«Жестокий маскарад»

Павел Виноградов Жестокий маскарад (сборник)

Театр невидимок

Дзё[1]

Ночь не принесла облегчения, духота давила и при распахнутом окне. Владимир Евсеевич задрёмывал, просыпался, досматривая обрывки дурных сновидений, и вновь погружался в утомительный полусон-полубред. Дело было не только в июльской жаре, и не в холостяцком ужине (чёрная икра на кусках свежего батона с маслом, полсотни пельменей из кулинарии ресторана «Пекин» и пол-литра ледяной «Посольской»), который генерал устроил, пользуясь отбытием своих женщин на отдых и отпуском домработницы. И даже не служебные дела мучили его. Конечно, рулить отделом «Восток» второго главка[2] — синекура сомнительная, начисто лишиться сна можно было через одних китайцев. Но в жизни генерал-майора Рукавишникова имелось и нечто другое — куда более тяжёлое и тёмное.

За окном отдалённо громыхнуло. «Скорей бы гроза», — вяло подумалось Владимиру Евсеевичу. Он наугад протянул руку к тумбочке, нащупал пачку «Кента» и зажигалку, закурил. В темноте сигарета не доставляла удовольствия, докурив до половины, Рукавишников раздавил её в пепельнице. Червячок тревоги всё сильнее разъедал сердце. Он поселился в генерале три года назад, когда его перевербовали… Нет, не так — предателем себя Владимир Евсеевич не считал. Просто… ему было сделано предложение, отказаться от которого невозможно. Генералу очень понравилось быть одним из тайных борцов с мировой угрозой, замаячила перспектива стать участником грандиозной игры, потаённо ведущейся мощными организациями. Причём его сторона защищала порядок, цивилизацию и прогресс — ценности белой расы, а противник — дикую азиатчину и тёмное средневековье. И не имело значения, что враг базировался на территории его страны — к советской власти он отношения не имел, был наследием дореволюционного режима. Так же, как и нынешние хозяева Рукавишникова не подчинялись западным правительствам, а сами использовали их. Ну и материальные блага для своих агентов они предлагали куда более привлекательные, чем родная Контора. А главное — теперь Рукавишников знал, что вместе с ним на Клаб[3] работает множество его коллег и в КГБ, и в ГРУ, и даже в партийном руководстве.

Неожиданный порыв ветра с потусторонним шелестом прошёлся по верхушкам растущих во дворе тополей, по небу заплясали синие сполохи. Они усиливали неясную тревогу генерала. Боссы из Клаба были недовольны, всё настойчивее требовали свиток. Но существовал ли тот вообще?.. Старик проговорился про него Висковатову, тот доложил своему непосредственному начальнику — генералу Рукавишникову, а Владимир Евсеевич, разумеется, передал интересную информацию таинственным шефам. Реакция последовала почти немедленно: «Предоставить в распоряжение Клаба документ и его держателя». Рукавишников задействовал всю свою немалую власть, намекая подчинённым, что в деле заинтересован сверхсекретный отдел КГБ, занимающийся различными оккультными проявлениями. Владимир Евсеевич прекрасно знал, что отдел этот — миф, и слухи о нём распускаются для дезориентации противника. На что та древняя ахинея понадобилась клаберам, он понятия не имел. Впрочем, в эффективности японской премудрости сомневаться не приходилось, недаром под крышей его отдела столько лет работала семейка Призрака. К сожалению, нейтрализовать её аккуратно не удалось, а с ней исчезли и надежды добраться до свитка. Но хозяева не хотели ничего слышать. А тут ещё Висковатов так не вовремя помер. Или, наоборот, — вовремя?..

По спине Рукавишникова скользнула холодная змейка иррационального страха. Генерал нервно схватил ещё сигарету, но передумал закуривать, бросил её на тумбочку и повернулся лицом к стене. Уже вовсю бушевавший предгрозовой ветер бешено раскачивал стволы тополей. В призрачном свете, бросаемом на стену уличным фонарём, трепет теней деревьев казался пляской огромных летучих мышей. «Надо бы окно прикрыть», — мелькнуло в голове Владимира Евсеевича, и тут он услышал невнятный звук.

Он шёл как раз от окна. Рукавишников резко повернулся и всполошённо оглядел комнату. Фонарь бросал свет лишь на её середину, а по углам и между мебелью бугрилась густая тьма. Генерал одёрнул себя: никакой опасности здесь, на шестом этаже прекрасно охраняемого дома для высших государственных служащих, не было, и быть не могло.

Но паника уже обдала чекиста ледяной волной. Вопреки всему он знал, что в комнате был кто-то ещё! Рукавишников приподнялся на постели и осторожно поставил ноги на пол. Навощенный паркет неприятно лип к коже стоп. Ветер за окном ревел, как неприкаянные души в аду, но в комнате царила удушающая тишина. Генерал чувствовал себя дичью, в которую целится охотник.

Неожиданно в нём проснулась ярость — он всё-таки был офицером. Резко вскочив, потянулся, было, к ящику тумбочки, где с некоторых пор всегда лежал заряженный ПС. Но вытащить его не успел. Тьма в углу вздулась, оказалась рядом, и шею Владимира Евсеевича сдавила непреложная, как объятие анаконды, сила.

— Накагава-рю, — раздался странный высокий голос.

Последнее, что услышал в мире сём генерал-майор КГБ Рукавишников, был хруст собственной сломанной шеи.

Ослепительная молния за мгновение высветила на фоне окна чёрный силуэт. Гром грянул, словно лопнули небеса. Невысокая гибкая фигура канула во вновь наставшей тьме. Хлынул ливень.

* * *

Ниндзюцу — это я. Моя жизнь и смерть. Это первое, что внушили мне в этом мире, и это последнее, о чём я подумаю перед смертью. По крайней мере, так должно быть. А что такое ниндзюцу? Боль и страх, и их преодоление. Преодолевать было моим главным занятием, сколько себя помню, и даже раньше. Родители, невзирая на истошные младенческие вопли, раскачивали мою подвешенную к потолку колыбель, чтобы она билась о стены. Это учило меня сжиматься перед ударом, смягчать его, концентрироваться — избегать боли. А боль, испытанную в три года, когда дед вынимал мне суставы, я помню как яркую вспышку. Теперь могу складываться, как кошка, пролезая в узкую щель, удлинять руки во время драки. Чуть меньше была боль, когда отец регулярно накатывал меня гранёной палкой. К этому времени знание того, что ни кричать, ни плакать нельзя, уже вошло в меня, а через несколько лет всё моё тело покрыл тонкий корсет из плоти, и любая боль стала глухой и далёкой. Потом меня учили мантрам и мудрам. Монотонные речитативы и замысловатые фигуры из пальцев давали многое, но главное — подавляли страх и боль. И дед, и отец всегда говорили, что только эти двое истинные враги нас, синоби, людей ниндзюцу.

После нескольких часов неподвижного стояния под лесным водопадом, тяжёлые струи которого непрерывно падали на макушку, мы — я и мир — становились иными. Когда мне было десять, то отец, то дед заставляли меня взбираться на крутые утёсы и сталкивали с высоты двух десятков метров. Мне нужно было сделать в воздухе пять-шесть сальто, чтобы приземлиться на ноги без повреждений. Иногда это удавалось. Мои травмы лечил дед. Кости срастались очень быстро.

Как-то мы с отцом прокрались в ближнюю деревню, где была богатая по тем временам усадьба, и проникли в амбар. Отец заставил залезть в какой-то ящик и закрыл его на замок. Там было темно и тесно, очень хотелось чихнуть, но надо было терпеть. И вдруг отец заорал: «Воры! Воры!» Потрясение обрушилось на меня, но не заставило кричать и пытаться вырваться. Через пару минут ворвались старик-хозяин и его дюжие сыновья с топорами и кольями. Отца, конечно, в амбаре уже не было. Они обыскали всё, но в ящик не заглянули. Это было плохо. Тогда я стал бешено колотиться, они открыли замок и откинули крышку. Подпрыгнуть из положения сидя и, сделав сальто, броситься бежать оказалось не трудно. Они неслись за мной с воплями, и было похоже, что вот-вот догонят. При виде колодца само явилось решение бросить туда большой камень. Сильный всплеск послышался за спиной. Эти олухи, конечно, стали искать меня в колодце. Мой рёв дома был совсем детским, недостойным синоби: «Папа, папа, как ты мог?!» Он молчал.

Вошёл дед и сел на татами. Мы с отцом упали перед ним ниц, а он отослал отца и пригласил меня сесть напротив. Достав из рукава кимоно окованный золотом футляр, он приложился к нему лбом и осторожно извлёк ветхий свиток. «Теперь для тебя начинается настоящее обучение ниндзя», — сказал он.

Дед и отец растворились в сущем, а на мне лежит священная обязанность мести и возрождения клана. Потому что я — ниндзя, и это навсегда.

* * *

Лет двадцать назад столица поглотила прозябавший тут посёлок, но парадоксальным образом район сумел сохранить в унылых кварталах новостроек частицу души старой Москвы. То за рядами бетонных «коробок» мелькнёт лишённая купола колокольня церковки конца прошлого века. То поразит изяществом кирпичная водонапорная башня. То пахнёт из дверей кондитерской экзотическим ароматом китайского чая и марципановыми пирожными.

Но для хозяйки квартиры всё равно это была не Москва, а «деревня Дегунино». Хозяйка помнила настоящую Москву, ту, которой никогда больше не будет. Не хуже помнила она Петербург, Париж, Цюрих, Харбин и ещё десятки городов. Правда, по ней предположить такое было трудновато. Высокая старуха с явно намеченными чёрными усиками сидела в глубоком плетёном кресле, не отрывая взгляда от вязания. Осколок прошлого, растерявший почти все связи с жизнью, живущий одними воспоминаниями. Сидящий напротив усатый мужчина средних лет в модном костюме из мелкого вельвета знал, насколько обманчиво такое впечатление.

— Циркуляр Совета Артели расплывчат, Павел Павлович, — заметила старуха, ни на секунду не прекращая своё кропотливое занятие. Собеседника она называла настоящим именем, а не артельным псевдонимом «Учитель», причём выговаривала имя полностью, не сокращая до «Пал Палыча». Да и он не звал собеседницу «Белоснежкой» — хотя бы из-за вопиющей нелепости этой клички в приложении к несколько мужеподобной пожилой даме.

— Главное мне велено передать на словах, Мария Николаевна, что я и сделал, — отвечал мужчина, блестя очками в золотой оправе. — Артель не может не вмешаться — противник уже проявляет интерес к этому делу.

— А вы способны поручиться, что это не его операция? Уж слишком невероятные обстоятельства — этот чёрт, которых и в Японии-то уже не осталось, убивает здесь, в Совдепии, в Москве…

— Ниндзя в Японии есть до сих пор, и немало, — почтительно возразил Пал Палыч. — Корни истории мы проследили, она правдоподобна. И рука Клаба не просматривается. Хотя их агентура проявила активность вокруг этих убийств, очевидно, что противник тоже понятия не имеет, в чём там дело.

Он погрузил серебряную ложечку в хрустальную розетку с вишнёвым вареньем, отправил его в рот, отпил чаю, осторожно поставил на круглый столик чашку из императорского фарфора и обвёл взглядом комнату. Тесная «двушка» в недавно сданном панельном доме сама производила впечатление осколка прошлого. Плавные линии мебели являли «модерн», причём, не современные подделки. Причудливый столик явно проектировал сам Васнецов, а пианино было настоящим «Циммерманом». Тяжёлые бархатные шторы надёжно прикрывали от вовсю разгулявшегося на улице июльского солнца. На стенах висели пожелтевшие фото и картины. Палыч, большой любитель живописи, был уверен, что углядел подлинного Сомова, а вот насчёт Борисова-Мусатова засомневался. Между картинами в поэтическом беспорядке висели старая гитара, казачья шашка в серебряном окладе, деревянная кобура маузера с именной пластинкой. В углу перед божничкой теплилась негасимая лампада. И множество книг — в старинном шкафу, в этажерке и секретере. Палыч знал, что на некоторых обложках фамилия, вернее, псевдоним хозяйки.

Она неожиданно отложила вязание и впервые подняла взгляд. Палыча пронзил молодой блеск тёмных глаз — почти прекрасных. В покрытой синими венами старческой руке неизвестно откуда возник длинный мундштук старой слоновой кости. Из золотого портсигара на столике дама извлекла папиросу и привычным движением вставила в мундштук. Палыч галантно поднёс огонёк зажигалки.

— Павлик, — произнесла старуха, окутываясь едким дымом «Беломора», и собеседник ни на секунду не усомнился в её праве именовать его именно так — согласился бы и на «дитя моё», — вы очень молоды и, несмотря на то, что состоите в Совете, а я нет, многого в нашем деле ещё не понимаете.

Палыч знал, что Мария Николаевна не раз была членом Совета Артели, куда его самого включили совсем недавно. Однако, согласно старой традиции, Старший наставник Обители не мог оставаться членом Совета. А хозяйка и была Старшим наставником московской женской Обители во имя Святого Великомученика и Победоносца Георгия — одного из трёх центров, в которых проходили обучение будущие артельные. И ещё она возглавляла московский сектор Артели. Потому Совет и приказал ей разобраться в загадочном деле, которое раскручивалось уже несколько месяцев.

— Я в Артели с двадцатых, с эмиграции, — продолжала почтенная дама, — и давно привыкла считать, что, если где-то случается нечто из ряда вон выходящее — хоть в Москве, хоть в Париже, хоть в Гонолулу — ищите там след или Артели, или Клаба.

Оба они знали, что тайная история человечества — история тысячелетней Большой игры, ведущейся мощными организациями. Последние триста лет играют Клаб, представляющий европейскую цивилизацию, и Артель, защищающая мир Евразии. Войны, революции и прочие социальные катаклизмы — вершина айсберга Игры. Основная её часть происходит в обманчивом и потаённом мире секретных операций.

— Когда все умрут, тогда только кончится Большая игра, — задумчиво произнёс Палыч девиз, взятый из одного английского романа. Старуха энергически закивала.

— Именно так. И ради преобладания в Игре мы порой пускаемся на такие авантюры, о которых добропорядочным гражданам знать не следует. Про Клаб уж не говорю — это записные безбожники, но даже и мы, Артель, умудряемся проделывать множество гнусностей.

Палыч грустно потупился. Споры о моральной допустимости тех или иных действий всегда велись в руководстве Артели, состоявшей по большей части из православных. Но к общему мнению так и не пришли, и потому в каждом конкретном случае руководствовались, прежде всего, целесообразностью.

Старуха выпустила клуб дыма.

— Поглядите, Павлик, на нынешнюю ситуацию. Вы не находите, что она чересчур искусственна, нарочита, что нам её навязывают?..

Палыч пожал плечами.

— Бывали и более странные происшествия. Или… — глаза под толстыми стёклами стали жёсткими, — вы думаете, что этого ниндзя нам подложили соработники?

Пожилая дама сухо рассмеялась.

— В верхушке Артели всегда имели место нестроения и несогласия, уж я-то помню…

Подумав, Палыч решительно помотал головой.

— Нет, в противном случае я бы хоть что-то знал. Нам следует исходить из того, что мы видим, Мария Николаевна: некое очень опасное лицо или группа лиц объявили войну функционерам КГБ.

— А это не могут быть их внутренние интриги? — спросила старуха, задумчиво попыхивая папиросой.

Она имела основания спросить об этом. Весь последний год «Правда» обильно публиковала на первой полосе некрологи по почившим государственным и партийным деятелям. Но тех, кто внезапно покинул этот мир, не удостоившись прощания в главной газете страны, было гораздо больше. Поговаривали, что новый хозяин Кремля попросту расчищает себе поле для планируемых реформ, изводя всякие человеческие сорняки на партийной ниве. Возможностей таких у генерального с его чекистским прошлым было предостаточно.

Но Пал Палыч жестом отмёл это предположение.

— Мы проверяли. Да, они убрали кое-кого из наиболее одиозных типов, но не в этом случае. КГБ уже ведёт расследование, нам надо только подключить к нему наших людей. Ну а если всё-таки всплывёт, что происходящее имеет отношение к Игре, мы успеем скорректировать наши действия. Кто из соработников займётся этим?

Мария Николаевна аккуратно загасила окурок в монументальной пепельнице и вновь взялась за вязание.

— Людьми у меня сейчас небогато, — проговорила она, — уж очень много сил отнимают афганская кампания и польская смута. Барышень старших уровней в Обители много, но они недостаточно подготовлены. Привлеку одного чекиста-отставника. В Игру он посвящён частично, но весьма опытен именно в такого рода делах.

— Как его зовут? — поинтересовался Палыч.

— Логинов. Илья Данилович, — ответила старуха.

— Свяжите меня с ним, я его проконсультирую в японских реалиях.

Всё было сказано, но Пал Палыч уходить не спешил. Было видно, что он не решается что-то сказать. Для посланца Совета это было, вообще говоря, удивительно. Почувствовав смятение визави, Мария Николаевна отложила вязание и посмотрела ему в лицо.

— Я догадываюсь, о чём вы хотите попросить, Павлик, — ласково сказала она.

— Романс, — нерешительно проговорил он, — в вашем исполнении.

— Не вы первый, — рассмеялась она. — Вот уж никогда не предполагала, что именно с этой безделицей войду в историю.

Гибким, как у девы, движением она поднялась с кресла и подошла к пианино. Комнату заполнили томительные аккорды из канувшей в лету жизни.

— Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз, джентльмены, бароны и леди[4], — пела величественная дама, и перед Палычем кружились картины, которых он никогда не видел: скачущий в последнюю отчаянную атаку эскадрон, слезами размытый вид исчезающего на горизонте берега, мертвенный в сизом табачном дыму свет лампионов в гнусном баре чужой страны…

* * *

Илья Данилович вошёл в Контору со служебного входа. Для него этот огромный дом был не символом всесокрушающей государственной машины, а рабочим местом. Даже сменив три года назад лубянский кабинет на кафедру в Университете дружбы народов, чтобы преподавать основы марксизма-ленинизма студентам из развивающихся стран, доцент Логинов воспринимал Контору как родное гнездо. Офицеров КГБ в отставке не бывает…

Впрочем, этого свежеотстроенного монументального здания, куда недавно перебралось всё руководство, он совсем не знал. Поднялся на лифте и петлял по коридорам, пока не нашёл кабинет — обычный обширный кабинет крупного советского руководителя, обставленный удобной, но тяжеловесной мебелью. Работал кондиционер — редкость даже в Москве — и это было здорово, потому что на улице палило невыносимо. Над столом висело парадное фото генерального, бывшего главного шефа Конторы. С другой стены на него искоса поглядывал с портрета Феликс Эдмундович. В виде памятника он же маячил за окном, всем своим видом внушая уверенность, что расположился здесь навечно.

— Присаживайтесь, Илья Данилович, — пригласил полный человек в больших старомодных очках, точно таких, как у главы государства на портрете.

У нового начальника пятого управления — «пятки»[5], как фамильярно именовали её внутри Конторы — была репутация жестокого самодура, но сейчас он вёл себя вполне обходительно. С облегчением впитывая прохладный воздух, Логинов сел в кресло и сделал вид, что ест глазами начальство.

— Наметилась небольшая работёнка. Как раз по вашей части, — продолжал начальник.

Про «работёнку» Логинов знал уже многое — благодаря своему артельному куратору. Мощная тайная организация, обладавшая глубочайшей историей, всегда защищала интересы Российской империи, как бы та ни называлась. Но напрямую сотрудничать с насквозь пропитанными коммунистической идеологией властями СССР не считала для себя возможным. Всё происходило гораздо сложнее и тоньше: в органы советской власти и компартии, особенно в специальные службы, широко инфильтрировались агенты. В Артели хорошо знали, сколько сотрудников того же КГБ честно служили государству, имели в кармане партийный билет и при этом в душе не являлись коммунистами. Тот же Логинов начинал службу в территориальной управе небольшого города, в тридцатые годы имевшего статус «расстрельного». Очень скоро он узнал, что прямо под его кабинетом находится подвал, в котором казнили его отца — тоже чекиста. Это никак не повлияло на качество службы Логинова, но с тех пор он завёл привычку отмечать конец трудового дня одинокой выпивкой, в процессе которой метал нож в висевший напротив его стола портрет Ленина. О его причуде знала добрая половина сослуживцев, но это не помешало его карьере, даже переводу в главк. Впрочем, в этом более чувствовалась рука Артели. Её агенты вышли на Илью Даниловича и поразили его перспективой тайной службы стране, которой, вроде бы, уже нет, но которую он всегда воспринимал как своё настоящее Отечество.

В Москве молодой оперативник проявил немалый талант в весьма специфической области. Формально Логинов относился к четвертому отделу «пятки», занимающемуся религиозными организациями. Однако дела, которые ему поручали, были далеки от скучных разбирательств с чересчур активными православными попами или баптистами из Совета церквей, подпольно обучающими своих детей Библии. Логинов занимался типами реально опасными. По Конторе ходят легенды, как он работал с сектой сатанистов, кучкующейся вокруг таинственной дамы, о которой шептали, что ей лет четыреста отроду, при том, что выглядела она на тридцать. Старший лейтенант Логинов вскоре установил, что отнюдь не четыреста, а пятьдесят восемь, и что в юности она была путаной и воровкой на доверии, а потом, переняв от одного полусумасшедшего адепта «религию сатаны», вполне успешно занялась созданием секты. Её прихватили, когда она пыталась купить у пьянчужки-матери грудного ребёнка для ритуального жертвоприношения, и закрыли надолго, как и некоторых её почитателей. В другой раз Логинов, внедрённый в глубоко законспирированную секту скопцов, чудесным образом избежал наложения «малой печати», сохранил свои «удесные близнята» и благополучно сдал всю компанию коллегам. Не менее решительно разобрался он и с невесть как (а на самом деле по воле Клаба) возникшими в столице СССР душителями-тугами — жрецами богини Кали. Несмотря на попытку удавить сексота ритуальным платком, трое студентов-индусов служили теперь своей богине ударным трудом в дремучих лесах Мордовии.

Как многие хорошие оперативники, Илья Данилович обладал совершенно незапоминающейся внешностью. Но его ординарное лицо, если надо, могло выразить любые религиозные переживания — от пробуждения скептического интереса, до блаженства неофита. Его крайне рациональный ум напрочь отметал любые попытки одурачить мистическим флером и расставлял все факты по местам. А дешёвый серый костюмчик скрывал стальные мышцы опытного рукопашника.

Однако теперешний вызов Логинова в Контору был результатом не столько его прошлых дел, сколько хитроумной артельной интриги.

Начальник выложил на стол три фотографии. Со слов куратора Илья Данилович знал, кто это, но в жизни встречал лишь одного — генерал-майора Рукавишникова из второго главка. Двух других — толстого лысого старика и худощавого мужчину неопределённого возраста видел впервые.

— Генерал-майор в отставке Григорий Валентинович Висковатов, бывший заместитель начальника второго главка, — «представил» фотографии хозяин кабинета, — Андрей Егорович Чижик, старший референт МИДа.

Логинов глядел на шефа без выражения.

— Все они недавно умерли. Их убили.

Не дождавшись реакции подчинённого, шеф сухо перечислил:

— Висковатов отравлен, Рукавишникову сломали шею, а Чижика убили звездочкой.

— Чем? — переспросил Логинов, хотя знал.

Начальник покопался в столе, извлёк бумажку и по складам прочитал:

— Сю-ри-кэ-ном. Такая стальная метательная звезда с острыми лучами.

Губы начальника вытянулись в брюзгливую складку — обстоятельства дела явно были ему отвратительны.

— Вот такая чушь, — произнёс он, — а ты во всякой чуши разбираться большой умелец. Потому тебя и вызвали. Первым умер Висковатов, два месяца назад. Попил чаю у себя на даче, а через час корчился на полу от боли, блевал кровью и орал так, что по всему садоводству слышно было. Ещё через час кончился. Сперва думали, поганок каких сожрал сдуру. Вскрытие показало…

Начальник сделал, многозначительную паузу.

— …отравление алкалоидом лютика едкого, — торжественно произнёс генерал.

Лицо Логинова выражало напряжённое внимание.

— Куриной слепоты, — пояснил начальник.

Подчинённый неопределённо кивнул.

— Слушай дальше, — продолжил шеф. — Рукавишникова, как всегда, довезли с работы до дома, шофёр-телохранитель убедился, что шеф вошёл в квартиру. Дом режимный, ночью милиционер дежурит. Ничего не видел — не слышал. У Рукавишникова жена с дочкой на курорте были, так что нашли его только днём. На полу спальни, холодным. Шея свёрнута.

— Встал среди ночи, запнулся…

— Ты слушай, знай. Шея сломана очень чисто, позвонок как бритвой срезан. Предположительно, приёмом… — начальник вновь погрузил взгляд в шпаргалку и с трудом выговорил, — коп… по… дзю… цу.

На лице Логинова столь явно читалось: «Да где вы таких словечек набрались?!» — что шеф счёл нужным пояснить:

— Эксперта нашли, когда заподозрили эту чертовщину. Профессор один. Японский знает, как родной, получает из Японии всякую литературу, и сам занимается… этим, ну, ногами там дрыгает, руками… Каратэ всякое короче. Мы его давно пасём, хотели прихватить даже, а тут пригодился. Слушай дальше. Квартира Рукавишникова на шестом этаже. Окно у него было открыто всю ночь — жара же стоит. Но под утро прошла гроза с ливнем, следы, если они и были, смыло везде. Кроме как на стене дома. Там нашли выбоины и царапины. Очень похоже, что кто-то влез по стене, проник в квартиру, свернул генералу шею и так же вылез.

— Там труба водостока что ли проходит? — спросил Логинов.

Шеф покачал головой.

— Никакой трубы. Отвесная ровная стена. Ну, между кирпичей зазоры небольшие. Вероятно, использовано приспособление тэк…ко… каги, что означает, — он поднял от шпаргалки многозначительный взгляд, — «рука-крюк».

Логинов понял, что это очередная мудрость профессора-каратиста.

— Третий, — после небольшой паузы продолжил генерал, — Чижик. Из органов КГБ уволился пять лет назад, переводом в МИД.

Логинов знал, что это означает задание.

— Убит во дворе своего дома, — на сей раз шеф произнёс почти без запинки, — сю-рикэном, брошенным, предположительно, из-за кустов в палисаднике. Оружие попало в сонную артерию, пострадавший скончался от потери крови до приезда скорой. Никаких следов, никто ничего не видел, только одна девочка рассказывает, что из-за кустов кто-то быстро вышел и скрылся в арке. Ни примет, ни даже пола свидетель сообщить не может.

В голове Логинова мутилось — возможно, он перегрелся на улице. Ему стало казаться, что стены кабинета расплываются, словно сотканы из дыма. А шеф неумолимо продолжал:

— Рукавишников был начальником отдела Японии и Австралии. Висковатов в пятидесятых служил в территориальном управлении МГБ по Красноярскому краю и, в числе прочего, работал с японскими пленными. А Чижик… — шеф многозначительно поднял палец, — был территориалом в Красноярске же, в шестидесятых, уже после Висковатова. И в МИД перевёлся тоже из отдела «Восток». Въезжаешь?

— Так точно, товарищ генерал.

— И последнее, — заключил шеф, понижая голос. — Все способы, которыми они были убиты, применялись… нин-дзя.

Логинов постарался сделать недоумённое лицо.

— Кем?

— Ниндзя. Средневековые японские шпионы-убийцы. В основном, чушь, конечно, и буржуазная мистика. Но то, что были такие, это точно. Могли куда хош залезть, подобраться скрытно и так же скрытно уйти… В общем, идеальные агенты.

— Иван Петрович, а куриной слепотой тоже они старика накормили? — Логинов не смог удержаться от сарказма, однако слегка напрягся в ожидании громов и молний от разгневанного шефа. Но тот лишь ответил:

— Из куриной слепоты они делали страшный яд. Рецепт утрачен.

Начальник поглядел на Илью Даниловича с нехорошей усмешкой.

— Девять шансов из десяти, что наших коллег ликвидировала разведка противника, пользуясь этой японской хреновиной, чтобы нам головы заморочить. Но это забота второго главка. А мы отвечаем за побочную линию расследования. На всякий случай.

Логинов знал, что генерал выполняет больше не задание конторского руководства, а инструкции Клаба. Влезая в эту игру, Илья Данилович вступал на минное поле…

— Иван Петрович… — начал, было, он, но шеф прервал его неожиданно злым и льдистым взглядом из-под сановных очков. Он тяжело поднялся, подошёл к шкафу, в котором обнаружился небольшой сейф. Прикрываясь от Логинова, набрал код, вытащил что-то и сразу же захлопнул дверцу.

— Вот, — он бросил на стол несколько пухлых папок, — доступа такого уровня, чтобы читать это дело, у тебя нет, но я за тебя поручился перед… — шеф возвёл очи горе, — вышестоящими товарищами. Ознакомишься прямо здесь, — он кивнул на небольшой стол со стулом в углу. — Выписки делать можешь, но шифром. А лучше запоминай. Я пока в буфет схожу.

* * *

Сухие документы дела гражданина Японии Иванэ Камбэя, он же Иванов Клим Иванович, потрясли Логинова не хуже какого-нибудь лихо закрученного детектива. В 1947 году в красноярскую квартиру оперативника УМГБ по работе с военнопленными в 34-м лагерном управлении Григория Висковатова постучался невысокий, но крепкий японец в потрёпанной полевой форме. Он безупречно вытянулся по стойке смирно и не совсем чисто, но чётко отрапортовал по-русски, что «имеет важное заявление». Времена для японских пленных были мягкими — их практически расконвоировали, а дыры в лагерном ограждении никто не заделывал. Легко было отлучиться и с объектов в городе, где они работали. Так что Висковатов не удивился и принял от японца бумагу. Тот несколько раз низко поклонился и исчез, а бумага пошла, куда положено. Теперь её рассматривал Логинов. Написана она была иероглифами, но в папку был подшит перевод.

«7 рокугацу 22-го года Сёва[6]. Его превосходительству начальнику советской кэмпэйтай[7] в городе Красноярске от пленного Иванэ Камбэя, тайи дай-Ниппон тэйкоку рикугун[8].

Ваше превосходительство! Моя вина перед советской армией и кэмпэйтай безмерна, поскольку я ввёл в заблуждении органы следствия, назвавшись пехотным гунсо[9]. На самом деле я являюсь военным разведчиком и имею звание тайи[10]. Я обманул следователя, потому что боялся расстрела. Добровольно уйдя в армию на 14-м году Сёва[11], я с самого начала был в непосредственном подчинении командующего Пятой армией в Манчжурии генерала Доихары Кэндзи, который одновременно возглавлял всю Имперскую разведку. Сейчас он находится под следствием оккупационных американских властей.

Сначала я был преподавателем в центральной разведывательной школе Накано-гакко, позже — в колледже Тун Вэня в Шанхае. Потом возглавил особую группу, совершавшую тайные операции в Маньчжурии, Китае, Монголии, Корее и на советских территориях. Обязуюсь предоставить полный и искренний отчёт об этой моей деятельности. В плен я сдался 22 хатигацу 20-го года Сёва[12] в Харбине. Поскольку я имел при себе поддельные документы, согласно которым был сержантом тылового обеспечения, моё настоящее звание и род деятельности раскрыты не были.

Высокого положения в Императорской Армии я достиг потому, что являюсь дзёнином[13] и пятнадцатым патриархом школы ниндзюцу Накагава-рю, основанной Накагава Кохаюто триста лет назад. С начала годов Мэйдзи[14] школа продолжала свою традицию в тайне. Моим учителем, четырнадцатым патриархом школы, был прямой потомок Кохаюто — Накагава Масао. Не имея детей и считая меня лучшим учеником (сам я сирота, не знающий своих родителей, Масао-сенсей подобрал меня на улицах Токио), перед своей смертью на 13-м году Сёва[15] он при свидетелях передал мне звание и атрибуты патриарха школы. Однако другой его ученик, Оцу Икусукэ, попытался оспорить решение учителя после его смерти. Это ему не удалось, и тогда он, обладая связями в кэмпэйтай и близком к правительству обществе Гэнъёся[16], раскрыл секрет существования нашей школы и обвинил меня в государственной измене и подготовке убийств. Меня спас генерал Доихара Кэндзи, который имел долг перед памятью Масао-сенсея, поскольку тот был и его тайным учителем. Доихара-сама устроил меня преподавателем в разведшколу, тем самым выведя из-под удара. Школа Накагава-рю объявила о самороспуске, но я не сомневаюсь, что она продолжает действовать в подполье. Несомненно также, что возглавляет её самозванец Оцу.

Я совершил немало преступлений против народа СССР и его союзников, но всё это произошло во время войны. Теперь я не питаю к России никаких злых чувств, живу с русской женщиной, скоро у нас родится ребёнок. В Японию возвратиться не могу — там я или попаду в тюрьму к американцам, или буду убит своими врагами. Потому нижайше прошу Вас отменить решение о моей отправке на родину и оставить на проживание в Советском Союзе. Обязуюсь предоставить всю информацию, которой обладаю, а также выполнять другие поручения, если советская кэмпэйтай сочтёт нужным их на меня возложить. Иванэ Камбэй»

Ха

Логинов встретился с ним в час жаркого заката на Патриарших прудах. Приблизительно сорокалетний плотный усатый мужчина в дорогих очках и серой летней паре уже ждал его в тени лип на скамейке у недавно воздвигнутого памятника великому баснописцу. Вместо приветствия он подал подошедшему Илье Даниловичу невесть откуда взявшуюся бутылочку холодной «Пепси-колы», которую тот схватил с благодарностью — парило отменно, чекист весь исходил потом. Мужчина, не утруждая себя представлением, занялся второй бутылочкой буржуазного напитка. Впрочем, на его свежевыбритом лице жара как будто не оставила никаких следов.

— Прежде всего, — заговорил он негромко и веско, — вы, Илья Данилович, должны себе чётко представлять, с чем именно столкнулись. Синоби мотивированы совсем иначе, чем мы. Убийство для них — религия, обман — путь самосовершенствования. Они не считают врагами тех, против кого сражаются, но убить человека для них — просто исполнение функции. Выступая против них, надо понимать, что в их мире не существует ничего твёрдого, неизменного, буквально всё — вы понимаете? — может оказаться фикцией. Они — мастера иллюзий, почти волшебники в этом деле…

Слегка обалдевший от жары и странных слов Логинов внимал, тем не менее, скептически. Слишком много слышал он в своё время подобных речей полубезумных сектантов, и все они были убеждены в своей правоте. Но собеседник посмотрел ему в лицо, и Логинов неожиданно почувствовал, что этот парень за свои слова отвечает.

— Илья Данилович, поверьте, я не шучу и не хвастаюсь: даже при всех возможностях вашей организации, найти в СССР лучшего эксперта по интересующему нас вопросу, чем тот, кто сидит перед вами, невозможно. Так что спрашивайте, спрашивайте больше. Возможно, это спасёт вашу жизнь и жизни ещё многих людей.

Почему-то Логинов уверился, что так оно и есть.

— Зачем они, эти ниндзя, Клабу? Да, если уж на то пошло, и Артели? — задал он вопрос, который мучил его больше всего.

Собеседник пожал плечами.

— Легко догадаться. Прекрасное оружие не может не иметь хозяина. А ниндзя это именно оружие, которое создавалось и оттачивалось веками. Сейчас их почти не осталось, кланы, дожившие до наших дней, действуют в глубоком подполье. Но заинтересованные силы знают об их существовании и пользуются ими.

— А почему они ушли в подполье?

— Стали слишком опасны для властей. Пока в Японии шли гражданские войны, все стороны прибегали к их услугам, но когда начал устанавливаться порядок, кланы синоби оказались дестабилизирующим фактором. Ну и работы у них сильно уменьшилось, и они принялись искать её сами — занялись обычным криминалом. Потому их частично уничтожили, а частично загнали на зады общества.

— А разве спецслужбы не пользуются этой системой? Я слышал…

— Да, — мужчина отхлебнул пепси, — американцы кое-что взяли, израильтяне, и, конечно, японцы. Во время войны они пользовались ниндзюцу очень широко. Но большая часть их диверсантов, которые гордо именовали себя «синоби», таковыми не являлись, а просто использовали некоторые известные приёмы. Наш дедушка Иванэ и его покровитель генерал Доихара Кэндзи — редкие исключения. Видите ли, Илья Данилович, тренировка ниндзя начинается в утробе матери и не прекращается до смерти. Только первую половину жизни он нарабатывает физические навыки, а вторую — духовные. Существует множество известных руководств по ниндзюцу, но всё это мёртвые слова, если нет человека, способного их растолковать и применить. Впрочем, очень многое из того, что было грозным в средние века, теперь несерьёзно. Ну, например, приспособления ниндзя вроде параплана или газовых бомб. Сейчас такие вещи делаются гораздо лучше.

— Ну и зачем… — попытался прервать его Логинов, но мужчина продолжал, словно и не заметив.

— …Но есть у ниндзя достижения, которые пока ещё никто не повторил. В области психотехники, например, да и не только. Тонко — формулы искусства невидимки и методы предсказаний онмёдо. Моментальный гипноз кобудэра и смертельное касание. Короче, тайны магии сюгендо.

Логинову вновь захотелось скептически хмыкнуть, но тут он застыл с открытым ртом. Рядом с ним никого не было! Только что сидевший, разглагольствуя и потягивая пепси, солидный, похожий на крупного комсомольского вожака, насквозь материальный гражданин исчез, словно растворился в душном мареве июльского заката.

Илья Данилович всерьёз испугался за свой рассудок. Заозирался с растерянным видом, словно ожидая увидеть вокруг проступающие стены психиатрической больницы.

— Вот так примерно, — раздался спокойный голос, в котором почти не ощущалась насмешка.

Логинов уставился — дурак дураком — на вновь спокойно восседавшего рядом собеседника.

— А ведь я всего лишь подмастерье по сравнению с тем же Иванэ, — продолжал вещать тот. — Теперь вы понимаете, зачем мы все охотимся за его наследниками, раз уж они проявили себя?

— Вы… вы, — Логинов никогда не бывал настолько сбит с толку, — тоже… ниндзя?

— Да, — спокойно ответил собеседник. — Вы спрашивайте, Илья Данилович, спрашивайте.

* * *

Сержант госбезопасности Александр Васин, среди коллег — просто Саня, испытывал от задания лёгкую оторопь. Его стихией была слежка за малахольными святошами и нервными диссидентами. Первый раз ему поручали вести иностранного гражданина, да ещё молодую хорошенькую девушку.

Ну, командир, Илья Данилович, понятно, давно живым делом не занимался. Его и вытащили-то из запаса, бросив на эту дурацкую работу, потому что больше некому было её поручить. Но причём тут он, Саня — признанный мастер наружки? Неужели нельзя было использовать его против настоящих врагов государства?! Даже напарника для прикрытия, как положено, не дали. Мол, от кого и от чего тут прикрывать, у «топтунов» настоящей работы достаточно.

Саня горячо переживал несправедливость, потому что был ещё очень молод. Но объект свой из вида не терял — потому что был профессионалом. За два дня работы он, казалось бы, узнал всё про Сайго Миюки, восемнадцати лет, родившуюся в городе Осака, Япония. Поскольку она была дочерью депутата парламента от Социалистической партии, большого поклонника СССР, ей не составило труда поступить в Московский университет дружбы народов.

«Классная тёлка, хоть и косая!» — думал обливающийся потом под палящим солнцем Саня, любуясь стройными ногами и изящными ягодицами подопечной. Вообще-то, обычно она сразу после занятий чинно шла в общежитие на той же улице Миклухо-Маклая, или ехала в библиотеку. Девушка была тихой и усидчивой. Как выяснил Саня, почти не участвовала в студенческих вечеринках, да и парня у неё не было, хотя клеились многие, и не только немногочисленные университетские японцы. Но теперь она спустилась на станцию метро Беляево и села в поезд. Саня, прикрываясь за редкими в этот час пассажирами, не выпускал из вида миниатюрную азиатку в джинсах и скромной блузке. Даже в вагоне она не сняла солнцезащитные очки.

Миюки, а за ней Саня, вышла на станции «Площадь Ногина» и поднялась в центр столицы. Казалось, девушка шла неторопливо, но почему-то продвигалась так быстро, что Саня едва поспевал за ней. На Солянке вдруг свернула в глубокую арку одного из старых доходных домов. Саня было сунулся туда, но застыл столбом. Пока он её не видел, в руках у девчонки оказался яркий складной зонтик с разноцветными кругами. Вопиющая нелепость зонтика, раскрытого душным вечером в полутёмной арке, так ошеломила парня, что он перестал что-либо соображать. А может быть, ему просто напекло голову. Зонтик стал вращаться так, что разноцветные волны зарябили у Сани в глазах. Ему вдруг пригрезилось, что он, расслабленный, лежит на тёплом песке у Чёрного моря, куда ездил в прошлом году, и лениво наблюдает накатывающий прибой. «Почему волны такие яркие, почему они кружат в глазах? Я ведь сейчас усну…» Но он не уснул, а безвольно двинулся за ярким смерчем, потому что тот стал от него удаляться. А Саня этого не хотел, хотел проникнуть за это круговращение — он ведь точно знал, что там его ждёт неописуемое счастье. Там тёплый пляж, ленивый рокот моря и красивая японочка в бикини будет лежать рядом с ним.

Он шёл, потом, кажется, стал подниматься, и поднимался довольно долго, но никак не мог догнать волны. Наконец осознал, что стоит где-то высоко, однако цветные змеи вертелись так бешено, что у него не было времени оглядываться. Пёстрое кружение было совсем близко. Сейчас он будет на волшебном пляже.

Изо всех сил рванулся Саня и оказался в оглушающей пустоте. Наваждение отпустило, и он понял, что стремительно несётся вниз. Он не успел испугаться или удивиться, даже крикнуть не успел — немилосердно твёрдый асфальт широко расплескал алый сок его жизни.

С крыши старинного дома девушка в тёмных очках и с ярким зонтиком равнодушно поглядела на искорёженное тело, нелепо раскинувшееся на дне мрачного двора-колодца. Она ничего не имела против этого парня, но умертвила его, потому что сочла это оптимальным выходом. Конечно, оторваться от его слежки ей ничего не стоило, но лучше было решить проблему сразу. «Если враг опасен, не оставляй его в живых», — юная куноити[17] очень хорошо запомнила поучения деда.

Её экстремальное чувство, развитое годами тренировок, успело предупредить, что она не одна на крыше, но серые сумерки уже сгустились и бросились на неё. Куноити мгновенно ушла от атаки, сложенный зонтик в её руке щёлкнул и выпустил тонкое лезвие. Неясная фигура в сёдзоку[18] под цвет вечернего неба махом руки отбила удар клинка, который со звоном сломался. Стальные когти на массивном железном браслете — те самые тэкко-каги — коснулись плеча Миюки, вырвав оттуда порядочный клок мяса. Девушка не обратила на это внимания и, уйдя от удара другой руки, вдруг плюнула в блестящие из-под маски глаза напавшего. Тот отклонился, и стайка стальных игл, с силой вылетевшая изо рта девушки, ушла в пустоту. Одновременно противник подпрыгнул и, сделав сальто… исчез.

Откуда-то со стороны раздался резкий свист. Куноити в свою очередь подпрыгнула, и, увернувшись от сюрикэна, тоже проделала сальто. В воздухе она сорвала с себя пояс, из которого со звяканьем вылетела тонкая цепочка с грузиком, и попыталась захлестнуть ею мелькнувшего на периферии взгляда врага. Тот поймал цепочку и резко дёрнул. Миюки упала, но тут же, собравшись, как кошка подскочила и сама метнула сюрикэн, впрочем, легко отбитый.

Внизу, где валялось тело сержанта Васина, уже некоторое время раздавались взволнованные голоса, а теперь послышались сирена и шум въезжающего в арку автомобиля. Противники прервали контакт и одновременно бросились в разные стороны. Миюки, не раздумывая, прыгнула с крыши на другую сторону дома, на середине стены оттолкнулась от неё ногами, раза три сделав сальто, благополучно приземлилась и сразу растворилась в душном вечернем мареве. Второй синоби неправдоподобно легко исчез в чердачном окне. Ни собравшиеся вокруг трупа местные, ни прибывшая на место происшествия милиция его не видели.

* * *

Гири — японское понятие долга, который должен быть исполнен, несмотря ни на что. «Мы — истинный клан Накагава-рю», — так говорил Клим Иванович, и это впечаталось в меня навечно. Он, конечно, смертельно рисковал, когда раскрылся перед чекистами и предложил им своё сотрудничество. Искать нанимателя — обычно для синоби, но ему могли не поверить, могли судить и расстрелять, или просто расстрелять. Тогда всё зависело от конкретного начальника, особенно так далеко от Москвы. Ему повезло, что он попал на Висковатова, который что-то слышал про ниндзя и заинтересовался. Но Висковатов потом его и предал… Война перевернула жизнь свёкра, лишила его родины, клана, свободы. Он оказался в незнакомой стране один-одинёшенек. Но на первом месте у него было гири перед его школой. И всё, что он делал, было для того, чтобы сохранить и привить на новой почве Накагава-рю. Разве что женился он просто так, от тоски и одиночества. Свекровь стала для него якорем, который зацепил его в новой жизни. Простая деревенская женщина, она просто любила мужа и знать ничего не хотела про ниндзя и гири. Но создала для него ещё одно гири — долг перед ней самой. Этот долг остался на нём до конца, потому что она рано ушла, оставив его с маленьким сыном.

Иванэ Юки, Юки-сан, Юра мой, Юра! Это чудо, что мы встретились — ты, таинственный юноша, и я, выпускница дома сирот. Отец назвал его Юки, Снег, потому что родил его в снежной стране, а мать переделала в Юрий. В свои восемнадцать он выглядел, да и был взрослым мужчиной — синоби мужают рано, а отец постарался сделать из него настоящего синоби. Таким образом он отдавал гири его матери. А как он ещё мог сделать это?.. И как я, бедная девчонка, грезящая о прекрасной жизни, копаясь в грязи, могла устоять перед мерцающим взглядом раскосых светлых глаз?

Не сразу он рассказал мне о своей семье — сперва отец тайно проверял меня. Он делал это не только через КГБ, хотя на меня, как на «члена семьи изменника Родины», материалов там было много. Будущий свёкор ещё устраивал для меня разные ситуации, словно бы случайные происшествия, внимательно наблюдая со стороны, как я себя поведу. Все испытания я прошла, и Юра стал понемногу открывать для меня мир ниндзя. Сначала он показался мне захватывающей сказкой, потом я поняла, сколько в нём страха и боли, но к тому времени у меня уже было своё гири — перед мужем. И я от рождения понимаю, что такое долг. Может быть, потому, что родители мои были российскими дворянами — это всё, что я про них знаю.

Теперь, когда и свёкор, и муж мертвы, и я знаю их убийц, гири повелевает мне отомстить. И я… мы сделаем это. С моим единственным ребёнком, который, в отличие от меня, настоящий и подлинный синоби. Я ведь так и не стала куноити, лишь нахваталась кое-чего от свёкра и мужа. Но пока я — законный глава школы, и так будет до тех пор, пока я не расскажу своему ребёнку, где спрятан свиток. Потому что у кого свиток, тот и есть патриарх Накагава-рю.

* * *

Логинов двое суток занимался этим делом и прочувствовал всю его сложность, но, помимо воли, начинал увлекаться. Слишком необычно, ни на что не похоже… Ему очень хотелось почитать отчёты об операциях Иванэ-Иванова, проведённых им одним, а потом и с сыном Юрием по заданию ГБ. Но эта папка была из дела удалена. Он только узнал из косвенных упоминаний, что «агент Призрак» работал в Корее, Вьетнаме и на советско-китайской границе. И выполнял какие-то задания на территории СССР. Конечно, Артель могла бы предоставить Логинову любую информацию, но он кожей чувствовал — времени на это катастрофически не хватало.

Призрака курировал отдел второго главка «Восток», который со временем возглавил Висковатов — очевидно, своим переводом в Москву он был в немалой степени обязан тому, что нашёл такого прекрасного агента. Иванэ получил советское гражданство и паспорт с русским именем, женился на своей женщине, родился сын. Жили они на таёжной заимке, официально Клим Иванов работал лесником. Впрочем, была у него и квартира в Красноярске. В городе его сын познакомился с молодой работницей ткацкой фабрики Лидией Синициной и вскоре женился на ней. А вот с ребёнком их была полная неясность — факт рождения не вызывал сомнения, но неизвестен был даже его пол. Лидия рожала в тайге и, по её собственному заявлению и свидетельству родных, младенец родился мёртвым. Похоронили его в тайге же. Разумеется, будь это обычное советское семейство, не миновать им долгих разбирательств, но в данном случае дело спустили на тормозах.

Тем более что последующие бурные события заставили всех забыть о мёртвом малыше. По официальной версии, три года назад агенты Призрак и Молодой (Юрий) «вышли из-под контроля». Их заимка была блокирована бойцами Группы «А», которые во время боя потеряли пятерых убитыми и восемь ранеными — для этого подразделения потери огромные! И это при ликвидации всего двоих — Лидия была в Красноярске. Но сопротивления было подавлено, дом подожжён из огнемёта и прогорел так хорошо, что позже там нашли лишь несколько обугленных костей, принадлежащих двум людям.

Между строк Логинов легко прочитал, что опасную парочку попросту решено было ликвидировать. Возможно, они узнали что-то не то, а возможно, и правда собирались выйти из игры. Но из такой игры живыми не выпускают. Во всяком случае, докладная записка об их потенциальной опасности была подшита к делу и подписана непосредственно курировавшим на месте «группу Призрака» старшим лейтенантом Андреем Чижиком. Санкцию на ликвидацию дал новый начальник отдела «Восток» второго главка Владимир Рукавишников, тогда ещё полковник. Висковатов был уже в отставке, но, разумеется, с ним консультировались.

Итак, мотив убийств высокопоставленных комитетчиков был налицо — месть. Но кто мог мстить? Только Лидия. Однако она, судя по всему, не обладала необходимой квалификацией. Замкнутый круг… Тем более что сведений о её дальнейшей судьбе в деле не было. Запрос в Красноярск дал удивительный результат — сразу после смерти мужа и свёкра женщина просто исчезла. Но в СССР люди просто так не исчезают. Если она решила мстить, то перебралась в Москву, где собрались все виновные в гибели её мужчин.

Результатом двухсуточной бессонной работы Логинова и приданной ему группы было установление наиболее вероятных фигурантов. Елизавета Лапшина, приехала в Москву по лимиту два года назад из Омска. Воспитанница одного из тамошних детдомов, что подозрительно — Лидия ведь тоже детдомовка… А что город другой, так, надо думать, у этой семейки были возможности обзавестись ворохом поддельных документов. Елизавете, правда, двадцать девять лет, а Лидии должно быть тридцать три, но для хорошей актрисы это не проблема. В Омске в школе-интернате у неё осталась дочь, и она пыталась забрать её в Москву. А Логинов всё-таки имел в виду якобы умершего ребёнка Ивановых — не верил он им… Другая кандидатура была менее вероятна — Наталья Терская, тридцати пяти лет. Переехала из Севастополя к дальней родственнице, очень пожилой, требующей постоянного ухода. Год назад родственница скончалась, и приезжая провинциалка стала обладательницей трёхкомнатных московских хором на Солянке, где и живёт с сыном-инвалидом. Вряд ли имеет отношение к делу, но проверить надо. У Логинова был и третий вариант, хотя здесь он перебегал дорогу работавшим над тем же делом контрразведчикам. Но Илья Данилович привык полагаться только на себя, потому и решил проверить проживающих сейчас в Москве японцев. И обнаружил, что подходящий фигурант всё время находился у него под боком — в университете, где он преподавал. Правда, Сайго Миюки приехала в Москву всего год назад, но Логинова заинтересовал один из фактов её биографии — на родине она была мико[19], что, на взгляд Ильи Даниловича, было странновато для дочери видного социалиста. Безымянный же собеседник с Патриарших говорил, что под мико часто маскировались куноити…

Логинов даже припоминал скромную молодую японочку, пару раз сдававшую ему зачёт. Он не верил, что та могла быть одним из этих жутких людей, но долгие годы работы приучили его проверять всё. Потому пустил за студенткой молодого, но ловкого Саню и не сомневался, что вскоре тот доставит ему факты, позволяющие исключить Миюки из разработки. А сам отправился на окраину в рабочее общежитие, где жила ткачиха комбината «Красный суконщик» Лиза Лапшина.

Общага была как общага и Лиза как Лиза — простая, очень удивлённая и слегка напуганная визитом. Ничего не знала, и опыт Логинова подсказывал, что не врёт. В общем, типичная пустышка. Для порядка следовало послать на неё запрос в Омск и исключать из разработки. А вот Наталья Игоревна Терская оказалась дамой совсем другого типа — даже дома по моде одетая, с безупречной причёской и маникюром, она приняла комитетчика с лёгкой светскостью, в которой ощущался привкус пренебрежения. На вопросы отвечала не очень охотно, но, похоже, ничего не утаивала. Да, после смерти мужа-каперанга переехала к тётке, которая её давно уже звала. Да, не из-за тётки, а из-за сына, которому нужно лечение у столичных докторов. Да, не работает, но не бедствует — живёт на пенсию за мужа, и тётка оставила кое-что на сберкнижке. Так оно и было — Логинов успел проверить. Когда открыла комнату сына, оттуда ударил тяжёлый запах лекарств и застарелой мочи. Худенький юноша сидел у окна и бессмысленно глядел на улицу. Голова его откинулась на плечо, глаза мутнели, от уголка рта вилась ниточка слюны.

— Сейчас успокоился, но из-за вас может опять занервничать, — напряжённым голосом предупредила Наталья.

Логинов ушёл с тяжёлым чувством. В голове, как и все последние дни, слегка мутилось.

* * *

— Они добрались до нас.

— Мы этого ждали, мама.

— Слишком быстро. Мы не успели…

— Мы сделали почти всё.

— Остался главное. И это придётся делать тебе. А я прикрою здесь.

— Мама!..

— Не спорь. Пока свиток не у тебя, дзёнин — я. И помни: у нас есть ещё и другой враг.

* * *

Вечером третьего дня расследования одна за другой пришли три новости, а напоследок — четвёртая. И всё полетело в тартарары. В омском детдоме никогда не было Екатерины Лапшиной. Наталья Терская в Севастополе была, но продолжала жить там после смерти мужа. По линии МИДа сообщили, что депутат японского парламента социалист Сайго Тецуо не имел никакой дочери. Три попадания. Это было ненормально. Это было странно и опасно. И когда стало известно, что труп сержанта Александра Васина найден в том самом дворе на Солянке, где проживала Терская с сыном, Логинов понял, что завяз в какой-то дьявольской паутине.

Тем не менее среагировал сразу. Две группы захвата поехали в общежития текстильного комбината и университета, а с остальными Логинов помчался на Солянку. Жаркий день совсем догорел, но духота ещё пряталась в тёмных закоулках запущенного двора. Небольшая кучка зевак с ликующим ужасом пялилась на безобразное бардовое пятно на асфальте там, где лежало увезённое уже тело сержанта Васина. Старушки на скамейках оживлённо обсуждали происшествие.

Группа взлетела на шестой этаж, и Логинов забарабанил в двери квартиры Терской. Эффекта это не возымело. Он прислушался. За дверью царила гулкая тишина. Он дал знак дюжему оперативнику и тот с силой врезался в дверь плечом. Та открылась, и оперативник получил страшный удар. Логинов мельком увидел странную бамбуковую лопаточку, хитро прикреплённую к двери с обратной стороны на уровне человеческого роста — она и переломала нос оперу. Капитан выхватил пистолет и ворвался в квартиру. Его опередил другой оперативник, но тут же болезненно вскрикнул, запрыгал на одной ноге, закричал ещё громче и упал. Логинов увидел, что весь пол в прихожей усыпан железными «ежами» с острыми шипами[20], которые глубоко вонзились его человеку в подошвы. Другой «ёжик» пронзил глаз упавшего, тот со стоном пытался его вытащить, но руки впустую скользили по крови и глазной жидкости.

Логинов пару раз выстрелил в комнату. Осторожно, держа пистолет наизготовку, сунулся туда. В комнате никого не было. Комитетчики быстро осмотрели квартиру. Она была пуста. Пока они стояли в растерянности, один из группы схватился за затылок и рухнул ничком. Из загривка у него торчала маленькая стрелка. Он хрипел и бился, глаза закатились. Чекисты открыли бешеный огонь во все стороны, пока не услышали от старшего приказ:

— Отставить!

Дверь в комнату сына со скрипом раскрылась. Перед Логиновым предстало видение — статная женщина в ярком японском кимоно, высокой причёске и неподвижным скуластым лицом. Сперва чекист подумал, что оно набелено, но тут же понял, что это маска. Пятнами выделялись на нём слишком высоко нарисованные чёрные брови, мрачно поблёскивали неживые глаза, алые губы сложены были в зловещей улыбке, показывающей — это почему-то больше всего ужаснуло Логинова — чёрные зубы. Женщина стояла молча и прямо, отсутствующим взором глядя куда-то за спину чекиста. Неожиданно, с гортанным криком, от которого кровь застыла в жилах, она щелчком открыла пёстрый веер. Громко затрещало, загрохотало, повалил густой дым, и свет померк для Ильи Даниловича.

Очнулся он на больничной койке. Рядом стоял один из помощников.

— Что случилось? — с трудом спросил Логинов. Во рту было сухо, как после трёхдневной пьянки.

— Какой-то ядовитый газ.

— Потери?

— Двое убитых, двое раненых, трое отравленных.

Илья Данилович застонал и откинулся на подушку.

— А она?

— Кто?

— Женщина в кимоно.

— Мы не видели женщины, — чуть помолчав, произнёс оперативник. — Но кто-то был. Там потайная комнатка, связанная со всеми тремя через стенные шкафы. И лаз на чердак. Мы никого не нашли.

— Она там была, — убеждённо сказал Логинов. — Она и Лапшина, и Терская. Как такое может быть?..

Оперативник кивнул.

— Да, она могла играть обе роли. Соседи говорят, что Лапшина часто жила то у мужчин, то у подруг и в общаге не появлялась. А Терскую соседи почти никогда не видели, разве что иногда гуляла с сыном по двору.

— А сын?

— Никаких следов…

Чертовщина, — простонал Логинов.

* * *

За последний год Тихарь довольно часто появлялся в этой квартире. Её хозяин — совсем олдовый чувак, с вислыми усами и грязной гривой, в которой обильно пробивалась седина, молча впустил худого подвижного юношу с незапоминающимся лицом. Хозяин, успевший ещё поносить в шестидесятых стиляжий галстук «пожар в джунглях» и башмаки на каучуковой подошве, позже с джаза прочно съехал на битлов, облёкся в джинсу и стал окончательно потерян для советского общества. Его регулярно прихватывали и выселяли на 101-й километр, но он всегда возвращался в Москву, в пятикомнатную квартиру, оставшуюся от родителей-дипломатов. В этих хоромах он устраивал настоящий гадюшник, пуская без разбора различных асоциальных типов — центровиков, рокеров и торчков. По идее, гнилой отпрыск здоровой советской семьи давно должен был чалиться в зоне, хотя бы за наркотики. Но кое-кто кое-где прикрывал пожилого обалдуя.

— Перекантоваться бы пару дней, — попросил Тихарь, разумеется, тихо.

Кличку ему дали именно за его скромность и незаметность. Он молча сидел, односложно отвечал, когда обращались к нему, и было понятно, что здешним сленгом он владеет вполне. Но он никогда первым не вступал в беседу. Слушал музыку, мог глотнуть портвейна или затянуться косячком, если ему предлагали. А потом так же тихо уходил. Некоторые подозревали, что этот невысокий хрупкий на вид паренёк стукач, но против этого говорила его молодость — едва ли шестнадцать. Никто не знал, где он живёт и кто его родители, да что там, имени его настоящего тоже никто не знал. Но деньги у него водились, и если не хватало на пузырь, Тихарь молча лез в карман, после чего хватало. Стукачей в системе[21] и так было достаточно (да хоть бы сам хозяин, который не зря столько лет оставался на свободе), так что никто статусом таинственного чувака не заморачивался.

Хозяин кивнул и указал на двери в конце коридора. Тихарь знал, что за ними маленькая комнатка, в которой обычно уединялись парочки. Он быстро и тихо прошёл туда, бросил в угол большую спортивную сумку, скинул кроссовки и улёгся на расшатанную любовными игрищами тахту.

Сегодня тут было шумно — квартирник давал гость из Питера. Хата была забита длинноволосой молодёжью в джинсах и фенечках. На огромной кухне, где пел под гитару гость, пипл сидел на всём, на чём можно было, вплоть до пола, а часть была вытеснена в длинный коридор. По рукам ходили стаканы с вином, клубился дурманящий дым конопли.

— Этой ночью небо не станет светлей…[22] — пел гость — худощавый чувак изрядно подшофе с сумасшедшими глазами и хитроватой улыбочкой. Но песня его была мрачней некуда.

Он пьёт, но едва ли ему веселей. Он не хочет веселья, он хочет вина, Чтоб ещё чуть-чуть отложить слово «пора»…

Тихарь лежал на спине, закинув руки за голову. Мыслеобразы всплывали в его сознании, постепенно выстраиваясь в цельную картину.

«Мама… Она жива, я знаю, им её не убить… Они убили отца и деда. Меня не убьют, я уже убивал их сам. Фудо… Фудо-мёо[23]… Боль и страх. Хватит, все уже мертвы… Есть ещё кто-то — не от них, я чувствую. Они все чувствовали это — и мама, и отец, и дед… Здесь опасно, хозяин стучит. Завтра надо уходить. Может, ночью? Нет, надо отдохнуть, подумать. Ночью они до меня ещё не доберутся»

Чужое дыханье на чьём-то плече, Когда оно было твоим. Будь один, если хочешь быть молодым…

Пронзающий голос из кухни добрался до его сознания, сбил поток мыслей и по какой-то ассоциации переключил их.

«Девчонка на крыше… Глаза раскосые. Куноити. Здесь нет ниндзя, кроме нас. Значит, оттуда. Найти бы… Времени нет, нет… Я не хочу в Японию. Я не японец. А кто я?.. „Тебя зовут Фудо, в честь Фудо-мёо“ Нет, тити[24], меня зовут Фёдор… Федя, так меня зовёт хаха… ока-сан[25]… мама. Не знаю Японию, не хочу туда. Я русский, я хочу остаться здесь… Боль и страх…»

Все вниз, сегодня будем праздновать ночь! Сентябрь сладок. Праздновать ночь без конца…

«Может быть, девчонка от тех, других?.. Кто они? Ищут меня, ищут маму… Свиток… Сейчас главное свиток. Накагава-рю должна жить. Фудо. Фёдор. Накагава-рю это я… Нет, с мамой всё в порядке. Она ушла, конечно, ушла от них… Но свиток… Он в тайнике. В тайге. Надо лететь… Из Москвы нельзя. Они смотрят за аэропортом… И за вокзалами тоже. Хозяин стуканёт… Завтра, сегодня он пьёт. Умертвить. Так, чтобы никто не понял. Наверное, опять запивает колёса вином, никто не удивится… Три точки нажать на шее, держать десять ударов сердца. Ничего не почувствует. Сколько смертей… Какая тоскливая песня…»

Белый стол, чёрный чай, пурпурное вино… Я знал того, кто знал её, Но я не помню его лица…

Тихарь полностью отдался сумеречному очарованию мелодии. Мысли его потеряли чёткость и окрасились тёмно-пурпурным.

— Праздновать ночь без конца, — пел ленинградец, повторяя эту строчку много-много раз. Разе на шестом Тихарь заснул. Ему снились страх, боль и бог Фудо в языках пламени.

Он проснулся, как от толчка. Свет июльского утра не полностью ещё расправился с теменью. Одним движением, бесшумно и гибко поднялся с тахты, выскользнул в коридор и осторожно открыл двери спальни. Большую часть её пола занимал огромный пружинный матрац, на котором спали несколько вчерашних гостей. Хозяин лежал на спине и был совершенно наг, как и совсем молоденькая хипушка, обвивавшая его шею тонкими руками в фенечках. Рядом с ними на полу валялись пара пустых бутылок и упаковка из-под люминала. Несколько секунд Тихарь глядел на тощее тело хозяина, покрытые варикозными звёздочками ноги, редкую седую поросль вокруг сморщенного члена, источавшую страшные хрипы и выхлопы перегара язву рта, пульсирующую жилку на шее… Повернулся и пошёл в ванную.

Выйдя оттуда, он столкнулся с выбирающимся из туалета вчерашним певцом. Бачок шумел, набирая воду после спуска, но в туалете всё ещё стоял тяжёлый дух блевотины.

— Выпить есть? — певец глянул на Тихаря мутными, в кровавых прожилках глазами.

— В холодильнике глянь, — ответил тот.

Они вместе прошли на кухню, представлявшую собой вопиющий хаос. Пока Тихарь ставил на газовую конфорку чайник, рокер намертво присосался к извлечённой из холодильника бутылке «Жигулёвского» и поставил её на стол совершенно пустой. Сам тяжело опустился на шаткий табурет.

— Мне в Питер надо. Сегодня, — пожаловался он тонким голосом. Впрочем, глаза его после пива посоловели и стали чуть менее тоскливыми.

— Билеты уже поздно брать, — пожал плечами Тихарь. — Может, на «собаках»[26]?

— Не успею за день, — с сомнением протянул парень, закуривая «Родопи».

— Да нет, на шесть утра успеешь ещё, если сейчас рванёшь, вечером там будешь, — заверил Тихарь, заваривая себе растворимый кофе.

Кухня наполнялась помятым пиплом. Девица хозяина тоже была тут, но сам он продолжал почивать сном праведника. Хлопала дверца холодильника, гремели чашки. Питерский достал ещё пива и задумчиво прихлёбывал, не обращая внимания на восхищённо разглядывающих его тинейджеров. Наконец, похоже, принял решение.

— Народ, кто со мной в Питер на «собаках»? — возгласил он хриплым голосом, и молодёжь восхищённо заверещала.

Сержант госбезопасности Онищенко, старательно изображающий на Ленинградском вокзале ждущего поезд командировочного, равнодушно скользнул взглядом по группе неформальных юнцов, едва успевших ввалиться в первую электричку до Калинина. Длинные волосы, бисерные украшения, потёртые джинсы… Грязные, выпившие, гомонящие… Система. Буржуазная тля, отщепенцы, пена. Ладно, и до них ещё руки дойдут. Пока же сержант Онищенко охотился за другим типом — куда более опасным.

Электричка дрогнула, трогаясь.

Никто из уставшей полупьяной компании, выгрузившейся на Московском вокзале Ленинграда в двенадцатом часу ночи, не заметил, куда делся Тихарь. Да и не ломал над этим голову — чувак был не самым популярным в их тусовке.

На следующее утро в аэропорту Пулково на рейс до Красноярска села молоденькая девица. Двум пытающимся подклеиться к ней поддатым командировочным она словоохотливо рассказала, что не поступила в ЛГУ, но обязательно поступит в следующем году, а сейчас летит домой, к маме. Девчонка была наивной и очень хорошенькой, хотя и слегка по-мальчишески угловатой.

* * *

Тем же утром, чуть позже, в московском аэропорту «Домодедово» на рейс «Москва — Красноярск» садился средних лет мужчина в сером костюмчике и со стандартным лицом. В кассе он предъявил некую красную книжечку, после чего билет ему оформили без всяких проблем. Регистрацию прошёл так же быстро, никого из строгих проверяющих не заинтересовала даже наплечная кобура с заряженным ПМ.

На тот же борт поднялась хрупкая азиатка. «Чебодаева Алтыной Сатыровна, 1942 года рождения, прописана в городе Абакан», — прочитала в её паспорте контролёрша на регистрации. В самолёте дама из Абакана тихо сидела, рассматривая облачный ковёр за иллюминатором. Дождавшись скудного аэрофлотовского обеда, аккуратно съела всё, откинулась на кресло и вроде бы задремала. Никто не замечал острого блеска прикрытых узких глаз, неотрывно глядящих в затылок обладателю красных корочек и пистолета, сидевшему впереди через проход.

В красноярском аэропорту Емельяново от кучки встречающих к нему подошёл ничем не примечательный парень в парусиновых «бананах» и ковбойке.

— Логинов, Илья Данилович? — негромко спросил он, внимательным взглядом окидывая прилетевшего.

Тот кивнул.

— У меня машина, поедем в город, — сказал парень.

Вместе с Логиновым они пошли к стоянке. Дама по имени Алтыной не спеша направилась к автобусной остановке.

С приземлившегося три часа спустя борта из Ленинграда сошли двое подвыпивших командировочных вместе с юной девушкой. Впрочем, она очень быстро пропала с их глаз. Мужики, все пять часов полёта безуспешно пытавшиеся подпоить девицу, сначала пытались найти её в аэропорту, потом махнули рукой и направили стопы к ближайшему магазину за пивом.

* * *

Илья Данилович не совсем оправился от отравления, а тут ещё четырёхчасовой перелёт… От усталости и недомогания всё казалось нереальным. Но время не ждало. Потеряв все ниточки, Логинов мог только отправиться туда, где всё началось…

В красноярской управе, расположенной в небольшом по столичным меркам сером здании в центре города, его принял майор из контрразведки. Немолодой еврей с типичной внешностью и акцентом, обладал мушкетёрскими усами и бородкой, непрерывно курил «Беломор», причудливо сминая мундштук папиросы, и травил еврейские анекдоты. Казалось, дело, по которому прибыл Логинов, нисколько его не интересовало, но Илья Данилович заметил цепкий взгляд, а когда беседа добралась до сути, понял, что собеседник не упускает из его слов ни грана информации.

Впрочем, ничем особенным тот Логинова не порадовал.

— Я к делу Призрака отношения не имел, — говорил он, прикуривая очередную папиросу от догорающей, — его вела Москва, а здесь курировал Андрюха Чижик. Земля ему пухом…

— Что, один? — спросил разочарованный Логинов.

— Да нет, были у него два поца на побегушках, контачили с группой Призрака, если Андрюхе некогда было.

— И где они?

Собеседник вздохнул и возвёл печальные чёрные очи к потолку.

— На том свете. Оба. В прошлом месяце один на машине разбился, а второй пошёл на Столбы[27], пьяный полез на Перо и грохнулся — еле кости собрали. Лучше бы на Бабу[28] лез…

Несмотря на ёрнический тон нечто очень похожее на страх промелькнуло в глазах майора.

— Как папашу с сыном ликвиднули, все документы по ним главк затребовал, — продолжал он. — Понятия не имею, что в них было. Знаешь же, как работаем: в чужой кабинет заходишь, а его хозяин бумажки текстом вниз переворачивает, чтобы ты не дай Бог чего не подсмотрел…

Логинов совсем расстроился — здесь тоже образовался глухой тупик. Его настроение собеседник заметил сразу.

— Да ты не кисни, Илюха, — хохотнул он, — радуйся, что в командировку слетал. Побудь пару дней, я в случае чего подтвержу, что ты по делу бегал. Места у нас чудесные, в Дивногорск[29] на «ракете» сплаваем, порыбачим, на Столбы тебя свожу… Слухай сюда: у меня сегодня на работе ничего срочного, пойдём-ка, тут недалеко забегаловка есть отличная. Выпьем водки, пельмешками закусим — настоящими сибирскими.

Похоже, ничего другого Логинову не оставалось.

В забегаловке весёлого майора как подменили — он вдруг стал хмур и неразговорчив. Они чокнулись, засадили по полстакана почти не разбавленной «Столичной» и закусили щедро сдобренными сметаной пельменями, которые и правда оказались отличными.

Помолчали, приняли ещё по сто, после чего майор заговорил так тихо, что Логинову пришлось наклоняться, чтобы разбирать слова.

— Я что точно знаю, что здесь микрофонов под столами нет, — говорил сиплым полушёпотом майор. — Гадюшник специально для наших, чтобы поговорить свободно можно было. В общем, Илюха, слухай сюда. Дело это тухлое, я это тухесом[30] своим чую.

Потупясь, он возил в сметане наколотый на вилку пельмень. Логинов молчал: знал, что нельзя давить на человека, который решает, стоит делиться информацией или нет. Особенно если этот человек коллега. Наконец майор, похоже, принял решение.

— Я с Андрюхой дружил, вот так же сидели, выпивали. Много чего рассказывал. Знал, что во мне, как в могиле. Но раз такое дело… Кто его убрал? Наши?

Логинов покачал головой.

— Нет. Точно не наши. Похоже, кто-то из той семейки уцелел…

Майор молча кивнул и разлил остаток водки.

— Я тоже думаю, что это ниндзя, — сказал он, наконец-то закусив уже насквозь пропитанным сметаной пельменем. — И Рукавишникова, и того деда, который до Андрюхи был.

Теперь и Логинову пришла пора утвердительно кивнуть. Майор раздавил до мундштука докуренную папиросу в пепельнице и сходил за новым шкаликом.

— Но парней андрюхиных убрали наши, это точно.

— Ты же говорил, несчастные случаи… — заметил Логинов.

Смех майора был скрипуч и невесел.

— Ага, несчастные… Одного в машину без тормозов сунули на дивногорской трассе, да под откос и спустили. А второго с Пера скинули мёртвого уже. Пытали их перед смертью, понимаешь?! А я вот ни…я не понимаю!

Он сердито пристукнул большой ладонью по столу. Тарелки и стопки жалобно зазвенели. Водка взяла Логинова — в ушах словно бил отдалённый морской прибой, обстановка вокруг стала слегка размытой, и лишь лицо майора с горящими глазами тревожило и прогоняло пьяное благодушие. Однако Илья Данилович владел ситуацией и автоматически фиксировал в памяти всё, что могло пригодиться.

— Такое впечатление, что кто-то в Конторе работает налево… — словно про себя произнёс майор, и Логинов напрягся: ни в коем случае нельзя, чтобы всплыло участие Клаба или Артели.

— Фигня, — с наигранным легкомыслием отмахнулся он.

Собеседник внимательно посмотрел на него, закурил новую папиросу, и, словно не слышал возражений, продолжал:

— Когда из Москвы пришёл приказ ликвидировать группу Призрака, Андрюха сам не свой был. Просто не понимал, зачем и кому это надо. Не выходили они из-под контроля, нормально работали, старик готовился к очередной операции на китайской границе…

Теперь Логинов посмотрел подозрительно.

— Слушай, а зачем ты мне всё это рассказываешь? Знаешь же, что я доступа к такой информации не имею. Да и ты, если уж на то пошло…

Майор глянул мрачно.

— Знаю, что рискую, — неохотно произнёс он, — но ты пойми, Андрюха Чижик моим другом был, почти братом. Когда его в Москву переводили, обещал меня за собой… Да я даже не о том. Очень хочется знать, какая погань его подставила. А что подставили — сто процентов. А ты…

Он разлил и они выпили.

— …А ты, — продолжал он, — кажется мне, знаешь куда больше, чем рассказываешь. И можешь, думаю, куда больше. И ты наш. Я двадцать пять лет в органах и уж в людях разбираться научился.

Он опять заговорил полушёпотом, жарко и горячо. Логинов подумал, что собутыльник уже хорош. Но к словам его трудно было относиться, как к пьяному бреду.

— Слухай сюда, Илюха, — говорил он, — я сказал, что к этому делу отношения не имел, так вот — соврал. Имел. Правда, помимо службы. Понимаешь, попросил как-то Андрюха встретиться с агентом — сам не мог. В командировку срочную послали, а ему надо было кровь из носа этому агенту передать инструкции. Насчёт группы Призрака.

— Что за агент? — встрепенулся Логинов.

— Ты слухай, слухай, — навалившись на стол, майор дышал ему в лицо табаком и перегаром. — Помимо тех двух, что убрали, у Чижика ещё помощник был. И он жив, потому что в Конторе никак не засвечен. После того, как вся эта заваруха началась, залёг на дно и не дышит, чтобы его не достали. Понимаешь, Андрюхе до зарезу нужен был человек, чтобы постоянно присматривать за Призраком и его семейкой. И чтобы даже в Конторе о нём не знали. У него чуйка была, у Андрюхи — ого-го, сразу понял, что дело это смертельное, тиховаться надо от чужих и своих. А мне доверял, да…

— Так что за агент? — опять спросил Логинов.

— Лесничий. Начальник Призрака. Ты же знаешь, того для прикрытия лесником устроили. Ну, прикрытие — не прикрытие, а работал на совесть, японец есть японец. Браконьеров ловил, пожары тушил, деревца высаживал. Конечно, если на задании не был. А когда на задании, его сын или бабы лесом занимались. Наши, конечно, начальство лесхоза профилировали, чтобы там вопросов не задавали, но лесничего этого Андрюха сам завербовал, и не доложил никому. Думал, потом, как дело устаканится…

Повинуясь ассоциации, майор очередной раз плеснул в стаканы. Но с Логинова хмель уже слетел. Он ускоренно прокачивал ситуацию. Всё это могло быть подставой. Но как избежать её, Илья Данилович в упор не видел. Приходилось следовать правилам игры, которую вёл майор — похоже, тот был опытным манипулятором. Не чувствуя вкуса, Логинов выпил водку и продолжал слушать.

— Лесхоз в глухом таёжном районе, телефонов нет, а сам не наездишься. Лесничий заезжал на заимку к Призраку, разговоры разговаривал, запоминал, а как в Красноярск приезжал — тут у него квартира есть — всё Андрюхе докладывал. Но в тот раз он в Москве был — как раз когда решили Призрака ликвидировать. Позвонил мне и попросил с лесничим встречаться — надо было срочно передать Иванэ, чтобы сидел на месте. Чтобы, значит, прихлопнуть легче было. Но дед японский что-то заподозрил и едва не ушёл. Шлёпнуть его шлёпнули, но у группы «А» потери страшные были.

Логинов спросил как можно более ненавязчиво:

— А фамилия-то есть у лесника?

Майор опять скрипуче рассмеялся.

— Илюха, завязывай перед старым волкодавом бутафорить. Разве ж я бы тебе всё это рассказывал, если бы данные его зажать хотел? Всё скажу. Только слухай… — он нервно затянулся и воткнул папиросу в уже переполненную пепельницу, напоминающую кусок коралла, весь в белых отростках окурков, — ты этих гадов найди, понял?

Илья Данилович поглядел в лихорадочные глаза майора и кивнул.

* * *

— Кто вы? Как вы сюда попали?!

— Дорогой Иван Петрович, вам надо думать, не как я сюда попал, а как вам выбраться из того дерьма, в котором вы по уши сидите.

— Да я вас сейчас!.. Вы хоть знаете, кто я?

— Начальник пятого главка КГБ СССР, «пятки». Положите свой пистолет, садитесь и слушайте… Вот так, молодец. Я, с вашего позволения, тоже спрячу оружие — терпеть не могу держать собеседника под прицелом. Тем более это и не нужно — вы, дорогой мой, у меня под прицелом всегда.

— Кто вы?

— Клаб. А кто конкретно, вам знать не стоит.

— Раньше со мной связывались по-другому…

— То было раньше, а теперь просто нет времени. Вы, как это у вас говорится, наломали дров, дорогой Иван Петрович. Вам было сказано всего лишь разыскать некий старинный документ, ведь так?

— Я и разыскивал.

— Но вместе с ним вы стали разыскивать и убийц ваших коллег, чем, могу вас заверить, разворошили очень большой муравейник.

— У меня есть начальство, которое отдаёт приказы…

— Неправда, это была ваша идея — подключить к расследованию пятое управление.

— Я думал, так будет легче сделать работу Клаба.

— А зачем вам Логинов?

— Он опытный сотрудник, и мне его рекомендовали.

— Кто?

— Сверху.

— Могу вам доложить, что Логинова подсунул противник. Через ваше начальство, конечно, мы вам верим. Иначе бы я с вами не беседовал. В общем, так, Иван Петрович. Его следует нейтрализовать.

— Кто мне даст право убирать сотрудника?!

— Вам это и не нужно делать — этим займёмся мы. Другими фигурантами тоже — как выяснилось, поле мы не до конца зачистили. Но дело в том, что вашего Логинова прикрывают, а наши возможности в СССР ограничены. И если вдруг мы потерпим неудачу, его нейтрализуете вы… Прошу без возражений. Я же не сказал «ликвидируете». А нейтрализовать вполне в ваших силах. Обрубить ему все ниточки, вывести из игры. Он же всё равно в отставке, вот и отправьте его назад и больше не тревожьте. Уяснили?

— Так точно.

* * *

— Вилен Александрович, ну возьмите же себя в руки!

Логинов колол лесничего уже два часа и порядком устал. Когда чекист нашёл невзрачный блочный дом в заводском районе, поднялся по грязной лестнице и позвонил в квартиру, ему никто не открыл. Илья Данилович, однако, не сомневался, что в квартире кто-то был. Выйдя на улицу, он подсел к несущим свою службу на скамейке старушкам и посетовал, что заглянул к дальнему родственнику, а того, похоже, дома нет. На что получил от бабуль подробный рапорт, что этот алкаш дома и наверняка дрыхнет с перепоя, но поскольку сегодня ещё не вылезал, позже поползёт за очередной бутылкой. Вооружённый этими сведениями, Логинов занял пост у соседнего дома, откуда подъезд лесничего прекрасно просматривался, и вскоре действительно увидел того выходящим из дверей.

«Выходящим» — сказано чересчур мягко. Скорее эта человеческая рухлядь с трудом извлекла своё хилое тело из дома. Словесному портрету тип соответствовал, но было видно, что в последнее время с ним творилось что-то очень скверное. Хороший когда-то костюм был заляпан, безнадёжно потерял форму и мешком свисал с отощавшей фигуры, немытые патлы торчали в разные стороны, борода не придавала солидности, поскольку было очевидно, что эта перепутанная поросль выросла не блезиру ради — просто хозяин плюнул на бритьё. На лице его были написаны все муки ада, а передвигался он как-то скособочась, словно страдающий радикулитом краб. Как и сказали бабки, направлялся он к ближайшему гастроному, по выходе из которого и был встречен красными корочками Логинова.

Уяснив, что скрыться никуда не удастся, лесничий покорно пошёл вместе с чекистом в свою квартиру, когда-то хорошо обставленную, со «стенкой» и цветным телевизором, а теперь представлявшую собой хаос разбросанных вещей и пустых бутылок. Мебель была покрыта толстым слоем пыли, витал мерзкий запашок, свойственный жилищам запойных алкоголиков. Хозяин берлоги первым делом попытался открыть добытую в гастрономе поллитру, но Логинов мягко её изъял. Лесничий принялся ныть. Он бормотал, что его ищут и, если найдут, убьют, что отправил жену с дочкой к родственникам на Украину, а сам сидит в этой квартире и вылезает только за едой и водкой, так, может, о нём забудут и всё как-нибудь рассосётся… По делу не говорил ничего, несмотря на все приёмы, пущенные в ход комитетчиком.

Вздохнув, Логинов налил ему четверть стакана, которые тот выхлебал, словно сотню лет страдал от жажды. Схватив со стола заплесневелую корку хлеба, занюхал и закурил «Приму». Едкий дым, похоже, слегка продрал затуманенные мозги, и лесничий понял, что его уже нашли и упираться рогом нет никакого смысла. Но и после этого информацию из него приходилось вытягивать клещами.

Непонятно было, кого он больше боится — своих предполагаемых убийц, или семейство, за которым он следил по заданию КГБ.

— Черти они, нечисть, — невнятно бормотал он, дрожащими пальцами прикуривая очередную сигарету. — Нечего было их на службу брать. Товарищи поняли, да поздно — сколько людей они положили, пока их… Сам видел: заимка горит, крыша рушится, а оттуда всё стреляют и эти железяки острые вылетают. Жуть! Косточек от них немного только осталось, а сами в ад ушли.

— Так почему же они черти, ты что, видел что-нибудь? — допытывался Логинов.

— Видел — не видел… Исчезал дед на глазах — вот он есть, а вот нет его. А едешь к ним, всегда они знали про это. Один раз ехал, а сынок его неведомо как у меня на заднем сиденье появился, я из «уазика» вылез, а он за мной, смеётся… И по двору летал.

— Как летал?

— Я как-то вечером был на дворе у них, а сынок — ещё пацан совсем — со страшным таким криком прыгает с забора. Забор высоченный, я думал — разобьётся. А он до земли не долетел — взмыл в воздух и опять на ограде оказался! Сидит там и смеётся. Зуб даю, сам видел, и трезвый был, как стекло. Я вообще пью редко, это сейчас, со страха…

«Ещё один трюк, — подумал Логинов. — Господи, сколько же их у этих синоби?!»

Каждый раз, когда доходило до сверхспособностей ниндзя, Илью Даниловича словно бы кололи ледяным остриём в сердце. Он не верил ни в какую чертовщину, но после того, как видел ту жуткую женщину в маске и растворившегося в воздухе собеседника на Патриарших, оставаться скептиком ему было очень трудно.

Почувствовав волну тошнотворной слабости — сказывалась ещё и вчерашняя пельменная — он налил и себе, и лесничему.

— А сейчас-то чего боишься? — спросил Логинов, запив водку водой из чайника. Лесничий опять занюхал хлебом.

— Да всего — безнадёжно ответил тот. — И ваших, и ниндзей, и сам не знаю кого…

— Ниндзи-то умерли все.

— Дед с сынком да, и то я на сто процентов не уверен — они черти, могут и из ада вернуться. Так ещё же и дитё было с матерью.

— Мёртвое же дитя родилось.

— Хрен вам! — неожиданно взъярился лесничий. — Ага, сказали они, что мёртвое. Только брехня это!

— Откуда знаешь?

— Слышал пару раз детский плач у них — откуда-то снизу. Дом-то знаешь какой был — весь в тайниках да ловушках, без хозяина или провалишься в яму с кольями, или на башку булыга упадёт, или что похуже, уж не знаю. Потому альфовцы и не штурмовали, а огнемётами пожгли. Иначе бы у них потерь ещё больше было.

— Почему не доложил о плаче Чижику?

Лесник потупился и несколько секунд тяжело молчал. Потом закурил и ответил:

— Боялся я. Деда этого боялся, как смерти. Глаза у него были… дьявольские. А чего удивляться — чёрт он и есть чёрт. Он мне так и сказал как-то, тихонько да вежливо, как у него всегда, с поклонами: «Вилен-сан, я знаю, что вас ко мне приставил Чижик-сама. Это для меня великая честь, но я вас очень прошу — много раз подумайте, прежде чем что-то ему докладывать». А сам зенками своими узкими на меня — зырк.

Судя по всему, слова японца навечно впечатались в память Вилена Александровича. Лицо его ещё больше побледнело, а глаза сделались совсем мёртвыми.

— Вот и не сказал я про дитё, мало ли что. Свернул бы мне дед шею, как цыплёнку…

— А что ты ещё Чижику не докладывал? — спросил Логинов, дозированно добавив в свой тон холодной стали.

— Дай водки ещё, — вместо ответа попросил лесничий.

Илья Данилович посмотрел на него с сомнением, но плеснул в стакан немного. Тот выпил, как лекарство, на сей раз даже не занюхав.

— Схрон у них был, — произнёс он, и Логинов внутренне сделал стойку. — Не знаю, что там лежит, но видел, как дед с сыном там ошивались перед отъездами.

— Каким отъездом?

— Да хрен их знает, всё время отлучались куда-то, то на пару дней, а то и на месяц. Мне вопросов велено было не задавать. Но каждый раз, перед тем, как исчезнуть, ходили на одну полянку в тайге.

— Ты видел, что они там что-то брали?

— Щас. Дураков нет высматривать. Я и сейчас туда близко не подойду. Незачем с дьявольским добром возиться.

— На карте покажешь?

Вилен Александрович несколько минут глядел на Илью Даниловича безумным взглядом, потом, кряхтя, поднялся и принялся шуровать в жутком хаосе, громоздящемся на столе. Разыскав там рулон скрученных потёртых карт, развернул его, долго перебирал, выбрал одну и ткнул в точку среди обширного зелёно-жёлтого поля, испещрённого змеистыми линиями речушек и ручейков.

— Вот тут.

Логинов тщательно пометил место, сложил карту и сунул в карман пиджака.

— Ладно тогда, Вилен Александрович, — сказал он поднимаясь, — бывай. Добивай свою бутылку и давай-ка выходи из запоя. Хватит прятаться. Думаю, никому ты больше не нужен.

Позже Илья Данилович очень раскаивался в этих словах.

* * *

За последний год приходить домой в поддатии стало для него привычкой. Точнее, началось это с того дня, как жена уехала в Москву. Они не разошлись, нет — по крайней мере, так он говорил сам себе. Просто ей наскучил серый сибирский город, до смерти надоела величественная и мрачная природа, хотелось вернуться в Москву, к хорошим магазинам, Большому театру и концертам во Дворце съездов. Они же оба были потомственными москвичами и жили в столице вплоть до одного нехорошего дела, по итогам которого ему настоятельно порекомендовали перевестись в Сибирь и прослужить там хотя бы лет пять. Осталось ещё два года почётной ссылки, да и не очень-то он рвался в столицу — ему нравился Красноярск. Вдобавок он подозревал, что, не будь человек здесь нужен Артели, то поганое дело завершилось бы в его пользу. Но майор не имел за это зуб на артельных — игра есть игра. Если бы не Инесса…

Но тоска по жене неплохо лечилась ежевечерней выпивкой и редкими любовными похождениями, когда попадалась дама, с которой не надо было долго возиться. А работал он охотно — и на Контору, и на Артель. Однако дело Призрака пахло керосином, о чём еврейский тухес майора неоднократно сигнализировал его чекисткой чуйке.

Подходя к новому дому в зелёном районе, где ему недавно дали хорошую двушку, чекист переложил в другую руку пакет с продуктами из комитетского буфета и бутылкой «Столичной», нащупал ключи во внутреннем кармане пиджака. Он уже предвкушал ужин — тонко нарезанную пастрому, маринованные огурчики, пару разогретых на сковороде отбивных с хреном, картофельный салат и водку в запотевшей рюмашке. Но тут чуйка обрушилась на него резким сигналом опасности. Рука под пиджаком отпустила ключи и переместилась на плечевую кобуру. Боковым зрением увидел мелькнувшую позади тень. Номер раз. Ещё трое в потёртом «москвиче», припаркованном в паре метров. Ещё один или два бойца наверняка в подъезде. Уважают, суки!

Он осторожно поставил пакет на асфальт — была охота лишаться вечерней выпивки — выпрямился, как пружина и дважды выстрелил в окно автомобиля. Стёкла разлетелись вдребезги, и он не увидел, попал ли. Выстрелил в приближающегося сзади скачками здоровенного мужика с телескопической дубинкой. Тот отшатнулся, в его лбу открылся третий пурпурный глаз, сгустки крови с чмоканьем вылетели из затылка.

Двое выскочивших из подъезда уже поднимали пистолеты с глушителями. Майор рыбкой нырнул на газон и принялся усердно «качать маятник». Пистолеты были теперь в обеих его руках. Несколько пуль убийц пролетели мимо, одна задела бедро. Майор выстрелил трижды, оба противника повалились в разные стороны. «Москвич» взревел и стал отъезжать. Чекист несколько раз пальнул вслед, но машина свернула за угол.

Окинув взглядом валяющиеся тела, комитетчик первым делом поднял пакет и убедился в сохранности бутылки. Потом посмотрел на своё бедро. Пятно крови расплывалась по брюкам, но, судя по ощущениям, рана была поверхностной. Зажав её не очень чистым носовым платком, он, не обращая внимания на прилипшие к окнам белые от ужаса лица жильцов, прохромал в подъезд, поднялся на лифте на четвёртый этаж и зашёл в квартиру. Первым делом положил водку в морозильник, к уже стоящим там двум рюмкам, прошёл в комнату и стал накручивать диск телефона.

— Слушаю, — сразу ответили в трубке.

— Ко мне домой зашёл Клаб, — сказал майор без предисловий, — у подъезда три двухсотых, и кто-то ещё в машине. Синий «москвич» номер…

— Как вы?

— Я в порядке. Надо прикрыть гостя.

— Да. Сейчас доложите по своему начальству и ждите наших инструкций.

— Есть.

Майор положил трубку, вытер со лба пот, прошёл на кухню, открыл холодильник, достал бутылку, рюмку, и хлопнул без закуски. Вернулся в комнату и стал набирать номер дежурного КГБ.

* * *

Визит Логинова несколько приободрил Вилена Александровича, однако не настолько, чтобы успокоиться на единственной поллитре. Проснувшись к вечеру со всеми признаками тяжкого похмелья, он, не раздумывая, отправился на улицу в том же костюме, в котором спал. Выходя из гастронома и лелея в кармане бутылку с зелёной этикеткой, он столкнулся с невысокой девчонкой. Подняв красные глаза, лесничий обнаружил, что она прехорошенькая, хоть и раскосая — из северных народов, поди. Ни то, ни другое обстоятельство не произвели на него впечатления — все силы его души сейчас были отданы стремлению откупорить волшебную ёмкость с напитком, окрещённым в народе по фамилии нового лидера государства. А тут ему преграждает путь какая-то чукча!

— Чо надо? — вызверился он.

— Вилен Александрович? — спросила девушка лепечушим голоском. Она вообще была похожа на говорящую куклу.

— Ну? — угрюмо ответил лесничий, и тут девица с громким щелчком открыла два веера, неведомым образом очутившихся в её руках. На веерах были нарисованы парящие в небесах драконы. Лесничий как стоял, так и застыл. Он забыл о бутылке, своём страхе и вообще обо всём на свете. Теперь все его стремления и желания сфокусировались на лазоревых и красных драконах, извивающихся в величавом танце. Он не понимал зачем, но знал, что должен следовать за ними. И следовал. Пока не обнаружил себя стоящим перед странной девицей на огромном, заросшим бурьяном в рост человека пустыре, вальяжно расположившимся в самом центре нового микрорайона. Пару лет назад здесь была небольшая пересыльная тюрьма, которую ликвидировали и снесли, а застроить пятно из-за различных бюрократических коллизий не успели. Теперь днём здесь носились дети, а к вечеру становилось пусто и жутко, разве что какой-нибудь алкаш дрых мёртвым сном среди конопли и полыни.

В руках девицы уже не было вееров, а глаза сверкали как-то зловеще.

— Чо те надо? — заорал было лесничий, но девушка змеиным движением вытянула руку и коснулась пальцем какой-то точки на корпусе мужчины. Тот нелепо хрюкнул и свалился на землю, с ужасом понимая, что потерял способность двигаться.

— Сейчас, Вилен-сан, вы мне расскажете всё об Иванэ Камбэе и о свитке. Иначе вам будет очень-очень больно. Простите, — пролепетала она с еле различаемым странным акцентом.

— Каком свитке? — с трудом просипел лесничий.

Девушка наклонилась и нажала пальцами на две другие точки. Глаза мужчины вылезли из орбит от жуткой, всепоглощающей боли. Он попытался заорать, но не смог издать ни звука.

— Свиток, — повторила с поклоном ужасающая девица, — Иванэ Камбэй. Пожалуйста.

Через полчаса она знала всё, что Логинов гораздо более гуманными методами узнал за два часа. Убедившись, что больше лесничий ничего не скажет, девушка вновь поклонилась ему и нажала тремя пальцами на шею. Подержала несколько секунд. Мужчина выгнулся дугой, захрипел и опал. Она открыла водку, половину вылила в раззявленный рот лесничего, тщательно вытерла бутылку платком и вставила в скрюченные пальцы трупа. Потом спокойно вышла с пустыря на освещённую призрачным светом редких фонарей улицу.

* * *

Звонок в гостиничный номер поднял Логинова в семь утра.

— Илья Данилович? — голос в трубке был официален и деловит, — С вами хочет поговорить начальник управления. Спуститесь, пожалуйста, внизу вас ожидает машина.

— Через десять минут, — хрипло проговорил Логинов.

Наскоро ополаскиваясь под краном, он пытался понять, зачем красноярцам такая помпезность. По идее, здешнее начальство должно было делать вид, что он и не приезжал, а все контакты взял бы на себя давешний майор. Может, в Москве произошло что-то?..

На парковке у гостиницы к нему подошёл серьёзный молодой человек без особых примет и в безукоризненном костюме.

— Пожалуйста, Илья Данилович, — он указал на серую «Волгу».

Отсюда до управы можно было дойти вразвалочку за пять минут, но, судя по всему, местные отнеслись к делу торжественно. Вместе с молодым человеком Логинов подошёл к машине и тут в нём зажёгся сигнал опасности. Парень за плечом был слишком напряжён, за тонированным стеклом на заднем сидении угадывалась тёмная фигура, а водитель, рядом с которым ему предстояло сесть, как-то нехорошо держал руку в кармане пиджака. Пистолет так не держат. Там или кастет, или… шприц!

Логинов резко крутанулся и трижды заехал аккуратному парню — ногой по голени, ребром руки по горлу и другой ногой в диафрагму. Тот отлетел, но тут же извернулся, поднимаясь на ноги. В руке у него был пистолет с глушителем. Человек с заднего сидения открыл дверцу и тоже наставил ствол на Илью Даниловича. «Вот и трендец», — спокойно подумал тот, услышав лязг затворов и тихие звуки выстрелов.

Но, к его изумлению, парень свалился, как подкошенный, а человек в машине резко подался назад и сполз с сидения. На груди его расплывались кровавые пятна. Водитель попытался поехать, но несколько пуль разнесли ветровое стекло и его голову. Со всех сторон к машине подбежали люди с ПБ наизготовку. Они деловито запихали покойников в «Волгу», один сел за руль и машина немедленно удалилась. Другой разгонял красными корочками уже собирающихся зевак.

— Пошли-ка, Илюха, — Логинову на плечо опустилась тяжёлая рука, и он без вопросов последовал за майором в стоящую неподалеку грязноватую «Ниву». Майор заметно прихрамывал.

— Кто это был? — спросил Илья Данилович, когда они уже неслись по оживлённым улицам.

— Клаб, Илюха, Клаб…

— Понятно, — вздохнул Логинов. — А куда едем?

— Выпить, — веско ответствовал майор.

* * *

Пугающе огромная луна нависала над ночным морем. Серебристая дорожка бежала от неё по тёмным водам к обширному каменистому пляжу славного города Батуми. Ночной прибой шуршал о гальку. Пустынен был пляж, шалый ветерок гонял по нему обрывки бумаги и порожние стаканчики от мороженного. Лишь двое были здесь, лежащие под охраной луны на раскинутом покрывале.

— Дай ещё вина, — раздался размякший женский голос.

Послышалось журчание наливаемой жидкости, потом звук поцелуя.

— Подожди, — в голосе женщины прорезались капризные нотки, — ты меня обещал покатать на лодке.

— Покатаю, — с придыханием заговорил мужчина, — потом.

Он снова обнял женщину, но та ловко выскользнула.

— Хочу кататься! — упрямилась она, — А уж потом…

— Ну куда же мы на ночь глядя! — с досадой бросил мужчина, в качестве утешения прикладываясь к бутылке с домашним вином.

— То есть, ты меня катать и не собирался? — дама приподнялась на локте, голос её сделался грозным, — И зачем мы тогда сюда эту твою лодку тащили?

Она указала на лежащую за линией прибоя надутую «Лисичанку» с собранными вёслами.

Мужик, явно не рассчитывающий грести ночью в тёмном море, тяжко вздохнул.

— Ну, я думал…

— Что я всё забуду, да? — сурово подхватила женщина, — Нет уж, дорогой, если я сказала кататься, значит кататься. Давай, живо.

— Да куда мы поплывём? Тут же граница рядом, остановят, в кутузку посадят, — воззвал мужчина, поднимаясь.

— А мы близенько покатаемся, — женский смешок в ночи прозвенел холодно и неуютно. Гибкая фигурка в бикини засеребрилась под лунным светом.

Выхода у мужика не было. Он столкнул лодку в воду, помог женщине сесть на корме, сам устроился на носу и взялся за вёсла. Парень был силён — через несколько гребков берег значительно удалился.

Выпрямившись, она сидела перед ним — совсем близкая, но безумно далёкая, словно луна. Исходящий от неё запах — неуловимая смесь сладкого пота, цветочных духов и моря — будоражила его воображение. Он грёб и грёб, пытаясь дать выход возбуждению. Она смотрела на него без улыбки, едва ли замечая.

Берег постепенно скрывался в густой ночи.

— Всё, хватит, возвращаемся! — рявкнул он. В голосе его была злость. Здесь женщине должно было стать страшно. Но не стало.

— Туда правь, — почти приказала она, указывая рукой на юго-восток.

— Хрен тебе! — окончательно разъярился мужик, — Щас идём на пляж, и ты мне дашь. А то я тебя прям здесь разложу!

Он, было, подался к ней, но дамские ладони сделали перед его лицом несколько причудливых пассов. Глаза её серебристо замерцали. Мужчина замолк, будто ему заткнули рот, и сел прямо, бессмысленно уставившись на гигантскую луну.

— Греби туда, — повторила с лёгким нажимом женщина. Он безропотно стал грести.

Когда луна стала большим мутным диском и во мрак ночи стали проникать молочные струи рассвета, он всё ещё грёб. Пот обильно стекал по его лбу, заливал глаза, выступил по всем телу, но он не замечал его. А женщина всё так же сидела, безразлично глядя перед собой. Однако видела всё, в том числе и возникший на горизонте силуэт пограничного катера. Если судить по карте, они давно уже должны были выйти из территориальных вод СССР, но женщина знала, что карта врёт, и врёт намерено.

Она взяла надутый воздухом полиэтиленовый мешок, каким-то образом не замеченный мужчиной, прикрепила его к купальнику, и повернулась к гребущему.

— Хватит, — коротко бросила она и прыгнула из лодки, уйдя в воду без малейшего всплеска.

— Остановитесь, вы нарушаете государственную границу СССР, — вещал мегафонный голос с катера.

Мужчина бросил вёсла и ошеломлённо завертел головой.

— Где я?! Что со мной?! — в панике заорал он.

Через два часа, когда уже совсем рассвело, на дикий пляж близ маленького турецкого порта Хопа из моря вышла русалка. Правда, вместо хвоста она имела пару стройных ног, а позади неё волочился большой, но, судя по всему, лёгкий чёрный пузырь. Присев на большой, уже нагретый утренним солнцем валун, она стала отдыхать. Вода бежала с неё ручьями. Слегка обсохнув, она проткнула пузырь, который шумно лопнул, и извлекла оттуда пакет с одеждой. Сбросила бикини — ну, почему в этот момент тут не оказалось турецких пограничников, чудо, не иначе! — и быстро переоделась в летнее платьице, босоножки, а голову повязала платком. Через плечо повисла изящная сумочка. В ней были деньги — доллары и турецкие лиры, и паспорт гражданки Югославии с чин по чину проставленной турецкой визой.

Снарядившись, женщина обернулась к невидимому советскому берегу и тихо произнесла:

— Саёнара[31], Фудо-тян. Мы встретимся. Феденька, сыночек, всё будет хорошо!

* * *

Илья Данилович стоял на берегу зелёного моря, обозревая его с высокой сопки. Впереди перед ним на сотни километров простиралась тайга. Он был слегка подавлен величием сибирской природы. Поодаль стояло два десятка оперов — матёрых «волкодавов», не раз бравших вооружённых беглых зеков, а то и агентов противника. С поводков рвались злобные немецкие овчарки.

Опера были из местных территориалов, не посвященные в Большую игру: в Красноярске у Артели было слишком мало людей, приходилось втёмную использовать сотрудников КГБ. Из артельных тут был только майор — его мушкетёрская бородка парадоксально сочеталась с камуфляжем, бронежилетом и каской. На плече прикладом вверх привычно висел АКМ.

Логинов оглядел в бинокль панораму сплошного леса. Километрах в двух должна быть точка, указанная на карте покойным лесничим. Логинов нахмурился и опустил бинокль. Эта смерть была ему не понятна. Он чувствовал, что Клаб тут не при чём. А если так, значит, дело могло стать гораздо более горячим, чем он рассчитывал. Впрочем, поздно пить боржом…

— Ну что, Илюха, дрогнем да пойдём, — сказал майор, протягивая ему фляжку, из которой сам только что сделал добрый глоток.

Илья Данилович последовал его примеру, крякнул, вернул фляжку и скомандовал:

— Цепью вперёд!

В той самой точке, среди тёмного кедрача, легко скользила гибкая фигурка. Невысокий юноша был одет в потёртую штормовку, старые джинсы и кеды, за спиной висел рюкзак. Шёл уверенно, явно зная путь. Добравшись до небольшой поляны с тремя огромными кедрами, он уверенно высчитал что-то шагами, отцепил от пояса сапёрную лопатку и начал копать между корней одного из деревьев.

Но боковым зрением видел всё, что происходит вокруг. В том числе и полузасохший корявый ствол, торчащий в нескольких шагах. Видно, когда-то давно в дерево ударила молния и оставила от него мёртвый обрубок. Но юноша так не думал — резко выбросил руку и в воздухе засвистел сюрикэн. Ствол трансформировался в человека в сёдзоку под цвет коры. Он увернулся от смертоносной звезды и тут же послал в сторону юноши длинную цепочку с крюком и лезвием на конце[32]. Клинок вонзился в ствол кедра — парня на месте уже не было, зато в его противника откуда-то летел очередной сюрикэн. Тот увернулся от него, с резким криком вырвал из ствола лезвие и, крутанув цепочку, послал её другим концом, где было массивное кольцо, в юношу. Второй раз тот увернуться не смог, но за кольцо перехватил цепь в воздухе и, намотав на запястье, дёрнул на себя. В его свободной руке так и была бритвенно острая сапёрная лопатка. Его противник стал приближаться мелкими шажками, подбирая цепь так, чтобы она оставалась всё время натянутой. В правой руке он сжимал свободный конец с лезвием.

Неизвестно откуда возник ещё один персонаж в сёдзоку и, сделав в воздухе сальто, обрушил на натянутую цепь клинок длинного меча. Звенья со звоном лопнули, противники попадали, но тут же подскочили, как резиновые мячики. Парень, сжимая лопатку, принял стойку и остался на месте, а второй удивительным манером, неправдоподобно быстро пошёл задом наперёд, не отрывая взгляд от неприятелей. Оторвавшись от них метров на десять, он сделал обратное сальто, другое, третье и — исчез.

Юноша, не выпуская лопатку, напряжённо следил за неожиданно вмешавшимся в поединок человеком. А тот спокойно снял маску, открыв лицо старого азиата.

— Одзи-тян[33]! — ахнул парень и рухнул ниц.

Старик спокойно сел на пятки и жестом велел юноше сделать то же самое. Тот повиновался и благоговейно произнёс:

— Ты жив!

Старик кивнул:

— Да, я, Иванэ Камбэй, дзёнин и пятнадцатый патриарх Накагава-рю, жив.

— А..? — вырвалось у юноши, но продолжить он не решился.

— Ты хочешь спросить о своём отце? — сказал Камбэй. — Спрашивай больше, у нас очень мало времени. Отец твой умер, как настоящий синоби. Продолжал сражаться почти мёртвым, а когда уже не мог, убил себя сам.

Старик потупил седую голову.

— Так значит, кости на пожарище?..

— Да, его. И кости ещё одного человека — мы держали их для такого случая… А я ушёл через подземный ход.

— Но почему ты не дал знать?..

— Зачем? Враги пытали бы вас, чтобы найти меня. Я помогал тебе и твоей матери все эти годы, но так, что вы ничего не подозревали. Под разными личинами я всё время был рядом. Радовался, видя, что ты становишься истинным ниндзя — когда ты убил тех троих из кэмпейтай.

— Дед, почему они хотели убить тебя? — спросил юноша по-русски. По-русски ответил и старик:

— Вот из-за этого.

Он извлёк из сёдзоку потёртый, оправленный в тусклое золото футляр.

— Наш свиток? — встрепенулся юноша. — Но…

Он обернулся к корням кедра, где начал копать.

— Там его нет — спокойно произнёс дед. — Там нет ничего. Мы с твоим отцом делали вид, что прячем там что-то — для того глупца, который доносил на нас. А свиток всё это время был у меня. Он всегда должен быть при Патриархе. В нём — тайное учение Накагава-рю, из которого я преподал тебе и твоему отцу малую часть. Мне следует отрезать язык за то, что сказал про свиток Висковатову-сан. Он доложил наверх и приговор нам был подписан. Дело не в кэмпейтай… госбезопасности. Я давно уже понял, что нас ищут очень могущественные и тайные силы. Я сам не знаю, кто они… В Японии эта сила называется просто Кай[34]. О ней знал Доихара-сама, он хотел посвятить меня в эту тайну, но не успел — русские наступали слишком стремительно. Теперь я чувствую, что эти силы борются между собой из-за нас.

— Зачем мы им, дед?

— Им нужен свиток. Ради того, чтобы добраться до нашей рукописи, люди оттуда пойдут на всё. Это не только собрание тайных знаний синоби. Он сам по себе офуда[35], обладающий могучей силой, которой даже я до конца не понимаю. Знаю только, что именно он уже триста лет сохраняет Накагава-рю. Теперь ты будешь владеть им и постигать его силу самостоятельно.

— Сколько языков ты знаешь, кроме русского и японского? — неожиданно спросил Камбэй.

— Английский, — не раздумывая ответил Фудо, — могу говорить, как англичанин и как американец. Немецкий хорошо. Французский, испанский, шведский и турецкий хуже.

— Ёси[36]. Лида-сан нашла тебе хороших учителей. Тебе понадобятся все эти знания, потому что ты должен уйти из этой страны.

Фудо молчал, но дед и не ожидал от него ответа.

— Наклонись ближе, — велел он, — и запомни то, что я тебе скажу.

Дед прошептал внуку на ухо несколько слов. Потом опять заговорил в полный голос:

— Там настоящий тайник, который я сделал перед тем, как навсегда покинуть Японию. В нём оружие, снаряжение синоби, деньги, золото, акции, большая часть которых сохранила и приумножила свою стоимость. Это пойдёт на возрождение клана. Ещё там список имён и адресов. Эти люди обязаны мне. Многие из них, конечно, уже мертвы, но кто-то должен быть жив. Назовись им, и они помогут тебе устроиться.

Фудо склонил голову. Старик продолжал наставления:

— Ты должен в совершенстве овладеть мугэй-мумэй-но дзюцу — скрывать свою жизнь, личность, место пребывания, умения. Изучай свиток и сохрани его, потому что Накагава-рю без него нет.

— Но дзёнин — ты, — юноша, наконец, заговорил, и заговорил по-японски.

— Моё время кончилось, — покачал головой Камбэй. — Я неизлечимо болен, силы покидают меня. Я могу только прикрыть твое исчезновение собственной смертью. А ты, Фудо-тян, мой внук Иванэ Фудо, станешь шестнадцатым патриархом и дзёнином нашего клана. Ты назван в честь Фудо-мёо, он проявится в тебе.

— А мать? — дрогнувшим голосом спросил Фудо.

— Вы увидитесь не скоро. Лида-сан достигла больших успехов в ёмогами-но дзюцу[37], она настоящая куноити. С ней всё хорошо. А ты вернёшься на нашу землю, в Японию, и будешь жить там.

Фудо долго не отвечал, наконец заговорил — теперь по-русски:

— Дед, моя родина здесь. И зовут меня Фёдор Юрьевич Иванов…

Камбэй протянул руку и, пошарив на шее юноши, вытащил серебряный крестик на цепочке. Несколько секунд глядел на него, потом отпустил.

— Россия… — вздохнул он, — Я знал, что это будет препятствием. Если цветок пересаживают в чужую почву, он становится другим. Когда я давал обещание твоей умирающей бабке, что наш сын и его дети будут крещены, я знал, что христианский Бог станет отвращать вас от пути синоби. Так бывало и в Японии… Я обещал ей, это гири… Но, — он поднял голову и посмотрел юноше прямо в лицо, — гири и на тебе. Передо мной, перед памятью твоего отца, перед основателями нашей школы. Ты должен возродить Накагава-рю. А потом делай что хочешь.

— Хай[38], — склонил голову Фудо.

— Та девушка будет тебе хорошей женой, — добавил старик.

— Которая на меня напала? — спросил Фудо.

Лицо юноши было бесстрастно, но внутри его царило смятение.

— Её зовут Миюки, — заговорил Камбэй, — Оцу Миюки. Она внучка моего старого врага Оцу Икусукэ. Думаю, он внедрил её в СССР, когда до него дошли слухи, что я жив. Девушка тоже охотится за свитком. Берегись её, она сильна, но вы будете вместе.

Фудо не стал спрашивать, откуда дед это знает. Сейчас было не время обсуждать предсказания и предчувствия.

— Возьми, — сказал старый патриарх, протягивая Фудо толстую пачку стодолларовых купюр, — этого хватит, чтобы добраться до Японии. А мне пора…

Фудо вскинул голову.

— Сейчас придут чекисты, — говорил старик. — Их командир умён и упорен. Ты должен уйти. Помогать мне не надо — пусть думают, что я был тут один.

Юноша низко поклонился. Старик сбросил дзукин[39] и расстегнул ворот уваги[40]. Острый нож танто блеснул в его руке.

— Того, кто преступит Путь синоби, не защитят ками и будды. Ибо тот, кто преступает законы Неба, не найдет добра[41], — монотонно продекламировал он по-японски.

Патриарх снял тэкко[42] с обеих рук и быстрыми движениями стал отрезать подушечки своих пальцев. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным, как и у наблюдающего за этим Фудо. Кровь брызгала в стороны, ручейками стекала на землю. Покончив с левой рукой, старик взял ею рукоять ножа и с такой же лёгкостью изуродовал пальцы на правой. Поднял танто, сделал несколько быстрых надрезов на лбу, щеках и подбородке, и, помогая лезвием, словно чистил апельсин, сорвал со своего лица всю кожу. Что-то вроде короткого хрипа вырвалось из влажной кровавой дыры, в которой блестели белые зубы. Движение руки замедлились, стали неуверенными, какими-то механическими. С видимым усилием синоби пытался воткнуть нож себе в горло, но он всё время уходил куда-то в сторону. Юноша не выдержал — схватил деда за плечи и с силой направил тело к ожидающему острию. Пятнадцатый патриарх Накагава-рю упал ничком.

Траурные кедры молча осеняли сцену странного ритуала. Просочившийся сквозь их кроны луч умирающего солнца блеснул на торчащем из затылка клинке.

Послышался отдалённый лай собак. Фудо (а может быть, Фёдор) вскочил, низко поклонился телу деда и растворился в кедровнике.

* * *

Когда-то здесь были казармы для казаков и гренадёров, потом — для красноармейцев. Недолго — пока Советом Артели не было принято решение создать женскую Обитель. До XX века женщин в Игре было немного, и обучались они обычно в закрытых пансионах, под крылышком опытной артельной или клабной дамы. Но ветры эмансипации задували даже в надёжно защищённые вековым консерватизмом тайные организации. Первым женское учебное заведение создал Клаб — в США. Артель продержалась чуть дольше, но к двадцатым годам дело назрело. Поэтому были задействованы рычаги в Советском правительстве и Красной Армии, и казармы тихо перепрофилировались в Обитель. Длинные кирпичные здания основательно перестроили, глухой бетонный забор скрыл от посторонних глаз кипевшую здесь жизнь.

Жизнь разнообразную и значительно отличавшуюся от мужской Обители в Ленинграде, нравы которой Палычу были прекрасно известны. А вот в московской он бывал считанные разы, потому шёл сейчас по коридорам и подземным переходам между зданиями, посматривая по сторонам с любопытством. Впрочем, внешне оставался чопорным и серьёзным. Всем видом показывал, что вот, солидный соработник, наверняка, не ниже пятого ранга, а может, и батырь, посетил по какой-то надобности этот курятник. Выдержка у Палыча была железная, но сохранять важную мину ему становилось с каждым шагом всё труднее.

Коридоры и рекреации кишели молоденькими девицами в белых сарафанах, расшитых красными коловратами, и платочках. Традиционная одежда была обязательной для послушников и наставников всех обителей. Однако здесь творилось неприкрытое нарушение устава — девицы всячески изгалялись над платочками, дабы видны были волосы, сарафаны у некоторых были весьма фривольно укорочены, и большинство послушниц явно пользовалось запрещённой косметикой. Что касается обязательных в мужской Обители лаптей, в московской их и следа не было. Из-под сарафанов шаловливо выглядывали босоножки, а то и туфельки на немалых шпильках. При виде чинно шествующего Палыча стайки девиц начинали оживлённо шушукаться и стрелять глазками всеми способами, которые тут преподавали многоопытные дамы — Артель столь же часто использовала «женское оружие», как и всякое другое.

Впрочем, не все послушницы интересовались статным гостем. Палыч прошёл мимо стайки учащихся уровня второго-третьего, которые, как доложил ему острый слух, увлечённо обсуждали похождения в городе некой оторвы по имени Натка. Мол, видели её неоднократно с парнями, в ресторанах и прочих злачных местах, и вообще обнаглела совсем. Вопрос о том, каким образом благопристойные послушницы попадали в эти самые злачные места, чтобы узреть Наткины безобразия, вроде бы, не поднимался…

Он миновал рекреацию, в которой две послушницы то ли выясняли отношения, то ли практиковались в рукопашном бою. Скорее, второе, поскольку среди зрителей поединка он заметил нескольких наставниц — от учащихся они отличались только тем, что сарафаны и платочки у них были коричневые, а коловраты на них гораздо меньше и золотые. Наставницы спокойно наблюдали, как две девицы, рыжая и брюнетка азиатского типа, молотят друг дружку руками и ногами, периодически издавая резкие крики, более похожие на взвизги. Опытным взглядом Палыч отметил приличную технику и кое-какие типично женские приёмчики — выкручивание носа и ушей, выламыванье пальцев, захваты за внутреннюю сторону бёдер.

— Стоп! — крикнула одна из наставниц, когда девицы стали действовать слишком жестоко. Те мгновенно расцепились и отскочили друг от друга. Поединок продолжился словесно. Комбатантки по очереди выплёвывали в противницу серии выражений, из которых «гвоздь, беременный целлюлитом» и «свинорылая мохноногая сколопендра» были самыми простыми и доброжелательными.

Палыч с удовольствием насладился бы поединком до конца, но его ждали. Поднявшись несколько пролётов по лестнице и пройдя по ещё одному коридору, он остановился перед дверью со скромной табличкой: «Г-жа старшая наставница Белоснежка».

— Заходите, Павлик, — раздалось из динамика над дверью. Палыч уже успел разглядеть камеру слежения. Очевидно, госпожа старшая наставница не признавала секретарей.

Ему показалось, что он вновь попал в квартиру, что в «деревне Дегунино». Те же бархатные шторы и мирискусники на стенах, и та же хозяйка с вечным вязанием. Только сидела она не в кресле-качалке, а за старомодным письменным столом, на котором возвышалась гора бумаг и мерцало зеленоватым экраном новейшее буржуйское изобретение, именуемое «компутер». Да на стенах и в застеклённых ящичках здесь было полно различного оружия — кинжалы, ножи-бабочки, метательные клинки, кастеты, боевые перчатки, удавки… Некоторые образцы были настолько причудливы, что даже Палыч с трудом угадывал их назначение.

Он галантно поцеловал даме ручку и, воспользовавшись приглашением, сел.

— Не знал, что у вас практикуются поединки послушниц, Мария Николаевна, — заметил он.

— Это вы про Манюню с Галкой? И кто победил?

— Когда я уходил, они от руко— и ногоприкладства перешли к словесным выпадам. Чёрненькая явно проигрывала.

— Это Манюня. Тут она потерпит конфузию — у Галки язычок, как бритва. Что делать, Павлик, девочкам надо практиковаться. А я, старая курица, уж закрываю глаза на то, что дерутся они из-за одного парня, с которым познакомились в городе…

Палыч знал, что, помимо общего руководства Обителью, почтенная поэтесса исполняла обязанности наставника по ликвидации. Проще говоря, учила девочек убивать — хладнокровно и эффективно.

— Так что же с нашими ниндзя? — перешёл Палыч к делу.

— Логинова чуть не упокоили агенты противника. Дедушка-ниндзя оказался жив, но ненадолго. Ниндзя-внучок, по всей видимости, овладел свитком. Ниндзя-мама исчезла бесследно, — всю эту информацию Белоснежка произнесла, не поднимая глаз от вязания и голосом столь монотонным, словно читала нудную лекцию.

Несмотря на то, что Палычу всё это было уже известно, он с интересом выслушал и кивнул.

— Могу дополнить ваши сведения, — заговорил он, когда собеседница умолкла. — Мама ушла через Батум в Турцию на лодке. Ниндзя-сынок засветился при переходе советско-финляндской границы, был задержан финнами, но в ту же ночь бежал, надо думать, не без их помощи. Теперь, скорее всего, в Швеции. А может, в Норвегии…

— Ну и что же Совет Артели? — тихо спросила Белоснежка, — Уволит меня за провал и отправит в дом престарелых?

— Полноте, Мария Николаевна, какой провал! — горячо и почти не переигрывая заговорил Палыч, — Ваш Логинов отработал отлично. Не его вина, что семейка попалась настолько скользкая, а противодействие противника было таким сильным.

Пожилая дама покачала головой.

— Не утешайте, Павлик. Mea culpa, mea maxima culpa[43]. По крайней мере, я должна была обеспечить Логинову хоть какое-то прикрытие.

Палыч замотал головой, на сей раз вполне искренне.

— Ваш человек сделал всё, что мог. И весьма эффективно, хотя, может быть, это получилось случайно.

Белоснежка впервые оторвалась от вязания, с интересом подняв голову.

— По нашим данным, — продолжал Палыч, — поскольку Клабу не удалось ни ликвидировать наших людей в Красноярске, ни установить контроль над Ивановыми, там приняли решение свернуть операцию.

— Да, мы отметили отсутствие их активности в Москве после бегства Ивановых, — согласилась старшая наставница, возвращаясь к вязанию.

— Похоже, ваш Логинов сделал главное — из-за его расследования они слишком далеко высунулись из норы, и теперь им надо срочно прятаться, иначе засветку никак не закамуфлируешь. После перестрелок в Красноярске КГБ похож на разворошённый муравейник.

— Да, им следовало бы блюсти тишину, — согласилась Белоснежка. — Как и нам, впрочем.

— Именно потому по возвращении Логинова поощрите его и отправляйте на отдых. А в комитете его сами окоротят.

— Поощрить поощрю, а насчёт отдыха пусть не рассчитывает, — усмехнулась глава московской Артели, — у меня и так людей не хватает. Пусть работает. А ЧК точно прикроет дело?

— Уже прикрыли — благодаря тамошним клаберам.

Дама несколько секунд молча вязала, потом снова подняла глаза на Палыча.

— Мне всё это очень не нравится, — решительно заявила она.

— Что именно? — медленно спросил Палыч, — То, что Клаб проявил в данном случае поразительную сдержанность?

Она кивнула.

— Знаете, Мария Николаевна, мне это тоже не нравится. Они могут ударить в самый неожиданный момент, когда мы совсем успокоимся.

Старушка пожала плечами и вновь взялась за спицы.

— На семейку ниндзя они в любом случае продолжат охотиться, — продолжал Палыч.

— Как вы думаете, где сейчас мальчик? — спросила Белоснежка.

— Наверняка в Японии. Или стремится туда. Но там ему придётся худо.

— И что в Японии?

— Оцу Икусукэ, враг покойного Иванэ, попытался вывести Накагава-рю из тени, сунулся на криминальный рынок, и тут же схлестнулся с одним серьёзным кланом якудзы. Два дня назад в Токио произошла жуткая резня — практически весь клан Накагава-рю уничтожен боевиками якудзы. Похоже, их заманили в ловушку приглашением на переговоры. Самому Оцу отрубили голову. У «Восемьсот девяносто три»[44], правда, тоже серьёзные потери.

— Как я понимаю, — проговорила Белоснежка, считая петли, — это было мероприятие в рамках прикрытия дела?

— Да, — кивнул Палыч, — Клаб, несомненно. Думаю, они просто хотят выманить парня. Без свитка им эти недониндзя не нужны. А свиток у Феди.

— Что это вообще за свиток?

— Древний артефакт, само обладание которым уже даёт силу. Ну и информация, которая в нём, весьма ценна.

Старушка покивала.

— Да, видела я подобные вещи. В них приходится верить, как в очевидность. А что с той девицей?

— Мияко? По всей видимости, вернулась в Японию. Но вместе с прочими членами клана не погибла. Скрывается где-то, надо думать.

Госпожа наставница вытащила свой мундштук и вставила туда папиросу. Палыч привычно поднёс зажигалку.

— Парню не позавидуешь, — сказала она, выпустив клуб дыма.

Палыч молча кивнул.

— Надо бы за ним присмотреть, — продолжала Белоснежка, остро взглянув на Палыча.

Тот ничего не ответил.

На обратном пути ему пришлось преодолеть рекреацию, в которой послушницы учились ходить по подиуму. Слегка обалдев от такого количества дев в бикини, он старался как можно быстрее и незаметнее протолкнуться сквозь зрительниц, кожей ощущая их ехидные взгляды. Когда уже думал, что находится в безопасности, дорогу ему преградила совсем юная девушка. По всей видимости, она тоже находилась на занятиях, ибо вместо скоромного сарафана одета была в довольно откровенную блузку и мини-юбку, а косметическая раскраска выглядела совсем вызывающе.

— Сударь, — хрипловато сказала она, глядя Палычу в глаза, — позвольте даме прикурить.

Палыч вытащил свою золотую зажигалку, выпустил огонёк, поднёс к сигарете, но не успела «дама» прикурить, как он резко отдёрнул руку. Девушка недоумённо уставилась на него. Лицо её сделалось совсем детским.

— Плохо, послушница, — строго произнёс он. — Глазки строить не умеете. Забыли, как учат? В угол, на нос, на предмет… Э-э… Кринолином покачать.

— Благодарю вас, батырь, — дева смиренно опустила глаза и сделала книксен.

— Тяжко учиться — весело играть! — бросил Палыч традиционное для всех Обителей приветствие и пошёл дальше. На лице его играла довольная усмешка.

* * *

Логинову почему-то казалось, что он не выходил из этого кабинета. Так же с укором глядел на него генеральный, сурово косился Дзержинский, а над столом холодно поблёскивали очки начальника «пятки».

— Какие такие ниндзя? — раздражённо вопрошал тот Логинова, — Ты что, Илья Данилович, перегрелся, или как? Врываешься в мой кабинет, хотя я тебя не звал, всякую чушь несёшь… Ты же в отставке уже три года, забыл?

— Но, Иван Петрович, как же так?.. — притворяясь растерянным Логинов, — Висковатов, Рукавишников, Камбэй… Бабы эти двоящиеся, пацан…

Он был уже предупреждён, что дело закрыто, но вынужден был ломать комедию.

Начальник глядел на него пару минут, после чего покачал головой.

— Знаешь, Илья Данилович, шёл бы ты к врачу. По-моему, переутомился в своём университете. Не было ничего, всё ты выдумал.

— А мои оперативники погибшие, а труп этот страшный в тайге?! — Илья Данилович продолжал настаивать, надеясь, что не перегибает палку.

— Пить меньше надо! — злобно рявкнул шеф. — Пошёл отсюда, пока я тебя в психушке не закрыл.

Шефу игра тоже давалась нелегко…

На улице на Логинова вновь обрушилось палящее солнце. Он с тоской вспомнил тенистые липы у Патриарших и бутылочку холодной пепси. «Надо бы отпуск взять в универе, — лениво проползла разморённая мысль. — Такое лето…» Вложив руки в карманы, он тихо засвистел и, было, пошёл, но что-то укололо его палец. Из кармана он достал восьмиконечную звезду из чёрной стали с капелькой своей крови на конце одного из лучей.

Кю

В полутора часах езды от Осаки, среди глухих живописных гор префектуры Миэ, лежит Ига-Уэно. Милейший старинный городок живет в основном от доходов с туристов. Его главный бренд здесь везде — в виде кукол в сувенирных лавках, наклеек на машинах, надувных фигур, с которыми любят фотографироваться дети. Синоби — разноцветные, круглые, весёлые, кавайные ниндзя. Трудно представить, что ещё лет триста назад земля здесь буквально хлюпала от крови, пролитой этими няшками. Ибо это Ига-но-куни, область Ига, средоточие ниндзюцу, где это искусство зародилось, прославилось и было уничтожено. Хотя, возможно, не до конца.

Самый притягательный объект для туристов — Усадьба ниндзя в центральном городском парке. Некогда этот дом принадлежал старосте деревни синоби Такаяма Тародзиро. Красочное ниндзя-шоу и таинственное здание, наполненное хитрыми тайниками, которые ловко открывают перед посетителями улыбчивые девушки в розовых сёдзоку, производят неизгладимое впечатление на туристов.

В этот жаркий сентябрьский день они всё шли и шли — группами, семьями и поодиночке. Лихие парни, имитирующие на шоу поединок ниндзя, обливались потом, у экскурсоводш язык отваливался повторять заученные тексты о михарибе[45], катанакакуси[46], потайных этажах и прочих интереснейших вещах. Однако девушки держались, как настоящие синоби, улыбки их оставались всё такими же милыми, а лепет столь же благозвучным.

В усадьбу — на вид обычный деревенский одноэтажный дом, утопающий в зелени — ворвалась гомонящая группа школьников. Юноша от них ничем не отличался: джинсовый костюм, бейсболка, жевательная резинка. Разве что видно было, что он полукровка — более росл и менее скуласт, чем природные японцы. Но сейчас в Ямато дети японцев и гайдзинов[47] отнюдь не диво.

Юноша единственный обратил внимание, что все хитрости дома практически на виду: за долгие годы пользования по потёртостям стало хорошо видно, на какую доску надо нажимать, чтобы открылся катанакакуси, и куда давить, чтобы уйти через вращающуюся потайную дверь. Налюбовавшись чудесами усадьбы (на самом деле он больше посматривал на девушек-экскурсоводов), парень вышел через подвал во двор и уселся среди зрителей шоу. Суровые парни на сцене выкрикивали в адрес противников средневековые оскорбления и развлекали публику плоскими шуточками. Потом схватывались, причём невооружённым глазом было видно, что все их движения давно срежессированы и поставлены. Пару раз при виде изощрённых приёмов, представленных мастером кусаригама[48], по лицу парня мимолётно скользнула усмешка. Но она исчезла, как только на сцену неизвестно откуда бесшумно выпрыгнул невысокий паренёк в чёрном сёдзоку.

Штуки тот выделывал невероятные. Сперва обезоружил серпоносца, да так быстро, что тот лишь с недоумением оглядел свои опустевшие руки. Потом этим же серпом показательно «прирезал» двух других актёров, предварительно вырвав у них мечи цепью. Было очевидно, что, если бы он дрался всерьёз, по сцене сейчас каталась бы пара окровавленных голов. В заключение маленький ниндзя подпрыгнул, сделал два сальто в воздухе и с пронзительным криком приземлился перед сценой. Публика взвыла от восторга и бешено зааплодировала.

В общем шуме лишь юноша заметил, что к зрителям присоединились ещё четыре человека — молодые люди в одинаковых аккуратных чёрных костюмах, при галстуках и в солнцезащитных очках. Юноша скользнул взглядом по руке одного из них — у двух пальцев не доставало фаланг[49]. Пока ловкий малыш раскланивался, чёрные парни одинаковым движением сунули руки под пиджаки, а когда вынули, из рук торчали чёрные стволы. Однако маленький ниндзя не стал ждать — очередной его поклон завершился обратным сальто на сцену. Ударили выстрелы. Часть публики заорала от ужаса, другая — от восторга, поскольку решила, что шоу продолжается. Актёры, игравшие синоби, как коты, прыснули в разные стороны, а их невысокий коллега невероятным образом подпрыгнул с места и скрылся в нависающей над сценой кроне огромного граба. Двое стрелков, повинуясь команде старшего — того самого, с отрубленными пальцами, бросились вслед, а двое побежали к усадьбе. Никто не обратил внимания, как пришедший со школьной экскурсией юноша подхватил упавший серп с цепью и через подвал побежал обратно в дом.

Однако первым в усадьбе каким-то образом оказался маленький ниндзя. Игнорируя суету посетителей и тревожные вопросы экскурсоводов, он выскочил на веранду и одним движением открыл катанакакуси. Но это был не тот тайник, который показывают всем посетителям. И меч там лежал настоящий — синобигатана, с массивной гардой, без украшений на рукояти, мерцающий по кромке смертоносной заточкой.

В эту секунду на веранду ворвались два чёрных костюма. Но не успели они поднять пистолеты, как синоби коротким взмахом отсёк одному руку, скользнул ко второму, на ходу проткнул его насквозь, вытащил меч и, не прерывая движения, сверху вниз всадил клинок в спину пытающегося подняться обезрученного, пригвоздив того к полу. Кровь брызгала во все стороны, дом наполнился криками и визгом посетителей и сотрудников музея. К веранде бежали ещё не меньше десяти людей в чёрном, все с пистолетами, а двое — с автоматами. Ниндзя сверкнул глазами из-под маски и плавно переместился внутрь дома.

Подбежавшие бандиты увидели на веранде только два трупа. С рёвом рванулись они в главную комнату, где только что скрылся ниндзя. Но вбежав туда, оцепенели от страха. Перед ними предстал жуткий демон с искажённой бешенством харей. Через секунду чёрные парни поняли, что видят куклу, и следующей их реакцией стала ярость. Висящее на шесте кимоно, увенчанное маской демона, было мгновенно свалено выстрелами. Но пока бандиты воевали с чучелом, двое из них в корчах упали на пол. Кажется, старший из нападавших знал, откуда могли вылететь ядовитые стрелки, потому что коротко рявкнул своим людям, указывая на нависавшую над противоположной стеной панель. Бандиты переместили огонь туда, и сразу же стало ясно, что там тайник с окошком, замаскированным тонкой соломкой. Пули рвали и её, и панель. Послышался слабый стон. Чёрные бросились, было, искать замаскированный вход на потайной этаж, но тут в комнате объявилось новое действующее лицо.

Ещё демон. Живой демон. Являющий страшный лик Фудзин[50], с оскаленной пастью и гневно выпученными под огромными бровями глазами. Он ворвался, как вихрь, развевались его распущенные патлы, а в руках свистела цепочка с гирькой и сверкало лезвие серпа. Не успели бандиты опомниться, как трое из них уже валялись на полу — один с выпущенными кишками, второй прижимал руку к взрезанному горлу в попытке остановить кровь, третий лежал спокойно, а вместо одного глаза у него была кровавая яма. Серп пробороздил лицо старшего бандита, и тот осел в углу.

Чёрные опасались стрелять, чтобы в суматохе не поубивать друг друга, и демон пользовался этим вовсю. Отбросил серп, в обеих его руках засверкали острые клинки танто. Один он держал обычным, а второй обратным хватом и работал обоими с потрясающей быстротой и чёткостью. Оставшиеся четыре бандита тоже выхватили танто, а один даже вакидзаси[51], но по сравнению с инфернальным существом движения их были замедленными и неуклюжими. Клинки демона рассекали мышцы, подрезали сухожилья, вскрывали горла и протыкали туловища. На полу стало липко от крови, валялись изуродованные тела и склизкие внутренности. В воздухе повис густой смрад бойни. Пяти минут не прошло, и в комнате на ногах остался лишь демон. Оглядев картину резни, он стряхнул кровь с клинков, и они исчезли неведомо куда. Сорвал маску, взятую им из музейной витрины. Открылось лицо парня, который был среди зрителей шоу.

Он слышал, что в дом уже ворвалась новая группа бандитов. Повернувшись к стене, которую занимал домашний алтарь с изображением грозного божества Фудо-мёо в языках пламени, юноша простёрся перед ним, открыл секретную панель под алтарём и нырнул в лаз, ведущий в подземный ход из дома.

Под предводительством главаря с повязкой на лице, из-под которой обильно сочилась кровь, бандиты — а их оставалось немало — цепью бросились в лес, где среди деревьев изредка мелькала быстрая фигура. Вот она пропала, но несколько мужчин в чёрном бросились с криками в ту сторону. Один, правда, тут же повалился — висок ему пробил прилетевший неведомо откуда сюрикэн. Второй, огромными скачками бежавший под небольшой уклон, вдруг резко дёрнул головой и издал жуткий свист. Из горла его с бульканьем хлестала кровь. Подбежавшие увидели, что между двумя деревьями поперёк тропинки туго натянута тоненькая стальная проволока, почти до половины перерезавшая несчастному шею. В это момент третий заорал, упал и стал кататься по земле от боли. В его ногу глубоко впился «ёж», составленный из трёх сюрикэнов.

На всё это безобразие гневно взирал единственным глазом главарь. Приняв решение, он резко проорал:

— Уходим. Быстро, сейчас здесь будет полиция! А этих ещё поймаем.

Бандиты поклонились предводителю и рысью поспешили к трём микроавтобусам, на которых прибыли сюда. Музейная экскурсия якудзе явно не удалась.

К вечеру юноша, который был ками[52] ветра, спустился по еле заметной тропинке под нависающую над долиной лесистую гору. Среди хаоса кустов и бурьяна было невозможно что-либо рассмотреть, но он знал, что где-то здесь есть потаённое укрытие.

— Мияко-сан, — позвал он. — Где вы?

Ответом ему было молчание. Но юноша не сдавался.

— Мияко-сан, вы ранены. Я помогу. Между нами больше нет вражды.

В глубине переплетенья растений послышался неясный шорох. Юноша проскользнул туда так, что не дрогнула ни одна веточка. Перед ним открылась маленькая пещера, и там лежала девушка в чёрном сёдзоку. Да, теперь, когда она расслабилась и с лица её сошёл грим, было видно, что это очень красивая девушка. У неё была мужская стрижка, но пепельные волосы слегка вились, что для японца вещь весьма редкая. По всей видимости, и в ней была кровь гайдзинов — что-то европеоидное было и в удлинённом лице, и в прямом носе. Губы были пухлыми и, наверное, очень яркими, но теперь побледнели от потери крови. Когда она открыла глаза, под которыми лежали синие тени, пробившийся в темноту пещеры луч солнца подчеркнул их глубокую ясную зелень. Глаза были миндалевидными, восточными, но большими.

Юноша невольно залюбовался, не замечая направленное на него окровавленное лезвие синобигатаны.

— Как вы нашли меня? — с трудом спросила куноити.

Парень опомнился, поклонился и встал на колени возле лежащей. Её меч он по-прежнему демонстративно игнорировал.

— Вы остановили кровь, но не до конца. Очень мелкие капельки кое-где. Идти по ним было нетрудно.

Нога девушки была неловко подвёрнута и перетянута прямо по штанине игабакама[53]. Она была пропитана кровью.

— Позвольте поинтересоваться тоже, — с поклоном произнёс юноша, — как вы нашли это укрытие?

— Мои предки отсюда, из Ига… синоби… они знали про эту пещеру веками. Дед мне рассказал…

— Было очень мудро спрятаться в этом музее, — одобрил юноша.

— Каплю лучше всего прятать в пруду, а ниндзя…

— …в музее ниндзя, — подхватил парень. — Хорошо, что мы мыслим в одном направлении. Правда, сначала я искал вас в доме Мотидзуки в Конане[54].

Девушка усмехнулась, но тут же побледнела и откинула голову. По лицу парня скользнула тревога.

— Позвольте помочь вам, — сказала он, но куноити вновь угрожающе подняла меч.

— Я помню вас… Мы дважды дрались в России, — произнесла она.

— Да, — ответил юноша, кланяясь, — я Иванэ Фудо, а вы — госпожа Оцу Мияко, и наши деды были смертельными врагами. Но теперь они мертвы и наша вражда завершена. Мы оба принадлежим Накагава-рю…

— Накагава-рю больше нет, — резко сказала девушка, приподнимаясь, но тут же со стоном осела вновь. Меч выпал из ослабевших рук. Уже не спрашивая разрешения, Фудо разрезал кинжалом штанину, снял жгут и стал равномерно нажимать на несколько точек выше раны. Кровь потекла медленнее, но девушка закрыла глаза и потеряла сознание. Фудо это устраивало. Он вытащил фляжку и полил рану спиртом, потом присыпал её смесью нескольких порошков. Похоже, его джинсовая курточка была складом самого разного снаряжения. Достал чистый бинт, наложил тампон. Кровь стала пропитывать его, но медленно. Юноша удовлетворённо кивнул и влил из фляжки несколько капель в рот девушки. Та закашлялась и очнулась.

— Не болит, — тихо произнесла она, — спасибо… Фудо-сан. А якудза?.. — вдруг с тревогой спросила она. — Они не придут сюда?

— Нет, они не способны найти это место и давно уже уехали. У них были проблемы…

— Я видела, что вы подняли кусаригаму… — произнесла девушка.

— Его пришлось выбросить, — скупо улыбнулся Фудо, — он был тупой.

Куноити улыбнулась в ответ.

— Это муляж… для шоу…

Но тут же лицо её исказилось ненавистью.

— Они убили всех… всех. Кроме меня. Обезглавили деда и глумились над его телом… Я — синоби… Якудза должны умереть, — прошептала она. — Но Накагава-рю больше нет…

Фудо покачал головой.

— Пока есть свиток, Накагава-рю живёт, — торжественно проговорил он. В руках его был старинный оправленный в золото футляр. Несколько секунд Мияко смотрела на него, потом попыталась склонить голову.

— Фудо-сама. Дзёнин… — произнесла она, протягивая юноше синобигатану рукояткой вперёд. Фудо торжественно принял меч и осторожно положил его рядом с девушкой. Взял её за руку.

— Якудза умрут, — шепнул он ей. — Мы — синоби.

* * *

Белоснежка почувствовала это минут пять назад — словно иголка кольнула под лопатку. Ведут, и ведут давно… А она поняла это только сейчас… «Расслабилась, — промелькнула в ней горестная мысль. — Или… старею?» До этого момента вечер был чудесным. Начало сентября порадовало уходом палящей жары и мягким теплом. Она ехала из Обители в метро — не признавала служебные машины и такси, пользовалась ими, только когда следовало торопиться. А сегодня не следовало. Долго тряслась от станции метро в троллейбусе до своих палестин, по дороге зашла на маленький рынок, купила вишен и зелени. В молочном взяла пару новомодных пакетов с молоком, в булочной — французский багет. Ей можно было лишь сказать слово, и каждый день её холодильник ломился бы от продуктов. Но она со старушечьим упрямством старалась всё делать сама. «У нищих прислуги нет», — было её частой поговоркой.

А ещё она не терпела охраны и всё время пыталась от неё избавиться. Это было сложнее, чем не пользоваться услугами домашних работников, но иногда удавалось. Как сегодня, когда она приказала снять охрану со своего дома и отпустила телохранителей, которые должны были её сопровождать. Сделала она это под предлогом последних спокойных дней, после которых предстоит, как предвидела Артель, резкое обострение международных отношений. А это означало наряжённую работу, в том числе и московского отделения.

Вот тебе и спокойный вечер…

Внешне её поведение ничуть не изменилось. Она по-прежнему неторопливо шла по улице — обычная московская бабулька с авоськой, потёртой дамской сумочкой и старомодным зонтиком. Немногие прохожие отмечали молодую целеустремлённость и упругость шага, но не задумывались об этом. Проходя мимо кондитерской, она сделала вид, что колеблется, не зайти ли. Белоснежка действительно собиралась перед тем, как отправиться домой, посидеть, попивая ароматный юннаньский чай с марципановым пирожным. Но куда уж теперь… Однако противник должен пребывать в неуверенности.

Она уже знала, что за ней следуют двое. Надо полагать, в подъезде засада. И несколько человек скрытно расположились на улице вокруг. Клаберам было прекрасно известно, что взять старшую наставницу Белоснежку — это не свернуть шею испуганной старушке. Так что здесь их должно быть человек десять. Слишком много для неё. Не будь она такой дурой… Павлик же предупреждал, а она отмахнулась…

Мария Николаевна усилием воли отбросила все посторонние мысли и сосредоточилась только на необходимости выжить. Она всегда делала так, и только поэтому достигла своих лет. И намеревалась пожить ещё.

Она отвернулась от кондитерской и решительно зашагала к своему дому, стоящему в глубине квартала новостроек. Ситуация сгущалась. Тренированным взглядом Белоснежка видела трёх подозрительных типов, делающих вид, что распивают водку у гаражей, мамашу с коляской, в которой, судя по тому, как она её везла, никого не было, развалившегося на скамейке юнца с недобрым взглядом.

В подъезд ей было соваться нельзя — навалятся и задавят числом. Прямо здесь, во дворах, нападать не станут — ещё слишком много посторонних, такого количества свидетелей операции Клаба не переносят. Да и сама она ни за что не стала бы затевать пальбу в мирном дворе, среди играющих детей и сплетничающих на лавочках старушек. Но не ходить же ей по этим дворам кругами…

Она уже подходила к своему подъезду — крайнему. Дальше был угол дома, за которым строился другой такой же. Мария Николаевна быстро прошла мимо подъезда и завернула за угол. Держи противника в неуверенности…

С одной стороны была глухая стена дома, с другой — разросшиеся кусты акации укрывали наставницу полностью. С сожалением она выбросила под кусты авоську — очень любила вишни. Обеими руками взяла старенький, как она сама, зонтик. Через несколько секунд послышались быстрые шаги и сбившееся дыхание — преследователь рванулся за объектом, столь неожиданно поломавшим обычный маршрут. Чего он от неё не ожидал, так это подножки, от которой упал ничком. Упал уже мёртвым — острый клинок глубоко вонзился в затылок. Только тут Белоснежка увидела, что это та самая псевдо-мамаша.

Старшая наставница выдернула клинок, вновь спрятала его в зонтике, вытащила из сумочки громоздкий наган с глушителем и выстрелила в лицо первого показавшегося из-за угла преследователя. Остальные не спешили бросаться под выстрелы. Старушка быстро пошла к строительной площадке, успев скрыться среди хаоса кирпичных груд, ржавой арматуры и наполовину возведённых стен, прежде чем супостаты бросились за ней.

Они попытались проникнуть в недостроенный дом через как можно большее число входов, но прежде, чем сделали это, раздался резкий лязг, свист пули и ещё один клабер свалился, кашляя кровью. Дело пошло всерьёз.

Это была долгая, утомительная и смертельно опасная игра в прятки среди ведущих в никуда проёмов, обрывающихся на половине лестниц и тёмных переходов, заваленных строительным мусором. Ещё лет тридцать назад Белоснежке бы это понравилось, но даже такое тренированное тело, как у неё, в старости отказывает и требует покоя.

Она думала это, сжимая удавку на шее неосторожно оторвавшегося от своих клабера — давешнего неприятного юнца со скамейки. Тот бился ногами, хрипел, но Белоснежка крепко держала проволоку и ослабила, только почувствовав знакомый запах опорожнённого мочевого пузыря, означающий смерть. Подняла уроненную покойным Беретту 92, с глушителем, разумеется. Хорошо, пятнадцать патронов. Впрочем, нет, в этой осталось двенадцать. А в нагане всего три. Она очередной раз ругнула себя за непредусмотрительность — запасных патронов для револьвера в её сумочке не было. Пожилые дамы такие рассеянные…

Белоснежка выстрелила в появившегося в конце перехода противника, и тут же быстро ушла от ответного огня за угол. В общем-то, тут всё и кончится — тупик. Ну что же, пожила она неплохо, было что вспомнить. Теперь можно и в рай. Если пустят. В этом она была не очень уверенна, но зато точно знала, что за неё отомстят — это было одно из основных правил Большой игры.

«Скорей бы уж», — промелькнуло в её голове. Она отчаянно, рывком вышла из-за угла и, стреляя с обеих рук, выпустила в неприятеля все оставшиеся пули. Как ни странно, ответная пальба её даже не задела, двое клаберов упали, остальные поспешили укрыться. Белоснежка вновь отступила за угол, сожалея, что не оставила один патрон — она носила в себе достаточно информации, чтобы заинтересовать заплечных дел мастеров Клаба. Вынув из зонтика кинжал, и сознавая, что ей просто не дадут им воспользоваться, приготовилась.

Из-за угла раздался непонятный шум, ругань и выстрелы бесшумного оружия. В тот же момент показался первый клабер и вскинул автомат. Белоснежка успела с облегчением понять, что её просто застрелят, а не возьмут в плен. Но враг почему-то стрелять не спешил. Он медленно опустил автомат, как будто ему стало совестно убивать бабушку, склонил голову на грудь, опустился на колени и тихо свалился на бок. Под ним быстро разливалась тёмная лужа.

— Марь Николавна, свои, не стреляйте!

Перед Белоснежкой возникла девичья фигура в спортивном костюме, первым делом вытащившая из спины клабера метательный нож. Когда она распрямилась, наставница разглядела смуглое лицо раскосой Манюни.

— Ты как здесь? — Белоснежка успела овладеть собой, но голос её всё равно чуть-чуть дрогнул.

— Тревога по Обители была, все старшие уровни сюда бросили, — почтительно ответила девица. Старшая наставница пользовалась среди послушниц непререкаемым авторитетом.

Выйдя в переход, они увидели артельных, стоявших над убитыми клаберами. Но не только клаберами. Лицо Белоснежки окаменело: остроязыкая Галка лежала, прошитая несколькими пулями — мёртвая. Отвернувшись, наставница вышла на улицу. Там командовал седой артельный сотник. При виде Батыря московского приказа он вытянулся во фрунт.

— Я же велела снять с меня охрану, — тихо сказала Белоснежка.

— Так точно, — сотник вытянулся ещё больше.

— Ну и?..

— Приказ Совета: не оставлять батыря Золушку без охраны.

«Павлик», — благодарно подумала Мария Николаевна и ласково прикоснулась к плечу сотника сухой лапкой.

— Как обстановка? — спросила она.

— Оцепили квартал. Ни один не уйдёт, — доложил старый служака.

— А наши потери?

— Трое раненых и… двое убитых — соработик из ГРУ и…

— Я знаю, — Белоснежка передёрнула плечами. — Доложите мне, как закончите операцию. Хорошо бы пару клаберов оставить для допроса…

— Куда вы сейчас, Мария Николаевна? — уже попросту спросил сотник.

— Пойду погляжу, может, мои вишни ещё не растоптали.

* * *

Для старого токийского парка Уэно понедельник, когда не работают музеи, день тихий. Нет толп горожан, жаждущих отвлечься от офисной рутины, не видно и хлопающих глазами туристов с фотоаппаратами. Редкий посетитель, да ещё заражённый романтизмом, может вообразить, что попал на несколько сот лет назад. В этой фантазии его поддержат здешние виды: среди густых зарослей то мелькнут изящные ярусы пагоды, то откроется прелестный пруд в лотосах, посередине которого на островке расположился небольшой храм.

Именно тут, в зарослях близ пруда, имела место сцена, окончательно убедившая бы посетителя, что он угодил прямиком в XVII век. Только никаких зрителей — ни романтичных, ни приземлённых — поблизости не было. Под нависающими кронами по аллее шла девушка в широкополой соломенной шляпе и красно-белом одеянии мико. Очевидно, она прислуживала в том самом Бэнтэндо дзиндзя, приютившимся среди отцветающих лотосов. Мико трогательно семенила мимо наигрывающего на флейте протяжную медитативную мелодию монаха-комусо в традиционном чёрно-белом облачении и корзинообразной соломенной шляпе[55], полностью скрывающей голову. Разумеется, никаким монахом он не был — секта эта перестала существовать лет триста назад. Наверняка это был музыкант, обучающийся игре на сякухати[56], и выбравшийся в тихий день порепетировать в парке. Да и мико, конечно, была подрабатывающей студенткой, спешащей переодеться и ехать на ночные развлечения в районе Роппонги. Но смотрелись они очень колоритно.

Ещё колоритнее сцена стала, когда девушка резко выкрикнула и запустила во флейтиста шляпой[57], которая со зловещим свистом мелькнула в воздухе. Но монах успел пригнуться, и лезвие, спрятанное в головном уборе, срезало лишь вершину его корзины. Сбросив её изуродованные остатки и открыв усатое и очкастое лицо гайдзина, музыкант бросил что-то[58] между собой и мико. Ярко полыхнуло, раздался оглушительный грохот, повалил густой чёрный дым. Когда он развеялся, комусо исчез. Девица высоко подпрыгнула с места, оказавшись в ветвях дерева, и тоже исчезла.

Музыкант легко скользил среди стволов, в руках его уже была неведомо откуда взявшаяся катана. Он настороженно озирался в поисках противника, однако чуть не пропустил его — лишь в последний момент краем глаза заметил красно-белую массу, летящую на него с дерева. В руках девушки тоже сверкал клинок. Лже-монах резко отскочил, направляя на девушку катану, но в последний момент отвёл её. Мико кубарем покатилась по земле, вскочила, как кошка и вновь атаковала. Клики скрестились. Взгляды противников упёрлись друг в друга. Уяснив, что ситуация патовая, оба одновременно отпрыгнули в разные стороны и застыли в стойках. Музыкант держал меч в верхней — на уровне лица, мико в средней — направив клинок на противника. Полминуты царила звенящая тишина. Потом девушка спросила:

— Почему вы отвели клинок?

Музыкант опустил меч и, поклонившись, произнёс по-японски совершенно без акцента:

— Я, собственно, хотел только поговорить, Фудо-сан.

Девушка продолжала смотреть недоверчиво.

— Успокойтесь, я больше не буду проводить с тобой таких экспериментов, — усмехнулся странный гайдзин, — и так едва в живых остался. Купишь мне новую тэнгай, ты же теперь богатей… Если бы не яркие цвета твоей одежды среди листвы… Кстати, что за дикая идея — жить в образе мико? Я едва тебя нашёл.

— Значит, идея работает, — чуть усмехнулась девушка, и стало видно, что это невысокий, хрупкий на вид парень. — Кто вы?

— Долго рассказывать, — пожал плечами гайдзин. — У меня здесь машина, давай поедем куда-нибудь, всё расскажу. Заодно поедим. А меня зови Пал Палыч.

Последнюю фразу он произнёс по-русски. Фудо встревожено поглядел на него и с неохотой опустил меч. Палыч с удивительной скоростью сбросил наряд комусо, оставшись в бриджах и футболке. Фудо тоже сделал несколько движений, представ в джинсах и летней рубашке. Свои маскарадные одежды они сложили в большую спортивную сумку, извлечённую Палычем из кустов. Палыч положил туда и свой меч, поколебавшись, Фудо последовал его примеру.

Они доехали до ближайшей забегаловки Yoshinoya[59] и заняли столик на двоих в углу. Оба заказали по большой порции: рис, маринованные огурчики, суп-мисо, сырые яйца для его заправки и чашку говядины. Суп оба попросили свиной — тондзиру. Очевидно, тяга к мясоедству у гайдзинов неистребима никаким благотворным влиянием японской цивилизации…

— Силён же ты, дядя Фёдор, — голосом мультяшного кота по-русски произнёс Палыч, когда первый голод был утолён.

— Да и вы ничего, — на том же языке ответил, бледно улыбнувшись, юноша, — хотя у вас странная техника, я не встречал такой.

— Северная, — коротко заметил артельный.

Он с интересом разглядывал невыразительное лицо худенького паренька, едва веря, что это и есть неуловимый монстр, на руках которого кровь десятков людей. У мальчика было лицо хорошего актёра, на котором можно нарисовать какой угодно образ.

— Как вы меня нашли? — спросил Фудо, видя, что собеседник начинать разговор не торопится.

— Прости, — чуть засмущался Палыч, — через фудзоку[60] и бани… Я понимаю, что тебе как-то надо снимать стресс, но с проститутками следует быть осторожнее.

Фудо покраснел, как мальчишка, но тут же взял себя в руки.

— Так кто же вы? — опять спросил он.

— Артель, — коротко ответил Палыч, отправляя палочками в рот кусочек мяса.

— Это те, что охотились за… дедом? — посуровел Фудо.

— За свитком, ты хотел сказать, — кивнул Палыч. — Но изначально охотились не мы, а наши противники. Они называются Клаб, а здесь, в Японии, — Кай.

— Я слышал про Кай, — медленно произнёс Фудо.

— Да, думаю, Иванэ-сенсей тебе о нём говорил, — согласился артельный. — Но он сам знал немного. В его время Кай не отошло полностью к Клабу, хотело быть третьей силой в Игре…

— В Игре?.. — переспросил юноша.

— Да, — кивнул Палыч, — в Большой игре. Я тебе расскажу о ней. После Второй мировой войны Кай полностью вошло в орбиту Клаба и выполняет теперь его поручения. Уничтожение Накагава-рю руками якудзы — их операция.

Лицо Фудо окаменело. Он помолчал и спросил:

— А ваша эта… Артель, что ей от меня надо?

— Мы хотим помочь, — сказал Палыч, сделав глоток чая.

— Чтобы забрать у меня свиток? — саркастически усмехнулся Фудо.

— Федя, — по-русски заговорил Палыч, глядя юноше в глаза, — ты достаточно подготовлен, чтобы понять, что я тебе не лгу. Твой свиток останется при тебе, и никто не заглянет в него без твоего разрешения. Мы просто хотим вывезти тебя и твою девушку в СССР…

Фудо молчал, глядя на Палыча ничего не выражающим взглядом. А тот продолжал:

— Видишь, я даже не спрашиваю тебя, где она. Знаю, что ранена, и уверен, что ты о ней позаботился. Но вам из Японии не выбраться, учитывая то, что ты задумал.

— Откуда вы знаете, что я задумал?

— Тоже мне, бином Ньютона… Вырезать банду, перебившую Накагава-рю.

Юноша почти невольно опустил глаза в знак согласия.

— Заметь, я тебя от этого не отговариваю, — пожал плечами Палыч, — знаю, что бесполезно.

Фудо кивнул.

— Но вы оба погибните, хоть это ты понимаешь?

— Гири, — упрямо сказал парень.

— Я знаю, — мягко ответил артельный, — но гири не требует смерти твоей и Мияко. Более того, у тебя гири перед дедом, который велел тебе возродить Накагава-рю, ведь так?

Юноша кивнул снова.

— И я предлагаю тебе выполнить оба твоих долга. Решай, — заключил Палыч, допил чай и откинулся на спинку стула.

Фудо молчал довольно долго, ковыряя палочками рис, потом спросил:

— И чем вы мне можете помочь?

— Пойду с тобой, — просто ответил Палыч.

Юный синоби с изумлением поглядел на вальяжного господина в очках и с усами.

— Вы?.. Но…

— Ты же убедился, что я кое-что умею. А пойти с тобой — единственный, кажется, способ, уберечь тебя от глупостей. Только давай договоримся: как только уничтожим этот гадюшник, мы переправим в Союз тебя и девушку. Согласен?

Фудо испытующе смотрел на Палыча.

— Согласен, — наконец произнёс он.

— Вот и чудно, — вздохнул Палыч.

— Но в Союзе меня ищут, — заметил Фудо.

— Пусть тебя это не беспокоит, Артель — довольно могущественная организация…

— И мы должны будем работать на вас?

— Что значит должны? Твой дед Камбэй-сенсей разве работал на СССР по принуждению? Сам вызвался. И тебя никто неволить не будет. Только вряд ли ты сам сможешь не использовать свои умения…

Фудо промолчал.

— Теперь изложи-ка свой план, — попросил Палыч, — ты ведь уже что-то придумал?

— Для этого надо ехать в Гинзу[61] и поглядеть на офис якудзы, — пожал плечами Фудо.

— Я там был, — ровно сказал Палыч. — Мне любопытно узнать, что планируешь ты.

Юноша долго молчал, было видно, что в нём говорят остатки недоверия. Палычу очень хотелось закурить, однако в японских кафе это запрещено. Поэтому он форсировал:

— Ты ведь думаешь войти туда через крышу?

Фудо нерешительно кивнул.

— Тебя зарежут где-то на втором этаже, — мрачно сообщил Палыч. — Если тебе навстречу не будет двигаться напарник. И это буду я.

Юный синоби промолчал, но теперь в этом молчании было согласие. Он и сам понимал, что у него одного шансы нулевые. А Мияко ещё очень слаба…

— И возьми с собой свиток, — как бы между прочим заметил Палыч. Фудо сразу вскинулся, недоверие вновь проснулось в нём:

— Зачем?..

— Не затем, чтобы я его у тебя отобрал. Он ведь и сейчас при тебе. Я понял это по тому, как ты дрался. Твоя техника была великолепна, как у настоящего мастера. Это сделал артефакт, который ты носишь — ваш свиток.

— Дед говорил это… Да, когда он при мне, я чувствую, что могу всё.

— Но перерезать в одиночку целую борёкудан[62] даже он тебе не поможет.

— Я думал налить ртути в пуп…

— Только не забудь в задницу лотосовых листьев напихать[63], — с деланным беспокойством посоветовал Палыч, — а то так и копыта отбросить можно… Давай-ка пойдём на улицу.

Шум сияющих рекламой улиц Гинзы почти не проникал в офис борёкудан. Он скромно спрятался за небоскрёбами, сплошь занятыми под резиденции известных мировых брендов. Трёхэтажное кирпичное здание было построено в начале века и оказалось одним из немногих, уцелевших во время великого землетрясения Канто[64]. Скромно мигающая неоновая вывеска извещала, что здесь закрытый ночной клуб.

Банда, которой принадлежало здание, даже не имела своего имени. Формально она входила в одну из трёх главных семей якудзы, но фактически никак от неё не зависела. На самом деле «верховным главнокомандующим» этой «силовой группировки» был нынешний патриарх Кай, использовавший бандитов для самой грязной работы. Такое положение вполне устраивало главу банды Исимацу. Он считался сятэй[65] и, выпив сакэ из одной чашки с оябуном[66], совершил сакадзуки[67]. Но члены его банды считали своим оябуном самого Исимацу.

Поглаживая зудящий шрам на лице и пустую глазницу под повязкой, он переполнялся злобой, хотя внешне это никак не выражалось. Сам по себе потерянный глаз ерунда — ниндзя лишил его лица, и это было невыносимым позором. Триста лет назад Исимацу нашёл бы ниндзя, убил его и сам совершил сэппуку[68]. Но выросший в городских вертепах бандит был далёк от правил бусидо. Он сызмальства привык сразу бить всех, кто встаёт на его пути. Предельная жестокость в своё время сделала его парией даже на токийском дне. Он сидел в тюрьме, скрывался от мести якудзы. А потом его нашли люди Кай, и всё в одночасье изменилось. Именно такой отморозок был нужен Клабу, классическая якудза не устраивала его ни своей ксенофобией, ни приверженностью самурайскому кодексу. Клаб сделал так, что Исимацу простили попытку убийства шефа одного из кланов. В знак раскаяния он лишь отрезал себе фалангу пальца. И ещё одну — за изнасилование дочери другого видного якудза. До сих пор его борёкудан успешно выполнял все заказы Клаба, переданные через Кай. Но теперь вышла досадная осечка — от Накагава-рю остались, по крайней мере, двое бойцов, и бойцов весьма опасных.

«Ничего, — думал Исимацу в своём кабинете на третьем этаже, — они не смогут долго прятаться от нас». Он закинул ноги в белых туфлях, вызывающе выглядящих при строгом чёрном костюме, на журнальный столик и глотнул виски прямо из горлышка. Если бы сятэй знал, что происходит в офисе, он не был бы столь спокоен.

На первом этаже работал небольшой ресторан, только для членов клана. В этот вечер здесь сидели человек семь якудза, окружённые девицами. Все шумели, наливаясь саке, пивом и виски, а кое-кто уже успел вмазаться в туалете героином. Веселье продолжалось и когда в ресторан стал ломиться подвыпивший гайдзин, очевидно, заплутавший среди лабиринтов удалого района. Огромный вышибала, бывший борец сумо, весь в татуировках, что среди молодых якудза редкость, лениво подошёл к стеклянной двери, которую с тупым упорством дёргал усатый очкарик — то ли американец, то ли немец — в хорошем костюме и с большой сумкой через плечо. Открыв двери, борец начал было говорить что-то нелицеприятное, одновременно протянув к бузотёру огромную руку, но вдруг как-то несолидно хрюкнул и стал заваливаться на бок. Из его шеи фонтаном хлынула кровь. Кутящие якудза и тут не поняли, что случилось страшное, а пришелец поставил сумку, зажал окровавленную катану подмышкой, извлёк из-под пиджака два пистолета с глушителями и открыл быструю и точную стрельбу. Все бандиты умерли, не успев даже достать оружие. Девиц киллер игнорировал, но пара из них была случайно ранена. Только тут они подняли жуткий крик, но страшный гайдзин, не обращая на это внимания, спрятал пистолеты и подпрыгнул с места — словно вознёсся — сразу оказавшись на балконе второго этажа. Там, перед традиционным низким столиком, за чашками «Дайгиндзё»[69], сидели на пятках трое вальяжных якудза высшей касты, один из них даже фуку-хомбутё[70]. У них вершились какие-то важные тёрки, но они ещё не сообразили, что всем их делам настал конец. Впрочем, один из троицы успел выхватить пистолет, но тут же лишился и его, и руки, чисто отрубленной катаной. Голова фуку-хомбутё покатилась по полу, обильно пачкая чистые циновки, третий свалился, почти пополам рассечённый ударом кэса-гири[71]. Девицы уже сбежали через чёрный ход. Настала тишина. В воздухе зависли смрады пороха, крови и вывороченных внутренностей.

Гайдзин обвёл холодным взглядом учинённый им погром, не глядя, взял со столика бутылку авамори[72] с заспиртованной змеёй, сделал хороший глоток и поставил бутылку на место. В этот момент из прилегающей к балкону маленькой кухни выскочил повар, размахивающий большим ножом. Гайдзин перехватил его руку, легко преодолел сопротивление, повернул клинок и всадил противнику в сердце. Потом сбросил заляпанный кровью костюм, оставшись в сером сёдзоку, натянул дзукин, сверху которого надел маску красного тэнгу[73]. Всё это заняло считанные секунды. Облачившись, ниндзя проскользнул на второй этаж.

Компания из пяти человек, попивавшая пиво в крайней комнате, не обратила внимания, что дверь бесшумно открылась, пока голова одного из собеседников буквально не взорвалась, забрызгав мозгом и кровью остальных. Жуткий красный демон бушевал, лишая жизни скупыми и точными ударами меча. За считанные секунды комната стала подобна ресторану внизу — пол, стены и потолок в красных разводах, валяющиеся части тел и трупы с перекошенными лицами. Вернувшись в коридор, тэнгу огляделся, подошёл к едва заметной дверце какой-то кладовки, и, не открывая дверей, с силой всадил в них меч. Изнутри кладовки послышался мужской стон. Ниндзя вытащил клинок, стряхнул с него капли крови, и, не интересуясь, кто там помер в тесной комнатке, продолжил свой вояж.

А на третьем этаже до Исимацу донёсся какой-то шум, который главарь счёл неправильным. Решив, что пьяные вакасю[74] устроили свару, он решительно вышел в длинный коридор, радуясь оказии, позволяющей сорвать свой гнев. Увиденное повергло его в шок. Перед ним стоял чёрный тэнгу с устрашающей мордой ворона. Демон занёс над Исимацу окровавленную синобигатану. Сятей отшатнулся обратно в комнату. Он понимал, что под маской существа, которым его пугали в детстве, скрывается материальный враг, однако ужас был за рамками разума, он раздирал бандиту душу. Исимацу судорожно схватил со стойки меч, но чужой клинок разрубил ему плечо. Упав на четвереньки, главарь потянулся к шкафчику за пистолетом. А враг уже стоял над ним. Последнее, что слышал в этой жизни Исимацу, был тихий свист клинка.

К этому времени офис представлял собой кромешный ад. Проникший через крышу чёрный тэнгу уже зачистил весь третий этаж — кабинет сятея был последним. Из-за дверей других комнат кое-где раздавались слабые стоны и подтекала кровь. На втором этаже красный тэнгу ещё не закончил — оттуда неслись приглушённые вопли и щелчки выстрелов. На третий влетел совершенно ошалевший вакасю, но тут же схватился за горло, в которое глубоко впился сюрикэн чёрного тэнгу. Следом поднялся красный тэнгу. Он стал ещё краснее. Оценив ситуацию, снял маску и дзукин, открыв усатое лицо гайдзина.

— Работёнка, ити её мать, — по-русски произнёс он, тяжело вздохнул и утёр пот, пачкая лоб кровью. — Как у тебя, Федя?

— Чисто, — бесстрастно ответил чёрный тэнгу. — Что внизу?

— Порядок, — бросил Палыч. — А теперь делаем ноги, сейчас тут будет вся полиция столичного округа, Клаб и якудза.

Фудо без слов сбросил наряд синоби, Палыч сделал это с той же скоростью. Упаковав окровавленную одежду и оружие в спортивную сумку, оба вышли через чёрный ход уже в виде респектабельных, но чуть подгулявших бизнесменов.

Лицо у Палыча, который вёл машину, было не из самых радостных. Фудо молчал на заднем сидении. Наконец, артельный не выдержал:

— Не корчь ты холоднокровного синоби, — бросил он через плечо. — Думаешь, не понимаю, что тебе это было так же противно, как мне?..

— Колесо Закона вращается неспроста… — продекламировал юноша.

— …Слышишь, скрежещет зубами Великая Пустота[75], — закончил Палыч, передёрнув плечами. — Бесовство это, Федя…

— Вы же мне в нём помогли, — заметил парень.

— Угу, — кивнул Палыч, — потому что это враги и их следовало убить. Но не жди, что я стану радоваться массовой резне, которую мы учинили.

— Так и я не радуюсь, — ответил юный ниндзя. — Случилось то, что случилось. Фудо-мёо нам помог.

— Нет Фудо-мёо, — ответил Палыч.

— Знаю. Я верю в христианского Бога, — тихо согласился Фёдор. — Но Фудо для меня — сила ниндзя, которая помогает… убивать.

— Пусть пока будет так, — проворчал Палыч.

* * *

— И как там наши молодожёны? Если соображения секретности позволяют вам ответить…

— Обустраиваются. Девушка почти здорова. Довольно сложно было вывезти их из Японии, чтобы ни Кай, ни полиция не мешали. Они до сих пор кипят после безобразий, которые мы там учинили. Федина мама сейчас в Южной Америке, но мы пока не хотим с ней контактировать, пусть успокоится.

— Похоже, Павлик, всё закончилось пристойно.

— Если не считать нескольких десятков трупов — в Японии… и здесь.

— Игра — это война… И когда все умрут, тогда только….

— Знаю, Мария Николаевна. Только поэтому ещё не свихнулся окончательно…

— Павлик, я всё хотела спросить… Но понимаю, что это секретная информация…

— Как я стал ниндзя? Да Бог с ними, с этими секретами! Иногда от нашей таинственности начинаешь беситься. Всё просто: я не знал своих родителей, до пятнадцати лет меня воспитывали в подпольном клане ниндзя на Хоккайдо. Артель имела дела с этой семейкой ещё в начале прошлого века, так что устроить меня туда было просто.

— Да, я вижу, что мальчику могли помочь только вы.

— Федя слишком ценен для нас. Да и не в этом дело… Я бы всё равно помог.

— А нельзя ли было просто уговорить его оставить счёты с мафией и вернуться?

— Он синоби. Это было невозможно.

— Да-да… Жалко мальчишку — он ведь не сам выбрал такую судьбу.

— А кто из нас выбирает?..

— Да… Что же, поглядим, как цветок Накагава-рю приживётся на нашей почве.

— Цветок зла…

— Бог и зло способен обратить в добро.

— Аминь.

Отделённый[76]

Я счастлив. Огромные ели держат тяжёлые пласты снега покорно и самозабвенно, как Атлант небо. Бесшумно мелькает между тёмных стволов лиса — огненный зигзаг на белом ковре. Жемчужное небо беременно обильным ласковым снегопадом. Мне тепло и уютно под этим грандиозным пологом снега и хвои. Тёплые меховые унты оставляют за мной белоснежную вспаханную борозду, но уже кружатся в воздухе первые снежинки, и скоро мой пройденный путь станет таким же гладким и чистым, как и моя прошлая жизнь.

А я продолжу углубляться в лес, пока моя медвежья доха и норковый треух не станут похожи на обсыпанный сахарной пудрой праздничный торт — таким меня угостила недавно милая на мой пятидесятилетний юбилей. Честно говоря, это было открытием — что мне уже пятьдесят, но она так сказала и даже принесла из каких-то своих анналов мой биопаспорт. Когда я приложил к нему палец, высветилась дата рождения — 6 февраля 2039 года. Тут уж не поспоришь. А торт был восхитителен. Я съел два куска, хотя мне это вредно, и запил рюмочкой прекрасного армянского коньяка — редкость в наше время.

Снег пошёл чаще и огромными хлопьями. Дорожка моих следов исчезала на глазах. Но я не боялся никаких инцидентов — скоро я дойду до ограды из колючей проволоки под током, которой огорожен мой обширный лесной участок. А неожиданно прорвавшийся из-за сплошного покрова туч солнечный лучик отразился от объектива видеокамеры, искусно спрятанной в лапах ели.

Снег бесшумно валился огромными хлопьями, словно облака рассыпались на небе в прах. Сразу потеплело, я снял замшевые варежки и сунул их в карман дохи. Видимо, я шёл быстрее, чем думал — я часто замечал, что, пока пытаюсь что-то осмыслить, вспомнить, найти разгадку смутных образов, возникающих у меня на границе сознания, в реальности проходит гораздо больше времени, чем я предполагал. Наш друг Анвар — доктор Гасанов — говорит, что это должно со временем выправиться. Но, честно говоря, до сих пор это меня не очень беспокоило.

До сих пор. Потому что на сей раз мои раздумчивые размышлизмы завели меня вплотную к белой от пушистого инея перегородке, отделявшей мои владения от остальной тайги. Машинально я вытянул руку перед препятствием, на мгновение ощутив режущий холод металла, и в глазах моих полыхнуло.

* * *

— Миномёт! — прокричал кто-то, кто живёт в моём мозгу и иногда неожиданно выскакивает наружу.

Да, это был управляемый снаряд из ручного миномёта Colibri — любимого оружия Death Rangers. Смертельная штучка, между прочим — и в городе, и в пустыне. И здесь, в зимнем лесу, где не видно ни своих, ни противника, лишь белёсые тени изредка мелькнут среди облепленных тяжёлым февральским снегом елей, да слышится потрескивание выстрелов. Тихая, неброская, можно сказать, гуманитарная бойня Третьей мировой в заваленной снегом сибирской тайге…

А вот наш заслуженный, прошедший не одну кампанию РПГ-52 давно замолк…

Мина свалила роскошную ель, и под ней извивалось что-то грязно-белое. Я подползаю ближе. ЯЯ. Яша Явглевский, маленький, щуплый, быстрый и смертельно опасный в ножевом бою. Был быстрым и смертельно опасным… Из-под зелёных хвойных лап — только бледное лицо, на котором серым выделяется огромный нос. По снегу медленно расползается красное. Прощай Яков, приложившийся к народу своему…

Рейнджеры круты, но и наше спецподразделение «Барсы» делалось отнюдь не пальцем, а натаскивалось инструкторами личной Гвардии Императора. Занимаю позицию в лапах рухнувшей ели, недалеко от мёртвого Яши. Кажется, я знаю, где миномётчик. Даю несколько очередей в сторону от того места — чтобы сбить с толку. Под зимним маскировочным костюмом нащупываю в разгрузке снайперский модуль и затверженным движениям укрепляю его на автомате.

Да, вижу его в прицел. Вернее, не его, а некое необычное колыхание снега метрах в ста пятидесяти. Надо дождаться ещё одного выстрела. Неожиданно вижу белую миномётную трубу, поворачивающуюся в мою сторону. Тоже засёк, мать его! Делаю почти не прицельный выстрел, пока смертоносная штука не принялась искать среди снегов моё бренное тело. Сквозь прицел наблюдаю брызнувшие в разные стороны осколки микросхем. Андроид, ити его…

Я горд: завалить один на один андра — это очень круто.

Господи помилуй, из трубы рвётся клок белого пламени! Он-таки выстрелил!! Я даже успеваю услышать шмелиный гул снаряда.

Тьма.

* * *

Холодно.

— Милый… Ну как тебя угораздило наткнуться на ограду? Ты же знаешь, что она под током!

Под дохой мокро, мокро и в унтах. Всюду забилось это вездесущее белое вещество.

Разлепляю веки. Надо мной реет розовое от мороза лицо любимой. Почти ангел. Почти в раю.

— Осторожно поднимите его и несите в дом, — приказывает Илона двум молчаливым андрам с оснащёнными всякими полезными аппаратами носилками. Пока меня, совершенно бесшумно и без малейшего толчка, эвакуируют домой, хитрые приборы сами измеряют мне давление, уровень кислорода в крови и не знаю что ещё.

Любимая уже ускакала вперёд — готовить мужу тёплое гнёздышко.

* * *

Бледно-зеленые стены, сероватый потолок, светло-кремовый пододеяльник и такая же простынь… Тихо. Покой. Хорошо.

Встаю, причём умная кровать деликатно помогает мне в этом, сую ноги в мягкие, отделанные горностаем, тапочки, подхожу к окну. Роскошные тёмные ели кутаются в белые тоги. Снег уже не валит, лишь слетают с фактурного жемчужного неба последние снежники. Но снег лежит кругом. Ни следа на нём, ни души, ни моих воспоминаний.

Я ведь не знаю, кто я. Впрочем, меня это не очень беспокоит.

— Согласно распоряжению доктора Гасанова вам не разрешено покидать постель, — вещает стационарный искин в изголовье кровати.

— Заткнись, — коротко отвечаю я, продолжая впитывать разверзшуюся передо мной траурную бездну.

Искин принимается тихо скулить, как обиженный щенок. Зовёт хозяйку.

Тёплые ладони ложатся мне на плечи, мягкие тёплые губы слегка прикусывают мочку уха.

— Ну что ты вредничаешь, поросёнок? — шепчет она, и моё сердце тает, а глаза уже не воспринимают мертвенный пейзаж. — Анвар сказал — лежать, так лежи. Ты получил порядочный электрошок, а твоей голове это вредно. Иди, ложись.

Илона нежно подталкивает меня к кровати, которая гостеприимно проседает, готовясь принять моё тело. Но я не ложусь, а сажусь. При этом кровать сразу принимает наиболее удобное мне положение. Я гляжу на жену.

Палевое домашнее платье, лёгкий румянец на щеках, каштановые кудри — глаза отдыхают на этом после траура за окном.

— Я был на войне, — говорю я деревянным голосом.

Она хмурится и горестно кивает.

— Опять твои видения. Теперь уже не только во сне.

— Был бой, — упрямо продолжаю я, — мы наткнулись в лесу на группу натовского спецназа. Яшу придавило елью, а я снял боевого андра…

Её губы слегка кривятся, словно она изо всех сил старается не заплакать. Обнимает меня за плечи, целует в глаза и мягко, но настойчиво принуждает лечь.

— Милый, сколько раз тебе говорить: ты никогда не служил в спецназе, во время войны ты был при штабе в Подмосковье — тебя нефтяной папаша пристроил. Рядом упала боеголовка, и ваш бункер тряхнуло взрывной волной. Ты был ранен и получил тяжелейшую контузию, от неё у тебя повредилось в голове немного, и все твои видения этим объясняются. После войны, когда мы уже были знакомы, ты получил наследство от папаши, погибшего, когда накрыло Москву. Война закончилось, мы уже несколько лет жили в Сибири, в столице, и вдруг ты куда-то пропал на несколько дней. Тебя еле нашли, и ты вообще ничего не помнил. Даже меня…

Слёзы всё ж таки беззвучно покатились по её лицу.

— Тебя случайно встретил на улице Анвар, и еле узнал — ты был на бродягу похож. Это чудо, что именно он тебя нашёл — он же лучший психиатр в стране, наверное! Он говорит, что память твоя может вернуться внезапно, сразу всё вспомнишь. А пока все эти твои сны и видения — это ложная память. Вроде как замена настоящей, понимаешь?.. Анвар говорит, что тебе надо жить в тихом месте, вдали от людей. И всё со временем должно прийти в норму. Вот мы и построили этот особняк в тайге. И я с тобой. Потому что мы любили друг друга ещё до того случая.

Её голос обладает на меня слегка гипнотическим действием. Я согласно киваю в полусне, но всё же спрашиваю, тысячный раз, наверное:

— А кто я?

— Я много раз тебе говорила: просто обеспеченный человек. Тебе не надо работать, хотя ты несколько раз пытался что-то делать. Но ты ведь болен, пойми. Ты даже читать разучился.

Она всхлипывает.

— А ты кто? — говорю я, как ребёнок, требующий сотый раз рассказать ту же самую сказку.

— Я литературный агент. У меня в клиентах несколько авторов, некоторые очень известны. Мы с тобой познакомились в ресторане. Ты сразу подошёл ко мне и предложил пожениться.

— А ты?

— А я, конечно, сразу согласилась. Ну, теперь спи. Ты устал.

Она целует меня в лоб, и я мгновенно засыпаю.

* * *

В бункере жарко, мы все по пояс раздеты, некоторые — до трусов. Хреново работает вентиляция, но притронуться к ней, чтобы починить, никто не решается — снаружи может хлынуть поток нейтронов. Москва уничтожена. Или почти уничтожена. Но мы ещё живы. По стенам бункера грудами свалено оружие. Среди полуголых, воняющих потом мужчин ходит ещё один — единственный, кто одет в помятый, но дорогой костюм. Только галстука на нём нет, ворот несвежей сорочки распахнут. Лицо его непроницаемо. Он молчит, но я знаю, что скоро он заговорит — через резервные линии связи, центр которых находится тут. Он скажет народу то, что сказать необходимо. А напишу это я.

Да, я, тоже обливающийся потом, голый по пояс, грязный и вонючий, сижу перед белым экраном компьютера, на котором, повинуясь движениям моих пальцев, возникают чёрные буквы, складывающиеся в слова и фразы. Я пишу речь для президента и должен вложить в неё весь свой дар писателя, должен отразить всё, что чувствую я сам, президент с каменным лицом, все, кто сейчас в бункере, и все, кто ещё жив снаружи. Я глотаю таблетку амфетамина, потому что все мы не спим уже больше трёх суток. Пишется прекрасно: в мозгу всплывают нужные слова и встают именно в том порядке, в котором нужно.

Но, позвольте, я же не умею писать?! Я не знаю не только, как пишутся слова, но и значение букв!

От удивления я просыпаюсь.

* * *

— С добрым утром! — раздаётся голос искина у моего изголовья и одновременно несколько катетеров вводят в меня некие необходимые вещества, приборы измеряют параметры состояния моего организма и включается негромкая, но бодрая музыка. После деликатного вибромассажа я вскакиваю с постели и сразу подхожу к окну. Там по-прежнему кладбищенские ели на фоне нетронутой снежной глади. Я резко поворачиваюсь и иду в ванну — продолжать процедуры.

Всё это время я напряжённо думаю. Да, я не знаю букв и не могу составлять из них слова. Все обозначения на аппаратуре в моей комнате — символы. Почти вся эта техника из Великого Чжун-го, довольно быстро восстановившего после войны производство электроники. Клавиатура управления на экспортных вариантах их изделий всегда помечена символами. Правильно — большая часть их продукции поглощает не Евразийский рынок, способный сам худо-бедно обеспечить себя техникой, а геополитический хаос, именуемый Европейскими Эмиратами. Там мало кто умеет читать, даже по-арабски, а носителей европейских языков осталось так мало, что латиница постепенно отмирает.

«Почему я это знаю?» — терзает меня мысль в тот момент, когда я стою среди светло-голубого кафеля под струями контрастного душа.

Латиница, арабский, иероглифы — что для меня всё это, если я не могу читать и писать на родном языке?

Или это не совсем так?..

Возвращаюсь в свою комнату, машинально тычу пальцем на клавишу пульта, где изображена пара сосисок и через пятнадцать минут кухонный андр, бесшумно открыв двери, раскладывает передо мной столик и ставит на него поднос с омлетом на сале с грибами, горячие тосты, графинчик смородинового морса и какое-то суфле. Я знаю, что немногие из подданных Империи могут позволить себе такой завтрак. А я могу. И начинаю поглощать его с умеренным аппетитом, не переставая при этом думать. Когда дело доходит до суфле, я обнаруживаю, что оно банановое, а я не люблю бананы. Неужели жена этого не знает? Или это наказание за вчерашнюю эскападу?..

Всё ещё в задумчивости я ковыряю ножом гладкую поверхность суфле, пока с удивлением не замечаю в проведённых мной бороздах некую осмысленность. Выглядит это примерно так: [77] Если я не ошибаюсь, очень похоже на письменность Чжун-го. Но откуда мне это знать?! Я наверняка ошибаюсь…

Снова вызываю андра — убрать остатки завтрака. Всё равно ни до чего не додумаюсь. А знаки на суфле — никакие не знаки, а просто ковыряние нелюбимого блюда.

Чем бы теперь заняться? Спать не хочется, что очень радует — а то меня сейчас постоянно в сон клонит, стоит присесть или прилечь. Заниматься на тренажерах буду позже, перед обедом. Фильмы смотреть надоело… Можно было бы пойти погулять — погода за окном опять замечательная: тучи разошлись, снег сияет на солнце бриллиантовым блеском… Но воспоминания о последней прогулке и о том, чем она закончилась, мгновенно отбивают это желание. Нет уж, лучше дома посидеть! Хотя ложная память и дома иногда просыпается…

Медленно прохожу по коридору, заглядываю в гостиную. Илоны не видно, должно быть, она у себя, на втором этаже. Но скоро, наверное, спустится сюда, так что стоит её подождать. Прохожу по пушистому светло-голубому ковру, сажусь в просторное кресло, покрытое таким же голубым мехом. Кресло старинное, хоть и слегка модернизированное, оно не умеет принимать форму тела усевшегося в него, но это и не нужно. В нём так мягко, что в какой бы позе ты ни сидел, всё равно будет удобно. Ещё бы придумать, чем скоротать время до прихода супруги, чтобы не скучать — и будет совсем хорошо! Обычно люди в таких случаях берут книгу или газету. Но я разучился читать, скорее всего, навсегда.

В прозрачном стеклянном журнальном столике отражается свет лампы. Странно, кстати, что в гостиной нет ни одного журнала или газеты — неужели любимая тоже их не читает, чтобы не сделать мне больно? Должны же быть хотя бы книжки её подопечных-писателей. Или бумажные журналы с их интервью. Наверно, она держит всё у себя в кабинете, куда я никогда не захожу. Почему-то мне неудобно туда заглядывать.

От нечего делать клацаю по пульту в подлокотнике кресла, и андр-секретарь подъезжает ко мне. На его обширном чреве уже бело светится экран компьютера, а механический голос зачитывает новости. Не то чтобы я ими так интересовался, но надо же чем-то заниматься.

Президент США призвал американский народ сплотиться вокруг него. Шут гороховый. Лидер всея округа Колумбия вещает на фоне голографического монумента Джорджа Вашингтона. Сам монумент разрушен до основания, как и весь стольный град США, а окружной начальник до сих пор не покидает подземного убежища. Интересно, как отнеслись к его словам в вечно воюющих между собой государствах на территории бывших Штатов?.. Что там? Республика Дакота, Великий Ацтлан, Конфедерация Северо-Запада, Королевство Луизиана, Заморская территория Чжун-го Калифорния, куча всяких анклавов… Это ещё там, где можно жить, не опасаясь получить запредельную дозу радиации.

Индия просится под покровительство Новоевразийской Империи. Вряд ли им пойдут навстречу — пусть сами разбираются с сикхами в Пенджабе и китайскими притязаниями на Кашмир. Хотя, конечно, теперь у нас с Индией общая граница — после того, как большая часть Пакистана стала ядерной пустыней, а оставшееся население бежало в Зону племён, в которую имперская армия, занявшая север Афганистана, предпочитает не соваться.

У нас самих с Чжун-го проблем достаточно. Вот японские поселенцы силами своей самообороны и с помощью частей забайкальских казаков отбили очередной крупный набег хунхузов. Какие там хунхузы — солдаты китайской армии, некоторые и форму не снимают! Вполне регулярная война. Но японцы, которых мы расселили в пустующих землях Приморья после того, как почти весь их архипелаг ушёл под воду, держатся стойко. А китайцы боятся их до безумия. Историческая память, надо полагать.

Я велел андру переключить канал — политика мне, вообще-то, безразлична. Как и жене. На другом канале я на середине застаю сообщение о вручении Нобелевской премии по литературе. Уже лет пятнадцать как она вручается в Хельсинки, поскольку шведский султан не одобряет этого «игрища шайтана», а Финляндия — протекторат Империи и шведским мусульманам туда не дотянуться. Кстати, и шведский король туда перебрался с оставшимися шведами — теми, кто выжил и не перешёл в ислам. Имени лауреата я не услышал, только понял, что его уже нет в живых и премию вручают посмертно.

— …четыре года поисков — достаточный срок по имперским законам, чтобы считать пропавшего человека мёртвым, — монотонно вещает андр. — Тем более, убийца великого писателя найден, признался в содеянном и казнён. Писатель погиб в расцвете своего таланта. Сколько он мог бы ещё написать! Главной темой его творчества был внутренний мир человека на войне. Невообразимо сложная душа его постоянного героя Льва Токмакова, по всей видимости, настолько близко пришлась послевоенному поколению, что слава писателя не знает границ, а тиражи его книг, изданных на сотнях языков, до сих пор бьют все рекорды. При этом его жизнь была окутана таинственностью. Никто из редакторов никогда не видел его, он общался с ними через литературного агента. Не известно ни одной его фотографии. Говорили, что в начала войны он занимал близкое положение к Главнокомандующему, возможно, служил в военной разведке, несомненно, лично принимал участие в военных действиях…

— Стоп, — бросил я андру. Уж что меня интересовало меньше всего — так это литература и всё с ней связанное. Довольно одного литагента в семье, который так устаёт на работе. А вот и она! Сегодня — в фисташковом платье и с распущенными волосами, которые сдерживает только тонкий бежевый ободок. До чего же она красива! Вот только лицо напряженное и даже как будто бы чем-то недовольное. Всё ещё переживает из-за вчерашнего?

— Доброе утро, дорогой! — она наклоняется, чмокает меня в щеку, а потом садится на широкий валик моего кресла и облокачивается на меня. Притягиваю её к себе, и она сползает с валика ко мне на колени. Следующий её поцелуй — тоже «дружеский», в кончик носа. Ещё один — в лоб. Дальше я беру инициативу в свои руки, и поцелуи становятся по-настоящему страстными. Друг от друга мы отрываемся минут через пять-шесть, не раньше.

Я снова заглядываю ей в глаза и всё равно вижу настороженность, тревожность и, кажется, обиду на меня.

— Скажи, что-то не так? — спрашиваю я, но она, прикрыв глаза, мягко качает головой:

— Все хорошо, не волнуйся.

Конечно, ей тяжело со мной. Молодая и красивая женщина, умная и обаятельная, похоронила себя в глуши, чтобы ухаживать за больным и, скажем прямо, не совсем нормальным мужем. Пожертвовала ради меня всем. А взамен получает вечный страх, что со мной ещё что-нибудь случится… что я окончательно сойду с ума. Всё бы отдал, чтобы облегчить ей жизнь, но как раз этого я сделать не могу!

— Слушай, — говорю ласково, — а почему у нас во всем доме нет ни книг, ни журналов? Ты, пожалуйста, если хочешь читать — читай! Меня это не заденет, я только рад буду!

Она хмурится:

— Зачем мне читать? Я знаю, как пишутся книги — с авторами же работаю! Все они пишут, чтобы заработать, пишут на потребу публике, им самим нисколько это не интересно. Думают только о том, как бы поскорее добить очередную книгу до нужного объёма и сдать её мне! После такого читать книги противно!

— Да, — киваю я с пониманием. — «Лучше не знать, как делается колбаса и политика». Кто это сказал, не знаешь?

Она хмурится ещё сильнее, но при этом небрежно пожимает плечами:

— Не помню. Что тебе за дело до колбасы и политики? И то, и другое — гадость, как и книги.

Она берётся двумя пальцами за переносицу, но это не помогает — в уголках её светло-серых глаз, таких прекрасных, начинают блестеть слезы. Опять я её расстроил, глупый осёл! Больше ни за что не заговорю с ней ни о книгах, ни о политике, ни о колбасе!

Очередной поцелуй и всё, что следует после него, помогают ей забыть о неприятных темах.

* * *

Ванну Илона принимает всегда подолгу. В другой раз я бы залез в тёплую пенящуюся воду в светло-розовом джакузи вместе с ней, но сейчас мы оба слишком устали для продолжения любви. Поэтому в ожидании, когда жена выйдет и мы будем готовиться к обеду, я бесцельно брожу по огромному дому, время от времени натыкаясь на прибирающихся в комнатах андров. Примитивные модели, предназначенные только для наведения лоска. Но дело своё знают. Они педантично сдувают пылинки и протирают объективы камер наблюдения на нижнем этаже, и я поднимаюсь на самый верх, в мансарду под крышей, куда вездесущие роботы ещё не добрались. Там особенно уютно — скошенный потолок, старый, слегка потёртый лимонно-жёлтый ковер на полу, тонкий, но всё же заметный слой пыли на подоконнике.

Машинально провожу по этой пыли пальцем, рисую волнистую линию. Потом начинаю рисовать кружок, но останавливаюсь, изобразив что-то вроде полумесяца. Интересно, какой у меня получился месяц, молодой или старый? Всегда путался с этим. Этот, кажется старый. Почему? Потому что по форме похож на букву «С» — старость и смерть. А если бы он был повернут в другую сторону, к нему можно было бы пририсовать вертикальную линию, и получилась бы буква «Р» — «растущий». А это — «С». Или латинская «Ц».

И я знаю это совершенно точно!

Так, спокойно. Старайся мыслить спокойно и логично, как тебя учили… Где-то тебя этому учили, не помню, да это и не важно. Пока… Утром китайские иероглифы могли быть и просто узором. Но это — не полумесяц. Это первая буква моей фамилии!

* * *

Я так и застыл на этом чердаке заброшенного дома на окраине Харбина. Что-то произошло. Что-то происходит прямо сейчас. Я знал этой всей своей чуйкой разведчика, побывавшего во многих ситуациях. Это не шебуршение мышей, это тихие шаги. И шаги нескольких людей.

Провал — самое страшное слово в разведке. Но время ещё есть. Они хотят взять меня живым, поэтому будут медлить. А я этим воспользуюсь. Микрофлешка с информацией уже извлечена из двойного шва на брюках. Так, теперь вставить её в спрятанный в углу передатчик. Готово. Они уже не особенно скрываются, я слышу внизу быстрые шаги. Ну, им ещё придётся поискать лестницу. А я уже отправляю сигнал на спутник. Готово. Флешку вынуть, растоптать каблуком в пыль.

Наши теперь знают, что через три дня японские поселения в Приморье и стратегические пункты на Дальнем Востоке будут атакованы оставшимися у китайцев боеголовками. «Скрывать за улыбкой кинжал», — стратагема номер десять. Они всегда будут жить по этим правилам. Мы были союзниками в войне против Штатов, но Штаты лежат в развалинах и погрузились в хаос гражданской войны. Теперь надо браться за нас. Стратагема номер шесть: «Поднять шум на востоке — напасть на западе». Возможно, наши ещё успеют предотвратить атаку дипломатией. Или упредить собственной атакой. Они должны это сделать — добывая эту информацию, провалились два моих агента, и сейчас они испытывают адские мучения в подвалах контрразведки. Очевидно, кто-то из них меня и выдал, но я прощаю его за это. Дай Бог и мне выдержать всё, что предстоит…

Хотя, возможно, я ещё смогу вырваться. В руке у меня компактный комплекс бесшумно-беспламенной стрельбы «Тихарь». Восемь разрывных пуль. Должно хватить. Потом уйду через крышу.

Из пола в дальнем углу рвётся поток света. Они нашли лестницу. Первая тёмная фигура поднимается во весь рост. Его глаза ещё не привыкли к темноте. В отличие от моих. Отличная мишень. Почти беззвучный выстрел, и фигура оседает мешком на пол. Тут же стреляю в показавшуюся из люка голову второго, которая мгновенно исчезает. Раздавшийся снизу грохот показывает, что я и сейчас не промахнулся.

Неожиданно сверху меня накрывает столб ослепительного белого света, и что-то опутывает всё моё тело. Они раньше меня пробрались на крышу и сбросили сеть! Пытаюсь достать из-под брючины нож, но несколько рук уже хватают меня. Я слышу ругательства на северокитайском диалекте и ругаюсь сам. Только не говорить им своё настоящее имя!..

* * *

Я снова в мансарде, бьюсь и ругаюсь по-китайски в бесчувственных лапах двух андров-охранников. Рядом что-то кричит жена. Я не слышу её, только вижу раззявленный красный рот с конвульсирующим влажным языком. Шприц с иглой приближается к моему плечу. Последнее, что я вижу: Илона рукавом своего пушистого нежно-розового халата стирает с подоконника написанную мной букву «С».

* * *

Голос Анвара звучит вроде бы и спокойно, но глаза у него сверкают яростью. Странно — он всегда был таким корректным и внимательным. И разве такой тон позволителен психиатру в беседе с пациентом?.. Впрочем, что я знаю о психиатрии?.. Может, его напускная ярость — тоже часть лечения.

— Чего тебе опять не хватает? Вот чего?! Живешь как в раю — свой дом, жена в тебе души не чает, работать не надо. Другие бы радовались, если бы жили вполовину так хорошо! Неужели так сложно просто жить, спокойно, не доводя себя до приступов, не доводя Илону?!

Я молчу, затаившись под своим тёплым одеялом в кремовом пододеяльнике. И не только потому, что мне стыдно за случившееся и жалко Илону. Еще из-за того, что голова после укола страшно тяжёлая и первая же произнесенная мною фраза лишит меня последних сил. А Анвар продолжает сыпать упреками, потрясая своими вьющимися тёмными волосами с проседью — так похожими на ветви наших старых елей, присыпанные снегом… Задумавшись над этим сравнением, я отвлекаюсь и на некоторое время перестаю понимать, что он мне говорит.

— …себя не жалеешь — её хотя бы пожалей! — возвращает он меня в реальность. — Ей тоже не двадцать лет вообще-то, и со здоровьем у неё не всё идеально. Если она заболеет или в депрессию впадёт, кто о тебе будет заботиться? Кому ты, уж извини за откровенность, нужен будешь?

Вот тут он, видимо, прав. Никому я не нужен, кроме Илоны. Самому Анвару тоже не нужен. Я для него — «интересный случай», вызов его способностям врача, но, похоже, возиться со мной ему уже надоедает, и его можно понять.

— Ну так чего тебе не хватает?! — повышает он голос и гневно потрясает своими сединами. Никогда ещё не видел его таким рассерженным! Он всегда уверял, что мы с ним — старые друзья. Интересно, ссорились ли мы раньше?

— Себя, — шепчу я чуть слышно. — Мне себя не хватает.

Анвар раздраженно кивает:

— Да, я всё понимаю. Тебе сейчас тяжело. Тебе не повезло, ты болен. Но почему ты ничего не хочешь сделать для своего выздоровления? Почему даже не пытаешься нам помочь тебя вытащить?! Почему специально себе вредишь?!

— Послушай, но я же ничего не сделал… — начинаю я вяло оправдываться. — Просто бродил по дому, и на меня накатило. Я не пытался ничего вспомнить, оно само пришло…

— Не надо бродить по дому, — жестко, словно зачитывая приговор, объявляет мой доктор. — Не надо вести себя как… ненормальный! Что тебе мешает жить, как все люди?!

— То, что я не похож на всех, — огрызаюсь я. — То, что все могут читать и сидеть за компами.

— Другой бы радовался, что может не тратить время на треп в сети, — бурчит Анвар уже спокойнее. — Если тебе скучно, послушай музыку, кино посмотри. Или андров на что-нибудь запрограммируй, пусть вон снег у вас вокруг дома расчистят! Хобби себе какое-нибудь придумай — пусть Илона тебе что-нибудь посоветует… Взрослый человек не может себе занятие найти — ну смешно же!

Мне совсем не смешно, но и Анвару, по-моему, тоже. Он смотрит на меня… как-то не просто рассерженно, как смотрел бы врач на не выполняющего его назначения пациента. В его чёрных, блестящих в приглушенном свете спальни глазах мне видится почему-то угроза. И голос его теперь звучит тоже угрожающе:

— Если эти твои приступы ложной памяти не прекратятся, я буду вынужден забрать тебя в клинику. А там тебе будет… менее комфортно. И выздороветь там гораздо сложнее. Понимаешь меня?

Нет, с угрозой это мне, пожалуй, почудилось. Но я его не понимаю. Хотя на самом деле — не хочу понимать. Илона сказала, что Анвар — наш общий друг, с которым мы знакомы много лет, но разве друзья будут делать такие намеки? Или он просто хочет меня припугнуть, чтобы я всё-таки стал следить за собой?

Но лицо у врача такое злое, а зубы так крепко сжаты, что сомнений не остается — он в ярости и с трудом ее сдерживает. А ещё Илона перед тем, как я отключился наверху, тоже страшно злилась, и лицо у нее было страшно перекошенное…

Что-то подсказывает мне, что с Анваром сейчас лучше не спорить. Надо усыпить его бдительность, показать ему, что я достаточно устыдился, испугался и готов быть пай-мальчиком. А потом уже в одиночестве спокойно подумать о своих подозрениях.

— Анвар, дружище, — вздыхаю я с усталым видом, — ты не обижайся, но я что-то опять засыпаю. От твоих лекарств, наверное. Давай я сейчас посплю, а ты не уходи, хорошо? Мы потом с тобой еще поговорим. Насчет хобби — очень хорошая мысль, я думаю, может, ты мне что-нибудь посоветуешь?

Он тоже вздыхает, как будто бы с облегчением:

— Спи, конечно! Погорячился я, уж извини. Но ты нас всех опять напугал, Илона меня с обеда в клинике выдернула… Ну да ладно, спи! Всё хорошо будет.

Он пожимает мне руку и уходит. Странно, мог бы ведь спросить, не хочу ли я увидеть Илону! Или ей он тоже дал успокоительное, и она сейчас спит?

Закрываю глаза, чтобы ничто не отвлекало от размышлений. Итак, что мы имеем? Либо Анвар и Илона искренне переживают за меня, а их якобы злость и угрозы мне примерещились из-за болезни. Либо что-то в нашем доме не так. Есть что-то, чего я не знаю, что два единственных близких мне человека от меня скрывают. У них есть на меня зуб, я сделал им что-то плохое, и они, несмотря на мою болезнь, не могут меня простить? Или обида на меня только у Анвара?

Из-за двери доносятся чьи-то тихие шаги. Вздрагиваю в первый момент, но потом понимаю, что так ровно может шагать только андроид. Спокойнее, не будем отвлекаться на ерунду! Тебе приходилось спокойно рассуждать в самых опасных ситуациях, значит, и сейчас ты сможешь! Так, опять я откуда-то знаю, что был в какой-то опасности!.. Опять ложная память? Или всё-таки не ложная? Но если я начну вспоминать, это кончится очередным видением, а мне надо думать об Анваре.

Волевым усилием отгоняю мысли о прошлом — когда-то я тоже этому учился, и весьма успешно. Нет, не важно, когда и где это было. Важен Анвар. И Илона. Может быть, у них просто-напросто роман? Или только Анвар влюблён в мою жену, а мне помогает ради неё? Выглядит логично, но неужели Илона..? Нет, она точно мне верна, она меня любит, этого невозможно не почувствовать, несмотря ни на какие проблемы с головой! Или я наивный дурак и обманываю себя?

Мысли начинают путаться. То ли лекарства, которыми напичкал меня наш доктор, ещё действуют, то ли я устал от своих подозрений. Пытаюсь ещё раз представить себе лицо жены в тот момент, когда у меня был последний приступ, пытаюсь точно вспомнить, какое у него было выражение, но усталость берет своё, и я снова куда-то «уплываю»…

* * *

Экран компьютера издалека кажется светло-серым. Но он медленно приближается, и вот я уже вижу, что на самом деле он белый в чёрную крапинку. Еще ближе — и точки на экране принимают замысловатые очертания, причем каждая выглядит по-своему, не похоже на другие. Впрочем, есть среди них и одинаковые… А экран уже совсем рядом, и становится ясно, что это не просто маленькие фигурки. Конечно же, это буквы!

Я вдруг оказываюсь сидящем на удобном мягком стуле, склонившийся к монитору, и я… пишу! Буквы, как и в видении про бункер, складываются в слова, слова — в чёткие фразы: «Он уже не помнил, что когда-то был свободен. Он потерял счёт дням и неделям. Он мог находиться здесь, в этом узком бамбуковом ящике, упрятанном в тёмный, кишащий крысами подвал, и неделю, и год, и всю жизнь. Но он прекрасно помнил, кто он и почему этого нельзя сказать голосу невидимого… нет, не человека, какого-то неведомого существа, мягко и вкрадчиво задающего ему вопросы. Это продолжалось всю ночь: голос спрашивал то по-китайски, то по-английски, то по-русски. Это было настолько невыносимо, что он зажимал уши. Но по какой-то неведомой причине голос продолжал звучать в его голове, нисколько не заглушённый. Даже когда удавалось слегка отключиться, забыться, голос звучал во сне, и тогда особенно хотелось ответить ему и рассказать всё. Но и во сне он знал, что этого делать нельзя.

— Кто вы?

— Какое у вас звание?

— Как вас зовут?

— Кто с вами связан ещё?

Потом то же самое по-китайски, по-английски, снова по-русски…

Ему иногда казалось, что этот голос — он сам. Но и себе он не мог ответить на эти вопросы, поэтому усилием воли стал подавлять свои воспоминания, и вскоре правда забыл всё, что было опасно поверять даже самому себе.

Днём было легче: его просто пытали…»

* * *

Написав это, я вдруг ощутил страшную боль и проснулся. Но глаза открывать не стал.

Опять сны? Ложная память? Чёрта с два! Всё это было — я действительно когда-то писал эти слова. Более того, я писал то, что было со мной на самом деле — и эта бамбуковая клетка, и пищащие крысы, и страшный голос невидимки по ночам, и… дневные пытки.

Я знал, что комнату просматривала не одна камера — раньше был уверен, что это для моей же безопасности. Теперь понимал, что ни в коем случае нельзя показывать свое волнение. Я несколько раз пошевелился, будто просыпаясь, открыл глаза и потянулся. Утро. Над лесом неохотно вставало что-то холодное и белёсое, что даже нельзя было назвать рассветом. Похоже, опять шёл снег. Я по-прежнему лежал в своей постели, но одеяло сбилось, кремовый пододеяльник почти сполз с него. Похоже, я метался во сне.

Таймер на спинке кровати показывал 06.14. Я стал считать минуты. 15, 16, 17, 18… На 22-й минуте снова потянулся и, как будто нехотя, спустил ноги с кровати, вставил их в тапочки, вздохнул и пошёл в санузел. Там тоже была камера — за зеркалом. Слегка освежившись, вернулся в комнату и сел на кровать. За эти короткие минуты я продумал, как действовать дальше.

Текст, который я писал во сне, отпечатался в мозгу огненными буквами. Но продолжения я не видел. Чтобы протянуть время, я взял первую попавшуюся трубку из стоящих на столике в специальной стоечке и стал тщательно и медлительно забивать её при помощи серебряной трамбовки крепчайшим турецким табаком.

Я знал, что делать дальше, но торопливость — чуйка подсказывала — была бы сейчас смертельно опасна. Медленно раскурив трубку, выпустил клуб ароматного дыма и несколько минут сосредоточенно курил, глядя в одну точку. Потом, словно от нечего делать, нажал на сенсорный пульт искина. Служебный андр мягко подъехал к кровати, открывая экран компьютера.

Нажав на изображение экрана, я приглушил звук и стал смотреть какой-то фильм, смысла которого совершенно не понимал, но делал вид, что зрелище меня увлекает. Я делал это и раньше, когда мучился бессонницей, поэтому надеялся, что наблюдающие сейчас за мной аппараты не поднимут тревогу. Неприметным движением открыл окно поиска. Дурацкий трофейный фильм продолжал идти своим чередом. Андр-сисадмин фиксировал только его, игнорируя прочую активность машины. Выбивая трубку, чтобы прикрыть движения пальцев другой руки, я торопливо вбил в поисковой щели фразу: «Днём было легче: его просто пытали», даже не изумившись, как легко сделал то, что ещё вчера считал для себя невозможным.

Поиск выдал длинный ряд страниц. Я нетерпеливо ткнул в первую попавшуюся и продолжил читать:

«…Как ни странно, самая простая пытка — удары бамбуковой палкой по пяткам — была и самой мучительной. От каждого удара словно бы раскалённый штырь пронзал всё тело вплоть до макушки. Даже электошок по гениталиям, даже подвешивание вниз головой, вбивание щепок под ногти и страшная пытка каплями воды не причиняли таких мук, как это. Но самое жуткое начиналось ночью. Днём его пытали без вопросов. Равнодушно, исполняя обязанности, при этом болтая о своих семейных и частных делах. Но голос во тьме, монотонный, всепроникающий, обращался прямо к нему, влезал в самое его нутро, приводя в ужас.

— Кто вы?

— Какое у вас звание?

— Как вас зовут?

— Кто с вами связан ещё?

Ему стало казаться, что это говорит машина, но голос был совершенно человеческим. Может быть, это злой дух, демон из какого-нибудь нижнего круга китайского ада?..

Однажды он не выдержал.

— Кто ты-ы?! — завопил он так, что болью отдались все отбитые внутренности. Но он не заметил этого.

— Кто, кто ты?!!

В темноте сгустилась тишина. Он подумал, что сейчас произойдёт самое ужасное, но голос ответил — тихо и мягко, как будто успокаивая:

— Я — это ты.

И замолк.

— Нет! Нет! Я не ты! Я… отделённый! — заорал он и орал так несколько часов, пока из горла не пошла кровь и он не рухнул без сил на грязную циновку. Ему по-прежнему никто не ответил.

Это была самая страшная ночь его пребывания в тюрьме Харбина».

Меня трясло, когда я читал это. Я знал, что всё было не совсем так, что-то было введено для нагнетания напряжения. Но в основе была страшная быль, и тот давний ужас, оказывается, жил во мне по сей день, ожидая своего часа.

Я щёлкнул по кнопке, ведущей в начало текста, и прочитал название романа: «Веселая могила»[78]. Дмитрий Строгов.

Это был мой роман.

И это была моя жизнь.

Я скопировал своё имя и вставил в поисковую щель. На сей раз удивления не было совсем. Да, Дмитрий Строгов, писатель, поэт, друг покойного президента, ставшего первым Императором Новой Евразии, таинственно исчезнувший и посмертно ставший Нобелевским лауреатом. Библиография занимала несколько страниц.

Значит, тогда я настолько хорошо постарался забыть себя и всё, что со мной связано, что это продолжается до сих пор? Нет, не так. Я ведь прекрасно помню офицера, пришедшего ко мне в камеру на следующее утро и официально пролаявшего мне на пекинском диалекте:

— Поскольку вы отказываетесь сотрудничать со следствием, в интересах безопасности Великого Чжун-го вы будете подвергнуты казни посредством «тысячи порезов». Казнь продлится несколько дней. Надеюсь, вы пожалеете о своём поведении.

Он развернулся на каблуках, брезгливо пнул замешкавшуюся крысу и вышел. Двери в каменный бункер лязгнули. Я валялся в бамбуковой клетке, и мне было всё равно.

Я снова стал набивать трубку, лихорадочно и небрежно, вспоминая, что такое «смерть от тысячи порезов». На следующий день в мою клетку вновь ворвался сноп белого света, из которого вышли мои мучители. На сей раз их было трое, и одного из них я не знал. Четвёртый был врач, он безучастно стоял в стороне — его время ещё не настало. Ловко скрутив меня, хотя я пытался сопротивляться, они сорвали гнилые лохмотья рукава с моей левой руки, а незнакомец туго обмотал плечо сеткой из железной проволоки с мелкими ячейками, из которых тут же выперли частички плоти. Достав большой острый нож, вроде тех, какими разделывают рыбу, он ловко и быстро провёл бритвенно-острой кромкой по железной сетке.

Кровь и кусочки кожи полетели в разные стороны, а я почувствовал такую боль, словно к моему плечу приложили лист раскалённого железа, и орал так, что доктор поморщился. У остальных лица были равнодушными — они привыкли и к таким зрелищам, и к таким звукам. А палач продолжал проводить вдоль плеча своим орудием, словно и правда очищал от чешуи рыбу. Возможно, он и был поваром, совмещая с этим делом обязанности палача при военной тюрьме «Весёлой могилы».

Срезав всю выпирающую кожу, палач ещё сильнее сжал сетку. Теперь из ячеек выпирало окровавленное мясо. Он вопросительно взглянул на двоих.

— Хватит на сегодня, — велел один, — на одну руку положено четыре дня. Когда она станет просто белой гладкой костью, мы перейдём ко второй. Потом к ногам. А потом замотаем тебя в эту сетку всего. Не бойся, ты всё это время будешь жив, лаомаоцзы*.

Сетка была снята, и врач уже обрабатывал мою кровоточащую, кипящую дикой болью руку антисептиком. Потом, перевязал её и ввёл мне какие-то лекарства. Меня вновь оставили в клетке. В эту ночь голос не спрашивал меня ни о чём, да я бы его и не понял — для меня существовала одна только всепоглощающая, вселенская боль.

Я спал без пижамы, и потому в мерцающем свете монитора, на котором какие-то ковбои палили друг в друга из револьверов и картинно падали, поглядел на своё левое плечо. Я давно уже привык к его странно-розоватой поверхности и проступающим кое-где шрамам швов. Но сейчас я вспомнил, как долго и болезненно заживала эта рука в госпитале Благовещенска, где мне несколько раз пересаживали кожу. Полностью скрыть следы той пытки не смогли самые искусные врачи.

Это случилось после очередного ворвавшегося в мою камеру снопа света и голоса офицера из Пекина:

— Ваше правительство готово обменять вас на находящегося в русском плену генерала Ли Вэня. Вам повезло, лаомаоцзы[79], вы будете жить.

Я быстро раскурил наполовину набитую трубку, пытаясь успокоиться. Лязгнула открывающаяся дверь. Шорох шёлка, жемчужно-серого пеньюара, накинутого на такую же серую ночную рубашку. Словно светлая песчаная змея вползла ко мне.

— Милый, что с тобой?

Имитируя неловкое движение трубкой, я погасил окно со своим романом.

— Не спится.

— Позвать андра сделать укол?

— Не стоит — покурю, лягу и усну.

С упрёком:

— Ты слишком много куришь. Тебе это вредно.

— Ты права, милая.

Я выбил трубку, выключил компьютер и лёг на предупредительно приподнявшуюся под мою голову подушку.

— Если опять будут плохие мысли, зови меня, не стесняйся.

У неё действительно обеспокоенный голос. И поцелуй её подлинно ласков. Кто же ты, Илона, и что ты делаешь со мной?

— Илона!

Она обернулась. В её позе — беспокойство.

— Откуда у меня шрамы на плече?

Жена опять подходит и ласково гладит меня по волосам.

— Ну вот, опять ты об этом. Я тебе много раз рассказывала — это всё после того бункера, на тебя свалилась какая-то арматура, а потом начался пожар. Тебе повезло, что тебя вытащили, а потом ты попал в приличный госпиталь. Но с тех пор ты так и остался весь в шрамах. Но я тебя и таким люблю. Спи, родной!

Она целует меня в нос и уходит.

Притворяюсь, что сплю, ожесточённо думая, что делать дальше. В принципе, всё понятно: это заговор Анвара и Илоны. Были ли они любовниками или просто сообщниками, меня сейчас интересует мало. Во мне проснулся инстинкт военного разведчика — выжить любой ценой, выкрутиться из любого положения. Я ощущал в себе обрывки воспоминаний о боях и операциях, об убитых мной врагах и погибших друзьях. О книгах, которые я писал в чаду вдохновения, иногда целыми ночами. И как ОНА помогала мне. Да, Илона действительно была литературным агентом. Моим литературным агентом. И первые свои, ещё неумелые, опусы я опубликовал, благодаря ей.

Хотя не совсем. Я вспомнил невысокую изящную фигуру и лицо, привыкшее сдерживать эмоции так, что казалось — этот человек из камня. Но я хорошо знал, что это не так, потому что видел его во многих ситуациях. Президент. А позже — Государь, первый в возрождённой Империи. Первоначальный мой писательский успех был ещё и следствием слухов о наших дружеских отношениях, хотя он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне продвинуться. Если бы я попросил, пошевелил бы, конечно, но я не просил, мне достаточно было моего пера… вернее, клавиатуры. И Илоны, которая поддерживала меня во всём.

Но я точно помню, что у нас с ней никогда не было любовных отношений, не говоря уже о браке. Дружба, беседы о литературе, милые посиделки в кафе. И всё.

Когда по окраинам мира ещё затухали последние всполохи войны, Государь умер от лучёвки, всё-таки доставшей его во время атаки на Москву. Слава Богу, он оставил почти взрослого наследника и умного регента, которые довольно успешно продолжают его дело. Я перестал носить неофициальный титул «личного друга», но это меня мало волновало. Я искренне горевал по Государю, но и сам был уже всемирно известен и богат — так быстро обрасти деньгами и славой можно только после большой войны.

Да, ни одной моей фотографии не было в свободном доступе, разве что в закрытых архивах — эту неприязнь к тиражированию своего лица в меня накрепко вбили ещё в разведшколе. Илона поддерживала эту мою прихоть — ей казалось, чем таинственнее ведёт себя писатель, тем лучше продаются его книги. Хм, похоже, теперь она достигла пределов таинственности… Надо полагать, тиражи у меня сейчас бешеные.

А потом… Потом я исписался. Не мог вымучить из себя ни одной приличной строчки. Словно бы всё рассказал людям, и больше мне им говорить нечего, да и незачем. Где-то в это время в нашей жизни появился Анвар — в качестве доброго друга. Он поддерживал меня, проводил какие-то процедуры, чтобы реанимировать мой писательский дар. Уверен, нашла его Илона. Но что было потом…

Дальше я ничего не помнил.

И вообще, воспоминания о моей настоящей жизни явно перемешивались со сценами из моих романов и рассказов. Я не могу отделить себя от того, кто я есть, и того, что создал сам.

Но больше всего мучает вопрос: люблю ли я Илону, называвшую себя моей женой?

Я точно помню, что у меня в своё время было множество связей с женщинами, но — мне сейчас так казалось — на Илону я всегда смотрел только как на друга и отличного сотрудника. Что же случилось в этом тёмном провале моей памяти? Может быть, вновь вернулась автоамнезия, которую я усилием воли вызвал у себя в тюрьме города Харбина и которую потом долго лечили хорошие психиатры?

Последние мои воспоминания обрываются на глубокой депрессии, когда я думал, что вообще больше никогда не смогу писать. Я пил, принимал наркотики, шатался по борделям, которыми полна была перенесенная в центр Сибири столица, но ничто не могло облегчить моей тоски. Будто вся радость моей жизни заключалась в весело порхающем над головой воздушном шаре, который вдруг кто-то проткнул иглой, и он тут же выпустил всю радость в пустоту, оставив лишь сморщенный остов.

Анвар!

Мог ли он это сделать? Психиатрия далеко ушла за годы войны, когда у врачей-экспериментаторов не было недостатка в человеческом материале для опытов. Но возможно ли человеку подавить талант, данный от Бога?..

Впрочем, лёжа в постели, я ничего не решу. Необходимо действовать. Тело уже вспоминало опыт разведчика и бойца спецназа. Как ни странно, при всей растительной жизни, которую я доселе вёл, я в неплохой форме. Очевидно, благодаря различным тренажёрам, занятиям на которых Илона заставляла меня посвящать часть каждого дня. Спасибо, милая, за это.

За мной постоянно наблюдают камеры, но я примерно знаю их расположение. Отключить я их не могу, но… Одна возможность есть. Только всё надо делать быстро. Через служебного андра я могу передать команду на главный сервер вырубить электричество во всём доме. Скорее всего, могу… Скорее всего, они не предусмотрели такую возможность. Конечно, это даст мне всего несколько минут, за это время Илона или Анвар опомнятся и опять включат электричество. Но рабочий кабинет Илоны всего этажом выше, я бы добрался туда в темноте за несколько секунд. Заперся изнутри и хорошенько проверил бы. Не сомневаюсь, там меня ждут разнообразные открытия. А обладая информацией, я бы поговорил с моими «близкими».

Подзываю андра, как будто опять хочу смотреть фильм, и незаметным движением открываю у него на пузе щиток с системной клавиатурой. Несколько секунд при свете экрана разбираюсь, что к чему, и наконец обнаруживаю сочетание сенсорных клавиш искомой команды.

Экран сразу тухнет, ненавязчивое жужжание андра прерывается, и в доме воцаряется мрак. Но ещё до того я бесшумно выскакиваю из ставшей неподвижной кровати. На второй этаж я взлетаю в считанные секунды. Бегу босиком и в одних трусах. Тело само выбирает как можно более бесшумный способ движения. В полной тьме нащупываю проём для аварийной системы открытия дверей в кабинет Илоны и начинаю ковыряться в нём шилом для чистки трубки, которое всё это время было зажато у меня в руке. Механизм сопротивляется недолго — проём бесшумно открывается. Я только и успеваю закрыть его вручную изнутри, как в доме вновь вспыхивает свет. Но это меня волнует мало: я уже заблокировал двери со своей стороны. Теперь, сколько они ни будут колотить в них, я спокойно осмотрю комнату. Каждая комната — кроме моей, конечно, имеет автономную систему блокировки, на случай нападения злодеев, и это, в общем, разумная предосторожность здесь, на окраине тайги. Так что вышибить сейчас стальные двери может разве что какой-нибудь особо крепкий андр. Или таран.

Включив свет и оглядев комнату, я сразу застываю в изумлении. Первое, что я увидел, был… я сам. Вернее, я на большой картине, выполненной в свободно реалистической манере, которая вновь вошла в моду после войны. Автоматически отметив мастерство художника, тут же вспоминаю его — тот умер несколько лет назад от передозировки героина. Но писал замечательно. На картине я, совсем молодой, в одних камуфляжных штанах, с завязанными в хвост длинными волосами, закинутыми на потную грязную спину, протягиваю листок бумаги невысокому лысоватому человеку с выпуклым лбом и пронзительными глазами. Государь. Вернее, тогда ещё президент. В том самом бункере, который я видел во сне и описал в одном из своих романов. Я передаю Верховному только что составленный мною текст его обращения к народу по случаю начала войны. Насколько я понял, просматривая сегодня интернет, этот текст теперь очень известен и чуть ли ни вошёл в школьные учебники.

Кажется, это единственное моё изображение «в свободном доступе». Я помню, как уламывала меня Илона позировать художнику, ручаясь, что он сохранит тайну. Я нехотя согласился, при условии, что портрет никогда не покинет стены этой усадьбы. Приятно, что она сдержала обещание. А вот кто устроил живописцу «передоз» — вопрос интересный… Хотя, может быть, я прочно пребываю в объятиях паранойи. Ну и плевать. Надо обыскать кабинет!

В двери уже колотит тело андра, слышатся визгливые крики Илоны и рык Анвара, но меня это нисколько не беспокоит. Прежде всего осматриваю занимавшие три стены стеллажи с книгами. Только мои издания и книги обо мне — монографии, биографии… Интересно, откуда «биографы» брали материал, если я в жизни не дал ни одного интервью?.. От Илоны, не иначе. Бумаги на столе и в его ящиках содержат договоры на издания моих книг, причём тиражи и суммы, как я и предполагал, более чем солидные. М-да, похоже, у этого литагента по-прежнему всего один клиент-писатель. Да ей этого и достаточно.

В одной из папок, совершенно случайно, натыкаюсь на две бумаги: наше с Илоной свидетельство о браке и моё завещание, в котором я оставляю ей всё своё движимое и недвижимое имущество, права на издание произведений и прочую интеллектуальную собственность. Судя по всему, документы не фальшивые, подпись, несомненно, моя. Но, Господи, я не помню, как это всё подписывал и зачем это делал!

Не сомневаюсь, что в её компьютере найдётся ещё много интересных вещей, но его лучше оставить на потом. Сейчас меня интересует сейф. Я уверен, в этой комнате должен быть скрытый сейф, в котором… не смейтесь, в котором, может быть, заточена моя душа.

Я встаю посередине комнаты и внимательно оглядываю её, не упуская ни одной мелочи. Всё это время мозг мой лихорадочно работает. Где?

Стараюсь сконцентрироваться и одновременно расслабиться, как меня учили когда-то. И… уверенно иду к картине. Приподняв её, сразу вижу стальную дверцу.

Не обращая внимания на усиливающуюся возню за дверью, продолжаю медитировать. Илона — дама хоть и умная, но не очень сложная, весь их с Анваром нехитрый план теперь у меня пред глазами. Кроме того, она страдает забывчивостью. Значит, шифр должен быть простым… Её день рождения? Но я понятия не имею, в каком году она родилась. Или… Стоп, я ведь только что видел какие-то цифры!

Это было чистой воды озарением. Я вновь кидаюсь к столу, разыскиваю нужную папку, достаю свидетельство о браке и, сверяясь с ним, набираю на дверце сейфа: 1302085. 13 февраля 2085 года. Дата нашего брака. Сейф бесшумно открывается.

Две мысли поразили меня, перед тем, как я погрузился в изучение его содержимого: «Везёт же мне на февраль!» и «Выходит, эта дата для неё много значит». Но они тут же были отброшены, как не относящиеся к делу.

В сейфе лежат пачки имперских рублей и юаней, кредитки, флешки и диски, ещё какие-то документы, очевидно, имеющие отношение к моей личности. Но сперва я решаю заняться тяжёлой коробкой, обтянутой пурпурным бархатом. В ней оказались ордена. Я помедлил секунду, вспомнив, как президент вручал мне Орден Святого Андрея Первозванного, а потом он же, но уже Император — Орден Святого Георгия второй степени. Я не забыл, за что и как получил японский Орден Восходящего солнца с цветами павловнии и Орден Боевого Креста Армении. А вот и ещё какие-то награды — от Отечества и союзников, но их историю я плохо помню. Впрочем, неважно — это прошлое, которое не возвратится. Захлопываю коробку. Мельком взглянув на свой диплом Нобелевского лауреата (интересною, кто его получал за меня?), беру в руки толстую папку, которая, похоже, представляет для меня куда больший интерес. Она тоже обтянута бархатом, только тёмно-синим. И закрыта на золотой замочек, который я нетерпеливо откидываю, уколовшись при этом о какую-то заусеницу.

Задумчиво посасывая палец, перебираю отпечатанные листки черновика моего последнего романа. Где-то здесь, в сейфе, должна быть и флешка с ним, и я не могу понять, из каких соображений Илона распечатала его и так торжественно хранила. Из сентиментальных что ли?..

А ведь исписался ты, Дмитрий Владимирович, исписался в самом прямом смысле этого слова! Вымученные фразы, какие-то канцеляризмы, которые я сроду не употреблял, бесконечные повторы… Ничего общего с тем, что я писал раньше и вспоминаю сейчас. Ничего общего с тем, что начало складываться где-то внутри моего сознания с того момента, как я получил в лесу электрический шок… Может, они и засунули меня в эту романтическую лесную тюрьму из-за того, что я не мог больше выдавать качественную продукцию? Или всё-таки сами устроили мне «кризис жанра»?.. В последнее время перед наставшим беспамятством Анвар колол мне какие-то препараты, уверяя, что они стимулируют мою творческую потенцию.

Кстати, об Анваре. А дверь-то, похоже, режут лазером! И что я им скажу, когда они войдут? Потребую объяснений и сатисфакции?.. Я чуть не хихикнул. Нет, такого рода операции, какую проводят они, так не заканчиваются. Задумчиво смотрю на десантный нож в серебряном окладе — тоже одна из моих наград. Трогаю лезвие. Тупое, как и следовало ожидать. Нет, если дело дойдёт до потасовки, мне будет достаточно просто рук.

Уже пару секунд мои мысли как-то странно путаются, а тут ещё навалилась неожиданная слабость. «Неужели сердечный приступ от обилия впечатлений?» — успел я подумать, валясь на сиреневый ковёр и безуспешно пытаясь пошевелиться. Перед тем, как потерять сознание, вспоминаю, как уколол палец о замок папки. Илона предусмотрела всё. Или, скорее, Ан…

* * *

…вар.

Ни зги не видно. Судя по ощущениям, я полулежал в чём-то вроде стоматологического кресла и был так надёжно зафиксирован, что не мог пошевелить даже шеей. Здесь было затхло и пахло крысами. По всей видимости, это было одно из полуподвальных помещений под домом. Но мне обстановка внушала ужас: уж очень тут всё напоминало тюрьму Весёлой могилы — города Харбина. И я чуть не заорал от отчаяния, когда знакомый вкрадчивый голос из темноты начал задавать вопросы. Те же самые.

— Кто вы?

— Какое у вас звание?

— Как вас зовут?

Однако это всё же была не «Весёлая могила», и я знал, кто я и где. И чего хочет мой мучитель: я должен был попросту распасться, как личность — под тяжестью воспоминаний, вдруг воплотившихся в реальность. Но я уже успел взять себя в руки. И, главное, теперь мне нечего было скрывать.

— Строгов Дмитрий Владимирович, — ответил я, с трудом ворочая запёкшимися губами, — полковник Имперской службы безопасности в отставке. Писатель.

— Нет, неправда, — стал уверять голос, на сей раз по-китайски, и вдруг я понял то, что отметил ещё в харбинской тюрьме. Этот гортанный акцент, на каком бы языке он ни спрашивал. Эти знакомые интонации доброго друга-психиатра…

Анвар!

На секунду я решил, что действительно сошёл с ума: как мог Анвар допрашивать меня в китайском плену?! Запредельный бред. Хотя… После того, как Азербайджан вступил в войну на стороне США и огрёб тактическим ядерным оружием, а незаражённые территории оккупировала Армения, бывшие азербайджанские военные нанимались в войска всех государств мира. В том числе и военные психиатры — специальность, бурно развивавшаяся ещё с прошлого века. И почему бы Анвару, который служил тогда китайцам, не возненавидеть меня из-за того, что он не сумел меня сломить, не пробраться в Россию, не сойтись с Илоной ради того, чтобы добраться до меня… А может, я представлял для него какой-нибудь психологический казус и он рассчитывал прославиться, изучая меня? А может быть, просто получил такое задание от своих ханьских хозяев…

Но теперь выхода у него не было. Он больше не загонит меня в амнезию, и ему придётся меня убить. Сделать это проще простого — юридически я всё равно мёртв… Так что же он медлит? И даже пытается снова переломить меня:

— Завтра вас весь день будут бить бамбуковыми палками по пяткам, — говорил он, и в голосе его звучало фальшивое соболезнование, — а если и это не поможет, к вашему животу крепко привяжут стальной котелок, в котором будет сидеть злая голодная чёрная крыса. Уверяю, она очень быстро найдёт для себя выход на волю. Точнее, прогрызёт его…

Нашёл чем пугать мертвеца… Вдруг, словно вспышка — воспоминание: мы гуляем с Анваром по мраморной набережной Енисея. Она ещё не достроена, и мы забираемся куда-то далеко, где заросли чахлых ив и всякий строительный мусор. Говорим… Не помню, о чём. Он нагибается, чтобы завязать шнурок, и оказывается за моей спиной. Дальше всё обрывается.

— Что вам от меня нужно? — глухо спрашиваю я.

— Чтобы вы опять вспомнили, что вы никто, ничтожная личность с большими деньгами, вообразившая себя чем-то значительным.

В его мягком тоне прячется злость, которую ему уже очень трудно скрывать. Учили, учили и нас основам экстремальной психологии…

— А сам-то ты кто? — с лёгкой насмешкой спрашиваю я, не сомневаясь в ответе.

— Я — это ты, и у тебя не должно быть от меня тайн.

Ну конечно же…

— Нет, — отвечаю я, отчаянно вырываясь из своей персональной «весёлой могилы», — я — отделённый! И я тот, кто убьёт тебя, Анвар!

* * *

Чувствую сильный удар по голове, кажется, резиновой дубинкой. Но бить он явно не умеет — попал на два сантиметра выше, чем надо. Тем не менее, делаю вид, что потерял сознание. Думая, что вырубил меня, Анвар бросает в пространство:

— Ты всё слышала?

Ну конечно же, она слышала всё через включённый коммутатор.

— Да, — раздаётся голос женщины, называющей себя моей женой.

— И снова будешь настаивать, чтобы мы оставили его в живых? — в голосе Анвара слышится и насмешка, и даже как будто бы сочувствие к Илоне.

— Ты мне обещал… — а её голос, чуть измененный техникой, звучит обречённо.

— Все, что я обещал, я сделал, — отозвался Анвар. — И, как видишь, кончилось всё так, как я и предполагал. Он начал вспоминать. Может быть, даже уже вообще всё вспомнил. А что не вспомнил — о том догадался, когда рылся в твоём сейфе.

— Ты говорил, что если он не захочет вспоминать все те ужасы… — начала Илона, но Анвар не дал ей договорить:

— Я говорил, что есть такая вероятность! Понимаешь разницу? Вероятность, что он хочет забыть всё, что с ним было на войне, и особенно, забыть, что исписался, была. Но небольшая, и я тебя сразу об этом предупредил.

— Ты не говорил, что она небольшая! Ты сказал, что он наверняка забудет — помнишь, когда ты усыпил его на Енисее и мы везли его в твою лабораторию? И потом, когда ты с ним поработал — ты же уверял, что так прочистил ему мозги, что они теперь чистые, как белый лист! Так почему же..?

— Что почему? Почему он вспомнил, кто он? Почему не захотел быть простым обывателем у тебя под крылышком? Я бы сам хотел это понять! Видимо, потому что некоторые люди так устроены, Илона! Не хотят они жить обычной жизнью в уютном доме с любимой женой, а хотят воевать, убивать и спасать, творить… хотят чего-то великого, в общем, а не сахарного счастья! И ни психотропами, ни гипнозом им мозги не прочистить!

Мне кажется, или теперь он говорит обо мне с уважением?! Правда, судя по его следующей фразе, это меня не спасёт.

— Надо его было убрать сразу — как только тот дурачок сознался в его убийстве. Все же так удачно получалось — и гипноз на него подействовал идеально, и улики мы подкинули…

— Неужели ничего нельзя..? — всхлипывает Илона. — Неужели ты совсем ничего не можешь сделать?!

— Если б мог — сделал бы, — снова нервно бурчит Анвар. — С кем-нибудь другим — смог бы. Но с этим — нет. Если бы его можно было сломать, он бы уже сломался.

И всё-таки уважительная интонация мне не померещилась!

Ужасно хотелось закурить трубку. И было страшно. Не такой уж я герой, как он думает. Но страх всегда пробуждал во мне ярость. И сейчас тоже.

А Илона, судя по доносящимся из коммутатора звукам, уже вовсю рыдает.

— Анвар! Я тебе тоже кое-что обещала, ты помнишь? Я… согласна. Сделаю всё, что ты захочешь, тебе понравится! Только пожалуйста!.. Прошу тебя, пусть он живёт!!! Он же всё равно не сможет отсюда убежать, андры его не выпустят! Я… не выпущу! Он меня любит, уже полюбил, я ему наплету что-нибудь, придумаю, он поверит…

— Прекрати, — я не вижу нашего «друга семьи», но могу поспорить, что сейчас он брезгливо морщится. Нет, Илона, не получится у тебя его соблазнить — любого другого получилось бы, но не этого.

Сама Илона однако, похоже, думает иначе. Женщина никогда не признает, что её чары могут не сработать… Я внутренне холодно усмехнулся. Страх окончательно вытеснила всепожирающая ярость, сильная и ровная, как термитный заряд.

— Анвар… послушай, давай всё-таки… поговорим. Поднимись ко мне… — она больше не плачет, в голосе нет даже намека на слёзы. И как женщинам это удается? Но на моего врага это не действует.

— Прекрати, — повторяет он равнодушно. — Подумай о себе. Мы с тобой его в лесу не удержим, даже с андроидами. Уже ведь не смогли удержать! Он всё равно вырвется и сбежит, и хорошо, если не убьёт нас перед этим. Но даже если не убьёт, тебя всё равно посадят за всё, что ты с ним сделала.

— Меня? — переспрашивает Илона. — Может, все-таки нас?

— А кого же? Думаешь, я стал бы дожидаться, пока он доберётся до города и вернётся сюда со спецназом?

— Памяти его лишил ты!

— По твоему заказу, Илона. Тебя памяти не лишали, ты должна это помнить. И не надейся его снова охмурить, второй раз он тебе не поверит. Тем более, что он, как я понимаю, успел узнать, сколько денег ты заработала на его книгах и Нобелевке.

Из переговорного устройства слышится какой-то странный звук, похожий на змеиное шипение. Но в следующую секунду оттуда снова доносится голос Илоны, совсем спокойный, мягкий и вкрадчивый:

— Похоже, ты прав… Но я не могу так просто… с ним расстаться. Дай мне хотя бы с ним поговорить!

— Извини, всё понимаю, но не дам, — вздыхает Анвар. — Это слишком рискованно, он профессиональный разведчик и может убедить гораздо более стойких людей, чем ты.

— Хорошо… — после паузы соглашается Илона. — Но тогда… всё-таки, поднимись ко мне! Мне надо с тобой поговорить вживую! Это важно.

— Ладно, сейчас, — Анвар наклоняется надо мной и, видимо, проверяет фиксирующие меня устройства, потом выходит из подвала, со стуком захлопнув дверь. Теперь можно открыть глаза и осмотреться, но из этого ничего не получается. Таращусь в темноту, надеясь, что глаза скоро к ней привыкнут и я разгляжу хоть что-нибудь, одновременно пытаясь вырваться, но понимаю, что сил сломать фиксаторы из сверхпрочного пластика у меня нет.

Осознав бесполезность своих усилий, расслабляюсь. И тут на меня снисходит нечто. То самое состояние, которое я испытывал, когда писал лучшие свои вещи, и которое тогда, после войны, уже не надеялся снова испытать! Дзены называют это сатори. Мне вдруг стало спокойно, ярость растворилась, словно её и не было. Я уже не в душном подвале, скованный по рукам и ногам — нет. Я вышел вне, парил над всей землёй, растворялся в сущем, постигал космос. И слова, долго и мучительно просившиеся наружу, сами стали складываться у меня мозгу. Я увидел своего героя, Токмакова — в нём были и мои черты, но на самом деле он много лучше и мудрее меня. Можно сказать, он более живой… Я увидел его в каком-то городке, в котором ещё ощущались следы недавней войны. Одновременно в моей голове стал прокручиваться текст. Текст нового романа.

* * *

«Токмаков приказал остановить машину — ему хотелось пройтись по этому городку. За прошедшие после войны годы он во многом изменился. Токмаков помнил его полуразрушенным, в развалинах, с редкими уцелевшими домами без стекол в окнах и валяющимися на дороге вырванными с корнем деревьями. Ядерная атака обошла город стороной, но волна от взорвавшейся в соседнем промышленном центре боеголовки зацепила его изрядно. Да и радиационные осадки не миновали. Когда Лев первый раз был здесь, его группа была одета в защитные костюмы, в отличие от немногих оставшихся тут жителей. „Рыси“ шли с операции — тяжёлой операции, понеся потери. На душе у всех было скверно. Навстречу попадались обожжённые, покрытые волдырями существа в лохмотьях. Некоторые шарахались от солдат, другие жалобно выпрашивали еду и курево. Кто-то из группы бросил им банку консервов, кто-то — пачку сигарет, галеты. Вокруг подаяния тут же началась потасовка — с рычанием и лаем, словно стая шакалов делила падаль.

Вдруг слух Токмакова уловил за этими животными звуками что-то похожее на человеческий голос. Кто-то пел в развалинах дома, пел тоненьким голосом какую-то несуразицу.

— Стой, — приказал Токмаков группе, прислушался и пошёл в сторону песни.

Это была девочка. Во всяком случае, то, что было на ней надето, когда-то называлось платьем. Может быть, даже белым и нарядным. Опустив присыпанную белой пылью головку, девочка вертела в руках полуоплавленную Барби, тоже обёрнутую в какие-то лохмотья. И пела. Токмаков прислушался и оцепенел.

— Надо косить, а я не кошу — Пусть зайчики косят свою трын-траву! Людям до фени трава так трава, Водка так водка, игла так игла! Чего их косить? Они сами помрут…

Бойцы вокруг тоже молчали, потрясённые. Голосок был тонкий, но звонкий, и то, что девочка, похоже, сама сочинила это, не укладывалось в голове. Токмаков машинально достал из кармана разгрузки сигарету и закурил. А девочка продолжала петь.

— …А я откошу, в уголке посижу… Ла-ла, ла-ла-ла-ла, Мест на земле еще много пока. Пока! Пока! До встречи, друзья! Гуляйте, мои золотые, пока. Ла-ла, ла-ла-ла-ла![80]

Девочка подняла голову, и Токмаков содрогнулся, увидев багряно-красный ожог на её щеке и белые, как у варёной рыбы, глаза.

— Увидимся скоро, я в белом всегда!* — пропела девочка и захихикала.

Не говоря ни слова, Лев поднял её вместе с куклой на руки и нёс так несколько километров до ближайшей части, где был госпиталь. Для того, чтобы её взяли туда, понадобился его командный рык, упоминание Верховного и рука, небрежно лежащая на рукоятке трофейного кольта. Токмаков не знал, что с ней стало потом, но с тех пор образ смерти прочно ассоциировался у него с белым цветом и этим насмешливым „Ла-ла, ла-ла-ла-ла!“

Сейчас он знал: даже если та девочка-смерть выжила, в этом городке её нет. Потому что он возрождался. Аккуратные линии домов-конструкторов, которые в изобилии поставляла дружественная Финляндия, выстроились вдоль бывших развалин. Только кое-где попадались заросшие погаными жирными сорняками пустыри на месте бывших домов. Лица людей нельзя было назвать весёлыми или жизнерадостными, они были, скорее, деловыми и целеустремлёнными. Призрак смерти отступил, но они привыкли ежесекундно выживать, и это выражение теперь всегда будет на их лицах. Наверное, у него, Льва Токмакова, точно такое же.

Луч солнца, пробившийся сквозь, казалось бы, на весь день затянувшие небо тучи, упал на белую строительную пыль, которой здесь всё было усыпано, и на секунду заставил её искриться. „А я и забыл, что солнце зажигает песок“, — мелькнула у Льва неизвестно откуда пришедшая мысль.

Только сейчас он понял, что война окончена».

* * *

Возвращаюсь в реальность от того, что дверь внезапно бесшумно открывается и выбрасывает сноп света, показавшегося моим привыкшим к тьме глазам ослепительно-белым. Рефлекторно зажмуриваюсь, но тут же опять открываю глаза, решив, что грядёт очередная беседа с Анваром. Но передо мной, направив на меня крошечный карманный пистолет, стоит Илона.

«NORINCO NZ 840», — механически отмечаю марку оружия. Изящная смертоносная игрушка, скопированная нашими ханьскими друзьями с австрийского Glock 58. Двадцать маленьких пулек в магазине, и в сердечнике каждой — капелька цианида. Всё можно выпустить одной очередью — излишняя инженерная роскошь, я считаю, хватит и одной, куда бы она ни попала. За счёт интегрированного мини-глушителя стрельба почти бесшумна. Идеальное оружие шпиона и убийцы. Несомненно, подарок Анвара. Эх, а ведь раньше девушкам дарили кольца…

Несколько секунд мы с Илоной смотрим друг другу в глаза. Несколько секунд я живу с уверенностью, что сейчас она меня пристрелит. И сама она, кажется, тоже в этом уверена. Потом она перекладывает пистолет в левую руку, наклоняется и, не говоря ни слова, нажимает на что-то за моей спиной. Я чувствую, что мои фиксаторы слабеют. Я свободен!

Правда, ещё не совсем — тело, конечно, намертво затекло, и первое порывистое движение причиняет несусветную боль. Набираюсь терпения, пытаясь угадать, что моя непредсказуемая фальшивая жена собирается делать дальше.

Но все догадки оказываются неверными.

— Анвар в моем кабинете, — говорит она быстро. — Я дала андрам приказ запереть дверь, как только он туда войдёт. Но он может выбраться!

Я начинаю медленно разминать затёкшие руки, по-прежнему не спуская глаз с Илоны. Выхватить у неё пистолет сейчас? Нет, слишком рискованно, она может случайно нажать на спуск и точно попадёт в меня. Надо чуть потянуть время.

— Я слышал ваш разговор, Илона. Скажи, зачем? Неужели так хотелось денег?

— Нет, — она качает головой и снова молчит.

— Тогда зачем же?

Она вскидывает голову, светло-каштановые волосы разлетаются в разные стороны, в серых глазах вспыхивает ярость:

— Тебе не понять. Если бы ты хоть кого-нибудь любил, а тебя бы игнорировали… Если бы тебе дали шанс быть вместе с этим человеком… сделать так, чтобы он бы твоим, только твоим, чтобы любил тебя, а не работу, политику, книжки… Чтобы был с тобой в безопасности, чтобы забыл, как его убивали, забыл, что больше не может писать… Ты бы сделал на моём месте то же самое!!!

— Вот это вряд ли! — вскакиваю с кресла, бросаюсь к ней, почти дотягиваюсь до пистолета, но Илона вдруг оказывается неожиданно проворной и отскакивает назад. Кидаюсь в сторону, падаю на пол — но она, вместо того, чтобы стрелять в меня, отступает на шаг назад, а потом бросается вон из подвала.

Мне понадобилась почти полминуты, чтобы собраться с силами, встать и выбежать следом. Похоже, дрянь, на которую я напоролся в сейфе, всё ещё действует! Двигаться тяжело, реакция сильно замедлилась. Правда, когда я выскочил из подвала и побежал по ведущей на первый этаж лестнице, мне как будто стало легче. Но Илона к тому времени была уже где-то на первом этаже.

Выбегаю следом за ней в коридор первого этажа и врываюсь в её комнату.

Я не успел. Совсем чуть-чуть.

Она лежит на полу перед входной дверью, на светло-кремовом, почти белом, платье под левой грудью расплывается алое пятно. Бросаюсь к ней, почти без усилий разрываю тонкую светлую ткань. Вдруг ещё не всё потеряно, вдруг она зарядила пистолет обычными пулями? Илона вздрагивает, еле слышно стонет и внезапно начинает задыхаться. Даже в полумраке комнаты видно, как быстро синеет её когда-то прекрасное лицо. Что ж ты наделала, Илона, жена моя…

— Ди-има… — выдыхают её серые губы, и тело опадает.

Всё.

* * *

Пару минут я сижу перед трупом Илоны: моей жены, сотрудницы и друга. Врага, державшего меня в заточении, практически, в тюрьме. У меня нет мыслей. Мне нечего сказать над этим телом. У меня нет для неё ни слов, ни слёз.

Вынимаю из холодной руки пистолет, ставлю на предохранитель и сую в карман. Должно быть ещё девятнадцать зарядов. Пригодится. Но не для Анвара. Этот умрёт от моей руки. В буквальном смысле.

Анвар…

Со второго этажа слышен грохот. Кажется, у Анвара есть индивидуальный код к андрам и один из них сейчас крушит двери Илониного кабинета. Хорошо. Я тихо, но быстро спускаюсь в помещение, которое только что было моей тюрьмой, ложусь в то же кресло и ставлю фиксаторы в такое положение, как будто они по-прежнему удерживают меня. Теперь я готов к встрече с великим психиатром и агентом китайской разведки Анваром Гасановым. Правда, подозреваю, разговор будет коротким.

Он вваливается в сопровождении двух андров-охранников, которых так просто, чуть изменив программу, сделать боевыми. Подходит ко мне вразвалочку. На лице самодовольство, чёрные глаза буквально искрятся злорадством. От ярости его акцент усиливается.

— Ну что, гэрой хренов, гэний литературы, всё понял? Да, это я отобрал у тебя всё — деньги, память, жизнь, женщину, саму твою личность. Хорошая расплата за Харбин, где ты от меня ушёл, правда? Но сейчас тебе твой Государь не поможет. Скоро ты с ним встрэтишься.

В его руке возникает шприц.

— Один маленький укольчик, и я часа два буду наслаждаться видом твоей смерти в муках. Повэрь, старый дружище, это будет куда больнее «смерти от тысячи порезов»… Я могу себе это позволить. Илонка рыдает у себя в комнате и придёт попрощаться с тобой, когда ты уже станешь трупом.

Я часто спрашивал у Илоны, почему у меня такие жёсткие руки, все в твёрдых мозолях, и пальцы, как железо, но она всегда ловко уходила от ответа, а я и не настаивал. Но теперь я помню — тамешивари, долгие часы разбивания голой рукой кирпичей, досок, кусков льда… Инструктор наполнял высокий бачок крупной дробью, и я должен был с одного удара рукой в положении «копьё» достать до дна. И где-то через год он добился, чтобы я достал.

Держа в руке шприц, Анвар наклоняется ко мне и, верно, даже не понимает, что кончики моих пальцев уже погрузились ему под подбородок и идут дальше, разбивая подъязычную кость, разрывая мышцы и вены, утыкаются в позвонки. Шприц вываливается из его руки, и он всей тяжестью падает на меня. Уже мёртвый.

Я же его предупреждал…

Теперь ни Анвар, ни его андры, которые не двинутся без команды, меня не интересуют. Я сбрасываю с себя тело, попутно вытирая окровавленную руку о рукав его белоснежного халата. Полностью оттереться не удаётся — пока кровь не запеклась на шее Анвара, словно чудовищный галстук, она успела изрядно меня выпачкать. Поэтому сначала я иду в ванну и долго принимаю душ. Потом в халате поднимаюсь наверх и начинаю методичные сборы. Времени у меня много.

Сначала я посылаю на сервер команду отключить все видеокамеры — и в доме, и в лесу. Потом начинаю процесс облачения. Два комплекта термобелья, тёплые штаны, два свитера — путь мне предстоит холодный и долгий. Но в его конце будет жарко, поэтому вместе с комплектами нижнего белья я кладу в рюкзак несколько лёгких рубашек, футболок и бриджей. Потом иду в кабинет Илоны и первым делом бережно снимаю со стены картину, прикрывающую дверцу сейфа. Сейф закрыть они так и не удосужились. Всё-таки безбашенная парочка была… Я укутываю картину в сорванные с окна гардины. На улице опять начинается снег, и это хорошо — он заметёт мои следы. Долго ищу скотч, за ним приходится спускаться в мастерскую в полуподвале. Прихватываю там ещё и точильный брусок. Обматываю картину скотчем. Потом берусь за содержимое сейфа. Первым делом привожу в порядок свой десантный нож, долго точу его и полирую. Я, конечно, не виртуоз в этом деле, как, например, оружейник нашей группы Витя, убитый снайпером под самый конец войны. Но в конце концов и в моих руках оружие приобретает пристойный вид. Забираю все деньги и кредитные карточки — потом разберусь, какими могу пользоваться, а какие придётся уничтожить. С удивлением нахожу то, на что не наткнулся в первый раз — целую кучу биометрических паспортов с моим голографическим фото, все на разные фамилии. Обо всём позаботились. Странная смесь изощрённой предусмотрительности и разгильдяйства. Паспорта, конечно, забираю, а свой собственный оставляю в сейфе. Как и рукопись незаконченного романа — это не мой роман, этот текст писали вещества Анвара… После некоторых колебаний забираю коробку с наградами и Нобелевский диплом. Всё остальное не трогаю.

Иду в кладовую за припасами. Конечно, можно велеть это сделать андрам, но на них полагаться не стоит — бестолковы, не то возьмут. Мне предстоит трое суток ехать по едва заметным просекам, тропинкам и замёрзшим руслам лесных речушек — к небольшому посёлку, от которого несколько десятков километров до железнодорожной станции. Поэтому я отдаю андрам команду вывести из гаража и подготовить миниатюрные финские аэросани. Мини-то они мини, но весь мой багаж, вместе со мной, возьмут. В столице я больше не появлюсь. На поезде за сутки доеду до небольшого городка, имеющего, тем не менее, аэродром. Потом будет ещё несколько пересадок на поезда и самолёты — всё по разным паспортам. Потом, наверное, куплю машину. Там видно будет.

Нет, я не собираюсь возвращаться в мир во славе, под гром аплодисментов. Не хочу. Наверное, вся моя жизнь в последние годы всё-таки что-то безвозвратно отняла у меня. Я действительно отделился от мира, встал вне его. Но я буду говорить миру правду. Буду пытаться… Надеюсь Богу и миру это от меня надо.

* * *

«Лев Токмаков заметил, что он, как и многие пассажиры, бросает опасливые взгляды в иллюминатор, боясь увидеть вырывающиеся из сплошного облачного ковра тени вражеских истребителей. И через несколько лет его не покидает военный синдром… Хватит, хватит. Он откинулся на кресле и попытался отвлечься от воспоминаний. („Гуляйте, мои золотые, пока. Ла-ла, ла-ла-ла-ла…“) Нет! После войны в мире воцарился хаос. Это естественно. Но парадокс в том, что никакого хаоса нет. Разве, к примеру, вот это одеяло белоснежных облаков внизу, по которому, казалось, можно бегать, прыгать и кататься — хаос? Хаос — это ничто. Возьми несколько кусочков гранита — они испещрены пятнышками и прожилками, казалось бы, совершенно хаотически. Но ведь эти камешки — осколки валуна, а валун — часть горы. А гора уже не хаос, а форма, паттерн, шаблон, один из тех, по каким Бог строит мир. И все они: он, Токмаков, люди в самолёте и люди на земле — такие камешки. „Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её…“

Токмаков знал о происхождении своей фамилии: „токмак“ по-тюркски — молот. Над новой столицей возвышался гранитный отрог Токмак. Он, действительно напоминал молот, воздетый над городом, хотя Льву он всегда казался когтем некоего погребённого чудовища. Один раз, года два спустя после окончания войны, мучимый депрессией, он решил покончить с этой жизнью, зимой забравшись на вершину Токмака. Ему вдруг показалось, что его зовут те, кто погиб на войне — его погибшие товарищи и враги, им убитые. Он был не в силах противиться этому зову. Без группы и страховки его затея была совершенно самоубийственной. Выпив внизу фляжку спирта для верности, он начал восхождение, от которого у него остались весьма смутные воспоминания. Несколько раз едва не сорвавшись, с саднящими окровавленными руками, он таки оказался на вершине. Слева от него простиралось великое пространство заснеженной тайги, справа — строящаяся новая столица, пересечённая, как саблей, сверкающим полотном Енисея. И тут Токмакову страстно захотелось жить. Да, он видел смерть своих товарищей. Но не его вина, что он выжил. И он никогда не считал, скольких убил — многих, очень многих. Тогда была война, и он поистине был молотом Божиим. Но война кончилась, и молот, сеявший в мире хаос, остановился. Теперь он просто камень — среди множества других, разбросанных, перемешанных, но составляющих великий паттерн человечества…»

* * *

Я, в дохе, треухе и высоких валенках, стою возле уже загруженных аэросаней. Я не зашёл ни в комнату Илоны, ни в подвал, где лежал Анвар. Я уже простился с ними. Как простился и с Дмитрием Строговым, великим писателем и героем войны. Теперь я воистину никто, отделённый. Надо только завершить кое-какие формальности.

Через андра-привратника я посылаю на главный сервер приказ замкнуть всю электрику. Пока раскуриваю трубку, в окнах дома кое-где начинают появляться призрачные всполохи. Их становится всё больше, валит дым. Снегопад тем временем всё усиливается, идёт и идёт, словно хочет потушить, похоронить пожар, в котором сгорает моя прошлая жизнь.

Конечно, ему это не удаётся.

Краем глаза замечаю, как из окна комнаты Илоны вырывается длинный язык пламени. Словно прощается. Но я уже выбиваю трубку и, не дожидаясь, пока рухнет крыша, залезаю в кабину аэросаней. Покрытые белым снегом тёмные ели мрачно взирают на пожарище. Я уезжаю от них, уезжаю далеко — туда, где яростное солнце зажигает белый песок.

* * *

В самом сердце Азии, у реки Чу, зажатый хребтами Тянь-Шаня и Ала-Тоо, стоит городок Токмак — одно из самых захолустных мест возрождённой Империи. В сотне километров от него, на небольшой пустынной равнине, где на белом раскалённом песке ветер играет шарами перекати-поля, торчит одинокий покинутый мазар. Никто из местных уже не помнит, какому святому он посвящён, да и слава о нём идёт дурная — говорят, во время Большой войны в этом полуразрушенном здании обитали злые духи, которые потом ушли неведомо куда.

В каком-то смысле так оно и есть. Здесь была секретная база нашей диверсионной группы, оперировавшей по всей Центральной Азии. Под мазаром выкопано просторное помещение, оснащённое всем необходимым — компьютерами, оружием, боеприпасами, водой и пищей. Наши умельцы соорудили здесь работающий через спутниковый телефон интернет, адрес которого невозможно было вычислить. Вход в подвал был замаскирован так хорошо, что я нашёл здесь всё в полной сохранности. А может, местные после войны просто боялись приближаться сюда, опасаясь шайтанов. И правильно делали — здесь было множество смертельных ловушек, которые мне пришлось скрупулёзно обезвреживать, прежде, чем я добрался до своего нового обиталища. Слава Богу, я вспомнил схему защиты. Слава Богу, моих познаний хватило, чтобы восстановить интернет.

Всё было на своём месте, разве что покрылось пылью, которую я тщательно вычистил, как и забитые вентиляционные отверстия. Консервов и воды в гермобаках было полно. Но вскоре необходимость в собственных харчах отпала: местные, прослышав, что в «шайтан-мазаре» поселился святой отшельник, который иногда выходил к ним в одеянии дервиша и говорил длинные проповеди, уснащая их цитатами из Евангелия на арабском, стали носить ему мясо, молоко и лепёшки, кумыс и местный табак.

Ближайший имперский комиссар пребывал в Токмаке, и у него было довольно дел, чтобы ещё интересоваться, какой-такой святой поселился в старом мазаре. А я сидел внизу и заканчивал новый роман:

«…Холод пробирал его до костей, он не знал, как во тьме будет спускаться с обледеневшей горы, но не думал об этом. Последний луч заходящего солнца осветил пейзаж внизу и коснулся головы Токмакова.

— Я — камень среди камней! Я — вечен! — прокричал он граду и миру.

Его слова многократно повторило эхо».

Я откинулся на кресле и стал тщательно набивать трубку.

Теперь я счастлив.

* * *

Из статьи в «Новоевразийском вестнике» — наиболее авторитетном портале в интернете:

«Возрождение интереса к литературе уже много лет не даёт покоя социологам и прочим экспертам. Тем более, что послевоенный литературный процесс сопровождается весьма драматическими событиями. Взять хотя бы бесследное исчезновение кумира миллионов, нобелевского лауреата писателя Дмитрия Строгова. Его поклонники до сих пор надеются, что он ушёл в добровольный затвор, где пишет роман, который перевернёт мир. Хотя имперская полиция уверена, что он был убит одним из своих безумных почитателей, как знаменитый певец прошлого века Джон Леннон, а его тело унес Енисей, который редко отдаёт свои жертвы.

Напомним, прославленный писатель пропал в столице Объединённой Евразии в ночь с 15 на 16 февраля 2087 года, и уже четыре года о нём нет никаких известий. Правда, очередная сенсация на литературном рынке дала было поклонникам ушедшего мастера призрачную надежду. Некто прислал по электронной почте в издательство „Люблю читать“ рукопись романа, который обещает стать сенсацией, и, возможно, затмит произведения Строгова, издающиеся сегодня невиданными тиражами, несмотря на то, что ими переполнены и сетевые книжные магазины. Но роман „Ты — камень“ неизвестного автора, пишущего под псевдонимом „Отделённый“ — нечто совершенно новое по стилю и проблематике. Может быть, это как раз начало того Высокого Возрождения, которое предрекали в послевоенный период многие искусствоведы.

Кое-кто осмелился утверждать, что это и есть новое творение скрывшегося в неизвестность Дмитрия Строгова. Однако стилистическая экспертиза, проведённая на факультете филологии Имперского Университета, установила, что сходство романа со стилем Строгова минимально. Возможно, автор сознательно ввёл некоторые строговские штампы, чтобы сбить с толку читателей и породить сенсацию. То же самое касается фамилии главного героя — Токмаков. Такую же носит основной персонаж большинства книг Строгова. Это можно было бы счесть плагиатом, но возбуждать дело о нём просто некому: единственная наследница Строгова, его жена и литературный агент, погибла во время пожара в таёжном особняке писателя, куда она удалилась после его исчезновения».

Я Дубровский!

Когда в лихие года

Пахнет народной бедой,

Тогда в полуночный час,

Тихий, неброский,

Из лесу выходит старик —

А глядишь — он совсем не старик,

А напротив — совсем молодой

Красавец Дубровский.

«Аквариум»

За немытыми окнами весь день рычавшее с небес солнце, как побитый пёс, уползало в свою конуру.

Я торчал в прокуренной конторе и ни черта не делал. В убогом кабинете с обшарпанной мебелью, душном после истекающего жирным зноем дня и омерзительно холодном в промозглую погоду, в кабинете с ненавистной надписью на дверях «Общественная приёмная политической партии „Правдивая сила“», в этом кабинете делать было ни-хре-на, если не считать делом механическое раскладывание пасьянса на засиженном мухами мониторе. Правда, на столе стопкой лежало десятка два заяв от полоумных стариков и старух, обиженных коммунальными службами и припёршихся ко мне в ОППППС в последней надежде, что я лично установлю им новые унитазы вместо разбитых, или что им там нужно. Хрен я им установлю! Этим дряхлым бедолагам из спальников ведь не объяснишь, что им надо не ко мне, а на блат-хату под издевательской вывеской «Администрация такого-то задрипанного района» — с не пустым конвертиком для соответствующего пахана. Я и не стану ничего объяснять, а просто буду завтра писать маляву в тот самый орган тому самому пахану: мол, хрена ли людей обижаете, вот ОППППС ща ка-ак!.. На этом всё и закончится, ибо пахан со своим органом прекрасно знает, что никакого «ка-ак» на него у меня нету, что все «каки» давно иссякли, как, собственно, давно кончилась, не начинаясь, сама партия ПС и вся политическая, едрить её, система этого государства. Да, если между нами, мальчиками, и само это…

Я закряхтел от тоски и привычно сунул руку в нижний ящик стола. В бутылке оставалась примерно треть. Налив стопку, я дёрнул и захрустел солёным сухариком. Стало чуть легче, и я закурил очередную сигарету.

Не, конечно, зря я гоню на ПС — рублю сук, плюю в колодец, писаю в ботинок и всякое такое. Не сидел бы я тут, не жил в Городе и не нажирался ежедневно хорошей водовкой, не подбери меня Сан Глебыч в убогом баре за Чертой, где я подвизался вышибалой. В том местечке меня устраивала в основном бесплатная выпивка, да и то хозяйка следила, чтобы я был в относительной форме до конца рабочей ночи. И совсем не устраивало, что за год я трижды нарывался на перо от старых клиентов по ментовской линии. Им-то, конечно, тоже не сильно поздоровилось, но шкура же у меня не казённая… Уже не казённая, ипт…

Я налил и дёрнул ещё. И опять закурил.

Солнце уже почти уползло и скулило от обиды, последними жёлтыми бликами, как брызгами жидкого кала, пачкая серые стены домов. Сейчас начнётся вечер, и я отдохну. Вечер — моё время. Вечером я крут, забываю о своих сорока восьми, ноющей спине, проспиртованной печени, на ладан дышащей простате и бесчисленных волшебных пенделях, выписанных мне сукой-жизнью.

В пустом коридоре раздались гулкие шаги и тут же в кабинет постучали. Не успел я заорать: «Приёма нет!», как дверь открылась и я увидел его.

Я сразу понял, что ничего хорошего не будет. Если в мою богадельню вваливается пузатый тип в прикиде тонн на десять у. е… вашу мать!.. В общем, ясно, что речь пойдёт не об унитазах, а о гораздо более печальных вещах.

Тем более что за тщательно прикрытой им дверью мой не совсем севший ещё слух различил сдержанное топотание и сопение пары бегемотов. Охрану, значит, под рукой держит.

— Вам чего? — вопросил я, стараясь, чтобы это прозвучало грозно. Нападение, как известно, лучшая защита. Правда, не всегда.

Задумчиво отпятив квадратную челюсть, тип нависал надо мной нехилым брюхом, перерезанным пополам поясом крокодиловой кожи. Натуральной, естественно. Лучше бы носил подтяжки. Удобнее.

— Кистенёв? Влад Андреич?

Я аж вздрогнул — насколько тоненький голос не сочетался с глыбоподобной статью.

— Предположим.

— Вас рекомендовал Сан Глебыч.

Ну, это святое. Это мы продинамить не решимся.

Я вяло указал на разваливающийся офисный стул, но тип покачал головой, продолжая нависать брюхом.

Ненавижу это, но будем претерпевать, будем претерпевать. Глебыч, ипт…

— У вас проблемы с ЖКХ?

Я попытался изобразить на лице заинтересованность.

— У меня нет проблем с ЖКХ, — пропищал тип на полном серьёзе. — У меня проблемы с Дубровским.

— С кем, с кем?..

Последний раз я так чувствовал себя, когда, вернувшись из чеченской командировки, обнаружил свою то ли вторую, то ли третью благоверную в постели под дёргающимися голыми ягодицами соседа по коммуналке. Чистое детское изумление перед чудесами мира, якорь ему в зад.

— С тем сукиным сыном, который пишет там, где нагадит.

— Что он пишет?

Должен же я был что-то сказать.

— Вы и сами знаете.

— Предположим, я хочу услышать это от вас.

Тип скривился, но злобно пробормотал:

— Он пишет: «Не ссы, Маруся, я Дубровский».

Вот тебе и вольный вечер…

— Выпьете? — с надеждой спросил я этого козла.

Выпить хотелось мне. Страшно.

Но козёл покачал головой. Мне пришлось ограничиться очередной сигаретой.

— Я хочу, чтобы ты взял этого козла за яйца! — злобно пискнул он.

— Какого именно?

— Дубровского!

Голос его от ярости даже стал брутальнее. Самую малость.

Я медленно покачал головой.

— Глебыч попутал. Вам нужен УБОП и рота ОМОНа. А я ни то, ни другое.

— Братишка…

Теперь в его голосе прорезалось злобное шипение гадюки, а пальцы на правой клешне непроизвольно разошлись в стороны. На среднем нехилая «гайка» подмигивала глазком карата на два.

— Мне не нужны УБОП и ОМОН, ты сам знаешь, у этого поца там свои люди. Глебыч обязан мне ништяками, понял? И он сказал мне: «Иди к Кистеню, Кистень разберётся. Если не хочет опять быть вышибалой в баре „У Вошки“».

Я так и знал, что всё кончится очень плохо.

— Я же не частный сыщик…

Попытка уклониться-таки от геморроя не прокатила.

— Мне пох, — гласил ответ, и я понял, что работа началась. Поэтому дальше куролесил из чистой вредности.

— У меня нет оружия.

— У тебя есть оружие.

— Да, но нет разрешения на него.

— А на хрена тебе за Чертой разрешение?

Его правда.

— Частным сыщикам платят…

На грязную столешницу шлёпнулась симпатичная пачечка бачинских, перетянутая резинкой. Бутылей эдак на двести вискаря. Ноль пять. И хорошего. А водки вообще очень много выходит.

— Аванс и на текущие расходы. Понадобятся ещё — вот визитка с мобилой.

Я раздавил окурок в переполненной пепельнице и поднёс к глазам кусочек пафосного глянцевого картона. «Габрелидзе Акакий Соломонович», — гласили золотые буквы. Телефон. И всё.

— Акак…

— Не называй меня так, — взвизгнуло это чудо. — Все зовут меня Архангел.

— Ладно… Архангел. И что вы имеете против этого Дубровского?

— Я имею думать, что он добирается до меня.

Вот это новость. Переваривая её, я открыл верхний ящик стола и задумчиво смахнул туда пачку зелени.

Когда я поднял глаза, клиента уже не было. Он рассосался так бесшумно, словно был не писклявым слоном, а призрачным феем.

Да, у меня появился клиент. Поздравляю, Владик. Только причём тут этот Акакий-архангел?..

В конторе размышлять об этом не имело смысла.

Со вздохом выключив комп, я покопался в нижнем ящике, дёрнул и захрустел. Пустая бутылка упокоилась в корзине для бумаг, пачка баксов — в потайном кармане моего пиджака.

* * *

Сидя в кафушке у канала и глядя, как свет скрытой лампы бликует на графинчике, я думал так, что водка не действовала. Виды Глебыча на этого… Акакия меня не касались. Но фигня заключалась в том, что мои собственные виды могли войти с ними в неприятное пересечение. Да и работёнка была та ещё.

Бригада Дубровского впервые засветилась около года назад, когда расписанный рекламой одного солидного банка грузовик спокойно объехал несколько городских магазинов и станций метро. Из грузовичка вылезали здоровенные чистые работяги в корпоративных комбинезонах, деловито демонтировали банкоматы и, не торопясь, грузили их в кузов. Так они обработали точек десять. Взорванные и выпотрошенные банкоматы позднее нашлись в лесу километрах в пятидесяти от города. А на стене, у которой стоял последний спи… похищенный банкомат, фломастером было нагло намалёвано: «Не ссы, Маруся, я Дубровский».

Не надо быть сильно умным, чтобы сообразить, с какой скоростью мэрия и городские боссы выкатили предъяву Сходняку. Но паханы спальников тоже пребывали в непонятках.

Пока менты и братва, высунув языки, в сердечном согласии землю рыли в поисках Дубровского, та же надпись появилась в дотла разграбленном ювелирном магазине, принадлежавшем одному ну, очень крутому депутату законодательного собрания. А сразу после этого человек пять крепеньких мужичков в масках нехило бомбанули мажоров и сняли всю кассу в ночном клубе (он же бордель с казино и наркопритоном), принадлежавшем другому, не менее крутому, депутату. И опять со стены лыбились те самые слова. Парень явно нарывался на неприятности.

Но чтобы вручить ему их, его надо было найти, а вот этого-то никто никак не мог сделать. Несколько раз он, как долбанный колдун, уходил из самых хитрых засад. Означать это могло только одно: паршивца прикрывали или в МВД, или в Большом доме, или и там, и там. А это было очень серьёзно.

С начала девяностых, когда, как тогда говорили, «во имя спасения государства»…

Подождите, мне надо блевануть, харкнуть, дёрнуть водки и минут пятнадцать поматериться, иначе дальше рассказывать не смогу.

…Ну так вот, с тех самых пор, как государство негласно поделило власть с организованной преступностью, отдав ей на откуп большую часть всех мегаполисов, договор этот, в общем-то, соблюдался всеми сторонами. Ну, просто он всех устраивает. Власть экономит огромное бабло на сокращении милицейских штатов и обеспечивает относительный порядок в Городах, где живёт и работает чистая публика. А на окраинах порядком правят бригады, и не так уж плохо, как вы думаете. По крайней мере, серийные убийцы и насильники малолетних там повывелись. Эту публику теперь в Городах ищите… Бизнес как платил откаты, так и платит, только теперь там твёрдый тариф — в каждом присутственном месте висит малява, сколько кому за что давать. И простых граждан это касается. А откажешься платить и начнёшь права качать — останешься в той же заднице, что и при старой власти, да ещё от бойцов бригад огребёшь так, что сам пахана канючить будешь твоей копеечкой не побрезговать. Вот так-то. Потому мне на моих бабулек в ОППППС смешно. Единственное утешение — что секретутка пахана мою цидулю сразу в корзину выбросит (есть соответствующие договорённости) и ночью к моим старичкам не заявятся весёлые злодеи. Но если всё-таки заявятся, я очень огорчусь и, как минимум, постараюсь огорчить Глебыча. А Глебыч и за Чертой не последний пацан, и ещё неизвестно, к кому Сходняк скорее слух приклонит: к нему или к тому самому пахану. И за Чертой такой расклад уважают.

Да что я об этом, в самом деле. Мои дела в ОППППС никогда мне таких напрягов, как сегодня, не доставляли. Все прекрасно понимают, что нашей идиотской системе надо наводить хоть какую-то косметику, как подкрашивают полуразложившийся труп, чтобы выглядел попривлекательнее. А конторы вроде моей и исполняют роль этих губных помад и румян. Правда, насколько покойничек от них становится пригожей — вопрос открытый… Но и Город, и Сходняк о приличиях заботятся. И на том спасибо.

Ну да, за Чертой ходить по улицам опасно даже днём, не говоря уже о ночи. Да и дома сидеть, если уж на то пошло. Зато ствол можно купить в каждом хозяйственном магазинчике — любой и по сходной цене. А со стволом уже сподручнее: никто тебя не спросит, за что ты завалил типа, который ломал твои двери с криками: «Давай бабло, сука!»

Но я ведь старый ментяра, оттрубивший в органах тридцатник без малого. И смотреть на эти довольные рыла, которые я столько раз в асфальт вдавливал, мне грустно до слёз. Однако приходится, поскольку сегодня они больше никакие не злодеи, а приличные граждане «свободной зоны». Слова-то какие, итить…

Отвлёкся я, однако. Надо работать, работать надо.

Я дёрнул, подцепил на вилку кусок жирной селёдки с колечком лука и молодой картофелинкой, закурил и свистнул, чтобы притащили ещё один графинчик, поскольку первый уже опустел.

Дубровский… Слон в посудной лавке, в натуре. С огромными яйцами, которыми он постоянно что-то задевает и разбивает. Вся система держится на том, что в Городах безопасно. Ну, почти — случаются залётные, но их быстро отлавливают, а потом они тихо плывут себе по реке, сияя кровавыми дырками на месте глаз и ушей. Потому что паханам нет интереса тревожить чистую публику, у них своих дойных коров в изобилии. А этот Дубровский… В общем, он делал то, что делал.

И если так будет продолжаться, Город решит, что Сходняк плохо держит спальники, а силёнок пройтись за Черту, как раньше говорили, с огнём и мечом у него вполне ещё достанет. Полиции не хватит, так армию подключат. А армейцы сами по себе, им по фигу, в авторитете ты или чмо с окраины, они всех валить будут. И кому это надо?

С другой стороны, паханы ведь тоже могли решить, что это органы по их душу играют с Дубровским, да от обиды снять с Города защиту. И тогда на красивые улицы с отреставрированными фасадами восемьсот затёртого года, на которые глазеют тупые туристы, и витринами бутиков, сияющими, как бордель с субботы на воскресенье, заявятся из-за Черты все беспредельщики.

В общем, бедолага Дубровский семимильными шагами топал прямо в мертвецкую. Но дотопать никак не мог. Раз за Чертой загребли паренька из его бригады, жилы тянули, да ничего он не сказал. А через два дня пахана, который его допрашивал, к чёртовой матери взорвали вместе с лимузином. Не ссы, Маруся…

В общем, до сей поры так всё и осталось, только ещё больше накалилось. Вот-вот что-то должно было грянуть. И тут как раз ко мне ввалился этот архангел обкаканный, мать его. И причём тут он?..

Я добил второй графин, дожевал селёдку, и подумал о третьем. Но пару минут назад что-то меня царапнуло. Ощущение было отодвинуто на задний план, поскольку я прослеживал горячий путь водки по пищеводу в желудок. Но теперь, утвердив огненную воду в недрах своего существа, я насторожённо огляделся по сторонам. Народу было немного — близость Черты отпугивала честнУю публику. Пьяный тип с лоснящейся толстой мордой обжимал двух явно малолетних шлюх. Те мерзко хихикали. Провинциал в поисках развлечений с перчиком. Вполне возможно, попутает по пьяни районы и к утру будет брюхом вверх плавать в канале. Да и хрен с ним. Парочка явных урок молча и быстро приканчивает пол-литра. Эти выползли из-за Черты, но ведут себя тихо — на отдыхе. А это что за перец? Зашёл сразу после меня, взял кофе и развернул газету. Подобные понты тут не приняты, но бармен видел ещё не таких придурков, потому не реагировал. «Время нашего города». Газета так называется, которую придурок читал. Не очень подходящее чтиво для кабака, скорее, подошло бы нечто жёлтенькое, «Паршивец двух столиц», например.

А рожу-то я где-то видел… Вернее, видел подобные — плохо запоминающаяся, ложно-приличная, способная изобразить праведное негодование и тут же скривиться в глумливой улыбочке. «Топтун». Но не из бывших коллег, и не из «соседей» — судя по всему, любитель. Ктой-то меня осчастливил? Наверняка Акакий, мать его… Вот ведь беспокойный, не доверяет. Но когда клиент мне не доверяет, я слегка обижаюсь.

Кинув на столик сто баксов, я помочился в стрёмном сортире и вышел на волю. Грёбаный мир уже прикрыл свой срам сумерками. Деловой походкой я свернул за угол — «топтуну» должно было показаться, что я так и двинусь за Черту на своих двоих. А что, вполне возможно — просто не хочу рисковать машиной. Что-то такое он точно подумал, но обломался, нарвавшись за углом на мой прямой в челюсть. Свалился легко, словно сломанный карточный домик, а я, змей, ещё пару раз добавил ногой по рёбрам. Они хрустнули. Я молча развернулся и пошёл к своей машине.

Водка наконец-то разобрала. С утра у меня были планы на вечер, но я их похерил.

Надо было работать.

Я знал, где можно начать.

Через пять минут моя старенькая «Тойота» переехала мост, на середине которого мрачных цветов растяжка по-русски и по-английски предупреждала гостей города, что с этого вот места мэрия не гарантирует безопасности для их имущества, здоровья и жизни. Настроение у меня было боевое, алкоголь пел в крови, в заплечной кобуре удобно устроился потёртый ПМ, скоммунизденный ещё в органах, за поясом под пиджаком торчала купленная по случаю «беретта», к ноге крепились ножны с отличной финкой — их делает один цыган со 2-го Рабкриновского — и еще несколько полезных мелочей оттягивали карманы. Покуривая, я мычал забытый шлягер про Глеба Жеглова и Володю Шарапова и вовсю радовался жизни.

Почему-то я всегда радуюсь, когда оказываюсь здесь, за Чертой.

Кое-кто из местных узнавал меня и делал вслед ручкой, другие просто мрачно щерились. Те ещё типы — приличные люди тут из дома об эту пору не вылезают. Впрочем, где тут приличные люди…

Внезапно, как часто случается в этом городе, хлынул ливень. У здешнего неба то ли простатит, то ли цистит — оно постоянно мочится нам на головы. Немногочисленные прохожие на унылых улицах кинулись под защиту подворотен.

Под монотонный плюм-плюм-плюм-плюм-плюм, под покойницким светом редких, как зубы в слюнявой пасти столетней карги, фонарей, я ехал в единственное место, где мне могли помочь.

Бар был на юге, недалеко от кварталов Товариществ. Вошке было по фигу, кого обслуживать, она наливала пиво и боевикам бригад в кожаных куртках, и «товарищам» в камуфляже, а бдительный вышибала, обвешанный стволами, следил, чтобы те и другие вели себя прилично или хотя бы не отрывали друг другу бошки. Когда-то этим вышибалой был я.

Между прочим, в отношении Дубровского все сперва сильно грешили на Товарищества собственников жилья — потому что они не подчинялись ни мэрии, ни Сходняку, сами себя обсуживали и плевать на всех хотели, а тех, кто на них пытался наехать, валили сразу и жестоко. Но потом сообразили, что «товарищам» Дубровский тоже не сдался — их устраивало нынешнее положение, взрывать и так хилую стабильность никто не собирался.

Припарковавшись и натянув поглубже кепку, я закрыл машину и поскорее двинулся к полуподвальчику, в котором был бар. Навстречу мне разлетелся какой-то чёрный фраер, типа, с объятиями, типа, знакомого встретил. Щаз! Щипач из него был аховый, я сразу почувствовал за пазухой пальцы, молча схватил их и выломал вверх. Жестоко. Падая на колени, фраер взвыл. Ребром другой ладони я саданул его по загривку. Он рухнул, как бык под обухом, и остался валяться в луже, щедро поливаемый мутными струями. Пнув под рёбра и этого засранца, я ринулся под защиту навеса над ступеньками, ведущими вниз. Над ним тускло светилась красная вывеска: «У Вошки».

Она была за стойкой сама — женщина, чья яркая красота отгорела своё лет …надцать назад, чьи шикарные некогда сиськи пожухли и печально обвисли, а лицо приобрело сухую жёсткость наждака. Она была категорически против всякого силикона и подтяжек, решив стареть натуральным образом. Думаю, она права.

Но голос её, звучный, с эротической хрипотцой, остался прежним. Ну, почти прежним.

— Ё-моё! Кистень! — заголосила она, когда я, отряхиваясь от капель, как уличный пёс, ввалился в полусумрак бара.

Несколько посетителей повернулись ко мне — чисто рефлекторное движение, которые быстро входит в привычку всех обитателей спальников. Кого-то я знал, кого-то смутно помнил, другие были незнакомы. Я не появлялся тут почти год, за это время многие проделали путь ногами вперёд по Крайней улице, упирающейся в Волчье кладбище.

Вошка кивнула мне на незанятый столик в углу. Старик-халдей на артритных ногах принёс графинчик и вазочку с солёными груздями.

— Привет, Петрович, — бросил я деду. Тот осклабился беззубой пастью.

Вошка подошла, не успел я опустошить графинчик и до половины. То есть, очень быстро.

— Чего заявился? — тихо спросила, присаживаясь напротив. Радости в её голосе не слышалось. Оно и понятно.

— Проблемы.

Она глядела на меня, ожидая продолжения. У неё остался прежним не только голос — глаза тоже. Чёрные, бездонно-чёрные. Только теперь в них всегда была настороженность.

Её вполне устраивало паскудное погоняло. И она была чертовски умна.

Я тихо, в двух словах, рассказал ей о клиенте. Она отпила прямо из графинчика, потому что второй стопки не было, и закурила длинную сигарету.

— Жрать хочешь? — спросила отрывисто.

Я хотел. Мощи Петровича принесли приличную отбивную с картошкой и луком.

Пока я терзал мясо ножом, она молча курила.

— И что надумал? — она затушила бычок в пепельнице.

Поскольку рот у меня был набит, я лишь пожал плечами.

— Работаю, — ответил, прожевав.

Она одобрительно кивнула.

— Правильно, придётся. Дубровский слишком обнаглел, кто-то его вот-вот накроет. И лучше бы ты подсуетился заранее.

— Другого выхода нет, — я снова пожал плечами. — Глебыч…

Она опять утвердительно кивнула.

— Акакий? — я поглядел на неё вопросительно.

Теперь пожала плечами она.

— Первый раз слышу.

Я откинулся на стуле и тоже закурил.

Мне нужно было прокачать Акакия. Он не собирался говорить мне, почему Дубровский имеет на него зуб, значит, это необходимо было вычислить. Я ведь точно знаю, что парень просто так не работает — его терпилы всегда имели на совести два-три неприятных грешка. Нет, я не вчера вывалился из пиписьки и понимаю, что среди боссов невинных овечек нет. Но те, до кого добрался Дубровский, были уж полными отморозками.

А ещё ходили слухи, что этот ититский Робин Гуд то отстёгивал на разваливающийся детский сад, то покупал коляску обезноженному ветерану ВДВ, то жертвовал серебряную ризу на икону Богородицы в бедной сельской церквушке. И слухи эти, надо сказать, были вполне правдивыми. Естественно, пытается замолить свои собственные грехи, да и соответствовать хочет, выделывается. Только, в отличие мот меня, все эти авторитеты с обеих сторон Черты уже начисто забыли, чему учились в школе. Если вообще там учились. И погоняло «Дубровский» для них звук пустой. Может быть, потому и не могут поймать его так долго.

А этот парень кому-то мстит. И если Акакий решил, что он его главная цель, это очень важно. В том числе и для меня. Значит, пока всё сходится на Акакии.

— Влад, тебе нужен Дохляк.

Её голос прервал мои распевные расклады. Она, как всегда, ухватила самую суть. Я не подумал о Дохляке, хотя должен был. Но вспоминать эту мразь было стрёмно. И я не вспомнил.

Дохляк — потому что давно должен был сдохнуть, но никак не желал. Ещё до договора, когда он был депутатом заксобрания и одновременно держал общак бригады архангельских, ему прострелили позвоночник и свою дальнейшую бурную деятельность на пользу общества он продолжил на инвалидном кресле. Потом взорвали его машину — шофёру начисто снесло голову, телохранителя разделало на гуляш, а этот отделался выбитым глазом. Потом оборзевших архангельских частью пересажали (к чему я приложил и руки, и ноги), частью почикали конкуренты. Дохляк уже не был депутатом, потерял покровителей, большую часть добра, никуда не вылезал из квартиры. Но знал столько, что одним своим существованием был опасен многим. В него стрелял через окно снайпер, его квартиру поджигали, бросали туда гранату — ничего подонка не брало. А потом грянул договор, и Дохляк перебрался за Черту. Там он сидел и сейчас, напоминая паука, которому оторвало половину лап, старого злобного паука, до сих пор полного чёрного яда. Он как-то так сумел себя поставить, что стал всем нужен — его голова была набита информацией, большую часть которой знал только он. Никогда ничего не записывал, полагаясь на свою бездонную память. Так что теперь его уже никто не хотел прикончить.

Он всегда был отморозком, а теперь и вовсе. Иногда брал свой гонорар за информацию маленькими мальчиками, которых мучил до полусмерти — на большее был уже не способен. Но он знал всё о бизнесе и власти — и в Городе, и за Чертой. И его бригада когда-то называлась Архангельской…

— Какого чёрта?

Вошка вскинула голову, глядя на вход в бар. Я наблюдал за ним по отражению на лакированной стенной панели.

— Мальчик неудачно ухватил мой лопатник. Пришлось мальчика уронить, — пояснил я, глядя на давешнего неловкого джигита в сопровождении двух бугаёв-соплеменников.

— Вечно от тебя неприятности, — хмыкнула Вошка.

Я дёрнул водки и начал подниматься.

— Сиди уж, — бросила она, — Санёк разберётся.

Вошка многозначительно взглянула на Санька, стоящего у шкафа для посуды. Они смотрелись, как близнецы, только у Санька по обеим сторонам туловища свисали напоминающие брёвна руки.

— Сам нагадил, сам и уберу, — проворчал я, вставая и разворачиваясь.

Рука джигита висела на косынке, и он был весь в грязи. Но, кажется, пострадал не очень сильно. Ничего, дело поправимое. А вот дружки его мне не нравились. Оба не более доходяги, чем Санёк. У одного бейсбольная бита, у другого — метровый кусок водопроводной трубы. Стволы тоже есть, естественно, но они пойдут в ход только при серьёзных напрягах — правила тут такие, и соблюдать их полезно для здоровья.

Так что и мне придётся обойтись подручными средствами. В кармане пиджака моя рука привычно уселась на прекрасный никелированный кастет с шипами. Левый громила взмахнул трубой, но мой окастеченный кулак уже буравил его брюхо. «Ик!» — сказал бугай и согнулся в три погибели.

Я едва успел отстраниться от пролетевшей в сантиметре от черепа биты и, не глядя, лягнул ногой. Куда-то попал, ага. Противник взвыл и дёрнулся. Другой ногой я наподдал рухнувшему на колени трубоносцу и развернулся ко второму, отбив кастетом очередной удар биты, а с левой засаживая ему хук в челюсть. Она хрястнула. Проняло, значит. Первый поднялся и с рёвом ринулся ко мне, вытянув гигантские лапы. Я поднырнул под них и, мимоходом вмазав кастетом по рёбрам, сделал подсечку. Тип грохнулся на пол, как холодильник с третьего этажа. Холодильник, судя по вони, набитый дерьмом.

А выстрел прозвучал, как пук динозавра.

Поминая чью-то матушку, я развернулся. Щипач-недоучка валялся на полу со снесённой наполовину башкой. Рука всё ещё конвульсивно сжимала допотопный наган, который он не успел пустить в ход. Санёк спокойно опускал обрез вертикалки.

— Жекан у меня, — задумчиво протянул он, с интересом разглядывая чудесным образом выперший из головы дурачка огромный желвак из крови, мозгов и осколков черепа. Посередине этого безобразия торчал изумлённый шарообразный глаз.

— Какого хрена? — взреванул я на нервяке.

— Дробь мебель портит, — так же задумчиво пояснил Санёк. — Тётенька ругается.

Ничего-то у молодого поколения святого нет. Впрочем, мы сами постарались, чтобы не было. А у нас-то что осталось?..

Вошка успокаивала оставшихся в заведении посетителей. Впрочем, они не особенно и волновались. Получившие своих звиздюлей битюги, конечно, уже слиняли.

— Спасибо, Санёк! — сказал я с чувством.

Тот пожал глыбоподобными плечами, хакнув, рывком приподнял жмура и держал, пока Вошка натягивала на покойника чёрный полиэтиленовый мешок. Обычная процедура. Мозги и кровищу будет отмывать Петрович — так же старательно и сноровисто, как разносил отбивные. Забавный старик. Сейчас. Для тех, кто не знал его лет двадцать назад.

На улице я долго матерился под уже моросящим дождём. Прежде, чем идти разбираться со мной, уроды разобрались с моей машиной. Разбито было всё, что можно, и проколоты все четыре покрышки.

Делать было нечего, и я пошёл в бордель.

Кварталах в трёх было неплохое заведение, где в своё время я хорошо покуролесил. Уличная гопота обходила меня сторонкой — многие признавали в лицо, до остальных уже дошёл слушок о моих подвигах у Вошки. Конец вечера был затуманен — в заведении я довольно быстро достиг искомого состояния. Было погано — от моего клиента и его задания, от клоунской ОПППС, от затейливой жизни, которую я вёл уже столько лет. Мне хотелось назад, туда, где всё было просто и по чесноку, когда я знал кто я, откуда я, зачем я живу. Вырваться из этого мутного зазеркалья, глотнуть воздуха. Огромное, во всю стену, зеркало в кабаке на первом этаже старинного особняка вызвало во мне бешенство. Был какой-то напряг, передо мной мелькали перекошенные окровавленные рожи, которые я старательно охаживал кулаками. Впрочем, до стрельбы не дошло — я свою меру знаю. Потом было другое личико, которое мне чем-то приглянулось, оно мило лопотало, и я позволил ему успокоить меня.

Очнулся я утром в номерах на втором этаже, в постели с наголо обритой птичкой в красных и зелёных татушках. Она, конечно, пошарила по моим карманам, но ничего достойного не нашла, бо конверт с акакиевыми баксами я предусмотрительно засунул в щель между стеной и кроватью — навыки не пропьёшь. А может, ей тоже шепнули, что со мной связываться не стоит. Костяшки правой были разбиты вдрызг. Значит, напряги не померещились.

Ополоснув морду под краном, тщательно избегая бросить на неё взгляд, я оделся, кинул на одеяло две зелёных бумажки и спустился в кабак. Зеркало на стене было завешано огромной простынёй — словно в доме покойник. Мои колени противно дрожали, в голове метались табуны слонов. Судя по всему, именно они нагадили мне в рот. Красноглазый смотрящий был хмур, но молчалив. Очевидно, вчера я произвёл тут впечатление.

— Пол-литра тёмного, — бросил я угрюмому татуированному бармену, чей череп сиял, а всё тело, включая коленки и пятки, наверняка, было покрыто густым чёрным волосом.

— За зеркало сначала забашляй, фра-аер.

Он говорил в наглой манере уголовников, растягивая слова и злобно сверкая поросячьими глазками. Впрочем, в голосе ощущался скрытый страх. Его правая рука пряталась под стойкой и, несомненно, лихорадочно сжимала рукоять чего-то огнестрельного.

Я придавил его вооружённую руку и вяло заехал по уху — не хотелось начинать день со скандала. Достал лопатник и бросил на стойку несколько смятых купюр. Убрал лопатник и вытащил ПМ, краем глаза держа в поле зрения напрягшегося у дверей вышибалу.

— Пол-литра тёмного, — мягко повторил я.

Кружка с холодным портером возникла, как по волшебству. Он пробудил в моём нутре, превращенном в свалку отходов вредного производства, робкий трепет жизни. Пропустив ещё одну, я вышел на улицу. Небо всё ещё противно сочилось.

* * *

Мне была нужна машина. Решались здесь такие проблемы просто. Через полчаса я разговаривал с хозяином салона подержанных (читай: скоммунизденных) автомобилей. Если бы я пришёл в такую контору в Городе, меня бы накололи, как два пальца об асфальт. Здесь такое не принято. Иначе себе дороже.

Парень немного моложе меня со спокойными и внимательными глазами быстренько показал мне то, что нужно — я и думать не стал, сразу согласно кивнул — и повёл в контору оформлять бумаги. На его трёхпалой руке был выколот скорпион жалом вверх, а из-под расстёгнутой несвежей ковбойки мелькала стильная татуировка — летучая мышь на фоне Земного шара. Военная разведка. Служил на Кавказе и был под огнём. Такой не кинет, но если кто-то попытается кинуть его… На поясе под курткой у него удобно пристроилась явно не пустая кобура, а на стене за конторкой висел АКС-74. С парнем следовало познакомиться поближе, но сейчас на это совсем не было времени. Однако я его запомнил.

Через двадцать минут, заплатив весьма скромную сумму, я выехал на красном «фольксвагене», которому от роду было всего лет десять. В виде бонуса он был снабжён несколькими хитрыми и жестокими приспособлениями против угонщиков — на случай, если я буду его оставлять без присмотра за Чертой. Держа баранку одной рукой, другой я вытащил мобильник, нашёл заранее вбитый номер и нажал на вызов.

— Да, — тоненький голосок ответил почти сразу, словно он ждал моего звонка.

— Это Кистенёв. Вчера урки разбили мою машину. Я купил новую, но у меня не осталось денег. Мне нужна машина для вашего дела, Архангел.

— Продиктуй номер счёта, переведут сегодня.

Надо же, даже не выговаривает за избиение своего «топтуна» недоделанного, хотя я приготовился к его недовольству и готов был выплеснуть своё. Вместо этого продиктовал ему номер своей «оперативной» карточки.

— Как движется дело? — пискнул Акакий.

— Еду к хмырю, который может кое-что знать, — буркнул я и отключился, с наслаждением закурив.

Дохляк жил на противоположном конце спальников, так что мне надо было сделать приличный крюк, чтобы не выезжать из-за Черты. Здесь пачка подозрительных бумаг на машину никого не колышет, но в Городе с такими легко поиметь неприятности. Чтобы легализовать мои новые колёса там, придётся проделать несколько сложных и довольно дорогих процедур. Да и моим выхлопом (из глотки, а не от машины) городские гаишники точно бы заинтересовались, а здесь и автоинспекции не было.

Дождь припустил. Я быстро, но осторожно ехал по широким проспектам, несколько раз обогнув места столкновений. Владельцы авто выясняли отношения при помощи подручных средств, и быстро сваливали, когда появлялись братки из дорожной бригады, чтобы установить, сколько им должен каждый участник происшествия. Я ехал мимо тротуаров, заваленных мусором, среди которого нередко попадались и трупы. Мимо осыпающихся фасадов и разваливающихся многоэтажек. Мимо стаек женщин, торопливо добирающихся до ближайшего магазина в сопровождении суровых вооружённых мужчин. Мимо кабаков, откуда, несмотря на ранний час, доносились пьяные вопли и, частенько, — пальба.

Я был за Чертой.

Дохляк забился в самый дальний угол этого безобразия. Паук пауком. Вскоре я достиг квартала двухэтажных халуп, который застраивали после войны пленные немцы. Кто видел, тот знает… Если есть на свете что-то, идеально подходящее под ярлык «трущоба», так вот оно.

Пробравшись по узкой тропке между кучами мусора, распугивая стаи пищащих крыс удивительных размеров, я неожиданно наткнулся на солидную дверь с чудом не сорванным домофоном. На нём значилось всего три квартиры. Я надавил на первую попавшуюся.

— Чё надо? — раздался из домофона сиплый голос.

— К Дохляку, — бросил я.

— Третья, блин, — он явно продолжал говорить что-то очень для меня нелестное, но, к счастью, я этого уже не слышал, ибо уже давил на третью кнопку. Трубку подняли сразу, но молчали.

— Открой, Дохляк, Кистень пришёл! — рявкнул я.

— Вижу, — прошелестел бесплотный голосок, и дверь плавно открылась.

Я матюгнулся, только сейчас заметив глазок скрытой камеры над парадняком.

Поднявшись на второй этаж по узкой и с виду ветхой, но неожиданно чистой лестнице, я уткнулся в стальную дверь единственной на площадке квартиры. Она открылась перед моим носом, двое бугаёв втащили меня в пустую прихожую и вознамерились хорошенько пообжимать моё старое усталое тело в поисках опасных предметов. Ну что же, если шеф — извращенец, охранники не лучше. Только зря они так с Кистенём обращаются. Пришлось припомнить пару спецприёмчиков для тесных помещений. Один боец успокоился сразу — хрястнувшись затылком о стену, но второй доставил хлопот. Я раздробил ему ударом головы нос, но, похоже, для него это было тьфу — нос и так практически отсутствовал. Пришлось нанести грязный удар, а когда у мужика проблемы с яйцами, он не думает уже ни о чём другом. Треснув стонущего телохранителя костяшками кулака по затылку, я осторожно опустил его на пол рядом с коллегой, пинком распахнул дверь в комнату и проревел:

— Дохляк, может, ещё ты хочешь меня потискать?! Так давай, а то твои костоломы ни хрена не умеют!

Это чмо на колёсах глядело на меня скорбно, словно кротко удивляясь, что мир способен производить таких сволочей, как я. Впрочем, получалось это у него плохо по причине явного внешнего несоответствия рыцарю Печального образа. Половина его лица, бледно-зеленоватая, как брюхо протухающей рыбины, была мёртво опавшей, лишь тускло сверкал выпученный искусственный глаз. Другая щерилась тремя золотыми фиксами. Эта часть морды была багрово-коричневой и лоснилась. Граница багровости и бледности была нечёткой, а нос вообще выбивался из гаммы, желтея, как у покойника. Череп был деформирован, грязные волосы торчали из него пучками. Обе ноги ниже коленей были протезами, левая рука отсутствовала до локтя.

В общем, герой-любовник.

По-прежнему молча он развернул свой аппарат и поехал по коридору, в который выходили двери нескольких комнат. Квартира явно была слеплена из трех отдельных.

Гремя каблуками, я пошёл за ним.

В захламлённой всякой дрянью комнате он развернулся ко мне. Витал отчётливый запашок какой-то тухлятины, слегка перебиваемый миазмами недавно курившейя марихуаны.

— Говори, — прошипел он.

Сесть не предложил, да я и сам брезговал присесть тут на что-нибудь.

— Мне нужна информация, — с трудом скрывая отвращение, проговорил я.

На меня уставился целый глаз — воспалённый и сочащийся гноем.

— Кто бы сомневался, — гнусно хихикнул Дохляк.

Издаваемые им звуки словно бы доносились из-за стены — глухо и неразборчиво.

— Мне нужен Архангел, — продолжал давить я.

Паскудный глазик закатился вверх.

— С чегой-то я должен тебе говорить? — протянул он.

Маска наглости на нём была ещё отвратительнее маски обиды.

— Вот с чего.

Я засветил ему остаток баксов, куда прибавил своих.

— Мало.

Используя средний палец единственной руки, он смачно высморкался прямо на пол.

— Аванс, — обнадёжил я.

— Архангел не лох. Найдёт меня.

— Мне нужен не он, а Дубровский.

Здоровый глаз Дохляка выпучился так, что сравнялся с искусственным. Я даже на секунду испугался, что сейчас он выпадёт на пол и придётся вставлять его гаду в задницу, чтобы тот разговорился.

— Они как-то связаны, — пояснил я.

Глаз прикрылся — тварь задумалась.

— Хре-ен знает, — протянул Дохляк через пару минут. — Это тебе обойдётся…

Я кивнул, типа, знаем, знаем.

— Он Архангел, потому что архангельский? — взял я быка за рога.

Дохляк помотал головой.

— Габрелидзе потому что. Джабраил… Его нохчи так называли, он с ними дела делал. С нашими не работал, да из бригады почти никого уж и не осталось, когда он нарисовался.

— Что за дела?

— Слияния и поглощения.

Я слегка вздрогнул.

— Рейдерство…

Однако я так и думал.

Дохляк не обратил внимания на мою реакцию.

— Ну да, у него, между прочим, по этой теме были серьёзные тёрки с твоим Глебычем. Не знаю, правда, чем закончились. Вообще, мало я о нём знаю. Но дам наводку, как добраться. У него есть тёлка. Он её в библиотеку работать пристроил. Имени… этого, про дядьку Черномора ещё написал.

Я кивнул. Тёлка… Имеет смысл…

Кинув Дохляку на колени тонкую пачку баксов, я пообещал:

— Завтра ещё подгоню.

— Подгонишь, подгонишь… — зашёлся тот в квохтающем хохотке. — А то я тебе ещё одну вещь не скажу.

— Какую?

— Ты к Дубровскому через Архангела подлезть хочешь. А можно легче…

— Ты что, знаешь, кто он? — я впился глазами в отвратную рожу.

Он покачал головой.

— Кто он — не знаю. Но знаю, кто его Маруся.

Я внимательно поглядел ему в лицо. Оно выражало лишь подленький азарт доносчика, занятого любимым делом.

— Говори.

В прихожей завозились очнувшиеся быки. В двери не ломятся — дисциплинированные. Интересно, в отсутствие посетителей они тут совместные оргии устраивают? С Дохляка станется. Как бы то ни было, на обратном пути мне придётся мимо этих злых мальчиков пройти.

Ко всем прочим прелестям этого дня, в машине меня ждал сюрприз: полудохлый тип с ногой, застрявшей в капкане. Все противоугонные фишки сработали отменно: капкан защелкнулся, одновременно захлопнулась и заблокировалась дверца, горе-угонщика долбанул разряд в восемьсот тысяч вольт и тут же в морду ему влетела струя нервно-паралитического газа. Матерясь, я распахнул дверцу, подождал, пока выйдет газ и освободил ногу бедолаги. Тот явно ещё не соображал, на каком он свете, но скоро поймёт, насколько ему повезло. Я свалил его отдыхать на кучу мусора, не подвергая дальнейшим репрессиям — хватит уже…

Мне было гадко и требовалось срочно выпить.

* * *

Как ни странно, очнулся я дома, в городской «однушке» в старинном особняке рядом с бывшим главным собором бывшей Империи. Разумеется, неподъемную аренду платил Глебыч — у Влада Кистенёва столько башлей быть не может.

Всё как обычно: в башке треск, во рту Сахара. Я слегка оросил её добытой из холодильника банкой пива, длинно рыгнул и начал чуть-чуть соображать. Смутно проявились воспоминания о предыдущем вечере. Ничего особенного, кажется, даже стрельбы не было, несмотря на то, что куролесил я где-то за Чертой.

Я взглянул в окно. Солнце палило, как обезумевшее. Мне стало тошно, и я немедленно осквернил раковину.

Теперь бы ещё пива.

Хорошо.

Следовало позвонить Глебычу: вчера я так и не заглянул в контору, и мои коммунально-скорбные старички, надо думать, били от возмущения копытами.

— Работаю на Акакия, — сообщил я, включив номер.

— Я знаю.

Тон его был необычайно суров.

— В чём дело?

— Ты был вчера у Дохляка?

— Откуда знаешь? Ага. И сегодня буду, только бабло с карточки сниму.

— Не будешь.

— Почему?

— Его завалили.

Чёрт! Чёрт! Он что, следит за мной?..

— Как?

— Видимо, сразу после твоего ухода. Пытали, а потом перерезали горло. Охранников пристрелили. Вычищено всё бабло. «Жучки» сорваны. На стене надпись кровью. Его кровью.

— «Не ссы, Маруся»?..

— Дубровский, ипт!

Совесть моя даже не пискнула. Но когда я так засветился?..

— Короче, ОППППС пока похеришь, ищи Дубровского, раз уж в это ввязался. За Чертой осторожнее: Сходняк по поводу Дохляка землю роет. Отбой.

Он отключился. Дело было серьёзным — пришлось налить водки. Я задумчиво дёрнул, закусил последним огурчиком из банки и пошёл в библиотеку.

Где она, я понятия не имел, знал только район. Примерно. Последняя библиотека, оставшаяся в спальниках по прихоти некоего двинутого пахана, в юности мечтавшего поступить в литературный институт.

Мой «фолькс» стоял на охраняемой парковке за Чертой. Её владелец знает, что я с ним сделаю, случись с машиной нехорошее. Да и бонусные игрушки были на взводе. К сожалению, в Городе их придётся отключать: там закон строго следил, чтобы по вине хозяина машины с угонщиком не произошло каких вредных для здоровья казусов, на что за Чертой чхать хотели. Впрочем, в Городе и угонщиков было куда как меньше.

— В библиотеку, — приказал я пойманному на площади бомбиле.

Тот воззрился с недоумением. Я тяжело вздохнул.

— Там морг недалеко…

На лице дурака проклюнулось понимание, но он тут же возмущённо замотал головой.

— За Черту не поеду.

Меня взяла ярость. Я вытащил пушку и направил её козлу между глаз.

— На тот свет поедешь, — просипел я похмельным голосом.

Он судорожно сглотнул и поехал.

Ненавижу мудаков!

Впрочем, остановил я его перед Чертой — у канала. Осчастливленный дарованием жизни и пятью сотнями федеральных денег, он укатил, будто я ему очко наскипидарил.

Солнце не унималось, казалось, оно уже с утра спалило все листья на всех деревьях. Обливаясь потом, я перешёл мостик и спросил торчка, бессмысленно, как обезумевший от жары кот, созерцавшего грязную воду:

— Как пройти в библиотеку?

— Чё-ё? — вылупил тот осовелые зенки.

Я с хрястом врезал ему в челюсть. Тело перекинулось через перила и грянулось в канал. Я не стал интересоваться, что с ним случилось дальше.

— Как пройти в библиотеку? — спросил я у обильно потеющего под кожаной курткой братка, стоящего на своём посту у пивного ларька.

— Чего, нах? — хрипло изумился тот.

Я дал ему под дых, коленом припечатал фэйс и ребром ладони саданул по загривку.

Переступив через тело, я молниеносным движением атакующей кобры засунул два пальца в ноздри вылупившемуся на происходящее из окошечка ларька продавцу-нохчу.

— Ну, ты-то, думаю, знаешь, как пройти в библиотеку? — ласково спросил я, вытягивая его на свет Божий, словно черепаху из-под панциря. Пальцы у меня железные, надумай он ерепениться, живо сломал бы нос. Он понял это и не ерепенился.

— По каналу направо сто мэтров, потом во дворы ещё сто, балшой дом, напысано: «Быблыотэка имэни Алэксандра Сэргэича Пушкына», — отрапортовал он, словно его спрашивали об этом каждые два часа.

— Умница. Пол-литра тёмного.

Пиво было тёплым и безбожно разбавленным. Остаток я вылил джигиту на голову, отпустил нос, вытер пальцы в соплях о его плечо и зашагал направо по каналу, надеясь, что нохч схватится за пушку — настроение у меня было поганое, хотелось кого-то завалить. Он не схватился. И правда умный.

Большое здание библиотеки с тихим достоинством разваливалось перед вырубленным сквером. Я лет сто не бывал в подобных заведениях, и вряд ли буду ещё сто. Но запах старых книг напомнил мне детство. И тут было прохладно.

Я ввалился на абонемент, не совсем твёрдо представляя, кого буду спрашивать.

Передо мной шепелявый небритый хмырь в треснувших очках пытался что-то объяснить библиотекарше. Просто идеальной библиотекарше, как их представляют в народе: серенькой, в затрапезной блузке, квадратных очках и полуседым пучком на голове. А читатель как будто приплёлся из прошлого: легче всего его было представить стоящим в летний зной в очереди за квасом или бредущего с грязным рюкзаком за картошкой на колхозный рынок. В стране, которой уже давно нет.

— Мне книжечку… такую… — канючил он.

— Какую? — судя по всему, уже не первый раз устало вопрошала библиотекарша.

Я подумал, что теперь сюда только такие клиенты и ходят, и что сотрудникам сего заведения каждого убогого надо беречь и холить.

— Такую… Чёрненькую.

— Как называется?

— Не знаю… Чёрненькая книжечка, про смерть. Её ещё в прошлый раз ваша сотрудница читала.

— Какая сотрудница?

— Да такая, вся в чёрном и с косой…

Я чуть на пол не сел, удержавшись за стеллаж и беззвучно хохоча. Библиотекарша сидела, потому только опустила вмиг побагровевшую от сдерживаемого смеха физиономию.

И тут вошла она.

Я сразу понял, что это та самая — чёрная и с косой. Коса, что говорить, была роскошная — толстая, чёрная и длиной ниже задницы. Но какая была задница! Я в жизни таких задниц не видел — форма, размеры, грация, с которой она ею вращала!.. Совершенная, идеальная задница!

Ноги, сиськи и всё прочее были на том же уровне, благо, что «всё чёрное» заключалось в маленьком платье от сосков до нижней границы трусиков. Если они на ней были. В чём я сомневался.

Мрачно взглянув на хмыря чёрными глазищами, она протянула ему искомую книжку.

— Борис Акунишвили, «Творцы и суицид», — прокомментировала она.

Судя по всему, хмыря больше интересовала сотрудница, чем зачем-то налагающие на себя руки творцы. Глазки его залоснились, очки запотели, судя по всему, он возносил молитвы, чтобы книгу оформляли как можно дольше.

Если это не акакиева тёлка, то я Филипп Киркоров!

— Простите, девушка, можно с вами поговорить? — встрял я, показывая красную корочку ОППППС.

Он поглядела на меня ещё более мрачно, чем на хмыря.

— В чём дело?

Какой сексуальный голос!

— Жалоба от читателя.

Она пожала плечами.

— Что за хрень?

Хорошенькие словечки для библиотекарши! Впрочем, от жизни я отстал прочно, может, сейчас это нормально. Тем более что её коллега нисколько не была шокирована.

— Где мы можем поговорить? — настойчиво гнул я.

— Ну, пошли.

Она мотнула головой, и я поплёлся за ней по скрипучей лестнице наверх. В небольшом зелёном зале с репродукциями старых картин мы сели за длинным столом друг напротив друга.

— Какой это мудак на нас жалуется? — сразу взяла она быка за рога. — Он хоть знает, что с ним за это будет? И какое до этого дело городским козлам?

— Цыпа, — я тоже решил отбросить политес и резко подался к ней, — не вешай мне лапшу, ладно? Ты ведь сама городская, если я правильно понимаю жизнь, а я её понимаю.

Ого! Прямо в лоб мне приветливо глянул чёрный глазок пистолета. Когда она его успела вытащить? И, главное, откуда?..

— Руки вверх!

Голос её был лишён эмоций и поэтому страшен. Действительно, «чёрная и с косой».

— Не могу, — улыбнулся я ей всеми своими недавно вставленными зубами. Кажется, это её слегка проняло.

— Почему?

Однако она не собиралась опускать свою маленькую смертельную игрушку.

— Потому что моя «беретта» сейчас под столом глядит тебе прямо в… ну, чуть повыше того места, куда мне хотелось бы поместить вовсе не пулю.

Хм, какая возбуждающая ситуация… Я смотрел на неё, как кот на жирного голубя и ощущал тесноту в брюках.

Умничка, она сразу поняла расклад и спокойно опустила пушку на стол. «Беретта» вновь скользнула мне за пояс. Но в брюках свободнее не стало.

Девица взглянула на меня свысока, но в глазах её на мгновение — нет, я не ошибся — мелькнуло что-то вроде интереса.

— Что тебе надо на самом деле? — произнесли эти кровавые губки, которым я уже в мечтах своих нашёл множество сладостных применений, — Твоя ксива — липа. Ты мент?

— Ксива не липа, но работаю я сейчас частным детективом, — голос мой был хрипловат, и не удивительно, — Мне нужно всё, что ты знаешь об Акакии Габрелидзе.

На лице её ничего не дрогнуло, но глаза указали мне на раму большой картины над шкафом, забитым книгами. На картине старинный чёлн со щитами на бортах плыл по реке. Интересно, её оригинал до сих пор в музее или уже того… изъят в пользу общества? Господи, как давно я не был в музее!

— Пошёл на х…

Деловитый голос прекрасной библиотекарши прервал начинающийся приступ ностальгии.

Однако… Вот это девка!

— Ладно, ухожу.

Положив на стол визитку, я встал.

— Могу я хотя бы узнать, как тебя зовут?

— Маруся.

Эмоций в её голосе не было по-прежнему. Зато они бурлили во мне.

Млять! Млять! Млять!

* * *

Она пришла под вечер, когда я, многократно прокляв свою душную контору, почти управился с многочисленными делами, а уровень жидкости в дежурной бутылке значительно понизился.

Парило невыносимо. Небо опять хотело жидко опорожниться на этот город, но садистски медлило. Короткий решительный стук в дверь совпал с первым отдалённым пуком грома. Я только успел промычать разрешение, как она скользнула за порог.

Очень такая нуждается в чьём бы то ни было разрешении куда-то зайти!

Теперь на ней был лёгкий сарафанчик, открывавший ещё больше, чем давешнее платье, хотя казалось, что такое невозможно. Носик успела припудрить, но глаза лихорадочно блестели — от жары или ещё по какой причине.

Я показал ей на стул, но она проигнорировала его и с размаху уселась на кожаный диван. Я только охнул, пытаясь разглядеть, что там под подолом, но роскошные колени ехидно сдвинулись, оставив на обозрение только матовую белизну упругой кожи.

Я предложил ей на выбор воды из графина или водки, или водки с водой из графина — других напитков у меня не было. Она трижды кивнула. С графином, бутылкой, стаканом и стопкой я сделал к её дивану две ходки. Стоять над ней было чертовски томительно, но приятно. Она жадно выпила стакан воды, затем стопку водки и ещё полстакана воды.

Закурила. Я тоже.

— В библиотеке стоят «жучки», — сообщила она то, что я и так понял. — Зачем тебе Акакий?

— Он нанял меня ловить Дубровского. Хочу знать, что их связывает.

Я напустил на себя тупой вид, что, впрочем, было легко: вместо того, чтобы анализировать, откровенно пялился на её колени, которые она постаралась задрать повыше.

Она засмеялась и смеялась несколько минут, откинув головку, чтобы я имел возможность наладиться созерцанием конвульсий белоснежного горла. Я и насладился.

— Не ржала так с тех пор, как потеряла девственность, — сообщила она, отсмеявшись. — Значит, Дубровского поймать хочешь?

— Угу.

— Ню-ню…

Она закурила ещё и задумалась. Ироническая улыбка угасла, и лицо её сделалось довольно злым.

— Почему ты не спросишь у самого Акакия, раз уж он твой клиент? — выстрелила она следующий вопрос. Вполне резонный, надо признать.

Я пожал плечами.

— Если бы он хотел, сам бы сказал. Но он не сказал. А мне это нужно.

— Ты не сильно его любишь? — чёрные глаза обвиняюще глянули на меня на манер двустволки.

Я опять пожал плечами — дурак дураком.

— Не очень ему доверяю.

— Ты прав, — выпалила она. — Он тебя подставил.

Не великая сенсация. Но мне-то она почему это рассказывает?

— Ты же с ним…

— Что с ним? — мрачный взгляд чёрных глаз над муаровыми коленями — потрясающее впечатление. — Трахаюсь? Ага. Я под него легла, когда его чичи собирались входить на фирму моего папки. Он обещал папку не трогать. Но они всё равно вломились. Папка потерял всё, напился и снёс себе башку из ружья. Архангел пел, что, мол, партнёры давили, пришлось делать рейд. А мне по фигу — всё равно надо было пристраиваться, не с этим мудаком, так с другим.

На миг она как-то поскучнела — всё-таки, какие-то чувства в ней теплились. Я решил пока перевести стрелки на другое.

— На какой теме он сейчас сидит? Чёрный «эм энд эй», вроде, сдулся.

После договора в Городах всё было давно схвачено и поделено, а за Чертой никакой рейдерский захват был невозможен, если фирму крышевал Сходняк. А если не крышевал, то и фирмы такой не было.

— Посредник.

Всё понятно: несмотря на договор, жадность брала своё. Городские боссы хотели иметь с борделей и казино спальников, а паханы — от промышленности и нефтяных скважин, контролируемых правительством. Контакты поддерживали такие вот акакии. Скажем, в Городе открывался псевдоподпольный наркосалон, снабжаемый дурью из-за Черты, а пара паханов получала по толстому пакету акций какого-нибудь глинозёмного комбината. Самый простой вариант, конечно. А посредник имел процент с обеих сторон. При этом, конечно, его задница должна быть очень надёжно прикрыта на всех уровнях. Фигура, короче.

— А Дубровский тут причём? — теперь была моя очередь стрелять вопросами. Впрочем, колени её я внимания не лишал.

— Архангел проделал с кем-то из его родственников то же, что с папкой, — проговорила она. — Теперь Дубровский ищет его, чтобы отомстить. Акакий и придумал подставить ему тебя, чтобы стравить Дубровского и твоего хозяина, а самому слиться. Я так поняла из его разговоров. Налей-ка мне ещё водки.

Я налил и подошёл к ней, нависнув, как алчный гриф над падалью.

— Так зачем ты мне всё это говоришь? — спросил я охрипшим голосом.

Он лихо дёрнула, запрокинув голову, и, глядя мне прямо в глаза своими бездонными стволами, уронила стопку на пол. Та, жалобно звякнув, разбилась.

— Потому что… я его ненавижу, — она сняла одну ногу с другой, теперь колени были чуть расставлены. — И ещё…

Такого взгляда я выдержать не мог. Я рухнул, как давешняя стопка, обеими руками раздвинул колени и зарылся лицом вглубь.

Я оказался прав: трусиков на ней не было. Было жарко и мокро. Я послал к чертям весь остальной мир. Гром за окном прогремел так, словно черти с энтузиазмом приняли мой подарок. Одновременно с неба хлынул сплошной ревущий поток воды и града. Зазвенело сотрясаемое порывами урагана оконное стекло.

Она доверчиво положила ноги мне на плечи.

* * *

На следующий день я пришёл в контору поздно. Только успел выставить двух дедушек и вполне себе ещё бодрую бабушку, запел телефон.

— Ты где? — спросил Глебыч.

— В конторе.

— Сейчас приеду.

Я ждал, попивая пиво. Похмелье мучило умеренно, но солнце с утра опять палило, а я уже успел намотаться по всему Городу и кое-где за Чертой.

Вчера она ушла, так же молниеносно и таинственно, как и пришла — мгновенно приведя себя в порядок и не удостоив меня ни слова. В компании со своей мужской эйфорией я допил в кабинете водку, остаток же вечера провёл в баре, где слушал плюм-плюм-плюм-плюм устаканившегося и зарядившего на всю ночь ливня. Потом поехал домой. Как пионер, право слово. Из дома сделал несколько звонков, будучи ещё во вполне вменяемом состоянии, и только перед сном позволил себе расслабиться.

Глебыч распахнул дверь без стука и по-хозяйски плюхнулся в кресло у стены. Морда саркастически-наглая. Журналист, бандит, политик, конезаводчик, масон, сатанист… Кто он там ещё? Мне он, скорее, нравился, несмотря на свою полную беспринципность. Но ведь и я такой же. Почти.

— Вот что, Кистень, — заговорил он сурово. — Осиное гнездо, которое вы разворошили, меня достало.

— Мы разворошили?

— Вы. С покойным Архангелом.

Морда моя, как и было положено, вытянулась.

— Что?!

— Ага. Сегодня утром. Взорвали вместе с машиной. В Городе. На стене дома надпись…

Я матюгался долго и со вкусом. Глебыч слушал хмуро, но не прерывал.

— Теперь это моё дело, — бросил он, когда я иссяк. — Я кое-что Акакию должен, а потому ты мне поймай этого козла, слышишь!

Последнюю фразу он произнёс с такой лютой ненавистью, что я вздрогнул. Интересный поворот темы…

— Выпьешь? — спросил я.

Он неодобрительно скривился, но кивнул. Мы дёрнули.

— Все обязательства Архангела я подтверждаю, — продолжил он, отказавшись от сухарика. — Трать, сколько хочешь. Вперёд, Кистень!

Он поднялся с кресла.

— И ещё, — обернулся он от двери. — Перестань так бухать.

Дверь захлопнулась.

Я едва успел застать её в библиотеке — рабочий день кончился, и она уже выходила. На меня поглядела, как на незнакомого. Меня это почему-то не очень потрясло.

— Ты знаешь, что Акакий убит? — спросил я сразу.

— Знаешь что… — она помедлила. — Шёл бы ты… лесом.

В её голосе не было злости. Скорее, он был бесконечно усталым, как у измордованной жизнью старухи.

Всё было очевидно. Я отёр лицо от пота — снова парило, как в аду.

— И на кого ты работаешь, детка?

Она передёрнула плечами и пошла прочь.

— Маруся!

Она чуть замедлила шаг, но тут же опять припустила.

— Ты думаешь, тебя пощадят?

Будто в спину ей пальнул — дёрнулась и остановилась. Я быстро подошёл. Заворчал гром — небо уже переварило очередную порцию нашей протухшей тоски и теперь его опять пучило. Я взял девушку обеими руками за лицо.

— Ты ещё не поняла, что я единственный, кто может тебе помочь?

— Почему? — теперь я видел, что в чёрных глазах закипают слёзы. Полные губы дрожали. Она боялась. Мне было её жалко. Я отпустил её. Я хотел ответить ей правдиво, но не успел. Ливень хлынул, словно в облаках пара дюжих нетрезвых грузчиков с натугой опрокинула огромную бочку. В этом грохоте короткий треск автоматной очереди из припаркованного неподалёку «москвича» с тонированными стёклами был почти неслышен. Девушка неестественно переломилась в пояснице и рухнула. Кровь тут же смыло потоками воды. Маруся лежала, как брошенная сломанная кукла, и глаза у неё были такими же большими и удивлёнными.

А я уже палил в пытавшуюся отъехать машину. Автоматчика, кажется, завалил сразу. Пара пуль попала по шинам, «москвич» вильнул и врезался в сиротливо стоящий тополь, который почему-то ещё не срубили «заготовители». Магазин «макарова» опустел. Я выхватил «беретту» и подскочил к машине. Голова стрелка свисала из открытого бокового окна. Вместо затылка у него имелась мокрая впадина. Сквозь разбитые вдрызг передние стёкла я видел, что салон заляпан мозгами и кровью. Оглушённый водитель всё пытался извлечь застрявший подмышкой пистолет. Я увидел его лицо и немного удивился, но это не помешало мне дважды выстрелить в это лицо, и оно перестало быть таковым.

Обыскивать их не имело смысла — ничего не найду. Я подошёл к Марусе и немного постоял над ней, не обращая внимания, что по мне обильно стекает вода. Не нужно было наклоняться, чтобы видеть: реанимация не поможет. Развернувшись, я пошёл к своей машине.

* * *

Я ехал к Вошке. Ситуация накалились по самое не могу, и бар был самым безопасным местом. Если в этом мире для меня ещё оставались безопасные места.

По дороге я сделал звонок.

Увидев меня, она сразу поняла, что дело пахнет керосином, и без лишних слов стала выставлять из бара посетителей. Поддатые гопники со спальников подчинялись ей с удивительной покладистостью.

Я молча сел за свой столик. Закрыв двери, она поставила передо мной графинчик и вазочку. Я дёрнул и закусил.

— Плохо? — спросила она, печально глядя на меня.

— Плохо, Маруся, — кивнул я. — Похоже, мы запалились.

Она закрыла глаза и несколько секунд молчала. Потом открыла.

— Я к этому давно готова.

Я снова кивнул. Молча. Выпил без закуси и закурил. Тут запел мой телефон.

— Ну что, Кистень, — раздался насмешливый голос Глебыча, — вот ты и попался.

— Давно ты знаешь? — спросил я, стараясь, чтобы голос мой казался совершенно спокойным и ровным.

— С самого начала, — хохотнул тот. — Думаешь, я тебя из сострадания вытащил из дерьма после того, как ты откинулся с зоны?.. Я знал, что ты будешь мстить. Вот и присматривал за тобой. Ты думаешь, если недавно поломал рёбра одному из моих людей, за тобой никто больше не ходит? Ошибся ты — ходили, и до того, и после…

Вот так-то… Хватку теряешь, Влад, старый дурак!

— Но, надо сказать, — продолжал глумливым тоном отчитывать меня Глебыч, — в конце концов ты учудил такое, что я сначала даже не верил, что это ты.

— Все мы склонны недооценивать людей… — протянул я.

Проклятый, проклятый мир! А я идиот! Хотя не совсем…

— То есть, получается, это ты поглотил фирму Маруси? — так же равнодушно спросил я.

— Ага, — весело подтвердил он.

— Ты, конечно, знал, — продолжал я, — что мы с ней. А я тогда работал в МВД. Но когда я стал раскручивать это дело, на меня навесили взятку, выперли из органов и посадили. Моя Маруся оказалась на панели, клиенты звали её Вошкой. А я отмотал срок от звонка до звонка.

В трубке заскрежетал хохоток. Странно, почему я раньше не обращал внимания на то, какой неприятный у Глебыча смех?..

— Верно излагаешь, Влад. Только не те выводы делаешь. На самом деле я через неё хотел достать тебя. Ты мне хвост прищемил в одном деле, ещё в девяностые, только сам не догадываешься. Ну, и добрался… На панель, кстати, тоже я её выпихнул, чтобы тебе веселее было.

На самом деле, я не только догадывался, но и точно знал, что это за дело. Только не знал, что он знает, что я в этом замешан. Честно говоря, всё то время, что я работал на него, меня по этому поводу слегка грызла совесть. Но теперь больше не грызла.

— Я долго не мог поверить, что ты проделываешь все эти штуки, — продолжал глумиться Глебыч, уверенный, что все карты у него в руках. — А потом прикалывался, пока ты потрошил всех этих козлов.

— Рано или поздно я до тебя добрался бы, — заметил я.

— Во-во, — подхватил он. — Поэтому я тебя нае…, наивный чукотский мальчик. Подставил тебе Архангела, а моя девочка из библиотеки — жалко её, да всё хорошее заканчивается — навела тебя на него. Она ведь говорила чистую правду, только вместо меня называла Акакия.

— А тот тут каким боком?

Чем больше я задержу его, тем больше у нас будет шансов.

— Да я же говорил — должок на мне. А на фига платить, если можно похоронить?..

Да, в этом весь Глебыч…

— А Дохляк? — поинтересовался я, хотя всё уже понимал.

— Легко было просчитать, что ты пойдёшь к нему, я ему и внушил заранее, что тебе надо говорить. Дорого брал покойничек, надо признать… Ну а то, что ты его прикончишь, как только он упомянет твою бабу, он и представить не мог. А я мог.

Я снова отчётливо услышал, как омерзительно похрустывает горло под моей финкой. Он ничего и не сказал, хоть я всерьёз старался его разговорить.

— Я подождал, пока ты завалишь Акакия, а теперь ты хрен вылезешь из этого подвала. Снаружи уже ОМОН и пацаны. Бай, недоразвитый!

Со смехом Глебыч отключился. Я раздавил окурок в пепельнице и проверил телефон. Он больше не работал. Ага, Глебыч, конечно, вполне способен перекрыть мне связь. Думаю, все аппараты в баре тоже были мертвы.

Самое смешное, что я сам обо всём догадался бы, будь у меня хоть несколько часов форы. И Глебыч это чувствовал, потому поспешил — не попытался даже раскрыть мои связи в органах. Впрочем, в бригаду Дубровского входили не только действующие сотрудники МВД и госбезопасности, но и отставники всех силовых структур, вплоть до ГРУ и внешней разведки. Были и люди из Товариществ, и даже бригад — многих достала эта поганая жизнь.

Но Глебыч прокололся дважды. Во-первых, я знал, что с Акакием у него вражда — Дохляк сказал, а Маруся подтвердила — а он велел мне мстить за него, как за лучшего кореша. А во-вторых, не надо было ему посылать на ликвидацию библиотекарши своего водилу. Я узнал его. И таки я успел сделать звонок. Теперь на одной из шести машин моего благодетеля уже стоит небольшой сюрприз, который в первую же поездку превратит и её, и Глебыча в мелкую пыль.

Но этого я вполне могу не увидеть.

— Вы окружены, выходите с поднятыми руками! — раздался с улицы голос из «матюгальника».

Щаз.

Я повернулся к Вошке. Моя вечная любовь, как всегда, была на высоте — сжимала автомат «Кедр», который смотрелся в хрупких руках вполне уместно.

Из открытого подпола Санёк передавал вдруг засуетившемуся Петровичу кучу железа: автоматы, ручной пулемёт, гранаты.

— Архип Петрович, — заметил я, — лезь-ка ты вниз, да сиди, пока всё не закончится.

Старый вояка упрямо мотнул головой, а я настаивать не стал: в конце концов, когда-то он был моим командиром, и в ожидании «вертушек» целый день отбивал в горах атаки «духов», пока я истекал кровью, как свежезарезанный баран.

— Ну что, Володя, пора? — спросила она.

Её взгляд пронизал меня до самого нутра. Как всегда.

Я взял её за руку и надел на палец кольцо. Я уже год всегда носил его с собой, дав себе слово надеть, когда случится то, что случилось.

— Пора, Маруся.

Отвернувшись, я дёрнул водки, закусил огурчиком и взялся за ручной пулемёт.

Три узких зарешёченных окошка, наполовину утопленные в асфальт. Полная изоляция от остального здания. Капитальные стены старинного дома. В общем, долго они нас будут выкуривать. А там, может, и ребята подоспеют.

Ничего ещё не потеряно!

Я стволом разбил стекло и дал очередь в мир, в котором пьяное солнце, как побитый пёс, уползало в свою конуру.

— Эй, козлы! — заорал я. — Давайте сюда! Я Дубровский Владимир Андреевич! Не ссы, Маруся!

Примечания

1

Композиционный канон театра Но «дзё-ха-кю» («вступление-развитие-быстрый темп»)

(обратно)

2

Второе главное управление КГБ СССР, контрразведка

(обратно)

3

Подробнее см. роман «Деяние 12» (Журнал «Самиздат»)

(обратно)

4

Мария Вега

(обратно)

5

Пятое управление КГБ СССР, борьба с идеологическими диверсиями

(обратно)

6

7 июня 1947 года

(обратно)

7

Военная полиция в Императорской Японии

(обратно)

8

Капитана армии великой Японской Империи

(обратно)

9

Сержант

(обратно)

10

Капитан

(обратно)

11

1939 год

(обратно)

12

22 августа 1945 года

(обратно)

13

Предводитель

(обратно)

14

1868 год

(обратно)

15

1938 год

(обратно)

16

Влиятельное националистическое общество в Императорской Японии

(обратно)

17

Женщина-ниндзя

(обратно)

18

Маскировочный костюм ниндзя

(обратно)

19

Прислужница при храме синто

(обратно)

20

Тэцубиси

(обратно)

21

Сообщество советских неформалов

(обратно)

22

«Аквариум», «Сентябрь»

(обратно)

23

Одно из «грозных» божеств буддизма, особо почитался ниндзя

(обратно)

24

Папа (яп.)

(обратно)

25

Мама (яп.)

(обратно)

26

На пригородных электричках

(обратно)

27

Заповедник причудливых скал близ Красноярска

(обратно)

28

Названия скал характерных очертаний

(обратно)

29

Стоящий в лесу городок рядом с Красноярской ГЭС

(обратно)

30

Задница (идиш)

(обратно)

31

До свидания! (яп.)

(обратно)

32

Кёкэцу-сёгэ

(обратно)

33

Дедушка (яп.)

(обратно)

34

Общество (яп.)

(обратно)

35

Магический амулет

(обратно)

36

Хорошо (яп.)

(обратно)

37

Искусство нескольких жизней

(обратно)

38

Да (яп.)

(обратно)

39

Капюшон

(обратно)

40

Куртка

(обратно)

41

Исэ Сабуро Ёсимори, начальник разведслужбы Минамото Ёсицунэ (XII век)

(обратно)

42

Накладки, прикрываюшие тыльную сторону руки

(обратно)

43

Моя вина, моя великая вина (лат.)

(обратно)

44

«Восемь-девять-три» («хати-кю-сан»), традиционное обозначение якудзы

(обратно)

45

Потайной наблюдательный пункт

(обратно)

46

Тайник для меча

(обратно)

47

Европеоидный иностранец

(обратно)

48

Цепной серп

(обратно)

49

Якудза отрезают пальцы в знак раскаяния за проступки перед кланом

(обратно)

50

Демон ветра

(обратно)

51

Короткий меч

(обратно)

52

Богодемон японской мифологии

(обратно)

53

Брюки сёдзоку

(обратно)

54

Один из музеев ниндзя

(обратно)

55

Тэнгай

(обратно)

56

Продольная бамбуковая флейта

(обратно)

57

Амигаса

(обратно)

58

Ториноко

(обратно)

59

Популярная сеть быстрого питания, предлагающая традиционные японские блюда

(обратно)

60

Легальные салоны секс-услуг

(обратно)

61

Торгово-развлекательный район Токио

(обратно)

62

«Силовая группа» — банда якудзы

(обратно)

63

Способ стимуляции, действительно применявшийся ниндзя

(обратно)

64

1923 год

(обратно)

65

«Младший брат», старший бригадир банды

(обратно)

66

Глава клана

(обратно)

67

Обряд вхождения в семью якудзы

(обратно)

68

Взрезание живота, харакири

(обратно)

69

Элитный сорт саке

(обратно)

70

Помощник оябуна

(обратно)

71

«Монашеский плащ»

(обратно)

72

Крепкий напиток с острова Окинава

(обратно)

73

Горный демон-оборотень

(обратно)

74

«Юнцы», младшие бригадиры

(обратно)

75

Даёто Когуси, дзёнин из Ига (XIV век)

(обратно)

76

В соавторстве с Татьяной Алексеевой-Минасян

(обратно)

77

Еда (кит.)

(обратно)

78

Хаэрбинь (Харбин) — Весёлая могила (кит.)

(обратно)

79

Лаомаоцзы — «белый волосатик», так китайцы ещё с XVII века называют русских.

(обратно)

80

Ю. Евдокимова

(обратно)

Оглавление

Театр невидимок

  Дзё[1]

  Ха

  Кю

Отделённый[76]

Я Дубровский! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg