«Фабрика грез Unlimited»

Джеймс Грэм Баллард Фабрика Грез Unlimited

Глава 1 Пришествие вертолетов

Так зачем же я увел этот самолет?

Знай я заранее, что уже через десять минут после взлета из лондонского аэропорта горящая машина рухнет в Темзу, неужели я все равно полез бы в кабину? Возможно. Возможно, у меня уже тогда было смутное предчувствие странных событий, которые воспоследуют моему спасению.

Стоя здесь, посреди обезлюдевшего прибрежного городка, я вижу в витринном стекле отражение своего изодранного в клочья летного комбинезона и вспоминаю аэропорт и тот, оставшийся без охраны ангар. Семь дней назад мысли мои были холодны и напряжены, как стальные переплетения нависшего над головой купола. Пристегиваясь к пилотскому сиденью, я – нет, даже не понимал, а всем своим существом ощущал, что бесконечная череда жизненных неудач и фальстартов уступает наконец место простейшему и таинственнейшему из всех действий – полету.

Над киностудией кружат вертолеты. Вскоре в этом опустевшем торговом молле высадятся полицейские, сгорающие от нетерпения расспросить меня, куда это подевались все обитатели Шеппертона. Вот уж ошалеют они, обнаружив, как разительно преобразил я этот мирный поселок; даже жаль, что не увижу.

Вспугнутые вертолетами птицы одна за другой взмывают в небо, и я понимаю, что пора уходить. Здесь их тысячи, со всех краев земли – фламинго и фрегаты, соколы и океанские альбатросы, словно вырвавшиеся на свободу из клеток большого, хорошо подобранного зверинца. Они сидят на портике заправочной станции, толкаются за место на крышах брошенных автомобилей. Когда я прислоняюсь к большому стоячему почтовому ящику, пытаясь привести хоть в какой-то порядок лохмотья своего комбинезона, гарпия, стерегущая обреченные на вечное забвение письма, делает угрожающий выпад; можно подумать, что она меня забыла и теперь интересуется, кто он такой, этот одинокий летчик, внезапно занесенный ветром на пустынные улицы. Варварские плюмажи алых ибисов, какаду и попугаев ара сплошь покрывают молл; будь такое возможно, я прикрепил бы этот живой шлейф к своему поясу. За последние минуты, пока я перепроверял, что никого здесь не забыли, центр Шеппертона превратился в замечательный авиарий, огромный птичий заповедник, где царствуют кондоры.

Кондоры, они одни останутся со мной до конца. Вот и сейчас два огромных стервятника следят за каждым моим движением с бетонной крыши гаража. Края их крыльев перемазаны гнилью, между когтей желто поблескивает гной разлагающейся плоти – подлое золото в цепких лапах ростовщиков. Как и все остальные птицы, они ежесекундно готовы – я ясно это вижу – на меня напасть, взбудораженные вертолетами и глубокой, едва затянувшейся раной на моей груди.

Несмотря на все эти пригородные радости, я охотно бы здесь задержался, чтобы получше осмыслить происшедшее со мною и последствия этого для всех нас, последствия, далеко выходящие за пределы этого крошечного, в пятнадцати милях к западу от Лондона, городка. Куда ни посмотри, на залитых солнцем улицах царит спокойствие и тишина. У садовых калиток валяются игрушки, брошенные час назад недоигравшими и убежавшими прочь детьми; один из моих ближних забыл газонную поливалку, она так и крутится, раз за разом вскидывая над декоративным прудом миниатюрные, безупречно чистые радуги, словно в надежде заарканить в его невеликой глубине некую призрачную рыбу.

– Миссис Сент-Клауд!.. Отец Уингейт!.. – Вдова, пытавшаяся финансировать мою летную школу, и священник, выудивший мои кости из речных отложений; уже сейчас я начинаю чувствовать, как мне их недостает.

– Мириам!.. Доктор Мириам!.. – Молоденькая врачиха, вернувшая к жизни меня, почти утонувшего.

Теперь все меня покинули. Сделав знак птицам следовать за мной, я пересекаю молл. На берегу реки есть укромное место, где я смогу переждать, пока вертолеты не уберутся. Напоследок я еще раз окинул взглядом пышную тропическую растительность, столь неожиданную в английском городке. На крышах супермаркета и автозаправки нет свободного места от орхидей и огромных древовидных папоротников, в витринах скобяной лавки и телевизионного магазина буйствуют роскошные, с резными листьями пальмы, манговые деревья и магнолии заполонили скромные в прошлом садики, превратив тихий пригородный поселок, куда я свалился с неба какую-то неделю назад, в некое подобие амазонских джунглей.

Треск вертолетов становится все громче, они методично прочесывают безлюдные улицы рядом с киностудией. Вооруженные биноклями наблюдатели вглядываются в опустевшие дома. Но хотя жители Шеппертона покинули свой город, я все еще ощущаю в себе их присутствие. Взглянув на отражение в витрине бытовой техники, я вижу, что тело мое светится нездешним, ангельским огнем, зажженное изнутри мечтами всех этих секретарш и домашних хозяек, киноартистов и банковских кассиров, прошедших сквозь меня по тайным тропам моих костей.

У входа в парк располагаются мемориалы, воздвигнутые ими в мою честь в последние минуты перед последним их полетом. С добродушной иронией они сложили эти миниатюрные пирамиды из посудомоечных машин, телевизоров и проигрывателей, а затем разукрасили их подсолнухами, тыквами и нектаринами – любовь и признательность жителей спального пригорода вряд ли могла найти для своего выражения более подходящие материалы. И в каждом из этих святилищ содержится клочок моего летного комбинезона либо крошечный обломок самолета – память о нашем совместном парении в шеппертонском небе и летательной машине, приводимой в действие человеком, машине, построить которую я мечтал всю мою жизнь и наконец построил, с их помощью.

Один из вертолетов делает пробный круг над городским центром, он уже так близко ко мне, что пилот и наблюдатель не могут не заметить, как сияет среди деревьев мое тело. Но вся их встревоженная суета не имеет ровно никакого смысла, да и их железная машина – тоже. В самое ближайшее время покинутых городов станет так много, что им и не сосчитать. Вдоль всей Темзы, по всей Европе, в обеих Америках и далее, в Азии и Африке, десятки тысяч подобных пригородов опустеют, когда их обитатели отправятся в свой первый настоящий – своими человеческими силами – полет.

Весь этот год меня обуревали мечты о полете.

Теперь я знаю, что эти тихие, обсаженные деревьями улицы суть взлетные полосы, только и ждущие, чтобы мы взмыли с них в то самое небо, которое манило меня семь дней назад, когда я подлетал на легкомоторном самолете к маленькому городку, уютно расположившемуся на берегу Темзы, когда я рухнул на нем в Темзу, чтобы спастись потом и от неминуемой, как казалось, смерти, и от всей прошлой жизни.

Глава 2 Я увожу самолет

Летом я устроился в лондонский аэропорт уборщиком самолетов. Несмотря на непрестанный шум и миллионные потоки туристов, протекающие через здание аэровокзала, я проводил свой рабочий день в полном одиночестве. Окруженный отдыхающими авиалайнерами, я бродил с пылесосом по пустым проходам, убирая всегдашний дорожный мусор – объедки, неиспользованные транквилизаторы и контрацептивы – все эти следы прибытий и отбытий, напоминавшие мне о моих собственных безуспешных попытках куда-нибудь попасть.

Двадцатипятилетний, я уже тогда отчетливо понимал, что все последние десять лет моей жизни были сплошной лавиноопасной зоной. Я раз за разом выбирал себе новый курс, следовал ему тщательнейшим образом – и неизменно врезался в ближайшую кирпичную стену. Странным образом я ощущал, что, даже попросту будучи самим собой, я исполняю чью-то чужую роль. И лишь мое маниакальное стремление разыгрывать из себя кого-то другого – в первую очередь притворяться летчиком, переодеваясь в белый летный комбинезон, найденный мною в каком-то шкафчике, – затрагивало край некоей невидимой реальности.

В семнадцать лет я распрощался со школой – меня исключили. Школ этих на моем веку было много, с полдюжины, и из каждой меня исключали. Учителя считали меня ленивым и задиристым, я же воспринимал взрослый мир как своего рода скучный, злокозненный заговор, участвовать в котором мне совершенно не хотелось. Совсем еще маленьким я попал вместе с мамой в автомобильную аварию; мама погибла, а у меня с тех пор слегка перекошено левое плечо. Со временем я стал даже утрировать свою кособокость, превратил ее в этакую воинственную манеру держаться; школьные дружки имели обыкновение меня передразнивать, но я эти шутки попросту игнорировал. Я представлялся себе новым видом человека, человеком крылатым, мне вспоминался бодлеровский альбатрос, осмеиваемый толпой, но не могущий нормально ходить только из-за своих непомерно огромных крыльев.

Любое обстоятельство могло разжечь мое воображение самым неожиданным образом. Не в меру просвещенный учитель биологии превратил нашу школьную библиотеку в настоящий кладезь всяческих ненормальностей и отклонений. В справочнике по антропологии я наткнулся на любопытный, трогательный в своей наивности ритуал плодородия: члены какого-то там племени выкапывают на пустоши ямку, а затем совокупляются с землей. Захваченный мысленно представленной сценой, я неделю ходил как потерянный, а затем глубокой ночью попытался проделать то же самое с гордостью школы – площадкой для крикета – и был застигнут на месте преступления, пьяный, в окружении пивных бутылок. Как ни странно, это злодейское покушение на ни в чем не повинный газон казалось мне куда менее диким, нежели ошеломленному директору.

Исключение из школы оставило меня практически равнодушным. Я уже многие годы жил уверенностью, что свершу однажды нечто совершенно необыкновенное, такое, что удивит даже меня самого. Я знал силу своих мечтаний. После маминой смерти обо мне заботились частично ее сестра, жившая в Торонто, а в остальное время – мой отец, преуспевающий офтальмолог, который был настолько поглощен своей практикой, что не всегда меня и узнавал. В результате я проводил так много времени в трансатлантических авиалайнерах, что черпал информацию об окружающем мире не столько из школьных уроков, сколько из кинофильмов, какие показывают во время рейсов.

Далее меня попросили из медицинского колледжа Лондонского университета. Было это уже на втором году обучения. Не знаю уж почему, но мне показалось, что труп, чью грудную клетку я вскрывал, подает признаки жизни. Мне удалось убедить в этом случившегося поблизости сокурсника, и мы с ним битый час таскали труп по лаборатории, пытаясь привести его в чувство. Я до сих пор наполовину уверен, что наши старания могли в конечном итоге увенчаться успехом.

Отец от меня отказался: мы с ним никогда не были близки, и я часто фантазировал, что моим настоящим отцом является один из первых американских астронавтов, что я зачат из семени, вызревшего в космосе, – мессианическая личность, рожденная беременной вселенной во чрево моей матери, – и тогда начался мой беспорядочный, шаг за шагом все более крутой слалом. Отвергнутый кандидат в пилоты-наемники, неудавшийся послушник у иезуитов, не сумевший пробиться в печать сочинитель порнографии (я провел много восхитительных уикэндов, названивая в пустые редакции всех мало-мальски подходящих лондонских издательств и выплескивая в автоответчики потоки необузданнейших сексуальных фантазий, чтобы потом их распечатали профессионально безразличные машинистки и удивленно прочитали какие-то там неведомые мне редакторы), и все же, несмотря на все эти неудачи, я продолжал твердо верить в себя: мессия, пусть пока и без откровения, но должный однажды сложить весь этот сумбур в нечто исключительное.

Шесть месяцев я работал в авиарии Лондонского зоопарка. Птицы доводили меня своим непрестанным писком и чириканьем до тихого бешенства, но они же и научили меня многому; именно тогда меня захватила мечта об органичном, силами своих мускулов, полете. Однажды я был арестован полицией за развязное поведение на соседней с зоопарком детской площадке, где я часто околачивался в свободное от работы время. Тем дождливым вечером во мне неожиданно пробудился Гаммельнский крысолов, я искренне верил, что могу увести два десятка детей вместе с их ошарашенными мамочками, а заодно насквозь промокших бродячих собак и даже цветы с клумбы в некий рай, до которого, если знать дорогу, рукой подать.

Выходя из суда (где меня милосердно оправдали), я познакомился с бывшей стюардессой, которая работала теперь официанткой в гостинице лондонского аэропорта и только что получила штраф за приставание к мужчинам. Живая и симпатичная, она имела неиссякаемый запас занимательных историй о сексуальной жизни международных аэропортов. Увлеченный этими красочными рассказами, я тут же сделал предложение, получил согласие и перебрался к ней (девушка снимала квартиру в двух шагах от Хитроу). К этому времени меня окончательно захватила идея построить мускулолет. Я уже планировал облететь на нем земной шар, видел себя новым Линдбергом и Сент-Экзюпери. Каждый день я ходил в аэропорт, смотрел на взмывающие в небо авиалайнеры, на прилетающих и улетающих пассажиров. Я завидовал им, в чьи сугубо обыденные жизни вторглась невероятная мечта о полете.

Мечты о полете обуревали меня все больше и больше. Прооколачивавшись несколько недель на наблюдательных площадках, я нашел себе место уборщика. В южной части лондонского аэропорта был сектор, отведенный для легкомоторных самолетов. Я проводил свое свободное время в стояночных ангарах, на пилотских сиденьях усталых изящных машин – овеществленных символов полета, пробуждавших в моем мозгу новые и новые видения. И вот однажды, движимый логикой своей мечты, я решил, что полечу.

Так началась моя настоящая жизнь.

Кроме того, вне зависимости от всех моих побуждений, тем утром я был совершенно выбит из колеи одним неприятным эпизодом. Лежа в постели и глядя, как одевается моя сожительница, я вдруг захотел ее обнять. Ее униформа была украшена летной символикой, и мне всегда нравилось смотреть, как она наряжается в этот гротескный костюм. И вот, прижав ее плечи к своей груди, я неожиданно осознал, что мною движет не нежное чувство, а острая необходимость раздавить ее, раздавить в самом буквальном смысле, убрать из жизни. Вспоминается лампа с прикроватной тумбочки, сшибленная ее взметнувшейся рукой. Она колотила меня по лицу маленькими, твердыми кулаками, я же упорно продолжал душить ее в объятиях. И только когда девушка обмякла у моих ног, я с ужасом осознал, что вот сейчас, секунду назад, собирался убить ее, убить совершенно бесстрастно, без гнева и ненависти.

Потом, уже в кабине «Сессны», завороженно слушая, как чихает и рокочет пробуждающийся к жизни мотор, я понял, что не хотел сделать ей ничего дурного. Но в то же самое время я вспоминал выражение тупого ужаса на вывернутом кверху лице и почти не сомневался, что она заявит на меня в полицию. Проскользнув в каком-то футе от ждущего заправки авиалайнера, я взлетел с одной из стояночных полос. Я много раз наблюдал, как механики запускают моторы, и иногда напрашивался посидеть в кабине, когда они выруливали машины на новое место. Среди механиков попадались и квалифицированные пилоты, они рассказали мне все самое необходимое насчет органов управления и режимов двигателя. Странно сказать, но, поднявшись в воздух, пролетая над автостоянками, химическими заводами и резервуарами, окружающими аэропорт, я все еще не имел ни малейшего представления, куда же мне теперь направиться. Я прекрасно понимал, что скоро меня поймают и обвинят в покушении на жизнь своей сожительницы и в последующем похищении «Сессны».

Забыв убрать закрылки, я никак не мог набрать высоту, но это было ничего, мне всегда нравилась идея бреющего полета. Уже в пяти милях к югу от аэропорта мотор начал перегреваться. Через несколько секунд он загорелся и наполнил кабину едким дымом. Подо мной проплывал мирный прибрежный городок, уютно втиснувший свои обсаженные деревьями улицы и торговый центр в широкую речную излуку. Там была киностудия, филиал всемирной фабрики грез, я видел на лужайке операторов, возившихся со своими камерами. Рядом с брезентовой декорацией, изображавшей замаскированный ангар, стояло с дюжину допотопных бипланов, актеры в кожаном летном обмундировании Первой мировой войны поднимали защитные очки и смотрели на мой самолетик, тащивший за собой огромный шлейф дыма. Человек, стоявший на верхней площадке металлической вышки, махал мне своим мегафоном, словно намереваясь вписать меня в снимаемый фильм.

К этому времени горящее масло, проникшее в кабину, уже обжигало мне лицо и руки. Я решил посадить самолет на реку – лучше уж утонуть, чем сгореть заживо. В полумиле впереди, за теннисными кортами, парком с мертвыми черными вязами и большим тюдоровским особняком, начиналась лужайка, спускавшаяся прямо к реке.

Уже на подлете к парку у меня загорелись ботинки. Пары гликоля заполняли штанины комбинезона, обжигая мне ноги и грозя на корню испечь мои яйца. Слева и справа замелькали верхушки деревьев. Затем шасси начало срубать ветки вязов; черные кроны взрывались стаями вспугнутых скворцов. Штурвал вырвался из моих рук. Река бросилась мне в лицо, я отчаянно закричал, и тут же зацепившаяся хвостом за сучья, разваливающаяся на куски машина врезалась в воду. Кабина мгновенно заполнилась паром, горячие брызги хлестали меня по лицу. Привязные ремни врезались мне в грудь, моя голова ударилась о дверцу, но все это без малейшего ощущения боли, словно мое тело принадлежало не мне, а кому-то иному.

И все же я абсолютно уверен, что ни на секунду не потерял сознания. Самолет сразу же начал тонуть. Пока я пытался отстегнуться, боролся с непривычной пряжкой, черная вода заполнила кабину и жадно взвихрилась вокруг моей груди. Я понимал, что через несколько секунд захлебнусь.

И в этот момент меня посетило видение.

Глава 3 Видение

Самолет лежал, безвольно распластавшись на воде. Над ушедшим в воду мотором поднималось облако пара, ветер потихоньку относил его к берегу. Нос самолета наклонился вперед, и река безразлично плескалась о растрескавшееся лобовое стекло прямо у меня перед лицом. Я расстегнул наконец пряжку и начал уже открывать дверцу, когда все мое внимание переключилось на необычную сцену.

Я словно смотрел на огромную яркую картину, подсвеченную как со стороны беспокойной воды, так и сквозь толщу холста. Поражала невероятная четкость всех деталей. Прямо передо мной, за косо уходящей вверх лужайкой, стоял большой, дерево с камнем, тюдоровский особняк. Люди, наблюдавшие за моими действиями, были похожи на фигуры, изображенные художником на пейзаже, для оживления. Они не двигались, словно завороженные горящим самолетом, который вырвался из ясного послеполуденного неба и упал в воду, чуть не прямо к их ногам.

Хотя мне не приходилось бывать в этом городке – Шеппертоне, судя по тому, что там находилась киностудия, – я был уверен, что узнаю их в лицо и что они киноактеры, отдыхающие между съемками. На переднем плане находилась молоденькая брюнетка в белом лабораторном халате. Она стояла на спускающейся от особняка лужайке и вроде бы играла с тремя маленькими детьми. Дети, двое мальчиков и девочка, сидели на качелях, тесно прижавшись друг к другу, как обезьянки на жердочке, и неуверенно улыбались какой-то забаве, придуманной для них женщиной. Они краешком глаза посматривали на меня; казалось, что они меня знают и давно дожидаются, когда же я плюхнусь на своем самолете в воду для их удовольствия. У младшего из мальчиков были ортопедические протезы; он время от времени опускал взгляд на свои тяжелые ноги и посвистывал, словно подбивал их взбрыкнуть. Второй мальчик – плотный широкоскулый дебил – что-то шептал девочке, очаровательной крошке с бледным личиком и застенчивыми глазами.

Над ними, в одном из верхних окон особняка, стояла симпатичная средних лет женщина с опустошенным вдовьим лицом – мать, как предположил я, девушки в белом халате. Одной рукой она отодвигала гобеленовую штору, в другой держала позабытую сигарету и словно опасалась, не утащит ли неистовство моего появления и ее вслед за мною на дно. Она окликала бородатого мужчину лет шестидесяти, который находился на узкой полоске песчаного пляжа, отделявшей лужайку от реки. Археолог или кто-то вроде, он сидел в окружении мольберта, большой ивовой корзины и лотков для образцов; его крепкое, но излишне грузное тело едва помещалось на маленьком брезентовом стульчике. Хотя рубашка мужчины насквозь промокла от воды, выплеснутой на него при падении моего самолета, он напряженно высматривал на песке некий заинтересовавший его предмет.

Последним из семи очевидцев был мужчина лет тридцати, раздетый до купальных трусов, который стоял на конце железного причала, вдававшегося в реку чуть подальше особняка, напротив одной из прибрежных гостиниц. Он красил люльку миниатюрного чертова колеса – одного из аттракционов детской развлекательной площадки, построенной на этом обветшалом эдвардианском причале. Соломенный блондин с эффектной мускулатурой киношного атлета, он оглядывался на меня через плечо, спокойно и без малейшего удивления.

Вода, проникавшая через отверстия приборной панели, достигала уже мне до груди. Я ждал, что кто-нибудь из этих людей придет мне на помощь, однако они стояли совершенно пассивно, как актеры, ждущие режиссерских указаний. Над особняком, над прибрежными гостиницами и причалом с аттракционами дрожало странное тревожное сияние, словно за микросекунду до катастрофы. Я был почти уверен, что на этот тихий городок только что упал гигантский лайнер – или сейчас упадет атомная бомба.

За растресканным лобовым стеклом бурлила темная, с клочьями пены вода. В последний момент я увидел, как археолог поднялся со стула и протянул в мою сторону сильные, с закатанными рукавами руки, словно осознав наконец свою передо мной ответственность, пытаясь волевым усилием извлечь меня из тонущего самолета.

Правое крыло совсем ушло под воду; увлекаемая течением «Сессна» сильно накренилась. Я вырвался из привязных ремней, открыл неподатливую дверцу и вылез из почти уже затопленной кабины на подкос левого крыла. Затем я перебрался на крышу кабины и встал там во весь рост в рваном, обгоревшем летном комбинезоне; еще секунда – и самолет окончательно ушел под воду, унося в ее глубины мои недавние мечты и надежды.

Глава 4 Покушение на мою жизнь

Я лежал в тени особняка на мокрой траве. Женщина в белом халате отгоняла от меня напиравших со всех сторон людей.

– Доктор Мириам!

– Я и сама прекрасно вижу, что он ожил! Отойдите!

Она откинула с глаз прядь растрепанных волос и опустилась на колени; сильная, нервная рука лежала на моей груди, ежесекундно готовая вкачать в сердце ускользающую жизнь.

– Боже… да с вами, похоже, ничего и не случилось.

Властность окрика, которым женщина осадила зевак, не могла скрыть ее растерянности; казалось, она все еще не совсем уверена, что я жив. За ней стояла та самая женщина, которую я видел недавно в окне; глядя на ее ошеломленное лицо, можно было подумать, что это ей, а не мне удалось чудом пережить аварию. Ее шелковая блузка и жемчужное ожерелье были измазаны машинным маслом, в левой руке дымилась все та же сигарета – тавро, готовое заклеймить до нитки промокшего, распластавшегося на траве авиатора. Правая ее рука потянулась вниз и сердито встряхнула меня за плечо.

– Кто вы такой?

– Миссис Сент-Клауд! Мадам, ему же больно!

Человек в шоферской униформе пытался урезонить женщину, но она вцепилась в меня намертво, словно я украл у нее нечто ценное.

– Мама! – Молодая докторша стряхнула ее руку с моего плеча. – Ему и без тебя хватит развлечений! Принеси из дома мой саквояж.

Окружающие неохотно расступились, открыв моим глазам простор безмятежного неба. Тревожный свет исчез, и чертово колесо вращалось на фоне ватных облаков, как благодушная мандала. В моем теле не ощущалось ни боли, ни даже слабости, а только нечто, странным образом похожее на старость, словно после бесконечно долгого путешествия. Я тронул свою попечительницу за руку, желая предупредить ее о катастрофе, нависшей над этим крошечным городком, но не знал, с чего начать.

Она ободряюще потрепала меня по щеке; судя по всему, драматический характер моего появления на сцене произвел на нее сильное впечатление. Глядя на эту в конец смешавшуюся женщину, я чувствовал огромную благодарность. Мне хотелось гладить ее кожу, приложить губы к ее груди. На какой-то момент мне почти показалось, что я – давний ее поклонник, а вся эта история с самолетом – не более чем несколько экстравагантный способ предложить ей свою руку и сердце.

Словно угадывая эти мысли, она улыбнулась и коротко сжала мою руку.

– Ну как вы, ничего себя чувствуете? Должна признаться, вы навели на меня такого страху… Вы хорошо меня видите? А слышите? Сколько пальцев? Хорошо. И самое главное, с вами в самолете был кто-нибудь еще? Пассажир?

– Я… – По не совсем понятной причине я не хотел говорить. Кабина «Сессны» была слепым пятном в моем мозгу. Я не мог вспомнить себя на пилотском сиденье. – Нет… Я был один.

– Ваши слова звучат как-то не совсем уверенно. И вообще, кто вы такой? У вас такой вид, словно вы в любую секунду можете все забыть.

– Блейк. Я пилот-каскадер. Самолет загорелся.

– Да уж, видели…

Я взял ее за руку и сел. На мокрой траве чернели пятна машинного масла от моего комбинезона. Мои ботинки обуглились снаружи, однако ноги, по счастью, не пострадали. По почтительным лицам окружающих – шофера, дворника и пожилых супругов, которых я счел кем-то вроде домоуправителей, – явно ощущалось, что они считали неудачливого летчика утонувшим и были ошеломлены моим неожиданным воскресением из мертвых. По обоим берегам реки стояли люди. Среди деревьев перемещались теннисисты со своими ракетками, маленькие мальчики швыряли в воду комки земли, воссоздавая всплеск при падении самолета.

«Сессна» исчезла, поглощенная темной водой.

Со стороны реки торопливо подошел археолог, с его рясы и бороды капала вода. Он остановился, тяжело переводя дыхание, и раздраженно окинул взглядом испятнанную тавотом лужайку – встревоженный морской пророк, вышедший на берег в поисках заблудшего члена своей паствы. В устремленном на меня взгляде читалось нечто вроде разочарования. Надо думать, он залез в воду, чтобы вытащить меня на берег, затем, как и все остальные, решил, что я погиб, и совсем было собрался прочесть надо мной заупокойную молитву.

– Отец Уингейт, он пришел в себя. – Доктор Мириам прислонила меня для устойчивости к своему плечу. – На этот раз я вынуждена с вами согласиться – чудеса бывают.

– Вижу, Мириам, вижу. – Священник не изъявлял намерения подойти ко мне поближе, он словно остерегался меня, моего странного возвращения к жизни. – Ну что ж, слава богу. Но теперь ему нужен покой.

Мир потускнел, а затем неожиданно стал ярким и звонким. Лицо священника плыло, его резкие, спартанские черты струились в воздухе яростной гримасой. Вконец изнеможённый, я тяжело прислонился к доктору Мириам и положил голову на ее теплые колени.

Я ощущал на своих губах отпечаток чьего-то чужого рта, они распухли и поранились изнутри о мои же собственные зубы. Чьи-то сильные руки болезненно измяли мою грудь. Судя по всему, кто-то делал мне искусственное дыхание, но как-то странно. С совершенно излишней силой. Жесткие пальцы впивались мне между ребрами, словно намереваясь меня убить. В неистовом сверкании реки, превратившейся теперь в почти лунный, лишенный теней пейзаж, я заметил, что священник смотрит прямо на меня – пристально и даже с некоторым вызовом. Так как же все-таки, что пытался сделать этот человек? Оживить меня? Или убить?

В то же время я твердо знал, что ни на секунду не терял сознания. Я помнил, как шагнул с фюзеляжа в воду и энергично поплыл к берегу; в самом конце, где ноги уже достигали дна, мне кто-то помог. Я смотрел в небо, сохранившее еще остатки тревожного сияния, которое я видел из кабины «Сессны». Голова моя все так же лежала на коленях у доктора Мириам, я чувствовал на висках ее озабоченные пальцы и еще острее хотел предупредить ее о грядущей беде.

Внезапно небо прояснилось. Доктор Мириам скользила по мне задумчивым взглядом, так, словно мы с ней любовники, досконально знакомые с телами друг друга. Я чувствовал запах ее сильных бедер, видел неожиданно грязные, в кожаных сандалиях ступни. Ее плохо причесанные волосы были стянуты на затылке вылинявшей ленточкой. Вторая сверху пуговица на блузке отсутствовала, и я видел на ее левой груди оставленные ребенком царапины. Мне хотелось обнять ее, прямо здесь, на этой лужайке, на глазах у агрессивного священника. Я был уверен, что драматическая внезапность моего появления возбудила ее, и разочарованно сожалел, что не ее губы привели мой рот в такое состояние.

Доктор Мириам словно опомнилась, достала надушенный носовой платок и начала стирать с моего лица тавот. Сотни людей, скопившихся на противоположном берегу, за холодной гладью воды, молча смотрели на меня. Такое не может пройти мимо внимания местных полицейских, они будут здесь с секунды на секунду.

Я встал и прислонился к качелям; трое детей пожирали меня глазами со своего насеста. Когда я стряхнул с ног обгоревшие ботинки, дети истерически захохотали. Комбинезон клочьями свисал с моей талии. Правый рукав и правая штанина отсутствовали, оторвались, когда я покидал кабину «Сессны».

– Мне нужно уехать, – сказал я, повернувшись к священнику. – Я инструктор летной школы, нужно сообщить им об аварии.

– Мне казалось, что вы пилот-каскадер.

– Так оно и есть, в некотором роде. Я действительно пилот-каскадер. – Чтобы погасить вспыхнувший в ее глазах интерес, я спросил: – Что такое с вашей матерью? Она вне себя…

– Ваше появление ее потрясло, мягко говоря. А теперь помолчите минуту.

Встав напротив меня, она ощупала мой живот и измочаленную грудь, как это делает учительница, осматривающая травмированного на уроке физкультуры школьника. На ее руках осталась кровь с моих ободранных пальцев. Я снова почувствовал к ней сильное сексуальное влечение, тем более понятное, что все мое тело ликующе кричало: «Я жив! Я жив!». На ее верхней губе была небольшая припухлость. След поцелуя?

– Прежде чем вас отпустить, я хотела бы сделать вам рентген головы. Пять минут назад мы были уверены, что вы…

Она оставила фразу неоконченной, щадя не столько меня, сколько священника. Священник приблизился к нам на несколько шагов, но все равно стоял подчеркнуто отдельно. Судя по тяжелому, испытующему взгляду, он сильно сомневался в моей летной квалификации.

Доктор Мириам закончила осмотр, теперь она выжимала из моего комбинезона воду.

– Отец Уингейт, а вы не знаете, какой святой покровительствует пилотам-каскадерам и инструкторам летных школ? Должен же быть такой.

– Конечно же должен. Послушайте, Мириам, оставили бы вы несчастного парня в покое. А вы уж нас простите, – добавил он, взглянув на меня. – Не каждый же день нам на голову валятся молодые люди.

– А жаль. – Она повернулась, чтобы утихомирить троих детей, носившихся теперь вокруг качелей Мальчик с протезами оглашал воздух хриплыми воплями, явно пародируя мой голос – Джейми ну как же можно быть таким бессердечным?

Мальчишка вполне заслуживал подзатыльника, но меня сдержала рука священника, тронувшая мое плечо. Он наконец подошел и смотрел мне в лицо, словно изучая структуру какой-нибудь своей брекчии.

– Пока вы не ушли. Вы же вполне оправились, верно? У вас огромная воля к жизни, ведь вы в самом буквальном смысле вернулись из мертвых здесь, у нас на руках.

Все это было сказано крайне благостным тоном, однако я знал, что ему и в голову не придет предложить мне соединить с ним голоса в благодарственной молитве. Не приходилось сомневаться, что мое возвращение из мертвых серьезно нарушило законы и свойства его вселенной. Возможно, он пытался меня оживить, и теперь, после стольких лет служения Богу, был совершенно огорошен тем; что сумел сотворить чудо.

Глядя на его крепкое сложение, на плечи, чуть подрагивающие от сдерживаемых эмоций, я легко представлял себе, как он принимает решение выдавить из меня остатки жизни, вернуть меня за последнюю черту, пока не поздно, пока привычный порядок вещей не пошел псу под хвост. На лице священника явно читалось подозрение, он выставлял его напоказ, пытаясь меня спровоцировать. И не без успеха – меня подмывало схватиться с ним, сойтись грудь на грудь, швырнуть его на оскверненную тавотом траву.

Я машинально тронул губы, раздумывая, не он ли оживил меня этим актом орального насилия. Меня пытался раздавить кто-то сильный – человек не меньше моих габаритов, судя по отпечаткам губ и рук. Священник годился мне в отцы, однако под его рясой угадывалась мощная, агрессивная мускулатура регбиста.

Я вскинул глаза на людей, облепивших тот берег реки. Если не священник, то кто же тогда из семи очевидцев? Доктор Мириам? Ее тронутая мамаша? Миссис Сент-Клауд снова показалась из особняка, на ее шее замасленной цепью болталось испачканное об меня ожерелье. Она все еще остерегалась подойти ко мне, словно ожидая, что я внезапно взорвусь и вконец уничтожу мною же испоганенную лужайку.

Последний из очевидцев, блондин, красивший чертово колесо, спустился со ржавеющего причала и шлепал босиком по мелководью, картинно демонстрируя мне свое почти обнаженное тело. Это непринужденное шлепанье преследовало весьма серьезную цель – восстановить суверенные права на воду, которую я временно узурпировал.

Босой блондин махнул доктору Мириам рукой – легкий, заговорщицкий жест бывшего любовника, – явно надеясь, что она подзовет его к себе. Не дождавшись реакции, он небрежно, но с почти не скрываемым ехидством указал через наши головы на верхушки засохших вязов.

Взглянув вверх, я увидел обломок самолетного хвоста, повисший на одном из толстых сучьев. Распятый на фоне неба, он покачивался из стороны в сторону – флаг, сигналящий поднятой на ноги полиции о моем присутствии.

– Старк… у него всегда были острые глаза. – Доктор Мириам взяла меня за руку; мать, защищающая своего ребенка. – Пошли, Блейк, больше здесь делать нечего. Там, в больнице, я постараюсь найти для вас какую-нибудь одежду.

Следуя за ней, я физически ощущал на себе взгляды безмолвных людей с обоих берегов реки, теннисистов, сидевших на траве, положив рядом с собою ракетки. Их лица казались почти враждебными. В этом странном, нездешнем свете мирный городок, куда меня угораздило свалиться, обретал тревожную, почти зловещую окраску; можно было подумать, что вокруг меня не беспечные, неторопливые жители спального пригорода, а артисты, разыгрывающие порученные им роли в каком-то сложном, запутанном заговоре.

Мы обогнули дом и подошли к красному спортивному автомобилю, стоявшему на подъездной дорожке. Миссис Сент-Клауд перегнулась через перила крыльца и передала дочери врачебный саквояж.

– Мириам?…

– Господи, мама, да оставь ты свои страхи. Ничего со мной не случится. – Доктор Мириам сокрушенно покачала головой и открыла передо мной дверцу машины.

Стоя там, в грязных лохмотьях некогда белого комбинезона и босой, я неожиданно понял, что миссис Сент-Клауд не бросится к телефону, как только машина исчезнет из виду. Средних лет вдова, она никогда еще не видела человека, вернувшегося из мертвых, и теперь испуганно вглядывалась в меня, как во внезапно явившегося сына, о чьем существовании она по рассеянности сумела запамятовать.

В то же самое время я отнюдь не намеревался злоупотреблять здешним гостеприимством. По той или иной причине кто-то из этих людей пытался меня убить.

Глава 5 Возвращение из мертвых

Следовало ли мне быть поосторожнее с Мириам Сент-Клауд? Даже тогда, по дороге в клинику, мне самому казалось странным, почему я так легко доверился этой юной особе с вызелененными травою ногами, похожей скорее на студентку, чем на врача. Было не совсем понятно, зачем это ей понадобилось обременять себя хлопотами о совершенно постороннем человеке, и я сильно опасался, не хочет ли она сдать меня в полицейский участок. По дороге мы несколько раз останавливались в тени деревьев, чтобы те трое детей могли нас догнать. Они неслись по парку с криками и воплями, словно желая вывести величественные буки из векового молчания. Я осторожно поглядывал по сторонам и все время держал руку за спинкой водительского сиденья – чтобы при появлении патрульной машины тут же выхватить у своей благодетельницы баранку, а ее самоё выкинуть на обочину.

Сквозь кроны деревьев сеялся дрожащий солнечный свет. Среди беспокойных листьев сновали беспокойные птицы; казалось, что составляющие взорванного дня никак не могут сложиться в новую целостность.

– А может, вам вернуться к вашей матери? – спросил я. – Думаю, вы нужны ей сейчас даже больше, чем мне.

– Вы потрясли ее – слишком уж внезапным было ваше появление. Мой отец умер два года назад, и она провела все это время у окна, словно он куда-то вышел и сейчас вернется. В следующий раз постарайтесь воскресать постепенно, понемножку.

– Как это – «воскресать», я же не умирал.

– Блейк, я прекрасно знаю… – Она смолкла, злясь, надо думать, на себя, и коротко сжала мою руку.

Мне нравилась эта молоденькая врачиха, однако беспечное упоминание моей смерти вызвало у меня глухое раздражение; я никогда не был большим любителем кладбищенского юмора. Да и какая там смерть: если не считать измятых ребер и рта, чувствовал я себя на удивление хорошо. Я помнил, как энергично отплывал от уходящей под воду «Сессны», как почти уже добрался до берега, а в конце, уже на мелком месте, у меня закружилась голова, скорее от радости, что я все-таки спасся, чем от изнеможения. Священник выволок меня на траву, и вот тогда, в создавшейся суматохе, какой-то псих вознамерился меня оживить, какой-то недоучка, мнящий себя большим спецом по оказанию первой помощи. Я успел уже твердо решить, что чем скорее отсюда уберусь, тем лучше, а то ведь не ровен час влипну еще в какую-нибудь передрягу.

Однако прежде чем куда-то там убираться, мне нужно было обзавестись мало-мальски приличной одеждой.

– У нас в клинике есть подходящий костюм, правда такой, что курсанты летной школы могут вас в нем и не узнать. Я нарочно развожу таинственность, – улыбнулась она, – а то ведь, не дай бог, вы из машины выскочите.

– А мне все равно, лишь бы этот костюм не был с кого-нибудь, кто умер. Не стоит искушать судьбу дважды на дню, ваш священник вряд ли такое одобрит.

– Блейк, мне не кажется, что вы искушали судьбу. – Мириам явно подбирала слова для этой фразы, дальше она говорила легко и непринужденно: – Да и вообще в нашей клинике никто не умирает, она исключительно для приходящих пациентов. Можете представить, как я рада, что вы не стали для нас первенцем. При клинике есть гериатрическое отделение, туда сейчас временно поместили и этих троих детей, больше их никуда не берут. Мне стыдно за их глупое поведение, но нужно все-таки учесть, как ужасно обращались с ними родители.

Мириам указала на трехэтажное здание за автостоянкой клиники. На залитой солнцем террасе клевали носами престарелые пациенты в инвалидных креслах. При виде моего изодранного комбинезона они заметно оживились, начали указывать на меня руками и о чем-то спорить. Надо думать, они были утром свидетелями того, как немилосердно дымящая «Сессна» летела в сторону реки, сшибая попутно верхушки деревьев.

Мы помедлили на автостоянке в ожидании, пока подбегут дети. Не замечая, что я искоса за ней наблюдаю, доктор Мириам привалилась спиной к какой-то машине и начала выколупывать из-под ногтя крупицу грязи. Не знаю, что тому причиной, возможно – жар, отраженный от зеркально отшлифованного кузова, и мое собственное полуобнаженное тело, но меня обуяло жгучее влечение к этой молодой женщине с ее облупленным педикюром, с изгвазданными о траву пятками, с головокружительным запахом бедер ее и подмышек и даже с сомнительным следом телесных выделений кого-то из пациентов на ее белом халате. Мириам сощелкнула извлеченную из-под ногтя грязь на траву, словно даруя парку частицу изобилия, неустанно струящегося сквозь все ее поры. Я чувствовал, что причина этой неопрятности лежит не в пренебрежении гигиеной, а в полном, нерассуждающем приятии природы во всех, пусть и самых будничных ее проявлениях, в сопричастности. Я знал, что она пользует своих пациентов припарками из земли и слюны, скатанными в ее сильных пальцах, разогретыми между ее бедер. Оглушенный ее запахом, я хотел взять ее, покрыть, как жеребец, кроющий здоровую, нагулянную кобылу.

– Блейк?

Теперь наблюдала она за мной, наблюдала не без дружелюбия, словно знала, что я совсем не обычный летчик, и намеренно позволяла себе увлечься мной. Когда подбежали дети, она наклонилась и обняла их, каждого по очереди, весело улыбаясь, когда липкие пальцы девочки стали нащупывать ее рот.

Слепая… Теперь я понял, почему эти обиженные природой дети все время держатся вместе: они объединяют свои возможности. Мозгом неразлучной троицы была девочка с ее живым, смышленым личиком и любопытным, вздернутым носиком. Старший из мальчиков, плотный, коренастый даун с тяжелым, похожим на бомбоубежище лбом был ее верным поводырем, он не отходил от девочки ни на шаг и бережно помогал ей избегать препятствий. Кроме того, он непрерывно бормотал комментарии ко всему окружающему, представляя своей слепой подружке радужную, как мне показалось, картину приветливого, ласкового мира.

Третий – маленький рыжеволосый мальчик – постоянно дрожал от возбуждения, словно раз за разом наново открывал острую, яростную радость жизни. Когда он смотрел на пронизанный солнцем парк, каждый лист, каждый цветок словно полнился обещанием неслыханных наслаждений.

Я смотрел, как они снуют вокруг, залезают в стоящие на площадке машины, снова выскакивают наружу. Мне нравились эти дети, их самодостаточность, мне очень хотелось бы помочь им – но как? Сама собою вспомнилась та история, когда я вообразил себя Гаммельнским крысоловом. Где-то в этом парке должен таиться миниатюрный рай, место, где я мог бы одарить слепую девочку зрением, спасти-ка – крепкими ногами, дауна – острым разумом.

– Что тебе, Рейчел? – Доктор Мириам наклонилась, чтобы разобрать торопливый шепот девочки. – Рейчел очень хочет узнать, как вы выглядите. Я так и не сумела до конца убедить ее, что вы не личный посланник архангела Михаила.

Гибкие, проворные руки уже начали изучать контуры моего лица. Подобно своим дружкам, Рейчел находилась в сложных отношениях с реальностью. Я поднял девочку на руки, отчасти – чтобы она ненароком не стукнула меня по болезненно нывшим ребрам. Ее легкое дыхание овевало мое лицо, ее пальцы возбужденными мошками плясали по моим щекам и подбородку, залезали в рот и ноздри. Когда она тронула мою губу, я ощутил острую, почти сладостную боль. Правой рукой я крепко прижал ее бедра к своему животу.

Даун дергал меня за руки, из-под нависшего лба сверкали встревоженные глаза. Девочка закричала, рывком отстранив слепое лицо от моих губ.

– Блейк! Отпустите ее! – Доктор Мириам выхватила Рейчел из моих рук, в ее потрясенных глазах стоял вопрос, неужели я всегда так себя веду.

Ярдах в пятидесяти от нас, в тени развесистых буков, стоял отец Уингейт с брезентовым стулом и той самой корзиной в руках; он смотрел на меня, как на сбежавшего из-под стражи преступника. Я понимал, что он был свидетелем всей предыдущей сцены. Доктор Мириам опустила девочку на землю.

– Дэвид, Джейми, возьмите Рейчел с собой.

Девочка неуверенно побрела прочь, под защиту дауна, который находился в явном недоумении, действительно ли я испугал его подопечную. Затем вся троица умчалась в парк; руки Рейчел чертили в воздухе контуры некоего фантастического лица.

– Что она увидела?

– Судя по всему, некую странную птицу.

Доктор Мириам заступила между мной и убегающими детьми – надо думать, чтобы я за ними не погнался. Мои руки все еще подрагивали от недавнего, когда я обнимал девочку, усилия. Я знал, что доктор Мириам прекрасно осведомлена о моем кратком сексуальном припадке и едва ли не опасается, что я сию же секунду потащу ее на заднее сиденье ближайшей машины. Интересно, насколько яростно стала бы она сопротивляться? Когда мы вошли в клинику, она все время держалась рядом со мной, чтобы я, упаси бог, не бросился на какую-нибудь из бродивших по холлу старушек.

Однако минутой позднее, в своем кабинете, она безбоязненно – или намеренно? – повернулась ко мне спиной, почти провоцируя меня обнять ее за талию. Она все еще не пришла в себя от возбуждения, вызванного моей аварийной посадкой. Она прослушала мои сердце и легкие, излишне – как мне казалось – часто и подолгу трогая меня руками. Когда доктор Мириам прижимала мои плечи к холодной плоскости рентгеновского аппарата, ее лицо оказалось совсем близко от моего, и я разглядывал его, как завороженный. Родинка под правым ухом, похожая на утонченную карциному, пышные черные волосы зачесаны назад, чтобы не мешали, тревожные глаза, коронованные высоким лбом, голубая жилка на виске, биением выдающая какую-то скрытую эмоцию, – мне хотелось изучать все это спокойно и не торопясь, смаковать аромат ее подмышек, навечно сберечь в медальоне отставший кусочек кожи с ее губы. Мне казалось, что я знаю ее уже давно, долгие годы.

Она принесла мне обещанную одежду, а затем смотрела, как я переодеваюсь, беззастенчиво разглядывая мою наготу и почти эрегированный орган. Я натянул черные шерстяные брюки и пиджак – типичный костюм священника или наемного плакальщика на похоронах – с большими карманами, не иначе как чтобы класть полученную от безутешных родственников мзду либо тайно хранить четки.[1]

Вернувшись с проявленными снимками, она заодно принесла мне кроссовки.

– Я буду выглядеть как гробовщик, вышедший на ежевечернюю пробежку трусцой. – Она молча изучала снимки моего черепа. – Я целый год учился на медицинском. Кому принадлежат авторские права на эти штуки? Они могут быть ценными.

– Нам. Могут. Слава богу, на них нет ничего такого. Вы вернетесь за своим самолетом?

Я задержался у двери, внутренне радуясь, что она хочет увидеть меня снова. Не глядя мне в глаза, она тихо водила пальцем по пальцу, оживляла воспоминания о моей коже. Но не было ли все это бессознательным самообманом? Ну да, я отождествил эту молоденькую докторшу со своим спасением из тонущей «Сессны». Но так ли уж глубоко мое к ней влечение, любовь еле выкарабкавшегося из могилы пациента? И все равно я хотел предупредить ее об опасности, нависшей над этим городком. При всей своей гротесковости, недавнее видение неизбежной катастрофы обрело в моем мозгу непреложную убедительность. Возможно, в моменты крайнего кризиса мы покидаем плоскость обыденного пространства и времени, на мгновение приподнимаем завесу, скрывающую будущее. И прошлое.

– Подождите, Мириам. Пока я не ушел… у вас здесь, в Шеппертоне, случалось когда-нибудь что-нибудь катастрофическое? Взрыв завода, крушение авиалайнера?

Она покачала головой, глядя на меня с неожиданно оживившимся профессиональным интересом, и тогда я указал за окно – на ясное небо, на согретый летним солнцем парк, где калечные дети играли в новую игру: носились кругами, раскинув руки, словно самолетные крылья.

– После аварии у меня было острое предчувствие, что здесь произойдет какая-то катастрофа, возможно даже – ядерная. Небо полыхало огромным дрожащим светом. Поедем со мной… – Я попытался взять ее за руку. – Я о вас позабочусь.

Мириам уперлась ладонями мне в грудь, ее пальцы легли на мои синяки. Нет, это не она меня оживляла.

– Успокойтесь, Блейк, в этом нет ровно ничего необычного. Умирающие сплошь и рядом видят яркий свет. Перед самым концом мозг собирает свои последние силы, хочет освободиться от тела. Думаю, именно это явление и сформировало у людей идею души.

– Я не умирал! – Пальцы Мириам жгли мои ребра. Мне хотелось силой пригнуть ее голову, чтобы она взглянула на мой все еще стоявший орган. – Мириам, посмотрите на меня… Я выбрался из самолета и поплыл!

– Да, Блейк, так и было. Мы это видели. – Она снова до меня дотронулась, напоминая себе, что я еще здесь, пытаясь разобраться в своих ко мне чувствах. – Блейк, когда вы застряли в кабине самолета, я самым настоящим образом за вас молилась. Мы не знали точно, сколько вас там. За мгновение до того, как вы выбрались, мне показалось, что в кабине двое.

Я вспомнил яркий свет, пронизавший воздух над городом, словно некий яростно сияющий, готовый взорваться пар. А может, в кабине «Сессны» был кто-то еще? Где-то на краю зрения смутно проступала сидящая фигура.

– Я выбрался и поплыл, – повторил я упрямо. – Какой-то идиот делал мне искусственное дыхание. Кто это был?

– Никто. Я в этом уверена.

Доктор Мириам подровняла карандаши на столе – компасные стрелки, разошедшиеся во мнениях, – глядя на меня с тем же самым выражением, какое было на лице ее матери. Я осознал, что да, она ко мне тянется, но почти с брезгливостью, почти как к завораживающему взгляд содержимому разрытой могилы.

– Мириам… – Мне хотелось успокоить ее, убедить.

Вся ясность и здравый смысл, она шагнула ко мне, машинально застегивая белый халат.

– Блейк, так вы все еще не понимаете, что произошло? – Взгляд учительницы, вразумляющей туповатого школьника. – Вы не просто застряли в кабине, вы оставались под водой одиннадцать минут. У нас не оставалось сомнений, что вы умерли.

– Умер?

– Да! – Выкрикнула она и с непонятной злостью ударила меня по руке. – Вы умерли!.. А затем вернулись к жизни.

Глава 6 В ловушке

– Совсем сдурела!

Я выскочил из клиники и с грохотом захлопнул дверь.

У реки, за парком, белый флажок телеграфировал срочное сообщение – порывы ветра раскачивали стабилизатор «Сессны», повисший на суку мертвого вяза. По счастью, полиция так еще и не нашла меня, и никто из теннисистов не проявлял заметного интереса к утонувшему самолету. Я барабанил кулаками по крышам припаркованных машин, срывая на них свою злость на Мириам Сент-Клауд – симпатичную, но малость тронутую врачиху, в которой все яснее проглядывало что-то ведьмовское. Я решил смешаться с толпой послеполуденных домашних хозяек и сесть на первый же автобус, идущий к аэропорту.

Я поймал себя на том, что в голос смеюсь над самим собой, – мой недолгий полет завершился двойным фиаско. Добро бы я только потерпел аварию и чуть не угробился; в довершение всех радостей немногие свидетели этого происшествия, пытавшиеся, судя по всему, меня спасти, твердо вбили себе в голову, что я умер. Убежденность в моей смерти служила – пусть и диким, бредовым способом – удовлетворению некоей потребности, связанной, по всей видимости, с их бесцветным прозябанием в этом удушающе стерильном городке: каждый, угодивший в его лапы, бессознательно объявлялся мертвым.

Думая о Мириам (мне хотелось бы показать ей, какой я мертвый, посеять ребенка между этими скромными бедрышками), я миновал памятник жертвам войны и открытый плавательный бассейн. Центр города состоял из супермаркета и торгового молла, многоэтажного гаража и автозаправочной станции. Шеппертон, известный мне прежде только своими киностудиями, представлял собою общее место «сабурбии»,[2] олицетворенную безликость. Молоденькие мамаши таскали малолетних отпрысков по вечному маршруту, состоявшему из автоматической прачечной, супермаркета и молла, заправляли свои машины на автозаправке. Они любовались на себя в витринах магазина бытовой техники, демонстрируя свои стандартно прекрасные тела телевизорам и стиральным машинам, словно вступая с ними в тайную связь.

Глядя на этот богатый ассортимент грудей и бедер, я ни на мгновение не забывал о своем влечении, возбужденном аварией, психованной врачихой и слепой девочкой. Все мои чувства предельно обострились – запахи сталкивались в воздухе, витрины сверкали и резали глаза безумными красками. Я двигался среди этих юных женщин с органом почти на полном взводе, ежесекундно готовый взгромоздиться на кого-нибудь из них среди пирамид стирального порошка и бесплатных образцов косметики.

Небо над головой разгорелось, омыв благопристойные крыши текучим, как северное сияние, светом, преобразив главную улицу тоскливого пригорода в аллею дворцов и храмов. Головокружение и тошнота заставили меня прислониться к дереву. Я знал, что иллюзия скоро пройдет, и пытался решить, нужно ли остановить уличное движение и предупредить этих жвачно-задумчивых женщин, что они скоро будут уничтожены вместе со своими чадами. Я начинал привлекать внимание. Группа подростков остановилась и глазела, как я промаргиваюсь и судорожно сжимаю кулаки. Они смеялись над моим гротескным нарядом, над кладбищенским черным костюмом и веселенькими кроссовками.

– Блейк, подождите меня! – донеслось через головы издевательски хихикающих молокососов. Отец Уингейт шел ко мне с другой стороны улицы, тормозя машины властными взмахами руки; залитая призрачным, режущим глаза светом лысина сверкала, как начищенная каска. Он шуганул юнцов, а затем вперился в меня глазами, гневно и озабоченно, словно проклинал обстоятельства, вынудившие его прийти на помощь антисоциальной, потенциально опасной личности.

– Блейк, куда вы смотрите? Блейк!..

Спасаясь от этого странного света и этого странного священника, я перепрыгнул декоративный барьерчик, обогнул почту и помчался по боковой, застроенной мирными дачами улице. Отец Уингейт кричал что-то еще, но его голос быстро стих, потерялся среди автомобильных гудков и рева пролетающего лайнера. Здесь было спокойнее: ни прохожих, ни машин; любовно ухоженные садики – миниатюрные мемориальные парки, посвященные уютным домашним божкам – телевизору и стиральной машине.

К тому времени, как я вышел на северную окраину городка, свет улегся, померк. Прямо передо мной, за двумя сотнями ярдов непаханного поля, струилась широкая лента шоссе. На ближайшую въездную эстакаду сворачивала колонна грузовиков, за каждым – большой прицеп с деревянными, обтянутыми брезентом копиями старинных аэропланов. Когда этот караван воздушных фантазий, пыльных призраков моего собственного полета скрылся в воротах киностудии, я перешел окружную дорогу и направился к пешеходному мостику, пересекавшему шоссе. Желтый ракитник и маки терлись о мои ноги, мечтательно осыпая их истосковавшейся пыльцой. Они цвели на завалах лысых покрышек и вспоротых матрасов. Справа виднелся мебельный гипермаркет, двор, уставленный спальными гарнитурами, обеденными столами и платяными шкафами, по которому отрешенно бродили немногие клиенты, как туристы по скучному музею. Рядом с гипермаркетом была авторемонтная мастерская с площадкой, битком забитой подержанными машинами. Пыльные, с ценами на ветровых стеклах, они устало грелись на солнце – боевой авангард цифровой вселенной, где все будет исчислено и занумеровано, апокалиптического каталога, где найдется графа для каждого камешка под моими ногами, для каждой песчинки, каждого страстного, мечтающего о потомстве мака.

Теперь, покидая (наконец-то!) Шеппертон, – через какие-то минуты я перейду по мостику шоссе и поймаю автобус к аэропорту, – я чувствовал себя легко и уверенно, белые кроссовки казались мне крыльями, уносящими меня на свободу. Я задержался на секунду у бетонного столба с табличкой – цифровым клеймом бесплодной пустоши. Оглядываясь на этот душный, едва не отнявший у меня жизнь городок, я мечтал вернуться сюда как-нибудь ночью с баллончиком краски и напылить миллионы последовательных чисел на каждой садовой калитке, каждой магазинной тележке, каждом младенческом лбу.

Воспламененный этой фантасмагорией, я бежал, выкрикивая числа всему окружающему, водителям на шоссе, застенчивым облакам, ангароподобным павильонам киностудии. Несмотря на утреннюю катастрофу, я снова мечтал о полетах – летные курсы, военная авиация; я либо совершу первый в истории кругосветный безмоторный полет, либо стану первым европейским астронавтом…

Вспотевший и задыхающийся, я расстегнул погребальный пиджак, совсем было решив зашвырнуть его куда подальше, и тут, в пятидесяти ярдах от шоссе, мне бросилось в глаза нечто неладное. Я шел и шел по этому кочкастому, захламленному пустырю, но при этом ничуть не приближался к пешеходному мостику. Земля под ногами равномерно уходила назад, все новые и новые маки навязчиво хлестали меня по измазанным пыльцой коленям, однако расстояние до шоссе ничуть не уменьшалось – если только не увеличивалось. В то же самое время, оглянувшись назад, я увидел, что Шеппертон почти уже исчез из виду; я стоял на огромном пустыре, усеянном ярко-красными маками и изношенными покрышками.

По шоссе бежали машины, я ясно различал сосредоточенные лица водителей. В отчаянной попытке переломить ситуацию, преодолеть угнездившуюся в моем мозгу иллюзию, я рванулся вперед, обогнул нагромождение ржавых железных бочек…

Шоссе заметно отодвинулось.

Хватая ртом пыльный воздух, я уставился на свои ноги. А может, она нарочно подсунула мне эти дурацкие кроссовки, часть своего ведьмовского арсенала?

Я внимательно осмотрелся. Вокруг меня все так же молчал все тот же пустырь, податливый и непреклонный, в тайном сговоре с населением Шеппертона. Ржавая дверца кургузой малолитражки проросла наперстянкой, у тянущегося вдоль шоссе забора замерла в коварном ожидании крапива. То один, то другой водитель с недоумением смотрел на меня, полоумного священника в белых кроссовках. Подобрав похожий на мел камешек, я начал втыкать в землю попадавшиеся по пути деревяшки и писать на них последовательные числа – размечать дорогу, которая выведет меня к пешеходному мостику. Я шел прямо вперед, однако линия колышков за моей спиной завивалась спиралью, вихрем чисел, который засасывал меня в центр поля.

Через полчаса я сдался и побрел назад в Шеппертон. За это время я успел перепробовать все мыслимые и немыслимые уловки: я и полз, и шел, закрыв глаза, на ощупь, и даже пробовал бежать спиной вперед. Как только я миновал ту, с наперстянкой, машину и гору покрышек, навстречу мне понеслись улицы Шеппертона, откровенно радовавшиеся моему возвращению.

Уговаривая себя не дергаться, я ступил на окружную дорогу. Не оставалось сомнений, что авария повредила мне голову куда серьезнее, чем можно было подумать. Во дворе гипермаркета я улегся на первый попавшийся диван и нежился под горячим солнцем среди подделок под антиквариат и уцененных секретеров, пока меня не согнал бдительный продавец.

Я пересек площадку авторемонтной мастерской, где сверкал на солнце десятком разноцветных мигреней полированный лак подержанных машин. Отряхнув пустырную пыль со своего костюма, я пошел по обочине окружной дороги. На автобусной остановке томились две молодые женщины со своими чадами. Они поглядывали на меня, словно в опасении: а вдруг я сорвусь и опять исполню свой шаманский танец, окружу их сотнями нумерованных колышков.

Я ждал автобуса, игнорируя косые взгляды женщин, игнорируя свое собственное желание заголиться, продемонстрировать им пребывающий в полной боевой готовности орган. Недавний мертвец? Я чувствовал себя живее, чем когда-либо прежде.

– Не водите детей к доктору Мириам! – крикнул я им. – Она скажет вам, что они мертвые. Видите этот яркий свет? Это ваши мозги собираются с последними силами!

Полуобморочный от сексуального напряжения, я сел на поребрик, смеясь над самим собой. В ярком послеполуденном свете безлюдная дорога свернулась в пыльный тоннель, в трубу удушающего ментального давления. Женщины смотрели прямо на меня, горгоны в легких, с цветочками, платьицах; их дети глазели, раззявив рты.

Я понял, что автобус не придет. Никогда.

По шоссе проследовала патрульная машина с зажженными, несмотря на ослепляющее солнце, фарами. Их лучи царапнули по моей синяками покрытой коже. Не в силах это терпеть, я вскочил на ноги и побежал по окружной дороге.

Я уже смутно осознавал, что Шеппертон поймал меня и не отпустит.

Глава 7 Старков зоопарк

Под сенью тополей струился прохладный поток, истомленный желанием излить целительный бальзам на мою изъязвленную кожу. За гладью заливного луга на фоне безоблачного неба рисовались силуэты парусных и моторных яхт, пришвартованных у низкого берега. Десять минут я следовал окружной дорогой, выбирая благоприятный момент для второй попытки разорвать путы Шеппертона. Застроенные маленькими домиками, обсаженные платанами и каштанами улочки образовывали ряд тенистых беседок, входы в мирный, приветливый лабиринт. То здесь, то там над зелеными изгородями поднимались трамплины для прыжков в воду. В маленьких садиках гнездились маленькие плавательные бассейны, прямоугольная вода кремнисто посверкивала, словно ярясь, что ее втиснули в эти бездушные, изнурительно плоские корыта. Я почти видел, как исстрадавшиеся бассейны, доведенные до бешенства прилипчивым вниманием сопливых детей и их ленивых мамаш, лелеют мечту об отмщении.

Нет, совсем не случайно я уронил свой пылающий самолет в пределах этого городка. Вода окружала его со всех сторон – озера и водохранилища, каналы, водоводы и отстойники местной водной администрации, рукава реки, сосущие соки из головокружительной паутины ручьев и ручейков. Высокие дамбы водохранилищ образовывали восходящую последовательность горизонтов; глядя на нее, я осознал, что блуждаю по подводному миру. Свет солнца, изодранный в клочья листвой деревьев, падал на океанское дно. Сами о том не догадываясь, эти застенчивые пригорожане были в действительности экзотическими существами, невиданными, витающими в мечтах морскими млекопитающими. Эти невозмутимые домохозяйки с их прирученной техникой буквально купались в вязком, бездонном спокойствии. А может, виденный мною тревожный отсвет в небе был предупреждением, провозвестником отражения затонувшего города?

Я подошел к столпившимся у пристани гостиницам. За тюдоровским особняком Сент-Клаудов оторванный стабилизатор «Сессны» все так же семафорил с верхушки мертвого вяза; чувствовалось, что в сотый раз передаваемое сообщение давно ему опостылело.

Я перешел дорогу и приблизился к запустелому билетному киоску причала с аттракционами. Свежевыкрашенные люльки чертова колеса, единороги и крылатые лошадки маленькой карусели с надеждой поблескивали под солнцем, однако, судя по всему, никто не ходил сюда развлекаться, ну разве что ночью какие-нибудь парочки.

За киоском виднелись клетки жалконького зоопарка, по большей части – пустые. Два облезлых стервятника сидели на обгаженном насесте, не обращая никакого внимания на валяющегося рядом дохлого кролика; в их подернутых пленкой глазах тлела мечта о далеких Андах. Спала на своей полке мартышка; престарелый шимпанзе безостановочно чесался и чистился: чувствительные ногти копались в пупке, словно пытаясь вскрыть сложный наборный замок. Внутренний эмигрант, не теряющий веры в светлое будущее.

Пока я смотрел на его большое, бесконечно доброе лицо, из ворот киностудии выкатила большая, неимоверно разукрашенная машина; окутанная пылью и грохотом, она пронеслась по дороге и свернула на площадку у билетного киоска. Катафалк, приспособленный под перевозку дельтаплана и серфингового оборудования, разукрашенный изображениями птиц, самолетов и золотых рыб. Молодой блондин, красивший тогда люльки чертова колеса, смущенно покосился в мою сторону и стянул с головы летный шлем, затем он встал из-за руля, вошел в билетный киоск и чем-то там занялся, старательно меня не замечая.

Но когда я направился к концу причала, за моей спиной раздался грохот торопливых шагов по железным плитам.

– Блейк… здесь надо поосторожнее. – Взмахом руки он отогнал меня от хлипкого ограждения, явно опасаясь, что насквозь проржавевший настил провалится под нашим весом. – Как вы, в порядке? Я видел, как вы садились, это было ровно здесь.

Блондин смотрел на меня дружелюбно и с симпатией, однако близко не подходил, словно ожидая, что я могу в любую секунду выкинуть какой-нибудь фортель. Уж не видел ли он, как я пытался выйти на шоссе?

– Потрясающая посадка… – Он скользнул глазами по быстро бегущей воде. – Я знаю, что вы крутите высший пилотаж, но чтобы такой номер… сколько лет вы его отрабатывали…

– Вы идиот! – Мне хотелось его ударить. – Я же чуть не угробился!

– Да, конечно, я знаю! Простите меня, пожалуйста, но все равно… я думаю, нам тоже нужно отработать такое. – Он взмахнул старинными очками и шлемом и тут же смутился, что, вроде бы, пытается этой демонстрацией поставить себя на одну со мной ногу. – Я работаю на киностудии, сейчас снимают римейк «Крылатых». Играю одного из летчиков-испытателей. А это, – он неприязненно указал на чертово колесо, – такое себе долгосрочное капиталовложение. По замыслу. С этим хозяйством еще много возни. По правде говоря, я удивляюсь, что тут сегодня никого нет. Забавно, Блейк, что только вы один и пришли.

Старк зацепил руками одну из люлек чертова колеса и подтянулся, демонстрируя свою мускулатуру, не столько чтобы припугнуть меня – я уложил бы его без малейшего усилия, – сколько чтобы завоевать нечто вроде уважения. В его поведении мешались напористость и заискивание; было видно, что он вот прямо сейчас, сию секунду, напряженно думает, как бы извлечь из моей беды реальную выгоду для себя. В задумчивости, с какой он смотрел на Темзу, успевшую уже унести на своей широкой, солнцем залитой спине последние следы крушения, сквозила досада, что ему так и не представилось возможности хоть как-нибудь использовать случайную близость этого заброшенного причала к месту моей аварийной посадки.

– Скажите, Старк, вы видели, как я выплыл на берег?

– Конечно. Я совсем уже собрался прыгнуть в воду, – добавил он, спеша предупредить обвинение в бездействии, – и вдруг увидел вас, вы как-то сумели выбраться из кабины.

– А потом отец Уингейт помог мне выбраться на берег. Кстати, вы не видели, чтобы кто-нибудь пытался меня оживить? Искусственное дыхание рот в рот…

– Нет, но почему такой вопрос? – Старк смотрел на меня с острой проницательностью, совершенно неожиданной для актерского лица. – Вы что, сами не помните?

– Кто бы это ни был, я ему очень благодарен. Да, кстати, – добавил я, словно между прочим. – Вы не помните, сколько я пробыл под водой?

Старк прислушался к возне зашевелившихся вдруг стервятников. Громадные птицы цеплялись за прутья клетки, пытаясь ухватить хоть клочок неба. Я разглядывал беспокойные глаза Старка, тонкие волоски, торчком торчавшие вокруг его губ. Это он меня оживлял? Мне представился его красивый рот, сомкнутый с моим, его крепкие зубы, впивающиеся в мои десны. Во многих отношениях Старк напоминал белокурую, мускулистую женщину. Меня влекло к нему, и причиной тому была совсем не какая-то там латентная гомосексуальность, вырванная аварией из глубин моего подсознания, но нечто вроде братского чувства; тело Старка, его бедра и плечи, руки и ягодицы казались мне давно знакомыми, словно мы с ним все детство спали в одной комнате. Я мог – при желании – обнять его, силой приложить его ладони к синякам на моей груди, чтобы проверить, не он ли пытался меня убить, мог проверить, знакомы ли моим деснам его зубы.

Он почувствовал мой взгляд и повернулся.

– Сколько вы там пробыли? Минуты три, четыре. А то и больше.

– Десять?

– Нет, Блейк, это уж слишком. Тогда бы вас здесь не было.

Старк справился с секундным смущением и теперь смотрел на меня с нескрываемым любопытством, в ожидании, что же я сделаю дальше. Он покачивал перед собой своим допотопным шлемом, словно намекая, что в общем-то мы с ним одного поля ягоды – лицедеи, изображающие из себя пилотов. Но я-то покорял небо на настоящем самолете, самолете с мотором, а не на пассивном дельтаплане, холопе всесильного ветра.

На окружной дороге показалась патрульная машина, включенные фары насквозь прожигали солнечный день. Когда машина остановилась у билетного киоска, я увидел на заднем сиденье, за спинами двоих полицейских, отца Уингейта. Он скользнул по мне задумчивым взглядом человека, который добровольно, без лишнего шума сдался полиции.

Я совсем уже был готов, что он укажет своим спутникам на меня, когда почувствовал на плече руку Старка.

– Блейк, мне нужно ехать в Лондон. Если хотите, я подброшу вас на тот берег.

Мой костюм наемного плакальщика удачно гармонировал с катафалком; я сидел на пассажирском сиденье, пряча лицо за сложенными крыльями дельтаплана. Верещала проснувшаяся мартышка, хрипло клекотали стервятники. Не знаю уж почему, но я явно действовал им на нервы. Зеркальце заднего обзора позволяло мне видеть отца Уингейта, все так же сидевшего в полицейской машине; он поглядывал на меня с заговорщицким видом, стараясь ничем не выказать своего со мною знакомства.

В двух шагах от киоска Старк беседовал с полицейскими, предупреждая их, как я понял, об опасности дряхлого причала и пожимая плечами, когда они указывали на небо.

Так что полиция все еще ищет свидетелей. Глядя, как киноартист отрицательно трясет головой, я окончательно пришел к убеждению, что, несмотря на все сегодняшние неясности, ни Старк, ни отец Уингейт, ни Мириам Сент-Клауд, ни кто-либо из остальных, видевших мою аварийную посадку, не сдаст меня полиции.

Глава 8 Погребение цветов

Наконец-то я вырвусь из этого за горло берущего города. Сидя рядом со Старком, я дрожал от нетерпения, а тем временем застрявший в пробке катафалк двигался с черепашьей медлительностью. Время шло уже у вечеру, и все подъезды к Уолтонскому мосту были забиты машинами, возвращавшимися из Лондона. Хотя Уолтон лежал к югу от Шеппертона, еще дальше от аэропорта, мне предоставлялась возможность хотя бы покинуть опасную зону. Я думал о решении Старка не выдавать меня полиции: судя по всему, мое кажущееся воскрешение из мертвых временно замкнуло уста не только этого актера, но и всех остальных – доктора Мириам, ее матери, священника-палеонтолога. Временно. Я ничуть не сомневался, что, как только я уеду, Старк побежит с этой историей в газету или телевизионную компанию, особенно когда станет известно, что я украл самолет.

Старк считал меня профессиональным летчиком, и это по той или иной причине производило на него глубочайшее впечатление. Мое драматическое появление, реальная – в отличие от надуманных, кинематографических – авария затронули какую-то смутно осознаваемую мечту. Старк указал на упорно не желавшую рассасываться пробку, на почти неподвижные, окутанные облаками выхлопных газов машины.

– Если по-хорошему, Блейк, вы должны бы находиться в тысяче футов надо всем этим. Я пытался однажды брать уроки пилотирования, но как-то не пошло. А вы пробовали летать на дельтаплане?

Я глядел назад, на черные силуэты мертвых вязов. Там, за излучиной реки, стабилизатор «Сессны» без устали семафорил мне свое сообщение. В небе висели свежевыкрашенные люльки чертова колеса – игрушки, словно ждущие, чтобы их прихватил по дороге пролетный аэронавт.

– Мускулолеты – вот что интересует меня в первую очередь. Я хочу когда-нибудь совершить первую в истории кругосветку.

– Кругосветка на мускулолете? – Старк закатил глаза, старательно демонстрируя свое восхищение. Он что, действительно не понимает, что спас меня от полиции? – Я хотел бы помочь вам, Блейк. Вы можете начать прямо здесь, в Шеппертоне.

– В Шеппертоне?

– Если вас интересует внимание публики, лучше места не найти. После сегодняшней аварии они с радостью примут вас как своего местного летчика. Вы можете организовать здесь летную школу, сами или на паях с киностудией. Здешняя публика прямо одержима такими вещами – зоопарки без клеток, дельфинарии, высший пилотаж, им все едино, они всю дорогу выряжаются бифитерами[3] да ганноверскими гвардейцами или разыгрывают битву под Аустерлицем. Я вот решил организовать зоопарк. Если удастся поднять ваш самолет, я бы охотно выставил его как экспонат.

– Нет…

– А почему нет? Я попробую купить его у вашей страховой компании…

– Оставьте его в покое!

– Конечно, конечно… – Удивленный таким взрывом, Старк умиротворяюще похлопал меня по руке. – Ну конечно же, Блейк, я оставлю самолет в покое. Пускай Темза тащит его в море. Я хорошо понимаю ваши чувства.

Мы приближались к центральному пролету моста. Красным пульсом бились сотни стоп-сигналов останавливающихся и вновь ползущих машин. Фермы моста – до них было рукой подать – двигались с такой убийственной медлительностью, что я мог пересчитать все их заклепки, все чешуйки шелушащейся краски.

Я окончательно понял, что ничего у нас не получится. Вместо того чтобы приблизиться к Уолтонскому берегу, мы все больше от него удалялись, колонны едущих впереди машин и автобусов уходили куда-то в бесконечность, как исполинские конвейерные ленты. В то же время Шеппертонский берег с его пристанями и шлюпочными мастерскими едва не пропал из виду, до него было уже ярдов пятьсот, не меньше.

Река качнулась. Я судорожно вздохнул и обвис на сиденье, машины надвигались на меня со всех сторон, движущиеся, хотя и неподвижные, их фары иссушали мои глаза. Замурованный в эту металлическую, бесконечно длинную мостовую, я терпеливо – и без всякой надежды – ждал, когда же иллюзия рассеется.

– Блейк, мы двигаемся! Все в порядке!

Но я-то знал.

Открывая дверцу, я почувствовал на своей синяками покрытой груди руку Старка. Отпихнув ее локтем, я выскочил из катафалка, перемахнул через невысокий, по пояс, барьер и помчался по пешеходной дорожке вниз, к привычной уже безопасности Шеппертонского берега.

Пятью минутами позже, оставив позади и мост, и недавний оглушающий страх, я подошел к опустевшим кортам, присел на скамейку и осторожно помассировал свою многострадальную грудь. Во всяком случае, теперь я знал, что Старк не делал мне искусственного дыхания, – руки, отпечатавшиеся на моих ребрах, были крупнее и сильнее, примерно такие же, как у меня.

Я смотрел на цепочку мертвых вязов, на дальние улицы и дома. По какой-то, ведомой только начинке моей головы, причине я был заперт в этом прибрежном городке; мой мозг обозначил вокруг него четкую границу, проходящую на севере параллельно шоссе, а на юге и западе – по извилистому руслу Темзы. Глядя на поток машин, стремящийся на восток, в Лондон, я ничуть не сомневался, что любая моя попытка бежать в этом последнем неопробованном направлении тоже окончится ничем, я увязну в тех же самых тошнотворных перспективах.

К кортам подходила средних лет женщина с двумя дочками-школьницами, в руках у них были ракетки. Они поглядывали на меня с явным подозрением, недоумевая, что тут делает этот молодой священник в белых кроссовках, не перепил ли он часом причащального вина. Я был бы совсем не прочь провести остаток полного событий дня, играя с ними в теннис. При всей своей измотанности, я снова ощутил все то же мощное, неразборчивое сексуальное влечение, которое я испытывал ко всем людям, встреченным мною в Шеппертоне, – к Старку, к слепой девочке, к молоденькой докторше, даже к священнику. Я пожирал этих женщин глазами, они казались мне обнаженными – обнаженными не в моих глазах, а в их собственных. Мне хотелось завлечь их посулами исповеди между подачами, совокупиться с каждой из них прямо под летающим через площадку мячом, проникать в них, когда они упруго приседают у сетки.

Почему я запер себя в Шеппертоне? Может быть, я все еще думаю о пассажире – ну, скажем, технике, – которого я захватил вместе с самолетом; может быть, я подсознательно отказываюсь покинуть место аварии, пока не удастся освободить его мертвое тело? Не этот ли безвестный пассажир пытался убить меня своим последним, судорожным усилием? Я почти помнил, как схватились мы с ним в уходящей под воду кабине, как его руки крушили мне ребра, как его рот вдавился в мой, как он высасывал у меня последние капли дыхания, пытаясь продлить свою жизнь хоть на пару секунд…

Игра прекратилась. Три женщины смотрели на меня расширенными глазами. Безмолвные и недвижные, с мячами и ракетками в руках, они походили на огромных кукол. Сомнамбулические манекены. В воздухе клубится пыль, вся земля под ногами исшаркана. Надо понимать, я устроил пантомиму этой титанической подводной схватки, сражался сам с собой на виду у этих женщин. Не в силах выдержать их ошеломленные взгляды, я встал, выкрикнул какую-то непристойность и пошел в парк.

* * *

Солнце, висевшее весь день прямо над рекой, как без дела включенный прожектор, переместилось на северо-восток и теперь почти касалось крыш киностудии. За последние несколько часов листва в парке помрачнела, свет под деревьями иссякал, не находя себе пополнения. Где-то неподалеку, на небольшой лужайке, скрытой от меня темной стеной рододендронов, играли трое детей. Топотали по траве тяжелые ноги Дэвида, громко гукал Джейми, слепая Рейчел отдавала негромкие, четкие указания.

Вспомнив эту симпатичную троицу, я решил поучаствовать в их игре. Я продрался через заросли на поросшую высокой травой лужайку, узкую полоску заброшенной земли, тянувшуюся вдоль небольшого, впадавшего в реку ручья. Дети меня не видели. Погруженные в мир своей фантазии, они шествовали колонной к свежевскопанной грядке, а может, клумбе, таившейся среди деревьев в небольшой затененной прогалине. Добродушный даун шагал впереди, следовавшие за ним Рейчел и Джейми несли пучки увядших тюльпанов.

В шаге от клумбы они остановились и замерли. Рейчел опустилась на колени, проворно ощупала вскопанную землю, а затем присоединила тюльпаны к ромашкам и лютикам, лежавшим там прежде. Я запоздало понял, что это не клумба, а могила, что дети служат панихиду по мертвым тюльпанам, найденным, по всей видимости, в мусорном баке. Они установили над могилой скромный крест из дощечек, украшенный разноцветными стекляшками и клочками серебристой бумаги.

Умиленный этим трогательным ритуалом, я вышел на прогалину. Дети испуганно повернулись. Щеки Рейчел побелели, она кинула в могилу последние тюльпаны и стала нашаривать руку Дэвида. Не успел я раскрыть рта, как они уже мчались прочь; бежавший посредине Джейми верещал, как всполошенная птица.

– Рейчел!.. Я ничего тебе не сделаю!.. Джейми!..

И только тут до меня дошло, что могила была выкопана не для цветов, вернее – не только для цветов. Деревянный крест был грубым подобием самолета; для усиления сходства на его перекладине были изображены мелом крылья, а в нижней части столбика – хвост.

Моя «Сессна»?

Я обернулся и окинул лужайку взглядом. Дети исчезли. У меня впервые шевельнулось подозрение, что, возможно, я все-таки мертв.

И именно тогда, там, на этой тайной прогалине, у меня возникла твердая решимость доказать, что если я и вправду был мертвым, если я и вправду утонул вместе с угнанным самолетом, то теперь я навечно останусь живым.

Глава 9 Речная преграда

– Так что же я, умер? – прошептал я в могилу, но та не отвечала. Крест с самолетом, удушающие заросли рододендронов – все это вызывало у меня тихое бешенство. – Умер и сбрендил?

Почему меня так задела эта невинная игра троих неполноценных детей? Я расшвырял ногой лежавшие в неглубокой ямке цветы, а затем продрался сквозь пыльную листву во все тот же парк. Залежавшийся под деревьями свет бросился мне навстречу, по-щенячьи радуясь возможности пообщаться с живым существом. Он весело играл на лацканах похоронного костюма, приплясывал вокруг моих белых кроссовок.

Что за ерунда, ну конечно же, я не умирал. Истоптанная трава под ногами, худосочный свет, дрожащий на зеркале реки, щиплющие траву олени и бугристая кора вязов – каждая деталь убеждала меня, что этот мир настоящий, а никак не предсмертный бред человека, застрявшего в кабине утонувшего самолета. Я все время был в полном сознании. Я помнил, как трудно открывалась дверца, как потом я стоял на фюзеляже, точно между крыльями, как бурлила вокруг моих ног вода.

Я зашагал к реке, отмахиваясь руками от не в меру разыгравшегося настырного света. Мое предчувствие катастрофы было отражением подсознательного страха, что я выдумал все окружающее – этот город, эти деревья и дома, даже измазанные травой пятки Мириам Сент-Клауд – и что я выдумал себя самого.

Сейчас я жив, но был момент, когда я умер? Если я застрял в самолете на целые одиннадцать минут, почему никто не пришел мне на помощь? Вполне разумные люди, в их числе даже врач, застыли, как мумии, словно я отключил для них время, и зашевелились лишь тогда, когда я вырвался из «Сессны». А потом я лежал на мокрой траве, и чьи-то руки крушили мне ребра. А не может ли быть, что мое сердце дало кратковременный сбой, внедрило в мой обескровленный мозг идею смерти, что и позволило этим детям так сильно задеть меня за живое своей игрой?

Я жив. Я стоял на берегу, глядя на тихую воду и безмятежный предзакатный свет. На узкой полоске пляжа косо лежал маленький ялик. Я спустился с откоса и спихнул лодчонку в воду. Оттолкнувшись от берега, я вдел весла в уключины и начал грести поперек несильного течения.

На холодной воде дрожала пленка света, скрывавшая темные глубины. Я стал забирать вверх по течению и вскоре приблизился к особняку Сент-Клаудов. Вода барабанила по бортам, звонко щелкала по водорезу, отсчитывая некую неотложную сумму.

Теперь я был на самой середине Темзы. Внизу, под опалесцирующей поверхностью, смутно проступил белый призрак «Сессны». Я поспешно бросил весла и ухватился за планшир. Самолет покоился на дне, футах в двадцати от меня; он стоял на шасси, совершенно ровно, словно припаркованный в некоем подводном ангаре. Дверца кабины была открыта и плавно колыхалась в набегающем потоке. Меня поразило, какие длинные у него крылья, – расправленные плавники исполинского ската.

Вокруг «Сессны» шныряла стайка серебристых рыб; они сновали вдоль фюзеляжа, огибали хвост и возвращались назад. Свет, отраженный от гибких крапчатых тел, скользнул по кабине, выхватив на мгновение человеческую фигуру.

Я загребал правой ладонью, низко перегнувшись через борт; мой рот почти касался воды, готовый испить оглушительную горечь моей же собственной смерти. Освещенная дрожащими, просеянными сквозь воду лучами солнца кабина была прямо подо мной, футах в десяти – двенадцати. По приборной доске и сиденью бродили косые дрожащие тени.

Я снова увидел темную фигуру за рычагами управления – свою собственную, отброшенную сквозь толщу воды тень!

Опустошенный, я сидел на узенькой банке, между брошенных на дно ялика весел. На ближнем лугу коровы мирно щипали сочную траву. Совсем рядом, в нескольких гребках веслами, зеленел берег, осиянный нежными локонами вербейника. Здесь я сойду на землю. Теперь, когда окончательно подтвердилось, что в самолете не было никого, кроме меня, я мог покинуть Шеппертон. Навсегда. Прогулка по этому безмятежному лугу, где пасутся счастливые своей участью коровы, взбодрит меня перед возвращением в аэропорт.

Остужая ладони в воде, я начал грести к берегу. Вокруг ялика суетилась река, кишащая тысячами мельчайших частиц, гидр и амебообразных существ, кусочками насекомых и мелких растений, микроскопическими водорослями и ресничковыми организмами. Сквозь мои пальцы текли облака висящей в воде пыли: жизнь на грани жизни, непрерывный спектр живого и неживого – он обнимал меня своими радугами.

Я поднял горсть воды к солнцу и стал изучать беспорядочно толкущиеся частицы. Всполошенные прихожане миниатюрного храма, они тучей роились в сверкающей воде. Мне хотелось сжаться в пылинку, броситься в это озеро, которое сам же я и держал в своих циклопических руках, погрузиться по этим световым тропам в места, где из этой бестолковой толкотни пылинок рождается сама жизнь.

Не поднимая глаз, я ждал, когда же лодка уткнется в берег. В конце концов последние капли воды просочились сквозь мои пальцы, и я взглянул на противоположный берег.

Меня окружали неоглядные водные просторы, серебряная гладь залитой солнцем Миссисипи, чьи берега едва проглядывали на горизонте. Вдоль Шеппертонского берега тянулась реденькая бахрома деревьев, я с трудом различал полукаменный-полудеревянный фасад тюдоровского особняка. На лужайке стояли две крошечные фигурки, их лица – не больше чем гаснущие крупинки света.

Полный решимости переплыть эту реку, какие бы там иллюзии не селились в моем мозгу, я схватил весла и начал сильно, с оттягом грести. Вода яростно струилась вдоль бортов, я чувствовал, как лодка несется вперед. Оглядываясь через плечо, я видел, что уолтонский берег быстро удаляется, но не оставлял своих усилий. Ранки на пальцах открылись и снова начали кровоточить, но я был уверен, что, если грести безостановочно, я когда-нибудь сумею прорвать невидимый рубеж, установленный моим мозгом, пробить стену, которую я воздвиг вокруг себя. Я собрал всю свою волю, всю силу духа – Колумб, понукающий свою слабоверную команду, Писарро, прокладывающий путь по безмолвной, утонувшей в мечтах Амазонке.

Окровавленные весла скользили в моих руках. Я встал на колено, один среди водной вселенной, и погнал лодку вперед, загребая одним веслом. Оба берега бесследно исчезли за горизонтом. Кровь с моих рук капала в воду, красные облачка расплывались, вытягивались, уходили за корму длинными лентами и вымпелами, праздничными флагами этого эпического путешествия.

Небо начинало меркнуть. Вконец обессилев, я уронил весло на дно ялика. Заходящее солнце коснулось горизонта, призрачный прежде воздух стал мглистым и матовым. Над иссеченной лентами водой висели легкие, призрачные облачка; было похоже, что из моей крови, из судорожного дыхания моих усилий возникают некие загадочные морские птицы, химеры, уже сейчас, до рождения, мечтающие изорвать мою плоть в клочья, поглотить без остатка.

Я оставил намерение перебраться через реку, снова взялся за весла и повернул назад, заранее готовясь к долгому пути. Но Шеппертонский берег появился неожиданно быстро, мертвые вязы бросились мне навстречу, вылезая из земли, будто вытаскиваемые исполинскими домкратами, снова замелькал семафорящий стабилизатор, снова вырос над водой тюдоровский особняк, косо поднялась знакомая лужайка.

До берега оставалось футов десять. Мириам Сент-Клауд и ее мать стояли у кромки пляжа, их лица смутно белели в сгустившемся сумраке тусклыми огнями маяка, предназначенного для одного меня. Когда я вышел, бессильно покачиваясь, на мокрый песок, они шагнули мне навстречу и взяли меня за руки. Над темной травой тяжело повис запах их тел.

– Стойте спокойно, Блейк. Не бойтесь опереться на нас, мы вполне реальные.

Мириам отерла мои окровавленные пальцы. Ее лицо было подчеркнуто бесстрастным, как у врача с непослушным ребенком, который сам виноват, что полез куда не надо. Я видел, что она хочет отгородиться от меня, наглухо запереть свои эмоции, чтобы я, спаси и сохрани, не затянул ее в свой бред.

Миссис Сент-Клауд повела меня к дому. Странным образом вся ее прежняя враждебность исчезла, она обнимала меня ласковыми, теплыми руками, словно пытаясь успокоить своего маленького исстрадавшегося сына.

Неужели они так и наблюдали весь вечер, как я отчаянно работаю веслами у самого берега, в нескольких футах от них, – ребенок, играющий в Колумба?

– Так, все готово, Блейк, – сказала она. – Мы приготовили для вас комнату, а вы для нас поспите.

Глава 10 Ночь птиц

Той ночью в хозяйской спальне особняка Сент-Клаудов меня посетил первый из этих, как мне тогда казалось, снов.

Я летел над ночным Шеппертоном. Подо мной серебрилась Темза, длинная излучина огибала верфи и склады у Уолтонского моста, тюдоровский особняк и причал с чертовым колесом. Я следовал тем же южным курсом, что и утром на «Сессне». Внизу показалась киностудия со старинными самолетами, разбросанными по темной траве, а затем и тянущееся по насыпи шоссе. В голубом лунном свете его бетонное полотно казалось бесконечной, истосковавшейся от безделья взлетной полосой. Горожане мирно спали за задернутыми занавесками.

Их сны, их мечты удерживали меня в воздухе.

Глядя сверху на их жилища, я знал, что лечу не как пилот самолета, а как кондор, птица удачи. Я уже не спал в спальне особняка Сент-Клаудов. Разум мой оставался человеческим, рассекаемый в полете воздух и копьевидные сучья мертвых вязов преполняли меня совершенно не птичьим ликованием, но все равно я понимал, что имею сейчас внешний облик птицы. Я величаво плыл над городом. Я видел свои огромные крылья с бороздчатыми рядами белоснежных перьев, чувствовал на груди мощные мышцы. Я раздирал небо длинными, хищными когтями. Меня облекала броня из перьев, пахнущих грубо и кисло, не по-звериному. Я обонял струи своей собственной вони, нагло мешавшиеся с холодным ночным воздухом. Я был не эфирным созданием, но яростным, неистовым кондором с клоакой, облепленной экскрементами и семенем. Я был готов совокупиться с ветром.

Мои крики сотрясали рвущийся мне навстречу воздух. Я сделал круг над тюдоровским особняком. Проплывая за окном своей спальни, увидел пустую кровать: простыни отброшены и скомканы, словно некое взбесившееся существо пыталось выпростать из-под них свои громоздкие крылья. Я пересек лужайку, преследуя собственную бесшумно скользящую по клумбам тень, тронул когтями воду, взбив над утонувшей «Сессной» два пенистых буруна.

А спящие горожане, чего они ждут? Я облетал молчащие дома, кричал в окна. На черепичной крыше парикмахерской копошился неопределенный белый комок, длинное крыло неуверенно пробовало воздух: птица-лира старалась высвободиться из разума старой девы, мирно спавшей в своей спальне. Я сделал над ней круг, убеждая пугливое существо довериться воздуху. За лондонским шоссе, над мясной лавкой, два сокола карабкались по крутой кровле. Самец осторожно пробовал крылья – свободный дух добродушного мясника, сладко похрапывавшего на мягкой двуспальной кровати, прямо над подсобкой, плотно увешанной половинками говяжьих туш и свиными окороками. Его жена уже освободилась. Она гордо прохаживалась по коньку крыши, пробуя чутким клювом запахи ночного воздуха.

Воодушевленные моим примером, они последовали за мной. Я пролетел залитую лунным светом улицу из конца в конец, а затем вернулся, негромко перекрикиваясь с этими первыми, кого я смог вырвать из сна. Птица-лира неуверенно расправила крылья, шагнула в ночь и начала падать. Она едва не напоролась на острый прут телевизионной антенны, но затем уцепилась за воздух и взмыла вверх, ко мне. Но я еще не был готов сочетаться с ней в полете.

По всему Шеппертону на крышах появлялись птицы – пробужденные моими криками духи спящих людей. Жены и мужья, гордые своим новым сверкающим оперением, родители в сопровождении крикливых, возбужденных птенцов, почти уже готовые совместно оседлать ветер. Паря высоко над ними, я слышал их ликующие крики, чувствовал взмахи настигающих меня крыльев. В ночи взвихрилась тесная спираль крылатых существ, вздымающаяся карусель пробужденных спящих. Многоквартирный дом выбрасывал в небо пары лебедей; от аккуратных домиков, соседствовавших с киностудией, летели птицы-секретари; от роскошных особняков с видом на реку – беркуты; с расставленных у шоссе палаток армейской части вспорхнула стайка воробьев и свиристелей.

Сопровождаемый этой птичьей свитой, я полетел через парк к реке. В ночном воздухе бились тысячи белых крыльев. Все вместе мы закружили над особняком. Мириам Сент-Клауд спала в своей спальне, знать не зная о многоголосо горланящей, плещущей крыльями туче своих страстных поклонников. Призывно крича, я парил над опрокинутым во тьму садом, в надежде вырвать ее из снов.

Я хотел, чтобы мы все совокупились с ней на ложе ветра.

Весь воздух вокруг меня был наполнен орущими, отталкивающими друг друга птицами. Огромная стая сочилась похотью, спящая женщина доводила птиц до слепого исступления. Они рвали меня клювами и когтями, желая слиться с моим оперением, разделить со мной спящее тело Мириам Сент-Клауд. Их крылья выбивали из моих легких воздух, удушали меня в вакууме перьев.

Воздух меня больше не держал, я падал на причал с аттракционами, отчаянно вырываясь из крылатого, оглушительно галдящего смерча. Вконец обессиленный, я спланировал на крышу церкви. Сложив крылья, я тут же ощутил непомерный вес своего тела и мертвую хватку огромных пернатых рук, стремящихся раздавить мою грудь, снова опрокинуть меня в сон.

Свинцовые плитки поползли под моими когтями и раздались. Не в силах расправить крылья, я провалился во тьму и тяжело рухнул на каменный пол небольшой комнаты.

Выжатый как тряпка, я лежал между своих неподвижных, нелепых крыльев, окруженный столами, на которых белели полные и неполные скелеты каких-то странных существ. На чуть наклоненном столике рядом с микроскопом я увидел нечто, похожее на скелет крылатого человека. Его длинные руки потянулись в мою сторону, чтобы схватить меня и унести в некрополь ветра.

Глава 11 Миссис Сент-Клауд

Я открыл глаза с ощущением, что чьи-то губы нежно прижимаются к моим, чья-то рука ласкает мою грудь. Комнату затопили потоки света, вливавшегося сквозь высокие окна прямо напротив кровати. Утреннее солнце пересекло заливной луг и теперь сжигало меня взглядом, словно возмущаясь, сколько же можно валяться в постели.

Миссис Сент-Клауд смотрела на меня без всякого возмущения. Она стояла у окна точно в той же позе, что и тогда, после крушения «Сессны», придерживая рукой гобеленовую штору, но вся ее прежняя нервозность исчезла. Она была похожа не столько на мать Мириам, сколько на толковую, опытную старшую сестру. Это она целовала меня во сне?

– Ну как, Блейк, выспались? Вы принесли нам необычную погоду. Ночью была очень странная буря, и всем тут снились птицы.

– Я раз просыпался… – Вспомнив свой сон и его кошмарную развязку, я поразился, насколько бодро я себя чувствую. – Но ничего такого не слышал.

– Вот и хорошо. Вам требовался отдых. – Она села на край кровати и с материнской заботливостью тронула меня за плечо. – Хотя, в общем, это было даже увлекательно, нечто вроде грозы, и мы слышали, как в воздухе носились тысячи птиц. Ну, и поломало кое-что. Но вам-то, Блейк, как мне кажется, с лихвой хватает той необычной погоды, что у вас в голове.

Волосы миссис Сент-Клауд были чуть-чуть, но не без кокетства подвиты, словно она ждала любовника. Я думал о своем сне, о видении ночного полета с его жутким финалом, когда я задыхался в вакууме судорожно плещущих крыльев, а затем провалился сквозь церковную крышу в странное хранилище костей. Меня пугала достоверность, убедительность этого видения. Я помнил все свои броски и развороты над залитым лунным светом городком не менее ярко, чем полет из Лондонского аэропорта на «Сессне». Вопли обезумевших от похоти птиц, мое собственное стремление к Мириам Сент-Клауд, необузданная энергия сталкивающихся в воздухе тел, клоакальная ярость примитивных, начисто лишенных рефлексии существ – все это казалось куда более реальным, чем цивилизованная и благопристойная, ярко освещенная солнцем спальня.

Я взглянул на свои руки. Вчера вечером доктор Мириам перевязала мне пальцы, но теперь бинты сбились, и в ободранную кожу локтей и предплечий въелись сотни крошечных черных крупинок, словно я всю ночь сражался с обсыпанной гарью подушкой. Мне смутно припоминалось паническое бегство из церкви под немигающим взглядом луны. В мое тело въелся головокружительный запах грубых, но прекрасных повелителей неба, едкая вонь морских птиц, пернатых хищников, пожирающих живую, судорожно бьющуюся плоть. Я удивлялся, что миссис Сент-Клауд этого не замечает.

Ее рука так и не покинула моего плеча. Я лежал, настороженно изучая спальню, куда поместили меня мать с дочерью после моей бесплодной попытки переплыть реку. Как это вышло, что они ожидали меня, ожидали, словно я давно уже живу в этом доме на правах члена семьи и теперь возвращаюсь с неудачной лодочной прогулки.

Да откуда им было знать, что я вообще вернусь? А вспомнить, как они меня раздевали! Бережно и со странной, жутковатой интимностью, словно освобождали от покровов долгожданное сокровище, которое им предстоит разделить. Я смотрел, как миссис Сент-Клауд встает, огибает кровать, достает из платяного шкафа костюм и проводит рукой по лацканам, словно нащупывая следы, оставленные моим телом на чужих обносках. Во рту у меня саднило, измятая грудь болела не меньше вчерашнего, и я снова вспомнил свой сон. Ну да, конечно, все это происходило в сумеречном бреду падшего авиатора – и все равно мысль о моей власти над птицами, о том, как я почти волшебством вызывал их с крыш уснувших домов, придавала мне неожиданное чувство собственной значимости. После долгих неудач, после постоянной невозможности обрести жизнь, соответствующую моим тайным представлениям о себе, я на мгновение коснулся некоего свершения. Я стал кондором, повелителем птиц. Я вспоминал свое сексуальное превосходство над всеми ними и жалел, что Мириам Сент-Клауд так и не увидела меня в обличье величайшего из пернатых хищников. Не в силах противостоять моему влечению, она взмыла бы в небо, как огромная, прекрасная самка альбатроса. Если бы не этот взрыв поднебесной похоти, не душная суматоха и не провалившаяся крыша церкви, я совокупился бы с ней на бескрайнем ложе ночного неба.

– А нет у вас тут музея? – спросил я у миссис Сент-Клауд, все еще думая о своем падении. – Такого, с собранием костей?

Она аккуратно уложила похоронный костюм поперек кровати, еще раз погладила ткань и улыбнулась.

– А что, Блейк, вы хотите сдать туда свои? Есть тут такой, есть, в ризнице церкви. Отец Уингейт, он же у нас страстный палеонтолог. Насколько я понимаю, Темза выносит время от времени на берег самые неожиданные вещи: доисторических ящеров, окаменелых рыб, не говоря уж, – она откинула с моего лба волосы, – о долетавшихся летчиках.

– А крыша ризницы, она тоже пострадала от грозы?

– Да, к сожалению. – Она перегнулась через подоконник и помахала рукой кому-то внизу. – Полиция приехала.

Как был голый, я спрыгнул с кровати и встал у нее за спиной. Доктор Мириам шла по лужайке к реке в сопровождении двоих полицейских, вокруг них крутились трое ущербных детей. Сержант указал рукой в сторону пасущихся на лугу коров. Судя по всему, он знал, что «Сессна», летевшая из Лондонского аэропорта на юг, пересекла этот парк, но и в мыслях не имел, что она лежит здесь, на дне, в каких-то пятидесяти футах от него. Под искрящейся солнцем поверхностью воды смутно угадывался белый крылатый призрак.

– Блейк… – Голос матери, пытающейся успокоить, вразумить заполошного сына. – Они вас не тронут.

Я судорожно решал, то ли мне бежать отсюда куда глаза глядят, то ли пройти мимо полицейских с гордым, независимым видом. Мириам вышла на узкую полоску песка и стояла там в своем белом халате, словно загораживая самолет от блюстителей закона, пока сама она не придумает, что же со мной делать. Дети следовали ее примеру; натужно воя, расставив руки в стороны, они бегали у самой кромки плещущей о берег воды: Рейчел – маленький слепой самолетик – средняя, Джейми и Дэвид – по краям. Джейми вбивал свои протезы в мокрый песок и щурился в небо, гикая в такт стабилизатору «Сессны», качавшемуся на суку мертвого вяза.

Миссис Сент-Клауд поглаживала мои плечи, но все мое внимание было отдано ее дочери. Руки в карманы, она смотрела на окно, ровно прищуренные глаза взвешивали мое будущее. Ее волосы, выпущенные сегодня из тугого узла на свободу, рассыпались по плечам; подобно страстным птицам из моего сна, они опасливо пробовали свежий речной ветер. Каким прекрасным, варварским существом могла бы она стать, какой пернатой химерой, сотрясающей спокойствие утреннего воздуха?

– Они уезжают. – Миссис Сент-Клауд помахала сержанту. – Бог его знает, чего им от нас понадобилось.

Полицейские отсалютовали и направились к своей машине. Миссис Сент-Клауд изучала мои синяки. Ее пальцы ласкали мое тело, ее глаза блуждали по моей коже, и я точно знал, что она даже не догадывается о своем соучастии в бессознательном сговоре моих защитников. Все свидетели аварии сплотились вокруг меня в заботливую семью. Старк был моим честолюбивым старшим братом, Мириам – невестой. Но если миссис Сент-Клауд избрала для себя роль матери, почему она так откровенно выказывает свое сексуальное влечение? Я вспомнил, как раздевала она меня вчера вечером и с какой терпимостью смотрела на свою мать Мириам, прекрасно понимавшая причину ее возбуждения.

Воспользовавшись ситуацией, я приложил ладони миссис Сент-Клауд к своей груди. Нет, эти тонкие пальцы не могли оставить таких синяков.

– Миссис Сент-Клауд, когда я лежал на берегу, вы ведь стояли здесь и все видели. Кто-нибудь пробовал меня оживить?

Она поглаживала меня по лопаткам, словно ощупывая культяпки крыльев.

– Нет, да и кто бы решился. Блейк, я была слишком напугана, чтобы о чем-нибудь думать. Да и мало удивительного, вы же столько пробыли под водой. Я знаю, что набросилась тогда на вас, – меня бесило, что вы живы, хотя я давно уже записала вас в покойники.

– Я не покойник! – яростно отбросил я ее руки. – Мне пора уезжать!

– Нет… зачем вам это? Мириам обещала подыскать для вас работу в клинике.

Почувствовав на талии мои руки, она молча потупилась. Я отвел ее от окна: голый месмерист, направляющий немолодую загипнотизированную пациентку. Я раздел ее, и мы легли в постель. Миссис Сент-Клауд спрятала лицо на моей груди, и я знал, что она ощущает мой запах, едкую горечь себума огромной птицы, выступившего на моей коже под жаркими лучами солнца. Обнимая ее, прижимая к ее губам свой израненный рот, я все время помнил, как я пахну, и гордился этим. Она задыхалась от оглушительной вони, пыталась меня оттолкнуть. Стоя над ней на коленях, обвивая ее ноги вокруг своей талии, я вспоминал огромные крылья, носившие меня в ночном небе. Я представлял себе, что мы с миссис Сент-Клауд совокупляемся в воздухе. Я знал, что здесь, в этом грандиозном, ломающем рамки биологических видов половом акте сплелись четверо – я и она, огромный кондор и некто, мужчина или женщина, воззвавший меня из мертвых, человек, чей рот и руки я все еще ощущал на себе.

– Блейк… вы не покойник!

Миссис Сент-Клауд вцепилась мне в бедра, ее задыхающийся рот был измазан моей кровью. Теперь я боролся с этой женщиной, я вжимал ее плечи в подушку, охватил своим кровавым ртом ее губы и ноздри, высасывая из ее горла воздух. Не интересуясь более ее полом, я пытался сплавить наши тела, слить наши сердца и легкие, почки и селезенки в единое существо. Я знал, что не уйду из этого города, пока не совокуплюсь со всеми, здесь живущими: с женщинами, мужчинами и детьми, их собаками и кошками, попугаями и канарейками из их гостиных, коровами с луга, оленями из парка, с мухами, летающими по этой спальне, – и не солью всех нас в новое существо.

Миссис Сент-Клауд отчаянно сопротивлялась, била меня коленями, но затем я стиснул ее грудную клетку, выдавил из ее легких весь воздух, и она обмякла. Ее пятки судорожно колотились о мои лодыжки. Мой мозг опрокинулся во тьму, но сперва в нем вспыхнула ослепительная картина, как мы, четверо, сливаемся в полете.

Окровавленный рот миссис Сент-Клауд судорожно втягивал пронизанный солнцем воздух. Она лежала на спине, ее дрожащая рука нашаривала мою, веснушчатые ноги раскинулись, как у мертвой. На ее грудях и животе проступали темные синяки.

Я знал, что едва не умертвил эту женщину. Ее спасло только то, что я задохнулся. Она села на кровати и тронула мою грудь, словно проверяя, дышу ли я. Затем она встала, на ее лице и груди была кровь. Она смотрела без малейшей враждебности, прекрасно понимая, что она сделала.

Она ничуть не сомневалась, что я пытался ее убить, эта мать, давшая жизнь дикому, неистовому младенцу, с кровью вырвавшая меня из своего тела.

Уходя, миссис Сент-Клауд задержалась у окна и сказала рассеянно, почти безразлично:

– Там на лужайке гриф. Целых два. Посмотрите, Блейк, белые грифы.

Глава 12 Вы видели ночью сон?

Грифы! Я скатился по лестнице, застегивая на ходу похоронный пиджак. Не иначе как эти стервятники сбежали из Старкова зоопарка на запах трупа, так и оставшегося в кабине «Сессны». Я остановился на террасе, со страхом ожидая увидеть, что белые стервятники рвут уже тело безвестного пассажира. Лужайка искрилась, как дробленое стекло. Везде следы ночного неистовства. Между щебеночных дорожек солнечные овалы луж. На Шеппертонском берегу листья платанов и берез начисто отмыты от пыли, в сравнении с ними луг на той стороне кажется желтым, выцветшим.

Пеликаны… У меня отпустило от сердца. По лужайке тяжело ковыляли две нескладные, нелепые птицы. Скорее всего, их занесло сюда ночью, с моря: пятьдесят миль – это не так уж и далеко. Пеликаны ковырялись своими тяжелыми клювами в гладиолусах, не совсем понимая, как им вести себя рядом с этим особняком, среди этих клумб и подстриженных деревьев.

Взглянув случайно на пляж, я обнаружил там еще одного, более зловещего гостя. Крупный глупыш потрошил щуку; острые, круто изогнутые когти рвали светлую, окровавленную плоть. Над мирной Темзой никогда не встречалось никого подобного этому сильному, с крючковатым клювом, полярному хищнику.

Я подобрал с дорожки камешек и швырнул его на пляж. Глупыш взмахнул крыльями и неспешно полетел вдоль реки, волоча за собой рыбьи кишки. На песке, скользком от рыбьей крови, мелькнуло крылатое отражение.

Я вышел на пляж, усеянный плавником и сотнями грубых перьев. Парусиновый мешок с инструментами отца Уингейта так и лежал там, рядом со свежей расщелиной. Волна, плеснувшая при падении «Сессны», раскрыла в каменистом склоне горизонтальную полку длиной в шесть футов и высотой дюймов в десять, достаточно глубокую, чтобы там поместился человек. Мне хотелось примерить ее на себя, я представил, как лежу там, подобно Артуру на Авалоне или некоему мессии, спящему вечным сном в своей приречной гробнице.

В десяти футах от меня песок отливал серебром – растворенное, стекающее в реку зеркало. На мелководье, среди эдвардианских устоев, косо лежала люлька чертова колеса. Не выдержав неистовства ночной бури, край Старкова причала обрушился в воду, прихватив с собой и часть карусели. Крылатая лошадка тоже оказалась в россыпи мусора.

Я вспомнил свой сон: пернатый смерч, бешено вращавшийся над этим причалом, обезумевших птиц, сшибавшихся грудь о грудь в их неудержимом стремлении слиться со мной. На рассвете река исплюнула этого старомодного Пегаса на ту же самую отмель, куда выплыл я после аварии. Я подошел к лошадке и вытащил ее на сухое место. Свежая краска иссеребрила мои ладони, оставила на песке пунктирный след.

Я вытер руки о траву под настороженными взглядами пеликанов. Их оперенье лучилось знакомым мне яростным светом. Какой-то психоделический садовник со слабостью к кричащим краскам щедро подмалевал листву ив и декоративные папоротники. Над ослепительно освещенной лужайкой пропорхнула сойка, яркая, как тропический попугай.

Взбодренный этим празднеством света, я заглянул в витражное окно воды. Гроза взбаламутила реку, по мелководью сновала стайка угрей. Рыбы покрупнее держались мест поглубже, словно ища пристанища в фюзеляже утонувшей «Сессны». Я подумал о миссис Сент-Клауд, о нашем странном и яростном соитии, об исполненной нами пантомиме рождения взрослого младенца. Нервное раздражение, вызванное этим светом, светом воскресного утра, отозвалось во мне новым взрывом потенции.

Покинув сад Сент-Клаудов и углубившись в парк, я повстречал лань, чесавшую мордочку о серебристую кожу березы. В шутку – но и не совсем в шутку – я попытался схватить ее за задние ноги; это робкое существо вызывало у меня ту же сексуальную ярость, что и все вокруг, вплоть до деревьев и земли под ногами. Я хотел отпраздновать свет, покрывший этот сонный городок, излить свое семя на благопристойные ограды и игрушечные садики, вломиться в спальни, где все эти счетоводы и страховые агенты тупо листают свои воскресные газеты, и прямо на полу, рядом с супружескими кроватями, взять их тепленьких ото сна жен и дочерей.

И все-таки, заперт я в этом городе или не заперт?

За следующий час, пока улицы еще пустовали, я обошел Шеппертон вокруг. Следуя вдоль шоссе, печально знакомого мне по первой попытке вырваться на свободу, я направился в сторону Лондона, туда, где ровные поля сменялись россыпью озер и затопленных щебеночных карьеров. Оставив за спиной последние дома восточной окраины Шеппертона, я продрался через живую изгородь к заросшему маками полю и взял курс на ближайшее озеро.

В мелких лужах тихо ржавели заброшенный щебеночный транспортер и вылущенные скорлупки двух легковушек. Как только я подошел к ним поближе, воздух вокруг меня качнулся. Игнорируя это предупреждение, я шагнул еще раз. И тут совершенно неожиданно перспектива озер, карьеров и песчаных дорог между ними вывернулась, кочки вздрогнули и стремглав умчались прочь во все стороны одновременно, тогда как дальние заросли крапивы бросились ко мне и угрожающе сгрудились вокруг моих ног.

Я тут же и здесь оставил надежду бежать из Шеппертона. Мой мозг не был еще готов распрощаться с этим безликим городком.

Однако, если уж Шеппертон меня не отпускает, я мог хотя бы предоставить себе полную свободу делать все, что мне заблагорассудится.

Успокоившись этой мыслью, я вернулся в город. На тихих улочках появились первые люди, они мыли машины и подстригали живые изгороди. Стайка до блеска надраенных детей направлялась в воскресную школу. Они шли мимо веселеньких ухоженных садиков, ничуть не подозревая, что за ними слежу я, запертый сатир в белых кроссовках, ежесекундно готовый вцепиться в их крошечные тела. И в то же время я смотрел на них со странной нежностью, словно знал их всю жизнь. И они, и их родители тоже были пленниками этого города. Я хотел, чтобы они научились летать, увели легкомоторный самолет.

Рядом с киностудией над одним из садиков взмыл воздушный змей, прямоугольник из бумаги и бамбука, на котором ребенок нарисовал птичью голову, крюконосый профиль кондора. Проследив за бечевкой, я уткнулся глазами в мансардную крышу, знакомую мне по вчерашнему сну. Те же самые ступенчатые скаты, на которых оскальзывались две скопы, то же самое слуховое окно с фигурным наличником.

За проволочным забором киностудии, около брезентовых ангаров, рабочие перетаскивали по траве модели старинных самолетов. Тут были трипланы «Спад» и «Фоккер», огромный, с уймой растяжек, биплан межвоенных лет и несколько фанерных «Спитфайров». Пролетая над Шеппертоном на «Сессне», я не видел этих машин, зато прошлой ночью, во сне, их силуэты отчетливо рисовались на ночной траве.

Оглядевшись вокруг, я неожиданно осознал, что видел прежде и все остальные дома. Их нижние части были совершенно мне незнакомы, зато я прекрасно помнил все эти крыши, дымовые трубы и телевизионные антенны. Из дома вышел мужчина лет пятидесяти с дочкой-старшеклассницей. Он смотрел на меня хмуро и настороженно, как на возможного попрошайку. А я помнил полосатый навес верхнего балкона, двух спаривавшихся ястребов, которых я позвал за собой, в ночное небо.

Я был уверен, что дочка меня узнала. Когда я махнул ей рукой, она уставилась на меня почти зачарованным взглядом. Отец бдительно заступил между нами.

Стараясь их успокоить, я поднял свои перебинтованные, с ободранными пальцами руки.

– Скажите, вы видели ночью сон? Вам снилось, что вы летаете?

Отец отодвинул меня плечом и схватил дочь за руку. Они шли в церковь и совсем не ожидали встретить на улице, прямо перед своим домом, новоявленного мессию.

Мимо прошли две пожилые пары со взрослыми детьми. Не обращая внимания на явное неудовольствие этих людей, я зашагал с ними рядом, прямо по сточной канаве, старательно к ним принюхиваясь.

– А как насчет вас – вы летали сегодня во сне?

Я улыбался им, извиняясь за свой жалкий костюм, – и отчетливо ощущал все тот же острый запах, запах птичника.

Я последовал за ними в центр городка, по их невидимому летучему следу. Над моллом кружили большие птицы. Морские чайки – их было не меньше дюжины, – занесенные, надо думать, ночной бурей. На крыше супермаркета мрачно восседал ворон, перед почтой над декоративным фонтаном порхали две золотистые иволги. Этим тихим воскресным утром на головы степенно шествовавших в церковь людей со всех сторон обрушилась суетливая крылатая жизнь. Обманутые знакомым едким запахом, птицы видели в прохожих своих сородичей, а потому безбоязненно залетали в молл. Тяжелые чайки неуклюже ковыляли по скользкому кафельному полу, били крыльями по начищенной до блеска обуви. Смущенная женщина с нервным смехом отогнала чайку, пытавшуюся усесться ей на шляпку, чопорный старик в коричневом твидовом костюме отмахивался тростью-сидением от ворона, слетевшего из-под крыши ему на плечо.

Хохочущие дети бегали за иволгами, те выворачивались из их рук, золотыми комками огня мелькали среди телевизоров и стиральных машин.

Осаждаемые птицами, мы прошли через центр города, мимо сверкавшего неестественно яркой листвой парка к расположенной рядом с открытым плавательным бассейном церкви. Здесь, к всеобщему облегчению, птицы от нас отстали, испуганные неимоверным количеством перьев, лежавших на земле и на крышах припаркованных у кладбища машин, перьев, словно вырванных во время некоего головокружительного воздушного турнира.

Как ни странно, церковь оказалась закрытой, на дверях висела цепь с висячим замком. Недоумевающие прихожане стояли среди надгробий, жестикулируя руками с зажатыми в них молитвенниками. Старик в твиде указал тростью на колокольню с часами. Циферблат лишился части римских цифр, стрелки остановились на без скольки-то два. Мощенная булыжником площадка перед церковью была сплошь завалена перьями, словно кто-то распорол о шпиль огромную подушку.

– Вы викарий? – Молодую женщину, за которой я следовал от самого центра города, ввел в заблуждение мой костюм, хотя, и это было заметно, она никак не могла согласовать его с грязными кроссовками и пропитанными кровью бинтами. – Служба начинается в одиннадцать. Что вы сделали с отцом Уингейтом?

Как только муж отвел ее в сторону, твидовый старик тронул мое плечо ручкой трости. Он уставился на меня взглядом отставного военного, все еще не доверяющего этим гражданским.

– Ведь вы же летчик, да? Вы сели вчера на реку. Что вы здесь делаете?

Вокруг меня собирались люди, обескураженная паства. Мое присутствие добавляло им растерянности. Они бы предпочли, чтобы я куда-нибудь улетел. Может быть, они чувствуют в моем мозгу вывернутые перспективы, заточившие меня в этом городишке?

Подняв забинтованные кулаки, я прошел сквозь толпу к дверям церкви, взял тяжелый дверной молоток и трижды им ударил. Меня раздражали эти робкие люди в безукоризненно отглаженных костюмах и платьицах с цветочками, бесила их вежливая религия. Меня подмывало сорвать двери с петель, загнать эту публику в церковь, рассадить их по скамейкам и не выпускать, чтобы смотрели как я святотатствую и похабничаю – мараю кровью со своих ладоней их кровоточивого Христа, заголяюсь, мочусь в купель, да что угодно, лишь бы стряхнуть с них эту робость, научить их яростному, безудержному ужасу.

Мне хотелось крикнуть им: «Здесь, в Шеппертоне, собираются птицы, сказочные химеры, с которыми не сравнится ничто, вымечтанное на ваших киностудиях!»

Я указал на глупышей, круживших вокруг шпиля:

– Птицы! Вы их видите?

Пока они пятились от меня, протискиваясь среди могил, я увидел, что около паперти между булыжников появилась совершенно необычная растительность, словно вызванная к жизни моими следами. Меня плотно обступали агрессивные, фута в два высотой растения с ланцетовидными листьями и крупными цветами в виде удлиненных, цвета спермы с кровью рожков.

Я махал руками прихожанам, стоявшим в нерешительности, с молитвенниками в руках и кислыми минами на физиономиях, я хотел послать их собирать эти цветы, но теперь они смотрели не на меня, а на распахнутую дверь священнического домика, на отца Уингейта, невозмутимо курившего сигарету. Вместо сутаны на нем были соломенная шляпа и легкая цветастая рубашка – наряд биржевого брокера, начинающего свой отпуск и не совсем еще сжившегося с мыслью, что перед ним целый месяц свободы. Не обращая внимания на сразу заулыбавшихся, замахавших молитвенниками прихожан, он шагнул через порог и запер за собою дверь.

А затем взглянул на меня. Сильный, высокий лоб отца Уингейта собрался в хмурые складки, словно некое чрезвычайное событие пошатнуло его веру в окружающий мир – неоперабельный рак у одного из ближайших друзей или смерть любимой племянницы. Я почти был готов поверить, что Уингейт в своей озабоченности начисто забыл, что он и есть священник этого прихода и ожидает, что службу проведу я.

В небе снова замелькали чайки. Предводительствуемые глупышами, они осадили церковь: тяжелые крылья били по колокольне, пытаясь сорвать с циферблата последние цифры, положить конец былому времени Шеппертона.

Полужидкий помет валился на надгробья, звонко шлепал по крышам машин; прихожане дрогнули и отступили к плавательному бассейну.

– Отец Уингейт! – крикнул отставной защитник родины. – Может, вам помочь?

Священник словно не слышал, его волевое лицо казалось усталым и осунувшимся. Чайки визжали и пикировали, стремясь закрепить свой успех; после недолгих колебаний прихожане бросились врассыпную.

Когда исчез последний из них, отец Уингейт оторвался наконец от своего домика и зашагал к церкви. Глубоко затянувшись, он уронил окурок между могил и кивнул мне самым будничным образом.

– Само собой – я так и думал, что вы придете. – Он глядел на мой костюм, почти надеясь меня не узнать. – Вы ведь Блейк, летчик, который сел здесь вчера? Я запомнил ваши руки.

Глава 13 Единоборство

Несмотря на достаточно мирное возобновление знакомства, священник даже не пытался выказывать дружелюбие. В его поведении сохранился замеченный мною вчера привкус агрессивности. Когда мы направились к церкви, он бесцеремонно отодвинул меня плечом и пошел впереди. Я чувствовал, что отцу Уингейту очень хотелось бы скрутить меня и бросить на землю, здесь, среди аляповатых растений, рвавшихся ко мне, дробя булыжники. Он крушил попадавшиеся по пути цветы, пиная их с ничем не оправданной яростью, как плохо выспавшийся вратарь. Иногда удар грозил зацепить и меня; я отскакивал, оскальзываясь на мокрых от ночного дождя перьях.

Подойдя к церкви, отец Уингейт повернулся и крепко взял меня за плечи. Он смотрел на мои измочаленные губы, сравнивая меня с каким-то своим перечнем спецификаций.

– Блейк, у вас полуобморочный вид. Возможно, вы еще не вернулись на землю.

– Гроза мешала уснуть.

Я стряхнул его руки. На цветастой рубашке проступали пятна пота. В отличие от своей паствы, отец Уингейт не вонял птичником. Но я же и не видел его в том сне. Интересно, что он сам про это знает?

– Вы видели птиц?

Отец Уингейт задумчиво кивнул, словно признавая, что я попал в самую точку.

– По правде говоря, да. – Он махнул снятой с головы шляпой в сторону колокольни. – Ночью. Среди них были и самые неожиданные. Если верить моей экономке, сегодня весь Шеппертон спал с птичниками в голове.

– И вы тоже видели этот сон?

– Так это был сон?… – Уингейт отпер дверь, вошел в церковь и махнул мне, чтобы я следовал за ним. – Ну вот, сейчас мы тут со всем этим разберемся.

Воздух в церкви был теплый и затхлый. Вглядываясь слепыми после яркого солнца глазами в глубь нефа, я увидел, как отец Уингейт швырнул свою шляпу в пустую купель. Затем он повернулся, словно собираясь броситься на меня. Я отшагнул назад, но он просто ухватил ближайшую скамью за конец и поволок ее по проходу, не обращая внимания на сыплющиеся на пол псалтыри.

– Чего стоите, Блейк? Хватайте другой конец, разомнемся.

Я послушно подключился к работе. В церкви было так темно, что я не видел лица священника, только смутное пятно его рубашки. Он дышал часто и хрипло, как зверь в норе, разбирающийся с какими-то своими звериными неприятностями. Совместными усилиями мы перетащили тяжелую дубовую скамейку к западной стене нефа и вернулись за следующей. Отец Уингейт двигался с нетерпеливой энергией театрального рабочего, который должен за пять минут расчистить сцену от декораций. Уж не сдал ли он это помещение киностудии для съемки какого-нибудь эпизода их авиационной эпопеи? Он расшвыривал по сторонам потертые бархатные подушечки, передвинул кафедру к двери ризницы, набрал под мышку с дюжину молитвенников и скинул их в стоявший за купелью ящик. Я почти всерьез ожидал, что с минуты на минуту нагрянет съемочная бригада со всеми своими осветителями, декораторами и артистами в летном обмундировании и бросится превращать эту мирную приходскую церквушку в лазарет времен битвы за Фландрию, прифронтовую часовню, выпотрошенную и оскверненную бесчинствующими супостатами.

Отец Уингейт принес из ризницы две большие холстины и завесил ими вход на хоры. Повытаскивал из серебряных подсвечников свечи, закрыл алтарь и распятие белым чехлом.

– Блейк, вы еще здесь? Кончайте мечтать о своих птицах, скатывайте лучше ковры.

Темное чрево церкви постепенно оголялось. Между делом я внимательно наблюдал за бешено работающим священником. Пот катился по его лбу, всклянь заполняя глубокие морщины, яркими каплями падал на истертый кафельный пол. Когда был устроен короткий перерыв, он лег на одну из скамеек и закинул руки за голову. Напрашивалась мысль, что этот человек малость сдвинулся и просто использует меня в разрешении своих собственных проблем. Он глядел на витражные окна, словно прикидывая, как бы поудобнее их снять.

При всей своей кипучей энергии, понимал ли Уингейт, что он делает? А может, его тоже посетило и это предчувствие катастрофы? В таком случае он ведет себя самым разумным образом: упаковывает все, что можно укрыть в надежном месте, сдвигает скамейки в одну сторону, чтобы организовать в церкви убежище, пункт первой помощи против обозначившейся в небе смерти.

Однако его небрежное обращение с молитвенниками и псалтырями, с изображениями святых и апостолов, которые он без разбора покидал в деревянный ящик, убедило меня в существовании какого-то другого мотива, некоего плана, в котором и мне отведена некая роль. Отец Уингейт расчищал палубы своей жизни со слишком уж большим наслаждением.

Сам того не замечая, я принял его вызов. Мы убирали одну скамью за другой, складывая отжившие свое деревяшки у стен. Я снял пиджак и рубашку, обнажив испятнанную синяками грудь. Таская эти неподъемные колоды, я все время сознавал, что соревнуюсь с пятидесятилетним священником, стараюсь доказать, что мои кисти и плечи сильнее. Разделенные длиной скамьи, мы отрывали огромную, окостеневшую змею от пола и волокли ее, оскальзываясь на влажном кафеле.

Опьяненный потом, градом катившимся по нашим лицам, и запахом разгоряченных тел, я с восторгом смотрел на кровь, снова выступившую на моих пальцах. Меня охватило возбуждение если не совсем гомосексуальное, то почти. Я потащил последнюю скамейку по опустевшему нефу, выворачивая ее из рук священника, порывавшегося мне помочь. Как сын, демонстрирующий отцу свою силу и выносливость, я ждал знаков восхищения.

– Молодец, Блейк… а я вот совсем выдохся. Молодец.

Тяжело дыша, отец Уингейт пересек церковь и почти рухнул на груду скамеек. На его рубашке крапинки моей крови. Он все еще не мог понять, кто я такой и что я забыл в этом Шеппертоне, однако смотрел на меня с внезапной нежностью, как человек, схватившийся с незнакомцем, а затем узнавший в нем своего сына. Я понял, что этот пастор-отступник меня не продаст ни при каких обстоятельствах.

Позднее, когда я подмел в церкви, отец Уингейт распахнул двери, чтобы свежий утренний воздух вынес остатки пыли. Сквозняк шевелил холстины, наброшенные на алтарь и купель, перекидывал страницы выброшенных молитвенников. Ничуть не тронутый этими напоминаниями о свершенном нами акте вандализма, отец Уингейт снова надел шляпу, полуобнял меня за плечи и повел за алтарь, к ризнице.

Его руки не подходили к синякам на моей груди. И снова я почувствовал прилив теплоты, сожаление, что не он вернул меня к жизни. Никогда прежде не ощущал я зависимости от человека старше себя, никогда не гордился чьим бы то ни было ко мне доверием. Юный крылатый жрец, я был не только его блудным сыном, упавшим с неба, но и преемником.

В моей голове зарождались элементы небывалых обрядов, причудливых ритуалов.

Отец Уингейт открыл дверь, и я тут же увидел яркий столп света, падавший через пролом в потолке, и стенды с образцами, заполнявшие все помещение. За стеклянными панелями лежали невзрачные обломки костей, все, что сохранилось в здешнем обнажении какого-то древнего слоя.

– Прежде чем совсем уйти, я как-нибудь устрою, чтобы вам починили эту крышу. – Отец Уингейт подобрал с пола окровавленное перо. – Во время грозы сюда провалилась громадная птица. Старк держит в зоопарке пару кондоров, ну вот, наверное, один из них и сбежал. Он относится к этим тварям с поразительной беззаботностью.

Я взял перо, поднес его ко рту и вдохнул запах ночного воздуха, своих могучих крыльев. Отец Уингейт позвал меня к лабораторному столу, оборудованному микроскопом и штативом с лупой. Во сне я видел целый скелет крылатого существа, однако под лупой лежал всего лишь шишковатый, изъеденный временем обломок кости. Почти не похожий на кость, он был настолько стар, что начал уже возвращаться к своим минеральным истокам, – узелок окаменелого времени, завязанный на память об исчезающе кратком отрезке жизни, кипевшей миллионы лет назад.

Отец Уингейт уступил мне место у стола. Увеличенная лупой кость качалась и плыла, как доисторическая планета.

– Я нашел эту штуку на берегу через секунду после вашего появления. По-видимому, ее вымыло волной от упавшего самолета, так что можете смело считать себя соавтором открытия. Потрясающая находка, мне бы полагалось сразу ее обнародовать, а не хранить у себя. Ну да ладно, что там эти несколько дней… Как бы то ни было, разрешите представить вам вашего коллегу-авиатора. Само собой, это нужно еще перепроверить и доказать, но я практически уверен, что перед вами элемент передней конечности примитивной летающей рыбы – здесь можно заметить точку прикрепления перепонки крыла. Самая настоящая летающая рыба, дальний предшественник археоптерикса, самой древней из известных науке птиц.

Глядя на свое сокровище, отец Уингейт ободряюще придерживал меня за руку, он словно догадывался о связи между моим почти фатальным полетом и долгим путешествием сквозь геологическое время, которое предпринял мой крылатый пращур ради этого свидания на лабораторном столе.[4] Солнечный свет, рвавшийся сквозь пролом в крыше, коснулся неказистой кости – мощей нового, воздушного святого.

– Отец Уингейт, скажите, а почему вы уходите? Наивность вопроса вызвала у священника почти не скрываемое удивление.

– Блейк, теперь моя настоящая работа здесь. – Он положил широкие ладони на один из стендов. – Даже и без вас мне пришлось бы посвятить этому все свое время. Да, кстати, мне не следовало бы так вас утомлять. Ближайшие несколько дней вам придется ой как туго.

Я взглянул на иззубренный пролом, сквозь который я свалился в эту комнату во сне, и тут же мне стало абсолютно необходимо рассказать отцу Уингейту о моем странном видении, о моем страхе того, что я умер, о том, как я запер себя в Шеппертоне.

– Отец, вы же присутствовали при моем крушении. Доктор Мириам говорит, что я был под водой не меньше десяти минут. Мне почему-то кажется, что я все еще там, так и не выбрался из самолета.

– Нет, Блейк, вы освободились. – Он держал меня за плечи, очень крепко, почти провоцируя на какие-нибудь ответные действия. – Потому я и закрыл эту церковь. Я не понимал, как это произошло. Но я знаю, что вы пережили аварию. Более того, я почти верю, что вы пережили не смерть, а жизнь. Вы пережили жизнь…

– Я не умирал.

– Поверьте мне, Блейк, я еще вчера почувствовал, что это не вы остались в живых, а мы, остальные, остались в мертвых. Хватайтесь за любой подворачивающийся шанс, даже за самый невероятный.

Я вспомнил автостоянку у клиники, свою почти состоявшуюся попытку изнасиловать Рейчел.

– Вчера, отец, я пытался изнасиловать слепую девочку, сам не знаю почему.

– Я видел, но вы сдержались. Как знать, вполне возможно, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Возможно, вы сумеете провести всех нас в эти врата. Я и сам ощущал иногда такие ненормальные позывы.

Он смотрел через лупу на обглоданную кость своей летающей рыбы. Я взял с латунного столика бутылку вина, заготовленную для причастия, и повернулся к выходу. Я сделал этого симпатичного, сильно запутавшегося священника своим отцом, еще одним членом сплотившейся вокруг меня семьи свидетелей моей аварии. Я уже видел эти окаменелости. Я отчетливо помнил каждую из этих костей, резко прорисованную лунным светом, падавшим через тот же пролом, когда я лежал на полу среди этих стендов, слушая визгливые вопли птиц, бившихся в сексуальном беспамятстве о колокольню. Я помнил берцовые кости доисторического медведя, помнил череп (лишь отдаленно похожий на человеческий) первобытного антропоида, обитавшего в этой долине сто тысяч лет назад, грудную кость антилопы и кристалловидный позвоночник рыбы – элементы странной химеры, если брать их все вместе. И я помнил устрашающий скелет крылатого человека.

Слева от лабораторного стола стоял мольберт с рисунком, над которым работал отец Уингейт в момент моей аварии, на бумаге сохранились следы подсохших брызг. Пока самолет уходил под воду, он заканчивал этот набросок – реконструкцию обломка крылатого существа, каким стал и я, выплывая на берег. Отчасти человек, отчасти рыба, отчасти птица.

Глава 14 Задушенный скворец

Между могилами пылали цветы; изнемогающие от пыльцы, они объедались солнцем. Пьяный церковным вином, я направился в парк, широко помахивая полуопустошенной бутылкой. За пустынными кортами блестела река – перевозбужденное зеркало, только и ждущее сыграть со мной очередную шутку. Воздух превратился в звенящий желтый барабан. Грузный солнечный свет обременял листву деревьев. Каждый лист был заслонкой, готовой откинуться и показать крошечное солнце, одним из окошек в необозримом, природой созданном рождественском календаре.[5]

Я видел все тот же неистовый свет в глазах оленя, провожавшего меня к клинике, в жидком серебре березовой коры, в бесчувственных стволах мертвых вязов. Но на этот раз я не боялся. Встреча с отцом Уингейтом обогатила меня пониманием, что это такое – чувствовать отцовское доверие, родственное той уверенности, которую я черпал у миссис Сент-Клауд. И священника, и вдовы коснулась моя кровь. Наконец-то я обрел почву под ногами, определенное место в пространстве и времени, именно это сделало воздух звонким.

Я уже не сомневался, что этот свет исходит от меня ничуть не меньше, чем от солнца.

Успокоенный, я подошел к пустой автостоянке клиники. Немногие старики, сидевшие на террасе гериатрического отделения, с интересом смотрели, как я появляюсь из-за деревьев с бутылкой в руке. В воскресенье клиника не работала. А я-то надеялся увидеть доктора Мириам, чтобы рассказать ей о закрытии церкви, – завтра в ее приемной будет не протолкнуться от повергнутых в скорбь прихожан со всем букетом психосоматических расстройств, – а также чтобы продемонстрировать свою новообретенную уверенность.

С бутылкой у рта я читал указатели кабинетов и отделений, перечисление болезней как список конечных станций. Чтобы подбодрить престарелых пациентов, я помахал им бутылкой. Посредством совокупления с ними, с ланью в парке, со скворцами и сороками, я смогу высвободить свет, томящийся за заслонкой от реальности, которую каждый из них носит перед собою на манер щита. Сплавив свое тело с их телами, слившись со стволами серебряных берез и мертвых вязов, я вознесу их ткани до лихорадочной точки истинной лучистости.

Бутылка брызнула осколками у моих ног, излив остатки вина на кроссовки.

Смутно смотрел я по сторонам в поисках, что бы сделать, кого бы встревожить своим мессианским бредом. А за клиникой дети играли на своем персональном лугу, сновали в своем безвременном сне по пылающей светом траве. Большая голова Дэвида плыла среди маков – квадратный воздушный шарик, украшенный образом приветливой образины. Далее Рейчел: с ясной улыбкой бежала она меж кровавых цветов. Джейми едва поспевал за ними с прикрутом на каждом шагу, вскинув лицо, он смотрел на солнце, словно искал в нем свое отражение.

В восторге от возможности побыть в их компании, я покинул автостоянку и пошел, спотыкаясь, на луг. Дети живили густую траву своими потаенными играми. Завидев и признав меня, они завопили от восторга. С визгом носились они вокруг, я же гонялся за ними, спотыкаясь на каждом шагу, широко раскинув свои руки, как самолет – крылья. Я видел, как белый флаг трепещет у Джейми меж ног.

– Я за тобой, Рейчел!.. Джейми, я лечу над тобой!..

Носясь за детьми, я сознавал, что это, в общем-то, не игра. Поймай я кого-нибудь из них…

К счастью, они улизнули, волоча белый флаг, как удавку, юркнули на ту, что с могилой, полянку и с визгом умчались к реке.

Я вступил под тайную сень той беседки и подошел к могиле, амбивалентному упокоилищу цветов. Было заметно, сколько труда положили здесь дети, как вдохновил их мой прилет. Могила полнилась мертвыми ромашками и маками, деревянный крест был украшен полоской алюминия, частью крыла «Сессны», оторванной потоком и выброшенной на берег.

Опьяненный ароматом мертвых цветов, я решил передохнуть в этой роскошной могиле. Солнце поднялось уже высоко, и теплота, запертая в пределах этой уединенной лужайки, взбудоражила тысячи насекомых. Стрекотали цикады, стрекозы струили электрический трепет в душный полуденный воздух. Футах в десяти от меня на березовом суку сидел весьма необычный для британского парка гость – алый попугай ара, чье пылающее оперение едва ли не терялось в трепещущем спектре безумного света. Лужайка лежала сама собой проглоченная, распухшая каждым источающим сок листом.

Я блаженно раскинулся среди цветов, впитывая грудью теплое солнце. Прилив сексуальной энергии, преследовавший меня с самого утра, накатывал со все более необоримой силой. Я думал о Мириам и ее матери, о троих детях. Нужно было совокупиться с ними, с кустами бузины и с теплым дерном, сбросить золотую змею моей пылающей кожи. Я снова знал, что это обильное кипение жизни взросло из моего собственного тела, излилось из моих пор и оттисков чьих-то ладоней, багровеющих на моей груди.

В какой-то момент на лугу появились две лани, теперь они мирно щипали траву. Я мысленно проник в тела этих робких существ. Мне хотелось новонаселить Шеппертон, посеять в чреслах ничего не подозревающих домохозяек кунсткамеру невероятных тварей, крылатых младенцев, химеризованных сыновей и дочерей, расцвеченных алыми и желтыми перьями амазонских попугаев. Дивно украшенные лосиными рогами, сверкающие чешуей радужной форели их тела будут таинственно мерцать в витринах супермаркета и магазина бытовой техники.

Пытаясь найти церковную бутылку, я разрыл гору мертвых цветов. Моя рука извлекла пернатый кошелек, укрытый там детьми. Я вспомнил, что доктор Мириам не дала мне денег на проезд до аэропорта. Я хотел было открыть кошелек, но увидел, что это не совсем еще остывшее тельце задушенного скворца. Я смотрел на крапчатые перья, на бессильно обвисшую голову и слушал натужные вопли Джейми, доносившиеся из-за деревьев. Раздраженная солнцем, моя кожа вспыхнула крапивницей. По рукам и груди укусами невидимых ос расцвели волдыри, словно в мою кожу влезало какое-то иное существо.

Нужно было сбросить эту кожу.

Я вылез из могилы, отмахиваясь от роя лепестков, спадавших с моих плеч, и побежал по траве к реке. Птицы взлетали со всех сторон сотнями – скворцы и зяблики, бегством спасающиеся насельники свихнувшегося авиария. В парке роились люди, их привело туда ясное воскресное утро, лето, двоящееся отражениями в ослепительно ярких цветах. Юные пары лежали на травке. Отец с сынишкой запускали огромного коробчатого змея. Самодеятельная труппа в шекспировских нарядах репетировала на газоне. Местное общество живописцев-любителей организовало выставку на открытом воздухе, скромные картины терялись за пронзительными воплями попугая.

Задыхаясь от перегретого солнечного света, я несся к реке. Я сшиб маленькую девочку, семенившую следом за белой голубкой. Я поставил ее на ноги, вложил птицу ей в руки и метнулся мимо теннисных кортов. Мячи летели мне в лицо на кончиках кнутов, выжигали глаза. Надеясь увидеть Мириам Сент-Клауд, я бежал сквозь мертвые вязы. Сидевшие на травянистом склоне люди приветствовали меня приветственными криками. Я пропрыгнул сквозь них, пылая всей кожей, и ласточкой нырнул через взлаявшую собаку в холодную воду.

Глава 15 Я плыву, как настоящий кит

Я лежал в стеклянном доме, проваливаясь сквозь бесконечные перекрытия вниз уходящей воды. Надо мной был освещенный свод, обращенная галерея прозрачных стен, свисающих с поверхности реки. Несомые гостеприимной водой, диатомы изумрудили жабры рыб, пришедших меня поприветствовать. Я поискал свои руки и ноги, но они исчезли, превратились в могучие плавники и хвост.

Я плыл, как настоящий кит.

Остуженный целительным потоком, царством, где нет ни пыли, ни жары, я ринулся к солнцу и пробил поверхность взрывом пены и брызг. Пока я висел в воздухе, показывая себя сотням собравшихся на бреге людей, я слышал изумленные детские крики. Я стал падать и внедрился в воду, закрутив солнечный свет лихорадочным лабиринтом. И снова я выпрыгнул, окатив восхищенных детей каскадом брызг с моих великолепных плеч. Пока я кувыркался в полете, пришли сквозь деревья теннисисты, дабы меня приветствовать. Рыболов покопался в своей сети и кинул мне пескаря, я поймал серебряную пулю зубами.

Я показывал им все свои трюки, и пришел весь Шеппертон, чтобы на меня посмотреть. Мириам Сент-Клауд и ее мать стояли на лужайке тюдоровского особняка, в благоговение повергнутые моей изящной красотой. Отец Уингейт раскрывал на пляже свой ящик для образцов в вящей надежде, что взорванная мною волна выбросит к его ногам еще одну редчайшую окаменелость. Старк стоял охранительно на краю причала с аттракционами в нервном опасении, что я могу сокрушить его проржавевшие устои. Побуждая их ко мне присоединиться, я кругами взрезал колышащуюся воду, гонялся за хвостом своим на радость детям, испускал фонтаны солнцем пронизанных брызг, шаловливыми прыжками простегивал воздух и воду в кружевное покрывало пены.

Подо мной утонувшая «Сессна» стояла на дне речном, на сотканном из света помосте. Искушаемый оставить ее навсегда, я поплыл вниз по течению к пристани, где бритвенные кили множества яхт нацелились вспороть мою шкуру. Избежав их, я пройду по Темзе в открытое море, в полярные океаны, где гордо свисают прохладные айсберги.

Но оглянувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на Шеппертон, я был тронут видом всех его жителей, стоявших вдоль брега. Они ведь все надеялись, что я вернусь, – и теннисисты, и шекспировские лицедеи, и малые дети, и пускатели змея, который смялся у них в руках, как пустая, без подарка, коробочка, и юные любовники, и пожилые супруги, и Мириам Сент-Клауд с матерью своей, маячившие мне вчера своими лицами.

Я повернул назад и помчался к ним, с сердцем, согретым радостностью их криков. Юноша отбросил рубашку и брюки и с разбега нырнул в напряженную воду. Исполосованный десятками снопов света, он выскочил на поверхность гибкой, прекрасной меч-рыбой.

Далее женщина в теннисном костюме соскользнула по мокрой от всплесков траве и бросилась в воду. В кипении пузырьков она проскользнула чуть поодаль меня изящным осетром. Смеясь друг над другом, далеко уж не юная пара столкнуть себя в воду позволила шайке подростков, взметнулось вверх облако пены, они же неспешно ушли в глубину парой степенных морских окуней. Дети, штук десять, попрыгали в струи потока и метнулись куда-то стайкой плотвичек серебряных.

Вдоль всего берега люди вступали в воду. Мать и отец брели через волны со своими детьми на руках и вскоре претворились в семью золотистых карпов. Две юные девушки, только что сидевшие на самом краю пляжа, болтая ногами в воде, с восторгом смотрели на изящные чешуйчатые хвосты, сменившие у них все, что было ниже талии. Они радостно скинули свои купальники – гологрудые русалки, отдыхающие на берегу. Огромным своим хвостом я шаловливо плеснул на них воду, кружевное покрывало, наброшенное на нагих любовников. Когда молочная пена растворила их волосы, они превратились в дельфинов и скользнули в воду, в радостную сутолоку карасей и щурят. Корпулентная женщина в платье цветочками неуклюже плюхнулась в воду и ушла вглубь величавым ламантином. Актеры-любители ступили во взбаламученный поток и нерешительно остановились, женщины подбирали кринолины, спасая их от пены, взбитой с песком пополам. Шаг, другой, и они уже погрузились целиком, превратились в главных звезд подводного карнавала, морских ангелов, украшенных нежными полупрозрачными жабрами и множеством тончайших щупальцев.

Некоторые люди все еще медлили на берегу. Я прыгал и вертелся в кишащих жизнью водах, торопя их покинуть удушающий воздух. Теннисисты отшвырнули свои ракетки, дружно нырнули и умчались прочь прекрасными белыми акулами. Мясник и его симпатичная жена сбежали по травянистому склону, окунулись и стали огромными морскими черепахами с крутыми, узорчатыми панцирями.

Теперь со мною в этом новом царстве был почти весь Шеппертон. Я крейсировал вдоль берега, мимо брошенного воздушного змея и теннисных ракеток, разноголосо вопящих транзисторных приемников и корзиночек с едой для пикника. Осталась лишь одна группа людей, они молча смотрели на меня со все тех же, запомненных мною позиций. Мириам Сент-Клауд и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей. Сквозь летучую завесу брызг я видел остановившиеся лица людей, погруженных в глубокий сон. В сон, где меня нет.

В этот момент я понял, что они еще не готовы соединиться со мной, что это они спят, не я.

Оставив их, я нырнул в пронизанную солнцем воду. Возглавляемая меч-рыбой, вокруг меня собралась вся моя огромная паства: дельфины и лососи, морские окуни и радужные форели, акулы и ламантины. Волоча за собой солнечные лучи, я опустился на дно. Общими усилиями мы поднимем самолет, пронесем его вниз по течению к устью Темзы и дальше, в открытое море, – коронационная процессия, в которой я уведу жителей этого городка к бездонным глубинам их подлинной жизни.

Свет потускнел. В каких-то дюймах от меня за растресканным лобовым стеклом кривилось в гримасе некогда человечье лицо. Утопленник в летном шлеме со ртом, разверстом в беззвучном предсмертном крике, косо навалился на панель управления; течение, струившееся сквозь распахнутую дверцу кабины, мягко покачивало призывно протянутые руки.

Устрашенный этим зыбким объятием, я поплыл к хвосту самолета. Весь воздух, что был в моих легких, рванулся в жестокую воду. Не кит более, я устремился к поверхности сквозь сотню брызнувших в стороны рыб. Рядом медленно всплывал клочок белой ткани, оторвавшийся от самолета. Следуя за ним, я отчаянно рвался к поверхности, к солнцу, и наконец хватил широко раскрытым ртом кусок воздуха.

Я проснутся на жужжащем и стрекочущем луге, в могиле, до краев полной мертвых цветов. В нескольких шагах от меня среди высоких маков стояли ущербные дети. Серьезные, внимательные глаза. Я буквально плавал в лугу и не имел сил что-либо им сказать. Странная головная боль постепенно стихала. Я втягивал воздух судорожными рывками, словно учась дышать после долгой отвычки, и никак не мог сфокусировать глаза на ярких птицах и цветах, затопивших луг. Утихнувшая было боль во рту и груди вернулась с прежней силой, словно тот, во сне, пассажир утонувшего самолета все-таки дотянулся до меня своими мертвыми руками.

Однако при всей неоспоримой реальности залитого солнцем луга я знал, что эта теплая трава, эти стрекозы и маки суть не более чем элементы еще одного сна, а сон, где я превратился в кита, был, при всей своей бредовости, еще одним окошком в мою настоящую жизнь.

Я встал и отряхнул насквозь пропотевший костюм от мертвых лепестков. Дети уходили заметно присмиревшие; интересно бы знать, чего они за это время насмотрелись. Задушенный скворец лежал среди мертвых ромашек. Джейми развернулся на протезах, старательно избегая моего взгляда, маленькое лицо озабоченно нахмурено – казалось, он хотел бы наново провести меня нелегким путем моего недавнего сна. В его левой руке был мертвый воробей – еще один кошелек, так и не припрятанный в могиле.

Когда они исчезли из виду, я побрел в предзакатном свете в насквозь мокром костюме, окутанном радугами и усеянном конфетти цветочных лепестков, празднуя свое бракосочетание с лугом.

Люди тянулись от реки домой, теннисисты и молодые родители с детьми, старые женщины со своими мужьями. Их лица горели невиданной прежде энергией. Я заметил, что все они в мокрой одежде, словно попали под внезапный ливень.

Глава 16 Особый голод

И только теперь, после второго моего видения, мы с Мириам Сент-Клауд начали понимать, что происходит в Шеппертоне. Когда я пересек парк и подошел к тюдоровскому особняку, Мириам ждала меня на лужайке. Глядя, как я иду к ней по забрызганной поливалкой траве, она сокрушенно качала головой: что за горе с этими безответственными пациентами, которые сами же и губят свое здоровье. Я знал, что она меня уже не боится, но все еще тешит себя надеждой, что я покину этот столь мирный в прошлом город, покину навек.

– Блейк, вы не могли бы куда-нибудь деть птиц?

Она указала на морских хищников, крикливо круживших над усеянной клочьями пены водой. Оставшиеся без присмотра участники моей небрежно отброшенной фантазии. К глупышам присоединились буревестники и кормораны, они обиженно и чуть истерически прочесывали клювами воду в тщетном старании поймать хоть одну из рыб, которыми заселил ее я, в бытность свою китом. Но эти рыбы давно уже резвились в солнечных лагунах моей головы.

– Блейк, хотите, я довезу вас до остановки? – Отвернувшись от птиц, Мириам заступила мне дорогу своим сильным, ладным телом. – Ну чего вам здесь делать?

При всей агрессивности этого зачина, она напоминала сейчас молодую жену, не столько сердитую, сколько озабоченную. Я почти не сомневался, что она была свидетельницей моего видения, хотя бы мельком, краем глаза, но взглянула на истинный мир, раскрывавшийся по мере того, как я медленно, неуклонно убирал занавес, душно укутывавший Шеппертон, как и все остальные части этой суррогатной вселенной. Когда я снял пиджак, ее пальцы пробежались по моей груди и спине в поисках свежих повреждений.

– Я плавал в реке, – сказал я. – Вам бы тоже стоило.

– Хорошая, верно, была вода. Но вам повезло, что вы остались в живых, – там объявилась меч-рыба.

– А кита вы видели?

– Нет. – Она покачала головой и обреченно взглянула на визгливо орущих чаек. – Кошмарные твари. И это вы привели их сюда. Мне пришлось дать маме снотворное.

Направляя меня к дому, Мириам заметно сбавила тон:

– А вообще-то, Блейк, что-то такое видела. Может, это был и кит… некое великолепное существо плавало туда и сюда, словно пыталось выброситься на берег. Киты заплывают в Темзу, это случается.

По дороге через холл, а затем вверх по лестнице она держала меня за две руки, почти обнимала. Пока я раздевался, она складывала мою одежду, провор но и аккуратно, как жена, спешащая поскорее уложить мужа в постель. Знает ли она о моей решимости совокупиться со всеми в Шеппертоне? Я стоял перед ней голый, резкий свет электрической лампочки делал синяки на моих губах и груди еще ярче. Ободряюще улыбаясь под ничуть не смущенным взглядом Мириам, я откровенно ощупывал глазами ее головокружительно пахнущее тело. В мыслях своих я посвятил каждое из наших соитий калечным детям, женщинам молодым и старым, деревьям, птицам и рыбам, полному преображению этого города.

– Мириам, а был там, в воде, кто-нибудь еще?

– Несколько человек – пять, то ли шесть. Теннисисты. И один из наших здешних мясников – вот уж никогда бы не подумала.

– И не больше?

– Блейк… – Невзирая на то что я был голый, Мириам позволила мне обнять себя, положила ладони мне на плечи. – Мы все тут так вымотались – сперва ваша авария и весь этот кошмар ожидания, выберетесь вы или нет. Потом ночная гроза, странные птицы и все эти рыбы… провозвестники одному Богу известно чего. Да я половину времени даже не соображала, вижу я то, что я вижу, или мне это чудится.

– Мириам, я мертвый?

– Нет! – Она хлестнула меня по правой щеке и тут же сжала мое лицо в ладонях. – Блейк, вы не мертвый. Я знаю, что не мертвый. Господи, что с вами сделала эта авария. Из вашей головы исходит нечто, что меня просто пугает. Вы пересекаете пространство и время не под тем углом, что мы, остальные. Здесь что-то случилось, вам нужно совсем, навсегда покинуть Шеппертон.

– Нет. – Мои руки успокоили ее вздрагивающее тело. – Нет, я должен остаться. Я хочу тут многое выяснить.

– Тогда поговорите с отцом Уингейтом. Я знаю, что все это чушь, но не могу придумать, кто бы еще мог вам хоть немного помочь.

– Сегодня утром отец Уингейт передал свою церковь мне.

– Зачем? Что, по его мнению, будете вы с ней делать?

– Может быть, проведу брачную церемонию. Особого рода.

Мириам с нервным смехом отвела мои руки от своей груди, словно опасаясь, что я сию же секунду превращу ее в тысячегрудую Диану.

– Как странно. Знаете, Блейк, школьницей я часто мечтала выйти замуж в самолете – думаю, я влюбилась в одного летчика, когда мы с родителями делали пересадку в Орли. Мне почему-то жутко нравилась идея свадьбы в воздухе, в десяти милях от земли.

– Мириам, я найму самолет.

– Снова? К слову сказать, Старк – летчик. В некотором роде. Как и вы.

– Но не настоящий.

– А вы – настоящий?

Я уже восстановил силы после долгого плаванья и без труда мог бы вскинуть ее на руки и положить на кровать. Но я думал о другом, о своей мечте полета. Действительно ли у Мириам была детская фантазия выйти замуж в воздухе, или это – мое внушение? Тошнотворно красное солнце коснулось ее волос, деревьев в парке, травы на заливном лугу, даже моей крови, орошая все тайные возможности наших жизней. Я хотел совокупиться с Мириам Сент-Клауд в свободном полете, провести ее холодными коридорами неба, проплыть вместе с ней по этой речушке до моря, утопить токи нашей любви в исполинском дыхании океанских приливов…

– Блейк!

Мириам пинала меня ногами, вырывалась и судорожно хватала воздух; сумев наконец высвободить руки, она замолотила меня по лицу твердыми, как дерево, кулачками. В ее глазах застыл неподдельный ужас. Затем она метнулась к двери, а я осторожно пощупал свои остро саднящие губы, смутно осознавая, что начал было выдавливать жизнь из легких этой женщины – как то было и с ее матерью.

Потом я сидел голым в кресле с высокой спинкой и смотрел в окно, на освещенную закатным солнцем реку, на светло-вишневую воду, в которой я резвился в бытность мою китом, когда мое ладное ловкое тело было одето в пену, подобную кружевным брыжам шекспировских актеров. Меня тревожила совсем не моя недавняя попытка задушить Мириам Сент-Клауд, а то, что мне уже не хотелось вырваться из Шеппертона. Я чувствовал нечто вроде долга перед здешними жителями, словно я и вправду стал их пастырем. Неведомые силы, спасшие меня из самолета, обязали меня, в свою очередь, спасти этих мужчин и женщин от жизни в их крошечном городке и в узких пределах, установленных их душам телами и разумами. Некоторым образом спасение из «Сессны», чей утонувший призрак смутно белел в темной воде прямо под этим окном, открыло мне доступ в реальный мир, таящийся за завесой каждого цветка и перышка, каждого листа и ребенка. Мои сны, где я летал птицей среди птиц, плавал рыбой среди рыб, были не снами, но реальностью, для которой этот дом, этот городок со всеми его обитателями были, в свою очередь, сном.

По мере того как вечерний воздух остужал мою разукрашенную синяками грудь, я ощущал, как сила изливается из моего тела, заполняет реку и парк. Мне было досадно, что я испугал Мириам, – я хотел сделать ее вместилищем моей преобразующей похоти, чтобы наш брак был не насилием, но коронацией. Я смотрел на нимб, возжегшийся вокруг «Сессны»; некие микроскопические существа из теплых тропических вод пересекли океаны и поднялись по Темзе, чтобы даровать мне свой свет.

А что до трупа в «Сессне», этот нафантазированный мною утопленник больше меня не пугал. Я даже радовался его вызову, единоборству между нами за главенство в этой реке и этом городе.

Всю ночь напролет шеппертонцы прогуливались по берегу. Они смотрели на листву парка, сиявшую в темноте подобно лесу, вплотную подступившему к окраине некоего тропического города. Отец Уингейт ходил и ходил по краю фосфоресцирующей воды, обмахиваясь все той же соломенной шляпой. Он уже оправился после нашей утренней конфронтации и теперь патрулировал побережье, чтобы никто не потревожил мой покой. Я опять чувствовал присутствие своей новой семьи – первой для меня настоящей семьи. Все вместе они воодушевляли меня исполнить мое предназначение, лучшим образом распорядиться доставшимися мне силами.

И все же утром, когда экономка принесла мне поднос с едой, я не смог даже притронуться к приготовленному ею жаркому. Прожив без крошки во рту уже более двух суток, я испытывал лишь один голод – алчбу к плоти себе подобных. И я хотел взять эту плоть не израненным ртом, но всем своим телом, всей своей ненасытной кожей.

Глава 17 Языческий бог

На следующее утро, утро моего третьего дня в Шеппертоне, я начал работать в клинике доктора Мириам. Шагая по парку, я размышлял, что при всем своем почтении ко мне и моим мессианским галлюцинациям, она подобрала мне работу сугубо черную, подсобную – я должен был прибирать коридоры и приемную, исполнять мелкие поручения сестер и санитарок. Одеваясь после сна, я совсем было решил отказаться и от этой работы и посвятить все свое время изучению Шеппертона, однако нежная озабоченность миссис Сент-Клауд, сокрушенно кудахтавшей над моим нетронутым завтраком, быстро поколебала мою решимость. Она смотрела на меня с чуть заторможенной улыбкой, словно все еще под действием успокоительного, принятого ею вчера на ночь. Может быть, я представлялся этой женщине ее маленьким сыном, плодом ее чресел от мертвого мужа? Я и сам представлял себя ее сыном и вспоминал о нашем недавнем соитии с некоторым смутным осуждением. Стоя у окна, я смотрел, как она беседует внизу с разносчиком. Откровенный интерес миссис Сент-Клауд к этому молодому мужчине смущал меня, я почти чувствовал себя ею отвергнутым. Она его за что-то хвалила, поминутно кладя руку ему на плечо. Судя по всему, я внес в пригородную жизнь этой далеко не юной дамы новое, совершенно неожиданное измерение.

Как бы там ни было, ночной сон и сверкающий вокруг день вернули мне твердую уверенность в себе. Мне льстил солнечный свет, сопровождавший меня среди деревьев, как прожектор, следящий за каждым шагом знаменитости. Кроме того, клиника представлялась мне идеальным местом, чтобы затаиться на время, пока мой мозг сориентируется в обстановке – особенно если он пострадал от временной утраты памяти или внутреннего кровоизлияния – и сумеет понять истинный смысл всех последних событий. Вполне возможно, что все эти странные видения и сдвиги пространства-времени вызваны самым тривиальным тромбом, засевшим где-то в глубинах больших полушарий. Ослепительный блеск травы и цветов вызывал у меня острое возбуждение, мой мозг чувствовал себя неуютно схожим с напряженно звенящей нитью умирающей электрической лампочки.

Поднимавшееся за моей спиной солнце словно выплескивало своими лучами реку, превращая парк и заливной луг в ретинальную заводь. Вода вибрировала тысячами рыб, стайки плотвы и щук сновали вокруг утонувшей «Сессны», словно подбирая забытые крохи моего сна. Я шагал среди деревьев, ловя руками огненные пылинки. Около теннисных кортов я перешел на бег, пришпоренный ослепительной волной света. Белые разделительные линии парили в нескольких дюймах от покрытия, словно порываясь оторваться и унестись в небо, как призрачная рамка дисплея, отображающего показания приборов на лобовом стекле самолета. Тяжело дыша, я привалился к стволу джакаранды, крайне неожиданной в умеренном климате. Ее листья вразрыв полнились озаренным соком, каждый воронкообразный цветок окружил себя нимбом. Олени лениво бродили в молодой березовой поросли, грызли электрическую кору. Когда я их окликнул, глаза прекрасных животных ярко сверкнули, словно кто-то поставил им всем контактные линзы.

Солнце бредило наяву, с восторгом пируя испанским мхом, обильно свисавшим с ветвей мертвых вязов. Деревянистые щупальца лиан вились вокруг миролюбивых каштанов и платанов. Выплеснувшиеся из земли лилии превратили заурядный английский парк в подобие ботанического сада, захваченного и за одну ночь наново засаженного неким свихнувшимся садоводом.

Я перескочил клумбу алых тюльпанов, проросшую гигантскими папоротниками и мхами-печеночниками. Чуть не прямо из-под моих ног вскарабкался в воздух попугай ара. Он полетел, стряхивая с желто-зеленых крыльев хрупкие панцири света. Пятьюдесятью ярдами впереди шла на работу Мириам Сент-Клауд, окруженная трепетанием иволг и волнистых попугайчиков, юный врач, навещающий по вызову безбрежно плодородную матерь-природу. В восторге от встречи с Мириам, я ничуть не сомневался, что приготовил всю эту обильную жизнь специально для нее.

– Мириам!

Я пробежал между припаркованными машинами и остановился перед ней, гордо указывая на буйную, сверкающую листву, – страстный любовник, подносящий букет.

– Мириам, что случилось?

– Все вокруг словно наглотались какого-то зелья. – Мириам кидала плоды шиповника в маленькую, с пушистым хвостом, обезьянку, висевшую на ветке каштана. – Ара, волнистые попугайчики, теперь вот мартышка – интересно, чем еще вы нас порадуете? – Она сунула руки в карманы белого халата и шагнула ко мне. – Вы прямо какой-то языческий бог.

При всей легкости этого разговора, Мириам смотрела на меня настороженно, она чувствовала в моих способностях нечто сомнительное и несколько их побаивалась.

– Мартышка? – Я подпрыгнул, пытаясь схватить обезьянку за хвост. – Не иначе как сбежала из Старкова зоопарка.

– Да уж скорее из вашей головы. И насчет вашей здесь работы… – Она махнула рукой в направлении клиники. – Что вы, собственно, умеете делать?

Подозревает ли она, что я занимаюсь любовью с ее матерью? Мириам шла через автостоянку, поглядывая на свои кривые отражения в дверцах машин, демонстрируя мне крепкие ноги и бедра. Что я умею делать? Я умею летать, Мириам. Летать и видеть сны! А ты, ты можешь увидеть меня во сне? Можешь, так увидь! Близко следуя за ней, я чувствовал, как напрягается мой орган. Языческий бог? Мне нравились эти слова, они вселяли в меня некую уверенность.

И тут во мне вспыхнула убежденность: ну конечно же, я не мертвый. Более того, я не просто живой, а вдвойне живой.

Теряя остатки самообладания, я схватил Мириам за руки, чтобы рассказать ей эту великолепную новость, обнять ее на заднем сиденье громоздкой машины местной акушерки.

– Спокойнее, Блейк, спокойнее.

Она вырвалась, стараясь не смотреть мне в глаза. Меня били судороги сексуальной ярости. Из трещин в бетонном покрытии пробивались побеги какого-то крикливого тропического растения. Между моих ног, словно в ответ на мое неистовство, распускались кроваво-молочные рожки, подобные цветам взбесившегося гладиолуса. Я видел их и раньше, около церкви отца Уингейта.

Кровавые копья ломали бетон под колесами припаркованных автомобилей, лезли из моих следов на травянистой обочине.

– Блейк, это что-то необыкновенное… Господи, да они просто великолепны.

– Мириам, я дам тебе любые цветы, ты только пожелай! Я взращу орхидеи из твоих рук, розы из твоих грудей, – воскликнул я, вдохновленный тысячью ароматов ее тела. – В волосах у тебя будут магнолии…

– А в сердце?

– Я взращу росянку во чреве твоем!

– Блейк, вы всегда так возбуждаетесь? По любому поводу?

Все еще не догадываясь о силе, вызвавшей из небытия эти сексуальные детонаторы, Мириам встала на колени и начала рвать цветы. Уже успокоенный, я гордо наблюдал, как прекрасная молодая женщина несет к клинике пучок моих половых органов. Я снова ощущал свою силу, силу, влившуюся в меня во время последнего моего видения. После сна о полете я вел себя, как раненая птица, не могущая улететь из маленького пригородного садика: подобно ей, я был заперт в этом затхлом, безликом городишке. Однако китоплаванье меня преобразило, по достоинству увенчало мой триумфальный исход из утонувшего самолета. Теперь мои силы питались от невидимой мощи океанов, влившейся в меня по тонюсенькой вене этой скромной речушки. Я вышел на землю перерожденным, подобно своим земноводным пращурам, которые за бессчетные миллионы лет до меня оставили море, чтобы шагать по заждавшимся садам юной земли. Подобно им, я хранил в крови своей воспоминания об этих морях, воспоминания о бездонных глубинах времени. Я принес с собой царственность настоящих китов, древнюю мудрость всех китообразных.

Тем утром я величественно обходил клинику с ведром и шваброй, отвозил на тележке грязное белье к прачечному фургону, исполнял поручения женщин из регистратуры. Я удовлетворенно смотрел, как Мириам разносит цветы по кабинетам и процедурным, расставляет их по вазам, которые я обнаружил в одном из шкафов. В приемном покое, среди пациенток беременных и бесплодных, воспылали цветы моего сексуального неистовства.

Были тут и две пожилые женщины из моего вчерашнего видения – местная парикмахерша и жена адвоката; они спокойно и с достоинством плавали в толпящейся рыбами воде, в составе моей акватической свиты. Теперь они сидели среди моих цветов, не думая ни о чем, кроме варикозных вен и климактерических приливов. Когда я подметал пол у них под ногами, они не сводили с меня глаз.

Позднее, когда утренний прием закончился, доктор Мириам позвала меня в свой кабинет вытряхнуть контейнер с грязными бинтами и прочим медицинским мусором. На подсвеченном экране висели рентгеновские снимки моей головы. Доктор Мириам стояла спиной к окну. Парк был залит электрическим сиянием, словно осветители с киностудии направили на него все свои дуговые прожектора.

– Мы на пороге резкого взлета рождаемости – вы можете себе представить, что чуть не каждая сегодняшняя пациентка одержима идеей беременности? Одна из местных бабушек интересовалась, можно ли организовать ей искусственное осеменение донорской спермой.

Мириам сняла белый халат и взглянула на меня озабоченно и с некоторой тревогой. Уж не думает ли она, что я сию же секунду извлеку свой пенис и приступлю к работе? Мне хотелось успокоить ее, воодушевить, чтобы она не боялась меня и того, что будет с нами.

Я кружил вокруг нее с помойным ведром в руке. Виды и запахи ее тела заливали меня, я в них захлебывался. Ее белые зубы, чуть постукивавшие, когда она рассматривала рентгеновские снимки, ее левая ноздря, понюхавшая покрытый лаком ноготь, ее крепкие бедра, чуть покачивавшиеся из стороны в сторону, – все это меня оглушало. Я хотел иметь законную долю в каждом ее вдохе, в каждой ее мысли, мне хотелось запечатлеть каждый ее смех, каждый случайный взгляд, хотелось изготовить из ее пота самые ревностные духи…

– Мириам, у вас были когда-нибудь дети?

– Конечно же нет! Хотя мы со Старком… – Резким взмахом руки она отослала меня прочь, но тут же, не успел я дойти до двери, догнала и крепко схватила за локоть. – Честно признаться, с момента вашего здесь появления я не думаю ни о чем другом. Я такая же одержимая, как все эти наши дуры.

– Мириам, неужели вы не понимаете? – Она решительно вырвалась из моих объятий. – Это все авария… вы…

– Блейк, ради бога… Вчера вечером – вы же репетировали нечто вроде смерти. Для себя или для меня, я не знаю этого и знать не хочу.

– Нет, Мириам, не смерть. – Впервые за последние дни это слово меня не испугало. – Не смерть, а новая жизнь.

Когда она уехала на своей спортивной машине смотреть домашних пациентов, я задержался в кабинете и внимательно изучил прикрепленные к демонстрационному экрану снимки: изображение моей головы, сквозь которую струится неустанный свет. Мне казалось, что весь заоконный мир, деревья и луг, где дети мастерят мне могилу, мирные улочки с их сонными домами образуют огромное прозрачное изображение на экране мира, изображение, сквозь которое неудержным потоком рвутся лучи более глубокой, испытующей реальности.

Глава 18 Целитель

К полудню в клинике не осталось никого, кроме меня и регистраторши, добровольной помощницы из местных домохозяек. Пока я ждал, когда же Мириам Сент-Клауд вернется с вызовов, в приемном покое появилась женщина с десятилетним сыном. Мальчик упал с дерева и сломал себе руку. Мать истерически обвиняла в этом всех и вся, мешая своей болтовней регистраторше, которая пыталась наложить временную шину.

Расстроенный детским плачем, я зашел в процедурную посмотреть, не нужна ли моя помощь, и услышал кусок материнской филиппики:

– Он забирался на баньян, выросший прямо напротив супермаркета, там сейчас чуть не все шеппертонские дети. Куда, спрашивается, смотрит полиция? Там же теперь по улице не проехать.

Мальчик все плакал и плакал, и зажмуривал глаза, боясь взглянуть на свое распухшее, со вздувшимися венами, запястье. Не в силах придумать какие-нибудь слова утешения, я ласково взял его за руку. Мальчик болезненно сморщился и вырвался, кулачок его свободной руки угодил прямо по моим едва зажившим костяшкам. Одна из ранок тут же открылась, и крупная капля крови упала мальчику на больное запястье, он ее тут же с ненавистью растер.

– Кто вы такой? Что вы с ним делаете?

Мать начала меня отпихивать – и вдруг заметила, что сын ее больше не плачет.

Мальчик испустил вопль восторга. Он гордо продемонстрировал матери абсолютно здоровую, без красноты и припухлости, руку, а затем стремглав бросился в коридор и повис, болтая ногами, на дверной ручке какого-то кабинета.

Мать смотрела на него не в силах оправиться от изумления. Затем сверкнула на меня глазами и сказала прокурорским тоном:

– Вы его исцелили.

Ее гнев был сродни гневу доктора Мириам, на лице ее было то же обиженное возмущение, что и у прихожан отца Уингейта.

Когда женщина с ребенком ушли, регистраторша широким жестом указала мне на стул доктора Мириам. Ее глаза не могли оторваться от моих ободранных, измазанных целительной кровью пальцев.

– Мистер Блейк, – сказала она подчеркнуто будничным тоном, – вы готовы принять остальных пациентов?

Часом позже в клинике образовалась длинная очередь. Матери с детьми, старик в инвалидном кресле, телефонный монтер с обожженным лицом, женщина с забинтованной ногой – все они сидели в приемном покое и терпеливо ждали, я же тем временем натирал линолеумные полы. Не знаю уж как, но известие о чудесном исцелении мгновенно облетело весь Шеппертон. Раз в несколько минут я отрывался от своей работы – совершенно неотложной, ведь мне хотелось, чтобы к возвращению доктора Мириам клиника блестела, – и приглашал в процедурную менеджера киностудии с недержанием мочи, или девочку, сплошь усыпанную угрями, или стюардессу с болезненными менструациями.

Я изображал нечто вроде тщательного медицинского обследования. Трогал и мял каждого из пациентов своими измазанными кровью руками, не обращая внимания на их брезгливые гримасы. Само собой, я был в их глазах безграмотным знахарем, они пришли ко мне, привлеченные слухами, от полной безнадежности, и были неприятно поражены, столкнувшись с таким вопиющим пренебрежением самыми элементарными нормами гигиены.

Даже исцеленные, они продолжали смотреть на меня с почти нескрываемым отвращением; моя власть над этими людьми вызывала у них столь бурный внутренний протест, что они едва ли не кляли себя за порыв, заставивший их обратиться к моим услугам. Я быстро заметил, что почти все их болячки имели душевное происхождение; надо думать, мое низвержение с небес реализовало для каждого из них некую скрытую потребность, выражавшуюся до того во всех этих сыпях, нарывах и эрозиях. По большей части здесь были домашние пациенты доктора Мириам; натирая пол рядом с телефонным коммутатором, я слышал, как она раз за разом звонила регистраторше спросить, что там с ними случилось.

Наконец ушел последний пациент, автомеханик с инфекцией в гортани, он поблагодарил меня скупо и неохотно, но зато совершенно очистившимся голосом. Нет, не совсем последний – за наружной дверью клиники крутились трое детей, пришедшие сюда со своей тайной поляны. Сплющив носы о стекло, мальчики смотрели, как я снова берусь за приборку. Дэвид все так же нашептывал Рейчел свои комментарии, понимающе разглядывая стандартные больничные объявления о прививках, венерических болезнях и дородовом патронаже.

Спрятав швабру и ведро в чулан, я задумался, а не принять ли мне и этих нерешительных пациентов. Я ничуть не сомневался в своих целительных способностях – их, как и многое другое, даровали мне невидимые силы, направлявшие мою аварию. Кроме того, я ощущал почти головокружительный подъем, как жених перед свадьбой; во мне расцветали жажда, похоть и сила, словно невестой моей был весь Шеппертон со всеми своими обитателями.

Дети терпеливо ждали. При всей моей к ним привязанности, я их боялся. Боялся, что не смогу их исцелить. Боялся могилы, которую они строили для меня, боялся, что, если я дам им полноту сил, они закончат свою работу еще скорее, когда я буду к этому еще не готов.

– Заходи, Джейми, у меня есть для всех вас подарки. Дэвид, возьми с собой Рейчел.

Тебе, Рейчел, твои глаза.

Тебе, Джейми, твои ноги.

Тебе, Дэвид, твой разум.

Я стоял в дверях, подзывая их к себе. Дети мялись, обещанные мною подарки пугали их, вызывали недоверие. В тот момент, когда я опустился уже на колени с тремя капельками крови наготове, у клиники с визгом покрышек остановился спортивный автомобиль.

– Блейк! – Доктор Мириам почти не скрывала своей ярости. – Оставь их в покое!

Она раздраженно щурилась на сверкающий воздух, пытаясь отгородиться от света, лившегося со всех деревьев, со всех цветов. Даже линолеум в клинике, любовно натертый мною к ее приходу, отражал все то же сияние.

Но мне хотелось не спорить с этой прекрасной юной женщиной, а парить вместе с ней в небесных просторах. Чтобы избежать ненужного столкновения, я метнулся мимо калечных детей, пересек автостоянку и зашагал к озаренному городу.

Глава 19 Смотри!

Воздух сверкал цветами и детьми. Сам того не понимая, Шеппертон стал городом-праздником. Уже подходя к плавательному бассейну, я увидел, что едва ли не все население высыпало на улицы. Тысячи голосов рвались к небу радостным, ликующим гамом. В благопристойных, аккуратно ухоженных садиках вымахали подсолнухи и яркие, увешанные мясистыми плодами тропические растения – вульгарные, но зато жизнерадостные чужаки, заполонившие не в меру чопорный великосветский курорт. Змееподобные лианы свисали с неоновых вывесок на витрины, лениво раскрывали свои цветы среди объявлений о заманчивых скидках и сезонных распродажах. Небо пестрело необычайнейшими птицами. На крыше многоэтажного гаража расселись какаду и алые ибисы, три фламинго бродили по площадке с подержанными машинами, побуждая начищенные металлические коробки присоединиться к общему веселью.

Город вибрировал пронзительным светом, словно пролившимся с лихорадочной палитры бесхитростного базарного живописца. Открытый плавательный бассейн был битком набит, все новые и новые люди ныряли в него сквозь радуги, сверкавшие в тучах брызг. Я насчитал над крышами больше десятка аляповатых воздушных змеев, один из них шириной футов шесть, с изображением самолета на белой ткани.

Благодарно приняв эти изъявления любезности и облегченно радуясь, что Мириам Сент-Клауд за мной не последовала, я направлялся к центру города. Я чувствовал странное величие, понимая, что тем или иным образом, но именно я сделал все это возможным. Мои былые страхи исчезли, теперь ничто, происходящее здесь, меня нимало не удивит. Я наслаждался своей властью над этим городом, сознанием, что рано или поздно я совокуплюсь с каждой из женщин в ярких летних платьях, которые теснятся сейчас на этих улицах. Я снова ощущал влечение к молодым мужчинам и детям, даже к собакам, сновавшим под ногами прохожих, но теперь оно меня не шокировало, не казалось мне извращением. Я знал, что должен сделать в этом городе очень многое, произвести множество перемен и что я едва еще приступил к работе.

Я уже начал думать о следующем своем видении, ничуть не сомневаясь, что на сей раз это будет отнюдь не сон, а перестройка реальности в соответствии с более величественным и правдивым проектом, в рамках которой самые преступные страсти, самые эксцентричные порывы найдут свое истинное значение. Я вспомнил утешительное замечание отца Уингейта, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего. Но метафорами каких существ являются эти вот бабочки, метафорами чего являются улыбки на этих детских лицах, счастливый вопль исцеленного мною мальчика? Может быть, за ними, в свою очередь, кроется некая чудовищная истина?

Посреди главной улицы, между супермаркетом и автозаправкой, появилось исполинское баньяновое дерево. Его толстый ствол проломил дорожное покрытие, разбросал по сторонам корявые куски асфальта размером с крышку уличного люка. Его ветви перекинулись через мостовую и врезались новыми корнями в тротуар. Вокруг дерева собралась огромная толпа, матери отчаянно махали руками, обращаясь к верхним ветвям, на которых устроилось десятка три детей в компании бессчетной орды многоцветных, вразнобой орущих попугаев. Дерево полностью перекрыло проезд через центр города, невезучая припаркованная машина оказалась в ловушке укоренившихся ветвей, толстых уже, как слоновой хобот. Рядом с железной машиной, попавшей в живую клетку, стоял отставной военный с тростью, он что-то приказывал своей пожилой жене, намертво застрявшей на заднем сиденье.

Проталкиваясь сквозь толпу, я понял, что все жители Шеппертона дружно объявили этот день местным выходным. Школа, и та закрылась. Учителя стоят за воротами, прощально машут руками вслед последним ученикам, радостно несущимся к баньяну. Тем временем персонал магазинов едва справляется с небывалым наплывом клиентов. Перед магазином бытовой техники прямо на мостовой выстроились шеренги телевизоров и пылесосов, машин стиральных и посудомоечных, среди блестящих хромом и эмалью ящиков играют дети и птицы. Управляющий мебельного магазина и его подручные выставляют на улицу коктейль-бары, изящные диванчики и спальные гарнитуры. Утомленные криками и суетой домохозяйки благодарно утопают в мягких матрасах.

У входа в кондитерскую лавку дети отовариваются конфетами и шоколадками, щедро вываленными на прилавок, набивают этими невиданными сокровищами все свои карманы. Я думал, что вот сейчас прибежит владелец и погонит их шваброй, но он стоял тут же, за дверью, и благодушно кидал попугаям орехи.

На другой стороне улицы был вокзал, откуда с минуты на минуту должен был отправиться пригородный поезд. Из кабины электровоза торчала голова в фуражке, машинист нетерпеливо кричал пассажирам, однако те продолжали болтать друг с другом и прогуливаться по платформе. Секретарши и машинистки, администраторы и бизнесмены в своих темных костюмах и с непременными портфелями, все они должны были ехать в Лондон на работу – и все опаздывали уже на много часов.

– Блейк, а у тебя совсем нету…

Маленькая девочка с чумазым от шоколада лицом протягивала мне горсть сластей. Я слушал сдержанное гудение электромоторов. Нужно только протолкаться через толпу и вскочить в поезд. Минута-другая, и я вырвусь из Шеппертона, покину его навсегда.

Я сказал девочке спасибо и пошел к станции. Однако, как только я увидел стальные стрелы рельсов, убегавшие на восток, за россыпь щебеночных озер, на меня накатила глубочайшая апатия, полное безразличие ко всему внешнему миру. Я хотел остаться здесь, в Шеппертоне, до предела исследовать способности, доставшиеся мне после аварии. Я начал уже подозревать, что моя власть не простирается за пределы этого городка.

Машинист выкрикнул что-то еще, недоуменно покачал головой и исчез в кабине; пустой поезд тронулся и начал набирать скорость. Пассажиры-отступники продолжали гулять по платформе, смеясь и беззаботно болтая. Деловые люди кидали портфели на откос, снимали пиджаки и расслабляли галстуки. Секретарши доставали сигареты и прикуривали у своих начальников. Дисциплинированные служащие, которые должны были давно уже сидеть за столами рекламных бюро и газетных издательств, блаженно растягивались на прогретой солнцем траве.

За ними, в нескольких футах от россыпи портфелей, из земли пробивалась густая поросль тускловатых, с игольчатыми листьями кустов. Когда я отходил от станции, кто-то успел уже узнать коноплю – растение, дарующее сны наяву.

Облагодетельствовав их этим подарком, я продолжил обход Шеппертона. Город менялся на глазах. Рядом с киностудией чуть не во всех садиках кипела работа. Отцы и сыновья с головой ушли в изготовление хитроумных воздушных змеев, словно собираясь принять участие в каком-то воздушном карнавале. Безупречные в прошлом газоны и клумбы превратились в тропические джунгли. Пальмы, банановые деревья и блестящие, словно лакированные фикусы сражались за место под оглушительным светом. Лилии и фантастические грибы высовывались из травы, как водоросли на дне осушенного моря. Воздух звенел криком птиц, по большей части мне не знакомых. Хрипло трубили рассевшиеся на крыше супермаркета паламедеи, дробно стучали клювами белые аисты, изучавшие город с просцениума автозаправочной станции. Три императорских пингвина гордо обходили плавательный бассейн, за ними с визгом и воплями ковылял едва научившийся ходить ребенок.

Никто не работал. Люди оставляли двери домов нараспашку и гуляли по свободным от машин улицам, по пояс голые мужчины в широких шортах, женщины в самой своей яркой летней одежде. Супружеские пары серьезно и дружелюбно обменивались партнерами, мужья уводили за руку соседских жен и дочек. На углу собралась кучка не то чтобы старых, но уже и не молодых старых дев, они лукаво заигрывали с проходящими мимо мужчинами.

Глядя на это оживленное, как у птиц лесных, токование, я думал о грядущем радостном разврате. Я испытывал влечение не только к молодым женщинам, походя задевавшим меня телами в уличной толпе, но и к следовавшим за мною детям, даже к пятилетке с полными конфет ладошками. Смущенный этим жутковатым педофильным устремлением, я почти не осознавал, что веду за руку хорошенькую, с темными, серьезными глазами, девочку, которая все еще пыталась отдать мне свой запас бесплатных сластей; надо думать, ее встревожил мой изможденный вид.

Неразборчиво бормоча какую-то несуразицу, я думал, куда же ее отвести. Мне вспоминалась уединенная поляна и мягкое ложе из натасканных в мою могилу цветов. Даже если эти трое и увидят нас там – а у меня было извращенное желание, чтобы увидели, для их же собственной пользы, – никто им не поверит.

Направляя шедшую впереди девочку сквозь толпу, полный отвращения к себе, однако увлекаемый ее твердой ручкой, я увидел идущего наперерез нам отца Уингейта. Он помахивал из стороны в сторону своей соломенной шляпой, как руководитель полетов на палубе авианосца, отмечающий плохую посадку. Он – я видел это – прекрасно понимал, что творится в моей голове. Но в то же самое время я чувствовал, что он не в силах полностью меня осуждать, что он смутно улавливает скрытую логику моего противоестественного поведения.

– Пошли сюда…

Пытаясь ускользнуть от отца Уингейта, я затащил девочку в распахнутую дверь парикмахерской. Все кресла были заняты, мастерицы усердно колдовали над фантастическими прическами. Блистательное смешение перьев и завитых локонов, крылья зачесанных со лба волос – мне казалось, что я попал в вольер с экзотическими птицами.

Рядом с парикмахерской местный бутик ломился от наплыва покупательниц – казалось, каждая шеппертонская женщина решила обновить свой гардероб. Вешалки со свисающими платьями были выставлены прямо на тротуар, а в витрине хозяйка натягивала на бедра пластмассового манекена нечто совершенно великолепное, сплошь из кружев и оборок, в очевидной уверенности, что именно такое одеяние придется по сердцу каждой из ее клиенток. И действительно, перед витриной образовалась небольшая свалка: женщины беззлобно отпихивали друг друга, чтобы получше рассмотреть этот портновский шедевр. В моих ушах мешались восторженные ахи и мечтательные вздохи, смущенное хихиканье и деланно ироническое пощелкивание языком; домашние хозяйки и машинистки, официантки и солидные деловые дамы – все они сдергивали платья с вешалок и демонстрировали их друг другу. Они толкались вокруг меня, прижимали платья к своим плечам, что-то мне весело кричали. Я словно попал в праздничный город, населенный моими невестами.

Судорожно сжимая полураздавленную ладошку своей спутницы, я вспоминал белоснежное оперение птиц, душивших меня в нерассуждающем неистовстве похоти. Голоса женщин стали резче и визгливее, они наваливались на меня, содрогающиеся в течке насельницы безумного зоопарка. Прямо над моей головой хрипло взорал огромный, зеленью и синью переливающийся попугай, его когти методично раздирали кроваво-полосатый навес над витриной. Маленький мальчик с древними глазами карлика-наркомана раскрутил перед моим лицом трещотку.

Водоворот женских тел отбросил меня к витрине; я вскинул девочку на руки, в моем рту билось ее влажное, испуганное дыхание. Я наткнулся на складной стол, обрушив на землю сверкающий ворох бижутерии и свадебной мишуры. Женщины рвались ко мне, к ним присоединялись все новые и новые, выходившие из других магазинов, – разгоряченные пилигримы в день высокочтимого праведника, полные решимости хоть краем глаза взглянуть на его святые мощи.

Пытаясь собраться с мыслями, я взглянул на перегородивший улицу баньян. На ветвях раскачивались десятки детей – крошечные фигурки, подсвеченные сверкающей листвой, как на некоем ожившем витраже. Между детьми порхали иволги и волнистые попугайчики – сгустки света и цвета в грохочущем воздухе.

Жаркие женские тела впивались в мою кожу, их запахи воспламеняли синяки на моей груди. Меня охватило тревожное сексуальное блаженство, опьянение какой-то странной алчбой. Вокруг развевались душные подвенечные платья, свисавшие с расхватанных женщинами вешалок.

Сквозь мгновенный просвет в толпе я увидел Мириам Сент-Клауд. Она выходила из красной машины, зачарованно глядя на полуразграбленные вороха подвенечных платьев, а я неуклюже продирался к ней через толпу: бык и женщины-матадоры с белыми подвенечными мулетами. Мириам застыла в нерешительности – последняя из моих невест, опоздавшая на свадьбу. Понимает ли она, что я исцелил ее пациентов для того, чтобы иметь возможность сочетаться с ними браком? Я уже знал, что скоро совокуплюсь и с Мириам Сент-Клауд и со всеми, кто здесь есть, с мужчинами и женщинами, с детьми и грудными младенцами. Я не буду больше есть, никогда, но их тела насытят меня своим потом и запахом.

Перепуганная девочка вырвалась от меня, протолкалась через толпу и убежала к своим сверстникам, носившимся среди стиральных машин и телевизоров. Мир звенел и кружился; я поднял кулаки, защищаясь от мамаши, вскинувшей прямо к моему лицу дико верещавшего ребенка. Я запутался в шлейфе подвенечного платья и упал к ее ногам. Опустошенный неумолчным шумом, я лежал на асфальте в блаженном исступлении, понимая, что неизбежно погибну под каблуками своих невест.

Крепкие руки схватили меня за талию, подняли и усадили на складной стол. Не ослабляя хватки, отец Уингейт прислонил меня к витринному стеклу. Он отшвырнул ногой рассыпанную по асфальту бижутерию, а затем властно растолкал женщин. Я чувствовал резкий, лошадиный запах его подмышек. Он смотрел на меня с нежной злостью – отец, собирающийся двинуть сыну в зубы. Он один догадывался о моей неотвратимой судьбе, о предрешенном будущем, на пороге которого я стою.

– Блейк… – Его голос звучал, словно с небес.

Я качнулся и обвис на нем.

– Позовите доктора Мириам. Мне нужно…

– Нет. Не сейчас.

Он прижал мою голову к своей груди, заставляя меня дышать его потом, решительно убежденный, что я приближаюсь к новому видению и негоже мне уклоняться.

– Блейк, – прошептал он хрипло, – прими свой мир.

Отец Уингейт возложил руки на мои саднящие ребра, вдавил свои пальцы в отпечаток тех, других ладоней, которые вернули меня к жизни.

– Встань, Блейк. Смотри!

Я почувствовал его губы на своих рассаженных губах, почувствовал вкус его зубов и табачную вонь его слюны.

Глава 20 Жестокий пастырь

Все подернулось льдом. Толпа отхлынула, женщины с детьми растекались прочь сквозь крупитчатый свет. Мириам Сент-Клауд все так же стояла на другой стороне улицы с лицом, обращенным ко мне, но и она словно уходила, утопала в трясинах беспамятства и безвременья. Я чувствовал, что отец Уингейт где-то рядом, слева. Его глаза застыли на мне, его рука побуждала меня идти. Как и все в этом внезапно умолкнувшем молле, он походил сейчас на лунатика, неустойчиво замершего на грани сна.

Покинув их, я пошел к супермаркету и библиотеке. Немногие оставшиеся на улице люди, призрачные манекены во все еще ярком свете, один за другим беззвучно ускользали в свои сияющие сады. Над опрокинутым в безмолвие городом царил исполинский фонтан листвы и сучьев – баньяновое дерево, одно лишь сохранившее ясность своих буйных очертаний. Все остальное блекло и расплывалось. Деревья в парке, дома на улицах превратились в смутные отражения самих себя, остатки их скудной реальности быстро испарялись в полуденном жару.

А затем, без малейшего предупреждения, свет снова воссиял. Я стоял посреди парка. Все вокруг вырисовывалось с невозможной четкостью – каждый цветок со всеми своими лепестками, каждый лист каждого каштана, все они, вместе и порознь, находились в фокусе моего зрения. Черепица на крышах дальних домов, кирпичи и прослойки раствора между кирпичами, все стекла во всех окнах рисовались с абсолютной, последней подробностью.

Ничто не двигалось. Ветер стих, птицы исчезли. Я был один в пустом мире, во вселенной, созданной для меня и порученной моим заботам. Я знал, что это и есть первый реальный мир, тихий парк в пригороде пустой, не заселенной еще вселенной, куда я вступаю первым, вступаю, чтобы привести за собой всех обитателей прошлого, призрачного Шеппертона.

Наконец-то я лишился страха. Я спокойно шел по парку, изредка оглядываясь на следы своих ног, первые следы на юной, яркой траве.

Я был царем всего. Царем ничего. Я снял с себя одежды и бросил их среди цветов.

За моей спиной затокали копыта. Из серебристой поросли берез выглядывала лань. Счастливый обществом, я подошел поближе и увидел еще двоих, самца и самку, молодого и старую. За мной следовало целое стадо этих нежных существ. Глядя на без опаски приближающихся ланей, я узнал их как третью свою семью из этого тройства живых существ – зверей, птиц и рыб, которые правят землей, воздухом и водой.

Теперь мне осталось встретиться с существами природы огненной…

* * *

Сквозь швы моего черепа пробились ветвистые рога. Я щипал нежную, как подшерсток, траву, сторожко поглядывая на юных самок. Все мое стадо паслось здесь же, вокруг меня. Впервые за все это время нервный воздух вселил дрожь в листья и цветы. Смущая солнечный жар, над безмолвным парком повисла звенящая, электричеством заряженная тревога. Я повел свое стадо к безопасности обезлюдевшего города. По дороге я коснулся юной самки и тут же, в дрожи нетерпения, покрыл ее. Мы спарились на пятнистом ковре света, торопливо разорвались и поскакали бок о бок, на наших бедрах пот мешался со спермой.

Следуя за мной, стадо пересекло окружную дорогу и вступило на пустынные улицы, стройный перестук копыт среди брошенных машин. Я остановился, взволнованный запахом невидимых хищников, которые могли таиться за этими молчащими окнами, в этих неестественно аккуратных садиках, могли в любую секунду вцепиться мне в горло, бросить меня на землю. Я выбрал другую самку и покрыл ее прямо у памятника героям войны, моя сперма струилась по выбитым на камне именам мертвых клерков, продавцов и рабочих. Нервно подрагивая, я пробирался среди застывших машин. Теперь я совокуплялся с самками почти непрерывно, соскакивая с одной, чтобы тут же покрыть другую. Наши отражения вздыбливались в зеркальных стеклах витрин, среди пирамид консервных банок и косметики, телевизоров и стиральных машин – страшных орудий, грозивших моей семье. Моя сперма забрызгала витрины супермаркета, струилась среди объявлений о скидках и распродажах. Чтобы самки не так волновались, я вел их тихими проулками, спаривался с каждой из них по очереди и оставлял ее щипать траву в очередном огороженном садике.

И вот, разводя их по этим местам, наново заселяя покинутый город своим пронзительным семенем, я чувствовал, что я – палач, что эти тенистые садики суть загоны огромной бойни, где я же, со временем, перережу им глотки. Я вдруг увидел, что я не страж им, но жестокий пастырь, совокупляющийся с паствой своей, загоняя ее на бойню.

И все же в запахе смерти и спермы, густо повисшем над оставленным городом, проступали истоки нового вида любви. Возбужденный и пресыщенный, я ощущал свою власть над деревьями и ветром. Светом дышащая листва, тропические цветы и щедрые плоды – все это истекало из моего беспредельно животворящего тела.

Мысль о все еще не покрытой самке заставила меня покинуть пустынные улицы и направиться в парк. Я вспомнил, с каким жадным восторгом взирала Мириам Сент-Клауд на подвенечные платья. Пробегая мимо голого манекена, укрытого за обрызганным спермой стеклом, я обонял сладкий след Мириам, увлекавший меня к реке, к особняку под мертвыми вязами. Я хотел показать ей себя, свое звериное тело, остро пахнущую шерсть и развесистые рога. Я покрою ее на лужайке, прямо под окном ее матери, в виду утонувшего самолета.

Небо уже меркло, превращая парк в тревожное сплетение света и тени. Но я отчетливо видел Мириам, она стояла перед своим домом, глядя, как мощно несусь я к ней сквозь черные деревья. Я видел, что она безмерно восхищена моим пылом и величием.

Как только я приблизился к мертвым вязам, некая фигура, появившаяся из темной заставы кустарника, преградила мне путь. На мгновение я увидел мертвого летчика в изодранном комбинезоне, с лицом, как взбесившийся фонарь. Он вышел на берег в поисках меня, но не смог пройти дальше этих древесных скелетов. Он приближался, путаясь ногами в буйной заросли папоротников, вскинув затянутую перчаткой руку, будто спрашивая, кто оставил его в обреченном на смерть самолете.

Ошеломленный, я бежал в безопасность тайной лужайки. Достигнув ее, я лег в могилу и спрятал рога в ворохе мертвых цветов.

Глава 21 Я – огонь

Когда я проснулся, лужайка плыла в тусклом, безрадостном свете. Над парком повис закат, сквозь деревья проглядывали уличные фонари Шеппертона. Мои рога исчезли, исчезли спермой обрызганные копыта и могучие чресла. Наново воплощенный в себя, я сел на край сумеречной могилы. Тайная обитель ущербных детей мерцала, как подсвеченный придел проглоченного джунглями храма. Я выжал из своего костюма пот. Ткань рыжела пятнами крови и экскрементов, словно я много часов погонял стадо буйных, норовистых животных.

Я смотрел в могилу цветов на сотни мертвых тюльпанов и ромашек, собранных детьми. Они успели добавить еще несколько фрагментов «Сессны» – кончик правого крыла, клочья ткани, сорванные течением с фюзеляжа и выброшенные на берег. Расположение обломков опасно напоминало первоначальный самолет, он словно сам воссоздавался вокруг меня.

Лица детей светились в густой траве, как грустные луны. Озабоченные глаза Дэвида смотрели из-под огромного лба в давнем ожидании, когда же к ним подключатся бездействующие части его мозга. Мелкие черты Рейчел мерцали сквозь темные маки, словно кем-то забытый огонек. Ухал и взгикивал Джейми, напоминая деревьям и небу, что он еще есть. Дети печалились, что исключены из моего нового мира. Понимают ли они, что я, подобно языческому богу, могу претвориться в любое, какое захочу, существо? Довелось ли им видеть меня королем-оленем, несущимся во главе своего стада, совокупляющимся на бегу?

Я встал и взмахом руки отослал их прочь:

– Дэвид, отведи Рейчел домой. Джейми, тебе пора спать.

В их же собственных интересах я не хотел, чтобы они подходили ко мне слишком близко.

Оставив их в темной траве у могилы, я пошел через луг к реке. Ночная вода бурлила рыбами – среброспинные угри, щуки и зеркальные карпы, морские окуни и маленькие акулы. Отмель мерцала призрачным светом фосфоресцирующего планктона. Я ступил на песок, дал заряженной светом воде плескать о мои кроссовки, слизывать кровь и навоз. К моим ногам подползла огромная рыба. Не спуская с меня внимательных глаз, она поглотила расцветшие на воде пятна и так же бесшумно ушла в пучину.

На крыше оранжереи сидели белые пеликаны. Черный воздух был снизу подсвечен оперением бессчетных птиц, яркими лепестками тропических цветов, которые обвились вокруг мертвых вязов, образуя огромную корону, вроде той, что я видел, покидая самолет.

– Аз есмь огнь…

И земля, и вода, и воздух. Из четырех стихий вещного мира в три я уже входил; я прошел три двери, при посредстве птиц, рыб и животных. Теперь мне осталось вступить в огонь. Но каким странным, от пламени рожденным существом?

Яркий луч света выхватывал из тьмы ограждение причала с аттракционами, праздничным фейерверком зажигал стаи кишащей в воде рыбы. С фонарем в руке Старк спрыгнул на палубу стального лихтера, пришвартованного у причала. Ветхое суденышко, хозяйственно подобранное им в какой-то мелкой речушке, было снабжено землечерпальным оборудованием, краном и лебедкой. Не обращая внимания на тяжелых рыб, тунцов и акул, выпрыгивавших из воды у самого борта лихтера, Старк проверял стрелу-крана и ржавые тросы.

Так значит, этот красавец все еще намеревается поднять «Сессну» и выставить ее в своем занюханном зоопарке главным экспонатом. Он развернул фонарь, полоснул меня лучом по лицу, словно упрекая за то, что я оставил утонувший самолет без присмотра. Я видел его настороженное лицо и понимал, что мы с ним вовлечены в некоего рода единоборство.

Оставив его, я пошел к дому. Все окна были открыты теплой ночи, люстра в гостиной освещала покрытые холстиной столы, стулья и козетки. Гнутая мебель в оранжерее, длинный обеденный стол, стулья и буфеты в столовой – все было аккуратно обернуто материей, лампы и телефоны отключены. Неужели Мириам и ее мать настолько потрясены моим превращением в зверя, что воспользовались временем, когда я спал в своей могиле, и бежали из города? Думая о Мириам, о ее срединном положении в моих замыслах, я взбежал по темной лестнице. Моя комната осталась нетронутой, но в спальне Мириам успел похозяйничать некий полоумный взломщик. Кто-то набросил ее белый халат на трюмо, выпотрошил медицинский саквояж на кровать, а затем разбросал все его содержимое по полу. Пузырьки и шприцы, стетоскоп и рецептурные бланки – при каждом шаге я неизбежно наступал на какую-нибудь ампулу или пачку таблеток.

Я бежал мимо кортов, вспугивая шумно вспархивающих попугаев. За деревьями, рядом с плавательным бассейном, тлели окна церкви. Восточное окно лишилось витража, через него проглядывал освещенный неверным пламенем свечей потолок.

Дверь ризницы стояла нараспашку, глядевшая в пролом луна освещала стенды с останками допотопных тварей. Хотя отец Уингейт и передал свою церковь мне, он провел этот день в упорных трудах, собирая из древних костей некое подобие примитивного летающего существа. Широко раскинутые руки, изящные ноги с миниатюрными ступнями, кости, позолоченные временем, – существо это необыкновенно походило на крылатого человека, на меня, пролежавшего миллионы лет в донных отложениях Темзы и спавшего, пока не пришло время проснуться, пока в реку не упал самолет. А что, если не я украл «Сессну», а другой, неведомый летчик, этот призрак, виденный мною среди мертвых вязов? И его личность передалась мне, выходившему на берег после немыслимо долгого упокоения?

На полу, по которому мы с отцом Уингейтом таскали вчера неподъемные скамьи, стоял серебряный подсвечник с зажженными свечами. За обернутым холстиной алтарем к восточному окну приставлена стремянка – кто-то, залезший на нее, вынул все витражные стекла и прямо оттуда, сверху, разбросал их по полу.

Миссис Сент-Клауд в домашнем халате неуверенно поправляла мерцающее пламя свечей. Мириам сидела на исшарканном полу, осторожно двигая осколки витража. Под ее сестринской накидкой виднелся вышитый подол подвенечного платья. Она перебирала куски цветного стекла, фрагменты нимбов и апостольских мантий, креста и кровоточащих ран – элементы огромной головоломки, которую ей предстояло собрать.

– Блейк, вы можете мне помочь? – Миссис Сент-Клауд взяла меня за руку, старательно избегая смотреть мне в глаза, словно они могли ее ослепить. – Отец Уингейт совсем взбесился. Мириам пытается собрать это стекло. Сидит здесь и перекладывает осколки, не знаю уж сколько часов. – Она обвела разгромленную церковь беспомощным взглядом и повернулась к дочери. – Мириам, милая, иди-ка ты лучше домой. Люди подумают, что ты как сумасшедшая монахиня.

– Мама, здесь совсем не холодно. Я прекрасно себя чувствую.

Мириам подняла глаза от своей головоломки и безмятежно улыбнулась. Спокойная внешне, она сознательно отстранялась от всего окружаюшего, предуготавливая себя к яростному будущему, обещанием которого явился я. И все же она смотрела на мой измазанный костюм с явным восхищением, я видел, что она готова напасть на меня, вцепиться мне ногтями в лицо и лишь крайним наряжением воли сдерживает это желание.

– Мириам, завтра же прием… тебе нужно подумать о своих пациентах. – Миссис Сент-Клауд подтолкнула меня к кругу битого стекла. – Блейк, она решила оставить клинику.

– Мама, я думаю, Блейк и сам прекрасно справится с пациентами. У него руки настоящего целителя…

Мне хотелось преступить эти осколки стекла, обнять ее, сказать, что я просто хочу взять ее с собой в реальный мир, двери которого пытаюсь открыть, но затем я понял, что она сидит здесь не просто, чтобы собрать разбитый витраж, а чтобы оградиться этим магическим кругом от меня, словно я – некая чуждая сила, вампир, коего должно сдерживать этими обветшалыми знаками и символами.

– Вы закрыли свой дом, – сказал я ее матери. – Вы что, хотите покинуть Шеппертон?

Миссис Сент-Клауд растерянно спрятала ладони в рукавах халата.

– Не знаю, Блейк, просто не знаю. Мне почему-то кажется, что мы его все покинем, возможно – в ближайший день. А вы сами, Блейк, вы это чувствуете? Вы видели птиц? Странных рыб? Природа словно… Блейк?

Она ожидала, что я отвечу, но я смотрел на ее дочь, тронутый ее страхом передо мной и ее отвагой, ее решимостью не сдаваться без боя силам, которые она чувствовала во мне. Однако я уже знал, что Мириам и ее мать, отец Уингейт, Старк и трое детей если и покинут Шеппертон, то только вместе со мной.

Потом, лежа в своей спальне, я думал о своем третьем видении, о господстве над оленями. Хотя я не ел уже три дня, я чувствовал себя пресыщенным и беременным, и это была не какая-то кажущаяся матка в моем животе, а истинная беременность – каждая клетка моего тела, каждая железа и каждый нерв, каждая кость и мышца полнились новой жизнью. Тысячи сгрудившихся в воде рыб, птицы, кострами пылающие в парке, тоже казались пресыщенными, словно все мы незримо участвовали в некоей репродуктивной оргии. Я чувствовал, что мы забыли, забросили свои органы размножения и согласно сливаемся, клетка с клеткой, в необъятном теле ночи.

Я уверенно знал, что мое сегодняшнее видение было не сном, но еще одной дверью в царство, куда направляли меня мои невидимые стражи. Птица, рыба, животное – все это грани иного, высшего существа, которое родится из меня теперешнего. Полная, казалось бы, дикость – мелкий языческий божок в паршивеньком, измазанном спермой и кровью костюме, властвующий над безликим пригородным поселком, – однако я был преисполнен чувства ответственности. Я знал, что никогда, ни за что не злоупотреблю своими силами, но сберегу их для верного применения, для целей, которым лишь предстоит мне открыться.

Уже сейчас, подобно местному духу какого-нибудь скромного водопада или перекрестка, я мог превращать себя из одного существа в другое. Для меня не было тайной, что я стал заурядным домашним божком – не космической сущностью, повелителем вселенной, но малым божеством, чья власть простирается разве что на этот городок и его обитателей и которому еще предстоит доказать свое право на моральный авторитет. Я думал о зареве разрушения, которое я узрел над этими крышами, о своей убежденности, что в один прекрасный день я убью всех здешних обитателей. И в то же самое время я знал, что хочу не вредить им, а только направить их на иной, высший уровень существования. Эти парадоксы, как и моя устрашающая потребность совокупляться с детьми и стариками, были представлены мне подобно серии искусов, испытаний.

Что бы ни случилось, я не изменю своей яростной одержимости.

Не нуждаясь более во сне, я сидел у окна. А что, если сон есть всего лишь старание ребенка в колыбели, птицы в гнезде, всех людей, молодых и старых, достичь дальнего берега, на котором резвился я сегодня вместе со своими оленями? Река под окном текла к Лондону и морю. Фюзеляж утонувшей «Сессны» озарялся сиянием белых дельфинов, которые тесно толпились в воде, превращая реку в полуночный океанариум, наполненный кровью моих жил. Каждый листок в лесу мерцал крупинкой света – крошечные маячки в расчлененных созвездиях моего я. Глядя на уснувший город, я поклялся привести его обитателей к общему счастливому концу, собрать из них мозаику единого реального существа, подобно тому, как Мириам Сент-Клауд складывает кусочки цветного стекла, пресуществить их в радуги, отбрасываемые моим телом на каждую птицу, каждый цветок.

Глава 22 Переделка Шеппертона

Наутро я начал переделывать Шеппертон по своему образу и подобию.

Солнце едва взошло, а я уже стоял на лужайке, нагой, в окружении полусонных пеликанов. Когда я вывел себя из глубокого, безмятежного покоя, то почти удивился, увидев все ту же мирную спальню. Стул у окна, письменный стол и туалетный столик миссис Сент-Клауд, зеркальные шкафы несмело проглядывали в зарождающемся свете, словно воссоединяясь со мной после долгой разлуки. Я ступил с кровати на ковром покрытый пол, благодарный его мягкому ворсу, благодарный покорному воздуху, старавшемуся ничем меня не обеспокоить. Я чувствовал себя как ребенок на каникулах в незнакомой гостинице: чувства до предела обострены к малейшему пятнышку на потолке, к странной вазе на каминной полке, ко всем восхитительным возможностям зачинающегося дня. Мою кожу познабливало, как сверхчувствительную фотопленку, фиксирующую первые намеки на свет, тронувший оловянное лондонское небо. Тихо наползая на Шеппертон, зародыш рассвета вывел из ночного небытия мачту яхты, пришвартованной неподалеку от Уолтонского моста, наклонный лоток транспортера у щебеночных озер, громоотводы и оцинкованные крыши киностудии.

Каждое из этих изображений оставляло на моей коже свой отпечаток, фрагмент окружающего мира, формировавшего иллюминированную фреску на лице моем и кистях рук. Ободренный этими вестями издалека, тихими уверениями дня, я решил пока не одеваться. Никто больше в доме не бодрствовал, поэтому я одиноко покинул спальню и спустился в холл. Задрапированная мебель терпеливо ждала, когда же ей позволят воссоздаться.

Я оставил дом через парадную дверь и пошел по сырой траве к серой воде. Река бросилась мне навстречу, она гибко терлась о берег, словно в нетерпении сбросить свое мышастое платье. Огромные стаи птиц терпеливо сидели на деревьях, готовые вернуться к жизни по первому моему знаку.

На заливной луг наползал ранний, жидкий свет. Я вступил на брег и воздел руки к солнцу. Стоя там обнаженным, я приветствовал солнце как равного, как почтенного посланника, коего я допускал в свои владения. Обратив к его восходящему диску спину, я прогулялся по мелкой, холодной воде, любуясь сотнями золотых карпов, сошедшихся к моим ногам.

Последуемый солнцем, я покинул окрестности особняка и вошел в пустынный парк – конюх, ведущий большую, покорную рабочую лошадь к дневным трудам. Я бежал обнаженный сквозь деревья, делая вид, что хочу оставить солнце на верхушках мертвых вязов, но оно не обижалось и все так же, мерным шагом, следовало за мной. Впервые с момента своего прибытия я чувствовал себя свободно и уверенно, в полной готовности провести этот день с максимальной пользой.

Около церкви я задержался, желая перевести дыхание. Вспомнилась Мириам Сент-Клауд на коленях среди осколков цветного стекла, преувеличенное спокойствие, с которым она собирала свою головоломку. Оставив солнце отдохнуть на церковном шпиле, я вступил в ризницу, где древние кости крылатого человека словно шевелились в утреннем свете.

Обнаженный, я стоял пред алтарем, ощущая аромат, неуловимо витавший в воздухе. Я обонял тело Мириам, ее груди и губы, ее трепетные ладони, готовые оттолкнуть меня прочь. Мне вновь хотелось обнять ее, успокоить. Стоя в стеклянном круге, я взял в руку свой пенис. Я наново ощутил ее руки, массировавшие меня, когда я очнулся после аварии на мокрой траве…

Семя толкнулось в мою ладонь. Я смотрел на яркую жидкость и вспоминал речную воду, которую я подносил к свету, сгущенное мироздание жидкой пыли.

Покидая церковь, я бросил свое семя на дорожку, отходящую от двери ризницы. Пока я стоял там, созерцая через плавательный бассейн масштабные копии древних самолетов во дворе киностудии, у моих ног взметнулись, назло булыжникам, все те же зеленые стрелы с кроваво-молочными наконечниками. Я прошел через них и направился к городу с набрякшим пенисом в руке. Пробегая среди деревьев, я думал о Мириам. У теннисных кортов я снова эякулировал и расшвырял свое семя по клумбам.

Мгновение спустя степенные тюльпаны безнадежно потерялись в отважной тропической растительности, вспоровшей мягкую, влажную почву сотнями жадных ножей. У стальной ограждающей сетки страстно трепетали нежно-зеленые листья юного бамбука, ажурными кружевами развернулся на сучьях мертвого вяза испанский мох – коронационный наряд царственного трупа, непорочную белизну берез оплели лианы – страстные руки нетерпеливых любовников.

Опьяненный своей животворностью, я был беззаботен и щедр. Ощущение голода исчезло без следа. Я решил ошеломить этот дремучий город своим сексуальным могуществом, но иначе, не совокупляясь с его обитателями, уютно дремлющими на своих перинах. Моей покорной наложницей станет сам Шеппертон, я преображу его в парадиз, куда более экзотичный, чем все телевизионные сериалы, задающие ритм их жизням.

Приблизившись к плавательному бассейну, я оставил солнце своими заботами, пусть само пробирается через парк, и взошел на упругий трамплин. Я видел внизу покойную воду и кафельное дно, изукрашенное тритонами и веселыми, дружелюбными рыбами, среди которых не было утонувших самолетов. Воздух струился по моей кровоподтечной груди, принося из церкви благоухание Мириам Сент-Клауд.

При легчайшем прикосновении семя излилось в мою горсть. Я дозволил жемчужной нити упасть в воду. На зеркальной поверхности засверкали драгоценные медальоны, электрическая химия взрябила недвижную воду, словно проскользнул в глубине невидимый глазу пловец. Секунда-другая – и из этого кипения сгустились большие зеленые блюдца, каждое с белым цветком посередине. Пока я спускался по лестнице, поверхность бассейна стала сплошным ковром огромных лилий, площадкой для игр озерных херувимов.

Оставив плавательный бассейн, я направил свои стопы к центру Шеппертона. Исполинские руки баньяна вцепились пальцами корней в мостовую перед почтой и автозаправкой, словно пытаясь вскинуть весь Шеппертон к небу. Я прошел по пустой улице и умастил случившийся по пути фонарный столб своим семенем. Огромная лиана оплела обшарпанный бетон, крутой спиралью взвилась к фонарю и свесила мне на голову буйную поросль цветов.

Восхищенный случившимся, я расставил по краям дороги подсолнухи и орхидеи. Перед супермаркетом я засадил череду мусорных урн деревьями манго, их счастливые фрукты взрастали из мусорной ерунды сигаретных пачек и фаст-фудовой фольги. У автозаправки я эякулировал на топливные насосы и на эмалью сверкающие крыши выставленных на продажу автомобилей. Стремительные плети бахромой завесили хром радиаторов, взлетели по витринным стеклам, тесно сплелись с неоновыми вывесками, окружили водосточный желоб. На насосах распустились лилии, змеи шлангов украсились к приходу клиентов порослью кактусов и молочаев.

Шеппертон обретал праздничный дух, предуготавливал путь для триумфальной процессии. Я работал споро, торопясь преобразить город прежде, чем его спящие обитатели пробудятся к свету нового дня. Я посадил олеандровые рощи перед банком и магазином бытовой техники, просновал подвесные телефонные провода цветущими лианами – прелестнейшая вышивка раннеутренних разговоров. Плотные миниатюрные цветы повисли гирляндами декоративных лампочек. Взойдя на крышу многоэтажного гаража, я позволил своему семени стекать вниз. Разноцветной волной пронеслись по бетонным уступам каллы и кустики земляники, обращая пыльный лабиринт в радостное сверкание висячего сада.

Куда бы ни направил я свой путь в этом рассветном обходе города, везде я сеял свое семя, везде за моей спиной рвалась к небу новая жизнь. Поспешаемый солнцем, которое хоть и не сразу, но все же меня нагнало, я проносился пустынными улицами, языческий садовник, понудивший свет и воздух украсить новорожденный сад воистину райским убором. Всюду, куда ни бросишь взор, над живыми изгородями и чопорными газонами, лишь часом прежде безупречными, буйствовала тропическая растительность – финиковые пальмы и тамаринды превращали Шеппертон в подобие радостных джунглей.

Внесенные мной изменения должны уже были быть заметны с окружающих город полей и для водителей на шоссе. Вернувшись в начале седьмого к гаражу, я удовлетворенно убедился, что раскрасил Шеппертон в безудержной амазонской палитре.

В скромных садиках возвысились сотни кокосовых пальм, клочкастые зонтики их крон победно развивались превыше дымовых труб. На каждом перекрестке взросли, ломая мостовую, бамбуковые рощи. Над всем Шеппертоном, с крыш киностудии, супермаркета и автозаправочной станции, струила ввысь свой свет тропическая листва. Над спящим городом поднялось во весь свой рост солнце, тяжеловесный исполин, мой медлительный, но надежный помощник. Трескучим разноголосым хором оглашали сверкающий воздух тысячи птиц – какаду и ара, ослепительные райские птицы и австралийские медоеды.

Я стоял у гаража, удовлетворенно внимая суетливому утреннему гаму и пытаясь представить себе, что шевельнется в сердце Мириам, когда она подойдет к своему окну и узрит, как убрал я для нее этот день. Уже появились первые восхищенные очевидцы моих достижений. Два разносчика газет оставили велосипеды под сенью баньянового дерева и удивленно таращились на сверкающую зелень, на аистов и алых ибисов, обсевших крышу супермаркета. Заметив меня, мальчики встали за своими велосипедами, слишком испуганные, чтобы двигаться. Я естественным образом предположил, что они ошеломлены моей наготой и эрегированным пенисом, спермой, обильно блестящей на моих бедрах, однако тут же понял, что они не замечают, что я наг, а просто с благоговейным ужасом взирают на ладоневидные кровоподтеки, испятнавшие мою грудь.

– Вы, двое, двигайте дальше, а то застрянете здесь – не выберетесь потом.

Я подошел к ним и продел велосипеды сквозь корни баньяна. Мальчишки со свистом и гиканьем умчались прочь. Их рули проросли цветками, спицы обвились орхидеями, они оставляли за собой метельную россыпь душистых лепестков.

Около банка почтальон разрезал искрящийся воздух нелепыми взмахами рук, отгоняя стайку иволг, привлеченных яркими марками на торчавших из его сумки конвертах. Пятясь от птиц, он наткнулся спиной на подошедшего меня.

– Рано поднялись – это что, цветы вас разбудили?

Слишком удивленный, чтобы заметить мою наготу, почтальон настороженно смотрел, как я трогаю пальцами пачки писем. Бормоча что-то себе под нос, он свернул в тихую боковую улочку. Прямо в его руке конверты прорастали розами. Не в силах что-то понять, он заталкивал в почтовые ящики открытки, обвитые лианами, и налоговые повестки, украшенные тигровыми лилиями, вручал сонным домохозяйкам роскошные букеты, бывшие прежде заурядными бандеролями.

Завершая свои труды по преобразованию этого пригородного поселка, я прошел главными улицами, ведущими к его рубежам. На юге я кинул свое семя к въезду на Уолтонский мост. Стоя посреди лондонского шоссе, я надменно игнорировал гудки проезжающих мимо машин. И снова я понимал, что ни один из водителей не осознает моей наготы, что все они видят во мне эксцентричного селянина, норовящего сунуться им под колеса. К тому времени, как я обратился к ним спиной, нежно-зеленые копья бамбука пронзили гудрон и бензиновый воздух, взметнулись на высоту пятнадцати футов. Толстые трубчатые стволы образовали надежный палисад, крепостную стену, сделавшую Шеппертон недосягаемым для автотранспорта.

Точно так же и у дороги в аэропорт, на северной окраине, где тремя днями раньше я запер себя, не дал себе выйти во внешний мир, я возвел в это утро барьер, не позволявший внешнему миру входить в Шеппертон. Мимо меня проехали на велосипедах две средних лет женщины, уборщицы какой-то из контор. Добродушно посмеиваясь, они смотрели, как я мастурбирую на проезжей части, с солнцем, терпеливо ждущим у меня за плечом. Секунды спустя, когда они оглянулись, у моих ног уже поднялась, ломая гудрон, купа высоких зубчатолистых пальм.

Возвращаясь к реке, я смотрел, как Шеппертон восстает ото сна, как распахиваются окна сияющему дню и джунглям, затопившим дворы и гаражные крыши. Детишки в пижамах перевешивались через подоконники, воплями приветствуя радужные облака тропических птиц. Молочник остановил свой фургон у ворот киностудии и тыкал пальцем в сторону гигантских папоротников и ползучих пальм, плотно укутавших павильон звукозаписи. Трое киноактеров вышли из такси и смотрели на нежданные перемены, словно попав без единой репетиции на съемку сцены в дебрях экваториальной Африки, придуманной ночью вконец сбрендившим режиссером. Когда я шествовал мимо них, они взглянули на мое нагое тело и спермой измазанные бедра без особого интереса, считая, по всей видимости, такой наряд вполне уместным для их дикарской эпопеи.

Полагая эти приготовления к зачинающемуся дню в высшей степени удовлетворительными, я, однако, ни на минуту не забывал, что они – лишь начало. Я восстановил в правах первозданный лес, однако в сплетениях этих лиан, за праздничным оперением поющих и порхающих птиц замер в ожидании мир иной, более жесткий и строгий. Я смотрел, как домохозяйки в домашних халатиках достают из почтовых ящиков букеты орхидей и улыбаются этим весточкам от неизвестных обожателей. Весь город был моим подношением их теплым со сна телам.

Но то был лишь мой первый день в должности верховного божества Шеппертона, в роли языческого бога «сабурбии», как верно назвала меня Мириам Сент-Клауд. Я услышал хриплый кашель огромных птиц и увидел, как по крыше клиники карабкается кондор. Его мощные когти вцепились в извивы шифера, как в шею поверженной жертвы. Он взглянул на меня сторожко и вопрошающе, томясь всей этой радостной суетой, ожидая, когда же пойдет отсчет настоящего времени.

Отмахнувшись от беременных ланей, я вступил в еще полный предрассветной прохлады лес. Я опустился на колени среди мертвых недавно вязов, которые теперь пробуждались к жизни, просовывали сквозь коричневую коросту коры первые несмелые побеги. Чувствуя, как солнце омывает мое нагое тело, я поклонился самому себе.

Глава 23 Мысль о летной школе

– Блейк, вы приготовили нам восхитительный день! – Миссис Сент-Клауд стояла, как и обычно, у окна своей спальни. Ее рука указывала на свет, дрожавший над приречными деревьями, на электризованный берег. – Это просто чудо, вы превратили наш Шеппертон в кинодекорацию. Целый уже час я лежал в объятьях теплого утреннего воздуха, поручив свое тело нежным заботам солнца. Мне нравилось наблюдать за миссис Сент-Клауд, возбужденной, как вожатая скаутов на особо удачном и красочном слете. Она ждала у изножья кровати, не совсем уверенная, дозволено ли ей проникнуть в окружающую меня ауру. Она была в радости и в смятении, мать не по годам развитого ребенка, чьи таланты могут устремиться в самых непредвиденных направлениях. Мне хотелось покрасоваться перед ней, извлечь для нее из воздуха чудесные, небывалые сокровища. Хотя сам я еще слабо представлял себе реальный масштаб своих возможностей, миссис Сент-Клауд в них ничуть не сомневалась, верила в них свято и истово. Вот эта уверенность во мне и была для меня сейчас самым нужным, самым важным. Я уже подумывал о том, как бы расширить свои владения и даже – возможно – бросить вызов тем незримым силам, которые одарили меня моей теперешней властью.

– Вы видели сегодня Мириам?

Я боялся, что моя нареченная могла оставить Шеппертон ради безопасности Лондона, укрыться в жилище кого-нибудь из коллег, пока здесь разыгрываются столь странные события, пока ее языческий бог куролесит среди стиральных машин и подержанных автомобилей.

– Мириам в клинике. Не беспокойтесь, Блейк, вчера она совсем не расстроилась. – Миссис Сент-Клауд говорила о своей дочери, слово о моей непутевой жене, не в меру страстно увлекшейся какой-то дурацкой религией. – Скоро она вас поймет. Я уже поняла – я и отец Уингейт.

– Я знаю. Это очень важно. – Я помахал людям с Уолтонского берега, которые пришли через заливной луг, чтобы собственными глазами увидеть чудесно преображенный Шеппертон. – Я ведь делаю все это для нее. И для вас.

– Конечно же, Блейк. – Стараясь сделать свои слова убедительнее, миссис Сент-Клауд взяла меня за плечи. Мне нравились ее сильные пальцы на моей коже. Я уже начал забывать, как мы лежали с ней на этой кровати, в ритуале моего новорождения. Я был рад, что и она, подобно всем прочим, не замечает моей наготы.

Из воды выпрыгнула меч-рыба, салютуя мне высоко вскинутым белым мечом. Река кишела рыбами, как перенаселенный океанариум. Не обращая внимания на дельфинов и тунцов, на огромные косяки карпов и форелей, отец Уингейт сидел на брезентовом стуле в окружении своего поискового инструментария. Близко подошедшие пингвины с любопытством наблюдали, как он усердно просеивает влажный песок. Здесь же были и калечные дети, они вытаскивали на сушу кусок самолетного крыла, прибитый течением к берегу.

Все они работали со страшной поспешностью, словно время уже на исходе. Мне пришло в голову, что, когда бы я ни проснулся, члены моей семьи оказываются более или менее на своих первоначальных местах, как актеры, раз за разом разыгрывающие некий реальный эпизод. И даже Старк, раздетый до купальных трусов, снова работал на своем полуразваленном причале. Он развязывал швартовы ржавого лихтера, в явном намерении вести его к покоящейся на дне «Сессне». Дряхлая посудина запуталась в толстых лианах, свисавших с чертова колеса. Вооружившись мачете, Старк угрюмо рубил толстые одеревеневшие плети, время от времени отмахиваясь тяжелым лезвием от назойливых глупышей.

Огорченный его настырной активностью, я взял миссис Сент-Клауд за руки. Она почувствовала мое беспокойство и прижала меня к своей груди.

– Скажите, Блейк, а что вы присните для нас сегодня?

– Это не сны.

– Я знаю… – Она улыбнулась этой неточности, радуясь своей ко мне любви. – Это мы видим сны, Блейк, я это знаю. А вы учите нас проснуться.

Она проводила глазами алого попугая, пролетевшего в дюймах от окна, и добавила с абсолютной серьезностью:

– Блейк, а почему бы вам не устроить летную школу? Вы же можете научить всех нас, шеппертонцев, летать. Если хотите, я поговорю об этом в банке.

* * *

Я покинул особняк и ступил на лужайку, продолжая размышлять об этом неожиданном, однако многообещающем предложении. Отец Уингейт и дети были все так же погружены в свою работу. Почему этот отступник от сана так упорно старается обнаружить в прибрежном песке останки древнего крылатого существа? Я улыбнулся виноватым липам детей, прекрасно понимавших, что их тайное предприятие разительно контрастирует со всем духом этого дня. Они оттаскивали кусок крыла «Сессны» в кусты и были настолько увлечены этим занятием, что тоже не заметили моей наготы.

Научить их летать? Всех? Никто не научит летать этих увечных детей. Что же касается Мириам Сент-Клауд… Я уже видел мысленным взором, как мы с ней летим над Шеппертоном, навсегда оставляя этот второразрядный рай. Я покинул окрестности особняка и проследовал через ворота в парк. Пробегая мимо теннисных кортов, я ощущал, что теплый воздух, упруго струящийся по моей обнаженной коже, полон затаенного желания поднять меня к небу. Мне было необходимо найти Мириам прежде, чем она отчается во всем, мною сделанном.

Со. всех сторон от меня меж деревьев двигались группы людей, маленькие дети носились по клумбам, пытаясь поймать ярких птиц. В Шеппертоне появились первые визитеры – привлеченные невиданными растениями, взметнувшимися здесь над каждой крышей, сотнями пальм, раскинувших над заурядными пригородными садиками свои пышные тропические балдахины, они с немалым трудом проталкивались сквозь бамбуковые ограды, установленные мною у Уолтонского моста. На шоссе, ведущем в аэропорт, люди выходили из машин, чтобы сфотографировать всевозможные кактусы, уютно укоренившиеся на развороченном гудроне.

У дверей клиники выстроилась длинная очередь пациентов – старики из гериатрического отделения, покусанные мартышками, женщина, насквозь проколовшая руку бамбуковым побегом, две молоденькие девушки, поглядывавшие в мою сторону, нервно хихикая, словно в уверенности, что забеременели не от кого иного, как от меня, монтер, пострадавший от когтей и клюва скопы, угнездившейся на крыше почтовой конторы. Они глядели на мое голое тело без смешков и перешептываний, считая самоочевидным, что я нормально одет. Приемный покой жужжал голосами едва ли не целого взвода зрелых матрон, оживленно обсуждавших возможные результаты своих тестов на беременность. Мои преданнейшие почитательницы, они не сводили глаз с потеков спермы, белевших на моих бедрах. А не может ли быть, что я покрыл этих женщин в своем видении? Глядя на их пухлые щеки и яркие губы, я точно знал, что все их тесты окажутся положительными.

– Мистер Блейк! Пожалуйста… – Растерянная регистраторша протиснулась сквозь запрудившую коридор толпу и схватила меня за руку. – Доктор Мириам нас бросила! Закрыла утром свой кабинет и ушла. Она была какая-то странная, и я подумала, что, может быть, вы…

Взяв со стола ключи, я проследовал в кабинет Мириам, отгородился дверью от наружного шума и встал, обнаженный, в центре полутемной комнаты. Легкие, как любовная ласка, повисли в недвижном воздухе сотни запахов ее тела, малейших ее движений и жестов – подарок для меня, ждущий, чтобы его развернули.

Голая, без единой бумажки, поверхность письменного стола, все ящики выпотрошены, шкафчики заперты. К стене прикноплены рентгеновские снимки моей головы – деформированные жемчужины, сквозь которые все так же струится призрачный свет, похожий на зарево катастрофы, увиденное мною над Шеппертоном. Между ними открытка, присланная из Европы каким-то коллегой, репродукция эскиза Леонардо, Богородица во младенчестве на коленях у Святой Анны. Я смотрел на эти змеящиеся тела, на их непостижимые позы. Не значит ли это, что Мириам увидела мою окрыленную форму, символ моей грезы о полете, в птицеобразном существе, проступающем из драпировки матери и дочери, подобно тому, как я сам явился из Мириам и миссис Сент-Клауд?

– Мистер Блейк… Вы начнете прием пациентов?

– Я занят! – Раздраженный взмах моей руки заставил регистраторшу застыть на пороге. – Скажите им, что они могут сами исцелить себя, если постараются.

Мне было нужно летать.

Я продрался сквозь липучую женскую толпу и вышел из клиники. Люди теснили меня и толкали, трясли перед моим лицом своими ранами и бинтами, прижимая меня к машинам. Старуха бросилась передо мной на колени, пытаясь выдавить из моих рассаженных пальцев хоть капельку крови.

– Оставьте меня!

Изнуренный их настырностью, не в силах думать ни о чем, кроме Мириам Сент-Клауд, я ухватился за ветровое стекло ее спортивной машины, перемахнул через капот и пошел к церкви, стараясь спланировать следующий этап трансформации этого города. При всем моем верховенстве, я все еще хотел утвердиться, испытать свои силы до крайнего предела, как говорят дети – на «слабо». Явился ли я сюда, чтобы использовать этих людей, или спасти их, или покарать, или, возможно, ввести в некую сексуальную утопию?

Я смотрел на ослепительную тропическую растительность, заполонившую крыши города, на огромные финиковые пальмы, свесившие обремененные плодами ветви над дымовыми трубами, на зеленый фонтан баньянового дерева. Мне не терпелось покончить с этим днем. Пациенты из очереди разбрелись по автостоянке и спорили теперь среди машин, горячо и возбужденно, как дети. Я хотел, чтобы эти люди увидели свои истинные силы и возможности – раз таковые есть у меня, то есть и у них. Каждый из них наделен властью вызвать из земли, что под его ногами, миниатюрный рай.

Я хотел отвести их в их настоящий мир, через все препоны самообуздания и условностей. И в то же время, на более прагматичном уровне, я думал, что смогу использовать жителей Шеппертона не только в нуждах своего плана вырваться из этого города и окончательно отринуть смерть, коей я однажды уже избежал, но и для того, чтобы бросить вызов невидимым силам, давшим мне мои властные полномочия. Я уже вырвал у них верховное владычество над этим городишкой. Я буду не только первым человеком, убежавшим от смерти, но и первым, кто вознесется превыше смертности и человеческого естества, востребует свое законное право на божественность.

В церкви не было никого, главный вход и дверь в ризницу наглухо перекрыли молочно-кровавые порождения моей потенции, варварские цветы, вымахавшие уже выше смущенных ими прихожан. Все еще в поисках Мириам, я обежал плавательный бассейн и направился к Старкову причалу.

Киоск у входа был свежевыкрашен, в нем появился автомат по продаже билетов. К моему второму пришествию Старк обоснуется уже в настоящей конторе с билетной кассой. Ржавый лихтер болтался футах в двадцати от причала, его подъемный кран освободился от лиан, опутавших чертово колесо и карусель.

Но с какой такой стати шеппертонцы, многие из которых работают в лондонском аэропорту и на киностудии, заинтересуются какой-то там покореженной «Сессной»? Или Старк думает, что, когда известие о моих необычайных силах, о моем побеге из смерти разойдется по миру, этот самолет станет чем-то вроде фетиша и его аура пребудет даже после моего ухода? Под жадными глазами телекамер всего мира люди будут платить сколько угодно, лишь бы потрогать раскисшие в воде крылья, заглянуть в облезлую кабину, из которой явился миру юный бог…

Я потрогал синяки на своей груди, почти уже уверенный, что это Старк меня оживил. Один он не сомневался, что я умер и что сквозь бритвенно узкую брешь моего воскрешения в этот мир проплескивается мир иной.

В полутьме под клетками пыльно копошились крылья. Подойдя поближе, я увидел, как один из стервятников отрешенно ковыряется клювом в щебенке. Его напарница тесно съежилась у груды пустых картонных коробок, пряча от солнца свое облезлое оперение.

Так значит, Старк открыл клетки своего занюханного зоопарка и разогнал его обитателей. Мартышка повисла на прутьях клетки снаружи, лишенная возможности попасть в свой собственный дом; шимпанзе уныло сидел в одной из люлек чертова колеса, его нежные пальцы трогали рычажки управления, словно в надежде перелететь на иную, более счастливую посадочную площадку.

Все они выглядели голодными и неухоженными, откровенно боялись тропической растительности, в одночасье захватившей причал. Понимая, что им нет места в моем преображенном Шеппертоне, я, однако, не мог не огорчиться, увидев их запущенное состояние, а потому спустился на колени, тронул подсохшее семя на своих бедрах и приложил руки к земле. Когда я поднялся, одновременно со мной поднялось небольшое хлебное дерево, его плоды закачались прямо у меня перед лицом. Я напитал мартышку, а затем перешел к чертову колесу и взрастил рядом с шимпанзе миниатюрное банановое дерево. Он сидел в своей люльке, застенчиво опустив лицо, и ловко, изящно снимал с ярко-желтого плода полоски кожуры.

Прежде чем я успел позаботиться о стервятниках, послышалось громкое, как у запаренного животного, дыхание катафалка. Старк резко развернул тяжелую машину, осыпав мои ступни горячей пылью. Он сидел за рулем, неловко приглаживая свою белокурую шевелюру, и таращился на меня в явном неведении, что я наг. В его уме вставала обстановка первого из грядущих телевизионных интервью.

Глядя в его наглые глаза, я чувствовал, как все во мне закипает. Мне хотелось выпустить из своей руки сокола, юного убийцу, который схватит Старка за глотку в первый же момент своей жизни. Или кобру из моего пениса, чтобы ядом наполнила его рот. Однако, подходя к нему, я увидел в задней части катафалка барахтающееся очертание какого-то всклокоченного существа. Поперек стальных гробовых полозков валялась сеть с десятком-другим пойманных Старком птиц. Какаду и ара, иволги и медоеды, они жалко трепыхались на полу катафалка, новые насельники опустошенного зоопарка.

– Они боятся вас, Блейк. – Старк широким жестом распахнул заднюю дверь машины, – Я наловил их за полчаса. Шеппертон превратился в какой-то бредовый птичник.

Он все еще держался настороженно и заискивающе, словно моя возрастающая власть над этим городком, моя безграничная животворность лишний раз подбивал его бросить мне вызов. Он наверняка подозревал, что все эти встрепанные, неопрятные существа, бьющиеся в грубой веревочной сетке, суть части меня.

Бдительно стараясь не прикоснуться ко мне – а вдруг я превращу его в какого-нибудь остроклювого, но хилоногого хищника, – Старк подцепил сетку с птицами и бросил ее к моим ногам, в серую, текучую пыль. Он смотрел на плененную распластанную пернатость, на скомканные крылья, едва сдерживая желание передушить всех этих птиц своими руками, здесь же и сейчас же.

– Думаю, Блейк, вам понравится, что я делаю. Здесь будет постоянный учет, по одной особи каждого вида, что-то типа мемориала в вашу честь. Вам это нравится, Блейк? Я уже подумываю об океанариуме, достаточно большом, чтобы вместить кита. А уж птицы, они точно будут здесь все. А в большой клетке рядом с «Сессной» будет самая большая из них, царь-птица.

Мечтательно затуманенные глаза Старка блуждали по моему телу с почти эротической лихорадочностью.

– Ну, что вы скажете, Блейк? Кондор, специально для вас.

Глава 24 Дарение даров

Нагой, сидя на военном мемориале, я решил в полную меру насладиться спонтанным народным праздником. Все население Шеппертона выплеснулось под открытое, ярко-синее небо. Огромная толпа разодетых людей двигалась по пестрящей цветами главной улице – что-то вроде бразильского карнавального шествия. Мужчины и женщины, они шли, держась за руки, радостно тыча пальцами в лианы и многоцветный мох, облепившие телефонные провода, в сотни кокосовых и финиковых пальм. Дети качались на ветвях баньяна, подростки залезали в беседки из цветущих орхидей, вчера еще бывшие автомобилями. В садах буйствовала тапиока, заглушавшая привычные розы и георгины.

И всюду птицы. Воздух превратился в палитру безумных красок, с размаху выплеснутых в небо. На каждом подоконнике лопотали и чирикали волнистые попугайчики, в джунглях многоэтажного гаража трещали коростели, вокруг насосов автозаправки носились, хрипло трубя, ангимы.

Глядя на них, я снова ощутил потребность летать.

Десятилетний мальчик вскарабкался по ступенькам военного мемориала и протянул мне модель самолета, в ожидании, что я ее благословлю. Игнорируя его, я читал имена покойников двух мировых войн, ремесленников и банковских кассиров, торговцев автомобилями и звукооператоров дубляжа. Мне хотелось, чтобы я мог поднять их из могил и пригласить на карнавал, вызвать их с их мест упокоения, с давно позабытых плацдармов и полей сражений. Впрочем, некоторые из них находились и поближе, на кладбище за моей церковью.

Я спрыгнул с мемориала и пошел сквозь толпу, радуясь такому количеству веселых людей. На станции несколько конторских служащих вяло пытались уехать в Лондон. Мое появление окончательно отбило у них все мысли о работе. Расслабив галстуки, с пиджаками через плечо, они влились в праздничную толпу, выкинув из головы заседания комитетов и маркетинговые конференции.

В банке что-то происходило. Толпа чуть расступилась, внимательно наблюдая, как две пунцовые от смущения кассирши устанавливают перед входом большой складной стол. Младшая из них истерично передернула плечами, увидев управляющую, выходившую из банка с большим железным ящиком в руках. Стройная, подтянутая женщина с высоким лбом университетского профессора поставила ящик на стол, откинула крышку, и все увидели сотни пачек банкнот – франков и долларов, фунтов стерлингов, марок и лир. На глазах у своих служащих, столпившихся у входа и глядевших на нее с потрясенным неверием, она погрузила изящные руки в ящик и начала раскладывать пачки по столу.

Меня что-то толкнуло, мужское тело, такое же – если не считать купальных трусов – голое, как и мое. Старк, все с той же птицеловной сеткой в руке, отодвинул плечом стоявшего рядом со мной человека и занял его место. Он смотрел на банкноты, чуть покачиваясь, как загипнотизированный.

Не смея ни тронуть деньги, ни отвести от них глаза, он пробормотал:

– Блейк, дорогуша, да они же прямо с руки у вас едят.

Управляющая дружелюбно махнула свидетелям этой сцены, приглашая их не стесняться, брать лежащие на столе деньги, а затем вернулась в свой банк. Люди остолбенели, не в силах принять этот самый таинственный изо всех возможных даров. Старк шагнул вперед, размахивая сетью, как гладиатор на арене. Он бросил на меня дикий, заговорщицкий взгляд, считая, по всей видимости, что я подстроил все это посредством какого-то невиданного жульничества, а затем покидал в свою сеть с дюжину пачек, повернулся и стал как ни в чем не бывало проталкиваться через толпу.

Все еще в нерешительности, люди плотно обступили стол. Хозяин конторы по прокату телевизоров взял долларовую пачку и кинул ее молоденькой девушке, как конфету ребенку. Затем он роскошным жестом достал из кармана свой бумажник и высыпал все его содержимое на стол.

Со всех сторон люди начали отдавать друг другу деньги, кидать монеты и чековые книжки, кредитные карточки и лотерейные билеты на зеленое сукно – счастливые игроки, ставящие все, что у них есть, на верный шанс своей новой жизни. Молодая цыганка с чумазым младенцем на руках достала из сумочки свою единственную фунтовую купюру и робко вложила ее мне в ладонь, как тайную записку незнакомому возлюбленному. Очарованный этой девушкой и желая дать что-нибудь взамен, я потер купюру липкими от спермы пальцами, а за тем отдал младенцу. Тот деловито ее развернул, и тут же в дюйме от его носа двумя алыми комками огня заплясали вырвавшиеся на волю колибри.

– Блейк… тут миллион лир.

– Возьми все это, Блейк, здесь больше тысячи долларов. Хватит, чтобы начать твою летную школу.

Все совали мне деньги и кредитные карточки и восхищенно хлопали, когда я отдаривал их птицами и цветами, воробьями и малиновками, розами и жимолостью. Радуясь возможности их повеселить, я простер руки над столом, притрагиваясь к бумажникам и чековым книжкам, а затем театрально поклонился и отступил на шаг. Из мешанины монет и банкнот возник роскошный, с пышным хвостом, павлин.

В молле владельцы магазинов и продавцы сбивались с ног, таская на улицу и раздавая прохожим свои товары. Снова и снова я видел Старка, который с ликующим хохотом таскал тяжко нагруженную супермаркетовую тележку от одного магазина к другому. Крикнув на помощь детей, он затолкал в заднюю дверцу катафалка два телевизора и морозильник, разбрасывая попутно горсти банкнот из своей сетки.

Мне нравилось видеть его таким счастливым и удовлетворенным. Для полноты картины нужен был хотя бы один человек, искренне радующийся этим материальным объектам, усматривающий в них некую ценность. В полном согласии с этим моим мнением следовавшая за Старком толпа искренне радовалась, когда он загружал катафалк видеомагнитофонами и стереопроигрывателями. Чуть насмешливо, но дружелюбно люди отдавали ему свои деньги, какой-то мужчина снял с руки золотые часы и вложил их Старку в ладонь, женщина надела ему на шею свое жемчужное ожерелье.

Весь Шеппертон радостно обменивался дарами. Вдоль тихих когда-то улочек, превратившихся теперь в тропические джунгли, люди расставляли столы и табуретки, размещали на них посудомоечные машины и бутылки скотча, серебряные чайные приборы и кинокамеры, как на какой-то грандиозной благотворительной ярмарке. Некоторые семьи вытаскивали на улицу абсолютно весь свой домашний скарб. Они стояли среди спальных гарнитуров, кухонных принадлежностей и свернутых в рулоны ковров, как счастливые эмигранты, готовые покинуть этот крошечный городок и вернуться к простой, первобытной жизни в неудержимо надвигающихся джунглях. Хохочущие домашние хозяйки раздавали свои последние запасы пищи, совали в окна проезжающих машин и автобусов буханки хлеба и банки соуса, замороженные отбивные и свиные окорока.

Пораженные этой неслыханной щедростью последние гости Шеппертона удалялись через быстро сужавшиеся просветы в бамбуковых палисадах Уолтонского моста и ведущего к аэропорту шоссе. Нагруженные трофеями, они с удивлением оглядывались на Шеппертон – налетчики, покидающие город, сам себя разоривший. Даже невозмутимые водители двух полицейских машин, заехавшие случаем на главную улицу, не упустили возможности попользоваться дарами: задние сиденья их цветочными лепестками усеянных экипажей ломились от столового серебра, шкатулок с драгоценностями и кассовых ящиков с деньгами – явленная мечта любого квартирного взломщика, естественное завершение таинственного празднества дарения даров.

Гордый за этих людей, я знал, что хочу остаться с ними навсегда.

Глава 25 Подвенечное платье

Я был готов к новому полету.

Уже перевалило за полдень. Воздух был недвижен, однако куда бы я ни повернулся, мне в лицо дул ветер. Мою кожу овевал тайный воздух, каждая клетка моего тела словно стояла в нетерпении на старте взлетной полосы. Солнце укрылось за моим нагим телом, ослепленное тропической растительностью, вторгшейся в этот скромный пригород. Толпа понемногу успокаивалась. Матери с младенцами устраивались на вытащенных из магазинов телевизорах, дети расселись на ветках баньяна, пожилые пары отдыхали на задних сиденьях брошенных автомобилей. Антракт, так это ощущалось. Когда я, сопровождаемый группой детей, пересекал улицу, направляясь к многоэтажному гаражу, вокруг не было ни одного двигающегося взрослого.

И никто из них не сознавал, что я наг.

И все они, я это знал, ждали от меня новых, нежданных свершений. Пользуясь их выражением, они ждали, чтобы я снова «приснил» их. Я шел мимо расслабленно отдыхающих семей, которым до моего пришествия и в голову не могло прийти что-либо более экстравагантное, чем сниматься голышом на кинокамеру в уединении собственных садиков. Я был горд, что они готовы доверить мне все внезапно расцветшие возможности своих жизней. Раздав подчистую содержимое своих холодильников и кладовок, они скоро почувствуют голод, голод, отнюдь неутолимый плодами манговых и хлебных деревьев, висящими на каждом шагу среди буйной листвы. Что-то говорило мне, что, когда приспеет время, они насытятся от моей плоти – так же как и я в свою очередь насыщусь ими, их плотью.

Окруженный детьми, я поднялся на крышу гаража и подошел к невысокому бетонному парапету. Вдали, за парком, меч-рыба снова выпрыгнула из воды, стараясь привлечь мое внимание, – знак, что мне пора начать мой сон. На мне, стоявшем там бок о бок с солнцем, словно сошлись все силы благожелательной природы. Бамбуковые заросли у Уолтонского моста, вдоль дорог в Лондон и к аэропорту стали еще гуще – крепкие палисады, вынуждавшие остановиться весь подъезжающий транспорт. Пассажиры выходили из автомобилей, опасаясь приближаться к остроигольчатым кактусам. Я знал, что времени осталось совсем мало. В ближайшие часы Старк созвонится с телевизионщиками, и в Шеппертон повалят съемочные группы – боевой авангард армии ботаников и социологов, психиатров и психов.

Кто-то вложил мне в руку легкий, гладкий предмет. Маленький мальчик, сопровождавший меня еще от военного мемориала, смотрел на меня снизу, прищурив глаза от яркого света и побуждающе улыбаясь.

– Ты хочешь, чтобы она полетела?

По его утвердительному кивку я поднял пластиковую авиамодель и запустил ее в воздух. Маленький самолетик проскочил между телефонными проводами, клюнул носом, но не долетел до земли, а превратился в стремительную ласточку, которая метнулась вверх, пролетела над крышей почты и пропала из глаз.

Дети радостно завопили и стали наперебой совать мне свои произведения, миниатюрные копии истребителей и бомбардировщиков прошлой войны. Я швырял самолетики через улицу как попало, а они взмывали в воздух и уносились прочь стрижами и ласточками, трясогузками и зимородками.

А затем я увидел Джейми, он стоял чуть поодаль, отдельно от восторженно беснующихся сверстников, нерешительно пряча за спиной некое подобие самолета. Дэвид дергал его за рукав, явно убеждая уйти; спрятанные под тяжелым лбом глаза горели озабоченностью, что грубое изделие спасти-ка вряд ли достойно преображения в птицу.

А может быть, эти ущербные дети одни из всех видят мою наготу?

– Джейми, дай его мне. Я заставлю летать все что угодно, разве ты мне не веришь?

Уж не принес ли он мне еще одну мертвую птицу? Нет, хуже того. Джейми извлек из-за спины маленький обломок «Сессны», усеянную заклепками часть обшивки крыла из их сегодняшнего улова.

– Джейми!

В ярости, что этот калека разыгрывает со мной такие жуткие игры, я попытался отвесить мальчишке затрещину, однако он мгновенно развернулся на своей железной ноге и улизнул.

Снизу, с улицы, донесся предупреждающий крик, обсевшие баньяновое дерево дети захихикали.

– Гляди вниз, Блейк! – проорал чей-то голос – Твоя первая ученица.

По осевой линии засыпанной цветами улицы шествовала Мириам Сент-Клауд в гротескном, но великолепном подвенечном платье. Сколотое из десятков метров белого тюля, оно напоминало костюм из какой-то голливудской феерии тридцатых годов. Маленькая Рейчел несла конец длинного, с плоеной каймой, шлейфа, напоминавшего пышный хвост огромной птицы. Слепые глаза девочки были плотно закрыты; казалось, что она тоже мечтает о полете. С плечей Мириам свисали два больших складчатых полотнища – белоснежные крылья, ждущие своего часа.

Мириам остановилась перед гаражом – белая птица, рвущаяся в небо. Сперва мне показалось, что она пребывает в чем-то вроде религиозного транса, в глубоком беспамятстве, разрушить которое мне будет не под силу. Она смотрела на лианы, опутавшие супермаркет и магазин бытовой техники, на птиц на крыше автозаправки, на робкую лань, следившую за ней из-за сплошь покрытых цветами насосов, словно не в силах понять, какая часть этого великолепия – ее жених.

– Доктор Мириам, он на крыше!

– Над вами, доктор, посмотрите вверх!

Люди указывали ей на меня, стоявшего на краю крыши на фоне неба, и когда Мириам вскинула лицо, я увидел, что она совсем не в забытьи, а, наоборот, самым здравым и разумным образом старается не проявлять излишнего восхищения всей роскошной мишурой – висячими садами из орхидей и бугенвиллей. Я был благодарен, что Мириам радуется моей власти над воздухом, птицами и растениями, хотя все еще подозревает во мне некоего узурпатора, нарушающего привычный порядок природы.

И в то же время она знала, что сможет наконец осуществить свой тайный замысел, свою давнюю, детскую мечту о воздушной свадьбе. Придерживая одной рукой подол подвенечного платья, она шла под десятками напряженно наблюдающих глаз, нисколько не заботясь, что подумают пациенты о такой странной причуде своего доктора.

Но даже тогда, в те секунды, когда Мириам спокойно шла к воротам гаража, я знал, что она бросает мне вызов, что она все еще считает мои силы ограниченными, бесконечно меньшими сил ее верховного божества. Не затем ли она и пришла сюда, чтобы проверить меня, посмотреть, действительно ли я смогу научить ее полету?

Пока она поднималась по лестнице, на улице стояла полная тишина. Все жители Шеппертона пришли к гаражу и столпились внизу, под тропическими навесами перекинувшихся через улицу лиан. Даже Старк решил сделать перерыв в своем ликующем ограблении города. Он сидел на крыше поставленного у почты катафалка, в окружении всевозможной домашней техники и разноцветных, как осенние листья, банкнот. Он махнул мне рукой и понимающе подмигнул, ничуть не сомневаясь, что все, что бы я ни решил сейчас сделать, непременно удастся, несказанно изумит и его и остальных свидетелей. Мне нравилось его безграничное простодушие.

В дальнем конце улицы, у военного мемориала, отец Уингейт обмахивал лицо соломенной шляпой. Он и миссис Сент-Клауд пришли через парк в компании шофера и экономки, а заодно прикатили с собой трех пациентов гериатрического отделения на инвалидных креслах. Я видел, что Уингейт старается убедить миссис Сент-Клауд, что мне ровно ничего не угрожает: провинциальные родители, не знающие, плакать им или радоваться, глядя на необыкновенные успехи своего сына, но все равно безгранично им гордые.

Сзади послышалось торопливое шарканье ног. Дэвид оторвался от замершей в ожидании группы детей и бежал ко мне. В его глубоко сидящих глазах металось беспокойство, нелегкое понимание, что он один из всех не допущен к тайне сегодняшнего счастья. В его руке трепалась драная белая тряпка, примирительный дар во искупление бессердечной выходки Джейми.

– Блейк… это тебе.

– Дэвид, ты принес мне истинное сокровище. Это были остатки моего летного комбинезона, изодранный кусок левого рукава и пояс. Я натянул через голову этот фрагмент своего прошлого и повернулся к Мириам Сент-Клауд. Она уже поднялась по лестнице и шла ко мне в подвенечном наряде, готовая вступить в брак с воздухом.

Свежий ветер поднимал шлейф и крылья фантастического платья, порываясь унести Мириам в небо.

– Держи меня, Блейк.

Совладав с ветром, она потянулась за моими руками – смущенная жена циркового атлета, плохо понимающая, что ей предстоит, однако уверенная, что все будет хорошо. Я чуял теплый запах ее тела, видел запотевшие подмышки подвенечного платья.

– Блейк, ты надел свой летный комбинезон… он весь в лохмотьях.

– Его осталось вполне достаточно. А теперь, Мириам, возьми меня за руки.

Мне хотелось просто освободить ее, улететь с ней из этого замкнувшего нас обоих города. Я хотел передать ей все мои силы, чтобы она смогла вырваться из ловушки, даже если я не смогу.

Я взял ее за запястья и подвел к краю крыши. Увидев улицу внизу, с высоты пяти этажей, Мириам споткнулась и выпустила шлейф. Ее руки затрепетали в воздухе и нашли мои плечи.

Люди сидели под деревьями и молчали. Даже городской полицейский слез со своего велосипеда. Птицы, тысячи птиц, беспомощно падали с неба, обманутые воздухом, который не давал им больше опоры. Рассевшись по крышам, они жалко махали бесполезными крыльями. В канаве перед супермаркетом барахтались попугаи. Десятки фламинго лежали распластавшись, с нелепо вывернутыми ногами на площадке перед автозаправкой. Воробьи и малиновки трепещущими камнями падали из бессильного воздуха.

Над городом повисло новое небо.

Я ощущал под кожей зябкие, лихорадочные токи, знакомые по предыдущим моим видениям, и знал, что я снова вступаю сквозь врата своего собственного тела туда, где правят иные пространство и время.

– Блейк, мы сможем…

– Да, Мириам, мы сможем полететь.

Мы стояли на краю парапета, пальцы наших ног нависли над провалом. Мириам держала меня за руки и смотрела вниз в страхе, что мы разобьемся среди припаркованных машин. Но затем она взглянула на меня с безоглядной уверенностью, она хотела, чтобы я бросил вызов смерти и вышел из схватки победителем, как уже было однажды.

– Блейк, лети!..

Я обнял Мириам левой рукой за талию и шагнул вместе с ней в пустоту.

Глава 26 Первый полет

Мы падали.

Мириам вцепилась мне в грудь, ее ногти рвали мою кожу. Сверху донесся испуганный выкрик, слепой вопль маленькой Рейчел.

Я поймал наши несущиеся к земле тела и оперся о воздух. Люди внизу разбегались кто куда, матери спотыкались о своих детей. Мы с Мириам повисли на расстоянии вытянутой руки от четвертого этажа гаражного здания. Сквозь свисавшие с крыши ветви бугенвилий я видел стоящие в тени на чуть скошенном полу машины. Шлейф Мириам висел вертикально вверх, образуя огромный, в пятьдесят футов высотой, белый плюмаж.

Уже спокойный, я снова начал дышать. Прохладный воздух, поднимавшийся вдоль фасада здания, ласково омывал заднюю часть моих бедер, мою грудь и плечи. Мириам смотрела на меня плоским, невидящим взглядом, она не думала сейчас ни о чем, кроме моих рук.

Я ждал, чтобы она тоже начала дышать. Я чувствовал, как вибрирует ее кожа, – вразрыв натянутый барабан. Крайним усилием воли каждая клетка ее тела пересекала порог, вступала в свой реальный мир и там наново собирала себя, частичка за частичкой. Наконец она успокоилась, уверенная в своей власти над воздухом. Ее руки скользнули по моим, осязая биение моих нервов и крови, как руки пилота-новичка, расслабляющего свою судорожную хватку. Она нежно мне улыбнулась – жена, соучаствующая со своим молодым супругом не в первом полете, но в первом акте телесной любви.

Мимо упали последние птицы.

Нежно придерживая Мириам, я взмыл в небо. Мы задержались над гаражом, ожидая, пока опадет ее шлейф. Солнце пропитывало светом полотнища, прикрепленные к ее плечам, сияющие крылья, уносившие нас ввысь. Убогие дети щурились на нас с крыши. Они сжимали и разжимали свои маленькие кулачки, пытаясь сократить расстояние между нашими ногами и землей. На улицах сотни людей махали нам, зазывая вернуться, в страхе, что мы слишком приблизимся к солнцу.

Я глядел вниз, стараясь узнать знакомых мне прежде людей, скрытых теперь легким маревом, словно они стояли на дне стеклянного озера. Моей истинной стихией был искрящийся воздух, безбрежное царство пространства и времени, где мы без оглядки отдавали себя каждому фотону. Увлекая Мириам, я еще выше поднялся к ясному небу и повел ее осматривать мои владения.

Рука в руке, словно стоя в гондоле невидимого воздушного корабля, мы летели над крышами захлестнутого джунглями города: я – в лохмотьях своего летного комбинезона, Мириам – в ослепительном подвенечном платье. Широко раскрытыми, но почти спящими глазами она смотрела на меня, как счастливая девочка, взбудораженная странным сном, давшим ей мельком взглянуть на свою первую, грядущую любовь. Сжимая ее холодные пальцы, я чувствовал, что она сейчас мертва, что тело ее стоит где-то там, далеко внизу, на улицах, а я улетаю с ее душой.

Мы достигли киностудии, где на заросших травой взлетных полосах застыли старинные бипланы. Здесь мы сделали вираж и полетели курсом моего самолета, когда он появился над Шеппертоном. Весь остальной мир – извивами уходящая вдаль река и прилепившиеся к ней городки, забитые машинами дороги – терялся за пеленой пронзительного света. Миновав торговый молл, супермаркет и почту, мы полетели над парком, над верхушками мертвых вязов, туда, где лежала на дне «Сессна», к берегу, на котором я проснулся к новой жизни.

Мы парили над водой, Мириам в своем подвенечном платье – как дух утонувшего самолета. Оглушенный желанием обнять Мириам, я повернул ее к себе лицом. Она тронула ладонями багровевшие под лохмотьями комбинезона кровоподтеки, даже во сне пытаясь утолить мою боль. Я прижал ее к себе, почувствовал, как дрожит ее кожа, и увидел вспыхнувшее вокруг нас сияние. Ее лицо коснулось моего, ее губы впились в мои кровоточащие губы.

Легко и без боли наши улыбки из двух стали одной. Ее прохладная кожа прошла сквозь мою, ее нервы текучим серебром сплелись с моими, ее артерии струили тепло и любовь в отдаленнейшие уголки моего тела. Обнимаясь, мы слились воедино. Ее грудь и руки сплавились с моими, ее ноги и живот исчезли в моих, ее вагина плотно охватила мой пенис. Я чувствовал во рту ее язык, ее зубы касались моих. Наши глаза совместились, их сетчатки перемешались. Мир поплыл и затуманился, превратился в многогранный образ, увиденный фасеточными глазами двуединого существа.

А затем я увидел все вокруг с двойной ясностью – и своими глазами, и глазами Мириам. Я ощущал нашим совмещенным мозгом ее трепетное головокружение, ее уверенность во мне и ее любовь. Каждый лист, каждый цветок в парке засверкали еще пронзительнее – стеклянный, ярко освещенный лес, созданный лучшим из ювелиров.

Я огляделся по сторонам, но Мириам исчезла, ускользнула сквозь сотни дверей моего тела. Теперь я сам был одет в подвенечное платье. Я ощущал вес огромного шлейфа и крыльев, подобных крыльям «Сессны». Отвернувшись от реки, я поплыл над парком к центру Шеппертона. Там я повис над гаражом; подвенечное платье заполняло солнечный воздух, демонстрируя молчавшим внизу людям мое предельное, клетка с клеткой, совокупление с Мириам.

Как только я коснулся бетонной крыши, ко мне подбежали Дэвид и Джейми. Они схватились за трепещущий шлейф, пришвартовав к земной тверди этот странный воздушный корабль, забредший в шеппертонское небо, – меня. Стоя на парапете, я дал своим крыльям плавно опасть и ободряюще помахал столпившимся внизу людям. Тусклые и потерянные, они все еше не могли осознать того, что увидели. Отец Уингейт все так же обмахивался соломенной шляпой; ошеломленный, он балансировал на грани веры и неверия. Миссис Сент-Клауд вышла на середину улицы и обшаривала глазами небо, странным образом поглотившее ее дочь.

И все же мои чувства к этим людям только усилились – теперь, когда пришла окончательная уверенность, что я больше чем жив. Дух и тело Мириам влили в меня новые силы. Меня искушало желание так и оставить ее внутри себя – принцессу, заточенную в неистовом замке моей души.

Я уже скучал по ней. Понимая, что есть и другие, кого я могу вобрать в себя, от чьих душ я могу напитаться, я вышел на середину крыши и разомкнул руки, выпуская Мириам в простроченный солнцем воздух.

Она отступила от меня спиной вперед, забрав с собою и платье. Глубокий транс, беспамятный сон в моем теле обескровил ее лицо. К чудесно явившейся Мириам бросились Дэвид и Джейми. вслед за ними неуверенно поспешала Рейчел, на лице ее играла слепая улыбка. Она вцепилась в подол Мириам, словно для уверенности, что та никуда уже больше не денется. Внизу, на улице, отставной военный торжествующе закричал и взмахнул над головой своей тростью.

Его голос пробудил остальных. Люди оживились, они начали слезать с капотов машин, громко переговариваться, как зрители после спектакля.

Прежде чем ступить на лестницу, Мириам обернулась и посмотрела на меня – увидела меня впервые с начала нашего полета. Она улыбнулась, и я понял, что теперь она признает мое владычество над воздухом. Она все еще была бледна, словно, отрываясь от этого маленького городка, тело ее немного умерло.

Теперь я был уверен, что при ее посредстве и при посредстве воспаряющих душ прочих жителей Шеппертона я смогу наконец осуществить свой побег.

Глава 27 Воздух полон детей

– Блейк, а мы сможем летать?

– Научи нас летать…

По выходе из гаража меня обступили десятки детей. Я беззлобно от них отмахивался, не без гордости оглядывая увитые цветами фасады магазинов. После стольких мучительных дней я чувствовал себя полностью преображенным, ко мне вернулась уверенность в себе. Я смог не только снова полететь, но и вобрать в себя тело Мириам. Подобно огромной птице, я совокупился и напитался в полете. Смогу ли я питаться другими жителями города, использовать их глаза и языки, мозги и половые органы для создания летающей машины, которая унесет меня прочь? Теперь я почти не сомневался в беспредельности своих сил, в том, что я способен на все, что ни придет мне в голову.

Сопровождаемый толчеей спорящих друг с другом детей, я дошел до молла и остановился среди телевизоров и спальных гарнитуров. У моих ног порхала стайка воробьев, гонявшихся за обрезками плода хлебного дерева. Куда ни посмотри, осмелевшие птицы снова поднимались в небо.

– Дэвид! Джейми! – Я решил немного их развлечь – и отвлечь. – Ребята, все вы, смотрите на меня!

Я ловил прыгавших среди денег воробьев и помещал их, словно бывалый фокусник, в сложенные лодочкой ладони. Птицы почти мгновенно вливались в мою плоть, я чувствовал запястьями, как колотятся их крошечные сердца – дробный, лихорадочный перестук. Затем, к полному восторгу детей, я щелкнул пальцами и выпустил на свободу совершенно ошалелого воробья. Пока воробей поправлял свои изрядно измазанные перья, с крыши одного из соседних автомобилей на него бросился молодой сокол. Я хлопнул ладонями и вобрал в себя тяжелую птицу, ощущая в своих локтях ее сопротивляющиеся когти, в лопатках – мощные крылья.

Не в силах понять, как я проделываю эти фокусы, дети восторженно завизжали; Джейми задрал голову и кричал прямо в небо, предостерегая его, что я способен на все. И только Дэвид все еще во мне сомневался. Стоя у супермаркета, он осыпал Рейчел неразборчивой скороговоркой, явно не уверенный, что из всего этого может получиться. Следующий час я разгуливал по улицам с видом великого мага, срывая аплодисменты восхищенной аудитории. Я впитал десятки птиц, выхватывая их из воздуха, а затем проталкивая в тайные люки своих ладоней.

Мое тело превратилось в истерически щебечущий и вопящий сумасшедший дом разозленных птиц. Когда я остановился у супермаркета, Дэвид поспешно отшагнул в сторону, бормоча Рейчел какие-то предупреждения. Пока дети носились вокруг и вопили, я выпустил с дюжину синиц, тукана и всклокоченного сокола, который вырвался из моих плеч с криком отвращения и негодования. Затем я наклонился, и из моей спины вылетел фламинго, нервозный калека на длинных, подламывающихся ногах. Под восторженные крики детей он вскарабкался мне на плечи, взмахнул крыльями и полетел к автозаправке. Я закрыл лицо руками и извлек изо рта пару колибри. В качестве финального акта я выпустил из своего тела сразу всех остававшихся там птиц, окружив себя бешеным пернатым вихрем.

В восторге, что доставил такое удовольствие детям и их матерям, я вспомнил, как пытался разыгрывать Гаммельнского крысолова в том Лондонском парке. Не было ли у меня тогда предощущения, что придет день, и я действительно обрету такие силы? Я хотел научить этих детей летать и ловить своими телами птиц, хотел, чтобы мужья сливались воедино со своими женами, юноши – со своими возлюбленными, дети – с родителями в предуготовлении к заключительному полету в незримые эмпиреи воздуха.

Шеппертон охватила летательная лихорадка. Дети носились по моллу с авимоделями в руках и канючили у родителей, чтобы те прогуляли их по воздуху. К тому времени, как я, возвращаясь к реке, достиг военного мемориала, за мною выстроилась нестройная процессия из нескольких сотен людей.

За мемориалом дорога к парку шла под гору.

Увлекаемые спуском и мечтой, дети вперемешку со своими родителями бежали за мной, дергая лохмотья моего комбинезона.

– Блейк!

– Не уходи, Блейк, останься!..

Стараясь вырваться из тесной, душной сутолоки, я взмыл в воздух и продолжил свой путь на высоте трех футов над землей.

– Возьми нас с собой!..

– Блейк!..

Вздохнув наконец свободно, я повернулся к не отстававшим от меня людям. Они кричали и тянули ко мне руки, как беженцы, боящиеся, что их так и оставят посреди джунглей в заброшенном поселке.

– Ну так что же, вперед! Все вы! Летите! Двое молодых людей в мотоциклетных куртках прыгали по дороге, пытаясь уцепиться за воздух. Средних лет женщина подставила лицо солнцу и яростно крутила бедрами, словно пытаясь вылезти из своих корсетов; все дергались и тряслись, смеясь друг над другом, как люди, атакованные роем дружелюбных, безболезненных ос. И только дети не спускали с меня серьезных глаз. Ближайшие из них тянули руки, пытаясь коснуться моих ступней.

– Блейк, ну пожалуйста…

Белобрысая девочка с короткими косичками хотела подкупить меня шоколадкой. Я нагнулся, взял ее за плечи и поднял к себе. Она парила в шумном воздухе и придерживала норовившую задраться юбку, а затем наклонилась и втащила мне на руки своего младшего братика.

В мгновение ока воздух наполнился детьми. Они радостно вопили, глядя на свои ноги, болтающиеся над запрокинутыми родительскими лицами.

– Сара, осторожнее…

Пытаясь достать вскинутыми руками до дочери, встревоженная мать оторвалась от земли. Яростно, как на велосипеде, крутя ногами, она взмыла в воздух, обняла свою драгоценную Сару и, счастливо улыбаясь, поплыла вместе с ней к парку.

Сопровождаемый процессией, я снова двинулся вдоль дороги – огромный воздушный змей, волокущий над землей длинный, тяжелый хвост. Оставшиеся позади подпрыгивали и трясли ногами, изо всех сил стараясь улететь. Какому-то парню это удалось, и он тут же втащил к себе свою подружку. Отставной вояка с тростью-сидением взмыл в воздух без всяких малопристойных дерганий, совершенно вертикально. Догоняя нас; он махал своей тростью, словно желая поделиться некими, только что усвоенными секретами летания.

Из боковых улочек выбегали припоздавшие семьи и тут же к нам присоединялись. Бизнесмены и чиновники, третий уже день прогуливавшие работу, отшвыривали свои портфели и бежали следом за нами: они сцеплялись руками и, в голос хохоча, передразнивали потешное взбрыкивание летевших в хвосте людей, а затем, к собственному своему удивлению, тоже отрывались от земли.

К тому времени, как моя свита добралась до парка, в ней было уже с тысячу, а то и больше людей. Последними подтянулись кинотехники и артисты в своих допотопных подтяжках и стрекозиных очках, мясник в белом переднике, раздававший остатки своего мяса счастливой компании собак и кошек, и двое автомехаников в насквозь промасленных комбинезонах.

У телефонной будки стоял единственный полицейский, он смотрел на нас с глубочайшим недоверием, решая, по всей видимости, не следует ли вынести всему городу предупреждение за серьезное нарушение местных законов, какого-нибудь средневекового установления против безбожных, беспорядочных, безрассудных, бесцельных и безнравственных полетов. Но затем полицейский понял, что остался в Шеппертоне один-одинешенек. Он отшвырнул свой велосипед, побежал вслед за нами, взмыл в воздух и деловито поплыл в процессии замыкающим – бдительный страж, обеспечивающий арьергард.

Однако и он не был последним; по опустевшей улице бежали трое увечных детей. Джейми подскакивал и вертелся на своей железной ноге, словно давно уже знал, что это – секретная катапульта, которая вскинет его когда-нибудь к небу. Дэвид тяжело трусил следом, задыхаясь и не в силах объяснить своей подопечной, куда это все подевались. Слепая девочка наклоняла голову и прижимала руки к ушам, совершенно сбитая с толку сотнями знакомых голосов, доносящихся почему-то сверху, детскими взвизгами из теснящегося людьми воздуха.

Я остановил процессию, чтобы дети к нам присоединились. Полицейский и кто-то из артистов наклонились, ловя их за руки. Сделав еще одно отчаянное усилие, Дэвид поднялся в воздух с глазами, расширившимися от ощущения, какой непривычно легкой стала его огромная голова. Следом за ним поднялся и Джейми, его изувеченные ноги двигались длинными, изящными толчками. Однако Рейчел не последовала их примеру; ничего не понимающая, перепуганная криками, она бросилась назад, мгновенно затерявшись среди телевизоров и посудомоечных машин. Прежде чем я успел что-либо сделать, Дэвид и Джейми помахали мне руками и вернулись на землю, чтобы найти ее и утешить.

Как ни жаль мне было их оставлять, я уже смотрел на небо и на заждавшееся солнце. Как авиалайнер на взлете, процессия круто взмыла вслед за мной под озадаченными взглядами пасущихся в парке оленей. Провожаемый многочисленными ахами и охами, Шеппертон быстро ушел вниз, впереди показался длинный изгиб реки. Меч-рыба, дельфины и летающие рыбы призывно взмывали нам навстречу, вдребезги дробя серебряное зеркало воды.

Мы кружили над городом, поднимаясь все выше и выше. Прохладный воздух остудил разгоряченные головы моих последователей: мало-помалу они приумолкли. Летевшие рядом со мной дети запрокидывали головы к солнцу, встречный поток струил их волосы. В подражание мне они держали руки прямо по бокам, у них и у их родителей, у старых и молодых были восторженные лица, лица людей, пробуждающихся от долго сна.

Мы были уже в миле над Шеппертоном, островком джунглей, отгороженным от внешнего мира сплошной бамбуковой стеной, амазонским анклавом, неведомо как оказавшимся в мирной долине Темзы. Улицы опустели, все жители были здесь, со мной, за исключением стариков из гериатрического отделения и моей семьи. Отец Уингейт стоял на берегу среди своего палеонтологического инструментария и ободряюще махал мне соломенной шляпой. Миссис Сент-Клауд наблюдала за происходящим из окна своей спальни, не в силах поверить своим глазам – и все равно радуясь за меня. Старк вышел из катафалка, он распаковывал свой дельтаплан, словно намереваясь к нам присоединиться. Мириам, моя небесная невеста, так и не снявшая своего подвенечного платья, стояла на лужайке, окруженная не в меру страстными пеликанами, в ожидании, чтобы я сошел с неба и избавил ее от этих докучливых ухажеров.

Прямо над церковью я остановил процессию и подождал, пока подтянутся задние. Весь Шеппертон летал вокруг меня с вытянутыми по бокам руками – моя паства, сошедшаяся к службе в соборе моего неземного тела. Их лица утратили всякое выражение, без остатка ушли в почти летаргическое бодрствование. Прохладный воздух раздувал юбки девочек, играл волосами маленьких мальчиков. Их родители смотрели на мой сияющий образ, словно впервые узрев внутри меня себя самих.

Ближе всех ко мне была десятилетняя девочка, первой поднявшаяся в воздух, ее правая рука все еще сжимала шоколадку. Я взял ее за запястья и нежно привлек к себе.

Девочка судорожно затаила дыхание, боясь выскользнуть и рухнуть на пустые улицы, к смерти.

Я ждал.

Затем в приливе безоглядного доверия она схватила меня за руки и крепко обняла. Я прижал ее к своему нагому телу. Холодный воздух яростно пытался нас разделить, открывал сотни путей к нашей общей смерти внизу. Однако солнце сплавило ее кожу и мою воедино, и я вобрал ее в себя. Я почувствовал, как бьется ее сердце в моем, ее легкие торопливо хватали воздух в широких шатрах моей груди. Ее тонкие руки направляли движение моих рук, когда я протянул их через искрящийся воздух, чтобы обнять ее младшего брата.

– Стивен… иди сюда.

Я слышал ее голос, говорящий из моей гортани.

Мальчик помедлил, в его круглом лице отражалось солнце. Затем он бросился мне на грудь, словно ныряя в теплое озеро. Его голова прижалась к моей груди, его руки искали вход в мое тело. Успокоив Стивена, я впустил его в себя, проглотил его рот, прохладные губы и нежный язык, вдохнул его горячее дыхание, позволил ему войти в мою плоть и раствориться в ней.

С новыми силами, полученными от двух этих маленьких душ, я двинулся сквозь процессию, подзывая к себе сотни мужчин и женщин, широко раскинувших руки в безостановочно струящемся воздухе.

– Эмили… Аманда… Бобби…

Я быстро обнял всех остальных детей, следовавших за мною с самого утра, вобрал их узкие бедра в мои. Когда в глазах родителей появлялась тревога, я выпускал детей из себя, как некое доброе морское чудовище, исплевывающее миног, поселившихся у него в пасти. Они крутились вокруг меня, хохоча и размахивая руками, и я снова вбирал их в себя, одного за другим.

Я двинулся дальше и тронул за плечи молодую мать, чьего сына я уже принял. Ее крепкое тело сцепилось с моим в почти удушающем объятии. Я изнутри ощутил ее длинные ноги и крепкие бедра, ее острые зубы чуть прикусили мой язык. Ее кости плотно сплелись с костями ее сына в пучинах моего костного мозга.

Гипнотизер в усыпленной им аудитории, я обнял их всех: стариков и старух, мужей и жен, полицейского и отставного вояку, тела разжиревшие и хрупкие, нескладные и изящные. И всякий раз в глазах каждого из них я видел все ту же безоглядную уверенность и гордость за меня. Последним оказался молодой киноартист в старинном летном обмундировании. Он обнял меня счастливо и радостно, вступил в мое тело, как любовник.

Один в опустевшем вдруг небе, я разрезал воздух огромными толчками – могучий архангел, готовый наконец осуществить свой побег. Далеко внизу, в безвоздушной пропасти безлюдных улиц, тысячи птиц разметали беспомощными крыльями ворохи бесполезных банкнот.

Я воспарил над шоссе, готовясь приземлиться где-нибудь в ближних полях и высадить всех моих пассажиров, оставить жителей целого города в густой пшенице, на удивление фермерам.

Однако чем дальше продвигался я на север, тем сильнее противился мне воздух. Ветер наваливался на меня всем своим огромным телом. Каждая моя жила, каждая связка, каждый нерв и каждое кровяное тельце ощущали неодолимую тягу назад, заселившие меня люди крепко держали меня на привязи своей привязанности. Тысячи преданностей и потребностей образовали неприступную стену, вдоль которой неслись мы по незримому кругу.

Обессиленный, я дал увлечь себя к центру города и пассивно воспарил над безлюдными улицами в окружении нежных, ватных облаков. Земля валилась из-под моих ног, небо разгоралось все ярче, рассекаемый воздух холодил мою кожу. Горожане покоились во мне безмятежно и безбоязненно – спящие пассажиры гондолы, подхваченной потоком ввысь устремленного сна. Они уносили меня к солнцу, страстно спеша раствориться в светлом причастии света.

Полный решимости бежать от них, от неминуемой огненной смерти, я собрал все свои силы и спикировал на Уолтонский мост, как взбесившийся летчик-испытатель. И снова мои пассажиры увели меня с намеченного пути, воздвигли невидимую, непреодолимую преграду. Ярости полный, я свернул от вдруг затвердевшего воздуха и притворился, что поднимаюсь к солнцу, а затем бросился в пустынное ущелье молла, чтобы разбить нас всех об узорчатый камень мостовой, разбросать трупы – свой и всех горожан – по выставленным из магазинов диванам и телевизорам.

Земля летела на меня в свисте набегающего воздуха. Но в последний момент я снова ощутил смиряющую силу населивших меня людей, теплую руку, которая сдержала мое падение, легко и уверенно провела меня над крышей гаража. Я выпустил всех их в свободный полет, оставил надежду бежать и повел свою огромную свиту к площади перед супермаркетом на посадку. Беспомощный и изнуренный, я привалился спиной к какой-то машине и смотрел на радостно приземляющуюся толпу; вот так же мог бы чувствовать себя безумный водитель поезда «русских горок», вознамерившийся было насмерть разбить всех своих пассажиров и остановленный дружелюбной улыбкой ребенка. Везде, куда ни посмотришь, с неба на землю валились возбужденные, с горящими глазами шеппертонцы под водительством орущих и визжащих детей. Старый вояка держал свою палку не за тот, какой нужно, конец и укоризненно махал ею голубому, в ватных хлопьях небу. Покачивающиеся от головокружения женщины одергивали юбки, мужчины поправляли растрепавшиеся в полете волосы. Усталый, но довольный полицейский тяжело опустился в выставленное перед мебельным магазином кресло, щеки его Аылали. Люди указывали друг другу на небо, исполосованное нашими инверсионными следами, – кошкину колыбель извилистых белых бечевок, простегавшую воздух подобием ангельской хореографии. Я ясно видел над Уолстонским мостом и киностудией резко изогнутые следы своих тщетных попыток бежать, они быстро растворялись в беспокойном воздухе.

При всей своей ярости, я не мог не понимать, что прикован к этому городу не только нуждой его обитателей во мне, их все растущим пониманием, что я отомкнул для них дверь в их реальный мир, но и ограниченностью своей собственной вселенной. Но это не главное; глядя на этих людей, каждая клеточка которых пела от счастья, глядя, как они машут мне руками и улыбаются, паря над своим городом, я отчетливо сознавал, что вырвусь на свободу лишь при одном непременном условии – если сумею сбросить с себя путы их любви и привязанности.

Рука в руке, люди разбредались по своим тихим улочкам, весело вспугивая засидевшихся на земле птиц. Проходя мимо меня, они улыбались с ласковой застенчивостью любовников, познавших самые потаенные уголки моего тела. Их остуженная полетом кожа вспарывала душный летний вечер туннелями прохладного, свежего воздуха.

Но их было меньше, чем прежде, до полета. Две тревожные, встрепанные ветром матери тщательно обыскивали опустевший молл, вглядывались в безразличное небо.

– Сара, милая, лети сюда…

– Бобби, пускай теперь птички полетают…

Я прошел мимо них почти нагой, в жалких лохмотьях, бывших некогда летным комбинезоном. Я чувствовал в себе тела десятилетней Сары, ее маленького брата и еще одного мальчика, подростка. Завидуя их свободе, я не выпустил их перед приземлением. Я нуждался в их телах и душах, черпал в них силы. Они будут вечно играть во мне, бегать по темным лугам моего сердца. За все четыре дня, проведенные мною в Шеппертоне, я не съел ни крошки, но зато я вкусил плоти этих детей и понял, что моя пища – они.

Глава 28 Консул этого острова

Солнце подожгло край неба. Я поднялся на крышу гаража и смотрел на Шеппертон, на буйные, непролазные заросли, заселенные тысячами птиц, – тропический рай, извлеченный мною из собственного мозга с легкостью фокусника, который достает из цилиндра кролика. Да, но разве не мною сделан в небе этот нетвердый, дрожащий росчерк, разве это не я расписался в тщетности всех своих попыток бежать? Тот, кто забросил меня сюда, назначил консулом на этот остров, дал мне в утешение способность летать и превращаться в любое существо, способность извлекать из кончиков своих пальцев птиц и цветы. Но я-то знал уже, насколько скудны и ничтожны эти способности – словно меня небрежно сослали в некий захолустный черноморский порт,[6] а заодно подчинили моей воле камни на морском берегу, чтобы они пели по моему приказу.

Неужели это единственное, что я могу делать, – забавлять себя? Я смотрел, как в предзакатных сумерках уходят прочь две несчастные матери. Одна из них остановилась поговорить с гулявшими у входа в банк павлинами, спросить, не встречали ли они двоих заигравшихся в облаках детей, ее дочь и сына. Да нет, где там, если я слышу в своих костях слабые отзвуки их голосов.

Последние горожане разбредались по домам. Никто из них так и не заметил моей наготы, считая само собой очевидным, что языческий бог их спального пригорода, верховный повелитель всех этих телевизоров и кухонных комбайнов и не должен быть одет иначе, нежели в порфиру своей кожи.

У моих ног валялся измазанный спермой костюм, сброшенная шкура мертвого священника, принесенная сюда, надо думать, тремя детьми, пока я выводил всех остальных на воздушную прогулку. Глядя на эти тряпки, я понимал, что никогда больше их не надену. Небрежным пинком, чтобы не нагибаться, я сбросил брюки и пиджак вниз на улицу; отныне я буду ходить только нагим, буду демонстрировать этим людям свое тело, пока наконец они его не увидят.

В коже вся моя сила. Чем больше показываю я ее воздуху и небу, тем больше надежд склонить их на свою сторону. Мне отвратительно быть наглухо запертым в этом городишке. Рано или поздно я брошу вызов невидимым силам, сославшим меня в Шеппертон, брошу против них все ресурсы своей свихнутой фантазии.

Я уже мечтал распространить свою ограниченную власть за пределы Шеппертона – на другие города долины Темзы, даже на Лондон. Я почти хотел, чтобы сюда нагрянули телеоператоры и газетные репортеры. Сумеречные джунгли омывали мою кожу золотым и зеленым сиянием, улицы вспыхнули алым оперением ибисов, рассевшихся по крышам, как причудливые фонари, в напрасном опасении, что я собьюсь в темноте с дороги. Воодушевленный новонайденной решимостью не сдаваться без боя, я осторожно ощупал свои измятые ребра. Я решил, что использую переполняющие меня силы до последнего предела, а если надо – то и самым безжалостным, извращенным образом. Как знать, может быть, тогда во мне раскроются новые, не ведомые прежде таланты, и они дадут мне свободу.

Я бродил по крыше гаража, бетонному трамплину, с которого я швырнул себя в воздух. Я решил не возвращаться более в особняк Сент-Клаудов, но основать свой дом здесь, в этом лабиринте скошенных полов.

И все же, при всем своем неукротимом желании победить, я знал, что отпущенное мне время может быть на исходе. Я помнил предостерегающее видение катастрофы. И – ненавидя этот город – все еще хотел спасти людей, спасших меня, и первой из них – Мириам Сент-Клауд. Я жалел, что ее нет со мной. Я думал о ее улыбке и запахе, травою измаранных пятках и грязных ногтях, обо всем бесконечном перечне возможностей и восторгов. Некоторым образом ключ к моей свободе находится в руках будничных, заурядных шеппертонцев. Я уже переделал их жизни, подорвал их прежние представления о браке и отцовстве, их бережливость и их гордость за хорошо исполненную работу. Но нужно было двигаться дальше, разрушить доверие между женами и мужьями, отцами и сыновьями. Я хотел, чтобы они забыли о воображаемых рубежах, разделяющих родителей и детей, биологические виды, растения и животных, живое и неживое. Я хотел разорвать путы, не подпускающие друг к другу отца и дочь, мать и сына.

Я вспомнил свои дикие попытки задушить миссис Сент-Клауд и изнасиловать маленькую слепую девочку, вспомнил молодую женщину, едва не умерщвленную мной в лондонской квартире. Эти необузданные порывы были первыми проявлениями благотворных сил, открывшихся мне в Шеппертоне. Мое школьное совокупление с землей, мои старания оживить труп, моя попытка сыграть роль Гаммельнского крысолова, отвести детей в некий близкий, рукой подать, рай – все это были смутные предчувствия тех же самых сил, сил, которыми я, в свою очередь, могу поделиться с жителями этого сонного городка.

Думая о миссис Сент-Клауд, моей приемной матери, которая разделила со мной ложе, я потрогал свои вспухшие губы. Мне хотелось, чтобы все шеппертонцы слились воедино, чтобы матери совокуплялись с сыновьями, а отцы с дочерьми, встречаясь в доме терпимости моего тела с той же бездумной радостью, как и сегодня над городом.

А самое главное – пусть они меня восхваляют, чтобы я мог черпать из их хвалы силы для бегства из этого города. Я хотел, чтобы они восхваляли мое дыхание и пот, воздух, который я хотя бы мимоходом тронул своей кожей, мою сперму и мочу, следы моих ног на земле, синяки на рту моем и груди. Я хотел, чтобы все они по очереди возложили на меня свои руки, тогда я узнаю, кто из них меня оживил. Я хотел, чтобы они привели в этот бетонный лабиринт своих детей, отдали мне своих жен и матерей.

Вспоминая сказанное отцом Уингейтом, я пришел теперь к полной уверенности, что пороки этого мира суть метафоры добродетелей мира грядущего и что лишь через самые крайние из этих метафор могу я осуществить свой побег.

Глава 29 Машина жизни

День окунался в варварский вечер.

Стоя на крыше гаража, я созерцал древесный покров, застлавший город. Заботливо ухоженные садики проросли сотнями пальм, чьи изжелта-зеленые листья накладывались друг на друга, скрывая черепицы крыш ярким тропическим заревом. Вся растительность сияла изнутри, словно солнце стало огромной линзой и весь свет, пронизывающий вселенную, сфокусировался на Шеппертоне.

Я улыбнулся в полнящийся жизнью воздух, вспоминая все неудачи своей прошлой жизни – неприятности с полицией и жалкую работу, мечты и надежды, неизбежно кончавшиеся провалом. Теперь сама природа радостно откликалась на мой зов. Вокруг меня роились электрические стрекозы и огромные бабочки с крыльями, как плещущие ладони. Каждый лист и цветок, каждое перо алого ибиса, стоящего на крыше автозаправочной станции, были заряжены яростным светом.

Шеппертон стал машиной жизни.

По окраинам города непролазные дебри бамбука и кактусов наглухо перекрыли дороги в Лондон и к аэропорту. Прибывающий поезд наткнулся в полумиле от станции на участок пути, густо проросший пальмами и опунциями, и безнадежно застрял. Перед Уолтонским мостом замерла колонна полицейских машин, их команды пытались проломиться через заросли бамбука, которые восстанавливались едва ли не быстрее, чем их вырубали. Ретивый пожарник вооружился тяжелым топором и начал прорубать в бамбуке тропу. Уже через десяток шагов он оказался в живой клетке из свежих побегов, переплетенных крепкими, в руку толщиной, лианами; чтобы освободить его, потребовались две лебедки и героические усилия сбежавшихся полицейских.

В конце концов солнечный диск коснулся древесного полога киностудии и по Шеппертону прокатилась кровавая волна тропического заката. По периметру города шныряли два вертолета – полицейский «Сикорский» и машина поменьше, нанятая телевизионной компанией. На меня глазели объективы, на буйную листву сыпался невидимый град усиленных мегафоном слов. «Сикорский» протарахтел над главной улицей, футах в пятидесяти над моей головой, однако птичьи тучи, взмывавшие и опадавшие в сгущенном, почти жидком воздухе, заставили его повернуть назад, а сотни людей, радостно махавших руками из своих садиков, повергли пилотов в полное недоумение. Нагой, в гордых лохмотьях своего летного комбинезона, я царственно поприветствовал их с крыши гаража – бетонного лабиринта, ставшего теперь и висячим садом, моей резиденцией, откуда я властвовал над Шеппертоном.

После заката, когда полог леса озарился тысячами алых и пунцовых огней, беспокойным оперением фантастических птиц, на улицах Шеппертона появились первые голые люди. И я знал, что они не просто поддались сумасбродному порыву сбросить с себя одежду, а наоборот – внезапно осознали себя одетыми. Шеппертонцы гуляли группами, весело переговаривались, без тени смущения. Здесь были семьи со множеством детей и просто мужья с женами, пожилые пары и шайки подростков; они вспугивали птиц, нахально заполонивших всю мостовую, и отдыхали на выставленных из мебельного магазина диванах.

Обратив глаза ввысь и заметив на крыше гаража меня, группа женщин начала сооружать посреди молла кольцо посвященных мне алтарей. Перед супермаркетом они воздвигли пирамиду из пачек с моющими средствами, а перед магазином бытовой техники – миниатюрную скинию из телевизоров и стиральных машин. Польщенный этим простодушным изъявлением благодарности, я оторвал от своего комбинезона несколько маленьких клочков обгоревшей ткани и кинул их вниз, этим голым женщинам. Они радостно возложили замасленные тряпицы на свои алтари, а затем убрали их цветами и самыми красивыми из перьев, обильно устилавших мостовую. Сумерки сгущались, а я все смотрел и смотрел, как эти симпатичные женщины складывают маленькие соборы из банок со смазочным маслом около автозаправки, пирамиды из транзисторных радиоприемников – перед магазином электроники, из баллончиков с дезодорантами – у входа в аптеку. Мне было гордо и лестно властвовать над ними, быть местным божеством автомойки, химчистки и телевизионной прокатной конторы. Я осиял их тусклые жизни небывалыми силами и мечтами.

По всему Шеппертону люди снимали с себя одежду. Беззаботно слоняясь в теплой ласковой ночи под преображенными, сплошь в магнолиях и орхидеях, уличными фонарями, они срывали цветы и украшали тела друг друга тропическими гирляндами. Старый вояка бросил свой твидовый пиджак и брюки к дверям мебельного магазина, а затем устроил за вычурным, «под старину», секретером небольшой салон, где украшал тела позабывших о школе школьниц, убирал их маленькие груди цветами. Давешняя управляющая, нагая Юнона в полумраке, стояла у входа в свой банк, в россыпи многоцветно сверкающих монет, одаривая цветами мимоходных Адонисов.

Вертолеты отступили наконец во тьму, унося свой назойливый треск за водохранилище и за маковые луга. По бамбуковой ограде Шеппертона скользнули фары далеких машин. А затем, когда из тени баньянового дерева явилась нагая миссис Сент-Клауд, я понял, что этот маленький городок окончательно сдался силе моего необузданного воображения.

Не зная, что я смотрю на нее с высоты гаража, моя приемная мать следовала за группой весело переговаривающихся подростков; на ее белом теле темнели следы нашего яростного совокупления. Тяжелые груди и отвисшие ягодицы ничуть не портили ее жестокой, ослепительной красоты.

Центр Шеппертона был запружен сотнями голых людей. Отец Уингейт, сохранивший изо всей своей одежды одну соломенную шляпу, стоял у автозаправочной станции, любуясь птицами и цветами. Он приветствовал миссис Сент-Клауд, возложив ей на шею гирлянду из цветущего мирта. Заметив меня, они радостно замахали руками, улыбаясь, подобно гостям в чужом сне, которых заманили участвовать в некой непонятной игре.

И один лишь я знал их наготу.

И весь вечер в этой радостной толпе мощным приливом поднималась сексуальность, ничем не выдававшая своего истинного смысла. Глядя вниз на беззаботных, простодушных людей, я понимал, что они нимало не подозревают, что готовятся сейчас к своим ролям в необычной и – по обычным понятиям – совершенно разнузданной оргии. Мне уже хотелось немного расшевелить невидимые силы, вознесшие меня до этого состояния благодати.

Супруги непринужденно разделялись и тут же уходили рука об руку с новыми партнерами, отец удалялся в обнимку с хохочущей дочерью на укрытую тропической листвой лужайку своего сада, мать недвусмысленно ласкала сына прямо на виду у гуляющих по улице людей. Девочки, вряд ли вышедшие из школьного возраста, соблазнительно разлеглись на выставленных из магазина диванах и призывно махали проходящим мимо мужчинам, молодым и старым. Люди заходили в чужие дома и брали там все, что им нравилось, женщины безгрешно и беззаботно украшали себя соседскими драгоценностями.

И только два человека сторонились всеобщего веселья. Вскоре после заката, когда сгустившаяся темнота вынудила его бросить выуживание «Сессны», Старк пришвартовал свой лихтер и вернулся в город. Весь вечер он работал краном и лебедкой, устанавливая понтон прямо над утонувшим самолетом, а теперь отложил дальнейшие работы на завтра, сел за руль катафалка и принялся обчищать дома, брошенные их беззаботными хозяевами. Стоя на крыше гаража, я наблюдал, как Старк заталкивает в чрево катафалка телевизоры, кухонную утварь и свернутые ковры – ошалелый грузчик из транспортного агентства, в одиночку эвакуирующий проглоченный джунглями город. Проезжая по кипящей весельем главной улице, он приветствовал меня, горячо и бесхитростно. Его зоопарк стал уже самым настоящим складом награбленной техники, между птичьих клеток вознеслись сверкающие пирамиды из морозильников и посудомоечных машин.

Я искренне восхищался Старком, его неукротимой мечтой о тех никчемных безделушках, однако все мои мысли были заняты Мириам Сент-Клауд. Я хотел, чтобы Мириам снова явилась мне в своем подвенечном платье, – и боялся, что она тоже может выйти на эти ночные улицы нагой. Хоть я и принимал ее уже в свое тело, ощущал, как ее звонкие кости стучат о мои, как ее вагина облегает мой пенис, все мое сексуальное стремление к ней исчезло, истощилось нашим совместным полетом. Мне хотелось лишь обнять ее, слиться с ней точно так же, как и со всеми живыми существами этого города.

– Блейк, ты научишь нас летать?

– Ночные полеты, Блейк… научи нас летать ночью…

Девочки, изображавшие из себя куртизанок под окнами мебельного магазина, оставили эту игру и подошли к гаражу; убранные цветами тела сверкали в многоцветье фонарей. Смущенное хихиканье, потупленные глазки – и все равно даже эти юные создания не сознавали своей наготы. Подбадриваемые группой мальчиков-сверстников, они махали мне руками.

– Поднимайтесь сюда, – крикнул я. – По очереди – и я научу вас летать.

Пока девочки спорили друг с другом за право первого ночного полета, раздался громкий, перекрывавший шум толпы женский голос:

– Эмили – а ну-ка домой! Ванесса и вы, остальные, оставьте Блейка в покое.

Мириам Сент-Клауд уверенными шагами пересекала улицу, шугая попутно пристававших ко мне девчонок. На ней был наглухо застегнутый медицинский халат. Она сухо улыбалась, делая вид, что ничуть не шокирована видом целой толпы своих пациентов, раздетых догола, словно для некоего полночного венерического обследования.

Окончательно очистив заросли бугенвилий и лиан от девчонок, Мириам вскинула на меня серьезные, чуть прищуренные глаза. Было видно, что она пришла сюда с твердым намерением собрать все свои силы и схватиться со мной в последний, решительный раз. Помнит ли эта женщина, что она уже летала со мной, вступала, пусть и мимолетно, сквозь врата моего тела в реальный мир?

Над городом сгущалась ночная тьма. Оставив Мириам выяснять отношения с молодыми красотками, я спустился с крыши на верхний этаж гаража и замер среди недвижных машин, напряженно ожидая.

– Блейк… ты научишь меня летать?

Рядом, рукой подать, из серебряной мглы выступил нагой юноша. В уличном свете, отраженном от хромированных бамперов, я видел на его бледной коже царапины от ежевики, затопившей лестницу. Он смотрел на меня с еле скрываемым скептицизмом, словно не совсем еще уверенный в моем господстве над воздухом. Я ждал, прозревая сквозь тьму контуры его узких бедер.

– Миссис Сент-Клауд сказала мне прийти к вам. Это здесь у вас летная школа?

Я жестом подозвал его к себе, в хромовый полумрак. Я желал этого юношу. Меня возбуждал его испуганный запах, я чуял во тьме его пот, видел острую белизну зубов в его нерешительном рту, бледные ладони, готовые меня ударить. Я желал, но желал лишь его тела, в этом не было ничего сексуального.

– Здесь – и я научу тебя летать.

Многоцветный уличный свет испятнал его белую кожу в костюм арлекина. Я видел себя отраженным в автомобильных стеклах – драную шкуру летного комбинезона, перламутр спермы на моем пенисе, короткие алые рога вскинутых на лоб очков.

Взяв юношу за руку, я провел его между машинами вглубь, в густую мглу. На заднем сиденье убранного цветами лимузина я нежно его обнял, лаская его трепетную кожу, прижимая его холодные ладони к нетерпеливо ждущим вратам моего тела.

В последний момент, когда я погружал его в свою грудь, он издал вопль страха и освобождения. Я ощущал его длинные ноги в своих, его бедренные кости плотными шинами охватили мои, его ягодицы вливались в мои ладони. Его пенис сплавился с моим, роднички на его голове вскрылись впервые с младенчества. Мозаика его черепа всосалась в швы моего. Гримаса его ужаса и восторга цепкой лапой перекосила мое лицо. С последним вздохом облегчения он растворился в моей плоти – сын, наново рожденный во чрево отца. Я чувствовал, как его кости надежными скрепами вплавились в мои, его жаркая кровь неудержимо ворвалась в мои вены, семя его чресел бурно вспенилось, смешиваясь с моим.

И все это время я знал, что никогда его больше не выпущу, что его истинный полет происходит сейчас, в небесах моего тела, на заднем сиденье этого лимузина. Последние искры его индивидуальности пролетели темными аллеями моего кровотока, скрылись в закоулках моего позвоночника, где еле слышно звенели крики троих детей, удержанных мною в себе.

Несколько секунд он еще парил во мне, и я направлял его тело в последнем полете. Правя им, я стал многополым андрогином, ангелической фигурой, вознесенной на тело этого юноши. Обнимая себя самого, я обнимал его, внутри меня пребывавшего.

Глава 30 Ночь

Почему солнце не остановило для меня свой дневной бег?

Весь этот вечер и последовавшую за ним ночь я властвовал над Шеппертоном из потаенных глубин гаража. На объятых мглою улицах неистовствовал дух невинного, не таящегося ничьих глаз совокупления. Совокуплялся весь город – под укромной сенью дерев, возросших посреди заставленного телевизорами и стиральными машинами молла, на диванах и кушетках перед мебельным магазином, в тропических парадизах разгороженных штакетником садиков. Юные и старые, люди предавались взаимным ласкам, уверенные, что одна лишь нежная привязанность друг к другу поможет им наново обрести небо.

В херувимской невинности они не осознавали своего пола, ни на секунду не задумывались о том, что происходит между ними под обильной сенью юных джунглей. Я видел миссис Сент-Клауд, счастливо бродившую по улицам, затопленным людьми и цветами, видел белесые потеки на ее животе и синяки на грудях, оставленные цепкими лапками мальчишек. Я видел управляющую банка, она стояла с павлином в руках и предлагала деньги всем проходившим мимо. Никто из них не осознавал своей наготы.

Я же вкушал покой на заднем сиденье лимузина, в благостной полутьме. Тело юноши заметно меня подкрепило. Мои глаза стали зорче, мои чувства воспринимали сотни неслышных сигналов, струившихся от каждого цветка, каждой птицы. Не евший ни разу с момента прихода своего в Шеппертон, я окончательно уверился, что моя истинная пища – тела этих мужчин и женщин. Чем больше их вберу я в себя, тем большими будут мои силы. Меня приковали к Шеппертону не только семеро, наблюдавшие аварию, но и все жители этого города; вобрав их всех в себя, я обрету наконец силы, достаточные для бегства.

Лежа в увитом цветами лимузине, я перебирал в уме маниакальные порывы, обуревавшие меня уже много лет. Я мечтал об убийствах и преступлениях, мечтал бесстыдно совокупляться с птицами и животными, деревьями и землей. А как я приставал к маленьким детям! Но теперь я знал, что все эти извращенные устремления смутно предвосхищали то, что происходит сейчас в Шеппертоне, когда я улавливаю этих людей и сливаю их тела со своим. Я уже уверился, что зла нет, что даже самые порочные устремления суть не больше чем робкие, неумелые попытки приять потребности царства иного, высшего, пребывающего в каждом из нас. Приемля эти извращения и одержимости, я открывал врата мира истинного, где все мы будем летать, пресуществляя себя по воле своей в птиц и рыб, в цветы и во прах, мира, где мы снова сольемся в царственной общности природы.

Вскоре после восхода я увидел двенадцатилетнюю девочку, смотревшую на меня через окно лимузина. И как только сумела она пробраться сквозь лабиринт гаража, по наклонным полам, заросшим ежевикой и бугенвиллеями?

– Блейк… а я смогу летать?

Игнорируя заждавшееся солнце, – пускай оно занимается своими прямыми обязанностями, питает цветы и дерева, – я открыл дверцу и мановением руки подозвал девочку к себе. Я взял из ее трепетных пальцев сделанный братом самолетик и отложил его в сторону. Ласково и ободряюще я ввел девочку в машину, посадил рядом с собой и сподобил ее стать моим сладостным завтраком.

Глава 31 Процессия

Улицы странно притихли. Я стоял на крыше гаража, чувствуя, как солнце омывает мою кожу. Легкий ветер, замешанный на запахах мимозы и жимолости, играл лохмотьями моего комбинезона.

Ничто вокруг не шевелилось. На крышах брошенных машин и портике автозаправки, на водосточных желобах супермаркета и почты сидели тысячи птиц. Сидели, словно в ожидании какого-то события. Какого? Чтобы я снова для них полетел?

Раздраженный тишиной, я нагнулся, поднял маленький обломок бетона и швырнул его в стаю фламинго, обступившую фонтан. Неуклюжие птицы заметались по мостовой, хлопая розовыми крыльями и натыкаясь друг на друга. Сквозь просветы в тропической растительности я видел небольшую группу людей, удалявшуюся по одному из переулков, – голые заговорщики, спасающиеся бегством.

Ветер нес по пустой улице цветочные лепестки. Птицы смотрели на нежную поземку; я смотрел на птиц и ждал, когда же появятся люди. Они что, меня боятся? Увидели наконец свою наготу? А может быть, Мириам Сент-Клауд успела настроить их против меня, предупредила их, что я – бог, восставший из мертвых? Или горожане попросту стыдятся того, что происходило здесь ночью, а заодно боятся, что я спущусь сейчас со своей крыши, стану рыскать по городу, хватать их всех подряд и заталкивать в себя?

Но ведь я только и хочу, что помочь им.

Над Уолтонским мостом завис первый после полудня вертолет, его пассажиры увлеченно водили объективами кинокамер. Бамбуковое ограждение Шеппертона поднялось уже на высоту пятидесяти футов частоколом золотых копий. Все это утро вертолеты патрулировали периметр Шеппертона, дальше их не пускали тучи птиц, вспугнутых надсадным треском. Под задумчиво кружившей машиной в воздух взмыла стая взбудораженных глупышей. С окраины города донеслась ружейная пальба, пернатой бомбой вывалилась из переполненного неба тяжелая птица, и тут же я увидел удачливого стрелка, бежавшего за своей добычей сквозь заросли молодого бамбука. В правой руке Старка была винтовка, в левой – веревочная сетка, его волосы были увязаны в пучок, на пиратский манер; забросив работы по подъему «Сессны», он беззастенчиво отстреливал птиц, поднятых на крыло вертолетами.

Ситуация не вызывала сомнений: Старк боялся, что с минуты на минуту изоляции Шеппертона придет конец, что полиция, телевизионщики и легионы зевак разгонят экзотическую фауну прежде, чем он успеет наловить ее и разместить в своем зоопарке. Но меня волновал не он с его охотой, а то, как мне заманить жителей этого города в силок куда больший. Я уже задумывался о своей последней вечере. Поглотив всех шеппертонцев, я обрету силы, довольные, чтобы выйти вовне; дух святой, я вберу в себя все население тихих городков долины Темзы, затем – всех лондонцев и, наконец, займусь большим миром, миром в целом. Я знал, что сумел уже победить невидимые силы, державшие меня здесь взаперти, испугал их своей безграничной мощью. Я первым из живых существ превзошел смерть, возвысился над своей смертной сущностью и стал богом.

И снова я подумал о себе как о рождественском календаре: я отворил двери лица своего, распахнул двери сердца своего,[7] дабы допустить этих жильцов жалкого пригорода в мир истинный, вовне лежащий. Я уже прозревал себя не просто богом, но первобогом, изначальным божеством, рядом с которым все прочие боги суть лишь неумелые копии, приблизительные предвосхищения. Неуклюжие метафоры Меня.

– Блейк?

Лишь отчасти узнав свое имя, я повернулся и увидел маленького Дэвида, щурившегося на меня в ярком солнечном свете. В его рубашке и брюках торчали колючки, его лоб был в кровь расцарапан подъемом по заросшей ежевикой лестнице. Не знаю уж как, но он разрешил головоломку этажей и нашел путь на крышу.

– Блейк… Рэйчел и Джейми хотят…

Он смолк, не в силах вспомнить препорученное ему послание. Скорее всего, слепая девочка разумно сочла его деформированный мозг самым подходящим ключом для гаражного лабиринта. Двое детей стояли внизу, словно и не слыша воплей какаду, нагло подбивавшего их раздеться. Джейми торопливо бормотал, временно взяв на себя обязанности отсутствующего Дэвида. На личике Рейчел застыло потрясенное выражение: не веря ушам своим, она слушала описание жуткой разнузданной ночи.

Дэвид смотрел на меня из-под своего тяжелого лба, мучительно пытаясь понять, что же это я делаю. Я избегал его тревожного взгляда. Неужели этот неполноценный мальчик догадывается, что я покидаю Шеппертон, причем не только сам, но и забираю с собой всех его жителей и всех птиц, что телевизионщики застанут в онемевшем городе лишь его, Джейми, да Рейчел?

Дэвид несмело тронул обгорелый пояс летного комбинезона, пытаясь отвести меня от края крыши. Глядя на его тщедушное тельце и деформированную голову, я ощутил острый прилив жалости и любви. Мне хотелось взять его с собой, вплавить его в себя, а заодно и тех двоих. Они смогут вечно играть на одной из тайных лужаек моего сердца.

Но когда я нагнулся, чтобы обнять его, он отдернулся и хлопнул себя по щеке, словно пытаясь очнуться от кошмарного сна.

– Дэвид, сейчас мы полетим…

Я схватил его неуклюжую голову и совсем уже был готов прижать ее к своей груди, когда на улице громыхнула петарда. Возник и стал быстро нарастать шум толпы, десятки голосов выкликали мое имя. Я выглянул через парапет. Город ожил. Людские ручейки, бравшие начало на тихих боковых улочках, сливались в бурную реку, неудержимо стремившуюся к центру Шеппертона. Люди махали мне руками, кидали цветы, взрывали петарды и запускали шутихи. Голые, обожженные солнцем тела отсвечивали дикарским блеском.

Теперь я понимал, почему мои шеппертонцы разошлись утром по домам и что занимало их весь день. Из ворот киностудии появилась группа артистов и техников, за ними следовала колонна из дюжины или более машин с карнавальными платформами на крышах.

– Блейк! – весело крикнул лидер процессии, пожилой артист, знакомый всей стране по рекламным роликам. – Блейк, мы устроили для тебя праздник. Спускайся к нам! Смотри!

Он указал на платформы, разукрашенные художниками, декораторами и просто любителями, – серию эффектных вариаций на тему полета. По большей части это были огромные кондоры из папье-маше и бамбука, убранные сотнями цветов, и фантастические самолеты, бипланы и трипланы, на изготовление которых пошли куски виденных мной во дворе киностудии моделей.

Автоколонна остановилась перед гаражом, участники процессии и зрители ждали, чтобы я спустился и ответил на их приветствие.

– Это все в твою честь, Блейк. Мы хотим, чтобы потом, когда ты нас покинешь, тебе было что вспомнить.

Артист расчищал мне путь в напиравшей толпе, среди голых бухгалтеров и торговцев обувью, компьютерных программистов и секретарш, детей и домохозяек. Счастливые, что видят меня, люди бросали мне оторванные от своих гирлянд цветы в вящей ^ надежде, что моя кожа превратит их в птиц. Я шел «под объективами десятков кинокамер, запечатлевавших эту сцену с самых разнообразных точек. Но меня заботила проблема куда более серьезная – как организовать мой последний в этом городе день. Я шел мимо выстроившихся как на параде платформ, поочередно их рассматривая. Мое внимание привлекли банкирша и старый вояка, гордо стоявшие у своего творения. На крыше такси из местной автопрокатной фирмы они установили нечто, напоминавшее одновременно и птицу, и ветряную мельницу, – абсолютно фантастическую конструкцию, словно предназначенную для полета во всех направлениях пространства-времени сразу. Это убранство подходило мне как нельзя лучше, и я тут же в него влюбился.

Все ждали. Освещенный палящим послеполуденным солнцем, на глазах у сотен затихших людей, я поднялся на крышу такси. Стрекотание кинокамеры, умащенные притираниями тела озарялись молниями фотовспышек. Понимают ли они, что я справляю свадьбу с их городом и намерен исполнить свои супружеские обязанности совсем небывалым образом? И что через несколько часов все они начнут новую жизнь в уютных пригородах моего тела?

В птичьей голове было устроено нечто вроде шлема, я поместил туда свою голову, а руки – в пазы крыльев. Вес огромной конструкции удобно лег на мои плечи. Привязные ремни плотно облегли мою синяками покрытую грудь, лямка шлема придавила мои распухшие губы, и мне уже почти казалось, что именно в этом гротескном птичьем наряде прилетел я четыре дня назад в Шеппертон.

Следом за толпой кричащих и приплясывающих детей автоколонна двинулась к реке. Я стоял на крыше такси, слившись с фантастической конструкцией из прутьев и папье-маше воедино. На огромных крыльях и хищной, с крючковатым клювом, голове расселись десятки птиц, синиц и малиновок, вьюрков и воробьев, их маленькие головки осторожно выглядывали из грубого оперения.

Процессия приблизилась к военному мемориалу. Меня сопровождало все живое в городе – тучи птиц, кошачьи орды, стайки собак и детей; среди голой толпы, следовавшей за автоколонной, резвились олени и лани. Свет померк. В страхе стать свидетелем того, что вознамерился я сделать с этим городом, изможденное солнце закрыло лицо карминной тряпицей облака. Тусклый кровавый свет, хлынувший на крыши и тропическую листву, на оперение ибисов и попугаев, сотворил из Шеппертона дикий, в лихорадочном бреду привидевшийся зоопарк. Зловещий свет равно омыл плотные тела рыб, стаями выпрыгивавших из воды, и груди молодых женщин, придерживавших мои ноги, чтобы я не потерял равновесия, не упал с крыши такси.

Сквозь птичью трескотню прорвался рокот вертолета, успевшего уже пересечь реку и летевшего теперь над мертвыми вязами. Безликая машина неуклюже вспарывала померкший свет, ее суетливые лопасти вздымали в воздух тучи насекомых и палых листьев. Крепко держась за карнавальную птицу, я всем своим телом ощутил нисходящий поток, отброшенный винтами вертолета; машина развернулась прямо над нами и заковыляла назад, к реке. Надо всем парком птицы медленно падали с неба. Утратив опору в мгновенно изменившемся воздухе, вертолет косо заскользил в сторону церкви; не встречавшие сопротивления винты завертелись с бешеной, невозможной скоростью. Сидевший в кабине пилот дергал нервными, в белых перчатках, руками, как суетливый неопытный жонглер.

Процессия остановилась в смятении. Метались среди машин собаки и олени, голые дети бежали к своим матерям, спотыкаясь о жалких, беспомощных птиц. Над нашими головами клубились тучи цветочных лепестков.

– Доктор Мириам! Вернитесь, доктор!

Старый вояка бежал куда-то вперед, бешено размахивая своей тростью. Глядя вслед ему, сквозь лепестковый вихрь, я увидел, что посреди парка устроено нечто вроде импровизированной посадочной площадки. Мириам Сент-Клауд, которой помогали Дэвид, Рейчел и Джейми, расставляла вокруг открытой лужайки кольцо зажженных электрических фонарей.

Я слез с крыши такси, пошатываясь под тяжестью птичьего наряда. Подбородочный ремень едва не душил меня, и я не мог ничего крикнуть Мириам, которая сняла тем временем свой белый халат и отчаянно махала им удаляющемуся вертолету.

Но теперь контроль за воздухом был в моих руках. Я бросился бежать по усыпанной лепестками траве, моему примеру последовала и вся толпа. Сотни голых людей обгоняли меня, расчищая мне путь и посылая насмешки вслед злосчастной машине. Крутящимся столбом ввинтились в небо обломки бамбука и прутьев, клочья марли. Декоративные платформы, переместившиеся теперь на плечи горожан, словно плыли в кровавом тумане.

Птичий наряд стал совсем легким, еще секунда – и мои ноги оторвались от земли. Возвратившись в реальное время, я вел свою паству к церкви. Огромные, из прутьев, плетеные крылья несли меня прямо на Мириам, стоявшую в своем круге света.

– Блейк! – крикнула она, стараясь перекричать треск вертолета, унесенного цветочным шквалом к реке. – Блейк, ты мертвый!

Всплески фотовспышек слились в сплошное мерцающее зарево. Мириам махала белым халатом, то ли пытаясь защитить от меня вцепившихся в ее юбку детей, то ли отгоняя неумолимо приближающегося дьявола, за которого ее силой хотят отдать. Одна во всем Шеппертоне она знала, что скоро грядет наше первое – и последнее – совокупление.

Вертолет пересек реку и продолжал удаляться. Дрейфуя в сторону церкви, я увидел, как несущаяся следом толпа сбила Мириам с ног. В ту же секунду на нее набросилась целая орда молодых женщин; ликующие секретарши раздели ее догола, а затем привязали к одной из карнавальных птиц.

Крыло о крыло с Мириам, мы поплыли над парком на облаке цветочных лепестков, а затем плавно скользнули в распахнутые окна церкви.

Одетые птицами, мы с Мириам висели в воздухе, чуть-чуть не касаясь ногами расчехленного алтаря. Все шеппертонцы собрались в церкви, чтобы воздать нам божественные почести. Восторженные и счастливые, они парили высоко над полом, обнимаясь и беспрестанно фотографируя друг друга в последнем для них полете. Я был уже готов принять этих людей в себя, в просфору своей плоти. Я нуждался в них: их тела поддержат меня в полете, дадут мне силы выйти в большой мир. Отсюда я полечу над планетой, сливаясь со всеми живыми существами, пока не вберу в себя каждую птицу и рыбу, каждого сына и отца, – химерический бог, единящий в себе все и вся.

Глаза парившей бок о бок со мной Мириам Сент-Клауд были закрыты, как в глубочайшем трансе. Один из огоньков в моих костях – только так буду знать я ее после нашей свадьбы.

Я протянул к ней руки для последнего объятья, но в тот же самый момент в церковь вошел Старк, с винтовкой наизготовку.

Он посмотрел на людей, плавно круживших в полумраке нефа, в десяти футах над его головой, затем – на нас с Мириам, одетых огромными птицами. На его грязном, исполосованном ручейками пота лице не дрогнул ни один мускул, однако действовал он очень быстро, словно по недавно принятому решению.

Старк вскинул винтовку и выстрелил мне прямо в грудь, затем чуть сдвинул ствол и выстрелил в Мириам.

Второе за эту неделю низвержение на землю было гораздо болезненнее первого. Умирающий, я лежал перед алтарем, в груде перьев моего птичьего одеяния. Надо мной плыли, раскачиваясь и все удлиняясь, ленточки моей летучей крови.

Глава 32 Умирающий авиатор[8]

Всю ночь я сидел, привалившись спиной к алтарю опустевшей, оставленной церкви. Скованный грузом цветов и оперения на моих плечах, я не мог пошевелиться; безвольно раскинутые, беспомощные ноги валялись передо мной словно чужие. Мириам Сент-Клауд лежала лицом кверху, близко от меня, но вне досягаемости. Ее руки и лицо не только мертвенно побледнели, но и приобрели жуткий глянец, словно источившуюся из них кровь заменили гнилостным желтым воском. Вскоре после полуночи тонкие губы Мириам широко разошлись – беззвучный упрек мне, выкрикнутый моей мертвой невестой.

Сперва, когда мы лежали бок о бок, я надеялся, что Мириам еще жива. Старковы пули пробили наши сердца, но я твердо знал, что Старк не может меня убить, – да и никто другой в этом городишке не может. Возможно, эта моя неуязвимость распространится и на Мириам. Но затем сквозь сгустившуюся тьму я обонял, как меняется ее запах, как острая пряность пота и охотничье бешенство крови блекнут, превращаясь в заурядную смертную затхлость.

Весь пол вокруг нас был усыпан осколками цветного стекла; фрагменты Христа и святых, апостолов и евангельских животных – они отражали сейчас десятки языков рвущегося в небо пламени. Сквозь распахнутые двери церкви было видно, как пылают в тихом ночном воздухе сотворенные мною джунгли; тысячи птиц, укрывшихся в ветвях баньяна, в ужасе глядели на горожан, разводивших внизу костер из мусора, чтобы сжечь их убежище дотла. Из конца в конец Шеппертона люди сдирали с крыш своих домов лианы и другие ползучие растения. Расчищая свои сады, они обливали пальмы и тамаринды бензином, слитым из брошенных автомобилей, а затем поджигали.

Всю ночь вооруженные топорами шайки бродили по городу, калеча и убивая тропический лес, в создание которого я вложил столько любви. Я слышал вопли глупышей, испуганное уханье сов, страдальческий плач оленей. Сквозь распахнутую дверь ризницы было видно, как дрожит в кровавых отсветах пламени скелет крылатого существа: казалось, что он, древний птицечеловек, извлеченный из речного обнажения, хочет вырваться из стеклянной тюрьмы своего стенда и улететь в ночь.

И всю эту ночь жгуты и волокна моей крови медленно оседали – длинные кисти, бравшие начало в моей ране, вульгарно яркие бандерильи в умирающем быке. Тяжелая, со сминающимся концом пуля попала мне в середину грудины, пробила грудь и вышла наружу сотнями осколков, каждый из которых нес частичку моего сердца.

Я все еще был жив. но не испытывал по этому поводу никакой радости, одно цепенящее отчаяние. Я знал, что силы мои исчезли, а вместе с ними и мое восхищение собой, моя гордость за то, что я – верховное божество этого крошечного царства, что я утвердил свое право входить в реальный мир, на мгновение открытый мне после моей аварийной посадки. Меня снова вырвали из воздуха – за мгновение до моего так и не состоявшегося сочетания с Мириам Сент-Клауд.

Я уже знал за собой вину во многих преступлениях, и не только против этих, даровавших мне вторую жизнь, существ, но и против себя самого, в грехах фантазии и высокомерия. Скорбя по юной, грубо низверженной с небес на землю женщине, я смотрел, как смиренно опадает моя кровь.

На рассвете в церковь ввалилась шайка сбрендивших авиаторов.

– Блейк! Глядите, да он еще жив!

– Не трогайте его!

– Позовите Старка!

Возглавляемые старым воякой с его непременной тростью, они входили по одному, а затем прижимались спинами к колоннам, в опасении, что, подойди они ближе, их может подхватить и закрутить некий бешеный вихрь. Их лица были черны от сажи, ладони до крови натерты топорищами. Они приближались ко мне робко и пугливо, эти продавцы и счетоводы, они двигались мелкими шажками, прячась за спину друг друга. Взамен нормальной, ими же вчера уничтоженной одежды они вырядились в киношное тряпье, в дикую смесь военного обмундирования, заготовленного костюмерами для авиационного боевика: древние, для открытой кабины, летные костюмы, подбитые овчиной куртки, щегольские, с подкладными плечами, кителя гражданских пилотов.

Пока эти герои глазели на меня, нервно и неуверенно замахиваясь своими топорами, появился и вышел вперед Старк – с роскошными, спадающими на плечи волосами и в аккуратной, ловко на нем сидевшей форме современного военного пилота. Он вполне сознательно играл здесь главную, далеко превосходящую его возможности роль – роль ангела смерти из фильма о воздушном армагеддоне.

Он встал среди осколков цветного стекла и направил на меня винтовку, ежесекундно готовый послать в мое сердце вторую пулю.

– Ну да, Блейк, конечно же, ты жив. Я так и знал. – Старк говорил спокойно, почти даже мирно. – И уж, во всяком случае, ты не мертв – я видел эти глаза тогда, на берегу.

Было видно, что он не совсем еще уверен, что я утратил все свои силы, и питает некоторые надежды – а вдруг я сохранил их в количестве, достаточном для задуманных им телевизионных репортажей. Я попытался поднять руку, в знак прощения за то, что он меня застрелил, но не смог ею даже пошевелить. Вымпелы моей крови висели в нескольких дюймах над полом, в них все еще жил дух детей, которых я взял в себя.

Старк отвернулся от меня и взглянул на Мириам Сент-Клауд. Несмотря на желтый провал рта и мошек, обсевших ее закрытые веки, женщина, которую я любил, все еще присутствовала в бисеринках пота у края волос, родинке на левом ухе, шраме под подбородком, оставшемся у нее с детства. Руки Мириам были вскинуты к ране, она цеплялась за бурые потеки подсохшей крови, как невеста, нервно прижимающая к груди букет темных цветов, навязанный ей нежданным гостем.

Старк глядел на нее без малейшей жалости, с таким выражением, словно он спас шеппертонское небо от птицы, куда опаснейшей меня. Скорее всего, он убил Мириам из опасения, что она могла зачать от меня, а позднее – разрешиться от бремени жутким крылатым чудовищем, которое всех их уничтожит.

Старк сплюнул ей на ноги и повернулся к своим подручным:

– Ну, ладно, тащите его наружу. Только следите, чтобы вдруг не улетел.

Отважные шеппертонцы справились наконец со своим страхом, вынесли меня из церкви и взгромоздили на металлическую тележку, позаимствованную в супермаркете. Мы двинулись мимо киностудии – балаганные авиаторы и их мертвый коллега в шутовском птичьем наряде; вымпелы моей крови зябко дрожали в холодном утреннем воздухе. Старк ушел вперед, он непрестанно вскидывал свою винтовку на мрачные, умолкнувшие деревья, в надежде застать врасплох какую-нибудь неосторожную птицу. Затем этот борец с крылатой чумой бросился назад и оттолкнул от тележки старого вояку, который тыкал тростью мне в голову.

– Мы дадим тебе полетать, – пробормотал он враждебно, но, вроде бы, и с некоторым почтением. – Ведь ты же, Блейк, ты любишь летать. Я познакомлю тебя с дельтапланом.

Наш путь лежал мимо военного мемориала по опустевшим улицам. На мостовой валялись все еще дымящиеся лианы – обгорелые куски бикфордова шнура, наследство от команды подрывников, прочесавшей Шеппертон этой ночью. Главную улицу покрывал грязный ковер из тысяч увядших, раздавленных цветов; жалкие, со слипшимся оперением птицы лежали в подсохших лужицах собственной крови. Над городским центром все еще нависали исполинские руки баньяна, но кора на них была обуглена; между почерневших корней виднелись остовы дотла прогоревших машин.

Перед супермаркетом толклась довольно большая группа людей. Багровые от огня и бессонницы мужья воссоединялись с потрясенными женами, дети с родителями, все – одетые в дикую смесь каких-то случайных одежек, извлеченных из мусорных баков. Увидев тележку, они тут же бросились к ней – те же самые администраторы и продавщицы, которые несколько часов назад радостно парили вокруг меня в полумраке церкви.

Распатланная молодая женщина в измазанном сажей вечернем платье ударила меня по лицу жесткой, с острыми ногтями ладонью:

– Где Бобби? Ты украл моего сына!

Ей вторили и другие, выкрикивавшие имена своих исчезнувших детей.

– Он еще жив! Посмотрите на его глаза!

Старк отмахнулся от них стволом винтовки и покатил тележку к гаражу.

– Не трогайте его руки! Он же мертвый!

Они яростно топтали вымпелы крови, все еще тянувшиеся из моего раскрытого сердца, как неуверенно трепещущий хвост обессиленного воздушного змея. Старый вояка замахнулся на них тростью:

– Не смотри на меня, Блейк! Я вырву твои глаза!

Над архипелагом кухонной техники и спальной мебели гремел злобный, нестройный хор:

– Отрезать ему руки! И ноги!

– Отрезать ему член!

– Да, но только не трогайте руками!

Оплеванный с ног до головы, я сидел в тележке – большая облезлая птица – и беспомощно молчал. Старк смотрел на крышу гаража. Я знал, что он собирается сбросить меня оттуда на асфальт, в полной уверенности, что уж теперь-то я упаду. Разве придет ему в голову, что я выживу, даже если он сбросит меня со своего дельтаплана.

– Старк, он же нам здесь нужен, – запротестовал старый вояка, цепляясь за тележку. – Без Блейка нам никогда отсюда не вырваться.

Ладно, пусть они спорят. Мое сознание ускользнуло в кости и начало странствовать по темным аллеям обессилевшего тела. Змеиная слюна этих людей жгла мне щеки, кто-то дергал вымпелы, и они рвали мое изуродованное сердце. Я стал тряпичной куклой, меня шили моей собственной кровью руки грязных, издерганных женщин.

Когда я очнулся в следующий раз, Старк толкал тележку по главной улице. Мы свернули в один из мрачных переулков и проехали его до конца. По всему Шеппертону на заборах висели лохмотья крылатых карнавальных костюмов; казалось, что ночью над городом была разгромлена целая летучая армада. Бледные осунувшиеся люди жгли около своих дверей маленькие костерки из пальмовых листьев. Полуистеричные дети вырезали на обгорелой коре деревьев эротические лозунги.

Мы приближались к бамбуковому палисаду, за которым тянулось шоссе к Лондону и аэропорту. В непролазных прежде зарослях были выжжены широкие бреши. Соседняя деревня еще спала, но все же в некоторых ее окнах были видны лица людей, очень, наверное, недоумевавших, чего это толпа ряженых толкает с места на место бесчувственное тело крылатого человека.

Мы ринулись в один из проходов, но вскоре возбужденные крики подручных Старка начали стихать, и на меня снова накатило ощущение, памятное мне по первому здесь дню.

– Вперед! Главное – не отступать! Сегодня у всех нас будут брать интервью.

Шарахая меня время от времени по голове прикладом, Старк гнал вперед этих притомившихся администраторов вкупе с их женами и детьми, но те понемногу начинали спотыкаться и переходили на неохотный, по обязанности, шаг. Остановившись, чтобы перевести дыхание, они оглядывались на Шеппертон, который почти уже исчез из виду, отступил на много миражных миль назад. За недостижимой линией шоссе кирпичные домики деревни ушли на горизонт – дальняя перспектива на викторианской открытке.

Старк с ненавистью швырнул винтовку мне на ноги и развернул тележку назад.

– Хорошо, Блейк, пока что ты нас здесь удерживаешь, – пробормотал он мне сквозь зубы. – Но ничего, скоро ты у нас полетаешь для телевизионных новостей.

Следующий час мы метались по Шеппертону, по искалеченным, но все же выжившим джунглям. Почти без сознания я сидел в магазинной тележке, а вконец измученные горожане гоняли ее с места на место. Направляемые и воодушевляемые Старком, они подошли к автозаправочной станции, расположенной в какой-то сотне ярдов от шоссе, и очертя голову бросились через пустырь, отведенный для стоянки машин. Подбадривая себя хриплыми криками, они рвались вперед – занюханная легкая бригада,[9] толкающая перед собой тележку – таран, которым они надеялись проломить невидимую стену, возведенную мной вокруг Шеппертона. Но уже через несколько секунд они устало тащились по небывалой, огромной, как Сахара, автостоянке. Усыпанная шлаком площадка уходила за горизонт, стоявшие на ней машины были разделены пустыми промежутками во много миль.

Встретив непреодолимое сопротивление, мы отступили в город. Почта и супермаркет бросились нам навстречу и охотно вернулись на прежние места. Полный решимости доказать, что его власть над этим новым пространством-временем ничуть не уступает моей, Старк завел нас за мебельный магазин; на этот раз мы затерялись в безбрежных просторах, уставленных спальными, столовыми и кухонными гарнитурами, в мебельном архипелаге, который распростерся до горизонта и дальше, словно здесь было выставлено на продажу содержимое всех пригородных домов всей вселенной.

– Вот видишь, Блейк, ну какой от тебя толк?

Отступившись от заранее обреченной затеи, Старк мгновенно утратил всякий ко мне интерес: он бросил свой отряд у гаража, пошел к баньяну и начал стрелять по голым, обугленным сучьям. Измученные горожане расселись вокруг меня на корточки, поправляя свое шутовское летное обмундирование и бесцельно выщипывая перья у мертвых попугаев, валявшихся на толстом слое увядших цветов. Мало-помалу они начали разбредаться; прошло какое-то время, и рядом остался один только старый вояка со своей тростью-сиденьем. Прежде чем уйти, он взялся за ручки тележки, прокатил ее по всей главной улице и с разбегу впилил в ограждение военного мемориала.

Глава 33 Спасение

Я был жив, и я был мертв.

Весь этот день я пролежал в лохмотьях своего крылатого костюма среди пожелтевших венков, возложенных кем-то к подножию военного мемориала. При ударе об ограждение я вылетел из тележки на каменные ступени, и вымпелы моей крови обвились вокруг обелиска, лаская имена мужчин и женщин, живших когда-то в Шеппертоне и погибших на далеких полях сражений. Недвижный и беспомощный, я ждал помощи от миссис Сент-Клауд и отца Уингейта, но они меня оставили. Я видел их издалека, через парк, выходящими из ризницы, где лежала Мириам; отец Уингейт утешал скорбящую мать. Я знал, что они решили не хоронить Мириам, пока я снова не умру.

Тем временем внешний мир забыл о Шеппертоне. Водители и пассажиры машин, сновавших по лондонскому шоссе, попросту не замечали этого городка; казалось, что ментальный барьер, его окруживший, отражает им их собственные мимолетные мысли.

С душного полдня и до самого вечера на прокопченные дома сыпалась морось; на обгорелых лианах и пальмах собирались крупные черные капли, беззвучно падавшие в цветочное месиво, сплошь укрывшее землю. Изредка гремели выстрелы: Старк рыскал по сочащимся влагой улицам, убивая зазевавшихся птиц.

Шеппертонцы расползлись по своим спальням, город притих, но сразу после заката несколько женщин решили надо мной поиздеваться. Это были матери, чьих детей я взял в себя; сейчас одни лишь души этих мальчиков и девочек, скитавшиеся в тайных глубинах моего тела, не давали мне умереть. Женщины принесли к мемориалу большие пластиковые мешки со всякой мерзостью. Всклокоченные, в до пупа распоротых летных костюмах, они засыпали меня мокрыми, липкими отбросами, швыряли мне в голову мертвых птиц.

Они меня ненавидели, но я все равно радовался, что научил их летать. При моем посредстве они узнали, как можно выйти за свои пределы, стать любым животным – или рыбой или птицей, – и причастились, хоть и ненадолго, к миру, где они могли сливаться со своими братьями и друзьями, мужьями и детьми.

Я лежал у их ног, скованный птичьим костюмом. Моя кровь узкими лентами трепетала перед глазами разъяренных женщин – пропавшие души их сыновей и дочерей.

Вечером я снова увидел лица увечных детей, смотревших на меня сквозь сырой полумрак, три маленькие луны, обращающиеся друг вокруг друга. Сидя на корточках среди мертвых цветов и попугаев, они тихо играли с кровавыми вымпелами. Рейчел гладила их пальцами, пытаясь разобраться в загадочном шифре, прочитать таинственные послания из другой вселенной, запечатленные на телеграфных лентах моего сердца. Дэвид хмуро рассматривал умирающие джунгли, явно не в силах постичь смысл этой бессмысленной трансформации. Тем временем Джейми передразнивал меня, прижимая к своей груди мокрые маки и выдавливая между пальцев их сок. В какой-то момент он встал, прокрался ко мне и положил рядом с моей головой мертвую ворону, но я не обиделся, понимая, что это вовсе не жестокость. Я стал ему ровней, таким же калекой.

Под покровом ночной темноты они осмелели и взвалили меня на тележку. Кулачки Рейчел колотили по моим ногам, пытаясь пробудить в них жизнь.

На улицах горели костры, с верхних уровней гаража выбивались дымные языки пламени. Дети торопливо провезли меня мимо безлюдной клиники и свернули к своей тайной лужайке.

В серых предрассветных сумерках я различил белые контуры самолета, собранного ими над моей могилой.

Глава 34 Мухи

Там меня дети и поселили. Голый, если не считать лохмотьев птичьего костюма, все еще державшихся на мне благодаря привязным ремням, я сидел, как чучело в заполненной цветами яме, на подстилке из мертвых птиц. По обеим сторонам могилы лежали изуродованные крылья «Сессны», а обломки лобового стекла и хвостового оперения грубо намечали контуры фюзеляжа. Течение Темзы вымыло из донных отложений даже пропеллер. Ржавым погнутым мечом он лежал у моих ног.

Дети сидели в тени кустов – искалеченные ангелочки в кладбищенском саду. На Шеппертон нахлынули почти осязаемые миазмы. Деревья словно окутались тусклым, серым саваном. Листья уже не лучились светом. Онемевшие птицы прятались среди поникших орхидей и магнолий, чьи лепестки обрели ту же смертную восковую бледность, что и щеки Мириам Сент-Клауд.

Рваными парусами трепетали надо мной темные крылья. В бесцветном небе собирались стервятники всех родов и размеров: они опускались на пожухлую траву и пировали птичьими трупами. Прямо передо мной на ржавый пропеллер сел молодой гриф, острые когти цепко охватили этот необычный двухлезвийный меч. Из каждой поры земли лезла жуткая мертвенная растительность. В траве шныряли какие-то странные хищные твари. С берегов ручья приползали змеи. Неимоверно расплодившиеся пауки растянули между деревьев липкие гнойные сети, укрыли вялую бледность мертвых цветов серебристыми саванами. Над могилой повис дрожащий нимб – облако призрачно-белых мух. В тусклых лучах рассвета сорокопут убивал последних колибри и насаживал крошечных птичек на шипы терновника.

Весь Шеппертон металая в горячке, отравленный исходящим из меня отчаянием. Вскоре после восхода дети вернулись. В надежде оживить меня Джейми принес мне – впервые – живую птицу, сильно помятую малиновку, и выпустил ее в траву. Не смея ко мне приблизиться, дети жались к кишащим тлями кустам. Джейми жалобно гукнул, сам для себя, и втянул голову в плечи из-за низко кружившихся стервятников. Они прилетели в надежде напитаться моим трупом – плотью, их породившей. Дэвид прикрыл глаза маленькой Рейчел ладонями, опасаясь, что даже слепота может оказаться слабой защитой от этих кошмаров.

По тусклым улицам бродили немногие люди, все в тех же летных костюмах.

Я умерщвлял этот город авиаторов; они, в свою очередь, умерщвляли меня.

Но я все еще был жив.

Посреди парка стервятники пировали оленьими трупами. На насосах заправочной станции темнели нахохлившиеся хищные птицы, они смотрели, как их вожак ковыряется во внутренностях мертвой собаки. Серый ветер шевелил месиво раздавленных цветов. Бледные люди жались к своим домам, опасливо поглядывая на оккупировавших автозаправку хищников. Другие, вооруженные ножами и садовыми вилами, не могли оторвать глаз от парка, где тесно лежали умирающие олени. Посреди обреченного стада стоял, покачиваясь на неверных ногах, крупный, прежде красивый самец.

Но где же полицейские? Пусть они приедут и спасут меня. Я был уже готов с радостью признаться в похищении «Сессны». Но мир утратил всякий интерес к Шеппертону; казалось, что вокруг этого городка появился невидимый барьер забвения. Разъехались последние полицейские машины, техники телевизионных фургонов собирали свое оборудование.

За весь этот день я не видел ни одного вертолета.

Из-за мертвых вязов донеслись громкие, возбужденные голоса. Отряд добытчиков, возглавляемый Старком, волочил от реки, по мертвым газонам и клумбам, окровавленное тело дельфина. Сквозь облетевшие ветви рододендрона я видел ликующее лицо Старка, его развевающиеся волосы. Весь в крови, он повесил добычу на крюк у дверей центральной, рядом с военным мемориалом, мясной лавки. Голодные женщины обступили лавку тесным орущим кольцом, а Старк стоял на железной бочке и отрезал им куски дельфиньего мяса.

Бойня на реке продолжалась до вечера. Трава в парке стала скользкой от крови и чешуи: дельфины и лососи, морские окуни и тунцы – все они становились добычей шайки убийц, орудовавшей острогами со Старкова понтона, – кровожадных авиаторов, отводящих душу на обитателях другой стихии. Старк зашел в реку по пояс и насмерть забил белую меч-рыбу, пытавшуюся укрыться в утонувшей «Сессне». Последней вспышкой своего духа рыба воззвала ко мне; я услышал ее, беспомощно сидя в могиле.

Весь день на цветы и перья, устилавшие улицы Шеппертона, лилась кровь. Жадные до пищи горожане осаждали мясные лавки, где Старк и его авиаторы раздавали мою плоть.

Могилу заполнили яростно жужжащие насекомые, трупные осы, уничтожающие собственные крылья в своей алчбе к мертвым птицам. Облако мух, бежавших с моей кожи, накрыло живых и мертвых.

Глава 35 Костры

Змеи скользили по безрадостному лугу хвостами вперед. Задом наперед летали среди умирающих деревьев птицы. В десяти футах от моей могилы голодный пес охотился за своими экскрементами: он низко присел над землей и жадно втянул их в себя.

Моя кровь исходила из разверстого сердца черным траурным крепом, узкими лентами, улетавшими в сумрачный лес. Немощные деревья покрылись странной, пожиравшей воздух плесенью. Омерзительные миазмы, заполонившие парк, отравляли умирающим цветам последние их минуты. Я сидел в кабине из мертвых птиц. Везде, куда ни кинешь взгляд, царили мерзость и запустение.

Смерть струилась из меня по заглохшему лугу и дальше, на улицы Шеппертона. Я слышал, как кричат в лесу горожане, они добивали последних птиц.

Под вечер на лужайку забрел олененок. С трудом переставляя до костей исхудавшие ноги, он приблизился к могиле, нашел меня бессмысленными глазами, не способными собрать воедино расплывающийся образ моего лица, и лег на теплую траву. Под жесткими взглядами стервятников, обсевших все ветки над моей головой, ко мне пришли и другие животные – последние обитатели маленького рая, принесенного мной в этот город. Вислоухая такса пробралась сквозь маки и легла, тихо поскуливая, рядом с пропеллером. Старый шимпанзе, напитанный мною, когда Старк разогнал всех животных из клеток своего зоопарка, сидел на корточках и стучал себя по голове в надежде выйти из этого бредового сна, вернуть реальный мир на место. Последней приковыляла, шаркая по желтым листьям, мартышка; она уселась с наружной стороны растресканного лобового стекла и уставилась на меня огромными скорбными глазами.

Они ждали, чтобы я им помог, – я, накормивший их плодами хлебного дерева и бананами, устлавший улицы цветами. Я сидел в кабине своей могилы не в силах пошевелиться. В венах моих рук застыл тяжелый, недвижный свинец. В истощенное небо летели искры костров: горожане все еще пытались огнем отогнать джунгли от своих домов и лавок.

Я видел членов своей семьи, духов на зачарованной поляне, наблюдавших за мной от особняка Сент-Клаудов. Прямой, как струна, в безупречной сутане отец Уингейт стоял на кровавой траве. Его руки и лицо сильно исхудали, я знал, что он морит себя голодом, чтобы защитить от меня свое тело. Там же были и дети. Рейчел дремала стоя, ее голова с закрытыми слепыми глазами лежала на плече Дэвида. Миссис Сент-Клауд стояла у открытого окна моей спальни, ее лицо осунулось почти до костей. В серой, похожей на саван ночной рубашке она словно встала со смертного одра, чтобы попросить меня умереть.

Даже Старк был почти на прежнем месте: он сидел в люльке чертова колеса с гавайской гирляндой из мертвых попугаев на шее и задумчиво рассматривал понтон, стоявший на якоре прямо над моей «Сессной». Ржавая железная коробка была измазана кровью, словно сочившейся из кабины утонувшего самолета.

Они ждали, когда же наконец я умру и дам им свободу. Я вспомнил видение катастрофы, посетившее меня перед выходом из кабины на крыло, видение моей собственной смерти под озаренным кострами небом. Несмотря на все мои усилия доказать свою жизнь, я был сейчас трупом, заживо засунутым в могилу.

Такса подобралась ко мне поближе, пытаясь высосать из меня мои последние силы. Шимпанзе лежал на боку, не сводя с меня внимательных глаз. Не обращая внимания на этих мирных животных, я слышал визги и вопли стервятников. Их крылья хлопали где-то совсем уже рядом. Я посмотрел за реку, не летит ли ко мне спасительный вертолет.

Изуверившись и отчаявшись, я решил умереть.

Глава 36 Сила

Уже умирая, я почувствовал прилив силы. Вокруг моего сердца сомкнулась чья-то рука. Нежно и осторожно она сдавила разорванные желудочки, посылая в артерии краткий ток крови. Кровь просочилась в онемевшие капилляры, и моя кожа потеплела.

Впервые за эти дни я смог пошевелиться. Сделав движение к сидевшему прямо передо мной стервятнику, приглашая его насытиться моей плотью, я снова почувствовал, как рука сжимает мое сердце. Затем я увидел лицо старого шимпанзе, запредельную пустоту в его широко раскрытых глазах. За мгновение до того, как он умер, я ощутил в груди резкий всплеск жизни, словно его сердце встало на место моего. Я сел, прислушиваясь к мощному, непривычному биению, и тут же увидел, как взбрыкнула в предсмертной судороге нога олененка, почувствовал, как его кровь переходит в мои жилы, как мой пульс становится ровнее и чаще.

Я взглянул на себя, нагого, в лохмотьях летного комбинезона. Моя кожа утратила пепельный оттенок. Когда я сбросил с плеч остатки птичьего наряда, кровавые вымпелы оторвались от моей груди и улетели прочь, цепляясь за убогие маки.

Моя рана перестала кровоточить. А животные, сошедшиеся к моей могиле, продолжали умирать. Каждое из них отдавало мне что-нибудь от себя – кровь, ткани, жизненно важный орган. В моей груди мощно стучало сердце шимпанзе, по моим сосудам неслась оленья кровь – весеннее половодье в иссохшем, растрескавшемся лабиринте. Мартышкины легкие жадно втягивали воздух через мой рот, а в основании черепа я чувствовал тусклый мозг таксы – верной собаки, спасающей раненого хозяина.

Они умирали, отдавая мне свои жизни. Я встал в кабине могилы. Я снова вырвался из самолета.

Лес умолк. Ничто в нем не шевелилось, трава и листья напряженно замерли. Я чувствовал, как вливается в меня жизнь сотен мелких существ. Скромные и непритязательные, они переделывали меня наново. Воробьи и дрозды отдавали моим глазам свои крошечные сетчатки, полевки и барсуки – свои зубы, каштаны и вязы посылали мне сок: серьезные, немногословные кормильцы, вливавшие в меня свое молоко. Даже пиявки, прилипшие к ржавому пропеллеру, черви под моими ногами, мириады почвенных бактерий – все они двигались сквозь меня. Огромное братство живых существ заполнило мои артерии и вены, преобразуя кладбище моего тела своей жизнью и благожелательностью. Холодная влага слизняков смазывала мои суставы. Я чувствовал в своих мускулах упругую гибкость древесных ветвей, теплые капилляры исполненных солнцем листьев исцелили и обновили мою кожу.

Я шел по лугу, окруженный странным маревом света, словно моя истинная сущность расплывалась в воздухе, пребывая в телах всех существ, отдавших мне часть себя. Я возродился в них, в их любви ко мне. Каждый листок и каждая травинка, каждая птица и улитка тяжелели моим духом. Лес чувствовал меня вызревающим в его плоти.

Я родился наново от простейших, скромнейших существ: от амебы, делящейся в лесной луже, от гидры и спирогиры. Я родился из лягушачьей икринки в ручье, огибающем луг, и акуленком из тела матери-акулы – в реке. Я выходил из жаркой птичьей клоаки. Я родился тысячами рождений из плоти всех, какие есть в лесу, живых существ, отец себя самого. Я стал своим собственным сыном.

Глава 37 Я раздаю себя

С леса словно спала пелена. Между мрачных недавно деревьев сверкали яркие цветы. По листьям струился знакомый свет, словно божественный садовник, приставленный к этому потускневшему парадизу, прибежал с опозданием на работу и торопливо включил все лампы. Из реки выпрыгнула летающая рыба, гибкий серебристый кремень, воспламенивший день, как вязанку сухого хвороста.

Дети стояли на коленях у края поляны, их маленькие улыбки, усталые, но довольные, колыхались вместе с маками. Они обессилели от стараний передать мне свою силу, какую-нибудь малую часть их деформированных тел: Дэвид, возможно, – свой стоицизм, Джейми – восторг перед всем сущим, Рейчел – любопытство и сдержанность.

Весь Шеппертон отдыхал, как после непомерных усилий. Горожане не пытались больше бороться с джунглями, они забросили топоры и пилы и сидели теперь на ступеньках своих домов, наблюдая возрождение леса.

Все застыло в ожидании меня. Я взглянул на свою грудь, на быстро заживающую рану. Я ощущал в себе органы, данные мне всеми этими существами. У меня были тысячи сердец и легких, тысячи мозгов и печеней, тысячи гениталий обоего пола, достаточно плодоносных, чтобы заселить новый, ждущий меня мир.

Теперь я не сомневался, что смогу бежать из Шеппертона.

Я пересек автостоянку клиники. На террасе гериатрического отделения сидели старые люди, увечные и сенильные. Трое детей следовали за мной, опустив лица к земле: они знали, что я их скоро покину. Тяжелый лоб Дэвида наморщился, мальчик пытался думать, пытался мужественно определить их будущее. Личико Рейчел совсем осунулось, глаза закрыты, словно чтобы не рисковать, чтобы уж точно ничего не видеть в эти секунды прощания. И только Джейми остался прежним, он пронзал воздух над своей головой воплями и гуканьем, в надежде, что небо пришлет им еще одного авиатора.

Старик на террасе поднял немощную руку, чтобы помахать мне в последний раз. Пожилая женщина, умирающая от лейкемии, улыбнулась с выкаченной на террасу кровати, благодаря меня за цветы в саду, за яркое оперение птиц.

Любовь к этим детям заставила меня вернуться. Встав среди припаркованных машин на колени, я взял руки Джейми в свои. Подождал, пока стихнет суматошное гуканье и он посмотрит мне прямо в глаза. Через наши тесно сомкнутые ладони я влил в его тело силу и проворство ног, полученные мной от умирающего оленя.

Я отпустил его руки. Продолжая глядеть ему в глаза, я скинул с его ног ненужные скрепы. Джейми посмотрел вниз и ахнул, пораженный видом крепких, мускулистых ног. Затем он рассмеялся. Покачнулся, притворяясь, что падает. И наконец умчался в парк, перепрыгивая через клумбы и извещая небо, что отказывается от дальнейших его услуг.

Все это время Рейчел напряженно прислушивалась, обратив глаза на взбудораженную траву и не в силах прочитать ее стремительные коды. Взволнованная и испуганная, она попятилась от меня, выпустив даже плечо Дэвида. Но затем во внезапном приступе храбрости бросилась вперед и охватила мои колени. Она сжимала их изо всех сил, пытаясь вернуть мне силы, перетекшие в Джейми.

Я взял ее голову ладонями и прижал к своим бедрам. Тронул слепые окошки ее глаз. Через кончики пальцев я передал ей зрение ястребов и орлов, точный глазомер кондоров. Ее глазные яблоки метались под закрытыми веками, словно она быстро, задним числом, просматривала все, что не успела увидеть за предыдущую жизнь. Я чувствовал, как цветочными стеблями прорастают из ее мозга нервы и разворачиваются в нежные лепестки сетчатки. Ошеломленная светом, мощно хлынувшим в темные казематы ее черепа, она замотала головой из стороны в сторону и счастливо улыбнулась.

– Блейк… да!

Рейчел оторвалась от меня и широко распахнула глаза на луг, на небо, на листья. Уже спокойнее, она взглянула на меня и на кратчайшее из мгновений увидела своего любовника и своего отца.

Джейми пронырнул между нами и заплясал вокруг Дэвида, который сохранял невозмутимость, смутно радуясь за своих друзей, но не в силах понять, что же такое с ними произошло.

Торопливо – ведь я скоро их покину – Рейчел взяла Дэвида за руки и подтащила ко мне. Я прижал его тяжелую голову к своим чреслам. Я слышал, как колотится его сильное сердце, встревоженное, что его роль может отойти некоему интеллектуальному узурпатору. Сквозь швы черепа я передал Дэвиду крошечные, бритвенно-острые осколки разума, яркие фонарики, чьи лучи осветили темный запыленный чулан его мозга. Его собственный разум мгновенно откликнулся, ожил, нащупывая путь в сменившем тьму полумраке, восстанавливая разорванные цепи. Напоследок я дал ему понимание, здравый смысл древних рыб и мудрых змей.

Его голова завибрировала у моих чресел – гудящий планетарий, всклянь наполненный астрономией снов. Он выпрямился и со спокойным достоинством посмотрел мне в глаза.

– Спасибо, Блейк… А не мог бы я чем-нибудь помочь тебе?

Не получив ответа, он осторожно отошел, смущенный, как мне показалось, радостным, ясно мыслящим незнакомцем, который поселился в его голове.

Едва не падая с ног и хорошо понимая, как дорого обошлись моему мозгу и телу эти усилия, я решил уйти. С минуты на минуту в Шеппертоне должны были появиться первые зеваки, а за ними и полиция, разыскивающая бесследно исчезнувшую «Сессну». Я устало облокотился на красную машину Мириам Сент-Клауд, вспоминая молодую врачиху и все, что она сделала для меня после аварии. Пыль на двери сохранила следы ее пальцев – последнее, головоломно зашифрованное послание.

Дэвид ждал меня, учтиво отойдя за покрытые пылью машины. Мое зрение заметно померкло, и все же я видел, что его ясные голубые глаза скользят по террасе гериатрического отделения.

– Блейк, прежде чем ты нас покинешь… – Он говорил почти как взрослый. – Ты не хотел бы с ними попрощаться?

Следуя за этим серьезным, спокойным мальчиком, я подошел к террасе. Разомлевшие на солнце старики махали мне со своих кроватей и инвалидных кресел. Глядя на этих жалких, ветхих существ, сидящих здесь в ожидании смерти, я с трудом сдерживал желание повернуться и убежать, улететь, поскорее и как можно дальше. Если я отдам им силу, дарованную мне животными и растениями, мне никогда уже не вырваться из Шеппертона.

Снова оказаться здесь взаперти? От этой мысли меня бросило в дрожь.

Дэвид ободряюще улыбался. Он понимал мое отчаяние, мою злость на этих стариков и предоставлял мне решать самому, помогу я им или нет.

– И еще раз спасибо, Блейк.

Я поднялся на террасу. Одного за другим обходил я дряхлых пациентов, брал их за иссохшие, изможденные руки. Больной лейкемией женщине, пепельно-бледной, жалко улыбающейся груде ветоши, я отдал свою кровь, дар оленей и вязов. Я держал ее крошечные, холодные ладони и переливал ей кровь по шлангам, бугрившимся в моих запястьях. К полному восторгу Дэвида, женщина ожила прямо у нас на глазах. Теплые пальцы благодарно сжали мой локоть.

– Я попрошу сестру принести вашу косметичку, миссис Сандерс.

Дэвид со счастливым смехом разделил нас и позвал меня к следующему пациенту. Этому старику, страдавшему старческим слабоумием, я отдал вторую часть своего мозга, полученную мной от ястребов и орлов. Его безвольно болтавшаяся голова поднялась, в тусклых глазах вспыхнул огонек, как у сонного шахматиста, который увидел вдруг блестящий ход.

– Еще несколько человек, Блейк.

С помощью Дэвида, поддерживавшего меня под локоть, я шел вдоль ряда инвалидных кресел. Немощные и артритики, диабетик и шизофреничка – все они получали от меня разум и здоровье. Люди в больничных халатах – я видел вместо них какие-то смутные пятна – поднимались со своих кроватей и кресел и рвались ко мне. Слабоумный старик снова постиг логику пространства-времени и от избытка чувств молотил меня по плечу. Шизофреничная старуха нежным голосом выводила какую-то странную, давно уже всеми забытую песню. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо разгладилось и приобрело девичий румянец, я словно превратил ее в ее собственную внучку.

Заботливо поддерживаемый и направляемый Дэвидом, я возвращал этим убогим, беспомощным людям зрение и слух, рассудок и здоровье, разбирая по частям свои тело и разум, раздавая их всем, кто ни вцепится в мои руки.

Последнему, мужчине с раком рта, я подарил свой язык.

– Блейк, твоя доброта и щедрость…

Дэвид был здесь, рядом, держал меня за правый локоть, однако голос его словно доносился издалека, от особняка Сент-Клаудов или даже с того берега Темзы. Ответить ему я не мог.

Я раздал себя подчистую, радостно и без сожалений.

Глава 38 Пора лететь

В полном одиночестве, слепой и почти глухой, без языка во рту, я ковылял по кипящим жизнью улицам, опираясь на костыль одного из исцеленных мной стариков. Я знал, что вокруг меня шеппертонцы и что они наконец-то счастливы. Я был рад, что раздал им себя, расточил богатства, дарованные мне птицами и змеями, полевками и мельчайшими обитателями почвы, дарованные так же, как вселенная дважды даровала мне жизнь. Я все-таки бежал из Шеппертона, растворив себя в их телах, в застенчивом румянце на щеках старой женщины, в острых, ироничных глазах слабоумного старика.

Я постукивал перед собой костылем, соображая, что нахожусь рядом с супермаркетом. Среди окружавших меня людей не было чужаков. Я знал их всех, знал их слабости и достоинства, запах их пота, родинки на их спинах, кариес на их зубах. Я был их матерью и отцом, все они прошли через меня, плоть от моей воздушной плоти.

Я подошел к автозаправке и немного отдохнул среди насосов. Мою кожу омывали ароматы буйного тропического цветения. Я слышал приближающиеся шаги, отчетливые точки на бетонном покрытии. Ощупывая костылем дорогу, я перешел на другую сторону улицы, к торговому моллу. Шаги следовали за мной, мимо алтарей в мою честь, возведенных когда-то перед магазином бытовой техники, мимо площадки с выставленными на продажу подержанными автомобилями, к пустырю, отделяющему город от шоссе.

Я остановился, прислушиваясь к ровному дыханию многих людей. Кто это – группа фанатиков, собирающаяся забить меня до смерти камнями? Я был готов радостно отдать им то немногое, что у меня осталось, – хилые руки и ноги, сморщенные легкие, бессильные чресла. Забрав все это, они оставят в придорожной пыли вязанку слепых, бесчувственных костей.

Я почувствовал на плече осторожную руку. Моей шеи коснулось чье-то теплое дыхание. Пальцы бегали по моим запястьям в поисках пульса, другие трогали мое лицо, ласкали покрытую синяками грудь, гладили мои незрячие глаза. Сгрудившиеся вокруг меня люди массировали мне руки и ноги, чья-то рука приподняла мою мошонку. К моим губам приникли нежные женские губы. Я уже боялся погибнуть под их натиском – увечный ребенок, задушенный чрезмерно пылкой родительской любовью. Приливной волной ринулась в мои вены и артерии свежая кровь. Легкие наполнились воздухом. Мои чресла ожили заботой массировавшего их юноши. Его семя перезарядило мои железы.

– Блейк!.. Открой глаза!

Я увидел радостные, улыбающиеся лица отца Уингейта и миссис Сент-Клауд. Как и все вокруг, они были в авиационных костюмах, члены викторианского общества энтузиастов воздухоплавания. Священник снял свою панаму, с размаху запустил ее в небо, а затем прижал меня к груди.

– Блейк, ты добился своего!..

Его лицо успокоилось и разгладилось, зажглось тем же светом, какой сиял сквозь рентгеновские снимки моего черепа. Свежий, с иголочки, выпускник семинарии, беззаботно веселящийся за бутылкой церковного кагора.

Миссис Сент-Клауд взяла меня руками за щеки и поцеловала в лоб. И улыбнулась той же, что у Мириам, улыбкой. Ее лицо тоже посвежело и разгладилось, пшеничные волосы свободно спадали на плечи.

– Блейк, пора лететь. Мы все готовы.

Мутноватыми еще глазами я увидел, что вокруг меня собрались сотни людей. Они были здесь все – персонажи счастливого сна, провиденные сквозь этот крупитчатый свет. И они выглядели младше, детьми из их давнего прошлого. Здесь были торговец мебелью и кассирши из супермаркета, счетоводы и секретарши, отставной военный и банкирша, смастерившие мне птичий костюм, старики и калеки, отбросившие свои костыли и инвалидные кресла. Не хватало только детей и Мириам. Где-то там, далеко, Джейми и Рейчел гонялись по парку за птицами и бабочками. Даже Дэвид уходил прочь. По дороге к реке он остановился у военного мемориала, оглянулся, нашел меня глазами и улыбнулся своей мудрой улыбкой.

Мои глаза окончательно прояснились, я чувствовал на себе руки Шеппертона. Каждый из горожан передавал мне что-нибудь от себя, прикалывал к моему сердцу какой-нибудь знак своей души, словно это была свадьба, а я – жених.

– Блейк! Давай! Пора лететь!

– Смотри, Блейк! – воскликнул отец Уингейт, вскинув свое сильное, красивое лицо к солнцу.

Самые нетерпеливые уже поднялись в воздух – банкирша и отставной военный. Они звали меня к себе, тянулись ко мне руками. Один за другим землю покинули и все остальные. Они кружили вокруг меня в теплом, солнечном воздухе, их ноги взбивали огромное облако пыли. Глядя вверх на этих счастливых людей, я видел их любовь ко мне и их озабоченность. Отец Уингейт проплыл совсем рядом, обнимая миссис Сент-Клауд за талию; его колени чуть коснулись моего плеча.

– Пора, Блейк!

Они летали в десяти футах над моей головой, держась за руки и отрывав меня от земли всеми силами своих мыслей. В конце концов я почувствовал, как воздух холодит истертые ступни моих ног, отбросил костыль и взмыл в небо, влекомый их любовью.

Глава 39 Уход

целившись широко раскинутыми руками, мы плыли в небе – огромная воздушная семья. Оставшийся внизу город вновь расцвел сверкающим тропическим лесом, теплый ветер доносил сотни пьянящих ароматов, мы купались в благоуханном облаке. Счастливые совместностью, мы замкнули нашу цепь вокруг Шеппертона, радушное солнце озаряло нам лица.

Навсегда покидая этот город, мы решили воздать ему благодарность. Ошуюю меня и одесную были отец Уингейт и миссис Сент-Клауд – восторженная юная пара, наслаждающаяся первым своим полетом. Мы парили над шоссе, ничуть больше не тревожась, что водители стремящихся в Лондон машин не могут нас узреть. Мы пропорхнули над бетонным столбом, о который я споткнулся при памятной первой попытке оставить Шеппертон, и отслужили благодарственную службу валунам и булыжникам в поле. Мы воздали хвалу островам кухонной утвари и спальным гарнитурам, насосам автозаправки и ржавой машине, что дала мне когда-то приют.

– Прощай, Блейк…

Миссис Сент-Клауд отпустила мою руку и начала удаляться, совсем уже юная девочка в своем первом воздушном наряде.

– Пока, Блейк!.. – крикнул мне мальчик, продавец супермаркета; теперь ему было лет десять.

– Блейк…

Отец Уингейт сжал мои плечи, обратив ко мне тонкое, полудетское лицо восторженного послушника. Мы обнялись, он уплыл, а я все еще ощущал на губах его юную улыбку.

Но я уже знал, что не могу уйти вместе с ними. Я научил их летать, проведя тайными вратами своего тела, теперь они сами найдут дорогу к солнцу. Но есть ведь и другие – трое детей, олени и птицы, полевки и змеи, безоглядно отдавшие мне себя. Лишь направив к солнцу последнее из живых существ, смогу я уйти и сам.[10]

Они уже были в сотне футов надо мной – счастливые дети, летящие, взявшись за руки, в светлые просторы неба.

– Прощай, Блейк…

Голоса их звучали все тише, а затем пропали вовсе. Один в этом маленьком небе, я скользнул вниз, сквозь недвижность воздуха. Стоя на крыше гаража, довольный, что я направил обитателей Шеппертона на путь, и безмерно утомленный этой тяжкой работой, я смотрел на опустевший город. Теперь я знал смысл странного холокоста, увиденного мной из кабины утопающей «Сессны»: это было провиденье озаренных душ горожан, коих я взял в себя и научил летать, каждый из них – полоска света в тысячецветно-радужной короне солнца.

Глава 40 Я вбираю старка

Я шел по оставленным улицам рука об руку со своим отражением в витринах супермаркета. Захваченные безмолвным лесом улицы тянулись мимо заброшенных плавательных бассейнов и опустевших подъездных дорожек. В декоративном пруду крутилась неутомимая разбрызгивалка, у распахнутой калитки валялись брошенные детьми игрушки. Птицы густо обсели крыши и провода, сталкивали друг друга с никому уже не нужных машин. Они знали, что приближается финал, и не были уверены, возьму я их с собой или оставлю здесь. Кондоры не сводили с меня древних глаз; время от времени то один из них, то другой взбивал сонно замерший воздух огромными, как паруса, крыльями.

– Миссис Сент-Клауд!.. Отец Уин-гейт!..

Они ушли, чтобы слиться с солнцем. А как там Старк, он тоже ушел? И только Мириам осталась лежать в ризнице.

– Мириам!.. Доктор Мириам!..

Над киностудией кружили вертолеты. Я повернулся к супермаркету спиной. На безмолвной траве белели потеки моего семени, жемчуг среди уцененных товаров. Воспламененные недавним полетом, кровоподтеки на моей груди и губах пылали, как угли.

Уже от военного мемориала я услышал троих детей, весело игравших на своей лужайке. Я пересек автостоянку клиники и пошел к ним, разгребая ногами густую траву. Свет моего тела трансмутировал красные лепестки маков в золото, пламенил оперенье кондоров, следовавших за мной, перелетая с дерева на дерево.

Пару секунд дети меня не замечали; мне хотелось, чтобы они могли так и играть здесь вечно, на этой тайной лужайке. Затем они радостно бросились ко мне. Джейми вихрем крутился вокруг моих ног, уворачиваясь от проворных рук Рейчел. С ликующим визгом он позволил мне поймать его и подхватить на руки.

– Пора уходить, Джейми.

Джейми удивленно выпучил глаза, а потом схватил меня за плечи. Его маленький рот чмокнул меня в щеку. Он закинул голову, огласил мир последним саркастическим гуканьем и плотно ко мне прижался. Его тело стремглав просочилось сквозь мою золотую кожу, взбрыкнув напоследок крепкими, мускулистыми ногами.

Рейчел подошла ко мне без малейших раздумий, раздвигая сверкающую траву руками, словно домоправительница, приставленная к этой лужайке и желающая передать ее следующим съемщикам в безукоризненном порядке. Она остановилась передо мной и обняла меня за талию.

– Вот, Рейчел, всем нам пора уходить.

Я взял ее за сильные руки, почувствовал ее нетерпеливые губы, ее верткий язык. С последним счастливым вскриком она скользнула в мое сердце.

Остался один Дэвид, его глаза смотрели на меня из-под тяжелого лба спокойно и уверенно.

– Я научу тебя летать, Дэвид. Здесь скоро будут люди – вряд ли ты хочешь с ними встретиться.

– Я готов, Блейк. Я с удовольствием полетаю.

Он улыбнулся своим большим рукам, сомневаясь, получатся ли из них крылья, а затем показал мне обувную коробку с двумя яркими тропическими бабочками.

– Я решил их собирать. – По его лицу скользнуло нечто вроде улыбки. – Нужно все-таки как-то регистрировать, что здесь происходит.

– Ты хочешь наловить еще? – спросил я. – А то я подожду.

Дэвид покачал головой и поставил открытую коробку на землю. Когда бабочки пыльно упорхнули в маки – золотые насекомые, воспламененные моей кожей, – он подошел ко мне, последний раз обвел взглядом лужайку, вскинул глаза на деревья и прислонил свою огромную голову к моей груди.

– Прощай, Блейк…

Дэвид сжал мои руки. Его голова вошла в меня, его сильные плечи слились с моими.

Я воспарил и выпустил их в нависшее над парком небо. Рука в руке они уплыли вдаль, в ласковые объятья солнца.

Моя кожа сияла столь ярко, что трава на лужайке и листья рододендронов казались почти белыми. Я пошел к реке – архангел среди кладбищенских птиц, – озаряя светом своего тела стволы оживших вязов.

Я приблизился к покинутому особняку Сент-Клаудов. Рыбы сотнями выпрыгивали из воды, стремясь уловить гибкими своими телами хоть малую толику моего света, боясь, что я их здесь оставлю. За белой водой, у ограждения пирса с аттракционами, стоял Старк. Он снял свой летный комбинезон и повесил винтовку прямо на голое плечо. Окруженный птицами, пеликанами и глупышами, мой убийца смотрел, как я иду через лужайку. Затем он бросил винтовку в воду – оставив, как я понял, самоё мысль помериться со мной силами. Он слушал вертолеты, принимая тот факт, что они летят в изменившемся небе.

Понтон сорвался с якоря и сидел теперь на мели у дальнего берега, однако Старк успел уже подтащить утонувшую «Сессну» к берегу. Скелет самолета с кургузыми пеньками крыльев и выпотрошенным фюзеляжем высовывался из воды между Сент-Клаудовской лужайкой и пирсом. Белая когда-то обшивка была сплошь в водорослях, ржавчине и потеках машинного масла.

Старк явно ожидал, что я сверну к «Сессне», загляну в кабину, однако я пошел прямо к причалу и поднялся по ржавой лесенке. Моя сияющая кожа золотила свежевыкрашенные люльки чертова колеса.

Старк отшатнулся и закрыл лицо ладонями, словно моля дать ему перед смертью еще хоть пару секунд. Затем, когда стало ясно, что я совсем и не думаю причинять ему боль, он вскинул руки в знак капитуляции.

Мы сцепились под удивленными взглядами птиц. Отчаянно пытаясь удержать меня на расстоянии, Старк все оглядывался через плечо: его явно подмывало броситься в реку. Однако он прекрасно знал, что никогда не доплывет до безопасного Уолтонского берега, что пространство схлопывается вокруг нас, что он существует здесь исключительно благодаря моему присутствию.

– Блейк!.. Я поднял для тебя самолет!

Наши тела сомкнулись с интимностью борцов, давно и досконально друг друга знающих; я почувствовал, как Старк в меня вливается. В последний момент он вскинул глаза на свое чертово колесо – подросток, заждавшийся возможности подняться в небо.

Я сделал круг над киностудией и там, в пустом прохладном воздухе, отпустил его к солнцу.

Глава 41 Мириам вздохнула

Оставшись наконец в полном одиночестве, я вернулся к останкам «Сессны», поднялся на правое, едва выступающее из воды крыло и заглянул сквозь растресканное лобовое стекло в кабину. Как я и думал, там сидел человек в белом летном комбинезоне. Рыбы общипали его лицо до бледных костей, из пустых глазниц свешивались серые водоросли, и все же я узнал этот череп.

Это был я, мое прошлое я, оставленное позади, когда я вырвался из идущей на дно «Сессны». Полупогруженный в воду, словно на границе двух миров, он так и сидел в пилотском кресле. Внезапный приступ жалости заставил меня распахнуть дверцу кабины и потянуть скелет вверх. Я похороню его на берегу, пусть этот неудачник займет место ископаемого птице-человека, моего плиоценового пращура, чей долгий сон был грубо нарушен падением самолета.

Он был почти невесом – кучка костей в рваном летном комбинезоне, недостающие части которого были на мне. Вот и все, что осталось от меня телесного, когда дух мой вырвался на свободу. Я держал его на руках, как отец, согревающий своим телом мертвого сына, прежде чем упокоить его навсегда.

А затем, словно оживленные мною, кости зашевелились. Позвоночник выпрямился и напрягся, тесно прижимаясь к моей груди, костлявые пальцы вцепились в мое лицо, оголенный череп стукнулся о мой лоб.

В ужасе и отвращении я попытался стряхнуть с себя скелет, но он отчаянно сопротивлялся; я потерял равновесие, и мы упали в мелкую воду рядом с хвостовым оперением «Сессны». Как видно, холодный поток пробудил в скелете воспоминание: он отбросил мои руки и впился в меня жестким, костлявым поцелуем, пытаясь высосать из моих легких воздух.

Чувствуя, как его оголенные ребра врезаются в мою грудь, как известково-хрупкие кости прижимаются к моим рукам, я наконец понял, чей рот и чьи руки ищу я в этом городе уже столько дней. Не Старк и не отец Уингейт оставили на мне синяки, а мое собственное тело, в ужасе цеплявшееся за меня, когда я вырывался на свободу, оставляя его умирать в идущем на дно самолете.

Лежа навзничь в воде рядом с белым призраком «Сессны», я успокоил его, бывшего когда-то мной, вобрал в себя свои кости – свои голени и предплечья, свои ребра и свой череп. Беспокойным золотом сновали вокруг меня в прозрачной воде тысячи рыб – крошечные существа, семь дней вкушавшие от моей плоти.

Я подозвал их к себе и стал брать в руки одну за другой, вбирая в себя крошечные частички моего тела, хранившиеся в них, как драгоценные жемчужины – в раковинах.

* * *

Я стоял на берегу. Начинался прилив, вода понемногу заливала крылья. Я остался в Шеппертоне совсем один – если не считать вездесущих птиц и мертвой женщины – и все же не чувствовал себя одиноким, заброшенным: мои слившиеся половины словно составили вполне достаточное для этого города население.

Я ушел с пляжа, пересек лужайку, обогнул опустевший особняк. По дороге ко мне пристроился павлин, он с треском сложил и распустил хвост, а затем махнул крылом в направлении церкви. На крышах не было свободного места от птиц, они слетелись сюда со всего Шеппертона – распаленные зрители в ожидании последнего выхода матадора.

По дороге к ризнице я пересек кладбище. Здесь все заросло выплеснутыми мной/Цветами, их красные копья качались на уровне моего плеча. Скоро и они, как я когда-то, разбросают свое семя среди могил. Я стоял в дверях и смотрел на Мириам, лежащую посреди ризницы на стеклянном стенде. Свет моей кожи заливал стены, покрывал древние кости крылатого человека золотой, сверкающей патиной.

Я сорвал с себя последние лохмотья комбинезона и швырнул их на пол. Мне вспомнилась Мириам, как она гладила около клиники молодые бутоны, прижимала их головки к своим бедрам, словно пытаясь соблазнить луг. Сейчас она выглядела ничуть не старше троих своих подопечных, ее рот и щеки были такими же нежными, как при жизни.

Я изливал на Мириам тепло своей пылающей кожи, точно так же как на пляже я согревал бывшего мертвого себя. Я думал о существах, отдавших мне свою жизнь, об оленях и старом шимпанзе. Взяв Мириам за плечи, я вливал в нее все, мне дарованное, мою первую жизнь и вторую. Если я смог воскреснуть из мертвых, я смогу воскресить и ее.

Я чувствовал, как истекает из меня жизнь. Моя кожа померкла, в ризнице стало темно. Я снова отдавал себя, в последний раз. Теперь мне едва хватит сил, чтобы послать Мириам в путь, после чего я вернусь на берег, в древнее отложение.

Я почувствовал, как она шевельнулась. Ее рука коснулась моей щеки.

– Блейк!.. Ты разбудил меня. И что это я здесь уснула?

Глава 42 Фабрика бескрайних грез

– Блейк, а не можем мы остаться? Здесь так красиво.

Мы стояли на кладбище среди сверкающих цветов. Мириам со смехом вскинула руки к солнцу:

– Еще немножко? А, Блейк?

Над нашими головами порхала стайка колибри. Мириам шагала легко и уверенно, смотрела на мир живыми глазами восторженной школьницы. Омоложенная двумя днями смерти, она казалась в этой скромной приходской церкви экскурсанткой из некоего нового, молодого мира.

– А где все? Где мама и отец Уингейт?

– Они уже ушли. – Я вел ее по проходу между могилами к воротам кладбища. – И Старк тоже, и дети, и все остальные. В городе не осталось никого, кроме нас с тобой.

Я уже готовил себя к расставанию. Я знал, что Мириам скоро перейдет в мир, для которого Шеппертон – не более чем скромная, пусть и ярко меблированная прихожая. Я прижимал ее обнаженные плечи к своей груди, вдыхал горячие запахи ее тела, пересчитывал родинки на ее коже, крупинки засохшего ушного воска. Мне хотелось навечно оставить эту юную женщину здесь, украшать ее волосы венками из цветов, взошедших из моей страсти. Но птицы все слетались к нам и слетались. Они сидели на каждом подоконнике и карнизе, теснились на крышах киностудии. Я снова почувствовал, что город смыкается, сгоняет птиц к своему центру, к нам. Огромные кондоры посматривали уже вверх, ежесекундно готовые занять свое место в небе.

– Мириам, тебе пора.

– Я знаю, Блейк. А ты пойдешь со мной?

Мириам тронула мой лоб, словно проверяя температуру, – школьница, играющая во врача. Каждая минута, проведенная здесь, делала ее на год младше. Она нагнулась и подхватила ладонями маленький клочок черных слипшихся перьев с болтающейся на длинной шее головой – дрозденка, обессиленного необычным воздухом.

– Блейк, а он сможет улететь?

Я взял у нее птенца и зарядил его своей энергией. Из моих рук рванулась крупная, с фрегата размером, птица; в тот же самый момент недвижный воздух ожил. Над кладбищем взметнулся миниатюрный смерч. Красноголовые копья хлестали нас мягкими наконечниками, торопили в небо. Мириам сражалась со своими волосами, вскинувшимися вверх, в кружение перьев и цветочных лепестков.

Вихрь метался среди могил, как огромный волчок, подгоняемый и раскручиваемый тысячами крыльев; птицы поднимались в небо. Мириам покачнулась, и я схватил ее за руки:

– Пора, Мириам! Пора улетать!

Мы обнялись, вбирая друг друга в себя. Я чувствовал ее крепкое тело, ее нежные губы в моих губах, ее груди на своей синяками покрытой груди.

– Блейк, возьми их с нами! Всех, Блейк, даже мертвых!

Сплетенные вместе, мы влились в облако существ, заполнившее небо над кладбищем. Мы плыли в живом воздухе, поднимались долгими тропами солнца.

Мы позвали с собой птиц, желанных гостей на воздушной свадьбе. Мы расходились и снова сливались в просторе, озаренном тысячецветными перьями птиц, – армада пернатых химер, парившая над крышами оставленного города.

Глядя на крошечные машины, ползущие по далекому шоссе, я выпустил Мириам из себя и украсил ее крыльями альбатроса. Она, в свою очередь, украсила меня клювом и когтями кондора.

Везде, куда ни кинешь взгляд, в воздух вздымались несметные сокровища жизни. Без сожаления покидая родную среду, вырывались из реки рыбы серебристыми струями перевернутого водопада. Над парком воспарило трепетное стадо робких оленей. Полевки и белки, змеи и ящерицы, мириады насекомых – все они неукротимо стремились вверх. Растворяясь в этих воздушных легионах, мы с Мириам слились в последний раз. Вбирая их в себя, я химе-ризовался, стал общим кратным всех существ, проходивших через портал моего тела в высший мир. Из моей головы струились потоки химерических существ. Я растворялся в этих сливающихся и разделяющихся формах, объединенных единым пульсом, бесконечнокамерным сердцем бесконечно огромной птицы, частями которой мы стали.

Под конец к нам поднялись и мертвые, вызванные из кладбищенских могил, из праха пустынных улиц, из рек, болот и заброшенных ям. Землю окутали мрачные миазмы, воздушный саван, грозивший погубить небо и деревья, однако его тут же озарили, рассеяли светильники паривших над ним живых существ.

В последний момент я услышал голос Мириам. Она удалялась от меня, от сверкающих врат, которыми уходили к солнцу все эти существа, наименьшие и высшие, живые и мертвые.

– Жди нас, Блейк.

Я стоял на берегу, жалкие лохмотья летного комбинезона валялись у моих ног на влажном песке. Хоть я и был наг, кожа моя все еще помнила тепло существ, проходивших сквозь меня, согревая по пути каждую клетку. Глядя в небо, я видел последние отблески света, устремленного к солнцу.

Шеппертон окончательно онемел, оставленный теперь и птицами. Пустая река толкала мои ноги – спящий, бездумно ворочающийся во сне. Заброшенный парк, пустые дома.

«Сессну» совсем уже залило, обрубки крыльев кренились под напором течения. Затем у меня на глазах фюзеляж повернулся и начал уходить на глубину. Когда река совсем его унесла, я прошел по пляжу к каменной могиле древнего крылатого существа, чье место займу теперь я. Я лягу в эту трещину древнего отложения на ложе, приготовленное мне миллионы лет назад.

Я упокоюсь там в мире, точно зная, что Мириам вернется. Затем мы уйдем вместе с жителями всех соседних городов – и всего большого мира. На этот раз мы сольемся с цветами и деревьями, пылью и камнями, со всем минеральным миром, радостно растворяясь в море света, иже есть вселенная, порожденная душами живых, радостно вернувшимися к ее истокам. Я уже вижу, как мы взмываем в небо, отцы, матери и дети, как мы стремим свой полет над поверхностью Земли – благодатные смерчи, свисающие с полога вселенной в последнем, ликующем бракосочетании одушевленного и неодушевленного, живого и мертвого.

Примечания

1

Для англиканского и вообще протестантского священника четки – предмет почти криминальный.

(обратно)

2

От англ. suburb – пригород.

(обратно)

3

Beefeaters («едоки говядины») – британская лейб-гвардия, или стража Тауэра; до сих пор одеваются в форму XV в., известны всем по этикетке одноименного джина.

(обратно)

4

Ср.: «И он прекрасен, как железная хватка хищной птицы, или как судорожное подрагивание мышц в открытой ране заднешейной области, или, всего вернее, как соседство на анатомическом столе швейной машины с зонтиком!» (Лотреамон. Песни Мальдорора. Пер. Н. Мавлевич).

(обратно)

5

Рождественский календарь – календарь на четыре недели рождественского поста; каждый день этого календаря – крошечное окошко, за которым лежит что-либо вроде шоколадки. Английское название advent calendar, т. е. календарь пришествия, звучит в этом рассказе лучше русского.

(обратно)

6

Как Овидия в город Томы (нынешняя Констанца).

(обратно)

7

Ср.: «Кто может отворить двери лица его?» (Иов 41, 6). В этих библейских стихах говорится о левиафане.

(обратно)

8

Существует очень известное (анонимное) английское стихотворение «Умирающий авиатор». Вкратце его содержание сводится к тому, что умирающий летчик просит техников извлечь блок цилиндров из его почек, коленвал – из его позвоночника и т. д., и собрать мотор наново.

(обратно)

9

Аллюзия на знаменитое стихотворение Альфреда Теннисона «Атака легкой бригады», в котором прославляется героическая, но совершенно бессмысленная атака английской бригады легкой кавалерии на русские позиции под Балаклавой во время Севастопольской войны.

(обратно)

10

Прямое заимствование из махаянского буддизма, где различают три пути освобождения: путь архата (подвижника), который уходит в нирвану сам, подавая другим пример; «царский путь» – царь переправляется через реку первым во главе своих подданных; и «путь пастуха» – пастух не переправится через реку, пока не переправится все его стадо.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Пришествие вертолетов

Глава 2 Я увожу самолет

Глава 3 Видение

Глава 4 Покушение на мою жизнь

Глава 5 Возвращение из мертвых

Глава 6 В ловушке

Глава 7 Старков зоопарк

Глава 8 Погребение цветов

Глава 9 Речная преграда

Глава 10 Ночь птиц

Глава 11 Миссис Сент-Клауд

Глава 12 Вы видели ночью сон?

Глава 13 Единоборство

Глава 14 Задушенный скворец

Глава 15 Я плыву, как настоящий кит

Глава 16 Особый голод

Глава 17 Языческий бог

Глава 18 Целитель

Глава 19 Смотри!

Глава 20 Жестокий пастырь

Глава 21 Я – огонь

Глава 22 Переделка Шеппертона

Глава 23 Мысль о летной школе

Глава 24 Дарение даров

Глава 25 Подвенечное платье

Глава 26 Первый полет

Глава 27 Воздух полон детей

Глава 28 Консул этого острова

Глава 29 Машина жизни

Глава 30 Ночь

Глава 31 Процессия

Глава 32 Умирающий авиатор[8]

Глава 33 Спасение

Глава 34 Мухи

Глава 35 Костры

Глава 36 Сила

Глава 37 Я раздаю себя

Глава 38 Пора лететь

Глава 39 Уход

Глава 40 Я вбираю старка

Глава 41 Мириам вздохнула

Глава 42 Фабрика бескрайних грез

Реклама на сайте