в Галваманд состоится через четыре дня, Пер откланялся и ушел. Оррек уже зевал во весь рот, и вскоре они с Грай отправились спать. Я встала и посмотрела, есть ли у Лорда-Хранителя все необходимое, прежде чем тоже уйти.

– Задержись еще на минутку, Мемер, – вдруг попросил он.

И я охотно подчинилась. После того как я вернулась в тайную комнату, как бы возобновив связь с собственным прошлым, я почувствовала, что у нас с ним все опять стало как прежде. И наши отношения, которые, как мне казалось, несколько охладели, вновь стали такими же теплыми и прочными, какими были всегда. Разумеется, теперь у Лорда-Хранителя возникли новые отношения и связи со многими другими людьми, да и у меня появились новые знакомства и привязанности; мы уже не так отчаянно нуждались друг в друге, не искали друг в друге поддержки и утешения, но разве это было так важно? Как прежде, существуя в нищете и забвении, так и теперь, постоянно находясь среди людей в кипящем жизнью деловом мире, мы с ним были крепко-накрепко связаны. Нас связывали и тени наших предков, и то тайное могущество, которым мы оба обладали, и те знания, которые он дал мне, и нежная любовь друг к другу, и взаимное уважение.

– Неужели ты ни разу с тех пор не была в нашей комнате? – спросил меня Лорд-Хранитель.

– Была. Сегодня. Впервые.

– Это хорошо. А я почти каждую ночь думал, что вот сейчас пойду туда и немного почитаю, и не мог себя заставить. Ах, насколько же это было легче «в добрые старые времена», как говорит Иста! Тогда я мог хоть целый день вести беседы о ценах на зерно, а потом полночи читать Регали.

– Я отдала «Ростан» Орреку, – сказала я.

Он непонимающе посмотрел на меня, и я пояснила:

– Я вынесла «Ростан» из тайной комнаты. Мне показалось, что уже пора.

– Пора, – эхом откликнулся он. И отвернулся, о чем-то задумавшись. Потом кивнул и снова повторил: – Да, пора.

– А это действительно правда или мне только кажется, что лишь мы двое можем войти в тайную комнату?

– Да, только мы, – ответил он, думая о чем-то другом.

– Тогда, наверное, нужно было бы вынести оттуда некоторые книги? Самые обычные. Ведь мы для того и хранили их, чтобы потом ими могли пользоваться и другие люди, верно?

– Да, уже пора, – сказал он. – Да. Я думаю, ты совершенно права, Мемер. Хотя… – И он снова задумался. – Идем. Давай сходим туда. – Он рывком поднялся с кресла. Я схватила маленький светильник и следом за ним пошла по разрушенным коридорам в дальнюю часть дома, к той стене, которая только казалась стеной, глухой стеной дома, в которой нет и никогда не было никаких дверей. Лорд-Хранитель написал в воздухе те буквы, которые на языке наших далеких предков, пришедших сюда из Страны Восхода, складываются в слово «откройся», дверь открылась, и мы вошли. Потом я обернулась и, начертав в воздухе другое слово, закрыла дверь, и она стала стеной.

Я подошла к столу и зажгла большую лампу, стоявшую на нем. Комнату сразу окутал ее мягкий желтоватый свет, и она будто расцвела под этим светом, и надписи на корешках книг стали поблескивать золотыми искрами.

Лорд-Хранитель коснулся края алтаря, благословляя богов, выпрямился и огляделся. Потом сел за стол и, машинально потирая больное негнущееся колено, спросил:

– Что ты читала в последнее время?

Я принесла «Элегии» и положила перед ним на стол.

– И далеко ты продвинулась?

– До «Укротителя лошадей».

Он открыл книгу и отыскал это стихотворение.

– Можешь прочесть его наизусть?

Я продекламировала десять строк на аританском.

– И как тебе?

Я изложила ему свое понимание этого стихотворения – почти в тех же словах, что и Грай, – и он, пряча улыбку, сказал:

– Что ж, весьма разумно.

Я села за стол напротив него. Он немного помолчал, потом снова заговорил:

– А знаешь, Мемер, Оррек Каспро, пожалуй, явился как раз вовремя. Он тоже может кое-чему тебя научить. Ведь теперь ты уже на пороге понимания того, что и сама вполне можешь учить, в том числе и меня.

– Неправда! Я ведь когда «Элегии» разбирала, то в основном просто догадывалась о смысле стихов. А Регали я и вовсе пока читать не могу.

– Но теперь у тебя есть учитель, который это может.

– Значит… ты не сердишься? И это ничего, что я дала ему «Ростан»?

– Да, я думаю, это ничего, – сказал он и глубоко вздохнул. – Наверное, так и следовало поступить. Да и откуда нам знать, что правильно, а что нет, если мы не в силах понять даже того дара, которым обладаем? Я, например, чувствую себя слепцом, которого попросили прочесть некое отправленное ему божественное послание!

Лорд-Хранитель полистал книгу, лежавшую на столе, аккуратно ее закрыл и посмотрел туда, в дальний конец комнаты, куда почти не достигал свет лампы.

– Я говорил тогда Иддору, что я – Читатель. Но что значит читать, если не знаешь языка, на котором читаешь? Вот ты, Мемер, действительно Читатель. Тут у меня, по крайней мере, никаких сомнений нет. А разве ты сама в этом сомневаешься?

Вопрос был поставлен прямо, и я ответила без колебаний:

– Нет.

– Хорошо. Это хорошо. А раз так, то это твоя комната, твои владения. Даже утратив способность видеть, я продолжал старательно хранить эту комнату для тебя. Я всегда верил в тебя и во всех тех, кто приносил к нам в Галваманд свои сокровища, свои книги… Как же мы поступим с этими книгами, Мемер?

– Создадим библиотеку, – сказала я. – Как та старая, что когда-то была здесь.

Он кивнул.

– Похоже, такова воля и самого дома. А мы просто подчиняемся его воле.

Именно так казалось и мне. Но у меня все же оставались еще кое-какие сомнения.

– Скажи, а в тот день… когда ожил фонтан…

– Фонтан, – повторил он. – Да-да.

– Это было чудом?

И он, чуть улыбнувшись, сказал:

– Нет.

Я даже не очень и удивилась.

А он улыбнулся – гораздо шире и веселее – и сказал:

– Хозяин Вод и Источников уже довольно давно показал мне, как совершить это «чудо». Если хочешь, я и тебе это покажу.

Я кивнула. Но думала совсем не об этом, и он, заметив это, встревожился:

– Мемер, тебя что, огорчает или возмущает то, что чудеса можно творить своими руками, как это сделал я?

– Нет, – сказала я. – И думала я совсем не об этом. Меня поразило другое чудо…

Он явно ждал продолжения.

– Ты тогда совсем не хромал, – договорила я.

Он как-то странно посмотрел на свои руки и ноги; лицо его помрачнело.

– Да, мне и другие говорили об этом, – сказал он.

– А ты сам этого разве не помнишь?

– Я помню, как бросился в эту комнату, терзаемый страхом и отчаянием. И едва я вошел сюда, мне стало ясно: прежде всего я должен запустить фонтан. И я поспешил сделать это, даже не задумываясь, почему это так необходимо. Словно подчиняясь некоему приказу. А затем мне пришло в голову, что нужно взять с полки какую-нибудь книгу. Я так и поступил. Я чувствовал, что времени совсем мало, а потому… Неужели я действительно побежал? Не знаю. Должно быть, те, что заставили меня молчать, когда им это было нужно, заставили меня и бежать к тебе, чтобы разбудить твой голос.

Я посмотрела в дальний конец комнаты, в ее темный конец. И он тоже.

– Значит, ты не спрашивал…

– Нет. У меня не было времени спрашивать оракула. Да он, скорее всего, и не ответил бы мне. Он теперь разговаривает с тобой, Мемер, а не со мной.

Мне не хотелось это слышать, хоть я и сказала тогда Грай, что Читатель теперь не он, а я. Вся моя душа, охваченная ужасом и унижением, протестовала против его слов.

– Да не разговаривает со мной оракул! – воскликнула я. – Он меня использует!

Лорд-Хранитель коротко кивнул:

– Как и меня – раньше использовал.

– Ведь тогда это был совсем не мой голос, верно? Нет, я не знаю! Я… я просто не понимаю этого! Мне стыдно, но я боюсь! Я боюсь этой тьмы, я не хочу снова входить туда! Нет, ни за что!

Лорд-Хранитель долгое время молчал, потом сказал почти нежно:

– Ты права, Мемер. Они нас используют, но не во имя зла. И если тебе все же придется пойти во тьму, думай о том, что это всего лишь твоя мать или бабушка пытаются сказать тебе и всем нам что-то такое, чего мы пока не понимаем. К сожалению, они говорят на таком языке, которого ты еще почти не знаешь, но ведь его можно выучить. Так я говорил себе когда-то, если мне приходилось входить в пещеру.

Я задумалась; его слова понемногу проникали в мою душу, принося успокоение. Он так сказал об этом, что даже тьма пещеры перестала казаться мне такой сверхъестественной. И я действительно представила себе, будто там живет душа моей матери и души множества других матерей Ансула и они никогда не станут понапрасну пугать меня…

Но все же у меня оставался еще один вопрос.

– А та книга… которую ты тогда держал в руках… Где она сейчас? На тех полках, где стоят все книги оракула?

На этот раз молчание Лорда-Хранителя было иным; он явно испытывал затруднения с ответом. Потом все же сказал:

– Нет. Я взял первую попавшуюся книгу.

Он встал, подошел, сильно хромая, к шкафу, который был ближе всего к двери, и взял с полки какой-то маленький томик, стоявший примерно на уровне глаз. Коричневый переплет без надписи показался мне знакомым. Лорд-Хранитель вернулся к столу и молча подал мне книгу. Мне было страшно брать ее, но я взяла и, помедлив еще с минуту, открыла.

И конечно, сразу ее узнала. Это был букварь. Точнее, книга для самых маленьких, «Истории о животных». Я и сама читала эту книжку, но очень давно, когда еще только училась читать здесь, в тайной комнате.

Я переворачивала страницы, чувствуя, какими неловкими, будто одеревеневшими, стали от волнения мои пальцы. Я рассматривала картинки, на которых были изображены кролики, вороны, дикие кабаны – все в виде резных статуэток из дерева. Я прочитала последние строки одной из этих историй: «Итак, лев вернулся домой, в пустыню, и рассказал всем тамошним обитателям, что самое храброе существо на свете – это мышь».

Я подняла глаза на Лорда-Хранителя, и он тоже посмотрел на меня. Губы его чуть шевельнулись, и он сделал какой-то едва заметный жест, словно говоря: «Я не знаю».

Я посмотрела на эту детскую книжку, сделавшую нас свободными, и вдруг вспомнила слова Дениоса. И даже произнесла их вслух:

– «Бог есть в травинке каждой; ты на ладони держишь то, что свято…»

И, помолчав, решительно прибавила:

– И никаких злокозненных демонов тут нет!

– Нет, – подтвердил Лорд-Хранитель. – Только мы. Мы сами делаем за демонов всю их работу. – И он снова посмотрел на свои изуродованные руки.

В тишине отчетливо слышался слабый шум воды, бегущей под темными сводами пещеры.

– Идем, – сказал он, – уже поздно, и те, кто посылает нам сновидения, давно кружат над нами. Пусть делают, что им положено.

Держа маленький светильник в левой руке, правой рукой я написала в воздухе яркие буквы. Мы прошли в дверь и двинулись по темным коридорам. Остановившись у его дверей, я пожелала ему спокойной ночи, а он наклонился и поцеловал меня в лоб; и мы, благословив друг друга, расстались до утра.

Прозрение

Часть I

Глава 1

– Никому об этом не рассказывай, – говорит мне Сэлло.

– А если скажу? Что тогда будет? Как когда я снег увидел?

– Вот именно. Поэтому и не надо говорить.

Моя сестра обнимает меня, и мы с ней раскачиваемся из стороны в сторону, сидя на скамейке в классной комнате. Ее теплые объятия и это покачивание успокаивают меня; я выбрасываю из головы ненужные мысли. Но совсем забыть о том, что видел, никак не могу, слишком сильным было испытанное мною потрясение, и очень скоро я опять не выдерживаю:

– Нет, я все-таки должен им рассказать! Это же настоящее вторжение! Пусть предупредят армию, чтобы была наготове!

– А если тебя спросят, когда это вторжение случится?

Вопрос сестры меня озадачивает.

– Ну, пусть армия просто будет готова, – неуверенно отвечаю я.

– А если никакого вторжения не произойдет или оно случится еще очень-очень не скоро? И на тебя все будут сердиться, потому что ты зря поднял тревогу? И потом, если в город действительно вторгнется вражеская армия, всем непременно захочется узнать, откуда тебе стало об этом известно заранее.

– А я им скажу, что просто вспомнил, и все!

– Нет, – решительно говорит Сэлло. – Никогда не говори в таких случаях, что ты «что-то вспомнил». Люди заподозрят, что раз ты все время так говоришь, то у тебя есть какой-то особый дар. А ведь очень многим не нравится, когда кто-то наделен особым даром и отличается от всех прочих.

– Но у меня же ничего такого нет! Просто иногда я вспоминаю, что видел то, что должно вскоре случиться!

– Я знаю. Но послушай, Гэвир: ты все-таки не должен никому об этом рассказывать. Никому, кроме меня.

Когда Сэлло своим тихим нежным голосом произносит мое имя и говорит: «Послушай…», я действительно ее слушаюсь. Даже если все еще продолжаю спорить.

– И даже Тибу нельзя?

– Даже Тибу. – Ее округлое смуглое личико и темные глаза спокойны и серьезны.

– Но почему?

– Потому что здесь только мы с тобой уроженцы Великих Болот.

– Гамми тоже была оттуда!

– Вот Гамми мне и сказала то, что я тебе сейчас говорю: болотный народ и впрямь обладает кое-какими способностями, а горожане этого побаиваются. Так что мы никогда никому не рассказываем, что способны на что-то такое, чего не могут они. Это было бы слишком опасно. Правда опасно. Обещай мне, Гэв.

Она протягивает руку, я говорю: «Обещаю» – и кладу ей на ладонь свою грязноватую ручонку, как бы скрепляя данное ей слово. И она отвечает:

– Я слышала твое обещание.

В другой руке она сжимает маленькую фигурку богини Энну-Ме, которую всегда носит на шее.

Затем Сэл целует меня в макушку и шутливо толкает, да так сильно, что я чуть не слетаю со скамейки. Но отчего-то мне совсем не хочется смеяться; я по-прежнему полон теми ужасными «воспоминаниями», и увиденное мною было так страшно, что меня так и тянет немедленно всем об этом рассказать, закричать во весь голос: «Берегитесь! На нас идет враг! Вражеские воины несут зеленые флаги, они готовы дотла сжечь наш город!» И я, не отвечая на шутки Сэлло и печально нахохлившись, сижу и задумчиво качаю в воздухе ногой.

– Расскажи-ка мне свой сон еще разок, – говорит сестра. – И постарайся припомнить все, о чем сперва сказать позабыл.

А мне только этого и надо! И я снова с энтузиазмом рассказываю ей, что видел, как вражеские солдаты идут по нашей улице.

Иногда мои «воспоминания» действительно содержат некую тайну, и тогда они принадлежат только мне, это мой секрет, мой личный подарок, и я тщательно его берегу и достаю, чтобы им полюбоваться, лишь оказавшись в полном одиночестве. Точно так же, украдкой, я любуюсь и тем орлиным пером, которое подарил мне Явен-ди. Самое первое из моих тайных воспоминаний – это то непонятное место, где только вода и тростники. Я никогда и никому об этом месте не рассказывал, даже Сэлло. Да и что рассказывать? Я помню только серебристо-синюю воду, тростники на ветру, солнечные блики и какой-то голубой холм в отдалении. А несколько позже я стал видеть еще какую-то комнату с высоким потолком и мужчину, лицо которого скрыто в тени; и этот мужчина вдруг оборачивался и окликал меня по имени… Но об этом я тоже никому не рассказывал, да и зачем?

Бывают и другие воспоминания, или видения, или как там еще можно это назвать. Например, однажды мне привиделось, как Отец нашего Дома возвращается из Пагади и вдруг у него захромала лошадь. Домой он, правда, вернулся только следующим летом, зато все было в точности, как я «помнил»: приехал он на хромой лошади. А один раз я «вспомнил», как все улицы в городе стали белыми, и крыши, и даже воздух, а с небес все летели и летели вниз стаи крошечных белых птичек. Это было так удивительно, что мне, естественно, захотелось всем рассказать об этом, я и рассказал. Вот только слушать меня никто не стал – мне ведь было всего года четыре или, может, пять. Но снег той зимой действительно выпал, просто случилось это немного позднее. И все выбежали на улицу, чтобы посмотреть, как падают на землю снежные хлопья, – такое в Этре случается, может, раз в сто лет, так что мы, дети, даже и не знали, как эти белые штучки называются. А старая Гамми меня тогда спросила: «Ты именно это видел? Были твои „белые птички“ похожи на снег?» И я сказал ей и всем остальным: да, я именно так все и видел. И Гамми, Тиб и Сэл мне поверили. Должно быть, именно тогда Гамми и сказала Сэлло то, что Сэлло только что сказала мне: никогда никому не говорить, если я снова «вспомню», что уже это видел. Гамми уже тогда была совсем дряхлая и больная, а вскоре после того снегопада, весной, она умерла.

И с тех пор у меня были только такие воспоминания, которые я держал в тайне от всех – до сегодняшнего утра.

С утра я в полном одиночестве подметал коридор возле детской и вдруг начал вспоминать то, что видел. Сперва мне вспомнилось, как я откуда-то сверху смотрю на одну из городских улиц и вижу, как над крышами ее домов взметается пламя, и слышу, как кричат люди, и эти крики становятся все громче. А потом я узнал Долгую улицу, которая тянется через всю Этру на север от той площади, что позади Гробницы предков. На дальнем конце улицы клубы дыма превращались в страшные, клубящиеся темно-серые облака, внутри которых мелькали языки пламени. Мимо меня через площадь с криками бежали люди, женщины и мужчины, – в основном в сторону здания сената, а городская стража, выхватив мечи, бежала почему-то в противоположном направлении. Затем сквозь клубы дыма я увидел, как на Долгой улице показались воины с зелеными знаменами и длинными копьями; некоторые из них ехали верхом и были вооружены мечами. Когда их отряд столкнулся с нашей городской стражей, сразу стало очень шумно – крики, звон доспехов, бряцание оружия, грохот, как на кузне; и вся эта огромная толпа сражающихся людей все приближалась и приближалась ко мне. А потом из этого месива сверкающих мечей, шлемов, доспехов и голых безоружных рук вылетела лошадь и понеслась по улице прямо на меня. Седока на ней не было; вся она была покрыта белыми хлопьями пота, смешанного с кровью; и кровь прямо-таки ручьем текла у нее из дыры, зиявшей на месте выбитого глаза. Лошадь пронзительно ржала. Я попятился от нее и вдруг… оказался у нас в коридоре с веником в руках – вновь и вновь вспоминая и переживая то, что мне привиделось. Я был просто в ужасе, ведь все это я видел совершенно отчетливо и никак не мог отделаться от ощущения, что и сам был там. Увиденное то и дело вставало у меня перед глазами, каждый раз обрастая новыми подробностями. И на этот раз мне необходимо было кому-то об этом рассказать.

Так что, когда мы с Сэл пошли готовить классную комнату к занятиям, я все ей и рассказал, пока мы там были совершенно одни. И теперь снова пересказывал все сначала, еще более ясно вспоминая увиденное, и, по-моему, рассказывал гораздо лучше и подробнее. Сэлло, во всяком случае, слушала меня очень внимательно и даже вздрогнула, когда я описывал ей ту раненую лошадь.

– А какие на этих воинах были шлемы? – спросила она.

И в моей памяти, как на картинке, возникли те пришельцы, что развязали бой на улицах нашего города.

– В основном черные. А у одного шлем был с черным гребнем и плюмажем, похожим на конский хвост.

– Так, может, они из Оска?

– Нет, у них не было таких вытянутых деревянных щитов, как у осканцев. Помнишь осканских пленных во время парада? По-моему, у этих все доспехи были из какого-то металла – может, из бронзы – и ужасно громко лязгали, когда они стали рубиться на мечах с городской стражей. По-моему, они из Морвы явились.

– Кто это явился из Морвы, Гэв? – услышал я за спиной чей-то приятный голос. От неожиданности мы с Сэл оба так и подскочили, точно марионетки на веревочке. Оказалось, что это Явен. Мы настолько увлеклись, что даже шагов его не расслышали, и теперь не знали, долго ли он слушал мой рассказ. Мы быстро вскочили, почтительно поздоровались с ним, сыном нашего хозяина, и Сэл сказала:

– Гэв рассказывал мне одну из своих историй, Явен-ди.

– И похоже, весьма интересную, – сказал Явен. – Хотя войска из Морвы обычно выступают под черно-белым флагом.

– А у кого флаг зеленый? – спросил я.

– У Казикара. – Явен сел на переднюю скамью и вытянул перед собой длинные ноги. Явену Алтантеру Арке было семнадцать лет, он был старшим сыном в Семье и готовился стать офицером этранской армии. В последнее время он по большей части находился на службе и дома бывал редко, но когда все же бывал, то всегда приходил в класс и, как прежде, слушал уроки вместе с нами. Мы любили, когда он приходил, потому что в его присутствии казались себе такими же взрослыми, как и он; а еще Явен ко всем относился очень доброжелательно и всегда мог уговорить Эверру, нашего учителя, чтобы тот позволил нам читать разные интересные истории и поэмы вместо уроков грамматики и логики.

В класс уже входили девочки; потом влетели Торм, Тиб и Хоуби, потные и запыхавшиеся после игры в мяч на дворе, и, наконец, в класс вошел Эверра, высокий и, как всегда, сумрачно-суровый в своем сером одеянии. Мы встали, приветствуя его, и расселись по скамьям. Нас, учеников, было одиннадцать: четверо – дети Семьи, семеро – дети Дома.

Явен и Торм были родными детьми Семьи Арка, как и Астано. А Сотур была их двоюродной сестрой, так что принадлежала к тому же семейству.

Что же касается нас, домашних рабов, то Тибу и Хоуби было соответственно двенадцать и тринадцать лет, мне – одиннадцать, а девочкам, Рис и моей сестре Сэлло, по тринадцать. Око и ее братишка Мив были значительно младше и еще только начали учить буквы.

Все девочки обычно учились до тех пор, пока их не сочтут взрослыми и не выдадут замуж. Тиб и Хоуби, научившись читать, писать и декламировать кое-какие отрывки из эпических сказаний, тоже могли уже ближайшей весной покинуть нашу школу. Надо сказать, они просто дождаться не могли, когда это наконец произойдет и можно будет заняться каким-нибудь «настоящим делом». Меня же учили для того, чтобы я впоследствии мог стать здесь учителем и навсегда остаться в этой просторной продолговатой комнате с высокими окнами. Я знал, что, когда у Явена и Торма появятся дети, именно я, скорее всего, буду учить их, а также будущих детей наших домашних рабов.

В начале урока Явен призвал духов предков благословить наши занятия, а Эверра упрекнул Сэл и меня за то, что мы не разложили по партам учебники. Потом мы принялись за работу, и почти сразу же Эверре пришлось призвать Тиба и Хоуби к порядку, потому что они дрались. Оба послушно вытянули перед собой руки ладонями кверху, и Эверра каждого по одному разу ударил своей палкой. В Аркаманте вообще редко кого-нибудь били, а уж таких мучительств, каким, насколько мы слышали, подвергали слуг в других Домах, и вовсе не допускалось. Нас с сестрой, например, ни разу никто даже пальцем не тронул; стыд, который мы испытывали, когда нас за что-то ругали или упрекали, всем представлялся вполне достаточным наказанием, и мы всегда старались как можно быстрее исправиться. А вот Хоуби и Тибу стыдно никогда не было, и наказания они, по-моему, ничуть не боялись, да и чего бояться, если ладони у обоих были твердые как подошва. Они вовсю гримасничали и ухмылялись, только что не хихикали в полный голос, когда Эверра их наказывал; да и он, разумеется, делал это только потому, что так надо. Честно говоря, Эверра, как и сами эти ребята, просто дождаться не мог, когда же они наконец покинут его школу. Вот и сегодня, наказав их, он попросил Астано проверить, знают ли они сегодняшний урок, – нужно было выучить наизусть отрывок из исторической хроники «Славные деяния города Этра», а Око велел помочь маленькому Миву писать буквы. После чего мы, то есть все остальные, вновь погрузились в изучение «Этики» Трудека.

«Как встарь», «как прежде», «по-старому» – эти слова мы частенько слышали в Аркаманте, и произносились они исключительно с одобрением. Вряд ли кто-то из нас понимал, зачем мы учим наизусть нудные нравоучительные пассажи старины Трудека; впрочем, никому даже в голову не пришло бы спросить, зачем это нам. Такова была традиция Дома Арка – дать образование всем своим людям. А это означало, что нужно знать труды древних моралистов, эпос и историю Этры и других городов-государств, немного разбираться в геометрии и основных принципах инженерного искусства, а также – в математике, музыке и рисовании. Так в Аркаманте было всегда. Так было и сейчас.

Если успехи Хоуби и Тиба ограничились «Баснями» Немека, то Торм и Рис изо всех сил вместе с нами пробивались сквозь хитросплетение премудростей Трудека. Впрочем, Эверра, поистине превосходный учитель, сумел заставить нас, то есть Явена, Сотур, Сэлло и меня, одним махом преодолеть эти трудности и перепрыгнуть прямиком к изучению исторических хроник, летописей и эпоса, чему все мы были несказанно рады, хотя больше всех подобными вещами увлекались Явен и я. Когда мы наконец завершили обсуждение того, как «важно уметь держать себя в руках при любых обстоятельствах», на основе тех примеров, что были приведены в 41-й главе «Этики», я громко захлопнул книгу Трудека и потянулся за экземпляром «Осады Ошира», которая у нас с Сэл была одна на двоих. Мы только в прошлом месяце начали ее читать, но я уже знал наизусть каждую прочитанную строчку.

Наш учитель заметил, что я взял другую книгу, и его кустистые, черные с сединой брови удивленно поползли вверх.

– Гэвир, – сказал он, – ты закончил? Тогда, пожалуйста, послушай, как Тиб и Хоуби читают наизусть заданный урок; пусть Астано-йо пока отдохнет от них и присоединится к нашим занятиям.

Я понимал, почему Эверра это сделал. Не из вредности; это тоже был очередной урок этики. Он приучал меня к тому, что не всегда удается делать то, что хочется, и приходится делать то, чего совсем не хочется, и этот урок я обязан был усвоить. В общем, об этом как раз и шла речь в 41-й главе «Этики».

Я сунул книгу по истории Сэлло и пересел на боковую скамью. Астано с нежной улыбкой тут же передала мне книжку о подвигах нашего города. Астано было пятнадцать, и она была такая высокая, худая и светлокожая, что братья, желая ее подразнить, говорили, что она «из альдов», – так называется народ, проживающий в восточных пустынях; говорят, что у альдов кожа белая, а волосы курчавые, как овечья шерсть. Впрочем, у нас слово «альд» означает еще и просто «дурак». Только Астано вовсе не была дурочкой; просто она была чересчур застенчивой и, по-моему, слишком хорошо выучила ту самую 41-ю главу. Молчаливая, какая-то очень правильная, очень скромная и очень выдержанная, она была истинной дочерью своего отца, сенатора Арки; нужно было очень хорошо знать Астано, чтобы понять, какая она на самом деле добрая, участливая, какие неожиданные мысли порой приходят ей в голову.

Одиннадцатилетнему мальчику очень трудно изображать учителя перед старшими ребятами, которые к тому же привыкли относиться к нему свысока, грубо с ним обращаются и обзывают то Креветкой, то Болотной Крысой, то Клюворылом. Хоуби, например, просто не выносил, когда я на уроке чего-то от него требовал. Хоуби родился в один день с Тормом. Только Торм был настоящим сыном Семьи, а Хоуби нет. Все это знали, но вслух об этом никто не говорил. Получалось, что Хоуби – сводный брат Явена и Торма, только его мать – рабыня, а значит, и он тоже раб. Впрочем, никакого особого отношения к нему в Доме не было, однако его бесило, если хозяева выделяли кого-то из рабов. Например, он всегда со злобной завистью относился к моему особому положению в классе. И теперь тоже хмуро поглядывал на меня, зная, что сейчас я к ним с Тибом «пристану».

Астано уже успела закрыть книжку, так что я спросил:

– Вы до какого места дошли?

– А мы никуда и не уходили, Клюворыл, все время тут сидели, – заявил Хоуби, и Тиб одобрительно захихикал.

Особенно противно было то, что Тиб, вообще-то, считался моим дружком, но стоило ему оказаться в компании Хоуби – и он сразу же перебегал на его сторону, а меня бросал.

– Продолжай с того места, где вы остановились, – сказал я Хоуби, очень стараясь, чтобы голос мой звучал холодно и сурово.

– А я не помню, где это.

– Тогда начинай, откуда было задано на сегодня.

– А я и этого не помню.

Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо и зашумела в ушах, и, конечно, тут же совершил ошибку, спросив:

– Что же ты помнишь?

– А я не помню, что именно я помню.

– Раз так, давай с самой первой страницы.

– А я и первой страницы не помню. – Хоуби был явно воодушевлен собственным успехом, однако на этот раз его хитрая уловка не сработала.

– Значит, ты вообще ничего из этой книги не помнишь? – спросил я, нарочно повысив голос, и Эверра тут же глянул в нашу сторону. – Ну хорошо, – продолжал я довольно громко. – Тогда ты, Тиб, расскажешь специально для Хоуби то, что написано на первой странице.

Эверра все посматривал на нас, и Тиб, заметив это, не решился мне перечить и принялся невнятно бормотать, пересказывая главу «Начало великих подвигов», которую они обязаны были давным-давно знать наизусть. Когда он с горем пополам добрался до конца первой страницы, я остановил его и велел Хоуби повторить, отчего тот разозлился уже по-настоящему. Я чувствовал, что победа за мной, но понимал, что потом придется за это расплачиваться. И все же я заставил Хоуби отвечать урок, хоть он и бубнил его сквозь зубы. После чего я сказал:

– Ладно. А теперь продолжай с того места, где вы остановились с Астано-йо.

И он, как ни странно, подчинился, монотонно излагая содержание главы, посвященной набору в армию.

– А ты, Тиб, – посмотрел я на своего приятеля, – перефразируй. – Эверра всегда заставлял нас пересказывать текст своими словами, чтобы убедиться, что мы действительно его поняли, а не просто вызубрили наизусть.

– А ты, Тиб, – противным скрипучим голосом пробурчал тихонько Хоуби, передразнивая меня, – ферефвазивуй.

Тиб, естественно, снова захихикал.

– Ну что же ты, Тиб, – подбодрил я его.

– Да-да, Тиб, давай, ферефвазивуй, – снова передразнил меня Хоуби, и Тиб заржал.

Эверра в это время увлеченно, с сияющими глазами, пояснял остальным какой-то отрывок эпического сказания, и все слушали его открыв рот; один лишь Явен, сидевший во втором ряду, быстро глянул в нашу сторону и сердито нахмурился. Под его мрачным взглядом Хоуби тут же съежился, опустил плечи, потупился и незаметно пнул Тиба ногой. Тот сразу перестал хихикать и после некоторой борьбы с собой затянул:

– Ну, там, в общем, говорится… э-э-э… В общем, если городу угрожает враг, ну, то есть нападением угрожает, то Сенат делает, ну, я не знаю… как это называется?

– Созывает совет, – подсказал я.

– Да, совет и осуждает…

– Обсуждает, наверное?

– Да, обсуждает вопрос о призыве в армию людей свободных и дееспособных. А что, «обсуждать» и «осуждать» – это очень похоже, только как бы наоборот, да?

Вот за это я и любил Тиба: все-таки он способен был уловить разницу, все время задавал вопросы да и соображал довольно быстро, хотя мысли у него, по правде сказать, бывали довольно странные, неожиданные; вот только никто, кроме меня, почему-то этого не ценил, ну и сам он тоже о себе был весьма невысокого мнения.

– Нет, «обсудить» – значит о чем-то как следует поговорить друг с другом.

– Это если ферефвазивовать, – тихонько вставил Хоуби.

В общем, препираясь и запинаясь, мы потащились дальше. Урока они, можно сказать, совсем не знали, и я с огромным облегчением отложил наконец «Подвиги», но тут Хоуби, наклонившись вперед и в упор глядя на меня, прошипел сквозь зубы:

– Хозяйский любимчик!

Я привык, что меня дразнят то учительским, то хозяйским любимчиком. До некоторой степени это было правдой. Только вот учитель наш «хозяином» не был; он был таким же рабом, как и мы. А это большая разница. Когда говорят «хозяйский любимчик», все-таки имеют в виду подхалима, или ябеду, или даже предателя. А Хоуби к тому же сказал это с настоящей ненавистью.

Он завидовал тому, что Явен за меня заступается, а его заставляет стыдиться. Явена мы все просто обожали и страстно жаждали его похвалы. Хоуби всегда казался мне очень грубым и ко всему равнодушным, и я не мог понять такой простой вещи, что и он, возможно, любит Явена столь же сильно, только у него гораздо меньше возможностей угодить ему и куда больше причин чувствовать себя униженным, когда в нашем с ним противоборстве Явен принимает мою сторону. Тогда я понимал лишь, что та кличка, которую он ко мне приклеил, отвратительна и несправедлива, и тут же, не выдержав, взорвался.

– Ничего подобного! – громко воскликнул я.

– Что «ничего подобного», Гэвир? – холодно спросил Эверра.

– То, что говорит Хоуби!.. Не важно… Извините, учитель. Прошу прощения за то, что прервал вас. И вы все меня простите.

Эверра милостиво кивнул и сказал:

– Тогда садись и веди себя тихо. – Я снова сел рядом с сестрой и какое-то время даже строчек в книге не мог разобрать, хотя Сэлло старалась держать ее так, чтобы мне было видно. В ушах у меня стоял звон, перед глазами плыла пелена. Нет, это просто ужасно, что Хоуби так меня назвал! Я никогда не был хозяйским любимчиком! И ябедой я не был. И никогда не стал бы, как наша служанка Риф, шпионить за другими и нарочно вызывать на разговор, чтобы втереться в доверие, а потом донести хозяевам. Только Риф похвалы не дождалась. Мать Фалимер так и сказала ей: «Ябед я не люблю», и в итоге Риф отправили на рынок рабов и продали. За всю свою жизнь я не припомню, чтобы еще кого-то из взрослых рабов Аркаманта продали. У нас и хозяева, и рабы доверяли друг другу и отчетливо сознавали свой долг. А как же иначе?

Когда занятия подошли к концу, Эверра раздал наказания тем, кто мешал ему вести урок: Тиб и Хоуби должны были выучить дополнительно целую страницу из «Великих подвигов»; затем нам троим было велено переписать 41-ю главу из «Этики» Трудека; а я получил еще и отдельное задание: набело переписать в общую классную тетрадь тридцать строк из эпической поэмы Гарро «Осада и падение Сентаса» и к завтрашнему дню заучить их наизусть.

Не знаю, понимал ли Эверра, что его наказания чаще всего воспринимаются мной как награды. Наверное, понимал. Впрочем, тогда я воспринимал его как человека невероятно старого и мудрого; мне и в голову не приходило, что он способен думать обо мне или интересоваться моими переживаниями. И поскольку Эверра называл переписывание поэзии «наказанием», то и я очень старался поверить, что это так. На самом деле я с наслаждением, высунув язык, переписывал заданные строки. Почерк у меня тогда был ужасный: какие-то кривоватые каракули, а не почерк. А толстая тетрадь, в которую мы переписывали набело, должна была достаться в наследство тем, кто будет учиться после нас, – точно так же, как и нам достались книги и тетради предыдущих поколений учеников; они ведь тоже некогда переписывали те же строки, сидя в нашем классе. Последний отрывок в общей тетради был переписан Астано. После ее мелкого изящного почерка, почти такого же четкого, как в настоящих печатных книгах из Месуна, написанные мною строчки выглядели особенно ужасно; буквы ползли вкривь и вкось, как бы с трудом пробираясь по бумаге, и смотреть на это уродство было для меня сущим наказанием. Ну а наизусть этот отрывок я и без того уже знал.

Я вообще все запоминаю как-то очень быстро, точно и полно. Даже в раннем детстве, да и потом, уже подростком, я мог запомнить целиком страницу книги, или мельком увиденное помещение, или чье-то лицо, промелькнувшее в толпе, а потом все это вспоминалось мне столь же отчетливо, как если бы я вновь видел это прямо перед собой. Возможно, именно поэтому я и сбивал с толку собственную память тем, что условно называл «воспоминаниями», хотя на самом деле ни к памяти, ни к воспоминаниям эти видения не имели ни малейшего отношения.

Тиб и Хоуби сразу ринулись вон из класса, отложив свое наказание на потом; я же остался и все сделал сразу, а потом пошел помогать Сэлло подметать коридоры и внутренние дворики, поскольку такова была наша повседневная обязанность. Приведя в порядок дворик перед «шелковыми комнатами», мы отправились на кухню и перекусили хлебом с сыром, а потом я хотел было продолжить уборку, но Торм прислал за мной Тиба и передал, чтобы я шел вместе с ним «учиться военному делу».

Подметать дворы и коридоры этого огромного дома – работа, между прочим, немалая; полагалось, чтобы там всегда было чисто, и у нас с Сэлло обычно большая часть дня уходила на то, чтобы этому требованию соответствовать. Мне не хотелось бросать все на Сэл – тем более она и так уже достаточно потрудилась одна, пока я переписывал стихи, но ослушаться Торма я не мог.

– Ох, да иди ты, иди, – сказала мне сестра, лениво подметая под тенистыми арками центрального атриума, – тут совсем немного осталось. – И я, разумеется, тут же радостно помчался в парк, на ту аллею под городской стеной, где росли гигантские сикоморы. Парк находился в южной части города на расстоянии нескольких улиц от Аркаманта. Торм уже вовсю муштровал Тиба и Хоуби в тени сикомор, и я присоединился к ним. Такие игры мне ужасно нравились.

Явен был таким же высоким и гибким, как его сестра Астано и их мать, а вот коренастый, мускулистый Торм больше походил на отца. Во внешности Торма вообще было что-то не то – какая-то кривобокость, что ли. Он вроде бы и не хромал, но при ходьбе как-то странно нырял вперед, приволакивая ноги. И лицо у него тоже было каким-то кривоватым, точно две его половины не совсем подходили друг к другу. Торм отличался внезапными приступами неукротимой ярости; порой это были настоящие припадки, когда он дико кричал, дрался со всеми, точно безумный, рвал на себе одежду и сам себя царапал. Теперь, становясь взрослым, он, похоже, понемногу приходил в себя: детские припадки почти прекратились, а бушевавшая в нем ярость несколько улеглась. Он очень много внимания уделял своей физической форме и в результате постоянных упражнений постепенно превращался в настоящего атлета. Все его помыслы были связаны с армией; он мечтал стать воином и сражаться за Этру. Однако в армию его могли взять в лучшем случае года через два, и он пока решил создать собственный боевой отряд из Хоуби, Тиба и меня. Вот уже несколько месяцев он нещадно муштровал нас, точно солдат на плацу.

Мы устроили тайник под одной из огромных старых сикомор, росших в парке, и прятали там свои деревянные щиты и мечи, а также поножи и шлемы, сделанные из кожи мною и Сэлло под руководством Торма. У самого Торма на шлеме красовался плюмаж из рыжих конских волос, которые Сэл собрала на конюшне и весьма удачно скрепила; по-моему, плюмаж этот был просто великолепен. Маршировали мы обычно на длинной, поросшей травой аллее в глубине парка, под самой городской стеной. Место было весьма уединенное. Я бежал к ним меж деревьями напрямки и еще издали увидел, как они там маршируют. Быстренько надвинув на голову шлем и схватив меч и щит, я, все еще задыхаясь от быстрого бега, встал в строй, и некоторое время мы разучивали повороты и остановки по команде. Затем Торм, наш востроглазый орел-командир, заставил нас стоять по стойке смирно, а сам принялся бегать вдоль строя, ругая одного за то, что он криво надел шлем, второго за то, что он стоит недостаточно прямо, третьего за то, что он не туда скосил глаза, и т. п.

– Эх вы, жалкие вояки! – рычал он. – Шпаки проклятые! Разве сможет Этра когда-нибудь победить проклятых вотусанов, если в армию берут такой сброд?

Мы застыли как изваяния и не мигая смотрели прямо перед собой, исполненные решимости во что бы то ни стало победить «проклятых вотусанов».

– Ну ладно, – смилостивился наконец Торм. – Значит, так: Тиб и Гэв будут вотусанами, а мы с Хоуби – этранцами. Вы, парни, займете позиции за земляным валом, а мы совершим кавалерийскую атаку.

– Почему-то всегда именно они бывают этранцами, – проворчал Тиб, когда мы бежали с ним к «земляному валу» – заросшей травой дренажной канаве. – Почему нам-то хоть разок нельзя этранцами побыть?

Вопрос был чисто риторический, разумеется; ответа на него не существовало. Мы скатились в канаву и приготовились к бешеной атаке кавалерии Этры.

Отчего-то напали они далеко не сразу, и у нас с Тибом хватило времени, чтобы приготовить вполне приличный запас снарядов: небольших комков твердой как камень глины. Когда мы наконец услышали ржание и храп лошадей, то встали и стали яростно отражать атаку с помощью этих снарядов, которые по большей части либо не долетали до цели, либо пролетали мимо. Но один комок, как ни странно, угодил Хоуби прямо в лоб. Не знаю уж, кто его бросил, Тиб или я. Хоуби остановился, явно потрясенный этим, и стоял, как-то странно качая головой и неотрывно глядя на нас. А Торм продолжал мчаться вперед с криками: «На врага, воины! За наших предков! За Этру! За великую Этру!» – и в итоге свалился прямо в канаву, хотя при этом и не забыл заржать, подражая боевому коню. Мы с Тибом, естественно, отступили под натиском столь яростной атаки, и Торм, чувствуя себя победителем, наконец оглянулся и увидел Хоуби.

Хоуби, с потемневшим от ярости и грязи лицом, во весь опор мчался прямо на нас. Спрыгнув в канаву, он бросился на меня и замахнулся своим деревянным мечом, явно намереваясь разрубить меня пополам. Я попятился к росшим по краю канавы кустам, понимая, что бежать мне некуда и остается только поднять щит и обороняться, пытаясь с помощью своего меча как-то отразить его бешеные удары.

Деревянные мечи с громким стуком ударились друг о друга, и мой меч, выбитый его куда более сильным ударом, мелькнув в воздухе, полетел ему прямо в лицо. А его меч с такой силой обрушился мне на руку, повредив запястье, что я взвыл от боли.

– Эй! – крикнул Торм. – Не драться! Оружие в ход не пускать! – Вообще-то, он с самого начала предупредил нас насчет строгости тех правил, согласно которым мы имели право брать в руки оружие лишь для того, чтобы исполнить нечто вроде танца с мечами: то есть мы могли делать выпады и парировать, но удары наносить не должны были ни в коем случае.

Торм бросился к нам, пытаясь нас разнять, и я был первым, на кого он обратил внимание, потому что я плакал и протягивал к нему руку, которая нестерпимо болела. Только потом он повернулся к Хоуби; тот стоял, закрыв руками лицо, и между пальцами у него текла кровь.

– Что там у тебя? Дай-ка я посмотрю, – сказал Торм, и Хоуби простонал:

– Я ничего не вижу! Я ослеп!

Рядом даже воды не было; ближайшим ее источником был фонтан во дворе Аркаманта. Но наш командир не растерялся: он велел Тибу и мне спрятать оружие в тайник и быстро бежать домой, а Хоуби повел домой сам. Мы нагнали их уже у фонтана. Торм смывал у Хоуби с лица грязь и кровь.

– В глаз он тебе не попал, – говорил он, – я уверен, что не попал. Разве что чуть-чуть задел. – Сам я, правда, не был полностью в этом уверен. Острый конец моего деревянного меча, который Хоуби выбил у меня из рук, нарисовал у него под глазом кровавый зигзаг, а может, и в глаз попал. Из раны все еще текла кровь, и Торм, оторвав от подола рубахи лоскут, сложил его в несколько раз и велел Хоуби прижать его к ране. – Ничего страшного, – приговаривал он, – все обойдется. И вообще, солдат, это благородное ранение. Воина шрамы только украшают! – Вскоре Хоуби, обнаружив, что левым-то глазом он, по крайней мере, видеть может по-прежнему, несколько успокоился и вопить перестал.

Я, замерев от ужаса, стоял рядом навытяжку. Когда я увидел, что Хоуби видеть все-таки может, то, испытывая огромное облегчение, воскликнул:

– Прости меня, Хоуби!

Он оглянулся, сверкнув здоровым глазом, – второй глаз по-прежнему был прикрыт куском тряпки – и прошипел:

– Ах ты, маленький ябедник! Сперва ты в меня камнем кинул, а потом и мечом прямо в лицо угодил!

– Это был вовсе не камень, а просто земля! И мечом я тебя задеть совсем не хотел! Просто он у меня из рук вылетел, когда ты по нему ударил…

– Так ты что, камнями кидался? – грозно спросил у меня Торм, и мы с Тибом дружно принялись оправдываться, уверяя его, что бросались только комками глины. И вдруг выражение лица у Торма стало совершенно иным; он тоже вытянулся по стойке смирно. Мы даже не сразу поняли, в чем дело.

Его отец, Отец Аркаманта, Алтан Серпеско Арка, возвращался домой из Сената и заметил у фонтана нашу четверку. И теперь стоял всего в паре шагов от нас, внимательно на нас глядя, а рядом с ним стоял его охранник Меттер.

Алтан-ди был широкоплечим, с мощным торсом и сильными руками. Даже в чертах его округлого лица – в выпуклом лбе, вздернутом носе, узких глазах – чувствовалась энергия, некая напористая сила. Мы почтительно с ним поздоровались и замерли, ожидая, что он скажет дальше.

– Что случилось? – спросил Алтан-ди. – Он что, ранен?

– Мы играли, отец, – ответил Торм. – Он просто порезался.

– А глаз задет?

– По-моему, нет.

– Немедленно отведи его к Ремену. А это еще что такое?

Мы-то с Тибом успели спрятать все наше оружие в тайнике, но на голове Торма по-прежнему красовался шлем, украшенный плюмажем; и Хоуби тоже позабыл про свой шлем, хотя и несколько менее красивый.

– Это шапка, отец.

– Это не шапка, а шлем. Вы что, в войну играли? С этими мальчиками?

Он снова быстро окинул взглядом нас троих.

Торм промолчал.

– Говори ты, – сказал Алтан, обращаясь ко мне – и явно считая меня самым младшим, самым слабым и самым трусливым. – Ну, говори: вы играли в солдат?

Я в ужасе посмотрел на Торма, ожидая подсказки, но он по-прежнему стоял, точно воды в рот набравши, и лицо у него было как каменное.

– Мы маршировали, Алтан-ди, – прошептал я.

– Больше похоже на то, что вы сражались друг с другом. Покажи-ка мне свою руку. – В голосе его не было ни угрозы, ни гнева, только абсолютная холодная властность.

Я вытянул перед собой руку; на запястье, у основания большого пальца, виднелась большая багровая опухоль.

– Каким оружием пользовались?

И снова я устремил свой взор на Торма, мучительно взывая к нему. Неужели я должен лгать нашему Отцу?

Но Торм смотрел прямо перед собой, и мне пришлось ответить.

– Деревянным, Алтан-ди.

– Так, значит, мечи у вас были деревянные. Что еще у вас было?

– Щиты, Алтан-ди.

– Все он врет! – сказал вдруг Торм. – Он с нами даже не маршировал! Он же еще маленький. Просто мы пытались на сикомору взобраться, и Хоуби сорвался, вот ветка его по лицу и хлестнула.

Некоторое время Алтан Арка молчал, а я испытывал странную смесь дикой надежды и пронзительного ужаса, слушая вранье Торма.

Затем Отец медленно проговорил:

– Но вы, значит, все-таки маршировали?

– Иногда мы учимся маршировать, – сказал Торм и, помолчав, прибавил: – Я их учу.

– Вы маршируете с оружием?

Торм снова умолк, точно язык проглотил. Стоял и молчал, и это затянувшееся молчание становилось просто невыносимым.

– Вы оба, – сказал наконец Отец, обращаясь ко мне и Тибу, – немедленно отнесете все ваше оружие на задний двор. А ты, Торм, отведи этого мальчика к Ремену и проследи, чтобы тот хорошенько его осмотрел и сделал все, что нужно. А потом приходи на задний двор.

Мы с Тибом дружно поклонились и со всех ног помчались назад, в парк. Тиб плакал, у него даже зубы от страха стучали. А я пребывал в каком-то странном болезненном состоянии вроде лихорадки, отчего все вокруг казалось мне каким-то неестественным, точно во сне; я был довольно спокоен, но разговаривать с Тибом не мог. Мы сразу направились к тайнику, выудили оттуда наши деревянные мечи и щиты, шлемы и наколенники и поволокли их на задний двор Аркаманта. Там мы свалили все это в кучу и встали рядом, ожидая кары.

Отец, уже переодевшись в домашнее платье, быстрым шагом подошел к нам, и я прямо-таки почувствовал, что Тиб весь съежился от страха. Я поклонился Отцу и стоял спокойно. Я не боялся его, во всяком случае, Хоуби я боялся гораздо больше. А перед нашим Отцом я испытывал некий благоговейный трепет, полностью ему доверяя. Этот человек в моих глазах был абсолютно всемогущ и абсолютно справедлив. Он, конечно же, поступит с нами по справедливости, и если мы должны быть наказаны, то пусть так и будет.

Вскоре из дома вышел и Торм; широко шагая, он поспешил к нам. Он казался уменьшенной копией своего отца. Резко затормозив перед печальной грудой деревянного оружия и доспехов, он поклонился Алтану-ди, но стоял с высоко поднятой головой.

– Ты знаешь, Торм, что это преступление – давать рабу любое оружие?

– Да, отец, – пролепетал Торм.

– Ты знаешь, что в армии Этры рабов нет? Что воины – это свободные люди? Что, обращаясь с рабом как с воином, ты проявляешь оскорбительное неуважение по отношению к нашей армии и нашим предкам? Тебе все это должно быть хорошо известно, Торм.

– Да, мне это хорошо известно.

– Но ты все же совершил это преступление, проявив крайнее неуважение к нашим законам и традициям.

Торм стоял совершенно неподвижно, только лицо его как-то жутковато подергивалось.

– Итак, кого же следует наказать за это, тебя или рабов?

Глаза Торма широко распахнулись, – видимо, подобная возможность даже в голову ему не приходила, однако он по-прежнему молчал. И молчание снова затягивалось.

– Кто у вас командовал? – спросил Отец.

– Я.

– Ну и?

Снова надолго воцарилось молчание.

– Ну и наказание должен понести я, отец.

Алтан Арка коротко кивнул и снова спросил:

– А они?

Торм, явно преодолевая себя, буркнул:

– А они делали то, что им велел я.

– Так я не понял: надо их наказывать за то, что они следовали твоим командам?

– Нет, отец.

Еще один короткий кивок, и Отец посмотрел на нас с Тибом, но так, словно мы находились где-то далеко-далеко.

– Сожгите этот хлам, – велел он, – и учтите: подчиниться преступному приказу – это тоже преступление. Вы остаетесь безнаказанными лишь потому, что ваш хозяин берет всю ответственность на себя. Тебя, мальчик с Болот, кажется, Гэв зовут? А тебя…

– Меня зовут Тиб, Отец Алтан. Я с кухни, – пролепетал Тиб.

– В общем, сожгите все это и немедленно возвращайтесь к работе. – Он повернулся к Торму. – Идем, – сказал он ему, и они пошли куда-то бок о бок под длинной аркадой. Выглядели они точно воины на параде.

Мы сходили на кухню, взяли там из очага пылающую головню и запалили сваленные в кучу деревянные мечи и щиты; но когда мы бросили в костер наши кожаные шлемы и наколенники, те несколько прибили огонь, и костер задымил. Тогда мы, обжигая себе руки, разгребли полуобгоревшие деревяшки и противно пахнувшие кожаные ремешки и закопали все это в палисаднике перед кухней. И уже после этого окончательно распустили сопли. Быть воинами было тяжело и даже немного пугающе, зато почетно, и мы так гордились собой, играя в эту игру. Я, например, просто обожал свой деревянный меч и частенько ходил к тайнику один, доставал его оттуда, пел ему песни, без конца полировал его грубо выструганное щелястое лезвие камнем и натирал его для блеска салом, припасенным с обеда. Но в итоге игра обернулась ложью. Даже во время игры мы никогда не были воинами – только рабами. Мы так и остались рабами. Рабами и трусами. А я еще и предал своего командира. Да меня просто тошнило от стыда и позора!

К началу послеобеденных занятий мы, естественно, опоздали. Когда мы, бегом промчавшись через весь дом и задыхаясь, влетели в класс, Эверра с отвращением посмотрел на нас и велел:

– Идите умойтесь. – А мы-то на себя и внимания не обратили; только теперь я заметил, как перепачкана наша одежда, какие грязные у нас руки, а физиономия Тиба к тому же вся в потеках сажи, слез и соплей; да и сам я, наверное, выглядел не намного лучше. – Сходи с ними, Сэлло, – попросил учитель мою сестру, – и проследи, чтобы они привели себя в порядок. – По-моему, добрый Эверра послал Сэл с нами, понимая, до какой степени мы оба расстроены.

Я успел заметить, что Торм сидит в классе на своем обычном месте, а вот Хоуби там нет.

– Что случилось? – спросила Сэлло, помогая нам отмыться, но я вместо ответа спросил:

– А что вам Торм сказал?

– Он сказал, что Отец Алтан приказал вам сжечь кое-какие игрушки, так что вы, возможно, опоздаете к началу занятий.

Значит, Торм прикрыл нас, придумал для нас оправдание! С одной стороны, я испытал огромное облегчение, но с другой – это оказалось настолько незаслуженным после моего предательства, что я чуть не расплакался от благодарности и стыда.

– Интересно, какие такие игрушки он велел вам сжечь? Чем вы там занимались?

Я молча покачал головой, решив ничего ей не говорить. Но Тиб не выдержал:

– Мы играли в воинов и маршировали, а Торм-ди нами командовал.

– Заткнись, Тиб! – сказал я, но было уже поздно.

– С какой это стати мне затыкаться?

– Мало тебе неприятностей?

– Мы же не виноваты! Так и Отец сказал. Он же сказал, что во всем виноват Торм-ди.

– Ничего подобного! Ты бы лучше об этом помалкивал, раз не понимаешь! Ты же предаешь его!

– Ну так ведь он же соврал, – сказал Тиб. – Он сказал, что мы лазали по деревьям.

– Он просто пытался уберечь нас от лишних неприятностей!

– А может, себя самого? – возразил Тиб.

У фонтана во дворе Сэл как-то ухитрилась погрузить наши головы в воду и почти дочиста оттереть наши перепачканные физиономии. Возилась она довольно долго. Сперва мои многочисленные ожоги сильно щипало, потом я почувствовал приятную прохладу; особенно приятно было опустить в воду свое уже очень сильно распухшее запястье. Отскребая с нас грязь, Сэлло постепенно вытянула-таки из нас всю историю с оружием, но отреагировала весьма немногословно, сказав Тибу:

– Гэв прав. Не надо об этом болтать.

На обратном пути я спросил у нее:

– А что, теперь Хоуби на один глаз ослепнет?

– Торм-ди сказал только, что он слегка повредил себе глаз, – пожала плечами Сэлло.

– Хоуби ужасно на меня зол, – вздохнул я.

– Ну и что? – вдруг возмутилась Сэлло. – Ты же не нарочно его поранил! А вот он как раз хотел ударить тебя мечом. Пусть только еще раз попробует, вот тогда действительно в беду попадет! – Она говорила чистую правду. Мягкая и добродушная, моя сестра моментально воспламенялась, стоило кому-нибудь меня обидеть, и готова была защищать своего младшего брата столь же свирепо, как кошка защищает своих котят. Об этом все знали. А Хоуби, кстати сказать, она никогда не любила.

Прежде чем войти в класс, Сэлло обняла меня за плечи и на минутку прижала к себе; я тоже быстро обнял ее, и снова все стало хорошо… почти хорошо.

Глава 2

Глаз у Хоуби поврежден не был. Безобразный шрам пересекал его бровь ровно посредине, но, как выразился Торм, «не так уж Хоуби и красив, чтобы эту красоту можно было испортить». На следующий день Хоуби вернулся в школу, вовсю шутил и вообще вел себя вполне мужественно, хотя голова у него и была перебинтована. Он со всеми был весел и дружелюбен – за исключением меня. Какова бы ни была истинная причина его странного соперничества со мной, действительно ли он считал, что я пытался его унизить, бросив камнем ему в лицо, он так или иначе явно видел во мне врага и с тех пор уже не скрывал своего неприязненного ко мне отношения.

В таком огромном хозяйстве, как Аркамант, у любого из домашних рабов сколько угодно возможностей навлечь беду на своего недруга. К счастью, ночевал Хоуби в так называемой мужской хижине, а я – по-прежнему в доме… Однако даже сейчас, когда я пишу эту историю для тебя, моя дорогая жена, и для тех, кому, возможно, захочется ее прочесть, я думаю так же, как думал и тогда, двадцать лет назад, когда был еще мальчиком-рабом. Моя память дает мне возможность настолько ясно видеть прошлое, словно все это снова происходит здесь и сейчас, у меня на глазах, и я забываю, что кое-что уже стоило бы пояснить и тебе, и читателям, и, пожалуй, даже самому себе. Описывая нашу жизнь в Аркаманте, в городе-государстве Этра, я снова погружаюсь в мир моего детства, я воспринимаю эту жизнь именно так, как воспринимал и тогда, – как бы изнутри и стоя на самой нижней ступеньке существовавших в нашем Доме отношений. Я не имел возможности ни с чем эту жизнь сравнить и считал подобное положение вещей единственно возможным. Детям вообще свойственно именно так воспринимать окружающий их мир. Как и рабам. Свобода ведь в значительной степени связана с пониманием того, что существующему порядку вещей есть некие альтернативы.

А я, кроме Этры, в те времена не знал ничего. Этра и соседние города-государства почти перманентно пребывали в состоянии войны, и воины в обществе занимали весьма важное положение. Воинами обычно становились только представители двух высших классов: знати, из числа которой выбирались и члены Сената, и так называемых свободных людей – земледельцев-фермеров, купцов, подрядчиков, архитекторов и т. п. Мужчины, входившие в последнюю группу, имели право голосовать по некоторым законодательным вопросам, но не имели права занимать государственные должности. К тому же среди «свободных» имелось и небольшое количество «освобожденных», т. е. бывших рабов. Ниже их стояли только рабы.

Женщины, представительницы всех классов, занимаются физическим трудом только дома, а мужчины-рабы трудятся как в доме, так и вне его. Численность рабов увеличивается за счет пленных, захваченных во время войны или бандитских вооруженных налетов на другой город или деревню, или же за счет детей, рожденных домашними рабами; рабов можно покупать или дарить, что и делают те, кто принадлежит к двум высшим классам. Раб не имеет никаких законных прав, не может вступить в брак и чаще всего живет в вечной разлуке и со своими родителями, и со своими детьми.

Жители городов-государств поклоняются предкам тех, кто здравствует ныне. Люди, не имеющие предков, то есть «освобожденные» и рабы, могут поклоняться только праотцам того семейства, которое ими владеет или владело, или же праотцам самого города, великим духам давно минувших времен. Но рабы поклоняются и некоторым другим божествам, известным повсюду на Западном побережье: богине Энну, богу Раниу и богу удачи, которого называют также Глухим богом.

Ясно, что и я от рождения был рабом, а потому и говорю в основном о рабах. Но если вы прочтете любую историческую хронику – Этры или другого города-государства, – то там все будет только о правителях, сенаторах, генералах, славных воинах, богатых купцах и так далее; там будут описаны только деяния тех людей, которые вольны были совершать или не совершать эти деяния. О рабах там вы не найдете ни слова. Основное качество и добродетель раба – его незаметность, даже почти невидимость. Людям бесправным, лишенным власти, приходится быть незаметными; они порой даже самих себя толком не видят. Эту важную вещь Сэлло, например, давно уже поняла, а я еще только учился этому.

В Аркаманте мы, домашние рабы, ели на кухне; там всегда можно было найти вкусную кашу из пшеничных зерен, свежий хлеб, сыр, оливки, свежие или сушеные фрукты, молоко, а по вечерам еще и горячий суп. Впрочем, зимой горячего супа можно было похлебать и утром. Одевали и обували нас вполне прилично, постели были всегда чистые и теплые. Аркамант славился своим богатством и щедростью. Наша Мать с презрением отзывалась о тех хозяевах, которые отправляют своих рабов на улицу босиком, голодными, со следами побоев. В Аркаманте старых рабов, которые уже не могли приносить пользу своим трудом, продолжали содержать в холе и тепле, кормили и одевали до самой смерти; а к старой Гамми, которую мы с сестрой очень любили и которая была нянькой еще самого Алтана-ди, все относились с особой теплотой. Мы хвастались перед рабами из других Домов, что суп для нас варят с мясом, а одеяла у нас шерстяные. Мы презрительно смотрели на те безвкусные и претенциозные «ливреи», которые вынуждены были носить рабы чужих Домов. Нам гораздо больше по душе были традиционные, «как у наших предков», прочные, добротные одежды. Как, впрочем, и всем в Аркаманте.

Взрослые рабы-мужчины спали в большом отдельном строении на заднем дворе, Хижине; женщины и дети ночевали в просторной спальне рядом с кухней. Младенцы, как принадлежавшие Семье, так и из числа домашних рабов, вместе с няньками и кормилицами размещались в детской неподалеку от покоев самой Семьи. «Подарочные» девушки проживали и развлекали гостей или своих постоянных любовников в «шелковых комнатах», красиво убранных помещениях в дальнем западном крыле, отделенном внутренним двориком.

Женщины сами могли решить, когда мальчику следует переехать из общей женской спальни в мужскую Хижину. Например, несколько месяцев назад они отправили туда Хоуби – главным образом для того, чтобы просто от него избавиться: он постоянно всем грубил и издевался над младшими детьми. Сперва, по-моему, более взрослые юноши, жившие в Хижине, встретили его в штыки, но он тем не менее страшно гордился этим переселением, считал его существенным признаком собственной мужественности и презирал нас, младших, за то, что мы спим «в норе вместе со всем выводком».

Тиб тоже только и мечтал о том, чтобы его отправили на ту сторону двора, а мне так жилось очень хорошо: у нас с Сэл был собственный крошечный закуток, собственный запирающийся сундучок и собственная просторная лежанка; да и Гамми по-матерински опекала нас. А когда она умерла, нас не разлучили и позволили заботиться друг о друге. Тут надо пояснить: поскольку у рабов как бы нет ни родителей, ни детей, то любая женщина имеет право дать выход своим материнским чувствам и заботиться о каком-то ребенке или о нескольких детях; во всяком случае, ни один ребенок не ложится спать, испытывая горечь одиночества. А у некоторых детей бывает даже несколько «приемных матерей». Всех женщин дети называют «тетя» или «тетушка». Наши «тетушки» частенько говорили, что мне приемная мать и вовсе не нужна, потому что у меня такая замечательная сестра. И я был совершенно с этим согласен.

Когда Хоуби убрали из нашей общей спальни, моей сестре больше не нужно было защищать меня от его преследований, однако за пределами спальни все стало гораздо хуже. Обязанность подметальщика вынуждала нас с Сэлло ходить по всему огромному дому, и Хоуби подстерегал меня в таких уголках двора и в таких коридорах, где люди бывали довольно редко. Он хватал меня за шиворот, приподнимал и начинал трясти и мотать из стороны в сторону, как собака трясет пойманную крысу, желая сломать ей шею. При этом он все время гнусно ухмылялся, заглядывая мне в лицо, а потом с силой швырял меня на пол, пинал ногой и удалялся. Это было ужасно – вот так, беспомощно, болтаться в его руках! Я брыкался, я вырывался изо всех сил, но был гораздо меньше и слабее его, да и руки у меня были коротковаты, я даже дотянуться до него не мог, а если мне все же удавалось пнуть его ногой, то он, похоже, этих жалких пинков даже не замечал. Звать на помощь я не осмеливался: если ссора между рабами тревожила покой членов Семьи, то этих рабов непременно сурово наказывали. По-моему, моя беспомощность только распаляла жестокость Хоуби, ибо он вел себя все хуже и хуже. Он был хитер и никогда не тряс и не пинал меня в присутствии других людей, но стал все чаще устраивать свои гнусные засады, исподтишка ставил мне подножки, выбивал у меня из рук тарелки с едой и т. д. Но хуже всего то, что он не упускал случая оболгать меня, обвиняя в воровстве и ябедничестве.

Впрочем, женщины у нас в спальне почти не обращали внимания на россказни Хоуби, а вот старшие ребята, жившие в Хижине, к нему, увы, прислушивались и в итоге стали относиться ко мне как к жалкому маленькому шпиону и хозяйскому любимчику. Я этих юнцов видел редко, ибо они были заняты работой и почти не попадались мне на глаза. Зато с Тормом я каждый день встречался в школе. С того дня, когда состоялась наша битва на «земляном валу», то есть в заросшей травой канаве, Торм совершенно перестал обращать внимание на нас с Тибом и своим единственным дружком сделал Хоуби, а тот с некоторых пор стал обзывать меня «вонючкой», и Торм вскоре последовал его примеру.

Эверра не мог напрямую сделать Торму замечание или тем более устроить ему выговор. Торм был сыном Семьи, а Эверра – рабом. Уважения заслуживала лишь та роль, которую Эверра играл, но не он сам. Он имел право исправлять ошибки, которые Торм делал при чтении, или, скажем, в чертежах, или исполняя какую-нибудь мелодию, но делать ему замечания по поводу поведения он не мог; он мог, например, сказать: «Тебе придется переделать это упражнение», но остановить его окриком: «Немедленно прекрати это!» – не мог. Впрочем, те болезненные приступы бессмысленной ярости, случавшиеся с Тормом в детстве, давали Эверре кое-какие дополнительные возможности; он и теперь порой пользовался этими возможностями, чтобы держать Торма в руках. Когда тот начинал орать и драться, Эверра просто хватал его в охапку и выносил из класса, а потом запирал в кладовке в дальнем конце коридора, пригрозив, что если он сам попытается выбраться оттуда, то его родителям будет сообщено, как отвратительно он вел себя на уроке. И Торм, посидев какое-то время в одиночестве, обычно приходил в себя и терпеливо ждал, когда Эверра его выпустит. Мне кажется, он и сам бывал рад, что его заперли, потому что, даже став старше и гораздо сильнее, когда Эверра уже и не смог бы, наверное, с ним справиться, он чуть ли не бегом бросался по коридору, стоило нашему учителю сказать: «В кладовую, Торм-ди!» – и охотно позволял Эверре запереть за собой дверь. Теперь, правда, у него уже почти год не было настоящих припадков, но один или два раза, когда он снова начинал выходить из себя, Эверра тихо говорил ему: «В кладовую, пожалуйста», и он послушно направлялся туда.

Однажды весной Хоуби снова стал приставать ко мне в классе; он нарочно толкал скамью, когда я писал, потом разлил чернила и обвинил меня в том, что я специально испортил ему тетрадь, затем принялся очень больно щипаться, стоило мне пройти мимо. Заметив это, Эверра сказал:

– Оставь Гэвира в покое, Хоуби. Вытяни перед собой руки!

Хоуби встал и, выбросив перед собой руки ладонями вверх, со своей обычной бараньей упрямой усмешкой приготовился к наказанию.

Но тут вмешался Торм.

– А он ничего такого не сделал, чтобы его наказывать! – заявил он.

От неожиданности Эверра не сразу нашелся что ответить. Но все же сказал:

– Он мучил Гэвира, Торм-ди.

– Этого вонючку? Да это его надо наказывать, а не Хоуби! Это же он чернила разлил.

– Он сделал это случайно, Торм-ди. Я за это не наказываю.

– Нет, не случайно! А Хоуби и вообще ничего такого не сделал! Нечего его наказывать! Скорее уж этот дерьмец наказания заслуживает!

Хотя Торма пока еще не трясло от ярости, как бывало, но он явно был на грани очередного срыва: лицо его исказилось, глаза вдруг словно ослепли и даже побелели от бешенства. Наш учитель стоял и молчал. Я заметил, как он быстро глянул на Явена, склонившегося над каким-то чертежом и совершенно поглощенного своим занятием. Я тоже очень надеялся, что Явен – все-таки он был старшим братом Торма – заметит, что происходит; но он словно ничего не слышал; а Астано в тот день в классе не было.

Наконец Эверра сказал:

– В кладовую, пожалуйста, Торм-ди.

Торм машинально сделал пару шагов. И остановился. Затем повернулся лицом к учителю и хрипло, с трудом выговаривая слова, сказал:

– Я, я, я… приказываю тебе наказать этого дерьмеца! – Лицо его при этом дергалось и тряслось, как и в тот день, когда нас ругал его отец за то, что мы играли с оружием.

А у Эверры лицо стало совершенно серым. Он стоял неподвижно и выглядел очень худым и старым. Потом снова бросил взгляд в сторону Явена, по-прежнему ничего не замечавшего, и промолвил очень тихо, но с достоинством:

– В этой классной комнате распоряжаюсь я, Торм-ди.

– Но ты всего лишь раб и обязан выполнять мои приказания! – выкрикнул Торм, и голос его, еще не успевший сломаться, сорвался на визг.

Это наконец услышал и Явен; он поднял голову, удивленно огляделся и спросил:

– В чем дело, Торм?

– Довольно с меня непослушания каких-то дерьмовых рабов! – выкрикнул Торм, снова срываясь на визг. В эти минуты он был похож на сумасшедшую старуху, особенно своим хриплым визгливым голосом, и, может быть, именно это и заставило маленького четырехлетнего Мива рассмеяться. Когда в наступившей тишине прозвенел негромкий смех Мива, Торм резко обернулся к нему и с размаху ударил его по голове кулаком. Малыш так и слетел со скамьи, ударившись о стену.

И тут Явен не выдержал: подскочив к Торму, он с мрачным видом торопливо извинился перед Эверрой, схватил брата за руку и поволок его вон из класса. Торм не сопротивлялся. Он умолк, но глаза его по-прежнему горели слепой яростью, хотя лицо несколько обмякло, да и вид у него был скорее смущенный.

Хоуби с тупым, каким-то пришибленным выражением смотрел ему вслед. Никогда еще так резко не бросалось в глаза то, что они с Тормом разительно похожи – почти одно и то же лицо.

Сэлло подняла маленького Мива и баюкала его, прижав к груди. Малыш так и не издал ни звука: похоже, он был оглушен тем страшным ударом по голове. Потом он немного повозился и уткнулся лицом в плечо Сэл. Если он и плакал, то совершенно беззвучно.

Наш учитель опустился возле них на колени, пытаясь определить, нет ли у мальчика каких-либо иных повреждений, кроме здоровенной шишки, которая уже набухала и вскоре должна была закрыть ему половину лица. Потом Эверра велел Сэлло и Око, сестре Мива, отнести мальчика в атриум к фонтану и как следует умыть. В классе, таким образом, остались только Рис, Сотур, Тиб, я и Хоуби. Учитель повернулся к нам и сказал:

– А мы пока почитаем Трудека. – Голос его показался мне каким-то хриплым и слабым. – Итак, шестидесятая мораль. «О терпении».

Первой он велел читать Сотур. И она храбро принялась за дело, но все равно то и дело запиналась.

Сотур была племянницей Алтана-ди. Ее родной отец погиб во время осады Морвы, когда она была еще совсем крошечной, а мать умерла, давая ей жизнь. Сотур, оставшуюся сиротой, приняли в Семью Арка, где она оказалась самой младшей из детей. Она была очень похожа на свою старшую кузину Астано – такая же спокойная и скромная; она обожала Астано, доверяла ей целиком и полностью и подражала во всем, и все же темперамент у нее был несколько иной. Сотур была не то чтобы бунтаркой, но и особой покорностью не отличалась. И чувствовалось, что душа ее по-прежнему одинока.

А в эти минуты Сотур была страшно расстроена тем презрением и неучтивостью, которую Торм выказал по отношению к нашему учителю, которого она очень любила. Будучи единственным членом Семьи, оставшимся в классе, она не могла не чувствовать ответственности за отвратительное поведение Торма, за побои, нанесенные малышу Миву, и за те извинения, которых Торм так и не принес Эверре. Но что она, двенадцатилетняя девочка, могла поделать? Разве что моментально подчиниться и продемонстрировать нашему учителю высшую степень учтивого к нему отношения. Так она и поступила, но читала все же отвратительно. Книга так и тряслась у нее в руках. И вскоре Эверра, поблагодарив ее, велел мне продолжать с того места, где она остановилась.

Стоило мне начать читать, как Хоуби у меня за спиной вдруг завозился и что-то прошипел. Учитель только глянул на него – и он сразу примолк, но ненадолго. И все время, пока я читал, я чувствовал, как он готовит у меня за спиной какую-то гадость.

В общем, мы как-то добрались до конца урока. Вернувшаяся Сэлло сообщила, что оставила маленького Мива и его сестру у нашего лекаря Ремена, потому что у Мива все время кружится голова и он все время засыпает. Матери Дома также сообщили о случившемся, и, по словам Сэл, она собиралась навестить малыша. Это внушало надежду. Старый Ремен только и умел, что рабов лечить, причем для всех болезней он использовал камфарную мазь да отвар из кошачьей мяты, а наша Мать Фалимер по всей Этре славилась своим опытом и умением исцелять по-настоящему.

– Арки всегда заботятся о своих людях, даже о самых маленьких, – промолвил Эверра с мрачной благодарностью. – Когда сегодня пойдете из класса, загляните в комнату предков, поклонитесь им и попросите благословить всех детей этого Дома, всех его детей, а также его добрую Мать.

Мы, разумеется, послушались. Одна лишь Сотур имела право войти в святилище, где на стенах теснились имена предков и их резные изображения. Это была большая темноватая комната с потолком-куполом. Глядя вслед Сотур, мы, домашние слуги, преклонили колена на пороге святилища, и Сэлло, зажав в кулачке резную фигурку богини Энну-Ме, прошептала:

– Благослови нас, Энну, и сама будь благословенна! Прошу тебя, сделай так, чтобы Мив поправился! А я вечно буду следовать твоим указаниям, дорогая моя наставница, великая Энну-Ме!

Я же мысленно молился тому из предков, которого выбрал сам. Это был Алтан Бодо Арка. Лет сто назад он тоже был Отцом Аркаманта, и его портрет, вырезанный в камне и раскрашенный, был хорошо виден с порога, где мы стояли на коленях. У него было замечательное лицо, точно у доброго ястреба, а проницательные глаза смотрели прямо на меня. Я выбрал его еще совсем маленьким и решил, что именно он и есть мой самый главный защитник и всегда знает, что у меня на душе. Мне не нужно было объяснять ему, как сильно я боюсь их обоих – Торма и Хоуби. Он и так все понимал. «О великая тень, прародитель наш, дедушка Алтан-ди, помоги мне от них избавиться! – безмолвно молил я его. – Сделай так, чтобы они не были такими злыми, и прими мою благодарность. – И, подумав, я еще прибавил: – А еще, пожалуйста, сделай меня хоть чуточку храбрее!»

Это была хорошая мысль. Ибо в тот день мужество мне очень даже понадобилось.

Мы с Сэл все подмели, а потом весь день были вместе: она пряла, а я делал задание по геометрии. Хоуби нигде видно не было – ни на кухне, ни в доме. Наступил вечер, и я уже решил, что все обошлось; я даже собирался пойти и поблагодарить за это нашего предка, Алтана Бодо Арку, но, возвращаясь в нашу комнату из уборной, я вдруг услышал за спиной голос Хоуби:

– Вот он!

Я бросился бежать, но было поздно: они все равно сразу меня поймали. Я брыкался, вопил и дрался изо всех сил, но я был все равно что кролик в зубах у гончих.

Хоуби и другие большие мальчишки притащили меня к колодцу за мужской Хижиной, вытащили из колодца ведро и стали опускать меня головой в колодец, держа за ноги, пока голова моя не уходила под воду и я не начинал задыхаться. Стоило мне начать булькать и вдыхать воду, как они быстро вытаскивали меня наверх, давали немного оклематься, и все повторялось снова.

Каждый раз, когда они вытаскивали меня на воздух, задыхающегося, извивающегося, исходящего рвотой, Хоуби наклонялся надо мной и говорил странным ровным голосом:

– Это тебе за то, что ты предал твоего хозяина, жалкий вонючка! И за то, что ты вечно подлизываешься к этому вонючему старому пердуну Эверре, болотная ты крыса! Ничего, посмотрим, как тебе понравится в воде мокнуть, тварь болотная! – И они снова заталкивали меня в колодец, как бы я ни сопротивлялся, расставляя руки, цепляясь за каменные стены колодца и отворачивая голову от воды. Вскоре меня все равно погружали в воду и держали так до тех пор, пока вода не начинала заливаться мне в ноздри; я начинал задыхаться и кашлять, захлебываясь, и меня снова поднимали наверх. Не знаю, сколько раз они проделывали это; в итоге я потерял сознание, и, когда я совсем обмяк, они испугались: решили, наверное, что я умер.

Убить раба может только его хозяин; для всех остальных это считается тяжким преступлением. И мои перепуганные мучители убежали, так и бросив меня у колодца.

Нашел меня старый Ремен, «чинильщик рабов», когда пришел к колодцу на заднем дворе; он всегда утверждал, что в этом колодце вода гораздо чище, чем в фонтанах. «Наткнулся на него в темноте, – рассказывал он впоследствии. – Думал, это дохлая кошка валяется! А потом смотрю, нет, великовато для кошки-то. Значит, думаю, кто-то собаку в колодце топил, да у него не вышло. Глядь, это и не собака вовсе, тут мальчишку чуть не утопили! Клянусь богом удачи! Кто же это тут у нас мальчишек топит?»

Но на этот вопрос он от меня ответа так и не получил.

По-моему, Хоуби и остальные мои мучители считали, что придуманная ими пытка никаких видимых следов не оставит и все мои обвинения против них легко будет опровергнуть за недостатком улик; но на самом деле мои плечи и запястья были покрыты ссадинами и синяками, а на голове красовалось несколько шишек. Я отчаянно сопротивлялся, когда меня опускали вниз головой в узкий колодец, дергался изо всех сил, так что даже лодыжки мои были в черно-синих кровоподтеках. Парни они были крепкие, мускулистые, им, возможно, даже в голову не приходило, какие следы остаются на моем теле от их безжалостных рук. Пытаясь просто меня напугать, они на самом деле причиняли мне серьезный физический ущерб.

Я пришел в себя только ночью в маленькой больничке Ремена; грудь нестерпимо болела, в висках что-то тикало, но я лежал очень тихо и словно плыл в неглубоком озерце тусклого желтоватого света, чувствуя, как эта тишина исходит из моей души и расплывается вокруг, точно круги на спокойной воде. Через некоторое время я заметил, что моя сестра Сэлло сидит рядом со мной и спит, положив голову на край постели, и от этого чудесный покой, что окружал меня, и эта тишина стали еще прекраснее. Я лежал так довольно долго, порой видя лишь этот неяркий золотистый свет и неясные тени, а порой кое-что вспоминая. Например, мне снова вспомнились те тростники, и спокойная, синяя, как шелк вода, и голубой холм вдалеке. Затем я снова вернулся на свою постель и закачался на волнах золотистого света, следя за неясными тенями вокруг и слушая сонное дыхание Сэлло. Вдруг я вспомнил, как Хоуби крикнул: «Вот он!» Но ужас, который я испытал при этом, был каким-то отдаленным, невнятным, как и боль в висках, и не причинил мне особого беспокойства. Я немного повернул голову и увидел маленький масляный светильник, от которого струился этот теплый, золотистый свет, озерцом разливавшийся вокруг его огненной сердцевинки. И, глядя на светильник, я «вспомнил» того человека в темной комнате с высокими потолками. То, как он стоял у огромного стола, заваленного книгами и бумагами, а на столе горела лампа и лежала грифельная доска, и над столом виднелось высокое узкое окошко; а потом этот человек обернулся и посмотрел на меня, стоявшего на пороге. И в этот момент я сумел как следует разглядеть его. Волосы у него начинали седеть, а красивое лицо было чем-то похоже на лицо того «моего» предка – такое же яростное и доброе одновременно; но если лицо предка было исполнено гордости, то в лице этого седеющего человека было больше печали. И все же, увидев меня, он ласково мне улыбнулся и назвал меня по имени: «Гэвир…»

Гэвир… И снова я очутился в озерце неяркого желтого света. Надо мной склонилось чье-то лицо, и я долго вглядывался в него, пытаясь узнать. Это была женщина в ночном капоте и белой шерстяной шали, накинутой на голову. Лицо у нее было нежное и суровое, немного похожее на лицо Астано. Но это была не Астано, и я решил, что она тоже из моих «воспоминаний», но потом догадался – не сразу, медленно, – что надо мной склонилась Мать нашего Дома, Фалимер Галлеко Арка. До сих пор мне ни разу в жизни не доводилось смотреть ей прямо в лицо, и теперь я не сводил с нее глаз. Мне казалось, что она похожа на резное изображение одного из наших предков, и я смотрел и смотрел на нее сонно, мечтательно, не испытывая ни малейшего страха.

Рядом со мной Сэлло чуть шевельнулась во сне, но не проснулась.

Мать Фалимер легко коснулась тыльной стороной ладони моего лба и чуть заметно покивала головой.

– Ну как ты, ничего? – услышал я ее шепот. Я был каким-то слишком усталым и сонным, чтобы ответить, но, должно быть, все же кивнул или улыбнулся ей в ответ, потому что и она тоже слегка улыбнулась, ласково коснулась моей щеки и отошла от меня к стоявшей рядом детской кроватке.

Она некоторое время постояла возле этой кроватки, и я понял, что там, должно быть, лежит маленький Мив, но тут же снова уплыл куда-то по озерцу желтоватого света в ту благословенную тишину. И тут на меня вдруг нахлынули эти видения, или «воспоминания»: мы шли хоронить Мива к реке, и молодые листики ив, росших на берегу, были как зеленый дождь на фоне серого весеннего дождя. И сестра Мива, Око, стояла возле маленькой черной могилки с какой-то цветущей веткой в руке, а я все смотрел на тот берег реки, и поверхность воды была рябой от дождя. А я вспоминал, что, когда мы здесь, на берегу реки, хоронили Гамми, была зима и прибрежные ивы стояли голые, но все равно душа моя была не так переполнена печалью, как сейчас, потому что похороны Гамми были почти как праздник – столько людей собралось, чтобы проводить ее, а после похорон должен был состояться еще и поминальный пир. А потом промелькнуло и еще одно короткое видение: какие-то другие похороны, но тоже весной, вот только я не знал, кого это хоронят, и даже еще подумал: может, меня самого? Я же хорошо видел печаль в глазах того человека, что стоял у стола с зажженной лампой в окутанной полумраком комнате с высоким потолком…

А потом наступило утро. И мягкий дневной свет сменил то озерцо неяркого света от ночника. И Сэл рядом уже не оказалось. А на соседней кроватке лежал маленький Мив, свернувшись клубочком. В дальнем углу я увидел какого-то старика. Потом-то я узнал его: это был Лотер, который до глубокой старости работал у нас поваром, а потом заболел и вот теперь лежал здесь и ждал смерти. Ремен как раз помогал ему сесть, подкладывая под спину подушку, а Лотер стонал и сердито ворчал. Я чувствовал себя вполне хорошо и даже попытался встать, но тут голову мою пронзила острая боль, перед глазами поплыла пелена, как-то сразу заболело все тело, и мне пришлось присесть на кровать.

– Никак уже и встать пытаешься, крыса болотная? – добродушно сказал старый Ремен, подходя ко мне и ощупывая шишки у меня на голове. Вывихнутый большой палец на правой руке уже, оказывается, был уложен в лубок. Ремен осмотрел его, заодно пояснив мне, зачем в таких случаях нужен лубок. – Ничего, скоро с тобой все будет в порядке, – ободрил он меня. – Вы, мальчишки, народ крепкий. А кстати, кто это с тобой такое сотворил, а?

Я только плечами пожал.

Он быстро на меня глянул, коротко кивнул и больше этого вопроса не задавал. Он, как и я, был рабом и понимал, что всем нам приходится жить в сложном сплетении недоговоренностей и умолчаний.

В то утро Ремен, правда, не разрешил мне уйти из больницы; он сказал, что Мать Фалимер непременно собиралась зайти еще раз и как следует осмотреть и меня, и Мива. Ожидая ее прихода, я сидел на кровати и изучал свои многочисленные шишки и ссадины, что оказалось занятием довольно интересным. Потом мне это надоело, и я стал нараспев повторять разные куски из «Осады и падения Сентаса». Около полудня наконец-то проснулся Мив; я подсел к нему и немного с ним поболтал. Он, удивленно глядя на меня, спросил, почему нас двое.

– Как это – двое? – спросил я, и он пояснил:

– Ну, вас двое. Два Гэва.

– Это у него в глазах двоится, – пояснил старый Ремен, подходя к нам. – После ударов по голове и не такое бывает… Ох, госпожа! – И Ремен низко склонился, заметив, что в комнату входит Мать Фалимер; я тоже встал и поклонился ей.

Она очень внимательно осмотрела Мива. Его голова приобрела какую-то странную форму из-за огромной опухоли над левым ухом, и Мать даже в это ухо ему заглянула, а потом осторожно ощупала весь его череп и скулы. Лицо у нее было сосредоточенным, даже суровым, но под конец она сказала своим грудным нежным голосом:

– Ничего, он уже возвращается, – и улыбнулась. Она держала Мива на коленях и разговаривала с ним очень ласково: – Ты ведь возвращаешься к нам, маленький Мив, правда?

– У меня в ушах все время что-то ревет, – жалобно сказал он, морщась и растерянно моргая глазами. – А где Око? Она придет?

Ремен, потрясенный неучтивостью мальчонки, попытался заставить его отвечать Матери как полагается, но она только отмахнулась и сказала:

– Он же совсем еще малыш! – И снова обняла Мива. – Я очень рада, что ты решил вернуться, маленький. – Она еще немного побаюкала его, прижимаясь щекой к его волосам, потом уложила его в кроватку и сказала: – А теперь давай-ка поспи, а когда проснешься, твоя сестренка будет возле тебя.

– Хорошо, – сказал Мив, послушно свернулся клубочком и закрыл глаза.

– Ах ты, ягненочек! – с нежностью сказала Мать Фалимер и посмотрела на меня. – Ага, а ты, значит, уже встал. Что ж, это хорошо. – Она действительно была очень похожа на свою тоненькую юную дочку Астано, только лицо у нее, как и ее тело, было более полным и гладким, а голос – куда более властным и звучным. И еще у Астано взгляд был застенчивый, а Фалимер-йо смотрела спокойно и внимательно. Я, разумеется, сразу смутился и потупился.

– Кто же тебя так избил, мальчик? – спросила она.

Не ответить старому Ремену – это одно. А не ответить Матери Дома – совсем другое.

Я ужасно долго медлил с ответом, но сказал то единственное, что пришло мне в голову:

– Я упал в колодец, госпожа.

– Да ладно! – сказала она с упреком, но весело, словно ей мой ответ в общем понравился.

Но я больше не прибавил ни слова.

– Ты очень неуклюжий мальчик, Гэвир, – услышал я ее мелодичный голос. – Но очень мужественный. – Она осмотрела мои шишки и ссадины и повернулась к Ремену. – Мне кажется, с ним все в порядке. А как его рука? – Она взяла мою руку, осмотрела на уложенный в лубок большой палец и сказала: – Чтобы это как следует зажило, потребуется несколько недель. Ты ведь учишься в школе, да? Так вот: ни в коем случае ничего этой рукой пока не делай, и писать некоторое время тоже будет нельзя. Впрочем, Эверра сам найдет, чем тебя занять. Ну что ж, беги.

Я неуклюже поклонился ей, сказал старому Ремену «спасибо» и вышел. Потом бегом бросился на кухню, отыскал там Сэлло; мы радостно обнялись, и она принялась расспрашивать меня, как я себя чувствую, а я рассказал ей, что наша Мать, оказывается, помнит мое имя, знает, кто я такой и что я учусь в школе!

Я, правда, не стал упоминать, что Мать Фалимер назвала меня «мужественным мальчиком». Это было бы чересчур: о таких вещах никому не рассказывают!

Но когда я попытался поесть, куски пищи почему-то не глотались, а застревали в горле; и в висках снова затикало, а сама голова словно вдруг распухла, так что Сэл пришлось отвести меня в спальню и уложить в постель. Весь остаток того дня и большую часть следующего я проспал. А когда проснулся, то почувствовал себя совершенно здоровым и страшно голодным. И вообще все было бы хорошо, если бы не мой вид, по поводу которого Сотур сказала, что я похож на убитого воина, которого бросили на поле боя воронам на съедение.

Меня не было в классе всего два дня, но приветствовали меня так, словно я отсутствовал несколько месяцев. Самое интересное, что мне и самому так показалось. Учитель осторожно взял мою искалеченную руку, положил ее на ладонь и погладил своими длинными пальцами.

– Когда это заживет, Гэвир, мы с тобой будем учиться писать красиво и аккуратно, – сказал он, – чтобы больше никаких каракулей в нашей общей тетради не было. Согласен? – Эверра улыбался, и почему-то слышать все это от него было мне чрезвычайно приятно. В этих словах чувствовались забота и любовь, выраженные столь же деликатно, как и ласковое прикосновение его пальцев.

Я чувствовал, что Хоуби не сводит с нас глаз, да и Торм тоже. Я резко повернулся к ним и поклонился Торму, но он отвернулся. А я сказал:

– Привет, Хоуби.

Вид у Хоуби был довольно тухлый. По-моему, он просто испугался, увидев мои бесчисленные шишки, ссадины и синяки, ставшие теперь лиловыми и зеленоватыми. Но он наверняка знал, что я так никому ничего и не сказал. И все это знали. Точно так же, как все отлично знали, кто именно на меня напал. Я уже говорил, что наша жизнь была полна умолчаний, но тайн в ней почти не было.

Впрочем, раз я никого не обвинял, то никому до случившегося и дела не было – в первую очередь нашим хозяевам.

Итак, Торм с сердитым видом от меня отвернулся, зато Явен и Астано смотрели ласково и дружелюбно, ну а Сотур и вовсе явно жалела, что ляпнула, не подумав, насчет моего сходства с трупом, брошенным на съедение воронам, ибо, едва оставшись со мной наедине, торжественно заявила:

– Ты, Гэвир, настоящий герой! – И мне показалось, что она вот-вот расплачется.

Тогда я еще не понимал, насколько серьезна вся эта история, куда серьезнее той незначительной, как мне казалось, роли, которую мне довелось в ней сыграть.

Сэлло, конечно, уже рассказала всем, что маленький Мив останется в больнице, пока более-менее не поправится, и я, зная, что о нем заботится сама Мать Аркаманта, постарался больше не думать ни о нем, ни о своих лихорадочных «воспоминаниях» о чьих-то похоронах.

Однако вечером в спальне, когда все собрались, Эннумер, молодая женщина, заботливо опекавшая Мив и Око, вдруг горько расплакалась; и все женщины и девочки собрались вокруг нее, в том числе и Сэлло. А потом Тиб прокрался ко мне и шепотом рассказал то, что ему удалось подслушать: у Мива из уха стала течь кровь, и женщины думают, что от того удара у него треснула голова. Тут-то я и вспомнил те зеленые ивы у реки, что привиделись мне, и внутри у меня все похолодело.

На следующий день у Мива несколько раз случались судороги. Мы слышали, что Мать Фалимер то и дело заходила к нему, а потом и вовсе осталась там и просидела рядом с Мивом весь вечер и всю ночь. Думая об этом, я вспоминал, как она стояла у моей постели, окутанная тем золотистым светом. Вечером, когда мы втроем забрались к нам на лежанку, я сказал Тибу и Сэлло:

– Наша Мать такая же добрая, как Энну.

Сэлло кивнула и обняла меня, а Тиб сказал:

– Это потому, что она знает, кто его ударил.

– Ну и что, если знает?

Но Тиб не ответил, а просто показал мне язык.

Я рассердился.

– Она же наша Мать! – сказал я. – Она всех нас любит, обо всех заботится. Она добрая. А ты о ней вообще ничего не знаешь!

Я-то чувствовал, что знаю ее очень хорошо, как только сердце может знать того, кого любит. Она тогда так ласково коснулась меня своей нежной рукой! И сказала, что я очень мужественный.

Тиб нахохлился, пожал плечами, но возражать мне не стал. Он вообще постоянно был не в настроении, с тех пор как Хоуби от него отвернулся. И хоть я по-прежнему считал его своим другом, ему дружба с Хоуби всегда была важнее моей. И теперь при виде моих синяков и шишек его терзал стыд, и он в моем присутствии чувствовал себя не в своей тарелке. Вообще-то, не я, а Сэлло позвала его в наш закуток посидеть и поговорить, пока женщины свет не погасили.

– Хорошо, что Мать Фалимер разрешила Око все время быть с ним рядом, – сказала Сэлло. – Бедный Мив! Бедная Око! Она так за него боится!

– Эннумер тоже очень хочется его проведать и посидеть с ним, – заметил Тиб.

– Наша Мать – настоящая целительница! – возразил я. – Она вылечит Мива. А твоя Эннумер все равно ему ничем не поможет. Она только и умеет, что причитать да плакать. Вот как сейчас.

Эннумер и впрямь была особой весьма шумной и глуповатой, лишенной и половины того здравомыслия, каким обладала шестилетняя Око; если честно, она не слишком много внимания уделяла Око и Миву, но действительно очень их любила, любила как умела, особенно Мива, своего «куклёнка», как она его называла. И теперешнее ее горе тоже было неподдельным, хотя и слишком громким.

– Ох, мой маленький куклёнок! – завывала она. – Как же мне хочется повидать его! Обнять, прижать к своей груди!

Наша старшая, Йеммер, подошла к ней и обняла за плечи.

– Успокойся, – сказала она. – Фалимер-йо о нем позаботится.

И растрепанная, заплаканная Эннумер вдруг, словно испугавшись, притихла.

Йеммер была старшей уже давным-давно и пользовалась среди женщин непререкаемым авторитетом. Она, конечно, обо всем происходящем в общей спальне рассказывала Матери Фалимер и другим членам Семьи, но никогда не пыталась искать в этом выгоду для себя или специально доносить на других слуг. Хотя могла бы. Но Мать Фалимер уже один раз дала всем понять, что терпеть не может сплетниц и ябед, продав одну такую доносчицу и назначив старшей Йеммер. Йеммер всегда вела честную игру. У нее, конечно, были свои любимцы – и больше всех она любила мою сестру Сэлло, – но она никогда никого особо не выделяла, не оказывала никому предпочтения и никому особо не докучала.

А Эннумер просто преклонялась перед нею; по-моему, Йеммер казалась ей фигурой куда более могущественной – особенно в том, что касалось повседневных дел, – чем сама Фалимер Галлеко Арка. Так что Эннумер еще немного похныкала, позволяя собравшимся вокруг нее женщинам ее утешать, и замолкла.

Эннумер прислали к нам из Херраманта лет пять назад в качестве подарка Сотеру, старшему брату Сотур, ко дню его рождения. Тогда Эннумер была хорошенькой пятнадцатилетней девушкой, ничего толком не умевшей и неграмотной, ибо в Херраманте, как и во многих других Домах, считалось излишним хвастовством, показухой или даже рискованным бахвальством давать рабам образование, тем более девочкам-рабыням. Я знал, что у Эннумер были дети, двое или трое. Оба старших брата нашей Сотур частенько посылали за этой молодой женщиной, она беременела, рожала, и ребенка отдавали одной из нянек, а потом побыстрее продавали в какой-нибудь другой Дом. Между прочим, Мив и Око тоже появились здесь в результате подобной сделки. Младенцев вообще почти всегда либо продавали, либо обменивали. Гамми часто нам говорила: «Я родила шестерых, а вот матерью никому не была. Даже и не смотрела ни на кого из детей, не пыталась никого в приемыши взять, после того как Алтана-ди вынянчила. А на старости лет вы двое мне на голову взяли да и свалились, чтобы воспоминаниями меня мучить!»

Очень редко продавали мать, а не ее ребенка. Так случилось, например, с матерью Хоуби, который родился в один день с Тормом, настоящим сыном Семьи. Алтан-ди воспринял это как некий знак свыше и приказал оставить мальчика. А его мать, тоже «девушку-подарок», поскорее продали, чтобы избежать в дальнейшем возможных осложнений с выяснением родства. Мать может, конечно, считать в душе, что тот ребенок, которого она выносила и родила, принадлежит ей, однако понятно, что собственность не может обладать другой собственностью. А все мы являлись собственностью Семьи Арка; и Мать этого Дома считалась нашей Матерью, а Отец Алтан – нашим Отцом. Все это я отлично знал и понимал.

Но понимал я и то, почему плачет Эннумер. Для мальчика моих лет почти невыносимо видеть женские слезы, и я старался не думать об этом, отгораживаясь от этих мрачных мыслей, точно стеной.

– Давай в «морской бой» поиграем? – предложил я Тибу. Мы вытащили грифельные доски и мел, разбили поле на клетки и играли до тех пор, пока женщины не погасили свет.

А утром, на рассвете, Мив умер.

Смерть ребенка-раба обычно не вносит никакого замешательства в жизнь такого огромного Дома, как Аркамант. Ну, женщины-рабыни, конечно, поплачут, а члены Семьи, может, и зайдут, скажут добрые слова, принесут усопшему красивый саван или дадут денег, чтобы этот саван купить. А потом рано утром маленькая группа рабов в белых траурных одеждах отнесет носилки к реке, на кладбище, и помолится у могилы богине Энну, чтобы та отвела невинную детскую душу в его новый дом, а потом люди, утирая слезы, вернутся назад и вновь займутся привычной работой.

Но эта смерть была не совсем обычной. Каждый в Аркаманте знал, почему умер Мив, и это вызывало у людей тревогу. На этот раз разговоров среди рабов было довольно много; хозяева же помалкивали.

Разумеется, говорили рабы только с другими рабами.

Но это были такие разговоры, каких я никогда прежде не слышал: в них звучали горький гнев и презрение, и выражали эти чувства не только женщины, но и мужчины. Меттер, охранник нашего Отца, которого все уважали за силу и благородство, сказал в Хижине, что смерть Мива – это позор всей Семьи и предки непременно потребуют искупления этого греха. А старший конюх Сим, человек умный, энергичный и бесстрашный, при всех назвал Торма бешеным псом. И эти слова шепотом передавались из уст в уста, об этом говорили и в коридорах, и на кухне, и в нашей общей спальне. Всем стала известна и та история, которую поведал Ремен: о том, как Мать Фалимер держала Мива на руках все то время, пока он был при смерти, прижимала его к себе и шептала: «Прости меня, малыш, прости».

Ремен рассказал это, надеясь, что его рассказ, возможно, несколько утешит Эннумер, которая просто обезумела от горя; и ей действительно чуть полегчало от сознания того, что мальчик, умирая, находился в чьих-то нежных и ласковых руках и что наша Мать искренне опечалена тем, что не сумела спасти его. Но другие люди восприняли это иначе. «Она вполне могла бы и прощения попросить!» – сказала Йеммер, и остальные с нею согласились. История о том, как Мив совершенно невинно рассмеялся, глядя на Торма, а Торм за это на него набросился, сильно ударил кулаком и швырнул об стену, была известна всем. Око, рыдая, рассказала об этом в тот же день, а Тиб и Сэлло все подтвердили, и я точно знаю, что, сколько бы раз ни говорили об этом в Хижине и на конюшне, никаких излишних подробностей в рассказе о жестокости Торма не появилось.

Хоуби, правда, защищал Торма, говоря, что тот всего лишь хотел шлепнуть назойливого и нахального мальчишку и сам не знал, что удар у него получится таким сильным. Но и самого Хоуби в доме недолюбливали. Никто, правда, открыто не обвинял его за то, что приключилось со мной у колодца, поскольку и сам я его обвинять не стал, однако никто особого восторга по этому поводу не выказывал и уж тем более по головке никто Хоуби не гладил. И теперь его верность Торму играла против него; уж больно это было похоже на предательство; уж больно явно он перешел на сторону хозяев. Я слышал, как старшие мальчишки на конюшне обзывали его «двойничком» – за спиной, конечно. А Меттер сказал ему прямо: «Настоящий мужчина, который не знает, какова его собственная сила, должен сперва узнать это и научиться управлять ею, сражаясь с мужчинами, а не избивая младенцев».

Эти разговоры о вине и невозможности прощения страшно меня тревожили. Они словно открывали трещины и неполадки в основах нашего мира, и мне начинало казаться, что этот мир вот-вот рухнет. Подойдя к дверям в комнату предков, я опустился на колени и попробовал молиться моему тамошнему хранителю, но его нарисованные глаза смотрели как бы сквозь меня – высокомерно и равнодушно. В святилище я обнаружил Сотур, низко склонившуюся в безмолвной мольбе; она воскурила благовония у алтаря Матерей Дома, и ароматный дымок поднимался к темноватому куполу.

В ночь после смерти Мива мне приснилось, что я подметаю один из внутренних двориков и обнаруживаю там какой-то незнакомый коридор, которого никогда раньше не замечал; и коридор этот приводит меня в комнаты, о существовании которых я тоже прежде не знал, и там я встречаюсь с какими-то незнакомыми мне людьми, которые приветствуют меня так, словно хорошо меня знают. Я боюсь совершить грех, боюсь преступить некий запрет, но они улыбаются, и одна женщина протягивает мне прекрасный спелый персик и говорит: «Возьми, не бойся» – и называет меня каким-то другим именем, но, проснувшись, я так и не смог припомнить это имя. И вокруг головы этой женщины разливается такое сияние, словно дрожат и переливаются солнечные зайчики. Я проснулся и снова заснул, и мне снова приснился тот же сон, но теперь я уже обследовал эти новые коридоры и комнаты, только людей тех уже не встречал, а лишь слышал их голоса, а потом я вышел в какой-то светлый внутренний дворик, где журчал небольшой фонтан, и ко мне подошел какой-то красивый золотистый зверь и доверчиво позволил его погладить. Даже окончательно проснувшись, я все еще продолжал думать о тех комнатах, о том доме. Это был и Аркамант, и не Аркамант. «Мой дом», – называл я его про себя, потому что чувствовал себя в нем совершенно свободно. И солнечный свет там, по-моему, был ярче. И не важно, что это было за видение, – я страстно мечтал, чтобы оно снова повторилось!

Но те зеленые ивы у реки были моим «воспоминанием» о том, что должно было произойти сегодня.

Утром мы спустились к реке, чтобы похоронить Мива. Рассвет только занимался, и до восхода солнца было еще далеко. Редкий дождь падал меж ветвями ив и морщил поверхность речной воды. Я вспомнил, что уже видел все это во сне, а теперь снова видел все в реальной действительности, своими глазами.

Большая толпа людей следовала за плакальщиками в белом, за накрытыми белыми покрывалами носилками. Толпа собралась такая же большая, как во время похорон Гамми; пришли почти все рабы Аркаманта; отсутствовали только те, кому никогда, даже в случае похорон, даже в столь ранний утренний час, не разрешалось бросать свои дела. Было весьма необычно видеть столько мужчин на похоронах ребенка. Эннумер горько плакала в голос, да и многие другие женщины тоже, но мужчины хранили молчание, молчали и мы, дети.

Они опустили маленький белый сверток в неглубокую могилу и забросали его черной землей. Сестра Мива, Око, вся дрожа и не помня себя от горя, вышла вперед и положила на могилу длинную ивовую ветку, покрытую нежными желтыми сережками. Йеммер взяла ее за руку и, стоя у могилы, вознесла молитву Энну, которая сопровождает души умерших в страну мертвых. Чтобы не заплакать, я смотрел на реку, покрытую пузырьками от дождевых капель. Мы стояли совсем рядом с водой. Неподалеку, где берег еще ниже, мне было видно, как течение реки в излучине подмыло старые могилы. Весь внешний край огромного кладбища рабов весной во время паводка заливало водой. Ивы стояли сейчас далеко от берега, макая в реку свои гибкие ветви с молодыми зелеными листочками. Я подумал о том, что скоро вода доберется и сюда, к этой новой могиле, просочится в землю, где лежит Мив, завернутый в белый саван, заполнит яму, поднимется до краев, вымоет вместе с землей и листвой его косточки и унесет их с собой, а белый саван Мива будет плыть по течению, точно клок дыма… Сэлло сжала мою руку, и я прижался к сестре, чувствуя, что все вокруг рано или поздно вода размоет и унесет прочь – все, кроме моей Сэлло, кроме нее одной. Лишь она останется здесь, со мной.

Глава 3

А потом мы вновь вернулись к повседневным делам, хотя занятия в школе Эверра в тот день отменил. Мы с Сэл подметали дворик перед «шелковыми комнатами», и она вдруг подошла ко мне, взяла меня за руку, и я увидел, что она вся в слезах.

– Ох, Гэв, я все думаю об Око… – с трудом промолвила она. – Если бы я потеряла своего братишку, я бы просто умерла! – И она крепко-крепко обняла меня. Я тоже заплакал, и она, заметив это, еще крепче обняла меня и прошептала: – Ты ведь никогда меня не покинешь, да, Гэв?

И я пообещал:

– Никогда! Ни за что!

– Я слышала твое обещание, – откликнулась она привычной формулой и попыталась улыбнуться.

Мы оба прекрасно знали, чего стоит подобное обещание, если его дает раб, но все же это нас обоих немного успокоило.

Когда мы покончили с уборкой, Сэлло вместе с Рис отправилась в прядильню, а я – на кухню. Там я обнаружил Тиба, и мы с ним неизвестно зачем потащились на задний двор. Увидев там кое-кого из тех больших мальчишек, которые меня топили, я попятился. Кстати, я ведь так толком и не разобрался, кто из них на самом деле помогал Хоуби мучить меня. Но эти ребята заговорили с нами вполне дружелюбно. Они играли в тосс, и один из них кинул мяч мне. Я мог действовать только одной рукой, но все же поймал мяч и вполне благополучно передал другому игроку, а потом отошел в сторонку и стал смотреть, как они играют. Потом один из них спросил:

– А где Хоуби?

Ему ответил парень по имени Тэн:

– У него неприятности.

– С чего бы это?

– Да уж есть с чего. Вот он и подлизывается, – презрительно бросил Тэн и с такой силой послал мяч Тибу, что тот его не поймал. Мяч ловко перехватил другой большой мальчишка и отбил назад. Тэн принял мяч, высоко его подбросил, поймал и вдруг повернулся ко мне. Я знал, что Тэн служит на конюшне и что ему лет шестнадцать или семнадцать. Он был невысокий, худенький и почти такой же темнокожий, как я. – Ты правильно поступил, братишка, – сказал он мне. – Знаешь, Гэв, всегда держись своих и не пытайся искать там, наверху, благодарности или защиты. – Он выразительно посмотрел на окна Аркаманта, выходившие на задний двор, и подмигнул мне. У него было живое умное лицо. Мне Тэн всегда нравился, и я был польщен его ободряющими словами. Доиграв, старшие ребята собрались уходить, и еще один из них, проходя мимо нас, дружески хлопнул меня по плечу – такой жест может показаться пустяком, но на самом деле значит очень много. У меня сразу потеплело на душе; я так нуждался в поддержке. Ведь с самого утра меня преследовали мысли о том, что было сегодня на берегу реки, под серым холодным дождем, среди подавленно молчавших людей.

Тиб убежал на кухню: у него там были еще дела. А мне делать было нечего, идти некуда, и я пошел в класс. И потом, если я какую-то комнату в Аркаманте и считал своей, так это классную. Я очень любил наш класс с его четырьмя высокими окнами, выходившими на север, с изрезанными, выкрашенными в мрачный цвет скамьями, с доской и учительской кафедрой, с книжными полками вдоль стен и стопками тетрадей и грифельных досок на большом столе, с большим стеклянным кувшином, полным чернил, откуда мы отливали чернила себе в чернильницы. За чистоту здесь отвечали мы с сестрой, и классная комната всегда была чисто подметена, повсюду вытерта пыль и так далее. И хотя сейчас в классе тоже царил полный порядок, хотя все там выглядело мирно и опрятно, я принялся переставлять и поправлять книги на длинных полках. Делал я это довольно неловко из-за лубка на большом пальце, часто прерывал свое занятие и открывал какую-нибудь книгу, которую еще не читал. В итоге я сел на пол у книжных полок, открыл «Историю города-государства Требс» Салтока Аспера и принялся читать о долгой войне между Горным Требсом и Карволом, которая завершилась восстанием рабов в Требсе, и город оказался полностью разрушенным. Это была чрезвычайно увлекательная история, и я, совершенно захваченный ею, настолько зачитался, что не заметил, как ко мне подошел Эверра. Я даже подпрыгнул от неожиданности, услышав вдруг его голос.

– Гэвир, что это за книга? – спросил он. Я вскочил, поклонился ему и извинился. Но он только улыбнулся и снова спросил: – Что за книгу ты читаешь?

Я показал.

– Читай, пожалуйста, если нравится, – успокоил он меня. – Хотя, по-моему, для начала лучше прочесть Ашама. Аспер – политик. А Ашам выше политики, он вообще никогда своего личного мнения впрямую не высказывает. – Эверра подошел к своей кафедре, поворошил какие-то бумаги, потом сел на длинноногий табурет и снова внимательно посмотрел на меня.

Я снова принялся расставлять книги по порядку.

– Тяжелый сегодня был день, – грустно сказал Эверра.

Я кивнул.

– Меня сегодня вызвал к себе Алтан-ди и попросил ему помочь. Кстати, я узнал кое-что весьма интересное. Возможно, эти новости немного поднимут тебе настроение. – Он провел рукой по губам и подбородку и сказал: – Семья в этом году собирается выехать за город как можно раньше, уже в начале мая. Я, разумеется, тоже поеду вместе со всеми моими учениками, за исключением Хоуби. Отныне он исключен из школы и будет служить под началом Хастера. А Торм-ди получил разрешение остаться в городе и учиться искусству фехтования у настоящего мастера, так что он присоединится к нам лишь в конце лета.

Новостей оказалось слишком много, чтобы мой взбудораженный разум сумел сразу все их переварить. Сперва все затмило, разумеется, обещание долгого чудесного лета за городом, на ферме в Вентайнских горах. Затем я осознал и главное преимущество этой поездки – Хоуби и Торм с нами не едут! И, осознав это, я испытал истинное блаженство. Лишь через некоторое время я сумел посмотреть на это и с другой стороны.

Значит, понял я, Тэн и его приятели, конечно, уже обо всем знали, когда мы встретились с ними на заднем дворе, – новости всегда молниеносно разносятся по всему дому: «У Хоуби неприятности… Вот он и подлизывается…» В общем, никакой награды Хоуби за свою верность Торму не получил; наоборот, он был за это наказан. «Служить под началом Хастера» означало быть посланным в гражданскую трудовую армию, куда каждая Семья выделяла определенное количество своих рабов-мужчин для выполнения наиболее трудных и тяжелых работ по благоустройству города; жили эти рабы в городских казармах, которые, по-моему, были ненамного лучше тюрьмы.

С другой стороны, Торма-то не наказали за убийство маленького Мива! Он скорее получил некое вознаграждение, ибо всегда только и мечтал о том, чтобы учиться военным искусствам.

И у меня вырвалось:

– Это несправедливо!

– Гэвир… – попытался остановить меня Эверра.

– Нет, это действительно несправедливо, учитель! Ведь это Торм убил Мива!

– Он не хотел этого, Гэвир. И будет за это наказан: ему не разрешили поехать вместе со всеми в Венте. Теперь он будет жить не дома, а у своего учителя, мастера фехтования Аттека; дисциплина там весьма суровая, и ему придется строго соблюдать все ее правила. Кстати сказать, все ученики Аттека жизнь ведут тяжелую, питаются достаточно скудно, постоянно тренируются, не получая за свои успехи никаких вознаграждений, кроме постоянного увеличения нагрузки. И все ради того, чтобы совершенствовать свое мастерство. Алтан-ди говорил об этом с Тормом в моем присутствии. Он сказал: «Ты должен наконец научиться владеть собой, сын мой, а у Аттека ты этому научишься непременно». И Торм-ди только поклонился в ответ.

– Но почему тогда Хоуби… Что он такого сделал, чтобы его наказывали?

Мой вопрос застал учителя врасплох.

– Что он такого сделал? – повторил он и выразительно осмотрел меня с ног до головы со всеми моими синяками, шишками и уложенным в лубок большим пальцем.

– Но ведь это… Ведь сама Семья от этого ничуть не пострадала! – Я не знал, как выразить то, что было у меня на душе. Мне хотелось сказать, что если Хоуби наказан за то, что он сделал со мной, то и наказание ему должен был вынести наш народ, его и мой, то есть рабы. Именно поэтому я никому и не сказал тогда, кто именно меня бил и мучил. Это касалось только нас, рабов. К Семье это не имело никакого отношения, да и не было, на мой взгляд, достойно ее внимания. Но если Хоуби наказали за попытку выгородить Торма, пусть даже весьма неуклюжую, то это настолько несправедливо, что Семья наверняка просто ошиблась, просто не поняла, что произошло…

– То, что случилось с тобой, – это отнюдь не случайность, – быстро сказал Эверра, прервав мои безмолвные рассуждения. – Несмотря на то что ты, не желая подводить своего школьного товарища, сказал, что это был просто несчастный случай. Но Хоуби вел себя оскорбительно по отношению ко мне. А я в школе воплощаю авторитет Отца Аркаманта, так что подобная наглость просто недопустима, Гэвир. А теперь послушай-ка меня внимательно; иди сюда, сядь рядом.

Эверра отошел к столу, уселся, и я сел с ним рядом, словно мы собирались вместе разбирать новый текст.

– Преданность – великая вещь, – сказал он. – Однако неуместная преданность может стать вредной и даже опасной. Я понимаю, тебя продолжает мучить все это. Да и всех нас это мучает. Смерть невинного ребенка всегда ужасна. Ты наверняка слышал гневные речи и в Хижине, и среди женщин и, слушая их, должно быть, думал: что же это за Дом такой? Это ведь не дикая пустыня и не поле брани? И откуда это бесконечное противостояние затаенного гнева, молчаливой ярости и несокрушимой силы? Неужели в этом и заключена истина твоей жизни здесь? Или ты все-таки, как и прежде, являешься членом некоей Семьи, благословляемой предками этого Дома, где каждый человек играет свою собственную, определенную роль и всегда старается поступать по справедливости? – Эверра дал мне минутку, чтобы обдумать его слова, потом продолжил: – Если тебя одолевают сомнения, Гэвир, подними глаза и смотри вверх. Не вниз. Смотри вверх и там ищи подсказки. Сила приходит сверху. Твоя роль в этом Доме связана с самым высоким, что есть на свете, со знанием. Родившись в дикости, будучи рабом, как и я, и не имея семьи, ты все же был принят в лоно большого Дома и обрел все необходимое – кров, пищу, предков и доброго Отца, который руководит тобой. Мало того, тебе была дана еще и пища духовная, те знания, которые некогда получил и я и которые я смогу впоследствии полностью возложить на твои плечи. Тебе было оказано доверие, Гэвир. Это поистине священный дар. Семья доверяет нам, мой мальчик. Она препоручила мне своих сыновей и дочерей! Чем я могу отплатить за подобную честь? Только своим преданным трудом. И мне бы очень хотелось, чтобы после моей смерти обо мне сказали: «Он никогда не предавал тех, кто верил ему». – Суховатый голос Эверры звучал сейчас почти нежно; он некоторое время молча смотрел на меня. Потом продолжил: – Знаешь, Гэвир, там, позади, в тех диких краях, откуда ты родом, для тебя нет ничего. И на тех зыбучих песках, что зашевелились сейчас у тебя под ногами, ты ничего построить не сможешь. Но посмотри вверх! Там, в той силе, что поддерживает тебя, в той мудрости, что тебе предложена, ты можешь обрести успокоение своему сердцу, только на них ты сможешь полностью положиться. Только там, наверху, ты сможешь обрести богатство и справедливость. И материнское сострадание, которого ты никогда не знал.

А мне казалось, что Эверра говорит о том доме, который некогда привиделся мне во сне: залитый солнечным светом дом, где я чувствовал себя в безопасности, где меня с радостью ждали, где я был свободен. Слова моего учителя заставили меня представить себе этот дом наяву таким, каким он был в моих видениях.

Но конечно, сказать что-либо я был просто не в силах. Эверра, впрочем, и так обо всем догадался, понял, что я немного успокоился, и ласково потрепал меня по плечу, точно младшего брата, как это сделал и тот парнишка на заднем дворе.

Затем, решив, видимо, что на сегодня чувствительных разговоров довольно, Эверра встал и сказал:

– Ну, давай решать, что бы нам взять с собой на лето из книг.

И я, ни секунды не задумываясь, выпалил:

– Только не Трудека!

Два минувших лета мы провели в городе, поскольку глава Семьи счел ферму недостаточно защищенной от набегов вооруженных банд из соседнего Вотуса, которые давно уже грабили селения, находившиеся в Вентайнских горах. Но теперь неподалеку от Венте армия Этры разбила военный лагерь, оттеснив вотусанов на их собственную территорию, и в горах стало значительно безопаснее.

До сих пор ферма Венте помнится мне как место совершенно чудесное, и при мысли о ней у меня всегда возникает ощущение летнего тепла. Даже приготовления к отъезду были для нас радостно-волнующими, а уж когда мы отправлялись в путь, это выглядело как парад победителей, хоть у нас и не было барабанов и труб. Огромная, вытянувшаяся вдоль дороги процессия, направлявшаяся к Речным воротам Этры и состоявшая из конных повозок, всевозможных фургонов и влекомых осликами тележек, а также сопровождавшая нас вооруженная охрана верхом на лошадях – все это производило на окружающих неизгладимое впечатление. Я уж не говорю о том, что и нас, тех, кто шел пешком, набиралась целая толпа. Повозки, где ехали женщины, девочки и старики, были такими высокими и неуклюжими, что, казалось, мост через реку Нисас слишком узок для них. Но конюхи Сим и Тэн, а также все прочие возницы проявляли высочайшее умение и легко проводили наш караван не только по мосту, но и через любое другое препятствие. Копыта лошадей уверенно цокали, и в такт им качались перья на конской сбруе; впереди ехали старшие братья Сотур и Явен на прекрасных лошадках, привыкших ходить под седлом. А повозки и тележки со скарбом, скрипя, тащились следом за нашими «кавалеристами» под бесконечные крики возниц и щелканье кнутов, и, разумеется, какой-нибудь осел непременно останавливался посреди моста и не желал переходить реку. Некоторые рабыни с маленькими детьми тоже ехали в повозках, взобравшись на груду всевозможных вещей и продовольствия, но большая часть рабов шла пешком; мы, дети, страшно гордились тем, что уезжаем за город, и, когда люди останавливались, чтобы посмотреть на нашу процессию, Тиб и я махали им, поглядывая на них с неким покровительственным состраданием: им-то, тараканам запечным, придется все лето торчать в раскаленной Этре!

Мы с Тибом вообще вели себя как собаки на прогулке, так что проделывали путь раза в три больше, чем все остальные, без конца бегая из конца в конец растянувшегося по дороге каравана. К полудню сил у нас, естественно, несколько поубавилось и мы в основном держались возле той женской повозки, где ехали Сэлло и Рис, – они обе уже вступали в тот возраст, когда девочкам не годится бегать, высунув язык, вместе с мальчишками. С ними ехала и Око, а также несколько малышей, и женщины с кухни то и дело, добродушно ворча, совали нам с Тибом всякие вкусные кусочки, когда мы, запыхавшись, подбегали к повозке.

Теперь дорога уже шла вверх и вилась среди небольших полей, раскинувшихся по склонам пологих холмов среди дубовых рощ; а впереди уже виднелись округлые зеленые вершины Вентайнских гор. Когда же мы поднялись еще выше, то, оглянувшись, увидели не только окрестные поля и серебристые извивы Нисаса, впадавшего в более широкую реку Морр, но и нашу родную Этру, окутанную туманной дымкой, – крыши домов, тростниковые, деревянные или из красной черепицы, и городские стены с четырьмя воротами, над которыми возвышались сторожевые башни из желтого камня. В центре города сразу бросались в глаза здание Сената и купол Гробницы предков, и мы все пытались отыскать в сплетении улиц и наш Аркамант; нам казалось, что мы видим даже верхушки тех сикомор у городской стены, где мы когда-то маршировали под командованием Торма…

Повозки скрипели все громче, лошади напрягались изо всех сил, таща груз вверх по дороге, кнуты так и мелькали у возниц в руках, пестрые верхушки повозок впереди то исчезали в низине, то начинали опасно покачиваться, когда высокие колеса проваливались в колдобины на пыльной дороге. Солнце жарило вовсю, но ветерок, особенно в тени придорожных дубов, был довольно прохладный. Коровы и козы за деревянными оградами пастбищ восторженно провожали глазами нашу процессию; жеребята на ферме знакомого нам коневода удирали при виде наших повозок, смешно выбрасывая заплетающиеся задние ноги, а потом снова опасливо подбегали к изгороди, чтобы еще разок с любопытством глянуть на нас. Вдруг я увидел, что вдоль длинной вереницы повозок и фургонов к нам бежит какая-то девочка; оказалось, что это Сотур, которой удалось улизнуть от родственников, чтобы ехать вместе с Рис и Сэлло. Сотур разрумянилась от возбуждения, вызванного этим проявлением непослушания, и даже стала несколько более разговорчивой, чем обычно.

– Я сказала Матери Фалимер, что хочу ехать в открытой повозке, и она потихоньку меня отпустила; вот я и прибежала сюда. Там, в фургоне, так ужасно тесно и тряско, что малыша Редили даже вырвало. На открытом возке гораздо лучше!

Вскоре Сотур запела одну старую, всем известную песенку; ее нежный сильный голос так и звенел. Сэлло и Рис вторили ей, а потом к ним присоединились и ехавшие в той же повозке кухарки, и те, кто шел рядом или ехал в соседних повозках. В общем, музыка помогала нам, уже немного уставшим, подниматься в Венте.

До фермы мы добрались уже на закате; эти десять миль, отделявшие нас от города, потребовали целого дня пути.

Если оглядываться назад, вспоминая то лето и лета, последовавшие за ним, то кажется, будто глядишь поверх морского простора на какой-то далекий остров, окутанный золотистой дымкой и точно парящий над поверхностью вод, и невольно начинаешь думать: не может быть, что когда-то и ты тоже жил на этом волшебном острове! Однако воспоминания о ферме по-прежнему со мной и по-прежнему ярки и сладостны: запах сухого сена, неумолчный, пронзительный стрекот кузнечиков и цикад в траве на холмах, вкус спелых, нагретых солнцем абрикосов, тяжесть камня в руке, след падающей звезды на бескрайнем летнем небосклоне.

Мы, молодежь, всегда ночевали под открытым небом. Мы все делали вместе – вместе ели, вместе играли. Мы – это Явен, Астано, Сотур, их родственники из Херраманта, а также Сэлло, я, Тиб, Рис и Око. Из Херраманта на ферму приехали худенький мальчик Утер тринадцати лет и его десятилетняя сестра Умо; оба были не совсем здоровы, и их мать, старшая сестра Сотур, привезла их в Венте, надеясь, что горный воздух пойдет им на пользу. А уж малышня на ферме просто кишела – младшие дети Семьи, племянницы и племянники Сотур, а также маленькие рабы с приемными матерями; впрочем, о малышне заботились женщины, и мы в своей деревенской жизни с ними почти не соприкасались. Мы, «старшие», каждый день с утра занимались с Эверрой, а потом на весь долгий и жаркий день обретали полную свободу. Никакой работы здесь для нас не было. Женщины-рабыни, привезенные из города, прислуживали Семье и заботились о поддержании порядка в огромном старом доме; им помогали и постоянные обитатели и хранители поместья, которых тоже было немало. Даже Тиб, который в городе исполнял обязанности поваренка, в сельском доме оказался совершенно не нужен, и его отпустили, так что он учился и играл вместе с нами. Всем остальным на ферме занимались тамошние постоянные обитатели. Жили они в основном в большой деревне у подножия холма, на котором возвышался господский дом; рядом с деревней протекал ручей и была дубовая роща. Деревенские жили своей жизнью, возились с землей, и мы, городские дети, ничего о них не знали, и к тому же нам велели к ним не приставать и не мешать их занятиям.

Это было легко: у нас и собственных дел хватало. С утра до ночи мы исследовали окрестные холмы и леса, бродили по мелким ручьям, брызгаясь водой, строили плотины, совершали разбойничьи налеты на соседские сады, мастерили ивовые свистульки, плели венки из ромашек, строили шалаши и домики на деревьях – в общем, были страшно заняты, болтаясь по всей округе со свистом и пением, точно стая молодых скворцов. Явен, самый старший, какое-то время, естественно, проводил в обществе взрослых, но все же по большей части именно он возглавлял нашу команду, организуя экспедиции в холмы или разучивая с нами какую-нибудь пьесу или танец, чтобы вечером развлечь Семью. Эверра в таких случаях писал для нас сценарий небольшого представления в масках. Астано, Рис и Сэлло учились танцевать и чудесно делали это под аккомпанемент замечательного голоса Сотур и лютни, на которой очень неплохо играл Явен. В общем, мы всем на радость показывали на прохладной веранде настоящие спектакли, используя сенной сарай как задник декорации. Нам с Тибом чаще всего доставались роли комического плана, а иногда мы с ним изображали даже целую армию. Я очень любил репетиции, особенно в костюмах, и то пронзительное напряжение, которое овладевало нами в такие вечера; все мы испытывали примерно одинаковые чувства и, едва успев завершить представление и получить заслуженные аплодисменты зрителей, сразу начинали строить планы насчет нового спектакля и упрашивали Эверру придумать нам сюжет.

Но самым лучшим временем были все же ночи в середине лета, когда после жаркого дня наступала наконец прохлада, с запада прилетал легкий ветерок, а в темном небе где-то на юге погромыхивали сухие грозы. Мы лежали на соломенных тюфяках под звездным небом и разговаривали, разговаривали, разговаривали без конца, один за другим постепенно умолкая и засыпая…

Если вечность характеризуется каким-то временем года, то пусть это будет лето! Самая его середина. Осень, зима, весна – все это время перемен, краткие переходные периоды, а в середине лета год словно останавливается и замирает. Это, конечно, тоже период довольно кратковременный, но, даже когда он кончается, сердцем чуешь: лето всегда останется летом.

Хоть у меня и великолепная память, я все же не всегда могу с уверенностью сказать, какое именно из событий связано с теми или иными летними каникулами, которые мы провели в Венте: все они представляются мне одним долгим золотистым днем, который сменяется чудесной звездной ночью.

Про то первое лето я, правда, помню, что чувствовал себя совершенно счастливым, потому что с нами не было Торма и Хоуби. Мы с Сэл часто говорили об этом и удивлялись тому, что даже не понимали до сих пор, насколько подавляло нас враждебное отношение Хоуби, как сильно мы боялись внезапных припадков Торма. А вот о смерти Мива мы с ней говорили редко, хотя именно эта смерть сделала наш страх перед Тормом поистине неотвязным. В общем, вдали от него мы чувствовали себя отлично.

Астано и Явен, похоже, испытывали в его отсутствие не меньшее облегчение. Во всяком случае, вели они себя совершенно свободно. Они были старше нас, они были членами Семьи, но здесь они играли с нами, не оглядываясь ни на возраст, ни на происхождение. Для Явена это было последнее лето в его мальчишеской жизни, и он наслаждался им, прощаясь с детством, не задумываясь о соблюдении правил и приличий. Живой, энергичный, веселый, Явен всегда был полон сил и идей. В обществе Явена, вдали от чопорных женщин Семьи, и его сестра Астано тоже повеселела и осмелела настолько, что именно она впервые предложила нам совершить налет на фруктовый сад нашего соседа. «Подумаешь, они и не заметят, что у них несколько абрикосов пропало!» – заявила она и показала нам короткий путь через дырку в заборе, которую еще не успели заметить сторожа.

Зато сторожа сразу заметили нас и, решив, что это обычные воришки, принялись с криками швырять в нас камнями и палками. Надо сказать, настроены они были весьма решительно, куда решительнее нас с Тибом, когда мы, играя в войну, были вотусанами. Мы с позором бежали, а когда оказались на своей территории, Явен, задыхаясь от смеха, процитировал отрывок из «Моста через Нисас»:

Спасалось бегством войско Морвы, Ее храбрейшие сыны бежали, Как овцы от волков голодных, От авангарда этранцев отважных!

– Какие все-таки они ужасные, эти люди! – воскликнула Рис. Ей едва удалось уйти от здоровенного парня, который преследовал нас до самой границы наших владений, а потом еще и камень бросил вслед Рис, но, к счастью, лишь слегка оцарапал ей плечо. – Скоты!

А Сэлло едва успокоила маленькую Око, которая, естественно, тоже потащилась за нами, но отстала и страшно испугалась, когда мы промчались мимо нее в обратном направлении, преследуемые дождем камней и палок. Око немного приободрилась, только услышав наш смех и нарочито торжественную декламацию Явена. Явен, всегда хорошо чувствовавший настроение малышей, к Око относился с особой нежностью. Он подхватил девочку, посадил ее на плечо и, встав в позу, произнес торжественно:

Неужто ж нам, как войску Морвы, Перед врагом бежать позорно? Нет, отстоим мы нашу Этру, Не посрамим военной славы предков!

– И чего это они все такие злые? – воскликнула Астано. – У них же абрикосы с веток падают! Им все равно никогда их все не собрать!

– Ну да, а мы им просто немного помогаем, – усмехнулась Сотур.

– Вот именно! А эти злюки глупо себя ведут.

– А по-моему, нам надо было просто пойти и спросить у сенатора Оббе, нельзя ли нам нарвать у него в саду немного фруктов, – рассудительно заметил тощенький Утер из Херраманта. Я его недолюбливал: он казался мне чересчур законопослушным.

– Фрукты гораздо вкуснее, когда ни у кого разрешения не спрашиваешь, – насмешливо возразил ему Явен.

Я же, по-прежнему тоскуя в душе о наших боевых схватках и засадах под старыми сикоморами в парке, которые столь плачевно закончились, с искренним гневом воскликнул:

– Они же морваны! Трусливые, жестокие, себялюбивые морваны! Неужели же мы, этранцы, станем терпеть их оскорбления?

– Разумеется, не станем! – воодушевился Явен. – Мы намерены и впредь есть их абрикосы!

– А когда они перестают их собирать? – спросила Сотур.

– Вечером, – ответил кто-то. Никто, правда, этого толком не знал; мы как-то не обращали внимания на бесконечную возню тех, кто трудился в полях и в садах; она напоминала нам деятельность пчел, муравьев, птиц или мышей – в общем, каких-то иных существ. Сотур немедленно предложила ночью вернуться в тот же абрикосовый сад и уж на свободе разгуляться как следует. Тиб осторожно предположил, что по ночам в сад, скорее всего, выпускают сторожевых собак. Явен, заразившись моим воинственным настроением, предложил составить план нападения на сады «морванов», но на этот раз провести операцию как полагается, после предварительной разведки; кроме того, он считал, что непременно надо выставить сторожевые посты, а также устроить поблизости оружейные склады, чтобы иметь возможность ответить, если противник откроет артиллерийский огонь, и прикрыть наше отступление.

Так началась великая война между «этранской» семьей Арка и «морванской» семьей Оббе, которая продолжалась – в зависимости от сроков созревания тех или иных фруктов – примерно с месяц. Работники поместья Оббе вскоре прекрасно поняли наши грабительские намерения и тоже, как и мы, стали выставлять дозорных. Только мы-то были совершенно свободны и могли выбирать, когда нанести очередной удар, тогда как наши «враги» были связаны работой. Им приходилось не только собирать фрукты, но и сортировать их, то и дело унося полные корзины, и делать все это под неусыпным оком надсмотрщика, который чуть что пускал в ход кнут, если ему казалось, что они работают слишком медленно или лениво. А мы вели себя как стая птиц – налетели, поклевали и снова улетели. Нам было плевать на тех, кто работает в садах, на их гнев, на их ненависть к нам; мы безжалостно издевались над ними и страшно веселились, когда удавалось совершить особенно удачный налет. Они прекрасно знали, что не все из нашей шайки дети рабов, и это связывало им руки. Если раб, бросив камень, попал бы в кого-то из детей семейства Арка, то всем работающим в саду пришлось бы несладко. Так что им, беднягам, приходилось смирять свой гнев и пытаться отпугнуть нас превосходящей численностью да натравливанием на нас своих злющих дворняжек.

Чтобы как-то сгладить возникшее между сторонами неравенство, ибо «морваны» неизменно оказывались в менее выгодном положении, чем мы, было решено: если они нас увидят, нам придется отступить. Несправедливо, сказала Астано, нагло рвать фрукты у них под носом, зная, что они не могут соответствующим образом нам ответить; красть фрукты следовало незаметно, но только в то время, пока и работники находятся в саду. Это делало игру чрезвычайно опасной и возбуждающей. Теперь в налете участвовали всего двое, которые, собственно, и обчищали деревья, а остальные обязаны были следить за противником и предупреждать налетчиков о его приближении уханьем совы, птичьей трелью или молодецким посвистом. Затем мы удирали, унося наши трофеи – несколько слив или ранних персиков, – устраивались с той стороны амбара, которая выходила к хозяйскому дому, делили добычу и восторженно праздновали победу.

Великие фруктовые войны подошли к концу, когда Мать Фалимер сказала Явену, что дети рабов из нашей деревни были сильно избиты работниками из садов Оббе, поймавшими этих ребятишек за кражей слив. Одному мальчику, по-моему, даже глаз выбили. Больше Мать Фалимер ничего Явену говорить не стала, но он, сообщив об этом нам, сказал, что придется, видимо, прекратить наши налеты. Те детишки, наверное, рассчитывали, что их примут за нас и им удастся уйти безнаказанно, но эта уловка не сработала, и вся ярость работников Оббе обрушилась на них.

Явен, будучи среди нас старшим, для порядка извинился перед нами за то, что, не подумав, увлек нас совершением дурных поступков. Астано, с трудом удерживаясь от слез, поддержала его и сказала:

– Это я виновата, не вы! Никто из вас не виноват. – В общем, Явен и Астано взяли всю ответственность на себя; наверняка они поступили бы так же, и будь они взрослыми – Отцом и Матерью своих Домов, обязанными самостоятельно принимать любое решение.

– Ненавижу этих ужасных садовников! – воскликнула Рис.

– Да уж, они повели себя как настоящие скоты, – поддержала ее Умо.

– Морваны вонючие! – прибавил Тиб.

Мы были безутешны. Но раз мы теперь лишились врага, надо было срочно придумать что-нибудь еще.

– Знаете что, – сказал Явен, – а ведь мы могли бы поставить «Падение Сентаса».

– Только без оружия, – очень тихо и нетребовательно заметила Астано.

– Ну конечно без оружия. Я имел в виду настоящий спектакль, на сцене.

– А как?

– Ну, сперва нам, естественно, придется Сентас построить. Мне тут как-то пришло в голову, что вершина вон того холма, что за восточным виноградником, очень похожа на крепость. Там еще – помните? – повсюду такие огромные камни валяются, так что будет нетрудно построить и крепостную стену, и ров вырыть, и земляной вал сделать. Кстати, Эверра, по-моему, взял с собой книгу «Осада и падение Сентаса», так что планы крепостных сооружений можно, наверное, прямо там посмотреть. Затем надо распределить роли, – например, Око могла бы быть генералом Туром, а Гэв сумеет произнести речь не хуже любого посланника, ну а Сотур, по-моему, годится на роль прорицательницы Юрно… Сражения мы, конечно же, изображать бы не стали – это просто смешно. Только переговоры.

Пока что все это звучало не слишком увлекательно и особого энтузиазма среди нас не вызвало, однако все мы следом за Явеном потянулись на вершину того холма. Явен так носился среди нагромождения огромных каменных глыб и с таким воодушевлением расписывал нам, где именно можно построить стену, а где вырыть крепостной ров, что идея строительства постепенно начала захватывать и наши души. Потом Явен выпросил у Эверры на время эту книгу и зачитал нам несколько отрывков оттуда, и наше воображение окончательно воспламенилось под воздействием этой великой эпической поэмы, посвященной одному из самых трагических эпизодов нашей истории. Роли себе мы выбрали сами – и все, разумеется, оказались жителями Сентаса, сентанами. Никто не хотел становиться захватчиком из Пагади, армия которого и осадила Сентас, – даже их великим генералом Туром или знаменитым героем Руреком. Хотя именно город-государство Пагади выиграл тогда войну и полностью разрушил осажденный Сентас. Даже теперь, несколько столетий спустя, на месте великолепного Сентаса был всего лишь жалкий городишко, окруженный полуразрушенными стенами, свидетельницами его былой славы. Обычно мы, разумеется, были на стороне победителей, но сейчас, собираясь строить приговоренный к смерти Сентас, мы всей душой болели за этот город и твердо намерены были погибнуть с ним вместе.

Весь остаток того лета мы строили Сентас и по мере сил и возможностей старались воплотить в своем строении и славу этого города, и причину его падения. Строить крепость на вершине холма, покрытого редкой колючей травой, оказалось нелегко, особенно под беспощадно палившим с небес солнцем, когда нигде не было тени, чтобы укрыться, разве что под теми стенами и башнями, которые мы сами же и возводили. Младшие девочки, Око и Умо, неустанно бегали вверх и вниз по склону холма, нося нам воду из ручья, а мы, остальные строители, только потели и ворчали, грозно ругаясь, когда тот или иной камень не желал вставать на место или выскальзывал из рук и попадал по пальцу. Наших маленьких водоносов мы всегда приветствовали радостными криками и похвалами. Изящные ручки Астано стали грубыми и покрылись ссадинами. Мать Фалимер даже сказала, что они напоминают ей лошадиные копыта, но ругать дочку не стала, только улыбнулась. Она даже несколько раз выходила из дома и поднималась к нам на холм Сентаса, чтобы посмотреть, как продвигается работа. Явен и Астано показали ей шедевры нашего зодчества – Восточные ворота, Башню предков и крепостной вал. Очень прямая, в легких летних одеждах, нежно улыбаясь всем, Мать Фалимер слушала и одобрительно кивала. Я видел, как ее рука порой слегка, почти застенчиво, касалась плеча высоченного Явена, и чувствовал в этом жесте острую тоску по сыну, хотя и не понимал, чем она вызвана. По-моему, Мать Фалимер радовалась нашей радости и от всей души хотела, чтобы эту радость не затмили никакие горькие мысли – ни о прошлом, ни о грядущих днях.

Эверра тоже часто поднимался к нам на холм, проверяя, насколько соответствуют схемам из его книги намеченные нами планы строительства и расположение зданий; и мы, конечно же, каждый раз уговаривали его остаться и почитать нам немного, пока мы отдыхаем от бесконечного строительства – возведения каменных стен и копания рва. Эверра соглашался, говоря, что этот замечательный урок, безусловно, пойдет всем нам на пользу. Он с таким энтузиазмом относился к нашему увлечению зодчеством, что, пожалуй, даже немного надоедал нам своими педантичными требованиями тут улучшить, там исправить. Однако к полудню он обычно начинал чувствовать себя неважно из-за жары и возвращался в дом, а мы оставались на обдуваемом горячим ветром раскаленном холме и продолжали ворочать камни, воплощая свою мечту в жизнь.

Все эти месяцы в огромном сельском доме хозяйничали в основном женщины и дети. Отец Алтан был вынужден оставаться в Этре, потому что заседания Сената происходили почти ежедневно. А вот Сотер, старший брат нашей Сотур, довольно часто навещал гостивших в Венте жену и детей, приезжая туда верхом, и даже иногда ночевал, но другой старший брат Сотур, Содера, юрист, тоже все время торчал в городе; его держали там «целые сундуки документов», как выражалась Сотур. Из мужчин на ферме постоянно оставался только двоюродный дедушка Явена, Херро Арка, которому было уже за девяносто и который все время сидел в тени под развесистым дубом. В общем, большую часть времени наш Явен был, по сути дела, единственным мужчиной в доме, хотя роль «настоящего хозяина» ему явно была не по душе.

Среди слуг в доме было несколько умельцев, мастеров на все руки, но все они были уже стариками и по-настоящему почти не работали. Основные заботы легли на плечи женщин. Они привыкли вести хозяйство в отсутствие самих хозяев и были более независимыми как в действиях, так и в поведении, чем городские служанки-рабыни. Да никто здесь особенно и не следил за тем, кто на какой ступеньке общественной лестницы стоит. Все и так шло как по маслу безо всяких там формальностей и строгостей, столь свойственных той жизни, которую мы вели в Аркаманте, – без скрипа, без напряжения, без ненужных сложностей. Когда Мать Фалимер захотела сварить сливовое варенье именно так, как это делали когда-то в ее детстве в Галлекаманте, то никакой особой суеты, никаких поклонов и тщательного выскребания кухни, как это непременно было бы в Аркаманте, не возникло. И никто втихомолку не фыркал презрительно по поводу того, что хозяйка вторглась на чужую территорию. Старая Акко, наша главная повариха, просто встала рядом с Фалимер-йо, как встала бы возле любой своей ученицы, и направляла ее действия, и даже замечания ей делала, и никто ни на кого не обижался. А малышня и вовсе была как бы общей собственностью; женщины-рабыни, разумеется, заботились о детях Семьи, но и наша Мать Фалимер, и жены Сотера и Содеры тоже не гнушались присмотреть за ребятишками рабов, и весь этот «горох» так и катался повсюду; детишки ползали, налезали друг на друга, а потом падали и засыпали, свернувшись клубком и положив друг на друга кто голову, а кто ногу, точно котята.

Ели мы на улице за большими столами, стоявшими в тени дубов возле кухни, и, хотя там, разумеется, имелся «стол Семьи» и «стол рабов», садились все отнюдь не всегда в соответствии с этим правилом. Эверра, например, обычно сидел за «семейным» столом по приглашению Матери и Явена, а Сотур и Астано, сами себя пригласившие, садились вместе с Рис и Сэлло за наш стол. Различия между нами тогда были связаны не столько с положением в обществе, сколько с возрастом и дружеской привязанностью. Эта легкость и простота в общении были, наверное, определяющими в той счастливой жизни, которую мы вели в Венте. Но все изменилось – не могло не измениться! – когда приехал Отец, чтобы провести с нами последние несколько недель лета, и привез с собой обоих своих племянников и Торма.

В первый же вечер мы почувствовали, что их приезд не сулит нам ничего хорошего. Теперь за «семейным» столом было полно мужчин. И все женщины и девочки, принадлежавшие Семье, тоже пересели туда, одетые как полагается и выглядевшие куда более похожими на настоящих дам, чем в течение всего лета. Когда говорили мужчины, они хранили скромное молчание. Меттер и те слуги, которые приехали вместе с мужчинами из города, сидели вместе с нами, но разговаривали только друг с другом. Эверра теперь тоже сидел с нами и молчал. Если же кто-то из нас, детей, осмеливался заговорить, то бывал тут же остановлен хмурыми взглядами.

Обед подавали с соблюдением всех правил приличия, и все это продолжалось ужасно долго, а после обеда дети Семьи – Явен, Астано, Сотур, Умо и Утер – ушли в дом вместе со взрослыми.

Мы же, пятеро детей-рабов, остались снаружи и бродили поблизости, совершенно безутешные. Было слишком поздно идти на холм к Сентасу, и Сэлло предложила прогуляться по дороге мимо деревни, прилегавшей к поместью, и посмотреть, не созрела ли черная смородина в зеленых изгородях. Некоторые из деревенских детей заметили нас и, прячась за разросшимися кустами смородины, стали кидаться камнями – не очень большими, всего лишь галькой, но, наверное, у них были рогатки, потому что даже такой камешек, попав в тебя, жалил очень больно и оставлял темный синяк. Бедная маленькая Око! В нее попали почти сразу, она пронзительно вскрикнула и стала уверять всех, что ее ужалил шершень. А потом и всех нас стали «жалить шершни». Мы видели эти снаряды, вылетавшие из-за изгороди, а потом мельком увидели и самих нападающих. Один из них, уже почти взрослый парень, подскочил и так сердито завопил на своем странном, почти непонятном наречии, что мы бросились бежать. Не смеясь, как когда бегали от преследовавших нас садовников, а испугавшись по-настоящему. Тем более что сумерки уже начинали сгущаться, а спинами мы чувствовали прямо-таки волну ненависти.

Когда мы вернулись на ферму, Око и Рис расплакались от боли и обиды. Сэлло успокоила ревущую Око, мы промыли полученные ссадины и уселись на набитых сеном тюфяках, любуясь высыпавшими на небе звездами. Но разговор не клеился.

– Они увидели, что с нами не было никого из детей Семьи, – сказала Сэлло.

– Но за что же они нас так ненавидят? – проныла Око.

Но никто не смог ей этого объяснить.

– Может быть, потому, что мы можем делать много такого, чего им нельзя, – сказал я.

– А еще потому, что их отцы нас ненавидят, – прибавила Сэлло. – За наши фруктовые войны.

– Я тоже их ненавижу! – воскликнула Рис.

– И я, – подхватила Око.

– Грязные деревенские свиньи! – сказал Тиб, и я, испытывая столь же яростное презрение, почувствовал одновременно и слабое, почти нежное, отвращение к самому себе из-за того, что разделяю подобные предрассудки и презираю то, чего на самом деле боюсь.

Мы довольно долго молчали, глядя, как звезды выплывают из-за черных дубовых крон и крыш.

– Сэлло, – прошептала Око, – а что, он и спать с нами будет?

Она имела в виду Торма. Око до ужаса его боялась. Она ведь видела, как он убил ее брата.

Под выражением «спать с нами» Око подразумевала, естественно, что и Торм уляжется вместе с нами на соломенный тюфяк под открытым небом, как в течение всего лета это делали мы все, в том числе и дети Семьи.

– Вряд ли, малышка, он этого захочет, – сказала ей Сэлло своим тихим нежным голосом. – Я думаю, никто из них сегодня вообще не придет. Им придется остаться в доме и вести себя так, как полагается детям из порядочной Семьи.

Но, проснувшись на рассвете, когда в светлеющих небесах уже таяли зимние звезды, я увидел, как Астано и Сотур, вскочив со своих тюфяков и завернувшись в легкие одеяла, босиком, крадучись возвращаются в дом.

В то утро дети Семьи вышли из дома гораздо позже, чем обычно. Мы еще не успели решить, стоит ли нам идти на холм Сентаса без них, когда они наконец появились и Явен крикнул:

– Пошли скорей! Чего это вы тут расселись?

Торма с ними не было. А девочки были одеты как всегда – в такие же, как у нас, длинные рубахи-туники поверх весьма потрепанных и насквозь пропыленных штанов.

Мы отправились на холм, и Явен, подхватив Око, посадил ее себе на плечи.

– Ну что, храбрая наездница, – сказал он ей, – правь своим свирепым жеребцом! Пусть он несет тебя к высоким стенам и неприступным воротам Сентаса! Вперед! – Око слабо пискнула, что должно было изображать военный клич, Явен заржал, как конь, и галопом помчался по тропе. Мы все бросились за ним.

Выражение «прирожденный вожак» весьма распространенное. Я полагаю, многие люди по природе своей являются таковыми; существует множество способов руководить другими и множество целей, к которым можно кого-то вести. И первый такой прирожденный вожак, которого я знал, был юношей семнадцати лет, звали его Явен Алтантер Арка, и впоследствии я всех подобных людей всегда сравнивал именно с ним. Такой тип людей характеризуют прежде всего личная притягательность, обаяние, живой ум и безусловная способность брать любую ответственность на себя. Есть и еще кое-что, но это определить уже гораздо труднее: некое напряжение, возникающее между чувством справедливости и состраданием; напряжение это никогда не удается устранить, опираясь лишь на одно из этих чувств, а потому устранить его вообще почти невозможно.

В данный момент Явен как раз и разрывался между верностью своим преданным «сентанам» и необходимостью оказывать поддержку и защиту своему младшему брату. Ближе к полудню, когда пришло время послать кого-то на кухню за хлебом и сыром или чем-то еще, что могли предложить нам на завтрак, Явен вдруг предложил:

– Я сам схожу. – И вернулся с целым мешком еды. И… с Тормом.

Как только Око увидела, что Торм поднимается на холм, она тут же спряталась, присев на корточки за грудой камней у задней стены недостроенной Башни предков. А потом Сэлло потихоньку увела ее вниз к ручью, бежавшему у подножия холма.

Явен показал Торму все наши сооружения, стену, земляной вал и ров, объясняя, насколько они соответствуют реальному историческому плану города, и рассказал ему о тех сценах, которые мы собираемся поставить, когда закончим строительство и будем готовы и к осаде Сентаса, и к его падению. Торм охотно ходил за ним по территории крепости, но говорил мало и казался каким-то напряженным, словно чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Впрочем, он все же сказал несколько слов похвалы в адрес наших оборонительных сооружений – стены и рва, наивысших наших достижений.

Разумеется, строения наши, попросту сложенные из камней, были маленькими и весьма шаткими – и нужно было смотреть очень пристрастно, чтобы увидеть в них сходство с башнями и воротами настоящего города, но ров, вырытый нами, был хоть и небольшим, но, безусловно, настоящим. Мы окружили вершину холма частоколом и рвом с отвесными стенами, а вырытую землю подгребли к внутренней стороне частокола, чтобы защитникам крепости было удобнее отражать атаки неприятеля. В саму крепость можно было попасть только по длинному мосту шириной в одну доску, перекинутому через ров и ведущему к единственным воротам. Торм по-прежнему в основном помалкивал, но, по-моему, его впечатлил объем проделанной нами работы.

– Вот, – говорил Явен, – я, например, начну внезапный штурм… Защитники Сентаса, на стены! К воротам! Враг наступает! Защитим наши дома! – И он немного спустился с холма, а мы пока закрыли ворота и уложили в гнезда огромный деревянный засов; потом мы вскарабкались на скользкую насыпь внутри частокола и на шаткие каменные стены самой «цитадели», и Явен «с атакующим войском» двинулся вверх по склону холма. Когда «враг» пересек ров по мосту, мы с возмущенными воплями принялись осыпать его дождем невидимых стрел и копий. Явен сперва с силой барабанил в ворота, затем вдруг осел на землю и сделал вид, что умирает у нас на глазах, – и все это под наши радостные кличи.

Торм смотрел на нашу игру – не участвуя в ней, но заинтересованно; похоже, даже он заразился нашим воодушевлением.

Мы открыли ворота, впустили Явена внутрь, а затем все вместе устроились в жалкой тени и принялись за принесенную им еду. Сотур, правда, незаметно ускользнула: она хотела отнести немного Сэлло и Око, притаившимся у ручья.

– Ну как тебе наш Сентас? – спросил Явен у брата.

– Очень хорошо получилось, – сказал Торм. – Просто отлично. – Голос у него окреп и стал очень похож на голос Отца Алтана. – Вот только… как-то все же глупо получается: бегаете без оружия, с пустыми руками… – И Торм изобразил, как мы понарошку натягиваем тетиву, вкладываем стрелу и стреляем.

– Да, наверное, для тебя это выглядит немного глупо. Ты ведь все лето имел дело с настоящим оружием, – сказал Явен, как всегда, спокойно, без тени зависти.

Торм снисходительно кивнул.

– Но это же просто игра! Хотя благодаря этой игре Эверра полностью освободил нас от уроков, – сказал Явен. Так оно и было. Эверра давно уже перестал делать вид, что у нас продолжаются занятия, когда строительство Сентаса развернулось вовсю. Он убедил Мать Фалимер – и себя самого, – что на самом деле это исключительно его идея, этакий своеобразный педагогический прием, чтобы мы как можно лучше выучили не только сам текст поэмы, но и как можно больше узнали об истории войн между Пагади и Сентасом и о том, что такое оборонительные сооружения.

– Если бы вы обошлись без вон тех, – и Торм мотнул головой в нашу сторону, – то могли бы обзавестись и мечами, и луками. И тогда нас было бы шестеро.

– Но ведь оружие все равно было бы игрушечным, – возразил ему Явен после секундной паузы. – Не такое, как то, которое изучаешь ты. Ха! Да я ни за что не дал бы Сотур даже игрушечный меч с острым концом! Она же и таким в один миг мне кишки выпустит! Я и охнуть не успею!

– Но ведь рабам давать оружие нельзя, – сказал Утер, не понявший, что значит «вон те». Утер вечно цитировал всевозможные законы, правила и запреты, вечно всех поучал, так что Сотур даже прозвала его Трудеком. – Это противозаконно.

Торм нахмурился и промолчал. А я быстро посмотрел на Тиба, который сразу так весь и съежился – видно, вспомнил, как нам попало, когда мы играли в войну, а Торм нами командовал. Я заметил также, что и Явен обменялся взглядами со своей сестрой Астано. «Помоги найти какой-нибудь выход!» – говорил его взгляд, и она помогла, причем очень быстро, как это умеют только женщины, заговорив очень эмоционально и как бы о другом:

– А мне совершенно не хочется даже игрушечным оружием пользоваться! Мне, например, даже нравится, что у нас и луки, и стрелы воображаемые. Из таких я уж никогда не промахнусь! И они никому не причинят вреда. К тому же со времени тех сражений уже несколько столетий прошло, верно? И вообще, нам еще нужно успеть придумать речи всех эмиссаров, а мы столько времени на один только ров потратили, ужас! Да и башня у нас пока не слишком-то хорошо держится. Зато камни вполне настоящие. Ах, Торм, если б ты знал, каково это – целый день таскать их да укладывать! Нам даже самые маленькие помогали, Умо и Око. И теперь мы все себя сентанами считаем.

В общем, Астано сражалась с помощью своего женского оружия, но, как и у нас, ее главным желанием было во что бы то ни стало защитить город, который мы вместе строили все лето, придуманный нами город, весь пронизанный солнечным светом и сухим горным воздухом.

Торм только плечами пожал, продолжая молча жевать хлеб с сыром. Потом он спустился к ручью, чтобы напиться, и мы увидели, как Сэлло, Око и Сотур нырнули в высокую траву на берегу, прячась от него. Но Торм не обратил на них ни малейшего внимания. Напился, выпрямился, махнул Явену рукой, что-то крикнул и в полном одиночестве зашагал, размахивая руками, назад к дому по белой тропке мимо виноградника, крепкий, коренастый, совершенно отдельный от нас.

Мы какое-то время еще занимались строительством, однако настроение было уже не то, и на вершину холма точно черная тень упала.

Мы и до конца лета почти каждый день ходили строить Сентас, но прежнего вдохновения как не бывало. Да и потом детей Семьи часто отзывали – Явен, Торм и Утер ездили на охоту вместе с Алтаном-ди и его богатыми соседями, а девочки в это время развлекали дома соседских жен. Сотур и Умо, страстно увлекшиеся нашей крепостью-мечтой, при любой возможности манкировали подобными обязанностями и сбегали из дома к нам, но Астано, уже почти взрослая, уйти никак не могла, а без нее и особенно без Явена у нас ничего не клеилось – нам не хватало вожака, не хватало его энергии и убежденности.

Впрочем, и других радостей, связанных с летним отдыхом в Венте, оставалось еще немало – мы плавали, бродили по ручьям, начали созревать смоквы (которые нам не нужно было красть, потому что смоковницы росли сразу за большим домом), а по вечерам мы, как и прежде, подолгу беседовали под звездным небом, прежде чем уснуть. А еще напоследок мы устроили себе настоящий праздник. Это был просто великий день счастья. По предложению Астано мы отправились в пеший поход на вершину одной из Вентайнских гор. Путь был неблизкий, за день туда и обратно не обернешься, так что мы взяли с собой еду и воду, а также одеяла на случай ночевки. Нас сопровождал один из деревенских мальчишек с вьючным животным, похожим на осла, на которого мы и погрузили свои пожитки.

Мы вышли в путь очень рано, еще до восхода солнца; в воздухе уже чувствовались сырость и прохлада, предвестники наступающей осени. Сухая трава на холмах выгорела и стала бледно-золотистой, да и тени стали длиннее, чем в середине лета. Мы все поднимались и поднимались по старой тропке, протоптанной пастухами, которая вилась среди больших округлых холмов. Повсюду мы видели пасшихся на склонах овец, которые совершенно нас не боялись, смотрели с любопытством и громко, блеяли, словно вызывая нас на поединок. Здесь не было никаких оград, поскольку горные овцы и без того держатся своих пастбищ, им не нужны ни ограды, ни пастухи. Между стадами бегали огромные серые пастушьи собаки, охранявшие овец от волков. Эти собаки не обращали на нас никакого внимания, если мы просто шли мимо, но стоило нам остановиться – и какой-нибудь пес тут же начинал медленно к нам приближаться, всем своим видом говоря: «Ступайте себе, куда шли, и все будет хорошо». И мы, разумеется, тут же шли дальше.

Торма и Утера с нами не было. Они предпочли охотиться в сосновом лесу на волков вместе со своими дядьями Сотером и Содерой. Но малышки Око и Умо отправились в поход вместе со всеми. Умо, хоть ей и было уже десять лет, была не намного крупнее шестилетней Око, и обе девочки, хоть и спотыкались то и дело, вели себя мужественно и старались не отставать. Явен время от времени нес Око на плече; а во время последнего, особенно долгого и довольно крутого подъема, когда день уже склонялся к вечеру, мы сняли со спины нашей ослицы – во всяком случае, мне это животное казалось именно ослицей – припасы и одеяла и усадили обеих младших девочек в седло. Ослица была очень симпатичная, серенькая как мышка. Я тогда понятия не имел, что такое «лошак», хотя ослица действительно, пожалуй, была похожа на маленькую лошадку. Сотур объяснила, что если ее отец был ослом, а мать лошадью, то она считалась бы мулом, но поскольку у нее мать – ослица, а отец – жеребец, то это лошак. Тот деревенский мальчик, что шел вместе с нами, слушал объяснения Сотур с каким-то тупым и одновременно сердитым выражением лица, которое мы и раньше видели у здешних крестьян.

– Я ведь правильно объясняю, да, Коуми? – обратилась к нему Сотур. Он как-то странно дернул головой и отвернулся, еще больше нахмурившись. – Все зависит от того, кто были твои предки, верно, Мышка? – сказала Сотур ослице, или лошаку.

Мальчик Коуми потянул за повод, и Мышка покорно двинулась дальше, Око и Умо так и вцепились в седло, чуть испугавшись, но ликуя, ибо теперь ехали верхом. Груз мы разделили на всех, и он был совсем не тяжелый, мы, конечно же, легко могли бы нести его и весь день. Но радости нашей все же не было предела, когда мы наконец добрались до вершины самого высокого из окрестных холмов и решили прекратить подъем. Невозможно было оторвать взгляд от великолепного вида, который оттуда открывался; со всех сторон нас окружал залитый солнцем простор; бледно-золотые дали у горизонта отливали синевой; длинные августовские тени лежали в складках окрестных холмов. А где-то далеко за этими просторами была Этра, казавшаяся сейчас совсем крошечной и какой-то нереальной. Повсюду виднелись деревушки и отдельные фермерские домики, приткнувшиеся по берегам ручьев и вдоль реки Морр, а Явен, обладавший орлиным зрением, сказал, что различает даже стены Казикара и сторожевую башню, хотя я, например, сумел разглядеть только какое-то неясное пятно в глубокой излучине реки Морр. Дальше на восток, а также к югу земля была холмистой, но к западу и к северу пространство было почти ровным и как бы расширялось, гигантскими расплывчатыми уступами спускаясь к горизонту, где свойственный ему зеленый цвет бледнел и начинал отливать синевой.

– Это Данеранский лес, – сказал Явен.

– Это Болота, – возразила Астано, а Сотур спросила:

– Это ведь оттуда вы с Гэвом родом, да, Сэл?

Сэлло стояла рядом со мной; мы долго смотрели в ту сторону. От созерцания этой бескрайней пустоты, за пределами которой раскинулась неведомая страна, где мы с сестрой когда-то родились, душу мою охватило какое-то странное пронзительное, леденящее и одновременно восторженное чувство. Я знал о людях с Болот только то, что они живут не в городах, что они «совершенно не цивилизованные», что они «варвары и дикари». А ведь и у нас с Сэл где-то там были настоящие предки, как у всех свободных людей. Мы тоже были рождены свободными. Тревожно, мучительно было думать об этом. Да и бесполезно. Какое все это имеет отношение к моей теперешней жизни в Этре, к нашей Семье, к Аркаманту?

– А вы хоть чуть-чуть помните Болота? – снова спросила Сотур.

Сэлло покачала головой, а я, сам себе удивляясь, вдруг заявил:

– Иногда, по-моему, я кое-что вспоминаю.

– А какие они?

И я, чувствуя себя полным дураком, принялся рассказывать ей о своем простеньком детском видении.

– Там повсюду вода и тростники… Тростники тоже растут в воде, и из них возникают такие маленькие острова… А вдалеке виднеется красивый голубой холм… Может даже, вот этот, на котором мы сейчас стоим.

– Ну что ты говоришь, Гэв! Ты же тогда совсем маленьким был, – сказала Сэл, и в голосе ее едва слышно прозвучало предостережение. – Мне, наверно, уже года три было, и то я ничего не помню.

– Не помнишь даже, как вас украли? – Сотур была явно разочарована. – Это было бы так интересно!

– Я помню себя только уже в Аркаманте, Сотур-йо, – мягко сказала Сэл, и в голосе ее прозвучала улыбка.

Мы устроили настоящий пир, расположившись на тонкой сухой траве, покрывавшей вершину холма, и ели, глядя на великолепный закат, в котором нестерпимым блеском отражались воды далекого океана. Мы долго сидели так и никак не могли наговориться, и беседа текла столь же легко и непринужденно, как в прежние, счастливые деньки этого долгого лета. Малыши в итоге уснули. И Сэлло тоже задремала, положив голову мне на колени. Рис принесла одеяло, и я бережно укрыл им сестру. На небе замигали первые звезды. Деревенский мальчик Коуми, весь вечер просидевший в отдалении и слегка отвернувшись от нас, вдруг запел. Сперва я даже не понял, что это пение, – звук был такой тонкий, странный и печальный, что больше походил на то дрожание в воздухе, какое долго еще сохраняется, после того как ударишь в колокол. Это странное пение становилось то громче, то затихало…

– Спой еще, Коуми, – прошептала Сотур, когда он умолк. – Ну пожалуйста!

Коуми так долго молчал, что мы уж решили больше к нему не приставать, ибо петь он все равно ни за что больше не будет. Затем тот же слабый, дрожащий, нежный звук возник снова. Голос Коуми точно прял тончайшую музыкальную нить, невнятные обертоны которой уловить порой было почти невозможно. Мелодия была невыразимо печальной, но в то же время странно безмятежной, лишенной тревоги. А когда эти звуки опять замерли вдали, мы еще долго прислушивались, мечтая, чтобы они вновь к нам вернулись.

Теперь на широкой вершине холма воцарилось полное безмолвие. Блеск звезд стал ярче той, почти померкшей сине-бронзовой полосы, что еще светилась где-то далеко внизу, на западе.

Ослица – или лошак? – вдруг принялась топать ногами и так забавно фыркать, что мы засмеялись; потом мы еще немного поговорили вполголоса, а потом легли спать.

Глава 4

Следующие года два прошли без особых волнений. Мы с Сэл продолжали, как всегда, мести полы и дворики и каждый день ходили в школу. Хоуби никто даже не вспоминал, даже Тиб; по-моему, по нему в доме особенно не скучали. Торм, по-прежнему душой и телом преданный своей главной мечте, увлеченно постигал искусство владения клинком. Дома и в классе он всегда выглядел насупленным и надменным, впрочем, был на редкость послушен, а когда раза два чуть снова не вышел из себя, раздраженный чем-то во время урока, то просто извинился и вышел в коридор. Явена мы почти не видели: он был призван в армию. В тот период Этра ни с кем никакой войны не вела, и молодые офицеры вроде Явена проходили обучение на плацу, а порой их отправляли в дозор на границу. Время от времени Явена отпускали домой, и он всегда был веселым, подтянутым и в прекрасном настроении. Два лета подряд мы ездили в Венте, но и там ничего особенного не происходило. Летние дни, как обычно, тянулись в лени и счастливой безмятежности. Явен с нами не ездил. В первое лето у него были армейские учения, а во второе он сопровождал своего отца, отправившегося с дипломатической миссией в Галлек. Торм тоже на ферму не приезжал, все лето проводя в своей фехтовальной школе. Так что вожаком нашим стала Астано.

В первый же вечер она повела нас на холм, к выстроенному нами Сентасу, и мы испытали настоящее потрясение, увидев там одни руины. Мы были прямо-таки убиты горем. Еще бы! Ров заплыл илом во время зимних дождей, насыпь за частоколом совсем расползлась, сам же частокол в некоторых местах был повален, а с таким трудом сложенные нами из камня Башня предков и ворота были развалены и разбиты, но отнюдь не непогодой, а какими-то злодеями.

– Ох уж эти вонючие крестьяне! – ворчал Тиб. Ворчать он теперь мог по-настоящему, почти что басом. Мы потерянно бродили вокруг разрушенной крепости, испытывая одни и те же чувства – ненависть и смешанное со стыдом презрение к деревенским рабам. Они ведь были такими же, как мы, но бросали в нас камни, а теперь еще и разрушили город нашей мечты! Надо сказать, что Астано и Сотур проявили должное мужество и объяснили нам, что мы легко сумеем восстановить частокол и башню, так что можем прямо сейчас, в сумерках, начать собирать для нее камни. В общем, в дом мы вернулись уже затемно, вытащили на улицу свои тюфяки и улеглись, энергично обсуждая планы восстановления нашего Сентаса.

– А знаете, хорошо бы нам удалось и кое-кого из них тоже привлечь к работе, – сказала Сотур. – Если они станут нам помогать, то, возможно, перестанут так ненавидеть и нас, и нашу крепость.

– Фу! – воскликнула Рис. – Не желаю я, чтобы эти вонючки тут торчали!

– Я тоже считаю, что деревенским нельзя доверять, – согласился с ней Утер, который стал теперь, пожалуй, менее тощим и костлявым, зато еще более чопорным.

– Тот мальчик с ослицей, которую вы называли «лошаком», был ничего, – возразила Утеру его сестра Умо.

– Коуми, – подсказала Астано. – Да, хороший мальчик. А помните, как он пел?

Мы примолкли, вспоминая тот золотистый загадочный вечер на вершине высокого холма.

– Придется, наверное, у деревенского старосты спросить, – деловито сказала Астано, обращаясь к Сотур, и они быстренько обсудили, возможно ли заполучить себе в помощь кого-то из деревенских, ведь тогда их придется освободить от других работ.

– А если мы скажем, что им надо кое-что для нас сделать? – предложила Сотур, и Астано откликнулась:

– Ну да, конечно! Это ведь действительно очень тяжелая работа. Мы и сами ее в поте лица выполняли. Особенно когда этот проклятый оборонительный ров копали! Без Явена мы бы ни за что не справились!

– Только теперь все будет совсем по-другому, – осторожно заметила Сотур. – Приказывать кому-то придется…

– Это верно, – согласилась Астано.

И на этом вопрос был закрыт. Больше идея об использовании деревенских детей не возникала.

Мы сами восстановили Сентас, пусть и не совсем хорошо и не в полном соответствии с тем планом, соблюдения которого требовали от нас Явен и Эверра. А когда крепость была восстановлена, мы самостоятельно провели обряд очищения, причем не понарошку, а так, как описано в поэме Гарро. Нашу процессию, совершавшую торжественный круг внутри частокола, возглавлял сам Эверра в качестве верховного жреца; он же зажег в цитадели священный огонь. И потом мы все лето ходили на этот холм – то все вместе, то по двое, то поодиночке, – испытывая одно и то же чувство: этот холм, несмотря на все богатство окрестных лесов, холмов и ручьев, стал для нас самым дорогим местом, нашей крепостью, нашим убежищем.

Помимо восстановления Сентаса никаких выдающихся проектов мы в то лето не осуществили; поставили, правда, несколько танцевальных спектаклей, но, насколько я помню, Тиб и я по большей части либо плавали в озерах под сенью ив и ольховин, либо лениво бродили по тенистым тропинкам и болтали обо всем на свете. А порой мы с ним отправлялись в долгие, но не имевшие никакой конкретной цели экспедиции в южную часть леса. К тому же каждый день до полудня у нас были занятия с Эверрой, а Рис и Сэлло после обычных уроков еще и довольно часто занимались музыкой вместе с Сотур и Умо, для которых учителя музыки и пения специально привезли из Херраманта. Маленькая племянница Сотур, Утте, которая выросла из разряда «малышни», теперь тоже повсюду ходила с нами, находясь под особой опекой Око. А порой мы и малышню брали с собой к ручью и смотрели, как детишки с удовольствием плещутся в воде, вопят и визжат, а потом засыпают, уставшие, прямо на берегу и спят в течение нескольких особенно жарких полуденных часов.

Тетушка Сотур и Мать Фалимер тоже часто ходили с нами на ручей, а иногда даже купались вместе со старшими девочками, и тогда Утера, Тиба и меня отсылали прочь. Утер, убежденный, что деревенские мальчишки прячутся в кустах и подглядывают за ними, вечно ходил вокруг дозором и заставлял нас с Тибом помогать ему «держать этих мерзких скотов подальше от наших женщин». Зная, какое ужасное наказание полагается за подобное преступление – тем более в отношении столь священной персоны, как наша Мать Фалимер, – я, например, даже на сомневался: никто из деревенских и близко не подойдет к купальне, когда там наши дамы. Но Утера было не переубедить; он был уверен, что «у деревенских в голове исключительно грязные мысли».

Я-то взрослел довольно медленно, и мне навязчивая идея Утера казалась столь же нелепой, как и дурацкий смех Тиба, когда он с видом всезнайки пытался намекнуть, что именно можно увидеть, если спрятаться в кустах рядом с купальней. Я и без того прекрасно знал, как выглядят женщины. Я же всю свою жизнь прожил на женской половине. Как, впрочем, и Тиб, который только прошлой зимой перебрался в мужскую Хижину. Однако Тиб вел себя так, словно в женщине без одежды есть что-то особенное, неприличное, и это, по-моему, было полным ребячеством.

И безусловно, не имело ни малейшего отношения к тому, что я и сам вскоре испытал, услышав, как поет Сотур. Это было нечто прекрасное, не имевшее ни малейшего отношения к телесным отправлениям. И я всей душой, преисполненной боли, торжества и неясного, невыразимого желания, внимал ее пению…

А под конец лета в Венте вновь приехали Отец Алтан, Явен и Торм, и вновь возникло разделение нашего маленького общества на членов Семьи и рабов. Однажды я вышел из дома, желая побыть в одиночестве и прогуляться, и в долине между двумя заросшими лесом холмами к югу от нашего поместья обнаружил прелестную дубовую рощу. Там бежал чистый ручей, а чуть выше по склону, над ручьем, виднелась какая-то странная каменная горка, точнее, останки каменной кладки. Похоже, это был старинный алтарь, только я не знал, какому богу он посвящен. Я рассказал об этом Сэлло, и она захотела тоже посмотреть. Так что однажды я отвел туда ее, Рис и Тиба. Тиб сказал, что ничего интересного он тут не видит, вел себя как-то беспокойно и вскоре один побрел назад. А вот у девочек, Рис и Сэлло, возникли те же ощущения, что и у меня: нам всем казалось, что в этой роще есть что-то особенное, что здесь то ли витает чье-то благословение, то ли ощущается чье-то невидимое присутствие и все это явно связано с поляной у ручья и разрушенным алтарем. Вскоре девочки уселись на землю в негустой тени старых дубов и принялись прясть; у каждой из них всегда были при себе веретено и мешочек с шерстью, похожей на облако. Теперь они вошли уже в такой возраст, когда женщин полагается постоянно видеть за выполнением какой-нибудь женской работы. То, что они вообще смогли удрать из дому вместе со мной, никем не замеченные и даже не спросив разрешения, было частью той чудесной простоты и свободы, какой отличалась жизнь в Венте. В любом другом месте две домашние рабыни четырнадцати лет ни за что не получили бы разрешения просто так, без дела, уйти из дома. Но Сэл и Рис были хорошими девочками и взяли свою работу с собой. Да и наша Мать Фалимер доверяла им, как доверяла и общей благожелательности этих мест. Так что мы сидели на склоне холма, поросшего редкой травой, в горячей августовской тени, чувствуя прохладное дыхание бегущей воды, и долгое время просто молчали, наслаждаясь свободой и покоем.

– Я вот думаю: а может, это алтарь Энну-Ме? – нарушила затянувшееся молчание Рис.

Сэлло покачала головой:

– Нет, вряд ли. У алтаря Энну форма другая.

– Тогда какому же богу он принадлежит?

– Наверное, какому-то местному божеству.

– Например, дубовому, – предположил я.

– Нет, дубам покровительствует богиня Йене. Но это и не ее алтарь, – возразила Сэл с какой-то несвойственной ей уверенностью. – Это явно какой-то другой бог. Здешний. Или дух.

– Что бы нам такое оставить ему в качестве подношения? – спросила Рис полусерьезно-полушутя.

– Не знаю, – пожала плечами Сэлло. – Ничего, потом выясним.

Рис умолкла и вновь принялась прясть; легкие, изящные движения ее руки действовали на меня усыпляюще. Рис была не такой хорошенькой, как моя сестра, но от ее чудесных густых и шелковистых черных волос и мечтательных миндалевидных глаз исходило очарование ранней женственности. Она тихонько вздохнула и сказала:

– Тут так хорошо, что мне отсюда и уходить не хочется.

Я понимал, что Рис, конечно же, через пару лет отдадут кому-то «в подарок» – возможно, молодому Одирану Эдиру или наследнику Херраманта – в зависимости от того, каковы будут в тот момент интересы, обязательства и долги семейства Арка. Все мы это прекрасно знали. Девушек-рабынь и воспитывали, для того чтобы кому-то «подарить». Рис очень доверяла нашим хозяевам и надеялась, что будет отдана в такой Дом, где ее сумеют оценить по достоинству и будут хорошо с ней обращаться. Страха она не испытывала; ей было пока что просто интересно узнать, куда и к кому ее отошлют. Я как-то слышал, как они с Сэл разговаривали об этом. Сэл отдавать на сторону не собирались; она с детства была предназначена для Явена, и это тоже всем было хорошо известно. В Семье Арка не было принято слишком рано выдавать замуж своих дочерей, да и девушек-рабынь тринадцати-четырнадцати лет тоже никому не «дарили», даже если физически они выглядели вполне взрослыми. Йеммер неустанно повторяла нашим девочкам слова Матери Фалимер: «Женщина бывает гораздо здоровее и живет дольше, если у нее хватило времени достигнуть зрелости и только тогда вынашивать и рожать детей. Не годится делать это, пока она сама еще ребенок». И Эверра, полностью поддерживая эту идею, цитировал Трудека: «Пусть девушка остается девушкой, пока окончательно не созреет и не наберется житейской мудрости, ибо для предков наших нет ничего приятнее поклонения невинной дочери». А конюх Сим говорил по-простому: «Вы же не станете вязать годовалую кобылку, верно?»

Так что приведенные выше слова Рис были вызваны отнюдь не озабоченностью и страхом перед тем, что ей вскоре придется покинуть родной дом и познать участь «подаренной девушки» где-нибудь в Эдирманте или Херраманте. Просто она понимала: через два-три года у нее начнется новая жизнь и она крайне редко сможет видеться с нами и уж почти наверняка никогда даже отчасти не испытает такой свободы, как сейчас.

Ее покорная грусть тронула и Сэлло, и меня; мы-то оба чувствовали себя в безопасности, зная, что всегда будем жить со своей Семьей, среди знакомых людей.

– А что бы ты сделала, Рис, если бы тебя отпустили на свободу? – спросила ее моя сестра, глядя за ручей, на теплую тенистую лесную чащу.

– Девушек на свободу не отпускают, – разумно ответила практичная Рис. – А вот мужчину могут, если он совершит какой-нибудь героический подвиг. Вроде того раба-зануды из «Басен», который спас богатство своего хозяина.

– Но ведь бывают же страны, где никаких рабов нет. Если бы ты, скажем, туда попала, то стала бы по-настоящему свободной. Как и все там.

– Но там я считалась бы иностранкой, – усмехнулась Рис. – И откуда мне было бы научиться тому, как себя там вести и что делать? Нет уж, от этих заморских штучек можно с ума сойти!

– Ну а ты все-таки представь себе, что получила свободу здесь, в Этре.

Рис задумалась.

– Ну, если бы я стала «освобожденной», то смогла бы выйти замуж. И тогда имела бы возможность оставить при себе своих детей… Впрочем, мне пришлось бы самой о них и заботиться, верно? Тут уж хочешь не хочешь… Не знаю… Я ни с одной «освобожденной» женщиной даже не знакома. И понятия не имею, на что эта жизнь похожа. А ты бы что сделала?

– Не знаю, – сказала Сэлло. – Я не знаю даже, зачем мне вообще подобные мысли в голову приходят. Но почему-то все время об этом думаю.

– А хорошо, наверное, было бы выйти замуж, – помолчав, задумчиво сказала Рис. – Что бы уж точно знать.

Я не понял, что она имела в виду.

– О да! – от всего сердца воскликнула Сэлло.

– Но ты-то знаешь, Сэл. Явен-ди никогда никому тебя не отдаст.

– Да, он, наверное, не отдаст, – сказала Сэлло, и в голосе ее прозвучали нежность, как и всегда, когда она говорила о Явене, и гордость, и некоторая растерянность.

Теперь-то я понимаю, что тогда имела в виду Рис: хозяин был волен передать девушку, которую ему подарили, другому мужчине, или одолжить ее кому-то на время, или отослать на женскую половину нянчить чужих детей – он мог все, что ему заблагорассудится, и она, не имея ни малейшей возможности изменить его волю, обязана была просто подчиниться. Когда мне в голову приходят мысли об этом, я испытываю огромную радость по поводу того, что родился мужчиной. Я даже немного растерялся, когда Сэлло спросила меня:

– А что бы ты делал, Гэв?

– Если бы меня отпустили на свободу?

Она кивнула. На меня она смотрела с той же нежностью и гордостью, что и на Явена, но, разумеется, без тени смущения и чуть насмешливо.

И я, подумав немного, сказал:

– Ну, я бы хотел путешествовать. Побывал бы в Месуне, в тамошнем университете. И в Пагади. Посмотрел бы на руины Сентаса и других городов, о которых все мы читали, например на башни Резвы. Полюбовался бы Ансулом Великолепным с его четырьмя каналами и пятнадцатью мостами…

– А потом?

– А потом вернулся бы в Аркамант и привез бы с собой много-много новых книг! Наш учитель ведь даже говорить о покупке новых книг не хочет. «Старые надежнее», – надменно поджав губы, передразнил я Эверру. Рис и Сэл захихикали. На этом и закончился наш разговор о свободе, которую мы толком даже и вообразить себе не могли.

И духу того чудесного места мы никакого подношения не оставили – если только память не является чем-то вроде подношения.

А на следующее лето наша жизнь на ферме была внезапно прервана слухами о грядущей войне.

Мы прибыли в Венте, как обычно, с родственниками из Херраманта, и в первый же вечер все вдевятером отправились к нашей крепости на холме, ожидая вновь увидеть ее в руинах. Но, хотя зимние дожди и нанесли некоторый ущерб рву и земляному валу, стены и башни стояли прочно и, как нам показалось, были даже слегка надстроены. Должно быть, кто-то из деревенских ребятишек решил превратить наш Сентас в свое убежище и взял на себя заботу о нем. Умо и Утер негодовали больше всех; им казалось, что теперь наша крепость «загажена этими скотами», но Астано сказала решительно:

– Это даже хорошо; теперь, возможно, она так и останется стоять здесь.

Око и Умо были единственными из девочек, вместе с нами принимавшими участие в расчистке рва и укреплении земляного вала и частокола; они вообще работали в крепости больше всех. Астано и Сотур большую часть времени вынуждены были оставаться в доме вместе с женщинами, а мы, мальчишки, несколько утратив интерес к Сентасу, предпочитали заниматься другими делами. Например, мы с Тибом плавали, ловили рыбу и ходили в ту дубовую рощу – иногда с Сэл, когда она могла уйти из дома, иногда с Рис, но чаще вдвоем. К тому же у меня совершенно неожиданно появился новый друг.

Как-то раз я помогал Око и Умо восстанавливать частокол в Сентасе, а потом пошел домой через виноградник; стояла полуденная жара, в траве пронзительно трещали кузнечики и стрекотали цикады, словно опьяненные солнечным светом и теплом. Я заметил, что кто-то из работников идет мне навстречу по соседнему междурядью, то и дело скрываясь за высокими лозами, на которых уже начинали наливаться виноградные грозди. Когда мы поравнялись и уже должны были разойтись в разные стороны, он вдруг остановился, поклонился и сказал: «Ди». Именно так деревенские жители уважительно обращались к хозяевам – не по имени, а просто «господин».

Удивленный, я тоже остановился и внимательно посмотрел на него сквозь переплетение мощных лоз. Я узнал его: это был Коуми, тот парнишка, что со своим лошаком помог нам подняться на вершину высокого холма и так здорово пел, когда мы сидели вечером у костра. Теперь он сильно повзрослел, и я бы, пожалуй, принял его за взрослого мужчину, если бы не был с ним знаком раньше. На щеках у Коуми уже прорастала бородка, черты худого сумрачного лица стали резкими. Я назвал его по имени, и он явно удивился и обрадовался, что я его помню. Некоторое время он стоял молча, потом сказал:

– Надеюсь, мы все ваши камни сложили как полагается?

– О да, получилось просто прекрасно! – заверил я его.

– Это кто-то из ребят Мерива тогда все там разломал…

– Ничего. Это же просто игра. – Я не знал, что еще сказать этому мрачному парню. Он говорил с таким сильным акцентом, что я не сразу его понимал, и от него жутко несло застарелым потом, хотя мы стояли на расстоянии четырех или пяти футов друг от друга. Он был босиком, и его темные загрубелые подошвы упирались в землю, точно крепкие корни виноградной лозы.

Мы довольно долго молчали, и я уж хотел попрощаться и пойти домой, но тут Коуми предложил:

– Если хочешь, я покажу тебе одно отличное место для рыбалки.

В то лето я очень часто ходил ловить рыбу. Мы с Тибом слышали, что в тех местах есть такие ручьи, где местные жители ловят форель, но нам ни разу не удавалось такое место найти. Я дал понять, что меня подобное предложение чрезвычайно интересует, и Коуми быстро сказал:

– Хорошо. У каменной крепости сегодня вечером, – и тут же решительно зашагал прочь.

Хоть меня и одолевали некоторые сомнения, но вечером я все же пошел на холм Сентаса, убедив себя, что если Коуми все-таки не придет, то неплохо будет немного помочь Око и Умо. Но не успел я подняться на холм, как заметил его, быстро идущего через виноградник, и пошел ему навстречу. Мы свернули и молча двинулись вдоль ручья, окаймлявшего холм, к тому месту, где этот ручей соединялся с другим, более широким. Затем мы еще с полмили прошли по берегу этого ручья, и в итоге едва заметная тропинка, что вилась в зарослях ивы, ольхи и лавра, привела нас к подножию очередного холма, где ручей, падая с небольшой высоты вниз, образовал несколько глубоких заводей, окруженных массивными валунами. Вода в этих заводях казалась неподвижной, течение почти не ощущалось. Мы дружно вытащили свою нехитрую рыболовную снасть, молча насадили наживку и, выбрав себе по валуну, забросили лески в темную воду озерца. Вечер был теплый, безветренный; сейчас, в середине лета, до заката оставался еще по крайней мере час, и солнечный свет, просачиваясь сквозь листву, падал на воду мягкими косыми полосами. Крошечные мошки плясали над поверхностью воды и исчезали в тени под высокими берегами. Уже через минуту у меня клюнуло, и я, сам себе не веря, вытащил великолепную рыбину, покрытую розовыми пятнышками и весившую фунта три или четыре. Я понятия не имел, что мне делать с таким роскошным уловом, и ошарашенно посмотрел на Коуми. Тот усмехнулся, сказал: «Новичкам везет» – и снова забросил свою лесу.

Клевало отлично, и мы то и дело вытаскивали из воды форель. Я все сильнее испытывал приязнь и благодарность к этому худому, молчаливому, загадочному юноше, а он ко мне почти и не поворачивался, и я так и не мог понять, почему он потянулся ко мне, чем я ему понравился. Как, несмотря на довольно-таки враждебные отношения, существовавшие между деревенскими рабами и нами, жителями города, он догадался, что мы можем стать друзьями, несмотря на огромную разницу в наших познаниях и опыте? Но в тот вечер мы с ним действительно подружились, хотя почти не разговаривали. Видимо, оба чувствовали в этом молчании некое взаимное доверие.

Когда за деревьями погасли последние темно-красные отблески заката, мы собрали свой улов. У Коуми была с собой плетеная сумка, и я положил туда свою рыбу – ту первую большую рыбину и еще две поменьше. Он тоже поймал несколько форелей и еще одну рыбу с узким телом и свирепой мордой, наверное щуку. Затем мы вновь прошли по уже невидимой в сумерках лесной тропке, и, когда добрались до виноградника, стало совсем темно. Выйдя на ведущую в поместье дорогу, я сказал:

– Спасибо, Коуми.

Он кивнул и остановился, чтобы отдать мне рыбу.

– Оставь себе, – сказал я.

Он колебался.

– Я же все равно не смогу сам ее приготовить, – заверил я его.

Он пожал плечами, и в сумерках блеснула его улыбка. Пробормотав какие-то слова благодарности, он быстро повернулся и почти сразу же исчез в темноте среди высоких виноградных лоз.

После этого мы еще несколько раз ходили с ним на рыбалку, и всегда в разные места. Мне, правда, стало немного не по себе, когда я понял: Коуми всегда знает, где я нахожусь, и только от него зависит, захочет ли он взять меня с собой. Он сам находил меня и почти без слов спрашивал, не хочу ли я сегодня вечером пойти ловить рыбу. Тиба я никогда с собой не брал; я вообще ни слова не говорил ему о своих походах с Коуми: я чувствовал, что не имею на это права. Если бы Коуми захотел, чтобы Тиб пошел с нами, он бы сам его об этом спросил. А Сэл я, конечно, обо всем рассказал, от нее у меня никогда никаких секретов не было. И она нашей с Коуми дружбе обрадовалась. Когда же я попытался вслух решить мучившую меня загадку, почему он именно меня выбрал себе в товарищи и именно меня отвел в самые наилучшие, потаенные рыбные места, Сэл сказала:

– Ну, он, наверное, просто очень одинок, а ты ему нравишься.

– Да откуда ему было знать, что я могу ему понравиться?

– Он же целый день наблюдал за тобой, когда мы в горы ходили! Да и вообще, они замечают гораздо больше, чем мы; да и понимают все лучше нас, тут я уверена… Он уже тогда наверняка понял, что тебе можно доверять.

– Знаешь, иногда мне кажется, будто я с волком в лесу познакомился, – признался я.

– Хотелось бы мне сходить к ним в деревню, – задумчиво промолвила моя сестра. – Как это все-таки странно, по-моему, что нам этого делать нельзя. Словно они впрямь какие-то дикие звери! Между прочим, некоторые из тех женщин, которые прислуживают в доме, состоят в родстве с нашими городскими слугами. И все эти деревенские женщины, по-моему, очень даже милые. Вот только разговор их порой трудно понять.

В общем, у меня зародилась мысль как-нибудь, спросив у Коуми разрешения, вместе с ним сходить к нему домой. Меня и самого давно уже мучило любопытство; хотелось посмотреть, что за жизнь идет в тех темных хижинах, что разбросаны в долине под холмом, хоть между нами и деревенскими и сложились не самые дружественные отношения из-за «садовых войн» и засад, которые мы устраивали друг другу на дорогах. И вот как-то раз, когда мы с Коуми вернулись вечером с реки, я сказал:

– Я провожу тебя до деревни.

В тот вечер улов у нас был особенно хорош; самым большим моим трофеем была крупная форель длиной с руку, так что я вполне мог бы сослаться на то, что ему будет тяжело одному тащить столько рыбы. Коуми ничего мне не ответил, и я через некоторое время спросил:

– А ваши не будут против?

По-моему, у него мой городской выговор вызывал те же трудности, что и у меня – его деревенский. Он немного подумал, потом пожал плечами, и мы двинулись дальше. Над деревней плыл дымок, поднимавшийся из многочисленных труб, по улицам разносились ароматы готовящейся пищи. Темные людские фигуры мелькали мимо нас на покрытой колдобинами пыльной дороге, которая вилась меж домами; во дворах яростно лаяли собаки. Коуми свернул в сторону, но не к одному из больших бревенчатых домов, а, вопреки моим ожиданиям, к какой-то убогой хижине, построенной на невысоких сваях, чтобы уберечься от зимней грязи и сырости. Какой-то человек сидел на деревянных ступеньках крылечка, и я вспомнил, что уже видел его раньше: он часто работал на виноградниках. Они с Коуми приветствовали друг друга каким-то дружелюбным ворчанием, и мужчина спросил:

– Кто это?

– Он из Большого Дома, – ответил Коуми.

– Ого! – Мужчина явно был очень удивлен и хотел уже испуганно вскочить, решив наверное, что Коуми привел с собой кого-то из хозяйских детей, но Коуми что-то сказал ему – видимо, пояснил, что я всего лишь один из городских рабов, – и мужчина, сразу успокоившись, молча уставился на меня. Мне было страшно не по себе, но раз уж я пришел в деревню, то отступать не собирался и спросил:

– Можно мне войти?

Коуми поколебался, потом, как всегда, то ли кивнул, то ли пожал плечами и повел меня в дом. В хижине было совершенно темно, если не считать слабых отблесков, которые отбрасывали тлеющие угли в очаге. Я заметил там неясные силуэты еще каких-то людей – женщин, старика, нескольких детей; все они жались друг к другу, и в спертом воздухе противно пахло немытыми людскими телами, псиной, едой, деревом, землей и дымом. Коуми взял у меня ту большую рыбину и передал ее вместе с остальным нашим уловом какой-то женщине – я заметил лишь ее сгорбленный силуэт да блеснувшие в темноте глаза. Затем Коуми что-то сказал ей, и она, повернувшись ко мне лицом, спросила:

– Так ты, может, хочешь поесть с нами вместе, ди? – Мне показалось, что голос ее звучит весьма недружелюбно, даже насмешливо, однако она явно ждала ответа, и я сказал:

– Нет, ма-йо, спасибо, мне еще надо домой добраться.

– Какая огромная рыбина! – восхитилась она, держа в руках ту самую форель.

– Спасибо за рыбалку, Коуми, – невпопад сказал я и попятился к двери. – Удачи всем вам, и пусть Энну благословит ваш дом! – И я поспешил выбраться из хижины, страшно смущенный, почти испуганный, радуясь, что наконец-то возвращаюсь домой. Но все же был горд тем, что сумел преодолеть себя. Ладно, по крайней мере, будет что рассказать Сэлло, думал я.

Сэл тут же предположила, что вместе с Коуми проживает вся его большая семья, а тот человек, сидевший на ступеньке, скорее всего, его отец. Она давно уже поняла из разговоров деревенских женщин, что, хотя никаких браков между деревенскими рабами по закону не существует, они все же обычно живут вместе со своими женами и детьми (иногда этих жен бывает несколько, и они все вместе воспитывают многочисленных детей). Все это только на пользу хозяйскому поместью: рабы сами себя воспроизводят, воспитывая новых рабов и с детства приучая их к той же работе, которую выполняют сами. В итоге и родители, и дети знают только эту землю и эту работу, а больше ничего, и жизнь их, как и жизнь их предков, проходит в жалкой деревне у ручья.

– Я бы тоже хотела еще разок повидаться с Коуми, – сказала Сэлло.

И на следующий раз, когда он, как всегда, первым подошел ко мне, я спросил:

– Коуми, ты знаешь тот старый алтарь в дубовой роще?

Он кивнул; разумеется, он знал; Коуми знал здесь каждый камень, каждое дерево, каждый ручей и каждую поляну.

– Приходи туда сегодня вечером, – сказал я. – Вместо рыбной ловли. Мы тебя будем там ждать.

– Кто это «мы»?

– Моя сестра и я.

Он немного подумал, потом, как всегда, то ли кивнул, то ли пожал плечами и ушел.

Мы с Сэлло пришли в рощу примерно за час до заката. Она уселась и стала прясть; облачко дочиста вычесанной шерсти под непрерывно вращавшимся в ее руках веретеном превращалось в серовато-коричневую ровную нить. Коуми появился неожиданно, абсолютно неслышно поднявшись сквозь заросли ивняка. Сэлло поздоровалась с ним, он кивнул в ответ и уселся на некотором расстоянии от нас. Она спросила, виноградарь ли он, и он сказал, что да, он работает на виноградниках, а потом даже немного, то и дело останавливаясь и умолкая, рассказал о своей работе.

– А ты все еще поешь, Коуми? – спросила Сэл, и он, пожав плечами, кивнул.

– Не споешь ли нам?

Как и тогда, на вершине холма, он довольно долго молчал, но потом все же запел – тем странным, очень высоким и нежным голосом, у которого, казалось, не было ни источника, ни средств звучания. Казалось, его песня исходит не из человеческой глотки, а как бы висит в воздухе, точно пение насекомых, столь же бессловесное, только невыразимо печальнее.

Мне хотелось в следующий раз привести в дубовую рощу и Сотур – может быть, послушать, как Коуми поет, или просто посидеть с нами и насладиться царившим там покоем. Я уже представлял себе, как Сотур станет рассматривать алтарь и, может быть, поймет, какому богу он посвящен; как она спустится к ручью и немного побродит по воде, чтобы охладить усталые ступни; как они с Сэлло будут сидеть рядышком и прясть, тихо беседуя и порой смеясь. Я решил, что лучше всего именно Сэл предложить ей пойти с нами. С недавних пор, как бы сильно я ни хотел поговорить с Сотур, мне по какой-то причине все труднее становилось сделать это. И я все откладывал и даже к Сэлло с этой идеей не обращался, сам не знаю почему; возможно, мне доставляло огромное удовольствие просто думать об этом, просто воображать себе, как Сотур поведет себя, оказавшись в нашей дубовой роще… А потом вдруг сразу стало поздно.

Из Этры примчались верхом оба старших брата Сотур и Торм; они были прямо-таки переполнены тревогой и тут же потребовали, чтобы мы незамедлительно начали паковать вещи, а завтра ранним утром уже выехали в город. Оказывается, отряд вооруженных бандитов из Вотуса, переправившись через реку Морр, напал на деревню Мерто, находившуюся не более чем в десяти милях от Венте, и сжег там все сады и виноградники. В Венте бандиты могли оказаться в любой момент, и Торм, явно чувствовавший себя в своей стихии, шагал взад и вперед по дому и резким, воинственным тоном раздавал приказы. Девочкам, членам Семьи, было велено остаться ночевать в доме, а нам, оставшимся снаружи, тоже нормально поспать не удалось, потому что Торм кругами ходил возле дома и сторожил. Очень рано, еще до восхода солнца, приехал сам Алтан-ди; он до полуночи занимался в городе делами, однако так беспокоился о нас, что просто не смог дождаться, когда мы вернемся в Этру.

Утро выдалось ясным и жарким. И мы, и деревенские работали не покладая рук, чтобы вовремя успеть все упаковать и уложить на повозки. Затем они печально простились с нами, и процессия потянулась меж холмов в обратный путь. Рабы, трудившиеся в полях и на виноградниках, лишь поглядывали в нашу сторону, когда мы проезжали мимо, но ничего не говорили. Я поискал глазами Коуми, но не увидел ни его, ни кого-либо еще из знакомых. Мне было не по себе: ведь этим совершенно беззащитным людям придется просто ждать, надеясь, что этранские воины сумеют перехватить мародеров. Отец заверил их, что сюда из Этры уже послан большой отряд и в данный момент он должен находиться где-то между Мерто и Венте, оттесняя вотусанов назад, к реке.

На дороге было жарко и пыльно. Торм на нервной, покрытой пеной, потной лошади криками торопил возниц. Отец Алтан, ехавший рысцой рядом с повозкой жены, даже не пытался утихомирить Торма. Я давно заметил, что Отец всегда очень строг, даже иногда жесток в обращении с Явеном, зато все чаще колеблется в отношении Торма, не желая ни бранить его, ни хотя бы сдерживать. Я сказал об этом Сэл, высказав предположение, что наш Отец просто боится своей строгостью вызвать у Торма очередной приступ ярости и неукротимого гнева. Сэлло кивнула, но прибавила:

– Дело в том, что Явен совершенно не похож на своего родного отца. А Торм как раз очень похож, во всяком случае внешне. У него и походка теперь в точности такая же. Да и у того, у «двойничка» нашего, тоже.

Слово «двойничок» довольно грубо прозвучало в устах нашей мягкой и нежной Сэлло, но она всегда недолюбливала Хоуби, да и Торма тоже. Мы оба внезапно замолчали, заметив, что Сотур-йо, решившая, видно, тоже немного пройтись пешком, идет рядом с нами и, возможно, слышала, как мы обсуждаем Алтана-ди и его сыновей. Однако Сотур не сказала ни слова; она просто шла с нами рядом, и лицо ее было непривычно хмурым и замкнутым. Мне показалось, что она даже и просить разрешения слезть с повозки не стала – ведь ей, девушке из Семьи, не пристало идти пешком вместе с рабами, – а просто сбежала от своих родственников, как часто делала и раньше. Мы долго шли так, в полном молчании, и единственные слова, которые Сотур обронила за все это время, болью отозвались у меня в сердце:

– Ох, Сэлло, Гэв!.. Вот и закончились навсегда наши славные летние деньки! – И я увидел слезы у нее на глазах.

Глава 5

Бандитов наши славные воины оттеснили к реке, и лишь немногие из вотусанов вернулись в свой город.

А мы в то лето в Венте уже не поехали; и на следующий год тоже. Налеты продолжались; постоянно звучали сигналы тревоги; на территорию Этры вторгались теперь вооруженные отряды не только из Вотуса, но и из Оска и даже из куда более могущественного города-государства Казикара, нашего давнего врага.

Вспоминая эти годы, наполненные тревогами и сражениями, я думаю, что несчастливыми они нам, детям, отнюдь не казались. Угроза близкой войны вызывала особое напряжение, придавая любому обычному поступку отблеск подвига. Возможно, мужчины потому и чувствуют себя на войне столь уверенно, что война, как и политика, усиливает у них ощущение собственной значимости, которого им порой не хватает. А возможность того, что их родные дома могут быть подвергнуты насилию и разрушению, придает особый вкус той обычной домашней жизни, которую они в иное время почти презирают. А вот женщины, которые, по-моему, не нуждаются в подтверждении собственной значимости и не разделяют презрительного отношения к обыденной жизни, зачастую не видят никакой необходимости в войнах и не могут понять, в чем заключается добродетель военного дела. Однако и женщин порой способен захватить блеск военных действий, а кроме того, они очень любят прекрасные проявления подлинного мужества и храбрости.

Явен, став офицером, находился в действующей армии Этры. Его полк под командованием генерала Форре в основном защищал западные и южные окраины города от налетов осканских и морванских банд. Сражения с этими вооруженными отрядами случались нерегулярно, с довольно долгими спокойными перерывами на перегруппировку сил, и во время таких перерывов Явену удавалось приехать домой.

На двадцатилетие Мать подарила ему мою сестру Сэлло, которой к этому времени исполнилось почти шестнадцать. Подобный подарок «из рук Матери Дома» – событие довольно значимое и осуществляется в соответствии со строгими правилами. Надо сказать, что для Сэл лучшего и желать было нельзя: она всем сердцем любила Явена и просила у судьбы одного: позволить ей любить его до самой смерти. При всем желании он не смог бы противиться такой щедро изливаемой на него нежности, но, к счастью, и Сэлло была его давней избранницей. Со временем предполагалось, разумеется, что Явен женится на женщине из своего круга, но пока что о свадьбе не было и речи, так что еще несколько лет влюбленным можно было об этом не думать. Они оба были так счастливы, их наслаждение друг другом было столь очевидным и непосредственным, что и вокруг них разливалось некое блаженство, подобно свету от горящей свечи. Когда Явен приезжал в город и был свободен от дежурства, он все дни проводил в компании своих молодых приятелей, военных и штатских, но каждую ночь неизменно возвращался домой, к Сэлло. Когда же он уезжал в полк, она горько плакала, горевала и с нетерпением ждала, когда же он снова приедет домой; и он приезжал, высокий, красивый, и кричал со смехом: «Где же моя милая Сэлло?» – и она стремглав выбегала из «шелковых комнат» ему навстречу, смущаясь и одновременно светясь радостью, гордостью и любовью – и чувствуя себя настоящей женой молодого воина.

Когда мне исполнилось тринадцать, меня наконец выдворили из женской спальни и отослали на тот конец двора. Я всегда боялся перебираться в мужскую Хижину, но это оказалось не так уж и страшно, хотя я все же очень горевал, с тоской вспоминая тот уютный уголок, который занимали мы с Сэлло и где всегда подолгу беседовали перед сном. Тиб, которого отослали в Хижину на год раньше, старательно меня опекал, что оказалось вовсе не нужно: старшие ребята и не думали меня преследовать. Они, правда, бывали порой очень жестоки к тем, кто был их младше, но я, очевидно, выплатил весь свой долг в ту ночь у колодца и заслужил их уважение своим молчанием. Они дразнили меня Болотной Крысой или Клюворылом, но и только; а в общем, даже это бывало редко, и никто из них меня не трогал.

Впрочем, в течение дня я мало с кем из них виделся, поскольку моя работа была теперь полностью связана со школой и библиотекой, где я стал работать вместе с Эверрой, а Око и маленький мальчик по имени Пепа заняли наше с Сэлло место, подметая дворы и коридоры. В мои обязанности входило дальнейшее самообразование и помощь Эверре во время занятий с младшими учениками. В классе появилось несколько новых ребятишек – подросли племянницы и племянники Сотур, а также Семья купила и обменяла какое-то количество новых рабов, в том числе и детей. Сэлло, будучи «подаренной», да еще и сыну хозяйки, освобождалась, естественно, от любой тяжелой и грязной работы и должна была лишь какое-то время прясть или ткать, а также всегда быть свежей и хорошенькой, радуя Явена. Она очень скучала, когда Явен уезжал к себе в полк, а общество других обитательниц «шелковых комнат», а также хозяйских горничных находила скучным и, как она говорила, «душным». Она, правда, никогда особенно не жаловалась, но при каждой возможности старалась убраться из «шелковых комнат» и чем-то занять себя, например посидеть на уроке вместе со всеми или помочь Эверре и мне с малышами. Сидеть целыми днями без дела ей было невмоготу. Мы с ней часто встречались также в библиотеке, где можно было спокойно поговорить и где нам никто не мешал. Сэлло полностью мне доверяла, как, впрочем, и я ей, и наша тесная дружба была для меня настоящим счастьем. Моя сестра стала как бы моим вторым «я». Только с нею я чувствовал себя совершенно свободно и мог спокойно говорить о чем угодно.

Что же касается моих «воспоминаний» – тех видений, или вещих снов, которые являлись мне, когда я был ребенком, – то они по-прежнему посещали меня, хотя уже и не так часто. И некогда данное Сэлло слово ни с кем, кроме нее, не говорить об этом даже сейчас делает для меня разговор о них несколько затруднительным.

В Венте подобные видения тревожили меня крайне редко, но, когда мы вернулись в Аркамант, они стали являться мне все чаще и чаще, обычно когда я бывал один и читал перед сном или уже почти засыпал. Иногда, проснувшись утром, я все еще продолжал видеть перед собой тот далекий голубой холм над сверкающей водой и зарослями тростника и ощущать легкое неровное покачивание плывущей лодки. Или же я снова видел, как снег падает на крыши Этры (и это могло быть как воспоминанием, так и вещим видением). Или же я вдруг снова оказывался на кладбище у реки, или смотрел откуда-то сверху на улицу, где сражались друг с другом мужчины в латах, или входил в ту высокую полутемную комнату, где тот седеющий мужчина поворачивал ко мне свое тонкое печальное лицо и громко произносил мое имя.

По-настоящему новые видения теперь бывали у меня лишь изредка – превращаясь в «воспоминания» о том, чего я еще никогда не видел в действительности. Например, несколько раз я «вспоминал», как взбираюсь на крутой холм, на вершине которого стоит неизвестный мне город; идет дождь, и улицы, зажатые между высокими темными домами, кажутся мне на редкость мрачными и совершенно чужими. Двигаюсь я словно в некоем световом пятне, и этот свет то ли горит во мне, то ли падает откуда-то сверху, точно я несу, подняв высоко над головой, невидимую мне лампу… в общем, лучше я вряд ли сумею это описать.

Однажды, той зимой, когда Сэлло подарили Явену, мне привиделся некий ужасный обнаженный мужчина, худой и черный, как обгорелый труп. И этот человек танцевал! Голова у него была какая-то слишком большая, глаза очень яркие, но совершенно невыразительные, а вместо рта зияла жуткая красная дыра. При этом я смотрел на него как бы снизу, словно лежа в какой-то темной яме. Это было очень страшно, и я очень надеялся, что больше об этом вспоминать не буду. А вот другое видение я вспоминал несколько раз: это была пещера с низким каменным сводом, ее каменный пол был слегка освещен каким-то странным слабым светом, падавшим неизвестно откуда. И все, что там происходило, мелькало у меня перед глазами настолько быстро, что невозможно было удержать это в памяти и потом как следует вспомнить. Хотя, если мне случалось порой даже в обычной, дневной своей жизни встретить какого-то человека или мельком увидеть какое-то место, я потом всегда знал, видел я это или нет. У многих людей время от времени бывает такое: им кажется, что они вроде бы вспоминают что-то, хотя совершенно уверены, что это происходит с ними впервые. У меня, правда, было немного иначе: в тот момент, когда что-то начинало происходить со мной в действительности, я всегда мог точно сказать, где и когда уже видел все это прежде – чаще всего в своих снах-«воспоминаниях».

После того как мои видения становились реальностью, а «воспоминания» о том, что случится в будущем, превращались в обычные воспоминания о прошлом, я мог сколько угодно призывать их по собственному желанию, что было невозможно с теми видениями, которые в жизнь еще не воплотились. Так было, например, с тем редким для Этры снегопадом: я отлично помнил это невероятное событие в жизни нашего города, однако все это привиделось мне задолго до того, как произошло на самом деле, и теперь время от времени воспоминание об этом возникало само собой, непроизвольно и мгновенно. Получался один снегопад – и три совершенно разных воспоминания о нем.

Отчасти особая радость, которую доставляло мне общение с сестрой, была связана именно с тем, что только ей одной я мог рассказать об этих странных видениях. Только с ней обсудить их смысл и значение, тем самым существенно уменьшая тот ужас, который они вызывали в моей душе. А Сэл, в свою очередь, только со мной могла поговорить о том, что творилось в лоне Семьи.

Теперь, когда Явен и Астано школу окончили, а Торм, получив освобождение от школьных занятий, стал обучаться военным искусствам, я видел в классе только младших детей Семьи и Сотур. Сотур по-прежнему посещала уроки Эверры и часто просто так приходила в класс или в библиотеку, чтобы там спокойно почитать. И довольно часто мы втроем, Сэлло, она и я, беседовали почти столь же непринужденно, как когда-то под звездным небом в Венте. Но столь же свободными мы больше уже никогда себя не чувствовали. Перестав быть детьми, мы вынуждены были считаться со своим положением в обществе. Кроме того, меня мучительно смущало некое чувство, которое я в последнее время испытывал к Сотур. Это была смесь целомудренного обожания – что я еще вполне мог оправдать – и страстного полового влечения, которого я до той поры никогда еще не испытывал, совершенно не понимал, воспринимая его со страхом и отвращением.

Страсть была запрещена. Целомудренное обожание было разрешено. Но я оказался слишком косноязычен (а порой от смущения и вовсе лишался дара речи), чтобы выразить свои чувства словами, так что изливал их в весьма дурных виршах, которые никогда Сотур не показывал. Однако самой Сотур не нужны были ни страсть, ни обожание. Ей нужна была наша старая дружба, ибо она чувствовала себя очень одинокой.

Ее ближайшей подругой всегда была Астано, но Астано сейчас вовсю готовили к свадьбе. Ходили слухи (так сказала мне Сэлло), что Астано выдадут за Коррика Белтомо Рунду, сына самого богатого и самого влиятельного сенатора Этры, которому наш Отец, Алтан Арка, и сам был обязан немалой долей своего влияния и власти. Сэлло говорила, что в «шелковых комнатах» только об этом и шепчутся. Коррик Рунда в армии никогда не служил и, по слухам, «якшался» с дурной компанией – богатыми молодыми людьми из числа «освобожденных» и отпрысками не слишком-то знатных семейств, которые вели весьма разгульную жизнь. Говорили также, что будущий жених Астано хорош собой, но склонен к полноте. Нам очень хотелось знать, какие чувства к этому Коррику испытывает наша нежная, красивая и храбрая Астано, действительно ли она хочет выйти за него замуж, а также насколько Отец и Мать Арка могут быть поколеблены в своем решении, если их дочь откажется от этого брака.

Что же касается Сотур, их сиротки-племянницы, то ее желания относительно замужества в расчет вообще не принимались. Ее все равно выдали бы за того, кого сочли бы «наилучшей партией». Такова судьба почти всех девушек в знатных Семьях, и, по-моему, она не слишком отличается от участи рабынь. Мысль о том, что мою слегка мрачноватую, нежноголосую Сотур отдадут какому-то чужому и равнодушному мужчине, который ее не любит и не понимает, приводила меня порой в состояние такой жгучей беспомощной ярости, что мне уже и самому хотелось, чтобы это произошло как можно скорее. Пусть она навсегда исчезнет из нашего Дома, зато я не буду вынужден каждый день видеть ее и стыдиться того, что я всего лишь раб, что мне только четырнадцать лет, что я способен лишь на то, чтобы писать глупые стишки и страстно мечтать коснуться ее, но так и не иметь этой возможности…

Сэлло, разумеется, знала о моих чувствах; да если б я даже и захотел что-нибудь скрыть от нее, то все равно не смог бы. Она знала, что на шее в крошечном мешочке я ношу тщательно свернутую записку, которую Сотур написала мне год назад, когда я болел лихорадкой: «Быстрее поправляйся, дорогой Гэвир, без тебя все стало скучным, словно пылью покрытым». Сэлло очень огорчало то, что мои страстные желания совершенно неосуществимы. Ей казалось страшно несправедливым то, что сама она обрела счастье и полное удовлетворение в любви, а мне было это запрещено даже в мечтах. Разумеется, и раньше возникала порой любовь между женщиной из благородного семейства и рабом, но все подобные истории всегда заканчивались весьма печально и означали для мужчины пытки или смерть, а для женщины если не смерть – во всяком случае, в наши дни, – то чудовищный публичный позор и полное забвение. Сэлло все пыталась найти в этих жестоких законах хоть какой-то смысл, понять, чем же они нас защищают, и старательно убеждала и меня, и себя, что они действительно нас защищают, но доказать, что они справедливы, все равно не могла, даже и притворяться не пыталась. «Справедливость в руках богов, – писал один старый поэт, – а в руках смертных лишь милосердие и меч». Я процитировал Сэл эту строчку, ей очень понравилось, и она потом часто повторяла эти слова. И при этом, по-моему, думала о Явене, своем добросердечном возлюбленном, своем герое, обладавшем и милосердием, и мечом.

Романтическая любовь и страстные мечты совершенно измучили меня. Только Сэлло служила мне утешением, да еще работа.

Эверра наконец позволил мне свободно пользоваться библиотекой Аркаманта, куда прежде мне даже входить не разрешалось, хоть я и подметал повсюду в доме. Дверь в библиотеку находилась в коридоре чуть дальше куполообразного святилища предков. Впервые переступив порог библиотеки, я испытал некий священный ужас, наверное не меньший, чем если б осмелился войти в святилище. Библиотека была небольшая, но хорошо освещенная благодаря высоким окнам с чистыми прозрачными стеклами. На полках имелось более двух сотен книг, тщательно подобранных и расставленных Эверрой; он же регулярно стирал с них пыль. В комнате пахло книгами – этот невнятный аромат некоторым людям кажется душным и пыльным, а некоторых, напротив, возбуждает. И еще там было очень тихо. До этого помещения почти никто никогда и не добирался, разве что подметали пол в коридоре; и в библиотеку тоже почти никто не входил, кроме Эверры, Сотур, Сэлло и меня.

Сотур давно уже упросила нашего учителя даровать им с Сэлло эту привилегию, а Сотур Эверра ни в чем отказать не мог. Она была единственной из старших детей Семьи, кто продолжил занятия в школе, ибо ни Явен, ни Астано больше уже не могли делать то, что им хочется. К тому же Сотур постоянно читала книги и сказала Эверре, что это он поселил у них с Сэл в душе «книжный и душевный голод», так что теперь просто не имеет права отказать им в утолении этого голода. Она объяснила ему, что Сэлло сходит с ума, слушая глупую болтовню обитательниц «шелковых комнат», а она, Сотур, страдает от дурацкой необходимости беседовать с напыщенными торговцами и необразованными политиками. В общем, с разрешения Отца и Матери Арка, прочитав девочкам массу нотаций относительно неразборчивости в подборе книг, Эверра выдал им обеим по ключу.

Однако, как ни тяжело было мне признаться в этом даже самому себе – а уж ни Сэлло, ни Сотур я и вовсе никогда об этом не говорил, – столь давнее желание свободно посещать нашу библиотеку принесло мне жестокоие разочарование. Оказалось, что более половины имевшихся там книг мне уже хорошо известны, а те, которых я еще не читал, которые издали выглядели столь таинственными и недосягаемыми в своих темных кожаных переплетах или в футлярах для свитков, оказались по большей части довольно скучными – это были юридические анналы, всевозможные компендиумы, бесчисленные сборники эпических поэм, созданных весьма посредственными авторами. Этим книгам было по крайней мере лет пятьдесят, а то и значительно больше, что составляло особую гордость Эверры. «Никакого современного мусора я в Аркаманте не допущу», – говорил он, и мне хотелось верить, что большая часть современных литературных произведений – это действительно мусор. Однако я убедился, что и это старье тоже зачастую самый настоящий мусор. Впрочем, Эверре я, разумеется, ничего такого не говорил.

И все же я очень полюбил нашу библиотеку; это было единственное место, где мы могли видеться с Сэлло и Сотур и где я мог оставаться наедине с самим собой. Для меня это было некое средоточие покоя; только здесь я мог полностью отдаться чтению своих любимых поэтов и великих историков, а также мечтам, что, может быть, и я когда-нибудь сумею внести в литературу свой вклад.

Стихи, которые я посвящал Сотур, хоть и были написаны «кровью сердца», получались неуклюжими и глупыми. И я понимал, что поэт из меня никакой, хотя поэзию очень любил, и история мне тоже очень нравилась – оба эти искусства придавали ясности в понимании смысла жизни и человеческих чувств, давали оценку бессмысленным, бесконечным и жестоким войнам людей друг с другом, а также многим прежним правителям и правительствам. Я чувствовал, что история мне, пожалуй, ближе, что именно она должна была стать для меня основным предметом. Я понимал, конечно, что мне нужно еще очень много учиться, но учение доставляло мне огромную радость. У меня были великие планы относительно тех книг, которые я, конечно же, напишу. Трудом всей моей жизни, решил я, будет соединение летописей и документов о жизни городов-государств в одну великую историю; и, написав эту книгу, я тоже стану великим и знаменитым. Я даже набросал несколько развернутых планов своего будущего труда; наброски получились довольно невежественные, чересчур честолюбивые, полные ошибок, но в общем не такие уж и глупые.

Больше всего я опасался, что кто-то уже написал задуманную мною историю городов-государств, а я об этом просто не знаю, потому что Эверра ни за что не желает покупать новые книги.

Однажды весной он с утра пораньше отправил меня через весь город в Белмант, Дом, столь же известный своей библиотекой и ученостью, как и наш. Я любил ходить туда. Тамошний учитель, Мимен, ближайший друг Эверры, был значительно моложе его. Они постоянно обменивались книгами и манускриптами, и чаще всего за ними посылали именно меня. Я выполнял эти поручения с радостью, поскольку это освобождало меня от необходимости слушать, как малыши нудно твердят алфавит, и давало возможность выбраться наконец из дома. Утреннее солнце так чудесно светило, что я выбрал самый длинный, кружной путь – через парк, где росли старые сикоморы и где Торм когда-то заставлял нас маршировать. Потом я не спеша шел по ведущим на юг улицам вдоль городской стены и наслаждался своей недолгой свободой. В Белманте Мимен встретил меня очень приветливо. Я ему нравился, и он частенько рассказывал мне о работах некоторых современных авторов и читал наизусть стихотворения Реттаки, Каспро и других, чьих имен Эверра даже слышать не хотел. Но книг этих писателей Мимен мне никогда не давал, зная, что Эверра запрещает их читать. В тот день мы с ним тоже немного побеседовали, но в основном о слухах, связанных с грядущей войной: ведь наш Явен, как и один из сыновей Семьи Бел, был в армии. Потом Мимен сказал, что ему пора возвращаться в класс, вручил мне целую охапку книг, и я отправился домой.

На этот раз я пошел прямиком через город, потому что книги оказались весьма тяжелыми. Я как раз пересекал Долгую улицу, когда услыхал крики на ее дальнем конце, выходившем к Речным воротам, и увидел там дым, – похоже, горел какой-то дом, а может, и не один, и клубы дыма вздымались все выше и становились все гуще. Люди бегом проносились мимо меня к Гробнице предков, к пожарищу или, наоборот, в обратном направлении. К горящим домам бежали, правда, в основном городские стражники, и они зачем-то на бегу выхватывали из ножен мечи. А я стоял и смотрел на них, вспоминая, что уже однажды видел все это. Затем в конце Долгой улицы появились пешие и конные воины под зелеными знаменами. На них налетела городская охрана, и завязалась битва, сопровождаемая громкими криками и звоном оружия. Я же застыл как памятник, не в силах сдвинуться с места, и тут увидел, что какой-то конь, лишившийся ездока, вырвался из схватки и галопом несется по улице прямо на меня, весь покрытый белыми хлопьями пены и потеками крови. Кровь текла у него из дыры, видневшейся там, где должен был быть глаз. Вдруг конь пронзительно заржал, и я наконец заставил себя отойти в сторону, а потом, пригнувшись, бросился бежать через площадь.

Нырнув в переулок между Гробницей предков и зданием Сената, я боковыми улочками добрался до Аркаманта и влетел в мужскую Хижину с криком: «Вторжение! Вражеские воины в городе!»

Я оказался первым, кто сообщил обитателям нашего Дома эту новость, посеяв среди них панику. Дело в том, что Аркамант отделен от остальной части города тихими площадями и широкими улицами. В других местах весть о вторжении распространилась значительно быстрее, так что, вполне возможно, к тому времени как Эннумер перестала наконец пронзительно причитать, городской страже с помощью воинов, которые в данный момент находились не в полку, уже удалось изгнать незваных гостей и оттеснить их за Речные ворота.

Кавалерийский отряд, расквартированный неподалеку от Скотного рынка, бросился в погоню и поймал сколько-то вражеских воинов на восточном берегу реки у моста, но основной части войска все же удалось уйти. Никто из наших воинов убит не был, хотя имелось несколько раненых. Никакого особого ущерба городу наглые захватчики также нанести не успели, если не считать нескольких сожженных сараев, крытых тростником, возле Речных ворот; но потрясение все же было огромным. Как среди бела дня вражеское войско смогло не только приблизиться к Этре, но и ворваться через Речные ворота на улицы города? И не являлся ли этот наглый налет просто сигналом того, что грядет полномасштабная атака со стороны Казикара, к которой Этра была совершенно не готова? И после того первого нападения все мы испытывали поистине невероятный стыд, гнев и страх, которые оказались не в силах подавить. Я, например, видел, как наш Отец, Алтан Арка, плачет, приказывая Торму во что бы то ни стало защитить Аркамант; сам же он должен был уйти на срочное заседание Сената.

Душа моя разрывалась от страстного желания помочь моей Семье, моему народу, Этре. Я мечтал вместе с нашим войском выйти на бой с врагом. Я помог Эверре собрать всех детей в спальне под присмотром Йеммер, а сам пошел в классную комнату и стал ждать дальнейших указаний, как и все остальные рабы. Мне очень хотелось быть в эту минуту рядом с Сэлло, однако ее и всех девушек заперли в «шелковых комнатах», куда рабам-мужчинам вход был запрещен. Эверра, седой, с серым от волнения лицом, сидел и в полном молчании что-то читал; я же нервно мерил шагами классную комнату. Весь огромный дом окутала странная затянувшаяся тишина. Так прошло несколько часов.

Наконец к дверям классной комнаты подошел Торм и, увидев меня, спросил:

– Что это вы здесь делаете?

– Ждем, пока нам скажут, чем мы могли бы быть полезны, Торм-ди, – вежливо ответил ему Эверра, поспешно вставая.

Торм никак на это не отреагировал и крикнул кому-то:

– Эй, тут еще двое! – И выбежал за дверь, так и не сказав Эверре ни слова.

В класс вошли двое молодых людей и велели нам следовать за ними. При себе у них были мечи, так что они наверняка были из благородных, хотя мы никого из них совершенно не знали. Они отвели нас через задний двор к Хижине, к дверям которой снаружи был прикреплен огромный засов. Я впервые заметил его; во всяком случае, я никогда прежде не видел, чтобы его задвигали. Молодые люди отодвинули засов, велели нам войти внутрь, и мы услышали, как засов с лязгом задвинулся у нас за спиной.

В Хижине оказались все рабы Аркаманта, мужчины разумеется. Даже личные слуги Алтана-ди, которые обычно даже спали у дверей его покоев, даже работники конюшни, даже Сим, наш главный конюх, который и жил, и ночевал в клетушке над стойлами лошадей. В Хижине стало буквально не протолкнуться, ведь обычно там собиралось не более половины всех ее обитателей, поскольку у многих и днем и ночью находились различные занятия и поручения, да и вообще многие приходили туда разве что переодеться или поспать. Там даже и топчанов-то для такой кучи народа не хватило бы, а сейчас и вовсе сесть было некуда. Многие так и остались стоять, возбужденно переговариваясь. В помещении было почти темно – оказалось, что не только двери заперты, но и окна наглухо закрыты ставнями. В спертом воздухе пахло потом и грязноватым постельным бельем.

Мой учитель стоял совершенно растерянный у самых дверей. Я подошел к нему и провел в его комнатушку, крошечный закуток, отделенный от общей спальни; в Хижине было четыре таких комнатушки, они предназначались для самых старых и самых ценных рабов. На лежанке Эверры уже устроились трое конюхов, но Сим тут же велел им убраться оттуда, заявив: «Это комната нашего учителя, нечего тут рассиживаться, вонючие конские яблоки!»

Я поблагодарил Сима, а сам Эверра был настолько потрясен, что даже говорить не мог. Я усадил его на кровать, и он сумел наконец сказать мне, что чувствует себя нормально и хотел бы отдохнуть. Я оставил его и пошел послушать, что говорят другие рабы. Сперва, когда нас всех загнали в Хижину, слышалось немало криков возмущения и протеста, но постепенно эти крики смолкли. Кто-то из старших мужчин объяснил, что в этом нет ничего особенного, что это отнюдь не наказание, а простое правило, которое начинает действовать, когда возникает угроза нападения: в таких случаях всех рабов-мужчин где-нибудь прячут и запирают.

– Подальше от опасности, – прибавил старый Фелл.

– Подальше от опасности? – возмутился один из камердинеров Алтана-ди. – А что, если враг сумеет снова прорваться? Что, если начнутся пожары? Мы же поджаримся тут, как пирожки в духовке!

– Заткни свою вонючую пасть, – тут же посоветовали ему.

– А кто за нашими лошадьми-то смотреть будет? – спросил кто-то из конюхов. Его поддержали:

– Почему они нам не доверяют? Что мы такого сделали? Разве что всю жизнь горб на них гнули!

– Да и с какой стати они нам доверять станут, если мы для них все равно что вещи?

– Нет, я все-таки хочу знать: кто будет ухаживать за нашими лошадьми?

В общем, подобные споры все продолжались, то стихая, то вновь разгораясь. Кое-кто из мальчиков учился у меня в школе, и эти ребята старались держаться поближе ко мне – я думаю, скорее по привычке. Мне стало скучно; монотонным спорам не было конца, и я наконец не выдержал и предложил:

– Вот что, урок, в конце концов, мы отлично можем провести и здесь. Пепа, начинай декламировать «Мост через Нисас». – Мы как раз разучивали с ними эту несколько монотонную балладу, и она им очень нравилась.

Пепа, очень хороший ученик, тут же смутился; ему неловко было декламировать стихи в толпе взрослых мужчин, и я, чтобы подбодрить его, сам произнес первую строчку:

– «У стен высоких Этры…» Ну же, Пепа, продолжай! – Он тут же подхватил, и очень скоро все мальчики по очереди повторяли нараспев прекрасные строки баллады; один начинал, второй подхватывал – в точности как мы это делали в классе. Ралли пронзительно чистым, точно звук трубы, голосом смело пропел:

Неужто ж нам, как войску Морвы, Перед врагом бежать позорно? Нет, отстоим мы нашу Этру, Не посрамим военной славы предков!

И я вдруг заметил, что люди вокруг нас притихли и слушают. Кое-кто вспомнил, что и сам когда-то ходил в школу; а многие слышали эти стихи впервые, но внимали им без насмешливых улыбок, явно тронутые описываемыми в балладе событиями и призывом мужественно защищать родной город. Когда один из мальчиков запнулся, двое каких-то взрослых мужчин подхватили полузабытые строки, которые и они когда-то учили в классе у Эверры, а может, у того учителя, что был до Эверры. Завершив начатую строфу, они словно передали эстафету следующему мальчику, а когда отзвучал впечатляющий финал поэмы, послышались одобрительные возгласы, поздравления в адрес учеников и первый смех за весь этот день.

– Хорошая песня! – похвалил нас конюх Сим. – Теперь давайте еще что-нибудь этакое! – И я заметил, что Эверра стоит в дверях своей комнатушки и очень внимательно слушает. Выглядел он каким-то очень хрупким, старым и седым.

Мы продекламировали одну из баллад Феррио, которая нашим слушателям тоже очень понравилась, – теперь уже слушали почти все. Впрочем, «Мост через Нисас» явно вызвал наибольшее одобрение.

– Давайте еще разок этот «Мост», – сказал кто-то и, вытащив вперед одного из мальчиков, подсказал ему начало: – «У стен высоких Этры…»

К вечеру многие в Хижине уже знали эту балладу наизусть, и на помощь им пришла та способность быстро все запоминать, которую мы часто теряем, научившись читать и писать, и взрослые мужчины в унисон с учениками школы хором ревели знакомые слова.

Порой, правда, они добавляли такие четверостишия, от которых у Феррио волосы бы на голове встали дыбом. Впрочем, сквернословам тут же затыкали рот: «А ну прекратите непристойности! Здесь дети!» И эти взрослые люди просили прощения у Эверры. Вообще большая часть взрослых рабов испытывала к нашему учителю неподдельное уважение, а сейчас – еще и желание защитить его. Эверра хоть и был одним из них, но все-таки не совсем таким же, как они; его и хозяева очень ценили – как же, образованный человек, который знает куда больше, чем многие высокорожденные! Рабы им гордились. Постепенно в Хижине стал устанавливаться порядок, за которым следили в основном Сим и Меттер, как бы взявшие на себя ответственность за соблюдение правил поведения и принятие решений. С Эверрой они, разумеется, советовались, но по большей части все же оберегали его и держали в стороне. И мне повезло: ведь я был его учеником и последователем, а потому мне разрешили спать в его клетушке на полу, а не в чудовищной тесноте большой комнаты, где к тому же ужасно воняло уборной, находившейся рядом, за дощатой стеной.

Хуже всего для большинства из нас было то, что нас держали в полном неведении относительно того, что происходило снаружи, относительно судьбы нашего города и нашей судьбы. Еду нам готовили на общей кухне, и дважды в день кто-то из кухарок приносил ее к дверям Хижины. Тогда отодвигали засов на двери, саму дверь ненадолго распахивали настежь, и женщину встречал рев приветствий и непристойных предложений. Затем все это смолкало, и сыпались вопросы: идут ли бои? напал на нас Казикар или нет? удалось ли вражескому войску пробиться в город? Разумеется, на большую часть этих вопросов у наших кухарок ответа не было, а вот слухов хоть отбавляй. Впрочем, болтать с нами женщинам особенно не позволяли и очень быстро прогоняли обратно в дом, а мы за обедом все продолжали перемалывать вместе с хлебом и мясом эти жалкие сведения и слухи, пытаясь извлечь из них какое-то рациональное зерно. В основном все соглашались в том, что у стен города, скорее всего у Речных ворот, ведутся бои, но атакующей стороне в город прорваться не удалось, хотя и отогнать войско Казикара от наших стен окончательно этранцам тоже пока не удается.

И когда на четвертый день нас наконец выпустили из заточения, оказалось, что именно так все и было. Войска, занимавшиеся военной подготовкой в лагерях, были поспешно переброшены в город из его южных окрестностей и присоединились к кавалерии, находившейся неподалеку. Первую мощную атаку им удалось отбить, и теперь кавалерия преследовала войско Казикара уже за пределами Этры. Городская стража сумела вовремя отступить под прикрытие городских стен и стойко удерживала их, несмотря на мощный натиск вражеских отрядов. Впрочем, авангард Казикара не имел при себе никаких осадных орудий, явно рассчитывая на внезапность массированной атаки на главные городские ворота, через которые легко было проникнуть в самый центр города. В этом и заключалась их тактическая ошибка. Если бы командир вражеского войска, видимо страстно жаждавший славы, не предпринял столь плохо подготовленной атаки, которую городской страже удалось не только замедлить, но и остановить, у нас действительно могло бы не хватить времени предупредить армию и поднять горожан по тревоге, и Этра вполне могла быть захвачена и сожжена.

А нас еще и заперли в Хижине… Впрочем, теперь уже не имело ни малейшего смысла размышлять на эту тему. Мы вышли на свободу, и радость освобождения была столь всепоглощающей, что горький осадок почти не ощущался.

В тот вечер все, кто смог, выбежали на улицы, чтобы приветствовать первые отряды, возвращавшиеся по мосту через реку Нисас. Даже Сэл украдкой выскользнула из «шелковых комнат», переоделась в мужскую одежду и вместе со мной отправилась к Речным воротам встречать наши войска. Это был совершенно безумный поступок, ибо «подаренной» девушке, осмелившейся выйти на улицы города, грозило ужасное наказание. Но в ту ночь всюду царили радость, всепрощение и вседозволенность; мы точно купались в этом потоке всеобщего ликования, от всего сердца приветствуя наших воинов. В диком мерцании факельных огней мы заметили среди военных и Торма, коренастого, мрачного и воинственного, узнав его по странной походке и привычке размахивать руками. Сэлло тут же опустила голову, скрывая лицо, потому что встреча с Тормом не сулила нам обоим ничего хорошего и вряд ли Торм промолчал бы, увидев подаренную своему брату девушку болтающейся по улицам. Мы с Сэл тут же бросились назад к Аркаманту, смеясь и задыхаясь, и по тихим темным улочкам и дворам быстро добрались до дому.

На следующий день мы услышали от Сэл – а она узнала это от самой Матери Фалимер, – что полк Явена собираются вернуть для охраны города. Сэлло прямо-таки светилась от радости.

– Он возвращается! И будь что будет, мне все равно! Только бы он был со мной! – все повторяла она.

Но, как оказалось, это была последняя хорошая новость, дошедшая до нас.

В Казикаре отлично знали, что войска Этры заняты борьбой с вооруженными бандами из Морвы и Оска, а потому и послали тот первый, довольно большой отряд, чтобы он попытался, совершив молниеносную атаку, внезапно захватить город. Но эта попытка провалилась. Отброшенные защитниками города, воины Казикара поспешно отступили, но всего лишь к границам наших владений, где уже разместилась вся огромная вражеская армия, преодолевшая и довольно большое расстояние от самого Казикара, великого города-государства на реке Морр, и приграничные горы.

В Этре появилось множество беженцев-селян, охваченных паникой; многие явились в город с пустыми руками, другие же, наоборот, волокли с собой все, что могли, погрузив свое имущество в фургоны и повозки, а перед собой гнали еще и скот. Но уже на третий день после того радостного вечера, когда мы встречали наши войска, городские ворота были заперты. Этра оказалась окружена вражескими войсками со всех сторон.

Стоя на стенах, мы видели, как воины Казикара методично воздвигают один лагерь за другим; волокут бревна, копают оборонительные рвы на случай атаки противника. Теперь они были явно хорошо подготовлены к долгой осаде. Среди простых палаток высились расшитые шатры офицеров; то и дело прибывали повозки, доверху нагруженные зерном и фуражом; были построены просторные загоны для коров и овец, захваченных по дороге в деревнях и на фермах, так что мясом войско Казикара себя обеспечило надолго. У нас на глазах вокруг Этры рос еще один город, город мечей.

Сперва никто даже не сомневался в том, что вскоре с юга подойдет наша армия и попросту сметет захватчиков. Надежда на это умирала с трудом. Прошло несколько недель, прежде чем мы увидели, как первые этранские отряды стали изгонять казикарцев с насиженных, укрепленных рвами позиций. Мы радостно приветствовали наших воинов, стреляли зажженными стрелами по палаточному городу, дабы отвлечь врага. Однако этранцам все время приходилось отступать, поскольку захватчики превосходили их численностью раз в десять. Нас мучил вопрос: где же те мощные полки, что отправились отгонять от наших границ морванов и осканцев? Что же происходит на юге? По городу поползли страшные слухи, которым невозможно было не верить. Ведь мы были отрезаны от всего мира и почти никаких вестей не имели.

В первое же утро осады Сенат направил депутацию в башню над Речными воротами, желая предложить противнику вступить в переговоры и объяснить причины столь беспричинной и наглой агрессии. Однако генералы Казикара от переговоров отказались и позволили своим солдатам выкрикивать оскорбления и насмешки в адрес наших сенаторов. Одним из этих сенаторов был Алтан Арка. Я видел, как он вернулся домой, черный от гнева и унижения.

На следующий день Сенат провозгласил одного из своих членов диктатором Этры; им стал Канок Эреко Бахар. Это был древний титул, о котором вспоминали лишь в случае крайней необходимости, присваивая его временному верховному командующему. И всей нашей жизнью сразу стали править новые правила и указы. Прежде всего, ввели строгий учет продовольствия: все запасы провизии были свезены из домов и собраны в просторных общественных складах на рынке; продукты выдавались с поистине ритуальной четкостью и пунктуальностью; пытавшихся утаить продовольствие повесили на площади перед Гробницей предков. Все мужское население от двенадцати до восьмидесяти лет было записано в оборонительные отряды, которыми командовала городская стража. Что же касается рабов-мужчин, то в начале осады многих снова позапирали в амбарах и мужских Хижинах. Нам, например, Отец Арка попросту запретил выходить по ночам за пределы нашего двора; кстати, точно такой же строжайший комендантский час был вскоре введен приказом диктатора и во всем городе. Было очевидно, что рабы-мужчины, крайне необходимые для самых различных работ, стали совершенно бесполезными, поскольку их запирают, точно телят, когда хотят, чтобы животные поскорее набрали вес. И диктатор Бахар издал следующий декрет: рабы по-прежнему остаются собственностью своего хозяина, однако сейчас в связи с чрезвычайным положением они поступают в распоряжение города и Сенат может затребовать группу рабов из любого Дома и присоединить ее к гражданской трудовой армии, проживающей в казармах. Раб, получивший такой приказ, немедленно переезжает в казармы и выполняет ту или иную работу под командованием нашего ветерана, генерала Хастера.

Впервые меня послали в казармы в июне, после почти двух месяцев осады. Я был даже рад этому; мне хотелось быть полезным своему городу и своему народу, и пребывание в классной комнате Аркаманта казалось мне постыдным, слишком уж далеки были там повседневные страхи и заботы Этры. Я страстно мечтал уйти и присоединиться к взрослым мужчинам и был настроен чрезвычайно патриотично, как и большинство обитателей Аркаманта да и жителей города в целом. Когда миновали первые ужасы и потрясения осадного положения, мы обнаружили, что вполне можем жить и в весьма суровых условиях, по строгим правилам, при минимуме пищи, терзаемые бесконечной тревогой и со всех сторон окруженные врагом, стремившимся сокрушить нас если не огнем и мечом, то голодом. Оказалось, что и в такой ситуации можно не просто жить, но жить хорошо, не теряя надежды и чувства локтя.

Сэл пришла ко мне вечером накануне того дня, когда я должен был отправиться в казармы гражданской армии. Она была беременна, но это ничуть ее не портило: глаза горели, смуглая кожа так и светилась. Мы, разумеется, давно уже не получали от Явена никаких известий, но Сэлло была уверена: если с ним что-нибудь случится, она непременно сразу это почувствует, так что пока у него все хорошо.

– Вот ты всегда все помнишь, – сказала она, улыбаясь и обнимая меня. Мы с ней сидели на школьной скамье, как когда-то в детстве, и она, помолчав, спросила: – А помнишь, ты мне рассказывал об одном своем видении – ты еще часто его потом вспоминал? Оно ведь было в точности похоже на самое начало этой войны, на тот самый первый налет. А ты это видел задолго до этого… Я вот ничего такого не вижу. Зато я кое-что понимаю. Я в этом уверена. Помнишь, старая Гамми говорила нам: «У людей с Болот есть странные способности…»? Сэлло засмеялась и ласково подтолкнула меня.

– Ох, Сэл, – сказал я, – а ты никогда не думала о том, что хорошо было бы попасть туда, на эти Болота? Увидеть места, откуда мы родом?

– Нет. – Она помотала головой и снова засмеялась. – Я хочу быть здесь, с Явеном-ди, и чтобы он почаще бывал дома, и чтобы не было никакой осады и было сколько угодно еды!.. А вот тебе… Может быть, тебе все же удастся туда поехать, когда кончится осада. Вот станешь ты ученым, начнешь путешествовать… Для начала тебе, наверное, разрешат покупать в других городах книги, как, например, Мимену. Он ведь часто ездит в Пагади, верно? Вот и ты сможешь путешествовать по всему Западному побережью и на Великие Болота сможешь поехать. Там наверняка у всех такие же длинные носы, как у тебя. – Она погладила меня по носу. – Или как у аистов. Ах ты, мой Клюворыл! Вот увидишь, все так и будет!

Сотур тоже зашла ко мне накануне моей отправки в казармы, и это произвело на меня столь сильное впечатление, что я совершенно утратил дар речи. Она вложила мне в руку маленький кожаный кошелечек и сказала, улыбаясь:

– Это, возможно, тебе пригодится. Ничего, Гэвир, скоро мы опять будем свободны!

Да, разумеется, освобождение нашего города означало и нашу свободу, хоть мы и оставались рабами.

Однако в казармах гражданской армии царили, как оказалось, совсем иные настроения. Да и жизнь там шла иначе. Во всяком случае, я очень скоро понял, насколько по-детски глупым было мое стремление попасть туда. Ведь после Аркаманта я был совершенно не подготовлен к тяжелой работе и скотскому существованию общественного раба. Группа, к которой меня присоединили, должна была разбирать старый склад и относить строительный камень к Западным воротам, где его использовали для восстановления башни и стены. Эти каменные глыбы весили, наверное, не меньше полутонны, и для подобной работы, разумеется, требовалось определенное умение, которым никто из нас не обладал. Не было и соответствующих инструментов, их вообще приходилось выдумывать самим. Мы работали с рассвета до темноты. Пропитание у нас было таким же, как и в Аркаманте, но для той жизни этого вполне хватало, а сейчас всем нам постоянно хотелось есть. Староста нашего отряда, Коут, славился невероятной физической силой и почти полной нечувствительностью к боли. А начальником Коута и правой рукой Хастера – Хастер вообще был здесь самым главным – оказался Хоуби.

Войдя в казарму, первым я увидел именно Хоуби. Он здорово окреп за последнее время, тело его так и бугрилось мускулами. Голову он теперь чисто брил, что делало его сходство с Алтаном-ди и Тормом менее очевидным. Но старый шрам, пересекавший ему бровь, и свирепый взгляд остались прежними. Я поздоровался и хотел даже немного поговорить с ним, но он лишь глянул на меня с нескрываемой ненавистью и презрением и отвернулся.

Он ни разу не заговорил со мной в течение тех двух месяцев, что я провел в казармах. Именно он определил меня в тот отряд, который должен был разбирать и таскать камни, в «каменную бригаду», как нас называли, и старался любыми способами сделать мою жизнь как можно тяжелее. Власти у него для этого хватало. И кое-кто, желая выслужиться перед начальством, тоже пытался мной помыкать. Другие же, напротив, старались по возможности защитить меня от происков Хоуби и постоянно спрашивали, что, собственно, «наш командир» против меня имеет. Я неизменно отвечал, что не знаю; возможно, он просто считает меня виноватым в том, что когда-то в детстве во время игры получил этот шрам.

Хастер сразу потребовал, чтобы мы сдали ему все наличные деньги, потому что в казарме кое-кто вполне мог и за грош соседа прикончить, если б узнал, что у него этот грош имеется. Мне страшно не хотелось расставаться с подарком Сотур – десятью бронзовыми «орлами» в кожаном кошелечке; у меня ведь никогда прежде не было собственных денег. Хастер был с нами честен – по своему, конечно, – и сразу сказал, что пятую часть каждой суммы, оставленной ему на хранение, возьмет себе; однако остальное выдавал по первому же требованию, хоть и мелкими монетами. В городе, естественно, процветал черный продовольственный рынок – в Аркаманте я о таких вещах и понятия не имел, – и я вскоре отлично знал, куда надо идти, чтобы купить дробленое зерно или вяленое мясо, чтобы насытить свое вечно голодное брюхо. За продукты черные торговцы вымогали у людей последние гроши.

Денежки, подаренные Сотур, подошли к концу гораздо раньше, чем закончился мой срок службы в гражданской армии, и последние полмесяца в «каменной бригаде» были самыми тяжелыми. Я даже не очень хорошо их помню, потому что голод и чудовищная усталость довели меня до того, что прежние видения, или «воспоминания», стали являться мне все чаще и чаще и я иногда как бы переходил из одного видения в другое, не успевая прийти в себя. Из тех райских мест с шелковистой синей водой и зелеными тростниками я перекочевывал прямо на вонючую казарменную постель и потом долго лежал без сна, глядя на низкий каменный свод, нависавший прямо над моим лицом (видимо, это был свод пещеры из другого моего видения), а потом вдруг оказывался у окна неизвестного мне дома и смотрел на белоснежную гору по ту сторону сверкающего под солнцем пролива; а потом это чудное видение сменялось жестокой действительностью – и мне вновь приходилось ворочать тяжеленные каменные глыбы под палящим летним солнцем. Меня стали все чаще возвращать к реальной действительности свирепые жалящие укусы хлыста, которым Коут нещадно меня охаживал. «Приди в себя, дубина! И нечего на меня глаза пялить!» – орал он, а я тщетно пытался понять, где нахожусь и что мне надо делать. Мои сотоварищи по команде ругали меня, считая, что я отлыниваю от работы, подвожу их, а порой даже подвергаю опасности их жизнь. Позже я узнал, что Коут давно уже просил Хоуби убрать меня из «каменной бригады», но тот отказался. Наконец Коут через его голову обратился прямиком к Хастеру, который посмотрел, как я работаю, и сказал: «Да уж, от него и впрямь никакого толку. Отправь-ка его домой».

Так я получил освобождение. На то, чтобы добраться до дому, мне потребовался целый час. Приходилось присаживаться чуть ли не на каждом углу, чтобы перевести дыхание, собраться с силами и попытаться отогнать от себя те «воспоминания», те голоса, и странные огни, и лица, которые постоянно мелькали передо мной. Наконец сквозь ветви какого-то неведомого леса я увидел фонтан на залитой солнцем площади и широкий фасад Аркаманта, но, чтобы пересечь знакомую площадь, мне пришлось сперва нырнуть в темную зловонную пещеру. Когда же я добрался до нужной мне двери и постучался, открыла мне Эннумер.

– Уходи, нечего нам тебе подать! – рявкнула она и попыталась закрыть дверь. Говорить я не мог, и она, приглядевшись внимательнее, узнала меня и разразилась слезами.

Меня отнесли в больницу и уложили в постель. Старый Ремен растер камфарной мазью рубцы от ударов хлыстом и напоил меня отваром из кошачьей мяты. Затем пришла моя сестра; сев у постели и роняя слезы, она обнимала меня, гладила по голове, баюкала, а потом, немного успокоившись, стала слегка надо мной подшучивать. Я хорошо помнил, как ко мне в больницу приходила тогда Мать Фалимер; эти воспоминания были настолько яркими, что сейчас казались мне чем-то вроде предвидений. И я с благодарностью сказал сестре:

– Как хорошо, что я уже дома!

– Ну конечно хорошо! А теперь поспи, тебе нужно отдохнуть, – сказала Сэл своим нежным, чуть хрипловатым голосом. – А когда проснешься, то поймешь, что ты по-прежнему дома и никуда отсюда не денешься, милый ты мой Клюворыл. – И я уснул.

Как только я немного поправился – а отдых и нормальная еда, хотя еды-то как раз стало, увы, совсем уж мало, сделали свое доброе дело, – я сразу же отправился в классную комнату и приступил к своим прежним обязанностям, словно никуда отсюда и не уходил.

Когда же в августе меня снова призвали в ряды гражданской армии, Эверра был настолько этим огорчен, что даже осмелился пойти к Алтану-ди и выразить свой протест. Вернувшись, он сказал мне:

– Да будет вечно благословен Дом Арка, Гэвир! Отец наш заботится о детях своих даже в дни войны и голода. Алтан-ди объяснил мне, что под началом Хастера ты больше работать не будешь и жить в казарме тебе тоже больше не придется: тебе предстоит совсем другая работа, с людьми образованными. Вам нужно будет перенести свитки со священными пророчествами и древние летописи из старого хранилища, что у западной стены, в подвалы Гробницы предков. Там этим драгоценным документам будут не страшны ни огонь, ни вода; там их никто не найдет даже в случае вторжения. Священной Коллегии Жрецов требуются для выполнения этой задачи исключительно умные и образованные люди, ибо необходимо соблюсти все возможные предосторожности и все тонкости соответствующих ритуалов. Эта работа действительно требует чрезвычайной аккуратности, однако она не будет слишком тяжелой. Это большая честь для Аркаманта, что выбрали именно тебя! – Эверра, по-моему, даже слегка мне завидовал, страстно мечтая собственными глазами увидеть все эти древние документы и рукописи.

Я тоже обрадовался; хорошо было бы на какое-то время забыть о своих учительских обязанностях, хотя меня несколько тревожила, скажем, проблема еды. Кто его знает, думал я, как эти жрецы будут нас кормить? Теперь все в городе только и думали что о еде. В Аркаманте никогда особых запасов не водилось, а городские кладовые были уже практически истощены; в относительном достатке имелось только зерно. Отец и Мать Арка являли собой пример терпеливого воздержания; они неусыпно и строго следили за тем, что делается на кухне, и еда в доме, хоть ее и было очень мало, всегда распределялась по справедливости. Я с ужасом думал о том, что снова придется вернуться туда, где существуют всевозможные любимчики, где царствуют несправедливость и жестокость, где из-за пищи дерутся насмерть, где голодных бедолаг вовсю обманывают и обвешивают торговцы с черного рынка. Но ослушаться приказа я не мог и вскоре отправился в ту часть здания Священной Коллегии Жрецов, которая была отведена под жилище рабов. Во время первой же трапезы нам подали наваристый куриный бульон с сочным ячменем. Такой еды я не пробовал уже несколько месяцев и сразу понял, что мне здорово повезло.

Полдюжины тамошних рабов были все людьми пожилыми, так что жрецы просили прислать им помощников помоложе и из таких Домов, как Арка, Эрре и Бел, где, как известно, имелись и вполне образованные рабы. Например, я страшно обрадовался, увидев среди них Мимена из Белманта, доброго приятеля Эверры. Мимен привел с собой троих своих учеников. Затем там было двое рабов из Эрреманта, оба лет сорока; их звали Таддер и Йентер. Я о них и раньше слышал от Эверры, который ворчливо говорил о них с неким странным подозрительным восхищением: «Очень образованные, но какие-то несерьезные, нет, недостаточно серьезные!» Я понимал, что он имеет в виду: видимо, они читали «эти современные книги»; «современными» Эверра, как известно, называл все книги, написанные в последние сто или двести лет. И я оказался прав. Когда мы в тот вечер отправились спать – а в спальне было очень тесно, поскольку нам, тринадцати, пришлось как-то разместиться там, где прежде спали шестеро, но зато было тепло, светло и в общем вполне уютно, – то первое, что я увидел у кровати одного из моих новых знакомых, были «Космологии» Оррека Каспро. Эверра как-то раза два упоминал эту поэму, но таким тоном, каким врач упоминает об ужасной, смертельно опасной и страшно заразной болезни.

Таддер, сухолицый мужчина с острым взглядом, глаза которого словно прятались под густыми черными бровями, заметил мое изумление и спросил:

– Ты что, никогда этого не читал, парень? – У него был говор северянина, и в речи встречались порой незнакомые мне обороты.

Я покачал головой.

– Так возьми. – И Таддер протянул мне книгу. – Ознакомься хотя бы!

Я растерялся, не зная, как поступить. И невольно глянул в сторону Мимена, словно тот мог донести Эверре, что я посмотрел на запретную книгу.

– Представляешь, Эверра им не разрешает читать новых поэтов, – сказал Мимен, обращаясь к Таддеру. – Да и вообще никого со времен Трудека. Может, Каспро – это немного чересчур для начала?

– Нисколько, – возразил северянин. – Тебе, паренек, сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? В самый раз прочесть Каспро и восхититься его стихами. Ну вот, например, знаешь ты эту его песню? – И Таддер запел приятным чистым тенором: – «Как во тьме ночи зимней…»

– Эй, эй, вы там, потише! – проворчал Йентер, второй человек из Эрреманта. – Не стоит, братцы, в первую же ночь гусей дразнить!

– Это что же, тот самый гимн, который Каспро написал? – спросил старший из местных рабов, пожилой мужчина с тихим голосом и повадками безусловного вожака. – Мне, к сожалению, ни разу не довелось услышать, как его поют.

– Да, в общем, в некоторых местах за пение этого гимна могут и повесить, Реба-ди, – с улыбкой заметил Йентер.

– Только не здесь, – сказал Реба. – Продолжай, пожалуйста. Мне бы очень хотелось его послушать.

Таддер и Йентер быстро обменялись взглядами, и Таддер запел:

Как во тьме ночи зимней Глаза наши света жаждут, Как в оковах смертного хлада Наше сердце к теплу стремится, Так, ослепнув, шевельнуться не смея, К тебе одной наши души взывают: Стань нам светом, огнем и жизнью, Долгожданная наша свобода!

Красота его голоса и этот мягкий, но неожиданный прыжок мелодии на последних словах настолько потрясли меня, что я чуть не заплакал.

Йентер заметил это и сказал:

– Ага, ты только посмотри, Таддер, что ты с мальчиком сделал. Испортил ребенка одним-единственным стихотворением!

– Вот-вот, Эверра никогда мне этого не простит! – рассмеялся Мимен.

– Спойте еще разок, Таддер-ди, пожалуйста! – попросил один из учеников Мимена и быстро глянул на Ребу: разрешит ли он? Реба молча кивнул, и Таддер снова запел, но на этот раз к нему присоединилось еще несколько голосов. И я вдруг понял, что уже слышал эту мелодию, точнее, отдельные ее фрагменты, те несколько нот, которые в казарме гражданской армии некоторые из рабов то и дело насвистывали, точно подавая друг другу некий сигнал.

– Ну все, спели – и довольно, – тихо, но очень твердо сказал старший. – Или вы хозяев разбудить хотите?

– Ох, вот уж нет! – вздохнул Таддер. – Чего не хотим, того не хотим.

Глава 6

Работать с этими людьми оказалось настолько же приятно, насколько ужасно было работать в «каменной бригаде». Порой, правда, приходилось поднимать и переносить огромные тяжелые сундуки и ящики, полные книг и документов, однако мы подходили к работе с умом, не бросались ворочать тяжести с нетерпеливой яростью; и самое главное, друг к другу тоже относились терпеливо и с уважением. Наиболее трудную работу мы старались распределить по справедливости. Да и подбадривали нас не свист кнута и не сердитые окрики, а шутки и неспешные беседы прямо за разборкой и укладыванием манускриптов и бумаг. Мы разговаривали и об этих древних свитках, и о непрекращающейся осаде нашего города, и о последней огневой атаке – в общем, обо всем, что происходит или происходило под солнцем. Я получил немало дополнительных знаний, просто работая вместе с этими людьми, и прекрасно понимал это. Но очень многое из того, о чем они говорили между собой, вызывало в моей душе неясную тревогу.

Пока мы работали вместе с Ребой и другими здешними рабами, беседы наши обычно носили нейтральный характер. Но большую часть дня жрецы и их рабы были заняты отправлением ежедневных ритуалов в Гробнице предков и Сенате, и вскоре Реба, убедившись, что нам можно полностью доверять и мы все сделаем с величайшей осторожностью и вниманием, стал оставлять нас без присмотра. Так что, спустившись в старое хранилище у западной стены, мы, семеро рабов, были предоставлены самим себе, и здесь, в подземелье древнего храма, за толстыми стенами, никто нас услышать не мог. И вот здесь, пока мы прикидывали, как лучше применить свои небольшие силы, как вытащить и перенести подгнившие сундуки и хрупкие свитки, не повредив их, и начиналось самое интересное. Здесь Мимен, Таддер и Йентер вели такие беседы, каких я еще ни разу в жизни не слышал. Теперь я понимал, почему Эверра считает, что современные авторы оказывают на людей «дурное влияние». Мои новые товарищи постоянно цитировали Дениоса, Каспро, Реттаку и других «новых» поэтов и философов, о которых я никогда прежде даже не слышал. И все цитируемые ими стихи, хоть они и были поистине прекрасны, носили критический, взрывной, мятежный характер, были полны яростных эмоций – боли, гнева, неудовлетворенного желания.

Меня это чрезвычайно смущало. В «каменной бригаде», где я работал прежде, царили жестокие нравы, но тем людям и в голову не пришло бы ставить под вопрос свое положение в обществе; они, скорее всего, сочли бы детским и вопрос о том, почему у одного человека есть власть, а у другого ее нет совсем. Неужели, думал я, то общество, которое оставили нам в наследство наши предки, о котором позаботились и судьба, и боги, можно в мгновение ока полностью переменить, стоит только захотеть? Меня окружали сейчас люди куда более образованные и воспитанные, чем большинство высокорожденных жителей Этры, и куда более честные и тактичные в повседневной жизни, чем они; однако в своих разговорах и мыслях они проявляли просто невероятную, прямо-таки бесстыдную неверность по отношению к своим Домам и самой Этре, осажденной сейчас врагами. Они безо всякого уважения говорили о своих хозяевах, презрительно отзывались об их ошибках и просчетах. Они не испытывали ни малейшей гордости по поводу того, скольких солдат поставил в армию их Дом. Они критиковали даже моральный облик самих сенаторов! Таддер и Йентер, например, и вовсе считали, что, возможно, некоторые сенаторы, вступив с Казикаром в тайный и преступный сговор, намеренно отправили большую часть наших войск на юг и тем самым расчистили Казикару подступы к Этре.

Я целыми днями слушал подобные рассуждения, но сам предпочитал помалкивать, хотя в душе моей росли гнев и протест. Когда Таддер, который даже и этранцем-то по рождению не был и прибыл к нам с севера, из Азиона, взялся рассуждать о падении Этры, но не как о страшном несчастье, а как об одной из возможностей переменить наше будущее, я не смог больше сдерживаться и буквально набросился на него. Не знаю, что уж я там сказал, – я смутно помню, как с яростным гневом обвинял его в безверии, в предательской готовности разрушить наш город изнутри, в то время как враг находится у самых его стен…

Тут вмешались двое других юношей, ученики Мимена, и принялись осыпать меня презрительными насмешками, но Таддер остановил их.

– Гэвир, – сказал он, – извини, если я тебя обидел. Я уважаю твою верность родному городу. Но прошу, прими во внимание и то, что я тоже храню верность, только не тому Дому, который меня купил, и не тому городу, который использует мой труд. Я верен своему народу, таким же, как я, простым людям. И что бы я там ни говорил, я никогда не стану подбивать кого-то из рабов к мятежу! Я знаю, к чему это ведет. Так что пусть тебе подобные мысли даже в голову не приходят.

Ошеломленный его извинениями и его искренностью, устыдившись собственной несдержанности, я совсем смешался, отступил, и мы, как ни в чем не бывало, продолжили заниматься своей работой. Ученики Мимена, правда, всячески меня избегали, презрительно поглядывали в мою сторону и разговаривать со мной не желали, но старшие мужчины обращались со мной точно так же, как и прежде. На следующий день, когда мы с Йентером везли в подвал Гробницы предков один из древних сундуков, погрузив его на маленькую ручную тележку, которую сами же и соорудили для перевозки наиболее хрупких реликвий, он успел рассказать мне историю Таддера. Рожденный свободным в одной из северных деревень, Таддер еще совсем мальчишкой был взят в плен вооруженными налетчиками и продан в рабство – в какую-то семью старинного города Азиона, где и получил образование. А когда ему было лет двадцать, в Азионе вспыхнуло восстание рабов, которое жесточайшим образом подавили. Тогда погибли сотни рабов, женщин и мужчин, а каждого подозреваемого в бунте клеймили каленым железом.

– Ты же видел его руки, – сказал Йентер.

Я действительно видел эти страшные шрамы и еще подумал тогда, что это, наверное, следы пожара или несчастного случая.

– Когда Таддер говорит «мой народ», – пояснил мне Йентер, – то имеет в виду не какое-то отдельное племя, или город, или Семью. Он имеет в виду всех нас, тебя и меня.

Я по-прежнему мало что понял из его слов, ибо тогда даже еще представить себе не мог человеческую общность большую, чем та, что отгорожена от остального мира стенами Этры; я просто принял это как факт.

Ученики Мимена продолжали меня игнорировать, но уже довольно беззлобно. Все-таки я был гораздо младше даже самого младшего из них и, видимо, казался им всего лишь жалким недоучкой. Хорошо было уже и то, что они по-прежнему мне доверяли, зная, что я ни разу их не выдал, и в моем присутствии продолжали разговаривать совершенно свободно. И я – хоть меня по большей части и возмущало то, что они говорили, и я в душе презирал их за ханжество, за притворную верность хозяевам, которых они на самом деле ненавидели, – обнаружил вдруг, что все же прислушиваюсь к ним. Точно так же и дома я, словно зачарованный, прислушивался, испытывая отвращение, даже омерзение, к разговорам об отношениях мужчин и женщин, которые велись порой у нас в Хижине.

Ансо, самый старший из учеников Мимена, любил разглагольствовать о барнавитах, банде беглых рабов, живущих где-то в великих лесах, раскинувшихся к северо-востоку от Этры. Под предводительством некоего Барны, человека выдающегося роста и силы, эти рабы создали собственное государство – республику, в которой все люди были равны и свободны. Каждый человек имел право голоса и мог быть как избранным в правительство, так и исключенным оттуда, если плохо справлялся со своими обязанностями. Всю работу барнавиты делали вместе, товары и добытую пищу делили сообща и поровну. Жили они в основном охотой и рыбной ловлей, а также грабили на дорогах богатых купцов и торговые караваны, которые направлялись в Азион или из Азиона. Местные крестьяне и фермеры их поддерживали и никогда не выдавали ни Казикару, ни Азиону, поскольку барнавиты щедро делились с ними награбленным и нажитым добром, а эти земледельцы, хоть и не были рабами – чаще всего они были «освобожденными», – жили в ужасающей нищете.

Ансо весьма живо описывал жизнь барнавитов в этих диких лесах и уверял, что они не подчиняются ни хозяину, ни сенаторам, ни правителям государств и связаны лишь обетом верности своему сообществу, который дают исключительно добровольно. Ансо знал множество историй о смелых, даже отчаянных нападениях барнавитов на торговые караваны, охраняемые вооруженными воинами, на купеческие корабли, плавающие по реке Расси, а также о том, как барнавиты, умело замаскировавшись, неузнанными приходят в большие города, даже в Казикар и Азион, и обменивают на рынке награбленное добро на то, что им более всего необходимо в лесу. Людей они никогда не убивают, сказал Ансо, только в случае самообороны; а если кто-то случайно забредет в их город, скрытый глубоко в лесной чаще, то ему придется либо молить их о помиловании и впоследствии, принеся обет верности, жить вместе с ними как свободный человек, либо умереть. И у бедняков они никогда ничего не отнимают, да и у зажиточных фермеров забирают только часть собранного урожая, но никогда не трогают зерно, оставленное для посева. Даже женщины на уединенных фермах и в деревнях барнавитов не боятся; женщин они тоже с радостью принимают в свое общество, но только в том случае, если женщина сама захочет к ним присоединиться.

Таддер, правда, сразу утыкался носом в книгу или попросту выходил из комнаты, как только Ансо садился на своего любимого конька и начинал рассказывать эти бесконечные истории. Но один или два раза Таддер все же не выдержал, взорвался и обозвал пресловутых барнавитов «обыкновенной бандой беглецов, промышляющих воровством». Он с таким презрением говорил о них, что это заставило меня задуматься, уж не имеют ли эти люди какого-то отношения к тому восстанию рабов, из-за которого пострадали и сам Таддер, и многие другие рабы в Азионе. Йентер относился к историям Ансо гораздо спокойнее, высмеивал их, называл «невозможной романтической бредятиной», и я был, пожалуй, согласен с ним. Идея о том, что сборище беглых рабов способно обустроить свою жизнь так, словно они сами в ней хозяева, перевернув при этом вверх тормашками вековой, священный миропорядок, казалась мне тогда абсолютно утопической. И все же мне нравилось слушать эти идиллические повествования о лесном братстве свободных людей.

Ибо слова «свобода» и «воля» постепенно завоевали свое, весьма существенное место в моей душе; от них исходил какой-то яркий свет, точно от крупных летних звезд, которыми я так часто любовался в Венте. Я и в городе частенько поднимал глаза к темному небу, но здесь звезды всегда казались более далекими и тусклыми. Вечера у нас были свободными; мы проводили их в своей комнате, и жрецы разрешали нам брать масло для светильников. Я читал «Превращения» Дениоса. Эту книгу одолжил мне Таддер, и она стала для меня поистине великим открытием. Она была похожа на тот сон, превратившийся в «воспоминание», когда мне казалось, что я нахожусь в каком-то неизвестном мне доме, где в светлых комнатах меня радушно встречают незнакомые мне люди, и я вижу множество различных чудес, и меня приветствует какое-то чудесное золотистое животное… Дениос – величайший из поэтов, так утверждали все мои старшие товарищи. Он был рожден рабом и в своих стихах пользовался словом «свобода» с такой нежностью и почтением, что я неизменно вспоминал Сэлло, мою сестру, в те мгновения, когда она говорила о своем возлюбленном. У Мимена был потрепанный, умещавшийся в кармане рукописный вариант «Космологий» Каспро; он сказал, что никогда не расстается с этой книгой, и убедил меня прочесть ее. Мне поэма Каспро показалась очень странной и какой-то тревожной; понял я в ней очень мало, но порой та или иная строчка брала меня за сердце с той же щемящей силой, как тот гимн о свободе, который я услышал в самую первую ночь, проведенную здесь.

Однажды мне позволили отлучиться на часок и сбегать повидаться с сестрой. Стоял жаркий сентябрь. Сэлло выглядела неважно, из-за беременности ноги у нее сильно отекали, осунувшееся лицо казалось каким-то усталым. Она обняла меня и стала расспрашивать обо всем – о жрецах, о других рабах, о нашей работе, – так что все время говорил один я, а потом время у меня вышло, и пришлось бегом бежать назад.

А через несколько дней я получил весточку от Эверры: он писал, что ребенок у Сэлло родился семимесячным и прожил всего лишь час.

Мы не могли похоронить его на нашем кладбище у реки, потому что оно находилось за городской стеной. Во время осады тела умерших рабов сжигали в так называемых огненных башнях, как и тела полноправных горожан. И прах рабов смешивался с прахом свободных людей в водах Зольного ручья, который протекал возле огненных башен и выбегал наружу из-под городской стены через неширокую трубу, чтобы затем воссоединиться с водами реки Нисас, затем – реки Морр, а затем и с морем.

Я стоял в час осеннего заката у огненных башен на берегу ручья с горсткой других людей из Аркаманта. Сэлло на похоронах не было: она еще плохо себя чувствовала, но Йеммер успокоила меня, сказав, что самое страшное уже позади. А через несколько дней мне позволили навестить сестру. Она показалась мне страшно худой и еще более усталой. Она все время плакала, обнимая меня, а потом сказала своим нежным, тихим, усталым голосом:

– Понимаешь, если бы он остался жив, его бы все равно постарались поскорее куда-нибудь сбыть или обменять на что-нибудь полезное. Я слышала, как в одном из Домов ребенка-раба обменяли на фунт мяса. Кому во время осады нужен лишний рот… Знаешь, Гэв, по-моему, он это понимал. Понимал, что никому по-настоящему и не хочется, чтобы он остался жив. Даже мне. Чем… – Она не закончила своего вопроса, а просто слегка развела руками в безнадежном жесте, и я понял, что она хотела сказать: «Чем он мог бы быть для меня или я для него?»

Меня потрясло, как изменились за это время все обитатели Аркаманта. Лица худые, даже костлявые, а взгляд такой же усталый и настороженный, как у Сэлло. Это было лицо осады. Зайдя в классную комнату, я с грустью обнаружил, что мои маленькие ученики совсем отощали, просто кожа да кости, стали равнодушными, вялыми. Дети во время голода всегда умирают первыми. Мы у себя в Коллегии Жрецов ели в два раза лучше, чем большинство людей в городе. Сэлло очень обрадовалась, увидев меня в добром здравии, и все просила, чтобы я рассказал ей, чем нас кормят. И я рассказывал о том, какой у жрецов рыбный пруд, как тщательно они охраняют своих кур-несушек, как нам время от времени перепадает то кусочек мяса, то тарелка наваристого супа, какой у них садик со священными травами и овощными грядами. Рассказал я и о том, что предкам обычно приносят зерно в виде подношений и получается, что зерно это кормит теперь не священных предков, а их потомков. Мне было стыдно рассказывать об этом, но Сэлло сказала:

– Мне так приятно хотя бы послушать о еде! А оливки у жрецов есть? Ох, до чего же я соскучилась по оливкам! Больше всего! – Пришлось сказать, что и оливки нам иногда дают, хотя на самом деле я уже много месяцев ни одной не пробовал.

Перед самым уходом я успел еще повидаться с Сотур. Она тоже была бледной и вялой, ее прекрасные волосы пересохли и потускнели. Она ласково со мной поздоровалась, и я вдруг сказал, сам того не ожидая:

– Сотур-йо, ты не дашь мне бронзовый грошик? Я хочу купить Сэлло несколько оливок.

– Ах, Гэв! Где же ты их возьмешь? Мы их несколько месяцев не видели, – удивилась она.

– Ничего. Я знаю, где их можно достать.

Она молча посмотрела на меня своими большими глазами, кивнула и куда-то ушла. Потом вернулась и сунула мне в ладонь монетку.

– Жаль, что я не могу дать больше, – сказала она, тем самым превратив мою первую в жизни попытку попросить милостыню в нечто обыденное, простое и ничего не значащее.

За эту монету, на которую в прошлом году можно было купить фунт оливок, торговец на черном рынке дал мне всего десяток жалких сморщенных плодов. Я бегом бросился в Аркамант и попросил Йеммер передать их Сэлло, которую уже перевели в «шелковые комнаты». На работу я, разумеется, сильно опоздал, но Реба ничего мне не сказал – возможно, заметил, что я вернулся в слезах.

Реба вообще обладал мягким отзывчивым характером и ясным умом. Иногда мы с ним понемногу беседовали, и он рассказывал мне о священных ритуалах и обрядах, которые зачастую отправляли сами рабы. Он заставил меня почувствовать достоинство этой затворнической жизни и мирную красоту бесконечно повторяемых циклов обрядов и молитв, обращенных к предкам, от которых зависело само благополучие, сама жизнь нашего города. По-моему, Реба видел возможность того, что мой Дом согласится отдать меня Коллегии Жрецов, и мне льстило, что он заинтересован именно в моей персоне. Я вполне мог представить себе жизнь там, в святилище, но хотел жить только в Аркаманте, рядом со своей сестрой, и не хотел заниматься более ничем, кроме того, к чему меня готовили с самого детства: выучиться и получить возможность учить детей моего Дома.

Наша работа приближалась к концу. Старинные документы были перенесены в подвалы под Гробницей предков, и теперь их оставалось только разобрать и сложить. Эту работу можно было бы делать, почти не думая, однако большая часть старинных свитков и летописей не имели ни имени автора, ни каких-либо иных данных, а потому их следовало сперва просмотреть, пронумеровать страницы, постараться выяснить название и имя автора, затем очистить от грязи, пересыпать порошком от насекомых и только после этого как следует упаковать. Поскольку никого из нас дома особенно не ждали – кому нужен лишний рот в период голода? – то мы с удовольствием принялись за разборку этих безымянных документов. Жрецы и их немолодые рабы были очень этому рады; на самом деле без нас им было бы просто не под силу со всем этим справиться. Я с удивлением убеждался, что мы, семеро домашних рабов, и даже я сам оказались куда более образованными, чем члены Коллегии. Они, разумеется, превосходно разбирались в древних обрядах и ритуалах, однако историю нашего города и его соседей знали очень плохо, как, впрочем, и историю тех обрядов, которые каждый день отправляли. Мы раскопали огромное количество самых разнообразных и невероятно интересных документов: жития великих людей Этры, начиная с самых первых дней ее существования, пророчества, описания гражданских и межгосударственных войн и союзнических отношений с другими городами. Все это чрезвычайно меня увлекало, и мне не давала покоя давняя моя мечта – написать историю всех наших городов-государств. Я чувствовал себя совершенно счастливым, зарывшись в груду старинных свитков и пергаментов в тиши глубокого подвала под мостовыми безмолвной, умирающей Этры.

– До чего же все-таки приятно окунуться в прошлое, – сказал как-то Мимен, – особенно если будущее ничего хорошего тебе не обещает.

Теперь у Зольного ручья днем и ночью горели погребальные костры – это жгли тела тех, кто умер от голода, – и дым от этих костров, поднимаясь вверх, смешивался с осенними туманами, отчего над крышами домов постоянно висела голубоватая пелена. Иногда в этом дыме чувствовался запах подгоревшего мяса, и рот у меня тут же невольно наполнялся слюной от голода и тошнотворного отвращения.

Снаружи у северной стены вражеская армия строила огромный земляной вал – опору для осадных орудий, из которых можно было бы бить по верхнему, более тонкому краю стены. Стража Этры и простые горожане, дежурившие на стенах, сбрасывали на строителей булыжники из разобранных мостовых, но враги были чересчур многочисленны и проворны, как муравьи, да и вражеские лучники стреляли в каждого, кто осмеливался показаться между зубцами стены. Защитники города собирали стрелы, выдернутые из тел умирающих; они вообще использовали любую возможность, чтобы пополнить свои колчаны, и делали стрелы даже из ветвей тех деревьев, что росли внутри городских стен, в том числе и старых сикомор.

Тревога царила и в Сенате; там шли жаркие дебаты и споры, порой изливавшиеся на городские площади. Почему, вопрошали уличные ораторы, Этра оказалась настолько неподготовленной к нападению? Почему в нашем городе не было достаточных запасов ни оружия, ни продовольствия и даже армия оказалась отосланной в дальние края? По городу ползли слухи: неужели среди сенаторов действительно есть предатели, сторонники Казикара? Говорили, например, что сенаторы отказались открыть городские ворота, потому что хотели, чтобы жители Этры вымерли от голода, прежде чем город будет сдан. В общем, одни считали упорство сенаторов благородным и мужественным, а другие – гнусным предательством. Кроме того, все шептались о несправедливом распределении продовольствия. Многие торговцы с черного рынка были жестоко убиты, когда товары у них подошли к концу и их обвинили в утаивании продуктов. А дом одного купца разъяренная толпа попросту разнесла в щепы, ибо все были уверены, что у этого богача закрома ломятся от припасов, в то время как остальные умирают от голода. Но в кладовых купца люди не нашли ничего, только полбочонка сушеных фиг, спрятанного в Хижине рабов. Ходили слухи о запасах зерна, припрятанных в подвалах Сената или в подвалах Гробницы предков и Коллегии Жрецов, и последнее, кстати сказать, было недалеко от истины. Жрецы просто в ужас пришли, узнав об этом. Они опасались не только за сохранность собственной жизни, но и своего драгоценного рыбного пруда, кур и огорода и умоляли поставить вокруг святилища дополнительную охрану. В итоге охрана действительно была выставлена – десять человек, которые, разумеется, ничего не смогли бы сделать, если бы толпа все же ринулась на обитель жрецов. Однако святость Гробницы предков по-прежнему охраняла и жрецов, и нас заодно.

Была уже середина октября. Жизнь как бы застыла, повиснув на волоске, и всем казалось, что наш конец близок. Еще несколько дней – и либо начнется штурм северной стены, который, конечно же, закончится успешно, либо вышедшая из повиновения толпа горожан откроет какие-то ворота, пытаясь спастись, прежде чем в городе начнутся пожары и резня. Впрочем, возможно было, что Сенат все же решит сдать город, дабы избежать полного его уничтожения.

И тут случилось то, на что мы уже давно утратили всякую надежду.

На рассвете, когда дымная пелена и туман тяжело висели над улицами Этры, над вражеским лагерем и над рекой Нисас, мы вдруг услышали сигналы боевой тревоги, громкие крики, пение горнов, ржание лошадей, бряцание оружия. Это армия Этры наконец-то вернулась домой.

Все утро мы слушали шум битвы за городской стеной, а те, кому посчастливилось подняться на стены, могли и наблюдать сражение. Нас, рабов, естественно, заперли во дворе, и мы лишь просили тех, кто пробегал мимо наших ворот, сообщить нам хоть какие-то новости. Ближе к полудню большой отряд городской стражи промаршировал через площадь и остановился перед Гробницей, желая получить благословение предков. Все воины были пешими, лошадей в городе давно уже не осталось: их забили и съели. Вид у стражников был жалкий – худые, оружие убогое, одежда превратилась в лохмотья, лица измученные. Казалось, это просто нищие, притворяющиеся воинами, или, может, призраки воинов. Однако предки благословили их устами жрецов, и они двинулись по Долгой улице к Речным воротам. Шли они молча, слышно было лишь ритмичное бряцание их оружия. Затем впервые за шесть месяцев ворота распахнулись, и отряд этранских стражников ринулся наружу, ошеломив врага этим неожиданным нападением с тыла, ибо те уже вступили в бой с нашими войсками. Об этом мы, по крайней мере, услышали собственными ушами, потому что люди, забравшись на крыши и наблюдая оттуда за сражением, во все горло комментировали его. Потом мы услышали оглушительный рев и победные кличи, и наблюдатели с крыш закричали:

– Ура, мы захватили мост! Мост перешел в руки Этры!

И весь тот день, хотя не раз звучал сигнал тревоги и отдельные отряды Казикара все еще пытались отбить прежние позиции, продолжался постепенный откат вражеского войска от стен города. Армия Казикара бежала под натиском этранцев, тщетно пытаясь перегруппироваться и найти более выгодные пути к отступлению, но все они в итоге оказались блокированы, и к вечеру огромное войско, столько месяцев осаждавшее Этру, превратилось в разбросанную по полям между Этрой и рекой Морр толпу обезумевших людей, пытающихся спасти свою жизнь. Тех, кому удалось переправиться на тот берег реки Нисас, наша кавалерия преследовала, точно охотники дичь, – впоследствии это побоище получило название «охота на диких свиней». Снаружи, у городских стен, на земляном валу и повсюду в разгромленном лагере толстым слоем лежали мертвые тела, тысячи мертвых воинов, уже лишенных доспехов и оружия. Река Нисас местами вышла из берегов, так она была запружена мертвецами.

Нас выпустили на свободу после заката. Я поднялся на стену у Северных ворот и увидел, как живые движутся среди груд мертвецов, приподнимая и переворачивая их, словно туши забитых овец, чтобы снять с них доспехи, а порой и перерезая кому-то горло, если возникали сомнения в том, что человек мертв. Вскоре призвали рабов – нужно было собрать погибших этранцев и перенести их тела к погребальным кострам на берегу Зольного ручья. Нас семерых тоже послали туда, и мы всю ночь при свете луны и факелов собирали и носили трупы. Это была жуткая работа. Я отчетливо помню лишь то, что каждый раз, когда мы с Ансо, работая в паре, клали очередное тело возле погребального костра, мне приходила в голову одна и та же мысль: о ребенке Сэлло, сыне Явена и моем племяннике, который прожил всего час в умирающем от голода городе. И каждый раз я просил Энну сопроводить в страну мертвых не душу этого мертвого воина, а ту крошечную, безвинно загубленную душу, не оставить ее во время странствий по полям вечной тьмы и вечного света.

Очень много было погибших из числа городских стражников. Они дорого заплатили за свою храбрую атаку.

Всю ту ночь в городе было неспокойно; и свободные граждане, и рабы ринулись в открытые ворота и принялись грабить продовольственные кладовые армии Казикара, и этранским солдатам, которые обязаны были охранять и ворота, и эти кладовые, пришлось отступить под натиском изголодавшихся людей, в большинстве своем к тому же хорошо им знакомых. Некоторые воины даже привезли в город повозки, нагруженные зерном, и горожане, облепив их, точно муравьи, дрались из-за каждой горстки зерна. Порядок был восстановлен лишь на рассвете, да и то пришлось применить силу – кнуты, дубинки и даже мечи. В тусклом утреннем свете я видел, какой ужас был написан на лицах воинов, когда они смотрели на своих соотечественников, женщин и мужчин, которые копошились над обглоданными останками овец, точно черви на дохлой крысе.

Рабам под угрозой смертной казни было приказано к полудню вернуться в дома своих хозяев. Так что я покинул святилище, успев лишь поблагодарить старого Ребу и принять в подарок от Мимена его рукописную копию поэмы Каспро.

– Только Эверре эту книжку не показывай, – сказал Мимен со своей суховатой усмешкой, и я, не зная, как его благодарить за столь щедрый дар, лишь пробормотал, заикаясь:

– Нет-нет, ни за что…

Это была моя первая собственная книга. Первая по-настоящему ценная вещь, которая действительно принадлежала мне. Я называл одежду, что была на мне, «своей одеждой» и доску в нашей классной комнате «своей доской», но даже эти вещи мне не принадлежали. Они были собственностью Дома Арка, как и я сам. Но эта книга… эта книга была моей!

Явен, вернувшись домой, первым делом, разумеется, поздоровался с родителями, выразил им свою любовь и почтение и поспешил прямиком в «шелковые комнаты». Было необыкновенно приятно видеть, как после его возвращения сразу расцвела и засияла Сэлло. Явен не слишком исхудал – во всяком случае, у многих горожан вид был гораздо хуже, – но и ему, безусловно, здорово досталось, и выглядел он измученным, огрубевшим и усталым. Он много рассказывал нам об этой военной кампании – мне, Сэл, Сотур, Астано и Око, когда мы все собрались у Эверры в классе, как в былые времена. Оказывается, против Этры вместе с войском Морвы выступили и несколько полков из Галлека, а также из Вотуса и Оска, так что нашим воинам приходилось нелегко, отбивая атаки по нескольким направлениям одновременно. Явен считал, что этранские военачальники допустили несколько существенных ошибок, отдавая путаные приказы, но никакого предательства в рядах нашей армии не было. Этранской армии действительно никак не удавалось поспешить на помощь родному городу, поскольку они постоянно вели сражения с вражескими полками, наступавшими с разных сторон, и в случае их отступления враги, несомненно, стали бы преследовать их до самых городских стен. Однако им все же удалось одержать победу, и они сразу же бросились на помощь Этре. Ночью они по лодочному мосту переправились через реку Морр и врасплох застали осаждавшую наш город армию Казикара, нанеся удар с востока, откуда его никто не ожидал.

– Однако мы и представить себе не могли, до чего трудно вам здесь приходится! – признался Явен. – Мне и сейчас страшно подумать, как вы здесь голодали… – Астано показала ему кусочек «осадного» хлеба, который специально для этого сохранила: коричневатую корочку, похожую на древесную стружку; хлеб в последние недели осады пекли из небольшого количества ячменной или пшеничной муки грубого помола, смешанной с соломенной трухой и солью.

– Вот уж соли у нас было сколько угодно, – сказала Астано. – Не было лишь того, что ею полагается солить.

Явен улыбнулся, однако мрачные морщины у него на лице так и не разгладились.

– Ничего, Казикар нам еще за это заплатит, – сказал он. – Мы его заставим!

– Ах, и ты говоришь о плате… – промолвила Сотур. – Значит, мы теперь купцы?

– Нет, сестренка. Мы воины.

– Нет, а вот с нами, женами воинов, их возлюбленными, матерями и сестрами… как будет Казикар расплачиваться с нами?

– Да уж как получится, – мягко ответил Явен и обнял за плечи Сэлло, сидевшую с ним рядом на школьной скамье.

Эверра заговорил о чести города, об оскорблении, нанесенном нашим великим предкам, о необходимости мести. Явен слушал его внимательно, но больше о войне не сказал ни слова. Зато принялся расспрашивать меня о том, как мне жилось у жрецов, что мы делали в Гробнице предков и какие древние документы и реликвии спасали. И когда я рассказывал ему об этом, то видел перед собой лицо прежнего Явена, страстно любившего историю, эпос и поэзию и с таким вдохновением руководившего нами, когда мы «возводили» на вершине холма в Венте старинную крепость Сентас. Мне вдруг захотелось спросить у него, что он думает насчет «новых» поэтов. Возможно, подумал я, наш Явен когда-нибудь станет Отцом Аркаманта, а я буду учителем в его школе и тогда непременно дам ему прочесть «Превращения» Дениоса – пусть и он откроет для себя целый новый мир… Впрочем, все это были только мечты, по-настоящему я себе подобной возможности не представлял. И все же под воздействием мыслей об этом я рассказал Явену и о том, как мы еще в самом начале осады декламировали в мужской Хижине, где нас заперли, «Мост через Нисас» и все собравшиеся там мужчины хором ревели «У стен высоких Этры…». В общем, кончилось все тем, что мы прямо там, в классе, тоже принялись декламировать баллады, и Явен вел нас своим звучным голосом, и кое-кто из моих учеников, отощавших за время осады малышей, потихоньку прокрался в класс, чтобы послушать этот странный хор. Ребятишки с округлившимися от изумления глазами и не понимая, что происходит, смотрели на молодого высокого воина, который, радостно смеясь, с воодушевлением выкрикивал строки прекрасной поэмы Гарро: «Спасалось бегством войско Морвы, Ее храбрейшие сыны бежали…»

– Снова и снова, – услышал я вдруг шепот Сотур. – И так далее и тому подобное… – Она не выкрикивала вместе с нами патриотические стихи, и вид у нее был несчастный и растерянный. Заметив, что я смотрю на нее с пониманием и сочувствием, она резко отвернулась.

Всю ту осень после осады мы наслаждались одним из самых сладостных удовольствий – освобождением от непрерывного, сильнейшего напряжения и постоянного страха. В этом ощущении легкости и избавления от гнета, по-моему, наиболее ярко и проявляется свобода, ибо оно позволяет душе как бы воспарить над миром. И в Аркаманте царила атмосфера всеобщей терпимости и доброты. Люди были благодарны друг другу за то, что пережили вместе и выжили, несмотря ни на что. И теперь могли сколько угодно радоваться и смеяться и действительно смеялись.

В начале зимы домой вернулся и Торм. Всю осаду он прожил где-то в городе, а не в Аркаманте. Временный диктатор учредил особое войско, состоявшее из тех, кто еще только учился военному делу, и воинов, которые в силу полученных ранений или по старости уже в армии не служили. Эти отряды были призваны оказывать всемерную помощь городской страже, стеречь крепостные стены и ворота, патрулировать улицы, а также порой выполнять функции пожарных и охраны общественного порядка. Войско, в котором служил Торм, немало помогло городу, защищая его и бесстрашно отражая огневые атаки противника. Сперва этих воинов многие считали настоящими героями, однако они все чаще стали принимать участие в казнях торговцев с черного рынка и вообще всех, кто припрятывал провизию, а также тех, кого подозревали в предательстве, и в итоге люди стали их бояться. Больше всего они боялись тех расследований и допросов, которые воины этого особого полка проводили всегда с особой жестокостью. Понемногу их стали обвинять в том, что они слишком широко и чересчур вольно пользуются данной им властью. Впрочем, через несколько дней после освобождения Этры это войско было распущено – после того как временный диктатор подал в отставку, передав всю полноту власти Сенату.

Торму исполнилось всего семнадцать, но выглядел он значительно старше, да и вел себя как взрослый мужчина, мрачный, замкнутый и молчаливый.

Он привел с собой в Аркамант и Хоуби. В порядке вознаграждения за службу он попросил, чтобы Хоуби освободили от работы в гражданской армии и передали ему в качестве личного телохранителя. Как и Меттер, телохранитель Отца Алтана, Хоуби спал теперь у дверей комнаты своего хозяина. Он по-прежнему брил себе голову и стал куда крупнее Торма, но не заметить их сильнейшего сходства друг с другом было невозможно.

Причиной возвращения Торма в родной дом послужила помолвка Астано. Мать Фалимер так и не одобрила ее брак с Корриком Белтомо Рундой и выбрала ей в мужья родственника Коррика по материнской линии, Ренина Белтомо Тарка. Таркмант был одним из древнейших Домов Этры, хотя и не слишком богатым, а сам Ренин, многообещающий молодой сенатор, отличался приятной внешностью и умением вести беседу, хотя, по словам Сэлло, нашего главного источника сведений об очередном женихе Астано, образованием не блистал. «Он даже Трудека не читал! – возмущалась она. – Хотя, может, в политике он и разбирается».

А от Сотур мы на тему замужества не слышали ни слова. Мы вообще мало ее видели. Казалось, она в отличие от нас так и не сумела освободиться от пережитого страха и напряжения. Она никак не могла набрать прежний вес, и у нее по-прежнему было «осадное» лицо. А если я встречал ее в библиотеке с книгой в руках, она лишь ласково здоровалась со мной, но старалась поскорее ускользнуть прочь. Моя мучительная страсть к ней прошла, превратившись в некую болезненную жалость с легким оттенком нетерпения: я совершенно не мог понять, почему она продолжает хандрить в такие чудесные дни, озаренные обретением свободы.

Эверре предстояло вручить жениху и невесте поздравительный адрес, и он целыми днями готовился к этому, выписывая подходящие цитаты из своих любимых классиков. В благостной атмосфере той осени я чувствовал, что гадко и нечестно утаивать от моего старого учителя то, что я узнал от Мимена и других, работая в Гробнице предков. И рассказал Эверре, что прочел Дениоса, а Мимен даже подарил мне свой экземпляр «Космологий» Каспро. Эверра помрачнел, покачал головой, но гневной тирадой не разразился, что весьма меня вдохновило, и я спросил: чем же поэмы Дениоса могут испортить тех, кто их читает, если они столь благородны как по языку, так и по содержанию?

– Неудовлетворенностью, – ответил Эверра. – Благородные слова, которые учат быть несчастным. Такие поэты отказываются от того, чем одарили их предки. Их труд – это бездонный колодец. Ведь если удалить твердую основу тех верований и представлений, на которых, собственно, и строится наша жизнь, то все будет впустую. Останутся одни слова! Заносчивые, пустые слова. А одними словами, Гэвир, сыт не будешь. Только вера дает нам и жизнь, и покой. Вся наша мораль основана на вере.

Я пытался доказать, что и в произведениях Дениоса, несомненно, есть некая мораль, просто более широкая, чем та, что известна нам, но разум мой тогда еще плутал наугад в потемках, и все мои доводы Эверра отмел своей незыблемой уверенностью.

– Дениос не учит ничему, кроме бунта, который, собственно, является… отказом от истины. Молодежь любит такие игры. Я хорошо с этим знаком. Да и ты, став старше, почувствуешь, как надоело тебе состояние этого болезненного безумия, и вернешься к вере, единственной основе нашей морали и нашего права.

Я с огромным облегчением вновь внимал уже известным мне незыблемым истинам. Да и сам Эверра больше ни слова не сказал о том, что запрещает мне читать Каспро. Кстати сказать, я тогда не так уж и часто открывал эту книгу: она оказалась чересчур трудной для меня; идеи, заключенные в ней, представлялись мне странными и весьма далекими от действительности; но порой строки из произведений Каспро или Дениоса сами собой всплывали в моей памяти, раскрывая вдруг весь свой потаенный смысл, раскрываясь во всей своей красе, подобно тому как весной прямо на глазах разворачивается только что проклюнувшийся буковый листок.

И одна из этих строк непрерывно крутилась у меня в голове, когда я стоял вместе со всеми домочадцами и смотрел, как Астано в белом с серебром платье идет через наш просторный атриум навстречу своему жениху: «Она подобна кораблю, плывущему в сиянье вод…»

Эверра произнес свою речь, блистая цитатами из классики и стремясь каждого из гостей потрясти образованностью обитателей Аркаманта. Затем Мать Фалимер сказала все те необходимые слова, которые всегда говорит мать, передавая свою дочь Дому ее будущего мужа. Затем вперед вышла Мать Таркманта, чтобы, в свою очередь, приветствовать и принять в свои объятия нашу Астано. После этого мои маленькие ученики спели свадебную песню, которую Сотур репетировала с ними в течение нескольких недель. На этом официальная часть закончилась. Музыканты на галерее настроили свои лютни и барабаны, и родовитые гости отправились в парадные комнаты пировать и танцевать. Для нас, домашних слуг, тоже устроили пир с музыкой и танцами, только на заднем дворе. Было холодно, моросил дождь, но мы все равно готовы были сколько угодно танцевать и пировать.

Свадьба Астано состоялась в день весеннего равноденствия. А через месяц Явена вновь отозвали в полк.

Этра готовила вторжение в Казикар. Вотус, заключивший во время войны против нас союз с Морвой, теперь переметнулся на нашу сторону, опасаясь растущей мощи Казикара и видя некую возможность для себя урвать свой кусок, пока Казикар ослаблен поражением в войне с Этрой. Этранцы и вотусаны намеревались вместе штурмом захватить Казикар или осадить его. Это был огромный город-государство, порой выступавший против нас, а порой бывший нашим союзником в войнах с другими городами-государствами. В общем, «снова и снова и так далее и тому подобное», как сказала тогда Сотур.

Я виделся с Сэлло в тот день, когда уезжал Явен. Ей было позволено спуститься к Речным воротам, чтобы проводить его полк, отправлявшийся на войну под громкие торжествующие крики толпы. Сэлло не плакала. Она по-прежнему лелеяла твердую надежду, что Явен непременно к ней вернется; эта надежда согревала и питала ее душу в течение всей осады.

– Я думаю, Глухой бог все же прислушивается к нему, – сказала она с улыбкой, но совершенно серьезно. – Во время битвы, я хочу сказать. Во время войны. Но к сожалению, не здесь.

– Не здесь? Что ты имеешь в виду, Сэл?

В этот момент мы были в библиотеке одни и могли разговаривать совершенно свободно. И все же она довольно долго колебалась. Наконец она подняла на меня глаза и, увидев, что я действительно ее не понял, пояснила:

– Алтан-ди даже рад, что Явен уходит на войну.

Я запротестовал.

– Нет, Гэв, это действительно так, честное слово! – Сэл говорила очень тихо, придвинувшись к самому моему уху. – Алтан-ди ненавидит Явена. Правда ненавидит! Он ему завидует. Ведь Явен должен унаследовать всю его власть, и его дом, и его место в Сенате. И Явен красив, высок ростом и добр, как его мать. Явен – настоящий Галлеко, он совсем не похож на представителей семейства Арка. И вот его родной отец едва может смотреть на него, до такой степени он ему завидует, ревнует его. Да-да, я столько раз это замечала! Наверное, раз сто! Почему, как ты думаешь, почему именно Явена, старшего сына и наследника, вечно отправляют на войну? Тогда как младший сын, которому и следовало бы служить в армии и который, кстати, получил великолепное военное образование и всю жизнь мечтал стать воином, остается дома в безопасности? Да еще и с этим своим «телохранителем»! С этим трусливым самоуверенным гаденышем!

Я ни разу в жизни не слышал, чтобы моя добрая, нежная сестра говорила с такой ненавистью, и был потрясен до глубины души. Я просто слов не находил, чтобы ей ответить.

– Вот увидишь, – снова заговорила она, – именно Торма подготовят для того, чтобы он впоследствии служил в Сенате. Алтан Арка надеется, что Явена на войне… убьют… – Ее тихий страстный голос на этом ужасном слове дрогнул и прервался; она крепко стиснула мою руку. – Он действительно на это надеется! – прошептала она.

Мне безумно хотелось опровергнуть все, что она сказала, но слова по-прежнему не шли у меня с языка.

И тут в библиотеку вошла Сотур. Она остановилась, увидев нас, и уже хотела повернуться, чтобы уйти, но Сэлло подняла на нее глаза и так жалобно прошептала: «Ах, Сотур-йо…», что Сотур бросилась к ней и с такой горячностью обняла ее, что я подивился в душе: я никогда прежде не видел, чтобы наша сдержанная, застенчивая, гордая Сотур столь бурно проявляла свои чувства. Казалось, они обе пытаются друг друга поддержать, подбодрить, но не в состоянии сделать это. Я был потрясен и все пытался убедить себя, что они утешают друг друга из-за того, что Явена снова нет дома, что он ушел в опасный поход, но сердцем понимал: дело совсем не в этом. То, что я видел перед собой, не было общим горем или общей любовью. Это был страх.

И когда глаза Сотур встретились с моими – поверх головы моей сестры, – я увидел в ее глазах яростное возмущение. Вскоре, впрочем, взгляд ее смягчился. Какого бы врага она до того ни видела перед собою, сейчас она наконец вновь увидела рядом меня, брата ее любимой подруги Сэлло.

– Ах, Гэвир! – сказала она. – Не мог бы ты убедить Эверру, чтобы он попросил отпустить Сэлло в школу? Пусть бы она помогала ему учить малышей или еще что-нибудь – все, что угодно, лишь бы вытащить ее из этих проклятых «шелковых комнат»! Я понимаю, ты не можешь, он не может… Я все понимаю! Я и сама просила Мать Фалимер, чтобы Сэл отдали мне в горничные. Просила… подарить мне ее на день моего наречения именем, хотя бы пока Явена нет дома… Но она мне отказала; сказала: нет, это совершенно невозможно. А ведь раньше я никогда ни о чем ее не просила! Ах, Сэлло… ты должна заболеть! Или снова начать голодать и стать такой же худой и безобразной, как я!

Я ничего не понимал!

Но Сотур это было невдомек. Зато Сэлло сразу обо всем догадалась, поцеловала Сотур в обе щеки, повернулась ко мне, обняла и сказала:

– Ничего, Гэв, не тревожься. Все будет хорошо!

И ушла; вернулась туда, где жили наши «благородные» хозяева, где находились их «шелковые комнаты», а я пошел назад, в Хижину рабов. Я был озадачен и встревожен этим разговором, однако меня не оставляла искренняя уверенность в том, что Отец, Мать и предки Аркаманта не допустят, чтобы в нашем Доме что-то и впрямь пошло не так.

Часть II

Глава 7

Я лежу в темноте, и от моей постели исходит какой-то странный сильный запах. Потолок совсем близко от моего лица, это невысокий свод из дикого черного камня. К моей ноге крепко прижимается что-то теплое и довольно тяжелое. Какое-то животное. Оно поднимает голову, заросшую серой шерстью; в уголках черных губ свирепая складка; темные глаза его смотрят куда-то за меня. Кто это – собака или волк? Я и раньше множество раз «вспоминал» это видение – пробуждение в неведомой пещере с гранитным сводом, и этого пса или волка, крепко ко мне прижавшегося, и эти вонючие шкуры вместо постели. И теперь я снова вспомнил об этом, ибо именно в такой пещере я и лежал сейчас, и рядом со мной тонко поскуливал серый пес, потом с ворчанием встал и куда-то направился, перешагнув через меня. И кто-то разговаривал с этим псом, затем подошел, присел возле меня на корточки, что-то сказал мне, но я ничего не понял. Я не понимал ни кто этот человек, ни кто такой я сам. Я даже голову приподнять не мог. Даже пальцем пошевелить. Я совершенно ослабел, я был пуст, я превратился в ничто. И ничего не помнил.

Но я, конечно же, стану рассказывать вам о том, что со мной случилось, по порядку, как это делают, скажем, историки, хоть и считаю это совершенно неправильным. В подобном изложении событий уже таится ложь. Ведь я прожил свою жизнь совсем не так, как написана ее история. Моя душа постоянно совершала как бы прыжки в будущее, и я запоминал то, чего еще не было, что еще только должно было произойти. Но теперь то, что было моим прошлым, оказалось для меня утраченным. И то, о чем я сейчас намерен вам поведать, мне пришлось довольно долго разыскивать в глубинах памяти, восстанавливать заново. Воспоминания эти прятались от меня, скрываясь во тьме прошлого, и я лежал в той темной пещере, точно в собственной могиле.

Все началось ранним утром. Уже наступили теплые весенние деньки, и внутренние дворики Аркаманта казались в солнечном свете такими веселыми.

– Где Сэлло?

– Ой, Гэв, Сэлло и Рис ушли с Тормом-ди!

– С Тормом-ди?

– Да. Он повез их куда-то к Горячим Ключам. Они еще ночью уехали.

Вот что сказала мне Фалли, привратница из «шелковых комнат», вечно сидевшая в западном дворике со своей пряжей. Это была сырая, тяжеловесная, медлительная женщина; когда-то, очень давно, она и сама была «девушкой-подарком», ее подарили Отцу Алтану. Фалли каждый раз приседала и почтительно кланялась, стоило упомянуть Отца или Мать Аркаманта или кого-то из членов Семьи. Впрочем, она преклонялась вообще перед всеми представителями родовитых семейств, точно перед богами, и многие смеялись над ней из-за этого нелепого обожания знати. «Фалли, наверное, думает, что все знатные люди уже при жизни стали нашими предками», – говорила Йеммер. Фалли вообще отличалась редкостной глупостью. Ну вот что за чушь она только что несла? Да еще и почтительно кланялась каждый раз, стоило ей упомянуть Торма! Ну с какой стати Торму брать с собой на Горячие Ключи мою сестру, да еще вместе с Рис?

Горячие Ключи принадлежали Коррику Рунде, сыну сенатора Гранока Рунды. Гранок был самым богатым и влиятельным человеком в правительстве Этры. А Коррик когда-то хотел жениться на нашей Астано, однако ему отказали; но он, похоже, никакой злобы не затаил и даже подружился с Тормом, а не так давно стал его начальником. Торм близко с ним сошелся и постоянно торчал в его компании, среди таких же богатых молодых людей, которые теперь только и делали, что радовались жизни. Ведь Этра опять стала свободной и процветающей, поэтому их веселью просто не было конца. К сожалению, эти бесконечные пирушки в обществе веселых женщин частенько заканчивались уличными драками. Правда, кое-кому из нас эта дружба казалась довольно странной, ведь Торм всегда был букой, да к тому же увлекался военными искусствами, а франту Коррику он почему-то полюбился. Коррик прямо-таки ни дня без него прожить не мог; да и Отец Алтан весьма эту дружбу одобрял и всячески ее поддерживал как нечто полезное для Семьи, для всего Аркаманта, интересы которого были тесно связаны с Домом Рунда. Алтан-ди говорил, что молодость есть молодость, что женщины и выпивка – это нормально, что ничего страшного в этом нет, что ничего плохого с Тормом и Корриком, разумеется, не случится.

Тиб, ставший теперь помощником повара, по-прежнему таскался за Хоуби как собачонка, стоило тому появиться в Аркаманте. А потом Тиб, разумеется, пересказывал нам то, что узнавал от Хоуби. Коррику и его приятелям нравилось спаивать Торма, поскольку тот в пьяном виде совсем разум терял и готов был на что угодно. Вот они его и подстрекали то подраться сразу с троими, то сразиться с медведем, то, сорвав с себя одежду, голым плясать на ступенях Сената, пока весь в мыле на землю не рухнет. Они, по словам Хоуби, Торма обожали и дружно уверяли его, что он потрясающий, хотя некоторым из нас казалось, что эта развеселая компания просто использует Торма, держит его для собственно развлечения, как шута или тех карликов, которых Коррик вечно заставляет бороться друг с другом. Я, например, считал, что роль Торма ненамного интереснее роли телохранителя Коррика, полоумного одноглазого великана Хурна. Но Хоуби уверял всех, что Коррик Рунда чрезвычайно ценит Торма, берет у него уроки фехтования и вообще воспринимает его как своего учителя и великого знатока воинских искусств. Он также говорил, что и все друзья Коррика очень уважают Торма и боятся его невероятной силы. Просто им нравится, когда Торм стервенеет от выпивки, потому что тогда и все вокруг начинают бояться не только самого Торма, но и всей их честной компании.

– Торм-ди молод, – заметил по этому поводу Эверра. – Пусть перебесится, погуляет, пока молодой. Ничего, став старше, он станет и мудрее. Его отец это прекрасно понимает. Он ведь и сам в молодости немало дров наломал.

Поместье Рунда под названием Горячие Ключи находилось недалеко от Этры среди богатых пшеничных полей. Сенатор выстроил там большой новый дом и подарил его своему сыну Коррику. Об этом Тибу тоже рассказал Хоуби, а уж Тиб, естественно, – нам. Загородное поместье Рунда роскошно обставлено, в «шелковых комнатах» полно красивых женщин, внутренние дворики все в цветах, а на заднем дворе – чудесный бассейн, куда вода поступает прямо из горячего источника и всегда имеет ту же температуру, что и человеческое тело. Вода в бассейне прозрачная, красивого зеленовато-голубого цвета, а на облицованных зеленым и пурпурным мрамором бортиках бассейна распускают свои роскошные хвосты павлины. Хоуби видел все это собственными глазами, поскольку в качестве телохранителя Торма бывал в этом поместье много раз. У всех знатных молодых людей в соответствии с тогдашней модой имелись телохранители. А у Коррика их было трое, не считая великана Хурна. Да и Торм тоже недавно вторым обзавелся. В Горячих Ключах телохранителей тоже иногда приглашали в «шелковые комнаты» позабавиться с женщинами и полакомиться разными вкусностями – разумеется, после хозяев. Довелось Хоуби и поплавать в этом теплом бассейне. Он хвастался перед Тибом и бассейном, и женщинами, и невероятными деликатесами – паштетом из печени каплунов или язычками нерожденных ягнят.

В общем, когда глупая Фалли сообщила, что Торм забрал с собой в Горячие Ключи мою сестру и Рис, мне показалось, что я с разбегу налетел на каменную стену и был настолько оглушен этим ударом, что в голове у меня стало как-то совершенно пусто. Я тут же бросился на кухню разыскивать Тиба; я надеялся, что, может, хоть он что-нибудь знает о намерениях Хоуби, хотя вряд ли тот стал бы болтать о подобных вещах. Тиб, естественно, ничего не знал, и когда я пересказал ему слова Фалли, он, похоже, не просто растерялся, а был совершенно ошеломлен. Помолчав, он сказал неуверенно:

– Но там же и так женщин полно; эти Рунды у себя в «шелковых комнатах» десятки рабынь держат. Торм говорил, что просто выбирает себе девушку по душе и вовсю с нею развлекается.

Не помню уж, что я ему на это ответил, но после моих слов Тиб надулся и перешел в наступление:

– Знаешь что, Гэв, ты, может, и учительский любимчик и все такое, но вспомни: ведь, в конце концов, Сэл и Рис – «девушки-подарки»!

– Торму их не дарили! – мрачно возразил я. Говорил я медленно, с трудом, потому что по-прежнему ощущал какую-то странную пустоту в голове. – К тому же Рис еще девственница, а Сэл подарила Явену сама Мать Фалимер. Торм не имеет права никуда уводить их из дома. Мать Фалимер никогда бы ему этого не позволила.

Тиб пожал плечами.

– Может, Фалли просто все перепутала, – сказал он и поспешно отвернулся, вновь занявшись своими делами.

Я пошел к Йеммер и рассказал ей то, о чем сообщила мне Фалли, прибавив то, что прежде сказал и Тибу: что Торм не имел никакого права увозить Сэлло и Рис и что Фалимер-йо никогда бы этого не позволила.

Йеммер, как и очень многие люди после осады, выглядела теперь гораздо старше своих лет. Некоторое время она молчала, потом воскликнула: «Ах ты!..» – горестно покачала головой и снова надолго умолкла.

– Да… Нехорошо это! – сказала она наконец. – Надеюсь, впрочем, что… Фалли просто ошиблась. Да наверняка ошиблась! Как она могла позволить ему увести куда-то девушек без разрешения хозяев? Я с ней поговорю. И с другими женщинами из «шелковых комнат» тоже. Ах, Сэлло! – Она всегда больше всех любила мою сестру. – Нет, этого просто быть не может! – вдруг воскликнула она куда более энергично. – Конечно же, ты прав: Фалимер-йо никогда бы этого не позволила. Никогда. Сэлло принадлежит Явену-ди! И ведь малышка Рис еще… Нет, нет, нет! У нашей Фалли просто мозги жиром заплыли, вот она все и перепутала. Прямо сейчас пойду и все выясню!

Я привык доверять Йеммер; она действительно всегда все тут же выясняла и исправляла. От нее я прошел прямиком в классную комнату, и мы с младшими учениками вновь принялись выпевать наизусть старинные тексты. До конца занятий я старался больше ни о чем не думать. Потом пошел на кухню, чтобы перекусить, и увидел, что там собралось довольно много людей, которые встревоженно о чем-то беседовали.

– Нет, – услышал я голос конюха Тэна, – я сам потом лошадей в стойло заводил. Он их в закрытый возок посадил и уехал вместе с Хоуби и этим бандитом, которого он у своего дружка Рунды перекупил; а лошадьми он сам правил.

– Ну, если Фалимер-йо позволила им поехать, так ничего страшного в этом нет! – пропищала Эннумер.

– Конечно нет! И конечно же, Мать Фалимер их отпустила! – поддержала Эннумер еще одна женщина, но Тэн покачал головой и сказал:

– Девушки были связаны! Он их точно узлы с грязным бельем в возок запихивал! Я даже не сразу понял, что это такое, пока Сэлло, высунувшись оттуда, не попыталась что-то крикнуть. Только Хоуби ей не дал и тут же снова ее туда запихнул, словно мешок с мясом, и дверцу захлопнул. А потом они уехали; Торм лошадей галопом погнал.

– Может, это просто шутка? – предположил кто-то из стариков.

– Ага, просто шутка! Только и самому господскому сынку, и его проклятому «двойничку» здорово влетит, когда Отец Алтан об этой «шутке» узнает! – злобно ответил Тэн и тут увидел меня. Он так и впился мне в лицо своими темными глазами, а потом спросил с тревогой: – Ну что, Гэв, ты-то хоть что-нибудь об этом знаешь? Может, Сэлло с тобой поговорить успела?

Я молча покачал головой. Говорить я не мог.

– Ох, да ничего, не тревожься, может, все еще обойдется, – спохватился Тэн. – Это просто дурацкая шутка, дядюшка верно говорит. Нет, правда шутка, хотя и чертовски глупая! Я думаю, они сегодня к вечеру уже домой вернутся.

Я стоял там вместе со всеми, но мне казалось, что все как бы отодвинулось от меня, и я остался один в совершенно пустом помещении, и вокруг меня, в остальных комнатах и двориках Аркаманта, тоже царит пустота. Голоса слуг, столпившихся вокруг, долетали до меня словно издалека.

А потом эта пустота окончательно сомкнулась надо мною, превратившись в тот темный, низкий свод из грубого черного камня, какой я «видел» в той пещере в своих «воспоминаниях»…

И в ушах у меня прозвучали слова Сэлло о том, что она способна понимать кое-что такое, чего не понимают другие люди. «Мы, люди с Болот, обладаем странными способностями!..» Она смеялась тогда, и ее ясные глаза так и светились.

Я понял, что ее нет в живых, еще до того, как за мной послали. До того, как Эверра сказал мне об этом. Они сочли, что будет лучше, если именно он это сделает.

Несчастный случай. Все произошло вчера ночью в бассейне. Очень, очень печально. Но разумеется, это просто несчастный случай, говорил Эверра, и в глазах его стояли слезы.

– Несчастный случай, – повторил я.

И тут он сказал, что Сэлло утопили. Нет, она утонула, тут же поправился он. Утонула, когда эти молодые люди чересчур много выпили и, совершенно забыв о приличиях, стали забавляться с девушками прямо в бассейне.

– Да-да, бассейн с теплой водой, – пробормотал я, точно во сне, – где на мраморном бортике красуются павлины…

Да, подтвердил мой учитель и посмотрел на меня. Он плакал, но мне показалось, что выражение лица у него какое-то странное, ускользающее, хитроватое, словно он стыдится того, что делает, что делать этого ни в коем случае не должен, но, точно школьник, ни за что в этом не признается.

– Рис дома, – сказал он, – она сейчас с женщинами в «шелковых комнатах». Состояние у нее просто ужасное. Бедная девочка! Она не ранена, но… Нет, это просто безумие, безумие! Ведь известно же, что Торм-ди всегда… Что у него постоянно случались эти приступы… Но забрать девушек из дома! Отвезти их туда, к этим недостойным мужчинам!.. Безумие, безумие! Ах, какой стыд, какой стыд! Как ужасно мне жаль тебя, мой бедный Гэвир! – И мой учитель склонил передо мной свою седую голову, скрывая свои заплаканные глаза и свое кривящееся, умоляющее, раболепствующее лицо. – И что теперь скажет Явен-ди? – вдруг с отчаянием воскликнул он.

Я повернулся и пошел прочь – по бесконечным коридорам, мимо комнаты предков, в библиотеку. Там я некоторое время сидел один, чувствуя, что та пустота по-прежнему окружает меня. Пустота и тишина. Я молил Сэлло прийти ко мне, но она не приходила. «Сестра!» – громко окликнул я ее, но отчего-то даже собственного голоса не услышал.

Затем мне ясно представилось, что если ее утопили, то она наверняка так и лежит на дне того бассейна с зеленой водой, теплой, как кровь. Но если ее там нет, то где же она? Она никак не могла быть там, значит ее не могли и утопить.

И я пошел ее искать. Я пошел в «шелковые комнаты», в западный дворик, и всем женщинам, которые попадались мне навстречу, говорил: «Я ищу свою сестру».

Не помню, кто из этих женщин – а может, это были мужчины – отвел меня к ней. Но ее я сразу узнал.

Она лежала, укрытая белыми простынями, из-под которых виднелось только ее лицо. И оно было не смугло-розовым, как всегда, а каким-то серым, и на одной щеке виднелся большой темный синяк. Глаза ее были закрыты, и она казалась очень маленькой и очень усталой. Я опустился возле нее на колени, и люди ушли, оставив нас с нею наедине.

Потом, помнится, они снова явились и сказали мне:

– Мать Дома послала нас за тобой, Гэвир, – словно это имело значение, словно это было нечто чрезвычайно важное. Я поцеловал Сэлло, пообещал ей скоро вернуться и пошел с ними.

Они повели меня по знакомым коридорам в покои Матери Фалимер. Впрочем, коридоры эти были мне знакомы лишь снаружи; Сэлло разрешали входить в комнаты Матери, чтобы прибрать там, а мне нет, так что я подметал только коридор. Фалимер-йо ждала меня и показалась мне очень высокой в своих длинных одеждах.

– Нам так жаль, Гэвир, что твоя сестра умерла, – услышал я ее чудный голос. – Какая ужасная, трагическая случайность! Прелестная была девушка… Я просто не знаю, как мне теперь сказать об этом сыну. Для него это будет таким тяжким ударом! Ты ведь очень любил свою сестру, Гэвир, верно? Но и я тоже очень ее любила. Надеюсь, это послужит тебе хоть каким-то утешением. Да, вот еще что… – И она вложила мне в руку маленький, но тяжелый шелковый кошелек. – Я пошлю на ее похороны всех своих служанок, – сказала она, глядя мне в глаза. – Поверь, мы все просто убиты смертью нашей милой Сэлло.

Я поклонился ей, но продолжал стоять и молчать. Снова вошли какие-то люди и увели меня.

Но назад к Сэлло я уже не вернулся и больше никогда ее не видел, так что мне пришлось запомнить ее лицо таким, каким оно было во время нашего последнего свидания: посеревшим, в синяках и очень усталым. Мне не хотелось помнить его таким, и я постарался выбросить эти воспоминания из головы, позабыть о них.

Меня снова отвели к Эверре, вот только ни он не хотел меня видеть, ни я его. Впрочем, как только я его увидел, слова так и посыпались у меня изо рта:

– Они накажут Торма? Накажут?

Эверра отшатнулся, словно испугавшись.

– Успокойся, Гэвир, успокойся, – бормотал он, пытаясь как-то усмирить мой гнев.

– Они накажут его?

– За смерть девушки-рабыни?

И вокруг этих его слов снова кругами стала расходиться та всепоглощающая тишина. Она захватывала все большее пространство вокруг, становилась все плотнее, все глубже. Я словно погрузился в некий бассейн, на самое его дно, только в бассейне была не вода, а тишина, а вокруг – пустота, и вскоре все заполнилось этой тишиной. Я даже дышать не мог – вдыхал не воздух, а эту тишину и эту пустоту…

А Эверра все еще что-то говорил. Я видел, как открывается и закрывается его рот. Как блестят его глаза. Странно, думал я, старый седой человек беззвучно открывает и закрывает рот? И я отвернулся.

В душе моей точно стена возникла, отгородив собой все то, чего я вспомнить не мог, потому что этого еще никогда не случалось. Раньше я никогда ничего не забывал, просто не мог забыть, зато теперь смог. Я мог забыть дни, ночи, недели. Мог забыть людей. Мог забыть все, что потерял, потому что у меня никогда этого как бы и не было.

Но я помню кладбище, где стоял ранним утром следующего дня, когда в небесах еще только блеснули первые лучи зари. Я хорошо это помню, потому что не раз «вспоминал» это и раньше.

Я хорошо помнил, как мы хоронили старую Гамми и маленького Мива, помнил тот зеленый дождь молодой ивовой листвы, помнил, как мы стояли под городской стеной у реки, помнил, как пытался понять, кого же все-таки мы снова хороним этим утром…

Видимо, это был кто-то важный, ибо там присутствовала вся личная прислуга Матери Фалимер; все они были в белых траурных одеждах и прикрывали лица длинными белыми покрывалами; и тело покойного тоже было завернуто в прекрасный белый шелк, а Йеммер плакала навзрыд и никак не могла прочесть молитву Энну-Ме. Начнет и тут же срывается, начинает в голос рыдать, своим горестным плачем разрывая в клочья окутавшую всех тишину, так что и другие женщины, тоже плача, сразу принимаются ее утешать.

Я стоял у самой реки и смотрел, как она лижет и грызет землю, подтачивая берег, подъедая его снизу так, что белые корни трав повисают в воздухе и болтаются над водой. Если бы удалось заглянуть вглубь здешней земли, там можно было бы увидеть множество белых косточек, тонких, как эти корни, – косточек маленьких детей, которые похоронены там и ждут, когда вода придет туда и съест их могилы.

Какая-то женщина стояла неподалеку от меня, но не вместе со всеми. Длинная поношенная шаль, накинутая на голову, скрывала ее лицо, но один раз она все-таки на меня посмотрела. И оказалось, что это Сотур. Это я точно знаю. И некоторое время помнил, что рядом со мной была она.

А потом, когда Сотур и другие женщины ушли, вокруг меня появились еще какие-то люди, мужчины, и я спросил, нельзя ли мне еще немного побыть здесь, на кладбище. И один из них, Тэн, тот конюх, что всегда был добр ко мне, когда мы были еще детьми, положил руку мне на плечо и сказал:

– Может, лучше пока немного пройдешься? А потом возвращайся, хорошо?

Я кивнул.

Я видел, что губы он крепко сжал, чтоб не дрожали. И долго молчал, прежде чем сказать:

– Знаешь, Гэв, я другой такой чудесной девушки за всю жизнь не встречал!

А потом и Тэн, и все остальные мужчины тоже ушли. Перед уходом они тщательно закопали могилу и обложили ее зеленым дерном, так что теперь она почти ничем не отличалась от других могил; впрочем, все это, на мой взгляд, никакого значения не имело: все равно река вскоре их подмоет и там ничего не останется, разве что несколько кусков белой материи зацепятся за корни и будут, точно змеи, извиваться в быстро бегущей воде, стремящейся к морю…

Теперь на кладбище уже никого не осталось. Я еще немного постоял у могилы и побрел прочь – вверх по течению Нисас под зелеными ветвями ив.

Вскоре я вышел на тропу, которая, извиваясь между городской стеной и рекой, привела меня к Речным воротам. Я подождал, пока по мосту проедут направлявшиеся на рынок повозки – тяжелые фургоны, запряженные белыми быками, и маленькие тележки, которые тащили ослики или рабы, – и, как только между ними образовался проход, я перебрался через дорогу, прошел по мосту и двинулся дальше по западному берегу реки Нисас. Извилистая тропа, по которой я шел, сама вела меня и была очень красива; она то спускалась к самой воде, то взлетала на холмистый берег, где рачительные горожане устроили небольшие сады-огороды. Несколько стариков в этот ранний час уже торчали там, рыхля землю мотыгами, выпалывая сорняки и наслаждаясь теплым весенним утром. А я уходил все дальше, все глубже погружаясь в ту тишину, в тот пустой безмолвный мир, и мне уже казалось, что надо мною не небо, а низкие каменные своды той привидевшейся мне когда-то пещеры и я ухожу прямо в ее недра, в ее непроницаемую темноту.

Очень многое я больше уже никогда, наверное, не вспомню да и не стану вспоминать – особенно те дни, что последовали за похоронами Сэлло. Когда я наконец научился забывать, то освоил эту науку очень быстро и, пожалуй, даже слишком хорошо. А жалкие обрывки воспоминаний о тех днях, которые я еще способен порой обнаружить в своей памяти, могут оказаться как реальными воспоминаниями о прошлом, так и теми видениями, которые прежде часто мне являлись, – то есть «воспоминаниями» о временах, которые еще не наступили, и о местах, где я еще никогда не бывал. Я жил как бы одновременно и там, где в данный момент находился, и там, где меня никогда не было; и так продолжалось много дней, может, даже месяц или два. Нельзя даже сказать, что я уходил или убегал от Аркаманта, потому что позади у меня не осталось ничего, только та стена, и я уже успел позабыть почти все, что находилось за этой стеной. А впереди у меня и вообще ничего не было, кроме пустоты.

Я просто шел. Кто шел рядом со мною? Может, богиня Энну, которая провожает нас в царство смерти? Или, может, бог удачи, которому молишься порой, хоть он и глух? Скорее, меня вел сам путь. Если попадалась тропа, я шел по ней; если попадался мост через реку, я переходил по нему на тот берег; если встречалась деревня и я, уловив ароматы пищи, чувствовал, что голоден, то шел туда и покупал себе поесть. В кармане у меня по-прежнему лежал тот маленький шелковый кошелек, довольно тяжелый, плотно набитый деньгами, – так полнится кровью сердце, тяжелея от этого. Шесть больших серебряных монет, восемь «орлов», двадцать бронзовых «полуорлов» и девять бронзовых четвертаков. Я пересчитал эти монеты, когда впервые присел отдохнуть на берегу Нисаса в зарослях цветущих кустарников и густой высокой травы. В деревнях я тратил только четвертаки. Там даже такая монета казалась слишком крупной, и ее почти невозможно было разменять. Крестьяне, у которых не было даже нескольких грошей сдачи, предлагали мне взять провизию про запас. Да и вообще почти все люди там охотно делились со мной продуктами, а некоторые и вовсе предпочитали отдать мне еду даром, а не продавать ее. Я был в белых траурных одеждах, у меня была речь образованного горожанина, так что в деревнях меня почтительно называли «ди» и спрашивали: «Куда же ты идешь, ди?» – а я отвечал: «Сестру иду хоронить».

«Бедный мальчик!» – вздыхали женщины. А малышня порой долго бежала за мной с криками: «Сумасшедший! Сумасшедший!» – но ко мне не приближалась.

Меня не ограбили в тех бедняцких селениях, через которые я проходил, только потому, наверное, что у меня даже и мысли такой не возникло; и я ничуть не боялся, что меня могут ограбить; впрочем, даже если б и ограбили, вряд ли это имело бы для меня какое-то значение. Просто я лишний раз убедился, что когда тебе и молить-то богов не о чем, вот тут-то глухой бог удачи и слышит твои шаги.

Если бы в Аркаманте объявили, что у них сбежал раб, и меня стали бы искать, то, конечно же, сразу и отыскали бы. Я ведь не прятался. Любой человек на берегах Нисаса, видевший меня, мог навести на мой след. Но видимо, в Аркаманте решили, что я утопился с горя; мол, Гэвир нарочно остался один на кладбище, а потом взял в руки камень потяжелее и бросился в воду. А на самом деле я вместо камня взял из рук Матери Фалимер шелковый кошелек с деньгами, сунул его в карман да и пошел куда глаза глядят – просто в тот момент мне в голову не пришло, что можно взять тяжелый камень и броситься в реку. Мне, собственно, было все равно, как поступить, и все равно, куда идти; и все дни казались похожими друг на друга. И только в одну сторону я пойти не мог – назад.

Не помню, где я перебрался через Нисас. Сельские дороги, петляя, вели меня из одной деревни в другую, и вот однажды я увидел впереди вершины округлых зеленых холмов. Оказалось, что я невольно вышел на дорогу, ведущую в Венте. Я понимал, что если пойти по этой дороге, то она приведет меня к знакомой ферме и к «нашему» Сентасу. Откуда-то из глубин забвения вдруг всплыли эти слова: «ферма», «Венте», «Сентас»; а потом я вспомнил и одного человека, который раньше там жил, деревенского раба по имени Коуми.

Я сел в тени дуба и стал жевать кусок хлеба, который кто-то дал мне. Мысли мои текли очень медленно, и, чтобы что-то решить, мне требовалось невероятно много времени. Мы с Коуми когда-то были друзьями. И я решил, что вполне мог бы дойти до самой усадьбы, а может, и остаться там. Все домашние рабы хорошо меня знают, думал я, и, наверное, будут неплохо ко мне относиться. И мы с Коуми будем вместе удить рыбу.

Но что, если ферма сожжена дотла во время войны с Казикаром? Что, если сады вырублены под корень, а виноградные лозы выкорчеваны из земли?

Ну что ж, тогда я, наверное, смогу жить в построенном нами Сентасе, как в настоящей крепости…

Дождавшись, когда закончится череда этих медлительных и глупых мыслей, я встал, повернулся спиной к дороге, ведущей в Венте, и двинулся на северо-восток по тропке меж двух полей.

Тропа вывела меня на какую-то почти безлюдную дорогу, узкую и покрытую колдобинами. Дорога эта тянулась и тянулась без конца, все дальше уводя меня ото всего того, что я еще помнил и хотел забыть. Я все шел и шел и наконец попал в какой-то город, где на рынке купил себе еды на несколько дней и грубое коричневое одеяло, чтобы не замерзнуть ночью. Потом я снова двинулся в путь, и вскоре дорога привела меня в жалкую, заброшенную деревушку, где меня облаяли выбежавшие из дворов собаки, а потому я решил там не останавливаться. Да мне и не для чего, собственно, было там останавливаться.

После той деревушки дорога превратилась в узкую извилистую тропку. На округлых холмах, где я не заметил ни одного распаханного поля, паслись и жирели овцы; их охраняли крупные серые пастушьи собаки. Собаки непременно вставали и внимательно следили за мной, когда я проходил мимо. В лощинах меж холмами густо росли деревья, и в этих рощах я устраивался на ночлег. Воду я пил из маленьких ручейков, что струились среди деревьев. Когда у меня совсем не осталось еды, я стал искать там и что-нибудь съедобное. Но было еще слишком рано, и мне попалось только несколько ранних ягодок земляники; впрочем, я и не знал толком, что и как искать, чтобы хоть немного утолить голод, а потому бросил это занятие и пошел дальше. Тропа по-прежнему вилась среди холмов. Меня стал донимать голод, и в голове мелькнула мысль – нет, не воспоминание, просто мимолетная мысль – о том, что, пока меня очень неплохо кормили в святилище у жрецов, один очень близкий мне человек так сильно голодал, что погубил этим своего еще не родившегося ребенка. Так что теперь по справедливости наступила моя очередь голодать.

С каждым днем я проходил все меньше и меньше и все чаще садился отдохнуть на припеке среди диких трав. Цветущие травы были прекрасны в своем разнообразии. Я с удовольствием наблюдал за крошечными мушками, за пчелами, гудевшими в воздухе, или же что-то вспоминал – то ли случившееся в действительности, то ли бывшее одним из моих «воспоминаний», – но все это казалось мне одним и тем же длинным-предлинным сном. День постепенно подходил к концу, солнце завершало свой путь по небосводу, так что мне приходилось вставать и, едва волоча ноги, пускаться в путь, чтобы найти место для ночлега. Однажды в темноте я сбился с той тропы и, не найдя ее утром, пошел просто так, без дороги.

Как-то раз, уже в сумерках, я медленно спускался по склону холма, рассчитывая найти у его подножия ручеек и напиться. Ноги подо мной подгибались от слабости и усталости. Вдруг сзади на меня что-то обрушилось, сильно ударив в спину, так что у меня перехватило дыхание; деревья замелькали, закружились перед глазами, вспыхнул какой-то странный свет – и все померкло.

Через некоторое время я пришел в себя и обнаружил, что лежу на какой-то странной постели из шкур, от которых исходит чрезвычайно сильный и не слишком приятный запах. Совсем близко от моего лица находился потолок, точнее, низкий свод из грубого черного камня. Вокруг было почти темно. Я чувствовал, что к моей ноге прильнуло какое-то крупное и теплое животное. Оно шевельнулось, и я увидел длинную собачью морду, покрытую серой шерстью, с тяжелым лбом, с мрачными складками в углах черных губ. Темные глаза пса смотрели не на меня, а куда-то дальше, за мое плечо. Затем пес тоненько заскулил, встал и куда-то пошел, перешагнув через мои ноги. Я услышал, как кто-то ласково с ним разговаривает. Потом этот человек подошел, присел возле меня на корточки и стал о чем-то расспрашивать, только я почему-то не понимал ни слова и лишь смотрел на него. В слабом свете, который, казалось, отражался от черного каменного пола пещеры, я отчетливо видел яркие белки его глаз и черные с проседью волосы, неопрятными пучками торчавшие вокруг темнокожего или просто смуглого лица. От незнакомца исходил еще более сильный запах, чем от тех грязных, явно плохо выскобленных шкур, на которых я лежал. Он принес мне воды в чашке, сделанной из коры, и помог напиться, потому что я даже руки поднять не мог.

И потом я еще долго просто лежал под этим низким каменным сводом, и в голове у меня не было никаких воспоминаний об иных местах или временах. Я существовал только там и только в данный отрезок времени. В основном я лежал в полном одиночестве, хотя порой со мной оставался пес, всегда устраивавшийся возле моей левой ноги. Иногда пес поднимал голову и смотрел куда-то в темноту пещеры. В лицо мне он никогда не смотрел. Когда в пещеру, пригнувшись, входил тот человек, пес вставал, подходил к нему, тыкался своей длинной мордой ему в руку и исчезал. Через некоторое время он, правда, возвращался, вместе с хозяином или один, перешагивал через меня, один разок поворачивался на месте и снова укладывался возле моей левой ноги. Звали его Страж.

А хозяина его звали Куга или Куха. Иногда он произносил свое имя так, иногда иначе, но всегда очень невнятно. Он вообще как-то странно говорил: звуки доносились откуда-то из глубины его горла, словно что-то мешало им вырваться наружу, словно в глотке у него застряли и перекатываются мелкие камешки. Вернувшись в пещеру, Куга первым делом садился возле меня, давал мне свежей воды и немного поесть: обычно это было несколько тонких полосок вяленого мяса или рыбы, а иногда и немного ягод, когда они стали наконец созревать. Но кормил он меня всегда понемножку.

– С чего это ты так оголодал-то? – спрашивал он. – И зачем сюда забрел? – Он вообще говорил довольно много, и не только со мной; я часто слышал, как он где-то в другой части пещеры разговаривает сам с собой или со своей собакой, но всегда негромко и довольно невнятно – он явно и не ждал ответа на свои слова. У меня же он все допытывался: – Никак я не пойму, что тебя заставило голодать? Еды-то кругом полно. Поищешь и найдешь. Я-то сперва решил, что ты из Деррама и они снова вздумали за мной охотиться. Вот и пошел за тобой. Шел и наблюдал. Я, видишь ли, могу хоть весь день за кем-нибудь наблюдать. А Стражу я сказал: «Лежи и молчи». Потом ты вроде бы дальше собрался идти, я и успокоился. Но ты взял да и поперся прямо сюда. И что я, по-твоему, должен был делать? Ты нахально лезешь прямо ко мне в пещеру и меня не замечаешь, хоть я и стою у тебя за спиной с дубинкой в руке, вот я и врезал тебе по башке – хрясь! – И он, изобразив, как это было, рассмеялся, показывая свои редкие коричневые зубы. – Ты ведь небось меня так и не заметил? В общем, я уж решил, что прикончил тебя. Ты ведь свалился – точно сухая ветка с дерева. Так на месте и рухнул. Ну и ладно, думаю, убил так убил! И поделом этим нахалам из Деррама! Вдруг смотрю – да это ж совсем мальчишка! Сампа, Сампа, думаю, до чего я дошел! Мальчишку ни за что ни про что прикончил! Ан нет, оказалось, ты вовсе и не мертвый, а очень даже живой! Вон, даже и башку свою пустую о камни не расквасил! Но упал, точно ветка сухая. А уж тощий! Я тебя с земли одной рукой поднял, точно козленка. Я ведь сильный! Они все это знают! Потому сюда и не суются. А ты-то чего сунулся, парень? Что тебя заставило? И почему так голодал? Лежал точно мертвый, а у самого в кармане денег – не перечесть! И бронзовых монет, и серебряных, и с ликами богов! Богатый, как король Кумбело! Ну скажи, чего ж ты голодал-то? И чего тебя сюда-то занесло с такими деньгами? Ты что, оленя у госпожи нашей Йене купить хотел? Или ты, может, не в себе, а? Ты, случаем, не спятил? А, парень? – Он кивнул. – Ну да, точно спятил! – Он добродушно усмехнулся и доверительно сообщил: – Так ведь и я тоже, парень, спятил. Меня так и прозвали – Чокнутый Куга. – Он снова тихонько засмеялся и дал мне тоненькую полоску сладковатого мяса, волокнистого и чуть горьковатого, с привкусом дыма и пепла. Я медленно жевал, и рот мой был полон голодной слюны.

Вот и все, что сохранилось в моей памяти об этом периоде моей жизни: постоянное чувство голода, живой вкус пищи, которую скупо выдавал мне мой спаситель, его надломленный невнятный голос, непрерывно что-то бормочущий, черные каменные своды пещеры над моим лицом, сильный, довольно противный запах дыма и шерсти. Да еще прижимающийся к моей ноге пес. Затем я наконец смог сесть. Затем – доползти до входа в свои «каменные покои» и понять, что это самая внутренняя, самая нижняя часть той огромной пещеры, которую Куга превратил в свой дом. Я медленно-медленно обследовал ее. Кое-где я мог даже выпрямиться во весь рост, например в центре. Самая большая ее «комната» оказалась весьма просторной, но пол ее был покрыт толстым слоем каменных осколков, потому что черный пористый известняк, из которого состояли стены и потолок пещеры, постоянно трескался и осыпался. Сверху сквозь эти трещины и щели проникал дневной свет, благодаря чему в пещере царил некий дымный полумрак. Когда же я впервые вышел наружу, то яркий солнечный свет совершенно меня ослепил; перед глазами замелькали золотистые и красные пятна, и я чуть не потерял сознание. А воздух показался мне слаще меда.

Даже вблизи вход в пещеру заметить было почти невозможно; в глаза бросалась только мощная каменистая осыпь, похожая на пересохший водопад и поросшая ползучими растениями и папоротниками.

Основное имущество Куги составляли многочисленные шкуры оленей и кроликов, выделанные, надо сказать, весьма плохо и грубо. У него имелось также несколько чашек из коры, несколько ложек, еще кое-какая кухонная утварь, вырезанная из ольхи, и моток тонких жил для шитья и изготовления лесок. Но самым главным его сокровищем была большая металлическая коробка, наполовину полная грязной крупной соли. Имелись еще трутница и все необходимое для разведения огня, два охотничьих ножа с лезвиями из хорошей стали и ручками из рога косули; эти ножи Куга постоянно точил с помощью гладкого речного камня-голыша. Свои сокровища он ревностно охранял и, подозревая меня в возможном воровстве, старательно их прятал. Я, например, никогда не знал, где он хранит соль. Когда ему впервые пришлось в моем присутствии достать один из своих ножей, он тут же принялся, скалясь, хвастаться им передо мной, а потом сказал своим задушенным голосом:

– Смотри не вздумай его трогать! Даже не прикасайся к нему! Не то, клянусь богом Разрушителем, я этим самым ножом сердце тебе из груди выну!

– Ни за что даже в руки его не возьму, – пообещал я.

– Учти, он сам у тебя в руках извернется и горло тебе перережет, стоит тебе к нему прикоснуться!

– Да не буду я к нему прикасаться!

– Ты лжешь, – заявил он. – Лжешь! Все люди – лжецы. – Иногда он изрекал нечто подобное и потом повторял это без конца, словно у него внутри что-то заело, и больше за день не произносил ни слова. Вот и сейчас он начал бормотать как заведенный: «Все люди – лжецы, все люди – лжецы… Не тронь его, держись от него подальше!..» Хотя в другие дни разговор его был вполне разумным.

Самому-то мне нечего было ему рассказать, но его это, по-моему, вполне устраивало. Он ведь и со мной разговаривал точно так же, как со своим псом, – не ожидая ответа; рассказывал о своих вылазках в лес к кроличьим силкам или вершам для ловли рыбы, о том, как собирал ягоды, и обо всем, что видел, слышал или почуял. Я молча слушал – тоже как пес – эти долгие рассказы, даже не пытаясь его прервать.

– А ведь ты беглый, – сказал он мне как-то вечером, когда мы сидели снаружи и смотрели сквозь листву на крупные яркие августовские звезды. – Ты домашний раб, воспитанный и обласканный хозяевами, настоящий неженка. Значит, ты убежал? И небось думаешь, что я тоже беглый раб? Ох, нет! Нет, нет и нет. Но может, тебе другие беглые рабы нужны? Тогда иди на север, в леса, они там. Только мне у них делать нечего. Все они лжецы и воры. А я – человек свободный! И рожден свободным. И не желаю с ними путаться. И с крестьянами тоже не желаю. И с горожанами, чтоб их всех Сампа покарал, этих лжецов, болтунов и ворюг. Все люди – лжецы, болтуны и воры!

– Откуда ты узнал, что я раб? – спросил я.

– А кем еще ты можешь быть? – сказал он со своей мрачной усмешкой и лукаво на меня посмотрел.

Я не нашелся что ему ответить.

– Я пришел сюда, чтобы стать свободным от них. От всех, – сказал Куга. – Они называют меня диким человеком, отшельником, чокнутым, они меня боятся. Зато теперь они оставили меня в покое. Куга-отшельник, ха! Вот и держатся отсюда подальше. Даже нос сюда сунуть боятся!

– Ты настоящий хозяин Кугаманта! – сказал я с искренним восхищением.

Он некоторое время молчал, переваривая это определение, затем вдруг разразился своим задушенным кудахчущим смехом и принялся шлепать себя по ляжке крупной тяжелой ладонью. Он вообще был человеком очень крупным и очень сильным, хотя ему наверняка уже перевалило за пятьдесят.

– А ну скажи-ка это еще раз, – попросил он.

– Ты настоящий хозяин Кугаманта.

– Вот именно! Так оно и есть! Это все мои владения, и я здесь хозяин! Клянусь Разрушителем, так оно и есть! Наконец-то я встретил человека, который говорит правду! Клянусь Разрушителем! Это ж надо! Человек, говорящий правду, пришел ко мне, и как я его приветил? Разбил ему голову палкой! Ничего себе приветствие! Добро пожаловать в Кугамант – и хрясь! – Куга еще долго смеялся, то замолкая, то вновь начиная тихо кудахтать, потом внимательно посмотрел на меня и сказал торжественно: – Здесь ты свободный человек, можешь мне поверить!

И я сказал:

– Да, я верю тебе.

Куга жил в грязи, никогда не мылся, отвратительно выделанные шкуры гнили и жутко воняли, однако пищу он хранил весьма аккуратно и старательно делал запасы. Он коптил, точнее, вялил мясо всех наиболее крупных животных, которых ему удавалось добыть – кроликов, зайцев, иногда козлят или оленей, – подвешивая его над очагом в той части пещеры, где у него была «кухня». Он ловил в силки всевозможных полевых зверюшек – даже древесных крыс, даже мышей-полевок – и варил их сразу, с аппетитом поедая свое нехитрое варево. Его силки имели весьма хитроумное устройство, а терпение его было поистине безгранично. Но вот с лесками и крючками ему явно не везло, и рыбу он ловил редко. Во всяком случае, достаточно крупные рыбины, чтобы их стоило коптить, ему почти не попадались. Я понимал, что вот тут-то моя помощь и была бы очень кстати. В качестве лесок Куга использовал только сухожилия, вымоченные для мягкости, а я вытянул из льняной основы своего коричневого одеяла несколько крученых нитей и привязал к ним те прекрасные костяные крючки, которые он вырезал сам. Вскоре мне удалось поймать несколько крупных окуней, затем я наловил мелкой коричневой форели, в изобилии водившейся в заводях нашего ручья, и Куга научил меня вялить и коптить рыбу. Но в целом ему от меня пользы было мало. Он не разрешал мне ходить с ним вместе в лес и зачастую вообще целыми днями не обращал на меня внимания, блуждая в потемках своего скособоченного разума и без конца бормоча себе под нос одно и то же. Но когда он садился есть, то всегда делился едой со мной и со Стражем.

Я никогда не спрашивал его, почему он взял меня к себе, почему оставил в живых. Такие вопросы мне и в голову не приходили. Я вообще старался ему вопросов не задавать. И только однажды спросил, откуда взялся Страж.

– Одна пастушья сука, – пояснил он, – ощенилась вон там, чуть подальше, с восточной стороны той скалы. Я заметил ее щенков, они выползли из норы поиграть, и решил, что это волчата. Взял нож и пошел туда. Хотел вытащить их всех из норы да глотки им перерезать. Подхожу к ее логову, а эта сука как вылетит из-за валуна и прямо на меня! Тут я ей и говорю: «Эй, спокойно, мамаша. Волка я бы точно убил, но собаку никогда не трону, ясно тебе?» А она мне зубы показала, вроде как улыбнулась… – и Куга в насмешливом оскале продемонстрировал мне свои коричневые зубы, – да и нырнула к себе в логово. А я домой пошел. Потом еще несколько раз туда приходил, мы с ней познакомились, и она перестала меня бояться, стала сама щенят наружу выносить, а я смотрел, как они играют. А с этим малышом мы подружились. Он потом сам со мной ушел. Я иногда хожу туда ее навестить. У нее сейчас как раз новый помет.

Сам Куга так ни одного вопроса мне и не задал.

А если бы задал, то ответов у меня все равно не было бы. Стоило мне начать что-то вспоминать, и я тут же гнал эти воспоминания прочь, отворачивался от них, старался думать только о том, что в данный момент было у меня перед глазами или в руках, только этим и жил. И те, прежние «воспоминания», или видения, меня совсем не посещали. А если мне что-то и снилось, то, проснувшись, я этих снов уже не помнил.

Свет по утрам теперь отливал старинным золотом, дни стали короче, а ночи – холоднее. Как-то раз «хозяин Кугаманта», сидя напротив меня у нашего небольшого очага, снял губами с палочки небольшую, целиком зажаренную форель, отправил ее в рот, тщательно прожевал, проглотил, вытер руки о голую, покрытую коркой грязи грудь и сообщил:

– Зимой тут ух как холодно! Помрешь ты тут со мной.

Я ничего не ответил. Он знал, о чем говорит.

– Ты дальше иди.

Я долго молчал, потом сказал:

– Некуда мне идти, Куга.

– Есть, есть куда! В лес – вот куда тебе надо! – Он мотнул головой в сторону северных лесов. – В Данеран. В большой лес. Говорят, у Данеранского леса и конца нет. И уж там-то никто за рабами охотиться не станет. Нет-нет. Охотники за рабами туда не суются. Там только лесные люди встречаются. Вот туда тебе и надо идти.

– Там у меня тоже крыши над головой не будет, – сказал я и подбросил в очаг еще кусок коры.

– Нет-нет. Они там славно живут. И крыши у них есть, и стены, и все такое. И кровати, и одеяла. Они меня знают, и я их знаю. Мы с ними друг друга не трогаем. Они меня хорошо знают! Потому и держатся от меня в сторонке. – Куга нахмурился и снова, как обычно, принялся бормотать: «Держатся в сторонке, держатся в сторонке…»

На следующий день он растолкал меня с утра пораньше, выложил на плоский камень у входа в пещеру мое коричневое одеяло, шелковый кошелек, полный монет, вонючую меховую шапку, которую не так давно подарил мне, и сверток с вяленым мясом.

– Ну, давай! – И он кивнул в сторону моих пожитков.

Но я застыл как вкопанный. Лицо Куги помрачнело, стало напряженным.

– Сохрани это для меня, – сказал я, протягивая ему шелковый кошелек.

Он задумчиво пожевал губу, помолчал и спросил:

– Боишься, что тебя из-за него убьют?

Я кивнул.

– Может, и убьют, – сказал он. – Это очень даже может быть. Воры, болтуны… Только и мне эта штуковина совсем ни к чему. Да и где мне ее спрятать-то?

– В коробке с солью, – подсказал я.

Глаза у него гневно вспыхнули.

– А где ты ее видел? – рявкнул он, охваченный неприязненной подозрительностью.

Я пожал плечами:

– Нигде. Я ее так и не сумел найти. По-моему, ее никто бы не нашел.

Это ему понравилось, и он засмеялся, широко раскрыв рот.

– Я знаю, – сказал он. – Знаю, что не нашел бы! Ну ладно.

И тяжелый, покрытый пятнами, утративший свой первоначальный цвет кошелек исчез в его огромной ладони. Куга нырнул в глубины пещеры и довольно долго не появлялся. Затем он вышел оттуда, кивнул мне и сказал:

– Ну давай, пошли. – И тут же двинулся в путь своей неуклюжей – он слегка прихрамывал – походкой; казалось, он идет довольно медленно, но на самом деле легко преодолевал огромные расстояния.

За лето я окреп, так что вполне поспевал за ним, хотя к вечеру и почувствовал себя совершенно измотанным, да еще и ноги себе стер.

У последнего ручья, где мы остановились, Куга велел мне напиться вволю. Затем мы перебрались через ручей, взобрались по пологому склону холма и остановились на вершине. Это был последний холм; дальше расстилалась просторная равнина, на дальнем краю которой виднелась темная полоска леса. Лес охватывал весь горизонт, утопая в голубоватой дымке, и не было ему ни конца ни края. Солнце еще не село, но тени уже стали длинными и темными.

Куга тут же захлопотал: принес дров и разжег костер, причем большой костер, специально воспользовавшись сырым деревом, чтобы дым можно было заметить издали.

– Вот и хорошо, – сказал он. – Они скоро придут. – И сразу собрался уходить назад.

– Погоди! – не выдержал я.

Он остановился, явно испытывая нетерпение, и попытался меня успокоить:

– Ничего, ты просто подожди немного. Они скоро будут здесь.

– Я еще вернусь к тебе, Куга.

Он сердито помотал головой, повернулся и ушел, широко шагая по сухой траве и слегка горбясь, а через минуту уже исчез за деревьями на склоне холма в той стороне, где пылало закатное солнце.

В ту ночь я спал один у костра, завернувшись в свое коричневое одеяло и напялив меховую шапку, пропахшую дымом, и теперь этот запах был мне даже приятен. Я ведь исцелился, окруженный этой вонью.

Спал я тревожно, то и дело просыпался, а потом встал и снова разжег костер – не для того, чтобы согреться, а в качестве сигнала. К утру я снова задремал, и мне приснилось, что я ночую на холме Сентас, в крепости нашей мечты, и все остальные тоже там, со мной. Я слышал, как они шепчутся в темноте. А одна из девочек даже тихонько засмеялась… Проснувшись, я все еще помнил этот сон, и мне не хотелось упускать его из памяти, хотелось еще пожить там, в этом сне. Однако проснулся я, собственно, от жажды и теперь лежал, ожидая рассвета и уговаривая себя встать, пойти к подножию холма и поискать там воду.

Мы ведь никогда не ночевали на холме Сентас, думал я. Мы всегда спали рядом с домом, под деревьями. И всегда сквозь листву видели звезды. Мы, разумеется, не раз говорили, что хорошо бы хоть раз переночевать в нашей крепости, но так на это и не решились.

Глава 8

Я еще ни одного из них не успел заметить, а четверо уже окружили меня. Я едва успел проснуться. Я уже говорил, что лег спать на открытом склоне холма у погасшего костра, и вот теперь они стояли вокруг меня и не двигались, вынырнув из травы, из сероватого воздуха предрассветных сумерек, точно призраки. Я переводил глаза с одного на другого и боялся пошевелиться.

Они были вооружены, но не как воины – всего лишь небольшими луками и длинными ножами. Двое, правда, держали в руках еще и пятифутовые посохи. Вид у всех был весьма мрачный.

Наконец один из них спросил тихим, хрипловатым голосом, почти шепотом:

– Костер потух?

Я кивнул.

Он подошел, пнул ногой полуобгоревшие валежины, тщательно затоптал уголья и даже руками их пощупал. Я встал и принялся вместе с ним забрасывать кострище землей.

– Ладно, пошли, – сказал он. Я быстренько свернул свое одеяло, сунув внутрь остатки вяленого мяса, и нацепил на голову шапку из шкурок кролика и белки.

– Воняет-то как! – заметил один из этих людей.

– Не то слово, – подхватил второй. – В точности как сам старый Куга.

– Это он меня сюда привел, – сказал я.

– Куга?

– Значит, ты у него жил?

– Да, все лето.

Один внимательно меня осмотрел, второй сплюнул, третий пожал плечами, а четвертый, тот, что первым заговорил со мной, молча мотнул головой в сторону леса и стал спускаться по длинному пологому склону холма, ведя нас за собой.

У подножия холма протекал ручей, и я опустился на колени, чтобы напиться, но вожак с хриплым голосом ткнул в меня своим посохом и, не дав мне как следует утолить жажду, сказал:

– Хватит, и так весь день мочиться будешь. – Я поспешно вскочил и последовал за ним на тот берег ручья, под темную сень деревьев.

Шли мы очень быстро, часто даже бежали рысцой и лишь в полдень остановились передохнуть на небольшой полянке в чаще леса. Над поляной висел тяжелый запах крови. Стая стервятников, тяжело хлопая огромными черными крыльями, взлетела с чьих-то останков – на траве валялись кишки и черепа. Туши трех оленей, выпотрошенные и подвешенные высоко на ветвях дерева, блестели от покрывавших их мух. Мои спутники сняли туши и распределили груз так, чтобы каждому досталось примерно поровну. Затем мы снова пустились в путь, но теперь уже не так спешили. Меня по-прежнему мучила жажда, да и проклятые мухи продолжали роиться вокруг нас, соблазненные запахом мяса. Груз, который достался мне, был увязан не слишком удачно, а ноги мои, еще вчера истерзанные долгим путешествием и стертые в кровь, причиняли мне весьма ощутимые страдания. Извилистая тропа, по которой мы шли, была еле заметна в полумраке леса; ее можно было разглядеть перед собой в лучшем случае на два-три шага. Вокруг росли огромные деревья с темными кронами; я все время спотыкался о вылезшие из земли корни; а когда мы наконец добрались до ручья, пересекавшего тропу, я прямо-таки рухнул на землю и припал к воде.

Вожак обернулся и, толкнув меня посохом, заставил подняться.

– Идем! Вот доберемся, там и напьешься! – сказал он. Но один из его спутников, который тоже с жадностью пил, поднял голову и сказал ему:

– Да ладно, Бриджин, пусть пьет.

Вожак возражать не стал и подождал, пока мы не напились вдоволь.

Когда мы вброд переходили ручей, вода омыла мои истерзанные ступни чудесной прохладой, но потом боль в стертых ногах стала совсем невыносимой, а мокрые башмаки еще усилили эту пытку, и, когда мы добрались до лесного лагеря, я уже хромал вовсю. Сбросив свой груз оленины под открытым навесом, я наконец выпрямился и огляделся.

Если бы я пришел в это лесное селение из Аркаманта, оно, скорее всего, вообще никакого впечатления на меня не произвело бы. Несколько низеньких хижин, людей совсем немного, на лужайке у небольшого ручья растут высокие ольховины, а вокруг темная лесная чаща. Но я явился из диких краев, из своего одиночества, и этот поселок в чаще леса меня ошеломил, а присутствие незнакомых людей, от общества которых я совершенно отвык, даже, пожалуй, напугало.

Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И я, собрав все свое мужество, пошел к ручью, протекавшему в тени ольховин, и наконец-то утолил терзавшую меня жажду; затем снял башмаки и опустил свои окровавленные, горящие ноги в воду. Поляна была насквозь прогрета еще довольно теплым осенним солнцем, так что, немного поколебавшись, я снял с себя одежду, залез в ручей и как следует вымылся. Затем, как сумел, выстирал свою одежду, которая когда-то была белой. Белое платье надевает невеста во время церемонии обручения, в белый саван закутывают покойника, в белых одеждах люди провожают умершего в последний путь. Но сказать, какого цвета моя одежда теперь, не мог даже я. Она приобрела некий серо-коричневый оттенок и более всего напоминала старый половик. Впрочем, я и не думал, что смогу вернуть ей прежнюю белизну. Разложив выстиранные вещи на траве, чтобы немного подсохли, я снова залез в ручей и погрузился в воду с головой: мне хотелось хоть немного отмыть свои свалявшиеся космы. Когда же я вынырнул, то на мгновение ослеп: спутанные отросшие волосы совершенно залепили мне лицо. Я долго и тщательно тер и отскребал их, то и дело ныряя в ручей, а когда в очередной раз вынырнул, то увидел, что возле моих одежек на берегу сидит какой-то человек и смотрит на меня.

– Уже гораздо лучше, – одобрил он мой внешний вид.

Это был тот самый человек, который сказал вожаку, чтобы тот позволил мне напиться из ручья.

Он был невысок и смугл; на его высоких скулах рдел румянец; глаза были темные, узкие; волосы, подстриженные очень коротко, стояли ежиком. И говор у него был какой-то странный, нездешний.

Я вылез из воды, кое-как вытерся своим старым коричневым одеялом и натянул еще сырую рубаху, стремясь хоть как-то соблюсти приличия, хотя вокруг, похоже, были одни мужчины. Кроме того, я здорово замерз, и мне хотелось согреться. Солнце уже ушло с поляны, хотя небо было все еще светлым, и я весь дрожал, но все же не хотел пачкать грязной вонючей шапчонкой свои чистые волосы, ибо чистота эта досталась мне с превеликим трудом.

– Эй, – сказал мне мужчина, – погоди-ка. – Он куда-то ушел и вскоре вернулся, неся рубаху и еще кое-что из одежды; я даже не сразу понял, что это такое. – Надевай. Это, по крайней мере, сухое, – сказал он.

Я стянул с себя липкую, мокрую рубаху и надел ту, что он мне принес. Рубаха была из мягкого коричневатого полотна, сильно поношенная, с длинными рукавами, очень теплая и приятная на теле. Он подал мне какой-то второй предмет, черного цвета, из тяжелого плотного материала, и я решил, что это накидка или плащ. Я даже попытался набросить эту штуковину на плечи, но никак не мог понять, как же ее пристроить.

Мужчина некоторое время наблюдал за моими действиями, потом рухнул навзничь на берег ручья и захохотал, дрыгая в воздухе ногами. Он смеялся до тех пор, пока глаза его совсем не скрылись в морщинах, а лицо не приобрело багровый оттенок. Затем он перекатился на живот, встал на колени и продолжал смеяться, пока не прослезился. Хотя смеялся он не слишком громко, некоторые обитатели лагеря, услышав его смех, подошли к нам, посмотрели на него, на меня и тоже принялись хохотать.

– Ох! – с трудом промолвил наконец мой новый знакомец, вытирая глаза и садясь. – Ох, ну и посмеялся же я! Это килт, малыш. Его носят… – И он снова захохотал, даже пополам от смеха согнулся. – В общем, носят его… на другом конце туловища!

Я внимательно осмотрел «накидку» и увидел, что у нее есть пояс, как у штанов.

– Ладно, я и без этой юбки обойдусь, – сказал я. – Если ты не против.

– Нет, я не против, – сказал он, ухмыляясь. – Давай сюда мой килт.

– Что ж ты парню свои дурацкие юбки подсовываешь, Чамри? – спросил один из тех, что наблюдали за этой сценой. – Погоди, парень, сейчас я раздобуду тебе что-нибудь более пристойное. – Он ушел и вернулся с парой узких штанов, которые вполне мне подошли, хоть и были немного великоваты. Я с удовольствием их натянул, и он сказал: – Оставь их себе, все равно они мне теперь малы, на пузе не сходятся. Значит, это тебя сегодня Бриджин привел? Решил, значит, к нам присоединиться? И как же прикажешь тебя называть?

– Меня зовут Гэвир Арка, – сказал я.

Тот человек, что попытался одеть меня в килт, усмехнулся:

– Ага, значит, так и будем тебя звать.

Я непонимающе на него уставился, и он пояснил:

– Ты что, хочешь пользоваться именно этим именем?

Я так мало думал в последнее время, что мозги мои никак не желали просыпаться; им, видно, требовалось время для разгона. И я, решив, что мое полное имя звучит слишком торжественно, сказал:

– Можно просто Гэв.

– Ну, Гэв так Гэв, – пожал он плечами. – А я – Чамри Берн из Бернманта; я пользуюсь своим настоящим именем, потому что сейчас я так далеко от родного дома, что меня никому не выследить – ни по имени, ни по слухам, ни по приметам.

– Ага, он родом оттуда, где мужчины носят юбки, а женщины мочатся стоя, – пояснил один из собравшихся на берегу, и эти слова снова вызвали смех.

– Нижнеземельцы, что с них возьмешь! – презрительно бросил Чамри Берн, махнув в их сторону рукой. – Только свои Нижние Земли и знают! Ну, пошли, Гэв. Надо тебе клятву принести, если ты надумал с нами остаться. В общем, принеси скорей обет – и получишь свой обед. Я, кстати, видел, как ты целую кучу мяса притащил, так что обед ты вполне отработал.

Бог удачи, говорят, глух на одно ухо – на то самое, к которому мы и приникаем со своими мольбами, так что услышать нас он не может. А что он на самом деле слышит, к чему прислушивается, не знает никто. Поэт Дениос, например, утверждал, что бог удачи слышит «грохот звездных колесниц на перепутье в небесах». Я знаю одно: пока я был погружен в глубины той всеобъемлющей тишины, где не было ни мыслей, ни воспоминаний, ни желаний, ни надежды, ни веры, бог удачи оставался со мной. Я выжил, хотя мне было все равно, выживу ли я. И никто из незнакомых, совершенно чужих людей не причинил мне зла. Я нес с собой много денег, но меня не ограбили. Когда я остался один и готовился умереть, старый безумный отшельник заставил меня вернуться к жизни. И теперь бог удачи послал меня к этим замечательным людям, и одного из них звали Чамри Берн.

Чамри подошел к столбу, торчавшему возле самой большой хижины, и ударил висевшим там ломиком по прибитой к этому столбу железной перекладине. Возле столба тут же стали собираться люди.

– Вот, познакомьтесь, – сказал Чамри, обращаясь к толпе. – Это новичок. Его зовут Гэв. По его словам, он довольно долго прожил вместе с Кугой-Гоблином, чем и объясняется тот запах, который он принес с собой. Впрочем, он уже успел вымыться в нашей речке, а теперь и к нашей компании хотел бы присоединиться. Верно я говорю, Гэв?

Я кивнул. Я страшно смутился, оказавшись в центре такой большой толпы, – по-моему, их было никак не менее двух десятков человек, и все эти люди с любопытством меня рассматривали. По большей части они были молоды, вид имели аккуратный и опрятный, а взгляд столь же непреклонный и решительный, как у Бриджина, вожака того отряда, с которым я пришел сюда. Впрочем, кое-где виднелись и седые или лысые головы; попадались в толпе и толстяки с весьма увесистыми животами.

– Ты знаешь, кто мы такие? – спросил один из лысых.

И я, набравшись смелости, выдохнул:

– Неужели вы и есть те самые барнавиты?

Мои слова кое-кого заставили нахмуриться, а кое-кого – рассмеяться.

– Кое-кто из нас, может, когда-то и был их последователем, – сказал лысый. – А что ты, мальчик, знаешь о Барне и его людях?

Я был здесь самым молодым, и все же мне не понравилось, что меня постоянно называют «мальчиком». Я выпрямился и холодно ответил:

– Я слышал всякие истории… Говорят, что они живут в лесу, что все они свободные люди, что у них нет ни хозяев, ни рабов, что они все делят между собой по справедливости.

– Хорошо сказано! – воскликнул Чамри. – Прямо в яблочко! – Некоторые из обступивших меня людей с явным одобрением закивали, полностью с ним согласные.

– Неплохо, неплохо, – сказал и тот лысый, но чуть надменно. И тут ко мне приблизился человек, чрезвычайно похожий на Бриджина. Как я узнал впоследствии, это был его брат. Меня поразило его лицо – жесткое, красивое, с ясными холодными глазами. Он оглядел меня с головы до ног и сказал:

– Если останешься у нас, быстро поймешь, что такое «делить по справедливости». Это ведь еще означает и то, что любую работу мы делаем сообща. Точнее, что все – то и каждый. А если ты думаешь, что можешь просто жить тут и делать, что твоей душе угодно, так долго ты тут не продержишься. У нас коли не работаешь, как все, так и не ешь. А уж если ты по собственной глупости или беспечности навлечешь на нас беду, то ты покойник. У нас тут свои законы. Если ты принесешь клятву и решишь с нами остаться, придется тебе и наши законы соблюдать. А если ты свою клятву нарушишь, знай: мы тебя выследим куда быстрее, чем самые лучшие охотники за рабами.

Лица стоявших вокруг людей были суровы; и, слушая его, все они согласно кивали.

– Ну, как тебе кажется, сможешь ты такую клятву сдержать? – спросил он.

– Попробую, – сказал я.

– Этого мало.

– Если я дам вам клятву, то сдержу ее! – Меня начали раздражать его гнусные намеки на мою молодость и слабость.

– Посмотрим, – сказал он и отвернулся. – Принеси все необходимое, Модла.

Тот лысый человек и Бриджин ушли в хижину и вынесли оттуда нож, глиняную миску, олений рог и какую-то еду. Я не стану рассказывать о самом обряде, ибо участвующие в нем дают клятву сохранить все в тайне; не могу я привести здесь и слова этой клятвы. Вместе со мною ее произносили все члены братства. Казалось, этот ритуал еще крепче сплачивает их, и, когда все было закончено, некоторые из них подошли ко мне, дружески похлопали меня по плечу или по спине и сказали, что посвящение прошло хорошо и держался я молодцом. Вообще, почти все поздравили меня с вступлением в их ряды.

Чамри Берн отныне считался моим покровителем и наставником, а молодой человек по имени Венне был назначен моим напарником на охоте. Чамри и Венне во время праздничного пира, последовавшего за обрядом посвящения, сидели по правую и по левую руку от меня. Мясо убитых оленей давно уже жарилось на вертелах, однако были добавлены новые порции, чтобы как следует отпраздновать столь важное событие. К тому времени, когда мы наконец приступили к еде, лес окутала ночная тьма, так что мы расселись у костров – кто на земле, кто на пне, кто на грубо сколоченной табуретке или скамейке. Ножа у меня не было, и Венне отвел меня в хранилище оружия и велел выбрать себе нож. Я взял легкий острый клинок в кожаных ножнах. С его помощью во время пира я легко отрезал от оленьей ляжки куски шипящего, исходящего соком, сильно зажаренного ароматного мяса, ел я – точно изголодавшийся зверь. Кто-то принес мне металлическую кружку, в нее плеснули пива или медовухи – в общем, какого-то кисловатого, немного пенистого напитка, заставлявшего всех кричать и смеяться все громче и громче. Эта добросердечная обстановка согрела мне душу – я уже чувствовал себя одним из этих дружных Лесных Братьев, ибо именно так они называли себя.

Освещенную светом костра поляну со всех сторон обступал темный ночной лес, под деревьями лежала непроглядная тьма, вершины покрытых листвой деревьев казались в звездном свете волнами серого листвяного моря, простирающегося во все стороны далеко-далеко…

Если бы тогда я сразу не пришелся по душе Чамри Берну и если бы Венне не согласился взять меня в напарники, мне в ту первую осень и зиму в лесу жилось бы куда хуже. Частенько я чувствовал, что у меня не хватает сил, что наступил предел моей выносливости. Я жил с Кугой, точно дикарь, но он заботился обо мне, а не просто давал мне кров; он кормил меня, не мучил работой, да летом в лесу и вообще жить значительно легче. А среди Лесных Братьев моя городская изнеженность, нехватка физической силы и неумение выживать в условиях дикой природы вполне могли означать для меня верную смерть. Бриджин, его брат Итер и некоторые другие члены братства были раньше рабами на фермах и привыкли к тяжелой работе и скудной жизни; для этих крепких, бесстрашных и находчивых людей я был помехой, ненужным бременем. Те же, кто вырос в городе, проявляли больше терпения, сталкиваясь с моей чудовищной неосведомленностью, поддерживали меня, подсказывали мне, одалживали самое необходимое, учили меня. Как и с Кугой, очень пригодилась моя сноровка рыболова; во всяком случае, тут и я мог оказаться полезным всем. На охоте же, увы, мои успехи были ничтожны, хотя Венне постоянно брал меня с собой, искренне пытаясь обучить стрельбе из малого лука и прочим неслышным искусствам, которыми должен владеть каждый охотник.

Венне было лет двадцать; в пятнадцать он убежал от своего злобного хозяина, жителя небольшого городка близ Казикара, и направился прямиком в эти леса. По его словам, в Казикаре все рабы знали о существовании Лесных Братьев и мечтали когда-нибудь к ним присоединиться. Венне жизнь в лесу очень нравилась, он чувствовал себя здесь как дома и считался одним из лучших охотников. Но вскоре я понял, что и в его душе нет покоя. Например, у него определенно не ладились отношения с Бриджином и Итером.

– Изображают из себя наших хозяев, – сухо замечал он. И прибавлял: – Не желают, видишь ли, принимать в отряд женщин… А ведь у Барны в городе женщин полно, верно я говорю? Вот я и подумываю, не присоединиться ли к барнавитам…

– Вот и подумай еще, – советовал ему Чамри, пришивая к подошве башмака мягкое голенище; он у нас был и дубильщиком шкур, и сапожником и мастерил весьма неплохие сапоги и сандалии из лосиных шкур. – Ты же через несколько дней обратно прибежишь и станешь умолять того же Бриджина спасти тебя. Ты думаешь, он из себя хозяина строит? Нет и не было на свете такого мужчины, который в умении приказывать другим мог бы сравниться с женщиной! Мужчины ведь по природе своей являются рабами женщин, а женщины – хозяевами мужчин. В общем, здравствуй, женщина, – прощай, свобода!

– Может, и так, – говорил Венне. – Но женщина приносит с собой не только умение командовать.

Они были добрыми друзьями и легко приняли меня в свой кружок, позволяя и слушать их беседы, и принимать в них участие. Многие члены братства, по-моему, вообще предпочитали человеческой речью не пользоваться – буркнут что-то, проворчат невнятно или просто рукой махнут, а то и вовсе сидят, неподвижные и безмолвные, точно животные. Рабская привычка к молчанию так глубоко проникла в их плоть и кровь, что они уже не пытались ей сопротивляться. Чамри же как раз поболтать очень любил; он и сам был довольно красноречив, и других был очень даже не прочь послушать; его речь, ритмичная и напевная – особенно если он рассказывал какую-нибудь историю, – была, на мой взгляд, сродни народной поэзии. И он всегда был готов с любым обсудить что угодно, а то и поспорить.

Я вскоре уже знал о его жизни довольно много, во всяком случае то, что он сам счел нужным мне рассказать, хотя порой его рассказы могли быть довольно далеки от истины, если ему хотелось как-то приукрасить собственное повествование. Чамри был родом из Верхних Земель, горного края, расположенного далеко к северо-востоку от городов-государств. Я раньше никогда об этих краях даже не слышал и все спрашивал его, дальше ли это, чем Урдайл, и он говорил: да, гораздо дальше, дальше даже, чем Бенгдраман. А я название Бенгдраман знал только по старинным историям из сборника «Чамбан».

– Высокогорье дальше самого что ни на есть далёка, – говорил Чамри, – дальше луны и восточнее зари. Это дикие, безлюдные края – холмы да болота, скалы да утесы, а надо всем этим высится огромаднейшая гора с бородой из облаков, и называется она Каррантаг. Вообще-то, в Верхних Землях хорошо только овцам живется. Голодно там и холодно. Зимой и вовсе все вымерзает, да и зима тянется целую вечность. А если раз в год солнце выглянет, так уже праздник. Земли там порезаны на крошечные «земельные владения», как они сами это называют, хотя по здешним меркам это просто жалкие фермерские хозяйства, и у каждого «владения» есть свой хозяин, брантор, а у каждого брантора имеется какой-нибудь особый дар, обычно довольно страшный. Колдуны они все как один. И все прокляты. Вот скажи, тебе понравилось бы, если бы твоему хозяину достаточно было рукой шевельнуть да какое-то словцо прибавить – и твои кишки тут же оказались бы на земле, а глаза внутрь черепа повернулись? Или он бы только глянул на тебя – и в голове твоей сразу стало бы пусто-пусто, ни одной собственной мысли, только те, что он сам тебе в голову вложить захочет?

Чамри очень любил распространяться об этих зловредных способностях, он их называл «проклятыми дарами», о колдунах и ведьмах с Высокогорья, и истории его раз от разу становились все длиннее. Я однажды не выдержал и спросил: ведь и у него когда-то был хозяин, так какими способностями обладал этот человек? Чамри с минуту помолчал, потом посмотрел на меня своими ясными узкими глазами и сказал:

– Ты, может, особым даром это и не сочтешь. Ничего такого, что было бы сразу видно, он не делал. Но благодаря своему дару он мог ослабить кости в теле. На это, правда, требовалось некоторое время. Но уж если он употребил свой дар против кого-то, так примерно через месяц человек начинал слабеть, быстро уставать, а через полгода ноги уже подгибались под ним, точно трава, а через год он и вовсе умирал. Вот уж, право, не советовал бы я сердить человека, который на такое способен! Вам тут, в Нижних Землях, только кажется, что вы понимаете, каково это – иметь жестокого хозяина! У нас в Высокогорье мы даже слова такого – «раб» – не знали. Мы всегда говорили просто «люди брантора». Он, кстати, мог быть в родстве с половиной своих слуг и своих серфов – и всех считал «своими людьми». Однако эти люди были куда бесправнее здешних рабов, а он для них был куда хуже любого, даже самого худшего из здешних хозяев!

– Не знаю, не знаю, – сказал Венне. – По-моему, с помощью кнута и пары больших злобных собак человека можно уничтожить даже быстрее, чем с помощью волшебного заклятия или какого-то колдовского дара. – У Венне и впрямь ноги и спина были покрыты жуткими шрамами, с головы снят скальп, так что волосяной покров кое-где так и не восстановился, и одно ухо наполовину оторвано.

– Нет-нет, тут все дело в страхе, – возразил Чамри. – Это чудовищный страх, ты даже не представляешь себе, до чего он людей доводит! Ты ведь уже не боялся тех, кто тебя бил, и собак, которые рвали твое тело, когда убежал от них достаточно далеко и знал, что они тебя не догонят, верно ведь? А я, вот честное слово, даже убежав на сотни миль от Верхних Земель и своего хозяина, по-прежнему корчился от страха, чувствуя, что он не забыл обо мне, что он меня вспоминает! Да-да, я это очень даже хорошо чувствовал! И вся сила сразу меня покидала, руки-ноги становились как ватные, я даже спину держать прямо не мог. Это действовал его жуткий дар. И единственное, что мне оставалось, – это идти, бежать, ползти все дальше и дальше, пока между нами не пролегли многие мили пути, пока высокие горы и широкие реки не отделили меня от северных земель, от моего хозяина, от его рук, его глаз, его жестокого, убийственного дара. Лишь переправившись через великую реку Тронд, я наконец почувствовал прилив сил. А когда же я перебрался через вторую великую реку, Салли, то понял, что оказался в безопасности. Это колдовство способно воздействовать на человека, даже если колдуна и его жертву разделяет большая река, но не две реки. Дважды пересечь водное пространство этот дар не в силах. Так мне сказала одна мудрая женщина. Но я все же переправился и еще через одну реку, чтобы быть окончательно уверенным! И никогда больше не вернусь на север, никогда! Вы, жители Нижних Земель, просто не знаете, что это такое – быть рабом у таких господ!

И все же Чамри так часто рассказывал о Высокогорье и о той ферме, где родился, что я чувствовал: он очень тоскует по родным местам, хоть и уверяет нас, что это нищие, несчастливые, проклятые края. Благодаря его живым рассказам я так ярко и отчетливо представлял себе эти места, словно сам побывал там и теперь вспоминал бескрайние болотистые пустоши, окутанные облаками вершины гор, озера, с которых на рассвете поднимаются в воздух тысячи белых журавлей, крытые черепицей каменные домики, сгрудившиеся под боком огромной коричневой горы…

И это навело меня на мысль о том, что и у меня есть кое-какой странный дар, или как там еще можно это назвать, – и, прежде всего, моя способность «вспоминать» то, что еще только должно произойти, но уже успело привидеться мне. Я понимал, что когда-то обладал этим даром, но стоило мне подумать об этом, и меня обступали воспоминания о тех местах, которые помнить я совсем не хотел. Эти воспоминания заставляли меня корчиться от боли, а в голове становилось пусто от страха. Я отталкивал их от себя, эти мучительные воспоминания, отворачивался от них, зная, что, если снова все вспомню, это меня убьет. Забвение – вот что сохраняло мне жизнь.

Все Лесные Братья были людьми, бежавшими и спасшимися от чего-то невыносимого, страшного. Они были такие же, как я. У них тоже не было прошлого. И я, научившись выживать в этих жестоких условиях, терпеть постоянно мокрую одежду, отсутствие тепла и чистоты, есть полусырое мясо, вполне мог бы с ними ужиться – как жил и с Кугой в его пещере, не думая ни о чем, кроме того, что в данный момент меня окружает. И большую часть времени я так и поступал.

Но порой, особенно в зимние вьюжные вечера, когда мы вынуждены были отсиживаться в своих щелястых, насквозь продымленных хижинах, когда Чамри, Венне и еще кое-кто усаживались в кружок у тлеющего очага и в полутьме начинали рассказывать друг другу о своей прежней жизни, о тех местах, откуда они родом, о хозяевах, от которых они сбежали, я слушал их истории и в мои мысли прокрадывались отчетливые воспоминания об огромной комнате, полной женщин и детей, о фонтане на городской площади, о залитом солнцем внутреннем дворике, окруженном изящными арками, под которыми сидят и прядут женщины…

Но я старался даже мысленно никак не называть это место, я торопливо от него отворачивался, гнал от себя эти воспоминания и никогда не присоединялся к разговорам людей о том, что лежит за пределами нашего леса. Да и разговоры об этом слушать не любил.

Однажды в послеобеденный час, ближе к вечеру, мы, шестеро или семеро усталых, грязных, голодных людей, как всегда, уселись вокруг жалкого очага, но никак не могли найти тему для беседы: говорить оказалось не о чем. Мы все сидели в каком-то немом оцепенении и слушали шум дождя. Этот сильный холодный дождь продолжался почти без перерыва уже четверо суток. Под низкими тучами, словно придавившими к земле голые деревья, было полутемно, и казалось, что ночь вообще никогда не кончится. Туман и ночная тьма, смешавшись, повисли на мокрых, тяжелых ветвях. Выйти и принести дров для очага означало немедленно промокнуть до костей, и мы выбегали наружу голышом, потому что кожа высыхает быстрее, чем одежда и одеяла из шкур. Одного человека в нашей хижине, по имени Булек, мучили приступы очень нехорошего кашля, от которых он задыхался и весь трясся, точно пойманная собакой крыса. Даже у Чамри иссякли шутки и бесконечные истории. И в этом холодном ужасном месте я думал о лете, о ярких жарких солнечных лучах, о покатых холмах… впрочем, не важно, где это было. А еще мне вдруг вспомнились некие стихотворные строки, и я, сам того не желая, произнес их вслух:

Как во тьме ночи зимней Глаза наши света жаждут, Как в оковах смертного хлада Наше сердце к теплу стремится, Так, ослепнув, шевельнуться не смея, К тебе одной наши души взывают: Стань нам светом, огнем и жизнью, Долгожданная наша свобода!

– Ага, – сказал Чамри в тишине, что наступила после моей неожиданной декламации, – я тоже это слышал. Только ведь это поют. Это песня, у нее есть мелодия.

Я порылся в памяти и постепенно вспомнил эту мелодию, а заодно и звуки того красивого голоса, который некогда ее пел. Сам-то я петь не мастер, но все же спел.

– Красиво, – тихо промолвил Венне.

Булек прокашлялся и сказал:

– А ты еще такие стихи знаешь? Расскажи, а?

– Да, давай, – попросил и Чамри.

Я снова покопался в своих воспоминаниях, надеясь отыскать хотя бы какую-то строчку, чтобы можно было за нее уцепиться. Сперва ничего не вспоминалось. Затем перед моим внутренним взором всплыли какие-то слова: «И в белых траурных одеждах взошла она высоко по ступеням на стену Сентаса…» Я невольно произнес это вслух, и почти сразу же первая строка привела меня к следующей, а та – к еще одной, и в итоге я отчасти пересказал, отчасти продекламировал им ту главу знаменитой поэмы Гарро, в которой пророчица Юрно ведет словесный поединок с вражеским героем Руреком. Стоя на крепостной стене Сентаса, Юрно, девушка в белых траурных одеждах, кричит этому человеку, убившему ее отца-воина, что вскоре он умрет, и рассказывает, как именно это произойдет. «Бойся холмов Требса! – говорит она. – В холмах ты попадешь в засаду! И даже если ты бежишь и скрыться в зарослях пытаться станешь, стараясь незаметно уползти, они тебя настигнут и убьют, а твое нагое тело в городе швырнут на землю вниз лицом, чтобы все видели: позорны раны, что получил ты, убегая. И труп твой не сожгут, как подобает, под молитвы предкам, а бросят в яму – как хоронят рабов сбежавших и собак!» Разгневанный этим пророчеством, Рурек кричит в ответ: «А вот как ты умрешь, о, лживая колдунья!» – и мечет в нее свое тяжелое копье, и все видят, как это копье пронзает тело девушки и выходит наружу под лопаткой, все окровавленное, – и все же Юрно в белых одеждах по-прежнему стоит на крепостной стене. Ее брат, могучий воин Алира, поднимает это окровавленное копье и вручает его ей, а она бросает его Руреку, не мечет, а именно бросает с презрением, едва касаясь его пальцами, и говорит: «Когда ты станешь от врагов скрываться, спасаясь бегством, твое копье тебе еще послужит, герой Пагади».

Произнося слова этой поэмы в темной, холодной, задымленной хижине под громкий стук дождя, я видел их написанными старательной ученической рукой в общей школьной тетради, которую и сам не раз держал в руках. «Прочти этот отрывок вслух, Гэвир», – прозвучал у меня в ушах голос учителя, и я громко прочел эти слова…

В хижине надолго воцарилось молчание, потом Бакок сказал:

– Ну что за дурак! Надо же, метнуть копье в ведьму! Неужто он не знал, что убить ведьму можно только с помощью огня!

Бакоку было, по-моему, лет пятьдесят, хотя довольно трудно определить на глаз возраст человека, который всю свою жизнь прожил полуголодным под свист кнута; возможно, ему было и гораздо меньше, лет тридцать.

– Хорошая история, но это ведь не все, – сказал Чамри. – Ведь есть и продолжение? А как она называется?

– Она называется «Осада и падение Сентаса», – сказал я. – И продолжение, разумеется, есть.

– Так давайте послушаем дальше, – предложил Чамри, и все с ним согласились.

Сперва я никак не мог вспомнить начальные строки этой поэмы; затем, словно по волшебству, передо мной опять возникла та старая школьная тетрадь, и я «прочел» вслух:

…Сенаторы совет собрали. И на совет собрались все Посланники в тяжелых латах. В руках мечи, отважны и смелы, Шагами быстрыми они вошли в покои, Где Сентаса судьба решалась…

Была уже поздняя ночь, когда я закончил пересказывать первую книгу «Осады Сентаса». Огонь в нашем жалком очаге давно догорел, но никто из собравшихся в кружок мужчин даже не встал, чтобы подбросить дров; по-моему, никто вообще даже не пошевелился ни разу.

– Потеряют они свой город, – сказал в темноте Булек под негромкий стук дождевых капель.

– А следовало бы его удержать! Другие-то вон как далеко от дома забираются – например, Казикар, когда в прошлом году Этру захватить пытался, – сказал Таффа. До сих пор я еще ни разу не слышал от него такой длинной фразы. Венне рассказывал мне, что Таффа раньше был не рабом, а свободным гражданином одного маленького города-государства; но его призвали на военную службу, а он воевать не хотел и во время битвы скрылся и бежал в эти леса. Вечно печальный, вечно всех сторонящийся, даже несколько надменный, он редко что-нибудь говорил, но сейчас был почти красноречив. – Они слишком растянули свои войска, понимаешь? Я имею в виду армию Пагади. И теперь, если им не удастся сразу взять город штурмом, они с приходом зимы станут страшно голодать.

И все погрузились в обсуждение военных действий, словно осада Сентаса происходила прямо сейчас, на наших глазах. Словно мы жили в самом Сентасе.

И только один Чамри понимал, что это просто поэма, нечто выдуманное автором, произведение искусства, лишь отчасти повествующее о реальных событиях прошлого, а в значительной степени являющееся плодом художественного вымысла. Но для этих невежественных людей это было настоящим событием, имевшим место в тот самый момент, когда они слушали мой рассказ. И разумеется, им непременно хотелось узнать, что было дальше. Если бы у меня нашлись силы, они готовы были слушать день и ночь. Но я после своего первого «выступления» несколько охрип и потом, лежа на своем деревянном топчане, все думал о том, что в тот вечер так неожиданно ко мне вернулось: о силе слов. И у меня вполне хватило времени подумать, как мне этой силой воспользоваться, и даже составить некий план, чтобы не только продолжить пересказ этой великой поэмы, но и не дать моим слушателям истощить и ее богатства, и мои силы. В итоге я решил, что буду «рассказывать истории» не более двух часов каждый вечер после ужина, ибо зимние вечера казались поистине бесконечными и все были бы рады, если бы кто-то помог их скоротать.

Слух о наших «чтениях» быстро разнесся по лагерю, и уже на второй или третий вечер в нашу жалкую хижину набилось множество желающих «послушать рассказ о войне» и поучаствовать в долгих и страстных спорах о тактике и причинах войны между Пагади и Сентасом, а также высказаться насчет того, были ли с обеих сторон какие-то нарушения общеизвестных моральных устоев.

Бывало, я не мог в точности воспроизвести строки Гарро, но сам сюжет помнил очень хорошо и заполнял эти пропуски пересказом, отрывками из других поэм и даже своими собственными сочинениями, пока не добирался снова до такого куска, который помнил наизусть или мог «увидеть» перед собой в той школьной тетради, заполненной детским почерком, и тогда снова возвращался к чеканному ритму поэмы. Мои собеседники, похоже, не замечали разницы между этими «прозаическими вставками» и поэзией Гарро, но все же, по-моему, поэтические строки трогали их больше и слушали они их более внимательно. Но возможно, это было еще и потому, что строки эти описывали яркие и живые события нашей истории, подлинные страдания людей.

Когда мы, плавно двигаясь по сюжету поэмы, вновь добрались до того куска, который я пересказывал в самый первый вечер, – до пророчеств Юрно со стен крепости, – Бакок даже охнул и затаил дыхание, а услышав, как Рурек «в ярости копье тяжелое вздымает», во весь голос заорал: «Не бросай, парень! Не поможет!» Все тут же возмутились, потребовали, чтобы он заткнулся, но он, никого не слушая, все вопил: «Он что, не понимает? Ни к чему это! Он ведь уже разок метнул свое копье!»

Сперва меня просто восхищала и собственная способность восстанавливать в памяти строки поэмы, и способность моих слушателей часами внимать мне. Они ничего особенного мне не говорили и почти не хвалили меня, но я чувствовал, что они стали относиться ко мне совсем иначе и мое положение в отряде сразу изменилось. У меня, оказывается, тоже имелось нечто такое, что было им нужно, и они начинали меня за это уважать. А поскольку я отдавал свои богатства просто так, ничего не требуя взамен, уважение это не было приправлено ни завистью, ни недоброжелательностью. «Эй, у тебя что, получше ребрышка для нашего мальчонки не нашлось, что ли? – не раз слышал я за ужином. – Ему ведь сегодня еще работать, о войне рассказывать…»

Но у всякого верха есть и свой низ, как говорил Чамри. Бриджин, его братец и люди из их ближайшего окружения, жившие с ними в одной хижине, тоже порой заглядывали к нам, но слушали недолго, стоя поближе к двери, и молча уходили. Мне они не говорили ни слова, но, по словам моих приятелей, утверждали, будто те, кто слушает всякие дурацкие истории, куда большие глупцы, чем тот, кто эти истории рассказывает. А Бриджин якобы прибавлял, что мужчина, который готов полночи слушать, как какой-то мальчишка бормочет о том, что прочитал в книжках, и вовсе в Лесные Братья не годится.

Но почему Бриджин так презрительно относится к книгам? – недоумевал я. В лесу ведь и книг-то никаких нет. Как, по-моему, их никогда не было и в жизни самого Бриджина. Так что же он язвит по поводу наших «чтений»?

Любой из этих людей вполне мог втайне завидовать тем знаниям, которые столь ревностно скрывались от них хозяевами. Рабу с фермы за попытку научиться читать запросто могли выколоть глаза, могли насмерть засечь его кнутом. Книги были опасны, и у рабов были все основания их бояться. Но страх – это одно, а презрение – совсем другое.

Я не обращал внимания на эти насмешки и презрительные высказывания, воспринимая их как обыкновенное злопыхательство, ибо в той истории, которую рассказывал каждый вечер, не было ничего недостойного истинного мужчины. Каким образом могла история о войне и героических подвигах ослабить волю тех, кто каждый вечер жадно ее слушает? Разве эти прекрасные строки не сплачивали людей, не делали их братьями? Разве плохо, что после моего рассказа люди высказывали собственное мнение, и порой весьма интересное, относительно правильности или неправильности тактики генералов и подвигов простых воинов? Неужели лучше было бы сидеть как истуканы в безмолвии вечер за вечером и слушать стук дождя? Так ведет себя бессловесная скотина, лишенная способности самостоятельно мыслить. Неужели они считают, что именно это и делает их настоящими мужчинами?

А однажды утром я услышал, как Итер сказал – прекрасно зная, что я могу его услышать, – что-то насчет великих дураков и великих лентяев, которые готовы вечно слушать, как какой-то мальчишка травит им всякие лживые байки. И я не выдержал. Я уже готов был начать яростно возражать, бросая ему в лицо те самые аргументы, которые только что перечислил выше, но тут запястье мое стиснула чья-то железная рука, а потом чья-то ловкая подножка чуть не заставила меня рухнуть на землю.

Я вырвался и заорал на Чамри Берна:

– Что это ты себе позволяешь? – Он извинился за свою неуклюжесть, но руку мою не только не выпустил, но и стиснул еще крепче, и я услышал, как он в полном отчаянии шепчет:

– Ох, заткнись-ка ты лучше, Гэв! Ты что, не видишь: он же тебе специально наживку забросил! – И Чамри потащил меня прочь от тех людей, что собрались вокруг Итера.

– Он же всех нас оскорбляет! – не унимался я.

– И кто его остановит? Ты, что ли?

Чамри удалось завести меня за поленницу дров, подальше от глаз, и он, увидев, что теперь я спорю уже только с ним и не пытаюсь бросить вызов Итеру, выпустил наконец мое запястье.

– Но почему… почему?..

– Почему они тебя не любят? Почему у тебя есть дар, которого нет у них?

И я не нашел, что на это возразить.

– А рука у них, между прочим, довольно тяжелая, и на твой нежный голос им наплевать. Ах, Гэв, не пытайся быть умнее своих хозяев. Это дорого обходится.

Только теперь я увидел в глазах своего друга ту же печаль, какой были отмечены лица почти всех этих людей, – это был след душевных терзаний. Все они начинали с очень малого, но постепенно утратили даже и эту малость.

– Они мне не хозяева! – гневно воскликнул я. – Мы здесь свободные люди!

– Ну, в общем да, – сказал Чамри. – Отчасти.

Глава 9

Братья Итер и Бриджин – даже если им и не нравилась моя внезапная популярность – понимали, должно быть, что любая попытка помешать нашим ежевечерним «чтениям» может вызвать настоящий бунт. И пока что они только скалили зубы, насмехаясь надо мной и моими друзьями Чамри и Венне, но остальных не задевали. А мы тем временем продолжали яростно пробиваться сквозь бесконечные строфы к концу поэмы об осаде Сентаса, и за окнами нашей хижины долгая темная зима медленно поворачивала к весне. Закончили мы как раз к весеннему равноденствию, и кое-кто из моих слушателей никак не мог понять, что это все и больше Гарро ничего не написал.

Сентас пал, его стены и огромные ворота были разрушены, цитадель сожжена дотла, мужчины зверски убиты, женщины и дети взяты в рабство, а тот герой Рурек, которому предсказывали страшную смерть, ликуя, отправился с победой и богатой добычей назад в Пагади – и что же случилось потом?

– Неужели он все-таки пройдет вместе с армией через те холмы? – желал знать Бакок. – После всего, что ему та ведьма напророчила?

– Ну конечно же, он пройдет мимо Требса, если не в этот день, так в следующий, – сказал Чамри. – Не может человек избежать того пути, который ему судьбой предначертан, тем более что прорицательница видела, как он идет через холмы близ Требса.

– Тогда почему же Гэв об этом не рассказывает? – удивился Бакок.

– Эта история заканчивается падением города Сентас, – сказал я ему.

– Как же так? Получается, что вроде как все умерли? Но ведь умерли-то далеко не все!

Чамри попытался объяснить ему, что такое сочинители и выдуманные ими истории, но Бакока эти объяснения не удовлетворили. Да и прочие мои слушатели загрустили.

– Ну, теперь и вовсе скука начнется! – заявил Таффа. – Жаль, что мы больше не услышим об этих сражениях, где рубятся на мечах. Это жуткая вещь, когда сам в таком сражении участвуешь! А слушать об этом даже приятно.

Чамри усмехнулся:

– Так, пожалуй, почти обо всем в жизни можно сказать.

– А есть еще истории вроде этой, Гэв? – спросил кто-то.

– Историй вообще великое множество, – осторожно ответил я. Мне не очень-то хотелось начинать новую эпическую поэму. Я чувствовал, что становлюсь узником собственной аудитории.

– Ты мог бы и ту, которую мы только что слушали, снова рассказать, – предложил один из моих верных слушателей, и многие с энтузиазмом его поддержали.

– Следующей зимой, – сказал я. – Когда вечера снова станут долгими.

Мой вердикт они восприняли как некий ритуальный закон, озвученный жрецом, и согласились с ним без возражений.

Но Булек все же мечтательно промолвил:

– Хотелось бы мне, чтобы и для коротких вечеров нашлись короткие истории! – Сам он слушал эпическую поэму Гарро с болезненным вниманием, с трудом подавляя мучительный кашель, и батальным сценам предпочитал описания дворцовых покоев, трогательные домашние сценки, а также историю любви Алиры и Руоко. Мне Булек нравился, и я с тоской видел, что этот совсем еще молодой мужчина день ото дня слабеет, одолеваемый страшным недугом, хотя с приходом весны стало гораздо теплее, да и солнышко веселее светило. Я не мог противостоять мольбе несчастного Булека и сказал:

– О, короткие истории тоже есть! И одну из них я вам расскажу. – Сперва я хотел продекламировать «Мост через Нисас», но не смог. Знакомые строки, которые я помнил совершенно отчетливо, были отягощены чем-то таким, чему я был не в силах противостоять. Я просто не смог выговорить ни слова.

Тогда я мысленно представил себе, что вхожу в нашу классную комнату, открываю общую тетрадь и вижу там рукописный текст одной из басен Ходиса Бадери «Человек, который съел луну».

Я пересказал ее им почти наизусть. Они слушали внимательно, как всегда, но басня была воспринята неоднозначно. Некоторые смеялись и кричали: «О, это еще лучше! Такого мы еще не слыхали!» Но другие сочли это «чепухой», «дурацкой историей», а Таффа даже назвал басню «глупой».

– Э нет, в ней для каждого свой урок! – возразил ему Чамри, который слушал басню с явным удовольствием. Они принялись спорить, был ли человек, который съел луну, лжецом или не был. Они никогда не просили меня разрешить их споры или хотя бы принять в них участие. По-моему, я был для них просто книгой, если можно так выразиться. Я, так сказать, выдавал им текст, а уж обсуждение текста было их задачей. Между прочим, порой я слышал от них такие тонкие замечания, особенно по поводу морали, какие мне и от образованных людей далеко не всегда доводилось услышать.

После этого они почти каждый вечер выбивали из меня какую-нибудь басню или стихотворение, однако теперь их требования стали все же менее настойчивыми, поскольку теперь не нужно было прятаться в хижине от дождя и мы собирались под открытым небом. Образ жизни в лагере стал весьма активным – охота, установка силков и ловушек, рыбная ловля сменяли друг друга, ведь в конце зимы и в начале весны мы почти голодали. Мы с жадностью пожирали не только свежее мясо, но и дикий лук, а также другие полезные травы, которые кое-кто из бывших рабов умел отыскивать в лесу. Я, например, очень соскучился по той каше из пшеничных зерен, которая была нашим основным блюдом в Аркаманте, но здесь, разумеется, ничего подобного не готовили.

– Я слышал, что Лесные Братья воруют зерно у богатых фермеров, – сказал я Чамри, когда мы вместе выкапывали дикий хрен.

– Да, воруют те, кто воровать умеет, – ответил он.

– И кто же это?

– Люди Барны. Они в северной части леса живут.

Это имя вызвало какие-то странные отголоски в моей памяти, пробудив целую вереницу летучих образов – молодые люди, беседующие о барнавитах в битком набитой народом теплой комнате, лицо старого жреца… но я не стал задерживать свое внимание на этих образах. Слова – вот что я мог вспоминать без опаски.

– Значит, действительно есть такой человек, которого зовут Барна?

– Ну конечно есть! Хотя не стоит упоминать это имя в присутствии Бриджина.

Я потребовал подробностей, а Чамри никогда не мог устоять перед просьбой что-нибудь рассказать. В итоге я обнаружил, как, собственно, и подозревал раньше, что наш небольшой отряд – это всего лишь некий осколок куда более крупной группы беглых рабов, с которой у него пути разошлись. Барна как раз и есть главарь этой армии беглецов, а Итер и Бриджин, восстав против его главенства, отделились и увели с собой какое-то количество людей, поселившись в южной части того же Данеранского леса, наиболее удаленной от людских поселений, потому и наиболее безопасной. Однако добывать здесь еду оказалось трудновато, если не считать, как выразился Чамри, «скотины с ветвистыми рогами».

– У них там, на севере, настоящее хозяйство! – сказал он. – Они и говядину едят, и баранину. Эх, много бы я отдал за добрый кусок жареной баранинки! Овец я, если честно, всем нутром ненавижу – тупые, мохнатые, противные твари. Но когда такая тварь превращается в жареную баранину, я готов хоть целиком ее проглотить.

– А что, барнавиты и коров с овцами держат?

– Держат, но в основном предпочитают, чтобы за них это делали другие. А сами уж потом выбирают самых лучших животных. Кое-кто назовет это воровством, а только мы это называли «брать свою десятину». От фермерского стада, разумеется.

– Так, значит, и ты вместе с ними жил?

– Какое-то время. И между прочим, жил неплохо. – Чамри, сидя на корточках, поднял голову и посмотрел на меня. – А уж тебе-то и вовсе следовало бы там сейчас быть, знаешь ли. Здесь, среди этих тупоголовых упрямцев, тебе не место! – Он стряхнул землю с корня дикого хрена, слегка обтер его о рубаху и впился в острый корнеплод зубами. – И тебе, и Венне. Вам бы надо бежать отсюда, вот что я скажу. Венне там примут с радостью, он ведь отличный охотник, да и тебе с твоим золотым языком там цены не будет… – Чамри некоторое время жевал сырой хрен, морщась и смахивая с глаз слезы. – А здесь тебя твой язык только к беде и может привести.

– А ты бы пошел с нами?

Он выплюнул волокнистый комок, обтер рот рукой и сообщил:

– Ох и жжет, клянусь священным камнем! Не знаю. Я ведь тогда с Бриджином и остальными ушел только потому, что они были мне добрыми товарищами. А я все покоя не находил… Не знаю, Гэв.

Он вообще никогда не находил покоя. И нам с Венне оказалось совсем нетрудно уговорить его пойти с нами, когда мы наконец решились это сделать. И вскоре действительно ушли.

Бриджин и Итер, чувствуя недовольство среди своих «подданных», попытались подавить его с помощью еще более жестких требований и всевозможных приказов. Итер, например, заявил Булеку, который к этому времени совсем уж разболелся, что если он не будет ходить на охоту и вносить свою долю в общий котел, то никакой еды ему из этого котла не достанется. Он, возможно, просто пытался запугать Булека, надеясь, что его угроза сработает, ведь многие из тех, что живут в тяжелых условиях, но чувствуют себя пока что неплохо, не могут поверить, что болезненная слабость – это отнюдь не проявление лени и не притворство. И то ли Булек испугался, то ли ему стало стыдно, но он настоял на том, чтобы очередная группа охотников взяла его с собой. Он сумел пройти с ними совсем немного и неподалеку от лагеря рухнул на землю; его рвало кровью. Когда его принесли назад, Венне с криками набросился на Итера, обвиняя его в том, что он убил Булека, что он ничуть не лучше надсмотрщика на каторге. После этого Венне, переполненный отчаянием и гневом, отыскал меня у заводи, где я ловил рыбу.

– Мы с другими охотниками хотели немного отойти от лагеря и подыскать Булеку такое местечко, где он мог бы отсидеться и подождать нас, – с горечью говорил он, – да только он и туда дойти был не в силах. Он умирает, Гэв! Нет, я не могу больше здесь оставаться! Не могу подчиняться их приказам! Они что, считают себя хозяевами, а нас – своими рабами? Да мне просто убить хочется этого проклятого Итера! Пора, пора отсюда убираться!

– Давай поговорим с Чамри, – предложил я. И мы поговорили. Сперва Чамри все просил, чтобы мы еще немного подождали, но потом, увидев, как опасен гнев Венне, согласился пойти с нами. Решено было уходить той же ночью.

Поужинали мы вместе со всеми. Никто друг с другом не разговаривал. Булек остался лежать в одной из хижин, мучительно сражаясь за каждый глоток воздуха. Я и сейчас слышу его замедленное, задушенное дыхание в предрассветной темноте, когда Венне, Чамри и я потихоньку выбрались из хижины и выскользнули за пределы лагеря, прихватив с собой то немногое, что сочли своим по праву: носильную одежду, свои одеяла и ножи; Венне взял также свой лук и стрелы, я – рыболовные снасти и кроличьи силки, а Чамри – сапожные инструменты и сверток с вяленым мясом.

Скорее всего, был уже конец мая, примерно два месяца спустя после весеннего равноденствия. Ночь была теплой и темной, ее сменили неторопливый туманный рассвет и утро, полное птичьего щебета. Было хорошо идти вот так, на свободе, оставив позади зависть и жестокость лагерной жизни. Я весь день шел весело, с легким сердцем, удивляясь, почему это мы так долго терпели хамство и всяческие запугивания со стороны Итера и Бриджина. Но вечером мы на всякий случай костра разжигать не стали и залегли в густой траве; стоило мне подумать о том, что они, возможно, станут нас преследовать, как настроение у меня сразу упало. Из головы не выходили мысли о несчастном Булеке; вспоминал я и остальных: Таффу, который, став дезертиром, был вынужден расстаться не только с армией, но и с семьей, женой и детьми, которых очень любил и теперь уж, наверное, никогда больше не увидит; простодушного Бакока, который не знает даже названия той деревни, где рабом появился на свет. Эти люди были добры ко мне. И клятву верности Лесным Братьям я давал с ними вместе…

– Тебя что-то мучает, Гэв? – спросил Чамри.

– Понимаешь, у меня такое ощущение, что я убегаю и от Бакока с Таффой, и от остальных, – сказал я.

– Они тоже могли убежать, если б захотели, – возразил Венне, но сказал это так быстро, что я понял: он думает о том же, что и я, и тоже пытается оправдать перед собой наш побег, наше дезертирство.

– Булек убежать не мог, – сказал я.

– Ничего, он теперь и без побега далеко от них, куда дальше, чем мы, – попытался успокоить меня Чамри. – Не мучай себя понапрасну, Гэв. Булек сейчас дома… Ему уже почти хорошо. А ты, Гэв, слишком уж верный, вот в чем твой главный недостаток. Не надо оглядываться назад. Увидел – и поскорей проходи мимо, так-то оно лучше.

Это показалось мне странным: что он имел в виду? Я ведь никогда не оглядывался назад. И у меня не было ничего, чему я мог хранить верность, за что я мог бы держаться. Я шел туда, куда влекла меня судьба или случай. Я вдруг вспомнил те куски белой ткани из своих видений, что, извиваясь, плыли по течению реки…

На следующий день мы оказались в той части огромного Данеранского леса, где я еще никогда не бывал. Эту территорию Бриджин и Итер никак не могли считать «своей». Вокруг высились могучие темно-зеленые ели. Упавшие деревья создавали непроходимые стены и лабиринты, ибо их могучие ветви насквозь проросли бесчисленными молодыми побегами. Приходилось идти вдоль ручьев или прямо по каменистым руслам; это оказалось нелегко, потому что шли мы по воде, по скользким камням, стараясь обойти пороги и не попасть в омуты, таившиеся в густой тени деревьев. Чамри все повторял, что вскоре мы отсюда выберемся, и мы действительно наконец выбрались – на второй день пути к вечеру мы, шлепая по очередному ручью, вышли к его истоку, на открытый, поросший травой склон холма. Пока мы передыхали там, наслаждаясь ясным вечерним светом, мимо нас к подножию холма проследовало стадо оленей; остановившись не более чем в двадцати шагах от нас, они совершенно спокойно на нас посмотрели и неторопливо продолжили свой путь, сторожко подрагивая большими ушами. Венне тут же вытащил лук и бесшумно вложил в него стрелу. Еле слышно щелкнула натянутая тетива, прожужжала, точно крылья крупного жука, стрела, и шедший последним олень вдруг вздрогнул, упал на колени и прилег на траву, – казалось, мирная тишина вокруг ничем и не была потревожена. Во всяком случае, остальные олени даже не обернулись и вскоре столь же неторопливо скрылись в лесу.

– Ах, и зачем только я в него выстрелил! – с досадой воскликнул Венне. – Теперь придется его освежевать.

Но с этим мы быстро управились и с удовольствием поужинали жареной олениной, да и на потом осталось достаточно. Уже в темноте, когда мы, наевшись до отвала, сидели у догоравшего костра, Чамри сказал:

– Если бы здесь было Высокогорье, я бы сказал, что ты этих оленей к себе призвал.

– Призвал?

– Это такой дар – призывать животных. У нас, например, когда какой-то брантор отправляется на охоту, он обязательно берет с собой человека, который дичь призывать умеет, если, конечно, сам брантор таким даром не обладает. Дикий кабан, лось, олень – да на кого бы они ни охотились, – все к такому человеку сами подойдут.

– Нет, я так не умею, – помолчав, тихонько пробасил Венне. – Но представить себе это вполне могу. А если я хорошо знаю какие-то места, то почти всегда знаю и то, где в данный момент находятся олени. Как и они знают, где я нахожусь. Только, если они боятся, я их ни за что не найду. А если не боятся, то сами придут. Покажутся – дескать, вот он я, я тебе нужен? Олени – они такие; сами себя отдают. И тому, кто этого не понимает, на охоте делать нечего. Он просто мясник, а не охотник.

Мы еще целых два дня шли по лесным холмам, поросшим деревьями с довольно светлой листвой, и наконец вышли на берег крупного ручья или речки.

– На том берегу начинается царство Барны, – сказал Чамри. – Теперь нам лучше оставаться на тропе и как можно сильнее шуметь – пусть знают, что мы здесь и не собираемся к ним подкрадываться, точно шпионы. – Так что мы, топая, по словам Венне, точно стадо диких свиней, и разговаривая в полный голос, двинулись по тропе и довольно скоро услышали окрик, приказывавший нам остановиться. Мы замерли на месте и увидели, что по тропе к нам идут двое мужчин – один высокий и худой, а второй низенький и толстый.

– Эй, вы хоть знаете, куда попали? – спросил коротышка насмешливо, но без угрозы. Высокий держал наготове свой большой лук, но в нас не целился.

– В Сердце Леса, – ответил Чамри. – И очень надеемся, что нас тут приветят, Тома. Ты что, меня не помнишь?

– Вот это да, клянусь Разрушителем! Говорят, фальшивый грошик вечно в руки попадается! – Тома подошел к нам, схватил Чамри за плечи и несколько раз тряхнул в каком-то яростном приветствии. – Ах ты, горная крыса! Ах ты, паразит! Уполз ночью тайком вместе с этим Бриджином и его кодлой, и поминай как звали? И какого же черта ты-то за ними увязался?

– Это была ошибка, Тома, – честно признал Чамри и покрепче уперся ногами в землю, потому что Тома все продолжал трясти его за плечи. – Назови это ошибкой или как хочешь, только прости, ладно?

– Собственно, почему бы мне тебя и на этот раз не простить? – философски заметил Тома. – Я ведь далеко не в первый и не в последний раз тебя прощаю, Чамри Берн. – Он наконец перестал трясти Чамри и обратил свое внимание на нас. – Кого это ты с собой привел? Неужели своих крысят?

– Ушел я отсюда всего лишь с тупоголовыми свиньями вроде Бриджина и Итера, – сказал Чамри, – зато назад вернулся с настоящими жемчужинами, да еще и в золото оправленными, – как раз для ушей Барны. Вот это Венне, который может свалить оленя с тысячи шагов, а это Гэв, который умеет рассказывать всякие истории и знает такие стихи, которые заставляют человека то плакать, то смеяться. Веди нас в Сердце Леса, Тома!

Мы прошли еще примерно с милю по светлому лесу, где росли огромные дубы и ольховины, и вдруг попали в очень странное место.

Оказалось, что Сердце Леса – это самый настоящий город, обнесенный частоколом, с огородами и амбарами, коровниками и загонами для скота, с множеством домов, с общественными зданиями, с улицами и площадями. Все здесь было из дерева. Города, большие и маленькие, думал я, строят из камня и кирпича, а из дерева строят только сараи для скота и хижины для рабов. Но это был настоящий большой город, целиком построенный из дерева. И жителей там было полно – мужчины, женщины, дети. Я видел их в садах, в огородах, на улицах и с особым интересом разглядывал женщин и детей. А еще меня просто потрясли дома с мощными поперечными балками и двускатными крышами. А на широкой центральной площади было столько народу, что я даже остановился, испуганный. Да и Венне, шедший рядом со мной, прижался ко мне плечом, словно в поисках поддержки.

– Знаешь, Гэв, я в жизни ничего подобного не видел, – вдруг охрипнув, прошептал он. Мы оба шли за Чамри буквально по пятам, точно два козленка за матерью-козой.

Впрочем, и сам Чамри озирался с некоторым изумлением.

– Этот город и вполовину не был таким большим, когда я уходил, – сказал он. – Вы посмотрите, как они тут все здорово устроили!

– Вам повезло, – заметил Тома, наш толстенький сопровождающий. – Вон и сам Барна идет.

Через площадь к нам направлялся огромный бородатый мужчина. Очень высокий, с широкой грудью и мощным торсом, с темно-рыжими курчавыми волосами и пышной бородой, целиком скрывавшей его щеки, подбородок и грудь, с большими ясными глазами, он шел на удивление легко и плавно, словно не шел, а плыл над поверхностью земли. И стоило нам его увидеть, как мы сразу же поняли: это и есть, как сказал Тома, «сам Барна». Он посмотрел на нас дружелюбно, с острым любопытством, и Чамри воскликнул:

– Барна! Возьмешь ли ты меня обратно, если я скажу, что привел к тебе парочку отличнейших новобранцев? – Несмотря на довольно-таки нахальный тон, Чамри держался почтительно – не кланялся, но явно испытывал к своему собеседнику должное уважение. – Если ты меня забыл, то я и есть тот самый Чамри Берн, который несколько лет назад совершил трагическую ошибку, уйдя из Сердца Леса на юг.

– А, тот горец! – улыбнулся Барна. Улыбка у него была широкая, белые зубы так и сверкали в зарослях бороды. И голос у него был потрясающий: густой, глубокий бас. – Ну, что касается тебя самого, то добро пожаловать снова к нам. Ты ведь знаешь: мы тут вольны приходить и уходить когда вздумается! – Он пожал Чамри руку и спросил: – А кто эти парни?

Чамри представил нас, в нескольких словах описав наши таланты. Барна потрепал Венне по плечу и сказал, что охотнику в Сердце Леса всегда рады; на меня он внимательно смотрел с минуту, потом сказал:

– А ты, Гэв, зайди ко мне сегодня попозже, если не трудно. Тома, ты им жилье подыщешь? Хорошо, хорошо, хорошо! Добро пожаловать в свободную жизнь, ребята! – И он широкими шагами зашагал дальше. Издали было особенно хорошо заметно, что он по крайней мере на голову выше всех вокруг.

Чамри сиял.

– Клянусь священным камнем! – воскликнул он. – Ни одного слова недовольства, только «добро пожаловать», и все грехи прощены! Вот вам поистине великий человек! И сердце у него великое!

Мы нашли себе пристанище в одном из домов, который показался нам просто роскошным после наших сделанных кое-как и насквозь продымленных хижин. Потом поели в общей столовой, которая была весь день открыта для всех, и там-то Чамри наконец и обрел то, о чем так сильно мечтал: повара как раз изжарили пару баранов, и он ел жареную баранину до тех пор, пока глаза у него не заблестели от наслаждения над лоснящимися от бараньего жира щеками. После этого он проводил меня к дому Барны, который возвышался над центральной площадью, но со мною внутрь не пошел.

– Не стану торопить судьбу, – пояснил он. – Барна ведь тебя просил зайти, не меня. Спой ему эту песню – «Свобода», так, кажется? Сразу его сердце завоюешь.

Я вошел в дом, пытаясь вести себя как ни в чем не бывало, и сказал там, что меня просил зайти сам Барна. Навстречу мне попадались исключительно мужчины, но где-то в глубине дома я слышал и женские голоса. И эти звуки, звуки женских голосов в глубине большого дома, словно вдруг странным образом сдвинули что-то в моем мозгу, приоткрыли какую-то дверку. Мне захотелось остановиться и послушать. Впрочем, услышать мне хотелось только один-единственный голос.

Но остановиться мне не дали, и пришлось следовать за провожатыми, которые привели меня в какую-то комнату с большим камином. У камина, хоть огонь в нем и не горел, сидел Барна – в огромном кресле, очень для него подходящем и похожем на настоящий трон. Вокруг было много мужчин и женщин, и Барна разговаривал с ними и смеялся. На женщинах были такие красивые одежды, каких я не видел уже много месяцев, а такие расцветки, как у этих тканей, я в последнее время замечал лишь на цветущем лугу или любуясь отблесками зари. Вы будете смеяться, но я просто глаз не мог отвести от этой одежды, причем больше всего меня привлекало именно разнообразие цвета, а не сами женщины. Некоторые мужчины тоже были очень красиво одеты, и вообще было очень приятно видеть чистых людей в красивой одежде, мирно беседующих друг с другом и весело смеющихся. Это было так мне знакомо!

– Поди-ка сюда, парень, – сказал Барна своим глубоким великолепным басом. – Тебя ведь Гэв зовут, верно? Ты, Гэв, из Казикара или из Азиона?

А вот в лагере Бриджина никогда никто не спрашивал человека, откуда он. Среди беглецов, дезертиров и преследуемых законом воров такой вопрос вряд ли восприняли бы с одобрением. Чамри был единственным, кто часто и совершенно свободно рассказывал, откуда он бежал, но и то только потому, что теперь находился далеко-далеко от тех мест. А не так давно по лагерю пронесся слух о рейдах, совершаемых охотниками за рабами в поисках беглецов. В общем, там все считали, что лучше вообще не иметь никакого прошлого, и меня это совершенно устраивало. Так что я был настолько ошеломлен вопросом Барны, что ответил на него нехотя, с трудом и таким тоном, что даже мне самому показалось, что я говорю неправду:

– Я из Этры…

– Из Этры? Да неужели? Впрочем, я ведь сразу распознаю горожанина, стоит мне его увидеть. Я и сам родился в Азионе, будучи сыном одного из тамошних рабов. Как видишь, я и в лес город с собой притащил. Что хорошего в свободе, если ты беден, голоден, грязен и никак не можешь согреться? Такая свобода никому не нужна! Если человек хочет в одиночку зарабатывать себе на жизнь луком или мотыгой, то это его собственный выбор; а здесь, в Сердце Леса, никому не грозит ни рабство, ни нужда. Таков главный и основной закон Барны. Верно я говорю? – спросил он со смехом у тех, что его окружали, и они дружно закричали:

– Верно!

Энергия и доброжелательность этого человека, его нескрываемое наслаждение жизнью воздействовали на других столь сильно, что устоять было совершенно невозможно. Его тепла и силы, казалось, хватает на всех. Кроме того, он, безусловно, был умен; его ясные глаза все подмечали очень быстро и видели глубоко. Посмотрев на меня внимательно, он сказал:

– Ты был домашним рабом и с тобой очень хорошо обращались, верно? Со мной то же самое было. Что тебя научили делать в хозяйском доме?

– Я получил неплохое образование, чтобы впоследствии учить детей в нашей школе. – Я говорил очень медленно, словно читая некую историю, написанную не обо мне, а о ком-то другом.

Барна наклонился вперед, явно заинтересовавшись моим сообщением.

– Получил образование, говоришь? – воскликнул он. – Читать, писать умеешь? И все такое?

– Да.

– Чамри сказал, что ты еще и певец, так?

– Рассказчик, – поправил я.

– Рассказчик, значит… И о чем же ты рассказываешь?

– Обо всем, что когда-то прочел в книгах, – сказал я не потому, что хотел похвалиться, а потому, что это было правдой.

– Что же ты читал?

– Разные книги. Историков, философов, поэтов.

– Да ты действительно образованный человек, клянусь Глухим богом! Образованный человек! Учитель! Не иначе как сам великий бог удачи послал мне человека, в котором я так нуждался, которого мне так не хватало! – Барна с радостью и некоторым удивлением посмотрел на меня, поднялся со своего огромного кресла и заключил меня в медвежьи объятия. Мое лицо оказалось притиснутым к его курчавой бороде. Он так сдавил мне ребра, что у меня перехватило дыхание. Затем он отодвинул меня на расстояние вытянутой руки и сказал: – Ты ведь останешься у нас, да? Приготовь ему комнату, Диэро! А сегодня вечером… Можешь ты сегодня вечером нам что-нибудь рассказать? Покажешь, какими премудростями ты обладаешь, Гэв-Школяр? Договорились?

Я сказал, что непременно.

– Вот только книг у нас здесь для тебя не найдется, – сказал он даже с какой-то тревогой, по-прежнему ласково обнимая меня за плечи. – У нас есть почти все, чего может пожелать человек, кроме книг; книги – это совсем не то, что мои люди сюда приносят; люди у нас в основном невежественные, неграмотные, а книги – вещь очень тяжелая. – И Барна рассмеялся, откинув назад свою крупную голову. – Но теперь мы это исправим. Мы позаботимся о том, чтобы у нас и книги появились. Итак, до вечера, дружок!

И он отпустил меня. Какая-то женщина в изящном черно-фиолетовом платье взяла меня за руку и куда-то повела. Вообще-то, на мой тогдашний взгляд, она была уже довольно старой, наверняка за сорок; лицо у нее было строгое, она ни разу не улыбнулась, но обращалась со мной ласково, и голос у нее оказался ласковый, нежный, и платье очень красивое. И я все удивлялся, до чего же все-таки женщины все делают иначе, чем мужчины, и двигаются, и говорят, и ходят! Диэро привела меня куда-то на самый верх, на чердак, и стала извиняться, что отведенная мне комната находится так высоко и так мала. Я, заикаясь, пробормотал, что вполне мог бы жить и со своими друзьями в общем доме, но она сказала:

– Ты, конечно, можешь жить и в общем доме, если захочешь, но Барна надеется, что ты именно его дом почтишь своим присутствием.

Я просто лишился дара речи после таких слов. Да и разве можно было хоть чем-то огорчить эту изящную, хрупкую, строгую женщину. Меня только удивляло, что все вокруг поверили мне на честное слово, особенно насчет моих знаний, но сказать это вслух я не решился.

Диэро вскоре ушла, и я немного огляделся. Комнатка действительно была небольшая, с квадратным окошком. Из мебели имелись удобная кровать с матрасом, простынями и одеялом, стол, стул и масляная лампа. Мне все это показалось настоящим раем. Спустившись вниз, я сходил в тот дом, где остановились Чамри и Венне, но их там не было, и я попросил какого-то человека, валявшегося на кровати, чтобы он передал им, что я остаюсь в доме Барны. Он посмотрел на меня недоверчиво, потом понимающе усмехнулся и хмыкнул:

– Высоко забрался, а?

Я положил свои жалкие пожитки к пожиткам Чамри, понимая, что мне вряд ли в ближайшем будущем понадобятся мои рыболовные снасти или старое вонючее одеяло; но нож свой я оставил висеть на поясе, заметив, что почти все мужчины здесь тоже носят на поясе ножи. Потом я снова неторопливо пошел в дом Барны, стараясь получше рассмотреть его, поскольку уже не был настолько ошеломлен происходящим. Дом фасадом выходил на центральную площадь и поражал своими внушительными размерами, мощными балками и высокими коньками крыш. Построен он был, разумеется, тоже из дерева, и в окошках с тесными переплетами стекол я не заметил, но все равно он произвел на меня потрясающее впечатление.

Поднявшись к себе, я присел на кровать – в своей собственной комнате! – и позволил головокружительному возбуждению охватить меня целиком. Я очень нервничал из-за того, что мне придется выступать перед этим великодушным, властным, непредсказуемым великаном и целой толпой его приятелей или гостей. Я чувствовал, что должен сразу же, отметая всякие сомнения, доказать, что я и есть тот самый «школяр», «ученый», которого он хотел бы видеть во мне. Как все-таки странно, что меня призвали сделать именно это! И по этой причине я должен выйти из той тишины, в которой прожил так долго, из тишины одиночества, тишины лесов, из безмолвного забвения. Но ведь я уже нарушал эту тишину и это молчание! Я пересказал своим товарищам по несчастью всю поэму Гарро! Тогда я призвал на помощь свою память, и она вернулась ко мне. Это был мой дар, это всегда жило во мне, я помнил все, что когда-то прочел, что когда-то учил в классной комнате вместе с…

Нет. Я подошел слишком близко к той непреодолимой стене, что отделяла меня от прошлого. И мысли мои словно онемели. И голова отупела, вновь стала совершенно пустой.

Я прилег на кровать и задремал. И продремал до тех пор, пока свет в моем маленьком с тесным переплетом окошке не приобрел закатный, красноватый оттенок. Тогда я встал, постарался как можно лучше пригладить волосы пальцами, а потом стянул их на затылке куском рыболовной лески, ибо они вот уже год были не стрижены. Больше я ничего не мог сделать, чтобы придать своему виду хоть какую-то элегантность. Спустившись по лестнице, я прошел в большой зал, где уже собралось человек тридцать или сорок, болтавших, точно стая скворцов.

Со мной радушно поздоровались, и та строгая, милая женщина в черно-фиолетовом, Диэро, подала мне чашу с вином, которую я залпом осушил. У меня, естественно, тут же закружилась голова, но не хватило смелости помешать ей вновь наполнить мою чашу. Впрочем, ума у меня хватило хотя бы на то, чтобы пока не пить больше ни глоточка. Я смотрел на эту серебряную чашу тонкой работы с выгравированными веточками оливы, столь же прекрасную, как и все те вещи, которые… я видел когда-то в одном доме… и думал: интересно, неужели в Сердце Леса есть свои ювелиры и золотых дел мастера? И откуда здесь берется серебро? Затем надо мною навис громогласный Барна, обнял меня за плечи, куда-то повел и поставил перед собравшимися людьми. Призвав своих гостей к тишине, он сказал, что у него есть для них особое угощение, и с улыбкой кивнул мне.

Жаль, что у меня не было лютни, как у странствующих сказителей, которые с помощью этого музыкального инструмента задают тон и настроение своему повествованию. Мне же пришлось начинать в полной тишине, что всегда очень трудно. Однако опыт выступлений я к этому времени приобрел уже довольно большой, так что велел себе: стой прямо, Гэвир, постарайся не махать зря руками, и пусть твой голос идет как бы из твоего сердца, из самых глубин твоей души…

Я рассказывал им старинную поэму «Мореплаватели Азиона». Эта идея пришла мне в голову, потому что Барна и сам был родом из Азиона. К тому же я надеялся, что эта история будет интересна и всем прочим слушателям. В ней рассказывалось о корабле, совершающем каботажное плавание и везущем сокровища из Ансула в Азион. На судно нападают пираты, они берут его на абордаж, убивают офицеров и приказывают рабам грести к острову Соува, где у пиратов логово. Гребцы подчиняются, однако ночью, сговорившись, поднимают бунт, разрывают свои цепи, убивают пиратов и направляют корабль со всеми сокровищами на борту в порт Азион, где городские правители встречают их как героев и награждают каждого частью спасенного имущества и свободой. Эта поэма написана особым, как бы колышущимся стихом, подобным морским волнам, и я видел, что мои слушатели следят за развитием сюжета, широко раскрыв и глаза и рты, – в точности как слушали меня в насквозь продымленной хижине мои Лесные Братья. Меня же чрезвычайно взбодрили и слова поэмы, и внимание аудитории. Казалось, все мы находимся на том корабле, посреди бескрайнего серого моря.

Я умолк, закончив поэму, и в зале ненадолго воцарилась полная тишина, потом встал Барна и проревел:

– Они их освободили! Клянусь Сампой, великим Созидателем и Разрушителем, они дали им свободу! Вот такие истории мне очень нравятся! – Он снова по-медвежьи обнял меня и, придерживая за плечи, но как бы чуть отстраняя от себя, продолжил: – Хоть я и сомневаюсь, что история эта правдива. Благодарность горстке рабов на галере? Непохоже! Слушай, Школяр, сейчас я придумаю для этой сказки конец, куда больше похожий на правду. Эти рабы и не подумали плыть в Азион, а развернулись и поплыли на юг, к Ансулу, из которого и везли это золото; потом они его разделили между собой поровну и прожили остаток своих дней как богатые и свободные люди! Ну как? Хотя, конечно, это очень хорошая поэма, великая поэма, и рассказал ты ее очень хорошо! – Он дружески хлопнул меня по спине и повел по кругу, представляя своим гостям, мужчинам и женщинам, и все меня хвалили и разговаривали со мной очень ласково, и голова у меня совсем пошла кругом, тем более что я все-таки допил свое вино. Все это было очень приятно, но я даже обрадовался, когда мне наконец позволили оттуда уйти и подняться в свою каморку. Испытывая сильнейшее удивление из-за всего того, что произошло со мною за этот долгий день, я рухнул на свою мягкую постель и тут же заснул.

Так началась моя жизнь в Сердце Леса и мое знакомство с отцом-основателем этого лесного города и его идейным вдохновителем. Единственное, о чем я мог тогда думать, – что бог удачи по-прежнему меня не оставляет. Видимо, именно потому, что я не знал, о чем мне попросить Глухого бога, он и давал мне то, в чем я нуждался.

То, что Барна так хорошо меня принял, вызвано было не просто его желанием развлечься и повеселиться, хотя шумное веселье в той или иной степени сопровождало почти все, что он говорил и делал. Нет, его особое отношение ко мне имело давнюю и вполне определенную причину: ему давно хотелось, чтобы у него в городе появились не только свободные, но и образованные люди, которых там до сих пор не было ни одного.

Барна очень быстро приблизил меня к себе, и между нами установились вполне доверительные отношения. Он, как и я, вырос в большом доме, где не только хозяева, но и некоторые рабы получили приличное образование. Там была большая библиотека, и туда, что меня особенно потрясло, приходили ученые, посещавшие Азион, чтобы побеседовать с просвещенными хозяевами Барны. Порой у них в доме подолгу гостили поэты, а философ Деннетер, например, вообще прожил там целый год. Все это восхищало юного Барну, оставляя в его душе глубокий след. Да и сам он тоже удивлял своими способностями и хозяев, и гостей дома; он очень быстро все схватывал, и особенно его интересовала философия. Деннетер, оказавший на него огромное влияние, даже захотел сделать его своим учеником. Хозяева дали согласие, и Барна уже готовился учиться у Деннетера и путешествовать с ним по всему свету.

Но когда ему было пятнадцать лет, рабы из казарм гражданской армии Азиона подняли восстание. Они вломились в оружейные склады города, забаррикадировались там, перебив охрану и всех тех, кто пытался их остановить, и объявили себя свободными людьми. Они требовали, чтобы город признал их новый статус, и призывали всех остальных рабов к ним присоединяться. Многие домашние рабы так и поступили, и в течение нескольких дней в Азионе царили паника и смятение. Затем армия окружила оружейные склады, взяла их, и восставшие были перебиты. После этого бунта почти все рабы мужского пола оказались под подозрением. Многих хозяева заклеймили, чтобы уж никто не заподозрил в них свободных людей. Барна, тогда пятнадцатилетний мальчишка, клейма избежал, однако теперь и речи быть не могло ни об изучении философии, ни о путешествиях. Его отправили в гражданскую армию для пополнения ее поредевших рядов и выполнения разнообразных тяжелых работ.

– И на этом мое образование раз и навсегда прервалось. Ни одной книги не держал я в руках с того дня. Но у меня все же были в жизни эти несколько лет учебы и возможность слушать разговоры поистине мудрых людей; узнал я и о том, что существует жизнь разума и духа, которая превыше всего на свете. Вот почему я прекрасно понимал все это время, чего нам здесь не хватает. Я сумел создать город поистине свободных людей, но что толку в свободе для людей невежественных? Да и что такое свобода, если не способность ума узнавать то, что ему необходимо, если не способность человека свободно мыслить? Ах, даже когда тело твое в оковах, если в голове твоей сохранились мысли, если ты помнишь какие-то идеи философов и слова поэтов, ты можешь чувствовать себя свободным, ибо свободно станешь бродить среди этих великих людей и общаться с ними!

Его хвалы знаниям глубоко тронули меня. До сих пор я жил среди людей настолько бедных, что знания о чем бы то ни было, кроме их собственной нищеты, не имели для них никакого смысла, они считали все прочие знания совершенно бесполезными, и я смирился с их точкой зрения, потому что смирился и с их нищетой. Очень-очень долго я гнал от себя мысли о том, какие идеи проповедовали великие творцы, историки, философы и поэты прошлого, и, когда память об этом стала ко мне возвращаться – я тогда жил еще среди Лесных Братьев, в лагере Бриджина, – уже одно это показалось мне чудесным даром. Впрочем, это никак не было связано ни с моими собственными желаниями, ни с моими намерениями. И, будучи сам нищим и невежественным, я не осмеливался заявить, что невежество не имеет права судить знание.

И вот рядом со мной появился человек, который сумел доказать, что умен, образован, энергичен и смел, тем, что, поднявшись из нищеты и рабства, стал правителем настоящего государства, целый народ привел за собой в царство свободы и независимости. И этот человек ставил знания, образованность, поэзию выше собственных, поистине великих, достижений! И я, испытывая стыд из-за собственной слабости, наслаждался его силой.

Я все лучше узнавал Барну, все сильнее им восхищался, и мне очень хотелось быть ему полезным. Но похоже, пока что единственное, что он видел во мне, – это своего послушного ученика; я ходил вместе с ним по городу, с удовольствием слушал его высказывания и различные планы, а по вечерам рассказывал или декламировал по собственному выбору какую-нибудь историю или стихотворение ему и его гостям. Я предлагал научить и кое-кого из его приятелей читать и писать, но он отвечал, что книг у них нет, так что учить мне их никак не возможно, и, хотя я предлагал написать тексты от руки, он не позволял мне тратить на это время. Барна уверял меня, что книги непременно будут, их найдут и принесут в Сердце Леса, а потом найдутся и образованные люди, которые станут мне помощниками, и тогда мы создадим настоящую школу, где смогут учиться все, кто захочет.

Между тем кое-кто в доме Барны очень хотел учиться; например, те молодые женщины, что там жили. Им было скучно, они мечтали о новых развлечениях, и я, попросив у Барны разрешения, стал учить их читать и писать. Сам Барна только смеялся и надо мной, и над этими девушками.

– Только не позволяй им себя дурить, Школяр! Их ведь не высокая поэзия интересует! Просто хотят посидеть рядышком с молоденьким хорошеньким парнишкой! – Он и его приятели все время дразнили девушек, говоря, что те превратились в книжных червей, и девушки вскоре сдались и почти перестали посещать наши занятия. Одна лишь Диэро по-прежнему приходила довольно часто.

Диэро мне казалась поистине прекрасной, такая она была изящная, нежная. Ее с детства готовили к роли «женщины-бабочки». В Азионе – древнем городе, славившемся своими пышными церемониями, роскошью и красивыми женщинами, – «женщины-бабочки» получали особое образование согласно науке удовольствий, науке тонкой и изысканной, хотя мнение о ней в других городах-государствах было совсем иным.

Но, как рассказывала мне Диэро, чтение в число тех искусств, которым обучали «бабочек», не входило. Она с жадным вниманием вслушивалась в строки той поэзии, о которой я рассказывал, и вообще к знаниям относилась с огромным, хотя и застенчивым, интересом. Я, как умел, поддерживал ее желание научиться читать и писать. Она была необыкновенно скромна, постоянно сомневалась в собственных силах, но схватывала все очень быстро, и та радость, которую она испытывала, удачно ответив урок, и мне тоже была чрезвычайно приятна. Барна относился к нашим занятиям вполне добродушно, как к очередному развлечению.

Самые старшие из его соратников, те, что долгие годы были с ним рядом, являлись поистине его людьми. Они вынесли из долгих лет рабства привычку подчиняться приказам и никогда не претендовать на главенствующую роль, что делало их особенно удобными для такого прирожденного вожака, как Барна. Они относились ко мне как к мальчишке, а не как к своему сопернику; они объясняли мне то, что знать в городе беглых рабов было просто необходимо, и время от времени кое от чего меня предостерегали. Барна, говорили они, с себя последнюю рубаху снимет и тебе отдаст, но, если он решит, что ты ухлестываешь за его девицами, берегись! Они рассказали мне, что Диэро пришла вместе с Барной из Азиона еще в те времена, когда он только-только вырвался на свободу, и в течение многих лет была его любовницей. Теперь, правда, она, что называется, «в отставке», но осталась «женщиной Дома Барны», и человеку, особенно мужчине, который вздумал бы относиться к ней без должного уважения, смешанного с обожанием, там было не место.

Барна как-то объяснил мне – мы с ним сидели тогда на сторожевой башне Сердца Леса, – что мужчины и женщины должны свободно любить друг друга, не давая всяких ханжеских обещаний в вечной верности, которые, точно цепями, связывают людей. Мне его слова очень понравились. О браке я знал лишь то, что это – для хозяев, а не для таких, как я, и даже не думал об этом. А вот Барна о таких вещах не только думал, но и пришел к определенным выводам, которые превратил почти в закон для обитателей лесного города. У него и насчет детей тоже свои идеи имелись: дети должны быть совершенно свободны, их никогда нельзя наказывать, пусть бегают где хотят и находят для себя такие занятия, которые им действительно по душе. Это меня просто в восторг приводило, как, впрочем, и почти все идеи Барны.

Я был хорошим слушателем, иногда задавал вопросы, но по большей части довольствовался тем, что внимательно следил за бесконечными и щедрыми планами, возникавшими в его мозгу. Он и сам говорил, что думается ему лучше всего вслух. И вскоре уже просто требовал моего присутствия, громогласно вопрошая: «Где это наш Гэв-ди? Где наш Школяр? Мне надо подумать!»

Я жил в доме Барны, но часто виделся и с Чамри. Он вступил в гильдию сапожников, вместе с которыми и жил, устроившись вполне уютно; он ни на что не жаловался, разве на то, что женщин в Сердце Леса маловато да и жареная баранина редко на обед бывает. «Надо почаще посылать этих юнцов, что без дела маются, чтобы баранинки раздобыли!» – говорил он.

Венне вскоре обнаружил, что, как и любому охотнику, ему придется большую часть времени проводить далеко в лесах, как это было и в лагере у Бриджина. Однако вся дичь вблизи Сердца Леса давным-давно была выбита, и город теперь кормила совсем не охота. Как-то раз те самые «юнцы, что без дела маются», попросили Венне пойти с ними в качестве охраны, ибо уже знали, как ловко он стреляет из своего небольшого лука. Так он впервые вышел вместе с ними на большую дорогу. Это случилось примерно через месяц после нашего появления в Сердце Леса.

«Десятинщики», а попросту налетчики, занимались там настоящим разбоем. Они выходили навстречу торговым караванам и отдельным повозкам, принадлежавшим богатым купцам; останавливали и стада, которые погонщики перегоняли по дороге из селения в селение. В итоге и скот, и груженные товаром повозки, и возницы, и погонщики, и лошади оказывались у нас в городе, тем самым пополняя и наши продовольственные запасы, и количество повозок, и даже численность населения – если, конечно, эти люди сами выражали желание присоединиться к нашему братству. Если же они этого не хотели, то, по словам Барны, им завязывали глаза, выводили на дорогу и оставляли их там с повязкой на глазах и со связанными руками; и эти несчастные бродили по дороге до тех пор, пока очередной путник их не развяжет. Барна оглушительно хохотал, рассказывая мне, что некоторые возницы так часто попадались его людям, что сами покорно протягивали руки, чтобы их связали.

Имелась в лесном городе и особая категория – «ловцы», которые, отправляясь в одиночку или парами в Азион, покупали или выменивали на рынке необходимые нам вещи, попросту обворовывая дома богачей и сундуки жрецов в богатых храмах. В Сердце Леса деньгами не пользовались, однако нашему братству деньги были необходимы, чтобы покупать то, чего налетчики не могли украсть на дороге, – в том числе доброе отношение местных крестьян, а также молчание купцов в больших городах, пребывавших с «ловцами» в сговоре. Барна любил хвастаться тем, что сидит на таком богатстве, какому могут позавидовать даже самые крупные торговцы Азиона. Где хранилось это богатство, я так и не узнал. Бронзовые и медные монеты выдавались любому, стоило ему сказать, что он отправляется в город за покупками.

Барна и его помощники прекрасно знали каждого, кто уходил в Азион. Таких было немного, и все они были людьми испытанными и надежными, ибо, как говорил Барна, одного дурака, треплющего языком в пивной, вполне достаточно, чтобы Сердце Леса окружила вся армия Азиона. Узкие, прихотливо извивающиеся тропки, ведущие к воротам лесного города, тщательно охранялись, а зачастую их специально уничтожали и прокладывали в другом месте, особенно в тех случаях, когда нужно было скрыть следы колесных повозок или прошедшего стада. Просто так никто не мог пройти к Сердцу Леса. Я, например, все время вспоминал тех часовых, которых мы тогда встретили на тропе, их грозный вид и нацеленный на нас большой лук. И все здесь знали: если кто-то из охраняющих заветные тропы заметит человека, который без разрешения вышел из города и явно пытается уйти прочь, то никаких угроз не последует: предателя просто пристрелят.

Венне не раз просили стать членом городской стражи, но ему очень не нравилась мысль о том, что, вполне возможно, придется стрелять кому-то в спину. Ему куда больше по душе пришлись налеты на торговые караваны и угон скота; кроме того, положение «десятинщика» было весьма престижным. Барна и сам говорил, что самые ценные члены нашего сообщества – это налетчики и «борцы за справедливость», поддерживающие в городе порядок, но, с другой стороны, каждый волен следовать зову собственного сердца, выбирая, чем ему заниматься. Так что Венне радостно ушел с бандой молодых «десятинщиков», пообещав Чамри вернуться с «отарой овец, а если это не удастся, то с целой толпой женщин».

На самом деле женщин в Сердце Леса действительно было маловато, и каждую из них ревниво охраняли – либо один мужчина, либо несколько. Те женщины, которых я мог видеть вне дома – на улице или в саду, – все, похоже, были либо беременны, либо тащили за собой целый выводок малышей. Надо сказать, женщины в лесном городе отнюдь не сидели без дела, наоборот, они постоянно гнули спину: мели полы, пряли, копали землю, пололи огороды, доили коров, то есть занимались всем тем, чем обычно занимаются рабыни в любом хозяйстве. У Барны в доме, правда, молодых женщин было полно, значительно больше, чем где-либо еще; это были самые хорошенькие и самые веселые девушки в городе, всегда очень красиво наряженные. Одежду для них приносили «десятинщики». Если девушка умела петь, танцевать или играть на лютне, это особенно приветствовалось, но работать ей было совсем не обязательно. Все девушки в доме были, по выражению Барны, «именно такими, какими и должны быть женщины, – свободными, красивыми и добрыми».

Он очень любил собирать их вокруг себя, и они с удовольствием с ним кокетничали, льстили ему, любовно его поддразнивали, и он тоже охотно шутил с ними, но серьезные разговоры всегда вел только с мужчинами.

Поскольку Барна по-прежнему держал меня при себе как самого надежного своего конфидента, я со временем даже стал гордиться столь почетным доверием, одновременно сознавая и всю его тяжесть, и очень старался быть достойным дружбы этого великого человека. По вечерам я, как обычно, выступал в большом зале перед всеми, кто желал послушать в моем исполнении произведения самых различных авторов, и благодаря этому, а также из-за того, что Барна постоянно и повсюду брал меня с собой, большинство людей относились ко мне с уважением. Хотя порой я и чувствовал с их стороны зависть или изумление, а то и высокомерное презрение – ведь я, в конце концов, был еще совсем мальчишкой. А кое-кто, о чем мне было прекрасно известно, и вовсе называл меня «образованным придурком», чувствуя, что мне еще многого не хватает, что, несмотря на бесконечное множество подчиняющихся мне слов, я знаю мир очень слабо и неглубоко, точно ребенок.

Я и сам понимал, что это так, но старался не думать об этом. Я сознательно гнал от себя подобные мысли и старался не расставаться с Барной, следуя за ним по пятам, ибо очень в нем нуждался. Он жил так полно и так радостно, что это отчасти заполняло и ту пустоту, внутри которой существовал я сам.

И не только я один это чувствовал. Барна был истинным сердцем созданного им города. Его видение любой проблемы, любое его решение всегда воспринимались с уважением и восхищением; его несокрушимая воля служила людям точкой опоры. Он управлял другими, не запугивая и не смущая их, а всего лишь постоянно – причем часто невольно – демонстрируя превосходство своей силы и своего ума, ну и, разумеется, благодаря своей невероятной природной щедрости. Барна всегда оказывался в нужном месте раньше других и сразу видел, что именно нужно сделать и как это сделать, вовлекая в эту деятельность и всех окружающих, заражая их своей страстностью и активной доброжелательностью. Он любил людей, любил быть среди них, в самой их гуще, и всем сердцем верил в людское братство.

Теперь я уже знал, каковы его мечты, ибо он сам поведал их мне во время наших бесконечных прогулок по городу, когда он направлял и воодушевлял других, порой принимая самое непосредственное участие в их работе, а я следовал за ним, точно послушная, вечно внемлющая ему тень.

Я не всегда мог разделить его любовь к обитателям Сердца Леса и не всегда понимал, как он умудряется сохранять терпение, общаясь с некоторыми из них. Жилье, пища и все необходимое для жизни старались здесь делить по возможности справедливо, но, на мой взгляд, справедливость эта была довольно приблизительной, что, впрочем, вполне естественно. Так что одна комната всегда оказывалась больше другой, в одном куске пирога было больше изюма, чем у соседа, и так далее. И первой реакцией большинства людей на любую допущенную по отношению к ним несправедливость был гнев; они начинали обвинять друг друга в свинстве и пытались отбить свою «законную долю», пуская в ход кулаки, а то и ножи. Многие из них были когда-то рабами на фермах или привлекались к тяжелым работам в гражданской армии; с ними с раннего детства жестоко обращались, они привыкли даже самую малость для себя добывать с боем, стараясь во что бы то ни стало удержать завоеванное. Барна тоже прожил нелегкую жизнь и хорошо понимал этих людей. Он установил в своем городе очень простые правила и законы, но требовал строгого их соблюдения, и в этом ему помогали его «борцы за справедливость», действовавшие порой совершенно безжалостно. Тем не менее время от времени случались и убийства, и шумные ссоры, а драки – почти каждую ночь. Немногочисленные целители, костоправы и зубодеры, работали не покладая рук. Пиво по приказу Барны варили не слишком крепкое, но ведь и легким пивом можно напиться допьяна, если ты не привычен к спиртному или пьешь всю ночь напролет. А если людям не давали напиться или подраться, они начинали жаловаться на несправедливости, на то, что с ними нечестно обошлись, на то, что именно им все время приходится выполнять самую тяжелую работу; одним хотелось, чтобы работы было меньше, другим – делать не это, а нечто совсем другое, или же работать не с теми, а с другими людьми, и так до бесконечности. Все эти жалобы в итоге разбирал сам Барна.

– Людям придется еще учиться быть свободными, – говорил он мне. – Быть рабом легко. А чтобы стать действительно свободным человеком, нужно уметь и головой работать, и понимать, кому отдать, а у кого взять, да и самому надо научиться себя в руках держать, себе самому приказывать. Ничего, они научатся, Гэв, научатся! – Но порой даже его невероятной природной доброты не хватало; она истощалась под теми бесконечными требованиями, которые эти люди на него обрушивали, требуя разрешить всякие глупые и мелочные проблемы, вызванные ревностью и завистью. Порой Барну могли страшно разозлить клевета и соперничество тех, кто был ему ближе других, – тех, кого он называл «борцами за справедливость», а также тех, кто жил у него в доме. На самом деле эти люди, по сути, являлись правительством лесного города, хотя, разумеется, никаких титулов не имели.

У него и у самого титула не было, он был просто Барна.

Барна выбирал себе помощников, а они выбирали помощников себе – правда, всегда с его одобрения. Возможность выборов на основе всеобщего голосования представлялась ему пока довольно туманно; он с подобными идеями был знаком весьма слабо. Я, конечно, мог рассказать ему, что некоторые из городов-государств в то или иное время представляли собой республики или даже демократии, хотя и там, конечно, право голоса имели только свободные и знатные люди. Я вспомнил все, что когда-то читал об Ансуле, городе, находившемся далеко на юге; правительство Ансула состояло из людей, избранных всенародно, и там не знали, что такое рабство, пока сам Ансул не был захвачен воинственными кочевниками, пришедшими из восточных пустынь. В Ансуле мужчины и женщины считались равноправными гражданами, и каждый из них имел право голоса; правящий совет там выбирали на два года, а сенаторов – на шесть лет. Я, как умел, рассказывал Барне об этих формах политического управления. Он слушал меня с большим интересом, незамедлительно добавляя кое-что из только узнанного в свои планы построения некоего идеального Свободного лесного государства.

Эти планы служили основной темой наших бесед, особенно когда Барна пребывал в хорошем настроении. Когда же его начинали доканывать бесконечные драки, ссоры, наветы и прочие мелкие проблемы, почему-то требовавшие его личного вмешательства, когда он уставал от решения вопросов, за которые тоже брал на себя полную ответственность, – например, об обеспечении города провизией или о том, где следует выставить новые сторожевые посты или где построить новые дома и склады, – он начинал рассказывать мне о великом восстании.

– В Азионе на каждого свободного человека приходится три или четыре раба. В Бендайле все, кто работает на фермах, – это рабы. Ах, если б только они понимали, кто они, что без них ничего не может быть сделано! Если б догадывались, как их на самом деле много! Если б могли осознать свою силу и держаться вместе! Тот мятеж с захватом оружейных складов, что случился в Азионе двадцать лет назад, был просто взрывом отчаяния. Никакого плана действий у его вожаков не было, да и сами вожаки людьми руководить не умели. Оружие у них имелось, это да, а вот ни плана, ни конкретной цели не было. Им некуда было идти. Они не сумели удержаться вместе. То, что мечтаю осуществить я, будет происходить совершенно по-другому. Мое восстание должно опираться на два основных момента. Во-первых, это оружие; запасы оружия мы уже делаем. Нас встретят насилием, и мы должны быть готовы ответить на это насилие превосходящей силой. А во-вторых, это прочный союз, объединение всех рабов. Мы должны действовать как один человек. Восстание должно начаться одновременно повсюду – в городах, в деревнях, на фермах. Для этого необходима некая сеть тайных агентов, тесно связанных друг с другом, хорошо подготовленных и обладающих необходимыми сведениями и доступом к оружию, а самое главное, точно знающих, когда и как действовать, чтобы, когда вспыхнет первый факел, вся страна мгновенно загорелась ярким огнем. Огнем свободы! Как там поется в твоей песне? «Будь нашим огнем, Свобода…»!

Его речи о восстании тревожили и восхищали меня. Не понимая толком, что стоит на кону, я любил слушать, как он строит свои планы, и задавать ему вопросы. Он мгновенно загорался и рассказывал о деталях будущего восстания с невероятной страстностью.

– Твоя искренняя заинтересованность возвращает мне душу, Гэв, – говорил он. – Ее просто сжирают бесконечные попытки наладить здесь все как надо. Я успеваю следить только за тем, что нужно сделать немедленно или в самое ближайшее время, забывая порой, зачем все это делается. Я пришел сюда, чтобы построить укрепленный город, твердыню, где можно было бы не только собрать целую армию и запасы оружия, но и создать некий революционный центр. Отсюда агенты могли бы возвращаться в разные города севера и в Бендайл и, призывая в наши ряды других рабов, в том числе и из Азиона, и из Казикара, и отовсюду, готовить их к восстанию, чтобы, когда оно разразится, их бывшие хозяева нигде не смогли укрыться. Даже если они захотят бросить против нас свои армии, то кто поведет эти армии, кто их возглавит, если хозяева будут взяты в заложники в своих собственных домах и на фермах, а города окажутся в руках рабов? В городах хозяев следует запереть в Хижинах для рабов точно так же, как они запирали нас в Хижинах при малейшей угрозе войны. Верно я говорю? Ну а теперь заперты будут хозяева, а хозяйством станут управлять рабы, как это, собственно, и было всегда; рабы станут поддерживать торговлю, научатся руководить государством. Да и в небольших селениях и деревнях следует сделать то же самое: хозяев крепко запереть и всю власть передать в руки рабов; пусть они делают то, что делали всегда, но с той лишь разницей, что и приказы они будут отдавать себе сами, и всем распоряжаться тоже… Итак, предположим, армия идет в атаку, но в таком случае первыми должны умереть заложники, то есть хозяева, которые, скуля, станут молить о пощаде: «Не позволяйте им убить нас вашими руками! Не убивайте нас! Не атакуйте их!» А генералы подумают: «Да это ж всего-навсего рабы, вооруженные вилами да кухонными ножами! Они тут же бросятся бежать, стоит нам в город войти!» И вот, скажем, один из генералов посылает целый полк на захват какой-то фермы. И его войско терпит неожиданное поражение, а его воины оказываются буквально изрезанными на куски рабами, которые не только вооружены мечами и большими луками, но и обучены искусству боя. Эти рабы сражаются на своей земле и пленных не берут. И вот наконец рабы выводят наружу одного из хозяев, возможно Отца Дома, и ставят его, жалобно скулящего, так, чтобы все солдаты хорошо его видели, и говорят: «Вы сами напали на нас, и теперь он умрет». Несчастному отрубают голову и говорят солдатам: «Если вы будете продолжать воевать с нами, умрет немало и других хозяев». И так по всей стране. Восстание охватит каждую деревню, каждый город, даже огромный Азион… О, это будет великое восстание! И оно не будет завершено, пока хозяева не выкупят свою свободу, пока они не отдадут за нее все, что у них припасено, каждый припрятанный грош! Только тогда им будет позволено выйти из темниц и начать учиться жить так, как живет простой народ.

Барна откинул голову назад и засмеялся – куда веселее, чем во все предшествующие этому разговору дни.

– Нет, ты и впрямь действуешь на меня целительно, Гэв! – воскликнул он.

Картина, которую он рисовал передо мною, казалась совершенно фантастичной, ужасной, но все-таки настолько живой, что полностью завладевала моим воображением.

– Но как же добраться до всех тех рабов, что работают на фермах, в деревнях, в отдельных городских домах? – спросил я; мне хотелось быть практичным и задавать вопросы не просто так, а «со знанием дела».

– Для этого, разумеется, необходимо выработать особую стратегию. Надо послать специальных людей, которые сумеют проникнуть в каждый дом, поговорить с каждым из рабов на фермах и в деревнях и затянуть их в нашу сеть! Но эти люди, несомненно, должны уметь раскрыть перед рабами картину новой жизни, показать им, на что они способны сами и как это сделать. Эти люди должны уметь ответить на любой вопрос тех, с кем они беседуют. Пусть им задают как можно больше вопросов, ибо они должны заставить своих собеседников задуматься о будущем и начать строить собственные планы. Они должны подготовить их к тому, чтобы в нужный момент по нашему сигналу начать действовать. На это потребуется немало времени. Нужно создать сеть таких агентов и распространить ее, нужно составить подробные планы для каждого города и его окрестностей… И все же особенно медлить нельзя! Ведь, если все это слишком затянется, какое-нибудь словечко да просочится наружу, а глупые люди начнут чесать языками, и хозяева немедленно навострят ушки: «Что это за разговоры ведутся в хижине рабов? О чем это они все шепчутся на кухне? Что это кузнец кует до поздней ночи?» И тогда будет утрачено самое главное преимущество: внезапность. А время, как известно, решает все.

Мне его восстание казалось всего лишь очередной сказкой, прекрасной выдумкой. Барна считал, что в ближайшем будущем должно осуществиться великое отмщение, великое очищение от скверны прошлого. Но ни в сердце моем, ни в мыслях прошлого уже не осталось.

У меня вообще ничего не осталось, кроме слов – кроме тех поэтических слов, что сами себя выпевали, постоянно звуча у меня в ушах; кроме тех разнообразных историй, легенд и преданий, которые я мог мысленно представить себе и как бы прочесть. И я старался не отрывать своего взора от этих слов, не обращать внимания на то, что их окружает. Ибо стоило мне оторвать от них глаза – и я окунался в живое кипение настоящего момента, мучительно чувствуя это «здесь и сейчас», но словно не имея никакого прошлого – ни его теней, ни воспоминаний о нем. А слова приходили ко мне, как только у меня возникала в них нужда. Они являлись как бы из ниоткуда. Даже имя мое было просто словом. Даже название Этра было просто словом. И эти слова тоже не имели ни значения, ни собственной истории. Слово «свобода» было словом из поэмы. Красивое слово. Но красота в моем тогдашнем представлении и составляла всю его суть.

Постоянно рассказывая мне о своих планах и мечтах, Барна никогда не спрашивал меня о моем прошлом. Зато однажды он почти точно описал мне его. Он говорил о восстании, и, возможно, я отвечал ему без особого энтузиазма, ибо то ощущение пустоты вновь охватило меня, мешая говорить и действовать убедительно. А Барна обычно очень быстро распознавал истинное настроение своего собеседника и сказал, посмотрев на меня своими ясными глазами:

– Знаешь, Гэв, а ведь ты правильно поступил. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты ведь сейчас там, в своем городе, и думаешь: «Какой же я был дурак! Убежать, голодать, жить в лесу с невежественными людьми, рабски трудиться, причем куда тяжелее, чем в доме моих хозяев! Разве это свобода? Разве не был я свободнее в родном доме, беседуя с образованными людьми, читая книги умных философов и тонких поэтов, ложась спать в мягкую постель и просыпаясь в теплой комнате? Разве не был я там счастливее?» Но нет, не был! Ты не был там счастлив, Гэв. В душе ты это понимал, а потому и убежал оттуда. Ибо всегда чувствовал власть своего хозяина, его руку.

Барна вздохнул и какое-то время молча смотрел в огонь; стояла осень, воздух был сырой, холодный. Я слушал его, как и всегда, когда он рассказывал свои сказки, – не возражая и не задавая вопросов.

– Я знаю, как это с тобой было, Гэв, – снова заговорил он. – Ты был рабом в большом доме, в большом городе, у добрых хозяев, которые позволили тебе учиться. Ох, как хорошо я это понимаю! И ты считал, что должен радоваться тому, что у тебя есть такая возможность – учиться, читать умные книги, учить других, становиться человеком мудрым и образованным. Они тебе это позволили. Они дали тебе на это разрешение. О да! Но хотя тебе и дали возможность кое-что сделать, никаких прав ни на что тебе все же не дали. Все права принадлежали только им. Твоим хозяевам. Твоим владельцам. И даже если ты этого еще не понимал, ты всеми фибрами своей души чувствовал, как крепко держит тебя хозяйская рука, как она управляет тобою, как она подавляет тебя. Так что если говорить о правах и возможностях, то какими бы возможностями ты ни обладал, все они в таких условиях были бессмысленны. Потому что через тебя хозяева осуществляли только свои права и возможности. Они использовали тебя, позволяя тебе воображать, что это твои права и твои возможности. Ты получал крошечный кусочек свободы, лоскуток независимости и сам перед собой притворялся, что все это действительно принадлежит тебе. Тогда этого тебе было достаточно для счастья. Я прав? Но ты взрослел и постепенно становился мужчиной. А для мужчины, Гэв, не существует иного счастья, кроме обретенной им свободы. Его личной свободы, дающей ему право делать то, чего хочет он сам. И поэтому душа твоя тоже устремилась к свободе. Как и моя когда-то, давным-давно… – Барна ласково потрепал меня по коленке. – Да не смотри ты так печально! – воскликнул он, и в курчавой бороде сверкнула его белозубая улыбка. – Ты же и сам знаешь, что поступил правильно! Ну и радуйся этому, как этому радуюсь я!

Я попытался сказать, что я только и делаю, что радуюсь.

Но Барне надо было идти по делам, и он ушел, а я в задумчивости остался сидеть у огня. То, что он мне сказал, было правдой. Да, это была истинная правда.

Но не моя.

И я, стараясь не думать о только что рассказанной им истории, впервые решился посмотреть назад, в свое прошлое. Сколько же времени прошло с тех пор, как я заглядывал туда, за ту стену, которую сам выстроил когда-то, чтобы оградить себя от невыносимых воспоминаний? Я заглянул туда и увидел свою правду: да, я был рабом в большом богатом Доме, в большом городе, и был послушен хозяевам, и не имел никакой свободы, кроме той, которую они позволяли мне иметь. И я действительно был тогда счастлив.

В этом доме своего рабства я познал любовь, столь дорогую моему сердцу, что сейчас мне было невыносимо даже думать о ней, потому что я ее потерял. Я все потерял.

Вся моя жизнь была построена на доверии, и это доверие было предано теми, кого я считал своей Семьей. Оно было предано Аркамантом.

Аркамант – с этим названием, с этим словом все, что я позабыл, все, о чем отказывался помнить, вновь вернулось ко мне, вновь стало моим, а вместе с этим вернулась и та невыразимая боль, которую я не желал признавать.

Я сидел у камина, скорчившись, склонив голову, обхватив колени руками и не желая видеть ни эту комнату, ни этот дом. Вдруг кто-то подошел ко мне и остановился рядом – возможно, просто хотел погреться у огня. Оказалось, что это Диэро, нежный призрак в длинной шали из тонкой бледной шерсти.

– Гэв, – очень тихо и осторожно спросила она, – в чем дело?

Я попытался ей ответить и разразился рыданиями. Закрыв ладонями лицо, я плакал в полный голос, не в силах сдержаться, и Диэро присела рядом со мной на каменную скамью. Обняла меня, прижала к себе и ждала, пока я выплачу все слезы.

– Расскажи мне, расскажи обо всем, – наконец сказала она.

– Моя сестра… Она была моей сестрой… – И это слово, «сестра», вновь вызвало у меня безудержные рыдания, такие сильные, что я даже дышать не мог.

Диэро обнимала меня и баюкала, как ребенка, пока я не поднял голову и не попытался вытереть нос и щеки. Тогда она снова попросила:

– Расскажи мне о ней.

– Она всегда была там со мной, – сказал я.

И я со слезами, невнятно, обиняками, недоговаривая слова и предложения до конца и не по порядку излагая события, рассказал ей о нашей жизни в Аркаманте, о Сэлло, о ее смерти.

Стена забвения рухнула. Я снова был способен думать, говорить, вспоминать. Я был свободен. Но свобода эта оказалась невыразимо печальной.

И в тот ужасный час я снова и снова возвращался к смерти Сэлло, к тому, как она умерла, почему она умерла, – ко всем тем вопросам, которые отказывался задавать себе.

– Наша Мать Фалимер знала… должна была знать об этом, – сказал я. – Возможно, Торм действительно забрал Сэлло и Рис из «шелковых комнат» без разрешения родителей; скорее всего, он именно так и поступил. Но другие-то женщины наверняка все знали… и наверняка пошли к Фалимер-йо и сказали ей: «Торм-ди куда-то забрал Сэлло и Рис. Они не хотели идти с ним, они плакали. Неужели это ты ему разрешила их взять? Не пошлешь ли ты за ними кого-нибудь?» Но она никого за ними не послала. Она ничего для них не сделала! Может, это Алтан-ди велел ей не вмешиваться. Он всегда любил Торма больше всех. Так мне и Сэл говорила; она считала, что Алтан-ди ненавидит Явена, а Торма очень любит. Но ведь наша Мать все знала! Она знала, куда Торм и Хоуби увезли девушек. Она знала, что те молодые мужчины обращаются с девушками из «шелковых комнат» точно с животными, которые… Она все это знала! А ведь Рис была девственницей! А мою сестру Фалимер-йо сама подарила своему старшему сыну Явену! Однако она позволила другому своему сыну взять ее, а потом отдать… Как же они ее убивали? Пыталась ли она сопротивляться? Наверное, не могла. Столько мужчин… Они насиловали ее, они ее мучили, вот для чего им были нужны девушки – чтобы услышать, как они будут кричать от боли, чтобы мучить их, убивать их, топить… И Сэл умерла. А я ее увидел только потом. Только уже мертвой. Мать Фалимер за мной послала. И называла ее «наша милая Сэлло». И дала мне… она дала мне денег – она заплатила мне за сестру…

И тут из горла моего вырвался жуткий звук, нет, не рыдание, скорее хриплое рычание. Диэро крепко прижала меня к себе, но не сказала ни слова.

Я наконец умолк, чувствуя, что смертельно устал.

– Они предали наше доверие, – твердо сказал я.

И почувствовал, как Диэро кивнула. Она по-прежнему сидела рядом со мной, держа мою руку в своей.

– Да, это именно так, – сказала она очень тихо. – Самое главное – способен ты оправдать чье-то доверие или нет. Для Барны самое главное – власть, сила. Но это не так. Самое главное – это доверие.

– И у них хватило силы и власти, чтобы предать наше доверие, – горько промолвил я.

– Даже у рабов хватит на это и власти, и сил, – мягко возразила она.

Глава 10

Несколько дней после этого я не выходил из своей комнаты. Диэро сказала Барне, что я болен. А я и впрямь чувствовал себя больным – на меня навалились то горе и гнев, которые я гнал от себя, которых не желал чувствовать в течение многих месяцев, что пролетели с той минуты, когда я повернулся спиной к прошлому и пошел прочь от кладбища по берегу реки Нисас. Я тогда действительно убежал – спасая свою душу и тело от невыносимой боли. Теперь же я наконец остановился, оглянулся и перестал убегать. Однако мне еще предстоял долгий, очень долгий путь назад.

Сам я все равно не смог бы вернуться в Аркамант, хотя все чаще и чаще думал, что смогу это сделать. Но ведь я тогда убежал и от Сэлло, от своих воспоминаний о ней, и вот к ней я обязательно должен был вернуться, чтобы и она могла вернуться ко мне. Я больше не мог, не смел отвергать ее, мою возлюбленную сестру, ее милый призрак.

Я испытал облегчение, оплакав ее, но, увы, ненадолго. Всегда чистую и светлую печаль начинают потом душить ярость и гнев. И горькое чувство вины, чужой и собственной. И ненависть, не знающая прощения. Вместе с памятью о Сэл ко мне вернулось и все остальное – лица тех людей, их голоса, все то, что я так долго отвергал, отталкивал, прятал за той стеной. Часто я совсем не мог думать о Сэлло – я видел перед собой только Торма с его коренастой фигурой и кренящейся походкой; я часто вспоминал Мать и Отца Аркаманта и даже Хоуби. Того самого Хоуби, который втолкнул Сэлло в закрытый возок, хотя она плакала и звала на помощь. Того самого ублюдка Хоуби, незаконнорожденного сына Алтана-ди, который всегда больше всех ненавидел меня и Сэл, душа которого была прямо-таки переполнена злобной завистью, который однажды чуть не утопил меня… Так, может, они там, в бассейне, позволили именно Хоуби и…

Эти мысли заставляли меня корчиться в муках на полу комнаты и затыкать себе рот краем одежды, чтобы никто не мог услышать моих диких криков.

Диэро раза два в день заходила ко мне, и хотя мне было невыносимо, когда кто-то еще видел меня в таком состоянии, она у меня чувства стыда не вызывала, даже наоборот, помогала мне чуточку воспрянуть духом. В ней было некое неяркое, нежное, неколебимое спокойствие, которое мог с нею разделить и я, когда она оказывалась рядом. Я очень ее за это любил и был безмерно ей благодарен.

Она заставляла меня понемногу есть, заставляла вставать с постели и приводить себя в порядок. Она порой могла даже заставить меня думать о том, что через отчаяние я сумею в итоге отыскать путь, ведущий назад, к жизни.

Когда же наконец я покинул свою комнатушку на чердаке и спустился вниз, именно Диэро всячески ободряла меня, вселяя в мою душу мужество.

Барна, которому сказали, что у меня лихорадка, обращался со мной ласково и говорил, что мне не стоит возобновлять свои выступления, пока я окончательно не поправлюсь. Так что, хотя большую часть времени я снова стал проводить в его обществе, зимние вечера мне часто удавалось провести у Диэро; я сидел там, наслаждался исходившим от нее покоем и беседовал с нею. Я каждый раз ждал этих вечерних бесед и потом еще долго лелеял воспоминания о том, какая у Диэро добрая улыбка, как ласково она со мной поздоровалась, какие мягкие и плавные у нее движения, – кстати, это у нее было профессиональное, ее этому специально учили, как учат актеров и танцовщиков. И все же именно ее повадка, ее манера двигаться, по-моему, лучше всего отражали ее истинную сущность. Я знал, что и она радуется моим визитам и нашим тихим беседам. Мы с Диэро очень полюбили друг друга, хотя она никогда больше не обнимала меня после того единственного раза, когда, сидя у большого камина, дала мне выплакаться всласть.

Люди подшучивали над нами – но потихоньку, осторожно поглядывая в сторону Барны, чтобы убедиться, что он не обиделся. Но его, похоже, даже веселила мысль о том, что его бывшая любовница утешает юного «школяра». Сам он никаких шуток или намеков на сей счет не отпускал – и меня даже озадачивала столь необычная деликатность, совершенно ему не свойственная. С другой стороны, Барна всегда очень уважительно обращался с Диэро. Ей же самой было безразлично, что другие подумают о ней или скажут.

Что же касается меня, то если Барна и считал, что мы с ней любовники, то это удерживало его от подозрений, что я пристаю к его девицам. Хотя они казались такими хорошенькими и доступными, что это запросто могло свести любого молодого парнишку с ума. Впрочем, на самом деле их доступность была обманчивой; это была самая настоящая ловушка, о которой меня давно уже предупредили. Люди говорили мне: если Барна дарит тебе одну из своих девушек, ты ее возьми, но только на одну ночь, да не вздумай тайком уединиться с кем-то из его фавориток! А позже, когда многие уже лучше узнали меня и стали доверять моему благоразумию, я узнал и немало жутких историй о бешеной ревности Барны. Однажды, застав кого-то из мужчин с одной из своих девушек, он переломал бедняге руки в запястьях и выгнал его в лес умирать с голоду.

Я не до конца верил этим россказням. Возможно, люди просто немного завидовали тому, что я настолько сблизился с Барной, и без зазрения совести отпугивали меня от общения с его девушками. Хоть я и был очень молод, но некоторые девушки, жившие со мной в одном доме, были еще моложе, а некоторые из них потихоньку флиртовали со мной, всячески меня нахваливали и ласкали, называли меня «господином учителем» и с прелестными ужимками умоляли, чтобы я вечером непременно рассказал «что-нибудь о любви». «Заставь нас плакать, Гэв, разбей нам сердце!» – говорили они. Ведь я, немного придя в себя, снова стал их развлекать, да и слова все снова ко мне вернулись.

Хотя в начальный период этой «агонии воспоминаний», когда на меня вновь нахлынуло все то, что я некогда безжалостно вырезал из своей памяти, единственное, что я мог вспомнить отчетливо, была Сэлло, ее смерть и вся моя жизнь в Аркаманте и в Этре. И много дней после этого мне казалось, что больше ничего я вспомнить не смогу. Я и не хотел вспоминать ничего из того, чему научился там, в доме убийц моей сестры. Все мои сокровища – история, поэзия, литература – были запятнаны пролитой ими кровью. Я не желал помнить то, чему они меня учили. Мне не нужно было ничего из того, что они мне дали и что на самом деле принадлежало только им, моим хозяевам. Я пытался оттолкнуть все это от себя, забыть свои знания, забыть этих людей.

Глупо, конечно, и в душе я это понимал. Постепенно мои душевные раны стали заживать, и мне даже стало казаться, как это всегда бывает после тяжелой болезни, что все это случилось не со мной. И мало-помалу я позволил своим знаниям вернуться ко мне, и они оказались ничем не запятнанными, ничем не опороченными. Эти знания не принадлежали моим хозяевам, они были только моими. Это было единственное мое достояние, единственное, чем я когда-либо владел. Так что я оставил все свои нелепые попытки отказаться от этих знаний и позабыть все то, что я узнал из книг. И память моя полностью вернулась ко мне и по-прежнему была такой ясной и полной, что кое-кто считал ее сверхъестественной, хотя хорошая память – дар не такой уж и редкий. И снова я мог мысленно войти в классную комнату или в библиотеку Аркаманта, мысленно открыть любую книгу и «прочесть» ее. Выступая каждый вечер в высоком зале с деревянными стенами и потолком, я уже не волновался, зная, что мне достаточно всего лишь произнести первые строки какой-нибудь поэмы или сказки – и остальное возникнет у меня перед глазами как бы само собой; казалось, моими устами говорит и поет сама поэзия, а история обновляет себя, повторяясь в моем изложении, и слова стекают с моего языка, точно воды реки.

Большинство моих слушателей считали, что я импровизирую, что я и есть создатель этих строк, поэт, непостижимым образом обретший вдохновение и умение сплетать слова и рифмы. Я не видел смысла спорить с ними. Люди, как известно, всегда знают лучше того, кто делает работу, как эту работу следует делать, и не стесняются говорить ему об этом; и ему, в общем, остается держать свое мнение при себе.

Других развлечений в Сердце Леса, пожалуй, особенно и не было. Некоторые девушки и кое-кто из мужчин умели играть на лютне и петь. Аудитория всегда относилась к нашим концертам благожелательно, а Барна, сидя в своем огромном кресле, поглаживал великолепную курчавую бороду и внимательно, с удовольствием слушал. Некоторые люди, которым не слишком интересны были история или поэзия, приходили либо для того, чтобы подлизаться к Барне, либо просто потому, что им нравилось находиться с ним рядом и делить с ним то, что доставляет ему удовольствие.

А он по-прежнему повсюду таскал меня с собой, излагая мне свои нескончаемые планы. Так, в беседах с Барной, в основном слушая его, а потому имея достаточно времени, чтобы думать самому – ибо думать получается гораздо быстрее и легче, когда ты в тепле, в сухой одежде и сыт, – я провел остаток этой зимы. Я много размышлял о том, что снова ко мне вернулось. И сам я наконец вернулся к моей Сэлло и смог теперь ее оплакивать, осознавая свою утрату и начиная отчетливо понимать, какова была моя прежняя жизнь и какой она могла бы быть.

Думать об Отце и Матери Аркаманта мне все еще было очень больно. Я по-прежнему до конца не понимал, как же мне к ним относиться. А вот о Явене я думал часто и был почти уверен, что он бы нас никогда не предал, не предал бы нашего доверия. А иногда мне приходило в голову: что, если Явен, вернувшись домой, отомстил им, хоть это и было уже бессмысленно? Впрочем, одно я знал твердо: Явен никогда не простит Торма и Хоуби, даже если и сумеет удержаться от мести. Он человек чести, и он очень любил Сэлло.

Но Явен, вполне возможно, теперь тоже мертв, убит при осаде Казикара. Недаром люди говорили, что осада Казикара оказалась для Этры не меньшим несчастьем, чем осада Этры для Казикара. Если это так, то теперь Торм – единственный наследник Аркаманта. Но от мыслей об этом душа моя по-прежнему шарахалась, точно испуганная птица.

О Сотур я мог думать только с пронзительной тоской и болью. Она хранила нам верность, сколько могла. Она ведь осталась там совсем одна, что же с ней стало? Ее, правда, почти наверняка выдали замуж, и она переехала в другое место, и, скорее всего, в такой Дом, где нет ни Эверры, ни библиотеки, ни друзей, ни надежды на спасение.

И я без конца вспоминал тот вечер, когда мы с Сэлло разговаривали в библиотеке, а Сотур вошла туда и они обе попытались объяснить мне, чего и почему они так боятся. Как же они тогда прижимались друг к другу, любящие, беспомощные!..

А я, дурак, ничего не понял!

Не только Семья предала их. Я тоже их предал. Не действием, нет, да и что я такого мог сделать? Но мне надо, надо было их понять! А я просто не хотел понимать, не хотел ничего замечать. Я сам ослепил себя своей верой. Ведь тогда я свято верил, что власть хозяина и покорность раба – это поистине священный союз, основанный на взаимном доверии. Я верил, что справедливость может существовать в обществе, основанном на несправедливости.

Ложь существует только потому, что в нее верят. Эта строка из книги Каспро тоже вернулась ко мне и резала мне душу, точно острой бритвой.

Честь может существовать где угодно, любовь может существовать где угодно, но справедливость может существовать только среди людей, которые отношения друг с другом строят на справедливости.

Теперь, казалось мне, я наконец-то понимаю планы Барны насчет восстания, теперь они обрели для меня новый смысл. Все древнее зло, освященное предками, и этот седой от времени донжон, где в подвальных темницах томятся рабы, а наверху благоденствуют хозяева, должны быть выкорчеваны с корнем, уничтожены, заменены обществом справедливым и свободным. И тогда мечта станет явью. Хвала богу удачи, думал я, ведь это он привел меня сюда, в это средоточие грядущей свободы и великих перемен!

Мне хотелось стать одним из тех, кто воплотит в жизнь мечту Барны. Я представлял себе, как отправляюсь с важным заданием в великий город Азион. Многие из Лесных Братьев были оттуда родом, и я знал, как много там живет людей, свободных и «освобожденных», как много там бывает купцов и ремесленников, среди которых беглому рабу ничего не стоит затеряться, не вызвав ни подозрений, ни лишних вопросов. Агенты Барны, расставлявшие в городах «сети» его идей, часто там бывали, выдавая себя за торговцев, купцов, скотопромышленников или просто рабов, которых фермеры послали с каким-либо поручением в город. Мне очень хотелось к ним присоединиться. Я знал, что в Азионе немало образованных людей и среди знати, и среди простого народа; я мог бы представиться там свободным человеком, ищущим место переписчика, или декламатора, или учителя, и беспрепятственно выполнять любые поручения, закладывая основы великого восстания и распространяя идеи Барны среди тамошних рабов.

Но Барна категорически этому воспротивился.

– Ты мне нужен здесь, Школяр, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты всегда был при мне.

– Но там я смогу принести тебе гораздо больше пользы, – возразил я.

Он покачал головой:

– Нет, это слишком опасно. В один прекрасный день тебя непременно спросят, где ты получил образование. И что ты им ответишь?

Это я уже обдумал и тут же выпалил:

– Скажу, что посещал школу при университете в Месуне, а потом вернулся в Азион, потому что в Урдайле слишком много грамотных людей, а здесь, в Бендайле, их куда меньше и можно как следует заработать.

– А что, если найдутся школяры из университета, которые скажут: нет, этот парень у нас никогда не учился?

– На разных факультетах там учатся сотни людей. Откуда им всем друг друга знать?

Я спорил изо всех сил, но Барна только качал своей крупной кудрявой головой, а потом совсем перестал смеяться и, помрачнев, почти сердито заявил:

– Послушай, Гэв, образованный человек всегда в толпе выделяется, уверяю тебя. А ты и так уже достаточно знаменит. Наши ребята языками повсюду болтают, ты и сам знаешь. А теперь они еще и тобой хвастаются, пытаясь заманить к нам деревенских и городских рабов. Говорят им: у нас есть такой парень, который может рассказать любую историю или поэму, какие только на свете есть! И ведь совсем еще мальчишка, а поди ж ты, настоящее чудо! В общем, при такой-то славе тебе в Азионе делать нечего. Да еще если учесть, что и имя твое всем теперь известно.

Я так и уставился на него.

– Известно? Они что, даже имя мое всем называют?

– Они называют то имя, которым ты себя сам назвал, когда к нам явился, – сказал Барна.

И я наконец понял: ни Барна, ни все остальные, за исключением Чамри Берна, не считают, что Гэв – это мое настоящее имя. Никто здесь, даже сам Барна, не называет себя тем именем, которое имел, будучи рабом.

Увидев мою изумленную физиономию, Барна тоже изменился в лице.

– Ох, клянусь Разрушителем! – воскликнул он. – Неужели ты назвался тем самым именем, которое носил в Этре?

Я кивнул.

– Ну что ж, – сказал он после минутного молчания, – если ты действительно когда-нибудь соберешься от нас уйти, непременно возьми себе новое имя! А пока это тем более основательная причина никуда тебя отсюда не отпускать. Оставайся здесь, Школяр! Твои прежние хозяева наверняка уже заявили, что от них сбежал один чересчур умный мальчишка-раб, на образование которого они потратили уйму денег. Видишь ли, хозяева просто терпеть не могут, когда от них рабы сбегают. А уж если беглецу удается от них уйти, то это им просто покоя не дает. Мы здесь, конечно, от Этры довольно далеко, но никогда нельзя быть полностью уверенным.

А мне до сих пор даже в голову не приходило, что кто-то из Аркаманта станет меня искать или тем более преследовать. Когда я, оглушенный случившимся, ушел с кладбища на берегу Нисаса, для меня это было равносильно смерти. Я уходил от настоящей, полной жизни в никуда, отказываясь ото всего сразу. И никакого страха не испытывал, потому что не испытывал и никаких желаний. Впрочем, страха я не испытывал и потом, уже снова начав жить, возродившись в лагере Барны. Видимо, за это время моя душа проделала такой долгий путь, что мне и в голову не приходила мысль о преследовании.

– Они наверняка считают, что я умер, – сказал я наконец. – Что в то утро я утопился в реке.

– А с чего им так думать?

Я молчал.

Я ведь ничего не рассказывал Барне о своей жизни. Я вообще ни с кем об этом не говорил, кроме Диэро.

– Ты оставил на берегу реки какую-то одежду, так? – спросил он. – Ну что ж, они, вполне возможно, купились на этот старый трюк. Но по-моему, ты был слишком ценной собственностью, так что если твои владельцы все же не уверены, что ты умер, то непременно держат ушки на макушке. С тех пор ведь всего года два прошло, не больше? Не стоит думать, что тебе уже ничто не грозит. Я уверен: ты только здесь можешь чувствовать себя в полной безопасности. И я бы на твоем месте как-нибудь невзначай сказал ребятам, что родом ты из Пагади или Пирама, чтобы они даже слово «Этра», говоря о тебе, не произносили, ясно?

– Да, конечно, я так и сделаю, – пролепетал я в смятении.

Неужели моя глупость поистине бесконечна? Неужели нет предела тому терпению, на которое я своим поведением обрекаю бога удачи?

Но я все же снова попросил Барну отпустить меня в Азион. На что он ответил:

– Ты свободный человек, Гэв. Приказывать я тебе не стану! Но советую все же повременить: сейчас тебе не стоит покидать Сердце Леса. Я уже говорил, что за его пределами ты никогда не будешь в безопасности. А если ты явишься в Азион сейчас, то можешь подвергнуть опасности и остальных моих людей – и там, и здесь. Да и планы нашего восстания тоже. Когда придет время отправить тебя туда, я сам об этом скажу. А если ты все-таки уйдешь сейчас, то сделаешь это против моей воли и моего желания.

И я, разумеется, спорить не стал.

Ранней весной у нас появилась пара новичков; они сбежали из Азиона, спрятавшись в крытой повозке, где возницей был человек Барны. Эти люди принесли с собой довольно большую сумму денег, украденную у прежних хозяев, и какой-то длинный футляр.

– Что это за штука такая? – спросил один из людей Барны и, открыв футляр, так неаккуратно тряхнул его, что оттуда выпал свиток, намотанный на палку, и, развернувшись в воздухе, с шелестом упал на землю. – Это еще что за тряпка? Одежда, что ли?

– Это то, о чем я просил, парень, – сказал ему Барна. – Это книга. Ты с ней поаккуратней! – Он действительно постоянно просил своих людей по возможности прихватывать книги и приносить их в лагерь. Никто, правда, до сих пор ни одной не принес, поскольку большая часть агентов Барны, как и те, кого они агитировали, читать не умели и понятия не имели, где эти книги искать и как они выглядят. Вот как, например, этот парень.

Новые члены нашего лесного братства оказались людьми образованными; одного учили бухгалтерскому делу, второго – декламации. Книги, которые они принесли с собой, оказались очень разными – несколько старинных свитков и несколько напечатанных в типографии томиков в твердом переплете; тем не менее все это вполне годилось для занятий. А одна из книг лично для меня была настоящим сокровищем: маленький, изящно изданный томик «Космологий» Каспро; ведь тот рукописный вариант, который когда-то подарил мне Мимен, я оставил в Аркаманте и горько оплакивал эту утрату.

По словам Барны, эти новички оказались «отличным уловом»: бухгалтер теперь помогал ему вести хозяйственные записи и делать расчеты, а декламатор способен был хоть целый час подряд рассказывать басни и отрывки из эпоса Бендайла, давая мне возможность передохнуть.

Я просто мечтал поскорее познакомиться с этими образованными людьми, но ничего хорошего из этого не вышло. Бухгалтер ничего не желал знать, кроме цифр и расчетов, а декламатор, его звали Пултер, сразу же ясно дал мне понять, что он гораздо старше и гораздо лучше меня образован, а потому я не гожусь ему в подметки и, стало быть, не имею ни малейшего права претендовать на беседу с ним, человеком действительно умным и знающим. Его страшно раздражало то, что большинству людей мои выступления нравились больше, чем его, хотя и у него тоже появились свои почитатели. Меня учили при декламации не выпячивать себя на первый план, а давать возможность самим словам делать свое дело, тогда как Пултер устраивал целое представление: он, точно драматический актер, и подвывал, и вопил, и переходил на шепот, и устраивал длинные паузы, а в случае особого накала страстей даже визжал.

Томик «Космологий» принадлежал ему, однако он сам признался, что Каспро ему совершенно неинтересен, что все современные поэты «темнят и заблуждаются», и отдал книгу мне. За одно это я готов был простить ему и все оскорбительные замечания в мой адрес, и нелепые подвывания во время декламации. Поэма Каспро действительно была очень сложна, но я постоянно к ней возвращался. Иногда я даже Диэро читал отрывки из нее; я по-прежнему любил в тихий послеполуденный час зайти к ней и немного посидеть, отдыхая душой.

В моей жизни никогда не было ничего подобного дружбе с этой прекрасной женщиной. И потом, лишь с одной Диэро я мог поговорить о своей прошлой жизни, об Аркаманте. Когда я был с нею, у меня пропадало всякое желание кому бы то ни было мстить, что бы то ни было ломать и преобразовывать, и я уже не испытывал ни капли гнева на мертвых, бессильных и бесполезных предков. Я понимал теперь, что именно утратил навсегда, но уже мог и вспоминать о том, что имел когда-то. Хотя Диэро никогда не бывала в Этре, она стала для меня как бы связующим звеном с этим городом, который я так долго считал своим родным. Она никогда не знала Сэлло, однако именно она вернула мне сестру, сняв тяжкое бремя с моей души.

Как и большинство рабов, Диэро росла под присмотром различных «приемных матерей», но ни брата, ни сестры у нее не было. Двоих детей, которых она родила в молодости, хозяева почти тут же продали. Диэро, разумеется, мечтала иметь настоящую семью, детей, мужа, как, впрочем, и все мы. И Барна, кстати, отлично это понимал, постоянно взывая к этому чувству в стремлении укрепить наше лесное братство.

Я был рабом необычным – ведь я всю свою жизнь прожил вместе с родной сестрой, и нас связывали необыкновенно близкие и нежные отношения. Потому и моя утрата оказалась для меня столь тяжела, а страдания – столь остры. Я полюбил Диэро, как старшую сестру, а она воспринимала меня как младшего братишку или даже сына; кроме того, по-моему, я был единственным мужчиной в ее жизни, который не выразил желания стать ее хозяином.

Она любила слушать мои рассказы о Сэлло и других обитателях Аркаманта, о золотых деньках на ферме в Венте; ее явно заинтересовали и некоторые обычаи Этры. Она также расспрашивала меня о моем происхождении, поскольку сразу признала во мне уроженца Болот, расположенных к югу от Азиона у истоков реки Расси. Диэро утверждала, что все тамошние жители внешне похожи на меня – темнокожие, невысокие, довольно хрупкого телосложения, с густыми черными волосами и длинными носами с легкой горбинкой. Она называла жителей Болот рассиу. И сказала, что они часто приходят в Азион, особенно по случаю ежемесячной ярмарки, и приносят с собой различные травы и снадобья, которые пользуются огромным спросом; торгуют они также различными корзинками весьма изящного плетения, циновками и тканями из тростникового волокна, а также сшитой из этих тканей одеждой. Все это они охотно меняют на глиняную посуду и разную металлическую утварь. Рассиу без опаски приходят в Азион, ибо их защищает от охотников за рабами старинное религиозное перемирие. Жители Азиона уважают их как людей свободных, а один из городских кварталов, можно сказать, отдан рассиу, которые издавна там поселились. Диэро была потрясена, когда узнала, что работорговцы из Этры совершают налеты на жителей Болот. «Рассиу – священный народ, – говорила она. – Они заключили договор с самим Повелителем Вод. Я думаю, твой город поплатится жестокими страданиями за то, что осмеливается угонять этих людей в рабство».

Некоторые из девушек, живших в доме Барны, относились к Диэро подчеркнуто подобострастно, подлизывались к ней, точно к полноправной хозяйке. Другие же относились к ней с уважением и доверием; а третьи просто не обращали на нее внимания, как и на всех прочих немолодых женщин. Она же вела себя со всеми одинаково – была доброжелательной, мягкой, уступчивой, держалась ровно и с тем скромным достоинством, которое и выделяло ее из всех. По-моему, среди многочисленных обитателей этого дома Диэро чувствовала себя очень одинокой. А однажды я видел, как она беседует с одной из самых молоденьких обитательниц дома, давая той возможность выговориться и выплакаться. То же самое когда-то Диэро сделала и для меня.

Детей в доме Барны не было вообще. Если какая-нибудь девушка беременела, она перебиралась в город, в один из тех домов, где жили женщины, и там рожала свое дитя; она оставляла его при себе или отдавала на воспитание – выбор был за ней. Если ей хотелось вырастить ребенка, это было прекрасно, но если она хотела снова вернуться к Барне и жить вольной жизнью, то ребенка она взять с собой, разумеется, не могла. «Мы здесь делаем детей, но при себе их не держим!» – говорил Барна под одобрительные крики и хохот своих приятелей.

Вскоре после прибытия в город Пултера и его дружка-бухгалтера у Барны в доме появилась новая девушка – причем вместе с маленькой сестренкой, расстаться с которой она категорически отказалась. Девушка была очень красивая и совсем молоденькая, всего лет пятнадцати. Звали ее Ирад. Их с сестренкой привезли из какой-то деревни близ западных границ Данеранского леса. Барна мгновенно воспылал к Ирад пылкой страстью и весьма недвусмысленно дал всем это понять. То ли Ирад уже имела опыт общения с мужчинами, то ли попросту чувствовала себя совершенно беззащитной, но она подчинялась всему, даже не пытаясь выказать какое-то сопротивление, пока ей не сказали, что сестренку у нее заберут. И тут робкая девушка превратилась в львицу. Я этой сцены не видел, но мне с восхищением рассказывали о ней. «Только попробуйте ее тронуть! Я любого на месте прикончу!» – заявила она, выхватив из-за пояса своих расшитых шаровар тонкий длинный стилет, а потом, гневно сверкая глазами, уставилась на Барну.

Барна принялся ее уговаривать, объясняя, что таковы законы этого дома, что о девочке непременно позаботятся, но Ирад больше не проронила ни слова, так и стояла с застывшим лицом, держа свой стилет наготове.

И тут вмешалась Диэро. Она вышла вперед, встала рядом с сестрами, ласково опустила руку на голову девочки, жавшейся к сестре, и спросила у Барны, рабыни ли эти пленницы. Я легко мог представить себе, как звучал ее мягкий, ровный голос, когда она задавала этот вопрос.

Барна, разумеется, ответил, что они «свободные жительницы нашего города».

– Значит, если этого захотят они сами, им обеим можно жить и со мной? – спросила Диэро.

Те мужчины, что, хихикая, рассказывали мне об этом, были уверены, что «старуха Диэро» в кои-то веки приревновала Барну к юной и прелестной Ирад. «У этой старой мегеры и зубов-то всего штуки две осталось!» – сказал один из них.

Только вряд ли этот поступок Диэро был вызван ревностью. Ей вообще не были свойственны ни зависть, ни собственнический инстинкт. Так почему же она вмешалась на этот раз? Причем настояла на своем. Она сразу увела младшую девочку ночевать к себе, а Ирад, разумеется, пошла с Барной. Но в те дни, когда он не звал Ирад в свои покои, она тоже ночевала у Диэро вместе с маленькой Меле.

Когда девушки Барны собирались все вместе, я часто даже пугался, ибо меня совершенно сбивала с толку абсолютная власть надо мной этой многократно повторенной юной женственности; и я в душе по-мужски мстил им: старался их презирать. Это были здоровые, пухлые и очень глупые девицы, готовые хоть весь день бесцельно слоняться по дому, примеряя обновки, украденные «десятинщиками» или «ловцами», и болтая о всяких пустяках. Когда исчезала та или другая – из-за беременности или родов, – это было почти незаметно; череда девиц в доме Барны, по-моему, не имела конца: каждый раз налетчики приводили с собой новых, таких же молоденьких и хорошеньких.

И я вдруг задумался: откуда же они берут столько девушек? Неужели все эти девицы решились убежать от хозяев? Неужели все они просились сюда, в лес? Неужели так уж стремились к свободе?

Ну конечно же стремились. И конечно же пытались спастись от хозяев, которые насильно заставляли их заниматься любовью.

Но разве их жизнь в доме Барны чем-то существенно отличалась от той, прежней, заставившей их бежать?

Нет, ну естественно, отличалась! По крайней мере, их здесь не били и не насиловали. Мало того, их хорошо кормили, красиво одевали, позволяли ничего не делать.

В точности как женщин в «шелковых комнатах» Аркаманта.

Я и сейчас внутренне содрогаюсь, вспоминая, как корчился от боли и стыда, когда эта мысль впервые пришла мне в голову. Я и теперь испытываю примерно те же чувства.

Я-то думал, что отныне храню и лелею образ Сэлло в кладовых своей памяти, но оказалось, что я снова позабыл о ней, что я не хочу видеть ее по-настоящему, не хочу видеть того, что заставили меня увидеть ее жизнь и смерть. Что я снова отвернулся от прошлого и от нее, спрятался от страшных воспоминаний.

И лишь с огромным трудом, да и то не сразу, я заставил себя снова пойти к Диэро. Я не был у нее уже несколько дней. По вечерам я уходил гулять в город вместе с Венне, Чамри и их друзьями. Когда же я, собравшись наконец с силами, все же зашел в покои Диэро, то от стыда просто утратил дар речи. И потом, я увидел там маленькую девочку Меле…

– Ирад обычно ночует у Барны, – как ни в чем не бывало сказала мне Диэро. – Меле тогда перебирается ко мне в спальню, и мы с ней полночи рассказываем друг другу всякие истории, верно, Меле?

Девочка энергично закивала. Ей было лет шесть. Очень маленькая, темноволосая, она сидела, прижавшись к Диэро, и не сводила с меня глаз. Но когда и я посмотрел прямо на нее, она испуганно заморгала, даже зажмурилась на мгновение, но глаз не отвела.

– Ты Клай? – спросила она.

– Нет. Меня зовут Гэв.

– Клай часто приходил в нашу деревню, – пояснила Меле. – Он тоже был на ворону похож.

– А моя сестра дразнила меня Клюворылом, – попытался пошутить я.

Она еще с минуту смотрела на меня, потом опустила глаза, улыбнулась и прошептала скороговоркой:

– Клюво-клюво-рыл!

– Они жили в деревне, совсем рядом с Болотами, – сказала Диэро. – Возможно, этот Клай как раз оттуда и был. Между прочим, у Меле тоже, по-моему, есть кровь рассиу. А взгляни-ка, Гэв, что она, умница такая, сегодня утром написала! – И Диэро показала мне клочок тонкой материи, которой мы пользовались для уроков письма, поскольку бумаги у нас почти не было. На лоскутке неуверенным крупным почерком было написано несколько букв.

– Т, М, О, Д, – прочитал я вслух. – Это ты написала, Меле?

– Да, мне было очень интересно смотреть, как пишет Диэро-йо, вот я и нарисовала… такие же штуки, только у меня они побольше получились. – Меле подскочила на месте, куда-то сбегала и принесла мне большой кусок материи, можно сказать – целый свиток, который Диэро использовала в качестве ученической тетради. Девочка развернула «свиток» и ткнула пальчиком в последние несколько строчек, написанные Диэро.

– У тебя тоже очень хорошо получилось, – похвалил я ее.

– Только эта вот немного качается, – сказала Меле, критически изучая букву «Д».

– Если бы с ней кто позанимался, так она куда лучше меня писать научилась бы, – мягко промолвила Диэро. Она редко выражала какие-либо желания, а уж если выражала, то так скромно и ненавязчиво, что я частенько этого и не замечал. К счастью, на этот раз я понял, о чем она меня просит, и кивнул.

– Да, эта буква, пожалуй, стоит не совсем уверенно, но я все равно могу отличить ее от других, – сказал я Меле. – Это буква «Д». С нее начинается имя Диэро. Хочешь научиться писать и остальные буквы этого имени?

Девочка снова молча подпрыгнула, убежала и вернулась с чернильницей и кисточкой для письма. Я поблагодарил ее, перенес все это на стол, нашел чистый кусочек полотна и написал на нем крупными буквами: ДИЭРО. Затем подтащил к столу стул, на который Меле и взгромоздилась, как на насест, тут же схватив кисточку.

Она очень неплохо скопировала это слово и получила заслуженную похвалу.

– Я могу и еще лучше написать! – заявила она и снова склонилась над столом, сурово нахмурившись; кисточку она крепко зажала в худенькой, точно лапка воробышка, ручонке, а розовый язычок от усердия крепко прикусила.

Так Диэро в очередной раз вернула мне нечто такое, что я, казалось, навсегда утратил, покинув Аркамант. Ее глаза прямо-таки сияли, когда она смотрела на нас.

И я стал приходить к ним почти каждый день – мы с Диэро занимались чтением и письмом, а заодно я и маленькую Меле учил писать буквы. Часто там бывала и старшая сестра Меле, Ирад. Она сперва очень меня стеснялась. Впрочем, и я стеснялся не меньше – она была так прекрасна и так беззащитна! И, кроме того, я постоянно и очень отчетливо чувствовал, что она принадлежит Барне, что она его собственность. Но Диэро всегда оставалась с нами, как бы защищая нас обоих. Меле обожала Диэро, да и ко мне она скоро привязалась не менее страстно и всегда стремглав бросалась навстречу с криком: «Клюворыл! Клюворыл пришел!» – душила меня в объятиях, а я подхватывал ее на руки. Понемногу и Ирад несколько оттаяла и стала относиться ко мне с большим доверием; то, что мы постоянно находились в обществе маленькой девочки, быстро нас сблизило, и вскоре мы уже чувствовали себя друг с другом совсем легко. Меле была серьезная, смешная и очень умненькая. В яростной, покровительственной любви к ней Ирад таился почти священный восторг, и она, например, часто говорила: «Меле такая умница! Сама Энну велела мне заботиться о ней».

У обеих на шее висели крошечные изображения Энну-Ме в ее кошачьем обличье – довольно-таки грубо вылепленные из глины кошачьи головы.

Мне оказалось совсем нетрудно убедить Ирад, что и ей неплохо бы научиться читать и писать вместе с Меле, и вскоре она присоединилась к нашим занятиям. Как и Диэро, она была полна сомнений и колебаний и чувствовала себя на уроках очень неуверенно. А Меле, напротив, ничуть в себе не сомневалась, быстро делала успехи, и было трогательно смотреть, как младшая сестренка опекает и поучает старшую.

Остальные девушки из нашего дома редко выучивали больше половины алфавита, очень скоро утрачивая всякий интерес к занятиям, и потом, их вечно куда-нибудь звали. Обучая Меле, я получал такое удовольствие, что это навело меня на мысль собрать детишек и устроить для них в нашем лесном городе настоящую школу. Я попытался воплотить эту идею в жизнь, но у меня ничего не вышло. Женщины не решались доверять своих дочерей молодому парню. Кроме того, считалось, что старшие дети обязаны работать в поле или на огороде вместе с матерью или присматривать за младшими дома. А многие из них просто не в состоянии были высидеть на месте хотя бы один урок, да и выучить ничего сами не могли, и их родители никак не могли уразуметь, с какой стати дети вообще должны что-то еще учить.

Мне необходима была поддержка Барны, его авторитет, а потому я явился к нему и сказал, что хотел бы создать для детей настоящую школу, для чего достаточно было бы любого свободного помещения, хотя бы комнаты, где занятия могли бы идти в строго определенные часы. По крайней мере, хотя бы читать и писать я уж точно мог бы их научить. Чтобы польстить Пултеру, я готов был попросить его иногда декламировать детям литературные произведения и рассказывать о них. А бухгалтер мог бы учить детей начаткам практической арифметики. Барна выслушал меня, кивнул и от всего сердца мою идею одобрил, но, когда я начал предлагать ему те или иные помещения, которые считал вполне подходящими, у него каждый раз находились причины, по которым это место якобы никуда не годилось. Наконец он сказал, хлопнув меня по плечу:

– Отложи это до следующего года, Школяр. Сейчас все слишком заняты, у них и времени-то свободного для тебя нет.

– У детей шести или семи лет свободного времени хватает, – возразил я.

– Да разве детишки такого возраста захотят сидеть взаперти! Им надо повсюду бегать, играть, чувствовать себя свободными как птицы!

– Но по-моему, они вовсе не чувствуют себя свободными как птицы, – снова возразил я. – Они каждый день таскаются на огород или на поле вместе со своими матерями или укачивают младших братишек и сестренок. Когда же они смогут научиться хоть чему-то еще?

– Мы позаботимся о том, чтобы они научились всему! И мы с тобой еще не раз поговорим об этом! – припечатал Барна и отправился смотреть, сколько зерна поступило в наши зернохранилища за последние дни. Он действительно постоянно был занят, и я, разумеется, сделал на это скидку, но все же был сильно разочарован.

В общем, я решил принять решение самостоятельно и предложил людям некие просветительные беседы в той пустующей комнате, которую надеялся сделать классной. Я сказал, что по вечерам буду рассказывать всем, кто захочет туда прийти, об истории городов-государств, а также Бендайла и других стран Западного побережья. В первый вечер собралось человек девять или десять; все это были мужчины; женщины не пожелали выходить на улицу в столь позднее время. Слушатели мои пришли явно в надежде на очередную порцию занимательных историй, однако два-три человека все же выказали явный интерес к многообразию обычаев и верований, от души смеялись над иноземными формами быта и мышления и с удовольствием обсуждали со мной всевозможные «почему» и «потому что». Однако все они были очень уставшими после целого дня тяжелой работы, и я, чересчур затянув свою первую лекцию, вскоре увидел, что половина моей аудитории спит. Так я в очередной раз убедился, что если все же хочу заниматься просветительством среди беглых рабов, то должен стараться поймать их в свои сети пораньше, желательно еще детьми.

Мои неудачные попытки на учительской ниве еще больше сблизили меня с Диэро и Меле; в их обществе я чувствовал себя почти счастливым. Днем я по-прежнему повсюду сопровождал Барну, однако все его интересы теперь были связаны с какими-то сиюминутными проектами – строительством новых домов или расширением общественных кухонь. Сердце Леса быстро превращалось в весьма процветающее селение; расширялась площадь, отведенная под сады и огороды, плодился скот, а «десятинщики» приносили все больше различного, «изъятого» на дорогах добра. Я часто беседовал с агентами Барны, посещавшими Азион и другие города; за кружкой слабого пива в любимой пивной Чамри они охотно рассказывали об этих путешествиях, но у меня создалось впечатление, что и там они занимаются только воровством или обменом, а отнюдь не агитацией. К тому же, по-моему, Барне очень нравилось, когда они приносят в лес всевозможные типично городские предметы роскоши.

Венне со своими приятелями, вернувшись из очередного налета, тоже нередко к нам присоединялся. Он своей работой был доволен и говорил, что она его, во-первых, возбуждает, а во-вторых, не требует убивать людей. Я как-то раз спросил у него, знают ли жители окрестных селений, откуда к ним приходят банды налетчиков и кто они такие. По словам Венне, повсюду, вплоть до самого Пирама, крестьяне называли и налетчиков, и агентов «ребятами Барны». Они с удовольствием вели с ними обмен, хотя и опасались этим заниматься, а потому постоянно торопили «ребят Барны» и уговаривали их поскорее отправиться в соседнее селение и «ободрать тамошних купцов как липку».

Я спросил Венне, говорят ли налетчики с другими людьми о восстании. Но оказалось, что он и сам ни о каком восстании не слышал. «Бунт? Это чтоб рабы бунт затеяли? Да разве ж они могут сражаться? Нам тогда надо что-нибудь вроде армии заводить, так мне кажется». Нет, он явно не был посвящен в планы Барны, и я понял, что об этом знают лишь немногие, но кто именно, помимо меня, я выяснить не сумел.

Я также интересовался, часто ли рабы в деревнях или на фермах просятся присоединиться к нам. Оказалось, что очень редко. Венне и его приятели говорили, что, даже если какой-то мальчишка и захочет убежать из дому вместе с ними, они вряд ли возьмут его с собой, ибо даже кража скота не вызывает такого мстительного преследования со стороны властей, как кража раба. Впрочем, у всех у них имелись в запасе истории о тех рабах, которым «некогда» удалось бежать и добраться до лесного города. По большей части, как я понял, этими бежавшими рабами были они сами.

– Мы ж понимали, что в город Барны нам иначе никак не попасть – только если его ребята нас с собой прихватят, – сказал мне один молодой парень из деревни на реке Расси. – И теперь я всегда по сторонам посматриваю, ищу таких же бедолаг, каким когда-то сам был.

– Что же вы, и девушек тоже вот так по сторонам высматриваете? – спросил я.

Это вызвало смех и целый водопад различных историй. Некоторые девушки, догадывался я, действительно были беглянками, однако «десятинщики» принимали их в свои ряды с большой осторожностью, «потому что за ними точно будет погоня, а они и следы-то свои скрыть не умеют, да еще и часто беременными оказываются». А второй паренек прибавил:

– Так ведь к нам в основном только беременные да всякие уродины и калеки пристать пытаются. Ну там, у кого заячья губа или еще что. А те, кого мы бы сами выбрали, взаперти сидят.

– Но вы же все-таки ухитряетесь как-то до них добраться, вон сколько красивых девушек приводите, – сказал я, желая их раззадорить.

Они снова засмеялись.

– А до них мы добираемся точно так же, как до коров и овец, – сказал главный в отряде Венне; я знал, что он, по словам Венне, отличный охотник и следопыт. – Окружаем и загоняем!

– Но не трогаем, нет, не трогаем! – прибавил еще один из их компании. – Во всяком случае, самые хорошенькие всегда Барне достаются. Он любит свеженьких.

И они наперебой принялись рассказывать всевозможные байки о похищении женщин. Оказалось, что Ирад и Меле привели в лагерь тоже парни из их отряда, и один из них стал рассказывать мне, как было дело, причем довольно сильно хвастался, зная, что Ирад – нынешняя фаворитка Барны.

– Они только за деревню вышли и в поле направились, а мы с Атером тут как тут, да еще верхом. Я только и успел, что Атеру подмигнуть, а сам подскочил к ним и хвать ту красотку. Ну и отбивалась она, я вам скажу! Прямо как разъяренная медведица! И все пыталась дотянуться ручонкой до своего стилета, который за поясом носит; теперь-то я понимаю, что мне здорово повезло: ведь если б она до него дотянулась, так точно кишки бы мне выпустила. Да и малышка тоже хороша: прямо звереныш! Знай колотит меня по ногам своей острой лопаткой, прямо в лоскуты их режет, так что Атеру пришлось ее оттащить. И он уж собрался было ее в сторонку отшвырнуть, так они обе как вцепятся друг в дружку, как прилипнут – не оторвешь! Ну, я и говорю: «Ладно, Атер, берем обеих». Связали мы их вместе, точно чурки деревянные, и пристроили передо мной на седло. У меня кобыла-то здоровенная, ей такой груз нипочем. Девчонки все время дергались и вопили, да только их никто не слышал – мы уж довольно далеко от деревни отъехали. Удачная была охота, клянусь Сампой! И вряд ли там кто этих девчонок до темноты хватился, а мы к тому времени уже половину пути проехать успели.

– По мне, так последнее дело возиться с такой бабой, которая чуть что сразу за нож хватается, – вставил Атер, крупный, медлительный мужчина. – Мне нравится, когда бабы мягкие да ласковые.

И разговор тут же свернул совсем не туда, как это часто бывает, когда выпито уже немало. Потом все принялись сравнивать разные типы женщин, и тут оказалось, что лишь у одного из восьми мужчин, сидевших за столом, есть настоящая жена, и на голову несчастного, разумеется, посыпались безжалостные шутки и гнусные намеки на то, чем она в лагере занимается, пока он в походе. Остальные же в основном выдавали желаемое за действительное – то есть говорили скорее о том, что хотели бы иметь, а не о том, что имеют на самом деле. Наш город все-таки оставался городом мужчин и был больше похож на армейский лагерь, как порой и называл его Барна.

Но если мы были солдатами, то на какой же войне мы сражались?

– Ну вот, снова он нос повесил, – сказал Венне, подталкивая меня, и закудахтал, как наседка. Я понял, что кто-то пошутил на мой счет, а я и прослушал. Смеялись они, впрочем, добродушно. Я был Школяр, книжный червь, и им нравилось, когда я играю роль «рассеянного учителя».

Вскоре я ушел домой. В тот вечер мне опять предстояло выступление. Я видел, как Барна устроился в своем просторном кресле, посадив себе на колени Ирад. Он забавлялся с нею, весьма откровенно ее лаская, и одновременно слушал, как я пересказываю одну из историй «Чамбана».

Барна нередко прилюдно ласкал своих девиц, но обычно делал это как бы шутя; он мог, например, подозвать к себе нескольких девушек сразу и громогласно попросить их «согреть его зимней ночью»; мог и столь же громогласно пригласить «на угощение» и кое-кого из своих друзей. Но это чаще случалось после пира и обильной выпивки, а не во время декламации старинной поэзии. Все вокруг только и говорили, что Ирад «совсем свела его с ума», что он каждую ночь зовет ее в свою спальню, совершенно игнорируя предыдущих фавориток. Но столь откровенное проявление похоти у всех на глазах было чем-то новым.

Ирад держалась абсолютно спокойно, подчиняясь ласкам Барны, становившимся все более страстными; лицо ее показалось мне совершенно равнодушным.

Я умолк, не закончив главу. Слова словно иссохли у меня в душе. Я совершенно утратил нить повествования, как, впрочем, и многие мои слушатели. С минуту я стоял молча, затем поклонился и сошел вниз.

– Это ведь еще не конец, верно? – спросил своим густым басом Барна.

– Нет, – сказал я. – Но по-моему, на сегодня хватит. Может быть, теперь Дорремер сыграет для нас?

– Сперва закончи эту историю! – прогремел Барна.

Но в зале уже задвигались, заговорили, а некоторые громко поддержали мою просьбу насчет музыки, и Дорремер вышла вперед со своей лютней, как это часто бывало после наших с Пултером выступлений. Похоже, пока эта выходка сошла мне с рук, так что я поспешил удалиться. Но пошел не к себе на чердак, а к Диэро. Душа моя была исполнена тревоги, и мне хотелось посоветоваться с моей старшей подругой.

Меле спала, а Диэро сидела в гостиной, не зажигая света. В окно светила яркая луна. Стояла чудесная светлая ночь, какие бывают в начале лета. Лесные птички, которых называют «ночными колокольчиками», пели где-то в темной листве деревьев, зовя и отвечая на призыв; порой негромко ухала маленькая совка. Дверь Диэро была не заперта, и я вошел без стука. Я поздоровался, сел рядом с нею, и некоторое время мы так и сидели молча. Мне очень хотелось рассказать ей о поведении Барны во время моего выступления, но нарушить ее покой я не решался; она всегда и меня как бы заражала этим своим покоем. Наконец она сказала:

– Ты сегодня что-то печальный, Гэв.

И тут я услышал на лестнице чьи-то легкие шаги. В комнату влетела Ирад. Волосы ее были распущены. Мне показалось, она задыхается.

– Не говорите, что я здесь! – прошептала она и снова выбежала в коридор.

Диэро встала. Она была похожа на иву с черными ветвями, всю серебрящуюся в лунных лучах. Она взяла кремень и кресало, высекла искру и зажгла светильник. Над маленьким масляным светильником расцвел желтоватый цветок света, и сразу в комнате все изменилось, и холодное лунное сияние отодвинулось куда-то далеко-далеко в небеса. Мне было жаль царившего здесь покоя, и я уже собрался чуть раздраженно спросить у Диэро, чего это Ирад играет в прятки, но тут на лестнице послышались куда более тяжелые шаги, и в дверях возник Барна. Его лицо показалось мне почти черным и каким-то распухшим; спутанная борода и вздыбленные курчавые волосы придавали ему еще более грозный и страшный вид.

– Где эта сучка? – заорал он. – Она здесь?

Диэро потупилась. Всю жизнь ее учили подчиняться, и вряд ли она была способна ответить ему чем-то еще, кроме уклончивого молчания. А я попросту отшатнулся от этого великана, ослепленного яростным гневом.

Барна оттолкнул нас, промчался к дверям спальни, распахнул их, заглянул внутрь и снова вернулся к нам, пристально на меня глядя.

– Ты! Ты на нее глаз положил, да? Конечно! Потому Диэро ее здесь и держит! – Он бросился на меня, точно огромный рыжий дикий кабан, угрожающе подняв руку, готовую нанести страшный удар. Но тут между нами встала Диэро, громко выкрикнув его имя. Одной рукой он отшвырнул ее в сторону, а второй вцепился мне в плечо и стал трясти меня так, как это делал когда-то Хоуби; потом надавал мне пощечин и швырнул на пол.

Не знаю, что произошло сразу после этого. Когда я немного пришел в себя, попытался сесть и что-то разглядеть сквозь отвратительную черную пелену, пульсировавшую у меня перед глазами, то увидел Диэро, скорчившуюся на полу. Барны в комнате уже не было.

Я ухитрился встать на четвереньки, потом медленно поднялся и заглянул в спальню. Там никого не было, кроме крошечной тени, скорчившейся у стены за кроватью.

– Не бойся, Меле, – сказал я, – все в порядке. – Но слова оказалось отчего-то очень трудно вытолкнуть изо рта. Рот то и дело наполнялся кровью, а справа сильно качались два зуба. – Диэро сейчас придет…

Я вернулся к ней. Она уже сидела. В слабеньком свете масляного светильника я увидел на ее нежной щеке ссадину и здоровенный синяк. У меня даже дыхание перехватило, и я опустился возле нее на колени.

– Он ее нашел, – прошептала Диэро. – Она спряталась в твоей комнате, Гэв, а он прямо туда и пошел. Что же ты теперь будешь делать? – Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна, как лед.

Я покачал головой, отчего у меня в ушах снова зазвенело, а перед глазами поплыла пелена. Я все глотал и глотал кровь.

– Что он с ней сделает? – с трудом вымолвил я. Диэро молча пожала плечами. – Он в таком гневе… он может убить ее…

– Да, наверное, он ее побьет. Но женщин он не убивает, Гэв. А вот тебе здесь оставаться нельзя.

Я решил, что она имеет в виду свою комнату. Но я ошибся.

– Ты должен уйти. Уходи скорей! Ах, зачем она пошла в твою комнату! Бедная девочка, она просто не знала, где спрятаться! Ах, Гэв, я так тебя любила! – Диэро, горько плача, на мгновение прижалась лицом к моей ладони, потом снова вскинула голову. – За нас не бойся. Здесь все обойдется. Мы же не мужчины, мы вообще не считаемся. Но тебе надо поскорей уходить.

– Я возьму с собой тебя, – сказал я. – И девочек – Ирад и Меле…

– Нет, нет, нет! – в ужасе прошептала она. – Нет, Гэв, он убьет тебя! Уходи немедленно. Нам с девочками ничего особенного не грозит. – Она встала, пошатнулась, ухватилась за край стола и некоторое время постояла так, явно борясь с головокружением; потом прошла в спальню. Я слышал, как она тихим голосом разговаривает с Меле. Потом она вышла оттуда, неся девочку на руках. Та прильнула к ней, пряча личико у нее на плече.

– Меле, детка, ты должна сказать Гэву «до свидания».

Девочка повернулась ко мне, протянула ручонки, и я взял ее, крепко прижал к себе и сказал:

– Ничего, Меле, все будет хорошо. Ты пока занимайся с Диэро, обещаешь? И помогай Ирад делать уроки. Тогда скоро вы обе станете очень умными. – Я сам не знал, что говорю. Слезы выступили у меня на глазах. Я поцеловал Меле и поставил ее на пол. Потом взял руку Диэро, поднес к губам и некоторое время не отпускал. А потом резко повернулся и вышел за дверь.

Я быстро прошел к себе в комнату, прицепил к поясу свой нож, надел куртку, сунул в карман томик Каспро и в последний раз оглядел эту маленькую комнатку, единственную «свою» комнату, какая у меня была в жизни.

Из дома Барны я выбрался через черный ход и кружным путем пошел туда, где жили сапожники. Омытый лунным светом, этот деревянный город казался мне сейчас серебристо-голубым, молчаливым и прекрасным; и прекрасны были густые черные тени, пересекавшие его.

Часть III

Глава 11

Чамри тут же проснулся, стоило мне присесть рядом на лежанку. Я объяснил, что хочу немного пожить с ним, поскольку у нас с Барной возникла размолвка.

– Какая еще размолвка? – встревожился он. И довольно быстро вытянул из меня всю эту историю, хотя я вовсе не собирался ничего особенного ему рассказывать. – Ты хочешь сказать, та девушка оказалась в твоей комнате? Ох, клянусь священным камнем, тебе надо поскорее убираться отсюда, и чем дальше, тем лучше!

Я стал спорить, доказывая, что это всего лишь недоразумение, что Барна был просто пьян. Но Чамри уже вылез из постели и рылся под своим лежаком.

– Где тут твои вещички? Твои рыболовные снасти и все остальное… Ага, вот они. Я же знал, что все здесь. Ну хорошо. Бери свои манатки, ступай к воротам и скажи охране, что хочешь еще до восхода солнца успеть к тому озеру, где форель водится. Объясни им, что самый лучший клев как раз на рассвете…

– Самый лучший клев на закате, – поправил я его.

Он глянул на меня со скорбным отвращением. Потом посмотрел более внимательно, с искренней озабоченностью, и ласково коснулся моей щеки:

– Влепил он тебе, да? Твое счастье, что он тебя прямо на месте не убил. Но если ты ему снова на глаза попадешься, он тебя точно прикончит. Он всегда так. Из-за женщины убить готов. Или если ему покажется, что кто-то его власть ослабить пытается. Я это не раз собственными глазами видел. Видел, как он человека убил. Удушил, вернее; голыми руками шею ему сломал. Вот что, бери-ка свои снасти и одеяло свое старое тоже непременно прихвати. И ступай к воротам.

Но я по-прежнему стоял столбом.

– Ох, ладно, я сам с тобой пойду, – сердито буркнул Чамри и действительно пошел со мной. Он торопливо провел меня по задам зданий к городским воротам, при этом не умолкая ни на минуту; он все время о чем-то со мной разговаривал, объяснял, что мне сказать охране и как вести себя, когда я окажусь вдали от лагеря, в лесу. – По тропам не ходи! – предупреждал он. – Все они для тебя сейчас опасны, все охраняются, и ты там почти наверняка на патруль наткнешься. Хорошо бы… Да! Вот именно! Вот пусть он тебя и проводит! Давай-ка сюда свернем на минутку. – И мы свернули на ту улицу, где жил Венне вместе со своими приятелями-налетчиками. Меня Чамри оставил в густой тени под стеной дома, а сам вошел внутрь. Я стоял, смотрел вокруг, и мне казалось, что серебристо-голубые крыши города словно танцуют, слегка покачиваясь в такт болезненному тиканью у меня в висках. Чамри вскоре снова вышел из дома, ведя за собой Венне. – Значит, так, – сказал он мне, – ты собрался не на рыбную ловлю, а на охоту. А теперь пошли!

У Венне за спиной висели два лука и колчан со стрелами.

– Мне очень жаль, что ты попал в беду, Гэв, – тихо сказал он мне.

Я попытался объяснить, что ни в какую беду я не попал, что Барна был просто пьян, что вся эта паника совершенно ни к чему, но Чамри прервал мои излияния:

– Не слушай его, Венне. По-моему, Барна ему все мозги начисто отшиб. Ты отведи его подальше, чтобы он без опаски и поскорее отсюда убрался.

– Это я могу, – сказал Венне. – Если только нас за ворота выпустят.

– А уж это мое дело, – заверил его Чамри. И действительно, он так умело заговорил зубы страже, что нас моментально выпустили за ворота. Болтая со стражниками, Чамри первым делом выяснил, не давал ли Барна каких-либо распоряжений относительно меня. Но было ясно, что о случившемся стражникам ничего не известно. Зато они прекрасно всех нас знали и запросто отпустили, предупредив лишь, чтобы мы непременно до заката вернулись назад. – Ну, я-то почти сразу вернусь, – успокоил их Чамри. – Я по ночам в лес не хожу. Я просто этих идиотов проводить вышел.

Он действительно проводил нас немного, пока мы не миновали огороды, разбитые на опушке леса.

– А что мне им сказать, когда я один назад вернусь? – спросил Венне.

– Что вы с ним в лесу разминулись. Договорились, мол, встретиться у реки, потом ты его весь день искал, но он то ли в реку свалился, то ли вообще убежал… Как думаешь, это сойдет?

Венне кивнул.

– Вранье, конечно, так себе, – задумчиво промолвил Чамри, – очень даже так себе. Но я в случае чего скажу, что не раз слышал от Гэва, как ему хочется в Азион сбежать. Вот и выйдет, что он будто бы тебя обманул – попросил, чтоб ты его на охоту взял, а сам взял да и удрал. В общем, я думаю, на твой счет подозрений не возникнет.

Венне снова кивнул; похоже, возможные подозрения его не слишком беспокоили.

Чамри повернулся ко мне.

– Гэв, – сказал он, – ты висел у меня на шее, не давая жить спокойно, с тех самых пор, как попытался напялить себе на голову мой килт. Ты взбаламутил меня, заставив вернуться к Барне, а теперь сам же от него и убегаешь. И все на мою голову! Но я все-таки от всего сердца желаю тебе удачи. Ступай на запад, беглец.

Он посмотрел на Венне, словно ища поддержки, и тот снова кивнул.

– И держись подальше от Высокогорья! – прибавил Чамри. Затем крепко обнял меня, отвернулся и тут же исчез во тьме под деревьями.

Я нехотя последовал за Венне, который без колебаний двинулся вперед по тропе, которую я почти не способен был различить в такой темноте. Мы шли так быстро, что мелькавшая меж черными ветвями и стволами деревьев луна вызывала у меня головокружение. Я все время спотыкался, и Венне, догадавшись, что мне трудно идти, немного замедлил ход.

– Здорово он тебе врезал, да? – спросил он. – Голова кружится?

Голова у меня действительно кружилась, меня даже немного подташнивало, но я заверил Венне, что это ничего, скоро пройдет, и мы пошли дальше. Я по-прежнему был уверен, что все это полнейшая нелепость, что мои друзья зря паникуют, что совершенно ни к чему было заставлять меня бежать из-за какого-то пустячного недоразумения, которое уже утром непременно разъяснилось бы. Мне и раньше доводилось быть свидетелем гнева Барны, гнева безумного, неукротимого, какого-то зверского, но это всегда продолжалось недолго, и гнев его уносился прочь, точно грозовая туча. В общем, я решил на заре сказать Венне, что поворачиваю назад.

А пока мы все шли и шли небыстрым шагом, и в ночной тиши и прохладе голова моя понемногу прояснилась. Я стал вспоминать о том, что произошло в доме Барны, и ужасные события того вечера вновь в мельчайших подробностях вставали у меня перед глазами. Я снова видел, как Барна непристойно ласкает Ирад, а она сидит совершенно неподвижно, с застывшим, лишенным всякого выражения лицом, и все вокруг, мужчины и женщины, это видят. Я снова видел исполненные ужаса глаза Ирад, когда она вбежала в комнату Диэро, спасаясь от своего бешеного преследователя. Снова видел его физиономию, искаженную безумной, слепой яростью. И тот темно-красный кровоподтек на нежной щеке Диэро…

Венне остановился на крутом скалистом берегу небольшой речушки и спустился к воде, чтобы напиться. Я тоже напился, вымыл лицо и сразу почувствовал, как сильно распухли у меня правое ухо и обе щеки; от воды их стало щипать. Где-то в чаще жалобно прокричала маленькая совка. Стало еще темнее: луна только что зашла.

– Давай подождем здесь, пока не станет хоть немного светлее, – тихо сказал Венне. Мы уселись на землю и долго молчали. Он задремал. А я то и дело мочил руку в воде и прикладывал холодную ладонь к распухшему уху и к вискам, упорно глядя куда-то во тьму. Не могу сказать, как именно в этой темноте шли мои мысли, но, по мере того как деревья, листва на них, скалы на берегу и вода в речушке стали таинственным образом вновь обретать привычные очертания, окутанные серыми предрассветными сумерками, я понял – со странной ясностью, никак не связанной с каким-либо разумным решением, – что в дом Барны мне уже никогда не вернуться.

Единственное чувство, которое я в эти минуты испытывал, был стыд. Стыд за него, стыд за себя самого. Снова я кому-то доверился и снова был предан и предал сам.

Венне выпрямился и протер глаза.

– Я пойду дальше, – сказал я ему. – И тебе вовсе не обязательно меня провожать.

– Ну что ж, – ответил он, – значит, в лагере я скажу, что ты от меня улизнул, а я весь день искал тебя, да так и не нашел. Понимаешь, мне бы хотелось, чтобы ты успел уйти как можно дальше, чтобы они тебя не поймали…

– Да они меня даже искать не будут!

– Что-то не очень я в этом уверен.

– Барна сам не захочет, чтобы я к нему вернулся.

– Зато он, скорее всего, захочет довершить начатое и окончательно вышибить тебе мозги. – Венне встал и потянулся. Я посмотрел на него с какой-то печальной любовью; этот молодой, гибкий, покрытый шрамами охотник с тихим голосом всегда был мне добрым товарищем, и мне бы очень хотелось быть уверенным, что он не навлечет на себя гнев всесильного Барны из-за того, что помог мне бежать.

– Я пойду на запад, как советовал Чамри, – сказал я. – А ты сделай круг и возвращайся назад с севера, чтобы они, если за мной действительно отправят погоню, пошли по ложному пути. Так что давай расстанемся прямо сейчас, чтобы у тебя на все времени хватило.

Но Венне настоял на том, чтобы вывести меня на тропу, по которой я наверняка смогу выйти из Данеранского леса на западную дорогу.

– Я же видел, как ты по лесу плутал! – сказал он. И надавал мне целую кучу советов: не разжигать костер, пока я окончательно не выйду из леса, помнить, что в это время года солнце садится значительно южнее обычного, и так далее. Он очень сожалел, что у меня с собой нет никакой еды. Пока мы шли – совсем без тропы, но по весьма светлому дубовому лесу, где огромные деревья росли довольно редко, – он все время присматривался к каждому холмику и комку земли; потом подошел к груде какого-то лесного мусора и сухих веток, разрыл землю, и там оказалась кладовая лесной крысы. Оттуда Венне извлек две пригоршни лесных орехов и желудей и отдал все это мне. – Поев желудей, – сказал он, – станешь немного чаще мочиться, но и такая еда все же лучше, чем ничего. А дальше, в начале западной дороги, есть довольно большая роща сладких каштанов, и на ветках, вполне возможно, еще кое-что сохранилось, так что смотри внимательно. А уж когда леса останутся совсем позади, так придется тебе либо милостыню просить, либо воровать. Впрочем, тебе ведь это уже приходилось делать, верно?

Наконец мы вышли на ту тропу, которую он искал; тропа оказалась довольно широкой и была отчетливо видна. У поворота направо, в западном направлении, я настоял, чтобы Венне отправился в обратный путь, ибо время уже близилось к полудню. Я хотел просто пожать ему руку на прощанье, но он крепко, как и Чамри, обнял меня и пробормотал:

– Да сопутствует тебе удача, Гэв! Я тебя никогда не забуду. И твои истории тоже. Да хранит тебя Глухой бог!

Он повернул назад и мгновенно исчез в тени деревьев.

А я остался стоять на тропе, пережидая эти мрачные мгновения.

Вчера в это время я завтракал вместе с веселыми обитателями дома Барны, озабоченный лишь тем, что вечером мне снова придется выступать перед полным залом. Еще вчера я чувствовал себя «школяром» Барны, любимцем Барны…

Я присел на землю рядом с тропой и подверг ревизии имевшееся у меня имущество: башмаки, штаны, рубаха, куртка, старое, рваное, омерзительно пахнущее коричневое одеяло, рыболовные крючки, полные карманы орехов и желудей, украденных у лесной крысы, хороший нож и книжка Оррека Каспро.

А еще у меня имелись бесконечные воспоминания: о моей жизни в Аркаманте, о жизни в этом лесу, о каждой книге, которую я прочел, о каждом человеке, которого я знал, о каждой ошибке, которую я совершил. На этот раз я все воспоминания взял с собой и решил, что никогда больше не откажусь от них, никогда не отвернусь от собственной памяти. Никогда больше. И мои воспоминания всюду будут со мной. Все до единого.

Но куда же мне направиться со всем этим богатством?

Пока что ответ на этот вопрос был только один: передо мной простиралась дорога, которая должна была привести меня на запад, к Болотам, в те края, где мы с Сэлло, скорее всего, и появились на свет. Именно там жил тот единственный на свете народ, к которому я принадлежал. И я сказал себе: я верну народу Великих Болот его украденных детей или по крайней мере одного. Я встал и решительно двинулся на запад.

Когда я по берегу реки уходил прочь от Этры, одинокий мальчишка в белых траурных одеждах, людям действительно могло показаться, что я тронулся умом. И это меня тогда защищало. Безумцы святы. Теперь же, идя в одиночестве по этой пустынной лесной тропе, я был на два года старше, выглядел и был одет в полном соответствии со своей сущностью – беглого, почти уже взрослого раба. Так что если бы я встретил людей, тем более охотников за рабами, то единственной защитой от подозрений была бы моя сообразительность. Может быть, конечно, мне помог бы и бог удачи, хотя ему, похоже, уже поднадоело со мной возиться.

Тропа должна была вывести меня на западную опушку Данеранского леса, и если все время держаться западного направления, то в итоге я должен был добраться до Великих Болот. Я не знал, какие селения могут встретиться мне на пути, но был уверен, что никаких более-менее крупных городов там нет. Я ведь уже когда-то раньше видел эту местность, по которой шел сейчас, – издалека, с одной из вершин Вентайнских гор, окутанных золотистым вечерним светом. Тогда она показалась мне совершенно пустынной, безлюдной. Я хорошо помнил огромную неясную тень леса на востоке и ровное открытое пространство, простиравшееся к северу. Мы с Сэл тогда долго смотрели в ту сторону, а Сотур все спрашивала, не сохранилось ли у нас хоть каких-то воспоминаний о Болотах, и я рассказал ей о сверкающей воде, о тростниках, о голубом холме вдалеке… Но Сэлло сказала, что мы были слишком малы, чтобы действительно что-то помнить. Наверное, все-таки те мои воспоминания были совсем иного рода – это были «воспоминания» о том, чего в моей жизни еще не бывало. Они тогда часто меня посещали.

А теперь у меня давно уже не было подобных видений. Наверное, покинув Этру, я оставил там не только свое прошлое, но и свое будущее. Долгое время я жил лишь сегодняшним моментом – пока минувшей зимой, поговорив с Диэро, не собрался наконец с мужеством и не оглянулся назад, вернув себе тем самым и свой странный дар, и бремя воспоминаний обо всем том, что утратил. Однако способность к предвидению, те мимолетные видения грядущих времен я, похоже, утратил навсегда.

Возможно, причиной тому стала моя затянувшаяся жизнь в лесу, среди деревьев, думал я, шагая по лесной дороге. Эти бесконечные стволы и спутанные тенистые ветви не позволяют видеть далеко вперед – ни в пространстве, ни во времени. За пределами леса, на открытой равнине, что раскинулась между голубой водой и голубыми небесами, я, возможно, вновь обрету способность смотреть вперед и видеть далеко. Разве не уверяла меня Сэлло, когда мы сидели с ней рядышком на школьной скамье, что именно эту способность я получил в наследство от народа Болот?

– Никому об этом не рассказывай, Гэв, – прошелестел у меня в ушах ее нежный тихий голос, и я почувствовал ее теплое дыхание. – Обещай, что ты ни с кем об этом разговаривать не будешь!

И я никогда ни с кем, кроме нее, об этом не разговаривал. Ни с кем из наших хозяев, наших пленителей из Аркаманта, которые подобными способностями не обладали, которые их боялись, которые меня бы просто не поняли. Ни с кем из беглых рабов – ни в лагере Бриджина, ни в Сердце Леса у Барны; впрочем, там у меня вообще никаких видений будущего и не возникало; я только и слушал, что планы Барны и его мечты о вселенской революции и освобождении рабов. Но вот если бы я оказался среди своего родного народа, где нет ни хозяев, ни рабов, я, возможно, и отыскал бы других людей, которые, как и я, обладают этой способностью видеть будущее; и может быть, они подсказали бы мне, как вернуть эту способность, как научиться ее использовать.

Подобные мысли весьма бодрили меня. На самом деле я был даже рад, что наконец остался один. Мне казалось, что весь этот год я ни на минуту не расставался с Барной, и его громкий, веселый голос постоянно звучал у меня в ушах, заполняя все мое существо, управляя моими мыслями и суждениями. Власть надо мной этого человека была подобна неким волшебным чарам, и я мог оставаться самим собой лишь в самых укромных уголках своей души, прячась там, точно в густой тени. И теперь, размеренно шагая по лесной тропе и уходя от него прочь, я мог позволить своим мыслям бродить совершенно свободно, мог по собственному желанию вернуться в любую временную точку своего пребывания в Сердце Леса, или в лагере Бриджина, или в пещере у Куги, старого безумного отшельника, который спас меня, такого же безумного, как он, мальчишку, от голодной смерти… Мысль об этом неожиданно вернула меня к реальной действительности. Я ничего не ел с прошлого вечера, и мой желудок начинал требовать обеда, а орехов, лежавших у меня в кармане, вряд ли хватило бы надолго. Я решил, что не съем ни одного орешка, пока не достигну опушки леса, а уж там устрою себе настоящий пир из украденных у лесной крысы припасов, а заодно и решу, что мне делать дальше.

Уже к середине дня тропа вынырнула из леса и, пройдя через негустую ольховую рощицу, вывела меня на довольно широкую дорогу, ведущую на юг. На дороге после недавних дождей четко отпечатались многочисленные следы колесных повозок, конских подков и овечьих копыт, хотя, сколько я ни смотрел в ту и другую сторону, на ней не было видно ни души. За дорогой виднелось открытое пространство, кое-где поросшее кустарником и бурьяном, среди которых торчали редкие купы деревьев.

Я сел, укрывшись за кустами, и торжественно разгрыз и съел десять из имевшихся у меня орехов. После чего их осталось двадцать два, и еще девять крупных желудей, которые я решил приберечь на крайний случай. Подкрепившись, я встал и храбро пошел по дороге налево, обдумывая, что мне сказать вознице, или погонщику скота, или всаднику, если те вдруг меня нагонят.

В итоге я пришел к выводу, что у меня есть пусть маленькое, но все же доказательство того, что я не просто беглый раб: та маленькая книжка, что лежит у меня в кармане. Я решил показывать ее и говорить, что жил в Азионе у одного ученого человека и хозяин попросил меня отнести эту книгу своему другу, другому ученому из Этры, который заболел и выразил горячее желание перед смертью еще раз прочитать ее. Но упросил моего хозяина прислать ему эту книгу с кем-нибудь, кто мог бы ему ее прочесть, ибо его собственные глаза уже сильно ослабели из-за болезни… В общем, я разработал эту легенду в мельчайших подробностях и настолько увлекся, что не заметил фермерской повозки, которая где-то у меня за спиной выехала с боковой дорожки на большую дорогу, и лишь звяканье упряжи и цоканье конских копыт пробудили меня от мечтаний. Обернувшись, я чуть ли не у себя над плечом увидел огромную конскую морду с ласковыми глазами и услышал:

– Залазь! – Это крикнул возница, коренастый широколицый человек, который равнодушным взглядом смерил меня с головы до ног.

Я пробормотал некое подобие приветствия.

– Да залазь же! – крикнул он снова. – До перекрестка еще топать да топать.

Я вскарабкался на сиденье. Он то и дело изучающе косился на меня. Глазки у него были удивительно маленькие и выглядели точно семечки тмина на широком каравае его лица.

– Небось в Шешу идешь, – сказал он, словно ни капли в этом не сомневался.

Я кивнул, решив, что в данном случае лучше в подробности не вдаваться.

– Что-то я на дороге ваших почти не встречаю, – заявил возница. И тут до меня дошло, что он принял меня – что он действительно меня принял! – за жителя Болот, так что теперь мне совсем не нужна сложная, только что выдуманная мною история и теперь я уже не беглый раб, а местный уроженец.

Ну и прекрасно! Кстати, этот парень, может, и не знает, что такое книга.

Весь долгий путь до перекрестка, занявший остаток того неторопливо тянувшегося дня и начало вечера, полного золотисто-пурпурных красок огромного, вполнеба, заката, возница рассказывал мне о сложных взаимоотношениях одного тамошнего фермера с его, возницы, родным дядюшкой. Затем переключился на стадо свиней и какой-то клочок земли близ селения Крысиная Вода и некую несправедливость, которую по отношению к нему, вознице, допустили. Я так толком ничего и не понял, но оказался вполне способен в нужных местах кивать и что-то ворчать себе под нос в знак одобрения или неодобрения; этого ему, впрочем, было вполне достаточно.

– Всегда любил поговорить с вашими, – заявил он, ссаживая меня у перекрестка. – Совет-то ваш по-прежнему собирается, да? А вот и твоя дорога на Шешу.

Я поблагодарил его и двинулся на юго-запад, навстречу догоравшему закату и вечерним сумеркам. Если Шеша – это селение болотных людей, думал я, то тем лучше.

Через некоторое время я остановился, расколол между двумя камнями все оставшиеся у меня орехи и съел их один за другим на ходу, потому что голод снова начал донимать меня, становясь совсем уж нестерпимым.

Наконец в густеющих сумерках я увидел впереди мерцание огней. Когда я подошел ближе, то оказалось, что это последние лучи заката играют на поверхности вод. Миновав просторный луг, где паслись коровы, я попал на околицу крошечной деревушки, стоявшей на берегу озера у самой воды. Дома там все были на сваях, и некоторые стояли прямо в озере; к ним вели длинные причалы, к которым было привязано множество лодок. Я не очень хорошо все это разглядел, уж больно устал и очень хотел есть. Меня манило к себе мерцание ласкового желтоватого света в окошке одного из домов; этот свет в сумерках показался мне просто прекрасным. Я подошел к этому дому, взобрался по деревянной лесенке на узкое крылечко и заглянул в открытую дверь. Больше всего это было похоже на гостиницу или пивную. Я увидел перед собой просторную комнату без окон, с низеньким прилавком или буфетной стойкой, но совсем без мебели. Четверо или пятеро мужчин сидели прямо на ковре, которым был застлан пол, и держали в руках маленькие глиняные чашечки. Все они одновременно посмотрели на меня и тут же отвели глаза – видимо, сочли, что неприлично так пялиться на незнакомого человека.

– Ну входи, парень, входи, – пригласил меня один из них. Все они были темнокожие, довольно хрупкого сложения и невысокие. А когда женщина за прилавком обернулась, мне показалось, что передо мной старая Гамми: те же пронзительные темные глаза, тот же орлиный нос…

– Ты откуда пришел-то? – спросила меня женщина.

– Из леса. – От волнения я говорил каким-то хриплым шепотом. Воцарилась полная тишина, и я пояснил: – Я ищу свой народ.

– Ну и кого же ты своим народом называешь? – усмехнулась женщина и снова махнула мне рукой. – Да входи же! – Я продвинулся чуть дальше от порога, думая, что выгляжу наверняка не лучше бродячего пса. Женщина что-то шлепнула на тарелку и подтолкнула тарелку ко мне.

– У меня денег нет, – тихо сказал я.

– Ешь! – сердито буркнула она. Я взял тарелку и сел с ней на скамейку у очага, только огонь в этом очаге не горел. На вкус еда напоминала что-то вроде холодной рыбной запеканки или рыбного пирога, но как следует разобраться я не успел: довольно большой кусок этого кушанья почти мгновенно исчез у меня во рту.

– Так кого все-таки ты своим народом-то называешь? – снова спросила меня женщина.

– Не знаю.

– Тогда довольно трудно будет твоих сородичей найти, – заметил один из мужчин. И все они посмотрели на меня, но не в упор и без враждебности; просто на жизненном пути им попалось нечто новое, и они украдкой, осторожно его изучали. Впрочем, мгновенное исчезновение куска запеканки вызвало среди них легкое оживление.

– Ты здешний? – спросил меня второй мужчина, потирая лысину.

– Не знаю. Нас украли – меня и мою сестру. Охотники за рабами из Этры. Этра ведь к югу отсюда, да?

– Когда это случилось? – вдруг довольно резким тоном спросила меня хозяйка.

– Четырнадцать или пятнадцать лет назад.

– Так он, должно быть, беглый раб? – с некоторой тревогой шепнул на ухо своему соседу самый старый из мужчин.

– Значит, ты тогда совсем малышом был, – сказала хозяйка. Она налила что-то в глиняную чашку, подала ее мне и спросила: – А как тебя звали?

– Гэвир. А мою сестру – Сэлло.

– И все? Ты только имена и помнишь?

Я кивнул.

– А как ты в лесу-то очутился? – дружелюбно спросил меня лысый, хотя это был, безусловно, непростой вопрос, и он все отлично понимал.

Я немного поколебался и сказал:

– Я заблудился.

К моему удивлению, этот ответ их вполне удовлетворил, во всяком случае пока. Я выпил молоко, предложенное мне этой доброй женщиной, и оно показалось мне сладким как мед.

– Может, ты еще какие-то имена помнишь? – спросила женщина.

Я покачал головой:

– Мне ведь всего год или два было.

– А твоей сестре?

– Она была года на два постарше.

– И она сейчас рабыня в Этре? – Слово «Этра» хозяйка произносила как «Эттера».

– Она умерла. – Я смотрел прямо на них; их темнокожие лица казались мне встревоженными и исполненными сочувствия. – Ее убили. Потому я и убежал.

– Ага… – промолвил лысый. – Ну что ж… И давно это было?

– Два года назад.

Он покивал, потом переглянулся с приятелями.

– Эй, Биа, дай-ка парню что-нибудь получше этой коровьей мочи! – потребовал самый старый из них; у него была беззубая улыбка, а вид несколько простоватый. – Налей ему пива, я угощаю.

– Ему молоко нужно, – возразила хозяйка, снова наливая мне полную чашку. – Если его пивом напоить, он тут же носом в пол уткнется.

– Спасибо, ма-йо, – сказал я и с благодарностью выпил молоко.

Похоже, столь почтительное обращение ее рассмешило.

– Говоришь как горожанин, а по виду настоящий рассиу, – заметила она.

– Значит, полагаешь, они пока на твой след не вышли? – спросил лысый. – Я твоих городских хозяев в виду имею.

– Они, наверное, думают, что я утонул, – сказал я.

Он кивнул.

Усталость и то, что я наконец немного утолил терзавший меня голод, а также деликатная доброжелательность этих людей, принимавших меня, пусть и осторожно, таким, какой я есть, и еще, наверное, мои собственные слова о том, что Сэлло была убита, – все это так подействовало на меня, что я чуть не расплакался. Едва сдерживая слезы, я смотрел на черные угли в очаге, словно там горел живой огонь, и тщетно пытался скрыть охватившую меня слабость.

– Выглядит как южанин, – услышал я шепот одного из мужчин, а второй сказал:

– Я знавал некую Сэлло Эво Данаха, давно, еще на Журавлиных Равнинах.

– Гэвир и Сэлло – это имена сидою, – сказал лысый. – Все, Биа, спасибо тебе, а я спать пошел. Завтра еще до рассвета выйду, так что ты заверни там что-нибудь перекусить, ладно? А ты, Гэвир, если хочешь, можешь завтра со мной пойти. На юг.

Вскоре Биа и меня отправила наверх, в общую спальню. Я постелил свое старое одеяло на какую-то лежанку, лег и тут же провалился в сон, точно камень в черную воду.

Было еще совсем темно, когда лысый разбудил меня, тряхнув за плечо.

– Идешь? – только и спросил он. Я моментально вскочил, схватил свои пожитки и последовал за ним. Я понятия не имел, куда он направляется, зачем и на чем, знал только, что на юг и мне предложено к нему присоединиться.

Внизу горел маленький масляный светильник. Хозяйка, как мне показалось простоявшая за своей стойкой всю ночь, вручила лысому большой пакет, но не из бумаги, а из чего-то странным образом похожего на промасленный шелк, затем приняла от него бронзовый четвертак и сказала:

– Да хранит тебя Ме, Аммеда.

– Да будет так, – откликнулся он и нырнул во тьму. Я последовал за ним. Мы спустились к воде, где у причала была привязана лодка, показавшаяся мне просто огромной. Аммеда отвязал веревку и шагнул в лодку так уверенно, словно всего лишь спустился еще на одну ступеньку, идя по лестнице. Я, разумеется, вел себя куда более осторожно, однако тоже поспешно влез в лодку, которая уже отплывала от причала, и скорчился на корме. Аммеда все ходил туда-сюда мимо меня, совершая во тьме какие-то загадочные действия. Золотистое сияние, исходившее из распахнутой двери гостиницы, виднелось над черной водой уже где-то далеко позади и постепенно становилось слабее света звезд, отражавшихся в озере. Мой спутник поднял парус на невысокой мачте, укрепленной в центре лодки, этот небольшой парус тут же поймал легкий попутный ветерок, и мы уверенно поплыли вперед. Я постепенно начинал привыкать к тому, что и во время плавания по лодке, оказывается, можно передвигаться, даже ходить, и к тому времени, как небо несколько посветлело, я уже мог довольно неплохо делать это, но, разумеется, только держась за что-нибудь руками.

Лодка была длинная, с невысокими бортами и палубой, окруженной низенькими канатными поручнями; а под этой палубой, занимая почти всю центральную часть лодки, я обнаружил нечто вроде низенькой комнаты.

– Так ты и живешь в лодке? – спросил я Аммеду, который уселся на корме у руля и смотрел поверх вод на разгоравшуюся в небе зарю.

Он кивнул, промолвив некое нечленораздельное «ао». Затем, помолчав, спросил:

– Ты рыбу-то ловить умеешь?

– Да, у меня и снасти с собой.

– Видел. Вот и попробуй.

Я был рад оказаться ему полезным. Вытащил свои крючки, лески и легкое складное удилище, сделанное под руководством Чамри и состоявшее из нескольких идеально соединяющихся друг с другом отрезков. Никакой наживки Аммеда мне не предложил, а у меня ничего не было, кроме нескольких желудей в кармане. Я нацепил на крючок самый червивый из них и, чувствуя себя полным дураком, уселся, свесив ноги за борт. К моему удивлению, уже через минуту у меня клюнуло, и я вытащил какую-то очень хорошенькую красноватую рыбку.

Аммеда выпотрошил ее изящным ножиком весьма опасного вида, соскоблил с нее чешую и разрезал на куски; затем вытащил из мешочка, висевшего у него на поясе, какую-то бутылочку, чем-то побрызгал из этой бутылочки на рыбу и предложил мне попробовать. Я никогда прежде не ел сырой рыбы, однако откусил без колебаний. Рыба была очень нежной и чуть сладковатой, а приправа, которой воспользовался Аммеда, оказалась попросту диким хреном. Острый вкус хрена заставил меня вспомнить, как год назад мы с Чамри Берном копали эти корешки близ лагеря Лесных Братьев.

Мой второй желудь на крючке тоже не задержался. Аммеда, выложив рыбьи потроха на каком-то листке, очень похожем на бумагу, протянул их мне и предложил использовать в качестве наживки. Вскоре я поймал еще две красные рыбки, и мы их тоже съели, приправляя диким хреном.

– Эти рыбки и других рыб тоже едят, – заметил Аммеда. – Едят себе подобных, как и люди.

– Похоже, они вообще все, что угодно, едят, – сказал я. – Как и я.

Каждый раз, испытывая голод, я с тоской вспоминаю ту замечательную кашу из пшеничных зерен, какую варили в Аркаманте, густую, с привкусом орехов, приправленную маслом и сушеными оливками. Я и тогда сразу же ее вспомнил, хотя без особой тоски, поскольку в желудке у меня находилось уже фунта полтора вкусной рыбы. Взошедшее солнце приятно пригревало мне спину. Маленькие волны лизали борта лодки. Впереди и повсюду вокруг нас расстилалась сверкающая поверхность вод, на которой тут и там виднелись зеленые пятнышки – тростниковые островки. Сытый и согревшийся, я улегся на спину на дне лодки и уснул.

До самого вечера мы шли под парусом вдоль берега какого-то озера странной вытянутой формы. А на следующий день, когда берега озера стали как бы сближаться друг с другом, образуя некий пролив или канал, мы попали в настоящий лабиринт проток и проливов, отделенных друг от друга высоченными тростниками и каким-то кустарником, растущим прямо в воде. Эти полосы серебристо-синей воды то расширялись, то сужались, точно коридоры с бледно-зелеными и буровато-коричневыми стенами, и были настолько похожи друг на друга, что я даже спросил Аммеду, как это он умудряется находить дорогу в этом невероятном водном лабиринте, и он ответил:

– А мне птицы подсказывают.

Сотни крошечных птичек порхали над зарослями кустарника; над головой пролетали утки, гуси и крупные серебристо-серые цапли; небольшие белые журавли бродили у кромки тростниковых островков. К некоторым из журавлей Аммеда обращался с неким подобием приветствия, произнося странное название или имя: Хасса.

Он больше не задал мне ни одного вопроса о моей прошлой жизни, удовлетворившись, видимо, тем, что я рассказал в тот, самый первый вечер, и о себе тоже ничего не рассказывал. Никакого недружелюбия я в этом не чувствовал; просто, по-моему, он был очень молчаливым по характеру.

Солнце весь день сияло в безоблачном небе, а ночью ему на смену выплыла ущербная луна. Я смотрел на летние созвездия, которыми так часто любовался на ферме Венте, наблюдая, как они всходят и плавно скользят по темному небосводу. Днем я ловил рыбу или просто грелся на солнышке и смотрел на кажущиеся абсолютно одинаковыми и все же чем-то незаметно отличающиеся друг от друга полосы чистой воды, на заросли тростника, на синее небо. Аммеда сидел на руле, направляя лодку. Домик под палубой оказался почти доверху забит грузом – в основном кипами какой-то очень похожей на бумагу ткани; в одних кипах она была потоньше, в других потолще, но и та и другая были очень прочными. Аммеда сказал мне, что это ткань из тростникового волокна; вообще же в этих краях из расщепленных стеблей тростника делали, по-моему, все – от мисок и тарелок до одежды и домов. Из южных и западных болот, где эту замечательную ткань в основном и делали, Аммеда возил ее в другие части своей страны, и люди с удовольствием ее покупали или на что-то обменивали. Подобный обмен зачастую приводил к тому, что жилище Аммеды оказывалось забитым всякими странными и случайными вещами – горшками, сковородками, сандалиями, очень хорошенькими плетеными поясами и накидками, глиняными кувшинами с маслом и невероятным количеством связок дикого хрена. Я догадался, что он либо сам всем этим пользуется, либо, если захочет, старается побыстрее распродать. Вырученные деньги – четвертаки, бронзовые «полуорлы», а также несколько серебряных монет – он складывал в бронзовую плошку, стоявшую в уголке, даже не пытаясь где-то их припрятать. И это, и поведение тех, с кем я в первый же вечер познакомился в Шеше, заставило меня думать, что люди на Болотах подозрительностью совсем не страдают и ничего не боятся – ни чужаков, ни друг друга.

Я знал, я даже слишком хорошо знал свою врожденную склонность чрезмерно доверять людям. Интересно, думал я, а это вообще свойство моей расы, вроде темной кожи и длинного носа с горбинкой? Ведь прежде моя излишняя доверчивость часто приводила к тому, что я, позволив другим предать меня, невольно и сам предавал совершенно невинных людей. И теперь я очень надеялся, что наконец-то попал именно туда, куда мне и было нужно: к таким людям, которые, как и я, на доверие отвечают доверием.

У меня хватало времени на подобные размышления, да и на мысли о прошлом тоже. В те долгие, полные солнечного света дни, проведенные на воде, я мог спокойно оглянуться назад и подумать. Но стоило мне подумать о том времени, что я прожил в Сердце Леса, как в ушах моих начинал звучать голос Барны, его глубокий сочный бас, заглушающий все прочие звуки и мысли; Барна снова и снова что-то рассказывал мне, что-то объяснял, на чем-то настаивал… и сейчас эта благословенная тишина вокруг, это молчание болот и молчание моего нынешнего спутника казались мне неким освобождением от тяжкого бремени и приносили необычайное облегчение.

В последний вечер моего путешествия с Аммедой я, весь день просидев с удочкой, показал ему свой улов, а он растопил «плиту» – большой керамический горшок, набитый углем и накрытый решеткой, который он установил под защитой «дома». Увидев, что я за ним наблюдаю, он сказал:

– Знаешь, у меня ведь деревни нет.

Я не совсем понял, что именно он хотел этим сказать и почему сказал так, и просто кивнул, ожидая какого-то продолжения, но он больше ничего не прибавил. Обрызгав рыбу маслом, он слегка посолил и быстро зажарил на решетке. Получилось очень вкусно. А когда мы наелись, Аммеда принес глиняный кувшин, две чашки и налил нам того, что называл «вином из рисовой травы», напитка прозрачного и весьма крепкого. Мы сидели на корме и пили вино, а лодка медленно плыла по широкой протоке. Аммеда даже не пытался поймать ветер, лишь время от времени чуть поправлял руль, чтобы не сойти с курса. Ясные сине-зелено-бронзовые сумерки окутали воду и тростники. На западном краю небосклона, дрожа, точно капля воды, повисла вечерняя звезда.

– Сидою, – сказал Аммеда, – живут у самой границы, потому туда время от времени охотники за рабами и являются. Может, ты как раз из этих мест родом. Смотри, если хочешь, оставайся пока со мной. Оглядись. А не то я через пару месяцев буду назад возвращаться и снова мимо этих берегов проплыву. Если тебе здесь не понравится, могу тебя с собой прихватить. – И, помолчав, он прибавил: – Всегда хотел иметь спутника-рыбака.

Так он, как всегда лаконично, дал мне понять, что будет очень рад, если я все же захочу к нему присоединиться.

На следующее утро, на заре, мы снова вышли на открытое водное пространство и через час или два приблизились к настоящему берегу, где росли деревья и виднелись маленькие домики на сваях. Я услышал детские крики. Ребятишки собрались у причала, встречая подплывающую лодку. «Женская деревня», – сказал Аммеда, и я увидел, что взрослые, следом за детьми спустившиеся к воде, – это одни женщины, одетые в короткие туники и чем-то похожие на Сэлло: темнокожие, кудрявые, с тонкими изящными руками и ногами. И, глядя на них, я увидел глаза Сэлло, ее лицо; она то и дело мерещилась мне, мелькала среди них, и это было странно и тревожно: видеть свою сестру среди этих незнакомок, тоже казавшихся мне сестрами.

Как только мы привязали лодку, женщины полезли через борт, чтобы посмотреть, что им предлагает Аммеда; они ощупывали ткань из тростникового волокна, нюхали кувшины с маслом и непрерывно болтали с ним и друг с другом. Со мной они не разговаривали, но какой-то мальчик лет десяти подошел ко мне, остановился напротив, широко расставив ноги, и с важным видом спросил:

– Ты кто такой? Ты чужестранец?

И я ответил, охваченный нелепой надеждой на то, что меня тут же признают:

– Нет. Меня зовут Гэвир.

Мальчишка подождал минутку, насупился, словно я его чем-то обидел, и с еще более важным видом переспросил:

– Гэвир?..

Похоже, мне нужно было иметь все-таки не одно имя!

– Назови твой клан! – потребовал мальчишка.

К нам подошла какая-то женщина и довольно бесцеремонно оттолкнула нахального мальчишку в сторону, и Аммеда сказал ей и еще одной, довольно пожилой женщине, которая подошла вместе с нею:

– Его в рабство продали. Он, возможно, из сидою.

– Ясно! – промолвила старая женщина. И, повернувшись ко мне боком, не глядя на меня, но, безусловно, обращаясь именно ко мне, спросила: – Когда же тебя отсюда забрали?

– Лет пятнадцать назад, – сказал я, и снова глупая надежда проснулась в моем исстрадавшемся сердце.

Она подумала, пожала плечами и сказала:

– Нет, он не отсюда. Ты что же, и клана своего не знаешь?

– Нет. Я был не один. Нас было двое. Моя сестра Сэлло и я.

– Меня тоже Сэлло зовут, – сказала эта женщина довольно равнодушным тоном. – Сэлло Иссиду Асса.

– Я ищу своих сородичей и свое имя, ма-йо, – сказал я и успел заметить, как она искоса метнула на меня взгляд, хоть и стояла по-прежнему вполоборота ко мне.

– Попробуй поищи среди ферузи, – посоветовала она. – Из тех мест солдаты часто людей в рабство угоняли.

– А как мне туда добраться?

– По суше, – сказал Аммеда. – И все время на юг. А протоки легко и сам переплыть сможешь.

Я отвернулся и стал собирать свои пожитки, а он все продолжал о чем-то беседовать с этой Сэлло Иссиду Ассой. Потом она ушла, и он велел мне подождать, пока она не вернется. Она принесла из деревни большой пакет из тростниковой ткани, положила его передо мной и тем же равнодушным тоном, по-прежнему отвернув от меня лицо, сказала:

– Это еда.

Я поблагодарил ее и завернул пакет с едой в свое старое одеяло, которое выстирал и высушил за время нашего путешествия по болотам и которое в скатанном виде служило мне чем-то вроде заплечного мешка. Затем я повернулся к Аммеде и еще раз от всей души поблагодарил его, а он сказал мне:

– Да хранит тебя Ме.

– Да будет так, – откликнулся я и прибавил: – И тебя пусть хранит великая Энну-Ме!

Я уже хотел спрыгнуть с причала на берег, но тут две женщины вдруг подняли страшный визг, а тот важный мальчишка так и ринулся ко мне, преграждая путь и что было сил возмущенно вопя: «Это женская деревня, женская!» Я испуганно озирался, не зная, как же мне быть, и Аммеда указал мне направо, где я заметил тропинку, выложенную по краям камнями и раковинами моллюсков и идущую по самой кромке воды.

– Мужчины ходят только здесь, – пояснил Аммеда, и я пошел по этой тропинке.

Прошел я совсем немного, и тропинка привела меня в другую деревню. Мне тут же снова стало не по себе, однако здесь на меня никто не кричал, не прогонял и не требовал держаться подальше, и я пошел дальше между маленькими домиками на сваях. Какой-то старик грелся на солнышке, сидя на крылечке домика, который, как мне показалось, был целиком сделан из плотных тростниковых циновок, прикрепленных к деревянному каркасу.

– Да хранит тебя Ме, сынок, – сказал мне старик.

Я ответил ему тем же и спросил:

– Отсюда есть дорога на юг, ба-ди?

– Заладил «бади, бади»! – проворчал он. – Что значит «бади»? Меня зовут Рова Иссиду Мени. И откуда ты только явился такой со своим «бади-бади»? Я же тебе не отец. А кто твой отец, знаешь?

Он скорее поддразнивал меня, чем сердился. У меня было такое ощущение, что он прекрасно знает то «городское» приветствие, каким воспользовался я, но не желает его принимать. Волосы у него были совсем седые, а на лице – тысяча морщинок.

– Нет, не знаю, – сказал я. – Я ищу своего отца. И свою мать. И свое имя.

– Ха! Ничего себе! – Старик осмотрел меня с головы до ног. – А почему на юг идешь?

– Хочу найти ферузи.

– Ага! Только эти ферузи – народец странный. Я бы, например, туда не пошел. Но ты иди, коли хочется. Эта тропа дальше через пастбище идет. – Он снова устроился поудобнее и принялся почесывать свои длинные, черные, костлявые ноги, похожие на журавлиные.

Больше я в деревне никого не заметил, лишь далеко на воде виднелись рыбачьи лодки. Я снова вышел на тропу, идущую через пастбище, и двинулся дальше на поиски своих сородичей.

Глава 12

До тех мест, где обитали ферузи, я шел два дня. Тропа была довольно извилистой, но в общем вела меня на юг, во всяком случае, если судить по солнцу, которое по утрам всегда было слева от нее, а на закате – справа. Многочисленные протоки среди заросших высокой густой травой лугов, окруженных ивами, мне приходилось переплывать или переходить вброд, держа над головой скатку с имуществом и башмаки, привязанные к палке. С другой стороны, идти там было легко и приятно, а сухих рыбных лепешек и соленого сыра вполне мне хватало, чтобы как следует перекусить. Время от времени я видел дымок над какой-нибудь одинокой хижиной или тропу, ведущую к маленькой деревушке, но, поскольку основная тропа по-прежнему вела меня на юг, я старался с нее не сходить. К вечеру второго дня тропа наконец свернула налево, и я, следуя по песчаному берегу огромного озера и миновав пастбище, где паслись коровы, оказался в очередном селении, состоявшем из нескольких домишек на сваях; у причалов, как всегда, были привязаны лодки. Да и все деревушки здесь были похожи одна на другую и отличались лишь незначительными особенностями, и повсюду царила одна и та же бедность, если не нищета.

Детей возле деревни видно не было, но я заприметил какого-то мужчину, расправлявшего рыболовную сеть, и направился прямиком к нему.

– Здесь ферузи живут? – крикнул я.

Он аккуратно положил сеть на землю и пошел мне навстречу.

– Да, ферузи. Это деревня Восточное Озеро, – сказал он и с мрачным видом выслушал мой рассказ о том, чего я ищу.

Ему было лет тридцать, и мне показалось, что это самый высокий мужчина из всех рассиу, которых я до сих пор встречал. Глаза у него, как ни странно, были серые; позже я узнал причину этого: он был сыном женщины с Болот и неизвестного этранского воина, который ее изнасиловал. Я сказал ему, как меня зовут, и он в ответ назвал свое имя: Рава Аттиу Сидой, а потом любезно пригласил меня к себе домой и усадил за стол.

– Рыбаки скоро в деревню вернутся, – сказал он, – и все пойдут к рыбной циновке. Если хочешь, пойдем с нами; там можно будет поспрашивать у женщин насчет твоей родни. Если у нас об этом кому и известно, так только женщинам, они всегда все знают.

Рыбацкие лодки между тем одна за другой причаливали к берегу и выгружали улов. Лодочки были легкие, с маленькими парусами, напоминавшими крылья бабочек. От голосов мужчин и лая собак деревня сразу стала оживать. Собаки, завидев берег, выпрыгивали из лодок и бросались к нему по мелководью; собаки были некрупные, с черной жесткой курчавой шерстью, большими ясными глазами и прямо-таки светскими манерами. Они приветствовали друг друга одним-единственным «гавом», энергично виляя при этом хвостом, затем одна склоняла голову, вторая принимала поклон и каждая следовала за своим хозяином. Одна собака тащила крупную мертвую птицу, по-моему лебедя, и со своими товарками здороваться не стала, а с важным видом потрусила прямиком к дому. Вскоре все мужчины, сложив улов в корзины, вереницей двинулись куда-то по тропинке. Мы с Равой последовали за ними, и вскоре на берегу небольшого залива с заросшими травой берегами я увидел женскую деревню Восточное Озеро.

Несколько женщин уже ждали на лугу возле расстеленной на земле большой тростниковой циновки. Вокруг носилась туча детей, которые, впрочем, вели себя очень осторожно и на циновку ни в коем случае не наступали. Всевозможные горшки и тростниковые короба, полные готовых кушаний, были расставлены на циновке, точно на рыночном прилавке. Мужчины сели у противоположного края циновки и тоже выложили свой улов. Даже та собака положила туда принесенную ею птицу и чуть отступила, виляя хвостом. Только теперь я начал понимать смысл выражения «рыбная циновка». Отовсюду доносились шутки и смех, но это, несомненно, был некий старинный и уважаемый обычай, и когда кто-то из мужчин выходил вперед и брал коробку или горшок с едой или женщина выбирала себе корзинку с рыбой, они непременно произносили некую, явно ритуальную, фразу в знак благодарности. Потом какая-то старуха, ткнув пальцем в лебедя, воскликнула: «А это не иначе как стрела Коры!» – и ее слова вызвали новую порцию шуток. Женщины, похоже, точно знали, кому чей улов полагается; мужчины же порой немного спорили, кому достанется то или это, но женщины тут же вносили ясность; так, например, когда двое молодых людей заспорили из-за короба с рыбными лепешками, хозяйка лепешек мгновенно разрешила спор, всего лишь кивнув одному из претендентов. И тот, кому лепешек не досталось, молча отошел в сторону, хотя и с весьма недовольным видом. Когда все разобрали, Рава вывел меня вперед и сказал, обращаясь ко всем женщинам сразу:

– Вот. Этот человек сегодня пришел в нашу деревню и сказал, что ищет своих сородичей. Солдаты угнали его в рабство в Эттеру – (он тоже говорил «Эттера», а не Этра) – еще совсем ребенком, и он знает одно лишь свое имя: Гэвир. Люди на северном краю Болот сказали ему, что он, возможно, один из сидою.

После этого женщины обступили меня со всех сторон и принялись рассматривать. Затем одна из них – лет сорока, остроносая и темнокожая – спросила:

– Сколько лет назад это случилось?

– Примерно пятнадцать, ма-йо, – ответил я. – Нас вместе с сестрой забрали. Ее звали Сэлло.

И тут какая-то старуха вскрикнула:

– Так это же дети Тано!

– Ну да, их тоже Сэлло и Гэвир звали! – поддержала старуху женщина с младенцем на руках. А та старуха, что почему-то назвала мертвого лебедя «стрелой Коры» и теперь держала его головой вниз за широкие черные перепончатые лапы, протолкнулась сквозь толпу, внимательно изучила меня с головы до ног и заявила:

– Да. Это наверняка ее дети! Дети Тано. Слава тебе, Энну-Амба, Энну-Ме!

– Тано в тот день за черным папоротником отправилась по Долгой протоке, – сказала мне одна из женщин, – и детей с собой взяла. А обратно никто из них так и не вернулся. И лодки ее потом никто не нашел.

– Говорили, что вроде утонула она, – заметила другая женщина, а ее соседка возмущенно воскликнула:

– Ничего она не утонула! Наверняка на них охотники за рабами напали! – После этих слов старуха с лебедем подошла ко мне совсем уж вплотную – видно, пыталась разглядеть в моем лице черты той женщины, которую все они когда-то хорошо знали. Молодые женщины отступили назад; они смотрели на меня совсем иными глазами, но с явным сочувствием.

И лишь та темнокожая длинноносая женщина, что первой заговорила со мной, пока что помалкивала и близко ко мне не подходила. Старуха с лебедем принялась что-то ей втолковывать, после чего темнокожая наконец подошла ко мне и сказала:

– Тано Айтано Сидой – это моя младшая сестра. А меня зовут Гегемер Айтано Сидой. – Лицо у нее при этом было чрезвычайно мрачным, а слова она произносила резко, отрывисто.

Я страшно смутился и не знал, что сказать. Но через минуту все же спросил:

– Скажи, тетушка, как же все-таки мое настоящее имя?

– Гэвир Айтана Сидой, – сказала она почти нетерпеливо. – А что, твоя мать… и твоя сестра… они тоже с тобой сюда вернулись?

– Матери своей я совершенно не помню. Мы с сестрой были рабами в Этре. А два года назад ее убили. И тогда я оттуда ушел. И направился в Данеранский лес. – Я говорил очень короткими фразами и нарочно сказал «ушел оттуда», а не «сбежал», потому что в присутствии этой женщины с зоркими и черными, как у вороны, глазами чувствовал необходимость вести себя как настоящий мужчина, а не сбежавший от хозяев мальчишка.

Она быстро и остро на меня глянула, явно стараясь не встречаться со мной глазами, и обронила:

– Хорошо. Мужчины рода Айтану позаботятся о тебе. – И тут же повернулась ко мне спиной.

Зато остальным женщинам хотелось и как следует меня разглядеть, и расспросить вволю, но, похоже, они не решились перечить моей тетке и покорно последовали за ней. Впрочем, и мужчины уже потянулись в свою деревню, так что пришлось и мне тоже уйти вместе с ними.

По дороге Рава и двое мужчин постарше все время о чем-то спорили. Я, к сожалению, понимал далеко не все – их говор звучал еще слишком непривычно для моих ушей, и в нем было немало таких слов, которых я вообще не знал. Но похоже, говорили они о том, откуда же я все-таки родом. В конце концов один из них обернулся ко мне, сказал: «Идем», и я покорно последовал за ним к его хижине.

Собственно, хижина представляла собой легкий деревянный каркас, покоившийся на деревянном настиле, а стены и крыша были сделаны из тростниковых циновок. Там не было ни окон, ни дверей, и любую из стен можно было поднять наверх, превратив дом в навес. Мой новый провожатый убрал куда-то короб и глиняный горшок с провизией, которые он обменял у женщин на рыбу, и поднял одну из стен – ту, что была обращена в сторону озера. Он привязал скатанную циновку к боковым столбикам, так что она, образуя некий козырек, очень удачно затеняла эту часть деревянного настила от горячих лучей полуденного солнца, и, усевшись на толстую циновку или тюфяк, разложенный на полу, принялся шлифовать почти готовый рыболовный крючок из раковины моллюска. Некоторое время он работал молча, не глядя на меня, потом махнул рукой в сторону «комнаты» и предложил:

– Бери сам, что хочешь.

Я чувствовал себя здесь незваным гостем, и ничего брать мне не хотелось. Я совершенно не понимал этих людей. Если я действительно тот самый пропавший из их деревни ребенок, их сородич, то неужели это все гостеприимство, которое они способны мне оказать? Я испытывал горькое разочарование, но отнюдь не намерен был это показывать – не хотелось демонстрировать собственную слабость перед этими чужими людьми с холодным сердцем. Надо непременно сохранить собственное достоинство, думал я, и держаться так же надменно, как они. В конце концов, я горожанин, человек образованный, а они варвары, дикари, живущие среди болот… И я решил: раз уж я преодолел столь долгий путь, так, по крайней мере, могу хотя бы переночевать здесь. А потом уж придумаю, куда мне идти дальше, раз и здесь для меня места не нашлось.

Я отыскал еще одну циновку и тоже уселся, но на противоположном конце этой «палубы», свесив ноги над илистым берегом озера и болтая ими в воздухе. Посидев так некоторое время, я вежливо спросил:

– Могу я узнать, как зовут хозяина этого дома?

– Меттер Айтана Сидой, – сказал он, не отрываясь от работы. Голос его звучал очень мягко.

– Так не ты ли мой отец?

– Я младший брат Гегемер, твоей тетки.

То, как он это сказал, по-прежнему не поднимая глаз, заставило меня заподозрить, что он просто очень стесняется, а вовсе не демонстрирует свое ко мне безразличие. Я догадался, что и мне не стоит особенно пялить на него глаза, но краешком глаза все же на него посматривал, и мне показалось, что он не очень-то похож на ту женщину с вороньими глазами, мою тетку, да и на меня, пожалуй, тоже.

– Значит, и моей матери ты тоже брат?

Он кивнул. Один раз, но очень энергично.

После этих слов мне пришлось все же присмотреться к нему внимательнее. Меттер был значительно моложе Гегемер и не такой темнокожий; да и черты лица у него были не такие резкие. Пожалуй, он чем-то напоминал Сэлло, такой же круглолицый, с чистой смуглой кожей. И я решил, что примерно так, наверное, выглядела и моя мать, Тано.

Ему, наверное, было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, когда пропали его старшая сестра и двое ее маленьких детей.

Я долго молчал, потом снова обратился к нему:

– Дядя…

– Ао, – откликнулся он.

– Я буду жить здесь?

– Ао.

– С тобой?

– Ао.

– Но мне надо будет многому научиться. Я ведь не знаю, как вы здесь живете.

– Анх.

Вскоре я, конечно, привык к подобным кратким ответам, которые Меттер произносил еле слышно, себе под нос. «Ао» означало «да»; «энг» – «нет»; а словечко «анх» могло означать все, что угодно, между «да» и «нет» и имело примерно такой смысл: «Я слышал, что ты сказал».

Вдруг послышалось тихое «мяу», и маленькая черная кошка, вынырнув из кучи каких-то вещей в темном углу хижины, подошла ко мне и уселась рядом, изящно обернув хвостом передние лапки. Я осторожно погладил ее по спинке. Она с наслаждением выгнулась, и я продолжал ее гладить, при этом оба мы смотрели не друг на друга, а куда-то за озеро. Мимо хижины по берегу промчалась пара черных рыбачьих собак, но кошка не обратила на них никакого внимания. И тут я заметил, что мой дядя Меттер, оказывается, оторвался от своей работы и смотрит на кошку с явным облегчением, прямо-таки написанным у него на лице.

– Прют отлично мышей ловит, – заметил он.

Я почесал Прют за ушком, и она замурлыкала.

Помолчав, Меттер прибавил:

– Мышей в этом году уйма.

Я снова почесал Прют, думая, не сказать ли ему, что и мне как-то целое лето пришлось есть мышей, это была основная моя пища. Но решил пока ничего о себе не говорить: это показалось мне неразумным, ведь пока что никто из них и не думал спрашивать меня о том, откуда я пришел и как жил в последние годы.

Только потом я понял, что никто на берегах озера Ферузи никогда о таких вещах и не спрашивает. Я долго прожил в «Эттере» – откуда приходят охотники за рабами и солдаты, которые грабят, насилуют, убивают, крадут детей рассиу, – и этого им было достаточно. Я, правда, жил и в других местах, но об этих других местах они ничего знать не хотели. Хотя не так уж много на свете людей, которые ничего не хотят знать об окружающем их мире.

И расспрашивать их об этом озерном крае оказалось тоже нелегко, но не потому, что они его плохо знали или не хотели мне о нем рассказывать. Просто это был их мир, даже больше – целая вселенная, а потому то, что их окружало, и воспринималось как некая данность, как воздух, которым они дышат. Им порой был непонятен даже смысл тех вопросов, которые я задавал. «Как это кто-то может не знать названия нашего озера? И с чего бы это он вдруг спрашивает, почему мужчины и женщины живут отдельно друг от друга? Ведь каждому ясно, что это полное бесстыдство – поселиться всем в одной деревне! И как человек может ничего не знать об обязательных вечерних обрядах поклонения богам или о тех словах, которые нужно произносить, когда кому-то даешь пищу или от кого-то ее получаешь? Как может мужчина не уметь резать тростник, а женщина – расплющивать стебли и плести циновки?» Я вскоре понял, что меня здесь воспринимают как полного незнайку, как человека совершенно невежественного; здесь я чувствовал даже большую растерянность, чем в самую первую свою зиму в лесу, хотя там поводов убедиться в своей неприспособленности к такой жизни было куда больше. Горожане могли бы сказать, что образ жизни у рассиу самый примитивный, но, по-моему, «примитивной» можно назвать только такую одинокую, нищую и жестокую жизнь, как у Куги, и все равно это слово не даст о ней верного представления. А в селениях болотных людей шла своя, особая жизнь, похожая на гобелен, сотканный из сложных родственных отношений, строгих общественных требований, обязанностей и правил. Я считаю, что это одинаково трудно – жить как по законам болотных людей, так и по законам этранцев.

Мой дядя Меттер принял меня в свой дом, не выказав особого гостеприимства, но, с другой стороны, и без малейших колебаний. Казалось, он вполне готов любить своего давным-давно пропавшего племянника. Это был человек очень скромный и мягкий, даже нежный, и его полностью устраивала та система обязанностей, обычаев и родственных отношений, которая существовала в его родном обществе, как устраивает она пчел в улье или ласточек в колонии, состоящей из сотен глиняных гнезд. Среди других мужчин Меттер особым авторитетом не пользовался, но это ничуть его не возмущало, не вызывало у него ни беспокойства, ни зависти. А вот то, что у него имелось несколько жен, служило предметом зависти и уважения среди его односельчан, хотя взаимоотношения с женщинами и стояли как бы в стороне от истинно мужской жизни. Но если я попытаюсь объяснить, как именно я понимаю жизнь настоящего сидою – а я познавал эту жизнь медленно, фрагментарно, опираясь на всевозможные догадки и предположения, – то истории моей просто не будет конца. Но я все же кое-что поясню одновременно с рассказом о том, как дальше развивались события.

Вечером мы с дядей отлично поужинали холодными рыбными лепешками, запивая их вином из рисовой травы. Вместе с нами ужинали и дядина кошка Прют, и его собака Минки, добрая старая сука, как из-под земли возникшая точно перед ужином. Минки подошла и очень вежливо поздоровалась со мной, положив свою седеющую морду мне на ладонь. После ужина Меттер исполнил некий ритуальный танец и произнес краткую хвалебную молитву в честь Повелителя Вод, как это делали и все наши соседи на своих деревянных настилах, уже окутанных ранними сумерками. Затем он развернул на полу свою постель и помог мне тоже устроить ложе из запасных циновок и моего старого одеяла. Кошка отправилась ловить мышей куда-то под хижину, а собака свернулась клубком на постели хозяина. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и легли спать, когда последние отблески заката еще не померкли на озерной воде.

А утром не успело солнце взойти, как рыбаки уже вышли на озеро, погрузившись в лодки по одному или по двое, с одной или двумя собаками. Меттер объяснил, что сейчас в озеро по протокам, соединяющим его с морем, как раз приходят большие стаи рыбы, которая называется тута, и рыбаки надеются сегодня утром устроить настоящую охоту, загоняя рыбу в сети. И если тута действительно пришла, то в течение месяца работы в обеих деревнях будет более чем достаточно: мужчины будут ловить рыбу, а женщины ее вялить. Я спросил, можно ли и мне пойти с ними, чтобы поучиться загонять рыбу и ловить ее сетями, но Меттер явно принадлежал к тому типу людей, которые просто не могут сказать «нет». Он мялся, что-то бормотал, обещая, что вот, мол, кое с кем еще надо непременно на сей счет переговорить, и я, в общем, так ничего и не понял, а потому спросил:

– Это что же, у отца моего надо разрешение спросить, что ли?

– У твоего отца? Нет, Меттер Содиа ушел на север сразу после того, как Тано пропала, – как-то невпопад ответил мой дядя. Я попытался еще что-то спросить у него об отце, но он сказал лишь: – А с тех пор никто ничего о нем и не слышал, – и почти сразу ушел, оставив меня одного во всей деревне, если не считать, конечно, кошек, тоже оставшихся дома. Здесь в каждом доме имелся по крайней мере один черный кот, а то и несколько. Когда мужчины и собаки из дома уходили, там правили кошки; они лежали на деревянных настилах, слонялись по крышам, шипя на соперников, и выносили котят поиграть на солнышке. Я сидел и наблюдал за кошками, и, хотя симпатичные котята порой заставляли меня смеяться, на сердце у меня было тяжело. Теперь я уже понял, что никакого недружелюбия в поведении Меттера не было. Но я-то пришел домой, к своим сородичам, а они оказались мне совершенно чужими, а уж я и подавно был для них чужаком.

Мне было видно, как на середине озера, далеко-далеко от берега, трепещут паруса их суденышек, точно крылышки бабочек над синей и гладкой, как шелк, водой.

Затем я заметил какую-то лодку, плывущую по направлению к деревне, точнее, большое каноэ. Гребцы в нем работали веслами, как сумасшедшие. Каноэ подлетело к топкому берегу, и люди, выпрыгнув из него, втащили его повыше, а потом направились прямо ко мне. Сперва мне показалось, что лица у них просто раскрашены, но потом я понял, что это татуировка. Многочисленные линии спускались у них от висков к подбородку, а у одного пожилого мужчины весь лоб до самых бровей и переносицу покрывали вертикальные черные линии, и он от этого был похож на черноголовую цаплю: сверху черная «шапочка», а под ней светлые перья. Шли они с важным достоинством, а у одного в руках была какая-то палка, на верхнем конце которой красовался большой пучок перьев белой цапли.

Они остановились перед хижиной Меттера, и тот пожилой спросил:

– Это ты – Гэвир Айтана Сидой?

Я встал и поклонился.

Тогда он разразился каким-то длинным торжественным монологом, из которого я не понял почти ни слова. Затем все они немного помолчали, словно ожидая какой-то моей реакции, и пожилой презрительно бросил человеку с палкой:

– Ну, этого явно ничему не учили!

Они немного посовещались, затем человек с палкой повернулся ко мне и сказал:

– Ты пойдешь с нами. Тебе необходимо пройти обряд посвящения. – На моем лице, должно быть, ничего не отразилось, и он пояснил: – Мы старейшины твоего клана, Айтану Сидою. Только мы можем сделать тебя мужчиной и разрешить тебе выполнять мужскую работу. Тебя, конечно, ничему не учили, но ты все-таки постарайся как следует, а мы будем подсказывать тебе, что и как надо делать.

– Ты не можешь и впредь оставаться таким, какой ты сейчас, – сказал пожилой. – У нас так не полагается. Мужчина, не прошедший обряда инициации, – это опасность для всей деревни и позор для его сородичей. Над ним занесена когтистая лапа Энну-Амбы, от него убегают стада Суа, так что идем. Идем скорей. – И он повернулся, чтобы идти прочь.

Я быстро спустился вниз, и они сразу окружили меня, а тот человек с палкой коснулся моей головы перьями белой цапли. Он сделал это без улыбки, но я почувствовал, что намерения у него добрые. Остальные, обступив меня со всех сторон, держались холодно, сурово и почти надменно. Мы пошли прямиком к каноэ, сели в него и оттолкнулись от берега. «Ложись на дно», – шепнул мне Перо Цапли. Я послушался и лег между ногами гребцов, разглядывая дно лодки. Оказалось, что и лодка тоже сделана из циновок, несколько раз крепко прошитых и несколько раз покрытых какой-то прозрачной пленкой вроде лака, так что борта и днище были одновременно и прочными, как металл, и достаточно гибкими.

Выплыв на середину озера, гребцы осушили свои весла-лопатки, и каноэ как бы повисло, со всех сторон окруженное тишиной. И в этой тишине какой-то человек вдруг запел. Но на этот раз слов я совершенно не понимал. Теперь-то я думаю, что пел он, скорее всего, на аританском языке, древнем языке Западного побережья, в течение многих веков бережно хранимом жителями Болот и используемом во время отправления священных обрядов и ритуалов. Впрочем, не уверен. Пение продолжалось довольно долго, порой тот человек пел один, порой к нему присоединялись еще несколько голосов. Я же по-прежнему неподвижно, точно покойник, лежал на дне лодки, отчасти погрузившись в некий транс, из которого меня вывел Перо Цапли, шепнув: «Ты плавать-то умеешь?» Я кивнул. «Ладно, но выныривай с той стороны», – прошептал он. И тут меня подхватили несколько человек, словно я и впрямь был трупом, раскачали и, подбросив высоко в воздух, вышвырнули из лодки головой вперед.

Я так неожиданно плюхнулся в воду, что сразу не понял, что же произошло. Вынырнув и стряхнув воду с ресниц, я увидел над собой борт каноэ и вспомнил слова, которые сказал мне Перо Цапли: «Выныривай с той стороны». Я снова нырнул, проплыл под лодкой, снизу казавшейся огромной, и снова вынырнул, жадно хватая ртом воздух, точно у противоположного борта. Там я некоторое время повисел, разгребая руками воду и глядя на мужчин в каноэ. Перо Цапли, потрясая своим «жезлом», кричал: «Хийи! Хийи!» – затем протянул мне тот его конец, где не было перьев, я ухватился за него и забрался в каноэ. Меня сразу подхватили несколько пар рук, помогли сесть, и я почувствовал, как на голову мне что-то с силой надели, – больше всего это было похоже на деревянный ящик, доходивший мне почти до плеч. Я даже шевельнуться внутри его не мог и ничего не видел, кроме узкой полоски света под самым подбородком. Перо Цапли снова закричал: «Хийи!» – затем послышался смех и одобрительные возгласы. Видимо, все получилось как надо. Меня с чем-то поздравляли, а я сидел, накрытый этим дурацким ящиком, и даже не пытался понять суть происходящего со мною.

То, что я рассказываю об этом обряде, никакой тайны собой не представляет; смотреть на это может каждый. Рыбаки, ловившие там рыбу, тоже подплыли поближе и с любопытством наблюдали за происходящим. Но как только на голове у меня оказался тот ящик, мы тут же на большой скорости понеслись туда, где и должен был завершиться обряд моего посвящения.

Ферузи обитали в пяти деревнях: в той, где я когда-то родился, носившей название Восточное Озеро, и в четырех других, расположенных в нескольких милях друг от друга. Для завершения обряда инициации меня отвезли в деревню Южный Берег, самую большую из всех, где хранились священные артефакты. А такие большие каноэ, как то, на котором мы плыли, здесь называли «военными», но не потому, что народы Болот когда-либо воевали с другими народами или друг с другом, а потому, что мужчинам нравилось считать себя воинами; собственно, только мужчины и имели право плавать на таких больших каноэ. Тот ящик, что напялили мне на голову, оказался маской. И пока эта маска была на мне, меня называли «Дитя Энну». Народ рассиу верит, что богиня-кошка Энну-Ме способна принимать и другое обличье, Энну-Амбы, черной болотной львицы. Вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать об инициации. Когда все было кончено, лицо у меня оказалось украшено искусной татуировкой – двумя черными линиями, спускавшимися от висков к подбородку. У меня такая темная кожа, что эти линии теперь едва заметны. Вернувшись после обряда посвящения в деревню Восточное Озеро, я увидел, что у всех тамошних мужчин по обе стороны лица тянутся такие же черные линии, а у большей части этих линий даже по две или больше.

И теперь, после прохождения обряда, я стал не просто взрослым: я стал одним из них.

Хотя, конечно, им-то я по-прежнему казался очень странным, этакой ходячей нелепостью. И по-прежнему крайне мало знал об их жизни. Но теперь они все-таки давали мне понять, что я не так уж безнадежно глуп и даже обладаю кое-какими многообещающими навыками – например, неплохо ловлю рыбу на удочку.

И обращались со мной по-прежнему как с мальчишкой. В тех краях мальчик обычно переходит из женской деревни в мужскую сразу после обряда инициации, то есть лет в тринадцать, и живет там несколько лет с кем-то из своих старших родственников – с братом матери, или со своим старшим братом, или, что бывает реже, с отцом. Отцовство на Болотах считается куда менее важным, чем родственные связи внутри материнского семейства; по матери определяется и тот клан, к которому ты принадлежишь.

В мужской деревне мальчики учились мужской работе: ловить рыбу, строить лодки, охотиться на птиц, сажать и собирать рисовую траву, рубить тростник. Женщины у себя в деревне разводили домашнюю птицу и скот, возделывали сады и огороды, плели из тростника циновки и ткали ткани; не менее важными занятиями считались также готовка пищи и запасание продуктов впрок. Мальчики старше семи-восьми лет, живущие в женской деревне, не должны были делать женскую работу; от них этого не только не ожидали, но и не позволяли им этим заниматься, так что в мужскую деревню подростки являлись обленившимися, невежественными и в общем никчемными. Во всяком случае, взрослые мужчины не уставали им это повторять. Мальчиков, однако, никогда не били – я, например, ни разу не видел, чтобы рассиу ударил другого человека, или собаку, или кошку, – но отчаянно бранили и дразнили почем зря, а также все без конца им что-то приказывали и неустанно критиковали их за неумелость, пока они более-менее не осваивали какое-нибудь мастерство. После этого они проходили второй обряд посвящения – окончательно становясь взрослыми людьми и получая разрешение жить самостоятельно в отдельной хижине, одни или с друзьями. Но вторую ступень инициации, как я уже сказал, разрешалось преодолевать только после того, как старейшины придут к выводу, что тот или иной юноша овладел хотя бы одним мастерством. Но бывало и так, рассказывали мне, что кто-то из юнцов отказывался во второй раз проходить этот обряд и предпочитал вернуться в женскую деревню и жить там как женщина до конца своих дней.

У моего дяди было несколько жен. А у некоторых женщин рассиу было по несколько мужей. Собственно, брачная церемония заключалась в том, что двое будущих супругов заявляли во время ежедневного обмена продуктами у «рыбной циновки»: «Мы поженились», вот и все. Между двумя деревнями – женской и мужской – было разбросано немало крошечных хижин со стенами из тростниковых циновок, где едва помещалась лежанка или толстая циновка из тростника, служившая постелью. Этими хижинами свободно пользовались мужчины и женщины, желавшие спать вместе и заявившие об этом у «рыбной циновки» или во время личных встреч на лесной тропе или в полях. Если какая-то пара решала пожениться, мужчина строил брачную хижину, и его жена или жены приходили туда в условленное время. Я как-то спросил своего дядю, когда он вечером в очередной раз собрался уходить, к которой из жен он сейчас направляется, и он, застенчиво улыбнувшись, сказал: «О, ну это они сами решают».

Наблюдая, как флиртуют и женихаются молодые люди, я понял, что в плане женитьбы успех в значительной степени зависит от умения мужчины ловить рыбу и умения женщины вкусно ее готовить. Этот ежедневный обмен сырья на готовую еду и происходил у «рыбной циновки». Женщины приносили жареную и вареную птицу, молочные продукты, овощи и вообще гораздо больше всевозможной еды, чем могли обеспечить мужчины с помощью одной лишь рыбной ловли, однако принесенные женщинами масло, сыр, яйца и овощи принимались как нечто само собой разумеющееся, тогда как каждая пойманная мужчинами рыбка вызывала массу шумных восторгов.

Теперь я понимал, почему у Аммеды всегда был несколько пристыженный вид, когда он готовил пойманную мной рыбу. В мужской деревне никто никогда ничего не готовил. Мальчики и неженатые молодые люди должны были договариваться и заключать сделку с кем-то из женщин или же просто к кому-то подольщаться, чтобы получить обед; в крайнем случае они брали себе то, что осталось после разбора на «рыбной циновке». Вкус у моего дяди – как в отношении женщин, так и их кулинарных способностей – был просто отменный, и я, пока жил у него, питался просто роскошно.

После инициации я прожил год как Айтана Сидой из народа рассиу, учась необходимым мужским умениям: ловить рыбу, сажать и собирать «рисовую траву», рубить тростник и складывать его на хранение. С луком и стрелами я толком управляться так и не научился, так что меня и не просили вылезти из лодки и подстрелить какую-нибудь дичь, хотя других юношей довольно часто просили об этом. Я помогал дяде забрасывать сети и верши, а пока не приходило время их вытягивать, весьма успешно ловил рыбу на удочку. Мои способности в этом деле быстро заслужили всеобщее признание и одобрение. Мы с Меттером часто брали с собой кого-то из мальчишек, вооруженных луком, чтобы он мог подстрелить какую-нибудь водную птицу; это было огромной радостью для старой Минки – ей позволялось прыгнуть в воду за подстреленным гусем или уткой, притащить птицу в лодку, а потом, гордо махая хвостом, выпрыгнуть с ней на берег. Минки всегда отдавала своих птиц Пьюмо, старшей жене моего дяди, и та каждый раз от всей души благодарила старую собаку.

Сажать и собирать «рисовую траву» – это, по-моему, самое легкое дело на свете. Осенью отплываешь по шелковой синей воде к северному берегу озера, где рисовые островки расположены рядом друг с другом, и, отталкиваясь шестом, медленно плывешь по крошечным протокам между ними, разбрасывая направо и налево пригоршни мелких, темных, сладко пахнущих семян. Затем поздней весной возвращаешься, наклоняешь высоченные стебли над лодкой и стряхиваешь туда созревшие семена при помощи маленьких деревянных грабелек, пока лодка до половины не наполнится зерном. Помнится, женщины частенько подшучивали над тем, сколько шуму поднимают мужчины, говоря о посеве и сборе дикого риса, точно о некоем «особом умении»; однако сами они всегда принимали полные мешки собранного нами риса с похвалами и благодарностью во время сборов у «рыбной циновки», приговаривая: «Вот уж я накормлю тебя до отвала!» Кстати, то, что они готовили из зерен дикого риса, было почти так же вкусно, как моя любимая каша из пшеницы.

А вот рубка тростника была работой действительно очень тяжелой. Этим приходилось особенно много заниматься в конце осени и в начале зимы, когда погода становилась пасмурной, холодной и дождливой. Но когда я немного привык стоять целыми днями в воде два-три фута глубиной и махать изогнутым серпом, соблюдая тройной ритм – срезал, собрал в пучок, передал вязальщикам, – мне эта работа стала даже нравиться. Тростник нужно увязывать в снопы быстро, пока он снова не рассыпался на отдельные стебли и не уплыл по течению, и сразу укладывать эти тяжелые снопы в лодку. У нас сложилась отличная компания молодых ребят, и мы весьма ревностно относились к возможности показать свою сноровку в этом нелегком деле; впрочем, ко мне, новичку, все относились по-доброму, и эта тяжелая работа всегда скрашивалась бесконечным запасом всевозможных шуток, прибауток, сплетен и песен, которые мы вместе с моими новыми друзьями с наслаждением орали в зарослях тростника, несмотря на противный осенний дождь и холодный ветер. Старшие мужчины резать тростник отправлялись очень редко: мешал ревматизм, который здесь почти все заполучали еще в юности.

Теперь я понимаю, что жизнь на Болотах была достаточно скучна и однообразна, но тогда это было именно то, в чем я нуждался. Такая жизнь давала мне достаточно времени не только для того, чтобы отдохнуть и поправить свое здоровье, но и для размышлений, для взросления моей души и тела, которое, в общем, взрослеть не торопилось.

Особенно спокойной, даже ленивой была вторая половина зимы. К этому времени тростник был нарезан и передан женщинам для превращения в циновки и ткани, и мужчинам заняться было особенно нечем. Работы хватало только у тех, кто строил лодки. В общем-то, все было неплохо, и меня раздражали, даже угнетали, только постоянная сырость, туманы и холод. Единственным источником тепла в хижине был крошечный очаг – точнее, керамический горшок, наполненный тлеющими углями. Так что, если выдавался солнечный денек, я уходил из холодной хижины на берег и смотрел, как строят лодки. Это было тонкое и точное мастерство. Лодки рассиу славились повсеместно. Например, большое, «военное», каноэ казалось мне похожим на стихотворную строку, в которой нет ничего лишнего, а потому поистине совершенную. Так что если я не сидел скорчившись у глиняного горшка-очага, предаваясь воспоминаниям и мечтам, то торчал на берегу, с восхищением наблюдая, как лодка прямо на глазах растет и приобретает свои изящные легкие формы. Я тоже понемногу кое-что мастерил и сделал для односельчан немало удочек, лесок и крючков; кроме того, если не было слишком сильного дождя, я ходил ловить рыбу, а также в гости – поболтать со своими новыми приятелями из числа деревенской молодежи.

Хотя женщины никогда даже не заглядывали в мужскую деревню, как, впрочем, и мужчины в женскую, для встреч у них имелось сколько угодно других мест. Мужчины и женщины с удовольствием болтали друг с другом, собравшись у «рыбной циновки», или во время рыбной ловли на озере – ибо женщины тоже ловили рыбу, особенно угрей, – или встречаясь на заросших высокой травой пастбищах для скота, расположенных подальше от берега, в более сухих местах. То, что я был удачлив в рыбной ловле, помогло мне завести друзей и среди девушек, которые с удовольствием обменивали приготовленную ими еду на мой улов. Девушки постоянно, хотя и добродушно, меня поддразнивали и даже слегка со мной флиртовали. Мы также очень любили небольшой компанией – несколько девушек и юношей – прогуливаться по берегу озера или по тропе, ведущей в луга. Уединяться парочкам было запрещено до прохождения второй инициации, и юноши, нарушившие этот закон, пожизненно изгонялись из родной деревни, так что мы старались держаться стайкой. Из девушек мне больше всех была по душе Тиссо Бету, по прозвищу Сверчок. Ее прозвали так за узкое лицо с высокими скулами и чуть впалыми щеками и худенькое тело. Она была умненькой, очень доброй и веселой, любила посмеяться и старалась всегда как-то ответить на мои вопросы, а не пялила на меня удивленно глаза, как это делали обычно деревенские, приговаривавшие: «Ну, Гэвир, это же все знают!»

Однажды я спросил у Тиссо, принято ли у них рассказывать друг другу всякие истории. Дождливые осенние дни и зимние вечера были такими долгими и скучными, что я постоянно держал ушки на макушке, надеясь услышать где-нибудь сказку или песню, но темы для разговоров как среди молодежи, так и среди взрослых людей были здесь весьма немногочисленны и без конца повторялись: события минувшего дня, планы на завтра, еда, женщины, очень редко незначительные новости, которые принес кто-то из другой деревни или встретившись с кем-то на озере или в лугах. Я бы с удовольствием развлек их, да и себя самого, какой-нибудь историей, как развлекал банду Бриджина и приятелей Барны. Но здесь, похоже, это принято не было. Я знал, что «всякие иноземные выдумки», как и любая попытка переменить устойчивый здешний распорядок вещей, жителями Болот отнюдь не приветствуются, так что у мужчин я и не спрашивал. Но, разговаривая с Тиссо, я не очень боялся попасть впросак, а потому спросил ее напрямик: неужели никто здесь даже сказок не рассказывает, не поет песен, не повествует о великом прошлом своего народа? Она рассмеялась:

– И поем, и рассказываем.

– Кто? Женщины?

– Ао.

– А мужчины?

– Энг. – Она захихикала.

– Почему же нет?

Этого она не знала. А когда я попросил ее рассказать мне какую-нибудь из историй, какую наверняка мог бы услышать, если бы, как и она, вырос в женской деревне, это ее буквально потрясло.

– Ой, Гэвир, я не могу!

– Значит, и я не могу рассказывать тебе те истории, которые давно знаю?

– Энг, энг, энг, – прошептала она. «Нет, нет, нет».

А еще мне очень хотелось поговорить с моей теткой Гегемер и расспросить ее о моей матери. Но Гегемер по-прежнему держалась отстраненно. Я не понимал почему и спросил об этом у девушек. Они смутились и ничего толком мне не ответили. Похоже было, что Гегемер Айтано – женщина весьма властная, обладающая некими особыми возможностями или умениями, и в деревне ее не слишком любят. Однажды зимой мы с Тиссо Бету прогуливались по пастбищам, чуть отстав от остальных, и я спросил ее, почему моя тетка не желает даже просто поговорить со мной.

– Ну, она же амбамер! – удивилась моему вопросу Тиссо. Слово «амбамер» означало «дочь болотного льва», это я знал, но мне пришлось все же попросить Тиссо объяснить, что это значит в жизни.

Она задумалась и ответила:

– Это значит, что она может видеть весь мир насквозь. И слышать голоса из самого далекого далека. – Тиссо посмотрела на меня, проверяя, понял ли я, что это значит. Я кивнул, хоть и не слишком уверенно. И она продолжила: – Гегемер иногда слышит, что говорят мертвые. Или те люди, которые еще не родились. В доме старух, где они поют особые песни, в нее вселяется сама Энну-Амба, и в этом обличье она может бродить по всему свету и видеть все, что уже произошло или еще только должно произойти. Знаешь, другие люди у нас тоже обладают похожими способностями, но только в детстве, но тогда они этого еще толком не понимают. Но уж если Энну-Амба берет себе в дочери какую-то девочку, та обретает способность видеть и слышать все на свете до конца своей жизни и из-за этого, по-моему, становится немного странной. – Тиссо опять ненадолго задумалась. – Знаешь, Гегемер ведь пыталась рассказать людям, что она видела, но мужчины даже слушать ее не захотели. Мужчины утверждают, что только им дана способность видеть прошлое и будущее; они говорят: «Все эти амбамер – просто сумасшедшие», но моя мама рассказывала мне, что Гегемер Айтано видела ядовитый прилив – когда множество людей с Западных Болот, где все собирают и едят моллюсков, заболели и умерли, – задолго до того, как это случилось. Она увидела это, когда сама была еще ребенком… А еще Гегемер знает, кто в деревне должен вскоре умереть, и люди из-за этого ее боятся. Или, может, она и сама из-за этого их боится… И она, например, часто предсказывает, будет ли у той или другой девушки ребенок, причем задолго до того, как эта девушка действительно выйдет замуж и забеременеет. Я сама слышала, как она говорила: «Я видела, как смеется твой ребенок, Йенни». А Йенни плакала и смеялась, она была ужасно рада это слышать, потому что давно хотела ребенка, но так ни одного и не родила. А через год у нее действительно ребеночек родился!

Все это давало мне богатую пищу для размышлений. Но ответа на свой вопрос я по-прежнему не находил.

– И все-таки я не понимаю, почему моя тетка так меня не любит, – сказал я.

– Хорошо, я расскажу тебе о том, что узнала от мамы, только ты обещай, что больше никому из мужчин этого не скажешь. – Я пообещал хранить молчание, и Тиссо объяснила: – Видишь ли, Гегемер все пыталась узнать, что случилось с ее сестрой Тано и племянниками. Она много лет пыталась это сделать. Наши старухи специально для нее устраивали песнопения, которые продолжались очень долго. Гегемер даже какие-то особые снадобья принимала, а амбамер не должна никаких таких снадобий принимать. Но Энну-Амба все равно не позволяла ей увидеть сестру или племянников. А потом… потом вдруг в деревню явился ты, а она до этого так ни разу и не смогла тебя увидеть, хотя очень старалась… И не угадала, кто ты, пока ты не назвал свое имя. И все его услышали. А Гегемер была посрамлена, и теперь она считает, что совершила непростительную ошибку, что Амба наказывает ее, потому что она отпустила Тано одну так далеко на юг и виновата в том, что солдаты изнасиловали Тано, а тебя и твою сестру продали в рабство. И она думает, что ты это знаешь. – Я хотел возразить, но Тиссо не дала мне сказать ни слова. – Знаешь душой, сердцем, а не разумом. Это ведь совсем не важно, если разумом ты чего-то не знаешь или не понимаешь, если это знает и понимает твоя душа. Так что ты для Гегемер словно живой упрек. Ты омрачаешь ей душу.

– Это она омрачает мне душу, – возразил я.

– Да, конечно, я понимаю, – печально согласилась Тиссо.

Даже странно, до чего Тиссо оказалась похожей на Сотур! Во многом очень разные, они были одинаковы в своей способности мгновенно проявить сочувствие, понять чье-то горе, пожалеть человека – причем без лишних слов.

Я оставил мысль о том, чтобы как-то сблизиться с теткой, пробиться к ней сквозь прочную броню ее вины и обиды. Но страстно мечтал узнать как можно больше о ее необычных способностях и о том, на что Тиссо намекнула, сказав, что многие жители Болот тоже обладают подобными способностями, но только в детстве. Вот что не давало мне покоя. Однако границы, отделявшие здесь мужские знания от знаний женских, соблюдались не менее строго, чем границы, пролегавшие между мужской и женской деревнями. Тиссо и без того тревожилась, так много рассказав мне о том, чего мне знать было не положено, и я не мог на нее давить и без конца о чем-то выспрашивать. А другие девушки, стоило мне задать хоть самый чепуховый вопрос, касавшийся «женских таинств», тут же начинали ухать, как совы, или трещать, как зимородки, чтобы меня не слышать и не дать мне договорить, – их пугало, что я нарушаю давно установленные правила, а кроме того, это был дополнительный повод посмеяться надо мной и сообщить мне, что я «тупица» и «невежда».

А у своих приятелей я и вовсе не решался спрашивать о странной способности некоторых жителей Болот видеть прошлое и будущее. Я и так слишком сильно от них отличался, и подобные разговоры лишь еще больше способствовали бы моему отстранению. Расспрашивать моего дядю Меттера было совершенно бесполезно: он сторонился всяческих тайн и загадок и искал лишь покоя, причем именно там, где его было легче всего обрести. Самым добрым из жителей деревни я считал Раву, но он, во-первых, был старейшиной и главой своего клана, а во-вторых, очень много времени проводил в деревне Южный Берег. В общем, получалось, что есть только один человек, которому могли бы понравиться мои вопросы: старый Перок. Он действительно был очень стар и сед; исхудалое лицо его избороздили глубокие морщины; конечности скрючил ревматизм, причинявший ему постоянные страдания. Его истерзанные артритом пальцы мало на что уже годились, однако он искусно плел и чинил рыбацкие сети, и хотя работал он медленно, но делал все исключительно хорошо. Перок жил в крошечной хижине вместе с двумя кошками. Говорил он немного, но со мной всегда был ласков. Часто его настолько одолевала болезненная хромота, что он даже к «рыбной циновке» пойти не мог. Тиссо или ее мать приносили для него еду и передавали ее через меня. Я приносил приготовленные ими кушанья к хижине старика, ставил на настил и сообщал: «Это тебе от Лали Бету, дядюшка Перок». Мы, молодежь, как я уже говорил, всех стариков называли «дядюшка».

При ясной погоде Перок обычно сидел на солнышке и возился с сетью или просто смотрел куда-то за травянистые луга, что-то напевая себе под нос. Когда я приносил ему еду, он прерывал свои занятия и ласково благодарил меня, но стоило мне отвернуться, как монотонное пение тут же возобновлялось. Если вслушаться, то полупонятные слова начинали складываться в некую странную песню о болотном льве, о повелителях рыб, о царе цапель… Это были первые серьезные песни, которые я вообще услышал в краю ферузи, которые, по крайней мере, намекали, что за ними таится некая история. И вот однажды, поставив на настил тростниковую коробку с едой, я сказал: «Это тебе от Лали Бету, дядюшка Перок», но, когда он поблагодарил меня, я не ушел, как всегда, а спросил у него:

– Скажи, дядюшка Перок, что это за песни ты поешь?

Он удивленно вскинул на меня глаза и тут же снова их опустил, некоторое время продолжая работать; затем вдруг отложил свою сеть и снова внимательно посмотрел на меня.

– После того как пройдешь второй обряд, скажу, – промолвил он.

Именно этого я и боялся. Спорить со священными законами рассиу было совершенно бессмысленно. Я пожал плечами и сказал:

– Анх.

Но Перок, видно, понял, что у меня есть еще вопросы, и ждал, когда я их задам.

– Неужели все истории рассиу священны?

Старик некоторое время задумчиво меня изучал, потом кивнул:

– Ао.

– Значит, мне нельзя даже послушать, как ты поешь?

– Энг, – мягко запретил он. – Позже. Когда побываешь во дворце царя. – Он смотрел на меня с явной симпатией. – Там ты и выучишь эти песни, как и я когда-то.

– Это дворец царя цапель?

Он кивнул и тут же прошептал:

– Энг, энг! – и приложил палец к губам, запрещая мне задавать подобные вопросы. Потом снова повторил: – Позже. Уже скоро.

– И здесь нет таких историй, которые не считались бы священными?

– Есть, но их рассказывают женщины и дети. Для мужчин они не годятся.

– Но ведь существуют же всякие истории о героях – например, о Хамнеде, о великом герое древности, который скитался по всему Западному побережью, и…

Перок некоторое время молчал, качая головой, потом сказал:

– Сюда, на Болота, он не приходил. – И снова склонился над своей работой.

Так что все сказки, басни, исторические хроники и поэмы так и остались у меня в голове взаперти; они молчали, как и книга Каспро, что покоилась, завернутая в тростниковую ткань, в доме моего дяди, единственная книга во всем краю ферузи и никем здесь не прочитанная.

Однажды весенним днем я в одиночестве удил рыбу. Дядя Меттер ушел вместе с кем-то на озеро ставить сети. Старая Минки, как всегда запрыгнув ко мне в лодку, тут же уселась на носу и застыла, точно статуэтка с кудрявыми длинными ушами. Я поставил маленький парус и позволил ветерку медленно гнать лодку вдоль берега. Я ловил на удочку рыбу ритту; это небольшие придонные рыбешки с очень сладким и сочным мясом, но страшно ленивые. Вскоре мне тоже стало лень без конца таскать их из воды, и я, бросив это занятие, просто сидел в медленно плывущей лодке, любуясь шелковистой синевой озерной воды; вдали виднелись тростниковые островки, чуть дальше низкий зеленый берег, а еще дальше высился какой-то голубой холм…

И я вдруг понял: круг замкнулся; я вернулся к тем, самым ранним, самым первым своим «воспоминаниям», или видениям, оказавшись теперь как бы внутри этих воспоминаний.

И тут же на меня нахлынули и другие «воспоминания».

Я вспоминал улицы каких-то городов, огни домов, плотными рядами выстроившихся вдоль канала или пролива, темный булыжник незнакомой, круто уходящей вверх улицы, где гулял зимний ветер… затем мне вспомнилась площадь с фонтаном перед Аркамантом, и какая-то незнакомая мне башня над гаванью, полной судов, и какое-то большое здание с исхлестанными непогодой стенами из красного кирпича – все это возникло внезапно, в вихре иных образов и видений, которые толпились перед моим внутренним взором, тесня друг друга, и тут же ускользали прочь, прежде чем я успевал их ухватить; и снова передо мной всплывало то видение моего далекого раннего детства: голубая вода, голубое небо, низкие зеленые берега и далекий холм, окутанный голубоватой дымкой, – места, где я когда-то жил и где теперь вновь оказался…

Однако видения мои начинали слабеть, расплываться, да и Минки уже стала озираться по сторонам, оглядываясь в сторону дома, так что я неторопливо развернул лодку и поплыл к деревне. Возле «рыбной циновки» уже собирались люди. У меня, правда, имелось всего лишь несколько рыбешек ритта, но Тиссо и ее мать всегда приносили для меня какую-то еду, так что я взял то, что причиталось мне, а также долю Перока и пошел назад в мужскую деревню. Подойдя к дому Перока, который, как всегда, сидел и чинил тонкую сеть, я поставил его порцию на настил и сказал:

– Это от Лали Бету. Могу я задать тебе один вопрос, дядюшка?

– Анх.

– Всю жизнь с раннего детства меня посещают некие странные видения, которые я потом долго вспоминаю. Мне видится то, чего на самом деле я еще никогда не видел, такие места, в которых я никогда не бывал… – Я умолк, а он поднял голову и не сводил с меня мрачноватого взгляда. И я спросил: – Скажи, неужели все жители Болот обладают такой способностью? Это дар богов или проклятие? И есть ли здесь такие люди, которые могли бы объяснить мне, что это такое – мои видения?

– Да, – сказал он. – В деревне Южный Берег. И по-моему, тебе надо туда отправиться.

Перок с трудом встал, спустился со своего настила вниз и пошел вместе со мной в хижину моего дяди Меттера. Дядя обедал, устроившись на настиле; рядом с ним с одной стороны сидела Минки, просительно постукивая хвостом по полу, а с другой – Прют, аккуратно обернув хвостом передние лапки. Меттер вежливо поздоровался с Пероком и предложил ему пообедать с ним вместе, но старик отказался.

– Гэвир Айтана был так добр, что принес мне еду от «рыбной циновки», – сказал он как-то, по-моему, чересчур торжественно. – Всем известно, Меттер Айтана, что в вашем роду было немало великих провидцев. Так ли это?

– Ао, – подтвердил мой дядя, не сводя со старика глаз.

– Вполне возможно, что и Гэвир Айтана тоже обладает такими способностями. Хорошо бы сообщить об этом Хранителям.

– Анх, – согласился дядя, внимательно глядя уже на меня.

– Кстати, сеть твоя будет завтра готова, – совсем другим тоном сообщил ему Перок и захромал обратно к своей хижине.

Я сел рядом с дядей и принялся за свой обед. Мать Тиссо принесла мне отличные рыбные лепешки, завернутые в листья салата и приправленные острейшим соусом из жгучего перца.

– Пожалуй, мне действительно надо съездить в Южный Берег, – сказал мне дядя. – Или, может, лучше сперва с Гегемер поговорить? Но ведь она… Нет, наверное, лучше просто съездить… не знаю.

– Можно и мне с тобой?

Минки тут же просительно застучала хвостом об пол.

– Да, пожалуй, так даже лучше будет, – с облегчением разрешил он мне.

И на следующий день мы с ним поплыли в деревню Южный Берег, где я проходил обряд посвящения. Меттер, похоже, понятия не имел, что нужно делать и к кому обращаться, так что, как только мы туда добрались, я прямиком направился к Большому Дому, где хранились всякие священные вещи и отправлялись различные обряды. Это было самое большое строение из всех, какие я видел на Болотах, с прочными стенами из тростника, в несколько слоев покрытого лаком, – примерно так же здесь мастерят и «военные» каноэ, о чем я уже рассказывал, – и с высокой тростниковой кровлей. На огороженном дворе перед Большим Домом не было совершенно никакой растительности, лишь посредине – небольшой прудик и огромная старая плакучая ива. Сам дом выглядел очень мрачно; казалось, внутри у него царит кромешная темнота, вызывающая священный ужас и смутные воспоминания об обряде инициации. Мы с Меттером туда войти не осмелились и в полном молчании ждали возле пруда, пока во двор кто-нибудь не выйдет. Я-то сперва думал, что мы отыщем в деревне каких-то представителей нашего рода Айтана и спросим у них совета, но мой дядя, видно, не считал это необходимым. Как только из дома показался какой-то человек, он бросился к нему и принялся объяснять, что его племянник, то есть я, обладает способностью видеть странные вещи. Этот незнакомец был одноглазым и в руке держал метлу – он явно вышел, чтобы подмести двор, – так что я попытался остановить Меттера, который продолжал скороговоркой вываливать все человеку, который явно ничего решить не мог и был здесь просто дворником, но Меттер умолк, лишь сказав все, что считал нужным. Человек с метлой кивнул, приосанился и сказал:

– Хорошо. Я все расскажу моему двоюродному брату Дороду Айтане, провидцу с Тростниковых Островов, и он, возможно, определит, годится ли твой племянник для обучения. Видно, сама Энну-Амба направила ваши стопы и привела вас ко мне! Ступайте с миром. Да хранит вас великая Энну-Ме!

– И тебя да хранит Энну-Ме, – с благодарностью откликнулся Меттер. – Идем, Гэвир. Все устроено. – Ему явно не терпелось поскорее уйти подальше от этого страшного дома с темным разверстым входом, так что мы прямиком направились к причалам, сели в лодку, которую охраняла верная Минки, свернувшись клубком на корме, и поплыли домой.

Я не слишком-то поверил хвастливым заверениям того одноглазого. Мне казалось, что если я действительно хочу что-то узнать о природе своих видений, то мне надо действовать самостоятельно.

И, собравшись с мужеством, во время очередного схода у «рыбной циновки» я решительно подошел к своей тетке Гегемер. Я только что обменял неплохой улов ритты на отличного толстого гуся, которого тщательно ощипал и вымыл. Я уже не раз видел, что мужчины, пытаясь завоевать расположение той или иной женщины, как раз и делают подобные подношения, а потому положил гуся перед Гегемер и сказал несколько нахальнее, чем собирался:

– Тетушка, я бы хотел получить от тебя совет и помощь. – Все-таки Гегемер была, безусловно, потрясающей женщиной, к которой просто так подойти и заговорить было невозможно.

Сперва она вообще никак на меня не прореагировала и гуся не взяла. Я прямо-таки чувствовал, как она напряжена и как ей не хочется мне отвечать. Но в конце концов она все-таки взяла мое подношение и кивком указала мне в сторону садов и огородов, где мужчины и женщины часто встречались для бесед. Туда мы с ней и направились в полном молчании; по дороге я все думал, с чего именно мне начать, и, когда она остановилась у рядка старых карликовых вишен и повернулась ко мне лицом, я сразу выпалил:

– Я знаю, тетя, что ты наделена великими способностями. Я знаю, что порой ты можешь видеть наш мир насквозь, видеть его прошлое и будущее и бродить по нему вместе с Энну-Амбой.

К моему великому изумлению, она рассмеялась, чуть удивленно, и довольно язвительным тоном сказала:

– Ха! Вот уж никогда не думала, что услышу это от мужчины!

Это меня озадачило; я заколебался, но все же сумел заставить себя продолжить.

– Я очень мало знаю, – сказал я, – но у меня, по-моему, есть две способности: я могу очень точно запоминать и воспроизводить все то, что когда-либо слышал или видел. К тому же я порой как бы «вспоминаю» то, чего со мной никогда еще не случалось, чего я никогда не слышал и не видел… – Я запнулся и стал ждать, что она скажет.

Она слегка отвернулась, погладила кривоватый шершавый ствол крошечного вишневого деревца и спросила все с той же злой насмешливостью:

– И что же я, женщина, могу сделать для мужчины, обладающего такими способностями?

– Ты можешь объяснить мне, что это такое. Как мне понимать эти видения? Можно ли их как-то использовать? Там, где я раньше жил, в том большом городе, а также в Данеранском лесу, ни у кого больше таких способностей не было. Я думал, что если смогу вернуться к своему народу, то там, возможно, мне объяснят, что к чему. Но по-моему, никто здесь этого не может или не хочет, кроме тебя.

Она совсем от меня отвернулась и довольно долго молчала. Наконец она посмотрела мне прямо в лицо и сказала:

– Я могла бы чему-то научить тебя, Гэвир, если бы ты вырос в родной деревне. – Только сейчас я заметил, как крепко она сжимает губы, чтоб не дрожали. – А теперь слишком поздно. Слишком поздно, Гэвир. Женщина ничему не может научить мужчину. И ты должен был понять это еще там, где жил раньше!

Я ничего не сказал ей в ответ, но она, видно, прочла по моему лицу, что я с нею не согласен и что она причинила мне сильную боль.

– Что же мне еще сказать тебе, сын моей сестры? – горестно воскликнула она. – Ты действительно обладаешь всеми этими способностями. Тано могла пересказать любую историю, которую хоть раз слышала, и повторить слово в слово то, что случайно услышала несколько лет назад. И я действительно могу «бродить по миру вместе с Энну-Амбой», как ты выразился, – что бы это ни значило в моей жизни. Возвращать прошлое с помощью своей памяти – это великий дар. И «помнить» то, чего еще не было, – дар не менее великий. Как этим пользоваться, спрашиваешь ты меня? Я не знаю. И никогда этого не знала. Возможно, это знают мужчины, которые свысока смотрят на женщин и на то, что женщинам «мерещится», считая эти видения бессмысленными и глупыми. Спроси у них! Я же тебе ничего сказать не могу. Но прошу тебя: береги свой второй дар, тот, которым обладала и твоя мать Тано, ибо этот дар, по крайней мере, не сведет тебя с ума!

Она больше на меня не смотрела и глаза то и дело отводила в сторону, но я заметил, как яростно они сверкают, непроницаемые и черные, как у вороны. И голоса наши звучали на удивление похоже.

– Что хорошего в моей памяти, во всех тех историях, которые я помню, если мужчинам не разрешается ни рассказывать их, ни слушать? – сказал я, чувствуя, как мой гнев, с таким трудом сдерживаемый, вновь вскипает и рвется навстречу ее яростному гневу.

– Ничего хорошего, – согласилась она. – Тебе бы следовало родиться женщиной, Гэвир Айтана. Тогда по крайней мере один из тех даров, какими ты обладаешь, возможно, принес бы тебе счастье.

– Но я не женщина, Гегемер Айтано, – с горечью промолвил я.

Она искоса глянула на меня, и выражение ее лица переменилось.

– Нет, – сказала она. – Но пока еще и не совсем мужчина. Хотя вскоре ты им станешь. – Она помолчала, глубоко вздохнула и снова заговорила: – Если хочешь, я дам тебе один совет, хотя вряд ли ты им воспользуешься. Видишь ли, пока ты помнишь себя, с тобой ничего плохого случиться не может. Но как только ты начнешь помнить дальше и шире, ты начнешь терять себя… ты начнешь блуждать в лесу собственных воспоминаний и видений. Не теряй себя, сын Тано Айтано! Держись собственной жизни. Помни себя. Никто не говорил мне, что нужно делать именно так. Никто, кроме меня, не скажет тебе, как именно следует поступать. Что ж, рискни. А я, если когда-нибудь увижу тебя во время своих «прогулок со львом», непременно расскажу тебе, что видела. Иного подарка у меня для тебя, увы, нет. Ответного подарка. – И она, точно поясняя, что имеет в виду, качнула тушкой гуся, держа его за перепончатые красные лапы, потом нахмурилась и ушла.

А поздней весной, когда уже совсем потеплело, я однажды вернулся вместе с Минки и дядей с рыбной ловли и увидел, что на нашем настиле сидят двое незнакомцев. Один из них, высокий, довольно крепкого телосложения, не свойственного рассиу, был одет в длинную узкую рубаху из тончайшей тростниковой ткани, отбеленной так, что она стала почти белоснежной; я решил, что это, должно быть, какой-то жрец или чиновник. Второй человек выглядел совершенно обычно и казался очень молчаливым и застенчивым. Мужчина в длинной рубахе назвался Дородом Айтаной и монотонно перечислил наши с ним сложные родственные связи. Тут Меттер вдруг сказал, что ему надо срочно отнести наш улов к «рыбной циновке», и поспешил убраться восвояси, тем более что этот Дород сказал, что они пришли поговорить именно со мной. Когда он ушел, Дород сказал, покровительственно мне улыбаясь:

– Мне говорили, что ты приходил к нам, в Южный Берег, и меня искал.

– Вполне возможно, просто я этого тогда еще не знал, – ответил я весьма распространенной среди жителей Болот фразой, помогающей им избежать как прямого отрицания, так и излишней ответственности.

– И ты никогда не видел меня в своих видениях?

– По-моему, никогда, – скромно ответил я.

– А между тем пути наши сближались уже довольно давно, – сообщил мне Дород. У него были глубокий сочный голос и весьма впечатляющая манера держаться. – Я знаю, что ты вырос среди чужеземцев и находишься в нашем краю всего лишь год. Меня известил о том, что ты наконец объявился, один наш сородич из Большого Дома. Ты ищешь учителя? Можешь считать, что уже нашел его. Я же нашел провидца, которого давно искал. А теперь мы с тобой отправимся в мою деревню Тростниковые Острова и как можно скорее начнем занятия. Ибо ты слишком поздно попал в родные края, слишком поздно. Тебе следовало бы уже несколько лет учиться тому, как правильно воспринимать свои видения. Ничего, мы постараемся непременно все наверстать, не теряя больше времени, верно? И если мы очень постараемся, ты уже через год или два войдешь в полную силу, но для этого тебе придется вкладывать в наши занятия всю душу. И тогда твоя вторая инициация станет для тебя не просто посвящением в рыбаки или рубщики тростника. Ты станешь провидцем своего клана! Сейчас в роду Айтана провидца нет. Его нет уже много лет. Так что мы тебя давно ждали, Гэвир Айтана! Ты был очень нам нужен!

Из всего сказанного лишь эти последние слова действительно проникли мне в самое сердце. Разве мог я думать, что кто-то будет ждать моего прихода? Я, украденное у матери дитя, беглый раб, ставший для своего родного народа почти призраком, чувствующий себя повсюду чужим, разве мог я надеяться, что кто-то захочет меня ждать?

– Хорошо, я пойду с тобой, – сказал я Дороду Айтане.

Глава 13

Тростниковые Острова – это самая западная, самая маленькая и самая бедная из пяти деревень края. Ее домишки рассыпаны по островам и островкам залива в юго-западной части огромного озера Ферузи. Дород жил вместе со своим кротким и молчаливым двоюродным братом Темеком на болотистом, со всех сторон окруженном тростником крошечном мысу. В женской деревне женщин было совсем мало, гораздо меньше, чем мужчин в мужской, и эти женщины совсем мне не понравились: они казались какими-то равнодушными и надменными. В общем, в двух деревнях было, наверное, человек сорок, а брачных хижин всего четыре. А когда мужчины и женщины собирались у «рыбной циновки», это отнюдь не походило на те веселые ежевечерние встречи, к каким я привык в деревне Восточное Озеро.

В новой деревне я почти ни с кем так и не познакомился толком, если не считать самого Дорода. Он не давал мне ни минуты покоя, постоянно заставлял чем-то заниматься и старался держать подальше от остальных. Я тосковал по приятному, ни к чему не обязывающему, даже ленивому времяпрепровождению, когда можно было, если хочется, ловить рыбу вместе с дядей или приятелями, гулять, беседуя с Тиссо и другими девушками, или просто наблюдать, как делают лодки. Даже наиболее тяжелая работа – рубка тростника или сбор дикого риса – в деревне Восточное Озеро была временной. В таком неторопливом ритме, который, сознаюсь, порой нагонял на меня жуткую скуку, я прожил целый год и ни разу не почувствовал себя несчастным.

Здесь же мне приходилось каждый день отправляться на рыбную ловлю, и мы часто оставляли половину улова себе, ибо здешние женщины выращивали мало овощей и то количество еды, которое они приносили на обмен, было чересчур скудным. О фруктах нечего было и мечтать. Я, разумеется, мог бы и сам пожарить рыбу или даже приготовить рыбные лепешки с той мукой из грубых зерен, которые женщины мололи вручную, но для здешнего мужчины самостоятельно готовить еду означало вывернуть наизнанку все общественные устои, а меня в таком случае и вовсе тут же сочли бы изгоем. Так что мы с Дородом ели рыбу сырой, как и во время моего плавания с Аммедой, только у нас не было приправы из дикого хрена, чтобы хоть немного скрасить это поднадоевшее блюдо. На птиц здесь никто не охотился; дикие гуси, утки, лебеди и цапли в этой деревне находились под запретом и считались существами священными, Хасса. Маленькие пресноводные улитки, весьма нежные на вкус, которых там было очень много, могли бы несколько разнообразить нашу диету, однако эти улитки время от времени, причем совершенно непредсказуемо, становились ядовитыми. Дород запрещал мне их есть и никогда не ел их сам.

Темек рассказал мне, что предыдущий ученик Дорода, совсем еще мальчишка, три года назад умер, как раз отравившись этими улитками.

Наши отношения с Дородом, надо сказать, не заладились. По природе я совсем не бунтарь, к тому же мне очень хотелось научиться тому, что он мне обещал: понимать свой дар и управлять им. Но пока что я научился лишь гораздо осторожнее и строже относиться к собственной доверчивости. А Дород между тем требовал от меня абсолютного доверия. Он постоянно мною командовал и вообще вел себя как самый настоящий деспот, ожидая от меня молчаливой покорности. Я же, прежде чем что-то сделать, требовал объяснить, зачем это нужно. Он отвечать отказывался. Ну а я отказывался подчиняться.

Так продолжалось примерно с полмесяца. Однажды утром он велел мне целый день стоять на коленях в хижине, закрыв глаза и повторяя слово «эрру». Два дня назад я уже стоял так и сказал ему, что мои колени еще не успели зажить с прошлого раза и трещины на них причиняют мне сильную боль. Он разозлился, заявил, что я должен делать то, что он мне велит, и ушел.

Я понял, что с меня довольно, и решил пешком по берегу вернуться в деревню Восточное Озеро.

Дород, заметив, что я закатываю свои пожитки в старое коричневое одеяло, которое кошка Прют успела здорово разодрать когтями, поскольку очень любила устроиться на моем одеяле и всласть поспать, с некоторой тревогой воскликнул:

– Гэвир, ты не можешь от меня уйти!

– А зачем мне у тебя оставаться, – ответил я, – если ты ничему меня не учишь?

– У каждого провидца должен быть проводник. Именно он истолковывает таинственные видения провидца, это его тяжкое бремя и святая обязанность.

Он часто употреблял подобные выражения и, надо сказать, делал это весьма авторитетно; по-моему, он действительно верил в свою «святую обязанность».

– Но ведь и провидцу нужно понимать, что и зачем он делает, – возразил я. – Во всяком случае, мне это совершенно необходимо. А ты требуешь от меня слепого послушания. С какой стати ясновидцу быть слепым?

– Тот, кому являются видения, обязательно должен иметь проводника, руководителя, – сказал Дород, – ибо он не может сам себя направлять. Ведь он блуждает среди своих видений, не сознавая, живет он сейчас или в далеком прошлом или вообще улетел в грядущие годы. Ты ведь и сам, хотя твои путешествия во времени еще только начинаются, уже успел ощутить это. Никто не может пройти по этому опасному пути без проводника!

– Но моя тетя Гегемер…

– Ох уж эта амбамер! – презрительно фыркнул Дород. – Женщины вечно болтают всякую чушь! Поднимают визг и вой, стоит им мельком увидеть то, чего они совершенно не понимают. Фу! Ясновидец должен быть непременно хорошо обучен и непременно иметь проводника. Только так он сможет в полной мере служить своему народу, стать человеком поистине ценным для всех рассиу. И я могу сделать тебя таким, ибо мне ведомы все тайные приемы и методы этого обучения. Без настоящего проводника любой провидец ничуть не лучше глупой крикливой женщины!

– Ну что ж, возможно, я и не лучше женщины, – обиженно сказал я, – но я уже не ребенок. А ты обращаешься со мной как с ребенком!

Разум Дорода с трудом постигал любую новую идею; он был почти столь же неразвитым и невежественным, как и большинство его сородичей, однако умел слушать и думать; кроме того, он обладал почти сверхъестественной чувствительностью к чужим настроениям. Видимо, мои слова нанесли ему весьма ощутимый удар, потому что он довольно долго молчал, потом наконец спросил:

– Сколько же тебе лет, Гэвир?

– Около семнадцати.

– Ясновидцев начинают учить гораздо раньше, с детства. Мой предыдущий ученик Убек умер, когда ему было двенадцать, а к себе я его взял, когда ему едва исполнилось семь. – Дород говорил медленно, словно о чем-то размышляя. – Ты уже прошел первый обряд посвящения, ты уже почти стал мужчиной. Тебя очень трудно учить. Только ребенка можно заставить полностью подчиняться своему учителю.

– Когда-то в детстве меня даже слишком хорошо научили доверять людям и подчиняться своему учителю! – сказал я с горечью. – Но с тех пор я поумнел, и теперь мне каждый раз хочется знать, кому и почему я должен доверять, кому и почему я должен подчиниться.

И снова он надолго задумался после моих слов.

– Сила твоей души такова, что тебе дано увидеть истину, – наконец изрек он, – именно к этому ты и должен стремиться вместе со своим проводником.

– Но раз я уже не ребенок, почему же я не могу сам стремиться к этому?

– Но кто же истолкует твои видения? – воскликнул Дород, явно изумленный.

– Истолкует мои видения? – с неменьшим удивлением переспросил я.

– Естественно! Я, например, должен научиться читать истину в твоих видениях, чтобы затем донести ее до людей. Такова задача проводника. Разве может ясновидец сам это сделать? – Заметив, что я сильно озадачен, он с воодушевлением продолжал: – Вот ты можешь сразу понять, что именно ты видишь, Гэвир? Ты можешь сказать, что тебе известны промелькнувшие перед твоим мысленным взором лица людей, разные места и времена? Можешь ты сразу истолковать значение увиденного тобою?

– Нет, это возможно, лишь когда увиденное мною становится прошлым, – признался я. – Но как же ты-то можешь понять, в чем смысл того, что вижу я?

– Таков уж мой талант! Если ты – глаза нашего народа, то я – твой голос! Ясновидцу не дано читать и истолковывать собственные видения. Это должен сделать другой человек, специально этому обученный, способный разобраться в хитроумном сплетении каналов и проток, знающий, откуда берут силу корни тростника, где ходит Амба, где пробегает Суа, где пролетает Хасса. Ты научишься видеть и рассказывать мне о том, что видишь. Ведь для тебя твои видения – это тайна, загадка, верно? Ты можешь рассказать только то, что видишь, но не объяснить это. А я, заглянув глубоко внутрь твоих видений глазами Амбы, непременно разгадаю эту загадку, истолкую смысл увиденного тобой и сообщу его людям, дабы они смогли разобраться в той или иной сложной жизненной ситуации. Ты нуждаешься во мне так же сильно, как и я нуждаюсь в тебе. А наши сородичи, весь наш народ нуждается в нас обоих.

– Но откуда же ты знаешь, как… читать мои видения? – Я заколебался, произнося слово «читать», ибо такого слова я до сих пор еще не слышал на Болотах, и здесь оно явно имело совсем не тот смысл, к которому привык я.

Дород слегка усмехнулся.

– А откуда ты знаешь, как можно все это видеть? – спросил он. Он смотрел на меня теперь уже не надменно, а дружелюбно, почти ласково. – Почему человек обладает одним даром, а не другим? Ты не можешь научить меня ясновидению. Я же могу научить тебя тому, как увидеть прошлое и будущее, но не тому, как прочесть свои видения, потому что такого дара у тебя нет. Он есть только у меня. Говорю же тебе, мы нужны друг другу.

– Значит, ты можешь научить меня видеть… то, что я сам захочу?

– А что, как ты думаешь, я все это время пытался сделать?

– Не знаю! Ты же никогда мне ничего не объясняешь. Ты говоришь, что нужно каждый третий день поститься, что нельзя ходить босиком, нельзя спать головой на юг, заставляешь меня стоять на коленях, пока на них дырки не появятся, – ты велишь мне подчиняться сотне правил и запретов, но для чего?

– Ты постишься, чтобы душа твоя стала чистой, избавилась от ненужного груза мыслей, ибо так ей легче странствовать.

– Но меня даже между постами не кормят как следует! Моя душа настолько чиста и легка, что ни о чем другом уже не думает, кроме еды. Что в этом хорошего? – Дород нахмурился и, похоже, почувствовал себя несколько пристыженным. Я воспользовался отвоеванным преимуществом и снова бросился в атаку: – Я ничего не имею против постов, но голодать постоянно я не намерен. И почему я должен все время ходить в обуви?

– Чтобы предохранить ступни от соприкосновения с землей, которая притягивает к себе твою душу.

– Это все суеверия! – пренебрежительно заявил я и, заметив, что он смутился, тут же прибавил: – У меня бывали видения и когда я был обут, и когда разут. И послушанию мне учиться не нужно. Этот урок я уже усвоил. И даже слишком хорошо! Я хочу понять, в чем моя сила, и научиться этой силой пользоваться.

Дород молча склонил голову. Он долго не отвечал мне, потом заговорил – и речь его была суровой, лишенной как высокомерного нетерпения, так и обычной для него напыщенности.

– Если ты будешь поступать, как велю тебе я, то я попытаюсь объяснить тебе, почему у ясновидцев все это происходит. Возможно, это будет правильно: в конце концов, ты ведь действительно уже взрослый, прошедший обряд посвящения мужчина и такие знания тебе вполне по плечу.

Я был чрезвычайно горд собой: я не только не уступил ему в этой схватке, но и добился определенного уважения. Я вернул свои вещи на прежние места и остался у Дорода в его уединенной и, надо сказать, весьма грязной лачуге.

Я вполне понимал, что действительно необходим ему, поскольку его предыдущий ученик умер, унеся с собой в могилу и былую репутацию Дорода как наставника и проводника ясновидцев. Впрочем, думал я, если Дород действительно научит меня всему, что знает сам, то это будет вполне справедливой сделкой.

Ему было непросто лишиться положения властного хозяина, отвечать на мои бесконечные вопросы, объяснять, почему я должен делать то или другое. Дород не был злым по природе; мне кажется, порой ему даже нравилось, что на этот раз ученик у него – не раб, а настоящий последователь его идей и помощник; но он по-прежнему ничего мне не объяснял, если я сам не спрашивал.

Все, что он мог или хотел передать мне из своих знаний, например ритуальные песни и сакральные мифы, я запоминал мгновенно. Наконец-то я узнал кое-что о тех богах и духах, которым поклоняются рассиу, об их песнях и преданиях, тем самым как бы отыскав путь к сердцу этого народа.

Итак, дар быстрой памяти меня не покинул, хотя я долгое время совсем им не пользовался, и в этом отношении мои успехи были для Дорода столь поразительны, что однажды он рассмеялся и сказал – после того, как я слово в слово повторил ему один только раз рассказанный им сакральный миф:

– Этот миф я целый месяц пытался вбить Убеку в голову, но он так и не сумел его запомнить хотя бы наполовину! А ты с одного раза наизусть запомнил!

– В этом заключена половина моих врожденных способностей; к тому же именно этому меня учили, когда я был рабом, – сказал я.

А вот моя способность к ясновидению, похоже, совсем заглохла под упорными попытками Дорода ее развить и закрепить. Я прожил у него месяц, потом еще месяц, но у меня ни разу так и не возникло тех видений, которые можно было бы назвать «воспоминаниями о будущем». Я стал проявлять нетерпение; Дород, напротив, казался совершенно невозмутимым.

Сутью того, чему он меня учил, было, по его выражению, «ожидание льва». Мне полагалось сидеть тихо, почти не дыша, выбросив из головы все мысли о том, что меня окружает, и погрузиться в некую «внутреннюю тишину». Сделать это оказалось очень трудно. Даже колени мои наконец привыкли к неподвижности, но разум привыкать к ней явно не собирался.

Дород требовал, чтобы я непременно в мельчайших подробностях рассказывал ему о каждом видении, какое у меня когда-либо было. Сперва это давалось мне с огромным трудом. Сэлло сидела рядом со мной и шептала: «Только никому об этом не рассказывай, Гэв!» Всю жизнь я слушался этого совета. И теперь вынужден был нарушить ее запрет, чтобы выполнить желания какого-то странного и совершенно чужого мне человека. Я сопротивлялся, не желая открывать ему душу. И все же только Дород мог, как мне казалось, научить меня всему необходимому, а потому я заставлял себя говорить – с трудом, с остановками, неполно описывая свои прежние видения-воспоминания. Терпение Дорода было поистине безгранично, и мало-помалу он вытащил из меня все; я рассказал ему о снегопаде в Этре, о нападении войск Казикара, о тех городах, где я «бродил», о том незнакомом человеке в комнате, полной книг, о той пещере с каменным сводом, о той ужасной танцующей фигуре, которая привиделась мне снова во время обряда посвящения, и даже о самом простом, самом первом своем видении – о голубой воде, тростниках и далекой горе, окутанной дымкой. Он заставлял меня снова и снова повторять эти рассказы.

– Итак, расскажи мне об этом еще раз, – говорил он. – Значит, ты плывешь на лодке и…

– Что ж тут еще рассказывать? Ну, я плыву на лодке и вижу Болота. В точности такие, какие они и есть на самом деле. Наверное, именно такими я и видел их еще младенцем, до того как меня украли. Голубая вода, зеленые тростники, синий холм вдалеке…

– На западе?

– Нет, на юге.

Откуда мне было известно, что этот холм на юге?

И каждый раз он слушал меня с одинаковым вниманием, часто задавая вопросы, но никогда никаких комментариев не делал. И красноречие мое явно не имело для него никакого значения, хотя я всегда старался как можно живее описать те города, которые «видел», или ту комнату, полную книг, или того незнакомого человека, что обернулся ко мне и назвал меня по имени. Дород никогда в жизни в городе не был. Он пользовался словом «читать», но читать не умел и ни одной книги никогда в жизни не видел. Я принес на занятия маленький томик «Космологий», завернутый в шелковистую ткань, чтобы показать ему, что такое печатное слово. Он взглянул, но ни малейшей заинтересованности не проявил. Он не спрашивал ни о реалиях, ни о значении того или иного понятия и требовал лишь четкого и максимально подробного описания увиденного мною. Для чего это было ему нужно, я так и не узнал, потому что об этом он так и не сказал мне ни слова.

Меня очень интересовали другие ясновидцы и их проводники. Я спрашивал Дорода, кто еще на берегах озера Ферузи обладает таким же даром, и он назвал мне два имени: один человек был из деревни Южный Берег, а второй из Срединной деревни. Я спросил, нельзя ли мне поговорить с кем-то из них. Он с любопытством посмотрел на меня:

– А зачем?

– Ну, просто поговорить… спросить, как это бывает у него – так же как у меня или…

Дород покачал головой.

– Они с тобой разговаривать не станут. Они говорят о своих видениях только с проводником.

Я настаивал. И он сказал:

– Гэвир, это святые люди. Они живут в полном уединении, поглощенные только своими видениями. Разговаривать с ними разрешается исключительно их проводникам, а с другими людьми они не общаются. И даже если бы ты уже стал настоящим ясновидцем, тебе все равно не позволили бы с ними повидаться.

– Так что же, и мне такая жизнь предстоит? – ужаснулся я. – Значит, и я буду жить в полном уединении, ни с кем не общаясь и существуя исключительно внутри собственных видений?

По-моему, Дород почувствовал охвативший меня ужас и, немного поколебавшись, сказал:

– Ты другой. Ты начинал по-другому. Я не могу заранее сказать, как сложится твоя жизнь.

– А что, если у меня больше и не будет никаких видений? Что, если я, придя к своим истокам, вернувшись к своему народу, положил тем самым конец своим болезненным видениям?

– Ты боишься, мальчик, – неожиданно мягко сказал Дород. – Да, это тяжело – сознавать, что лев идет прямо к тебе. Но не бойся. Я всегда буду с тобой.

– Но не там, – сказал я.

– Нет, и там тоже. А теперь ступай на настил и жди прихода льва.

Я подчинился; мне вдруг все стало совершенно безразлично. Я опустился на колени на настиле, нависавшем над илистым дном и самым краем каменистого берега, и стал смотреть на раскинувшееся передо мной озеро и спокойное серое небо, стараясь дышать ровно, как учил меня Дород, и полностью сосредоточиться на мыслях о льве. И вдруг осознал, точнее, почувствовал, что черная львица действительно приближается ко мне сзади, но даже не обернулся, ибо, если я и боялся чего-то прежде, в эту минуту страх мой полностью испарился. Я то оказывался в каком-то крошечном садике, полном цветов, то шел ночью по вымощенной булыжником улице, и шел дождь, и ветер швырял дождевые струи на высокую красную стену напротив меня, и я видел эти струи в слабом свете, падавшем из окошка. То я вдруг попадал в залитый солнечным светом внутренний дворик какого-то хорошо знакомого мне дома, и юная девушка с улыбкой выходила мне навстречу, и я испытывал огромную радость, глядя на нее. То я оказывался посреди какой-то бурной реки, и течение чуть не сбивало меня с ног, а на плечах у меня была тяжелая ноша, настолько тяжелая, что я едва не падал под бешеным напором воды; а песок у меня под ногами на дне расползался, и сохранить равновесие было невероятно трудно, и я споткнулся, сделал шаг вперед и… увидел, что по-прежнему стою на коленях в нашей хижине на мысу. На небе догорал закат, и последняя стая диких уток пролетела на фоне красноватых небес. Я ощутил у себя на плече руку Дорода.

– Идем в дом, – тихо сказал он мне. – Ты проделал долгое путешествие.

В тот вечер он был молчалив и ласков. Он ничего не спрашивал о том, что я видел. Лишь удостоверился, что я поел как следует, и отправил меня спать.

В течение всех последующих дней я мало-помалу пересказывал ему свои видения, повторяя их снова и снова. Он знал, как вытащить из меня любые сведения об увиденном, даже такие мелочи, вспоминать которые мне бы и в голову не пришло. Мне казалось, что я ничего такого даже и не заметил, и я вспоминал это, лишь когда он в очередной раз заставлял меня пересказать свое видение с самого начала, в мельчайших подробностях, словно я смотрю на висящую передо мной картину. При этом я чувствовал, как две разновидности моей памяти как бы соединяются воедино.

В последующие дни я еще несколько раз «путешествовал», как это называл сам Дород, и каждый раз мне казалось, что передо мной открыта некая дверь, в которую я могу пройти – но не по собственному желанию, а по воле той львицы.

– И все-таки я не понимаю, чем эти видения могут быть полезны для моих сородичей, как ими вообще можно руководствоваться, – сказал я как-то вечером Дороду. – Мне ведь почти всегда видятся иные места, иные времена, и ничто в этих видениях не связано с Болотами, так какой же в них прок?

Мы с ним ловили рыбу, отплыв подальше от берега. В последнее время наш улов был весьма жалок, и обмен у «рыбной циновки» тоже оказывался соответствующим: еды, которую давали нам женщины, явно не хватало. Вот мы и решили забросить вершу и некоторое время дрейфовали поблизости, прежде чем ее вытянуть.

– Пока ты еще путешествуешь, как ребенок, – сказал Дород.

– Что значит «как ребенок»? – тут же взвился я.

– Ребенок способен видеть лишь собственными глазами. Он видит то, что находится непосредственно перед ним, – в том числе и те места, где он впоследствии окажется. По мере того как он, взрослея, учится путешествовать правильно, он учится видеть гораздо шире – видеть то, что способны увидеть и глаза других людей, те места, куда эти другие люди придут впоследствии. Он бывает там, где никогда сам – во плоти, – скорее всего, и не окажется. Весь наш мир, все времена открыты взору ясновидца. Он ходит повсюду вместе с Амбой, летает повсюду вместе с Хассой, странствует по всем рекам и морям вместе с Повелителем Вод. – Дород произносил эти поэтические фразы деловито, каким-то суховатым тоном, а потом, окинув меня проницательным взглядом, прибавил: – Ты слишком долгое время оставался необученным и слишком поздно начал, а потому до сих пор и видишь все как бы глазами ребенка. Но я могу научить тебя совершать и более значительные путешествия. Только ты должен полностью доверять мне, иначе ничего не получится.

– Значит, я тебе не доверяю?

– Пока нет, – спокойно ответил он.

Моя тетка, помнится, тоже говорила что-то в этом роде: мол, я никогда не иду дальше воспоминаний о самом себе. Я мог бы и в точности вспомнить ее слова, но рыться в памяти мне не захотелось. Я и так понимал: Дород прав, и если я намерен чему-то у него научиться, то должен вести себя так, как этого требует он.

Мы вытянули вершу, и на этот раз нам повезло. На «рыбную циновку» мы принесли двух здоровенных карпов. На мой взгляд, карп – рыба так себе, довольно костистая и пахнет илом, но женщины из деревни Тростниковые Острова ужасно карпов любили, и нам в тот вечер достался отличный обед.

Когда мы поели, я спросил Дорода:

– Скажи, как же все-таки ты станешь учить меня видеть глазами взрослого, а не ребенка?

Он довольно долго не отвечал, потом сказал:

– Прежде всего, ты должен быть к этому готов.

– И что для этого нужно?

– Послушание и доверие.

– Неужели я не проявляю должного послушания?

– В душе – нет, не проявляешь.

– Откуда ты знаешь?

Он лишь молча посмотрел на меня, и в его взгляде я прочел презрение и жалость.

– Так скажи же, что я должен сделать? Как мне доказать, что я тебе полностью доверяю? – воскликнул я.

– Ты должен проявить послушание.

– Хорошо, ты только скажи, что надо делать, и я все сделаю.

Я очень не любил эти словесные перепалки; мне совсем не хотелось с ним спорить, зато ему, видимо, именно этого и хотелось. И, добившись своего, он заговорил со мной совершенно иначе, очень серьезно:

– Тебе вовсе не обязательно идти дальше, Гэвир. Путь ясновидца – тяжкий путь. Тяжкий и страшный. Я, конечно же, всегда буду с тобой, но ведь путешествия совершаешь именно ты. А я могу проводить тебя лишь к началу пути, но не могу за тобой последовать. Тут важна только твоя собственная воля, только твоя смелость; и только твои глаза действительно способны видеть. Если же тебе вовсе не хочется совершать великие путешествия, оставим все как есть. Я тебя заставлять не стану – это не в моих силах. И ты можешь хоть завтра уйти от меня и вернуться в деревню Восточное Озеро. Твои детские видения еще будут порой к тебе возвращаться, но постепенно станут слабеть и вскоре совсем прекратятся, ибо ты утратишь способность заглядывать в прошлое и будущее. А после этого ты станешь жить как обычный человек. Если, конечно, ты именно этого и хочешь.

Весьма смущенный его словами, я растерялся, но, чувствуя в них некий вызов, все же сказал:

– Нет. Я же говорил, что хочу узнать, в чем моя сила.

– Хорошо. Ты это узнаешь, – сказал он с тихим торжеством.

И с этого вечера Дород стал обращаться со мной и мягче, и одновременно требовательнее. Я же решил полностью ему подчиниться, не задавать лишних вопросов и постараться действительно выяснить, в чем моя сила и насколько она велика. Дород снова потребовал, чтобы я каждый третий день постился, и очень строго следил за тем, что я ем, не позволяя мне употреблять в пищу ни молока, ни зерна. Зато прибавил к моему рациону некоторые другие вещи, которые называл «священными»: яйца уток и некоторых других диких птиц, коренья шардиссу, а также эду, мелкие грибочки, что растут обычно в ивовых рощицах; все эти продукты нужно было есть сырыми, и Дород очень много времени тратил на то, чтобы их раздобыть. Шардиссу и эда были просто отвратительны на вкус и вызывали у меня тошноту и головокружение, но, к счастью, съесть их нужно было совсем чуть-чуть.

Через несколько дней, употребляя в пищу всю эту дрянь и по многу часов проводя на коленях, я почувствовал и в теле, и в мыслях странную легкость, похожую на ощущение свободного полета. Преклонив колени у нас на настиле, я должен был без конца повторять: «Хасса, Хасса», и вскоре мне стало казаться, что при этом я поднимаюсь в воздух, словно за спиной у меня крылья дикого гуся или лебедя.

Стоя на коленях, я словно летел над болотным краем, видел под собой воду и плывущие по ней тени облаков, видел деревни на берегах озер и рыбацкие лодки, видел лица детей, женщин, мужчин. Потом вдруг я оказывался в какой-то большой реке, пытаясь преодолеть ее с тяжкой ношей на плечах, согнутый в три погибели, совершенно измученный, потом сбрасывал эту ношу и вновь обретал крылья, на этот раз крылья цапли, а потом снова летел, летел… И приземлялся на наш настил, испытывая тошноту и озноб, чувствуя, как затекло все тело, как сводит от боли колени, как сильно болит живот. В голове, казалось, не было ни одной мысли, я ничего не соображал.

Дород помогал мне встать, заботливо провожал меня внутрь и усаживал возле маленького очага, в котором горел огонь, ибо уже близилась зима. Огонь здесь, как и в деревне Восточное Озеро, разводили в глиняном горшке с решеткой. Дород утешал меня, хвалил и кормил прозрачными ломтиками сырой рыбы, овощами, взбитыми яйцами и неизменно совал на закуску корешок распроклятого шардиссу и полную кружку воды, чтобы поскорее избавиться от мерзкого вкуса во рту.

– А она поила меня молоком, – говорил я, вспоминая ту хозяйку гостиницы у самой границы болотного края и мечтая вновь ощутить дивный вкус молока. И всю ночь меня окружали воспоминания, они оставались со мной до утра. Я лежал в хижине Дорода, и одновременно сидел подле моей сестры в классной комнате Аркаманта, и видел, как страшная буря разрушает деревню Херру, срывая крыши и разметывая стены из плетеных циновок, и слышал в кромешной тьме пронзительные крики людей и грозное завывание ветра…

А потом меня стало жутко тошнить; меня прямо-таки выворачивало наизнанку, и я, перевернувшись на живот, выплевывал все это прямо в прибрежный ил, корчась от боли в животе и легких. А Дород, опустившись рядом на колени, гладил меня по спине и говорил, что все в порядке, что все это скоро пройдет и я снова смогу спать спокойно и видеть разные сны. И через какое-то время я действительно засыпал, и во сне ко мне являлись видения. И, проснувшись, я вспоминал то, чего никогда прежде не знал. А Дород просил меня рассказать о том, что я видел, и я начинал рассказывать, но на меня наплывали новые видения, и Дород исчезал вместе с хижиной, и сам я тоже исчезал, блуждая среди незнакомых людей и мест и зная, что никогда потом не смогу ни узнать их, ни вспомнить. Я буду просто лежать в темной хижине, терзаемый тошнотой, болью и головокружением, так что даже сесть не смогу, и Дород снова придет, даст мне воды, заставит меня поесть немного, поговорит со мной, пытаясь и меня разговорить, и скажет:

– Ты очень храбрый, мой Гэвир! Ты непременно станешь великим ясновидцем! – И после таких слов я льнул к нему, ибо только его лицо было единственной реальностью и не казалось мне ни сном, ни видением, ни воспоминанием; только его рука была настоящей, и я мог ее сжать, держаться за нее, за руку моего единственного проводника, моего спасителя… Того, кто завел меня в тупик, кто предал и обманул меня.

Но в путанице снов и видений передо мной вдруг явилось лицо той, кого я сразу узнал. И голос ее я тоже узнал. Но разве не узнавал я и все прочие лица и голоса? Я же помнил всё, всё! И Куга склонялся надо мной. И Хоуби шел на меня по коридору. Но она – она действительно была рядом со мной. И я узнал ее, я произнес ее имя вслух:

– Гегемер.

Ее воронье лицо, как всегда, было суровым, а черные, вороньи глаза, как всегда, смотрели остро, проницательно.

– Племянник, – сказала она, – помнишь, я обещала тебе, что если увижу тебя в своих видениях, то непременно сообщу тебе об этом?

Я помнил. Да, она говорила мне об этом когда-то раньше, давно. Все это вообще происходило давно. И я все помнил только потому, что это случалось со мной уже сотни раз. И лежал я сейчас потому, что долгое путешествие слишком утомило меня, у меня даже сесть сил не хватало. Рядом, скрестив ноги, сидел Дород. Хижина, погруженная во мрак, казалась какой-то странно уменьшившейся. И тетка моя, разумеется, никак не могла в ней находиться: это же мужская хижина, а она женщина! Оказывается, она опустилась на колени у порога, не входя внутрь, и оттуда смотрела на меня, и говорила мне своим резким голосом:

– Я видела, как ты идешь вброд через реку и несешь на руках дитя. Ты хорошо понимаешь меня, Гэвир Айтана? Я видела тот путь, которым тебе предстоит пойти! Если ты как следует посмотришь, то и сам его увидишь. Это была уже вторая река, которую ты непременно должен был преодолеть, ибо только тогда оказался бы в безопасности. На том берегу первой реки тебя подстерегала опасность. А на том берегу второй ты окажешься в полной безопасности. Когда ты переберешься через первую реку, смерть будет преследовать тебя по пятам. Однако, перебравшись через вторую реку, ты начнешь новую жизнь. Ты хорошо меня понимаешь, Гэвир? Ты слышишь меня, сын моей сестры?

– Возьми меня с собой, – прошептал я. – Возьми!

И не увидел, а скорее почувствовал, как Дород пытается встать между нами.

– Ты давал ему эду! – возмущенно сказала ему Гегемер. – Чем еще ты травил мальчика?

Я умудрился сесть, потом встал и, пошатываясь, спотыкаясь на каждом шагу, побрел к двери. Дород преградил мне путь, и я умоляюще крикнул, глядя Гегемер прямо в глаза:

– Возьми меня с собой!

И она, поймав мою протянутую руку, с силой потянула меня к себе, вытаскивая из этого дома. Видя, что я едва держусь на ногах, она обняла меня и, бережно поддерживая, сказала Дороду, дико на него глянув, точно ворона на коршуна, пытающегося ограбить ее гнездо:

– Неужели тебе мало жизни одного ребенка? Отдай мне вещи Гэвира. Пусть мальчик уйдет со мной. А если ты станешь нам препятствовать, я опозорю тебя перед старейшинами Айтаны, перед всеми женщинами твоей деревни, и твой позор никогда не будет забыт сородичами!

– Он станет великим ясновидцем, – сказал Дород; его трясло от гнева, однако он не сделал ни шагу, чтобы помешать нам. – Он станет могущественным человеком. Только позволь ему остаться со мной. Я больше никогда не дам ему эду.

– Гэвир, – сказала Гегемер, – выбирай сам.

Я не очень-то понимал, о чем они говорят, и лишь повторил:

– Возьми меня с собой.

Она кивнула и велела Дороду:

– Отдай мне его вещи.

Дород отвернулся. Затем сходил в дом и вынес оттуда мой нож, мои рыболовные снасти, книгу, завернутую в тростниковую ткань, и рваное коричневое одеяло. Все это он положил на настил у дверей. Он, не скрываясь, плакал в голос, и слезы ручьем текли у него по щекам.

– Пусть всю жизнь тебя преследует только зло, мерзкая женщина! – выкрикнул он. – Дрянь! Мерзавка! Ты же ничего не знаешь! Ты понятия не имеешь, как надо обращаться со священными предметами! Ты только все пачкаешь своими прикосновениями, мерзкая тварь! Ты осквернила мой дом!

Гегемер ничего ему не ответила; она помогла мне собрать пожитки и спуститься с настила, все время меня поддерживая. Затем мы пошли к причалу, где была привязана ее лодка, женская лодочка, легкая как листок. Я с трудом перелез через борт и, весь дрожа, скорчился на дне. А над берегом гремел голос Дорода, проклинавшего Гегемер и обзывавшего ее всеми теми гнусными словами, какими мужчины обычно поносят женщин. Когда же моя тетка отвязала веревку, собираясь отплыть от причала, он прямо-таки взвыл от гнева и огорчения:

– Гэвир! Гэвир!

Но я лишь еще ниже пригнул голову и закрыл ее руками, прячась от него. Потом стало тихо, и я понял, что мы уже далеко от берега. Шел небольшой дождик. Я по-прежнему чувствовал себя настолько слабым, что даже голову поднять был не в силах. Я сильно замерз, меня все время тошнило, и я лежал без движения, скорчившись и привалившись спиной к лодочной скамье. Видения так и кружили у меня перед глазами – лица, голоса, города, холмы, дороги, небеса, – и я снова отправился в бесконечные странствия.

Для Гегемер явиться в дом Дорода и стоять на пороге его жилища было нарушением всех мыслимых правил; она действительно преступила допустимые границы, и едва ли это можно было оправдать срочностью тех сведений, которые она хотела мне передать. Однако она все же не решилась привести меня в женскую деревню Восточное Озеро, как не решилась и сама войти в мужскую деревню. Она отвела меня в свободную брачную хижину, находившуюся на «нейтральной территории» между деревнями, постаралась устроить меня там поудобнее и ушла, но раза два в день обязательно приходила меня проведать. Здесь это считалось делом самым обычным, – если кто-то из мужчин серьезно заболевал, его почти всегда помещали в свободную хижину, чтобы его жена или сестра могла о нем позаботиться или просто его навестить.

Я лежал в этом крошечном, хрупком домике со стенами из циновок, и ветер продувал его насквозь, а по крыше неумолчно стучал дождь, и капли дождя просачивались внутрь сквозь пучки тростника. Я трясся от холода и то начинал бредить, то впадал в ступор. Не знаю, как долго Дород кормил меня ядовитыми грибами и кореньями и как долго длилось мое выздоровление, но я уехал с ним еще летом, а когда наконец начал понемногу приходить в себя, уже снова наступала весна. Я чудовищно исхудал и ослабел, руки мои стали похожи на узловатые стебли тростника. А когда я попытался ходить, то у меня перехватило дыхание и сильно закружилась голова. Да и прежний аппетит ко мне вернулся не скоро.

Моя тетка кое-что рассказала мне о тех вещах, которыми кормил меня Дород, пытаясь отправить «в большое путешествие». Она говорила об этом с ненавистью, с презрением.

– Я тоже принимала эду, – призналась она, – когда решила во что бы то ни стало узнать, куда исчезла твоя мать и моя сестра. Я тоже покорно слушала то, что говорили мне эти «проводники», эти «мудрые» мужчины из Большого Дома – чтоб им собственными словами подавиться, чтоб им грязь есть и утонуть в зыбучих песках! «Принимай эду, – говорили они, – и тело твое станет легким, а мысли свободными, ты полетишь, куда захочешь!» Да, мысли после этого действительно «летят», это верно, только за эти «полеты» живот расплачивается, да и разум тоже. А я, редкостная дура, глотала эту дрянь, но мать твою, разумеется, так и не нашла, зато проболела месяца два. И ведь я всего раза два эти проклятые грибочки ела! Сколько же он тебе-то их скормил? Как часто он их тебе давал, а? А желчный корень, шардиссу, я хорошо знаю; от него сильно кружится голова, а сердце начинает стучать как молот и дыхания словно не хватает. Сама я его никогда не принимала, но знаю, что его часто используют знахари. Но у этих мужчин – у этих глупцов! – все подряд называется «священной медициной»! Я-то знаю, что они под видом этой «медицины» друг с другом делают! – Гегемер зашипела, как кошка, и повторила: – Глупцы! Все глупцы – и мужчины, и женщины. Все мы глупцы.

Я сидел на пороге хижины, а она рядом, на плетеной скамеечке, которую принесла с собой; женщины на Болотах плетут из тростника замечательные складные сиденья, очень легкие, переносные, на которые всегда можно где угодно присесть. Земля была еще влажной после недавнего дождя, но небо светилось бледной голубизной, и солнце пригревало уже совсем по-весеннему.

Нам с ней оказалось очень легко друг с другом. Я отлично понимал, что она спасла мне жизнь, и она это знала. И по-моему, именно поэтому постепенно перестала так мучить себя, упрекая за то, что отпустила мою мать навстречу смерти. Гегемер была человеком непростым, очень резким, обладавшим бешеным нравом, однако во время моей болезни она заботилась обо мне с невероятным терпением, даже с нежностью. Часто мы с ней не понимали друг друга, но даже это не имело значения, ибо между нами существовало некое высшее понимание, для которого не нужны слова; оно основано на сходстве душ, которое сильнее всех различий и разногласий. Но одно мы оба знали твердо, хоть никогда об этом и не говорили: что, поправившись, я непременно покину Болота.

Я-то уходить не спешил, зато спешила она. Ведь это она видела, как я иду на север, а смерть преследует меня по пятам. Я должен был уйти. Я должен был перебраться через ту, вторую реку и обрести спасение. И уходить мне надо было как можно скорее. Наконец Гегемер не выдержала и сказала мне об этом прямо.

– Но какая разница, как скоро я отсюда уйду, – возразил я, – ведь смерть все равно от меня не отстанет.

– Энг, энг, энг! – нахмурилась она, яростно тряся головой. – Если ты будешь слишком долго откладывать, смерть придет за тобой прямо сюда!

– Ну и ладно, тогда я останусь здесь и дождусь ее, – сказал я, пытаясь шуткой смягчить ее тревогу. – С какой стати мне покидать своих сородичей и самому идти навстречу смерти? Мне нравятся здешние люди, мне все здесь нравится. И рыбу я очень люблю ловить…

Разумеется, я просто дразнил ее, и она это понимала. Она, в общем, не возражала против подобных шуток, но все же она видела то, чего не видел я. И не могла относиться к этому столь же легкомысленно.

Кстати, среди множества бессмысленных, бесконечных видений, роившихся в моем мозгу, пока я жил у Дорода и в первое время после возвращения в родную деревню, было одно, которое я запомнил особенно хорошо. Я стою посреди реки, по пояс в воде, и сильное течение так и тащит меня, пытаясь сбить с ног, а на спине у меня какой-то тяжелый груз, из-за которого я то и дело теряю равновесие. Я делаю шаг, надеясь добраться до берега, и тут же понимаю, что это был ошибочный шаг – песок под ногами плывет, я теряю опору, но не вижу, куда же мне идти, столь широка река, столь быстры ее воды. Потом я все же делаю шаг вправо, еще один и еще – и следую в этом направлении дальше, словно ощущая под ногами некую невидимую подводную тропу, которая ведет меня и помогает сопротивляться яростному течению. И это все; больше я ничего не помнил.

Это видение снова вернулось ко мне, когда я начал поправляться. Видимо, оно было одним из последних, связанных с моим отравлением снадобьями Дорода. Я рассказал о нем Гегемер, когда она пришла навестить меня, и она, слушая меня, морщилась, как от боли, и вздрагивала, а потом прошептала:

– Это же та самая река!

Я тоже вздрогнул, когда она это сказала.

– Я видела тебя там, – продолжала она. – А на плечах ты несешь ребенка. – Она умолкла и довольно долго молчала, потом наконец снова заговорила: – Ты спасешься, сын моей сестры! Ты доберешься до безопасных мест! – Голос ее показался мне каким-то чересчур тихим, хрипловатым, но говорила она с такой страстью, что я воспринял эти ее слова не как пророчество, а как ее личное желание непременно спасти меня от чего-то.

Я уже понимал тогда, что действительно поступил очень глупо, уехав с Дородом. Бедняга Дород! Он так долго ждал нового ученика, так хотел удержать меня при себе – правда, исключительно в своих корыстных целях, мечтая стать самым важным человеком среди своих сородичей, проводником ясновидящего, человеком, определяющим судьбу других, а потому обладающим невероятной властью. Я повернулся спиной к Гегемер, которая, возможно даже сама этого не сознавая, действительно все это время ждала меня, действительно хотела, чтобы я был рядом, – и не для того, чтобы я сделал ее великой, а ради любви.

Я достаточно поправился, чтобы к апрелю вернуться в дом моего дяди, но был еще не совсем здоров, чтобы отправиться в дальние края. В последний день моего пребывания в брачной хижине Гегемер зашла навестить меня и попрощаться. Мы сидели на солнышке перед хижиной, и я сказал:

– Сестра моей матери, дорогая моя тетя, могу ли я рассказать тебе о моей сестре?

– Сэлло, – прошептала она имя девочки, своей племянницы, которую украли в возрасте двух или трех лет.

– Сэл всегда была моей опорой, моей защитницей. Она всегда была очень храброй, – сказал я. – Она совершенно не помнила Великих Болот, ей почти ничего не было известно о наших сородичах, однако она знала, что мы, болотные люди, обладаем такими способностями, каких нет больше ни у кого. И она очень просила меня никогда никому не рассказывать о своих видениях. Сэлло была очень мудрой. И прекрасной. Здесь нет ни одной девушки, которую можно было бы с нею сравнить, которая была бы такой же красивой, такой же доброй, любящей и преданной! – Я видел, как внимательно слушает меня тетка, и все говорил, говорил, говорил, пытаясь рассказать ей, как выглядела Сэл, как она говорила и что для меня значила. Увы, на это не потребовалось слишком много времени. Невозможно рассказать о человеке все. Да и прожила Сэлло слишком мало, чтобы история о ней была такой уж длинной. Ведь сейчас даже мне было больше лет, чем ей, когда…

Я умолк; меня душили слезы. И Гегемер сказала:

– Твоя сестра была похожа на мою сестру. – И ласково накрыла своей смуглой рукой мою смуглую руку, и несколько мгновений мы сидели молча.

А потом я снова собрал свои немудреные пожитки – одеяло, рыболовные снасти, нож, книгу – и отправился назад, в мужскую деревню, в дом дяди. Меттер приветствовал меня с добродушным спокойствием. Кошка Прют тоже вышла мне навстречу, виляя хвостом, и, как только я расстелил на лежанке свое старое одеяло, вспрыгнула туда и принялась деловито его скрести, громко при этом мурлыча. А вот старая Минки меня не встречала. Оказалось, она умерла еще зимой, как печально сообщил мне об этом Меттер. И старый Перок тоже умер, один в своем домике. Меттер зашел туда как-то утром, чтобы отдать ему в починку сеть, и нашел его; он сидел, согнувшись, над остывшим очагом, но работу из помертвевших рук так и не выпустил.

– А у Равы щенки родились, целый выводок, – сообщил через некоторое время Меттер. – Если хочешь, завтра сходим посмотрим.

Мы сходили к Раве и выбрали себе замечательного крупного, ясноглазого щенка, курчавого, как ягненок. Меттер назвал собачку Бо и в тот же день взял с собой на рыбалку. Стоило ему оттолкнуться от причала, как малыш прыгнул в воду и принялся, шлепая лапами, плавать вокруг лодки. Меттер выудил его из воды и стал что-то сурово ему внушать, но щенок только радостно помахивал хвостом и явно ничуть не раскаивался. Мне очень хотелось поехать вместе с ними, но для рыбалки я пока еще был слабоват; после прогулки до хижины Равы и обратно я совершенно обессилел, стал задыхаться, и меня еще долго бил озноб. Чтобы согреться, я уселся на настиле в солнечное пятно и стал смотреть, как крошечный, похожий на крылышки бабочки парус Меттера становится все меньше, тая в голубой озерной дали. Было хорошо вновь почувствовать себя дома. Да эта хижина и была, по-моему, единственным настоящим моим домом. Во всяком случае, куда более моим, чем что бы то ни было другое.

И все-таки этот дом моим не был. И мне не хотелось прожить здесь всю жизнь. Теперь это стало мне совершенно ясно. Да, я родился с двумя талантами, двумя способностями. Одна из них была, если можно так выразиться, здешняя; она была издавна известна людям Болот, они умели ее развивать и использовать. Но я не сумел ни развить ее, ни научиться ею пользоваться. Мое обучение потерпело крах – то ли из-за невежества и нетерпеливости моего учителя, то ли из-за того, что мои способности к ясновидению были на самом деле не столь уж велики. Возможно, это был просто дар природы, довольно распространенный у представителей моей расы и дающий возможность иногда заглянуть как бы немного вперед, предвосхитить ближайшие события. Это был так называемый детский дар, который нельзя развить, на который нельзя рассчитывать взрослому и который с возрастом у всех постепенно слабеет.

А другая моя способность, хотя и вполне надежная, оказалась здесь совершенно бесполезной. Рассиу не видели проку в том, что у человека голова забита всякими историями. История и поэзия были им не нужны. Чем меньше мужчина рассиу говорит, считали здесь, тем больше он достоин уважения. А истории пусть рассказывают женщины и дети. Пение же песен и вовсе было окутано тайной; песни исполнялись только во время священнодействий, например во время страшноватого обряда инициации. Слово не было определяющим в жизни этого народа. Для них куда важнее было предвидение и настоящий момент вполне реальной жизни. А те знания, что я почерпнул из книг, оказались здесь ни к чему. Неужели, думал я, и мне надо все это забыть, предав собственную память, отказавшись от развития своего разума, своей души? Неужели нужно позволить себе со временем соображать и запоминать все хуже и хуже?

Те люди, что украли меня у моих сородичей, и моих сородичей тоже украли – только уже у меня. И я чувствовал, что теперь мне никогда не стать одним из рассиу, не стать истинным представителем этого народа.

А значит, я не смогу и увидеть, по какому пути мне следует идти дальше.

И главное, куда идти.

На север, сказала Гегемер. Она видела меня идущим на север, в дальние края, за две больших реки. Скорее всего, она имела в виду реки Сомулане и Сенсали. Азион находится к северо-западу от Сомулане, в Бендайле; а Месун – на северном берегу Сенсали, в Урдайле. В Месуне есть большой университет. Там живут многие ученые и поэты. Там живет поэт Оррек Каспро.

Я встал и пошел в нашу маленькую хижину. Кошка Прют трудилась над моим старым одеялом, глаза у нее были полузакрыты, а когти она то выпускала, то втягивала, ни на мгновение не прекращая этого занятия. Я взял с полки маленький сверток из тростниковой ткани, вынес его наружу и уселся на настиле, скрестив ноги и думая о тех часах, днях, месяцах, которые провел на коленях в хижине Дорода. Про себя я поклялся, что никогда в жизни больше не встану на колени! А еще я думал о том, что хорошо бы иметь такую легкую плетеную складную скамеечку, какие носят здесь с собой все женщины. Вот только вроде бы не полагается мужчине пользоваться женскими вещами? Хотя женщины ведь пользуются тем же, чем и мужчины, – во всяком случае, во время работы. А мужчины совершенно напрасно избегают и даже презирают огромное количество чрезвычайно полезных вещей, которые умеют делать женщины, – например, плести скамеечки, или готовить пищу, или рассказывать всякие истории; ведь тем самым мужчины лишают себя множества умений и удовольствий. А все из глупого желания доказать, что они не женщины, хотя, по-моему, лучше бы они это доказывали делами.

Но это только по-моему. Они считают иначе. А я так и не стал одним из них.

Итак, скрестив ноги и поудобнее устроившись на настиле, я развернул шелковистую ткань и вытащил книгу Каспро. Впервые за долгий срок – сколько же времени прошло: год или два? Я открыл ее наобум, точнее, она открылась сама, и я прочел:

Там, где владычествует Повелитель Вод, Растет камыш, растет тростник зеленый. Хасса! Хасса! И над водой летают лебеди, крича, Почти касаясь тростников зеленых. Хасса! Хасса! И цапли серые над озером кружат, Ложится тень на воду от широких крыльев. И облака плывут в небесной синеве, В болотах и протоках отражаясь, Плывут над тростником, над рисовой травой… Благословенны будьте, жители Болот! И ты, великий, грозный Повелитель Вод!

Я захлопнул книгу и, закрыв глаза, оперся спиной о столбик в дверном проеме, подставив лицо солнцу, которое просачивалось сквозь мои зажмуренные веки, пропитывало меня насквозь. Откуда он это узнал? Откуда он узнал, как здесь все выглядит? Откуда он узнал священное имя лебедя и цапли? Неужели Оррек Каспро – тоже рассиу, житель Болот? Неужели он тоже ясновидящий?

Я задремал, повторяя про себя плавные строки стихотворения, и проснулся, когда Бо прыгнула мне на колени и с энтузиазмом принялся вылизывать мне лицо. Меттер как раз поднимался на настил.

– Что это? – спросил он, с некоторым любопытством глядя на книгу.

– Это шкатулка со словами, – сказал я и показал ему книгу. Он покачал головой и сказал:

– Анх, анх.

– Ну что, наловил ритты сегодня?

– Нет. Только окуни да ерши. А за риттой нам с тобой вместе нужно пойти. Ты сегодня как, к «рыбной циновке» собираешься?

Я пошел с ним к «рыбной циновке», надеясь встретиться там с Тиссо. Она и впрямь была там, и я страшно этому обрадовался. Мы с ней довольно долго беседовали, усевшись в тени под садовой изгородью. А чуть позже тем же вечером, когда я сидел на настиле и любовался закатом, я вдруг с острым смущением осознал, что Тиссо, вполне возможно, влюбилась в меня или вот-вот влюбится, хоть я и не прошел еще второго обряда инициации, хоть я и выгляжу до сих пор так, словно сделан из одних только черных палок, хоть я и оказался неудачником, из которого никакого ясновидца не получилось.

Меттер брился. Здешние мужчины, вообще-то, не особенно бородатые, так что брился он следующим образом: выщипывал отдельные редкие волоски с помощью щипцов из раковины моллюска и черной плошки с водой, в которую смотрелся, как в зеркало. Похоже, он явно наслаждался этим процессом, на мой взгляд весьма малоприятным. Закончив, он вручил щипцы из ракушки мне, и я очень удивился. Однако, ощупав свой подбородок и заглянув в «зеркало», понял, что и у меня на щеках выросло некоторое количество курчавых черных волос. Я аккуратно выдернул их один за другим и был весьма доволен достигнутым результатом. Надо сказать, что почти все мелкие ежедневные дела я здесь выполнял с удовольствием. Я понимал, что буду скучать по этой мирной, приятной жизни, по своему добродушному дядюшке, но все больше убеждался в том, что непременно должен отсюда уйти.

Впрочем, уйти я не мог, пока не наберусь сил, так что решил постараться и до конца весны придерживался весьма строгого распорядка. Я почти все время проводил в мужской деревне, каждый вечер ходил к «рыбной циновке» и участвовал в общих разговорах, а вот прогулки с молодыми людьми и девушками прекратил. А если хотел пройтись, чтобы укрепить ослабевшие ноги и восстановить нормальное дыхание, то уходил один на берег озера и отмахивал зараз несколько миль. Я сменил Перока, занявшись починкой сетей, ибо это, по крайней мере, можно было делать сидя; до Перока мне, конечно, было далеко, но все же починенные мною сети были лучше порванных, так что кое-какую пользу своей деревне я все-таки приносил.

Вскоре я уже выходил вместе с Меттером и на рыбную ловлю и помогал ему дрессировать Бо, хотя, по-моему, ни в каком обучении эта собака не нуждалась. Умение приносить добычу пес впитал с молоком матери. В первый же раз, когда у меня с крючка сорвался крупный окунь, Бо мгновенно прыгнул в воду и вскоре вынырнул, сжимая в пасти извивающуюся рыбину; я даже не успел расстроиться, что упустил такую добычу, как уже получил ее обратно.

А если шел дождь, то утром и вечером, усевшись под нависающей кровлей нашей хижины на настиле, я прочитывал несколько страниц из своей книги. Прют, которая тоже постарела и становилась все ленивее, тут же забиралась ко мне на колени. День мы с дядей завершали коротким ритуальным танцем и молитвой Повелителю Вод – я всему этому давно уже научился; ну а потом мы ложились спать.

День проходил за днем; миновал и день летнего солнцестояния. Я и не думал больше о том, что мне скоро надо уходить. Я вообще больше ни о чем не думал. И никакой потребности немедленно покинуть деревню у меня не возникало. Я был всем доволен.

Кончилось все это тем, что во время очередного собрания у «рыбной циновки» моя тетка Гегемер решительно подошла ко мне и, сверкая черными глазами, точно разгневанная ворона, уставилась на меня. Детишки так и брызнули в разные стороны, так страшно она на меня смотрела.

– Гэвир! – сказала она. – Гэвир, у меня было новое видение: человек, который тебя преследует. Этот человек и есть твоя смерть!

Я так и замер, не сводя с нее глаз.

– Ты должен немедленно уходить отсюда, сын моей сестры!

Часть IV

Глава 14

Тетка моя объявила всем, что я, подчиняясь ее приказу, связанному с неким страшным видением, покину деревню уже послезавтра. И когда на следующий день я в последний раз пошел к «рыбной циновке», меня уже ждала там мать Тиссо, чтобы передать мне одеяло, сотканное или связанное из тростниковых волокон, которые были обработаны особым образом и стали очень мягкими и пушистыми, как шерсть. Одеяло было замечательное и очень теплое.

– Это подарок от моей дочери, – сказала мне Лали Бету, и я ответил:

– Спасибо ей за это огромное! Я никогда вас обеих не забуду и каждый раз в холодную ночь буду вспоминать вас добрым словом.

Сама Тиссо держалась поодаль и даже не пыталась заговорить со мной. Я попрощался с женщинами и коротко переговорил с Гегемер. Однако она быстро свернула наш разговор; она хотела одного: чтобы я поскорее ушел, перебрался через ту вторую реку и оказался наконец в безопасности.

Я покинул деревню ранним утром, еще до того, как встал мой дядя. Щенок спал у него в ногах, а кошка Прют свернулась клубком на моем старом одеяле. Я шепнул: «Да хранит вас Ме», имея в виду их всех, и тихонько выскользнул из хижины. На сердце у меня было тяжело: ведь я покидал родные края, быть может, навсегда.

Шел я пешком, а потому решил пока что избрать восточное направление. Тете моей это наверняка не понравилось бы: она требовала, чтобы я поспешил на север. Но я не хотел, чтобы меня гнал ее страх. Да и лодки у меня не было, так что, если бы я направился по суше на север, мне бы пришлось без конца петлять в лабиринте болот и проток; кто его знает, сколько на это ушло бы дней. Денег у меня тоже не было, как не было и никакой возможности заработать их по пути.

И тут я вспомнил, что, вообще-то, денежки у меня имеются. Кровавые деньги, откупные: плата за смерть моей сестры. Я оставил кошелек с ними у Куги, и он спрятал их где-то в своей пещере. Этих денег должно было с избытком хватить, чтобы добраться до Месуна, если не тратить слишком много, да я и не привык деньги транжирить. Я хорошо запомнил тот путь, который мы прошли вместе с Венне и Чамри, и решил держаться немного восточнее тех мест, где расположено Сердце Леса, чтобы случайно не налететь на людей Барны, когда окажусь поблизости. Самое трудное, думал я, – это отыскать пещеру Куги близ южной границы Данеранского леса. Но я не сомневался, что память моя мне поможет и подскажет нужное направление, как только я увижу знакомые холмы, – если, конечно, сумею туда добраться.

В заплечном мешке у меня было полно дорожных припасов – вяленая рыба, твердый сыр, сухари и сушеные фрукты. Женщины во время последнего сбора у «рыбной циновки» дали мне с собой столько еды, что ее мне, по-моему, и на месяц было бы много, да и мужчины потом по очереди заходили к Меттеру, желая поделиться со мной всем тем, что могло пригодиться мне в дальних странствиях. Во всяком случае, голод мне в ближайшие недели явно не грозил. Помимо провизии и нового одеяла я, как всегда, взял с собой рыболовные снасти, нож и книгу Каспро, надежно упакованную в плотную ткань из тростника, способную защитить ее, если мне придется переходить реку вброд или даже ее переплывать. Я чувствовал, что прежние силы полностью вернулись ко мне, и мог, равномерно шагая, идти хоть целый день и даже наслаждаться ходьбой.

Через два дня я вышел из болотного края на холмистую, поросшую редким лесом равнину. Поскольку я все время забирал к востоку, то теперь, насколько я мог судить, находился где-то поблизости от северных границ Казикара. Я издали видел большие фермы, но они показались мне совершенно безлюдными. В долинах паслись стада коров и овец – увы, весьма немногочисленные. Потом мне то и дело стали встречаться сожженные сады и разрушенные до основания сельские усадьбы. Было ясно, что здесь прошли войска, грабя все подряд и уничтожая ненужное; это были печальные последствия бесконечных войн, которые вели друг с другом соперничающие города-государства. Дороги здесь почти заросли, виднелись лишь старые колеи, и людей я почти не встречал, разве что иногда случайно мне попадался погонщик скота или пастух. Мы перебрасывались парой фраз или просто приветственно махали друг другу рукой, и я шел дальше.

Мне почти все время приходилось теперь идти в гору; местность вокруг была холмистая, прорезанная глубокими оврагами и довольно дикая. Собственно, сюда я и стремился, хотя понятия не имел, где именно может находиться пещера Куги. Лес становился все более густым, и даже с вершины холма почти невозможно было ничего разглядеть. Мне оставалось полагаться лишь на собственное внутреннее чутье и зрительную память. Когда солнце стало клониться к западу и его золотые лучи уже с трудом пробивались сквозь густые ветви деревьев, я понял, что окончательно сбился с пути, идя вот так, наугад. Увы, мой план оказался безнадежен. Не зная точного направления, я мог бы до бесконечности скитаться в этих холмах, пока не стал бы таким же слабым и безумным, каким меня подобрал здесь когда-то Куга. Я сел, решив немного поесть и собраться с мыслями, а потом все же идти дальше, пока не начнет темнеть, и только тогда подыскать себе какое-то убежище на ночь. Я привалился спиной к стволу молодого дуба и со вздохом промолвил:

– Ах, Энну, прошу тебя, помоги мне! Выведи меня к той пещере!

Затем я достал из мешка свои припасы, отломил кусок сухаря, отрезал тонкий ломтик копченой рыбы и стал медленно жевать, наслаждаясь соленым дымным вкусом и вспоминая родную деревню. И в какой-то момент, подняв глаза, вдруг увидел черного льва, вышедшего из леса на поляну шагах в десяти от меня. Собственно, это была львица, и шла она прямо ко мне, низко опустив голову и длинный хвост. Затем она остановилась, глядя прямо на меня, и я беззвучно прошептал: «Ах, Энну-Амба!» Львица еще немного постояла так, потом прошла дальше и почти мгновенно исчезла в зарослях.

Через некоторое время я закончил свою трапезу, завернул рыбу и хлеб, аккуратно уложил все в заплечный мешок, облизал жирные пальцы и вытер их об олений мох, на котором сидел. Во рту у меня пересохло от волнения, и я напился из маленькой фляжки, сделанной из тростниковой ткани, пропитанной лаком; фляжку я предусмотрительно наполнил у последнего ручья. Затем я медленно встал, решив, что идти можно только в одном направлении: туда, куда ушла львица. Вряд ли это было разумно, но я находился в таких местах, где разум и мудрость, скорее всего, совершенно бесполезны. И я пошел следом за львицей.

Едва пробравшись сквозь заросли, в которых она скрылась, я вышел на отчетливо видимую даже в лесном полумраке тропу, которая вскоре привела меня в светлый дубовый лес. Идти было легко, и видно вокруг было очень хорошо. Но львицу я больше ни разу не видел. Я довольно долго шел размеренным шагом, и солнце, лучи которого пробивались сквозь листву, уже почти касалось горизонта, когда я наконец узнал ту местность, в которую попал. Мы когда-то проходили здесь вместе с Кугой; мимо вон того огромного дуба он вел меня знакомиться с Лесными Братьями. Ну что ж, вот мы и снова в Кугаманте, подумал я и удивился: почему «мы», а не «я»? Теперь, чтобы добраться до пещеры, нужно было всего лишь свернуть с «львиной» тропы и пройти тем путем, который я хорошо помнил и сам, – вниз и направо.

Я остановился и от всей души поблагодарил великую богиню Энну, затем решительно повернул направо и через лес, который с каждым шагом казался мне все более знакомым, подошел к нашему «домашнему» ручью, перебрался через него и остановился перед скалой, где был потайной вход в пещеру. Свет заката ярко горел на вершинах деревьев.

Я хотел уже окликнуть Кугу, но вдруг отчетливо почувствовал, что его там нет. Не произнеся ни слова, я нырнул в узкий лаз, и пещера встретила меня абсолютной темнотой. Запах дыма и плохо выделанных шкур, типичный запах Куги, еще царил там, но уже начинал слабеть, превращаясь в некое эхо былого. Но самое ужасное – что в этой пещере было мертвенно холодно и темно. Я снова вышел наружу, и вечер показался мне удивительно светлым и теплым, и я вспомнил тот ослепительный праздник, которым встретило меня солнце, когда я, слегка набравшись сил, впервые вышел из пещеры под присмотром Куги.

Положив заплечный мешок у входа в пещеру, я взял фляжку и спустился к ручью. Там я всласть напился воды, наполнил фляжку и присел возле ручья на корточки, следя за бегущей водой, и в сгущающихся сумерках на берегу ручья увидел его.

Зубы зверей, вода и ветер здорово потрудились над ним, и за год или два от него осталось не так уж много: череп с дыркой во лбу, несколько костей, клочки заплесневелой меховой одежды и знакомый мне кожаный ремень.

Я ласково коснулся черепа и погладил его, не поднимая с земли; потом немного поговорил с Кугой. Вечерний свет быстро меркнул. Я очень устал, но спать в пещере мне не хотелось. Я расстелил свое новое одеяло в заросшей травой ложбинке среди скал и уснул. Спал я крепко и долго.

Утром я пошел в пещеру, намереваясь именно там похоронить Кугу, но холодная и темная пещера показалась мне такой безрадостной, что я решил оставить его возле ручья. Я выкопал небольшую могилу подальше от воды, чтобы уберечь ее от зимних паводков, собрал то, что осталось от Куги, и сложил в могилу вместе с его ремнем и одним из ножей, который обнаружил в пещере. В могилу я положил также ту металлическую коробку с солью, которую Куга считал самым главным своим сокровищем. Он все время прятал ее от меня, когда я жил у него; мне так и не удалось узнать, в каком именно месте он ее прятал. А нашел я ее, открытую, на полу возле очага. В ней еще оставалось немного соли. А под солью я обнаружил один из его драгоценных ножей и тот маленький кошелек с деньгами, который я когда-то оставил у него на хранение.

Мне сразу стало значительно легче: я понял, что Кугу убили вовсе не из-за этих проклятых денег. А то, что он вытащил коробку с солью наружу, а не спрятал, как всегда, в укромном месте, говорило, скорее всего, о том, что он, будучи раненым или чувствуя себя плохо, захотел взглянуть на свои сокровища, но убрать их у него не хватило сил. Когда он понял, что умирает, он бросил все как есть и вышел наружу, чтобы навсегда уснуть в том месте у ручья, где так любил сидеть.

Я засыпал маленькую могилу, разгладил землю руками и попросил Энну проводить Кугу в страну мертвых. Кошелек с деньгами я бросил на дно своего заплечного мешка, даже не заглянув туда. Попрощавшись с Кугой, я направился вверх по холму и на северо-восток – в ту сторону, где впервые встретился с Лесными Братьями.

С тех пор как я ушел из деревни Восточное Озеро, меня не покидало чувство одиночества. А ведь когда-то одиночество доставляло мне почти наслаждение! Но то были отдельные и крайне редкие минуты одиночества, да и одиночества-то весьма относительного – почти всегда поблизости находились другие люди, до них, можно сказать, было рукой подать. А теперь все было иначе, и одиночество мое тоже носило иной характер. В очередной раз уйти от своих близких, от всего, что стало мне привычным и знакомым, знать, что повсюду, куда бы я ни пошел, я буду окружен чужими людьми… Сколько бы раз я ни пытался убедить себя, что это и есть свобода, все равно ощущение одиночества и полной заброшенности не проходило. И пожалуй, тот день, когда я покинул Кугамант, оказался самым тяжелым. Я брел наугад, но находил верный путь, даже не задумываясь об этом. Добравшись до вершины того холма, где Куга тогда меня оставил, я решил сделать привал, но костра разжигать не стал, чтобы не привлекать внимания Лесных Братьев или кого бы то ни было еще. Я должен был идти один, и я пойду один! Но в ту ночь я лежал и горевал – о себе и о Куге. И о своих сородичах из деревни Восточное Озеро, о Тиссо и Гегемер, о моем добром, ленивом дядюшке – обо всех. И о Чамри Берне и Венне, и о Диэро, и даже о Барне, ибо когда-то я любил Барну. И о некогда близких мне людях из Аркаманта я тоже горевал; я вспоминал Сотур, Тиба, Рис, маленькую Око, Астано, Явена, учителя Эверру и мою дорогую Сэлло, мою возлюбленную сестру, утраченную навсегда. Да и все они были для меня потеряны навсегда. Мне очень хотелось заплакать, но слез почему-то не было, и у меня просто разболелась голова. Крупные летние звезды медленно скользили к западу, и, глядя на них, я наконец-то уснул.

Проснулся я на заре. Небо казалось прозрачным розовым куполом света над темным холмом земли. Мне страшно хотелось есть и пить. Я быстро встал, сложил вещи в мешок и пошел вниз по склону холма к ручейку, возле которого Бриджин когда-то не позволил мне вдоволь напиться. Зато уж теперь я напился вволю! Я был один – значит я и дальше пойду один и проживу свою жизнь так, как считаю нужным, и буду пить там, где захочу. И непременно отправлюсь в Месун, где все люди свободные, где в университете учат всяким премудростям и где живет поэт Каспро.

На ходу я попытался спеть его гимн Свободе, но певцом я всегда был никудышным, да и голос мой среди этой тишины и птичьего пения показался мне похожим на карканье вороны. Так что петь я не стал, но повторял про себя слова его поэмы, и они словно оживали и шли рядом со мною, и в ушах у меня звучала тихая музыка, сплетенная из этих слов.

В лесу все быстро меняется, падают старые деревья, поднимается новая поросль, зарастают кустарником тропы, но свой путь я все время видел совершенно отчетливо и всегда находил его именно там, где искал, и позволял своей памяти подсказывать мне, что именно связано с тем или иным местом, в которое я пришел. Вот и поляна, где мы с отрядом Бриджина подобрали убитых ими ранее оленей. Там я съел свой скромный обед, жалея, что сейчас у меня нет ни кусочка той замечательной оленины. Мой заплечный мешок стал каким-то чересчур легким, и я уже подумывал, не стоит ли снова свернуть на восток, чтобы побыстрее выйти из этого проклятого Данеранского леса и попытаться купить еды в какой-нибудь деревне. Но пока что мне не очень хотелось покидать лес. Пожалуй, решил я, лучше все-таки остаться здесь и постараться как можно дальше обойти лагерь Бриджина, если он все еще существует; а потом постараться выйти на тот путь, куда в тот раз вывел нас с Венне Чамри, советуя как можно скорее уйти на безопасное расстояние от Сердца Леса и людей Барны, и оттуда двигаться прямо на север, к реке Сомулане, первой из тех двух рек, которые мне предстояло преодолеть. А по дороге к реке наверняка найдется какая-нибудь деревушка, где можно будет раздобыть еды.

Я очень даже неплохо воплощал свой план в жизнь, пока не понял, что нахожусь неподалеку от Сердца Леса, чуть восточнее этого города. Река Сомулане в этих местах как раз поворачивала на север, и я, следуя вдоль ее излучины, не сразу заметил, что оказался в знакомых местах. Мне очень хотелось есть, а в реке я заметил маленькие водовороты и сразу понял, что это играет форель, – так иной человек безошибочно определяет, например, что высоко в небе кружат именно голуби. Упустить подобную возможность я, разумеется, не мог. Спустившись на берег очень милой небольшой заводи, я быстренько собрал удилище, прицепил леску, насадил на крючок слепня и в одну минуту поймал отличную рыбину. А потом и еще одну. Когда я забрасывал леску в третий раз, меня вдруг кто-то окликнул:

– Это ты, Гэв?

Я так и подскочил. Наживку форель, конечно же, сразу слопала. Я схватился за нож и быстро повернулся к этому человеку, который стоял уже у меня за спиной. Узнал я его не сразу и лишь через несколько минут понял, что это Атер, один из тех налетчиков, которые похитили Ирад и Меле. Я сразу вспомнил, как они рассказывали об этом под пиво и этот Атер тогда сказал еще, что любит, когда женщины мягкие да ласковые. Но тогда он был крупным, даже тяжеловесным мужчиной, а теперь передо мной стоял человек настолько изможденный и оголодавший, что я смотрел на него с ужасом, хотя ни малейшей угрозы в его взгляде и не было. Скорее там читалось некое тупое удивление.

– Как ты сюда попал, Гэв? – спросил он. – А я тогда думал, что ты утонул или совсем от нас сбежал.

– Да, тогда я действительно сбежал, – сказал я.

– А теперь, значит, вернулся?

Я молча покачал головой.

– И правильно. К чему там возвращаться-то? – сказал он с тоской и посмотрел на пойманную мной рыбу. Я хорошо знал, как голодные смотрят на еду, но все же решил сперва спросить о том, что уже начинал постепенно понимать:

– Что ты хочешь этим сказать, Атер?

Он лишь беспомощно развел руками.

– Ну, – сказал он, – ты же и сам, наверно, знаешь. – Но поскольку я продолжал молча смотреть на него, он тоже глянул на меня и пояснил: – Там же все дотла сгорело!

– Как? Неужели весь город? Неужели Сердце Леса сгорело дотла?

Он никак не мог поверить, что я действительно ничего об этом не знаю. Это событие казалось ему настолько значимым, настолько важным для всей его жизни, что некоторое время мне пришлось добиваться от него более толковых разъяснений.

В первую очередь, разумеется, меня сейчас интересовало то, где находятся остальные лесные братья и не набросятся ли на меня охранники Барны, но Атер все повторял как заведенный:

– Нет. Никто не придет. Никого нет. Все сбежали. – А потом прибавил: – Знаешь, я ведь дошел даже до той деревни, куда мы так часто заглядывали; хотел выяснить, нельзя ли там жратвой разжиться, но они и ее тоже сожгли.

– Кто?

– Солдаты.

– Из Казикара?

– Наверно.

Извлечь из него нужные сведения явно будет непросто, понял я и спросил:

– Костер-то можно разжечь? Это безопасно?

Он кивнул.

– Тогда разожги костер, надень рыбу на прутья и зажарь. У меня тут еще немного хлеба есть.

Пока Атер возился с костром, я успел поймать еще одну крупную форель. Он едва смог дождаться, чтобы рыбу слегка опалило огнем, и сразу стал есть, отчаянно спеша и давясь кусками сухарей.

– Ах, как хорошо! – приговаривал он. – Как хорошо! Спасибо, Гэв! Спасибо тебе!

Когда мы поели, я снова занялся рыбной ловлей; когда форель клюет на пустой крючок, просто грешно ей этого не позволить. Пока я ловил рыбу, Атер сидел рядом на берегу и рассказывал о том, что произошло в Сердце Леса. Хотя о многих событиях мне приходилось догадываться самому, поскольку рассказ его был на редкость бессвязен и невнятен.

Этра и Казикар теперь стали союзниками и создали некую Северную Лигу; теперь они вместе воевали против Вотуса, Морвы и более мелких городов, расположенных на южном берегу реки Морр. Еще во время войн Этры с Казикаром в деревнях была перебита большая часть проживавших там рабов, а остальные разбежались, и теперь приходилось их кем-то заменять или устраивать на них настоящую охоту. Селения поблизости от Данеранского леса давно уже полнились слухами о некоем огромном лагере или даже целом городе, основанном беглыми рабами, и новые союзники решили выяснить, что это такое. Они собрали большое войско, которое быстро преодолело расстояние между Данераном и Болотами. Люди Барны ничего не знали о готовящемся нападении, пока с внешних сторожевых постов леса не примчались гонцы и не подняли людей по тревоге.

Барна собрал всех мужчин, готовых вместе с ним встать на защиту Сердца Леса. Женщинам и детям он приказал рассыпаться в зарослях. Однако и многие мужчины потом убежали вместе с женщинами. А те, кто колебался или остался добровольно, вскоре попали в ловушку: войска Этры и Казикара окружили деревянный город и стали методично поджигать его со всех сторон; а когда пали ворота и стены, они ворвались внутрь и принялись бросать горящие факелы на крыши домов. Люди Барны, конечно, оказывали им какое-то сопротивление, но силы были неравны: барнавиты слишком сильно уступали нападающим в численности и в первом же сражении потерпели сокрушительное поражение. После чего оставшееся население города было буквально вырезано. Солдаты окружили горящий город и хватали каждого, кто пытался избежать страшной гибели в огне, а затем цепью прошли по лесу и переловили всех тех, кто там прятался. Они двое суток ждали, пока Сердце Леса не выгорит дотла, и только потом принялись за грабежи, хотя там не так уж много и осталось. Однако им удалось найти сокровищницу Барны. Разделив добычу, они затем разделили и пленных – половину Этре, половину Казикару – и пешим порядком отправились назад, гоня закованных в цепи рабов вместе со стадом уцелевших коров и овец.

По щекам Атера текли слезы, когда он рассказывал мне об этом, но голос его оставался ровным и бесцветным. Когда подожгли город, его самого там не было – он с другими «десятинщиками» был довольно далеко на севере. Возвращаясь обратно, они еще издали увидели дым и языки пламени. Но подобраться ближе смогли лишь через пару дней, когда солдаты оттуда ушли.

– А Барна?.. – спросил я, и Атер ответил:

– Говорят, солдаты отрубили ему голову и гоняли ее по земле ногами, как мяч.

Мне очень трудно было заставить себя спросить о других знакомых мне людях, но я все же спросил. Только ответов у Атера почти не нашлось; он, похоже, зачастую даже и не понимал, о ком я спрашиваю. Чамри? Он только пожал плечами. Венне? О Венне он ничего не слышал. Диэро? О ее судьбе он тоже ничего не знал. И все-таки определенной части бывших рабов тем или иным образом удалось спастись. Впоследствии большинство из них вернулись к разрушенному и сожженному городу, не зная, куда им еще податься. К счастью, уцелели кое-какие запасы зерна, хорошо припрятанные и не найденные врагом, и теперь люди жили в основном за счет этих запасов и того, что еще можно было отыскать в садах и на огородах. Но вряд ли этого могло хватить надолго. Атер опять-таки ничего внятного мне сказать был не в состоянии, но я догадывался, что налет и пожар, скорее всего, имели место с полгода назад, где-то в самом начале зимы.

– Ты теперь снова туда вернешься? – спросил я, и он кивнул.

– Там безопаснее, – сказал он. – Солдаты повсюду так и шныряют. В рабство забирают. Я тут как-то в Эббере был, так и там почти так же плохо. Совсем рабов не осталось, в полях работать некому.

– Ладно, я тоже с тобой пойду, – решил я. Я хотел все же узнать, что сталось с моим друзьями.

Поймав еще пяток увесистых рыбин, я переложил их листьями, упаковал, и мы двинулись в путь. К Сердцу Леса мы подошли, когда уже близился вечер.

Тот город, который в ту последнюю ночь предстал передо мной в серебристо-голубом одеянии из лунного света, теперь являл собой груду обугленных балок, мусора и пепла. Пеплом было усыпано все вокруг. Возле одной из обгорелых городских стен, ближе к огородам, люди устроили себе жилье – жалкие лачуги и шалаши из спасенных от пожара досок и бревен, тоже в основном почерневших от огня. Какая-то старуха, половшая грядку, поклонилась нам, отворачивая лицо. Двое мужчин сидели на пороге хижины, бессильно свесив руки между колен. На нас с лаем бросилась собака, потом завизжала и трусливо побежала прочь. На голой земле, в грязи, сидел ребенок, равнодушно взирая на нас с Атером. Но стоило нам подойти поближе, как и он поспешно убежал и спрятался.

Я пришел сюда, чтобы спросить о своих друзьях, но не мог задать ни одного вопроса. Перед глазами у меня вставали то Диэро, пойманная в ловушку в горящем доме Барны, то труп Чамри, сброшенный в общую могилу, то Венне в цепях, которого гонят по дороге, точно скотину. И я сказал Атеру:

– Нет, я не могу больше здесь оставаться! – Я отдал ему сверток с рыбой и велел: – Ты уж поделись этим с кем-нибудь.

– Куда же ты теперь? – спросил он тем же бесцветным голосом.

– На север.

– Ох, смотри остерегайся охотников за рабами, – посоветовал Атер.

Я хотел уже повернуться и уйти, когда кто-то вдруг так крепко схватил меня за обе ноги, что я чуть не упал. Оказалось, что это тот самый ребенок, который сидел на земле и смотрел на нас, а потом удрал. Я присмотрелся: это была девочка, которая неожиданно закричала тонким, пронзительным голосом, точно птица:

– Ой, Клюворыл, Клюворыл, Клюворыл! Неужели это ты, Клюворыл!

Я попытался расцепить ее ручонки, чтобы освободить себе ноги, но она тут же вцепилась мне в запястья своими тоненькими пальчиками, умоляюще заглядывая мне в глаза, и я, вглядевшись в это исхудавшее до неузнаваемости личико, покрытое грязью, смешанной со слезами, потрясенно воскликнул:

– Меле?

Она притянула меня к себе, и я подхватил ее на руки. Она почти ничего не весила – казалось, я несу призрака, – но так же крепко обнимала меня за шею, как когда я входил в комнату Диэро, чтобы учить их обеих читать и писать. Прижавшись ко мне, Меле спрятала лицо у меня на плече, а я спросил у Атера, который так и застыл, с изумлением глядя на нас:

– Где же она живет?

Атер молча указал на стоявшую рядом хижину, и я двинулся было туда, но Меле прошептала:

– Не ходи туда, не ходи!

– Ты что же, не живешь там? Где же твой дом, Меле?

– Нигде.

Из дверей хижины, на которую указал мне Атер, выглянул какой-то мужчина. Я смутно помнил его и знал, что он плотник, но знакомы мы не были. У него тоже было равнодушно-спокойное выражение лица – такие лица я часто видел в осажденной Этре.

– Где сестра этой девочки? – спросил я у него.

Он только плечами пожал.

– Скажи, а Диэро… не спаслась? Нет?

Он снова пожал плечами и как-то на редкость гнусно усмехнулся. Взгляд его несколько прояснился, и он спросил:

– Хочешь эту девчонку?

Я, утратив дар речи, молча уставился на него.

– «Пол-орла» за ночь, – пояснил он. – Или можно едой заплатить. Если, конечно, у тебя еда имеется. – И бывший плотник шагнул вперед, пытаясь заглянуть в мой заплечный мешок.

Я быстро прикинул, что к чему, и надменно ответил:

– Не на того напал. Я свое имущество кому попало не раздаю! – Я отвернулся от него и пошел прочь тем же путем, каким пришел сюда. Меле по-прежнему молча прижималась ко мне, крепко обхватив меня за шею и пряча лицо.

Бывший плотник что-то злобно крикнул мне вслед, залаяла собака, ей стали вторить другие псы. Я вытащил нож, то и дело поглядывая назад через плечо, но за нами так никто и не погнался.

Я прошел уже с полмили и только тогда понял, что мой маленький «призрак» на самом деле гораздо тяжелее, чем мне сперва показалось. Кроме того, следовало все-таки подумать, как быть дальше. Вскоре мы вышли на некое подобие тропы, почти совсем заросшей, и я некоторое время шел по ней, потом свернул в сторону, за густые заросли бузины, полностью скрывавшие нас от любого, кто может пройти по тропинке, и опустил Меле на землю. Потом и сам плюхнулся рядом, с трудом переводя дыхание, и она, присев возле меня на корточки, сказала тоненьким голоском:

– Спасибо тебе, Клюворыл, что забрал меня оттуда.

Ей, наверное, исполнилось уже лет семь или восемь, однако она не особенно выросла с тех пор и была такой худющей, что суставы у нее на руках и ногах напоминали узлы. Я вытащил из заплечного мешка немножко сушеных фруктов и предложил ей. Она стала есть, изо всех сил стараясь не выглядеть чересчур голодной и жадной. И даже протянула кусочек мне. Я покачал головой и сказал:

– Я не так давно поел.

Когда она проглотила сушеные фрукты, я отломил кусочек сухаря, разбил его ножом на мелкие осколки и протянул ей, предупредив, что сперва сухари нужно как следует размочить во рту слюной, а уж потом жевать и глотать. Она сунула в рот кусочек, и ее грязное исхудавшее личико немного просветлело и расслабилось.

– Меле, – сказал я, – я иду на север. Очень далеко отсюда. В город, который называется Месун.

– А можно и мне пойти с тобой? Возьми меня с собой, пожалуйста! – умоляюще прошептала она; личико ее снова стало напряженным, а глаза – очень большими, но она, похоже, опасалась лишний раз поднять их на меня.

– Ты не хочешь там оставаться? В…

– Ох, нет! Пожалуйста! Нет, нет, нет! – Она говорила все тем же напряженным шепотом. – Пожалуйста!

– Значит, там никого не осталось, кто бы…

Меле снова отрицательно помотала головой.

– Нет, нет, нет… – шептала она.

Я не знал, что делать. То есть сделать я мог только одно, но совершенно не представлял себе, что из этого выйдет.

– А ты идти сможешь? Нам придется далеко идти.

– Я сколько хочешь могу пройти! Я буду идти и идти, ты только возьми меня с собой! – горячо воскликнула она. И, застенчиво сунув в рот еще кусочек сухаря, принялась размачивать его слюной, как я велел.

– Ну что ж, – сказал я, – значит, тебе придется идти и идти.

– Я пойду, пойду! И тебе совсем не нужно будет меня нести, обещаю!

– Это хорошо. А теперь нам надо отойти немного подальше от города. Я хотел бы до наступления темноты вернуться к реке. А уже завтра мы с тобой навсегда уйдем из этого леса. Согласна?

– Да! – просияв, ответила она.

Меле действительно старалась не отставать от меня и вообще вела себя очень мужественно. Но ножки у нее все-таки были еще коротковаты, да и силенок не хватало после стольких дней голода. К счастью, мы добрались до Сомулане даже раньше, чем я предполагал, и устроились на поляне в излучине реки. Рыбалка там, правда, пошла не так хорошо, как в той чудесной заводи выше по течению, но я все же ухитрился поймать форель и парочку окуней – вполне достаточно для ужина. Ужинали мы, сидя на мягкой траве и любуясь тем, как красиво падают меж ветвями деревьев солнечные лучи, отчего поверхность воды казалась совершенно бронзовой.

– Здесь так красиво! – то и дело восхищалась Меле.

Она уснула почти сразу же после ужина, улегшись прямо на охапку травы. У меня просто сердце переворачивалось при виде этой хрупкой фигурки, свернувшейся клубочком. Как я мог взять эту малышку с собой? А как я мог ее не взять?

Бог удачи, как известно, слушает обращенные к нему мольбы только своим глухим ухом, но я все же заговорил с ним, надеясь, что он повернется ко мне тем ухом, которое «слышит колеса звездных колесниц». «Ты всегда был со мною, повелитель, – сказал я ему, – даже когда я об этом не знал. И я очень надеюсь, что сейчас ты не оставишь без помощи это невинное дитя. Что ты ее не обманешь». А потом я еще поблагодарил великую Энну-Ме и попросил ее сопровождать нас в пути. После этого я расстелил свое мягкое одеяло из волокон тростника, перенес на него спящую Меле, улегся с нею рядом и уснул.

Проснулись мы оба почти одновременно; на небе еще только-только разгоралась заря. Меле сбегала к реке и вернулась, вся дрожа; ей удалось отмыться почти дочиста, однако она насквозь промокла и продрогла. Я быстренько завернул ее в одеяло, чтобы согрелась, пока мы едим свой скудный завтрак. Она очень смущалась, но держалась с достоинством.

– Меле, – начал я, – а твоя сестра…

И она тут же прервала меня, сказав каким-то странным, очень тоненьким, но очень ровным голосом:

– Мы пытались спрятаться. За овечьими выгонами. Но те солдаты нашли нас. И увели Ирад. Дальше не помню.

И я вспомнил рассказ бандитов Барны о том, как они похитили этих двух девочек и как эти девочки, когда Атер хотел отшвырнуть младшую в сторону, так крепко обнялись, что их было не оторвать друг от друга. Вот только на этот раз удержать друг друга им не удалось…

У Меле дрожал подбородок. Она, потупившись, жевала сухарь, но проглотить никак не могла. Больше мы с ней об Ирад не говорили. После долгого молчания я спросил:

– Твоя деревня ведь, кажется, близ западной опушки Данеранского леса? Ты туда вернуться не хочешь?

– В деревню? – Она вскинула на меня глаза и задумалась. – Я не очень-то ее помню.

– Но у тебя там, наверное, была семья. И твоя мать…

Она покачала головой:

– Никакой матери у нас не было. Нашим хозяином был Ган Були. Он часто нас бил. И моя сестра… – Она не договорила.

Возможно, бог удачи все-таки немного помог Меле в трудную минуту.

Но не Ирад.

– Ладно, все ясно. Тогда ты пойдешь со мной, – деловито сказал я, стараясь ее успокоить. – Но послушай-ка меня. Тут дело вот в чем: нам придется идти по проезжим дорогам, через разные селения – во всяком случае, иногда – и встречаться с разными людьми, так что, по-моему, было бы лучше тебе прикинуться моим младшим братишкой. Ты сумеешь притвориться мальчишкой?

– Конечно сумею! – Она была явно заинтересована. Подумав немного, она заметила: – Только нужно мне имя выбрать. Я могу, например, стать Мивом.

Я чуть не вскрикнул: «Нет!» – но вовремя осекся. Пусть у нее будет такое имя, какое ей самой нравится. В конце концов, Мив, как и Меле, имя весьма распространенное.

– Ладно, Мив, – сказал я с некоторым усилием. – А я тогда буду Авви.

– Авви, – повторила она и прошептала с улыбкой: – Авви Клюворыл!

– Так, хорошо. Теперь запомни: мы с тобой не рабы, потому что в Урдайле никаких рабов нет, а мы якобы оттуда. Я – студент университета в Месуне. Я учусь у одного великого человека, который живет там и сейчас ждет нас. А тебя я взял с собой, потому что хочу, чтобы ты поступил в школу при университете и тоже учился. А родом мы из тех краев, что с востока примыкают к Великим Болотам.

Меле кивнула. Ей все это казалось в высшей степени убедительным. Но ведь ей и было-то всего лет восемь.

– Я очень надеюсь, – продолжал я, – что нам все-таки удастся по большей части держаться вдали от больших дорог. У меня есть кое-какие деньги, так что еду мы сможем покупать в деревнях и на фермах. Но вести себя везде нужно очень осторожно и остерегаться охотников за рабами. Если мы никого из них не встретим, то все у нас с тобой получится.

– А как имя того великого человека из Месуна? – спросила Меле. Хороший вопрос! Я совершенно не был к нему готов и задумался. А потом назвал того единственного великого человека из Месуна, которого знал:

– Его зовут Оррек Каспро.

Она кивнула.

Но, похоже, никак не могла успокоиться; что-то еще было у нее на уме, и она, поколебавшись, все-таки сказала:

– Я не умею пи́сать, как мальчишки.

– Это не страшно. Если тебе понадобится пописать, я буду стоять на страже. Согласна?

Она кивнула. Теперь мы были готовы отправляться в путь. Чуть ниже по течению, вскоре после излучины, река стала значительно шире и мельче, и я сказал:

– Давай здесь и перебираться на тот берег. Ты плавать-то умеешь… Мив?

– Не умею.

– Ну ладно, если там будет слишком глубоко, я посажу тебя на плечи. – Мы сняли башмаки и привязали их к моему заплечному мешку. Затем я обвязал талию Меле тонкой бечевкой, а другим концом этой бечевки обвязал себя так, чтобы между нами оставалось несколько футов. Держась за руки, мы вошли в воду, и я тут же вспомнил то свое видение – с переправой через реку – и подумал: может, именно эту девочку мне и придется нести на плечах? Кстати, плечи у меня болели еще со вчерашнего дня. Но эта река совсем не была похожа на ту, из моего видения. Тщательно выбирая путь и двигаясь зигзагом от отмели к отмели, я ни разу не погрузился в воду выше пояса и вполне мог поддерживать Меле. Только в одном месте, где течение оказалось особенно быстрым, возле намытого островка из гальки, было довольно глубоко, и я велел ей покрепче ухватиться за веревку и как можно выше держать голову над водой. Я проплыл несколько ярдов вдоль этого галечного барьера, таща за собой Меле, и вскоре встал на ноги. Берег был уже рядом, и Меле с головой ушла под воду только в самый последний момент, когда ей показалось, что она уже может стоять, но до дна достать не сумела. Она вынырнула, задыхаясь и отплевываясь, я подтянул ее к себе, и мы легко преодолели последнюю полосу мелководья, отделявшую нас от берега.

Выбравшись на берег, мы наконец перевели дыхание и принялись сушить промокшую одежду. Отдохнув и надевая обувь, я сказал Меле:

– Итак, мы с тобой переправились через первую из тех двух великих рек, которые мне суждено было пересечь. Эта страна называется Бендайл.

– А вот герой Хамнеда хоть и был ранен, но все-таки переплыл реку, верно?

Нет слов, как меня это тронуло! Дело даже не в том, что историю о Хамнеде она узнала от меня. Дело в том, что она о нем думала, что он стал ей близок настолько же, насколько был близок и мне. Мы с этой девочкой говорили на одном языке, на том языке, каким я больше никогда не пользовался, с тех пор как оставил свое собственное детство в Этре. Я обнял Меле за хрупкие плечики, и она удобно привалилась ко мне.

– Давай-ка теперь поищем какую-нибудь деревню и купим там еды, – предложил я. – Но сперва я достану немножко денег, чтобы не надо было рыться в мешке на глазах у других людей. – Я извлек свой тяжелый шелковый кошелек, от которого все еще исходил слабый запах Куги, запах дыма и гниющих шкур; похоже, правда, к нему примешивался и аромат той вяленой рыбы, которую мне дали в дорогу мои сородичи с берегов озера Ферузи. Я развязал шнурок и, открыв кошелек, застыл в недоумении. Я хорошо помнил, что было в кошельке: несколько бронзовых монет и четыре серебряных. А теперь там, помимо бронзовых монет, лежали еще девять серебряных, четыре золотых из Пагади, которые в народе называют «диктаторами», и большая золотая монета из Ансула!

Оказывается, мой дорогой Куга был не только беглым рабом, но и вором.

– Как же мне идти с такими деньгами! – в ужасе воскликнул я. Я чувствовал ту опасность, которую способны навлечь на нас эти золотые. Ведь если кто-то догадается, что у нас в заплечном мешке целое состояние… Больше всего мне хотелось попросту выкинуть эти монеты в траву и забыть об их существовании.

– Тебе их кто-то подарил? – спросила Меле.

Я кивнул, говорить я не мог.

– Тогда можно зашить эти монеты в одежду, чтобы их никто не нашел! – уверенно предложила она, с любопытством и восхищением перебирая «диктаторы». – Эти очень красивые, но та, большая, лучше всех! У тебя есть иголка с ниткой?

– Только рыболовные крючки и леска.

– Ну, может, удастся раздобыть все это в деревне? Или, может, нам по дороге коробейник встретится. А шить я умею.

– Шить я и сам умею, – глупо обиделся я. – Ну в общем, сейчас лучше поскорее убрать все это в мешок. И зачем только мне удалось этот проклятый кошелек отыскать!

– А что, это очень много денег?

Я кивнул.

Она все еще рассматривала монеты.

– Г… о… – город П-а-к-…

– Пагади, – подсказал я.

– Ой, да тут слова идут кругом, по самому краю! «Город-государство Пагади, год 8» и что-то еще… – Меле склонилась над монетой точно так же, как склонялась над книгой в доме Барны, сидя за столом у Диэро при свете масляной лампы. Потом подняла голову, гордо улыбнулась и передала мне золотую монету. Глаза ее сияли.

Я положил в карман несколько четвертаков и бронзовых «полуорлов», а кошелек снова спрятал, и мы двинулись дальше по берегу реки, потому что там была ясно видна тропа. Наверное, с час мы шли молча, потом Меле вдруг сказала:

– Может быть, в том городе, куда мы идем, нам удастся выяснить, где моя сестра? Тогда мы смогли бы отдать солдатам эти золотые монеты и выкупить ее.

– Да, конечно, мы непременно постараемся ее выкупить, – сказал я, и сердце мое болезненно сжалось. А потому я поспешно добавил с некоторой тревогой: – Только разговаривать об этом ни с кем нельзя. Вообще ни с кем.

– Я не буду, – пообещала Меле. И больше не сказала об этом ни слова.

Следуя вдоль реки, резко свернувшей к северу, мы в полдень увидели впереди довольно большой город, и мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы войти туда. А вот Меле, похоже, совсем ничего не боялась, полностью доверяя моей силе и мудрости. Мы храбро дошли до рыночной площади, купили еды и маленькое одеяло для Меле, которое можно было также использовать и в качестве плаща. Затем я приценился к шкатулочке, где лежала крепкая новая игла и моток белых ниток. На рынке многим хотелось поговорить с нами; нас то и дело спрашивали, откуда мы идем и куда направляемся. Я, разумеется, всем рассказывал выдуманную нами историю, но этот «студент университета» для большинства местных жителей был фигурой настолько загадочной, что они просто не знали, как с нами обращаться. Полная пожилая женщина со стертыми зубами, например, потребовала целый четвертак за иголку с нитками и, с состраданием глядя на Меле, вздохнула:

– Уж больно, как я погляжу, тяжело жить в студентах такому маленькому парнишке-то!

– Просто он зимой очень много болел, – заступился я за «братишку».

– Ах ты, бедняжка! Как же тебя зовут, сынок?

– Мив, – преспокойно ответила ей Меле.

– Ну, я думаю, братец твой о тебе хорошо заботится, вот только зря он потащил тебя в такой дальний путь. Не стоит тебе пока так много пешком-то ходить, – сказала женщина. А потом – может, ей стало ясно, что я не намерен платить такую грабительскую цену за иголку, а может, по какой-то иной причине – вдруг что-то протянула Меле и пояснила: – А это тебе, пусть Энну хранит вас обоих в пути. Да возьми, не бойся, это подарок! Не стану же я брать деньги с ребенка за то, что его благословила! – И она снова протянула Меле маленькую фигурку кошки, вырезанную из темного дерева, с медной проволочной петелькой, чтобы можно было носить ее на цепочке как подвеску; я заметил у нее на подносе несколько таких крошечных изображений Энну-Ме. Меле вопросительно подняла на меня свои огромные глаза, и я вспомнил, что они с Ирад обе носили на шее такие фигурки, хотя эта кошечка была, пожалуй, более тонкой работы. Разумеется, я тут же вручил торговке требуемый четвертак, взял иголку с ниткой и кивнул Меле, чтобы она приняла подарок.

Стиснув в ладошке фигурку богини, она поднесла сжатый кулачок к ямке под горлом и с благодарностью посмотрела на торговку.

На этой рыночной площади я чувствовал себя неожиданно спокойно и свободно. Нас тут никто не знал; мы были просто путниками, растворившимися в толпе таких же людей, но отнюдь не чувствовавшими себя одинокими даже в этом диком краю. Заметив на каком-то прилавке сладкие жареные пирожки, источавшие восхитительный аромат, я предложил Меле:

– Давай-ка купим пирожков. – И мы, держа в руках по горячему пирогу, присели на широкий край прохладного фонтана, чтобы перекусить. Тесто оказалось довольно тяжелым, масляным, и Меле с трудом съела только половину своего пирога. Я искоса на нее глянул и вдруг увидел то, что сразу заметила та торговка с плохими зубами: этот чрезвычайно худой ребенок прямо-таки падает от усталости.

– Ты, похоже, устал, братец Мив? – спросил я.

После недолгой борьбы с собой Меле сдалась – опустила плечи, уныло кивнула и сгорбилась.

– А давай сегодня переночуем в какой-нибудь гостинице, – беспечным тоном предложил я. – Вряд ли у нас потом будет еще такая возможность, а этот городок кажется мне вполне симпатичным. Все-таки ты сильно промокла и замерзла, когда мы вброд переходили ту реку. Да и вообще сегодня мы очень много прошли, так что вполне заслужили возможность как следует выспаться в настоящей постели.

Меле еще больше сгорбилась, посмотрела на свой истекающий жиром пирог и показала его мне.

– Ты не мог бы его съесть, Клюворыл? – прошептала она смущенно.

– Я могу съесть все, что угодно, Пискля! – с энтузиазмом воскликнул я и тут же это доказал. – Вот и все. А теперь идем. Тут неподалеку, совсем рядом с рыночной площадью, я приметил одну гостиницу.

Жене хозяина гостиницы Меле явно очень понравилась, – похоже, моя маленькая спутница служила нам пропуском к людскому сочувствию. Нас проводили в очень уютную комнатку, расположенную в задней части дома, где была широкая, хотя и несколько коротковатая кровать. Меле тут же улеглась и свернулась калачиком, по-прежнему крепко сжимая в кулачке фигурку Энну-Ме. Свой новый «плащ» она снять не пожелала. «Мне в нем тепло», – все повторяла она, и я увидел, что ее бьет озноб. Я накрыл ее сверху еще одеялом, и она вскоре уснула. А я сел в кресло у окна и задумался. Я так давно не сидел в кресле, давно уже не бывал в обычном, большом и прочном доме, который совсем не похож на хижины болотных людей, где стены сделаны из тростниковых циновок. Затем я вытащил из мешка книгу Каспро и немного почитал. Я давно уже выучил «Космологии» наизусть, но уже одно то, что я держу в руках книгу и слежу взглядом за строчками, действовало на меня успокаивающе, а мне так необходима была поддержка. Я, в общем-то, и с самого начала не слишком хорошо понимал, что делаю и куда иду; а теперь еще и взвалил на себя ответственность за этого ребенка, что как минимум должно было сильно замедлить мое продвижение на север. А что, если мне оставить Меле у кого-нибудь здесь, в этом городке, и позже вернуться за нею? – вдруг подумал я. Оставить ее? Вернуться за ней? Но откуда вернуться? Я посмотрел на нее. Она крепко спала. И я тихонько вышел из комнаты и заказал нам обед.

Когда Меле проснулась, я подал ей большую чашку куриного бульона, и она села в постели, чтобы его выпить, но отпила совсем немного. Мне показалось, что у нее жар, и я решил посоветоваться с женой хозяина гостиницы, которую звали Амено. С первого взгляда она производила впечатление женщины доброжелательной и очень веселой, впрочем, этого и требовали от нее обязанности хозяйки гостиницы, но мне показалось, что вся эта веселость напускная и что на самом деле Амено – женщина очень спокойная, серьезная и рассудительная. Она пришла, посмотрела на Меле и сказала, что «мальчик» мог чем-то заразиться в пути, а может, просто сильно устал.

– Ты иди поужинай, – сказала она мне, – а я разожгу пожарче огонь и за ребенком присмотрю. – Она убедила Меле отдать ей фигурку богини-кошки, сказав, что проденет в петельку цепочку и вернет ей. Девочка внимательно следила за тем, как она это делает, а потом снова задремала. Я спустился в общий зал и отлично поужинал жареной бараниной, тут же, разумеется, с любовью и грустью вспомнив Чамри Берна.

Мы прожили в этом городишке, который назывался Рами, четверо суток. Амено, естественно, довольно быстро догадалась, что Меле – не мальчик; она дала мне это понять, но вслух никаких вопросов не задавала, прекрасно понимая, почему девочка могла захотеть путешествовать в обличье мальчика, и никаких намеков на сей счет не отпускала. Меле, к счастью, не заболела, но действительно была чуть жива от голода и усталости. Три дня отдыха, хорошей еды и доброй заботы Амено сотворили с малышкой настоящее чудо. На третий день, сидя в постели, Меле аккуратно зашила наши золотые в мою одежду и снова уснула. Я бы с удовольствием остался в Рами еще на несколько дней, чтобы окончательно поставить девочку на ноги, поскольку путешествие нам предстояло еще долгое, если бы на четвертый вечер кое-что случайно не услышал, спустившись в общий зал гостиницы, чтобы посидеть у камина.

Здешние мужчины каждый вечер заходили туда, чтобы выпить стаканчик сидра или кружечку пивка, поболтать друг с другом или с постояльцами гостиницы, если, разумеется, те были не против. Местные сперва держались со мной несколько скованно, даже настороженно, считая, видимо, что я студент, столичная штучка и беседовать с ними не стану. Однако, увидев, что я всего-навсего молодой парнишка, говорю мало и веду себя скромно, они вскоре перестали меня стесняться и стали относиться ко мне вполне по-дружески. Беседа у них шла в основном о местных делах и событиях, но порой к ней присоединялись и путешественники, которые рассказывали об иных краях и о том, что творится в мире. Это было мне особенно интересно, ведь я так долго прожил в лесу и на Болотах, не имея никаких сведений ни о городах-государствах, ни о Бендайле.

Меле крепко спала после отличного ужина, и я никуда не торопился. Вскоре разговор зашел о Барне и барнавитах. У каждого имелась своя история об этих «благородных разбойниках», которые частенько совершали грабительские налеты на дороги, фермы и торговые селения. Некоторые из этих историй сильно напоминали те романтические сказки, которые я слышал еще в детстве, в Этре. Но тут один человек подтвердил, что люди Барны действительно занимаются «благородным разбоем», и рассказал, что три года назад они угнали у него половину стада, которое он собирался продать на рынке, и угнали «по-честному», пересчитав животных и разделив их «одно тебе, одно нам». А ведь запросто могли бы угнать и все стадо! Вот почему он, по его собственным словам, и проклинать-то их мог только вполсилы. У меня, впрочем, сложилось впечатление, что и слушатели тоже поверили этому рассказчику лишь наполовину.

Затем посыпались истории о лесном городе Барны, одна другой краше. Один рассказывал, например, что в домах у «этих беглых рабов» полным-полно красивых женщин, а краденого золота у них столько, что они кроют им крыши, так что, когда солдаты подожгли город, это золото расплавилось и потекло ручьями в канавы. Каждый что-то знал о Барне, и все считали его великаном с огненно-рыжей шевелюрой, который собирался напасть на Азион, затем стать правителем Бендайла и сделать так, чтобы рабы правили своими бывшими хозяевами. Затем вдруг возник спор – можно или нельзя доверять рабам, – и тут же все согласились на том, что нельзя, каким бы верным тот или иной раб ни казался. Разумеется, были приведены многочисленные примеры предательств, совершенных рабами.

– А вот вам и еще подходящая история, – сказал один из постояльцев гостиницы, скупщик шерсти из Восточного Бендайла. – О неверном рабе и о верном. Я только что ее слышал. Один мальчишка, уроженец Болот, был некогда гордостью своих хозяев из города Этры. Он мог рассказать любую историю, спеть любую песню, какую пожелаете, – он знал их все. Этот раб стоил своим хозяевам никак не меньше ста золотых монет. И что вы думаете? Он соблазнил хозяйскую дочку и сбежал, украв целый мешок золота. Хозяева, разумеется, послали вдогонку охотников за рабами, но никто его так с тех пор и не видел; говорили, будто он утонул. В общем, поиски потихоньку заглохли. Но у хозяйского сына был верный раб, который поклялся, что отыщет беглого мальчишку и вернет его в Этру, чтобы хозяева могли подвергнуть его надлежащему наказанию за то, что он опозорил их дом. И этот верный раб сумел выйти на след беглеца, а потом еще и услышал, будто некий молодой раб, которому удалось скрыться в лесном городе Барны, славится тем, что умеет рассказывать любые истории. Сам Барна, будучи рабом образованным, весьма ценил этого юношу. Только тот и его обманул и еще до того, как в лес пришли солдаты, снова исчез. Но верный раб продолжал охотиться за ним. Я тут разговаривал с одним человеком, который этого раба хорошо знает и называет его Трехбровым. Так этот раб ему рассказывал, что уже побывал и на Болотах, и в Казикаре, и в Пираме, но не остановится до тех пор, пока не поймает этого беглеца, даже если на это уйдет вся его жизнь. Вот это, по-моему, действительно верный раб!

Остальные выразили свое согласие с оратором, хотя и довольно умеренное. Я тоже покивал в знак согласия, но сердце мое вмиг похолодело как лед. То, что я назвался студентом, надеясь, что эта выдумка спасет меня от подозрений, теперь, похоже, как раз могло меня погубить. Ах, если б только проклятый торговец не сказал, что тот беглец родом с Болот! Весь мой облик, особенно цвет кожи, свидетельствовал об этом! Это всегда привлекало ко мне повышенное внимание, и, разумеется, торговец тоже меня заметил и, оторвавшись от пивной кружки, спросил:

– А ведь и ты, похоже, родом с Болот. Ты ничего не слыхал о том знаменитом рабе?

Говорить я был не в силах и лишь покачал головой, старательно напустив на себя равнодушный вид. Затем последовали новые истории о беглых рабах и охотниках за рабами. Я сидел, слушал, пил свой сидр и твердил себе, что не должен поддаваться панике, что никто еще не подверг сомнению выдуманную мной историю, что присутствие ребенка, «мальчика», должно отвести от меня любые подозрения, что завтра нас с Меле здесь уже не будет. Да, конечно, я совершил ошибку – нельзя было оставаться так долго на одном месте. Но, с другой стороны, Меле просто не смогла бы продолжать путь, если бы мы не передохнули. Ничего, уверял я себя, все будет хорошо. Еще несколько дней – и мы доберемся до той, второй реки, переправимся через нее и станем свободными.

В тот вечер я поговорил с Амено и спросил, не знает ли она кого-либо из возниц, отправляющихся на север, которые согласились бы за плату подвезти нас. Она сказала, куда мне нужно пойти. Рано утром я поднял еще совсем сонную Меле с кровати и мы вышли из дома. Провожала нас только Амено. Она приготовила нам в дорогу сверток с едой и с благодарностью приняла серебряную монету, которую я предложил ей в уплату. «Да пребудет с вами бог удачи! Да хранит вас Энну!» – сказала она и крепко-крепко обняла Меле. Затем мы прошли, окутанные утренним туманом, через весь город и в каком-то дворе действительно обнаружили несколько повозок, готовящихся к отправке в дальний путь. Некоторые из возниц с удовольствием брали и пассажиров. Нам повезло: один из них согласился подвезти нас до селения Тертуди, находившегося, по словам этого возницы, примерно на полпути к большой реке. Я не очень хорошо помнил карту этой части Бендайла, так что приходилось полагаться на то, что говорили мне эти люди; я знал лишь, что река находится где-то на севере, а город Месун – на ее противоположном берегу и чуть восточнее.

Медлительным лошадкам нашего возницы потребовался целый день, чтобы добраться до Тертуди, жалкого городка, в котором даже гостиницы не было. Впрочем, мне и не хотелось там останавливаться. Меня наверняка бы заметили, а после тех нескольких дней, что мы провели в Рами, мне очень хотелось не оставлять после себя больше никаких следов. В Тертуди мы даже ни с кем не разговаривали. Расставшись с нашим возницей, мы тут же вышли на дорогу и отшагали по крайней мере пару миль среди заросших травой лугов, а потом устроились на ночлег на берегу небольшого ручья. Вокруг в теплом вечернем воздухе громко пели сверчки. Меле с удовольствием поела и сказала, что совсем не устала. Она очень просила меня рассказать ей одну хорошо знакомую нам обоим историю. Она так и сказала: «Расскажи мне, пожалуйста, ту историю, которую я давно знаю». И я рассказал ей начало «Чамбана». Она слушала внимательно, почти не шевелясь, и только под конец у нее стали слипаться глаза. Она зевнула и уснула, свернувшись калачиком под своим «плащом», прижимая к ямке под горлом крошечную фигурку кошки.

Я лежал и, слушая пение сверчков, высматривал на небе первые звезды. Потом мирно соскользнул в сон, однако среди ночи вдруг проснулся. Мне показалось, что на лугу, среди стогов сена, я заметил какого-то человека; он стоял и смотрел в нашу сторону. Я узнал его, узнал его лицо и тот шрам, что пересекал его бровь. Я попытался встать, но не мог пошевелиться, я был точно парализован, как когда принимал те снадобья, что давал мне Дород; сердце молотом стучало у меня в груди. Была глубокая ночь, в небе сияли звезды. Сверчки и цикады почти все уже смолкли, но один все еще продолжал трещать где-то рядом. Я сел. Но никого на лугу видно не было. Впрочем, заснуть мне все равно уже не удалось.

Мне было чрезвычайно грустно сознавать, что последним звеном, связывающим меня с Аркамантом, оказалась злобная ненависть. Сам я теперь уже с благодарностью мог вспоминать тех, с кем прожил в этом доме столько лет, я был от всей души признателен им за то, что они мне дали, – доброту, безопасность, знания, любовь. Мне и в голову никогда бы не пришло, что, например, Сотур или Явен могут меня обмануть, предать мое доверие. И теперь пусть отчасти, но я уже способен был понять, почему мое доверие предали Мать и Отец Аркаманта. Хозяин живет в той же ловушке, что и раб, и, возможно, ему, хозяину, даже труднее выбраться из этой ловушки, увидеть, что находится за ее пределами. Впрочем, Торму и его двойнику, рабу Хоуби, никогда и не хотелось узнать, что за пределами привычной ловушки есть и что-то еще, какая-то другая жизнь; для них не существовало ничего более ценного, чем власть, возможность управлять другими людьми и жестоко подавлять их. Так что, если бы Торм узнал, что я действительно сбежал и бегство мое оказалось столь успешным, это сильно уязвило бы его душу. Ну а Хоуби, с рождения, по-моему, преисполненного ненависти и зависти ко всему на свете, просто в бешенство привело бы известие о том, что я стал свободным человеком, и уж он-то непременно попытался бы меня найти и отомстить. Так что я почти не сомневался: он наверняка меня преследует и, возможно, уже идет за мной по пятам. Хоуби я действительно очень опасался, понимая, что мне не по силам с ним тягаться. Тем более теперь, когда его заложницей может стать маленькая беспомощная Меле, способная пробудить всю его жестокость. А я прекрасно знал, какова эта жестокость.

Я разбудил Меле задолго до рассвета, и мы сразу же пустились в путь. Я знал только одно: нам нужно как можно быстрее идти вперед.

Весь день мы шли по просторной равнине, покрытой, точно волнами, невысокими округлыми холмами. Встречные селения мы старались обходить как можно дальше и избегали приближаться даже к немногочисленным одиноким фермам, где во дворах лаяли собаки. Впрочем, человеческое жилье здесь попадалось редко; кругом были сплошные пастбища с сочной травой и множество скота. Один раз мы случайно повстречались с каким-то пастухом верхом на лошади, который тут же спешился и пошел рядом с нами, ведя коня в поводу. Ему, видно, осточертело одиночество и хотелось с кем-нибудь поговорить. Меле сперва его немного побаивалась, да и я был ему не слишком рад. Однако он не проявил ни малейшего любопытства, даже не спросил, кто мы, откуда идем и куда направляемся. Он тащился рядом с нами и без умолку рассказывал о своем коне, о своем стаде, о своих хозяевах – обо всем, что ему в голову приходило. Меле постепенно оттаяла и почувствовала себя свободнее, но, когда пастух предложил ей прокатиться на лошади, она снова от него шарахнулась. Впрочем, его дружелюбная небольшая лошадка ей очень нравилась, и в итоге она все же позволила мне подсадить ее в седло.

Наш новый приятель рассказал, что должен найти и отогнать назад часть хозяйского коровьего стада, отделившуюся от основного; он знал, что коровы где-то поблизости, но, похоже, не особенно спешил выполнить поручение. Он преспокойно прошел вместе с нами не одну милю, ведя коня под уздцы. Меле ехала в седле и выглядела совершенно счастливой. Когда я спросил пастуха, есть ли где-то здесь большая река, которая называется Сенсали, он сначала меня не понял, и мы довольно долго говорили загадками, причем он утверждал, что река должна быть на востоке, а не на севере. В конце концов он воскликнул:

– Ах вот вы о чем! О Салли! Но я только ее название и знаю. Ну и еще то, что она очень далеко отсюда, прямо-таки на краю света! А недалеко отсюда протекает река Амбаре; она, по-моему, как раз в Салли-то и впадает, только я не знаю, где именно. Только пешком вам долго туда идти придется. Вы бы лучше лошадей раздобыли!

– Значит, если идти на восток, то как раз к этой вашей реке и выйдешь?

– Да, но и до Амбаре отсюда тоже довольно далеко. – Пастух долго и сложно объяснял нам, как туда добраться, перечисляя всякие тропы, проложенные погонщиками скота, и закончил совершенно неожиданно: – Но если идти напрямик, через холмы, так можно и очень быстро туда попасть.

– Ну что ж, мы, пожалуй, через холмы и пойдем, – сказал я, и он тут же заявил:

– Так и я, может, с вами пойду, а? Вдруг эти чертовы коровы где-нибудь там?

Мне это показалось подозрительным. Не зря же говорят, что страх туманит разум. Я шел и думал: а что, если ему кто-то поручил следить за нами и заманить нас в ловушку? Но я не знал, как от него избавиться. Хотя сперва у меня в нем ни малейших сомнений не было; я видел, что это просто очень одинокий человек, которому хочется иметь спутников и который рад доставить удовольствие ребенку. Заметив, что я умолк и задумался, он не стал мне докучать и принялся беседовать о чем-то с Меле, которая застенчиво расспрашивала его о лошадях и конской сбруе. Вскоре он уже позволил ей самой держать поводья и объяснял, как можно заставить Брауни бежать рысцой. Голос у него был негромкий, мягкий; он одинаково хорошо ладил и с конем, и с ребенком. Правда, когда он протянул к Меле руку, чтобы показать, как нужно держать поводья, она в страхе так шарахнулась, что чуть не свалилась с седла. После этого он старался не подходить к ней слишком близко, проявляя безусловный врожденный такт. В общем, трудно было ему не верить, однако тревога и подозрения продолжали терзать мою душу. Если до Сенсали действительно так далеко, как говорит этот человек, называя те места «краем света», сколько же времени мы с Меле будем туда добираться? Ведь в день мы могли пройти не больше десяти миль, а если мы так и будем без конца ползти по этой открытой равнине, то обнаружить нас любому, кто этого хочет, будет совсем не трудно.

Впрочем, оказалось, что наш добровольный проводник сказал правду: вскоре, миновав гряду невысоких холмов, мы увидели довольно большую реку, текущую на северо-восток. На вершине одного из холмов мы уселись под раскидистыми буками, чтобы перекусить. Брауни, разумеется, тоже получила свою торбу с овсом. Меле называла нашего спутника «пастух-ди», что страшно его веселило, а он называл ее «сынок», принимая, естественно, за мальчика. Меле сидела подле меня, но разговаривала только с пастухом, и основной темой их разговоров были лошади и коровы. Я заметил, что Меле так и сыплет вопросами, что, в общем-то, свойственно всем детям ее возраста, однако она делала это так, чтобы избежать любых встречных вопросов о себе или обо мне, маленькая хитрюшка.

С вершины того холма, где мы сидели, были видны изредка проплывавшие по реке лодки и барки, и наш спутник сказал:

– Вот вам и река! По берегу доберетесь до города, а там сядете в лодку, и вас отвезут куда надо.

– А где же город-то? – удивилась Меле.

– Чуть подальше, вон там, за излучиной, – сказал он, неопределенно махнув рукой в ту сторону, где река скрывалась за холмом. – А я, пожалуй, дальше с вами не пойду. Вряд ли мои коровы дальше этих мест забрели. Уж в городе-то их точно нет. А вы ступайте туда, берите лодку, и вас отвезут куда надо, правильно я говорю?

Я подумал: как странно, что он два раза в точности повторил слова «вас отвезут куда надо», словно его этим словам научили. Неужели его научили, как заманить нас в ловушку?..

– Да, это было бы здорово – на лодке по реке проплыть! – сказала Меле. – Правда, Авви?

– Да, наверное, – рассеянно ответил я.

Меле ласково попрощалась с Брауни, долго гладила лошадку и что-то ей шептала, обнимая за длинную шею; да и с пастухом она попрощалась тоже очень тепло, хотя и без объятий, так и не позволив ему даже прикоснуться к себе. Она долго смотрела ему вслед, а когда он скрылся за холмом, грустно вздохнула. Когда мы уже спускались по склону холма к реке, она вдруг сказала:

– Они были такие красивые!

И мне стало стыдно. Но я по-прежнему не мог отделаться от снедавшей меня тревоги.

– Так мы действительно пойдем в город и сядем в лодку? – спросила она через некоторое время.

– Не думаю.

– А почему нет?

И тут я понял, что не нахожу слов, чтобы объяснить ей, почему нам нельзя идти в город, почему мы должны и дальше идти пешком. Можно было бы, конечно, сказать, что мы должны избежать встречи с тем, кто нас преследует, однако и мне самому отнюдь не казалось, что так мы сумеем уйти от опасности.

– Или можно было бы купить лошадей, как советовал пастух-ди, – не умолкала Меле. – Вот только… лошади, наверно, очень дорогие, да?

– Да, довольно дорогие. И, кроме того, нужно еще уметь ездить верхом.

– Я теперь умею. Почти.

– А я нет, – отрезал я.

И мы пошли дальше. Спускаться с холма было легко, и Меле скакала вприпрыжку. Внизу мы обнаружили какую-то тропку, ведущую в сторону реки, и пошли по ней.

– Раз ты не умеешь ездить верхом, – сказала Меле, – значит было бы все-таки лучше взять лодку. Разве я не права?

Ответственность за нее теперь прямо-таки придавливала меня к земле, точно каменная глыба. Если бы я был один, то уж как-нибудь сумел бы спрятаться, уйти от преследования, сбежать. Я сердился на Меле за то, что она задерживает меня, заставляет меня замедлять шаг, спорит со мной насчет того, как нам лучше добраться до цели…

– Не знаю, – сухо ответил я.

Мы двинулись дальше, и снова мне приходилось приноравливать свой шаг к маленьким шажкам Меле. Вскоре мы вышли на проезжую дорогу; река была уже совсем близко. А потом показались и крыши домов, а чуть правее и причалы с привязанными к ним лодками.

И тогда я стал просить бога удачи благословить эту девочку, не оставить ее, как когда-то он не оставил и меня. Неужели и он обманет мое доверие? – думал я. Только глупец действует так, словно ему все известно лучше, чем богу удачи. Я, разумеется, часто делал глупости, но глупцом все же не был.

– Ладно, доберемся до города, а там посмотрим, – сказал я Меле после долгого молчания.

– У нас ведь хватит денег на лодку, да? Хватит?

Я кивнул.

В общем, когда мы, миновав яблоневые сады, вошли в город, то сразу направились к реке и стали высматривать лодку. Но ни одной лодки у причалов не оказалось, да и на пристани не было ни души. На выходившей к причалам улочке мы заметили маленькую гостиницу, и я заглянул в ее распахнутые двери. Из-за буфетной стойки тут же вынырнул какой-то карлик ростом не выше Меле. У него была огромная голова, но лицо очень красивое, хотя и хмурое.

– Тебе чего, болотник? – спросил он почти сердито.

Я тут же чуть не бросился бежать. Но он продолжал ворчливым тоном задавать вопросы:

– Кто это там с тобой? Щенок? Нет, клянусь Сампой, мальчонка! Да и сам-то ты не больно взрослый. Оба вы еще дети малые, как я погляжу. Ну так чего вы хотите? Молока?

– Да, – сказал я, и Меле прибавила:

– Да, пожалуйста!

Он тут же подал нам две кружки молока, мы уселись за маленький столик и стали пить. А он стоял за стойкой и посматривал на нас. От его взгляда мне стало как-то очень не по себе, но Меле, похоже, его присутствие ничуть не беспокоило; выпив молоко, она и сама без малейшего стеснения уставилась на карлика, а потом спросила:

– А черная кошка у вас есть?

– С чего бы это мне черную кошку держать? – удивился он.

– А так написано на картинке, что висит у вас над дверью.

– Ага! Нет. Это просто дом так называется. А черная кошка – это символ госпожи нашей Энну, да будет тебе известно. Ну и куда же вы направляетесь, ребятишки? Да еще и совсем одни.

– Вниз по реке, – сказал я.

– Так вы, наверное, на лодке приплыли. – Он выглянул в открытую дверь, проверяя, не стоит ли у причала наша лодка.

– Нет. Мы пешком пришли. Но дальше хотели бы, конечно, на лодке, если кто-нибудь захочет нас взять.

– Сейчас и лодок-то подходящих нет, – задумался хозяин гостиницы. – А барка Педри только завтра придет.

– И что, он потом вниз по реке отправится?

– До самой Салли, – кивнул он; похоже, в этих местах все именно так называли реку Сенсали.

Он налил Меле еще молока, а сам протопал к буфетной стойке и вернулся с двумя полными кружками сидра. Одну он поставил передо мной, а вторую приподнял в знак приветствия.

Я чокнулся с ним. Меле тоже подняла свою чашку с молоком и чокнулась с нами.

– Оставайтесь ночевать, если хотите, – предложил мне хозяин, и Меле тут же воззрилась на меня с радостной надеждой. Близился вечер, и я, постаравшись выкинуть из головы свои страхи, решил принять то, что предлагал нам бог удачи. Я кивнул, и карлик спросил:

– У тебя заплатить-то есть чем?

Я вынул из кармана пару бронзовых монет.

– Это хорошо. Потому что, если б не нашлось, я бы съел этого парнишку, ясно? – с самым серьезным видом сказал он и, страшно разинув рот, двинулся на Меле. Она ойкнула, спряталась за меня, но тут же рассмеялась – даже раньше, чем я сумел заставить себя улыбнуться в ответ на его шутку. Он тоже улыбнулся и отошел от нас, а Меле пропищала ему вслед:

– Как ты меня напугал!

По-моему, он был очень доволен, но я-то чувствовал, как испуганно бьется сердечко у моей маленькой спутницы.

– Убери свои деньги, – буркнул он мне. – Будешь уходить, тогда и договоримся.

Он отвел нас в маленькую комнатку наверху, в передней части дома; ее низкие окна выходили на реку. Там было вполне чисто, но почему-то стояло очень много кроватей, штук пять по крайней мере, плотно придвинутых друг к другу. Положив вещи, мы спустились, и хозяин подал нам вкусный ужин, который мы съели в компании портовых грузчиков, которые, как оказалось, ужинали у него каждый день. Грузчики ели молча, да и сам хозяин на этот раз тоже говорил немного. После ужина мы с Меле пошли прогуляться вдоль причалов и полюбоваться отблесками заката на речной воде, потом сразу поднялись к себе и легли спать. Сперва я никак не мог уснуть; разум мой метался, не в силах разобраться в путанице мыслей и беспочвенных страхов. Наконец я все же провалился в сон, но спал недолго и некрепко, а потом и вовсе сел на постели и попытался вслепую нашарить свой нож, который положил рядом на пол. На лестнице послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь.

И в комнату вошел какой-то человек. Я с трудом различал его массивный силуэт в слабом свете звезд, лившемся из окна. Я сидел неподвижно, крепко сжимая нож и затаив дыхание.

Огромная темная фигура ощупью пробралась мимо меня к ближайшей кровати. Человек сел, и на пол с глухим стуком упали его башмаки. Затем он лег, немного повозился, чертыхнулся, замер и больше не шевелился. Вскоре он вовсю захрапел, но я почему-то решил, что это просто хитрость, что он хочет убедить нас, будто спит, а на самом деле… Но он все продолжал храпеть и сопеть, а я просидел так до самого рассвета.

Когда Меле проснулась и обнаружила в комнате незнакомого мужчину, то очень испугалась. И стала просить меня поскорее уйти оттуда.

Хозяин подал Меле на завтрак теплого молока, а мне налил теплого сидра; на столе был также отличный свежий хлеб и персики. Мы поели, но меня по-прежнему снедало сильное беспокойство, и я, решив не дожидаться той барки, сказал хозяину, что мы, пожалуй, пойдем пешком. Карлик пожал плечами:

– Хотите идти пешком, так идите. Но вообще-то, барка часа через два как раз в ту сторону поплывет.

Меле обрадовалась, закивала, и я сдался.

Барка подошла к причалам поздним утром; это было длинное тяжелое судно, на палубе которого, ровно посредине, возвышалось нечто вроде жилого дома, что сразу напомнило мне лодку Аммеды, который отвез меня на озеро Ферузи. Палуба барки была сплошь заставлена корзинами, упаковочными клетями и тюками сена; я заметил также несколько клеток с курами и груду каких-то свертков. Пока шла разгрузка и погрузка, я спросил шкипера, может ли он взять нас на борт, и мы довольно быстро договорились; за одну серебряную монету он готов был довезти нас до самой Сенсали, но сказал, что спать нам придется на палубе. Я вернулся в «Черную кошку», чтобы уплатить по счету.

– Один «полуорел», – сказал мне карлик.

– Но ведь нас двое! Две постели, еда, выпивка, – запротестовал я, выкладывая перед ним четыре бронзовые монеты.

Он подтолкнул две из них ко мне и сказал без улыбки:

– У меня не так часто бывают постояльцы моего роста.

Итак, где-то в полдень мы покинули этот городок на борту судна, принадлежавшего шкиперу Педри, и поплыли вниз по реке Амбаре. Солнце ярко светило, у причалов царила веселая суматоха, и Меле была радостно возбуждена, впервые оказавшись на борту «настоящего корабля», но от шкипера и его помощника старалась держаться подальше и жалась ко мне. Оказавшись на воде, я испытал невероятное облегчение и даже помолился про себя Повелителю Всех Вод и Источников – этой молитве я научился у своего дяди Меттера. Стоя рядом с Меле, я смотрел, как грузчики отвязывают чалки, как шкипер отдает команды, как медленно расширяется полоса кипящей воды между бортом судна и причалом. И в тот момент, когда барка уже развернулась по фарватеру, я увидел, что к причалам быстро идет какой-то человек. Я внимательно пригляделся и узнал Хоуби.

Мы с Меле стояли на самом видном месте, у стены того «домика» на палубе, и я мгновенно присел, закрыв руками лицо.

– Что случилось? – спросила Меле, тоже присев возле меня на корточки.

Я осторожно, из-под руки, глянул на берег. Хоуби стоял на причале и смотрел вслед нашей барке, и я не мог бы с уверенностью сказать, видел он меня или нет.

– Клюворыл, что случилось? – снова шепотом спросила встревоженная Меле.

И я, собравшись с силами, ответил ей:

– Похоже, нам здорово не повезло.

Глава 15

Город вскоре скрылся за кормой; мы вошли в излучину реки и плыли, легко несомые течением. Жарко пригревало солнышко, а мы с Меле стояли у поручней, и я объяснял ей, что увидел на причале одного очень плохого человека, которого знал когда-то, и теперь опасаюсь, что и он, возможно, меня узнал.

– Это один из людей Барны? – шепотом спросила Меле.

Я покачал головой:

– Нет, я знал его гораздо раньше. Когда еще был рабом в том большом городе.

– А он что, действительно очень плохой? – снова спросила она, и я твердо сказал:

– Да, очень.

Вряд ли Хоуби успел меня заметить, думал я, и все же этого было маловато для полного спокойствия; ведь ему достаточно спросить людей на пристани или хозяина «Черной кошки», не видели ли они молодого человека с темной кожей и длинным носом, похожего на жителя Болот.

– Но ты не бойся, – сказал я Меле. – Ведь мы-то на лодке, а он на земле.

Однако мои слова прозвучали не слишком успокаивающе. У барки была та же скорость, что и у течения реки; собственно, река и несла ее, а рулевой на корме лишь слегка направлял судно с помощью длинного рулевого весла. Кроме того, барка заходила в каждое селение на берегу и повсюду брала на борт или сгружала различные грузы и пассажиров. Шкипер объяснил нам, что когда барка поплывет обратно, вверх по течению, то ее будут тащить лошади на бечеве, так что скорость у нее будет еще меньше. Да мы и сейчас-то, по-моему, едва плыли! Амбаре, протекавшая по обширной плоской равнине, явно никуда не спешила и текла неторопливо, плавно, то вдруг заглядывая куда-то в сторону, то почти останавливаясь и превращая свои берега в сущее болото. Погонщики скота, видно, пользовались той же хорошо утоптанной тропой, по которой шли лошади, таща барку против течения, и мы часто проплывали мимо большого стада, остановившегося, чтобы напиться. Коричневые и пестрые коровы шлепали по мелководью, медленно продвигаясь, как и мы, вниз по реке, и нашей барке требовалось немало времени, чтобы обогнать их и оставить позади.

Но в целом эти дни, проведенные на реке, оказались просто чудесными, исполненными благостной лени и спокойствия. Но стоило нам подойти к пристани какого-нибудь селения, как сердце мое начинало беспокойно биться, и я всматривался в каждое лицо на берегу. Мне все время казалось, что, возможно, было бы разумнее сойти с судна где-нибудь на восточном берегу и оттуда пешком добираться до Сенсали, обходя стороной все города и деревни. Но увы, Меле, которая, правда, в последнее время значительно окрепла, не смогла бы идти ни слишком долго, ни слишком быстро, так что, видимо, было все же лучше плыть хотя бы до тех пор, пока между нами и нашей целью будет не больше одного дня пути пешком. Наша барка направлялась в город Беметте, находившийся у слияния двух рек, Амбаре и Сенсали, и я решил, что в этот город нам попадать ни в коем случае нельзя, хотя там, по словам нашего шкипера, ходил паром через Сенсали, и это было бы очень кстати. Однако я почти не сомневался, что именно возле парома-то нас и будет поджидать Хоуби. И хорошо еще, если ему не придет в голову попытаться перехватить нас еще до прибытия в Беметте. Верхом, или в повозке, или даже быстрым шагом он наверняка мог обогнать барку и раньше нас добраться до любого селения на западном берегу.

Шкипер Педри не особенно баловал нас своим вниманием и от своего помощника требовал того же, запрещая ему тратить время на болтовню с нами. Мы для него были грузом, таким же как тюки сена и клетки с курами. Груз у него, надо сказать, был довольно беспокойный: из деревни в деревню он возил и шустрых упрямых коз, и непоседливых старушек; мы сами видели, как один перепуганный жеребенок то и дело пытался совершить самоубийство, бросившись с палубы в реку. Педри с помощником по очереди спали в своей хибаре на палубе и по очереди стояли на часах, внимательно следя за всем происходящим. Еду мы готовили себе сами, покупая продукты в деревнях, где останавливались. Меле успела подружиться с курами, сидевшими в клетках и ехавшими далеко, в Беметте. Это была какая-то особая, очень ценная порода кур с красивым хвостовым оперением и в симпатичных пушистых «штанишках»; почти все они были несушками. Куры были совершенно ручные, и я купил Меле мешочек птичьего корма, чтобы она могла немного скрасить им тяготы долгого пути. Она дала им всем имена и могла сидеть возле них часами. Порой и я устраивался рядом с нею: ее ласковые бесконечные разговоры с курами действовали на меня успокаивающе. И лишь когда в небе над рекой начинал кружить коршун, в клетке смолкали писк и кудахтанье и куры собирались под шестком в кучку, спрятав голову в пышные перья, и умолкали.

– Не тревожься, Рыженькая, – утешала Меле, – не бойтесь, Малышка и Модница! Ему до вас не добраться. Я его сразу прогоню!

Не бойся, Клюворыл! Не тревожься понапрасну!

Я читал свою любимую книгу и пересказывал Меле старинные поэмы. Она выучила наизусть «Мост через Нисас», и мы продолжили знакомство с «Чамбаном».

– А знаешь, Гэв, мне бы и вправду хотелось быть твоим младшим братом, – как-то вечером шепнула она, когда мы любовались темной рекой и звездным небом. И я ответил ей тоже шепотом:

– Но ты и вправду моя сестра.

Мы сошли на берег в одном из селений на восточном берегу. Педри и его помощник были очень заняты – разгружали тюки сена – и не обращали на нас внимания. Собственно, селения как такового там и не было – так, какой-то амбар или склад и пара пастухов, охранявших его.

– Далеко ли отсюда до Беметте? – спросил я у одного из них, и он ответил:

– Часа два-три на хорошем коне.

Я снова быстро поднялся на борт и велел Меле собираться. Мой мешок был уже уложен; в дороге я доверху набил его продуктами. А за провоз я расплатился заранее, так что на берег мы соскользнули почти незаметно. Проходя мимо Педри, я небрежно бросил, указывая на юго-восток:

– Мы тут решили сойти, отсюда до нашей фермы совсем недалеко, мы запросто пешком доберемся.

Он что-то проворчал, не переставая кидать тюки, и мы быстро пошли прочь от реки в ту сторону, куда я ему указал. Но как только барка скрылась из виду, мы тут же повернули на северо-восток, к Сенсали. Местность вокруг была какой-то на редкость плоской; изредка попадались жалкие рощицы и отдельные купы деревьев. Меле держалась хорошо и на ходу тихо бормотала, точно молитву: «До свидания, Модница, до свидания, Рози, до свидания, Златоглазка, до свидания, Малышка…»

Шли мы прямиком, без тропы. Вокруг не было ни одного бросающегося в глаза ориентира, если не считать далеко-далеко на севере, по ту сторону реки, волнистой синей линии, которая вполне могла оказаться и грядой облаков. Я определял направление только по солнцу, которое, кстати, уже клонилось к западу. Заночевали мы в какой-то роще; быстренько перекусили, завернулись в одеяла и уснули. Никаких признаков преследования я пока не заметил, но был уверен, что Хоуби от своего замысла не отказался и, возможно, уже поджидает нас где-нибудь впереди. Ужас, который я испытал, увидев его на пристани, так никуда и не ушел, и все мои беспокойные сны были полны этого ужаса. Я проснулся задолго до рассвета, разбудил Меле, и еще в сумерках мы вышли в путь, по-прежнему продвигаясь на север. Взошло солнце и повисло в дымке над бескрайней равниной, красное и огромное.

Почва стала болотистой, местами попадались бочажки, заросшие тростником, а к полудню мы наконец увидели Сенсали.

Она действительно была очень широкой, эта великая река. Но не слишком глубокой – насколько я мог заметить, повсюду чуть в стороне от стрежня виднелись отмели и галечные наносы. А еще мы сразу обратили внимание на то, сколько там всевозможных проток и ответвлений. Но сказать, стоя на берегу, где течение наиболее быстрое и где оно прорыло глубокие ямы, было совершенно невозможно.

– Значит, так, – сказал я Меле и себе, – мы пойдем по берегу на восток и, может быть, отыщем брод. Или паром. Месун все равно значительно выше по течению, так что, как только найдем переправу, двинем прямо к нему.

– Ладно, – сказала Меле. – А как называется эта река?

– Сенсали.

– Я так рада, что у рек тоже есть имена. Как у людей. – И она принялась напевать: «Сен-са-ли, Сен-са-ли…», и, пока мы шли, я все время слышал ее тоненький голосок. Идти сквозь заросли ивняка оказалось малоприятно, и мы вскоре спустились к самой воде и пошли прямо по широкой полосе наносного ила, гальки и песка.

Конечно, так нас было гораздо легче заметить, но если Хоуби действительно уже вышел на наш след, то прятаться не имело смысла, да и негде тут было прятаться, в этой открытой и совершенно безлюдной местности. Никаких признаков человеческого присутствия мы вообще не обнаружили, видели только оленей и еще каких-то диких копытных.

Вскоре пришлось остановиться, чтобы Меле могла немного передохнуть. Я попытался ловить рыбу, но мне не везло: попался лишь один небольшой окунек. Вода в реке была очень чистая, прозрачная. Я вошел в воду, убедился, что течение не слишком сильное, и приметил пару мест, где, по-моему, вполне можно было попробовать перейти реку вброд. Но у противоположного берега, похоже, имелись довольно коварные темные омуты, и мы пошли дальше.

Так миновало три дня. Еды у нас оставалось еще дня на два, после чего пришлось бы жить исключительно рыбной ловлей. Был вечер, и мы оба чувствовали себя бесконечно усталыми. Ощущение того, что кто-то гонится за нами по пятам, совершенно меня измотало; я плохо спал, то и дело просыпаясь и прислушиваясь. Выбрав место для ночевки, я оставил Меле устраиваться на песочке под ивой и поднялся повыше на берег, как всегда пытаясь высмотреть брод. Вскоре я нашел то, что искал: едва заметные следы колес, тянувшиеся от берега к воде. Там наверняка должен был быть брод, да и река в этом месте разлилась широко и была вся перерезана бесчисленными галечными отмелями.

И тут, оглянувшись, я увидел вдали одинокого всадника, скачущего вдоль кромки воды.

Я тут же бросился к Меле, сказал: «Идем!» – и подхватил с земли свой мешок. Она испугалась, растерялась, но все же подняла с земли свое скатанное одеяльце. Я взял ее за руку и прямо-таки поволок за собой, так что она едва успевала перебирать ногами. У самой воды следы были гораздо отчетливее и глубже. Здесь явно перебиралось через реку немало лошадей и телег. Мы сразу вошли в воду, и я успел лишь предупредить Меле: «Не бойся. Как только станет глубоко, я возьму тебя на руки».

Сперва все шло хорошо; в прозрачной воде были хорошо видны мелкие места между галечными наносами. Когда мы были уже примерно на середине реки, я наконец позволил себе оглянуться. Всадник явно нас заметил. Он въехал на коне прямо в реку, с шумом разбрызгивая воду, и сомнений у меня не осталось: это был Хоуби. Я даже издали узнал его круглое, жесткое и тяжелое лицо, такое же, как у Торма, как у нашего Отца Алтана. Лицо, как бы принадлежавшее одновременно и рабовладельцу, и его рабу. Хоуби хмурился, сердито понукал коня и что-то кричал мне, но слов я разобрать не мог.

Все это я увидел разом и тут же отвернулся, продолжая идти поперек течения и таща за собой выбивавшуюся из сил Меле. Увидев, что она совсем задыхается, я сказал:

– Забирайся ко мне на плечи, Меле, и держись крепче, только за горло меня не хватай.

Она послушно сделала, как я сказал.

И тут я вдруг понял, где нахожусь. Это была та самая река, и я переходил ее вброд с тяжелой ношей на плечах. Вокруг я не смотрел, потому что знал: это не нужно, а нужно идти вперед, хотя я едва-едва уже достаю ногами до дна. Вон там, у берега, похоже, то самое место, куда мне и надо бы выбраться, только мне туда не дойти, потому что песок сейчас начнет расползаться у меня под ногами… Я с головой ушел под воду, взял правее, потом еще правее, и тут течение налетело на меня с неожиданной силой, я потерял равновесие и почувствовал, что пытаюсь плыть, тону, захлебываюсь, но снова обретаю под ногами опору, и ребенок, которого я несу на плечах, изо всех сил обнимает меня за шею, а я, сопротивляясь бешеному течению реки и задыхаясь, прорываюсь на мелководье, карабкаюсь на берег, цепляюсь за мокнущие в воде корни густо растущих ив, падаю, поднимаюсь и могу наконец оглянуться.

Лошадь я увидел сразу: она пыталась выбраться из стремнины, но седока на ней не было.

В этом месте, откуда мы все же сумели как-то выбраться, течение было настолько мощным, словно именно здесь река собрала все свои силы.

Меле соскользнула у меня со спины и крепко ко мне прижалась; она вся дрожала. Я обнял ее, но по-прежнему стоял как вкопанный и смотрел на реку, на лошадь; ее уносило течением, но она отчаянно пыталась выбраться, явно почувствовав под ногами дно. В итоге она, оскальзываясь и погружаясь в воду с головой, все же сумела выскочить на берег. Я не сводил глаз с поверхности реки, без конца, вновь и вновь обследуя взглядом отмели и галечные барьеры вверх и вниз по течению. Песок, галька, сверкающая вода…

– Гэв, Гэв, Клюворыл! – плача, звала меня Меле. – Идем! Идем же! Нам же надо идти дальше! Нам надо поскорей уходить отсюда! – Она потянула меня за руку.

– Да, наверное, надо, – хотел сказать я и не смог: не было голоса. Пошатываясь и спотыкаясь, я побрел следом за Меле вверх по берегу, подальше от воды, в ивовые заросли, где было посуше. Там ноги у меня окончательно подкосились, и я осел на землю. Я пытался объяснить Меле, что со мной все в порядке, что теперь мы в безопасности, но говорить по-прежнему не мог. Мне не хватало воздуха. Я снова был в реке, вода окружала меня со всех сторон, накрывала с головой и была прозрачной, сверкающей, просвеченной солнцем, а потом вдруг стала холодной и очень темной…

Когда я пришел в себя, уже наступила ночь, теплая и пасмурная. Река казалась черной лентой со светлыми пятнами отмелей и наносов. К моему боку прижимался какой-то горячий и мокрый комок: Меле. Девочка спала, но я разбудил ее, и мы на ощупь, ползком пробрались сквозь заросли, поднялись повыше и отыскали какую-то ложбинку, которая показалась мне вполне пристойным местом для ночлега. Костер я развести так и не смог: все необходимое для этого промокло насквозь. Тогда мы сняли с себя мокрую одежду, старательно растерли друг друга, завернулись в наши мокрые одеяла и мгновенно уснули, крепко прижавшись друг к другу.

Страх мой полностью исчез. Я все-таки преодолел ту, вторую реку!

Спал я долго и крепко, и разбудил меня солнечный свет. Мы с Меле расстелили на солнышке свои вещи и позавтракали мокрым, дурно пахнущим хлебом, сидя в той ложбинке среди прибрежных ив. Меле, похоже, ничуть не пострадала, но была какой-то молчаливой и настороженной. Наконец она не выдержала и спросила:

– Разве нам больше не нужно ни от кого убегать?

– Думаю, что нет, – сказал я. Еще до завтрака я спустился к воде и, прячась в зарослях, внимательно осмотрел реку и отмели. Разум твердил мне, что все же не стоит проявлять беспечность, что Хоуби вполне мог и выплыть, перебраться через реку и спрятаться где-то неподалеку; но неразумная моя душа радостно твердила: «Ты спасен, его больше нет, связь с прошлым порвана окончательно!»

Меле посмотрела на меня; в ее глазах было написано полное доверие.

– Теперь мы в Урдайле, – сказал я ей. – Здесь нет никаких рабов и никаких охотников за рабами. И теперь мы… – Я умолк. Я не знал, видела ли она, как Хоуби преследовал нас, как его захлестывало течением. Я не знал, как мне рассказать ей об этом. – И теперь мы с тобой совершенно свободны, – все же договорил я начатую фразу.

Она немного подумала и спросила:

– А я могу снова называть тебя Гэв?

– Мое полное имя – Гэвир Айтана Сидой, – сказал я. – Но мне нравится прозвище Клюворыл.

– Ну да, мы с тобой Клюворыл и Пискля, – улыбнувшись, шепнула Меле и тут же смущенно потупилась. – А можно мне пока оставаться Мивом?

– Что ж, это неплохая идея. Если хочешь, оставайся Мивом.

– Значит, теперь мы пойдем искать в том большом городе твоего великого человека?

– Да, – сказал я.

И как только наша одежда немного подсохла, мы отправились в путь.

Наше путешествие в Месун было относительно легким; хотя если честно, то и весь наш путь оказался в общем не так уж труден. Но этот последний отрезок пути запомнился мне тем, что я полностью избавился от постоянного страха, столь сильно мучившего меня. Я понятия не имел, что буду делать, когда мы доберемся до Месуна, и на что мы будем жить, но задавать сейчас слишком много вопросов казалось мне проявлением неблагодарности и богу удачи, и госпоже нашей Энну. Раз они до сих пор не покинули нас, так уж, наверное, и теперь не покинут, надеялся я. И в благодарность тихонько спел им на ходу гимн Каспро.

– Ты поешь гораздо хуже, чем некоторые другие люди, – дипломатично заметила моя маленькая спутница.

– Я знаю. Тогда спой ты.

И Меле запела нежным, дрожащим голоском любовную песню, которую наверняка слышала в доме Барны. А я вспоминал ее красавицу-сестру и думал о том, что и Меле тоже вскоре станет настоящей красавицей. И вдруг поймал себя на том, что прошу богов: «Пощадите ее! Пусть она не будет такой же красивой, как Ирад!» Но я тут же прогнал эту позорную мысль, мысль раба, и твердо сказал себе: я должен научиться мыслить как свободный человек!

Урдайл – очень красивый край, богатый яблоневыми садами. Мы неторопливо поднимались от берега реки по обсаженной тополями дороге к тем синим холмам или горам, которые я увидел издали. Мы шли пешком, хотя иногда нас кто-нибудь немного подвозил на телеге или повозке; еду мы покупали на деревенских рынках, а порой женщины предлагали нам выпить молока, увидев на дороге усталых путников и пожалев насквозь пропыленного ребенка. Меня, разумеется, бранили за то, что я таскаю за собой по дорогам «маленького братишку», но «маленький братишка» тут же прижимался ко мне и начинал так гневно поглядывать на ругательницу, выказывая полнейшую верность «своему старшему брату», что женщина тут же таяла и предлагала нам поесть или переночевать на сеновале. В общем, через пять дней мы снова вернулись к реке, делавшей в этих местах большую излучину, и вскоре увидели впереди на высоком холмистом берегу город Месун.

Дома в этом городе были построены в основном из камня и сверкали на солнце черепичными и слюдяными крышами; каменными были и городские башни, и украшенные резьбой мосты, но городской стены я не увидел. Это показалось мне очень странным. И ворот там никаких тоже не было, и никаких сторожевых башен, и никакой стражи! Да и солдат на улицах мы нигде не встретили. Мы вошли в этот огромный город совершенно беспрепятственно, точно в деревню.

Дома, высокие, в три, а то и четыре этажа, громоздились вдоль узких улиц, где так и кишели люди, лошади и всевозможные повозки. Толпа, суматоха, шум – все это просто оглушило нас. Меле крепко держалась за мою руку, и я был очень этому рад. Мы миновали рыночную площадь возле реки, и по сравнению с ней центральная площадь Этры показалась мне маленьким деревенским рынком. Я решил, что сперва, пожалуй, лучше найти какую-нибудь скромную гостиницу, где можно будет оставить вещи, немного отчиститься и отмыться, а уж потом продолжить знакомство с этим городом, ибо вид у нас был совершенно непрезентабельный – грязные, вонючие, в измятой одежде. Проходя мимо рынка и высматривая вывеску какой-нибудь гостиницы, я заметил двух молодых людей, которые чуть враскачку спускались нам навстречу по крутой улочке; они были в длинных легких серо-коричневых плащах и бархатных шапочках, прикрывавших уши, – в точности как на картинке в книге, которую я брал в библиотеке у Эверры. Под картинкой, помнится, было написано: «Двое студентов из университета города Месуна». Студенты заметили, что я остановился и не свожу с них глаз; один из них слегка подмигнул мне, и я, набравшись смелости, шагнул к нему и спросил:

– Простите, вы не могли бы сказать нам, как пройти к университету?

– Прямо на этот холм, дружище, – ответил мне тот, что подмигивал. И с любопытством посмотрел на меня.

Я не знал, что еще у него спросить, потом сказал:

– А там, наверху, где-нибудь можно остановиться?

Он кивнул:

– Конечно. Но дешевле всего в «Перепелке».

Его спутник тут же возразил:

– Нет, в «Лающей собаке».

И первый пояснил:

– Все зависит от того, какие насекомые вам больше понравятся: блохи в «Перепелке» или клопы в «Собаке».

И они, смеясь, пошли дальше.

А мы стали подниматься на холм, и вскоре булыжная мостовая сменилась каменными ступенями, и я понял, что мы не просто поднимаемся, а огибаем некую высоченную каменную стену. Когда-то давно Месун тоже был городом-крепостью, и это, видимо, сохранилась стена его цитадели. Над стеной нависали какие-то дворцы из серебристо-голубого камня с островерхими крышами и узкими высокими окнами. Наконец каменная лестница привела нас на извилистую улочку с небольшими домами, и Меле прошептала:

– Вон они.

Они действительно стояли рядом, две гостиницы, и на вывесках у них были изображены перепелка и яростно лающий пес.

– Так что, блохи или клопы? – спросил я, и Меле тут же ответила:

– Блохи.

Так что мы остановились в «Перепелке».

Мы с наслаждением вымылись, переоделись и отдали грязную одежду в стирку; ее приняла у нас сама хозяйка гостиницы, особа с кислым выражением лица. Мы очень опасались блох, но их там, похоже, было значительно меньше, чем на тех сеновалах, где нам приходилось ночевать в пути. Обед оказался довольно скудным и не слишком вкусным, но Меле сказала, что наелась и хочет сразу лечь спать. Она очень неплохо перенесла наше путешествие, и все же под конец дня ее невеликие силенки совершенно иссякали. В последние два дня она даже иногда начинала капризничать и плакать, как и любой окончательно измученный дорогой ребенок. Я и сам чувствовал себя порядком вымотанным, однако нервное возбуждение не позволяло мне сразу лечь спать, и я спросил у Меле, не будет ли она бояться, если я ненадолго схожу в город. Она лежала, прижимая к груди фигурку богини Энну и укрывшись, помимо одеяла, еще и своим любимым плащом.

– Нет, – заверила она меня, – ничего я не буду бояться. Ты иди, Клюворыл.

Но мне она показалась какой-то печальной, неуверенной, и я сказал:

– Может, мне все-таки лучше не ходить?

– Иди, иди, – сурово возразила она. – Уходи же! А я буду спать! – Она закрыла глаза, нахмурилась и поджала губы.

– Ну хорошо. Я скоро вернусь – еще до того, как стемнеет.

Меле мне ответить не пожелала, только еще крепче зажмурилась. И я вышел из комнаты.

Как только я оказался на улице, то сразу увидел тех самых молодых людей, которые указали нам дорогу. Они слегка запыхались после крутого подъема. Тот, что тогда подмигнул мне, тоже заметил меня и спросил:

– Ну что, значит, выбрали блох?

У него была очень приятная улыбка, и он совершенно не скрывал, что мы с Меле его заинтересовали. Я воспринял эту вторую встречу как некий знак судьбы и спросил:

– Вы ведь студенты университета? – Он кивнул; его спутник с недовольным видом стоял рядом. – Я бы очень хотел узнать, могу ли и я стать студентом.

– Мне так и показалось.

– Не могли бы вы… вообще-то… как мне следует… и у кого мне лучше спросить?..

– А что, разве тебя никто сюда не посылал? Ну, твой учитель или ученый, у которого ты работал? Неужели нет?

– Нет, – ответил я, и сердце у меня упало.

Он задумчиво склонил голову набок; смешная бархатная шапочка сидела у него на голове как-то особенно лихо.

– Ладно, идем с нами в «Большую бочку», выпьем и поговорим, – сказал он. – Меня зовут Сампатер Йилле, а это Гола Медерра. Он изучает юридические науки, а я – филологию.

Я назвал свое имя и сказал:

– Я был рабом в Этре.

Я решил сразу во всем признаться – до того, как они со стыдом поймут, что предложили свою дружбу бывшему рабу.

– В Этре? Неужели ты и во время той знаменитой осады там жил? – сразу заинтересовался Сампатер, не обращая внимания на мое «ужасное» признание, а Гола сказал:

– Да идемте же, мне пить хочется!

Мы пили пиво в «Большой бочке», битком набитой шумными студентами; они в основном были примерно моих лет или чуть старше. Сампатер и Гола стремились, во-первых, выпить как можно больше пива и как можно скорее, а во-вторых, поговорить с каждым, кто находился в зале, и каждому они представляли меня, и каждый давал мне совет, куда лучше пойти и с кем повидаться, чтобы получить разрешение посещать лекции по филологии. Когда же выяснилось, что я не знаю ни одного из тех знаменитых преподавателей университета, имена которых они упоминали, Сампатер воскликнул:

– Неужели ты не знаешь ни одного имени? Ни одного человека, у которого хотел бы учиться?

– Учиться я хотел бы у Оррека Каспро, – сказал я.

– Ха! Ничего себе! – Он так и уставился на меня, потом рассмеялся и поднял кружку, желая со мной чокнуться. – Так ты у нас, значит, поэт!

– Нет, нет. Я только… – Я не знал, кто я такой. Я вообще знал слишком мало; не знал даже, чем хочу заниматься, кем хотел бы стать. Никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени невежественным.

А Сампатер, осушив кружку до дна, заявил:

– Всем еще по одной, я плачу. А потом я провожу тебя и покажу, где он живет.

– Нет, не могу же я…

– Почему же нет? Видишь ли, он держится совсем не как профессор университета и званиям особого значения не придает. Так что к нему вовсе не нужно подползать на коленях. В общем, выпьем и пойдем прямо к нему, это совсем близко.

Но я все-таки ухитрился улизнуть от этой развеселой компании, сказав, что сейчас мне непременно нужно вернуться в гостиницу, потому что мой маленький братишка остался там один. Я заплатил за выпитое нами пиво, что еще больше расположило ко мне моих новых знакомых, и Сампатер подробно рассказал, как найти дом Оррека Каспро; оказалось, что он всего в двух улицах от «Большой бочки», за углом.

– Ты обязательно завтра же сходи и повидайся с ним! – сказал Сампатер. – Или лучше давай я сам с тобой схожу.

Но я заверил его, что непременно завтра же отправлюсь к Орреку Каспро и постараюсь воспользоваться его именем как паролем. Лишь после этого мне удалось убраться из «Большой бочки» и вернуться наконец в «Перепелку». Голова у меня от всех этих событий просто шла кругом.

Проснулся я рано и долго лежал, размышляя, пока в нашу комнатку с низким потолком не заглянуло солнце. И тут я наконец пришел к определенному решению. Мои невнятные планы насчет того, чтобы стать студентом университета, как-то сами собой растворились. У меня не хватало денег, не хватало знаний, и я был уверен, что никогда не смогу стать таким же уверенным и легкомысленным, как эти веселые, доброжелательные парни из «Большой бочки». Они были, в общем-то, моими ровесниками, вот только взрослели мы по-разному.

В действительности же мне первым делом нужно было найти работу, чтобы содержать себя и Меле. В таком большом городе, где нет никаких рабов, работа, конечно же, должна была бы найтись. Но в Месуне я пока что знал имя только одного человека и решил пойти именно к нему. Если же у него для меня работы не найдется, тогда я поищу ее в другом месте.

Когда Меле наконец проснулась, я сказал, что для начала нам надо пойти и купить себе какую-нибудь приличную одежду. Ее эта идея чрезвычайно вдохновила. Мы обратились за советом к нашей хозяйке с кислым лицом, и она объяснила нам, как добраться до рынка, где торгуют подобными вещами; он находился у подножия того холма, на котором стоит цитадель. На рынке мы обнаружили великое множество людей, торговавших как новым, так и поношенным платьем, так что экипировались мы вполне пристойно, даже с некоторым шиком.

Заметив, что Меле с завистью и восхищением любуется очень красивым вышитым платьем из шелка цвета слоновой кости, я как бы невзначай сказал ей:

– Знаешь, Пискля, тебе совсем не обязательно продолжать быть Мивом.

Она стыдливо понурилась и прошептала:

– Все равно оно мне слишком велико. – Платье действительно было на взрослую женщину. Мы всласть полюбовались им, вышли из лавки, и Меле вдруг сказала: – Знаешь, оно чем-то очень похоже на Диэро.

И я был с ней совершенно согласен.

В конце концов мы выбрали себе узкие мужские штаны, льняные рубашки и куртки; так были одеты почти все мужчины и мальчики вокруг. Для Меле я отыскал элегантную бархатную курточку с пуговицами, сделанными из медных монеток. Она была страшно довольна и все рассматривала эти пуговки, пока мы снова взбирались на крепостной холм.

– Ну вот, теперь у меня всегда будет немножко денег, – говорила она.

Подойдя к стойке уличного торговца, мы перекусили хлебом с оливковым маслом и маслинами, и я сказал:

– А теперь мы пойдем повидаться с тем великим человеком.

Меле пришла в восторг. Она, точно козочка, скакала впереди меня, поднимаясь по крутой улочке, а я шел за ней, подгоняемый какой-то пугающей решимостью. По дороге я забежал в гостиницу и взял свою заветную книжку, завернутую в тростниковую ткань.

Дорогу Сампатер объяснил хорошо; мы сразу нашли тот дом, который был нам нужен, – высокое узкое строение, вплотную примыкавшее к выступающей из щели холма скале. На этой улице дом Каспро оказался последним. Я подошел к двери и постучался.

Дверь открыла молодая женщина с такой бледной или белой кожей, что мне показалось, ее лицо светится. А уж волосы! Мы с Меле так и уставились на ее волосы; никогда в жизни не видел я таких волос! Они были точно тончайшая золотая проволока, точно взбитая овечья шерсть, точно светящийся нимб у нее над головой!

– Ой! – невольно воскликнула Меле, и я чуть не сделал то же самое.

Женщина слегка улыбнулась. Я представил себе, какими смешными мы ей, должно быть, кажемся: два мальчика, большой и маленький, чистенькие, но страшно скованные, стоят на пороге, пялятся на нее во все глаза, но не говорят ни слова. Улыбка у нее была добрая, и это придало мне смелости.

– Я пришел в Месун, чтобы повидаться с Орреком Каспро, если… если это возможно, конечно, – сказал я.

– Да, я думаю, это вполне возможно, – кивнула она. – Не могу ли я узнать…

– Мое имя Гэвир Айтана Сидой. А это мой брат… его зовут Мив…

– Меня зовут Меле, я девочка, – быстро сказала Меле и тут же нахохлилась, нахмурилась, точно крошечный ястребок, и опустила глаза.

– Пожалуйста, войдите, – пригласила нас женщина. – Меня зовут Мемер Галва. Я сейчас спрошу, не освободился ли Оррек. – И она ушла, быстрая и легкая, и ее чудесные волосы пылали у нее над головой, точно пламя свечи, точно солнечный свет.

Мы стояли в узком вестибюле. По обе стороны виднелись двери в разные другие помещения.

Меле просунула в мою ладонь свою ручонку и прошептала:

– Это ничего, что я назвалась не Мивом?

– Конечно ничего. Я очень даже рад, что ты не Мив.

Она кивнула. И вдруг снова воскликнула, но гораздо громче:

– Ой!

Я проследил за ее взглядом и остолбенел: по коридору навстречу нам шел лев.

Он, как бы не замечая нас, остановился в дверном проеме, виляя хвостом и нетерпеливо оглядываясь через плечо. Только это был не черный болотный лев; он был цвета песка и не слишком большой. И я беззвучно прошептал: «Энну!»

– Иду, иду, – послышался чей-то звонкий голос, и в дверях показалась женщина, спешившая следом за львом.

Увидев нас, она воскликнула:

– О, пожалуйста, не бойтесь! Она совсем ручная. Я не знала, что здесь кто-то есть. Может быть, вы пройдете в гостиную?

Львица слегка повернулась к ней и села, всем своим видом выражая нетерпение. Женщина положила руку ей на голову и что-то тихонько сказала, а львица чуть обиженно ответила: «Ауфф!»

Я посмотрел на Меле. Девочка застыла как изваяние и не сводила с львицы глаз; на лице ее были написаны весьма сложные чувства – то ли ужас, то ли полное восхищение. Женщина тоже смотрела на нее.

– Ее зовут Шетар, – сказала она, обращаясь именно к Меле. – К нам она попала еще котенком. Хочешь ее погладить? Она это любит. – Голос у женщины был необычайно приятный, низкий, грудной, мелодичный. А говор ее напомнил мне Чамри Берна, – видимо, она тоже была уроженкой Высокогорий.

Меле, еще крепче сжав мою руку, кивнула, и мы с ней осторожно подошли к львице. Женщина улыбнулась нам и сказала:

– Меня зовут Грай.

– Она – Меле. А я – Гэвир.

– Меле! Какое чудесное имя! Шетар, пожалуйста, поздоровайся с Меле как полагается.

Львица вскочила и, повернувшись к нам мордой, низко поклонилась – вытянула передние лапы, как это делают кошки, когда потягиваются, и опустила на них подбородок. Потом выпрямилась и выразительно посмотрела на Грай. Та достала что-то из кармана, сунула львице в пасть и похвалила ее:

– Хорошая девочка!

Через несколько минут Меле уже гладила львицу по широкой голове и мощной шее, а Грай легко и непринужденно отвечала на ее вопросы насчет Шетар. Это пока всего лишь пол-львицы, сказала Грай, а я подумал: и половины более чем достаточно!

Затем Грай повернулась ко мне:

– Вы, наверное, пришли с Орреком повидаться?

– Да. Но… та госпожа сказала, чтобы мы подождали.

Как раз в эту минуту в вестибюль вернулась Мемер Галва и сообщила:

– Он попросил вас подняться к нему в кабинет. Если хотите, я покажу вам дорогу.

А Грай предложила:

– Может, ты, Меле, предпочтешь пока побыть с нами? С Шетар и со мной?

– Ой, конечно! Пожалуйста! – выпалила Меле и посмотрела на меня, проверяя, хорошо ли это с ее стороны.

– Пожалуйста, – эхом откликнулся я. – Конечно оставайся. – Сердце мое стучало как бешеное, и все мысли куда-то разбежались. Я последовал за бледным пламенем волос Мемер, и мы, поднявшись по узенькой лесенке, оказались в каком-то коридоре.

Когда она открыла дверь, я сразу понял, где нахожусь. Я узнал это помещение; я его вспомнил. Я был здесь множество раз, в этой темной комнате с высоким окном, со столом, заваленным книгами, с этой горящей настольной лампой… Я узнал это лицо, которое повернулось ко мне, живое, печальное, незащищенное. Я узнал этот голос, произносящий мое имя…

Я не мог вымолвить ни слова. Я замер, точно каменная глыба. А он внимательно посмотрел на меня и тихо спросил:

– В чем дело, Гэвир?

Я пробормотал какие-то извинения, а он встал, снял со стула стопку книг, усадил меня на него и сам тоже уселся напротив.

– Итак?

Я сжимал в руках свой сверток из тростниковой ткани. Потом развернул его, неловко цепляясь за волокна, и протянул ему «Космологии».

– Когда я был рабом, – сказал я, – мне было запрещено читать ваши книги. Но один мой друг, тоже раб, подарил мне свой рукописный экземпляр «Космологий». Когда я потерял все на свете, то потерял и эту книгу, однако она снова была мне подарена и вместе со мной пересекла две реки – реку смерти и реку жизни. Она служила мне знаком, указывавшим, где находится главное мое сокровище. Она была моим проводником. И я… я последовал за нею к ее создателю. И, увидев вас, я понял, что это вас я всю жизнь видел в своих видениях, что именно сюда я и должен был прийти…

Он взял маленький томик в потрепанном, разбухшем от воды переплете, повертел его в руках, осторожно, с нежностью открыл и прочел:

– «Три вещи, приумножаясь непрерывно, укрепляют душу: любовь, знания и свобода». – Он вздохнул и сказал чуть устало, возвращая мне книгу: – Я был ненамного старше тебя, когда написал это. Ты оказал мне великую честь, Гэвир Айтана. Ты сделал мне самый лучший подарок, какой только читатель может сделать писателю. Могу ли и я что-нибудь подарить тебе?

И у него тоже был говор уроженца Верхних Земель, как у Чамри Берна.

Я молчал; у меня не было слов. Моя вспышка красноречия была недолгой, и теперь язык точно прилип к нёбу.

– Ну что ж, у нас еще будет время обсудить это, – ласково сказал он, заметив, в каком я состоянии. – Лучше расскажи-ка мне немного о себе. Где ты жил, когда был рабом? Насколько я могу судить, это не та страна, которую я так хорошо знаю. У нас в Верхних Землях рабы разбираются в книгах не лучше хозяев.

– Я был рабом в Доме Арка, это в Этре. – И слезы выступили у меня на глазах, стоило мне произнести эти слова.

– Но ты ведь явно уроженец Болот! Я не ошибся?

– Нас с сестрой похитили охотники за рабами… – И постепенно ему удалось вытянуть из меня всю историю моей жизни, в кратком изложении разумеется, однако он все продолжал меня расспрашивать и не позволял забегать вперед. Я не стал особенно распространяться о гибели Сэлло – не мог же я взвалить на плечи почти незнакомого человека самое большое горе своей жизни. Но когда я добрался до своего возращения в лес и встречи с Меле, глаза его блеснули, и он сказал:

– Мою мать тоже звали Меле. И мою маленькую дочь… – Голос его дрогнул, и он отвернулся. – Эта девочка ведь, кажется, пришла с тобой? Так Мемер мне сказала.

– Ну да, не мог же я в лесу ее оставить, – сказал я; мне казалось, что присутствие Меле в этом доме требует неких извинений.

– А кое-кто наверняка смог бы.

– Меле очень способная! – быстро заговорил я. – У меня никогда не было такой замечательной ученицы. Она все прямо на лету схватывает. Я надеюсь, что здесь… – И я вдруг умолк. А на что я, собственно, надеялся? Как в отношении Меле, так и себя самого?

– Здесь она, разумеется, сможет получить все, что такой малышке необходимо, – быстро и твердо сказал Оррек Каспро. – Как же ты странствовал с маленькой девочкой на руках? Как вам вообще удалось добраться от Данеранского леса до Месуна? Нелегко, должно быть, пришлось?

– Да нет, это оказалось не так уж и сложно, пока я не узнал, что… что мои враги из Аркаманта все еще охотятся за мной, что они идут за нами по пятам. – Но я не стал называть их имена – Торм и Хоуби. Я чувствовал, что мне необходимо самому вернуться туда и сказать им в лицо, кто они такие. Сказать им, что в смерти моей сестры виновны именно они, что эта смерть по-прежнему на их совести.

Когда я рассказывал Орреку, как Хоуби гнался за нами, как он почти настиг нас, когда мы переправлялись через Сенсали, он слушал меня так же, как мужчины в лагере Бриджина слушали в моем исполнении «Осаду и падение Сентаса», – затаив дыхание.

– Ты видел, как он утонул? – спросил он.

Я покачал головой:

– Я видел только, что на коне больше не было всадника. Река там очень широкая, и было трудно разглядеть даже то, что творилось у ближнего ко мне берега. Он мог утонуть. А мог и не утонуть. Но мне кажется… – Я не знал, как выразить словами, что та цепь наконец разорвана.

Каспро некоторое время молчал, обдумывая рассказанное мною, потом сказал:

– Я бы хотел, чтобы Мемер и Грай тоже послушали твою историю. А еще мне хотелось бы побольше узнать об этих «воспоминаниях», как ты их называешь, или видениях… о том, как это ты, например, видел меня! – И он рассмеялся, ласково, с симпатией и удивлением, на меня глядя. – И мне очень хочется поскорее познакомиться с твоей спутницей. Так, может, теперь пойдем вниз?

Рядом с их домом был садик, небольшой, как бы зажатый между стеной дома и тем скалистым утесом, к которому этот дом примыкал. Садик был залит лучами утреннего солнца и полон цветов, что расцветают во второй половине лета, и я тут же «вспомнил» эти цветы. Вода в маленьком фонтанчике не била струей, а разлеталась легкими брызгами. У фонтана на мраморных скамьях сидели две женщины, девочка и львица – женщины и девочка мирно беседовали, а львица, разумеется, спала. Меле, у которой вид тоже был довольно сонный, ласково ее поглаживала.

– По-моему, вы с моей женой уже познакомились. Ее зовут Грай Барре, – сказал мне Каспро. – Мы с ней оба уроженцы Верхних Земель. А Мемер Галва приехала к нам из своего родного Ансула и весь этот год гостит у нас. Мы с ней обмениваемся знаниями: я рассказываю ей о современных поэтах, а она учит меня аританскому языку; ты, наверное, знаешь, что это древний язык всего Западного побережья. Итак, представь меня, пожалуйста, своей юной спутнице.

Но стоило нам подойти ближе, как Меле вскочила и прижалась ко мне, пряча лицо. Это было на нее не похоже, и я не знал, что делать.

– Меле, – сказал я, – хозяин этого дома хочет с тобой познакомиться; это тот самый великий человек, ради которого мы и пришли сюда.

Но она упорно обнимала меня за ноги и на Каспро смотреть не желала.

– Ничего страшного, – сказал он, и по лицу его скользнула тень грусти. Затем, не глядя на Меле и не приближаясь к ней, он спокойно обратился к женщинам: – Грай, Мемер, мы должны еще немного задержать наших милых гостей. Я бы очень хотел, чтобы и вы послушали их историю.

– А Меле уже кое-что нам рассказала – например, о курах на барке, – сказала Мемер. Ее золотистые волосы так сияли на солнце, что я и смотреть на нее не мог, и глаз отвести был не в силах. Каспро сел на скамью рядом с Мемер, а я напротив, поставив Меле между колен и прижав ее к себе. Мне казалось, что таким образом я защищаю не только ее, но и себя.

– По-моему, нам сейчас в самый раз немножко перекусить, – сказала Грай. – Меле, ты ведь поможешь мне, да? Тогда идем со мной. Мы скоро вернемся. – И Меле довольно легко позволила ей увести себя, но от Каспро упорно отворачивалась.

Я стал извиняться за ее поведение, но он возразил мне:

– А ты подумай, разве может малышка сейчас вести себя иначе? – Я задумался, вспоминая наше путешествие, и понял, что, пожалуй, единственным незнакомым мужчиной, с которым Меле сразу же охотно заговорила, был тот карлик, хозяин гостиницы, который, возможно, показался ей похожим на странного ребенка; ну, и еще, пожалуй, тот пастух, но и он тоже далеко не сразу завоевал ее доверие. Да, Меле явно сторонилась мужчин, стоило вспомнить хотя бы тех матросов на барке. Видимо, теперь она их просто боялась. А я этого просто не заметил. И у меня сжалось сердце, когда я вспомнил, какую жизнь она вела до моего появления в сожженном Сердце Леса.

– А ты, наверное, родом с Болот? – спросила у меня Мемер. Я вздрогнул. У всех этих людей были удивительно красивые голоса; ее, например, звучал точно бегущая вода.

– Да, я там родился, – с трудом вымолвил я, но больше ничего прибавить не смог, и вместо меня заговорил Каспро:

– А потом, когда он еще совсем малышом был, их вместе с сестрой похитили охотники за рабами и увезли в Этру. Там ты и вырос, верно, Гэвир? Похоже, тебя в том доме неплохо учили. Зачем же твои хозяева хотели дать тебе образование? И кто был твоим учителем?

– Один раб. Его звали Эверра.

– А какие книги были в твоем распоряжении? Не думаю, что города-государства – это обитель знаний, хотя в Пагади, безусловно, есть несколько настоящих ученых и поэтов. Впрочем, и там больше думают об армии, чем об ученых.

– Все книги, которые имелись у Эверры в библиотеке, были старые, – сказал я. – Современных авторов он нам читать не позволял – то есть тех, кого он считал современными…

– Вроде меня, например, – быстро вставил Каспро со своей мимолетной широкой улыбкой. – Понимаю, понимаю. В общем, вы изучали Нему, всевозможные эпические поэмы и летописи, «Этику» Трудека… Меня в Деррис-Уотере примерно тем же заставляли заниматься. В общем, ясно: тебя учили для того, чтобы впоследствии ты смог учить детей этого Дома. Ну что ж, это уже неплохо. Хотя воспринимать учителя своих детей как раба…

– Там к домашним рабам совсем не так уж плохо относились, – возразил я. – Пока… – И я умолк.

– Разве можно быть довольным своим положением раба? – удивилась Мемер.

– Можно, если твои хозяева – люди не жестокие и если ты ничего иного никогда не знал, – твердо сказал я. – Если все вокруг уверены, что таков порядок вещей, таким он был всегда, ибо его завещали нам предки, и таким должен навсегда и остаться, тогда тебе и неоткуда узнать, что тут… что-то не так, что-то неправильно.

– Но как же ты сам-то мог этого не понимать? – воскликнула она, задумчиво на меня глядя; она не обвиняла меня, не спорила со мной, а просто пыталась понять то, что было ей непонятно. Потом сказала, глядя мне прямо в глаза: – А знаешь, я ведь тоже в Ансуле была рабыней. Как и весь мой народ. Но это произошло, потому что нас завоевали. По рождению мы к касте рабов не принадлежали и вовсе не обязаны были верить, что являемся рабами только потому, что «таков порядок вещей». Но это, наверное, нечто другое. У вас все было иначе.

Мне очень хотелось еще поговорить с ней, но я не мог – слишком еще стеснялся.

– Между прочим, – сказал я, повернувшись к Орреку Каспро, – именно раб научил меня петь твой гимн Свободе.

И тут же мимолетная улыбка вспыхнула на мрачновато-спокойном лице Мемер. Хотя кожа у нее и была очень светлой, а волосы – рыжими, глаза оказались поразительно темными и яркими и сверкали, точно затаенный огонь внутри опала.

– Мы тоже пели эту песню в Ансуле, когда прогнали оттуда альдов! – радостно воскликнула она.

– Все дело в том, что у этой песни чудесная мелодия, – сказал Каспро. – Очень хорошая мелодия. Запоминающаяся. – Он потянулся, наслаждаясь солнечным теплом, и снова повернулся ко мне. – Знаешь, я бы хотел побольше узнать о Барне и его городе. Похоже, там произошла чудовищная трагедия. Мне будет интересно все, что ты сумеешь припомнить. Но ты, кажется, говорил, что стал у него кем-то вроде придворного сказителя? Значит, у тебя хорошая память?

– Очень хорошая, – кивнул я. – Говорят, это мой особый дар.

– Ага! – Он явно полностью мне верил, и я не испытывал ни малейшего смущения. – И ты быстро все запоминаешь?

– Я даже и не запоминаю – оно само запоминается, – сказал я. – Я, в общем-то, именно поэтому сюда и пришел. Какой прок от головы, битком набитой тем, что ты когда-то слышал или прочел, если это никому не нужно? Правда, в лесу люди с удовольствием слушали всякие мои истории, а вот на Болотах моим сородичам даже это оказалось ни к чему. Вот я и подумал, что, может быть, в университете…

– Да, да, несомненно, – сказал Каспро. – Или, может быть… Ну ладно, там посмотрим. К нам уже идет медеренде феребо ен рефема – я правильно сказал, Мемер? На аританском это значит «красивая женщина, несущая еду». Тебе наверняка захочется выучить аританский язык, Гэвир. Ты только представь себе: это же совершенно другой язык, – во всяком случае, он весьма отличается от всех современных языков побережья, хоть и является их праязыком, – и на этом дивном языке существует совершенно иная поэзия, целый огромный ее пласт! – Каспро говорил горячо и страстно, что, как я уже успел заметить, вообще было для него характерно, однако на Меле он по-прежнему старался не смотреть и даже близко к ней не подходил. Смотрел он только на жену, помогая ей расставлять на мраморной скамье принесенную еду – хлеб, сыр, оливки, фрукты и легкий сидр.

– Где вы остановились? – спросила Грай, и, когда я сказал, что в «Перепелке», – она засмеялась: – Ну и как там блохи?

– Не так уж страшно. Правда ведь, Меле?

Меле уже опять подошла и стояла возле меня, тесно ко мне прижавшись. Она покачала головой и почесала себе плечо.

– У Шетар тоже есть свои собственные, личные блохи, – сообщила ей Грай. – Львиные. И этими блохами она с нами делиться не желает. А те блохи, что водятся в «Перепелке», ее почему-то не кусают. – Шетар приоткрыла один глаз, нашла принесенную еду недостойной внимания и снова задремала.

Немножко перекусив, Меле присела рядом со мной на каменную дорожку так, чтобы можно было достать рукой до львицы и погладить ее. Грай тоже перебралась к ней поближе, и они все время о чем-то беседовали шепотом, стараясь не мешать нашему с Каспро разговору, к которому присоединилась и Мемер. Каспро очень мягко, не в лоб, потихоньку выяснял, насколько я действительно образован, что знаю и чего не знаю. А Мемер, на мой взгляд, хоть она и успела сказать за это время совсем немного, знала, похоже, все, что только можно знать о народной поэзии, о всевозможных сказках и легендах. Зато, когда мы перешли к истории, она тут же объявила, что ничего в этом не понимает и знает только историю родного Ансула, да и то весьма поверхностно, потому что в этом городе все книги подчистую были уничтожены завоевателями. Мне очень хотелось послушать ее рассказ об этом чудовищном преступлении, но Каспро настойчиво гнул свою линию и продолжал задавать вопросы, пока не выяснил для себя все, что хотел. Он даже умудрился вытянуть из меня признание в том, что когда-то давно, еще совсем глупым мальчишкой, я хотел написать историю всех городов-государств.

– Только вряд ли мне это когда-нибудь удастся сделать, – сказал я, притворяясь, что мне подобная затея стала, в общем-то, почти безразлична. – Ведь для этого нужно непременно туда вернуться, а мне эта дорога заказана.

– Это почему же? – спросил Каспро и нахмурился.

– Я ведь беглый раб!

– Все граждане Урдайла – люди свободные. – Он все еще хмурился. – Никто и нигде не имеет права объявить гражданина Урдайла рабом!

– Но я ведь не гражданин Урдайла.

– Ничего страшного. Мы с тобой сходим в палату общин, я за тебя поручусь, и уже завтра ты сможешь стать полноправным гражданином Урдайла. Здесь много бывших рабов, и все они свободно ездят куда угодно – в Азион и в другие города-государства, – поскольку считаются гражданами Урдайла. Кстати сказать, ты мог бы отыскать весьма интересные исторические документы прямо здесь, в университетской библиотеке; их здесь гораздо больше, чем в самих городах-государствах.

– Это верно; они и впрямь не знают, что с такими документами делать, – с грустью подтвердил я, вспоминая, сколько интереснейших летописей и прочих чудесных свидетельств прошлого мы перенесли и спрятали тогда в подвалах под Гробницей предков.

– Возможно, со временем ты сможешь разъяснить им, для чего нужны подобные документы, – улыбнулся Каспро. – Но первое, что тебе нужно, – это стать гражданином Урдайла, а затем пойти и записаться в университет.

– Каспро-ди, у меня не так уж много денег, – возразил я. – И по-моему, первое, что я должен сделать, – это найти себе работу.

– Ну что ж, и на сей счет у меня есть одна идея, если, конечно, Грай согласится. У тебя ведь, наверное, и почерк хороший?

– Да, неплохой, – сказал я, с благодарностью вспомнив бесконечные домашние задания Эверры.

– Мне нужен переписчик. Кроме того, человек с такой отличной памятью, как у тебя, мог бы оказать мне и еще кое-какую, причем весьма существенную, помощь, поскольку у меня последнее время неладно с глазами. – Он сказал это как-то очень легко, и темные глаза его смотрели вполне ясно, но легкая гримаса все же скользнула по его лицу, и я заметил, что Грай бросила на него взгляд, полный тревоги и озабоченности. – А помощь эта заключалась бы в следующем: например, мне понадобилась для лекции некая ссылка на одно из произведений Дениоса, а я никак не могу вспомнить, что следует за словами «Пусть лебедь к северным краям стремится…»

И я тут же подхватил:

Пусть серый гусь летит с гусыней рядом Весной на север. Я ж на юг отправлюсь…

– Ах! – воскликнула Мемер, и солнечный нимб ее волос засиял еще ярче. – До чего же чудные стихи!

– Еще бы! – поддержал ее Каспро. – Только поэма эта, к сожалению, малоизвестна. Ее знают разве что немногочисленные южане, тоскующие по родным краям. – А я тут же вспомнил тоскующего по родному дому северянина Таддера, который одолжил мне томик Дениоса, где было это стихотворение. Но Каспро тем временем продолжал развивать свою идею насчет помощника: – Вот вам наглядный пример того, как полезно было бы мне иметь дома такую вот «живую антологию»! Но разумеется, если самого Гэвира подобная работа хоть как-то привлекает. Я думаю, что даже если бы ты и не помнил чего-то наизусть, то все равно с легкостью отыскал бы это в книгах. У меня ведь довольно много книг. Кроме того, при такой работе ты вполне успевал бы и университетские лекции посещать. А ты что по этому поводу думаешь, Грай?

Грай, по-прежнему сидевшая на каменной дорожке рядом с Меле, подняла на него глаза, взяла его за руку, и они некоторое время молча смотрели друг на друга, и в этом взгляде читалась спокойная сила любви. Меле сперва взглянула на Грай, потом на Оррека; на него она посмотрела сурово, нахмурившись, изучая.

– По-моему, это отличная мысль, – сказала наконец Грай.

– Видишь ли, – сказал мне Каспро, – у нас в доме имеется несколько свободных комнат, но одна из них сейчас занята Мемер и будет занята ею столько, сколько она сама позволит нам задерживать ее здесь, – я думаю, ближайшую зиму, по крайней мере, она проживет с нами. Затем есть еще комнаты на чердаке, где у нас с недавних пор живут две молодые женщины из Бендрамана. Они студентки. Сейчас, правда, они уехали в Деррис-Уотер, дабы потрясти тамошних священнослужителей приобретенными знаниями, так что пока эти комнаты свободны. Ждут тебя и Меле.

– Оррек, – остановила его жена, – все-таки следовало бы дать Гэвиру время подумать.

– Порой бывает очень опасно тратить много времени на размышления, – возразил он и посмотрел на меня с улыбкой, одновременно извиняющейся и вызывающей.

– Для меня это было бы… это было бы… Мы были бы… – У меня никак не получалось закончить предложение.

– А для меня было бы огромным удовольствием, если бы в доме наконец поселился ребенок, – сказала Грай. – Вот эта девочка. Если, конечно, самой Меле подобная идея по душе.

Меле посмотрела на нее, на меня, и я быстро сказал:

– Меле, хозяева этого дома приглашают нас пока пожить с ними.

– И с Шетар?

– Да.

– И с Грай? И с Мемер?

– Да.

Больше она ничего не сказала, только кивнула и опять принялась гладить львицу по густой шерсти. Шетар слабо, но явственно похрапывала.

– Прекрасно! Значит, решено, – сказал Каспро, и в его речи особенно отчетливо зазвучал северный говор. – Ступайте за своими вещами в «Перепелку» и перебирайтесь сюда.

Я колебался, не веря собственным ушам.

– Разве ты с детства не видел меня в своих видениях? Разве я, незнакомец, не окликал тебя по имени? И разве наяву ты стремился не ко мне? – Оррек говорил тихо, но, как всегда, с затаенной страстью. – Если нас направляет сама судьба, разве можем мы спорить с таким проводником?

Грай смотрела на меня с сочувствием.

А Мемер улыбнулась, быстро посмотрела на Каспро и сказала мне:

– С ним очень трудно спорить!

– Но я… я вовсе не хочу с ним спорить! – заикаясь, возразил я. – Вот только… – И я снова умолк, не в силах договорить.

Меле встала с дорожки, села рядом со мной на скамью, тесно ко мне прижалась и прошептала:

– Не надо плакать, Клюворыл, не надо! Все хорошо.

– Я знаю, – сказал я и обнял ее за плечи. – Все хорошо, Меле.

Оглавление

Проклятый Дар

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Голоса

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

Прозрение

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть II

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть III

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

  Часть IV

    Глава 14

    Глава 15 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg