«Иное решение»

Иное решение (fb2) - Иное решение 769K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Вячеславович Семенов

Андрей Семенов Иное решение

Автор выражает огромную признательность О.Ю.Пленкову, Б.Лиддел-Гарту, В.Б.Резуну, В.Шелленбергу за интересные мысли, которыми они любезно поделились.

Автор благодарит Малофееву Ольгу Александровну, Салмова Владимира Николаевича и Семенова Александра Вячеславовича за помощь, оказанную во время работы над книгой.

В книге использованы дневниковые записи члена-корреспондента АН СССР Л. И. Тимофеева, который, отказавшись от эвакуации, всю войну жил и работал в Москве. В тексте они помечены как «Дневник».

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Это не научный труд, а всего лишь художественная литература, поэтому автор имеет право никому ничего не доказывать и ничего не опровергать. Он не настаивает на том, что описанные в книге события происходили именно так, но оставляет за собой право интерпретировать реальные исторические события по своему разумению, исходя из собственного опыта и убеждений. Наверное, некоторые события происходили не так, как об этом рассказано в этой книге, или не происходили вовсе, но вполне могли происходить в описываемое время и при данных обстоятельствах. Опять-таки, несмотря на то что в книге приводятся подлинные документы и публикации тех лет, выделенные в тексте курсивом, книга остается художественной, а не научной или научно-популярной. Автор будет рад, если просто развлечет читателя. И пусть каждый останется при своих иллюзиях. А для начала…

«Мы, национал-социалисты, сознательно подводим черту под внешней политикой Германии довоенного времени. Мы начинаем там, где Германия кончила шестьсот лет назад. Мы кладем предел вечному движению германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на востоке. Мы прекращаем наконец колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к политике будущего – к политике территориального завоевания.

Но когда мы в настоящее время говорим о новых землях в Европе, то мы можем в первую очередь иметь в виду лишь Россию и подвластные ей окраинные государства. Сама судьба как бы указывает этот путь».

А. Гитлер «Моя борьба»

«Если создастся такое положение, что в некоторых странах, в результате войны, созреет революционный кризис и власть буржуазии будет ослаблена, то СССР пойдет войной против капитализма, на помощь пролетарской революции. Ленин говорил: „…как только мы будем сильны, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот"[1]».

«Красноармейский политучебник», стр. 149

Другу моему, Брату и Учителю Войнову Николаю Николаевичу в благодарность за все доброе и с пожеланием долгих лет

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

При всех тонкостях цивилизации основное в жизни решается просто: дубиной по голове Дело лишь в количестве голов и в качестве дубины.

Л.И. Тимофеев

I

За пределами Садового кольца, даже за Кольцевой, километрах в пятистах от Кремля начинается Мордовия. Лежит она в пределах двух рек: Мокши на западе и Суры на востоке. Если посмотреть на карту Мордовии, то она напомнит своими очертаниями собачку-болонку, можно разглядеть лапки, ушки, хвостик. Мордочка смотрит на восток. Населяют этот край мордва-мокша и мордва-эрзя. Есть еще шокшане, но тех совсем мало, человек триста – четыреста.

Мордва – народ незлобивый и работящий, не дурак выпить и закусить, но упорный в своем труде. Если мордвин чего захочет – непременно добьется. Из коленки выломает. Когда человека не хотят обозвать ослом, но желают подчеркнуть его тупое упорство, говорят: «упрямый, как мордвин».

Некогда, еще до основания Москвы, мордовское княжество простиралось на многие сотни километров, начиналось южнее Пензы и обрывалось севернее Нижнего. Местные краеведы с гордостью рассказывают, что даже хан Батый не смог покорить свободолюбивую мордву. Злые языки, правда, уточняют, что Батый ту мордву попросту не заметил, так как его конница нипочем не желала переть в густые лесные дебри, в которых засела мордва. Так это или нет, но Батый на Русь действительно шел по мордовской земле. А что наши предки не встали грудью на защиту земли русской, то сила солому ломит. Мордва настолько свободолюбива, насколько и не воинственна. Деревня на деревню подраться – это одно дело, а выходить во чисто поле против Батыевых нукеров – извините, подвиньтесь. А кроме того, Мордовия в состав государства Российского вошла двести лет спустя после нашествия Батыя, уже при Иване Третьем. Предки наши, наверное, горько пожалели, что пошли под руку Москвы, в войсках Степана Разина и Емельяна Пугачева было полно мордвы. Пугачеву так понравилось гостить у мордвы, что он целый месяц пировал в Саранске. Дом, в котором он гулял, уже снесли, а вот кирпичный лабаз, из которого на стол таскали окорока и брагу, сохранился. Он до сих пор стоит на низах Саранска и называется Пугачевская палатка.

В память о той грандиозной пьянке благодарные потомки воздвигли Емельяну Ивановичу памятник, единственный в мире, из гранитной крошки.

Четырехметровый Пугачев в наши дни стоит на Посопской горе и пристально смотрит на запад. Дескать, «ужо вам…».

Самый знаменитый мордвин и ныне и присно – патриарх Никон. Тот самый, от которого пошел церковный раскол. Даже если земля мордовская не дала бы миру великих философов, замечательных офтальмологов, самобытных художников и скульпторов, олимпийских чемпионов и чемпионов мира, даже если бы ни один мордвин больше не прославился после него за пределами Мордовии, то и одного Никона хватит, чтобы навечно вписать мордовский народ в славные страницы российской истории. От Бреста до Владивостока и даже за рубежом православные тремя перстами крестятся во имя Отца, Сына и Духа Святого. Как Никон поставил.

Километрах в шестидесяти от Саранска находится село Старое Шайгово. Ни реки великой, ни даже железной дороги рядом нет. Лежит себе под холмом большое село, примечательное только тем, что оно – райцентр.

И русские здесь живут, и мордва, и Колька Осипов тоже здесь живет. Он родился здесь, окончил школу-семилетку и пошел работать пастухом в родной колхоз. Не то чтобы другой работы в колхозе не нашлось, иди, пожалуйста, в бригаду полеводов или скотником на ферму. Мало ли где нужны здоровые мужики. Просто привык уже Колька к кнуту и коровам. Родители у него умерли рано, Кольке и одиннадцати не было. Взяла его к себе бабка. Но она была старенькая, к работе не способная, а пенсий в те годы колхозникам не платили. Так и жили – хоть побирайся. Стукнуло Кольке двенадцать лет, и пришел он к председателю колхоза наниматься на работу. Хорошо, что председатель был мужик не злой, вошел в Колькино положение, понял, что пацану с бабкой есть нечего, и взял на работу. Но мальца на трактор не посадишь, и мешки с зерном ему таскать еще не под силу. Так и стал Колька пастухом.

А что? Работа как работа. У нас любой труд в почете. Не знаю, как вам, а Кольке нравилось. Так он и жил с тех пор. Осень и зиму дома на печке валялся да в школу бегал, а с апреля месяца и по самый октябрь скотину пас. Еще затемно начинал он собирать скотину. Идет себе по улице – соломенные волосы, нос картошкой, румянец во всю щеку, щелкает хлыстом, взбивает пыль босыми ногами, а с другого конца села напарник навстречу. На околице они встречались и до самого вечера вместе пасли стадо.

Напарника тоже звали Николаем, вернее, дядей Колей. Дяде Коле было уже за шестьдесят. На селе шутили: «Два Николая – старый да малый». Вечером они пригоняли и таким же макаром разводили коров по дворам, благо хозяйки уже ждали своих буренок. Питались по домам. Пастуха накормить – святое дело. Личные коровы паслись вместе с колхозными, вот хозяева в качестве платы по очереди и кормили пастухов. Да и в котомку на завтрашний день хозяйка тоже что-нибудь клала. Не особые деликатесы, но кусочек сала, пару луковиц, пяток яичек и краюху хлеба положит обязательно. Ужин, как положено, с самогонкой. Но напиваться – ни-ни. Дядя Коля за ужином аккуратно ополовинивал бутылку, оставляя половину на завтрашний обед в поле.

Колька самогонку не пил. Она казалась ему вонючей и горькой. Пацан по-честному делился с бабкой продуктами. Считай, кормилец. Колькой одним и жила бабка да тем, что соседи от жалости принесут. Только два года назад не стало и бабки. Остался Колька круглым сиротой на всем белом свете, а ему тогда шестнадцать только исполнилось. Хорошо еще, что бабка дотянула до этих лет, не то Колька затерялся, сгинул бы в детдомах, а потом по тюрьмам да ссылкам, и не о чем нам было бы рассказывать. А так как Кольке исполнилось шестнадцать лет и ему положен был паспорт, то комиссия из районо не стала никуда отправлять парня.

С паспортом, правда, заминка вышла. Хоть он и был ему положен, но никто ему его не выдал. Колька даже в паспортный стол не ходил. Не всем тогда выдавали паспорта. На их улице, например, ни у кого паспортов не было и на соседней тоже.

Так и продолжал он жить своей немудрящей жизнью. Зимой на печи валялся или нанимался кому-нибудь дров заготовить, а летом с дядей Колей стадо пас. Денег за такую работу платили с гулькин нос. В конце осени счетовод, бывало, пощелкает костяшками счетов, прибросит, сколько коровы нагуляли веса да сколько молока дали, и выдаст немного денег. Особо не разгуляешься, но до весны протянуть можно, а там как Бог даст.

Крепко задружился Колька с дядей Колей. Да и то сказать, шесть лет, почитай, вместе. Только спать расходились по разным избам, каждый в свою. Каких только разговоров не переговорили. Спустят стадо с косогора на колхозный луг, расстелют к обеду холстинку, дядя Коля хлебнет самогону, и Колька начинает:

– Дядь Коль, ты с японцами воевал?

– Воевал.

– А где ты с ними воевал?

– В Порт-Артуре.

– Дядь Коль, расскажи, а?

И дядя Коля начинал. Конечно, привирал немного, говоря, как он по шесть япошек на одну пику насаживал, но если не приврать, то хорошего рассказа не получится. А рассказать дяде Коле было что. Жизнь повертела этим мужиком, как дурак коровьим хвостом. Довелось дяде Коле воевать и в Порт-Артуре, и под Мукденом. Закидать японцев шапками не получилось. Русская армия была разбита. Тогда ему еще повезло, не убили, даже не ранили. Демобилизовался он в чине унтер-офицера, был награжден Георгиевским крестом.

В деревню бравый воин возвращаться не захотел, устроился в Рузаевке, в депо слесарем, благо руки на месте. Собирался жениться на рузаевской девчонке, но тут революция 1905 года подоспела. Начались стачки, забастовки, работы не стало. Чем будущую семью кормить? Дядя Коля подался на заработки в Москву, но и там жилось не лучше: баррикады, стрельба, бардак. Вот и вернулся он обратно в Рузаевку.

Постепенно все улеглось, и с работой снова наладилось. Дядя Коля женился, стал жить своим домом. Прожили они с женой несколько спокойных лет, когда кто-то из деповских попросил сверток какой-то сохранить, пока сам в деревню съездит. Почему не сохранить, если товарищ просит? Николай взял, даже разворачивать не стал. А вдруг там деньги? Неспроста же человек на городской квартире остерегся хранить. Может, он боится, что квартирная хозяйка сопрет?

Взять-то он взял, только через два дня пришла к нему полиция с обыском. Да не одна, из самого Саранска приехали чины из Охранного отделения, не поленились. В свертке том оказалась литература. Про правительство и царя что-то не то написано. В результате дядя Коля пошел под суд. Хорошо еще, что не в каторжные работы, а только в ссылку угодил. Пришлось дяде Коле два года пожить в холодных краях. Уже и срок ссылки подходил к концу, уже и жене отписал, встречай, мол, а тут, как на грех, началась война с германцем.

Вспомнили тогда об отставном унтере, и поехал дядя Коля в телячьем вагоне на германский фронт. А потом – бац! бац! За один год сразу две революции. Не успели привыкнуть к Керенскому, как опять к новой власти прилаживаться надо. Фронт рухнул, но командир полка сумел удержать своих солдат от дезертирства. Сначала воевали они за Юденича, потом за Деникина. А какая разница за кого, если кругом свои. Красные – свои, и белые – свои. Все говорят по-русски. Никто из Германии в запломбированном вагоне не приехал. Все здешние.

Но за Врангеля дядя Коля воевать не стал. Как погнали красные Деникина, плюнул он на тех и на других и подался обратно в Рузаевку, к семье. И то сказать – больше шести лет дома не был. Ни жены, ни семьи в Рузаевке дядя Коля, конечно, не нашел, и никто не мог сказать, где они. А в скором времени новые власти дознались, за кого дядя Коля воевал, и отправился он лес валить. А ведь ему тогда под пятьдесят было, не мальчик уже. Да ладно. Спасибо, что не расстреляли. Кормили сносно, но и работу требовали. Кто не выполнял норму выработки, тех конвоиры били немилосердно, до кровавого поноса. Зато передовикам выдавали дополнительную пайку.

Освободили дядю Колю уже после смерти Ленина. Ехать ему было некуда, никто нигде его не ждал, ни кола ни двора на всем белом свете. Подался он в родное село. Там вся родня осталась. Встретили его хорошо. Брат взял жить к себе. Дети у него выросли, переженились, повыходили замуж. Просторный дом, который рубили на большую семью, опустел, вот и нашлось там место для дяди Коли. Есть крыша над головой, чтобы встретить старость.

Но жизнь выкинула новый фортель! В тридцатом раскулачили брата и отправили в Казахстан. Сказали, что он эксплуатирует братнин труд. Кулак, в общем. Напрасно дядя Коля доказывал, что никто его не эксплуатирует, его и слушать не стали. Позже мелькнула у него догадка, что не в эксплуатации дело было. Может, кому-то из начальства глянулся добротный дом, а может, кто старые счеты сводил. Но дядю Колю из того дома «попросили» и дали ему избенку попроще.

II

В то легендарное время, о котором идет наш рассказ, на одной шестой части суши существовала могучая Сила, которая сама себя называла Руководящей и Направляющей. Сила эта была вездесущей и всепроникающей. Она поднималась на горные вершины с альпинистами и погружалась в морские глубины на подводной лодке; она мчалась на паровозах, летела на самолетах, плыла на кораблях, а то и просто сидела в кабинетах. Там, где три человека объединялись общим занятием, допустим работой, учебой или просто выпивкой, немедленно возникала и она, эта Сила. Ее влияние не ограничивалось какой-то одной территорией, пусть и огромной. Своими руками эта Сила душила в объятьях весь мир. Даже в далекой Мексике она свела счеты с особо охраняемым Троцким, дотянувшись ледорубом до его головы. Жуткая и нелепая смерть. Зато люди, бывшие частью этой Силы, могли с угрозой в голосе говорить: «Учтите, у нас длинные руки!» Называлась эта Сила Всесоюзной Коммунистической Партией (большевиков). Справедливости ради надо сказать, что изводила она не только врагов, но и своих. Вернее, не столько врагов, сколько своих, предварительно объявив их врагами.

Представители Силы на местах назывались секретарями партийных организаций. Ленинские слова о том, что государством может управлять всякая кухарка, некогда были поняты слишком буквально, и к государственному управлению привлекли огромное количество этих самых кухарок и чернорабочих. В скором времени, правда, выяснилось, что управление не только целым государством, но и отдельно взятым городом или районом требует специальных навыков и знаний. Тогда вспомнили другие слова Ильича, а именно: «учиться, учиться и учиться», и всю эту ораву направили в различные учебные заведения", вроде Института Красной профессуры. Понятно, что получать высшее образование, не имея даже начального, было не совсем сподручно, и толк из такого обучения выходил совсем небольшой, но другими кадрами Сила не располагала. И то верно, большинство студентов было куда более привычно к нагану и шашке, нежели к работе с учебниками в библиотечной тиши. Содержание и смысл учебников тоже понимали не все.

Для обучения совсем темных партийных руководителей были организованы средние и высшие партийные школы и даже Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б). В этих школах они основательно штудировали марксистско-ленинскую диалектику, которая учила экспроприировать экспроприаторов, и исторические решения очередного съезда партии, тоже исторического. Так, был исторический II съезд в Лондоне, за которым последовал третий. Исторический XVII съезд, или Съезд Победителей, был между шестнадцатым и восемнадцатым историческими съездами. В 1956 году был исторический XX съезд, на котором Хрущев пересмотрел итоги всех предыдущих съездов. После исторического XXVIII съезда Сила благополучно почила в Бозе. Но в то время, о котором идет речь, Сила, извините за каламбур, только набирала силу. Ее живым воплощением в Старошайговском районе был первый секретарь райкома ВКП(б) товарищ Анашкин Евгений Борисович. Вполне благозвучная мордовская фамилия не принесла бы своему носителю ни большой славы, ни горя, если бы не полное отсутствие чувства юмора у самого товарища Анашкина и у его родителя – Бориса Евгеньевича, который не нашел ничего лучше, чем назвать сына в честь деда – Евгением. Дверь рабочего кабинета первого секретаря райкома украшала табличка:

Первый секретарь

тов. Е.Б. Анашкин

В районе за глаза его так и звали, как на табличке написано, только слитно. И не только в районе. Между тем Евгений Борисович не был дурнее нас с вами, а может, даже и умней, ибо умел держать нос по ветру. Его партийная карьера началась в далеком восемнадцатом году, когда молодого паренька, даже еще не члена партии, назначили уполномоченным по заготовке дров для замерзающего Петрограда. Наверное, Женя Анашкин неплохо заготавливал дрова для Колыбели Революции, если спустя год отстроил себе избу-пятистенку в центре села. Партия заметила молодого инициативного активиста и в двадцатом году назначила его секретарем укома комсомола. На этой должности Женя боролся с неграмотностью и сплачивал молодежь вокруг светлых идеалов Революции. Должно быть, он обладал нездоровым чувством коллективизма, поэтому так продуктивно агитировал деревенских девок, что обрюхатил двоих из них. Чтобы не ломать карьеру, на одной из них ему пришлось в срочном порядке жениться, беременность же другой объяснили происками международной контры.

После смерти Ленина в партию временно был открыт вход для всех желающих, и Женя Анашкин не стал упускать свой шанс. Вступление в ВКП(б) в 1924 году не только открыло ему дорогу наверх, но и позволило впоследствии гордо говорить про себя: «Я – коммунист Ленинского Призыва!» Молодого коммуниста в скором времени отправили на учебу в партшколу, определив его дальнейшую судьбу профессионального руководителя.

К тридцатому году Евгений Борисович весьма своевременно вернулся в родное Шайгово, так как вскоре началась коллективизация. Анашкин был одним из тех, кому партия поручила организовывать первые колхозы, наделив при этом самыми широкими полномочиями. Полгода Евгений Борисович в кожаной тужурке с маузером на боку мотался на тачанке по району, выявляя контру и объединяя босоту, и многого ему удалось достичь, пока в «Правде» не появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», притормозившая творимые безобразия. Однако к этому времени колхозы были организованы везде, где только возможно, а кулаки и кулацкие хозяйства – экспроприированы. Плевать, что через год две трети созданных Анашкиным колхозов распустили. Зато прибавилось живности на его подворье, а в доме дяди Колиного брата поселился брат жены Евгения Борисовича. Шурин то есть. И вновь партия оценила личные заслуги товарища Анашкина, назначив его сначала вторым, а затем, в скором времени, и первым секретарем Старошайговского райкома ВКП(б).

Вот на этого партийного деятеля государственного масштаба Колька чуть было не совершил покушение. И не когда-нибудь, а первого мая. В те времена за любую мелочь отправляли туда, куда Макар телят не гонял. А тут – вот выбрал время! – можно было усмотреть и политический момент, представить покушение как точно рассчитанный удар в спину Революции.

Дневник. 15 октября 1941 г.

Такова система, суть которой в том, чтобы сажать на все ответственные места, посты не просто безграмотных людей, но еще и обязательно дураков.

III

Первое мая 1936 г.

Первое мая 1936 г. весь международный пролетариат встречает в условиях, когда военная опасность непосредственно угрожает человечеству. Мало того что японский милитаризм насильственно захватил огромные территории Китая. Мало того что итальянский фашизм терзает тело абиссинского народа. Крайнее напряжение военной опасности в Европе создается выступлением германского милитаризма, который, надев на себя маску мирного реконструктора, пытается – и не без успеха – создать крупнейшее милитарное государство, непосредственно подчинив себе всю среднюю Европу, в том числе Австрию, а также Чехословакию, чтобы обрушиться всей тяжестью военной техники на ненавистный социалистический Восток и на смертельного врага – Францию.

«Известия». 1 мая 1936 г. Передовая статья

Из обращения молодежи г. Валуйки Курской области

в редакцию газеты «Комсомольская правда»

Июнь 1949 г.

«Дорогая редакция! От имени многих десятков учащейся и трудовой молодежи г. Валуйки решили обратиться к вам мы – ученики-студенты медшколы, педучилища, с[пециальной] ш[колы] № 1, школы комбайнеров и вечерней школы с просьбой о помощи, и притом о немедленной.

Вот уже вторую неделю, как не только мы, а и все граждане города не имеем хлеба. Ходим впроголодь, хоть [милостыню] проси. Выпекать хлеба в городе начали очень мало, в городе один магазин, у него собираются тысячи народу, достать хлеба невозможно, так как там душат один другого и привозят 200—250 буханок. Народ ругается бранными словами и на правительство, и на Сталина, что никак нет у нас жизни. Говорят, что война скоро будет, поэтому запас делают. На базаре ничего не купишь, все вздорожало в 20 раз, жуть, что делается, как в пекле мы живем. И вот у нас учат, что идем к зажиточной и культурной жизни, о том, что у нас забота о человеке, а на самом [деле] не разберешь – одни беспорядки да издевательства. Какое ученье на ум пойдет, если голодный. Сколько героев соц[иалистического] труда, какие урожаи снимают, а мы голодаем. Мы спросили," долго ли будет так, в РК ВЛКСМ, а секретарь РК Павлов говорит: “Я сам никак хлеба не достану, помогать надо Китаю, до нового урожая потерпеть надо". Мы так и не вынесем, на базаре 20 руб. буханка из-под полы. Разве мы в силах купить? В чем дело, дорогая редакция, почему нет хлеба, неужели мы такие бедные? Старики говорят, что раньше никогда и не думали о хлебе, его было как навозу, почему сейчас, при колхозном строе, при хороших урожаях, и нет хлеба? Где причина? Объясните и помогите. Мы, комсомольцы, болеем душой и о народе, о своих отцах и матерях. Когда посмотришь со стороны, что делается за хлебом, и думаешь, если бы тут был американец, сейчас бы, наверное, на весь мир по радио сообщил, что у нас нет хуже в мире. Местные власти не обращают никакого внимания. Нет заботы о народе, люди на глазах мучаются, голодают, а они холодком смотрят на это.

Дорогая редакция! Вы имеете силу. Помогите народу и молодежи. Неужели мы не достойны заботы? Через министерство добейтесь, чтоб г. Валуйки имел хлеб. Народ у нас мучается. Мы, молодежь, форменным образом голодаем. Учеба на ум не идет, а тут экзамены. Просто какое-то вредительство. Просим вас […] похлопочите, чтобы Валуйки снабдили хлебом. Ибо районные и областные власти не внемлют обращению. Жуть, что делается. Ребята деревенские привозят из дому хлеб, сманивают девушек, те им отдаются, теряя свою честность. В педучилище ученик Сергеев двух девушек использовал за хлеб, об этом знают немногие, вот что делается в захолустном городке Валуйки. Дорогая редакция, убедительно просим вас принять самые срочные меры. Будем очень вам благодарны. А ведь мы просим то, что в социалистическом обществе должно быть в избытке. Помогите нам в хлебе. Дайте нам хлеба. Ждем вашей чуткой помощи. ‹…›

Аглоткова, Андреева и др.».

Из репродукторов над селом лилась радостная музыка. Народ с красными бантами и ленточками на груди с утра стягивался на площадь перед райкомом на праздничный митинг. Выходили степенно, семейно, с женами и детьми, чинно здоровались со знакомыми, обменивались новостями и сплетнями. Все были нарядно одеты, как на Пасху. В каждом доме было готово угощение, чтоб после митинга можно было сесть и отметить выходной день и чтоб перед гостями не было стыдно. Пред райкомом накануне сколотили и обили кумачом трибуну, на которой грудилось районное начальство. Ждали первого секретаря, товарища Анашкина, который должен говорить первомайскую праздничную речь. Мужики смолили самосад, бабы разглядывали, кто во что одет, и удовлетворенно отмечали, что «и мы не хуже людей».

На пастухов праздник не распространялся. Попробуй объясни скотине, что сегодня – выходной. Она тебе голодным ревом весь праздник поломает. Скотина она скотина и есть. Ей плевать на политический момент, ей жрать подавай.

Поэтому Колька с дядей Колей, как обычно, еще до зари выгнали стадо и бродили с ним по окрестностям. Но звуки музыки ветер доносил и до них.

– Ну что, Колян, отметим праздник? – дядя Коля погладил котомку, в которой лежала бутылка.

– Не, дядя Коля, давай позднее. Хоть стадо с косогора вниз спустим.

Бродили они молча. Каждый размышлял о своем. Дядя Коля перебирал в памяти всю свою жизнь и не мог понять, как же это так получилось, что он, здоровый трудолюбивый мужик, на старости лет остался без верного куска хлеба и, видно, так и помрет в поле возле коров. А Колька думал, что неплохо было бы купить себе сапоги, чтоб форсить на танцах, а еще лучше выучиться на тракториста и как бы так поделикатней намекнуть председателю, чтобы тот направил его от колхоза учиться.

Немного позднее пастухи стали собираться обедать, постелили безразмерный дядин Колин плащ, Колька нарезал хлеб, разложил яйца, лук и сало на газету. Дядя Коля достал бутылку. Колька выпил первым. Самогон был вонючим и крепким. Сначала он обжег горло, потом жаром ожег уши, откатился теплой волной по всему телу и мягко ударил в затылок. Кольке захорошело. Он откинулся на спину и стал смотреть в небо, по которому, переплетаясь в замысловатые фигуры, плыли легкие облачка. Из села ветер доносил песню, которую передавал репродуктор. Высокий и чистый детский голос пел:

На дубе высоком, на широком просторе Два сокола ясных вели разговоры. А соколов этих люди узнали: Один сокол – Ленин, другой сокол – Сталин.

Колька смотрел на облака, и ему было хорошо. Ласково грело весеннее солнышко, жужжал первый шмель, самогонка делала тело невесомым и отодвигала заботы в сторону. Колька представил, как посреди широкого и ровного поля, покрытого густой зеленой травой, стоит огромный кряжистый дуб, на ветвях которого качается увесистая золотая цепь. На той цепи сидят, как на качелях, два огромных, с человека, и красивых сокола. Один сокол лысый и с бородкой, а другой – с усами и трубкой. Они по-доброму смотрят друг на друга и говорят о чем-то хорошем и главном. Колька сам не заметил, как заснул.

Когда он проснулся, уже вечерело. Голова с непривычки болела от сивухи. Дядя Коля, не желая беспокоить товарища, один собрал стадо и готовился отгонять его в село.

– Проснулся? Ну и молодец, – посмотрел он на Кольку. – Пошли, что ли?

Колькино тело было какое-то ватное. Во рту стоял неприятный привкус жженой свеклы. Голова соображала туго. Однако от ходьбы на вольном воздухе полегоньку начало отпускать. В селе пастухи привычно разошлись в разные стороны, разводя стадо. Дядя Коля пообещал зайти вечером.

Колька погнал коров по центральной улице, где их уже поджидали хозяйки. Его обогнала «эмка» и остановилась возле райкома. Это неутомимый Анашкин после митинга смотался в Саранск, чтобы потереться около большого начальства, и теперь вернулся обратно. Настроение у него было отвратительное. Хоть и не с пустыми руками приехал он в Саранск, хоть и вырядился в новый габардиновый костюм и новые, только что из коробки, ботинки, хоть и вилял хвостом перед вышестоящими товарищами как верный пес, но на пьянку с руководством республики никто его не позвал. А ведь еще недавно, в прошлые октябрьские праздники, был он на эти пьянки вхож, желая привлечь внимание высокого начальства, громче всех горланил мордовские песни, подыгрывая себе на гармони. И Умарину, и Кавто терат, и Луганяса келуня – все пел. А сегодня – не угоден стал. Плохой знак. Значит, жди неприятностей.

Евгений Борисович, погруженный в свои невеселые размышления, в задумчивости вылез из машины, и вдруг кто-то больно, наотмашь, стеганул его по боку. Вскрикнув от внезапной боли, Евгений Борисович развернулся, чтобы разглядеть наглеца, и увидел, что «эмку» справа и слева обходит стадо коров, одна из которых, пройдя совсем близко от него, отгоняя слепня, хлестнула его хвостом. Разворачиваясь, он вступил новым ботинком в самую гущу жирной коровьей лепешки. Желая стряхнуть с ботинка теплую зеленую жижу, секретарь райкома потерял равновесие и опрокинулся на землю, унавоженную проходящим стадом. Округу огласил густой и сочный анашкинский мат.

Среди моих читателей могут быть и женщины, поэтому я целомудренно опущу прямую речь. А чтобы вы могли составить себе представление о чувствах, переполнявших Евгения Борисовича в тот момент, когда он, весь в пыли и навозе, встал на ноги возле персонального авто, сходите на бойню, послушайте свиней, которых режут, затем посетите любую пивную, оцените речь и колер, особенно на разливе, и, наконец, не заплатите кондуктору за проезд. Заодно, кстати, узнаете про себя много интересного и нового.

Примерно то же самое Евгений Борисович исторгал из себя в пространство на высокой ноте. Подобно оперному певцу, он исполнял свою арию самозабвенно, черпая рискованные словосочетания из самых сокровенных глубин великого и могучего русского языка. Наконец его скользящий взгляд уперся в босоного пастушонка, который плелся с малахольным видом и совершенно не следил за поведением вверенных ему коров.

– Ах ты! Мать твою перемать! Да я тебя!.. Да ты у меня!..

Евгений Борисович, озаренный внезапно посетившей его идеей, нацелил указательный палец Кольке в грудь и забормотал:

– Сейчас, сейчас! Ты погоди, ты не уходи, ты постой тут. Я мигом… Мне тут нужно… Я сейчас… Я быстро!

Продолжая бормотать себе под нос, Анашкин опрометью бросился в здание райкома, стрелой взлетел на второй этаж, ворвался в свой кабинет и стал судорожно крутить ручку телефонного аппарата. Благосклонность начальства можно было вернуть только чем-то из ряда вон выходящим. Например, разоблачением контрреволюционной банды или поимкой шпиона или диверсанта. А этот олух с кнутом как раз мог подойти на эту роль.

– Але! Але! Девушка, дайте Саранск. Але! Саранск?! Соедините меня с УНКВД! С кем? С управлением НКВД, я говорю! Вот дуреха…

В трубке щелкнуло.

– Дежурный, лейтенант Лемзеркин, слушаю вас.

– Але! Товарищ лейтенант, говорит первый секретарь Старошайговского районного комитета ВКП(б) Анашкин! Только что на меня было совершено покушение наймитами мирового капитала! Я весь в крови! Мне больно! Я умираю!

– Сколько их было? – вежливо и равнодушно поинтересовался голос в трубке.

– Кого – «их»?

– Ну, наймитов этих.

– Не знаю. Я не бухгалтер, не считал. Я чудом остался жив!

– Выезжаем, – спокойно отозвался лейтенант и прервал разговор. Пошли гудки.

Анашкин выглянул в окно. На улице никого не было. Напротив райкома стояла его «эмка». Вокруг нее прели коровьи лепешки. Мирно оседала пыль, поднятая недавно прошедшим стадом.

Вечером, когда стемнело, к Кольке ввалился дядя Коля. Вид у него был взволнованный.

– Давай-ка, Коля, у меня пока посидим, самогоночки выпьем. А то, хочешь, девок пригласим? Девки до сивухи уж больно охочи. Ну?..

К своей избе дядя Коля повел Кольку по задам, по огородам, и, как оказалось, не зря. По улице, увязая в пыли, протарахтела энкавэдэшная «эмка» с потушенными фарами, на подножке которой бестолково суетился и размахивал руками неугомонный Анашкин. Должно быть, он и впрямь вошел в образ разоблачителя заговоров и ловца диверсантов.

– Ну и заварил ты, Коля, кашу. Чего натворил-то хоть? – начал старик допрос по дороге.

– Ничего я не творил. А что случилось? Чего по задам мыкаемся? Напрямки-то куда короче.

– «Чего случилось?» – передразнил дядя Коля. – Из самого Саранска энкавэдэшники приехали. Тебя, дурака, ищут.

– Эва!

– Вот тебе и «эва»! Ты теперь, Коля, государственный преступник.

Друзья пришли в дяди-Колину избу. Дядя Коля достал четверть самогона. Выпили по первой, и Кольке снова захорошело, как днем.

– Ты чего натворил-то? – продолжал допытываться дядя Коля. – Говорят, будто ты чуть самого Анашкина не убил.

– Я?! – Колька поперхнулся яйцом. – На кой ляд он мне?

– На той! Говорят, будто ты на него корову, как собаку, натравил. Она его чуть в клочья не порвала.

Колька в ответ рассказал дяде Коле про то, как он гнал стадо через село, как Анашкин вышел из машины, как корова – вот дура! – стеганула его хвостом, как тот упал рожей в навоз, как матерился. Только Колька-то здесь при чем? Никакую корову ни на кого он не натравливал. Просто шел, о своем думал.

Дядя Коля хохотал в голос, особенно когда слушал, как Анашкин в коровье дерьмо влетел. Четверть пустела, а Кольке было совсем не весело.

– Что ж теперь делать-то, дядя Коля, а? – грустно и растерянно спросил Колька своего старшего и мудрого товарища.

– Не дрейфь, Колян. Держи.

Дядя Коля положил перед Колькой серый бумажный квадратик с грязными типографскими буквами на нем.

– Что это? – не понял Колька.

– Путевка в жизнь, – подмигнув, пояснил дядя Коля.

Колька взял бумажку и стал читать:

– «Гражданин Осипов Николай Васильевич… На основании… Вы призываетесь на действительную военную службу… Надлежит явиться… При себе иметь…» Так это повестка!

– Правильно, – кивнул дядя Коля. – Повестка. Уж чем в тюрьму – лучше в армию.

– А откуда она у тебя?

– Давеча встретил почтальонку, просила соседям передать. У них сына должны призвать.

– Так он Васильевич, а я – Федорович!

– Какая разница? – махнул рукой дядя Коля. – Ты Осипов – и он Осипов. Ты Николай – и он Николай. А что до отчества – скажешь, машинистка ошиблась. Никто и проверять не станет. В строю отчеств нет. Одни фамилии и звания.

Колька отложил повестку. Дядя Коля разлил еще по одной.

– Послушай, – дядя Коля не донес до рта стакан с самогоном, – может, тебе и в самом деле лучше в тюрьму?

– Да ты что?! – Колька на всякий случай положил повестку в карман. – В армию – так в армию!

– А-а. Ну-ну, – успокоился дядя Коля и спокойно выпил.

Колька его поддержал, опустошив свой стакан. Некоторое время оба умиротворенно прислушивались к своим ощущениям, наслаждаясь магическим действием самогона на мыслительный процесс.

– Дядь Коль, – решил задать жгучий вопрос Колька. – А при царе вы как жили? Если наша жизнь – не жизнь, кругом одни анашкины, то при царе-то вам каково было?

Дядя Коля не спеша склеил самокрутку, так же не торопясь прикурил.

– При царе, говоришь? – хитро глянул он на присмиревшего Кольку. – При царе?.. Ты, парень, меня, видно, в политику решил втянуть. А то мало мне ее было. – Дядя Коля затянулся махоркой, налил еще себе и Кольке. – При царе жили сносно, – продолжил он, опрокинув стакан. – Хорошо ли, плохо ли – сравнивать не буду. Там, – дядя Коля показал на потолок, – в Москве, поумней нас с тобой люди сидят. Им и решать. Только ситец при царе стоил восемь копеек аршин, а за пять целковых можно было корову сторговать. А теперь ты за сколько корову купишь? И где теперь тот ситец?

Колька пьяно мотнул головой:

– А самогонка при царе в какой цене была?

– У-уй! – взвился дядя Коля. – Не было при царе самогонки! Нет, для себя, конечно, гнали, кто пожадней. Но при старом режиме ведро водки стоило восемьдесят копеек, стало быть, четверть – двадцать. Я в депо получал двенадцать целковых в месяц. Нешто я стал бы покупать самогон, если на пятак я мог и выпить, и закусить?

Дядя Коля залпом опорожнил еще один стакан и вдруг, совершенно трезво, приблизив свое заросшее щетиной лицо к лицу Кольки, отчетливо сказал:

– Беги отсюда, паря! Нету тут для тебя жизни. Паспортов даже, видишь, не дают, как при Иване Грозном, крестьян к земле привязывают. – Он затянулся махрой и продолжил: – Армия! Что армия? Ну, засветит тебе фельдфебель, или как их теперь, по-нынешнему, зовут – сержант, – в глаз. Ну и что? Нам с тобой на это смотреть нечего. Это все пустяки. И раньше народ мордовали, и теперь все то же. Разве только лютее. На то мы и мордва, чтоб нас мордовали. Зато в армии ты специальность какую приобретешь. Я вон слесарить выучился. А ты или механиком, или электриком выучишься. – Дядя Коля свернул новую самокрутку. – А главное, Коля, – толкнул он в плечо собутыльника. – Главное – паспорт себе приобретешь. А с паспортом ты король! Хочешь – на Магнитку. Хочешь – в Комсомольск-на-Амуре. Хочешь – еще куда. Вся жизнь перед тобой открыта. Не то, как я, пастухом при стаде на старости годов прозябать будешь.

Назавтра Колька был на сборном пункте в Саранске, а через четыре дня попал в Н-ский стрелковый полк, дислоцирующийся в Заволжье.

IV

На столе начальника строевой части полка капитана Калинина лежали стопки личных дел красноармейцев. Отдельно белел листок с предписанием:

Командиру Н-ского стрелкового полка

Настоящим предлагаю Вам до 1 июля с. г. откомандировать трех красноармейцев для поступления в Полтавское командное училище связи, снабдить их денежным и вещевым довольствием по установленной норме, а также сухим пайком на пять дней.

Начальник Управления кадров округа

полковник ***ов

Жара стояла такая, что чернила сохли в чернильнице. Капитану хотелось убежать на речку, сбросить ремни и гимнастерку, махануть с разбегу в воду и нырнуть как можно глубже, туда, где вода совсем холодная. А когда в легких закончится воздух, шумно вынырнуть, отфыркиваясь, проплыть саженками, а потом лечь на воду, подставив лицо и грудь солнышку. Так и лежать, зажмурившись и покачиваясь на волне. Вместо этого ему приходилось торчать в душном штабном кабинете и заниматься текучкой.

За окном пеклом жгло заволжскую степь. Молодое пополнение на занятии по тактической подготовке с криком «УРА!!!» шло в атаку на предполагаемого противника. Лейтенант то укладывал стрелковую цепь на раскаленную землю, то поднимал ее в атаку. Грязные, потные новобранцы, обдирая в кровь колени и локти, постигали азы военного искусства.

Капитан бросил скучный взгляд на стопки с делами и принялся за работу. За недолгое время своей штабной карьеры он уже привык к методичности и организованности, таким необходимым в рутинной и неблагодарной штабной работе, поэтому сразу упростил себе задачу, рассуждая следующим образом:

«Кого попало не пошлешь. Малограмотный красноармеец даже мандатную комиссию не пройдет. Следовательно, боец должен хотя бы среднюю школу закончить. Женатые считают дни до дома. В училище их на аркане не затянешь. Посылать разгильдяев – только полк позорить. Значит, кандидаты должны быть неженатыми, окончившие до армии среднюю школу, пусть не полную, и не быть явными раздолбаями.

В полку больше тысячи красноармейцев. Листать личное дело каждого – до осени не разберешься. Откидываем старослужащих – им скоро домой, в училище они не поедут. Пятьсот человек долой. Уже результат. Откидываем тех, у кого образование меньше семи классов. Еще человек пятьсот. Итого остается сотни три бойцов. Один счастливчик из сотни. На два часа работы».

Похвалив себя за сообразительность и умение организовать работу, капитан решительно сел за стол и стал довольно споро перебирать папки, заглядывая только на внутреннюю сторону обложки, туда, где были изложены анкетные данные. При этом он комментировал каждую папку.

«Столяров Иван Никифорович, 1916 г. р., русский, семейное положение – холост, образование – четыре класса». В сторону.

«Базеев Илья Григорьевич, 1917 г. р., русский, семейное положение – холост, образование – два класса». Тоже в сторону.

«Алукаев Шамиль Шавкетович, 1915 г. р., татарин, семейное положение – холост, образование – семь классов». Вроде подходит. Однако – татарин. Черт нерусский. Интернационализм интернационализмом, но зачем инородцев-то в командный состав пускать? Пока в сторону.

«Соколов Иван Иванович, 1914 г. р., русский, семейное положение – женат, имеет дочь, образование – десять классов». Этот годится. Хотя стоп! «Женат, имеет дочь». В сторону.

«Гольдберг Марк Моисеевич, 1917 г. р., русский, семейное положение – холост, образование – десять классов и один курс факультета иностранных языков». Ага! Русский! Гольдберг – русский! Во дает Марк Моисеевич. Ну, русский так русский. Назвался груздем, полезай в кузов. Ты у нас и неженатый, и образованный не в меру. Придется тебе, Марк Моисеевич, русак ты этакий, послужить Родине чуть дольше, чем ты, возможно, рассчитывал. Годится.

«Осипов Николай Федорович, 1918 г. р., мордвин, семейное положение – холост, образование – семь классов». Ого! Мордвин. Что за национальность такая и здоровая ли у него морда? Из-за капитанского любопытства эта папка была отложена в одну стопку с личным делом Гольдберга.

Потрудившись часа полтора, капитан перебрал все личные дела, бывшие у него на столе. Из почти трехсот кандидатов необходимое семилетнее образование имели меньше половины. Из «образованных» около трети были женаты.

Достойных было человек семьдесят. Но какой командир роты обрадуется, если у него отберут хорошего, грамотного и дисциплинированного бойца?! Велика Россия, могуча Страна Советов, а грамотные люди горой не навалены. И две большие разницы: урюк из Средней Азии, который с гор спустился, а зачем – не помнит, или красноармеец, не просто умеющий самостоятельно расписаться, но и обладающий кругозором больше сортирного очка. Такие бойцы становились первыми помощниками командиров, ротные охотно выдвигали их на сержантские должности. Капитан не первый день служил в армии и понимал, что никто его не поблагодарит, тронь он кого-либо из «образованных и неженатых». Служба службой, а в офицерской столовой с ротными командирами он каждый день встречается. Ну как ненароком киселем обольют от досады?

И для поездки в Полтаву были отобраны красноармеец Гольдберг как самый русский в полку, красноармеец Осипов как мордвин неизвестной национальности и красноармеец Алукаев. Этот пошел до кучи.

Калинин вызвал дневального по штабу и приказал:

– Красноармейцев Гольдберга из второй роты, Алукаева из четвертой, Осипова из молодого пополнения через сорок минут ко мне.

Дневальный козырнул и побежал выполнять приказание, а Калинин сел заполнять необходимые формуляры.

Молодое пополнение штурмовало «вражеские» позиции. Занятие по тактике началось в девять утра, солнце уже стояло в зените, а лейтенант, недавний выпускник, отрабатывая «кубари» в петлицах, и не думал закругляться. Уже шесть раз по всем законам тактики вражеские позиции были взяты штурмом с минимальными потерями в личном составе, противник частично уничтожен, а частично пленен, гимнастерки на новобранцах стояли колом от выступившей соли, но «двухкубовый Суворов» в очередной раз отправлял бойцов на исходную позицию. Солнце в открытой степи палило нещадно, содержимое фляжек уже давно было выпито, до законного обеда оставалось больше часа, и ошалевшим от жары новобранцам хотелось вместо «противника» задушить не в меру ретивого лейтенанта.

Колька вместе со всеми плелся на исходную. Винтовочный ремень впивался в плечо. Нестерпимо хотелось пить, сухой язык царапал шершавое нёбо, и глумливой издевкой казались слова командира:

– Ничего, орлы! Тяжело в учении – легко в бою.

«Вражеские позиции» штурмовали восемьдесят шесть новобранцев. Через шесть лет, в 1942 году, сорок семь из них будут защищать Сталинград, изматывая немцев, стиснув зубы, перемалывая все новые и новые дивизии. Двое станут Героями Советского Союза. И каждый из них вспомнит этот «штурм» как детскую забаву. До Победного Мая дойдут девятнадцать.

Избавление от мук пришло вместе с дневальным штаба.

– Рядовой Осипов! В штаб, – проорал он.

Не знаю, как Гольдберг и Алукаев, а Колька очень даже обрадовался такому повороту событий. Он готов был хоть в училище, хоть к черту на рога, лишь бы не возвращаться больше в свою родную деревню. Желательно никогда.

На следующий день рядовой Осипов вместе с двумя красноармейцами из его части убыл для поступления в училище связи. На экзаменах спрашивали не строго, особенно военнослужащих срочной службы. К своему удивлению, Колька прошел все экзамены и поступил. За его спиной закрылись железные ворота с большими красными звездами, и КПП отделил его от большого мира. Из-за ворот слышался четкий стук сотни подошв, печатавших строевым, это рота курсантов шла на занятия. Слышна была строевая песня: 

Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. 

И ни у кого в этом не могло быть никакого сомнения.

А пока курсант Осипов грызет гранит науки и постигает секреты воинского мастерства, давайте оставим его в покое на три года и посмотрим, что же происходило в это время за пределами командного училища, в большом мире.

V

В.И.Ленин глубоко и правильно описал империализм как высшую стадию капитализма и даже определил пять его признаков Не стану их перечислять и отошлю пытливого читателя в библиотеку. Там еще сохранились тома основоположников. Вдыхайте пыль, ищите сами. Отмечу только, что в эпоху империализма вывоз капитала преобладает над вывозом товаров. Куда его вывозят? Из метрополии – в колонии. Или слаборазвитые страны, которые не являются колониями, но для удобства хранения капиталов должны ими рано или поздно стать. Поэтому для динамичного развития государства, крепкого в экономическом отношении, ему необходимы колонии.

Это удобно. Из колоний в метрополию идут дешевые товары и дармовое сырье, в колониях дешевая рабочая сила, там можно разместить вредные или ядовитые производства, не загрязняя своей страны и не подвергая риску соотечественников. Кроме того, колонии – это еще и рынки сбыта своей продукции, часто несколько лежалой. Каждый вложенный в колонию доллар или фунт приносит многократную прибыль.

В новый, двадцатый век человечество вступило, уже четко разделившись на «цивилизованный мир» и мир всех остальных. Непропорциональность такого раздела никого из политиков не смущала. Во главе «цивилизованного мира» стояли Великобритания, Франция и Северо-Американские Соединенные Штаты. Да, в те годы это государство именно так и называлось – САСШ. Далее следовали Испания, Италия, Португалия, Голландия и «разные прочие шведы». Российская империя к «цивилизованному миру» была причислена лишь постольку, поскольку в жилах самодержцев всероссийских текла гессен-дармштадтская кровь.

Германия и Япония стояли в этом ряду особняком. Всю свою историю Германия была разделена на три десятка карликовых королевств и княжеств. Каждый князек считался суверенным государем, имел свою армию и полицию, выступал на международной арене от лица своего пусть крохотного, но государства, сочетался браком с девицами из царствующих домов и прощаться со своими монаршими привилегиями не спешил.

Только во второй половине девятнадцатого века волей и трудами Отто фон Шенхаузена Бисмарка Германия была объединена в единое государство. Но, опоздав с объединением, Германия опоздала и к дележу колониального пирога. Для того чтобы обладать колониями, необходимо иметь в своем распоряжении сильный флот, а лучше – несколько. Понятно, что ни одному из немецких кукольных княжеств постройка своего флота была не под силу. Когда объединенная Германия начала строить тяжелые боевые корабли, оказалось, что мир уже поделен и Германию, потенциального и опасного конкурента, никто на этом празднике жизни особо не ждет.

А ведь колониями располагали все ведущие державы. Соединенное Королевство раскинуло свою паучью сеть по всему миру, опутав ею Африку, Ближний Восток, Индокитай. Испания, Португалия, Франция имели свои куски в Латинской Америке и Африке. Не хуже устроилась и Голландия. Даже крохотная Дания и та имела собственные колонии. Российская империя располагала всеми природными богатствами Средней Азии, Сибири и Дальнего Востока.

Не было колоний только у Германии и Японии. И виноваты в этом были только они сами. Германия упустила время потому, что поздно объединилась, а Япония потому, что до девятнадцатого века сама отгородилась от остального человечества, осуществляя все контакты с окружающим миром через единственный порт Нагасаки. Отсутствие колоний у Японии было платой за этот обскурантизм.

Однако эти две страны в начале двадцатого века развивались весьма и весьма стремительно. А для промышленного развития требуется сырье, которого как раз и не хватало. Нефть, к примеру, ни в Германии, ни в Японии до сих пор не нашли. Потребности в нефти, угле, железной руде, редкоземельных металлах могли бы обеспечить поставки из колоний, но ведь их не было у этих стран. Нет, конечно, все сырье, необходимое для производства, можно приобрести у своих более расторопных соседей, они охотно его продадут, но сдерут при этом три шкуры. А зачем переплачивать лишнее?

Если нет колоний, значит, надо у кого-нибудь отобрать лишнюю, всего-навсего переделить мир. В конце концов, Великобритания не советовалась с Германией, запуская свои щупальца к ближневосточной нефти. И Франция, залезая в Алжир и Тунис, не спрашивала разрешения. А раз мир поделен без совета и согласия Германии, то она считала себя вправе взять ножик в руки и поделить пирог по-своему. К тому же совсем близко к германским границам располагался естественный союзник. Австро-Венгрия медленно и неизбежно приходила в упадок, и Габсбурги, игнорируя все законы истории, во что бы то ни стало хотели вернуть себе былое влияние и могущество.

В 1909 году немецкий генерал-фельдмаршал Шлиф-фен опубликовал статью под названием «Современная война», многие положения из которой в скором времени легли в основу германской военной доктрины. Статью прочли не только в Германии. С огромным вниманием изучали ее в Генеральном штабе Великобритании, не менее внимательно читали в генштабе Франции. И в других штабах статью Шлиффена тоже прочли. И не просто прочли, но и устроили самый тщательный и кропотливый разбор положений, в ней изложенных, и внесли некоторые коррективы в мобилизационные планы своих армий. Словом, война стала неизбежной.

Предлог не замедлил себя ждать – в 1914 году в Сараево был застрелен Франц Фердинанд. Германия объявила войну России, и понеслось… А поскольку война велась за передел всего мира, то в нее оказались вовлечены государства всех континентов, кроме Антарктиды, и в историю она вошла как Первая мировая.

До сих пор не могу понять!.. Франц Фердинанд был австриец, стрелял в него террорист-серб на территории Югославии; во главе Германии и России стояли двоюродные братья Вилли и Никки – императоры Вильгельм II и Николай II, у которых даже порядковые номера совпадали, их личные отношения были весьма теплыми, что видно по переписке.

Так почему Германия напала на Россию?!

А в восемнадцатом году произошло то, что и должно было произойти: Центральные державы проиграли войну Антанте, причем в истощенных войной России и Германии произошли революции. Дальше был Версаль, и тогда уже Франция вволю поплясала на германских костях. Немцам припомнили и 1871 год, когда Германия в пух и прах разбила Францию и немецкие солдаты маршировали по Парижу, и вторжение во Францию в 1914 году, и много чего еще, что могут припомнить друг другу два государства, веками, то есть вечно, имеющие общую границу. Схожая ситуация наблюдается при ссорах семейных пар, долго проживших в браке. Муж и жена начинают припоминать друг другу взаимные обиды, отсчитывая их чуть ли не с первого свидания, хотя предметом спора был вопрос, кому идти за хлебом.

Чем же закончилась Первая мировая война? Каковы ее итоги? За что двадцать миллионов людей закопали в землю и еще столько же сделали инвалидами? Отвечаю: Первая мировая война окончилась ничем, если не считать того, что Германию обложили репарациями, запретили иметь военную промышленность, военно-морской флот и ограничили численность вооруженных сил ста тысячами солдат и офицеров, а на политической карте появилось несколько новых государств, например Польша, Финляндия, РСФСР.

Поясняю. Любая война, большая или маленькая, должна иметь цель. Такими целями могут быть аннексия территории, свержение правящего режима, оккупация государства или даже массовый геноцид и элементарный грабеж. Но в любом случае цель войны можно сформулировать следующими словами: установление мира лучшего, нежели довоенный.

Если принять за мерило достижения целей Первой мировой войны количество умерщвленных людей, то – да, людей наколотили богато. На сотню мелких войн хватит. Только в мире после той войны не изменилось, в принципе, ничего. Германия была разбита, но не была покорена. Ведущие страны не потеряли свих колоний, а Германия не приобрела ни одной из них. С точки зрения передела мира в 1914 году не стоило делать даже первого выстрела. Причины и противоречия, приведшие к началу войны, устранены не были. Пар выпустили, но котел с огня не сняли и самого огня не погасили. Рано или поздно крышку должно было сорвать.

И еще… Военное искусство умерло. Могу даже назвать точную дату и место смерти. Его убил немецкий ефрейтор, открутивший вентиль баллона с удушающим газом в 1915 году под Ипром. Военное искусство превратилось в индустрию уничтожения людей.

VI

И Сталин, и Гитлер в разное время сидели в тюрьме. Поэтому я позволю себе образно представить политическую обстановку, которая сложилась в мире к тридцатым годам прошлого века, и да простит меня читатель, если эта аллегория покажется ему корявой и неуклюжей.

С точки зрения уголовника весь мир, всю Землю можно представить себе как один большой барак с заколоченными дверями, в котором бессрочно находятся – сколько стран у нас в мире? – допустим, двести человек. Каждый из них символизирует собой одну страну. Понятно, что страны, как и люди, не равны. Поэтому все запертые в бараке личности разнятся между собой по росту, уму и физической силе. Выйти из барака они не могут, не в космос же отправляться, поэтому вынуждены сосуществовать друг с другом. И вот человек шесть самых умных, волевых, здоровых и наглых уголовников берут кусок мела и делят барак напополам. Примерно так и происходит в преступном сообществе. Остальным они объясняют, что половина барака – это их территория, сфера их жизненных интересов. Если кто-то решится перейти начерченную линию, то рискует нарваться на финку или кастет, так как это движение будет расценено как вторжение и угроза мирному сосуществованию. На отвоеванной для себя половине эта шестерка ставит огромный стол, на котором беспрерывно пирует, вылавливая из общей баланды все мясо и отнимая у остальных их пайку.

Еще одну шестую часть барака занимает странный, нелюдимый, угрюмый, непредсказуемый в своем поведении уголовник, у которого тоже есть финка. Он не просто отчерчивает свою территорию мелом – он отгораживается колючей проволокой, кирпичной стеной, железным занавесом, действуя по принципу: ни я ни к кому, ни ко мне никто.

Что же остается остальным? Остальные сто девяносто три человека вынуждены размещаться в духоте и тесноте на одной трети барака, с завистью и страхом поглядывая в сторону более расторопных и дерзких соседей! Ведь у них же нет ни кастета, ни финки, ни силы, ни наглости.

И вот однажды некий паренек, поглядывая на свои довольно крепкие кулаки, начинает сомневаться в справедливости такого уклада жизни. Он смотрит на ту половину барака, на которой идет пир, и понимает, что и для него там должно быть отведено место. В крайнем случае, можно кого-нибудь попросить из-за стола. Но один безоружный и голодный не сдюжит против шестерых вооруженных и сытых. Нужны надежные товарищи. Тогда он находит себе двоих верных друзей, у которых кулаки не меньше. Они тайком изготавливают заточки, и вот теперь для них появляется вполне реальный шанс прорваться на праздник жизни, отхватить свой кусок мяса и отвоевать для себя большую жилплощадь.

В политике, как и в уголовном мире или как у насекомых, существует только одно право – право сильного. Слабый интересен лишь теми вещами, которые у него можно отобрать.

Думаю, нет необходимости объяснять, что имя «паренька» – народившийся Третий рейх, а его товарищи – суть Италия и Япония. Кто такие шестеро наглецов – тоже, полагаю, объяснять не нужно. Они остались и сегодня, все такие же наглые. И «барак» поделен приблизительно так же, только «странного» соседа сильно потеснили, оставив ему вместо одной шестой одну двенадцатую часть «барака». Надолго ли? Впрочем, сосед от этого не стал менее странным и более предсказуемым.

В чем секрет стремительного возвышения Германии? Как Гитлеру удалось за несколько лет превратить затравленное и разложившееся государство в европейскую супердержаву?!

К моменту прихода Гитлера к власти в 1933 году положение Германии можно было определить как критическое. Страна летела в пропасть. Великий мировой экономический кризис 1929—1933 годов не обошел Германию стороной. Треть взрослого трудоспособного населения была без работы.

С приходом к власти нацисты энергично взялись за дело. «Работу, работу, еще раз – работу» – таков был основной лозунг в начале гитлеровского правления. Вопреки распространенному мнению, строительство грандиозных автобанов было только одним, но не самым главным источником новых рабочих мест. Максимальное число людей, занятых на строительстве автобанов, не превышало 650 тысяч из более чем шестимиллионной армии безработных.

Уже в апреле 1933 года Гитлер издает ряд законов, направленных на сокращение безработицы. Например, одним из законов ограничивалась механизация производства. В перерабатывающих отраслях промышленности сразу возникла потребность в свободных рабочих руках. Другим законом отменялся налог на подержанные автомобили немецкого производства. Автомобили всех марок сразу упали в цене, что улучшило конъюнктуру рынка и стимулировало развитие автомобильной промышленности. А она потянула за собой развитие металлургии и химической промышленности.

Всего к концу 1933 года нацистам удалось сократить уровень безработицы в Германии на треть – до четырех миллионов человек. К 1937 году безработица была практически ликвидирована.

В 1934 году, назначая Ялмара Шахта на должность председателя Рейхсбанка, Гитлер поставил перед ним две взаимоисключающие задачи: найти деньги на вооружение Германии и не допустить при этом инфляции. У нас в России подобную задачу правительство решило бы просто: включило станок и напечатало бы потребное количество «резаной бумаги» – казначейских билетов различного номинала. Но это привело бы и неизбежно приводит поныне к росту инфляции. Финансовый гений – Шахт – разработал и предложил Гитлеру схему, которая позволила в короткий срок «из ничего» извлечь более двенадцати миллиардов золотых марок. Не стану утомлять читателя подробностями, только отмечу, что никакой инфляции в стране не возникло, а деньги были направлены на разработку и производство новых самолетов, танков, пушек и боевых кораблей. К 1936 году перевооружение вермахта шло полным ходом, а количество военнослужащих всех родов войск стало расти. Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область.

Но это были внутренние успехи. Во внешнеполитической деятельности Германия по-прежнему оставалась скованной англо-французским альянсом. В середине тридцатых годов гегемония Франции в Европе была бесспорной и казалась незыблемой. Было чрезвычайно опасно начинать даже не войну с Францией, военная мощь которой была многократно больше немецкой, а просто самостоятельные шаги в сторону сближения с другими европейскими странами. В Париже и Лондоне такие шаги Германии могли расценить как политическую игру, направленную на отторжение от Франции и Великобритании их союзников на Европейском континенте.

Но, видно, глупость человеческая не имеет границ и национальности. На всякого мудреца довольно простоты, как бы высоко по служебной лестнице он ни поднимался. Иногда в голове премьер-министра преет такая же мякина, как и в голове самого младшего клерка. Еще в 1925 году Гитлер опубликовал свою книгу «Mein Kampf», в которой ясно и честно изложил цели, намеченные национал-социалистами, и средства их достижения. Все свои разбойничьи планы. Адольф Гитлер обнародовал на весь мир еще за восемь лет до прихода к власти! Более того, став канцлером Германии, он честно и последовательно стал претворять в жизнь все те положения, которые изложил в «Mein Kampf».

Гитлер не просто не скрывал своих планов, в своих дальнейших речах и отдельных высказываниях он указывал направление и последовательность каждого своего действия. Это упреждающее саморазоблачение говорит не только о том, что все достигнутое нацистами не было простой случайностью или цепочкой совпадений. Это говорит о человеческой глупости вообще и чиновничьей в частности. Это говорит о неспособности людей замечать вещи, которые творятся у них прямо перед глазами.

Государственные деятели в Париже и Лондоне, да и не только там, представить себе не могли, что можно так планомерно и цинично, ни от кого не скрывая своих планов, вести дела. Им всем казалось, что при планировании и проведении внешнеполитических акций должна быть обеспечена обстановка полнейшей секретности, с тем чтобы противник не имел времени на контрподготовку. Гитлер обеспечил сохранение секретности, полностью раскрывая свои карты. На Западе его заявления расценивались не иначе как блеф, провокация или дезинформация. За что европейские лидеры и поплатились. А Гитлер просто раньше всех понял, что, для того чтобы сохранить тайну, нужно быть максимально открытым в отношении большинства фактов.

В 1936 году совместно с Муссолини он встал на сторону Франко. Республиканское правительство в Испании было свергнуто, Франко объявил себя диктатором, а Франция и Англия поимели «больной зуб» на юго-западе Европы. Теперь кроме Германии Франция должна была присматривать и за Италией, так как некоторые территориально-этнические разногласия между этими двумя странами не урегулированы до сих пор.

Помощью Франко и милитаризацией Рейнской области Гитлер обеспечил себе безопасность на западе. В Рейнской области восстанавливалась и совершенствовалась линия укреплений, а генерал Франко отвлекал на себя внимание союзников, так как никто не мог поручиться за то, что испанцы не вторгнутся в южные районы Франции.

В марте 1938 года был проведен аншлюс Австрии, которая была оккупирована немецкими войсками. В сентябре того же года, в результате Мюнхенского сговора, Гитлер вернул Германии Судетскую область, отторгнув ее от Чехословакии. В марте 1939 года Германия оккупировала оставшуюся часть Чехословакии и, таким образом, охватила южный фланг Полыни. В результате всех этих действий Германия окончательно стряхнула с себя узы, которыми была опутана со времен Версаля.

28 апреля 1939 года Гитлер сказал:

«Я преодолел хаос в Германии, установил порядок; производство во всех отраслях народного хозяйства необыкновенно возросло и стабильно продолжает развиваться. Мне удалось вернуть к работе семь миллионов безработных. Я объединил немецкий народ не только политически, но восстановил в военном отношении, постепенно преодолел все 448 статей того договора, который представлял собой самое подлое изнасилование, каковому подвергался какой-либо народ в истории. Я вернул отобранные у нас провинции, я вернул многим миллионам немцев их родину, восстановил территориальное единство нации. Все это мне удалось осуществить без кровопролития, не подвергая ни свой народ, ни другие народы тяготам войны. И все это сделал я – еще двадцать один год назад никому не известный рабочий и солдат из народа – собственными силами».

И это была правда.

На руку Гитлеру сыграли политические ошибки, допущенные британским правительством весной 1939 года. Дело в том, что Англия предложила свои гарантии Польше и Румынии. Это, разумеется, подействовало на Гитлера, как красная тряпка на быка. Предоставление гарантий странам, фактически недосягаемым для вооруженных сил Соединенного Королевства, выглядело как явная и преднамеренная провокация. Глупость и самонадеянность английского руководства заключались в том, что к тому времени и Польша, и Румыния уже были политически изолированы Гитлером от остального мира и Англия, не имевшая общих границ с этими странами, никак не могла оказать им помощь, даже если бы и хотела. Единственной страной, на которую можно было опираться, разыгрывая польскую или румынскую карту, был СССР, который граничил с обеими странами и имел достаточно мощные вооруженные силы, чтобы заставить Гитлера считаться со своим мнением. Но надменные англичане посчитали излишним заручиться какими-либо заверениями советского руководства в румынском и польском вопросах.

VII

Жгучая интрига стала закручиваться в Кремле весной 1939 года. Неизбежность надвигавшейся большой войны к тому времени стала очевидна не только политикам и дипломатам, но и простым гражданам. Формировались альянсы, рассматривались все варианты, способные усилить тот или иной блок и вышибить козыри из рук противников. К тому времени в общих чертах сформировались два блока: Западный, куда входили Великобритания, Франция, Голландия и готовы были примкнуть Северо-Американские Соединенные Штаты, и Центральный во главе с Германией, которую поддерживали Италия, Япония, Австрия, Румыния, Болгария.

Позиция Советского Союза, если таковая имелась, не была озвучена прямо. То есть Советский Союз, продолжая клеймить агрессивную политику Германии, не предпринимал никаких враждебных шагов в отношении Рейха и не спешил присоединиться к Западному блоку. От позиции СССР, от того, на чью сторону он встанет, зависела география будущего театра военных действий и то, какую нагрузку и потери понесет каждое конкретное государство в этой войне.

Было понятно, что если СССР заявит о нейтралитете и останется сторонним наблюдателем той бойни, которая в скором времени должна будет развернуться в Европе, то больше всех от этой войны выиграет именно Советский Союз. Оба блока выйдут из нее сильно ослабленными и в военном, и в экономическом отношении, и тогда Сталин сможет диктовать свои условия мирового или, по крайней мере, европейского устройства.

Такие перспективы не устраивали ни Гитлера, ни британский кабинет. Поэтому с весны 1939 года в Москве эмиссары той и другой стороны развернули активную деятельность по подготовке такого пакта, который позволил бы опираться на СССР как на союзника. Необходимо было любыми средствами втянуть Советский Союз в большую войну.

Характерным является высказывание Черчилля о том, что в противоборстве Германии и России следует помогать более слабой стороне, с тем чтобы они как можно сильнее истощили друг друга. Черчилль тогда думал, что в грядущей войне, так же как это происходило во всех европейских войнах за последние двести лет, Великобритании удастся остаться над схваткой, загребая жар чужими руками, а в самом конце, опираясь на нерастраченные силы, выступить в роли арбитра.

Сэр Уинстон ошибся.

В Кремле сидел человек, который по части политической интриги мог дать сто очков форы даже такому искушенному политику, как Уинстон Спенсер Черчилль.

Слушая доклады Молотова, Сталин с интересом и удовлетворением отмечал, как представители государств, определяющих мировую политику, еще недавно не желавшие принимать Советский Союз в Лигу Наций, сейчас наперегонки лебезили и заискивали в наркоминдельских кабинетах, желая привлечь СССР на свою сторону. Представители Германии и Великобритании пихали друг друга локтями, как студенты в театральном буфете, мешали друг другу, шпионили друг за другом. Они готовы были идти на все новые уступки в переговорах, лишь бы СССР выступил на их стороне.

Только Сталин отнюдь не спешил начать такие переговоры ни с одной из сторон. Сталин ждал. Время работало на него. Он ждал так, как терпеливо, с безразличным видом ждет настоящей ставки матерый карточный шулер. Он не принял никого из иностранных представителей лично и ориентировал Молотова на крайнюю сдержанность в беседах, которые ему, как народному комиссару иностранных дел, по службе приходилось вести с иностранными дипломатами. Никаких оценок! Никаких прогнозов! Никаких обещаний!

Такая тактика конструктивного выжидания в скором времени дала свои результаты. Не только эмиссары, но и правительства Германии и Соединенного Королевства были доведены Сталиным до паники. Гитлер в бешенстве наорал на министра иностранных дел Риббентропа, обвинил его в неумении вести дела и жестко посоветовал ему отозвать посла Германии в СССР Шуленбурга.

Можно сделать вывод о том, что, вероятно, Германия через Молотова заверила Сталина о своей готовности идти на все уступки, которые ожидала от нее советская сторона. Не просто же так в июле 1939 года английские эмиссары получили распоряжение прекратить всякие переговоры и были отозваны, а в августе между Германией и СССР было подписано соглашение, которое вошло в историю как пакт Молотова – Риббентропа и определило географию Европы на пятьдесят два года вперед. Можно предположить также, что не Риббентроп с Молотовым писали текст соглашения, хотя, безусловно, именно они руководили работой по его составлению. И писалось оно не накануне прилета Риббентропа в Москву, так как необходимо было время для окончательного определения условий и формулировок. Следовательно, документ секретной почтой несколько раз успел мотнуться по оси Москва – Берлин. Выходит, что ключевые договоренности между СССР и Германией были достигнуты до отзыва британских эмиссаров и эти два события вытекали одно из другого.

В августе 1939 года правительства Великобритании и Франции предприняли последнюю отчаянную попытку втянуть Советский Союз в войну, которая начиналась в Европе не по нашей вине. Одиннадцатого августа в Москву прибыли английская и французская военные миссии во главе с адмиралом Драксом и генералом Думанком. На встречу с Молотовым они захватили с собой послов своих стран в СССР. Вячеслав Михайлович внимательно выслушал военных и дипломатов, которые всеми силами стремились отправить наших солдат умирать за английские интересы, компенсируя русской кровью самонадеянную глупость британского кабинета. Услышав простой и ясный вопрос «Зачем нам это надо?», послы не мычали и не телились, поэтому переговоры закончились ничем.

Черчилль, встревоженный срывом переговоров, отлично представляя себе дальнейшие перспективы, через три дня срочно полетел в Париж, якобы для консультаций с президентом Лебреном. На самом же деле он осматривал Линию Мажино, чтобы лично удостовериться в крепости французской линии обороны.

Через неделю, девятнадцатого августа, между Советским Союзом и Германией было подписано торгово-кредитное соглашение, по которому Германия предоставляла СССР кредит на сумму двести миллионов марок для закупок немецких станков и оборудования.

В тот же день в советскую прессу, до того ежедневно поливавшую известно чем гитлеровский фашизм и германский милитаризм, мелким шрифтом была вброшена мысль о том, что принципиальных разногласий между СССР и Германией не имеется, в том числе и по политическому режиму. У них, мол, там тоже социализм, хоть и с приставкой «национал-», и что возможное сотрудничество столь схожих между собой государств пойдет на пользу обоим народам – немецкому и советскому. И… все. С этого дня затихла вся антигерманская истерия в советской прессе.

Двадцать третьего августа в час дня на московский аэродром совершил посадку самолет с немецкими опознавательными знаками и свастикой на хвостовом оперении. По откидному трапу на советскую землю сошел приятный во всех отношениях человек – Иоахим фон Риббентроп. В этот же день, вернее, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое августа, был подписан документ, который настолько хорош и интересен, что рискну привести его здесь.

Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом

Правительство СССР и

Правительство Германии,

руководимые желанием укрепления мира между СССР и Германией и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 г.,

пришли к следующему соглашению:

Статья I

Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами.

Статья II

В случае если одна из Договаривающихся Сторон окажется об'ектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу.

Статья III

Правительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы.

Статья IV

Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны.

Статья V

В случае возникновения споров или конфликтов межу Договаривающимися Сторонами по вопросам того или иного рода, обе стороны будут разрешать эти споры или конфликты исключительно мирным путем в порядке дружественного обмена мнениями или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликта.

Статья VI

Настоящий договор заключен сроком на десять лет с тем, что, поскольку ни одна из Договаривающихся Сторон не денонсирует его за год до истечения срока, срок действия договора будет считаться автоматически продленным на следующие пять лет.

Статья VII

Настоящий договор подлежит ратифицированию в возможно короткий срок. Обмен ратификационными грамотами должен произойти в Берлине. Договор вступает в силу немедленно после его подписания. Составлено в двух оригиналах на немецком и русском языках в Москве 23 августа 1939 г.

Далее подписи Молотова и Риббентропа.

К договору прилагался Конфиденциальный протокол, который разграничивал сферу интересов обеих стран в Европе. Позднее он выдержал четыре редакции, которые, не затрагивая договоренностей сторон по существу, регулировали второстепенные вопросы. Так, например, позднее в сферу интересов Советского Союза отошли Львов и Вильнюс, а к Германии – Белосток.

В самой Германии факт подписания договора с Советским Союзом был воспринят неоднозначно. Ветераны партии посчитали это унижением и чуть ли не предательством целей и идеалов НСДАП, поворотом на 180 градусов в той борьбе, которую партия вела более двадцати лет. Здравомыслящая часть немецкого общества, напротив, приветствовала такое подчеркнутое сближение с СССР. Люди, способные мыслить спокойно и без истерик, рассуждали следующим образом: уж лучше союз с русскими, с которыми у нас нет никаких споров, чем с англичанами, которые желают нашей гибели, тем более что это временная мера в политических интересах. Германия наполовину большевизирована, а СССР находится на полпути к фашизму, так чего опасаться? Кроме того, «фюрер знает, что делает».

Желая примирить крайние точки зрения и объяснить причины, побудившие его заключить сделку с большевиками, Гитлер публично заявил:

«Всем известно, что Россия и Германия руководствуются различными политическими доктринами, но ни Германия не желает экспортировать свое мировоззрение, ни в данный момент Россия. Поэтому я не вижу причины продолжать противостоять друг другу. Всем должно быть ясно, что наше противоборство с Россией может принести пользу только третьей стороне, поэтому мы и решили заключить пакт. Этот пакт обязывает стороны консультироваться по некоторым вопросам развития Европы, а также сделает возможным взаимовыгодное экономическое сотрудничество. Я могу определенно сказать, что это политическое решение имеет огромное значение для будущего и является окончательным и бесповоротным».

И тут же, 9 октября 1939 года, Гитлер направил высшему военному руководству Германии секретную записку, в которой подчеркивал, что нейтралитет СССР нельзя гарантировать никакими соглашениями.

Из договора видно, что Гитлер развязал себе руки на Востоке для активных действий на Западе, причем Советский Союз после его подписания не мог встать на сторону антигитлеровской коалиции. Более того, Германия могла потребовать от Советского Союза расторжения всех торговых соглашений с Англией и ее союзниками, так как могла усмотреть в торговых отношениях «поддержку воюющей державы».

Черчилль был так раздосадован этим пактом и так обиделся на Сталина, что смог перебороть себя и встретиться с ним в Тегеране только спустя четыре года.

Интересная деталь: с советской и с германской стороны документ подписывали… два однокашника. Молотов и Риббентроп водили знакомство еще с дореволюционных времен, когда оба в одно и то же время учились в петербургской гимназии. Это обстоятельство, слабо повлиявшее на внешнюю политику обоих государств, безусловно, добавило сердечности во время встречи двух министров при подписании соглашения.

По секретному протоколу зоной жизненных интересов СССР являлись Карелия, Эстония, Латвия, Литва, Восточная Польша, в том числе Западная Белоруссия и Западная Украина, Валахия и Бессарабия. Все они менее чем через год после подписания пакта «добровольно» вошли в братскую семью советских народов. Германия получала Западную Польшу и относительное спокойствие на восточных границах Рейха.

Пакт Молотова – Риббентропа, вне всякого сомнения, – выдающееся достижение сталинской дипломатии! Со времен Тильзита, с 1807 года, Россия не заключала таких великолепных внешнеполитических сделок! Тегеранские, ялтинские и потсдамские соглашения не могут быть поставлены в один ряд с пактом и даже просто сопоставлены с ним.

До начала Второй мировой войны оставалась неделя.

«…если бы СССР пошел вместе с Англией и Францией, то нет сомнения, что германская военная машина обернулась бы против Советского Союза».

«Красноармейский политучебник», стр. 152

1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу.

Польская армия была сметена вермахтом в считанные дни. Она не имела в своем составе ни одного танка, поэтому была играючи намотана на гусеницы боевых машин Клейста и Рейхенау. Группы армий Бока и Рундштедта с севера и юга, действуя по сходящимся направлениям из Восточной Пруссии и Чехословакии, наголову разбили поляков. К десятому сентября исход этой войны стал очевиден и неизбежен. Главнокомандующий польской армией маршал Рыдз-Смиглы отдал приказ уцелевшим войскам начать общий отход в юго-восточном направлении. Семнадцатого сентября советские войска, в соответствии с пактом, перешли восточную границу Польши.

Польша перестала существовать.

Великобритания и Франция, выполняя ранее принятые на себя обязательства по отношению к Польше, объявили Германии войну, в надежде, что Северо-Американские Соединенные Штаты не преминут сделать то же самое. Однако президент Рузвельт не имел возможности так поступить. В самой Америке имелись серьезные и влиятельные силы откровенно фашистского толка, открыто и публично поддерживающие Гитлера, и не только словами.

С другой стороны, возле Белого дома пацифисты устраивали многотысячные митинги, протестуя против того, чтобы американские парни гибли неизвестно за что в Восточном полушарии. Не считаться с этими двумя полярными мнениями Рузвельт не мог, тем более что они выражали позицию большинства американского общества. В своем выступлении, которое транслировалось на всю Америку, Рузвельт заявил, что «мы не будем ни с кем воевать за пределами САСШ, кроме случая, когда нападут на нас». Тем самым Рузвельт выдал Гитлеру гарантию военного невмешательства Америки в европейские дела. Правда, немного позже, приватно обращаясь к Черчиллю, Рузвельт уточнил: «Может быть, я никогда не смогу объявить эту войну, но вести ее я буду».

САСШ объявили войну Германии только 11 декабря 1941 года. На третьем году войны в Европе.

А на германском небосклоне осенью 1939 года зажглись звезды генералов Бока, Рундштедта, Манштейна. Клейста, Кюхлера, Клюге, Бласковица, Рейхенау, Листа, Роммеля. Это были не просто новые герои Рейха, не просто генералы новой формации. Это заявили о себе новые победители в современной маневренной и стремительной войне, войне моторов.

VIII

Наступили те самые золотые дни июня, когда курсанты военных училищ становились лейтенантами. Начальник училища перед строем в торжественной обстановке вручил Коле петлицы с лейтенантскими кубиками, пожелал счастливой службы и… моментально забыл о его существовании. В тот год училище выпускало больше сотни лейтенантов. Каждого поздравлять – рука отвалится.

На следующий день Коля прощался с училищем, в нагрудном кармане его гимнастерки лежало направление к новому месту службы. Парню было немного грустно, все-таки три года жизни оставались позади. После обеда лейтенант Осипов уехал поездом в северном направлении, в колыбель трех революций город Ленинград.

Время беспощадно меняет жизнь к лучшему. На месте старых деревянных и кирпичных вокзалов стоят теперь дворцы из стекла и бетона, способные пропустить за сутки тысячи пассажиров. Матово блестит мраморный пол, выплевывает цифры электронное табло, призывно манит кафетерий… Скука смертная. Строго, удобно, комфортно, рационально. Даже поезда все больше становятся похожими на самолеты. Нигде больше не продует свисток трудяга-паровоз, не повалит из его трубы густой чад, не выпустит машинист излишки пара. Не защекочет ноздри неповторимый запах угольной сажи вперемешку с парами мазута, этот авантюрный аромат дальних странствий.

В провинциальном деревянном вокзале возле кассы толпилось человек сорок народу. Люди перли, нажимали, отпихивали друг друга локтями, стараясь протиснуться поближе к маленькому окошечку. Купить билеты на любое направление человеку интеллигентному было решительно невозможно. Увещевать это озверевшее стадо, взывать к совести и просить пропустить инвалида или женщину с ребенком было так же бессмысленно, как проповедовать слово Божье перед бизонами. На отполированных задницами лавках вдоль стены сидели отъезжающие. Кто-то вез мешок картошки, у кого-то в мешке хрюкал живой поросенок, где-то в корзине крякали утки. Местная шпана в футболках со шнуровкой и кепках-восьмиклинках, воровато озираясь, выискивала себе жертву. В воздухе витал густой запах немытых тел, лука, портянок и махорочного дыма. Словом, смрад.

Коля зашел в здание вокзала, и под его ногами ласково зашуршал пол, заплеванный лузгой и окурками. Глянув в сторону кассы и верно оценив обстановку, красный командир неторопливой походкой проследовал в кабинет коменданта вокзала. Через десять минут, после предъявления своих проездных документов, Коля стал счастливым обладателем билета до города на Неве.

Коля еще не привык к своему новому званию и вздрагивал при появлении патрулей, но ему все больше и больше нравилось быть командиром Красной армии. Девушки обращали на него внимание, граждане разговаривали уважительно, плюс еще масса маленьких радостей. И главное! Главное в том, что это не самоволка, даже не увольнительная. Это – сво-бо-да!!! Пусть и в отведенных уставом пределах. Впервые в жизни Колька Осипов свободно передвигался по своей стране! Эх, видели бы его в деревне! Гимнастерка, галифе, фуражка – все новое. Яловые сапоги скрипели дуэтом с портупеей. И все сидело как влитое. Еще три года назад был он сиротой-подпаском, а теперь, извольте видеть, он, Коля Осипов, – лейтенант героической Красной армии, командир, офицер. И служить ему предстояло не где-нибудь в Н-ске, в Волчехренске, а в городе Ленина. Не каждому доверят…

Своему удачному назначению Коля был обязан армейскому землячеству. Пару месяцев назад их училище инспектировал начальник штаба Киевского Особого военного округа. Шорох перед его приездом стоял такой, что майоры и полковники наравне с курсантами драили казармы и территорию, не различая званий и заслуг, ибо все знали, что начштаба округа был мужик серьезный, разгильдяйства не терпел, порядок любил железный и его мнением по многим вопросам очень интересовался сам Жуков. Во время строевого смотра проверяющий остановился напротив Кольки и стал протирать пенсне. Коля обмер от страха, что тот нашел в нем какое-нибудь нарушение устава, и громко, как положено, представился:

– Курсант второго взвода второй роты Осипов.

Комдив посмотрел на него с интересом.

– Что-то акцент у тебя, сынок, больно знакомый. Откуда призывался?

– Из Мордовии, товарищ комдив!

– Мордвин?

– Так точно!

– Как служба идет?

– Нормально, товарищ комдив!

– Ну, хорошо, курсант Осипов, служи.

И комдив, протерев пенсне, двинулся дальше.

Надо признать, что Колька по-русски говорил с небольшим акцентом. Многие люди, всю жизнь прожившие в России, говорят нечисто. Бывают акценты кавказский, татарский, узбекский, украинский. Их всех не перечесть. На Вологодчине говорят не так, как в Ростове-на-Дону, а сибиряки – не так, как москвичи. Мордовский язык распевный, гласные тянутся, как песня, а некоторые согласные произносятся забавно для русского уха, поэтому мордовский акцент ни с каким другим не спутаешь, особенно если сам мордвин.

Проверяющий нашел, что училище заслуживает оценку «хорошо», а прощаясь, отозвал начальника училища в сторонку и, хоть и не положено по уставу, и не друзья они были, обратился с просьбой:

– Товарищ полковник, извините меня за то, что обращаюсь не по службе…

– Все что угодно, товарищ комдив, – вытянулся начальник училища.

– Ну, что вы, вольно, – смутился комдив. – Помните курсанта из второй роты?

Полковник подумал, что высокое начальство хочет отметить командира роты.

– Так точно, товарищ комдив. Хорошая рота. И командир отличный.

– Не спорю. Я о курсанте.

– Осипове?

– Да, именно об Осипове. Дело в том, что он – мордвин, мой земляк. Я давно не был на родине. Хочется сделать что-нибудь приятное для земляка. Нельзя ли устроить так, чтобы этот курсант продолжил службу в хорошем округе?

Комдив так поставил ударение на слове хорошем, что начальнику стало понятно, что округ этот должен находиться в Европейской части Союза, но не Киевский Особый.

– Можно, товарищ комдив. Вот, например, из Ленинградского разнарядка имеется.

– Вот и отлично.

С тем комдив и уехал. Он был родом из Мордовии и, как и Коля, мордвин. Почти всю войну он был начальником штаба у маршала Жукова, который ценил и уважал его. Во время войны этот человек дослужился до больших звезд, и даже Сталин отмечал его знание военного дела. Звали его Пуркаев Максим Алексеевич.

К добру ли, к худу было такое вмешательство заслуженного полководца в судьбу Кольки? Может, в каком-нибудь захолустье Коля прожил бы более спокойную жизнь, обзавелся бы семьей, нарожал детишек и вышел в отставку, отслужив честно и беспорочно положенный срок, но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения.

IX

Ленинград оглушил Кольку. Выйдя на Невский с Московского вокзала, Колька сразу же попал в самую гущу повседневной жизни огромного города. Неуклюже ехали троллейбусы, дребезжали трамваи, сигналили таксомоторы, везде люди, люди, люди. Все куда-то спешили, и никому ни до кого не было дела. Колька, выросший в тихой глуши и до сих пор служивший в относительно спокойных местах, и представить себе не мог, что на свете может быть столько машин и столько людей! Честно признаться, он оробел и сам себе казался уже не таким красивым и уверенным, как час назад, в поезде.

Расспросив у постового милиционера дорогу, Колька пешком отправился в штаб округа, благо все его пожитки умещались в небольшом фибровом чемодане. В штабе округа новоиспеченный лейтенант смутился еще больше. В своих мечтах он представлял, как явится в управление кадров, лихо отрапортует о прибытии и внимательный офицер-кадровик сразу заметит, какой он замечательный человек и как повезло округу, что Красная армия доверила лейтенанту Осипову именно в нем проходить службу. Однако никто в штабе не удосужился пригласить оркестр и постелить ковровую дорожку для встречи столь высокого гостя.

Штаб жил своей жизнью. Сновали из кабинета в кабинет капитаны и майоры, резво передвигались полковники, даже комбриги и комдивы вышагивали так молодцевато, будто только вчера приняли под командование роту. Больше всего Кольку смутил капитан-дежурный. Едва лейтенант зашел в вестибюль, как тот возник перед ним, румяный, в новенькой щегольски подогнанной форме, благоухающий «Шипром», как высшее существо с другой планеты, всем видом своим давая понять, мол, куда ты, лейтенант, со свиным рылом да в калашный ряд.

– Я тут… У меня вот… – Колька смутился, стал шарить по карманам, хотя и знал, что направление лежит в нагрудном кармане вместе с командирской книжкой и комсомольским билетом.

Капитан терпеливо ждал. Наконец направление нашлось.

– Вам на второй этаж. Двести шестой кабинет.

В двести шестой кабинет Колька зашел уже «прибитый». Майор-кадровик, точная копия капитана-дежурного, такой же холеный и румяный, в такой же новенькой пижонской форме («Уж не брат ли?» – подумал Колька) в ответ на приветствие, не предложив сесть, спросил:

– Связист?

– Так точно. Связист.

– Вот и отлично. Нам связисты нужны. Будете службу проходить в Н-ской стрелковой дивизии.

– Как в стрелковой?! Как в дивизии? – задохнулся Колька. – Да я…

– Товарищ лейтенант! – осадил его кадровик. – Вы прибыли служить или, может, к теще на блины?

Колька покраснел. Ему почему-то казалось, что он окажется в глубоком, тщательно охраняемом бункере, будет «качать связь» для наркомов, может быть, даже и для САМОГО!.. В училище он был одним из лучших курсантов, великолепно знал все модели радиостанций, неужели в округе негде применить его знания, кроме как в стрелковой дивизии на простейших рациях?

– Никак нет, товарищ майор.

– То-то же. Связистов не хватает. А дивизия – геройская! В годы Гражданской войны ею командовал сам товарищ… – и майор назвал фамилию героя, чей портрет пролетарии носили на демонстрациях. – Так что давай, служи.

Кроме того, героическая дивизия располагалась за полтораста километров от Ленинграда в лесисто-болотистой глуши. Дыра, одним словом.

Колька, разбитый и раздавленный, поплелся на вокзал, на этот раз – Финляндский. Он уныло осмотрел броневичок, с которого Ленин обращался к рабочим и солдатам в семнадцатом году. Веселая и суетная жизнь северной столицы окружала его, как течение реки обтекает старый баркас, ржавеющий в затоне. Вечерний поезд увозил его к болотам, комарам и гранитным валунам.

X

А между прочим, лейтенант Осипов сделал в тот год, возможно, самую головокружительную карьеру в Красной армии. Злая судьба, как бы извиняясь за то, что обидела сироту в штабе округа, взяла его за руку и потянула круто вверх. Но об этом по порядку.

Начальник Генерального штаба Красной армии маршал Шапошников назвал штабы мозгом армии и даже написал на эту тему хорошую книгу, которую так и назвал: «Мозг армии». Если пользоваться анатомическими терминами и дальше, то получится, что разведка – это глаза и уши армии. А связь? А связь – это ее нервная система.

Вернемся к анатомии. У боксера могут быть сколь угодно накачанные мускулы и отточенная техника. Он видит соперника насквозь, догадывается о каждом его следующем движении. Мозг его работает как часы. Одного верного удара будет достаточно, чтобы бесчувственного противника унесли с ринга. Но беда в том, что импульсы головного мозга не проходят к мышцам спортсмена. Он или руки поднять не может, или стукнет не туда, и хорошо еще, если себя не повредит. Такого боксера поколотит даже ребенок.

Гениальные замыслы полководца нужно быстро и без искажений передать в войска, иначе войска эти превращаются в тупую и беспомощную толпу вооруженных людей. Они без команды или в болоте увязнут, или друг друга перестреляют. Бери их голыми руками – не хочу. Поэтому связистов заслуженно называют войсковой интеллигенцией. Связисты в любом полку – уважаемые люди.

В те легендарные времена классных специалистов не хватало. Морщась и покряхтывая, приходилось брать на службу даже бывших офицеров царской армии, вставших на сторону советской власти.

При Сталине руководящая и направляющая Сила собиралась на свои исторические съезды не говорильни ради. Так, в 1929 году Сила на своем очередном съезде приняла Первый пятилетний план развития экономики СССР. Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Турксиб, Днепрогэс – эти названия золотом вписаны в историю нашей страны. Решение об их строительстве Сила как раз и приняла на том памятном съезде. Не беда, что разорили деревню, – нужны были рабочие руки для новостроек пятилетки, а сытого и зажиточного крестьянина от сохи не оттащишь. Вот и пришлось немного полютовать.

Харьковский, Челябинский, Сталинградский тракторные заводы, как грибы после дождя, выросли во исполнение решений съезда. В названии этих заводов слово «тракторный» было вставлено для иностранных шпионов, так как все знали, что они производят, в основном, танки. И вскоре мы настроили много танков, очень хороших для своего времени. Ну, экипаж одного танка можно обучить и в полевых условиях. Механик-водитель – тракторист из колхоза, командир – парень с семилеткой, наводчик – у кого зрение хорошее, а заряжающий – из тех, кто поздоровее. За полгода можно «слепить» неплохой экипаж. Но танки объединяются во взводы, роты, батальоны, полки и бригады. Кто ими будет командовать? Поэтому открывались танковые командные училища. Но командиров все равно не хватало, потому что после училища молодой лейтенант мог командовать взводом, от силы – ротой. А командира от батальона и выше нужно «растить так же заботливо, как растит садовник облюбованное дерево», как метко сказал товарищ Сталин. Должно пройти какое-то время, пока командир наберется опыта. Такая же ситуация была и в авиации. Кроме военных училищ, пилотов готовили аэроклубы Осоавиахима. Но это было низовое звено. Тех, кто поведет их в бой, и тех, кто будет чинить их самолеты, не хватало.

Простая вещь – значок «Ворошиловский стрелок». До войны десятки тысяч юношей и девушек с гордостью носили его на своей одежде. Думаете, чтобы его получить, было достаточно выбить из винтовки нужное количество очков? Ничего подобного! Это получился бы не «Ворошиловский стрелок», а заводской сторож. В лучшем случае – снайпер. Винтовка в этом деле была последняя вещь. Прежде чем тебя допустят до контрольных стрельб, ты должен сдать кросс, причем как бегом, так и на лыжах, выполнить гимнастические упражнения на спортивных снарядах, прыгнуть несколько раз с парашютной вышки и только потом можешь отправляться в тир.

Еще немного «рихтануть» такого стрелка, добавить ему спецподготовки, обучить минно-взрывному делу, и пожалуйста – готовый диверсант.

Поэтому и гордились молодые люди теми значками, и девушки охотнее принимали ухаживания от таких кавалеров. Это были будущие рекруты воздушнодесантных войск. Но кто ими будет командовать? В спешном порядке училища готовили командиров по сокращенной программе, и все равно нехватка командных кадров ощущалась весьма остро. Слишком стремительно росла и крепла Красная армия. Слишком много командиров замели в тридцать седьмом. Половину можно было бы и оставить.

Со связью ситуация была вообще пиковая. Не хватало не только специалистов, но и самих средств связи. Если в армейском и корпусном звене укомплектованность средствами связи и специалистами-связистами можно было считать удовлетворительной, то в дивизионном и полковом звене дело было – труба. Обеспечивать связь командира полка с батальонами и артбатареей, можно сказать, было почти некому. Толковые связисты были на вес золота.

XI

Из штаба дивизии, в которую для дальнейшего прохождения службы был направлен лейтенант Осипов, его отфутболили еще ниже – в Н-ский стрелковый полк, располагавшийся у самой границы с Финляндией. Начальник строевой части болел «после вчерашнего», поэтому в документы особо не вникал, разглядев только звание – лейтенант. Командир полка назначил Кольку на должность командира взвода связи.

Начальником связи полка был старлей, почти Колькин ровесник, закончивший два года назад пехотное училище и до того командовавший стрелковым взводом. Понятно, что в радиостанциях он разбирался слабо. Да чего темнить, начальник связи полка старший лейтенант Синицин мог самостоятельно только ручку У репродуктора крутить. Все остальное радиохозяйство было для него темным лесом. Однако он оказался славным парнем, к тому же соседом Кольки по командирскому общежитию. Хотя это слово здесь звучало слишком гордо. Обыкновенный барак, такой же, в каких жили солдаты, разделили фанерными перегородками на несколько боксов, поставили двух дневальных и назвали командирским общежитием. Ну не с рядовыми же командирам спать.

От роду наблюдательный Колька отметил, что все командиры его полка – молодые. На досуге, за бутылкой белоголовой, он поделился своими наблюдениями с Синициным, и тот рассказал, что два года назад, когда сам Синицин только выпустился из училища, командир полка был другой. И начальник штаба – тоже другой. И комбаты – все до одного другие. Комиссар, правда, остался прежний.

Два года назад, на торжественном мероприятии, посвященном Дню международной солидарности трудящихся, то есть Первому мая, вернее, на последовавшей пьянке, когда все вышли из-за стола покурить, тогдашний начальник штаба брякнул что-то насчет того, что Первую Конную создавали не Буденный с Ворошиловым, а комдив Дыбенко. Все удивились, но возражать никто не стал, потому что начштаба в Красной армии был с восемнадцатого года и в этой Первой Конной воевал пулеметчиком на тачанке. А еще он добавил, что батька Махно был награжден орденом Красного Знамени за штурм Перекопа. Будто красные шли в обход, через Сиваш, а в лоб Перекоп штурмовали махновцы. В благодарность за это батьку наградили орденом, а его лихую армию прижали в бескрайней степи к морю и покосили из пулеметов.

Всю. До последнего бойца.

Разумеется, в это никто не поверил, но через два дня в полк приехали гэпэушники. Сначала арестовали не к добру памятливого начальника штаба, потом комполка, а напоследок всех комбатов и пару-тройку ротных.

А нынешний командир полка два года назад командовал ротой и носил в петлицах не две шпалы, как сейчас, а три кубика. Начальника связи арестовали год назад, и с тех пор Синицин мучается с этой долбаной связью, в которой он, выпускник пехотного училища, ни уха ни рыла.

– Так они шпионы были, наверное? Или вредители, – предположил Колька.

– А хрен их знает, может, и были, – согласился Синицин. – Только настоящие мужики они были.

Бутылка пустела. Тянуло на откровенность.

– А знаешь, Колян, – продолжал Синицин. – У старого комполка орден за Испанию был, а у начштаба – за КВЖД. Вот так! А у комиссара нашего – целых два! Один за то, что из-под Варшавы в двадцатом быстрее Тухачевского драпал, другой за то, что в двадцать первом кронштадтских матросов под лед спускал. Ты с ним поосторожнее. Он, знаешь, «на счету»…

И видя, что Коля закис от таких рассуждений, Синицин решил подбодрить собутыльника. Он встал, прошелся соколом по каморке, отбил каблуками дробь, хлопнул себя ладонями по груди, ляжкам и голенищам и выдал частушку:

Огурчики да помидорчики!

Сталин Кирова пришил в коридорчике!

Он весело посмотрел на Кольку, но тот не разделил его веселья.

Колька вспомнил, как кто-то рассказывал, как на партсобрании разбирали персональное дело одного коммуниста. Капитан-коммунист был направлен в Ленинград по делам службы, и черт его понес на Дворцовую площадь, где, как обычно, было полно народа. Приезжий люд любовался архитектурой Эрмитажа, глазел на арку Генерального штаба и мерил глазами высоту Александрийского столпа. Какой-то мужик подошел и попросил то ли прикурить, то ли закурить, не суть важно. Закурил, поблагодарил и пошел своей дорогой. Больше его капитан в жизни своей никогда не видел. Только через минуту после того, как мужик отошел, к капитану подошли двое в штатском, представились и попросили предъявить документы. Капитан предъявил. После этого двое очень вежливо попросили его проследовать с ними на Литейный для разговора и разъяснений. Оказалось, что мужик тот был – иностранец. Пусть прибывший в Советский Союз и разгуливающий по городу Ленина на совершенно законных основаниях, но – ИНОСТРАНЕЦ!!!

На Литейном битых три часа капитана терпеливо и обстоятельно расспрашивали, нет ли у него родственников за границей, нет ли кулаков и мироедов в родне, чем занимались его родители до семнадцатого года, не воевали ли они на стороне белых и почему, наконец, этот иностранец подошел не к кому-либо еще в целой толпе, а именно к нему, одетому в форму командира Красной армии? Может, какое сообщение передал? Может, это пароль такой был? Где, когда и при каких обстоятельствах они встречались раньше? Давно ли капитан завербован иностранной разведкой и какие сведения уже успел передать за рубеж? Капитан плакал, ползал на коленях, клялся Христом-Богом, что никогда этого иностранца в глаза не видел, умолял поверить и просил вызвать свидетелей.

Люди, которые его допрашивали, прямо при нем позвонили в часть, где подтвердили, что капитан такой-то последние полтора года в Ленинграде не был, так как вообще пределов части не покидал. Через три часа, вывернув всего его наизнанку, капитана отпустили, не извинившись, но в часть прислали официальную бумагу с изложением причин задержания. В части решили недостойный поступок капитана обсудить на партсобрании. И снова капитан плакал, ползал на коленях и умолял поверить и простить. Все понимали, что случай был глупейший и если капитана исключить из партии, то нужно будет гнать его и из РККА, сломав ему не только карьеру, но и жизнь. Но все также понимали, что капитан утратил бдительность.

Бдительность! Об этом говорилось ежедневно, плакаты, призывавшие к усилению бдительности, висели на каждом шагу и почти в каждом кабинете. Партия и сам товарищ Сталин терпеливо разъясняли советским людям, что внутренние и внешние враги не примирились с существованием первого в мире государства рабочих и крестьян, что по мере продвижения к коммунизму классовые противоречия будут только обостряться. Враги эти хитры и коварны. Они надевают на себя любые личины, лишь бы втереться в доверие и склонить на свою сторону незрелых и неустойчивых. Нужно быть бдительным! Враги и шпионы где-то рядом. Они среди нас. А этот растяпа-капитан прямо посреди бела дня дал такого маху!

Некоторые горячие головы предлагали вычистить капитана из рядов, но решено было на сей раз крови не проливать. Капитану влепили «строгача» с занесением в личное дело и понизили в должности.

Колька это запомнил и сделал выводы.

Стараясь придать своему лицу мужественное выражение, а в голос добавить холодной стали, он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень и твердым, как ему показалось, голосом заявил:

– Гражданин Синицин! Прошу вас следовать за мной!

На самом деле от волнения и старания говорить уверенно и внушительно голос у Кольки сел, и в пространство полетел невнятный сип:

– Жажаницин, шушасе замой!

Но Синицин его понял. Еще надеясь обратить все в шутку, он стал дружелюбно уговаривать Колю:

– Колян, ты чего? Ты это всерьез, что ли?

Тогда Коля достал из кобуры наган, взвел курок и повторил уже спокойнее и тише:

– Гражданин Синицин, прошу вас следовать за мной.

В этот момент Осипов являл собой монумент, воздвигнутый в честь советской твердости и бдительности. Хоть на плакат его.

И Синицин вдруг обмяк, сделался жалким и суетливым. Не попадая внутрь, он стал натягивать сапоги прямо на босу ногу. Большой палец зацепился за голенище, но Синицин, не замечая этого, все толкал и толкал ногу в сапог. Провозившись с минуту, он наконец обулся и потянулся за ремнем.

Чувствуя, что и с ремнем выйдет нежелательная заминка, Коля остановил его:

– Ремень вам больше не понадобится, гражданин Синицин. На выход.

Они вышли на улицу. Синицин впереди, руки за спину, Осипов следом с револьвером в руке. За то короткое время, что ушло на обувание непослушных синицинских сапог, Коля успел остыть и успокоиться и теперь решительно не соображал, куда же вести этого Синицина. Он знал, что всех врагов народа нужно немедленно арестовывать. Так постоянно учили на политбеседах. Синицин сморозил частушку, направленную против вождя и учителя, клеветническую и откровенно вредительскую. Синицин, пусть во хмелю, проявил себя как вредитель и враг народа, и Коля его немедленно арестовал. Но что с ним делать дальше – этого лейтенант не знал. На политбеседах об этом не говорили, а сам он не догадывался. Прикидывая возможные варианты своих действий, Коля продолжал с обнаженным револьвером водить Синицина по расположению полка, нимало не смущаясь комизмом ситуации. Когда он повел его на третий круг, вдоль пути следования стали кучками собираться красноармейцы, по-своему, с солдатским юмором, комментировавшие этот променад двух командиров, из коих один шагал без ремня и фуражки, явно и демонстративно нарушая устав, а второй охранял нарушителя, уставив тому револьвер в район пониже спины.

Ситуация.

Проще всего было бы отвести арестованного Синицина в Особый отдел. Именно это и было первой мыслью, пришедшей в Колькину голову. Пусть чекисты разбираются, это их дело. Но!.. А мало ли как отнесутся к самому Кольке в Особом отделе? Допустим, Синицин сделал враждебный выпад в сторону советской власти. Хорошо, Синицин за это ответит. А вот вы, товарищ наш дорогой, лейтенант Осипов, какие выводы для себя сделали? И правильные ли они, эти выводы? Подлец Синицин частушку спел, но вы-то ее – слышали, следовательно – сопричастны! Почему он ее спел именно при вас? Может, вы где слабину дали? Может, вы всем своим образом жизни дали врагу повод рассматривать вас как возможного соучастника? Вселили в него уверенность, что на вас можно положиться в случае чего? А не готовили ли вы, гражданин лейтенант, заговор с целью свержения советской власти? Уж не по вам ли, любезный, плачет-тоскует пятьдесят восьмая статья самого гуманного в мире Уголовного кодекса?

Нарезав по полку четыре круга, Колька решил отвести арестованного в штаб. Пусть дежурный разбирается, у него опыта больше. Зайдя в дежурку, он в двух словах рассказал дежурному по полку суть дела. Дежурный капитан с роскошными буденовскими усами молча выслушал короткий Колькин рассказ и тихо сказал:

– Караул.

Красноармеец-вестовой, крутившийся тут же, опрометью бросился вон из штаба, и через пять минут в дежурку вошли двое караульных. Винтовки с примкнутыми штыками они держали наперевес.

Капитан был по-армейски краток:

– Увести арестованного.

После того как караульные увели Синицина, немногословный капитан удостоил Осипова еще парой слов:

– Пиши рапорт.

Краткость – сестра таланта. Всего пятью словами дежурный разрулил ситуацию и по таланту своему вплотную приблизился к гениальности. На следующий же день, пока Синицин томился под арестом на гауптвахте, командир полка объявил лейтенанту Осипову перед строем благодарность за бдительность. Благодарность занесли в личное дело, и это было неплохим началом карьеры… но как-то нехорошо стали глядеть Кольке вслед сослуживцы, а при его появлении враз стихали оживленные разговоры.

Однако ход делу дан не был, и рапорт Осипова лег под сукно штабного стола. Командование полка, посовещавшись, постановило, что хватит жертв, иначе полк вообще может остаться без командиров. Да и лишнее нездоровое внимание привлекать ни к чему. Решено было не ломать жизнь старшему лейтенанту Синицину, по дурости и пьянке позволившему себе немного лишнего, и тот, отсидев трое суток на гауптвахте, вернулся к исполнению своих обычных служебных обязанностей как ни в чем не бывало. В его отношениях с не в меру бдительным лейтенантом Осиповым, правда, легла глубокая трещина. Синицин затаил зло, и зло это требовало выхода.

Точка в их отношениях поставлена не была.

Заместитель Народного Комиссара Обороны СССР

Народному Комиссару Обороны СССР

Маршалу Советского Союза Ворошилову К.Е.

«___» апреля 1940 г.

Отчет О работе Управления по начальствующему

составу РККА за 1939 г.

‹…› Очистка армии и пересмотр уволенных (без ВВС)

В 1935 г. уволено 6198 чел., или 4,9% к списочной численности.

В 1936 г. уволено 5677 чел., или 4,2% к списочной численности.

В 1937 г. уволено 18 658 чел., или 13,1% к списочной численности (из них политсостава 2194 чел.). Из общего числа уволенных в 1937 г.:

Мотивы увольнения

Всего уволенных в 1937 г.

Из числа уволенных восстановлено в 1938—1939 гг.

Фактически осталось уволенных

А) арестованы

4474

206

4268

Б) уволены во испол. Решения ЦК ВКП(б)

№ П47/102 от 29.03.37. Искл.

из ВКП(б) за связь с заговорщиками

11104

4338

6766

В) уволены по политико-моральным причинам (пьяницы, морально разложившиеся, расхитители народного достояния)

1139

109

1030

Г) исключены за смертью, по инвалидности и болезни

1941

8

1933

ВСЕГО: %% к

18658

4661

13 997

списоч. числ.

13,1%

9,7%

В 1938 г. уволено 16362 чел., или 9,2% к списочной численности (из них политсостава 3282 чел.). Из общего числа уволенных в 1938 г.:

Мотивы увольнения

Всего уволенных в 1938 г.

Из числа уволенных восстановлено в 1939 г.

Фактически осталось уволенных

А) арестованы

5032

1225

3807

Б) уволены во исполнение решения ЦК ВКП(б) № П47/102 от 29.03.37. Искл. из ВКП(б) за связь с заговорщиками

3580

2864

716

В) уволены по директ. НКО от 24.06.38 № 200/ш (поляки, немцы, латыши, литовцы, финны, эстонцы, корейцы и др. уроженцы заграницы и связанные с ней)

4138

1919

2219

Г) уволены во исполнение прик. НКО № 0219—1938 (пьяницы, морально разложившиеся, расхитители народного достояния)

2671

321

2350

Д) исключ. за смертью, по

инвалидности и болезни

941

4

937

ВСЕГО: %% к

16362

6333

10 029

списоч. числ.

9,2%

5.6%

‹…› В общем числе уволенных как за 1936—1937 гг., так и за 1938—1939 гг. было большое количество арестовано и уволено несправедливо. Поэтому много поступало жалоб в Наркомат Обороны, в ЦК ВКП(б) и на имя тов. Сталина. Мною в августе 1938 г. была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров, которая тщательно проверяла материалы уволенных путем личного вызова их, выезда на места работников Управления, запросов парторганизаций, отдельных коммунистов и командиров, знающих уволенных, через органы НКВД и т. д.

Комиссией было рассмотрено около 30 тыс. жалоб, ходатайств и заявлений. ‹…› Всего восстановлено 11 178 чел. Эти восстановленные были уволены: приказами НКО – 4030 чел.; приказами округов – 7148 чел.

Е.ЩАДЕНКО

Полковое хозяйство не хитрое. Через пару месяцев Коля поставил связь в полку на наезженную колею. Он не ленился проводить занятия с личным составом, объясняя красноармейцам основные принципы работы радио. Командир полка, видя такое усердие и знание предмета, произвел кадровую рокировку: Синицина поставил командовать разведротой, а на его место перевел Осипова. К вящему удовольствию обоих. Разведка и связь – близнецы-братья. Обе службы одинаково близки к командованию. Даже живут чаще всего в соседних казармах, а то и вовсе в одной. Но в данном случае между разведкой и связью «пробежала черная кошка».

Дивизией, в которой довелось служить Кольке, командовал полковник Бутылкин. Два года назад он был майором и командовал батальоном, но вихрь кадровых чисток вознес его по карьерной лестнице сразу на четыре ступеньки вверх, добавив попутно пару шпал в петлицы. И тут оказалось, что существует некоторая разница между батальоном и дивизией, и состоит она не только в количестве личного состава.

Полковник Бутылкин, назначенный так скоропостижно на высокую должность, совершенно растерялся. Он совсем не умел командовать дивизией. Никто его этому не учил. Голова совершенно пошла кругом от навалившихся дел и забот. В первое время Бутылкин еще пытался командовать самостоятельно, но вскоре дела пошли из рук вон плохо и он, окончательно запутавшись в служебных связях, как муха в паутине, опустил руки и предался извечной русской слабости с бесшабашностью обреченного. Со дня на день ожидая ареста за развал службы, он погружался все глубже и глубже на дно бутылки и редко когда бывал трезв. Настоящим хозяином дивизии оказался начальник штаба.

Алексей Романович Сарафанов был, что называется, штабистом от Бога. Эрудированный, грамотный, волевой – он являл собой хороший пример для молодых командиров. Карьеру его нельзя назвать блестящей. Многие его сослуживцы, с которыми он воевал с басмачами в Туркестане, или учился на курсах «Выстрел», или, позднее, в Академии имени Фрунзе, были уже комбригами или комдивами. Некоторые даже комкорами. А он – всего только полковник, не имеющий особых перспектив повышения.

Весть о том, что в полку появился великий спец по связи, по солдатскому телеграфу дошла до штаба дивизии. Начштадив полковник Сарафанов решил лично выяснить достоверность слухов и как-то в конце сентября выехал, вроде как с инспекторской проверкой, в полк, в котором служил наш Коля. Он дал командиру полка пару вводных по развертыванию войск в боевой порядок и по обеспечению взаимодействия между подразделениями. КП полка обозначил, ткнув пальцем в полковой плац:

– Отсюда, товарищ майор, и будете командовать.

Комполка нисколько не смутился. Несколько бойцов по команде молодого лейтенанта развернули радиостанцию и размотали три телефонных аппарата. Комполка руководил уверенно. В тех случаях, когда связь барахлила, он посылал вестовых с приказами к командирам подразделений. Два часа играли в войну, но полк выполнил все вводные. Все это время Сарафанов исподволь приглядывался к действиям комполка и лейтенанта-связиста. Сукины дети действовали грамотно и без суеты, будто его, Сарафанова, приезда ждали и неделю к нему готовились. В конце концов начштадив объявил отбой и попросил построить весь личный состав на плацу. Сделав краткий разбор учений, он объявил всему полку благодарность.

Обратно в дивизию начштадив уезжал, держа лейтенанта Осипова на карандаше. Ему не хватало грамотных и решительных командиров. Прошедшая два года назад зачистка комсостава больно ударила по штабным кадрам. Как метлой по кабинетам подмели. Опытных штабистов осталось мало. На командира взвода можно любого лоботряса в училище выучить, а штабного работника надо готовить. Долго и кропотливо. Слишком разная служба – в войсках и при штабе. Сколько бед может натворить дубовый капитан в войсках? Роту, ну – батальон солдат бездарно под огнем противника положить. А у них в штабе дивизии капитан – начальник оперативного отдела. Если он сделает ошибку в планировании, то под огонь противника попадет целая дивизия! Четырнадцать тысяч штыков.

Поэтому так уж получилось, что в октябре в дивизию из полка перевели двух человек: командира полка майора Соломина на должность заместителя командира дивизии и лейтенанта Осипова – исполняющим обязанности начальника связи дивизии. Вот так! Должность, по тем временам, если и не полковничья, то майорская – точно.

XII

«Не исключена возможность, что СССР будет вынужден, в силу сложившейся обстановки, взять на себя инициативу наступательных военных действий».

«Красноармейский политучебник», стр. 155

Советское правительство с 1918 года было обеспокоено близостью границ к Ленинграду. До войны они располагались совсем не там, где теперь, а гораздо ближе к городу. Ленинский лозунг о праве каждой нации на самоопределение поляки и финны поняли чересчур буквально и отделились от молодой советской республики. В 1918 году никакой возможности удержать их в границах РСФСР не было, так как молодая советская Республика сама задыхалась в кольце фронтов Гражданской войны и никто в мире не мог поручиться, что она просуществует сколько-нибудь долгий срок. В 1939 году ситуация изменилась. Курс на индустриализацию, проводимый партией и правительством, позволил создать в СССР одну из самых передовых и боеспособных армий своего времени. Бои на озере Хасан и на Халхин-Голе показали лучшие качества Красной армии и отличные боевые качества красноармейцев. Поэтому советское правительство и озаботилось переносом границ подальше от города Ленина. Озабоченность эта возрастала все больше по мере укрепления Красной армии, а после подписания пакта Молотова – Риббентропа она переросла в прямое беспокойство. Финской стороне были предложены несколько вариантов территориального обмена для того, чтобы отнести границу западнее и севернее Ленинграда. Правительство Финляндии, надеясь на линию Маннергейма и опираясь на уверения англичан, делало вид, что не понимает прозрачных намеков, шедших из Москвы. Такая непонятливость маленького соседа огромной страны привела к тому, что в советской печати появилось следующее сообщение.

Столкновения советских войск с финскими войсками

Ленинград, 30 ноября (ТАСС). 30 ноября с. г. в 2 часа ночи в деревне Ковойня, что на северном берегу Ладожского озера, группа финских солдат со стороны деревни Манесила, нарушив границу СССР, атаковала передовую заставу Красной армии.

ПРОТИВНИК БУДЕТ УНИЧТОЖЕН

Здесь же, ниже:

…Финские войска снова открыли стрельбу. От этих слов на лицах советских людей гнев. Но с радостью было встречено сообщение о том, что Красная армия перешла финскую границу.

«Правда» 1 декабря 1939 г.

Каллио (президент Финляндии) объявил состояние войны с Советским Союзом.

Рейтер. Лондон. 30 ноября 1939 г.

В ночь с двадцать девятого на тридцатое ноября из штаба округа пришла директива, в которой дивизии предписывалось находиться в состоянии боевой готовности номер один и быть готовой действовать по-боевому. Колька узнал о ней одним из первых, так как во время приема директивы находился на узле связи. Ему не спалось последние дни. Необъяснимое предчувствие чего-то плохого, что должно скоро произойти, не давало ему покоя. Перечитав директиву, Колька подумал: «Ну, вот оно». Он вышел в коридор штаба. За дверью кабинета начштаба горел свет. Колька постучал и вошел. Начальник штаба разговаривал по телефону. Увидев Кольку, он сделал приглашающий жест, показывая на стул, а сам тем временем продолжал отвечать по телефону:

– Так точно! Есть! Есть! Готовы, выполним… Так точно! Есть выполнять!

Наконец он положил трубку и посмотрел на Колю:

– Осипов? Что у тебя?

– Вот, товарищ полковник, – Коля положил на стол листок с директивой.

Сарафанов взял лист, прочитал директиву, поморщился.

– Знаю уже. Только что разговаривал со штабом округа.

– Товарищ полковник, что же это?

– Это? Это война, товарищ лейтенант. Война!

– Как же так? – растерянно спросил Коля.

– Раком! – отрезал Сарафанов. – Приказано разбить финнов – значит, разобьем, никуда не денемся. Связь готова к работе в полевых условиях?

– Так точно.

– Содержание директивы больше никому не разглашать. До личного состава доведем завтра на построении. Иди, собирайся. Завтра, – он посмотрел на часы. – Нет, уже сегодня выступаем.

Как это часто бывало и раньше, Красная армия воевала бездарно и бестолково, заваливая укрепления линии Маннергейма трупами своих бойцов. Танки вязли в двухметровом снегу. На затворах винтовок и замках орудий на морозе застывала смазка, и они отказывались стрелять. Из штаба округа не поступило ни тулупов, ни валенок, ни теплого белья, ни меховых шапок. Красноармейцы были одеты в обычные шинели на рыбьем меху, кирзовые сапоги, которые трескались от мороза, и суконные буденовские шлемы. По приказу командарма Тимошенко все новые и новые стрелковые цепи окоченевших красноармейцев бросались через минные поля на штурм бетонных ДОТов. Финны отвечали ураганным минометным и пулеметным огнем, и все атаки, захлебнувшись, откатывались, оставляя на белом снегу сотни скорченных трупов в серых шинелях.

Не то чтобы Семен Константинович Тимошенко был болван и не понимал, что творит, бросая своих солдат тысячами на верную смерть. Возможно, он яснее всех понимал, что таким макаром линию Маннергейма не прорвать. Но у него был приказ это сделать, и этот приказ исходил от человека, спорить с которым в Советском Союзе не рисковал никто. Сталин ничего не говорил о возможных потерях. Он только приказал прорвать линию Маннергейма и обозначил рубежи, на которые должна была выйти Красная армия. Это можно было понимать и так: хоть по трупам, пока у финнов патроны не кончатся, но выйди, товарищ командарм, на эти рубежи. Если ты положишь сто тысяч красноармейцев, то я дам тебе другие сто тысяч. Если двести – найду и двести. А если ты линию Маннергейма не прорвешь и к намеченным рубежам не выйдешь, то ко мне в Кремль лучше с оправданиями не приезжай. Ты лучше там, в Карелии, застрелись.

Застрелиться было не так страшно, как не выполнить приказ Сталина.

Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 г.

Войска Ленинградского военного округа в своем продвижении достигли следующих рубежей:

На Мурманском направлении наши войска, преодолевая сопротивление белофиннов, продвинулись на 35 километров южнее Петсамо.

На Ухтинском. Реболском. Поросозерском и Петрозаводском направлениях в результате успешных боев наши войска пересекли железную дорогу Нурмес-Иоэнсуу и продвинулись на 60—65 километров от гос. границы.

На Карельском перешейке, в восточной его части, наши войска после артподготовки прорвали главную оборонительную линию финнов, известную как «линия Мажино-Кирка».

На Карельском перешейке наши войска после артподготовки захватили безымянный хутор, хозяева которого сбежали в глубь Финляндии еще в конце ноября. В огромной риге был оборудован полевой узел связи. По-северному просторную избу хозяев занял штаб дивизии. За обеденным столом сидел начальник штаба и составлял донесение о потерях.

Донесение выходило невеселое. Дивизия, насчитывавшая 14 512 человек личного состава, за неполную неделю боев потеряла две трети бойцов. Из них убитыми 3102 человека, ранеными 3657 человек, обмороженными и больными 2841 человек. Под ружьем оставались 4912 человек. Линия Мажино-Кирка лежала километрах в трех от хутора, цела и невредима. Многочисленные атаки не принесли ей никакого вреда, красноармейцы гибли на минном поле под кинжальным огнем, не Успевая добежать до финского переднего края. За четыре дня штурма дивизия была обескровлена и деморализована.

Большой урон причиняли «кукушки» – финские снайперы, усевшиеся на деревьях. Они имели хорошую оптику и не подпускали к себе наших бойцов ближе чем на шестьсот шагов. В этом радиусе, заранее пристреляв ориентиры, они, стреляя наверняка, убивали красноармейцев как в тире. Один патрон – одна смерть. До леска, в котором засели «кукушки», было метров восемьсот открытого пространства, которое хорошо просматривалось между веток с высоты деревьев, на которых снайперы оборудовали себе огневые позиции.

Сарафанов докончил донесение, крикнул вестового:

– Вестовой! Осипова ко мне.

Штаб округа рапортовал о том, что линия Мажино-Кирка прорвана. Штаб округа не может ошибаться. Это значит, что сегодня в ночь он поднимет всех оставшихся бойцов и пойдет с ними на верную смерть – штурмовать эту линию. Лучше умереть от финской мины, чем от чекистской пули. В том, что его расстреляют, если он останется жив, Сарафанову сомневаться не приходилось: невыполнение приказа, трибунал, приговор известен. Два года назад расстреливали и не за такое.

Умирать было не страшно, но жалко. Через несколько часов он, полковник Сарафанов, погибнет ненужной, глупой, ничего не меняющей смертью. И не просто умрет сам, а поведет за собой на убой пять тысяч душ. Поведет их туда, где уже лежат их товарищи и где они сами останутся лежать. К утру все будет кончено. Не будет больше ни этих оставшихся пяти тысяч, ни полковника Сарафанова, ни дивизии.

– Вызывали, товарищ полковник? – на пороге стоял румяный от мороза лейтенант.

– А, Осипов. Заходи. Отправишь вот это донесение в штаб округа и вызови мне командиров полков к шестнадцати ноль-ноль в штаб.

– Виноват, товарищ полковник, с полками нет связи. Наверное, миной провод перебило.

– Ну так устраните повреждение, – в голосе Сарафанова появилось раздражение.

– Днем невозможно, товарищ полковник: «кукушки». Ночью найдем обрыв и все починим.

Упругой пружиной Сарафанова подбросило со стула. Ночью идти на штурм. Ночью их всех будут убивать. Без разбора будут крошить в капусту и полковников, и рядовых, а этот долболет в лейтенантских кубарях тут еще какие-то слова говорит. О чем это он?

Сарафанов достал из кобуры наган, взвел курок и направил наган в упор Коле между глаз.

– Через час, нет – через сорок минут, товарищ лейтенант, я жду от вас доклада о том, что связь работает как надо. А в шестнадцать ноль-ноль наблюдаю командиров полков в штабе. Вам ясно? – тяжело дышал полковник.

– Так точно, ясно, – моментально побелел Коля.

– Выполняйте.

Коля хотел было возразить, что «кукушки» все равно перестреляют связистов, но вспомнил кружок наганного дула перед своим носом и передумал.

– Есть! – лейтенант четко отдал честь, так же четко повернулся кругом через левое плечо и вышел из избы.

– Назарбаев, Сидоров! – подозвал он двух связистов. – Возьмете катушку, винтовки и пройдетесь по линии. Задача: найти и починить обрыв.

В риге повисла тишина. Все понимали, что это – верная смерть.

– Так, товарищ лейтенант… – начал было Назарбаев.

– Отставить. Выполнять приказ. За неисполнение – расстрел, – оборвал Осипов, будто не он минуту назад обмирал от страха под дулом сарафановского нагана. – Маскхалаты наденьте. Передвигаться только ползком, – добавил он уже мягче.

Два связиста, захватив катушку с проводом, поползли по ровному и открытому полю вдоль линии связи.

Коля присел на пустой ящик из-под патронов. Потянулись минуты. Одна. Вторая. Пятая. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.

«Прошли. Наверное, прошли, – думал о своих подчиненных Коля. – Выстрелов нет, значит – прошли».

И тут один за другим сухо щелкнули два выстрела.

Коля посмотрел на часы. Прошло двадцать три минуты. Он встал, прошелся по риге. Первым естественным желанием было побежать посмотреть, что со связистами. Но он вспомнил сарафановский приказ наладить связь во что бы то ни стало, вспомнил наган, направленный ему в голову, и между лопаток, несмотря на мороз, протекла капелька пота. Еще два связиста под угрозой расстрела были отправлены на поиск обрыва провода. Два выстрела раздались через восемнадцать минут.

Колька с тоской посмотрел на оставшихся связистов. Его душило чувство взятого на душу греха. Ведь он понимал, что, приказывая днем на открытой местности искать обрыв, он отправляет своих людей на верную гибель. Нет и не было у них шансов доползти.

Колька стал натягивать маскхалат, взял катушку, повернулся к оставшимся связистам:

– Прощайте, товарищи. Не поминайте лихом.

Ему никто не ответил.

Коля лег на живот и по-пластунски выполз из риги.

По полю была проложена довольно глубокая борозда, оставленная проползшими здесь связистами. Не поднимая головы, Колька стал вглядываться вдаль. Метрах в трехстах от него лежали без движения, уткнувшись в снег, два красноармейца. Еще дальше, шагов через сто, лежали другие двое. Колька видел черные подошвы их сапог. «Ну и ладно, – подумал он. – И пусть. По грехам мне и мука. Нечего было грех на душу брать».

Он пополз по борозде, вжимаясь всем телом в снег. «Интересно, а где меня убьют?» – продолжал он свои размышления, невольно переводя взгляд в сторону леска, в котором засела «кукушка». «Если убьют до первых двух связистов, то будет жалко, что не прожил еще несколько минут, а если после – то можно считать, что он обманул свою смерть, выкроив для себя несколько лишних мгновений.

Стоп! – В крестьянском Колькином мозгу мелькнула догадка. «Кукушка» не сорока, чтоб с ветки на ветку порхать. «Кукушка» сидит на каком-то одном дереве, где у него оборудована огневая позиция, откуда он заранее пристрелял местность.

«Ай да Коля! Ай да молодец, – похвалил он сам себя, чувствуя, что появился шанс – один из тысячи – выжить. – Представь себе, что ты „кукушка", что ты целый день сидишь на дереве, ожидая появления цели, – продолжил он свои рассуждения. – Двадцать три минуты ребята ползли, прежде чем их заметили. Вторая пара ползла восемнадцать минут. На пять минут меньше. Чем это объяснить? – И тут же вторая догадка услужливо пришла в голову. – Все правильно! „Кукушка" целыми днями сидит на дереве без движения, разглядывая в бинокль вот это унылое ровное поле. Глаз „замыливается", внимание рассеивается, поэтому первую пару „кукушка" заметил позднее второй. Убив Назарбаева и Сидорова, он встрепенулся и стал ждать вторую пару, поэтому ребята успели проползти меньше».

Почувствовав шанс на спасение, Колин мозг стал работать как сложное и дорогое счетно-решающее устройство.

«А что это означает? – спросил парень сам себя и через секунду сам себе ответил: – А это означает, что вершина сектора обстрела „кукушки" находится на линии леса и располагается где-то посередине между первой и второй убитыми парами».

Установить местонахождение снайпера – значит наполовину победить его. Только что толку в таком знании? До того леска метров четыреста. Колька не видит «кукушку», а «кукушка» пока не видит Кольку. Значит, покуда двигаться вперед не надо. А когда будет надо? Если Колька передвинется вперед, то снайпер его заметит наверняка, а сам Колька в лучшем случае успеет засечь вспышку выстрела его винтовки перед самой своей смертью. Что делать? Третья – спасительная – догадка не заставила себя ждать. «Сидит же БЕЗ ДВИЖЕНИЯ!!! – додумался Колька. – А пописать ему сходить надо? Ладно, пописать можно с дерева, а если по большому или просто ноги размять?»

Это была победа.

Морозило. Погода выдалась безветренная. Деревья стояли ровно, ветви не колыхались. Любое шевеление веток мог произвести только человек. Колька рассчитал так: «По такому снегу четыреста метров я пробегу минуты за три. Если где-то зашевелится ветка и хрустнет снег, это будет значить, что „кукушка" пошел по своим делам. Он наверняка в маскхалате поверх тулупа. Пока маскхалат снимает, пока тулуп расстегивает, пока дела свои делает, потом обратно собирается, у меня будет минут десять. Главное – не торопиться, дать „кукушке" на корточки сесть. А если я не прав, то первая же пуля – моя. И конец мученьям».

Коля застыл, мучительно, до боли в глазах, вглядываясь в ветки деревьев, стоящих на опушке, и прислушиваясь ко всем звукам, доносящимся из леса. Мороз стоял градусов тридцать. Коля месяц назад успел купить теплые кальсоны, но холод сверху и снизу проникал через фуфайку и маскхалат, пробирая до костей. «Водочки бы…» – подумалось Кольке.

Примерно через полчаса на опушке качнулась толстая ветка. Раз, другой, третий. Потом качнулась ветка пониже. У Кольки бешено заколотилось сердце: «Вот оно, пошло дело». Скоро, как и рассчитывал Колька, послышался хруст снега, будто в него уронили что-то тяжелое. «Спрыгнул. Теперь надо досчитать до двадцати, чтобы дать ему отойти от дерева». Через двадцать секунд Колька с низкого старта саженными прыжками, бросив катушку, с винтовкой наперевес поскакал через поле, местами по пояс проваливаясь в снег.

«Скорее! Скорее! Скорее!» – стучало у него в мозгу. Сердце ухало в груди от подбородка до живота и готово было выскочить наружу. Ему казалось, что он не бежит, а топчется на месте.

«Вот и опушка. Добежал. И все еще живой, – Колька с разбегу рухнул в снег и пополз на брюхе. – Вон оно, то дерево. От него в сторону леса ведет цепочка следов. Только бы не смена караула. Только бы он не ушел».

«Он» не ушел. Метрах в двадцати от дерева пролегал небольшой овражек. В этом овражке со спущенными штанами сидел щуплый паренек лет восемнадцати и – скажу мягко, не конфузьтесь – «по капле выдавливал из себя раба» прямо на снег. За этим занятием он и был застигнут бравым Колькой. Рядом с ним на ветке орешника висел тулуп, винтовка была воткнута прикладом в снег.

Услышав шум за спиной, паренек обернулся. Можно не сомневаться, что в этот момент у него процесс пошел поживее.

Коля навел на него винтовку, жестом приказывая подняться.

Непослушными руками паренек застегнул штаны и тщетно пытался попасть в рукава тулупа.

– Неси прямо так, – Колька показал винтовкой в поле. – Пошли.

Паренек выбрался из оврага, держа тулуп под мышкой.

– Винтовку не забудь, – Колька показал на винтовку.

Паренек снова спустился в овраг и, ухватив винтовку за цевье, бросил ее к Колькиным ногам.

Проходя мимо дерева, на котором «кукушка» оборудовал себе гнездо, Колька поднял взгляд и увидел красный термос, висящий между ветвей.

– Давай его сюда, – показал он финну на термос, – нечего добром разбрасываться.

Паренек юрко вскарабкался на дерево и через секунду спрыгнул с термосом. Все это время Колька держал его на прицеле.

– Пошли, что ли? – Колька показал винтовкой впереди себя.

Пока шли через поле обратно на хутор, финн что-то лопотал себе под нос. К своему удивлению, Колька сумел разобрать отдельные слова: «Русские звери, плен, теперь убьют, бедная мама…». Слова походили на родные, мордовские, на те самые, которые он всю жизнь слышал в своей деревне среди земляков, только окончания были какие-то смешные и интонация напоминала птичий клекот.

В риге, куда Колька привел пленного, бойцы встретили его как выходца с того света. Связисты не ожидали больше увидеть своего командира. Помкомвзода Грицай, здоровенный черниговский хохол, переминаясь с ноги на ногу, промямлил:

– Товарищ лейтенант, а мы вас того… Не ждали уже… сегодня.

– Грицай, мигом доложи начштаба, что я захватил пленного. А вы двое, – Колька указал на связистов, – быстро на линию, и чтоб через полчаса связь была. «Кукушек» перед нами больше нет, – он указал на пленного. – Я его спрашивал. Катушку подберете в поле. Их там целых две.

Через минуты в ригу зашел Сарафанов.

– Осипов?! Живой?! – обрадовался полковник. – Как же ты это ухитрился, я имею в виду финна?..

– Да так как-то, товарищ полковник, – будто оправдывался почему-то Колька. – Должно быть – со страху.

– Что, страшно было? Поди, полны штаны наложил, пока его поймал.

– Маленько есть, – честно признался Колька. – Но он больше.

– Ну, что ж, Осипов, – Сарафанов посмотрел на Кольку, потом на пленного. – Тебя за твой подвиг к ордену представим. А этого, – он показал на «кукушку». – Как говорится, по законам военного времени. В расход. Сам его пустишь или помощь нужна?

– Так, это… Товарищ полковник…

– Что еще? – недовольно спросил начштаба.

– Допросить бы его.

– Где ж я тебе переводчика найду? Через пять часов на штурм идти. Даже по команде сообщать о нем нет смысла, все равно не успеет до нас переводчик добраться.

Полковник хотел добавить, что и добираться, собственно, уже будет не к кому. Остаткам дивизии предстояло геройски погибнуть сегодня ночью, пытаясь совершить невозможное.

– Товарищ полковник, разрешите мне? Я могу, – попросил Колька.

– Что за чушь? Что ты можешь?

– Товарищ полковник, я, кажется, по-ихнему понимаю.

– Да ну? Интересно… Спроси у него, много ли еще «кукушек» в лесу?

– Спрашивал уже. Он говорит, что на два километра вправо и влево от того места, где я его поймал, никого нет.

– Тогда спроси, может ли он показать нам схему их обороны? Если покажет – останется жив.

Колька стал говорить с финном по-мокшански. Пленный закивал и с надеждой смотрел то на Кольку, то на полковника.

– Ну, тогда веди его в штаб, – подвел итог Сарафанов.

В штабе перед пленным финном расстелили карту. двухверстку, дали ему синий карандаш.

Сарафанов приказал:

– Рисуй.

Колька перевел. Пленный взял карандаш и стал наносить на карту значки и линии.

– Переведи ему, что если он что-то напутает или забудет нарисовать, то он пожалеет, что родился на свет. Смерть его будет мучительной и долгой.

Колька снова сказал несколько слов на мокшанском. Пленный кивнул и еще глубже погрузился в работу. Минут через десять он сказал, что все готово.

– Ну и что это за китайская грамота? – спросил Сарафанов.

Пленный залопотал, объясняя свои значки, а Колька переводил:

– Это, товарищ полковник, минные поля. Тут, тут и тут. А это – финские доты. Здесь и здесь. В этой деревне располагается батальон, который прикрывает этот участок обороны. Этот финн говорит, что можно пройти мимо минных полей и дотов и захватить деревню врасплох.

– Пусть покажет по карте.

Полковник Сарафанов полностью изменил заготовленную диспозицию. Когда в назначенное время прибыли командиры полков, он довел до них совсем другой план прорыва финской обороны. Исходя из сведений, полученных от пленного, были направлены две небольшие разведгруппы с задачей уничтожить доты противника. Пленный финн показал безопасные подходы к дотам. В это время остатки дивизии просачивались мимо минных полей. Взрыв дотов послужил сигналом к атаке. Финны не ожидали увидеть в своем расположении красноармейцев, да еще и ночью. Все было кончено в несколько минут. Линия обороны была прорвана, финский батальон взят в плен.

Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа от 6.12.39 года подтвердилась ранним утром седьмого декабря. По крайней мере, в части событий на Карельском перешейке. Но это был только первый эшелон линии Маннергейма. Впереди было сорок километров дотов, минных полей, надолбов и траншей, которые еще предстояло преодолеть.

XIII

Как всегда и везде, когда Красная армия терпела поражение или победа доставалась ей ценой огромных потерь, ордена и медали в войсках рассыпали корзинами. Надо было как-то заретушировать потери, понесенные огромной державой в пограничном конфликте с небольшим государством, и поднять моральное состояние войск. Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР 88 человек были награждены орденами Ленина, 1146 человек – орденом Красного Знамени, 3602 человека – орденом Красной Звезды, 3593 человека получили медаль «За отвагу», 4431 – «За боевые заслуги». 26 человек стали Героями Советского Союза. И это только в Красной армии! У флота был свой счет. А еще награждались железнодорожники – отдельным списком. Совпартруководители и гражданские служащие – тоже отдельным списком. Недавно учрежденные медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» получили даже повара. Власть будто хотела заткнуть рты выжившим, вовлечь их в круговую поруку. Льготы и награды, тобой не заслуженные, вовлекают в заговор молчания. Награжденные становились как бы соучастниками государственного обмана.

Приезжал, допустим, награжденный красноармеец в свою деревню на побывку, и неловко становилось ему рассказывать односельчанам всю правду о потерях. О том, что медаль свою он получил не за подвиг, не за доблесть воинскую, а за то, что не замерз в карельских снегах, не подорвался на минном поле, не попал на прицел финского снайпера, что не его роту погнали на пулеметы по пояс в снегу. Что он просто выжил. Не это хотели услышать земляки. Простые люди, изнуренные работой, лишенные материального достатка, хотели знать, что их тяжелый труд и нищенское, полуголодное существование не напрасны. Это их трудом крепится Красная армия, в которой служат такие герои.

Разве этим людям можно было говорить правду?! Разве можно было развенчать их святую веру в высшую мудрость вождя, который сидит в Кремле? А если прибавить к этому горящие глаза девчонок и уши осведомителей НКВД, то станет понятно, что правду о той войне говорить было решительно невозможно. Вот и плел красноармеец доверчивым слушателям семь гор до Луны, заливал баки.

Ушли в Москву наградные листы на лейтенанта Осипова и полковника Сарафанова. Лейтенанту – на орден Красной Звезды, полковнику – Красного Знамени. Но в этом конкретном случае награды были заслуженными и справедливыми. Полковник Сарафанов действительно спланировал и провел талантливую операцию по захвату укреплений противника и разгрому его гарнизона, а выполнение этой операции стало возможным благодаря тому, что Коля захватил в плен финского снайпера.

Больше на той войне Коля не совершил ничего героического. Под пули ему – штабному – лезть больше не приходилось, по минным полям он тоже не разгуливал. Он находился при штабе, обеспечивал связь штаба с полками и батальонами и по совместительству выполнял обязанности переводчика при допросах пленных и в переговорах с местными жителями.

11 февраля 1940 года Красная армия после мощной артподготовки пошла в крупномасштабное наступление. Глубоко эшелонированная линия Маннергейма была наконец прорвана. 12 марта в Москве был подписан мирный договор. 13 марта боевые действия были прекращены. Война была завершена победоносно для Красной армии. Границы были отнесены на запад и север от Ленинграда за счет финской территории безо всякой компенсации, а в составе Союза ССР появилась новая республика – Карело-Финская ССР. Прилагательное «финская» должно было служить напоминанием и острасткой соседнему с ней государству о том, что эта республика в любой момент может быть увеличена присоединением к ней самой Финляндии вместе с Хельсинки. Финские города Вийпури и Петсамо стали Выборгом и Печенгой. Выборг стал форпостом на пути к Ленинграду, а Печенга имел важное экономическое значение для страны. Помимо того что это незамерзающий порт, соединенный с Большой Землей железной дорогой, это еще и ценнейшее месторождение цветных металлов, где добывается половина таблицы Менделеева.

А что же англичане и французы? Эти ребята просто помахали флагами – и все. В марте сорокового года они предпочли моментально забыть о тех грозных и воинственных заявлениях, которые делали четыре месяца назад, о тех гарантиях, которые выдавали наивным и легковерным финнам. Ровно за три месяца до вторжения Красной армии в Финляндию Германия при сходных обстоятельствах напала на Польшу, и ей немедленно была объявлена война. Советскому Союзу эти два государства объявлять войну не решились, хотя СССР проявил себя как агрессор, попирающий все нормы международного права. Испугались сильного или побоялись остаться с Гитлером один на один? Но ведь они уже и так остались – в августе 1939 года между Германией и СССР был подписан Пакт о ненападении. Весной сорокового года никто в Советском Союзе не собирался объявлять войну Германии. Торговый оборот обеих стран рос в геометрической прогрессии к вящей выгоде немцев и русских, и вступать в войну с Германией только для того, чтобы доставить удовольствие французам и англичанам, для Сталина означало бы резать курицу, несущую золотые яйца. Выражаясь языком наперсточников и фармазонов, Англия и Франция Финляндию попросту кинули, наобещав семь гор до небес. Как кинули перед этим Польшу.

С подачи Сарафанова приказом командующего округом лейтенанту Осипову в апреле сорокового года было присвоено воинское звание «старший лейтенант». Досрочно.

Человек как никакое другое животное адаптируется к любым условиям жизни. Он может жить в условиях вечной мерзлоты, как чукчи или эскимосы, в знойной пустыне, как бедуины. Человек может построить свое жилье на заоблачной высоте, где и кислорода-то почти нет, однако шерпы там себя чувствуют даже комфортно. Человек может месяц обходиться без пищи и больше недели без воды. Человек может не мыться месяцами. Он может нырять на большую глубину. Он выжил даже в космосе. При некоторой тренировке человек способен выдерживать колоссальные перегрузки: бежать сутками супермарафон или поднимать огромные тяжести. Ко всему человек сможет приспособиться, все преодолеть и все пережить. Однако чужую удачу ему пережить тяжелее всего. Все вышеперечисленные трудности ничто по сравнению с теми муками, которые терзают нас, когда кто-то рядом, пусть и заслуженно, получает власть, почет или награду. Каленым железом разум жжет вопрос: «Почему не я?! Чем он лучше?!», превращая жизнь в пытку. Если же баловень судьбы живет с нами бок о бок или знаком нам с детства, то простить ему его удачу уже решительно никак невозможно! Мы же знаем его как облупленного! Мы с ним каждый день здороваемся. Сколько раз мы с ним вместе курили, а то и выпивали запросто. Бывало, в детстве мы его даже поколачивали, и вдруг – раз! Он оказался выше нас с вами. Наглец и выскочка. Разве это справедливо?

Определенно, успех ближнего способен отравить и испакостить наше собственное существование.

Узнав о досрочном присвоении Кольке очередного звания и о представлении его к ордену, к начальнику штаба дивизии подкатился начальник политотдела. Тоже полковник. Он вальяжно расположился на стуле возле сарафановского стола и начал издалека развивать мысль о том, что «некоторые старшие командиры проталкивают своих любимчиков», об усилении бдительности, о моральном облике красного командира и недостаточной политической и гражданской зрелости некоторых молодых командиров, вчерашних курсантов. Дескать, имеются тревожные сигналы от молодых коммунистов, на которые он, представитель партии в данной дивизии, обязан отреагировать и принять неотложные строгие меры как к «возомнившему из себя» нарушителю социалистической морали, так и к тем, кто его покрывает и продвигает по службе.

Сарафанов был завален грудой неотложных дел, ему было некогда да и неприятно выслушивать сентенции комиссара, поэтому он оборвал его:

– Короче, куда ты гнешь?

Комиссар улыбнулся и достал из планшета три листа исписанной бумаги. Сарафанов ждал продолжения.

– Вот, товарищ полковник, рапорты коммунистов нашей дивизии о недостойном поведении старшего лейтенанта Осипова. Людьми командует из рук вон плохо, делами службы не интересуется, в международном положении разбирается слабо, замечен в бытовом пьянстве.

Комиссар протянул Сарафанову рапорты.

– Вы почитайте. Вот рапорт его соседа по общежитию Синицина, грамотного и дисциплинированного командира.

Сарафанов брезгливо отвел протянутую руку с пачкотней.

– Что вы предлагаете? – спросил он комиссара.

– Я предлагаю обсудить поведение Осипова на комсомольском собрании, понизить в должности и отправить его служить в тот полк, из которого вы, товарищ полковник, так неосмотрительно перевели его к нам в штаб дивизии. Кроме того, я сегодня же пошлю рапорт в политуправление округа об исключении Осипова из наградных листов.

Сарафанов спокойно посмотрел на комиссара:

– Осипова, значит, обратно в дыру?

– Почему – в дыру? Не в дыру, а к месту службы.

– Ага. Понятно, – кивнул Сарафанов. – Если парень не бегает к тебе и не стучит на своих товарищей, то он, значит, тебе не угоден?

– Что за тон, товарищ полковник! – возмутился комиссар. – Не «стучит», а докладывает обстановку. Прошу выбирать выражения.

– Осипова, значит, обратно в дыру, – повторил Сарафанов. – А кто связь в дивизии обеспечивать будет и языков таскать? Ты и твои стукачи? Ты хоть понимаешь, что все мы Осипову жизнью обязаны?! Что он, можно сказать, дивизию спас от позора и людей от смерти?

– Товарищ полковник!.. – комиссар привстал со стула. – Если вы сейчас же…

Но Сарафанов перебил его, спокойно и прямо глядя в глаза:

– Если хоть одна бумажка без моего ведома и подписи выйдет из дивизии, то будьте уверены, товарищ полковник, что я в ГлавПУр РККА такую телегу накатаю, что все московские писаря свои чернильницы выпьют от зависти. Причем телегу эту я направлю не по команде. У меня в Москве найдутся друзья, которые положат мой рапорт прямо на стол начальника Главного политического управления товарища Мехлиса. Я уверен, что Льву Захаровичу будет весьма интересно узнать, что комиссар дивизии, проповедующий ленинские нормы морали, живет с женой своего командира по причине затяжной пьянки последнего. Что этот комиссар через начальника продовольственной службы сбывает гражданским лицам – спекулянтам – армейские харчи. Что этот комиссар вставил в наградные листы своих приближенных подхалимов, которые непосредственного участия в боевых действиях не принимали. Продолжать или достаточно?

Мехлис, попади ему такой рапорт на стол, немедленно бы направил его в трибунал и настоял бы на высшей мере. Поэтому продолжать не потребовалось. С каждым словом Сарафанова комиссар краснел все больше и больше, наливаясь пунцовой зрелостью. Казалось, его вот-вот расшибет апоплексический удар. Он встал и нетвердой походкой пошел к двери, остановился возле нее, повернулся, взявшись за ручку, и, не поднимая глаз, выдохнул:

– Я все понял.

– Я надеюсь, товарищ полковник, что вы поняли действительно все. В том числе и то, что хозяин в дивизии должен быть один. И что добровольные помощники есть не у вас одного. Всего доброго.

Апрель, капель…

Весна пришла и в эти северные широты Кольского полуострова. Таял снег, капали сосульки, по-весеннему пригревало солнышко. В природе, во всех ее звуках и запахах, чувствовалось обновление. Мир будто заново рождался, вытаивая из-под снега.

В последних числах апреля сорокового года Коля бодро шагал в штаб дивизии. Настроение у него было неуставное и весеннее. Он настолько поддался ему, что позволил себе снять ушанку и расстегнуть верхний крючок шинели – вопиющий случай нарушения формы одежды и дурной пример для подчиненных.

Коля взбежал по ступенькам и вошел в штаб, ответил на приветствие дневального и прошел в кабинет начальника штаба.

– Разрешите, товарищ полковник, – Коля по-уставному приложил руку к виску.

– Заходи, Осипов. Хорошо, что пришел.

Коля сделал три шага от двери строевым.

– Товарищ полковник! Лейтенант Осипов. Представляюсь по случаю присвоения звания «старший лейтенант».

– Правильно делаешь, что представляешься. Постараюсь запомнить. Петлицы перешил уже?

Коля поправил воротник с петлицами. Он их пришил всего полчаса назад – уже с тремя кубиками.

– Когда обмывать будешь? Не забудь пригласить.

– Так сегодня вечером, товарищ полковник, и собирался. Прошу ко мне после службы, к девятнадцати ноль-ноль.

– Спасибо за приглашение. Приду. А теперь о деле. Тут начальник политотдела интересовался, почему это лейтенант… отставить – старший лейтенант Осипов не подает заявление о вступлении в ряды ВКП(б)? Ты, может, программы нашей не разделяешь?

– Товарищ полковник, – Коля откровенно растерялся. – Да рано мне вроде. Мне всего-то двадцать два.

– Ты что же, считаешь себя недостойным?

– Да нет… То есть да, считаю, – запутался Коля.

– Молодой еще, значит?

– Так точно, товарищ полковник, молодой.

– Ага. Понятно, – подвел итог Сарафанов. – Значит, ордена получать да звания внеочередные – ты не молодой, а в партию, выходит, не созрел.

– Товарищ полковник, я ж не знал, – стал оправдываться Коля. – Вы только прикажите.

Сарафанов посмотрел на него как на безнадежно больного, с жалостью и скорбью.

– Дурак! – поставил он диагноз. – Тебе честь оказывают, а ты – «прикажите»! Сам-то как считаешь? Достоин ты нашей партии или нет?

– Разрешите доложить, товарищ полковник?

– Докладывай.

– Достойным себя я считаю, но думал, что еще молодой.

– Индюк тоже думал. Чтоб сегодня же вечером в политотделе было твое заявление о вступлении в партию.

– Есть подать заявление о вступлении.

– Молодость – это недостаток, который проходит со временем. К сожалению.

– Разрешите идти?

– Не разрешаю. Тут вот еще что. Вызов пришел из Москвы. На тебя и на меня. Ордена нам с тобой в Кремле вручать будут. Сам Калинин.

– Ух ты-ы! – не удержал эмоций Колька.

– Вот тебе и «ух ты». Тридцатого апреля в двенадцать часов надо быть в Кремле. Форма одежды – парадная. Двадцать восьмого выезжаем. А чтоб у тебя голова не закружилась от успехов, завтра вечером заступишь в наряд дежурным по штабу. Вопросы есть?

– Никак нет! Есть заступить дежурным.

– Все. Теперь иди. Работать мешаешь.

Через четыре дня состоялось собрание партийной организации штаба дивизии. В повестке дня значилось два персональных дела: о приеме кандидата в члены ВКП(б) старшего лейтенанта Осипова и персональное дело начальника продовольственной службы. Начальник проворовался по-крупному, продолжая выписывать продовольствие на уже убитых бойцов и сбывая продукты рыночным спекулянтам. Дело дошло до Особого отдела округа и отчетливо пахло трибуналом. А как можно отправлять на скамью подсудимых коммуниста?! Коммунисты у нас неподсудны. До тех пор, пока они – коммунисты. Поэтому действие это было скорее процессуальное, чем внутрипартийное. Партия ритуально избавлялась от перерожденца, и чтобы скорее вверить судьбу продовольственного начальника ежовым рукавицам ОГПУ, необходимо было отобрать у него партбилет.

За оба вопроса голосовали единогласно, без воздержавшихся. За то, чтобы принять Осипова Н. Ф. кандидатом в члены ВКП(б), и за то, чтобы исключить из рядов партии большевиков ворюгу в военной форме. Всем присутствующим судьба обоих партийцев – бывшего и будущего – была примерно ясна. Спекулянту высвечивается длительный срок, и хорошо еще, если не расстреляют, а Осипов круто пойдет вверх как новый выдвиженец. Но все коммунисты еще помнили, как они готовились к последнему штурму и одевались во все чистое. И помнили, что именно Осипов добыл сведения, спасшие остатки дивизии. Поэтому все сошлись во мнении, что парень действительно геройский, и никто не посмел выступить против.

XIV

Весной 1940 года произошло событие, резко крутанувшее маховик войны. Война, имевшая место быть до этого времени, еще не была, собственно, мировой. Германия с Советским Союзом поделили между собой Польшу, Англия и Франция объявили Германии войну. Больше никто никому войны не объявлял. Да и та, что была объявлена, получила название «Странной» за способы ее ведения. Враждующие армии спокойно стояли на своих оборонительных рубежах, лениво перестреливаясь, и никаких активных наступательных действий не предпринимали. На Западном театре военных действий англо-французские войска имели шестикратное превосходство в силах и технике против Германии, оставаясь при этом на своих позициях.

8 апреля 1940 года английский и французский посланники посетили МИД Норвегии и вручили норвежскому правительству ноту более чем странного содержания. В этой ноте правительства союзных держав в категорическом и безапелляционном тоне требовали от Норвегии прекратить поставки руды в Германию. В частности, в ней было заявлено, что правительства Великобритании и Франции «оставляют за собой право предпринять любые меры, какие они найдут необходимыми, для того чтобы воспрепятствовать или не дать возможности Германии получать нужные ей материалы из Норвегии». Сами материалы, поставляемые в Германию, объявлялись контрабандным товаром. В случае невыполнения требований, изложенных в ноте, в течение сорока восьми часов союзные державы намеревались минировать территориальные воды Норвегии в трех районах, а также" выставить эскадру для патрулирования. Причем движение всех судов, в том числе и гражданских, в указанных районах будет осуществляться на их собственный страх и риск. Иными словами, англичане посчитали себя вправе топить любые суда, кроме союзных.

Эта нота выглядит особенно нелепой и дикой еще и потому, что адресовалась она правительству государства, в состоянии войны не находящегося. Из Норвегии руда шла как в Германию, так и в Англию. Поставок этих Норвегия прекращать не собиралась и о своем намерении вступить в войну на стороне Центрального блока не сообщала. Нота была составлена в заведомо нестерпимом тоне, особенно если учесть, что направлена она была против нейтрального и суверенного государства. Угрозу минирования норвежских территориальных вод можно было понимать только в качестве декларации о намерении захватить Норвегию в самом обозримом будущем.

Германия не могла упустить этот канал поставок, так как тогда само дальнейшее существование Рейха делалось весьма проблематичным. Восполнить поставки руды было нечем.

Гитлер отреагировал молниеносно. 9 апреля началась масштабная десантная операция немецких войск в Норвегии. В этот же день вермахт перешел границу Дании и оккупировал ее. В этот же день в Норвегии было создано новое правительство во главе с Видкуном Квислингом.

К вечеру на Лондонской бирже царила паника. Валюта и ценные бумаги Дании и Норвегии выбыли из оборота. Ценные бумаги, эмитированные правительством Великобритании, резко упали в цене. Качнулся курс фунта стерлингов.

Биржа рухнула.

С этого дня война стала по-настоящему мировой и пошла по нарастающей. Причиной этому неуклюжая и самонадеянная политика британского) кабинета. Понятно, что Франция теперь была обречена, она едва ли не единственная на европейском континенте поддерживала английскую политику и оставалась союзником Великобритании. Та легкость, с которой были достигнуты военные успехи в Норвегии и Дании, а главное, предотвращена попытка английского вторжения в Норвегию, лишь ускорила развязку. Через месяц, 10 мая 1940 года, Германия начала военные действия против англо-франко-голландских войск. Еще через месяц, 17 июня, дело было сделано. Французское правительство, видя неизбежность капитуляции, попросило Германию о перемирии. Еще через месяц Франция капитулировала. Но это будет летом, а пока…

СООБЩЕНИЕ КОМАНДОВАНИЯ ГЕРМАНСКОЙ АРМИИ

Берлин (10 апреля)

К концу сегодняшнего дня все норвежские базы военного значения твердо удерживаются германскими войсками. В частности, Нарвик, Тронхейм, Берген, Ставангер, Кристианзанд и Осло заняты сильными германскими войсковыми частями. Сопротивление норвежских войск там, где оно имело место, как, например, около Осло и Кристианзанда, сломлено.

Германская авиация, действуя частично уже из норвежских авиационных баз, нанесла вчера вечером серьезные потери англо-французской эскадре около Бергена…

Новые германские войсковые части, не встречая сопротивления, быстро продвигаются сейчас в Дании и Норвегии согласно плану.

«Правда», 11 апреля 1940 г.

XV

И вот – Москва! Как много в этом звуке!..

Сарафанов и Осипов прибыли в столицу в вагоне первого класса, в котором между Москвой и Питером разъезжали партийные функционеры, крупные хозяйственники, народные артисты и иностранные дипломаты. На площади Трех вокзалов их ждала машина, специально присланная за ними. И не какая-нибудь «эмка», а черный лакированный ЗИС с правительственными номерами. Возле ЗИСа их ожидал подтянутый капитан в общевойсковой форме. При их появлении он отдал честь и представился:

– Товарищ полковник, капитан Штольц. Откомандирован в ваше распоряжение.

Услышав фамилию, Сарафанов поморщился, хотел было спросить встречающего, уж не из немцев ли тот. Но большие темные глаза капитана смотрели на полковника с такой вселенской грустью, а нос был такой характерной формы, что не оставалось никаких сомнений в том, что их гид принадлежит к совсем другому национальному меньшинству.

И он спросил только:

– Какая у нас программа?

– Сейчас размещение в гостинице, обед, затем короткий отдых, а вечером осмотр столицы. Завтра вас ждут в Кремле.

Коля ехал в машине, откинувшись на подушки заднего сиденья, и гордился. Гордился собой. Он, простой крестьянский парень из мордовского захолустья, еще четыре года назад крутивший коровам хвосты, сейчас едет на шикарной машине, на которой, наверное, только наркомы и ездят. Гордился своей страной. Только в этой стране возможны такие повороты судеб. Разве при старом режиме повезли бы его как министра? А в нашей советской стране все дороги открыты, и вчерашняя кухарка может управлять государством. Ну а он все-таки старший лейтенант. А завтра в Кремле орден вручать ему будет сам Калинин. Может быть, даже Сталин придет посмотреть на новых героев.

Тем временем они подъехали к гостинице «Москва».

Вот оно – счастье.

Вот – Кремлевская стена. Вот – Музей Революции и Красная площадь. Вот – Александровский сад. Вот он – Манеж. Знаменитая улица Горького берет свое начало отсюда. Самое сердце Родины.

Выйдя из машины, Коля немного замешкался возле входа в гостиницу, пытаясь поверх зубцов кремлевской стены рассмотреть и угадать, за каким окном работает и не спит ночей товарищ Сталин. Капитан был вежлив, но настойчив. Пришлось зайти внутрь, и Коля тут же оторопел от роскоши.

Просторное фойе. Бородатые важные швейцары с золотыми галунами. Огромный, по его представлениям, четырехкомнатный номер с роялем и видом на Манежную площадь с шестого этажа. Первый раз в жизни Коля проехался на лифте, и ему понравилось. Нет! Это сон или сказка. Это происходит не с ним!

Полковник Сарафанов сбросил военную форму и отправился в душ, будто каждый свой приезд в Москву останавливался именно в таких номерах. Коля распахнул окно и с жадностью провинциала стал разглядывать столицу. Подошел Штольц и встал рядом.

– Нравится? – спросил он у Коли.

– Очень, – кивнул тот.

Все Колины знания о Москве сводились к одной открытке, приклеенной к внутренней стороне крышки его чемодана. На ней были изображены Спасская башня, угол Мавзолея и фигуры Минина и Пожарского.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите вопрос?

Коля оторопел. Капитан обращался к нему как к старшему по званию.

– Да-да, пожалуйста.

– А за что, интересуюсь я спросить, у вас орден?

Коля собрался было ответить, что за пойманного финского снайпера, и даже хотел рассказать подробно, как он его сумел поймать, но вспомнил четырех своих связистов, которых перед этим отправил на смерть, вспомнил, как дивизия готовилась идти под пулеметы, и сжал губы.

– За службу.

– Виноват, извините. Вопросов больше не имею.

Вышел полковник Сарафанов. Посвежевший после душа, он расчесывал влажные волосы.

– Ну, товарищ капитан, куда пойдем обедать? – спросил он Штольца, продувая расческу.

– В ресторан, товарищ полковник. Для вас зарезервирован столик.

Товарищи офицеры спустились в ресторан, который совершенно оглушил и прибил Кольку своими размерами, расписными потолками и лепниной. Важный официант в накрахмаленной белоснежной сорочке с черной шелковой бабочкой усадил их за столик в углу напротив окна возле эстрады.

Коля знал, что такое «меню». В командирской столовой возле раздатки висел тетрадный листок в клеточку с названиями блюд, выведенными химическим карандашом. Но сейчас официант положил на стол большую книгу в красной кожаной папке с тисненными золотом буквами с таким видом, будто клал документы на подпись наркому. Коля, боясь запачкать листы лощеной бумаги, стал аккуратно перелистывать меню, насчитал двадцать семь сортов водки и шестнадцать – коньяка и в нерешительности отодвинул книгу ближе к Сарафанову, предоставляя возможность выбора старшему по званию. Полковник, похоже, тоже несколько растерялся и передал книгу капитану. Официант нависал над столиком всем своим авторитетом, до хруста накрахмаленный, важный и безразличный к причудам клиентов.

Капитан, не раскрывая меню, заказал три мясных салата, три селянки грибных сборных, котлеты по-киевски, графин сельтерской и, с молчаливого согласия сотрапезников, бутылку «Столичной» двойной очистки. Официант, приняв заказ, испарился, для того чтобы через минуту выставить салаты, водку и сельтерскую – приборы и хлеб были заблаговременно разложены на столе.

– Селяночка будет минуток через пятнадцать, а по-киевски полчасика обождать благоволите. Могу предложить еще груздочков свежих под водочку. В меню не обозначены, исключительно для завсегдатаев держим, – заговорщицки предложил он.

Коля посмотрел на Сарафанова, Сарафанов на капитана. Капитан налил всем водки.

– Ну, за приезд, – поднял тост полковник и лихо опрокинул рюмку. – Тащи и груздочки.

Налили по второй, после которой Коля осмелел.

– Смотрите, товарищ полковник, смотрите, – тыкал он вилкой в противоположный конец зала. – Жаров.

И чуть попозже:

– Товарищ полковник, товарищ полковник, смотрите!.. Утесов, Ладынина.

Ресторан жил своей жизнью, на них решительно никто, кроме официанта, не обращал внимания. Люди зашли пообедать и еще не решили для себя, отправятся ли они потом работать дальше, или обед плавно перерастет в вечернюю пьянку. Оркестра на месте не было, только одинокий тапер наигрывал на рояле небыструю мелодию. В сопровождении седоволосого мужчины в ресторан вошла хрупкая блондинка лет тридцати пяти. Мужчина заботливо поддерживал ее за локоток.

– Товарищ полковник, – подавился котлетой захмелевший Коля. – Там, там! – Он показывал на блондинку, будто увидел привидение или Богородицу. – Там! Она! Сама!

Капитан посмотрел на блондинку, потом со снисходительной улыбкой перевел взгляд на Колю.

– Любовь Орлова, – пояснил он полковнику.

– Не может быть! В кино она совсем другая.

– Она, она, – подтвердил капитан, – Любовь Петровна собственной персоной.

Сарафанов отодвинулся на стуле, встал из-за стола, набрал в грудь побольше воздуха и, стараясь держать спину прямо, двинулся к знаменитой актрисе.

– Товарищ Орлова! – гаркнул полковник. – Как красный командир!.. От имени всей нашей дивизии!.. Считаю своим долгом!..

– Гриша, вы – жопа, – народная любимица повернулась к своему спутнику, не удостоив Сарафанова взглядом. – Я же вам говорила, что обедать лучше в «Метрополе».

Она развернулась, и ее каблучки поцокали в сторону выхода. Немолодой уже Гриша грустно посмотрел на Сарафанова, будто желая сказать: «Ну что вы наделали?! Ну зачем же вы так?!» – и бросился догонять Орлову.

Обескураженный полковник вернулся за свой столик, долил остатки водки в фужер и залпом выпил.

Обед офицеры доедали, не поднимая глаз от стола.

После обеда они решили немного проветриться, посмотреть Москву. К подъезду подкатил ЗИС. Все трое сели в машину и покатили по улице Горького.

Чем сегодня еще можно было удивить Кольку? Он только что видел народных артистов, которых любила вся страна. Мог запросто подойти и пожать руку каждому. А тут – какая-то Москва. После часа езды по широким улицам и красивым мостам полковник заявил:

– Завтра – в Кремль. Надо быть в форме. Сегодня ляжем пораньше. Поехали в гостиницу.

Следующий день был продолжением сказки. В восемь утра в гостиницу явился Штольц и напомнил, что сегодня в двенадцать часов в Кремле им предстоит получить ордена из рук всесоюзного старосты. До Кремля было пять минут ходу неторопливым шагом, но Сарафанов и Осипов уже к десяти часам были побриты, причесаны, одеты во все новое, тщательно отутюженное. Боясь помять форму и нарушить стрелки на галифе, оба не решались сесть и мерили шагами гостиничный номер, пытаясь убить время. Наконец в одиннадцать Штольц сказал: «Пора», и они спустились вниз. В сторону Спасских ворот с Манежной площади, от ГУМа, из Александровского сада, от Васильевского спуска – отовсюду к Кремлю группами сходились празднично одетые люди. Через час в Большом Кремлевском дворце должен был начаться грандиозный спектакль в двух актах. Первый – награждение лучших людей Страны Советов, второй – концерт мастеров искусств в их честь. Освещать событие должны были более сотни журналистов. В сопровождении своих начальников и «прикомандированных» в Кремль стекались знатные шахтеры и оленеводы, передовые доярки и ткачихи, свинарки и пастухи. Стесняясь своей простоты, вышагивали продолжатели славного почина Алексея Стаханова и последовательницы Паши Ангелиной, заменившие за рычагами тракторов своих мужей и братьев, призванных прошлой осенью в бронетанковые войска.

В арке башни четверо сотрудников комендатуры Кремля в форме НКВД потребовали документы. Штольц предъявил временный пофамильный пропуск на трех человек: Сарафанова, Осипова и прикомандированного Штольца. Энкавэдэшники тщательно проверили его, ознакомились с личными документами всех троих и козырнули:

– Проходите, товарищи.

Весь имперский блеск, все державное величие дворца давили на Колю, когда он шел по анфиладе роскошных помещений. Даже всегда уверенный в себе Сарафанов несколько стушевался и стих. Они-то думали, что раз их так шикарно встретили на вокзале, то Калинин будет награждать только их двоих. Ну, еще, может, человек пять. А тут!.. Им и в голову не приходило, что такой прием – с авто, рестораном, гостиницей и сопровождающим – можно устроить для сотни орденоносцев.

Штольц показал им места в первых рядах, сам удалился на задние, куда отсеялись и остальные прикомандированные в военном и штатском, призванные изображать зрителей для газетных фотографий. Дальше Коля был немного разочарован. Их награждали не в числе первых, а ближе к концу. Козлобородый и невзрачный старичок Калинин слегка встряхнул Колькину руку двумя своими, вручил маленькую бордовую коробочку с орденом, сказал пару-тройку слов поздравления и… все. Нет, правда, Коле хлопали так же, как и он хлопал другим. Но небеса не разверзлись, глас трубный не прозвучал, и Коле показалось, что сам момент вручения награды прошел как-то буднично и по-рабочему. Калинин вручал награды, будто номер отбывал.

Между первым и вторым актом спектакля по сценарию сделали сорокаминутный перерыв. Пока в зале шла раздача орденов, в фойе второго этажа был накрыт длинный стол а-ля фуршет. Может быть, именно тогда и родилась легенда о знаменитых цековских буфетах, потому что к столу, действительно, не стыдно было пригласить гостей. Чтобы в своем повествовании не сбиться в стиль поваренной книги, я опущу описание напитков и закусок. Для любопытных отмечу, что водки не было. Были хорошие марочные вина и коньяки, ситро и соки – кому что по вкусу. Икра стояла не в кадках, а была намазана на бутерброды. Расстегаи, пироги с вязигой, мясные нарезки, фрукты – словом, все то изобилие, которое напрочь отсутствовало на прилавках в период с 1917 по 1991 год.

Народ вышел проветриться, прогуливался мимо столов, но подходить и брать что-либо стеснялся, дескать, в нашей деревне, кишлаке, ауле, поселке, тундре такого добра завались с верхом. Наконец самая отважная свинарка не выдержала и, желая вкусить от барской жизни, ухватила со стола бутерброд с зернистой икрой и стала прогуливаться уже с ним, отхватывая от него куски, будто бы в полной рассеянности. За ней к столу подошла полевод, потом трактористка, за ней знатный шахтер, а через минуту вокруг угощений гудел орденоносный улей, а какой-то чабан уже наливал свинарке хванчкару, предлагая выпить за знакомство.

Сглатывая слюну, Коля смотрел на стол и облепивших его орденоносцев, но подойти и попробовать хоть кусочек не решался. Ведь рядом стоял старший по званию, да и гордость не позволяла.

– Ну что же вы, товарищи, – воскликнул Штольц. – Там сейчас все без нас подметут! – И бросился за своей долей праздника.

Коля и Сарафанов проводили его взглядом, но с места не тронулись.

– Сарафанов! – окликнул вдруг кто-то полковника справа. – Алексей Романыч!

К ним подошел коренастый лысый мужчина лет сорока пяти в цивильном пиджаке. Сегодня Калинин вручил ему орден Ленина.

– Филипп Ильич? – Сарафанов вглядывался в подошедшего мужчину.

– Лешка!

– Филя!

Седой Лешка и лысый Филя обнялись, похлопывая друг друга по могутным спинам.

– Лешка, черт! Ты какими судьбами здесь?

– Мне орден вручали.

– И мне – орден. А я сижу, слышу знакомую фамилию, думаю, ты – не ты? Сколько же мы не виделись?

– Да лет восемь, пожалуй.

– Больше! Одиннадцать. Мы же с тобой в двадцать девятом курсы «Выстрел» кончали. Помнишь?

– Ну как же! Слушай, надо бы отметить встречу, – предложил Сарафанов. – И ордена заодно обмоем.

– Извини, сегодня не могу.

– Почему? Завтра же праздник?

– Служба такая. Кому праздник, а у меня завтра самый сенокос. Освобожусь не раньше четвертого.

– Ну, после службы заходи. Мы остановились…

– Я знаю.

– Черт! Откуда?

– Я же сказал, служба такая. Вот что, мужики, сдается мне, что ваш капитан форму для маскарада надел, а сам по другому ведомству служит. Уж больно рожа его мне знакомая. Может нехорошо получиться, если он меня с вами увидит. Я с Лаврентием Палычем ссориться не хочу, а вам с ним встречаться и вовсе ни к чему. Поступим вот как: завтра приходите на демонстрацию. Пропуска на трибуну вам принесут в номер. Все, мужики, я пошел, – он протянул руку, Сарафанов пожал ее на прощанье.

Мимо проходил какой-то комкор, дородный и важный.

– Степаныч, – окликнул его Филипп Ильич. – Иди-ка сюда, у меня к тебе дело есть.

Вместе с комкором он удалился, не привлекая к себе ничьего внимания.

XVI

Наступило Первое мая 1940 года.

Коля и Сарафанов проснулись ни свет ни заря и в десятый раз разглаживали форму и поправляли врученные накануне ордена. Накануне они даже не стали буйно обмывать награды, ограничившись бутылкой сухого вина и решив оставить этот вопрос до возвращения в дивизию. Из окна гостиницы было видно, как в сторону Красной площади идут толпы веселых, нарядно одетых людей. Около десяти часов промаршировали батальонные колонны войск, которым предстояло пройти на сегодняшнем параде. В начале одиннадцатого Коля и Сарафанов, потеряв терпение, вышли из гостиницы и направились на площадь занимать места. Справа и слева от Мавзолея построили две огромные трибуны для почетных гостей. Перед ними растянулась цепочка милиционеров в белых парадных гимнастерках и остроконечных шлемах. Коля вслед за Сарафановым прошел на левую трибуну, и они заняли места в третьем ряду с края, возле самого Мавзолея.

Коля осмотрелся вокруг себя, и у него перехватило дух. Вокруг него стояли люди, которых знала и которыми гордилась вся страна. Это были выдающиеся ученые, знаменитые артисты, крупные руководители, мужественные полярники, знатные полеводы и хлопкоробы, передовики производства – последователи Паши Ангелиной и Алексея Стаханова. Коля почувствовал себя не в своей тарелке. Ровно четыре года тому назад, день в день, лежал он на лугу, подстелив плащ дяди Коли и глядя в облака, и вокруг него жевали траву колхозные коровы. Всего четыре года прошло, и вот он, Коля Осипов, стоит тут, возле Мавзолея, на одной трибуне с лучшими людьми страны, а с его груди пускает солнечные зайчики бордовый орден. Пожалуй, впервые Коля задумался над тем, как он повзрослел за эти четыре года. И дело не в том, что он уже не подпасок, а красный командир, не в том, что занимает командную должность в штабе дивизии. Взрослым его делало то, что совсем недавно он видел смерть. И не просто видел ее совсем близко, он сам полз за ней и сумел ухватить ее за косу. За это и орден.

Коля стал разглядывать площадь. ГУМ, кремлевская стена и музей были украшены ярким кумачом. Напротив трибун, от памятника Минину и Пожарскому до музея стояли стройные ряды красноармейцев и краснофлотцев. За ними, возле самого ГУМа, располагались несколько тысяч зрителей, преимущественно в белых рубашках и платьях. У всех было праздничное, приподнятое настроение. Над площадью стоял ровный гул тысяч голосов, негромко переговаривающихся между собой людей. Коля перевел взгляд влево. На брусчатке перед Мавзолеем стояли человек десять военных, двое из которых были в морской форме, – высший командный состав РККА и РККФ. Коля потянул Сарафанова за рукав, показывая в ту сторону:

– Товарищ полковник, смотрите.

Сверкая эмалью орденов, поглаживал свои знаменитые усы Буденный. Возле него стояли Кулик и Мехлис. Чуть поодаль командарм первого ранга Шапошников о чем-то разговаривал с флагманом флота второго ранга Кузнецовым.

Коля рассматривал эту группу военных во все глаза. Вот она – живая легенда! Как близко!!! Только руку протяни. Во всех школьных учебниках были портреты Семена Михайловича Буденного. Про геройские подвиги Первой Конной слагали песни и снимали фильмы. А слова «буденовка», «Ворошиловский стрелок» ежедневно напоминали о славном прошлом доблестной Красной армии и ее легендарных полководцах – Буденном и Ворошилове. Это они рубили в капусту беляков, это они штурмовали Перекоп и форсировали Сиваш. Эх! Ну почему Колька не родился раньше?!

Он смотрел на Буденного и представлял себе, что если бы он был старше, то тоже мог бы лететь с этими двумя героями в кавалерийской лихой атаке на белогвардейские цепи или махновские банды. Колька представлял себя в героическом и славном двадцатом году конником Первой Конной, с шашкой наголо мчащимся во весь опор на взмыленном вороном коне. Ну, на худой конец, на тачанке. И пусть его ранят в том бою, пусть даже убьют, но зато сам Буденный подойдет к его гробу и скажет пламенную речь, которая поднимет на борьбу с мировой контрой сотни новых бойцов.

От сладких грез его отвлек какой-то незнакомый мужчина, который встал на трибуне рядом с ним и всеми силами старался привлечь его внимание. Мужчина был высокий, черноволосый, в праздничной белой рубашке, заправленной в светлые брюки. На верхней губе темнели щегольские усики «в нитку», южные маслянистые глаза смотрели внимательно и нетерпеливо.

– Вам чего? – простодушно спросил его Коля.

– Разрешите представиться, Константин Симонян, – отрекомендовал себя мужчина. – Сотрудник «Литературной газеты». Товарищ старший лейтенант, вы, я вижу, воевали на Карельском перешейке. Нашей читающей публике будет интересно и полезно узнать, что называется, из первых рук, о героических подвигах, которые совершали доблестные красные воины на фронте борьбы с белофиннами.

– Ну?.. – опять спросил Коля, не понимая, при чем здесь он.

– Не могли бы вы рассказать, например, за что получили этот орден, – Симонян показал на орден Красной Звезды. – Вот лично вы какой подвиг совершили?

Коля снова, как и вчера, вспомнил минувшую зиму, вспомнил, как полз по голому полю, на котором «кукушка», засевший в лесу, убил четверых его подчиненных. Так разве это подвиг – посылать подчиненных на смерть?

Коля нахмурился.

Подумав, что старший лейтенант стесняется своего начальника, настырный Симонян обратился к Сарафанову:

– Товарищ полковник…

– Иди на хрен, – отрезал Сарафанов. – Сталин идет.

И в самом деле вдруг все стихло. Многие тысячи людей, собравшихся сейчас на площади, разом перестали говорить и повернули головы в сторону Мавзолея. Наступила такая пронзительная тишина, что было слышно, как в небе резвятся легкомысленные стрижи.

Из дверей Мавзолея показался Сталин.

Он, улыбаясь, подошел к военным, поздоровался с Шапошниковым, Буденным, потом и со всеми остальными военачальниками. Следом за ним вышли люди, которых чаще привыкли видеть на портретах: Калинин, Булганин, Вышинский, Ярославский, Молотов, Каганович, Маленков, Микоян, Берия. Они тоже подошли и поздоровались с военными. После обмена рукопожатиями все стали подниматься на Мавзолей. Военные остались на площадке первого пролета справа от дверей, а руководители партии и государства прошли на верхнюю трибуну. Поднявшись, Сталин подошел к правому краю трибуны и помахал рукой людям, толпившимся у ГУМа, и отдельно – стоящим на трибуне возле Кремлевской стены. Площадь взорвалась приветственными криками.

Кто-то крикнул:

– Да здравствует товарищ Сталин!

– Слава великому Сталину! – поддержали его.

Толпа, потеряв от ликования голову и забыв при виде вождя обо всех повседневных мелочах, зашлась в верноподданническом экстазе.

Родители подняли на плечи своих чад, чтобы те могли поверх голов лучше разглядеть вождя и учителя. Со всех сторон неслись крики: «Да здравствует!.. Слава!.. Ура!»

Сталин еще раз, улыбаясь, помахал рукой и направился к левому краю.

Тут все повторилось точно так же, как и минуту назад: взмах руки, приветственный возглас из толпы и новый, еще более мощный рев.

Живой бог вознесся на Мавзолей.

Во всем этом действе было что-то ритуально-мистическое: Лобное место, на котором когда-то обезглавливали разбойников, море красного цвета на стене и окружающих зданиях, красные флаги и транспаранты, могила не зарытого покойника, накрытая массивной гранитной пирамидой, на которой стояли люди. Все это выглядело святотатственно великолепно, как гигантская сатанинская месса.

Сталин вернулся на свое место в центре трибуны, туда, где были установлены микрофоны. Все затихли и замерли, ожидая, что Сталин станет сейчас говорить речь. Но тут ударили куранты на Спасской башне. Отыграв знакомую всей стране мелодию, колокола стали бить полдень. Одновременно с двенадцатым ударом из ворот Спасской башни на белом коне, легко и изящно сидя в седле, выехал нарком обороны Ворошилов. Вся его фигура, посадка головы, разворот плеч показывала всем, что командует парадом первый красный офицер и первый советский сановник.

Оркестр грянул «Встречный марш». Ворошилов подъехал к самой крайней батальонной колонне и обратился к бойцам и командирам:

– Здравствуйте, товарищи красноармейцы!

Ему никто не ответил. Потянулись секунды: раз, два, три – и дружный рев вырвался из тысячи глоток:

– ЗДРА!.. ЖЛА!…ТОВА!… НАРКО!.. ОБОРОНЫ!!!

Ворошилов оглядел строй с высоты своего коня.

– Поздравляю вас с праздником – Первое мая!

И снова гробовая тишина повисла над площадью: секунда, другая, третья. Ворошилов тронул поводья, разворачивая коня, и тут:

– УР-Р-А-А-А-А!!! УР-РА-А-А-А!!! УР-РА-А-А-А!!!

Нарком поскакал по площади.

За те семь минут, в течение которых Ворошилов поздравлял войска, на него смотрели несколько десятков тысяч глаз, и было видно, что наркому это нравится. Он купался во всеобщем внимании, прикованном к его персоне, и гордо нес себя в седле.

Поздравив всех, Ворошилов крупной рысью подскакал к Мавзолею, ловко соскочил на брусчатку, бросив поводья подоспевшему ординарцу, затем, придерживая шашку левой рукой, поднялся на трибуну. Сталин сделал полшага вправо, давая Ворошилову место у микрофонов.

С последней нотой оркестра все снова стихло.

– Товарищи!.. – начал Ворошилов.

Речь его была короткой, минуты на три, но очень яркой и эмоциональной. Закончил он ее так:

– Да здравствует наш могучий советский народ! Да здравствует славная и доблестная Красная армия и Военно-морской флот! Да здравствует партия Ленина – Сталина! Да здравствует наш великий Сталин!

Новые оглушительные крики восторга были ему ответом.

Начался парад.

Все то время, пока мимо трибун маршировали войска, Симонян стоял возле Коли, нервно покусывая губы. Послать его! Его, любимца Сталина! Как рядового репортера!

И в самом деле Сарафанов погорячился. Не стоило ему посылать Константина Симоняна в пешее эротическое путешествие. Поделикатнее бы с писателем, поласковее. За годы войны и после нее Симонян взлетел, пожалуй, выше всей пишущей братии Советского Союза. Когда победно отгремели бои, он, видевший войну в лучшем случае из штаба командующего фронтом, стал считать себя и считался среди себе подобных авторитетнейшим знатоком русского солдата. Его романы, киносценарии и пьесы очень нравились Сталину. В его романах все главные герои только и думали, как бы погибнуть за вождя, за Родину, накрыв собой амбразуру или направив горящий штурмовик в колонну танков. О том, что в амбразуру можно кинуть гранату, раз уж все равно подобрался к ней так близко, или попросту накрыть ее шинелью, Симонян никогда не задумывался. Но четыре Сталинские премии, полковничьи звезды и иконостас орденов как у боевого офицера стали достаточной оценкой его творчества. Иосиф Виссарионович внимательно читал его статьи и не просто читал, а иногда даже просил Симоняна написать статью, роман или пьесу на нужную тему. Симонян всегда охотно откликался, из-под его пера выходили нужные вождю и партии произведения. Ни один критик в Союзе не рисковал обмакнуть перо в чернильницу, чтобы дать иную оценку плодовитому автору. Его романы выходили миллионными тиражами, его пьесы шли во всех театрах Советского Союза, по его сценариям режиссеры снимали фильмы. Все это в высшей степени благотворно сказывалось на материальном положении Симоняна.

До Двадцатого съезда.

Нет, зря все-таки Сарафанов послал столь далеко такого замечательного человека. Симонян, как и все южане, умел быть благодарным. Глядишь, стал бы Алексей Романович генералом на пару лет раньше.

– Вот вы где! – Нарядный Филипп Ильич поднимался к ним на трибуну, приветно помахивая кепкой.

Он был в штатском.

– С праздником, товарищи.

Мужчины обменялись крепким рукопожатием.

– Ну и как тебе? Нравится? – спросил Колю Филипп Ильич.

– Сила! – У Коли не хватало слов, чтобы выразить все чувства, его переполнявшие.

Закончился парад, и теперь по Красной площади нескончаемой рекой шел поток демонстрантов. В каждой колонне была какая-то своя изюминка, привлекающая внимание и вызывающая восхищенный восторг. В одной из проходящих колонн высился четырехметровый фанерный макет танка, на башне которого стояли парень и девушка с красным флагом. Внутри эластичных гусениц танка шагали физкультурники, двигая, таким образом, всю конструкцию. На высокой платформе, которая шла за танком, кузнец с крепким торсом разбивал молотом тяжелые цепи, которыми был окутан земной шар.

Все люди – и стоящие на трибунах, и шедшие в колоннах по площади, – испытывали сейчас чувство законной гордости за свою страну, за свою Советскую Родину и понимали, что на их долю выпало огромное счастье жить, работать и бороться в первом в мире государстве рабочих и крестьян, выполняя заветы Ленина под водительством великого и мудрого Сталина.

– Филипп Ильич, может, после демонстрации отметим праздник? – предложил Сарафанов.

– Извини, не могу, Алексей Романыч, – развел руками Филипп Ильич. – Честное слово, не могу. Тут мои ребята шустрят.

Около сорока подчиненных Филиппа Ильича, переодетых в штатское, шныряли по нарядной толпе среди иностранцев, подслушивая разговоры и намечая объекты для будущих возможных вербовок. Особое внимание уделялось русскоговорящим.

– Вечером мне еще доклады выслушивать, потом самому начальству докладывать о результатах работы. Так что освобожусь я сегодня не раньше двадцати двух ноль-ноль. Немного поздновато для гулянки. Извини, отметим в следующий раз. Вы когда убываете?

– Планировали завтра.

– Жаль, – посетовал Филипп Ильич. – Не удастся нам с тобой посидеть, поговорить. Работы сейчас – выше головы. Слышал, что в мире происходит?

– Газеты читаю, – подтвердил Сарафанов.

– Поступим вот как, – подвел итог Филипп Ильич. – Ты, Алексей Романович, поезжай в свою дивизию, командуй, а молодого человека, – он кивнул на Колю, – оставь пока здесь. Задержку оформим как командировку по линии Наркомата обороны. С гостиницей я улажу все вопросы сам.

Сарафанов с Колей переглянулись.

– Да ничего страшного, Алексей Романыч, – успокоил Филипп Ильич. – Я просто хочу нашему герою небольшой сюрприз сделать. Меня несколько дней не будет в Москве – время и в самом деле горячее, поэтому встретимся через недельку. Здесь все написано, – он протянул Коле небольшую картонную карточку. – Чтобы вашего Цербера не дразнить, это я про Штольца, рекомендую эти дни не выходить из гостиницы без особой нужды. На встречу приходи в штатском. Ну, всего доброго, мне пора.

Когда Филипп Ильич ушел, Коля посмотрел в карточку. На ней уверенным ровным почерком в три строчки были написаны дата, время и адрес. Больше ничего.

XVII

Узнав, что Сарафанов уезжает один, Штольц не удивился и не обрадовался. Он вместе с Колей проводил его на Ленинградский вокзал, а после того как поезд с полковником тронулся, сообщил Коле, что срок его прикомандирования закончен и ему пора возвращаться на службу. Они попрощались прямо на вокзале, и в гостиницу Коля вернулся уже не на красивой, сверкающей лаком машине, а на метро, как все граждане. В этот же вечер в вестибюле на его этаже появились два добрых молодца, профессиональную принадлежность которых можно было определить с одного взгляда. Они не навязывали свое общество, просто сидели в креслах, наблюдая за дверью Колиного номера. Если Коля выходил в буфет или ресторан, то они сопровождали его. Помня предупреждение Филиппа Ильича, Коля старался не покидать гостиницу, тем более что Москвы он не знал, друзей у него тут не было, да и деньги подходили к концу.

Через несколько дней эти двое исчезли. Видимо, работы было навалом не у одного Филиппа Ильича, а Коля своей персоной оперативного интереса не представлял. В назначенный день старший лейтенант отправился по указанному адресу, заранее расспросив горничную, как добраться до нужной улицы. Гражданская одежда сидела на нем нелепо, в ней Коля напоминал хулигана из подворотни. Тут не его вина, в деревне своя мода, в городе – своя. Последние четыре года гражданскую одежду ему носить не приходилось.

Указанный адрес Коля разыскал не скоро. То есть станцию метро, даже улицу он нашел без труда, но нумерация была какая-то странная. По четной стороне за двадцать шестым домом шел сорок третий, а дальше – тридцатый. И так вся улица. Будто накануне ночью подвыпившие гуляки шутки ради со всех домов посдирали таблички с номерами и развесили их заново – уже «от фонаря». С полчаса Коля мыкался вдоль этой улицы, заглядывая в тупики и проулки, но не мог отыскать нужный дом. Прохожие, к которым он обращался с расспросами, ничего сказать не могли – никто не знал и не слышал про указанный номер. Постовой милиционер в ответ на Колькин вопрос как-то странно на него посмотрел, но все-таки объяснил, как найти нужный дом. Оказывается, нужно было сделать крюк, обогнув весь квартал, и зайти с другой стороны. Там, разумеется, была совсем другая улица, но искомый дом, затерявшийся во дворах, относился к этой.

По указанному адресу располагался старинный двухэтажный особняк с обшарпанными стенами, окна которого были вымазаны известкой, не то музей, не то архив на ремонте – у глухой боковой стены стояли строительные леса. Впрочем, табличка с номером была не замазана. Коля прошелся несколько раз вдоль фасада. Ему показалось странным, что встреча назначена ждать в таком месте. Не может здесь быть никого, кроме строительных рабочих! Вот только самих рабочих здесь почему-то тоже не было. Наверное, он что-нибудь перепутал или его разыграли.

Уже собравшись уходить обратно в гостиницу, он для очистки совести стукнул носком ботинка по крепкой двери. Никакой реакции. Никакого звука внутри. Он развернулся, но в это время дверь бесшумно открылась.

– Вам кого? – спросил его молодой мужчина, выглянувший в проем.

– Мне? Филиппа Ильича, – потерялся Коля.

– Вы кто? – чувствуется, собеседник не отличался красноречием.

– Я? – Коля совсем смутился, все еще думая, что попал не туда.

– Себя я помню. Вы – кто?

– Я-то? Осипов.

– Имя-отчество?

– Николай Федорович.

– Звание?

– Старший лейтенант.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот восемнадцатый.

– Заходите, – мужчина посторонился, давая дорогу, а затем все так же бесшумно закрыл дверь. По-видимому, петли были хорошо смазаны.

Изнутри дом поражал своим несоответствием внешнему виду. Как раз внутри-то он был хорошо и даже изысканно отделан. На полу лежали мягкие ковровые порожки, наверное, поэтому Коля и не услышал, как мужчина подошел к двери, стены были обиты дубовыми панелями, на второй этаж вела лестница с резными перилами из темного и прохладного на ощупь дерева, на стенах висели картины, изображавшие пейзажи разных стран. Весь интерьер дома свидетельствовал о спокойном и некичливом богатстве. Том самом богатстве, которое нажито не в одну минуту, а многими поколениями и которому ничто не угрожает.

– Прошу сюда, – мужчина показал рукой на лестницу. – Вас ждут.

На втором этаже, в комнате, обставленной стеллажами с книгами, Коля увидел Филиппа Ильича.

– А-а, Николай Федорович, – Филипп Ильич протянул руку, здороваясь. – Вы задержались на четыре минуты.

Коля смутился.

– Понимаете, я…

– Не сразу нашел адрес, – докончил за него Филипп Ильич. – Хорошо придумано, правда? По нашей просьбе Моссовет немного намудрил с нумерацией домов на этой улице. Сначала с этим была неразбериха, а потом жильцы, почтальоны и милиционеры привыкли, а до остальных нам дела нет. Зато сразу видно постороннего человека. Что называется, по первому же вопросу. Присаживайтесь, Николай Федорович, – он указал на кожаное кресло. – В ногах правды нет. Володя, организуй нам с Николаем Федоровичем, пожалуйста, чаю, – обратился он к Колиному провожатому. – Ну и в буфете чего-нибудь посмотри.

Коля опять смутился. Впервые в жизни к нему обращались по имени-отчеству, да не кто-нибудь, а человек, с которым почтительно держатся полковники и который с комкорами разговаривает на равных.

– Николай Федорович, – начал разговор Филипп Ильич. – Я ознакомился с вашим личным делом. Признаюсь, что ознакомился с ним не вчера, а до вашего приезда в Москву. Да и сам ваш приезд в столицу стал возможен только потому, что я, ознакомившись с вашим личным делом, решил познакомиться с вами лично и сделать вам предложение, которое может изменить всю вашу жизнь.

Коле до зуда захотелось узнать, что это за предложение, но он благоразумно проявил выдержку и сдержал готовый сорваться вопрос.

– Я буду, как гадалка, рассказывать вашу биографию, а вы уж поправьте меня, если я где-нибудь ошибусь. Итак, вы родились в Мордовии двадцать третьего февраля тысяча девятьсот восемнадцатого года, то есть в тот день, который мы отмечаем как день создания Рабоче-крестьянской Красной армии. Окончили семь классов, потом работали пастухом в родном колхозе, откуда и были призваны в РККА. Так?

– Так точно, – подтвердил Коля.

– Перед самым призывом у вас вышла какая-то неприятная история с секретарем райкома, не помню его фамилии, кажется, какая-то матерная, на которого вы чуть ли не целое покушение совершили. – И, видя, как Коля смутился, продолжал: – Впрочем, вам не о чем беспокоиться. Этот секретарь вскоре был разоблачен как враг народа, в настоящее время он отбывает давно заслуженное наказание, а все материалы того дела, в которых фигурирует ваша фамилия, были нами изъяты из Мордовского УНКВД под благовидным предлогом и в целях оперативной необходимости.

У Коли пересохло во рту. Кем это «нами» было изъято дело?! Почему Филипп Ильич знает так подробно его доармейскую жизнь?! Кто он вообще такой?!

Тем временем Филипп Ильич продолжал:

– Вы призвались в 1936 году и попали в N-ский стрелковый полк, откуда, даже не пройдя курса молодого бойца, были направлены для поступления в Полтавское командное училище войск связи. Пока все верно?

– Так точно.

– По ходатайству вашего земляка генерала Пуркаева вы, после окончания училища и присвоения звания «лейтенант», были направлены в Ленинградский военный округ.

Тут Филипп Ильич хитро подмигнул, глядя на Колю, и по-свойски спросил:

– Признайтесь, Николай Федорович, ведь хотелось в штабе округа зацепиться, а? Паркет, мрамор, форма с иголочки? Барышни, опять-таки, красивые внимание обращают. Город великолепный… Такси, трамваи… Ладно, не смущайтесь, шучу.

– Виноват, я не знаю никакого Пуркаева.

– Не знаете Максима Алексеевича? Зря, земляков, да еще и в таких чинах, надо знать в лицо. С ним сам Сталин за ручку здоровается. Обязательно познакомьтесь при случае. Однако продолжим. Из Питера вас отфутболили в заштатный полк заштатной дивизии, где вы и сгнили бы в чухонских болотах до выслуги лет. И тут, на ваше счастье, друг за другом произошли три события, благодаря которым я имею удовольствие с вами сейчас беседовать.

Филипп Ильич выдержал паузу.

– Разрешите вопрос?

– Разрешаю.

– Какие это были события?

– Охотно объясню. Первое – вы сумели проявить себя классным специалистом-связистом и доказать, что государство не зря тратило народные деньги на ваше обучение в училище. Поэтому начальник штаба вашей дивизии как хороший командир-штабист перетянул вас из полка к себе в штаб, где вы были и. о., а с недавнего времени стали начальником связи дивизии. Обращает на себя внимание одно обстоятельство: в соответствии со штатно-должностным расписанием Красной армии, должность командира дивизии замещает комдив, а с весны сего года – генерал-лейтенант. Генерал-лейтенант, уточняю, это воинское звание между генерал-майором и генерал-полковником. А начальники служб в дивизии, если верить тому же ЩДР РККА, – полковники. Начальник разведки, начальник инженерной службы, начальник связи дивизии – все сплошь полковники или должны быть таковыми. Полковник – это воинское звание между подполковником и генерал-майором или комбригом, если по-старому. И вот вы, старший лейтенант, оказались на полковничьей должности. Так что вы, Николай Федорович, нисколько не прогадали, не оставшись служить в штабе округа. Вам подлить еще чаю?

Коля сам не заметил, как выдул кружку кипятка без конфет и печенья, которые Володя расставил на журнальном столике в хрустальных вазочках.

– Виноват.

– Да будет вам, не тушуйтесь, Николай Федорович. Мы ведь говорим как друзья. Второе событие – это начало Финской войны. – Филипп Ильич рассмеялся. – Лихо вы этого снайпера взяли! С выдумкой. Взятие финского снайпера живьем характеризует вас как храброго командира, способного нестандартно мыслить в критической обстановке. Он вас запросто мог убить, как убил до этого четверых ваших подчиненных. А вы его все-таки подловили и со спущенными, пардон, штанами привели в свой штаб. Поступок геройский, чего уж тут скромничать. Когда ваша фамилия промелькнула в сводке донесений, тут вы, Николай Федорович, впервые попали в поле нашего зрения.

– Разрешите уточнить?

– Да, пожалуйста.

– Кого – «вашего»?

– Расскажу чуть позже, потерпите, – Филипп Ильич отхлебнул из своей чашки. – А главное, Николай Федорович, заключается в том, что вы не только изловили вражеского снайпера, но и смогли самостоятельно его допросить.

Филипп Ильич отставил чашку и уже без улыбки смотрел на Колю.

– Вы вообще проявили редкий лингвистический талант и через два месяца после начала военных действий говорили по-фински без акцента. Мы допрашивали финнов после вас. Они были убеждены, что вы – финн или вепс.

– Я мордвин, а мордовский язык похож на финский.

– Согласен. А русский – на украинский и болгарский. Только по-украински или по-болгарски я понимать – понимаю, а говорить не умею. Улавливаешь?

– Виноват, не совсем.

– Николай Федорович, вы не только грамотный и храбрый командир. У вас хорошие способности к языкам. Такие люди нам нужны.

– Кому – «вам»?

– «Нам» – это Генеральному штабу РККА. Вы, наверное, слышали, что в Генеральном штабе существует Главное разведывательное управление?

– Виноват, никак нет.

– Тем не менее оно существует, только не афиширует свою деятельность. Представляюсь: генерал-майор Головин. Я служу в Главном разведывательном управлении Генерального штаба. Приказать не могу, поэтому делаю вам, Николай Федорович, официальное предложение. Считайте, что оно исходит от начальника Генштаба маршала Советского Союза Шапошникова. Наша беседа с вами согласована с Борисом Михайловичем.

Коля видел Шапошникова всего неделю назад, и, насколько он разбирался в воинских званиях, тот был командармом первого ранга.

– А разве он маршал? – спросил он.

– Маршал, – снисходительно улыбнувшись, подтвердил Головин, – Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР вчера Борису Михайловичу присвоено звание маршала Советского Союза. Если вам интересно, то скажу, что тем же указом маршальские звания присвоены Ворошилову, Кулику и Тимошенко.

У Коли помутилось в голове. Мысли разбежались как зайцы, в разные стороны. О нем, никому не известном за пределами части старшем лейтенанте, знает начальник Генерального штаба РККА! От этой мысли сделалось жутко.

– А разве он обо мне знает?

– Разумеется. Я докладывал ему ваше личное дело, высказал свои соображения относительно целесообразности привлечения вас к работе в службе разведки, и Борис Михайлович дал «добро» на проведение с вами предварительной беседы. Вот я и делаю вам официальное предложение о переходе на службу в ГРУ. Прежде чем вы дадите мне свой ответ, позволю себе дать дружеский совет: не отказывайтесь.

– Почему? – глупее вопроса трудно было придумать, но слово не воробей… Вырвалось.

– Ну, во-первых, мы кого попало к себе не приглашаем. Во-вторых, Генштаб – это элита командного состава РККА. В Генштабе служат только самые грамотные и перспективные командиры Красной армии. А ГРУ – это элита Генштаба. Здесь уж лучшие из лучших. Самые сливки. В-третьих, несмотря на то что ваша карьера складывается и без того успешно и вы, старший лейтенант, вполне заслуженно занимаете полковничью должность, приняв мое предложение о переходе в ГРУ, вы ничего не теряете ни в материальном плане, ни в плане карьеры.

Меньше всего сейчас Коля думал о материальном плане и карьере.

– А что я должен буду делать?

– Вот это уже разговор. Во-первых, никому никогда ни при каких обстоятельствах не рассказывать об этой нашей беседе. Подписку о неразглашении я с вас брать не буду, просто примите на веру, что так будет лучше для всех. Для вас – в первую очередь.

– Есть не рассказывать.

– Во-вторых, если вы выразите свое согласие, то будете обязаны прекратить все знакомства, которые имели до сегодняшнего дня. Это относится не только к товарищам по службе в дивизии, но и к любимой девушке, и к родственникам.

– Товарищ генерал, у меня нет… – Коля хотел было сказать: «любимой девушки», но Филипп Ильич понял его по-своему.

– Родственников, вы хотите сказать? Нам об этом известно. И это обстоятельство тоже учитывалось при обсуждении вашей кандидатуры. Извините за прямоту. Вас ведь никто не ждет в вашей деревне? Вам даже в отпуск поехать некуда? Тем легче вам будет начать свою жизнь с чистого листа. Если вы примете мое предложение, то завтра у вас будут новые фамилия, имя, отчество, новые документы, вы будете исключены из списков своей части переводом в распоряжение Наркомата обороны. Вашу настоящую фамилию будут знать только четыре человека: я, начальник ГРУ, начальник Управления кадров и начальник Генерального штаба. А Осипов Николай Федорович для всех остальных перестанет существовать вплоть до вашего выхода в запас.

– Виноват, товарищ генерал, но я связист, а не разведчик. Я того снайпера случайно взял в плен. А так… Я не умею ходить в разведку, взрывать мосты и брать «языков».

– Случайно, товарищ старший лейтенант, – Филипп Ильич перешел на официальный тон, – только триппер на своей жене ловят. Вы совершили подвиг, получили орден, и хватит об этом. Или вы считаете, что у нас ордена за просто так раздают?

– Никак нет!

– И потом, никто не собирается посылать вас голым на танки. Перед выполнением задания вы пройдете специальную подготовку. Кроме того, за полгода можно подготовить диверсанта, который будет взрывать мосты в тылу противника и пачками таскать «языков», а за два года можно подготовить очень хорошего диверсанта. Только вам это не понадобится. Служба ваша будет больше похожа на гражданскую. Итак, Николай Федорович, ваш ответ?

– Разрешите подумать?

– Разрешаю. Вам пятнадцати минут хватит?

– Не густо.

– А чего рассусоливать? Если «да», то мы с вами пойдем дальше. Если «нет», то сегодня вечером вы сядете в поезд и завтра будете обедать у себя дома. В фанерном клоповнике.

Трудно сказать, что больше качнуло чашу весов. С одной стороны, Коле нравилась его служба в дивизии. Он знал свое дело. Его уважали. Как ни крути, а свой первый орден он получил именно за службу в этой дивизии. Он уже успел в ней обтесаться и обжиться. Даже в штаб округа не тянуло переводиться, а тут… Тут вообще в никуда. Ни имени, ни фамилии. Мистер Икс какой-то. Соглашаться на кота в мешке не хотелось. И за «фанерный клоповник» было обидно.

С другой стороны, от Филиппа Ильича исходили такие мощные импульсы железной воли, что становилось ясно – этот человек привык ежедневно распоряжаться судьбами сотен и тысяч людей. Он говорил уверенно, и за его словами чувствовалось, что Коля с ним не пропадет. Вот ведь по-товарищески, а не по службе посоветовал не отказываться от предложения. Опять-таки маршала Шапошникова неловко было подводить. Целый маршал Советского Союза отвлекался от своих важных дел, выслушивал доклад Филиппа Ильича, может быть, даже задавал вопросы. Из-за этого какая-нибудь дивизия, а может, и армия осталась без внимания начальника Генерального штаба и двадцать полковников не стали генералами! И если он, старший лейтенант Осипов, сейчас откажется, то что скажет Филипп Ильич маршалу Шапошникову? Он, маршал Шапошников, отвлекался от таких важных дел, а генерал Головин не смог уговорить сопливого старшего лейтенанта, пусть и орденоносца?

– Я согласен, товарищ генерал.

– Вот и хорошо. Тогда первое: отвыкайте от уставных выражений типа «так точно», «никак нет», «есть», «виноват» и в этом роде. Вместо них приучитесь использовать: «да», «нет», «хорошо», «извините», «будьте любезны». Второе: ко мне обращаться только по имени-отчеству без упоминания звания. Третье: забудьте, что вы когда-то служили в войсках. Вы хоть и в штатском, но грудь колесом держите так, что по вашей выправке за версту видно военного. Нам это ни к чему. Уловили?

– Так точ… Виноват! Уловил.

– Вот и хорошо. В гостиницу вы сегодня больше не вернетесь. За вещи не беспокойтесь, старые вам больше не понадобятся, а всем необходимым вас обеспечат по новому месту работы. А сейчас пойдемте в другую комнату. Вам надо переодеться, а то ваш наряд смотрится как-то по-пижонски. Заодно познакомитесь с человеком, который будет отвечать за вашу подготовку.

Они вышли в коридор и стали спускаться по лестнице. Филипп Ильич заметил, что Коля пытается рассмотреть картины.

– Нравится?

– Очень. Наверное, старинные?

Филипп Ильич улыбнулся:

– Не очень, хотя есть довольно редкие. Это – Пикассо, – он ткнул в одну из картин, – а это – Дали. Картины – это у нас вроде традиции.

– Традиции?..

– Ну да. Наиболее отличившиеся разведчики после успешного выполнения задания имеют право повесить в нашей «галерее» свою любимую картину. Вот ребята и заказывают местным художникам на память пейзажи тех мест, где им нравилось бывать во время выполнения задания.

Коля еще раз осмотрел картины.

Эйфелева башня, океанский пляж под пальмами, китайские пагоды, вулкан Везувий, гора Фудзияма, статуя Свободы, апельсиновая роща, кофейная плантация, коррида, Биг Бен, сфинкс на фоне пирамид, северное сияние, оазис в пустыне, Женевское озеро, саванна со слонами и жирафами.

– В этих местах служат ваши… наши товарищи?

– Работают, Николай Федорович. А слово «служба» с сегодняшнего дня для вас, как человека сугубо штатского, должна ассоциироваться с попом, кадилом и колокольным звоном. Уловили?

– Так то… Извините, уловил.

Они спустились на первый этаж, Филипп Ильич толкнул дверь в какую-то комнату, которая оказалось довольно просторным кабинетом, похожим на тот, в котором только что Коля разговаривал с Головиным. Кабинет был обставлен такими же мягкими креслами, у окна стоял письменный стол резного дуба, только стеллажами с книгами была занята лишь одна стена. Напротив нее, на другой стене, висела огромная, от пола до потолка, карта мира. На диване сидел высокий мужчина средних лет. При их появлении он встал.

– Знакомьтесь, – предложил Филипп Ильич. – Это ваш новый руководитель и куратор Олег Николаевич Штейн.

– Очень приятно, – Олег Николаевич пожал Коле руку.

– А это… Как же вас представить? – Филипп Ильич несколько секунд смотрел на Колю. – Столица Мордовии, кажется – Саранск?

– Саранск.

– Это товарищ Саранцев.

Так Коля перестал быть Осиповым и стал Саранцевым.

– Попрошу ваши документы, – Олег Николаевич протянул руку.

Коля посмотрел на Головина. Тот кивнул.

– Отдайте. Они будут лежать в управлении кадров по вашего выхода в запас. Завтра у вас будут новые. Имя-отчество, я думаю, можно оставить ваши собственные. Оставайтесь Николаем Федоровичем.

Олег Николаевич принял Колины документы, тут же положил их в большой конверт из плотной коричневой бумаги, потом на письменном столе зажег спиртовку и стал нагревать над ней палочку сургуча. Он капнул сургучом в центр пакета и по четырем углам. Филипп Ильич достал из кармана брюк металлическую печать на цепочке и приложил ее к еще мягкому сургучу.

– Переодевайтесь, пожалуйста, – Олег Николаевич показал на одно из кресел, на котором лежала новая пиджачная пара и светлая однотонная рубашка. Рядом с креслом стояла пара туфель.

– Добро пожаловать в разведку, Николай Федорович, – сказал Филипп Ильич, после того как Коля переоделся. – «А поворотись-ка, сынку…» – процитировал он Гоголя.

Коля повернулся.

– Хорош? – спросил генерал Олега Николаевича, оценивая, как новый костюм сидит на Коле, и сам себе ответил: – Хорош.

– Олег Николаевич, расскажите нам в общих чертах суть задания, которое предстоит выполнять товарищу Саранцеву.

Олег Николаевич подошел к карте.

– Вот здесь, – он показал на самый север Скандинавии, – находится город Нарвик, имеющий огромное стратегическое значение для немцев. Через порт Нарвика осуществляются поставки руды из Норвегии и Швеции в Германию. Немцы даже проложили железную дорогу Луллео – Нарвик специально для перевозки руды до порта – эта дорога не соединена с железнодорожной сетью Швеции. Месяц назад немцы осуществили десантную операцию по захвату Нарвика и оккупировали Норвегию. Это свидетельствует о том что поставкам руды через этот порт руководство Рейха придает важнейшее значение. Норвегия и без того нормально относилась к Германии и прекращать поставки не собиралась. То, что немцы пошли на оккупацию лояльного государства, говорит о том, что они боятся возможного вмешательства англичан. Немецкий флот значительно уступает английскому. Для обеспечения морской коммуникации Нарвик – Германия от нападений английских крейсеров немцы вводят в строй линкоры «Тирпиц» и «Бисмарк». Каждый из них способен автономно противостоять эскадре из трех-четырех крейсеров и пяти-шести эсминцев. Прекращение поставок руды из Нарвика сделает невозможным продолжение войны Германией. Нашему командованию необходимо знать об объемах этих поставок. Зная объемы и динамику поставок, можно будет прогнозировать увеличение активности вермахта.

– Извините, я перебью, – Головин остановил Олега Николаевича. – Дело в том, что танки изготавливаются из стали, а саму сталь получают из руды, которая поставляется из Нарвика. Если завезти побольше руды, то можно выплавить больше стали, из которой настроят больше танков. Таким образом, если возрастают поставки руды, то можно быть уверенным, что через три-четыре месяца на каком-либо участке фронта вермахт перейдет в наступление. Зная это, можно вести целенаправленную работу по установлению такого участка и успеть заблаговременно принять меры по отражению наступления. Уловили?

– Я должен буду поселиться в Нарвике и сообщать о количестве судов с рудой, вышедших из порта?

– В целом верно, только в самом Нарвике вам маячить нельзя. Городок небольшой, все друг друга знают, каждый новый человек на виду. Уверен, что Нарвик опутан немецкой контрразведывательной сетью, в которую неизбежно попадет любой агент.

– Корабли для перевозки руды приписаны к другим портам, в которых их и фрахтуют, – пояснил Олег Николаевич. – Зная о фрахтах, можно сделать точный вывод об объеме перевозимой руды, так как для этих целей используются одни и те же суда.

– Я буду путешествовать из порта в порт?

Филипп Ильич и Олег Николаевич улыбнулись такой наивности.

– В этом нет необходимости. Фрахты заключаются через две-три конторы, самые крупные из которых называются «Балтика Транзит» и «Скандинавия Шиппинг Тревел», – пояснил Олег Николаевич. – «Балтика Транзит» – шведская фирма, а «СШТ» хотя и зарегистрирована в Швеции, но контролируется английским капиталом. Для перевозки руды обычно фрахтуются суда нейтральных стран. Расчет на то, что их не будут топить британские патрули. Обе компании имеют штаб-квартиры в Стокгольме и обеспечивают более девяноста процентов поставок. Вашей задачей будет внедриться лично или через установленные знакомства в одну из этих компаний.

– Николай Федорович, Генеральный штаб должен, – подчеркнул Головин, – Генеральный штаб должен знать об объемах и сроках поставок руды из Нарвика. Поймите всю важность этого вопроса.

– Я понимаю, – поддакнул Коля. – Я готов выполнить задание.

Головин снова улыбнулся.

– Боюсь, что не совсем, – покачал он с сомнением головой. – Не совсем поняли и не совсем готовы. На подготовку хороню залегендированного разведчика-нелегала в обычных условиях уходит около двух лет. Таким сроком мы с вами не располагаем. Через полгода, максимум – через восемь месяцев, вы обязаны быть готовы. И прежде всего, знать Скандинавию так, будто всю жизнь в ней прожили. Историю, культуру, обычаи расписание автобусов и поездов, анекдоты, песни – словом, все! Олег Николаевич, продолжайте.

– Товарищ Саранцев будет залегендирован как финский эмигрант Тиму Неминен, бежавший из Карелии от Красной армии.

Олег Николаевич вынул из внутреннего кармана пиджака пачку фотографий и стал по одной выкладывать их на стол.

– Семья Неминен: мать, отец, брат, жена брата, племянники. Вот сам Тиму. По возрасту вы подходите, он 1919 года рождения. Все это вполне реальные люди, проживавшие до советско-финской войны на территории Карелии, ныне – Карело-Финской ССР.

– А где они сейчас? – спросил Коля.

Олег Николаевич переглянулся с Головиным.

– После окончания войны и образования Карело-Финской ССР они вместе с остальными жителями были интернированы и отселены из пограничной зоны. В настоящее время они содержатся в лагере специального назначения под Архангельском.

– Но ведь это жестоко! – возмутился Коля.

– Разведка – вообще вещь жестокая, – оборвал Колю Филипп Ильич. – От успешного выполнения поставленного перед вами, Николай Федорович, задания будут зависеть жизни сотен тысяч советских людей! Подумайте сами, стоит ли принимать в расчет арест нескольких сотен финнов ради сохранения сотен тысяч жизней?! Мы их не расстреляли, мы их просто изолировали. В лагере они обеспечены жильем, едой и работой. Кстати, вы сможете скоро в этом лично убедиться, потому что вам предстоит внедриться в эту среду. Под видом пленного финского солдата вы будете помещены в один лагерь с вашими «отцом» и «братом». Приказываю войти к ним в доверие, выучить всю семейную биографию Неминенов вплоть до уличных кличек и детских болезней родственников. Заодно поможете администрации лагеря, выявляя лиц, отрицательно настроенных по отношению к советской власти.

– В учебнике истории таких людей называют провокаторами охранки, – возразил вдруг Коля. – То, что вы мне предлагаете, – это подло и низко.

Филиппа Ильича будто подменили. Теперь перед Колей стоял не обходительный интеллигентный человек, а генерал, не привыкший выслушивать возражения. Ноздри его трепетали от гнева.

– Смирно, старший лейтенант!!!

Коля моментально вытянулся в струнку и, задрав подбородок, глазами следил за генералом.

– Щенок! Сопляк! Мальчишка! Будет он еще тут рассуждать! Нельзя, вы понимаете – нельзя воевать в белых перчатках! Вы понимаете, что если вы «сгорите» в Швеции, то следующему разведчику, который будет послан туда после вас, придется намного труднее, потому что контрразведка, и без того работающая хорошо, будет поставлена на уши?! Гестапо будет, как под рентгеном, разглядывать каждого человека, который вступит в соприкосновение с интересующими нас фирмами. Речь идет о самой возможности для Германии вести войну, поэтому немцы не пожалеют никаких сил и средств на организацию контрразведывательного обеспечения поставок руды! Мы не можем рисковать, отправив на задание неподготовленного сотрудника! Лучше сразу за ручку отвести вас в гестапо, а на шею повесить табличку «Советский шпион». Поэтому вы, товарищ старший лейтенант, через эти недолгие восемь месяцев обязаны, повторяю: о-бя-за-ны стать более финном, чем этот олух Тиму Неминен! И это большая и крайне редкая удача Для всех нас, что вы легендируетесь под реального, существующего, живущего и ныне здравствующего человека. Нам не придется трудиться над составлением вашей фальшивой биографии. Она у вас уже есть. Тиму Неминен где-то жил, с кем-то общался, дружил, ссорился. А главное, документы на него есть и в магистратуре, и в больнице, и в полицейском участке. Начни контрразведка под вас копать – она наткнется на самые подлинные документы, начиная с церковной метрики. Поэтому, товарищ старший лейтенант, будьте любезны вникнуть во всю прежнюю тухлую жизнь Тиму Неминена и перевоплотиться в него самого. Уловили?

– Так точно, товарищ генерал-майор!

– И заодно… Способности у вас есть. Через восемь месяцев, помимо всего прочего, приказываю бегло говорить по-шведски и понимать по-немецки.

– Товарищ генерал! В какое время?

– Я не знаю, «в какое время»! – отрезал Головин. – Я – генерал, вы – старший лейтенант. Я приказал – вы исполняйте. За неисполнение – трибунал. А чтоб ты не чувствовал себя «провокатором царской охранки», приказываю за двенадцать недель пребывания в лагере выдать лагерной администрации двадцать, нет – тридцать человек, отрицательно настроенных к советской власти и режиму содержания под стражей. Со своей стороны, я прослежу, чтобы вы были приглашены и присутствовали при приведении в исполнение приговора в отношении выданных вами финнов. Уловили?

– Так точно!

– Исполняйте. Олег Николаевич, оставляю старшего лейтенанта в ваше полное распоряжение. Хоть на ремни его режьте, но сделайте из него настоящего финна.

Головин направился к двери.

– Извините, дела.

Уже уходя, Филипп Ильич посмотрел в Колину сторону и уже мягче сказал:

– Вольно. Николай Федорович, нам нужно выполнить это задание. Уловили – нуж-но.

– Уловил, товарищ генерал.

– Ну, то-то. До свиданья, товарищи.

Из всего сказанного Филиппом Ильичей Коля понял еще вот что. Если и есть разведчики в белых перчатках, то эти перчатки им нужны для того, чтобы прятать в них руки, запачканные грязью и кровью.

XVIII

Коля и Олег Николаевич остались в особняке одни, если не считать Володю.

– Знаешь что, – предложил Олег Николаевич. – Начальство уехало, давай перейдем на «ты». Нам вместе еще работать и работать.

– Давайте, – согласился Коля. – Виноват, давай.

– А уставные обращения тебе все же придется бросить, – продолжил Олег. – Ты на Ильича сердца не держи. Ильич – золотой мужик. Ты его постарайся понять. Такая ответственность на человеке!..

– А он – кто? – поинтересовался Коля.

– Филипп Ильич-то? Он – Головин, – с благоговейным уважением в голосе пояснил Олег. – Голова, одним словом. Если бы в ГРУ все начальники были такие, то работалось бы куда легче.

– А что, есть и «не такие»?

– Всякие есть, – уклончиво ответил Колин куратор. – Ладно, давай работать. Времени у нас с тобой действительно в обрез.

– А почему бы Головину не послать тебя вместо меня? – спросил Коля и сам удивился собственной глупости.

– Да-а, – протянул Олег. – Доблестный Ленинградский округ не перестает поставлять в ГРУ идиотов. Разведчик-то – товар штучный. Если бы я обладал твоей мордовской внешностью и способностью к языкам, неужели стали бы на тебя время тратить? Ладно, ладно, не обижайся. Нельзя мне. Я – «засвеченный». Четыре года в нашем торгпредстве в Стокгольме проработал. Я в этом городе каждую подворотню наизусть знаю, ну и меня, соответственно, каждая ихняя собака, не говоря уже про контрразведку. Поэтому меня и назначили твоим куратором. Работу построим так: двенадцать недель в лагере будешь учить свою «биографию» и шлифовать финский, а оставшееся время будем заниматься спецподготовкой – учить город и всю Скандинавию, способы передачи информации, методику вербовки, ну и конечно, языки. Голова приказал тебе, кроме финского, еще шведский и немецкий выучить, значит – выучишь. Короче, если ты через восемь месяцев не будешь подготовлен к выполнению задания, то Голова шкуру с нас, конечно, не сдерет, а петлицы – может. А я ими, между прочим, очень дорожу.

– А ты в каком звании? – Наверное, это талант такой был у Коли – задавать вопросы, один глупее другого.

Олег улыбнулся:

– У нас не принято интересоваться званием. Иногда капитан руководит полковниками, если это необходимо для выполнения задания. Мы все, от лейтенанта до генерала, рабочие лошадки войны. И каждый пашет по мере своих сил. Поэтому и принято обращение по имени-отчеству. Но если ты от этого будешь спать спокойнее, тебе скажу: я – майор, скоро получу подполковника, сроки подходят. И ты давай, старайся, – подмигнул он Коле. – Мое звание в твоих руках. Если ты провалишь экзамены, то дослуживать я буду на Камчатке. Ближе к Москве Голова меня не подпустит по гроб жизни.

– А если я сдам экзамены?

– А у тебя есть шансы их не сдать? – вопросом на вопрос ответил Олег. – Ты не знаешь, что такое обучение в ГРУ! Это не гимназия какая-нибудь. Тут тебе привьют навыки на уровне рефлексов. А будешь плохо запоминать – то через боль, переменным током тебе в голову станут вдалбливать то, что ты за отведенный тебе срок обязан был выучить и запомнить. Так что советую не доводить до этого.

– А ты?..

– Что – я? – не понял Олег.

– Ну, выучишь меня, а что дальше?

– А-а, это… А что дальше? Я – разведчик. Раз в Европу мне путь заказан, буду переквалифицироваться на Ближний Восток. Как ты думаешь, обрезание – это больно?

Олег посмотрел на Колю с такой тревогой, что Коля невольно сложил руки там, куда их кладет футболист, стоящий в «стенке». Олег перехватил взглядом это движение, и оба расхохотались.

– А это правда, про маршалов? – спросил Коля.

– Что четверым командармам повесили маршальские звезды? – переспросил Олег Николаевич. – Правда. А еще у нас новый нарком обороны.

– Кто?

– Уже третий день как маршал Тимошенко.

– А Ворошилова, значит, сняли? – удивился Коля, представив себе, как еще неделю назад Климент Ефремович гордо сидел на коне, командовал парадом и говорил речь с Мавзолея.

Олег Николаевич помолчал немного, потом, понизив голос, спросил, глядя Коле прямо в глаза:

– А что, между нами говоря, Ворошилов такой уж великий полководец?

– А разве нет? – Коле становилось страшно от таких разговоров.

– Ты же сам участник войны с белофиннами. Сам все видел. Скажи, кто мертвяков на линию Маннергейма накидал?

– Но ведь войсками командовал Тимошенко!

– Семен Константинович не был свободен в принятии решений. Над ним стоял Ворошилов как нарком обороны и как член ЦК. Это Ворошилов подзуживал Сталина, мол, надо вперед и вперед, и торопил Тимошенко. А сам потом докладывал Сталину, что Тимошенко командует не так, не там и не туда. Вот от этого такие большие потери.

Повисла пауза. С Колей раньше никто так не говорил.

– И потом, – продолжил Олег Николаевич. —

Управление войсками, особенно крупными массами войск, – это такая же наука, как и всякая другая. И постигать ее надо не только в седле, но и в учебных аудиториях. Для этого и строятся военные училища, и существует академия. Почему-то никому в голову не придет назначить рабочего-стахановца директором завода или наркомом тяжелой промышленности! А армия – такой институт, в котором любой лейтенант, как бы туп он ни был, гарантированно дорастет до подполковника, если он не пьет на службе и не имеет неснятых взысканий. Ворошилов на пару с Буденным хороши только шашками махать, а об особенностях современной войны оба они не имеют никакого представления! Разве можно назначать низших чинов на маршальские должности? Ни в одной армии мира такого нет! Ты думаешь, если Ворошилов стал маршалом, это прибавило ему ума? Нет, он как был вахмистром, так вахмистром и остался. Только в павлиньих перьях. Конник хренов. Немцы Польшу за три недели подмяли. Почему?

– Почему? – переспросил Коля.

– Потому, что современная война будет не позиционной, а маневренной. Немцы, понимая это, настроили кучу танков, а у поляков их не было. Так зачем, сказки мне, создавать кавалерийские корпуса, как это делает Ворошилов, если этот корпус будет в полчаса уничтожен одним танковым батальоном. Как назвать полководца, который приказывает идти в атаку с шашкой на танки?

– А Тимошенко?

– Что – Тимошенко?

– Он тоже – «вахмистр»?

– Да нет, он поумнее, – успокоил Колю Олег Николаевич. – Только нам с тобой это по фигу.

– То есть как – «по фигу»? – не понял Коля.

– А так. Мы с тобой служим где? В Генеральном штабе. И наш с тобой начальник не нарком обороны, а начальник Генштаба. Понятно?

– Понятно.

С этой минуты между ними установились хорошие товарищеские отношения. Коля был прилежным учеником, а Олег Николаевич – терпеливым учителем.

Беседа эта происходила 9 мая 1940 года.

Месяц назад, 9 апреля, немцы оккупировали Данию и высадили десант в Норвегии.

Завтра, 10 мая, немцы начнут вторжение во Францию и через полтора месяца покорят ее.

До нашей Победы оставалось целых пять лет.

После этой встречи в особняке старший лейтенант Красной армии Осипов как в воду канул. Поэтому на эти восемь месяцев я потерял Колю из виду. Могу только подтвердить, что в лагере Коля пробыл день в день ровно двенадцать недель. Всю подноготную семьи Неминенов он выучил досконально, финский его был безупречен, а по его рапортам было привлечено не тридцать, а тридцать шесть человек. Четырнадцать были расстреляны как непримиримые враги советской власти прямо на глазах у Коли, остальные рассеяны пылью по необъятным просторам ГУЛАГа, где и сгинули, каждый в свое время, не дожив до освобождения.

В феврале 1941 года старший лейтенант Осипов, извините, уже Саранцев, доложил генералу Головину о готовности к выполнению задания. В марте он был направлен в долгосрочную командировку в Швецию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Самая плохая политика – это стремление к большему, чем возможно и нужно.

О. Бисмарк

XIX

Сообщение ТАСС

Еще до приезда английского посла в СССР г. Крип-пса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссировать слухи о «близости войны между СССР и Германией». По этим слухам: 1) Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера, и теперь идут переговоры между Германией и СССР о заключении нового, более тесного соглашения между ними; 2) СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ последней. Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны.

ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского Пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского Пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо.

«Известия», 14 июня 1941 г.

Выступление по радио заместителя председателя

Совета народных комиссаров Союза ССР народного

комиссара иностранных дел тов. Молотова В.М.

22 июня 1941 г.

Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то что германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шулленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи со сосредоточением частей Красной армии у восточной германской границы.

В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной. По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами, интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору.

‹…›

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Выступление Уинстона Черчилля по радио

22 июня 1941 г.

…За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем. Но все бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем… Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома… Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу.

За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий…

Я должен заявить о решении правительства Его Величества, и я уверен, что с этим решением согласятся в свое время великие доминионы, ибо мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Я должен сделать заявление, но можете ли вы сомневаться в том, какова будет наша политика? У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги… Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы…

Это не классовая война, а война, в которую втянуты вся Британская империя и Содружество наций, без различия расы, вероисповедания или партии. Не мне говорить о действиях Соединенных Штатов, но я скажу, что если Гитлер воображает, будто его нападение на Советскую Россию вызовет малейшее расхождение в целях или ослабление усилий великих демократий, которые решили уничтожить его, то он глубоко заблуждается. Напротив, это еще больше укрепит и поощрит наши усилия спасти человечество от тирании. Это укрепит, а не ослабит нашу решимость и наши возможности.

Потому опасность, угрожающая России, – это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара.

Сводка Главного командования Красной армии

за 23. VI.1941 г.

В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря, направляя главные свои удары на Шаулийском, Каунасском, Гродненско-Волынском, Рава-Русском и Бродском направлениях, но успеха не имел.

Все атаки противника на Гродненско-Волынском и Бродском направлениях были отбиты с большими для него потерями. На Шаулийском и Рава-Русском направлениях противник, вклинившийся с утра на нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен от госграницы, при этом на Шаулийском направлении нашим артогнем уничтожено до 300 танков противника.

На Белостокском и Брестском направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу и Брест. Наша авиация вела успешные бои, прикрывая войска, аэродромы, населенные пункты и военные объекты от воздушных атак противника и содействуя контратакам наземных войск. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии в течение дня на нашей территории сбит 51 самолет противника и один самолет нашими истребителями посажен в районе Минска.

За 22 и 23 июня нами взято в плен около пяти тысяч германских солдат и офицеров.

По уточненным данным, за 22.VI. всего было сбито 76 самолетов, а не 65, как это указывалось в сводке главного командования Красной армии за 22.VI.41.

«Правда», 24 июня 1941 г.

Дневник: 25 июня 1941 г.

Итак, началось. Эти события определят судьбу мира на многие годы, если не на столетие вперед. Современная техника и экономика не только дают возможность, но и властно требуют, чтобы мир был подчинен единой воле, единой силе. А сейчас их три: демократизм (Англия, Америка), фашизм, коммунизм. Должна остаться одна, но кто – решит эта война. Победа России отдает Европу коммунизму, немцев – фашизму. И в том и в другом случае русские и европейские ресурсы вместе таковы, что они подавят американские и английские, и мир будет един. Если же борющиеся стороны слишком ослабнут, может вынырнуть демократизм, и техника победителя навсегда устранит возможность реванша. Предсказывать, не зная фактов, нельзя, а их у нас нет давным-давно. Но мне непонятно, почему, раз война была так близко (этого нельзя было бы не знать), мы не выступили одновременно с Югославией: все-таки это могло затянуть ее сопротивление и создать два фронта, а теперь у немцев фронт один и инициатива тоже у них.

Приказ Ставки Верховного Главнокомандования

№ 270 об ответственности военнослужащих за

сдачу в плен и оставление оружия врагу

16 августа 1941 г.

Без публикации.

‹…› Приказываю:

Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если его часть находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен, – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи.

Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах.

Ставка Верховного Главнокомандования

Красной армии

Председатель Государственного комитета обороны И.

СТАЛИН

Зам. председателя Государственного комитета

обороны В. МОЛОТОВ

Маршал Советского Союза С. БУДЕННЫЙ

Маршал Советского Союза К. ВОРОШИЛОВ

Маршал Советского Союза С. ТИМОШЕНКО

Маршал Советского Союза Б. ШАПОШНИКОВ

Генерал армии Г. ЖУКОВ

Вечернее сообщение Совинформбюро

30 сентября 1941 года

В течение 30 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте. После упорных боев наши войска оставили Полтаву.

За 28 сентября уничтожены 65 немецких самолетов. Наши потери – 27 самолетов.

Ставка фюрера, 30.09.1941 г.

Главное командование вермахта сообщает:

…Части ВВС наносили эффективные удары по грузовым поездам в районе Харькова и продолжали разрушение железнодорожной сети восточнее Ленинграда, а также объектов Мурманской железной дороги.

«Зольдат им Вестен», 1.10.1941 г.

Извлечение

из оперативной сводки № 92 Главного

командования сухопутных войск вермахта

Генеральный штабШтаб-квартира

4-й обер-квартирмейстер15.09.41

Отдел по изучению иностранных

армий Востока (II)

№ 3520/41 секретно

15.09. положение противника характеризовалось следующим:

Завершено окружение 21-й, 5-й, 27-й, 26 и 38-й русских армий, в состав которых входят минимум 200 000 человек. Русское командование не приняло решения своевременно отвести эти силы и не имело резервов укрепить их или предотвратить их окружение атаками по немецким ударным клиньям. Кроме того, благодаря созданию днепровского плацдарма оно, вероятно, не смогло определить главное направление нашего удара. В настоящее время в распоряжении командующего юго-западным направлением Буденного нет сколько-нибудь значительных частных резервов.

На всем фронте Красной армии продолжают падать наступательный дух и воля к сопротивлению, число перебежчиков увеличивается. Танковые силы все чаще встречаются лишь мелкими подразделениями, экипажи плохо обучены.

Иностранные источники говорят о начинающейся нехватке боеприпасов. Находящиеся в резерве 20 дивизий и небольшое количество пополненных дивизий по своему офицерскому составу, возрасту рядового состава, вооружению и обучению не обладают большой боевой мощью. Их сосредоточение для оперативного применения маловероятно.

На центральном участке войска западного направления под командованием Тимошенко с 13.09 не предпринимают сильных атак. Действия авиации и артиллерии заметно ослабли. Пленные офицеры говорят о переходе к обороне. Дальнейшие планы русского командования пока не ясны. Оно может по совету своих союзников, которые считают положение Красной армии более угрожаемым, чем сами русские, наконец дать передышку своим войскам. Побудить русских прекратить атаки могли и такие причины, как истощение войск, большие потери и нехватка боеприпасов. Следует учитывать возможность, что в ближайшие дни русские произведут перегруппировку к обороне и, возможно, снимут часть сил с фронта перед ГА «Центр». Переброска новых сил в район Ленинграда может иметь цель сковать немецкие силы и одновременно укрепить свой северный фланг.

Подводя итог, можно сказать следующее.

Противник, видимо, понял, что на юге его ожидает полный разгром, а на севере существует угроза охвата. Следует ожидать, что красное командование использует остатки своих сил на юге, чтобы задержать продвижение наших войск в Донецкий бассейн и в направлении на Кавказ, а войска Тимошенко – для прикрытия Москвы. Определяющей при этом может быть мысль сдерживать наступление наших войск на всем фронте до прихода зимы, когда проведение крупных операций будет затруднено.

Директива ОКХ

Группа армий «Центр» Штаб группы армий

Оперативный отдел15.10.1941 г.

№ 1968/41 сов. секретно

Штаб вооруженных сил Германии приказал:

Фюрер вновь решил, что капитуляция Москвы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником.

Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же как и в Киеве, в результате взрывов замедленного действия, для наших войск возникли чрезвычайные опасности, а поэтому необходимо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве и Ленинграде. То, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего бойца, объявлено по русскому радио.

Необходимо считаться с серьезной опасностью эпидемий.

Поэтому ни один немецкий солдат не должен войти в эти города; всякий, кто попытается оставить города против наших линий, должен быть обстрелян и отогнан обратно.

Небольшие, незакрытые проходы, представляющие возможность пропуска потоков населения, устремляющегося во внутреннюю Россию, можно только приветствовать. Также и для других городов действует правило, что до их захвата они должны быть измотаны артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а их население обращено в бегство.

Совершенно безответственно было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или питать их население за счет Германии.

Чем большее количество населения советских городов устремиться во внутреннюю Россию, тем более увеличится хаос в России и тем легче станет управление и использование оккупированных восточных районов.

Это указание фюрера должно быть доведено до сведения всех командиров.

Добавление группе армий:

Недопустимо любое самовольное сожжение населенных пунктов, которое могло бы угрожать расквартированию наших частей.

За командование группы армий

Начальник штабаФОН ГРАЙФЕНБЕРГ

Инструкция

по охране советских военнопленных.

Большевизм – смертельный враг

национал-социалистической Германии

Первый раз в ходе этой войны немецкому солдату противостоит противник, обученный не только военному делу, но и политике, который видит в коммунизме свой идеал, а в национал-социализме – самого опасного врага. В борьбе против национал-социализма он пользуется любыми средствами и прибегает к засадам, бандитизму, диверсиям, поджогам, подрывной пропаганде, убийствам. Даже оказавшись в плену, советский солдат, как бы безобидно он внешне ни выглядел, воспользуется любой возможностью, чтобы реализовать свою ненависть против всего немецкого. Следует исходить из того, что военнопленные получили соответствующие указания относительно своей деятельности в плену. Поэтому главное в обращении с ними – это максимальная бдительность, величайшая осторожность и глубочайшее недоверие.

1. При малейших признаках сопротивления и неподчинения необходимо применять самые решительные меры!

Для подавления сопротивления необходимо безжалостно использовать оружие. По совершающим побег военнопленным открывать прицельный огонь немедленно (без предупреждения).

2. Строго запрещаются любые разговоры с военнопленными, в том числе во время следования к месту работы и обратно, если на это нет указания, вызванного абсолютной служебной необходимостью.

Во время следования к месту работы и обратно, а также во время работы курение строго запрещено.

Любые разговоры военнопленных с гражданскими лицами следует также предотвращать, при необходимости с применением оружия, в том числе против гражданских лиц.

3. На рабочем месте также необходимо осуществлять постоянный строгий контроль со стороны немецких конвоиров. Каждый конвоир должен постоянно находиться на таком расстоянии от военнопленных, чтобы он мог в любой момент без промедления применить оружие. Запрещается поворачиваться к военнопленным спиной!

4. Мягкотелость недопустима и по отношению к желающим работать и послушным военнопленным. Иначе военнопленный воспримет это как слабость и сделает свои выводы.

5. При всей строгости и жесткости, необходимых для решительного осуществления отданных приказов, немецким солдатам запрещается вершить произвол или прибегать к жестокому обращению и, в первую очередь, использовать дубинки, кнуты и т. п. Это несовместимо с достоинством немецкого воина.

6. Кажущаяся безобидность большевистских военнопленных ни в коем случае не может служить основанием для нарушения данного указания.

Reinhard Otto.

Das Stalag 326 (VI К) Senne-ein

Kriegsgefangtnenlager in Westfalen.

Munster, 2000

Ставка фюрера, 8.10.41 г.

Обращение фюрера к солдатам Восточного фронта

…Однако в течение этих трех с половиной месяцев наконец-то создана предпосылка для последнего мощного удара, который еще до начала зимы должен уничтожить этого противника. Теперь подготовка уже завершена в той степени, насколько это зависело от людей. В этот раз мы планомерно шли шаг за шагом, чтобы поставить противника в такое положение, в котором мы теперь сможем нанести ему смертельный удар.

Сегодня началась последняя, решающая битва этого года.

Она нанесет сокрушительный удар этому врагу, а тем самым разжигателю войны – самой Англии. Потому что, разгромив этого противника, мы тем самым устраним последнего союзника Англии на континенте. Тем самым мы отведем от германского Рейха и от всей Европы опасность, страшнее которой континент не знал со времен нашествия гуннов, а затем монголов. Поэтому в течение нескольких предстоящих недель немецкий народ будет еще больше думать о вас, чем раньше.

Уже сейчас все испытывают глубочайшую благодарность за то, что сделали вы и наши союзники. В течение ближайших тяжелых дней вся Германия будет следить за вами, затаив дыхание и желая вам победы. Потому что с Божьей помощью вы не только подарите ей победу, но и создадите наиболее важную предпосылку для заключения мира!

Фюрер и Верховный главнокомандующий

Адольф Гитлер

«Фелькишер Беобахтер», 9.10.41 г.

Ставка фюрера, 9.10.41 г.

Главное командование вермахта сообщает:

Пробил долгожданный час: судьба Восточной кампании решена!

Новый котел под Брянском.

…На центральном участке Восточного фронта в результате прорыва осуществлен еще один охват войск противника. Теперь и в районе Брянска 3 вражеские армии, атакованные с тыла мощными группировками танковых войск, вскоре будут уничтожены. Под Брянском и Вязьмой маршал Тимошенко принес в жертву последние полностью боеспособные армии советского фронта.

Тем самым окончательно развеян миф об успешных наступательных операциях именно этих армий, который в течение нескольких недель распространялся лживой пропагандой противника.

«Фелькишер Беобахтер, 10.10.41 г.

Вечернее сообщение Совинформбюро

9 октября 1941 года

В течение 9 октября наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на вяземском, брянском и мелитопольском направлениях.

…Вклинившись в нашу линию обороны на одном из участков западного направления фронта, немцы бросили в бой крупную мотомеханизированную группу войск. Отражая натиск противника, часть полковника Катукова нанесла фашистам значительный урон. Во время танкового сражения немцы потеряли свыше 30 танков, 19 противотанковых орудий с расчетами, 9 грузовиков с пехотой, одну зенитную батарею, одно тяжелое орудие и свыше 400 солдат убитыми.

«Правда», 10.10.41 г.

Ставка фюрера, 13.10.41 г.

Главное командование вермахта сообщает:

Число военнопленных во время сражений под Брянском и Вязьмой составляет в настоящий момент более 350 000 человек и все еще растет.

Вскоре будет завершено уничтожение войск противника, окруженных под Вязьмой.

В течение прошедшей ночи бомбардировщики наносили удары по важным военным объектам в Москве. На центральном участке Восточного фронта окруженные под Вязьмой большевики 12 октября продолжали отчаянные попытки прорвать кольцо окружения. Советская пехота при слабой артиллерийской поддержке яростно атаковала немецкие позиции. К полудню 12 октября все эти атаки были отбиты, противник понес тяжелые потери.

«Фелькишер Беобахтер», 14.10.41 г.

Дневник. 19 сентября 1941 г.

Не знаю, в какой мере верна теория массового террора, приписываемая немцам, они ведь заинтересованы в расположении населения. И упорно говорят, что многие из простых людей не скрывают своих надежд на их приход, предпочитая моральные блага, даваемые советской властью, материальным, которые они почему-то надеются получить от немцев. Немцы блещут техникой, у них через несколько часов после прихода на новые позиции появляются машины с бетоном, строящие неприступные окопы, имеются будто бы машины-сушилки и трамбовки, которые сразу делают проезжими дороги в распутицу. Вслед за армиями идут сельскохозяйственные машины, и сразу же в тыл отправляются грузовики с зерном, самолеты, высаживающие десант, улетают обратно, груженные скотом, собранным на месте посадки, и т. п. Но все же уже 90 дней войны, что ни говори, а это их неуспех. Если бы не «игра» англичан, их уже, вероятно, можно было разбить, создав во Франции второй фронт.

XX

7 сентября 1941 года. Москва.

В парках и скверах опадала листва, желтыми парашютиками плавно планируя под ноги проходящим патрулям. По облетающим аллеям носились осенние паутинки. Было еще не холодно, но уже не жарко. Одно слово – бабье лето.

Филипп Ильич Головин сидел в своем кабинете. Шторы светомаскировки были откинуты, и через окна, перечеркнутые крест-накрест бумажными полосками, было видно белесое сентябрьское небо. По военному времени на нем была генеральская форма со звездочками в красных квадратных петлицах. Настроеное у него было отвратительное. Дело не в том, что, несмотря на воскресный день, ему приходилось париться на службе, сейчас вся страна работала, не заглядывая в календарь. Все было гораздо хуже. Впервые в жизни Филипп Ильич усомнился в своей нужности и в нужности своих начальников и подчиненных. Оперативные сводки с фронтов были более чем плохими. Немец пер вмах, не встречая серьезной преграды. За неполных три месяца войны Красная армия потеряла до трех миллионов бойцов и командиров убитыми, ранеными и пленными. Только под Киевом в кольцо попало шестьсот тысяч человек! Количество погибшего гражданского населения вообще не поддавалось никакому учету.

Как такое могло произойти?! Ведь военная доктрина Советского Союза была построена на том, чтобы «бить врага на его территории и окончить войну малой кровью». Почему же мы его не бьем?!

Кто виноват в том, что немцы уже под Москвой?!

Начиная с декабря сорокового года вся агентурная информация говорила о том, что Германия может напасть на СССР. Сталин не верил. Не верил, когда год назад, 27 сентября 1940 года, Германия, Италия и Япония заключили военный союз. Не верил, когда в ноябре к ним присоединилась Румыния, а позже – Венгрия. Ведь очевидно же было, что Гитлер готовит себе плацдарм для нападения на СССР! А ОН продолжал не верить. Не верил, когда 18 июня 1941 года Германия заключила с Турцией договор о дружбе и ненападении. Не верил тогда, когда агентура докладывала о массированном скоплении боевой техники и живой силы противника вдоль всей границы – от Черного до Балтийского моря. Не верил даже тогда, когда немцы бомбили наши города и жгли наши села. Он посчитал это провокацией! Приказ открыть ответный огонь поступил в войска с опозданием почти на сутки!

Зачем тогда вообще нужна разведка, если политическое руководство страны совершенно игнорирует сведения, которые она добывает?! Многолетний труд тысяч людей, добывающих, проверяющих и систематизирующих сведения о намерениях Германии и ее союзников, их военно-промышленном потенциале и направлениях главных ударов, оказался ненужным и бестолковым! Вся та гигантская работа, которая была проведена в предвоенные годы, полетела в мусорную корзину ровно в четыре часа утра воскресным днем двадцать второго июня.

Сообщение ТАСС, опубликованное за неделю до начала войны, иначе как подхалимским и заискивающим не назовешь. Войска у границ соседнего государства сосредоточиваются не для променада, и не понимать этого советское руководство не могло. Выходит, это сообщение публиковалось не для нас, а для немцев? Мол, читай, Гитлер, про то, что мы ничего не видим и не понимаем. Может, не будешь на нас нападать? И почему в тот час, когда на нашу страну обрушилась страшная и непоправимая беда, оборвавшая миллионы жизней и перемешавшая миллионы судеб, не Сталин, а плоскомордый и гугнивый Молотов проблевал в микрофон радио сухие и казенные, какие-то суконные слова? Стандартные чиновничьи фразы, пожухлые, как прошлогодние листья, еще более убогие на фоне страстной и эмоциональной речи Черчилля. Не этих слов ждала страна. Не таких слов ждали люди в тылу и на фронте.

Нет, у Головина не опустились руки, и он не впал в панику. Он был по-прежнему твердо уверен в том, что «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», но чувство горькой досады не давало покоя. Ребята, ежеминутно рискуя жизнью, добывают разведданные, а они оказываются никому не нужны. Выходит, эти данные добываются ради удовольствия его, Головина, начальника ГРУ и начальника Генерального штаба? А военное и политическое руководство страны в этих данных либо не нуждается, либо им не доверяет. Тогда всю военную разведку надо разогнать к чертовой матери, а генерал-майора Головина расстрелять как врага народа, вредителя и саботажника.

В дверь постучали.

– Разрешите, Филипп Ильич?

Головин поднял тяжелый взгляд на вошедшего.

– Заходи, Олег Николаевич.

Штейн в наглаженной гимнастерке, перетянутой портупеей, широким шагом прошел к столу. В петлицах у него было уже три шпалы. До блеска начищенные сапоги пускали солнечные зайчики, вид – как у именинника. В руке он держал тонкую пачку исписанной бумаги.

Головин оглядел подполковника и не разделил его радости.

– Судя по твоему счастливому виду, Германия капитулировала?

– Лучше, Филипп Ильич!

– Лучше?! – удивился Головин. – Михаил Иванович Калинин избран президентом Рейхстага, а Вячеслав Михайлович Молотов коронуется в Вестминстерском аббатстве? – высказал он свое предположение.

– Еще лучше. Пришло сообщение от товарища Саранцева.

Вся головинская ирония моментально исчезла.

– Успели расшифровать?

– Успели. Вот, пожалуйста, – Олег Николаевич положил на стол генерала листы бумаги, которые держал в руке.

Головин взял бумагу и стал читать. По-видимому, ему пришлось прочитать текст несколько раз, чтобы понять его смысл. Он поднял глаза на Штейна и несколько секунд смотрел на него молча, с выражением ошалелого восторга. Так приговоренный к смерти смотрит на прокурора, который пришел на казнь и зачитал ему полное помилование. Наконец он нашел в себе силы раскрыть рот:

– Олег Николаевич, вы отдаете себе отчет в том, что это такое?! – Он потряс пачкой.

– Отдаю, Филипп Ильич. И совершенно отчетливо. Вот, смотрите, – он перехватил пачку у Головина в разложил ее на столе. – Это реестр договоров фрахта судов для перевозки руды из Нарвика в Германию за прошлый год и за этот. Последний фрахт датирован тридцатым декабря сего года.

– А сейчас какой месяц? – перебил его Головин.

– Сентябрь. Но это не важно. Немцы, с присущей им педантичностью, позаботились о том, чтобы заблаговременно зафрахтовать необходимое количество судов до конца года и заранее заключили договоры с судовладельцами. Из этого реестра совершенно четко просматривается динамика поставок шведской руды! Обратите внимание – начало сорокового года. Фрахтов совсем немного. Потому что Польшу уже захватили, а до лета в Германии вполне хватит руды и металла на постройку танков для войны с Францией. Весной цифра не меняется, а летом она увеличивается, потому что нужно покрыть потери в танках, понесенные во время французской кампании. Затем осенью следует спад, а с зимы поставки идут по нарастающей, – Штейн жестом фокусника перекладывал листы на столе генерала.

– Все верно, в декабре был подписан план «Барбаросса», значит, возросли потребности вермахта в танках, пушках и самолетах, необходимых для войны с Советским Союзом.

– А теперь смотрите тут и тут, – Олег Николаевич перебрал несколько листов. – Летом сего года – спад, а осенняя цифра приближается к цифрам начала сорокового года, то есть к потребностям мирного времени.

Головин встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету.

– Все верно, Олег Николаевич, все верно. Гитлер со своими генералами рассчитывал в войне с Советским Союзом повторить тот же фокус, что и в Польше и во Франции. А после успешного окончания блицкрига ему такая уйма танков будет не нужна. А раз так, то зачем зря перегружать экономику и платить шведам лишнюю валюту за уже ненужную руду?

– Филипп Ильич, то, что сообщил нам товарищ Саранцев, означает, что скоро Германия физически не сможет вести войну!

– Ну-ну. Так уж и не сможет? Вести-то ее Гитлер будет, но обороты ему придется серьезно сбавить.

Головин продолжал ходить по кабинету. Теперь в голове у него сложилась цельная картина, будто в разноцветную мозаику вставили последний недостающий фрагмент. Он не мог рассказать Олегу Николаевичу о том, что это сообщение подтверждает донесения остальных агентов. Источник в крупповском концерне сообщал о падении объемов заказов на второе полугодие сорок первого года. То же самое сообщал агент, внедренный в МЕФО – крупнейшую корпорацию в металлообрабатывающей промышленности Германии. Источники из министерства транспорта доносили о падении объемов военных перевозок внутри самой Германии. Значит – все верно. Если сдержать первую, самую мощную, волну наступления немцев, то дальше будет легче. Во-первых, у Гитлера не хватит ресурсов для проведения крупномасштабных войсковых операций. По крайней мере, из-за просчетов в планировании немцы этот недостаток не сумеют восполнить до весны сорок второго. Во-вторых, советская промышленность успеет наладить выпуск военной продукции за Уралом. Даже если придется сдать немцам Москву, войну мы не проиграем. К лету сорок второго года мы сумеем сравняться с противником по военной мощи.

– Ай да мордвин! – генерал продолжал вышагивать по кабинету. – Ай да сукин сын!

Он посмотрел на подполковника.

– Что скажете, Олег Николаевич? Товарищ Саранцев всего полгода «на работе», а уже такой материал в клювике приносит!

– Так, что ж тут сказать, Филипп Ильич?..

– Полгода! И уже результат! Уловил? – восхитился Головин.

– Семь месяцев, – поправил Штейн.

– Ревнуете? Тяжелей всего пережить чужую удачу особенно младшего по званию, – резюмировал Головин.

Он встал возле окна, открыл раму. В затхлую атмосферу кабинета ворвался чистый сентябрьский воздух.

В голове генерала разведки роились мысли, которые не могли возникнуть еще десять минут назад. Какой сегодня удачный день! Именины сердца. И погода на редкость удачная, и положение наших войск не безнадежное, и Сталин великий и всевидящий, и работа в разведке – самая лучшая.

Сегодня в двадцать ноль-ноль он доложит это сообщение товарища Саранцева начальнику Генерального штаба. Ночью маршал Шапошников в своем ежедневном докладе Сталину, несомненно, изложит донесение из Швеции в его, Головина, интерпретации. Тогда при принятии стратегических решений Сталину будет от чего отталкиваться, ибо то, что «нарыла» разведка, – это козырной туз в предстоящей битве за Москву. Новых танков у немцев не будет, это доказано! Теперь дело за линейными частями. Сумеют они вгрызться в землю, сумеют задержать немцев, сумеют выбить у них максимум боевой техники, значит – все! До лета можно жить спокойно. Дело сделано. Война выиграна. Ее окончание – вопрос времени и напряжения сил. До весны-лета сорок второго немцы не смогут вести активных наступательных действий ввиду отсутствия необходимого количества боевой техники, а к весне эвакуированные за Урал заводы начнут строить танки и самолеты для Красной армии, и к лету военная мощь обеих армий станет примерно равной.

– А что, Олег Николаевич, товарищ Саранцев способен на большее? – задал Головин необычный вопрос.

– Что вы имеете в виду?

– Вы его готовили восемь месяцев, почти круглосуточно находились вместе с Саранцевым. За этот срок можно очень хорошо, даже глубоко изучить человека. Мне интересно ваше мнение о товарище Саранцеве. Что он за человек?

Олег Николаевич помолчал несколько секунд, будто рисуя портрет по памяти.

– Как человек – скромный. Я бы даже сказал, застенчивый. Не любит быть на виду или в центре внимания. Вредных привычек не имеет. Не курит. К алкоголю и женщинам испытывает умеренную тягу.

– Это как? – не понял Головин. – Бабник и алкоголик, что ли?

– Напротив. От рюмки не откажется, особенно если предлагает старший, но только от одной рюмки. Симпатичную бабенку не пропустит, но под юбку нахрапом лезть не будет.

– Понятно. Что еще?

– Родился и жил в деревне, в беднейшей семье. Знает и любит всю крестьянскую работу. Руки у парня на месте. Кроме того, может слесарить, водить машину, заложить или обезвредить мину, разбирается в электротехнике. Может профессионально работать радиомастером. Программу подготовки прошел полностью. Контрольные проверки сдал на «отлично». Что касается его как командира, то товарищ Саранцев, по отзывам его сослуживцев, проявил себя как грамотный, решительный и смелый командир. Хороший воспитатель подчиненных, умело сочетающий заботу и требовательность. С товарищами по прежней службе поддерживал хорошие, ровные отношения. После награждения орденом не зазнался, нос не задрал. Одинаково ровно себя вел и в командирской форме, и в лагерном ватнике.

– Ну, это – как командир. А как разведчик?

– Осторожный и осмотрительный. Легко и без подозрений входит в доверие к нужным людям. Умеет разговорить их и вызвать на откровенность. Начальник спецлага, в котором товарищ Саранцев заучивал легенду Тиму Неминена, мне чуть руку не оторвал, когда благодарил за то, что товарищ Саранцев был внедрен именно в его лагерь. За восемь недель пребывания он безошибочно вычислил и вошел в доверие к самым активным врагам нашего строя из числа интернированных финнов. После того как этих возмутителей спокойствия, указанных в рапортах товарища Саранцева… – Олег Николаевич сделал паузу, подыскивая подходящий термин, – …изолировали от остальных финнов, в лагере укрепилась дисциплина и возросла производительность труда. При этом ни один из… изолированных финнов даже не заподозрил, что их выдал администрации именно товарищ Саранцев. Надо было видеть их лица во время… во время исполнения приговора. Когда их вели к яме, они трепыхались, брыкались, барахтались. А как увидели Саранцева в форме, то разом сникли и успокоились. Исполнение прошло тихо и гладко. Могу добавить, что при выполнении задания он способен искать и находить нетривиальные решения. Кроме того, я заметил у товарища Саранцева одну замечательную особенность.

– Вот как! Какую?

– Он умышленно или нечаянно иногда задает такие глупые вопросы, которые ставят собеседника в тупик. Чаще всего это подвигает собеседника показать свое интеллектуальное превосходство, и он становится достаточно откровенным. При этом товарищ Саранцев будет слушать с открытым ртом даже очевидную ересь.

– Любопытно. Хорошее качество. В нашей работе просто необходимое. Я, например, так не умею. А вы?

– К сожалению, я – тоже.

Головин, все так же расхаживая по кабинету, закручивал в уме оперативную комбинацию, ключевую роль в которой, возможно, пришлось бы сыграть Коле.

– А что, Олег Николаевич, как вы считаете, далеко пойдет товарищ Саранцев в нашей епархии? Ну, хотя бы по сравнению с вами.

– Что вы, Филипп Ильич, какое сравнение? Помните, в тридцать третьем, как раз когда Гитлер пришел к власти, как вы со мной намучились, когда меня натаскивали. Два года на мою подготовку ухлопали. А он не за два года, а за восемь месяцев прошел всю программу. Способный парень.

– Значит, вы считаете, что товарищ Саранцев может дорасти и до генеральских звезд? – улыбнулся Головин.

– Готов спорить, Филипп Ильич, что он еще всеми нами покомандует, – поддержал шутку начальства Олег Николаевич.

– Ну, дай бог, дай бог.

Головин наконец устал ходить и сел за свой стол.

– А что, Олег Николаевич, если я поставлю вопрос так: способен товарищ Саранцев при определенных условиях создать устойчивый канал стратегической дезинформации политического руководства Германии, Швеции и Норвегии?

Олег Николаевич опешил от такого вопроса. На создание таких каналов уходили годы труда. В их создании и работе участвовали десятки человек! А тут…

– Вы затрудняетесь с ответом? – настаивал Головин.

– Нет. Я считаю, что товарищ Саранцев способен при определенных условиях создать такой канал, но как куратор не рекомендую этого делать.

– Почему?

– Во-первых, от добра добра не ищут. Таскает парень ценную информацию, пусть себе и дальше ее таскает. Источник весьма ценный и перспективный. А вовторых, мы можем просто «спалить» товарища Саранцева. Если он допустит хоть малейший промах, то молодцы из гестапо подорвут его здоровье в своих застенках, и мы останемся без сведений о шведской руде. Поэтому я не рекомендую его использовать как канал дезинформации. По крайней мере, пока.

– Пока, – повторил Головин. – Пока… Хорошо, – продолжил он после небольшой паузы, видимо, прикинув кое-что в уме. – А если мы поставим товарища Саранцева во главе самостоятельной резидентуры в Швеции?

– Саранцев – резидент? – недоверчиво спросил Олег Николаевич.

– А что вас смущает?

– Старший лейтенант – резидент. Наверху могут и не одобрить.

– Ну, это уж моя забота – с начальством разбираться. Уловил? Зато представь, Олег Николаевич, какая шикарная может игра получиться, если Гитлер через нейтральные и дружественные источники нашу дезу получать будет? А? Представь, какие перспективы открываются! Какой простор для полета фантазии.

Он хитро посмотрел на Олега Николаевича и заметил:

– Вообще-то, за такие штуки «Героя» дают.

– Ага. А за провал под трибунал подводят. Хорошо еще, если из своего табельного застрелиться позволят.

– Не боись, Олег Николаевич, прорвемся! Ты эту мыслишку прокрути с недельку-другую, обмозгуй ее со всех сторон и приходи ко мне со своими выводами и предложениями. А за эти сведения, – Головин кивнул на листы с реестрами, – если все подтвердится и мы остановим немца, готовьте с Саранцевым дырочки для орденов.

Олег Николаевич встал:

– Разрешите идти?

XXI

Сентябрь 1941 года. Швеция. Стокгольм.

Уже семь месяцев Коля жил в Швеции. Его не забрасывали с парашютом, и ему не пришлось на брюхе ночью переползать через границу под слепящим светом прожекторов, хотя такой способ проникновения, конечно же, выглядел бы куда романтичнее. Он просто и без приключений доехал поездом до Копенгагена в вагоне первого класса. В кармане его пиджака лежал дипломатический паспорт и самое подлинное командировочное удостоверение за подписью самого Микояна, в котором указывалось, что он, то есть тов. Саранцев Н. Ф., направлялся для работы в советское торгпредство в Дании. По прибытии в Копенгаген, не заезжая в советское посольство, Коля направился в порт, сел там на паром до Мальме, и в скором времени на шведскую землю сошел финский иммигрант, бежавший от большевиков, Тиму Неминен. А через несколько дней по паспорту тов. Саранцева Н. Ф. через Данию вернулся в Советский Союз другой агент, выполнивший задание. Таким образом, количество въехавших и выехавших Саранцевых сравнялось.

В Стокгольме Коля встал на учет в полицейском управлении как иммигрант и на удивление легко, всего через несколько дней, получил вид на жительство с правом работы. К финнам в Швеции относились благосклонно и с пониманием, как к жертвам борьбы с большевизмом.

Видел ли Коля, проезжая через Германию, что готовится война? Видел. Все видел, потому что такие приготовления скрыть невозможно. Он мог их заметить, не выходя из вагона, прямо из окна купе. Видел составы с бронетехникой под брезентовыми чехлами, видел платформы с артиллерийскими орудиями, видел целые эшелоны, из плацкартных вагонов которых весело махали Руками немецкие солдаты. Он не только видел всю эту массу войск, передвигавшихся по дорогам Германии, но и при первой же возможности доложил об этом Головину, который на основании этого и нескольких других подобных сообщений составил аналитическую записку и направил ее начальнику Генерального штаба и наркому обороны. Те, в свою очередь, довели ее содержание до сведения высшего руководства страны – Сталина Молотова, Ворошилова и всего Президиума ЦК на закрытом докладе. Руководство страны немедленно отреагировало разумно и адекватно.

Беда была только в том, что Коля сообщил о массовых перебросках немецких войск в северо-западном направлении. Это его сообщение без противоречий накладывалось на донесения всей западноевропейской агентуры ГРУ, которая сообщала, что для высадки в Англии, в Бельгии и Северной Франции происходит небывалая концентрация немецких войск общей численностью 20—30 дивизий. Крупномасштабная десантная операция «Морской лев» была назначена на май 1941 года. План операции по форсированию Ла-Манша и вторжению в Англию был утвержден лично Гитлером. Если помните, именно к этому в свое время стремился и Наполеон, который даже развернул так называемый «Булонский лагерь», но так и не смог решиться на высадку за проливом.

Операция «Морской лев», которая и впрямь начиналась и планировалась с целью вторжения в Англию и на осуществление которой было потрачено громадное количество средств, так никогда и не была осуществлена. По крайней мере, в том виде, в котором возникла первоначально. Но мысль была настолько хороша, а средства, уже затраченные, столь огромны, что экономное немецкое руководство решило не отказываться от этого плана целиком. Было решено превратить план «Морской лев» в небывалую в истории операцию прикрытия вторжения в СССР. Поэтому вольно или невольно, прямо или косвенно, но Коля стал одним из виновников того, что высшему руководству нашей страны была подсунута недостоверная информация о планах немецкого командования. Кто может поручиться, что составители «Сообщения ТАСС» от 13 июня 1941 года не имели перед глазами именно Колиного донесения? Я не берусь утверждать, что составители «Сообщения» отталкивались именно от сведений, полученных через Колю, но кто знает, почему бы и нет?

Еще в Союзе, во время подготовки, они с Олегом Николаевичем решили, что легче всего будет нащупать подходы к «Балтике Транзит» и «Скандинавии Шиппинг Тревел», если открыть на той же улице свое дело: бакалейную лавку, кафе, табачный киоск – не важно. Лишь бы заведение было популярным. Сотрудники компаний неизбежно станут посетителями, и с ними можно будет вступать в непринужденную и ни к чему не обязывающую беседу, завязывая нужные знакомства. Перебрав несколько вариантов, они решили не изобретать велосипед и использовать Колины знания по основной специальности связиста. На оживленной улице возле порта Коля арендовал просторное помещение и открыл мастерскую по ремонту радиол и патефонов.

Несколько недель бизнес шел ни шатко, ни валко. Один-два посетителя в день позволяли оплачивать аренду, закупать необходимые детали и не умереть при этом с голоду, но ни из «Балтики», ни из «Скандинавии» клиентов не было. Нужно было устанавливать контакты, а как?! Не станешь же маячить возле этих фирм, дергая сотрудников за полы пиджака. Прошло уже два месяца, а ни одного подходящего человека установлено не было.

Из Москвы не торопили. Там ждали, когда тов. Саранцев сообщит о своей готовности к выполнению задания, но терпение начальства было не бесконечно. Прошел март, апрель. Наступил май. Газетные сообщения становились все тревожнее. Донесения зарубежной агентуры говорили о скором и неизбежном нападении Германии на Советский Союз, а Коля бездарно прохлаждался в нейтральной стране, не принося никакой пользы и даром переводя казенную валюту. Он начинал уже подумывать о своей тупости и бездарности в качестве разведчика и с каждым новым днем все более укреплялся в этой мысли. Ночами он не мог заснуть, досадуя на себя за свою беспомощность, ворочался в постели, перебирая возможные варианты установления контактов. Чем мог он заинтересовать сотрудников этих фирм? В каком качестве? Коммивояжера? Нет, не годится. А может, сутенера? А что? К девочкам все неравнодушны. Только где взять свободных девочек?

Чувствуя свое бессилие найти верное и простое решение, Коля начинал отчаиваться. Обидно было за то, что серьезные люди тратили время и силы на его подготовку. От своих дел отрывался Филипп Ильич. Олег Николаевич восемь месяцев занимался с Колей почти круглосуточно, отложив свою собственную работу. «Эх! Дурак ты, Коля, дурак, – думал он иногда. – Сидел бы сейчас в своей дивизии, качал бы связь, горя не знал. Нет, понесло тебя, дурака, за синие моря, высокие горы!» Еще обидней было от мысли, что вот если бы на Колином месте был Олег Николаевич или Филипп Ильич, то они-то уж наверняка давным-давно навели бы мосты к обеим фирмам.

Как-то в середине мая Коля, погруженный в свои невеселые размышления, сидел в своей мастерской и ковырялся в патефоне. Поломка была пустяковая – лопнула пружина привода. Заменить ее было делом одной минуты, но от постоянных переживаний на предмет собственной бестолковости у Коли все валилось из рук. Новая пружина никак не желала попадать в паз, а норовила стрельнуть и улететь в угол.

В мастерскую вошел мужчина лет пятидесяти в неновом, но чистом и отутюженном костюме.

– Добрый день, – оторвался от работы Коля. – Чем могу быть полезен?

– Добрый день, – поздоровался посетитель.

У него была подкупающая и располагающая манера говорить ровным и тихим голосом. Он снял с головы мягкую шляпу и представился:

– Моя фамилия Лоткин. Герц Лоткин, – уточнил он.

Через несколько лет Голливуд обыграет эту фразу в своей ленте. Прилизанный красавец с лицом брачного афериста заявит с экрана: «My name is Bond! James Bond!»

Он прошелся по мастерской, оценивая цепкими глазками Колино помещение, стеллажи с починенными радиолами и самого Колю.

– Чем могу быть полезен? – повторил Коля спокойно.

Лоткин закончил осмотр, встал напротив Коли и, глядя ему в глаза, ошарашил:

– Вы, молодой человек, как я погляжу, наверное, красный шпион?

У Коли взмокли ладони. Он начал лихорадочно прикидывать, куда бы получше спрятать труп этого Лоткина. Черт! Проколоться, даже не приступив к выполнению задания! Интересно, как этот тип догадался?

– Вы очень скверно ведете ваш бизнес, – пояснил Лоткин.

– Как это скверно? – не понял Коля.

– Обыкновенно. Вы уже третий месяц как открыли ваше дело на этой улице, а еще не имеете серьезных клиентов. Значит, вы имеете другой источник дохода и получаете ваш бонус от красной разведки. Ну, может, от английской.

– А где ж их взять, серьезных-то клиентов? – живо откликнулся Коля.

– Моя фамилия – Лоткин, – снова представился посетитель. – Меня здесь все знают, и я здесь всех знаю. К счастью, мир устроен так, что нужные люди не всегда могут найти друг друга. Я знакомлю людей, нужных друг другу, и с этого имею свой скромный гешефт.

– Вы посредник, что ли? – Коля начинал понимать что Лоткин может оказаться ему весьма полезным.

– Я бы сказал гешефтмахер. Там, – Лоткин неопределенно показал рукой куда-то в сторону. – Там находится порт.

– Ну, знаю. Что дальше?

– Молодой человек, имейте немного терпения. В том порту обычно швартуются суда.

– Я понимаю, что не комбайны, – пошутил Коля.

– Комбайны там швартоваться не могут. Они утонут в воде, – не понял юмора Лоткин. – Многие суда приписаны к порту Стокгольма.

– Наверное, этому должно быть какое-то объяснение, – продолжал шутить Коля.

– Это имеет объяснение. Суда, приписанные к порту Стокгольма, выходят из порта Стокгольма и возвращаются-таки в порт Стокгольма, – провозгласил Лоткин таким тоном, будто только что блистательно доказал некую головоломную теорему.

– А при чем здесь я? – В Колиных мордовских мозгах никак не могла сложиться цепочка, связывающая его, Лоткина, порт Стокгольма и приписанные к нему суда.

– Я имею в порту двух знакомых – Боруха и Лейбу. Они отвечают за то, чтобы суда, приписанные к порту Стокгольма, выходили в открытое море, снабженные всем необходимым.

– Грузовые агенты? – догадался Коля.

– Нет, – терпеливо продолжал объяснить Лоткин. – Грузовые агенты отвечают за груз, за фрахтовку, коносамент и за то, чтобы груз попал из пункта А в пункт Б. А Борух и Лейба отвечают за то, чтобы суда, выходящие в открытое море, имели воду, уголь, продовольствие и не утонули по дороге потому, что были плохо отремонтированы.

– Вы предлагаете мне ремонтировать суда?

– Нет, я не предлагаю вам ремонтировать суда, потому что с фирмами, которые ремонтируют суда, я уже имею свой гешефт. Будет нехорошо, если я поломаю им бизнес, который сам же и предложил.

– Тогда что же вы предлагаете мне?

– Вы еще молодой человек и можете не знать, что на судах стоят радиостанции, чтобы капитаны могли говорить с берегом и друг с другом и сообщить, когда будут тонуть. Эти радиостанции иногда выходят из строя, и их необходимо чинить.

– Так на тех судах наверняка имеются собственные радисты. Пусть они и чинят.

– Молодой человек, если мы с вами будем рассуждать подобным образом, то вы останетесь без клиентов, а я без гешефта. В открытом море, разумеется, радисты могут починить судовую радиостанцию, хоть это непросто и неприятно. Но после того как корабль привяжут к причальной стенке, весь экипаж, не считая вахтенных, идет к себе домой. Даже радисты. И чтобы заставить их чинить радиостанции в порту, им надо платить деньги за сверхурочные работы. Теперь понятно? – Лоткин с надеждой посмотрел на Колю.

– Не совсем, но это очень интересно.

– Еще бы!

– Излагайте дальше. Что вы предлагаете?

– Так вот, молодой человек, – продолжил Лоткин. – Когда Борух и Лейба сказали мне, что имеют маленькую заминку с ремонтом и профилактикой радиостанций, я подумал себе: «Гершель! Ты ходишь по дороге в порт по той улице, где молодой финский иммигрант недавно открыл свое дело. Ему надо дать заработать, потому что у него имеется недостаток в деньгах. Если ты познакомишь своих друзей с этим молодым человеком, то ты убьешь сразу двух зайцев: поможешь своим друзьям и дашь заработать молодому человеку».

Колькины глаза сразу посветлели. Он представил себе порт, суда и… возможность выхода на «Балтику Транзит» и «Скандинавию Шиппинг Тревел». Сегодня выдался самый удачный день в его жизни! Вот он – выход на фирмы, интересующие Москву. Можно приступать к выполнению задания.

– А что я буду должен вам за то, что вы познакомите меня со своими друзьями?

– О-о! сущие пустяки, – махнул рукой Лоткин. – Пятнадцать процентов от договора подряда.

Коля готов был отдать все сто! Но в следующую секунду он подумал, что такая легкая сговорчивость может показаться подозрительной.

– Не пойдет, – отрицательно мотнул он головой, – четыре.

– Молодой человек, у вас все равно не так много заказов. Четырнадцать.

– Четырнадцать процентов за то, что я буду выполнять всю работу! – возмутился Коля. – Пять.

– Пять?! – в свою очередь возмутился Лоткин. – Извозчик, который подвозил меня сюда, стоит дороже, чем весь тот бонус, который я получу от этого гешефта! Тринадцать и никак не меньше.

– Мне еще нужно будет за свой счет приобретать детали, – стоял на своем Коля. – Шесть и никак не больше!

– Вы просто грабитель с большой дороги! Обираете пожилого человека. Когда я разговариваю с вами, юноша, мне хочется засунуть руку в карман и проверить свой кошелек. Двенадцать.

Высокие договаривающиеся стороны сошлись на девяти процентах от всей выручки за ремонт и обслуживание судовых радиостанций Стокгольмского порта.

Сказано – сделано. Через сорок минут Коля с Лоткиным были в порту, где этот ушлый гешефтмахер свел Колю со своими соплеменниками. А еще через час Коля покинул порт, унося в кармане пиджака годовой контракт на профилактику и ремонт радиостанций всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Кроме того, ему выписали постоянный пропуск, и он мог теперь попасть в порт свободно и в любое время.

К работе можно было приступать хоть завтра.

На следующий день, прихватив чемоданчик с инструментами, Коля двинул в порт. «Внедряться» – как он сам для себя решил. Предъявив на проходной пропуск, он получил наряд на работу. Расспросив, у какого причала пришвартовано нужное судно, Коля без труда его нашел и поднялся на борт. Экипаж был на берегу. На корабле чувствовалась атмосфера тягучей лени. Заспанный матрос, зевая, глянул на Колин пропуск и наряд и вызвал подвахтенного. Кроме матроса, которому Коля предъявил свои документы, на палубе не было ни души. С мостика по трансляции доносилась легкая музыка. Минут через пятнадцать наконец появился подвахтенный, едва продравший глаза.

– Олаф, проводи мастера в радиорубку, – бросил ему матрос.

Крохотная радиорубка была наполовину забита аппаратурой.

– Сюда, господин мастер, – пригласил Олаф. – Как закончите, поднимитесь на мостик, я буду там.

Коля осмотрел помещение. На столике радиста лежала таблица основных, запасных и аварийных радиочастот, нанесенная на пластик. Первым делом Коля на всякий случай срисовал ее для себя. Потом он принялся осматривать аппаратуру. Судовые радиостанции, конечно, отличались от армейских, которые он освоил в училище, эти были мощнее, но в целом – ничего особенного. Принцип действия тот же. Минут за сорок Коля нашел и устранил небольшую неисправность и пошел разыскивать мостик. Советский разведчик первый раз в жизни оказался на корабле и слабо представлял себе его устройство, поэтому трап, ведущий на мостик, отыскал не сразу. Он продирался по узким коридорам, с непривычки набивая синяки на локтях, пока нашел его.

– Олаф, – крикнул он подвахтенного. – Пойдем принимать работу.

Олаф по-матросски, на одних руках, легко скользнул с мостика по трапу и пошел за Колей. В радиорубке Коля включил громкую связь и, поворачивая ручку настройки, стал подстраиваться под рабочие частоты. Олаф внимательно следил за его действиями. Наконец он остался доволен.

– Давай я еще антенны проверю, – предложил Коля.

– Пойдем, – согласился Олаф.

По тем же узким коридорам и вертикальному трапу они поднялись на мостик. За ним стояла мачта, на верхушке которой были установлены антенны. По скобам Коля вскарабкался на верхотуру и осмотрелся. Какая же красота открылась ему с высоты! У Коли с непривычки даже перехватило дух. Слева синел залив, сливаясь на горизонте с синим небом, над которым летали крикливые белые чайки. Кончики их крыльев были черные, будто птицы обмакнули их в баночку с тушью. Вдалеке виднелись разноцветные паруса прогулочных яхт. Здесь, наверху, чувствовался свежий ветерок, которого не было внизу, и даже солнце, казалось, светило ярче. Справа лежала пристань. Весь порт просматривался как на ладони. Дальше открывался вид на город. Отсюда он казался таким красивым, будто появился из старой волшебной сказки. Должно быть, Кот в сапогах, Стойкий оловянный солдатик и Щелкунчик жили именно в этом городе. По этим улочкам в своей карете ехала на бал Золушка во-о-он в тот дворец, в котором, а Коля это уже знал, и сейчас живет шведский король, самый настоящий. А вон в той башне спала Спящая красавица. Ах как вся эта чудесная красота не вязалась с теми целями, с которыми Коля прибыл в эту прекрасную страну!.. Как не хотелось верить, что где-то далеко, за пределами этого сказочного королевства идет война!..

На этом «внедрение», можно сказать, и закончилось. Олаф расписался в наряде, Коля сдал наряд в бухгалтерию порта и вышел в город.

С тех пор так и пошло. В скором времени Коля побывал почти на всех кораблях и перезнакомился со многими моряками. Он заводил непринужденные беседы, как бы ненароком расспрашивал, куда ходили да куда собираются идти в следующий раз, но Москве докладывать было нечего. Все это были частности. Не было цельной картины. Не станешь же сообщать, что судно такое-то в такое-то время повезет руду из Нарвика в Германию. Ну, хорошо. В Москве аналитики в табличке галочку поставят. А сколько всего судов, сколько именно тонн этой руды было и будет перевезено? Так что пока Коля предпочитал не напоминать Москве о себе лишний раз.

Впрочем, сказать, что он стоял на месте и ничего не делал, было нельзя. Хозяева частных яхт тоже хотели оборудовать их современными средствами навигации и связи. Многие из них своим порядком обращались к Коле, и он собирал с них барыш, минуя Лоткина, так как тот здесь был ни при чем. Работал он хорошо, на совесть. Количество его клиентов потихонечку увеличилось настолько, что ему пришлось нанять двоих работников.

Как-то раз, сидя в своей мастерской, Коля от нечего делать собрал из подручных материалов простейший детекторный приемник. Из озорства он вставил его в корпус старого будильника. Одна ручка на кожухе регулировала громкость, вторая – настройку. С виду будильник, а присмотришься – радио. Забавная игрушка, которая передает музыку, новости и предсказывает погоду. Коля поставил ее на своем столе, и она пиликала без умолку, заменяя канарейку и не действуя никому на нервы. Однажды какой-то клиент, явно не бедный, обратил внимание на Колин «будильник». Игрушка привела его в такое восхищение, что он стал просить Колю немедленно продать ее. Не испытывая более нужды в деньгах, Коля отказал. Тогда клиент в запале предложил шестьдесят крон, хотя деталей в ней было едва на две вместе с работой. Коля, уже освоившийся в мире капитала, согласился и уступил. Они расстались с клиентом, довольные друг другом. Однако оказалось, что Коля уже успел привыкнуть к игрушке, и, когда на его столе ничего не играло и не говорило, он начинал чувствовать себя неуютно, будто не почистил зубы.

Поняв в чем дело, Коля пошел и купил себе самый дешевый будильник, какой только смог найти. Принеся покупку домой, он вытряхнул из будильника все винтики и шестеренки и вставил туда новый детекторный приемник, который тут же и собрал за десять минут. Включил его, поставил на стол и было успокоился… Но к вечеру явились два вежливых господина и, десять раз извинившись, поинтересовались, не тут ли находится та самая мастерская, которая торгует говорящими будильниками? Несколько растерявшись, Коля пояснил, что мастерская та самая, только «говорящими будильниками» она не торгует, а хозяин мастерской, то есть он сам, собирает их для собственного развлечения. Тут один из них, снова замявшись и извинившись, пояснил, что завтра у его жены день рождения и он, как любящий муж, увидев сегодня у своего приятеля эту прелестную безделушку, желает преподнести обожаемой супруге такую же штуковину в подарок. Смущаясь еще больше, он протянул шестьдесят крон.

Коля собирался уже немедленно продать и этот будильник, как тут же вперед выступил второй посетитель и заявил, что завтра у его сына тоже день рождения и он, как любящий отец, тоже желает подарить своему ребенку радость. Нисколько не смущаясь, он уверенно предложил семьдесят.

Игрушка была одна, покупателей двое. Начинался аукцион.

Победу одержал любящий муж, предложивший сто десять крон. Золотое кольцо, подаренное им жене перед свадьбой, наверное, стоило дешевле. Он уносил драгоценную покупку, победно и высокомерно глядя на побежденного соперника, который пребывал в полном ничтожестве. Результат аукциона лишний раз подтвердил, что у мужчин половое чувство превалирует над отцовским.

Теперь, что называется, «бизнес пошел»…

Через месяц в мастерской у Коли работали уже девять человек, собирая «будильники». С подсказки Лоткина, Коля потратил немного денег на рекламу, и автобусы шестого маршрута, ходившие по Стокгольму, украсили свои бока красочными плакатами: «ГОВОРЯЩИЕ БУДИЛЬНИКИ НЕМИНЕНА!» Нельзя сказать, что по поводу этих будильников царил ажиотаж, но спрос был довольно бойкий. Коля сбывал до пятисот «будильников» в месяц по тридцать крон за штуку. Хорошие деньги! Занимаясь сбытом своей оригинальной продукции, Коля установил хорошие связи с коммерсантами Норвегии, Финляндии, Дании и даже Венгрии. Неутомимый Лоткин за свой скромный гешефт сводил его с все новыми и новыми людьми. Будильники завоевывали Европу, Тиму Неминен становился известным и уважаемым человеком. Соседи здоровались с ним с подчеркнутым уважением. Конкуренты завидовали и дивились дьявольской оборотистости Тиму Неминена. Только старшему лейтенанту Осипову от этого было не легче – ничего ценного Москве сообщить он не мог.

К слову сказать, Коля не бросил работу в порту, справедливо полагая, что спрос на будильники рано или поздно спадет и тогда встанет вопрос о надежном источнике доходов. Ремонт и обслуживание судовых радиостанций по-прежнему приносили стабильный доход, хотя, конечно, не такой сумасшедший, как говорящие будильники.

Неделя за неделей шло время. Коля осваивался в Швеции, все больше и больше вживаясь и втягиваясь в роль коммерсанта средней руки. У него даже стали появляться привычки и невинные слабости, присущие его классу. Нет, он не начал курить дорогие сигары или пользоваться французским парфюмом, но каждую пятницу любил посидеть часок-другой в пивной, беседуя о пустяках с завсегдатаями, а воскресным вечером одевшись нарядно и даже щегольски, шел гулять в парк. По пути из порта в мастерскую он неизменно забегал в маленькую кофейню, чтобы выпить чашечку какао со свежей сдобной булочкой или пирожным. Коля, лишенный в сиротском детстве многих радостей жизни и не пробовавший в своей деревне ничего слаще морковки, со вкусом наверстывал в мире капитала недополученное от советской власти.

XXII

Его Величество Случай постоянно играет с человеком, неожиданно и круто меняя всю его прежнюю жизнь, направляя ее в новое русло и открывая новые горизонты, минуту назад еще не заметные. Кто-то по лотерейному билету, который ему всучили на сдачу, выигрывает кучу денег. Кто-то, копая колодец в своем огороде, нарывается на нефтяной фонтан. Кто-то, побывав шесть раз в браке, уже на склоне своего жизненного пути встречает наконец ту единственную, о которой мечтал всю жизнь, и умирает в первую же брачную ночь совершенно счастливым. А кто-то особенно везучий подхватывает потешную болезнь от собственной жены. Такое тоже случается.

Коля случайно облил девушку. Именно облил, плеснул ей какао на белоснежную блузку.

Как-то в начале августа по дороге из порта в свою мастерскую он зашел в кофейню, в которой обычно перекусывал в этот час, «имел ланч», как говорят англичане. Он разговорился с хозяином о пустяках и о погоде, пока тот готовил ему особенный, по собственному рецепту, какао, вкуснее которого не было во всей Швеции. Пока они болтали, хозяин приготовил какао, налил его в чашку, чашку поставил на блюдце, само блюдце поставил на стойку. На второе блюдце он положил пару безе, до которого Коля вдруг стал большой охотник, и доставил его на стойку рядом с первым. Коля бросил на стойку мелочь, взял оба блюдца и, разворачиваясь, неловко опрокинул их на девушку, которая только что встала за ним, ожидая своей очереди, и которую он не заметил.

Бывают моменты настолько нелепые, что реальность происшедшего не сразу осознается разумом. Коля увидел произошедшее, а потому непоправимое, как в замедленной киносъемке. Вот он бросает мелочь на стойку, и монеты плавно, без стука опускаются на полированное дерево. Вот он берет блюдца и начинает не спеша разворачиваться. Вот его локоть задевает руку девушки, и чашка с какао по траектории разворота медленно, так что можно разглядеть каждую каплю, срывается с блюдца и опрокидывается на блузку. Со второго блюдца слетают пирожные и, подобно осенним листьям, тихо планируют на пол.

Огромное неряшливое красно-коричневое пятно с хлопьями гущи расплывалось на чистой и опрятной, еще мгновение назад, белой блузке. От конфуза и нелепости ситуации, невольным виновником которой он стал, Коля был близок к обмороку. Он растерянно и беспомощно смотрел на девушку, а она на него – снизу вверх. В глазах у обоих навертывались слезы. У девушки от незаслуженной и нежданной обиды, у Коли – от жгучего стыда и досады на свою неуклюжесть. Не видя выхода из ситуации, Коля стал делать глупейшее из возможного. Достав чистый носовой платок, он стал оттирать пятно прямо на блузке. Девушка не сопротивлялась. Она спокойно стояла, пока Коля возил своим платком по ее груди, только с ее ресниц уже тихо закапали слезы, скатываясь по щекам.

Наконец Коля опомнился. Видимо, поняв, что со своим платком он не столько исправляет оплошность, сколько бессовестно возит его по груди девушки у всех на виду, усугубляя ее унижение, он резко отнял руки от несчастной блузки, как от горячей сковородки, и застыл с поднятыми руками, будто собирался сдаваться в плен.

– Прошу прощения, фрекен, – вырвалось у него.

Девушка присела на корточки и, уже не сдерживаясь, стала плакать. С ресниц потекла тушь, оставляя на обиженном личике две некрасивые черные дорожки. Коля сел рядом и, стараясь загладить свою вину, стал неловко и осторожно поглаживать девушку по волосам, но она не обращала на него никакого внимания, тихо плакала, уткнувшись лицом в ладошки, и только ее плечики мелко подрагивали от рыданий.

– Ну что вы, фрекен. Ну, успокойтесь, – продолжая гладить девушку, Коля не находил слов утешения.

Сердце его, терзаемое чувством вины, разрывалось от жалости к ней. И тут его осенила внезапная идея.

– Погодите, не плачьте, пожалуйста, – он положил руку ей на плечо. – Я живу тут неподалеку. Пока пятно не засохло и не впиталось, пойдемте скорее ко мне. Ручаюсь, через час ваша блузка будет как новая!

Не переставая плакать, девушка оторвала лицо от ладошек и с надеждой посмотрела на него своими заплаканными глазками. Коля, поддерживая за локоток, помог ей подняться, вытер платком с ее лица черные дорожки, оставленные тушью, и, взяв за руку, решительно повел к выходу. Обмякшая и послушная, утратившая от горя всякую силу к сопротивлению, девушка позволила Коле увлечь ее за собой.

В этом неприятном инциденте все-таки был один положительный момент. Какао оказалось не столь уж и горячим. Хозяин для вкуса положил туда добрую ложку пломбира.

Коля действительно жил недалеко, минуты три ходьбы от кофейни. Не обращая внимания на удивленные взгляды своих работников, он провел девушку к себе в комнату.

– Скорее снимайте блузку.

Оба не чувствовали сейчас ни стыда, ни стеснения. Пятно начало подсыхать, и нужно было застирать его как можно быстрее. Девушка сняла с себя блузку и осталась в сорочке и черной юбке. Коля тем временем включил электрический чайник, достал тазик и хозяйственное мыло. Он бросил блузку в тазик, залил холодной водой, добавил кипятка из чайника и стал ножом стругать мыло. Девушка какое-то время следила за всеми этими действиями, потом решительно отодвинула его в сторону:

– Дайте уж лучше я сама. Ох уж эти мужчины!

Коля отодвинулся.

Девушка умело навела пену и сильными движениями принялась застирывать пятно. Минут через десять она прополоскала уже чистую блузку в свежей воде.

– Где это можно повесить?

Коля торопливо и услужливо бросился к шкафу, достал оттуда свой выходной костюм, аккуратно висящий на плечиках. Он освободил плечики от костюма, бросив тот на спинку стула, и протянул плечики девушке:

– Вот, пожалуйста.

Девушка накинула мокрую блузку на предложенные плечики и застыла с ними, не зная, куда их повесить.

– Давайте сюда.

Коля взял плечики с блузкой за крючок и пристроил их прямо на люстре. Блузка тихо покачивалась. Влага, отливая от верха, начала скапливаться внизу. Вскоре на пол упали первые капли. Коля с девушкой смотрели на блузку, на капли, на лужицу, которая стала скапливаться на полу.

– Через полчаса высохнет, – успокоил он девушку.

– Надо бы что-нибудь подставить, – отозвалась та, показывая на лужицу под блузкой.

Оба взглянули друг на друга, и оба одновременно осознали пикантность ситуации – полураздетая девушка в комнате холостого мужчины. Она стремительно прикрылась руками, Коля смутился, покраснел, тотчас же опустил взгляд и отвернулся.

– У вас нет ничего, чем можно было бы прикрыться? – спросила девушка.

– Сейчас я что-нибудь подыщу.

Коля недолго порылся в шкафу и нашел свою чистую рубашку. Отворачивая голову от девушки, как от ветра, и стараясь не смотреть на ее наготу, он протянул ей одежду:

– Примерьте это.

– Спасибо.

Девушка надела Колину рубашку, застегнула ее на пуговицы и закатала рукава.

– Теперь все, – она повернулась к нему. – у вас утюг есть?

Коля потихоньку стал приходить в себя.

– Утюг? Есть, конечно. Сейчас я пойду наберу углей.

В те времена блага цивилизации еще не успели окончательно задушить человека в своих объятиях. Электрических утюгов еще не изобрели. Были чугунные, в которые засыпали угли. Электрические чайники, правда, уже появились.

На улице и в комнате по случаю летней погоды было тепло, и злосчастная блузка скоро высохла. Выгладить ее было делом одной минуты. Тем временем они успели познакомиться. Девушку звали Анной, ей было девятнадцать лет. Она приехала в Стокгольм из Тронхейма и жила у родственников. Благодаря протекции этих самых родственников она удачно устроилась в одну частную фирму секретарем. Работала она совсем недавно – всего полгода, но скоро ей обещали прибавить жалованье и тогда она обязательно снимет для себя отдельную комнату, чтобы не стеснять родню, и без того много сделавшую для ее счастья.

Коля удивился тому, что Анна, хотя и была шведкой по рождению, не являлась подданной шведского короля, а имела норвежское гражданство, но девушка пояснила, что, в сущности, не имеет большого значения, какой именно у тебя паспорт. Скандинавия – это как одна большая семья. Все скандинавы – потомки викингов. Тем более что Норвегия и Швеция некогда были одним государством. Просто после оккупации Норвегии немцами там стало труднее найти работу, а в Швеции с этим легче.

Желая угодить девушке и хотя бы частично загладить свою вину, Коля порывался было ловить такси или извозчика, чтобы подвезти девушку, но та остановила его:

– Зачем? Не надо. Я работаю совсем рядом и прекрасно доберусь пешком.

– Разрешите, я хотя бы провожу вас?

Анна нравилась Коле все больше и больше. Ее нельзя было назвать красавицей, глянцевые журналы вряд ли поместили бы ее портрет на своей обложке. Но было в ней какое-то непередаваемое очарование. Бывают такие женщины, столкнешься случайно на улице и пройдешь себе мимо, не обратив внимания на «серую мышку». А стоит поговорить с ней минут пять, и возникает чувство, что жарким полднем напился чистой воды из хрустального родника. До того хороша.

Она вся как-то располагала и притягивала к себе. Черты ее лица были правильной формы и вкупе с манерой общения наделяли Анну чудесным и редким свойством. Мужчина, вскользь бросив взгляд на ее лицо, ничего особенного найти в нем не мог. Однако после нескольких минут разговора находил это лицо все же приятным, потом привлекательным, а через час готов был поклясться, что Анна – самая настоящая красавица! Густые светлые волосы, собранные на затылке в узел, и маленькие сережки в ушах лишь подчеркивали и усиливали это очарование.

Проведя с девушкой в одной комнате около часа, Коля увлекся ею. С молодыми людьми это случается. На то и молодость, чтобы увлекаться и любить.

Провожая Анну до места работы, Коля сумел-таки назначить ей свидание в ближайшее воскресенье. Анна немного поразмыслив, согласилась, улыбнувшись при этом самой приятной улыбкой, от которой у Коли закружилась голова. Он был влюблен самой сладкой и крепкой любовью – любовью с первого взгляда.

Они остановились возле подъезда с массивной дверью.

– Вот мы и пришли, – Анна повернулась к Коле. – Здесь я и работаю. Спасибо, что проводили.

Коля взглянул на подъезд и на табличку с названием фирмы, висевшую на стене рядом с дверью.

– Вы здесь работаете?! – воскликнул он.

– Да. А что? – удивилась девушка.

– Нет, ничего, – Коля желал скрыть свое удивление. – Просто очень близко ко мне, на одной улице. А встретились мы только сегодня.

– Стокгольм – большой город, – заметила Анна. – Люди могут жить через дом и даже через двадцать лет не сумеют познакомиться.

– Это верно, – согласился Коля.

– Ну, мне пора, – Анна протянула Коле руку для прощания.

– До свидания, – Коля легонько пожал протянутую руку. – Я вас буду очень ждать в воскресенье. Приходите, пожалуйста.

– Приду, – успокоила его Анна, снова улыбнувшись той улыбкой, от которой у Коли начинались приступы головокружения.

Она повернулась и. легко взбежав по ступенькам» скрылась за дверью. Коля проводил ее задумчивым взглядом и опять перевел взгляд на табличку. На полированной латуни чернела гравировка: «BalticTransit».

XXIII

Война, которую уже третий год вела великая Германия на всех фронтах, никак не повлияла на уклад жизни австрийского Инсбрука. Юные загорелые лыжницы по-прежнему катались с гор, по утрам на улочках стоял запах кофе и булочек с корицей, по вечерам из кабаре доносились сладкие звуки аккордеонов. Разве что в городе стало больше военных, отдыхавших после госпиталей. Завязывались и распадались романы, девушки провожали своих любимых на поезд, плакали, махали платочками… и через неделю благополучно забывали о них, занятые новым увлечением.

В конце декабря сорок первого года, под Рождество, в Инсбрук прибыл молодой офицер в форме оберст-лейтенанта люфтваффе. Отметив отпускное удостоверение в комендатуре, он поселился в небольшом, но довольно дорогом пансионате, в котором обычно останавливались небедные постояльцы, не желавшие быть на виду. Чаще всего это были промышленники и банкиры со своими секретаршами. Хозяин пансионата, дорожа клиентами, создал условия максимального комфорта и конфиденциальности. Вышколенная прислуга моментально, но ненавязчиво исполняла прихоти постояльцев и их подруг, а внушительные размеры портье и привратника отпугивали докучливую мелюзгу.

Звание и служебное положение оберст-лейтенанта обязывали его нанести визит руководителю местного отделения НСДАП, что он и сделал утром следующего дня. Визит не был продолжительным и имел формальный характер. Партайгеноссе, уважительно поглядывая на высшие награды Рейха, которыми был увешан мундир оберст-лейтенанта, вежливо поинтересовался ходом военных действий на Востоке, боевым духом непобедимой Германской армии, здоровьем самого оберст-лейтенанта и членов его семьи. В конце визита он так же вежливо предложил воспользоваться своей машиной, буде возникнет такая необходимость, и вообще, любую помощь и всестороннее содействие.

Оберст-лейтенанта звали Конрад фон Гетц. Было ему тридцать два года, из которых последние четырнадцать были отданы авиации. Он не избегал общества отдыхающей публики, но и не искал его. Чаще всего он прогуливался по городу один. Отдыхающие дамы с любопытством и надеждой присматривались к фон Гетцу – молодой, а уже в таких чинах!.. Их всех интересовал один жгучий вопрос: с кого начнет, с кем закрутит первый роман молодой мужчина, не стесненный в средствах и, безусловно, соскучившийся на фронте по дамскому обществу? Но фон Гетц не принимал никаких приглашений к флирту, не понимал элементарных намеков, оставаясь холодно-вежливым, но отстраненным от всех плотских удовольствий. В конце концов местные дамы вынесли ему свой– приговор. Раз оберст-лейтенант ведет себя по-монашески, то он либо отморозил себе в русских снегах источник любви, либо имеет противоестественные наклонности к лицам своего пола.

Как бы то ни было, фон Гетцу ни до кого не было дела.

Еще в госпитале он написал письмо Герингу, может быть, излишне эмоциональное, и теперь ожидал ответа на него.

Господин Рейхсмаршал!

Я состою в рядах Люфтваффе с момента их основания. Принимал участие во всех основных боевых операциях нашего доблестного Воздушного Флота, начиная с Испании. Так случилось, что я был ранен на Восточном фронте, и медицинская комиссия признала меня негодным для дальнейшего прохождения службы в качестве пилота истребителя. После окончания срока санаторного лечения в Альпах мне предписано прибыть в распоряжение начальника Абвера адмирала Канариса. Я с большим уважением отношусь к адмиралу и в другое время и при других обстоятельствах посчитал бы для себя великой честью продолжать службу под его командованием. Но моя Родина ведет смертельную войну на Востоке против большевизма, и на этой войне ежедневно, ежечасно гибнут мои братья-пилоты, мои товарищи по борьбе.

Господин Рейхсмаршал, Вы сами – боевой летчик, и Вам легко будет понять те чувства, которые я испытываю. Оказавшись отстраненным от полетов, будучи лишенным возможности уничтожать противника в воздухе и на земле, я чувствую себя бесполезным наблюдателем тех великих и трагических событий, которые волей светлого гения нашего фюрера происходят сейчас на Восточном фронте.

Пусть я не могу более проходить службу как действующий летчик-истребитель, но я мог бы принести своей Родине более пользы, пилотируя штурмовик, бомбардировщик, самолет-разведчик, в качестве пилота-инструктора или на штабных должностях ВВС, нежели в военной разведке, службы в которой я не понимаю и до сего дня с ней не сталкивался.

Господин Рейхсмаршал, прошу Вас лично пересмотреть мое дело и определить меня на любую должность в Люфтваффе, какую Вам будет угодно посчитать наиболее подходящей для дальнейшего прохождения мной службы.

Хайль Гитлер!

Оберст-лейтенант ЛюфтваффеКонрад фон Гетц

У Конрада были все основания ожидать положительного ответа от Геринга, с которым он был давно знаком лично. Более того, его считали любимцем рейхсмаршала. В свои тридцать два года фон Гетц числился одним из сотни лучших асов люфтваффе, рыцарский крест ему вручал лично фюрер. Несмотря на свою молодость, он уже был оберст-лейтенантом, то есть подполковником и в скором времени вполне мог стать генералом. Но какое-то неясное беспокойство, как жук под корой, не давало ему спокойно наслаждаться отдыхом на альпийском курорте.

Последние десять лет его жизни напоминали стремительный водоворот событий, поступков и впечатлений. Шаг за шагом фон Гетц вспоминал все зигзаги своей военной карьеры, которая была типичной для молодых людей того времени по обе стороны линии фронта. Тысячи, десятки, сотни тысяч немецких и русских парней после школы шли тем же путем, мужая, закаляясь, набираясь опыта, получая чины и награды и… сгорая в самом расцвете физических и духовных сил.

Род фон Гетцев был одним из старейших не только в Восточной Пруссии, но и в Германии и восходил к временам существования Тевтонского ордена. Отец, дед, прадед, как и все мужчины в их семье, были военными. Само собой, и Конрада с момента рождения воспитывали в старинном прусском духе и готовили к карьере военного.

В 1931 году он окончил летное училище и в звании обер-фельдфебеля был направлен для прохождения службы в заштатный полк под Гамбургом. Самолетов было мало, а те, что имелись, давно устарели. Германия, раздавленная и униженная Версальским договором, имела право только на крохотный, стотысячный рейхсвер. Этих сил было едва достаточно, чтобы обеспечить охрану собственных границ. Пилоты его полка почти не летали – сказывался недостаток горючего. Тогда им казалось, что такая жизнь, серая рутина без всякого просвета, продлится до глубокой старости. Раз в месяц плановый полет, на выходные – увольнительная в Гамбург, где ждали пиво и девки… и почетная отставка через двадцать лет в звании майора.

После года скучной службы один из товарищей по полку полушутя-полусерьезно предложил Конраду вступить в НСДАП. Фон Гетц тогда не видел большой разницы между коммунистами, социал-демократами и национал-социалистами. Все партии собирали митинги, все хотели прийти к власти, все обещали скорое улучшение жизни и возрождение великой Германии. Скорее от избытка досуга, чем по идейным соображениям, Конрад вступил в 1932 году в НСДАП. За двумя рекомендациями дело не стало – их дали свои же сослуживцы. И… к удивлению самого фон Гетца, его карьера стремительно пошла вверх. Словно невидимая рука тянула его за ниточку.

В феврале 1933 года НСДАП набирает большинство депутатских мандатов в Рейхстаге, а лидер партии Адольф Гитлер становится канцлером. В том же тридцать третьем, одновременно с присвоением звания лейтенанта, фон Гетца переводят в Берлин. Весной тридцать четвертого Конрад вместе с двумя сотнями таких же молодых офицеров-летчиков получил приглашение в замок Каринхалль на прием, который устраивал Геринг.

От такого приглашения у молодого фон Гетца перехватило дух. Шутка ли – сам Герман Геринг, легендарный пилот Первой мировой войны, друг и соратник Гитлера, приглашает его, никому не известного лейтенанта, в свой замок! В ту пору Геринг был кумиром германского народа ничуть не меньшим, чем Гитлер. Еще свежи были в памяти его фронтовые подвиги. Награды, полученные им от кайзера, вызывали уважение, а само имя его связывалось с возрождением германского духа и грядущим возвращением былого величия германской нации.

На приеме Геринг сказал зажигательную речь о необходимости расширения жизненного пространства, об укреплении германской армии и воздушного флота, о том, что собравшиеся здесь молодые офицеры – надежда и гордость германского народа, основа будущего могущества люфтваффе.

Через месяц после приема в Каринхалле лейтенанту фон Гетцу вручили направление. В составе группы пилотов он откомандировывался в Советский Союз для прохождения летной практики на советских моделях самолетов. Это была редкая удача, мечтать о которой фон Гетц даже не смел! Германия и фюрер оказали ему большую честь и высокое доверие осваивать современные самолеты, которых в то время у Германии не было.

Гитлер нашел изящное решение вопроса, как, не нарушая унизительных условий Версальского договора, многократно усилить военную мощь Германии. По договоренности с советским правительством, сотни немецких военных специалистов – моряков, пилотов, танкистов, артиллеристов – направлялись в Советский Союз для освоения современных видов боевой техники. Одновременно германская промышленность получила широкие заказы на разработку и массовый выпуск новейших видов вооружения. Огромные денежные средства, необходимые для перевооружения, Гитлеру охотно ссудили английские и, главным образом, американские финансовые воротилы, большей частью еврейского происхождения. Таким образом, когда через два года «практиканты» вернулись из СССР обратно в Германию, их ожидали новенькие, в заводской смазке, танки и самолеты.

Одно досадное событие смазывало радость грандиозных перспектив. Перед отъездом в Советский Союз Конрад решил проведать отца. Карл фон Гетц, не старый еще отставной полковник генштаба, оставшись невостребованным новой властью, коротал свои дни в фамильном поместье под Кенигсбергом. Отец, безусловно, был рад тому, что карьера сына складывается так успешно, однако, узнав, что Конрад, потомок рыцарей, уже два года состоит в «партии лавочников и пивоваров», дал ему понять, что дальнейшее пребывание под отчим кровом лишено всякого смысла, а оставшееся до отъезда в Россию время Конраду следует потратить на пользу делам службы. Словом, отец с сыном не поняли друг друга, потому что смотрели на жизнь по-разному. Отец – с точки зрения штабиста-профессионала кайзеровской школы, оставшегося не у дел; Конрад – как представитель новой военной элиты.

Советский Союз впечатлил фон Гетца своими масштабами. Всю Германию с севера на юг можно было проехать за сутки. А тут они двое суток ехали до Москвы, еще сутки – к месту назначения под Горьким, и это была даже не середина России! К слову сказать, Конрад не увидел Москвы. В Минске в их вагон сели трое молодых людей. Они были модно одеты, вид имели внушительный, представились сотрудниками Наркомата иностранных дел и объявили, что будут сопровождать немецкую делегацию до места назначения. В Москве на вокзале немецких офицеров разбили на группы, каждой из которых предстояло пройти свой курс переподготовки. Затем каждую группу посадили в карету «скорой помощи» с закрашенными стеклами и отвезли на другой вокзал. На месте назначения немецких летчиков разместили в закрытом военном городке и вежливо попросили не покидать помещение без сопровождающих. Так что фон Гетц свое представление о русских красотах полосы составлял, в основном, из кабины самолета во время полетов.

Зато летали много. Если позволяла погода, то полеты начинались рано утром и заканчивались затемно. Русские оказались неплохими парнями, и, главное, они любили небо. Неотесанные славяне азартно осваивали искусство пилотирования. Не зная языка, они «на пальцах» делились с немцами ощущениями от полета, разбирали ошибки в управлении. Немцы с русскими тогда прекрасно понимали друг друга.

Вообще, большой разницы между армейскими порядками России и Германии Конрад не увидел. На флагштоках развевались такие же красные флаги, как и в Германии, только без свастики. На полковых построениях звучал знакомый марш, только с русскими словами «Все выше и выше, и выше…». Дистанция между командирами и низшими чинами была установлена даже большая, чем в старой прусской армии. В десятках мелочей Россия и Германия повторяли друг друга как в зеркале.

Конраду пришлось задержаться в России чуть дольше, чем он рассчитывал. Командировка была рассчитана на полгода, но ввиду особых успехов в освоении советской техники лейтенант фон Гетц был оставлен в качестве инструктора еще на год. Сначала он учился сам, потом стал учить вновь прибывавших немецких стажеров.

В Германию фон Гетц вернулся только в конце 1935 года. По приезду его ожидали сразу две приятные новости. Во-первых, за отличные показатели по службе ему досрочно присваивалось звание обер-лейтенанта, а во-вторых, его полк первый в люфтваффе перевооружался новыми истребителями.

XXIV

К началу тридцатых годов стало ясно, что бипланы исчерпали свой ресурс по потолку и скорости полета. Маневренность бипланов также оставляла желать лучшего. Их можно было совершенствовать, но любому совершенству есть предел. Необходим был принципиальный прорыв. Во всех ведущих конструкторских бюро мира шла напряженная работа по поиску путей дальнейшего развития авиации. Всем было понятно, что тот, кто первым найдет правильное решение, получит в свои руки сильный козырь в возможной войне, то есть господство в воздухе.

По заданию Геринга, в 1934 году фирма «Байерише Флюгцойгверке АГ» приступила к разработке, а в мае 1935 года выдала опытный образец цельнометаллического моноплана Bf-109. Пройдя успешные испытания, самолет был принят на вооружение и пошел в опытную серию. После того как «Байерише Флюгцойгверке АГ» в 1938 году была преобразована в концерн «Мессершмитт АГ», модель получила то же название – «мессершмитт».

Конрад сразу же оценил преимущества новой машины. «Мессершмитт» задумывался для скорейшего завоевания воздушного пространства и был создан как самолет-агрессор. Мощный, скоростной, обладающий превосходной маневренностью, особенно на вертикали, он слушался малейшего движения рукоятки управления и педалей. После первого полета у пилота появилось чувство, что с велосипеда он пересел на гоночный мотоцикл. Самолет быстро набирал высоту, легко выполнял фигуры высшего пилотажа, делал боевой разворот по максимально короткому радиусу и развивал фантастическую скорость – 500 километров в час! У него было, пожалуй, всего два недостатка. На низких скоростях самолет норовил свалиться в штопор, и плохо просматривалась задняя полусфера.

После двух месяцев полетов на новом истребителе Конрад настолько слился с машиной, что иногда ему казалось, будто не он управляет самолетом, а самолет, как хороший боевой конь, сам катает его, улавливая желания седока. Едва только Конрад успевал подумать: «Делаю бочку с набором высоты», как самолет спиралью вонзался в высь. Если Конраду требовалось сделать боевой разворот, самолет валился на крыло и через секунду лежал на новом курсе. Это была машина, дававшая неведомое доселе удовольствие от полета, намного опередившая свое время. Во время полета адреналин в крови летчика кипел, как пузырьки в шампанском. Ни одно государство в мире не обладало самолетом, способным противостоять «мессершмитту» в воздушном бою.

А потом была Испания, первые настоящие воздушные бои. Обер-лейтенанту фон Гетцу предстояло показать все то, чему он научился в СССР, и доказать, что Рейх не зря потратил золото на его подготовку.

Сделать это оказалось легче, чем он предполагал. Ночь накануне первого боевого вылета Конрад не спал. Он до утра мысленно проигрывал завтрашний полет. Вот он садится в кабину своего «мессершмитта», запускает и прогревает мотор. Вот он выруливает на «взлетку» и выравнивает машину по полосе. Вот он выпускает закрылки, ставит машину на тормоз, переводит сектор газа на самый максимум, самолет начинает бить мелкая дрожь, он отпускает тормоз, и начинается разбег. Спидометр показывает 20, 40, 70, 120 километров в час. При ста сорока самолет отрывается от земли, чуть просаживается под собственной массой, и начинается набор высоты. Убраны шасси, закрыты закрылки, набор высоты идет стремительней. На высотомере 500, 700, 1100 метров. Боевой разворот, самолет ложится на курс. Набрано 2500 метров высоты. Справа и слева летят товарищи по эскадрилье. Машины движутся с одинаковой скоростью, и поэтому кажется, они стоят на месте, плавно покачиваясь вверх-вниз, а под ними медленно плывет земля.

Наконец, появляется «четверка» противника. Заходим от солнца, завязывается бой…

В жизни же все случилось куда как прозаичней. Первый вылет был на патрулирование в заданном квадрате. Взлетели в паре с ведомым, отработали сорок минут, вернулись на аэродром, передали самолеты механикам, те отогнали их в капониры, и все. Никаких доблестных подвигов, никакой смертельной опасности.

И второй, и третий вылет – все то же самое. Без вариантов – взлет, квадрат, патруль, посадка. В России и то поинтересней было. Там инструкторы, по крайней мере, разнообразили полетные задания. Только на четвертый вылет Конрад встретился с противником.

И опять все произошло не так, как представлялось. Не было никакой опасности, никакого страха, никакого риска.

Это была встреча мухи с мухобойкой.

Они сошлись двое надвое. Все по-честному. Только у «мессершмитта» скорость вдвое больше, чем у бипланов республиканцев, а огневая мощь – вчетверо. Если с ружьем пойти в зоопарк охотиться на медведя, и то, наверное, будет больше риска. Там у медведя есть шанс сломать клетку и броситься на охотника, а тут у противников было столько же шансов уцелеть, сколько в колоде для преферанса найти джокер.

«Мессершмитты» легли на встречный курс, закручивая «мертвую петлю», пропустили республиканцев под собой. Высота растет, скорость падает. Когда самолет оказался в высшей точке «петли» кверху брюхом, Конрад увидел их над головой. То есть это он завис вниз головой, а они летели ближе к земле, под ним, поэтому относительно положения головы Конрада они оказались «сверху».

Идеальная позиция для атаки!

Конрад убрал газ, доворачивая самолет, поймал ведомого противника в прицел. По законам физики под действием силы тяжести самолет на малых оборотах стал заваливаться вниз, набирая скорость. До противника 300 метров, 250, 150… ОГОНЬ!!!

Перкаль обшивки самолета ведомого республиканца разорвало в клочья. Мотор и часть фюзеляжа, медленно вращаясь, отлетели в одну сторону, хвост с одной плоскостью – в другую. Самолет противника развалился на две неравные половины. Из расколотой кабины, как орех из скорлупы, выпал летчик. Секунду назад уверенно управлявший своим самолетом, он не успел понять, что произошло, почему самолет рассыпался и почему он в воздухе. Он пытался разобрать, где верх, где низ, и с ускорением свободного падения летел к земле. Парашют раскрыть пилот не успел.

Второго Конрад стеганул из пулеметов почти в упоп и стремительно пронесся над ним, потому что «мессершмитт» набрал скорость. Самолет ведущего республиканца уцелел, но из-под его капота показалась сначала белая струйка дыма, затем дым стал густеть, повалил черными хлопьями, и наконец, показались языки пламени, лизавшие фюзеляж.

Фон Гетц лег в глубокий вираж, совершая круг почета.

Республиканец покинул кабину. Через несколько секунд раскрылся парашют. Конрад как на картинке видел сверху белый купол парашюта и республиканского летчика в подвесной системе, но у него даже мысли не мелькнуло добить пилота. Асы люфтваффе сбивают самолеты противника, а не расстреливают пилотов. На прощанье он покачал республиканцу крыльями «мессершмитта» и полетел на свой аэродром.

В тот день Конрад вылетел на задание обычным обер-лейтенантом, а приземлился асом. Ведомый фон Гетца в сотый раз рассказывал любопытным слушателям о том, как фон Гетц с одного захода сбил два истребителя противника. В этот же день в Берлин ушло сообщение о подвиге фон Гетца. На следующий день пришла поздравительная телеграмма от Геринга. Все летчики с завистью поглядывали на Конрада, но он нисколько не зазнался, так же продолжал вылетать на задания и с товарищами оставался по-прежнему ровным, без тени превосходства.

За восемь месяцев службы фон Гетца в Испании больше не произошло ничего интересного. Господство в воздухе было завоевано уверенно и быстро. Редко какой сумасшедший республиканец отваживался подниматься в небо. За восемь месяцев Конрад сбил еще только два самолета. Небо оставалось чистым.

В своем замке Каринхалле Геринг устроил прием в честь наиболее отличившихся в Испании пилотов люфтваффе, на который пригласил более сотни летчиков. Здесь в торжественной обстановке Геринг лично вручал награды. Летчикам Мольдерсу, Эсау, Бальтазару и Лютцову рейхсмаршал вручил Золотой Испанский Крест с бриллиантами – высшую награду в той кампании. Фон Гетцу Геринг собственноручно приколол к мундиру Серебряный Испанский Крест с мечами – награду более скромную, но, безусловно, очень почетную. Всего кавалерами Испанского Креста всех степеней стали более восьми тысяч человек. Серебряный вручался всего 327 раз. Конрад был приглашен на этот прием как первый пилот люфтваффе, сбивший два самолета в одном бою.

Неполных три года прошло с тех пор, как фон Гетц побывал здесь первый раз. Но какая разница между этими двумя приемами! Тогда, в тридцать четвертом, он был всего-навсего подающий надежды молодой летчик, которому еще только предстояло эти надежды оправдать и доказать, что высокое доверие ему было оказано не зря и павший на него выбор был сделан правильно. Сегодня обер-лейтенант фон Гетц был заслуженно поставлен в один ряд с лучшими пилотами воздушного флота, он – один из тех, кто составляет гордость люфтваффе.

Струнный октет играл Штрауса. Лакеи разносили шампанское и мороженое.

Вне службы Геринг оказался обаятельнейшим человеком. Как радушный хозяин, он следил, чтобы каждый из приглашенных, независимо от звания, не был обделен вниманием, чтобы всем было удобно и уютно, изредка давал распоряжения прислуге, рассказывал забавные истории из своей богатой событиями жизни и сам заразительно смеялся в ответ на чью-либо удачную остроту. И Конраду как-то не верилось, что этот простой в общении и доступный для любого своего пилота человек – наци номер два, второй человек в Рейхе после Гитлера, от которого зависят судьбы десятков миллионов людей.

Прогуливаясь среди гостей под ручку с Мольдерсом, одержавшим в Испании шестнадцать побед, Геринг нашел несколько добрых слов и для фон Гетца, расспросил его об особенностях службы, о впечатлениях от первого боя. Ничего не значащие пустяковые вопросы, заданные из вежливости. Но заданы они были так, будто все эти восемь месяцев Геринг лично следил за боевыми успехами фон Гетца и ежедневно требовал доклада о его продвижении по службе. А это по-человечески приятно.

Приятно, когда твой прямой начальник, стоящий на заоблачной вершине Олимпа одесную Господа Бога, спустится персонально для тебя на землю, попирая своими ногами прах суетной мирской жизни, и участливо, положив длань на твое плечо, поинтересуется какими-нибудь повседневными пустяками. Пообещает помощь. Предложит обращаться к нему запросто и в любое время. И он как-то сразу становится родней и ближе. Ты понимаешь, что обожествляемый при жизни функционер не икона, не образ, а такое же человеческое существо из плоти и крови, как и ты сам, разве только с печатью избранности на челе, омраченном государственными заботами. Ты вдруг понимаешь, что слухи о его скверном и вздорном характере, жестоком обращении со слугами и ближайшим окружением, о зоологической беспощадности к поверженному врагу – это только наветы злопыхателей и клевета неудачников, мелких и пакостных людишек, которые в убогости своей не сумели разглядеть лучших качеств этого замечательного во всех отношениях человека.

В скором времени после приема все приглашенные летчики получили повышение по службе. Примерно через месяц капитана фон Гетца вызвали в Главный штаб люфтваффе и вручили направление к новому месту службы. Отныне новоиспеченный капитан переводился на должность командира звена в эскадрилью «Рихтгофен».

«Рихтгофен»! Мечта любого пилота от курсанта до полковника! Дело даже не в том, что этой эскадрильей в годы Первой мировой войны командовал сам Геринг, не в том, что она укомплектовывалась самолетами новейших моделей. В эту эскадрилью подбирали только непобедимых пилотов, для которых не существовало оценки «хорошо» или «отлично». Только «превосходно» и «великолепно». Никакие связи не помогали попасть в списки этой легендарной эскадрильи. Направление в нее можно было получить только за рукояткой управления истребителя, преодолевая страх, высоту и скорость. Это была когорта избранных. Герман Геринг, знавший многих своих летчиков в лицо и по именам, пилотов эскадрильи «Рихтгофен» брал под особое покровительство, лично решая все их житейские проблемы, с тем чтобы никакие мелочи жизни не отвлекали их от службы. Герингу даже удалось добиться того, что весь личный состав эскадрильи был секретным циркуляром выведен из поля зрения гестапо. Иными словами – пилоты и механики оставались подсудны только рейхсмаршалу. И в эту славную эскадрилью его, Конрада фон Гетца, переводят не просто пилотом, а на командную должность!

Через полтора года Геринг снова дал фон Гетцу случай отличиться. В ночь на первое сентября 1939 года вся эскадрилья была поднята по тревоге и получила боевой приказ завоевать небо Польши. Эта задача была решена люфтваффе за три дня. На четвертый день войны в небе не было ни одного польского самолета. Поляки не смогли противопоставить немецким асам ничего серьезного. Теперь их самолеты были частью разбомблены на аэродромах первым же налетом штурмовиков, частью захвачены прямо в ангарах прорвавшимися танковыми соединениями, а те немногие, которым удалось подняться в воздух, догорали по оврагам. Их играючи, как уток, сбивали немецкие асы.

Капитан фон Гетц успел сбить только двух поляков, до того как небо расчистилось.

И снова был прием в Каринхалле.

Тогда Геринг первый раз назвал Конрада по имени. Вручая ему Крест военных заслуг второго класса с мечами, Геринг сказал:

– Узнаю вас, фон Гетц. Что-то вы зачастили на мои приемы. Очень рад за вас. Вы делаете поразительные успехи. Теперь я воочию убедился, что два десятка таких асов, как вы, способны разогнать всю польскую армию. Боюсь, что в Рейхе скоро не останется наград, которые вы не успели бы получить.

Эти слова, сказанные в широком кругу, вызвали улыбки слушателей. За откровенным бахвальством Геринга скрывалась гордость за главное дело своей жизни – возрождение воздушного флота – и гордость за своих пилотов.

Фон Гетц, – а это поняли все – был особо отмечен рейхсмаршалом. Герман Геринг назвал его по имени. Молодой капитан в глазах всех присутствовавших, передававших изустно подробности приема своим знакомым, стал одним из новых фаворитов всесильного Геринга.

В мае 1940 года «Рихтгофен» перебросили во Францию. Эскадрилья составила костяк германских воздушных сил, предназначенных для завоевания господства в воздухе. Тут пришлось повозиться немного побольше, чем в Польше. Несмотря на всю бездарность французского командования, французские солдаты сражались стойко. На их беду, вермахт не ввязывался в прямые затяжные бои. Танковые клинья, обходя скопления пехоты, способные организовать сопротивление, перерезали коммуникации и линии снабжения. Такая тактика немцев, помноженная на неспособность французского генералитета понять происходящее, привела к тому, что спустя всего несколько недель после начала вторжения сотни тысяч англо-французских солдат и офицеров были прижаты к морю под Дюнкерком и представляли собой удобную мишень для бомбардировщиков и тяжелой артиллерии. Отдай Гитлер приказ, которого ждала армия, и война была бы окончена уже тогда. После двух часов артобстрела и авианалетов вражеская группировка перестала бы существовать. У Франции и у Англии просто не осталось бы армий.

С французскими летчиками было воевать интереснее, чем с поляками. Не труднее, не опасней, а именно интереснее. Они были опытней, их самолеты были лучше, их армия подавала пример стойкости, поэтому сами пилоты не были деморализованы, как поляки, и рвались в бой. Сбивать таких пилотов было забавно и увлекательно. Так настоящему охотнику неинтересна дичь, сама становящаяся под выстрел. Наоборот, чем больше зверь помотает его по лесу, прежде чем на короткий миг остановится перевести дыхание, тем ценнее такая добыча. Нужно только уметь использовать этот миг.

Фон Гетц умел. Он учился этому сперва в России, а позже – в Испании и Польше. У французов не было шанса против его «мессершмитта», да и фон Гетц не давал его. Он вел каждый бой расчетливо, дерзко, импровизируя и играя с противником. Его ведомый едва поспевал за ним. За шесть недель фон Гетц довел свой боевой счет до двадцати двух сбитых машин.

XXV

Самолеты у противника кончились. Кончилась и война.

О, Франция! «Le belle France!» Прекрасная Франция.

Самые красивые француженки охотно и щедро платили репарации победителям, отдавая предпочтение офицерам люфтваффе.

А какие вина! Все, что от Кале до Марселя родит виноградная лоза, было на столе победителей. Лучшие вина Бордо и Шампани разливались реками.

А знаменитая французская кухня! А маленькие кондитерские и уютные кафе!

Не только гризетки, все французы платили по счетам Версаля! Хозяин любого заведения считал своим долгом угостить зашедших к нему немецких офицеров за свой счет.

Лучший парфюм, лучшие ткани, все самое лучшее дарилось победителям побежденными французами с самыми очаровательными и искренними улыбками, за которыми прятался страх. Страх за то, что двадцать лет назад их Франция в Версале пыталась задушить Германию непосильными и унизительными репарациями и контрибуциями. Страх за то, что победителями сегодня оказались те, кто еще семь лет назад испытывал такой же страх. Страх за то, что сбывалось библейское: «Мне отмщение, и Аз воздам…» Страх за то, что их прекрасная Франция, казавшаяся такой могучей и несокрушимой, рухнула за несколько недель, как карточный домик, под гусеницами невесть откуда взявшихся немецких танков. Франция была разгромлена, стерта в пыль Германией, той самой Германией, которая еще недавно не смела шагу шагнуть без оглядки на Францию и Британию. Это казалось невероятным и сверхъестественным и внушало мистический ужас не только во Франции, но и на другом берегу Ла-Манша, и по другую сторону океана.

В летнем воздухе сорокового года витал неповторимый пьянящий аромат победы и любовных интрижек. Елисейские поля расстилались под ногами победоносных германских войск. Лучшие квартиры, лучшие девки, все самое лучшее, что может захотеть прихотливый каприз, – все было к услугам победителей. Но главное состояло в том, что и здесь, во Франции, и дома, в Германии, немцы внезапно и одновременно поняли: «Мы – великая нация!», «Мы – нация, достойная мирового господства». И эти простые и страшные мысли не были вдолблены в их головы правящей верхушкой. Это не было результатом пропаганды доктора Геббельса или истерических заклинаний Гитлера. Немцы додумались до них сами и восприняли их совершенно искренне и всем сердцем.

Майорские погоны, Крест военных заслуг и Железный крест фон Гетцу вручал в Имперской канцелярии лично фюрер. Конрад отметил, какая у него мягкая и теплая ладонь. Из-за спины Гитлера широко улыбался Геринг, который чувствовал себя именинником. Из двадцати семи наиболее отличившихся офицеров и генералов, которым сегодня была оказана честь принять награду из рук фюрера германской нации, четырнадцать были пилотами люфтваффе."

Фотографию фон Гетца в ряду героев французской кампании напечатали в «Фелькишер беобахтер». Его узнавали на улице.

Это был зенит славы.

Конрад решил взять отпуск и навестить отца, однако поездку пришлось отложить до весны.

Осенью Конрада назначили на должность заместителя командира эскадрильи. Теперь он разделял ответственность за «Рихтгофен» вместе с командиром, навалились новые дела и заботы. Сначала фон Гетц организовывал передислокацию эскадрильи из Франции обратно, на «домашний» аэродром. Потом эскадрилья стала перевооружаться, и фон Гетц два месяца провел на заводе, принимая и испытывая новую модификацию «мессершмитта», которая поступала на вооружение эскадрильи.

В декабре 1940 года Гитлер подписал директиву на разработку плана «Барбаросса». Майор люфтваффе фон Гетц не был в числе посвященных в стратегические замыслы фюрера, однако он был в числе тех сотен офицеров, которые, не зная общего замысла, работали над его частностями.

В сорока километрах от Берлина, в небольшой деревушке был разбит временный аэродром. Бульдозеры расчистили от снега и укатали взлетную полосу длиной всего четыреста метров, выкопали два десятка капониров, пробили дорогу до автобана. «Взлетку» и капониры обнесли колючей проволокой с вышками по периметру через каждые сто метров. На повороте с автобана в сторону аэродрома поставили будку со шлагбаумом и пару часовых. На базе этого аэродрома организовали школу летного мастерства для переподготовки пилотов, которым предстояло воевать на Востоке.

Фон Гетца назначили начальником школы, придав ему восемнадцать пилотов-инструкторов. Каждый из инструкторов имел опыт ведения боевых действий, воевал или в Испании, или в Польше, или в Африке, или во Франции, а чаще всего – в нескольких странах и имел на своем счету не менее пяти сбитых самолетов противника. Перед майором фон Гетцем была поставлена задача в максимально сжатые сроки привить навыки ведения современного воздушного боя максимальному числу пилотов. Понятно, что всех летчиков люфтваффе пропустить через эту школу было невозможно, поэтому в списки курсантов были включены пилоты-командиры от командира звена и выше.

Курс доподготовки был рассчитан на сорок полетных часов, из которых не менее шести отрабатывались в ночное время. Срок на доподготовку каждого курсанта отводился в четырнадцать дней. Понятно, что при такой нагрузке курсанты не вылезали из кабин, а инструкторы и техники не покидали аэродрома. Гул винтов не смолкал ни днем, ни ночью. Инструкторы и техники осунулись, живя постоянно возле самолетов. Сам фон Гетц ни разу не смог выбраться за пределы аэродрома за все время работы школы. Зато за двенадцать недель существования школы через нее было пропущено почти полтысячи летчиков! Такая работа позволила свести потерю среди пилотов на Восточном фронте до приемлемого минимума. Русских сбивали не просто чаще, а несопоставимо чаще!

Свыше трехсот пилотов люфтваффе сбили больше сотни вражеских самолетов. Трое – свыше трехсот!

Занятия в школе продолжались до весны. В апреле она была расформирована, и только в мае фон Гетцу дали наконец долгожданный отпуск. Решив блеснуть столичным шиком, Конрад попросил у командира эскадрильи на время штабной «мерседес» и катил по шоссе в сверкающем лаком и никелем штабном авто с военными номерами. Часть пути до дома пролегала по Польше, и Конрад проехал по тем самым местам, над которыми летал неполных два года назад. Программа онемечивания польских земель работала вовсю. В Познани он остановился, чтобы заправить бензин, и не услышал польской речи. Возле заправки прохаживался шуцман в немецкой униформе. Мимо проходили чиновники гражданской администрации генерал-губернаторства. Между собой они разговаривали на хох-дойч. Даже девушка-полька на заправке, подбирая и коверкая слова, говорила с ним по-немецки. «Ничего, – подумал фон Гетц. – Лет через пять выучат. А через двадцать и польский забудут».

Вызывала беспокойство встреча с отцом. Неизвестно, как он на этот раз примет сына. Последние восемь лет отец был непредсказуем в поступках и мыслях, однако на этот раз все обошлось. Приезд шикарной машины, вопреки ожиданию, не произвел на старика того впечатления, на которое рассчитывал тщеславный майор люфтваффе, будто такие машины день-деньской приезжали к барону и успели ему порядком поднадоесть.

Конрад нашел отца в кабинете. На обширном дубовом письменном столе были разложены статистические справочники, брошюры на экономические темы, таблицы и графики. Стопкой стояли тома военных теоретиков. На стене висела огромная физическая карта территорий от Бискайского залива до Сибири. Она была такая большая, что на ней уместились также Северная Африка, Палестина и часть Ближнего Востока. Отец курил, стоя у окна. По обстановке чувствовалось, что отставной полковник генштаба работал.

Увидев Конрада, он обрадовался.

– А-а! Здравствуйте, господин майор! – старый фон Гетц подошел и обнял сына. – Наслышаны, наслышаны о ваших подвигах.

У Конрада отлегло от сердца. Шесть лет назад они расстались более чем прохладно. Все эти годы его тянуло домой, он хотел и боялся приехать – еще неизвестно, как бы его встретил отец. Старик на дух не переносил нацистов и презирал Гитлера.

– Эльза, Генрих! – полковник крикнул прислугу. – Генрих, Эльза!

Тотчас явились пожилые дворецкий и экономка.

– Вы что, лентяи этакие, не видите, кто к нам приехал?! У вас наверняка еще ничего не готово, чтобы принять дорогого гостя!

– Господин барон, – обиделись слуги. – Обед будет через шесть минут в каминном зале.

– Ну, ладно, ладно, – смягчился хозяин. – Вам лишь бы попререкаться. Идем мыть руки, сынок, я думаю, ты успел проголодаться с дороги.

Дом фон Гетцев, который все в округе называли замком, был построен из красного кирпича, имел два этажа в семь окон каждый. Выстроен он был в старом прусском стиле еще дедушкой фон Гетца-старшего, добротно и на века. Дом не имел ни зубчатой крепостной стены, ни башен с бойницами, ни подъемного моста. Крепостного рва, впрочем, тоже не было. Сходство с замком ему придавали стрельчатые окна второго этажа, делавшие невысокое здание зрительно выше. Островерхая крыша как бы являлась продолжением взлета окон и устремляла всю постройку вверх. Со стороны дом не казался массивным и неуклюжим. Наоборот, он смотрелся легким и изящным, казалось, он вот-вот взлетит.

Во внутренней планировке комфорт и изящество были принесены в жертву практичности. Комнаты были небольшие, зато нашлись отдельные спальни для прислуги и одна для гостей. Самым большим был кабинет хозяина, располагавшийся на втором этаже, а «каминный зал», как гордо обозвал его добрый Генрих, был небольшой комнатой, примерно шесть на пять метров, в которой действительно стоял изумительный камин с мраморной крышкой и бронзовыми часами на ней. Когда Конрад был маленьким, ему нравилось играть в этой комнате, зимними вечерами сидеть у камина под треск горящих сухих дров, смотреть на огонь и слушать старые немецкие сказки, которые рассказывала Эльза.

XXVI

После обеда барон повел сына к себе в кабинет, отдав распоряжение ликер и кофе принести туда же. Пригласив Конрада сесть в кресло, сам он устроился на диване, стоящем у стены напротив карты, и не торопясь стал набивать трубку.

– Ну, «гордость Германии», – начал он. – Что ты скажешь о французской кампании?

Конрад подробно и честно рассказал все, что видел за четыре месяца пребывания во Франции, и обо всех боях, участие в которых принимал сам.

Отец молчал, обдумывая услышанное.

– Это единственная правильная война, которую Германия грамотно провела за последние пятьдесят лет, – подвел он итог. – Знаешь, Конрад, еще до Первой мировой у нас в генштабе находились офицеры и генералы, которые считали, что основной удар по Франции следует наносить не через Бельгию, а через Арденны! Да только кто их услышал?

Он подошел к карте.

– А ведь и школьнику понятно, – продолжил он, – что ключ ко всей Франции – Арденны. Сумей их преодолеть – и Франция упадет к твоим ногам, как спелое яблоко! Вот, – показывал он по карте. – Линия Мажино остается в стороне, открыты пути на юг, на запад, на Париж. Стратегическая инициатива захватывается нами с первых же часов вторжения, и французы всегда до полного своего поражения, будут запаздывать с ответными шагами. Рундштедт не пошел прямо на Париж, а ударил на север, в сторону Бельгии, Роммель пошел через Голландию, отвлек на себя часть сил – и вот вам результат! Все окончилось Дюнкерком, и в Париж мы вошли строевым шагом, как на параде, без всякого штурма и ненужных жертв среди мирного населения.

Он сел, раскурил трубку.

– С тех пор как я оказался ненужным новой власти, у меня мало источников информации. Кое-что рассказывают офицеры, приехавшие домой в отпуск, – барон кивнул в сторону сына. – Как ты сегодня. Но основную информацию приходится черпать из газет. С тех пор как твои лавочники пришли к власти, в Германии не стало нормальных газет, ни английских, ни французских, вот и приходится довольствоваться вашим официозом, в который я не позволяю Эльзе заворачивать продукты во избежание их порчи. Скажи, я правильно понимаю, что скоро будет еще одна война, и война эта будет на Востоке?

Конрад не стал рассказывать про школу доподготовки летчиков люфтваффе.

– Я думаю, все к этому идет. Нам необходимо жизненное пространство, – подтвердил он предположение отца.

– Жизненное пространство! – передразнил барон. – Мне лично вполне хватает того жизненного пространства, которое занимает этот дом, – барон стукнул каблуком в пол. – И на тебя этого жизненного пространства тоже хватит. И на жену твою, и на детей – моих внуков – на всех фон Гетцев этого жизненного пространства хватит.

– Мы должны думать обо всех немцах, – возразил Конрад.

– Мы? – переспросил барон. – «Мы» – слово никого ни к чему не обязывающее. Человек должен, человек обязан говорить «Я»! Ты какую должность сейчас занимаешь?

– Заместитель командира эскадрильи.

– И много людей у тебя в подчинении, если только это не военная тайна?

– Это военная тайна, но тебе скажу. Если брать вместе с обслуживающим персоналом, то около семисот.

Барон посмотрел на сына:

– Так и думай об этих семистах, а не обо всей Германии! Думай о конкретных своих подчиненных, а не об абстрактных немцах, с которыми ты даже не знаком. Если каждый будет думать о том, как сделать жизнь вокруг себя лучше уже сегодня, а не мечтать о том, как облагодетельствовать все человечество в будущем, то это человечество в конечном итоге избежит огромных человеческих жертв. И потом, – барон сделал паузу, для того чтобы затянуться и выпустить облако дыма. – Очень легко рассуждать о необходимости расширения жизненного пространства. Неважно, с партийной трибуны или в кругу друзей. Гораздо труднее это самое жизненное пространство завоевывать и расчищать! То есть методично и планомерно убивать всех тех несчастных, чья вина состоит только в том, что они родились на своей земле. Для того чтобы сотнями и тысячами убивать себе подобных, не испытывая при этом душевной боли, нужно либо быть озверелым садистом, либо иметь глубочайшую убежденность в необходимости убийства. Такую убежденность, которая освободила бы в будущем от ночных кошмаров, вызванных запоздалым раскаянием. Чтоб не терзала мысль о невинно убиенных. Согласись, палач не может испытывать угрызений совести, ведь он не убивает, он приводит приговор в исполнение, то есть вершит правосудие. Только кто вашему фюреру дал право решать, какому народу завтра жить, а какому исчезнуть с лица земли, уступив место арийцам?

– Но наш фюрер… Он обязан заботиться обо всех немцах.

– «Ваш» фюрер, – отрезал барон. – Ваш! Не мешай всех немцев с грязью. Я же говорил тебе, что легко рассуждать о необходимости убийства, сложнее самому взяться за это. И уж совсем нелегко вытаскивать трупы, превращенные в кровавое месиво, из-под руин и обломков после ваших бомбардировок. Кто-то же должен собирать и сжигать трупы? Кто-то же будет копаться в этом смердящем от разложения человеческом мясе?

Он посмотрел на Конрада.

– Ты представляешь, каким смрадом вы пропитаетесь, расчищая это самое жизненное пространство? У самого чистого из вас руки будут не по локоть – по плечи в крови.

– Послушай, отец, – Конрад повысил голос. – Тебе не нравится Гитлер. Хорошо, это твое личное дело. Он не нравится еще десятку твоих друзей-штабистов. Пусть так. В конце концов, это личное дело твоих друзей, принимать или не принимать идеалы национал-социализма. Но нельзя же огульно охаивать человека только за то, что в годы Первой мировой он был ефрейтором, а ты – капитаном!

– Я был майором.

– Тем более. Ты и твое поколение ослеплены кайзеровскими представлениями о жизни. Вы не в состоянии трезво оценивать события, которые происходят вокруг вас. Вы еще продолжаете отделять себя от остальной Германии сословными перегородками. Вы не хотите замечать того, что в тридцать третьем национал-социализм ликвидировал классовое государство в Германии, предоставив всем немцам равные права и гарантии. Посмотри, Гитлер обещал ликвидировать безработицу – и он ее ликвидировал. Гитлер обещал разорвать версальские соглашения – и он их разорвал. Сейчас у нас самая сильная армия в мире, вооруженная самым современным оружием, а семь лет назад не было никакой! Гитлер вернул Судеты, присоединил Австрию и сделал все это без единого выстрела! Он взял реванш у разбухшей от жира Франции! У той самой Франции, которая двадцать лет сосала немецкую кровь. Гитлеру удалось то, что со времен Бисмарка не удавалось никому. Он сплотил нацию, обеспечил кусок масла и мармелада на бутерброд для каждой немецкой семьи. Немецкий рабочий благодаря Гитлеру имеет ежегодный отпуск, а старики – пенсию. Любая семья, в которой есть хоть один работник, может позволить себе приобрести автомобиль. Каждый отдельно взятый немец почувствовал себя частью большого целого. Это большое целое называется Рейх, который основан нами и простоит тысячу лет. Слово «патриотизм» перестало быть ругательным, а слова «Германия», «немец» сегодня звучат гордо. Митинги, на которых выступает Гитлер, собирают десятки тысяч человек, и не все они – члены НСДАП. Попробуй прийти на этот митинг и объяснить немцам, что Гитлер – «ефрейтор, укравший генеральские сапоги», что он преступник, что он ведет нацию к пропасти. Эти «абстрактные немцы» тебя разорвут на мелкие кусочки, не дав договорить первое предложение. Тебе и твоему поколению нечего было предложить нации. Ваши лозунги устарели, а знамена обветшали. Вы не видели выхода для Германии и готовы были тащиться в шлейфе Версаля, радуясь любой косточке, упавшей со стола Антанты, не понимая всей унизительности такого положения вещей. Зато стоило появиться волевым и энергичным лидерам, поднявшим страну с колен, как вы тут же готовы забросать их камнями только за то, что они не сидели с вами за одной партой в академии.

Все то время, пока Конрад произносил свою отповедь, барон молча курил трубку, разглядывая носки своих туфель.

– Самое страшное в твоих словах то, что они – правда, – тихо произнес он, встал, походил взад-вперед по кабинету и остановился перед картой. – Я не политик, – повернулся он к сыну. – Я не умею говорить истеричных и зажигательных речей с трибуны на митингах. Однако служба в Генеральном штабе, что бы ты ни говорил про штабистов, расширяет кругозор и приучает мыслить аналитически, не боясь при этом оперировать большими категориями. Я попробую рассуждать с тобой как военный человек с военным человеком. Уже сейчас Германии объявили войну Англия и Франция. То, что французы разгромлены, не должно сбивать с толку. Долговязый де Голль на французские денежки, припрятанные в швейцарских банках, в Британии готовит солдат для десанта на материк. Кроме французов там еще окопались поляки с их так называемым «правительством в изгнании». Логично предположить, что все недобитые вами солдаты тех стран, на которые нападет Германия, рано или поздно окажутся по ту сторону пролива. Объявление войны Америкой – вопрос времени. Эти англосаксы поразительно дружны, когда дело касается безопасности их государств. Англоязычные народы предпочитают воевать друг с другом на бирже, а не на полях сражений. Вот здесь, – барон показал на карте, – находится линия Зигфрида. Англо-американо-французские войска могут разбить себе лоб, штурмуя эту линию обороны. Результат будет один: военное поражение на линии Зигфрида и политическое поражение от бессилия ее преодолеть. Измотав войска противника в обороне, вермахт вполне может перейти в контрнаступление, и тогда победа Рейха будет еще грандиознее, а поражение союзников станет сокрушительным, близким к катастрофе. Могут слететь их правительства. Войну на Западе Германия может вести хоть тысячу лет, но при одном условии, – барон передвинулся правее и ткнул пальцем в район Белоруссии. – При условии полного, абсолютного спокойствия на Востоке.

– Так фюрер и хочет обеспечить это спокойствие на наших восточных границах. Для этого и задумывается Восточная кампания.

– Я так и думал. Для того чтобы обеспечить нападение на Советы лучшим образом, он разделил со Сталиным Польшу, присоединил Судеты, заручился союзом с Румынией, Венгрией, Болгарией. Исторически так сложилось, что Германия не имеет общих границ с Россией. Поэтому, прежде чем нападать на нее, необходимо подготовить плацдарм. Названным странам и предстоит стать тем самым плацдармом, с которого Германия поведет свое наступление на Россию. Отсутствие общих границ между воюющими государствами влечет за собой один недостаток при подготовке наступательной операции. Такую подготовку невозможно скрыть. Я думаю, и Сталин, и его генеральный штаб правильно оценили последние территориальные приобретения Гитлера и заключенные им союзы. 1 сентября 1939 года, одновременно с первой сброшенной на Польшу немецкой бомбой, Советы стали готовиться к войне. И они располагали без малого двумя годами для подготовки. Советы готовы к войне!

– Но Сталин расстрелял лучших своих военачальников в тридцать седьмом.

– Кого это – «лучших»? Тухачевского? Он годился только на то, чтобы подавлять восстания плохо вооруженных крестьян в Тамбовской губернии. Стоило его назначить командующим армии вторжения в Польшу, как он был бит и бежал из-под Варшавы без оглядки до самого Киева. Не думаю, чтобы он с возрастом поумнел и научился воевать. Вдобавок он был скомпрометирован связями с германской разведкой. А кому и зачем нужен скомпрометированный маршал? На пенсию его не отправишь – слишком молодой, это может вызвать нездоровые разговоры. А доверять такому войска – опасно. Даже если он не повернет штыки против режима, то бездарно положит их на поле боя. Сталин нашел правильный выход. И остальные командиры их Красной армии, попавшие в застенки ОГПУ, в массе своей были под стать Тухачевскому. Бездарность продвигает бездарность и смертельно боится талантливых людей, на фоне которых их серость проявляется отчетливо и выпукло. Зато сейчас, сегодня, после массовой зачистки бездарей среди командного состава РККА, Сталин обладает армией, готовой выполнить любой его приказ, даже заведомо преступный. Русские генералы преданы Сталину по-собачьи. Во-первых, они смертельно боятся любого шевеления его уса, во-вторых, своим карьерным взлетом каждый из них обязан лично Сталину. Если Сталин прикажет, его армия, во главе с генералами, под развернутыми знаменами пойдет умирать за него миллионами!

– Красная Армия только и годна на то, чтобы умирать миллионами, – подтвердил Конрад. – Год назад, во время советско-финского конфликта, их маршалы Ворошилов и Тимошенко забросали линию Маннергейма трупами своих солдат. Я допускаю, что рядовые и младшие командиры Красной армии – отличные и храбрые солдаты, но их высший командный состав ни на что не годен. Их командование не нашло ничего лучше, чем начать военные действия зимой, при низких температурах и по шею в снегу. Большевики не умеют даже правильно выбрать время для начала кампании.

– Не забывай, что большевикам пришлось воевать в Карелии. А там не бывает «подходящего» времени. Зимой морозы и глубокий снег, а летом – гнус и болота. Местность в Карелии сильно пересеченная, много гранитных валунов, болот, озер, рек и речушек. Командованию Красной армии пришлось выбирать между плохим временем года и очень плохим. Поэтому они начали свою кампанию именно зимой.

– Возможно, это и так, отец, но твои рассуждения годятся только для домохозяек и прогнивших западных демократов. Я был в Испании. Я воевал в Польше и Франции. На моих глазах вермахт и люфтваффе росли и крепли, возникнув почти из ничего. Для того чтобы составить себе иное представление о предстоящей кампании и понять, что такое вермахт сегодня, нужно быть в колонне танков Рундштедта и Роммеля, которые разрезали французскую и английскую армии, как нож масло. Самые лучшие армии мира не продержались против вермахта и двух месяцев!

– А разве я спорю? – барон развел руками. – Я даже могу рассказать тебе, как вы проведете эту кампанию. Для чистоты наших расчетов примем исходные условия за идеальные. Пусть господа Браухич и Йодль считают танки и самолеты, мы будем исходить из того, что их достаточно для решения поставленных стратегических задач.

Как Арденны делят Французский театр военных действий на Север и Юг, так и Восточный театр военных действий делят почти напополам Пинские болота в Белоруссии. Это естественное препятствие, для наших танков, увы, непреодолимое. Необходимо определиться с направлением главного удара. На первый взгляд представляется перспективным нанесение его южнее Пинских болот с направлением на Киев, – отставной полковник говорил таким тоном, будто докладывал оперативную обстановку в генштабе. – И дальше, к устью Волги и на Кавказ. Таким образом, в наше распоряжение попадают богатые промышленные и сельскохозяйственные районы Украины, Белоруссии и Южной России, кроме того, мы отрезаем Сталина от бакинской нефти. Но недостаток такого решения, во-первых, в том, что значительно растягиваются коммуникации, на охрану которых потребуется задействовать большое количество боеспособных частей, во-вторых, русские, нависая с севера над нашим левым флангом, получают возможность после перегруппировки своих войск перейти в контрнаступление с угрозой окружения нашей группировки на Кавказе и Волге. Поэтому я считаю, что основной удар будет нанесен севернее Пинских болот по оси Брест – Минск – Смоленск – Москва. Одновременно следует нанести отвлекающий удар на второстепенном направлении по оси Киев – Ростов-на-Дону – Баку. Можно ударить по оси Вильно – Ревель – Ленинград. А можно и по этим двум направлениям одновременно – эти удары увенчаются успехом, потому что Сталин не будет знать, в каком месте наносится основной удар, а в каком – вспомогательный, и будет вынужден перебрасывать свои войска с одного участка фронта на другой, лишь бы заткнуть дыру. При этом он навсегда упускает стратегическую инициативу, а вермахт получает возможность при малейшей заминке на одном направлении форсировать наступление по двум другим. Используя преимущества первого удара и благодаря своей мощи, вермахт за несколько дней способен разгромить войска прикрытия, и он разгромит их, вне всякого сомнения. На проведение мобилизации и стабилизацию фронта противнику понадобится время. Минимум – месяц. Продвижение в глубь территории противника будет вестись со скоростью 50—70 километров в сутки и будет обусловлено степенью физической усталости войск и способностью танков продолжать движение. На этом этапе основным фактором, сдерживающим продвижение наших войск на Восток, будет наличие или недостаток горючего, так как боеспособных войск перед нашими частями не будет целый месяц. Через неделю после начала кампании нашими войсками будет захвачен Минск, через 15—20 дней – Смоленск. После взятия Смоленска необходимо будет сделать оперативную паузу для пополнения войск техникой и личным составом. Кроме того, необходимо будет дать отдых войскам перед решающим наступлением. Я доступно излагаю? – обратился он к сыну.

Конрад слушал, совершенно завороженный. Он и раньше уважал отца, ценил его знания и опыт, но считал их устаревшими и бесполезными. Со времен Первой мировой и техника, и тактика ведения боя, и вся стратегия изменились и ушли далеко вперед. Опыт сражений в Польше, Норвегии, Франции отчетливо это показал. Кроме того, стало ясно, что в целом мире есть только два десятка генералов, способных вести успешные боевые действия в новых условиях, и все они носят немецкую форму. Остальные армии мира не имели навыков ведения войны с применением крупных масс танков и авиации. Они вели такие войны только на штабных картах, неизменно одерживая на них победу, но при столкновении с вермахтом рассыпались за считанные часы. Конрад сам был в числе тех, кто успешно бил эти армии. А теперь отец, последний раз поднимавший в атаку свой батальон под Седаном в 1915 году и с 1933 года восемь лет находящийся не у дел, на своей карте так красочно и убедительно разворачивал картину еще не начавшейся войны, что Конрад мысленно представлял себе воронки от снарядов и бомб, дороги, забитые беженцами, скрежет танков, трупы неприятельских солдат и мерный топот немецких кованых сапог по чужой земле.

– Да-да, – вышел он из оцепенения. – Продолжай, пожалуйста.

– Продолжаю. Еще раз уточню, что условия мы изначально принимаем за идеальные. То есть мы не считаем ни танки, ни самолеты, ни солдат, а предполагаем, что их у нас всегда будет необходимое количество.

Барон вытряс пепел из трубки и стал набивать в нее новую порцию табака.

– Так вот, – продолжал он. – Эта пауза продлится неделю, самое большее – две. Гитлеру опасно упускать время. Пока наши войска восстанавливают силы, Сталин будет готовить полчища славян и монголов для создания щита на московском направлении. От Смоленска до Москвы около пятисот километров. Темп продвижения наших войск неизбежно упадет до 20—30 километров в сутки. Поэтому к операции по окружению Москвы Гитлер сможет приступить через три-четыре недели после начала наступления из Смоленска. Я полагаю, что двух недель для окружения Москвы и еще неделю на ее штурм будет достаточно, так как противник будет деморализован, управление войсками нарушено и русские не успеют организовать крепкую оборону своей столицы. Военная доктрина Советов – «бить врага на его территории и окончить войну малой кровью» – не согласуется со строительством долговременных оборонительных сооружений на своей собственной территории, поэтому инженерные сооружения русских будут легко преодолимы если не для танков, то для пехоты. Подводим итог. Через восемь – десять недель после начала кампании нашими войсками будут взяты Минск, Киев, Смоленск, Вильнюс, Ревель, Ростов-на-Дону и столица большевиков – Москва. Допускаю, что будут взяты Ленинград, Крым, Сталинград, Баку. Но можно ли это будет считать окончанием кампании и победой Гитлера на Востоке?

– А что еще? – удивился Конрад. – Армия противника разгромлена, сам он отброшен за Урал.

Барон сел на диван, снова не торопясь стал набивать табаком трубку. Конрад смотрел на отца, ожидая продолжения. Барон закурил, ароматный дым пополз по кабинету.

– Что вы намерены делать с захваченной территорией? – спросил он, показывая рукой на карту.

Конрад перевел взгляд вслед за рукой отца. Территория, которую предполагалось захватить, и в самом деле была огромна.

– На этих землях будут жить немецкие колонисты. Все солдаты, воевавшие на Востоке, получат в России поместья, а славяне будут на нас работать.

– Славяне? – переспросил отец.

– Славяне, – подтвердил Конрад.

– Работать на вас?

– Ну да.

Барон усмехнулся:

– Эти славяне не хотят работать даже на самих себя, неужели ты думаешь, что они будут работать на новых хозяев?

– Мы заставим их работать!

– Вот как? Это интересно. То есть вы предполагаете онемечить Россию и установить там новый, немецкий порядок?

– Конечно! Пройдет двадцать, пятьдесят, сто лет, и все забудут, что в России когда-то проживали славяне. Там будут жить только немцы, и это будет процветающий, цивилизованный, культурный край! – с жаром воскликнул Конрад.

– Ты в этом уверен? – с сомнением спросил барон.

– Так говорит наш фюрер.

– Господи! Конрад, откуда в тебе эта слепая вера в тот бред, который с трибун вещает ваш фюрер? Ты знаешь, что Россия не двадцать, не сто, а двести пятьдесят лет находилась под оккупацией монголов?

– Знаю, – утвердительно кивнул Конрад. – Я что-то читал об этом.

– Почему же тогда после двухсотпятидесятилетней оккупации государственным языком России не стал монгольский или татарский?

Конрад промолчал. Он не знал ответа на этот вопрос.

– Ты никогда не задумывался над тем, почему никому из монгольских мурз не пришло в голову завести себе поместье в России? Или еще проще – самому сесть князем в русском городе? Почему монголы предпочитали приезжать в Россию только за данью, причем старались это делать как можно реже? В конце концов они поручили русским князьям самим собирать дань и привозить ее в Орду.

– Я как-то не думал об этом.

– У русских есть хорошие писатели – Толстой и Достоевский. Прочти их, и ты поймешь, что русские – неуправляемая и непредсказуемая нация. Это только тебе и твоему Гитлеру кажется, что цивилизованная нация несет культуру варварам. Может, это и так в пределах Европы, но с русскими этот постулат не работает! Вчерашние немецкие солдаты, ставшие русскими помещиками, переженятся на русских девках и научатся пить самогон с русскими мужиками. Россия растворит их в себе, как кипяток растворяет сахар. Через пять лет помещичьей жизни они приучатся вставлять в разговоре: «У нас в России» или «У вас в Германии» и скорее сами выучат русский язык, чем научат немецкому языку русских.

– По-моему, ты рисуешь слишком мрачную картину, – возразил Конрад, хотя в нем самом шевельнулся червячок сомнения. – У нас в Германии, слава Богу, есть закон, разрешающий арийцам жениться только на арийках. Браки с неполноценными преследуются по закону. Поэтому немцам не грозит ассимиляция в России.

– Вот! – воскликнул барон, ткнув пальцем в сторону сына. – Вот оно! Ты сам сказал: «неполноценные». Чем же, по-твоему, славяне «неполноценные»? Тем, что пьют водку и не хотят работать?

– Этого разве мало?

– А может, им просто хорошо от этого? Их устраивает такая жизнь, и, в отличие от полноценных немцев, они не лезут в Европу, а пьют и блудят у себя дома. Негры тоже не любят работать, а любят валяться под пальмой. И им тоже хорошо. Так почему же тогда они неполноценные? Или у немцев выросло по три руки или по три глаза? Чем мы, немцы, отличаемся от славян, кроме того, что мы ходим в кирху, а они – на партсобрания? Впрочем, есть и немцы, торчащие на партсобраниях, и русские, посещающие церковь.

Конрад не нашел, что ответить на это. Цитаты из речей фюрера казались ему сейчас жалкими и неубедительными.

– Ну, это мы взяли идеальный вариант, – продолжил барон. – То есть такой, при котором вам удастся разбить Красную армию и установить свой порядок на захваченной территории. Ваши человеконенавистнические идеи оттолкнут от вас русский народ. Можно разрушить государство, но нельзя победить народ! – Он затянулся несколько раз, выпуская густые хлопья дыма. – Как только один человек решит поставить себя выше всех остальных, у этих «остальных» немедленно возникает вопрос: «Почему? По какому праву?!» Этот вопрос вскоре рождает протест, а протест рождает действие, направленное против выскочки. Наполеон захватил Москву. Разве это было окончанием его Русской кампании? Ничего подобного. В леса ушли десятки отрядов партизан и из лесов нападали на французов. Что же, этим мужикам русский царь или Кутузов приказал сжечь свои дома и идти партизанить?

– Партизан уничтожит СС, – отрезал Конрад.

– Это сколько же понадобится СС, чтобы сжечь двухсотмиллионный народ? Помилуй, есть все-таки предел человеческим возможностям. Кстати, пока твои СС будут уничтожать партизан, Сталин накопит силы за Уралом, и ответный удар его будет ужасен и беспощаден. Русские будут мстить, не щадя при этом ни своих, ни чужих. У немцев земля будет гореть под ногами. Вал славяно-монгольских орд сметет вас и понесет до Атлантики, как цунами. Наполеон из шестисот тысяч человек войска привел обратно едва тридцать. Как ты думаешь, сколько немцев вернется живыми из России?

– Что же теперь делать?

– Учить русский язык, – усмехнулся отец.

– Зачем? – не понял Конрад.

– В плену пригодится.

– Я два года прожил в России и сносно говорю по-русски. Правда, не все понимаю, особенно когда они говорят о матерях. Если перевести дословно, то все русские – родственники, причем каждый из них – отец другого.

XXVII

Надо ли говорить, с каким волнением Коля ждал ближайшего воскресенья? Терпение его истончалось с каждым оборотом часовой стрелки. Девяносто два часа, отделяющие его от момента свидания, никак не хотели заканчиваться! Он пытался занять себя работой, но все валилось из рук. Пытался проверить счета, но цифры плыли в голове, и Коля никак не мог понять их смысл. Тогда он выбегал из мастерской и шел в порт, оттуда в кофейню, где пытался развлечься болтовней. Собеседник из него выходил, правда, скверный. Погруженный в свои мечты о предстоящем свидании, Коля на все вопросы отвечал односложно, а чаще вообще невпопад. Словом, обнаружил все симптомы, указывающие на влюбленность средней тяжести.

К досаде своей, каждый раз, взглянув на часы, Коля обнаруживал, что прогулка до порта, от порта до кофейни и от кофейни обратно до мастерской заняла у него каких-то полтора часа! Это было невыносимо, ему казалось, что воскресенье уже не настанет никогда!

Дело было не в том, что он вплотную приблизился к выполнению порученного задания, не в том, что он, считай, одной ногой уже проник в эту самую злосчастную «Baltic Transit». Да, это, конечно, важно – выполнить задание командования. Для этого, собственно, он и был сюда направлен. В Москве ждали его сообщений о поставках руды, и Коля это понимал.

Но что значат командиры и их приказы, когда тут – любовь?!

Первое свидание в его жизни было главным, настолько важным и серьезным делом, что все остальное отодвигалось на третий план. Дожив до двадцати трех лет, Коля никогда по-настоящему не знал женщин. Ну, мордовки в деревне на танцах, понятное дело, не в счет. Там все по-другому. Поплясали под гармонь в кругу, попели частушек, часто матерных, но, в сущности, невинных, полузгали семечек. Но ни одна девчонка – Любка, Наташка или Танька – не волновала Колю. Чего зря волноваться, если они, почитай, вместе выросли и знают друг друга как облупленных?

А тут совсем другое.

Да и где ему было ухаживать за девушками? В военном училище? В карельских лесах? Не было у него времени на это. И самой возможности не было.

Стыдно, ой как стыдно было за всю свою неуклюжесть! Надо же было при всем честном народе облить совершенно постороннюю девушку! Но еще Коля подумал и о том, что если бы он ее не облил, то они бы не пошли к нему стирать блузку. Они бы вообще никогда не познакомились. «Стокгольм – большой город. Люди могут жить через дом и даже через двадцать лет не сумеют познакомиться», – все время вертелись в голове слова Анны. Анечки, как про себя стал ее звать Коля.

И вот наконец воскресенье.

Накануне Коля примерил и придирчиво осмотрел свой гардероб. На первое свидание нельзя прийти Растяпой и замухрышкой. Все должно «соответствовать». Форма, так сказать, должна соответствовать содержанию, то есть богатому Колиному внутреннему миру. Чтоб девушка взглянула и оценила, что перед ней человек серьезный и самостоятельный, а не фитюлька какая-нибудь. Словом, Коля решил держать фасон и предстать перед Анной во всем своем блеске и великолепии. Как ни крути, а встречают все-таки по одежке.

На Коле был великолепный шерстяной костюм тройка, на брюках которого он старательно навел такие стрелки, что обрезаться можно, а сами брюки заправил в начищенные до блеска новые сапоги. Для окончательного покорения девушки Коля использовал тяжелую артиллерию – белую рубашку апаш в ярко-красных петухах. Великолепный воротник простирался поверх пиджака почти до самых плеч. С галстуком, правда, неувязочка вышла: Коля заблаговременно приобрел дорогой, шелковый, но не смог его завязать. И никто из его работников не смог завязать правильный и красивый узел. Пришлось в ближайшей галантерейной лавке покупать галстук-селедку на резинке. Не идти же в костюме и без галстука. Несолидно.

Утром, умывшись и побрившись, Коля вылил на себя чуть не полфлакона одеколона и надел свой роскошный наряд, застегнул галстук, аккуратно расправил воротник поверх пиджака, осмотрел себя в зеркале и остался премного собой доволен. Одет модно, дорого и со вкусом. Видели бы его свои, деревенские, – поумирали бы от зависти. Определенно, в таком костюме можно смело идти на приступ любой девушки, хоть принцессы. Выходя из дома, он надел венец наряда, тирольскую охотничью шляпу с пером.

Самому себе Коля казался неотразимым и опытным обольстителем и сердцеедом, хотя на самом деле, надо признать честно, вырядился он, как попугай на ярмарке, и в делах амурных он был, увы, лопух лопухом.

– Боже мой, Тиму! – воскликнула Анна, когда они встретились. – Какой вы смешной! Это у вас в Суоми так ходят на свидания? Вам не хватает только лапландских варежек. Бедненький! Вы же запарились. Снимайте скорее ваш пиджак, а то вас хватит тепловой удар.

По случаю хорошей погоды на Анне было легкое платье с коротким рукавом и простые босоножки. Она весело рассмеялась. И от этого смеха, и еще больше оттого, что девушка совсем не оценила его шикарный наряд. Коля насупился и стал наблюдать, потупившись, за тем, какие замысловатые рисунки выписывает носок его сапога на тротуаре. Из-под пижонской шляпы ручьями за воротник стекал пот. Выглядел Коля в этот момент крайне глупо. Пригласил девушку на свидание, а сам на нее и не глядит, только ногой узоры чертит. Он больше не чувствовал себя таким же неотразимым, как двадцать минут назад, когда вышел из дома. В дорогом шерстяном костюме было невыносимо жарко. Шикарная рубашка-апаш вся промокла от пота, отчего ярко-красные петухи на ней сделались бордовыми. Пот струйками лился по спине и животу, скатываясь под брюками в сапоги. Того и гляди, сапоги начнут хлюпать при ходьбе. Чувствовал сейчас себя Коля глупо и неуютно.

Как видно, Анна была лучше воспитана. Она не стала продлевать неловкую ситуацию.

– Ну же, не стойте таким букой, – она взяла Колю под руку. – Куда мы с вами пойдем?

– Не знаю, – глупо обронил Коля. – А куда бы вам хотелось пойти?

Анна подумала несколько секунд.

– А пойдемте в синема?

– Пойдемте, – обрадовался Коля.

Все-таки куда-то идти было уже не так глупо, как стоять на месте и обливаться потом. Кроме того, движение в какое-то место придавало их прогулке некоторый смысл.

– Только прошу вас, снимите хотя бы пиджак. Мне вас так жалко.

В синематографе давали довоенную французскую комедию: богатые интерьеры, обворожительная главная героиня, уморительно-неуклюжий главный герой, веселая музыка и нелепые ситуации, в которые попадали герои картины. Но ничего этого Коля не видел. Он сидел, глядя на Анну. Близость девушки волновала его, и он был мысленно благодарен темноте зала. От волнения его бросало то в жар, то в озноб, и лицо его то пунцовело, то становилось бледным. Анна несколько раз перехватывала пылкий Колин взгляд, смущенно опускала глаза и советовала больше смотреть на экран. Но надо признать, что Колины чувства были ей приятны. Еще более приятны были Колина робость и неловкость, шедшая от желания сделать приятное ей.

После картины Коля, желая поразить Анну широтой размаха, пригласил ее в один из лучших и дорогих ресторанов. До сих пор Коля только однажды был в подобном заведении – том самом, в гостинице «Москва» вместе с Сарафановым, – но твердо помнил, что в хорошем ресторане должен быть фонтан, оркестр и официанты.

Ресторан, в который он пригласил Анну, как раз таким и оказался. С эстрадой, фонтаном, официантами в белых смокингах и накрахмаленными скатертями. Оставаясь в душе неискушенным провинциалом, Коля предоставил своей спутнице право выбора блюд и напитков и был весьма смущен, когда девушка попросила его заказать «на свой вкус». Коля держал в руках меню второй раз в жизни и решительно не понимал ничего из того, что там было написано. Постеснявшись спросить у любезного официанта, что тут с чем едят, и тем самым обнаружить перед девушкой свою полную беспомощность в изысканно-гастрономических вопросах, он стал тыкать в меню пальцем, заказывая блюда наугад. Он был обескуражен еще больше, когда через несколько минут официант расставил заказ на их столике. Он не знал, как есть спаржу! Он беспомощно ковырял вилкой панцирь огромного лобстера, опасливо глядя на его клешни! А ананас! Что с ним делать? Откусывать от него по очереди или как? Он отложил лобстера и стал потрошить ананас как обыкновенную кедровую шишку.

Пожалуй, самым удачным его заказом было красное вино тридцать восьмого года, полный бокал которого Коля выпил, желая избавиться от неловкости и смущения. И что же? Налив себе второй раз, он опрокинул бутылку на скатерть. По ней, такой белой и накрахмаленной, немедленно стало растекаться красно-бурое пятно. Анна, до того то и дело подносившая салфетку к губам, желая скрыть улыбку и не смущать кавалера еще больше, уже неприкрыто залилась звонким смехом, не сдерживая себя. Ей никогда не было так весело. Ее еще никто в жизни так не веселил, как этот забавный финский иммигрант. А Коле хотелось расплакаться от досады на самого себя. Он беспомощно смотрел на пятно, даже пытался посыпать его солью, но пришел официант и ловко переменил скатерть с таким видом, будто ничего не случилось, а поливать скатерти вином в обычае у посетителей.

Рассчитавшись за обед, к которому почти не притронулся, Коля предложил Анне пойти еще куда-нибудь, но та сказала, что на сегодня с нее впечатлений достаточно, и попросила проводить ее до дома. Взяв Колю под руку, она перевела разговор на какую-то постороннюю тему, и через пять минут ресторан был обоими благополучно забыт. Они договорились встретиться в следующее воскресенье. Девушка никак не могла отказать в свидании такому славному и смешному парню.

Их роман завязался.

Третье или четвертое свидание было испорчено знакомством с Юргеном – двоюродным братом Анны.

Воистину, провидение часто надевает маски на тех людей, которых ему угодно послать нам навстречу для нашей же пользы и вящей славы.

Юрген попался навстречу влюбленным во время их неспешной прогулки по городу. Несмотря на лихо заломленную шляпу и засунутые в карманы брюк руки, видно было, что у него неприятности и он сильно не в духе. Желая отыграться на ком-либо, Юрген присоединился к нашей паре. Поначалу он вел себя вызывающе и заносчиво, всякий раз, правда, забывая платить за себя по мелочам: за трамвайный билет, за мороженое или за кофе и пирожное в летнем кафе, в котором все трое присели отдохнуть. Коля, не желая обострять ситуацию, безропотно нес дополнительные расходы. Иногда все-таки приятно быть успешным предпринимателем, по крайней мере хоть в деньгах он не был стеснен.

Однако и Коле, и Анне, чем дальше, тем все отчетливее, становилось понятно, что Юрген не отвяжется и их свидание будет безнадежно отравлено его обществом. У тактичной Анны неожиданно нашлись неотложные дела, и она попросила проводить ее до дома.

Когда Анна уже скрылась в подъезде и Коля намеревался вежливо попрощаться с навязчивым Юргеном, тот взял его за пуговицу пиджака и заявил, что хочет поговорить с ним, как мужчина с мужчиной. От роду неробкому Коле сейчас до смерти не хотелось драться. Воспитанный в мордовской деревне, где редкие танцы не оканчивались рукопашной свалкой молодежи, он умел постоять за себя, но сейчас не видел смысла и не имел желания махать кулаками.

Однако он ошибся. Понимание «мужского разговора» у рожденного в глуши Коли и воспитанного на европейских ценностях Юргена было различным. Юрген смекнул, что ухажер его кузины Тиму Неминен сегодня при деньгах, и ему захотелось выпить на дармовщинку, поэтому он предложил продолжить серьезный разговор в ближайшей пивной.

Когда очи сели за столик, Юрген самым строгим тоном спросил Колю о серьезности его намерений в отношении кузины. Коля поспешил заверить, что намерения его предельно серьезные и кристально чистые. Пока официант расставлял на столе кружки и приборы, Юрген в пространных выражениях дал понять, какую роль он играет в судьбе своей кузины, причем с его слов выходило, что не его мать – тетка Анны – пригласила переехать бедную девушку из Норвегии в Стокгольм, и не его отец устраивал ее в хорошую фирму на хорошее место, а он сам, Юрген Великий, лично везде за нее похлопотал.

Коля, которому Анна уже успела поведать историю своего переезда и трудоустройства, пропустил эту хвастливую болтовню мимо ушей, отметив про себя, что Юрген работает клерком в той же «Baltic Transit».

Меж тем, по мере осушения пивных кружек, строгость и твердость Юргена потихоньку смягчались, будто растворяемые ячменным пенным напитком. После второй кружки Юрген, наклонившись к Коле, стал витиевато рассуждать о переменчивой Фортуне, о лошадиных бегах, о том, на каких лошадей следует ставить по субботам, а на каких – по воскресеньям, о преимуществе покера перед бриджем и как лучше всего незаметно передернуть карту, чтобы облапошить доверчивых партнеров. Затем он стал разглагольствовать о прочности и нерушимости семейных уз и родственных связей. После третьей кружки этот тип стал называть Колю зятем – «дорогой мой зять Тиму», – а после четвертой уже без обиняков попросил у будущего родственника взаймы денег, так как сегодня в пух проигрался на ипподроме.

Коля, хмелевший не так стремительно, потихоньку начинал понимать, что перед ним сидит пижон, хвастун, прожигатель жизни, мелкий шулер и неудачливый игрок на тотализаторе. Денег у такого не будет никогда, это Коля знал как коммерсант, потому что деньги в карманах подобных личностей не задерживаются. Однако Юрген работал в интересной фирме, на которую долго и безуспешно хотел проникнуть Коля. Просит этот урод всего-навсего денег, а пользу может принести немалую.

«Будущий зять» любезно ссудил «дорогому шурину» необходимую сумму и, в свою очередь, повел речь о том, что время сейчас тяжелое, для бизнеса совсем неподходящее, что конкуренты преследуют на каждом шагу, что одному управляться и в мастерской, и в порту нелегко, а ведь еще надо успевать проверять счета и вести расчеты с клиентами. Юрген немедленно подхватил кость, брошенную ему Колей, и заявил, что при его-то богатом управленческом опыте он, безусловно, окажет неоценимую помощь своему дорогому зятю и охотно разделит с ним бремя по управлению фирмой и ее капиталами.

Коля, уже опытный капиталист, про себя подумал, что к капиталам-то такого олуха подпускать и на пушечный выстрел не стоит – вмиг разорит, проклятый, – вслух же бурно обрадовался такому повороту событий, будто всю жизнь искал такого ценного компаньона. И тут же, не вставая с места, советский разведчик вывалил развесившему уши Юргену свою проблему.

Да, он, Тиму Неминен, имеет генеральный подряд на ремонт всех судовых радиостанций в порту Стокгольма, однако коварные конкуренты тоже не дремлют и наступают на пятки, уводя порой самых жирных клиентов из-под носа. Вот если бы знать точно, когда какое судно прибудет в порт, вот тогда бы они и утерли нос всем этим выскочкам. Юрген, разгоряченный пивными парами и открывающимися грандиозными перспективами, заверил, что для него это не вопрос и он легко поможет «своему дорогому зятю и компаньону».

И в самом деле, Юрген, подгоняемый жаждой скорой и легкой наживы, через четыре дня ввалился в мастерскую Тиму Неминена с пачкой исписанных листов бумаги. Это были скрупулезно и педантично выверенные списки договоров фрахта всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Самый полный реестр! Причем, желая отсечь конкурентов от возможного «браконьерства» в порту, Юрген выписал не только фрахты «Baltic Transit», но и – черт знает как он это достал! – «SST»!

Теперь предприниматель Тиму Неминен мог планировать ремонтные работы в порту не вслепую, а наверняка, действуя на опережение конкурентов, а в распоряжение советской разведки через несколько дней попали бесценные сведения, для добычи которых старший лейтенант Осипов, извините, Саранцев, и был направлен в загранкомандировку.

Задание Головина было выполнено.

Расторопный Юрген незамедлительно получил свой первый гонорар – четыреста крон. Смешные деньги.

XXVIII

Отец оказался почти прав, и его совет едва не пригодился Конраду.

Начиналось все легко и празднично, как во Франции. Русские будто нарочно расположили свои аэродромы близко к границе, чтобы их удобнее было бомбить. «Юнкерсы» в щепки разнесли эти аэродромы, специально поставленные под удар, в первые же часы кампании. И снова господство в воздухе было завоевано легко и прочно. Уцелевшие после бомбежек самолеты русских сбивались «мессершмиттами», «сталинские соколы» горели и утыкались носами в землю. Через восемь дней после начала кампании на Востоке «Рихтгофен» перебазировался на аэродром под Львовом. Местные жители, еще два года назад бывшие гражданами Польши и успевшие за столь короткий срок претерпеть от большевиков, встречали немцев как освободителей, с хлебом-солью на вышитых рушниках. Они активно выдавали евреев и коммунистов, которых едва успевали вешать. Львов украсился виселицами. В начале июля 1941 года Конраду и его товарищам война на Востоке казалась увеселительной прогулкой. Пусть не такой приятной, как во Франции, но все солдаты и офицеры были уверены, что через месяц-другой они пройдутся по покоренной Москве. Самые расторопные добывали карты Украины и намечали деревни для своих будущих поместий.

Под Смоленском русские бросались в бой с особым ожесточением. Их самолеты горели, а летчики гибли десятками, но это не останавливало уцелевших, а, казалось, только прибавляло им сил и решимости. Русские шли на таран и в лобовую атаку, если имелась малейшая возможность это сделать. Пройдя без потерь польскую и французскую кампании, за два месяца сражений под Смоленском эскадрилья «Рихтгофен» потеряла шесть пилотов. У некоторых асов стали заметно сдавать нервы.

Да, у немцев опыта ведения воздушного боя было гораздо больше, чем у русских, и «мессершмитт» многократно превосходил по своим характеристикам русские И-16, И-153 и даже МиГ и ЛаГГ. Конрад сбивал русских так же, как сбивал до этого французов, поляков, испанских республиканцев. Но чем больше он сбивал русских, тем труднее становилось это делать. Уступая немцам в качестве техники и хуже владея ею, они превосходили их боевым духом, своим стремлением умереть, но захватить при этом с собой на тот свет хоть одного врага. Летное же мастерство русских росло день ото дня. Те их пилоты, которых не успевали сбить в первый месяц боев, уверенно становились на крыло и больше не представляли из себя легкую мишень, а, наоборот, сами превращались в искусных и жестоких охотников.

За смоленское сражение фон Гетц был награжден Рыцарским Железным крестом. В октябре ему было присвоено звание оберст-лейтенанта. Повышение в звании, разумеется, обрадовало Конрада, как и всякого военного, но кресту он рад не был. Слишком дорогой ценой он достался. Эти два месяца под Смоленском фон Гетц целыми днями находился в воздухе, совершая по восемь и больше боевых вылетов подряд. Под крыльями своего «мессершмитта» он видел поля сражений, заваленные трупами и разбитой техникой, видел, что натиск на Восток дается ценой большой крови и огромных потерь для обеих сторон. Нет, он не разочаровался в Гитлере и нацистах и по-прежнему считал, что нация находится на единственно верном пути. Но это было начало отрезвления после сладкого хмеля побед в Европе.

Русские, отчаянно бесстрашные в Смоленском сражении, под Москвой совсем осатанели. На вооружение к ним стали поступать во все больших количествах МиГи и ЛаГГи, и закалившиеся в трехмесячных боях советские летчики-истребители бросались в бой за свою столицу с мужеством обреченных. Птенцы оперились. У них стали отрастать стальные когти. В конце ноября фон Гетца сбили.

Это случилось в конце по-зимнему короткого дня. С утра они сопровождали бомбардировщики, потом прикрывали штурмовики. Не успели приземлиться, как служба оповещения сообщила, что со стороны русских идут штурмовики под прикрытием истребителей. Конраду уже приходилось иметь дело с русскими Ил-2. «Бетонный самолет» – так его прозвали в люфтваффе. Весь боекомплект в него всадишь, прежде чем собьешь. Поразительно живучая машина.

Механики еле успели долить топливо в баки, а оружейники за недостатком времени поменяли ленты только у пулеметов, как была дана команда «на взлет!». Пушка истребителя осталась почти без снарядов.

Решено было атаковать двумя группами – основной и прикрывающей. Основная атаковала штурмовики, а прикрывающая должна была связать боем истребители русских. Конрад вел вторую группу. Истребители русских от штурмовиков они «отклеили» быстро. Зашли от солнца, атаковали, завертелась карусель. Прежде чем расстрелять остатки боекомплекта, Конрад успел поджечь один ЛаГГ. Тот, качнув крыльями, уронил нос и устремился к земле. И тут сказалась усталость. Желая уйти от преследования, Конрад заложил вираж круче, чем следовало при данных обстоятельствах, и скорость резко упала. На какую-то долю секунды «мессершмитт» завис в воздухе, и тут же Конрад почувствовал острую боль в ноге. Пилот русского ЛаГГа поймал в прицел «мессершмитт» фон Гетца и прошил его длинной очередью из всех пулеметов. Из-под комбинезона потек ручеек крови. Пули прошли насквозь и задели кость. Во рту Конрада появился какой-то противный привкус, стала надвигаться неприятная слабость. Мотор несколько раз чихнул, заскрежетал, издал какой-то сиплый звук и заглох. Пропеллер вертелся теперь только от потока встречного воздуха, как флюгер. Самолет стал вворачиваться в штопор. Конрад сорвал фонарь остекления кабины и вывалился из падающего самолета.

Так как звено вылетало на перехват, а не на сопровождение, то бой происходил над территорией, занятой вермахтом. Конрад приземлился на парашюте уже почти без сознания от потери крови, пехотинцы подобрали его и немедленно отправили в госпиталь.

И все-таки ему повезло! Через несколько дней, пятого декабря, Красная армия перешла в контрнаступление под Москвой. Русские танки и пехота прорвали немецкую линию обороны и обрушили сокрушительный удар на измотанные и обескровленные германские войска. Наступление было настолько неожиданным и таким стремительным, что многие сослуживцы фон Гетца попали в плен. На перепаханном снарядами аэродроме варили кашу русские пехотинцы.

Немцы отступали, оставляя боевую технику, повозки, артиллерию, раненых и ослабевших.

* * *

Под Москвой немцев удалось на время остановить, но не разбить наголову. Война продлится еще три с половиной года. Слишком крепким был удар гитлеровцев и велика сила его инерции. Советское военно-политическое руководство оказалось неготовым к ведению воины в новых условиях. Более того, Буденному, Ворошилову, Тимошенко и Жукову как начальнику Генерального штаба не хватало военно-теоретической подготовки, не говоря уже об уровне общей культуры. Люди, оказавшиеся летом 1941 года во главе Красной армии, не имели опыта командования крупными войсковыми массами, представления об организации взаимодействия родов войск, об организации подвижной обороны. Их взгляды и предложенная ими военная доктрина – «бить врага на его территории и окончить войну малой кровью» – были устаревшими и не соответствовали требованиям современной вооруженной борьбы. И здесь я вынужден согласиться со Штейном. Невозможно вахмистра научить командовать армией. На какую угодно ступеньку его поставь, какими угодно звездами его обвешай, все равно от него будет заметно нести солдатским сортиром. Этот запах с годами не выветривается. Культура – она впитывается с пеленок, начинается с умения пользоваться ножом и вилкой и не сморкаться в скатерть. С возрастом культура поведения переходит в культуру мышления, то есть в способность мыслить, оперируя крупными категориями, отбрасывая ложные посылки и приходя к верным выводам и решениям.

И не надо валить все на Сталина. Один человек физически не в состоянии руководить государством и вникнуть во все вопросы, даже такие важные, как развертывание армий прикрытия. План развертывания составляет Генеральный штаб. 22 июня 1941 года им руководил Георгий Константинович Жуков, будущий маршал, четырежды Герой Советского Союза и кавалер двух орденов «Победа». Он полгода стоял во главе Генерального штаба до начала войны. Планы развертывания армий прикрытия были ему известны еще до его назначения на должность начальника Генерального штаба. Полгода – срок достаточный для того, чтобы внести в неверные планы свои коррективы или даже вовсе поменять их и расположить войска по-иному, так, чтобы они не попали под удар и не были смяты в первые же часы вторжения. Но историю пишут победители. Они же выдумывают объяснения и оправдания задним числом. Им же устанавливают памятники в Москве. На той самой лошади, на которой они принимали парад.

Я же события первых четырех месяцев Великой Отечественной войны назову КАТАСТРОФОЙ^.

В 1941 году под Киевом попало в окружение свыше шестисот тысяч солдат и офицеров! Под Вязьмой – свыше полумиллиона! Встречаются такие объяснения историков: «Да, они были окружены и погибли, но позволили выиграть время для организации обороны». Я продолжу эту мысль и спрошу: а сколько сил СС потребовалось для их конвоя и охраны? Лагерь, в котором находились двадцать тысяч советских военнопленных, поди, человек сто охраняли, вряд ли больше. Это отвлекало их от фронта.

Не слишком ли дорогая цена для выигрыша времени?! Не разумнее ли было выигрывать время до вторжения, когда имелась возможность в спокойной штабной обстановке проиграть все возможные сценарии развития событий? Ведь за это, собственно, отцы-командиры зарплату получали и привилегиями пользовались.

Армии прикрытия были будто нарочно расположены так, чтобы немцам было удобнее их разбить. В Львовском выступе было окружено и уничтожено двести пятьдесят тысяч самых боеспособных и хорошо вооруженных войск Красной армии. Первый стратегический эшелон Красной армии был сметен в первые же дни войны практически полностью. Пропадая десятками и сотнями тысяч, наши солдаты и командиры своими жизнями и страданиями искупали чужие просчеты и элементарную дурь и трусость. Всего за 1941 год безвозвратные потери Красной армии убитыми, искалеченными и пленными составили свыше трех с половиной миллионов человек. В немецком плену оказалось 2 400 000 человек. К февралю 1942 года более половины из них умерли от болезней и истощения. И дело здесь не в звериной жестокости немцев. У каждой нации свои негодяи и свои герои. Просто германский генштаб при подготовке вторжения в Советский Союз, рассчитывая потребное количество танков, самолетов, пушек и патронов, учел и возможное количество пленных красноармейцев. Сто двадцать тысяч человек, максимум – двести тысяч. Реальная цифра оказалась в двадцать раз больше. То есть советские генералы оказались глупее, чем рассчитывал немецкий Генеральный штаб даже в самых смелых своих прогнозах. В двадцать раз! Прокормить два с половиной миллиона «лишних ртов» германская экономика была не в состоянии.

Дневник: 85-й день войны

…англичане говорили по радио, что русская армия потерпела главное свое поражение в 37 г., ибо она потеряла своих командиров. В какой-то степени это видно сейчас. Мы, несомненно, очень страдаем из-за малой культурности наших командиров. Если у немцев костяк армии это командиры, прошедшие еще школу 1914—1918 гг., то у нас эти командиры были выбиты в гражданскую войну, новое поколение в 1937 г. и сейчас командует третье, конечно, мало подготовленное. Это, говорят, одна из причин тех неприятностей, которые мы испытываем в этой войне.

Как-то еще до войны какой-то комбриг читал доклад в Союзе писателей о падении Франции. Его спросили, что говорят немцы и о нашей армии. Он сказал, что ее основной недостаток, по их мнению, в отсутствии культурности, как и у всей страны. Сейчас это особенно заметно. У нас сверху донизу не хватает культуры. Даже в ЦК, с некоторыми отделами которого мне приходилось сталкиваться. Многие мои ученики по Институту «красной профессуры» занимают весьма большие посты. А уж я-то знаю, как мало они для них подготовлены в смысле знаний и просто человеческих данных.

Приходилось, конечно, унифицировать страну за счет отсечения самостоятельно мыслящей ее части. Это и мстит теперь за себя. Печальное противоречие это еще неизвестно как обернется.

XXIX

Если представить себе государственную систему Рейха как единый, по-немецки педантично и слаженно работающий механизм, то это будет в корне неверно. Несмотря на педантичность немцев и их любовь к порядку, государственное, политическое и военное управление Рейхом осуществлялось в значительной степени стихийно, под влиянием интересов различных ведомств и группировок, личных амбиций их руководителей, а также внезапных озарений самого фюрера.

Так, вермахт жил своей, обособленной от остальной Германии, жизнью. Законы Рейха не во всем распространялись на военнослужащих.

Люфтваффе, являясь частью армии, в 1935 году по распоряжению Гитлера были выведены в самостоятельный род войск и целиком и полностью подчинялись Герингу, «наци номер два», как его называли в печати. Геринг не только был генерал-губернатором Польши, не просто стоял ближе всех к Гитлеру, но и имел ряд дополнительных полномочий, значительно увеличивавших его влияние в промышленных и финансовых кругах Германии. Так, кроме того, что Геринг был уполномоченным по выполнению четырехлетнего плана, иными словами – ответственным за перевод промышленности Германии на военные рельсы, подготовку ее к войне и перевооружение вермахта, он возглавлял крупнейший в Рейхе концерн «Геринг», который успешно конкурировал с крупными частными компаниями.

СС, первоначально создававшиеся как охранные отряды, призванные обеспечивать порядок во время проведения нацистских мероприятий и охранять фюрера, претендовали на особое, привилегированное положение в немецком обществе и германском государстве. После того как Гиммлеру была переподчинена вся полиция Германии и оккупированных стран, превалирующее положение СС в Рейхе стало очевидным и бесспорным. Свою хозяйственную деятельность эта милая организация осуществляла посредством принудительного труда заключенных концлагерей. К примеру, три четверти производства минеральной воды приходилось на долю СС. Эта структура занимала ведущее положение по производству мебели, стремилась проникнуть во все сферы жизни немецкого общества.

Перед самой войной образовался «Кружок друзей рейхсфюрера», куда входили влиятельные политические и финансовые деятели и даже коронованные особы. Быть членом этого кружка стало весьма престижно. Им выдавалась эсэсовская форма и присваивался чин эренфюрера СС – то есть почетного фюрера СС, который приравнивался к армейскому генерал-лейтенанту. Через своих «друзей» рейхсфюрер имел возможность оказывать влияние на решение многих вопросов, как в самой Германии, так и за рубежом. Не все эренфюреры являлись гражданами Германии, некоторые были иностранцами и даже членами правительств своих стран!

Основным же рычагом власти по-прежнему оставалась партия – НСДАП. Всякое карьерное продвижение было обусловлено принадлежностью к НСДАП и тем местом, которое тот или иной чиновник в ней занимал. Скажем, члены партии, вступившие в НСДАП до 1933 года, пользовались многими привилегиями. Военные, эсэсовцы и полицейские, чей партийный стаж начинался до прихода Гитлера к власти, носили на правом рукаве мундира серебряный галун «старого борца». Их нельзя было отправить в отставку или просто наложить дисциплинарное взыскание в обычном порядке. НСДАП имела свои отделения не просто на каждом предприятии и учреждении, не только в каждом селе, городе или районе, а в каждом квартале! Руководитель такой первичной партийной организации так и назывался – блокфюрер, он нес ответственность за все происходящее в квартале. К нему шли обыватели с повседневными жалобами и просьбами, поэтому блокфюрер досконально знал обстановку на вверенной ему территории и регулярно докладывал ее «наверх».

Обособленно стоял «Трудовой фронт» Роберта Лея, в который входило свыше сорока миллионов (!!!) членов. Этот фронт в тоталитарном государстве заменил собой профсоюзы. Именно Лей, при поддержке фюрера, заставил предпринимателей, крупных промышленников и банкиров раскошелиться на социальные нужды. До возникновения Трудового фронта ни в Германии, ни во всем мире никто никогда никому не платил пенсии. Состарившихся родителей содержали трудоспособные дети, а если таковых не оказывалось, то хоть в богадельню, хоть в петлю. Оплачиваемых отпусков тоже нигде в мире не было. Именно благодаря Лею немецкие рабочие получили пусть короткий, восьмидневный, но оплачиваемый отпуск, который они могли провести на построенном на деньги Трудового фронта комфортабельном корабле «Вильгельм Густлов», во время войны потопленном легендарным советским подводником Александром Маринеско.

Вопрос социального обеспечения был одним из главнейших для Гитлера. Ни за что, ни при каких обстоятельствах, даже в ущерб насущным и жизненно необходимым задачам, Гитлер не хотел идти на снижение уровня жизни немцев. Тот пакет льгот, доплат и компенсаций, который получил каждый немец с приходом Гитлера к власти, мог изменяться только в сторону увеличения. Простой пример: к 1944 году, на пятом году войны, которую Германия вела со всем миром, выпуск товаров народного потребления в Рейхе упал всего на три процента по сравнению с довоенным 1939 годом. Помимо облегчения жизни простых граждан, социальная политика, проводимая Гитлером через Роберта Лея, имела грандиозный пропагандистский эффект и придавала небывалую популярность режиму!

Все высшие политические, экономические, военные и полицейские руководители Рейха – Гиммлер, Геринг, Геббельс, Лей, Розенберг, Риббентроп, Гейдрих, Шпеер, Йодль, Браухич, Функ – жестоко конкурировали между собой за влияние на фюрера, вылезая из кожи в своем желании показать Гитлеру, что именно его ведомство дает наибольший вклад в общее дело.

В октябре 1941 года стало ясно, что план блицкрига на Восточном фронте провалился. К ведению боевых действий в условиях русской зимы вермахт готов не был, с первым снегом его наступательная способность была парализована. Стало понятно, что максимум, на что способны войска в предстоящие зимние месяцы, так это закрепиться на достигнутых рубежах до наступления весны.

В ноябре сорок первого имперский министр вооружений и снаряжения Фриц Тодт в своей беседе с Гитлером обозначил положение Германии как безвыходное и призвал начать переговоры с СССР. Гитлер сдержанно посоветовал Тодту не вмешиваться в политические вопросы.

Гитлер высоко ценил Тодта как старого партийца и высококлассного специалиста. Безусловно, Фриц Тодт был умнейшим и талантливейшим правительственным чиновником того времени. При подготовке к войне Тодт со своими пятьюдесятью сотрудниками сумел оттеснить пятитысячный бюрократический аппарат Геринга. Сторонник рыночной экономики, Тодт сумел наладить работу с мелкими и средними производителями, нацеливая на единый результат усилия тысяч людей, незнакомых между собой. Он сумел стимулировать подъем производства боеприпасов и вооружения в самой Германии и в оккупированных ею странах и, кроме доверия Гитлера, пользовался огромным уважением и влиянием в промышленных кругах. Благодаря методам управления и схеме взаимодействия между заказчиками и производителями, разработанным и примененным Тодтом, производство вооружений всех видов с 1940 по 1944 год выросло почти в пять раз! Тодт лучше всех знал, что для войны с Советским Союзом боеприпасов было произведено и приготовлено на три месяца ведения войны, в полном соответствии с заявкой генштаба. План «Барбаросса» гарантировал победу над СССР через восемь – двенадцать недель, вот ведомство Тодта и обеспечило вермахт, флот и люфтваффе своей продукцией именно на этот срок. Тодт знал также, что только экспортные поставки вооружений и боеприпасов США равны всему военному производству Рейха, а их общее соотношение составляло пять к одному! Тодту представлялось невозможным и дальше вести войну на два фронта в таких условиях.

8 февраля 1942 года имперский министр Фриц Тодт погиб в авиакатастрофе.

Содержание этой беседы Гитлеру не удалось сохранить в пределах своего кабинета. В Имперской канцелярии, где «все было секрет и ничего не тайна», заинтересованные лица имели своих людей из числа адъютантов, секретарей, стенографисток и иной штабной обслуги, которые незамедлительно и небескорыстно информировали своих негласных патронов обо всех значительных событиях, происходящих в Имперской канцелярии. Получив от своих осведомителей сообщение о содержании беседы Гитлера и Тодта, «заинтересованные лица» сделали для себя три следующих вывода.

1. Грамотный и компетентный Тодт, несмотря на явные успехи вермахта в России, считает эту войну проигранной. А Тодт не был паникером.

2. Импульсивный Гитлер после беседы не снял Тодта со своего поста. Он даже не наорал на него, а спокойно посоветовал не соваться в вопросы, выходящие за пределы его компетенции.

3. Переговоры с СССР возможны в принципе. В принципе возможны и иные, невоенные варианты завершения кампании на Востоке.

После трагической гибели Тодта вся гитлеровская верхушка укрепилась в своих умозаключениях, сделанных тремя месяцами ранее. Это еще не было предательством, но некоторые высшие руководители Рейха, обладающие реальной властью и выходами на зарубежных политиков и дипломатов, начали всерьез задумываться об альтернативном сценарии окончания войны. Перемены настроения Гитлера были известны. Могло случиться так, что в один из дней неожиданно для всех фюрер высказал бы мысль о том, что пора замиряться с Англией.

Или с Россией.

Или с обеими.

Тот человек, который, реализуя это пожелание Гитлера, опередив остальных, усадил бы его за стол переговоров с Черчиллем и Сталиным или стал бы их вести сам от лица фюрера и Рейха, мог бы взлететь очень и очень высоко. Помимо благодарности Гитлера за помощь в решении неразрешимой проблемы этот человек в глазах всего мира получил бы статус миротворца. А это влекло за собой головокружительные перспективы.

22 ноября (1941 г. – авт.)

В узком кругу фюрер говорит о том, что его занимает в течение многих месяцев… Сложившаяся обстановка заставляет его принимать решения, но в них он, к сожалению, не свободен. Он зависит от партии, «старых бойцов», государства и, наконец, от вермахта. В результате оказывается, что цели похода не достигнуты.

С другой стороны, немецкие успехи не остаются без последствий для престижа в мировой политике. Все войны зависят не от человеческих, а от экономических причин. Без торговцев еще не выигрывалась ни одна война. Торговцы определяют производство пушек, танков, боеприпасов. Он должен создать такой немецкий военный потенциал, который заставит противника выдохнуться. Именно так приходится вести войну на Востоке. Лишить противники преимущества – вот условие победы.

Из дневника Герхарда Энгеля,

военного адъютанта Гитлера

Дневник: 27 августа 1941 г.

Все же ясно, что какие бы удачи ни достались Гитлеру в ближайшие дни, если он сломит сопротивление наших войск, все равно ему не избежать зимней кампании, а она для него губительна. 1942 год – против него, за него – был лишь 41-й. Представляю себе состояние духа этого человека, который был близок к господству над всем миром и который чувствует, что к нему приближается Святая Елена. Он первый понял, что мир теперь может быть единым, и первый понял, что может дать современная техника в войне. Но он не рассчитал силу своего первого июньского удара. Вернее, он правильно учел способности русских генералов, но не принял во внимание русского человека. И безымянные Ванька и Петька, эта тестообразная масса поглотила мощь его удара, и он потерял время, а в нем было все. Вряд ли можно найти другого политика, в голове которого должно было уместиться столько сложнейших и разнообразнейших проблем, как у него сейчас. Он должен думать всем миром, пространствами и массами. Рузвельту, Черчиллю, даже Сталину приходится сейчас оперировать меньшими массивами, и решив в своей высшей математике то, что было нужно, он просчитался в арифметике! В современном материалистическом мире воля одного человека получает почти мистическое значение. Победа над Гитлером не даст, однако, разрешения накопившимся противоречиям. Устоит ли наша цивилизация в грядущих страшных столкновениях, которые уже намечаются?

XXX

22 июня 1941 года в жизни Вальтера Шелленберга, да-да, того самого, под чьим чутким руководством служил советский разведчик Штирлиц, произошло два важных события. Во-первых, ему был присвоен чин бригаденфюрера СС, а во-вторых, он был назначен на должность руководителя политической разведки Рейха. Таким образом, он встал в один ряд с высшими руководителями СС, такими как Вольф, Гейдрих, Мюллер, Поль, имевшими прямой выход на рейхсфюрера и докладывавшими о результатах работы непосредственно ему. Новоиспеченному генералу был тридцать один год, и это была самая блестящая карьера Третьего рейха.

Юный Вальтер появился на свет в семье фабриканта роялей в приграничном Саарбрюкене. За свою долгую историю городишко переходил от Германии к Франции и обратно так часто, что местные жители, на всякий случай, с рождения учились говорить одинаково хорошо на обоих языках – немецком и французском. Полезно знать хотя бы один иностранный язык, мало ли как сложится жизнь?

У Вальтера она сложилась так, что в 1933 году он получил вполне невинное предложение прочитать курс лекций по истории Германии перед членами СС. Оно исходило от одного из профессоров того самого университета, в котором Шелленберг, будучи студентом третьего курса юридического факультета, постигал премудрость правовой казуистики, не вызвало никаких подозрений и было принято. Должен же был кто-то обтесывать это тупое стадо вчерашних мясников, лавочников и пивоваров, нацепивших вдруг эсэсовскую униформу. Но в СС тоже сидели не дураки, и это «тупое стадо» отнюдь не было предоставлено само себе, а управлялось людьми умными и дальновидными. Чтение лекций послужило лишь удобным предлогом для того, чтобы присмотреться к шустрому студенту, бойко лопотавшему по-французски и подающему большие надежды. Вскоре последовало уже прямое предложение о сотрудничестве с СД – внутренней службой безопасности СС.

Поначалу Вальтер трудился скромным сексотом, составляя отчеты о настроениях в студенческой среде. Наверное, юный Шелленберг был хорошим стукачом, а его отчеты грели душу его патронов, потому что через короткий срок он был переведен на работу в центральный аппарат в Берлине. Тут он попал в поле зрения руководителя Главного Управления Имперской Безопасности – РСХА – Рейнхарда Гейдриха.

За Гейдрихом водились две страстишки: выпивка и женщины, которым шеф РСХА предавался в свободное от службы время. Потакая порокам своего начальника, Шелленберг вскоре превратился в незаменимого для Гейдриха человека, стал его правой рукой, наперсником и поверенным в сердечных тайнах. Они вдвоем обходили вечерами берлинские кабаки, не минуя самые грязные клоаки, заводили знакомства с падшими дамами, которых отвозили на служебную дачу Гейдриха, где и предавались свальному греху. При этом Шелленберг свято соблюдал одно условие – жена Гейдриха не должна была даже заподозрить мужа в адюльтере. Именно Шелленберг подкинул шефу мысль о целесообразности создания, разумеется под патронажем СД, самого фешенебельного в Европе борделя. Так появился «салон Китти».

Было найдено, снято в аренду и отремонтировано за казенный счет помещение, наняты и завербованы самые шикарные шлюхи Берлина. Сам салон был оформлен на имя давней осведомительницы СД Китти Шмидт. В интерьер салона было напихано известное количество «жучков», и иностранные дипломаты, для которых и создавался этот Эдем, потеряв бдительность от бокала шампанского и отвязных ласк обворожительных одалисок, невольно и неизбежно выбалтывали служебные тайны. Все разговоры с немецкой тщательностью записывались на магнитофонную ленту и докладывались Гейдриху.

Теперь Гейдрих с Шелленбергом могли не таскаться по ночному Берлину в поисках опасных приключений, а получать плотские наслаждения, находясь в своем служебном помещении – «салоне Китти». Так Шелленберг проявил себя как великолепный сутенер и сводник.

Этот человек, любивший и умевший при случае пустить пыль в глаза, крайне редко и неохотно надевал униформу. Наверное, оттого, что даже в генеральском мундире он все равно продолжал смахивать на сутенера. Непомерно большая фуражка с высокой тульей висела на оттопыренных ушах, тонкая шея болталась в воротнике, как карандаш в стакане, и весь вид его был крайне несолидный. Грозный эсэсовский генерал, крупный руководитель и самый большой сукин сын и провокатор в мире выглядел как студент, пришедший сдавать зачет и готовый получить «неуд.».

Справедливости ради нужно сказать, что Вальтер Шелленберг вне службы был славным человеком с репутацией интеллектуала и острослова. Может быть, он не обладал мощным обаянием Геринга или энергичной пылкостью Геббельса, но был не заносчив, приятен в общении, любезен и предупредителен с дамами. Привязанность к дамам полусвета не была его основной чертой, и он был все-таки больше разведчик, нежели содержатель бардака. Им была спланирована и осуществлена самая блестящая разведывательно-диверсионная операция двадцатого века.

Осенью 1939 года, когда Шелленберг еще служил в Управлении гестапо начальником отдела IVE – контрразведка внутри страны, он вошел в контакт с представителями британской разведки на территории Голландии. Была придумана легенда о существовании армейской оппозиции Гитлеру, вполне правдоподобная, если принять во внимание недавнее покушение на фюрера германской нации. Расчет оказался точен. Даже не поверив в реальное существование заговора, британская разведка обязана была отработать легенду Шелленберга как рабочую гипотезу. Для контакта с «заговорщиками» были выделены два офицера МИ-5: Стивенс и Бест. Шелленберг настаивал на встрече и предлагал провести ее в любом городе Германии. Англичане колебались и на встречу не соглашались, опасаясь провокации.

Стороны в качестве компромисса приняли решение провести конспиративную встречу в Голландии, которая тогда еще не вступила в войну, не была оккупирована немцами, а являлась суверенным и независимым государством. Для встречи был выбран приграничный город Венло, удобный тем, что находился на территории Голландии, и это в известной степени гарантировало безопасность английских разведчиков, но был расположен рядом с границей, что облегчало приезд немецких офицеров.

10 ноября 1939 года в Венло, в летнем кафе Стивенс и Бест встретились с провокаторами гестапо. Не успели они расположиться за столиком, как со стороны германской границы, до которой было около двухсот метров, сбивая пограничные шлагбаумы и стреляя из пулеметов, на полном ходу вылетел бронетранспортер и остановился возле кафе, в котором происходила встреча. Все произошло за считанные секунды. Появление бронетранспортера было таким неожиданным, а поднятый им шум и треск нагнали такой страх, что у Стивенса и Беста была парализована воля к сопротивлению. Выпрыгнувшие солдаты вместе с гестаповцами, как баранов, впихнули их в десантное отделение, люк закрылся, и через полминуты все были уже на немецкой стороне.

Достоверно известно, что с санкции Гиммлера Шелленберг с августа 1942 года успешно устанавливал контакты с англо-американцами. Благодаря им стали возможны переговоры эсэсовского генерала Вольфа с представителем президента США Даллесом в Берне весной 1945 года. Речь шла о капитуляции немецкой двухмиллионной группировки в Северной Италии. Благодаря этим же контактам через шведского графа Бернадотта англо-американцам были переданы предложения о сепаратном мире на Западе, но союзники отклонили их.

Это делалось официально и с санкции руководства. Неофициально, от себя лично, на свой собственный страх и риск Шелленберг установил тесную связь с английской разведкой еще в 1940 году. И несмотря на то что именно Шелленберг нес ответственность за дерзкое похищение двух офицеров британской разведки из Венло в 1939 году, англичане с радостью пошли на контакт с ним.

Глупо бить по руке, протянутой для дружбы, если ее протягивает руководитель политической разведки враждебного, но еще не побежденного государства.

Благодаря своей давней и теплой дружбе с англичанами Шелленберг не был повешен по приговору Нюрнбергского трибунала. Он даже не был посажен на скамью подсудимых, хотя как военный преступник должен был сидеть рядом с Герингом и Йодлем. Весной 1945 года он очень удачно сдался в плен именно англичанам, в тюрьме ему создали условия максимального комфорта, и Шелленберг активно сотрудничал со следствием и представителями британских спецслужб, добросовестно и правдиво, с максимальными подробностями чисто-сердечно раскрывая самые сокровенные секреты Третьего рейха.

Проститутки всегда так и поступают – продаются тому, кто предложит большую цену, а тут ценой была сама жизнь Шелленберга. Большую часть своей агентур. ной сети он передал англичанам. Те не остались у него в долгу, и военный преступник, бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг получил весьма мягкий приговор —. шесть лет тюремного заключения. В 1950 году его освободили из тюрьмы. Остаток жизни он прожил в Швейцарии, где его, избежавшего правосудия человеческого, настигла кара Божья. Он умер от болезни печени вскоре после освобождения.

В конце ноября 1941 года Шелленберг делал очередной доклад рейхсфюреру. Беседа шла с глазу на глаз и носила рутинный, плановый характер. Гиммлер слушал внимательно, не перебивая, лишь иногда поднимал взгляд от стола и рассматривал Шелленберга сквозь стеклышки пенсне. Шелленбергу всякий раз становилось не по себе, когда он ловил эти взгляды рейхсфюрера. Мало ли какая мысль могла родиться в мозгу у человека, стоящего во главе огромного репрессивного аппарата.

Шелленберг окончил доклад, который, как обычно, продолжался около двадцати минут, захлопнул папку и, в ожидании дальнейших распоряжений, перевел взгляд на большой портрет фюрера, висевший за креслом шефа. Гиммлер выдерживал паузу, мысли его, казалось, были далеки и от Шелленберга, и от его доклада. Рейхсфюрер одним из первых узнал о недавнем разговоре Гитлера с Тодтом и о том, что имперский министр вооружений сделал самый пессимистичный прогноз развития событий и даже посоветовал фюреру немедленно заключить мир на Востоке.

Он не поверил словам Тодта. Казалось невероятным, что после оглушительных побед в Европе, после фактического разгрома Красной армии, которая только пленными и убитыми потеряла три с половиной миллиона человек, после фантастических территориальных приобретений Германия может проиграть войну. Кому?! Запуганным англичанам или разбитым русским? Противник не просматривался.

Однако Фортуна – дама переменчивая, и произойти может всякое. Надо предусмотреть все варианты. Поэтому Гиммлер решил сыграть свою партию в большой политике. Партию, рассчитанную на долгий срок и с прицелом на послевоенное время. У него еще не было намерения предавать Гитлера, которого он вполне искренне боготворил, которому он был обязан своим возвышением и чье доверие он старался оправдывать ежедневно и ежечасно. Но если по ходу партии возникла бы ситуация, при которой Гитлером пришлось бы пожертвовать ради выигрыша, то Гиммлер пошел бы на это не колеблясь.

Рейхсфюрер СС обладал неограниченными ресурсами, необходимыми для игры в большую политику. Ему подчинялась вся полиция в Рейхе, он имел собственную армию в виде ваффен-СС, миллионы военнопленных и заключенных работали на производствах, принадлежащих СС и под надзором СС, в конце концов, у него была неиссякаемая касса и даже фальшивые доллары и фунты стерлингов, которые в глубочайшей тайне печатались в типографиях СС, ничем не отличались от оригинальных и принимались всеми банками мира.

Он долго подбирал кандидатуру на роль помощника и посредника в этой игре. Это должен был быть человек, облеченный достаточной полнотой власти, но которого не жалко было бы при случае и сдать. Начальник РСХА Рейнхард Гейдрих казался рейхсфюреру наиболее подходящей фигурой. Помимо высокого положения внутри СС, он был протектором Чехии и Моравии, то есть фактическим правителем некогда суверенного государства. Это добавляло ему веса, однако мыслительные способности Гейдриха оставляли желать много лучшего, не было полной уверенности в том, что он не испортит всю партию.

Шеф гестапо Генрих Мюллер тоже рассматривался на роль поверенного в делах. У гестапо была своя агентура за рубежом и свои подходы к зарубежным политикам, но на Мюллера косо смотрели даже внутри СС и внутри партии. Ему до сих пор не могли простить двадцать третьего года, когда Мюллер, служивший тогда начальником криминальной полиции Мюнхена, пачками сажал нацистов. Да и сами методы работы Мюллера были чересчур прямолинейны, он всегда шел к решению проблемы самой короткой дорогой, а тут требовалась гибкость.

Поэтому Гиммлер остановил свой выбор на Шелленберге, к которому давно присматривался. Относительно моральных качеств бригаденфюрера у Гиммлера, примерного семьянина с пуританскими взглядами, никогда не было иллюзий. Он специально поставил во главе политической разведки именно Шелленберга, которому, несмотря на его молодость, можно было поручать самые щекотливые дела. Сутенеры, как правило, умеют хранить интимные тайны, если, конечно, к ним не применять специальных методов допроса.

Рейхсфюрер достал из подставки на столе зеленый карандаш, которым обычно накладывал резолюции, и стал играть с ним, перекатывая между пальцев.

– Как вы думаете, Вальтер, когда окончится эта война? – разглядывая карандаш, спросил он.

Шелленберг опешил. В его голове судорожно складывались обрывки фраз из речей Гитлера, Геббельса и передовиц «Фелькишер беобахтер».

Будто прочитав его мысли, Гиммлер продолжил:

– Только не надо официоза. Мы все верим в светлый гений фюрера и в неизбежность окончательной победы национал-социализма. Мне интересно выслушать от вас начальника политической разведки, наиболее осведомленного офицера СС, примерную, с точностью до месяца, дату наступления этой победы.

Шелленберг, не зная, куда клонит его шеф, был обескуражен. Он сделал попытку подняться с кресла, на котором сидел, но рейхсфюрер остановил его:

– Сидите, сидите, Вальтер. Итак, господин бригаденфюрер, я хочу знать точную дату нашей окончательной победы над западными плутократами и кровавыми большевиками.

Шелленберг растерялся, что бывало с ним не часто. Беседа принимала такое направление, что в случае ее неудачного исхода красавца бригаденфюрера тихо удавят в подвале. Тут нужно быть начеку и постараться угадать, куда клонит шеф. А как тут угадаешь? Слишком разный, несопоставимый уровень, в том числе и по получаемой информации. Но коль скоро рейхсфюрера интересует дата окончания войны, то, возможно, он собирается это окончание приблизить? Опять-таки это дружеское обращение: «Вальтер»…

Шелленберг решил пойти на риск.

– Я полагаю, господин рейхсфюрер, что конкретные сроки окончания войны зависят только от нас.

– Вот как? От нас с вами? Это интересно.

– Наш доблестный вермахт, люфтваффе и кригсмарине сделали все для славы Германии, доказали всему миру мощь германского оружия, военные таланты немецких генералов и храбрость немецких солдат. Теперь в дело должны вступить СС, чтобы раз и навсегда закрепить достигнутые успехи и подготовить фундамент для дальнейших побед.

– И что, по-вашему, должны сделать СС для закрепления успеха?

Следующую фразу Шелленбергу было страшно произносить. Если он ошибся в своих расчетах, то сказанное им станет его приговором.

– Я полагаю, господин рейхсфюрер, что заключение мира на почетных условиях на Западе или на Востоке не только закрепит за Германией все достигнутое за время войны, но и позволит высвободить достаточно сил для дальнейшей борьбы только на одном фронте, без ненужного распыления сил.

Рейхсфюрер никогда не задумывался над тем, красиво он поступает или нет. Морально-этическая сторона дела его, как и Шелленберга, никогда не интересовала, но в отличие от Шелленберга Гиммлер был прилежным, образцовым чиновником, нацеленным на результат. Он никогда не позволял себе и тем более своим подчиненным выходить за рамки служебных полномочий. Если достижение того или иного результата было целесообразным, то он применял для этого любые средства, не мучая себя вопросом: а хорошо ли это? Занимая высокий пост в государстве, он не нуждался в чьем-либо одобрении и не боялся осуждения своих действий.

Вот и теперь Гиммлер ничем не выдал своего отношения к услышанному, поэтому Шелленберг не смог определить, попал он в тему или нет.

– Допустим, – кивнул рейхсфюрер. – Тогда как по-вашему, с кем нам нужно заключить мир, а с кем продолжить войну?

Шелленберг понял, что угадал.

– Господин рейхсфюрер, заключение мира с русскими в границах тридцать девятого и даже сорок первого года было бы экономически выгодно Германии. Тогда мы смогли бы опять получать от русских необходимое нам сырье в практически неограниченных количествах. Это позволило бы нам сломить англичан даже при условии, что Америка открыто встанет на их сторону и решится объявить войну Германии. Принимая во внимание наши успехи на Восточном фронте, заключение мира именно с русскими представляется мне наиболее возможным. Кроме того, на восстановление своей экономики России потребуется два-три года. Сталин не будет представлять опасности для Рейха, пока не выведет промышленное производство на довоенный уровень. За этот срок мы, вне всякого сомнения, разделаемся с англичанами. Однако в целом англичане менее опасны, чем русские. Кроме того, англосаксонская раса близка к арийской. Англичане, в отличие от русских, принадлежат к европейской цивилизации. В Лондоне прекрасно понимают ту опасность, которая исходит от большевизма. Совместно с англичанами мы сможем построить оборонительный вал против Сталина на наших восточных границах. Имея Англию в качестве союзника или хотя бы при ее нейтралитете и невмешательстве в решение восточноевропейских вопросов, мы сможем уверенно продолжить натиск на Восток и планомерно проводить ариизацию захваченных восточных территорий.

– Англичане потребуют вывести наши войска из Франции, – перебил Гиммлер.

– Не стоит этого бояться, господин рейхсфюрер. В качестве условия вывода оккупационных войск из Франции на переговорах с англичанами можно будет потребовать формирования в Париже прогерманского кабинета под патронажем немецких комиссаров и ограничить количество вооруженных сил Франции так же, как версальский договор ограничивал размер рейхсвера. Англичане пойдут на это условие тем охотнее, если узнают о том, что Советы готовы подписать с Германией договор о сепаратном мире.

– То есть вы предлагаете…

– Я предлагаю убить одним выстрелом двух вальдшнепов. Параллельно вести переговоры с русскими о заключении мира в довоенных границах, а сам факт этих переговоров использовать как рычаг давления на англичан, чтобы сделать их позицию более гибкой.

– Черчилль никогда не подпишет такой договор, – Гиммлер с сомнением покачал головой.

– Господин рейхсфюрер, в британском кабинете министров и даже в королевской семье есть люди, доброжелательно настроенные по отношению к Германии. Если Черчилль заартачится, то мир с Германией подпишет другой премьер.

– Ну, не знаю, не знаю, все это кажется мне маловероятным. – Гиммлер не подал вида, что все то, о чем сейчас говорил Шелленберг, он и ожидал от него услышать. – Готовьте секретные переговоры и консультации параллельно и с русскими, и с англичанами. Попробуем разыграть эту карту. Держите меня в курсе. Мне очень понравилась ваша мысль, Вальтер, что именно СС должны сыграть решающую роль в деле разгрома врага и окончания войны. Будет обидно, если нас опередят. Как вы считаете?

– Этого нельзя допустить, господин рейхсфюрер.

– Поэтому возьмите под свой контроль все попытки немецких эмиссаров вступить в аналогичные переговоры, из какого бы ведомства они ни были и от чьего бы имени ни выступали – Риббентропа, Бормана, Канариса или Тодта. Все попытки выступить с подобными инициативами должны быть дезавуированы нами. А если о наших с вами попытках установить контакт узнают Борман, Канарис или Риббентроп, то…

– То мы представим дело так, будто это тщательно разработанная СС провокация с целью развала блока союзников.

– Правильно, Вальтер. Молодчина. Мне приятно с вами работать, и я еще ни разу не пожалел о том, что на эту должность назначил именно вас.

Разговор этот состоялся за несколько дней до перехода Красной армии в контрнаступление под Москвой.

Этим же вечером Шелленберг отдал необходимые секретные распоряжения. Он, во-первых, нацеливал своих доверенных агентов на поиск и установление контактов, способных привести к мирным переговорам с русскими или англичанами, во-вторых, ориентировал их на выявление лиц, ищущих аналогичные контакты. Обо всех таких лицах агентам предписывалось незамедлительно сообщать лично Шелленбергу.

Через две недели Соединенные Штаты официально объявили войну Германии. Вторая мировая война вышла на новый виток.

Дневник: 8 сентября 1941 г.

В газетах – запрос иностранных корреспондентов о слухах о мирных переговорах между СССР и Финляндией. Это очень интересный симптом, если это верно. ‹…› Снабжение в Москве нормальное, но в провинции – плохо. Завтра уже 80 дней войны. Миновали все гитлеровские сроки. Осенней распутицы ему не избежать. Думаю, что как ни трудна для нас затяжная война, для немцев она труднее и, главное, безнадежнее. Грустно то, что эта война при всех колоссальных жертвах, которых она требует, в сущности только промежуточная, она не вносит ясности в положение. Итог будет старый: ослабленный СССР, возрожденные Польша и Франция, которые составляют ему противовес, и Англия – арбитр. При этом если мы слишком ослабнем в войне, то нам придется идти на компромиссы, а они подготовят серию внутренних потрясений, а если мы быстро окрепнем, то это вызовет серию внешних потрясений. Во всяком случае, наш международный удельный вес все уменьшается и наше «мировое назначение» уходит в туман истории.

XXXI

Разведка первой вступает в войну. Задолго, за несколько лет до первого выстрела, она начинает собирать сведения о вражеской стране, о ее лидерах, промышленном, военном и научном потенциале, выявляет людей, несогласных с режимом данной страны и способных благодаря своему влиянию и связям сформировать после окончания войны новое, лояльное, марионеточное правительство, которое удержит захваченную страну в рамках порядка и предотвратит гражданскую или партизанскую войну. Разведка определяет мощь укрепленных районов и способы их захвата с минимальными потерями для наступающих войск, изучает коммуникации: дороги, авиалинии, линии электропередач, все, вплоть до водопровода и канализации. Разведка указывает объекты, по которым следует нанести удары в первую очередь. Она еще в довоенное время выполняет тысячи больших и совсем мелких задач с целью облегчить захват данной страны и сократить возможные потери своих войск в технике и живой силе. Поэтому разведку красиво называют «невидимым фронтом». Разведка – это авангард армии вторжения.

Первые шаги к миру тоже делает разведка. Война в самом разгаре, гремят сражения, тысячами гибнут люди, и успех еще не ясен, а разведка через третьи, пятые руки доводит до сведения правительства враждебного государства, что уже сейчас, не дожидаясь развязки и избежав огромных человеческих жертв с обеих сторон, можно заключить почетный мир на определенных условиях. И это тоже одна из задач разведки.

Зря наивный оберст-лейтенант фон Гетц писал письмо Герингу в надежде на покровительство. Не стоило и трудиться. Оно так и не попало на стол рейхсмаршала, задержанное аппаратной плотиной. В первых числах января Конрад получил сразу два письма на официальных бланках. Первое подводило черту под всей его прежней жизнью:

«Господин оберст-лейтенант,

Ваши заслуги перед Рейхом хорошо известны Рейхсмаршалу и Германии. Вы являлись и являетесь офицером, безупречно выполняющим свой долг перед Родиной. Ваши блистательные победы в воздухе навсегда вписаны золотой строкой в славную историю нашего Воздушного Флота. Такие офицеры должны служить примером для подражания для нашей молодежи, вступающей на трудный путь борьбы.

В тяжелый для нашей Родины час мы все должны сплотиться вокруг нашего великого фюрера, занимая каждый отведенный ему участок фронта. И как часовой не имеет права покинуть свой пост, так и каждый из нас, солдат Германии и фюрвра, обязан выполнять свой долг на том посту, на который его назначил фюрер. Уверен, что и по новому месту службы Вы сумеете проявить себя как образцовый офицер, безукоризненно исполняющий свой служебный долг.

По поручению Рейхсмаршала Геринга

Начальник Генерального штаба ОКЛ генерал майор

Ганс Ешонек».

Второе предписывало ему явиться к адмиралу Кана-рису за назначением. Служба в люфтваффе осталась за спиной Гетца, а будущее его было неясным.

Письмо из ОКЛ не было следствием чьих-то интриг, сведением счетов или личной неприязнью Ешонека. Фон Гетцу просто «повезло». Несколько недель назад, когда Конрад еще был в госпитале, Канарис отдал распоряжение негласно собрать сведения о старших офицерах, находящихся на лечении по ранению. Особое внимание следовало уделять офицерам ваффен-СС, люфтваффе и кригсмарине. После изучения их личных дел сотрудники абвера нужным образом сориентировали военно-врачебные комиссии, и отобранные кандидаты после госпиталя и санаторного восстановления были направлены для прохождения службы именно в эту организацию как негодные или ограниченно годные к строевой.

Намерения адмирала в отношении фон Гетца были таковы.

Как уже говорилось, одна из задач разведки – поиск мира, альтернативного тому, который добывается на полях сражений. Если Тодт посчитал войну на Востоке проигранной, то к этому следовало прислушаться, несмотря на военные успехи. Военное счастье переменчиво, а начальник военной разведки обязан предусмотреть все возможные варианты развития событий. Поэтому Канарис принял решение через свою зарубежную агентуру начать зондирование принципиальной возможности заключения сепаратного мира с Англией или Советским Союзом. Агенты абвера в Англии, Турции, Голландии, Франции, России и еще в нескольких странах уже получили такие указания.

Было бы наивно полагать, что такие демарши останутся незамеченными Борманом и Гиммлером. Скорее всего, обыграть их вчистую не удалось бы – слишком велики возможности у обоих, да и в абвере хватает офицеров, в разное время завербованных людьми Бормана и Гиммлера. Но, узнав о том, что офицеры военной разведки по личному заданию Канариса ведут переговоры с врагом о заключении мира, ни Борман, ни Гиммлер не побегут немедленно докладывать Гитлеру об измене. Канарис был уверен в том, что они подождут результатов, пусть даже промежуточных, и потом станут действовать в соответствии с обстановкой, при срыве переговоров заклеймят Канариса как изменника Родины, в случае успеха постараются примазаться, чтобы успеть выказать рвение.

Чтобы усложнить игру и подстраховать себя от неминуемых доносов, Канарис решил поставить в первую шеренгу этой шахматной партии людей, не имеющих прямого отношения к разведке. Для этого-то его сотрудники и прочесывали госпитали и санатории, ворошили горы личных дел, подыскивая подходящих офицеров СС, люфтваффе и ВМФ. Этим офицерам предстояло стать разменными пешками в большой игре, смысла и масштабов которой они не понимали, не могли и не должны были понять.

Кандидатура фон Гетца была в этом отношении идеальной – старший офицер люфтваффе с безупречным послужным списком, награжденный высшими наградами Рейха, любимец Геринга, старый член партии. Такую фигуру можно выдвигать на переговоры в качестве прикрытия, а в том случае, если об этих переговорах станет известно Борману и Гиммлеру или они окончатся неудачей, фон Гетца можно будет смело сдать в гестапо как предателя, а еще лучше – арестовать самому в порядке внутреннего расследования. Позиция самого Канариса при этом останется незыблемой – фон Гетц из люфтваффе, в абвере без году неделя. Нам в абвере самим интересно узнать, кто его надоумил вступить в контакт с врагом и откуда у него такие нездоровые настроения? Пусть тогда Геринг покрутится, доказывая, что люфтваффе не служит рассадником большевистской заразы и что не он, рейхсмаршал, отправил своего офицера в качестве посредника на переговоры с представителями противника, предварительно продавив его в абвер.

Отобранные офицеры ваффен-СС и кригсмарине соответственно бросали тень на Гиммлера и гросс-адмирала Редера.

О новом начальнике фон Гетца, пожалуй, стоит рассказать поподробней. На момент нашего повествования начальнику военной разведки рейха Фридриху Вильгельму Канарису исполнилось пятьдесят четыре года. Он не был противником режима, тем более не был антифашистом, хотя об антигитлеровских настроениях среди офицеров военной разведки знал и разговоры, в которых критиковался Гитлер, не пресекал. Он служил своей Родине – Германии и старался делать свою работу хорошо, так, чтобы не было стыдно за ее результаты, то есть талантливо. Желательно – гениально.

В 1904 году будущий адмирал поступил в морское училище в Киле. Он был образцовым, прилежным курсантом и, кроме всего прочего, к концу учебы говорил по-английски и по-французски и немного понимал по-русски. Крейсер «Бремен», на который определили молодого Вильгельма в качестве кандидата на замещение офицерского чина, был направлен к берегам Латинской Америки. Молодой лейтенант самостоятельно выучил испанский язык и неизменно привлекался командиром крейсера для участия в переговорах с южноамериканцами. Наверное, лейтенант Канарис был неплохим переводчиком, потому что президент Венесуэлы наградил его орденом Боливара V класса, а командир крейсера записал в аттестации: «Хорошая военная подготовка, умение ладить с людьми, дополнены скромностью, послушанием и вежливостью».

К тому моменту, когда началась Первая мировая война, лейтенант Канарис был переведен на другой крейсер – «Дрезден», который заменил «Бремен» в Латинской Америке. На беду немцев, англичане имели большое преимущество в военных кораблях на том участке Мирового океана, хотя, собственно, а где они его не имели? Чтобы иметь достоверную информацию о силах и передвижении вражеской эскадры, Канарис вел работу с агентурной сетью в Аргентине и Бразилии, которую сам же предусмотрительно начал создавать еще с 1908 года. Глупые, болтливые, хвастливые и доверчивые «латинос» таскали «умеющему ладить с людьми» Канарису весьма ценные сведения, благодаря которым немецкое командование располагало исчерпывающей информацией о противнике.

Благодаря информации, полученной по каналам агентурной сети, созданной Канарисом, командующий немецкой эскадрой вице-адмирал граф Шпее 1 ноября 1914 года истребил английскую эскадру у Коронеля. Канарис был награжден Железным крестом второго класса. В 1915 году «Дрезден» был потоплен англичанами, а сам Канарис интернирован чилийскими властями вместе с остальными членами экипажа. Вскоре ему удалось бежать и вернуться в Германию.

На родине Канариса произвели в чин капитан-лейтенанта и привлекли к работе по созданию разведки на Средиземном море. В скором времени им была создана агентурная сеть во всех портах Испании. Канарис был награжден Железным крестом первого класса и отправлен для переобучения для дальнейшего прохождения службы на подводных лодках.

В скором времени в Германии громыхнула революция. Канарис участвовал в подготовке убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, а затем возглавлял следствие по этому делу.

После создания Веймарской республики Канарис переходит на службу в адмиралтейство и подключается к работам по созданию нового флота. В 1920 году вместе с рядом высших офицеров он был заподозрен в государственной измене, арестован, но вскоре выпущен на свободу. Канариса отправили в Киль с задачей помочь в создании Балтийского флота.

В 1920—1921 годах германский флот получил линкоры, броненосцы и миноносцы, разрешенные условиями Версальского договора. Под руководством Канариса экипажи этих кораблей укомплектовывались лучшими моряками. Он разработал простое и гениальное предложение о подготовке скрытого кадрового резерва, был одним из тех офицеров, которые в соседних с Германией странах организовывали подставные фирмы, деятельность которых была направлена на укрепление военного потенциала своей страны.

С этого периода начинается тесное сотрудничество Канариса со спецслужбами. Тогда же он знакомится с полковником Франко – будущим диктатором Испании.

В 1924 году уже в чине капитана третьего ранга – корветтен-капитана – он отправляется в Японию. У японских промышленников и корабелов начались взаимные трения с немецкими инженерами, под руководством которых Япония строила подводные лодки для Германии. Канарису удалось устранить все разногласия и работы продолжились.

Этот военно-дипломатический успех оценили. По возвращении Канариса назначили начальником сектора подготовительно-мобилизационных работ при главном командовании ВМС. Начав с использования для боевой подготовки старых судов, немцы со временем стали строить свои крейсера и миноносцы. В 1928 году, при непосредственном участии Канариса, на испанской верфи закладывается подводная лодка по немецкому проекту. Канариса производят в капитаны второго ранга – фрегаттен-капитаны.

Но в это же время вокруг имени Канариса начинает назревать скандал. Журналисты пронюхали о его связях со спецслужбами. В печать начинает просачиваться материал о незаконном, в обход Версальских соглашений, строительстве военных кораблей. Кроме того, началось новое расследование по делу об убийстве Либкнехта и Люксембург. С подачи общественности, взбудораженной журналистами, следствие стал интересовать вопрос: каким образом Канарис помог бежать одному из убийц? Новый командующий ВМС Редер запрещает давать Канарису секретные или политические поручения. Его отправляют в длительную командировку. Чтобы подсластить горькую пилюлю, в 1931 году ему присваивают чин капитана первого ранга – капитана-цур-зее, – намекая тем самым, что пора уходить в отставку.

Карьеру Канариса спасли национал-социалисты. Среди военных Гитлер пользовался большой популярностью и поддержкой из-за своего безудержного стремления к наращиванию военной силы. Канарис стал горячо – но искренне ли? – проповедовать идеи национал-социализма и даже своих подчиненных моряков начал воспитывать в нацистском духе.

Вскоре после прихода Гитлера к власти его рекомендовали на должность начальника военной контрразведки – абвер-2. Умный, амбициозный, деятельный и предприимчивый Канарис поставил своей целью превратить абвер в важнейшую разведывательную службу Рейха.

Главная трудность состояла в отсутствии разветвленной разведывательной сети. Вопреки мифам и легендам, германская разведка до конца войны по целому ряду причин так и не смогла сравниться ни с английской, ни с советской по эффективности работы и ценности добываемых сведений. У английской разведки были многовековые традиции и многовековые же связи, а советская располагала гигантским агентурным потенциалом по линии Коминтерна, который объединял миллионы рабочих в Европе и мире, а также на нее работали некоторые представители прогрессивно мыслящей интеллигенции. Например, «Красная капелла», «Кембриджская пятерка» – герои из этого ряда.

К тому времени, когда Канарис встал во главе абвера, последний почти не располагал агентурой. Первым делом Канарис приступил к созданию агентурной сети в Европе, главным образом в Северной Франции, Бельгии и Голландии. Во-вторых, он наладил самое тесное взаимодействие с Гиммлером и Гейдрихом. Тем самым он если не устранил, то смягчил противоречия и взаимную неприязнь между вермахтом и СС. И наконец, он установил контакты с разведками иностранных государств, умело используя их взаимную вражду и извлекая из этого немалую пользу.

Когда в 1936 году генерал Франко поднял мятеж в Испании, Канарис приложил все усилия к тому, чтобы Германия и Италия оказали помощь фалангистам. Совместная помощь режиму Франко стала основой оси Рим – Берлин, организованной стараниями Канариса. Он установил связь с японской агентурой, умело внедрявшейся в СССР. Страна восходящего солнца вошла третьим членом в Антикоминтерновский пакт, подписанный 25 ноября 1936 года Германией, Италией и Японией.

В январе 1938 года Канариса произвели в контр-адмиралы. В сжатые сроки ему удалось раскинуть агентурную сеть по всему миру. Именно он осуществлял разведывательно-диверсионное обеспечение аншлюса с Австрией, захвата Польши и Чехословакии, Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии, Франции. Однако в это же время в душе Канариса зародились первые сомнения не только в непогрешимости фюрера, что само по себе уже было преступлением и попахивало концлагерем, но и в правильности избранного им курса. По крайней мере, внутри самого абвера некоторые сотрудники в беседах с Канарисом открыто высказывали антифашистские взгляды. Пусть сам адмирал не до конца разделял их точку зрения, но и пресекать эти разговоры не стал. Во всяком случае, до 1944 года, до покушения на фюрера, никто из сотрудников абвера не попал в гестапо по обвинению в антигитлеровских действиях. В апреле 1940 года Гитлер опять повысил Канариса в звании. Казалось, в тот момент его влияние было велико, а доверие к нему фюрера – безгранично.

Сталина, политическое и военное руководство Советского Союза часто обвиняют в катастрофе первого периода войны, в чудовищных потерях среди Красной армии и гражданского населения, в том, что СССР был не готов к отражению агрессии. В качестве доказательства «недальновидности и слепоты» советской верхушки критики приводят пример: мол, были же сообщения – и от Зорге, и от других разведчиков, – что война начнется 22 июня 1941 года. При этом они упускают тот факт, что сообщений о начале войны были сотни!!! Пусть три-четыре из них действительно называли точную дату германского нападения, но остальные-то разнились!

В сотнях сообщений назывались совершенно разные даты: и апрель, и май, и июнь сорок первого. Треть сообщений была вообще о том, что Германия не в состоянии вести войну против Советского Союза до весны-лета 1942 года. Каким из них верить? Поставьте себя на место Сталина, попытайтесь представить всю тяжесть ответственности, которая лежит на главе огромного многомиллионного государства, поймите, что вы не имеете права на ошибку в таком важном вопросе, как определение даты нападения, и, соответственно, в вопросе определения даты начала мобилизации. Ведь начало мобилизации равноценно объявлению войны! Когда, в какой именно день вы отдадите приказ о приведении ваших вооруженных сил в состояние боевой готовности номер один и начнете призывать миллионы ваших граждан на действительную воинскую службу?

Разведчики сообщали о возможном нападении в апреле – апрель прошел. Сообщали о возможном нападении в мае – прошел и май. Теперь сообщают о том, что уж в июне-то Гитлер точно нападет, и все эти сведения идут из достоверных и проверенных источников. А на столе, кроме них, лежит еще и целая кипа сообщений о начале гитлеровского вторжения летом 1942 года!

Адмирал Канарис провел гигантскую по масштабам и блестящую по результатам операцию по дезинформации советского руководства под кодовым названием «Морской лев». На материке возле Ла-Манша стала сосредоточиваться огромная масса войск, предназначенных якобы для высадки в Великобритании. Подкрепления и боеприпасы прибывали ежедневно. В британском правительстве и Генеральном штабе царила откровенная паника. Для того чтобы убедить весь мир и в первую очередь русских в серьезности этих планов, абвер не просто организовал «утечки» информации о вторжении на Остров из штабов всех уровней, была продумана даже такая мелочь, как германо-английский разговорник. Он был выпущен полуторастатысячным тиражом и распространен среди солдат и офицеров. Каждый из них писал письма домой. Соответственно, вся Германия знала, что армия, которую собирают на берегах Ла-Манша, получила германо-английские разговорники. Армию явно собирают для реализации агрессивных планов. Не в Эфиопию же она будет вторгаться! А когда в июне 1941 года вся эта масса войск была двинута к границе Советского Союза, этот маневр был расценен противниками Германии как отвлекающий, а первоочередной целью германского вторжения по-прежнему выглядела Великобритания.

Не мог Сталин, и никто в мире не мог допустить мысли, что Германия нападет на СССР в июне 1941 года! Это выглядело как нереальный и фантастический проект, всем было совершенно очевидно, что Гитлер собирается напасть на Англию. Он собирает для этого войска, подтягивает флот. Любые предупреждения о подготовке нападения на СССР, исходившие от англичан, рассматривались как попытка рассорить два дружественных государства – СССР и Германию, чей торговый оборот рос год от года с положительным сальдо в пользу Советского Союза. К войне с Советским Союзом Германия не готовилась, иначе такую подготовку невозможно было бы скрыть, и нападение на СССР – это импровизация, «божественное озарение» Гитлера, которое на первых порах обернулось катастрофой для СССР и ошеломляющим военным успехом Германии.

Одним из людей, проведших гениальную, грандиозную по своим масштабам и последствиям, беспрецедентную в истории операцию по стратегической дезинформации правительств СССР и Великобритании, обеспечившую внезапность при нападении на СССР, был адмирал Вильгельм Фридрих Канарис.

XXXII

Берлин оставил неприятный и тягостный осадок в душе фон Гетца. Он будто навестил безнадежно больного друга, который сам еще не знает своего страшного диагноза. Друг, несмотря на недомогание, еще в счастливом неведении веселится, резвится и даже пытается выглядеть бодрячком, но те немногие, кто знакомы с результатами анализов, знают, что конец будет ужасным, мучительным и неизбежным и принесет больному тем больше страданий, чем дольше продлится его угасание.

Конрад любил этот красивый и дружелюбный город. С Берлином он связывал взлет своей карьеры, свою лейтенантскую молодость. Ему нравились берлинцы и берлинский выговор и становилось тягостно от ощущения, будто на город надвигается грозовая туча, холодная и неотвратимая.

А уклад жизни берлинцев, как и всех немцев, не изменился. Работали кафе и кинотеатры, ходили трамваи и автобусы, работало метро. Пиво и шнапс не подорожали, и по-прежнему в ходу были разноцветные талоны и карточки, по которым берлинцы получали все необходимое, даже корм для собак. Несмотря на заливистый смех берлинок, несмотря на то что не поднялись цены на продукты и уголь, несмотря на отсутствие затемнения в домах – война уже стала накладывать свой жесткий отпечаток на повседневную жизнь и входить в быт берлинцев. Конраду попадались редкие солдаты со значками за ранение, мужчины с траурными ленточками на лацкане пиджака – они похоронили кого-то из родственников, погибших на фронте. Некоторые женщины стали щеголять в военной форме. И надо же было так случиться, что день приезда фон Гетца в Берлин был испорчен отвратительным инцидентом.

Имея в своем распоряжении солидный запас времени до назначенной встречи с Канарисом, Конрад решил прогуляться по центру Берлина. Пешком, как простой гражданин. На тишайшей Розенштрассе его путь был прегражден огромной толпой женщин разных возрастов, которые скандировали что-то у здания полицай-президиума и были настроены решительно и грозно. Несколько шуцманов растянулись цепочкой вдоль улицы и лениво наблюдали за этой толпой, не вмешиваясь в происходящее.

Конрад подошел к крайнему из них и спросил, что тут происходит.

– Эти женщины пришли хлопотать за своих мужей, – безразлично ответил шуцман.

– Они протестуют против того, чтобы их отправляли на фронт? – удивился Конрад.

– Так вы не в курсе? – Шуцман, разглядев наконец знаки различия оберст-лейтенанта, сделался разговорчивее, нежели ему полагалось по службе. – Сегодня ночью полиция и гестапо арестовывали евреев по всему Берлину. Брали только мужчин, как есть – прямо голыми из постели. Их тысячи две, наверное, в каталажки натолкали. Все тюрьмы и все участки только ими и забиты под завязку. Некуда приличных мазуриков посадить.

– Зачем же столько? – не понял фон Гетц.

– Их в Польшу отправлять будут. В концлагерь. На перековку трудом.

– А это?.. – фон Гетц показал на толпу. – Возмущенные еврейки?

– Что вы, господин оберст-лейтенант. Вы, наверное, давно не были в Берлине и не знаете наших порядков. Еврейки и носа не могут высунуть на улицу, так как им запрещен выход из гетто под страхом расстрела. Это – чистокровные арийки. Они пришли добиваться освобождения своих мужей-евреев. И сдается мне, они своего добьются. Того и гляди, камни в стекла полетят.

– Вы уверены? Что-то мне не приходилось слышать о том, чтобы гестапо кого-то отпускало. Эти парни если в кого вцепятся, то не отпустят, пока не отработают человека вчистую.

– Уверен, господин оберст-лейтенант. Посудите сами, они уже тут два часа стоят, а их не только не арестовали, но и даже серьезного оцепления не выставили. Нас тут всего шестеро, да и то нас проинструктировали, чтобы мы ни во что не вмешивались. Кроме того, это дело уже дошло до гауляйтера, и он им занимается лично.

– Доктор Геббельс?

– Доктор Геббельс. А так как он отвечает еще и за пропаганду, то вряд ли захочет привлекать к этому делу всеобщее внимание и постарается как можно скорее замять его, чтоб не было шума.

– А разве гестапо стало подчиняться доктору Геббельсу?

– Нет, господин оберст-лейтенант. Гестапо по-прежнему подчиняется рейхсфюреру, но доктор Геббельс – гауляйтер Берлина, он может принять любое решение, даже в обход гестапо.

Фон Гетц снова посмотрел на толпу женщин, которые довели свою ярость до весьма высокого градуса. Он сейчас не чувствовал к ним ни неприязни, ни сострадания. Как и большинство немцев, фон Гетц не был антисемитом, но, как большинство немцев, он был законопослушным гражданином своей страны и без протеста в душе относился к антисемитским настроениям в обществе. Его этот вопрос не касался, и он никогда не задумывался о «еврейском вопросе». Он был солдат и выполнял свой солдатский долг так, как он его понимал и как его учили командиры. Кроме того, евреев из общественной и политической жизни нацисты «выдавливали» постепенно и методично, вводя для них все новые и новые ограничения, так, чтобы эти меры не могли повредить режиму в глазах общественного мнения, к которому Гитлер прислушивался весьма чутко.

Процесс этот начался сразу же после прихода фашистов к власти, в тридцать третьем. И только через девять лет существования режима он принял уже совершенно людоедские формы. 20 января 1942 года на совещании высших генералов СС и партийных функционеров в Ванзее появился термин «окончательное решение еврейского вопроса», которое вылилось в массовые убийства. Но никогда ни до, ни после этого совещания ни Гитлер, ни Геббельс в своих публичных выступлениях не призывали немецкий народ уничтожать евреев и уж тем более не отдавали приказов на проведение массовых репрессий. Как-то само по себе так получилось.

Сначала евреям запретили работать учителями, врачами и адвокатами, хотя это как раз и были самые лучшие учителя, врачи и адвокаты, потом обязали их нашить на одежду желтые «звезды Давида», потом запретили пользоваться общественным транспортом и посещать кафе и театры, потом их согнали в гетто. А «окончательное решение еврейского вопроса» в топках Освенцима рассматривалось непосредственными исполнителями из СС как логичное продолжение всех мер, принятых против этого народа за последние девять лет.

Никто не собирался убивать евреев в 1933 году! Даже после нападения на Польшу в 1939 году мысль об уничтожении целого народа выглядела преступной и безумной. Даже сейчас, в начале сорок второго, на третьем году войны Германии против всего мира, никому в голову не пришло уничтожать евреев на территории самой Германии. Их предполагалось вывезти в Майданек и Освенцим и уже там, на польской земле, смешать с воздухом через трубы крематориев.

Фашистские бонзы, проводившие последовательную политику антисемитизма, наверняка были бы потрясены, если бы могли предвидеть, какой оборот примет «еврейский вопрос» после войны. Их бы наверняка шокировало, что внучатая племянница рейхсфюрера фрау Гиммлер счастлива в многолетнем браке с евреем, а внук Геринга сам добровольно принял иудаизм.

Фон Гетц счастливо избежал отравления антисемитским угаром. Целиком занятый полетами и подготовкой к ним, он не обращал никакого внимания на гражданскую жизнь. Все, что не охватывалось словом «люфтваффе», не представляло для него никакого интереса. Тут был его самолет, его механики, его пилоты и его командиры. Тут была своя, понятная ему, система ценностей, своя иерархия, в которой он заслуженно занимал почетное место. А все, что не могло летать, имело право на существование только в другом, параллельном мире, с которым оберст-лейтенант фон Гетц не имел точек пересечения. Если бы у Конрада поинтересовались его отношением к евреям, то, скорей всего, он не нашел бы, что ответить. Не задумывался над этим. Кроме того, военно-воздушные силы, находящиеся под отеческой опекой Геринга, славились своей либеральностью во всех вопросах, не относящихся к боевой подготовке.

Фон Гетц однажды сам был свидетелем бурной сцены в Главном штабе люфтваффе. Когда господа из гестапо и Имперского управления по чистоте расы потребовали от Геринга отправить в отставку одного из приближенных к нему генералов на том основании, что этот генерал – еврей, Геринг пришел в ярость и едва не отколотил кулаками опешивших эсэсовцев. «Я сам решаю – кто тут у меня еврей!» Эти слова запомнил весь личный состав люфтваффе.

– Шли бы вы отсюда, господин оберст-лейтенант, – сказал шуцман. – Мало ли чем дело может кончиться. А вы – в форме…

Сочтя совет шуцмана совершенно справедливым, фон Гетц развернулся и двинулся в обход Розенштрассе.

* * *

Небывалый случай, почти неправдоподобный, но он действительно имел место быть! Всех мужей-евреев отпустили в этот же день и не трогали их до конца войны. Хотя и режим был жестко тоталитарный, и государство – полицейским, и в этом государстве действовали законы военного времени, по которым любой человек за малейшую провинность мог быть подвергнут суду военного трибунала, но мужество нескольких сотен немецких женщин, вставших средь бела дня в центре Берлина в пикет, спасло жизни почти двум тысячам евреев. Это произошло в самый разгар войны, когда нацисты даже и не думали о грядущей расплате за содеянное и Нюрнберг ассоциировался у них исключительно с партийными съездами НСДАП.

Значит, можно бороться даже с диктатурой?

Значит, простые и слабые люди все-таки сильнее любого режима. Если они вместе, конечно.

XXXIII

Майор-адъютант услужливо отворил дверь кабинета перед фон Гетцем.

– Пожалуйста, господин оберст-лейтенант, адмирал ждет вас.

Конрад зашел в кабинет, и его поразила не обстановка, которая была довольно скромной, а сам адмирал. Он ни разу до этого не видел Канариса, знал только, что существует военная разведка, абвер, и возглавляет ее этот человек. Конрад думал, что увидит сейчас могучего просоленного моряка с дубленым лицом, с громовым голосом и широкими плечами, а из-за стола навстречу ему вышел очень небольшой седой человек, едва не карлик, которому удивительно не шла морская и вообще военная форма. По виду он больше напоминал небогатого аптекаря или семейного доктора, только взгляд его был внимательным, умным и пронзительно жестким.

– Здравствуйте, господин оберст-лейтенант, – Канарис улыбнулся и протянул руку.

– Хайль Гитлер, – Конрад вскинул руку в партийном приветствии.

– Давно мечтал познакомиться с вами. Я ознакомился с вашим личным делом и восхищен вашей карьерой. Ваш послужной список читается как завораживающий роман.

Конрад смутился, но эта похвала была ему приятна.

– Присаживайтесь, господин оберст-лейтенант, – Канарис указал рукой на мягкое кожаное кресло, затем подошел к столу и нажал кнопку звонка.

На пороге немедленно возник адъютант.

– Макс, окажите любезность, приготовьте нам с оберст-лейтенантом по чашечке кофе.

Майор кивнул, щелкнул каблуками и закрыл за собой дверь.

Канарис сел в другое кресло и с выражением живейшего интереса стал разглядывать фон Гетца.

– Так вот вы какой… Герой, ничего не скажешь.

Конрад снова смутился.

– Господин оберст-лейтенант, я предлагаю провести нашу беседу на неофициальной ноте, поэтому позвольте мне называть вас просто по имени.

– Разумеется, господин адмирал, почту за честь.

– Мы в абвере живем одной семьей. Удача одного – это успех всех нас, и наоборот, прокол в работе одного сотрудника больно бьет по всему аппарату. Нам очень приятно в вашем лице приобрести замечательного боевого товарища. Вы недавно с Восточного фронта. Расскажите о ваших впечатлениях от кампании на Востоке. Мне важно знать мнение опытного человека. Только честно.

– Честно?

– Только честно, – повторил Канарис.

– Это большая мясорубка, господин адмирал.

– Мясорубка?

– Огромная мясорубка, в гигантскую воронку которой втягиваются все новые и новые дивизии. Она способна перемолоть тонны живой плоти.

– Да вы поэт, – улыбнулся Канарис. – Извините меня, продолжайте, пожалуйста. Почему вы рисуете все черной краской?

– Русские сражаются с остервенением, господин адмирал. С таким фанатизмом мы не сталкивались ни в Польше, ни во Франции. Эти две войны вспоминаются мне сейчас как увеселительная прогулка. Русские не признают никаких правил ведения войны. Их жестокость просто поразительна. Они не щадят ни своих, ни чужих. Большая удача для наступающих войск встретить целую и невредимую деревню – русские сжигают все за собой. Мне приходилось видеть сожженные и взорванные города.

– А боевые качества Красной армии?

– Господин адмирал, я воевал в воздухе, мне трудно делать выводы о наземных боях, но, судя по сообщениям о количестве пленных и рассказам пехотных офицеров, уровень подготовки командных кадров чрезвычайно низкий. У многих красных командиров начисто отсутствует тактическая грамотность, но низшие чины дерутся с необыкновенным упорством. Они сотнями гибнут под нашим пулеметным и минометным огнем, компенсируя своими жизнями просчеты командиров, а на место погибших встают новые и новые солдаты. У меня иногда возникали сомнения, хватит ли у нас патронов, чтобы перебить эту лавину.

– А как вы оцениваете ВВС противника?

– ВВС русских понесли большие потери в первые дни вторжения. В ближайшее время русские вряд ли будут способны захватить господство в воздухе. Помимо численного превосходства по самолетам всех типов наши истребители по своим тактико-техническим характеристикам гораздо лучше советских аналогов. Правда, у русских есть замечательный штурмовик Ил-2, который наносит большой вред нашим сухопутным войскам и наземным целям, особенно танковым и автомобильным колоннам и железнодорожным составам. Это изумительная машина с поразительной живучестью. Мы на фронте прозвали его «бетонный самолет».

– А как вам понравились русские пилоты?

– Большинство из них имеют слабую летную подготовку, они даже не знакомы с законами физики, но дерутся отчаянно. Идут на таран и в лобовую атаку, если к тому имеется хоть малейшая возможность. Мужество, с которым они идут на смерть, не может не вызывать уважения. Но есть и опытные пилоты с красивым почерком. Сбить такого в одиночку почти невозможно.

Адмирал слушал с видимым интересом. Фон Гетц был не первый фронтовик, которого Канарис вызывал на откровенность. И всякий раз он поражался схожести рассказов о событиях на Восточном фронте. Не только слова, но даже проявления эмоций у рассказчиков во многом совпадали. Слушая фон Гетца, Канарис все больше убеждался в правильности своего выбора. «Этого парня обожгла война, – думал он. – Он добрался до высоких чинов и только теперь понял, что война не прогулка. Вон как мускулы лица подрагивают, когда вспоминает о России. С такой выдержкой в разведке делать нечего. Но этот человек выполнит свой долг до конца, нужно лишь правильно рассказать ему об этом самом долге».

– Ну что ж, дорогой Конрад, я вижу, вы многое повидали на этой войне. Хотя вас, как ветерана, казалось бы, трудно чем-либо удивить. На новом месте службы вам не придется больше подвергать свою жизнь смертельной опасности, но от этого ваша служба не станет легче, хотя некоторые недальновидные люди считают работу в разведке чуть ли не синекурой. Разведчики – такие же солдаты фюрера, как и те, что проливают свою кровь на полях сражений. И рискуют они порой ничуть не меньше. Иногда одно донесение с вовремя добытой информацией способно спасти жизни многих людей, а то и решить исход всей кампании.

И видя, что фон Гетц сидит на краешке предложенного ему кресла, выпрямив спину, и едва сдерживает себя, чтобы не вытянуть руки по швам в присутствии адмирала, Канарис перешел на совсем уже доверительный тон:

– Садитесь удобнее, Конрад. Мы же договорились что беседуем неофициально. С сегодняшнего дня нам предстоит работать в одной связке, поэтому мне важно составить представление о вас и действительно интересно узнать ваше мнение о Восточной кампании.

В дверь постучали.

– Да, – отозвался адмирал.

Вошел адъютант, держа на подносе две чашки кофе и сливочник.

– Благодарю вас, Макс, – Канарис взял чашку с подноса, протянул ее Конраду и только после этого взял другую себе.

Адъютант снова щелкнул каблуками и, четко развернувшись, вышел из кабинета.

– Вы предпочитаете со сливками или черный? – продолжил беседу Канарис.

– Благодарю вас, господин адмирал, я пью черный.

– Давайте мы с вами немного пофантазируем, – адмирал сделал паузу, продолжая внимательно смотреть на Конрада, собираясь по выражению его лица и по реакции на услышанное направить беседу в то или иное русло.

Тема была важная и деликатная, а собеседник, в сущности, незнакомый. Адмирал волновался за исход разговора, но держался свободно и даже чуть отстранение, будто тема разговора и впрямь невинная фантазия без всяких последствий, которая не очень-то интересовала его.

– Как вы думаете, Конрад, кто для нас опасней, Англия или Россия? – начал он свою атаку.

– Я думаю, Англия, господин адмирал, – улыбнулся Конрад.

– Чему вы улыбаетесь?

– Знаете, меня недавно пригласили в одну школу рассказать детям о войне для поднятия их воинского и патриотического духа. Так вот, когда мы с директором школы вошли в класс и ученики встали, директор вместо обычного приветствия произнес: «Боже, покарай Англию!» «Он ее обязательно покарает!» – хором ответил класс. Позже директор пояснил мне, что не только в их школе, но и во всех школах Рейха утро начинается именно с этих слов. У нашего министра пропаганды должны быть веские основания для того, чтобы ненависть к Англии и англичанам прививать детям прямо с пеленок. Поэтому-то я считаю, что Англия гораздо для нас опасней, чем Россия.

Канарису показался забавным такой ход рассуждений.

– А если бы сейчас, немедленно, прямо сегодня был заключен почетный мир на Востоке, что потеряла бы Германия? – спросил он спокойным тоном.

Конрад едва не поперхнулся кофе. Эта мысль была настолько нелепа, что ни разу не приходила в голову ни ему, ни его знакомым. Меньше всего он ожидал ее услышать от своего нового шефа.

«Что это? Провокация? К чему он клонит?» – подумалось ему.

– Виноват, господин адмирал, я как-то не задумывался об этом.

– А вы задумайтесь, кто вам мешает. Наш разговор Дальше этого кабинета никуда не пойдет, поэтому мы можем фантазировать совершенно свободно, – ласково улыбнулся адмирал.

Конрад отставил свою чашку.

– Я так думаю, господин адмирал, что мы потеряем сотни тысяч километров плодородной земли, которая могла бы кормить многие поколения немцев.

– Это вы пропаганды наслушались? – Канарис удивленно поднял брови. – На моем столе лежит справка о вывозе продовольствия из России. Так вот, за шесть месяцев сорок первого года, то есть с июля по декабрь, мы вывезли из оккупированных районов продовольствия в шесть раз меньше, чем Советский Союз поставил нам за тот же период сорокового года. Хотя, казалось бы, нашим интендантам никто не мешал хорошенько тряхнуть славян. И они действительно забирали все, часто даже последнее, обрекая местных жителей на голодную смерть, но восполнить потерю в поставках продовольствия из России так и не смогли.

– Мы захватили самые промышленно развитые районы…

– Заводы взорваны. Для их запуска придется завозить оборудование из Германии. А зачем его вывозить на Восток? Наше оборудование прекрасно может работать и в Рейхе.

– Но политический момент?!

– Это какой же? – Канарис смотрел на фон Гетца, и по мере того как он убеждался в полной неподготовленности оберст-лейтенанта в вопросах большой стратегии и абсолютном незнании дел политических, взгляд его все более теплел.

Он похвалил себя за правильность выбора фон Гетца в качестве фигуры прикрытия на возможных переговорах.

«Парень, конечно, хороший, честный, открытый. И офицер блестящий, вон, сколько орденов заслужил, – думал он. – Но в делах разведки полный профан. Объяснять ему, что такое „оперативная комбинация", – только зря терять время. Ничего не поймет, только еще больше запутается. Жаль, конечно, парня, но ничего не поделаешь. Да и какая разница, где ему умереть, на Востоке или в подвалах гестапо. Конец одинаковый, а тут хоть пользу абверу принесет. И даже значительно большую, чем десяток сбитых самолетов».

– Я о том, как Германия будет выглядеть в глазах всего мира, если провалит кампанию на Востоке.

– Всего мира… – задумчиво протянул Канарис и тут же неожиданно повернул разговор: – Скажите, Конрад, вы верите в победу над Англией?

– В этом не может быть никакого сомнения, господин адмирал, – отчеканил фон Гетц.

– Вы говорите это искренне или повторяете пропаганду?

– Я говорю это совершенно искренне, как верный солдат фюрера, – подтвердил фон Гетц.

– Тогда как вы думаете, обладание сырьевыми ресурсами России способно приблизить окончательную победу над англичанами?

– Безусловно, когда мы разобьем большевиков…

– Все свои силы бросим на войну с Англией, – докончил фразу Канарис.

– Именно.

– И вы можете гарантировать победу?

– Вне всяких сомнений.

– Ну вот вы сами себе и ответили на свой вопрос о политическом моменте, – улыбнулся адмирал.

Видя, что фон Гетц не поспевает за его аналитическим умом, Канарис пояснил:

– С падением Англии в Европе не останется ни одного неподконтрольного Рейху государства. Все они будут либо оккупированы, либо управляться прогерманскими правительствами, связанные с Германией союзными обязательствами. Европа расположена вне досягаемости американских вооруженных сил, поэтому при проведении европейской политики после завоевания Англии Америку можно будет не принимать в расчет. Кто же остается? Азиатские туземцы? Африканские аборигены? Чье мнение вас интересует, когда вы говорите: «в глазах всего мира»? Рейх и будет весь мир! Тысячелетний рейх! И ничего более.

Конрад не нашел что ответить, да и отвечать-то, собственно, было нечего. Канарис все описал предельно ясно и убедительно, с такой высокой точки зрении, до которой фон Гетцу не приходилось добираться даже на своем новейшем истребителе.

– Попробуем задать вопрос по-другому, – продолжал Канарис. – А что приобретет Германия, заключив почетный мир на Востоке?

– Сырьевые и продовольственные ресурсы России, – фон Гетцу захотелось показать себя способным учеником.

– Верно! – поднял указательный палец адмирал. – Но главное в том, что Германия сможет сберечь сотни тысяч жизней своих солдат. А немецкий солдат – это не просто лучший солдат в мире и верный сын своей родины, но и чей-то сын, муж, отец и брат. В миллионы немецких семей не придут похоронки с Восточного фронта. Миллионы немецких людей война не сделает несчастными.

Канарис сделал паузу, отхлебнул из своей чашки. Судя по тому, с каким вниманием фон Гетц слушал его, он выиграл партию. Можно сказать, вербовка состоялась, и фон Гетц выполнит свою деликатную миссию предельно четко. Теперь надо поставить эффектную точку, чтоб оберст-лейтенант, выйдя из кабинета, десятки раз прокручивая в памяти этот разговор, мог ясно представить себе, каким благим и гуманным целям он служит.

– И наконец, дорогой Конрад, не будем забывать азбучную истину, что вчерашний враг – это сегодняшний потенциальный торговый партнер и возможный завтрашний военный союзник, – он с хитрой улыбкой посмотрел на фон Гетца. – Изучив ваше личное дело, я, признаюсь, уже составил для себя определенное представление о вас, и очень рад, что после нашей беседы это предварительное представление если и изменилось, то только в лучшую сторону. Вдвойне рад, что наши точки зрения по принципиальным вопросам полностью совпадают. Значит, мы с вами сработаемся.

Конрад понял, что все ранее говоренное было только прелюдией, и адмирал сейчас скажет что-то очень важное, поэтому слушал очень внимательно.

– Я укрепился в решении именно вам поручить выполнение задачи особой государственной важности и чрезвычайной секретности.

Фон Гетц вскочил с мягкого кресла и вытянул руки по швам, принимая стойку «смирно». Канарис подошел к нему почти вплотную. Он больше не напоминал пожилого интеллигента. Своему новому подчиненному отдавал приказ адмирал, привыкший к повиновению и умевший добиваться его самыми жесткими мерами.

– Господин оберст-лейтенант! – начал он торжественным голосом. – Приказываю вам прибыть к новому месту службы, в Стокгольм. Вашим официальным прикрытием будет должность военного атташе германского посольства. Задача: установление контакта с представителями Ставки Верховного Главнокомандования Красной армии. Цель: установление мира между Германией и подконтрольными ей государствами и Советским Союзом. О самой задаче, обо всех ваших действиях и контактах в рамках ее выполнения с этой минуты вы можете говорить только со мной и с фюрером. Обо всех попытках иных лиц, невзирая на звания и должности, занимаемые ими в Рейхе, узнать подробности и цели поставленной задачи вы обязаны немедленно докладывать мне. Вам ясно?

– Так точно, господин адмирал.

– И последнее. Небольшая формальность, – Канарис потянул Конраду лист бумаги. – Подпишите.

– Что это?

– Подписка о неразглашении. С этой минуты вы, Конрад, допущены к самым сокровенным тайнам Третьего рейха.

Фон Гетц подписал, не читая.

– Ну вот, – смягчился адмирал, снова переходя на свой обычный доверительный тон. – В случае успешного выполнения задания обещаю вам полковничьи погоны и Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. О подробностях у нас еще будет время поговорить. Инструкции получите позже. Документы на вас будут готовы через несколько дней, а пока отдыхайте. Я не задерживаю вас более.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Первым благословением является мир, с чем согласны все, кто имеет хоть небольшую долю разума… Поэтому лучшим полководцем будет тот, кто в состоянии закончить войну миром.

Велизарий, византийский полководец, VI век н. э.

Указ Президиума Верховного Совета СССР

(извлечение)

За успешное выполнение заданий Правительства СССР наградить орденом Красного Знамени…

‹…›127. Старшего лейтенанта Осипова Николая Федоровича, оперативного уполномоченного Главного разведывательного управления Генерального штаба Красной армии…

Москва. Кремль. 24 января 1942 г.

Председатель

Президиума Верховного Совета СССР Калинин М. И.

Приказ народного комиссара обороны СССР

(извлечение)

…За успешное выполнение заданий командования и проявленные при этом мужество, решительность и инициативу старшему лейтенанту Осипову Николаю Федоровичу присвоить воинское звание «капитан» досрочно…

Нарком обороны И. Сталин

XXXIV

Фон Гетц сошел с парома в порту Стокгольма. Одет он был в цивильный синий костюм в узкую красную полоску, а весь его багаж состоял из саквояжа и большого кожаного чемодана. Выйдя в город, Конрад нанял такси и назвал адрес немецкого посольства.

Расплатившись с водителем, фон Гетц вылез из машины. Посольство было обнесено ажурной решеткой и располагалось в глубине двора. К парадным дверям вела дорожка из красной брусчатки, вдоль которой были разбиты клумбы с розами. Само здание имело такой вид, будто сошло со страниц старых добрых сказок братьев Гримм. Рядом с воротами торчала сторожка с большими окнами, позволявшими охране следить за двором посольства и за улицей. При появлении фон Гетца из нее вышли три мордоворота-охранника в черной эсэсовской униформе. Они по-хозяйски, с чувством собственного превосходства, заложили пальцы за ремни портупей и брезгливо рассматривали этого штатского. На их сытых рожах, отупевших от постоянного безделья, не выразилось ни удивления, ни интереса.

– Вам кого? – лениво и важно спросил один из них, должно быть, старший.

Конрад не торопясь достал из кармана пиджака удостоверение и предъявил его:

– Военный и военно-морской атташе фон Гетц.

Охранники вытянулись, вскинули руки в партийном приветствии.

– Хайль Гитлер! Добро пожаловать в Швецию, господин оберст-лейтенант.

Фон Гетц, в свою очередь, также брезгливо осмотрел это тупое воинство, велел подтянуть ремни согласно уставу. Кивнув на чемодан и саквояж, он приказал отнести вещи в приемную посла. Сонное выражение сползло с морд охранников, и они опрометью бросились выполнять его распоряжение.

Фон Гетц двинулся в сторону здания посольства. На дорожку, перекрывая проход, вышел здоровенный поджарый доберман. Аккуратно купированные уши пса стояли торчком, пасть была приоткрыта, розовый язык высунут наружу, с брылей стекала слюна. Чувствовалось, что он привык чувствовать себя хозяином двора и обслуга с этим считалась. Фон Гетц остановился. Доберман смотрел на него, не выражая ни радости, ни агрессии. Тогда Конрад тоже стал смотреть собаке в глаза. Зрачки в зрачки. Несколько секунд человек и собака молча глядели друг на друга. Наверное, взгляд у оберст-лейтенанта был тяжелый, потому что доберман сдался. Он развернулся и потрусил прочь по своим собачьим делам.

Войдя в кабинет посла, фон Гетц представился, как и пару минут назад:

– Военный и военно-морской атташе фон Гетц.

– Хайль Гитлер! – поздоровался с ним посол. – Как добрались, господин оберст-лейтенант?

– Благодарю вас, неплохо. Ночью, правда, немного штормило, но я не страдаю морской болезнью.

– В это время года в здешних местах частенько штормит, – заметил посол и перешел на более официальный тон: – Меня известили шифрограммой о вашем назначении к нам в посольство. Мы рады каждому свежему человеку из Германии. Признаться, я не совсем осведомлен о той секретной миссии, для выполнения которой вы прибыли, но шифрограмма была подписана не только Канарисом, но и Риббентропом, и мне предписано оказывать вам всяческое содействие. Чем могу быть полезен?

– Для начала мне нужно где-нибудь остановиться и положить вещи. Кроме того, хотелось бы ознакомиться с моим будущим кабинетом.

Посол нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. Через пару мгновений на пороге появилась молодая девушка в полувоенном костюме с галстуком.

– Лотта, – обратился к ней посол, – познакомься с новым военным атташе. Мой секретарь, – отрекомендовал он Лотту.

Фон Гетц представился.

– Размести господина атташе… Вас устроит квартира при посольстве?

– Вполне, если там не очень шумно.

– Вот и прекрасно. Размести господина атташе на четвертом этаже. Рядом со мной как раз пустует квартира.

Лотта сделала книксен и посторонилась, пропуская фон Гетца.

– Как устроитесь – милости прошу, – заключил напоследок посол.

Выйдя в приемную, Лотта извинилась и набрала номер внутреннего телефона:

– Алло, Марта, срочно зайди в приемную.

Через минуту в приемную зашла девушка, одетая менее официально. На ней было красивое платье, которое выгодно подчеркивало стройную фигуру. Надо признать, девушка была чертовски хороша. На вид ей было немногим больше двадцати, светлые волосы уложены в замысловатую прическу, а когда она улыбалась, то на щеках появлялись две восхитительные ямочки.

– Марта, познакомься со своим новым шефом. Это Марта Фишер, ваш секретарь, господин оберст-лейтенант. А теперь пойдемте, я покажу вам ваше жилище.

Здание посольства состояло из четырех этажей. На первом располагалась большая столовая, которая при необходимости служила залом для приемов, и вспомогательные помещения. На втором находилась приемная посла и кабинеты руководителей посольства, на третьем располагались сотрудники помельче рангом, и наконец, на последнем, четвертом этаже было устроено несколько жилых помещений.

Квартира, которую отвели фон Гетцу, была небольшой, но уютной. Она включала в себя прихожую, небольшую кухню, гостиную, спальню и рабочий кабинет. В помещение они зашли втроем.

– Располагайтесь, господин оберст-лейтенант, —

Лотта обвела рукой квартиру. – Как распакуетесь, мы обе в вашем распоряжении. Меня вы найдете внизу, в приемной, а телефон Марты совсем простой: 123.

Она показала на столик с двумя телефонами.

– Белый – городской, черный – для внутренней связи. Телефон посла – 100, мой – 102.

– А вы тоже здесь живете? – спросил фон Гетц.

Девушки переглянулись.

– Нет, мы живем в городе, – ответила Лотта. – В самом посольстве квартиры предусмотрены только для ответственных сотрудников. Извините, мне нужно идти.

– Какие будут распоряжения, господин оберст-лейтенант? – улыбаясь, спросила Марта.

– Сейчас одиннадцать сорок три, – фон Гетц посмотрел на часы. – На тринадцать ноль-ноль закажите мне машину, я бы хотел осмотреть город.

К назначенному сроку фон Гетц принял душ, переменил сорочку и галстук, придирчиво осмотрел себя в зеркале и остался доволен. Он не успел еще привыкнуть к штатской одежде. Немного подумав, Конрад решил приколоть к лацкану партийный значок. Будет странным, если по столице государства, объявившего о нейтралитете, будет разгуливать офицер в форме люфтваффе, но обозначить свою принадлежность к Рейху фон Гетц посчитал необходимым.

В дверь постучали. На пороге стояла Марта.

– Машина готова, господин оберст-лейтенант. Если позволите, я могу сопровождать вас.

– Отличная идея. Заодно покажете город.

Марта оказалась хорошим гидом. Когда они сели на заднее сиденье посольского автомобиля, она говорила водителю, по каким улицам ехать и где следовало поворачивать, чтобы прогулка получилась интереснее, а попутно рассказывала фон Гетцу историю Стокгольма. Недалеко от центра они оставили машину и пошли прогуляться пешком. Погода была безветренной, солнечной, хотя и прохладной, и на улице было много гуляющих. Конрад с Мартой походили на молодоженов. Она что-то весело щебетала, а он внимательно слушал. От прогулки у обоих разгулялся аппетит, и они решили поужинать в одном из небольших кафе. Постепенно их отношения становились все менее официальными, и Марта иногда будто случайно опиралась на руку своего спутника.

Прогулка явно удалась, доставив удовольствие обоим.

Обратно в посольство они вернулись, когда уже стемнело. Марта, сославшись на какие-то неотложные дела, поднялась на четвертый этаж вместе с фон Гетцем. Уже на лестнице, тронув его за рукав, Марта сказала:

– Мне очень понравилось ваше общество, господин оберст-лейтенант. Если вам будет угодно, я могла бы остаться у вас на ночь.

Фон Гетц никак не ожидал такого оборота событий и смутился. Девушка, конечно, очаровательная, но не для того он приехал в Швецию, чтобы соблазнять собственную секретаршу. Хотя кто кого соблазняет – тоже еще вопрос.

– Марта, давайте сохраним наши отношения в рамках, определенных субординацией. Я подполковник, вы лейтенант. Мы здесь для того, чтобы вместе работать.

– Извините меня, господин оберст-лейтенант. Я сказала глупость. Я не хотела вас обидеть.

– Спокойной ночи, Марта. Скажите водителю, что я приказал отвезти вас до дома.

«Ставка Верховного командования вермахта

Главное управление военной разведки

Адмиралу Канарису

Строго секретно. Лично

Господин адмирал.

Прибыл в Стокгольм. Наш посол обещал мне всяческое содействие в выполнении задачи, относительно целей которой он информирован не был. Свои соображения относительно конкретных способов выполнения задания изложу в кратчайший срок, как только более детально ознакомлюсь с обстановкой на месте. Ваш,

оберст-лейтенант фон Гетц»

«Начальнику VI Управления РСХА

СС бригаденфюреру Шелленбергу

Строго секретно

Господин бригаденфюрер.

В соответствии с полученным от Вас заданием и ориентировкой мной был установлен неформальный контакт с интересующим объектом. Объект прибыл в Стокгольм сегодня утром паромом из Германии. В наше посольство направлен под видом военного атташе. Во время экскурсии по городу обнаружил полное незнание города и истории Швеции. По косвенным признакам можно предположить, что объект не проходил сколько-нибудь серьезной профессиональной подготовки в разведшколе и не является кадровым сотрудником разведки. Цель приезда объекта в Стокгольм выясняю. Более подробно смогу информировать об этом, когда определится круг знакомств и контактов объекта, а также исходя из тех поручений, которые он будет мне давать по службе. Предложение вступить в интимную близость объект отклонил.

СС гауптштурмфюрер М. Фишер»

Милая, славная Марта Фишер свою службу начинала в том самом знаменитом «салоне Китти» в качестве проститутки-осведомительницы. Она специализировалась на скандинавах. С ее помощью были завербованы несколько шведских и норвежских дипломатов. Качество ее работы было настолько высоким, что недавняя воспитанница «Гитлерюгенда» стремительно поднималась по служебной лестнице и, несмотря на свою скромную должность в посольстве, на своей другой, настоящей службе имела довольно большой чин. В СС с ней считались, хотя и называли за глаза шлюхой.

Признаться, Конрад понятия не имел, с чего начать, и совершенно не представлял, как именно он станет налаживать контакты с представителями противника, то есть с красными, и где их вообще искать. Не в советское же посольство обращаться за помощью.

По совету Канариса фон Гетц стал вести открытый образ жизни. Он старался бывать везде, куда стекается чиновный и финансовый люд Стокгольма, раздавая между делом свои визитные карточки и заводя новые полезные знакомства. Его могли видеть в театре, на приемах, в ресторанах. Через пару недель после его приезда весь светский Стокгольм был в курсе того, что в немецком посольстве появился новый военный атташе, блестящий офицер, близко стоящий к самому Герингу, храбрый солдат, отважно сражавшийся с большевиками, и наконец, хорошо воспитанный молодой человек, приятный и интересный собеседник. Дамы просили своих мужей пригласить фон Гетца к ним на обед и со жгучим интересом допытывались подробностей о войне с большевиками на Востоке. В их представлении большевики напоминали свирепых сибирских медведей, все они ходили в меховых шапках с огромными красными звездами, отличались густой щетиной и запахом перегара изо рта, у каждого в одной руке шашка, в другой – винтовка, а в зубах зажата финка.

Что мог фон Гетц рассказать этим изнеженным женщинам с холеными руками, главным занятием которых была полировка ногтей, примерка модных платьев и посещение светских мероприятий? Неужели про то, как один из этих «медведей» подловил его на вираже и изрешетил из пулеметов его «мессершмитт»? Про подожженные немецкие танки? Про похоронки, которые тысячами шли в Германию из России? Они бы просто этого не поняли. Отсюда, из тихой и уютной Швеции, невозможно было представить, что где-то совсем недалеко миллионы людей с той и с другой стороны, оставив свои семьи, своих любимых, бросив свою работу, сошлись на пространстве шириной в три тысячи километров, чтобы убивать друг друга. Что они ежедневно, ежечасно уничтожают друг друга с нарастающей яростью, умножая скорбь матерей и вдов. Что, ожесточившись от беспрерывных смертей вокруг себя, многие из них теряют человеческий облик, переполненные ненавистью и жаждой убийства. А сотни эшелонов подвозят к фронту новое пушечное мясо взамен того, которое уже поглотила мясорубка войны.

Разум человеческий не принимает того, что может его ужаснуть.

Фон Гетц с улыбкой рассказывал забавные эпизоды из своей службы в России, оставляя дам при их мнении о «русских медведях» и лютой русской зиме, страшнее которой нет ничего на свете.

На одной из светских вечеринок фон Гетц познакомился с Раулем Валленштейном.

Этот замечательный человек заслуживает того, чтобы немного рассказать о нем.

Рауль родился в богатой шведско-еврейской семье, учился в частной школе, своим строгим уставом больше напоминающей монастырь. После окончания школы он поступил в университет в Берне, стажировку проходил в Оксфорде, там же защитил сначала магистерскую, а позже и докторскую диссертацию в области экономики и права. Ему тогда едва исполнилось двадцать шесть лет. Валленштейн свободно говорил на немецком, английском, французском языках, мог изъясняться на финском и польском, понимал по-венгерски. Словом, это был блестяще, глубоко и всесторонне образованный человек.

После получения докторской степени Рауль отклонил предложение отца войти в семейный бизнес на правах младшего компаньона. Он решил торить свой собственный путь к успеху и стал публиковать свои статьи на экономические темы в крупных зарубежных газетах, таких как лондонская «Times», парижская «Moneteur» и американская «News Week», с которыми начал сотрудничать еще студентом. Его статьи отличались знанием предмета, глубиной анализа и точными прогнозами. Их охотно публиковали, а гонорары за них постепенно росли. Таким образом, Рауль Валленштейн стал довольно состоятельным человеком и без капиталов своего отца. Нужно, правда, заметить, что имя отца и его влияние на бирже открыло для Рауля двери офисов Уолл-Стрит и кабинетов правительственных чиновников. С 1938 года Валленштейн состоял на службе в качестве консультанта правительства Его Величества короля Швеции.

Когда Германия напала на Польшу, Валленштейн был в числе тех немногих, кто понял, что это не локальный конфликт, а начало большой войны, которая перевернет весь ход мировой истории. После высадки немцев под Нарвиком весной сорокового года Валленштейн пришел в штаб-квартиру Международного Красного Креста, благо она располагалась тут же в Стокгольме, и безвозмездно предложил свои услуги в качестве волонтера. Хочу заверить читателей в том, что Валленштейн не был ни штатным сотрудником, ни осведомителем ни одной из спецслужб, ведущих в то время свою деятельность в Стокгольме. Этот тихий, понастоящему интеллигентный человек просто не мог жить спокойно и счастливо, зная, что где-то, пусть не в его стране, гибнут и страдают люди.

Дневник: 18 сентября 1941 г.

Удивительно то, что (не только у нас, но и в Англии) война огрубила людей настолько, что они совершенно теряют чувство меры. Сегодня по радио рассказали, что английские газеты организуют «Фонд бомбардировки Берлина». Каждый может внести известную сумму, и на Берлин будет сброшена с указанием его имени бомба соответствующей стоимости и веса (десятью фунтами стерлингов убойность бомбы обеспечена). Война омерзительна!..

В штыковых атаках люди бьют друг друга по переносице прикладами, от удара глаза выскакивают сразу на грудь ударившего. Все века самоотверженное горение всех, кто создавал культуру человечества, служит лишь тому, чтобы достичь наибольшей убойности (включая детей).

Они были интересны друг другу и быстро подружились. Валленштейн, не доверявший газетным сообщениям, живо интересовался действительным положением дел на Восточном фронте и мнением фон Гетца относительно военного потенциала и качества боевой техники воюющих держав, а Конрад нашел для себя много интересного и полезного в рассуждениях Валленштейна на политические и экономические темы. До этого фон Гетц и не подозревал, что военные успехи или неудачи могут оказывать влияние на состояние биржи и колебание курса валют даже тех государств, которые не находятся в состоянии войны.

Чаще всего они беседовали во время совместных прогулок по городу. Друзья гуляли неторопливым шагом, разговаривая вполголоса, при этом, не сговариваясь, выбирали малолюдные улочки.

– …Так вы, Конрад, по-прежнему убеждены, что победа Германии на Востоке все еще возможна? – продолжая начатый разговор, спросил Валленштейн.

– Более чем когда-либо. Как говорит фюрер…

– Ваш фюрер много чего говорит, – мягко перебил собеседника Валленштейн, – Еще больше говорит доктор Геббельс. Однако рейхсмарка еще до войны перестала быть конвертируемой валютой, а хранилища Рейхсбанка не имеют достаточного золотого запаса. Какими средствами, на ваш взгляд, Германия способна одержать победу над русскими?

– Прежде всего за счет духа нации. В Рейхе сейчас небывалый подъем и воодушевление. Весь немецкий народ полон решимости опрокинуть большевиков за Урал.

– Дух нации в пушку не зарядишь и на хлеб, как говорится, не намажешь, – улыбнулся Валленштейн. – Я полагаю, что большевики не согласятся «опрокидываться». Они уже восемь месяцев противостоят вермахту и даже перешли в контрнаступление под Москвой. Очевидно, что ваш блицкриг на Востоке провалился, а иной военной доктриной Германия не располагает. Ваш фюрер и ваш Генеральный штаб даже теоретически не просчитывали возможность затяжной войны с коммунистами, а Управление тыла вермахта не удосужилось разместить заказ на пошив зимнего обмундирования для солдат. Впереди летняя кампания сорок второго года. Как вы думаете, где будет нанесен основной удар?

– Помилуйте, дорогой Рауль, я не служу в генштабе, а генерал Браухич не просит моего совета при планировании боевых операций.

– Ну а все-таки. Вы же военный человек.

– Я думаю, что основной удар по русским будет нанесен на юге, а отвлекающий – на севере или северо-востоке.

– Браво, господин оберст-лейтенант! – похвалил Валленштейн. – На днях я задавал этот вопрос английскому военному атташе. Его ответ был таким же. Как вы думаете, если здесь, в Стокгольме, за тысячу километров от Восточного фронта, два старших офицера из разных армий не сговариваясь пришли к одинаковому выводу относительно летней кампании, то что же думают об этом в Генеральном штабе Красной армии?

Фон Гетц промолчал. Ему нечего было ответить. Его покоряло умение Валленштейна, задавая простые и очевидные вопросы, наводить собеседника на неожиданные ответы и парадоксальные выводы.

– Ну, хорошо, – продолжил Валленштейн. – Какими средствами, помимо «духа нации», вермахт сможет обеспечить себе устойчивое преимущество над русскими в предстоящей кампании?

– Мы превосходим русских в военной технике.

– Не факт, дорогой Конрад, далеко не факт.

– Как?! Наши танки…

– Да, лучшие в мире, – договорил за него Валленштейн. – Не так ли? Только немецкие «Панцер-Ш» не могут сколько-нибудь серьезно противостоять Т-34 русских, а «Панцеров-IV» у вас явно недостаточно, хотя и эта машина тоже проигрывает Т-34 по тактико-техническим характеристикам.

– Я, конечно, не танкист, но готов поспорить, что наши танки не только ни в чем не уступают русским, но и превосходят их по огневой мощи.

– Да не горячитесь вы так, – успокоил фон Гетца Валленштейн. – Я ни в чем не собираюсь вас разубеждать и уж тем более не требую от вас никаких доказательств вашей правоты. Превосходят так превосходят, – согласился он с собеседником. – Я охотно принимаю ваши слова на веру. Но еще полгода назад в одной финской газете мне попалась статья, в которой рассказывалось, как в самом начале немецкого вторжения в Россию один русский танк «KB», вкопанный в землю возле шоссе по самую башню, целые сутки сдерживал продвижение вашей группы армий «Север». Когда кончились снаряды, экипаж покинул танк и взорвал его. После боя на броне этого танка насчитали около двухсот прямых попаданий, по-видимому, не причинивших ему никакого вреда.

Валленштейн сделал паузу.

– Или финны все это выдумали с целью пропаганды военной мощи Советов? – посмотрел он на Конрада. – А ведь войск группы армий «Север» хватило на то, чтобы блокировать Ленинград и противостоять трем фронтам русских, – заключил он.

– Неужели и наша авиация никуда не годна? – с обидой спросил фон Гетц.

– Нет, отчего же? – переспросил Валленштейн. – Вы сами летчик. Если судить по наградам – летчик неплохой. Вы лучше меня можете сопоставить немецкие и русские самолеты и сделать вывод.

– Наш «мессершмитт» превосходит русские ЛАГГи и МиГи по всем характеристикам.

– Однако вы сами рассказывали, что были сбиты именно пилотом фанерного ЛАГГа. Извините меня, – моментально вставил Валленштейн, увидав, что фон Гетц досадливо поморщился от этого неприятного упоминания. – Я не хотел вас обидеть.

– Нет, ничего. Я признаю, дорогой Рауль, что ваши знания значительно превосходят мои, но в данном вопросе я играю на своем поле. Во-первых, ЛАГГ действительно фанерный, он прошивается одной очередью насквозь. Но на нем стоит весьма приличный мотор. Благодаря мощному мотору и своей легкости этот самолет показывает хорошие летные характеристики, однако обладает чрезвычайно низкой живучестью. Не хочу хвастать, но в паре с моим ведомым я не раздумывая принимал бой с четверкой ЛАГГов. Во-вторых, у меня это был уже шестой вылет за день, и вы должны понимать, что я просто устал. Рассеянное внимание, замедленная реакция и все такое… В-третьих, судя по почерку, в том ЛАГГе сидел хороший опытный пилот, налетавший не менее тысячи часов. А в-четвертых, и я могу это подтвердить где угодно, немецкие самолеты на голову выше советских.

– Вам виднее, – не стал спорить Валленштейн. – Ваше господство в воздухе на всех фронтах – на Востоке и на Западе – очевидно. Но, господин оберст-лейтенант, согласитесь со мной вот в чем. Для того чтобы сохранять господство в воздухе и впредь, самолетный парк необходимо пополнять новыми машинами. Как бы ни были плохи самолеты противника, они все равно будут сбивать ваши «мессершмитты», пусть даже в пропорции один к двадцати. На место сбитых самолетов с заводов должны поступать новые. Для производства самолетов нужен в первую очередь алюминий. А его в Германии нет. Нет в Германии своего никеля, марганца, магния. Германия импортирует руду из Швеции и Норвегии. Что вы будете делать, если английские крейсеры перекроют этот канал поставок? А русские сумели организовать на Урале выпуск боеприпасов и боевой техники и быстро наращивают производство. Они не связаны дефицитом полезных ископаемых, у них неисчерпаемые людские ресурсы. Кроме того, по ленд-лизу Америка и Англия поставляют им все необходимое для продолжения войны, от танков до тушенки.

Фон Гетц задумался. Он был военным и никогда ранее не задавался экономическими вопросами. Его делом до сих пор было летать и сбивать самолеты противника. Он летал и сбивал и своих подчиненных учил летать и сбивать. Никто его к ответам на такие вопросы не готовил. Возможно, именно поэтому ему и было интересно общаться с Валленштейном, несмотря на то что тот был еврей-полукровка. Валленштейн заставлял фон Гетца гораздо шире смотреть на то, что происходило в мире, и фон Гетц, может быть впервые в жизни, вынужден был признать, что из читального зала библиотеки обзор куда шире и дальше, чем из кабины самого современного истребителя.

В тот день Валленштейн, сам того не желая и не догадываясь об этом, посеял в душе немецкого оберст-лейтенанта люфтваффе первые семена сомнения в правильности курса, по которому двигалась его страна. В тот день Конрад фон Гетц впервые задумался, а не летит ли его страна, его старая добрая Германия в пропасть.

И испугался этой мысли.

Этим же вечером в Берлин ушли две шифровки.

«Ставка Верховного командования Вермахта

Главное управление военной разведки

Адмиралу Канарису. Строго секретно. Лично

Господин Адмирал,

в настоящий момент вышел на контакт с сотрудником Международного Красного Креста Валленштейном. Он может интересовать нас не только как представитель известного банкирского дома, но и как журналист, имеющий давние налаженные связи с рядом стран Запада. В настоящий момент не могу достоверно утверждать о наличии у него связей в России, но по ряду косвенных признаков такая возможность не исключается. Кроме того, Валленштейн служит для меня источником самой разнообразной информации, которая помогает мне в реализации полученного от Вас задания. Прошу дать санкцию на поддержание и дальнейшее развитие контакта с Валленштейном.

Ваш, оберст-лейтенант фон Гетц»

«Начальнику VI Управления РСХА

СС бригаденфюреру Шелленбергу

Строго секретно

Бригаденфюрер!

Наблюдаемый объект вошел в контакт с представителем жидомасонского картеля Валленштейном. Валленштейн известен своими публикациями в печатных изданиях, издающихся на Западе на средства сионистских организаций. Благодаря своему еврейскому происхождению, а также влиянию отца, крупного банкира, Валленштейн имеет самые тесные связи с еврейским финансовым капиталом Уолл-Стрит и на Лондонской бирже. В настоящий момент Валленштейн является сотрудником Международного Красного Креста. Статус волонтера МКК позволяет ему свободно передвигаться по странам Европы, в том числе и воюющим против нас. Прошу Вас сообщить мне возможно полную информацию о Валленштейне Рауле, 1909 года рождения, уроженце Стокгольма, Швеция, из картотеки управления. Если Валленштейн каким-либо образом связан с вражеской разведкой, вред, который способен причинить Рейху данный человек, трудно переоценить.

Хайль Гитлер!

СС гауптштурмфюрер М. Фишер»

XXXV

«Совершенно секретно

Народному комиссару внутренних дел СССР

Генеральному комиссару

государственной безопасности

товарищу БЕРИЯ

Справка

С начала войны по 10-е октября с. г. особыми отделами НКВД и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла задержано 657 364 военнослужащих, отставших от своих частей и бежавших с фронта.

Из них оперативными заслонами особых отделов задержано 249 969 человек и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла – 407 395 военнослужащих.

Из числа задержанных особыми отделами арестовано 25 878 человек, остальные 632 486 человек сформированы в части и вновь направлены на фронт.

В числе арестованных особыми отделами:

шпионов – 1505;

диверсантов – 308;

изменников – 2621;

трусов и паникеров – 2643;

дезертиров – 8772;

распространителей провокационных слухов – 3987; самострельщиков – 1671;

других – 4371.

Всего – 25 878.

По постановлениям особых отделов и по приговорам Военных трибуналов расстреляно 10 201 человек, из них расстреляно перед строем – 3321 человек.

По фронтам эти данные распределяются:

Ленинградский: арестовано – 1044;

расстреляно – 854;

расстреляно перед строем – 430;

Карельский: арестовано – 468;

расстреляно – 263;

расстреляно перед строем – 132;

Северный: арестовано – 1683;

расстреляно – 933;

расстреляно перед строем – 280;

Северо-Западный: арестовано – 3440;

расстреляно – 1600;

расстреляно перед строем – 730;

Западный: арестовано – 4013;

расстреляно – 2136;

расстреляно перед строем – 556;

Юго-Западный: арестовано – 3249;

расстреляно – 868;

расстреляно перед строем – 280;

Южный: арестовано – 3599;

расстреляно – 919;

расстреляно перед строем – 191;

Брянский: арестовано – 799;

расстреляно – 389;

расстреляно перед строем – 107;

Центральный: арестовано – 686;

расстреляно – 346;

расстреляно перед строем – 234;

Резервные армии: арестовано – 2516;

расстреляно – 894;

расстреляно перед строем – 157.

Зам. нач. Управления ОО НКВД СССР

Комиссар гос. безопасности 3-го ранга

Мильштейн

10 октября 1941 года».

Дневник. 16 октября 1941 г., утро

Итак, крах. Газет еще нет. Не знаю, будут ли. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван, что поезда уже вообще не ходят, что всем рабочим выдают зарплату на месяц и распускают, и уже ломают станки. По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Слушаю очередные рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, все кончается. Говорят, что выступила Япония. Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера.

Был на улице. Идут, как всегда, трамваи. Метро не работает. Проносятся машины с вещами. Множество людей с поклажей. Вид у них безнадежный. Идет военный, еврей, седой, свернутое одеяло, из него просыпались какие-то книжечки. Я посмотрел – «Спутник агитатора». Собрал, пошел. Вдруг приехала все-таки машина. Зашел Шенгели. Он остался. Хочет, в случае чего, открыть «студию стиха» (поэты всегда найдутся!).

Договорились работать вместе. Проехали на машине с ним по городу. Всюду та же картина. Унылые люди с поклажей, разрозненные военные части, мотоциклы, танки. По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на «осколки разбитого вдребезги». Заехал к Е.А., отпустил машину, по делам шофера. Она в прострации, не уехала. Хотела уйти – не ушла, отрезана от родных. Были на вокзале. Никто не уехал: евреи, коммунисты, раненый Матусовский в военной форме. Не хочет снимать: «не изменю Родине». Президиум улетел ночью в Казань. Деньги за билеты выдали обратно. Ин-т Горького пешком пошел в город Горький. Это же предложено другим учреждениям (пожелающим). Интересно, что никто не заботится и о коммунистах. Они не собраны, не организованы, остаются дома, ничего не знают. Характерное доказательство давнишней смерти партии. В 4.30 объявили по радио, что в 5 выступит председатель Моссовета Пронин. В 5 перенесли его на 6. В 6 часов он не выступил, а передали распоряжение Моссовета, чтобы учреждения работали нормально. Получили на эвакуационное свидетельство хлеб на 10 дней. В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к «бывшему режиму»*: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей, советуют бросать сочинения отцов церкви*. Шофер мой умудрился достать бензин, полный бак. Но ехать я не хочу. На местах будет, вероятно, анархия. Ушаковы поторопились. Вернулись посланные копать: негде. Сейчас: ночь, сильно стреляют, но говорят, что уже с утра увозили зенитки. Е.А. озабочена, как быть с идеологией. Как бы ни кончились дела, если даже Англия разобьет Гитлера, старый режим не вернется. «Была без радости любовь, разлука будет без печали». Но, вероятнее, компромисс англичан с Гитлером и мои прогнозы лопнули. Поразительно бездарно мы кончили как раз тогда, когда, казалось, сумели стаби

лизировать положение. Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть, в который раз. Неужели народ заслуживает правительства? Новые рассказы о позорном провале в июне: измены, оставления невзорванных мостов и целых дотов. На фронте сейчас дают по 20—30 патронов на стрелка и пять гранат на взвод против танков.

* Имеются в виду сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

17 ‹октября›

Сегодняшний день как-то спокойнее. Тон газет тверже. Немцев нет, и нет признаков ближнего боя. Объявилась руководящая личность: выступил по радио Щербаков, сказал, что Москва будет обороняться, предупредил о возможности сильных бомбардировок. Вечером дали тревогу, отправились в убежище, но через 40 минут дали отбой.‹…› Наступление идет уже семнадцатый день. Теперь дело в выдержке, в резервах. Если мы сможем упереться, может быть, немцы и выдохнутся у ворот Москвы. Это было бы эффектно. Но для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 года. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и, так сказать, преждевременного бегства. Это им массы не простят. Слухи (как острят, агентства ГОГ – говорила одна гражданка, ОБС – одна баба сказала и т. п.) говорят, что Сталин, Микоян и Каганович улетели из Москвы 15-го. Это похоже на правду, так как развал ощутился именно с утра 16. Говорят, что Тимошенко в плену, Буденный ранен, Ворошилов убит. Во всяком случае сегодня газеты признали, что наши войска окружены на Вяземском направлении. Вчера все шло по принципу «Спасайся, кто может». Убежали с деньгами многие кассиры, директора. Директор изд-ва «Искусство» с револьвером отнял у кассира 70 тыс., разделил с замами и убежал. Где-то убежал директор кожевенного завода, после чего рабочие уже сами растащили кожи. Где-то растащили продовольственный склад. Сегодня говорят о расстрелах ряда бежавших директоров военных предприятий, о том, что заставы на всех шоссе отбирают в машинах все, что в них везут и т. п. Магазины работают всю ночь, выброшено много продовольствия. Дают пуд муки на карточку и т. п. Но очереди огромные. Резко усилилось хулиганство. Появились подозрительные личности: веселые и пьяные. Красноармейцы не отдают чести командирам и т. п. Но части проходят по Москве с песнями, бодро. В Японии смена кабинета. Может быть, к войне?

18 октября

Оставлена та Одесса, которую враг никогда не должен был взять. Ночью была сильная канонада (зенитная). Продолжается, так сказать, консолидация сил. По радио выступил Пронин. В передаче Лютика, его слышавшего, он сказал, что Москву не возьмут, что она опоясывается кольцом укреплений, что бежавшие будут отданы под суд, что те, кто вернулся с копки окопов, – дезертиры, и их возвращение было вредительством, что десант около Москвы полностью уничтожен, что будут открыты новые магазины и пр. Очевидно, повторилась июльская история, т. е. сначала все были перепуганы, а затем удар немцев не дошел до самого сердца. Началось собирание сил и организация сопротивления. Впрочем, мой шофер не без яда заметил, что, «выпустив гриву, за хвост не удержишься», он же уверяет, что немцы заняли Александров и Киржач. Если немцы в ближайшее время не возьмут Москву, то она станет фронтовым, а может быть, и осажденным городом со всеми неудобствами, отсюда вытекающими, но для хода кампании это, конечно, большой минус, с точки зрения немцев. Если они не дорвутся к зиме до Москвы, то настроение их армии должно сильно понизиться. Итак, каждый день вносит все новое и новое – «новизна сменяет новизну». Вероятнее всего, наступят тяжелые дни с голодом и с прочим.

19 октября

120 дней войны. Нельзя отрицать в ней элемента молниеносности. В этот срок мы почти разбиты. Немцы все же задержаны под Москвой, очевидно, км в 50-60-ти. «Но какою ценой?» Говорят, что Ворошилов хотел оставить Москву, чтоб сохранить армию, а Тимошенко настаивал на обороне Москвы. Оба варианта хуже. В городе все несколько успокоилось и нормализовалось.

Сегодня сильно тает. Немцам сильно повезло с дорогами, так как необычно рано подмерзла земля, но сейчас может измениться погода, что ослабит их танки. Они, очевидно, несколько ослабили продвижение, вероятно, перегруппировываются для нового удара, но все же теряют время, а это для них важнее всего.

Англичане ничего не делают – даже не бомбят Германию. Понять сие трудно. Неужели они все же договорились с Германией, и я повторяю ошибку Чемберлена, думавшего, что Сталин не сговорится с Гитлером?

Александров не взят, но в Дмитрове десант (это все, конечно, «гог»). Орудийный завод в Подлипках будто бы взорван. Население в деревнях откровенно ждет немцев, а в прифронтовой полосе не берет советские деньги, а берет немецкие марки (будто бы). Всякие подробности о бегствах разных начальств. Картина вообще совершенно позорная. Русский мальчик «без штанов».

У нас во дворе расквартирован истребительный батальон. Он заинтересован моей машиной и, вероятно, ее отберет.

Японский кабинет сформирован и имеет подозрительно военный характер…

21 октября

‹…› Положение как-то стабилизировалось, фронт явно держится, и крепко; в очередях прекратились вольные разговоры, продукты есть, карточки на ноябрь будут выданы. Но авторитет партии подорван очень сильно. Вчера я говорил с двумя коммунистами, которые так ругали «его», что я вынужден был занять ортодоксальную позицию. В Институте Горького было собрание оставшихся. Оно показало, как расшатан государственный аппарат. Чувствуется, что в Академии – полный хаос. Руководство институтом поручено совсем мелким сотрудникам, которые ни к чему не приспособлены. Будет продолжаться эвакуация, она вообще идет полным ходом. Поезда пошли, так как починили мосты, разбитые немцами. Фронт примерно таков: Калинин – Можайск – Малоярославец – Калуга – Тула – Ефремов (с севера на юг). Я допускаю, что немцев остановили прочно. Упорно говорят о прибывших подкреплениях с Дальнего Востока. Возможна длительная осада, вдобавок в незамкнутом кольце. Если так пойдут дела, то Москву, может быть, и не возьмут совсем, и, во всяком случае, не молниеносно. На случай долгой осады, которая будет тяжелой и с бомбардировками, допускаю наш выезд в Саратов. Теперь ясно, что наш государственный аппарат сохранился и выезд куда-нибудь не грозит опасностью оказаться в условиях анархического распада. Этого немцам не удалось достигнуть, хотя 16-го они были к этому очень близки. Знакомый, ночью бродивший по Москве, говорил, что он побывал на десятке больших заводов: они были пусты, охраны не было, он свободно входил и выходил, все было брошено. Интересны причины этой паники, несомненно, шедшей сверху. Говорят, что на фронте совершенно не было снарядов, и войска побежали в ночь на 16-е, все бросив. Отсюда паника в Москве. Что спасло положение – неизвестно. Начались суды и расстрелы над бежавшими. Владимирское шоссе закрыто для частного транспорта. Снова поднимают на крыши зенитки, на бульвары вернулись аэростаты и воздушные заграждения, которые было увезли. Все это знак того, что Москву хотели оставить, а потом раздумали. Интересно, узнаем ли мы, в чем дело. В эти дни всюду сожгли архивы, на горе будущим историкам. Многие тайны стерты с лица земли в эти дни и умерли с их носителями, к сожалению. Ясно, что страна так разрушена, что восстановить ее без иностранной помощи будет нельзя, а это потребует отказа от многого. Таким образом, наши руководители сейчас борются за то, что в дальнейшем устранит их самих. Любопытная игра судьбы.

Дневник: 23 февраля 1942 года.

Вечером ждали реляции о победах, но так и не дождались. Утром – приказ Сталина, из которого видно, что мы обещали не устраивать мировую революцию и сообразили, что выгоднее брать немцев в плен, чем заставлять их драться до последнего. Говорят, что в лагерях наших пленных в Германии развилось людоедство. В Ленинграде голод ужасный. Михайлова в «Знамени», посещаемом многими военными, говорит о том, что каток войны будет еще ходить в разные стороны. То, что мы уже месяц не сообщаем о городах, означает, очевидно, что все они под вопросом. Значит, немцы ведут контратаки. Само по себе перемалывание их резервов полезно, но смущает незначительность оперативного пространства под Москвой. Приказ Сталина, в котором ни слова о союзниках, многозначителен. Нет ли в нем намека на компромисс? Но все равно грядущее темно. Глебов заявил мне вчера, что через год мы будем воевать с Англией и будущие историки будут ломать голову над тем, зачем Черчилль в 1942 году давал нам танки, которые в 1943 году будут бить англичан. Впрочем, то же они спросят, вероятно, и о нашей нефти в 1942 году. Все дело в выигрыше темпа! Интересно, в чем смысл смены кабинета в Англии. Победит, вероятно, тот, кто последний вступит в войну.

Москва, 23 февраля 1942 года.

Настроение у Головина было прекрасное. Под Москвой немцам всыпали перцу, и они драпали, поджав хвосты. Теперь всем в мире – и в Европе, и за океаном – стало ясно, что Красная армия выстояла, Советский Союз выдержал удар, германская военная машина забуксовала и увязла на Восточном фронте. Немецкий план блицкрига рухнул. Военные и политические руководители Рейха в Берлине должны были чувствовать себя неуютно.

А ведь все висело на волоске.

Летом-осенью прошлого года фронт стремительно и неумолимо приближался к Москве. Казалось, не хватит никаких человеческих сил остановить эту железную лавину. Любая операция немецких генералов неизменно была успешной. Красные командиры, которых никто и никогда не учил действиям в обороне, никак не могли «зацепиться за землю» и выставить наконец надежный заслон. Части и соединения Красной армии попадали в окружения. На оккупированной немцами территории да и в советском тылу все наглее стали поднимать голову белогвардейские и кулацкие недобитки. Советская власть за неполных двадцать четыре года своего существования катком прокатилась по судьбам миллионов человек, корежа и ломая их без всякого разбора и жалости. И вот теперь, когда, как многим казалось, настал грозный час расплаты, эти миллионы хотели предъявить ей свои счета.

По мере приближения фронта Москву все чаще стали бомбить. Истребители ПВО, не щадя себя, отражали налеты немецких бомбардировщиков, но те все равно пробивались и сыпали бомбы на город. Не только окраины, но и центр столицы пострадали от бомбежек. Бомба попала в ресторан «Прага», был разрушен театр Вахтангова – в каком-то километре от Кремля.

Кремль, по счастью, не пострадал.

Головин вспомнил, что, когда 10 октября Сталин объявил Москву на осадном положении, он дал команду подготовить большую часть секретных документов к уничтожению. Прежде всего – списки агентуры, информаторов и осведомителей. Подвергать их риску захвата или утраты при эвакуации он не имел права.

Самым тяжелым днем в его жизни было 16 октября сорок первого года. Вспоминать горько и стыдно. За свой народ стыдно. За москвичей.

В этот день перед наступающими немецкими войсками не оказалось фронта. Ни одной роты. Ни одного солдата. Похоже, немцы сами опешили от такого поворота событий и посчитали отсутствие советских войск перед собой какой-то изощренной византийской ловушкой. Им ничто не мешало вступить в Москву и завязать уличные бои, но немецких генералов сдерживала директива Гитлера, запрещавшая войскам вступать в город.

Граждане и даже ответственные работники ничего об этой директиве не знали. Кто-то принес весть о том, что наши войска отступают, и разразилась паника. Стихийно и лавинообразно. Масла в огонь подлило утреннее сообщение по радио всесоюзного любимца Левитана, который, зачитывая сводку, заявил, что немецкие войска вступили на Ленинградское шоссе.

Что тут началось!

Головин позвонил знакомому секретарю одного из московских райкомов ВКП(б) и попросил его рассказать об обстановке в городе, но тот и сам ничего не знал. Секретарь слышал и сплетни, и утреннее сообщение Левитана о том, что немцы уже на окраине Москвы, и срочно давал последние инструкции коммунистам, которым предстояло остаться в подполье во время оккупации. Ближе к полудню зашел Штейн. Он был в штатском и объяснил это тем, что в форме передвигаться по городу небезопасно. Штейн очень спокойно и обстоятельно доложил, что в городе идет погром продовольственных магазинов и складов, звучат призывы к расправе над коммунистами и энкавэдэшниками. Он сам видел трупы трех милиционеров, которых пьяная и озверелая толпа забила до смерти.

Разведчик – в любых обстоятельствах разведчик, поэтому Штейн не упустил из виду и доложил, что идут пораженческие разговоры. Он сам слышал, как одна пожилая тетка говорила какой-то молодухе, явно незнакомой, что, мол, Гитлер – он не против русских, он против Сталина и коммунистов. Поубивать бы всех их, глядишь, и с Гитлером мир выйдет. А какой-то старик в очках в металлической оправе, по виду из рабочих, говорил толпе, что при Романове жилось лучше, чем при коммунистах. Вольготнее и сытнее. И лично он ничего не имеет против возврата к старому строю.

В одном из райкомов партии, том самом, куда звонил сам Головин, Штейн видел в кабинете заворготделом ручной пулемет на подоконнике и три диска к нему. Значит, и партийцы сочли, что панические слухи соответствуют действительности.

Штейн решил лично убедиться в правдивости слухов и отправился на «Ленинградку». Никаких немцев там не было, но из некоторых окон, он своими глазами это видел, торчали белые флаги капитуляции.

Слушать это было невыносимо тяжело. Двадцать четыре года Головин крепил советский строй. Вся его воля, силы, талант были отданы советской власти, при этой власти он из простого красноармейца вырос до генерала, ей он верил безгранично, и вот теперь все летело в тартарары.

В этот же день после обеда до Головина довели под роспись приказ Государственного комитета обороны о переносе столичных функций в Куйбышев. Совету народных комиссаров и всем посольствам предлагалось переехать туда немедленно. Ответственность за выполнение приказа возлагалась на Молотова. Приказ был подписан Сталиным.

Ему казалось, что рухнул мир.

Тремя днями ранее, шестнадцатого октября, секретарь МК и МГК ВКП(б), кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Щербаков экстренно собрал актив московской партийной организации. На активе он призвал «превратить Москву в неприступную крепость», объявил всех московских коммунистов и комсомольцев мобилизованными и дал распоряжение немедленно начать формирование в каждом районе коммунистических рот и батальонов, а на всех предприятиях, учреждениях и жилых домах создать отряды и группы истребителей танков, пулеметчиков, снайперов и минеров. Но это была уже агония. Вчерашние штатские люди не могли, как по мановению волшебной палочки, в считанные сутки превратиться в железных солдат. В эти дни московская парторганизация дополнительно выставила на фронт пятьдесят тысяч коммунистов и комсомольцев в составе частей народного ополчения. Пятьдесят тысяч плохо вооруженных и почти не обученных людей были по приказу партии брошены в топку войны. Выжили единицы.

Штейн, просочившийся на собрание актива, докладывал позднее, что, помимо клятв и призывов «выстоять любой ценой и не сдать город фашистам», в задних рядах «активисты» вполголоса рассуждали, куда лучше вывезти семью и где можно схорониться во время грядущей и неизбежной оккупации.

Но ничего. Выстояли. И пусть далеко еще до развязки, но дышать уже стало легче.

По долгу службы Головин отлично разбирался в вопросах мировой и особенно европейской политики. На сегодняшний день расстановка сил была такова.

Германия ведет войну в Атлантике с Англией и Америкой, на Востоке – с Советским Союзом, в Северной Африке совместно с итальянскими войсками она отражает натиски англичан.

Италия при поддержке Германии стремится обеспечить господство в Средиземном море и Северной Африке.

Япония захватила Китай, Индокитай, Океанию и ведет яростные бои против американских и австралийских войск.

Штаты полтора месяца назад вступили в войну в крайне невыгодных для себя условиях, и их внимание сосредоточено сейчас не на Европе, а в зоне Тихого океана. Разгром японской авиацией американской эскадры в Перл-Харборе был воспринят в Америке как национальный позор и национальная трагедия. Теперь Рузвельт сделает все возможное для того, чтобы как можно скорее построить новый флот и с его помощью попытаться разбить японцев, иначе ему просто не усидеть в президентском кресле. И ему, и его администрации необходим скорейший и убедительный реванш. По всем Штатам арестованы и интернированы американцы японского происхождения. Такого не позволяли себе даже фашисты. На ведение боевых действий в Восточном полушарии у американцев сейчас просто не хватит сил.

Великобритания заперлась на своем острове, который Черчилль превратил в крепость. Она ведет войну на море и терпит поражение от немецких подводных лодок. Экономика Великобритании, зависящая от морских поставок, находится в критическом состоянии. Второй фронт в Европе Великобритания в ближайшем будущем открыть не в состоянии. Гитлер по-прежнему силен. Пусть в Германии ощущается нехватка многих видов сырья, но военная промышленность Рейха работает с нарастающими темпами. Даже если бы это было жизненно необходимо для англичан, то все равно Черчилль никогда не допустил бы высадки в Европе. Для того он и стравливал СССР и Германию, чтобы наслаждаться зрелищем этой схватки как можно дольше. Можно быть уверенным в том, что Черчилль пошлет свои войска на помощь Советскому Союзу только тогда, когда Красная армия сама сломает Гитлеру хребет и советские танки пойдут на штурм Берлина. А все его разглагольствования относительно намерений открыть второй фронт, это так… Политика… Декларация намерений и подтверждение союзнических обязательств.

У Советского Союза положение было, пожалуй, самое тяжелое из всех воюющих держав. На Дальнем Востоке сохранялась угроза японского вторжения. Для прикрытия советских границ были развернуты две армии, но они могли не выстоять в случае полномасштабного японского наступления. Хорошо, что появился противовес в лице Америки. Японцы получили сильного и решительного врага, теперь они будут вынуждены направить все свои силы на войну с ним. А вдруг самураи все-таки решат напасть на СССР? В большой политике возможны самые неожиданные повороты. Если японцы сумеют за два-три месяца разбить две наши армии прикрытия, то они получат доступ к неограниченным сырьевым ресурсам советского Дальнего Востока и Восточной Сибири. Под Москвой немцам дали прикурить, это должно охладить не в меру пылких азиатов, но, в случае японского нападения, отражать новую агрессию будет, по правде говоря, нечем.

На советско-германском фронте ситуация стабилизировалась по крайней мере до конца весны. Раньше середины-конца апреля немцы не смогут вести активных наступательных действий по погодным условиям. Пусть сейчас, в феврале сорок второго года, исход войны еще не очевиден, но уже ясно, что Советский Союз этой войны не проиграл. Может быть, он ее не выиграет, но то, что не проиграл, – это точно. Но сколько еще советских людей должны погибнуть, прежде чем наступит мир? Десять миллионов? Двадцать? Пятьдесят?

Головин не любил Германию, но и лютой ненависти к этой стране тоже не испытывал. Он рассматривал ее как сильного игрока на мировой арене и как сильнейшее в военном отношении государство в Европе. В голове его с сентября прошлого года созревала оперативная комбинация, для реализации которой сейчас наступили самые благоприятные предпосылки.

Германия ведет войну на Западе, Юге и Востоке. Еще Бисмарк предостерегал от войны на два фронта и особенно от войны с Россией. В руководстве Рейха не могли этого не понимать. Следовательно, почетный мир с Советским Союзом возможен и даже выгоден Германии, так как развяжет ей руки для войны с Англией. Это даст ей дополнительно порядка двухсот дивизий, которые сейчас воюют против СССР и которые можно будет задействовать против англичан. Заключение почетного мира в границах, оговоренных пактом 1939 года, выгодно и СССР, так как не только позволит в кратчайшие сроки восстановить промышленность во временно оккупированных районах, не только нарастить военную мощь, но и сбережет миллионы жизней. Кроме того, территориальные приобретения от этой войны Советский Союз сделал еще в 1939—1940 годах. Больше в этой войне нам искать нечего. А пока Гитлер разделается с Англией, Красная армия будет превосходить по своей мощи все армии европейских стран, вместе взятые. Тогда можно будет разговаривать с Гитлером, да и со всем миром, с позиции грубой силы. Тогда станет возможным претворение в жизнь большевистского лозунга о мировой революции! Но первым шагом к Установлению советской власти во всем мире должно стать заключение почетного мира с Германией. И чем скорее – тем лучше. В любом случае, выход СССР из ненужной и невыгодной войны повлечет за собой изменение мирового баланса сил.

Надо признать, что продолжение войны с Германией на стороне Англии и Америки тоже имеет свои политические выгоды. Союзники не только передают нам военное снаряжение, но и открывают военные технологии. Кроме того, они приглашают Советский Союз принять участие в решении вопросов о послевоенном мировом устройстве и готовы идти на значительные уступки в пользу СССР. Пойдет Сталин на заключение такого мира или нет – это его дело. Он руководитель государства, он несет всю полноту ответственности, ему и принимать решение. Но обязанность Головина как генерала разведки – дать главе государства возможность такого выбора.

Поэтому он вызвал к себе Штейна, чтобы посвятить его в свои планы и привлечь к исполнению этой комбинации. Головин знал Штейна около десяти лет. Он поручал, а Штейн исполнял хитроумные, а порой и просто опасные задания. Доверие между ними было полное, но все-таки риск сохранялся немалый. Если бы о намерениях Головина искать мира с немцами узнал кто-нибудь кроме Штейна до того момента, когда генерал мог положить на стол Сталину все карты, с указанием конкретных сроков прекращения огня и порядка отхода немецких частей с территории СССР, то можно не сомневаться – начальник военной разведки попал бы в СМЕРШ и, будучи подвергнут допросу с применением некоторых специальных методов, молил бы о скорой смерти как о высшей милости. Поэтому Головин долго, целых пять месяцев, колебался и взвешивал все «за» и «против», прежде чем начать сегодняшний разговор.

В дверь постучали, и на пороге появился Штейн. Он был по-прежнему одет в отглаженную гимнастерку и галифе, сапоги пускали солнечные зайчики, только лицо его осунулось и заметно постарело. Видно было, что человек уже долгое время работает, не считаясь со временем, без выходных, на износ.

– Вызывали, Филипп Ильич? Доброе утро.

– Вызывал, Олег Николаевич. Проходи, присаживайся, – Головин указал на мягкий стул рядом со своим столом.

Около минуты оба молчали. Штейн деликатно покашливал в кулак.

– Есть задание для тебя, – начал Головин.

Штейн приготовился слушать.

– В Стокгольме… Ты ведь у нас специалист по Скандинавии… – Он посмотрел на Штейна. Штейн промолчал, но видом своим дал понять, что специалист по Скандинавии именно он.

– Так вот, в твоем любимом и знакомом тебе до закоулков Стокгольме объявилась редкая гадина: бывший царский генерал Синяев Аполлинарий Аркадьевич. В восемнадцатом году он воевал против советской власти в армии Юденича, потом в армии Колчака. После разгрома Колчака бежал в Китай, откуда переехал в Европу. Лет десять назад, не найдя для себя занятия в Париже, осел в Стокгольме. Жил бы он там себе до глубокой старости – и хрен бы с ним. За всеми белогвардейскими недобитками по свету гоняться – ни времени, ни людей не хватит. Тем более что сидел он, как мышь, тихо и, в отличие от генерала Краснова, себя никак не проявлял. А тут, понимаешь, зашевелился, гаденыш! Вот, полюбуйся, – Головин достал из ящика стола папку, развязал тесемки и вынул из нее несколько газет.

Штейн взял газеты и не торопясь стал их пролистывать.

– Интересующий тебя материал отчеркнут красным карандашом, уловил? – заметил Головин и продолжил: – В ряде шведских, норвежских и голландских газет, а также в эмигрантской русскоязычной печати

стали появляться статьи этого самого Синяева, в котором тот призывает русских эмигрантов вступать в ряды НСДАП и записываться в добровольческие легионы ваффен-СС. Каково, а?

Штейн снова промолчал, но было видно, что он очень внимательно впитывает эту информацию и готовит вопросы.

– Надо тебе заметить, что Гиммлер осенью прошлого года отдал приказ о формировании в составе ваффен-СС нескольких национальных легионов для использования их на Восточном фронте. Легионы эти формируются из пленных прибалтов, кавказцев, белорусов и украинцев, до войны проживавших в западных областях, а также подонков и уголовников всех мастей. Этот самый Синяев активно и успешно ведет агитацию за вступление бывших офицеров и нижних чинов белой армии в русский легион ваффен-СС. Уловил?

Штейн продолжал листать газеты.

– Так вот, Олег Николаевич, меня не интересует, сам он додумался раскрыть свою поганую варежку или умные люди из СС ему подсказали, но запись добровольцев в русский легион идет. Во многом благодаря агитации этого Синяева. Уже подано несколько десятков заявлений. Этого мерзавца охраняют. Вокруг него постоянно крутятся несколько активистов из шведской организации национал-социалистов. Сам он частенько бывает замечен в немецком посольстве. Твоя задача – сделать так, чтобы об этом Синяеве ни в Европе, ни в мире никто никогда больше не услышал. Как ты с ним будешь договариваться – дело твое. Уловил? Я предупрежу технический отдел, чтобы тебе выделили любое спецсредство, которое может понадобиться для выполнения задания. Вся необходимая информация по Синяеву в этой папке, – Головин открыл сейф и извлек тонкую папку. – Вопросы?

Штейн встал и опустил руки по швам.

– Никак нет, товарищ генерал. Разрешите приступать к выполнению задания?

Головин посмотрел на него снизу вверх и спокойно сказал:

– Не разрешаю. Сядь. Это еще не все. Сколько времени тебе потребуется на подготовку?

Штейн взвесил на одной ладони тонкую папку с сообщениями агентов о Синяеве, на другой – газеты с его статьями.

– Час на ознакомление, час на размышление, часов шесть на составление плана и увязку моего проникновения в нейтральную Швецию, дня четыре на выяснение обстановки, сутки на исполнение. Я думаю, что через восемь дней доложу вам о выполнении задания.

– Не торопись. Говорю же, что это еще не все. Уловил?

Штейн сел обратно на стул. Головин встал из-за стола, прошелся по кабинету и встал у окна, опершись о подоконник.

– А здорово мы немцу под Москвой дали, Олег Николаевич? – Головин повернулся к Штейну.

– Здорово, Филипп Ильич, – согласился Штейн. – Теперь погоним гада.

– От кого другого, а от тебя я не ожидал такого оптимизма, – Головин укоризненно посмотрел на Штейна. – Уже один раз Гитлера шапками закидали. Что, урок не пошел впрок? Ты где служишь?

– В ГРУ.

– Ты служишь в Генеральном штабе. Следовательно, обязан мыслить стратегически, а если своих мозгов не хватает, то слушай, что старшие по званию говорят.

– Виноват! – Штейн снова встал и вытянулся по стойке «смирно».

– Виноватых бьют, – заметил Головин уже мягче. – Сядь и слушай. Мы с тобой в одной упряжке уже не первый год. Много дел вместе наделали. Я тебе полностью доверяю и считаю, что сейчас могу с тобой разговаривать откровенно. Уловил?

– Уловил, Филипп Ильич, – напрягся Штейн.

– Война нами, можно сказать, уже выиграна. Но сколько крови еще прольется, прежде чем она окончится? И когда еще она окончится? – Головин сделал паузу, подошел вплотную к Штейну, положил руку ему на плечо. – Вот ты и поедешь в Швецию в поисках мира с немцами…

Штейн резко и недоуменно посмотрел на Головина. Тот перехватил взгляд и, не меняя тона, так же спокойно продолжил:

– Да не дергайся ты. Сиди спокойно. Тебя УЖЕ должны расстрелять. Если узнают об истинной цели твоего визита в родной Стокгольм от меня – то расстреляют за то, что не донес. А если донесешь, то расстреляют за то, что ЗНАЛ… За сопричастность… Так что сиди спокойно, и давай-ка обсудим детали.

Штейн встал, одернул гимнастерку, поправил портупею и четко выговорил:

– Товарищ генерал! Подполковник Штейн готов выполнить любой ваш приказ.

– Ну и молодец, что готов, – отеческим жестом Головин усадил Штейна обратно на стул. – Удачно этот Синяев возник на горизонте. Чрезвычайно удобное прикрытие для твоего внедрения в Швецию. А теперь слушай…

Головин снова подошел к сейфу, достал из него еще одну тонкую папку.

– Около трех недель назад, как сообщает наш резидент в Стокгольме, в немецкое посольство прибыл новый военный атташе – некий оберст-лейтенант фон Гетц. Паренек непростой. Десять лет в люфтваффе, стажировку проходил у нас под Горьким, отличный летчик-истребитель, дрался в Испании, Польше, Франции, у нас – само собой. Полгода назад ему был вручен Рыцарский Железный крест. Кому попало такую награду не вручают. Уловил? В «Фелькишер беобахтер» его рожу напечатали… Представляешь, если бы ты появился на первой полосе «Правды»? – Головин усмехнулся своей фантазии. – Его тут неподалеку, в Подмосковье, подожгли в бою, так он в госпиталь лататься поехал. И тут вот какая забавная история получается. Рана у этого фон Гетца была совсем не смертельная, как говорится, летать бы еще и летать. А его посылают на дипломатическую работу в спокойную нейтральную страну. Как ты думаешь, почему?

– У меня есть два предположения, Филипп Ильич. Либо у Геринга асов девать некуда, либо этот фон Гетц – второй Талейран.

– Да нет, Олег Николаевич. Не совсем так… Вернее, совсем не так. У Геринга каждый опытный летчик на счету, а наш новый друг в дипломатии, мягко говоря, понимает, как свинья в апельсинах. А вот теперь ответь мне, товарищ подполковник, зачем в самый разгар войны в нейтральной стране появляется опытный вояка, которому самое место в кабине самолета, а не на дипломатических раутах, и который в тонкостях мировой политики ни уха ни рыла не смыслит?

– Не знаю, Филипп Ильич, – растерялся Штейн.

– А я вот очень хочу это знать, – с нажимом сказал Головин. – И очень хочу, чтобы ты мне ответил на этот вопрос в самое ближайшее время. Для этого я тебе эту командировку и нарисовал. А чтобы ты понял, почему этот самый оберст-лейтенант меня интересует, я добавлю, что очень уж странные знакомства заводит наш друг в славном городе Стокгольме – пацифисты, клерикалы… Необычный интерес для офицера самой агрессивной армии мира. Уловил?

– Улавливаю.

– И последний штрих к портрету. Есть основания полагать, что оберст-лейтенант действует от имени и в интересах адмирала Канариса. Во всяком случае, должность военного атташе в немецком посольстве в Швеции традиционно использовалась как крыша для абвера. Вопрос, – Головин сделал паузу. – Не с аналогичными ли целями прибыл этот фон Гетц в Швецию? Не нас ли с тобой он там ищет и ждет?

– Филипп Ильич, это было бы невероятно. Такое совпадение…

– Совпадение? Может быть. Тогда ответь мне, для чего ему нужно было устанавливать самые тесные отношения с Международным Красным Крестом? А с волонтером этого Красного Креста Валленштейном фон Гетц вообще подружился. Они чуть ли не в обнимку по Стокгольму разгуливают.

– С Раулем? – не удержался Штейн.

– Вы знакомы?!! – изумился Головин.

– Конечно. По работе в Стокгольме. Рауль Валленштейн – прекрасный журналист и образованнейший человек. Через этот канал я получил немало ценной и достоверной информации. Мы с ним в хороших отношениях.

– Тогда тебе и карты в руки. Завтра жду тебя с планом действий, а первого марта ты уже должен разгуливать по Стокгольму в компании твоего друга Валленштейна.

– Ясно. Разрешите идти?

– Разрешаю.

Когда Штейн был уже у дверей, Головин окликнул его:

– Олег Николаевич.

Штейн обернулся.

– Поздравляю тебя с нашим праздником – Днем Красной армии.

– Спасибо, товарищ генерал.

– И в честь праздника разрешаю тебе двести сорок минут сна. Ложись в моей комнате отдыха. Там тебя никто беспокоить не будет. А то выглядишь ты как-то… устало.

– Спасибо, Филипп Ильич.

– И последнее. Если ребята из СМЕРШа узнают об этом нашем с тобой разговоре, то нас возьмут в такой оборот, что о смерти мы будем только мечтать как об избавлении от невыносимых мук и страданий. Нам даже повеситься до приведения приговора в исполнение не дадут. Уловил?

Дневник: 25 марта 1942 года.

О потерях – один командир говорил мне, что в его дивизии осталось всего 5 человек из старого состава. Слухи о мире упорны. Когда-то я логически вычислил войну. Теперь я вычисляю мир. Оправдаются ли мои вычисления? Но в дальнейшей борьбе нашей с Германией нет смысла. Ни для нас, ни для нее. Победа любой стороны будет куплена ценой ее истощения, выгодного лишь Англии. Выйдя из войны, мы стравим немцев с Англией и лишим" ее преимуществ того, кто приходит последним. А немцы, в сущности, сделали то, что им было надо: вывели нас из игры, предельно ослабив. А мир, судя по приказу Сталина, прост: очищение наших земель. Украина же будет совсем свободной. Это будет мудрым актом, довершающим сталинскую национальную политику.

Говорят, что наши генералы заявили Сталину, что надо кончать: армия дальше не выдержит. Сомневаюсь в этом: армия выдержит еще. Дело в тыле, который явно ослаб: разруха идет crescendo.

30 марта

Заходил Изместьев. Он был в Таллине. Уезжал на пароходе рядом с «Кировым» под бомбами. У него на глазах взорвался наш миноносец, перехвативший торпеду, предназначенную для «Кирова». Тогда же утонул В.П.Бочкарев. Очень интересный человек. Я помню его по поездке в Киев в 1937 году. Он далеко пошел бы, жаль его. Все говорят о речи Майского в Лондоне. Для меня она симптом грядущего поворота к миру, вероятнее всего «похабному», как говорили в 1918 году. Впрочем, есть слух, что переговоры уже были, но «сам» их отклонил, так как немцы требовали Украину, Крым и нефть на каких-то особых началах.

XXXVI

У этого романа не было и не могло быть будущего. Он – советский человек, советский офицер, советский агент наконец, а она – простая шведская девушка из провинциального городка, приехавшая в столицу в поисках заработка и счастья. Их разделяла бездонная пропасть, по обеим сторонам которой стояли многомиллионные армии с тысячами танков и самолетов и сотнями боевых кораблей и подводных лодок. И все-таки Анна вызывала в Коле чувство, несовместимое с чувством долга. Будучи не в силах побороть свое влечение, он пытался хитрить с самим собой, стараясь примирить чувство и разум.

«Ну и пусть она не русская, – рассуждал он про себя. – Пусть она родилась не в Советском Союзе. Так и я тоже не русский, а мордвин. Она просто не знает, какая замечательная страна – СССР! Страна, в которой все равны, в которой нет богатых и бедных, хозяев и холопов».

Коля так увлекался, рисуя идиллические картины жизни в Стране Советов, что упускал из виду то обстоятельство, что и чудесного какао, и восхитительных пирожных, и маленьких уютных кафешек, к которым он успел привыкнуть, в Советском Союзе тоже нет. Да и как признаться ей во всем? Прямо так и заявить: «Я – русский шпион»?

Колины размышления прервал знакомый, до боли родной голос:

– Это у вас продается славянский шкаф?

На пороге стоял высокий мужчина в модном пальто. Он наклонил голову, будто рассматривал свои ботинки, и поля шляпы мешали разглядеть его лицо.

– Шкаф давно продан, – пролепетал в ответ Коля. – Могу предложить никелированную кровать.

– С тумбочкой? – уточнил гость.

– С тумбочкой, – подтвердил Коля.

Наконец гость поднял голову и приподнял пальцем край шляпы.

– Олег Николаевич!.. – выдохнул Коля.

– Я, – подтвердил Штейн.

Коля знал о приезде Штейна. Головин заблаговременно информировал его об этом и ориентировал на оказание всесторонней помощи. На время пребывания Штейна в Швеции Коля переходил в полное его подчинение. И все равно появление учителя и наставника оказалось неожиданным.

– Олег Николаевич, вы как тут? – задал Коля очередной глупый вопрос.

– Я-то? – улыбнулся Штейн, стягивая перчатки. – Я проездом. В Конотоп.

Он прошелся широким шагом по Колиным хоромам.

– Ничего устроился, – одобрил он Колино жилище. – Со вкусом.

– Олег Николаевич, вы есть будете?

– Молодец! – отметил Штейн. – Растешь и взрослеешь. Буду. Сказать по чести, я проголодался, как волк.

Через десять минут на столе стояла яичница, был нарезан ломтями вкуснейший сыр, а в больших чашках ароматно дымился настоящий бразильский кофе.

Штейн, отдавая честь угощению, взял быка непосредственно за рога и наставлял Колю:

– Ну, Николай свет Федорович, пардон, товарищ Неминен, считайте, что вы выиграли главный приз в своей жизни.

– Какой? – не удержался Коля.

– Во-первых, вам досрочно присвоено звание капитана. Головин постарался. Приказ на тебя сам Сталин подписывал. Так-то.

Коля зарделся от радости. Шутка ли – досрочно получить звание, и не от кого-нибудь, а от самого товарища Сталина!

– Так что ты теперь относишься к старшему начсоставу. Шпалу носишь, – продолжал Штейн, уписывая яичницу. – Во-вторых, Указом Президиума Верховного Совета за успешное выполнение задания командования ты награжден орденом Красного Знамени.

Коля совсем запунцовел от счастья, но смог сдержать себя.

Он встал, поправил одежду, принял стойку «смирно» и тихо, но очень торжественно произнес:

– Служу трудовому народу.

– Вольно, садись, слушай дальше.

– Разрешите вопрос, Олег Николаевич? – перебил Коля.

Штейн удивленно надломил бровь. Нехорошо, когда старших перебивают.

– Ну, валяй.

– А за что мне это… И орден, и звание?

– За выдающиеся заслуги перед Родиной, – серьезно сказал Штейн, уписывая яичницу. – За те самые реестрики с договорчиками фрахтика корабликов.

– Неужели это было так важно? – изумился Коля.

Штейн посмотрел на него отеческим взглядом, в сотый, наверное, раз за время их знакомства подивился Колиной простоте и наивности и… решил ничего не говорить о том, какое значение имели эти «реестрики» для Головина. О том, какую замысловатую мозаику собрал генерал, прежде чем давать среднесрочный прогноз хода военных действий. О том, что не один Коля такой умный и ловкий. Что кроме него еще несколько агентов из других стран, не сговариваясь друг с другом и не зная о существовании друг друга, доложили подобные сведения. Что, в сущности, Коля, сидя в нейтральной Швеции, «вскрыл коварные замыслы врага», обнаружил и подтвердил его сырьевое банкротство и экономическую неготовность к затяжной войне. Не было смысла рассказывать сопливому капитану о том, что добытые им сведения были доложены высшему руководству Советского Союза и что это самое высшее руководство, отталкиваясь от этих сведений, принимало важнейшие решения по организации обороны страны. Стоит ли показывать наивному и удачливому простачку всю гигантскую пирамиду власти и открывать механизм принятия решений? Вряд ли, пусть спит по ночам спокойно. Как там у Экклезиаста? «Во многия знания – многия печали, и умножающий знания умножает скорбь». Нет уж! Спи спокойно, дорогой товарищ. Знать тебе это совершенно ни к чему.

– Да как тебе сказать, – протянул Штейн вместо ответа. – Награждают не только за результат, но и за рвение и исполнительность.

– Понятно, – заметно сник Коля.

– Ладно, не кисни, – ободрил его Штейн. – Пока ты молодец. Все правильно сделал. Если будешь так же служить и дальше, то к концу войны в полковниках ходить будешь, а то и в генералах.

– Олег Николаевич, – расстроился Коля. – Неужели война продлится так долго?

– А это зависит от нас с тобой.

– Как?!

– Каком кверху, – пояснил Штейн. – Собственно, дорогой ты мой товарищ Неминен, все, чем занимались раньше и вы, и я, было так… детской забавой на летней лужайке. А теперь нам предстоят настоящие дела и великие подвиги.

– Какие? – не унимался Осипов.

– Богатырские, – покончив с яичницей, Штейн вытер губы салфеткой и придвинул к себе чашку с кофе. – Вам, товарищ капитан, выпало огромное счастье выполнить задание большой государственной важности и огромной трудности.

– Какое? – У Коли загорелись глаза.

– Ну, для начала нам с вами поручено прикнокать одного белогвардейского гада. Фамилию Синяев слыхал?

– Конечно, слыхал, – с энтузиазмом подтвердил Коля. – Он тут такую деятельность развел…

– Ну вот нам с тобой и поручено эту самую его деятельность и прекратить. Благодаря синяевской агитации и пропаганде немцы уже вторую дивизию из «бывших» формируют.

– Из каких это «бывших»? – не понял Коля.

– Из бывших подданных его императорского величества государя Николая Второго. Эти люди ушли на фронт еще в девятьсот четырнадцатом и до сих пор никак не угомонятся. Третий десяток лет воюют. Надоело им в таксистах и гарсонах ходить, вот и взялись за старое, хорошо знакомое дело.

– Столько лет прошло… – заметил Коля.

– Сколько? Советской власти только двадцать четыре года. Тем, кому в четырнадцатом было двадцать, сейчас нет еще и пятидесяти.

– Разве ж это солдаты!

– А ты знаешь, мой милый, какой возраст Наполеон считал самым лучшим для солдата?

– Не знаю. Лет двадцать – двадцать пять, наверное.

– От тридцати пяти до пятидесяти лет! В этом возрасте уже нет безрассудной храбрости и вместе с тем есть необходимый жизненный опыт, да и не так страшно умирать, как в юности. А теперь представь несколько тысяч этих головорезов, переодетых в немецкую форму, хорошо вооруженных и люто ненавидящих нашу советскую власть и все, что нам, советским людям, дорого и свято. Они знают, что в случае чего их ждет немедленный расстрел, поэтому в плен не сдаются, а дерутся до последнего патрона. Так что, Николай Федорович, нам с вами обязательно этого генерала Синяева нужно сделать мертвым. Сроку у нас – две недели. Москва ждет.

Штейн допил кофе, поставил чашку на стол. Коля сидел и обдумывал, каким образом в Стокгольме можно убить хорошо охраняемого генерала, но пока ничего не мог придумать.

– Только это – службишка, не служба, – продолжил Штейн. – Это, так сказать, официальное обоснование моей командировки в Швецию. У нас с тобой есть дела и поинтересней.

– Какие? – изумился Коля.

– Великие. Я бы даже сказал – грандиозные. Поэтому, товарищ капитан, слушайте боевой приказ. Приказываю вам сегодня же установить за будущим покойником Синяевым самое пристальное наблюдение с целью выявления его слабых мест. Москва дала нам две недели на ликвидацию генерала. Либо мы его ликвидируем в установленный срок, либо…

– Ясно, Олег Николаевич.

– Это не все. Мне очень нужно переговорить с господином Валленштейном. Вы его найдете в штаб-квартире Международного Красного Креста. Сейчас же, немедленно отправляйтесь туда и доложите ему, что бывший сотрудник советского торгпредства Штейн с нетерпением ждет его в вашей квартире.

Менее чем через два часа Валленштейн сидел в Колиной квартире напротив Штейна. Он искренне обрадовался его приезду. Еще до войны он догадывался, что Штейн – кадровый разведчик, его работа в советском торгпредстве является всего-навсего прикрытием, а будучи человеком неглупым, он понял, что Олег Николаевич в разгар войны приехал в Стокгольм не для заключения коммерческих контрактов и не от жуткой ностальгии по этой красивейшей европейской столице, а для чего-то более важного.

Их встреча была теплой и сердечной. Оба уважали друг друга за ум и умение им распорядиться, оба в свое время были друг для друга ценнейшими источниками информации. Оба знали больше, чем высказывали вслух.

После того как был отыгран вопрос о погоде в Москве и о видах на урожай в Швеции, Штейн без обиняков, напролом, стал подводить Валленштейна к цели своей командировки. Коля, на правах хозяина, сидел за тем же столом, но в разговоре участия не принимал. Беседа велась на английском, которого Коля не понимал.

– Знаете, дорогой Рауль, я должен вам признаться, что не всегда был с вами откровенен до конца.

– Излишняя откровенность мне всегда казалась подозрительной и вызывала тревогу, – улыбнулся Валленштейн.

– Чуть меньше года назад вы мне назвали почти точную дату немецкого вторжения в СССР. Я не спрашивал вас тогда, не спрашиваю и сейчас о ваших источниках. Но, судя по всему, у вас хорошие отношения с немецкой колонией в Швеции.

– У меня хорошие отношения не только с немцами. С англичанами, финнами и французами я тоже ни разу не ссорился.

– Замечательно! – восхитился Штейн. – Тогда позвольте вопрос. А как ваши друзья здесь, в Швеции, и за границей оценивают шансы на победу Советского Союза?

– Одним словом?

– Пожалуйста.

– Трезво.

– То есть?

– Мои друзья очень трезво оценивают шансы Советского Союза на победу в этой войне.

– Трезво – это как? За или против?

– Олег Николаевич, я сказал только то, что сказал, и не надо тянуть меня за язык.

Штейн перешел на шведский, чтобы Коля мог понять суть беседы.

– Хорошо. Я поставлю вопрос по-другому. Как отреагировали бы ваши друзья, если Германия и СССР заключили бы мирный договор уже сегодня?

У Коли от удивления удлинилось лицо. Валленштейн оставался невозмутимым, будто этот вопрос был им не просто услышан, а заранее обдуман и согласован.

– В этом не было бы ничего необычного. Если отбросить пропагандистскую мишуру, то во внешней и внутренней политике обоих государств – и Германии, и России, – не было принципиальных противоречий. Эти государства, объединившись, без сомнения, смогли бы диктовать миру свою волю. Опираясь на сырьевые ресурсы Советского Союза, Германия смогла бы в конечном итоге поставить Великобританию на колени и продиктовать ей свои условия мира. Америку от Европы отделяет целый океан, и она не в состоянии выставить на европейский театр военных действий сколько-нибудь серьезную армию, особенно если учесть, что сейчас американцы завязли в Тихом океане. Японцы своим нападением на Перл-Харбор утерли нос янки, и теперь президент Рузвельт считает делом личной чести взять реванш в войне именно с Японией. Тихоокеанский театр военных действий – это несколько миллионов квадратных километров, площадь, раз в десять превышающая территорию самих Штатов. Они не выберутся оттуда без посторонней помощи.

– Постойте, Рауль. Мне бы очень хотелось услышать ваш прогноз развития событий при сегодняшнем раскладе сил.

– Я не политик и не гадалка, поймите меня верно. Но мне сдается, что Германия уже проиграла войну. И политически, и экономически. Военные успехи не должны приниматься в расчет при спокойном и трезвом анализе ситуации. Сейчас Германия ведет войну, опираясь только на союз с Италией и Японией, а также на дружественный нейтралитет Турции. В странах оккупированных Германией, растет движение сопротивления, и Гитлер вынужден держать в этих странах определенное количество полицейских дивизий СС, которые необходимы ему на Восточном фронте. Объявив славян «недочеловеками» и «низшей расой», он настроил против себя не просто славянский мир, но и весь мир вообще. Если сегодня в Германии принято считать «низшей расой» евреев, цыган и славян, то где гарантии того, что завтра там не причислят к «недочеловекам» мусульман, а потом и англосаксов?

– Если я вас правильно понял, то в Германии должны быть круги, заинтересованные в заключении мира с Советским Союзом?

– В Германии есть такие круги, – подтвердил Валленштейн. – Скажу более – в Стокгольме сейчас находится один из эмиссаров этих кругов.

– Оберст-лейтенант фон Гетц?

– Оберст-лейтенант фон Гетц. Военный атташе немецкого посольства в Стокгольме.

– И вы можете меня с ним познакомить?

Валленштейн кивнул:

– Могу. Но для этого мне нужно знать цель знакомства.

– Скорейшее заключение мира на Востоке.

– Это серьезный повод.

Штейн выдержал паузу, формулируя следующий вопрос:

– А как вы думаете, Рауль, этот фон Гетц достаточно серьезный человек? Я имею в виду, стоят ли за ним в Германии достаточно серьезные силы, чтобы он мог вести предметный разговор о мире?

– Это легко установить, – отозвался Валленштейн. – Ну, например, в качестве предварительного условия к началу переговоров предложите ему, опираясь на помощь тех людей, которых он будет представлять на этих переговорах, освободить, допустим, пять-десят евреев из Освенцима или Майданека. Если евреи будут освобождены, значит, его покровители – действительно серьезные и влиятельные люди, имеющие вес даже в СС. Все концлагеря находятся в подчинении рейхсфюрера, а Гиммлер не тот человек, на которого можно оказать давление. Следовательно, решение об освобождении евреев будет приниматься на достаточно высоком уровне.

– Ну и хитрец же вы, – улыбнулся Штейн. – Хотите одним выстрелом убить сразу двух зайцев. Освобождение евреев наверняка пройдет по линии Красного Креста, и это прибавит уважения вашей организации. Фон Гетц подтвердит свою компетенцию, а вы, Рауль, одновременно приобретете определенный политический капитал. Особенно если сами поедете принимать освобожденных узников.

– Тогда не двух, а трех зайцев. Освобожденные – мои соплеменники. Не забывайте, что я сам еврей.

Коля не принимал участия в разговоре. Он сидел ошеломленный и слушал, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Штейн заметил это.

– Рекомендую вам, Рауль, своего друга, – он показал на Колю, – Тиму Неминен. Мне, как вы сами понимаете, будет затруднительно бывать в городе – слишком много знакомых. Поэтому прошу держать связь через нашего дорогого хозяина. Встречу с фон Гетцем, по-моему, тоже удобнее всего провести здесь. Если соглашение об освобождении евреев будет достигнуто, то лучшего спутника, чем Тиму, для поездки в Рейх вам трудно будет найти.

Валленштейн слушал внимательно, согласно кивая вслед словам Штейна. Он действительно был рад хоть чем-то помочь скорейшему и неожиданному заключению мира. Расчеты Канариса и Головина нимало не беспокоили его, тем более что в их планы он посвящен не был. Для него заключение немедленного мира означало скорейшее прекращение страданий и сохранение жизней миллионов людей по обе стороны линии фронта.

Прощаясь, Штейн предупредил Валленштейна:

– Рауль, у меня очень мало времени. Мое руководство ждет от меня скорейшего доклада о любом результате моей миссии в Стокгольме.

– Каким сроком я располагаю? – спокойно уточнил Валленштейн.

– Очень скоро мне нужно будет вернуться домой. Первая встреча с нашим общим другом пройдет, скорее всего, безрезультатно. Мы оба будем обязаны доложить своему командованию об установлении контакта и о ходе беседы и запросить указаний на продолжение диалога. Это тоже займет время. Поэтому я бы очень хотел встретиться с фон Гетцем сегодня. Максимум – завтра. Поймите, Рауль, время дорого. Его просто нет, – вздохнул Штейн.

– Я понял вас. Честь имею, – откланялся Валленштейн.

– Что это, Олег Николаевич? – спросил Коля, когда они остались одни.

– Не понял. Ты о чем? – невозмутимо ответил Штейн.

– Ну, вы говорили про мир с немцами.

– И что с того?

– Ну так они же наши злейшие враги! Они жгут наши города и села! Они убивают наших людей! Они топчут нашу землю своими погаными сапогами!

– А-а, – зевнул Штейн. – Только-то? На то они и супостаты, чтобы жечь, убивать и насиловать. А то, что ты говоришь, – сплошная лирика. Рассказывай это барышням на свидании.

– Олег Николаевич, – набычился Коля. – То, о чем вы сейчас говорили с этим шведом, – сплошное предательство! Олег Николаевич, – Коля не на шутку разволновался. – Вы враг народа, вы, вы!..

– Ну, будет тебе подвывать, – осадил его Штейн. – По-твоему, и Головин – враг народа? А может, и сам товарищ Сталин?

Коля обмер. Он не ожидал такого поворота.

– Послушай, – помягчел Штейн. – Смотрю я на тебя и только диву даюсь. Не первый год в армии, не первый год в разведке, результаты выдаешь на-гора потрясающие. Опять-таки два ордена у тебя, а головой работать никак не научился. Ты тыковкой своей, – Штейн постучал пальцем Коле по лбу, – подумай, кто врага народа за границу пустит. Да в военное время? Да с боевым заданием?

– А как же ваш разговор? – потерялся Коля.

– Наш разговор до тебя касательства не имеет. Головин информировал тебя, что на время моего пребывания в Швеции ты переходишь в мое подчинение и обязан выполнять мои приказы?

– Так точно.

– Вот и не ломай голову. Все, что тебе положено знать, ты будешь знать, а в остальном, – Штейн посуровел лицом, – будьте любезны, товарищ капитан, выполнять приказы вышестоящих начальников. Вам ясно?

– Так точно.

– Приступайте к разработке Синяева.

– Есть приступить к разработке.

Штейн подумал немного и решил все-таки приоткрыть Коле глаза, устроить политический ликбез.

– Ответь мне, пожалуйста, отчего в мире происходят войны?

– Оттого, что одна страна нападает на другую, – уверенно ответил Коля.

– Вот так, ни с того ни с сего? – недоверчиво переспросил Штейн.

– Ну… – Коля не знал, что ответить.

– Ну! Хрен загну! – передразнил Штейн. – Войны начинаются чаще всего за экономические интересы. Германии нужны колонии, и за это она ведет войну. Англия хочет эти колонии сохранить за собой и за это ведет войну с Германией. Японии нужен Индокитай. Америке тоже нужен Индокитай, поэтому она ведет войну с Японией и мстит за Перл-Харбор. А теперь ответь мне, за какие интересы гибнут наши люди? За то, что Англия хочет сохранить свои колонии?

– Но Англия и Америка – наши союзники!

– Да-а? – протянул Штейн. – Добавь сюда еще и Францию. А что же они тогда со вторым фронтом не торопятся? Почему англичане предпочитают отсиживаться на своем острове, в то время как русские гибнут сотнями тысяч?! Да потому и сидят там, что ждут, когда мы с немцами перебьем друг друга. Так не лучше ли для нас заключить мир с немцами, а самим посмотреть, как будут крутиться англичане? Пусть лучше капиталисты истребляют друг друга, а когда они взаимно истощат и ослабят друг друга, мы у них, в их странах, устроим революцию, как учил нас великий Ленин. Послушай, как хорошо звучит: Британская Советская Федеративная Социалистическая Республика.

XXXVII

Вам никогда не предлагали убить человека? Ну, вот вы приходите, как обычно, утром на работу в ваш цех, мастерскую или офис, занимаете свое любимое рабочее место, а ваш начальник вам говорит: «Убейте инженера Петрова. Он нам мешает. Сроку три дня. Об исполнении доложить. Деньги в кассе». Причем говорит он это совершенно буднично, не ожидая отказа и не допуская возражений, совершенно спокойным тоном, будто речь идет об обыденных вещах. Допустим, о сверхурочных или об освоении новой продукции. А о способе, которым надлежит «заделать» этого самого Петрова, босс ехидно умалчивает. Хочешь – яд, хочешь – кинжал. Словом, полная свобода действий.

Вам никогда не предлагали убить человека не за деньги, не из мести, а так, «по работе»? Если нет, то скучная она – эта ваша работа. Если, приходя на службу, вы продолжаете выполнять ту же работу, что и вчера, а завтра продолжите делать начатое сегодня, если по дороге на работу вы не строите предположений относительно того, какое дело вам через час поручит ваше начальство: убирать конюшни, точить болванку, разнести письма и документы, взорвать мост, прыгнуть с парашютом, завербовать агента или метким выстрелом ликвидировать врага советской власти – можете смело называть себя обывателем. И никакие деньги, никакой внешний респект, никакие цацки и топ-модели, которыми вы в состоянии себя окружить, не смогут скрыть вашей обывательской сути. А коль скоро вы обыватель, то никакому гопнику не возбраняется вас обокрасть или ограбить, как только вы расслабитесь и раскроете варежку. А с вашими вздорными партнерами и жадными компаньонами вас легко и безболезненно примирит киллер.

Не печальтесь и не грустите. Мне тоже не каждый день дают такие поручения.

«Убить иль не убить?» – этот вопрос шекспировского драматизма и прямоты нимало не волновал Колю и даже не вспыхнул в его мозгу. Присягу давал, приказ получен. Извольте выполнять, товарищ капитан. Но как убить живого человека в миллионном городе да еще и столичном?! В городе, в котором не то что убийство, а простое столкновение лошади с трамваем – целое событие, которое будоражит умы и дает пищу для прессы на целый год! Как прикажете убивать? Как Столыпина, во время представления?

О Синяеве Коля знал только понаслышке. Ориентировка, которую выдал ему Штейн, была явно недостаточной, да и не могла быть другой. Шифрограмма из Швеции в Москву по своему объему была несопоставима с романом «Война и мир» и даже на «Анну Каренину» не тянула. В ее скупые строки нельзя было втиснуть детальные подробности. А где взять эти подробности? Можно, конечно, в киоске купить газету «Новое русское слово», там-то уж наверняка есть что-нибудь о белом генерале. Только как это будет смотреться со стороны, не удивится ли кто, увидев, что финн-иммигрант интересуется русскоязычной прессой? Шведская пресса, которую Коля читал регулярно, генералу Синяеву уделяла до обидного мало внимания. Насколько Коля мог припомнить, либеральные шведы не писали о нем ни разу.

И как быть?

Умудренного опытом агента такая задача привела бы в уныние. Он бы, пожалуй, заартачился, дескать, я тут посажен информацию добывать, вот она, хлебайте полной ложкой, а генералов беглых отстреливать – не мои заботы! Только Коля смотрел на вещи проще. Приказ вышестоящего начальника должен быть выполнен любой ценой, даже ценой собственной жизни. Обжаловать его можно исключительно только после выполнения. Да и у кого его обжалуешь? Головин – в Москве. Не достучишься.

Случается иногда лоховское счастье. Садится намечаемая жертва играть «на интерес» в карты, правил не знает, ходит как попало, путает масти и разносит прожженных картежников в пух и перья, унося с собой приличный куш, к вящему их изумлению.

Так и Коля. Он и часу не бродил еще в тяжких раздумьях по Стокгольму, как набрел на так называемый «Русский Дом». Тяжелый трехэтажный особняк располагался в самом центре Стокгольма, в двух шагах от Кенигплатц. Однако «Русский Дом» не располагал к умиротворенному созерцанию. Его двери охраняли два дюжих молодца, а по тротуару взад-вперед прогуливались плечистые ребята с характерными челками, всем своим видом выдавая сопричастность к организации серьезной и уважаемой.

«У-у, рожи эсэсовские», – подумал Коля и ускорил шаг.

Лохам определенно везет! Прет по-дурному. Коля не успел поравняться с особняком, как к подъезду подъехал лакированный «хорьх», а из дверей вышел солидный мужчина в шинели с царскими золотыми погонами и красными отворотами. Тот самый, с фотографии.

«Синяев», – догадался Коля.

Генерал поправил фуражку на голове, не спеша надел перчатки и влез в услужливо открытую дверцу на заднее сиденье авто.

«Точно – Синяев», – подтвердил свою догадку Коля.

Авто чихнуло голубым дымом и не торопясь тронулось с места.

«Господи! Да что же это?! Генералов из-под носа увозят!» – запаниковал Коля, уже забывший о том, что еще пять минут назад он и не догадывался, где искать этого самого Синяева.

То ли Фортуна испытывает слабость к людям простым и наивным, то ли и в самом деле наступил, что называется, его день, только едва откатила синяевская машина, как следом, неспешно двигаясь, показалось такси. Колька немедленно его нанял.

– Куда прикажете? – со скандинавской меланхоличностью спросил водитель.

– Туда, – махнул Коля, вслед удалявшемуся генеральскому авто. – За ним!

Водитель отжал сцепление и тронулся. Тихая погоня продолжалась недолго. «Хорьх» явно не показывал все, на что он способен, и катился, доставляя достопочтенному пассажиру удовольствие от прогулки, а Колино такси тащилось следом, позволяя иногда обгонять себя велосипедам.

Чего угодно ожидал Коля, но только не этого. Как все буднично и прозаично. Он-то настроился на то, что Синяев поедет если не к самому королю, то к премьер-министру. На худой конец – в германское посольство. А Синяев поехал в банк. Тот самый, в котором у Коли, вернее у предпринимателя Тиму Неминена, был открыт расчетный счет и в котором Коля сам бывал чуть ли не ежедневно.

«А-а, гадина, белое воинство решил покормить», – удовлетворенно заметил Коля сам себе, и старая строевая песня всплыла в его памяти:

Белая армия, черный барон

Снова готовят нам царский трон.

«Царский трон нам готовишь, паскуда?» – озлобился Коля, но тут же сам себя успокоил:

Но от тайги до британских морей

Красная армия всех сильней!

Так пусть же Красная

Сжимает властно…

Советский разведчик прервал свой мыслительный вокализ и приказал таксисту ехать в район, максимально удаленный как от порта, так и от его, Колиной, мастерской. Там он нанял извозчика и на нем доехал до своей квартиры.

XXXVIII

– Черт возьми, Рауль! – горячился фон Гетц. – Сейчас у посла идет важное совещание, а вы своим звонком срываете меня! Объясните, наконец, что стряслось?! Англичане высадились в Норвегии? Умер Рузвельт или капитулировали Советы?

– Не сердитесь, дорогой Конрад, – успокаивающе улыбнулся Валленштейн. – Я заказал вам кофе. И коньяк – отдельно.

– Что значит «не сердитесь»?! – не мог успокоиться фон Гетц. – Вы вытаскиваете меня из посольства в это дрянное кафе с дрянным кофе и поддельным коньяком, – оберст-лейтенант по очереди отхлебнул из чашки и из рюмки и поморщился. – И не торопитесь доложить мне причины столь экстренного вызова? Как прикажете понимать ваши слова: «бросайте все и приезжайте»?!

Валленштейн помешивал ложечкой кофе, оставаясь спокойным и невозмутимым. Только искорки, порой мелькавшие в его глазах, и уголки губ выдавали высокую степень удовлетворения собой и желание поразить собеседника ошеломляющей новостью.

– Рауль, прекратите наконец улыбаться! Объясните мне, черт возьми, что стряслось?!

Валленштейн отложил ложечку, отхлебнул из чашки. Кофе и в самом деле был не очень. Хорошо, что догадался не заказывать себе коньяк. Действительно, фон Гетц прав, это кафе – в высшей степени сомнительное заведение. Зато никому и в голову не придет выслеживать их здесь, а уж тем более подслушивать разговор.

Он поднял взгляд на фон Гетца:

– Прежде чем я сообщу вам новости, которыми располагаю, позвольте задать вам один вопрос. Вы связаны с германской разведкой?

Фон Гетц опешил:

– Рауль! Вы в своем уме?! Вы задаете вопросы, ответ на которые составляет не просто военную, а государственную тайну Рейха!

– Хорошо, я спрошу мягче. У вас есть возможность немедленно, желательно сегодня, довести до сведения господина Канариса те сведения, которыми я сейчас с вами поделюсь?

Фон Гетц короткое время колебался.

– Как военный атташе… я, пожалуй, мог бы попробовать.

– Конрад, – укоризненно кивнул Валленштейн. – Меня не интересуют официальные каналы немецкого посольства. Ваше сообщение немедленно станет известно половине Германии, пострадают конкретные люди, к которым я отношусь с искренней симпатией, как и лично к вам.

– Что это за сведения?

– Вы не ответили на мой вопрос.

Фон Гетц снова заколебался, взвешивая, стоит ли вести разговор в открытую. Взвесив на весах своей недоверчивости все «за» и «против», он сказал:

– Пообещайте мне, что забудете то, что я скажу, сразу же после нашего разговора.

– Даю слово.

– У меня есть возможность неофициально и напрямую сообщить адмиралу ваши новости, если я сочту их достойными внимания.

Фон Гетц откинулся на спинку стула, ожидая услышать, что же такое потрясающее сообщит ему Валленштейн.

А тот тихо и очень спокойно, словно речь шла о рыбалке или погоде, сказал:

– В Стокгольме появился представитель командования русских.

– И вы… вы знаете его? – не смог скрыть своего волнения фон Гетц.

– Да. И не первый год.

– А может, вы знаете и цели, с которыми он прибыл? – Фон Гетц уже не скрывал своего волнения и интереса.

– Конечно, – довольно кивнул Валленштейн. – Заключение сепаратного мира с Германией. Как вы считаете, Конрад, эта новость является достаточным основанием для того, чтобы выдергивать вас из посольства. Вы не сердитесь больше на меня?

– Черт возьми! Сержусь ли я на вас? Конечно, нет. Но объясните мне, бога ради, Рауль, как вам, штатскому человеку, удается узнавать такие новости и заводить такие знакомства?

– Надеюсь, вы благоразумный человек и не побежите делиться впечатлениями в гестапо? Будет очень неприятно, если моему другу скрутят руки и наденут наручники.

– Слово офицера! Но расскажите же, как вы об этом узнали?

– Все очень просто, – объяснил Валленштейн. – Работа журналиста сама по себе предполагает большой круг знакомств, среди которых иногда действительно попадаются интересные и даже полезные. Лет шесть-семь назад я познакомился и подружился с работником советского торгпредства Штейном. Уже тогда, надо полагать, он был связан с красной разведкой. А коль скоро в разгар войны он появился в Стокгольме, то можно сделать вывод, что этой связи он не потерял и прибыл сюда не для закупки партии атлантической селедки. Если еще принять во внимание, что из Советского Союза вырваться не так просто даже в мирное время, а в военное совсем невозможно, то станет ясно, что сейчас Штейн в красной разведке занимает не самую последнюю должность.

Фон Гетц растерялся. Как все просто! Настолько, что смахивает на провокацию. Не бывает таких совпадений! Не успел он приехать в Стокгольм с задачей установить контакт с советским командованием, как тут же, как по заказу, приезжает высокопоставленный красный шпион. Тут явно что-то не так.

– А как я могу убедиться в том, что он действительно представляет именно Ставку русских?

– Встретиться с ним и переговорить.

– «Встретиться и переговорить!» – воскликнул фон Гетц. – Как у вас все легко! А где доказательства его компетенции? Где доказательства, что он не провокатор, а действительно уполномочен вести переговоры о мире? Не могу же я позвонить Сталину, чтобы проверить это?! – Фон Гетц в запале даже приподнялся со стула.

– Тише, пожалуйста. На нас стали обращать внимание. Не обязательно звонить Сталину, чтобы проверить компетентность этого русского. Достаточно выдвинуть серьезное условие перед началом переговоров. Выполнение этого условия станет подтверждением серьезности намерений русских и явится сигналом к началу серьезного и предметного разговора.

– А что это за условие? Оставить Москву? Отойти за Волгу?

Валленштейн с сожалением покачал головой, удивляясь отсутствию у собеседника способности к глобальному мышлению. Никакой фантазии!

– Это все пустяки. Это все военные победы. Их у Германии и так полно. Никого этим не удивишь. Красные могут сами отойти за Волгу под натиском немецких войск или сдать Москву, если угодно будет Богу. Это не доказательства. Кроме того, речь идет о мире, а не о новых территориальных приобретениях в пользу Германии.

– А что же тогда может быть доказательством?

Валленштейн подумал минуту, допил кофе, поставил чашечку обратно на блюдце и спокойно ответил:

– Предложите распустить Коминтерн.

Фон Гетц захлебнулся от возмущения:

– Рауль! Вы в своем уме?! Вы пригласили меня сюда ради того, чтобы пичкать фантастическими прожектами?! Коминтерн! Может, предложить им разогнать ВКП(б)?!

– ВКП(б) ради вашей прихоти никто распускать не будет, а вот Коминтерн…

– Коминтерн – крупнейшая шпионская и диверсионно-подрывная организация в Европе, чтоб вы знали!

– Бог мой, Конрад! Я прекрасно осведомлен о том, что есть Коминтерн. Но ведь и предмет переговоров грандиозный! На глазах всего мира две крупнейшие державы внезапно прекращают боевые действия, а затем, возможно, объединяются в военный союз. В перспективе речь может пойти о перекройке политической карты мира. Если в Москве действительно настроены серьезно, то Сталин разгонит Коминтерн в две недели.

– Я хочу встретиться с этим русским!

– Ваши желания совпадают. Вам во сколько удобно завтра?

У фон Гетца и в самом были веские причины для недоверия и возмущения. Коминтерн действительно являлся крупнейшей шпионской и диверсионно-подрывной организацией не только в Европе, но и в мире. Итальянская мафия, «Аль-Каида», ОДЕССА по сравнению с Коминтерном выглядят детскими пионерскими организациями, и все их громкие акции на фоне Коминтерна смотрятся не страшнее пионерского слета. Хотя бы потому, что ни одна из этих уважаемых организаций не заявляла открыто своих прав на мировое господство.

Коминтерн, или Третий Коммунистический Интернационал, по легенде был основан Лениным. С самого своего прихода к власти, с октября 1917 года, большевики выдвинули тезис о мировой революции и до самой Второй мировой войны не сворачивали с выбранного пути, открыто и громко заявляли, что если в какой-либо стране сложится революционная ситуация, то они окажут любую помощь, в том числе и военную, для свержения правительства этой страны и установления в ней диктатуры пролетариата.

Во многих странах, а в Германии в первую очередь, по линии Коминтерна оплачивалась деятельность и само существование левых партий. Коммунистическая партия Германии на выборах в Рейхстаг в 1933 году заняла третье место. Влияние коммунистов в Германии и опасность их прихода к власти были так велики, что нацисты смогли набрать большинство голосов на выборах, выступая как альтернатива между плохим и страшным.

Коммунистическая угроза во всем мире рассматривалась как вполне реальная и даже неотвратимая. В воронку коммунистической идеологии часто попадали люди образованные и даже высокопоставленные. Начиная с простого проявления интереса, они незаметно для себя переходили к сотрудничеству. У всего мира перед глазами был живой и яркий пример – Советский Союз, первое в мире государство рабочих и крестьян, уничтоживших эксплуатацию человека человеком. Жизнерадостные фильмы демонстрировали счастливую мирную жизнь в Стране Советов. Гигантский прорыв от аграрной страны к промышленной сверхдержаве, который СССР совершил за каких-то двадцать лет, создавал иллюзию преимущества коммунистического строя.

В таких условиях агентам Коминтерна было чрезвычайно легко находить своих сторонников и пособников. Тысячи таких агентов действовали во всем мире, добывая промышленные и военные секреты, сколачивая оппозицию, провоцируя массовые выступления. Самыми яркими деятелями Коминтерна были Эрнст Тельман, Георгий Димитров, Морис Торез и Пальмиро Тольятти.

Формально сам Сталин обязан был подчиняться решениям Коминтерна, который являлся «вышестоящей организацией» по отношению к ВКП(б). Считалось, что в обозримом будущем все страны мира будут управляться коммунистическими правительствами, а компартии разных стран как раз и объединял Коминтерн. ВКП(б), таким образом, рассматривалась как ведущая, но всего лишь одна из равноправных коммунистических партий. Сталин подчинялся, но, ввиду того что штаб-квартира Коминтерна находилась в Москве, ни одно решение не принималось этой организацией без согласования с советским лидером.

Полагать, что Сталин легко откажется от такого мощного инструмента влияния во всем мире, как Коминтерн, было очень смело.

XXXIX

Только на следующее утро после разговора с Валленштейном в кафе до фон Гетца наконец дошло, что именно происходит и в какой ситуации он оказался! Сегодня, через несколько часов, он встретится с ПРОТИВНИКОМ.

Ни в кабинете у Канариса, ни в разговорах с Валленштейном, ни даже за все время пребывания в Стокгольме мысль эта не приходила ему в голову так остро. То есть он, конечно, понимал, что рано или поздно такая встреча может состояться. Для этого он сюда и направлен. Знал он и вопросы, которые должен будет задать и которые, вероятно, будут заданы ему. Он готовился к этой встрече, но все равно она оказалась для него неожиданной и приводила его в замешательство. Сегодня, здесь, в Стокгольме, он, оберст-лейтенант фон Гетц, встретится с врагом. И встретится с ним не с оружием в руках, защищая свою Родину, не в кабине своего истребителя, а за столом переговоров. Он жил в России, знал, как ему казалось, эту страну и этот народ, поэтому ждал, что, по русскому обычаю, сегодняшнюю встречу и начало переговоров, скорее всего, придется – как там у них говорят? – «обмыть». Значит, ему придется выслушивать тосты, говорить ответные и чокаться с этим русским. Он будет пожимать руки, улыбаться, говорить умные слова…

Больше всего на свете фон Гетц хотел бы сейчас оказаться на Восточном фронте. Кажется, все на свете отдал бы за то, чтобы не идти сейчас на переговоры, а вылететь во главе четверки «мессершмиттов» на свободную охоту и в небе встретиться с русскими. И пусть их будет в два, в три раза больше – неважно! Лишь бы в баках было достаточно бензина, а оружейники проверили бы пушку и пулеметы и зарядили их до отказа.

Конрад сладострастно представил, как он, ввязавшись в воздушный бой, мастерски и лихо, как только он умеет, пилотируя свой «мессершмитт», ловит в перекрестье прицела русские ЛАГГи и МиГи и, нажав гашетки, прошивает их кабины, крылья и фюзеляж дымными трассами пуль и снарядов. Ему вдруг остро захотелось сейчас, сию же секунду, в результате хитрого маневра оказаться на хвосте у русского, метрах в тридцати, и дать длинную очередь на поражение. Захотелось немедленно увидеть дым и пламя, которое окутает русский самолет. Захотелось…

– Вы сегодня рано выезжаете в город, господин оберст-лейтенант, – голос Марты вернул фон Гетца к действительности. – Вам вызвать машину?

«О чем это она?» – подумал фон Гетц.

– Я спрашиваю, вам вызвать машину, господин оберст-лейтенант? – переспросила Марта.

– Благодарю вас. Не надо. Я пройдусь пешком. Это недалеко.

Фон Гетц вернулся к действительности, еще раз поправил перед зеркалом свой цивильный костюм, накинул плащ и спустился по лестнице.

Марта, однако, все же вызвала машину, и сделала это еще до того, как спросила об этом у своего шефа. Поэтому не успел фон Гетц выйти за ограду на улицу, как машина подкатила к подъезду посольства. Выпорхнувшая Марта объяснила водителю, что господин военный атташе сегодня встречается с каким-то шведским промышленником по вопросу военных поставок и приказал сопровождать его на машине, но на некотором отдалении, так, чтобы автомобиле, не бросаясь в глаза, была всегда под рукой.

Расчет Марты вполне оправдался. Дисциплинированный водитель не стал ни возражать, ни задавать лишних вопросов – господин военный атташе, разумеется, волен передавать свои распоряжения через личного секретаря, а сам фон Гетц по причине отсутствия профессионализма даже ни разу не оглянулся. Через два квартала он сел в какую-то дорогую машину, так ни разу и не осмотревшись по сторонам. Зато Марта безошибочно узнала ее, как узнала бы любую машину, дом, яхту, любовницу, фас и профиль людей, которые представляли интерес для СС, особенно для VI Управления имперской службы безопасности. Это была машина волонтера Международного Красного Креста и журналиста Валленштейна.

– Следуй за ними, – приказала она водителю, откинувшись на спинку сиденья. – Дистанция – сто метров.

Обе машины покатили в сторону порта.

Не доезжая до порта, машина Валленштейна остановилась возле какой-то радиомастерской. Сначала из нее вышел сам Валленштейн, затем фон Гетц.

– Сбавь ход, езжай дальше, а потом сделай круг вокруг квартала и возвращайся на эту же улицу. Встанешь метрах в двухстах от той машины, – приказала Марта, показывая на автомобиль Валленштейна.

Водитель послушно выполнил маневр.

Проезжая мимо, Марта взглянула на вывеску, потом для отчета засекла время на часах. Ее часики показывали 9:27. Время пошло. Переговоры начались.

Все время переговоров Марта просидела в машине военного атташе, не сводя глаз с двери мастерской. Мысль о том, что Валленштейн и фон Гетц могли выйти через черный ход, она откинула. Им не было никакого смысла оставлять машину, к которой они все равно должны были вернуться. Или, по крайней мере, один Валленштейн.

Когда Валленштейн и фон Гетц вышли из мастерской обратно на улицу, Марта также привычно взглянула на часы. Было 10:14.

«Быстро договорились, – удивилась она про себя. – А может, не договорились? – втерлось сомнение. – Или не успели договориться?»

Когда фон Гетц и Валленштейн зашли в мастерскую, там их ждали. Коля стоял у окна и разглядывал улицу, Штейн прохаживался взад-вперед по Колиной комнате. Он немного волновался перед встречей. Всех своих работников Коля предусмотрительно загнал на корабли. После вчерашнего разговора Олега Николаевича с Валленштейном внезапно оказалось, что сегодня утром у них появилась тьма срочной и неотложной работы в порту.

– Приехали, Олег Николаевич, – обернулся Коля.

– Встречай гостей, – кивнул Штейн.

Коля вышел и через минуту вернулся с «гостями».

– Господа, – светски улыбаясь, начал Валленштейн. – Позвольте вас представить друг другу.

Но господам угодно было представиться самим:

– Военный атташе немецкого посольства в Швеции оберст-лейтенант фон Гетц.

– Подполковник Генерального штаба Красной армии Штейн.

Штейн протянул руку, фон Гетц ее принял, и они поздоровались.

– А это, – Штейн повернулся к Коле. – Это наш дорогой хозяин, любезно предоставивший нам свое жилище для беседы.

Фон Гетц сухо кивнул. По-видимому, он не посчитал Колю за фигуру, заслуживающую внимания.

– Я надеюсь, вы не будете против, если господин Неминен будет присутствовать при нашей беседе? – спросил Штейн.

Фон Гетц не возражал.

– Итак?.. – Конрад вопросительно посмотрел на Штейна, когда они расселись по четырем сторонам стола, будто собирались перекинуться в бридж.

– Итак, – начал Штейн. – Я прибыл по заданию командования Красной армии с предложением о заключении мира между Германией и Советским Союзом.

– Хорошо, – кивнул фон Гетц. – Каковы ваши условия?

– Господин оберст-лейтенант, – Штейн придвинулся ближе к столу. – Независимо от ваших полномочий в данном вопросе, я все-таки прошу вас довести все, что я имею вам сообщить, до сведения вашего командования.

– Это само собой, – успокоил его фон Гетц.

– Во-первых, полное прекращение огня с обеих сторон, начиная с дня и часа, которые будут согласованы Верховным командованием вермахта и Ставкой Верховного Главнокомандования. Во-вторых, постепенный отвод немецких и союзных войск на рубежи границ, существовавших к 22 июня 1941 года. В-третьих, возвращение всех советских военнопленных и перемещенных лиц. В-четвертых, возвращение Германией всех захваченных и вывезенных предметов, представляющих историческую и культурную ценность. В-пятых, выдача советской стороне всех лиц из числа бывших граждан СССР, виновных в массовых расправах над мирным населением.

Фон Гетц помолчал некоторое время, ожидая продолжения, но его не последовало.

– Это все? – уточнил он.

– Это – предварительные условия, – ответил Штейн. – Обсуждать дальнейшие взаимные шаги будет иметь смысл только в том случае, если ваше командование выразит свое принципиальное согласие с этими пунктами.

– Господин подполковник, – подумав, спросил фон Гетц. – Вам не кажется, что выдвигать такие условия, мягко говоря, преждевременно? Наши танки стояли у ворот Москвы, наша группа армий «Север» надежно блокирует Ленинград, Украина и Белоруссия в наших руках, не говоря уже о том, что большая часть Европейской России оккупирована нашими войсками. А вы требуете вывести войска на границы сорок первого года, не говоря уже об остальных ваших претензиях.

Фон Гетц развел руками, давая понять собеседнику, что тот просит лишнее и даже выглядит эдаким нахалом.

Штейн не обратил внимания на это жест и сказал:

– Во-первых, ваши танки больше не стоят «у ворот Москвы», и не факт, что они туда вернутся, так как… – Штейн посмотрел сначала на Колю, потом снова на фон Гетца. – Так как у Германии на сегодняшний день недостаточно ресурсов и промышленных мощностей для воспроизводства танков и вооружений, которые были выведены из строя или оставлены отступающими немецкими частями во время декабрьского контрнаступления Красной армии. Во-вторых, Ленинград действительно блокирован, но не пал. И опять – не факт, что части группы армий «Север» сумеют выйти хотя бы к его окраинам. Артиллерийские и авианалеты беспокоят защитников Ленинграда, но самому городу причиняют мало вреда, а ведь он двести с небольшим лет укреплялся самодержцами всероссийскими и двадцать лет нами – большевиками. Каждый шаг на Ленинградском направлении стоит немецкой армии невероятных потерь. В-третьих, вермахт действительно оккупировал значительную часть территории СССР, но в вашем тылу ширится и растет подпольное и партизанское движение. Насколько мне известно, для поддержания порядка на захваченных территориях вам уже не хватает полицейских дивизий и ваше командование вынуждено снимать с переднего края строевые части для помощи полиции и СС. В-четвертых, три месяца назад Германии объявила войну Америка, и в ее лице вы приобрели серьезного и сильного противника, расположенного вне досягаемости для вашей армии, авиации и военно-морских сил. Этого достаточно или мне продолжать?

– Господин подполковник, – досадливо процедил фон Гетц. – Я не уполномочен вступать с вами в дискуссию и вообще обсуждать какие-либо вопросы. Я доложу своему командованию ваши «предварительные условия», максимально сохранив их смысл. Для того, чтобы мой доклад был наиболее полным, прошу вас, скажите, что Советский Союз готов предложить взамен, если Германия согласится на выдвинутые вами условия?

– Во-первых, полное прекращение огня одновременно с германской армией. Во-вторых, демилитаризация тех территорий СССР, которые вошли в его состав после сентября тридцать девятого года. Советский Союз оставляет за собой право разместить там лишь пограничные войска и части НКВД. Причем эти части не будут иметь в своем составе танков, авиации и тяжелой артиллерии. В-третьих, Советский Союз берет на себя обязательство вернуть германской стороне всех военнопленных, включая бывших военнослужащих германских вооруженных сил, добровольно перешедших на нашу сторону. В-четвертых, советские уполномоченные компетентные органы будут готовы немедленно приступить к переговорам по возобновлению поставок в Германию сырья и продовольствия на более льготных условиях, нежели это было предусмотрено договорами от тридцать девятого года. В-пятых, Советский Союз подтверждает договор о нейтралитете, заключенный ранее с союзником Германии – Японией.

Теперь паузу сделал Штейн, ожидая вопросов.

Вопросов не было, и фон Гетц первым нарушил молчание:

– Я сегодня же доложу о содержании нашей беседы моему командованию.

– Это было бы очень любезно с вашей стороны.

– Но для того чтобы мое командование могло дать мне более подробные инструкции относительно переговоров с вами и, соответственно, наделило меня более широкими полномочиями, нам необходимо быть уверенными в том, кого именно вы представляете.

Штейн ждал этого вопроса.

– Что значит «кого именно»? Генеральный штаб РККА.

– Господин подполковник, не хватало мне еще у вас документы проверять, – фон Гетц укоризненно покачал головой.

– А чем вы, господин оберст-лейтенант, подтвердите, что представляете именно Верховное командование, а не, скажем, МИД или абвер?

– А что для вас могло бы послужить таким доказательством?

– Я предлагаю, – Штейн сделал вид, что мучительно ищет доказательство, которое бы могло его убедить в компетенции фон Гетца. – В знак подтверждения ваших полномочий я предлагаю освободить из лагеря Аушвиц в Польше пятьдесят заключенных. Желательно – иудейского вероисповедания. А господин Валленштейн будет уполномочен принять их под свое покровительство как комиссар Международного Красного Креста. Мы оба с вами знаем господина Валленштейна как честного и порядочного человека, которому оба можем доверять. Более того, сама наша встреча стала возможна исключительно благодаря трудам господина Валленштейна. Выглядело бы в высшей степени убедительно, если бы господин Валленштейн через пятнадцать дней представил нам здесь, в Стокгольме, пятьдесят евреев. Вы готовы принять такое условие?

– Позвольте уточнить?

– Да, разумеется, – кивнул Штейн.

– Если я вас правильно понял, то если через две недели Рауль привезет из Аушвица пятьдесят освобожденных евреев, это будет являться для вас надежной гарантией серьезности намерений германского командования, а также подтверждением моих полномочий представлять это командование на переговорах?

– Вы поняли меня совершенно верно, господин оберст-лейтенант. Именно освобожденных, а не подобранных в Варшавском гетто, именно евреев, а не каких-нибудь французов или голландцев, и именно из Аушвица, а не из каталажки.

– Допускаете ли вы, господин подполковник, что и у меня могут быть сомнения на ваш счет?

– Вполне, – снисходительно улыбнулся Штейн.

– Допускаете ли вы, что и я могу потребовать выполнения некоторого предварительного условия до начала предметного разговора о конкретных сроках прекращения огня и отвода германских войск?

– Это было бы справедливо.

– Вы позволите мне сформулировать это условие?

– Я жду этого.

– Через пятнадцать дней, то есть к тому моменту, когда наш общий друг Рауль вернется обратно в Швецию с освобожденными евреями, я бы очень хотел узнать о роспуске Коминтерна.

Даже у опытнейшего Штейна, который обладал незаурядным самообладанием и всегда умел если не подавлять свои эмоции, то, по крайней мере, не показывать их, глаза полезли из орбит от изумления, а на висках заметно выступили капельки пота. Условия были явно несоразмерны. У немцев этих евреев сотни тысяч, а Коминтерн…

– Я не закончил, – фон Гетц будто не заметил, какая гримаса перекосила лицо Штейна. – О роспуске Коминтерна я предпочел бы узнать от самого товарища Сталина. Рауль, будьте любезны, проводите меня.

С этими словами фон Гетц встал и направился к двери, не прощаясь. Впрочем, на пороге он обернулся к ошарашенным Штейну и Коле, полюбовался их растерянностью и впервые за все время беседы улыбнулся им обоим самой очаровательной улыбкой.

– Честь имею, господа. До встречи через пятнадцать дней.

За все время беседы ни Коля, ни Валленштейн не вставили в нее ни слова. Они просто сидели и слушали, чтобы быть в курсе, коль скоро их решили привлечь и воспользоваться их помощью. Беседа велась на немецком, которым Коля довольно сносно владел и вполне мог понять смысл сказанного.

Вопреки «русскому обычаю» и ожиданиям фон Гетца, ему никто выпить не предложил. Даже чаю не налили. На столе, за которым проходила беседа, не было ничего. Даже скатерти.

Фон Гетц, садясь в авто Валленштейна и после, так и не заметил, что до самого посольства ехал в сопровождении своей собственной машины.

А Марта, убедившись, что шеф вернулся обратно к себе, вышла, не доезжая до самого посольства, чтоб не попадаться ему на глаза. Дав водителю какое-то мелкое поручение в городе и удалив его тем самым под этим благовидным предлогом, она незаметно проскользнула в здание посольства вслед за фон Гетцем. Если бы шеф хватился своей служебной машины, то она могла отговориться тем, что пока его не было, она отослала водителя в город по мелким, но неотложным делам.

Этим же вечером Штейн, фон Гетц и Марта доложили о результатах своей работы. Каждый своему руководству.

«Ставка Верховного командования вермахта.

Главное управление военной разведки.

Адмиралу Канарису. Строго секретно. Лично

Господин Адмирал!

Сегодня, 3 марта 1942 г., по вашему заданию встречался с представителем Генерального Штаба Красной армии, который представился как подполковник Штейн. Рауль Валленштейн, о котором я уже докладывал Вам, подтвердил его принадлежность к красной разведке. Во время встречи Штейн от имени Ставки Верховного главного командования русских выдвинул следующие условия, на которых советское правительство будет готово начать переговоры о заключении мира между нашими странами.

‹…›

В качестве предварительного условия к началу переговоров русские выдвигают требование об освобождении пятидесяти заключенных-евреев из лагеря Аушвиц. Срок исполнения оговорен в пятнадцать дней, начиная с сегодняшнего. Предполагается провести это освобождение по линии Международного Красного Креста. Получить евреев уполномочивается комиссар МКК, вышеупомянутый Р. Валленштейн. В случае невыдачи евреев дальнейшие переговоры с русскими будут невозможны.

Со своей стороны, как Вы и инструктировали меня, в качестве предварительного условия к началу переговоров, я выдвинул требование о полной ликвидации Коминтерна, причем оговорил особо, что сообщение об этом должен сделать лично Сталин.

Хайль Гитлер!

Ваш оберст-лейтенант фон Гетц»

«Глобусу. 3.03.42 у Саранцева встречался с нашим другом. Оговоренные условия выдвинул. Друг доведет их до адресата. Встречным условием к обсуждению контракта друг выставил ликвидацию дочернего предприятия. Особо подчеркивалось, что сообщение о ликвидации должен сделать отец. Мершант».

Сделаю необходимое пояснение. Штейн, находясь не у себя дома и не имея возможности пользоваться более совершенной аппаратурой, нежели шифр-блокнот и УКВ-передатчик, был принужден к краткости на случай перехвата и дешифровки. «Глобус» – это сам Головин, «Саранцев» – Коля, «наш друг» – фон Гетц, «адресат» – Верховное командование вермахта, «контракт» – переговоры о мире, «дочернее предприятие» – Коминтерн, «отец» – товарищ Сталин, «Мершант» – псевдоним Штейна.

«Начальнику VI Управления РСХА

СС бригаденфюреру Шелленбергу

Строго секретно

Бригаденфюрер!

Имеются основания полагать, что наблюдаемый объект при посредничестве Валленштейна вступил в контакт с представителем Ставки русских. Встреча проходила в радиомастерской Тиму Неминена на улице Конунгаллее, 14/2, и продолжалась сорок семь минут. Содержание разговора мне неизвестно ввиду необорудованности помещения спецаппаратурой. Тиму Неминен известен в Стокгольме как преуспевающий предприниматель, имеющий генеральный контракт на ремонт радиостанций всех судов, приписанных к порту Стокгольма. Прошу сообщить мне, имеются ли сведения о связях Т. Неминена с русской разведкой или русской диаспорой.

Хайль Гитлер!

СС гауптштурмфюрер М.Фишер»

XL

4 марта 1942 года. Берлин.

– Хорошо, Вальтер, – оценил Гиммлер очередной доклад Шелленберга. – В вашем управлении, как всегда, дела идут неплохо. Особенно мне нравится, как продвигается формирование диверсионно-разведовательных и карательных отрядов из бывших советских военнопленных. На Востоке нам очень непросто держать ситуацию под контролем. Захвачены огромные территории, коммуникации растянуты. Для их охраны не хватает обычных полицейских частей. Будет совсем неплохо, если мы сможем навести порядок в России руками самих русских.

– С вашего позволения, господин рейхсфюрер, – вставил слово Шелленберг.

– Да, Вальтер.

– Русские отряды прекрасно зарекомендовали себя. Они не только хорошо знают местность, обычаи и нравы, они также, желая выслужиться перед Рейхом, не щадят своих соотечественников, уничтожая партизан поистине с азиатской жестокостью. Многие из них уже отмечены наградами фюрера. В районах, где действуют именно русские карательные отряды, заметно снижается активность партизан.

– Хорошо. Продолжайте в том же духе. Можете и дальше вербовать карателей и диверсантов в любом лагере. Какие у вас отношения с армейским командованием?

– Мы взаимодействуем в духе полного понимания. Вермахт оказывает отрядам СД полное содействие. СД, в свою очередь, без проволочек реагирует на каждый сигнал о действиях русских партизан в тылах наших войск. Конфликтов между офицерами СС и армейскими офицерами не наблюдалось.

– Не наблюдалось, говорите? – удивился Гиммлер.

Шелленберг почувствовал неудовольствие шефа.

– Пожалуй, имел место один эпизод, – неуверенно начал он.

– Какой? – заинтересовался рейхсфюрер.

– После одной операции по зачистке тылового района офицеры штаба группы армий «Центр» демонстративно отказались подавать руку офицерам СС.

– Почему?

– Во время зачистки наши парни немного перестарались.

– То есть повесили и расстреляли сверх всякой меры? – уточнил Гиммлер.

– Они только выполняли приказ.

– Успокойтесь, Вальтер. Я знаю это и не сержусь ни на них, ни на вас. После начала кампании на Востоке даже в ставке фюрера между армейскими офицерами и офицерами СС пролегла какая-то борозда. Военные требуют от нас навести порядок в тылу наших войск, но отказываются понимать, что сделать этого нельзя, не замарав рук. То, что знает каждая хозяйка, никак не удается втолковать генералам! А как продвигаются наши отношения с… – Гиммлер сделал паузу, не назвав, кого именно он имел в виду, но Шелленберг его понял.

– Через американскую фирму «International Telephone and Telegraph» нами довольно легко установлены неформальные контакты в американском Генштабе. Глава ИТТ Состенес Бенн – бывший полковник, он имеет широкий круг друзей в армейской среде. Договориться с полковником было тем легче, что эта фирма заинтересована в германских рынках сбыта, а значительная часть ее капиталов – немецкого происхождения.

– Блестяще. Держите Бенна на контроле. Это хороший канал. Что по англичанам?

– Член палаты лордов британского парламента лорд Милл давно не скрывает своей симпатии к национал-социализму. Его прогерманские речи в палате никого не удивляют.

– Сомнительная фигура, – заметил Гиммлер.

– Да, – согласился Шелленберг. – Но родной брат его жены является заместителем начальника британской контрразведки MI-5. Через лорда Милла был установлен контакт с полковником Гриффитом, который не стал отрицать возможность дальнейшего сотрудничества на взаимовыгодной основе.

– А вот это перспективно, – оживился рейхсфюрер. – Это очень перспективно! А как быть с русскими?

– Господин рейхсфюрер, – Шелленберг изобразил крайнюю степень озабоченности. – Тут не все благополучно.

– Что такое?

– Вчера я получил сообщение из Стокгольма.

– О чем оно? Не тяните, Вальтер!

– В Стокгольме начались переговоры между представителями командования вермахта и русских.

– Вы с ума сошли!

– Я в своем уме, господин рейхсфюрер, и мой источник вполне заслуживает доверия. Со стороны ОКХ переговоры ведет оберст-лейтенант фон Гетц.

– Фон Гетц? Что-то знакомое. Уверен, что я уже где-то слышал это имя.

– Как же, господин рейхсфюрер! Герой битвы под Смоленском. Ветеран испанской, польской, французской кампаний. Один из любимчиков Геринга.

– Не наговаривайте на Геринга, Шелленберг! – Гиммлер повысил голос. – Не наговаривайте на нашего Геринга! Герман не мог вступить в переговоры с врагом. Хотя бы потому, что у него недостанет на это ума.

– А он и не вступал, – поспешил успокоить шефа Шелленберг. – Фон Гетца направил в Швецию не Геринг, а Канарис.

– А с каких пор Канарис стал командовать люфтваффе?

– Фон Гетц был списан из люфтваффе по ранению и направлен для дальнейшего прохождения службы в военную разведку неполных три месяца назад.

– Но он же не разведчик!

– Разумеется, нет.

– Тогда что? Я имею в виду, что он из себя представляет? Фигуру прикрытия?

– Вероятнее всего, да. Канарис использует его втемную.

– А о чем они говорили?

– Этого пока установить не удалось, но по ряду косвенных признаков можно сделать вывод, что фон Гетц с русскими прекрасно поняли друг друга. Переговоры начались и будут продолжены. Скорее всего, русские выставили в качестве условия к дальнейшим переговорам освобождение нескольких евреев из Аушвица.

– Почему вы так думаете?

– Потому что требование русские выдвинули, скорее всего, на встрече, которая проходила вчера, а сегодня утром меня лично посетил Канарис и очень деликатно пытался прощупать, не могу ли я ему помочь в этом непростом деле. Впрочем, – добавил Шелленберг, заметив, что шеф сдвинул брови. – Каждый шаг этого фон Гетца у меня под контролем, за ним установлено негласное наблюдение, и я могу арестовать его в любой момент.

– А зачем? – Гиммлер посмотрел в глаза Шелленбергу. – Зачем его арестовывать?

– Виноват… – не понял Шелленберг.

– Я говорю, зачем арестовывать такого храброго офицера, верного солдата фюрера? Пусть он ведет свои переговоры. Вы ведь сами сказали, что он у вас под контролем? Вот и прекрасно. Вы, кажется, большие друзья с Канарисом? – Гиммлер усмехнулся.

– У нас приятельские отношения с адмиралом, но, принимая во внимание вечную конкуренцию между военной разведкой и разведкой политической…

– Не продолжайте, – махнул рукой Гиммлер. – Почему бы вам не оказать любезность своему другу? Позаботьтесь о том, чтобы пожелание адмирала было выполнено. Можете действовать от моего имени. Только аккуратно. Личности людей, которые прибудут за евреями, установить, но наблюдения за ними не вести. Оказать им максимальное содействие.

– А как быть с фон Гетцем?

– Не трогайте его. Пока. Пусть ведет свои переговоры. Посмотрим, что из этого выйдет. Чем успешнее он поведет свои переговоры с русскими, тем легче вам будет находить понимание у англичан и американцев. Было бы совсем замечательно, если бы вы смогли прокрутить вашим англосаксонским друзьям магнитофонные пленки с их переговорами. Я полагаю, что Рузвельт и Черчилль не обрадуются, узнав об этих переговорах. Кстати, пометьте себе, Вальтер, союзники должны узнать об этих переговорах из источников, настроенных враждебно по отношению к Германии, чтобы это не выглядело фальшивкой.

Дневник. 19 ноября 1941 г.

Без перемен. Днем было четыре тревоги. Вечером тихо. Всю ночь стреляли. Очевидно, это связано с усилением давления на фронте. Неужели немцы будут брать Москву прямым ударом? Скорее, можно ждать ее окружения. Говорят, что северная дорога перерезана или будет перерезана, а на дороге к Горькому разбиты мосты. Разбомбили мосты и на окружной дороге под Москвой. Бывает по 12 тревог в день. Там нет воздушной обороны, и днем немцы летают, бомбят, стреляют из пулеметов. В Пушкине тихо. Являлись какие-то люди к нам на дачу, заявив, что будут в ней жить, но бабушка Наталья, там живущая, их не пустила. Больше они не приходили. Новые версии о Костиковской пушке: ее, оказывается, делают в Ленинграде. Почему ее здесь нет? Снабжение ухудшается. Мясо в столовой Клуба писателей теперь будут давать только по карточке, по талонам. Заметки, уязвляющие Англию, обратили на себя внимание, так же, как и речь Черчилля, фактически опровергающего Сталина. Не являются ли они подготовкой общественного мнения к какому-либо повороту? Мир с нами сейчас вполне устроит Гитлера, и нам приятно будет видеть его схватку с Англией. Каждый из двух союзников, борющихся с Гитлером, будет рад потерять в борьбе своего спутника или во всяком случае уязвить его. А мир очень укрепит и положение Гитлера, и положение наше и явится очередным проявлением мудрости нашего правительства.

XLI

Через девять дней после предварительного торга немецкой и советской стороны в Колиной мастерской, после необходимых согласований, проводимых, главным образом, в немецком аппарате, Коля и Валленштейн выехали на материк. Гиммлер, целиком разделяя и поддерживая трепетное отношение фюрера германской нации к переменчивому общественному мнению, не решился организовать ни одного концлагеря на территории непосредственно Германии. Они были расположены исключительно на оккупированных территориях: в Польше, Белоруссии, Прибалтике. Коле и Валленштейну надлежало прибыть в Польшу, в маленькое местечко под Краковом, называемое Аушвиц, иначе – Освенцим, для получения на руки пятидесяти евреев. Канарис, стоявший за этими переговорами, лично надавил на все рычаги и пружины, чтобы СС расстались со своими иудейскими узниками.

Проще всего было бы отправиться из Стокгольма через Балтику до Данцига, бывшего Гданьска. Но, опасаясь советских подводных лодок, безжалостно пускавших ко дну любые суда, невзирая на флаги, решено было держать путь через Мальме, то есть той самой дорогой, которой Коля приехал в Швецию. Места были знакомые, но Коля благоразумно не подавал виду, что видит их не впервые, и каждый раз не забывал обращаться к Валленштейну с расспросами: где можно купить газеты, где билетные кассы, а какой это город? Коля успел прокрутить в голове забавность ситуации, надо же, красный командир боится быть потопленным своими же братьями-краснофлотцами. Но, как учил дедушка Ленин: «Конспияция, конспияция и еще яз конспияция». Не станешь же, в самом деле, с борта махать красным флагом, дескать, свои!

Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.

Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы – голландцы, французы, датчане. Во втором – славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем – цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.

– Всего миллион, – пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. – Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, – с немецкой педантичностью уточнил он. – Я штурмбанфюрер фон Бек, – представился эсэсовец. – Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.

Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.

– Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? – спросил Валленштейн.

– Это мой родной дядя! – Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба – это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.

С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.

«Крематорий», – догадался Валленштейн.

Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он – еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.

Штурмбанфюрер, по армейским меркам – майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?

«И как они тут живут? – подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. – И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право… Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!»

Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.

– Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.

И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:

– Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.

И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое – жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.

Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:

– Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?

– Как – «так»? – не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.

– Как они есть? – уточнил штурмбанфюрер.

– Ну да, – подтвердил Валленштейн.

– Видите ли, – замялся обходительный и любезный эсэсовец. – У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.

– И в чем заминка? – не понял Валленштейн.

Штурмбанфюрер отвел глаза.

– Как бы это выразиться поделикатней?.. – защелкал он пальцами. – Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько… несколько подавленными, – нашел наконец нужное слово фон Бек.

– Какие есть, – философски вздохнул Валленштейн.

– Я бы все-таки рекомендовал вам не отказываться хотя бы от конвоя. По крайней мере, пока вы не посадите их на паром.

– От конвоя?! Не надо никакого конвоя! – решительно запротестовал Валленштейн. – С этой минуты они свободные люди и находятся под юрисдикцией Красного Креста.

– Да, свободные-то – свободные, только намаетесь вы с ними, герр Валленштейн.

– Извините, это не ваши заботы! – отрезал Валленштейн.

– И слава богу, – подтвердил штурмбанфюрер.

Через несколько минут они втроем подошли к огромным воротам лагеря Аушвиц-3. Возле ворот, в окружении солдат с автоматами на шеях и с собаками на коротких поводках, стояли, сбившись в кучу, люди в гражданской одежде, явно с чужого плеча. Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Они затравленно косились на рвущихся с поводков овчарок, которые, видимо, были специально натасканы на каторжников. Гражданская одежда не могла сбить с толку умных собак. От людей исходил запах неволи, тот самый, на который и науськивали псов во время обучения. Всякий, кто источал этот запах, как и всякий, кто был не в униформе, воспринимался ими как враг и источник опасности, который надлежало немедля загрызть. Валленштейн поднял глаза и чуть выше ворот прочел издевательски-циничную надпись: «Arbeit macht frei!»[2]

От группы конвоиров отделился шарфюрер.

– Группа заключенных готова к этапированию, господин штурмбанфюрер, – отрапортовал он, вскинув руку в фашистском приветствии.

– Молодец, Шмольке, – одобрил фон Бек.

Шарфюрер протянул помощнику коменданта большой пакет из плотной бумаги.

– Паспорта заключенных, – пояснил он. – А вот список.

Штурмбанфюрер обернулся к Валленштейну и спросил:

– Будете сверять?

– Будем, – решительно кивнул Валленштейн.

Сверка заняла минут двадцать. Убедившись, что все освобожденные действительно евреи, Валленштейн посмотрел на спасенных им людей. Худые, с каким-то мрачным блеском в потухших глазах, они молча стояли напротив него. Теперь, когда люди были свободны и переходили в его распоряжение, он решительно не знал, что с ними дальше делать. Та легкость, с которой был решен вопрос об освобождении узников, обескуражила его. Всего неделю назад, в Колиной мастерской, Валленштейн высказал свое предложение об освобождении евреев как почти фантастический прожект, и вот – они свободны. Осталось только вывезти их из Рейха.

Как он их будет вывозить, Валленштейн не знал. Он сам был иностранцем в Рейхе и не до конца понимал тот «новый порядок», который установили нацисты. Польша, например, стала называться генерал-губернаторством, Чехия – протекторатом. Что это значит? Существуют ли старые границы и каковы правила их пересечения? Для того чтобы освобожденные евреи достигли наконец Швеции, им придется пересекать целых три границы. Достаточно ли будет тех паспортов, что находятся в большом пакете, или необходимо выправить в комендатуре дополнительные документы?

Штурмбанфюрер с насмешкой наблюдал за растерянностью Валленштейна. Он понял, в какую непростую ситуацию поставил себя комиссар Красного Креста, и получал удовольствие от этой ситуации. Евреи тем временем стояли все так же, сбившись в кучу. Никто из них не проронил ни одного слова. Они вообще не проявляли никаких эмоций и, казалось, были полностью равнодушны к своей участи.

– Господа, вы свободны! – обратился к ним Валленштейн.

Угрюмое молчание было ему ответом. Евреи даже не шелохнулись.

– Вы свободны, господа, – уже менее уверенным тоном объявил Валленштейн.

Та же реакция. Вернее – никакой реакции. Стоят, молчат, жмутся друг к другу. Только собаки надрываются на поводках. Штурмбанфюрер развеселился уже в открытую.

– Так вы ничего с ними не добьетесь, – со смехом обратился он к Валленштейну. – Содержание в нашем лагере строится на инстинктах, а не на выполнении сознательных действий. Они уже отучились думать. У них парализована воля.

– Зачем? – встрял с вопросом Коля.

– Иначе мы не смогли бы их охранять. Их – миллион! А охранников всего несколько сотен. Для того чтобы гарантировать соблюдение порядка и предотвратить массовый бунт, всех заключенных попускают через программу устрашения. После этого они становятся ручными и покладистыми. Да вы и сами это видите.

Он повернулся к евреям и так же весело скомандовал:

– Ну, вы, стадо! В колонну по четыре становись!

Евреи послушно выстроились в колонну.

– Видите, как с ними нужно?

И Валленштейна, и Колю передернуло от омерзения. Людей довели до состояния зомби. Они послушно и апатично выполняли команды, но совсем разучились руководить своими действиями.

– Не расстраивайтесь, – утешил Валленштейна фон Бек. – Я же говорил, что мне предписано оказывать вам любую помощь. Я буду считать свою миссию выполненной только тогда, когда вы покинете территорию Рейха. Шмольке!

– Я, господин штурмбанфюрер! – отозвался Шмольке.

– У вас все готово?

– Так точно, господин штурмбанфюрер. Как вы и приказывали – два грузовика с запасом бензина и сухой паек на трое суток из расчета на пятьдесят человек конвоируемых, одного старшего, двух водителей и восемь человек конвоя.

– Молодец! – похвалил его фон Бек.

– Разрешите начинать посадку?

– Начинайте.

Будто специально так было задумано, но в эту минуту к строю подкатили два грузовых «опеля». Кузова их были закрыты тентом без всяких опознавательных знаков.

– Ну, животные, – обратился к евреям Шмольке. – Мужчины в одну машину, бабы – в другую. Быстро.

Евреи моментально разделились по половому признаку и с удивительным проворством, которого трудно было ожидать от их апатичности, попрыгали в кузов. Последними туда залезли охранники с собаками.

– Ну, с Богом, Шмольке, – напутствовал штурмбанфюрер. – Через три дня жду вас с докладом об исполнении. Проследите, чтоб ни одного жида из этой партии не осталось в Рейхе.

– Так точно, господин штурмбанфюрер! – гаркнул Шмольке.

– Лично проследите за посадкой на паром.

– Так точно.

Фон Бек посмотрел в кузов. Из-за спин конвоиров выглядывали освобожденные евреи, взирая на окружающий мир все так же равнодушно, будто все происходящее нисколько их не затрагивало. Глаза его недобро сверкнули.

– Повезло вам, рожи жидовские, – ласково обратился он к ним с напутственным словом. – Не то через месяц-другой пошли бы вы на удобрение. А так – еще поживете, еще поскрипите. Езжайте и помните о высоком гуманизме национал-социализма.

– Трогай, – обратился он к Шмольке.

Шарфюрер забрался в кабину первой машины, Валленштейн и Коля втиснулись в кабину второй. Ехать в кузове со вчерашними заключенными было жутко. Мороз пробирал всякий раз, когда они перехватывали тусклый, ничего не выражающий взгляд узника.

Трудно было переоценить любезность фон Бека и расторопность Шмольке. Без него Валленштейн намучался бы и с евреями, и с администрацией порта. Все хлопоты взял на себя шарфюрер.

До Копенгагена ехали почти без остановок. Останавливались только затем, чтобы долить в баки бензин, предусмотрительно запасенный в железных бочках, и для того, чтобы вывести людей на оправку. Через сутки, проехав почти всю Германию с запада на восток, они были на месте.

Валленштейн не представлял себе, как можно достать пятьдесят два билета на один паром, но Шмольке, несмотря на свой малый чин, двинул прямо к начальнику порта, и тот, увидев черную униформу, которая наводила ужас на всю Европу, моментально все организовал. Через несколько минут после прибытия в порт Шмольке вручил Валленштейну пятьдесят билетов третьего класса и два билета в первый класс на вечерний паром.

– Спасибо вам огромное, – Валленштейн с чувством пожал руку расторопного эсэсовца. – Даже не знаю, что бы мы без вас делали.

– Пустяки, – отмахнулся Шмольке. – Дело привычное.

– Наверное, вы можете возвращаться?

– Виноват, никак нет, – возразил шарфюрер. – У меня приказ – проконтролировать, чтобы все освобожденные покинули Рейх.

– Ну вы, стадо, – обратился он к евреям. – До посадки на паром из машин не выходить. На оправку будем выводить по двое каждые три часа.

Евреи все так же понуро молчали, никак не выдавая своих эмоций. То, что они способны еще понимать человеческую речь, было видно только потому, что ни один из них не попытался выбраться из машины.

– Зачем же вы так, – попытался урезонить шарфюрера Коля. – Они уже свободные люди.

– «Свободные люди!» – передразнил Шмольке. – Незачем их распускать. Вы, помяните мое слово, еще намучаетесь с ними.

Как в воду глядел эсэсовец!

Время до отправки парома тянулось мучительно долго. Коля и Валленштейн истомились от ожидания, прохаживаясь возле машин с евреями. Оба то и дело посматривали на часы.

Наконец объявили посадку, и Шмольке скомандовал:

– К машине!

Евреи высыпали на бетон, Шмольке снова построил их в колонну и под конвоем восьми автоматчиков довел до самого трапа. Мирные пассажиры со страхом и неприязнью озирались на них.

Возле трапа Шмольке остановил колонну.

– Справа по одному на паром – марш! – отдал он последнюю команду.

Евреи понуро потянулись гуськом на борт.

– Ну, – обернулся он к Валленштейну и Коле. – Теперь, кажется, все. Вы там с ними построже. А то мало ли что у них на уме. Нелюди, истинный Бог – нелюди.

– Спасибо вам еще раз, – Валленштейн снова пожал эсэсовцу руку и поспешил на паром. Билеты на всех были у него.

– До свиданья, – попрощался Коля.

– Хайль Гитлер, – вскинул руку Шмольке.

Рассадив освобожденных евреев в общем кубрике третьего класса, Валленштейн поднялся в первый. За всю дорогу он ни разу не спускался к своим подопечным. Стыдясь признаться в этом самому себе, Рауль боялся освобожденных. Что-то нечеловеческое, потустороннее было и во взглядах, и в манере поведения этих людей. Валленштейн вспомнил, что вот уже вторые сутки он не слышит ни одного голоса, ни одного звука от вчерашних узников. Все команды они выполняли с молчаливой покорностью. Сутки назад они были обречены на смерть, сейчас стали обреченными на жизнь, от которой не привыкли ждать ничего, кроме страданий и унижений.

Коля, правда, пару раз за ночь спускался их проведать, но каждый раз поднимался в свою каюту с большим облегчением.

Евреи ехали все так же молча.

Утром Валленштейн недосчитался троих, двух мужчин и женщину.

– А где же еще трое? – растерянно спросил он, обводя взглядом оставшихся.

И снова тишина в ответ.

Коля, у которого стали сдавать нервы, схватил ближайшего к нему мужчину за шиворот и стал яростно его трясти, приговаривая:

– Где еще трое?! Где еще трое?! Где еще трое?!

Мужчина ничего не ответил, только взглядом показал за борт.

Из толпы выделился старый еврей с очень грустными глазами и вислым носом.

– Отпустите его, мой господин, – обратился он к Коле тихим голосом. – Их больше нет.

– Как нет?! – в один голос воскликнули Коля и Валленштейн.

– Видите ли, – стал объяснять старик. – Это были плохие люди.

– Как – плохие? – вырвалось у Коли.

– Один из них, еще до того как его посадили самого, донес на своего соседа, что он еврей. Соседа арестовали и направили в Аушвиц-3. Месяц назад его сожгли, но он успел узнать своего доносчика, которого тоже арестовали, но только позднее.

– А второй?

– Второй был… – старик замялся. – Как 6bi вам сказать понятнее? Второй был осведомитель. Он рассказывал администрации лагеря о разговорах и настроениях. Немцы всякий раз убивали храбрых людей, которые не сломались в лагере, а он получал масло и сахар.

– Ну а женщина?

– Эта женщина попала сюда обманным путем. Вместо нее должна была ехать другая, но она уединились со Шмольке и сумела-таки уговорить его внести ее в список. Ту женщину вычеркнули, а эту вписали. А это не очень красиво – выживать за чужой счет.

– Вы-то откуда все эти подробности знаете?! – удивился Коля.

– В лагере очень трудно что-либо утаить, – вздохнул старик.

Ответ И. В. Сталина на вопрос корреспондента

английского агентства Рейтер

Московский корреспондент английского агентства Рейтер г-н Кинг обратился к Председателю Совета народных комиссаров И. В. Сталину с письмом, в котором просил ответить на вопрос, интересующий английскую общественность.

Тов. Сталин ответил г-ну Кингу следующим письмом.

Господин Кинг!

Я получил от Вас просьбу ответить на вопрос, касающийся роспуска Коммунистического интернационала. Посылаю Вам ответ.

Вопрос: «Британские комментарии по поводу решения о ликвидации Коминтерна были весьма благоприятными. Какова советская точка зрения на этот вопрос и на его влияние на будущее международных отношений?»

Ответ: Роспуск Коммунистического интернационала является правильным и своевременным, так как он облегчает организацию общего натиска всех свободолюбивых наций против общего врага – гитлеризма.

Роспуск Коммунистического интернационала правилен, так как:

A) Он разоблачает ложь гитлеровцев о том, что «Москва» якобы намерена вмешиваться в жизнь других государств и «большевизировать» их. Этой лжи отныне кладется конец.

Б) Он разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец.

B) Он облегчает работу патриотов свободолюбивых стран по объединению прогрессивных сил своей страны, независимо от их партийности и религиозных убеждений, в единый национально-освободительный лагерь – для развертывания борьбы против фашизма.

Г) Он облегчает работу патриотов всех стран по объединению всех свободолюбивых народов в единый международный лагерь для борьбы против угрозы мирового господства гитлеризма, расчищая тем самым путь для организации в будущем содружества народов на основе их равноправия.

Я думаю, что роспуск Коммунистического интернационала является вполне своевременным, так как именно теперь, когда фашистский зверь напрягает свои последние силы, необходимо организовать общий натиск свободолюбивых стран для того, чтобы добить этого зверя и избавить народы от фашистского гнета.

И. СТАЛИН

XLII

Дневник: 9. апреля 1942 года.

Среди военных и даже в штабе упорные разговоры о близком мире. Поездки японцев трактуют как посреднические. Был на заседании Президиума Союза писателей – удивительно там некультурная обстановка: и Фадеев, и Катаев богато одарены хамством.

Была одна тревога, но без стрельбы, говорят, что ее дали, дабы пропустить через Москву танки. Была стрельба, но без тревог. На Западном фронтов, говорят, затишье. Тает медленно. Очевидно, мы накануне событий – «что и царю Борису».

Союз заседает в том же особняке на Поварской, где я впервые появился в 1921 году!

Слухи о мире очень упорны – также упорна версия о том, что Украина станет самостоятельной. Логика событий явно ведет к этому, но – потом последует сюита внутренних передряг. Расчет обеих сторон – ясен. Все дело в выигрыше темпа, но немцам, я думаю, несладко.

24 апреля 1942 года.

Сегодня был Щербаков. Приходил прощаться. После 4 месяцев подготовки сегодня выезжает на фронт. Интересная и характерная мелочь: им дали новые минометы, но способ пользования неизвестен, так они и поехали. Слух: в Москве Риббентроп. Благодаря ли ему, но удивительно тихо – ни налетов, ни стрельбы. Но говорят, что немцы начали бактериологическую войну. Сбрасывают яркие коробочки, раскрыв которую человек сразу же умирает от какого-то яда и т. п. На собрании пропагандистов сказали твердо, что немецкое наступление миф и что война кончится в 1942 году…

Апрель 1942 года. Стокгольм.

– Олег Николаевич, – шепотом позвал Коля. – Олег Николаевич.

– Чего тебе? – недовольно отозвался Штейн.

Они вдвоем находились в Колиной квартирке. Была ночь. Свет уличного фонаря пробивался сквозь занавеску и желтым квадратом падал на пол, разгоняя мрак в комнате. Надо было спать. На утро Штейн назначил ликвидацию Синяева. Нужно, чтобы с утра не дрожали руки и не шалили нервишки, а этот все заснуть не может.

– Олег Николаевич, вот кончится война…

– И что?

– Да я так думаю, тогда совсем другая жизнь будет.

– Какая – другая? – не понял Штейн.

Из уважения Коля уступил Штейну свою кровать, а сам лежал сейчас на жестком топчане, мечтательно глядя в потолок. Он и не думал спать.

– Лучшая. Не такая, как была.

Штейн повернулся на другой бок. Надо бы заснуть, только молодой человек никак не уймется.

– Ага, – отозвался он через минуту. – Ты еще про благодарных потомков вспомни.

– А что? Это они нас будут вспоминать. Завидовать будут.

– Чему?

– Тому, что мы такую войну на своих плечах вынесли. Тому, что победили.

– Ты в школе историю хорошо учил? – поинтересовался Штейн.

– Нет. Я больше физкультуру любил, – признался Коля.

– Оно и видно. Чему нас учит диалектический материализм?

– Чего? – не понял Коля. – Олег Николаевич, где вы такие слова берете непонятные?

– Эх, деревня, – вздохнул Штейн.

Оба немного помолчали. Сна не было.

– Олег Николаевич, – снова начал Коля. – Я говорю, жизнь-то какая будет!

– Какая была, такая и останется, – буркнул Штейн.

– Как так?! – Коля даже привстал от негодования. – Не может такого быть!

– Так! – коротко отрезал Штейн. – Спи, давай, сатана.

– Ну, неужели все зря? Весь наш труд, все наши смерти?!

– Ты что же? – насмешливо спросил Штейн. – И в самом деле веришь, что войны приводят к положительным изменениям в жизни общества?

– А как же! – уверенно воскликнул Коля.

– Если бы ты любил не физкультуру, а дал себе труд внимательно прочитать школьный учебник истории, то ты бы знал, что эта Отечественная война у нас вторая.

– А я и так знаю. Первая была с Наполеоном.

– Верно. Умница, – одобрил Штейн. – Тогда ты должен помнить, что и во время войны с Наполеоном народ думал так же, как ты сейчас. Вот, дескать, кончится война, царь отменит крепостное право, даст волю… Ты что же, на полном серьезе думаешь, что после войны что-то изменится? Ну, например, колхозникам выдадут наконец паспорта, чтобы они могли спокойно ездить по стране?

– Конечно!

– Болван! – отрезал Штейн. – Крепостное право через сколько лет после той войны отменили? Почти через пятьдесят! Вот, может, году к девяносто второму и выдадут колхозникам паспорта. Я не доживу.

Коля разочарованно откинулся на топчан.

– А за что же тогда мы воюем?

– Каждый за свое.

– Ну вот вы, Олег Николаевич, за что воюете?

– Я давал присягу.

– Хорошо. А солдаты, которые идут на верную смерть?

– Солдаты тоже давали присягу. Кроме того, в Уголовном кодексе есть статья, предусматривающая наказание за отказ применять оружие на поле боя. Поэтому все, кто носит военную форму, люди подневольные и собой не располагают.

– А я?

– Ты не носишь военную форму. Это верно. Но что это меняет? Ты тоже давал присягу. Ты такой же командир Красной армии, как и я, и на тебя распространяются все приказы и все законы. И здесь, в Стокгольме, ты не по своей воле, а выполняешь приказ. А раз заработал орден и внеочередное звание, значит, выполняешь его хорошо. Завтра мы с тобой должны выполнить еще один приказ и убрать этого мерзавца Синяева. А ты своими разглагольствованиями не даешь мне заснуть и тем самым мешаешь выполнению боевого приказа. То есть пусть косвенно, но являешься пособником врага.

С тем они и замолкли, но заснули не сразу. Коля думал о том, какая замечательная жизнь начнется в СССР сразу же после войны, а Штейн планировал ликвидацию Синяева.

Восемь дней Коля наблюдал за Синяевым, отслеживал каждый его шаг. За это время ему удалось установить следующее. Синяев почти безвылазно сидит в «Русском Доме». Его статьи и прокламации с призывом записываться в легионы ваффен-СС в редакцию и типографию относит посыльный. Да и не факт, что он сам их пишет. Два раза он наведывался в германское посольство и три раза в банк – тот самый, где у Коли был открыт счет. О том, чтобы попытаться достать генерала в «Русском Доме», не могло быть и речи, это здание хорошо охранялось снаружи и изнутри. Перед ним постоянно прогуливалась парочка крепких ребят с нацистскими челками. В немецком посольстве, пожалуй, тоже не стоило рисковать. Три эсэсовца в сторожке и здоровенный доберман во дворе, без шума и пыли обтяпать дельце не удастся. А вот банк…

За двойной входной дверью банка располагался большой вестибюль, он же операционный зал. По периметру за остекленными конторками работали клерки. Из зала выходили две лестницы, одна вела вниз, в хранилище, вторая – на верхние этажи, где располагались кабинеты менеджеров. Коля никогда до этого не бывал там, но один раз любопытства ради поднялся. Все три раза Синяев в банке был около сорока минут. Чтобы не попадаться на глаза, Коля оставался снаружи, но они со Штейном прикинули, что для того, чтобы положить на счет или снять деньги, много времени не нужно. Чек, скорее всего, выписывается заранее, и генералу остается только протянуть его клерку. Для того чтобы отсчитать требуемую сумму, тоже не требуется сорок минут. Значит, Синяев не задерживается в операционном зале, а проходит дальше. Возникает вопрос: куда? Если он идет вниз, в хранилище, то его там не достанешь. Вход туда возможен только в сопровождении сотрудника банка, а это лишний свидетель. Можно, конечно, убить ни в чем не повинного человека, не в добрый час оказавшегося на своем рабочем месте, но не стоит проливать лишнюю кровь. Грех на душу брать.

Вот если Синяев каждый раз направляется наверх, к одному из менеджеров, то тут имеет смысл рискнуть. Наиболее ценные клиенты обслуживались не клерками, а менеджерами на втором и третьем этаже. Клиентов этих было не то чтобы мало, но все они разом банк не посещали, поэтому лестница и коридор были, как правило, безлюдны. Это Коля для себя выяснил и рассказал об этом Штейну. Синяев в банк заходит без своей охраны, и если подкараулить его в коридоре или на лестнице, то, пожалуй, можно наскрести несколько секунд, которых будет достаточно, чтобы заткнуть ему рот навсегда.

Решено было, что Коля уже достаточно намаячил возле «Русского Дома», посольства и банка, поэтому проведение самой акции Штейн взял на себя, а Коля должен был его подстраховывать. На Колином пропуске в банк не было фотографии. Этим решено было воспользоваться. По Колиному пропуску Штейн вслед за Синяевым войдет в банк, а выйдет уже без него. Оставалось только выследить самого Синяева.

Рано утром Коля завел свой пикап с рекламой «говорящих будильников Неминена» на бортах, Штейн сел в кузов.

Коля остановил пикап метров за двести от «Русского Дома», и оба стали ждать. Штейн многократно прокручивал в голове, как он будет убивать Синяева, какие слова скажет. Ему очень хотелось обставить смерть белогвардейца красиво и торжественно. Допустим, зачитать ему перед смертью: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» или что-нибудь в этом роде, соответственно случаю. Но, рассудив здраво, Штейн нашел, что, пока он будет зачитывать приговор, Синяев, пожалуй, успеет поднять панику и сорвет все мероприятие. Поэтому он решил убить его просто и без затей.

В кармане его пиджака лежал маленький баллончик, начиненный отравой специалистами из технического отдела. Если брызнуть из него в лицо, то наступит мгновенная смерть, а вскрытие покажет самый обыкновенный инфаркт миокарда. Синяев уже не так молод, его смерть от инфаркта не должна вызвать никаких подозрений.

Пикап стоял в ожидании Синяева с раннего утра, но генерал показался только ближе к полудню. Он был без шинели, в мундире с золотыми царскими погонами. На шее висел крест ордена Святого Владимира с мечами, полученный им еще за участие в Брусиловском прорыве. Подкатило лакированное генеральское авто, один из охранников услужливо распахнул дверцу. Синяев сел в машину, и она тронулась.

– За ним! – скомандовал из кузова Штейн.

Коля включил зажигание и нажал стартер. Машина не заводилась.

– Ты с ума сошел! – застонал Штейн. – В такой момент!

– Не волнуйтесь, Олег Николаевич, машина подержанная, с ней это бывает.

Коля вышел из машины и открыл капот.

– Где мы его теперь искать будем?! – отчаянию Штейна не было границ.

– В банке, – рассудительно ответил Коля. – Раз мы его нигде в другом месте подловить не можем, то все равно поедем в банк.

– А если его там нет?

– Значит, будем дожидаться другого раза. У вас нет монетки?

– Зачем тебе? – не понял Штейн.

– Зажигание барахлит. Нужна монетка.

Штейн вытащил монету в десять эре.

– Подойдет?

– Вполне.

Коля вставил монетку куда-то в глубь мотора и, не залезая в кабину, прямо рукой нажал стартер. Машина чихнула и завелась.

– А вы боялись, Олег Николаевич, – Коля вытер руки ветошью.

– В следующий раз – расстреляю, – пообещал Штейн.

Через десять минут он подъехали к банку. Синяевская машина была уже тут. Оба вздохнули облегченно.

– У тебя вода есть, водитель? – спросил Штейн.

– Чего? – не понял Коля.

– Вода, говорю, у тебя есть?

– Зачем? – Коля никак не мог понять, при чем здесь вода, если они приехали сюда не жажду утолять.

Сначала убей Синяева, а потом пей, сколько душе угодно. Можешь даже искупаться.

– Последний раз спрашиваю, есть у тебя вода или нет?

Коля порылся в кабине.

– Нет. Только в радиаторе.

– А жидкость какая-нибудь есть?

– Есть. Спирт, – Коля потряс алюминиевой фляжкой. – Я им детали протираю, – пояснил он.

– Давай сюда.

– Он чистый, неразведенный, – пояснил Коля.

– Болван, – вздохнул Штейн. – Ты что же, думаешь, что я для храбрости пить его стану?

– А что же?

Штейн усмехнулся и вынул баллончик.

– Я следом за Синяевым, знаешь ли, не хочу отправляться. А в баллончике штука опасная. Первый раз пользуюсь.

Штейн достал из кармана носовой платок и намочил его из фляжки. Мокрый платок он опять сунул в карман и вылез из кузова.

– Ну, с Богом! – он посмотрел на Колю. – Держи за меня кулачки.

Штейн хлопнул Колю по плечу и зашел в банк.

В дверях на него никто не обратил внимания, даже пропуск не спросили. Он пересек операционный зал и поднялся по лестнице на второй этаж.

«Так, – думал он, глядя на часы, – Пока мы возились с машиной, пока добирались до банка, пока препирались насчет спирта, прошло время. Синяев в банке уже минут двадцать пять – тридцать. Скоро он будет выходить. Хорошо, что в коридоре никого нет».

И в самом деле, одна из дверей отворилась, и в коридор вышел генерал. Не обращая на Штейна никакого внимания, он двинулся к лестнице.

– Господин Синяев? – окликнул его Штейн.

Генерал удивленно обернулся:

– Что вам угодно, милостивый государь?

Генерал уловил запах спирта.

– Пойдите прочь! Вы пьяны!

Штейн достал платок и баллончик и, прикрывая глаза и рот мокрым от спирта платком, брызнул из баллончика в лицо Синяеву. Генерал охнул и стал оседать.

Инфаркт. Мгновенная смерть.

XLIII

С конца зимы 1942 года в Генеральных штабах Германии и СССР шла напряженная разработка плана летней кампании сорок второго года.

В 1942 году немцы уже не располагали такими ресурсами для ведения военных действий на Восточном фронте, как год назад. В этом расчет генерала Головина оказался верным. Рундштедт и Лееб даже советовали Гитлеру отвести войска в Польшу, на заранее подготовленные позиции, на которых вермахт мог бы без ощутимого вреда для себя сдерживать наступление Красной армии. Однако Гитлер не мог на это пойти. Прежде всего по политическим мотивам. Отвести войска, хотя это и было правильным решением с точки зрения большой стратегии, значило бы признать, что фюрер откусил больше, чем мог проглотить. Это означало бы, что по престижу Рейха нанесен сильнейший удар. И кем? Славяно-монгольскими дикарями! Это, в свою очередь, могло повлечь за собой стремление вассальных государств отсоединиться от Оси и попытаться выйти из войны. Тогда Германия осталась бы без румынских нефтяных полей и, возможно, без шведской руды и была бы не способна продолжать вооруженную борьбу на всех фронтах. Допустить этого руководитель Рейха не мог.

Четко понимая, что только успешное летнее наступление может восстановить пошатнувшийся под Москвой престиж и укрепить авторитет Германии среди союзников, Гитлер готовился атаковать. Поскольку возможности для наступления по всему фронту больше не было, а под Москвой большевики сосредоточили гигантскую группировку войск для защиты своей столицы, фюрер выбрал в качестве стратегической цели на лето сорок второго года Кавказ с его богатыми ресурсами, прежде всего нефтью. За этим планом скрывалось не только наитие фанатика, как принято считать, а в большей степени тонкий расчет большого политика и грамотного стратега. План этот был очень близок к реализации, и если бы немцам удалось овладеть бакинскими месторождениями, отрезав от них большевиков, то ситуация на Восточном фронте изменилась бы зеркально. Тогда уже Красная армия осталась бы без нефти, с парализованными механизированными частями и беспомощной авиацией.

5 апреля 1942 года Гитлер подписал директиву № 41, в которой приказывал осуществить прорыв на Кавказ. Захват бакинских месторождений объявлялся первоочередной задачей вермахта.

11 апреля был подготовлен план наступательной операции под кодовым названием «Blau» – «Голубая».

Советские стратеги тоже готовили свой вариант летней кампании.

Разведка неоднократно сообщала советскому командованию, что главный удар весной-летом 1942 года немцы нанесут на левом, южном крыле Восточного фронта. Однако Генеральный штаб Красной армии посчитал, что наибольшую угрозу представляет наступление противника на линии Брянск – Курск. Немцы имели возможность развернуть на этом участке фронта крупные механизированные силы и в случае прорыва советской обороны могли повернуть как на юг, так и на север – на Москву. Главные силы Красной армии были сосредоточены именно на центральном участке фронта с целью обороны Москвы. Возможность прорыва немцев на южном крыле казалась невероятной, Красная армия обладала здесь колоссальным преимуществом в живой силе. Хотя, если принять во внимание военные таланты наших даровитых полководцев того периода войны…

Сталин тоже считал чрезвычайно вероятным наступление Гитлера именно на Москву. С целью реванша за зимнее поражение.

В Государственном комитете обороны не было единодушия относительно того, каким образом Красная армия должна действовать против немцев в этой кампании. Начальник Генерального штаба маршал Шапошников предложил не распылять силы и ограничиться, по крайней мере в ближайшее время, активной обороной, накапливая силы для решающих наступлений. Борис Михайлович знал, что говорил. Из всего советского военно-политического руководства у него, пожалуй, единственного было академическое военное образование. Не то, которое давалось в Академии имени Фрунзе скороспелыми преподавателями «из народа», а настоящее, основательное, «царской чеканки» – еще до революции он уже был полковником.

Мнения разделились. Сталин был категорически против. Он считал, что нельзя так просто сидеть сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми. Было решено самим перейти в наступление и нанести ряд упреждающих ударов на различных участках фронта. Конечной целью, которую ставил Сталин перед Красной армией, был выход на границу СССР к концу 1942 года.

Оптимизм и воодушевление, доходящие порой до эйфории и царящие в те дни среди высшего советского руководства, кажутся теперь весьма странными. Немцев удалось остановить и отбросить под Москвой, но сделано это было ценой колоссальных человеческих жертв. Успех этот никак нельзя назвать большим с точки зрения стратегии, на некоторых участках фронта немецкие войска находились всего в ста пятидесяти километрах от столицы, хотя зимнее контрнаступление Красной армии и имело огромный политический и общественный резонанс во всем мире.

Ленинград по-прежнему находился в кольце блокады.

Данные о потерях по состоянию на апрель 1942 года говорили о том, что Красная армия только убитыми и пропавшими без вести потеряла свыше четырех миллионов человек. В это число не входили раненые и увечные. А ведь это были наиболее боеспособные и хорошо обученные командиры, красноармейцы и сержанты 1938, 1939, 1940 года призыва. Они в течение нескольких лет проходили полевую выучку, сложились в сплоченные воинские коллективы, успели основательно изучить материальную часть, овладеть своей воинской специальностью и удерживались в беспрекословном повиновении железной дисциплиной. Это была регулярная, КАДРОВАЯКрасная армия. И вся она была разбита в первые же месяцы войны из-за полного отсутствия военно-теоретических знаний у советского командования. Дети рабочих и крестьян, пролезшие в Стране Советов на генеральские должности, не могли блеснуть культурой мышления. Для того чтобы эта культура появилась, у папы должны быть не мозолистые руки, а умная голова. Ибо все идет из семьи, и нет человека более смешного и жалкого, чем интеллигент в первом поколении.

Бездарно положив и сдав в плен кадровую армию, советское руководство экстренно формировало в тылу новые и новые дивизии, которым и предстояло, по гениальному замыслу вождя, выйти на рубежи государственных границ Союза ССР к концу 1942 года.

Можно довольно быстро собрать под знамена сотни тысяч мужчин призывного возраста, особенно если в государстве хорошо налажена работа репрессивного аппарата. Но сколотить их в коллектив и обучить их грамотно воевать за пару месяцев еще не удавалось никому. Они так и останутся пушечным мясом.

В мае 1942 года начались активные боевые действия на многих участках советско-германского фронта, которые в скором времени показали всю преступную дурость советского командования и несостоятельность его «гениальных замыслов».

2-я Ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Власова, имевшая целью деблокаду Ленинграда, наступая без должной поддержки и обеспечения, в скором времени попала в окружение. Свыше ста тысяч человек, не сдавшихся в плен, погибли под минометным огнем в Мясном Бору.

Безуспешными оказались попытки Красной армии захлопнуть Демянский котел, в котором оказалось свыше ста тысяч немецких войск.

Захлебнулось наше наступление западнее Керчи. 8 мая 1942 года немцы играючи прорвали неподготовленные к обороне советские позиции. Керченская катастрофа обошлась Красной армии в 176 000 человек. Теперь и город славы русских моряков Севастополь был обречен. Потери его защитников составили порядка 300 000 человек.

Одновременно с боями в Крыму, в мае 1942 года войска Юго-Западного фронта под командованием маршала Тимошенко начали наступление на Харьков с барвенковского плацдарма. Это наступление сыграло на руку немцам, несмотря на то что создало временную угрозу частям 6-й армии Паулюса. Опираясь на опыт, полученный во время Финской войны при прорыве линии Маннергейма, Тимошенко вел войска в наступление, пока не исчерпал все свои резервы. На этом участке фронта немцы не имели сколько-нибудь достаточных сил для отражения наступления сразу нескольких советских армий, однако их грамотные генералы применили стратегию подвижной обороны, описанную еще древним китайским военным историком Сунь-Цзы. Они не пытались перешибить плетью обух и отводили свои войска с линии удара. Таким образом, натиск советских войск приходился в пустоту, по покинутым немцами позициям.

Пока Тимошенко, не читавший Сунь-Цзы, изматывал свои войска, немцы гораздо меньшими силами смогли создать угрозу его флангам и коммуникациям. Как только его части вышли к Харькову, 1-я танковая армия Клейста нанесла удар южнее Барвенкова. Это было полной неожиданностью для советского командования! Но вместо того чтобы отвести свои войска на восток, Тимошенко продолжил наступление. 23 мая немецкое кольцо вокруг армий Юго-Западного фронта замкнулось. По советским официальным данным, наши потери под Харьковом составили 170 000 человек. Погибли генералы Ф.Костенко, А.Городнянский, К.Подлас и другие, многие попали в плен. Еще больше – застрелились, предпочтя плену смерть.

Несгибаемая воля маршала Тимошенко, проявленная им в этом наступлении, впечатляет еще больше, если вспомнить о том, что немцам с самого начала операции были известны все ее детали. Незадолго до наступления командующий 48-й армией генерал Самохин, летевший из Москвы с утвержденными Ставкой оперативными картами, попал в плен. Летчик, пилотирующий самолет с генералом, потерял ориентировку, перелетел линию фронта и совершил посадку на немецкий аэродром.

Тимошенко посчитал излишним вносить в оперативные планы сколько-нибудь значимые изменения, не говоря о том, чтобы отложить наступление или вовсе отменить его на данном участке фронта.

Трагедия под Харьковом сильно ухудшила положение советских войск на южном направлении, но даже и после таких чудовищных потерь Красная армия обладала двукратным численным превосходством над вермахтом. Девятистам тысячам немцев, наступающих на Кавказ и Сталинград, противостояли миллион семьсот тысяч красноармейцев и командиров.

Стоит отметить разницу в самом подходе к руководству своей страной и ее вооруженными силами у Гитлера и у Сталина. Энергичный и экспрессивный Гитлер непременно желал составить личное представление обо всех происходящих событиях. Он немедленно прибыл в Париж после его падения в 1940 году, причем не только для того, чтобы насладиться своей победой и унижением французов. У Гитлера было оборудовано несколько командных пунктов по всей Европе. Под Винницей, то есть за пределами Рейха, на оккупированной советской территории, у него был свой бункер, откуда он не только руководил действиями своих войск на Восточном фронте, но и контролировал положение на других фронтах, наконец, руководил государством, финансами, экономикой, партией, так как являлся рейхсканцлером и фюрером германской нации. И все – из бункера, вкопанного в землю за сотни километров от Берлина.

Сталин не разменивал себя на суету. Он руководил страной и армией из своего кремлевского кабинета, покидая его только для отдыха на кунцевской даче. За все четыре года войны он только несколько раз, пальцев одной руки хватит пересчитать, сколько именно, отклонялся от этого маршрута. Ездил, например, в Тегеран и Ялту. Он не просто не видел полей сражений с тысячами разлагающихся трупов своих и немецких солдат, чадом горящей резины, обгорелыми останками техники, покореженными орудиями, разбитыми блиндажами. Он даже не побывал в штабе ни у одного из своих командующих фронтом. Он не видел солдатских глаз. Они многое могли бы сказать ему. За всю войну он ни разу не зашел ни в один госпиталь, чтобы подбодрить раненых и увечных, его носа не достиг госпитальный запах гноя, карболки и разлагающейся плоти, разъедаемой паразитами. Не видя и не прочувствовав всех повседневных ужасов войны, Сталин, в отличие от Гитлера, мог думать спокойно и без эмоций принимать решения. Это с его языка сорвалось изречение: «Смерть одного человека – трагедия, смерть миллиона – статистика». И это не просто красное словцо или удачный афоризм. Это – формулировка государственной политики СССР в отношении своих граждан. Это руководство к действию для миллионов чиновников в форме и штатском на десятилетия вперед. Ныне и присно и во веки веков.

Понятно почему, после того как группировка Тимошенко попала под Харьковом в окружение и советские генералы, чтобы избежать плена, стрелялись один за другим, Сталин выслал за маршалом самолет, предоставив десятки тысяч своих солдат и командиров их собственной участи. И Тимошенко, виновный в массовой гибели советских людей, не только не был расстрелян, но и даже не попал под суд военного трибунала.

После того как под Сталинградом 6-я армия Паулюса попала в окружение и была ликвидирована, эмоциональный Гитлер объявил по всей Германии трехдневный траур. Но ни в одной сводке Совинформбюро вы не найдете ни одной трагической строчки. Ни разу за время войны Страна Советов не оплакала ни одной из десятков своих погибших дивизий, ни одной полегшей в землю армии, лакируя победными салютами и бравыми реляциями просчеты своего руководства и свои чудовищные, непостижимые для остального мира потери!

XLIV

Москва, 28 мая 1942 года.

Головин сидел в своем служебном кабинете. Если бы кто-нибудь, упаси его боже, без разрешения вошел бы сейчас в его кабинет, то он удивился бы той позе, в которой генерал выполнял свой воинский долг. Начальник ГРУ развернул стул спинкой к письменному столу и сидел на нем, положив подбородок на ладонь. В этой почти роденовской позе он смотрел на стену, где висел портрет Сталина.

«Товарищ Сталин, товарищ Сталин, – думал он, глядя на портрет любимого вождя. – Вы, пожалуй, единственный, кого я не понимаю в нашей стране, единственный, кого я не могу просчитать. Какие курбеты вы выкидываете! Как ловко скрываете свои планы! Как искусно прячете свои стратегические замыслы не то что от посторонних – от ближайшего окружения! Если бы вы не помогали Тельману в начале тридцатых, Гитлер, возможно, и не пришел бы к власти. А взять тридцать девятый год. Как вы ловко все устроили! На одну чашу весов посадили англичан и французов, на другую – немцев, и спокойно смотрели, кто больше даст. Кто во всем мире в марте 1939 года мог предположить, что возможно хоть какое-то сближение между СССР и Германией? А в июне – кто? А в августе – бац! И нате вам «Пакт Молотова – Риббентропа». И двести миллионов золотых марок в копилку Страны Советов – как с куста. И огромный кусок территории к западной части Советского Союза. От чухонских болот до Карпатских лесистых гор.

Что же сейчас-то произошло? Куда вы нас всех в очередной раз повернули? Может, товарищ Сталин, я не соответствую занимаемой должности, раз не могу понять вас и ваших великих замыслов? Хотя вроде не дурак, орденами вы меня награждаете. Две звездочки в петлицы вставили».

Сталин ласково и лукаво улыбался с портрета, как бы отвечая: «Не волнуйтесь, товарищ Головин. Работайте спокойно. Я знаю вас и ценю как толкового работника. А замыслов моих никто в мире понять не может. И не должен никто понимать. Прочитайте еще раз Макиавелли».

Головин не сошел с ума и не ударился в лирику. За его спиной, на рабочем столе, среди прочих бумаг лежали три документа, внимательно изучив которые, он и повернулся к портрету.

Первый документ был известен во всем мире, он публиковался в советской и зарубежной печати.

Соглашение между правительствами СССР

и Великобритании о совместных действиях

в войне против Германии

12 июля 1941 г. (извлечение)

Правительство Союза ССР и правительство Его Величества в Соединенном Королевстве заключили настоящее соглашение и декларируют о следующем:

1. Оба правительства взаимно обязуются оказывать друг другу помощь и поддержку всякого рода в настоящей войне против гитлеровской Германии.

2. Они, далее, обязуются, что в продолжение этой войны они не будут ни вести переговоров, ни заключать перемирия или мирного. договора, кроме как с обоюдного согласия.

Ввиду того что положения, закрепленные в этом соглашении, носили самый общий характер, а само соглашение имело юридическую силу «моральной поддержки», оно не могло связать руки Головину в его поисках альтернативного решения вооруженного конфликта. Германия развязала войну против СССР. К тому моменту Англия ее вела уже почти два года. И что же должен был сказать Черчилль? «Разбирайтесь, ребята, с немцами, как у нас в деревне принято, один на один. Вы – сами по себе, мы – сами по себе». Вот сэр Уинстон и сделал то, что должен был сделать и что от него ожидали, – подписал со Сталиным соглашение и тем самым заявил Советскому Союзу так, чтобы весь мир его услышал: «Парни! Душой мы с вами! Как только будет такая возможность – всенепременно вам поможем, а пока, сами понимаете…»

Второй документ, который опубликуют в печати только через две недели, уже вышел из категории секретных и генералу «по дружбе» прислали его копию товарищи из Наркомата Иностранных дел.

Договор между СССР и Великобританией о союзе

в войне против Германии и ее сообщников в Европе

и о сотрудничестве и взаимной помощи

после войны

26 мая 1942 г. (извлечение)

Часть I

Статья 1. В силу союза, установленного между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством, Высокие Договаривающиеся Стороны взаимно обязуются оказывать друг другу военную и другую помощь и поддержку всякого рода в войне против Германии и всех тех держав, которые связаны с ней в актах агрессии в Европе.

Статья 2. Высокие Договаривающиеся Стороны обязуются не вступать ни в какие переговоры с гитлеровским правительством или любым другим правительством в Германии, которое ясно не откажется от всех агрессивных намерений, и не вести переговоров или не заключать перемирия или мирного договора с Германией или любым другим государством, связанным с ней в актах агрессии в Европе, иначе как по взаимному согласию.

Часть II

Статья 3.1. Высокие Договаривающиеся Стороны заявляют о своем желании объединиться с другими единомышленными государствами в принятии предложений об общих действиях в послевоенный период в целях сохранения мира и сопротивления агрессии. 2. Впредь до одобрения таких предложений они примут после окончания военных действий все меры, находящиеся в их власти, чтобы сделать невозможным повторение агрессии и нарушение мира Германией или любым из государств, связанных с ней в актах агрессии в Европе.

Статья 4. Если одна из Высоких Договаривающихся сторон в послевоенный период снова окажется вовлеченной в военные действия с Германией или всяким иным государством, упомянутым в статье 3 (пункт 2), в результате нападения этого государства на данную сторону, то другая Высокая Договаривающаяся Сторона сразу же окажет Договаривающейся Стороне, вовлеченной таким образом в военные действия, всякую военную и другую помощь и содействие, лежащие в ее власти.

Эта статья останется в силе до того, как по обоюдному согласию Высоких Договаривающихся Сторон будет признана излишней ввиду принятия ими предложений, упомянутых в статье 3 (пункт 1). Если таковые предложения не будут приняты, она останется в силе на период в 20 лет и после того впредь до отказа от нее со стороны любой из Высоких Договаривающихся Сторон в соответствии с условиями статьи 8.

Статья 5. Высокие Договаривающиеся Стороны с учетом интересов безопасности каждой из них согласились работать совместно в тесном и дружеском сотрудничестве после восстановления мира в целях организации безопасности и экономического процветания в Европе. Они будут принимать во внимание интересы Объединенных Наций в осуществлении указанных целей и будут также действовать в соответствии с двумя принципами – не стремиться к территориальным приобретениям для самих себя и не вмешиваться во внутренние дела других государств.

Статья 6. Высокие Договаривающиеся Стороны согласились оказывать друг другу после войны всякую взаимную экономическую помощь.

Статья 7. Каждая из Высоких Договаривающихся Сторон обязуется не заключать никаких союзов и не принимать участия ни в каких коалициях, направленных против другой Высокой Договаривающейся Стороны.

Статья 8. Настоящий договор… вступает в силу немедленно по обмену ратификационными грамотами и после того заменит собой соглашение между правительством Союза Советских Социалистических Республик и правительством Его Величества в Соединенном Королевстве, подписанное в Москве 12 июля 1941 года.

Часть I настоящего договора остается в силе до восстановления мира между Высокими Договаривающимися Сторонами и Германией и державами, связанными с ней в актах агрессии в Европе.

Часть II настоящего договора остается в силе на период 20 лет.

(«Известия». 12.06.42 г. – Авт.)

Это уже было весомо, конкретно и значимо. Лютые враги – Сталин и Черчилль, каждый из которых олицетворял собой одну из двух полярных и непримиримых систем, смогли перешагнуть через личное во имя блага своих народов, народов Европы и остального мира. Понятно, что мудрый Черчилль очень внимательно следил за положением дел на советско-германском фронте, отмечая малейшее колебание сил в ту или иную сторону, прежде чем пойти на подписание такого договора. Ни для кого не было секретом, что смысл своей жизни премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Спенсер Черчилль видел в уничтожении СССР как такового и в предании вечному забвению самой идеи коммунистического переустройства общества. И то, что Черчилль решился-таки сделать шаг в сторону государства, которое ненавидел с самого момента его создания, с 1917 года, было, безусловно, целиком заслугой Рабоче-крестьянской Красной армии, ее бойцов и командиров и всего советского народа, рвавшего в тылу жилы на двухсменной работе во имя победы и впервые под Москвой зимой 1941/42 года жестко осадивших немцев. До Москвы немцы не проигрывали ни одной кампании, ни одного сражения.

Понятно, что в Англии следили за обороной Москвы, затаив дыхание, внимательней, чем игрок, загадавший номер и поставивший на него последние деньги, следит за шариком, бегающим по рулетке.

Положение дел в самой Англии было критическим. Не только карьера Черчилля, но и само существование Соединенного Королевства висело в эти дни на волоске. Экономика Британии, целиком зависящая от заморских поставок, задыхалась. Немецкие субмарины, действуя тактикой «волчьей стаи», успешно топили караваны англичан. Верфи Лондона, Ливерпуля, Ньюпорта, Бристоля, Портсмута не успевали производить новые корабли. Игра неумолимо шла в пользу немцев. С лета сорок первого Черчилль юлил и заискивал перед Рузвельтом, добиваясь встречи. В своем стремлении втянуть Америку в войну, он не брезговал даже откровенной лестью в адрес американского президента.

Наконец, в октябре сорок первого года встреча состоялась. Она напоминала свидание тайных любовников. Рузвельт взял отпуск. Всей прессе было объявлено, что президент ловит рыбку на своем ранчо. В кинохронике даже показывали двойника Рузвельта с удочкой в руке. А Черчилль пропал… Вот так – взял и исчез, никого не предупредив. «Герои-любовники» встретились на безымянном эсминце возле Ньюфаундленда. Черчилль вилял хвостом, заискивал, льстил и раболепствовал, но никак не мог понять простую вещь: НЕ МОГ Рузвельт вступить в войну! Слишком сильным было пацифистское и профашистское лобби в Вашингтоне. Нечего было делать американцам в Восточном полушарии. Для того чтобы Америка вступила в войну, нужен был, как минимум, Перл-Харбор.

Рузвельт, однако, сумел извлечь из тайной встречи максимум выгоды.

Да, разумеется, САСШ вступят в войну на стороне Англии. Безусловно, САСШ будут осуществлять военные поставки Соединенному Королевству и его союзнику – СССР. Но и от Англии потребуется сущая мелочь. Во-первых, следует признать, что Лига Наций сдохла и нет смысла ее реанимировать. Во-вторых, взамен почившей в Бозе Лиги Наций необходимо создать Организацию Объединенных Наций со штаб-квартирой в Нью-Йорке.

Шах!

В-третьих, Англии необходимо отказаться от своих колониальных притязаний и в кратчайший срок дать своим колониям свободу. Индия, африканские владения английской короны должны объявить себя суверенными государствами и войти в ООН на равных с Англией правах.

Мат!

Ласковый и обходительный Рузвельт поставил Черчилля перед выбором: либо Британия добровольно отказывается от мирового лидерства и всех своих колоний фактически в пользу САСШ, либо англичане остаются без американской поддержки в их войне с Гитлером, и да поможет им Бог. Выбора у Черчилля, собственно, и не было. Он согласился со всеми условиями, которые выдвинул Рузвельт. Оставалось только дождаться веского повода для вступления Америки в войну в Восточном полушарии. 7 декабря 1941 года японцы любезно предоставили Рузвельту такой повод – они напали на Перл-Харбор.

Именно тогда, осенью сорок первого, среди холодных серых волн Северной Атлантики решался вопрос мирового переустройства. Два человека, калека-Рузвельт и толстяк-Черчилль, закладывали основы геополитики будущего. В их диалоге содержалось все. И «фултонская речь», и нефтяные поля, и доллар как мировая валюта, и создание НАТО, и образование ООН. Все, к чему пришел мир на сегодняшний день, было оговорено на том самом эсминце. А Советский Союз?

А Советский Союз в очередной раз выпал из большой политики. Ему оставили право оплатить жизнями миллионов своих граждан «Атлантическую хартию».

Как попал в руки Головина этот совершенно секретный документ, остается только гадать. Что говорить, умел Филипп Ильич работать.

Конфиденциально

Дополнительный протокол

К Договору об установлении взаимного согласия между СССР и Великобританией при решении послевоенных вопросов и об их совместных действиях по обеспечению безопасности в Европе после окончания войны с Германией.

Стороны, подписавшие сего числа вышеуказанный Договор, считая необходимым уточнить постановления статей 1 и 2, согласились о том, что под организацией дела мира и безопасности в Европе, а также мерами по обеспечению неповторения агрессии нарушения мира со стороны Германии они понимают:

1. Восстановление Бельгии, Голландии, Норвегии, Дании, Люксембурга в их прежних границах, существовавших до оккупации их войсками гитлеровской Германии.

2. Восстановление Франции в ее границах, существовавших до оккупации ее войсками гитлеровской Германии, при условии удаления правительства Петена и восстановления демократического режима.

3. Восстановление Чехословакии в старых границах и расширение ее территории за счет Венгрии.

4. Восстановление Югославии и расширение ее территории за счет Италии по побережью Адриатического моря и путем присоединения прилегающих островов.

5. Восстановление Албании как самостоятельного государства с установлением международной гарантии ее самостоятельности.

6. Восстановление Греции в ее границах.

7. Расширение территории Турции за счет Болгарии (район Бургаса) и Додеканесских островов, а также острова Родос – за счет Италии.

8. Установление контроля заинтересованных стран над проливами, соединяющими Балтийское и Северное моря: Б[ольшой] и М[алый] Бельт, Эресунн, Каттегат и Скагеррак.

9. В отношении Румынии признается необходимым: а) в целях обеспечения безопасности СССР передать Советскому Союзу территорию, занимаемую устьем Дуная с тремя его рукавами; б) передать Румынии те районы Венгрии, которые населены преимущественно румынами.

10. Восстановление Польши в границах 1939 года, с оставлением в пользу СССР территории Западной Украины и Западной Белоруссии, за исключением районов с преобладающим польским населением (оставить в составе Польши город Львов, при условии передачи СССР Белостока и Вильно, или, наоборот, передать Польше Вильно и Белосток, с оставлением Львова в СССР), а также – расширение территории Польши за счет западной части Восточной Пруссии.

11. В интересах организации мира и безопасности на западе Европы устанавливается военный союз Англии с Бельгией и Голландией, с предоставлением Англии права держать свои войска и военно-морской флот в этих странах.

В этих же целях Англии предоставляется право иметь свои военно-морские базы в некоторых портах на западном побережье Германии.

12. При решении всех возможных планов организации европейских государств, и в первую очередь в восточной части Европы, будет учтена роль СССР как державы, ведущей великую освободительную войну в интересах всех европейских государств, подвергшихся агрессии и оккупированных ныне войсками гитлеровской Германии, и являющейся крупнейшим фактором в деле обеспечения прочного мира в Европе и недопущения новых актов агрессии со стороны Германии.

13. Ввиду того, что Финляндия нарушила подписанный ею 12 марта 1940 г. Мирный Договор с Советским Союзом, приняв участие вместе с Германией в вероломном нападении на СССР, и своей политикой поддержки гитлеровской агрессии вынуждала Англию объявить состояние войны с нею, признается необходимым восстановление Финляндии в границах и на условиях Мирного Договора от 12 марта 1940 г., с отделением от нее в пользу СССР района Петсамо, ранее добровольно уступленного Советским Союзом Финляндии. Эти минимальные территориальные изменения в Финляндии должны сопровождаться: а) заключением советско-финляндского пакта о взаимопомощи, с правом СССР держать в течение 20 лет на территории Финляндии ограниченное количество своих войск; б) удаление виновного в нападении на СССР финляндского правительства.

14. Восстановление оккупированных войсками гитлеровской Германии территорий Эстонии, Латвии и Литвы в составе СССР – в государственных границах, существовавших к 22 июня 1941 г.

15. Восстановление оккупированных войсками гитлеровской Германии и ее соучастником – Румынией Бессарабии и Северной Буковины в составе СССР – в государственных границах, существовавших к 22 июня 1941 г.

16. Германия, Италия, Венгрия, Румыния, Финляндия должны возместить Англии, СССР, Польше, Чехословакии, Югославии, Греции, Бельгии, Норвегии, Голландии убытки, понесенные от нападения указанных выше стран.

17. В отношении Германии (кроме указанного в п.16) признается необходимым: а) полное разоружение, необходимое в интересах гарантии спокойствия европейских государств; б) восстановление Австрии как самостоятельного государства; в) разделение Германии на ряд самостоятельных государств, причем Пруссия превращается в самостоятельное государство с отделением от нее территории Восточной Пруссии; г) часть Восточной Пруссии, прилегающая к Литве (включая Кенигсберг), отходит к СССР сроком на 20 лет в качестве гарантии возмещения понесенных СССР убытков от войны с Германией. Другая ее часть отходит к Польше (как это предусмотрено п.10).

18. В части, касающейся возможных послевоенных государственных образований в Европе в виде федераций, союзов или блоков некоторых европейских государств на Севере Европы, в Восточной Европе или на Балканах и вопроса о целесообразности этих образований, Договаривающиеся Стороны условились обсудить эти вопросы дополнительно, причем основными предпосылками для решения этих вопросов они условились считать следующее: а) добрая воля и согласие непосредственно заинтересованных государств – возможных участников этих федераций и союзов – на такого рода государственные образования; демократический характер устройства государств – участников этих образований; в) отсутствие угрозы безопасности со стороны таких образований по отношению к обеим Договаривающимся Сторонам.

19. Признается необходимым создание Европейского Совета как международной организации, в распоряжении которой в качестве орудия сохранения мира в Европе должно находиться определенное количество войск.

Начальник ГРУ отчетливо понял значение этого соглашения. Отныне вся мировая политика круто меняла свое направление, и горе было тому, будь то отдельные лица или целые государства, кто рискнул бы противостоять воле Сталина и Черчилля. Несколько дней назад Сталин определил порядок мироустройства и сам ход мировой истории на ближайшие сто, а может, и двести лет. Таким образом, все хлопоты Головина, все его комбинации по наведению мостов между СССР и Германией превратились в пиковый интерес.

«Жаль, – размышлял Головин. – Хорошая игра могла получиться. Сырьевые ресурсы Советского Союза, помноженные на немецкие технологии, сулили неплохие перспективы. Немцы зажали бы англичан на острове и, истощив их блокадой, повели бы дело к капитуляции Соединенного Королевства, а мы бы тем временем через Иран и Афганистан стали бы их выдавливать с Ближнего Востока, В Иране уже стоят наши войска. Можно было бы постепенно распространить свою экспансию на весь район Персидского залива. Жаль, что не советуются с нами вожди».

Генерал улыбнулся своей мысли. Он представил, как вызывает его товарищ Сталин, он твердым шагом проходит через просторную приемную, в которой ждут своей очереди наркомы и маршалы. На их лицах заметно кислое неудовольствие, дела государственной важности ждут своего решения, а тут – какой-то генерал! Но он не обращает на них никакого внимания и проходит в открытую Поскребышевым дверь кабинета вождя.

«А что, товарищ Головин, – спросил бы его своим глуховатым голосом Сталин, медленно растягивая слова. – Каково ваше мнение относительно положения Советского Союза на международной арене? Как вы считаете, с кем нам заключать союз, в каком направлении следует двигаться?»

И Головин тогда с легким сердцем, сгорая от рвения, подробно доложил бы Верховному Главнокомандующему о своих наработках в Стокгольме. Но не судьба…

Верховные принимают решения, не советуясь со смертными.

Головин обратил внимание, что за окном, на карнизе весело воркуют голуби, радуясь теплу и весеннему солнышку. Он встал и, боясь спугнуть, осторожно подошел к окну. Вот они. Только руку протяни. Глупые, никчемные птицы. Даже супу из них толком не сваришь.

«Голуби вы мои сизые, – теперь Головин думал о Коле и Штейне. – Что ж мне с вами делать? – Он раскрошил по случаю завалявшийся батон и стал сыпать крошки через форточку голубям. – Нельзя вас так просто оставлять. Слишком много вы знаете, голуби. И Валленштейна – нельзя. Помимо того что он швед, он еще и журналист. Писака. Ну как раздует кадило, опубликует в какой-нибудь западной газетке свои воспоминания и свои комментарии. Пора закрывать лавочку. А есть иные варианты? Есть. Прийти самому в СМЕРШ и доложить генералу Аббакумову, мол, так и так, товарищ генерал, некто Штейн готовил за вашей спиной и за спиной Верховного Главнокомандующего государственную измену. А как назвать это иначе? Нет иного названия. Если бы дельце выгорело, то ходил бы он сейчас в героях с повышением в звании. А так… Жаль, конечно, Олега Николаевича. Толковый был разведчик. И мордвиненка этого, Саранцева-Осипова, тоже жаль. А что делать? Себя жальче всех. Лес рубят – щепки летят. На фронтах сейчас вон сколько народа гибнет. Двумя больше, двумя меньше… Гули-гули-гули-гули».

«Мершанту.

Работы по контракту свернуть. Посредника дезавуировать. Немедленно возвращайтесь вместе с Саранцевым домой.

Глобус».

В этот же день и почти одновременно с Головиным, но за тысячи километров от него, эта же новость привела в волнение другого человека. Он ходил в раздумьях по своему кабинету, который, надо признать, был гораздо больше и просторней головинского. В Берлине, в самом сердце Рейха он, рейхсфюрер СС, не чувствовал себя спокойно. От лица его отлила кровь, и конопушки были почти незаметны. Он то снимал свое пенсне, постукивая им по ладони, то водружал его обратно на положенное место. Он взвешивал сложившуюся ситуацию.

Гиммлер узнал об этом договоре по своим служебным каналам. Усугубляло огорчение то, что с почтой из министерства пропаганды пришел стенографический отчет о вчерашних радиопередачах вражеских радиостанций. Все они, как сговорившись, подняли такой истошный вой и гвалт по поводу заключения этого союза, будто ведьмы разгулялись на шабаше у сатаны.

А ведь фюрер считал этот союз невозможным!

Исходя из этого его убеждения строились политические расчеты и велось военное строительство. Ох как нелегко придется теперь Германии!

А кто в его, Гиммлера, ведомстве отвечает за то, чтобы подобные союзы никогда не заключались? Кто не просто допустил саму возможность заключения такого договора, но и проворонил день и час его заключения? Ответ был ясен сам собой – начальник политической разведки. С Риббентропом пусть разбирается фюрер. По линии МИДа тоже есть упущения, и немалые. С Мюллера и Гейдриха какой спрос? Прямолинейные ребята. Они, собственно, и не должны были лезть в эти дела. А вот Шелленберг был обязан сорвать переговоры Черчилля и Сталина или хотя бы своевременно доложить о дате подписания договора о союзе и о его существенных условиях. Хотя бы в общих чертах. Это его, Шелленберга, задача – добывать информацию такого рода. Хоть сам ныряй в сортиры на Даунинг-стрит и в Кремле и оттуда подглядывай, но заблаговременно доложи о планах противника.

«Мразь, слюнтяй, сутенер! – думал о Шелленберге Гиммлер. – Хлыщ и франтик! Навострился в своем Саарбрюкене болтать по-французски, в университете научился завязывать галстук и посчитал себя уже профессионалом! Мерзавец! Сопляк! Не по уму и не по годам еще ему руководить политической разведкой!»

Внезапно Гиммлер успокоился. Он вообще никогда не был подвержен панике, и волнение его объяснялось в большей степени не теми последствиями, которые влек за собой советско-британский договор о военном союзе, а тем, что колченогий ублюдок Геббельс позаботился о том, чтобы в присланных из его министерства материалах все самые острые места были заботливо отчеркнуты красным карандашом. Намек более чем прозрачный.

Гиммлер нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол. В дверях возник адъютант.

– Рихард, – обратился к нему рейхсфюрер своим обычным ровным голосом. – Шелленберга ко мне. Немедленно.

Шелленберг не ждал ничего хорошего от срочного вызова к рейхсфюреру. Досадуя, что приходится ломать рабочий график, он поехал к шефу на разнос. Этот человек, возглавлявший политическую разведку, был одним из немногих, кто мог себе позволить не таясь слушать вражеское радио. У большинства же граждан Германии радиоприемники были изъяты районными органами гестапо впредь до окончания войны. Вчера он, как обычно, слушал Би-би-си. Диктор, не скрывая восторга, объявил о заключении между Великобританией и Советским Союзом договора о союзе против Германии. Эта новость стала темой дня, и многочисленные комментаторы и эксперты с той стороны Ла-Манша на все лады обсуждали это событие. Шелленбергу радоваться было нечему. По сути, это он «прохлопал» резкое сближение двух государств, одинаково враждебных Германии и друг другу. Это его агентура вовремя не донесла о консультациях, идущих в Лондоне и Москве. Это он не смог вбить клин между союзниками. Теперь можно не сомневаться в том, что скоро к этому союзу примкнут янки.

Шелленберг не знал, как будет объясняться с рейхсфюрером. Лично он не принял бы в такой ситуации никаких объяснений. Крупномасштабная, глобальная политическая акция прошла мимо глаз и ушей его агентов. За такое не то что со службы гнать, а под суд военно-полевого трибунала загреметь можно. Веселенькая история…

Шелленберг, стараясь открывать дверь как можно уже, бочком, по-лисьи, просочился в кабинет шефа. Увидев его, Гиммлер подошел вплотную. Он не был в гневе, а тем более не был взбешен. Будучи сам образцовым чиновником и беспрекословным, даже беспощадным исполнителем воли фюрера, он требовал и от подчиненных такой же исполнительности и не терпел никакой истеричности и непродуманности действий.

В аппарате, который он сам собирал и которым руководил, один винтик дал сбой. Пусть этот винтик не самый мелкий, пусть он отвечает за работу политической разведки и носит чин генерала СС, но надо для себя решить, выкинуть этот винтик, чтобы весь аппарат дальше работал нормально, или признать, что произошло досадное совпадение обстоятельств и наложение их друг на друга.

– Что вы теперь скажете, Шелленберг?

Шелленберг похолодел. Обращение по фамилии, вместо обычного «Вальтер», не сулило ничего доброго. У Шелленберга закружилась голова. Он вспомнил, как сам принимал участие в ликвидации генералов СС, ветеранов партии, ставших вдруг неугодными фюреру или Гиммлеру или допустивших провалы в работе. «Боже! – взмолился он про себя. – Помоги мне выйти живым из этого кабинета!» Молитва в данный момент была тем более действенна, что Шелленберг был циничным безбожником.

– Шелленберг, вы слышите меня?

Гиммлер и кабинет вдруг качнулись и поплыли перед глазами Шелленберга. От страха он был близок к обмороку, как гимназистка, узнавшая о своей беременности.

– Я вас спрашиваю, как такое могло случиться и что вы можете сказать в свое оправдание?

Тонкий лучик прорезал вакуум в голове Шелленберга: «Каяться! Не оправдываться! Признавать вину и даже больше! Признавать и свои, и чужие ошибки! Требовать для себя самого сурового наказания! Только это…»

– У меня нет ни одного слова в свое оправдание, господин рейхсфюрер, – выдохнул он.

– Как такое вообще могло произойти? Это же вы, Шелленберг, кружили вальсы с вашими англосаксонскими «друзьями». Почему же они вас ни о чем не предупредили? Почему Черчилль облобызал Сталина, которого он ненавидит даже больше, чем саму Германию? Почему наши мирные инициативы остались в Лондоне без внимания? На какие влиятельные круги вы опирались в Англии и Штатах, пытаясь сблизить наши позиции?

– Я обо всем докладывал вам, господин рейхсфюрер.

Это была ложь: Шелленберг не докладывал своему шефу и четверти информации о контактах с Западом. А о соглашениях и гарантиях, которые он вымаливал в своих личных интересах, Шелленберг даже думать боялся в присутствии рейхсфюрера.

– Я прошу вас, господин рейхсфюрер, немедленно предать меня военно-полевому суду.

– Предам, – успокоил его Гиммлер. – Когда сочту это нужным. А пока я хочу знать, как такой сговор стал возможен в принципе! И еще больше я хочу знать, что такого наобещали Черчилль и Сталин друг другу, если их подписи теперь стоят рядом на одном документе?

– Господин рейхсфюрер, это…

– Это чудовищный провал всей нашей внешней разведки, – подытожил Гиммлер.

– Я прошу отправить меня на Восточный фронт. Только кровью я смогу…

– Вас? – Гиммлер насмешливо посмотрел на подчиненного. – Вас? Бригаденфюрера СС? Это какую же дивизию вы хотите осчастливить своим командованием, Шелленберг? Вы из пистолета-то стрелять умеете? Вояка!..

– Я могу командовать полком, батальоном…

– Давайте не будем смешить ваффен-СС. Генерал черных СС, больше того – генерал СД наденет зеленую форму – курам на смех!

У Шелленберга потеплело в груди, он понял, что первая волна гнева спадает. Постепенно к нему стали возвращаться лоск и апломб.

– В сторону лирику, Шелленберг. Через два дня вы представите мне план наших действий, в том числе операций за рубежом, по дезавуированию этого договора. Мы должны вбить крепкий клин между союзниками, сделать так, чтобы этот договор так и остался на бумаге. Иначе…

Гиммлер хотел сказать: «Иначе Германия проиграет войну», но Шелленберг понял его по-своему. Инстинкт самосохранения заставлял его мыслительный аппарат работать с невероятной скоростью, выдавая десятки возможных комбинаций в секунду.

– Осмелюсь напомнить, господин рейхсфюрер, у русских есть свой скелет в шкафу. Представитель их Ставки уже третий месяц ведет переговоры с представителем Канариса, а значит и ОКХ, в Стокгольме. В том, что в Стокгольме сидит личный эмиссар Сталина, не может быть никаких сомнений. Достаточно сопоставить дату его приезда в Стокгольм, дату начала переговоров, факт передачи евреев из Аушвица и дату роспуска Коминтерна. Можно сделать уверенный вывод о том, что представители обеих сторон выполнили предварительные требования друг друга, подтвердили свои полномочия и теперь вышли на финальную часть переговоров. Если об этом узнают англичане…

– …То ничего не произойдет. Англичанам не столько выгодно иметь русских в своих союзниках, сколько не дать Сталину выйти из войны. Черчилль закроет глаза на все шалости Сталина, хотя доверие между ними будет подорвано раз и навсегда. Хотя мысль неплохая.

– И ее очень легко можно донести до сведения «всей мировой прогрессивной общественности», – подхватил Шелленберг. – К переговорам причастен некий Валленштейн, сотрудник ряда газет, в том числе шведских и английских. Вдобавок он еврей-полукровка.

– Еврей? – переспросил Гиммлер. – Еврей – это хорошо. Нас на всех углах поливают грязью за антисемитизм, никому и в голову не придет, что этот Валленштейн поет с нашего голоса.

– А как быть с фон Гетцем?

Гиммлер подумал минуту.

– Фон Гетца арестовать. Получить с него показания на Канариса и на Геринга. При необходимости применить допрос с устрашением. Протоколы допросов и магнитофонные пленки с контрольными записями – лично мне. Копий с них не делать. Следователей, которые будут допрашивать фон Гетца, – в кювет. Чтоб ни одна живая душа, слышите, Вальтер, ни одна живая душа не узнала о самом факте переговоров. О пребывании фон Гетца в тюрьме не должно остаться ни одной записи. Шума не поднимать. После окончания комбинации живых свидетелей, которые хоть как-то были причастны к этому делу, быть не должно. Кроме нас с вами, разумеется. Если Валленштейн заартачится и не захочет публиковать свои статьи, то надо будет негласно вывезти его в Рейх и поговорить с ним здесь. В крайнем случае, он свои статьи может продиктовать по телефону или направить в редакцию обычной почтой. Нам нужен не он, а его почерк. Потом и его – в ящик. Вам все ясно?

Шелленберг чутко уловил это доверительное «Вальтер». Значит, он прощен и находится вне опасности.

– Разрешите приступать?

Игра продолжалась.

«Шведская резидентура.

Гауптштурмфюреру СС Фишер.

Строго секретно

Разработку объекта прекратить. Объект арестовать и срочно доставить в Рейх в мое распоряжение. Разрешаю применять силу в интересах следствия. Валленштейна похитить и в багажнике посольской машины на пароме переправить в Рейх. Германский посол будет ориентирован на оказание вам необходимой помощи. В детали операции посла не посвящать. Для оказания содействия вам командируются двое сотрудников VI Управления – Кользиг и Бехер. Операция находится на личном контроле рейхсфюрера. Детали проведения операции разработайте сами, исходя из местной обстановки.

В. Шелленберг»

XLV

Стокгольм, 30 мая 1942 года.

За два месяца вынужденного безделья, тупого, тягучего, мучительного ничегонеделанья Штейн весь извелся. Он вообще не любил быть сторонним наблюдателем событий, предпочитая для себя роли опасные, но активные. А тут и наблюдать-то было не за чем. Все было тихо.

Два месяца назад Коля и Валленштейн доставили в Швецию и передали Международному Красному Кресту сорок семь евреев вместо пятидесяти. Троих не довезли. Эта поездка так сильно подействовала на Рауля, что он по приезду слег с сильнейшим нервным срывом и провалялся в постели без малого три недели. Навещать его Штейн по понятным причинам не мог и тяготился отсутствием новостей. Связь с фон Гетцем велась через Валленштейна, и, пока тот валялся без сил, Штейн не имел никаких сведений о немецком военном атташе.

Ближе к маю Валленштейн наконец оклемался, и они снова встречались в Колиной комнатке вчетвером. Штейн уведомил фон Гетца, что советское командование удостоверилось в том, что люди, которых он представляет, имеют большой вес в Рейхе, а также в серьезности их намерений искать мира с Советским Союзом. Штейн подтвердил согласие советского командования видеть оберст-лейтенанта фон Гетца посредником между советским и германским командованием. То же самое, почти слово в слово, повторил и фон Гетц, добавив, что заявление Сталина о роспуске Коминтерна произвело сильное впечатление на его друзей в Берлине и теперь он не сомневается в возможности заключения скорейшего мира на Востоке.

На этой встрече Валленштейн был какой-то вялый, апатичный. Чувствовалось, что он еще не вполне отошел от поездки в Польшу. Участия в беседе Штейна и фон Гетца он не принимал. Сил не было смотреть на его постную мину. Казалось, что он потерял всякий интерес к переговорам, да и к самой жизни. Поэтому встреча была даже короче, чем в первый раз. Фон Гетц и Штейн попрощались, заверив друг друга в том, что в случае получения каких-либо новостей из Берлина или Москвы они немедленно уведомят партнера.

И все. Больше ничего существенного не происходило. С конца апреля и по сей день не поступило никаких новостей ни из Берлина, ни из Москвы. Штейн недоумевал: если острого интереса к переговорам нет ни у одной из сторон, то зачем было огород городить? Зачем нужно было выпускать евреев? Сидели бы себе и сидели. Сгорели бы в топке, каждый в свое время. Зачем Сталину понадобилось распускать Коминтерн? Мешал он ему, что ли? Теперь самой идее мировой революции нанесен непоправимый ущерб, а переговоры застыли. Как офицер Генштаба Штейн понимал, что сейчас в СССР и Германии идет разработка планов летней кампании, переброска и сосредоточение войск в соответствии с этими планами. Он понимал, что сторона, имеющая лучший план кампании, получает преимущество и на переговорах, но нельзя же игнорировать сами переговоры, коль скоро они уже начались. Либо отзывайте, либо хотя бы обозначьте свой интерес.

Пока Штейн мучился этими вопросами, пытаясь разгадать замыслы вышестоящих командиров, Коля жил своей жизнью. Он ремонтировал патефоны и радиолы, днями пропадал в порту, бегал на свидания к своей шведке или норвежке, черт ее разберет, словом, выполнял в полной мере армейский принцип «за нас думают командиры» и не отравлял себе жизнь ненужными размышлениями. Хорошо хоть, что квартира у него была надежная. Комната, правда, была смежная с мастерской, но Штейн из нее никуда не выходил, а Колины работники в нее не совались, боясь ненароком вмешаться в частную жизнь своего хозяина. Внимательный глаз мог заметить, что Тиму Неминен покупает что-то уж много продуктов для себя одного, но такого глаза, по счастью, не нашлось.

И вот только сегодня наконец все окончательно разъяснилось и встало на свои места. Штейн получил телеграмму от Головина, расшифровал, прочитал и сжег ее по всем правилам. Три дня назад, слушая вечером Би-би-си по Колиному радиоприемнику, он переводил подчиненному комментарии англичан о заключении союзного договора между СССР и Великобританией. В отличие от прямодушного Коли, Штейн сразу понял, что их миссия в Швеции не просто закончена, а закончена провалом. О заключении сепаратного мира с Германией теперь не может быть и речи. Теперь война пойдет до победного конца, до полного военного поражения Рейха, до безоговорочной капитуляции Германии. Теперь они – Штейн, Коля, Валленштейн – стали не нужны. Головин пытался сыграть красивую игру, но у него «не пошла масть».

Теперь в их существовании вообще нет никакого смысла. По возвращении в Москву их либо уничтожат, либо, в лучшем случае, направят в штрафбат как изменников Родины. Хотя какой штрафбат для изменников? Штрафбат еще заслужить надо. Штрафбат – это хоть мизерная, но надежда искупить свою вину кровью и вернуться в строй в прежнем звании. А кто окажет такое доверие изменникам? Изменников – к стенке, и весь разговор.

Поначалу у Штейна теплилась мысль, что их законсервируют, то есть оставят в Швеции до следующего задания. В этом был резон. «Акклиматизация» Саранцева-Неминена прошла более чем успешно. У Тиму Неминена хорошая репутация среди соседей и широкие связи среди коммерсантов средней руки в Швеции и даже в других странах Европы. Он полезный человек для разведки. Даже если бы Штейна отозвали одного, а Неминена оставили на своем месте, подполковник был бы совершенно спокоен. Комбинация не удалась, но все остаются в игре и приступают к осуществлению другой, новой комбинации.

Приказ о «дезавуировании» Валленштейна развеял все сомнения Штейна и подтвердил самые худшие его опасения. Сначала они «дезавуируют» Рауля, а потом, уже в Москве, их «дезавуируют» самих.

«Что теперь делать? – размышлял Штейн. – Можно, конечно, проигнорировать приказ о возвращении. Можно сослаться на плохой прием и помехи в эфире и попросить повторить передачу. Только что толку-то? Головин повторно передаст свой приказ. Это даст день-два отсрочки, но ухудшит наше и без того скверное положение. А если оставаться на месте, то через какое-то время Головин пришлет „чистильщика", и тот „зачистит" их, как они сами недавно „зачистили" Синяева. Профессионал сработает без шума и пыли. У обоих смерть наступит от естественных причин, и любое вскрытие это подтвердит».

Пока Штейн раздумывал, как ему поступить дальше, Коля находился тут же. Он ремонтировал радиолу, беспечно напевая что-то себе под нос. Штейну стало неприятно, что он ломает голову над сложившимся положением вещей, пытаясь найти выход из того переплета, в который они оба попали не по своей вине, а Коля выполняет свою обычную работу, как ни в чем не бывало.

– Коля, – окликнул его Штейн. – Сматывай удочки, лавочка закрыта.

– Что вы сказали? – встрепенулся Коля.

– Я говорю, телеграмма от Головина пришла. Нас с тобой отзывают в Москву.

– Зачем?

– Все. Finite la commedia. Наша с тобой миссия в Швеции окончена. Мы здесь больше не нужны.

– Понятно, – кивнул Коля.

Он сейчас подумал прежде всего о том, что ему придется расстаться с Анной, и неизвестно, будет ли у него время с ней попрощаться. Мысль о разлуке с такой чудесной девушкой, со своей первой любовью, опечалила его.

– Что делать будем? – Штейн смотрел на него, ожидая ответа.

Коля удивился тому, что старший по званию спрашивает его о таких простых и понятных вещах! Приказ получен, его надо выполнять.

– Как что?! Возвращаться.

– Куда? – Штейн так пристально на него смотрел, что Коле стало неловко.

– Как куда? В Москву.

– Ага. Понятно, – подытожил Штейн. – В Москву, значит. А ты знаешь, Коленька, что тебя в этой самой Москве ожидает?

– Как что? Новое назначение, – Коля оставался невозмутимым, ему было непонятно, почему Штейн завел с ним этот разговор.

– Новое назначение? – переспросил Штейн и сам себе подтвердил: – Новое назначение.

И вдруг, резко вскочив, он подошел к Коле, положил руку на спинку его стула и нагнулся над ним, приблизив вплотную свое лицо.

– Новое назначение, говоришь, – зашипел он. – На Лубянку будет твое новое назначение. Счастье твое, если довезут до следователя. Еще несколько дней поживешь, хоть и в муках. А то прямо в машине тебя удавят, чтоб не болтал лишнего.

– А почему меня должны отвезти на Лубянку? – Коля отшатнулся от Штейна.

Ему стало не по себе от такой близости подполковника.

– А ты вспомни, чем мы с тобой тут последние три месяца занимались.

– Как чем? Выполняли задание командования. Вы же сами так говорили.

– Я говорил?! – поразился Штейн такой наивности. – И у тебя есть хоть один письменный приказ вступать в контакт с противником? Вести с ним переговоры о мире?

– А евреи?

– Какие такие евреи? – Штейн сделал вид, что впервые о них слышит.

– Которых мы освободили из Аушвица.

– И ты можешь это доказать на следствии? Ты думаешь, тебе поверят? Да тебя даже слушать не станут!

– Но генерал Головин…

– А что – Головин? – Штейн выпрямился.

– Головин же может подтвердить, что мы здесь, в Швеции, выполняли его задание.

– Милый, – протянул Штейн. – Опомнись! Да Головин как раз тебя и прикажет ликвидировать, чтобы ему ничего подтверждать не пришлось.

– Как же так?! – Коля, казалось, был в отчаянии от такой несправедливости.

– А вот так! – отрезал Штейн. – Головин через нас вел переговоры с Канарисом. Если бы они завершились успехом и мир был бы заключен, то нас бы с тобой повысили в звании и обвешали орденами. А раз все рухнуло, то мы сейчас с тобой не просто преступники, а опасные свидетели. Головин не то что спать – дышать спокойно не будет, пока мы с тобой живы. Уж я-то знаю. Не повезло нам с тобой. Не наша лошадка пришла к финишу первой.

– Что же теперь нам делать?

– А вот это, милый друг, давай сейчас решать. У тебя документы какие-нибудь есть, кроме тех, которые тебе слепили в Москве?

– Нет, но я могу попробовать их достать. А зачем они вам?

– Да, понимаешь, фамилия мне моя разонравилась. Хочу поменять. Через кого ты хочешь достать документы? У тебя есть знакомые в полиции?

– Нет. Но у меня есть знакомый гешефтмахер, который за деньги готов сделать что угодно. Хоть черта со дна морского достанет.

– Тогда рысью к нему. Времени у нас в обрез. Через два, максимум через три дня нам с тобой нужно раствориться в Европе.

– Как – раствориться? – не понял Коля.

– Как сахар в чае. Чтоб нас с тобой не только Головин, но и все коминтерновские агенты не смогли достать.

– Так его же вроде распустили?

– Распустили? Нет. Распустить его в один день невозможно. Его не распустили, только вывеску сняли, а люди остались. И эти люди по приказу из Москвы будут высматривать нас с тобой во все глаза. Чего ты сидишь? Бегом марш искать своего гешефтмахера! Или ждешь, пока «чистильщик» за тобой явится?

– Какой чистильщик? – Калиной наивности, казалось, не было предела.

– Дамских сапог. Заодно и твои почистит.

– Олег Николаевич, – Коля замялся, подбирая слова. – Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста…

– А в чем дело? – встревожился Штейн.

– Вы это… Вы уж без меня, ладно?

– Что – без тебя? Да не тяни ты кота за хвост!

– Вы без меня растворяйтесь.

– Что значит – без тебя? – изумился Штейн.

– Я присягу давал. Вы же сами говорили о долге.

– И что из того?

– Ну вот, стало быть, – развел руками Коля. – Я давал присягу, и мой долг возвратиться в распоряжение моего командования.

– Ты в своем уме?! – возмутился Штейн. – Солдатский долг – умирать, защищая свою Родину от врага! От врага, понял?! А не сдохнуть, как собака, от рук энкавэдэшных следователей. Ты что же думаешь, тебя дома с хлебом-солью встретят? С оркестром? Ковровую дорожку постелют? Ты даже до трибунала не доживешь.

– Это дело не мое, – подвел итог Коля. – Я давал присягу, я командир Красной армии, и мой долг – выполнить приказ командования. Я возвращаюсь, а там как Бог даст.

– Болван, – резюмировал Штейн.

Стокгольм, 31 мая 1942 года.

В немецком посольстве не произошло ничего существенного для постороннего взгляда. Рано утром прибыли два крепких господина средних лет с незапоминающимися лицами. Они предъявили охранникам на воротах свои документы и беспрепятственно прошли на территорию. Это были костоломы из VI Управления РСХА. Ввиду раннего времени они не стали отмечать свои командировочные удостоверения в приемной посла, а проследовали напрямую в апартаменты военного атташе. Багажа и клади при себе у них не было.

Там их уже ждали. В приказе, который они получили от Шелленберга, было сказано, что они поступают в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер, поэтому прибывшие личности ожидали увидеть коллегу мужского пола. Их изумлению не было предела, когда они увидели молоденькую девушку, почти девочку, с нежными ямочками на щеках и в соблазнительном платье. Оба господина, переглянувшись, подмигнули друг другу, дескать: «Не задание – мечта! Не баба – конфетка! Заодно и роман крутанем».

Девушка сидела за столом военного атташе и приветливо разглядывала вошедших.

– Здравствуйте, – обратилась она к ним с очаровательной и многообещающей улыбкой. – Давайте знакомиться. Меня зовут Марта Фишер. Вы направлены в мое распоряжение.

– Генрих.

– Иоганн, хотя вы можете звать меня просто Ханни. Так зовет меня моя мама.

Девушка капризно надула губки и свела тонкие бровки к переносице.

– Вас что же, не учили представляться старшему по званию? – спросила она уже не таким бархатным голосом. – Стоять «смирно», когда находитесь в присутствии гауптштурмфюрера! – теперь в этом голосе была уже командная сталь.

Господа подобрали животы и невольно вытянулись по стойке «смирно».

– Оберштурмфюрер Кользиг.

– Гауптшарфюрер Бехер.

– Хайль Гитлер, госпожа гауптштурмфюрер! – Оба одновременно вскинули руки в партийном приветствии.

– Хайль, – Марта снова перешла на свой обычный приятный тон, способный свести с ума любого мужчину. – Вам известна суть операции?

– Никак нет, госпожа гауптштурмфюрер. Бригаденфюрер приказал поступить в полное ваше распоряжение и выполнять все ваши приказы.

– Вот и отлично. Наручники у вас с собой?

– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер. Две пары.

– Через несколько минут сюда зайдет оберст-лейтенант. Это его кабинет. Арестуйте его. Разрешаю применять физическую силу и действовать грубо. Ваша задача: физическим насилием сломать его морально и подавить волю к сопротивлению еще до водворения его в Рейх.

– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер!

– Уясните себе, что у оберст-лейтенанта должна остаться в голове только одна извилина, а в ней только одна мысль и одно желание: давать правдивые показания тому, кто его будет допрашивать. Только не забейте его до смерти. Он не должен умереть раньше времени.

– Так точно!

– Ну вот и прекрасно. Мы с вами так быстро поняли друг друга, – Марта одарила обоих эсэсовцев своей улыбкой. – Можете курить.

Мужчины расположились на стульях и закурили, закинув ногу на ногу. При этом Кользиг восхищенно смотрел, как Бехер пускает кольца дыма, пропуская их одно в другое.

– Мастер! – похвалил он коллегу. – Девятнадцать с одной затяжки.

В коридоре послышались уверенные шаги, дверь распахнулась, и в кабинет вошел фон Гетц. Он был одет в свой повседневный мундир люфтваффе со всеми орденами – ему предстоял обычный рабочий день.

– Черт возьми, Марта! Какого дьявола вы делаете в моем кабинете? Кто эти господа и почему они позволяют себе тут курить? Вы же знаете, что я не переношу табачного дыма!

Фон Гетц был вне себя. Черт знает что такое! В его служебном кабинете, в котором по инструкции никогда не должно быть посторонних и даже уборщица убиралась в его присутствии, сидела целая ватага! Из служебного посольского помещения устроили бардак!

Марта, однако, нисколько не смутилась и этим рассердила Конрада еще сильнее. Она вышла из-за стола и, подойдя вплотную к своему начальнику, спокойно стала объяснять ему ситуацию:

– Господин оберст-лейтенант, вы арестованы по подозрению в измене Рейху и фюреру.

– Марта, вы с ума сошли? Какая измена?! Кто дал санкцию на арест? Риббентроп? Так я ему не подчиняюсь.

Марта повернулась к Кользигу:

– Оберштурмфюрер, документы у вас с собой?

– Так точно, госпожа гауптштурмфюрер.

Кользиг полез во внутренний карман пиджака, достал сложенный вчетверо лист бумаги и с почтением протянул его Марте. Та развернула его, пробежалась глазами по строчкам и, убедившись, что ошибки быть не может, пояснила:

– Вы арестованы по приказу рейхсфюрера. На санкции стоит его подпись. Убедитесь сами.

Марта развернула перед глазами фон Гетца лист бумаги с большой печатью и размашистой подписью Гиммлера.

У Конрада все смешалось в голове, и он на короткое время утратил чувство реальности всего происходящего сейчас в его кабинете. Какой арест? Почему рейхсфюрер? Эти двое – из СС. И главное, что не укладывалось в голове: Марта, его обаятельная и исполнительная Марта, – гауптштурмфюрер! Этого не могло быть! Гауптштурмфюрер – это по армейским меркам капитан. Когда же она успела дорасти до такого звания, ведь ей всего двадцать два – двадцать три года?!

Но Марта не дала фон Гетцу собраться с мыслями.

– В наручники его, – кивнула она Кользигу.

– Прошу вас, господин оберст-лейтенант, – Кользиг, поигрывая наручниками, подошел к фон Гетцу.

– Нет! – Конрад вскинул руки. – Это какая-то чудовищная, нелепая ошибка! Мне нужно немедленно позвонить адмиралу!

Хлесткая пощечина, отвешенная широкой и жесткой ладонью Кользига, бросила фон Гетца в угол кабинета. Тут же к нему подскочил Бехер. Конрад хотел было встать на ноги, но эсэсовцы на пару сбили его на пол и принялись умело и сосредоточенно избивать, не давая подняться. Как только Конрад отрывал колени от пола, они тут же сбивали его с ног подсечкой или ударом кулака. Бехер прямым в челюсть отправил фон Гетца в нокаут, и он затих без сознания. Пыхтя и покряхтывая, эсэсовцы продолжали бить неподвижного человека ногами по ребрам и голове. Кользиг норовил попасть ему носком ботинка в ухо. Так продолжалось с минуту, после которой на лице и туловище оберст-лейтенанта не осталось живого места.

– Довольно, – остановила костоломов Марта. – Хватит с него, а то живым не довезем. Кроме того, он был хорошим начальником, хоть и глупым. Наденьте на него наручники и посадите на стул так, чтобы с ник можно было разговаривать.

Кользиг застегнул наручники на запястьях фон Гетца, Бехер налил в стакан воды из графина и выплеснул ее в лицо оберст-лейтенанту, лежащему без сознания. Конрад застонал и приоткрыл один глаз. Костоломы смотрели на него сверху вниз, переводя дыхание. Бывшие боксеры, они вложили в эти полторы минуты рукоприкладства всю свою силу.

– Свинья, – сплюнул Кользиг.

– Дерьмо, – поддержал коллегу Бехер.

Они взяли фон Гетца под мышки и посадили на стул напротив его рабочего стола, за которым теперь сидела Марта. Конраду рассекли голову в нескольких местах, поэтому его волосы сейчас слиплись от крови. Кровь текла из носа и с подбородка. Под одним глазом наливался здоровый синяк, второй уже заплыл – кто-то из костоломов угодил в него ботинком. Конрад больше ничем не напоминал того уверенного в себе оберст-лейтенанта, который вошел в кабинет пять минут назад.

– Боюсь, господин оберст-лейтенант, вы не осознаете всей серьезности положения, в котором оказались, – Марта, все так же улыбаясь, сидела за рабочим столом фон Гетца. – В память о днях нашей совместной работы я дам вам дружеский совет: не упорствуйте и начните рассказывать все подробно и по порядку. Ваше упрямство не принесет вам ничего, кроме ненужных страданий.

Она глазами показала Кользигу на мундир фон Гетца. Эсэсовец подошел к нему и сорвал погоны, Рыцарский крест, все нашивки, орденские ленты и знак за ранение.

– Вот видите, – продолжала Марта. – Вы уже не оберст-лейтенант и не герой Рейха. Вы изменник. И ваша жизнь зависит от того, хватит ли у меня терпения с вами разговаривать. Где вы должны встретиться с Раулем Валленштейном?

– Свинья! – Бехер сзади отвесил фон Гетцу звонкий подзатыльник. – Отвечать, когда с тобой разговаривает гауптштурмфюрер.

Конрад сделал попытку привстать со стула, но тут уже Кользиг, стукнув своим здоровенным кулаком по голове фон Гетца, усадил его обратно.

Злые слезы унижения навернулись на глаза у Конрада. Каких-то пять минут назад он был здесь главным!.. А теперь!.. Его, потомка тевтонских рыцарей, одного из лучших асов люфтваффе, как свиную тушу, ворочают узколобые ублюдки из СС!

– Господин оберст-лейтенант, я прошу вас не сердить моих друзей. Сами видите – они люди вспыльчивые, – сказала Марта. – Я боюсь, что если наша беседа и дальше пойдет без вашего участия, то я просто не довезу вас живым до Рейха. Отвечайте, пожалуйста, где и когда вы договорились встретиться с Валленштейном?

Конрад поднял голову и разбитыми в кровь губами прошамкал:

– Мне нечего вам ответить.

– Ах, вот как?! – радостно удивилась Марта и всплеснула руками. – Тогда я ненадолго оставлю вас с моими коллегами, а сама пойду приготовлю всем кофе.

После того как она выпорхнула из кабинета, Кользиг и Бехер взялись за Конрада всерьез. Шелленберг не зря держал их в штате, ребята знали свое дело. Конрад и не представлял, что человеку может быть так больно. Через пять минут экзекуции все тело фон Гетца состояло из одной нечеловеческой, жуткой, непереносимой боли. Он пробовал кричать, но эсэсовцы воткнули ему в рот кляп, и теперь ему стало трудно дышать. Кровь пузырилась, вытекая из носа, и мешала сделать вдох. Одна только боль заполняла тело, глаза вылезали из орбит, от этой боли Конрад мычал, извивался и хотел сейчас только одного – скорее бы все кончилось.

Минут через десять вернулась Марта. В руке у нее был поднос, на котором стояли четыре чашки с дымящимся кофе. К ее возвращению эсэсовцы снова усадили арестованного на стул. За короткое время отсутствия Марты эти костоломы успели превратить оберст-лейтенанта в жалкое, запуганное ничтожное животное.

– Как вы себя чувствуете, господин фон Гетц? – Марта, все так же обаятельно улыбаясь, расставила чашки на столе. – Я вижу, вам уже лучше? Надеюсь, вы не поссорились тут без меня?

Кользиг и Бехер отошли в угол кабинета и закурили. Конрад все время боязливо косился в их сторону.

– Угощайтесь, господин фон Гетц, – Марта подвинула чашку с кофе ближе к арестованному. – Я понимаю, что в наручниках пить кофе не так удобно, но это же лучше, чем вовсе ничего? Итак, будем говорить, или я схожу за сливками?

Дрожащими руками Конрад отер лицо. Падение с Олимпа было столь неожиданным и стремительным, а обращение эсэсовцев настолько жестоким и подчеркнуто-презрительным, что он уже был не в состоянии понимать все происходящее. Фон Гетц был раздавлен.

– Будем, – сказал он глухим, треснувшим голосом.

XLVI

«Что же теперь делать? – думал Штейн. – Обманул гешефтмахер. Деньги взял и обманул. То, что он принес, настолько грубо сработано, что даже в автобусе ездить с такими документами не стоит. Как теперь жить? По каким документам? На какие средства? Где, в конце концов? Этот придурок Коля со своим обостренным чувством долга и патриотизма пусть возвращается обратно в СССР, если ему так припеклось. Но я-то знаю, что нас там ждет! А когда Коля уедет, где я буду жить? Не в его же квартире? Идиотская ситуация – пол-Стокгольма знакомых, а пойти не к кому! Хотя почему не к кому? Рауль. У Рауля светлая голова, вместе с ним мы непременно что-нибудь придумаем. У него широкие связи в деловом мире, его рекомендация сослужит мне добрую службу во время поиска работы. С его помощью можно определиться на хорошее место с приличным, даже по европейским меркам, жалованьем».

Штейн оделся и собрался уйти. Больше он в эту комнату не вернется. Все, что связывало его еще недавно с Советским Союзом и казалось таким прочным, уже перестало иметь значение. Он больше не считает себя гражданином СССР и уж тем более подполковником Красной армии. Он сейчас – лицо без гражданства. Через несколько дней сюда приедет «чистильщик» и начнет за ним охоту.

Коля возился с какими-то вещами.

– Коля, – окликнул его Штейн.

– Да, Олег Николаевич, – повернулся к нему Коля.

– Все-таки возвращаешься?

– Возвращаюсь, Олег Николаевич, – вздохнул Коля.

Штейн подошел к нему, провел рукой по волосам:

– Хороший ты парень, Коля, добрый, исполнительный, трудолюбивый. Жаль будет, если тебя шлепнут.

– Значит – судьба.

– Да ты фаталист, я вижу, – улыбнулся Штейн. – Прощай.

Штейн протянул Коле руку.

– Прощайте, Олег Николаевич. Спасибо вам за все.

– Чудак ты, ей-богу. За что спасибо-то? За то, что мы с Головиным жизнь тебе сломали?

– Нет. За то, что вы меня всему научили.

– А-а. Ей-богу, ты чудак. Мы, наверное, больше с тобой уже не увидимся. Если успеешь, передавай Головину от меня пламенный привет. Скажи, чтоб не искал меня. Я не Синяев. Против советской власти работать не буду, а приговор свой пусть он исполнит… условно.

– Как понять «если успеешь»?

– Там увидишь. Ну, бывай. Прости, если что не так.

– И вы меня простите, Олег Николаевич.

С тем Штейн и вышел на улицу.

Теперь необходимо как можно скорее найти Валленштейна. Находиться на улице в городе, в котором провел четыре предвоенных года, небезопасно – могут узнать в самый неподходящий момент. Штейн нанял такси и назвал адрес штаб-квартиры Международного Красного Креста.

Он почему-то всегда предполагал, что у такого солидного и авторитетного журналиста в МКК должен быть отдельный кабинет, забывая о том, что Валленштейн работал там рядовым волонтером. В комнате, которую ему указали, находились человек восемь людей разных возрастов.

– Здравствуйте, – Штейн обратился ко всем сразу. – Могу я видеть господина Валленштейна?

Люди переглянулись между собой.

– А его нет, – сказал кто-то из дальнего угла. – Он уехал в немецкое посольство.

– Куда?! – вырвалось у Штейна.

– В немецкое посольство. Ему позвонил этот… Как его, Рита?

– Какой-то фон Гетц, – пискнула девушка с веснушками.

– Ну да. Фон Гетц. Сказал, что это срочно и ненадолго. Валленштейн сорвался и поехал в немецкое посольство.

– Спасибо, – поклонился Штейн. – «Больше вы его не увидите», – добавил он про себя и вышел на улицу.

«Ну вот и все, – думал он, шагая в неизвестном направлении. – И у немцев наверняка такая же каша, как у нас. Этого фон Гетца уже скрутили, и он под давлением позвонил Валленштейну, заманил в посольство, откуда его вывезут в багажнике посольской машины. Им тоже лишние свидетели не нужны. Прощай, Рауль. Прощай, Коля. Прощай, Конрад. Все прощайте. Только куда же идти мне? Ни денег, ни документов».

Он не заметил, что стоит под звездно-полосатым флагом, а три верзилы в форме морских пехотинцев смотрят на него выжидающе. Ей-богу! Если бы на них напялить эсэсовскую форму, вы бы нипочем не отличили их от тех охранников, что несли службу возле немецкого посольства. Такие же тупые, невыразительные рожи, такие же пустые оловянные глаза. Как братья, честное слово. Им бы в бейсбол свой играть, или во что они там играют в своей Америке? Оценив флаг, похожий на полосатый наматрасник, Штейн принял «иное решение».

– Ну, что же, – сам себе сказал он. – Наверное, это судьба. Эй, мистер!

«ПРОТОКОЛ

Заседания бюро парторганизации

войсковой части п/п******

(извлечение)

1.0 ходе подписки на государственный заем.

2. Задачи парторганизации части в текущий период борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.

3. О приеме новых членов ВКП(б).

4. Персональное дело коммуниста Штейна О. Н.

5. Разное.

Слушали:

‹…›

Постановили:

‹…›

4. Исключить Штейна О. Н. из рядов Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

‹…›

21 июня 1942 г.».

«ПРИГОВОР

Военной Коллегии Верховного Суда СССР

(извлечение)

Именем Союза ССР

Военная Коллегия в составе ‹…› рассмотрев в закрытом судебном заседании дело по обвинению подполковника Штейна Олега Николаевича, 1908 года рождения, русского, беспартийного, в преступлениях, предусмотренных ст. ст. ‹…› УК РСФСР, установила:

‹…›

Полностью и всесторонне исследовав в судебном заседании все доказательства, представленные по делу, а также заслушав мнение военного прокурора, Военная Коллегия приговорила:

Признать подсудимого Штейна О. Н. виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. ‹…› УК РСФСР.

‹…›

Руководствуясь принципом частичного сложения и поглощения наказаний, окончательную меру наказания Штейну О. Н. определить – смертную казнь через расстрел.

‹…›

4 августа 1942 года».

Получив известие об аресте фон Гетца, Канарис не стал сильно расстраиваться. В конце концов, рано или поздно это должно было произойти. Жаль было только одного: русские клюнули на наживку, они были готовы к контакту, и свидетельством тому – роспуск Коминтерна. Русские показали, что к его, Канариса, предложению они относятся в высшей степени серьезно и готовы вести переговоры о заключении мира на Восточном фронте. Вот только логика Сталина не поддавалась никакому обоснованию. Роспуск Коминтерна и заключение союзнического договора с Великобританией – это два события, взаимно исключающие друг друга с точки зрения обычного политика. Что двигало Сталиным? Из каких побуждений он совершал эти действия? Все это оставалось для Канариса загадкой.

То, что фон Гетц обречен, Канарис решил для себя не тогда, когда узнал о заключении договора между СССР и Великобританией, и даже не тогда, когда посылал туда Конрада со своей миссией, а еще раньше, когда только замышлял эту комбинацию и его сотрудники обшаривали госпитали и санатории в поисках подходящей кандидатуры на роль фигуры прикрытия. На месте фон Гетца вполне мог оказаться другой офицер со сходным послужным списком. Вот только арестовать его должны были сотрудники абвера по приказу самого Канариса, а не этот красавчик Шелленберг. Это было его дело, им выдуманный и им раскрытый заговор. Не следовало бы СД совать нос не в свое дело.

Канарис не был дружен с Шелленбергом, но они поддерживали товарищеские теплые отношения. Их службы – абвер и VI Управление РСХА – занимались сходными вопросами: разведка и диверсии. У Шелленберга хватало ума не бодаться, как баран на мосту, когда начальство хотело их столкнуть лбами. Вдвоем им почти всегда удавалось обходить острые углы и избегать трений, неизбежных между конкурирующими конторами. Но в этот раз случай, видимо, особый.

Вероятно, этот болван фон Гетц работал под контролем СД, Шелленберг сумел подсунуть своих людей в окружение оберст-лейтенанта. Вот только что именно известно Вальтеру о сути задуманной комбинации и когда именно он сумел ее расшифровать?

Адмирал вспомнил, что два с половиной месяца назад он обращался к Шелленбергу с просьбой о содействии в освобождении евреев. Тот сначала отказал, а потом позвонил и сам предложил свою помощь. Неужели после консультации с рейхсфюрером? Канарис не рассчитывал на то, что фон Гетц будет проявлять чудеса выдержки и стойкости на допросах у Шелленберга. В разведке умеют развязывать языки, и нечего рассчитывать на то, что фон Гетц сумеет что-то утаить. Он скажет все, а если вдруг что-то забудет, то ему напомнят. Герой Рейха подпишет все, что ему подсунут. Вот только знать бы наверняка, арест фон Гетца – это самодеятельность Шелленберга или распоряжение рейхсфюрера? Если Шелленберг успел доложить Гиммлеру об этом аресте, то дело дрянь. Могут и самого Канариса обвинить в государственной измене. А если Шелленберг играет свою игру, то с ним еще можно поторговаться. Адмиралу было кое-что известно о вальсах Шелленберга с англичанами, и Гиммлер не обрадуется, получив информацию о том, что один из руководителей СС и СД готовит себе отход на случай военного поражения Германии. Канарис снял с телефона трубку и набрал номер.

– Шелленберг у аппарата.

– Добрый день, Вальтер. Здесь – Канарис.

– Добрый день, господин адмирал, рад вас слышать, – приветливо отозвался Шелленберг.

– Я слышал, Вальтер, вы и ваши люди опять отличились. На этот раз в Стокгольме.

– Что есть, то есть, – довольно хмыкнул голос в трубке. – Рейхсфюрер даже отметил одного из моих агентов, непосредственно отвечавшего за операцию, и присвоил ему, точнее, ей чин штурмбанфюрера СС. Я вышел к фюреру с представлением о награждении ее Железным крестом.

– Присоединяюсь к поздравлениям рейхсфюрера. Очень рад за вас, Вальтер. Хайль Гитлер.

– Хайль, – Шелленберг положил трубку.

«Ну что ж, теперь все ясно, – подумал Канарис. – Шелленберг доложил Гиммлеру, и вся или почти вся деятельность фон Гетца в Стокгольме осуществлялась под контролем СД. Это Гиммлер дал санкцию на освобождение евреев, в этом не может быть сомнений. Шелленберг бы на это не пошел, побоялся бы. А Гиммлер отпустил евреев, и они с Шелленбергом наблюдали всю эту возню в Стокгольме, как натуралист наблюдает муравьев в муравейнике. Ах, Вальтер, Вальтер. Молодой да ранний. Если они успели накрыть еще и русских, то дело совсем скверное. Если следователи потянут за ниточку, то эта ниточка неизбежно приведет к нему, Канарису. Это уже будет не тень, брошенная на абвер. Это будет крах военной разведки, абвер просто прекратит свое существование или вольется в штаты VI Управления. Не для того я строил этот дом, чтобы в нем жили другие и грелись у очага. Не для того.

Фон Гетц не должен доехать до Германии. Он не должен попасть в Рейх. По крайней мере, живым. К счастью, Шелленберг копал под меня, а копнул под рейхсмаршала. Фон Гетц – человек Геринга. Он может что угодно показывать на допросах, я ото всего отопрусь, сославшись на то, что признания вырваны пытками. Но вот рейхсмаршал… Фон Гетц, кажется, был заместителем командира самой лучшей эскадрильи Рейха? Легендарный «Рихтгофен». Рейхсфюрер СС – фигура, конечно, значимая, но не такая весомая, как Геринг. Именно Геринг, а не рейхсфюрер официально объявлен преемником фюрера. Помыслить о том, что преемник фюрера мог оказаться изменником и вел переговоры с врагом, – полный абсурд. А Шелленберг своим арестом пилота, приближенного к рейхсмаршалу, тем самым копнул и под самого Геринга. Наци номер 2».

Через пятнадцать минут Канарис ехал в своей машине в Имперское министерство авиации. Он ехал к Герингу.

Саранск, 2005-2006 гг.

Примечания

1

10 июня 1941 года был принят политучебник в новой редакции, где указанной цитаты не было.

(обратно)

2

«Труд освобождает»

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIII

  XLIV

  XLV

  XLVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg