«Кто я»

Эльрида Морозова Кто я

Никто

Я машина. Мой бортовой номер 714. Я сделан для того, чтобы обслуживать людей. Они сейчас осваивают новую планету и у них много работы. В мои обязанности входит грузить руду и горные породы в грузовик, отвозить его к контейнерам и ссыпать туда.

Я знаю только три дороги в Корпусе. По первой я бегу утром на работу, а вечером возвращаюсь домой. По второй дороге я постоянно езжу на грузовике. Есть еще третья: раз в неделю нас ведут в столовую для приема пищи.

Я сделан не из железа, как обыкновенные машины. Я сделан из плоти, а ее нужно кормить. Раз в неделю в столовую прибегают другие такие же машины, как я. Нас ставят в одну шеренгу. Нам по очереди вдевают шланг в отверстие для приема пищи. Через него поступает порция еды. После чего мы закручиваем свои затычки и снова приступаем к работе.

Передвигаться по Корпусу нужно только бегом. Когда я бегу, то слышу свое дыхание. Иногда я слушаю его специально от нечего делать. Когда бежишь, табличка с твоим бортовым номером стукается тебе о грудь. Это очень равномерное, однотонное постукивание. Его я тоже слушаю.

Все это меня немного удивляет. Я же машина и не должен испытывать никаких пристрастий. Мне не может что-то нравиться, а что-то нет. По существу, я даже удивляться не должен.

Но иногда я задаюсь какими-то непонятными вопросами. Например, зачем я осознаю? Зачем меня сделали осознающим?

Я смотрю на грузовик, на котором я работаю. Он сделан из железа. Он молча стоит на одном месте, когда у него заглушен мотор. Он едет туда, куда нужно шоферу. Мне кажется, что этот грузовик совершенно не думает. Что он просто кусок железа.

А может, я ошибаюсь? Может, у грузовика тоже есть какие-то мысли, как и у меня?

Я смотрю на людей. Я вижу, что они живые. И я не понимаю, на кого я больше похож: на железный грузовик или на живых людей?

Я задаюсь этим вопросом достаточно долго. Я не отсчитываю время. Машине это незачем. Это нужно только живым существам – людям, потому что у них есть какие-то цели, ради которых они живут. У меня нет собственных целей, я сделан для того, чтобы обслуживать людей. Какую цель они мне поставят, то я и буду делать.

Но все же я понимаю, что эта мысль не дает мне покоя долгое время: кто я?

Я бегу утром на работу, слушаю свое дыхание и думаю об этом. Я завожу свой грузовик, он начинает фырчать, словно живое существо, я смотрю не него и думаю об этом. Я везу контейнеры с горными породами, ссыпаю их в контейнер и думаю об этом – на кого я больше похож: на людей или на машины?

Наверное, я машина с дефектом. Меня изначально сделали плохо. Я уже осматривал свой грузовик со всех сторон: в нем нет ничего лишнего. Каждая деталь нужна для чего-то. А если я думаю о чем-то, о чем совсем не нужно думать машине, то это дефект.

Интересно, как много бракованных машин? Часто ли они попадаются? Может, я один такой? Знают ли люди о том, что я сделан с браком? А может, каждая такая машина бракованная, только никто об этом не догадывается?

Так или иначе, я чувствую, что мне тяжело от этих мыслей. Мне кажется, что без них было бы легче. Я не могу сказать об этом с уверенностью, так как машине вообще не должно быть тяжело. И она вообще не должна об этом думать.

Вот так я и существую. Казалось бы, я знаю ответ на свой вопрос: я машина, созданная для того, чтобы обслуживать людей. И все же, это ощущение никуда не исчезает: я хочу знать, кто я.

В Корпус вернулись тараканы. Это добрый знак. Кто-то из людей сказал:

– Я почувствую себя в безопасности только тогда, когда в Корпус вернутся тараканы. Они где попало не живут. И радиоактивную пищу есть не будут. Насчет еды можно будет успокоиться, если увидим тараканов. Вот тогда можно будет поесть, не боясь отравиться.

Я увидел их, когда бежал к себе с работы домой. Возле кафе была мусорная корзина, валялись объедки. Я немного приостановился, глядя на это. На куске протухшего мяса сидело несколько тараканов. Они были такие же, как всегда: зеленые, с треугольными рыльцами. Я поднял кусок мяса, и тараканы, похрюкивая, бросились врассыпную. Я вспомнил слова человека, что теперь можно есть и не бояться радиоактивного заражения. Свободной рукой я открутил затычку и сунул кусок мяса в отверстие для приема пищи.

Жевать было нечем. У людей есть зубы, а у меня нет. Тогда я просто пропихнул кусок мяса в отверстие для приема пищи. Чуть не подавился. К тому же, оно очень дурно пахло. Но ведь я машина, я не должен чувствовать брезгливость, верно? Я не должен чувствовать, что я обделен, раз у меня нет зубов. Меня же сразу сделали таким.

Я снова побежал, так как стоять в Корпусе можно только людям. Я и так сделал непростительную вещь, когда остановился, поднял кусок мяса и съел его.

Я бежал по Корпусу, слушал свое дыхание и равномерное биение таблички о грудь. И я думал о том, что только что произошло. Если бы я был живым, я бы побрезговал есть тухлое мясо, на котором побывали тараканы. Никакой человек не позволил бы себе этого. Значит, я все-таки машина. Но почему я думаю обо всем этом? Откуда у меня взялось впечатление о том, что такое брезгливость, если машинам оно чуждо?

Мой грузовик слушается только меня. Он никогда бы не остановился перед чужими объедками, если бы я его не остановил.

Но почему я все это сделал? Ведь мне никто не приказывал. Неужели все это заложено программой? Почему тогда у меня возникает ощущение, что я могу сам выбирать что-то?

Я снова возвращаюсь к тому же вопросу: кто я?

Однажды я обратил внимание, что у меня лицо дергается. Я просто бегу по коридору и иногда делаю какое-то движение лицом.

Я знаю, что любые функции в машинах нужны для чего-то. Интересно, зачем нужно это дерганье лицом? Может, чтобы отгонять мух? Но в Корпусе нет мух. Тут есть только тараканы.

Значит, я машина с дефектом. Делаю то, что не нужно делать. Но почему я такой получился? Или все машины с неполадками? Зачем нас такими сделали? Ведь люди очень умные, они пользуются разумом. Почему они не видят во мне дефектов, если даже я, неразумная машина, вижу их?

Или все-таки это не дефект, а что-то другое? Но что? Кто я, в конце концов?

Она

Я услышал этот разговор случайно. Один человек говорил другому:

– Эти скоты совсем обнаглели. Не успели мы оправиться от одной атомной бомбы, как они сбросили вторую. На этот раз уничтожен корпус номер два! Там вообще ничего не осталось!

– Хорошо, там наших практически не было, – ответил ему другой человек. – Но рабы вымерли чуть ли не полностью. Там была самая большая их колония. А ведь оттуда хотели отправить рабов по другим корпусам. Нам тоже нужна партия новеньких, а их нет!

– Ничего, это вопрос решаемый. Уж расплодить народ мы всегда сумеем.

Я мало что понял из этого разговора. Больше всего меня занимало вот что: если был новый атомный взрыв, то почему не исчезли тараканы? Они были повсюду. Они залезали даже в руду, которую я возил на грузовике.

Я прокрутил разговор снова и понял, что взрыв мог быть в другом месте. Я знаю очень мало мест: всего лишь три дороги в Корпусе. А их должно быть гораздо больше. Наверное, взрыв был на другой дороге. Хорошо же им сейчас там без тараканов.

В этот же день я услышал другой обрывок разговора.

– Сильно накладно везти им баб. Может, проще было взять у них сперму?

– Ну ты смог бы у них взять сперму?

– Нет.

– Ну и вот. Проще привезти баб.

Я еще не понимал, что этот разговор напрямую касался меня. Когда я возвращался с работы домой, у двери своей комнаты я увидел двух человек и такую же машину, как я. Только она была женского рода. Это была Она.

Я всегда слушал свое дыхание и равномерное постукивание таблички с номером. Почему-то в этот раз они сбились и были не такими ровными, как обычно. Я подбежал ближе и остановился. Я понял, что человек хочет мне что-то сказать.

Тот подошел ко мне ближе, дотянулся рукой до моей таблички, перевернул ее, чтобы увидеть номер.

– Семьсот четырнадцатый? – уточнил он. – Так и запишем. Вот тебе жена. Быстренько сделай ей ребенка.

Второй человек хихикнул:

– Можешь растянуть удовольствие, а не спешить.

– Нет, нам надо быстренько.

С этими словами они ушли. Я открыл дверь в комнату и вошел. Следом вошла Она.

Делать в комнате было нечего. Машинам не нужно развлекаться. Они сделаны для того, чтобы работать. Может, я бы работал круглые сутки, но люди привыкли иногда отдыхать. Они делали перерывы отдыха и для машин.

В комнате у меня стоит кровать и небольшой столик. За дверью дырка в полу, заменяющая унитаз. Больше ничего нет. Машине ничего не нужно. Раз в неделю мне меняют постельное белье. Раз в три дня можно сходить в душ помыться. Поэтому когда я возвращаюсь с работы домой, я просто ложусь в кровать и сплю.

Так я сделал и в этот раз.

Но почему-то Она не спешила в постель. Она ходила по комнате из угла в угол и делала вид, что чем-то занята. Потом она угомонилась и легла со мной рядом.

Мне она очень мешала. Кровать была рассчитана на одного, а надо было умещаться вдвоем. Пришлось обоим лечь на бок – спина к спине, чтобы не упасть с кровати. Я думал, что если мне ее поселили навсегда, то мне это очень не нравится. Я не хотел, чтобы так продолжалось долго.

Хотя машина не отмеряет время. Ей не должно быть разницы, долго что-то продолжается, или быстро проходит.

Я лежал и вспоминал подслушанные сегодня разговоры. Опять атомный взрыв: зачем их люди делают? Если они им нравятся, то почему они так плохо о них отзываются? А если им это не по нраву, так почему бы им не прекратить взрывать эти бомбы?

Но машина не может понять логику людей. Они разумные существа, а ты начисто лишен всего этого. Ты сделан для того, чтобы обслуживать людей. Сам по себе ты ценности не представляешь.

Утром я хотел встать, но напоролся на Нее. Я подождал, когда поднимется Она. Она снова принялась бегать по комнате, как будто бы делая что-то. Откуда Она знает, что можно делать такой вид? Получается очень похоже. Женщина-человек, в принципе, могла бы так себя вести.

Потом Она угомонилась и села за стол ко мне спиной. Я смотрел, смотрел на ее неподвижную спину. Вот теперь Она была похожа на машину, какой и являлась. Что же она тут устраивала две минуты назад?

Вдруг мне захотелось ее потрогать. Я понял, что она похожа на меня. Если я хочу узнать, кто я, то нужно получше посмотреть на Нее.

Я протянул руку и коснулся ее локтя. Она не пошевелилась. Но я был уверен, что Она заметила мое прикосновение.

Я мог бы так коснуться грузовика, и он бы на это никак не отреагировал. Железо остается одинаковым всегда. Даже когда мотор выключен. Но я и Она были сделаны из плоти. И плоть реагировала не так, как железо. Но разве дело в этом? Я вспомнил кусок тухлого мяса, которое я съел. Это тоже была плоть, только мертвая. До него тоже можно было дотрагиваться сколько угодно, кусок мяса бы этого не заметил. Наверное, дело не в том, из чего сделана машина. Но в чем же тогда?

Понять все это было очень трудно. Особенно машине, а не разумному человеку. Хотя мне казалось, что люди и подавно не задаются такими вопросами.

Я работал не так, как всегда. Я постоянно думал о Ней. Откуда Она взялась? Что мне с Ней делать? Что будет, если в следующий раз я опять Ее потрогаю? И если вчера мне казалось, что Она мне мешает, то сегодня я думал по-другому. Мне хотелось прибежать домой и снова увидеть Ее. Мне хотелось, чтобы и Она меня увидела.

Но Она на меня не смотрела. Когда я прибежал домой, Она уже была в комнате. Сидела за столом. Как только я вошел, Она тут же встала и стала носиться, как вчера. Я понял, что без меня Ей было комфортнее, если так можно выразиться о машинах. Тогда я лег в постель. Через некоторое время Она перестала носиться и легла рядом. Я думал о том, что завтра Ее можно будет опять потрогать за локоть.

Внезапно дверь в мою комнату открылась, и сюда заглянули трое людей. Она хотела вскочить, словно в панике, и даже приподнялась над постелью, но потом снова туда упала. Мы оба лежали и ждали чего-то от вошедших.

– Черт побери, и здесь так же! – выругался первый человек.

Все они выглядели очень раздосадованными.

– Вставай сейчас же! – крикнул на Нее человек, подскочил к кровати и ударил в лицо.

Она послушно поднялась и встала перед ним.

– А ты?! – набросился он на меня. – Тебе что сказали?! Дрыхнуть или ребенка делать?! Совсем уже! Идиоты! Твари! Вообще ничего не соображают! У вас хоть капля сообразительности есть?!

– Это мы их сделали такими, – сказал второй человек.

– Нет! – повернулся к нему первый. Видимо, ему просто хотелось на кого-то кричать, вот он и кидался от одного к другому. – Они уже были тупыми тварями! Мы их такими не делали!

– Однако они размножались, – заметил первый и вышел.

Оставшиеся сделали знак, чтобы Она шла за ними. Тогда я понял, что никогда больше Ее не увижу. Мне показалось, что Она хочет оглянуться на меня, но не стала этого делать. Она выбежала из комнаты вслед за людьми.

Я остался один. Вскочил с кровати, выбежал в коридор. Мне казалось, что Она все-таки оглянется на меня, я хотел поймать Ее взгляд. Мне просто нельзя было оставаться в постели.

Я видел, как Она убегает. Это было в другую сторону от работы, от столовой, от душа. Она убегала по дороге, на которой я никогда не был. «Оглянись же!» – мысленно говорил я ей.

Но Она так и не оглянулась.

Зато люди напустились на меня. Они окружили меня толпой, все трое. Но это не мешало мне смотреть поверх их голов на убегающую Нее. Тогда один из них толкнул меня в живот:

– Чего вылез?! А ну марш спать! Что: потрахаться захотелось? Поздно уже! Раньше надо было думать!

Другой потянулся к табличке с моим номером.

– Семьсот четырнадцатый? Опять воду мутишь? Вот я тебя возьму под свой контроль!

Я не стал ждать, когда он возьмет меня под контроль. Она убежала, скрылась за поворотом. Больше мне здесь нечего было делать.

Я пошел домой и лег спать. Только почему-то долго не мог заснуть.

Мне приснилась Она. Утром я сказал себе, что машинам не снятся сны. Но если я думающая машина, то могу думать. Так что всю ночь я думал о Ней. Это более точная формулировка.

Не знаю, сколько времени прошло. Я слышал обрывки разговоров. Кто-то жаловался, что потратил кучу денег на то, чтобы перевезти девчонок из третьего корпуса в наш, а все это не дало никаких результатов. Другой человек говорил, что лучше было не снимать рабынь с их работы, а наловить диких. У тех еще не успели атрофироваться инстинкты.

Из этих разговоров я многого не понимал. Но был рад, когда слышал их. Я понимал, что говорят обо мне и о таких же машинах, как я. Я даже понял, что после атомного взрыва были уничтожены многие такие машины и сейчас людям необходимы новые, и они не знают, где их взять.

Я понимал так же, что поступил плохо, не выполнив то, чего от меня хотели люди. Ее поселили в мою комнату не для того, чтобы я смотрел на Нее, трогал за локоть и думал о Ней по ночам.

Еще у меня из головы не выходила фраза одного человека: «Это мы их сделали такими». Впечатление производила не столько фраза, сколько интонация, с которой он ее произнес. Он как будто бы в чем-то раскаивался. Я давно подозревал, что я машина с дефектами. Я думал, что никто больше об этом не знает. Наверное, тот человек знал. Как же иначе объяснить его фразу? Другие объяснения выглядели бы совсем нелогично.

Я уже привык к тому, что думаю о Ней каждую ночь. И днем тоже. Раньше в моей голове был только один вопрос: кто я? Теперь было две темы для обдумывания.

У меня появилась новая традиция. Раньше я выходил из дома и просто бежал на работу. Сейчас я выходил и смотрел в ту сторону, где никогда не был, но куда убежала Она. Я все думал: что там может быть? Куда Она убежала? Насколько далеко? И если я туда пойду, то, может, я Ее там встречу?

Мне даже хотелось бежать не сторону работы, а в другую. Но это было запрещено. Я машина, я должен служить на благо людям, а не потакать собственным интересам. Тем более что у машины не должно быть никаких интересов.

Однажды я спросил себя: что будет, если я не явлюсь на работу, а побегу в другую сторону? Я пытался себе это представить. Но это было очень сложно.

У меня три основных рабочих момента. Во-первых, я должен загрузить руду в грузовик. Если другие такие машины, как я, не успевают добыть ее бурильной установкой, то я их жду. Иногда бывает так, что горная порода становится не слишком податливой. Тогда работа идет хуже и мне приходится ждать.

Затем есть экскаватор, он грузит руду в мой грузовик. После чего я сажусь за руль и еду по дороге. Эта дорога неинтересная. Она идет по кромке скал, где производятся работы. В этой части Корпуса нет ни кафе, ни комнат, ни прачечных, вообще ничего, только скалы и полутемные коридоры.

Я заезжаю в помещение, где ссыпаю руду в другие емкости. В том помещении мне нравится больше всего. Обычно там дежурят люди. Они меняются, но мне больше всех нравится один толстяк. Он постоянно сидит за столом перед компьютером. Ко мне находится спиной. Когда я становлюсь за его спину, то вижу его затылок. И одновременно с этим вижу, как он играет в компьютерную игру. Он тоже смотрит на затылок компьютерного человечка и управляет им. Что толстяк хочет, то человечек и делает. И это очень напоминает мне меня. Хоть я и машина, но сделан из плоти и похож на человечка. Только у меня нет выбора, я делаю то, что приказывают мне люди.

Но несмотря на это, я стою за затылком у толстяка и смотрю на него. А он даже не догадывается, что я делаю это по своему выбору. Я не знаю, что он вообще думает обо мне.

Этот толстяк добрый. После того как я ссыпал руду в контейнер и закрыл крышку, я должен убрать за собой мусор. Так положено по инструкции. Но толстяк иногда говорит мне:

– Ладно, не надо. Все равно снова намусорим.

Иногда он отворачивается от своего компьютера, хлопает меня по руке и говорит:

– Молодец, шофер. Премию бы тебе дал, если бы тебе были положены премии.

Он, конечно, шутит.

У толстяка есть девушка. Иногда она к нему приходит. Тогда он отвлекается от компьютера и общается с девушкой.

Один раз я видел, как они целовались. Они стояли очень близко и касались друг друга отверстиями для принятия пищи.

Я подумал, что если бы я захотел сделать такое же действие с Ней, то у меня ничего бы не получилось. Близко бы я смог подойти и смог бы обнять ее. Но что делать отверстиями для принятия пищи? Мы бы просто стукались затычками друг о друга. Наверное, смысл поцелуев не в этом.

Я вспоминал о Ней все больше и больше. Я думал о ней не только каждую ночь, но и каждый день. Если бы я был человеком, то бы сказал, что влюбился. Машины не умеют любить. Такие, как я, умеют думать. И если так, то, возможно, Она тоже думает обо мне. Как вот только узнать об этом? Если даже бегать в другую сторону от дома запрещено?

И что было бы, если бы я все-таки побежал?

Что-то

Я бегу, слушаю свое дыхание и равномерный стук таблички по груди. Все так же, как всегда, но что-то изменилось. Не могу понять что. Вроде как тяжелее бежать. Или всегда так было?

Я пытаюсь найти ответ на вопрос, но это очень сложно. Это просто невозможно.

Я внимательней прислушиваюсь к дыханию. Да, оно тяжелее и чаще. К тому же, почему-то болят ягодицы. Может, это от бега? Но ведь, вроде бы, я всегда бегаю, ничего подобного раньше не было. А если и было, то я не помню. Если бы я не был машиной, то мог бы помнить, что со мной происходит. А так как память моя ограничена, я даже не знаю, что было когда-то и что происходит сейчас.

На работе я ждал, когда экскаватор наполнит мой грузовик рудой. Хотелось посмотреть, что у меня с ягодицами. Но в программу это не входило. Я должен делать то, что скажут мне люди, а не то, что приспичило мне самому. Машина не должна хотеть ничего лишнего. Я не имею права хотеть.

Но когда я сел за руль, то увидел на своих руках ссадины. Выглядело так, будто я упал и оперся на ладони. Только я не помнил, чтобы так было на самом деле. Но я машина, мне помнить не обязательно. Мне это не нужно. Я должен делать только то, что скажут мне люди. А им не нужно, чтобы я чего-то помнил.

Я взялся за руль. Руки не болели. Мое тело вообще не должно чувствовать боли, ведь я же машина.

Я ехал и думал, что все устроено правильно. Что тут нет ничего подозрительного. Что все обычно. Но почему-то было ощущение, что случилось что-то не то.

Я назвал это: «Что-то». Я весь день думал об этом. Я пытался вспомнить, о чем я думал раньше, но это было очень трудно. Практически невозможно.

Все-таки в этих машинах есть изъян. Если я помню команды, которые мне дают люди, то почему бы мне не помнить того, что было со мной раньше? Как мне делали память, что она так выборочно запоминает? Мне кажется, было бы логично, если бы я запоминал то, что со мной происходит, а не только приказы людей. Потому что сейчас я нахожусь в замешательстве и хуже работаю, чем мог бы. Вместо того чтобы следить за дорогой, я постоянно пялюсь на свои руки и все думаю: «Что с ними произошло?» Почему же люди не могут этого понять, ведь это так просто. Сделали бы машинам из плоти нормальную память, а не выборочную, и всем было бы лучше.

К концу дня я обнаружил еще и синяк на ноге. Правое колено опухло и было больше левого. И когда я бежал с работы домой, я немного прихрамывал. Табличка билась о грудь неравномерно.

Дома я не сразу лег спать, а по возможности осмотрел себя всего. Ягодицы были ободраны так же, как руки. Словно я упал на пятую точку и прокатился на ней, сдирая кожу. Я попытался вспомнить, как это могло произойти, но в голове не было ни одной идеи насчет этого. Я ничего не понимал. Я уже был согласен с тем, что могу не помнить некоторых вещей, но почему я не помню именно это?

Я лег на кровать и долго соображал, о чем я думал обычно, когда ложился спать? Ведь у меня же были какие-то мысли, верно? Если с моим телом все было в порядке, то я должен был думать о чем-то другом. О чем?

Брезжила какая-то неясная идея, что у меня была тема для раздумий, но я ее не помнил.

Тогда я подумал вот о чем. Где было начало моего существования? Не может быть, чтобы я существовал вечно. Мне говорили, что меня сделали для блага людей. Как это произошло? Меня спустили с конвейера? Меня привезли на работу и включили? Когда было это первое включение?

Я пытался найти свое самое раннее воспоминание. Но помнил лишь, что мне нравилось слушать свое дыхание и стук таблички, когда я бегу по Корпусу.

Все так же, как всегда. Я бегу на работу, слушаю свое дыхание и стук таблички. Опять жду, когда экскаватор загрузит мой грузовик рудой. Опять веду машину по кромке скал. Опять толстяк говорит мне не убирать за собой, так как мусора всегда хватает.

Я смотрю на стол толстяка. На нем действительно много мусора. Какие-то объедки, фантики от конфет, тарелки с застарелым жиром. По ним ползают тараканы и довольно похрюкивают. Им здесь раздолье.

Интересно, я похож на таракана? Кто из нас обладает большим сознанием? Кто имеет больше выбора? Я – неживая машина, сделанная для блага людей. Тараканы – живые существа, только очень низкого порядка. Кто из нас все-таки выше?

Я смотрю на тараканов и не понимаю. Они выглядят довольными, когда лазают по объедкам и хрюкают. Они двигаются в разных направлениях. Они ищут то, что им больше нравится: кто-то сидит на фантике от конфеты, кто-то на жирной тарелке, а кто-то бросает одно и перебегает на другое. Они сами делают этот выбор? Кажется, ими никто не управляет. Значит, они все-таки на более высоком уровне, чем я. Я не имею права идти в другое место, а только на работу и с работы, как приказывают мне люди. Тараканы могут кушать, когда им вздумается. А я только тогда, когда меня приведут в столовую и засунут мне шланг в отверстие для приема пищи. Тараканы могут издавать какие-то звуки. Сейчас я слышу довольное похрюкивание. А если за тараканом погнаться, он запищит в страхе. Единственные звуки, которые могу издавать я, – это дыхание и хрипы. И то они получаются заглушенными затычкой. Тараканы даже могут общаться. Они то и дело натыкаются друг на друга. А иногда могут драться из-за какой-нибудь крошки. А я ни с кем не общаюсь. Вокруг меня никого нет. Я могу только слушать приказы людей и выполнять их.

Я чувствовал зависть к тараканам: они были живыми. Кажется, это так хорошо. Глупо, конечно, но хорошо. Только такая дефективная машина, как я, могла захотеть стать живым.

Ладно, если тараканы находятся на более высоком уровне развития, чем я, то на кого тогда я похож?

Я стоял за спиной толстяка и смотрел, как он играет в компьютерную игру. Его человечек бегал по экрану и убивал других людей. А те вели себя не как настоящие люди, а совсем глупо. Я понимал, что они просто слушаются определенной программы.

Наверное, я больше всего похож на этих компьютерных человечков. Обличие у меня похоже на человеческое, но совершенно нет ума и свободы выбора. Я делаю только то, что приказывают мне люди, так же, как толстяк управляет своим человечком.

Только мне казалось, что этот человечек совсем не против такого хода дела. И мне казалось, что он не задается вопросом, кто он. Он не бегает в компьютере и не ломает себе голову, на кого он больше похож: на человека, таракана или машину.

Почему же я все время пытаюсь ответить на этот вопрос? Может, меня что-то не устраивает в ответах? Но как может машину что-то не устраивать?

В который раз я приходил к одному и тому же выводу: я дефективная машина. Что-то во мне работает не так, как надо. Люди не знают об этом, потому что они сами не обращают внимания на машины. Им нет дела до того, о чем я думаю. Им и не должно быть до этого никакого дела.

Мне приснился сон. Это было очень странный, удивительный сон. Я был в каком-то странном месте, там было очень красиво. Все там было цветное: не просто серые стены нашего Корпуса, кажется, там были все цвета, которые только возможно увидеть.

И там было солнце. Я понял, что это солнце, хотя раньше никогда его не видел. Я видел только лампочки в нашем Корпусе. Люди думают, что лампы могут заменить солнце. Это же просто смешно. Лампы дают свет, но не дают красоты.

И рядом со мной находился кто-то, кого я очень люблю. Это было странное ощущение, которое не описать словами. Мне было очень приятно находиться рядом с ним. Мне хотелось остаться.

Но я проснулся.

Я увидел себя там, где и должен был быть: в своей комнате на кровати. Я смотрел в потолок и видел там бледную лампу. Она горела там всегда. Если не хочешь, чтобы она светила тебе в глаза, то нужно прикрывать их рукой или ложиться на живот. Но в этот раз я забыл так сделать. Мне в глаза светила лампа, а во сне я увидел, что это было солнце.

Я знал, что это солнце, хотя не помнил, чтобы я видел его в жизни. Может, я раньше видел его во сне?

Машинам вообще не должно сниться снов. Я, видно, совсем сошел с ума. Меня надо списать и отправить на металлолом. Да только я не из металла сделан. Я не знал, куда отправляют испорченные машины из плоти.

До утра я так и не смог заснуть. Думал об этом сне. Вспоминал его по кусочкам, по деталям. Особенно меня удивляло ощущение любви. Такое никогда не бывает в жизни. Такое только во сне может присниться. Ведь в жизни я бездушная машина, которая не может никого любить…

И вдруг я вспомнил Ее. Я чуть не подскочил на своей кровати. Ощущение было таким ярким и ясным. Она! Как я мог забыть о Ней? Я же постоянно думал о Ней и вдруг совершенно перестал. И если бы не этот сон, я бы о Ней так и не вспомнил.

Сердце стучало, как распредвал в моторе. Меня прошибло потом. Мне было действительно страшно. Я думал о том, что мог делать очень много разных вещей и переживать много всяких событий, но почему-то они уходили из моей памяти. А мне казалось это неправильным. Если со мной что-то происходит, то я должен знать об этом!

И снова те же мысли. Знает ли таракан о том, что делал вчера? Знает ли компьютерный человечек о том, что им управляют? Есть ли у них сознание? Думают ли они разные мысли? Может ли их прошибить пот? Может ли им присниться сон, что они любят кого-то?

А как же мой грузовик? Неужели вот он сейчас стоит в гараже, и ему снятся сны про любовь? Он бы и рад рассказать их кому-то, да только языка у него нет?

Все мне казалось неправильным. Мои чувства и мысли были похожи на чувства и мысли людей. Не это ли я хотел доказать себе всегда, когда думал о том, кто я?

Но ведь я не могу быть человеком. Я же знаю о том, что я машина.

В общем, противоречий было так много, что от них некуда было деваться. Я ворочался на своей постели. Я думал о том, что тараканы не ворочаются ночами, так как им даже кошмары не снятся. Я думал о том, что мой грузовик и соседний экскаватор тоже не переживают о том, кто они. Я думал, что только люди могут задаваться подобными вопросами. Но я не знал, задаются ли они ими.

Я когда-нибудь отвечу на этот вопрос или нет: кто я?

Другая она

В этот день почему-то люди хихикали больше обычного. Нас привели в столовую вне плана. Хоть я не веду счет времени, но я понял это. Хотя бы потому, что обычно нас кормят перед работой, а тут – после.

Мы стояли в очереди и ждали. Я открутил затычку и приготовился к приему пищи. Но почему-то все было так долго, а дышать без затычки во рту было трудно. Я начал вкручивать ее обратно. Один из людей ударил меня по руке:

– Стоять смирно!

Я стоял без затычки смирно и ждал. Я помню эти моменты: откручиваешь затычку и сразу становится трудно дышать. И почему так сделано? Любая функция машины должна быть чем-то оправдана. Чем может быть оправдано это?

Я с трудом дышал, в голове слегка мутилось. Я снова хотел вкрутить себе затычку, но помнил, что мне сказал человек: «Стоять смирно!»

Наконец, нам дали пищу. Это была не та кашица, которую мы ели обычно. Эта пища была больше похожа на простую воду с каким-то привкусом. Я подождал, когда в меня ее вольют, затем уберут шланг, потом я вкрутил затычку и только тут почувствовал себя лучше.

Кто-то похлопал меня по руке:

– Желаю хорошенько повеселиться!

Я не знаю, что он имел в виду. Разве он не знал, что машины веселиться не умеют? Зачем он это сказал?

Я побежал домой. Слышал, как он сообщил кому-то по рации:

– Семьсот четырнадцатый готов!

Обычно если от меня требовали какую-то работу, то сообщали, что я должен делать. А здесь объявили, что я готов, а к чему – не сказали.

Я бежал по Корпусу домой и слушал свое дыхание. Оно было странным, не таким, как всегда. И удары таблички о тело были какими-то другими. Я прислушался к ним и вдруг понял, что к ним примешивается еще один звук: сердцебиение. Почему-то сегодня оно было особенно сильным. И я понимал, что это связано все в одну цепочку. Нас покормили после работы, нам влили не кашицу, а воду, нас приготовили к чему-то, нам пожелали хорошенько повеселиться.

Но это было совсем не весело. Кровь гудела где-то в голове, сердце стучало, как в плохом моторе. Мне казалось, что меня испортили. Как недавно оборвался канатик в подъемнике и его пришлось заменять.

Но я не представлял, как можно заменить у меня одну деталь на другую. Я выглядел более цельным, чем грузовик. И если я испортился, то, скорее, меня спишут и уничтожат, потому что я в таком состоянии не смогу делать свою работу. Только мне почему-то очень не хотелось, чтобы меня уничтожали.

С этими мыслями я прибежал к себе домой. У дверей меня уже поджидали несколько человек.

– Слушай, семьсот четырнадцатый, – сказал один. – Ты сейчас заходишь, достаешь свой член, пихаешь куда надо. И можешь не выходить из комнаты, пока не кончишь, понял? Или я тебя совсем перестану уважать как мужчину!

Я понял только, что творится совсем что-то неладное. Я вошел в комнату. К моей кровати была привязана Другая Она. Она сильно отличалась. Казалось бы: точно такая же, как и другие машины, сделанные из плоти. Но она была особенная. Она кричала и рвалась. Ее тело выгибалось на моей кровати. Еще немного, и она разорвала бы путы. Но самое главное: у нее не было затычки. У нее не было даже отверстия, куда вставляется затычка. Именно поэтому она и могла кричать. И это было очень громко.

Я остановился на пороге. Казалось, сердце сейчас разорвется на части. Меня всего трясло, как машину со сломанными амортизаторами.

Человек толкнул меня в спину:

– Делай, что тебе говорят!

Я сделал, что мне говорили.

Сердцебиение начало проходить. Туман перед глазами спал. Я стал больше соображать. Я услышал, что Другая Она не просто кричит что-то, а твердит одну фразу:

– Ненавижу, ненавижу тебя!

Я слез с нее. Похоже было, что я сам себя ненавижу. Реальных причин для этого не было. Я всего лишь сделал то, что приказали мне люди. Я был уверен, что и ей приказали то же самое. Только я не сопротивлялся, а она сопротивлялась. Зачем она это делала?

Но Другая Она не была такой же, как все машины, сделанные из плоти. И больше всего ее отличало не то, что у нее нет затычки. А то, что она могла говорить и чувствовать. Еще она могла сопротивляться.

– Вот молодец! Умница! Молодца! – говорили мне люди, входя в мою комнату.

Я посторонился, чтобы им не мешать. А может, просто отошел, чтобы быть от них подальше. Я смотрел, как Другую Ее отвязывают от моей постели. Слушал, как они говорят и ей:

– Орала, будто девственница. Вот дикарка! Ну, ничего же плохого не произошло, так ведь?

Но я понимал, что произошло сейчас что-то очень плохое. И к этому был причастен я. Каким образом так получилось? Что я должен был сделать на своем месте? Что вообще происходит в жизни?

Если даже машина задается такими вопросами, то люди должны и подавно. Только сейчас я не был уверен в том, что я машина. Я же видел, что я был такой же, как Другая Она. А Другая Она мало походила на машину. Она была больше похожа на живую, она вела себя, как живая.

Но ведь не может быть, чтобы я тоже был живой. Я же знаю о том, что машина и сделан для того, чтобы обслуживать людей.

То, что я только что сделал, было очень плохо. Но я же не виноват. Я всего лишь выполнял то, что потребовали от меня люди. Я должен их слушаться. И все же… Неужели во мне не было ни капли желания сделать это самому?

Другая Она уже не просто кричала, она задыхалась. И я прекрасно понимал почему. По той же самой причине, что и я задыхаюсь, когда открываю в столовой затычку.

Я молча смотрел, как ее отвязывают от моей постели, волокут куда-то за руки и за ноги. Она кричала, задыхалась, сопротивлялась.

– Давно б уже сознание потеряла, а то орет, дура, – сказал один из людей.

Они проволокли ее мимо меня. Дверь захлопнулась. Я остался в комнате один. Мне было только слышно, как кричит из-за двери Другая Она.

Я подумал, что такая ситуация уже была. Когда в моей комнате жила Она, она взяла и убежала. Я хотел побежать за Ней, но не стал. А должен был. И сейчас я тоже должен не стоять тут, как дурак, и не слушать крики из-за двери. Это делать было просто невыносимо.

Я открыл дверь и побежал за ними. Люди не обращали на меня внимания. Они волокли Другую Ее по коридору.

Я хотел что-то сделать. Но я не знал, что я могу, как можно помочь. Поэтому я всего лишь бежал следом.

– Тяжелая, тварь! – сказал один человек.

– Мы не доволочим ее до кабинета. Давайте обработаем ее тут, – ответил второй.

Они дружно отпустили ее. Она упала. Мне хотелось броситься к ней и помочь подняться. Но я понимал, что этого нельзя делать. Она стала подниматься сама, но в это время один из людей вытащил какой-то странный прибор. Это заставило меня остановиться и стоять не двигаясь. Такое ощущение, что я уже видел такой прибор.

Время словно замедлилось. Я вперед знал, что произойдет, чем оно происходило на самом деле.

На Другую Нее наставили этот прибор. И я знал, что на меня точно так же его наставляли. Человек нажал на рукоять. И я знал, что такое уже было со мной.

Из дула вырвалась какая-то волна голубоватого цвета. С шипением и потрескиванием она вылилась на Другую Нее. Та закричала еще громче, ее тело выгнулось, она стала трястись.

Я смотрел на это, и меня тоже трясло, хотя волна на меня не попадала. Но я чувствовал, как будто бы на меня прямо сейчас наставили этот прибор и обрабатывали волной. Я знал, что это очень больно. Я видел, что это больно Другой Ей. И мне тоже было больно, и это было не просто воспоминание из прошлого. Я снова ощущал эту боль. Я практически терял сознание. В тот раз я точно его потерял. И я знал, что его потеряет и Другая Она. И с этих пор она перестанет быть человеком и станет машиной. Такой же, как я.

Я слышал слова, которые говорил ей человек. Я мог бы и не слушать их, так как точно знал, что они говорят в таких случаях. Я помнил это.

– Ты никто. Ты машина. Ты сделана для того, чтобы обслуживать людей. Сама ты не представляешь никакой ценности. Ты должна делать только то, что тебе приказывают люди. Ты меня поняла? Ты никто. А сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы.

Другая Она потеряла сознание. Крик прекратился, ее тело обмякло. В ту же секунду я почувствовал, что сам сползаю по стеночке вниз.

Стало тихо. Когда люди выключили прибор, прекратилось и потрескивание, которое он издавал.

– Готова, – объявил один человек.

Я тоже был готов. Лежал в нескольких шагах от них практически без сознания.

– Теперь волочь ее будет легче, – сказал второй человек.

– Ее нужно к врачу, чтобы вставил ей затычку в рот.

– А с этим что делать?

Они показывали на меня. Я был ко всему безучастен. Меня не волновала собственная судьба. Меня больше вообще ничего не волновало.

Один из людей присел ко мне, приподнял мне веко.

– Ничего не понимаю. Кажется, он без сознания, – сказал он и обратился к другому: – Ты попал в него излучением?

– Дурак, что ли? – выругался второй. – Я обрабатывал эту стерву, а не его.

– Может, попал случайно?

– Он лежит в другой стороне.

– Может, излучение как-то отрикошетило и попало на него?

Меня затормошили за плечо.

– Эй, ты, вставай! Чего разлегся?

Я не шевелился.

– Может, его тоже на всякий случай обработать? – спросил один.

Мне не было дела до того, обработают меня или нет. Я лишь воспринимал то, что происходит вокруг, но не анализировал.

– Слишком часто нельзя, сдохнуть может. Какой у него номер?

Человек закопошился у меня на груди, стал проверять табличку.

– Семьсот четырнадцатый.

– Семьсот четырнадцатый? Сейчас посмотрю…

Он склонился над каким-то прибором, а потом сказал:

– Он был обработан три дня назад. Говорю же: сдохнуть может, если слишком часто. А если он сейчас этого хлебнул…

– Как бы он хлебнул? Говорю же: я обрабатывал бабу, а не его. Излучение не может до такой степени менять угол наклона. И отрикошетить тоже не могло.

– Ладно, черт с ним. Давайте просто дотащим его до комнаты и бросим там. Где его дом?

Меня взяли с двух сторон под мышки и поволокли по коридору. Я видел, что Другую Ее также волокут, только в другую сторону. Было неприятное ощущение в ягодицах, когда их волокли по шершавому и холодному полу. Я понял, откуда у меня была боль в ягодицах эти дни. Меня уже таскали вот так по коридору после какой-то обработки.

Когда меня волокли мимо урны с мусором, я специально выгнул ногу так, чтобы задеть по ней. Это было единственное, на что я был способен.

Хлопнула моя дверь. Люди сделали последний рывок и заволокли меня в мою комнату.

– Затащим его на кровать?

– Да ну, тяжести такие таскать. Лучше пусть валяется на полу.

– Проснется утром и не поймет, что случилось.

– Эти тупые твари и так ничего не понимают.

Дверь захлопнулась. Удаляющиеся шаги по коридору. Я остался один.

Смертная тоска. Такая тоска, что не хочется думать, чувствовать, мыслить. Картина мира прояснилась. Все встало на свои места. Но это было так сложно принять, что я не мог этого сделать.

Я привык считать себя машиной. Я думал, что знаю об этом. А это была ложь. Это были чужие мысли. И даже те, кто говорил их, понимали, что это ложь. А я им верил.

Мне говорили, что я сделан на благо людей. Я все думал, как же я мог быть сделан? Теперь я понимал это. Люди ловили нас – живых и разумных существ – и делали себе из нас машины. Они просто уничтожали в нас душу, индивидуальность, характер, желания. Оставалось только тело, способное выполнять всякие функции. Но тело без души не живет. Все равно как кусок мяса, который я однажды вытащил из помойки и съел. Тело может подчиняться только душе. А раз ни одна здравомыслящая душа не желала бы подчиняться людям, они калечили эти души. Они ставили на конвейер это дело. Как много рабов они сделали себе из нормальных, живых и мыслящих людей!

У меня бы, может, мурашки пробежали бы по коже. Но не было сил их чувствовать. Это было состояние полной апатии, всемирной тоски, от которого не отделаться. Оно заглушает все другие чувства. Ты думаешь, что мог бы почувствовать что-то, но на деле не можешь.

Я лежал в комнате на полу возле кровати и думал. Живое существо не может не думать. Оно не может выкинуть из головы плохие мысли. Эти мысли, если были бы материальны, могли бы раздавить меня всего полностью. Я физически чувствовал тяжесть от них.

Это была невыносимая ночь. Это была самая кошмарная ночь в моей жизни.

А утром все началось с начала. Я бежал на работу, слушал дыхание и стук таблички. Теперь я понимал, что меня всегда привлекало в моем дыхании. Оно было неестественным. Раньше я дышал совсем не так. Когда я был свободным, во рту у меня не торчало дурацкой затычки. У меня был рот, и я мог говорить. И дышал я мягче и тише. Но люди не просто обработали меня излучателями. Они впаяли мне в рот железную трубку, вкрутили затычку, и через нее мне приходится дышать. Поэтому звук такой громкий, это и привлекало мое внимание.

И таблички раньше на мне не было. Я мог бегать по лесу, и ничего не бренчало на моей груди.

Лес – он был такой же, как приснился однажды во сне. Эти краски, солнце, зелень – это было не плодом моего воображения, это были далекие воспоминания о том, что я раньше имел.

Я работал так же, как и всегда. Ждал экскаватор, ехал к контейнерам, ссыпал руду. Но все мои мысли были заняты тем, что я узнал вчера.

Только как дальше с этим жить? Тяжесть была неимоверная. Она так давила на плечи, что я сгибался под ней.

Я смотрел на жизнь другим глазами. Теперь я видел то, что действительно происходит, а не то, что мне внушали с помощью излучателя. Я видел, что люди ненавидят рабов. То и дело было слышно:

– Ну ты, тварь, пошевеливайся!

– Эти тупые уроды сегодня плохо работают!

– Какой номер? Надо взять его под контроль!

Я знал, какой контроль они имеют в виду: обработать раба излучателем, чтобы сделать его более тупым и более послушным.

Почему я раньше не замечал многих вещей, которые сейчас были видны? Люди ненавидели рабов. Они говорили об этом. Если бы рабы действительно были машинами, их не за что было бы ненавидеть. У меня сколько угодно мог ломаться грузовик. Сколько угодно долго мне приходилось ждать экскаватор. Но ненавидеть за это машины? Это было просто глупо. Невозможно испытывать ненависть к предметам. Ненавидеть можно только живых существ и то, что с ними связано. Ни один человек не пнул грузовик по покрышке и не сказал: «Тупой урод сегодня плохо работает!» Подобное отношение у них было только к рабам, таким же, как я. И надо быть недалеким, чтобы не увидеть и не понять это.

И все же работать было лучше, чем прибежать после домой и сидеть там одному, маясь от одиночества и накативших мыслей.

Как только я представлял, что изо дня в день я буду делать одно и то же, мне становилось плохо. Я и раньше делал одно и то же, но тогда я не знал, что я живой. Я считал себя машиной и думал, что это нормальный ход вещей. Но теперь я понял, что творится в мире. Я не был согласен со всем этим. Но разве я мог изменить что-то?

Я сидел в своей комнате на кровати и снова вспоминал, как Другую Ее обрабатывали излучателем. Тогда один человек сказал про меня: «Он был обработан три дня назад». Я не помнил этого. Не удивительно, если во время обработки тебе внушают: «Сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы». Я не помнил, но я заметил, что произошло что-то. Я заметил какие-то странности, несостыковки. Я видел, что у меня изодраны руки, ягодицы и посажен синяк на коленке. Люди очень плохо делали свою работу. Они оставляли улики, как будто бы специально, чтобы можно было заметить. Вчера они не затащили меня на кровать, а оставили на полу. Это тоже могло вызвать подозрения.

Люди совсем потеряли страх. Они называли рабов «тупыми тварями», а сами умом не отличались. Все сходило им с рук, они оставались безнаказанными. Зачем им было выполнять свою работу чисто? Они делали ее как попало. Другую Ее не дотащили до кабинета врача, а обработали прямо в коридоре. Это могли видеть не только я, но и другие люди и рабы, кому смотреть на это не желательно.

Мне казалось, что я ненавижу людей. Они отняли самое ценное, что у меня было: меня самого. Может, многие считают, что самое ценное на свете – это жизнь. Это не так. Жизнь можно сохранить, но когда ты порабощаешь кого-то, ты отнимаешь у него гораздо больше, чем жизнь.

Было время, когда я вместе со своими соплеменниками жил на природе, в лесу. У меня был кто-то, кого я любил. У меня были цели, к которым я стремился. У меня была свобода выбора.

Потом пришли люди. Они могли бы быть очень гуманными, если бы изнасиловали наших женщин и убили всех мужчин. Они были бы очень гуманными, если бы сожгли дотла наши деревни и надругались над детьми. Они были бы очень гуманными, если бы уничтожили под корень всю нашу цивилизацию.

Они сделали хуже. Они поработили нас, искалечили наши души, превратили их в ничто. Они лишили нас памяти, желаний, стремлений. Они отняли у нас нас самих.

Хуже этого я не мог бы ничего себе представить.

Как жить дальше, я просто не знал.

От меня тут мало что зависело. Вся моя жизнь была расписана без меня. Было даже смешно, что я задаюсь таким вопросом: как жить дальше. От меня требовалось работать. Все. Другого выхода не было.

Только как можно было все это вынести?

Никогда

Это слово – никогда – засело в моей голове. Я понимал, что я ничего не смогу сделать. Никогда.

Попытался было однажды сорвать табличку с шеи. Не получилось. Хуже того: не получилось даже посмотреть на свой номер. Раньше эта идея мне просто не приходила в голову. А сейчас я хотел посмотреть на эти пресловутые цифры «семьсот четырнадцать». Слабое подобие имени. Я пытался наклонить голову, оттянуть табличку, скосить глаза. Но табличка была рассчитана на то, чтобы ее смотрели люди, а не рабы. Единственное, что я смог с ней сделать, это нащупать пальцами мелкие рубчики. Видно, это были выгравированы цифры. Причем, не с лицевой части таблички, а с изнанки. Если кому-то надо было узнать мой номер, он мог подойти ко мне, отогнуть табличку и посмотреть. Видно, людям не нужно было даже того, чтобы рабы хоть как-то отличались друг от друга. Если бы цифры были снаружи, это придавало бы какую-то индивидуальность.

Хорошо, что не получилось оборвать табличку. Я должен был прятать от людей то, что начал соображать. Они думали, что я такая же безмозглая машина, какой они меня «сделали», что я ничего не подозреваю. Если бы они узнали о том, что я что-то помню и знаю, они наверняка обработали бы меня еще раз. А это было хуже смерти.

У меня не было ничего, чем бы я дорожил. У меня даже не было вещей. А сейчас появились воспоминания. И осознание. Это обладает гораздо большей ценностью. Для меня это просто свято.

По ночам я старался вспомнить что-нибудь еще. Иногда это получалось. Я помнил лес, в котором раньше жил. Хорошо, что он приснился мне во сне, потому что по-другому бы я не смог восстановить его в памяти. Я помнил солнце. Оно было такое красивое, особенно на рассвете. Таких красок в нашем Корпусе нет. Тут все серое и коричневое.

Я пытался вспомнить, как меня обработали в прошлый раз. Но это было не под силу. Я напрягал всю свою память, все свое мышление и воображение, но не мог ничего восстановить. Хотя кое о чем я догадывался.

Обрабатывают не просто так, а в случае необходимости. Наверное, людям показалось, что меня необходимо обработать. А это могло быть в случае, если я узнал что-то, вспомнил что-то или увидел что-то запрещенное.

И я помнил, как хотел выяснить, куда могла убежать Она. Я смотрел в ту сторону. Я хотел побежать в ту сторону и посмотреть, что там. Я хотел разыскать Ее.

Наверное, однажды я все-таки сорвался с места и побежал туда. И увидел там то, на что смотреть не должен.

Что я мог там увидеть? Я задавал себе этот вопрос, но ответа не было. Вместо этого я вспоминал зеленый лес и солнце. Но ведь не мог я там увидеть солнце? И почему у меня распухла коленка?

Я думал, что мог упасть, когда меня обрабатывали излучателем, и повредить коленку и обе ладони. А ягодицы стереть, когда меня волокли в мою комнату. Но мне казалось это маловероятным.

Я стал бояться, что меня могут обработать снова. Я старался вести себя так, чтобы никто ничего не заподозрил. Но люди могли делать это и для профилактики. А вдруг я проснусь однажды утром, и окажется, что я опять ничего не помню? Хуже всего будет, если я даже не узнаю о том, что что-то изменилось. Я снова могу превратиться в машину, которая будет выполнять свою работу и не думать больше ни о чем.

А если ко мне приведут еще какую-нибудь ее, чтобы сделать ей ребенка? Я же не смогу больше послушаться этих людей и сделать то, что они просят. Я выступлю против, я заступлюсь за еще какую-нибудь ее. И в этот момент признаюсь в том, что понимаю что-то. И таким образом подпишу себе смертный приговор.

Я молился, чтобы в моей жизни не появлялось больше никаких женщин. Я прошел слишком большой путь, чтобы теперь терять все, что приобрел.

Я просыпался утром и первым делом обшаривал мысленно свои воспоминания. Они все были на месте. Лес, солнце, Она, Другая Она, излучатель… Это все было со мной.

Но если бы однажды я лишился их, я бы даже этого не понял. Мне нужно было зафиксировать воспоминания так, чтобы в любой момент я мог ими воспользоваться.

Я изобрел одну систему. Каждому своему пальцу присвоил по одному воспоминанию. И когда просыпался, то трогал свои пальцы и вспоминал то, что с ними связано. Но если бы меня внезапно обработали, я бы даже не догадался просмотреть на свои пальцы, чтобы вспомнить это. Да и пальцев стало не хватать.

Нужна была более надежная система. Нужно было что-то, что существовало бы в физическом мире, а не только в глубинах сознания.

Я вспомнил Ее. У Нее хорошо получалось бегать по комнате и делать вид, будто занята чем-то. Тогда я не обратил внимание, но сейчас хорошо вспомнил, как иногда она принималась скрести ногтями по крышке стола. Я подумал, что если надавить сильней, то получится царапина. И она навсегда останется в этом физическом мире.

Я думаю, у меня смогло бы получиться взять и сделать царапины на мебели. Каждой царапине я присвою имя и воспоминание. По ним будет легче вспоминать, что я делал когда-то.

Но их нельзя было делать на видном месте. Иногда люди заходят в мою комнату. Если они увидят такое на моем столе, они могут догадаться, что я мыслю и помню. Меня обработают, и я снова все потеряю.

Нет, царапины надо ставить в другом месте. Куда никто из людей не полезет.

Я долго думал, где их можно сделать. Я представлял, как делаю их: несколько штук в один ряд. Лучше всего сделать это под крышкой стола. Когда я лежу на кровати, то смогу извернуться так, чтобы увидеть это. Но никто из людей не догадается лечь на мою кровать, чтобы проверить, или перевернуть стол, чтобы посмотреть. Все-таки в своей комнате я был в безопасности. Если в коридоре и на работе я знал, что за мной идет постоянная слежка, то здесь я был предоставлен самому себе.

Я вычистил свой ноготь, чтобы удобнее было царапать. А потом немного наклонил стол. Хотел уже сделать эти царапины. Но вдруг увидел, что они там есть. Несколько царапин стояли в один ряд с оборотной стороны столешницы. Примерно так, как я себе представлял до этого. Секунду я смотрел на них, потом стол выпал у меня из рук и загремел об пол. А я сел на кровать, закрыв глаза руками. Сердце билось в груди так, словно хотело выпрыгнуть наружу. Только и от этого мне не стало бы легче.

Тоска, бесконечная, как этот мир, висела в воздухе. Я понимал, что уже однажды имел какие-то воспоминания и дорожил ими. Что я однажды сделал эти царапины, чтобы не потерять их. Но все равно потерял после очередной обработки.

Я даже смог восстановить по памяти, как я их когда-то делал. Наверное, это было еще до Нее. Сколько же времени я здесь нахожусь? Сколько раз просыпался от бездумного состояния машины к состоянию мыслящего существа? И сколько раз меня лишали всего этого?

И самое главное – что мне делать в моей ситуации? Где искать выход, если все продумано до мелочей и заранее запланировано без тебя?

Только на следующий день я осмелился перевернуть стол и тщательно рассмотреть его. Я насчитал там четыре царапины. Я не знаю, что они обозначали. Я не помнил этих воспоминаний. И мне казалось очень несправедливым, что такую естественную способность человека как память низвели до состояния, когда приходится выдумывать вспомогательные средства. Которые, к тому же, все равно не помогают.

Так к моей коллекции воспоминаний прибавилось еще одно: как я обнаружил у себя под столом царапины, которые сделал когда-то давно. Это было одно из самых неприятных и уничтожающих воспоминаний. При одной мысли об этом становилось очень больно.

Я не стал больше делать царапин. Понял, что это бесполезно. Решил, что лучше буду просто хранить их в памяти. Но до каких пор я мог накапливать все это в своем багаже? Надо было что-то делать. А при одной мысли об этом в уме возникало слово «Никогда».

Я был слишком маленьким и слишком одиноким, слишком бесправным и слишком немым, чтобы можно было сделать что-то в моей ситуации.

Я стал коллекционировать не только воспоминания, но и нечаянно подслушанные разговоры. Казалось, люди потеряли всякий страх, расслабились больше обычного. Они не стеснялись говорить при рабах то, чего те не должны были слышать.

– Около двадцати процентов баб забеременело. Я сделал все расчеты. Что делать с остальными? Опять предложить этим олухам?

– Думаю, не стоит. Они разучились заниматься сексом. От них мороки больше, чем пользы.

– Тогда, может, следует сделать парочку племенных бычков? Обработать их должным образом… И этих не отвлекать от работы, и мужики бы осеменяли баб.

– Может, лучше наловить диких?

– Они, скоты, убивают себя прежде, чем к ним подойдешь. Да и племен уже, кажется, не осталось. Где их искать по лесам и весям?

– А где этих дикарок нашли? Надо пробовать, а не сдаваться.

Из этого разговора я понял, что наше племя не все взято под контроль. Есть еще где-то счастливчики, которые смогли достойно умереть. Или счастливчики, которые смогли спрятаться. Но охота продолжается. Люди не успокоятся до тех пор, пока не переловят и не искалечат всех.

Проблемы людей были тоже до неимоверности тупыми. Они делали нам детей! Ведь наверняка сначала поубивали детей, потому что посчитали ненужными. А теперь не знают, где их взять.

Услышал я и такой разговор.

– Всех беременных сослали в корпус номер восемь. Создали им неплохие условия. Пусть себе рожают спокойно.

– А потом что делать с родившими женщинами? Поубивать?

– Зачем же? Опять оплодотворить, пусть рожают. Рабы нам нужны. Или переслать всех женщин в третий корпус, там они делают какие-то безделушки. Вот и пусть работают.

Теперь я знал, что Она живет с третьем корпусе, а Другая Она – в восьмом. Зачем мне нужны были эти сведения, я не знал. Но эти женщины были в моей жизни, и мне хотелось как-то отследить, что с ними, что они делают, как живут.

Я знал, что в таких условиях они не могут жить хорошо. Но все же надо было хоть что-то о них знать.

Мне было интересно, сколько вообще корпусов существует? Я пытался подслушать информацию на этот счет. Но люди не разговаривали про это.

Ответ на свой вопрос я нашел неожиданно в том месте, в котором даже не предполагал.

Я приехал на грузовике и стал ссыпать руду в контейнеры. Толстяк, как всегда, сидел ко мне спиной и что-то делал в компьютере. Я думал, что он играет в игрушки, и заглянул к нему через плечо. На экране были какие-то картинки. Я решил, что не понимаю этого, и отвернулся. И тут до меня дошло, что это не просто картинки, а схема. Я увидел дороги и какие-то объекты. Тут же были надписи: корпус номер два, корпус номер три… Толстяк рассматривал эту схему. Наверное, хотел отправить куда-то груз. Он водил стрелочкой от корпуса номер три к ближайшему от нас корпусу номер два.

Помню, раньше я думал, куда идет руда, которую я ссыпаю в контейнер? Сейчас я догадался. Толстяк тут для того и сидит, чтобы распределять дальнейший ход этой руды. А вовсе не для того, чтобы говорить мне: «Не убирай за собой, все равно тут грязно!» Он отправляет руду на каком-то транспорте в разные места, в зависимости от того, что именно я привезу.

И почему я раньше не смотрел на все эти вещи? Почему я даже не думал о том, что информацию получать довольно-таки просто. Нужно просто слушать, смотреть и не отворачиваться.

В другом месте на стене я обнаружил план эвакуации. Это была замечательная вещь! Несколько дней я ходил к ней и изучал ее всю полностью. Я знал только три дороги в нашем Корпусе. Я вычислил, где они находятся на плане эвакуации. И так как все другие дороги были похожи, я примерно мог представить, что собой представляет весь наш Корпус. Я понял, куда могла убежать Она. Я понял, где мог находиться кабинет врача, куда поволокли Другую Ее без сознания. Я увидел выход из Корпуса. Он был не слишком далеко: примерно в полтора раза дальше, чем от меня до работы. Если бы я побежал туда с той же скоростью, я бы потратил на это всего лишь двадцать пять минут.

Выход. Наверное, это было самым желанным, о чем я только мог мечтать. Выйти когда-нибудь из этого Корпуса на свежий воздух, увидеть солнце, траву, все краски мира. После этого было бы не жалко умереть…

Но я знал, что мне не позволят умереть. Меня поймают, обработают излучателем, и я снова превращусь в ничто.

Я дорожил собой. Я не мог позволить себе взять и убежать к выходу. Это было запрещено. А если ты нарушишь любой запрет, тебя обработают снова. И ты потеряешь все.

Снова я возвращался к этому тоскливому слову – никогда.

Я начал считать дни. Я мог бы делать это и тогда, когда был машиной. Но тогда я не видел в этом смысла. Когда у меня появились воспоминания, не считать дни было бы просто глупо. Отсчет времени шел как бы сам собой.

Раньше я выделял некоторые вехи в моей жизни. Был период времени, который я называл «До Нее». Следующий период назывался «Она». Потом было «Что-то», «Другая Она» и наконец, когда я все понял.

Сейчас я точно знал, сколько дней прошло с того момента, когда я прозрел. С одной стороны, мне было приятно то, что столько времени я остался незамеченным и неразоблаченным. С другой, а что дальше? Есть ли какой-то смысл жить в такой ситуации?

Я размышлял о смерти. Возможна ли она? Самым хорошим выходом в моей ситуации было бы умереть. Только у меня было ощущение, что ничего из этой затеи не получится.

Один раз я был очень близок к разоблачению. Я стоял и рассматривал план эвакуации. Хотелось запомнить там все. И вдруг услышал за собой голос толстяка:

– Что, выход ищешь?

Сердце у меня упало вниз. Толстяк меня разоблачил. Он понял, что я понимаю. Мне хотелось все отрицать, но это выдало бы во мне человека. Я не мог даже посмотреть на толстяка, так как машины не смотрят по сторонам. Они только делают свою работу. Поэтому я продолжал тупо стоять возле плана эвакуации и смотреть. Уже не на него, а мимо. Правда, толстяк вряд ли бы это заметил.

А он посмеивался:

– Посмотри, посмотри. Может, чего полезного вычитаешь…

Я еще долго ждал, что вот-вот он перестанет смеяться и позовет других людей. Они придут с излучателями, и от меня ничего не останется. А когда я пришел в себя, то увидел, что толстяк сидит за столом и что-то делает в своем компьютере.

– Убирать за собой не надо, все равно еще руду привезешь. После все сделаешь, – сказал он мне, не отрываясь от экрана.

Я сел в грузовик и уехал. Руки мои тряслись. Мне казалось, что я несказанно счастлив, что так легко отделался. Я мог бы быть разоблачен. Но толстяк не придал значения тому, что увидел.

Однако впредь нужно быть осторожнее. Не вести себя так, чтобы было видно, что я что-то соображаю.

На восемнадцатый день случилось нечто необычное. Я стоял возле грузовика, собирался сесть в него и уехать. И вдруг услышал неясный шум. Я все отставил и пошел посмотреть, что случилось. Машины так не делают. По программе я должен был сесть и уехать. На там происходило что-то до такой степени нестандартное, что на меня никто не обращал внимания.

Какой-то раб, работая бурильной установкой, отколотил от горной породы слишком большой кусок. Огромный камень упал прямо на него. А он в это время бурил породу и дальше.

Когда его извлекли из-под каменный глыбы, то увидели, что он пробурил себе ногу, так как бур до сих пор работал. Раб был больше похож на кусок мяса, чем на живого. Я стоял, смотрел на это и думал о том, что этому парню повезло. Он спокойно себе умер и не мучается сейчас в этих условиях.

Его пронесли мимо меня на носилках. Врач бегло осматривал его.

– Все кости, кажется, целы. Восстановим. К обеду он уже будет на работе. А мясо на ноге просто срастим. Он даже знать не будет о том, что был ранен.

Эту фишку людей я уже выучил: «Он даже знать не будет о…» На этом была построена вся их философия.

Я пошел в грузовик. Надо было выполнять работу, пока не увидели, что я смотрю куда не надо. На душе было муторно. Мне казалось, что умереть тут действительно невозможно. Как бы ты не покалечился, тебя восстановят, а потом обработают, и ты даже знать не будешь, что было прежде.

Мелькнула неясная мысль о том, что я уже пробовал так делать. Если я думаю о смерти сейчас, если думал о ней пятнадцать дней тому назад, то где гарантия, что не думал о ней еще прежде? А если я и пытался покончить с собой? Меня могли восстановить точно так же, как собирались восстановить этого парня. Потом, возможно, у меня оставались какие-то шрамы, ссадины и опухшие коленки. Если человеческая медицина так сильна, почему она мне все это не заделала так, чтобы я об этом даже вспомнить не смог? Может, все было еще хуже?

Мне надо обязательно вспомнить, что именно произошло в тот момент, который я называю «что-то».

Девушка толстяка любила слушать музыку. Когда она приходила к нему в гости, они приносила с собой какой-то электроприбор, который она называла плеер.

– Моя любимая песня, – сказала однажды девушка толстяку.

Они оба стали слушать. И я тоже прислушался к словам.

Пели про любовь. Про то, как прекрасно быть вместе. Девушка чуть не пустила слезу. Толстяк сказал, что это очень романтичная песня. Он обнял девушку одной рукой и потрепал по плечу.

Возможно, я толстокожий чурбан, но песня не произвела на меня впечатления. Когда в мире творится такое: насилие, рабство, воровство памяти и души, то песни про любовь уже не трогают.

Почему бы этой девушке не пустить слезу по тем, кого насильно лишили не только любви, но и себя самого?

– А у меня другая любимая песня, – сказал толстяк и включил свою.

Эта песня была о том, как гордо звучит имя – Человек. Человек очень велик, он сделал многое. Он строит города и делает дороги, он покорил звезды и морские глубины. Быть человеком круто.

Кроме этого человек разрушил цивилизацию мирных жителей, сравнял с землей их культуру, а их самих взял в вечное рабство. Об этом в песне не пелось.

Я не понимал этих людей. Ничего удивительного: они тоже не понимают нас.

Однажды я сбился со счета. Кажется, я отсчитывал тридцать восьмой день. Только когда это было? Пытался вспомнить, но не мог. Тут один день так похож на другой, что трудно не сбиться со счета.

Я словно очнулся, опомнился. Я также бегал на работу, приходил спать домой, так же ходил в столовую раз в неделю. Мое существование с памятью мало чем отличалось от того, что я вел раньше. Все было как обычно.

И я понял, что деградирую. До этого было наоборот: я все больше понимал, соображал что-то. Сейчас я начал привыкать к своему состоянию. Меня уже мало волнует мое положение. Я смирился. Я снова начал впадать в то состояние, что было раньше: дом-работа, работа-дом. А зачем все это? Зачем тогда мне память, если ей не пользоваться? Зачем умные мысли в голове, если не можешь найти им применения?

И тогда я впервые подумал о том, что люди, возможно, поступили с нами гуманно, стирая память. Иначе было бы так жестоко и туго жить дальше. А когда ничего не знаешь, то, вроде бы, и неплохо…

Но нет. Это была байка наподобие тех, что рассказывали люди, включая излучатель. То, что совершенно не соответствовало действительности.

Лучше было иметь память и хоть какое-то осознание. Лучше осознавать себя в самом ужасном месте на свете, чем не осознавать совершенно. Это точно.

Так что деградировать мне нельзя, иначе я снова превращусь в бездушную машину. Но на сей раз не под действием излучателя, а по собственной глупости. И это, наверное, будет серьезнее. Если ты принимаешь решение о том, каким ты должен быть, оно влияет на тебя сильнее, чем чье-то решение о том, каким нужно быть тебе. Я же смог понять всю эту систему, хотя люди не оставляли мне шансов.

Значит, мне надо прекратить деградировать, как бы тяжело ни было. Я осознаю. Я помню. Я живу. Я не имею права терять все это.

Деградация. Никогда. Эти два слова вертелись в моем сознании. Я все боялся, что меня могут разоблачить и обработать излучателем. А потом начал думать: а может, специально напроситься на это? Это уже не казалось таким страшным. Подумаешь там: обработают, снова сделают машиной. Я не буду знать, кто я, не буду знать, где я и зачем. И людям польза, и мне не нужно будет так мучиться.

И все же что-то меня останавливало.

Деградация. Никогда. Я снова бегу на работу. Изменилось лишь то, что меня раздражает равномерное постукивание таблички по груди. Раньше мне это нравилось. Это было единственным моим развлечением. Сейчас я даже не хочу развлекаться.

Я пробегаю мимо какого-то коридора. Вижу, что там что-то происходит. Вроде бы, кто-то лежит на полу, рядом стоят какие-то люди. Небольшое потрескивание, голубоватая волна…

Я отворачиваюсь. Мне нужно бежать на работу. Да я бы все равно ничего не увидел.

Деградация. Никогда.

Я стоял в столовой и ждал, когда принесут шланги и покормят нас. Другие такие же, как я, стояли в очереди. Некоторые из тех, кто был впереди, открутили свои затычки.

И я подумал: а что если вырвать железную трубку из отверстия для приема пищи? Наверное, тогда бы я смог говорить. Я помнил, как кричала Другая Она. Все ее проклятья я очень хорошо расслышал. Другая Она артикулировала ртом, поэтому получались какие-то звуки. А у всех нас во рту торчит железная трубка. В нее даже дуть невозможно, так как все перегораживает затычка. Она, видно, так устроена, что пропускает воздух определенной силы. Если ты захочешь сильно много вдохнуть, у тебя это не получится. То же самое и с выдохом. Вот если попробовать вытащить затычку и подуть, то, возможно, какой-то звук и будет.

Я решил сделать это ночью, когда останусь один. Слишком опасно было показывать кому-то, что я отличаюсь от остальных.

До меня дошла очередь. Я открутил затычку, мне вдели шланг, еда потекла внутрь. Подумать только: первый раз в жизни мне показалось, что это отвратительно. До этого мне казалось, что это в норме вещей: кормить так машины. Сейчас я чувствовал, что меня вот-вот стошнит. Я ждал, чтобы эта экзекуция быстрее кончилась. Я не должен был подавать виду, что что-то не так. Иначе мне быстро бы сделали «так»: должно быть одинаково, как у всех.

И вдруг я вспомнил далекий момент, о котором почти забыл. Это было еще до Нее. Был какой-то атомный взрыв, из корпуса ушли тараканы, и кто-то из людей сказал, что как только они вернутся, пищу можно будет есть без боязни.

Я так и сделал. Я подобрал какой-то тухлый кусок мяса, стряхнул с него тараканов и съел. Я тогда еще задавался вопросом: зачем я так делаю? Сейчас я понимал это полностью. Я был под контролем людей. Я должен быть делать только то, что скажут люди. А это решение было моим. Я сам захотел сделать это. И получалось так, что я выполнил приказ людей: «Можно есть, как увидишь тараканов». И сделал не так, как поступал обычно.

Вспомнился еще один случай. Меня тащили в мою комнату, а я специально вывернул ногу так, чтобы задеть мусорную урну в коридоре. Это решение тоже было моим, а не продиктованным чьей-то волей.

Некоторые мотивы моих поступков стали ясны мне только сейчас.

Дома я действительно сделал этот эксперимент с затычкой. Открутил ее и подул в трубу. Получился звук на подобие какого-то музыкального инструмента, какой есть у людей. Слишком громко я не стал его делать, чтобы никто не услышал.

Я хорошенько рассмотрел затычку. Она была массивная. Я потряс ее возле уха и понял, что внутри содержится какое-то сыпучее вещество. Слышно было, как оно шелестит и перекатывается там.

Я могу понять, зачем нам сделали трубки: удобно кормить, да и мы не болтаем. Но зачем придумали эти затычки? Я точно знал, что если ее вытащить, то вскоре начнешь задыхаться. Значит, она помогает дышать. Но ведь в природе у нашего племени не было таких затычек.

Но ведь в природе мы и не жили в этих корпусах. Мы жили в лесу, среди чистого воздуха, а не этого смрада.

Однако люди ходят в корпусах без затычек. Логично предположить, что они надевают затычки, когда выходят из корпусов на свежий воздух. Или на то, что осталось от свежего воздуха. Я очень долго не был снаружи, я не знаю, что там сейчас происходит. Может, там и леса никакого нет…

Но почему тогда мне приснился лес, сразу после того случая, который я назвал «что-то»? Наверное, я все-таки нашел выход, вышел наружу, увидел лес, понял что-то. Меня увидели люди, погнались за мной. И не было бы ничего удивительного, если бы я предпочел смерть этому позорному существованию. Я мог бы сброситься с обрыва: там есть такие красивые обрывы. Я думал, что умер. Но меня откачали, подлатали, обработали.

И вот я здесь. И у меня в ушах звучит это тоскливое слово: «Никогда».

Стоп! А кто сказал мне это слово? Неужели я сам? Что-то звучит оно у меня в голове слишком часто и слишком подозрительно. А не могли ли мне сказать его люди? Эти «доброжелатели» с излучателями? Типа того, что «никогда у меня не получится изменить чего-то».

Опять они вмешиваются в мои мысли! А я, олух, поверил. Подумал, что это моя собственная мысль, что именно так я и думаю. Не достаточно ли я обжигался на таком доверии? Пора бы научиться отличать свои мысли от чужих. Это довольно-таки тяжело. Но между ними есть существенное различие.

Когда ты думаешь свою собственную мысль, тебе ее приятно думать. Когда думаешь чужую, ты чувствуешь несогласие с ней. Есть какая-то несостыковка. Типа того: хотелось бы сделать то-то, а приходится это. Видите, какое противоречие?

Есть умники, которые говорят, что правду надо скрывать из лучших побуждений. Они лгут. Они просто боятся, что кто-нибудь узнает такую правду и им достанется. Они прикрывают свои идеи гуманностью. А ей тут и не пахнет.

Я слишком много имел дела с правдой и ложью, я могу их сравнить. Правда изначальна. Она непоколебима. Ложь – строение неустойчивое, в любой момент она может рассыпаться. Если ты нашел где-то противоречие, значит, здесь есть ложь. Даже самая продуманная и хитрая ложь по сравнению с правдой просто как соломенная хижина против каменной стены. Достаточно подуть на нее, чтобы она развалилась.

Я долго считал себя машиной. Я бегал на работу и удивлялся: почему я думаю? Почему осознаю? Я считал себя дефективной машиной.

Дело было в другом. Эта ложь имела дефекты и непродуманности. Невозможно создать ложь, чтобы она выглядела естественно. В ней всегда будет какая-то закавыка, за которую можно зацепиться.

Так что деградировать я больше не буду. Как бы ни была тяжело в моей ситуации, я придумаю, что можно в ней сделать.

Мне опять приснился сон. Лес, солнце, закат. А когда я открыл глаза, то понял, что это была моя память.

Лес сказочно прекрасен. Я стоял в обнимку с женщиной, которую любил. Наш сын только что заснул, и мы могли уделить время друг другу.

Мы стояли среди деревьев. Листочки дрожали от еле уловимого ветра. Кора блестела от вечерней росы. А розовый отсвет заката играл в волосах моей жены.

– Нет ничего красивее природы, – сказала она.

Я посмотрел на нее и улыбнулся. Мой рот тогда еще мог двигаться.

– Нет ничего прекраснее тебя, – ответил я.

Что случилось с моей женой и сыном? Логично предположить, что их убили люди. Может, только ребенка, так как он не мог работать. Возможно, мою жену взяли в рабство. Может, она сейчас делает безделушки в третьем корпусе. Или рожает нового ребенка в восьмом. А может, ее изнасиловали точно так же, как я сделал с Другой Ней? А может, жена превратилась в такую же зомби, как Она. Может, это даже она и была, а я не узнал ее?

У меня не было ненависти к людям. В конце концов, я не делал им ничего плохого. С чего бы я стал их ненавидеть?

Больше чувств у меня было к моим соплеменникам. Я смотрел на них постоянно. Они ничего не понимали. Они бегали и делали свою работу, как приказывали им люди. Они послушно откручивали затычки и ждали, когда в их отверстия для приема пищи засунут шланг. Они были очень послушными и очень механичными. Как машины, сделанные из плоти.

Почему никто из них ничего не понимает? Да, это трудно. Но я же смог сделать это. Сейчас я чувствую себя отщепенцем, который вообще не может найти себе пристанища. Я один, с какой бы стороны не посмотрел на это.

Я был один, когда считал себя машиной. Но сейчас я еще больше одинок. Если бы все наши как-то пробудились, что-то увидели в жизни, то можно было бы что-то сделать.

У меня семьсот четырнадцатый номер. Надо предполагать, что здесь нас собрано не меньше семисот четырнадцати человек. И что же? Все считают себя машинами. Я даже не знаю, задаются ли они вопросом, кто они, как делал это я.

Я часто наблюдал за ними. Вот кто-то несется мимо меня. Видно, спешит на работу. Даже не глянет в мою сторону. Только слышно его дыхание через затычку.

Вот кто-то работает бурильной установкой. Движения точны и размеренны. Как у машины. В нем нет ничего человеческого. Мои собратья давно уже потеряли свой настоящий облик. Они деградировали вперед меня. Я остался один в этом мире.

Что бы я мог сделать? Надо сбежать. Отныне я не буду говорить себе чужое слово «никогда». Я изучил план эвакуации, я знаю, где находится выход и как туда добраться. Я смогу выйти наружу, откручу и выкину затычку. Уж дышать в своем родном лесу я смогу без нее.

Я просто сбегу отсюда. Буду жить в лесу один.

Все бы хорошо. Но страшно – просто взять и побежать к выходу. Я не смогу противостоять людям с излучателями. Я не смогу ничего сделать, если они меня поймают. Если бы знать наверняка, если бы все продумать…

У меня появилась новая традиция. Выходя из дома, я смотрел в ту сторону, где был выход. Раньше я смотрел туда, потому что в эту сторону убежала Она. Теперь я смотрел, потому что знал: там мое спасение.

Правда, там могло быть и мое забвение.

Если бы знать бы наверняка, если бы все продумать…

Я думал об этом днем и ночью. Даже во время сна я обдумывал план побега. Однажды я мирно спал в своей кровати. И вдруг в одно мгновение проснулся от мысли: «А вдруг все не так?»

Я сел, прикрыл сердце рукой, чтобы не стучало так бешено. Я увидел мир чуть-чуть шире, чем смотрел на него до этого.

Я думал, что все мои собратья деградировали донельзя и что я остался один. А вдруг все не так? А вдруг они так же, как я, только притворяются машинами, а сами в это время думают о том, кто они. Может, кто-то пошел и дальше. Может, он тоже знает правду, но, как я, боится, чтобы это заметили люди.

Я встал с кровати и начал ходить по комнате, как Она. Правда, ходить было особо негде. Два шага – и я упираюсь в стену.

«Какой я был дурак! – корил я сам себя. – Уже около шестидесяти дней, как я прозрел, и ни разу я не подумал о своих собратьях. Они ведь тоже могут все понимать. Мне надо только выяснить, что именно».

Мой план побега казался мне уже не единственным выходом. Мне нужно организовать восстание. Нужно поднять всех наших. Их здесь не меньше семисот четырнадцати. Если бы мы все поднялись, мы реально смогли бы победить людей.

А теперь нужно было приступить к организации восстания.

Он

Несколько дней я пытался пообщаться со своими сородичами. На четвертый день я понял, что это практически невозможно. Условий для этого не было никаких.

Во-первых, это было запрещено людьми. Во-вторых, у нас не было рта, чтобы разговаривать. В-третьих, мы все в достаточной степени деградировали. Собратья пробегали мимо меня с невидящими глазами, в которых не было ни одной живой мысли. Может, там и были мысли: но не их собственные, а те, которые им внушили при помощи боли.

За всю свою жизнь я общался всего два раза. Первый раз потрогал за локоть Ее. Второй раз изнасиловал Другую Ее. Вот и все мое общение.

Я пытался смотреть на своих собратьев. Они не отвечали взглядом. Да и мне было страшно смотреть слишком долго: если бы это заметили люди, меня бы быстренько обработали.

Где я мог общаться? Я работал больше с грузовиком и рудой. Иногда со мной разговаривал толстяк, но мне он был больше врагом, чем другом. Его подруга тоже иногда разговаривала с бездушными предметами. Когда ее плеер не включался, она могла сказать ему: «А ну давай играй! Сыграй мне песню». На самом деле это не общение, а всего лишь мысли вслух. Они не приносят пользы.

И я понял, что надо ждать, когда нас поведут в столовую. Там стоит целая толпа таких же, как я. И хоть там за нами следят, но можно будет попытаться пообщаться.

Первое, что я сделал, это толкнул в руку парня, стоящего за мной в очереди. Он никак на это не прореагировал.

Я толкнул его снова. Он отодвинулся от меня.

Я повернулся к нему и долго смотрел в глаза. Он не смотрел на меня и вряд ли понимал, что что-то происходит.

Я попытался проделать то же самое с тем, кто стоит впереди. Эффект был тот же: ноль эмоций. На меня просто не обращали внимания.

Тогда я увидел на полу крышку от бутылки. Она просто валялась под ногами. Улучив момент, когда никто из людей не видит, я нагнулся и поднял ее. Крышка была маленькая: она вполне умещалась в ладонь. Если какой-то человек и посмотрел бы на мой кулак, он бы не понял, что внутри есть крышка от бутылки.

Я повернулся к тому, кто стоял сзади, взял его за руку и вложил в его ладонь крышку от бутылки. Она упала на пол.

Я поднял ее и вложил ему в ладонь снова. Он обратил внимание, что с ним что-то делают. Он посмотрел на свою ладонь. Это длилось одно мгновение. После чего крышка опять упала на пол.

Что ж, мне спешить было некуда. Я опять поднял крышку, вложил ему в ладонь и долго держал так, чтобы тот понял: я с ним общаюсь.

Вероятно, можно было придумать другой способ общения. Например, взять руками его голову, поймать его рассеянный взгляд и смотреть прямо внутрь его черепа. Но я использовал крышку.

Когда подошла моя очередь, я терпел, когда в меня зальют пищу. Звука от падения крышки я не слышал. Порция еды кончилась, из меня вытащили шланг, я вкрутил затычку. Когда я пробегал мимо Него, я увидел, что один его кулак плотно сжат, а другая рука расслаблена. Значит, он держал мою крышку.

Я был доволен. Я пообщался с кем-то из моих сородичей. Я назвал этого парня «Он» и был горд, что смог придумать такой способ общения.

Но как этого было мало! Я ведь хотел не просто надавать всем своим сородичам крышки от бутылок. Я хотел, чтобы они начали что-то осознавать. Я хотел, чтобы они вспомнили себя. Я хотел, чтобы они поднялись на восстание.

Если я буду общаться подобным образом со всеми семьюстами четырнадцатью собратьями, мне потребуются годы, чтобы убедить их в том, что нужно подниматься на восстание.

А времени у меня не так много. Деградировать можно вперед, чем сделать что-то полезное.

А я еще удивлялся, почему у меня отдельная комната. Ведь людям это не выгодно. Как они любят говорить, «мороки много». Можно было бы просто выделить рабам одно помещение и сваливать их на отдых в одну большую кучу. Так нет же! У меня не просто отдельная комната, у меня там есть кровать, стол и унитаз. На кровати лежит простынь, которую меняют раз в две-три недели. Зачем рабам, которые считают себя машинами, такие человеческие условия?

Я понял это только после общения с Ним. Люди просто не хотели, чтобы мы общались. Если бы нас оставляли в одном помещении без присмотра, мы нашли бы способ как-то договориться друг с другом. Нас разъединили, не только залепив рты затычкой, но и разогнав по разным комнатам.

Я сделал большую глупость. Я не посмотрел табличку у Него. Я не знаю его номера, и не запомнил, как он выглядит. Я не знаю, где он работает. Я совершенно не проследил за ним.

Если сейчас я встречу Его где-нибудь в коридоре, я Его не узнаю.

Я долго думал: смог бы я посмотреть на его табличку или нет? Ведь кругом были люди. Это выглядело бы очень подозрительно. Так что хорошо, что я ничем не рисковал.

Мое общение прошло даром. Я не знаю, где мне найти этого парня, чтобы пообщаться с ним еще.

Единственное, что я вынес из этого общения, что моим собратьям очень плохо. Им гораздо хуже, чем мне. Они вообще ничего не соображают. Так что организовать восстание не получится.

Надо все делать самому.

Для этого нужно было все обдумать и собрать нужную информацию. Я уже понял принцип этой жизни. Люди прилетели на нашу планету, взяли в рабство моих сородичей и остались тут жить. Скорей всего, у них какие-то конфликты с какими-то еще людьми. Может, это другая цивилизация, а может, просто инакомыслящие. Но почему-то время от времени они сбрасывают на эту планету атомные бомбы и пытаются уничтожить друг друга. Не поэтому ли наш корпус находится под землей?

Если бы он был снаружи, в нем были бы сделаны окна. Это любой дурак знает. Если окон нет, здание огромное, и мы долбим камень прямо в его стенах, значит, оно находится под землей.

Здешняя атмосфера не подходит для людей. Поэтому корпус герметичный, и в нем поддерживается какая-то другая атмосфера. А чтобы рабы не задохнулись, им вставляют в рот затычки, через которые они дышат.

Отсюда можно сбежать. И тогда я стану свободен. Но было бы лучше освободить всех моих соплеменников. Хоть они и деградировали до предела. Но все-таки, лучше бы они были свободны. Пусть бы они бегали по лесу с таким сумасшедшим видом, а не служили бы на «благо» людей.

Может, некоторых из сородичей удастся спасти. Но этим я буду заниматься потом. Сейчас главное – продумать стратегию, как и что я буду делать.

Конечно, можно было бы надеяться на тех, кто делает атомные взрывы на планете. Если бы они нашли наш корпус и напали на него, возможно, рабов бы освободили. Но я не знал этого наверняка. Может, им самим нужны рабы.

Корпус защищен со всех сторон. Мало того что изолирован, так еще и надежно спрятан под землей. Здесь единственное слабое место – и это как раз то, что он изолирован и спрятан. С открытого места можно убежать. Из закрытого ты не сможешь этого сделать.

И если бы мне удалось раскрыть все двери, нормальный воздух вошел бы внутрь. И люди бы начали задыхаться. А рабам достаточно было бы выкрутить затычки, чтобы можно было полноценно дышать.

Этим и надо было заняться в ближайшее время.

Он не слишком мне помог. Он всего лишь показал, что надеяться на Него не следует. И вообще на кого бы то ни было. Нужно все продумать и сделать самому.

Больше некому.

Сам

Удивительно, как много информации может храниться в памяти. Я досконально выучил план эвакуации. Я знал этот корпус, как никто другой из моих сородичей и, возможно, никто другой из людей. Я должен был владеть информацией.

Я заметил на плане эвакуации такую деталь: выход был один, но отгорожен был двумя дверями. Там виднелась надпись: шлюзокамера. И хоть у меня было мало опыта в таких делах, я понимал, что это такое.

Люди были очень дурными. Они не думали, что кто-нибудь из рабов будет читать эти планы эвакуаций. Они думали, что сделали их для себя. Они недооценивали противника.

Под словом «шлюзокамера» было написано: «Время заполнения воздухом – пять минут. Для экстренной эвакуации большой партии человек нужно надеть гермошлемы и открыть обе двери одновременно».

Дураки, правда? Выдали мне все свои тайны.

Я смотрел на эту табличку сверху вниз, так как рабы выше людей на целую голову, а то и больше. Было несправедливо, что такие маленькие люди смогли одолеть нас – высоких и сильных.

Но зачем им другие рабы? Высокие и сильные лучше выполняют работу, чем маленькие и немощные.

Я был уверен, что могу одолеть любого человека. Достаточно только подойти к нему и скрутить голову или хорошенько треснуть его о стену. Такие рабы были бы опасны. Поэтому нас и обезвредили таким диким способом: полностью лишив памяти и осознания.

Разве мог бы, например, Он скрутить голову какому-нибудь человеку? Нет, Он бы даже не смог такое представить.

Я понимал, что если я убью какого-нибудь человека, это делу не поможет. Это заметит кто-нибудь другой, они общаются друг с другом с помощью радиотелефонов. Он вызовет подмогу, те прибегут с излучателем. И на этом закончится все. Я могу убить человека, но не человека с излучателем.

Мне нельзя было зацикливаться на чем-то одном. Я знал по своему старому опыту, что к цели можно придти многими разными способами. И если твое положение трудно, то надо использовать как можно больше способов.

Если я распахну двери в Корпус, то, к сожалению, люди не моментально умрут от свежего воздуха. Другую Нее притащили в Корпус без затычки. Они успели привязать ее к моей кровати, дождаться, когда я ее изнасилую, поволокли по коридору, обработали излучателем, и только потом потащили к доктору. Она могла пробыть в Корпусе около получаса и постепенно задыхаться от непривычной атмосферы.

То же самое может быть и с людьми. Поэтому нужно не просто открыть двери навстречу свежему воздуху, а предварительно сломать все гермошлемы, чтобы люди не смогли ими воспользоваться.

На плане эвакуации был нарисован склад гермошлемов. Он располагался возле выхода. Никакого другого склада на плане я больше не увидел. Но я подозревал, что такие важные вещи нельзя хранить в одном месте. Наверняка где-то должен быть запас. Я не знал, где он.

Вопрос был в следующем: как можно уничтожить целое помещение с гермошлемами. Разве что приехать туда на своем грузовике и передавить все колесами. Но как можно доехать туда? Грузовик должен ездить только по определенной дороге. Если он появится в другом месте, ко мне тут же прибегут с излучателями.

Я думал, чем еще можно победить людей. Я обнаружил, что они сильно зависимы от света. Однажды в коридоре перегорела лампа. Несколько человек суетились, чтобы быстрее вкрутили новую. Они жаловались на то, что невозможно работать, так как ничего не видно. Если везде сломать все лампы, люди окажутся в кромешной тьме. Тогда они ничего не смогут сделать. Можно спокойно бежать на грузовик, садиться в него, ехать к помещению, где хранятся гермошлемы, раздавить их колесами, а потом открыть обе двери шлюзокамеры. Люди задохнутся в темноте. А я пробегу по всему Корпусу и откручу затычки всем таким же, как я. Затем останется только убежать в лес. Будет еще одна сложная работа: пробудить к жизни моих сородичей. Но об этом можно будет подумать потом. Сейчас это не главное.

План казался блестящим. Оставалось только придумать, как его осуществить. Это казалось сложнее.

Есть еще такая вещь как вентиляция. Я подумал о ней, когда в очередной раз бежал по коридору на работу. Я обратил внимание, что мне в лицо дует ветер. Это был равномерный поток, на который раньше я не обращал внимания. Я уже помню достаточно, чтобы сказать: в лесу такого ветра нет. Он дует порывами: то ослабнет, то снова наберет силу. Здесь поток был слишком уж равномерным, чтобы можно было предположить: он сделан человеком. Тем самым, который поет о себе хвалебные песни: уж он-то и города стоит, и дороги прокладывает, и покоряет звезды. Единственное, о чем он умалчивает, так это о том, каким способом он добивается всего этого.

Немного исследований, и я понял, что в Корпусе существует специальная система вентиляции. Два потока воздуха текут в разных направлениях по двум основным коридорам. И есть место, откуда все это дует. Наверняка, эти места находятся в самом конце коридоров.

Надо было посмотреть, как они устроены. Если я решил отравить воздухом людей, я должен вывести из строя эту вентиляцию.

Но в те места по коридорам я не бегал. Я знал, где это может быть, так как выучил план эвакуации наизусть. Но надо было все увидеть собственными глазами.

Этому помог случай.

Я прибежал на работу и обнаружил, что мой грузовик сломался. Два раза я съездил со стучащим мотором. В третий раз он совершенно не сдвинулся с места.

Я сделал то, что положено по инструкции. Выскочил из грузовика и начал описывать круги возле него. Примерно так же, как суетилась Она в моей комнате.

Это заметил человек, его звали инструктор. Он подошел ко мне и первым делом спросил:

– Ты что, тварь, от работы отлыниваешь?

В руках его был хлыст. У всех инструкторов должен быть хлыст по инструкции. Я мог бы ему объяснить, что машина не может сдвинуться с места, но этим бы я только выдал себя. Поэтому я продолжал бегать вокруг машины, пока не получил хлыстом по спине.

Это было больно. Когда я считал себя машиной, мне тоже иногда доставалось. Но там я боли не ощущал. Не знаю почему. Наверное, потому что был убежден, что машины не чувствуют боли. Наверное, мое сознание было на таком низком уровне, что боль не ощущалась. И надо было достаточно подняться, чтобы почувствовать ее.

Кроме боли была и злость. Я ли не выполняю инструкцию? Если они залепили мне рот так, что невозможно разговаривать, то хотя бы смотрели на то, что я могу делать. Уж я бегал вокруг машины добросовестно.

Да я бы мог вырвать кнут из рук инструктора и побить его самого. Может, тот и не догадывается, что это может быть больно? Так показать ему.

Но тогда все мои планы полетели бы насмарку. Не для того так долго готовился и изучал здешнее устройство, чтобы сейчас все пустить под откос. Я сдерживался очень долго, так что можно сдержаться и в этот раз.

Инструктор подошел к грузовику, попытался завести его. Как и следовало ожидать, у него это не получилось. Он выпрыгнул из него и выругался:

– Безмозглый идиот! У него машина сломалась, а он бегает тут!

Я еще раз сдержался. Продолжал бегать, как требовалось, смотрел, что будет дальше. Инструктор достал свой радиотелефон и позвонил кому-то.

– Тут машина сломалась у этого… – Он поманил меня пальцем. – Как там тебя?

Я сделал вид, что не понимаю его, и продолжал бегать вокруг. Инструктор нехотя подошел ко мне и потянулся к табличке на моей шее. Я еле сдержался, чтобы не наклониться к нему. Инструктор был маленького роста. Ему приходилось тянуться к моей шее.

– У этого семьсот четырнадцатого сломалась машина. Завелась, но не едет. Когда ждать бригаду ремонтников? Давайте быстрей. А с ним пока что делать? По-вашему, он должен болтаться тут без работы?.. Да нет у меня лишней бурильной установки. Да и кто бы его обучал сейчас?.. Другого грузовика нет. Была бы, давно бы на нее уже посадили другого шофера… Ну и сколько времени займет ремонт? Не могли бы вы поторопиться? А с этим что делать?

Он опять потянулся к моей табличке.

– Как его там? Семьсот четырнадцатый, я же говорил уже… Ладно, только давайте скорее.

Он сложил свой радиотелефон и с ненавистью посмотрел на меня. Я его понял: ему просто очень не нравилось то, что я остался без работы.

– У, тварь! – сказал он. – Повезло тебе. Ладно, побегай пока тут, только не попадайся мне на глаза. Через два часа жду тебя на рабочем месте. И чтобы я тебя не видел!

Когда люди ненавидят кого-то, они делают глупости. Я в этом убедился. Поэтому лучше не пускать это глупое чувство в свое сердце.

А не пускать его очень просто. Ненависть возникает на месте бреши, через которую вытекает совесть. Если ты живешь по совести, ты не будешь никого ненавидеть.

Я повернулся к инструктору спиной и хотел убежать, как он мне и приказывал. А он напоследок хлестнул меня плеткой.

Я мог бы сдержаться и в очередной раз, но я не был к этому готов. Тело отреагировало само. Оно вздрогнуло. Руки сами собой поднялись, я развернулся лицом к инструктору.

Я понимаю, что не должен был так делать. Я даже посмотрел ему в глаза, чего не должен был допускать ни при каких обстоятельствах.

Слава богу, он этого не заметил. Он был слишком зол сейчас. А злость, видимо, способствует ошибкам.

– Два часа чтобы я тебя не видел! – объявил мне он.

Я спешно отвел глаза и побежал от него прочь. Я чувствовал облегчение, и мне было радостно. Можно даже сказать, что я был счастлив. Это было странно, так как до этого я считал, что счастливым можно быть, только лишь избавившись от рабства. Мол, сейчас слишком жесткие условия, чтобы чувствовать себя хорошо.

Но так счастлив я не был, кажется, никогда. Это чувство переполняло меня. Во-первых, я избежал разоблачения, хотя мог бы попасться на этом. Во-вторых, у меня было два часа свободного времени. И я мог потратить его так, как я хочу. И никто мне и слова не скажет. Я выполняю приказ инструктора. Он сказал мне бегать два часа и не попадаться ему на глаза.

Как мне повезло, что сломался грузовик. Ничего лучше просто не могло бы со мной случиться.

И все же откровенно бегать и рассматривать то, что мне нужно, я остерегся. Может, злость и способствует ошибкам. Но если ты безмерно счастлив, когда не надо, это тоже может быть не в твою пользу.

Чтобы не привлекать к себе внимания, я сделал вид, что имею цель. Все рабы в Корпусе имеют цель, которую им поставили люди. Я сделал очень целенаправленный вид и побежал в ту сторону, где, по моим расчетам, должен быть центр вентиляции в этом коридоре.

Я нашел его. Это была железная решетка во всю стену. Из нее дул воздух. Я не знаю, что было за ней. И у меня не было возможности это проверить. Я просто подумал, что, скорей всего, за ней и находится та штука, которая пускает воздушную струю. Мне казалось, что решетка вставлена будто наглухо. Проникнуть за нее невозможно. Но вот загородить чем-нибудь можно было бы. Например, если бы я приехал сюда на грузовике и ссыпал груду руды к решетке, то она, возможно, забилась бы так, что сломалась.

К сожалению, никто не позволит мне разъезжать по Корпусу и засыпать рудой вентиляцию.

Я побежал в другую сторону. Там должно быть еще интересней. Я могу увидеть выход. Именно это меня занимало больше всего.

От одного края корпуса до другого я бежал сорок минут. Так далеко мне не приходилось еще бегать, и я запыхался. А где вы видели задыхающуюся машину? Надо было предпринять все меры предосторожности. Если кто-то меня в чем-то заподозрит, он не станет спрашивать, разрешил ли мне инструктор бегать по всему Корпусу. У меня нет рта, и я не смогу объяснить ему, что не ослушался ничьих приказов.

А может, мое сердце заколотилось не от длительной пробежки, а оттого, что я, наконец, увидел выход. Это была металлическая дверь, которая словно впаяна была в стену. Рядом была небольшая коробочка на стене. И я понимал, что эту дверь открыть может не каждый. На коробочке был нарисован ключ. Значит, надо раздобыть где-то этот ключ, засунуть его в коробочку, и только тогда дверь сможет открыться.

Но как же я вышел наружу в первый раз? Я был уверен, что сделал это. Неужели я раздобыл где-то ключ? Или я подкараулил человека с ключом и нырнул в дверь за ним?

Я не помнил, как это было. Мог только догадываться.

Слева от двери было помещение для гермошлемов. Дверь там была стеклянная. Это хорошо. Я увидел, как на полках лежат рядами гермошлемы. Там находилась еще какая-то женщина. Она сидела за столом. И я подумал, что она выдает гермошлемы тем, кто их спрашивает.

Не она ли в прошлый раз подняла панику и вызвала людей, которые потом обработали меня?

Мне очень не понравилась эта женщина.

Я пробежал мимо помещения еще раз. На сей раз я увидел, что гермошлемы лежат на полках. Даже если я приеду сюда на грузовике, у меня не получится передавить их колесами. Для этого нужно сначала скинуть их на пол. Или опрокинуть полки, а я не уверен, что это может получиться.

В общем, я увидел выход, но так и не понял, как можно выйти наружу.

Я побежал обратно. В конце концов, у меня в распоряжении было только два часа. Надо было и возвращаться. Но возвращался я не таким веселым, как был. В голове снова звенело слово «никогда».

Я понимал, что шансов выбраться отсюда у меня очень мало. А если у меня не будет союзников, если я буду делать это сам, то шансов практически вообще нет.

Вместе с осознанием у меня включилась не только боль, но и голод. Раньше я его не замечал. Приходилось терпеть оборотную сторону памяти и сознания: неудобства, связанные с телом. И я бы с радостью терпел их на воле. Из Корпуса надо выбираться. Иначе можно деградировать не только от бездействия, но и от боли, голода и усталости.

Есть еще такая вещь как канализация. Раньше я не принимал ее в расчет. Если затопить Корпус канализацией, хотя бы мелким слоем по щиколотку, для людей это будет настоящий удар. Особенно для женщин. С моими сородичами ничего страшного не случится. Тот, кто считает себя машиной, не умеет брезговать. Я же когда-то съел тухлое мясо, отобрав его у тараканов. И ничего, все было нормально.

Я размышлял, как же можно вывести из строя канализацию. Всю ночь я спускал унитаз в своей комнате, но так ни до чего и не додумался. Я не понимал, как это работает. Я спустил несколько литров воды просто так, а потопа не было и не было.

Если бы у меня в комнате было хоть что-то, им можно было бы забить унитаз. Но личных вещей у меня не было. В комнате находились лишь кровать и стол, а они в унитаз не помещались.

Я вспомнил о крышке, которую дал Ему. Эту вещь можно было бы спустить в унитаз. И если постараться и поподбирать по Корпусу много разных предметов, можно было устроить потоп в моей комнате.

Но мне нужно было затопить весь Корпус, а не свое собственное жилище. И я не представлял, как можно это сделать.

В плане эвакуации не было ни одного помещения, которое обозначалось бы: «Центр канализации».

Еще я знал, что электричество боится воды. Это сказал толстяк своей девушке, а я подслушал. Он сказал:

– Не ставь стакан возле плеера. Ты что, не знаешь, что электричество боится воды?

– Да что с ним случится? Мой стакан не протекает.

– Да? Вот однажды у меня тут короткое замыкание чуть не случилось. Под полом идет силовой кабель, а у меня сырость. Ну и начало пробивать током мой стол. У него металлические ножки. Я уж не знал, что такое. А потом ремонтников вызвал, они и обнаружили. Сказали, что мне крупно повезло, что я живой остался.

– Бедненький мой мальчик! – сказала девушка и поцеловала толстяка в макушку.

Из этого разговора я понял не только то, что толстяк набивается на сочувствие. А что электричество боится воды.

Я долго думал об электричестве. Вспоминался излучатель. Интересно, что именно он излучает? Потрескивание голубой волны больно уж напоминало мне потрескивание электричества в силовых кабелях.

Еще я понимал, что любая энергия должна исходить из чего-то. Взять хотя бы вентиляцию. Без того, что находится за решеткой, не было бы никакого потока воздуха. Чтобы ехать на грузовике, нужно завести его. Чтобы работать бурильной установкой, надо зарядить аккумуляторы. Чтобы работать на пиле, надо натянуть пружину. В общем, чтобы пользоваться любой энергией, надо подключиться к ее источнику.

Если я хочу, чтобы все электричество Корпуса вышло из строя, я должен найти этот источник. В плане эвакуации его опять-таки не было.

Тогда я снова вспоминал разговор толстяка со своей девушкой. Он говорил, что из-за сырости у него стал пробивать кабель. Канализация и электроэнергия оставались для меня загадкой. Они оба были моими врагами, так как работали на благо людей. Вот если бы я смог стравить эти две силы! Если бы я смог прорвать канализацию, она затопила бы Корпус, электроэнергия бы вышла из строя, вот тогда наступил бы мой день!

Но я не знал, как это сделать. Я собирал информацию, думал и ждал. Этим и ограничивалось мое существование.

Когда я почувствовал, что проще сойти с ума, чем организовать восстание, то решил немного рискнуть. Это было просто необходимо, чтобы не растерять остатки разума.

Я видел, в какую сторону иногда бегут какие-нибудь рабы. Я сделал целенаправленный вид и бежал за ними. Вроде как будто я тоже имею цель. А сам рассматривал, что тут находится.

Делать это было сложно, так как у меня не было свободного времени. Я все время должен был либо спать, либо работать. Во время работы я не мог отвлечься на разные дела. А во время ночного отдыха я просто не имел права выходить из своей комнаты. Увидел бы меня в такое время кто-либо из людей, мне не помог бы целенаправленный вид. Рабы не бегают по ночам.

Поэтому я лишь несколько раз делал такие пробежки и то недалеко.

Но они дали ощутимый результат. Во-первых, я нашел центр электричества. Это была небольшая гудящая будка, в которую посторонним нельзя было заходить. Пробраться туда можно было только с помощью ключа, которого у меня не было.

А во-вторых, я не сошел с ума от бездействия.

Другой он

Я бежал с работы домой. Ветер дул мне в спину. Эта часть коридора обычно бывает пуста. Но вдруг впереди я увидел какое-то движение. Несколько человек били плетками одного раба.

Это само по себе жестоко и несправедливо. Но я мог бы стерпеть и это. По инструкции я должен был пробежать мимо с видом, будто меня это не касается.

Но раб сопротивлялся. Он не просто лежал клубком на полу, пряча голову, как положено по инструкции. Он вырывался от людей, как это делала когда-то Другая Она.

И я понял, что он живой.

Конечно, все рабы тут были живыми. Но практически каждый из нас считал себя машиной. А машина бы не сопротивлялась, когда ее бьют люди. Так что этот был живой в самом полном смысле этого слова.

– Тащи излучатель! Да поскорей! – крикнул один человек.

Из живого собрались делать мертвого.

Я побежал быстрее. Лишь бы успеть. Я уже не думал ни о чем.

Они, глупцы, тоже не думали. Им нужно было обработать Другого Его, чтобы он перестал сопротивляться. Им не было дела до меня. Они не думали, что я тоже могу думать и хотеть чего-то.

Излучатель вытащили. Его направили на Другого Него. Я бежал изо всех сил.

Одного удара в голову было достаточно, чтобы человек повалился с ног. Двое других удивленно на меня уставились.

– Эй, ты чего?.. – попытался было один.

Но я ударил и его, а потом третьего. Одного пришлось бить несколько раз. Другого – хорошенько треснуть головой о стену. Все произошло очень быстро. Вокруг меня лежало три бесчувственных человека. Они даже не попытались мне сопротивляться. Слишком уж они были уверены в том, что я ничем не отличаюсь от машины.

Другой Он не был машиной. Он вскочил на ноги. Он мог смотреть в глаза.

Это было единственным нашим общением: посмотреть в глаза друг другу. Но поняли мы очень многое. Если бы у меня был действующий рот, я и то не смог бы выразить максимально точно то, что хотел сказать ему.

Наше положение с ним было очень опасным. Эти трое людей могли очнуться. К ним на помощь могли бы прибежать другие. Физически мы были сильнее них, но у людей оружие.

Мы могли бы отобрать плетки у людей и даже излучатель. Но сможем ли мы этим воспользоваться?

Я поднял с пола излучатель. Другой Он напрягся. Я понял, что он это не одобряет. Кроме того, он боялся. И даже больше: он привык видеть, что излучатели держат враги. Когда я взял излучатель, он посчитал меня своим врагом. Он отодвинулся от меня и прилип к стенке.

Все это я понял без слов. Это было не трудно.

Было удобно держать излучатель в руках. Как раз под пальцами находилась единственная кнопка. И я знал, что произойдет, если на нее нажать.

Знал и Другой Он. Он до сих пор вжимался в стену и обливался холодным потом. Хоть я и спас его только что, он мне не доверял, так как в моих руках был излучатель.

Тогда я направил прибор на стену и нажал на кнопку. Голубая волна с потрескиванием вылилась на камень. Я старательно удерживал излучатель на одном уровне, хотя руки мои тряслись. Я не понимал, отчего это происходит: то ли прибор дергается при работе, как бурильная установка, то ли мои руки трясутся сами по себе.

Сколько раз я испытывал действие этой голубой волны на себе. Но еще ни разу я не был с этой стороны прибора.

Разница была огромной. Тогда голубая волна действовала на меня. А сейчас я действую на нее. Что я хочу, то она и будет делать. Куда я хочу, туда она и направится. Когда захочу, тогда и остановлю ее.

Все это время Другого Его трясло от страха. Я прекрасно понимал почему. Когда я в прошлый раз увидел излучатель в руках людей, в меня не стреляли. Обрабатывали Другую Ее. Но я реагировал так, словно стреляют в меня. Примерно так же чувствовал себя и он. Чтобы перестать бояться излучатель, нужно подержать его в руках и самому нажать на эту пресловутую кнопку.

Я выключил прибор и протянул его Другому Ему. Но тот лишь попятился от меня. Ладно, все это можно будет сделать и потом. А сейчас времени слишком мало. Нужно обеспечить себе безопасность.

Я положил излучатель, схватил первого человека под мышки и отволок его в закоулок коридора, где бы его никто не увидел. Когда я потащил второго, Другой Он понял, что я делаю, и стал мне помогать.

Я тащил человеческое тело по полу и думал о том, что когда-то так же тащили бесчувственного меня. Было что-то символичное в том, что зло теперь возвращается к тому, кто его первым сделал.

Я думал, что нам теперь предпринять. Оттягивать время было просто нельзя. Когда-нибудь эти люди очнутся. А если нет, то их найдут мертвыми и начнут выяснять, что произошло. И тогда Другого Его обработают по полной программе. Можно не сомневаться: он уже помнит, что такое излучатель, раз так сильно боится его. И люди сделают все возможное, чтобы стереть у него эту память.

Мне все может сойти с рук, так как никто моего номера не видел. Табличка на шее висит цифрами внутрь. Даже если эти трое запомнили меня в лицо, они не смогут меня узнать. Для людей все рабы одинаковы.

Если только они не решат обработать для профилактики всех, что было бы очень логично.

В общем, у нас никак бы не получилось спокойно вернуться к работе и сделать вид, что ничего не произошло. Надо было сейчас делать то, что я готовил около восьмидесяти дней. Восстание рабов.

Я вынашивал эти планы так долго. А когда настала пора действовать, то понял, насколько они неосуществимы.

Правда, у меня сейчас был сообщник и оружие. И еще элемент внезапности: никто из людей не ожидает, что рабы могут думать и делать что-то сами.

Итак, здесь надо перекрыть кислород. В корпусе есть две воздухоносные установки в разных концах коридора, которые нужно будет сломать. Но самое главное – это разгерметизировать выход.

Для всего этого мне понадобится машина, так как время очень дорого. Я бегаю не так быстро, как едет хороший грузовик. Элемент внезапности – это мое оружие, нельзя им пренебрегать.

Мой рабочий день был закончен, и моя машина стояла в гараже. Надо было вернуться за ней. Так что сейчас надо бежать в гаражи.

Недалеко от них находится элекростанция. Я знал так же, что человеческая цивилизация не может жить без электричества. На нем у них построено все, начиная от освещения и заканчивая компьютерами. Толстяк рассказывал как-то своей девушке о коротком замыкании. Тогда я и понял, что если электричество выйдет из-под контроля, оно может убить, а приборы перестанут работать. И это все равно, как перекрыть им воздух. Так что именно с этого и надо будет начать, чтобы потом к этому не возвращаться. Элемент внезапности будет еще лучше. Все погрузится в темноту, а у моего грузовика будут светиться фары. Все преимущества будут на моей стороне.

Я хотел взять с собой излучатель на всякий случай. Но я понимал, что раб с излучателем должен выглядеть очень подозрительно. Это просто две несовместимые вещи, как вода поблизости от силового кабеля.

В этих маленьких коридорчиках, в которых мы находились сейчас с Другим Ним, людей не было. Но стоит мне выйти в основной коридор, как я встречу людей. Я просто не смогу их не встретить. Так что бежать в гараж надо без излучателя. И надо оставить оружие Другому Ему.

Теперь надо было каким-то образом сообщить ему об этом. Сделать это без рта и без привычки общаться было сложно.

Я поднял с пола излучатель. Другой Он уже не так боялся его, как раньше. Вздрогнул и попятился, но к стене уже больше не прилипал. Я протянул ему излучатель. Он не взял. Я молча взял его руку и вложил ему в нее излучатель.

Другой Он задергался. Я заставлял его держать излучатель в руках. Через некоторое время он перестал дергаться и посмотрел на него. Я понемногу ослабил хватку. Излучатель чуть не вылетел у него из рук.

Я действовал примерно так же, как с Ним, когда давал ему крышку от бутылки. Но Другой Он соображал больше, чем Он. И вскоре он уже держал излучатель в руках.

Жаль, что я не мог говорить, приходилось все доносить телепатически. Но я так сильно хотел, чтобы он понял, что не понять было просто невозможно.

Я не сомневался, что Другой Он сделает все, что от него требовалось. Возможно, у него меньше памяти, чем у меня. Может, он даже не догадывается, что именно и зачем я сказал ему сделать. Но он послушался меня, так как видел, что я могу что-то сделать. Я спас его от обработки. Наверное, за всю историю нашего рабства подобного случая не было.

Я знаками показал ему, чтобы он оставался здесь. Я же должен сбегать в гараж и взять оттуда свою машину. Я думал, что это будет сделать довольно легко. Я всегда имел доступ в гараж. И в принципе, я мог приходить туда в любое время. Правда, это касалось только рабочего времени. И если меня встретит кто-нибудь из людей, он будет очень удивлен, почему я прибежал сюда, а не пошел к себе домой.

Но делать нечего. Вечно прятаться здесь тоже смысла не было.

Я побежал в одну сторону, Другой Он остался в боковом коридорчике. Я оглянулся на него и вдруг подумал, что, возможно, не увижу его больше никогда. И даже не узнаю его номер.

Возможно, я также не увижу и не узнаю больше себя.

Они

Люди были сплошной враждебной массой. Это были враги. Их надо победить. Я бежал и думал, что это случится сейчас или никогда.

Подозрений я не вызывал. Всего лишь раб бежит по коридору. Ничего особенного. Правда, я старался изо всех сил и бежал быстрей, чем обычно. Да и время не слишком было подходящее.

Меня немного успокоило то, что я увидел еще парочку рабов. Значит, еще не все отправлены по домам. И я сейчас не один в корпусе.

Я старательно отвернулся от людей, которые были недалеко от гаражей. Молился, чтобы они меня не увидели. Затем забежал в гараж и осмотрелся.

Людей здесь не было. Машины стояли в ряд. На стене висела привычная надпись: «Огнеопасно! Не курить!» И на мгновение мне показалось, что я только что прибежал утром на работу. Сейчас возьму свой грузовик и поеду за рудой. А Другого Него никогда не было. И не сидит он в боковом коридорчике и не ждет меня. Просто я уже начал думать не понять что от собственной безнадежности.

Мне действительно захотелось сесть в машину и поехать на работу. Но я понимал, что как бы это не было похоже на раннее утро, все-таки оно чем-то отличалось. Самое главное – тем внутренним напряжением, которые я сейчас испытывал.

Я сел в грузовик, завел его и выехал из гаража. Какой-то человек оказался у меня на пути. Он недоуменно поднял руки:

– Эй, ты куда?

Я направил грузовик прямо к нему и сбил его. Если бы я этого не сделал, он поднял бы панику. И за мной бы тут же снарядили погоню. И элемент внезапности был бы потерян. И шансов у меня стало бы еще меньше, чем в начале.

Это было первое в моей жизни убийство.

Я гнал свою машину по коридору. Резко затормозил у бокового коридорчика, хотел подобрать Другого Него. И вдруг увидел страшную картину. Из-за стены я увидел так хорошо знакомые голубые искры. Это работал излучатель. Сомнений в этом не было.

Пока я бегал в гараж за машиной, люди нашли Другого Его и стали обрабатывать из излучателя. Я даже не подумал о том, что я лишился союзника. Я просто понял, что в очередной раз они убили в нем память, и его индивидуальность, и его осознание, лишая таким образом самого святого, что у него было.

Я только что видел живого, которого сделали мертвым.

Меня трясло от возмущения. Мне хотелось голыми руками передушить этих людей. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я выпрыгнул из кабины (мой грузовик бы не проехал в боковом коридорчике) и побежал туда.

И что же я увидел?

На земле лежал человек, а Другой Он нещадно лупил по нему из излучателя. Значит, все было не так, как я вообразил! На самом деле Другого Его не убили. Он смог постоять за себя.

Я почувствовал несказанное облегчение. Это было ощущение счастья. Именно в тот момент я понял, что, планируя побег, я думал об электричестве, канализации, вентиляции. Считал их своими помощниками. А на самом деле самым ценным был живой и думающий союзник, способный действовать.

Я подошел ближе и отобрал у него излучатель. Другого Его трясло. Я понимал его. У меня самого тряслись руки, когда я поливал излучением каменную стену.

Человек лежал на полу неподвижно и выглядел не лучше мертвого. Я не знал, умер он или потерял сознание. Знал только, что Другой Он ничего не внушил ему, так как делал обработку молча.

Мы побежали к моей машине. Я сел за руль, Другой Он на соседнее сиденье. Он внимательно смотрел, как я завожу мотор и переключаю скорость. Затем тронул меня за руку и мотнул головой назад. Я оглянулся и увидел нескольких людей, которые показывали на нас пальцем. Кто-то доставал телефон, и я понял, что он сейчас сообщит кому-то о восстании рабов. Мне бы выгадать еще хотя бы немного времени!

Я дал задний ход и поехал на людей. Они бросились врассыпную. Другой Он открыл окно, высунул туда излучатель и выстрелил. По кому-то попало, по кому-то нет. Но у нас не было времени останавливаться.

Это было начало восстания.

Мы

Теперь нас было двое. Это были МЫ.

Раньше я всегда был один: когда ничего не понимал и когда начал осознавать, я все равно был один. Я общался с Ней и Другой Ней, я общался с Ним. Но они меня не понимали. И мы не действовали как команда, как одно целое.

Первый раз в жизни я осознал, что существует такое понятие как МЫ. Это не когда ты просто находишься рядом с кем-то или даже как-то общаешься с кем-то. А когда у вас общая цель. И вы делаете что-то сообща. И вы понимаете и помогаете друг другу.

Это было чувство единения. И это было прекрасное чувство. Мне кажется, это было самое лучшее, что я ощущал в жизни.

Я резко затормозил у электростанции, выпрыгнул из машины, схватил излучатель. Я никогда не был внутри этого помещения и даже не представлял, как там все может выглядеть. Но я зашел туда с явным намерением вывести все электричество из строя.

Я нещадно лупил излучателем по мигающим лампочкам и каким-то неизвестным приборам. Мне казалось, все это должно сломаться от моего напора. Но ничего этого не происходило. Электричество продолжало работать так, будто на него ничто не влияет.

Я почувствовал панику. Мой план не работал! Кажется, все было затеяно зря. Это было не восстание рабов, а первый шаг к забвению. Если у меня не получилось вывести из строя электричество, вряд ли получится сломать вентиляционные установки и разгерметизировать выход. Стоит ли пытаться делать все это? Или сразу признать свое поражение?

Я опустил излучатель. Уже хотел выйти из электростанции. Но вдруг перед глазами промелькнули воспоминания. Вот толстяк выключает свой компьютер, нажав на кнопочку. Вот инструктор вырубает свет в гаражах, опустив рычаг. Вот я нажимаю на кнопку унитаза, чтобы смыть воду.

Везде должна быть кнопка включения. Мне необязательно ломать электричество в корпусе. Главное – найти тут центральную кнопку.

Я бросил излучатель и стал нажимать на все кнопки и рычаги, которые только находил здесь. Потом мое внимание привлек центральный рычаг, который не просто торчал из стены, а был обнесен какой-то прозрачной стенкой. Чтобы подобраться к нему, нужно было открыть крышку. Это и был самый центральный рычаг, который включал здесь все.

Я понял это, подскочил к нему, ударил по крышке, сломав ее. И наконец, опустил вниз рычаг.

Секунду ничего не происходило. Потом гудение электричества стало на тон ниже, лампы мигнули. Все, можно было ни о чем не беспокоиться. Я сделал то, что должен был сделать.

Я выбежал с электростанции и успел увидеть, как лампы в Корпусе замигали и начали гаснуть одна за другой. Это напоминало гигантскую волну.

Со стороны электростанции полетели искры. Мне показалось, что если я останусь здесь хоть секунду дольше, меня просто убьет электричеством. Именно убьет, а не сотрет мою память. А этого допускать нельзя. Если раньше я боялся только за себя, то сейчас на моих плечах лежала ответственность за весь мой народ.

Раньше был только Я, теперь это стали МЫ. И я не мог больше рисковать НАМИ.

Я гнал машину по коридорам Корпуса в совершенных потемках. Единственное, что давало свет, это фары моей машины. Я видел людей. Иногда видел совсем поздно: когда кто-нибудь из них попадал под колеса моего грузовика.

Повсюду царил хаос. Люди были ошалелыми, непривыкшими, напуганными. Они не обращали внимания на мой грузовик, который на бешенной скорости несся мимо них. Иногда я слышал их крики: «Что такое?», «Что там происходит?», «Почему отключили электричество?»

Я проехал мимо коридора, в который я обычно сворачивал, когда бежал с работы. Где-то там был мой дом. Мне казалось, что никогда в жизни я больше его не увижу, не зайду в свою комнату. Не буду лежать с открытыми глазами и пялиться на лампу на потолке. Не буду спускать воду в унитазе, чтобы понять, как устроена канализация.

Когда-то это было. Но теперь все это казалось неважным. Лишь бы успеть сделать то, что я запланировал.

Хуже всего, что я не знал, как именно у меня получится это сделать.

Другой Он на соседнем сиденье внимательно смотрел, как я управляю машиной. Я не знал, вспоминает ли он о своем доме. И понимает ли, что может никогда в него не вернуться. И вообще соображает ли, что именно мы делаем.

Я завернул из основного коридора в торцевой. Где-то тут должен быть выход. Но машина светила лишь вперед, а выход должен быть в стороне. Так что надо было покинуть машину и действовать по-другому.

Я остановил машину, выпрыгнул из нее. Другой Он последовал за мной. В руках его был излучатель. Мне было немного не по себе, когда я представлял, что он идет за моей спиной с этим излучателем. А если он выстрелит? Конечно, не должен, но все же… Я не доверял ни излучателю, ни Другому Ему.

По ходу я ощупывал руками стены. Они были какие-то одинаковые и не понятные. Я начал было отчаиваться. И вдруг увидел небольшой красный огонек. Сначала мне показалось, что он мерещится. Но потом я различил, что огонек разгорается. Я двинул туда и наткнулся на стекло. Приник к стеклу, чтобы хоть что-то разглядеть, и увидел женщину с фонариком.

Я узнал бы ее из тысячи. Хоть для меня все люди сейчас сплотились в одно большое существо под названием «они», но были те, кого я отличал. Это была женщина, которая выдавала гермошлемы при выходе на улицу. Значит, это стекло отгораживает помещение для гермошлемов. А сам выход немного дальше.

Я хорошо его помнил. Коробочка, на которой нарисован ключ. Только где мне его взять?

Я больше уже не двигался на ощупь. Я вспомнил, где в этой тьме находятся двери, распахнул их и вошел. Женщина увидела меня и вскрикнула. Может, от неожиданности. А может, я выглядел слишком страшно. Все-таки я пришел не с добром.

Я схватил ее за руку. Она попробовала было закричать, но я зажал ей рот рукой. Затем отобрал у нее фонарик и поволок к выходу. Другой Он следовал за нами.

Хорошо, что в коридоре больше не было никаких людей. Основная их масса находилась в центральных коридорах, а не на этом отшибе. Я мог рассчитывать, что пока здесь находимся только мы: я, Другой Он и эта женщина. Но в любую минуту тут мог появиться кто-нибудь еще. Если у этой женщины был муж, он вполне мог бы прибежать к ней, когда увидел, что во всем Корпусе погас свет.

И тут случилось что-то невероятное. Почему-то я начал видеть. Изображение становилось все яснее и яснее. И я понял, что включилась какая-то запасная система освещения. Она была не такая яркая, как основная, и светилась красноватым светом, но все же можно было видеть, что находится вокруг тебя. Этот цвет напоминал цвет крови, и мне было неприятно, что он включился. Я старался не обращать на него внимания.

Я тыкал пальцем в коробочку у выхода и тряс женщину за плечи. Я думал, что любой дурак может понять, что мне надо. Но она только стонала, хваталась за голову и изредка вскрикивала. А потом сделала вид, что потеряла сознание. Она болталась в моих руках, как тряпка. Я обшарил ее карманы, но не нашел ничего похожего на ключ.

Это был крах всего! Ключ мне нужен был больше всего на свете. Двери из Корпуса были очень большими и массивными. Я мог бы таранить их грузовиком, но на это уйдет слишком много времени. Люди уже включили аварийное освещение. А если они сейчас прибегут сюда?

Я подумал, что если я сейчас не открою дверь, я не открою ее никогда.

Тогда на помощь мне пришел Другой Он. Видно, для него самым страшным здесь казался излучатель. Он показал его женщине, а потом выстрелил недалеко от нее. По стене с треском прошла голубоватая электрическая волна. Женщина вздрогнула, но все еще не сдавалась. Тогда Другой Он наставил излучатель прямо на нее. Она было вскрикнула, но я снова зажал ей рот рукой и снова показал ей на рисунок ключа.

Кажется, что-то сдвинулось с места. Женщина закивала головой и сделала движение в сторону. Я понял, что она хочет пойти за ключом, лишь бы по ней не били излучателем.

Я верил ей, потому что другого выхода у меня не было. Да и постоянное отсутствие рта развивает у тебя другие способности. Мне приходилось общаться телепатически. И я сейчас просто знал, что она боится и согласна выдать нам ключ.

Я привел ее в помещение, где хранились гермошлемы. Я подумал, что надо бы уничтожить их все. Людям не надо давать никакого воздуха.

Женщина вытащила откуда-то точно такой же ключ, какой был нарисован на коробке, и подала его мне. Я побежал к двери и начал тыкать ключом куда ни попадя. Я не знал, как открыть дверь. Я пытался воткнуть его в коробочку, на которой он был нарисован, но это не получалось.

Пришлось опять просить женщину. Я подвел ее ближе и жестами потребовал, чтобы она открыла дверь. Она затравленно оглянулась, будто бы ища где-то помощи. Может, она просто тянула время. Я встряхнул ее, Другой Он снова показал ей излучатель.

И это подействовало. Женщина вставила ключ в коробочку, и дверь начала открываться.

Я хотел поблагодарить ее. Она сделала то, что не сделал для меня ни один человек. Она мне помогла. Да, она это сделала не по своей волей, а под принуждением. Но я был ей благодарен.

Сказать спасибо я ей не мог, так как рот у меня не работал. Тогда я просто посмотрел ей в глаза. Но я привык общаться телепатически, а она нет. Я не увидел в ее глазах ничего, кроме страха.

Тогда я отпустил ее. Она вырвалась из моих рук и побежала. Я слышал стук ее каблуков по коридору. Я понимал, что она позовет на помощь людей. Лучше бы я убил ее на месте или хотя бы просто оглушил чем-нибудь. Но как это можно было сделать после того, как я почувствовал к ней благодарность?

Может, я сделал неправильно, но мне сейчас некогда было думать об этом. За этими открывающимися дверями меня ждал мой мир.

Мы с Другим Ним выскочил в спасительную дверь и оказались внутри шлюзокамеры. Я тут же подскочил к другой двери, которая вела наружу. Перед ней не было никаких кнопок, никаких коробочек с нарисованными на них ключами. И я понял одну непреклонную истину: вторая дверь не откроется, пока не закрыта первая. Это ведь шлюзокамера, она специально сделана так, чтобы корпус не был разгерметизирован.

Но мне надо было именно это: разгерметизировать корпус. А тут все специально предусмотрено так, чтобы я не смог это сделать. И еще неизвестно, что я увижу снаружи. Да, я имею ключ от внутренних дверей. Но смогу ли я войти с ним обратно? Мне ведь надо не просто сбежать, а вернуться сюда и разгерметизировать корпус.

Если я сейчас отсюда выйду, то никогда уже не вернусь обратно. И не сделаю то, что должен.

А дверь неуклонно закрывалась за моей спиной. Я мог бы схватить Другого Него за шкирку и вытолкать обратно в корпус. Но мне показалось, что времени для этого слишком мало.

В последнюю секунду я повернул обратно и успел проскочить в узкую щель. Другой Он оглянулся на меня. Он не понял, зачем я это делаю. В глазах его был вопрос. Я постарался сказать ему глазами, чтобы он подождал меня снаружи. Что я обязательно последую за ним.

Но дверь между нами закрылась. И в тот же миг, как я понял, начала открываться наружная. Сейчас Другой Он увидит свой мир, о котором забыл под электролучами. А я пока остаюсь здесь.

Мне нужно будет снова попытаться открыть дверь, и пока она открыта, подвезти туда грузовик. Он не даст двери полностью зарыться, и тогда корпус может разгерметизировать. Людям тогда придет конец. Если только они не наденут гермошлемы.

Их надо было уничтожить. Сначала я хотел сломать их руками или проехать по ним колесами грузовика. Но потом вспомнил, что в любой машине должно быть горючее. Я знал, что оно легко воспламеняется, так как неоднократно видел в гаражах надпись: «Не курить! Огнеопасно!» Я знал также, что люди очень любят толкать в рот скрученные в трубочку бумажки и пускать из них дым. Чтобы поджигать эти бумажки, они пользуются зажигалками. Мне осталось только молить бога о том, чтобы у женщины на складе оказалась зажигалка.

Я вытащил канистру из машины, подбежал к полкам с гермошлемами и облил их все. Теперь надо было найти огонь.

Я шарил по ящикам стола, по шкафам, по полкам, но ничего похожего не находил. И тогда мне на глаза попался маленький карманный фонарик, который я видел в руках у женщины. Он валялся под столом, так как от страха она уронила его.

Я поднял фонарик, посветил им на облитые бензином полки. Они от этого не загорелись. Они не загорелись даже, когда я в сердцах стал тыкать фонарем в гермошлемы. Я уже хотел выбросить бесполезную вещь, как вдруг заметил маленькую кнопку. Я нажал ее, и не поверил своим глазам: с другого конца фонарика была зажигалка.

Я поднес огонь к полкам, и они тут же занялись пламенем.

А немного погодя раздалась сирена, возвещающая о пожарной опасности.

Я уже слышал топот ног, которые бежали сюда. Времени у меня совсем не оставалось. Я подбежал к коробочке на двери, сунул туда ключ так же, как женщина. Дверь стала открываться. Я побежал к своей машине, и тут увидел нескольких человек, которые заворачивали из основного коридора в торцевой.

– Вот он! Бей его! – услышал я за своей спиной.

Я распахнул дверь своего грузовика и запрыгнул в него. Когда я захлопывал за собой дверцу, что-то просвистело возле меня, и стекло вдруг посыпалось на пол. Я понял, что в стекло попала пуля, которая предназначалась для меня.

Я спешно завел грузовик и поехал. Я слышал, как пули стучат по металлической оболочке машины. Я резко развернул грузовик и въехал в двери, которые уже начали закрываться.

Выхода было два: блокировать либо внутреннюю дверь, либо наружную. Безопаснее было второе, так как мне хотелось быстрей убежать от людей с оружием. И лучше бы мне было полностью въехать в шлюзокамеру, но я не успел. Я почувствовал толчок сбоку, и тот час же мою машину понесло куда-то в сторону. Я слышал звук сминающегося металла и понимал, что грузовик оказался зажатым между стеной и дверьми.

Я слышал голоса людей. Они были очень злыми. Если бы люди добрались до меня, они бы меня убили. Скорей всего, даже не просто обработали, а именно убили. А мне сейчас не хотелось ни того, ни другого.

Машина больше не двигалась, зажатая между дверью и стеной. Но выстрелы продолжали лупить по ней. И я понимал, что это мои последние мгновения.

Я вылез из машины и, чтобы быть подальше от людей, спрятался перед кабиной. Прямо передо мной была вторая дверь. Если бы мне ужалось ее открыть, я одержал бы победу. Но она была неприступна. И у меня даже не было никаких инструментов, чтобы повлиять на нее. Единственный мой инструмент – машина – мне сейчас не подчинялся.

Я подумал, что люди очень глупые. Если бы они были умнее, то стреляли бы не в зад моей машины, а под ее днищем. Тогда они попали бы мне в ноги. Они могли бы даже проползти по полу под машиной, и тогда бы убили меня. Но они не догадывались сделать это. Очень, очень глупые создания. И перед смертью у меня была только одна отрадная мысль: о том, что люди глупые. Лишь она одна радовала меня.

С такими глупыми можно было бы справиться. Они убьют МЕНЯ, но не смогут убить НАС. И обязательно найдется кто-то или другие кто-то, такие же, как я, которые смогут все понять и противостоять угнетателям.

Я видел человеческую психологию насквозь. Они считают нас примитивными и тупыми. Если бы они считали иначе, у них не поднялась бы рука порабощать нас. Им нужно было твердить себе под нос, что мы тупые. И из-за этого они плохо выполняли свою работу. Они могли бы обрабатывать нас лучше, следить за нами лучше, обезопасить свой корпус лучше. Но они считали, что «все сойдет и так», потому что мы слишком тупые, чтобы подняться. Поэтому они все больше опускались и опускались.

И в эти последние мгновения перед смертью я чувствовал успокоение. Я понимал, что я не один такой. И что сегодня я одержал большую победу. И она не может быть одна. За ней последуют другие. Пусть я даже не увижу их или не осознаю, но сейчас мне легче от понимания этого.

Как никогда раньше мне хотелось жить. Я хотел увидеть своими глазами, как наши свергают людей, которые не догадались себя обезопасить. Это будет торжество правды. Мне хотелось бы его увидеть, потому что я был к нему причастен.

И вдруг что-то обожгло мне ногу. Я чуть не упал, но все же удержался. И в тот же момент понял, что кто-то из людей выстрелил под днищем машины и ранил меня.

Я сделал ту же ошибку, что и люди. Я недооценил противника. Люди казались мне слишком глупыми, чтобы догадаться стрелять снизу. Но они это сделали. И я сейчас расплачивался за собственную самоуверенность.

Хотя они достали бы меня в любом случае: сидел бы я в кабине или стоял спереди машины. Это был вопрос времени. Я понял, что настало время умирать. И хоть я считал, что готов к этому, на деле все оказывалось не так.

Припадая на раненную ногу, я добрался до внешней двери. Я заколотил в нее, так легче было переносить боль. И вдруг она дрогнула под моими руками. Я не понял, что это было. Может, мне все это показалось? Но она снова дрогнула, и я почувствовал под руками огромную силу. Если бы я вовремя не отошел, меня бы просто смело, как волной.

Я повернул назад и снова заковылял к кабине моей машины.

Я оказался между двух огней: люди сзади и что-то очень сильное, ломающее стены впереди.

Все загремело, внешняя дверь выгнулась под чьи-то натиском. Я максимально прижался к кабине своей машины и зажмурился, встречая свои последние мгновения жизни.

И тут внешняя дверь сломалась. Ее просто снесло в сторону под натиском нового грузовика. Он въехал в шлюзокамеру и остановился.

Я открыл глаза и увидел за рулем Другого Его.

В следующее мгновение я понял, что корпус разгерметизирован. А я жив. Две желаемые цели, которые, как мне казалось, не могут быть совместимы.

Я чувствовал, что стою на пороге чего-то прекрасного. За этой дверью меня ждала встреча с моим миром. Тем самым, который когда-то принадлежал мне и моим собратьям. Который мы давно потеряли и забыли об этом.

Нужно было всего лишь вылезти в образовавшееся отверстие между стеной и грузовиком. Но его нельзя было встречать с этой гадкой затычкой во рту. Я стал ее откручивать, но пальцы не слушались. Они сбивались, делали неправильные движения. Кончилось дело тем, что я выронил затычку, и она упала на пол. Я не стал ее поднимать.

Другой Он вылез из своего грузовика и ждал меня. Я видел, что он хочет показать мне новый мир, о котором мы оба с ним когда-то забыли.

Не обращая внимания на боль в ноге, я протиснулся между смятой дверью и грузовиком.

В глаза блеснуло солнце. Оно было таким ослепительно-ярким, что защипало глаза. Я сделал шаг ему навстречу. Я видел деревья, слышал щебетание птиц и стрекот кузнечиков, чувствовал теплый ветер на своих щеках. Ноги меня еле держали.

Какие тупые эти люди: их окружает такая красота, а они забились в какие-то каменные норы и не видят солнечного света. До какой степени нужно было деградировать, чтобы предпочесть подземелье живой природе? Мне захотелось упасть на колени и молиться.

И я уже сделал одно движение, и вдруг…

Я вспомнил. Однажды я уже вышел вот так из Корпуса. Я был потрясен всем увиденным. Я вспомнил то, что раньше было сокрыто. И я опустился на колени и начал молиться. И тут навстречу выбежали люди. У них там справа от Корпуса есть гаражи, где стоит всякая техника. Они вышли из гаражей, увидели меня. Они вскинули свои ружья.

Я опомнился, вскочил с колен, хотел бежать. Дорога впереди была опасна: она была вся перекрыта людьми. Выход был только назад. Я начал взбираться по скале, в которой выдолблен корпус. Я забирался все выше и выше. И я думал о том, что мне не уйти от преследования. Люди меня видят и сделают все, чтобы остановить меня. И я решил, что раз у меня есть выбор, надо им пользоваться. Надо сброситься со скалы и умереть. Пусть мое тело им не достанется. Я не хочу, чтобы оно работало на них, когда даже я сам не буду понимать это.

Я сорвался и полетел вниз. Так им и надо. У них на глазах разбился еще один раб. Они везут нам женщин, чтобы мы их осеменяли, потому что им не хватает рабочей силы. Но я им больше не достанусь. Я сделал свой выбор.

Кажется, я упал на колени и на руки. Должен был расшибиться в лепешку.

Но я видел, что они делают с лепешками. На моих глазах одного раба засыпало камнями. Они его «подлатали», обработали, и к вечеру он снова работал на бурильных установках.

Примерно то же они сделали со мной. Я помню такое только один раз. А сколько оно было на самом деле? От одной только этой мысли голова шла кругом.

Сейчас я больше не был таким сентиментальным. Когда у нас есть память, мы можем выбирать, какими нам быть. На сентиментальности у меня не было времени. На лес и солнце я посмотрю когда-нибудь потом. А сейчас…

Сейчас надо было возвращаться в корпус и пожинать плоды свой деятельности. Самое трудное уже сделано. Но работы предстоит еще очень много.

Наши

Я и Другой Он вернулись в корпус. Тяжело было пролезть между грудами смятого металла, но нам очень уж нужно было это сделать.

Людей вокруг не было. Видимо, они убежали от потока свежего воздуха. Лежал один человек без сознания, но я не знаю, что на него так подействовало: возможно, он лишился чувств от понимания того, что здесь происходит. Все остальные, видимо, поспешили убраться из этого места в более безопасное.

Нужно было срочно вырубить всю вентиляционную систему, потому что она вырабатывала их воздух. Я не хотел оставлять людям никаких безопасных мест.

Нам удалось вытащить мой грузовик. Он был очень помятый, искореженный и обстрелянный, но все же на нем можно было ездить.

В корпусе царил полный хаос. Люди были в панике, многие уже начали задыхаться. Я проехал к ближайшей вентиляционной установке, развернул машину задом и врезался в нее. Решетка помялась, я еще дал газу. Потом вылез из машины и почувствовал, что ветра, дующего по коридору больше нет. Установка не работала.

Я проехал к другой такой установке и уничтожил и ее тоже. Теперь с людьми было покончено. Кто-то уже лежал без сознания. А кто-то еще ползал на четвереньках или пробирался по стеночкам, задыхаясь. Это была медленная и жестокая смерть.

Но я старался не думать о людях. Мы с Другим Ним разделились, так как сделать надо было многое. Не знаю, как шли дела у него. Мог только догадываться, что примерно так же, как у меня.

Я ездил по Корпусу, выискивая наших. Они были в жалком состоянии, по-другому не скажешь. Мало кто из них мог сообразить, что происходит.

Я подбегал к одному, выкручивал затычку и показывал другим, чтобы они тоже так делали. Но все наши слишком деградировали в таких условиях. Мало кто понимал, что надо делать. Они не привыкли общаться, даже смотреть в глаза. Как теперь они могли понять, что я показываю им делать?

Из всего Корпуса нашлось только четверо таких, которые поняли. Они стали моими помощниками. Они не проявляли инициативу. Но когда я им показывал пальцем, к кому следующему бежать и что им откручивать, они это делали.

Один из моих помощников так хорошо выполнял свою работу, что побежал даже вперед меня. И я радовался, что мой народ не деградировал до самого конца. Из них еще можно что-то сделать, их всех можно возродить.

Я гнал от себя мысль о том, что на планете всего восемь таких корпусов. Что мы избавились от людей не навечно. Что они в любую минуту могут прилететь со своим оружием или даже ядерными бомбами. И восстанию рабов придет конец.

Если бы я думал об этом сейчас, я бы не стал ничего делать. А просто сел бы и стал ждать, когда прилетят за нами с излучателями. Пока я гнал эти мысли, я был способен делать то, что надо было делать сейчас.

Я находил новых наших и вел их за собой. Они слушались меня беспрекословно. Думаю, что в них было заложено слушаться людей. И когда они увидели, что люди погибли, они все равно хотели подчиняться чьим-то приказам. Они увидели во мне того, кого надо слушаться. Я явился таким, потому что знал, что надо делать. И я знал, что действую на благо всем нашим.

Я вывел их на свет божий. Там уже был закат. Он был почти такой, как мне приснился во сне. Кажется, что нет ничего прекрасней природы. У меня опять защипало глаза. Но я не должен был поддаваться этому малодушию. У меня было еще много дела.

Я решил не смотреть на закат, чтобы нечаянно не прослезиться. Я обернулся назад и увидел, как наши толпой выходят из Корпуса. Их лица о многом говорили. Они замирали на выходе. Они смотрели, пытаясь впитать в себя это. Они что-то вспоминали. Они оживали. Их взгляд становился все более осмысленным.

Как же действует на нас природа! По-моему, это самое прекрасное, что есть на свете. Красота и гармония этого мира. Иногда люди говорили о том, что они ищут истину. Дураки. Она давно уже найдена, надо было только на нее посмотреть.

Кто-то встал на колени. Кто-то вытер глаза. Кто-то упал на землю, растянулся на ней и заплакал.

Я мужественно сдержался и на этот раз. Я показал знак нашим, чтобы они были тут и пока никуда не ходили. Я должен был снова войти в Корпус. Я должен был убедиться, что не оставляю за спиной не одного недоделанного дела.

Я снова проехал в Корпусе на машине. Насобирал очень много оружия, которое раньше принадлежало человеку. Сейчас оно было нашим. Но я не хотел, чтобы наши пользовались им так, как люди.

Я увидел труп женщины, которую я отпустил из помещения для хранения гермошлемов. Наверное, она умерла ужасной смертью, задыхаясь без воздуха. Наверное, было бы гуманнее, если бы я убил ее на месте.

Видел мертвого толстяка и его девушку. Они лежали рядом. Я подумал, что из всех людей, которых я знал, эти мне нравились больше всего. Они ничего плохого мне не сделали. Я тоже не хотел им ничего плохого. И я от души пожелал, чтобы там, где они сейчас, у них все было хорошо.

Видел я и своего инструктора. От него мне доставалось больше всех. Ненависти не было. Я всего лишь сделал то, что должен был сделать в своей ситуации. У меня не было другого выхода. Я спасал себя и свой народ. Я сделал это.

Есть еще люди в семи корпусах. И с ними тоже надо справиться. Но я не хотел больше убивать кого-то. Это можно делать только в крайнем случае. И этот случай уже прошел. Теперь надо придумать другой способ.

Я знал, что люди не замедлят появиться, потому что они уже не могут выйти на связь с нашим Корпусом. И может, кто-то из людей уже звонил им и рассказывал о ситуации, которая сложилась у нас.

Я достаточно изучил повадки людей, чтобы сказать: они не принимают спонтанных решений. Они обычно все делают с утра. До утра у нас есть время подготовиться.

Но мне нужен рот. Я собираюсь вести переговоры с людьми. А с этой затычкой много не поговоришь.

Я зашел в свою комнату, окинул ее последним взглядом. Она была моим убежищем долгое время. Именно в ней я размышлял на философские темы, начиная с «Кто я?» и заканчивая: «Как организовать восстание рабов». Здесь я провел две ночи с Ней. Здесь я узнал Другую Ее. Эта комната навевала много разных воспоминаний. Но основное было то, что в ней я не притворялся бездушной машиной. В ней я был самим собой.

Я вышел из нее, закрыл дверь. Я знал, что больше никогда в жизни здесь не появлюсь.

Я вышел к нашим. Закат сменился густыми сумерками. Наши не разбредались. Они стояли в кучках, смотрели на природу, друг на друга. Кто-то по привычке бегал кругами, но таких было мало. Я видел, что за эти час или два наши стали гораздо более разумными и осознающими.

Взять хотя бы то, что они стали свободными. Это уже отразилось на каждом из них.

Я стоял, смотрел на наших и думал: что же мне с ними делать? До завтрашнего утра так мало времени. Я хотел обеспечить себе поддержку, но уже смирился, что пока ничего с нашими не сделаешь. Я могу и в одиночку вести переговоры с людьми. Но надо сделать как-то так, чтобы спрятать этих наших с глаз долой. Если они не могут помочь, так пусть хотя бы не мешают.

Ко мне подошел какой-то наш. Он смотрел прямо в глаза. Сначала я подумал, что это один из моих помощников, которые тоже откручивали затычки другим рабам. Но, кажется, это был не помощник.

Глядя мне прямо в глаза, он взял мою руку и что-то вложил в нее. Я перевел на нее взгляд, раскрыл ладонь. В ней лежала пробка от бутылки. Та самая, которую я когда-то дал в столовой тому, кто стоял позади меня. В то время он не мог смотреть в глаза.

Сейчас я смотрел на него и понимал даже больше, чем он пытался мне сказать. Я понял, что на него очень сильно повлияло наше общение. Он думал о нем днем и ночью. Он думал, что это такое было и зачем ему держать пробку в руке. Он думал, что раз я вложил ему ее в ладонь, ее надо носить с собой. Эта пробка стала для него символом чего-то странного, необъяснимого и желанного. Это стало для него надеждой на то, что в жизни есть что-то кроме работы, столовой и дома. Это стало для него единственной вещью, которую он имел.

Я дорожил только лишь своими воспоминаниями, а он дорожил крышкой от бутылки. Он повсюду таскал ее с собой. Он брал ее на работу. Он клал ее возле себя, работал, а когда нужно было передвинуться, он передвигал с собой и крышку. Домой он бежал с ней. Спать он ложился с ней. В столовую он бежал с ней и все думал, что может встретить там меня и снова пообщаться. А я, дурак, даже не подумал, что если ты помог кому-то однажды, ты ответственен за этого человека и ты должен заботиться, чтобы он не деградировал снова.

Он стоял в очереди в столовой, крутил головой больше обычного и искал глазами меня. Но он не мог различить меня в толпе. И я не мог. Он уходит оттуда разочарованный, но зажимая крышку в своей ладони.

Сейчас он вернул мне ее.

Я держал ее в своей руке, низко опустив голову, и на ладонь мне капали слезы. Я не мог больше сдерживаться. У меня давно уже щипало глаза, но от тех вещей, которых можно было ожидать. Эта история с крышкой просто потрясла меня. Я не ожидал ничего подобного.

Не только я один задавался вопросами «Кто я?» Каждый из нас, как бы он не деградировал в этих условиях, был способен на человеческие чувства и мысли.

Другие наши

Один из наших, который выписывал круги на месте и никак не мог остановиться, вдруг подбежал ко мне. Он тряс меня за руку и куда-то показывал. Я смотрел в этом направлении, но ничего не видел. Я пытался добиться от него, чего он хочет, но тот лишь трясся и смотрел вдаль.

Потом он подбежал к кому-то еще и тоже начал так его трясти. Я не знаю, к скольким он так подбегал за вечер. Но в конце концов я увидел, что он нашел себе единомышленника. Они вместе побежали в одну сторону. Я не знал, куда и зачем. Я не стал их останавливать. Я подумал, что, может, они вспомнили, где находилась наша деревня, и решили взглянуть на нее.

А я все думал, что же нам теперь делать. Наверное, лучше всего было убежать из этого места и прятаться где-нибудь в лесу, чтобы нас не нашли люди из других корпусов. Казалось: это так просто. Тут нас могут найти, а если мы спрячемся, то, может, и не найдут. Оставаться опасно, так что надо бежать.

Но так поступили бы тараканы. Живые и разумные существа поступают иначе. Если мы убежим, то нас поймают. Как до сих пор ловят «диких», которые предпочитают покончить жизнь самоубийством, чем попадаться в лапы людей. И если нас поймают, то сделают то же самое, что делали раньше: сотрут память. От нас не останется ничего. Из этого мой народ вынесет один лишь урок: нет смысла пытаться делать что-либо. Это мы запомним. Чувство поражения, как и победы, не забывается.

Так что надо оставаться на месте и готовиться к встрече с другими людьми.

Вечером перед сном я все-таки вырвал железную трубку изо рта. Я попытался сделать это, но было очень больно. Тогда я вспомнил, что у людей есть лекарства, и среди них могут быть обезболивающие.

Я снова съездил в Корпус, нашел там кабинет врача, взял все, что нашел под названием: «Обезболивание». Операцию я проводил себе сам. Наши были слишком еще неживыми, чтобы можно было доверить им это. Я намазал мазью отверстие для приема пищи, подождал несколько минут, когда все вокруг рта онемеет, и взялся за дело. Это оказалось сложно: рвать свою плоть руками, слышать при этом звук рвущейся живой ткани. Я стонал и кряхтел, я катался по земле. Я уже хотел было сдаться и навеки остаться с этой трубкой во рту. Но как я завтра буду вести переговоры? Для этого нужно иметь рот, а не отверстие для приема пищи.

Я хотел было уже идти на попятную: «К черту переговоры. Можно просто убежать в лес и спрятаться там. И жить дальше, просто прячась от людей». Это был бы хороший вариант для тараканов. Но я подумал о Ней, которая жила в третьем корпусе. О Другой Нет, которая была в восьмом. И о тысячах других таких же Их и Них, о тысячах разных Нас.

И эта мысль была не такой, как у людей. Они говорили, что женщины нужны для того, чтобы плодиться и размножаться. Нет, мне они нужны были не за этим. Я был частью группы под названием МЫ. Без всех НАС меня становилось меньше. Каждый из нас был напрямую связан с другими. Боль одного человека не может не влиять на другого. МЫ – единое целое. И эта планета – наш дом. Мы должны жить на этой планете, на ее поверхности, а не в мертвых корпусах под землей. И мы должны быть свободными, а не рабами другой цивилизации.

Я очень долго вышатывал эту трубку изо рта. Кровь текла и капала на землю. Я понял, что один с этим не справлюсь. Я нашел помощников и Другого Его. Я попросил, чтобы они вырвали из меня трубку. И они тоже пытались это сделать.

Мы это сделали. Правда, мой рот кровоточил и я ревел от боли. Но я был несказанно счастлив оттого, что могу издавать какие-то звуки. Я мог реветь. Я мог орать. Когда мой рот заживет, я смогу разговаривать.

Действительно, люди из другого корпуса не замедлили появиться рано утром. Два вертолета опустились на землю. Из них выбежало несколько десятков людей, задние прикрывали передних, высматривали что-то. Затем они разделились. Несколько человек остались перед входом в Корпус. Они таращили во все стороны свои ружья. Другие побежали в Корпус.

Вдруг сверху на них вылилась бочка с горючим. Кто-то с испугу выстрелил. Но делать это мокрым было очень опасно. От любой искры горючее могло вспыхнуть.

Тех, кто стоял перед Корпусом, пришлось обливать из брандспойта. Несколько секунд суматохи, но потом все встало на свои места. Из-за деревьев вышли наши, держа под прицелом людей. У некоторых было человеческое оружие, у некоторых излучатели. Вперед всех вышел я с зажигалкой.

Люди тоже держали нас под прицелом. Только они даже выстрелить не могли, чтобы сами себя не поджечь. Так что не было смысла угрожать друг другу. Надо было вести переговоры.

Рот у меня больше не кровоточил, но двигался с трудом. Так что говорил я очень плохо.

– Отдайте нам всех наших, – потребовал я.

– У нас их нет, – попытались было люди.

Если бы они знали, как мне трудно говорить, может, они бы отвечали быстрее и не уводили разговор в сторону.

– Всех из семи оставшихся корпусов, – ответил я.

Они пытались было говорить о чем-то другом, но я лишь показывал им огонь на зажигалке.

– Этим вы все равно ничего не добьетесь! – закричал один из людей. – Вы убьете нас, но все равно у нас мощи больше! Прилетят другие отряды, и от вас мокрого места не оставят!

Тут я выдал самую длинную свою фразу:

– Если вы отдадите нам всех наших, мы позволим вам и дальше жить у нас под землей. Звоните вашему главному и предлагайте обмен: меняем вас на всех наших.

– Это безумие, – сказал кто-то из людей.

Но все же они слушались. Их положение было гораздо хуже, чем у нас. Они вытащили рацию, стали сообщаться с кем-то.

– Они всех нас взяли в заложники… Да не получится у нас их прикончить! Мы уже у них в плену!

Видно, их главному приходилось очень туго. Он не мог понять, что происходит. Он привык видеть в нашем народе безмозглые машины, и сейчас не мог взять в толк, почему что-то изменилось.

– Да, нас всего около шестидесяти человек, а они требуют отдать вам несколько тысяч их! Да, это неравноценно. Но что нам делать? Ведь иначе они нас убьют!

Я сказал:

– Они смогут забрать из нашего Корпуса тела своих, чтобы достойно похоронить их.

Их главный был глупым. Он сказал:

– У меня есть предложение получше. Мы убиваем в корпусах всех ваших, а потом прилетаем к вам! Либо вы честно сдаетесь и работаете на нас, как было раньше. Мы простим вас и убивать не будем.

– Вы можете убить всех наших, – разрешил я. – Но мы захватили не только корпус, а всю его технику и оружие. И я знаю, где находятся другие ваши корпуса. Мы приедем на машинах, на танках, на вертолетах и уничтожим вас сами.

Я блефовал. Хоть я однажды и видел у толстяка карту, на которой значились дороги и корпуса, но я лишь помнил, что их семь. Где они находятся, я не помнил. Но зато видел дорогу, ведущую от нашего корпуса на северо-запад. Думаю, там могли быть другие корпуса.

У людей была своя тактика: они не отвечали на вопрос прямо. Они уводили разговор в сторону. Я бы справился с этим, если бы мой рот подчинялся. Но он еле шевелился и иногда даже принимался кровоточить от напряжения.

Был момент, когда я думал, что ничего путного из этой затеи не выйдет. Что лучше было уподобиться тараканам и растечься по лесу.

Но неожиданно на помощь мне пришли союзники, которых я не ожидал.

Я почувствовал, что меня хлопают по руке. Сначала хотел отмахнуться, но потом понял, что это важно. Я оглянулся назад и увидел несколько десятков наших. Только они были совсем другие. Они были одетые, а не голые. И у них не было дурацких затычек во рту. Но самое главное их отличие было в том, что они были совсем живыми. Они могли общаться друг с другом, разговаривать, мыслить и действовать.

За их спинами стоял парень, которого я не узнал сразу. Тот самый, который вчера бегал кругами и никак не мог угомониться. Он убежал вчера в неизвестном направлении, а сегодня вернулся с целым отрядом наших сородичей. Живых и свободных сородичей, которые могли помочь. И которые могли вести переговоры.

Теперь мой рот мог спокойно заживать.

– Если вы сейчас же не высылаете нам наших, – сказал кто-то из моих свободных сородичей, – мы садимся в ваши машины и едем в ваши корпуса и убиваем ваших людей. Мы сделаем это, потому что теперь в нашем распоряжении ваша техника. И есть план. Мы знаем о вас все. В ваших интересах пойти на наши условия.

Переговоры шли долго. Люди решили пойти на наши условия.

Все

Начался обмен пленными. К нашему корпусу одна за другой подъезжали машины и выгружали наших. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу – тихие, робкие, подавленные. Мы не знали точно, сколько наших должно быть у людей. И никто этого не знал. Поэтому мы предполагали, что люди вернули нам только часть наших, а остальных удержали у себя.

Я пересчитал наших из нашего корпуса. Их оказалось чуть больше тысячи. Я предположил, что в других корпусах тоже находится около тысячи рабов. Так что я требовал свыше семи тысяч наших, а люди говорили, что эти подсчеты неверны. Что наш корпус был самым большим, и в нем было больше рабов, чем в других местах.

Хорошо, что я догадался зайти в компьютер, которым пользовался толстяк, и посмотреть данные об этих корпусах. Шестой был самым большим корпусом. Я подловил людей на их лжи, предоставив им цифры.

И вскоре восемь с половиной тысяч рабов было перевезено к нам.

– Мы свои условия выполнили, – говорили люди. – А теперь отдавайте нам наших заложников.

Я слышал какую-то фальшь в словах людей. Я ждал от них подвоха. Но по моим подсчетам, они уже выдали нам всех рабов, которые у них были. Требовать еще я больше не мог.

Так как люди сделали свою часть сделки, нам нужно было сделать свою. Наши опустили ружья и заложники вышли из круга. Их подобрали люди, посадили в вертолеты и машины.

И все бы окончилось хорошо. Но вдруг случилось непредвиденное.

Раздался какой-то странный звуковой сигнал. Он был противным, как бы давил на уши. И пока наши жмурились, пытаясь сообразить, что это, те восемь с половиной тысяч пришли с движение. Они набросились на наших с голыми руками. Они хватали наших за горло и душили. А потом шли к следующим. В один миг поляна превратилась в поле битвы. Наши убивали наших. Не потому что они этого хотели. А потому что действовали так по приказу людей.

Я понял, как было дело. Прежде чем отпустить рабов на свободу, люди провели им хорошую обработку. Только внушали не то, что они машины с бортовым номерами. А что когда те услышат условный сигнал, чтобы они бросались на других и убивали их.

Этих зомби было в восемь раз больше, чем незомби. Нашим грозило бы полное уничтожение. И так оно и было бы, если бы не свободные сородичи. Кто-то из них нашел источник этого звукового сигнала. Это была сирена на одной из машин. Люди сидели в кабинах и наблюдали за полем битвы. Возможно, они даже делали ставки, кто победит, пока у нас разыгрывалась настоящая трагедия.

И если бы не свободные сородичи, дело бы действительно закончилось трагедией. Кто-то выстрелил в сирену из лука, но это было слишком примитивное оружие. Тогда я взял автомат, принадлежащий человеку, прицелился и выстрелил.

Те из нас, что держали ружья в руках, начали стрелять по людям. У них началась паника, кто-то из людей тоже стал стрелять. Сирена замерла на одной ноте. И это подействовало. Наши перестали душить друг друга. Мы перестали стрелять в людей. И те уехали на своих обстрелянных машинах и обстрелянных вертолетах и оставили нас в покое.

Наши вели себя по-разному. Кто-то до сих пор бегал, как положено по инструкции в ситуациях, когда ты не знаешь, что делать. Кто-то просто бродил по лесу и смотрел на природу. Были те, которые сидели, уставившись в одну точку, и вообще не шевелились.

Сородичи из нашего корпуса выглядели более живыми, чем привезенные из других. Может, потому что от них ничего не зависело: их погрузили, привезли, выгрузили. А мы сделали это восстание сами, мы участвовали в нем, мы сражались, мы держали под прицелом людей. Мы сделали очень многое, и это благотворно повлияло на нас.

Массовая истерия, которую проявляли наши из других корпусов, была для нас пройденным этапом. Еще вчера мы сами так вели себя. Но сейчас мы, выходцы из корпуса номер один, были гораздо разумнее тех, что привозили нам сегодня. Каждый из нас брал себе нескольких человек из новоприбывших и пытался как-то вразумить их.

Он ходил по лагерю и давал в руку каждого ветки от деревьев или камушки. Он добивался, чтобы они брали это и зажимали в руке.

Это была очень полезная терапия. Она помогала смотреть на то, что происходят вокруг. Свобода и природа тоже делали свое дело. Они вносили свой вклад в оздоровление нашей цивилизации. Уже к концу второго дня из толпы сумасшедших мы превратились в организованный лагерь. Когда я обходил его вечером, то с гордостью думал о нас как о едином целом.

Здесь стали появляться симпатии друг к другу. Наши ходили не толпой, а разбивались на группы и группки. А это значило, что мы начали общаться друг с другом.

У меня появились друзья. Раньше я называл их помощниками: Другой Он и те самые ребята, которые помогали мне еще в корпусе. Теперь они стали друзьями. На них можно было положиться буквально во всем.

На этом наши дела с людьми не закончились. Но наши отношения стали совершенно другими.

Партия людей приехала в наш корпус, чтобы забрать оттуда мертвых и похоронить их, как подобает. И так как в основном приехали врачи, а не военные, с ними можно было разговаривать.

То и дело я слышал разговоры людей:

– Я всегда знал, что нельзя с ними так обращаться.

– Я тоже всегда был против этого рабства.

– Я своих рабов никогда не бил. Понимал, что они живые.

Это было далеко до дружбы народов, но это было хоть какое-то понимание.

Я подумал, что врачи мне как раз нужны. Я подошел к одному из них, который казался мне не таким хмурым.

– Я слышал, что человеческая медицина очень сильна. Практически из мертвого вы можете сделать живого. Это правда? – спросил я.

– В какой-то степени да. Но если трупы пролежали уже несколько дней, тут мы бессильны. Можем лишь похоронить их.

Я вспомнил толстяка, его девушку, женщину, работавшую у выхода. Что ж, я надеялся, что там, где они сейчас, с ними все в порядке.

– Доктор, а вы не можете сделать безболезненную операцию по удалению трубки изо рта? – спросил я то, что больше всего меня волновало.

Он посмотрел на мой изуродованный рот и усмехнулся:

– Кажется, вы и без этого неплохо справляетесь?

– Я хочу, чтобы весь мой народ был свободным, – ответил я.

– Понимаю. Я мог бы провести операцию. Это довольно-таки легко. Но это не моя работа. Кто мне будет платить деньги за это?

Кажется, люди чего-то недопонимают. Когда речь идет о свободе, как можно думать о деньгах? Когда-то этот же врач, возможно, делал операции по вставке этих трубок в рот. Тогда ему платили за это те, кто покупал себе рабов. Раз никто не платит, то ему нет выгоды делать что-то.

А как же насчет таких вещей как совесть? Признание вины? Исправление ошибки?

– Тогда научите меня, – сказал я. – Я буду сам делать эти операции, только мне нужно знать как.

– Я подумаю об этом, – попытался было отговориться доктор.

Я развернул его за плечи к себе.

– Вы же доктор, – напомнил я ему.

– Ладно, черт с вами, – согласился он.

Я понимал, что один не смогу переделать операции всем. Надо было, чтобы как можно больше народу освоило это. Они могли бы проводить эти операции друг другу.

Примерно через месяц у всех нас уже не было дурацких трубок во рту. Мы все могли общаться друг с другом. Были двое, которые отказались от операции: один молодой парень просто зажимал себе рот рукой и трясся. Другой был слишком уже старым, и доктор сказал, что лучше не рисковать его здоровьем.

С каждым днем у меня становилось все больше и больше друзей. Но вечерами я очень любил уединяться и смотреть на закат. Я вспоминал мою прежнюю жизнь: жену и ребенка, а затем это пребывание в Корпусе. Я очень любил эти часы уединения. Может, я просто привык находиться один и думать.

Еще я часто размышлял над вопросом, как же у меня получилось выйти победителем из этой ситуации? Кажется, что все обстоятельства были против меня. Я пытался анализировать, но приходил лишь к одному выводу.

Все время в Корпусе я задавался вопросом, кто я. Я понимал, что те ответы, которые мне дают, расходятся с правдой. И я находил ее всеми возможными способами.

Можно сказать, что этот вопрос и вытащил меня из той дыры, где мы все сидели.

А вы когда-нибудь задавались вопросом, кто вы?

28.10.10–12.03.11.

Оглавление

Никто

Она

Что-то

Другая она

Никогда

Он

Сам

Другой он

Они

Мы

Наши

Другие наши

Все Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg