«Равноденствия. Новая мистическая волна»

Равноденствия. Новая мистическая волна

Предисловие

Писатели, которые здесь представлены, в основном относятся к новому литературному направлению России — к метафизическому реализму. Суть этого направления изложена мной в философской работе «Судьба бытия» (глава «Метафизика и искусство»).[1] Там я главным образом опирался на отстранённое исследование собственных художественных текстов. Уже потом я увидел, что значительная часть молодых писателей и поэтов, ищущих новые пути, следуют в своём творчестве метафизическому реализму. Это направление, его художественная мысль, исходит из того, что традиционный реализм (особенно на Западе) исчерпал себя и необходимо расширить его границы.

Человек в пределах традиционного реализма описан исключительно как социальное, биологическое и психологическое явление, и о нём рассказано в мировой литературе настолько многосторонне и подробно (в вышеупомянутых пределах, конечно), что дальнейшее его изображение в этом плане постепенно если не заходит в тупик, то становится явно недостаточным.

Метафизический реализм же предполагает такое изображение человека и мира, которое включает активное вторжение в текст метафизических реалий, описание скрытых, непознанных ещё сторон человеческой души и мира, их связи как с высшими, так и с низшими аспектами невидимого мира, философского или интуитивного осмысления реальности и расширения границ реальности до предельных возможностей человеческого разума и интуиции. Вместе с тем метафизический реализм вовсе не отказывается от изображения обыденной жизни, но сочетает в себе и «повседневное», и «мистическое». Границы реальности расширяются сейчас и с научной точки зрения, и то, что раньше считалось невозможным, теперь становится достижимым (см., например, учение так называемой «новой физики», их концепции времени и параллельных миров).

Классический авангард в искусстве и литературе в первой половине XX века (Пикассо, Кандинский, А. Белый) тоже пытался выйти за пределы традиционного реализма, но преуспели в основном авангардная живопись и музыка, частично поэзия, но не литература в целом. Кроме того, эти попытки отличались отрывом от «почвы», от «обыденной реальности», ходом в формализм, а это не характерно для метафизического реализма, который стремится сохранить связь с «землёй»; формализм совершенно чужд ему.

Слово «реализм» в этом направлении означает также и то, что метафизические прозрения здесь должны быть основаны на глубинном личном опыте, интуиции или философских знаниях, а не представлять из себя голый субъективизм или фантазии. Допустимо всё, если только за этим стоит глубина.

С другой стороны, метафизический реализм отличается чертами, резко отделяющими его от постмодернизма.

Постмодернизм обычно отличается иронией как художественным принципом, сознательным отказом от попытки духовного, глубинного познания мира. В постмодернизме литература становится своего рода интеллектуальной (а часто и неинтеллектуальной) игрой. Это ведёт к созданию совершенно искусственной художественной реальности, оторванной как от «видимой», так и от «невидимой» (духовной, умопостигаемой) жизни.

Всё это глубоко чуждо метафизическому реализму, который стремится к предельно серьёзному отношению к искусству как к средству познания мира, включая его самые скрытые от человеческого взгляда стороны. Это ещё связано с тем, что при таком подходе философское осмысление реальности играет большую роль в этом течении.

В принципе даже вышечеловеческий духовный мир может стать объектом такого искусства (как было в Средние века, у Данте, например), если писатель или поэт при этом владеет достаточным метафизическим знанием или индивидуальной духовной интуицией. Не менее важно, если он обладает знанием традиционной духовной символики.

Отсюда можно вывести заключение, что метафизический реализм как литературное течение имеет отдалённую связь с символизмом Серебряного века русской поэзии. Но это скорее относится к метафизической поэзии, чем к прозе, для которой типичны проявленные черты связи как с грубой действительностью (часто в её гротескном виде), так и самые разнообразные способы (а не только использование символизма) изображения «надмирной» (или наоборот «подземной») реальности.

Таким образом в нашем литературном течении существует синтез многих авангардных (и традиционных) художественных «приёмов» (сюрреализм, гротеск, символизм и др.). Но синтез подчинён задаче метафизического познания реальности. То, что представители этого течения стремятся к изображению скрытых сторон реальности, ведёт к тому, что искусство здесь в большей степени, чем обычно, становится орудием миропознания и самопознания. Не «красота» здесь является самоцелью, а познание и самоуглубление. Духовное самоуглубление как автора, так и читателя, который в идеальном случае становится как бы «соавтором», «сопервооткрывателем» того, что описывает писатель.

В принципе даже сложные метафизические или философские понятия (например, небытие, Ничто) могут быть в исключительных случаях «героями», если так можно выразиться, произведений метафизического реализма, по крайней мере в том смысле, что они могут выступать как всеохватывающие центры художественного текста. Небытие, к примеру, как наиболее загадочная философская концепция, в художественном произведении (в форме страха перед смертью, перед концом мира или вообще онтологического слома, падения бытия в бездну) может воистину царствовать над душами персонажей и являться таким образом подлинным центром данного текста. Важно при этом, конечно, чтобы художественное произведение не становилось комментарием к той или иной философской системе или идее, а сама эта идея подчинялась и даже преобразовывалась согласно творческому виденью того или иного автора. В этом смысле такое искусство обладает в определённом аспекте некоторым преимуществом по сравнению с философией, поскольку в нём может быть реализовано исследование тех или иных истин, свободное от всяких догм и философских систем. Интуиция писателя не менее прозорлива, чем мысль философа.

В связи с этим следует обратить внимание на творчество представленной здесь молодой писательницы Натальи Макеевой. Её небольшие рассказы — истинные шедевры метафизического направления в литературе. В них мы находим глубинный символизм, как будто несовместимые, словно вышедшие из бездны, образы, внешнюю алогичность (при несомненной логике подтекста), и, наконец, в некоторых случаях сновидческие описания реальности. Однако в основе многих этих произведений лежит новая, созданная автором, мифология, которая, как известно, отражает наиболее скрытые архетипы реальности.

Одновременно в творчестве Натальи Макеевой наглядно проявлено весьма жёсткое изображение так называемой повседневной жизни со всеми её дикими противоречиями, характерными для нашего времени. И это удивительное сочетание такого рода полубезумной «повседневности» и вторгающейся в неё метафизической сферы и создаёт незабываемый колорит её мистических и сюрреальных панорам и сцен.

Стиль Макеевой порой кажется манифестацией её сновидческих озарений, где принципы и структура сновидений диктуют законы яви, но между тем у писателя всё выверено с точки зрения движения мысли и подтекста. Потому вовсе не странно, что эти пронзительные шедевры наполнены необычными, даже пугающими образами. Здесь мы видим «загробную живость» «доисторических ангелов» («Вечная куколка»), отрезанную голову девушки — голову, в которой сразу же возникли и потекли иные сны — «о невозможном» («С добрым утром»)… Возникает лицо убитой женщины, ставшее вдруг «до безумия спокойным» («Жалость»). И наконец — трогательный образ Лены из рассказа «Сверхчеловечиха», которая актом соития со своим партнёром хочет вырвать его из когтей Смерти. Все эти парадоксальные картинки выполняют свою роль — роль «кирпичиков» в суровом огненном здании метафизического реализма.

Рассказ «Уют», например, — это в высшей степени концентрированное (как всегда у Макеевой) повествование о человеке, который бредит о безопасном, онтологическом покое и уюте, который бы оградил его от визжащего хаоса современной жизни. И что он находит, пытаясь создать метафизический уют в своей комнате? Неожиданно, ослепительно яркие, таинственно красивые цветы на его столе скрывают за собой бездну, провал в неизвестное, который превращает героя сначала в «тревожный бублик» (т. е. истерический комок бытия — такие парадоксальные образы характерны для творчества Макеевой), а потом эта бездна втягивает в себя искателя вечного уюта. Хаос почти всегда побеждает порядок — в конечном счете. Действительно «покой нам только снится» (Блок) — как снится он герою «Уюта».

Рассказ «Мамино горе» довольно реалистичен, в обычном смысле этого слова (тут есть поглощённая заботами мама, и «серьёзный» отец, и дочка, и сумасшедший дом — одним словом, всё как в «жизни», как полагается). Но одно лишь обстоятельство всё меняет — вторжение неведомого выражается здесь сначала в том, что новорожденная дочка вдруг «заскулила по-собачьи», а дальше пошла уже цепь превращений, до тех пор, пока «дочка» не «пришла в себя».

В основе рассказа «Хохот» — глубинный мир, глобальная концепция о возвращении вещей и всех существ в своё первоначало, в «солнышко» (видна некоторая связь со старообрядческими представлениями). Антагонистами «солнышка» являются отпавшие существа, смех которых вызывает ассоциацию с хохотом трупов (весьма точный и страшный символизм — кстати, достаточно актуальный). Мифологизм у Макеевой имеет прямое отношение к «подтексту», к основам современной реальности и жизни, где бы эта жизнь ни протекала.

Можно с полным правом сказать, что произведения Макеевой не имеют сколько-нибудь приближенных к ним аналогов в современной русской литературе. В конце концов, Макеева пишет, выражаясь её языком, именно «о невозможном», о том, что находится на краю бездны.

Совсем другой вид метафизического реализма представлен блестящими рассказами Николая Григорьева. На первый взгляд они незатейливы, внешняя обстановка их обыденна, жестко реалистична в обычном смысле этого слова. Однако сквозь прозрачность этих произведений явно проскальзывает подтекст, нередко сюрреальный. Но главный центр рассказов — это некий глубинный, неожиданный «срыв», внезапное обнаружение пропасти, тайны, которая содержит, тем не менее, очевидную философскую или метафизическую подкладку.

Типичен в этом отношении рассказ «Сторож лестничного пролета». Символизм лестницы, ведущей в глубь земли, а фактически в «никуда», во Мрак, откуда не возвращаются, в пропасть без дна, явно многосторонен и содержит разные уровни понимания. С одной стороны, такой символизм довольно актуален в наш век катастроф и разрушений. С другой, Пропасть, в которую тянет героев Николая Григорьева, может выражать ту Черную дыру (во Вселенной или в жизни самих людей), однажды провалившись в которую, человек не возвращается в «нормальный» мир. Таким образом, у Григорьева мы видим некое сцепление, связь между потоком обыденной жизни и провалом — или в метафизическую бездну, или просто в сюрреальную сказочность.

Рассказы Елизаветы Новиковой — в ином ключе, но представляют собой именно этот вид метафизического реализма, где скрытое, тайное, неведомое жестко врывается в повседневную жизнь. Как и у Григорьева, в рассказах Новиковой также присутствует движение неведомого, непредсказуемого. «Соколов умер во сне…» — так заканчивается один из ее рассказов. Но «сон» здесь неотличим от «реальности», а реальность от сна.

Совсем иное мы видим у Сергея Рябова. Один из его рассказов — «Записки последнего человека» — не что иное, как уникальная (и весьма удачная) попытка изобразить конец света на уровне повседневной жизни. Герой рассказа, конечно, зомбирован — так же, впрочем, как зомбированы и те, кто его зомбирует… От человека остался только номер. Но и он неизбежно исчезнет в стихии видоизменения всей земли. Рассказ написан красочно, но без всякой истерии, как будто Апокалипсис — обычное, рядовое даже, явление…

Рассказ «Дети Сливового Дерева» Натальи Силкан-Буттхоф погружает нас в весьма необычный мир. С одной стороны, это народно-языческий мир сказки. Но в таких легендах обычно доминирует довольно ясное, рациональное миропонимание и соответствующие мораль и выводы. В канве же этого рассказа мир спутан, крайне хаотичен, иррационален и потусторонен логике. Автору удалось внести в свое повествование сумрачность современного психологического сдвига, где всё неясно, смешано и невообразимо. В этом отношении «Дети Сливового Дерева» — уникальный рассказ, где языческое и одновременно чисто субъективное, сдвинутое сознание, творящее произвольные странные миры, слились воедино. Я уже не говорю об удивительной образности языка, поражающем метафоризме мифотворчества, возрождающих лучшие образцы такого рода старинных легенд.

В том же ключе написана и совместная пьеса Дмитрия и Натальи Силкан «Дичь». С тем только отличием, что в пьесу внесен мощный, хотя и спорный, чисто философский подтекст. Кроме того, в пьесе, особенно в начале, присутствует изображение демиургических, враждебных человеку сил, но потом этот мотив стихает. Язык пьесы насыщен находками, древней образностью, тягой к лесу и птицам, к болоту, к Таинственному свету.

В предисловии нельзя, разумеется, охватить всю панораму авторов, представленных в сборнике. Но голос молодых писателей, звучащий в книге, будет, думаю, звучать достойно. Уверен, что мы являемся свидетелями возникновения нового литературного направления в современной России.

Юрий Мамлеев

Наталья Макеева

Мамино горе

— Пронырливы! — произнесла немолодая женщина Надежда Семёновна и залюбовалась тенями, подпрыгивающими в её мозгу. На столе перед ней колдовала, смежив лапки, огромная навозная муха. «До чего ж пронырливы!» — и снова углубилась в мушиную фасетку цвета воронова крыла. Поймав человечий взгляд, насекомое осеклось, сорвалось с места, прервав своё дело, и забилось о стекло, наполнив воздух нервозным дребезжанием. Муха была пронырлива, и это настораживало. Пугало. Как, впрочем, и проблески последних лучей внутри тополиной массы, этой душной смеси древесины, листвы, пуха и бог знает каких ещё тварей.

Надежда Семёновна ждала новостей. Всё шло к тому, что они должны были свалиться — из телефона, из глаз мушиных, запрыгнуть в окно, гаркнуть телевизором или хотя бы возникнуть прямо в голове. А причиной всему этому был тот факт, что дочь Надежды Семёновны, чудная девочка Оля, внезапно пришла в себя. Событие это, как ни странно, мать не столько обрадовало, сколько напугало. Дело в том, что отпрыск — запоздало возникший плод — вот уже 14 лет, с момента своего рождения, был не в себе. Как только перестал быть в матери… Нет, Оленька вовсе не отставала умственно. Напротив, она не так уж плохо училась, умела вышивать, рисовать и даже писать стихи. Беда одна: собой быть она не умела. То кошкой себя вообразит и по деревьям да крышам скачет, то водой — всё под камень лежачий затечь норовит, то червём — это уж совсем непотребно. А как-то раз придумала солдатом быть, стала по улице маршировать и пугать прохожих — «стой! стой, гад, стрелять буду!» Да так, что многие шарахались, — какая уверенность была в ней. А потом шла Оля в школу, принарядившись, и всё повторяла: «Умница я, красавица, какая я — ах, аж зла не хватает!» И училась там. Отличницей, правда, не была — слишком часто в тварей всяких превращалась. Учеников грызла по-всякому, к сторожу школьному змейкой заползала, а люди кругом немели от непонимания и обходили чудо-ребёнка стороной, — как бы худа какого не приключилось.

Надежда Семёновна сначала плакала. Когда ещё новорождённая Оленька заскулила по-собачьи, — чуть с ума не сошла, всё думала: нет ли греха какого в этом. В том, что тварь такая на свет выбралась. Да не просто сама объявилась, а из её, из родной утробы. Вроде от человека зачалась девочка, от простого мужчины, почти не пьющего, приличного, в целом положительного. (Он как дитя увидал — так ужаснулся, что перестал жить — сел, голову руками закрыл и погас, как лампочка.) Надежда Семёновна тоже хотела сбежать от такой радости, да потом решила подождать. «Успеется», — подумала. А потом привыкла, в общем. Один кошмар её мучил — что дочка однажды перевоплотится в теле, и придётся вместо человеческой Оленьки растить камень или там рыбу какую. Задерживается, бывало, из школы девочка, а Надежда Семёновна от ужаса недвижима делается — бумажку выбросить боится, картошку не чистит к обеду, — а вдруг это ненаглядная её оборотилась да в мешок заползла. Это ж в голове не укладывается — с родного ребёнка живого кожу ножом спускать! Лучше с голоду умереть, чем грех такой помыслить!

Так время шло и шло, выросла девочка, форму приобрела и глаза нежные. Взглянет на неё мать иной раз и ловит себя на мысли — «Была б я мужиком — ох завалила бы мерзавку! Заволокла б в чулан и завалила. Хорошо ещё, что отец не дожил, а то не миновать…»

…И вот не далее как вчера Оленька пришла в себя. Встала с утра — без воя, без масок нечеловеческих. Вышла к матери, приластилась и чай пить стала. Надежда Семёновна сразу поняла — не то. Что-то совсем уж непостижимое в девочку вселилось, какого ещё не было. Свершился кошмар. Во плоти она воплотилась — со всеми коготочками и прочим тельцем. Оставалось только сидеть и ждать вестей… Если раньше бог знает что творилось — теперь-то какой ещё странности ждать?

Оленька тем временем ушла в школу. Там дети, свыкшиеся с Олиным нелюдем, тоже испугались. Пальцем стали показывать, шушукаться по углам, по учителям с тревожной вестью бегать. Занятия были, естественно, сорваны. «Оленька! — отдавался в гулких коридорах настороженный детский шепоток. — Слышал, слышал, да?! Оленька!»

А она и не замечала — ходила, смуте дивилась, слойку с компотом купила в школьном буфете — прямо из дрожащих рук басовитой тёти Нины взяла её и съела, чем ещё больше всех напугала.

Несчастная мать дома вся извелась. Она сидела за столом в неудобной позе, наблюдая за мухами. «Пронырливы! Ну до чего ж пронырливы-то!» — в ужасе шептала Надежда Семёновна, поражаясь фасеточной суетливости насекомого, колдующего над сахарным кристаллом.

Через какое-то время Оленька вернулась. Дверь выявила и с ключом вошла.

Потом квартира как-то сама наполнилась людьми, и все они говорили о девочке. Удивлялись, предположения строили… Народу много набралось, многие на лестнице толпиться стали. «Хватит, не пускайте больше!» — крикнул кто-то из окна. Снизу донеслось неблагозвучное. А Надежда Семёновна всё сидела и разговаривала с колотящейся о стекло фасеточной мухой. Оленька тем временем хлопотала. Обе не замечали столпившихся, словно муха и вправду заколдовала их. А люди галдели, спорили, кто-то лепетал по телефону, кто-то даже в ванную отправился, на ходу посетовав, что-де мыла осталось на один помыв. «А в баню, в баню!» — дергано посоветовали ему.

Шум уже достиг потолка, и слова, как табачный дым, заметались по тайным углам, задушив наконец-то муху. Она опала и с довольным видом успокоилась на подоконнике. Мать и дочь костенели под наколдованным колпаком. А звук тем временем заполнил комнату до отказа, воздух уже сам по себе потрескивал, готовый лопнуть, как склянка в кипятке.

И тут Надежда Семёновна завопила. Вопль её был настолько резок, что весь шум схлопнулся и людская сороконожка враз заикнулась; силясь проглотить последний слог.

— Оленька, дочка, что ж ты не звереешь, водой не течёшь, птицей в небо не рвёшься?! Червячок ты мой незабываемый! Милая, дочь моя ненаглядная, на что ж нас чудо оставило? — проголосила Надежда Семёновна и захлебнулась молчанием, исказившим её белёсое от новостей лицо.

А дальше всё случилось по-обычному: приехали добросовестно вызванные кем-то санитары и под радостный свист и улюлюканье публики забрали тревожно голосящую Надежду Семёновну в психиатрический дом. Оленька стала ходить к ней, радовать, приносить сухари с изюмом и апельсины. И зажили они с тех пор по-людски, прочих не пугая, себя не мучая.

Вот так и закончилась история про то, как вселилась в Оленьку человеческая девочка…

С добрым утром

Одной из летних, беспросветных в своей тягучей духоте ночей Наде приснился на удивление сладкий сон.

Спала она на спине, но одна, на узенькой кровати, как и положено порядочной девушке. Во сне пришел к ней гость и так нежно склонялся, что готова была Надя совершить любую странность. Но гость всё медлил и медлил. Казалось — вот-вот разорвётся сама суть её женская. И уже в мире свет завёлся, а гость рядом, да не совсем. Как будто за дверью, а сам — лишь видим. Но всё так сладко и нежно, что ни до чего — ни до света, ни до будильника. «Да хоть и опоздать бы!» И дальше спать. И вот гость уже гладит её, но… Сон — сном, но на лекцию опоздать нельзя. И мать уже будила её два раза, и солнце в окно бьётся яростно.

Встала девушка Надя нехотя, почесываясь. Под далёкое ворчание материнское в ночной рубашке умываться побрела. Вошла в ванную комнату, краем глаза зеркало поймала и сама не зная от чего обомлела как-то по-нехорошему, как будто привидение там было или смерть какая. Бросилась, глянула и дышать от зрелища того забыла: нет у отражения головы, и всё тут. Где шея должна отрастать — только тело гладкое. Хвать над собой руками — пустота одна. Но ни крови, ни ран — ни в зеркале, ни на ощупь. Жизнь бьётся вовсю, сердце в ужасе стучит, пальчики холодеют девичьи от такой внезапности. Всё как надо, всё природно. Головы только нету. Вспомнилось тут разное — к месту и не очень. Как отец безголовой её дразнил, как окулист страсти нарассказывал, а ещё истории про то, как люди разума лишаются — по-настоящему. Не кричат даже, волосьев не рвут на себе, а просто сдвигается в них что-то, смещается. Как они при этом то ли само бытие видят, то ли с небытием его мешают — обо всём лучше и не говорить и не думать даже, а то улетишь.

«Оно!» — заключила девушка. А как же ещё — иначе просто-напросто живой не была бы. «Ничего! — утешила себя — диагноз — он не приговор. Не топором срубило — разум отказал — всего делов-то! И не такое вылечивают!» Так рассуждала она всебе, стоя у безголового отражения. Одна только мысль задняя портила всё опасение: «Если безумна, то почему болезнь свою признаю?»

«Стоп! — решила тут же Надя, — погибельно так считать! Не вылечат — ну и куда ей такой деваться?» Страшно стало уже по-настоящему — что же будет с ней, с девушкой, головы своей не видящей. Как же глазки её, губки да волосики? Неужели в кошмар превратиться? Нет, уж лучше пусть головы вообще не будет, чем позор такой терпеть! Ну, будет она безголовой — да мало ли девиц таких на белом свете?! В самом-то деле, не велика беда! Проживём!

Мысли Надины путались, сгущались сурово — одна на другую наскакивала и покусать норовила. Сердечко тоже в неистовство впало, но, слава богу, не кусалось. Лекция была забыта, а мать…

Тут осенила Надю идея. Что бы там ни было, а голова — она либо есть, либо её вовсе нет. С видимостью любое может твориться, а с головой — третьего не дано. К тому же сумасшествие, оно ведь не простуда какая, им поодиночке болеть положено.

«Пусть мать решает!»

И вышла в скрежетание утренних кастрюль. «С добрым утром!» — произнесла, а мать как взглянула, так сразу осела и чувств лишилась. Тогда-то Надя всерьёз ужаснулась. Что же это?! Как же такое случиться-то могло? В голове не укладывается: жизнь есть, и виденье есть, голос цел даже, а головы нет! Не наказание ли за… да, есть за что — греха-то не утаишь… Но не в церковь же в таком виде… И решила Наденька к докторам пойти душевным — «они уж точно к любому ужасу готовы».

Выскочила из дома, наскоро одевшись. Перепугала до полусмерти встречных соседок и даже кошку. Пробегая мимо стройки, к мужикам подойти осмелилась — как-никак покрепче должны быть. Оказалось, правда, то самое «никак»: едва завидев Наденьку, часть работяг сгинула, часть в кому впала. В общем, героев, чтоб с чудом говорить таким, на стройке не нашлось. Да и прочие человеческие существа вели себя не лучше: что не разбежалось, то остолбенело, а многое заголосило, как будто у него кошелек вынули.

А в больнице уже странные толпились — за знак грозный несчастье Надино приняли. Заметалась она, а народ-то отшатывается, но покинуть клинику боится. Давка началась. Кого-то сразу и задавили, одна женщина шалая с горя рожать стала. Крик поднялся и гам несусветный. А психиатр самый главный в угол забился — чего делать, сам не знает, а сбежать с концами стыдно. Ринулась Надя к нему — руки тянет, голосит несвязно — то про беду свою, то про шалости прошлые, а он ещё больше в стену врастает от неё, как от заразной.

В это время подкрался к Наденьке мальчик один пугливый, от чертей его врачи лечили, чтоб не соблазняли по ночам всяким. Подобрался поближе, Да и облил водой, как будто святой.

«Безголовая ты! Последний ум проспишь!» — облила поутру Надю мать. Проснулась, схватила руками себя, а голова-то на месте! Не веря счастью своему, к зеркалу кинулась, всё приговаривала задыхаясь: «Сон во сне! Сон во сне!» В зеркале безумия не оказалось, только утренняя помятость виднелась. Радости Надиной не было предела. «Господи, как хорошо с головой-то!» — прошептала, прослезившись, и нежно погладила себя по загривку.

Даже мать свою в припадке расцеловала, хоть они и были в ссоре из-за многого жизненного. Солнышко так хорошо засветило Наденьке, что захотелось ей вдруг обнимать и ласкать всех вокруг безвозмездно: мужчин и женщин, девочек и мальчиков. Даже ко старым разным пробрала её непрочувствованная доселе нежность. На миг стало Наде снова жутко — а не новое ли сновидение её настигло. Но, со злостью ущипнув себя до синяка, поняла, что сны пока вроде бы иссякли.

Собравшись, на лекцию поспешила — сама радуясь по-страшному, людей не пугая. Проходя мимо стройки, решила на мужиков, во сне её испугавшихся, поглядеть. Доковыляла на каблуках по щебёнке. Видит — те же мужики. Кто делом занят, кто лясы точит. У всех вид вполне обычный, невозмутимый, слегка утренний. Только один, самый замусоренный дядька глянул с подозрением, как будто вспомнил что. Впрочем, мало ли какие вещи вспоминаются… Повернулась она и едва хотела прочь идти, как сон её недавний взял и сбылся. Упал; откуда-то сверху лист стекла и, впившись в шею, как раз там, где так нежно себя она ласкала, срезал Наденьке голову острым краем.

Все сразу засуетились, «врача-врача» — заголосили по-вороньи, вокруг тела приплясывая. A голова оторвалась, покатилась и, изранив личико, прошелестела: «Сон в руку…» — после чего угасла, прогнав Наденьку в новый, совсем невозможный сон.

Сверхчеловечиха (Саван расписной)

1

Леночка была страсть как хороша. Шейпинговое тулово. Длинные бритые ножки в дорогих колготках — ни одной затяжки. Сапожки. Ясные глаза и кожа нежная. Коготки — так просто загляденье. МГИМО, театр и с мамой в Испанию.

Одногруппники любили Леночку хватать. А уж как глазами-то ели! Она буквально чувствовала, как их язычки скользят по её стройному телу. Но — ни-ни до свадьбы. Даже девочкам нравилось Леночкино тело. Иногда, выпив кагора, они начинали мять её упругую грудь и сновать пальчиками между ног. Леночке это не сильно нравилось — часто из-за этого колготки рвались, да и вообще не дело. Вот если бы мальчики… Но мама не велит.

Леночка была улыбчива и приветлива. Её все любили — душа компании, походница и лыжница, школу — с золотой медалью и сессия без проблем. Умница-красавица, комсомолкой, правда, ей быть не пришлось, потому что пришёл Горбачев. «Ах, Леночка, наша Леночка!» — радовались люди вокруг — и свои, и чужие. Чудо, а не девочка.

2

Не бывает чудес без тайны. Да и женщина без тайны — банка консервная, открывай да ешь. Знакомые мальчики и девочки, не сговариваясь, представляли, как Леночка лежит вечером в постели, подставив тело лунному свету, как приходит к ней неведомый некто… А тётеньки и дяденьки радовали себя картиной такой: приходит домой эта радостная девочка и рыдает над книгой — Цветаевой там или Чеховым.

Тайна у Леночки конечно же была. Но не такая, как все думали, а жуткая, давняя, похожая на болезнь, на навязчивый страх, ковыряющийся под кроватью. Внешне тайна эта простая была. Как будто и не тайна — так, дело житейское. Когда заканчивались заботы и никто не мешал, доставала она из шкафа длинную рубашку, на ночную похожую или даже на платье. Раскладывала, руками трогала, складочки разводила, проверяла, всё ли в порядке. Иногда садилась и начинала на той рубашке вышивать. Красивая рубашка была. Леночка давным-давно, ещё в школе, сама её сшила, да так и не смогла с рукодельем расстаться. Какая же тут тайна — ну шьёт рубашку девочка, хозяйкой хорошей станет.

Только не рубашка это никакая была, а саван. Так она его для себя и прозвала — «саван расписной мой». Каждую ниточку лелеяла, ласкала, как любовника какого, читала, как книгу, и плакала ночами над смертью своей, в нём замурованной. Скучала по ней, но не торопила, потому как знала: когда надо, сама из савана расписного проявится и всё как надо с ней сделает. Лучше любого любовника. Научит лучше всякой книги и в зазеркалье уведёт.

3

Так и жила Леночка — в институте друзья её ждали, а дома — саван. Длилось время, уже последний курс к концу близился, женихи зачастили. Становилась девочка всё прекраснее. Люди даже завидовать боялись красоте такой. Так и говорили: «Нездешняя девочка, неземная». А одногруппник, смешливый Лёшка, неформал и алкоголик, сверхчеловечихой Леночку звал. Только, говорил он, разврата нету. Не хватает тут разврата! «Не в разврате счастье, Лёшенька», — говорила она. «А в чём же?!»

На том они и расходились и не спорили. Всё было благостно, и ничто не ранило. Дом, учёба, театры, кафе и Карпаты.

Но однажды не стало Леночкиного дома. Он сложился, ушёл в себя, оставив горы неудобного мусора. Забрал и родителей, и девичью кроватку, и лунный свет в окошке… Но самое страшное — саван, он забрал расписной Леночкин саван. Смерть её украл. Так она стала по-настоящему нездешней, бессмертной девочкой.

Долго бродила она по развалинам в надежде найти хотя бы клочок и из него вырастить себе новую смерть. Всё напрасно — не было нигде ни кусочка. Только разбитые телевизоры, обгорелые люди и спотыкающиеся журналисты. Изодрала Леночка колготки, пообламывала коготочки и волосы растрепала. Но ей было уже всё равно. «Что ж, значит, судьба моя такая», — подумала она и пошла прочь.

Навстречу ей качался одногруппник Лёша. Он как раз обходил развалины, любуясь людскими душами, мечущимися над телами и всяким добром. Завидев бессмертную девочку, он покраснел, как если бы его застукали за стыдным делом. «Что, Леночка, саван свой расписной всё ищешь? Глянь лучше, вокруг, красота-то какая! Где ещё столько душ скорбящих встретишь!» Девочка даже не удивилась. «Да, Лёшенька, да. Сверхчеловечиха я неприкаянная…» — сказала она и легла на тревожную ветошь. Легла на спину и распахнула тело. Случился разврат. Долго длился он, пугая живых и мёртвых тварей, во множестве бродивших вокруг. Леночка видела, что мальчик-то смертен, и всё пыталась вырвать из него смерть, но ничего не получалось. И всё начиналось заново… Так — круг за кругом. Потом она решила — а вдруг смерть в нём неправильная, личная? Они позвали ещё мальчиков, потом — девочек и жуть всякую.

«Сверхчеловечиха я, — стонала Леночка, — сверхчеловечиха».

Уют

Назойливо-алые розы мозолили глаза. Нет, они не, раздражали… Они твёрдо стояли на своём — упивались бесповоротной интенсивностью этого чудовищного цвета. Нагло, нелепо высовывались из аляповатой вазочки. Даже не розы — какой-то выродившийся шиповник. Ах, как мечталось о приглушённом, тихом, шёпотливом. Их, кажется, кто-то оставил назло — вместе с каким-то бельём и баночкой из-под резких духов. Да, точно, всю ночь шумели предметами, затравленно повизгивая на сломанный телевизор. Старушечье лепетанье до сих пор колом стоит в ушах. Ну зачем, зачем оставила она цветы? Чудовищно, просто какое-то беспредельное хамство исторглось из этого монстра, вечно ковыляющего вразвалочку, поблёскивая прорехами рваных колгот. Ладно бы… Но эти цветы! Господи, у какой анилиновой ямы она нарвала их? Что за пытка… Но выбросить нельзя. Вот если бы они, растянув этот адский цвет, разбросав свою алость в десятке-другом уютных цветков, превратились в нежно-розовую лиану…

Андрей Иванович стяжал уютное. Казалось, у него в доме живёт какая-то хозяйка, но женщины здесь долго не задерживались — что-то пугало их во всех этих гераньках, занавесочках и пухлых пальчиках. А Андрюша просто искал уют. Свой, во всей этой тренькающей, колышущейся жути, но уют. Болезненное ощущение нехватки чего-то кружевного, мягкого, круглого преследовало, и даже женщины не спасали… Они, проникающие своим бездумным пониманием в самую суть, вскоре шарахались прочь, оставляя какую-нибудь нелепую вещь. Ну почему, почему эти цветы?!

Мужчины к нему тянулись. Они не замечали странной хвори Андрея Ивановича и заходили на разное. Понимающе приносили водочки и рассаду.

«Взял бы тебя кто в жёны!» — посмеивался один, попивая коньячок. Но обид не было.

Комнату оплетала растительность, в шкафу стояли подарки, рамочки с лицами и плошки с печеньем. Статуэтки тут же ютились, и всё было такое чистое, но тем не менее живое, что иногда, оглядывая своё гнёздышко, Андрей Иванович умилялся и лепетал, смежив розовые ладошки: «До уюта недалеко! До уюта рукой подать! Вот тут поправить, здесь убрать…»

…И ничего не менялось. Делались статуэточные рокировки, срывался в герани засохший лист, пыль вытиралась, а бумаги складывались в стопку. Но уют не наступал. Предметы ненадолго успокаивались, а потом их вновь начинала терзать незаконченность, нестройность, и Андрею Ивановичу казалось, что вещи вот-вот полопаются от напряжения, а осколки расползутся мелкой живностью. Тогда уют станет и вовсе невозможен. Нечто подобное, правда, однажды уже случалось — куда-то исчезла сервизная ложечка прошлого века с красивой эмалью, а вместо неё на столе обнаружилась горстка пыли и огромный таракан. Андрей Иванович чуть не сошёл с последнего ума. Он окончательно потерял сон, выгнал женщину и перестал пускать на коньячок многочисленных приятелей. Он так отчаянно шипел в замочную скважину, что кое-кто вообще перестал пить, а один, говорят, умер от непонимания. Жизнь превратилась в беспробудный кошмар. В довершение всего сами собой растворились несколько вазочек и засохла геранька. Только неопределённые насекомые ползали окрест, вздымая в застоялый воздух свои раздвоенные хвосты. Стопочки, папочки тут же порушились, скатерть поросла крошками, а в туалете зашуршало животное. Но со временем всё встало на свои места, всё вернулось, ожило, а что-то то ли исчезло, то ли издохло, и это тоже было неплохо.

И уют стал по-прежнему неизменно близок. Тень его виднелась уже во всём. Он явно таился где-то в утробе предметов, но никак не мог проявиться, принять Андрея Ивановича в себя, избавить от этого неутолимого, вечно незавершённого голода. Лишь однажды, да и то в глубоком детстве, голод этот на время успокоился. Тогда маленький Андрюша весь день возился с цветными деревянными кубиками. В какой-то момент его охватило чудное, не носящее названия чувство. Он понял, что конструкция идеальна, совершенна, что, несмотря на хрупкость, в её гармонию можно погрузиться без остатка одним лишь созерцанием. Андрюша замер и, казалось, стал сворачиваться обратно, в комок, вползать в тёмное лоно уюта. Так бы и случилось, если бы жизнь не вмешалась… Уют был разрушен, и с тех пор беспокойный зуд утраченного совершенства преследовал Андрея Ивановича везде и повсюду. «В лоно, в лоно!» — жалобно стонал он по ночам. И женщины пугались собственной неуместности… А очередная из них оставила эти цветы. Андрей Иванович не доверял ей и раньше, но ожидать такой подлости…

Он сидел и, окаменев от ужаса, пытался прогнать несусветную алую муть, поселившуюся на его покрытом кружевной скатерочкой столе. И вдруг стало ясно, и ясность эта прогрызла в нём огромную дыру, что это — конец, что за этими алыми цветами — пропасть, ещё раз пропасть и ничего, кроме пропасти. Мир вокруг стал сжиматься, а дыра, прожжённая одной лишь мыслью — расти., Очень скоро от Андрея Ивановича остался только тревожный бублик, мерцающий в последней попытке забраться в уютное лоно…. В страшную дыру. А она, тёмная, гулкая, всё росла и росла. По мере роста она втягивала в себя и бублик, унося Андрея Ивановича всё дальше и дальше от молчаливого алого хохота. И, вздрогнув напоследок, он окончательно провалился в это мягкое нутро… В этот вечный, душистый уют…

Хохот

Борис Семёнович сторонился смеющихся людей. Не из зависти вовсе. В содрогании их тел, запрокинутых головах с закатившимися глазами виделось ему что-то трупное.

«Не бывают живые люди такими, и всё тут!» — говорил он Катерине, грустной девочке лет семи, тоже несмеяне. Часто, забившись на дальней сырой скамейке в самой утробе парка, говорили они, храня себя от хохотунчиков. А когда те всё же их настигали, спасались ещё глубже, в чаще таких изгибов и отблесков, что девочкины волосы начинали змеиться, а у Бориса Семёновича то и дело отрастал птичий клюв. Одинокими быть они не умели. Внутри каждого неспешно ворочался целый выводок чертоангелов, певших свои сумрачно-ясные песни, рассевшись на хрупких веточках бесконечных бесед.

Не то чтоб они жизни не рады были. Просто смех человечий пугал их. Как и Солнце. «Злое, страшное оно. Вот-вот зубами клацнет», — шептала, плача в тёмном углу, Катя. «Да, изрядно почуждело…» — соглашался, недобро щурясь на светило, Борис Семёнович.

Настоящее Солнышко спряталось или, скорее, по недоброй воле попало в плен к пустотелым тварям. Иногда, когда самозванец прятался, можно было увидеть их смутные тени в тоскующих небесах. Солнышко не гасло — оно сидело в своём плену всемирной шаровой молнией, всё больше и больше наливаясь соком. Расточать жизнь было совершенно не на кого. Распухая без всякой меры, оно готовилось к своему полноводию. А пустотелые стражи не знали ни Солнца, ни Луны, только хохот человечий… Катеньке всё чаще и чаще виделось, как усталое Солнышко вырывается из своих снов, и тогда каждая душа, каждое тело, мысль; любая лопается огнём. Даже Луна трескается, в пламенных рыданиях светя в прервавшейся полночи, новорождённой колесницей верша уму непостижимый день.

Борис Семёнович и Катя обожали Луну. Солнышко-то далеко. К тому же, как говаривал один мудрец, «ему — егойное, а Луне — лунное!». Не протягивать же паутинку к бликующему обманщику. Откуда набирался он сил, чей скрежет зеркалил и что за светляк по нутру его пустому скакал, не знал никто и знать не мог. Нет такой головы, чтоб в таких вещах разбираться…

Луна пока держалась… И смеха людского не любила, видя в нём судорожное «браво» тюремщикам своего брата, а вовсе не радость какую… Целыми ночами она, отражая гнилое мерцание последнего наглеца, грустила, лелея мечту о Дне, когда они вместе прокатятся по пылающему небосклону.

Раззявленный хохот этот вёл прямо в пустотелое логово, где уже и не до смеха вовсе и даже не до плача — только пустота страшная перед самым Солнышкиным вскриком. Глядя на мир, Катерина всё больше сворачивалась внутрь себя, пропитываясь собственной бесшумной радостью. — Закрывшись лианами длинных волос, она то тянулась к пленному Солнышку, постепенно вползая в убежище, переполненное словами и снами, которые и пересказать-то никому нельзя, даже Борису Семёновичу… Потому как нет таких звуков — слова те пересказывать, а для снов ничего и подавно нет.

Он, тоже прячась в сумрачной тиши, о пленном светиле знал лишь с девочкиных слов, в которые без памяти верил — всей душой, как в тень свою, в отблеск или там в Бога… И всё старался вместить. Вглядываясь в бледное Катино личико, пытался он поймать в глазах её Солнышкину тоску. Когда тёмное дно зрачков наконец-то вздрагивало и раскрывалось, Борису Семёновичу часто хотелось, чтобы он и не рождался вовсе и поныне плескался в беспамятстве.

День ото дня поблёскивание чумное становилось всё гуще, и оттого всё чаще стрекотал смех. Его помноженные рты смачно пережёвывали мечущийся в ужасе воздух во славу своего кумира-солнцекрада. И не было этому ни конца ни края. Толпы хохочущих существ заполнили улицы, они носились с яркими предметами, восхваляя и воспевая… «Чудовищно, до чего ж чудовищно…» — горестно подвывал Борис Семёнович, качая слабеющую Катеньку, ближе и ближе подбиравшуюся к Солнышкиной темнице. «До света недалече», — шелестела она, двигаясь в пустоте в живом облаке змеящихся волос. По всему было видно — времени осталась тающая крошечная горстка.

А Борису Семёновичу придумалось засмеяться. Рассуждал он вот как: если вражьи слуги хохочут, значит, сила какая-то в этом есть. Если же ею завладеть, можно, наверное, победить. И тогда подлец зашипит, задымит головешкой и свалится, Солнышко поднимется и станет светить — людям и сестрёнке своей бледной на радость. Встав перед зеркалом, Борис Семёнович разевал рот и, выпучив как следует глазища, начинал яростно кряхтеть. И звук, и вид получались такие жуткие, что аж зеркало передёргивало, а сам горе-смехун и вовсе забивался в угол — «чур меня, чур!»… Не смешили его шутки людские и прочие явления, служившие хохотунам для их ритуалов. Частенько пробовал он и поддаваться соблазнам Бликующего, но только сильней ужасался и, сам того не желая, скатывался в холодную брешь, где, дрожа и озираясь, змеилась Катенька. Её тело, пропитанное грустью Солнышкиной, день ото дня утекало к своей хозяйке, почти коснувшейся Солнышка. Она бы и слилась с ним, если б не судороги людские, они только и не давали ей с головою нырнуть в родное.

Борис Семёнович поводил в пустоте птичьим клювом. Ему было жалко — до слёз и как-то по-странному радостно — несмешливо, молча, но настолько полно и несомненно, что назад, к земле, и не тянуло… Не видел, но звериным способом чуял он Катеньку — рядышком, между ним и Солнышком, вот-вот готовым лопнуть. Борис Семёнович знал: ещё немного — и станет огромный светлый жар, и больше ничего. А до этого люди и черти будут носиться и в отчаянии кусать друг друга, лопаясь изнутри. Он уже видел их, хохочущих в попытке спасти Бликунову власть. Но кто же спасёт такое? Подлец уже весь растрескался, как и всякая другая мысль. Вдруг Борис Семёнович уловил странное и понял — это Катенька прижалась к Солнышку ближе близкого и волосы её змеятся, не погибая в его невозможном жаре, а глаза впитывают внутрь себя пустоту. Треск один остаётся — страшный треск всего и вся.

Извернувшись, коснулся Борис Семёнович Катиного тела. Оно больше никуда не текло и не двигалось — только змеи метались по голове, воя от ужаса, а сама девочка ушла в неназванную даль…

И тут пришёл хохот. Он обрушился на птицеклювого дядечку, разворотил нутро и распахнул ему рот. Хохот был всем, хохот был везде. В нём громыхали смешки, усмешки и детский смех — все поклонения Бликуну смешались и рвали теперь Бориса Семёновича на части. Он чувствовал, что и сам заливается, словно над шуткой, над Катенькиным телом. И длилось это странно — то ли миг, то ли пропасть.

Пока Солнышко не стало всем, а всё — Солнышком.

Жалость

Денёк выдался примечательный.

По дороге с работы Иван Бескровный из жалости придушил заблудившегося мальчика, а под вечер и сам чуть было не удавился (от болезненного жизнелюбия). Но, решив побороться со смертью как-нибудь в другой раз, всплакнул, натянул одеяло по самые уши и уполз в мягкое логово тихих окриков и разноцветных всхлипов.

Ближе к рассвету его настигло смутное понимание всей странности предыдущего дня. Оно, понимание, таилось в голой кукле с оторванной головой. Привязанная за ногу, она свисала с бельевой верёвки, распевая пронзительным голоском свои жутковатые песенки. Здесь же разлетались в ужасе мокрые крылья простыней. Маленькая собачка с ненормально большим хвостом сидела смирно и только тихонечко понимала — всё до последнего воя.

От накатившей вдруг жалости Иван проснулся. Слёзы грызли его, посмеивались, постукивая и приплясывая где-то на дне головы. «За что нам… За что мы… Ну за что же…» — зарыдал Иван.

Постучали. Это соседка зашла — как всегда за чем-то своим, а заодно — на чаёк с разговором. Пугаясь бодрости, Иван Бескровный пил в этот час исключительно мяту, тоскливо приговаривая про себя: «Пили чай из листьев мяты мама-мышка и мышата».

Мышей он при случае поддевал спицей, впадая от их недолгого писка в особый сострадательный восторг. «Им, тварям мелким, тяжше всех» — горестно пояснил он одной молчаливой девочке, заставшей его за мышиными похоронами. Её, кстати, Иван Бескровный не жалел вовсе. «Раз молчит, то и ничего. Знать, в себе хорошо ей, раз молчит».

«Тут ведь многим плохо — подливал он соседке мятного чаю, — вот тебе — скажи, хорошо ли на свете или как?»

Падкая на сострадание, женщина запричитала — о том о сём, о жизнях своих, о смертях чужих. Аж томление проступило в ней — лицо покраснело, глаза заблестели, грудь налилась.

Но ничего «такого» Иван не хотел.

«А знаешь ли ты — забормотал он, впившись зрачками в заплаканную красноту соседских глазок, — что вся боль — от тела она?! Что оно с душою в сговоре, лишь дух терзает, как стервятник какой? Всё козни строит да за себя боится! А брось его — душа-то сама и сбежит тут же, что ей — она по ветру рыщет, пока её напасть какая не слопает».

«Да что ж делать-то, Ванечка?!» — ещё ярче разрыдалась соседка, слёзно прильнув к нему. А Ивана тем временем охватила такая невозможная жалость, что, дико прокричав «прочь! прочь!», он накинулся на женщину и стал её душить.

Остервенело вращая глазами, соседка пыталась кричать и вырываться, но Иван был могуч, и потому рыпалась она недолго. «Отмучилась, бедная… Бедная…» — просиял ейный благодетель и шумно вдохнул запах мятного чая. А женщина лежала перед ним, и её, в посмертных слезах, лицо было до безумия спокойно. Иван поймал себя на мысли, что его влечёт к этой тишине, влечёт его собственная тоска. Стряхнув блажь, он залюбовался, забывшись в исполненной жалости.

Незаметно для себя самого Иван избавился от трупа и поспешил на работу, в школу, где он присматривал за гардеробом. Часто, глядя на детишек, он вдруг захлёбывался плачем. «Горе-то какое! Вся жизнь впереди… Горе, какое горе…» — шептал Бескровный в своём углу.

Из живых людей простую радость вызывали у него лишь старики. Они уже почти что отмучились, и каждое движение их светилось будущей смертью. Сидя за стопочкой у дворников, Иван твердил, не закусывая: «Не жаль мне вас! Совсем не жаль!»

Убивать детишек было для него делом особо благостным.

«Ты, добрый чел, себя пожалел бы», — сказал ему как-то раз один дедушка, смутным чувством догадавшийся об Ивановых делах. «Себя — всегда успею. Вообще-то я и так себя жалею, но по частям. Зверушка человеческая — она ведь везде живёт. Вот пожалею я тебя — добротно, правильно, без лихости, а вместе с тобой и свой лоскуточек малый. Понимать надо!»

Иван немного слукавил. Деда он трогать не стал, и тот, похожий на осиротевшее пугало, ушёл домой, страдая от дороги. Вместо него блаженство обрёл бледный студент, неясно как забредший в те края. Он не издал ни звука, только вздохнул и навеки выпучил глаза. А Иван Бескровный просветлел и обнял его, как-то особенно ласково прижал к себе. Так они и проспали до самого утра. Всю ночь Иван собирал разноцветные бусы в чьём-то немыслимом хламовнике. Хотелось женщину. Но, чураясь греха бытийности, он, оставив студента холодеть в густых кустах, пошёл на могилу к матери. Иных женщин он не посещал. «Хорошо тебе, мама… Ну ничего, мир не без добрых людей. Даст бог — свидимся».

Всё бы ничего, да только свидание никак не случалось. То ли судьба медлила, то ли с людьми не складывалось. Жалостливые Ивану не попадались, а так, чтоб за деньги счастье себе купить — где ж их взять-то. Да и не очень это здорово как-то… «Да что же это такое! Это что наказание — вокруг такое… такое… и пожалеть-то меня некому» — рыдал над собой Иван Бескровный. Он и сам уже не помнил, скольким он помог… Точно знал одно: есть в мире место, где они, навеки восхищённые, ждут его, как родные.

Однажды, разглядывая себя в зеркале, он закричал вдруг благим матом. Столько тоски, несчастья и беспорядка открыл он в себе, что пронзила его жалость крайней степени. После такого и жить-то не стоит. «Жизнь — дело лишнее» — так он сам говорил и раньше, но лишь теперь, когда ужас из зеркала обрушился на него, до конца проникся собственной правотой. Зеркальный кошмар засасывал в себя, скандально шамкая и пуская по ветру обильную слюну.

Два существа, одно — телесное, другое — оборотное, вдруг стали сливаться. Они заходились в плаче, переходящем в воющий хохот… Пока не раздался звон — словно треснула сама смерть.

Люди, вошедшие в тот дом, обнаружили Ивана Бескровного мёртвым на полу около разбитого зеркала. Он лежал в груде осколков, и его открытые глаза ещё светились жалостью. Многие свидетели тогда засомневались в том, что виной всему осколки. «Зеркало сожрало», — сухо сказала одна старушка. Так стояли люди и как-то скованно, неудобно переговаривались, невидимыми уголками ума понимая, что пожалеть их теперь уже некому и ждёт их долгая, долгая тёмная дорога без фонарей и проводников…

Девочка и смерть

Однажды у папы с мамой завелась маленькая девочка. Так они и стали жить. Папа с мамой покрывались проблемами, а девочка просила разное и чтобы не загоняли домой. Всё хорошее когда-нибудь бывает, всё плохое длится по-своему. Всё обычное — ежедневно. Пришёл день, когда Смерть, идя своей дорогой, постучалась в сердце девочки. Просто отлетали дни и ночи, прошло предрешённое и настало время. Смерть оказалась совсем не страшной — не какой-то там скелет с косой или иной кошмарный сон. Это была бледная молодая женщина с длинными русыми волосами и грустным взглядом спокойных серых глаз. Увидев такую простоту, да ещё в поношенной клетчатой рубашке и старых джинсах, девочка раскрылась, и Смерть вошла к ней. Время замерло. Лишь по-странному ровно сменяли друг друга случайности.

— Ты кто? — спросила девочка гостью, глядя Смерти в глаза.

— Я — твоя смерть, — последовал ответ. Смерть достала изрядно помятую пачку сигарет «Пётр-I», откашлялась и закурила от плиты, на которой как раз закипал ржавый чайник. Она, как и девочка, не боялась летального исхода. Девочка просто была слишком мала, чтобы понимать такие явления, но достаточно наслышана разного, чтобы не верить в чудеса и прочие сны во плоти. А Смерть была просто смертью.

— А смерть — этот как?

— Как есть. Я пришла.

— Но ведь я не умерла и никто не умер…

— Никто не умер и не умрет никогда, потому что я здесь. И так будет вечно.

— А где ты была раньше?

— А везде. То есть в тебе. Но пришла я, лишь когда ты смогла осознать меня. Ты носила меня — ведь люди носят не только ботинки… Каждый ещё в утробе несёт свою смерть — бережно, нежно. Взращивая её каждым страхом, каждой болью. Вот тебя мама пугала машиной из-за угла? А в школе террористической агрессией пугают. Этим-то я и прирастаю. Когда приходит мой час, я прихожу, до этого оставаясь в небытии.

— А что ты со мной сделаешь? — спросила девочка у Смерти.

— А вот что, — ответила Смерть в обличии молодой женщины и закрыла детские глаза. Потом они оказались во тьме, потому что взорвался газ и всё заволокло горящей плотью агонизирующей квартиры. Они долго скитались там — девочка с закрытыми глазами и Смерть, вошедшая к ней. А когда кончилась тьма, они просто взяли и сгинули в чьём-то забытом сне.

История пропажи

Всё началось с того, что Владимир Иванович встретил в магазине свою покойную тётку, после чего заболел снами. И до этого, конечно, всякое виделось. Такое приходило — описать невозможно, потому как не по уму это — сны пересказывать.

Тут иное сверзилось.

Гости стали к нему приходить. Да не простые…

Самих не видно, как будто не во сне они, а внутри головы. Но разговор-то идёт — шуршат по-своему. Во сне всё ясно, да только с утра не разобрать. Вроде как явь наступает, да только неясная какая-то, бормочущая. Весь день слова и звуки мелькают, да так быстро, — как ни старайся, не ухватишь. А зато если и вовсе не пытаться суть уловить, она сама в душу вползёт, станет гнездо вить и дитёнышей нянчить. Поймана на том, скрывается, оставляя досадную проплешину. И не поймёшь, что лучше. «Хоть бы мне не проснуться вовсе», — сокрушался Владимир Иванович, измученный до полной невозможности. Лицо его, когда-то пухленькое, теперь исхудало, а ещё так недавно живые карие глазки застыли чёрными дырами, зазывая в себя всё новые и новые сны.

«Тени мои, дети мои… Приходите, черти, в гости, я вас жутью угощу! Угощу, ох угощу, не помилую!» — скрежетал он, бывало, нависнув над кроваткой своей крошечной дочки Танечки. Она, вместо того чтобы делать ей положенное — учиться стоять, ходить, говорить, даже почти не сидела. Не потому что не умела — внутри себя Таня с рождения знала всё и даже больше. Просто ей не хотелось. Целыми днями она лежала, мечтая обо всём знаемом и чуждом, плавая в папиных глазах, выуживая из них слова и не слова, похожие на рыб, навеки скукожившихся в окаменелых икринках. А Владимир Иванович, свернувшись рядышком на полу, всё коченел от своих гостей и дочуркиного мрака.

«Эх, была б ты чужой и взрослой, родили б мы мглу, какой и имени-то нигде не сыщешь. А теперь, раз такое дело, придётся тебе из себя удить её. Я не могу. Поздно мне. Самому туда самое время», — втолковывал Володя Танечке. Она на то не улыбалась, но и не плакала, а только широко смотрела, подтянув к себе бледные ножки.

За этим их и застала мама-жена.

Лишь выплюнув «не подходи ко мне», сгребла смиренную Танечку и, прихватив вещей, умчалась к своей родне. Побоявшись позора, поведала им историю, в меру внятную, про измену и дела квартирные. Родня, просипев в рукав: «Свалилась с дитём на нашу голову», посетовала вместе с ней на подлость бытия и затихла, выделив ей каморку какой-то покойницы. Бабье-то дело хоть и слёзное, да не хитрое.

Всё бы ничего, но Таня, доселе тихонькая, забеспокоилась.

Бессловесная кроха, она как будто изнывала от чего-то неописуемо тоскливого, рыдала так горько, что соседи заявляться стали: «Мучишь ты её, что ли?!» «Да она сама орёт, будь неладна, орёт, и всё тут!» — оправдывалась та, тая подозрения.

Владимиру Ивановичу стало тем временем совсем худо. Дни его смешались с ночами в едином вареве. Везде-то ему мерещилась красивая бледная девушка, исступлённо шепчущая что-то сияюще важное. «Таня, Танечка моя! Вернись, ужас родной мой, любовь моя, кровь истинная, изо Тьмы во Тьму текущая, новой Тьмой прирастающая!» — твердил он, лёжа на кровати в окружении дочуркиных тряпочек и погремушек.

«До-чурка… До чура… А чураюсь ли до? А после? Горе мне, горе…» — трясся Владимир Иванович, раздирая в клочья плюшевого мишку.

«С Таней всё ясно — думал он в минуты спокойствия, — но кто эта страсть, жена моя? Знать, Земля она, Мать Сыра Земля. Родит, а сама-то что ведает? Лишь саму себя и ведает. Но Солнце коснётся Земли… Солнце Земли коснётся…» — так говорил он, опять уходя в безутешные сны о шепчущей девушке Тане. Всё её билось в его голове взбесившейся крысой.

А жена его тем временем сгинула. Родня просекла, что Танюша больше не плачет, и просочилась в каморку. Тогда только поняли, что женщина здесь не живёт. Голодная девочка оказалась вполне жива и досталась на временное житьё одинокой двоюродной тётке не без странностей, жившей там же. «Сбежала!» — без лишних споров решили все, припомнив многие прошлые похождения горе-матери.

Так Танюша и сделалась сиротой.

Владимир Иванович, найденный дома в тоскливой крайности, вскоре оклемался и зажил там же, вступив со странной родственницей канувшей жены в бестелесную связь. Жизнь у них ладилась, да и маленькая больше без причин не плакала, хоть и пришлось ей начать взрослеть. Не прошло и полгода, как Таня уже бегала и так бойко щебетала о разном своём, что родня и соседи подчас шарахались. А дети другие, учуяв бездну, и близко к ней не подходили.

Дело о пропаже расследовали. Сперва думали — муж, но нашли его в такой беде, что тут же отстали. Правда, холодильник у него, полный мясных продуктов, обнаружился. Да на экспертизу направлять ничего не стали. Поискав для порядка окрест, следствие закрыли, записав Танину мать исчезнувшей безо всяких вестей.

Как сны Володины повернулись, доподлинно неизвестно.

Родня, правда, в панике семью новую покинула и по сей день молчит. Только один, совсем молодой, в больницу лёг и мелет там несусветное.

Владимир Иванович вскоре располнел и успокоился. Только глаза его так и остались чернеть нездешними дырами на довольном розовом личике. Впрочем, на работу он устроился и стал вполне приветлив. Живёт, говорят, скромно и скрытно — не кутит, гостей не водит. Только, если верить соседям, шёпот в его квартире завёлся. Да не в три голоса даже — иной раз такое собрание слышится, что или уж разуму будь добр верить, или к докторам хоть сию минуту беги. А как же тут поверишь… Но, однако, всё творилось безбедно, а потому в целом терпимо.

Как-то раз, отдыхая от странных дел, сидели все трое и ужинали.

— А что, мама-то совсем пропала? — спросила Танюша.

Владимир Иванович ответил не сразу, неспешно прожевав вкусный кусочек.

— Кто знает, милая… Ничего ведь насовсем не бывает… Ежели вообразить как следует, что угодно вернётся. Мать твоя телом ох как хороша была. А душу её я всё ждал, ждал… Да знать не судьба, — поведал Владимир Иванович и, выдержав паузу, с нежностью высосал мозговую косточку. И ужин продолжился, как всегда тихо и мирно.

Психиатрическая мама

1

Широко открыты глаза безумцев. Они грызут свои острые коготочки, боясь покорябать маму. Она, освещая полумрак психушки светом тигриных глаз, капает на детский мозг зеленоватым ядом в надежде извлечь драгоценную сыворотку из неизбежного предсмертного крика. Храпит безголовый санитар, словно утомлённый ведьмак-одиночка вцепившись в заветную швабру. Голова, как водится, в тумбочке. Ей хочется пить, но до рассвета ещё далеко. Не время ещё обуздать бы закат, застывший в глазах безумцев, прикованных к стене золотыми цепями. Дзинь-дзинь! Кто-то повис безжизненной плотью, не успев испустить предсмертный крик. Тело вот-вот запахнет. Мама в бешенстве. Из её рта капает, a потом начинает литься широкой рекой густая чёрная слюна-смола. Дзинь-дзинь!

По ком звонит колокол? Есть такой человек, но вы его не знаете.

Мама читает заклинания, топчется на одном месте и пьёт кровь младшего сына в надежде накликать удачу. Но вместо этого по потолку начинают носиться розовые тушки дородной певицы. У них радужные волосы и перепуганные глаза. Мама видит в каждой из них соседку, жарящую на общей кухне сельдь иваси для своего капризного сына-вундеркинда. «Ну как же, как же!» — тараторят тушки, а мама методично отстреливает: их из дробовика и орёт на всю психушку, словно исполняя неясные марши. Клиника содрогается от ужаса. Внезапно просыпается санитар и с криком, шипением и визгом на грани слышимости, впопыхах забыв нацепить голову, бросается на выручку свеженаколдованному выводку певичек. Мама плюётся головастиками. Уже спустя пару минут санитар в панике прорубает окно и на швабре спасается бегством в звёздную ночь, преследуемый полчищем хвостатых лягушат. По дороге хвосты отваливаются и градом выпадают над посольством неопределённой Кореи. Корейцы благодарят богов и бегут жарить хвосты, поливая их хитрым соусом и непереводимыми местными причитаниями.

Санитара настигают у Исторического музея, где он, прикинувшись патриотом, пытается спрятаться за белобрысым дядечкой в светлом плаще. На глазах у всей страны санитара съедают заживо, а швабру раздирают на лучины. Мама летит над Кремлём и хохочет, мама снижается и на радостях подвергает останки Манежной площади ковровой бомбардировке. Маме весело, но холодно, лишь дым пожарища согревает её. А санитар тем временем скрежещет в лягушачьих желудках, задумывая новую пакость — ведь голова-то его в тумбочке. Увы, но голова бритоголова, а потому нелетуча и может лишь перекатываться, помогая себе ушами и языком. Что толку с такой головы? Никакого толку. Куда проще взорвать внутренности несчастных лягушат — враг побеждён, а заодно перепуганы зимние купальщики. Так, для веселья. А потом некто великий напишет картину «Самовзрыв бесхвостых лягушат посреди замёрзшего озера на глазах изумлённых моржелюдей». Картину повесят в Историческом музее и будут водить туда на экскурсии мутировавших школьников будущего: «Как раз это безобразие висело в кабинете у такого-то, когда он принял единственно верное решение и пустил себе пулю в лоб. Вон там в уголке бурые капельки крови». Дети прикусят языки, закусят и снова нальют, а картина тем временем прорастёт ещё десятком-другим историй. Там будет про деда Мазая и зайцев («зоологическая вечеринка»), про Деда Мороза и Снегурочку («инцест-пати»), а так же про то, как дядя Степа обезумел с пол-оборота («история из жизни одинокого постового»).

2

Не оскудела рука мамы, пьющей горячую сыновью кровь. Многорукая и тигриноглазая, кружилась она по залитой кровью и чёрной слюной комнате. А глаза безумцев тем временем погасли, так и не закрывшись. Их коготочки выскребли в стене огромные выбоины — мама как раз приготовила дрель ужаса, всё ещё надеясь извлечь сыворотку из детских мозгов, утомлённых предсмертием. Тушки певицы заплели свои волосы в тысячи косичек, вылезли в окно и, чинно рассевшись на ветке безымянного дерева, коротали время в обсуждении своих бессловесных подробностей и грызении конопляного Семёни. Тушки плодились как кролики в гробу, их становилось всё больше, а мама тем временем забавлялась с дрелью, разбрызгивая капли ужаса из своих ужасных желёз. Тушки строили глазки голове санитара, осторожно выбирающейся из тумбочки посредством ушей и языка. А одна, самая странная тушка обернула тельце в обрывок заскорузлого бинта и забавляла товарок рассказами о том, что Дева Мария на самом-то деле зачала Иисуса на одной из чудовищных оргий. Лишь осознав, что дело чревато размножением, она придумала историю, отдаленно напоминавшую ту, что прочёл птицеглазый жрец перед началом разврата. По иронии судьбы древнее божество, повелитель змеиных случек и карликов-целителей снизошло тогда на Землю, где и приглянулась ему беспутная отроковица Мария. Продолжение было банально, и дальше тушку никто не слушал. Все уже наблюдали за мамой и её подопечными.

А безумцы, чьи глаза давно смотрели сквозь стены (сквозь все возможные стены), всё глубже и глубже внедрялись в бетонную стену, в предчувствии дрели буравя её обгрызенными коготочками. Мама медлила. Она-то, как никто другой, понимала, что сыворотке нужно созреть, накопиться и лишь потом попасть в её алчущие закрома. Заклинания! Да, ведь всё дело в них. Они — тысячи слов и гортанных звуков — пропитали стены, они слепили саму эту клинику из криков и книжек, из слов и снов, из тётушек и дядюшек, тушек и пташек. Заклинания — это тот же цемент, из чего же ещё строить клиники? В застенках психушек матери с дрелями добывали, добывают и будут добывать сыворотку из предсмертных криков своих безумцев. Это — закон, построже многих других. Мама с дрелью и её агонизирующие отпрыски. Голова и пухлая певица. Вычурная картинка в дешёвом журнале для подростков, пресытившихся выпусками новостей. Старые песни о главном, но старое слишком ветхо, чтобы быть песней, — оно переродилось в безмолвный скрежет и крики, сквозящие во взглядах. Крики, рождающие драгоценную сыворотку, способную оживлять неродившихся и убивать тех, кто и так уже давным-давно мёртв. Зайдите в любую больницу — вы слышите, как стонет там все живое? Это мамы заводят свои дрели, принимая смену от пестрочулочных поджарых бабушек. А в это время дочери, коих не касаются предсмертные крики и прочие опыты, растят в себе нечто странное, чему так скоро предстоит повиснуть во благо науки. Едва оформившаяся инфанта с дрелью в руках. Юная нимфа, вскрывающая череп своему преждевременному порождению. Да, это картины, достойные чёрных вороньих перьев, по-прежнему скрипящих во мраке подземелий Безвременья.

А сыворотка — она давно в закромах. Она таится бесформенным зверем. Зверем, запертым в замке из стекла, зверем, подогретым на пламени горелки, зверем, постигшим свинцовый взгляд многих поколений мам, ушедших во тьму стеречь стеклянную грань. Не время оживлять, не время убивать. Не время отменить ужас. Ведь если это начнётся, больше не надо будет извлекать сыворотку, рожать сыновей для крика и дочерей для продолжения страха. Ему ещё долго длиться… Без него не будет ничего, Ни стен, истерзанных сыновьими коготками, ни розовых тушек на дереве, ни огромной головы санитара, перекатывающейся и лелеющей тишину своих мыслей. В этом всё дело… А ещё — в тигрином свете, треске сломавшейся метлы и осторожном звуке просыпающейся дрели. Это странно, но дрели спят, спрятав жала, спят в своих красных футлярах, превратившись в уютные куклы, подобные тем, что; тайно хранят в шкафах взрослеющие девочки. Дрель может спать годами, десятилетиями, молчаливо блуждая в хитросплетениях своих снов. Но горе тому, ради кого она проснётся!

Последняя осень патриарха

I

В один из тех странных дней, когда осень затихает в предчувствии первого снега, он в кои-то веки вышел на улицу — посмотреть, как живёт народ, эта аморфная масса, в чьей воле и силах в любой момент поднять кровавый бунт. И снова гордо понести вперёд знамя свободы с его портретом в красно-чёрных тонах. Снова скандировать его имя, превращаясь под гусеницами танков в вопиющее месиво. Он сновал суетливой лисицей по злачным местам боевой юности, пил и вникал в жизнь мира, давно ставшего для него чужеродной экзотикой — забавной, но далёкой. «Эй, а ты похож на самого!..» — сказал ему подвыпивший мужчина в одной из многочисленных дешёвых забегаловок. «Да, так уж мне не повезло», — ответил Правитель и растворился в гогочущей толпе своих отдыхающих подданных. Просто ещё один человек, зашедший пропустить кружку-другую перед тем, как заявиться домой — в маленький ад с криками, битьём посуды и скрежетом зубовным, ещё один посетитель этой огромной душной комнаты, где, кажется, всё пропиталось кислым запахом несвежей еды и дешёвого пива. «Снег-то когда пойдёт?» — спросил его кто-то.

«Когда надо, тогда и пойдёт…»

II

Тихим осенним днем, замершим в ожидании наступления белого безмолвия, она шла по улице, погружённая в свои мысли, подобно предсмертно сонным рыбам медленно плавающие в мозгу, не трогая, не будоража… Лишь случайные образы, мимолётные, блёклые, изредка всплывали из глубин подсознания, тут же растворяясь в нерешимых проблемах плавно текущего времени. «Прошла любовь, завяли помидоры», — да, кажется ей, именно так в своё время называли её все эти глупые дети из соседнего квартала, уже много лет бегающие за ней, обзывающие обидными словами, наталкивающие на нехорошие мысли. Помидоры завяли — вялые стебли мертвенно висят. Эти вонючие плети ещё предстоит собрать в дырявое ведро, пахнущее бесплодной землёй и гнилыми яблоками. Собрать, отнести на помойку, а потом долго отмывать руки от этого въедливого запаха душистым мылом, которое мать бережёт в дальнем углу шкафа. Мыть осторожно, ведь если она заметит, то ударит тряпкой. Будет обидно. Эта обида, затаённая в осени, пройдёт через всю долгую зиму с её навязчивыми праздниками и просочится в весну, затаившись в червоточинах злопамятных зрачков. А запах всё равно не исчезнет.

III

Правитель брёл мимо закоченевших зарослей высоких цветов с ещё сохранившимися жёлтыми соцветиями, давно превращёнными дождями в бесформенную паклю, склизко распадающуюся в руках при первом же прикосновении. Раздражение жизнью давно достигло предела, накопившись в нём досадной миной, ждущей своего часа в сухом охрипшем горле. Вдруг Правитель заметил существо, медленно бредущее вдоль ряда серых заборов, мимо всё того же исполинского сухостоя. Это была девушка, чей внешний вид выдавал уроженку одного из тех районов, о которых мэр и министры предпочитают не говорить. Были ли родней её родители — этого сказать никто не смог бы, но многие поколения, выросшие в прогнивших старых домах, дали о себе знать, наградив её серой печатью вырождения. Но в ней было нечто, необычное для Правителя, привыкшего к роскошным женщинам, которых специально отбирали для него, которые были счастливы побыть рядом с ним хотя бы несколько минут. Нет, она не была красива. Большинство мужчин сочли бы, что она невыносимо уродлива. Но его тянуло к ней, как тянуло в своё время в самый мрак городских трущоб.

«Эй!» — окликнул её Правитель. Девушка обернулась и дождалась, пока он подойдёт. Создавалось впечатление, что она ничего не боялась в своём мире. Не пугал её и этот неизвестный мужчина, так внезапно возникший на пустынной осенней дороге. Она молчала, ещё не до конца покинувшая сферу, где живут её долгие мысли. «Малыш, пошли ко мне в гости…» «Помидоры…» — автоматически произнесла она. «У тебя будет много! Сколько захочешь!» — «Собирать…» — «В моей теплице ты сможешь их собирать! Круглый год, изо дня в день!»

Правитель протянул к ней руки, рванулся вперёд; успев сгрести девушку огромными пухлыми руками. Странные для этих мест сила и гордость проснулись в ней… Она вырвалась, наградив Правителя царапиной, алевшей теперь на щеке обидной отметиной, и с нечленораздельными криками умчалась, скрывшись в одном из черневших неподалеку домов.

Правитель достал телефон. «Да. Да всё со мной нормально. Да. Ты излови тут суку одну и мне приведи. Не, она тебе не понравится. Но потом можешь побаловаться. Где? В пяти кварталах от мэрии раньше пруд был, знаешь? Да… Там ещё сарай, там она и засела… Родители? Да что хочешь, то и делай. Мать? Не думаю, что красивая… Да…» Он не успел договорить. С диким воплем существо, теперь ещё менее похожее на человека, прыгнуло ему на спину и вцепилось в глаза. Грязные пальцы проникли глубоко, и через какое-то время Правитель затих. Тем временем пошёл первый снег, и его кровь смешивалась с тонкими струйками талой воды, огибала пальцы, сведённые истерикой, и капала в сероватое месиво заброшенной дороги. Голос озверевшего существа разносился недалеко, гасимый крупными хлопьями, решившими лечь надолго.

IV

Когда приехала охрана правителя, она так и сидела — воя на трупе, не вынув пальцы из развороченных глазниц. Снег, полностью покрывший её длинные волосы, шёл стеной, быстро укрыв все следы — крови почти не было видно… Только тело почему-то не становилось белым и нелепо серело нарочито недорогим пиджаком среди наступившей наконец зимы. Охрана стреляла практически наугад, прекрасно понимая, что Правителю уже всё равно. Вой стих, и девушка упала усталой ветошью рядом с серой массой былого величия республики. Не важно, что пишут газеты. Охрана стояла — каждый на своём месте, не решаясь подойти и поверить в то, что прогулка Правителя по городу теперь закончена. Снег покрывал тела, дорогу, головы застывших зрителей, словно ставя немую сцену безумного спектакля.

Шёл снег… Да, тогда шёл снег…

Обиталище

Под тёмной сентябрьской водой закопошился холод.

Вопреки недобрым слухам погода улучшилась, и Она всплыла.

Со вздохами и скрежетом распугивая морских чудовищ, поднялась на поверхность — погреться в лучах скупого осеннего солнца. Её обитатели, посмеиваясь на неуклюжих водолазов, не спеша стряхивали водоросли и ракушек. Повыбравшись, расселись на корпусе, подальше от ржавых провалов и трещин. Суровые лица бледнели на фоне Её невозможных конструкций, и даже вечно голодные птицы не смели приблизиться к месту всплытия. Иногда где-нибудь поблизости — прямо над кромкой воды — приподнималось любопытное тулово водной твари. Частенько вздыхали призраки. Но, лишь взглянув наверх, и те, и другие в ужасе уносились обратно в живую солёную толщу, затравленно вздрагивая воспоминаниями.

Она тем временем преспокойно грелась, обдуваемая лёгким морским ветерком, и, раскорячив морду жутковатее прежнего, нежила существ, по-выползавших из Её мутного нутра.

Внутри что-то жило. На страх леденящий, на удивление. Постукивало, позвякивало, а изредка даже грело. И тогда жители пробирались сквозь заросли кустов и донного зверья и, прижавшись своими непрочными телами, тревожно впитывали жаркие крохи.

А теперь добрались и до солнышка…

Оно и радо бы спрятаться, но держат цепкие взгляды обитателей, изголодавшихся в Её антрацитовой тьме. Крючковатые пальцы скребут — прямо по солнечным бликам. Дерут, хохоча, но знают, как короток северный день, как зыбко он бьётся в настенном календаре. Шажок — и его оторвали, скомкали, отдали чертям на съедение. Вместе с ним и кое-кого в придачу… За пропащим уже проступает из пекла, дрожа и ругаясь, новый, такой же недолгий — на птичий поскок, на одну седую дорожку — денёк. Едва опрокинет стакан — и его волокут в те же смурные бредни.

Вокруг посерело.

То ли от страха, то ли при виде подкрадывающейся ночи, один из обитателей — в его глазницах светилось какое-то неуместное буйство — забрался повыше, на ржаво выступающий рваный угол, и стал размахивать невидимым флагом. А другой, давно уже вросший в Её оболочку, от этого впал в тоску. По-своему, неразличимо для людского слуха, он запел:

«Таким нет места не Земле!» — Кричат цветы в рассветной мгле. И Тьма, зачатая во мне, Проклятья пишет на стене. Не в силах страхи обуздать… Но до Луны рукой подать. И, в белом шорохе кружа, Цветы осеменяет Тьма.

Но это не помогло — ночь наступала.

Протянувшись по кромке воды, забралась и стала пугать обитателей. Сами сродни теням, они прятались, жались, ютились, из самых последних сил забиваясь в такие углы, где и вода-то плескалась с трудом. И тогда Она, окончательно растревоженная, утомлённая и светом, и мраком, тихо пустилась в путь. Волны вокруг резко залязгали гребешками в предвкушении жертвы. Щупальца ночи, почуяв неладное, заметались по дырам и норам. Но Она продолжала — вниз, вниз и вниз, и волны рвали ночную плоть под шорох скребущихся обитателей. Луна появилась, и уже её блики затрепетали, кочуя по миру. Снова стал свет. Волны доели добычу, а ночь уползла в закрома, в ужасе озираясь на лунное торжество. Обитатели скрылись, и чья-то рука сорвала лепесток.

Короток, короток, короток…

Странные люди

Сторож Проктор Брудовский боялся странных людей. Он никогда их не видел, никогда даже не слышал об их злодеяниях. Жизнь его была тиха и размеренна, словно мутный ручей, она текла так неторопливо, что в минуты тяжкого похмелья Проктор спрашивал сам себя: «Да разве ж это жизнь?» И только страх, иррациональный страх, который невозможно понять и изжить, говорил ему — «Ты жив, ещё как жив, но это поправимо!» Сидя в своей крошечной будке, он изо дня в день вглядывался в лица прохожих в поисках того самого Странного Человека.

«Главное — быть начеку! Главное — не пропустить! Ведь как оно бывает: расслабишься — а он, подлец, тут как тут. Хвать тебя, тёпленького, и обухом по голове! Вот на той неделе голову в водохранилище нашли. В сумке она лежала, как кочан капусты. Не к добру это, эх не к добру… Доберутся и до меня, старика. Ведь молодежь что — ей не до этого, ей бы всё ногами дрыгать. Совсем распустились! А Странные Люди здесь, да, я знаю, тут они — только и ждут, когда напасть. Но я-то начеку, потом спасибо скажете. А кому спасибо? Прошке спасибо, Прошке-дураку! Смейтесь, смейтесь, пока кровавые слёзы не полились из глаз из бесстыжих!» Так размышлял старый сторож, спрятавшись за грязной занавеской. Иногда ему казалось, что вот он — враг, но в последний момент чутьё подсказывало ему, что Странный Человек пока таится, ворочается в своей тайной берлоге, вынашивая во сне зловещие и непостижимые замыслы. В этом была суть Странного Человека — он был непостижим. Его мысли были тайной за семью печатями, его поступки — абсурдным бредом. Его суть — кошмаром, непостижимым и враждебным.

По ночам сторож Брудовский метался по постели, падал на пол, кричал, просыпался в холодном поту. Во сне его преследовали лица — бледные лица, на которых чернели хитрозловредные щёлочки глаз. Лица летали вокруг него и говорили, говорили… Бормотали непонятные слова, опутывали заклинаниями, а потом принимались душить Проктора невидимыми щупальцами. Он просыпался, выпивал из горла пару глотков водочки и, обливаясь потом, бормотал до утра: «Не-ет, не возьмёте… не возьмёте…» И, когда немного светлело, бежал на работу — к заветному окошку, мимо которого сновали толпы людей, мимо которого в любой момент мог пройти Странный Человек. Сжимая старенькое ружьё, Проктор готовил себя к последнему бою, неизбежному и ужасному.

Дни сменяли друг друга, окошко то покрывалось крупными каплями дождя, то изморозью и снегом, то тополиный пух вдруг прилипал и мешал обозревать простор. Проктор уже начинал думать, что пропустил злыдня и теперь Странный Человек сам наблюдает за ним, идет по пятам, слушает его ночные крики, расставив по дому маленькие приборчики. Проктор верил, что враг должен был пройти мимо его окошка, даже взглянуть ему в глаза…

Всё вышло совсем не так, как предполагал Брудовский. Как-то раз он возвращался домой, как всегда слегка нетрезвый, почему-то совсем не думая о столь привычных кошмарах и странностях. В подъезде он увидел молодого человека, вид которого был жалок — явно, что принял чего-то не того и теперь безуспешно пытался выяснить, в каком же мире ему лучше живётся. «Эх ты, что ж ты так!» — сказал Проктор и покачал беззубой головой. «Да я вообще странный чувак», — ответил юноша. Тут перед сторожем пронеслась вся его жизнь, весь его страх. Он понял, что час пробил. Проктор накинулся на Странного Человека и повис у него на шее в попытке задушить.

В течение нескольких минут соседи не решались выйти посмотреть, что же происходит. Всё это время молодой человек избивал внезапного агрессора — сперва сбросил с шеи, хорошенько стукнув о стену, а потом стал топтать тяжёлыми сапогами, превращая несостоявшегося героя в кровавое месиво. Когда, наконец, прибыл отряд милиции, всё было кончено. Стены подъезда были забрызганы; кровью, а сам убийца стоял, созерцая, с непониманием взирая на дело своих рук и ног, повторяя: «Странно… странно…» Соседи, услышав это, вспомнили россказни покойного и поняли, насколько же он был прав.

Юнца того, конечно, посадили и теперь принудительно лечат от наркомании. Но не век же ему сидеть! И жильцы того дома с ужасом изо дня в, день вглядываются в лица прохожих, думая о Странном Человеке, который рано или поздно вернётся, надев кованые сапоги, сжав окрепшие кулаки, смежив чёрные щёлочки глаз.

Дочь хозяина

Данный текст ни в коем случае не имеет своей целью придание огласке фактов чьей-то биографии и истории болезни. Автор заранее приносит извинения всем тем, чьи судьбы были подшиты в это «дело».

И главное — знайте: что бы Вы ни сказали, это только подтвердит Ваш диагноз.

Игорь Васильев упал замертво с проломленной головой, хотя на роду у него была написана тайная смерть в пропитом доме. Воспротивясь судьбе, он завязал и теперь лежал, растеряв сомнения и страхи, безнадёжно утратив и бесстыдство, и всякую совесть. А убийца ушёл, помочившись на труп, на прощание не пошарив в карманах, даже не напугавшись. Тяжело вздохнув, свалил по-быстрому, закинув в канаву осиротевшее орудие.

Пошёл дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.

I

Игорь мечтал стать работником хосписа и любоваться угасающим сиянием прошлого. Он представлял, как окружит себя ужасом и будет царствовать в нём, бредил душами, прислуживающими ему во сне, но сложилось иначе. В припадке беспочвенного бешенства он погнался за отцом с двухстволкой. Соседи с интересом щурились за глухим забором и делали ставки. В НИИ клинической психиатрии Игорю в очередной раз поставили диагноз, с которым он так и не смирился. Отчаявшись доказать врачам свою вменяемость, он сбежал и, сняв у метро «Каширская» дебелую девушку, вернулся на место преступления. Всю дорогу девушка рассказывала ему, что её ещё никто не трогал, но она усиленно ходит на шейпинг в надежде на встречу с нефтяным принцем. Игорь признался, что мечтает о тёмном царстве бесконечных страданий, в окружении преданных душ. Девушка пошла покурить в тамбур и на следующей станции не вернулась. Окно покрывали тоскливые трещинки. Некоторые из них складывались в фигуры, многие — в слова, означавшие нечто ускользающе важное. Пыль между стеклами вагона ела Игорю глаза своей необратимой многодетностью. Ему было больно. Хотелось поймать ту девушку и насадить её на полосатый придорожный столбик. В тот же день ему дали по лицу за философствование, а ночью пришла Дочь Хозяина, истощённая воздержанием и беседами с отцом. Её неестественно светлые волосы выбивались из-под капюшона, сияя при свете скрипучего фонаря тусклым серебром. Она снова была девственницей и говорила бесконечными фразами о природе лунного света. Игорь осторожно вошёл в неё, но, почувствовав приближение рассвета, она распласталась по зеленоватой изморози и растворилась в собственном крике — «hang sa bhong deen». Они всё же успели зачать чью-то душу — Игорь почувствовал, как рядом с ним ворочается нежить. «Всё впереди, малыш, всё ещё впереди…», — подумал он, и тварь поспешила к матери. Где-то есть это место — там в доме Хозяина живёт его Дочь и носятся бесчисленные души её детей. Их детей, которых они зачали, ещё когда сам Игорь был в утробе собственной матери, остервенело крестившейся на тёмные углы в перерывах между эпилептическими припадками молитв.

Родители Игоря Васильева были сотрудниками Московской патриархии по экономической части и считали, что сынок послан им свыше в наказание за участие в неких неправедных делах. Как-то раз из него изгоняли бесов. Процедура оказалась на редкость утомительной и проходила в городе Ступино. Игорь был в тот день с сильного похмелья и развлекал себя анальными фантазиями, а под занавес проблевался. Поп сказал, что это очень правильно. «Бес по частям из тебя выходит!» Игоря снова вырвало. Когда порыв затих, он молча вышел из церкви. Дул пронизывающий ветер, в котором мешались запахи рыбы, ладана и стаи приходских попрошаек. «Где тут можно бабу снять?» — сурово спросил он у грязного создания с иконкой и плошечкой. Смутившись, оно вяло прихорошилось и игриво ответило: «Да везде!»

Наскоро помяв свеженайденную ступинскую девку, он стал вспоминать, куда же его отец обычно прячет ружье. Игорь был тайным последователем Алистера Кроули и потому введение себя во храм счел за оскорбление крайней степени.

На станции «43-й километр» Ярославской железной дороги стояла нездоровая тишина. «Убить», — пронеслось в мозгу у Игоря Васильева. За всю свою жизнь он убил двух крыс и одну лягушку. Последнее существо было случайно задавлено велосипедом, что стало поводом для многодневных сожалений. С раннего детства Игорь бредил темой исключительно людской смерти — читал об убийствах и самоубийствах, любил смотреть хронику — это возбуждало его. «Убить! Убить!», — дрожало в нём, требуя воплощения. Часто, наблюдая за людьми, он представлял, как они умирают. Он испробовал тысячи образов, но больше всего будоражил его воображение огонь — живое бушующее пламя и людские остовы разных стадий, носящиеся в нём. Жидкий, живой, одушевлённый напалм, поглощающий биомассу, освобождающий души от бремени тел. Подобие термоядерной реакции. Укрощение распада.

Ночью к Игорю в который раз пришла Дочь Хозяина и рассказала, что её изнасиловал отец и она более не невинна. В её глазах стояли александритовые слёзы. Хозяин во все времена был эталоном жестокости. В те славные времена, когда его звали Хронос, он вытворял и не такие вещи…

Игорь раздел Дочь Хозяина. Она не сопротивлялась. Воздух потрескивал — где-то условно рядом затаился папаша. Ещё несколько минут — и он предстанет во плоти в окружении свиты развратных, духов. Дочь Хозяина тоже чувствовала приближающийся ужас. Когда треск перешёл в мерцание, достиг апогея и заполнил собой небо и землю, она не выдержала и провалилась в один из сумрачных миров по левую сторону от Адских Кущ, неподалёку от стоянки Райских Полчищ. В каменные сады на берегах кровавых рек под тысячеглазой бездной зубастого неба.

Хозяин так и не проявился, но и не пропал. Игорь чувствовал, как ЭТО поедает его глазами, насилует сотнями острых щупов, грызёт, заставляя всё его существо сжиматься в комочек беспомощной дрожи. Серебряная игла разворотила мозг, и Игорь потерял сознание от всепроникающей боли и ужаса. Тик-так-так-тик. Тактик затих.

II

«Некуда деться от пения. Не скрыться. Отец вышел из больницы. Молчит и хромает. Дочь Хозяина каждый вечер извивается, кричит и скрывается в щель между радугой и софринским железнодорожным вокзалом. Она — вода, подвижна и неизменна, она податлива как ртуть и так же опасна. И тень Хозяина стоит за ней. И души наших детей — светящиеся точки.

Выпорол соседского мальчика. Не полегчало. Заплатил ему блоком сигарет. Ночью не могу выйти во двор — постоянно мерещится Сталин. Всё идёт к наихудшему, что, впрочем, неудивительно. Похоже, там действительно кто-то есть. В шинели и с характерным профилем. Бродит и бормочет нарезку стихов — их, наверное, сочиняет специально для него кукла вуду в перерывах между сеансами иглоукалывания. Или только делает вид, что сочиняет, а сама бессовестно ворует в электронной конференции „ТРАВА ПО ПОЯС“. Да, там, где же ещё найдёшь такое. А потом Сталин ходит вокруг моего дома… Дочь Хозяина каждый вечер приходит, раздевается и ложится на ковёр бледной закатной звездой. Но мы больше не танцуем с ней, она сама исторгает танец. А я — нет. Ведь Сталин ходит вокруг да около, обрывая любые побеги. И побег — невозможен.

Вот оно, царство бесконечного страдания. Чуть приглядеться — вот они, души, рядом, готовы распластаться и испариться ради малейшей прихоти. Но зачем оно, это призрачное могущество, это всевластие в мире призраков… Ведь вокруг дома ходит ТАКОЕ. И некуда деться от пения, и Дочь Хозяина танцует сама с собой и проваливается — вот он, разрыв, он выдает… Силы Неба и Ада! Неужели всё это происходит со мной… ПОХОЖЕ, ТАМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КТО-ТО ЕСТЬ!»

III

Игорь Васильев предчувствовал дождь.

Это было похоже на предчувствие тоски. Осязание её колеблющейся тени. Когда приближалась Дочь Хозяина, в воздухе повисал запах электричества. Когда приходило время дождя, пахло водой, грибами и рыбьими слезами. В дождь ОНА не являлась. Ей, вскормленной огнями, демонами и развратной живностью, как-то не с руки промокать насквозь и ходить с мокрыми волосами в пахнущем псиной балахоне.

Всё самое странное в жизни Игоря всегда происходило в дождь. Вот и сейчас что-то ныло внутри, стягивая мозг ожиданием. Тревога, зудящая тревога жгла. Не давала покоя. Что-то подкралось, Это было очевидно. Игорь сидел на террасе, теребя моток верёвки. Вчера опять ничего не вышло. Его изводило созерцание танца — отдаляющихся касаний, гаснущих огней и незавершённых па. Игорь уже был готов прогнать ЕЁ — лишь бы прекратить всё это. Нет, он бы, конечно, не… А сейчас его позвало в преддождливость. В тяжёлый воздух, в угрюмые глаза и первые огромные капли. Игорь брёл вдоль посыпанной крупным гравием дороге, думая о детях, летающих в огромном доме, и Хозяине, в чьей власти дать им тела. Придёт день, и они появятся здесь — в этом гравийно-дождливом мире. Влетят на чёрных колесницах с факелами невозможного огня. И четыре библейских всадника будут предшествовать им. Сам Хозяин сделает шаг… А на его руках в багровом одеянии будет сидеть Дочь, та, что прекраснее всех земных женщин, меняющая тела, охотящаяся за душами, людскими, слизывающая сны с детских губ, мчащаяся в грозовом облаке.

…Последней земной тварью, которую он увидел, стал сумасшедший бродяга. Видимо, он принял Игоря за один из своих снов. Возможно, так оно и было. Из щели в пространстве зашелестело. Это Дочь Хозяина готовилась к свадьбе. Кто сказал, что браки заключаются на небесах?

Кровь уже пролита. Скоро настанет время вина и меда. А тело останется на земле.

Пошёл дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.

Вечная куколка

В коридоре крошечной подмосковной квартирки поселились пятна. Днём они спали, лишь изредка вздрагивая всеми своими снами, и тогда у ближайших соседей начинала тоскливо вскрикивать новорождённая девочка. Ещё синеватая, с бледными ноготками и совсем без зубов, она больше походила на куклу заблудшей старушки или даже покойницы, чем на что-то живое. Глядя на неё, многие думали, что девочка и вправду — труп, которому только предстоит родиться, странным случаем заполучивший крикливость, голод и подвижность раньше жизни. А само её бытиё тем временем осторожно зрело через стену, в коридоре у чудаковатой девушки Тани, с опаской, радовавшейся пятнам, особенно когда те начинали играть среди ночи в свои сияющие догонялки. Недели за две до начала смурных чудес Таня увидела на стеклянной двери глумливо раскрашенную рожу и спала теперь только днём. «Стерегу!» — поясняла друзьям. А люди приходили к ней разные, кое-кто постраннее её самой. Губошлёпый лохматый мальчик Лёша, после того как голый выскочил из пожара, почти не говорил, вечно улыбаясь и пожимая плечами. Зато самый старший, Дмитрий, вещал в любое время, но как-то уж слишком по-своему, и мало кто понимал его. Однако все терпели.

Никто не знал Таниных пятен-жильцов и не связывал детские вскрики за стеной с местными призраками. За разговором, конечно, виделось многое. И как пляшут рядышком, и как шепчут, как нянчат дитёнышей и шлют звероватых гонцов во все концы всех былых и непрожитых снов. Однако гостям Таниным, с младенчества плескавшимся в тех же сумерках, было не до того. А нечто смутное, качавшееся у них среди мыслей, само частенько распугивало сонное скопище, игравшее в коридоре.

Когда все уходили, Таня и Дмитрий говорили о совсем других бесах, больше похожих на ангелов, но каких-то то ли спятивших, то ли доисторических и потому непонятных. Кто-то из них, шурша, бродил поблизости, наблюдая за причудливым разговором людей, перепуганных внезапно всплывшим собственным прошлым, в то время ещё бесконечно далёким.

У девушки Тани тогда как раз начали прорезаться красивые чёрные крылья, но она до поры об этом почти не догадывалась и плакала по ночам как будто бы просто так. А когда всё же засыпала, к ней нежно подкрадывалось приблудное существо и тайком целовало острые наклёвыши. Дмитрий всё замечал, но не верил, твердя о переменчивой структуре момента.

Не отбрасывая ничего, Таня без устали играла со створками и тенями. Оставаясь одна, она тихонечко колдовала, всё больше проникаясь своим, тёплым трепетом к воску, запаху берёзовых углей и далёким звукам — то ли в небе, то ли за небом. А пятна собирались вокруг и грели — до одури, до дрожи, как если бы она и вовсе не была человеком, и тогда Тане вспоминалось цветное лицо, расплывшееся в синеватых тонах, глумливое во всей своей загробной живости. Но Тьма укрывала её ласковым покрывалом гулких осенних снов, и страха не было.

А покойницкая девочка у соседей постепенно зарозовела, и люди перестали пугаться её. Лишь изредка, когда за стеной особо сгущалась странность, возвращалось прежнее — в виде синего, похожего на тень, отблеска, — и тогда даже мать не решалась успокаивать маленькую.

Иногда Таня и Дмитрий играли так: шли за изгибами и, исколесив весь район, вдруг оказывались в каком-то чудном месте. Часто с виду место никакое было — забор и два столба тоскующих, а висит что-то в воздухе, дрожит — не то пугает, не то зовёт, и ничего не поделаешь с этим. Один раз на станцию секретную забрели, где их приняли не поймёшь за кого. Станция тоже вся была чем-то пропитана, по слухам, где-то на её заброшенности, среди ржавого железа и покосившихся антенн был лаз в такие дебри, о которых лучше и вовсе не говорить. К тому же и стражи при нём, а с ними шутки плохи. Пока главный начальник выспрашивал — кто такие, что надо и какой родни, среди прочих поглазеть на нарушителей, пришёл молодой человек, бледный словно упырь, в летней форме без погон. Всё смотрел, тихо как-то, без суеты и любопытства, но так пристально, что Таню пробрал озноб.

Вскоре, конечно, отпустили. А Сторож стоял и смотрел, думая о чём-то бесконечно жутком, скребущемся здесь же — под шутками, снегом и мёрзлой землёй.

Снова в тех краях Таня оказалась поздней весной. Станция резала слух тишиной — птицы исчезли, а которые попадались, вели себя неспокойно, как будто случайные гости на ведьминых похоронах. И зелень вроде буйствует, но как-то пусто, словно страх вместо прочего зверья гнезда себе свил. Деревья растут нездорово, и нет-нет да встретишь такое, от чего волосы дыбом становятся — мох то кругом растёт, то шалашом больным, а то и вовсе такое растение чуждое попадётся, что одна мысль от него — прочь, бежать в траву придорожную, в бурьян сиротский с головой забиться.

И побежала. А «то» дышало ей в спину всем своим холодом. Таня неслась подальше от всего этого, ясно — до ледяной дрожи — чувствуя, как внизу, в лазе, под кругами и шалашами белёсого мха, что-то ворочается — какой-то предвечный вселенский червяк, и от его перекатывания весь мир вот-вот вывернется наизнанку.

Тем же летом Таня вернулась в Москву. Она уже распускала крылья, забываясь в вагоне метро, и летала по тоннелям, лихостью своей пугая сонные тени, змеящиеся в гнилых проводах. Метро всегда было местом неясным. С детства и до недавних пор Танечка пугалась его, — нор, огней, шёпота.

Недопонимала она тамошних людей… Так их и называла тайком — «люди в метро». То девушка, то мужчина, то старуха — каждый раз по-своему. Они ничего и не делали, просто были — смотрели, думали, спали… Но во всех их существах виднелись провалы, дыры, втягивавшие в себя Танины мысли. Один раз она задремала и на границе этой дрёмы; увидела свою правую руку в виде звериной лапы. С перепугу она даже полюбила её, как если бы та была родным существом, а не приросла вместе с мыслями об охоте и привкусом крови во рту, — изящная, покрытая ровной нежной шёрсткой, с блестящими чёрными коготочками. Но тут же проснулась от резкого страха перед всепроникающей инородностью, успев поймать тихий, цепкий взгляд ещё не старой женщины с огромной копной седых волос.

В другой раз сон в метро случился такой.

Люди вокруг вдруг сделались одетыми в карнавальные костюмы, а Таня — в «чёрную курицу» из гофмановской сказки. Все повскакивали с мест, стали махать руками, но никто так и не полетел, разве что глаза у многих выпучились и как бы зажили отдельно от туловищ. А она поднялась. Чёрные крылья, большие и красивые, вынесли её из вагона, и Таня стала летать сквозь поезда и станции. Подземные жители тем временем закудахтали вместо неё: «Куда, куда?!» «Да тужа же, туда!» — усмехалась Чёрная Курица по имени Таня.

Такими странностями встретил её город. Не сказать, что их не было и прежде…

Были. Но лишь теперь она зажила с ними, заластилась ко всей их бездонной жути, украдкой греясь в её восковой задушевности. Иногда пугалась — незваных гостей, всхлипов сонных и по-странному чужих взглядов, пробивающихся из самой толщи слов, зеркал и предметов… Случалось, — сама пугала — то детей в метро, нечаянно закравшись к ним прямо в сон, то тварей, неотступно следовавших за ней свитой неведомых чудищ. И с каждым новым изгибом Таня всё больше убеждалась, что жизнь теперь так и будет скользить по этой призрачно-ясной колее. «Ясные призраки вы мои», — шептала она в пыльное зеркало.

Время от времени ей встречались люди — с виду-то внешние, но бесконечно родные нездешней своей изнанкой и проблесками снов настолько знакомых, что хоть в слёзы пускайся… Вместе путешествовали — когда до угла и обратно, а когда в такие места, куда других и бред горячечный ночной не заносит. Вместе ходили пугать полушарлатана (но, впрочем, не без причины), промышлявшего на площади. Завидев издали, он начинал размахивать руками, картинно выставляя вперёд огромную бороду. А они просто подходили и начинали вглядываться в суетливый комок под грязным слоем тревожных колтунов. Таня, слабая от рождения, при этом частенько подворовывала. Нет-нет да урвёт кусочек — нутро своё тёмное подпитать-потешить, а уж потом только крылышки распускает… Поймана на том, мило улыбалась, спрятавшись в зарослях собственных мыслей.

Были и те, кто её боялся. Пугливой девочке Люде, от нескончаемых постов покрывшейся струпьями и волдырями, «духовный отец» строго-настрого запретил хотя бы здороваться с Таней. Часто, забившись в угол, Людмила не без грешного, почти неприличного притяжения следила за опальной фигурой, спешившей по своим, вполне обычным делам.

А кое-кто не долго думая решил, что Таня просто не в себе. И с виду поводов было предостаточно — уже взрослая оформившаяся девушка, она ходила в армейской курточке, поверх которой висело грубое самодельное ожерелье из камней, за много лет до этого привезённых из одного нехорошего украинского городка. Не считая нужным таиться, говорила она о своих делах свободно, что ещё больше отваживало от неё людей. Даже тем, кто от всецело правящей пустоты общался с Таней, часто становилось жутко от её нездешних рассказов и собственных снов, странным образом отзывавшихся в них.

Сны вообще привносили особую значимость.

Несколько лет спустя она встретит такой текст: «Сон — это то место, откуда мы приходим… <…> Бодрствование — это просто сгущённый сон». Так оно и творилось. Со снами и снообразными страхами сверялось всё. А это «всё» в свою очередь само, независимо от чего бы то ни было, настолько сплеталось с сумрачной перекличкой пограничных теней, что Таня часто сомневалась — а не новый ли призрак машет перед ней, тоскуя, цветным своим покрывалом.

Теперь зародыш, ещё год-два назад зревший за створками понимания бессловесным комочком, прорвав пелену, рос и взрослел, всё увереннее протягивая руки в родную ему Тьму, сияющую своим, особым светом среди говорливых руин.

Время длилось, и Таня яснее и ярче видела его, понимая, что тревожное существо день ото дня стирает различие между собой и ею, словно бабочка, бредящая в свернувшейся от страха гусеничке. Смеясь. Да, она смеялась, и от этого где-то в невозможной дали у женщин пропадало молоко, а лесные зверёныши дохли от птичьего шёпота в небесах.

Саму себя Таня частенько видела теперь во сне в виде неведомой твари, сидящей на огромном яйце. Вкрадчиво пошевеливая крыльями, она с холодком! вглядывалась сквозь скорлупу в биение дней и сезонов. «Клевать или нет — вот в чём вопрос», — грустила, пробуя коготком хрупкий купол под собой.? Яичное нутро, едва заслышав это, сжималось от ужаса. Но Тварь замирала. Взмахнув крыльями, она подчас просыпалась и долго ещё лежала, обдумывая сон, задавая себе прежний вопрос: «Клевать или…» Одевшись, отправлялась прочь, где, обернувшись, приглядывалась к пугливо тускнеющему мерцанию вокруг и тайному потрескиванию исцарапанного свода далеко над головой.

Наученная прежним, Таня всё больше молчала, но люди все равно сторонились её, чувствуя что-то зудящее, какую-то занозу из сонного царства. Страха в огонь подливали фразочки о вещах в общем-то не опасных. Но, сливаясь с тем, о чём при случае улыбалась девушка, они вбивали в человечьи мысли непоседливый клин сомнений.

Цепи событий соткали то полотно, какое им было предписано. «Странность» — вот их Мать-Прародительница, а молоком предрассветных теней, надёжно укрытых от памяти, питают они дитёнышей. Зажав в зубах соцветия бледных речных цветов, они ведут за неловкие тонкие руки сюжет многих других сюжетов, вводя в мир то, что при любых раскладах обречено остаться за кадром… «Мост через речку Смородинку» — никакой он на самом-то деле не мост, а лабиринт всех немыслимых «да» и «нет». Впрочем, кто сказал — дверь либо открыта, либо закрыта? Между этими «да» и «нет» лежит пропасть тревоги и снов.

«Девочка — никчёмная, но милая взгляду тень, бежит, мне жаль её — какой-то эстетической жалостью. Я кидаю топор, но нарочито промахиваюсь. Саша усмехается и, неловко потоптавшись, кидает орудие. Голова отлетает, как в низкопробном киномонтаже, тщедушный недокормыш бледного тельца в коротенькой неброской юбочке вздрагивает и оседает. Топор прячется в нежной траве». Сон обрывается — со следами невидимой крови на всё ещё снящихся сквозь тонкую плёночку век неестественно цепких руках.

Таня — в который уже раз — почувствовала, что всё начинается сначала. От ночи к ночи всё несомненнее являлось ей знакомое лицо. Оно разрывало кожу, память, мысли, пробивая себе дорогу. Каждый раз оболочки оказывались чужими, а существо всё надеялось прорваться окончательно.

…опять она вспомнила сон: зарезанный детонька плаксиво умирал, обхватив пень. Никто кругом не горевал, ясно — до судорог — понимая, что похорон не будет. Не будет и жертвы. Жертва отплюётся кровяными сгустками и бесстыдно, на глазах у всех, облапает окаменевшего палача, насмешливо потрясая вывороченным нутром.

Так она наблюдала. Время от времени собственные реакции, эмоции становились для неё больше объектом, подопытным сырьём, чем человеческой реалией.

Снег в лицо и карты в руки — Кто-то кается, шутя. Снов венец зубами блещет Над застывшим трупом дня.

Но и это было полуправдой, потому как «труп дня» давно высосал самого себя, да и ночь, едва разлапившись, готовилась свернуться.

И, обхватив руками непропорционально большой живот, Таня наблюдала, как ползёт по небосводу чёрное пятно, соскальзывая в бесповоротную глотку того, что выдаёт себя за рассвет…

Николай Григорьев

Сторож лестничного пролёта

Свет настольной лампы окрашивал стены небольшой уютной комнаты в матовые тона, выхватывая из темноты то угол книжного шкафа, то старое кресло с прямой спинкой и деревянными подлокотниками. «Вот почти такое же кресло было и у нас дома. И отец любил сидеть в нём», — подумал Сергей. Ещё раз обведя глазами комнату, он вновь склонился над рукописью, лежащей перед ним.

«Я помню, как будто это было вчера, — („Боже, какая избитая фраза“, — подумал он, не прекращая писать), — хотя прошло уже почти четверть века. Я входил в комнату, прокуренную до такой степени, что в ней тяжело было находиться, не закашлявшись. Отец сидел в своём кресле у окна и курил. Хотя на дворе стояла прекрасная погода, светило солнце, в этой комнате тяжёлые портьеры были всегда задёрнуты, и лишь в узкую щёлочку проникал солнечный свет. „Заходи, заходи, малыш“, — ласково говорил мне отец. „Давай посмотрим, давай посмотрим вместе“. Он глубоко затягивался сигаретой и выпускал дым в направлении солнечного занавеса. Из полумрака было отчётливо видно, как клубится дым в лучах света, закручиваясь в немыслимые спирали и на доли секунды создавая из ничего волшебные замки над бездонными пропастями».

«Бездонными… — подумал Сергей, — ни про что бездонное я вроде здесь писать не собирался. Как-то само получается. Я ведь пишу об отце, а не о Доме и Комнате». Он снова взял ручку.

«Что ты видишь, малыш?» — спрашивал он меня. Я лишь растерянно улыбался. Я очень любил его.

Сергей снова задумался. Отец умер десять дней назад прямо на улице, трёх шагов не дойдя до своей квартиры на Остоженке. «Скорая» приехала слишком поздно, и его увезли прямо в морг. Вчера они отмечали девять дней. Было довольно много людей — все знали отца по работе. Говорили много тёплых слов, одна женщина даже всплакнула. Сергей не знал никого из этих людей, а они знали о нём лишь понаслышке. Перед смертью отец довольно долго болел, хотя работы и не бросал, и вполне успел подготовиться. Квартира давно были приватизирована и естественным путем переходила к Сергею (который к тому же вроде бы был там и прописан), и единственной просьбой отца было не устраивать там похорон и поминок.

…Говорили, что уходят лучшие, уходят в самом расцвете творческих сил, не оставляя ничего… Конечно, кто-то сказал: «Кроме памяти», конечно, все стали упрашивать Сергея написать об отце… А что он мог написать? Именно это — как отец весело и («Ласково? Верное ли слово?» — подумал Сергей) посылал колечки дыма в солнечные лучи и как этот дым говорил ему о…

«Что ты видишь, малыш?» — спрашивал он меня.

«Что же я на самом-то деле видел? — Сергей отложил ручку. — Сначала я видел только его. Человека добрее и умнее не было. Тогда не было…»

Он вычеркнул: «Я очень любил его».

«Потом, потом… я стал смотреть на дым внимательнее, — ведь он просил меня быть внимательным — и я почувствовал… Что-то смутное. Какую-то смутную тревогу. Воронки закручивались, водопады струились вверх. Я говорил ему об этом, он кивал доброжелательно вроде. А потом я перестал приходить к нему в такие часы. Потому что уже учился во втором или третьем классе, все интересы были во дворе: мальчишки, футбол. Сколько же он там проводил времени?»

В конце концов я пишу это не для его сотрудников, а для себя. Надо писать всё — честнее, может, тогда станет хоть что-то понятно. Боже, как наивно.

Сергей перевернул несколько страниц тетради и стал писать с чистого листа.

«Невозможно говорить об отце, не говоря о Доме и Комнате („А о том, что внутри неё?“ — подумал он). Я не знаю, как часто мы были там, четыре или пять раз, последний раз тогда, когда он выгнал меня из дома».

Обида, казалось давно забытая, вновь нахлынула на Сергея с такой силой, что он в ярости отшвырнул ручку и сжал кулаки. Он снова увидел подростка, почти мальчика («Мне ведь только исполнилось пятнадцать!»), в истерике бьющегося в дверь на ледяной лестничной клетке, ночующего то на вокзалах, то опять у этой проклятой двери, ворующего хлеб с лотков и разгружающего вагоны, пьющего водку в каких-то вонючих подсобках и отбивающегося от банды подмосковных отморозков. Как он вообще не опустился? Как у него хватило сил — совсем одному — без крова и родительского тепла — не спиться, не сесть в тюрьму, не быть убитым — а поступить в институт, с отличием закончить его, стать снова нормальным, снова поверить в возможность простых человеческих чувств, жениться, в конце концов. «Всё-таки кровь, воспитание», — чуть самодовольно подумал Сергей.

…Простить отца…

«Конечно, при сверхъестественном обострении чувства можно было и догадаться. Где-то за полгода до той трагической зимней ночи, когда он выставил меня за дверь, я вернулся с какой-то тренировки (постоянно занимался каким-нибудь спортом, спасибо ему… Сергей вычеркнул „ему“ и написал: „отцу“) раньше обычного; он, видимо, не слышал — сидел в зашторенном кабинете и что-то отрывисто говорил. Никогда раньше за ним такого не водилось. Я поневоле прислушался. „Убирайся из моего дома“, — гневно, но наигранно. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Я очень удивился и подошёл ближе. Он говорил, как плохой актёр периферийного театра. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Пауза. „Пока я жив“. Снова наступила тишина, потом какие-то сдавленные звуки, и снова еле разборчиво: „Господи, Господи, что же мне делать, Господи, укрепи меня. Дай мне пройти этот путь. Господи, я не смогу без него, Господи…“ Причитания стали совсем неразборчивы. Я боялся пошевелиться. Через несколько минут он, видимо, успокоился (на самом деле самоуверенности ему было не занимать), и снова раздалось властное: „Так, продолжим… Ты опозорил меня!!! Так нельзя поступать с людьми!!! Убирайся из моего дома!!!“ И так далее в том же духе. Нельзя сказать, что это меня напугало. Зная широту его интересов, я вполне мог допустить, что он вдруг стал заниматься театром или писать пьесы, и вообще, у меня в тот вечер была куча других дел (Люся в те времена, кажется), поэтому я покинул дом таким же незамеченным, как и вошёл в него».

«Последняя фраза какая-то неестественная», — подумал Сергей и тут услышал, как из детской возвращается его жена, Наташа, укладывавшая спать маленького Максима.

— Уснул? — спросил Сергей.

— Да, — ответила он и улыбнулась. — Как получается? — Наташа кивнула на тетрадь.

— Хочешь — посмотри.

Она встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и начала читать.

«Как я её люблю, — подумал Сергей с необъяснимым оттенком грусти. — Я хочу, чтобы она всегда была рядом. Мы бы жили в Доме… — Он на мгновение задумался. — В Доме бы жили, а в Комнату бы не заходили. Что там делать-то: при восьмикомнатной-то квартире. На черта нам лишние двадцать метров. — И тут же посмеялся над самим собой: — Двадцать: ну-ну».

— Ну как? — спросил он Наташу.

— А что за Комната такая? Ты никогда об этом ничего не говорил.

— Увидишь сама. — Он обнял её за талию. — Хотя я не уверен, что будет правильно тебе туда заходить.

— Ты меня заинтриговал. — Наташа поцеловала его за ухом. — Всё по плану: завтра туда идём?

— Да, конечно. Завтра сходим, всё посмотрим и будем готовиться к переезду. Хватит этих съёмных квартир, хватит. Возвращение блудного сына… — Он усмехнулся.

Наташа погладила его по голове, как гладят маленьких детей.

— Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я знаю, ты должен ненавидеть эту дверь, у которой провёл столько часов…

Сергей запротестовал:

— Нет-нет. Я ненавидел отца. Он входил и выходил через эту дверь, не замечая меня. Я, собственно, и двери-то не видел, только его. Ты не можешь себе представить, каким он был хорошим отцом До… той ночи. Кстати, удивительно, что я понимал это уже тогда. Он был одновременно — другом, старшим братом, спорщиком, болельщиком любимой команды… Всем, чем угодно, без примеси высокомерия, пошлости… Никогда не бывало, чтобы ему не хватало на меня времени или сил. А ведь ему было нелегко — без матери…

— Кстати, — сказала Наташа, — твоя мать погибла, когда тебе было…

Сергей всё глубже погружался в воспоминания.

— Что-то около года… Все эти бессонные ночи, бутылочки, прогулки, болезни — всё было на нём. Но он смог сделать так, что я никогда в жизни не задумался о нехватке материнского тепла. Никогда — даже после той ночи.

— А ты напишешь о ней? — спросила Наташа.

— Что? — Казалось, мысли его витали где-то далеко-далеко. — Да, наверно, но там ничего интересного не было. Ты же всё знаешь. Я должен был вернуться из театра в одиннадцать вечера, провожал какую-то девочку и пришёл домой около половины первого. Отец демонстративно выдвинул ногу вперед, произнёс монолог вроде того, что тут описан, — Сергей ткнул в тетрадку, но чуть более правдоподобно, сунул мне в руки моё свидетельство о рождении и денег — довольно, кстати, много — и выставил за дверь. Я часа три в неё звонил, вответ — тишина, потом пошёл спать на вокзал, на завтра всё это повторилось и продолжалось так недели две или три без изменений. На лестнице он делал вид, что я — пустое место. В конце концов мне всё надоело, перекипело, окаменело, деньги кончились, и я ушёл — в настоящую ночь. И жил в ней, — Сергей улыбнулся, — пока не встретил тебя.

Он сказал ей не всю правду. Он не сказал, где беседовал с отцом и что отец не выставлял его, а предлагал кое-что другое, но Сергей сам предпочел улицу.

Наташа задумчиво качала головой.

— А завтра блудный сын возвращается…

— Блудный — от слова «блуд», — сказал Сергей, — всё-таки я не блудный.

— А какой? — Она стряхнула оцепенение и кокетливо качнула бедром.

— Не хулигань, — сказал он. Ему справиться с воспоминаниями было гораздо труднее. Он встал и взял её лицо в свои ладони. — Наташа! Прости меня, пожалуйста, я хочу ещё немного поработать.

Она поцеловала его ладонь.

— Это ты меня прости. Я понимаю, как это важно для тебя.

— «Они смотрели друг другу в глаза, и было ясно, что более близких людей трудно найти на белом свете». Похоже на цитату из твоих любимых дамских романов, — сказал Сергей.

— Дурачок ты, — ответила она. — Ведь это правда. Всё, садись пиши. Я буду на кухне. Если ты чего-нибудь захочешь — крикни.

— Спасибо, — улыбнулся Сергей и склонился над тетрадкой.

Медленно, как будто в полусне, он вывел на бумаге: «Комната».

В Доме мало что изменилось. Детская Сергея вообще осталась нетронутой. Было очевидно, что за ней тщательно присматривали — пыли практически не было, как не было и ощущения необжитости. Казалось, хозяин оставил Дом лишь вчера. Огромные ключи от Комнаты висели на привычном месте. Сергей безразлично прошёл мимо, чтобы Наташа не догадалась, что это не просто очередная гостиная или столовая. «Какая примитивная уловка», — подумал он.

— С ума сойти! — радостно воскликнула она. — Восьмикомнатная квартира. И мы тут будем жить. Кстати, а как получилось, что такая большая площадь, а прописаны только вы с отцом?

— Не знаю, — ответил Сергей. — Деда репрессировали, а квартиру почему-то не отобрали. Отец остался в ней.

— А раньше что тут было? Дом-то дореволюционный…

— Дом-то — да, — задумчиво произнёс Сергей. — Дореволюционный. Вроде прадед жил…

Они переходили из одного помещения в другое, пока не добрались до кабинета отца. К письменному столу была прикреплена записка: «Вторая спальня. Комод. 7А». порядок на столе был идеальный.

— Это что значит? — спросила Наташа.

— Наверное, там что-то лежит, что он хотел переложить или разобрать.

— А может, это для тебя?

— Он мог всё сказать на словах. Сколько времени прошло, как мы стали общаться снова — где-то с рождения Максима, что ли? И вообще — он же не мог знать, когда его настигнет приступ. — Сергей говорил, прекрасно понимая, что это ложь. Отец никогда не писал сам себе записок. Отец не мог хранить нужных ему вещей во «второй спальне» (Комнате). Там могло находиться только то, что не предназначалось для чужих глаз.

— Вот здесь можно будет сделать маленький ремонт, а в этой комнате разместить книги. Представляешь, как в Англии — чай подайте в библиотеку. — Наташа была счастлива. — А тут…

Она дернула запертую дверь.

— А тут что?

— Тут. — Сергей изо всех сил старался быть естественным. — Это вроде кладовки. Там всякий хлам.

Наташа посмотрела на него серьёзно.

— Вторая спальня? — спросила она.

Сергей был поражен.

— Нет, с чего ты решила? — Он довольно уверенно махнул рукой с направлении настоящего чулана-кладовки. — Вторая спальня — там. И комод этот. — Он понимал, что она должна быть намного заинтригована запиской. — Можно, кстати, посмотреть, что там в ящике 7А (Благо он знал, каким барахлом завалены все чуланные комоды).

— Я хочу посмотреть, что там, — уверенно сказала Наташа.

— А ключа-то нет. — Он двинулся по коридору в глубь квартиры, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Сергей, ты врать не умеешь. Это, — она ещё раз дернула за ручку, — Комната, и тебе это известно гораздо лучше меня.

Сергей остановился и повернулся к жене. Их уже разделял довольно длинный коридор.

— Хорошо, ты права. Это Комната (кстати, чулан тоже). Ключа действительно нет, — он твердо посмотрел ей в глаза, — и я не хочу её открывать. И не буду этого делать. И когда я замурую её, только тогда, слышишь, только тогда я смогу что-нибудь тебе об этом рассказать.

Она молчала.

— И ты знаешь, что примерно в таком духе я высказывался всегда. Делать там абсолютно нечего.

Наташа сильно рванула дверь на себя. Ещё и ещё раз. Потом вспышка прошла, так же внезапно, как и возникла.

— Да-а-а, сделано надёжно. — Она чуть натянуто улыбнулась. — Хорошо, мы всё сделаем, как ты хочешь.

— Вот и отлично. — Сергей подошёл к ней и протянул руку. — Пойдём смотреть дальше.

Они ещё немного побродили по квартире и вернулись в огромную кухню. Новейшие достижения технологической мысли не разрушали ощущения уюта. Наташа быстро приготовила что-то простенькое, они поужинали, за окном начинало темнеть. Бутылка вина действовала расслабляюще.

Сергей рассказывал (в который уже раз) смешные истории из своего детства, она слушала, улыбаясь, и он был счастлив.

…Про железную дорогу, одна станция которой находилась в детской, а другая — в кабинете отца, про ежедневную домашнюю газету, про свои детские игрушки, ёлочные флаги и пластмассовых поросят, каких уже сейчас не делают, про пятицветного (!) кота Мурзика, который потерялся — «Наверное, убежал через форточку» («Зачем снова лжёшь?» — подумал Сергей), — про то, какие узоры рисовал зимой на этих окнах мороз…

— Сергей, — тихо сказала Наташа, — всё равно об этом придётся говорить. Что — там?

Он вздрогнул. Она внимательно смотрела на него. Руки потянулись к рюмке.

— Не хочешь отвечать?

— Не хочу, — сказал он, — но отвечу.

Сергей налил себе и ей. Сумерки сгущались.

— Хотя что толку об этом говорить… — Он немного помолчал. — Там лестница. Куда-то вниз. Куда — неизвестно.

Он залпом выпил.

— Как это? — не поняла Наташа.

Ему захотелось произнести что-нибудь грубое, но он сдержался.

— Из середины Комнаты уходит неширокая, метра три, лестница, — тоном лектора объяснил он, — куда она ведёт, никто не знает.

— Как не знает? А что внизу — в конце лестницы?

— У неё нет конца, — Сергей встал и зашагал из угла в угол. — Нет конца, — громко повторил он. — Она уходит в никуда, понимаешь? — Последнюю фразу он почти кричал.

— Может быть, надо просто было чуть ниже спуститься?

— Что? Ниже? — Сергей засмеялся и долго не мог остановиться. — Ниже! Вот это здорово! Ниже! Куда ниже?

— Прекрати!

Сергей взглянул на жену, и сумасшедшая улыбка исчезла с его лица.

— Прости, — серьёзно сказал он. — Об этом очень трудно говорить. Именно поэтому я и не хотел. Прости.

Он сел, прикурив сигарету, грустно усмехнулся.

— Мой личный рекорд — шесть тысяч двести семьдесят пять ступеней вниз. Там тишина могильная, хотя и не темно. Кстати, откуда свет — тоже неизвестно. Голубоватый такой. Начинается примерно с двухсотой ступеньки. Стены покрыты, наверное, краской — цвета неразборчивого. Касаться их не хочется… Ступени каменные, ни одного изъяна. Сверху — как в метро… Вообще, на эскалатор похоже. Слава богу, не движется…

Сергей замолчал. Было слышно, как на улице заработала сигнализация.

— Ты разрешишь мне посмотреть? — спросила Наташа..

— Посмотреть? — неожиданно ехидно ответил Сергей. — Или спуститься, а?

— Ну, конечно, я бы хотела немножко спуститься, а что?

— А то! То! — заорал Сергей. Он вскочил и рывком поднял Наташу с табуретки. — Что никто, слышишь, никто, кроме меня, не возвращался оттуда! Никто не возвращался! И то же самое сказал мне отец в ту ночь! Иди, иди туда! Туда тебе и дорога! Только он не знал, что я туда уже лазил, и не один раз, но я не видел никого, кого туда не тянуло бы и кто, зайдя туда, вернулся! Ты хочешь этого — вперёд, ключ на стене в прихожей!

Наташа пыталась вырваться из его рук. Он не отпускал её.

— Ты сумасшедший, — кричала она, — и ты, и твой отец!

— А ты нормальная, да? Шлёпать вниз по бесконечной лестнице — это нормально? Знаешь, сколько там таких — топ, топ — до сих пор, наверное! Годы идут, а они — всё вниз! Или уже дошли! Куда ты хочешь дойти, — он тряс её за плечи, — куда ты хочешь прийти?

Наташа ударила его в грудь, и он на секунду отпустил её. Схватив сумочку, она побежала к входной двери.

«Сейчас я буду кричать то же, что отец кричал мне,» — мелькнуло в голове у Сергея. — «Ноги твоей… пока я жив… Господи, я не могу этого сделать».

Хлопнула дверь. Сергея трясло. Только через несколько минут он понял, какая тишина стоит вокруг.

Ящик 7А открылся без усилий. Сергей вынул из него толстую папку и, стараясь не оглядываться на голубеющий провал посреди «второй спальни», вышел из Комнаты.

Положив папку на письменный стол, он чуть дрожащими руками развязал старомодные тесёмки. Сверху лежал незапечатанный конверт, надписанный рукой отца. Сергей не решился взяться за него сразу. Ниже были практически бессистемно свалены старые фотографии, выписки из домовых книг, какие-то ордера, искусно выполненное генеалогическое дерево их семьи, списки…

(«Что это?»)

«Список лиц различных сословий, отправившихся вниз по Лестнице и доселе не вернувшихся»: творение прадеда Сергея; триста восемьдесят четыре имени или фамилии с указанием даты, социального положения, иногда должности. Кое-где проскакивали примечания — «комиссия Министерства внутренних дел», «слуга вороватый», «гувернантка». Сергей нашёл в списке двух прадедушкиных жен и трёх дочерей.

…Копии прошений к градоначальнику с планом Комнаты, включающим и Лестницу, с просьбой разобраться, что же это такое. Решения о создании комиссий в составе… («Топ-топ»), Потом, слава богу, отписки — «не представляется возможным». Ордера на обыск — «лейтенант ГБ Петренко, сержант ГБ Смирнов, см. список № 4». Решение об уплотнении — ордера на семь комнат из восьми, выписанные на новых жильцов (список № 5). Заявление о краже из квартиры: капитан Дергач, участковый (список № 5).

«Главное — решить: держать дверь всегда открытой или не открывать никому» — записки дедушки. «Потом почитаю», — решил Сергей.

…Список отца.

Он примерно знал, что найдёт в нём. Его мать шла под номером три, под номерами семнадцать и восемнадцать шли два его одноклассника (Сергей сказал им — «захлопните дверь», они заходили его навещать, когда он болел. Отец, наверное, зазевался на кухне…). Какие-то сантехники, навязчивые дамы… сто семнадцать имен.

«Но я ведь вернулся, вернулся», — Сергей потянулся за пачкой сигарет. Она была уже пуста.

«Здравствуй, малыш!»

(Сергей почувствовал, как предательски задрожали губы).

«Всегда считал и считаю, что есть вещи, о которых нужно говорить только в письме. Ты, возможно, уже просмотрел содержимое этой папки (а если нет — поглядишь чуть позже) и, вероятно, многое понял из того, чего не понимал раньше.

Факты заключаются в следующем:

1. Никто (за редчайшими исключениями, о которых ниже) не в силах противиться стремлению пройти несколько ступеней по Лестнице вниз.

2. Никто не в силах остановиться и вернуться назад.

3. Выброшенный ключ от Комнаты возвращается на место. Лестницу разрушить нельзя, стены Комнаты — тоже. (Я пробовал)».

Сергей грустно усмехнулся. Стиль письма напомнил ему те редкие разговоры с отцом, когда тот пытался казаться строгим.

«4. Самое главное. Об исключениях. Эти исключения — наша семья, точнее, мужчины нашей семьи. У всех твоих предков было много детей, и только по одному сыну. Все дочери рано или поздно уходили вниз — и только сыновья могли возвращаться.

Но! (Это уже не факты.) Все они (твои предки) предполагали, что в жизни каждого мальчика имеет место такой период, когда он не может полностью себя контролировать, и есть опасность, что лестница унесёт его».

(«Как он аккуратен в выражениях», — подумал Сергей.).

«Именно поэтому я выставил тебя тогда из дома. То же самое сделал со мной твой дед. Прости меня или хотя бы постарайся понять.

Прости меня!

Я очень любил твою мать. Я очень любил (и люблю!) тебя.

Никто, кроме нас с тобой, никогда не поймёт, что такое настоящий ловчий во ржи».

(«А вдруг и я не пойму», — мелькнуло у Сергея.)

«Он один, всегда один, потому что, если хочешь сберечь тысячи ребятишек от падения в пропасть, надо, чтобы никто не знал, где она.

А наши любимые — знают.

А если у нас не будет любимых — кто будет охранять пропасть завтра?

Не очень связно, да, малыш?

Я не знаю, зачем нужна Лестница, я не знаю, почему именно мы — такие. Где эта дьявольская грань, отделяющая нас от остальных?

Так или иначе, — теперь ты — страж.

Будь сильным.

Любящий тебя папа».

— Папа, — повторил вслух Сергей. Комок подступил к горлу, но глаза были сухи. За окном мирно дремал город.

Наташа вернулась на следующий день, ни словом не обмолвившись о событиях вчерашнего вечера.

Началась рутина с мелким ремонтом, оформлением прописки, разбором старых вещей. Чего только не находилось на антресолях и в кладовке, начиная от бронзовых загадочных бюстов и театральных костюмов до старой игрушечной железной дороги и огромных, в общем-то не детских, санок на деревянных полозьях.

Неделя текла за неделей, и всё было хорошо. Сергей сначала прятал ключ от Комнаты у себя в кармане, но, каждый раз неожиданно обнаруживая его на привычном гвозде и задним числом припоминая, что сам повесил его сюда из-за неудобства, оставил эту затею.

Пару раз даже гости заходили, и Сергей сам себе казался смешным, провожая каждого до туалета и обратно в гостиную, где все они были у него на виду.

Он уже начал успокаиваться. Наташа ничем не проявляла своего интереса к Комнате, а для Максима окружающий мир представлялся таким огромным, что вряд ли его сейчас могла заинтересовать скромная дверь в глубине коридора.

Первый гром грянул на день рождения Сергея. В обновлённую квартиру съехались два десятка гостей. Сергей и Наташа готовились к этому заранее. Она занималась столом, а он установил две видеокамеры: одна была направлена на дверь Комнаты, вторая — на гвоздь с ключом. Изображение выводилось на маленький монитор, умещавшийся у Сергея на руке наподобие часов.

Сначала всё шло замечательно. В окружении друзей Наташа была ещё прекрасней, и Сергей любовался ею. Она делала всё, чтобы создать именно для него атмосферу праздника, и все гости необъяснимым образом помогали ей в этом. Много пили, говорили, танцевали (Сергей посматривал на монитор — никто не приближался к ключам), ближе к ночи начали разъезжаться, толпились в прихожей, кто-то пытался затянуть песню.

Сергей взглянул на монитор и привлек к себе Наташу. Шум в прихожей не смолкал.

— Я так тебе благодарен. Я бы не смог жить без тебя.

— И Максима, — подсказала она.

— Конечно, — согласился Сергей и потянулся к ней.

Мир вокруг исчез, когда его губы коснулись её.

Это был последний счастливый день в его жизни.

Через две минуты он понял, что в прихожей неестественно тихо.

Из двери Комнаты торчали ключи.

Сергей не пустил Наташу в Комнату. Он запер дверь за собой и вгляделся в ровно освещённый бесконечный лестничный пролёт.

— Эй! — от безнадёжности тихо позвал он. Ни звука. Он спустился ступеней на пятьдесят и ещё раз крикнул. Не было даже эха.

На белом чистом листе он вывел печатными буквами: «Список № 7».

Не ходить на работу было нельзя. Во-первых, не прокормиться, а во-вторых, бессмысленно. Сидя в квартире, можно было сойти с ума. С таким же успехом можно было не спать, не принимать душ.

Наташа говорила ему, что её совершенно не тянет в Комнату. Особенно когда два следователя, приходившие к ним по поводу исчезновения их друзей, практически с порога отправлялись вниз по Лестнице. Третьего не прислали. Сергея вызвали повесткой, он дал какие-то бессвязные показания, и дело заглохло.

Он знал, что обречён. Он дарил Наташе дорогие подарки, они даже съездили втроём во Францию, но каждая ночь казалась ему последней, и чёрные круги под глазами удивляли коллег.

Всё случилось внезапно. Всего-то за картошкой сходил.

— Ау, я пришёл, — с напускной веселостью закричал он с порога. Из своей комнаты вышел Максим.

— А где мама? — спросил Сергей.

Сын посмотрел на него удивлённо.

Ключ торчал в двери.

Теперь уже не недели — годы текли бессмысленной чередой.

Посвятив жизнь сыну, Сергей пытался найти в ней какой-то смысл, оправдание. Получалось плохо. Когда Максим был на занятиях, Сергей сидел над Лестницей и кидал вниз камешки, считая число ударов по ступенькам. Образ Наташи со временем изменился в его сознании, но ощущение потерянного счастья было таким же острым, как и в день её исчезновения.

Когда Максим был в детском лагере, Сергей предпринял две попытки разобраться с Лестницей. Взяв отпуск на работе и набив рюкзак провизией, он отправился вниз. Неделя вниз, десять дней вверх, сорванный голос, галлюцинации, накачанные мышцы ног, чуть не провалившиеся от бессонницы глаза — вот и весь результат. Потом он пытался забаррикадировать Лестницу. Кирпичная кладка разрушалась на следующий день, а деревянные щиты как по маслу скользили вниз. Кстати, никаких следов — вещей — в своём походе он не отыскал.

Максим перешёл уже в седьмой класс, и Сергею страшно было подумать, что подступает время, когда должен будет выгнать сына на улицу. Можно было бы отправить его за границу, но где гарантия, что, оставаясь с отцом в прекрасных отношениях, Максим вдруг не вернётся, а Сергея не будет дома.

Он тянул время, как мог, но нужно было решаться. Отослав Максима — на месяц, к бабушке, — Сергей твёрдо решился больше не пускать сына в квартиру.

Солнечный свет не радовал, и всё чаще вспоминался отец в прокуренной комнате за тяжёлыми шторами.

Максим вернулся на неделю раньше срока, Сергей был на работе. Лестница молчала.

«Зачем всё это? — думал Сергей. — Что это за боги?»

Почему-то часто стала сниться Наташа. Она смеялась и призывно махала рукой. Смеялась…

«Ты страж». Сильные люди…

Снова завести семью, вырастить другого стража?

Не смешно…

«Смешно? А вдруг они так шутят, просто шутят? Лестница без дна — не смешно ли. Волшебная гора!» — Сергей чувствовал, что сейчас начнётся истерика.

«Горка! Жаль, не ледяная! А почему, собственно…»

Санки из чулана поражали дореволюционной добротностью. Накатанные полозья блестели. Призывно мерцала бездна.

Сергей поставил санки на верхнюю ступеньку и сел в них.

«Это будет незабываемо», — подумал он и оттолкнулся от края.

— Русь! — закричал он во все горло, набирая скорость. — Куда-а-а!

Русь стремительно удалялась. Сани неслись.

Ожидание праведника

Арсений Петрович уже с месяц чувствовал себя нехорошо. С раннего детства усвоенная привычка не оставлять никаких нерешенных дел на завтра позволяла не отвлекаться на житейские мелочи, и поэтому, когда с утра во вторник сердце закололо особенно остро, Арсений Петрович понял, что именно сегодня он должен позаботиться о своей душе.

Арсений Петрович был примерным прихожанином Троицкой церкви уже больше шестидесяти лет. Впервые в церковь его привела мать — женщина добрая и набожная. Величие и красота храма, таинство службы так поразили маленького Арсения, что его дорога к Богу была естественной и легкой, а вера — незыблемой. Он закончил школу (не без сложностей, конечно, какой искренне верующий человек мог учиться в советской школе без сложностей), но продолжать образование не стал, устроившись дворником в ветеринарную клинику. Работа оставляла достаточно времени для церковных дел: у Арсения Петровича обнаружился неплохой бас, и уже в двадцать лет он пел в церковном хоре.

Жизнь текла размеренно и неторопливо: работа, церковь, посты, причастие. Он был общительным человеком, люди тянулись к нему, но всю жизнь он прожил холостяком, так и не встретив женщины, которая бы разделяла глубину его веры. Жить же в грехе было для него немыслимо.

Кому-то такое существование могло бы показаться скучным, но дни Арсения Петровича были наполнены действием — молитвы, хор, работа в клинике и в церкви, беседы с духовником и прихожанами, чтение духовной литературы. Он чувствовал полную гармонию с внешним миром и с Богом, да и могло ли быть иначе?

В то утро, отчитав «Царю небесный», «Трисвятое», «Отче наш», «Богородице Дево», «От сна восстав» и еще полдюжины положенных утренним правилом молитв, Арсений Петрович с трудом поднялся с колен и, ощущая страшную тяжесть в груди, пошел звонить соседям. Эти милые и сердобольные люди, давно знавшие старика, сразу прониклись самым живым участием. Уложив Арсения Петровича в постель и вызвав врача, глава семьи остался с ним, а его жена побежала в церковь за священником.

Арсений Петрович стоически переносил боль, моля Бога лишь об одном: чтобы тот не призвал его без покаяния.

Врач и духовник пришли одновременно. Молодой доктор брезгливо измерил Арсению Петровичу давление, послушал сердце и, невнятно побурчав что-то, вероятно по-латыни, велел ему готовиться к госпитализации. Арсений Петрович чувствовал, что до больницы он не доедет, и потому, поблагодарив врача, попросил его немного подождать в другой комнате. Молодой человек, пожав плечами, вышел, а отец Афанасий, многолетний исповедник ж Арсения Петровича, приблизился к постели больного.

По сути, исповедоваться было не в чем. После молитвы и целования креста отец Афанасий как; мог попытался утешить Арсения Петровича, но тому утешения уже и не нужны были вовсе — он был в мире с Богом. Приняв причастие из рук священника и начав произносить благодарственную молитву, 3 Арсений Петрович почувствовал, как что-то особенно остро кольнуло в груди, и вдруг постель, тумбочка, пол стали медленно уплывать куда-то вниз, он увидел себя самого — осунувшегося, мертвенно-бледного, безвольно раскинувшегося на подушках, — увидел откуда-то сверху — и покойная, почти светлая мысль промелькнула у Арсения Петровича: «Отходит».

Он видел всю комнату почему-то из-под потолка: встревоженного отца Афанасия, осторожно коснувшегося неподвижного тела, испуганную соседку, заглянувшую в дверь. Он слышал, как священник тихо сказал: «Преставился», как вскрикнула соседка, как доктор застучал ботинками по коридору.

Он не удивился произошедшей с ним перемене, и хотя смерть в мгновение ока лишила его тела, в котором он прожил без малого семьдесят лет, Арсений Петрович вновь с благодарностью обратился к Господу, воля которого освободила его от телесных страданий.

Его немного удивляло, почему ему было дано видеть то, что происходило с ним после смерти, почему ангелы не сопровождали его в чистилище, но всерьёз он об этом не задумывался, с почти греховным любопытством (в котором, впрочем, тут же покаялся) взирая на то, что происходило двумя метрами ниже.

Через некоторое время Арсений Петрович понял, что может одним лишь усилием (воли?) перемещаться под потолком. Впрочем, и не только под потолком: он может опускаться вниз, проходить сквозь стены (не ощущая при этом абсолютно ничего) и даже перемещаться внутри тел живых людей. Ему казалось, что он различает форму своего нынешнего существования — небольшой золотистый бублик, парящий в пустоте.

Но ведь чистилище должно существовать? Может быть, он отправится туда после отпевания? Или ангелы придут за ним после похорон?

Люди внизу суетились, плакали, о чем-то договаривались, хлопали дверями. Отец Афанасий, бывший Арсению Петровичу при жизни не только духовным наставником, но и другом, взял на себя все хлопоты по похоронам. Обладая большим жизненным опытом и будучи крепко верующим человеком, он спокойно и уверенно руководил немногочисленными родственниками и растерявшимися соседями.

Пока решались его последние земные дела, Арсений Петрович вылетел из квартиры на улицу. Она выглядела чуть иначе, чем обычно. («Впрочем, что же тут удивительного, — подумал он, — удивительно было, если бы ничего не изменилось»). Дома посерели, а трава, наоборот, приобрела какой-то ядовито-изумрудный оттенок. Тщетно оглядывался Арсений Петрович: ни ангелов, ни душ других усопших (себя — в виде бублика — он различал уже достаточно четко) не было видно нигде. Люди сновали по своим делам взад и вперёд и пару раз проскакивали сквозь Арсения Петровича, даже не замечая этого.

Отпевание должно было состояться завтра. На ночь тело Арсения Петровича, уже омытое, одетое в лучший костюм и положенное в гроб, было решено оставить в квартире. Один за другим расходились по домам родственники и друзья, а когда солнце скрылось за горизонтом и отец Афанасий, немного постояв у гроба, вышел из квартиры, Арсений Петрович остался один.

Сумерки надвигались на город, а вместе с ними подступала тревога. Арсений Петрович не мог произносить звуков, но как же ему хотелось громко, чуть не в крик, помолиться Господу, чтобы тот обратил своё внимание на его душу, мечущуюся по маленькой квартире, где в одной из комнат лежит оставленное этой душой тело.

Где эти ангелы? Где этот Харон?

По необъяснимой причине полной темноты не наступало. Природа и город замерли на грани ночи и дня, и странное безмолвие завладело сумерками. Изо всех подворотен и подъездов вверх струилась] голубоватая дымка, а над крышами домов вспыхивали жёлтые искры.

Арсений Петрович произнёс про себя полное правило: «Царю небесный», «Трисвятое», «Ангеле Христов» и так далее, до самого конца, но легче ему не стало, и только путём титанических усилий ему удалось не запаниковать.

Медленно двигался он вдоль серых спящих домов, заглядывая в окна, за которыми оцепенело спали живые.

Около двух часов ночи в небе из пустоты возник огромный зеленовато-коричневый шар. Воздух стал как будто более прозрачным, а крыши стали отливать медью.

«Господи, помилуй меня, — твердил Арсений Петрович, — что же это такое?»

Тёмное светило медленно, словно солнце, перемещалось с юга на север, и странные, невиданные тени ложились на землю.

Арсению Петровичу казалось, что он слышит какой-то подземный гул, но он быстро убедил себя, что это игра воображения.

Он поднялся над крышей одного из самых высоких домов города и, как ему казалось, спрятавшись за дымовой трубой, с ужасом наблюдал за тёмным шаром. Видимо, время в ночи мёртвых шло иначе, потому что Арсений Петрович различал движение этого солнца — оно катилось от него к окраине города, оно было гораздо больше привычного земного светила и двигалось по небу как бы нехотя, подталкиваемое чьей-то безжалостной волей.

Вокруг Арсения Петровича над крышей мерцали яркие огоньки. Пред ним были только серые дома, а чуть дальше — нездешним солнцем освещённая дорога и тёмный ночной лес.

«Господи, прости меня, грешного, — шептал Арсений Петрович. — Укрепи меня, Господи».

Вдруг он услышал, как внизу кто-то бежит по улице.

«Ой, это за мной, — подумал Арсений Петрович. — Господь внял моим молитвам».

Он рванулся мимо темных окон к мостовой. Какая-то фигура поворачивала за угол. Арсений Петрович полетел за ней. Сияние, исходившее из него, отблесками ложилось на стены домов, и, когда он пролетал мимо, они становились золотистыми.

Он никого не догнал и за следующим поворотом. Кто-то плутал узкими улочками, постепенно двигаясь к окраине. Арсений Петрович видел, что это совершенно точно живой человек, только очень маленького роста.

Через какое-то время они достигли границы города. «Ну, всё», — увлечённый погоней, чуть злорадно подумал Арсений Петрович, — этот-то дом последний. Дальше только поле. Куда-то ты теперь подашься?

Фигура скрылась за углом. Через несколько мгновений там же был и Арсений Петрович.

Над пшеничным полем низко висело сумеречное солнце. Оно не двигалось. Вертикально вниз с него спускался тёмно-синий луч. И к этому-то лучу И бежал, раздвигая руками колосья, маленький мальчик, лет десяти, не больше. Двигаться здесь ему было тяжело, и поэтому Арсений Петрович без труда нагнал его. Мальчик почему-то тут же заметил золотистый бублик, остановился и, задыхаясь, заголосил.

— Послушайте! Пойдёмте со мной! Как хорошо, что я вас встретил! Я боюсь один. Я так туда не хочу. Пойдёмте!

Арсений Петрович отпрянул. Луч, словно прожектор, сместился в их сторону.

— Не уходите! — кричал мальчик. — Так ведь правильно! Но я боюсь один. Вам ведь тоже туда.

Синий луч был всё ближе.

— Вы же из нашего церковного хора. Я вас знаю. Я вас всё время встречал в церкви.

Арсений Петрович дал задний ход.

— Подождите! Ведь вместе не страшно. Страшно только одному, — кричал мальчик. — Ведь ждут. Он нас ждёт.

Шар над их головами переливался зелёным. Арсений Петрович отлетел метров на пятьдесят от луча и мальчика.

— Не оставляйте меня. Я целую ночь ждал. Я не выдержал, побежал, думал, тут ещё кого-нибудь встречу. Я верю…

Синий луч коснулся его плеча, и тело стало терять свои очертания. На том месте, где только что стоял мальчик, тихо колыхался туман, медленно поднимаясь по лучу к тёмному солнцу.

На максимально возможной скорости Арсений Петрович мчался к югу.

…Земной рассвет не принёс ему облегчения. Остаток ночи он просидел рядом со своим мёртвым телом, и лишь когда дом наполнился людьми, на все лады восхваляющими Арсения Петровича, ночные впечатления чуть притупились.

Привычно прочитав утреннее правило, Арсений Петрович стал молить Господа, чтобы тот избавил его от необходимости дотрагиваться до синего луча, но чем настойчивее проговаривал он слова молитвы, тем с большей безнадёжностью понимал, что коли Он предлагает ему такой путь (а в том, что это Его воля, Арсений Петрович не сомневался), то никто не вправе отказываться от предложения.

В этот день его отпели, а ночью все повторилось вновь — солнце мёртвых, синий луч на безжизненном поле, туман, струящийся по улицам, исступлённые молитвы, дикий страх.

Через два дня его похоронили. После смерти душа его пребывала в постоянном бодрствовании, и поэтому ночи превратились в один бесконечный кошмар.

Несколько раз он встречал по ночам других людей — многих он знал как достойнейших слуг Божиих, — они шли напрямую и становились туманом, сотни раз он давал себе обещание, что и сам завтра сделает это…

Но прошло много лет…

Последняя надежда

И когда подчинил Амаль-хан всю землю, моря и горы власти своей (ибо владел он мечом волшебным, от отца — Эчилая — ему доставшимся), то встал он посреди мира и воскликнул: «Эчилай! Отец! Завершил я дело твоё. От края до края — всё — мое, как было бы твоим, будь ты жив, а чьим будет завтра?»

И что-то с той стороны Вселенной голосом тёмным поведало Амаль-хану: мало властвовать над твердью и морем, власть над временем — истинная сила хана, а дать её может песок золотой, что в часах вечности пересыпается.

И призвал все силы нездешние Амаль-хан, и унижался, и грозил, и просил, чтобы перенесли его к часам вечности, ибо смертным путь туда закрыт. И существо с голосом тёмным вырвало его из мира и забросило — выше неба — в обитель Хранителя Часов.

Стар был Хранитель. Раз в триллион лет переворачивал он Часы, давно позабыв о времени, и не боялся ничего. Ибо каждый, кто рискнул бы Часов коснуться, тут же маленькой звёздочкой на небе оборачивался.

Знал это Амаль-хан. Но слишком верил он мечу своему волшебному, ниже низкого добытому, что просто отмахнулся от Хранителя, подскочил к Часам, размахнулся и силой нечеловеческой обрушил меч на них. И тут же не стало ни Амаль-хана, ни меча его волшебного, только засияли в небе новых тринадцать звездочек (потому что меч двенадцать таких Амаль-ханов стоил). Усмехнулся Хранитель вечности и пошёл отдыхать во дворец свой, из лунного света скроенный.

Стар был Хранитель вечности. Не заметил, что дали часы трещинку малую. Всего одна песчинка за один переворот могла просыпаться. И стал наш мир постепенно становиться ничьим — всё меньше песка оставалось в Часах у Хранителя вечности.

И понаползли из всех щелей существа серые и заполонили цветущие долины дорогами, машинами и печатными станками. И люди обмельчали, и глаза их потускнели, и неверие было разлито в воздухе.

Раз в триллион лет одна песчинка падала на землю. Если поймать её в воздухе или поднять с земли и снова подбросить к небу — подхватит её эфир невидимый и на место, ей полагающееся, вернёт.

Все песчинки падали в одно и то же место — озерцо крошечное в скале гранитной. Триллионы лет прошли, горы опускались и поднимались, а скала всё на том же месте покоилась. А дно озерца давно уж золотым стало.

Теперь там часто бывают люди. Не могут они спокойно жить и радоваться, мотает неприкаянно, гонит стадо буйволов к пропасти.

Вот-вот, сегодня, а может быть завтра, найдут они это озерцо в скале. А песок — он — по-людски — простое золото. И соберёт его какой-нибудь вельможа, и отольёт из него слитки, а их сколько ни подбрасывай — эфирный ветер не подхватит. И серый туман так и будет струиться из забытых уголков никчёмного нашего мира.

Если ребёнок, ухватив полную пятерню золотистого песка, лёгкой рукой подбросит его к небу и радостно засмеётся…

А в солнечной Бразилии

Он вбежал — как всегда, неряшливо одетый и непричёсанный — и с порога затараторил:

— Весь день, весь день тебя искал! Весь день!.. На работу — нет, сюда — нет, ходил к этой — ну, с которой ты в прошлом году — Тане, — и там нет.

— Не Тане, а Тоне, — автоматически поправил я.

— Да-да, Тоне, и нет тебя там. Ты мне был так нужен.

— Да что случилось-то?

— Я нашёл, нашёл их гнездо!

«Боже, — подумал я, — снова началось». В каждом небольшом городке, подобном нашему, должен быть свой городской сумасшедший. Он подходил на эту роль идеально. Весь прошлый год он провёл, разоблачая масонов, поэтому, когда сейчас я услышал, что он нашёл гнездо…

Он был моим другом. Как так получилось, я и сам не знал. Когда он уезжал искать протоцивилизацию на Кольский полуостров, мне его не хватало. Без меня же он, похоже, вообще не мог существовать.

— Я знаю точно — это их гнездо. А тебя нигде нет. А я без тебя как-то…

Тут он взглянул на меня с укоризной:

— Так же нельзя!

— Что именно?

— В самый ответственный момент моей жизни ты исчезаешь. И вот, когда я в шаге от открытия…

— Кого?

Он на секунду задумался:

— Я ведь не сказал, да? — И, понизив голос, произнёс с подвываниями. — Гигантские лягушки.

У меня отлегло от сердца. Всё-таки не масоны.

А он зашептал, всё более возбуждаясь:

— Гигантские лягушки! По ночам они выходят из гнезда и скачут, скачут…

Нужно было его остановить. Выражать недоверие или, наоборот, повышенный интерес было одинаково опасно.

— Прости, я не знал. Если б ты раньше сказал… Я ведь вчера к маме ездил, — сказал я с нажимом.

— Скачут, скачут. — Он приседал и размахивал руками, изображая земноводных. — Что? К маме? К маме! Ну правильно, как я не догадался. Вот дурак!

Он искренне расстроился, и появилась надежда, что тему удастся сменить.

— Эх, — он тяжело вздохнул, — теперь они наверняка сменят гнездо.

— Почему? — спросил я.

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Они наверняка ведь знают, что я их выследил.

В следующий раз мы встретились через пару дней. Возвращаясь с работы, я обнаружил, что он сидит на лестничной клетке.

Завидев меня, он встал со ступеней, простёр перед собой руки и зычно произнёс:

— Я буду звать их броненосцами!!!

Я оторопел.

— Кого?

Он опустил руки.

— Ты что, вообще, — он покрутил пальцем у виска, — мультфильмов не смотришь?

— А, — произнёс я, открывая дверь в квартиру, — что-то припоминаю: «А в солнечной Бразилии, Бразилии моей».

— Ну да, — он радостно улыбнулся, — большое изобилие…

Он дёрнул ручку, и дверь квартиры захлопнулась у меня перед носом.

— Туда не пойдём!

— Почему?

— Потому что ты опять придумаешь какие-нибудь неотложные дела.

Он отмёл мой протестующий жест.

— Так уже было! Было, я могу напомнить!

Он бросился вниз по лестнице.

Я стоял в нерешительности.

— Ну, ты пойдёшь или нет?

Воздух летнего вечера был пропитан ароматами пригородных садов, слышались голоса собирающихся ужинать дачников, где-то раздавался женский смех.

— Я назову их осьминогус атмосферус.

Тропинка плутала между заборами, разделяющими участки.

— Как? — удивился я.

— Ты что, латыни не знаешь? Воздушные осьминоги, вот как! Я их вчера нашёл.

— Опять гнездо?

Он посмотрел на меня с обидой:

— Да, гнездо. Сейчас сам увидишь. Я тебя специально позвал. Для чистоты эксперимента.

Заборы кончились, пошли какие-то одинокие хозяйственные постройки.

— А что, мы будем ставить эксперимент?

Он приободрился.

— Ну, можно сказать и так. Уже почти пришли, — сказал он, опередив мой вопрос.

Вполне обыденно загаженная поляна. По-русски пастельное разнотравье, вечный писк комаров на пределе слышимости.

— А в солнечной Бразилии, — перешёл он на шёпот, — такое изобилие, такое!..

Сумерки завораживали.

— Бери палку, — тихо сказал он.

— Зачем? — в тон ему спросил я.

— Сейчас увидишь.

Я подобрал валявшийся на земле сук, а он за рукав притянул меня к старой берёзе на краю поляны.

— Тут, тут они, — бормотал он себе под нос, — куда им деться.

На высоте метра в стволе было небольшое дупло. Он приблизил к нему ухо и удовлетворенно улыбнулся.

— Точно, там. Осьминогусы… Бери палку, — в его голосе вдруг пробились руководящие нотки, — и тыкай в основание дупла.

— Куда? — не понял я.

— Ну, туда, в корни, — он неопределённо указал в землю.

— И что будет?

— Я знаю точно, — он весомо поднял палец вверх, — что выманивать их нужно именно так. Давай действуй. — Властности в его голосе позавидовал бы и Наполеон.

Я пару раз тыкнул между корнями. Из дупла выплыл белёсый шарик величиной с теннисный мяч с четырьмя небольшими отростками, направленными к земле.

Потом другой, третий…

Я старался избегать его почти неделю. Я знал, что он меня ищет. Он обзвонил всех моих друзей и родных, соседи говорили, что он часами ждал меня на лестнице.

Мне совершенно не понравилось, что осьминогусы заполонили полгорода, зависнув на одинаковой высоте над землёй в какой-то одной, лишь им ведомой, конфигурации.

Мальчишки стреляли в них из рогаток. Если им удавалось попасть камушком в осьминогуса, он отлетал на полметра в сторону, а потом медленно возвращался в исходную точку.

Через неделю он меня всё-таки поймал. Я и не скрывался от него, действительно был занят, да и вообще, хотелось переварить наше приключение; примерно так я пытался ответить на его по-детски эмоциональные упрёки. Как и любой ребёнок — большой или маленький, — он не слишком хотел слышать чужих оправданий.

— Ну, перестань, — говорил я ему, — ведь мы же друзья.

— Друзья так не поступают. Пока ты от меня бегал, я такое дело проворонил.

— Опять гнездо?

— Вот не скажу теперь. Ведь всем оставлял записки, чтобы ты со мной связался.

Он глубоко вздохнул и поднял на меня свои голубые глаза.

— Ты можешь мне помочь в одном деле?

— Конечно, — искренне ответил я.

— Это не ответ, — возразил он.

— Конечно, — повторил я.

— Я обнаружил берлогу крокодильцев…

По дороге к заброшенному ангару он опять затянул про Бразилию. Я пытался ему подпевать.

«Какая там Бразилия, — вертелось в голове, — крокодильцы»…

Я принципиально отказался идти после работы. Сияние воскресного дня хоть в какой-то степени придавало уверенности. Вход в ангар был наглухо заложен. Мы залезли на крышу, и он достал из рюкзачка длинную верёвку.

— Вон видишь, внизу, в полу, люк со скобой? Я опущу тебя вниз, и ты люк откроешь.

«Ну-ну», — подумал я и спросил вслух:

— А ты уверен?

— В чём?

— Что это безопасно?

— Что ты, конечно, — сказал он и отвёл глаза. Потом он взял веревку и попытался связать мне ноги.

— Что ты делаешь?! — воскликнул я.

Дремавший в нём Наполеон мгновенно пробудился.

— Я лучше знаю, как обнаружить крокодильцев, — рявкнул он. — Опустишься руками вперед, схватишься за скобу и поднимешь её. Всё! — пресёк он моё негодование.

С недюжинной силой и ловкостью стянув мои ноги, он буквально столкнул меня вниз. Прошлогодний прыжок с «тарзанки» в Москве показался мне детской забавой.

Однако по мере приближения к полу скорость снижения замедлилась, а потом он вовсе прекратил травить веревку. До скобы было несколько сантиметров.

— Эй, — закричал я, — опусти ещё чуть-чуть.

— Так дотянешься, — донеслось сверху.

«Садист какой-то», — подумал я, вися вниз головой, и, изловчившись, дёрнул скобу.

Она поддалась на удивление легко.

Оранжевые твари со сверхъестественно развитыми челюстями рванули из-под крышки люка вверх. Их там были сотни. Они наступали друг другу на головы, стремясь вырваться из укрытия.

Я заорал лишь спустя несколько мгновений, потому что вид шевелящейся зубастой массы поверг меня в шок.

Лихорадочно извиваясь всем телом, я рефлекторно пытался уйти подальше от этого ужаса, однако мой друг и не думал поднимать меня.

Тем временем крокодильцы (а никаких сомнений в том, что это именно они, у меня не было), как оказалось, тоже страшно испугались моего крика, и вот уже вся их стая рванула обратно вниз, в своём стремлении укрыться от ненормального придурка, болтающегося на верёвочке, не останавливаясь перед опасностью передавить друг друга. Минуты две-три было слышно шуршание тварей, забивающихся по норам, потом всё стихло.

Я не знаю, что мне делать. Найдёт он меня, не найдёт — в любом случае всё может кончиться плохо для всех.

Вчера мне передали его записку:

«Я нашёл логово Зверя».

Видимость

Надрывно взвизгнула «болгарка», и Сергей чуть не закричал от боли. Полотно пилы соскочило с алюминиевого «уголка», который Сергей придерживал указательным пальцем, и резануло по живому.

Он был один в гараже, кровь лилась ручьём, и несколько минут, прижав изуродованный палец к груди, Сергей кружился посреди комнаты, до боли кусая губы.

Потом инстинкт (или с детства внушённые простейшие медицинские принципы) бросили его за руль «девятки», и, шумно заглатывая воздух, Сергей погнал машину к районной больнице.

Фалангу срезало начисто. У сестры, которая обрабатывала рану, Сергей узнал, что, если в течение нескольких часов утраченная часть пальца будет найдена, то, вполне вероятно, всё можно будет пришить обратно, и отторжения не будет.

Проклиная всё на свете, напичканный лекарствами, Сергей отказался от немедленного наложения швов и вернулся на дачу, где битых три часа отыскивал то, что недавно было частью его (чем ковырял в ухе, набирал номер телефона, листал страницы, боже мой, чем, в конце концов, жену ласкал, Господи! больно-то как).

Он почти не сомневался, что не сможет в гаражном хламе отыскать неизвестно куда отлетевшую сравнительно небольшую фалангу…

Ночью, уже в Москве, боль долго не давала уснуть, и лишь под утро Наташе удалось чуть не убаюкать его, и Сергей забылся тревожным сном, в котором визжали тысячи пил и из углов каких-то тёмных бесконечных коридоров манили мёртвые пальцы. Манили…

Следующие пара недель были заполнены уколами, таблетками, перевязками. Сергей неожиданно понял, как ему нелегко жить без такой, казалось, не слишком значительной части тела, как фаланга указательного пальца левой руки, и даже спустя месяцы, полностью свыкшись с проблемами, которые вызывала эта нехватка, он видел по ночам свою руку целой и здоровой и просыпался чуть не в слезах.

И вот однажды жена уговорила Сергея обратиться к некоему народному целителю, по слухам творившему чудеса в случаях, похожих на этот.

Невысокий старичок невнятной национальности принял Сергея с почти нескрываемым весельем. В его каморке (кабинетом это было назвать никак нельзя) отсутствовало какое бы то ни было медицинское оборудование, а висевшая на самом видном месте замызганная лицензия заставляла сомневаться в своей подлинности.

— Удивительно, молодой человек, удивительно! — Старичок широко размахивал руками. — Вы на что-то жалуетесь?

Сергей кисло улыбнулся и поднял вверх левую ладонь.

— Ну и что? — с радостной улыбкой спросил старичок.

Как ни странно, такое игривое отношение к серьёзной проблеме не вызвало в Сергее негодования.

— Как что? — почти с теми же интонациями ответил он. — Пальчик-то тю-тю. И болит.

— Ну мало ли что болит… — возразил целитель, — и болит-то не пальчик, которого, как вы изволили выразиться, нет, а как раз то, что осталось. Ха-ха-ха. — Смех его напоминал тихий перезвон погребальных колоколов. — Так что «пальчик тю-тю» — не беда.

— И болит — не беда? — спросил Сергей.

Старичок стал серьёзным.

— Болит — вылечим. Это нам — легко. Давайте сюда вашу, — он замялся, похоже, подбирая слово, — руку.

Сергей протянул ладонь.

— Это на первый раз, на первый раз, — бормотал старичок. — Глазки закройте.

Сергей подчинился. Снова раздался перезвон колокольцев, и трудно было определить, смех ли слышится в каморке целителя, или в подступающих сумерках эхо доносит звуки с недалёкого погоста.

Боль исчезла мгновенно.

С некоторой оторопью Сергей открыл глаза и взглянул на старичка. Он не знал, что сказать.

— Ну вот, милый, — воскликнул целитель, — а вы говорите — больно. Не болит?

— Не-е-ет, — с блаженной улыбкой протянул Сергей. — Спасибо вам.

— Э-э-э… Не за что. Дело-то нехитрое. И не за это я деньги-то беру, — ответил старичок. — А деньги — сами уж знаете — не малые.

— А за что? — удивился Сергей.

— А за то, что сейчас скажу я вам, — он снова широко улыбнулся, — кто ж сказал глупость-то такую, что пальчик ваш как это? — тю-тю?

— Не понял, — сказал Сергей.

— Да тут и понимать-то нечего. Живите, как будто он есть. Вы же чувствуете, что он вроде на месте?

— Да.

— Так и используйте его как полагается.

— Не пойму что-то, — снова удивился Сергей.

— Что у вас там проскальзывало, — старичок закатил глаза, будто вспоминая что-то. Зрелище было не из приятных. — В ухе там ковырять, телефон набирать, про жену — хе-хе! — вот это самое. Вещи-то это всё несложные.

— Да как же я?.. — пробубнил Сергей.

— А ты верь, милый, верь, — старичок внезапно перешел на «ты», — а коли сильно сам будешь верить, то и у других сомнений не возникнет. Верь, милый, верь, — он говорил всё тише, — верь… — Глаза целителя закрылись, было похоже, что он засыпает.

Сергей недоуменно посмотрел на свой палец, на старичка и тихо двинулся к выходу.

— Только одно понять для этого надо, — сзади снова раздался переливистый смех, — то, чего нет, болеть не может. Удобная это вещь — по вере дастся дело любое — но болеть уже никогда не будет. Никогда. Ни пальчик, ни ухо, ни шея.

Сергей рванулся к двери.

— И кушать не попросит, и не обожжётся, и внове не отрежется, ха-ха-ха.

Выскочив на улицу, Сергей долго стоял около стены. Его трясло. Но, не пройдя и двух кварталов, он с удивлением понял, что ему хочется смеяться.

В течение последующего месяца Сергей безрезультатно пытался ковыряться культёй в ухе. Он во всех подробностях представлял себе, как это должно происходить со здоровой рукой, но всё было безрезультатно. Вообще он уже был полностью уверен, что его фаланга — на месте, и странно было, что она не слушается.

Наступил апрель, первые слабые ростки показались из чёрной земли, ездили на дачу, жарили шашлыки… Хозяева выделили Сергею с Наташей комнату в мансарде, в окне зажигались вечерние звёзды… Больно не будет — никогда не будет — дело любое…

Утром Сергей посмотрел на свою руку — она была целой и невредимой. Он попробовал потрогать вчера ещё недостающую фалангу пальцами другой руки: они легко прошли сквозь пустоту.

Что-то зачесалось в левом ухе, но на такие вещи уже можно не обращать внимания.

Естественно, он не стал давать никаких объяснений. «Выросло обратно — и всё тут. И не дай Бог тебе об этом распространяться, — объяснил он Наташе. — Бывают такие случаи — один на сто миллионов».

Когда заболел зуб и встал вопрос — лечить или удалять, — ответ был однозначен. Восьмой коренной возник на старом месте уже на третий день, а ещё через два дня пришлось, шамкая, врать с пустым открытым ртом, что попал в небольшую, но неприятную аварию… А ещё через день Сергей удивлял знакомых неестественно белозубой улыбкой.

— Во сколько же вам это обошлось? — спрашивали знакомые.

Ему было весело. Ничего болеть не будет…

Но было и страшно. Он смотрел на людей на улицах и вспоминал: «Верь мне, милый, верь…»

Погружение

Семён вернулся домой только утром и сильно навеселе. Навеселе — слово совсем не точное, потому что было ему очень нехорошо, как бывало всегда после затяжных «презентаций» в кругу коллег. Жена Лиза встретила его хмуро. Она знала, что мужу эти ночные попойки осточертели не меньше, чем ей, но много ли женщин в состоянии простить, даже поняв.

— Есть будешь?

Он отрицательно мотнул головой.

— Сделай, если можно, ванну.

Лиза повернулась и молча ушла в глубь квартиры. Семён опустился в кресло и закрыл глаза. Через минуту послышался звук льющейся воды.

— Можешь идти, я все вымыла, и там наполняется.

Семён благодарно кивнул головой и побрел по коридору.

В ванной у них стояло так называемое джакузи — огромное фаянсовое корыто треугольной формы. Оно было наполовину полно водой.

Семён мрачно посмотрел на себя в зеркало и стал медленно раздеваться. Когда он остался без одежды, джакузи было полно до краев. Поступающая вода уходила через специальное отверстие наверху, не позволяющее жидкости перелиться через край. Семён почти что выключил кран и уже занес ногу над краем, как вдруг увидел, как на дне ванны образуется большой пузырь воздуха. Он увеличивался на глазах, рядом с ним образовался второй, третий, тут первый лопнул, рассыпавшись на тысячи воздушных шариков, а на его месте прямо на дне ванны возник маленький замок с островерхими башенками и бойницами в стенах. Лопнул второй пузырь, и на его месте образовался дом сапожника, такой, каким его рисуют в детских мультфильмах — на серой стене из огромных камней, кое-где поросших мхом, был прибит золотой башмак, чуть подрагивающий от водной ряби. Пузыри лопались один за другим, и на дне джакузи возник целый средневековый городок с крошечными домиками, церквями, мостиками над подводными речушками, башнями с флюгерами и старинными харчевнями.

Семён смотрел завороженно. Городок был таким уютным, таким домашним, словно вышедшим из детских снов или волшебной сказки, он слегка покачивался от мелкой волны, бегущей от края к краю ванны. Семён протянул руку и коснулся воды. Ничего не изменилось. Замок на холме светился тысячами огней. Семён осторожно поставил ногу в джакузи. Она прошла сквозь пекарню и ветряную мельницу, и теперь лопасти вращались прямо по Семёновой лодыжке. Он осторожно опустился в ванну целиком, внимательно следя, как бы не повредить ни один из волшебных домишек. Но все оставалось на своих местах. На груди (или, точнее, внутри груди) расположилась ратуша, а от кончиков пальцев к лесу бежала петляющая дорожка.

Тут Семён почувствовал необыкновенное тепло где-то внутри. Даже не тепло, а состояние дивного нереального покоя. Городок принимал его в себя, окутывал средневековыми улочками, ласкал булыжными мостовыми. Семён чувствовал, как физически начинает уменьшаться в размерах, становясь одного роста с жителями подводного дива, он почти слышал их голоса, видел, как дергается занавеска в кузнице, и чувствовал, как городская стража собирается в свой неспешный поход. Город звал его с собой, и он с радостью принимал приглашение.

Сколько он находился в таком состоянии, Семён определить не мог. Из зачарованности его вывел резкий окрик Лизы: «Сёма!» Городок заволокло дымкой, а сам Семён рывком увеличился в размерах. Он хотел, чтобы жена куда-нибудь исчезла.

— Сёма! — повторился крик.

— Что? — нехотя ответил он.

— Ты там не умер?

— Нет.

— А что не выходишь, час сидишь уже? — Она была явно раздражена.

— Да, — невпопад сказал он.

Лиза не ответила. «Ушла», — подумал Семён.

Он снова стал уменьшаться в размерах. На этот раз это получалось у него лучше. Петухи-флюгера были уже выше него, вот кто-то приветливо машет рукой, а вода дает этому миру гарантии нереальности и покоя. Скорее, скорее туда, на дно, вот и его, Семёна, домик — как пряничный, из забытой бабушкиной сказки, на краю города, почти у леса. Вот под трубой по воде вьётся дымок, вот слюдяные окна мерцают, отражая электрический свет (когда он совсем уйдёт туда, электричества не станет — только луна, звёзды да замок на холме). А вот, вот… Кто это? В каком сне я встречал её, в каких грезах?

— Семён! — Резкий рывок к миру великанов, рябь по воде.

Над ванной стояла Лиза.

— Что за дряни ты сюда напустил? Что это за домики? Вылезай давай. Я тебе в маленькой комнате постелила.

Он с трудом вырывался из зачарованного мира.

— Погоди, погоди…

— Что «погоди»? Мне на работу давно пора. Тебя что, вынимать отсюда?

— Погоди.

— Что «погоди»? — Лиза сорвалась на крик и протянула к нему руки.

«Господи, — подумал Семён радостно, — мы же можем быть там вместе. Ведь я всё же люблю её, и почему не бывает сказки на двоих? Пряничный домик…»

Он схватил её и рванул к себе. С громким плеском она рухнула в ванну, неистово отбиваясь. Семён косился на город — он никуда не исчез.

— Подожди, подожди, — быстро говорил Семён, — остановись.

Лиза судорожно отпихивала его, брызги летели по всей комнате.

— Остановись, взгляни, это сон, это мечта, это один раз. Это выход. Выход.

Она била его по голове, по рукам — скорее от испуга, чем от желания сделать больно.

— Я люблю тебя, — кричал Семён, — пойдём со мной!

Она рванула за пробку на дне ванны, вода стала уходить.

— Подожди, — кричал он.

Город тускнел на глазах. Туманная пелена окутывала замок и втягивала его в водоворот на дне ванны. Семён оттолкнул Лизу и снова попытался уменьшиться, уйти вместе с водой, но у него ничего не получалось.

— Подождите, — с тоской прошептал он, — возьмите меня с собой.

Ветряная мельница и домик сапожника сквозь Семёна уходили в трубу.

— Возьмите меня, — он всхлипывал, — с собой.

С булькающим звуком последние струйки выливались из ванны.

— Возьмите, — повторил он, — с собой.

Он лежал голый на дне и плакал.

Лиза стояла у края и молчала.

В маленькой капле отражался золотой флюгер.

Попытка

Когда ты, по ходу жизни заложив душу дьяволу, вдруг влюбляешься, сам предмет договора с силами ада забывается, как забываются гораздо более прозаические и нужные вещи — необходимость спать, например, или режим работы ночных клубов.

Именно так и произошло с Сергеем Васильевичем Чернобитовым, как бы бизнесменом тридцати лет от роду. Как бы — потому что бизнес его процветал только благодаря помощи демонов, которых прислали ему в подмогу, когда Чернобитовская душа должным образом была оприходована в адской конторе.

Но это только бестолковый Фауст мог затребовать взамен загробного бессмертия расположения случайно, по сути, встреченной девушки. Сильнее, чем в Бога, сильнее, чем в дьявола, Чернобитов верил в судьбу, не вполне доверяя логике и точности расчетов небесной канцелярии. И, как это часто случается, заведомо бредовая идея дала свои плоды — уж слишком, искренне, по-детски, верил в это Сергей. Небеса не обманывают детей.

(Иногда взрослым кажется, что это не так. Жестокость по отношению к ребенку они воспринимают как обман, забывая при этом, что сами в детстве любую обиду списывали на конкретных людей, даже не позволяя себе усомниться в дивной правоте мира, в который были посланы.)

Так вот, безнадёжно солнечным зимним днем, наступившим после весьма тяжёлой ночи, Чернобитов вышел прогуляться вокруг своего дома [просто не мог уже находиться в четырех стенах, демоны-охранники нещадно курили, неся околесицу, на кухне благоухал неприемлемый после попойки завтрак, сработанный по адским рецептам, а телефон, как всегда, жестоко молчал — собутыльники мучились похмельем (сам Сергей отдельным пунктом договора был от этого недомогания застрахован), а друзей у таких людей не бывает]. И вот, неспешно проходя по двору и слушая, как скрипит снег под ногами, он увидел девушку с огненно-рыжими волосами. Она играла с собакой. Пёс был большой, лохматый и весь мокрый от снега, и, наверное, ему было очень весело. Девушке тоже было весело, и, услышав ее смех, Чернобитов забыл и о договоре, и о бизнесе, и обо всей остальной ерунде, которая составляет так называемую жизнь.

Она была гораздо моложе его, но о возрасте он забыл тоже, значит, возраст перестал существовать вообще, и когда Сергей подошёл к ней, она увидела, наверное, немного грустного мальчишку с серыми глазами и растрёпанной шевелюрой. Её звали Юля. Если верить в судьбу, то нет смысла описывать, что произошло дальше, кто что сказал и как посмотрел, и куда понесло их — по сверкающему снегу, по звенящему морозному дню.

И нет смысла говорить, что они были счастливы, потому что счастье — слишком простая и скучная вещь, и разве можно сравнить её со взрывом, с обретением смысла, с бесконечной нежностью, с безграничным доверием, с любовью?

С тем, что уходит страх?

Наверное, и аду, и небесам они были безразличны — душа Чернобитова давно была отписана дьяволу, душе Юли по плану через определенное, но не слишком скорое время еще только предстояло открыть для себя Бога. И оттого, что никому не было до них дела (кроме каких-то праздных людей вроде родителей или партнеров по бизнесу, ах, что они могут значить, эти люди), им было ещё легче идти рука об руку по улицам, залитым светом, и улыбаться прохожим.

Но…

Однажды (всё происходит однажды) они валялись в постели в маленькой Юлиной квартире. Сергей обнимал её и бормотал какую-то ерунду. Была оттепель, чирикали какие-то пташки, с крыши капала вода. На улице было сыро, и из окна доносился скрип шин на мокром асфальте. «Господи, — сказал Сергей (слово Господи он употреблял как междометие, прислушивались же к его словам совсем не на небесах), — Господи, как было бы здорово остаться нам с тобой одним на целом свете». И как только он договорил эту фразу, исчезли и люди, и Юля, и тихая уютная квартира, и шепот капель.

Сергей оказался голым на берегу какой-то реки. Невдалеке был мост, а за ним какие-то сараи. Было холодно. Сначала он не понял, что произошло, а потом долго ещё не хотел верить страшным догадкам. И лишь перебежками добравшись до сараев, облачившись в какое-то тряпьё и добредя до поселка, на улицах которого не было ни души, но кое-где работали телевизоры, он понял, что его минутное желание исполнилось — они с Юлей остались одни в этом мире, но не вместе, а разделённые бог весть каким расстоянием, разбросанные дьявольской рукой по просторам матушки-Земли, с поверхности которой вмиг смело всех остальных людей. (Или такую землю им соорудил одним щелчком пальцев некий умелец из юридического отдела адской конторы, где так любят следить, чтобы договора выполнялись в точности.)

Им овладело отчаяние. Он заметался по поселку, дергая за ручки, казалось, намертво закрытых дверей и тщетно пытаясь перекричать вой ветра в проводах. Порядком набегавшись (на это ушло часов десять), он отыскал гостиницу и, шатаясь поднявшись по лестнице и захлёбываясь слезами, бросился на диван, стискивая в беззвучном вое подушку. Милосердная человеческая природа не позволила ему мучиться слишком долго, и он потерял сознание.

Очнувшись через несколько часов (он спал, во сне к нему приходила Юля: он разговаривал с ней, она улыбалась, а он никак не мог понять, что за горечь поднимается внутри него и почему его душат слёзы) и оторвавшись от мокрой подушки, Сергей попробовал рассуждать логически. Он был уверен, что желание его выполнено точно, значит, она где-то здесь, в этом мире, точно так же тоскует одна в каком-нибудь захолустном городишке. А если, не приведи бог, её забросило в какую-нибудь Антарктиду или в Амазонию — нет, этого не может быть, наверняка она где-то в цивилизованном мире. Она ведь умеет водить машину. Он сам её учил. (Они по бездорожью заехали в какой-то лес, у него была бутылка шампанского. О чём он? У него была она.)

Она найдёт машину и поедет туда, где должен быть он. Куда? Конечно, в Москву.

Разбив окно и забравшись на почту, он обнаружил, что находится вовсе даже не далеко от Москвы, в Голландии. Быть может, и она где-то рядом. Машин на улицах было полно, во многих из них были ключи. Нарисовав и оставив на главной площади огромный плакат: «Юля! Любимая!

(к чему лишние слова? — подумал он, когда писал это послание, но тут же устыдился своих мыслей.) Я был тут. Уехал в Москву. Буду ждать тебя дома. Сергей», он сел в какой-то старенький джип, бак которого был полон, и помчался на восток.

(Надо сказать, что ещё в первый день он обращался к своим «друзьям»-демонам с просьбой вернуть Юлю, но там, видимо, посчитали, что никто её у него не забирал и возвращать нечего, а требования, чтобы она оказалась рядом с ним, тоже вполне условны: на одной планете — разве не рядом).

Два раза поменяв машины, уже через день он был в Москве. Город встретил его хмуро. Огромные стаи птиц кружили в небе, на каждом перекрёстке встречались собачьи своры. Вообще, всё вокруг было полно собачьего воя — собаки в квартирах остались без хозяев и пищи. Под колёсами так и шныряли коты. Весь центр был забит машинами, многие из них были разбиты, видимо, люди исчезли в одно мгновение. Юля жила на окраине. Он убеждал себя, что её, конечно, не может быть дома, но когда предположение стало реальностью, ему стало чуть ли не горше, чем в первую минуту, когда он её потерял. Он не знал, что ему делать.

Целыми днями он сидел у окна или у подъезда, боясь отойти даже на несколько шагов. Продукты в отключившемся холодильнике быстро кончились, а ночью было так холодно, что даже если бы он не думал каждую минуту о Юле, всё равно вряд ли смог бы уснуть.

Она приходила к нему по ночам, и оттого, что к нежности добавлялось немного горечи, эти встречи были чуть ли не радостнее, чем наяву.

(Сергей пробовал пить, но получался почему-то противоположный результат: мысли становились предельно трезвыми, и от этого безнадёжность подступала ближе).

Постепенно он привык к такому существованию. С утра он вставал, оставлял для Юли записку (каждый раз новую) и отправлялся бродить по городу — сначала по тем местам, где они бывали вместе, потом на поиски еды и машин с бензином. Один или два раза он пытался зайти в церковь, но церковь не принимала его — некому было покаяться, и душа его давно была далеко.

Юля стала сниться Сергею реже, а чаще — какие-то кошмары с острозубыми чудовищами и падением в пропасть.

По весне в городе вдруг стали возникать пожары от самовозгорания. Огонь не слишком охотно перекидывался с одного здания на другое, но некоторые дома горели неделями, и чёрная копоть покрывала всё небо. Домашние животные гибли в квартирах, и в воздухе плыл сладковатый запах гниения.

«Антарктида? Северный полюс? — думал Сергей. — Какого чёрта она сама не могла заложить душу дьяволу и за это переместиться в Москву?»

Такие мысли подступали всё чаще, а через некоторое время неожиданно для него самого в голове промелькнуло: «Дура!»

Но иногда…

Иногда он закрывал глаза и видел её — безумно красивую, лёгкой походкой уходящую по солнечной морозной улице к сияющим на горизонте башенкам. Он шёл за ней, она оглядывалась, смеясь — негромко и нежно. Он догонял её, прижимал к себе, они целовались. Мира не существовало. Конечно, он и не нужен, этот мир. Друг другу нужны только они, и это всё искупает. Все грехи, все ошибки, всю Вселенную.

Но где же её носит, заразу! — день ото дня он раздражался всё сильнее.

Или это испытание? И когда она вернётся, всё станет ещё лучше и проще? Но зачем надо лучше? Зачем сидеть здесь, есть просроченную тушенку и ждать неизвестно чего.

Сергей знал, что в любой момент может вернуться в нормальный мир, полный людей и маленьких незлых радостей. Вернуться — один или с нею, но без надежды найти её вновь. Действительно, вернуться одному, а она либо уже сдохла, либо отравится какой-нибудь испорченной гадостью где-то в Нью-Йорке.

Незаметно пролетели полгода. Город разрушался на глазах. По улицам рыскали хищные звери. Ради развлечения Сергей стрелял в них из машины, убивая не сразу, чтобы трупы не разлагались, а лишь раня, так, чтобы они с воем метались по мостовой, пугая сородичей.

Он не раздражался по мелочам, но сорвать зло можно было только на животных.

Но вот однажды (снова однажды), когда он сидел у окна, расстреливая птиц, послышался шум мотора, а через несколько секунд во двор вошла женщина. Это была Юля. Она была страшно худа, и одежда болталась на ней, как на манекене. Под её глазами были огромные чёрные круги от бессонницы, а все руки были в синяках. Он смотрел на неё через прицел винтовки и видел, как она беспомощно улыбается, не видя его.

«Наконец-то», — злорадно подумал он и тихонько потянул за спусковой крючок, но в последний момент передумал. Она вошла в подъезд, и на лестнице были слышны её шаги. Открылась входная дверь. Он стоял перед нею.

— Любимый, — выдохнула Юля. — Я нашла тебя. Если бы ты знал…

— Где ты шлялась, сука, — зло оборвал её Сергей. — Где тебя, б…, носило!

В ту же секунду мир за окном наполнился людьми и звуками. Застучали отбойные молотки и завыли сирены!

Попытка не удалась. Искупления не произошло. Судьбы не бывает. Душа умирает навеки.

Разоблачитель

Знаю я их как облупленных. Их теперь столько вокруг развелось — не сосчитать. Как их назвать — не знаю. Пришельцы — слишком расплывчато, да к тому же все они разные. И что они здесь делают — тоже, в общем, загадка. Но что-то явно нехорошее. Потому что зачем было бы тогда так конспирироваться, если пришёл с миром? Нешто мы не люди и не поняли бы: даже если у тебя шесть ног и жало на хвосте — ты можешь быть вполне нормальным парнем. Так нет же — маскируются, паразиты.

Я их с самого детства замечал. Сначала думал — это всё фантазии, что у соседки тети Любы руки нечеловеческие, все в синих прожилках (уж потом понял — провода это, а она всё по врачам бегает — вроде как больная, а все и верят). Или дядя Костя с третьего. Дядя, тоже мне. Живёт и не стареет ни фига. Ему что тогда было лет сорок, что ещё бабушка про него рассказывала, что теперь — почитай ещё лет тридцать прошло — не меняется, и всё. Хотя и этот маскируется: вроде как пьёт, как лошадь.

Наглеют они ужасно. Я за это и пострадал. Сидит на скамеечке один такой, разморило его, что ли, только кожа с лица так, вижу, и поплывет сейчас. Ну я не выдержал, подошёл и потянул его за щеку. Что тут началось! Шум, гам, доброхоты какие-то милицию вызвали, это ладно, и «скорую» почему-то. А тут я и второй раз ошибся. Начал врачу всё объяснять… В общем, в психушку меня определили. Год там продержали. Всё я поначалу пытался врачам доказать что-то, а потом гляжу: их там таких — больше половины, наверное. Медсестра, тоже мне — на морозе цвет глаз меняет. Хорошо, что я не впечатлительный: с жёлтого цвета — на красный. А ночью вой вокруг больницы — они говорят — собаки, что я, собак не знаю. Не-ет, это они то ли разговаривают, то ли информацию передают. Куда только — вот вопрос. Хотя такой мерзостный вой и на спутнике слышат небось. Видел я в больнице, чего у них внутри; это даже мне нервов еле хватило. А один раз замглавврача горло, что ли, своё инопланетное нашими курицами покорежил, только стоит он, рукой за забор держится, а изо рта что-то зелёное льётся, во как устроено.

В конце концов выписали меня. Их вокруг ещё больше стало. Немигающими глазами они смотрят часами, право слово, на наши закаты и рассветы. Сидят на балконах и смотрят. Паразиты.

А наша беспечность — отдельный разговор. Никому ни до чего дел нет, ни людям, ни властям. Почему я сижу тут и рассказываю всё спокойно? Никто не замечает, что вокруг происходит, никто и не заметил, что сделал я.

Снова сидит один — типа трамвая ждёт. И снова его на солнышке повело: голова назад запрокинута, причём так, что сразу ясно: связи этой головы с туловищем — никакой. Куда-то совсем за спину закатилась. Зато шея — там, видать, голова настоящая спрятана — толстая такая, вся в буграх, пупырышках, а посредине что-то квадратное — они думают, я поверю, что это — кадык. А кожица тоненькая, халтурщики, того и гляди порвется. Приставали они ко мне как-то раз ночью — зелёного цвета трое, — так я с тех пор бритву опасную с собой ношу. Ну, думаю, сейчас проверю, что у тебя внутри. Вынул я бритвочку, открыл да как полосну по этому — типа — кадыку!

Тут же всё лопнуло.

И густая, ярко-зелёная кровь потекла на мостовую.

Наталья Гилярова

Посылки в рай

И может быть, когда похолодеем

И в голый рай из жизни перейдём,

Забывчивость земную пожалеем,

Не зная, чем обставить новый дом…

В. Набоков

Они не понимают, они не понимают, зачем это делают, и я не понимаю, зачем они это делают! — жаловался старичок-учитель, Пётр Тимофеевич Хухриков, с гримаской отвращения следя за работой рисующих за мольбертами. Ученики только-только вышли из детского возраста, готовились к жизни и, растерянные, совсем не знали, что им нарисовать. Учитель жаловался ученикам и самому себе, потому что как в студии, так и за её пределами ему некому было больше пожаловаться.

Пётр Тимофеевич подошёл к девочке с набором голландских кисточек и землистым оттенком лица.

— Почему вы не рисуете солнышко, ласточку, домик или цветок? — напел он.

Хухриков владел невероятными интонациями, плаксивыми, ироничными, драматичными и звонкими, как валдайский колокольчик.

— Вам разве не хочется, чтобы было тепло и хорошо?

(Хухриков седенький, маленький, закутан в длинные кофты, как в кокон. Видны только кисти рук, держащих карандаш, и аккуратное личико. Он манерен, как старый князь в кино, и обездолен, как старый учитель рисования.)

— Ефим, вы зачем рисуете пожар? — с серьёзностью спрашивает он мальчика.

— Это не пожар, это побоище на Чудовом озере.

Мальчик крив и кос, одну ногу, вывернутую ступней вовнутрь, волочит, одним глазом не видит.

— Вам нравятся побоища, юноша? Не лучше ли теми же красками нарисовать закат? Вы же совсем не имеете представления о цели искусства! — Старичок театрально воздел руки к небесам.

И вот эта девочка Маша, и этот кривобокий мальчик Ефим в тот день с полпути к метро вернулись, чтобы задать учителю вопрос. Один-одинёшенек в пустой студии с большими чёрными окнами, Хухриков сидел за бедным столиком и, красиво держа эмалированную кружку в птичьей своей лапке, глотал из неё микстуру забвения и морщился. Его глазки слезились, под локтем лежал большой носовой платок. Маша с порога спросила:

— Пётр Тимофеевич, а мы вот… интересно, мы не знаем, какая цель у искусства?

— Любознательная молодежь, — усмехнулся учитель, — ради таких, как вы, я и живу на земле. Мой долг рассказывать, неустанно твердить об этом людям. Но ведь они ничего не понимают! Они тупы и жестоки! Вот отчего я употребляю микстуру…

— Мы поймём, — пообещала Маша.

— И тем обеспечите себе райское блаженство, девушка! Мало кто понимал. Египтянин посвящал всю свою жизнь строительству Вечного дома. Он громоздил пирамиду, а всё, чего он желал, можно было нарисовать палочкой на песке! Я бы понял. Я — не Хухриков на самом деле, я — Птах, властитель Загробного царства. Я — бог истины и справедливости, — оттого и мучаюсь. — Он усмехнулся. — Я — демиург, я создал мир и всё в нём существующее: животных, растения, людей.? Я задумал всё в сердце и назвал задуманное языком. Плохо задумал, — он провёл рукой по лбу, — плохо назвал. Что-то неладно у меня с головой. Простите.

Старик заплакал, захлюпал носом, спрятался в большой носовой платок, жалобно взглянул. Дети закивали головами.

— Нет, не спешите меня прощать. То, что я натворил — кошмарно. У меня недостало фантазии. Моя фантазия оказалась кособокой и землистой. Нужно было исправить, искупить свою вину и помочь вам. И тогда я дал вам фантазию, фантазию бесконечную — создал искусство. Вот ответ на ваш вопрос, — каждый из вас волен мечтать. Мечта идёт на строительство Рая, а сотворить её можно из каких угодно ошметков проклятого моего мира, — его голос всё утончался и блёк, — что кто намечтает, то и получит! А кто не захочет потрудиться душой — тому кукиш, пусть пеняет на себя. Кто не спрятался, я не виноват…

Его голос обернулся жалким писком. Старик-учитель уронил голову на стол.

— Где вы спите, Пётр Тимофеевич? — ласково осведомилась Маша.

— Где угодно. — Он поднялся на ноги, поймал на столе свой вечный учительский карандаш и отправился обходить студию, рассматривая ещё сырые, сладко пахнущие гуашью рисунки учеников. На одном, сотворённом маленькой Сашей, он нашёл зелёную лужайку, речку и синее небо. Он улыбнулся, указывая на рисунок рукой. — Вот что я люблю. — Старичок простёр обе руки, потянулся к рисунку всем своим крохотным телом и влетел в него, впечатался со звуком «чпок». Там, на лужайке, он быстро распрямился, пригладился, встряхнулся и побежал, как собака, вырвавшаяся на простор. Уже издали обернулся и помахал рукой. Дети увидели своего учителя молодым, румяным, голым и загорелым. Они следили за ним, как заворожённые. А он лёг спать на пригорке, на солнышке, под лопухом, свернувшись калачиком.

На следующем занятии Маша спросила Петра Тимофеевича:

— Вас не кусали комары прошлой ночью, когда вы спали днём?

— Саша, ты рисовала на прошлом занятии комаров? — смешно и жалостно обратился старичок к девочке, сосредоточенно кусающей ластик.

Рисунки, запечатлевающие мечты учеников, всякого рода райские картинки, учитель собирал для какой-то итоговой выставки.

— Ты получишь свою награду, — говорил он при этом автору.

Ещё он приговаривал:

— Собирайте сокровище своё не на земле, но на Небесах.

Вскоре Хухриков стал сильно кашлять, сделался прозрачным. Некоторые из учеников навещали его в больнице.

— Мне хорошо, — бледно улыбнулся Хухриков, принимая у Маши яблоки и складывая их себе на колени, — я искупаю свою вину. Это только покажется, что я умер. Посылайте мне всё, что придумаете, и рисунки.

Он поймал на тумбочке свой вечный карандаш и на голубой салфетке нацарапал адрес.

— Пишите на моё имя — Тваштар Прекраснорукий, или Праджапати, или Брахма, появившийся из золотого яйца в вечном океане, или Яхве, или африканский Моримо, но лучше — просто Птах. — Днепропетровская область, город Кривой, Рог…

Ефим адрес переписал в записную книжку, Маша тоже. А голубую салфетку они надежно спрятали в коробку из-под конфет.

Так и получилось, что Ефим Фишкин, инвалид от рождения, в свои двенадцать лет уже располагал ответом на основной вопрос философии — о цели и смысле жизни. Он делал самое важное дело, какому может посвятить себя человек, — собирал сокровища на Небесах. Он учился мечтать, озирал мир в поисках предметов мечты.

Птах знал, что не всё вышло плохо, некоторые вещи у него вполне сложились. Безусловной удачей был декор земного шара. Ефиму тоже нравилась природа, и он писал учителю: «В моём Раю все растения, птицы, звери и мошки. Но живые существа не едят друг друга. Если им нужно есть, они находят небесную манну. Это так просто! И как Вы сами не придумали?»

Потом он послал ещё письмо: «Но только я буду Там здоровым, буду везде легко носиться и летать». Ефим сомневался насчет птичьих крыльев: слышал, когда близко пролетала птица, как скрипят маленькие её крылышки, как тяжело и учащённо она дышит. Может быть, пусть крылышки будут на ногах, как у Гермеса?

Кроме Ефима и Маши, письма Хухрикову стали посылать ещё некоторые: медсестра Тома, делавшая Ефиму физиотерапию, студент из Строгановского художественного училища, в котором Ефим в своё время учился, и театральный режиссёр, с которым однажды познакомился. И нескольких приобщила Маша.

Всегда существовали люди, призванные осуществлять связь мира дольнего с миром горним, — солдатики искусства. Адепты неподдельной религии — потому что «религия» и есть по-гречески «связь», — они на Земле отстаивали суверенитет неведомого мира, «в сознании минутной силы, в забвении всесильной смерти» сражаясь и с собственным отчаянным неведением. А всё потому, что их связь с миром горним была безадресная, как вопль в пространство, который только иногда достигает ушей Небес. А пишущие Птаху владели настоящим адресом!

Они знали, зачем живут. Им не нужно было биться на два фронта: с собственным сомнением и с прагматизмом черни. Они спокойно работали в преддверии будущего. Инструментами служили — бумага, магнитная плёнка, просто мысль, лишь бы она была отмечена печатью желания. Прикидывая различные варианты обустройства вечности, они усердно трудились и не печалились ни о чём. Свободная от безнадёжности, мысль их распространялась в светлую сторону бесконечности, развиваясь иногда в монументальные плоды синтеза искусств. Театральный режиссёр поставил целую райскую феерию.

Только медсестра Тома не умела рисовать и не знала, о чём мечтать.

У Томы были нежные руки, мягкий голос, она величала пациентов «голубчиками». Один взгляд на неё — даже из дальнего угла через всю процедурную — заставлял Ефима съёживаться, как от боли в животе. У вальяжной, цветущей, светлой не получалось составить сколько-нибудь цельную картину Рая. Она переживала и боялась пустоты. Ефим носил ей конфеты, открыл тайну Птаха, а потом стал придумывать для неё Рай — во время обогрева больной ноги лампами.

— Прежде всего — дом. Потом — природа, инфраструктура и прочее. И можно заселять дом.

— Голубчик, а если я забуду что-нибудь — ведь сколько нужно мелочей?

— Прежде всего — придумай дом.

— Голубчик, а если я ошибусь, что тогда?

Безусловно, обосноваться в доме навечно — не то что на жизнь. Выбирать нужно тщательнее. Самому Ефиму нравились особняки Шехтеля, но почти никогда нельзя было осмотреть их изнутри, так как в этой жизни их выбрали себе недоступные люди. «В мире дольнем каждый чудесный дворец существует однажды в камне и несчётно в мечтах. В мире горнем все мечты приобретут каменную плоть. Там каждый получит в меру своих желаний, и не станет зависти».

Ефим пробовал сам сочинять и рисовать внутреннее устройство вожделенных особняков, но он был всего лишь дизайнером, он не знал сопротивления материалов, а в архитектуре просчёты недопустимы. Но потом Ефим сообразил и сразу же позвонил, объяснил Томе, что можно напридумывать разные дома и переходить из дома в дом — Там времени хватит испробовать каждый, Там уместятся все фантазии, гораздо больше, чем можно нагородить здесь, Там место — обширное и объёмное, так что если где-нибудь пол окажется крив — не страшно.

Ефим объяснял Томе: можно просто запечатлевать свои хорошие минуты — те, которые, сверкнув одним боком, сразу исчезают. А Там минута в силах приобрести любую длительность, — реально, остановиться и отдохнуть. Так делали египтяне — ведь не всё, что они делали, было зря. Внутри гробниц они изображали идиллические картинки: прогулки, праздники, домашние посиделки — самые прекрасные и яркие минуты своей реальной жизни, чтобы минуты и душа Ка воскресли вместе, чтобы душе среди этих минут проводить Вечность. Он приносил Томе художественные альбомы, понукал её посещать выставки и особенно Природный зал — в поисках мечты.

Ефим сочинял много, его Рай всё расширялся и превращался в целое царство, окружённое океанами, раскинувшееся на совершенно особой планете, в центре собственного мироздания. Ефим был Фантазией мира, космическим инженером. Он возделывал беспредельный мир, которым собирался владеть, как огородник грядками. Он собирался приглашать друзей не в дом свой, не на выставку своих произведений, и даже не на свой спектакль, а в свой мир. Он надеялся угодить многим. Он предвкушал восхищение Хухрикова. Учитель так великодушен! Он не сумел изготовить сколько-нибудь приемлемый для своих тварей мир, не сумел даже их самих выполнить без изъянов, но сумел привить им свою творческую способность, божественную черту. И теперь любая самая ленивая и косенькая мечта продавщицы — уже залог её будущего. Но слюнявая, вонючая, со спущенными чулками обитательница дурдома исполняет данное предназначение лучше: мечты её могут быть ярче, чем у самого Птаха. Страдание разъедает душу, но созидает фантазию.

Маша, девочка с набором голландских кисточек, выросла сутулой, рыхлой, бессловесной. Зеленовато-серые тусклые волосы она собирала в растрёпанный хвост, лицо сохранило землистый оттенок детства, а под подбородком и на щеках пробилась довольно густая серая щетина. Маша часто звонила и рассказывала своим тихим густым баском, что нашла и что послала. Она торопилась. Но однажды сказала:

— Всё, что я намечтала, — прекрасно, но я не хочу ничего этого больше. Я вообще не хочу быть человеком, а только прозрачным озером. И чтобы свет кругом и тишина. Сбудется?

Ефим не знал, сбудется ли, но ему не понравилась такая выдумка.

— Или не озером. Спокойнее шаром, вроде далёкой планеты в Космосе, — продолжала Маша.

— На ней могут завестись микробы, вроде людей, и червоточить.

— Тогда просто шаром. Абстрактной-геометрической фигурой.

— Это только минутное настроение, навеянное усталостью. Не надо, не пиши об этом Птаху!

— Это — моя мечта, — возразила Маша, — от неё не убежать. На ней — печать желания…

Маша умерла от хронических болезней, незаметно, в одиночестве.

Ефим отправил бандеролью свои первые красные башмачки, в которых когда-то не ковылял по земле, но летал в поднебесье у мамы на руках, и хотя тогда уже был ранен, но ещё об этом не знал. И вскоре получил открытку с фотопортретом одного из особняков Шехтеля — розового с сосной. Эту открытку он тоже недавно отослал для своего обустройства Там. На оборотной стороне было нацарапано мелким почерком: «Ты хочешь пребывать в вечности младенцем?» Ефим поспешил уточнить: «Это моя душа будет лёгкой, как тогда. Я ничего не; забуду из того, что узнал, но мне не будет тяжело от знаний, раз сам я не делал зла». И отправил открытку назад.

Обращаемые часто интересовались, не затрагивал ли Птах нравственных вопросов. Хухриков говорил: «Там мир прозрачный, и растворяются глаза.

Разворачиваются бобины с мыслями, развертываются мечты. Если ты делал зло, у тебя тоже есть выбор. Или ты, пребывая в своём Раю, будешь всегда помнить своё зло, которое исправить уже поздно. Или ты можешь отказаться помнить, но тогда и тебя не станет вместе с твоей памятью, и твой Рай останется пустой — необитаемым Космосом во Вселенной».

Пришла пора Томе заселять свои далёкие дома — просторные, с видами на моря, в том краю, где нет зависти. Она опять пребывала в растерянности.

— Ты, наверное, захочешь видеть там своих детей, мужа? — Ефим лежал под лампой в процедурной.

— Одной — нехорошо, голубчик. Но и с ними нехорошо, — покачала она головой.

— Ну, выдумай кого-нибудь, с кем хорошо.

— А что, — она удивилась, — можно и человека выдумать, голубчик?

— Можешь составить свой идеал из кусочков, как гоголевская невеста.

— Да ну, — замахала она руками, — какая из меня гоголевская?

…Ефим стал задумываться о том же, о чём она, с кем коротать Вечность. Он не хотел быть один, как здесь. Правда, здесь он жил не совсем один, а с чужой женщиной, которую звали Люба. Давно, когда Ефим открыл ей тайну Птаха и хотел научить, как нужно собирать сокровища на небесах, она испугалась.

— Ты — сектант?

Люба отговаривала его:

— Они все мошенники и зарабатывают на верующих деньги.

Он уверял, что никто у него не просил денег.

— Но ведь ты шлёшь посылки?

— Это не людям, это Богу.

Для Любиного спокойствия он срочно написал завещание. Но всё равно, когда у неё пропала золотая цепочка, она испугалась, что Ефим отнёс её в секту. И даже когда у неё терялась книга или перчатки, она подозревала его. Ведь нельзя доверять сектанту. А Ефиму совсем не нужны были её вещи в его Раю, он ни в одном из писем даже не упомянул её имя.

…Иногда Люба надевала парик, и у неё образовывалась чудесная каштановая головка. Вечерами, в электронном полумраке, она демонстрировала парик, сидя перед телевизором в кресле. Ефим располагался в отдалении, на диване, и воображал, что это не Люба сидит в кресле, а Таинственная незнакомка…

Целую жизнь он приучал себя вглядываться в мир, поверять его чувствами. Он пристально рассматривал все черты, звуки, грани и изгибы. И развил в себе восприимчивость к красоте. Его чаровало злосчастное напыление на поверхности предметов, беззастенчиво выразительное, доверчиво сияющее, неосмысленное, иногда ядовитое. Его глазам доставляли ощутимое удовольствие румяные и блестящие бублики, чисто вымытые окна, совершенные формы и оперения голубей на балконных перилах. Некрасивое отвращало его, безобразное мучило. Глаза вяли, не находя себе пищи. И было ещё заветное желание прикасаться к красоте, заключать в ладони её сверхъестественные поверхности.

Однажды в процедурной Тома была особенной. В тот день она придумала посылать в Рай целиком журналы «Бурда», обводя красным карандашом самые вожделенные предметы.

Ефим задумался…

— Давай я лучше пошлю твою фотокарточку, — наконец выдавил он. — Ты сможешь жить в одном из городов моего Рая. Я придумал для тебя дом… Самый лучший из всех домов — и на земле, и Там.

— Голубчик, а меня ты спросил, можно ли посылать мою фотокарточку? — Её голос потерял всю свою праздничность и обнажился.

— Ты можешь иногда, когда захочешь, появляться в моём мире, странствуя по другим мечтам, из Рая в Рай. Там времени достаточно. Тебе понравится…

— Нет, не надо, — покачала она головой.

— Но почему? Неужели тебе не интересно?

Он растянул губы в жалкую улыбку.

— Не надо!

Тома стала сторониться его. Она про себя опасалась, что кривобокий Ефим какой-нибудь ворожбой всё же затянет её в свой Рай — ведь он лучше её знает тамошний распорядок. Теперь, когда он приходил, другая сестра принимала его и производила необходимые манипуляции с лампой, пелёнкой и часами. Тома пряталась за занавесками и только изредка проскальзывала мимо.

Её обличье продолжало раздирать и уничтожать Ефима. Красота — только поверхность, оболочка тоньше яблочной шкурки, потому что одна видимость без вещества. Но в неосязаемости этой заключена горняя сила, никак не соответствующая плоти, которую она глянцует. Плоти, всё равно живущей по своим плотным законам в темноте тела. Горняя сила её такова, что Ефим чувствовал себя стёртым с лица земли видом вальяжной Томы.

Он полагал, что носящая на себе глянец красоты должна знать, что носит — не своё, носит — дарёное. Но Тома не знает и не думает, как возвращать. Она злоупотребляет и поражает других, обездоленных, самых внемлющих и открытых, самых беззащитных перед горним сиянием, чья участь — неучастие. А она причастна тому, участие в чём и есть счастье.

Ефим любил красоту, как лик Абсолюта, нарисованный на случайном теле. Как знак его бытия во Вселенной и даже присутствия в переулках, где бродил. В переулках этих добро и милость, любовь и мудрость — невзрачны, как следы Божьих ног на асфальте. Но зато беспорядочно и щедро наляпана красота, как выплеснувшаяся из ведра космического Маляра краска.

Ефим уже знал, что Рай Томы будет пуст. Или же она будет помнить о причинённом ему зле, блуждая между пуфиками из журнала «Бурда».

Только в преддверии конца Ефим наконец догадался, что Птах просто не сумел создать для него родного человека, как не сумел многого другого. У Птаха не хватило фантазии, не случайно он тогда винился и плакал. Значит, Ефим сам должен покорпеть над созданием совершенного образа для вечности. Он боялся — ошибиться, не додумать, не успеть. Но ведь «кто не захочет потрудиться душой — тому кукиш, кто не спрятался, я не виноват»…

Теперь он понял, что и Люба была неслучайна. Те минуты в сумерках перед телевизором, когда она создавала для него видение, — ценны. Они дали Ефиму представление о причёске. Образ горней подруги начинал понемногу складываться. Некоторые черты, приходящие по наитию, затмевали всё, виденное на Земле. И даже Томино.

Он стал скучать по вымышленной диковинке, и ему казалось, что она тоже скучает и уже ждёт его где-то за облаком. Его ли? Конечно — того, кто её выдумал. Её каштановые волосы, её имя. Он захотел звать её Маша, это имя полно было для него вселенского уюта, который происходил из строки «У самовара я и моя Маша», из картинки Кустодиева, и бог весть из какой ещё классики.

Перед смертью он вдруг испугался — всё ли в порядке, правильно ли уложен багаж, оформлены документы. И за диковинку — там ли она, подлинная ли. И потихоньку, пока Люба ходила в магазин в шапке, стащил её парик и сунул в целлофановый пакет. А потом, пока Люба на кухне шлёпала рыбьими телами об доски и скрипела чешуёй, он бочком выполз из дому. Штормовой ветер стремглав понёс его к почте…

Ефим оформил свою последнюю бандероль. Графу адреса он заполнил легко, единицы и певучие гласные за жизнь сделались молитвой, которую он знал вернее, чем алфавит. На том же бланке, в положенной графе, он уместил приветствие:

«Маша, вот тебе волосы. А я скоро буду, жди! Но я хочу быть Там совсем живым, — добавил он для Птаха, — не таким, как здесь, даже пока был молодым и живым. И поскорее!» Он чувствовал бесконечную слабость, тяжесть и жар в голове, как будто исчезал и растворялся. А нужно ещё вернуться домой.

Люба распереживалась — оказалось, Ефим ушёл в пижамных брюках. «Ну и что ж такого, окошечко для посылок на почте на уровне груди. А там у меня были пиджак и шарф», — пытался он втолковать Любе. Но та закрыла дверь на замок и спрятала ключ…

Парик пропал, дом запущен, Ефим становился всё страшнее с виду и тяжелее дышал. Люба повязала платок, созвала сектантов: Тому, театрального режиссера, художника.

Они пришли. Сели и стали ждать. Люба тоже сидела и смотрела.

Ефим произнёс: «Домой, домой, домой…» — и вышел через дверь, ключ от которой был спрятан у Любы в кармане. Остальные ошарашенно смотрели вслед, переглядывались и шептались…

Потом было последнее человекообразное действо, и огонь, испепеляющий позор яви.

А на следующий день Люба позвонила Томе. Она рыдала и причитала: «Он, перед тем как умереть, меня предал. Взял мой парик и отослал какой-то Маше! Но она выбыла. Он растерзал меня! Это — не парик, это — мои останки». Люба причитала: «Ему меня не жалко. Если бы эта Маша не выбыла, я бы осталась с голой головой. Ведь знала — нельзя доверять сектанту. Мне ещё повезло, что он не отослал мои зубы».

Тома пришла. Люба встретила её в своём вновь обретённом парике и показала бланк с наляпанной печатью «адресат выбыл». Тома испуганно бросилась сверять собственную запись адреса с злополучным адресом на бланке. Ефим допустил ошибку. У него семёрка потеряла поясок и сделалась единицей.

Тома засомневалась: Ефим ошибся только в последний раз или всю жизнь отправлял свои письма и бандероли по неправильному адресу? Попросила посмотреть его записную книжку. Растворила сразу на букве «П» и увидела несомненную верную семёрку. «Должно быть, он ошибся только однажды. Я буду еще внимательнее надписывать конверты», — суетливо подумала Тома.

И поёжилась в предвкушении Неизбывного…

Финтифля

Ольга живёт с прозрачными нарисованными глазами. Спозаранку она уходит на фирму. На особой полке в кухне хранит маленькие блестящие пакетики с душистыми чаями. Комната усыпана её визитными карточками, там под шапкой-короной — собственное имя золотыми кудрявыми буквами и должность — «косметолог-эстетист». Особенно она любит второе слово, совсем новенькое. Первое слово она объясняла Олегу ещё давно, а про новое он так и не спросил. Да, ещё у неё изящные туфли. Стопочка дамских романов в изголовье кровати. По вечерам звонят клиентки, и она надевает для них чистый голос.

Когда-то Олег поверил, что она нездешняя, и с трепетом шагнул за ширму — в её мир. А он оказался тем же самым. И она — из того же теста, только приторного. А сын Олега, Ванёк, — ещё трехлетний, нельзя сказать, что из него получится.

«Перемелется — мука будет», — говаривал отец Олега. Олег морщился — слышал беспечную сдобную фальшь. Или в голосе отца мелькала и, скользнув, убегала неуверенная нота, или сама народная мудрость — глупа.

Но тогда ещё светились уютные оранжевые окна — моргали и сияли во двор. Вечером невидимые мурашки начинали свою беготню по голым рукам, миротворный материал стыл под коленками, Олег выходил из песочницы и шёл на волшебный свет. Дома он пил чай с замечательными пухлыми пончиками, а пока жевал, крошил и причмокивал — старался не потерять и не упустить мысль о том, что теперь он находится за оранжевой ширмой — «там» стало «здесь».

Жили они в районе Петрозаводска, в городе Окологородске, областном центре, нагороженном вокруг мебельной фабрики. Отец всю жизнь протрубил в одном из цехов, при лампах дневного освещения, весь в ссадинах и занозах, а сына определил в Петрозаводск учиться на повара:

— Вилочки всякие, соуса. Всегда вкусно. А то — можно пекарем. Не работа, а удовольствие. Сдоба. Живая жизнь, а я вот — протрубил… А иногда мне как будто голос был: эх, стать бы поваром. Ну да перемелется…

За час до смерти отец попросил жаркое с черносливом. Но сын всё равно бросил завещанное сдобное училище и пошёл обивать мебель в одном из серых цехов мебельной фабрики… Соуса, а тем более всякие особенные вилочки и фигурные приспособления — «финтифля», похожи на девчоночьих собачек… Олег не терпел финтифли. Но диваны и прочая мебель, дома и целиком города, потом Ольга и прямоугольники окон — всё оказалось финтифлёй.

Олег чувствовал себя шатко на обочине прочной, уверенной жизни Ольги. Он не мог жить всерьёз, потому что и сама жизнь — финтифля. Он в Новостях видел ковёр над бездной — дом раскололся, панели рассыпались, а ковёр на одном из верхних этажей продолжал драпировать собой обломок стены… Дело было не в городе Окологородске, но Олег всё равно догадался: уют — иллюзия, тонкая папиросная бумага с нарисованным очагом, отгораживающая от жути. Запах ландыша, присвоенный злой бабой.

Однажды пришлось наблюдать — Ольга своими изящными нафабренными когтями случайно разорвала нежную ткань собственных колгот. Когти — неизбывны, сколько она их ни укрощай пилочкой. Это — не перемелется, муки никогда не будет. Финтифля и жуть.

Они шлёпали по серой грязи — в гости. В грязной серой темноте, причем грязь и тьма составляли одно вещество, консервант, в котором томился город. С каждым шагом в сознании Олега утверждалась правота — он не вымыл ботинки и никогда не станет. Вымоешь их, а через пять шагов они такие же. Где смысл? Чистить, чтобы ступить в грязь, — всё равно что делать перед кем-то вежливую мину — улицы, мол, чисты, везде блеск и приятно. Последним новым свитером Олег оскоромился ещё студентом. Но больше он не попадётся. Под одеждой скрывают костяную бедность. Она всегда — чужая. Перья, налепленные на голую пупырчатую кожу, маскарад. Носить приличную одежду — опять же значит лгать, что тебе хорошо и приятно. У него не спрашивали, хочет ли он участвовать в этой комедии. Он решил, что дотерпит до конца, но рядиться и изображать из себя ничего не будет.

Добрели, и он сидел рядом с Ольгой — Ольгой в шёлковой блузке и тяжёлых серьгах. Уши резала фальшь — там она была во всех голосах, в каждой фразе, и много её было на блюдах — в виде загогулин из моркови и кружев из петрушки.

Там угощали мясом. Олег сжевал кусок и принялся ковырять ногтями в зубах. Люди и жилищам своим, и самим себе пытаются придать уютный вид. Для этого усваивают повадки, отличные от звериных. Человек не станет рвать сырое мясо зубами, а будет есть его эстетизированно, украшенным зеленью, с круглой тарелки, вилкой. Тарелка и петрушка — обманывают.

Там говорили, что город Окологородск Бог милует: преступность не велика, дома не рушатся — почти ничего из того, что показывают в «Новостях». И на фабрике зарплату исправно выдают. Похвалили мэра. Процветание города связывали с догадливостью мэра, с тем, что он отгрохал храм во имя Николая Угодника, который издавна считался покровителем города Окологородска.

— Вам понравился свекольный салат? — Хозяйка проявила любезность по отношению к Олегу.

— Неудачный. Орехов и майонеза мало, и незачем было сыпать «Хмели-сунели», — ответил Олег.

— Наверное, в вас погиб повар, — жалко отшутилась хозяйка.

На тарелке остался кусок мяса, Олег завернул этот кусок в салфетку и уложил в карман. На него глядели с недоумением. Он кратко пояснил:

— Дома съем. Или собакам отдам.

Вышел из-за стола и направился домой, не выдумывая вежливый предлог, не утешая хозяйку: «Ах, мол, спасибо, у вас было приятно и хорошо».

С ним иногда по пути из гостей приключалось неумение добрести до своего дома. Он брёл, застигнутый недоумением. Он не помнил, где Ольга — осталась ли она в гостях или ещё где-нибудь ходит и напевает: «Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…» Плаксивый мотивчик как будто навеки прилип к её накрашенным губам.

Он искал свой дом — девятиэтажную панельную коробку. Только кустик около подъезда сухим прутиком мог указать его дом, неотличимый от прочих. Да особая ледяная покатость ступеньки, которая выдавала себя только ступне.

Из серой тьмы вышла хромая собака — собака с перебитой ногой — драная и паршивая собака города Окологородска.

— Вот, — сказал Олег, — проклятый город Окологородск! — добавил он. — А мы с тобой друг друга понимаем, — и отдал собаке припрятанный кусок.

Не умея дойти до дома, он бродил и клялся, что, когда предстанет перед Создателем, выскажет всё прямо, как прямо сказал про свекольный салат.

— Я не стану перед Ним юлить: «Ах спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу — всё финтифля и жуть. Никогда ни перед кем не заискивал…»

А Коляда, бог плясунов и скоморохов, в тот день осматривал церковь, торжественно возведённую мэром Окологородска.

Он вернулся к себе в Цех недовольный:

— Мало того что их город уныл и безобразен, что дома одинаковые. Но храм! Столько труда — и скучно, стандартно, без проблеска — украсили, как казённую ёлку, и бубнят всё то же тысячи лет! Ни выдумки, ни вдохновения, ни таланта. А я должен смотреть и слушать, потому что не на что больше смотреть… Бездарные люди, никудышные артисты!

Цех был мглист, сер и безразмерен. Там находилась огромная песочница, где Коляда лепил из песка артистов. Кругом песочницы помещались сосуды и ёмкости, содержащие всё те же миротворные вещества, и высились кучи сыпучей консистенции во мгле. Нарядно смотрелся только сундук посреди цеха — сундук величиной с поле. Полный пуха, сияющего, белейшего, шёлкового пуха, похожего на тополиный, озарённый утренним солнцем. Неисчислимое множество артистов блаженствовало в сундуке. Они играли там в разные игры, играли на инструментах, корчили рожи, строили мины, кичились и притворялись, зарывались и выпячивались. В тот сундук, посреди своих артистов, и сам Коляда улёгся отдыхать. Увидал около себя Станиславского и пожаловался:

— Мало того что я должен терпеть их бездарность, они меня ещё и обзывают Николаем Угодником! Забыли моё имя и не могут вспомнить. Разве у меня не божественное терпение? А ещё спрашивают, почему я такой нервный. Некоторые из моих артистов не знают простейших реплик и вовсе отказываются играть, как будто они не для этого созданы. Я дал им таланты! Куда они их зарыли? — Смута была в душе у бога. — Вот этот, например! — Коляда указал вниз, на Олега. — Бездарнее артиста ещё не было!

Однажды Олег, чувствуя себя неуверенно и шатко, стал спускаться по лестнице из арматуры, оступился и рухнул с высоты девятиэтажного дома…

Он лежал грудой обломков в мрачном сером цехе, похожем на тот, где он и отец его протрубили всю жизнь, и на тёмную слякотную улицу города Окологородска. По Цеху бегал человечек, напоминающий нервного режиссёра, — рассерженный Коляда. Он махал руками и кричал:

— Где твоя визитная карточка? Хорошие артисты являются ко мне с визитными карточками!

Олег понял, что человечек кричит на него.

— Я не артист. Никогда не играл, не притворялся, ни перед кем не заискивал… — спокойно ответил Олег.

— Ты артист! И ты не справился с ролью! Артист, не умеющий играть, — это кукла, бессмысленный кусок теста! А как бездарно ты разбился!

— Я разбился? — Олег понял, что он не в прежнем цехе. — А ты — кто?

— Я — Коляда, бог скоморохов и плясунов. Я вечно пытаюсь поставить один и тот же спектакль — он называется «Рай». Банально, но мне нравится! Отрепетировав на земле, мы бы играли его во Вселенной, в Цеху! Если бы не бездарные артисты, такие, как ты. А я дал тебе хорошую роль…

Олегу сделалось не по себе.

— Кого я должен был играть?

— Да повара, — отвечал Коляда, — сам знаешь.

— Я не мог заниматься вилочками да соусами… Когда жуть кругом.

Жуть и у меня в Цеху, и везде во Вселенной, — Коляда обвёл Цех широким взмахом руки и боязливо оглянулся, — и всё изначально — серое. Поэтому я и работаю! Чтобы не было так — нужно играть и фантазировать, нужны костюмы, ширмы и краски! «Финтифля», как ты выражаешься. Это я выдумал оранжевые прямоугольники светящихся в ночи окон — разве эти ширмы не нравились тебе? Что же ты сам ничего не сделал ради преодоления серости, противостояния Жути? Не носил красивой одежды, не говорил красивых слов. Надо было потрудиться, чтобы обставить Вселенную!

Гора визитных карточек была свалена невдалеке от сундука. Над горой всходило солнце, золотые буковки искрились и потешно поблёскивали. Сиял пух.

— Солнце тоже я придумал, — самодовольно заулыбался человечек. — А ты должен был готовить бланманже! Ты должен был вкусно есть и хвалить Создателя. Еда ведь — не настоящая. Настоящая еда дала бы Вечную жизнь. А земная еда — бутафорская. Для продолжения игры…

Пух сиял и завораживал взгляд.

— А кто там, в пуху? — оборвал Олег разглагольствования режиссера.

— Там — те, кто будет играть в Вечности, они научились противостоять Жути, они поработали для украшения Вселенной!..

— Земля — пухом, — говорили тем временем на земле и засыпали Олега тяжёлыми мёрзлыми комьями, — хороший был человек — серьёзный, совестливый, интеллигентный — всё думал. Пил лишнее, но был честный и прямой — земля пухом.

Олег всё это видел.

— Где же мой отец? — чувствуя растерянность и вселенское одиночество, спросил он. — Почему он не встретил меня?

Коляда указал на высокие кучи, зыбучие, сыпучие, вдалеке, во мгле.

— Там. Жуть перемолола в эту муку всё, что не противостояло ей. Отец твой, как и ты…

Олег почувствовал надвигающуюся Жуть.

Ольга водила Ванька по ледяным дорожкам знаменитого парка города Окологородска. Уже зажигались оранжевые прямоугольники окон. Детёныш клянчил пончики. «Папа всегда покупал мне…» (И они съедали их тут же, сидя на заснеженной лавке.)

Ольга приподняла Ванька, чтобы он через прорубь палатки мог видеть пыл и жар, из которых выходили пончики. Он зачарованно наблюдал процесс, а тётка-повариха подмигнула:

— Когда вырастешь, придёшь помогать мне делать пончики, лады?

Ванёк с важностью кивнул. А когда отошли от палатки на несколько шагов, жарко зашептал:

— Я её обманул! На самом деле я буду морским разбойником! — и слизнул с губ сахарную пудру.

Про шар

«Мне купили синий-синий презелёный красный шар», — гласила строка в её детской книжке. И действительно! В детстве цвет почти совсем не играл роли. Вита волокла шар за нитку — во времена её детства они не летали высоко, а волочились следом, как игрушечные грузовики (тогда их наполняли не газом, а живым дыханием). Может быть, тот шар был жёлтый, может быть, — зелёный или красный — что цвет — был бы шар!

Рыжая крутобокая собака, несколько антропоморфная из-за названия — «боксёр», подошла и ткнула Витин шар плоским мокрым носом. Шар ошарашенно дёрнулся на нитке.

— Не надо! — попросила Вита.

И собака сговорчиво отошла.

Серая Шейка осталась одна-одинёшенька и должна была замёрзнуть… Вита плакала о Серой Шейке. Раньше она плакала о Льве и Собачке, позже — об Идиоте Достоевского.

— Очень уж ты любишь поплакать, — упрекала её матушка.

…Вита стала детским доктором. Она очень старается, взвешивает детские тельца и заносит нежные стати в грубые серые карты. От этого в носу щекочутся слёзы и развивается чувствительность. Она равно плачет как при виде розовых атласных, так и зелёненьких детей.

Ещё она любит погреться на солнце, понежиться и поесть. Иногда смотрит на свои полные золотистые руки, и они напоминают ей варёное сгущённое молоко или поджаренные окорочка — особенно к концу рабочего дня, когда проголодается.

…Иногда ей приносят мультипликационного инопланетянина. Вита взвешивает его — всё-таки немного он набирает, но растёт голова, а комариное тельце так и остается несущественным. Зовут инопланетянина Александр Константинович Щеглов, вес восемь… а роста нет. Приволакивают его уже четвёртый год, а Вита ни разу виду не подала, как ей страшно. Отец и «носильщик» инопланетянина, Константин Александрович Щеглов, и не догадывается, что доктор после их посещений сама не своя и плачет.

У Константина Александровича белое измождённое изморщиненное лицо, он сутулится и волочит ноги, ботинки грязные, а на пальцах белых костлявых рук — несколько колец.

Однажды Вита задала праздный вопрос о самом ярком из колец, подняв глаза от карты:

— У вас кольцо с рубином?

Его губы дрогнули и скривились, лицо выразило ещё больше страдания, и он ответил стихами: Шесть коней подарил мне мой друг Люцифер и одно золотое с рубином кольцо…

Виту удивило, что Константин Александрович, зная стихи о другой жизни наизусть и имея мифическое кольцо на пальце, всё же не уходит в ту жизнь — ввысь и в сторону, остаётся здесь со своим слишком тяжелым иномирным ребенком.

Четырёхлетний Саша-инопланетянин всегда стонет, и, пока его мать занимается разными домашними делами, отец должен сделать так, чтобы Саша не стонал. Целый день он вначале сидит в Останкинской башне, а потом — около Саши, разговаривает с ним. Или смотрит на него и думает.

Так рассказывал Константин Александрович, но не жаловался, а как будто удивлялся. Необыкновенный! Вита слушала его слова и вместе со словами ловила дыхание — чистое дыхание человека, всего себя отдавшего служению и любви.

Один раз Константин Александрович привел семилетнюю девочку. Вита и не знала, что у инопланетянина есть старшая сестра, обыкновенная, ладная девочка Алиса. Пришла она впервые — неожиданно заболела. Четыре года Алиса только слышала стоны брата-инопланетянина и видела его издали. А однажды ночью, по детскому любопытству, просочилась в комнату и осветила его фонариком. Он закричал, страшно раскрыв рот, она испугалась, выронила фонарик и в темноте случайно коснулась его. С тех лор — как остолбенела: не разговаривает, не реагирует ни на что — хотя бы плакала!

— Хотя бы плакала! — согласилась Вита.

Вита пожалела девочку, ведь сама она утешалась только слезами. Она вспомнила про Серую Шейку и выписала рецепт: «Раз. Мамин-Сибиряк „Серая Шейка“. Два. Лев Толстой „Лев и собачка“. Три.» Но подумала и перечеркнула цифру «три» — рано, потом наплачется над «Идиотом», успеет. И отдала заполненный бланк Константину Александровичу.

Алисе никогда до сих пор не читали. Она не была в зоопарке и дальше лужи во дворе ничего не видела, не знает свой день рождения и никогда не держала за нитку воздушный шар. Алиса живёт среди стонов и стенаний.

Вита не знала, нужно ли вмешиваться в чужие дела, к тому же дела иномирные? Ведь никто никогда ничего не понимает, и… говорить бесполезно. А скоро домой, там — поджаренные окорочка с зеленью, мягкие пледы, матушка смотрит яркое декоративное телевидение; и ночь неотвратимо приходит: можно забыться сном.

— Девочка должна знать, что она кому-то нужна… — смущаясь, пробормотала Вита, — даже несмотря на то, что…

А всё же неплохо быть Алисой! Константин Александрович ведёт тебя за руку, приводит домой, дает гречневую кашу, сам поливает кетчупом, потом усаживает на диван и читает вслух. А ты ловишь слова, сотворённые его дыханием, они парят вокруг на воздушных змеях его души. Ведь душа и есть дыхание. Он читает тебе до ночи и не пускает к иномирному, плотно отгораживает дверью, говорит, что нет братца, что страх приснился. Он поглядывает на тебя сквозь книгу с любовью и надеждой. Пролетает Воздушный Змей — а на нём надежно: устроилась уточка, спасенная Серая Шейка. Конечно, ты заплачешь, Алиса, и выздоровеешь…

В том году не забыли о дне рождения Алисы, не забыли о докторе, исцелившем её слезами, — о ласковой, уютной, с мягкими руками, с широким лицом и влажными глазами навыкате Вите. Та пришла, принесла пирожные, яркие книжки и сразу двадцать две куколки в пёстрых одёжках.

Константин Александрович надувал цветные воздушные шары. Да разве они воздушные? Дыхание — не воздух, дыхание — часть человека, в дыхании его слова, его мысли, его чувства, сама его жизнь. Шар несёт в себе часть души, а на себе — имя надувшего его. Вита наблюдала, как шары становятся Константинами Александровичами — жёлтыми, зелёными и красными. Ей саднило палец. Ради детского праздника она впервые в жизни попробовала носить кольцо — надела матушкин перстень с жемчужиной. А у матушки ведь пальцы тонкие… Вита всё ждала — Константин Александрович спросит про кольцо, а она прочтёт стихотворение… Палец надсадно болел, Вита пробовала поворачивать кольцо так и сяк…

Когда доктор уходила — совсем одна, — Алиса подарила ей воздушный шар. Вита несла его за нитку — он не летел высоко, а волочился следом, наполненный живым дыханием. Может быть, он был красный, может быть, жёлтый или зелёный. Цвет не играл роли — был бы шар! Те, кто идёт навстречу, не представляют, что Вита несёт. Они воображают — воздушный шар, а это — сосуд, сосуд с дыханием. Сосуд — то, что содержит нечто — воду или вино — нечто драгоценное. Предназначение сосудов — содержать вещества более значительные, чем они сами. Все сосуды скудельны — значит, недолговечны и ненадёжны по сравнению с тем, что в них.

Сосудом называли и человека — представляя, что он, хрупкий, содержит бессмертную душу. И хорошо, что сосуды ненадёжны: благодаря этому их свойству душа инопланетянина Александра Константиновича Щеглова однажды освободится и полетит… Нужно только подождать. А о шаре никто не думает, как о сосуде, хотя это, казалось бы, так просто…

Возможно, вон тот прохожий с хитрым личиком и собакой на поводке догадался — смотрит и усмехается. Догадался, что нет в мире сосуда более драгоценного и более хрупкого, чем воздушный шар в руке у Виты.

А что матушке сказать про шар, как объяснить, почему с ним нужно обращаться аккуратно и нельзя допустить, чтобы он лопнул или скукожился раньше срока?

Прохожий спустил с поводка свою собаку — рыжего крутобокого боксёра. Тот сразу кинулся к Вите и ткнулся в надутый бок плоским мокрым носом. Шар ошарашенно дёрнулся на нитке.

— Не надо! — попросила Вита.

Но пёс не послушался, закусил прозрачную плоть шара, и… плоти у шара не стало. Прохожий подбежал, извинился.

— Я куплю вам другой шар, — (он действительно не догадался или насмехается?) — Вам того же цвета?

— Всё равно, — сказала Вита, — да и шара мне не надо. Я так… подожду…

Лаура Цаголова

Монологи ангела-хранителя

1. Встречность

Каждому человеку необходима своя вера.

Вера во что-то, неспособное на равнодушие, в нечто такое, что всегда рядом, даже если вокруг — ни души. Каждой вере необходим свой человек. Тот, благодаря которому она не имеет точной даты рождения и не может числиться в перечне смертного.

Я выбрал тебя. Не знаю почему… Среди стольких людей, среди всего это обилия созданных «по образу и подобию» Незримого, мне понадобилась именно ты… Или тебе — именно я?

Когда человек находит свою веру, мир для него перестаёт быть пропастью, поджидающей всякого неопытного скалолаза… Когда вера находит своего человека, она начинает осознанно жить, она понимает, что создана не «вопреки», а «ради»… Любому надо чувствовать это «ради». А вере достаточно, чтобы её ощущали.

Я живу, потому что ты меня ощущаешь. Я реален ради тебя. А ты ради меня продолжаешься. Ты длишься столько столетий подряд, что я не успеваю переходить от одного твоего тела к другому. Каждый раз я появляюсь с опозданием. Но ты не в обиде. Тебе нравится ждать. Иногда ты так увлекаешься этим своим ожиданием веры, что мой приход воспринимаешь, как само собой разумеющееся, вспоминая потом не его, а свою многодневную надежду…

Сегодня церковь закрыта. В церкви санитарный день. И в магазине. Зло берёт от всей этой несуразицы. Про винно-водочную забегаловку понять можно. Как-нибудь проживёшь без спиртного, перебесишься виноградным соком, забродившим в сломанном холодильнике. Но вот церковь… Извините, Боженька на учете, у Него ревизия, ничего серьёзного, обычная плановая проверка… Чушь собачья! Всё чушь. У Господа в Писании один выходной, да и то им самим и придуманный. Захочет — отдохнёт, захочет — не захочет… Это ему всё по силам. А тебе — по судьбе. Судьба, видать, такая: как решаешься разузнать про; крещение: по каким дням, во сколько и как дорого — так церковь запирается от тебя на все щеколды, замки, запреты. Сначала думала: совпадение. Потом:; чертовщина какая-то. А сейчас и думать не хочется. Хочется ходить из вредности, переходить дорогу мелким бесам, стоять на ступенях перед вратами и представлять, будто врата эти райские, открываются не всем, а самым терпеливым…

Сегодня тебе плохо. Не просто плохо, а погано. Сегодня тебе позарез нужен Бог. И, если тебя к нему не пропустят, останется только одно: вскрыть вены тупым лезвием, пропилить запястья, выпилить на них по крестику. Вместо одного крестильного будут два смертельных… Конечно, два лучше, чем один, больше всегда приятней, чем меньше. Но не в этом случае. С этими двумя распятиями на коже отпевать не положено. С ними на небесах делать нечего, на Земле — не получится, а под землёй — самый раз. Там таких много. Такие там приживаются. Хотя и не пользуются особым уважением. Так, шестёрки убогие… У чертей другие любимчики.

Это для Господа все равны, а для мрази адской надобны души посволочнее. Самоубийцы — пища скудная, безвкусная, как соевое мясо. Ими не наешься. Да ещё настрадаешься, боясь поперхнуться угрызениями совести, редкими молитвами да цитатами из книжек про вечную жизнь…

Церковь уже не откроют. В рай сегодня тебя не пустят. А вчера ты сама не пошла бы. Вчера не до святости было. Первоклассный кокаин, коктейль «Маргарита», богатый дяденька в пятикомнатном любовном гнездышке, тапочки его жены, рожающей двойню в престижной больнице… Можно подумать, что детям, появившимся за валюту, Всевышний вручает какие-то эксклюзивные души! А тапочки, между прочим, огромные. С таким размером ноги не то что двойню — взвод выносить не проблема… Ты вот с трудом одного родила: сама чуть не преставилась, ребёнка еле выходили врачи (между прочим, за обычный рублёвый оклад), да муж объелся груш, так и не узнав, сын или дочка… А этот богатый узнал. Он-то справки навёл, прежде чем на кровать швырнуть. Ему в красках расписали весь твой быт: мальчик-сердечник, сама — поэт, с такой профессией в наши дни светит только панель, а жить на что-то надо, и хотелось бы хорошо… Образцовые мужья всегда платят щедро. И этот заплатил. Можно два месяца в порядочных походить, ребёнка забрать от бывшей свекрови, пусть он вспомнит значение слова «мама», пожелтевшую рукопись отнести наконец в корректуру, накупить нарядов, закрасить седину, выбросить коллекцию пустых бутылок, оставленную, как фамильные драгоценности, на чёрный день…

Бумажник у тебя стащили на рынке, вырвали прямо из рук, когда ты расплачивалась за фрукты для сына. Ты и глазом моргнуть не успела, как испарился весь твой валютный навар за ночь, проведённую с отвратительным боровом, президентом какого-то благотворительного фонда и тайным садистом по совместительству. Всё, что теперь напоминало о твоей продажности, — два сломанных ребра, сигаретные ожоги, гематома на правой груди и россыпи ноющих синяков…

Я не знаю, что означает фраза «лучше сдохнуть». Мне не понятно, как может жизнь быть хуже, чем ад. Любая жизнь. Даже твоя! Если бы грешным людям хоть однажды продемонстрировали бы это их «лучше», они не стали бы пенять на судьбу. Напротив, они наперебой принялись бы славить Бога за все пережитые страдания, просить у Него ещё боли, боясь того часа, когда боли не станет… И что это за выбор ты себе устроила: или в церковь пустят, или покончу со всем разом? Ты ведь знала, что эта церковь будет закрыта. Поэтому и пошла именно в неё. А теперь стоишь и ухмыляешься, мол, чего ещё следовало ожидать…

Каждому человеку нужна своя вера. Каждой вере обязателен свой человек. И ты мне нужна. Любая. Поэтому можешь идти домой, идти подальше от церкви, идти умирать… Всё равно далеко не уйдёшь. Я сейчас уже вижу, как всё случится: ты встанешь на стул, потянешься к самой верхней полке в шкафу, нащупаешь несколько лезвий, но взять не успеешь, стул непредвиденно перевернётся, сорвав тебя с недозволенной высоты…

2. Лёгкий случай

Ну что, получила? За всё. За всю свою потустороннюю жизнь в панельном доме, в квартире на седьмом этаже, где все окна с видом на землю и небо, изодранное многоэтажками в кровь… За свои мещанские сны про Принца на белом коне, который скачет и скачет… Мимо!

В тридцать три года мечтать о счастье, которое обязательно состоится, случится, сбудется, могут только сумасшедшие и ангелы. Ты не ангел! И ты получила сполна. Вся эта ванильная книжная любовь, все эти французские иллюстрированные слухи про верность, дуэли, жертвенность кого-то ради, все эти фильмы про «Девять с половиной недель», про «Осень в Нью-Йорке», про «Пианино» и «Сны Аризоны», все эти лазерные диски с воробышком Эдит, задыхающимся в парижских притонах от воздуха, пропитанного дешёвым спиртным и платными удовольствиями…

Скажи, ты действительно верила? Ты верила в легенды, мифы, в растиражированные обманы! Ты верила всему, что кануло в коробочки для могил, или в то, чего не было и не будет… Ни у кого. Никогда. А у тебя и подавно! Ты уже получила. Больше не проси, не положено.

В твоей одиночной палате стоит оздоровительной пыткой прижизненный запах кладбищенской хвои. Дотошный, чуть горчащий, дырчатый… И, сквозь эти пулевые лунки ты можешь угадывать рай. А между густой решёткой на единственном окошке, где-то под потолком, лицедействует солнечный свет, примитивный, как фасон больничных пижам с однообразным рисунком — некоей знаковой системой, хранящей все подробности диагноза и проводимого курса шоковой терапии…

Ты сама захотела безумия. После тщетных попыток пожить как прочие (семья, работа, два выходных дня плюс праздники и летний отпуск) тебе вздумалось объявить бойкот, взять открепительный талон на время президентских выборов и проголосовать за птицу Сирин в осеннем лесу, раздетом, обворованном до самого последнего листика самым непутёвым временем года. Ты забросила бюллетень в опустевшее осиное гнездо и стала ждать результатов голосования в зарослях репейника. Ты лежала, уткнувшись лицом в грязь, напоминающую тесто для шоколадного торта, а тело представлялось фруктовой начинкой с кокосовой стружкой из ранней седины и самого маркого цвета…

Тебя нашли с первым снегом. Тебя увидели лоси. И один сказал другому: «Она девочка. Маленькая, но уже мёртвая». А тот, другой, ответил: «Нет. Она старуха. Истощённая, но покуда живая». А ты слышала их спор и даже не удивлялась тому, что тебе понятен этот язык с рогами и плотной шкурой. Ты уже не могла удивляться.

Тебя нашли лоси. Лоси очень добрые люди. Они решили помочь. Они пошли к дороге, по которой мчались машины, прокопченные снежной слякотью. Надеялись остановить хотя бы одну…

Когда двое измотанных бесконечным рейсом дальнобойщиков оттаскивали с трассы лосиные туши, поочередно, дальше в лес, один кричал другому: «Ты с рогами-то поаккуратней! Их отпилить, пролачить — да загнать на ближайшем городском базаре!». А тот, другой, ничего не отвечал. Он лишь матерился, сплёвывал злость на лосиную морду и тащил, тащил, тащил…

Потом они оба тащили тебя и окровавленные рога. Они не думали кого-то спасать. Ты просто валялась бесхозно. А бесхозное — ничьё. А ничейное не присвоить, как говорится, — грех. Потом они поняли, что ты не околела. Догадались случайно: остановились перекусить в придорожной шашлычной, засиделись, заговорились, а когда опомнились: двери фуры оказались открытыми изнутри, а внутри — лишь ящики с луком да бусины крови… Ни рогов, ни покойницы!

Ты сама захотела безумия. Ты сама добралась до ближайшего Жёлтого Дома. И долго умоляла санитаров, чтобы тебе позволили упокоить души убиенных юродивых. И всё повторяла, как молитву: «Это братья мои во Христе! Братья, братья»… И поднимала к небу рога, покачивая ими, как пальмовыми ветвями качали древние евреи, встречавшие Иисуса — то ли сына плотника Иосифа, то ли Божьего первенца…

…Скоро исполнится год твоего затвора. Я по-прежнему прилетаю в дни посещения (вторник и четверг — с 15.00 до 20.00, а по воскресеньям — с утра и допоздна). Каждый раз говорю о любви. Тебе не нравится это. Ты начинаешь кричать на недавно освоенном языке, таранить стены, обшитые мягким, бить копытами дверь, призывая дежурную медсестру прогнать меня или общипать на больничной кухне, чтобы сделать совсем человеком, совсем чужим для твоей лесной жизни…

Ты всё-таки его заполучила! Оно теперь с тобой и в тебе. Оно не убывает. Ему не подходит ни одна единица измерения. Сколько можно с ним выдержать — неизвестно. Да тебе вообще теперь ничего не известно: ничего из того, что положено знать каждому здравомыслящему постояльцу этой страны, захлёбывающейся эпилептической пеной в приступах беспощадной логики… И к чему тебе эта напасть — мозг, в котором утрамбованы имена, как маринованный перец в литровых банках, в котором слишком перенаселено и пусто одновременно… Зачем тебе эти книжные полчища однодневных любимых на белых кобылах? Эти вечно сокрытые истины… И эти загоны со всеми удобствами для всякой домашней скотины… Нет! Ты больше не станешь нуждаться во всех этих адских подарках. У тебя появилась личная собственность — чужим недоступное, иными хранимое, большое лосиное… СЧАСТЬЕ.

3. Тремоло

Ты дрожишь. Ты замёрзла? Как ты могла! Как посмела замёрзнуть здесь, в моём Парке, без меня…

Скоро полночь, а всё ещё не темнеет, и видны даже самые дальние уголки сна. Серо-голубая белка снует по складкам твоего вязаного платья, цепляясь коготками за васильковые мохеровые звёздочки зодиака, скопированного каким-то сумасшедшим модельером с точностью до наоборот… Муравьи-акробаты танцуют на подлокотниках старинной скамейки самоубийственный ритуал: они взваливают себе на спины глянцевые распятия отшлифованных вечерней росою травинок и, покружив в изнуряющем трансе, срываются вниз. Один за другим. В порядке нескончаемой рыжей очереди… Цветы постепенно отказываются впитывать высоту, смыкая, скручивая в перламутровые спирали свои лепестки. Те, что уцелели после дневных гаданий на «любит — не любит»… Юные, неопытные соловьи царапают смычками своих голосов какие-то новомодные ритмы, старательно воспевая поизносившийся в солнечной суматохе зыбкий пейзаж и твою молчаливую дрожь. Нерешительную. Стыдливую. Лишённую той сумасбродной спонтанности, на которую бывает способно даже самое слабое женское тело, но только с наступлением полной, спасительной темноты, скрывающей каждый изъян, как примету какого-нибудь совершенства, способного пробудить страстоцветы тайных желаний…

Ты дрожишь. Ты замёрзла. Ещё бы! Здесь воздух хладнокровен. Он свободен от городских декораций. Он почти дикий, кристально чистый, дотошно выстуженный крылышками насекомых, страдающих приступами белой бессонницы. Белой, потому что именно сегодня объявлено открытие сезона «Просветлённых Ночей». Это ежегодная фантасмагория. Время, когда забытые боги вбирают тяжёлую темноту в свои невесомые лёгкие, чтобы отсюда, из моего Парка, со дна глубокой посудины, именуемой Земным Шаром, можно было увидеть все прошлые тайны разрушенного Олимпа…

Жаль: многобожие сегодня — только примитивная религия древних. Забавная виньетка минувшего. Золочёные триги, увы, не встречаются нынче даже в самую летную погоду. А небо понуро лязгает крылатым металлом пассажирских авиалайнеров. Они похожи на ржаворотых детёнышей Дракона, случайно побеждённого однажды красивым рыцарем-самоучкой по имени Ланцелот. Это имя дал ему я. Мне казалось, что, хорошенько заучив скрытый в нём смысл, люди перестанут слать подмётные письма в преисподнюю, с доносами на свои собственные сны… Я был молод и наивен. Бедный Ланцелот! Всё, на что он годится теперь, — жить ночным сторожем в моём Летнем. Парке, охраняя памятники, вырванные с корнями из своего самобытного прошлого… Беречь эти белокаменные изваяния, гнетущие чужеверную, рыхлую почву невзрачного века.

Ты дрожишь. Ты замёрзла… Бывает! Вам, людям, свойственно погружение в холод единоличных мечтаний о счастье. А что есть счастье для одного? Вечная мерзлота улыбки на губах, отороченных инеем самообмана! Даже в летние дни этот иней пускает белёсые змеевидные корни в гортань, перехваченную жаждой рыданий. И дальше. Глубже. До того, едва пульсирующего источника теплоты. До личного солнышка внутри ледяной глыбы, задрапированной мягкой кожей. Внутри густой пустоты, которую называют телом…

Ты дрожишь. Тебе страшно? Одиноко? Тебе страшно одиноко! Я вижу. Чувствую. Но не смею помочь. Не умею. Уже. Посмотри-ка, маленькой статуэтке на массивном мраморном постаменте тоже не по себе. Я зову её Билитис. Какой-то кретин, из тех, что считают себя знатоками старины, умудрился затерять родословную этого существа. И сейчас невозможно утверждать с достоверностью: то ли это женщина, любившая женщин в шестом веке до нашей эры, писавшая свои интимные будни в мужских походных тетрадях и распускавшая о себе злые слёзы, то ли это — окаменевшие прелести одной из тех безрассудных богинь, что вечно якшались со смертными…

Видишь, ей холодно. Она дрожит. Совсем как ты. Она одета в лёгкий туман, едва прикрывающий испещрённое временем тело. На ней — одна кружевная дымка, туника из влажных поцелуев вечернего воздуха…

Подожди! Что ты делаешь? Зачем ты её обнимаешь? Глупая взрослая девочка! Ты думаешь, так будет теплее? Но двум замерзающим мифам не сбыться даже в моём собирающем небыли Парке! В моей свадебной клетке для любимой другими любимыми…

Сколько надежд назад я споткнулся на лестнице, ведущей в стародавнее, оплетённое древовидной паутиной небо? Я нёс в дар давнишним богам твои тщетные мысли, собранные священными пчёлами с лиц вечно случайных мужчин. Это был прозрачный шар из лучшего горного хрусталя, внутри которого при каждом шаге взмывали вверх стаи самых изысканных женских капризов — разноцветные мелочи воображения: перья, бусины, восковые куколки, шпильки, табакерки, медальоны, письма, записочки, корсеты, мундштуки, папильотки, фероньерки, сонеты, сонаты, стразы, трости, перстни, запонки, парики…

Каюсь: я поскользнулся на самом последнем облаке! Не устоял. И, падая, выпустил всю свою нежность, разбив на Земле неземную теплицу с холодным названием Парк…

Ты дрожишь?

Ты замёрзла?

ТЫ ВСПОМИНАЕШЬ!!!

4. Письмо в летаргию

Мы были знакомы с тобой всегда. И всегда знали об этом. Только однажды нам понадобилась амнезия. Нужно было забыть друг друга. И желательно так надолго, чтобы потом, спустя целую прорву лет, вдруг вспомнить и начать привыкать заново к мысли о том, как мы будем вместе до скончания нас же самих, забранных в смирительную наготу Вечности…

Сегодня я думаю. Всего лишь. Думаю о тебе. В себе. Глубоко изнутри. Тайно. Интимно. К чему проводить между нами границы из строк, наделённых песчаными многоточиями? Но, если когда-нибудь ты прочтёшь мои нынешние чувства, не удивляйся. Здесь столько любопытствующих теней, высматривающих во мне твои особые приметы… Некоторые из них одарены тончайшим слухом, некоторые — абсолютным зрением… А парочка самых маленьких, едва различимых, вполне сносно пишет на всех языках современности и на трёх-четырёх забытых. В последних, правда, масса ошибок. Но на этих наречиях не издают теперь книг. Так что никто не станет подсчитывать убытки, которые могло бы принести обнародование безграмотно записанных истин…

Да, странное обстоятельство — это ваше земное Время. Обстоятельство времени… Оно может быть в предложении или нет. Впрочем, как и в жизни… Будто Бог подарил ему шапку-невидимку, которую можно снимать, когда тоскливо, и надевать вновь, когда обретаешь счастье, но оно начинает тосковать по прежнему своему несовершенству.

Почему я думаю об этом сейчас, когда вспоминаю, что мы были знакомы с тобой всегда? Может быть, всё дело во Времени. Теперь оно у меня есть.

Теперь его уйма. А тогда, ровно сто лет назад в день нашей очередной первой встречи, у нас его совсем не было. Нам нечего было беречь и бояться потерять понапрасну… Поэтому мы стали беречь друг друга, опасаясь затеряться в другом…

Тебе было лет восемь. Хотя, если не было времени, значит, и возраста тоже не было. Просто ты жила маленькой странной девочкой и любила ходить ночами по комнатам, лестничным пролётам, крышам, звёздам… Твои родители не одобряли такой привычки, поэтому раз в неделю тебя посещал доктор в очках, два раза — медсестра в туфельках из кожзаменителя и почти каждый день — именитый гипнотизёр с узким длинным фонариком, ритмично обжигавшим твои сонливые взгляды в любую доступную даль. Все эти люди пытались научить неугомонное Дитя видеть как можно ближе, чтобы не надо было далеко ходить. Но у них ничего не вышло. Тогда тебя стали привязывать к детской кроватке. За руки, за ноги… Широкими ремешками с большими металлическими пряжками. Но и это не спасало: каждое утро обнаруживались новые вертикальные следы, обрывающиеся где-то у Края Вселенной…

Тогда доктор в очках развёл руками:

— Бесполезно. Она совершенно не поддаётся лечению! Столько дорогостоящих препаратов, и всё впустую…

А медсестричка из заменителя вздохнула сочувственно:

— Куда её колоть-то? Уже истыкана вся, как подушечка для иголок… Пожалели бы ребёнка!

А гипнотизёр с фонариком просто молча ушёл и больше не появлялся. Поговаривали, что он перестал практиковать, взял билеты на самолёт и отправился на экскурсию в небо. Наверное, хотел понять, что ты высматривала за облаками целое детство напролёт…

Так или иначе, но вскоре все махнули на тебя одной общей рукой и оставили в покое твои ночные птичьи прогулки. Вот тогда-то мы и встретились… Но сначала тебя изрядно напугала соседка-старуха, похожая на ведьму из сказки про Спящую красавицу. Только было у неё не веретено, а большущий клубок колючей проволоки. Она сказала тебе, что натянет его между Небом и Землей. Она сказала, что не может мириться с творящимся безобразием, что ей надоели стада неприкаянных ангелов, шастающих туда-сюда без всяких документов, да еще хлопающих крыльями, как форточками. Она сказала, что прекратит их контрабандную свободу, чтобы нормальные люди могли спать спокойно. И тогда ты поняла, что попалась. Эта сказочная бестия сделает то, что не смогли доктора, медсестры, гипнотизёры: она запрёт твою нездешность в четырёх стенах мира: заставит видеть страшно близко: сделает навсегда близорукой…

Следующей ночью ты отыскала в отцовском ящичке для инструментов маленькие кусачки с розовыми пластмассовыми ручками и, прокравшись на крышу, принялась надламывать пограничную проволоку поочерёдно, в разных местах. Проделывая последнюю брешь в этом металлическом горизонте, ты уколола пальчик и, засыпая сразу на сотню будущих лет, улыбнулась, увидев меня, пробирающегося сквозь ломаные прутья, раздвигающего их в стороны своими большими белыми крыльями…

МЫ были знакомы с тобой ВСЕГДА и всегда ЗНАЛИ об этом!

5. Реинкарнация Кая

Было темно. Так темно бывает лишь в жизни. В жизни, лишённой смысловых троп, проталин, ложбин… В жизни, не знающей брода… В бреду, в бредовой действительности… В галлюцинации про всё… В болезненной сказке для пострадавших, для настрадавшихся всласть…

Было слишком темно, чтобы видеть. И я не знал, куда можно упасть, где приземлиться, заземлиться, оземлиться, выземлиться набело… Я ничего не ведал, пока не угадал, не усвоил, небесной своей слепотою, маленький трепещущий огонек…

Моя неуверенная улыбка, плывущая против течения мрака, зацепилась за неожиданный порыв света, соскользнула с высот отрешённости, бросилась вниз…

Ну надо же! Кто-то молится обо мне, кто-то маячит со свечою вдоль непроглядной реальности, чтобы я не разбился о ледяную планету, попавшую в долгую Зиму холода и нелюбви.

А вдруг это ты? Вдруг в «Книге мёртвых» тебе попалась моя сегодняшняя участь — закладка, прямоугольный плотный листик картона, неотправленная открытка для Санта-Клауса?

…Это из детства. Из предпоследней твоей веры в чудеса. Из книжки знаменитого гомосексуалиста. Из его целомудренного воображения, где всё, как положено: добро и зло, Бог и дьявол, мальчик и девочка, а в конце то же, что и в начале — любовь, любовь, любовь… И только в собственной жизни несчастного сказочника всё перепуталось, приняло искажённые формы, будто кто-то привёл его в Комнату Смеха, где на стенах блестели начищенные до отвращения зеркала… И он ходил от одного к другому, пытаясь заглянуть в собственную душу, но не мог разглядеть ничего, кроме своей сумасбродной судьбы…

Ганс Христиан родился в начале девятнадцатого века. А в самом его конце старая толстая нянька — фрау Изольда — читала тебе его грустные сказки, одна из которых запомнилась почти дословно… И не потому, что главную героиню звали, как и тебя, Герда. Нет: имя было тут ни при чём!

Просто в тот вечер, в самый Сочельник, ты случайно взглянула в настольное зеркальце и не узнала себя. Тебе показалось, что в нём обитает слишком разумная девочка, чересчур хладнокровная, бледная и равнодушно чужая… Ты испугалась, сбросила стеклянную безделушку на пол. А потом горько плакала сразу про всё. И фрау Изольда, не зная, как успокоить твое отчаяние, принялась читать нараспев первую попавшуюся сказку. Но сказка казалась по-взрослому несправедливой, тревожной. А за окном шёл снег… Такой крупный и медленный… И от его навязчивого присутствия ещё больше хотелось плакать. Плакать и спать. Спать и не возвращаться…

Но всё-таки утром ты загадала несколько новых желаний и, выбрав самую роскошную рождественскую открытку, написала о них Санта-Клаусу. Ты просила новые санки, шапочку с разноцветной бахромой, куклу Луизу из магазина для очень богатых; микстуру от маминого кашля, сладкую, в клубничных ворсинках; бальное платьице, новое зеркальце с правильным отражением и… МАЛЬЧИКА ДЛЯ ЛЮБВИ…

Сколько лет прошло с твоего предпоследнего детства? До обидного много! Ты уже дважды успела родиться и один раз осмелилась умереть. Сейчас ты живёшь в конце двадцатого века. У тебя нет заботливой няньки, а сказки Андерсена вышли из моды. Нынешние дети смотрят компьютерные мультфильмы и не верят в рождественских старичков, бесплатно раздающих исполненные желания — мечты, завёрнутые в хрустящую яркую бумагу, перевязанную атласными ленточками…

Сколько лет прошло! Ты успела разучиться ждать, научилась курить и перекрасила волосы. На чёрных слишком видна седина… А вот в рыжих она меркнет! Под рыжей чёлкой не видно морщин. Рыжий со светло-карими глазами, с янтарными бусами и ярко-оранжевой помадой на губах — слишком броско для одинокой женщины. Но тебе об этом никто не скажет. Пока.

А знаешь, я ошибся: свечи не было, ты не зажигала её и не молилась обо мне… Ты обо мне курила! Я ещё не знаю, как это — о ком-то курить. Но именно он, огонёк твоей сигареты, разбросал по обледенелому оконному стеклу дымные колечки. Они сложились в короткое слово. Странно нездешнее, будто из прошлого века. Рисунок слова напоминал тебе имя. Имя это не имело плоти. Или нет, не так! Оно само и было плотью, силуэтом без срока давности, эскизом на стеклянном холсте…

Всё время, пока я шёл, увязая по пояс в подмосковном предновогоднем снегу, было темно. Свет исходил лишь от плавной бесконечности снега. Но этот свет не позволял увидеть ничего, кроме себя. И только под утро я заметил слабый трепещущий луч, освещавший бледный квадратик окна, далёкого, но вполне реального. Я пошёл на этот спасительный ориентир, на вкус сигареты с ментолом. Я пришёл, подошёл и прочёл своё запоздалое имя… И теперь вот стою под ним, как лежат мертвецы под своими инициалами, выбитыми на личных надгробиях, и не знаю, что дальше: не решусь постучаться в морозные буквы, не могу просто взять и уйти…

Маленькая Герда загадала однажды «мальчика для любви». Но с тех пор минуло предостаточно лет: я стал стар, некрасив и не помню, как лучше возвращаться из детства домой…

Слово

На центральной площади ада жгут книги. Один раз в году черти устраивают показательную казнь для тех, кто ещё не издан. Для тех, чьи рукописи ещё хранятся в письменных столах, ожидая выхода в свет. Некоторые из этих авторов уже и не помнят, о чём довелось написать, поэтому им не понять, почему их былые труды так тщательно уничтожаются.

Ты стоишь в толпе любопытствующих грешников и смотришь, как горят твои книги. Где-то наверху, в мире живых, усердствуют колокола. Там празднуют Пасху. В прошлой своей жизни ты говорила, что церковные колокола — совершеннейшие инструменты, способные извлекать из собственной тяжести самую невесомую музыку. Жаль, что здесь тебе не удавалось наслаждаться её волнообразной чистотой. Ты лишь слышала какие-то дальние перезвоны, но их перекрывали беспорядочные удары сердца. Оно торопилось справить помин: по бессонным ночам, по выдуманным событиям минувшей судьбы, по всем сумасшедшим идеям, принимавшим порой слишком мрачные формы…

Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что творится в сердце поэта? Каково ему, маленькому мешочку, напоминающему шёлковый сапожок для рождественских подарков, вмещать в себя рифмованные страхи: игрушечных монстриков, пластилиновых уродцев, заводных красавиц, жужжащих о несчастной любви, железных солдатиков, убивающих друг друга, деревянных монархов, приученных скорее казнить, чем миловать? Всякий раз, когда ты торжествовала, закончив очередной сонет, сердце захлебывалось в крови, сочащейся из ран Распятого на твоём нательном крестике. Ты привыкла носить его на себе. А надо было — в себе.

…Бумага горит быстро. «Как хорошо, что бумага так быстро горит!» — думаешь ты, глядя на языки пламени, лакающие типографскую краску для поисков Истины. Сейчас уже ясно: то, что все пытаются найти, озираясь по сторонам предельности, находится не снаружи человеческого космоса, а внутри. Сейчас-то ты догадалась! А прежде? Прежде, охваченная лихорадкой трагического воображения, ты не слушала никого, кроме упаднического второго «Я». И только изредка персонажам, рождённым с твоего на то ведома, удавалось докричаться до хозяйского разумения. Помнится, в одной из твоих историй умирающий звездочёт говорил своим сыновьям: «Всю жизнь я смотрел в телескопы, чтобы увидеть лишь маленькие фрагменты мозаики, которую назвали Вселенной. Я ликовал, обнаруживая на небе новую планету, или метеоритный дождь, или затмение. Но всё это — мелкие отражения, миражи. И только сейчас, когда закрываю глаза, я открываю настоящую Вселенную. Всю. Целиком. Я открываю её в себе… Одним-единственным словом…»

Что ты киваешь? Хочешь сказать, будто всё поняла? И при этом тебе не жаль догорающих книг? Ни одной? И даже самой последней? Нет! Ты всё-таки не поняла! Здесь — ад. Он построен тобой, твоим мрачным талантом. И мелкие бесы вчерашних страстей придают огню твою душу. Однажды ты раскрасила её пасхальным яйцом, а теперь стоишь и смотришь, как его пожирает пламя. Сначала белок: детские игры, томик стихов, дневники, переписка… Желток — чуть позже. Люди часто откладывают самое вкусное на потом. Дьявол тоже так делает. Вот и сейчас он приказал оставить самую лучшую повесть для финального фейерверка…

На центральной площади ада жгут книги. Те, что ещё не прочитаны. Ни одному из постоянных обитателей здешних мучений не понять, почему эти будущие тома так дословно скрываются. И от кого? Разве на Земле умеют читать неотпетые души? Разве кто-то способен отправить в печать прозрения уже мёртвых, но ещё не рождённых поэтов?

Ты стоишь в толпе любопытствующих грешников и смотришь, как расправляются с возможным твоим покаянием — желанием вернуть себе веру рождением вверх… Твои мысли о внутреннем бунте, твои упрямые попытки вспомнить хоть одну прижизненную молитву, всегда вызывали недовольство властей. Тебя пытались смирить, урезонить, запугать, убить… Это там, наверху, считают, что мёртвые неуязвимы. Они не знают, что не каждый выход из смерти возводит в жизнь. А если уж жизнь задумана вечной, то у всех, неслучайно прервавших её протяженность, может быть вечной и смерть…

Бумага горит быстро. Ещё немного — и от твоей последней книги не останется даже клочка чистоты. Ещё немного — и всё будет кончено. В этот раз насовсем. Ещё мгновение и…

Какая сила толкнула тебя в это пламя? Какая возможная боль заглушила твой полыхающий крик? Никто ничего не успел предпринять: так неожиданно ты очутилась в красных застенках костра… Тебе захотелось хоть что-то спасти… И пусть уцелеет одно только СЛОВО… Одна твоя участь… «ЛЮБОВЬ»!

Оргазм

Я лёг на тебя, чтобы узнать своё сердце… Сжать его… Выжать самый предельный ритм… И попробовать выжить. Пережить остановку всего: дыхания, движения, возраста, времени, смысла…

Я лёг на тебя всем сердцем, чтобы его одержимость остановила твою… Но, если бы я знал, что это умышленное затмение продлится целую Вечность, я не стал бы испуганно мелочиться, а сразу прикончил её. Вот уж не думаю, что после расправы над Вечностью тебе захотелось бы света. Включать его, подключать меня к интерьеру, вписывать в пробелы безвольную плоть, исписав все бёдра сонетами Лауры на смерть Петрарки…

Свет не нужен. Свет отменяется. Он удумал опошлить приливы восторга и твой мокрый живот в серебристых капельках пота, в белом жемчуге, брызнувшем из меня в четвёртый раз… Это просто нонсенс какой-то! Четвёртое преступление за ночь против сна пожилых соседей, томящихся за стеной в осточертевшем гадании: «Он — да или всё же он — нет?»…

Я лёг на тебя, чтобы учиться… Отучиться, наконец, отдаляться от исполненных в темпе желаний, от твоей странной привычки смеяться вдогонку… Я решил выучиться на птицу, разбито парящую на тротуаре… Я хотел обучиться мучению, когда ещё хочется продолжать, но уже невозможно…

«Можно?» Зачем ты спрашиваешь меня об этом, если всё равно поступишь по-своему? К чему такие формальности? Давай начинай убивать меня резкостью жизни! Включай пустоту, набитую до отказа тем, что я старался остановить: дыханием, движением, возрастом, временем, смыслом…

Свет всё спалит. Он опалит мои губы неминуемостью утренних слов про верность до следующего приезда — заезда, где самая неискушённая лошадь поставит на дикого седока, на сердце, преодолевшее лучшую Вечность за миг.

Ольга Ерёмина

Ботинки

Глубокой ночью я возвращалась домой.

Стояла поздняя осень, шёл мелкий, противный дождь, и асфальт жирно блестел в свете фонарей. Транспорт давно уже разъехался по паркам, метро не работало, даже машины проезжали чуть ли не раз в полчаса. Если бы у меня было хоть немного денег, я бы уехала на одной из ночных попуток; беда была в том, что денег не было.

Я шла по ночным ноябрьским улицам, стараясь избегать открытых пространств, пытаясь казаться лишь тенью среди теней деревьев, и меня неотступно преследовала мысль, что каблуки мои стучат все же слишком громко, даже вызывающе громко, просто оглушительно в опасной тишине ночного города. Я пыталась ступать только на носок, но шаги всё равно были слышны; вскоре мне стало казаться, что звук от соприкосновения моих ботинок с асфальтом напоминает откровенный грохот отбойного молотка.

Мне было страшно. Я шла домой, но не хотела домой. Я шла туда только потому, что моя квартира была единственным местом в мире, где я могла переночевать. Моё сердце замирало не только от страха, но и от отчаяния.

Тот день, вернее, та ночь была ночью моего краха. Полного провала. Катастрофы.

Несколько месяцев назад я, замужняя молодая женщина, имеющая отдельную квартиру и достаточное количество денег, чтобы жить на широкую ногу не работая, встретила мужчину. История банальная. Не думайте, что я легкомысленна, — нет, я сопротивлялась сама себе, я, влюбившись в него с первого взгляда, не сделала ни жеста, не сказала ни слова, способного привлечь его ко мне. Но он говорил, что влюблён, что я ему нужна…

Я всё сказала мужу. Он был в ярости, грозился убить меня, его, себя. Потом, как и следовало ожидать, он собрал вещи и ушёл. Я осталась в пустой квартире, без денег и без малейших видов на работу.

Я позвонила моему любовнику. Он попросил приехать к нему домой; я приехала и рассказала всё. И тут раздался звонок в дверь. Это была одна из его «подружек», заскочившая «на часок» без предупреждения. Разыгралась безобразная сцена, из содержания которой мне стало ясно, что влюблён он не только в меня. И я ушла в ночь.

И вот я шла по ночному городу, и мне было страшно. За себя. Я боялась, что не смогу жить дальше. Привыкшая к обеспеченной жизни, ни дня не работавшая, я буду вынуждена голодать и опускаться всё ниже и ниже. Всю жизнь любимая, окружённая вниманием, я с ужасом представляла одинокие бесконечные вечера, и от страха у меня сжималось сердце. Больше всего в те минуты мне хотелось раствориться, перестать быть вообще, без остатка; душа моя разрывалась от боли настоящей, но сущим кошмаром, беспросветным и бесконечным, мне казалось будущее. Поддавшись отчаянию, я остановилась и схватилась руками за голову, раскачиваясь из стороны в сторону… И в этот миг где-то за моей спиной раздался стук каблуков.

Этот звук мгновенно вернул меня к реальности. Секунду я соображала, что мне делать: идти дальше или переждать позднего прохожего? Прислушиваясь, я установила, что человек один; но даже от одного пьяного можно ожидать неприятностей, а мне их и так было уже много. Стук приближался, и я, осмотревшись, шагнула за угол ближайшего дома. Густая тень спрятала меня, и, не шевелясь, затаив дыхание, я стала ждать.

Звук шагов всё приближался, но высокие кусты закрывали обзор. Прямо перед домом стоял уличный фонарь, и тротуар был хорошо освещён, так что я не могла пропустить появление ночного гуляки. Каблуки стучали близко, ещё ближе… Я напрягала глаза, силясь разглядеть человека, но над кустарником, где, по моим расчетам, должна была появиться голова, ничего не было. Стук был уже рядом; я подумала, что это ребёнок или карлик, и тут из-за кустов прямо на освещённый тротуар вышли… ботинки.

Наверное, мой шок был очень сильным, потому что я не издала ни звука, просто перестала дышать. Моё сердце скакнуло вверх и остановилось где-то в горле; пальцы впились в отвороты куртки, и, пока ботинки пересекали видимое пространство, я не могла пошевелиться. Только когда они исчезли из поля зрения, я заметила, что не дышу. В тот же миг меня бросило в пот, а мозг затопила паника. Острейшее желание сорваться с места и побежать, крича во всю глотку, обуяло меня, и только ещё больший страх, что ботинки меня заметят, помог мне остаться стоять на месте.

Очень медленно я сделала глубокий вдох, потом выдох и один за другим отцепила пальцы от куртки. Острая паника прошла, а клацанье шагов постепенно затихало где-то вдали; на смену шоку пришла слабость. Мои ноги внезапно стали ватными и подкосились; наплевав на всё, я села прямо на мокрую землю, вжавшись спиной в стену дома.

Не знаю, сколько я так просидела, но думаю, достаточно долго. Первое время я всеми силами старалась удержать в голове только одну мысль: «Не думай, что это было. Не думай. Подумаешь потом». Было необычайно трудно изгнать стоящую перед глазами картину: ботинки, одни ботинки без человека, неторопливо шествующие по тротуару! Как только, победив разум, это видение возвращалось, меня начинала бить крупная дрожь. Мне хотелось кричать, звать на помощь, но что, если вместо людей?..

Мне срочно надо было домой. Но идти в ту же сторону, куда ушли ботинки, было выше моих сил. Огромными стараниями мне удалось убедить себя, что ботинки мне привиделись; я встала на трясущиеся ноги и осторожно, максимально осторожно выглянула за угол. Улица была пуста. Я прислушалась и не уловила ни звука. Крадучись, поминутно оглядываясь, я выбралась из-за угла и, ступая на кончики пальцев, побежала.

Моё сердце грохотало в ушах, щёки горели; каждую секунду я опасалась услышать стук каблуков за спиной. Мой дом всё удалялся от меня, я задыхалась, и вот в страшный момент где-то там, откуда я бежала, раздался перестук шагов. Я не поверила ушам и оглянулась — там, ещё далеко, быстро двигалось нечто маленькое, стремительно несущееся по моим следам. Я хрипло вскрикнула и побежала во всю мочь, забыв о предосторожностях.

Я не бегала так никогда в жизни. Я даже не знала, что могу так бегать. Ветер свистел у меня в ушах, рвал куртку с плеч, а впереди тянулась бесконечная пустая улица. Я уже не могла слышать шаги за спиной, но я знала, что ботинки там. И тут, когда я уже теряла силы, на дороге показалась машина.

Водитель гнал на бешеной скорости, забыв о светофорах. Собрав последние силы, я рванулась прямо на дорогу и закричала. Машина неслась на меня, фары слепили глаза, и я кричала, кричала… В последний момент водитель отвернул руль. Я услышала визг тормозов, машина по инерции проехала ещё десяток метров и остановилась. Я бросилась к ней.

— Спасите! — кричала я на весь мир. — Спасите!

Дверца водителя открылась.

— Ты что, очумела, что ли?! — заорал он, но я, не слушая, вцепилась в дверь со стороны пассажира, молясь, чтобы она не была защелкнута на замок. Дверца поддалась, и в ту же секунду я нырнула внутрь.

— А ну вылезай! — разъярённо крикнул здоровенный водила, так и не успевший выйти из машины. Я вцепилась в его рукав.

— Не надо! Спасите! Спасите! — как заведённая, кричала я, тыча пальцем в стекло. Ботинки были уже метрах в пятнадцати от машины. Водитель посмотрел на меня, потом в окно…

— Это еще что? — растерянно протянул он и, прежде чем я успела его остановить, был уже снаружи.

Я видела, как он быстро идёт навстречу бегущим ботинкам. По мере их сближения его шаги всё замедлялись, становились всё неувереннее… Ботинки подбежали к нему и остановились: пятки вместе, носки врозь. Водила неуверенно ухмыльнулся и провёл рукой в воздухе там, где должно было быть тело. Один ботинок вдруг приподнял носок и начал постукивать им по мостовой, и… чёрт возьми, нетерпеливо постукивать. С лица водителя потихоньку сползала улыбка. Он неожиданно присел на корточки, резко выкинул вперед руку, пытаясь поймать ботинки, и тут… И тут ботинок перестал стучать о землю и, взлетев над асфальтом, врезал водиле по носу. Мужик, взмахнув руками, сумел удержать равновесие, а уже в следующий миг, зажав ладонью окровавленный нос, кинулся к машине. Ботинки бросились за ним, я завизжала…

Упав на сиденье, водила трясущимися руками повернул ключ, под аккомпанемент глухих ударов ботинок о дверь вдавил педали… Ещё долго, целые несколько минут, я видела в зеркале преследующие нас ботинки.

…Недавно я рассказала эту историю совсем маленькому мальчику, и он, выслушав, спросил меня:

— А чего хотели эти ботинки? Поиграть? Или они тоже потерялись?

Может быть. Может быть, они потерялись, как и я. Может быть, если бы их встретил этот мальчик, он бы не испугался. Но я… Долгими одинокими ночами я лежу без сна и думаю, что теперь мне не страшно будущее. Теперь я знаю, чего надо бояться.

Невезучая

«Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?» — вопрошал классик и грозился «отрезать лгуну его гнусный язык». Я лично целиком присоединяюсь к его мнению — настоящая любовь, скажу вам теперь уже я лично, действительно есть. Только… Только вот не всегда она взаимна…

…Лена полюбила Сергея с первого взгляда. Ей было шестнадцать лет, и она встретила свою судьбу на Арбате, где она (любовь) работала уличным музыкантом. Одного взгляда в загадочные серые глаза Сергея хватило, чтобы девушка совершенно потеряла голову.

К её полному отчаянию, он, хотя и относился к ней достаточно хорошо, совсем не был захвачен чувством. Пустив в ход арсенал обычных женских уловок, Лена с болью поняла, что Сергей действительно незаурядный человек: ни одна не подействовала. Он всегда улыбался ей, любил поболтать о пустяках, послушать, как она восхищается его музыкой, но на этом всё заканчивалось. Максимум, чего добилась Лена, — братский поцелуй в щечку при встрече и прощании. Он не влюбился в неё с первого взгляда, не влюбился со второго… и так далее.

А она!.. Кто когда-нибудь любил до безумия, страстно, нежно — тому незачем объяснять, что творилось с Леной. Скажу только, что за пять лет любви она сумела стать его другом. Никто не знает, чего ей это стоило — смотреть в его глаза, слушать откровения (потому что Сергей действительно считал её своим другом) и думать только об одном: как ей хотелось бы обнять его, прижаться, раствориться в нём… Одинокие, бессонные ночи, тщетные старания забыть его… Это пытка, скажу я вам, господа, но сил расстаться с ним у неё не было.

И на правах друга Лена первой узнала новость, перевернувшую всю её жизнь. Однажды вечером за бутылкой вина Сергей под большим секретом рассказал ей, что женится на дочери хозяйки квартиры (он снимал комнату в большой коммуналке на Арбате). Он был радостно взволнован, и Лена, скрывая боль, поздравила его, но терпеть долго разговоры о счастливом будущем Сергея было выше её сил. Сославшись на то, что завтра рано вставать, она ушла, оставив Сергея в некотором недоумении.

А ей действительно надо было рано вставать (она работала медсестрой в поликлинике), но получилось так, что она и не ложилась. Всю ночь бродила Лена по Москве, не зная, как ей жить дальше, да и стоит ли жить…

Весь следующий день она проходила по поликлинике как тень; за ночь она изменилась настолько, что все её коллеги наперебой интересовались, что произошло. Лена отмалчивалась, но под конец рабочего дня, перед самым закрытием поликлиники, её поймала в коридоре старая врачиха. Она была ветераном медицины, давно уже ушла бы на пенсию, если бы руководство не попросило остаться. Её познания были огромны, авторитет непререкаем, а походка все ещё тверда, несмотря на то, что при взгляде на неё казалось, что она вот-вот рассыплется прямо на глазах.

— Пойдём-ка, красавица, — заявила она, ухватив Лену за рукав халата, и, не дожидаясь реакции, потащила девушку за собой в собственный кабинет. Войдя туда, она усадила Лену в кресло для посетителей и тщательно заперла дверь. — Ну, выкладывай, — строго сказала старуха, усаживаясь напротив; тут Лена сломалась. Насилие, учиненное над ней этой древней врачихой, переполнило чашу горя, и девушка, расплакавшись, рассказала всё и о своей любви, и о женитьбе Сергея.

— Да, — внимательно выслушав, скрипуче протянула старуха, и Лена, глянув на неё, первый раз заметила, как она похожа на ящерицу. — Что ж ты думаешь делать-то?

— Не знаю, — чистосердечно ответила Лена и горько усмехнулась. — Утопиться разве…

При слове «утопиться» старуха вдруг чуть заметно вздрогнула, словно бы её посетила идея.

— Утопиться ты всегда успеешь, — пробурчала она задумчиво. — А вот чего ты хочешь от него-то?

— Видеть его каждый день…

Врачиха долго молчала, а потом рассмеялась резким, злым смехом.

— Вот это я тебе устроить могу! — сказала она, и, пока Лена пыталась осмыслить услышанное, проковыляла к большому платяному шкафу в углу кабинета. Она рылась в нем, что-то бормоча; свет в маленькой настольной лампе потускнел, по стенам запрыгали тени от несуществующих предметов… Лене стало страшно: она вспомнила, как сплетничали между собой медсестры, как называли эту старуху ведьмой, а одна даже клялась, что видела, как старуха наговором вылечила ячмень у пациента… Старуха повернулась, распрямляясь, и Лена, холодея спиной, поняла, что все рассказы — правда и перед ней действительно ведьма.

— Страшно? — ехидно поинтересовалась старуха, шествуя мимо Лены к столу. — А больше-то тебе никто не поможет!

Лене действительно было очень страшно, но в то же время какая-то сумасшедшая надежда исподволь, незаметно закрадывалась в душу. «Действительно, а кто мне ещё поможет?» — сказала сама себе девушка. Волнение, жажда выстраданного такой ценой счастья, ужас — всё смешалось в её сердце. Ведьма тем временем достала откуда-то стопку и начала наливать в неё что-то из маленькой бутылочки, извлечённой из шкафа.

— Ну, девка, решайся, — наполнив стопку до краев, сказала старуха. — Видеть его будешь каждый день, обещаю. Но обратного хода тебе не будет.

Жидкость булькала и переливалась, вспыхивала искрами; по кабинету, дурманя голову, поплыл густой тяжёлый запах… Лена представила себе лицо Сергея, его улыбку и протянула руку к стопке…

Очнулась Лена в каком-то полутемном сыром помещении, и в первый момент очень испугалась. Представьте себе: только что вы были в кабинете врача, а уже через мгновение оказались в малюсенькой комнатушке, освещаемой лишь призрачным синим огоньком. К тому же, ощупав себя, девушка поняла, что её одежда куда-то таинственным образом исчезла. Испугавшись еще больше, Лена попыталась вскочить на ноги и сразу же стукнулась головой о потолок.

— Осторожней! — вдруг сказал тихим шёпотом кто-то внизу. — Больно ведь тебе!

Ничего не понимая, девушка посмотрела в направлении звука. Глаза уже привыкли к полумраку, и постепенно вокруг проступили знакомые предметы. Лена находилась в ванной коммунальной квартиры, где жил Сергей, и на неё с пола смотрело маленькое мохнатое существо с жёлтыми круглыми глазами. В крошечных пальчиках существа был зажат флакон одеколона.

— Тебя, что ль, прислали? — прошептало странное создание и приложилось к флакону.

— Куда? Прислали? — Лена была в шоке, но всё же осмелилась вступить в разговор.

— Ну, в эти… как их… В наяды, что ль? Короче, ты теперь за воду отвечаешь?

Была Лена наядой или нет, тем не менее в голове у нее помутилось, и она со стоном прямо из-под потолка свалилась в ванну. Существо, увидев это, разволновалось, запрыгнуло на табуретку и принялось усердно поливать Лену одеколоном. От резкого противного запаха девушка пришла в себя.

— Объясните мне… — слабо попросила она.

И существо объяснило, что в каждом доме, то бишь в каждой квартире, живут до сих пор всё те же домовые, водяные и так далее. Вот оно, например, и есть домовой, а в ванную зашло за одеколоном, потому что всё остальное, содержащее спирт, уже выпили.

— Ты пойми, я ведь не алкоголик, — дыша одеколоном, горько шептало существо. — Но невозможно, невозможно выносить этот бардак! Рыбки три дня не кормлены, ведро не вынесено, плита не помыта! Только гитары и барабаны кругом…

Тут Лена вежливо прервала домового.

— А я-то при чём?

— А у нас наяда недавно того… — существо неопределённо помахало крошечной лапой, и Лена поняла, что с её предшественницей случилось нечто нехорошее. — Ну а как без наяды? Кто ж за воду будет отвечать?

Из путаных объяснений домового выяснилось, что точно так же, как раньше в каждом ручье жили наяды, так и теперь в каждом отдельном отсеке системы водоснабжения должна обитать некая сущность, за этот отсек отвечающая.

— Только ты поосторожнее, — рассказав всё это и допив последние капли одеколона, посоветовал домовой. — Если кто в ванную входит — прячься. Ну, я пошёл.

— А что случилось с предыдущей? — успела спросить Лена в спину исчезающего под дверью домового. В ответ до неё донеслось:

— Лучше не спрашивай!

«Человек, подлец, ко всему привыкает», — сказал классик. Лена, хотя и не была уже человеком, сидя в тёмной ванной, постепенно смирилась с новым положением. Попробовав осмотреть себя, она обнаружила, что тело её невесомо, полупрозрачно, но самое главное — гораздо красивее, чем раньше. Рассматривая себя в маленьком грязном зеркале, она с восторгом думала, какое сильное впечатление произведет на Сергея своим новым обликом, и нетерпеливо ждала его прихода. Пару раз она слышала его голос в коридоре, но в ванную он не заходил. Лена уже устала прислушиваться, как вдруг в коридоре раздались тяжёлые шаги.

Поняв, что приближается кто-то из других обитателей квартиры, Лена в панике оглядела ванную, ища укрытие. На вешалке висели старые халаты; она метнулась туда и притаилась, поджав под себя ноги, благо всё равно ничего не весила.

Шаги приблизились, вспыхнул свет, и кто-то вошёл в ванную. Лена услышала, как пришедший защелкнул замок.

— Ну, где ты? — спросил вдруг гнусавый голос, и чьи-то руки начали шарить среди халатов.

Лена почувствовала, как сильные пальцы ухватили её за волосы и потащили, и уже через секунду она оказалась лицом к лицу с грязным небритым мужиком в тельняшке, разодранной на плече. Тяжело дыша ей в лицо перегаром, мужик осклабился, показав жёлтые гнилые зубы.

— Так я и знал, — удовлетворённо прогнусавил он. — Все вы, бабы, одинаковые. Думала, спрячешься? — Он усмехнулся и прижал её к себе. — Та тоже думала…

…Спустя два часа Лена сидела в углу ванной комнаты, поджав колени к груди. Из комнаты Сергея доносились весёлые голоса и смех; девушка знала, что скоро друзья Сергея разойдутся, и он всё же заглянет в ванную. Всё же заглянет…

Сестра

Студентов в оперу приглашают редко, поэтому я крайне удивился, когда вежливый мужской голос в телефонной трубке сообщил мне, что за мной прибыла машина, которая и отвезёт меня на вечерний спектакль. Крайне заинтригованный, я попросил собеседника обождать, а сам бросился к окну. Действительно. У нашего подъезда стояла какая-то невиданная иномарка — чёрная, с хромированными деталями, с антенной и мигалкой на крыше. Старушки на скамеечке вовсю пялились на это чудо, а поодаль уже стали собираться кучкой автолюбители.

— Ма, — крикнул я, не отрываясь от окна, — чья это машина во дворе?

Я услышал шаги матери в соседней комнате, а потом она вдруг негромко вскрикнула, и раздался хлопок, словно она шлёпнула себя по лбу.

— Ой, я же забыла сказать! — простонала она.

— Что сказать, ма? — нетерпеливо спросил я.

— Конечно, — мама говорила уже с порога моей комнаты. — Это Люсин муж прислал.

— Люськин муж? За мной?!

— Ну да, — растерянно пожала плечами мама. — Люсенька сегодня поёт, мы хотели, чтобы ты тоже послушал…

Растерянность в мамином голосе объяснялась просто. «Люсенька» для родителей, моя сестра для всех остальных была «Люська-стерва» (и это в лучшем случае). Я, прожив с ней двадцать лет в одной квартире, до сих пор не мог понять, почему не удушил её в запале одной из ссор. Большей язвы, истерички и… Господи, да меня от одного имени в дрожь бросает! Люська была не просто истеричкой, а истеричной садисткой. Она тиранила наших родителей, тиранила подруг, она была воплощением скандала. Моей давней мечтой было убраться из квартиры; я не верил, что есть на свете такой идиот, который возьмёт её в жёны. Разве что ненормальный… Но им нельзя жениться.

Представьте же моё удивление, когда Люська, познакомившись где-то с этим Жориком, через полтора месяца выскочила за него замуж! Я видел его всего пару раз — нормальный мужик, хоть и «новый русский». Вполне нормальный, но на Люське его переклинило. Слов нет, она, конечно, девица фигуристая и смазливая, но… Короче, они поженились и укатили в Европы, а мы зажили мирно и счастливо. Мама ставила свечки за здоровье Жорика — боялась, что Люська его уморит, а потом вернётся жить к нам.

Ну вот, жили, никого не трогали. Вдруг они возвращаются… Ну, тут началось. Я лично видел, как Жорик, здоровый мужик, плакал, уткнувшись маме в колени. Вот какая у меня сестрица — кого хочешь доконает. И вдруг месяц назад заявляется к нам Жорик, счастливый, как одуванчик, и объявляет, что Люську взяли петь в оперу, да и вообще, мир прекрасен. Мы сначала не поверили — у Люськи ни голоса, ни слуха никогда не было. То бишь есть абсолютный слух, а есть его абсолютное отсутствие. С голосом ещё хуже. Но Жорик уверил, что всё правда, и умотал, такой же счастливый, оставив два билета. Мама и я решили, что он просто купил Люське эту работу, чтобы она почаще дома не бывала. Родители сходили на спектакль, и я обо всем этом благополучно забыл.

— Я тебя очень прошу, Алеша, сходи, — умоляюще сказала мама. — Ну, надо.

— Ладно, — нехотя ответил я и поднял терпеливо ждущую трубку.

После спектакля Жорик предложил поехать к ним, отметить. Я был в таком шоке, что и не помню, ответил я ему что-то или нет. Я смотрел, не отрываясь смотрел на свою сестру; я не узнавал её.

Она пела не просто прекрасно, но как-то захватывающе, вся целиком. Её голос, очень чистый и точный, отличался каким-то необыкновенным тембром. Таким нежным, таким… Я смотрел на неё из зала и видел, что все её существо, вся душа изливается в звуках; казалось, она вот-вот взлетит… Это было почти волшебно, и под конец её главной арии я почувствовал, что сейчас заплачу! Моя душа рвалась за ней, за этим пением, за этим легким, неуловимым, нечеловеческим оттенком звуков…

Я ждал в машине, когда заметил спускающегося по лестнице Жорика. Люся сидела у него на сгибе локтя, всем телом прижавшись к нему, поджав ноги и как-то странно сложив руки за спиной. Жорик пересадил её с локтя на сиденье машины и сел вперёд. Я ждал, что Люся что-нибудь скажет мне, но она только резво подвинулась ближе и неожиданно потерлась носом о мой нос. Я отпрянул, а Жорик рассмеялся.

— Не боись, Леха, она теперь так здоровается! Давай быстрей, — приказал он водителю.

Машина понеслась с угрожающей скоростью. Жорик снова обернулся.

— Она сейчас наверх полезет, — предупредил меня он. — Ты придержи её за ноги.

Я, совершенно ошалевший, кивнул, толком ничего не поняв, и тут люк на крыше машины открылся. Моя сестра, едва увидев это, рванулась наверх и до пояса высунулась в люк. Я, испугавшись, обхватил её ноги. Машина летела вперёд, а моя сестра летела над ней, раскинув руки, и лицо её выражало полный восторг. Так мы доехали до их коттеджа.

Жорик вынул её из машины всё тем же странным способом и понёс в дом. Я следовал за ними, ничего не понимая. Таким порядком мы прошли несколько комнат; Жорик открыл очередную дверь, вошёл, я вошёл вслед за ним — и остолбенел. Посреди комнаты стояла клетка.

Это была хорошая, комфортабельная клетка, высотой метра четыре и шириной метров шесть. В ней стояла кормушка, автопоилка, сидячая ванна, были даже две жёрдочки. На полу рядом валялась тёмной грудой ткань. Пол клетки был устлан газетами. По одну сторону этого сооружения находилась раскладушка, по другую — клетка нормальных размеров с сидящей там канарейкой.

Я, не отрываясь и не моргая, смотрел, как Жорик открыл дверцу Люсиной (очевидно) клетки, и моя сестра впрыгнула туда и сразу же поскакала к кормушке. Жорик проследил за ней взглядом и обернулся ко мне.

— Э, парень, — глянув мне в лицо, сказал он. — Да тебе худо. Пойдем-ка выпьем.

Следующие несколько минут прошли в тумане. Очнулся я от резкого запаха и вкуса спиртного, текущего по моему горлу.

— Она что, сошла с ума? — тихо спросил я. Какой бы ни была Люся, но всё же она моя сестра. Да и родители… — Почему? Что у вас случилось? Что ты с ней сделал? — начиная закипать, набросился я на Жорика.

Он поднял руку.

— Спокойно, парень, не горячись. Я ничего не делал. Она сама… Погоди, я тебе всё объясню. Она, Люся, не очень спокойная женщина. — Он посмотрел на меня и добавил: — Ну, ты сам знаешь. Жили мы плохо, ругались… Она ревновала, хотя, видит Бог, не было у меня никого! Работа у меня такая, понимаешь? — Я кивнул. — Ну и решила, что меня приворожили. Нагнала полный дом каких-то бабок тёмных, они ей нашептали чего-то… В общем, врывается ко мне однажды и говорит: «Ты меня обманываешь, так я сама все узнаю. Буду за тобой следить!» Я говорю, хочешь — следи, твоё дело. И на работу пошел. А когда вернулся — в гостиной свечи горят, Люська без сознания на полу валяется, а вокруг неё бабка бегает. Меня увидела и шасть в дверь. Ну, я её поймал за шкирку и тряхнул. А она мне говорит, что Люська решила из своего тела выйти и за мной летать — ну, чтобы самой всё видеть. Так эта бабка её из тела-то выпустила, а потом Люська и потерялась! В смысле, душа её.

Я не верил своим ушам. Жорик, облизав пересохшие губы, выпил и продолжил:

— Ну, я сначала бабке врезал, потом стал Люську тормошить. Она лежит, как в коме, не отзывается, я ору, бью её по щекам… И тут вижу: прямо над Люськой туман такой беленький собирается. Густеет, густеет и вдруг шасть прямо ей в ноздри! Тут Люська глаза открыла, встрепенулась, я обрадовался. Бабку отпустил и только потом уже заметил, что с женой неладно.

— А что было-то?

— Ну, есть не хочет, прыгает… В первое время взлететь пыталась…

— Что случилось-то?! — заорал я, не вынеся этой пытки.

Жорик потупил глаза, а потом неохотно ответил:

— Канарейка у нас сдохла…

— Что?! — Волосы у меня встали дыбом.

— Сдохла. Канарейка. Я бабку толкнул, она на клетку. Клетка упала. Канарейка сдохла. Кенару ничего.

Несколько минут я сидел неподвижно, а потом захохотал. Да ещё как! Из глаз текли слёзы, я трясся, икал и всё равно не мог остановиться. Эта дикая история… Я выдохнул между спазмами:

— Такты теперь… с канарейкой… живёшь… И как?..

— Нормально, — отрезал Жорик. — Куда лучше, чем с твоей сестрой было жить.

В голове у меня вертелось ещё много острот, но Жорик так набычился, что я предпочел держать их при себе. Смех потихоньку отпустил.

— Ты в это веришь? — спросил я уже серьёзно.

Жорик подумал минуту, а потом встал.

— Пойдем. Её накрывать пора.

Мы снова вошли в комнату, и всё, казавшееся мне абсурдным, вдруг стало истиной. Моя сестра сидела на жердочке и прихорашивалась точно так, как это делают птицы. Видно было, что она поела и выкупалась — на дне клетки газеты были усеяны зерном и экскрементами, а вокруг ванны пол весь вымок. Я с трудом отвёл глаза от Люси и увидел, что на карнизе сидят в ряд штук пять котов и кровожадно наблюдают за каждым движением моей сестры. Жорик тем временем накрыл Люсину клетку тяжёлым покрывалом, и кошачьи морды сразу исчезли.

— Видел? — спросил меня шурин. Я кивнул. — Сутками караулят. Да ещё этот, — он злобно махнул платком, закрывая клетку с кенаром.

— А что?

— Клеится он к ней, — пробурчал Жорик. — Ох, гад! Я вот тут чую, — он постучал по груди, — он её кадрит. Так и свернул бы шею.

Сказать на это было нечего, и мы вернулись в гостиную. Посидели, выпили и решили, что завтра я привезу родителей. После этого я пошёл спать, не думая ни о чем.

На следующий день по дороге я всё пытался подготовить маму к тому, что она увидит, но все мои старания оказались бесполезными. Только подъезжая к дому, мы поняли, что случилась беда. По двору бегал Жорик, размахивая руками и подпрыгивая, а за его спиной виднелись сквозь распахнутое окно две пустые клетки.

— Улетела! Улетела! Увел он её! — надрывался Жорик.

Выскочив из машины, мы задрали головы, и я успел заметить в голубом сентябрьском небе силуэт моей сестры… Нет, силуэт птицы.

Анна Сусид

Наваждение

При свете дня оно становилось едва ли не забавным, детской страшилкой, чернильной кляксой на листе трёхкопеечной школьной тетради… Но днём он почти не жил — день не любил, видя в нём только всю ту же скуку дешёвой бумаги, разграфлённой синей клеткой, преддверие кошмара канцелярий, земных и небесных, не выполненное в сотый раз домашнее задание, насильственное обучение нелюбимому предмету, — оттого всего себя приберегал к вечеру. И тут-то оно и накатывало, сводя на нет все его благие намерения и вдохновенные порывы, — Наваждение.

В помощь тому успешно работало им замечаемое: мини-пропасти земляных карьеров, например, — они темнели вдоль обочин долго не заживающими ранами, на дне — болотистое месиво. Впрочем, он на улицу выходил редко, а окно его комнаты играло в гляделки с окнами дома напротив, причём большая часть его времени истекала в этой самой комнате с сумрачными занавесками и хламным письменным столом. Были тут и книги: проводники Наваждению, тяжёлые ряды томов на грозящих крушением полках. И ещё горка, хранящая коллекцию разномастной посуды и коробочек с холостяцкой галантереей.

А сам он был ещё вовсе не стар, а скорее совсем молод. Последней пищей его наваждению стал знаменитый фильм, снятый любителем Брейгеля, — точнее, тот эпизод в первой части, где посреди двора три дюжих молодца макают нашкодившего менестреля в рачительно припасённый чан с бурлящим кипятком.

Менестрель блеснул белками сожжённых глаз на сожжённом лице и хрипло пообещал вернуться. Вернулся он через час экранного времени, но отношения к делу это уже не имеет.

Итак, секрет Наваждения приоткрыт. Фильм кончился около одиннадцати, и предстояла долгая ночь блажных мук. Блажных и блаженных: чан напомнил ему колодец собственных дрём наяву; влага в том колодце была тёмно-синей, под стать занавескам, и сулила избавление от суеты пяти чувств. В каком-то смутном смысле этот колодец был — его единственный дом. Видение колодца обостряло боль, причиняемую соприкосновением с предметами, и человек плакал; плакали глаза, которые рука мечтала истребить, лишь заснёт мозг.

Об этом напомнил менестрель.

Что лежало в истоке Наваждения, он не знал. Подозревал свой панический, с детства, страх перед слепотой — с детства был сильно близорук, — и боязнь резкого света и пёстрого людского круговорота, и потуги странной, нездешней памяти, прокладывающей себе путь на ощупь. Но точно не знал ничего, да и бранил себя за гадания: драгоценные часы свободы от морока надо было успеть отдать другому, а в остальные — следить за рукой, за тем, чтобы иглы и бритвы оставались надёжно запрятанными в недрах мерцающей щербатым стеклом горки, и изобретать для руки аргументы в пользу защиты.

Колодец сам по себе не был Наваждением, но был всё же частью его или, вернее, фоном, глаза в колодце оказались бы не нужны.

В числе аргументов, приводимых руке, было: во-первых, то, как сделается беспомощен её хозяин, и без того одинокий и тихий среди говорливых и кучных собратьев; и, во-вторых, то, как станут мучительны и сложны нелюбимые, но потребные для существования занятия, и невозможны — немногие любимые.

Но рука — жёлтая, костлявая, с синеватыми когтями (обезьянничала колодец) — насмешливым жестом отметала доводы — ей равно были в тягость все его занятия, и любимые, и нелюбимые, что до известной степени объясняло её поведение.

Он воображал, вызывал в нестерпимой живости унизительную (ибо физическую) и ужасную боль, которая пронижет (и бесполезно разбудит) мозг; скорчит в акробатической судороге тело и резанёт по ошарашенным нервам; и — тускло, затухающе (сквозь кровь, слизь, слёзы) — индиговые занавески, окно и жизнь за ними, и после — бесконечный слепой ад раскаяния.

Но, Господи!.. И боль, и ад отчего-то были угодны матовеющему за кадром колодцу. И к утру жарко ноющие, напряжённые глазные яблоки сами чуть не просили об одолжении — никакого наркоза, непреодолимый соблазн!

Раньше спасало зеркало.

Он не то чтобы был исключительно хорош собой, но и не дурён. То есть даже весьма недурен, и лакомился втихомолку ребяческим нарциссизмом, и зеркалами в какой-то не столь уж давний год обвешал и заставил все незанятые места. И рука его была — бела и изящнопала; и изящным движением откидывала вольную прядь с белого лба. И зовущая гладь колодца едва брезжила в нежной неопределённости его предрассветных снов. Да и Наваждение было тоже ещё совсем юным.

А лучше всего на его лице были как раз глаза — янтарно-карие с таинственной прозеленью, — и он, беря в послушную пока руку одно из своих зеркалец, таял в мшистой глубине собственного взгляда. Речи не могло идти о том, чтобы лишить себя подобного наслаждения! И мир… Мир, полный чужих глаз, запечатлевших его отражения…

Тогда он ещё умел иногда спать по ночам.

Но сейчас — шёл другой год и шла, сочилась по каплям жуткая бессонная ночь. Полно вам: «да был ли мальчик?» Единственное уцелевшее зеркало из его собрания показывало мутную мучнистую физиономию Пьеро в отставке: набрякшие веки, тоскливая желтизна взамен янтаря, затвердевший в горькой складке рот. Этого лица нисколько будет не жаль.

Отвлечься, взять книгу… «Вон, гадостная слизь! Наружу хлынь!» — Билли, старик, такого я от тебя не ждал.

В колодце нет книжных полок. Нет никаких полок вообще — Алиса ошиблась: в темноте немудрено.

Но близился ранний апрельский рассвет — мрак ночных штор просветлеет игрой прозрачно-голубоватых бликов, разноцветные пятна запляшут на пузатых боках фужеров за стеклом горки, — какое счастье: увидеть рассвет! И он ляжет наконец в постель. Наваждение отступит — он теперь спит без снов.

В колодце не нужны глаза… Менестрель с закатившимися белками. Земляные ямы на морщинистом лике Глостера. Вы слышите шум моря? Нет — это местность близ Дувра, болотистое месиво.

У него давно нет часов, он напутал — ещё глубокая ночь, ещё надолго. Темно. Электрический свет слишком резок. Он рад, что не видит очертании предметов. Боится нечаянно чего-нибудь коснуться. Днём живут другие. Ночь принадлежит Наваждению. Хлынуть наружу — через глаза.

На тихие воды его колодца никогда не снизольётся Свет, что не от человека и не от солнца.

Он трёт веки.

Он поднялся с кушетки, щёлкнул выключателем и, жмурясь, прошёл мимо письменного стола, засыпанного старыми газетами и огрызками карандашей и яблок, — к горке, запертой на щегольской ключик. Щёлкнул ключиком и достал красивую жестяную коробку из-под съеденных в начале века леденцов. Прошёл обратно и, полулежа на кушетке, рассыпал перед собой (одно из его ночных дел: ворох сокровищ ласкать пальцами и взглядом) медную шишечку от бабушкиной кровати, большие запонки из красноватой в прожилках яшмы, шёлково шуршащую розу с девичьей шляпки, прелестно-непристойный брелок для ключей, восточный оберег — синее, белое, голубое стекло, слитое в глаз со зрачком, — и много ещё чудес в том же роде… И маленькую, деревянную, гладко выточенную, приятную на ощупь игольницу с полным набором иголок, больших и малых, — вещь, в любом хозяйстве необходимая позарез.

Марина Брыкалова

Коридор

Тебе, Тайное Солнце моей жизни, посвящаю…

…Мы все ещё идём по одному пути. Белые стены Коридора смыкаются где-то недостижимо вверху. Темно. Я не вижу тебя, но ясно слышу твоё дыхание. Рядом. Почти у плеча.

Вдалеке мигает лампочка. Всё ближе. Лёгкий пятачок света. Нам опять не удалось разминуться в темноте Коридора. Путь един.

Ощущение присутствия перерастает в неодолимое желание. Я хочу тебя. Здесь. Сейчас. Прямо на холодном каменном полу. Прямо в темноте. Но давящая на плечи тяжесть лет сковывает движения. Привычка к аскетизму окаменила тело. Отсутствие тебя казалось таким привычным, что узнавание начинает страшить.

Но я хочу тебя. Душой. Хотя бы душой, если, кроме неё, не осталось больше ничего.

Коридор расширяется. Уже не нащупаешь стен вытянутыми руками. Темнота редеет, но от этого становится какой-то по-особому вязкой, не даёт дышать.

Или это просто сгущаются мысли? Твои мысли; смешиваются с моими, и этот липкий поток, извиваясь, как змеиный хвост, движется где-то впереди, за ним не поспеваешь.

Мысли улетают. Остаётся безмолвие. Позади теплится огонёк. Похоже, это ты зажёг спичку, чтобы различить контуры моей фигуры. Вспоминаешь? Или боишься, ошибясь, принять меня за другую. Или другую — за меня?

Тихо. Только эхо шагов. Словно дождевые капли разбиваются о камень.

Отстань! Всё равно не догонишь. Не обернусь. Слишком люблю тебя, потому не обернусь. Не хочу, чтобы ты увидел Время на моем лице. Пусть мне вечно останется семнадцать!

Коридор нескончаем. Всё те же белые стены,? замшевые от темноты. Те же уходящие в никуда своды. Блуждающие огоньки вверху. Лабиринт Минотавра.

Я чувствую твоё присутствие, но боюсь остановиться. Искушение слишком велико. Упасть в тебя и забыться. Отбросить собственную эфемерную личность, сотканную из мерцающих, спрессованных минут. Остановить течение Времени.

А перед глазами, вторым планом, на фоне уже привычных стен, прокручивается тошнотворно-знакомое кино памяти. Ветер, врывающийся в балконную дверь, снежные горы, размазанные по горизонту, как пломбирное мороженое, и мы, обнявшись, наблюдаем на взмокшем от дождя небе две ослепительные радуги.

Это было всегда, но в то же время отсутствовало Я в каком-то конкретном пространстве и времени. Я отчетливо помню твои глаза. Карие, улыбчивые, кошачьи. Не лицо — целая летопись, оргазмическая вспышка света, обнажающая пугающую пустоту окружающего мира. Ты никогда не был только моим, хотя моя душа всегда принадлежала тебе одному…

О, Ученик, ты, произнёсший клятву Служения, помни, что отныне каждый твой поступок, каждая твоя мысль должны приближать тебя к Вечному.

Ты, узревший Бога в собственной Душе, вырвавший из неё вековой росток зла, не забывай, что даже за шаг до вершины ещё можно сорваться вниз…

Все, что были до тебя, все, что пришли после, канули куда-то. Ищи — и не найдёшь. Только твои печальные, колдовские глаза, Адепт, опрокинутые в потаённые глубины моей памяти, только они знают, как я люблю тебя…

Внутренний факел вспыхивает и снова меркнет. За ювелирной отточенностью формы проглядывает пугающая пустота смысла. Мы течём во времени, как реки. Время — наша единственная ось координат. Пространства не существует. Есть только бесконечно длинный белый коридор.

…Но как же я всё-таки хочу тебя! Даже пальцы дрожат, когда подношу к губам сигарету. Липкий приторный дым наполняет легкие. Я так и не научилась курить. Да и зачем все это? К чему глупые фрейдистские символы. Они не заменят живого тела. Тёплого тела рядом.

Мрак всё реже. Поворот. Ещё поворот.

Вспыхнула мысль: неужели мы всё ещё так безумно близки? И тошнотворные совокупления с нелюбимыми существами в холодных постелях не стёрли священного клейма предопределённости на наших судьбах? Неужели ничего этого не было, мы расстались только вчера и мое тело знало тебя одного… Нет, не было ничего, даже этого, — только сон…

Свет всё ярче. Твои шаги, позади, кажутся мне эхом собственного «Я». Только бы не дрогнул голос, когда придётся заговорить. Только бы в глазах не отразилась Любовь. Не хочу, чтобы ты знал, что я тебя…

— Любишь! — раздался шёпот у самого уха.

«Померещилось», — подумала я. Но сознание отметило, что голос всё тот же, бархатный, властный, нежный.

— Нет!!!

— Да, — снова голос как будто выплыл из ниоткуда.

— Нет, — почти простонала, пытаясь подавить снова вспыхнувшее желание. — Уходи!

Но горячая рука властно легла на плечо. Словно ударило током. Вспомнилось первое прикосновение. Много лет назад. Когда между нашими ладонями вспыхнуло пламя, и мир, закачавшись, на миг утратил очертания.

Шаг. Ещё. Неужели — День? Неужели — конец Коридора? Не верилось.

Как через хобот подзорной трубы, вдали, там, где почти смыкались гладкие плоскости стен, просвечивало голубое небо сквозь паутину решетчатой тюремной двери. Как я и предполагала, Коридор обрывался… Бесконечностью.

Подбежала, впилась руками в мерзлые прутья, попыталась сорвать с петель. Дверь не поддалась.

Посмотрела вниз, — но и внизу, как и сверху, было только небо, разрежённая синяя пустота. И ни единого облачка… Ужасающе длинный Коридор, свернувшийся гигантскими спиралями, висел прямо в воздухе. Лишь где-то бесконечно далеко внизу чёрно-зелёной точкой маячила Земля, — всё, что от неё осталось.

О, ученик! Сейчас ты уже знаешь, куда ведёт Путь — он ведёт в Никуда. Теперь ты, крошечная частица Абсолюта, соединишься с Творцом. Ты искал Освобождения? Вот оно, Освобождение! Отныне ты не принадлежишь Земле, ибо где — Земля, чтобы ей принадлежать? Осталось сделать только шаг в небо, и ты сольёшься с безвременным Бытием. Подожди. Подумай. Вспомни весь пройденный тобой Путь и оставь его позади. И лишь тогда смело ступай в Неизведанное. Дверь на замке только для сомневающихся. Стучащему — да откроется…

Сначала был шок. Только и всего? Так просто… И страх исчез. Подумала: «Я столько лет боялась оглянуться, но теперь, когда терять больше нечего…»

Ответом был взгляд смеющихся янтарно-карих глаз. Внутри что-то словно оборвалось, и я упала перед тобой на колени. Ты тоже упал на колени и прошептал: «Прости!» Но этого я почти не услышала. Я обвила твою шею руками, нашла губами горячие обветренные губы, и… мир исчез.

Я чувствовала только тебя. Ощущала, как знакомые сильные руки срывают с тела остатки одежд, как, повинуясь непреодолимому желанию, мы снова становимся одним существом.

Мир катился к чёрту. Все преграды рушились, как карточные домики. Слова исчезли, чтобы никогда больше не появиться.

Мы отдавались друг другу прямо на холодном каменном полу. Я жаждала только одного — сильнее слиться с тобой, так, чтобы уже нельзя было разделить, так, чтобы потерять личность.

Сознание таяло. Оставалась только Любовь. Она раскалялась, расширялась до размеров Вселенной, она превращалась в звук, в вибрацию энергии в двух содрогающихся телах. И в тот момент, когда ты стал мной, а я — тобой, когда твоё имя и моё обратились в единый возглас и наслаждение стало нестерпимым, я спросила: «Пойдём?» — и ты ответил: «Пошли!» Я толкнула дверь. Решетка скрипнула и поддалась…

Исчезло небо, исчез лабиринт, исчезли мы…

Остался только Бог. И Любовь…

Портрет Души

Темнота. Кругам темнота. Ни просвета, ни вспышки хотя бы чего-то, разгоняющего мрак. Только звуки, и ещё ощущения, считываемые всей поверхностью тела, привыкшего воспринимать мир через осязание. Хочется прервать эту бесконечность тьмы, убить её… творчеством. Так, чтобы не возродилась, так, чтобы доказать миру, что ты вообще есть, что ты ещё можешь что-то создать…

Слепой художник рисовал портрет своей души. Он надел чистые одежды, помолился и взял в руки кисть. На голых, облупившихся стенах комнаты колебалось пламя заката. Но что такое закат для слепца, полностью чуждого идее времени? Слово — и ничего больше.

Болезненно-бледное лицо живописца казалось белым пятном, заключённым в бесформенную раму из длинных волнистых волос. Незрячие глаза всматривались во что-то, видимое ему одному. Он был похож на Бога Отца, творящего мир одной силой своей мысли. Художник смешивал краски, пытаясь создать все цвета спектра, но не знал, что на его палитре остались только два цвета — красный и чёрный. И из красного и черного он творил свой мир. Красный и чёрный были цветами его души. И из красного и чёрного рождалась боль.

За окном мало-помалу затихали голоса. Уже давно наступила ночь, а он всё рисовал, всматриваясь незрячими глазами в иногда вспыхивающие световые пятна, которые казались ему лицом его души…. Мастер пытался воплотить в портрете всю красоту мира, познанную за прожитые на земле годы, но чем больше вкладывал в него боли и жизни, тем сильнее кружилась голова и подгибались колени. Он почти падал с ног от усталости.

В мозгу проносились странные видения. Точнее, разрозненные обрывки прошлых воспоминаний.

Вот — женщина, с огромными и светящимися, как у иконы, глазами, в белом, подает ему руку и ведёт по облакам куда-то, где размываются контуры реальностей и исчезает всякое представление о времени, в область Вечного Настоящего.

— Кто ты?

— Я — твоя душа…

Видение бледнеет. И вот уже погружённый в какой-то транс художник видит себя мальчиком, играющим на берегу моря. Волны лижут его босые ноги, ластясь к берегу, как ручные тигры. Стихия покоряется маленькому создателю — образу и подобию Создателя вечного. Мальчик строит замок. Башни грозно возвышаются, возведённые из песка руками ребёнка. Он рад своему творчеству, он чувствует себя королем в своем крошечном королевстве.

Но вдруг набежавшая волна смывает песочный замок, и на том месте, где еще минуту назад царила красота, остаётся только лужица грязи. И мальчик плачет. Плачет впервые в жизни, не в силах постигнуть жестокий произвол бездушной стихии. А сверху смотрит безучастное белое небо…

Следующее видение отозвалось в сердце резкой болью. Чёрные воронки разрывов. Плавящийся под ногами снег — белый. И на нём — красное и чёрное — кровь и земля. Испуганно вздрагивающие от грохота орудийных залпов дома. Чёрный обугленный труп бронетранспортёра на изуродованной, раскрошившейся, как засохший хлеб, улице. Одна из обыденных сцен «горячей точки». Вот из дыры в разбитой снарядом стене выбегает тощая, вся в лишаях и язвах собака, несёт в зубах что-то аморфно-кровавое, продолговатое, оглядывается и, не видя за собой погони, ворча, ложится возле груды мусора и начинает есть. Стоит приглядеться, и к горлу подкатывает тошнота: собака гложет обрубок человеческой руки… Но это уже никого не удивляет: война есть война, здесь не до сентиментальности… А высоко над закопчёнными домами, в зашторенном грозовыми облаками, исчерченном клювастыми самолётами небе сверкают бесстрастные ледяные горы — белое на сером…

Художнику хотелось забыть, но не было сил отогнать видение. Вот они, едва прошедшие первую воинскую подготовку ребята-пехотинцы, штурмуют ощетинившееся дулами пулемётов безвестное здание, как обезумевшие, бегут, стреляют, в их затуманенном страхом сознании только приказ — уничтожить! Кого? Это — уже не важно. Ещё десяток минут — и половина из бегущих навсегда останется на залитом липкой кровью разбитом тротуаре.

Но сейчас худенький девятнадцатилетний подросток, на бегу вставляя в разрядившийся автомат очередную обойму, неожиданно спотыкается обо что-то мягкое, безвольное и холодное. Мельком брошенный случайный взгляд. Растерзанное, втоптанное в жидкую грязь тело женщины под сапогами. Он смотрит на её лицо. Она чем-то похожа на его мать. Искажённое ужасом и предсмертной судорогой лицо. Такое лицо было тогда и у его души. Это был момент, когда он вдруг осознал: убивая другого — убиваешь себя, а война с самим собой — самое страшное в мире.

В эту минуту кто-то тёмный, притаившийся в пустом проеме окна одного из домов, швырнул гранату. И последнее, что запомнил впервые заглянувший в свою душу мальчишка-солдат, — пламя взрыва, резанувшее глаза неестественно-яркой вспышкой, и сразу же — боль, чернота… Его отшвырнуло взрывной волной, израненного, хотя и живого, но перед глазами осталась вечная темнота и лицо убитой женщины, перекошенное болью и предсмертной судорогой…

…Видения уходят, и им на смену приходит музыка. Она звучит не в комнате, как будто изолированной от внешнего мира, а где-то в самой глубине потухающего сознания. Художник вспоминает: когда-то давно он учился музыке, но уже забыл ноты. Зачем они? Можно годами слушать внутреннюю музыку одиночества, невыразимое, как лицо его души…

Слепец рисует портрет своей души. Вырисовывает тонкие линии губ, широко распахнутые выразительные глаза с длинными ресницами, чёрные волосы, ниспадающие локонами на плечи. Его душа — женщина. Ведь в каждом мужчине, где-то в подсознательной глубине его, таится женщина…

Слепец рисует портрет. Люди, жалеющие бросить лишний рубль солдату-калеке в переходе метро, вы плачете, когда на сцене умирает шекспировский Гамлет, но посмотрите — не трагичнее ли одинокое угасание забытого всеми художника, отдающего свою жизнь картине?

Ему надоела война, врывающаяся в ночные сны, он не хочет больше рисовать эту непрекращающуюся бессмысленную бойню, о которой уже столько лет подряд надрывно кричит телевизор, он пытается забыть её холодный ужас… Отчаявшийся творец хочет постичь свою душу, и порой ему кажется, что он видит её. Он пытается запечатлеть этот неясный, но такой знакомый образ на полотне: усталый юноша в белом, творящий в наполненной темнотой комнате. Ему кажется, что ещё немного — и он уловит и передаст невыразимую, печальную улыбку ускользающей красоты…

Небо за окном начинает слегка розоветь. Потом посветлевшего горизонта касается первый слабый луч наступающего дня. Он сначала ещё несмело режет завистливый мрак, но вот рывок сделан, и на загоревшийся небосвод выкатывается огромное алое солнце. Красное на розовато-голубом.

Усталый художник поднимает незрячие глаза. Ему кажется, что он не просто чувствует — на самом деле видит восход животворящего светила. Он пытается взглянуть на только что оконченный портрет, но мрак, покрывающий очи, отделяет его от творения.

— Я хочу увидеть её, я хочу увидеть себя и весь этот огромный, потрясающий мир, — пусть даже ценою жизни!!! — мучительный крик вырывается из самой глубины сердца. — Я хочу видеть солнце, я хочу познать тебя, Господи!!!

Вся сила жизни, вся вера и никому не отданная любовь сливаются в этом порыве: «Я хочу видеть!!!»

И он чувствует свет — ослепительный после почти пяти лет темноты. Художник видит комнату, всходящее за окном солнце и картину…

Огромные чёрные глаза, казалось, вместившие в себя всю боль тысячелетнего мира, смотрят на него из розоватого тумана, напоминающего облако. Глаза, расположенные под углом друг к другу, но от этого ещё более живые. Губы, плавающие в пустоте под глазами, волосы, переплетённые с алостью фантастического платья… Лицо, лишённое очертаний, разбросанное в беспорядке по полотну, изрезанное морщинами локонов… И мастер вдруг понимает, что это — лицо его матери, лицо его души, лицо его жизни. Оно говорит своим безмолвием, оно кричит своей расчленённостью, оно своей неочертанностью вопит о неестественности войны, отнимающей зрение и красоту самого естественного — природы и человеческой души, превращающей в изуродованное — тело женщины под сапогами солдат.

Художник стоял, не в силах отвести взгляда от своего безумного творения. Он ещё не понимал, что снова видит, что потрясающая сила искусства, даже искажённого до неузнаваемости, вернула ему жизнь. Отдав себя, он обрел себя.

И тогда, потрясённый, он упал на колени и, протянув худые руки к сияющему в окне солнцу, закричал так, что услышал и проснулся весь мир: «Велики деяния Твои, Господи!!!!!»

А лицо с портрета смотрело и улыбалось: улыбались отдельно губы, отдельно — глаза, и даже чёрные морщинки локонов на фантастической бесформенности платья — чёрное на красном.

…И где-то далеко, неслышимые из-за расстояния, радостным треском встречали восход солнца пулемёты — продолжалась безысходная бойня…

Сергей Рябов

Трактат о желании

1. — Все желания исполняются.

Притом именно все. Любые, самые древние, настоящие и будущие. Из жизней всех, сон о которых и сейчас неотступен. В этом радость и страдание. И рай и ад и покой здесь. Самая мелкая мыслишка и то где-то оживает, плоть обретает. Уж и не помним о ней, а она тут как тут, выглядывает человеком, горем, радостью нечаянной, а то и звездой неведомой.

2. Все желания исполнены.

Нет и мига между желанием и его исполнением. Просто не всегда явлен нам тот мир, где произошло это. Почему? Не хотим видеть его. Побаиваемся. Или видеть не хотим. Каждый раз в новом месте просыпаемся. А сколько меня и тебя сегодня умерло, родилось и начала, без конца которое, достигло, — кто знает? Чего только на ум не приходило за часы последние, а за годы… Всё уже есть. Но неизменно всё и едино. Расходятся тропки образа моего, и в сад и в горы. Встречаются, бывает, но неисчислимы они. Во всех стихиях живы. Но сколько ни есть их, — все мои, даже где и твой путь лежит, мысль моя желанная.

Мысль — плоть и вещество есть. Неразделимо всё. Вещество — это Свет, а Свет — это Ум.

3. Думает человек, что не знает, что хочет.

И жизнь и смерть и сам себе, — кажутся непонятными. Говорим об одном, думаем о другом, третье делаем. Бывает, сами уничтожения хотим, а как увидим — плачем. Радости и уюта хотим, а как приходят они — маемся. Хаос. Бездна внутри. Страшна она, но и откровение несёт о непознаваемом. Рядом оно. Здесь. Глядит в глаза наши и узнать облик свой в нас хочет. Тупость и потерянность чистоту и цельность неузнанную показывают. Прекрасен и блажен человек в незнании о себе, ибо нет незнания совсем, хотя и во сне следует неотступно. Манит, уговаривает, смеётся.

Надеемся и боимся в миг единый одновременно. От этого и мир страшным бывает, злым и неродным. Беды сами желаем, себе ли, другим ли, разницы, то нет особой. Ведь «Я» — это «Ты». Потом удивляемся и слёзы льём.

Начало мудрости — себя во всём, хоть на миг малейший, узнать.

4. Нет желаний у человека.

Есть воспоминание о себе, которого, любимого, и нет вовсе. Мир видимый, плоть наша. Реки, горы, города и птицы — мысли и чувства, какие старые совсем, какие из времён неведомых. Время — одежда от непогоды. Небо — о прошлом, никуда не девшемся, память. Сами с собой в прятки играем. Натешиться не можем. Плохого ничего тут и нет, быть может. Что за желания у того, кто во всём и вовне?

5. Желания появляются, когда привидится, что не в совершенстве изначальном находимся, когда блаженство, ни от чего не зависящее, не чувствуем.

Хотим добавить нечто, а всё уже и так закончено в подвижности и новизне своей. И мы сами и отсутствие нас. Есть мы или нет, кто знает, а для глупцов споры мёда и вина слаще и приятней. Истина и в молчании и слове, но как только подумаем о ней, то сразу вне её обретаемся. Как можно вопрошать о ней? Время — это вечность неузнанная. Только вечного хотим, так всё в движение приходит и новый мир рождается, бессмысленным и страдающим себя мнящий.

В касании случайном полнота всего живёт, во взгляде и звуке всё совершенство и великолепие есть, но не узнаём себя, думаем, что бежать надо куда-то, изменяться, совершенствоваться. Плохо и одиноко человеку с собой. Но и тайна здесь есть. Совершенна потеря единства для пребывающего вне знания и незнания. Не бывает потерь или приобретений. Но не хотим этого, поэтому страдание всегда рядом бродит, в окна заглядывает.

Жжёт желание, жалит, уводит от полноты, ограничивает краёв не имеющее. В муках рождаются миры новые, потому что придумали и возжелали единство, которого не было и нет. Много богов, много единств, много истоков. В нас всё.

6. Блаженны желания все, ибо все они начало, с концом нераздельное, ищут, в настоящем пребывая.

Страшны и люты бывают они, когда для света не прозрачны. Врага убить, женщиной овладеть, храм построить, воды напиться, гостя накормить — всё поиск себя, коего никогда не было. Но если до времени не различать желания, то боль и отчаяние вечности уподобятся. Ничего, кроме себя, ни создать, ни разрушить нельзя. Бывает, огонь не греет, а жжёт. Вода топит, а не жажду утоляет, ветер не прохладу даёт, а иссушает. Небо мечом обращается. Если себя в стихиях не узнать, то всякое привидеться может.

7. Силу открыть надо для желания правильного.

Если думается, что не твоя она, то так и будет.

Только вот бороться с кем? Сила приходит, когда видно, что все враги в тебе и пребывают, твои желания и страсти и есть. Какие враги, если совершенно всё? Нужна борьба, иначе всё не проявится и небо бездонное, голубое не откроется. Блажен воин.

8. Истинное желание только одно всегда: в покое вечнодвижимом и светоносном побудиться. Вспомнить, что никогда из него не выходили, и потерей его небывшей насладиться.

Любое желание — это попытка рогов мира двоящегося избежать, от начала соединённое соединить. Единорог алатырь-камень внутри нас на горе древней хранит. Все желания камень этот исполняет. Не хотим знать его, покой и движение в свете являющий, поэтому страданию причастны.

9. Желание в миг однажды видит и осознаёт себя, исток свой понимает, с океаном безбрежным совпадающий.

Красота во всём первозданная будет, два зеркала друг против друга окажутся. Светом сияет ошибка всякая. Солнца какие увидим! Радуга ночью леса и травы осветит вдруг. Всё, как и сейчас, совершенно было и будет. Возможно, пойдёт снег…

Встреча на дороге

Длинный, высокий, покосившийся деревянный зелёный забор. Раннее подмосковное утро.

Огромная луна серебряной диетой всё ещё висит над горизонтом.

Солнышка пока нигде не видно, но лучи его уже явно придают цвета и формы деревьям, цветам, траве и лопухам.

Свежесть везде необычайная. Дышится очень легко, — наверное, ночью была гроза.

Жители посёлка ещё спят, только по узкой дороге между огромными, заросшими лесом и грибами старыми довоенными дачами идёт человек с рюкзаком…

Маленькая усатая серая мордочка высовывается из почти незаметной щели и безмолвно вопрошает почему-то: «Кто ты, путник? Откуда? Нужна ли тебе твоя дорога? Куда идёшь, старина?».

Обычно крысы даром речи и тем более вопрошания не обладают, но эта явно была очень талантлива. Хотя, возможно, она даже и не понимала, да и не могла понять, что её чёрные глазки вообще могут хоть что-нибудь значить…

Она очень любила свою старую дачу, её бабушка тоже здесь жила и кормилась. Та рассказывала ей о многом: о детском смехе, который случался здесь летом, об игре в преферанс на веранде, о весёлых и сильных людях, которые пропадали в одночасье.

Сзади оставались пирамидки и желтоватые треугольники сыра, окруженного мелкой крошкой восхитительного продукта под названием «Российский», «Пошехонский» и даже «Эдемский», и недолгая дорожка от дома до границы с туманным и странным миром, в бытии которого за забором она всегда сомневалась.

Банки крупы, красные прослойки свежезасоленного сала, огромный запас житейской мудрости и мечты о чём-то большем, чем прекрасная своей темнотой и сыростью нора в хозяйском доме, давили своей несбыточностью и отчаянием.

А тут ещё прохожий… Она иногда любила рассматривать их сидя за забором. Обычно они не вызывали в ней ни интереса, ни потребности в осознании. Но этот был какой-то другой, он показался ей немного необычным, правда, совершенно непонятно чем.

Хозяин сегодня ночевать не пришёл, хозяйки в Доме не было давно, и поэтому крыса чувствовала, себя необычайно смелым существом, которому открыты тайны всех дел и ответов. Честно говоря, в душе она догадывалась, что Дом её, а не этих непонятных громадин, которые приносят ей столько много вкусной еды, хотя время от времени и пытаются уничтожить всякой гадостью, наивные. При том как они уродливы, — у них нет ни хвостов, ни шерсти…

Прохожий же хозяина не имел никогда и поэтому счастья и несчастья своего не ведал и, заметив длиннохвостого зверя, задался вопросом, сквозившим в глазах владыки подвалов, старых буфетов и недоеденных завтраков.

«Конечно, у крысы взгляда особенного быть не должно, но зато выражение-то каково», — подумал он, когда его небесно-бездонные голубые глаза наткнулись на спиральки двух чёрных бусинок, буравящих пустоту своего отражения в виде трав, людей и снов.

Он был не совсем прост, этот случайный прохожий, и крысиная мечта предстала ему в виде прекрасного сна, в котором узкая-преузкая дорожка ведёт в сырное и крупяное небо, где сидит радостный седошкурый Первокрыс, владелец амбаров и простого незаметного счастья. Крыса его побаивалась и любила. Страх перед ним был началом крысиной мудрости. Он же давал ей надежду на самые разные потерянные кусочки колбасы и шанс упереть забытое в удобном месте куриное яйцо.

«Тоска какая, грустно, скучно мне. Нет мне дороги», — подумал путник.

«Не хочу быть крысой, не хочу рая, не боюсь ада. Назад идти не могу, вперёд не хочу».

«Устали мои ноги от серой и жёлтой пыли, устали глаза мои от луны и солнца, от травы придорожной, затоптанной такими же бесконечными мечтателями о чужом счастье».

«Но как я люблю этот мир. Как прекрасен он в пустоте своих снов».

Он вспомнил, сколько раз он уже бывал здесь и всё время пытался куда-то уйти, сесть на свой поезд, на электричку, которая идёт до нужной только ему станции.

Кругом одни дороги, везде стремление найти счастье в их конце или начале.

Он вспомнил… Сейчас пролетит шмель.

«Некуда идти и нечего искать», — услышал вдруг он в деловом жужжании спешившего куда-то шмеля, которое, как ему показалось, раздалось в молчании чувств его.

Тогда присел он на траву перед зелёным забором, под сосной, улыбнулся, и достал последние крошки из своего уже совсем пустого рюкзака и отдал их своему последнему другу, выражение глаз которого прекратило движение колеса, оси никогда не имевшего.

Васильки и одуванчики порадовались вместе с ним, а иван-чай вроде бы даже преклонился…

Путник исчез…

Под сосной, где он сидел, остался только уже совсем пустой рюкзак, а разноцветные солнечные зайчики разбежались по дереву и высокому покосившемуся зелёному забору…

Крысе стало просто и радостно, ведь её ждал ещё жбан со свежей, совсем недавно подоспевшей сметаной, а позже, за порогом жизни, — царство самого Первокрыса, вечное, радостное, наполненное сладостными восхвалениями Его мудрости.

Наступил новый день, вдали послышался звук приближающейся электрички.

Скрипнула дверь, и кто-то вышел из пустого дома.

Записки последнего человека

Наконец-то Он произошёл.

Апокалипсис.

Противное и бессмысленное слово. Но почти единственно нужное для таких, как я. По-другому не скажешь.

Его так страшно и скучно было ждать.

Зачем я бежал? И от кого?

За мной гнались… Я упал. Тогда кто-то, очень похожий на меня, кинул мне под ноги бутылку с пепси.

Она взорвалась огромным ядерным грибом, похожим на роскошный зонтик дорогой японской гейши.

Несчастная девушка. Она даже не знала, что находилось у неё над головой.

Гамбургер, посланный её приятелем, перевернулся в воздухе и шлёпнулся вкусной и натуральной котлетой на мою лысину.

Зачем?

Он наверняка был ему нужней. Он был так голоден.

Солдат стал кричать, что пенсии и пособия перестали платить совсем и сразу, притом всем и одновременно.

О том, что любовь закончилась.

О том, что Он её последнее лицо и что Он противен всем, начиная от себя.

Когда я показал ему руку с моим индивидуальным номером, то получил по роже….

Почему Он начал оправдываться?

Зачем, несчастный, молодой солдат, ведь у него нет права на определение личности.

И Его можно понять.

Жизнь стоит очень дорого. Таких денег у него не могло быть, как, впрочем, и у меня.

Только номер, только номер доступен для понимания.

Только он остался понятным, остальное стало сном.

Если бы Он умел читать и считать.

Поздно понимаешь необходимое. Его надо чувствовать телом, почками, судьбою…

А я вдруг ошибся, соврал, сказал, что он не похож на меня, что я чист и неопределён и ни на кого не похож, даже на себя.

Соврал.

И Он долбанул, по самую глубину, в самую бессмыслицу, в сердце.

Попал.

Где «Я»? Наверное, в аду.

Как отличить его от рая?

Как всё тупо и прекрасно.

Встал, пошёл на работу, и вдруг такое, не верю.

«Небо как саван». А ведь похоже. Никто совсем этому не верил.

Новости были очень хорошими.

Наши выиграли в последнем матче.

Президент был здоров и сказал, что всё плохое кончилось, что мы наконец станем определять мировую политику.

Хозяин испугался больше, чем я, бедный старина, совсем стал плох. Кому он нужен, старый.

Для мёртвых конец света не наступает.

Зря, надо было верить всему, чем пудрили мозги последних лет семьсот.

А с другой стороны, люди просто так не обманут, себе дороже станет. Какие все козлы.

Так о людях говорить нельзя, но что делать, когда лучше не скажешь, когда прав.

Раньше люди доверяли всякой дряни, правда при этом отвечали за свои слова. Но она всё равно была более страстной и неравнодушной…

Кому нужна искренность, ловушка для идиотов и святых.

Но об этом поздно.

Сейчас помру, останусь наедине с собой.

Посмотрю, наконец, чего стою.

Солнышко встанет лицом ко мне.

Сам себя за враньё бить буду.

Жёстко, чётко, в самое больное место.

Теперь остаётся лежать и ждать Всадников.

Одного за другим.

Одного за другим…

Александр Холин

Сказка о семени

Веселые солнечные зайчики играли в узорной листве деревьев, на шелковистой траве и на нежной атласной коже молодой женщины, перепрыгивая с ног на округлый живот, высокую грудь. А один, расшалившись, прыгнул прямо на лицо и, залюбовавшись женской красотой, поцеловал её прямо в полуоткрытые, слегка розоватые губы.

Она вздрогнула, открыла глаза и, прикрывая ладошкой рот, сладко зевнула. Увидев, что солнце уже давно проснулось и довольно высоко поднялось в небе, она сорвала тонкую, с маленькой кисточкой на конце травинку и принялась щекотать ему уши, нос, губы. Он недовольно поморщился, фыркнул, но тоже проснулся, посмотрел на окружающий их сад, солнце и легко поднялся с земли, разминая тело, поигрывая мускулами.

— Смотри, — она показала ему на нижние ветви соседнего дерева, — этой птицы вчера здесь не было. Правда она красиво поёт?

— Подумаешь, новая птица, — пожал он плечами, — хотя поёт действительно красиво. Пойду-ка я соберу каких-нибудь плодов, а ты тем временем можешь искупаться.

— Слушаю и повинуюсь, мой повелитель, — улыбнулась она.

Смотря ему вслед, она расправила свои длинные, похожие на миллионы волнистых солнечных лучиков, волосы и побежала к озеру, видневшемуся неподалёку.

На изумительно прозрачной водной глади плавали две большие птицы с грациозно выгнутыми шеями и кипенно-белым оперением. Птицы встретили её приветственным гортанным криком. Она ещё не знала, как зовут этих красавиц, но уже успела подружиться с ними. А они, в свою очередь, доверялись новой знакомой, позволяли гладить себя и в знак дружбы нежно пощипывали её своими большими чёрными клювами за маленькое изящное ушко.

— Милые мои, вы узнали меня? Узнали? — по-детски радовалась она. Вдоволь наигравшись с птицами и наплававшись, она вышла на берег. Решив ещё раз взглянуть на новую птицу, которая, судя по весёлому щебету, пока что никуда не улетела, она пошла было к тому дереву, но вдруг лёгкий тревожный шёпот в кустах отвлек её внимание.

Оглянувшись на звук, она увидела статного черноволосого мужчину, выходящего из кустарника. Привлекательные утончённые черты его лица можно было бы назвать одухотворёнными, если бы сквозь эту красоту не проглядывала какая-то непонятная жёсткость.

Он остановился, разглядывая её точёное атласное тело, усыпанное алмазами ещё не успевших высохнуть водяных брызг, и тихо улыбнулся.

Она с интересом и также молча оглядывала его, стараясь понять: откуда? откуда он взялся?

— Кто ты? — нарушила она молчание. — Я тебя здесь раньше никогда не видела.

— Я? — немного помедлил он. — Я Властелин! Повелитель видимого и невидимого. Хранитель многих тайн. И одну из них я тебе сейчас открою.

— Какую?

— Ты хочешь стать счастливой?

— Счастливой? Не знаю… Наверное… — Она немного растерянно взглянула на него. — Взор твой тёмен, но улыбка ласкова, и мне хочется подойти к тебе.

— Так иди же! — Он раскрыл ей объятия, и она, дрожа всем телом, осторожно приблизилась и прижалась к его груди.

— Мне почему-то хорошо с тобой. Я чувствую, что ты сможешь сделать меня счастливой. Только не отпускай меня, не отпускай….

Голова её закружилась, и она опустилась на траву. Очнувшись, она ощутила, что по всему телу её разливается божественная истома, ни с чем не сравнимое чувство блаженства и лёгкая, едва уловимая усталость.

Её красавец стоял рядом, неподалёку и, увидев, что она пришла в себя, ласково улыбнулся:

— Я вижу, ты действительно стала счастливой.

— Милый, моё счастье — ты…

— Скоро у нас будет сын. И, на правах отца, я желаю дать ему имя.

— Отец… сын… Что это? — удивилась она.

— Узнаешь в своё время. А сына, — он на секунду задумался, — сына назовешь Каин.

— А ты? Как тебя зовут? Ты не сказал…

— Меня зовут, — он внимательно посмотрел на неё. — Эблис!

Она даже не успела моргнуть, а вокруг уже никого не было. И только ветерком лёгким чуть слышно прокатилось по кустам: Эбли-и-ис…

Юрий Невзгода

Ёлочный базар

1

Первая фаза смерти — это шок отлучения от среды. Ели умирают медленно. Смола гуще, чем кровь, она сочится по каплям, и рана быстро затягивается. На обрубок налипает хвоя, опилки, шишки ольхи, потом — окурки, солидол и обрывки ветоши (такого добра в любом кузове хватает). Ритуал неизменен, как неизменна сама строгая последовательность в череде слоёв налипшего мусора: лес — дорога — базар. Иначе быть не должно. За соблюдением правил строго следит седой работник леспромхоза. В его глазах — сталь пил; душа его опьянена свежей смолкой, и весь он — единый вопль восторга.

Так доставляют нам ёлки.

2

Базар спит. Проходит третья стража, время тревог и неясного томления. В это время кажется, кто-то Незримый и Необъятный стиснул ели железной рукой и держит их долго-долго, равнодушный ко всему, кроме своих мыслей, погружённый в апатию. Потом отпускает стволы, но с явной неохотой, уступает место сменщику — угрюмому детине с глазами слесаря. На голове у него — шлем монтажника, в руках — измерительный шест. Сейчас ему нет ни до кого дела: он курит и тщательно размешивает дым в густом бульоне вечерних сумерек. Издалека доносятся выстрелы. Падает звезда…

— Вот знамение, соответствующее появлению первого покупателя! — кричит водитель «Волги», высунувшись из окна машины, снимает пиджак, накидывает на ветровое стекло и плачет.

Человек с шестом подходит к воротам и, прикрыв рукавом лицо, смотрит на север. Кто-то уже идёт…

КТО-ТО уже идёт с севера, и его походка как бы дробится на серию спонтанных движений. Получается лишь имитация ходьбы, отражающая ходьбу не более чем световое табло на этаже отражает движение лифта. КТО-ТО уже подошёл к базару и теперь смотрит внутрь, находясь снаружи.

— Стой там, я сейчас подойду! — кричит с другого конца базара работник и плывёт навстречу Кому-то, отталкивается шестом от снега, как от воды, лавирует меж деревьями. Поднимает свой шест и через прутья дотрагивается до пришедшего. — Я знаю, ты не человек, тебе не поднесу Ель как человеку, — говорит работник базара не своим голосом и вновь касается шестом сгорбленной фигуры. — Но ты и не оборотень! Тебе не поднесу Ель как оборотню! Кто Ты? Зря ты так со мной, — кричит работник базара.

Четвёртая стража…

Некто растворился в снегу. Остаётся человек с шестом и деревья. Человек снимает шлем, взбирается на козлы и, опираясь на шест, обращается к деревьям.

— О Ели! Дорогие моему сердцу Ели! И это — всё, на что вы способны, и это — всё, ради чего вы погрузились в Небытие? Мы растили вас для Смерти, но вы не принимаете Смерть с должным почтением. Что я вижу? Бездарно растоптанные иглы, никакой пластики, визуальная подача — только для эстетов! А где же изюминка китча, где воробушек для обывателя? Ах, это вам не по силам! Долгая Смерть — удел стойких, а вы — брёвна, мокрая прессованная древесина! Вам неведома Гармония Отторжения, даже запах смолы вы принимаете только свой, но не соседа. Поймите же! Ещё не поздно научиться проникать в Ничто. (Достаёт платок, сморкается громко.) Вас разлучили с корнями, вырезали с делянки и вы это осознали. Но осознаете ли Цель? Она и теперь перед вами, и выполнить её — почётный ваш долг. Вообще-то, отними у плешивого плешь — так что останется? Или посохом монаха колоть орехи на голове монаха… нет не то… да, про плешивого я правильно сказал, ведь плешивость — его приобретение, самодостаточная характеристика, а опознавательный знак — плешь. Ваше приобретение — континуум Смерти, ваш опознавательный знак — квитанция. Покупатель может исходить из любых критериев: поставить дерево в центр комнаты или в угол, спилить верхушку, или надставить лысую часть ветками снизу, или связать два ваших тела в одно общее — есть много Стилей и много Школ, но это — уже не вашего ума дело. Роль покупателя здесь ничтожна, как ничтожен и он сам, не понимающий даже своей жалкой роли. Здесь всё решаю я, и цену, истинную цену вам даю я, замеряю дерево шестом от нижней ветки до верхушки и высчитываю по тарифной сетке цену, — а теперь пишу, вот и готово. Сейчас вы мертвы, но по-прежнему глупы и не ПОСВЯЩЕНЫ. Ну, ничего. Квитанция — это Посвящение и Озарение заодно, как комплексный обед в «Пекине» (Ухмыляется.) Квитанция — это предостережение. Надо затаить смолу и быть бдительным!

Покупатель всегда начеку, его цель известна, и она в корне расходится с вашей. В двух словах: его цель — развлечение (созерцать ваш распад) и впоследствии — ликвидация останков. Ваша цель — ваша Смерть в жизни покупателя и последующее Воскрешение. Брёвна! Я повторяю ещё и ещё! (Повторяет ещё и ещё.) Имя Ели, звание Ели надо заслужить, а для этого надо стараться привлечь клиента. Только так вы сможете пройти Инициацию, только так вы войдёте в номенклатуру, только так осознаете свой Путь и ощутите его нутром, как свежую зарубку. Брёвна! Всё равно я скажу о том, что ждёт вас на третьем этапе. Вас наверняка поставят в тепло и, надев погребальные богатые убранства, будут созерцать с утра до утра… Не верьте их ласке! Не верьте их восторгу! Не забывайтесь! Стоит вам показаться без хвои — вас вышвырнут вон и ликвидируют Огнём. Такой Путь к Небытию — тупиковый, лёгкость такого Пути разрушает бдительность и парализует волю к жизни. А я обещаю вам жизнь, Ели с волей к Жизни. У вас должна быть воля к жизни, пока свежи иглы, иначе что отличает настоящее дерево от искусственных, от этих кадавров, присвоивших чужое имя? Воля к жизни — ваш спасательный жилет в этом заплыве. Покупатель ленив, он не выбросит из дома зелёное, тяжёлое дерево. Покупатель скуп, ему жаль тратить силы, отрываться от телевизора и нести дерево на помойку. Будьте же незаметными, удержите свою хвою! Никого не колоть, не ронять игрушки, не сбрасывать хвою — эти три завета пронесите в своём стволе. Всё зависит от вас: либо прорастёте весной (а вас непременно высадят в почву по весне), либо сгорите на свалке. На квитанцию не полагайтесь и помните: все вернутся в лес, но одни — чтобы пустить корни, а другие как удобрение для успешного роста чужих корней. Сменщик говорил мне, что в этом — своя закономерность и по мере смыкания орбит Земли и Луны деревья неполноценные, те, что прежде хранили свою Неполноценность втайне, выдают себя: САМИ выдают себя, чтобы послужить пеплом для Великого Хвойного Леса. Что ж, даже неполноценным присущ патриотизм. Да здравствует единая Судьба Хвойного Леса! Да здравствует вечнозелёная Хвоя! Слава Смоле!

3

Дерево никак не могло понять, что же не склеилось, где в длинную цепочку сознательных поступков и инстинктивных движений вкралась ошибка и всё пошло вразнос? Может, когда Хозяин, этот вялый, обрюзгший, чванливый чиновник потянулся с дивана за газетой и чуть было не укололся? Но он ведь не укололся — дерево стояло у изголовья и, вовремя уловив намерение хозяина, отодвинуло ветки. Может, это случилось, когда кошка схватила в зубы станиолевые полоски мишуры и намеревалась их съесть во вред драгоценному своему здоровью? Но дерево метко метнуло пару игл, они вонзились кошке в нос, и та на мишуру более не покушалась. Правда, уже месяца полтора никто не поил дерево, и поначалу мучения были нестерпимыми. Пить… ему мерещились вёдра, кувшины, чайники. Хотелось, ужасно хотелось сбросить всю хвою. Если бы не Завет… Но Завет жил в нём как нечто материальное, как олицетворение чужой воли, воли во благо дерева. И оно уже не мечтало о воде, а большую часть суток проводило в состоянии консервации.

В тот день, как назло, ничего не показывали по ТВ — выступления сильнейших фигуристов из Ханоя начинались только через час. Любимый Хозяином литературный альманах «Коммунист» сегодня не принесли… Тогда глава семейства, оглядев комнату, с удивлением заметил маленькую ёлку, и без того маленькую, но как бы старавшуюся слиться с углом комнаты, стать неотделимой деталью интерьера, стать бытом и уютом квартиры. Конечно, Хозяин ничего не понял, кроме того, что уже 15 марта, а дерево ещё стоит и даже хвоя не опала.

— Ну, хватит, — сказал Хозяин и стал одеваться: сначала — кальсоны, потом — сорочку, брюки, подтяжки и пиджак.

— Ты куда это на ночь глядя? — спросила жена.

Он пробурчал что-то невнятное, вынул ель из ведра, замаскированного под сугроб, и поднёс её к окну.

Ели очень хотелось поблагодарить Хозяина за доброту, за ведро и за прежнюю воду (она знала, что в иных домах не ставят деревья в воду, а прибивают к Крестовине — сама мысль распинала ствол). Тут Хозяин, надевши перчатки, извлёк из серванта большую картонную коробку и начал срывать с ели игрушки и мишуру, обламывая ветви жадно и торопливо, как блудят в командировках. Было нестерпимо больно и стыдно, стыдно и мерзко от шарящих движений рук. Но дерево успокоило себя: на базаре об этом никто не предупреждал, но, верно, так и должно быть? Ничто не должно связывать ветви, отягощать их — ведь с молодых побегов в землю игрушки не стряхнёшь. Да, Хозяин груб, но он желает лишь скорей посадить дерево. Надо ему помочь. И ель сама протянула ветви, повернула иглы так, чтобы игрушки; легко снимались. Наконец, все игрушки Хозяин снял, закрыл коробку и отворил окно. Клин темноты пронзил комнату, придавил паркет; Темнота стала что-то нашептывать, о чём-то петь — у Темноты много тем. Может, она спросила о чём-то дерево, но о чём — догадаться оно не успело, потому что в этот момент две чёрные перчатки стиснули его, оторвали от пола и метнули в окно, в провал 15-го этажа…

Потом Хозяин подобрал ель с газона и поволок куда-то за угол дома, за трансформатор, туда, где фривольно раскинулась помойка. А ещё потом поглядел на зелёное дерево, беспомощно раскинувшееся в объедках между мусорных баков. Достал «Столицу», закурил и, отчего-то сутулясь, пошёл прочь. Ель осознала внезапно, что никто не придёт за нею, никто не перенесёт её к чужим корням и свои не прорастит она на этой асфальтированной помойке, стянутой полосами льда. Ель пожалела себя — она давно могла сбросить хвою, а там плевать на всё, без хвои — уже не дерево, а так, древесина. А теперь кому нужна эта хвоя? Кто придёт за ней?

4

За ней пришли минут через сорок двое ребятишек. Озираясь по сторонам, они прошмыгнули на помойку, огорожённую невысокой кладкой, опустились на корточки, прислонились к стене.

— Вон она, секи, — сказал малый в пальто.

— Щас достану, — сказал малый в куртке и достал из-за пазухи большой флакон, открыл пробку, поглядел на приятеля.

— Лей давай, — сказал тот, и тогда малый в куртке подошёл к дереву и стал его поливать. Ель встрепенулась: вода! Меня спасут — это вода! Но это была не вода, а что-то бесконечно ей чуждое — оно расползалось по коре, облепляло хвою и пахло.

— А где спички, козёл? Опять скажешь, дома забыл? — прошептал малый в пальто.

— Не, не забыл. — Его товарищ вынул из кармана куртки коробок.

— Ну, не тяни!

Первая спичка погасла на снегу, вторая не долетела.

«Даже сжечь меня и то не могут по-нормальному», — думала ель. И ещё думала о том, какая хвоя будет у тех, кто встретит её там — как у Сосны, или как у Ели.

«А может, там все Лиственницы?» — усомнилась она и тотчас упрекнула себя в кощунстве.

Впрочем, когда ребятишки подожгли кусок газеты и пламя кинулось к ней веселым мячом и разорвалось на её теле, то в первую прореху Небытия она успела заглянуть, сохраняя остатки разума. И там никого не было, только бескрайняя опушка безлунного леса, где под настилом листвы, рядом с прорастающей примулой, она легла тихим семенем в благодатную, предлетнюю почву.

Александр Чекалов

Танец бутонов

Мне часто приходится видеть, как они возвращаются. На свою скорбную прогулку старик привык собираться ни свет ни заря, поэтому наблюдать момент их ухода не удавалось ни разу. Должно быть, им тоже неохота просыпаться так рано… Старик кряхтя ползёт по коридору в направлении кухни, чтобы проверить, много ли намело за ночь, а Катюша, кутаясь в одеяло, садится перед ящиком и перематывает его скотчем, — а то и бумажку с новой «легендой» наклеивает… Ящик — самодельный, вернее, это даже не ящик, а картонная коробка с косо срезанным верхом. Спереди — картинка с храмом или, к примеру, рассказ о том, как их обокрали.

Катя кашляет и, в сердцах отбросив скотч, кидается к аккуратно сложенной одежде… Это если зимой, а летом она сначала идёт умываться. Зимой умывается уже одетая: очень просто можно получить пневмонию, разгуливая по кухне в одной ночной рубашке и ожидая, пока вода нагреется, а старик утащит свою дряблую задницу обратно в комнату. Тогда можно, дрожа и чертыхаясь, стащить рубашку через голову и, встав в корыто, начать поливать себя из ковшика, глядя, как по краю оставшегося в форточке осколка, шевеля усиками, медленно ползёт таракан. Да, всё это можно, если, конечно, мечтаешь о пневмонии. А девочке необходимо любой ценой оставаться на ногах: они принадлежат не ей одной. Поэтому зимой она умывается одетой: только лицо и руки. Остальное реже.

Когда начинает попахивать, приходится затрачивать некоторые средства, — на баню. Но старик бывает сильно недоволен, когда ему кажется, что она туда зачастила, а девочка предпочитает не испытывать его терпения: костыль тоже может являться хорошим воспитательным средством, если его держат умелые руки. Раньше Катя постоянно ходила с кровоподтёками и ссадинами (бизнесу это только на пользу шло), но теперь она уже почти не тратит дедушкиных денег. Дедушка по этому поводу говорит, что дети, особенно молоденькие девушки, — цветы жизни, а цветам «положено пахнуть».

Дедушка вообще большой хохмач. Стариком себя называет не в прямом, а в хемингуэевском смысле, — дескать, здорово, старик… как дела, старик… потрясающе, старик… Он и похож на старого Хема, — в смысле, если б тот дожил до нынешнего времени, — все атрибуты на месте: свитер грубой; вязки, борода, суровое лицо, прорезанное морщинами; правда, всего этого как-то с избытком, будто кто-то сварганил живую карикатуру на классика и пустил её пожить… Дедушка часто шутит, что они с Хемингуэем — братья, что одного из них в детстве выкрали цыгане и переправили в Россию, «чтоб жизнь узнал». В итоге знаток жизни, вместо того чтобы описывать её на бумаге, сидит в дерьме — потому что братец, который ему всю жизнь завидовал, сделал подлянку: первым пролез в писатели и прославился под настоящей фамилией… «Ну, сама посуди, Катюха, разве мог я после этого рыпаться, — после того, как Эрька меня так обскакал!.. А ведь всё, всё выдумал, шельмец, что накорябал, — он-то пороху в жизни и не нюхал вовсе!»… Девочка устало кивает; она слышала эту историю раз сто и предпочла бы не слушать в сто первый, — но со стариком лучше не ссориться: того и гляди, в ход пойдёт костыль… «Как дела, старик?» — «Потрясающе, старик!»… Но всё-таки, всё-таки… можно любить и такого. Катюша любит.

Катюша, Катенька. Летом она встаёт в корыто, и солнце струится, как вода, в её волосах, а вода горит, как солнце, собираясь каплями на кончиках розовых бутонов. Никто, кроме неё самой, пока не касался пальцами этого восьмого (или, быть может, шестнадцатого) чуда света. Откуда известно? — Оттуда, что она ещё жива: случись что — старик убил бы её, не задумываясь, — крутой нрав у старика. Сам он не в состоянии вымыться без посторонней помощи, девушке приходится купать его, как маленького… Иногда под сенью струй у дедушки внезапно «встаёт», чем он ужасно гордится… «Вот, Катюха, что значат люди старой закалки!.. Соображаешь, — мне уж скоро сто лет в обед стукнет, а все приборы в порядке, а!»… Катюха старается не смотреть, хотя давно уже не краснеет, — бледная роза: бутоны её когда-нибудь распустятся, — она знает об этом, и поэтому стариковы «приборы» ей до лампочки.

Закончив умываться, Катя спешит приготовить старику и себе завтрак. Последний, как правило, состоит из бутербродов с плавленым сыром и какой-нибудь каши, потому что дедушка старенький и ему надо хорошо питаться. Влага ещё блестит на мочках ушей, что прекраснее любых сёрег, а девочка и старик уже поели и собираются выходить. Часть бутербродов заворачивается в газету и берётся с собой, чтобы было чем перекусить старику, когда ближе к обеду он пошлёт девочку за «водчонкой». Так ласково старик величает свой любимый напиток, а иногда употребляет термин «самоотводка», что довольно-таки странно, если учесть, что давно уже никто не пытается выставлять кандидатуру старика куда бы то ни было, — разве только из вагона или из пивной точки. Видимо, всё дело в том, что такая уж старик жизнерадостная бестия, что не может ни слова сказать без выкрутасов…

Вот они выходят. Мне этого видеть никогда не доводилось (я встаю позже), но очень живо себе — представляю. Впереди — он, весь в белом: белая рубашка (в Катины обязанности вменено зорко следить за тем, чтобы каждое утро для старика начиналось с чистой белой рубашки, — как ей это удаётся, несущественно), парусиновые штаны, свитер грубой вязки, белые сандалии… Ошибочка: сандалия одна. Совсем вылетело из головы: старик-то — калечный. Кроме того, белоснежная панама. Всё вышеперечисленное — не просто спецодежда, — это необходимая атрибутика спектакля, своего рода театральный костюм, — поэтому поддерживается в идеальном состоянии. И дело того стоит: самые живописные рубища коллег не помогают им выжимать из сердец лохов столько слёз пополам с купилками, сколько ежедневно принимает в себя «тайник Сарумана» (старик однажды услышал, как вполголоса произнёс эти странные слова, указывая пальцем на его ящик, один из двух странно одетых молодых людей («тоже артисты», — подумалось с невольным уважением), и ему не то чтобы понравилось, а как-то запомнилось, зацепилось в памяти)… Естественно, костыли.

Следом, чуть поодаль, торопливо бредёт Катенька, потупив глаза на ящик, который несёт. На ней всегда одно и то же: серая юбка и тёмно-зелёная футболка; голова покрыта чёрной косынкой. Наряд этот продуман ничуть не меньше, чем одеяние старика, зато не нуждается в столь тщательном соблюдении и уходе.

…Вы никогда не задумывались о том, почему взгляд мужчины (впрочем, пожалуй, не только мужчины), рассеянно чиркая по женской фигуре, имеет обыкновение концентрироваться на одном и том же, а отводится с огромным трудом — и то не всегда? Не задумывались. А потому, что природа умнее, — она давным-давно изобрела и внедрила всё то, что мы теперь с таким трудом для себя открываем. Взять хоть вобблеры, — это такие рекламные шняжки, которые крепятся к стене на гибких ножках и от малейшего движения воздуха начинают колебаться и подрагивать, — они с недавнего времени появились почти в каждом магазине. На каком принципе основано их действие? Да на принципе же насильственного привлечения внимания, — вот на каком!..

Попробуйте в вагоне, полном людей, помахать рукой — большинство подымет головы, а остальные непременно скосят глаза, если только они не спят или не одержимы страхом. Боковое, периферийное зрение, отметив неожиданное движение, притягивает зрителей к объекту за уши, предоставляя возможность самостоятельно разбираться в том, насколько оно того стоило, — но только после того, как ткнёт носом…

Поэтому, когда вы подымаете глаза, а мимо вас проплывает зелёная майка, под которой танцуют, подпрыгивая, набухшие юностью бутоны, — единственный шанс отвести взгляд, бывает, состоит в том, чтоб, устыдившись, представить себе беспросветную жизнь их владелицы, делящей к тому же свою красноречивую нищету с этим благообразным старцем, — и приняться суетливо шарить у себя в сумке с озабоченным выражением лица: дескать, а где там моя скромная лепта?..

Благообразный старец шествует молча: во-первых, он слишком презирает «благоустроенный плебс» (норовящий отгородиться газетами), чтобы распинаться перед ним в дополнение к легенде на ящике; во-вторых, молчание — это часть его метода. В том смысле, что в сгустившемся воздухе должно, по идее, повиснуть ощущение типа «слова бессильны описать…», и тому подобное.

Девочка тихо, но достаточно отчётливо, чтоб можно было разобрать отдельные слова, повторяет молитву. Обычно это не молитва Господня, как можно было бы ожидать, а «Милосердия двери отверзи нам…»; впрочем, Богородица, с её чисто женской логикой, вероятно, скорее проникнется сочувствием к малым сим, чем Спаситель, который начнёт, небось, строить логические схемы и прикидывать, много ли побирушки получают в день — за вычетом того, что приходится отстёгивать на нужды «крыши», — и достойны ли они, следовательно, какого-то специального, дополнительного, милосердия…

Сегодня на ящике вопиет следующее: «Православные! Ветерану белого движения князю Голицыну не на что справить свой столетний юбилей! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!» То ли величественные «формы вспоможествования» виноваты, то ли трогательная неразбериха: себе ли самому собирает на столетие ветеран или какому другому князю, — в любом случае дела у старика и девочки идут сегодня неплохо.

Я сижу, пытаясь не касаться разъезжающимися от качки (и под тяжестью сильно увеличившегося в последнее время живота) коленями раскормленных телес соседки справа и соседа слева; пытаясь сосредоточиться на газетном блокбастере, пытаясь не косить вслед удаляющейся тёмно-зелёной спине, по ту сторону которой, я знаю, нетронутые, но уже такие солёные от пота бутоны продолжают свой бесконечный танец.

Это если летом. А зимой на старике старая генеральская шинель без знаков различия и каракулевый «пирожок», на Кате пальтецо, а косынку сменит не менее траурный платок, которым, если умеючи, можно с успехом восполнить отсутствие шарфа и шапки. Руки в карманы не сунешь, так как приходится нести ящик, поэтому каждый имеет возможность убедиться, какие они (руки) красные и растрескавшиеся. Бизнесу это только на пользу, да и девочка давно привыкла. К другому привыкнуть тяжелее: немытые соски, размеренно елозя изнутри по несвежей материи, начинают мучительно чесаться, твердеют и увеличиваются в размерах; и чем больше они твердеют, тем сильнее трение, — следовательно, тем более мучительным становится невозможность почесать их, помассировать, — а они всё твердеют и увеличиваются… начинают дымиться, тлеть… Кажется, из рукавов, из воротника, отовсюду начинает струиться едкий дымок… Люди начинают задыхаться, кашляют, отворачиваются… Но нет, это не дым, это просто запах, — понимая это, девочка внезапно приходит в себя, да и конец вагона близок, — а когда откроются двери, можно будет во время перехода сделать пару неуловимых движений плечами (руки заняты!) и хоть на краткий миг умерить мучения… И, тем не менее, ближе к концу рабочего дня грудь словно каменеет, а увядшие и обуглившиеся бутоны, на время потерявшие чувствительность, вдруг снова оживают и начинают саднить…

Однажды она попыталась почесаться рукой, сунув ящик под мышку. Хрупкая тара, слишком сильно прижатая локтем, перекосилась, лопнула, — и монеты запрыгали по платформе, как рыбки среди осколков разбитого аквариума… Старик никогда не бьёт её на людях, — и на этот раз всё началось только после того, как они вернулись домой и за ними закрылась дверь. Мне «посчастливилось» наблюдать, как они возвращались: она — словно побитая собачонка, хотя стать побитой, к сожалению, только ещё предстояло; он — хранящий на лице показную невозмутимость, идущую нервной рябью предвкушения… А когда за ними закрылась дверь, почти сразу раздался неразборчивый крик, потом послышался звук упавшего тела — и снова крики, крики… В течение следующих двух недель они использовали легенду, начинавшуюся словами: «Православные! Изнасилованная и жестоко избитая подонками внучка нуждается в серьёзном психоневрологическом лечении! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!»… Не знаю, насколько успешно шли у них дела в тот период, но пару раз, когда удавалось встретить Катюшу во дворе (мой путь лежал то ли в магазин, то ли в обменник, а она рвала травку для кроликов), у меня была возможность убедиться, что «изнасилованная внучка», будучи в значительной степени навеселе, мурлыкает себе под нос какую-то песенку (или это вагнеровский «Полёт валькирий»?), из чего, как бы сам собой, возник вывод: дела идут неплохо, и у Катеньки всё в относительном порядке…

Думаю, настало время сказать пару слов о себе. Я живу этажом ниже, — пару раз они даже-на меня протекали. Имею дочку от первого брака, — а скоро ожидаем прибавления, — и мне, кстати говоря, не улыбается, что, когда дети подрастут, им, возможно, придётся подвергнуться такому, мягко говоря, сомнительному влиянию… Я пристально слежу, прислонившись пылающим лбом к заиндевевшему стеклу, как материализуются в сыром сумраке и, приближаясь, становятся всё отчётливее мои соседи. Пытаясь найти ответы на множество вопросов, я рассуждаю про себя на темы семьи и брака, их отсутствия или их суррогатов; или ответственности индивидуума перед социумом, относительности и сугубой субъективности таких понятий, как «нищета», «трагедия», «одиночество», — но никто не обратил бы внимания на этот горячечный бред даже в том случае, если бы его произносили вслух…

Мысли мои приобретают иное направление, и я начинаю думать о предстоящем рождении. Расходы, возможно, предстоят значительные, а надеяться пока не на кого.

Работы — нет и не предвидится. Дочке пора покупать новое пальто. Пальто может подождать, безусловно, но также ей необходимы новые сапоги: третий вечер приходит с мокрыми ногами и уже начала говорить «в нос» и покашливать… Занять? У кого? — вокруг все живут точно так же… Можно попытаться одолжить у старика, — но делать этого не хочется. К тому же я и так перед ним в долгу — в известном смысле…

Что у меня никогда не будет детей, стало известно сразу после школы. В то время спорт полностью захватил меня, удалось даже добиться некоторых результатов… Да что там говорить, мне уже прочили участие в международных соревнованиях. Во всяком случае, в состав сборной включили, что, сами понимаете, о многом говорит… Врачи у нас были очень хорошие, внимательные, поэтому, рано или поздно, всё должно было выясниться, — оно и выяснилось… А чтобы примириться, потребовалось не так уж много времени, да и было, в общем-то, не до этого: бесконечные тренировки отнимали все силы.

Так прошло несколько лет. Потом — разрыв сухожилия, — «прощай, Большой Спорт!»… «Не желаете попробовать перейти на тренерскую работу?» — «Не желаю»… Внезапная нищета, убожество… На стадион припрёшься, — не узнают. Короче, всё так, как и должно быть.

А потом — появляется он.

Ему уже в то время было слегка за восемьдесят. Работал, если мне не изменяет память, не то в БТИ, не то в ОВИРе, — ну, в общем, в чём-то подобном… Как-то утром — звонок в дверь. Открываю — он, при всём параде — чуть ли не с орденскими планками: «Разрешите представиться — ваш новый сосед»; пришлось пригласить внутрь… Он обстановочку оглядел, — только брови чуть приподнял, — потом достаёт из-за спины бутылку вина «Мерло»: «Не откажите — за знакомство!..»

Ладно. Посидели. Ещё сходили… В общем, наутро просыпаюсь в постели. Ничего не помню. Первая мысль: «Неужели старику пришлось меня на себе тащить?!»… Стыдно, — и голова раскалывается неимоверно…

Когда я за один вечер банку солёных огурцов смолотила, — при том, что никогда их особенно не жаловала, — в тот момент меня ещё ничего не толкнуло: ведь не могло такого случиться, не должно было… Ну а когда вдруг однажды, рано утром, вывернуло без всякой видимой причины — даже до туалета добежать не успела, — тут уж сразу ломанулась в поликлинику, к врачихе участковой; та мне — направление; ну, и подтвердилось. Я скорей к этому, бегом, а он, как услышал, нахмурился, потом призадумался — и, наконец, говорит: «Не в моих правилах, уважаемая Вероника Никаноровна, бросать на произвол судьбы собственных детей, — а их у меня, чтоб вы знали, четверо, причём, обратите внимание, все от разных браков, — но эти браки, как вы уже, наверное, догадались, дело прошлое. Если вас это не смущает, я готов предложить вам руку и сердце, а также отношения любой, приемлемой для вас, разумеется, степени близости». Ну а мне выбирать-то не приходится…

Потом на радостях — как девочка здоровенькая родилась — пить начала. Сначала понемногу… А года через два он меня уже сам, через своих знакомых, в ЛТП определил. Вот так.

Там вроде подлечили. Снова стали жить. Он дачу купил, — мы туда ездили… Как-то решил там несколько деревьев спилить — старых, трухлявых уже, — для этой цели одолжил у соседа бензопилу. А у меня в тот день как раз годовщина случилась, как сухожилие-то порвала, и я по этому поводу «накатила». Он тоже, за компанию, но у меня-то был явный перебор… Не помню, как вышло, — только начали мы с ним, пьяные, пилить, — я возьми да попроси самой попробовать, — он мне и дал, — а я-то откуда знаю, что пила эта такая тяжесть?! — конечно, начала ронять, — хотела удержать, — а она у меня как-то вывернулась вбок — да ему по ноге. Он так заорал, что я даже перепугалась… Кровь хлещет, он кричит: «Это ты нарочно! За ЛТП отомстила, гадина! — эх, не долечили они тебя там!»…

Короче, постарался муженёк, — срок мне дали. Правда, небольшой.

Он со мной развёлся и старшую, Катю, по суду себе забрал. Логично, — чего ей с такой пьянью-матерью общаться!.. А в тюрьме выясняется, что я снова затяжелела. Вот так. Прямо волшебник какой-то.

Вышла исправленная. Сейчас чтобы выпить — это ни под каким видом, даже не предлагайте… Долго ли, коротко ль, попался добрый человек, инженер-оборонщик. Хоть и без жилья, зато с деньгами. Прожили недолго: Союз развалился, и началось не пойми что… Я ведь за Катю долгое время спокойна была: дедушка-то (мы с ним в своё время договорились, чтоб она его дедушкой считала, — чтоб не травмировать девочку) не последний человек, — весь благополучный, всё у него в ажуре, если не считать ноги… А тут всех увольнять начали. И моего рохлю попёрли, и его тоже…

Поднимаюсь к нему однажды, — вроде как просто, по-соседски, — а на самом деле сердце изболелось по девочке, — ну, и тревожно: как они там концы с концами сводят. А старик мой меня явно не ждал: как увидел — всего аж перекосило. Катюшу в комнате закрыл, а меня схватил за плечи, трясёт, шипит в лицо: «Зачем явилась, стерва? На инвалида поглядеть?!. Да ты мне не только ногу, ты мне остаток жизни искалечила!.. Кому я теперь такой нужен?!»… У меня в голове вдруг как будто что-то переклинило. «Мне ты нужен», — говорю. Он, как это услышал, вообще чуть с ума не сошёл от озверения, — подумал, что я издеваюсь над ним. Завалил на стол — и так наскоком мной овладел, что я и опомниться не успела…

Вот и вся история, — чем богаты, тем и рады.

Своего недотёпу я выгнала: всё равно от него никакого проку. Мать и дочка (вторая, Ленка) живут со мной, — хоть и цапаются, зато обутые-одетые. Чтобы иметь возможность сводить концы с концами, я сперва пыталась рыпаться… Зарегистрировалась на бирже, ходила по вакансиям — беседовала с разными козлами… Даже компьютер освоила, дизайнером успела поработать… А потом плюнула, договорилась, с кем надо, и пошла в метро сшибать. Россия — щедрая душа, пропасть никому не даст, если, конечно, хорошенько попросить… На ящике моём один ушлый дядя сделал надпись: «Православные! Помогите жертве свободы совести!», — по-моему, лучше не придумаешь… А если кто наедет, уж я-то умею за себя постоять. Недаром в школе своим классом верховодила, даже кличка была: Ника Норов!..

Часто пересекаюсь с моим «дедушкой»… Рассказал однажды, как детишки от него все по очереди отказались, — когда жизнь наперекосяк вдруг пошла… Дачу-то — продать пришлось… Посидели с ним в пирожковой за стаканчиком красненького, повспоминали, всплакнули по очереди… Предложила воссоединиться, — не знаю, может, и сдуру, конечно… Обещал подумать, просил подождать. Жду.

Но набухающим бутонам моим с каждым днём всё труднее исполнять свой танец…

Диана Чубарова

Дух табака

Качество жизни зависит не от количества выпитого, а от того, что ты себе наговоришь… Под этой истиной Макс мог расписаться давным-давно. А сегодня особенно. Сегодня у него был день рождения. И, воистину, он совершенно искренне считал себя баловнем судьбы. Всего 30 лет, а он уже владелец (пусть небольшой, но своей) фирмы, дачи, хорошей квартиры. Чего же ещё желать? Ну, конечно, жены и детей, хотя наперёд ясно, что при его внешности и социальном статусе за этим дело не станет.

Короче говоря, на судьбу ему было грех жаловаться. Да он и не жаловался… Любимчики фортуны к этому почему-то не склонны.

Итак, после шумного вечера, в тишине и долгожданном покое, он устроился в кресле и закурил очередную сигарету. Нет, он не был заядлым курильщиком, но в шумной компании, под рюмочку, почему бы и нет?

Тонкая струйка дыма красиво рассыпалась в воздухе, и Макс ещё раз подумал о том, что он Избранник судьбы. И в этот же момент, противореча всем мыслимым и немыслимым законам природы, вместе с последующей затяжкой из кончика сигареты показалась очаровательная, сияющая тёмно-зелёная змейка. Сие создание зависло в воздухе у самого лица новорождённого.

После определённой дозы все мы смотрим на жизнь легче, чем ранее.

— Кто ты?

— Я дух табака.

— Но я ведь не звал тебя.

— Ну и что. Я расскажу тебе о том, что манило тебя всю жизнь, а ты и не подозревал об этом. Но иногда тебе хотелось взлететь и растаять в небе. И я знаю почему. Это твоя душа рвалась на части, а ты так и не понял отчего.

И изумрудная змейка повела свой рассказ о дальних странах, о возможностях судьбы, о взлётах и падениях и о неведомых далях, где протяни руку — и мечта обернётся явью. И дальше, и дальше, и дальше…

Макс знал, что пока он курит сигарету за сигаретой, рассказ будет продолжаться, потому что дух табака (а именно так, напомним, звали таинственное видение) является только к избранникам своего Учения.

Наутро ему всё показалось сном, но в то же время он знал, что и мистическое создание, и захватывающие рассказы были слишком реальны для галлюцинации.

И вот с тех пор, не раз и не два, при очередной затяжке являлось ему изумрудное чудо. Иногда оно принимало форму бабочки, иногда женщины, но чаще всего змеи. И говорило ему что-то, от чего плакала и трепетала его душа, и не было для него в этом мире слаще и пронзительнее боли.

Но в один из вечеров, глядя на столбик осыпающегося пепла, он не услышал знакомого голоса. Вновь и вновь, прикуривая сигарету, он вглядывался в окружающую темноту. Но лишь резь в покрасневших глазах и сонное тиканье часов были ему ответом. И тишина.

Потом все, кто более-менее знал его, говорили что Макс словно взбесился. Уже никто и никогда не видел его после этого без сигареты. Дорогой ли, дешёвой ли. И всегда у него было какое-то ищущее выражение лица, как будто музыкальная трель рассыпалась в воздухе, а он так и не дослушал её до конца.

На несколько недель он исчез, и когда вконец озабоченные соседи взломали дверь в квартиру, они нашли там то, чего и боялись. Труп с погасшей сигаретой во рту. От сладковатого запаха кружилась голова, но это было понятно. Поражало другое: несмотря на тление, на лице мертвеца явственно виднелось радостно-тревожное ожидание. Как будто вот-вот случится чудо и ему вручат дар, которого не удостаивался ещё ни один из смертных…

Похороны были краткими и торопливыми, когда же все разошлись, на не тронутой ещё дождями могильной плите блеснула зелёная лента. Кто-нибудь из случайных наблюдателей, возможно, не обратил бы на неё внимания, но если бы они пригляделись, то увидели бы невероятно изящную змейку. А если бы кто-то услышал ее тихие напевные слова, вряд ли бы он понял, о чём шла речь…

Ну вот и ещё один, один из многих.

Идите ко мне, я расскажу вам сказки, которых вы ещё не слышали. Идите ко мне, вы их не забудете.

Кто знает? Возможно, некоторые любители сигаретного зелья могут дать ответ на этот вопрос.

Человек-пёс

И, как всегда после полуночи, его снова начал бить озноб… Не первый и не последний раз за все эти долгие ночи. Только закроешь глаза, и спасительная темнота уже готова принять тебя в свои мягкие объятия… То же самое видение — чёрный пёс у аптеки. И смотрит, смотрит тебе в глаза с лёгкой насмешкой. Как будто знает о тебе что-то такое, что обычно стремишься скрыть от других. Собачьи глаза мудры, но у этой псины не было той мудрости во взгляде, одна пронзительная издёвка.

Каждый раз, возвращаясь с работы, у старой маленькой аптеки, почти спрятавшейся под жёлто-зелёной елью, он встречался глазами с этим, как будто привязанным к пейзажу, созданием. День за днём, месяц за месяцем, глаза в глаза. Человек-пёс, пёс-человек…

Однажды, тёмным проливным вечером, он чуть не попал в аварию, заворожённый этим пристальным, насмешливо-ожидающим взглядом… Случайность. Но последние месяцы, стоило только провалиться в спасительную темноту, яркой вспышкой — пёс у аптеки.

И сон срывался вспугнутой птицей, и так до самого утра.

В этот день он возвращался с работы непривычно поздно. Людей на улицах уже не было. И лишь свист ветра, разбивающегося о вершины зданий, и слабый сонный свет фонарей говорили о том, что это Город. И что цивилизация не спит никогда… Время чёрных котов.

Неожиданно он вспомнил, что его первая жена всегда называла так эти часы с полуночи и до рассвета. Кажется, то ли бабушка, то ли мать рассказывала ей в детстве, что, после того как пробьёт, двенадцать, в город на улицы выходят чёрные коты. Но это не простые кошки, они больше обычных раза в три и, бродя по тротуарам, жадно ловят любые злые мысли, гнев, страх с таким же наслаждением и азартом, с каким наши маленькие пушистые друзья гоняются за мышами. И от этого они растут, становясь всё больше и злее… Горе тому одинокому пешеходу, который повстречается с ними на своём пути.

Бред… Лёгкий озноб пробежал у него по плечам. И внезапный раскат грома испугал так, что он чуть не выпустил руль. Но всё обошлось. Машина спокойно мчалась по дороге, и фары деловито освещали то листья деревьев, прибитые каплями дождя к асфальту, то редких прохожих, спешивших скорее укрыться от ненастья. Но вот и аптека. И, как в дешёвом фильме ужасов, опять та же самая картина — чёрный пёс у дверей.

И ведь нельзя было сказать, что в этой беспородной псине ощущалось нечто демоническое. Простая дворняга средних размеров. Мы ежедневно встречаем таких на наших улицах. Уши висят, хвост колечком — белые, рыжие, пегие. Но только ни одна собака до сих пор так пристально не смотрела в глаза человеку. Собаки обычно отводят взгляд. И, скорее всего, ни у одной собаки не бывает такого иронично-насмешливого взгляда. Это он знал наверняка. И в этот момент проклятая псина облизнулась и высунула язык, словно открыто усмехаясь над ним.

Бешеная злоба часовым механизмом застучала в висках. Ещё мгновение, и машина рванулась вперёд, словно собираясь протаранить старую постройку со всем тем, что находилось рядом с ней. Рёв мотора и грохот молнии слились воедино. Каждая секунда растянулась так, как тянется время в приёмной дантиста — медленно, страшно, неотвратимо. И, словно во сне, он увидел, как падает старая ель прямо к колёсам его автомобиля и как яростно-белая молния впивается в крыльцо аптеки…

Сколько это длилось — неизвестно. Когда он пришёл в себя, машина стояла у самой обочины, рухнувшее дерево лежало поперёк дороги, а собака… Этот пёс, не дававший ему ни одной спокойной ночи, лежал, вытянувшись, и тихий дождь гладил его густую шерсть, словно лаская его за всех людей, которые когда-либо были виноваты пред ним.

Безудержная полубезумная радость охватила этого ещё молодого, но уже так уставшего от непредсказуемости жизни человека. Наконец-то! Снова спокойные ночи, спокойные вечера и дни. А то в последнее время он уже был готов окружной дорогой добираться до дома, лишь бы не видеть этих проклятых глаз.

Поспешно он выскочил из машины, лёгкое тельце чёрной твари уже не внушало ужаса. Безжалостные, насмешливые глаза были закрыты. И даже какая-то мимолетная жалость скользнула по сердцу и растаяла. Как первый снег под лучами остывающего, но ещё теплого ноябрьского солнца…

Всё было как во сне. Доброжелательный шум мотора. Мост. Река. И чёрный комок, почти беззвучно плюхнувшийся в эту холодную, стремительную темноту…

Казалось, что ночь бесшумно аплодирует победителю. И дом, любимый дом каждой половицей выражал ему свой восторг и преданность.

И вот уже долгожданная ласковая темнота сна начала нежно укачивать его в своих объятиях… Глаза… Усмешка…

Утром он встал злой, как чёрт. Это животное сдохло у него на глазах, ну почему же он снова не может спать?!

День сбился бесповоротно. На работе всё было не так. И уже по пути к дому единственная мысль согрела его. Сегодня у старой аптеки никакая усмешка не поджидает его…

Он был там!!! Этот потрёпанный жизнью и блохами, кудлатый, чудом воскресший из мёртвых пёс сидел и добродушно ухмылялся ему.

Ну нет! Ну уж нет! Чудес не бывает! Надо покончить с этим раз и навсегда!..

Уже не сознавая, что делает, человек выскочил из машины. Если бы в этот момент он увидел себя со стороны, разъярённого, со страшным от гнева лицом, он наверняка бы бросился наутёк…

Каким-то образом в руке оказалась монтировка. Удар! Хруст! И ещё удар! И ещё хруст! И ещё, и ещё… Проклятая псина даже и не думала сопротивляться. Видно, понимала, что время её кончилось и нет спасения от этого одержимого злобой и бессонницей измученного двуногого.

Всё повторилось. Вода. Мост. Стремительное течение и чёрный комок, исчезающий во влажной, сырой пасти реки.

Но уже не было радости. Не было торжества. Чёртова тварь, видно, забрала его с собой на илистое дно.

Ночью ему ничего не снилось. Но, зачем-то опоздав на работу, утром он купил страшно дорогое, отделанное изумительной по красоте инкрустацией настоящее охотничье ружьё. Оно так уютно устроилось на заднем сиденье его автомобиля, что было до слёз жалко запирать это почти живое произведение рук человеческих в холодную, пахнущую бензином темноту багажника.

Но работа — это работа… И если каждый будет на заднем сиденье своего автомобиля таскать охотничьи ружья — пойдут абсолютно ненужные разговоры, а этого он допустить не мог… Под вечер, садясь в машину, он вдруг поймал себя на том, что прикуривает уже четвёртую сигарету подряд. Чего он боится? Только что закончилась вечеринка. Шеф лично высказал ему своё одобрение по поводу прошедшей сделки… Спиртное (всего две рюмки) приятно согревало его, и даже стылый осенний ветер не мог справиться с этим внутренним теплом. Неделя закончилась. Тварь мертва… Мертва? Ну конечно!

Пусть в первый раз молния лишь оглушила злополучную псину, и та каким-то чудом выбралась на берег, но вчера уж точно всё кончилось. Иллюзий быть не могло.

И всё же, подъезжая к повороту у старой аптеки, он чуть-чуть замедлил ход. Так, стена, трухлявый пень (надо же, как эта ель не рухнула раньше?), крыльцо… Чёрная тень… Пёс… Пёс?! Да. Сидит, смотрит. Даже хвостом, кажется, юлит.

Голова стала лёгкой и холодной. Спокойно… Спокойно… Багажник, ружьё, патрон… Главное — не торопиться. Прицел. Курок… Выстрел был совсем не таким громким, как ожидалось. Как в тире. И, как в тире жестяная утка, чёрный силуэт стремительно рухнул на землю.

Нет. На этот раз он уже не сваляет дурака. Тушку в кусты. А где у нас бензин? Вот он. Зажигалка (надо же, какая дешёвка!) гаснет от ветра. Завтра же надо купить себе «Ронсон». Ну вот и всё. Костёр. Жадное стремительное пламя яростно проглатывало бумагу, сухие ветки и — главное! — чёрный клубок, так долго мешавший человеку спать.

Ему некуда было спешить. Он дождался, когда прогорят угли и в серой золе покажется уже неясная, неопределённая масса каких-то ошмётков и костей. Ночь. Сон…

Утром его разбудило настойчивое мушиное жужжание. Страшно хотелось пить. Постель была какой-то слишком жёсткой, и чересчур настойчивые запахи лезли прямо в нос. Похмелье? С чего бы? Может, он простыл ночью? С трудом разлепив глаза, он понял: в мире что-то не так, точнее, с миром. Или с ним. И, уже понимая неизбежное, с холодным ужасом и осознанием краха он увидел облупленную стену аптеки. Крыльцо… Пожухлую траву… И свои — свои! — чёрные мохнатые лапы! Из груди его вырвался душераздирающий вой…

Прошло три месяца. Он уже почти привык. И даже седой старик аптекарь, возненавидевший его в первые недели за непрерывный ночной лай, сегодня потрепал его по кудлатой голове.

Всё бы ничего. Но каждый вечер у аптеки притормаживает пахнущая бензином (и ещё чем-то знакомым и слегка страшным, но уже забытым) машина, и оттуда выходит человек. Он садится на корточки и смотрит, смотрит ему в глаза. Долго-долго…

Как приличный пёс, он сразу отворачивается, но даже тогда он чувствует на себе этот непонятный, забыто-знакомый, насмешливый взгляд.

Дмитрий Силкан Наталья Силкан-Буттхоф

Дичь (Неоконченная пьеса)

Бревенчатая изба. Посередине — большая свежепобелённая печка. Рядом — массивный дубовый стол, две грубые табуретки, в углу — что-то завешенное тряпками. Рядом с дверью — красивый резной готический стул, похожий на трон. Справа от печки, на стене — неидущие часы с кукушкой… Около двери — заросший, похожий на лешего старик, одетый в безукоризненный чёрный фрак и ослепительную белую рубашку с манишкою… Стоит и напряжённо вслушивается в происходящее за дверью… Наконец, как бы оживает и, пританцовывая, открывает массивный скрипучий затвор.

— Ну, наконец-то… Милости прошу, сударь! Заходите, да не прогневайтесь за беспорядок-с… Вы тоже пострелять маленько прибыли, или так, по праздному интересу?

В избу вваливается грузный мужчина в тулупе и в валенках, с ружьём за спиной.

— Ух… Насилу тут нашёл… А почему: «тоже пострелять?» Что, часто здесь охотники бывают?

— О! Да нынче многие господа сюда понаехали… Дробовички у них тяжёлые, руки крепкие… Только они голодом сверкают… Аки волчии…

— Ну оной понятно… Сезон… То-то, я смотрю, от воронья спасу нет. Впервые столько вижу…

— Да они, сударь, на Падшее слетелись… Окаянная, конечно, птица… Да ведь тоже Божье создание-то! Надо же кому-то довершать Его Промысел… А и как иначе? Дело-то их святое, а счёт им — не только на Небесах-то откроется… Да вы, сударь, совсем продрогли!.. Присядьте-ка поближе к печке, уж будьте любезны. Чтобы вы её получше рассмотрели, да и она вас… А я — уж истоплю тёпленько…

— Да что мне на неё смотреть? Чай, не девка — сарафан не скинет… а за заботу — спасибо… Давай я дров помогу тебе наколоть… Мне ничего не стоит…

— Благодарствую, но сие не надобно… А насчёт «не девка», то это ещё как сказать… Сарафан не скинет… Но в саван завернёт!.. Ну да ладно… А насчёт дров — и не беспокойтесь — я и так растоплю супружницу-то мою… По-божески… А вы отдохните-с покамест…

Гость ставит ружьё у двери, подходит к столу и тяжело опускается на табуретку.

О, нет-нет! Сударь, лучше ружьё возле двери не оставляйте, а не то оно отчуждаться станет. И стрелять без надобности. Ему гораздо приятнее рядом с Вами, словно Младенцу…

— Да что-то мне с ним не очень удобно везде таскаться…

— Но речь-то не о вас, мой разлюбезный… Ему… Ему приятней… А что до вас касательно, то вам без ружья в этих местах уж совсем непозволительно… Если уж снарядил вас Всевышний в нелёгкий ваш Путь, то уж теперь и идти надобно до самого конца… Тяжёл Жребий Охотника — да Всевышний, видать, имеет на вас виды… А без ружья-то — в здешней глухомани вас совсем заклюют… Так что уж — не идите супротив Высшей Воли… Не отпускайте ружьишко-то от себя… И ему приятней…

— Что-то я не пойму: кому «ему»? Ты это о Боге говоришь или о ружье?

— И о Ружье, и о Всевышнем… Они друг друга стоят… А всякий ласку любит…

— Да ладно… ты мне про своего Бога байки-то не рассказывай… Не верю я в него… Сказки всё…

Старик замолкает. Сокрушённо трясёт головой… Затем подсаживается к столу на свободную табуретку.

— Да-с, сударь… Вы, я вижу, глубоко роете… Конечно, сказки… Сказки… Он ведь — самый что ни на есть Великий Сказочник и есть. То одну сказку про Самого себя сложит, то другую… А уж как рассказывает! Заслушаешься!.. А потом, как Он эту сказку воплощать начинает!.. Ух, сила… У нас, грешных, прямо Дух захватывает… И не отдаёт долго… Да-с… А насчёт того, что не верите Вы в Него, сударь… Ну что ж… Промысел… Главное, чтобы не Вы в Него, а Он в Вас верил… Чтобы ружьё Своё вам в руки вверил… (Старик беззвучно смеётся.) Извините, что я на высокие поэзы-то перешёл…

Гость напряжённо осматривает избу… Потом поворачивается к хозяину и говорит с ехидцею:

— Ты вот, старик, верующий такой… А чего это у тебя образа-то в углу позанавешены? Грех ведь — Божий Лик тряпицей грязной прикрывать!

— За «старика» — спасибо… Правда, недостоин я, горемычный, сего звания… Зелен ещё… Не нажился ещё на Свете белом, воздухом ночным не надышался… Вот и брожу, топчу Мать-Сыру Землю, втаптываю в Неё свой Задор и Страсть Нездешнюю… А образа… Да не иконы то, а зеркала! Ну, то есть лик-то, конечно, по сем канонам выписан… Да Бог ли то? Монах служивый, инок иконописный с себя ведь картину писал. С представлений своих, от чужого ума уловленных, да с детских разумений, что о Боге пришли когда-то… Как первый раз Бога себе представил — так всю оставшуюся правильную жизнь свою и пронёс дражайший образ этот. Потому — и «образа»… А Бог ли за ними? Или зеркало золочёное — взглянул и… погрел в себе образ родной, рукотворный, по своему наилучшему разумению состряпанный… Отразился сам-в-себе и собой премного доволен остался… Самобог…

…А здесь тряпицей закрыто, потому что Бог мой по семь раз на дню свой образ меняет неописуемо… Устал я уже… Нет сил уж более — страх несусветный душу сковал… Не могу на Лик Его без содрогания упоённого взглянуть… Не жизнь стала… Только и думаешь — куда бы взор свой бесстыжий отвести, да только некуда… Везде Он, куда ни глянь… Ежели хотя в каком лике один раз показался, то уж и спасу нет… Изо всех щелей лезть будет… Ну, а так вроде как спокойнее… Он, Всемогущий, там Себе меняется потихоньку, дела Свои Неисповедимые за тряпицей обделывает, а по мне: как бы и нету Его вообще… Смотришь на тряпочку — и будто бы Мир сам по себе задуман и самим собой крутится… И тряпица та — мне сама вроде иконы стала. То Полог Священный, Завеса Небесного Храма… И не прорвется она вовек, пока сам я её не сдеру, от Тоски безысходной по Высшему Промыслу. Пока не захочу лицезреть Глаза Его Всевышние, Несовершенством Мира Гневные…

Гость очумело встряхивает головой, словно пытаясь прогнать Наваждение. Встаёт, подходит к занавешенным иконам, долго в них всматривается, затем резко оборачивается и бросает с раздражением:

— Что-то мудрёно больно толкуешь. Небось совсем одичал в своей хибаре-то… Да и ересь всё это… Как-то не по-людски… Не по-нашему… Ты бы лучше в церкву стал ходить, что ли… Глядишь бы, вправили тебе мозги-то твои отсыревшие… А то как леший — сидишь день-деньской сычом да заговариваешься…

Старик задумчиво бормочет себе под нос:

— Не только день-деньской, но и ночь-ночную… День-то пересидеть — много ума не надо… А вот Ночь…

Потом вдруг спохватывается и с извиняющимися нотками в голосе:

— Да что вы, сударь!.. Нешто я супротив Церкви-то?.. Креста на мне нет, что ли?

— Церковь-то с душой людями добрыми построена. И душа эта людская и стоят на видном месте, золочениями да ухоженностью переливаясь… И чего ради мне, неразумному, своим кустарным Покаянием её с понталыги-то сбивать? Красоту-то нисводить… Ведь Церковный Храм — он велик есть! То Храм Души скорбной человеческой, что по хлябям распутным впотьмах бредёт да с призраками аукается… Ну а тут… Храмище! Островок во тьме!.. Да Тьма тьму освещает, оттеняет чёрное серым… К Свету Изначальному зовёт, к Тьме Предвечной — коих и представить своим куцым умишком нельзя — ибо Неизреченны есть… От Храма к храму — как по сухим кочкам… так и болото превозмочь можно… Правда, по кругу ходить будешь, но да посуху… Ощущением проникнешься, благоволением… «Да справится молитва твоя!»… Будешь на болото с пренебрежением смотреть: мол, захочу — и ещё раз вкруг обойду… А то ещё — и вкривь-вкось смогу… Подвластно, мол, оно мне — ежли по храмам ступаю… Но да по-кочкам ходишь — ног не замочишь. Знать не знаешь и ведать не ведаешь, что в болоте сем. А если познаешь — то уже на кочку не выберешься… Засасывает Трясина Изначальная и не выпускает боле из объятий своих любящих… А что ТАМ будет — не ведает никто; ибо никто ещё оттуда назад не воротился… Может, будешь так же по кочкам в бездне бездонной ходить… А может, и выйдешь за пределы заговорённого круга сего… Куда только?.. На то разумения не имею… Незнаемо то… ОН Заговаривает — Он и Печати Неведомые снимает. ОН завлекает — Он и выводит… Но… Тайна сия велика есть… Вижу только, что Пернатые тягу имеют к Болоту Гибельному… Всё кружат над ним да кружат… Кричат с тоскою неизбывною… И ещё вижу, что как приходит срок, так Пернатые устают кружить на одном месте-то, да, сложив крылья, падают Обречённым Камнем в Трясину Неизведанную… И камень тот — Краеугольный…

Гость разводит руками и с недоумением подхихикивает.

— Чудной ты, старик… Ум за Разум, наверное, лет сто как назад зашёл? Чего какую-то чушь долдонишь? Добрым людям только голову зря морочишь… А толку-то от тебя?.. Лучше скажи: так чё, на болоте Дичи больше, чем во всей остальной округе порхает? Правильно тебя понял?..

Старик со вздохом:

— Себя вы понимаете, не меня… Ну да ладно…

И на болоте, и в болоте… Да только, сударь, это Вас не касается… Не про Вас та дичь пернатая… Даже и не взглянут в вашу сторону… Неизбежность… Неизбежность их туда влечёт неотвратимая… Тоска горючая по Тёмной Воде Изначалья…

Старик распаляется, с гневом:

А Вас, любезный мой, алчность простецкая за руку водит… Да страстишки разные, что скуку вашу мелкую, на чреве ползающую, извести всё безуспешно пытаются… Ну вот и бродите бездумно с ружьецом купленным — то ли себя, то ли Бога своего келейного, урезонившегося, развеселить пытаетесь… Да только тщетно… Ведь у обоих у вас ружьё-то пустым пыжом заправлено, да порохом сырым. Видимости-то много. А до дела как… Маета одна залётная…

Старик вскакивает, подбегает к печке и обнимает её… Гость в неловкости встаёт, мнётся, потом неуверенно подходит к двери, снимает тулуп, вешает его на гвоздь в косяке. Начинает извиняющимся голосом:

— Ну не век же в душегрейке сидеть… Хотя холодновато тут. Подтопить бы не мешало… Да ладно, хозяин, ты не серчай на меня… Я всё равно речей твоих не понимаю… Я ведь просто пострелять в эту глухомань забрёл… А что до тебя — то долго стеснять не буду. Вот отогреюсь малость да и пойду себе дичь изводить… Давай, говорю, дров-то наколю… Мне ж сподручней… А то ты в своём дирижёрском камзоле и ногу себе, чего доброго, отхватишь…

Старик смягчается, бережно и долго гладит печку, и за заслонкой вдруг вспыхивает огонь. На удивлённый взгляд гостя поясняет ласковым тоном:

— Чтобы в жилище своём протопить по-божески — дров вовсе не надобно. Понятие нужно особое да разумение… Ведь и стрелять не всегда полезно… Можете Дичь раззадорить — и тогда уже Вы её добычей станете… Уйдёте ни с чем и по её наущению отныне вращать дела свои станете, а Дичь на Вас — начнет вести Охоту незримую…

Гость, расстёгивая ворот рубахи, с недоверием:

— Так как же: на охоте — и не стрелять? Что ж их, руками ловить или бранными словами на лету сбивать? Или силки в Небесах порастягивать? Так они ж улетят себе восвояси, да ещё понасмехаются: какой из меня недалёкий охотник…

— И то правда — «недалёкий»… Да оно и слава Богу: кто от Земли далеко — ему более не целиться… А у Вас, сударь, всё ещё впереди… Непочатый край Земного пути… Одно лишь, думаю, надобно Вам запомнить: на них, Крылатых, обычную ловушку не поставишь… Милосердие их силки. Милосердие…

Пауза. Старик отходит к стене и смотрит в заиндевевшее окно. Дует на стекло, пытается отогреть его ладонью… Гость не спеша подходит к печке, нагибается, недоумённо смотрит на огонь за заслонкой… Начинает испуганно, резкими движениями, гладить печку, пытаясь повторить движения старика. Тот, не оборачиваясь, бросает:

— А Вы, сударь, лягните-ка печку как следует… Да ногой, ногой… Может, она и выдаст причитающуюся Вам часть Вселенского Пирога…

Гость послушно начинает бить ногой по низу печи, постепенно входя в ожесточение. Старик, всё не оборачиваясь, простодушно смеётся:

— Да что Вы, сударь, так распалились? Неужто поверили?..

Гость пристыженно возвращается к столу, садится на табуретку и откидывается назад.

— Ну ты и шутник, старый. Сразу бы так и сказал. А то я уже волноваться начал: несёшь какую-то чушь несусветную… Шу-у-тни-и-к…

— Несусветную… Стогосветную… Вы, сударь, мои слова промеж ушей пропускайте, да не задумывайтесь о них. Сейчас от них Вам всё равно пользы никакой… А вот как грянет Охота!.. Как почувствуете палец на курке да Дичь над Вами крылотрепещущуюся — так мои слова совсем, совсем в иной смысл укладываться начнут…

Огонь в печке внезапно вспыхивает сильнее. Гость вскакивает с табуретки, испуганно пятится к двери, зачарованно глядя на огонь. Наконец выдавливает из себя:

— А она… Не обиделась, часом, печь-то твоя?.. А, старик?.. Не больно ей было?..

— Да нет, не извольте беспокоиться… Иначе бы я Вам такого не дозволил. Она же мне верная — Супруга-то моя… Потому других и не чувствует, словно те и не существуют вовсе… Предрассудок то — «боль», предрассудок… А сие правда: двое-то нас с ней в Околопечном пространстве, а всё иное — за Пределами. Я за те Пределы иногда захаживаю — дела Промысловые вращать… А Супружница-то моя — дома ждёт… А гостей мы и не принимаем вовсе…

— А… Но как же я? Чем не гость?

— Так ведь не Вы, сударь, к нам пожаловали. То Я — Гость Ваш, Вам напросился в Запечную Реальность, дабы исправить требу на отстрел Дичи… Время подошло… Да-с…

В оконное стекло раздаётся настойчивый стук, но ничего не видно. Старик произносит умилённо:

Ан, вот и к нашему столу прибыло… Опять Чернопёрый пожаловал… Вьётся над Небом. С Поручением именным…

Подходит к окну, машет рукой.

Кышь! Прочь, служивый!.. Прости меня, Господи!.. Сегодня здесь для тебя греха нету…

Обращаясь к гостю:

Повадились, престрастные… Только корми их, живоглотов… Правда, в лунную ночь — тут всё от цвета перьев зависит… Вы уж мне, любезный, поверьте на слово… Коли лунный свет на чёрных перьях отливает — так знай исправно службу творит, дань земную собирает, работу неустанную над Миром Божиим свершает… А коль белы перья — то слоняется туда-сюда, голосит без дела, всё приткнуться к жилью человеческому норовит — да только не пущают его. Вот и летает гневным росчерком, теребит Небо ночное без пользы — всё по Милосердию Горнему убивается… А в Новолуние — темно в Подлунном Мире. Сам Господь не может отличить белые перья от чёрных… Томится мир… Сидят крылатые в задумчивости, не шелохнутся — всё будущий цвет своих перьев предугадывать пытаются… Рождения мира дожидаются…

Отходит от окна. Задумчиво смотрит на печную заслонку, за которой танцует пламя.

Ноченька-то длинная стопы свои бесовские подбирает… Заневестилась, волосы свои леденящие, заговорные распустила… Кровавую охоту предвкушает… В такую Ночь, сударь, в добром селении съедают с хлебом по луковичке… И связь обретают с землёй-кормилицей… Коли руки не замараны — то луковичка, знаете ли, знак добрый… Снимаешь слой за слоем — тайны неведомые приоткрываться начинают… Да слёзы искупительные — наперёд вам индульгенцию выдадут… Но ежели руки нечестивы — то спаси Господи! Луковичка почище Огня Адского глаза и ладони выест…

— Да, это ты к месту, старик… Желудок свело — всё бы съел, что подвернулось бы… Неудобно, конечно… Ну, да если бы ты меня попотчевал всласть, то я бы и заплатить готов…

Старик усмехается:

— И чем платить собираетесь? Ведь нету у Вас для меня ничего… В Околопечном мире — расчёт иной в ходу.

Хозяин ныряет куда-то за печку и вновь появляется, уже с волынкой.

Не желаете ли откушать?

Гость непонимающе вертит предмет в руках.

Ну подите, сударь, не смущайтесь!.. Ну, сделайте милость!.. Порадуйте меня Огнём Человеческим…

Гость, всё ещё недоумевая, изо всех сил дует в волынку, которая разражается отвратительной какофонией. Старик откидывает голову назад, вскидывает руки и победоносно восклицает:

— О-ооо! Неописуемо! Неподражаемо! С такой игрой — можно только позавидовать, какая будет охота!..

Гость, с недоверием:

— А зачем мне играть? Чтоб мышей извести?.. Визгом-то таким…

— Ну да что вы!.. Те, кто играют на Инструменте, постигают Высшую Гармонию и Низшие Гармоники… И более не ведают ни жажды, ни голода… И у Господа Всемогущего в закромах им счёт открывается…

— Да… Но… Я играть-то вовсе не умею…

— Так в этом вся соль сударь! Те, кто умеют играть, — те только для себя и играют. Не может их услышать никто. А они — всё играют и играют, да остановиться не могут… Ничего их уже больше не интересует… Алкают игры, да ещё как!.. Вроде глядь — уже и на Небесах, да алкают пуще прежнего!..

Гость дует в инструмент ещё пару раз, затем недовольно откладывает его на стол.

Да вы, поди, утомились… Насытились… Ну так прилягте на печку, отдохните… На заре вам путь — доо-оо-лог… А я покамест про наши места расскажу…

Гость охотно выполняет предложение. Хозяин усаживается на пол рядом с печкой и, облокотившись на неё спиной, начинает не спеша, нараспев своё повествование:

Здесь по всей округе яблочки-то наливные. Только я их и пробовал, потому как пользы в них для человеков нет никакой. Вреда, правда, тоже не будет — а так, одно лишь Тайное Предчувствие… Ибо Душами Неизведанными наливные, верьте, сударь… И ещё… Очень они на крылатые стаи похожи: вспархивают в сыру земельку. Но я падшего не пригублю. Нет-с, увольте-с!.. Если теряется связь с веткой-кормилицей, то тлен сие есть и вечное проклятие. А вкусишь — и сам в тлен обратишься…

— Да, то верно, старик… Что яблоки? Не пацан, ведь уже… А вот мясца бы дикого… Хотя дичь с яблоками особенно хороша.

— Хороша… Для тех, у кого за душой ни шиша… У тех, сударь, что с крыльями, сказывают, мясце-то сла-аа-дко-ее!.. Прямо чистый мёд… А на контрасте со спелыми яблочками — так и вовсе райским пиршеством окажется… Будете вкушать, да не насытитесь вовек… Да вы поспите, любезный мой, поспите… Экий вы, право, нетерпеливый!.. Всему ж — своё время. Сколько ни тряси песок в песочных часах — быстрее сыпаться он не станет… Разве что разбить часы совсем… Да только нету сейчас в подлунном мире никого, кто бы душой своей был бы готов к Безвременью…

— Да вот у тебя же часы на стене стоят… Тоже как бы Безвременье получается. Маятник-то паутиной зарос…

— И то правда… Правда — она правда и есть… Только не «как бы безвременье», а самое что ни на есть Истинное Безвременье и есть… Богом данное, да Лукавым охраняемое. Я же о подлунном мире говорил, а в Околопечном пространстве — законы Иные… Их и дал Другой, да и охраняет тоже — Неведомое…

— Да, а ты их заведи… Потяни гирьку книзу, да тронь маятник… Всё ж поживей будет… А то какая-то у тебя стынь в избе, как в могиле…

— Прямо в точку, сударь… Часы сии — для Всеобщей могилы… Обычные часы — те время меряют. А эти — Безвременье… Как они бить начнут — так время и завершится, в клубок змеиный свернётся… Будет спать мёртво… А если потревожишь, то зашипит, укусит — но из спячки своей Предвечной раньше срока заповеданного не вылезет… А кукушка… Так это про неё сказано: «Не было её и не будет, а будет — весь мир погубит»… Так что, упаси Всевышний нам её лицезреть… По сравнению с ее жутким ликом — горгона Медуза плюшевым медвежонком покажется…

— Да, страшные всё какие-то сказки ты, старик, на ночь рассказываешь… Тебя слушать — так, окромя этих часов, ничего в мире главнее и нет…

— А в Мире вообще ничего главного нет. Этот туда потянет, другой — оттуда… Один влево, другой — вправо… Как Дождь Небесный — где в ём «главная капля»?.. Их, этих капель, если внимательно смотреть — и не различишь вовсе… Едины они в своей предсказуемости. Все на землю упадут… А вот если и есть что Главное — то всё «за миром» сим зиждется… И этим Миром — ветреным и сумасбродным — управляет в Тайне Великой… А самое главное в Тайне Той — Весы… Взвешивают Они всё — по песчинке, по капельке… Только Ими Мир и держится, баламутный… Но сколько б Мир себя ни помнил — Весы те ни разу не устанавливались в ровное положение: то одна чаша перетягивает, то другая… Ибо нет ничего равного, чтобы сопоставить возможно было… Пусть даже и никчёмное — но Тайный Вес только свой, единственный… И как ни складывай песчинки вместе, как ни умножай — Равности всё равно не получишь. В том и Интрига Всевышняя… Отсюда и всё повелось «быть»…

Пауза… Гость в задумчивости трёт голову.

— Да-а… Всё-то ты, хозяин, мудрёными словами изъясняешься… Вроде — умный, как ни глянь…

Снова пауза.

Что только тогда ты свой опереточный костюм нацепил? Смешно ведь… Балы, что ль, закатывать собираешься?

— Это Вы, сударь, про фрак мой? Так сие — для Торжественности, ибо почётно на стыке миров службу нести… Врата всё-таки… Вроде как должность, по Именному соизволению. Да и потом — чтоб не расхолаживался… Ведь и фрак, и рубашку белоснежную — стирать надобно постоянно, чтобы вид держать… Да чтоб смывать всё мирское, преходящее…

Гость в недоумении, даже приподнимается на печке и свешивает голову вниз.

— А как же… У тебя ж и колодца-то во дворе нет… А тут — так, поди, до ближайшей реки или озера — версты полторы будет… В глухомань же непроходимую залез…

— И то верно, мил-человек… Да только у меня свой Колодезь имеется… Для исполнения Завещанного ниспосланный… Простой Колодезь — тот от недр Земли отбирает. А у меня — прям из Сердцевины Запределья…

Старик подходит к стене под часами, наклоняется и рывком открывает крышку подпола… Снизу ударяет сноп ослепительного света… Начинает звучать странная завораживающая музыка…

Видите, сударь? Страх-то Господень каков? Иномирское, неведомое к самому полу уже почти подобралось… Да всё поднимается неуклонно… Скоро, ох скоро дойдёт до уровня земли — да и хлынет из Глубин Таинственных наружу… Раньше-то здесь погреб был, со всякими вещами полезными, в службе удобными. Да вот забрезжил свет Странный, Нездешний около самого дна — и каждый день всё выше и выше расползался… Раньше, чтобы к Дну подступиться, хоть мельком приблизиться — двое суток пути требовалось… Ох и длиннюща была та лестница в подпол… А теперь — только вот на две верхних ступеньки встать удаётся… А дальше — обжигает Огнь Незримый… Страшно там… Даже меня озноб берёт… Да только вот — очищает всё, что туда попадает… От всего наносного, преходящего… нерождённо-чистым всё становится, аки Слеза Господня, что ещё за нас не пролита… Я там свой фрак и стираю… Опускаю на миг единый — и всего делов… Лучше любой стирки будет…

Гость спрыгивает с печки. Опасливо приближается к подполу, задумчиво смотрит вниз.

— А это ты, дружище, здорово придумал… Тебе бы тут в самый раз чистку да прачечную свою открыть… Затрат никаких… Не работа — одно удовольствие… Жаль только, далеко слишком от города…

— Но зато — к Нему близко. И потом, не любит Колодезь дел наших мирских. На дух не переносит… Он ведь, Мир наш, — вроде пирога нелепого, безвкусного считает… И есть противно, и выбросить соизволения нет — не Он же пёк… Бывает, выковыривает разве что отдельные изюминки, да, видно, пристраивать пытается к своему Караваю Неведомому… Брат же у меня был, Кастором звали… Вместе мы с ним службу сию тяжкую исправно несли… Да только как Свет тот Окаянный стал по дну подпола ручьями страстными растекаться — так собрал он книжки свои мудрёные да и отправился вниз… Хочу, говорит, сам до всего дойти… Разумом, мол, испытую да проникну в Тайну сию… Больше я его и не видел… Разве только голос его — странно окоченевший и как бы уже не родной — слышу иногда… И не только из подпола, но и из Болота… А в Новолуние — боюсь выйти из дому — голос тот странный со всех сторон шепчет: «Наивный… Что в жизни тебе твоей?..» А я с той поры книжек мудрых совсем не читаю… Не доведут они до хорошего…

— И то верно… Я вот и совсем не помню, умею я читать что или нет… Так давно это было… А история эта твоя поучительна весьма. Неча лезть, куды тебя не просят… Сиди, не высовывайся — больше проживёшь…

Подходит к старику, пинает ногой крышку подпола.

Закрывай, к чёрту, эту свою трихомудию… А то, неровён час, братца своего горемычного услышишь — да в эту ямину и свалишься… Хотя погодь… Дай-ка я быстренько свой тулуп простирну… А то уж засалился весь…

Старик посмеивается.

— Что ж… Для хорошего человека чего не жалко! Только тулупчик-то Ваш, сударь, во фрак обратится… Такой же, как и у меня… Ведь у Колодезя сего свой собственный план имеется касательно нашего будущего мироустройства… Я же тоже не всю жизнь во фраке проходил…

— А-а… Ну, тогда нет! Что ж это я — в этом чёрном клоунском пиджаке по лесу рыскать буду? Ворон на болоте пугать?

— Что правда, то правда. Я гляжу, сударь, вы рассудительный человек… Ну а рассудительным сюда ходу нет!..

С грохотом захлопывает крышку подпола.

Лучше идите отдохните. Поспите на печке — я не заревную… Сил Вам надо набраться… Ведь в Крылатых стрелять — Силу надобно. Летают ведь они ни-из-ко, а по ним кверху палят, в лик Неба. Само собой — не по дурости, но оттого, что метко попасть надобно… Ведь в них, прямо в упор, палить — мочи ни у кого не хватает…

— Да ничего… У меня хватит… Моё-то ружьё — отменное…

— А тут дело-то всё и не в ружье будет… Это — навроде как найти папоротник, цветущий на Ивана Купалу. Смысл-то не в самом папоротничке… Цветок он, конечно, чудесный, но… Он ведь завянет, так-с?

— Ну, разумеется… Не вечный же он…

— Вот то-то и оно!

— Ну и чего?.. А зачем мне сам цветок? Пусть даже и чудесный… Главное, говорят, клад найти можно!

— У-у-у!.. А что клад? Клад — дело наживное… Один найдёте, другой, третий… Надоест ведь из чужих костей золото выковыривать… А главное — что как найдёте Цветок — так в тот же миг на Небесах Вам счёт откроется…

Старик ловко цокает языком, словно падают монеты… Гость медленно подходит к окну, задумчиво смотрит куда-то вдаль. Наконец резко оборачивается, говорит с раздражением:

— Да ладно, пустое… Цветок, цветок… Бабье всё это — ходить по лугам, цветочки подбирать… Для мужика настоящее дело требуется… Так что, стало быть, попасть нелегко?

— Куда Вы хотите попасть, сударь? Вы же ещё нигде не были!

— Да нет!.. В дичь попасть трудно!.. Сам же только что говорил… Неужели не сезон? И чего ради я тогда такой путь проделал? А меня-то добрые люди уверяли, что здесь тьма тьмущая Крылатых…

— Для кого «добрые люди», а для них — «злые вороги»… Ну это так, к слову… Так отчего же — «не сезон-с»? Крылатые — они завсегда по осени клубятся. И всё стаями, сударь!.. Стаями…

— А может, ты их места излюбленные, часом, знаешь?

— Часом не знаю… Они часом ничего не мерят, да и я потихоньку отвыкаю… У них ведь Вечности в ходу…

— Ну, ты всё свои шуточки шутишь!.. А я же серьёзно! Подскажи, если не жалко. Буду очень обязан…

Старик, видно высчитывая в уме, закатывает глаза, что-то бормочет… Затем пристально смотрит на гостя и говорит серьёзно:

— Всё, сударь, учётом меряется. Твердыня это незыблемая… Проверил я слова Ваши: Вы мне на сей момент ничего не должны. Видно, потому и были избраны на миссию сию неблагодарную… А на просьбу Вашу отвечу одно: болотами-то не хаживайте. Много их там, да только Ваш глаз их не увидит…; Крылатые омутов и буераков не признают. Да оно и яснее ясного: Призрачное — есть Творение чистой; воды… Вот в чистоте да на просторе они себя явят…

— Спасибо, подумаю… Ты бы ещё, старик, подсказал, как лучше в них прицеливаться… По всему видно — охотник ты знатный!..

Хозяин прихорохорился.

— Да Вы, сударь, мне льстите-с! Может, я и охотник, в глубине-то Души своей, но знаю ведь: стреляй в них, не стреляй — всё мимо будет. Особая лицензия нужна на отстрел, Именным благоволением… Они ведь Милостью своею решают: упасть или нет. А уж ежели как упадёт — так ему самому счёт тоже открывается… Только в другом месте, не как Охотнику…

— Весело… Так что ж, старик, получается: я его замочу из дробовика, — а он там себе возьмёт и откажется падать, кряк горластый?

— Всяко бывает… Не ведаю я, кто это решает… Но даже если и упадёт… Упасть-то упадёт, да не всяк подымет. Бывало так? решился он — раз! — да и на земле. Лежит, окровавленный, лапки к Небу поднявши… Ждёт участи своей Высшей с усердием… Сам-то тихий такой, само Безмолвие… А добытчик как найдёт его, так и бежит, поседев, на болота. Больше и не видеть его никому. Поминай как звали!

— Знать, повезло, считай, пернатому… Отлежится малость… Глядишь — улететь сможет, избежать своей участи «жаркого»…

— Нет-с… Не сможет! Раз Выбор сделан… Выбор — он и есть выбор… Я вот так подобрал одного бедолагу… Принёс, горемычного, в избу да отогрел, бездыханного… Отлучился в отхожее место, вернулся — ан нету его!.. Пуста лежанка… И только запах по избе идёт такой стра-аа-нный… Я к супруге — а он догорает там, калечный… И смотрит на меня из огня… Так грустно-грустно… С безнадёжностью.

— Да, чертовщина какая-то… А много ты их ещё поподбивал?

— Почему «ещё»? Тот не мой был, потому и ушёл он безрадостно… А по мне… Так я за всё время и не прицелился даже…

— Ка-аак? И не целясь — сразу попал?..

— Сударь, сие мне не по душе… Я в них не мечу. Я им служу…

— Так вроде недавно говорил, что ты охотник…

— Охотник, да не тот-с! Странных тварей я мешками ловлю да в топку укладываю… Еле справляется Супружница-то моя… А в Божью Тварь не потребно стрелять, без особого на то Соизволения… Да и безрадостно…

Гость, в замешательстве:

— Это в уток-то?..

— О чём вы, сударь? Не понимаю я вас… Тут ни зверья, ни птиц отродясь не было… Не смогут они — в таком-то соседстве… Изведутся — ни есть, ни размножаться не смогут… Зверь — он ведь не Человек, ему Срам перед Господом дален… Совестлив-то Зверь по природе своей. Да и птица тоже… А вы… Вы прилягте поспать… Великое Дело вам намечено… И Путь-то доо-оо-лгий… Счастливой добычи!.. Прости, Господи…

Конец первого акта

Владимир Гугнин

Выключатель

Сергею Геворкяну

— Будь проклят этот гнусный, подлый, смердящий мир! — заорал я, выскочив на улицу из своего логова.

Единственное, на чём я смог сорвать свою злобу, была подъездная дверь, которой я с большим удовольствием шарахнул. Да так сильно, что целый кусок штукатурки упал мне на голову.

Больше всего в этот момент я хотел убежать, раствориться, спрятаться от собственных мыслей, которые выворачивали душу наизнанку.

— Что за жизнь?! — бормотал я на бегу. — Ни славы! Ни денег! Ни черта! А ведь мне уже тридцать лет!

Звериная обида сдавила мне горло.

— А ведь я талантлив! Талантлив и не прост! Только почему-то бездарность торжествует, а истинные таланты почивают в безвестности. Но я им ещё покажу! Я им ещё устрою!

— Кому им? — спросил меня случайный прохожий, ничем внешне не примечательный.

— Всем! Всем вам! — завопил я, брызгая ему в лицо слюной ненависти.

Прохожий невозмутимо вытерся платком и сказал:

— По-видимому, вы — гений.

Я почувствовал, как сладчайшая дрожь пробежала по моему телу.

— С чего вы это взяли?! — спросил я незнакомца с фальшивым недовольством, будто его слова были мне неприятны.

— Так… У вас на лице написано. Вы, верно, поэт?

— Почти, — ответил я, окончательно успокоившись. — Я — писатель.

— О! Я так давно мечтал познакомиться с настоящим писателем! Действительно писателем, а не с одним из этих… — Лицо прохожего исказилось злобной гримасой. — Надеюсь, вы понимаете, кого я имею в виду.

— Да. Конечно. (Уж кому, как не мне, понимать).

— Я подразумеваю тех, кто погубил литературу, как черви сочное яблоко!

Незнакомец постепенно распалялся.

— Которые кишат, как пауки в осквернённой ими золотой чаше искусства! Которые, подобно клубку змей, обвили горло беззащитному и чистому таланту. И везде, везде только они! Не прав ли я?

С этим я не мог не согласиться.

— В таком случае, нам есть о чём поговорить, — заключил прохожий и предложил присесть на лавочку.

Это был самый обычный, серенький человек, с неопределёнными чертами лица. Лишь воспалённые до красноты глаза выдавали в нём неординарную личность. Маленький, толстенький и невзрачный, он был более похож на пыльного чиновника, нежели на мыслителя, что в сочетании с его выразительным взглядом, смотрелось весьма незаурядно.

Незнакомец представился Николаем Петровичем.

— Итак, — спросил он без лишних церемоний. — Кто вас обидел?

— Видите ли, — вздохнул я печально, — мне всё надоело. Надоело бороться за жизнь. Отстаивать собственное достоинство, которое всяк норовит пнуть побольнее.

— Ну-ну. — Лицо Николая Петровича сделалось очень внимательным и серьёзным. — Это интересно. Поподробнее, пожалуйста.

И меня просто прорвало.

— Вы не поверите, но я окружен собачьей сворой, или, как вы метко изволили выразиться, «клубком змей». Гадины, уже не первый год издеваются надо мной. Каким-то образом эти подонки умудряются не замечать меня. А если вдруг и обращают внимание, то только исключительно для того, чтобы унизить меня или отпустить колкость в мой адрес.

Когда я пытаюсь поставить их на место, эта литературная клика хохочет надо мной ещё пуще. А всё из-за чего? Всё из-за того, что я осмеливаюсь высказывать насчет их творчества мнение, которое не всегда им, мягко говоря, приятно.

Ко всему прочему я имею одну пагубную слабость, которая веселит их неописуемо. Надеюсь, вам не надо доказывать, что каждый истинный художник имеет свою слабость?

— Конечно! — поддержал меня Николай Петрович. — Это неотъемлемая черта всех гениев. Но в чём же ваша слабость, скажите мне быстрее!

— Я легко попадаю под их чёртово влияние. Оно уводит меня от главного, от своего. А что я могу сделать, если оглушительный шум какого-либо имени сбивает меня с толку? Как противостоять, если меня тащат, словно на аркане? Согласитесь, это — невозможно!

— Да! Да! — согласился Николай Петрович, — Но дальше, прошу вас, дальше!

— Когда шумиха прекращается, — продолжал я, — и все понимают, что она была из ничего, я, так сказать, остаюсь у разбитого корыта, не дописав какую-то жалкую треть сочинения. Затем восходит следующая «звезда» и всё повторяется. И все хохочут надо мной! Нашли клоуна! А главный их графоман, виновник этой карусели, купается в шоколаде, сволочь!

Тут уж я не выдержал и по-настоящему, обильно разрыдался, уткнувшись в плечо своего нового знакомого.

— Они преградили мне мой путь и постоянно сбивают. А я слаб! — всхлипывал я. — Слаб!

— И как же вы собираетесь с ними бороться? — спросил меня Николай Петрович после того, как я выпустил все скопившиеся слёзы.

— Я напишу роман! Он прихлопнет их, как ничтожных букашек. Это будет такой роман, который сотрёт весь этот сброд с лица Земли. Он превратит их в пыль. Не верите? У меня и сюжетик уже созрел. Клянусь честью, моя книга уничтожит мир!

Николай Петрович вдруг помрачнел:

— Не получится.

— Что не получится?! — заорал я, испугавшись нового разочарования. — Вы мне не верите?

— Верю! Верю! — возразил Николай Петрович. — Только книга не уничтожит мир. Вы лишь раздавите сотню-другую бездарных завистников, а мир будет по-прежнему сосать кровь из гениев! Послушайте меня: я не поэт, однако человек обречённый. Ещё в детстве понял всю нелепость бытия и решил, что кто-то из нас должен исчезнуть — либо я, либо мир. Вдвоём нам слишком тесно. Разве не стоит смерти то, что вызывает непрекращающийся зуд неудовлетворённости? Эта проклятая бесконечность, исходящая из ниоткуда и уходящая в никуда, и я — маленький, но честный человечек. Разве мы можем существовать вместе?! Все эти ваши книги, революции, эволюции хороши, пока дело касается человечества, но дальше…

Николай Петрович загадочно кивнул на темнеющее небо, сквозь которое уже проступили первые звёзды.

— Как?! — опешил я. — Неужели!

— Именно, — осклабился Николай Петрович. — Именно так.

Мне стало жутко. Даже ненависть куда-то исчезла.

— Но как? — спросил я сдавленным голосом. — Вы что, изобрели сверхмощную ядерную бомбу?

Вместо ответа Николай Петрович раскатисто захохотал.

— Наивно, наивно мыслите молодой человек! Бомба и бесконечность! Ха-ха! Впрочем, — поспешил он принести жертву моему великому честолюбию, — ваша наивность не умаляет ваших художественных способностей. Нет, не бомба! Отнюдь! У меня есть то, что покончит с миром раз и навсегда. Не только с человечеством! Что, не ожидали?!

Надо сказать, я действительно не ожидал такого поворота.

— Ага! Ага! — обрадовался Николай Петрович. — Вижу, сконфузил я вас.

— Но как… как же это возможно?!

— Сразу не поймёте. А впрочем, не поймёте никогда. Вам следует лишь знать, что такое возможно.

Неожиданно Николай Петрович скривился и истерически затараторил:

— Скажите! Скажите! Могли бы вы совершить ЭТО?! Только честно. Я знаю, что вы тщеславны, но ЭТО гораздо выше, гораздо выше вашей литературной страсти! Представьте — в ваших руках ВСЁ. Щёлк — и готово!

От возбуждения у Николая Петровича схватило сердце, и он дрожащей рукой закинул кружок валидола под язык.

— Представьте, вы уничтожили Вселенную! — продолжил Николай Петрович, отдышавшись. — ! Эта не слава писателей, царей и убийц. Это — слава Властелина мира! Только представьте!

— Но почему я?! — вырвался вопль из моей глотки.

— А что вам ещё остается? — усмехнулся Николай Петрович. — Или вы хотите до смерти терпеть насмешки? Или вы хотите, может быть, свести счёты с жизнью? Желаете быть похороненной и забытой кучкой мусора? — Голос Николая Петровича постепенно накалялся. — Не валяйте дурака! Станьте бессмертным! Прекратите эту комедию!

— А почему не вы?

Николай Петрович на мгновение задумался:

— Я ждал этого вопроса. И, честно говоря, затрудняюсь дать какой-либо определённый ответ. Не слукавлю, если скажу, что я не достоин этой миссии. Кто я такой? Ничтожество! А вы — личность. Художник! Причём неудавшийся, оплёванный художник. Непризнанный писателишка. Один вид которого вызывает смех.

— Но! Но!

— Тихо! Именно такие, как вы, способны на большие дела! Уничтожить Вселенную должна Личность. А я — тля. Но моя ненависть не имеет пределов. Поэтому я готов погибнуть вместе с миром, лишь бы только его кто-нибудь…

Николай Петрович в каком-то неистовстве схватился за свою голову и застонал. Видимо, это признание было для него болезненным.

— Впрочем, — зарычал он, — что это я вас тут уговариваю?! Не желаете воспользоваться моим предложением — дело ваше. Но больше такого шанса вам не представится! Прощайте!

— Нет! — завопил я. — Желаю! Пожалуйста, не уходите. Скажите только — что делать?

Лицо Николая Петровича ощерилось дьявольской улыбочкой.

Он открыл свой протёртый до дыр кожаный портфельчик и достал из него электрический выключатель.

— Да, да! — сказал Николай Петрович. — Это в каком-то смысле выключатель, только не электрического света, а всего света, называемого Белым.

Я тупо уставился на выключатель Белого Света, не зная, как реагировать.

— Откуда это у вас? — наконец выдавил я.

— Ах, не спрашивайте! — замахал Николай Петрович руками. — Не спрашивайте меня об этом! Возьмите его без лишних вопросов; и когда почувствуете, что готовы, — просто нажмите на клавишу, и мир исчезнет. А теперь я вынужден удалиться. Может быть, когда-нибудь ещё свидимся.

И Николай Петрович, ссутулившись, засеменил к остановке.

Я было бросился за ним, но странный человек ловко шмыгнул в наполненный автобус и уехал в неизвестном направлении.

Итак, у меня появился выключатель Белого Света, или, по научному, Вселенной. Одного щелчка его было достаточно, чтобы изничтожить не только человечество, но и всё сущее: материю, энергию, электромагнитные поля, одним словом, абсолютно всё, мыслимое и немыслимое.

«Кстати, — подумал я, разглядывая выключатель. — А как насчёт моих мыслей и сознания? Оно тоже отключится или будет в состоянии зафиксировать отсутствие мира?

Если моё сознание сохранится — это будет уже не небытие, а если не сохранится, тогда как я пойму, что небытие наступило? Доказательства где? Можно ли считать бытие исчезнувшим, если оно не замечено самим истребителем. Ведь такое, с позволения сказать, „небытие“ ничем не будет отличаться от элементарной атеистической смерти.

А мне-то интереснее всего торжество исчезновения, факт моего, так сказать, величайшего деяния. Да и заглянуть в запредельное тоже любопытно ведь!»

От таких мыслей моя голова сильно разболелась. Откровенно говоря, этот чудак с выключателем прямо-таки выбил меня из колеи, озадачил. Даже обида на моих коллег-литераторов как-то размякла. Я не на шутку призадумался. И было над чем. Бормотание Гамлета «Быть или не быть» казалось мне детским сюсюканьем по сравнению с моим «Не быть или быть».

«А что, если и правда: взять да и отключить всё! Избавить всё от всего!»

«Но что там?! Там-то что?!»

В конце концов, я решил поставить на Вселенной жирный крест. Только немного погодя. А куда торопиться-то?

В моей жизни наступило некоторое просветление. Мрак безысходности развеялся.

С таким козырем в кармане особенно приятно было ходить на философские, теософские, эзотерические и мистические диспуты. Сидеть где-нибудь в последнем ряду и украдочкой хихикать над их глупостями.

Ишь, истину они ищут, а она — вот у меня в кулачке вспотевшем зажата. И никто понятия об этом не имеет. Сейчас как щёлкну, и все их причины-следствия разрешатся. И Абсолют откроется, как ларчик!

Однако я не щёлкал. Удовольствие растягивал. Продолжал ходить по клубам и кружкам, наслаждаясь своим превосходством.

Через некоторое время эти шатания меня перестали удовлетворять. Неожиданно захотелось узнать, и как можно больше, о своей жертве. Я с упоением принялся изучать мир. Не пропускал мимо себя ни собачонки, ни букашечки, рассматривал каждый листик, каждую паутинку. С какой-то мудрой любовью всемогущего повелителя познавал природу, вооружившись телескопом, микроскопом и многотомными энциклопедиями. Всё мне было интересно.

«Вот ползёт божья тварюжка, — думал я, глядя на какую-нибудь гусеницу, — а доползёт ли она до своей цели, это уже мне решать. А вот — слон. Смотрит с высоты своей гордости и не знает, что его существование зависит исключительно от этого неказистого писателишки, что припал к прутьям клетки».

«И даже вы (это уже могильным памятникам) у меня под каблучком!» Мысль о том, что потусторонний мир выключается вместе с реальным, не вызывала у меня сомнений.

Всё, всё теперь подчинялось моей воле: деревья, небо, дома, звёзды, девушки, мысли, страсти, желания, время — список бесконечен.

И я купался в удовольствии, а по ночам скулил от наслаждения, свернувшись в клубок и укрывшись одеялом с головой. Как сытая и довольная личинка внутри сочного фрукта.

Много удовольствий я перепробовал в жизни за 30 прожитых лет: женщины, вино, наркотики, риск, азарт. Но скажу вам, не было ещё ничего слаще, чем абсолютная, всеохватывающая власть, особенно когда о ней никто не догадывается.

Но как это повелось во Вселенной, которую я готовился уничтожить, всему когда-нибудь приходит конец. Так и мое сладострастие завершилось, а вместе с ним и весь Белый Свет.

Вот как это случилось.

Как-то раз, блуждая по вечерней столице, в состоянии своего предапокалипсического экстаза, я забрёл в тёмную подворотню, где наткнулся на одну пренеприятную компанию.

Четыре выпивших дюжих молодца, казалось, только и поджидали такого зазевавшегося, пребывающего в неизвестно каких реальностях прохожего, как я. Они живенько меня окружили и стали требовать деньги, которые у меня отродясь не водились. Конечно, мне, Властелину Вселенной, не представляло никакого труда раздавить их как стайку клопов, со всем их жалким мирком, но очень не хотелось мелочиться и тратить своё сокровище на такой пустяк. Они тоже по-своему, по-микробьи, не хотели мелочиться, поэтому не ограничились угрозами, а повалили на землю и стали бить ногами по лицу до тех пор, пока я не впал в беспамятство.

Очухавшись, я первым делом принялся нащупывать свой выключатель, который, слава Провидению, оказался на месте.

Поломанными, окровавленными пальцами я вытащил устройство из кармана и обмер: клавиша выключателя находилась в положении ВЫКЛ.

Вот так бесславно, глупо и бессмысленно погиб мир.

Меня совершенно не удивило, что зрительно всё осталось на своих местах. Всё то же небо, та же земля, человечество и природа. Даже боль сломанных рёбер и обеззубленных дёсен была, как и прежде, мучительно невыносимой. Ещё будучи на пороге уничтожения Вселенной, я предполагал, что мир останется, в моём сознании, которое сохранится навечно. Так и вышло. Мир не только отпечатался точной копией в моём воображении, но и продолжал видоизменяться согласно всем законам бытия. Всё по-прежнему двигалось, рождалось и умирало, не подозревая, что является частью моей фантазии. Потому что, кроме меня, не существовало более ничего и никого.

После того как я покинул травматологическое отделение придуманной мной больницы, в моей голове тут же возник вопрос: как жить дальше в хоть и придуманном, но всё-таки жестоком и сложном мире? Как жить, чтобы никто не догадался о моём безбрежном, как океан, удовольствии понимания, что всё сущее заключено во мне?

С литературой, поскольку я достиг совершенства, понятное дело, было покончено. Я порвал со всеми своими приятелями и знакомыми (которые восприняли, между прочим, этот поступок с большим душевным облегчением) и убрался из столицы восвояси.

— Подальше, подальше от суеты, — твердил я по дороге. — Туда, где мне никто не помешает пребывать в совершенном блаженстве!

Мой выключатель по-прежнему был при мне. Он висел на шее как амулет.

Так, странствуя по выдуманному свету, избегая множества различных неприятностей, я очутился в крупном городе, где случайно столкнулся нос к носу с Николаем Петровичем.

Сначала он меня не узнал. Видать, за время путешествий я сильно изменился. Но когда, наконец, рассмотрел того, кто перед ним стоит, радости его не было предела.

Мы обнялись, как старые друзья, и зашли в одно маленькое, уютное кафе отметить встречу. Николай Петрович приехал в этот город на ученый симпозиум (оказалось, он был доктором каких-то мудрёных наук, связанных не то с психологией, не то с антропологией, не то с психиатрией, точно не помню). Узнав, что с миром всё кончено, он дико возликовал и даже слегка всплакнул.

— Значит, вы всё-таки сделали это? — спросил Николай Петрович растроганным голосом.

— Сделал, — ответил я, понимая, что, в сущности, разговариваю не с Николаем Петровичем, а с самим собой.

— Это замечательно! Замечательно! Значит, уже ничего нет?!

— Нет.

— И меня нет?

— И вас нет.

— Просто прекрасно. Но сдается мне, друг мой, что всё-таки вас что-то гнетёт. Не так ли?

— Да, хочу избавиться от лишних мыслей, а не могу. Они меня преследуют, как навязчивые идеи.

— А что за идеи?

— Кажется мне, что устал я очень. И будто блохи в волосах кусаются. И поясница перед дождем ноет. И курить хочется. И выпить хочется. И есть. Причем постоянно. Вот такие у меня навязчивые идеи.

— Что ж, это дело поправимо, — заверил меня Николай Петрович.

— Неужели! — обрадовался я. — Буду очень вам признателен! Но каким образом?

— Ничего сложного. Надо просто возродить мир. И тогда вам волей-неволей придётся подстроиться под ожившее человечество. И все эти навязчивые идеи сгинут, как неприятный сон.

Вот уже второй раз Николай Петрович поразил меня своей простотой. Сначала он вынудил уничтожить Вселенную, а теперь предлагает её восстановить. Хотя при чём здесь Николай Петрович? Ведь это был вовсе не он, а образ, созданный моим воображением.

— Имейте в виду, — будто подтверждая мою мысль, заметил квази-Николай Петрович, — что с вами сейчас говорю не я, а моё видение. Действительный же Николай Петрович понятия не имеет о том, что здесь происходит.

— Значит, — заключил я, — о смысле возрождения мира надо справляться не у призрака Николая Петровича, а у самого себя?

— Конечно! — обрадовалось видение. — Именно так!

Я призадумался.

«А почему, действительно, не вернуть мир на место и жить как прежде, лелея мысль о том, что в любой момент его можно уничтожить, как муху?»

— Хорошо, — произнёс я решительным голосом. — Но как это сделать?

— А выключатель на что?! — хохотнула тень Николая Петровича. — Ведь это же вы-клю-ча-тель! Включил — выключил, включил — выключил! Понимаете?

Туго и медленно, как многотонный дорожный каток, доехал до меня жуткий смысл сказанных квази-Николаем Петровичем слов.

— То есть как включил — выключил?

— А так! — озорно подмигнул Николай Петрович и щёлкнул пальцами…

Безумное, свербящее желание создать новый мир привело меня в сильное возбуждение. Получалось, что я уже больше чем гений, раз способен не только уничтожить, но и создать мир!

Ноя от нетерпения, я просунул руку за пазуху, зажмурил глаза… и включил Белый Свет.

— Ну что? Убедились? — добродушно рассмеялся Николай Петрович. — Всё началось с того, на чём остановилось.

Я открыл глаза и поразился. Мои мысли плавно перетекли в действительность. Без шва и стыка. Передо мной сидел улыбающийся реальный Николай Петрович и невозмутимо потягивал кофе.

— Осветите, пожалуйста, что вы делали в последние полчаса, — спросил я, всё еще не веря в случившееся чудо.

Николай Петрович спокойно изложил в подробностях, как мы встретились, как зашли в кафе, какой у нас состоялся разговор и даже сообщил, что полминуты назад воплотился из небытия.

— Могу также изложить вам хронику всей моей жизни с рождения и до сего дня, — заявил Николай Петрович. — Отныне я единственный, в своём роде, человек, так сказать, уникум, который, с одной стороны, знает истинный источник своего происхождения, а с другой — содержит, как и все смертные, информацию о придуманном вами прошлом. Спасибо вам за доверие.

Николай Петрович учтиво поклонился.

Ошарашенные посетители кафе глядели на нас выпученными глазами. Им была недоступна вся важность происшедшего только что события.

Ах, если бы знали эти люди, что несколько минут назад родились, они бы не были так мрачны.

Мы же с Николаем Петровичем решили отметить появление Нового Мира и устроили такую попойку, что наше уютное кафе чуть не развалилось на части.

Не могу сказать, чем закончилась эта пирушка. Последним моим чётким воспоминанием стал следующий эпизод: я стою на столе, накрытом различными яствами и напитками, и под разнузданный смех пьяной толпы уничтожаю и возрождаю миры.

Помню, что какая-то шлюховатая девка выхватила у меня выключатель и, гогоча, понеслась с ним по кафе. Я бросился за ней, догнал, и мы вместе шлёпнулись в лужу разлитого пива. Развалившись в обнимку с этим хрюкающим, потерявшим всякий стыд полуголым существом, я ощутил, что если до сего момента познал Совершенство и Абсолют, то теперь мне открылась Высшая Истина, после которой нет уже ничего!

Эта Истина заключалась в наплевательском отношении к моим сверхъестественным возможностям.

Всё! Предел! Дальше некуда! Кажется, даже звёзды затряслись от моего скотства и неблагодарности. Я превзошел всё, что можно и нельзя представить.

Николай Петрович, этот гений, этот демон, единственный из людей обладающий высшим Знанием, бесился не меньше моего. Он словно слился с моим вселенским весельем и отплясывал, как безумный, пока не грохнулся, опрокинув на себя тяжело накрытый стол.

А я орал и сучил ногами, утратив всякое восприятие действительности.

Дальше ничего не помню.

Я очнулся склизким, осенним утречком на помойке, между двумя наполненными мусором контейнерами. С полчаса соображал, кто я и где я. А как всё вспомнил, так мне стало бодро и энергично, так захотелось жить и действовать, что я чуть не взорвался от распирающей силы.

Выключатель миров, естественно, исчез невесть куда. Поэтому я по сей день нахожусь в неведении, реальный ли мир вокруг меня или выдуманный. Николая Петровича я больше не встречал. Да и пёс с ним!

Самое главное, что после всей этой истории во мне произошёл какой-то слом, который вернул меня к самой обычной и естественной жизни. Да, друзья мои, надо было подняться до самого верха и пасть на самое дно, чтобы хоть что-то понять.

Не хочу и не буду теперь выяснять, в чём состоит моя миссия, и размышлять по поводу мироздания. Всё и так понятно, только словами не выразить.

Я вернулся домой спокойный, наполненный, цельный и сразу схватился за блокнот и ручку. Мне не терпелось быстрее описать всё, что со мной случилось.

Наивно прошу извинения у всех, кто читает эти строки, за мои выходки со Вселенной. Если вы действительно существуете, а не являетесь моим видением, значит, вам повезло. А если нет, то повезло вдвойне, поскольку всё, что находится в моём сознании, в общем, несмотря на все перекосы, противится разрушению и стремится к большему.

Куличики

Что такое человеческая жизнь? В мире существуют десятки тысяч трактовок этого явления. И ни одна из них ничуть не лучше и не хуже других. Все они одинаково убедительны и наивны.

Володя воспринимал жизнь по-своему. Она представлялась ему в виде череды ярких эпизодов, отпечатки которых остаются в памяти на всю жизнь. Эти моменты могли быть как важными, так и незначительными, но непременно яркими и живыми.

Их было не так уж много. Перебирая в памяти минувшие события, Володя как бы чувствовал силу жизни.

Реальное, текущее существование не представляло для него особой ценности. В обычной жизни он чувствовал себя механическим организмом. Другое дело воспоминания. Лишь в них он оживал и становился самим собой.

Путешествие в прошлое было мероприятием достаточно болезненным из-за великой грусти, которая сопровождала его. Эта невыносимая тоска по минувшему выворачивала душу наизнанку. Но именно в этой тоске и заключалась самая суть жизни.

Для погружения во вчерашний день необходимо было особое состояние вроде поэтического вдохновения.

Володя вспоминал, и часто эти тёплые воспоминания заканчивались слезами. Вот такой странной была жизнь. И жить по-другому он не хотел и не умел.

По каким критериям откладывались события в его памяти, ему и самому было неясно. Наряду с эпизодами примечательными и выдающимися, в его голове крутились самые обычные случаи и образы. Именно таким образом остался в его памяти один разваленный дом в самом центре Москвы.

Когда маленький Володя ходил в музыкальную школу, в этом здании ещё жили люди. Постепенно жителей переселили, и дом начал разлагаться, как мёртвое, покинутое душой тело. Исчезли оконные стекла, в некоторых местах проступила краснота кирпичей, провалились этажные перекрытия. В конце концов, от довольно красивого дома осталась одна заполненная пустотой оболочка.

Но это место по-прежнему манило его, как и многие другие места, с которыми были связанны его воспоминания.

Он часто приходил сюда.

— Ну, чего ты там! — дёрнул за локоть Саид, нарушив Володины размышления. — Опять замечтался, что ли? Давай разливай. Не тяни. Времени у нас в обрез.

— Сколько же этому дому лет? — задумчиво произнёс Володя, разглядывая кусок голубых обоев с золотыми вензелями. — Наверно, он был построен ещё в прошлом веке.

— А не всё ли равно! — оборвал Саид. — Какая разница. Тут, в центре, таких развалюх много.

Саид с размаху ударил кулаком в стену. Из пробоины заструился песок.

— Видишь, из него уже песок сыпется!

— Тихо ты, — сказал Володя, протягивая стакан. — А то всё здание завалишь.

Приятели выпили и сосредоточенно замолчали, чтобы поймать момент первичного опьянения. Но, как обычно, хмель обволок разум плавно и незаметно.

Уже не первый день Володю преследовали какие-то неопределённые мутные мысли. Он не мог ухватиться ни за одну из них. Но ощущение от этих мыслей было тревожное. Нечто важное металось рядом с ним, никак не попадая в сеть его разума.

Началось всё с того, что неделю назад ему вдруг расхотелось заниматься тем делом, о котором не принято размышлять и без которого невозможно представить жизнь человека. Тем делом, которое настолько срослось с его обликом, что уже стало абсолютно незаметным, но необходимым, как воздух. Он несколько раз пытался избавить себя от этой странности, но тяга к песку не возвращалась.

В последнее время Володя стал всё чаще задумываться над значением этого занятия. Но всякий раз, когда он, казалась, нащупывал нить ответа, его мысли рассыпались, как щепотка песка, пущенная по ветру.

Он присел на корточки и достал своё старое доброе побитое ведёрочко, подаренное мамой много лет назад, голубое ведёрочко с почти стершимися грибком и сидящей на его шляпке улиткой.

«Сейчас таких уже не делают, — думал Володя, трогательно поглаживая своё ведёрко. — Всё больше лакированные и яркие, с диснеевскими персонажами. Странно, стоило мне напиться, как всё сразу стало понятным, тёплым, привычным и родным».

Володя вытащил из ведёрка красный совок и грустно ему улыбнулся.

«Вот оно! Вот оно! — говорил он себе. — Вот оно — главное! Вот она, истина, не требующая доказательств! И что мне ещё надо?! Господи! Да пропади всё пропадом, только бы всё оставалось, как есть!»

Он наполнил ведёрко влажным песком и утрамбовал сверху совочком. Затем привычным, быстрым движением перевернул ведёрко вверх дном, постучал по нему лопаткой и аккуратно, стараясь не повредить кулич, поднял форму. Идеально ровный песочный цилиндр, сужающийся к вершине, прорвал у Володи шлюз слёз, скопившихся за долгое время терпения.

— Ты чего? — Саид положил свою руку на Володино плечо. — Не плачь! Смотри, что у меня есть. — Он достал из-за пазухи маленький пластмассовый пистолетик. — Хочешь? Бери!

Володя моментально успокоился, и его заплаканное лицо растянулось светлой улыбкой:

— Ну что, давай посидим на дорожку, и, как говорится, в добрый путь.

Володя знал, что обратно ему вернуться не суждено, и поэтому смотрел на плывущую за окном трамвая Москву, как смотрит на родной город солдат, уезжающий на смерть.

Тусклый дождичек уже третий день струился на песок мостовых и площадей столицы, превращая его в сырое месиво. Величавый Кремль размывался беспощадной влагой, теряя свой привычный вид. Многие дома уже деформировались, и городские хозяйственные службы не успевали приводить их в порядок. Унылое зрелище представлял собой любимый город, убегающий в прошлое.

— Слушай, — спросил вдруг Володя приятеля, — а там страшно?

— Чудной ты человек, — усмехнулся Саид. — Чего же там может быть страшного? Страх — это понятие материальное. И если ты решил выйти за Предел, забудь о нём.

Володе это было и так понятно, но всё-таки волнение не прекращалось.

— Да не трясись ты! — подбодрил товарища Саид. — Ну чего ты боишься? Родителей? Ничего они тебе не сделают. Ну, может, отшлёпают разок или в угол поставят. Но говорю же тебе, ничего страшного с тобой там не случится. Один шаг — и Просветление.

Нет, не родителей боялся Володя, а неизвестности. Ведь оттуда ещё никто не возвращался. И эта неизвестность была ужасней любой из существующих опасностей.

На какой-то момент он даже захотел всё повернуть обратно и отказаться от выхода за. Убежать куда-нибудь подальше от этого странного человека, возможно авантюриста и шарлатана, с которым он был знаком без году неделю и о котором не знал практически ничего. Убежать и жить, как прежде, потихонечку, своими воспоминаниями и медленно приближаться к естественному выходу.

Но обратного пути не было. Апатия, безысходная тоска и приступы отвращения к песочному ваянию всё равно бы вытолкнули его за Предел.

— Не ты первый, не ты последний, — продолжал увещевать его умудрённый опытом многочисленных проводов за Предел Саид. — Помню, отправлял я одного философа. Молодой он был, мятежный и уверенный. А как увидел Предел, так и ошалел — ни туда, ни сюда. Стоит как истукан — с места не сдвинешь. Я ему говорю: «Перелезай быстрей. Нельзя здесь стоять!» А он словно окаменел. Да ведь какой активный и подвижный был в нашей жизни. Твердил, что ради истины готов на всё. А в Предел не верил. Но ничего, перелез всё-таки… Или вот, ещё один типаж — делец. Деньжищ у него было как грязи. Думал, что это — игрушка, развлечение. Острых ощущений испытать, видно, хотел. Помню, на «кадиллаке» к Пределу приехал. А как забрался на перекрытие, туда уставился и шаг сделать нё может. Пришлось его подтолкнуть. Многих, многих я туда отправил.

Добравшись до вокзала, мужчины пересели на электричку и покинули Москву. И чем ближе приближались они к пункту назначения, тем легче и просторней становилось на Володиной душе. Даже как-то по-своему весело.

Сидящие вокруг них пассажиры электрички, в основном дачники пенсионного возраста, с недоумением разглядывали странных молодых людей. Они не могли понять, каким образом и с какой целью вторглись эти двое в их наполненный корзинами, банками, саженцами и граблями садово-огородный мирок. Дачники ни о чём не догадывались.

По пути Володя передал Саиду свою пластмассовую саблю, подаренную мамой ещё на совершеннолетие, трёх коричневых индейцев и самое ценное — миниатюрную модель «Жигулей», наказав хранить эти ценности как память о нём.

Они вышли на глухой подмосковной станции с разбитыми фонарями и исписанной матом кассой, окошечко которой было надёжно заколочено. Кроме них, на платформу не вылез ни один пассажир: в окрестностях станции не было населённых пунктов. Лишь чёрный непролазный лес и останки старого депо открывались взору всякого, оказавшегося в этом Богом забытом местечке.

Смеркалось. Блики мутного солнца неспешно растворялись в лесной корявости. Рядом ухнуло что-то живое. Скорее всего, это была очнувшаяся после дневной спячки ночная птица. Огоньки уезжающей электрички скрылись за железнодорожным поворотом, и Володя признался сам себе, что отменить своё решение уже поздно и невозможно.

Покурив, парни пролезли в депо, уселись на дрезину и со скрежетом въехали в лес. Разговаривать не хотелось, поэтому ехали молча, размышляя каждый о своём.

Так, подскакивая на состыковках ржавых рельсов, они ехали с полчаса.

— Вот мы почти и добрались, — сказал Саид. — Ты точно хочешь попасть туда? Ещё не поздно вернуться.

Володя заметил, что его проводник слегка взволнован.

— Веди, — сказал твёрдым голосом Володя, и они вторглись в труднопроходимый лесной бурелом.

— Я всегда завидовал всем, — говорил на ходу Саид, — кого мне выпало провожать. Один шаг, и человек уже там. Через некоторое время ты узнаешь всё, а я по-прежнему буду жить в неведении. Возиться в песке и ждать своего черёда.

— Так что же ты сам до сих пор не перепрыгнул Предел?

— Не могу, — грустно ответил Саид. — Мне этого не дано.

«Уж не обманут ли я?» — неожиданно подумал Володя.

В этом была большая вероятность. Ведь мысль о Пределе пришла в Володину голову сама собой. Она зародилась как обыкновенная фантазия, превратившись со временем в навязчивую идею. И этот Саид был единственным человеком, которому Володя в порыве пьяной откровенности рассказал о Пределе. Может быть, он просто морочит голову, чтобы получить деньги и сбежать? Или даже убить?! Ведь деньги в кармане были огромные. В переход за Предел было вложено всё, даже квартира.

«Но если Саид до сих пор в этом дремучем лесу меня не ограбил, значит, бояться уже нечего», — решил Володя и усмехнулся своим нелепым подозрениям.

— Как так получилось, — спросил Володя, — что я тебя встретил? Почему именно тебе, проводнику, а не кому-то другому я рассказал о Пределе?

— Твой вопрос есть ответ на твой предыдущий вопрос о том, почему я сам не могу перейти туда. Видимо, существует какая-то невидимая сила, которая двигает всеми нами. Именно эта сила и определяет тех, кто созрел перейти Предел, и тех, кто им помогает. Поэтому ты уходишь туда, а я остаюсь здесь.

Саид осторожно раздвинул ветки, и Володя увидел шагах в десяти от себя старый покосившийся забор. Доски забора были так плотно пригнаны друг к другу, что между ними не оставалось никакого, даже маленького, промежутка. Володя почувствовал, как от волнения в его горле застрял воздушный ком.

— Это и есть Предел? — шёпотом спросил Володя.

— Он самый, — также шёпотом ответил Саид. — И сейчас ты узнаешь, что за ним находится. Только сначала по традиции ты должен сделать вот это.

Саид показал пальцем на небольшой участочек песка, загромождённый обилием куличиков.

— Это оставили все, кого я проводил туда. Возьми! — Проводник подал Володе его старое ведёрко и совок.

Во время лепки последнего куличика на Володю опять нашли грустные воспоминания, и его сердце наполнилось тёплой тоской по минувшему детству.

Он аккуратно подровнял куличик, вытер слёзы и обнял на прощание Саида.

— Ну всё, давай деньги и ступай, — сказал Саид. — И запомни главное: что бы там ни было — обратной дороги нет. Поэтому не паникуй, не мечись, не волнуйся, а принимай то таким, как оно есть.

Кажется, в раскосых восточных глазах Саида тоже промелькнуло что-то похожее на слёзы.

— Будь здоров. — Саид хлопнул Володю по плечу и скрылся в кустах.

Постояв некоторое время в нерешительности, Володя направился к Пределу. Он не знал, насколько длинен этот забор, потому что и направо, и налево его закрывала листва деревьев.

Предел оказался высоким. Хотя Володиного роста оказалось достаточно, чтобы ухватиться за концы трухлявых досок. Он подтянул туловище, зажмурил глаза и с диким воплем перекувырнулся на ту сторону.

— Смотри, смотри! — крикнула мама. — Вовка из песочницы вывалился! Во даёт!

Серьёзный отец прижал очки к переносице и внимательно посмотрел на распластавшегося ребёнка.

— Действительно, вывалился! Ну-ка вставай, вставай!

Папа подхватил Вовку и поставил на ноги.

Детская площадка утопала в солнечном свете. Мимо Вовки, потрясая землю, проносились взрослые дети, которые казались ему настоящими великанами. Голова кружилась от многоголосого визга, пестроты платьиц, штанишек, шапочек, игрушек, колясок и одуванчиков. Кто-то огромный съехал с горки и прыгнул в песочницу, подняв настоящую песчаную бурю. Вовка схватил свое ведёрко и, разбрасывая ноги в стороны, побежал к маме.

Как же славно было на его душе в этот момент! Вокруг расстилался необъятный, бесконечный мир.

И каждая деталь этой приветливой бесконечности, казалось, по-своему улыбается ему.

Высоченная, до самого неба, мама поймала разбежавшегося Вовку и подкинула выше собственной головы. Огромная детская площадка вдруг уменьшилась. Вовке стало так невыносимо смешно, что он закатился громким хохотом, который было слышно, наверное, даже на соседней детской площадке.

— Саидка! — крикнула маленькая и чернявая тетя Гуля своему шустрому, как обезьянка, сыну. — Ты зачем Вовика из песочницы вытолкнул? Вот я тебе задам!

Саидка, разинув рот, на секунду призадумался. Но тут же, забыв об опасности быть наказанным за непослушание, ловко подхватил ничего не подозревающую девочку и как ни в чём не бывало вышвырнул её за пределы песочницы.

— Моя песочница. Мой песок, — недовольно прогудел Саидка и направился к своей следующей жертве.

Елизавета Новикова

Цыпляндия

Соколов внимательно посмотрел на небо и вздохнул.

Закрыл глаза, открыл — чёрт бы побрал этот проклятый ремонт. В сентябре придётся искать новую работу, любимая девушка ушла, кухню еще полгода назад затопили жильцы сверху, а стёкла в комнатах выбило известно в результате каких событий. Радости от того, что взлетел на воздух не его дом, а соседний, уже не ощущалось. И еще дико хотелось есть. Собственно, Андрей и выбрался в ночник — так он называл круглосуточный продуктовый — за едой. Купить котлет каких-то, что ли, хлеба, чтобы быстро и не отравиться.

Оживленная вином продавщица предложила ему булку и загадочную «Цыпляндию». «Цыплячьей страной» оказались куриные котлетки в сухарях. «Пусть „Цыпляндия“,» — решил Андрей и достал деньги.

Вскрывая упаковку куриных котлет на кухонном столе, Соколов обратил внимание на мелкие буковки по периметру крышки — «ИЧП „Григорян“. Ул. Гурманова, 17». Забавно, 17-й дом взорвали неделю назад, а труженики куриного цеха в предсмертной агонии успели-таки выпустить партию котлет-окорочков! И превкусных, только следить, чтоб не подгорели. «Всё, что осталось от дома, фактически лежит передо мной, на тарелке… Зик транзит глория мунди», — философствовал Андрей, копаясь вилкой в котлете.

Съев котлеты и допив невкусный чай, Андрей заметил, что его прямо-таки неудержимо клонит в сон. С трудом — руки не слушались, и ноги не шли — он доволок до дивана плед, скинул тапки и, не раздеваясь, упал на подушки. Отключился.

Ему снился сон. Он пошёл выгуливать собаку, и на детской площадке за домом — полянке со снесёнными качелями, прогнутым турником и расхищенной песочницей — к нему подошёл пожилой такой дедушка. Странный. Как присыпанный пылью, и от него — во сне он воспринимал запахи скорее как цветовые пятна, поэтому дед казался серо-коричневым с прозеленью — очень сильно пахло, даже воняло. Въедливый запах сырости, строительных материалов и гниения. Руки у дедушки были словно изъедены какой-то потусторонней молью. Губы старика двигались безостановочно, но Соколов запомнил только нелепую речь про куриные окорочка. «Котлетки, котлетки твои, цыпочки, вкусные», — втолковывал дедушка, но потом вдруг его настрой изменился, и он стал махать иссохшими ручками в сторону пустыря, где высился неделю назад злополучный погибельный гурмановский дом. «Убили, нельзя, убили», — вопил дедушка, — «как вы обманом, так и я»; «своё получите, умоетесь слезками кровавыми» — особенно это в чём-то былинное обещание запало в соколовскую душу.

Кажется, дед говорил долго, Соколов, не зная, как себя вести, прибито молчал. Наконец дед, ворча: «Попляшете, расплата, ужо вам», достал из кармана визитку и протянул Соколову. «Надо позвонить, сказать, от Ивана Ильича», — повернулся спиной к Соколову. Дальше во сне последовал маленький провал, и Андрей увидел себя в своей кухне, над столом с неубранной тарелкой и чашкой с остатками чая. Вынул из кармана визитку. Всё.

Андрей проснулся, повертел головой, проверяя, правда ли он проснулся и всё ли в мире осталось по-прежнему. Вроде бы ничего не изменилось. Зато в кухне ждал приятный сюрприз. Около грязной тарелки лежала пришедшая из сна визитка. Соколов усмехнулся, приподнял её и прочел вполне земной, посюсторонний телефон и фамилию директора пищевого комбината Нагайцева А. В.

«Логично. Позвонить и сказать — от Ивана Ильича. И посмотреть, что будет. А не будет, думаю, ничего. Потому что так не бывает. Бред, наваждение. Галлюцинация. Но очень реальная. Сам вчера положил на стол и забыл».

Соколов выжидающе посмотрел на телефон, ещё раз — на визитку и набрал номер. «Занято. Вот и слава богу».

Ни выпитый кефир, ни пресловутые куриные котлетки не принесли облегчения. Свербила мысль о том, что позвонить снова необходимо, иначе весь день уйдет псу под хвост. На работу (её нет) можно не спешить, спешить некуда, попробовать разве ещё раз позвонить… На этот раз, после нескольких гудков, трубку взяли. Нормальный, довольно басовитый мужской голос в трубке произнес: «Вас слушают». Соколов так и увидел картину: белый до одури кабинет, белые шторы на окнах, за окном — шум железной дороги и гудки паровоза. На столе — графин и пепельница, на стуле — человек в костюме, деловитый и серьезный… И Соколов ответил в трубку: «Алло, здравствуйте… — Помялся, — Я от Ивана Ильича…» — и выжидающе замер. Трубка, тоже помолчав, произнесла: «Девятая улица Соколиной Горы, дом 22, 2-й этаж, 23-й кабинет. С паспортом и двумя фотографиями. Сегодня в два».

Правильно расценив недоуменное молчание Соколова, добавил: «Вас. Жду». И положил трубку.

Кабинет оказался не белым, а игриво-голубым: обои, шторы, мебель — и за окном тоскливые трубы промышленных окраин. Зато Нагайцев А. В. не обманул ожиданий — он оказался высоким мощным мужчиной, эдаким мужиком (Соколов даже почему-то подумал, что ребёнком его привезли в Москву из какого-нибудь Киржача). Нагайцев говорил с лёгким акцентом: он подволакивал гласные, отчего речь его приобретала несколько инопланетный оттенок.

Секретарша внесла поднос с кофе. Соколова усадили в кресло напротив мощного стола, и Нагайцев, пристально глядя в напряжённое лицо Андрея, произнёс: «Ну, сначала о деле. Мне вас рекомендовали как отличного технолога-профессионала. Для начала поработаете пару недель в колбасном цехе. Освоитесь. Оклад на испытательный срок — 300 долларов. Нина выпишет вам пропуск. С завтрашнего дня к восьми утра прошу в цех номер 6. Вам всё расскажут. Паспорт и фотографии — на стол. Удачи».

Соколов покорно достал слегка дрожащими руками документы.

Вернувшись домой, он прилёг на матрас и задумался — в сущности, сбывалась каким-то магическим непонятным образом его детская мечта. В юности он закончил кулинарное училище, даже проработал какое-то время в кафе — специализировался на первых блюдах и подливах. Потом работа как-то потускнела, приелась, его начал раздражать запах дешёвой столовской еды, который шёл от его свитера и брюк. Казалось, даже носки предательски пахли кухней. Жанну злила его работа и низкая зарплата, он ушёл. Собственно, так кончилась его мясная карьера. Надо было пройти почти десятку лет, чтобы ему предложили опять вернуться к любимому делу. Тем более, вскинулся Андрей, запах кухни не будет преследовать его снова: его место не у плиты, а у фаршемешальных и фасовочных машин. Или как они там называются… Ехать до цеха близко, деньги нужны… Короче говоря, никаких противопоказаний к приёму работы не выявлено.

Две недели в цеху промелькнули в оживлённой суете: Соколов перезнакомился с работниками, узнал, за какую команду кто болеет, кто здесь работал до него и почему уволился («Да умер, нехорошо умер», — шепнула Валентина Ивановна); что дают на обед (вкусный!) и есть ли на комбинате красивые женщины (они были). Работа оказалась довольно рутинной, необременительной, но требующей в прямом смысле вкуса и внимания — он с удовольствием вникал в технологию выделки сосисок с сыром и пряных сарделек, в первый же день напробовавшись их до одурения…

Жизнь расцветала радужными красками. У него вошло в привычку пить после работы в парке пиво с мужичками, пешком проходить часть пути до дома, думая о чём-то отвлечённом и приятном. В конце второй недели работы выдали аванс, а в понедельник Андрей опять сидел в кресле кабинета Нагайцева. Тот, как обычно, был лаконичен. «Справляетесь. Переведу вас на куриные котлетки. Окорочка. Но особые. Наша технология. Купили рецепт у одного ИЧП… Вернее… Цех был недалеко, здесь, на Гурманова, — после взрыва даже мясорубок не осталось. Главный технолог погиб. Эксклюзивная технология, так сказать. Доверяем вам. Оклад с завтрашнего дня удваивается».

Окорочка так окорочка, интересно, что за хитрая технология? Соколов только усмехнулся, увидев на следующий день на конвейере знакомые по голодному началу августа котлетки в сухарях. «Цыпляндия»… Вспомнилась тоска, неуютность, ночь, небо в тучах и пьяненькая продавщица, открывающая камеру с упаковками куриных котлет. И вот они лежали перед ним — правда, по периметру упаковки шло название комбината, где Соколов теперь работал, а вовсе не загадочного трагически погибшего ИЧП.

В среду Соколов неожиданно обратил внимание, что Марья Алексеевна и Нина, обожавшие вобеденный перерыв подогреть на сковородке свою родную продукцию, остались без ланча. Они тянули из стаканов чай, с тоской поглядывая на холодную сковороду — и это при том, что вокруг были моря разливанные этих аппетитных котлеток в сухарях! Соколов пожал плечами и двинулся в столовую.

Назавтра история повторилась — женщины из экономии опять пили пустой чай, вздыхая и тихо переговариваясь о своём, но к «Цыпляндии» не притрагивались. Тут Соколова осенило: похоже, цех полностью перешёл с момента его перевода сюда на производство «Цыпляндии», а у женщин, вероятно, аллергия на куриное мясо — то-то они всё ели говядину да свиные тефтельки… В пятницу Андрей не выдержал и спросил у них, почему голодают. Реакция его изумила: Нина выразительно распахнула глаза, а Марья Алексеевна покрутила пальцем у виска: «Что вы, и не вздумайте есть! Вы что, забыли?» Нина оборвала ее выразительным жестом, и женщины, оскорблённо нахохлившись, синхронно поднесли стаканы к накрашенным губам.

Путём окольных расспросов Андрей выяснил, что, кроме него, эту «Цыпляндию» никто на комбинате не ест и не ел — кто ссылался на отвращение к мясу (профессиональная болезнь мясовиков!), кто — на конкретную нелюбовь к курам, кто просто уходил от ответа. Андрей сделал только один вывод: что дело с куриными котлетами явно нечисто — и на всякий случай, пораньше отпросившись с работы, сходил к гастроэнтерологу. Тот не поленился сделать УЗИ, взял анализы и через два дня успокоил Андрея, что у него идеальный желудок. «Хоть железо переварит». И Соколов решил впредь игнорировать загадку «Цыпляндии» и не забивать голову глупыми мыслями.

Через два месяца за утренним кофе он отметил краем уха сообщение о массовом отравлении в школе № 27, «произошедшем по вине повара. Двести семьдесят пять детей находятся в больнице»… Соколов только головой покрутил, — ох уж этот президент! Чем дальше в лес… Ладно, банки лопаются, разгул преступности — так ещё и на тебе! Страдает наше будущее и наша надежда! И когда вечером диктор опять сообщил, что в детском саду на Каховской улице «произошли случаи массового отравления детей», он вздрогнул, невольно подумав о международном терроризме.

Ещё через неделю, снова утром, Соколов поймал себя на мысли, что перед подъездом его дома стоит похоронный автобус — что ж, людям свойственно умирать, но не так же часто, чёрт возьми! Вчера он подъезжал к соседнему подъезду, позавчера — вон к тому дому… Телевизор Андрей уже побаивался включать — когда шли сообщения о российских новостях, подозрительно часто дикторы выдавали скупую информацию о новых массовых отравлениях — то в школе, то в детском саду, а то и…

Он заметил, что на телевидении сменились почти все дикторы; заходя в магазин, он не узнавал продавцов, даже знакомых соседей что-то не было видно… Лишь лица коллег по цеху успокаивали своим постоянством.

В Москве наступал какой-то тотальный мор — Соколов специально по дороге на работу считал похоронные автобусы, встретившиеся на пути, — в день их число уже зашкаливало за сотню. По городу двигались вереницы пузатых автобусов с занавешенными стёклами. Обзвонив в выходные нескольких старых приятелей, Соколов обнаружил, что двое из них неожиданно скончались, а третий выдавил в трубку, что ему очень плохо вторые сутки, тошнит, рвота — а отчего, не может понять. На заботливый вопрос о том, что он съел, приятель сказал, что он в основном только пил, а закусывал огурцами с бабушкиного огорода и иногда куриными нежными котлетками. Соколов пожелал ему выздоровления, положил трубку и крепко задумался.

Жизнь начинала напоминать какой-то лёгкий, но вязкий кошмар. Андрею звонила из Владимира взволнованная мать: «Что у вас там происходит?» — он, как мог, успокоил её. Что же происходит на самом деле? По телевизору упорно делали вид, что ничего экстраординарного в столице не наблюдается — просто резко вырос (плохая экология, плохая наследственность, неврозы, озонные дыры) уровень смертности — но скоро баланс восстановится и всё встанет на свои места. Кстати, комбинат по-прежнему работал, и, насколько Андрей знал, все сотрудники были живы-здоровы. Зато он начал ловить на себе заинтересованные, а то и завистливые взгляды младших технологов и разнорабочих. Что, много получаю? Плохо выгляжу? — мучился Соколов.

В понедельник его вызвали к Нагайцеву. Директор с участливой улыбкой приподнялся из-за стола и кивнул Андрею на кресло. Он был подозрительно приветлив: «Андрюш, я так считаю, вам пора взять небольшой отпуск — на недельку, на две. Неважно выглядите. А у нас дом отдыха на озёрах — самое время вам проветриться. С завтрашнего дня считайте себя на отдыхе, вещи собирайте — и в путь!». Возражать Соколову не хотелось, тем более что он действительно ощущал себя вымотанным этой зловещей непонятностью окружающего. Вечером он упаковал спортивную сумку, вложил в паспорт путёвку и, предвкушая поездку, сам не заметил, как заснул у телевизора.

На рассвете ему снился сон: обезлюдевшая, вымершая, чистая и пустая Москва. Кажется, Пушкинская площадь. Накрапывает дождь, и несколько прохожих под зонтами сгрудились у памятника. Сфокусировав зрение, как это бывает только во сне, Соколов вдруг понял, что публика рассматривает памятник, но это отнюдь не памятник великому русскому поэту. На постаменте высечено: «Андрею Соколову от благодарных горожан. Москва для москвичей! Чистый дом, чистая улица, чистый город». В бронзовом величии в дождливом небе Москвы простирал свою руку вдаль Андрей Соколов собственной персоной (Андрей поразился мастерству скульптора, верно схватившего его характерный жест и полуулыбку). В протянутой руке бронзовый Соколов; держал коробку «Цыпляндии».

Сон не давал поводов для удивления и рефлексии, и потому, когда он ощутил тяжесть пахнущей плесенью и изъеденной язвами руки, он уже знал, кто стоит за его плечом.

Соколов умер во сне.

Отчаяние

— Отчаяние, отчаяние, отчаяние. Человек одинок, весь мир пустыня. — Катя слегка дрожащей рукой повертела перед глазами фужер с вином и через стекло призывно и хитро бросила взгляд на Диму. — В этом мире нечего искать, дружок. Нет, ну правда, согласись.

— Ну а я уверен, что жить интересно. Вообще, как это там говорилось в твоем любимом фильме — жизнь прекрасна и удивительна. Я тоже так думаю. Для человека главное в этом мире — поиск истины, Бога, не так?

— Так-то оно так, — не унималась Катя, наполнив фужер. — Смотри, вот весна. Ещё одна, всё бесполезно, ничего нет, нечего ловить. Поэтому меня так волнует установление контактов с потусторонними силами.

Дима недобро усмехнулся:

— И как ты собираешься их устанавливать? Думаешь, это безопасно? Христианство, по крайней мере, дает какие-то гарантии, защиту…

— Ничего оно не дает, — агрессивно оборвала Катя, — ты просто боишься. Не хочешь себе признаться в том, что тебе тоже тесно в этом мире. Ты ещё скажи, что любишь жизнь.

— Да, я люблю жизнь, — Дима потянулся к сигарете, бросив взгляд на будильник. — Мне пора.

— Слушай, — затосковала Катя, — может, помнишь, ты мне обещал, что погуляем ночью по центрам — я много отличных мест знаю… Давай, скажем, в эту субботу утром съездим в одно место такое… Как раз сейчас, когда тает снег и теплый ветер… там правда обалденно. Только ты, я понимаю, жизнелюбец, и тебе не очень… Ну давай съездим…

— На кладбище, — утвердительно предположил Дима.

— На Востряковское. — Катя, словно капитулируя перед Диминой проницательностью, подняла вверх руки. — Я тебе могу и хочу показать там кое-что такое… Не уходи только, сейчас, пять минут. Вот тут, — она начертила на листе бумаги два неровных прямоугольника и ткнула в середину одного из них, — ворота входные и старая часть кладбища. Справа — еврейская, слева — так. Смешанная. Там могилы «новых русских», очень забавные памятнички… Хочешь, и туда дойдем. Смысл не в этом — идём через ворота по главной аллее, доходим до сектора, кажется, двадцатого, и там, прямо возле дорожки, находится могила девочки. Анечки. Кажется, как я поняла, она погибла в катастрофе, ещё лет восемь назад. И мы с мамой, так получилось, следили немного за ее могилой, года два, — представляешь, забытая такая, неубранная, завалена ветками и мусором, и через него такой светлый детский взгляд. Жалко очень. Последнее время я ездила на наш участок туда одна, без мамы, и я решила проверить…

Дима изумленно посмотрел на вдохновенное Катино лицо и начал вставать из-за стола.

— Ладно, ну скажи мне только, ты согласен со мной туда сходить, а то одной всё же как-то страшно… А? — Катя умоляюще накрыла Димину ладонь своей.

— Ну не знаю, смогу ли в субботу… Ну ладно, хорошо, — сдался Дима и вышел в коридор надевать куртку.

После его ухода Катя почти час говорила по телефону, таинственно понижая голос, вскрикивая, изумляясь и что-то записывая в свой блокнотик. Потом судорожно читала Кроули и почему-то Блаватскую, напоследок, перед сном, пролистала Махарши. Решила соврать маме, что поедет в институт, поработать в библиотеку — мол, не ждите меня к обеду. Рюкзак собрала уже утром — черствую просфору, лопаточку, мел, бутылочку освящённой воды, церковные свечи, спички, тряпку и пакетик порошка — помыть памятник.

Димы на остановке, В условленном месте, не было. Катя прождала почти час, куря и мучительно теряясь, стоит ли выпить пива для храбрости. Решила не пить, Диму больше не ждать и двинулась мимо продающих веселые пластмассовые цветы бабулек к воротам кладбища. Слава богу, город мёртвых был безлюден и тих, и Катя, с трудом отжав ржавую калитку, ступила на пятачок заметённой прошлогодними листьями земли. Аня ласково и насмешливо смотрела на мир с фотографии; на бетонном парапетике клумбы съёжились ещё осенние Катины подношения — полусгоревшие свечи, убогий белый венок из крашеного картона, остатки разбитой бутылки для цветов.

— Да, боже, я же чуть было не забыла! Нужна кровь! — и Катя бережно положила гнутый стеклянный осколок рядом с рюкзаком.

Через пятнадцать минут памятник влажно блестел, и надо было приступать к обряду. Отступать стыдно — врать Димке, потом немногочисленным подругам… Надо подтвердить рассказы о своей силе и всемогуществе! Не всё же отгадывать масти карт и лить воск, шепча страшные заклинания! Пришло время попробовать по-настоящему. А что, собственно, попробовать? На что я способна? Подчинить себе некие таинственные силы? Так ведь они изначально сильнее и хитрей меня… Как это: дьявол — великий отец всякой лжи? Да, конечно, но ведь Аня ещё ребенок. Ей всего семь лет. Большие чистые глазенки. Открытый добрый взгляд. Я же не хочу, в конце концов, сделать ничего плохого… Я только чуточку попробую… Просто попробую.

Катя помыла в луже осколок, достала приготовленные инструменты и засучила левый рукав свитера.

…Дима дозвонился до нее только поздно вечером — трубку почему-то не брали, и он даже немного обеспокоился и поругивал себя за то, что не приехал с ней на встречу. На каком-то десятом гудке трубку взял явно детский, странно ломкий и неуверенный голос.

— Алё-алё, — бодро проговорила трубка.

Удивленный Дима попросил к телефону Катю — трубку брала всегда только она.

Голосок ответил, что не туда попали, и положил трубку. Когда та же история повторилась еще два раза, Дима, не дав ребенку открыть рот, быстро спросил, по такому-то ли номеру он звонит? Голосок после некоторого раздумья подтвердил, что да.

— И с кем я говорю? — озадачился Дима.

— Это Аня. — И в трубке опять раздались короткие гудки.

Ольга Козарезова

Апология бездны

В час, когда предсмертный холод сковывает мои члены; в час, когда вечная спутница и сестра, Царица белых стран, властительница сновидений стучится в моё окно, когда чахоточные сумерки отбрасывают неясные тени, — к Тебе взываю я из Бездны Бездн, Тебе воскуряю благоуханные фимиамы, к Тебе обращаю взоры свои. В сиянии Твоём — источник Премудрости неизреченной, той, что прежде была от века веков. В леденящем дыхании Твоём — бескрайняя Надежда, дарующая последнее утешение; в дерзновении Твоём — Свобода, в помыслах — Воля, в сиянии очей — Вечность Познания. Прими же раба своего, о Владыка Бессмертный; в объятиях Твоих спасение, в словах — утверждение. Просвещай сущих во Тьме, наставляй отверженного, всякого страждущего прими в лоно своё — и пусть оправданием-будут молитвы, что в сердце моём воплотились…

1. Так было: Вечный Мрак царил, Вечная Тьма-властвовала.

2. Дух невидимый носился над Бездной миров…

3. И рёк Единый дано было Начало всему, и появился Свет, Свет незримый, ибо сотворён во Мраке был.

4. Неизречённым оставался некоторое время, но Имя сотворило Сияние…

5. Дары принёс Единый, и сокрыты они были в звёздном сиянии. Покровы Небесные охраняли их.

6. И так сказал Единый: «Будет белое на белом, Свет от Света отделён, Тьма от Тьмы», — и воздвигнул первый чертог свой.

7. Милость Его — Свет незримый, из Дара голубого изошедший. Ибо голубой Свет был источником жизни. Жизнь породила жизнь, свет от Света произошёл.

8. И воздвигнул Единый второй чертог — синий, ибо он Премудростью наречётся.

9. Премудрость — начало всему движению. В движении — Любви источник, ибо имя всякого существа тварного — Алеф.

10. Оно положено в основание будет — и воздвигнут был третий чертог — красный.

11. Так появилась Сила Животворящая. Безводная пустыня расстилалась вокруг: всё вокруг Огонь, Его сияние, сияние Сущего — оранжевый. Чертог четвёртый — Огонь Его.

12. Воля, Воля Его да преисполнится, и возникнет не огнь сей, но Светило. И Волей стал жёлтый — чертог ему был воздвигнут царственный.

13. Но сказано было: «Быть неподвижности», и замкнулись уста. «Центром сделаю, от него берите источники силы своей» — и родился Ирольн, чертог шестой, свет изумрудный, как роса.

14. Но седьмым было Небо; Небо вечностью соизмерялось, ибо происходило от Духа самого. Дар Его — Глубина — седьмой чертог, Свет фиолетовый, с Премудростью обручённый.

15. «Да проявится милость Его» — и замкнул Единый Семь Врат.

16. И было семь Начал, семь Дней Творения.

17. И всё сомкнулось в кольце, ключами невидимыми заперто было.

18. Тьма была, и Тьма оставалась Тьмой, а Бездна — Бездной.

19. Непроявленным всё оставалось, от глаз невидимых было сокрыто, ибо Некто возжелал отворить врата Отца своего.

20. Некто Свет излучал, наречённым был, как и прежде. Люцифер было имя Его, и источником Красоты и Премудрости оно являлось.

21. Три копья было в длани Его — три непроявленных Света, три источника Силы.

22. Так сказал Он: «Быть всему началом» — и дал всему рождение.

23. Начало дал Трём, ибо был Светозарным.

24. Во времени они сокрыты были, но вот настал час, и в Бездне зарождались Новые Силы, чтобы восстать снова.

25. Вечное дерзновение было двигателем Его; и вот, сотворил Он три чертога. И бысть всему число совершенства, и семь чертогов присоединятся к трём.

26. Так сбудется наречённое, и войдёт в мир десятикратное начало. Семь цветов предстанут перед Солнцем, а источник Триединый их освящает.

27. От Света — Свет, да будет слава Светозарному, показавшему нам Пути Премудрости, и мир — благодать тебе благовествует.

28. Ты — Источник, Ты и Сияние; Ты начало, Ты и реализация.

29. Восставшие от Тебя снизойдут в мир, и Бездны Бездн раскроют свои объятия.

30. Так уравновешено всё будет, и на Весах Бесконечности — равное Число и равное Начало.

31. Кто же жаждет Свет — тому Тьма. Кто к Тьме стремится — да обрящет Свет.

32. Ибо нет Света без Тьмы, а Тьмы без Света. Единое от Единого есть, а всякое множество — сверх Единого.

…Так изрёк мне Учитель, а Невидимый да приоткрыл полог тайны. И, умирая, шептали уста мои: «Да будет свято Имя Его вовеки».

Слово Венанция Кроткого на Пятидесятницу

1. Так рёк Господь, посылая учеников своих на проповедь: «Жатвы много, а делателей мало». И вот предстало пред очами их огромное поле, и нивы на нём побелели, словно седины; тяжёлые колосья склонились к земле, ибо пришло время сбора урожая.

2. Но не вняли ученики гласу Учителя своего, и каждый пошёл своей стороной, оставив поле неубранным.

3. Тогда разгневался Всевышний и наслал на землю огонь, и пламя уничтожило жатву, оставив лишь чёрный пепел и прах.

4. Глад и мор сделались на всей земле, и многие погибали, моля: «Господи, Господи, помоги нам, ибо пришёл день страшный, день Судный: простри длань свою над народом избранным и избавь его от мук нестерпимых, ибо Ты еси Отец наш небесный, а мы Твои излюбленные чада. Последнюю жертву приносим Тебе и фимиамы благовонные воскуряем…»

5. Многие в это время видели знамения свыше, предсказанные волхвами. Некоторые из избранных угадывали пророчества в священных письменах.

6. Священники, распростёршись ниц, посыпали главы свои пеплом и воплями оглашали храм.

7. Народ же толпился у стен его, в надежде получить прощение своих грехов.

8. Но тщетны были упования оставшихся в живых, и Небеса оставались безгласны, и солнце огненное опаляло нестерпимым жаром иссохшуюся почву.

9. Как сказано было пророком Ионой: «Смерть вошла в пределы иудейские и распространилась по всей земле», и некуда было от неё укрыться — всякую тварь настигала Кара Небесная, и всё живое неминуемо гибло.

10. Три года горела земля, а на четвёртый небо застлали тёмные тучи, солнце померкло, и сделалась всюду тьма.

11. И тогда снова раздался глас трубный: «Так изречено будет: оставлю после вас лишь бесплодную пустыню, и семя доброе не произрастёт на ней.

12. Нет отныне у меня рода возлюбленного, ибо отверг я вас от очей своих.

13. Кому отныне уподоблю вас? Бесплодному древу, иссыхающему под солнцем, сорной траве, которую выдирают с корнем, ядовитой смоле, рассылающей окрест себя смерть.

14. Возглашаю вам: проклято будет ваше царство и низвергнуто с Небес в геенну огненную. Там пребывать вы будете до скончания века…»

15. Тайна сия открыта была пред лицем моим. И, внемля словам пророческим, на исходе века снова прозреваю реченное Премудростью:

16. «Отверзнутся врата Бездны, и многие войдут в Царство мёртвых. Напрасно уповают праведники, ибо нет более добрых и злых — всякий предстоящий предо мной согрешил прежде жизни, из чрева Ада вышел на свет, в чрево сие и вернётся».

17. Так и вам, лицемерам и лжецам, воздастся за ваше нерадение, и Тьма поглотит ваши души, будто и не было вас вовсе на свете.

18. Вы взываете, уподобляясь неразумным чадам: «Господи, истинно любим Тебя и веруем в Твоё воплощение». Уста ваши источают мёд, который на самом деле горше яда; вы воскуряете благовонные фимиамы, вы праведны и благочестивы — только не будет вам спасения и не обретёте более покоя в Царствии Небесном.

19. Ибо приготовил Господь вам жатву и повелел собрать урожай с поля, но вы уклонились.

20. Даровал вам Господь силою Духа исцелять слепых, но вы пренебрегли сим даром.

21. Взывал Господь к сердцам вашим, но они оставались глухи.

22. И вот, пришло время скорби и мрака, время плача людского: Огонь с Небес низринулся и уничтожил поле, настал глад и мор на земле, и вы взалкали.

23. Но тщетно вы уповаете, ибо дни сбора урожая прошли, а житницы оставались пусты. Амбары, полные зерна, оскудели, так что не осталось у вас прежних запасов.

24. Тогда плачем наполнилась земля, и многие страждущие взывали к вам с укоризной.

25. Веселитесь же, о нечестивые из нечестивых, пиршествуйте на празднествах, опьяняйтесь крепкими винами, но знайте, что дни ваши сочтены, ибо не пройдёт и часа, как Огонь снизойдёт с Небес и истребит навеки маловерные сердца ваши.

26. Но горе и мне, неверному рабу Твоему, оглашающему стенаниями просторы, ибо знаю, что и мне придёт время удалиться в пустыню бесплодную, чтобы оплакивать остаток дней своих, проведённых в страдании и скорби об утраченных надеждах…

Сказочка из бездны

Послушайте, послушайте: ведь это только сказочка, маленькая сказочка — лёгкая эфемерная бабочка, мои лирические песни, ужасающий сон… Одно лишь мгновение, хмурое небо сумраков, мелкий дождь тонким бисером барабанит по стеклу… Затворите двери, тяжёлые засовы, — и капли крови застынут на смеющихся устах. Послушайте, это только сказочка: магический кристалл и опалённые крылья. Горький ветер… Как много их пролетало! Они уже близко, и её смрадное дыхание, как некогда беззаботные летние дни.

Страшные рассказы: вы помните ночные истории про маленьких уродцев, мои послушные куклы. Вечером, тёмным вечером, там, на далёких берегах… Но это только мгновение: я слышу стук ветра в окно, и оживают они. И рабские детские голоса вполголоса шепчут слова заклинания и тайные молитвы… Ночные свидания, пряный аромат гиацинта, — сыплется, сыплется золотой песок сквозь узкое жерло часов. Ты обещала мне подарить блаженство. О непрерывное мгновение и неземное сияние! Смятенные, они — игрушечные, хрустальные — брошены на снегу, последние надежды мои, увядающие розы. Но где ты, где же ты? Это маленькая сказочка о том, как слепые дети играли в прятки. И не найдено, забыто, заброшено. Закружила метель, убаюкала и запела печальные песни — клали в гроб осиновый крест…

Но не видела и не ведала и оставила след свой кровавый на холодном солёном песке. Одно мгновение, и падают осенние листья. Кружатся, кружатся над разверзнутой Бездной, и хохочет глухая сова, птица-оборотень. Там, в прозрачных песках…

Слово, слово отныне утеряно…

Жар, полутени, размытый берег, волны бились о чёрные камни…

Видение — ускользает мир, гаснут мутные огни, кровь и пламя, Небо, заклинание звёзд одиноких..

Как много их — духота!

Всё кончается, незаметно уходит, ускользает. Остаются незримые тени. Жалкие призраки былого. И шелест страниц. Неоконченная история. Сказочка, маленькая сказочка. Но всего лишь…

«Они шли средь пустынных песков навстречу поблёкшему солнцу. И море шептало им, что не все цветы ещё собраны, и время не пришло ещё зацвести гиацинту. Не вся кровь была пролита, и часть Вечности была сокрыта для них. Многое находилось под таинственным покровом Времени. Тысячи зеркал отражали их, уходящих в Небытие. Сонные воды убаюкивали спящих детей, и в предвечерней тишине раздался долгий протяжный вопль… Так Земля отделилась от Неба. Так Небо простирает над нами свою властную длань, — ибо настал тот час, когда последняя свеча должна погаснуть, и Смерти суждено отныне восседать на Троне Всезнания».

Огня, ты жаждешь ещё Огня…

Но сказочка, такая смешная сказочка. Огня… Ты ещё жаждешь и плачешь, моё бедное дитя. Так послушай же: «Там, на далёких берегах»… Призраки, жалкие призраки, лиры моей звук печальный. Оставьте, ведь это только сказочка…

Голос глухой, заунывный, протяжный. Осенние листья падают в глубокую Бездну; звон колокольчика, музыка дождливого утра, шум ветра — твоя печаль… Тонкие нити дождя прядут Парки судьбы, Парки скорби… Тяжёлые шторы, ниспадающие мягкими складками, нежный бархат, стелющийся по ковру — как облако эфира. Безмолвие белой пустыни, сладостное головокружение, очарованность Бездной. Тишина — иной раз устрашающая; Тишина, поглощающая безответностью; Тишина — печать незримой властительницы лигойских берегов, безмолвие сумерек… Никто не услышит её шагов — время замерло, бесконечно долго тянутся минуты ожидания…

Она войдёт в эту залу, никем не замеченная, и тихая мелодия прервётся… А за окном по-прежнему будет стучать дождь, и с улицы будет доноситься визгливый скрип колёс гробового катафалка.

Безголосая птица бьётся о стекло, но тщетно — сломаны быстрые крылья. Мои воспоминания в туманном полубреду: в полумраке вырисовываются какие-то предметы, размытые очертания снов, неоконченная симфония, хрустальный водопад аккордов, блеск металлических подвесок. Огромная хрустальная люстра покачивается в такт, звучит вальс Шопена. Бледный отсвет Луны, комната, погружённая в полудрёму, строгие лица рембрандтовских старцев, — толстый слой пыли, потемневший от времени холст. Древние забытые времена — лукаво смеются маленькие человечки, хранители Вещих тайн. Тяжёлый маятник настенных часов еле движется, зловеще поблёскивает серебристый циферблат. Время умерло…

Прохладно. Пахнет душистыми азалиями: огненно-алые лепестки пламени жгут неопалимым огнём мою душу. Неуловимые мгновения: полупрозрачная ткань струится серебристыми складками по её плечам, воздушная вуаль, бледно-розовая облачная дымка… Она подходит к окну и тонкими пальцами прикасается к ледяной поверхности стеклянного шара. Смарагды и рубины, ослепительный блеск разноцветных каменьев, россыпи золота, серебряные слитки, огненно-жгучий янтарь; бледно-голубой, с мутной поволокой свет лунного камня, прихотливая игра оттенков граната, — сладостный бред в чахоточном забытьи…

Холодно. Лёгкий ветерок проскальзывает в комнату, наполняя её неземным ароматом — белым, белым… Тяжёлые шторы чуть колышутся, шепчут слова-заклинания, магические формулы заклятия. Загадано — не разгадано…

Она кружится в медленном танце, и ледяной трепет Вечности врывается в раскрытое окно. Стрелки мгновенно замирают, и круглый, как полная Луна, диск маятника застывает в немой неподвижности. Вполоборота повернулась, и кристаллический мрамор заиграл, заискрился алмазными созвездиями. Острая, обжигающая боль; она приближается ко мне, и ничто не может остановить её роковых шагов. Хрупкое стекло покрывается тонкой паутиной мелких трещинок, — её пальцы прикасаются к моему разгорячённому лбу. Я — хрусталь, рассыпающийся мелкими бисерными каплями по стеклу. Я — иней на лепестках Мгновений, сединой посеребрённая пыль… Бледно-голубое сияние…

Чу! Слабый звук плачущей струны, до предела напряжённый, готовый в любую минуту сорваться, замолкнуть навеки.

Звон стекла, зеркальная поверхность Небес мгновенно разрывается, острый луч рассекает каменную твердь; мелкая дробь расколотых камней; разноцветный бисер, водопадом низвергающийся в глубокую пропасть. Разорванные облака, осколки солнца, ужас распадающегося времени: Вселенная превращается в сгусток туго сплетённых нервов, сжимается на миг и тут же… Острые иглы вонзаются в размягчённую плоть.

Брошены силуэты угасающих мгновений… Она смеётся леденящим хохотом. Смятение Богов, окаменевшие лики, античные статуи, сцены из жизни героев, подвиги Геракла, напиток Гекубы — отравленные желания. Взрыв огненной стихии и брызги пены морской — раскалённая лава.

Завеса сорвана, грохот и треск разрывающихся звуков… Разрушенные храмы, искажённые лики рембрандтовских старцев; змеиная улыбка на устах младенца, тёплая струйка крови, стекающая с растрескавшегося холста; побелевшие губы, шепчущие слова проклятия. Колокол, маятник, взбесившиеся стрелки часов, запах вулканической пыли, электрический свет фонаря… И вот, уже облачённая в красное, в бешеном ритме вращается, кружится Смерть.

Вращения, оси и параллели, эллиптическая орбита Земли — всё смешано; пряные розы, галлюцинации, словно пьянящее вино в золотистых кубках.

Крепко-накрепко перевязано: руки, тонкие пальцы, нити. Взвизги струны на последней ноте, дыхание перехвачено — альты и скрипки! Сломано, сорвано; на потемневшем небосклоне кровавая Луна, обрывки старого холста, пёстрые лоскутья шёлковой ткани.

Томный звук умирающей арфы — кончено!

…Вот и опадают последние листья, осень… За окном уже вечер и лёгкой дымкой стелется синеватый туман. Мягкое кресло, камин, часы с золотым циферблатом, портреты старинных предков. Тихая мелодия едва доносится с улицы. Скоро выпадет первый снег… Остановись, неведомый путник, прислушайся, и, может быть, там, в прохладе увядающего сада, — ты услышишь её чудное пение… Она проходит, тебя не замечая…

…В заколдованном замке, в мире образов и идей, в галлюцинациях сумерек, в мире зеркальных отражений, где меняются лики в пространстве зыбких предвестий, — ты единственный свет мой, о Смерть!

Я поднимаюсь по ступеням Таинственного замка, я восхожу к престолу Его, Светозарного Властителя Мира Теней… Я, преисполненный священным трепетом, взываю к Нему, молю о спасении:

«Благослови неверного раба Твоего, благослови! На вечное страдание, на вечное томление, на вечные муки… Я пленник Твой, о Светозарный Сыне Божий, я пленник Твой!»

В этом мире, в мире образов и идей, в мире зеркальных отражений, я ищу ответа, я жажду Слова — того, что прежде всего сотворило… В мириадах огней, во множественности бесконечных пространств, разветвлениях таинственного лабиринта, в изменчивости числовых измерений — лики Твои прозреваю, Создатель Вселенной.

Непостоянство времени, дробящееся множество изломанных линий, магический кристалл многогранных воплощений — Светозарный Создатель!

Умолкни, о сердце, умолкни. И Смерть, что явилась однажды ко мне в Зеркалах Сновидений, — Колдунья и Чаровница, — серебристое покрывало твоё скрывает Сокровище Мира. Маленькая волшебница, фея, играющая на златострунной арфе; прародительница поэтов — Смерть, что вселила сомнения в сердце моё; Смерть, что явилась однажды ко мне, заворожила, увела в магический лабиринт сновидений, заставив забыть мне навеки имя ТВОЁ…

Тебе воссылаю славу, к. Твоим стопам припадаю, о Смерть!

Божественный фимиам Твой рождает призраков Ночи, крылья Твои уносят в страну неведомых сновидений… Приди же из Бездны, в заколдованных образах воплотись — в наркотических экстазах зреет облик непризнанной Истины…

Блажен наркотический рай — суета мира побеждается мимолётными озарениями Вечности.

Блаженны Безумные — через врата Смерти им уготовано пройти.

Блаженны пребывающие в Скорби — сияние сфер Божественных откроется перед ними.

Отныне я одинок, и море туманное — другом мне будет,

И ветер, что Весть посылает к иным берегам.

В безмолвии Неба — пространства миров бесконечны.

Но стёрты из Памяти Вечной все Твои письмена…

Я пленник, я раб Твой — умолкни навеки, о сердце!

Исчез тот последний обман, как пустынный мираж.

Надежды бесплодны, и снов золотых Бесконечность

Уводит меня к Бытию очарованных стран…

Быть может, между Богом и Дьяволом существует некто Третий:

в пустоте безымянного пространства, во всепоглощающей Тьме, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — где Пространство и Время снимаются дурной Бесконечностью Инобытия.

Мы постигаем весь ужас пошатнувшегося существования — Некто Третий рождает в нас состояние неустойчивости; Там, за гранью Времени и Пространства, моё «Я» теряет своё предназначение, оно двоится, множится — и так без конца, без начала и конца… Ни Истинного, ни ложного — ничего определить невозможно, ибо ты уже не ты — лишь призраки, тысячи зеркальных отражений. То, что некогда было твоим «Я», умерло, ушло безвозвратно…

Погружение в потустороннее Ничто — леденящий ужас охватывает душу; Некто Третий не ведает границ, он сам лишь часть этого Ничто, а точнее — множество его частей. Он не может ни разрушать, ни созидать: будучи включённым в Бесконечное — Он являет собой полное бездействие, называемое эллинами «атараксией».

Тот адский холод, что охватывает меня, тот неумолимый страх, что заставляет двигаться всё дальше и дальше по направлению к Бездне, напоминает мне Магический заколдованный круг Асайи. Этот полный покой, это безмолвие Бездны подобны призрачному видению: Неведомый Град, Ирольн, возникающий из круга Вечности; он весь соткан из тончайших флюидов, моих воспоминаний, туманных грёз… Полным покоем охваченный во множественности миров, он имеет одного лишь Хранителя — Того Самого, Третьего, кто, быть может, является единственным Властелином Мироздания. Некто Третий сторожит врата Града — моя душа у него в плену. Ибо всё, что должно принадлежать мне, в действительности принадлежит Ему — мои мысли, воспоминания, образы, видения; и, наконец, моё «Я»…

Я пленник в Его таинственных чертогах.

Послушайте, послушайте: ведь это только сказочка, маленькая сказочка — лёгкая эфемерная бабочка, мои лирические песни, ужасающий сон…

Алексей Авдеев

Розмерта

Я пишу эти строки в абсолютном безмолвии угасающей ночи, а рядом со мной лежит прекраснейшая женщина из всех, когда-либо рождавшихся на земле, — Розмерта. Её красота совершенна. Длинные волнистые волосы цвета воронова крыла обрамляют чуть удлинённое бледное лицо. Огромные ресницы опущены, и их чернота резко выделяется на фоне белоснежной кожи. Небольшой изящный нос — одно из искуснейших творений природы; а стоит перевести взгляд на тонко очерченный сладострастный рот и округлый подбородок, как всем сознанием завладевает одна только мысль: едва ли найдётся в мире что-либо более совершенное, чем это лицо. Разве только тело Розмерты — она обнажена, и её кожа матово светится в призрачном свете свечей. Тени играют в изгибах её фигуры и надолго затаиваются в глубине потаенных впадин её тела.

Кажется, что она спит. Но нет — она мертва. И эта смерть — мой свадебный подарок.

Я помню начало — как только я увидел Розмерту — сразу же неистовый огонь страсти вспыхнул во мне и начал меня пожирать. Это было мрачное, сверхъестественное пламя всепоглощающего влечения. Но она не чувствовала ко мне ничего, кроме лёгкой симпатии, и вряд ли могло быть по-другому. Она, дитя дня и солнца — жизнерадостная, весёлая. И я — сын мрака, мрачный и меланхоличный, почти не выходивший за пределы своего жуткого ночного мира. Но я хотел её. И это было свыше моих сил. И ещё — я не мог даже прикоснуться к ней, пока она была жива, — странное, болезненное состояние владеет мной — я чувствую отвращение ко всему живому, огромную неприязнь ко всякому проявлению органической жизни. Когда Розмерта спала — а мне часто доводилось видеть это, — я весь был полон, наряду с охватывающей меня жаждой страсти, нежного томления. Но стоило ей открыть глаза — и жизнь снова пробуждала во мне отвращение, как я этому ни сопротивлялся.

А однажды во сне я увидел Розмерту в старости — сгорбленная фигура, мутные, слезящиеся глаза, редкие седые волосы, высохшая кожа — и я проснулся в холодном поту, хотя ни разу до этого не испытывал подобного ощущения. А мне доводилось видеть такое, от чего многие умерли бы на месте или сошли с ума. И я решился…

На следующую ночь, чёрную ночь девятой Луны, я совершил мрачный, забытый кельтский обряд вызывания Тех, Кто-живой-за-гранью-Вечности. Моя кровь открыла ворота туда, где нет понятия Добра и Зла, где нет дня и ночи, где нет вчера и завтра; туда, где само время — только тень на лицах Тех, кто существует Там. Я отдал им её душу, взамен они отдали мне её тело — на одну ночь, но и этого было довольно. Она едва ли подозревала, что произошло. В своих сладких иллюзиях она не слышала хлопанья крыльев Смерти над своей головой.

И Розмерта начала угасать с каждым днём — она бледнела, но эта бледность только прибавляла ей очарования, и огонь, бушевавший внутри меня, жёг так, что я не мог больше спать и считал дни и ночи. Глаза Розмерты стали, казалось, ещё более огромными, а в голосе появился несвойственный ей ранее оттенок печали — но как он красил её! Я был на грани сумасшествия…

Заметив, что с ней происходит что-то неладное, её друзья рекомендовали ей врача. Но что может сделать медицина против Силы Тех, Кто стоит над Вечностью. И вот наступила ночь. И Розмерта пришла ко мне. И легла на приготовленное ложе. И закрыла глаза. И тотчас же тень крыльев Смерти легла ей на лицо.

Я зажёг свечи и раздел Розмерту. Ни разу до этого я не видел её обнажённой — эта красота была выше слов, которыми я мог бы её описать. И она такою навечно останется в моей памяти — вечно юной, и её красота не померкнет во мне…

Я целовал её остывающие губы, её закрытые глаза, всё её тело — начиная от кончиков пальцев ног и до мочек ушей, — и потом я вошёл в неё. Я вошёл в неё, как раскалённый металл входит в лёд, и через несколько минут струя моего горячего Семёни оплодотворила её Смертью окончательно.

Теперь я уйду — Розмерта сейчас во власти Смерти. И очень скоро цыхание Смерти заразит её гниением и поселит внутри неё новую жизнь — и она исчезнет во тьме забвения и тления, дав жизнь мириадам низших существ. Но во мне она будет жить вечно — она никого не знала до меня. И я стал единственным, кто знал её…

Спираль

…Этому коридору не было конца, так же как у него не было начала. Казалось, он был всегда и всегда будет, и потому остаётся только одно — бежать вперёд, бежать, пока хватает сил, надеясь, что этот бесконечный коридор когда-нибудь кончится. Вначале я слышал только своё тяжёлое дыхание и ничего, кроме дыхания. Но внезапно стена безумия рухнула и я едва не сошёл с ума от бездны адских звуков, обрушившихся на меня, — стоны, крики, вопли, патологический смех и какие-то жуткие завывания, казалось, проникали внутрь меня не только через уши, но и через всю поверхность моего тела, пробуждали внутри тупую, ноющую боль. Но над всей этой какофонией, перекрывая и подавляя её, властвовал тяжёлый, мощный, торжественный ритм, который, как мне показалось, я уже слышал раньше. Он парализовал мои движения, я остановился и упал, не в силах больше стоять на ногах. Я лежал на полу и смотрел вверх, — и странные, уродливые лица наклонялись надо мной и скалились все, как одно, неестественной, неживой улыбкой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как они приближаются. Но проходило время, никто меня не трогал, и я чувствовал, что окружающее куда-то исчезает.

Послышались какие-то новые звуки, слишком человеческие для того кошмара, где я был. Я открыл глаза и… Надо мной склонилось лицо, но не уродливое, как раньше. Это было симпатичное женское лицо. Оно улыбалось и что-то говорило. Я с трудом разбирал слова: «…пришёл в себя… живой… он ничего не слышит… он в порядке?» Я медленно осознавал окружающую действительность. Всё вокруг было белое — и стены, и потолок, и одежда людей. Это была больница. Как я здесь оказался? Сколько я здесь нахожусь? Я ничего не помнил. Я пробовал что-то сказать, но не смог даже разжать губ. Я пробовал повернуть голову, и эта попытка забрала все мои силы, и я снова провалился в небытие.

Я снова бежал по бесконечному коридору, и снова хаос звуков окружал меня. Но властвовавший здесь ритм теперь помогал мне. Каждый глухой удар заставлял кровь бежать быстрее по венам.;!

Коридор медленно изгибался. Может быть, я бегу по кругу? И в этот же момент странное видение появилось перед моими глазами — огромная спираль, витки которой уходили из поля зрения, закручивалась как заведённая пружина, стягиваясь к центру. Я одновременно был и где-то в ней, я бежал по этому спиральному коридору, и в то же время я чувствовал, как эта спираль скручивается внутри меня, порождая леденящий холодок предчувствия. Как я попал в этот коридор? Как? Этот пол под моими ногами, но ведь раньше он был тёмный и другой… асфальт! Это был асфальт. Я помню, как он летел под колёса мотоцикла. И ночь, и свет фары… Я всё вспомнил. Но как я оказался здесь? Вспышка, визг тормозов, ощущение падения, удар… и всё! И я здесь…

Когда я открыл глаза в следующий раз, то уже смог разговаривать. Оказалось, что я целый месяц пролежал без сознания, попав в больницу после того, как мотоцикл разлетелся вдребезги. Но, как мне сказали, я легко отделался — всего лишь сотрясение мозга и перелом руки. Меня перевели в другую палату, и, как сказали врачи: «Кризис миновал».

Я быстро поправлялся, и всё вроде бы было в порядке. Но одно обстоятельство тревожило меня: у меня было такое ощущение, что я забыл что-то очень важное, какую-то часть своей жизни, часть, которая оправдывала раньше моё существование. Но я никак не мог это вспомнить. Это было похоже на то, что я смотрюсь в зеркало и вижу себя таким, как я есть сейчас, а там, за зеркалом, — другой я, но туда никак не заглянуть. А разбить стекло нельзя — когда я слишком много об этом думал, у меня начинала сильно болеть голова. Я сказал об этом своему врачу, и он прислал ко мне психиатра. Мы долго говорили, и он успокоил меня, сказав, что после сотрясения мозга и не такое бывает и что в общем-то у меня всё в порядке.

Да, всё в порядке. Но я не рассказал ему про свои сны, иначе меня точно посчитали бы психом — ведь этот спиральный коридор снился мне каждую ночь.

За день до того, как меня выписали, в больнице случилось ЧП — умер один из пациентов. Верней, он не умер, а его убили. Кто-то перерезал ему горло скальпелем, который нашли утром рядом с трупом. Мало того, все стены палаты были разрисованы странными символами, написанными кровью. Когда слух о происшествии облетел все палаты, вся больница сбежалась туда. Внутрь, конечно, никого не пускали, потому что там уже была милиция, но через стеклянные двери можно было видеть, что происходит внутри. Когда я смотрел на накрытое простынёй мёртвое тело на полу и на стены с нарисованными на них непонятными знаками, у меня появилось чувство, что что-то связывает меня со всем этим. Но тут же отбросил эту мысль прочь. Милиция опросила всех, но никто ничего не видел. Они забрали тело и уехали, а палату закрыли.

Когда с меня сняли гипс, врач, который это делал, удивлённо посмотрел на мою руку — вся она от кисти до локтя была испещрена маленькими шрамами. Но он ничего не сказал — мало ли что бывает во время аварии. Но когда я позже рассматривал эти шрамы, мне бросилось в глаза их сходство с кровавыми знаками на стене. Неужели тот, кто убил того человека, пытался убить и меня, решив для начала разукрасить не стены, а моё тело?

Наконец, меня выписали из больницы. Одежду, в которой я попал сюда, я не стал надевать — от неё остались только клочья. Мне привезли новую из дома, а старую я взял с собой. Когда позже дома я разбирал её, из груды рваной кожи выпал маленький металлический предмет. Я внимательно рассмотрел его — по всей видимости, это было серебро, какой-то амулет, но я не помнил, чтобы он у меня был. Узорчатая пятиконечная звезда, в центре странная двухсторонняя луна, скалящая зубы. Но если уж этот амулет ко мне попал, значит, судьба. И я повесил его себе на шею…

Началась прежняя жизнь. Прежняя, но не совсем. Чего-то не хватало. Чего именно, я не знал. Но пытался вспомнить. Безрезультатно! Иногда мне казалось, что я вот-вот загляну за зеркало и увижу то, что мне надо увидеть. Но каждый раз в самый последний момент что-то мне мешало. И ещё одно отличие: каждую ночь я видел один и тот же сон — всё ту же гигантскую спираль, и с каждой ночью я всё ближе продвигался к её центру, и всё величественней звучала музыка. Я теперь жил этим сном и с нетерпением ждал ночи.

Однажды я вышел поздно вечером прогуляться, а когда вернулся и посмотрел на часы, не поверил своим глазам — прошло три часа. Хотя я готов был поклясться, что пробыл на улице не больше двадцати минут. Ещё меня поразило то, как я сильно устал. Но, в конце концов, время — вещь субъективная, и если на улице хорошая погода — а именно так все и было, — то очень легко потерять счёт времени, если вышел прогуляться для своего удовольствия. А устать я мог и раньше, но заметил это только тогда, когда расслабился во время прогулки.

На следующий день по телевизору передали сообщение — нашли труп женщины с перерезанным горлом, и это убийство связано с другим, произошедшим месяц назад в больнице. Как там, так и здесь стены тупика, где нашли труп, были разрисованы кровью. Очевидно, убийца — один и тот же человек.

Значит, он снова здесь, этот кто-то, кто охотится за мной, и он тоже смыкает вокруг меня свою спираль. Но я так просто не дамся. С этого времени я стал носить нож. А убийца продолжал убивать. Количество трупов увеличивалось, а милиция не находила никаких улик — убийца не оставлял следов, кроме кровавых символов на стенах. У меня появилось ощущение, что скоро мы встретимся и посмотрим друг другу в глаза. Я жаждал встречи с убийцей и каждый вечер совершал долгие прогулки по безлюдным улицам в надежде застать его на месте преступления. Но безрезультатно. Редкие прохожие, которых я встречал, не могли быть им — они сами шарахались в стороны от меня. А если бы они знали, что у меня в кармане нож…

В этот раз коридор изгибался ещё круче, я чувствовал, что приближаюсь к центру спирали. Музыка оглушала, казалось, я растворяюсь в ней. Сердце билось в такт этому ритму, и шаг за шагом я приближался к центру. И вдруг я увидел… себя. В огромном чёрном зеркале я видел своё отражение. Это был я, но какой-то незнакомый я. Это было моё лицо, но глаза были холодны и жестоки, а губы кривились в усмешке Мефистофеля. И мои руки были в крови. И тот я, что в зеркале, поднял свою окровавленную руку и стал писать на стекле. Буквы сочились кровью и складывались в слово: «С возвращением!»

Я в ужасе проснулся и сунул руку под подушку, где лежал нож. Его там не было. Неужели убийца здесь? Я заметил полоску света под дверью в другую комнату. Я тихо слез с кровати и сунул руку под неё — там внизу лежал топор. Я его перехитрил. Сейчас я развалю голову этого ублюдка пополам. Я вскочил и распахнул дверь ударом ноги, занеся топор для удара. То, что я увидел, повергло меня в шок. На полу лежало окровавленное мёртвое тело, рядом с ним лежал мой нож, весь в крови. Вокруг тела горели чёрные свечи, а у головы трупа стояло большое зеркало, и на нём было что-то написано. Все стены были разрисованы кровью всё теми же странными знаками. Кровью был залит пол, и в воздухе витал её запах. Несколько минут я не мог ничего делать, потом немного пришёл в себя. Водопад мыслей обрушился на меня. «Труп… убийца… у меня в доме… обвинят меня… а если я…» Надо что-то делать, но прежде всего я решил прочитать, что было написано на зеркале.

Я посмотрел в зеркало — прямо поперёк моего лица шло наискось только одно слово. Буквы сочились кровью: «С возвращением». Вдруг моё отражение исчезло — я видел всё: комнату, труп за моей спиной, свечи, но не видел себя. Я оглянулся. Тени тоже не было. Я опять посмотрел в зеркало. Теперь я увидел себя, но больше не было ничего — ни комнаты, ни свечей, ни крови. Зеркало тоже куда-то исчезло. И я почувствовал, что куда-то падаю. И я всё вспомнил…

Я вспомнил рты, искажённые в агонии и молящие о пощаде, глаза, наполненные ужасом и болью, пламя чёрных свечей в темноте, значение таинственных знаков на стене — я вспомнил то, что так хотел вспомнить — недостающую часть моего прошлого. И вместе с этим воспоминанием меня заполнил патологический мрачный восторг одиночества и опьянение падением в Бездну. Я падал в Никуда и видел вокруг себя окровавленные трупы. Заведённая пружина лопнула…

Спираль кончилась, и неистовая боль взорвалась внутри меня, погрузив в Багровое Блаженство. Ледяной Ветер нёс меня в равнодушной (и величественной в своём равнодушии) Пустоте. И только торжественная Музыка моих снов заполняла бесконечное пространство. И я сливался с этой Музыкой, растворялся в ней, исчезал. И я не мог желать лучшего…

Наталья Силкан-Буттхоф

Илия

— Илия, где ты был?

— У Бога.

— Так и у Бога?..! — Прямо так. Налегке.

— И как там, у Бога?

— А-а-а. Бога нет.

— ???

— Пепел да Ангельские баланды остались. Всё спалила война.

— Разве ж Там… воюют?

— Ещё как!.. Ангелы бьют друг друга насмерть, прямо в наблещённые крыла. А кровь у них черным-черна, как снег Апокалипсиса.

— Вот как?.. Про Апокалипсис слыхали. А снег… разве бывает чёрен?..

— Там, откуда Я взошёл к вам, только копоть: и Днём, и Ночами, как летом, так и лютою зимой, А вообще, Там всегда зима… и Господь тоже казал; мне свой Лик, из сажи. Он — Самый Главный… И потому никто Его не слушает. Даже Он сам.

— Значится, говоришь, воюют на небе?

— Да, всё бесконечное время!!.

— Отчего же сражаются, не поделили что?..

— Там делить нечего. Кроме самих, себя… Вот затем и бьются. Перья с Духом борются не напожизнь обрыглую регулярностью, а за Таинство Смерти. Святыы-е…

— Илия, на тебе портки-то отменные.

— А то как же иначе… Они у меня — Вышним лужёные. Яко броня, да из дятловых клювов, в цвет Войны — красные, Его, Божий Цвет.

— Ды чего ты!.. Аль Всесведущий войною прельщён?..

— Он прельститься ничем не может, потому как Души у Него нет. А себя-то Он и не ведает, вот и ведёт с Самим Собою сражение. Что выиграет, то и проиграет. Там оных понятий нету. Лишь бы Конец был… Вот, Недосягаемо, оттого — Интересно. Играют они Там. Играют… И когда воюют, то… и любят…

— Илия…

— Да Спаси вас Господь!..

— От чего это?..

— Слабые вы силой Неведомой, а ведь всех вас спасать надобно. Что внизу, то и наверху. Спаси вас, Господи, от самих себя. Спаси…

Играючи…

Мусорщица

1

«…Едит твою!..» — вытаращилась пучеглазая Нюрка на умощённую диковинами вещь…

…Нюрка была женщиной в самом соку, коханой дочкой трактористки и фельдшера, и на работу свою ходила как на праздник.

«Скр-рр-иии-п!!!» — двор оглашался пронзительным и душераздирающим скрежетом метлы, от которого удирали врассыпную драные кошки да кровь загустевала в жилах. Нюра, втиснув поистёртую ширококостность в исподнее батника (чёрное, как печной грач в предчувствии обновы) устремлённо вышагивала о дворницкой, с энтузиазмом двигая за «строевой» мусорную тележку.

А по весне, что приходила к ней не по сезону, но по душевному востребованию, надевала Нюрка напараденную от чугунного утюга юбку, а слонопотамовы ноги отбивали в запёкшийся несвободой асфальт патриотичный марш любви. Под бабьим знаменем червонной косынки, повязавшей за уши Нюркин норов, глаза слонялись посюсторонним энтузиазмом, мечтательной эйфорией преданности чему-то высшему…

«Делу комсомолки…» — твердо заявляла Нюра. Впрочем, какому именно «делу», простоволосая дева и сама толком-то не знала, токмо уверенно чеканила «труды своя», втихую о чём-то себе надумывая…

Отец Архипыч, которого деревенские виночерпии уважительно называли «наш вымпел» (потому как «вымпить» тот мог в любое время суток без отговоров), бывало, хвалился соседям: «Эх, работяща Нюрка, да к тому ж — девка значительна… Ей-ей! Не своя бы, так сам захомутал чертовку!»

А под «значительностью» понимал Архипыч ту самую Нюрину молчаливость, что казалась ему нежной до невозможности, да глаза рыбьи, прозрачные к Миру сему. Местные же бобыли капали слюной на увесистые оконечные прелести, в капроновых чулках напоминающие сочную «докторскую», аппетитную до розовости.

Да Нюрке-то фиолетово. К родне она наезжала лишь изредка, ведь интересы-то её были иными. А кроме того, разные они все — любови-то, поди разберись… Кому пернатость внутреннюю подавай, кому телеса колбасные, а она, может, важная птица… И белая-белая… Как полярная ночь…

…Вообще, мир целиком казался девице близко-деревенским, а человеки в нём — близко-незатейливыми односельчанами, душевными до удушливости. Оттого и не желалось Нюре за моря-океаны: «На что глядеть-то?.. Ежели везде — Единственна Деревня. Разве только дворницкая — то иной свет. Вершины непокорённые».

…Пудовой птицей топтала она мусорную площадку сталинской высотки, а засаленный халат порхал по ветру грёз благородно блуждающей тогою. С ним в унисон выстреливал к Небу залп ошалелых воробьёв, разбивающихся о непонимание фасадной массивности, осыпающейся во прахе времён.

Тешилась Нюра летучими попрошайками и дозволяла им подкармливаться съестными отбросами свального загончика. Бывало, и пригрозит метлой окрестным пацанам:

— У-уу, сорванцы! Я вам рогатки-то пообломаю, божью тварь не троньте!..

А в Бога она верила. Тайно… Стояла воскресно в сокольническом храме со свечкой в потеющих неопределённостями руках: «О чём испросить?..»

Так и уходила пустой, крестясь да молча… И отчего-то печально смотрели ей вслед намоленные иконы…

…Бабка Меланья вонюче зевнула беззубостью. «Опять Боженька день творит. Швятой Он, вот-те крест швятой! Пошто штолько днёв-то? Шделал один, и будет ужо. Тут ш вещери так намаяшши, шпать бы-ыы… Ан нет.» — И она опасливо покосилась на запертую кладовую: вдруг войдёт кто через доски эти прогнившие, такой же плесенный и невидимый? — «Швещи в коробочек надобно, как покойников, а инаще пошто по им беждомные-то огарки штавить? Непорядок это! Не по-божешки, — озабоченно запричитала бабка и, довольно улыбнувшись собственной прозорливости, продолжала разворачивать свою фантазию: следить надлежит. Вот щас наштанет шупротивный, Он меня вожьми и вопрошай гласом громовым: „Ну, Меланья, жа дело ты ёдывала хлеб швой, али не жа дело? Ответштвуй!“ А я Ёму: „Не прогневай, Благодетяль! Вшо по уму, по чину. Швешки: бошок — к бошку, робрышко — к робрышку в коробошке. Да не по-проштому, лешенкой к небешам“.

И, так успокоив ворчащую свою совесть, бабка Меланья впрыгнула с помятой, продымленной заспанностью раскладушки в зачинавшееся утро, по-акушерски приговаривая: „Нишегоньки, главнее щакого поднатужитьща“, — и с молитвою на губах крысино нырнула за дверь — вниз, по расплескавшейся сумеречности лестничного пролёта…

2

„Отче Наш, сущий на Небесах…“

Жизнь булькала обыденностями, дворовые старики резались в домино, азартно выкрикивая: „Козёл! Рыба!“, изо всех сил треская по столу. И лишь образ разгорячённой уборками Нюры заставлял их забыть о приземлённом и обратить взоры выше, наполняя жизнь новым, им самим неведанным смыслом. Возведя глаза к небу, они только что и могли прохрипеть: „Ххо-ро-ша бабёнка“ — не то в её сторону, не то кому-то ещё.

Не раз слыхивал это и здешний водила Васяня. Залихватски улыбаясь, подмигивал он насупившейся Нюрке, а та наливалась свекольным румянцем, представляя, как Васяня щупает своими крепкими, пахнущими хлебом руками её упругие телеса. Но ничего не было.

„Это как с Богом, — думалось Нюрке с оскоминой. — Ты к нему со всей душой, а он разве ж тебе покажется?..“

Хотя мечтала-то Нюра не о Васяне — то так, блажь залётная, а „об чём-то большем“, о чём именно — и сама с ходу не догадывалась.

Да и не ведала о том, что шевелящееся Нечто уже распростёрло к ней объятья.

Они были тёплыми и липкими, обвивали шею любящей змеёй, покинувшей детородное кубло, обездоленными, подобно плачущему Богу. Похожие на Пустоты истопленного безумием ледника, они выхолащивали наивные страждущие души кислотными дождями обещаний. Но ей платить было нечем… Ничего не успела попросить и не ждала ничего взамен. Ничего — за позолоченные уста безмерной веры и рычащих отроков-безземельников, рыкающих костью обезьяньих предков.

Оковы, предназначения, зачем всё это? Если смерть всё никак не могла отдать ей свой назначенный саван, а жизнь — взять своё. Казалось ужасным, хотя и желаемым — отдаться во власть Истопника, дерзнувшего изничтожить „Я“ — деспотичное, расхристанное и неверующее в Путь ветра. Но даже там, где образовались Пустоты, чьи-то шаги выли одиночеством. А чёрная вода несла эту жалостную песнь в кукурузные поля, омывая каждый Божий початок потаённым кровным Бунтом. И Мать Полей обагрялась целостностью, не рождённой до сей поры. Мелькала слепящая вспышка, и всё затихало…

Такое билось где-то в самой сердцевине той, кто, не вкусив смысла седобородых пророчеств, именовалось „мусорщицей“.

„Подобрать — не подобрать…“ — юлила мыслишка-вошь под покровом убористого батистового платка. В пыльную дорожку впечатался дореформенный рубль и глядел на Меланью — новёхонький, блескающий искушением, „паразит этакий“… Глаз-рубль зиял бесстыдством, Меланьины очи — бездной: жадной, жаркоокой… Глаза — в глаза… Как устоять?

„А хоть бы и штарый? А?!.“

С одной стороны, вроде не по-доброму оно — чужое-то подымать…

„Не щужое, а нишейное!!..“ — бабка Меланья нащупала нательный влажный крестик.

А с другой…

„Да ш какой ни пошмотри, вшо: Бог вжал, Бог дал!“

К тому же в последние месяцы напряжённого ожидания жилья, приличного, как у людей (взамен расщербённого на курьих ножках), старушка совсем вымучилась и страдала теперь ипохондрией.

„Во-во!! Ентой… Епахондрией…“

Эх-х, веселись, бабка!

„На щерковь отдам…“ — и, спешно выковыряв заветную деньгу губчатой шероховатостью пальцев, засемёнила в храм — воровато оглядываясь и прихрамывая.

„Да святится Имя Твоё, Да придет Царствие Твоё, Да будет Воля Твоя…“

…Жизнь не смущала Нюру неприглядностью. Во взгляде её то и дело поблёскивали искры ожидания несбывшейся Радости, всенепременно Большой (а мелких ей и так вдоволь хватало)…

Как-то майским кашляющим днём, когда забродившее солнечное сусло истекало из жгучего жбана в никуда, случилось с Нюрой преинтересное событие… Разгребая отходные кущи, жилистые Нюркины руки наткнулись на нечто угловатое, будто… дышащее. „Нечто“ резво раскорячилось в злоуханных отбросах и утверждающе чмокнуло девицу прямо в распростёртые ладони.

„Едит-твою!..“

Перед Нюркиным до крайности удивлённым взором молельно возлежала кудесная вещь… Шкатулка и впрямь была чудной — лакированной, красного дерева с мудрёной облицовкой жемчужных вкраплений и маленьких халцедоновых крабиков, какие при ближайшем рассмотрении не казались забавными — от них веяло Несбыточным и мертвечиной.

В первый раз шкатулочка распахнулась сама… Изнутри полилась небесной красоты музыка, а в псевдотанцующем па многообещающе завертелась бледная балерина. Её гипюровые юбки были похожи на Нюрины мечты — кружевные, накрахмаленные, отбелённые до воздыханности — словно в Невестах у Туманного Грядущего.

Страшно уже не было. Приятная ломота окутывала заново родившуюся в неизъяснимом ликовании Нюрину душу.

Сердце сжималось в ритмах буржуйского танго, крутившего помутнённое сознание, перед которым проносились и золотые пески Аравии, и вавилонские прелестницы, дорогие материи, голоса ангелов и драгоценные камушки, о которых шелестели сплетнями скамеечные бабки, перетирая друг друга и время своё на земле. На душе становилось медово. И тут — вспыхнуло в голове… Белым-бело…

К заутрене Меланья не попала, словно бесы ноги спутали. Три шага ступила и прямо в выбоину придорожную — шмяк! Что-то хрустнуло, хрякнуло, бабка ну причитать, аж про целковый позабыла. А он знай себе лежит, с котомкою накрепко повязанный — до смерти. Хорошо ещё, что до дома недалёко, помогли сердобольные люди, врача позвали.

„Враж шкажал: неделю никудыщ не ходити!“

Куда уж тут в церковь…

„Раштяжение енто опаа-шно мне, шкажал. Иш-тинно так! Щё?!..“

И растянулась оправдательная лень бабкина немерено, до самых золочёных куполов, расправила крылья серые домотканые и покрыла бабкин Мир беспроглядною Тьмою, кутерьмой буйственной ропотной.

Семь дней не до Бога ей было.

„И на земле как на Небе…“

Весь следующий день Нюрка прямо-таки носилась по воздуху, делясь со всем светом неизбывною радостью да ожиданием удовольствий немереных. Даже мальчишек с рогатками гонять перестала: „Пускай резвятся, шалуны…“ А руки так и чесались — опять заглянуть в сказочную шкатулку, бессовестно сулящую Нюре сладкую напомаженную жизнь. Долгожданный момент тянула до последнего, дрожа всем телом Золушки замарашистой перед встречей с Прекрасным Принцем Великой Деревни…

И очень уж хотелось Нюре кому-нибудь об этом поведать. Но кому?.. Подруг у неё не водилось, хахаля тоже, а маменька штурмовала „трудовые резервы“ за сто с гаком километров от города. Исповедаться о чуде в церкви Нюрка боялась, — а вдруг батюшка сочтёт, что сие дело бесовское? Так и скажет, мол: „Всё то происки Диавола, а ты, Нюра, — грешница!..“

Вот разве что выговориться старику Хаббитычу…

Никто не знал, сколько же ему лет взаправду, лишь то, что плох старик на слух да совсем ничего не говорит. А Хаббитыч мерцал Древностью тогда ещё, как на месте сдешней высотки дышал на ладан пушкинский особнячок. В любую погоду сидел по-вечеру на грубо обтёсанном стуле, бесконечно уставившись в никуда, а оно, казалось, едва слышимо сопело, перебирая на засушенных компотных пальцах тайные имена Бога.

Многие приходили сюда опорожнить от бед страдальческое нутро, а затем уйти свежими и бодрыми, как после утреннего мочеиспускания. А умудрённый Данностью Неизбежного Молчания всё принимал на себя — водопады зловонных сантиментов да омовения горчичные, горше некуда, взирая падшим вослед завораживающим Оконным Образом.

Хаббитыч встретил Нюру взглядом, пронизывающим беспристрастностью. Та же, захлебываясь от нетерпения, пугающими пальцами разматывая холщовые обмотки квадратной мумии, посвятила старейшего в подробности мусорной находки… Комната заполнилась горением неведомого вздоха, ядовитого и божественного… Хаббитыч содрогнулся, и руки его алчно протянулись к шкатулке. Он умилённо вслушивался в мелодию механического рая, ловя ртом звуки божеского танца. Будто вспоминал… В подёрнутых бельмами глазах стояли скупые старческие слёзы…

— Уходи ты отсюда, Савва-савва… И там, и здесь — ибо всё есть Противодействие, — не то наставнически, по-родному, не то грозяще прошипел Хаббитыч обомлевшей Нюре.

— Да почему же это? — озадачившись, охнула девица.

— Кабир. Катир. Противодействие гордыне! Эль Раххим!.. — в обречённости сипел Хаббитыч и упрямо тянул скрюченные пальцы к Нюркиной шее.

Нюрка ещё раз ойкнула, но затем, чуть придя в себя от замешательства, бросилась прочь из затхлой временем квартирки.

Уснуть долго не могла. Всё слышалась ей шкатулкина песнь, и видела Нюра себя в вычурном парчовом сарафане да с пробитым пулею кокошником… А к чему?.. Чего?.. Не знала…

Желание спустило с кровати ноги на выстуженный волнениями пол. И не успела Нюрка подойти к комоду, притулившему „гостью“, — шкатулочка изогнулась навстречу любопытственной глупости, единожды уже открывшей её.

За секунду намоталось Нюркино сознание на незримую катушку и совокупилось с шестом блёклой танцовщицы, разворачиваясь очевидностью нелепых картин…

Ночь непристыженно чертыхалась перед бабою удавной дурнотою, будто заглотила что-то живое и трепещущее.

— Тщедушная женщина я, тщедушная, — слёзно ворковала Меланья с морщинистой подушкою, а та приглаживала её микстурной дремотой. Тьма плевалась по углам снующими ведьмами да видениями разностными.

„А вот шо хош за рупь?“ — батистовые цветочки в ужасе шевелились и расползлись по углам взмыленным сновидением платка. Голове было холодно. Меланья то и дело беспомощно хваталась за неё, будто обескровленную, ощетинившуюся зловещими знамениями.

„Донышко к донышку… Бошок к бошку…“ — лепетала голова, обессилев. Но словно языческий божок тешился: не выходило никак лестницы к Небу. Восково изливаясь, паршивицы расползались из ушей Меланьиных пё всей этой непросветленности. Бабка болезненно хватала их издевательскую пустоту, но то всё одно — что воду меж пальцев лить. А в миг святолепные червия уже выглядывали из-под юбки и… ну — в пляс! „Изыди, нечистая!“ — взвыла в горячке мокрой, беспробудной Меланья. А по сторонам скакали плясовую новые валенки, разнонарядные косынки, да очи… Пасынки огульной веры…

„Хлеб наш насущный дай нам днесь и остави нам долги наша, как и мы оставляем должникам нашим“.

…Запредельное пространство встретило Нюру узким коридором ограниченности да небесным непогодливым Альбионом… В общем, неприветливо встретило. Заржавленные врата оказались отпёртые, повсюду валялись облезлые мусорные баки, а подле них вкруговую ходил мрачный согбенный ключник.

„Надо ж как… — мелькнуло в голове разочарованной Нюры. — Даже у нас на участке красят…“

Ключник сурово взглянул на девку с чем-то вроде „Вот ещё одна…“ — и демонстративно отвернулся.

Дальше — больше… Отверзлось Нюре пахотное поле: испаренное, утонуть можно. Тучное да бескрайнее. Отверзлись ей, мусорщице, как бездна богоязливым ангелам. В поле том, отчего-то усеянном жестянками, колесили ангелы в белых халатах; да куролесили по всей звёздной широте той существа, внешне напоминающие человеков, только в их обезумевших счастьем очах не колыхалось ничего людского… Они, обуреваемые каким-то сумбурным экстазом, чудаковато улыбались и то и дело падали, отчебучивая в танце Восторги Иного Бытия. Только их обречённые души рыдали у Млечной Серафимовой воды лишёнными отравления ивами.

„И впрямь, блаженны…“ — придумалось восхищённо Нюре.

Откуда ни возьмись, из-под прикипевших к небу кудряшек, вяленных паром „Господней лаборатории“, вынырнул замызганный бродяжка. В отличие от других, он тут же приметил Нюру и, наскоро смекнув, что к чему, выпалил с разбегу: „А, пришла?“

Нюрка аж вытянулась и застыла вкопанным столбом: „Ты кто?..“

— Анхел я, анхел. Не боись, Агатьем кличут. Да не робей ты!.. Новенький, что ль? — прихорохорился бродяжка.

— Меня вообще-то Нюрой зовут… — опомнилась та.

— Женщина, а-а-а… — равнодушно зевнул „анхел“ и, скорчив мину, словно припомнил некую скабрезность, добавил: — У нас-то тут полов нету… Как и потолков. Андрохины мы, слыхала про такое? Замри на месте!

Нюрка не шелохнулась. Про „такое“ она не слыхивала, но для порядка утвердительно кивнула и, многозначительно прокашлявшись, спросила со знанием дела:

— А по должности ты кто будешь?..

— В смысле, Древо безрукое, — своевольничал „анхел“.

— Ну, по чину… — растолковала девица.

— О, вот оно что! Утка без крыла. Дробь ей в задницу… — продолжал бесчинствовать бродяжка. — Чистильщик я. Санитар Пустотного Леса.

— Чево? — не поняла Нюра.

— Да мусорщик, по-вашему… Отойди, не жги мне очи…

— А эти… Тоже мусорщики? — поинтересовалась Нюрка, уважительно ткнув пальцем в „белоха-латников“.

— Не-е-е, это Комиссия, мать их так…

— Они что ж, из самого Пустого Леса? — прошептала Нюра.

— Не из пустого, а из Пустотно-го! — заорал бесстыдник прямо в Нюркины ошалевшие глаза, — разницу понимать надо. Пустотный лес — он далече, и в нём в един узелок-то повязано. И белое, и серое… Великое место, должен сказать. А пустой — он и у Бога пустой. Дырка — она дырка и есть… Усни и не пахни!..

— А что Комиссия контролирует? — осмелела Нюра.

— Экая любопытная деваха! Что, да что… Пустоты, вот что! Чистоту вакуума проверяют, а не что-то там, — с гордостью за собратьев перекривил её лихоимец.

— А что это тогда за жестянки? — не унималась простолюдная „неофитка“.

— Ну ты даёшь, — устало фыркнул „анхел“, — не жестянки это никакие! Видишь Танцующих-по-Богу? Они заменили Тоску Предвечную на. Танец с Бесконечностью и стали Блаженными, обретя видимую форму из Небытия. А в банках — Неприкосновенный Запас, „НЗ“ Дланей Господних. Как только Танцующий чувствует, что силы Духа его на исходе, он уничтожает „НЗ“ и обретает блажь… Навечно… Точнее — надолго…

— А чё это за короб? — разошлась расспросами Нюрка, приободрившись поднебесной реальностью её зачарованного Мусорного Мира.

Указующий перст замер на привинченном к внутренностям ограды деревянном сосуде с почтовой щёлкой, заносчиво выворотившей своё дешёвое обмызганное лоно.

— Глухая, или у вас грамоте не учат?! — разъерепенился Агатий.

Нюрка сощурилась: „Плата наличностью“ — значилось на ящичке раздоров.

„Наличностью… личностью… личностью…“ — зашебуршались неясности в срединном ухе.

— А за что плата-то, — пролепетала девица, робея.

— За Небеса, понятное дело! — гаркнул „анхел“. — Не за бесплатно же вас сюды пускать. Такой порядок… В теятр ходила? Чай, не за так…

— А дорого Душа стоит? — разомлела Нюра.

— Хы! Во ломанула… Нич-чё она не стоит, Душа ваша. Здесь на неё облаков не купишь, да пламени лижущего тоже. С нею вам в иные места иттить, — просветил её вышний бродяжка.

— Я думала, ценно в себе носить добро да любовь всякую… — порастерялась Нюра.

— Чёй-то ты больно умная, — озлобленно зашикал Агатий на мусорное созданьице, — меньше думай, не то хвост отвалится… На что сдалась здеся любоф твоя? — пожал плечами долгоносый коротышка. — Сказано же: на-лич-ность-ю! Нет, они кто чего на небо тащут… Такие же, грамотные… Приходится брать.. — недовольствовал Агатий.

— А ведь говорят, на небеса денег не надобно. — Будто вареник с капустою, Нюрка судорожно сглотнула воздух.

— Ещё как надобно! — взвизгнуло существо и оживлённо заинтересовалось: — А что, есть? При, сколько влезет! Хоть рупь, а хоть, и мильён, да и больше… У кажного свои Небеса, кто какие заслужил…

Нюрка поёжилась. Изморозь приближающегося хаоса пробежала по безвольной к предвкушениям коже.

Сумасшествие зрилось совсем близко:..

Внезапно раздался невероятный свист, и „смекливый“ испуганно осёкся, словно подавился псовою косточкой. Швырнув Нюрке обескураживающее: „Ну всё, давай! Смотри только, не усрись…“ — юркнул в нездоровую туманность… Исчез…

И снова Бездна зевнула вспышкой…

Слава богу, бред кончился. Сгинул с лихорадкою ночи в обнимку, как только Меланья перекрестилась поутру, обещая вслух, что в благодарность за отпустившую ея смуту недовольствовать более не станет: ни лучиком первым, ни птичьим гомоном надоедливым…

Даром, что про рупь-найдёныш запамятовала, будто приступок молоком той самой коровы полили, какая память людскую слизывает, да происшествия временные… Ну, на то она и тварь Божия.

Болезнь ножную отлежала Меланья дома, как полагается, чай попивая с румянцем бараночным вприкуску. Шесть листков календарных измяла — прочь, листья осенние, не до печали более. А тут и разнарядка на расселение к ней подоспела: будет бабке новая хатка.

Совсем Меланья растревожилась новосельной радостью, как на крылах летает. Даже свечку за то в храме поставила. Да про болезность Души ни слухом : ни духом — а та всё прирастает да — прирастает, заволакивает монетку заветную-нашёптанную, да лесенку к Низу справляет, в самую ту беспроглядную Бездну.

„И не введи нас во искушение…“

Очнулась Нюра, полуобморочно шевеля губами да стуча кулаком по копчику: „Нету хвоста, отвалился… Мамы родные!“

А на другой день всё забыла. Как память заводской кислотой вытравили. Нет, жизнь-то она свою помнила: знала, как звать и где батяня прячет казенную заначку… А вот про Небо… забыла! Напрочь! И не заглянет больше в него, не то что прежде. Зато оборотилась к ней ликом Крылатость — „буду, мол, Нюра, тебя лелеять“.

А Нюра полюбила голубей высматривать, как копошатся они на помойке среди бела дня и гнили разложения. А после выправляют божьи парашюты свои и парят в небе. А что происходило с ними потом, то было ей безразлично…

Увяла в ней ещё не успевшая распуститься Радость. Не зацепляло Нюру даже пристальное внимание Васяни, рьяно ей подмигивающего да пытающегося хватнуть за обмякшие к жизни ягодицы.

Как-то в момент его плюшевых домоганий (только провёл рукою по обидчиво надутой коленке) издала Нюра нелепый душещипательный стон укушенной вожделением свиноматки. А ко всему, будто порастеряв силы во время буйной ночи, ослабилась безнадёжно и сползла на пол. А Васяня, засмущавшийся этаким поворотом, долго и совестливо мял в руках шапку, униженно бормоча: „Нюр, ну ты чё?..“

А Нюру меж тем потянуло на „горькое“. После той самой беспутной случки забеременела она неизъяснённой доселе болью, но не собственной единоличной, а за целый Мир. И с тех пор скорбела уже ежечасно.

Порою шкатулочка звала её внутрь, и мысль о вышнем разврате была невыносимой. Не желала она отверзать Неизведанное и однажды замуровала-таки Блудливую-по-Душам-Чужим в печь, наместо выпавшего кирпича, за изразцом расписным с изображением белой кукушки.

И всё плакала отныне, белугой рыдала, новородившись Вселенскою Мусорщицей…

„Приглядное жилище“ — деловито вышагивала бабка Меланья, замеряя пространство, — и швету много…»

И впрямь, казалось, его столько, что он даже начинал звучать. Повсюду, завораживающе, тонко, словно в игольном ушке… Динь-динь…

«Надо ж, и пещка ладная… да ш ижрасщами. А ты глянь, кака птица!..»

И какой бы ладной фигуркой ни представала Меланья в чей-то вышней игре, Белая Птица смерти уже надвигалась на закатное дышло города, чтобы лишить бабку этой обременительной пользы.

«Швету… швету… много швету…»

«Но избави нас от лукавого…»

«Да, Хаббитыч-то помер. Сказывают, последнее время устремлённо-обеспокоенно в одну точку глядел, покаянный», — шелестели бабоньки на лавочках…

А прах его Нюра схоронила, по завещанию, в проказнице-шкатулке. Вот оказия… И в храм отчего-то больше не ходила — Сладчайший Бог отдавал ей теперь неизбывной горечью…

Лишь роняла всё слёзы, роняла…

Девственная похабница…

Дети сливового дерева

«…И сказал Иисус: „Будьте как Дети…“ Они исполнили наказ Его…»

I

Лоном Чёрным кормила Эмилия, Плодом чёрта в Созвездии Сливы. Родом-племенем опоясала, Отороченным плетью Бессала…

Дальше я не припомню.

Бабушка молилась своему, незнакомому нам Богу — за то, что она такая, какая есть. А ночами кто-то за её домом делами странными занимался… И тогда будто сама земля, вздыбливаясь гнилостными телесами к Небесам, шелестела тысячью членистоногими тварями: «Гуй Дао… Шшш-ээнь Дао…» А небо волоклось вспухшей жилистостью вожделений: «На дыбу её!» И от песни этой Любви запредельной содрогались рыданием лона бездонные недра тверди.

В то краснокожее время мы были термитами-недомерками, каждое лето совершая опустошительные набеги на бабушкино пристанище, а она потчевала нас пирожками и легендами об Императоре Чу; да не знали мы ровным счётом ничего ни о Пути демонов, ни о Пути богов. А чего ещё было ожидать от голоштанно-картузной орды, кроме зазубрины постгородского воспитания? Из года в год Волька, Лёнчик и я, словно прожорливые шелковичники, всё шире разворачивали ненасытные чрева и, сами того не ведая, пряли сакральные узоры будущих жизней, наливаясь соками Несусветного, затаённого в нас.

Позднее не то чтобы нечто закралось в душу… — оно впрыгнуло в меня поспевшим паразитом — мерзостно, с личиною-головой, — для того лишь затейливого обновления. Растрескаться коконом!., каким обрастало насмерть испуганное осознание дна, когда летней ночной испариной бытие указало мне на зловонное исчадие собственной плодовитости. Запросто: с пылу с жару. А пока мы резвились бесшабашно, до поры — без устали.

«Но ведали разве?.. что чада — те лукавы, за рукавичкою прячущие самое что ни на есть дорогое, образа святые. „Припрячем… Припрячем…“ — дабы не уличили нас лики Богом Прославленных, упреждающих с укоризною».

Икон она в доме не держала, тем объясняясь, что, мол, образ намоленный — то отражение, а её Бог в зеркале не уместится. И при этом серьёзной становилась, как никогда раньше. Будто и впрямь боялась, на словах даже — хвать, да и загнать часть от части мельчайшей по клеточкам, по рамочкам осветлённым, кусок Начала Его Всеобъемлющего, из силков чудотворных рваного. Никто Бабушку не слушал. О чём говорить?.. Видно, бурею горит голова, на шторм ловцов созывает. Поймёшь её…

«Пряничные детки, премиленькие, верные Играм своим, ото всего мира сокрытым, Танцующих бесперемирием на Последнем дыхании Бога. А Он…»;

Как-то раз сгрёб Вольдемар в охапку котомку линялую, а с ней и Лёньку в придачу и — шмыг без меня в лес на сутки с хвостиком. В минуты такие чувствуешь себя обиженным до самой это игольчатости сосновой. Вот и я — ковылял растерянной радостью вокруг изгороди, будто страж какой. Палкою зашвырнул даже в тюремность надуманную и ну после в удодов палить, да с кислой до одури миной, что свет почём зря на столпах стоял. А на сердце томно было… Ведь недаром же каждому своё уготованно, голоси не голоси солнечным сговором, Пространство само тебя в объятия заключит для его же наполненности. Ему души ушлые, что протоиерею яблочные пироги. А вообще… ни зги не разберёшь в сумеречности Всевышней, так к чему гадать?.. Но светило, знойностью своей, нахлобученной по самое вероломство, методично выгрызало мои зарёванные мыслишки. А я меж тем искал преград прощению: отомстить бы за сиюминутное одиночество всему миру! Ещё эти вёрткие удоды, ууу… похотливые до хохоту бесы… Палкой их! А в рот тошнотворную бузину горстями. Вот вам моя месть!..

…Да только тут повело по сторонам, пораскачало мою лодку загробную, а воздух зарубил перед глазами, и силюсь я рассмотреть его, но всюду вымарано, словно написанное чернилами. «Оно… — подумалось. — Божьи черновики…» Но тотчас — всё синее, будь то Тучный бог или вода, и… Как рукотворные ангелы подхватили — под спину и к влажности примяли, земле уютно-тёплой… А я чуял их улыбки блаженные и докосновение тлетворно-приторное. А клыки ж-жжуррчали… Блажж-женно, блаж-жженно… — прямо в чернозём, растекаясь пуховыми крыльями по оторопелым тыквам и водянистым беспомощным огурцам… А мне ясно дышалось землёю, её обморочным телом, грязно-безобразным.

Очнувшись от слащавого перегрева, я подскочил как ужаленный… Межзубно сцедив: «Науськали…» и рванул ошпаренно через поля — напрямик к заброшенной колокольне. А ржаные отпрыски тыкались всё в меня, по-особому неприветливо. Колко, до крови… Может, и взаправду то черти были?..

«Он прощает…» «…по-подобию своему…»

Пустота, давшая трещину мрачной благоговейности, давным-давно отсырела и блеяла тишиной в неизведанное — в иную, не похожую ни на что жизнь. На медовые сласти, на урчащие неприкаянными Духами венки шиповника, на загадочный мир Бабушки, с её саратовскими трещотками, медными тазами в расписных алтайских узорах. На тисовые украшения, от чего-то жгущиеся в чужих руках… Здесь вся внутренность была во власти плесени, непотребно-погребальной и неизбежной… Да чего ещё ей плодить-то, если тут всё святое как прежде было, так и осталось. Я стал мысленно обживать святилище. Оно ведь никуда не испарилось, не исчезло в наваждении, просто спит… для иного прихода, где Безбрежное и Страстное распластало теперь своё тепло… Под барабанную дробь пустотную, играющую подкупольным Вышним Акробатам — по-своему гуттаперчевым, но Бессмертным…

А Храм… — ему от себя не деться. Только новые прихожане изменили понятие «Цели». Она приобрела какой-то вид: мокрый и сороконожистый…

Я разыгрывал в сознании то, что, по моим представлениям, должно быть частью Храма: вот здесь — «алтарь», тут, наверное, место «клиросу», «исповедальня», и дальше-дальше… Я точно не знал; ещё, как это выглядит, но… ведь звучало торжественно!.. Обставил Вселенское Пространство всё сплошь образами, от прогнившего пола Преисподней до самого окошечка Небесного… В любом уголке сновали кошки призрачные, и было в каждом по изображению лишь единственной части тела, — но зато огроменной… «Ноготь… Ресница… или даже родимое пятно…» — мысли путались под ногами невзрачными головастиками. А кошки доброжелательно ластились ко всякому наполненному сумасбродством вздоху…

Как только я наконец выбрался наружу, Солнце, эта незаживающая рана Бога, залило мне глаза своим жёлтым гноем, словно твёрдая усердственно: «Ты тоже кошка». И, на несколько секунд ослепнув от жгучей рези болезненности, я вдруг осознал, как несправедливо блажлив придуманный мною Мир. Блаж-жжен-нен…

«Отроки — неподвластные увещеваниям милосердия, что обладают звериными законами выживания, всецело. Бескомпромиссные ко всем иным, — они?.. — Последники Его».

Уже дома я поведал Бабушке о дневных «безделицах»… Из любопытства, желая увидеть, как злятся её глаза (какими их, сколько помню, никак не мог застать. Они вообще никогда не выражали живое — как стеклянные, без устали глядели сквозь всё и вся, в Пустоту, прямо в лицо своего Далёкого Бога). Но она даже не взглянула на меня, смотрю — в очах воздух. Только замурлыкала мечтательно, что «каждый имеет право видеть своего Бога таким, каким тот ему приглянется».

— Да что, если он не кажет лик свой?..

— Дай время, укажет тебе лежбище своё, — уверенно закивала Бабушка.

— Ба, а вдруг это просто сон?..

— А хоть почиваешь, пусть и по-болезности, — кудахтала она, — Боги просто так на землю не сходят. — И ни с того ни с сего добавила: — «А что до образов — то в тебе Божье осязание заговорило. Хоть ноготь отрежь, он всё одно — Богов, и ресница — ЕГО, куда ни упади, ею и останется. Неуж Владыка её устыдится? Всё есмь Изначальное Одно — то, что разлагается, и то, что благоухает. Какой бы требухой ни окормлялась. Чёрное… Красное… А вместе-то они без цвета, без радуги… Лучше б или и не совокупиться вовсе. Но такой иероглиф в Небе записан: всё Одно. И Яхгил и Его гниение. Да-ааа…

…А что за Яхгил Неведомый? Бабушка толком объяснить не могла. Может, то Ангел был? Тот самый, жж-жур-рчащий…

„Дети сладчайшего плода, утробники Сливового Древа. Случайности силы и Познания, за которое надо платить, и они готовы… Смеющиеся Верой и Плачущие Существованием“.

Я никак не мог понять: что у Бабушки за религия, с каким таким Всевышним?.. А когда спросил её по наивности: „Ба, а кто твой Бог?“ — она лишь рассмеялась горько: „А он у меня Прозрачный!..“

Набожностью Бабушка никого не стращала, но глубоко верила в Бога своего Прозрачного. Только в какого именно, сложно было разобраться: в Навруз она стряпала ржаные лепёшки, а на Рождество — пряники-журавушки.

„Нет, не их представлял Он себе, „подосиновиков“, других — наивных простотой до развесёло-непритязательных. А эти чада иные, дальновидно превзошедшие Пространство божественными претензиями за необходимое“.

— Ба, ты и Рождество Иисусово отмечаешь?..

— В этот день-то ведь жёлтый Дракон народился… Как молния ударила в Огородную Звезду… Яхх-хи-ии… — отрешённо бормотала она.

Да что там говорить… И субботу она любила. Лила в то утро за порог козье молоко. (Зачем только?)

— Бабушка, разве же ты еврейка?..

— Нее-ее. Сегодня время Вэньчан, а на закате уж другое время подойдёт… К самому Порогу… Его надо ублажать да остерегаться. И кошкам в радость…

А ну как из Сумеречности бытийной во Тьму Души по образам скакать! — Силу надобно.

…В общем, древняя была женщина, может, оттого выражалась иносказательно, всё о каких-то червях толковала бездетных… Любила Ба звёзды и свой огород, да и нас, пожалуй… В некотором роде… В медных алтайских тазах варенье из слив творила, пальчики оближешь! — прозрачное, как её затаившийся Бог, что стучался в наши сердца плодоносной веткой мирабели. И всё цвело, к чему она прикасалась, словно пальцы были елеем чудотворным помазаны.

„Он зрил карнавал масок: как кофейные личины погружались на Богово дно. Под пионово-роскошные вседозволительные бунтарства — обезумевших Небесных ледников, ангело-льдинок, обескровленных вишен… Да меж всех карамельных игрищ-салатовых, да по-елейному, плодовито сочащихся всеядными Богами с подлистных кружев-хитросплетений-увещеваний… Ведь не кара же?..“

Однажды Бабушка начертила сажей на блёклой кошме дерево. Эдакое разлапистое, а в каждом углу — по чужестранному символу. Помню, я всё что-то выспрашивал, а Ба тихонько курлыкала в ответ: „Это „вода“… Вот „камень“… А сие есмь СМЕРТЬ и ЕЁ СОБАЧЬИ СЛЁЗЫ… Яхх-хх-тт!..“ А потом называла имена, неслыханные и диковинные, втолковывая нам про Великих Предков. Мы с Лёнчиком аж дыхание затаили. Лишь Волька, внучатый её племянник, вылупил зенки озорные и, расхохотавшись не к месту, вдруг сиганул через забор, где ждала его уже разнеженная деваха…

Я мельком взглянул на Бабушку и в первый раз за всё время заметил: в её взорванных тоской очах убогими козлятами прыгают искорки нежности… да достань их поди… А она не пойми с чего ласково так говорит в сторону Волькину: „То Смерть пришла, тебя испытует. Ну да ничего… Быть тебе с этой самой поры Проклятым Богами на исполнение их промыслов красных“.

Но Волька её уже не слышал, увлекаемый от дома разнеженной развратными надеждами вульгарной девицей. И всё это случилось ещё до похода в Сосновники.

II

„Ка-аа-мнии летя-аат м-мима-аа… А-аа ко-лл-лии по-ппаст-ти, т-тт-аа-к в б-ббаа-рр-абан-н“.

Целое лето Бабушка кормила нас легендами о славном Императоре Чу. О том, как „не снимал он во сне башмаков, лишь потому, что цвета они были красного, угодного Богам“. Оттого и правил крепко да народу был угоден, что единственно, по нраву пришлись Богам башмаки его». Вообще, Ба послушать, так до самого нашего околотка в стародавние времена Императорский Двор простирался. До того лишь места, где раскинулось дерево мирабели. И добавляла суетливо, озираясь по-сторонам: «Оно потому так и вымахало, что вскормлено кровию бойцов. Так и есть. Цзы Жань… Цзы Жань… Всё из-за Великой Естественности». А мы, дети, доверчиво кивали. Проверишь разве? Может, и правда всё так и было…

Время, свободное от того, чтобы возделывать наше пластилиновое сознание, Бабушка отдавала умащиванию огорода. До изнеможения, до последних уползающих за горизонт членистоногих лучей, что искоса посматривали за её трудами откуда-то исподлобья Небес. Несмотря ни на что, огородец был скуден. А Ба ворчала под нос: «Прочь, Бездетные! Соглядатство ни к чему ваше…» — и грозила светилу пальцем. Но слива и впрямь была хороша, только она казалась вещью-в-себе и бабушкиных забот чуралась.

«Ба, ну чего ты так много работаешь», — приставали мы с Лёнчиком: «Всё равно ведь ничего не растёт…»

На что она как-то раз предложила сыграть в Следы. «Ага! Давай, давай!» — зашумели мы наперебой с Лёнчиком, подавив в себе недоумение: «А как это?..» Позднее оказалось, что в Следы играют даже Боги, но какое это имело значение тогда…

«Ступайте босыми ножками по земле. Чьих отметин отсюда до сливы больше окажется — тот и выиграл».

Тут уж мы с Лёнькой пыжились как могли. А как дошли до дерева, Бабушка, вместо того чтобы считать ножки-печатки, пригнувшуюся ветку отчленила да и замела всё одним махом: «Яхх-хии!..» А во мне вдруг что-то сжалось: «И не жалко ей…»

«Ну, — говорит, — победило Древо Судеб». Мы так и сели. А Ба возьми и скажи: «Из двух Противников порою Третий победителем выходит, со своей потаённой Игрой» — и улыбнулась так: хитро-хитро, одной головой наклонённой. А глаза пус-ты-ыы-е… — опять на своего Бога любуется. А мне подумалось, каким-то нехорошим предчувствием: «Выпьет он из неё всю кровь…» А в голове юлил навязчивый волчок: «…Боги просто так на землю не сходят…»

…Бабушка разгребла землю ладонями. «Вот, богатыри, — показала нам Ба следы „бесчинств“, — вроде отметин-то как и не было, а траве да червям „на орехи“ досталось. Потому, что вы да я орудием сердце земляное рыхлите. Оно-то поболит-поболит да и даст всходы. За Красным Зерном уход надобен».

На что Лёнчик пытался растерянно возразить: «Так мы же того не хотели…»

Но Ба была непреклонна: «Вот и я здесь не огород вскапываю!..» — и засмеялась, пронзительно и обречённо.

«А-аа жж-жиззнь с-сс ним-мми т-тта-аак м-ммежж-дду м-мметит-т. А-аа н-нну, к-кка-ак п-праа-м-м-меж з-зубоф-фф Я-аа-нгель-с-сских?..»

Соседи нашу Ба обходили стороной, за то лишь, что «не от мира сего» она им казалась. Заметят — моргнут и… нырк в хатку пугливо. Кроме старика одного, которого все в округе считали беспамятным: «Неча, мол, днями без продыху куролесить по дворам с колотушкою…» А старик им вещал, что вроде как «Судный День на Пороге».

Безумный своими затаёнными инструментами вестник был единственным из близживущих, кто всегда глядел Бабушке прямо в лицо. Глаза в глаза… И тогда его Пустота и Прозрачность её встречались друг в друге. А затем, переплетаясь, тянули унылую-супружнюю песнь о Конце всех Времён.

Иногда даже ночью слышалось его сумеречное шарканье.

«А подд-ле б-боо-гги т-танцу-у-ют па-аа-дди и-и Ска-аа-ма-рр-рохи от з-завис-стти п-пааа-г-гибли б-бб…»

К изумленью, приметил я, что Бабушку боль ни своя, ни чужая не обихаживала. Видно, Ба была к ней нечувствительна.

Иногда я даже сердился на неё, что не в силах загадки её раскусить, как орешки дикие. Однажды спросил её про картинку тканую, где два мальчугана боролись, только очень уж как-то по-родственному да заискивающе-к-силе: лицо одного орошалось слезами непрозрачными, сукровичными, а взгляд — ликования преисполнен.

Ба, а кто из этих двоих победитель? Тот, Смеющийся?..

— В глазах хохочущих плавают дохлые рыбы, к самым Небесам брюхом пузыристым… И-иихх… Т-шшш… Батый… Не то и тебя Луна услышит. Его-то лишила она горечи победной… Да смотри внимательно: вкруг столько овечьих туч раскудрявилось, что неясно: люди то, под облака ряженные, или Боги сошли в узкоокие чадовы тулова… А собрат его — он от лёгкости… собою плачет… — словно скороговорку, выпалила мне Бабушка.

— Какой-такой лёгкости, Ба?..

— Что не ему глазами Бога кормить.

Не понял я тогда ничего. Спросил, «кто победитель?» — на что она мне: «Третий и победил, само собою. Кому ж ещё?..»

И так всё для Бабушки — «само собой»: и сокрытые вышние Промыслы, дождевая толчея жизни, и Смерть в образе девочки с деревенской танцплощадки, искушённо гарцующей на своих каблуках — всё то, что Ба называла «Изначальное Одно».

…Бабушка часто распылялась деяниями странными, несуразными. Вот, к примеру, бубнила о какой-то «Великой Чистоте», а сама-то и не мылась вовсе, протиралась чернозёмом да маслом чертополоха, какой собирала шептально. Да вразумляла нас, что «чертополох-то иное. Он и к стопам святых поцепляется, а посему сам святой, ближе роз к Небесам».

А я впитывал сказ её вперемешку с причудливым благоуханием — землисто-терпким, сладковато-смрадным ароматом Бабушкиного Бога.

«А-аа в-фф з-ззе-мель-ке чч-череп-пааа фф п-плясс-с…»

Бабушка поведала нам про свой Рай, где тугобоко кочуют меж богами Небесные ледники и всё обескровлено, а Владыки призывают тень Смерти. Но та, Горячая и Счастливая, приближается было к ледяной лестнице, ведущей на Небо, да тают ступени от одного Её Дыхания, «…жжжурчат горестным в рыхлую земную Колыбель». И Нет Богам покоя. Единой надеждой зиждутся: найти да взрастить Красное Зерно…

Она всё рассказывала, а мне виделось своё: хрупкие и хрустящие, вскормленные Богами, сукровичные огурцы Небесных Грёз…

Райская Церковь, где заиндевелые Ангелы порхали под куполом (неизменно зигзагообразно, как ироничные взгляды Пустотного Бога на припорошенных Адом фресках)… Да растирали краски Кровию Творцов.

А пока мне всё это мерещилось, в ближних лесах стройно подвывало зверьё.

Может, Янх-гелы?.. Не знаю… Невиданные… и ведомые Перепуганными богами…

«Д-ддаа-а фф-к-ккруу-гг с б-божжею р-раа-асс-ою-уу…»

После того злополучного дня, когда Вольдемар и Лёнчик провозились целый день в Сосновниках, Вольдемар вернулся пыхающим довольностью и раскрасневшимся, а Лёнчик заспанным и немым, будто с перепугу. Потом голос у него прорезался, но казалось, что никого не слышит.

Напала на Лёньку хвойная хворь… Он махал на неё руками, на врага неистребляемого, смешно так, словно фасеточных москитов гонял. Через несколько дней спустился Лёнчик на самое Дно своего Потаённого мира, откуда никто и ничто не смогло бы его выудить. С того времени он стал заикой и всякий день наряжался в Бабушкины юбки и кружился в бешеном Танце, громко декламируя нараспев: «А-а з-знаешь, у-у б-Ба-аль-шой с-Саа-сны м-мыы в-видели-и Чародееф-ф. А-аани ииграли фф б-буб-бен, аа ещё — н-наа-шим-ми г-га-а-ло-вами…» И выводил протяжно потусторонне: «Л-л-уу-нные Фе-эии… Л-л-уу-нные Фе-эии…» На что возмужалый Вольдемар лишь презрительно ухмылялся в усы да чесал причинное место…

Вскоре отчалили в город Лёнчик с Вольдемаром, прихватив с собой чёрный картуз, какой ещё, помню, Ба расшила причудливыми узорами.

Лето переваривало изрыгнутые крохи августовской травы и всех прочих чад своих, вплоть до удодова мельтешения. И несмотря на то что в последние недели нашей несообразной совместности я почти не разговаривал с Лунопомешанным Лёнькой (а тем паче к Вольдемару питал приступообразное отвращение), одному мне стало тяжко не по-божески. А под одеялом ночами маялось предчувствие. Не хватало смеха… Звонкого. Дзинь-дзинь… «Открывайте святые Врата, лиходеи!.. Будьте как дети…» Лихорадили песнопения распахнутого оконного нутра, казалось, что сливовые ветки тасуют карточно игривые голоса — на туза, по-мальчишески, да разными мастями.

Как-то даже примерещилась пробирающая дрель рыжего пятна, круглого, слово бублик с маком. С разрастающимся Дырочным богом посередине, заволакивающим и муторным. Ржавленый отпрыск шаровой молнии. Но ведь грозы-то не было!..

После всего жизнь моя уже не перемешивалась с Невидимыми богами, банальностью вязкого, непродираемого Миража, растрёпывающего нервные струны. Теперь именно мой, а не Перепуганный Бог сыграл бы на них собственную песнь бытия, не отягощённую Небесными ледниками-трупоедами. И всё попросту потому, что в ту ночь я встал и зрил Недозволенное.

«То Благодать Господня… Всё это… — Его Фатальная Смертная Карусель… И Бесполое Небо, порождённые им чада иные, Зов Бездны и Те, кто умирают на земле, под Тенью Сливового Дерева».

Полупрозрачный сгусток завис перед Деревом Сливы — будто препарированный нечистыми мозг, студенистый обитатель липкого Неба. Хаос распирал его очертания, молекулы дробились, как Пустота внутри самоё себя, остервенело мечась перед Ледяной Границей. Смуглые Небеса стонали всем существом, видимым и бесформенным, жадно и одержимо испивая из земли Нечто Недостижимое. Тончайшие игры алкали… Извечным холодом. Беспробудностью.

Тщетно собирать драгоценные капли… Вверх… Вверх… К торжественно разложенным сокам — Нектаром для богов.

В тот миг я пожелал всем «странным богам» Смерти — Горячей и Счастливой, как дыхание Бабушки. И ещё — разверзнуть бы Небеса, жалко сосущие бесконечную соломинку надежд… Взять и соткать Всевышние шептальные ладони да залить их смертью всецело, до Ноева Потопа.

А Слива, допустившая к коленям своим Обречённость Богов, дрожала безудержным смехом Дерева Судеб, могучего-ко слабостям… И Бабушка, слившаяся с ним в Изначальное Одно. Она ловко подбрасывала ценнейшие крохи к подножию своего Прозрачного Бога: «…Гнили… Больше гнили…»

И чем ненасытнее пили смерть Небеса, тем обильнее оседала Незримая Гниль на земное донорское племя, обрекая его на всецветение и новую жизнь, буйную до неприличия. Наверное, именно так по-настоящему хила Бабушка-Слива… Полнокровно… Щедро рассеивала Красное Зерно одухотворения, умирая и вновь возрождаясь на зависть Бессмертным Богам. Потом Небесные нити лопались, Слива в муках исторгала Бабушку, отделяя от ствола её сущность, вытягивая вены по самые корни… Двэньг-двэньг…

Отделившись от Материнского Дерева, Бабушка неспешно, как ни в чём не бывало, одевалась в белую кипельную сорочку. А разорванные остатки студенистых Начал оседали мишурой в промежности удушливо-ветвистого хитросплетения. И тогда слышалось лиственное эхо, шелестящее тысячью оттенков… Голоса… голоса… голоса…

Воспалённость моя клеила в мозгу переводные картинки, — с «небесного» на «нашенский». Вот так, обернём орешек, сюда ниточку обрыва, — блести-сияй, близкий бог! Повод? Да в Праздничности, в ней, нетопырь цивилизованный. Поют, значит, к смерти торжество такое. Двэньг-двэньг… Алтайские трели, Соколиные ангелы-остроклювы. Веришь-не веришь. Вепревы лежбища. Улыбающиеся шапки меховые. Узкие боги проникают в щели, а горы поосели с прищурами в землю.

Там, в чернозёмной пригоршне, схоронено мясо, большущий оторопелый кусок, припасённый к смерти. Моток придорожности в тысячу километров, как на ладони. Морозное нутрище тонкостенной гнили. Улыбающиеся шапки едят смерть. Двэньг-двэньг…

И мы, безбожные, спешим, спешиваемся с железных коней, стремглавых, и сгладываем свой затрапезный мир — яблоки, гамбургеры, бюргерскую снедь вприкуску… с ликами Его. И всё это моторно парится-варится, да разлагается брюхато телами пустотными.

И я ем — горчайший, на прозябание невидимых мною в упор богов — Дырочных до всепоглощения. Узких проникающих, Слизистых, да прочую тьма-тьмущую дымчато-трубчатых. Если только не держать в уме лики Его, как «дважды два четыре», как собственный гипоталамусный зародыш. Если только…

На другой день те самые сливовые плоды, подёрнутые нездоровостью лилового румянца, похабно брызнули в лицо тёмной и сладкой внутренностью откровений. Поковыряв палкой у корней, я вдруг обнаружил Волькин картуз. Сел на влажную землю и всё теребил его: «Что означают эти неведомые знаки?» А почва меж тем всё ластилась ко мне, парно лобызая гениталии да усмехаясь: «Дитя неискушённое…»

«У-ууу…»

Вскоре я уехал. К этому времени мои родители сообщили, что ни Вольдемар, ни Лёнчик домой не прибыли. А ещё через месяц Волькино обезображенное рыбами тело выловили где-то в устье Иртыша, далеко от тех краёв, где Бабушка окормляла смертною Надеждой своих Прозрачных Владык.

Никаких следов Лёньки не нашли. До сих пор он считается пропавшим без вести. Но я-то догадываюсь, где мог бы он выть теперь Лунную-волчью…

И как Волька оказался на дне реки, будучи заживо погребённым лоном сливовым, веками совокупив с собою жертв от Богов ненасытных бессаванных… Может, Бабушке помогли её Предки — «Вода» и «СМЕРТЬ»? Да скребущие когтем воздуха подземные барсы. А-аа. Пусть потрошат души снежные, незапятнанные.

Прощаясь с Бабушкой, я целовал ей руки. И спустя годы не винил ни в чём, да никому и не вымолвил ни словечка. Какое Небесное Бремя на плечи старческие — вращать Круг Великой Естественности. Без привязанностей и без Конца… Цзы Жань…

Я даже написал стих, но так и не осмелился посвятить его Ба… Ей одной. Да и какая разница? — звали её Мирабелью, Эмилией, Янарчи… Говорят, только Лунные Феи могут нашептать человеку его настоящее волшебное Имя.

И всё это — Благодать.

Любовь Медовар

Барабан

— Сосед наш в 57-м году, — начала шестидесятилетняя Катя, — уехал на целину и прижил там ребёнка. Прожил с той женщиной полтора года и затосковал по дому, да так, что стало невмоготу больше вдали от Москвы и близких. Обещал той женщине сперва устроиться в родном городе работать, а потом пригласить к себе жить с ребёнком — и уехал. Да в Москве встретил другую, с квартирой, и вскоре женился. А через полгода приезжает его целинная жена без всякого приглашения. Но с известием о смерти их девочки. Погоревали они все вместе. Поохали. Новую жену молодую заставили кое о чём призадуматься, и не стала она торопиться гнать из дому непрошеную гостью, а через несколько дней на цементном заводе, куда сосед мой устроился по приезде, во время смены его в «барабан» затянуло. 40 минут его мололо! Он кричал, а все стояли как околдованные. Кто-то из рабочих попытался отключить мотор. Да тот не отключается, что-то в моторе испортилось, да так, что остановить никто не может. Только через 40 минут приехал мастер с другого завода и остановил. Свой-то мастер несколько дней назад в отпуск уехал. Раздробило соседа так, что хоронить пришлось в наглухо закрытом гробу. На похоронах молодая жена плакала безутешно, а целинная женщина без слёз рядом стояла. А когда после поминок все гости и друзья по домам разошлись, то и эта вдова тоже чемодан собрала и уезжать приготовилась. А уходя сказала, что она его фотографию к их девочке в гроб положила с молитвой, чтобы их дочка его с собой увела. Говорят, всегда бывает страшная смерть, если фотокарточку положить в гроб к уже усопшему человеку с определённой молитвой. Конечно, вы можете спросить, что же за молитва должна быть, чтобы ТАКОМУ с человеком произойти!.. — Тут некогда яркие голубые глаза Кати даже сделались белыми на секунду, а голос дрогнул от негодования… — Этого я не знаю, — продолжала она, — знаю только, что и целинная женщина от своих молитв счастливее не стала.

Миссионеры

— У Зайца всё, конечно, кончилось истерикой. Всё ведь делает безрассудно, хотя, разумеется, из самых лучших побуждений. Но нельзя же вешать на себя и своих близких задачи непосильные! Вот и вы всегда помните: вера — это прежде всего рассудительность. Есть силы — копай глубоко, возводи фундамент. Нет сил — яички расписывай, букеты собирай. Поливай морковку на огороде. Захочет Господь — даст силы и на большее.

Мало того что у Зайки мать умерла. И ребёнка не с кем оставить, но явился теперь этот замечательный отец Дмитрий, у которого всегда для всех жаждущих Слова Божьего двери открыты и стол накрыт, и обхождение деликатное. А если кто издалека приехал — то ему и крыша над головой, и постель постелена. Но ведь всё это чьи-то руки должны делать! Тут Зоенька, конечно, всегда на своём месте! У неё всегда тысячи дел — стирать, варить, гладить, потчевать, чем бог послал… но ведь у неё дочка всё время болеет. Ей врачи требуются и мало ли чего ещё. А Зоя ни одному человеку «нет» сказать не умеет — вот и устает до истерики, а когда это с ней начинается, то я от неё одни жалобы слышу да слёзы, а там у Дмитрия или у себя дома — ей всем улыбаться надо и помогать. О. Дмитрий — не только духом, но и физически крепкий батя, огонь, воду и медные трубы прошедший. А уж если ты курицына дочь и все твои труды истериками да слезами кончаются, то смири себя, не хватайся за тысячи дел… А тут такое два года назад отмочила, что мы не знали, что с этим её очередным протеже делать и куда от него деваться. Тогда Зоя к родным в Казань на недельку отдохнуть поехала. А оттуда привозит нам в Москву подарок — молодого человека лет двадцати восьми — татарина Рустама. Оказывается, там в Казани она расписала ему московских христиан и христианство в самых хохломских тонах и привезла в Москву принимать православие к о. Дмитрию. Рустама окрестили. Москвичи — народ хлебосольный. Сегодня Рустам у одних обедает, завтра — у других ночует, а больше всего и чаще всего — у о. Дмитрия в храме: проповеди слушает, книжки религиозные читает, а работать пока нигде не работает, так как прописки нет. Пока у Дмитрия в храме Зойке на кухне помогает, и домой в Казань ему после Москвы уже неохота, а вот сопровождать Зайца в гости ко всем нам охота. И все его как своего везде принимают. Вот он и решил, что христианство — это сплошной праздник, и когда кто-то намекнул ему, что возиться с ним — радость не очень большая, он твёрдо сказал, что из Москвы не собирается и добьётся здесь и работы, и прописки, и при этом назанимал у всех нас, Зайкиных друзей, кучу денег. А вот отдавать их было действительно не из чего. Тут все как-то незаметно и постепенно отказали ему в содержании. Перестали его принимать у себя, наговорили ему массу неприятных вещей. Так что в один прекрасный день оказался он на вокзале и слонялся какое-то время по разным московским вокзалам, подрабатывая то грузчиком, то дворником, то носильщиком, а потом однажды пришёл ко мне. Мы долго с ним проговорили в тот день. Он умолял не обижаться на него. Попросил у меня денег на дорогу в Казань, обещав обязательно выслать по приезде. Я, конечно, не поверила, но заняла на следующий день для него эти деньги. Он пришёл за ними, благодарил за всё, поцеловал мне руку и исчез. Через несколько дней он появился снова, но весь грязный и оборванный и сказал, что передумал и остаётся в Москве.

— Но ведь вы мне обещали уехать!

— Вера Сергеевна! Я нашёл здесь работу и жильё и скоро смогу отдать вам долг. Только, умоляю, никому из «ваших» пока не рассказывайте и позвольте мне, пожалуйста, хотя бы изредка приходить к вам и говорить с вами. Не знаю почему, но все ваши знакомые за что-то не любят меня. Не пойму, что я им сделал.

— Хорошо, Рустам, ваш неотъезд останется нашей с вами тайной. Только вы дадите слово, что будете честно работать и постепенно заработаете себе комнату.

Он обещал. А ещё через несколько месяцев он пришёл ко мне аккуратно одетый, вымытый и посвежевший. За это время он успел жениться на вдовушке-москвичке с квартирой, прописаться. Сейчас аккуратно посещает православный храм рядом с домом, где и работает дворником. Тогда я спросила, как обстоит дело с уплатой долгов всем нашим с Зоей знакомым, которые так охотно давали ему в долг в первое время, когда он только появился у нас.

— Никак, — ответил Рустам. — Они помогли ближнему. Когда кому-то из них нужна будет моя помощь — я помогу им.

После этого разговора он приходил ко мне ещё несколько раз. Приносил цветы. Рассказывал о своей жизни здесь и о том, какая у него заботливая и любящая жена. Теперь приходит реже. Потому что мне всё труднее и труднее с каждым днём принимать гостей — все-таки 87 — это вам не 60 и даже не 78. Вот даже сегодня звонил перед вашим приходом и просил разрешения прийти, но я так плохо себя чувствую последнее время, что принять ещё одного гостя просто нет сил, — виновато улыбнулась она. — Да к тому же сейчас у меня бывает так много наших общих с ним знакомых, что, увидев его здесь, меня обвинят в том, что я покрываю должника. А я, если честно, считаю, что они полностью оплатили свою жажду приключений и гордыню миссионерства.

Дальше продолжать разговор Вере Сергеевне было трудно, как и сидеть. Извинившись, она прилегла на кушетку и показала мне рукой, что не может больше говорить и хочет побыть одна.

Ночная встреча

Что бы ни произошло — всё во благо. Смерть — так смерть… Надо научить себя не бояться ходить в этой кромешной темноте в одиночку. Теперь часто придется возвращаться с работы так поздно и…

Тихий свист — и смутное лицо подростка вынырнуло из тьмы, и следом — ещё два таких же призрачных лица по другую сторону тротуара. Внезапно вспыхнувший внутри сигнал опасности, неторопливо, словно включился тормозной аппарат, развернул её на сто восемьдесят градусов, и сильно притуплённый инстинкт вяло приказал: топай отсюда! Бежать она не смогла бы. Ноги почему-то отяжелели вдвое. Но резко ускорила шаг, налегая грудью на сильно уплотнившийся воздух. И с каждым шагом он всё продолжал сгущаться и засасывать. Снова тихий свист и приглушённые голоса на незнакомом языке — таджикском, казахском, азербайджанском? — она не могла различить, как неразличимы были в темноте их лица. Позади себя она слышала гулкие в ночной пустоте шаги одного из них. Неторопливые шаги. Господи! Ведь мне нужно бежать! Он спокойно взял её под руку, крепко прижав к себе. Её попытка высвободиться оказалась тщетной. Она ошиблась. Он уже не подросток. На нём форма солдата строительного батальона.

— Дай понесу, — потянулся он за продуктовой сумкой в её левой руке — той, которую он крепко прижал к себе.

— Не надо. Не надо. Спасибо, я сама, — заупрямилась она, быстро перехватив сумку правой, в которой тоже была такая же болоньевая сумка с редкими книгами — двумя романами Бёлля, данными ей на неделю.

— Дай понесу, — снова попытался отобрать у неё ношу и одновременно с удвоенной силой обхватывая женщину правой.

Снова вяло мелькнула и тотчас пропала мысль о бегстве. Привычка к сидячему образу жизни и неумеренному запойному чтению окончательно атрофировала у неё способность бегать, да и в юности она бегала плохо.

— Дай понесу, дай понесу, дай понесу, — заладил он, и она почему-то с не меньшей тупостью затвердила своё: сама, сама, сама, сама — уже плохо понимая, что и зачем произносят её губы. И почему ей никак не удаётся отцепить от себя его руки — ведь она на голову выше его и всегда считала себя сильной, а свои руки — цепкими руками неплохой пианистки. Но сейчас она бессмысленно цеплялась за сумки, а одеревеневшее и неожиданно оказавшееся пустым и лёгким тело через мгновение было развёрнуто и жёстко прижато поясницей к округлому выступу цоколя магазина «Свет».

— Пусти! Я закричу!

— Кричи. Сейчас поздно. Никто не подойдёт. Тут никого нет. — Он говорил тихо и уверенно, и в его интонациях были нотки нежности и торопливой мольбы. — Не бойся, я ничего плохого не сделаю. — Его губы жадно прильнули к шее женщины, обдав её зловонным запахом, правая рука ласковым удавом обнимала её плечи, левая задирала подол платья к лопаткам. Чёрную тишину прорезало слабое ворчанье автобусного мотора, и длинные жёлтые призраки-лучи целых две минуты горизонтально тянули к ней руки из-за угла дома-соучастника, где в десяти шагах от неё была автобусная остановка, но старый глухой мотор снова зафырчал на них и погнал впереди себя, подгоняя: «Не ваше дело, не ваше дело, не ва…» Это разозлило женщину, придало ей силы, она напряглась, вырвалась и почти побежала. Почти… через несколько шагов подвернулась нога, подвернулась почти на остановке. Ему даже не пришлось ускорить шаг, чтобы догнать её. И напрасно озиралась. Остановка была пуста, если не считать единственного фонаря на ней, да и тот почти издыхал, горел вполнакала. Непрозрачные ворота остановки, похожие на футбольные, мёртво смотрели на неё тусклыми бельмами пластмассовых клеток. Близкая опасность света вынудила ещё двоих людей свиты заботливо окружить вожака, прикрывая его и добычу с обоих флангов от возможных нежеланных свидетелей. Но свидетелей быть не могло, об этом пеклась пыльная удушливая ночь, стиснувшая страхом скулы женщины, запретившая ей крик, даже намёк на крик, сковавшая гибкое, мягкое, подвижное тело женщины почти каталептической праздностью, нелепым ожиданием помощи извне, преступным трансом перед вдвое превосходящей силой.

Снова торопливо булькающий мотор старого маленького автобуса. Она и не успела ничего придумать, чем ей привлечь к себе внимание, как очутилась позади остановочной пластмассовой коробки, так же тесно прижатая к деревянным доскам забора, как пять минут назад была притиснута к каменному цоколю магазина «Свет». С автобусной остановки не сбежал, а скорее скатился маленький человечек с апельсинообразной лысиной и, юркнув чуть не под колеса, через секунду вынырнул на противоположной стороне улицы. Автобус тут же тронулся с места; она успела разглядеть: в нём никого больше не оставалось, кроме шофера. Неизвестно откуда вдруг появилась счастливо воркующая пара — молодой бородатый человек и ведомая им под руку сладостно лепечущая подруга. Но если их окликнуть, молодой человек, даже если и уделит ей несколько минут и пригрозит обращением к их начальству хоть бы и завтра утром, — сегодня, сейчас никуда не согласится отойти от своей девушки. По всему видно, что они торопятся остаться вдвоём, а до её дома не меньше десяти минут ходу сквозь абсолютно непроницаемое сегодня пространство. К тому же ей в противоположную сторону. Даже если её преследователи окажутся восприимчивыми к угрозе наказания и постараются сейчас незаметно раствориться в темноте, якобы поддавшись страху, через несколько мнут они смогут беспрепятственно настичь её в любом участке глухой и уже полгода неосвещаемой в целях экономии улицы Алымова. Всё это было просчитано находящимся в панике сознанием в течение нескольких долей секунды, и ощущение неодолимого тупика снова сперва одеревянило тело, а потом сделало его восковым. В момент хищное чутьё уловило это, и вдруг, обхватив женщину, которая была и выше его, и шире в плечах, и крупнее всем торсом, легко приподнял её, как гипсовую статую, пересёк мостовую и стремительно поволок её в тот участок пространства, где в уродливом сочетании сплелись грязные обломки разбитого бетона, кирпича, засохшего цемента — все отходы недавнего ремонта школьного фасада напротив и остатки наполовину выкорчеванного несколько лет назад старого сада.

Теперь в ней проснулся крик, но сейчас уже был бесполезен, и грязные ветки бесплодной яблони хлестали её наотмашь по лицу за глухую бездарность этого запоздалого, никому не нужного крика. Разъярённая яблоня чуть не выколола ей правый глаз, расцарапала висок и верхнюю губу до крови.

— Пусти! — взвыла не своим голосом женщина, до которой наконец дошло, что именно с ней сейчас произойдет всё то, жуткие рассказы о чём она на протяжении двух последних лет слышала слишком часто. — Пусти! Тут камни, камни, — начала вырываться она, — скажите же ему! — уже совсем бессмысленно взмолилась она к его сообщникам, которые, вынырнув из тьмы, сейчас двигались вровень с вожаком, по обе стороны от него раздвигая грязные ветки. Один из них что-то сказал лидеру. Тот ответил с раздражением.

— Вот видите, — вежливо развел руками говоривший с вожаком, — …не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем…

«Ударь же его… скорей… того, кто тащит тебя, как куль с добром… вывернись как-нибудь… носком или каблуком в низ живота — испытанный приём, еще девчонки в школе…» — отдавало приказы сознание…

«Не могу, не могу ударить… да и вырвавшись, не смогу побежать… ничего не вижу… куда ноги ставить… тут одни камни, кочки, кусты…»

Её мягко опрокинули на землю между корней грязной, наполовину засохшей яблони, которая, протянув ветки, не дала ей больно удариться затылком о свой окаменевший корень.

Яблоня. Подо мной — распростёртое тело молодой женщины с некрасиво расставленными, одеревеневшими ногами. Один из троих, каменея от нетерпения, неумелыми, грубыми прикосновениями нелюбви причиняет лежащему под ним, окоченевшему от равнодушия телу боль. Двое других торопливо снимают, уже сняли гимнастёрки и расстегивают брюки, ожидая своей очереди. Ему так ничего и не удалось — маленькому, мстительному маньяку со зловонным дыханием. Слишком много в нём злобы. Удалось только причинить женщине тупую боль в низу живота и слегка поранить нежные ткани.

— Хватит! Пусти! — не выдерживает больше она, вырываясь из зловонных объятий. Нехотя, но первый всё-таки отползает в сторону, и женщина начинает подниматься.

— Нет, подожди, куда ты? — снова опрокидывает её на спину второй, с нежным лицом подростка, и новые губы, уже не такие зловонные, и новое тело, но уже совсем не грубое и не стальное, как у первого, а жаркое и ласковое тело мальчишки, переполненное любовной влагой, нежно обволакивает её и властью минутной любви без примеси ненависти и мстительности через несколько минут достигает того, что оказалось невозможным злобному маленькому вонючке.

Всё. Теперь уже всё… нет, ты позабыла, что есть ещё третий. Ты так и не разглядела его лица, и сейчас тебе его не разглядеть. Оно слишком незначительное. В нём решительно нет ничего, за что могла бы зацепиться память. Он останется для тебя безликим тёмным механизмом, отбывающим всеобщую обязательную повинность насилия и другую — повинность мелкой рядовой твари, избравшей себе вождя и уже неспособной отступить от стереотипа поведения, навязываемого ему его избранником. И сейчас он заползает в оглушённое тело твоё мелким безликим гадом, холодным и липким, без вкуса и запаха, совершая ритуал, заданный лидером. Единственное, что ты ещё способна чувствовать, — это то, что и последний старается не причинить тебе боли, старается быть нежным…

Вернувшись домой, что будут они делать с этим сознанием совершённого насилия? Знают ли они, что теперь будет возвращаться к ним наплывами тревога, в самые неподходящие моменты, медленно сводя с ума и делая недостижимыми самые простые вещи, например, физическую близость с женщиной, хорошие отношения с отцом или собственным сыном.

А ты?… что будешь делать ты? Ничего, если они не заразят тебя какой-нибудь гадостью, а если заразят? Лучше об этом не думать…

И тот, кто тысячу раз выручал тебя, — твой ангел-хранитель, сегодня безнадёжно запутался в моих ветвях, и все святые, напрасно призываемые тобой, беспомощно толпились позади меня, с содроганием смотря на совершаемое над тобой, и на уста их была наложена невидимая печать, и молитвы их за тебя оставались безответны. Бедная моя! Видно, измучилась ожиданием Единственного твоего одинокая душа твоя, а здоровое и ласковое тело, обильное густой влагой жизни, изнемогло от жажды. НАСТОЯЩЕГО в объятиях призываемых тобой призраков. Вавилонской блудницей называла себя мысленно с тайной горечью, обнимая каждую ночь свои плечи, ожидая их прихода — симпатичных тебе мужчин, которых едва видела в дневной своей жизни и к которым не позволяла приближаться умная душа твоя, ненавидя самый воздух содомский. А в этот чернобыльский год твоего тридцатидвухлетия ты вдруг влюбилась без памяти со всей безоглядностью первой любви в женатого человека. И в безумном порыве отдала ему всё, чтобы через полгода ужаснуться самой себе и пустой беспечности друга, уже готового к новой измене. Быстро наскучили ему поздний жар твой и ненужные заботы твои, и снова нежно трогают по ночам твои плечи твои же ладони. И три месяца назад ушла в младенчество твоя мать, любящим сердцем почуяв окончательную безысходность одиночества твоего.

И хотя ни единого упрёка не вырвалось из её груди, но каждой клеточкой чувствовала всю чуждость тебе прелюбодейного шага твоего, всю боль и позор, придавившие тебя могильным камнем. И теперь, поднявшись с земли, твоего осквернённого ложа, ты побрела прочь от надругавшихся над телом твоим, а душу твою я сделала недосягаемой для мучителей твоих, спрятав её на верхушке ствола. Она вернётся к тебе, когда придёшь домой, где, измученная прежним страданием твоим и ничего никогда не узнающая о только что пережитом позоре и гибели, спит в этот грозный год твоя нежно любимая, уплывшая в младенчество мама.

Тебе всё время казалось, что всё это — не с тобой, а видишь в чьём-то чужом, странном сне… а ты сидишь где-то в ветвях этой самой наполовину мёртвой яблони и видишь все подробности, и запоминаешь все запахи… чувствуешь боль и торопливую ласку второго, земноводный холод третьего, но… как сквозь плёнку… стыда не испытываешь, и боль ушла… вот только запах… запах гниющих овощей от первого и сладковатый запах сухого дерьма от пересохлой, бесплодной земли под яблоней, где всё это…

А иногда… иногда от этого рождаются дети… Уроды? Калеки?… Исчадия ада?… Только вчера проповедовала стайке девятиклассниц, осуждала аборты, называла их убийством: объясняла, что уже в материнской утробе младенец наделяется душой, сознанием. А сегодня одна мысль о том, что вдруг пришлось бы родить, вызывает содрогание. «Мама, а кто мой отец?» — Насилие, сыночек, насилие…

«Господи! Не пошли мне этого младенца!» А всего несколько часов назад ты мысленно разговаривала с малышом, о котором мечтала столько лет.

Но скорее всего, ЭТО сделает тебя такой же сухой и бесплодной смоковницей, как та яблоня — единственная свидетельница твоего позора, некогда сама изнасилованная людьми и бульдозером.

А назавтра, в одиннадцать утра, она шла на работу мимо стадиона, у ограды которого вчера раздался тихий свист и за которой теперь взвод полуголых стройбатовцев тренировал праздные мускулы, пиная ногами кожаную голову мяча, нагнетая в тугие торсы энергию, которая послезавтра в слепом нетерпении бессмыслицы потребует себе выхода и найдёт его в новой жертве… И прошла мимо магазина «Свет» с надписью «Закрыто на учёт». Когда же шла мимо недавно заселённой девятиэтажной башни, чуть не на голову стала медленно осыпаться слишком наклонно поставленная стена. В нижнем этаже её был овощной магазин, из которого несло тухлым запахом гниющих овощей. И под ноги ей из подвала этого дома вдруг вырвалась громадная чёрная крыса, с кроваво-чёрными угольками пылающих безумием глазок, а рядом с ней, отстав на несколько крысиных шагов, летели две серые крысы поменьше. И, обдав её сладковатым запахом сухого дерьма, все трое, мелькнув, скатились в ров под толстую газовую трубу, обмотанную бризолом и которую неторопливо забрасывала сухой, каменистой землёй небольшая горстка молоденьких новобранцев строительного батальона.

Алексей Орлов

Мемориал

Может быть, мой вопрос покажется вам нескромным. Эта странная форма домов в вашем посёлке… Они напоминают мне…

— Совершенно верно. Изящный абрис, не правда ли? Все кровли плоские, а вертикальные стенки с небольшим, едва заметным глазу уклоном. Окон, как видите, нет. И только один вход — скромная арочка с плотно надвигающейся крышкой двери.

— А не связана ли такая форма, ммм… жилищ, скажем, с образом жизни поселян?

— Самым непосредственным образом! Можно сказать, она впрямую реализует мировоззренческие основы нашего общественного строя, и прежде всего ведущий лозунг эпохи: «Каждый человек — творец своей собственной истории». Если в обычных посёлках люди живут в обычных домах, то в нашем посёлке каждый житель ещё при жизни строит себе мавзолей, который останется памятью о нём на земле. Мемориал. После постройки человеку остается только…

— Умереть?

— Совершенно верно.

— А вот касательно земли… Я знаю, что она не принадлежит поселянам?

— Это правда.

— Я слышал, что старые, обветшавшие мавзолеи периодически подвергаются сносу?

— Это действительно так. Видите ли, посёлок нуждается в земле для вновь въезжающих. Территорию к тому же необходимо благоустраивать, да и, знаете, дух обновления требует перемен: стиль эпохи постоянно меняется, градостроительство не стоит на месте…

— Как уничтожаются старые мавзолеи?

— Направленный взрыв разносит сооружение буквально на клочки. При этом рассеивается и прах усопшего, что во всех отношениях удобно, выгодно, экономично. Образовавшаяся воронка используется как котлован под фундамент нового мавзолея.

— Такое методическое уничтожение мемориалов не вызывает нежелательного резонанса у родственников, друзей, близких усопшего?

— Наоборот. Стоит напомнить, что у нас уже внуки не помнят своих дедушек — для них это фактически чужой человек. К тому же об этом специально сказано в нашей Мемориальной Программе: строительство и снос прямо отражают идеи преемственности поколений и их вечного обновления.

— А есть ли ограничения на высоту возводимых мавзолеев?

— Практически нет.

— Так значит, вот эти пирамиды, виднеющиеся там у горизонта…

— Да-да-да. Соседи перенимают наш опыт. А средства у них — сами понимаете… Пока ещё промышленные районы сильно опережают в своем развитии сельскохозяйственные. Здесь у нас картина довольно скромная, ну а там хозяйства побогаче, масштабы покрупнее.

— И наконец, последний вопрос. Как определяется глубина того следа, который житель вашего поселка оставляет, что называется, на земле?

— Отлично сказано: «Глубина следа». Она определяется самым буквальным образом. Надземная часть мавзолея — это верхушка айсберга. Главная его часть — вертикальная шахта, уходящая в глубь земли. Чем она глубже, тем более достойно и честно прожил человек свою жизнь, тем больше пользы принёс он обществу и самому себе, зарывшись глубоко в землю. Таким образом, наша жизнь впрямую ведёт нас вглубь. Поэтому, собственно, вы и не видите людей на наших улицах. Все они на данный момент неустанно трудятся на благо нынешнему процветающему обществу глубоко под нашими ногами… А все измышления глупых нытиков о том, что мы-де загнали народ в духовный тупик, зарыли их живьём в землю, опустили ниже всяких норм культуру и нравственность, как вы сами видите, не имеют под собой никаких твёрдых оснований.

Твёрдая почва — у нас под ногами. Топните ногой, посильней, не бойтесь! Вот так… Слышите? Эти глухие удары? Вечные свободные труженики приветствуют вас, шлют вам свой трудовой салют, ни на секунду не выходя из трудового ритма на благо дальнейшего развития нашей Цивилизации. Наша поступь тверда. Мы твёрдо ступаем по земле и даже в земле. В земле-матери, в земле-кормилице. Рад был ответить на все ваши вопросы…

Стреляющие ружья (Эпизод эпизода)

Двое стояли друг возле друга

с ружьями в руках,

пальцы на спусковых крючках,

стволы упёрты в висок, — и

вели неспешный разговор:

— И всё же позвольте мне в связи с некоторым обоюдным неудобством, — говорил один, — попросить вас хотя бы ненадолго опустить ствол вашего ружья.

— Только после вас, — галантно отвечал другой.

— Тогда, может быть, вы слегка сдвинете ствол в сторону, к носу, если вам не трудно, или к щеке, чтобы случайный выстрел, если он, не дай бог, произойдёт, не оказался бессмысленно летальным…

— Не извольте беспокоиться, — отвечал другой, — моя рука действительно немного затекла, но это пустяки: видите, как ловко я перехватываю оружие другой рукой? Ствол и не шелохнётся. К тому же, знаете ли, мне совершенно безразлично, пальцем какой руки спускать крючок — правой или левой.

— А может, — снова начинал первый, — нам с вами всё ж таки на минутку опустить стволы, отдохнуть чуток, перекурить, поболтать о жизни…

— Что ж, это бы и очень даже неплохо, — отзывался второй, — однако смотрите, как прекрасно мы с вами взаимопонимаем друг друга и без этих нововведений… не лучше ли нам и дальше этак дружески болтать?…

— А вот если бы, представьте себе, я бы взял да и опустил своё ружьё — да-да, кроме шуток?!

— Так я вам и поверил, право! Не прикидывайтесь дурачком…

— А если бы я и не просто опустил его, а даже передал бы вам из рук в руки?..

— Какие странные мысли приходят вам в голову!

— Да, передал бы?!

— Ну-у, я бы взял.

— А потом?

— Потом? Что потом?

— Что бы вы сделали потом?

— Я бы стрельнул…

— Зачем же это вам было бы меня стрелять? Я же ничего вам не делаю, жить не мешаю, и ружья у меня уже нет…

— Как не мешаете! Вот же у вас глаза другого цвета и рост не такой. Да и вообще, если бы вы мне ничем не мешали, разве мы с вами стояли бы здесь напротив друг друга с оружием в руках?… И потом, знаете ли, привычка…

— Вторая натура, да-с, — подхватил первый, — но…

— Менять устоявшееся, традиционное…

— Держать ближнего своего на крючке…

— Блюсти национальные идеалы…

— Но в эпоху техучно-наической революции и глобальных сдвигов в…

— Эй вы! — раздался голос со стороны. — Кидай ружья, быстро!

Собеседники одновременно обернулись на голос,

ружья дрогнули,

пальцы непроизвольно дёрнулись,

стволы глухо плюнули свинцом…

На звук слившихся выстрелов наложилась длинная, дробно откатившаяся пулемётная очередь…

Алексей Воинов

Богемский гранат

В кустах у церковных стен шуршал рассвет.

Сонно двигались ветви, по земле ползали тени предметов, которых на самом деле не было. В сыпавшейся росе ворковала не спавшая всю ночь больная горлица. Чуть шатался собор и памятник святому Георгию, змей под копьём чуть извивался. Редкие люди, попадавшиеся навстречу, оборачивались — в городе до сих пор не появилось никого, кто был бы красивее медленно шедшей по улице в этот ранний час старой женщины. У неё болела от дальней дороги нога, но она не хромала. Только иногда царственно останавливалась. Музеи и кафе были ещё закрыты, в кукольной лавке шелестели бумагой, из лавки на углу пахло чаем и шоколадом. Медленно поднималась решётка на окнах антикварного магазина. Внутрь него старуха и намеревалась пробраться. Дамы в конце зала кивнули ей пятнами вместо лиц. Жизнь слепила электрическим светом. А она забыла, что это такое.

Она потрогала бронзовую цаплю. Здравствуй, ты видишь меня своим застывшим зрачком? Ты меня узнаёшь? По подоконнику к ней бежали девушки с гроздьями цветов в руках. Огонь еле теплился в матовых бутонах. Блестел лак на комоде красного дерева. Всё начистили, отполировали, настелили ковров. Слоны на спинах несли высокие башни с принцессами. Она любила их искусный витой узор. Но резные башни упали.

— Вы что-нибудь выбрали? — спросили из глубины. Она захрипела.

На полках стоял мейсенский фарфор, знакомые фигурки. Теперь чужие, за стеклом. Их унесут поодиночке, фигурки, ковры, кресла, цаплю, цаплю. Но ей-то что, ей всё равно. Она нагнулась у витрины с драгоценностями. Кольца, брошки, серьги, запонки, булавки для галстуков, ей часто дарили такие. Если бы её пальцы не распухли… Если бы она была так же легка, по-прежнему невесома… Ленты и ожерелья на шее, камеи на воротничках, броши, колющие через платья, они тянули к земле. Ожерелья рвались и сыпались по всей зале посреди бала, бусины скакали по лестницам, выпрыгивали на улицу. А она даже не замечала. Стояла посреди застывших пар и смотрела в никуда. Кровь стыла у всех в жилах, а она и бровью не поводила. Ещё недавно эти вещи хранили её дыхание. Пахли её духами, совсем недавно.

— Простите, эти браслеты, — спросила молодая, воздушная иностранка, — когда их изготовили?

— Это середина прошлого века, богемский гранат, — улыбнулись дамы.

Богемский гранат, богемский гранат… Что они знают? Ходят тут, решётки туда-сюда двигают. Но она отвлеклась. Стала искать булавки для галстуков. Вот круглая из красного коралла, она улыбнулась, вот булавка с портретом. Птичья лапка со сжатой жемчужиной. Он отдал её, когда они расставались, молодой, воздушной, она прятала эту булавку в одежде. Он просил в обмен платок. Говорили, утонул в Венеции.

Она выпрямилась, вышла на улицу, медленно пошла мимо людей. Она была призрачно прекрасна: острый нос, пепельный оттенок губ, поэтическая бледность и…

Наступал вечер, люди выходили из музеев, пили берлинер вайссе. Жизнь разгоралась и вибрировала на всех дорогах. Мимо опущенных решёток проходили люди, бросая мимолетный взгляд. Треснул лак на комоде. Неслышное дыхание пронеслось внутри антикварного магазина и исчезло.

Облачность

Какая странная на небе жизнь… Земля накаляется, люди задыхаются от жары. В два часа ночи над головой плывут воздушные замки, пылает чёрный покров, сон не приходит. Незнакомая реальность выходит из темноты на берег, побеждая невинность, открыв прекрасное тело и спрятав лицо в вуали. Белые облака высоки, как вавилонские башни, язык любви становится непонятен, но слышно, как кто-то шепчет, тихо поёт, купаясь в сиянии… Атмосферные аномалии, высокие волны… За бортом моего корабля волнуется пена. Покров, разделявший нас, порван. Высвобождаясь из оборок времени, настаёт пугавшее сердце безмолвие, холодный океан крови плещется и грохочет у ворот в новую жизнь. Корабль плывёт дальше. Уже нет никакой надежды причалить к облакам, их белизна всё дальше.

Вернуться к людям мне кажется невозможным. Прервать это движение значит теперь умереть. Ожидание и духота изволновали ангелов, готовясь к чему-то, они расчёсывали друг другу пух, смотрели в подозрительной тишине на землю. Сердце не унимается, пух падает в тускло мерцающую воду, на небе что-то происходит, свершается конец тысячелетия, темнота набирает силу, томление захватывает в плен. Слышно, как дышит Бог. Ангелы бились, бились друг о друга, кроша на землю свою невинность, а потом запалили себя, отказавшись падать.

Спас нерукотворный

С сумерками во мне сгустилось предчувствие. Сколько времени оно бродило, как вино? Светилось, плелось, размножалось иероглифами в узорах обоев перед сном. Ночью горело на конце сигареты и плавало на дне стаканов. Пора, пора, я кривил губы и чертыхался, ища ключи. Душился одеколоном и топал ногой, надевая башмак и закрывая дверь, пора. В тусклом свете в душе показались созревшие, поспевшие, надламывающиеся лестницы и храмы, слышался шорох ткани.

Сидящего в детской кроватке, она накрыла меня волшебной сеткой от комаров и спасла навсегда. В ночных блужданиях со светильниками по дому и вокруг, в цветах и перерывах между ураганами я различал её немое присутствие. Я мечтал жить в воздушных замках, поднимающихся, меняющихся, развеивающихся и опадающих от дыхания тишины.

Она идёт навстречу. Я на ходу хватал снег рукой и пробовал его на вкус, мои губы сказочно шевелились. Я бесконечно твёрдо знал, где она сегодня будет и во сколько. Под ногами хрустело. Мне виделось слабое мерцание её платья и его винный цвет, а я, — я лежал, раненый, на холодных плитах, она опускалась рядом, положив мою голову себе на колени и молитвенно склонясь надо мной. «Я твой жених, жених», — твердил я, держась в метро за поручень. «Иначе быть не могло, я еду в Рай», — сказал я вслух и открыл глаза.

На улице бушевал буран. Любовь неземная, волшебная, суженая моя, единственная, последняя. Она скиталась в начале века по всей стране, голодно скользила в привокзальных кафе в огромной шляпе, останавливалась в холодных гостиницах, ходила кругами у Патриарших прудов, ходила кругами, потом пропала — и вот опять появилась, недавно, несколько дней назад, спустилась по воздуху, соткалась из света.

Передо мной развернулась непроглядная пелена с расплывшимися пятнами фонарей, слабо слышался колокол. Я свернул и пал в снег в грозных очах Иисуса. Снег растаял на лице от тепла и слёз.

Любимый, тихий, тёмный монастырь, в нём свободно душе. Когда гасят свечи, можно смотреть в темноте в купол. Там холодно и блаженно. Я тихо вошёл и опустился в мраке на колени. Мерцало только несколько лампад, слабо виднелись почерневшие лики. В позвякивающем и то пропадающем, то появляющемся из-за людей кадиле тлели и дымились благовония. На улице от бури исчезли и фонари, и на храм с неба упал полог белых декораций. Запах церковных погашенных свеч, ладана и роз дурманил и кружил голову, и я уже падал, падал, как ангел, издалека, под тихое напрасное песнопение.

В полусне, в полубреду я пытался различить её, отыскать. В глазах безнадёжно рябило, я знал в беспросветной глубине, где-то уже знал, что всё зря. Золотой священник обходил стены, и свет ложился на старые фрески. Полёт захватил меня, до меня доносилось странное шебуршанье. «Это от крыльев, — подумал я, — под куполом, вверху». Вверху под куполом не было покоя от гомона других ангелов, их костистые голубоватые крылья шелестели, беспрестанно ударялись друг о друга и о стены, на меня падали чужие перья. Я услышал слабый стук двери, и шаги по лестнице, и скрип ещё одной двери, и шорох платья, и я застыл возле колонны, закрыв глаза, ни сказать, ни выразить, сам как женщина, ожидая святого дыхания, беззащитный, любовный какой-то, пока вокруг не заметалось и не опустело.

Я поднялся в тишине, обошёл храм — уходила со скамеек и пряталась в углах только тишина. В стенах храма разнеслось эхо от стряхиванья перьев, скрипа двери, шагов по лестнице, ещё скрипа. Там, на улице, я дохнул на руки, заспускался, сунув монетки нищенкам, а за спиной в смертельной тишине еле слышался из-под купола угасающий трепет крыльев.

Король ничего

Время нескольких удовольствий: полностью опустошить себя в неловком движении, измотаться в разные стороны, почувствовав изнеможение и беспощадную расслабленность, стать дымом, вдыхать тебя, становиться легче дыма и относиться безучастней к великому миру, испачкаться в крепком кофе и удовольствии, подставив под сомнение дальнейшее сердцебиение, видеть желтоватые пятна и разводы и чувствовать запах сегодняшних фантазий. Неожиданно выпрыснуть в вечереющий сиреневеющий воздух, имитирующий цвета какого-нибудь олигофрена-художника позапрошлого века, выстрелить тёплой жидкостью бреда и сшибить твои небесные идеалы, с вескими сиюминутными доводами повторив, когда больше ничего другого не получается, а только это и опять это, что никогда не произносят вслух, душистым горошком обвиться, оплести, оставаясь цветущим, выпустить тысячу семян, размазаться по тебе, как грязь после дождика на прошлой неделе, когда ещё было больно падать, плод вызревал и собственное нутро казалось нездешней тропической мякотью, сочившейся сквозь невзрачную оболочку мыслями о взаимопроникновении. Летучие и нестойкие, верхние ноты выдали составляющие ароматического букета с горьким померанцем. Переворачиваешься с живота на спину, вытекшая слизь остужается темнотой, язык нащупывает изменившее цвет отчаяние, опустошившись полностью, ты дрожащей рукой оживляешь маленький огонёк на конце сигареты.

Букет раскрывает сердцевинные ноты, соцветия переговариваются между собой, сыпятся пряности. Проходит часа три. Становится виден рисунок дорог, ведущих к помешательству. И даже если бежать прочь и наугад — прибежишь к тебе.

Я лечу и не нахожу больше дна, твоя тёплая глубина вбирает меня. Запах остаётся прежним, как все белые цветы, ты дольше других сохраняешь невинность, она остается внутри, когда снаружи ты рвёшься. Тебе всё время хотелось раскрыться, и вот, когда ты поднимаешься в темноте и лепестки валяются на полу, твоё желание раскрыться не уменьшается. Ночь, чёрная снаружи, с белыми облаками внутри, выворачивается наизнанку, рассвет не за горами.

Становятся ярче чувственность и животность, проявляется мускус, и в отдалении — сладость, сиамская смола, ваниль из Индии и пустота. Хочется пить, и пью из тебя, привыкнув к странному вкусу, но всё равно про тебя ничего не знаю, течение захватывает всё сильнее и сильней, ничего не видно, только плещется выпущенное мной на волю неутишимое волнение.

Возвращается вчерашняя лихорадка от боли в поломанных крыльях, синева окрашивает лужи, сливая их в одну мировую темень, сгущающую власть свою с каждой минутой, прячущую с каждой минутой всё больше непонятных зверей, рои невыговоренных любовью мыслей, и вот последние белые пятна, маленькие розы из детства, на которых настаивали эликсир долголетия, слизаны вместе с сияющими облаками долгим, приятным и некончающимся засосом пустоты, в которой может лежать, расти и заниматься любовью всё что угодно.

Любовь к меланхолии

Замерзнув в Бодемузеуме, Магда спустилась по мраморной лестнице к выходу. Там, кутаясь в пьяно-вишнёвое, она купила почтовую открытку. Люди разглядывали её напудренное лицо, губы с тёмной помадой, оборачивались, уловив запах её духов, следом оказывались на площади и останавливались в растерянности. Она не придавала им значения и вертела в руках пейзаж Фридриха.

Стуча каблуками, она свернула с Unter der Linden в пустой переулок. Небо заволокла туча. Владелец лавки хмуро стоял у витрины, когда колокольчики над стеклянной дверью зазвенели и вошла особа в гигантской шляпе, оплетённая вуалями, волоча по натёртому полу накидку. Остановившись посередине зала, она громко спросила прокуренным голосом с лёгким акцентом:

— У вас есть зонтик?

— Зонтик? Госпожа, какие в булочной зонтики?

— Вы что, не видите, что сейчас ливень начнётся и я вымокну? К тому же я тороплюсь.

— Иоганн! — завопил булочник, подумав, что иностранка даже не смотрит на него. — Иоганн, заберись на чердак и найди там бабушкин зонтик, изъеденный мышами.

Она заполучила его через десять минут, которые простояла не двигаясь у витрины, бросая грозные взгляды на улицу и вдыхая запахи клубничных тарталеток и марципана, дырявый, выцветший, весь в паутине. Дама сунула в пухлые руки булочника, так и не взглянув на него, бумажку с портретом околпаченного Гаусса и, пожелав доброго вечера, исчезла.

У перекрёстка Магда свойственно феям понаблюдала, как осенние листья кружатся в вихре, придерживая шляпу, поглядела на небо, раскрыла зонт и поднялась в воздух. Через час она шуршала платьем в глухом лесу и пугалась хруста веток под собственными ногами. Добравшись до стены, она пошла вдоль неё до арки с воротами.

Растворив их, она вдохнула холод. «Аббатство в Дубовом лесу». Выйдя из-под тёмного свода, она на мгновение закрыла глаза от мерцания снега и ослепительного заката, пролившегося на нее. Бесконечное пространство стужи… Кусок неба ещё горит, воздух наполнен предсмертным восторгом. Впереди чернеет разрушенное аббатство. Она откинула вуали и пошла по насту.

— Доброго вечера… — услышала она олений голос и обернулась. Прислонившись к дереву, я улыбался ей. — Доброго вечера, — оттолкнувшись от оледенелого ствола, я скакнул ближе, — я покажу тебе аббатство.

Звериные губы двигались сладко и жестоко. Я взял её руку и сжал пальцы. Увлекая Магду за собой, я побежал. Дыхание тёплым паром вырывалось изо рта и исчезало на морозе. Низ её юбки заиндевел, шляпа свалилась. Оборачиваясь, я видел, как блестят её глаза. Со смехом она упала в снег и никак не могла отдышаться, оглядывая искорёженные стволы старых дубов, покосившиеся надгробия и развалины, увенчанные свежим месяцем… «Если подставить палочку слева, — подумала она, — получится буква „Р“.» Она прижала к щеке снег.

— Солнце… лето, ветер… Хочешь, я всё верну тебе? — спросила Магда.

Мои оленьи губы разжались, и я побледнел. Холодными тонкими пальцами Магда обхватила мою шею. Мороз становился сильнее. Но так бела шея… Но так сладки были мои губы… что она осталась.

Станислав Айдинян

Следом идущие

Который год мы шли, мы упорно шли за ним. Голод и усталость влачились за нами, отпечатывались в лунках наших следов, над которыми столько раз восходили и заходили светила.

Многие хотели свернуть с тропы — убежать, не вернуться, но ушедшие ночью — к утру появлялись снова, виноватые, презирающие себя, бессильные ПОКИНУТЬ.

А он, светлый и чистый, как первая слеза морей, он шёл, и в шагах его скрывались лёгкие крылья, и путь его был — парение над землёй…

Порою нам казалось, что он даже не догадывался, что мы, злые, ненавидящие Путь и друг друга, невольно идём за ним его тропою. Но его Путь вёл к Солнцу, шёл ли он по лесу, горами или пересекал реки. А мы? Где бы мы ни были, мы всегда оставались в тени… И мы дрались за Свет, вырывали его друг у друга, а Свет улетал непойманный, не запятнанный нашей кровью; Свет витал над ним, над его светлой тенью. Тогда нам становилось жутко — не за призраком ли ведёт нас коварный морок пустыни?.. Но мы снова видели его и снова невольно стремились за ним.

Настал день, и что-то произошло. Солнце не взошло, ночь продолжалась. Лишь светлая тень указывала Путь в сгустившихся над нами воздушных сводах. Путь устремлялся всё выше и выше, но некоторые говорили, что мы спускаемся, и страх стал посещать души некоторых из нас — тех, кто ещё не разучился странному земному искусству — бояться…

И вот шаг его стал неровен, и Свет его сделался неярок, подогнулись его колени, белою птицей взвился над ним его Свет и полетел к невидимому Солнцу, а он, который только что шёл перед нами, — остался лежать пустою светлеющей оболочкой на тёмном пути.

Поражённые ужасом, стояли мы перед тем, что осталось на земле, перед ним, а Свет его мерк и мерк в вышине, удаляясь, становясь одинокою и светлою звездою на тёмном небе.

Один из нас поднял морду к тёмному небу. Слёзы полились по линялой шерсти, и, страшный в пустоте, осиротелый вой пронзил предсмертную нашу тишину…

Слышавший, видевший

— Итак, ты видел и слышал пение…

— Нет, не пение, это было иначе, это как лучи, которые распрямляют душу. Душа ложится в колыбель и качается в звуке…

— Ты смеешь воспевать соблазн. (Ах, если бы это услышать!)

— Соблазн? Нет, это пища души — и счастьем, и страданием, и шумом реки, и памятью…

— Твоя пища отравлена. (…Он смеет касаться Света…)

— Из любой проникшей в нас отравы высота наша извлечёт тонкую вытяжку, хрустальную, как слепящая ёмкая грань…

— Мы не понимаем тебя. (Скажем, что не понимаем!)

— Выйдите с голубем в руках в утро, когда над горою — пение птиц, когда деревья ветвями безмолвны — познайте первую весть — задержите её в душе — и ноты сомкнутся в захваченный ветром мотив — зрение озарится радостью тихой, щемяще-печальной…

— Ты осмелился одушевлять Творенье. Путь этот запретен и тёмен. Мы не понимаем его. (Все понимаем, но мы слепы и не вправе сознаться в своей слепоте, от этого мы не прозреем. Опасен зрячий! Пока он жив, нам не будет покоя, но детям нашим и детям наших детей понадобится зрение. Пусть продолжает.)

— …Вовне и внутри, во всём и в каждом, кто видит и слышит, воспрянет затишье. Откройтесь, пусть солнце заглянет в глубины!

— Довольно. Ты злоумышляешь нам искушение. (…Всё решено: предательство, казнь — вот что нужно, чтобы Преданию выросли крылья! Он будет сожжён. Ему светел Логос. Наш хаос земной ему бесполезен.) Костёр, факелы, пакля! Последнее слово? Не надо. Излишне. Отвергнем последнее слово, потому что слово его не станет последним. Придёт время… И ради того, чтобы это случилось, конечно: костёр, факелы, пакля… Молчание вслед…

…Свет. Тишина. Бог…

Спор змей (Легенда)

Негнущиеся, мёртвые листья лавра тяжело опадали с главы дерева на камень, на котором сидела, как на троне Египта, старая Змея.

Она покинула узкое межскальное убежище, чтобы понежить холодную кровь последним осенним теплом, глянуть в мир мутными глазами и уйти глубоко в подземелье…

Долго и долго сидела она на камне, окружённая умирающими, колеблемыми страхом травами. И сама Змея казалась чешуйчатым стеблем, послушным дыханию ветра.

«Мать-Земля, пригретая Солнцем, родила из семян эти, уже сохнущие, травы, — мыслила Змея, — потом Земля и Солнце вместе растили зелёных младенцев, протягивающих колоски к жизни. Земля питала травы молоком воды. Когда травы выросли и отцвели, Солнце в божественном гневе иссушило Землю и надолго зашло за горизонт, лишив увядающие травы тепла и света. Травы умерли, уронив под мёртвые корни Семена. Свершился год, и снова Солнце пригрело Землю, и заново Земля родила травы, и снова солнечный гнев умертвил их. Велик и вечен гнев Солнца! — размышляла Мудрая, ритмически качая головой над сложенным кольцами телом. — Я родилась из солнечного гнева. В воспламеняющих лучах светила, приходящих и уходящих в назначенный временем час, ключ к моей Мудрости».

Зашелестели тонкие мёртвые травы. Змея молниеносно откинулась назад, готовая к нападению, насторожилась. Раздвигая стебли чёрными изгибами туловища, полз Уж. Змея воинственно и угрожающе зашипела. Уж чуть приподнялся над травой, сказал:

«Приветствую тебя, ядоносная!»

«Привет и тебе, любимец лягушек», — прошипела в ответ Змея.

«Мы оба едим лягушек, — отвечал Уж, — дети болотной тины боятся нас, а не любят».

«Тайна любви в том, чтобы немного бояться, — молвила Змея свистящим шёпотом, — тебя боятся лягушки, а меня — люди. В людском страхе и уважении — моё превосходство над тобой. Уважение у людей — это страх с долей любви».

«Тебе нравится любовь из страха? За такой любовью затаена ненависть. Меня же ценят за безвредность. Ужа нечасто пугаются люди».

«Пугаются по ошибке, — отвечала Змея, — и испуг при виде тебя порождён страхом предо мной. Ты в самом деле не страшен. Любовь к тебе в людях — скрытая тяга к змеиному жалу, ко мне. Кто ты? Ты моя форма без моего содержания. Ты — змея без Яда, без Гнева. Если бы ты наполнился Ядом, ты стал бы так же велик, как и я. Хочешь, я научу, какие есть травы, чтобы напитаться смертоносным нектаром?» — искушала Змея, и под панцирем за её головой катилась твёрдым горохом гремучая музыка змеиного смеха.

«Ты считаешь, что нужно непременно творить Зло, чтобы стать великим?» — спросил Уж.

«У людей велик тот, кто посеял больше смертей. Жестокие славны в веках. Их триумфальные арки нерушимы».

«Величие не в славе, а в прозрении Истин. Мир в кругах своих движим благом Мудрости. Мысль людей превышает Зло», — не соглашался Уж.

«А царствует Жестокость!» — не уступала Змея.

«Не все на земле убивают».

«Как же не все? — удивилась Змея. — Оглянись вокруг: птицы, свободные в воздухе неба, умерщвляют червяков и мошек. Орёл их царь потому, что убивает их. На земле царит Лев, тварь земная не уходит от его клыков. Заяц поедает лишь травы, он беззащитен, и его убиваю я. Меня же трудно убить. Я не Царица, я — тайный Канцлер Гнева».

«А люди сделали тебя символом Мудрости», — качнув пятнистой головой, напомнил Уж.

«Да. Потому что они завидуют моему Яду, моей неуловимости, хитрости, защищённости, завидуют моей чувствительности и способности к гипнозу. Они стремятся окропить словесным невидимым ядом свои уста. Их улыбки — как мой двузубый оскал. Люди стали Царями Земли потому, что убивали не только всех животных, стоявших ниже их. Они отравленными стрелами лишали жизни своих сородичей. Ими движет Гнев. Не в Гневе ли людское благо? Гневом человек мне подобен».

«Не возноси Гнев столь высоко, — возразил Уж, — и люди и змеи нападают только тогда, когда их затронут; нападают, чтобы утолить голод или из страха перед чужим нападением. В гордости ты обожествила Гнев. Мудрые твёрдой рукой выжали Ярость из сердца и стали беспристрастны. Возмущение заменяет рассудок, неуправляема его стихия. Не Гнев движет спираль Вечности. Солнце духом тепла греет землю и редко опаляет Гневом. В солнечных лучах пришло на землю Рождество Искупительной Истины».

Змея усмехнулась. Гулко раскатилась под панцирем холодно брякнувшая усмешка. Но не раздались кастаньеты змеиного смеха: «В оживший под солнцем Венец Творенья вплетены яблоки раздора и Цветы Зла. Я — один из тех цветов. Я нападаю, когда меня затрагивают, когда мне кажется, что меня затронули, когда я сделаю вид, что меня затронули, и просто когда я голодна. А иногда… я не знаю, что мною движет. Похожи на меня люди?..

Люблю сидеть на покинутых гробницах тех, кто пролил при жизни много крови. Их усыпальницы роскошны. Проникаю под крышки саркофагов и, обвиваясь вокруг их костей, ласкаю их. Люблю умных и жестоких, люблю и от любви жалю…»

«Я из семьи Ужей, и на нас нет проклятия убийства безвинных. Тому, кто питается лягушками, незачем трогать человека».

«А виноваты пред тобою лягушки?» — прошипела Змея.

«Они даны мне в пищу, как коровы и свиньи даны в пищу человеку», — парировал змеиный вопрос Уж.

«Не забывай, люди убивают не только ради пищи, не ради неё одной прерывают их жизни, нет! Жажда крови враждебным приливом врывается в клокочущие, кипящие сердца. Чёрные, мечущие молнии, тяжёлые лучи Ненависти собираются над когортами, скрестившими копья в сражении. Во Гневе — счастье Зла. Оно недоступно тебе, непонятно. Его знали те, кто, опоясанные мечами, недвижно лежат в саркофагах. Счастье Зла знакомо мне. Будущее во Гневе».

«Есть люди, которые никого не убивают, даже не едят мяса животных. Хищность излечима… А знаешь, Змея, — словно вспомнив о чём-то, продолжал Уж, — люди научились из твоего смертельного Яда делать бальзам, исцеляющий недуги».

«Знаю это, — зло ответила Змея, — меня будут ловить, чтобы отнять Яд. Жалить буду ловцов. Получат они Яд в кровь, а не в склянку».

«Видишь, в руках людей твой Яд переходит в свою противоположность», — говорил Уж.

«Всё, разрушаясь, переходит в свою противоположность, — отвечала, мигнув красно-жёлтым взглядом Змея, — туда, где свило гнездо Добро, — Зло неизбежно отложит свои пятнистые яйца… Придёт время, когда среди людей воинственное Зло восторжествует. Будет царствовать утончённый, сознательный Гнев. Не будет прощения и жалости. Воцарится злость, кровавая, как солнечный закат».

«Но тебе не известно, Змея, — отвечал Уж, — что, как Яд твой перегонят в лекарство, так время ядовитого Гнева пройдёт, перевоплотится постепенно в сыворотку противоядия. Громы утихнут. Поржавеют мечи. Лаской оденется солнце. Засветит оно ровным светом, и по свершении многих и многих лет буйно зацветут под ним некогда упавшие под мёртвые корни добрые Семена. Снова по артериям земли потекут животворящие силы доброго тока. На удобренной гневом почве зацветут, поднимутся душистые целебные травы любви и сострадания. Усмиривший в себе вражду усмирит в себе ТЕБЯ. С тех пор как тела и души людей станут для Змей недосягаемыми, ты будешь жалить только зверей, а я буду всё так же есть неразумных лягушек, если наш древний род продолжится до столь далёких времён. А может, и мы изменимся к лучшему…»

Когда закончилась речь Ужа, Змею от жала к хвосту пронзило острое гневное чувство. Чёрные точки загорелись в мутных глазах. Ужалить, умертвить оскорбителя! Но что-то удерживало от нападения, заставляло задуматься. Чарующие звуки укрощающей Истины слышались в произнесённом Ужом разоблачении Грядущего Гнева.

«Может быть, всё может быть на этой планете, — медленно произнесла Змея, но сразу же затем, решив остаться в споре верной собственной, Змеиной Мудрости, изрекла: — Когда создан был Лев, в его пасти, разверстой и хищной, уже виделась смерть Ягнёнка. Мир устроен так, чтобы существа пожирали друг друга. Пусть цветут для меня ядовитые травы. Не вечно Царство Гнева? Но вечно ли Царство, где чаша Блага перевесит Гнев? Безвестно, что будет потом… Пусть круги идут своим чередом, а пока что…»

Порыв ветра сильно продул поверхность камня и пригнул голову Змеи к земле. Обеспокоенный дождевой каплей, скользнул мимо без прощания Уж. Змея задумчиво посмотрела в тянущийся за ним по песку след, привстала, упруго качнула поднявшейся с земли петлёю тела и, мелькнув раздвоенным жалом, бесшумно скрылась, как наваждение, в узком межскальном подземелье…

Николай Иодловский

Призраки

По карнизу ползла рука. На среднем пальце — перстень.

— Здравствуй, Колья. Я — рука.

Я не в силах был отвести взгляд. Рука притягивала, манила. За спиной кто-то охнул. Машинально оглянулся. Никого. А рука всё ползла.

«Вероятно, наваждение», — подумал я и вытер пот с лица.

— Колья, — опять шепнул кто-то.

Снова обернулся. Рука уже ползла по стене и медленно перебирала пальцами.

Я почувствовал боль в области сердца. Судорожно схватился за грудь. Рука исчезла.

«Боже, мерещится всякая дрянь. Был бы алкашом — понятно, а так?»

Зажмурился. С опаской открыл глаза. День. Бескрайняя пустыня. Одни барханы. Из-за ближнего выплывает караван верблюдов и движется прямо на меня. Я в страхе побежал. Оглянулся. Никого. Стало ещё жарче. Пить хочу. От волнения трясутся руки.

«Где я и что со мной? Это сон или галлюцинации?»

— Эй, ты, — раздался зычный голос.

Поодаль стояла огромная телега без лошади. На ней сидел рыжий детина в трусах и с огромным топором в руке. Откуда он взялся, не пойму.

— Что глаза вылупил, хмырь беззубый, — заорал мужик и, соскочив с телеги, направился ко мне.

Я хотел убежать, но ноги словно одеревенели — не мог сдвинуться с места. Он подошёл, схватил меня за шиворот и подтащил к себе.

— Ты повезёшь меня. Впрягайся, иначе башку расколю. — И замахнулся топором.

— Ладно, — с усилием выдавил я, — что везти?

Незнакомец быстро вернулся к телеге и откинул материал. Я увидел большое количество рук, аккуратно уложенных и завязанных бельевыми верёвками. Пальцы слегка шевелились.

Уже через минуту я впрягся и повёз телегу по разбитой дороге.

— Ну, кобылка, шустрее! — орал детина и хлестал меня кнутом.

Я прошёл несколько шагов и упал лицом в песок. Зарыдал.

— Ладно, не реви, — буркнул он и спрыгнул с телеги, — помоги лучше разгрузить. Смотри у меня! Иди за мной и не отставай.

Я остановился, сбросил упряжку и подошёл к подводе. С отвращением взял связку рук и пошёл за мужиком. Руки медленно шевелились и нашёптывали странные словосочетания. Болела спина, слегка тошнило. Сколько времени шли, сказать не могу, но наконец мужик остановился и прогнусавил, указывая на свежевырытую яму:

— Бросай сюда. Иди за следующей связкой и побыстрей.

Я бросил руки в канаву, но не удержался и упал сам.

— Помогите! Помогите! — завопил я…

— Что кричишь, родненький, — слышу у самого уха чей-то ласковый голос.

Открыл глаза. Полумрак. Надо мной склонилась старушка в белом халате. Поодаль — хмурые лица.

— Где я? — прошептал я, с трудом шевеля губами.

— Спи, миленький, спи. В больнице…

Я провалился в темноту.

Ого!

Вы когда-нибудь были на базаре? Не сомневаюсь, конечно, были. С независимым видом прохаживались между рядами, выбирая себе подходящие по цене овощи и фрукты. Иногда яростно, но чаще лениво торговались с шамкающими бабками или угрюмыми кавказцами, сбивая цену. Кое-когда вам это удавалось, но чаще продавцы стояли на своём — неприступные, как скалы Тибета.

Когда-то я тоже бывал на базарах.

В тот раз мать попросила меня купить помидоры и картофель, а если повезёт, полтора-два килограмма мяса, естественно, без костей.

Был ясный день, ярко светило весеннее солнце. Помидоры и картофель я купил почти что сразу, а вот с мясом дело обстояло плохо. Я осмотрел все лотки, но тщетно. Уже собрался уходить, но вдруг увидел одиноко стоящего мужика в старой потёртой шинели. Он был одноног, с какой-то обречённостью опирался на костыли и негромко вещал:

— Покупайте мясо без костей, покупайте печень.

На большом ящике, застеленном непонятного цвета материей, лежало мясо, именно то, которое я искал. Рядом алела огромная печень. Я подошёл ближе. О боже, этот человек был безобразен! Непокрытая голова его была обвязана бинтом грязного землистого цвета. Вместо левого глаза зиял провал. Хищный нос, маленькие усики и гладко выбритый подбородок с тремя огромными симметрично расположенными бородавками. Возле ящика стояла какая-то старушка и по-деловому осматривала мясо.

— Милок, а мясе свежее? — допытывалась она.

— Свежее. Берите скорее, а то мне трудно стоять.

— Скорее, милок-то, скорее… Цена-то какая?

— Пятьсот рублёв за кило, бабуля.

— Што?! — И, отшатнувшись, она засеменила прочь. Я остался с калекой наедине. Он свирепо вращал единственным глазом и, не обращая на меня внимания, продолжал:

— Покупайте мясо, очень вкусная печень.

— А можно по сто рублей за килограмм? — выдавил я, стараясь не смотреть на этого человека.

— Как по сто? — прошипел он. — Я ноги лишился, печень вырезал, жить не на что, а ты — по сто за кило? Мальчишка! Только пятьсот и ни копейкой меньше. Не хочешь — не бери.

— Ха-ха, как будто вы тело своё продаёте, торгуетесь, — фальшиво засмеялся я, стараясь скрыть дрожь в коленках, — печень небось ослиная, а мясо — говяжье.

— Ослиная?! Говяжье?! — вдруг заорал необыкновенный продавец. — Я торгую своей печенью, своим мясом.

Он ткнул себя в правый бок, покопался там и, вынув бьющееся сердце, бросил его на ящик. Оно попульсировало немного и затихло.

— Вот и сердце своё продаю. Бери, дорого не возьму.

— Чёрт возьми, — прошептал я.

— А может быть, ты и мозги хочешь купить? Я и это могу продать.

С этими словами он взял себя левой рукой за волосы и резко дёрнул вверх. Что-то хрустнуло, и через несколько секунд я увидел шевелящиеся мозги, похожие на маленьких серых червячков, у меня перехватило дыхание. Я, не отрываясь, смотрел на ящик широко раскрытыми от ужаса глазами. Человек, стоящий на костылях, торгующий своей печенью, вытаскивающий из груди сердце, копающийся в своих мозгах… Мне стало дурно. Чуть не стошнило. Оглядываюсь. Люди спокойно проходят мимо, равнодушно спрашивают о цене сердца, мяса, печени и, возмущаясь дороговизной, уходят прочь. Не видят? Не понимают? Не интересуются?

Ни слова не говоря, шатаясь от слабости, я побрёл домой.

Когда я рассказал об увиденном и пережитом, мне не поверили, приняли за выдумку. Больше всех происшедшее удивило мою младшую сестрёнку Анюту. Она постоянно переспрашивала о подробностях. Её симпатичное личико вытягивалось так, что было смешно.

— Не веришь? Пойдём, покажу, — предложил я.

Было уже время обеда. Едва дождавшись конца обеда, я потянул Анюту на рынок. Она сначала отнекивалась, но, прочитав на моём лице неподдельный ужас, согласилась. Пришли. Сколько ни ходили, человека на костылях не увидели. Я пробовал было расспросить бабулек, торгующих неподалёку от этого места, но никто ничего не видел и не слышал. Никаких калек, по их словам, не базаре не появлялось. Идём назад. Сестра посмеивается надо мной, конечно. Я молчу, плетусь рядом.

Прошло несколько дней. Все уже стали забывать мои россказни, один я помнил. Снова мать послала меня на базар за овощами и фруктами. Просила никуда не ввязываться и не фантазировать. Хожу между рядами, а сам по сторонам зыркаю, выискиваю одноногого. От напряжения и страха даже икать стал. Ничего необычного не происходило. Рынок как рынок… Хотел было приняться за покупки, но вдруг вижу, немного поодаль сидит на земле непонятного вида существо. Ног и правой руки нет. На голову надет мешок с прорезью для правого глаза и небольшой дырочки для рта. Тело завёрнуто в чёрную материю. Рядом стоит потрёпанный магнитофон, и хриплый голос вещает:

— Купите, Христа ради, мясо, почки, печень, кости, ноги для холодца…

Очнулся я дома. Как добежал, не помню. Помню только, что кричал: надрывно и страшно. Хотя дома уже не удивлялись…

Прогулка заключённых

— А ну, вставай, каналья! — раздался резкий голос, и что-то обрушилось на мою спину.

«Плеть…» — сразу догадался я и вскочил. Вокруг стояли оборванные грязные люди и, показывая на меня пальцами, смеялись.

— Где я, что такое? — возмущённо закричал я. — Почему вы меня бьёте?

— Ты, свинья, слишком много задаёшь вопросов, — произнёс тот же голос. Он принадлежал надсмотрщику, лощёному типу в чёрном мундире.

— Как вы смеете меня бить? Я требую начальника! — снова заговорил я.

— Я — твой начальник, — захохотал тип и ударил меня кулаком в челюсть. Я упал, затем вскочил, хотел броситься на своего мучителя.

Внезапно ко мне подбежал мужчина в испачканной жёлтой краской блузе, очень похожий на того, который совсем недавно подошёл ко мне в музее.

— Мсье, не сопротивляйтесь. Идите в круг. Я потом всё объясню, — тихо произнёс он.

Тут же нас окружили другие надзиратели. Они многозначительно переглядывались.

— Покоритесь, мсье, не выпендривайтесь. Се ля ви, — стали раздаваться голоса.

Я нехотя подчинился. По команде, вместе со всеми, поплёлся по квадратному тюремному двору.

Зелёные скользкие стены, окружавшие меня, дышали безысходностью.

«Куда я попал?» — думал я, но от происшедшего ничего не мог вспомнить. Вдруг осенило. Ах да, картины. Я пришёл на выставку полотен художников девятнадцатого века. Ходил, наслаждался. Подошёл к одной из картин Ван Гога, художника-мессии.

— Вам нравится эта работа? — вдруг раздался сзади незнакомый приятный голос. Я оглянулся. Передо мной стоял молодой мужчина в запачканной одежде.

Я, улыбаясь, ответил, что ещё не рассмотрел её как следует. Незнакомец изумлённо поднял брови, стал пристально всматриваться в меня.

— Что-то не так? — заговорил я.

— Нет. Просто вы очень похожи на… О, пардон…

Неизвестному, вероятно, стало плохо, он побледнел, схватил меня за плечи и потянул за собой на картину.

— Прогулка окончена, — заверещал надзиратель и щёлкнул хлыстом.

Заключенные остановились. Я по инерции налетел на впередистоящего здоровяка в лохмотьях.

— Что, спятил, приятель, — зашипел тот.

— Простите, задумался…

— Я тебе задумаюсь, собака. Это тебе не Монпарнас и не Елисейские Поля, — закричал мужчина и хотел ударить, но тут к нам стремглав подбежал тот, в блузе.

— А ну не тронь! — закричал он.

— По камерам, — скомандовал надзиратель. — А ты, новенький, — он ткнул меня хлыстом, — иди за мной!

— Погодите, мсье, — горячо заговорил мой заступник, — определите его ко мне. Я очень прошу вас.

Надзиратель смерил мужчину презрительным взглядом, затем произнёс:

— Ну ладно, только смотри за ним. Он кажется мне подозрительным.

Вот и камера. Я присел на краешек топчана.

— Простите, — заговорил я, — как вы себя чувствуете и почему мы оказались здесь?

— Мсье, — заговорил мужчина, — прошу извинения. Вы так похожи на моего брата Тео, я даже чуть сознание не потерял.

— Что?! — закричал я, поражённый. — Вы приняли меня за Тео? Так вы… Винсент Ван Гог! Боже, как я сразу же не догадался!

— Да, я Винсент. Что в этом удивительного? Вы же рассматривали мою работу. Я увидел вас, сначала принял за брата, но, когда подошёл ближе… Со мной иногда случается такое, но сейчас всё отлично. Я вижу, вы тоже не в своей тарелке, но это поправимо. Пойдёмте, я вытолкну вас обратно.

— Подождите, — сказал я.

Удивительно, вижу живого Ван Гога, разговариваю с ним. Не об этом ли я мечтал, перечитывая «Жажду жизни» Стоуна.

— Знаете, Винсент, как я вам завидую! Ваша жизнь — это пламенное служение искусству. Вы — загадка двадцатого века.

Он недоумённо посмотрел на меня и отвернулся.

В это время лязгнул запор, дверь отворилась, и на пороге появился человек в белом халате с небольшим чемоданчиком в руке. Он деловито подошёл к Винсенту и произнёс:

— Ну-с, молодой человек, пойдёмте на процедуры.

Я мельком взглянул на Ван Гога.

— Нет. Ради Всевышнего, не надо, — Прошептал художник. — прошу вас, доктор. У меня нет припадков. Не надо, прошу вас. Это мучительно. — Он посмотрел на меня, моля о помощи.

— Не трогайте его, — заговорил я и заслонил Винсента. — Я — свидетель. У него нет припадков. Уходите.

— Вы кто такой, чтобы здесь командовать? — огрызнулся вошедший. — Бедняге положены процедуры, и отойдите в сторону. Он болен. Ведёт чёрт-те какую жизнь, а вы его защищаете. Прочь! Вы, наверное, такой же полоумный маляр, как и он.

Доктор схватил меня за рубашку, но двери отворились, и в камеру ворвались какие-то полубезумные мужчины и женщины. Сразу же поднялся дикий визг. Винсент заткнул уши и забился в угол. Я попробовал их утихомирить, но тщетно. Тогда Винсент достал из-под топчана кисть, в углу отобрал одну из своих работ и закричал:

— Смотрите, господа и дамы. Это мои картины.

Шум затих, и гости исчезли. Остались только я и бедный художник.

— Ничего не понимаю, — спустя несколько томительных секунд проговорил я.

— А что понимать? Их напугала моя живопись. Даже чокнутые арлезианцы и те её не воспринимают. Горе мне. — Плечи Винсента затряслись. Я подбежал к нему.

— Вы что? Ваши картины прекрасны. Их охотно покупают все музеи мира. Вы великий живописец.

— Разве? — усомнился Ван Гог, но лицо его просияло.

— Какой обман? Ваша работа «Красные виноградники», шедевр, между прочим, продана с аукциона за восемьдесят миллионов франков.

— Ври, да знай меру. Она была продана за сто франков. Я лести не люблю, — вдруг холодно произнёс художник.

Ударил колокол.

— Это опять на прогулку? — предположил я.

— Нет. Это сигнал к приёму лекарств. Доктор Пейрон — большой оригинал. Приём пищи по звуку колокола. Боже, как мне всё надоело! Но Тео в Париже, Гоген на островах, и никто меня отсюда не выручит.

— Да, не сладко здесь, — вздохнул я.

— Здешняя обитель очень похожа на тюрьму. Разве не видишь?

— Так мы в больнице! — воскликнул я. — Мы ходили по больничному двору. Да это же настоящая тюрьма. И надзиратели, и плеть.

— Пойдём, я тебе что-то покажу, — сказал Винсент и взял меня за локоть.

Мы вышли из камеры. Вместо унылого двора перед нами раскинулось хлебное поле. Надвигалась гроза. Крича, носилась стая прожорливых ворон. Птицы летали так низко, что задевали крыльями спелые налитые колосья. Я тут же вспомнил последнюю работу художника «Вороны над хлебным полем».

— Видишь, дорога, — прошептал Винсент. — Она уходит в никуда. Вот так и люди. Вышли из ниоткуда и уйдём в никуда. Смерть — это великий жнец.

Он вздохнул. Затем поёжился и добавил:

— Я совсем заговорил тебя, прости. Расскажи о себе. Мы недавно познакомились, а уже на «ты». Я даже не заметил, как это произошло.

Мой рассказ он слушал внимательно, не прерывая. Только изредка хмурился. Когда я замолчал, он улыбнулся и произнёс:

— Да. И тебе не повезло. Печально. У каждого своя жизнь, но дело, которому мы служим, — общее. Искусство не любит ленивых. Ещё Ренан говорил: «Чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя».

Внезапно сверкнула молния, ухнул гром. Не дожидаясь дождя, мы побежали назад. Опять двор.

— А вы где шляетесь? — заорал надзиратель, и плеть со свистом опустилась на наши плечи.

— Вы не имеете права избивать людей! — закричал я и ударил обидчика.

На помощь блюстителю подоспели ещё несколько надзирателей.

— Не трогайте его! — закричал Винсент и бросился на помощь.

Началась потасовка. Кто-то стукнул меня по голове. Я упал…

Очнулся дома. Когда выздоровел, жена рассказала, что принёс меня мужчина в испачканной блузе и, осторожно положив на кровать, молча ушёл.

— Кто это был? — допытывалась жена. — Где ты был? Что произошло?

Что я мог ей ответить?

Примечания

1

См.: Вопросы философии. № 11. 1993.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Наталья Макеева

  Мамино горе

  С добрым утром

  Сверхчеловечиха (Саван расписной)

  Уют

  Хохот

  Жалость

  Девочка и смерть

  История пропажи

  Психиатрическая мама

  Последняя осень патриарха

  Обиталище

  Странные люди

  Дочь хозяина

  Вечная куколка

Николай Григорьев

  Сторож лестничного пролёта

  Ожидание праведника

  Последняя надежда

  А в солнечной Бразилии

  Видимость

  Погружение

  Попытка

  Разоблачитель

Наталья Гилярова

  Посылки в рай

  Финтифля

  Про шар

Лаура Цаголова

  Монологи ангела-хранителя

  Слово

  Оргазм

Ольга Ерёмина

  Ботинки

  Невезучая

  Сестра

Анна Сусид

  Наваждение

Марина Брыкалова

  Коридор

  Портрет Души

Сергей Рябов

  Трактат о желании

  Встреча на дороге

  Записки последнего человека

Александр Холин

  Сказка о семени

Юрий Невзгода

  Ёлочный базар

Александр Чекалов

  Танец бутонов

Диана Чубарова

  Дух табака

  Человек-пёс

Дмитрий Силкан Наталья Силкан-Буттхоф

  Дичь (Неоконченная пьеса)

Владимир Гугнин

  Выключатель

  Куличики

Елизавета Новикова

  Цыпляндия

  Отчаяние

Ольга Козарезова

  Апология бездны

  Слово Венанция Кроткого на Пятидесятницу

  Сказочка из бездны

Алексей Авдеев

  Розмерта

  Спираль

Наталья Силкан-Буттхоф

  Илия

  Мусорщица

  Дети сливового дерева

Любовь Медовар

  Барабан

  Миссионеры

  Ночная встреча

Алексей Орлов

  Мемориал

  Стреляющие ружья (Эпизод эпизода)

Алексей Воинов

  Богемский гранат

  Облачность

  Спас нерукотворный

  Король ничего

  Любовь к меланхолии

Станислав Айдинян

  Следом идущие

  Слышавший, видевший

  Спор змей (Легенда)

Николай Иодловский

  Призраки

  Ого!

  Прогулка заключённых X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?