«Любовь среди руин»

Несмотря на свои обещания во время последних Выборов, политики так и не переменили климата. Государственный Институт Метеорологии сотворил только несвоевременный снегопад да пару маленьких, не больше абрикоса, молний. Изо дня в день и от графства к графству погода менялась весьма беспорядочно, как и встарь.

Стояла величавая, старомодная теннисоновская ночь.

Мелодия струнного квартета плыла из окна гостиной и терялась среди всплесков и бормотанья сада. Закрывшиеся лилии оставили над прудом аромат задумчивой грусти. В порфире фонтана не мелькал золотой плавник, а павлин, который, казалось, туманно маячил среди теней, на самом деле был призраком, ибо всю стаю загадочно и жестоко убили день или два назад, в первую вспышку этого внезапного лета.

Майлз гулял среди цветов, полнный меланхолии. Его мало трогала музыка, и это был его последний вечер в Замке Маунтджой. Никогда, наверное, не будет он так свободно гулять.

Маунтджой спланировали и вырастили в годы о которых он ничего не знал; поколения умелых и терпеливых земледельцев пололи, удобряли, прорежали; поколения дилетантов орошали его каскадами и фонтанами; поколения коллекционеров таскали сюда скульптуры; все, казалось, существовало для его удовольствия этой вот ночью, под этой огромной луной. Майлз ничего не знал о таких периодах и процессах, но чувствовал приливы непонятного влечения к обволакивавшим чарам.

С конюшни пробило одиннадцать. Музыка смолкла. Майлз повернул назад; когда он подходил к террасе, ставни уже закрывались, и одна за другой гасли большие люстры. В свете фонарей, еще горевшем на панелях выцветшего атласа и потемневшей позолоты, он присоединился к компании, отходящей через островки старой мебели ко сну.

Его комната не входила в длинный ряд окон, смотрящих в сад. Эти комнаты оставляли для убийц. Не было ее и на втором этаже, занятом половыми преступниками. Он жил в скромном крыле. Ему открывался вид на черный ход и угольный бункер. Только приезжавших по делам специалистов, да очень бедных родственников помещали сюда в старое время. Но Майлз привязался к этой комнате, которую мог назвать собственной впервые за все свои двадцать лет Прогресса.