«Говорит Москва»

— Миу! — это плачет маленький котенок.

— Миу! — он еще мяукать не умеет.

Одиночеством безмерно угнетенный,

Он тоскливо бродит меж скамеек.

Рядом грубые, нескромные, большие

На скамейках восседают люди.

Словно псы, кругом рычат машины.

Он боится. Как же дальше будет?

На его на жалкий интеллект кошачий

Неожиданность нечаянно свалилась.

— Миу! — кот раскрепощенный плачет.

— Объясните! Окажите милость!..

Что ж, он возмужает в странствиях суровых,

Он украсится ногтями и клыками,

Как стеклом разбитых поллитровок,

Засверкает желтыми зрачками;

Он оставит «миу». Скажет в полный голос,

Что вцепиться сможет в каждого громилу;

А пока что — сердце раскололось,

А пока что — «Миу… миу… миу…»

Сейчас, когда я пытаюсь мысленно восстановить события минувшего лета, мне очень трудно привести мои воспоминания в какую-то систему, связно и последовательно изложить все, что я видел, слышал и чувствовал; но тот день, когда это началось, я запомнил очень хорошо, до мельчайших деталей, до пустяков.

Мы сидели в саду, на даче. Накануне все мы, приехавшие на день рождения к Игорю, крепко выпили, шумели допоздна и, наконец, улеглись в полной уверенности, что проспим до полудня; однако загородная тишина разбудила нас часов в семь утра. Мы поднялись и дружно стали совершать всякие нелепые поступки: бегали в одних трусиках по аллейкам, подтягивались на турнике (больше пяти раз никто так и не сумел подтянуться), а Володька Маргулис даже окатился водой из колодца, хотя как всем было известно, по утрам он никогда не умывался, ссылаясь на то, что опаздывает на работу.

Мы сидели и бодро спорили о том, как наилучшим образом провести воскресенье. Само собой, вспоминались и купанье, и волейбольный мяч и лодка; какой-то зарвавшийся энтузиаст предложил даже пеший поход в соседнюю деревню в церковь.

— Очень хорошая церковь, — сказал он, — очень старая, не помню, какого века…

Но его высмеяли — никому не улыбалось переть по жаре восемь километров.