«Перуну слава! Коловрат против звезды»

Перуну слава! Коловрат против звезды (fb2) - Перуну слава! Коловрат против звезды (Мечеслав - 2) 1284K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Рудольфович Прозоров (Озар Ворон)

Лев Прозоров Перуну слава! Коловрат против звезды

© Прозоров Л.Р., 2016

© ООО «Яуза-пресс», 2016

Глава I. Нежданная встреча

Ладьи летели по течению Десны. Менялись дружинники – то спали, то гребли, помогая силой рук и спин силе воды. Да и ветер помогал, поддувая в спину. Первый день было легко – Десна словно давала приноровиться к себе, свыкнуться.

Вихря пришлось оставить в Новгороде-Северском. Ряско тоже, но об этом-то сожаления в душе Мечеслава Дружины почти не было. Одно дело вьючный конёк-слуга, другое – боевой товарищ. Но так приказал сам Святослав. «Если сладим дело, – сказал князь, – ещё вернёмся за конями. Если нет – лучше уж коням тут быть».

Не то чтобы Мечеслав сомневался в отроках-конюхах Новгорода-Северского. Но душа всё едино лежала не на месте. Пришлось накрепко запереть в душе это беспокойство. Сколько уж таких запертых углов в душе… Этак с годами она и впрямь превратится в сплошные заборы, как в городе, где каждый двор обрастает плетнями да тынами.

Потом миновали Сосницу, и река начала яростно, будто змея под рогатиной, петлять влево-вправо, мимо Хороборя и до самого Блестовета. Городки на берегах были – поменьше Новгорода, вроде Курска или иных, уже виденных Мечеславом в Северской земле. Проплывая мимо них, ладьи не останавливались, но с передней, там, где грёб наравне с прочими Святослав, пел рог – и отзывались рога с частоколов. И сидевший спиною вперёд на скамье гребца сын вождя Ижеслава видел, как распахиваются ворота, как сталкивают в воду ладьи – и те бегут по реке вслед за ними. С каждым городом всё больше.

У Хороборя даже вышли на берег переночевать – хоть и дорого было время, а извилистое русло, богатое мелями, лучше всё же было одолевать на свету, а не в потёмках. Насады поставили под берегом, сбросив якоря – коряги на просмоленных верёвках.

Устраиваясь на ночлег у костра, Мечеслав спросил Верещагу:

– А что это за Распятый бог? Он разве немецкий? Я слыхал, ему греки молятся. И чего его слугам на вашей земле надо?

Вольгость открыл было рот ответить, но над их головами раздался голос Ясмунда:

– Отвечу я.

Мечеслав тоскливо вжал голову в плечи. Ответы седоусого на «лишние разговоры» – а лишними сын Вещего Ольга считал едва ли не все разговоры, не касающиеся воинской учёбы, – особой приятностью не отличались, да и разнообразием, в общем, тоже. «Десять кругов по двору крепости в полном доспехе». «Возьмёшь у тиуна козла. Поднимешь на плечи. Поднимешься на башню и спустишься обратно – и козла не выпускать». Это ещё дружинникам из посвящённых. Отрок и вовсе чувствовал себя счастливым, когда речь шла о переборе кольчуг по звеньям или чистке желудей – а могло прозвучать и «Времени много? Вот и славно, а у нас конюшни не чищены, и нужник тоже».

Но на сей раз Ясмунд его удивил – да и остальных дружинников и взятых в поход отроков последнего года.

– В племени моего отца верили – и он запомнил это и передал эту веру мне, – что перед концом мира из восточных земель придёт корабль с войском мертвецов. Женовидный красавец, лиходей Локи, которого за его злодеяния прочие Боги распяли на скале и низвергли в Преисподнюю, будет держать кормило того корабля. А вслед за ним будет плыть в волнах порождение злого красавца – великий Змей Йормунганд, и будет выть вечно голодною глоткой другой его ублюдок – Лунный Пёс. И все они придут, чтоб убить наших Богов, – Ясмунд замолк, а молодые дружинники поражённо смотрели на одноглазого. Никогда еще не говорил он столь долгой речи – и она, по всему, ещё не была окончена. – А теперь, говорил отец, с востока приходят люди в чёрных одеждах, и называют себя они – мертвецами, умершими для мира. И красиво, как у женщины, лицо их бога, и любят они изображать его распятым, и сами не скрывают, что он сходил в Преисподнюю. А ещё он сравнивал себя со змеем на столбе и учил своих живых мертвецов быть мудрыми, как змеи. И они сами называют своё полчище «кораблём»[1]. А за их спинами, в жарких землях, по-собачьи воют с меченных мёртвой луною вышек еще одни враги Богов и древней Правды. Отец учил меня. А я научил тех, кому был отцом.

Чёрствые губы под седыми усами тронула тень улыбки, когда жёлтый взгляд единственного глаза Ясмунда коснулся кормы, на которой, завернувшись в плащ, спал Святослав. Сын Ольга Вещего говорил не только о тех сыновьях, кого зачинал.

– Рагнарёкк идёт, говорил мне отец, – продолжил Ясмунд. – Великая битва с врагами Богов. Рог протрубил, знамёна подняты. Надо быть глухим, чтобы не услышать зова. Надо быть слепым, чтобы не увидеть знаков на стягах. Кому ещё так повезло? Кому из витязей минувших времён выпало встать в сече против – не горного великана, не ночного людоеда, не огненного змея – против самого Врага Асов?!

В глазу седоусого полыхал лютый янтарный огонь. И жуткая улыбка-оскал жёлтых зубов – по-прежнему пугала, но не отталкивала больше, завораживала, как оскал резного чудища на разрезающем волны носу корабля.

– То есть… – изумлённо проговорил Мечеслав Дружина, – мы бьёмся за Тех, Кто всё равно проиграет?

– Неверно! – рыкнул Ясмунд, поворачиваясь к нему. – Ты что, из отроков не вырос, вятич? Мы бьёмся за Тех, Кто погибнет, – а это совсем иное. А ты, вятич, ты-то сам до недавних пор – думал, что хазар можно свалить?

– Нет, – Мечеслав покрутил головою. – Не думал…

– А чего ж ты тогда с ними дрался?

Мечеслав пожал плечами. А что им оставалось? Не мириться же с коганью…

– Вот так и у нас, – угрюмо проронил одноглазый, отворачиваясь. – Так и у нас, вятич.

Уснул в ту ночь Мечеслав не сразу. И сны ему снились жутковатые. Виделась огромная волна, вздымающаяся над окоёмом, будто над бортом тонущей ладьи. Виделся струг, в котором сидели живые мертвецы в чёрных одеждах, а у кормового весла стоял главный Мертвец-Кощей…

Чернигов был вдвое, если не втрое больше Новгорода-Северского, и Мечеславу Дружине оставалось только гадать, сколь же велик главный город Руси, если и это – столица всего лишь Северского края, а не всей державы. Стоял Чернигов на холме, над высоким правым берегом Десны, чуть выше того места, где впадала в Десну неширокая Стрижень. Под Черниговом встали на ночлег второй раз. Ладей к тому времени прибыло чуть ли не вдвое. Лиц тех, кто на них приплыл, Мечеславу было не видать, но по голосам, далеко разносившимся над водою, когда насады тесно утыкались в берег, слышно было, что и тут было больше молодых воинов – его или Вольгостевых лет.

– Завтрашний день, – сказал своим дружинникам, сходившим с насадов на берег, князь Святослав, – может кончиться битвой. Мне понадобятся все ваши силы. Отдыхайте.

Из крепости, возведённой северским князем Чёрным, погибшим от рук хазар в годы Ольга Освободителя, навстречу князю вышел посадник – от этого, недобро знакомого слова Мечеслав поморщился, непросто было привыкнуть, что здесь посадником величают не хазарского тудуна, а наместника своего, русского князя. Здешнего, черниговского посадника звали Претичем. Был он в высокой шапке, гривна свисала с толстой крепкой шеи на широкую грудь. Брови у Претича были густые, мохнатые, и такие же мохнатые тёмно-русые усы подковою. Между бровей пролегли морщины – черниговский посадник озабоченно хмурился. Князя он приветствовал по-дружинному обычаю, вскинутой рукою.

Рядом с Претичем шёл ещё один человек, при виде которого Мечеславу вновь показалось, будто он спит – благо, и князь с дядькой Ясмундом и его старшим сыном приветствовали спутника черниговского посадника точно так же, как давным-давно, семь лет тому назад, приветствовал в городце Хотегоще его Дед нежданного гостя. Оба вождя руси сняли с голов шеломы вместе с прилбицами и опустились на одно колено, склонив обнажённые головы – одинокие пряди спадали по выбритым головам с макушки к левому уху, у Святослава – золотистая, у Ясмунда седая. И точно волна прошла по дружине князя-Пардуса – молодые воины, русины, севера и кто там ещё был – все припадали на одно колено и склоняли головы, сдёргивая шлемы или прилбицы.

Хотя на сей раз на человеке, перед которым опускались на одно колено вожди и воины, были не пропотевшая дожелта рубаха, не свалявшаяся и пыльная овчинная безрукавка, не выцветшие порты со стоптанными пошевнями, а совсем другие одежды. Седую голову венчала, прикрывая щетину и звездчатые шрамы, красная остроконечная шапка с вышитою на лбу золотою яргой. Сивая борода, на сей раз расчёсанная и уложенная, опускалась поверх застёжки синего плаща на белую длинную рубаху, подхваченную алым кушаком. Одна-единственная черта осталась в его облике неизменной – на ремне через плечо висели у бедра гусли. Те самые гусли, которые слушал во дворе Хотегоща отрок Мечша семь с лишним лет тому назад.

– Доуло?! – вырвалось у Мечеслава. – Гусляр Доуло!

На нём тут же сошлись множество взглядов – удивлённых, недоумевающих, гневных. Старый гусляр сперва приподнял мохнатые брови над жёлтыми глазами, а потом весело прищурился – морщины шустро разбежались по медно-красному лицу.

Он коснулся плеч Святослава и Ясмунда – они поднялись на ноги, а за ними и дружина – и прошёл через строй воинов к сыну вождя Ижеслава.

– Юный вятич из Хотегощи, – улыбнулся волхв Мечеславу, а тот смущённо поклонился в ответ. – Вижу, вождей и соратников ты находишь так же удачно, как находил вопросы в отроческие годы.

Щёки Мечеслава вспыхнули от радости. Старый волхв помнил его!

– Вот твоего имени я, прости, не припомню, – длинные пальцы гусляра коснулись лба под красным колпаком.

– Меня зовут Мечеславом, мудрый Доуло, – вятич снова поклонился волхву. – Я сын вождя Ижеслава, а русины прозвали меня Дружиной.

– Ну что ж, – усмехнулся гусляр. – Назовусь и я: ты меня помнишь под родовым моим именем, здесь же меня чаще называют Бояном.

– Я слышал! – радостно воскликнул Мечеслав. – Вольгость вот к тебе собирался податься в ученики!

Старый гусляр, которого, оказывается, звали Бояном, с улыбкой повернулся вслед за взглядом вятича к Верещаге, что стоял рядом, благоговейно внимая беседе друга с великим волхвом. Слова Мечеслава произвели на него странное действие – можно было подумать, что друг внезапно ударил его ножом: Вольгость дёрнулся и застыл на месте с приоткрытым ртом и широко распахнувшимися глазами, беззвучно вопиявшими: «За что?!» Краска отлила от его лица. Стоявшие рядом гридни-русины поспешно склонили головы перед волхвом, но их плечи под плащами подозрительно мелко тряслись.

Из-за укрытых синим плащом плеч волхва за беседой наблюдали трое, перед которыми дружинники почтительно расступились.

Претич смотрел хмуровато, по всему было видно, что черниговский посадник не понимает, чего ради прославленный гусляр тратит время на юных гридней, и терпит только из уважения к волхву.

Святослав смотрел весело.

Одинокий глаз Ясмунда смотрел… как обычно.

– Ну что ж, – смерив обливающегося холодным потом Верещагу взором смешливо прищуренных глаз, неторопливо выговорил Боян. – Вот закончим дело в Киеве, можно будет и поглядеть, какой из тебя ученик, русин Вольгость.

Бледно-серый Вольгость молча склонил голову в поклоне.

– Мудрый… – окликнул Бояна Претич.

Тот вздохнул, поворачиваясь к князю и воеводам, и они двинулись к воротам Чернигова, продолжая свой разговор. Доносилось «ополченье», «немцы», «чехи», «Свенгельд»…

Только тогда Вольгость Верещага обрёл, наконец, дар речи.

– Вввятич… – с чувством произнёс он, обхватывая голову руками и садясь наземь прямо там, где стоял. – Я тебя убью… когда-нибудь… наверное…

– Так ты ж уже пытался, Верещага, – напомнил Ратьмер.

– Да уж, лучше заново не принимайся, – поддержал его другой русин, Хотьслав. – А то хазар тут нету, разнимать вас с Дружиной некому…

Мечеслав виновато присел рядом с другом на корточки:

– Ну… прости… Он у нас в городце, где я в отроках был, гостил… беседовал. Ну, я прямо как в отрочество вернулся, как его увидел… Вот и…

– Вот и молчал бы, как отроку полагается! – проворчал несчастный Вольгость, утирая пот с лица.

– Он солгал, Вольгость?

Молодые гридни дружно вздрогнули. Ясмунд, оказывается, никуда не ушёл – заклятие, что ли, какое знал, позволявшее быть невидимым, пока пожелает?

– Я тебя спрашиваю, Вольгость, вятич солгал? Ты не говорил, что хочешь в ученики к Бояну?

– Нет, воевода… – подавленно отозвался вскочивший на ноги Верещага. – То есть да… говорил… Я ж в шутку!

– И ты попрекаешь других за несдержанный язык?! – жёлтый глаз седоусого смерил опустившего лицо Вольгостя от шапки до пошевней. – Закончим дела в Киеве, пойдёшь к Бояну. В ученики.

– Воевода, я… – отчаянно начал Вольгость.

Одноглазый, уже разворачивавшийся вслед за князем, оглянулся через плечо, и Верещага обречённо умолк.

– Ты, – произнёс сын Вещего Ольга, – будешь в следующий раз выбирать предметы для шуток осторожнее.

И зашагал прочь.

– Если он будет, следующий раз, – жизнерадостно заметил Ратьмер, когда одноглазый воевода отошёл достаточно далеко. – Если Верещага в присутствии Бояна попытается спеть, старик его самое малое голоса лишит, а то и вовсе превратит во что-нибудь… потише.

Икмор утешающе похлопал несчастного Вольгостя по плечу.

– Ну, – рассудительно заметил он, – во всём и хорошую сторону найти можно. Теперь тебе сеча с этим, как его, Адальбертом, точно не страшна будет. Слушай, Дружина, а ты что ж – у тебя, выходит, сам Боян Вещий гостил, и ты молчишь?

У Вольгостя, судя по взгляду, было своё мнение по поводу молчания друга, но после Ясмундовой отповеди он предпочёл взглядом и ограничиться.

– Так я ж не знал, что он Боян и есть, – пожал плечами Мечеслав, ему тоже было неловко из-за того, как он невольно подвёл приятеля. – Да и гостил он не у меня, а в том городце, где я в пасынках рос.

– Эй, вы тут поселились, на дороге?! – окликнули их поднимавшиеся от реки к воротам дружинники.

Драться друзья на сей раз были не в настроении, поэтому просто сами пошли к воротам, чтоб не загораживать пути другим.

В сердце Чернигова возвышалось строение из потемневших от времени и непогод дубовых брёвен. Дубы росли и вокруг него. На ограде, словно на частоколе лесного городца вятичей, скалились людские черепа, в которых намётанный глаз признал бы уроженцев степных и лесных племён и иных, дальних земель. Были тут и совсем уж чудные головы – вытянутые, будто колпаки[2]. Всё это была добыча войн и походов северских князей за многие столетия.

Над четырехскатной тесовой крышей строения островерхой шапчонкой, примостившейся на маковке великаньей головы, поднимался дымник. Сейчас из-под него валил густой дым.

Внутри, в свете разложенных под кровлею очагов, возвышались четыре столба белого камня – их тоже четыреста лет назад приволокли из похода на дальний полдень в обозе северской рати.

Отзвучали слова обряда, взвились вверх багряные завеси между каменными столбами, и стоявшими под сводами строения – жрецам, волхву Бояну, князю Святославу с воеводами и посаднику Претичу – явился огромный истукан из дерева. Два серебряных лица смотрели на полночь и на полдень. Перун, дающий доблесть и правду воинам Руси, и Велес, принимающий души честно погибших. Люди задержали дыхание, пока занавеси были подняты – негоже смертным дыханием своим осквернять лики Богов. Таков был обычай, единый от этих земель до родных для руси берегов Варяжского моря.

После того как Боги приняли жертвы, во дворе храма на глазах пришедших поклониться Богам жрецы провели белого коня – священного скакуна, который отроду не знал иных наездников, чем верховный жрец святилища, – над тремя парами связанных крест-накрест копей.

Белый скакун раз за разом перешагивал через копья правой ногой – и с каждым его шагом лица князя и воевод светлели. Правое копыто священного коня означало благоволение Богов, сулило удачу. Шаг с левой ноги был недобрым знаком. Настал черед последней пары древков, и тут конь взвился, будто укушенный, – и перемахнул копья не шагом, а прыжком.

Вскинув в прыжке вперёд обе ноги – и правую, и левую.

– Что это может значить, мудрый? – князь нахмурился и требовательно поглядел на Бояна.

Гусляр только указал глазами на главного жреца черниговского святилища – не он тут был хозяином, не ему толковать здешние знамения, разве уж местные служители Богов сами признают себя бессильными.

– Ты не потерпишь поражения, князь. Это – главное, – произнёс жрец.

– Может быть, – негромко отозвался Святослав. – Может быть…

Глава II. Мать Городов Русских

Утром Мечеслав уселся к веслу зевающим.

Грёб от Чернигова до Моровийска, а потом уступил место на скамье другим – и Лутаву с Вострьским городцом, воротами обступившие Десну, проспал между рядами скамей, завернувшись в плащ.

Долго не поспал – растолкали. Вокруг лежал густой туман, будто простоквашу над водою пролили. Не видно было не то что других насадов – носа и кормы собственного не разглядеть. Только и знать, что не одни на реке – туман вокруг полнился глухим плеском вёсел.

Снял плащ – чтобы натянуть поверх стёганого подлатника кольчугу, на голову – прилбицу, поверх – шлем. Застегнул ремень под подбородком, бармицу – у виска. Затянул пояс с мечом и ножом в ножнах. Бряканье кольчуг, щёлканье пряжек, звук задевшего об окованное устье ножен огнива[3] разносились в тумане пугающе далеко. Хотелось замереть и не дышать.

Мечеславу казалось, прошло полночи, прежде чем в тумане впереди затлели искры огней. Огней было тревожно много – не весь ли Киев не спит, ожидая князя? И – как ожидая? Молодой вятич уже понял, что князь-Пардус не в ладах со своей матерью, правившей в Киеве. Не засада ли впереди?

Впереди внезапно зажёгся ещё один отсвет. Двинулся вверх-вниз. Потом влево-вправо. Мечеслав Дружина узнал знамение Громового Молота – таким осеняли себя русины, поминая Перуна. Тут же от одного из огоньков на берегу отделилась маленькая искорка и отражением в колдовском зеркале повторила знамение.

Ждут.

В Чернигове, перед погрузкой в насады, Святослав приказал: в Киеве бить быстро и, где только можно, не насмерть.

«Это всё-таки мои люди. Да и вам с ними да их друзьями потом, может, за одним столом есть».

Вот такой сечи у сына вождя Ижеслава ещё не случалось. В любой битве тот, кто бежал навстречу, стоял на пути, да хоть и от тебя убегал – был враг. Враг, которого надо было убить – ну, самое малое, взять языком, и тоже не для того, чтоб кормить потом блинами с мёдом. А биться с теми, с кем потом есть из одного блюда – а они, к слову сказать, об этом знают? Да… об таком думать ещё не доводилось.

Вот и огонёк впереди разросся, стало видно костёр на причале. У костра – тени, немного – трое, четверо… пятеро. Увидев вырастающие из тумана тени насадов, двое поневоле пятятся. Ещё прежде первого деревянного стука резного носа насада о причал – чьи-то пошевни ударяются в настил из плах, снова и снова. Прыгает сам Мечеслав, успевая подивиться шалой радости на лицах молодых парней, стоящих у костра – ни мечей, ни кольчуг, стеганки, шлемы, топоры да короткие копья, по лицам не воины, не селяне, что-то вроде обозной челяди у Радосвета.

– Немцы? – коротко звучит княжий голос над причалом. Отвечает кто-то постарше парней-костровых:

– К утру ждём.

– Успели! – выдыхает над ухом Мечеслава Икмор.

– За мной! – приказывает князь.

Навстречу дружине, устремившейся за вождём, из тумана вздымаются на лосиных ногах свай знакомые вятичу по родным лесам лабазы. Только тут они попузатее и берегут не охотничью добычу, а улов рыболовов да купеческие товары. В этой половине Подола люди не живут – тут по весне всё топит Днепр Славутич. Под ногами хрустит сухой рогоз, шуршит осока. Мимо мелькает чьё-то испуганное лицо, белое в тени деревянного брюха лабаза – вятич было разворачивается вслед немедля скрывшемуся среди леса свай незнакомцу, Ратьмер одергивает за плащ:

– Брось! Холоп купеческий хозяйское добро сторожит…

Да когда уже кончатся эти лабазы?

Словно услышав мысли вятича, длинноногие срубы расступаются в стороны. Под пошевнями глухо гудит мост, и перед молодым князем и его дружинниками распахивается просторная площадь. Вятич чуть не спотыкается, вертя головою – Ижеславль или Хотегощь уместились бы тут трижды, если не четырежды. Не в Киеве, не на Подоле – вот тут, на площади…

Те, кто бегут рядом, не оглядываются – прибавляет шаг и вятич, думая, что в Новгороде-Северском за это время они уже были бы в крепости – не напрасно, видать, спутники смеялись над ним, когда он принял Новгород за стольный город руси!

Теперь уже не лабазы вокруг – дома. Верней сказать – заборы и крыши над ними. Жилища киевлян больно царапают память сходством с домом покойного Худыки, свекра Бажеры…

Князь вскидывает руку. Дружинники останавливаются – хотя приходится расходиться в стороны, давая место подбегающим от причалов соратникам.

– Надо взять Подольские ворота, – говорит Святослав, указывая влево и вверх – закрывая звёзды, там поднимается над тёмным горбом горы башенка с искоркой-глазком. – И не перебудить всех собак на Боричевом взвозе. Мне нужен десяток. Возьмём ворота, подадим знак – вон тем огоньком мигнём три раза. Тогда все уж идите.

– Только не тебе, князь, а мне, – вмешивается Ясмунд. – Если тебя убьют, во всей нашей затее толка не будет.

– Если я позволю себя убить, дядька, толку в ней и впрямь не будет – на кой такой князь Киеву сдался? – усмехается Святослав и, видя, что одноглазый, набычившись, открывает рот для нового возражения, говорит совсем другим голосом: – Всё, Ясмунд. Я сказал.

Ясмунд умолкает. Только князь может приказывать ему – хотя и князю возражать в открытую решается едва ли не он один. Даже сейчас Мечеславу Дружине почему-то кажется, что склонивший к левому плечу одноглазую голову седоусый не в шутку раздумывает – а не скрутить ли беспокойного воспитанника и не уложить ли полежать в сторонке, в холодке?

– Кто со мной? – князь поворачивается к дружине – и все молодые парни разом подаются на шаг вперёд. Святослав усмехается, шагает навстречу.

– Ты, – его рука упирается в грудь Ратьмеру.

– Ты, – затаивший было дыхание Вольгость выдыхает с радостным облегчением.

– Ты, – палец князя едва не касается плаща на груди вятича.

– Ты, Икмор Ясмундович, мне и так побратим, теперь дважды побратимом будешь, – усмехается Святослав не сдержавшему улыбку молодому дружиннику и поворачивается к Хотьславу. – Ты…

– Так ты ещё и князю побратим? – ошарашенно спрашивает Икмора Мечеслав Дружина. Сияющее лицо друга разом перекашивается, будто от зубной боли.

– Ну да! Мог бы и сам догадаться, если я сын княжеского дядьки!

– А что ж ты раньше не…

– А то! – шипит Икмор. – Мне что, мало, кому я сын и кому внук? Не хватало, чтоб мне побратимством с князем на каждом шагу в нос тыкали…

Князь, назвав тем временем ещё пятерых дружинников, подводит итог:

– Дружина, стоять здесь, ждать знака. Десятка – со мной…

– И я, – непреклонно вмешивается «дядька».

Князь-Пардус разворачивается к нему. Несколько ударов сердца сын Игоря Покорителя и сын Ольга Освободителя меряются взглядами в ночной темноте, а полтысячи дружинников вокруг них изо всех сил делают вид, что их на торговой площади нет.

– Ладно, – хмуро говорит Святослав, – одиннадцать и впрямь число какое-то неровное. За мной.

И только уже между высоких заборов Боричева взвоза, когда площадь осталась далеко за спиною, Мечеслав Дружина слышит впереди раздражённый голос князя:

– Дядька, чтоб тебя… ты меня и на Соколином престоле опекать собираешься?!

– Ты на него сядь сперва, – хмыкает в ответ седоусый «дядька».

Подъём кажется бесконечным. Пару раз на мягкий топот пошевней вяло огрызаются из-за заборов сторожевые псы. Где-то на середине пути, кажется, ведущего на самое небо, Мечеслав оборачивается и вздрагивает. Отсюда кажется, что туман покрыл не только огромную реку и причалы, но и весь киевский Подол. Гора старого Кия, сердце Матери Городов Русских, островом плывёт в море тумана, над которым там и здесь синеют взгорбки холмов, да русалочьими светлячками мерцают в молочной пучине кое-где костры на пристанях да огоньки в окнах жилых хат на Подоле.

Наверно, из мира Богов так же выглядит мир земной, покрытый облаками…

– Дружина! – шипят сверху и спереди, отрывая Мечеслава от созерцания и возвращая из пригрезившегося мира Богов в мир людей и людских дел.

Встречных на долгом пути по Боричеву взвозу не попадается – стольный город спит. Больше всего тревожат вятича последние сажени перед воротами. Стоит сейчас часовым на надвратной башне поглядеть вниз – а не поглядят, так цена им от вешней белки ухо, – конец и надежде отворить Подольские ворота по-тихому, да и их дюжине, когда проморгавшиеся дозорные схватятся за луки.

У самых ворот светло – над ними, под двускатным навесом, убранным резными «полотенцами», висит на ремнях глиняный каганец, освещая в основном резное изображение княжеского Сокола, но и вокруг разбрасывая отсветы.

Створы ворот огромные, окованные железными полосами вперекрест, словно щиты исполинов. А вот сбоку притулилась маленькая калитка.

Не успевают князь с дядькой переглянуться, как подскочивший к калитке Верещага незамысловато стучит в деревянную створу. Негромко и как-то воровато. Все замирают.

Почти сразу же с той стороны доносится полусонный голос:

– Кто идёт…

– Завид, не валяй дурня, я это! – шипит Верещага. – Отворяй живей…

– Путята это, а Завид спит, – сообщает голос не без зависти. – А ты чего быстро так нынче? Чего, укатала тебя твоя Божена, или кто там у тебя нынче – Неждана?

– Чернава! – строго поправляет Верещага.

– Ка… как Чернава?! – стоящий по ту сторону ворот разом проснулся. Засов не прошипел – вжикнул вылетающим из ножен клинком. Сам не ожидавший такого успеха Вольгость едва успел отскочить, когда калитка распахнулась наружу, и вслед за нею выскочил парень его же лет в пластинчатой броне, но без шлема, в одной шапке-прилбице, с искажённым яростью лицом и горящими от гнева глазами. Впрочем, уже на втором шаге гнев начал уступать место недоумению.

– Т-ты не… ты кто?! – незадачливый Путята даже перестал вытягивать из ножен наполовину обнажённый меч.

– Тсс, тихо, Вольгость я, – миролюбиво отозвался Верещага, прижимая указательный палец на левой руке к губам и тут же отвешивая Путяте прямой удар правой в скулу, от которого горе-охранник отлетел на створку калитки и сполз по ней, выпустив из безвольно обвисшей руки черен меча. – Вот и познакомились…

Мечеслав с Икмором рванулись в проём калитки первыми, за ними – князь с Ясмундом, потом – Ратьмер с Хотьславом.

В нескольких шагах, по ту сторону проёма ворот слышались чьи-то нетрезвые голоса и стук катающихся по столу костей. Святослав, Ясмунд, Мечеслав Дружина с Вольгостем Верещагой и Ратьмер двинулись на эти звуки.

В сторожке, притулившейся к другой стороне стены у самых ворот, коротали время при свете глиняного каганца трое парней. Двое, сидевшие лицом к двери, играли в кости за столом, на котором стояли пахнущие брагой деревянные кружки и огромная глиняная кринка. Третий, видать, тот самый Завид, исхитрился и впрямь уснуть на недлинной скамейке с другого бока стола, подогнув ноги и уложив руку под голову.

Увидев входящих в сторожку, игроки сперва остолбенели, потом начали приподниматься со скамьи, один ухватился за меч, другой почему-то потянулся к лежавшему рядом с кринкой шлему. Первым перешагнувший порог сторожки Ясмунд молча с силой пнул стол так, что тот краем столешницы ударил игрокам в подвздошье. Вставать те враз передумали, осев обратно на скамью и пытаясь вдохнуть достаточно воздуха хотя бы для вскрика боли. Получалось пока неважно. Вскочивший Завид потянулся к подвешенному на торчавшем из стены деревянном гвозде рогу, но Ясмунд расколол тот броском ножа – серый матовый бок только хрустнул, раздвоенный тяжёлым лезвием. Шагом преодолев расстояние между ними, наставник великого князя ухватил Завида за глотку и приложил об стену так, что сторожка вздрогнула, а нож – не сразу, словно подумав – вывалился из расколотого рога.

– Что полагается за сон в дозоре, Завид, знаешь, а?

От второго удара за ножом последовал и сам рог.

– Сколько людей должно стоять у ворот, а, Завид? Где должен находиться рог для тревоги?

Крепости здоровья Завида Мечеслав, пожалуй, немного позавидовал – даже после второго удара и с железной клешнёй седоусого на горле тот оставался в сознании, хрипел и извивался. Хотя больше завидовать, откровенно говоря, было нечему. Ополоумевший от ужаса гридень навряд ли слышал вопросы, которые задавал ему Ясмунд, левой рукой безуспешно пытаясь оторвать от горла руку старика, а правой шаря по поясу в поисках ножа. Тут Завиду повезло чуть больше – нож он нащупал, вытащил из ножен и даже попытался замахнуться. На том везение, отмеренное Макошью защитнику Подольских ворот, и закончилось – седоусый мигом сгрёб его руку с ножом, до хруста сжав пальцы Завида поверх роговой рукоятки. И тут же начал медленно и неотвратимо разворачивать нож клинком к посеревшему лицу молодого дружинника.

– Столько глаз, – жёсткие губы сына Вещего Ольга разошлись в жуткой улыбке, – столько глаз, а одноглазого проглядели. Может, лишние глаза – это плохо, Завид?! Может, если выковырять вам пару-другую гляделок, вы станете больше на дружинников смахивать?

Нож уже касался ресниц на правом глазе Завида.

– Ясмунд, – негромко сказал Святослав. – Оставь его.

– Не лезь под ру… – прорычал седоусый.

– Ясмунд!

Одноглазый досадливо зарычал и, вывернув руку Завида с ножом резко вниз, правой в третий раз шмякнул свою добычу о стенку сторожки и разжал пальцы. Завид обполз по брёвнам на земляной пол, выронив нож, который Ясмунд тут же пинком отправил куда-то под лавки. Дружинник дёргал обеими руками ворот рубахи и стёганого подкольчужника и… плакал.

Ясмунд повернулся к столу – один из игроков как раз начал поднимать голову над столешницей, но одноглазый ухватил его за затылок и звучно приложил к доскам лбом. Игрок обмяк. Второй приворотник затих рядом, боясь пошевелиться. Ясмунд перевёл взгляд единственного глаза на стоявшего рядом со столом Икмора, успевшего, оказывается, подхватить со стола кринку с остатками браги. Протянул сыну руку – Икмор покорно подал кринку отцу и, только когда тот отвернулся, позволил себе бесшумный разочарованный вздох. Ясмунд отхлебнул чуть-чуть из кринки, сморщил левый ус и остаток хмельного питья метко плеснул на голову сидящему под стеною парню.

– Завид, – подал голос Святослав. Приворотник затих, поднял мокрую голову, утирая рукавом слёзы и брагу. – Знаешь меня?

Тот вглядывался несколько ударов сердца в склонившееся к нему лицо князя – шлем тот снял и держал под мышкой, а Икмор отцепил каганец от перекладины-матицы и поднёс к голове Святослава. Заплаканные глаза злополучного сони раскрывались всё шире и шире, и наконец он бешено закивал.

– На башне кто?

– Вли… Влишко…

– Один?

– Д-д… д-да…

– «Да, князь!» – раздался из-за Святославова плеча рык Ясмунда.

– Д-да, к-князь… – покорно согласился Завид, дёрнувшись от звука голоса своего мучителя.

– Ратьмер, Хотьслав… – коротко произнёс Святослав, и оба дружинника почти бесшумно растаяли в полутьме.

– Князь, – сунулся в сторожку один из дружинников, Клек. – Ты засов велел снимать…

– И что, не осилили? – вместо князя отозвался Ясмунд. Клек сглотнул, но мужественно ответил:

– А его снимать неоткуда, воевода. Ворота не заложены, засов у стены стоит… – в голосе Святославова гридня звучало искреннее изумление.

– А ч-чего их за… закладывать… к-князь… – говорить Завиду было после Ясмундовой клешни на шее больно. Как по-мечеславову, ему б сейчас говорить не стоило вовсе, по-крайности, пока не спросили. – М-мы ж нынче немц-цев жд-дем… ждали… всё равно ж открывать… князь…

– Штаны ты тоже гашником не завязываешь? – спросил Ясмунд уже почти спокойным голосом, но Завид дёрнулся и даже заелозил пятками по земляному полу, словно стараясь отползти вместе со стеною сторожки. – Всё равно ж снимать, когда в лопухи побежишь.

Приворотник затравленно поглядел на Святослава. Князь вздохнул.

– Сколько дружинников сейчас в городе?

– Ч-чьих? – икнул Завид и, увидев, что Ясмунд снова разворачивает к нему голову, зачастил: – Тут сейчас две дружины, князь, государынина и наша… то есть князя… Глеба… наших сотня, детинец на нас сейчас, да три сотни государыни, только их сейчас в городе почти нет.

– А где? – терпеливо спросил князь.

– Так немцы же… князь… Государыня сотню навстречу выслала. Ещё сотня в Вышгороде, и полсотни в тереме, что за горой, стоят, – голос у Завида почти совсем выровнялся, хоть и подрагивал ещё, но заикаться и давиться словами он уже перестал. Метнул глазами в сторону Ясмунда и быстро добавил: – Князь.

– Князь, наши подходят, – радостно доложился из двери Клек. Из ночной темноты за порогом послышался нарастающий топот множества ног, почти заглушивший многоголосый надрывный лай, разнёсшийся над Боричевым взвозом.

– Добро, – князь снова повернулся к приворотнику. – Завид, хочешь хорошее дело сделать?

– Да, князь! – выпалил тот, глядя на Святослава преданными глазами и торопливо поднимаясь на ноги.

– Сам видишь, сторожевая служба у вас тут… – молодой князь огляделся на два тела на столе и покривил губу. Завид истово закивал головою с таким видом, будто дремал на лавочке совсем недавно кто-то совсем другой.

– Так что решил я вас своими людьми подменить. А вы, раз уж так устали, – князь усмехнулся, а Завид вжал голову в плечи и сглотнул, – можете идти в гридню и там отдыхать. Хочешь – отдыхай, а если не сильно устал – можешь провести моих людей, показать, где здесь у вас сторожи расставлены. Чтоб и мои гридни не заблудились, и ваши бы их за татей каких не приняли. А мне недосуг, надо с матерью поговорить и с братом. Ну как? Или отдыхать пойдёшь?

– Да, князь! Нет, князь! Не устал! Проведу! – окончательно оклемавшийся Завид вдруг отвесил князю поясной поклон. Опешили, кажется, все, даже Ясмунд.

– А «слава Перуну» куда делось? – не выдержал Вольгость.

Завид смутился.

– Так это… у нас же, – приворотник скосил на миг глаза на лежащих на столе товарищей и понизил голос, – ну, вон, крещёных много. И у государыни, а у князя – Глеба – так почти все, я вот только да ещё с полдюжины… Ну, государыня и говорит – чтоб, мол, не обижать крещёных-то, теперь не Перуна славить, а как в Царь-городе, старшим в ноги кланяться.

Повисло молчание.

Потом князь вздохнул.

– Да… вовремя мы. Ну давай, Завид, веди. Эй, Клек, принимай проводника!

Счастливый, похоже, не столько возможностью оправдаться за оплошку, сколько тем, что окажется подальше от лютого одноглазого, Завид стрелою вылетел за дверь.

– Верещага, а ты откуда его знаешь? – шепнул Мечеслав приятелю. Вольгость изумлённо оглянулся.

– Дружина, я в Киеве второй раз в жизни. А его вообще вижу в первый.

Видимо, лицо у Мечеслава стало… не очень умным, потому что Верещага, фыркнув, объяснил:

– Просто Завид, считай, самое частое имя. На дюжину хоть один Завид да найдётся, если не два или три. Вот ты сколько Завидов встречал?

Мечеслав пожал плечами:

– У нас как-то ни одного не довелось…

– Ну, значит, это в киевских землях только так. Но ведь угадал же?!

– А как из дозора к девкам отлучаются, ты тоже угадал?

Вольгость мигом развернулся и встретил прищуренный янтарный взгляд Ясмундова глаза широко распахнутыми честными глазами.

– Нет, воевода! Я не угадал, мне рассказывали, воевода. – И, хлопнув глазами, добавил с печальным вздохом: – Только уже не помню кто… и поблагодарить-то некого за то, что так пригодилось. Неладно вышло.

И снова печально вздохнул.

Икмор за спиною отца давился смехом.

– Ничего, – холодно промолвил Ясмунд, глядя уже мимо Вольгостя. – Дело поправимое. Почаще дозоры проверять буду, глядишь, и отыщу, кого тебе благодарить надо…

Улыбка с лица Икмора исчезла быстрее, чем снег на раскаленной сковороде.

– Ладно, – решительно сказал князь, обрывая разговоры. – Пора мне уже и матушку навестить…

Ограды боярских дворов в киевском детинце были, понятное дело, поосновательней, чем плетни и тыны подольских простолюдинов. Частоколы или бревенчатые заплоты вздымались выше человеческого роста. Не приведи Боги, прорвётся враг в город Старого Кия – чего покуда ещё не бывало, хвала Громовержцу, – каждый такой двор станет крепостью. Башнями поднимаются над оградами деревянные терема, а княжеский терем выше всех. Вышки на нём дубовые, а сами палаты – будто ночной туман облил молоком, да так и оставил белеть в сером предрассветье. Из белого камня воздвигли пленные болгарские – не из тех булгар, что сидят выше хазар на Итиль-реке, а из дунайских – мастера-зодчие покои Игоря Сына Сокола, а в тереме, что построили они за горою его супруге, говорят, и за водою к колодцу чернавок не гоняют – во дворе проложены трубы из лиственницы, вынь только клин-затычку – и потечёт вода. За такие труды, как рассказывали, Сын Сокола не только вернул болгарским пленникам волю, но и щедро наградил на дорогу.

Впрочем, про эти чудеса Мечеслав наслушался много позже. Пока же он шёл по деревянным мостовым детинца вслед за князем. Терем княжеский стоял недалеко от Подольских ворот, по правую руку.

Створы ворот, едва ли не такие же огромные, как на Подольских, покрывала искусная резьба, изображавшая духов-хранителей в виде хищных птиц, скалящихся зверей и извивающихся змеев, а на верхней перекладине был уже ставший привычным Мечеславу княжеский знак – падающий на добычу Сокол, осенённый Яргой. Концам перекладины резчик тоже придал вид соколиных голов.

В столбах ворот были вырезаны, одна над другою, ниши, из которых скалились черепа – четыре ниши с одной стороны, и четыре с другой. Две ниши, правда, были пусты, темнели слепыми глазницами.

– А вот тут были греческие стратиги, – с какой-то печалью в голосе заметил князь; он тоже, оказывается, разглядывал ворота. – Матушка отвезла их в Царь-город, когда мы туда ездили. Пусть, дескать, греки похоронят своих по своему обычаю.

Святослав встал перед воротами, дружинники выстроились по обе стороны от князя, а Ясмунд шагнул вперёд и звучно трижды громыхнул кольцом из витого железного прута, свисающего из пасти литой звериной морды на створе ворот.

Отозвались почти сразу, и голос, по крайности, был незаспанный:

– Что, немцы уже приехали?

– Отворить великому князю Святославу, сыну Игоря, – отчеканил Ясмунд, голос одноглазого звучал в ночной тишине негромко, но властно и отчетливо, а теплоты в нём было, как в звуке, с которым покидает ножны меч. – Живо!

По ту сторону ворот поражённо замолкли, перестав на несколько мгновений даже дышать, а потом тот же голос – к слову, явно принадлежащий человеку постарше, чем незадачливые приворотники, – проговорил с заметной растерянностью:

– Я… я доложу господину Искусеви…

– Давай я доложу ему, что сломал ворота, но искупил вину, оторвав пару пустых голов ленивым холопам?! – так же негромко рыкнул Ясмунд. – Здесь князь, остолоп, и сын твоей госпожи, а ты держишь его у порога собственного дома?! Хочешь дожить до рассвета – отворяй!!

– Д-да, господин. Сейчас, господин… мы не знали…

– …А то выстроили бы пару лишних стен и поставили б на них камнемёты, – тихо добавил Вольгость Верещага над Мечеславовым ухом.

Голос за воротами тем временем криком подозвал каких-то Улеба, Никиту, Тудора и Ратшу. Улеб, Никита и Тудор должны были помочь открыть ворота, а Ратшу отправили в терем. Зашипел засов – в отличие от подольских приворотников, здешние стражи не поленились заложить на ночь ворота. Ясмунд отшагнул назад, чтоб разминуться со створами ворот, пошедшими наружу. Князь же, наоборот, шагнул вперёд с таким лицом, будто людей в дорогих свитах, торопливо распахивающих перед ним резные ворота, не было вовсе. Вместе с князем стеною двинулисьь дружинники, только они не смотрели прямо перед собою, как сам Святослав, а всё же поводили по сторонам глазами. А вокруг, волнами от брошенного в покойный, подёрнутый ряской пруд камня, разбегалась суета – сдавленная, тихая, но заполошная. Вспыхивали и метались огоньки, слышались шёпоты, мелькали тени. Не минула б ночь летнего Солнцеворота – подумалось бы, что зашёл в зачарованную рощу, в которой вот-вот зацветёт меж могучими орляками Перунов Огнецвет.

Чтоб войти на крыльцо, пришлось перестроиться из стены змеёю. Тяжёлые двери, окованные медью и железом, изукрашенные богатой резьбою, будто сами распахивались перед шагавшим впереди Ясмундом. За крыльцом оказалась убранная ковром с изображениями волшебных деревьев, охраняемых ногай-птицами, у которых клювастые головы и крылья росли на звериных телах, лестница, ведущая в светлую гридню.

Из гридни торопливо выбегали и вставали по сторонам лестницы люди в шлемах и пластинчатых бронях, с боевыми топорами в прихотливых узорах золотой и серебряной насечки. Мечеслав Дружина напрягся и положил руку на рукоять меча, но ни Ясмунд, ни князь не убавили шага и вообще никак не показали, что видят встающих обок лестницы дружинников. Те, в свою очередь, глядели прямо перед собою и не шевелились, будто, встав на свои места, обратились в истуканов.

За лестницей оказалась сама гридня, с огромными окнами, в которые залетал зябкий утренний ветерок. Каменные стены покрывала резьба, пол устилал ковёр, на котором на сей раз, кроме ногай-птиц и волшебных деревьев, обнаружились ещё и охотники на конях, преследующие разнопородную добычу среди нездешнего вида деревьев и цветов. Скамьи вдоль выстроившихся у стен столов были пусты, кованые светильники, свисавшие с перекрестий балок, никто не зажёг, так что, кроме возвышения в середине, вся гридня тонула в утренних синих с розовым сумерках.

Устланное коврами возвышение окружали подсвечники заморской ковки, в которых плакали прозрачными слезами восковые столбики свечей. Озаряли они четыре могучих столба, похожих на воздевших руки, поддерживая толстые балки, приземистых ширококостных женщин в богатых резных и расписных платьях. Потом Мечеслав Дружина узнал, что «женщины» помнили ожерелья из звериных черепов, а то и людских – древнюю мудрость «держи друзей близко, а врагов ещё ближе» князья Руси предпочитали понимать именно так. Но после загадочной смерти Игоря Сына Сокола в Деревской земле государыня Ольга едва ли не первой волей повелела убрать не радовавшие её глаз «украшения». Между столбами воздвигался резной престол, украшенный пластинками коралла из Гурмыжского моря и драгоценными камнями. Соколы летели на его подлокотьях. Соколы поднимали кричащие головы с обеих сторон высокой спинки. На престоле сидела женщина в ярких, шитых серебром и золотом летнике и корзно с тяжёлым золотым оплечьем. Как раз в это время, когда Святослав с ближними дружинниками перешагнул порог гридни, стайкой окружавшие престол женщины застегнули на сидевшей пояс из драгоценных пластин с подвесками искусной работы. Ещё две продолжали расчёсывать, укладывать и заплетать длинные косы сидевшей – в свете свечей были заметны мелькающие в них там и тут серебряные нити седины. Другая служанка ожидала рядом окончания их трудов, держа в руках на большом белом плате-повойнике опушённую куньим мехом шапку с высокой тульёй, расшитой жемчугом. Над опушкой подымались пластинки с эмалевыми птицами, обозначавшие, по всей видимости, перед. По узкому, с чуть крупноватой для женской челюстью, лицу сидевшей нельзя было угадать её возраст – слишком густо покрывали его белила. Над прикрытыми веками чёрным были выведены брови, резкие скулы покрывали румяна. На пальцах, по-хозяйски улёгшихся на резных головах соколов, блестели многочисленные перстни.

Рядом с престолом возвышался огромный мужик без плаща и гривны, но в дорогой свите. Больше всего он напомнил Мечеславу полусказочных зверей из баек Радосвета – живут, дескать, в полуночных ледяных краях, где по полгода не видно солнца и всегда зима, звери ошкуи – огромные медведи с маленькой головой и белой, как снег, шерстью. Вот так и стоявший посреди киевской гридни человек напомнил Мечеславу тех самых ошкуев – огромный, с маленькой головою, на лице которой как будто сгребли в горсть всё – и бесцветные маленькие глазки, и вздёрнутый ноздрями вперёд нос, и небольшой узкогубый рот, обросший такой же бесцветной щетиной, такой редкой, что бородой назвать её было стыдно.

В тени, в простенках между окон стояли, точно так же замерев истуканами, близнецы стоявших на лестнице стражей.

Девушки вокруг престола старательно пытались выглядеть такими же невозмутимыми, как их госпожа, но их выдавали подрагивающие руки и то и дело бросаемые на вошедших взгляды – испуганные и любопытные одновременно. Прозрачные глаза человека-ошкуя пусто смотрели поверх обнажённой головы Святослава и шлемов его спутников, но Мечеславу почему-то казалось, что видят они каждое движение в огромной гридне. Северные звери, рассказывал Радосвет, могли выглядеть неуклюжими и даже добродушными, но на самом деле потягались бы в резвости с рысью, а в лютости превзошли бы зимнюю волчью стаю или голодного шатуна. Взглядов охранников Мечеслав Дружина не чувствовал – похоже, секироносцы смотрели в пол под ногами.

– Доброго утра, матушка. – Святослав чуть наклонил голову.

– Госпожу называть Государы… – зарокотал было человек-ошкуй, утвердивший огромные белёсые руки на кожаном поясе с боевым ножом. Точнее, произносил он не так – славянская речь в жерновах его челюстей где дробилась, где вытягивалась, выходило «Кааспажуу нассыватт «каассуттааррры». Но тонкие женские пальцы в золотых перстнях приподнялись над резной соколиной головой, и похожий на ошкуя великан смолк. Святослав же, кажется, вовсе не замечал белобрысого верзилу.

– Где ты видишь утро, сын мой?

– Рано встаёшь, матушка, – так же почтительно заметил князь.

– Рано поднимают, – надменная улыбка скорее прозвучала в голосе женщины на престоле, углы губ остались неподвижными, как и приспущенные веки.

– В твои годы, матушка, не стоит подниматься неприбранной даже навстречу сыну, – тихо промолвил Святослав. В белом лице восседающей на престоле не двинулась ни одна черточка, но в гридне будто повеяло близкой грозой после этих слов князя. – Я мог бы и подождать.

– Подождать? Ты? Что-то не верится, сын мой, – холодно произнесла женщина на престоле.

– Кстати, а мой брат Глеб не встаёт так рано?

– Встаёт, – ответила всё тем же ровным голосом женщина. – Он уехал встречать наших гостей.

– Жаль, – медленно проговорил Святослав. – Мы давно не встречались с ним. Впрочем, с его дружиной ещё дольше. Удивлён, что ты доверяешь таким недотёпам охранять детинец. Охранники из них, как из соломы кольчуга. Тех, что у ворот, пришлось просто снять и заменить моими людьми. Благо, в Итиле не знают, что Киев стал настолько лёгкой добычей. Вернее сказать, был ею.

Веки княгини дрогнули, а тонко вырезанные ноздри на мгновение раздулись парусами в бурю. Впрочем, они тут же опали, а веки тяжело опустились.

– Да… не следовало и надеяться, что ты придёшь только с этими мальчишками, сын мой. Ты неразумен, но отнюдь не глуп – к сожалению.

– К сожалению? – князь поднял золотистую бровь над голубым глазом.

– К сожалению, – твёрдо ответила княгиня. – Неразумным лучше быть глупыми, чтобы внимать советам разумных или, по крайности, не мешать тем вести их.

Девушки, наконец, закончили заплетать косы княгини и скрепили их богато расшитыми косниками. Потом их свили в два тугих калача и скрепили длинными тонкими булавками, поверх которых повязали повойник и в завершение уложили шапку, укрепив булавками и её.

А Мечеслав вдруг понял, почему киевская княгиня прибиралась прямо на Соколином престоле. Она просто боялась, что в её отсутствие на престол сядет сын – и не выйдет разговора государыни с сыном, а будет разговор государя с матушкой. Настолько боялась, что предпочла дать дружинникам сына увидеть себя простоволосой – и не в своей горнице, а тут, в гридне.

Скорее приравнять Соколиный престол к лавке в девичьей, чем позволить сыну прикоснуться к нему.

Пожалуй, это и впрямь много говорило о правительнице Киева.

– Что ты называешь советами разумных, матушка? – негромко спросил Святослав. – Пытаться отдать свою страну под руку разорителю варяжской земли, отчины пращуров нашего рода, и мужа соплеменницы хазарских каганов? Это ли ты называешь разумным? Тогда мне следует благодарить Богов за неразумие.

– Немцы слишком далеко от нашей земли, как и греки, чтобы угрожать нам… – пальцы правительницы покоились на подлокотниках престола неподвижно, но голос был такой, будто она отмахнулась. – А чтобы хазарские каганы не питали лишних мыслей, мы и кормим дружину.

– Та дружина, что ты кормишь, матушка, по силам не то что войску каган-бека, но любой прохожей ватаге, – Святослав пренебрежительно дернул усом.

– Так устраивай дружину и не мешай мне устраивать землю, сын мой, – отрезала Ольга. – Разве новая вера сделает твоих дружинников плохими воинами?

– Давай поглядим, матушка, – пожал плечами под корзном Святослав. – Не сами ли кесари греков величаются, что в прежние времена владели землёю до самого закатного моря, той, что сейчас под сорочинами да корлягами, и саму Вретань-землю покорили? Только забывают сказать, что всю ту державу выстроили, когда своих Богов славили, а как поклонились распятому Мертвецу – остались на нынешнем клочке, только и знают, что бахвалиться не раздёрганными ещё ошмётками наследства кесарей-многобожников. Оскольд с них дань брал, Ольг Вещий с них дань брал, Игорь, отец мой, а тебе, матушка, муж, хоть в первый раз и не пересилил, а во второй раз и дань с них получил, и послов греческих заставил в Киев ездить. Не юродство ль будет мне, их наследнику, веру данников принимать? А болгары? Сколько раз сам Царь-город трясли, как ту грушу, а как Богов своих на Распятого променяли, теперь их правитель на царьградской цепи, как медведь скомороший на торгу, пляшет, а угры по его земле, как по своему двору, ездят. И ты хочешь, чтоб я той же дорогою пошёл? Да надо мной моя же дружина посмеется. И тысячу раз права будет!

– Ты смотришь не дальше острия своего меча, сын мой, – очерченные углём брови наконец двинулись, съезжаясь к переносице. – Но державы созидаются не только воинской силой. Посмотри вокруг. Эти стены возведены мастерами из Болгарии. Разве они не прочнее, не долговечнее, не красивее бревенчатых стен старых теремов?

Святослав улыбнулся:

– Матушка, не Распятый принёс людям умение строить из камня. Греки воздвигали каменные города, когда про него никто и не слыхивал.

– То греки, – покровительственно двинула уголками губ правительница Киева.

– Так в греках ли дело или в Мертвеце Распятом? – Святослав нахмурился. – Если уж мы такие сиволапые лесовики-дикари, то нам и Распятый ничем не поможет. Да вот только те же болгары, нашего же языка люди, как-то сумели за много лет до крещения и каменные города строить выучиться, и водопроводы по ним прокладывать. Матушка, я любой науке обучиться рад, которая Руси к славе и к пользе будет. Заплачу хоть мехами, хоть медами, хоть золотом, не будут брать – железом цену отмеряю. А Богами, честью пращуровой, душой своею – я и за венец над всею землёю платить не стану.

– Всё к мирскому и к плотскому сводишь, что в руки взять можно? – промеж прищуренных век полыхнуло гневом, пальцы на головах резных соколов побелели и скрючились, словно Ольга сама вот-вот готова была перекинуться хищной птицей. – Законом и порядком крепки страны христовой веры…

– Уволь, матушка! – уже откровенно рассмеялся молодой князь. – Весь белый свет про тот порядок да закон наслышан! Родоначальник нынешнего царя греческого сиволапым мужиком в Царь-город пришёл, в слуги царские выбился, государя и благодетеля своего удушил и сам царствовать сел. Нынешний царь Роман девку блудную на пристани себе в жёны подобрал да отца с нею в сговоре отравою опоил, мать в монастырь сослал. Это ли закон? Это ли порядок? Не будет на Руси такого порядка, покуда я жив. Да и ты сама…

– Слаавкаа! Браааатииик!!!

Сказать по чести, дружинники Святослава выхватили мечи. Да и истуканы у стен подались вперёд, подымая секиры. Два крика – вопль «Нет!!!» вскочившей на ноги Ольги и рык «Стоять!!» одноглазого Ясмунда – заставили воинов замереть, где стояли.

Через половину гридни диковинной яркой птицей с заморского ковра пролетело нечто – нечто, не заметившее ни обнажённых мечей дружинников Святослава, ни поднимающихся топоров княгининой стражи, ни двух воплей. Последних особенно, ибо само орало во всё горло, звонко и весело. С этим самым воплем и повисло на шее у пошатнувшегося Святослава.

Отойдя от первого потрясения, Мечеслав подумал было, что это девка. Слишком хрупкими и тонкопалыми были обвившиеся вокруг шеи князя руки, слишком узкими плечи, слишком тонким стан. Пострижено висящее на княжьей шее создание было вовсе несообразно – ни девичьих кос, ни коротко, под горшок, остриженных волос – так, ни туда ни сюда. На два пальца ниже уха.

– Славка! Ты чего так долго не был?! Я тебя – раз, два, три… я тебя пять лет не видел, Славка! Правда, я вырос?! Все говорят, что вырос! Славка, я так скучал, честно! – наконец существо отцепилось от княжеской шеи, и Мечеслав едва не сел на ковёр со сказочными деревьями и птицами, увидев на его верхней губе явственно пробивающиеся усы. – Ух ты, это твои? Слушай, Славка, прямо как в тех старинах про Ольга Вещего, которые дед Боян пел! Его тоже давно не было, правда же, жалко?! Такие грозные! Даже лучше матушкиных. А давай меняться! Я тебе две дюжины моих, а ты вот хоть этих восемь. Братик, давай, а?!

Против всякого разумения волосы под шлемом и волчьим колпаком встали на голове сына вождя Ижеслава дыбом. Он чуть не шарахнулся, когда парень – его лет парень, почти с ужасом осознал Мечеслав – метнулся к нему с восторженно горящими глазами.

– О, это ж вятич! – он ткнул пальцем в перстни на руках Мечеслава Дружины пальцем. – Он без наколок, а перстни такие я на торгу видел, мне сказали, что вятичские. Здорово! Расскажешь мне про хазар, а?

Последние слова относились уже к самому Мечеславу.

– Глеб!!! – рыку киевской княгини мог, пожалуй, позавидовать даже дядька Ясмунд.

– Матушка?! – парень изумлённо замер.

– К тебе что, не приходили от меня?

– Матушка! – князь Глеб махнул рукою. – Ты больше ко мне таких дураков не посылай, ладно? Нет, ну правда же дурак! Представляешь – поднимает посреди ночи, надо, говорит, к немцам ехать…

Он резко развернулся к Святославу и хлопнул старшего брата ладонью по груди – у Мечеслава, да, наверное, не у него одного, рука на рукояти только что вложенного в ножны меча дёрнулась.

– Да, ты ж не знаешь, братик! К нам же тут немцы едут! Слушай, я так обрадовался! Я только торговцев видел, а там, говорят, десять ихних бояр, риттеров по-ихнему! Да при каждом дружина, называется смешно, не поверишь – шпеер, по-ихнему – «копьё»! Ну и чехи ещё… я так обрадовался, правда! Если у нас тут немцы будут жить, так я тоже смогу по-немецки одеваться. И меч носить! А то по-гречески уже стыдно – все вон с мечами, а я?! Но только чего ж я ночью-то к ним поеду, когда они утром сами сюда явятся?! Вот дурак, да?!

Мечеслав наконец осознал то, что в первое время попросту не увидел.

На поясе князя Глеба не было меча.

На поясе князя, сына Игоря Покорителя, стоящего посреди гридни, перед своим братом, матерью и их дружинниками, не было меча.

Булавы или чекана не было тоже.

Только яркая свита, перетянутая поясом в золотых накладках, корзно с шитым золотом оплечьем, золотая гривна, невысокая круглая шапка, штаны в обтяг и мягкие сапожки до середины голени.

– Ну я сперва вообще не понял ничего, зачем к немцам, почему… уже одели когда, я расспрашивать стал. Он знаешь что сказал? – князь Глеб залился звонким смехом и повернулся к Святославу. – Он сказал, что ты приехал, Славко, и поэтому нам уезжать надо. Вот дурак, а? Всё же напутал.

И князь Глеб Игоревич снова засмеялся.

Мечеслав переглянулся с Верещагой, потом с Икмором. Лица у всех троих были одинаково вытянувшиеся, с огромными глазами. С неуютным холодком между лопаток Мечеслав Дружина подумал, что несколькими ударами сердца назад их, всех десятерых, можно было брать голыми руками – настолько потрясли дружинников Святослава облик и поведение младшего князя. Благо ни Ольга, ни её человек-ошкуй не сообразили дать знака стражникам с золочёными топорами.

Впрочем, лица княгини Ольги и Ясмунда тоже приобрели, при всём несходстве, нечто общее. Похоже было, что у княгини киевской и наставника её старшего сына сильно заболели зубы, и они изо всех сил пытаются это скрыть, да не выходит.

Даже на морде белобрысого верзилы, что в выразительности не слишком обгоняла деревянные столбы-подпоры, и то проявилась тень того же чувства.

– Глеб… – медленно, словно подбирая каждое слово, проговорил Святослав. – Ты, брат мой, пока… побудь у себя в покоях. И знаешь, брат, немцев я, пожалуй, в город не пущу…

Лицо младшего князя начало вытягиваться, а глаза часто захлопали.

– …А меч тебе я сам разрешу носить. Без немцев. И даже владеть им поучим, чтоб он не просто так у пояса болтался…

Дружинники Святослава, облившись холодным потом, украдкой переглянулись в безмолвном ужасе.

«Поучим…» это кому ж предстоит этакое счастье?! Один Вольгость Верещага мог чувствовать себя поспокойнее прочих – ему-то точно была обещана участь не наставника шестнадцатилетнего князя, а как раз наоборот – ученика Бояна Вещего… не самая худшая участь, как выяснилось.

– Да я умею… а на охоту? – жадно спросил Глеб. – Охотиться тоже можно будет? Немецкий кесарь охотится, говорят, а в Царь-городе такого обычая нету…

– И охотиться будем, – улыбнулся Святослав. Глеб расцвёл:

– Тогда и правда, ну их в болото, тех немцев! Только ты не обманывай, ладно? – просительно добавил он, уже поворачиваясь к дверям. Князь улыбнулся успокаивающе вслед, и Глеб, окончательно повеселев, выбежал из гридни чуть не вприпрыжку.

Небо за окнами гридни посветлело.

Святослав прошёл вперёд – человек-ошкуй встрепенулся, но, не видя никакого знака от опустившей лицо на переплетённые пальцы госпожи, мешаться в разговор сына с матерью не осмелился. Князь присел на ступеньку деревянного возвышения. Помолчал. Потом заговорил тихо:

– Матушка, ты что, и впрямь настолько от власти утомилась, что решила, будто я на Глебку руку подыму? Мы ж не в Царь-городе, матушка, и хоть ты Еленой нареклась, да я-то остался Святослав, а не в Константина-братоубийцу перекинулся![4] Или…

Князь помолчал и добавил ещё тише, но уже совсем другим голосом:

– Или ты решила младшего сына своим единоверцам немецким в заложники отдать? Чтоб они, с ножом у его горла, проще в Киев войти смогли? Так ли?

Княгиня вдруг страшно, сухо всхлипнула за переплетением тонких пальцев. Потом, не отнимая их от лица, заговорила:

– Я плохая христианка, сын… ты меня моей верой попрекаешь, а я и в ней некрепка… когда Глеба родила – мне сон был. Суженицы[5] над нашим ложем встали. Первая сказала – быть младенцу добрым сыном и матери послушным. Вторая прибавила – быть ему князем в Киеве. А третья, младшая, отозвалась – умереть ему от братней руки. Знаю, что тот, кто снам верит, с самим Врагом проклят будет, и каюсь в том ежедённо, и знаю, что в пророчества верить нельзя, грех и суета… а выкинуть из сердца – не могу…

Невзирая на рассвет, в гридне словно потемнело и повеяло ночным холодком. И мало кому не померещилось, будто он сам стоит там, в княжьей повалуше, сам видит три тонкие тени – тени без тел – протянувшиеся по бревенчатым стенам, по плахам потолка над ложем княгини и её маленького сына, слышит жужжащие голоса, похожие на звук вращения огромного веретена…

– Ведь и впрямь, – шептала Ольга, и шёпот раскатывался по всей гриднице, – и впрямь же Глебушка сыном добрым да почтительным вырос. И впрямь в Киеве княжил… Поклянись! – Ольга вдруг вскинула голову, ухватив за рукав поднимающегося на ноги старшего сына. – Слышишь, поклянись и правь себе, если хочешь, володей, слушай своего одноглазого стервятника с гусляром-вурдалаком, уйду сама, мешать не буду, только поклянись, сын, идолами своими поклянись, что на брата руки не подымешь! Поклянись, а не то прокляну, слышишь?!

– Не всякий сон в руку, матушка, – почтительно, но твёрдо произнёс Святослав, осторожно стараясь освободиться от дрожащих, но цепких пальцев матери. – Да ты сама на Глебку посмотри, у кого б рука поднялась, его ж, поди, и комар кусать постыдится!

Вот с этим Мечеслав Дружина бы поспорил. Одну руку, готовую подняться на младшего в княжьем семействе, он мог назвать прямо сейчас – свою собственную. Уж больно обожгло это беззаботное – «Расскажешь мне про хазар, а?»

Про что тебе рассказать, князь Глеб? Про вырезанный княжеский род потомков Вятко? Про лютую Бадееву рать, память о которой незаживающей раной пролегла через ночное небо над Окой? Про семьдесят лет страшной и позорной дани? Про то, каково ходить своей же землёй из тени в тень, жить в лесах и болотах? Про разрубленную колыбельку в доме кузнеца Зычко? Про парня младше твоего, тянущего на плечах судьбу осиротелого рода? Про мёртвую весь и пятипалую лапу, впившуюся в деревянное лицо её хранителя?

Убить не убить, а поучить перевязью, как непутёвого отрока, на которого князь Глеб более всего и походил, руки чесались у вятича отчаянно.

– Ну нравом ты меня считаешь за зверя, так хоть разумом не считай, – продолжал тем временем успокаивать матушку князь. – Что ж мне надо, чтоб меня мой же народ вон выгнал, как Краковича[6], или мышам на съедение оставил, как Попеля?[7]

– Поклянись! – хрипло и требовательно повторила Ольга. Все другие слова киевская правительница, видать, позабыла, а увещеваний старшего сына не услышала вовсе. Она подняла лицо, заглядывая в глаза Святославу своими, широко распахнутыми и побелевшими, от глаз княгини по щёкам, размывая белила и румяна, проложили борозды слёзы. Свободную руку она держала на груди под ключицами, будто прижимая что-то сквозь одежду. – Поклянись, или прокляну!

Святослав обречённо прикрыл глаза – как все дорожащие своим словом люди, лишних клятв и обещаний он не любил. Потом князь открыл глаза, вздохнул, уже грубым рывком стряхнул с рукава пальцы матери и отошёл на середину гридни. Потом рывком повернулся к Ольге – та поднялась с престола и даже сошла с возвышения вслед за ним. Змеёй прошипел выхваченный из ножен меч – стражники с топорами качнулись вперёд, а человек-ошкуй с нежданною резвостью стронулся влево, загородив казавшуюся рядом с его тушей маленькой и хрупкой правительницу Киева. Но Святослав подхватил острый конец харалужного клинка левой рукою и поднял его над головой.

– Клянусь! – произнёс он, и всё в гридне замерло. – Я, Святослав, князь Русский, сын Игоря, князя из рода Сынов Сокола! Клянусь перед Богами рода русского, перед Перуном, Богом своим, и Велесом, Владыкой Зверей! Перед престолом предков моих клянусь! Перед людьми моими клянусь! Перед мечом, от отца мне завещанным! Клянусь не поднимать руки на младшего брата моего, князя Глеба! Если отвернусь я от этой клятвы, пусть удача ратная от меня отвернётся! Если порушу я эту клятву, пусть разрушится всё, что я сделал! Если предам я эту клятву, пусть род мой меня предаст!

С закатной стороны вдруг донёсся глухой грозовой раскат. Ольга и несколько стражников перекрестились, остальные стражники и воины молодого князя осенили себя Громовым Молотом – благо движения похожи, и перепутать легко. Один Святослав остался стоять с поднятым мечом к потолку гридни, расписанному, как стало видно в алых лучах встающего солнца, изображениями рогатого месяца по ту сторону возвышения с Соколиным престолом, самого солнца – между возвышением и дверями – и звёзд с кудлатыми облаками по бокам. Потом неторопливо и торжественно убрал меч в ножны.

– Прошу прощения государей, – все в гридне вздрогнули и обернулись к стоящему на её пороге Синко, – такие клятвы надлежит оглашать в присутствии биричей. И лучше бы – посоветовавшись с ними.

– Я и огласил её при тебе, – хмуровато ответил князь, всё ещё недовольный вырванной у него клятвой.

– Потому что я пришёл сюда сам, – настойчиво продолжал гнуть своё старейшина киевских биричей. – А следовало бы позвать меня. И лучше – прежде, чем давать клятву.

– Я как-нибудь разберусь со своими клятвами без тебя, ученик Стемира, – князь нахмурился ещё больше, а княгиня нетерпеливо добавила: – Ты сюда пришёл только попрекать моего сына данной без тебя клятвой, Синко? Или у тебя есть что-нибудь поважнее для нас?

Синко поклонился в ответ – странно, будто пустому месту между князем и княгиней:

– Я в затруднении, государи, ибо не знаю, начинать с добрых вестей или с дурных.

– С добрых, – устало сказала Ольга.

– Солнце взошло, – произнёс Синко Бирич, глядя в окно гридни, и замолчал.

– Это что, все добрые вести? – не выдержала первой княгиня, старавшаяся не поворачиваться к Синко превращённым слезами в скоморошью личину лицом. – Мы и так это видим, а если ты решил возвещать об его восходе, обвяжись перьями, сядь на забор и кукарекай!

– Нет, не все, княгиня, – невозмутимо промолвил Синко Бирич. – Вот ещё хорошая весть – половине подольской стражи удаётся пока удерживать толпу, кричащую…

Он выудил из-под плаща кусок берёзовой коры и скользнул по нему карими глазами.

– …Кричащую, что государь Святослав велел крещёных бить, а дома их грабить. А другая половина подольской стражи сумела разнять драку у соборной церкви Ильи Пророка на Руче…

– А там-то что?! – охнула правительница.

Синко пожал неширокими плечами под плащом.

– Половина собралась с крестами и образами встречать немецких гостей. А вторая стала кричать, что латиняне…

На свет явилась вторая береста.

– …Что латиняне хуже поганых[8], и обзывать первую половину вероотступниками и двоеверцами, а также бросать в них камни и палки. Убитых всего пятеро, дюжина покалеченных, трое взято стражниками на месте за убийство, остальных будем искать. Исков поступило четырнадцать…

В гридню вбежал встрепанный отрок, отвесил земной поклон невесть кому – видимо, всем сразу, – сунул Синко кусок бересты, поглядел шальными глазами, отвесил поклон и умчался.

– Теперь уже двадцать, – безмятежно сообщил Синко. – И ещё один из побитых скончался.

– Это добрые вести? – приподняв золотистую бровь, уточнил Святослав. Синко Бирич молча поклонился.

– Что-то мне уже не хочется спрашивать о недобрых… – произнёс князь. – Только ты ведь без спросу скажешь.

– Я бы никогда не осмелился…

– Да говори уже! – в один голос прикрикнули на старейшину биричей мать и сын. Синко снова поклонился:

– Дружинники княгини, – высокая шапка Синко наклонилась в сторону Ольги, – открыли северные ворота Подола людям епископа Адальберта. Узнав про это, толпа, собиравшаяся бить крещёных, наполовину разбежалась, а другая половина обложила немцев и чехов у Туровой Божницы и не собирается пропускать их дальше. Возглавляют толпу, кстати, пришлые дружинники из ляхов во главе со слепым воеводой Властиславом.

Глава III. «Мешко, мальчик мой, Мешко!»

Тиха летняя ночь. Смолкли соловьи, ячменным зернышком поперхнулась кукушка, печальная вестница Живы[9].

Стелется под копыта дружинных скакунов сухая, утоптанная земля дороги. Дороги, ведущей в Гнезно. На Купалу миновали всадники Быдгощ и снова в седла, ночевать у костров, кутаясь в гуни, или во дворе гостеприимного кмета – как придется.

Спешит воевода, торопится пан Властислав Яксич в Гнезно. И не за тем даже спешит, чтоб доложить грозному крулю Мечиславу, что воля его, милостью Световита, исполнена: сестра круля, ясноокая Свентослава[10], отныне жена Эйрика Победоносного и государыня свеев…

Спешит воевода повидать самого круля Мечислава… Нет, и не круля, и не Мечислава – мальчика Мешко, что заменил старому пану родных сыновей, полегших в сырую поморскую землю под мечами кашубов. Мальчика Мешко, которого он, седоусый дядька Власта, учил сидеть в седле, пускать стрелы, которому дарил он коней, гончих и соколов, которого прикрывал щитом от кривых мадьярских сабель в его первой битве. Ненаглядного, дорогого мальчика Мешко… Никого, кроме Мешко, нет у старого воеводы. Родные сыновья погибли, дочери вышли замуж, жены ушли к Световитову престолу струями дыма погребальных костров. Вот и торопится в Гнезно пан Властислав, истосковавшийся по мальчику своему Мешко.

– Пан воевода! – это стремянный Микл нагнал хозяина, поехал справа, почтительно приотстав. – Скала рядом. Не заночевать ли?

Властислав улыбнулся в усы. И коням, и людям пора отдохнуть, а лучше Скалы места не сыщешь. И ему, воеводе, есть о чем перемолвиться со старым Збигневом Скальским, что вспомнить за ковшом пива. Оба они из дружины старого круля Земомысла, отца Мечислава – не они ли одни остались из той дружины?

Властислав так спешил, что и не заметил, как при приближении его небольшой дружины испуганно затихали деревни по обе стороны дороги, гасли лучины в хижинах кметов[11]. И что во владениях Скальских сотворилось что-то неладное, понял он лишь тогда, когда Скала встретила его враждебной тишиной и поднятым навесным мостом.

Лет сорок не было такого в этих землях, лежащих в двух конных переходах от Гнезно, под самым крылом Белого Орла Пястов. Не было с той поры, когда Земомысл железной рукой вывел разбойные ватаги и дружины бродячих панов – последышей лихого безвременья круля Попеля. С тех пор люди в здешних землях зажили тихо и мирно. Никому в голову не приходило и дверь-то на ночь засовом заложить.

А тут – поднятый мост.

– Труби! – приказал, не оборачиваясь, пан Властислав. За его спиной Микл поднял к губам рог, набрал в грудь воздуху – и по притихшей округе разнесся гордый и властный голос рога, родовой сигнал Яксичей. Кужел-хорунжий повыше поднял хоругвь с белым на красном орлом Пястов.

За щелями бойниц надвратной башенки мелькнули огни, прогрохотали по дощатым настилам гульбища чьи-то ноги. И, наконец, раздался молодой ломкий голос:

– Убирайтесь прочь!

Пан Властислав ошеломленно покрутил головой в бобровой шапке с фазаньим пером:

– Ты кто такой, скаженник? Или не видишь – мы люди круля!

– Вижу! – отозвался зло все тот же голос. – Я, Яцек Скальский, отлично все вижу и говорю: убирайтесь, или я угощу вас стрелами! Прочь!

– Отвори ворота, мальчишка, и дай мне поговорить с твоим отцом! – загремел пан Властислав.

За бойницами заскрипели натягиваемые луки и глухо гаркнули, распрямляясь. Стрелы вгрызлись в землю у самых копыт коней. Огник пана Властислава попятился и фыркнул – он знал эти звуки и помнил обжигающую боль, которую они предвещали.

Микл за спиной хозяина выругался с беспомощной злобой. Да и пан Властислав чувствовал себя не лучше. Не этого ждал он, не думал, что, вернувшись домой из-за Варяжского моря, будет стоять под запертыми воротами лучшего друга, а его сын будет сыпать в него угрозами и стрелами. Место-то какое… как ладонь. Пся крев, да ведь на них и кольчуг сейчас нет!

– Следующие стрелы достанутся вам! Последний раз говорю! – сквозь скрип натягиваемых луков раздавался тот же молодой голос.

И тут его перебили.

– А ну прочь от бойниц! Яцек, уйди! Убрать стрелы! – голос был женский, и пан Властислав удивленно поднял нахмурившиеся было мохнатые брови.

– Сама убирайся, Ядка! Здесь не место женщинам! – отозвался первый голос, и пан Властислав с изумлением понял, что его хозяин и впрямь мальчишка, которому едва ли стукнуло пятнадцать.

– Открыть ворота! – не обращая на него внимания, приказала невидимая Ядка.

– Нет!!!

– Это приказ отца. Ты хочешь ослушаться его воли?!

Что-то грохнуло об настил – не иначе, брошенный лук, зло простучали удаляющиеся шаги, и тут же заскрипел, опускаясь, навесной мост.

Внутренний двор встретил их огнями факелов. Спешившись, пан Властислав увидел идущую к нему стройную девушку. Свет факела выхватывал из тьмы скуластое бледное лицо, огромные зеленовато-серые глаза, прямые губы чуть широковатого рта, вздернутый нос.

– Добрый вечер, пан воевода, – спокойные глаза взглянули в лицо. – Я – Ядвига, дочь Збигнева Скальского. Пан воевода, верно, не помнит меня…

– Отчего же, – пан Властислав коснулся губами ее холодной руки. – Только я помню панну маленькой девочкой. Панна и тогда уже была прекрасна.

Ядвига улыбнулась углами губ, но глаза ее оставались безразлично-спокойны.

– Отец хочет видеть пана воеводу. Идемте. О людях пана позаботятся.

Она взяла у одного из слуг светильник – его свет скользнул по золотой запоне, скреплявшей на груди Ядвиги огромный плат, и двинулась к дверям высокого дома.

Властислав успокаивающе провел ладонью по шее Огника, шепнул ему «Будь смирный!» – и поспешил вдогонку за Скальской. Здешним слугам он доверял.

Панну Ядвигу он нагнал уже у самых дверей. За ними была лестница, поднимавшаяся в верхнее жилье. Ядвига шла чуть впереди, придерживая свободной рукой подол длинного платья.

– Что с ним? – выдохнул пан Властислав. Ядвига не стала переспрашивать – с кем?

– Он тяжело ранен. Ему отсекли руку и потоптали конями.

Широкие плечи пана Властислава передернуло под косматой гуней. Таким голосом она могла сказать: «Он уехал на охоту, вернется к ужину».

Не дело молодым девушкам таким голосом говорить о битвах и увечьях, тем паче, что это увечья отца. И еще…

– А старший брат панны, Прибывой…

– Он убит, – с тем же неживым спокойствием уронила Ядвига.

Пан Властислав снова замолк, а потом глухо спросил – и в голосе была смерть:

– Кто?

Голос застрял в пересохшей глотке, как непослушный клинок в тесных ножнах.

И Ядвига Скальская ответила:

– Люди круля.

– Что?! – одним шагом пан Властислав обогнал Ядвигу и заступил ей путь, только гуня взлетела беркучьим крылом.

– Панна Ядвига! Если бы кто другой…

– Пан воевода не верит мне? – тихо спросила она, глядя в яростные глаза воеводы.

И воевода отвел взгляд, отступил, освобождая дорогу. Глухо произнес, комкая ворот свиты:

– Расскажите…

– Хорошо, – тем же голосом проговорила Ядвига. – Отец тоже просил рассказать вам все, как было…

Все случилось в Святую ночь, ночь на Купалу. Кметы из окрестных сел собрались на праздник в урочище Немежа. Люд столпился у загодя возведенного кметами кресива, похожего на деревянные ворота с втиснутым меж порогом и притолокой третьим, обточенным сверху и снизу, опоясанным веревкой столбом. В том кресиве, по обычаю, вытирали огонь скальский хозяин со своим старшим сыном. Все были здесь – мужчины, женщины, дети. Даже дряхлые старцы выбрались из халуп – погреть кости у святого костра, вспомнить молодость. Все были в новом, чистом, нарядном, на русых волосах зеленели венки. Прямо на траве разостлали белые скатерти, а на них расставили деревянную да глиняную посуду с питьем и снедью.

Только оружия не было здесь: свята Купальская ночь, ночь мира и любви. Сам Световит в эту ночь оставляет тяжелый меч и смертоносный лук. В венке из невянущих цветов, на белом скакуне спускается он на землю, и оттого светла эта ночь.

И уже завертелось бревно, перехлестнутое веревкой, что сжимали в руках Скальские. Тихо было – рождался Святой Огонь, земной брат Световита. Никто не оглянулся на конский топот, надвигавшийся со стороны дороги, все взгляды были прикованы к кресиву. Кто и услышал, подумал – проезжие люди спешат примкнуть к празднеству.

– Стойте! – прогремел над примолкшей толпой голос. – Именем круля Мечислава – остановитесь!

Услышав имя круля и моравский выговор, на голос начали поворачиваться.

Их было дюжины две черноусых, кареглазых кольчужников – мораваков в клепаных шеломах, с мечами и чеканами у поясов, со знаменитыми моравскими луками у седел.

И на их щитах и впрямь раскинул крылья Пястов белый орел.

И еще – рядом с предводителем сидел на мышастом мерине человек в черном балахоне и черном же куколе. На груди у него медно поблескивал крест с изображением Распятого.

Пан Скальский остановился и хмуро поглядел на пришельцев. Уже то, что они явились в Святую ночь при оружии и доспехах, было неслыханным поношением извечных обычаев. А уж приволочь с собой слугу Мертвеца… В другом месте, в другое время Збигнев Скальский просто плюнул бы под копыта коня вожака, – если не в лицо всаднику.

– Моравак, – тяжко сказал он. – Я слыхал, в твоей земле позабыли честь и обычаи предков. Но здесь Польша, а не Морава. Посему либо убери прочь свое железо, если хочешь остаться с нами, либо убирайся сам и не оскверняй воздух Святой ночи своим дыханием.

– Я привез вам волю круля! – крикнул моравак. Он видел, что люди расступаются прочь от его дружины. Не от страха, от гадливого нежелания даже стоять рядом с нечестивцами. И в голосе его звенела нешуточная злость.

– Воля круля подождет утра. Сегодня Святая ночь, или на Мораве и ее позабыли?

– Нет, ты выслушаешь ее! И немедля! – моравак встал в стременах и заревел: – Люди! Просветившись светом истинной веры, круль Мечислав повелевает! Отныне и навеки прекратить беззаконные беснования Купальской ночи! Не зажигать огня, кощунственно именуемого святым; и не творить у него поганских игрищ!

Толпа кметов ахнула – не оттого, что услышала, до большинства страшный смысл сказанного еще не дошел. Просто пан Скальский бросил веревку.

Бросил веревку священного кресива.

– Или ты, или круль – обезумели! – выкрикнул он. – На Святую ночь и Попель Братогубец не посягал! Она древнее всех крулей!

Тут человек в черном положил на плечо мораваку свою длань – тощую и белую, словно пясть скелета, – и произнес несколько слов на чужом языке.

– Sapienti sat… esse delendam… gladis at fastibus, – разобрала Ядвига.

По знаку предводителя двое мораваков стронули с места своих коней и подъехали к кресиву. Они дважды взмахнули секирами, а оцепеневшие люди только-только начали понимать, что они делают…

Рушат священное кресиво.

Отец Ядвиги схватил коня одного из всадников под уздцы. В тот же миг Прибывой в рысьем прыжке вышиб из седла второго кольчужника и подкатился, сцепившись с ним, под копыта коню вожака.

Мелькнула секира, и Збигнев Скальский страшно крикнул и зашатался. В пыль у копыт коня упала отрубленная, в мозолях от меча, десница хозяина Скалы. И еще раньше, чем замерли ее судорожно шевелившиеся пальцы, копье предводителя с хрустом вгрызлось в голую спину Прибывоя.

Здесь для Ядвиги все затянуло сизой дымкой. Она едва помнила, как молчаливыми боевыми псами рванулись на мораваков слуги и кметы Скальских – кулаки, рубахи, венки на злые конские морды, на стену щитов и кольчуг, оскалившуюся мечами и чеканами. Как с ними кинулась она в твердой решимости выхватить из-под ног сражающихся что-то очень ценное и хрупкое. Как рухнул рядом с ней – едва успела увернуться – пробитый копьем молодой кмет. На лице ни боли, ни страха, только безграничное изумление…

Они никак не могли поверить в то, что творилось. Их убивали. Убивали у родного порога. Убивали пеших, полунагих, безоружных. Убивали в Святую ночь мира и любви…

И когда они это поняли, они побежали. Они бежали по сырой от целебной купальской росы траве, а вслед гаркали луки и весело свистели стрелы, ржали кони и всадники кололи копьями, рубили с седла… Большинство, не столько из благоразумия, сколько по купальской привычке, кинулись в лес, волоча на себе раненых и истекающих кровью. И лес не выдал – конники поворачивали прочь от опушки…

Ядвига бросилась к замку. Что бы с ней было – неведомо, но кто-то, бежавший сзади, вдруг упал, придавил к земле, оцарапав проклюнувшимся из груди стальным жалом стрелы. Рядом гремели копыта и улюлюкали мораваки, и она затаилась под наливающимся холодной тяжестью телом, прижимая к груди спасенную из-под ног и копыт драгоценность.

Больше она ничего не помнит. Ей рассказали, что утром ее привели к замку испуганные кметы. К груди она прижимала окоченевшую длань отца.

Очнулась она лишь на следующий день. И все сутки провела у постели Збигнева Скальского…

– Когда отец услышал рог пана воеводы, он послал меня к воротам. Отец сказал: «Уж если пан Властислав пришел, чтоб напасть на друга в его доме, то ни мне, ни вам, дети, незачем оставаться на этом свете».

Ядвига замолчала, глядя на воеводу спокойными зеленоватыми глазами. И воевода, не отводя взгляда, взял ее руку.

– Панна Ядвига, – от скорби, жалости, гнева голос его скрежетал, как ржавый меч, когда его тянут из ножен. – Панна Ядвига, клянусь…

– Не надо, пан воевода, – она наконец опустила глаза и вынула свою холодную руку из его пальцев. – После… после всего, что случилось, я боюсь верить клятвам. Мы пришли. Отец ждет пана. – Ее белые пальцы отодвинули тканый полог с обережным узором из крестов с заломленными посолонь концами.

Кожа, изжелта-серым воском обтекшая высокие скулы, заострившийся нос, синие губы под инисто-белыми усами. Под прикрытыми веками что-то двинулось.

– Отец, – впервые Ядвига заговорила живым, теплым голосом. – Отец, это пан Властислав. Он пришел…

Синие губы шевельнулись:

– Спасибо, дочка… спасибо… Иди…

Колыхнулась тканая занавесь. И дружинники круля Земомысла остались вдвоем. Горел каганец.

– Ты пришел… – дохнули синие губы.

– Пришел.

– Хорошо… – восковая рука на одеяле двинула пальцем. – Сядь.

Пан Властислав опустился на лавку.

– Я тут лежу… Думаю… – при вздохах у Збигнева Скальского дергалось лицо и что-то сипло, глухо клокотало под одеялом. – Я же… Ты знаешь, всю жизнь – крулю… И отцу его… За что?! – Збигнев повернул голову, и пан Властислав впервые увидел его глаза.

Глаза смертельно обиженного ребенка на лице умирающего старика.

– Это не круль. – Что-то вновь скрежетнуло в горле старого воеводы. – Я клянусь тебе, Збигнев. Я знаю Мечислава, я знаю моего Мешко… Он не мог. Я знаю.

– Не круль? – шелохнулась восковая рука.

– Нет. Не круль. Моравская шваль из дружины его новой жены. Ничего, Збигнев, ничего… Я еду в Гнезно. Круль все узнает. Все. А тех… Их я найду сам. Клянусь!

Збигнев Скальский прикрыл глаза.

– Хорошо. Властислав… Ты побудь тут. До рассвета. Хочу… Хочу видеть Световита. Хочу видеть, что Он еще светит…

Больше они ничего не говорили.

Только трещал фитиль каганца.

За окном серело, таяли звезды. Серость сменил румянец рассвета. И наконец из-за дальнего леса поднялся край алого диска.

– Световит… – шевельнулись синие губы. Наверное, пану Збигневу казалось, что он кричит, вскинув навстречу светлому Богу руку – здоровую правую руку. Но это лишь напряглось плечо под белой рубахой да шевельнулась под одеялом перевязанная культя.

Шевельнулась и замерла.

Лучи Световита отразились в остановившихся глазах.

Пан Властислав поднял правую руку в дружинном приветствии. Надел шапку и, резко повернувшись, вышел из горницы.

С неприметной лавки у стены поднялась пани Ядвига, взглянула на него и, едва не сбив с ног, кинулась за полотняную занавесь. Тишина за спиной пана воеводы вдруг прорвалась сухим, отчаянным, рвущим горло и душу рыданием.

А пан Властислав шел, и пол под его ногами гремел, стонал и рычал, рычал эхом его мыслей.

Во дворе от затухшего костра поднялись навстречу воеводе дружинники.

Они уже знали.

– В седла, – негромко приказал пан Властислав. – К бою. Зден, будешь след править.

Дружинники бросились к коням. Вынимали из вьючных сумок кольчуги, отцепляли от седельных лук островерхие шлемы.

– Пан Властислав…

Воевода повернулся и встретился взглядом с зеленовато-серыми глазами Яцека Скальского.

– Отец… – наследнику, нет, теперь уже хозяину Скалы было тяжело говорить.

– Он гордился тобой, – глухо ответил воевода.

Зеленовато-серые глаза недобро сузились.

– Я с вами.

– Нет. Ты нужен сестре. Это приказ.

Яцек вскинул белобрысую голову:

– Кто приказывает Скальским в Скале?!

Пан Властислав, уже сидя в седле, наклонился к нему:

– Яцек, кто-то должен приготовить и разжечь костер для твоего отца! Неужели это будет холоп или женщина?

Яцек помолчал, отведя глаза, с трудом кивнул и крикнул:

– Опустить мост!

Когда дружина воеводы пересекала ров, тоскливые женские голоса уже завели причитание…

На исходе дня он догнал их.

Зден, ехавший впереди, внезапно рванул узду и поднял свободную руку.

– Близко, пан воевода. Костром тянет.

– Сколько? – только сейчас воевода задал этот вопрос.

– Стяг или близко к тому, пан воевода.

Властислав помолчал, спиной чувствуя взгляды дружины. Их было почти вдвое меньше, и кони устали…

– Труби, Микл, – процедил он. – Труби. Они жили, как собаки. Пускай попробуют умереть по-людски.

Ночь разорвал хриплый и яростный рев атакующего зубра.

– Скала! – закричал пан Властислав, выхватив меч, и пришпорил Огника.

– Скала! – кричала его дружина, и отблеск разбойничьих костров заблистал на клинках.

Мораваки не ждали нападения. Но и бежать не пытались. Пеший от конного не уйдет, это они знали, а седлать коней времени уже не было. Все, что они успели – вскочить и схватить оружие.

Этого воевода и хотел. Он не любил убивать безоружных. Даже если те и не заслуживали иной доли.

Другое дело – меч на меч.

И пан Властислав рубил вправо и влево, рассекая древки копий, и кольчужные наголовья, и чернокудрые головы, и лица с белым оскалом.

Каждый его удар был смертью.

За затоптанную копытами ваших коней Святую ночь.

За забрызганные алой росой купальские травы.

За Прибывоя Скальского, принявшего смерть в ночь любви.

За его брата, которого вы научили встречать гостей стрелами.

За его сестру, которая боится верить клятвам.

За глаза обиженного ребенка на лице умирающего старика – Збигнева Скальского.

Летучей мышью кинулся кто-то в черном в такую же черную ночь, но у самого края света костров взблеск меча швырнул его наземь.

Все. Больше никого не было. Последний моравак, воткнув меч в землю, кричал:

– Стойте, стойте! Стойте же, скаженные!

Всадники окружили его. В их глазах еще тлел огонь битвы.

– На колени, пся крев! – Микл повелительно взмахнул окровавленным мечом.

Моравак рухнул на колени. Смуглое лицо побледнело, руки тряслись, белые от страха глаза глядели из-под темных спутанных волос.

– В-вы что, вовсе об-безумели?! – крикнул он. Голос его ломался, губы плясали. – Ммы люди к-круля М-мечислава! Все пойдете на шиб-беницу!

Пан Властислав перегнулся с седла, вцепился в длинные сальные патлы, рывком вздернул моравака на ноги.

– Еще раз произнесешь своими погаными губами имя… – он захлебнулся яростью, сглотнул, прикрыв глаза, – имя моего Мешко – пожалеешь, что не умер с ними! – он кивнул на лежащие в траве тела и толчком отшвырнул моравака.

– Убирайся! Убирайся и передай сородичам – я еду в Гнезно. Круль все узнает. И земля польская загорится у вас под ногами, изверги! Это я говорю, воевода Властислав Яксич!

Моравак хотел что-то сказать, выдохнул зло и отчаянно:

– А-а! – и бросился к коню. Спешившиеся воины брезгливо расступались перед ним.

Когда топот копыт его скакуна смолк в ночи, воевода повернулся к своим воинам.

– Есть кто раненый?

– Скубе бок пропороли, – сумрачно отозвался Микл. – И Здену по ноге клевцом перепало.

– Да царапина, воевода… – поспешно начал невидимый в темноте Зден.

– Тихо, – повысил голос старый воевода. – Перевяжитесь да потихоньку поезжайте в ту деревню, что вечор минули. Да скажите кметам, чтоб к утру пришли, прибрали… этих. Еще будут потом по ночам шататься…

После скачки и сечи сил у дружинников осталось лишь на то, чтобы отъехать чуть дальше по дороге. Не ночевать же среди трупов, в залитой кровью траве…

А чуть свет дружина вновь была в седлах, и вихрем несся впереди пан Властислав.

Всю ночь он сам простоял в дозоре – знал, что уснуть не сможет.

От не утоленной ночным боем ярости клокотала душа воеводы, и, сам того не чуя, гнал он и гнал ни в чем не повинного Огника, торопя его бодцами и плетью.

Вот поднялись навстречу над овидом башни и стены стольного Гнезно. Шарахались с дороги испуганные пешеходы, очищая путь стремительным всадникам. Прогрохотали под копытами скакунов доски моста, замелькали дома и дворы, воронье взмыло над шибеницей у ворот замка. И стражники у ворот лишь повернули им вслед лица – смуглые, черноусые, кареглазые лица.

Во дворе воевода соскочил с коня, кинув поводья Миклу, и стремительно двинулся к палатам круля.

Мечислав ждал его у окна просторного светлого покоя. Когда воевода ворвался в дверь, едва не сбив с ног так и не замеченных им стражников, круль повернулся к нему и приветливо улыбнулся.

Слишком тяжелым был этот шаг и слишком широкой – улыбка, но где же было заметить это разгоряченному воеводе!

– Га, дядька Власта! День добрый, – начал первым круль, распахивая объятия своему седоусому воспитателю. – Ну, рассказывай – каково у свеев гостевалось, как свадьбу справили?

– Погоди, Мешко! – Властислав вытянул перед собой руку. – Я с тобой сейчас не о том говорить хочу. Ты – круль, Мечислав! Ты – государь! А ты ведаешь, сидя в Гнезно, что вокруг творится? Не на рубежах, не за морем – здесь, в двух днях пути? Что твоим именем холопы жены твоей делают?! Мешко, они старого Збигнева, Збигнева Скальского убили, и сына его, Прибывоя! На их земле! В Святую ночь! Твоим именем, Мешко! Мало того, они на тебя клепали, что ты честь дедову порушил, от Световита к Мертвецу Распятому перекинулся! Они…

– Дядька Власта, – очень тихо сказал круль, глядя в окно. Очень тихо сказал – может, потому и услышал его разъяренный Яксич и смолк. – Дядька Власта. Оглянись.

Властислав растерянно обернулся. Несколько мгновений он недоумевающе глядел на дверь, в которую вошел. И – увидел.

Там, где раньше по притолоке катился восьмилучевой знак Световита, на том самом месте в дерево был врезан бронзовый крест с головастой тощей фигуркой, раскинувшей костлявые длани.

– Что это? Что ж это, Мешко? – еле слышно прошептал пан Властислав, не в силах оторвать взгляд от притолоки.

– Они ведь правду говорили, дядька Власта, – все так же тихо сказал за его спиной круль. – Это и впрямь мои люди были. Ты моих людей порубил, дядька Власта…

– Мешко, – пробормотал воевода, поворачиваясь к крулю враз побледневшим лицом. – Как же так, Мешко?

– Понимаешь, дядька Власта, – по-прежнему глядя в окно, продолжал круль, – мне Добравка глаза открыла. Новые времена наступают – и новая вера. Скоро исполнится тысяча лет Распятому Богу. Он вернется на землю и будет судить людей. Старых Богов и тех, кто верит им, он бросит в огонь и серу. А своим – отдаст небо и землю. Дядька Власта, – круль повернулся к воеводе. – Ты сам говоришь – я круль, я государь! Да, я государь! И я не хочу, чтоб мой народ ввергли в огонь и серу! Я хочу, чтоб мой народ вошел в царство нового Бога, чтоб поляки наследовали небо и землю – вместе с греками, римлянами, болгарами, моравой… Дядька Власта, ты не думай, за мораваков тебе ничего не будет – ты только крестись, а? Как я? – Круль поднял глаза и впервые взглянул воеводе в лицо. – Вот отец Адальберт, он скажет, что нужно делать.

Из угла палаты тенью поднялся человек в черном – двойник того, зарубленного на придорожной поляне. Тот же черный балахон, на котором выделяются лишь бледные костлявые руки да бронзовый крест. Тот же черный остроконечный куколь, скрывающий лицо.

Пан Властислав даже не взглянул на него. Так же неотрывно, как только что на распятие, глядел он в лицо своему воспитаннику и государю. Слезы стояли в его серых глазах, седые усы дрожали.

– Мешко, мальчик мой, Мешко, – тихо проговорил он. – Что ж они с тобой сделали, Мешко? Ничего, Мешко, ничего, это все пройдет. Мы сейчас на коней и – в поле. От стен этих каменных… Там лес, там свет Световитов, там вольный ветер… Все пройдет, Мешко!

– Дядька Власта, нет бесчестия в том, чтоб склониться перед Распятым. Кесарь Запада и василевс Востока поклонились Ему, дядька Власта, владыки болгар, немцев, англов, чехов… – горячо говорил круль.

– Мешко, мой Мешко, – шептал воевода. – Что они с тобой сделали… Обморочили тебя, заворожили! – Голос Властислава сорвался вдруг на рык раненого медведя. – Эта моравская сука!..

Круль дернулся, словно обожженный ударом плети, лицо его окаменело.

– Воевода Властислав! – произнес он, словно отрубая топором каждое слово. – Ты говоришь о жене твоего круля и твоей государыне!

Властислав замолк и лишь глядел на Мечислава полными слез глазами. Губы его мучительно кривились, подбородок дрожал.

– Как истинный христианин, я милосердно прощаю тебе смерть моих слуг. Но ты поднял руку на слугу Церкви Христовой, и за это тебя будет судить преподобный отец Адальберт, епископ Польши. Взять его!

Неслышно подошедшие стражники мгновенно вцепились в руки пана Властислава, заламывая их назад. Смуглые пятерни проворно вырвали из ножен длинный меч и нож – скрамасакс. Но воевода словно не замечал этого, неотрывно глядя на круля. А когда тот повернулся и зашагал к дальней двери – шагнул вслед, волоча на себе черноусых стражников.

За несколько шагов перед дверью Мечислав остановился. Не глядя на стоящего рядом Адальберта, он негромким напряженным голосом произнес:

– Епископ. Это – мой… мой лучший воевода, – казалось, Мечислав хотел сказать что-то другое, но в последнее мгновение передумал. – Он останется жить – ты понял, епископ?

– Господь сказал: «Не убий». Верь Господу, сын мой, – прошелестело под черным куколем.

– Верую, отче… – круль с облегчением наклонил голову в меховой шапке.

Костистая белая длань поднялась в благословении.

Двери за крулем закрылись, и только тогда пан Властислав заметил стоящего рядом епископа.

Куколь поднялся, и на воеводу глядело лицо – такое же белое и костлявое, как и руки епископа. Черная с проседью борода покрывала впалые щеки и нижнюю челюсть.

Глубоко запавшие глаза вглядывались в лицо воеводы с безграничной жалостью.

Узкие темные губы скорбно поджались.

– Язычник, – горько заключил Адальберт. – Закоренелый язычник. Почему ты запер сердце свое для истинной веры?

Пан Властислав встретил взгляд черных глаз своими, мгновенно высохшими.

– Веры? – презрительно и гневно переспросил он. – Я верю в то, что говорят мне мои глаза – а они говорят мне, что Световит сияет в прежней силе Своей, и это так же верно, как то, что ты вместе с моравачкой одурманил моего Мешко!

– Глаза! – воскликнул в ответ Адальберт. – На что глаза тому, кто не зрит света Солнца Истины и Любви? Ты слеп, язычник, и глаза твои лишь соблазняют тебя. А знаешь ли, что сказал Спаситель: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось прочь от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, нежели тебе самому гореть в геенне огненной!»[12]

В скорбном голосе епископа зазвучал металл:

– И я сделаю это для тебя, язычник, чтобы Световит-Люцифер[13] не соблазнял твою душу через очи твои! – Адальберт подал знак одному из мораваков, тот выхватил нож… И лопнули светлые палаты, лопнули и протекли багровой тьмой и черной болью.

– Пан воевода! – словно сквозь воду донесся голос Микла, и, словно вода, заплескалась заполнившая голову боль. – Пан воевода! Что ж они… Что ж они с паном сделали!!!

Голова раскалывалась, горело отекшее лицо, а в глазницах словно ворочались два клубка кипящей смолы. Пан Властислав попытался открыть глаза – тьма никуда не исчезла. Он на ощупь тяжело сел, поднес к горящему лицу руки. На ладонях осталось что-то похожее на белок сырого яйца…

– Мешко, – прошелестели высохшие губы. – Мешко, мальчик мой, что же ты наделал, Мешко?!

Сильные руки подхватили его, помогли подняться на ноги.

– Изверги, – бормотал трясущимися губами над ухом Микл. – Каты, зверье, пся крев…

– Придержи язык, язычник, – донесся откуда-то – рядом и сверху – голос с моравским выговором. Скрипнули под сапогами стражника доски крыльца.

Пан Властислав не видел, как рука Микла гневно сжала рукоять меча – и отмякла под прищуренными взглядами моравских лучников.

– Мешко… – проговорил он, поворачиваясь к крыльцу, протягивая в темноту окровавленные руки. – Пустите меня к моему Мешко… Пусть он посмотрит на меня – может, опомнится!

Голос воеводы сорвался, и он спрятал в ладонях искалеченное лицо.

– Забирайте своего хрыча и проваливайте, пока можете, – вновь заговорил моравак. – Круль вас простил, да мы не прощали!

Дружинники окружили воеводу, прикрывая собой от нацеленных на них моравских стрел. Микл, подхватив под локоть, повел к коновязи. Воевода не противился.

Седая голова опустилась на грудь, поникшие широкие плечи тряслись, а губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же…

В гостевой палате Скалы было почти пусто. У очага стояла Ядвига, сидел на ременчатом стульце Яцек и на невысокой скамейке Микл.

– Куда ж вы теперь? – спросила после долгого молчания Ядвига.

Яцек опередил стремянного:

– А зачем им куда-то ехать, сестра? У Скалы крепкие стены, а они – бывалые вои. Пусть моравская дрянь только попробует сунуться!

Микл покряхтел, поерзал по скамейке, провел рукой по усам.

– Не в обиду пану Яцеку будь сказано, только не годится это. Не потерпит круль мятежа, да еще у себя под боком. И вам война вовсе ни к чему – до жатвы всего полмесяца осталось. Мы на Русь думаем податься, в Киев. Молодой князь Светослав, говорят, поклонников Распятого не терпит.

Помолчали.

– А пан Властислав что говорит? – спросил Яцек.

Микл снова закряхтел – только сейчас это больше походило на стон раненого:

– Ничего он не говорит, пан Яцек. Только плачет да твердит: Мешко, мальчик мой, Мешко…

Глава IV. «Слава государю Святославу Игоревичу!»

Лучи поднявшегося Солнца-Даждьбога преобразили Мать Городов Русских, так что Мечеслав Дружина, выйдя поутру из тех самых Подольских ворот, в которые вошел ночью, не враз решил, в каком же облике Киев, стольный град некогда полянских, а ныне – русских князей, нравится ему больше.

Не было более в городе Кия колдовства, не казался он городом Богов, вознесенным над миром смертных, не горели в туманах русалочьими огнями окна хат. Но при свете утра, утратив загадочность, Киев приобрел в видимой мощи – ещё больше, ещё просторнее виделся он под солнечными лучами. Поседели от солнца да ветра огромные бревенчатые стены крепости в тесовых шапках, с дней Ольга Вещего не видавшие вражьих полчищ. Вниз по Боричеву спуску, и направо, и налево, сколько хватало глаз, теснились дворы, ограды, кровли.

А левее того места, где они ночью вошли в город, там, где громоздилась непривычная глазам постройка с высокими остроконечными кровлями, смахивающими на дымники храмов, Подол киевский кипел растормошенным муравейником. К нему узкими вереницами подтягивались по улицам люди со всех сторон, торопясь влиться в две набухающие одна напротив другой толпы. Одна была поменьше – та, что жалась у остроголовой хоромины, но в ней чаще поблескивали на солнце шлемы и кольчатые брони. Искорками сверкали на солнце острия пока поднятых к небу копий.

Во второй толпе, обступавшей первую, железо блестело реже – но в первых её рядах растеклось тонкой, но прочной цепью, охватившей малую толпу.

– Глебовых дружинничков, – проговорил князь, – пустить с нашими по городу ездить. Двое наших на двоих Глебовых.

– Разбегутся, – буркнул Ясмунд.

– Скатертью дорожка, – дернул усом Святослав. – Все хлопот меньше, чем сторожить их или в тереме за спиной держать. На Подоле взятых на разбое, на поджоге – бить на месте. Крикунов – гнать. Коли молча стоят – не трогать. Пусть видят, что князь в Киеве есть. К церкви… к церкви сам пойду.

Ясмунд просто обернулся к младшему сыну, поднял бровь – всё ли запомнил? Икмор наклонил голову – и по кивку отца быстрым шагом, едва ли не бегом ринулся в глубь детинца, передать дружинникам волю вождя.

– Мы-то чего ждем? – вполголоса спросил Клек.

– Спроси князя, – негромко ответил ему другой гридень. – Или дядьку уж сразу – отвечать-то всяко он будет.

Как обычно, упоминание одноглазого погасило ещё не успевший начаться разговор.

Впрочем, ответ на Клеково недоумение уже двигался к ним – восемь уже знакомых дружинникам Святослава верзил-стражников, приторочив золоченые секиры за спины, несли на плечах носилки, в которых, на укрытом мехами сиденье, восседала киевская правительница. Краска снова лежала на её лице ровно, от слез не осталось и следа. В руке княгини покачивалась низка из каменных шариков с висящим между ними крестом. Тонкие пальцы перебирали холодные матовые зернышки. Рядом с носилками ступал, поводя по сторонам небольшими глазками, человек-ошкуй. За ним двигалась стайка служанок.

Святослав наклонил голову, приветствуя мать.

– Всё же передумала, матушка?

Княгиня только двинула углом губ, не поглядев на князя.

– Я по-прежнему считаю дурным началом княжения для тебя бегать самому по делам, по которым стоило б послать дружинников и привести и немцев, и зачинщиков с Подола на твой суд. Но если уж ты этого не понимаешь – я не собираюсь оставлять приглашённых мною гостей тебе.

Над головою Мечеслава мелькнула тень. Вятич оглянулся, невольно шагнув в сторону.

За его спиною Клек держал стяг – алый, с вышитыми золотом Соколом и Яргой.

Из ворот посыпались горохом дружинники – старшего и младшего киевских князей. Перепутать их было невозможно – и не только потому, что пришедшие со старшим князем в Киев воины были одеты попроще и носили меньше украшений. Дружинники Святослава приветствовали князя на ходу, вскидывая правую руку. Дружинники Глеба, выглядевшие так, будто это они не спали ночь, то неуверенно следовали примеру, то пытались на бегу поклониться носилкам с княгиней, иные же, самые потерянные, и вовсе обходились ошалелым взглядом.

– Пора, – хмуро сказал Святослав и двинулся решительным шагом вниз по тому же взвозу, по которому поднялся ночью к Подольским воротам.

За князем двинулся дядька Ясмунд – Мечеслав Дружина отметил, что седоусый держится между носилками – точнее, несущими их стражниками и шагающим рядом «ошкуем» – и князем.

Дружинники Святослава двинулись вслед за своим вождем и носилками его матери подковою.

Торговая площадь Подола бурлила вот-вот готовой «сбежать» кашею. Но грозою веяло даже не от криков – от сбивающихся чуть ли не ратным строем улиц и подворий. Вон толпа сутуловатых людей с жилистыми, белыми и потрескавшимися от глины руками – гончары в Киеве живут своей особой слободкою в низине между горою Старого Кия и Хоривицей. Рядом с гончарами сгрудились горным кряжем невероятно большерукие и широкоплечие мужики, от которых несло крепче, чем от кабанов по весне – резко, пряно и кисло. Киевские кожемяки тоже жили особою слободою, и это как раз легко было понять – терпеть рядом этакий дух мало кому придется по нутру. Иноземцев, чьи дворы стояли в этой части Подола, в толпе было не видать – разгоряченному подольскому люду чужаки старались на глаза не попадаться – ну, во всяком случае, те, кто не исповедовал веру в распятого бога немцев и греков.

Площади собравшимся было мало – кое-где мальчишки взобрались на деревья и заборы, а кое-где на крышах стояли и взрослые мужи, и это очень уж не понравилось Мечеславу Дружине. Вятич отлично разглядел у стоявших на крышах где под ногами, а где и в руках луки – прямые охотничьи, круторогие боевые. Да и на площади там и здесь мелькали люди с оружием.

До настоящей сечи киевскому Подолу оставалось всего ничего.

Появление князя и княгини встретили многоголосым восторженным рёвом. Толпа сама расселась надвое, открывая правителям путь на улицу, что вдоль подольского Ручья – он так попросту и звался Ручьем – вела к церкви Ильи Пророка.

Славили «государыню Ольгу» – но ещё больше голосов выкрикивало хвалу «государю Святославу». Среди множества голосов сын вождя Ижеслава с изумлением различил яростные призывы «гнать взашей», а то и «бить» христиан – реже слышалось про «латынских пособников».

Князь Святослав поднял руку – но от этого восторженный рев толпы только усилился. Тогда Ясмунд отцепил от пояса иссера-бурый турий рог, поднес к черствым губам – и гомон подольского торжища прорезал хриплый низкий рёв.

Киевляне примолкли.

Князь Святослав снова поднял руку.

– Люди города Кия! – прозвучал над площадью голос сына Игоря. – Знаете ли меня?

Толпа взревела громче прежнего – но на сей раз послушно умолкла по движению княжеской руки.

– Верите ли мне? Верите, что не допущу урона ни Матери Городов Русских, ни всей земле моей?

И снова рев – согласный, преданный.

Князь развернулся к тем, что толпились вокруг святыни Мертвеца. Разный люд там стоял – от совсем уж обтрепанных бродяг до разряженных на иноземный лад купцов, а то и воинов с оттопыривающими плащи мечами. А на челе этой небольшой рати стояли, уперев в землю острые нижние края длинных щитов, люди в бронях и шлемах нездешней работы. Не привычные Мечеславу, одинаковые у Руси и у коганых круглобокие шишаки-луковицы, а сходящиеся от полей к вершине прямыми склонами, будто верхушка обтесанного бревна в частоколе, а то и с чуть нагнутою вперед, будто у печенежского клобука, маковкой. Широкие наносья не давали толком разглядеть лиц.

Будто знамена, поднимались над ними огромные кресты и доски с писаными черноволосыми, черноглазыми ликами – вот смотрит прямо и недобро длинноволосый бородач, сложивший пальцы правой руки в странном знаке, вот искоса смотрят на киевлян женщина с прижавшимся к ней младенцем.

– Христиане города Киева и гости из христианских земель! Видите ли вы мою мать? Знаете ли её?

Киевская правительница встала на своих уже опустившихся наземь носилках, глядя поверх голов.

Многоголосое «Знаем!» было ответом – причем иные голоса раздались и из толпы вокруг князя. Видать, не все почитатели распятого бога были рады забранным в железо гостям.

– Верите ли, что княгиня киевская не потерпит напрасной обиды христианам?

Тут ответ был не столь громок и единодушен – но и возражать князю в полный голос никто не взялся.

Стена кольчужников вдруг зашевелилась и раздалась в стороны, пропустив вперед своих щитов человека в чудной одежде – долгополой, будто женское платье, черной, как безлунная ночь. Медно поблескивал крест на груди. Костистая бледная длань – в погребе он жил, что ли? Такой бесцветной кожи Мечеслав Дружина не видел даже у мещеряков и муромы, хоронящихся в лесах еще глубже городцов лесных воинов вятичской земли – откинула на спину черный острый куколь, открыв взглядам столь же бледное острое лицо, черную с проседью бороду, плотно сомкнутый узкогубый рот, внимательные темные глаза, от пристального взгляда которых становилось не по себе. Посреди остриженных под горшок волос, на самой маковке, светлела лысина.

– Мы приветствуем, – низким, сильным голосом, с нездешним выговором, но не ломая слов, произнес чернобородый чужак, – королеву ругов Елену[14]. Я, недостойный, епископ Адальберт, назначенный в окормители королевству ругов, прибыл к твоей королевской милости по твоей просьбе и уговору, заключенному с христианнейшим кайзером Оттоном и матерью апостольской церковью.

Нет, всё же не такой уж ясной была речь чужака. Мечеслав чуть не четверть слов не мог разобрать. Хотя про Оттона он уже слышал, да и имя чужеземца тоже оказалось знакомым.

– Рады видеть твою милость в здравии, – продолжал Адальберт. – Ибо ушей наших достигли в эту ночь тревожные вести – будто сын твой, король Свантеслав, коего я здесь вижу, презрев ради одержимости идолами сыновний долг и почтение, заточил тебя и захватил власть в городе, готовя немилосердную кару христианам.

Святослав нахмурился, толпа за его спиною недобро заворчала.

– Как видишь, это ложь, – княгиня смотрела поверх лысой макушки чужеземца и говорила с явной неохотой – будто ей было бы приятнее, окажись ночные слухи правдой.

– Хвала сладчайшему Иисусу и Матери его! – Адальберт поднял над головою стиснутые ладони. – Вдвойне отрадно это слышать, ибо, едва ступив на землю города твоей королевской милости, я, недостойный, и мои добрые спутники подверглись хуле и опасности, и не от подданного королевства ругов, но от чужака в земле вашей, и принуждены были облачиться, как видишь, в броню, один я остался, как подобает служителю Любви, безоружен, полагая веру доспехом себе и мечом – молитву.

Мечеслав потряс головой. От этого голоса, от пристального взгляда, от ровной вязи полузнакомых слов на него находила какая-то оторопь.

– И вижу я, что не напрасны были молитвы мои, и снизошел Господь к рабу недостойному, ибо твоя королевская милость благополучна. А стало быть, могу я воззвать к твоему суду и защите – не ради себя, ибо предречено нам, несущим Свет и Слово Истины, терпеть хулу и мучения ради умершего за нас и всечасно готовы мы и самую смерть с радостью принять за Него, но ради спутников своих, добрых, достойных и братолюбивых юношей, пришедших помочь мне и поддержать меня, пришедшего сюда во исполнение воли Божьей и твоей королевской милости приглашения.

– Говори, – хмуро подал голос князь Святослав, разглядывая черноризца потемневшими глазами. – Ты пришел как гость моей матери. Если тебе без вины нанесено оскорбление или какой иной урон – я не оставлю его безнаказанным. Кто твой обидчик?

– Вельможному пану князю нет нужды слушать ложь этого стервятника, – врезался в разговор молчавший доселе голос. Из переднего ряда окружавшей христиан толпы вышел седоусый человек, одетый чуть наряднее обычного дружинника. Без кольчуги, он был при мече – точно таком же, какими бились и русины. На голове у него был колпак с необычно высокими косматыми отворотами, украшенный пучком длинных пестрых перьев. Под богатым плащом была дорогая свита, подхваченная широким кожаным поясом. Шел он уверенно – но как-то странно, как-то чересчур плотно прижимал ноги к земле, как-то чересчур высоко держал лицо – и только на втором или третьем его шаге Мечеслав Дружина понял, что медное лицо в сетке морщин и шрамов пересекает ниже бровей белая полотняная повязка. Несколько воинов помоложе подошли и встали за спиною слепца.

– Я не прячусь от обвинения, вельможный князь Киевский, – слепец приподнял руку в дружинном приветствии, прямой раскрытой ладонью вперед и вверх. – Я сам обвиняю этого человека в том, что он принес беду и злодейство в дом, в котором был гостем. Я обвиняю его в том, что он, раб Мертвеца, принёс и сюда свою чёрную порчу. Благодарение Богам – я повстречал его снова, повстречал на земле пана князя! Я – Властислав, воевода из земли сынов Леха. Может, в Киеве слыхали моё имя.

Из земли сынов Леха?! Но ведь князь-пращур Вятко оттуда привел свой народ! Мечеслав изумленно разглядывал слепого воина. Пожалуй, это было потрясенье не меньшее, чем обнаружить, что сидел за одним костром с сыном Ольга Освободителя. Вот так, лицом к лицу повстречать пришельца из сказочной земли предков!

– Я знаю его, князь, – громко и мрачно произнёс Ясмунд. – Это славный воин, и я не слышал о нём дурного.

Властислав коротко поклонился на голос. Кивнул и князь Святослав, в знак того, что слышал слова дядьки.

– Тот ли это человек, которого обвиняешь ты, епископ Адальберт? – последние слова князь выговорил медленно, будто пробуя на вкус чужое звание и чужое имя.

– Именно он, король Свантеслав, – скорбно качнул лысой макушкой чернобородый епископ. – Увы, сей одержимый безумец, слепец телом и душою, со своими людьми, словно разбойник, поднял мятеж в городе твоей матери, и встал на пути моём и моих спутников, и с науськанной им чернью взял храм Божий, в коем мы со спутниками принуждены были скрываться от его неистовства, будто некую крепость, в осаду, грозя мне и понося святое имя Господне.

– Долг хозяина – защищать гостя, – подала голос Ольга. – Даже поселянин не даст в обиду пришедшего в его хижину. Тот же, кто поднял руку на княжеских гостей…

– Я не ищу его крови, твоя королевская милость, – теперь на епископа, осмелившегося перебить правительницу Киева, с негодованием уставился даже безмолвный человек-ошкуй. – Он уже довольно расплатился за безумие свое, и достаточным будет, если твоя королевская милость удалит несчастного идолопоклонника из города своего и земли.

Возмущенный гул с трех сторон ответил на эту речь черноризца.

– Ты просишь суда или сам взялся судить, епископ? – светлые, густые брови Святослава сошлись к переносице, и вверх через лоб полегли резкие морщины. – Тебя я выслушал. А сейчас выслушаю его. Говори, пан Властислав.

– Раб Мертвеца жалуется вельможному пану князю на разбой, – нерадостная улыбка обнажила желтые крепкие зубы под густыми усами. – Так пусть покажет хоть царапину на своем теле или теле одного из своих людей! Я же могу показать рану, принятую по его вине – не в честном бою – а через подлость и коварство!

Старческая длань накрыла лицо хозяина, будто ощупывая, уцепила пальцами повязку – и сорвала её, обнажая ввалившиеся веки над пустыми глазницами.

В толпе киевлян несколько голосов вскрикнули, когда старый лях повернулся поочередно во все стороны, давая разглядеть увечье.

– Вот сделанное по его слову, и это – меньшее из зол, что он причинил в нашей земле, в земле, в которую его тоже впустили, будто гостя! И не о том я горюю, что потерял глаза, а о том, что сделал это его наущением тот, кто был мне вместо сына! Наш правитель, наш Мечислав… мой Мешко!

Мечеслав Дружина вздрогнул, услышав от незнакомца имя, так похожее на его собственное. Нет, и впрямь там, в закатных краях, жили сородичи вятичей!

– Это он заморочил своей злой ворожбой моего Мешко. Это он научил его разорять древние святыни нашего племени и поклониться Мертвецу. И сюда он пришёл за этим же.

Киевляне отозвались ропотом.

– Слово твоего ляха против слова епископа, – ответила Ольга на взгляд сына.

– Если государи позволят… – Мечеслав мысленно дал себе изрядного тумака – Синко Бирич, отнюдь не воин, сумел подойти к нему так бесшумно, что вятич и не расслышал ни шагов, ни шороха дорогой одежды. – Тут слово против слова, и рана против угрозы, и оба тяжущихся – чужеземцы, так что поручителей у них нету. По обычаю и закону русскому в таких случаях положено решать дело полем – поединком, дабы Боги дали победу правому. Таков же обычай, как я слышал, и в земле сынов Леха.

– Так, пан, – качнул перьями на мохнатой шапке воевода Властислав. – Нам ведом этот обычай.

Синко благодарно наклонил высокую шапку.

– И я слышал, что Божий суд в обычае и в земле немцев. Так что мы не нарушим ничьих прав, если доверим этот суд мечам.

Святослав взглянул на Синко с удивлением. Потом перевел глаза на седого ляха.

– Согласен ли ты на такой суд, воевода Властислав?

Безглазое лицо воеводы повернулось к Святославу.

– Согласен ли я? – в наступившей вдруг тишине все услышали негромкий хриплый голос слепца. – Я вижу этот суд во сне каждую ночь – с того самого дня, как перестал видеть что-то, кроме снов…

С этими словами он кинул себе под ноги роскошную шапку и сбросил плащ на руки стоявшим за ним. Принялся расстегивать застежки свиты.

– По закону, – с тихой яростью глядя на невозмутимого Синко, произнёс князь, – тот, кто не может сражаться, вправе выставить на поле защитника. Ты можешь взять воина из моей дружины, воевода Властислав, – князь повернулся к старому ляху.

Клек, Вольгость Верещага и другие подались вперёд, но Мечеслав на этот раз опередил побратимов.

– Я, князь! Дозволь мне! – забыв о строе, забыв даже о стоящем поблизости дядьке Ясмунде, вятич шагнул к стащившему через голову свиту и взявшемуся за узлы шнура на богато расшитом вороте рубахи слепцу. – Воевода! Мое имя – Мечеслав. Род мой – от сынов Леха. Дозволь быть твоим защитником, воевода!

Слепец повернулся к нему – и застывшее медное лицо вдруг отмякло в улыбке. Не той, жутковатой, с которой старый лях вышел обличать черноризца. Так мог улыбаться Мечеславу дед в далёком Ижеславле. Рука потянулась к лицу вятича – Мечеслав зажмурился и затаил дыхание. Шершавые пальцы и ладонь осторожно, чутко, едва касаясь, прошли по всему лицу вятича сверху вниз, от глаз под шлемом к подбородку.

– Мечеслав, – тихо проговорил старый лях. – Почти Мечислав… я рад, что у меня есть такой родич. Прости, сынок, даже тебе я не отдам этот бой. – Он повернулся к Святославу. – Мне не нужен иной защитник, кроме меча и Богов, вельможный пан князь.

Князь-Пардус только прикусил губу под усами, но смолчал.

Оставшись полуголым – низкие мягкие сапожки он тоже снял, – старый лях протянул руки, и воины, шедшие за ним, вложили в них большой красный щит с белой птицей. Рука воеводы легла на рукоять меча и вынула его из ножен столь привычно, что трудно было в это мгновение поверить в слепоту седоусого воина.

– Слышишь меня, епископ Адальберт, слуга Мертвеца? – крикнул, держа слепое лицо поднятым к солнечному небу, лях-воевода. – Я не смогу вернуть душу моего Мешко, которую ты украл. Я не смогу вернуть себе глаза, которые выкололи по твоему приказу. Но я пришёл помешать тебе вновь красть души и вновь ослеплять! Слышишь меня? Я убью столько разбойников, которых ты привёл, разбойников, которых ты зовёшь воинами, сколько ты пошлёшь на меня… но, уважая закон земли, в которой мы оба – гости, я готов удовольствоваться одним. Готов на одном условии – ты уйдёшь отсюда и никогда больше не вернёшься, слышишь, раб Мертвеца?! Согласен ты на Божий суд?!

– Я слышу тебя, несчастный, – странным образом Адальберт умудрялся говорить голосом, казавшимся тихим, но слышным во всех концах площади. – Я слышу тебя и прошу у тебя прощения. Как ни пытался я, недостойный и грешный, спасти твою погружённую во мрак и обречённую мраку душу – я не преуспел. Прости меня. Я был для тебя плохим провозвестником Солнца Истины, надеюсь, для этих людей стану лучшим. Одно лишь я могу сделать для тебя ещё – прервать твою полную грехов и богохульств жизнь, дабы пуще прежнего не отяготил ты свой вечный жребий. И буду я молиться, чтобы в жизни вечной зачтено тебе было – смерть твоя откроет королевству ругов дорогу в Царство Истины и Любви! По воле королевы Елены, взыскующей света для народа своего, по воле Сладчайшего Иисуса и Непорочной Матери Его, но не ради кусков камня и дерева, что ты величаешь богами, мои люди примут твой исполненный гордыни вызов.

Он повернулся к своему отряду и произнёс что-то на своём языке – на немецком ли, на латыни – их Мечеслав ещё отличать не умел, понимал только, что этого языка он пока ещё не слыхал.

На слова епископа отозвался высокий немчин. Он выглядел рослым, даже выше черноризца, но, когда снял шлем с нагнутой вперёд маковкой и опустился на одно колено перед епископом, стало видно, что лет немцу совсем немного – никак не больше, чем Мечеславу, Вольгостю и большей части Святославовой дружины. Шестнадцать или семнадцать – а может, он ещё и казался старше своих лет, высокий, плечистый, с толстой шеей, широким бычьим лбом и упрямым подбородком, просторно расставленными голубыми глазами чуть навыкате и золотистыми кудрявыми волосами, обритыми с затылка и на висках по римскому обычаю. Выслушав слова простёршего над его головой тощие пальцы слуги Мертвеца – заклятие? благословение? – немец поднялся. Улыбнулся, блеснув между полных губ белыми зубами, вздув ноздри. Надел, застегнув пряжку под крепким подбородком, подшлемник, потом свой шлем, почти пол-лица заслонив широким наносьем.

Стоявший рядом с ним в строю епископской дружины тощий парень поднял топор и ударил им плашмя о плоскость большого щита.

– Конрад! – выкрикнул он пронзительно. За его спиной епископ бесшумно вздохнул, опустил глаза и осенил себя крестным знамением.

– Конрад! – отозвались немцы и чехи, разом ударив в щиты. – Конрад! Конрад!

Киевляне и люди Святослава не отозвались на их крик. Молчали, сложив руки каждый на рукояти своего оружия или на крае поставленного наземь щита.

– Наш воин в плаще и в штанах, а ваш весь в железе?! – вмешался князь Святослав. – Или ему мало, что дерётся со слепым?

Немец остановился, оглядываясь на епископа и княгиню. Видна была только нижняя половина его лица, но даже по ней ясно читалось: «Я же говорил!»

Княгиня Ольга взмахнула рукой.

– Никто не заставлял вашего язычника раздеваться!

– Не пытайся обмануть нас, король ругов, – подал голос епископ. – Нам ведомо, что люди твоей земли выходят на бой полуголыми, когда рассчитывают на колдовство своих идолов, якобы делающее их неуязвимыми. Так что по вашей собственной вере, вернее, вашему собственному суеверию – поединок равный. Впрочем… – Епископ развёл в стороны широкие рукава ризы: – Если вы – ты, король Свантеслав, и твой одержимый слепец – признаете, что идолы ваши бессильны, а колдовство – тщета и обман, – я немедля велю брату Конраду раздеться до камизы и брэ… до рубахи и штанов.

Святослав хотел что-то сказать, но лях повернул к нему безглазое лицо и помахал рукою. А Ясмунд положил ладонь на плечо и зашептал что-то в украшенное серьгою ухо. Наконец, князь утвердительно качнул головой.

– Что ж, пусть поединок начнётся!

Немец и лях кружили друг вокруг друга по засыпанной соломою площади Киева, между двух стен щитов. Несколькими ударами будто попробовали силы соперника – по крашеным доскам щитов пролегли трещины. Немец выглядел озадаченным – выйдя биться со слепцом, он рассчитывал на лёгкую победу – может, даже и не убивать бесомольца, но опрокинуть наземь во славу Сладчайшего Иисуса. И вдруг понял, что победа лёгкой не будет. Да и непривычно оказалось тому, кто привык угадывать направление следующего удара противника по глазам, драться с бойцом, толком не показывающим лица из-за окованной кромки щита.

На пробу ударил ещё раз – и получил в ответ град ударов. Страшных, неожиданных, метких, под которые едва успевал подставлять щит. Слепому идолопоклоннику словно его многоголовые бесы подсказывали – как ни старался Конрад обойти его – безглазый разворачивался вслед, как ни пытался увернуться – удар ляха настигал его. Наконец, меч Властислава задел вершину немецкого шлема. Конрад отступил на шаг, тряхнув загудевшей головою, и увидел взвившийся для нового удара каролинг.

Когда прошло первое горе, Властислав постарался понять, что он может сейчас как воин – никем другим он себя представить не мог, – раньше б подумалось «не видел». И понял, что Боги не оставили оставшегося верным Им.

Расширяя державу Пястов, обороняя её от неприятелей, воевода Властислав полжизни провёл в засадной войне. Он устраивал засады на отряды мадьяр и немцев, кашубы, мазуры и пруссы устраивали засады на него и его дружину.

В войне засад не выжить без слуха. Услышишь вовремя, как брякает кольцо на сбруе, скрипит тетива или трещит сучок под подошвой – считай, победил. И слух у старого Властислава был, как у рыси. Больше того, бывший воевода Пястов владел слухом – умел слушать только избранный участок леса, не отвлекаясь на остальное. Так и сейчас – посреди площади, между двух вооружённых толп он слышал дыхание мальчишки-немца, слышал, как шуршит солома под его остроносыми башмаками, по скрипу ремней угадывал, в какую сторону сдвигается его щит, по звяканию кольчуги – словно видел взмахи сжимающей меч руки. Будь босыми они оба – слышал бы, как бьётся его сердце, а так приходилось обходиться одним дыханием.

Как бывший воевода боялся, что честный простак не согласится выйти против него в кольчуге… тогда было б гораздо трудней. Уж не говоря – если откажется биться, пока на Властиславе не будет того же доспеха. Но нет – княгиня Ольга не хотела упустить даже мельчайшую мелочь, которая, как она думала, помогала выступавшему от её имени бойцу, а Адальберт не стал спорить с призвавшей его «королевой Еленой», да и лишний случай обличить веру «варваров» упустить не смог.

Теперь он слышал по дыханию немца, что Конрад пока ещё не боится, но явно сбит с толку. Это тоже было хорошо.

С обычным каролингом – тем, которые куют франки или, подражая им, варяжские кузнецы, этот удар бы не прошёл – слишком короткий там черен, слишком тесно стиснута рука яблоком и огнивом. Просторная рукоять русского харалужного меча подходила для такого удара как нельзя лучше – разве что хазарская или мадьярская сабля подошла бы больше, но там дурная сталь…

Клинок взмывает вверх. Конрад вскидывает щит, готовясь отбить удар, но лях обрушивается на колено, а меч в его руке описывает какой-то невероятный выворот. Удар. Хруст. Боли почти нет – сначала почти нет. Конрад пытается отскочить – сперва ему кажется, что левая, щитовая нога, странно занемевшая, провалилась в какую-то яму. Странно, ведь не было ж ям, гладкая площадь…

Только когда он, грянувшись навзничь, пытается встать на ноги, приподнимает голову и оглядывает себя, он понимает, что ямы и впрямь нет.

И ноги у него тоже нет.

По самый кольчужный подол.

Нога лежит в стороне. Между нею и культей быстро ширится вишнёвая лужа.

Слепец подходит к ноге, останавливается на мгновение – и жутко точным пинком откидывает её в сторону.

Только тогда приходит боль.

Немец оказался крепок – даже с такою раной попытался встать, опираясь на щит, словно на костыль. В строю с такими ранами, бывает, ещё и выживают – мало ли стучит деревяшками по палубам боевых ладей и половицам дружинных домов одноногих. Но это в строю – да хотя бы в ватаге, там, где есть кому прикрыть щитом, отогнать врага от увечного товарища, перетянуть обрубок.

Здесь строя не было. Каролинг вновь поднялся к небу и страшным, дробящим и сминающим ударом ударил по шлему, похожему на печенежский башлык.

Вот теперь взревела сторона язычников, колотя оружием о щиты и попросту потрясая им в воздухе.

А долговязый, первым выкликнувший имя лежавшего сейчас в луже собственной крови Конрада, вдруг с оглушительным воплем «Куууноооо!!», подняв свой топор, вырвался из рядов епископской дружины и бросился на Властислава. Епископ не успел схватить его за плечо и только отчаянно крикнул вслед: «Блажей, нье! Взпятки! Вернис!»

Заносящий топор парень поравнялся со слепцом-ляхом, тот резко развернулся навстречу, подались вперёд люди Святослава, выхватывая мечи, и между ними – Мечеслав Дружина. Белобрысый великан оттолкнул себе за спину правительницу Киева, стражники потянулись к золоченым секирам.

Тройной свист прорезал воздух, словно застывший над местом готового перекинуться в сечу поединка. Лицо чеха из яростного стало изумленным – и от страшного толчка в спину юнец пролетел шагов пять мимо развернувшегося вслед ему старого воеводы. Так и простоял несколько ударов сердца – несколько толчков крови на затянутую кольчугой спину из-под древков пробивших её стрел.

Только после этого длинные худые ноги подломились, а зажатый в руках топор стал клониться на сторону. Кадык чеха дёргался, будто тот старался закашлять – и никак не мог. Сперва чех опустился на колени, а потом повалился набок рядом с телом друга.

Адальберт поднял сложенные, словно для молитвы, ладони, уткнулся в них лицом. Даже стоявшая рядом с епископом побледневшая Ольга не слышала, как шевельнулись его губы:

– Куно… Блажек…

А Мечеслав Дружина, опуская оружие, глядел, как снизу, от причалов Почайны, поднимаются к церкви новые воины – и трое из них, едущие вслед за великаном в кольчатой броне, опускают луки. У стрельцов и у многих их спутников доспех был, как говориться, с миру по нитке – точно такой, как у бывалых наемников кагана, от которых предостерегали юнцов бывалые воины в городцах вятичей. Не все доспехи и шлемы у Мечеслава вышло враз опознать. Только что лица были не хазарские, не степнячьи – славянские лица, разве чуть потемнее привычных сыну вождя Ижеслава лицами, глазами и волосом длинных усов. Были там и несколько воинов со светлыми бородами, державшихся вокруг великана-кольчужника, – но стяг, скалящийся на высоком шесте волчий череп со шкурой, вёз над вожаком темноусый в кожаном печенежском кафтане.

Три стрелы ударили в спину чеху, собравшемуся вмешаться в Божий суд, – но больше дюжины уже лежали на тетивах, целя в собравшихся у церкви Ильи Пророка чужаков и киевлян.

– Оружие наземь, немцы! – разнесся над Ручьем голос вставшего в стременах великана-кольчужника.

Воины-иноземцы замялись, оглядываясь то на епископа, то на зашедший им в тыл отряд, то на дружинников Святослава и киевлян – стрельцы на стенах, вдохновленные примером вновь прибывших, тоже навели на толпу у церкви луки вполнатяга. Их копья, прежде уставленные в небо, а недавно начавшие грозно клониться вперед, теперь, в обмякших руках, клонились кто куда. Все ли поняли славянскую речь, поручиться было нельзя, но смотрящие в лицо жала стрел понятны людям любого языка.

– Живо! А то у моих хлопцев пальцы на тетивах устанут.

Адальберт повернулся к своим, обреченно махнул рукой и что-то промолвил на том же, неведомом Мечеславу наречии. Немцы и чехи, кто торопливо, с видимым облегчением, кто упрямо сжав челюсти, медленно разгибая пальцы, укладывали наземь щиты и копья, мечи и широкие топоры на длинных рукоятях, а потом расходились к стенам, чтоб освободить дорогу тронувшему коня вперёд великану-кольчужнику. Конь под тем не уступал всаднику, мало напоминая и привычных вятичу лесных и степных полутарпанов, и легконогих печенежских красавцев. Вождь пришлых направил своего скакуна к месту, где стояли князь-Пардус со своей матерью, прямо по брошенному оружию, и подковы похожих на роговые молоты копыт звучно бухали по брошенным щитам, по древкам копий и голоменям мечей.

– Свенгельд?! – сквозь зубы выдохнула княгиня. – Ты… ты не получил моей грамоты?!

Стальные кольца лязгнули, когда великан спрыгнул наземь и наклонил острый шлем, прижав к груди руку в кожаной рукавице – чуть ниже витой серебряной гривны.

– Княгиня. Я получил грамоту и успел вовремя. Злые люди хотели рассорить тебя с твоим сыном, государем Святославом Игоревичем.

Ольга обреченно опустила веки – сейчас гораздо больше походя на слепую, чем воевода-лях, которому в стороне помогали облачаться в скинутую одежду спутники. Приспустил веки и стоящий поодаль Синко – но на сей раз Мечеслав Дружина успел разглядеть мелькнувшую в карих глазах старейшины киевских биричей тень довольной улыбки.

Свенгельд под пристальными взглядами снял и засунул за широкий, в серебряных бляхах, турий пояс рукавицу, отстегнул бармицу и ремень, стащил с крупной беловолосой головы шлем, уложив его на сгиб левого локтя, вскинул правую руку вперёд и вверх:

– Слава государю! Слава Святославу Игоревичу!

– Слава! – первой подхватила дружина Свенгельда, и на полвздоха отстали от неё люди князя-Пардуса. Восторженный крик, как пожар под ветром, охватил весь Ручей, всё подольское торжище. – Слава! Слава!

Кричал и сын вождя вятичей Ижеслава, кричал со своими соратниками-русинами. И только повернувшись к князю, осекся.

Радости на лице князя – теперь уже великого князя, государя Киева и всей русской земли – не было. Холодно глядел он на кричавшего ему славу Свенгельда, крепко сжимая челюсти. Жестче проступили скулы, и сам князь казался в этот миг старше своих лет годов на десять.

Лишенные оружия, люди епископа Адальберта покинули Киев до заката. Изгнание – был приговор суда Богов, а попытка обезумевшего чеха вмешаться в тот суд сделала изгнание позорным. Впереди пришельцев летела подхватившая крики киевских биричей молва – нет в землях под крылом Сокола для черноризца с его спутниками ни огня, ни куска, ни угла. Никто из подданных Киева не даст им обогреться у костра или переночевать хоть и во дворе. И благо им, коли сумеют растянуть до закатных границ Деревской земли, что лежало в седельных сумах – ни даром, ни за серебро никто не даст и хлебной корки ни самим немцам с чехами, ни их коням.

Кроме немцев и чехов, стольный Киев покинули многие из людей князя Глеба и почти все дружинники Ольги. Эти участь изгоев выбрали доброй волей, иные даже и в открытую, хотя большинство даже не попрощались с теми, за чьими столами ели и пили последние годы. Иные за киевскими стенами прибились к бесславно возвращавшемуся домой епископу, путь других лег на полдень, к Русскому морю, царским дворцам болгарской Преславы и Царя городов. Впрочем, ушедшим ещё повезло – улутичи[15] и берендеи Свенгельда вырезали всю часть Ольгиной дружины, что отворила ворота немцам и осталась их сторожить за спиною гостей.

На следующий день знатные люди Киева и иных русских земель приносили присягу новому государю Руси. Клялись на мечах и золотых обручьях перед истуканами Перуна и Велеса люди русской веры, христиане во главе с князем Глебом – выглядевшим много веселей и праздничней старшего брата – целовали напрестольный крест у той самой церкви Ильи Пророка.

Княжеский терем распахнул погреба, и бочки стоялых медов и греческих вин выкатывали во двор, на площади и перекрестки детинца – куда немедля потянулся люд с Подола и Копырева конца. Бояре киевские старались не отстать от государя, его матушки и брата в щедрости – в меру, понятное дело, богатства своих погребов. Общины концов и улиц тоже накрывали столы по всему Киеву – в общем, весело было всем… или почти всем.

На пиру в княжеском каменном тереме слепой лях Властислав подошел к столу, где сидел со своими людьми Свенгельд. Тот встал, приветствуя старого воеводу, поднес чару, самую роскошную на столе, из которой один и пил, но слепец не торопился принимать угощение.

– Верно ли мне рассказали, будто кинувшегося на меня люди вельможного пана убили без чести, в спину?

Видеть лица Свенгельда седой лях не мог, движений в гомоне пира не слышал, но по голосу угадал и пожатие плеч, и приподнятую бровь.

– Да какая честь тому, кто в Божий суд лезет? Собаке собачья и смерть, пан воевода.

– Другой бы ещё кланялся за подмо… – начал хмельной усач, тот самый, что вез над Свенгельдом волчий стяг. Договорить улутич не успел – удар Свенгельдова кулака снес его с лавки на ковер с заморскими птицами раньше, чем пальцы слепца потянулись к мечу. Соседи было ухватились за ножи на поясах, но увидав, что сотрапезника ударил вождь, оставили резные рукояти в покое – Свенгельд знает, что делает, если ударил, значит, за дело.

– Прости дурака, пан воевода. Подгулял хлопец. Не он говорил – брага хмельная, – попросил Свенгельд и совсем другим голосом прикрикнул на ощупывающего отекшую скулу темноусого: – Винись, Мирчо! Винись, баранья голова!

– П-прости… батька… – выдавил усач Мирчо, не торопясь подниматься на ноги.

– Не передо мной! – Свенгельд кивнул на непроницаемое лицо слепца-воеводы.

Улутич перевел мутноватые глаза, облизнул губы.

– Прости, воевода, спьяну я… – выговорил послушно, косясь на «батьку». Тот кивнул, продолжая смотреть в безглазое лицо.

Пан Властислав немного постоял неподвижно, потом медленно наклонил голову.

– Покажи, пан воевода, что сердца не держишь, уважь, – по голосу, Свенгельд снова улыбался.

Слепой лях снова помедлил – и протянул пятерню.

Мечеслав Дружина сидел в той же палате, неподалеку от великого князя, обок которого сиял, как начищенная медная пряжка, младший брат, напоказ пристроив над столешницей щедро позолоченную рукоять новенького меча. Князь Глеб что-то непрерывно говорил старшему – Мечеслав со своего места не слышал что и не очень об этом тужил.

Рядом с ним смеялся шутке Клека Вольгость, звучно откусывая от здоровенного, как репа, яблока. Впрочем, тут и репы были много больше привычных вятичу – чуть не в голову величиной. А яблоки, которые в родных лесах Мечеслава затирали или сушили с медом на зиму, от цинги, тут сами были сладкие, как мед. Ещё слаще и сочнее были груши – тоже дивно крупные.

Ну вот и пришла в руки Пардуса сила, способная обрушиться на ненавистных им – и великому князю Киева, и сыну вятичского вождя – хазар. Отомстить за односельчан Бажеры и – может быть – спасти её саму. И сделать так, чтобы не горели больше вятичские села, не волокли землячек Бажеры на торги…

Никогда.

Здесь, в Киеве, Мечеслав Дружина, сын вождя и дружинник великого князя, впервые сумел по-настоящему, не краешком сердца поверить в это и признаться себе – да, это посильное дело. Посильное для князя-Пардуса и его огромной державы. Ибо зачем же ещё нужна такая великая сила, как не сокрушать порчу, как не очищать мир от скверны, не заслонять правду от кривды.

Если не выйдет спасти любимую – что ж, у сына вождя Ижеслава достанет сил поступить, как должно.

Но прежде этого – прежде он сделает все, чтоб более ни одна девушка из земли вятичей – или северской, или улутической, или любой иной – не разделила горькую участь Бажеры. Не просто умыть кровью её обидчиков – сделать так, чтоб никого иного они бы уже вовек не смогли обездолить.

Всё.

Рядом на скамью уселся Ратьмер, темнее осенней ночи, сунул рог под нос пробегавшему отроку с корчагой – тот послушно наклонил длинное горло ноши к матовому широкому устью, почти до краев наполнил его янтарно-желтым пахучим питьем. Отпустив младшего кивком, Ратьмер от души приложился к меду, едва не в один глоток опустошив рог.

– Ты чего, Ратьмер? Чего стряслось? – опередил Мечеслава Вольгость, а вятич вдруг понял, что не видел гордеца Ратьмера с того самого времени, как расстался с ним у Подольских ворот минувшей ночью.

– Хотьслава убили, – проговорил, глядя перед собою, Ратьмер, откладывая опустевший рог и сгребая с блюда белый сырный ломоть.

– Кто? – оторопело спросил Мечеслав.

– А вон, – Ратьмер кивнул через палату на стол оставшихся в Киеве Глебовых дружинников. – Видишь, у которого полморды заплыло и правую руку бережёт? Влишко, собака.

Дружинники Святослава долго, молча разглядывали битого Влишко.

– Это его Хотьслав? – спросил Клек, не отрывая глаз от заплывшего лица Глебова дружинника..

– Не. Я. – Ратьмер снова зашарил вокруг глазами в поисках корчаги с медом или романеей.

– Ну… он ведь выздоровеет ещё… – нехорошим голосом проговорил Вольгость Верещага, пристально разглядывая предмет беседы.

– Забудь. – поморщился Ратьмер. – Князь не велел. Да и… в чем его вина-то? Что он один из этих дурней помнил, зачем на страже стоят и что дозорный должен делать, когда к нему ночью невесть кто лезет? – Тезка древнего князя криво усмехнулся. – Погоди ещё, его одного из той сотни, что в дозорах стояла, в Киеве оставят. Ну Завида того, может.

– А остальных чего – в Днепр головою? – хмыкнул Клек.

– Вот ещё, реку-то портить… не слыхали? Их всех в северское пограничье пошлют. – Ратьмер неожиданно широко ухмыльнулся и, понизив голос, добавил: – А братец княжий даже обрадовался. Сам с ними просился.

Тут уж за ковшами, чарками и рогами потянулись, переглянувшись, все нагнувшиеся к Ратьмеру слушатели.

– И к кому такое счастье? – озвучил вертевшееся у всех на языке Вольгость Верещага.

Ратьмер уже по-настоящему улыбался.

– Да вроде покуда князь с дядькой не нашли, который из пограничных воевод так сильно перед ними провинился.

– Даааа… – покачал головою Икмор. – А кому-то ведь ещё князь-Глеба учить с мечом упражняться…

– Сплюнь! – прокашлявшись, выдавил поперхнувшийся хмельным медом Верещага. – Или по столу вон постучи. Головой, для полной надежности. Чтоб деревом по дереву. Накличешь ведь.

– Ты-то чего дергаешься? – ухмыльнулся младший сын дядьки Ясмунда. – Тебе княжьего меньшого пестовать уж точно не грозит.

Словно откликаясь на эти слова, по палате пронесся, гася хмельные беседы, струнный перебор.

Повисшее на миг молчание сменилось восторженным ревом, разве что чуточку менее громким, чем когда чествовали нового государя, едва пирующие увидели, в чьих руках запели гусли. Боян, усевшийся обок княжьего стола, улыбаясь, наклонил седую голову, отвечая приветственным воплям. И снова опустил пальцы на струны. Был волхв в той же одежде, в какой встречал князя-Пардуса с дружиной в Чернигове.

– Ну, Верещага, – ласково разглядывая окаменевшее лицо приятеля, проговорил Икмор, – вот тебе и наставник прибыл. Сразу после пира в учебу, небось, и пойдёшь…

– А то оставайся, – невинно предложил Клек, подливая в Вольгостев ковш из кринки. – Тогда дядьке и учителя для князева брата долго искать не придется.

Вольгость протяжно застонал и уронил голову на руки.

– Лучше б я вместо Хотьслава на башню пошел… – глухо проговорил он, не поднимая лица.

– Да ладно тебе, – убрал улыбку Клек. – А Хотьслава помянуть надо. Эй! Эй, челядинка! Рыжая! Ага, ты! Сюда волоки, сюда!

Глава V. Конец лета в Киеве

День вступления на Соколиный престол Святослава, сына Игоря, пришелся как раз на выбор жертв на Перунов день.

А к самому дню Громовержца Мечеслава ждал не сказать чтоб нежданный, но не ставший оттого ничуть менее приятным подарок – отроки-конюхи из северских городцов пригнали оставшихся в них коней пошедших на Киев дружинников. Из-за праздника переправу отложили – но уже на следующее утро левый берег Днепра запестрел огромным табуном – словно, как в Олеговы времена, шла мимо Киева конная угорская орда. Тысячеголосое ржание разносилось над водой великой реки.

Мечеслав – да и Вольгость, и иные дружинники из молодых – не утерпели, в насадах переправились на тот берег и сами помогали отрокам валить деревья. Из молодых веток гнули петли-хомуты, молодые стволы, особенно березы и сосны, шли на жерди-ромшины, а из старых, венчая их меж собою гибкими кольцами хомутов, продевая сквозь те петли ромшины, вязали плоты. Умаялись, употели, вдоволь покормили комаров и мух, увозились в грязи, сталкивая плоты в воду – но что все это было перед мигом, когда из многоголовой пахучей тучи – бурой, буланой, гнедой, вороной, сивой, каурой – вырвался Вихрь, застыл на миг – и кинулся навстречу, едва не сшиб грудью, сунулся в лицо, обжег горячим дыханием щеку, и Мечеслав, едва не плача от радости, кормил его медвяным киевским яблоком.

Рядом было множество других коней. Были там и угорские или печенежские долгоногие красавцы, которые, наверное, могли обогнать не одного только косматого Вихорку, но и настоящий степной вихрь. Были латинские великаны, вроде того, на котором ездил посадник Пересечена, вождь улутичей и берендеев Свенгельд, которые были сильней и, по слухам, не сворачивая, могли нестись на ряды пеших бойцов – и горе было безумцам, вставшим на пути копыт-молотов. Но какое все это имело значение, когда вот тут, рядом стоял, касаясь щеки нежным бархатным носом, Вихрь – его Вихрь?

А рядом уже деловито тыкался мордой в плечо, требуя своей доли в ласке и угощении, Ряско. Что ж, яблоко перепало и вьючному коньку, и ему Мечеслав одной рукой потрепал жесткую гриву.

Сами и вели плоты с драгоценным грузом через Днепр.

А когда закончили счастливую возню, разместив любимцев на выпасы Оболони, что между Глубочицей и Сетомлей, когда, нехотя вернувшись на княжеский двор, – после такой разлуки впору казалось там, рядом со скакунами, и заночевать, благо летние ночи теплые – отмылись от конского духа в банях, прибежали отроки, звать к княжескому столу.

Там, с Соколиного престола, обок которого стоял теперь не человек-ошкуй – его, как узнал Мечеслав, звали Искусеви, был он родом откуда-то с полуночных земель за Оковским бором, а теперь вместе с госпожой своей обретался в Вышгороде, в который перебралась из Киева Ольга, а одноглазый Ясмунд, князь-Пардус и сказал своим людям, что собирается отправиться, по древнему обычаю, по подвластным Киеву землям в полюдье. Этой же осенью.

Обычай был и впрямь древний, времен старого Кия, если не древней. Полюдьем ездили князья рода Вятко – давно, до хазар. Русь только переняла этот обычай, придя с Варяжского моря на днепровские берега. А последним в полюдье ходил прежний киевский государь (называть государем, пусть и бывшим, князя Глеба у вятича не поворачивался язык даже про себя) князь Игорь, Сын Сокола. Давно, ещё до того, как у вождя Ижеслава, сына Воеслава, родился в лесном городке неподалеку от реки Прони сын Мечеслав.

Ольга в полюдье не ездила, ограничившись тем, что рассадила тиунов по былым погостам и становищам да взимала мыто с проезжающих по Днепру мимо Киева водою и сушей купцов – ну и с торгов киевских. Это и было, к слову, одной из причин, по которой купеческий Киев не особо горевал о смене правительницы Ольги государем Святославом, чтоб не сказать – радовался. Впрочем, Мечеслав Дружина об этом никогда не узнал – среди киевских торговцев он так ни с кем близко и не сошелся и даже из купеческой старшины, приходившей в престольную палату поздравлять нового государя, худо-бедно запомнил имена троих, стоявших впереди – тощего высокого Ядуна, Дулеба и Иггивлада. Больше и так уж шедшая кругом от впечатлений стольного города голова вятича не вместила.

Узнав о намерениях великого князя, Мечеслав Дружина посмурнел. Он-то думал, что князь-Пардус, едва оказавшись на Соколином престоле, соберёт всю Русь в поход на кагана. Но государь Святослав, по всему видать, на сей раз не торопился. Впрочем… может, так оно и надо? Долгая – как искренне считал сам Мечеслав – жизнь в воинских городцах приучила принимать решения вождей как должное. Да и Русь оказалась… даже не землёй, а целым миром, и вятич уже догадывался, что поднять её в боевой поход будет не так просто, как Ижеславль или Хотегощ… может, даже, как все лесные и болотные городцы, вместе взятые.

За последний месяц лета сын вождя Ижеслава успел изрядно объездить Киев и окрестности. На полдень от Киевской горы лежали терема и сады киевлян, прикрытые Горою и Подолом от Днепра, а от степи – густыми дебрями за речкой Крещатик. Там князь Святослав с дружиной успел поохотиться, а Мечеслав – надо признаться, куда как охотнее имен купеческой старшины – впитывал названия охотничьих урочищ и всяких приметных мест по пути. Перевесище, Клов, Подугорское, Зверинец, Берестово – доезжали до Печер, глубоких каменных нор в высоком днепровском берегу, и до сиротливого кургана, насыпанного победителем Ольгом Вещим над прежним правителем Киева Оскольдом.

На глаз вятича, охотничьи угодья киевских князей звания «дебрей» никак не заслуживали. Светлый лес, без ельников, в котором, если и были когда буреломы, все давно сгорели в печах горожан и кострах на биваках княжеских охот. Нет, ну то есть сплошь конная орда тут бы прошла навряд ли, но рассчитывать на такую уж защиту этих «дебрей» Мечеслав бы не стал. Так и сказал однажды на охоте. Ратьмер и Икмор принялись расспрашивать приятеля о вятичских лесах, о засеках и лесных укрепах, о том, как можно бы сделать этот лес по-настоящему непроходимым для вражьего войска. Тут в их беседу, к великому смущению вятича, вмешался случившийся рядом великий князь, и теперь Мечеславу Дружине пришлось уже ему объяснять про засеки и ловушки, для пущей наглядности раскладывая по расстеленной на траву скатерти обглоданные кости, зубцы чеснока, длинные зеленые перья лука. Слушавший сначала их разговор Глеб быстро заскучал, а попытку одного из стайки постоянно окружавших младшего князя слуг рассказать об охотничьих угодьях кесарей из Царь-города Святослав, к расстройству оживившегося было брата, безжалостно пресек. Как успел понять Мечеслав, кесари устраивали ловы в чем-то больше напоминавшем сад, чем лес – даже здешний. По мнению вятича, с тем же успехом можно было «охотиться» в курятнике – дело, достойное скорее не очень умного отрока первого года, чем правителей великой державы. Но младший князь, по всему, думал иначе и, поскучав ещё немного, удалился на другой край бивака, откуда вскоре вновь послышался восторженный голос того же слуги, рассказывавший про какие-то «водометы»[16] – что это и зачем оно на охоте, Мечеслав не уразумел. Святослав же принялся расспрашивать вятича, не выйдет ли срубить засеку в лесу под Киевом. Мечеслав сомневался. Настоящая засека, по его мнению, должна быть старой, чтоб завалам придавали крепости проросшие сквозь них молодые деревья… хотя… были ж когда-то и вятичские засеки едва срубленными! Только когда это было? При князе Вятко, наверное. Если только находники из земли ляхов просто не отняли засеки вместе с лесами у прежних насельников – голяди, муромы и мещёры.

В общем, засеки – или что-то на них похожее – все же срубили, и Ясмунд безжалостно гонял на них отроков и гридинов, других заставляя те засеки защищать. Ещё вятичу приходилось одних из новых собратьев по оружию учить мастерить ловушки. А других – распознавать их. Потом дружинники менялись местами. Гордый Ратьмер было взъерепенился и заявил, что такое с честью киевского витязя несовместно. Дядька холодно посмотрел на смутьяна желтым глазом и на седмицу отправил учить князя Глеба владению оружием. Через седмицу Ратьмер явился злой, как медведь-шатун, и с Мечеславом не разговаривал ещё дня три. На расспросы только зло зыркал из-под чуба, но против устройства ловушек больше не возражал. Клек шепнул Мечеславу, что не сегодня завтра растяжка с самострелом или волчья яма окажутся у порога младшего князя.

Однообразными, впрочем, будни Святославовой дружины не стали. Кто не возился с засеками и ловушками, того дядька гонял на каменную стену терема, оставленного Ольгою за киевской Горою. Да, там и впрямь были трубы из лиственницы, по которым сама собою текла вода по хитрости болгарских розмыслов[17]. Той водой после «приступов» обмывали ссадины и синяки. А ещё государь Святослав затеял, как про себя полагал Мечеслав, с подачи вятича – обучать посадских парней держать строй перед несущейся на них конницей, переправляться через Почайну и лазить на земляные валы. Обучали всему этому делу тоже дружинники, соглашавшиеся на это куда охотней, чем на занятья с государевым братом. Во-первых, на чего-то упорно не понимающего посадского можно наорать. А чтоб доходило лучше, и по уху двинуть (за плети браться дядька настрого запретил). Во-вторых… во-вторых, по общему мнению испытавших и то и другое Мечеславовых побратимов (самого вятича Боги миловали от княжеского брата), «такой бестолочи на всем посаде не сыщешь». Впрочем, к осени отзывы учителей Глеба – Ясмунд на это дело отправлял в наказание – стали помягче, всё же порода брала свое, и младший брат Святослава уже начал осваиваться с мечом, булавой и чеканом.

Ну, стал походить на отрока года восьмого-девятого, а не третьего-четвертого, как раньше.

Посадских парней на учения никто не гнал – достаточно было позвать, и собиралась огромная толпа от двенадцатилетних парнишек до женихов лет шестнадцати. Старше попадались редко – по большей части в такие года уже были женаты, иные и первенцев нянчили, а от жены и детей не очень побегаешь. А вот холостые охотно удирали от скучных хлопот с хозяйством, мастерской, лавкой.

Киевляне терпели седмицу, терпели другую, а на третью Мечеслав Дружина стоял у Соколиного престола в гриднице, когда князь принимал посадских выборных, жаловавшихся на урон делам от этой княжьей потехи.

Старейшины купцов, кожемяк, горшечников и прочего посадского люда, входя в гридню, снимали шапки, отвешивали Соколиному престолу низкий поклон, касаясь пальцами зверолапых птиц и чудо-деревьев на заморском ковре, но держались смело и смотрели государю, распрямившись после поклона, в лицо.

– Тебе, государь, потеха, – неторопливо и негромко, но с явственной укоризной, вещал морщинистый седоусый Ядун, говоривший от всего посада. – А нам разорение. Ты, поди, и не слыхал, как оно говорится – летний день год кормит.

Сын вождя Ижеслава удивленно сдвинул брови. Он-то слышал эту селянскую присказку, когда ездил… когда ездил в село. К Бажере. Вот только вятич готов был руку на отсечение дать – речь у селян шла про весенний день, не про летний.

– Без рук оставляешь. Или дружину твою зря кормим, что ты наших сыновей оружному бою учить надумал? А руку кому выставят, или ребра помнут, или, не роди Мать Сыра Земля, и вовсе голову расшибут?

Старшина киевских купцов до того походил на сказочного Ядуна[18], что вятич даже засомневался – а не прозвище ли носит торговец?

– Ну, дружину мою, Ядун, вам нынче до весны кормить не придется, – улыбнулся великий князь. – В полюдье уйду на зиму.

Как видно, до посадской старшины это было внове – за спиною Ядуна поднялись перешепты, и сам он вполголоса, не отводя ставшего из строгого задумчивым взгляда от княжьего лица, буркнул через острое плечо пару слов.

– …вот чтоб не обидели вас, покуда я в полюдье, и учу молодых ваших. А что кто может руку выставить или голову расшибить – припомните, сколько рук да голов по дурной щенячьей удали, безо всякого толку увечатся. Не лучше ль ту молодую дурь к делу применить?

Эти слова государя посадскую старшину убедили, и они с поклонами покинули каменный терем.

Тем же вечером Мечеслав выбрался на деревянные сени терема и застал там Икмора. Сын Ясмунда любовался закатом и потягивал из деревянного корца брусничный квас.

– Когда уж на хазар пойдем? – выдохнул тоскливо Мечеслав, опускаясь рядом с Икмором и принимая у друга гостеприимно протянутый ковшик. – Сил моих нету дожидаться!

Младший сын Ясмунда пожал плечами:

– Да вот как вернемся из полюдья, верней всего, сразу и двинемся.

Мечеслав Дружина замер, не донеся до рта ковша с квасом. Повернулся к другу.

– Ну? Верно?

Тот только кивнул.

– Ты от князя слышал?

Икмор глянул на вятича укоризненно.

– Я, Дружина, чужим словам не разносчик, особенно княжьим. Тут только и надо – глаза открытыми держать да головой думать не лениться. Смотри – чему мы потных с посада учим?

– Ннну… на стены лазать. И против конных сто… – Мечеслав осекся.

– Дошло? – Икмор подмигнул. – У кого конного войска много, а пешего, считай, вовсе нету? У степняков. А кто из степняков крепости строит? Да считай, одни хазары. А как учим-то – роздыху толком не даем. Недаром вон посадская старшина жалуется. Значит, немного времени осталось. Даже можно сказать, какой дорогою на коганых двинемся.

Мечеслав Дружина только молча глядел на приятеля во все глаза.

– Ну думай же! С чего Пардусу так ваши засеки понадобились? Ведь не Киев же впрямь закрывать – на что засеки при таких-то стенах? Значит, вашей землёю пойдём, через вятичей!

Мечеслав запустил пятерню в волосы, взъерошил их, сдвинув к затылку колпак-прилбицу. Покрутил головою.

– Ну, Икморе… ты и впрямь Вещему Ольгу внук!

Икмор смущенно улыбнулся.

– Да ладно, скажешь… – Потом, уже без улыбки, прибавил: – Ты это, лишний раз не повторяй. Мало ли кто услышит… Киев.

– Не болтун, – тоже посуровев лицом, отозвался вятич.

Встал уже было – и резко повернулся к другу:

– Постой! А чего… чего тогда против засек-то учить воевать?!

Икмор удивленно поглядел в ответ:

– Ну как – на случай, если кто из ваших за хазар встать вздумает.

Мечеслав отскочил в сторону, взмахнув полою плаща, ухватился за меч. Проговорил, глядя заледеневшими голубыми глазами:

– Встань. Встань – и повтори!

Икмор, не поднимаясь со скамьи, строго поглядел сыну вождя Ижеслава в лицо.

– Дружина, если я сейчас солгу – можешь тут и рубить, противиться не буду. Только это ваше вече, само, без боя, решило пойти под каганову руку. Так?

Вятич, тяжело дыша, прикрыл глаза, сжимая и разжимая пальцы на черене меча. Потом выдохнул неохотно:

– Так…

– Тогда объясни, почему князь не должен ждать такого от ваших? Не должен ждать, что если нашлись впустившие хазар в свой дом – найдутся и те, кто встанет за них с оружием? Потому что вы – славяне? Мечеслав, у хазарского князя в войске немало тех, кто ни лицом, ни речью не отличен от нас. А когда северяне при князе Черном воевали с хазарами, пытаясь избавиться от дани – им славяне же из Дерев в спину били. Так было, слышишь?

Мечеслав еще раз перевел дыхание, медленно разжал руку на мече. Упрямо покачал головою.

– Всё равно. Всё равно, Икмор. Ты там не был. Ты не знаешь, что это такое – жить под хазарами. Никто не захочет этого больше. Те, кто был на вече, забыли. Но теперь – помнят. Никто не встанет за них. Никто. Слышишь?

Икмор наконец встал, положил другу руку на укрытое плащом плечо:

– Дай-то Боги, чтоб ты был прав, Дружина. Крепко на это надеюсь. Но князь… он на то и князь, чтоб перед походом готовиться ко всему, понимаешь?

Мечеслав помолчал. Облизнул губы.

– Да, – медленно проговорил он. – Да. Понимаю. Я… я пойду, Икмор…

Вятич повернулся и пошёл к дверям гридни. Сын Ясмунда сочувственно глядел другу в спину и качал головой.

Между всеми этими хлопотами – и прибавившимися к ним вскоре сборами в дальнюю дорогу – Мечеслав Дружина выкроил время полюбоваться, кроме охотничьих урочищ да теремов Горы и Загорья, ещё и киевским Подолом. Вроде как видел его уже дважды – да толком оглядеться вокруг оба раза было некогда, а в первый раз видел его ещё и ночью.

Но пошёл Мечеслав на Подол не просто полюбоваться. С коньком Ряско – его вятич, к слову, подковал на дружинной кузне – приехали и вьючные сумы, а с ними – доля взятой на Рясском поле добычи, так ни к чему и не пришедшаяся – кроме, разве что, шаровар да нарезанных из узорного куска обмоток. Да и шаровары-то оказались – ни в седло, ни на ладейную скамью, разве на пиру в них сидеть. Для пиров у него теперь была новая одежда – князь-Пардус на следующий же день, как вошли в Киев и спровадили Адальберта с его немцами да чехами, щедро оделил дружину нарядами. Так что ни шаровары, ни наспех надетый за плащ отрез пестрого чужеземного узорочья были Мечеславу как-то вовсе ни к чему. Разве место в седельных сумах занимали зря. Икмор, к которому он обратился за советом, хмыкнул:

– Зря в Новгороде не сказал, там больше бы дали. Пойдем на торг, на серебро выменяем. Глядишь, чего вместо них присмотришь.

Мечеслав озадаченно прикусил губу – вот где-где, а на торгах он быть не привык. Сын Ясмунда правильно понял выражение глаз приятеля:

– Да я тоже с тобой пойду. Уж справимся вдвоем как-нибудь.

Невероятное многолюдство Подола даже чуточку пугало. Вокруг звучали и знакомые языки, и незнакомые. Чаще всего звучал мягкий, напевный выговор полян, исконных насельников киевских круч. Ближайшие родичи и лютые враги полян, деревляне, в городе неприятелей появлялись редко и больше молчали – по этой молчаливости они и узнавались, а стоило им заговорить – становились неотличимы от полян. Ну одеты ещё были самую малость по-иному – в глаза больше всего бросалось, что поляне отчего-то заправляли подол рубахи в штаны. Деревляне же носили, как и остальные славяне, рубахи навыпуск.

Появлялись тут и знакомые уже Мечеславу северяне – с их «то, тот, того, тую» через слово – кривичи, улутичи. Были славянские народы, до сих пор не встречавшиеся, – радимичи, ближайшая родня вятичам, которых во времена Вятко привел его брат князь Радим, дреговичи в приметных колпаках, плетенных из корней. Дреговичей роднил с кривичами выговор. На слух сына вождя Ижеслава, и кривичи, и дреговичи говорили, как обучившиеся славянской речи голядины, мещеряки или мурома – нещадно акая и ыкая. Когда говорили о князе, выговаривали «вяликый княз Святаслау Ыгаравыць». Но их-то отличал большей частью выговор да пригоршня незнакомых – или значивших в их наречьях не то, что у сынов Вятко, – слов. Когда же дело доходило до торговцев из ляшских и чешских земель, что приходили текущей от заката Припятью через Дреговскую и Деревскую земли, или до болгар, впору было звать толмача.

Хотя выговор болгар оказался Мечеславу неожиданно знаком. Это был выговор Бояна Вещего из рода Доуло. И слова, как причудливо ни звучали, пробуждали отроческие воспоминания о его ведовстве и его песнях.

Но это все были славяне. А были гости и из совсем чужих племен. Угры с тремя косицами на бритых черепах, горбоносые, скуластые, черноусые, с чуть раскосыми глазами, в одежде с узорами из нашитых шнуров, продавали красавцев-коней, как и печенеги, – друг друга два племени степняков ненавидели люто, и, как говорили на Подоле, редкая встреча печенега с угрином обходилась без хватания за ножи, а то и прямого смертоубийства. Смуглых, чернобородых, носатых греков, армян и сорочин Мечеслав всё время путал, с трудом запомнив, что сорочины накидывают на голову покрывало вроде девичьего, надевая поверх обруч-очелье, или обматывают голову чем-то наподобие убруса, а армяне с греками носят кресты, которых сорочины в жизни не наденут. У армян ещё на головах были овчинные или валяные колпаки вроде северских да полянских еломок.

А один раз Мечеслав не в шутку ухватился за меч и даже потащил его из ножен, увидев нехорошо знакомые долгополые стеганые кафтаны и круглые, будто колесо, меховые шапки, прячущие подбритые лбы.

Хазары?! Здесь?!

Оказалось, бывают и хазары – приезжают на торг, везут персидский и иной, не доходящий иначе как через земли каганов, товар.

Но вот эти – нет, это не хазары, а иудеи совсем из другой земли, поселившиеся в Киеве ещё с Оскольдовой поры и торговавшие с Грецией. Что до хазар, вмешался услышавший слова вятича обладатель шапки-колеса, то тех хазар они вовсе не знают и знать не хотят, и вовсе не иудеи те хазары, и они сами ненавидят этих хазар даже больше, чем господин дружинник, они плюют на могилы их предков, плюют, пусть тем станет на том свете стыдно за тех, кого они породили на этот свет…

Очень сильно припомнился в эти мгновения Мечеславу толстяк, везший плененного Доуло-Бояна по землям Хотегоща. До отвращения сильно припомнился.

А уж когда услышал знакомое – «да хранят славного воина его Боги», брезгливо отдернул плащ в сторону от тянущихся к нему со льстивыми касаниями пальцев, плюнул на землю, едва не угодив на длинную стеганую полу, и пошел прочь. Из какой бы земли ни приползла – а была это та самая нечисть.

Правду говорил Икмор. Не стоит говорить о думах великого князя в Киеве – если здесь есть такие, торчащие из-под черных шапок, прикрытые сальными прядками, уши.

Пока – не стоит.

Но долго думать о хазарской родне у сына вождя Ижеслава не вышло.

Слишком уж весело шумел Подол, слишком ярко пестрел.

А торговали тут… да чем только не торговали на подольском торжище!

С полуночи, из кривичских лесов, приходили на Подол драгоценные зимние меха, колеса серовато-желтого воска, кади с пахучим медом. Из угорских и печенежских степей – красавцы рысаки, а из немецких и чешских земель – тяжеловозы. Невероятно яркие ткани с полуденных краев, благовония и пряности и невиданные плоды. Это не считая товаров самых обычных, лепных, резных, тканых и кованых, выращенных на грядках, добытых в лесу или на реке.

Шаровары и цветастый отрез долго вертел в руках недоверчиво щурящийся грек. Потом назвал цену. Мечеслав открыл рот – согласиться, но Икмор молча положил ему руку на плечо, а на грека уставился прямо-таки отцовским взглядом. Купец запыхтел, назвал другую. Чуть больше. Потом, утерев пот – третью, но Икмор, вместо того чтобы согласиться, молча сгреб шаровары и горе-плащ с прилавка и пошел прочь. Мечеслав отправился вслед за ним.

Во второй лавке Икмор в ответ на названную уже болгарином цену все же подал голос, хмуро спросив, с чего так дешево – цена была побольше третьей греческой. Дорого или дешево – Мечеслав никакого понятия не имел и предоставил все переговоры другу. Болгарин молча ткнул пальцем в дыры, проделанные иглой Мечеславовой заколки. Вятич поглядел на Икмора, тот в ответ кивнул – и болгарин высыпал на прилавок несколько серебрушек – полных кругов и похожих на маленькие месяцы обрезков.

Мечеслав повертел в руках один из кружков – это был не привычный вятичам диргем-щеляг. Вместо крючьев чужой вязи тут были куда более простые и даже показавшиеся знакомыми знаки, идущие по кругу. В середине же стояли два бородача в похожих долгополых одеждах – один, в шапке, склонился перед вторым, не то бьющим его по голове, не то надевавшим на неё ту самую шапку. На стоявшем прямо шапки не было, а вокруг длинноволосой головы был кружок.

– Царь это греческий. Константин, – пояснил Икмор, касаясь пальцем склоненного человечка. – Только он уж помер. А перед ним Исус. Бог греческий, которому князь Глеб да княгиня Ольга верят. Вот Исус Константину-то царскую шапку, стефанос по-ихнему, на голову кладет.

Мечеслав встряхнул на ладони серебро. По чести сказать, это были первые монеты, оказавшиеся в руках вятича. В лесном городце с ними попросту нечего было делать, а в дружине князя Святослава Мечеслав Дружина ни в чем особенно нужды не испытывал – стол был, кров над головою – тоже, оружие и конь и так были при нем. Зажав серебро в ладони, Мечеслав вспомнил единственного хорошо знакомого ему купца – кривича Радосвета. У того, когда он перебирал монеты, в глазах появлялся какой-то хищный и одновременно довольный отблеск – можно было подумать, что кривич оглаживает ещё теплый бок охотничьей добычи или треплет по дрожащей шее едва объезженного конька. В себе Мечеслав ничего такого не ощутил. Ну… серебро. Блестит красиво. И что?

– Ну что, богатей, – хлопнул вятича по плечу Икмор. – Пошли, погуляем по торжищу ещё, может, чего себе приглядишь…

Покупать что-то самому себе Мечеслав счел глупым – не для того ль он пошёл на торжище, чтоб избавить седельные сумы от лишней поклажи? Девушки, которую можно было угощать сластями или чужеземными лакомствами, одевать в дорогие наряды, баловать украшениями, у вятича не было. Ноги как-то сами занесли в оружейный ряд. Мечеслав было задержался у смуглого сорочина, ловко вертевшего в пальцах странный дымчатый клинок, узкий и длинный, с щедро украшенной золотом и красными, будто капли крови, рубинами рукоятью, и заверявшего, будто меч этот способен с одинаковой легкостью рассечь подброшенный в воздух платок или оружие врага. Но Икмор только презрительно сморщился.

– Дрянь для дураков вроде князь-Глебовых дружинничков, – не особо понижая голос, заявил он. – Зимой из натопленной избы не вынеси, на морозе ломаться начинает. И в узловатом дереве вязнет.

Следующий продавец клинков на груди носил крест – значит, не сорочин – и сидел за прилавком молча, сцепив руки в золотых перстнях на внушительном пузе. Бороды у него не было – только здоровенные усы, потешно торчащие в стороны из-под вислого носа. При появлении дружинников торговец только приподнял тяжелые веки и качнул островерхой шапкой.

Большая часть оружия в этой лавке напоминала только что виденный сорочинский меч. Одно только, что клинки были не дымчатые – но золото и камни на рукоятях смущали вятича. Мечеслав Дружина вообще не привык носить что-то яркое и блестящее – ну, кроме гривны, обручий и перстней. И те-то были или темного серебра, или из меди – и уж точно без блескучих камней. Да, в засадах больше сидеть не приходилось – пока, но кто поручится за завтрашний день? И въевшиеся с детства привычки отвязываться не желали.

Но один клинок, короткий, с притопленной в широком устье кожаных ножен рукоятью, привлек внимание вятича. Он лежал чуть в стороне от крикливо разукрашенных собратьев, будто пренебрежительно сторонясь их. Что-то было в нём… молчаливое достоинство истинного воина.

Если б не явственно иноземной выделки кожа ножен, не яркая бронза, оковавшая затылок рукояти, вятич бы побожился, что нож пришёл из лесных городцов его земли.

– Доброго дня, торговый человек, – окликнул купца Мечеслав.

– И тэбэ пуст улыбнотса этат дэн, храбры витаз, – выговор у чужеземца был жуткий, но, в общем, понятный.

– Сколько просишь за этот нож? – Мечеслав почтительно поднял с устилавшей прилавок ткани глянувшееся ему оружие. Выдвинул клинок из ножен – и убедился, что оружие не зря приглянулось ему.

Торговец, приветливо улыбаясь полными губами, назвал цену.

Брови Икмора прыгнули под опушку прилбицы.

– Два коня серебром?!

Купец приподнял округлые плечи под цветастой свитой.

– Можна так сказат, да.

– Два коня?! – повторил Икмор.

Купец снова прикрыл веки.

– Добрий дарога для храбрий витаз. Пуст снова приходат, кагда будэт харошый дабыча илы кназ будыт им щедры.

Икмор сделал такое лицо, будто хотел сплюнуть.

– Ладно, Дружина. Ты хазар убивал и без этого ножа и дальше без него обойдешься.

Они успели сделать только несколько шагов в сторону от лавки, когда услышали за спиной:

– Стой! Пагады, слышыш!

Толстый купец подскочил к ним.

– Ты так сказал – храбрый витаз убывал хазар, да? – смотрел усатый в лицо Икмору, но смуглым пальцем тыкал в грудь Мечеславу Дружине.

– Храбрый витязь первого хазарина в девять лет взял, – ответил за друга Икмор. Про жизнь Мечеслава в родном краю любознательный сын Ясмунда выспросил вятича ещё в Новгороде-Северском.

– Убывал и будэт убывал, да? – черные с проседью усы встопорщились.

– Будет, – ответил теперь сам Мечеслав, против воли подлаживаясь под странную речь чужеземца.

– Пайдом, – купец ухватился за рукав Мечеслава и потащил его назад, к лавке. Удивленный Мечеслав не противился, а Икмор шел за ними.

– Вот! Бэри! – купец прямо-таки втиснул в ладонь Мечеслава рукоять полюбившегося ему оружия. – Бэри, витаз!

Мечеслав с сожалением покачал головою.

– У меня столько серебра нету.

– Нэ нада сэрэбра, так бэри, да! Толко адын… адно… будэш убывал хазарски пёс, скажы – нэт, нэ слова, я знал, в бою слова врэмэны нэт – тут скажы! – купец указательным пальцем свободной руки ткнул себя в грудь. – Скажы так: «Сабака, помны сэло Вардар! Помны Гаянэ Манушан! Дэты Гаянэ Манушан – помны, сабака!»

На последних словах голос смуглого торговца сорвался, он, выпустив сжатые поверх рукояти кинжала пальцы вятича, резко отвернулся от ошеломленных дружинников.

Мечеслав молчал.

Вот стоял рядом с ним чужак.

Не вятич. Даже не славянин. Не воин. Другой земли, другой крови, другой веры и речи.

Только вятич мог поклясться – он знал, что сейчас видит купец.

Разоренное село. Горящий дом. Дом, где жила женщина, которую чужак не сумел защитить.

Что-то очень похожее на то, что виделось самому Мечеславу в беспокойных снах.

Не оглядываясь на Икмора, Мечеслав Дружина высыпал на прилавок серебро. Всё, какое было.

– Вот, возьми, добрый человек.

– Нэ нада… – хрипло булькнул, не поворачиваясь к друзьям, смуглый торговец.

– Возьми, – тихо, но настойчиво повторил вятич. – Я не привык за так забирать… а дары – дары я беру только от своего князя.

По тому, как одобрительно хмыкнул за спиной друг, Мечеслав уверился – сами внезапно пришедшие на язык слова были верными. Такими, как надо.

– И я… я сделаю, как ты просил, добрый человек. Обещаю.

Некоторое время оба друга шагали прочь молча.

– Ну вот, – будто отрываясь от раздумий, выговорил наконец Икмор. – Ни товара, ни серебра – больше на Подоле делать нечего.

– Угу, – буркнул Мечеслав Дружина. Он сейчас как раз раздумывал о том, как чудно вышло – вот ещё и своей мести не завершил, а принял на себя чужую. Совсем чужую – что ему этот черноусый из далекой земли, что его беда? И вроде бы нету чувства, что сделал не то…

Странная всё же вещь – жизнь.

Глава VI. Полюдье

В путь отправились осенью, после того как селяне заплели на полях «Велесовы бороды» – последние несжатые снопы. На токах грохотали цепы. Листья уже начало пятнать понемногу рыжим и желтым, и ветер нес серебристые паутинки, но птицы пока ещё на полдень не потянулись.

Череда телег между двух верениц всадников, над головою которой реял алый великокняжеский стяг с Соколом и Яргой, пустилась в путь из Киева. Тем же днем пересекли они порубежную речку Ирпень, отделявшую земли полян от кроваво замирённой Ольгой Деревской земли.

– Ну, вятич, весело ехать? – окликнул Ратьмер.

– Ага, – жмурясь под осенним солнышком, откликнулся Мечеслав.

Дружинник хмыкнул:

– Ну… веселись впрок, пока можно.

– А что, – повернулся к приятелю Мечеслав Дружина, – скоро нельзя будет?

– Увидишь.

И Мечеслав действительно увидел.

Перемена, что называется, резала по глазам. Нет, по-прежнему светило, взблескивая на паутинках, остывающее осеннее солнышко, по-прежнему дул ветер, качая верхушки обступивших дорогу деревьев, шелестела пока ещё только начинавшая менять цвет и жухнуть листва.

Люди переменились.

И дело было не в других узорах на рубахах тех, кто попадался навстречу, или на стенах хат. Не в подолах рубах…

Исчезло, как отрезанное, то, что жило в полянской и северской земле, то самое «страны рады, грады веселы». Нет, от конных не бежали, не прятались в лесу. Но никто не подходил перекинуться шуткой, никто не махал сорванной с головы шапкой-еломкой, никто не кланялся приветно. Деревляне отходили, кто ехал – съезжали с дороги полюдья и молча смотрели на едущую мимо киевскую дружину – кто искоса, кто исподлобья, кто прямо и открыто. Но все – одинаково.

Молча. Тяжело. Ненавидяще.

Неуютно это было и жутко.

Русь не брала с Дерев лютой дани девичьими судьбами. Русь не вырезала «всё дышащее» в деревских весях и городах. Но неугомонных мятежников придавили тяжкой данью, Искоростень на Уже-реке, город главных деревских князей, спалили дотла, а род владетелей Искоростеня погиб. Деревлянам для ненависти вполне хватало.

Минули, не останавливаясь, реку Тетерев, город Малин, хранивший имя последнего деревского князя Мала, сына Ниско. На него киевская молва, наущенная Ольгой, возлагала вину за гибель Сына Сокола. Мечеслав помнил, что ни Дед Кромегоща, ни Дед его родного городца, ни отец в такую смерть государя Игоря не поверили. И Боян, когда был в Хотегоще под именем Доуло, вроде как обмолвился, что вышло все совсем не так, как толковали киевляне. Да и князь Святослав вроде бы не верил – хотя кто ж решится спросить…

По цепочке от головного воза пришел приказ: на ночлег будем становиться у могилы прежнего государя, Игоря Сына Сокола, на берегу Ужа. До новой столицы края, Вручьего, где сидел теперь посадник из Киева, день пути.

Полночи сторожит половина дружины. Вторую половины – другая.

Оружие держать наготове всем – даже тем, кто укладывается спать.

Над другим берегом темнела обугленная гора, где раньше стоял Искоростень. Над нею, словно не было шестнадцати лет с учиненной киевскою княгиней расправы, пожаром полыхал закат. Рядом с пожарищем никто не селился – Ольга ли запретила, сами ли жители деревской земли сторонились – не то мертвой столицы, не то могилы погибшего на их земле русского князя…

Возы стали полукругом-месяцем, обнявшим поросший травой холм над самым берегом, а рогами упершимся в берег. За хворостом посылали по трое, по четверо. Отроки с оружием за поясами собирали хворост, один посвященный воин в шлеме и кольчуге приглядывал за ними, перекинув на руку щит и держа наготове сулицы. Причем и в лес заходили так, чтоб одни видели других. В темнеющем лесу Мечеславу было неуютно, он едва удерживался, чтоб не прикрикивать, торопя бродящих в густых зарослях орляка отроков. Вятичу ли не знать, как легко сейчас получить из быстро сгущающейся между деревьев тьмы стрелу или ту же сулицу?! На счастье, управились быстро. Лес вокруг стоял немалый и последние годы, по всему, нежилой. Хворост давно не собирали.

Приглядевшись, Мечеслав разглядел торчащие над обведенным полумесяцем из возов холмом шесты. Стояли те, видимо, не первый и не второй год – немногие из них были по-прежнему прямы, большая часть кренилась кто куда. За годы шесты выгорели до светло-серого цвета.

На шестах висели людские черепа.

Ещё одна жуткая памятка деревским мятежникам от прежней княгини – и последний дар её мертвому мужу.

Оттого ли, что к кургану прежнего государя подъехали уже к вечеру, отчего ли другого – а только Мечеславу Дружине мерещилось: вот именно здесь, на берегах Ужа, где, кроме киевского полюдья, вовсе нет, кажется, живых людей, и лежит самое сердце той тени, что довлела над всем краем, проступая в лицах и глазах деревлян.

Где-то там, в чреве земляного горба, покоился, со своим верным мечом, с любимым конем, в боевой броне, Сын Сокола, и темной была его гибель в этой земле…

На закате разожгли поминальный костер, лили на косматый от травы лоб кургана мед и вино, сыпали хлебные зерна. В котлах – на время полюдья Пардус отказался от своей неприязни к котлам, как и к возам, впрочем, варилась поминальная страва – кутья из пшена и черники, сваренная на меду. Князь Святослав заколол на могиле красавца коня, поднял конскую голову на шесте рядом с выбеленными солнцем, дождями и снегами многих лет черепами деревлян. По кругу шли ковши с легкой брагой – не то было место, чтоб пить настоящие, крепкие стоялые меды. Не было с полюдьем Бояна Вещего, пропал волхв по своим неведомым делам, пропал вместе с ним и Вольгость Верещага, угодивший к нему в ученики. Вот где б было место его песне о печенежском походе.

Но здесь петь её было некому – хотя, верно, не было у Игоревой могилы не помнивших эту песню наизусть.

Поминальное слово стал говорить самый старший – одноглазый Ясмунд, сын Ольга Вещего.

Славу воздал он Соколиному Роду, приведшему Русь от полуденных берегов Варяжского моря к Днепру. Но не только родом был славен Игорь Сын Сокола – не уронил, но умножил он славу пращуров.

Вновь услышал Мечеслав Дружина о подвигах Сына Сокола, про замирение деревлян и улутичей, о том, как остановил он, молодой князь обескровленной хазарским вероломством Руси, хищных печенегов, как разбил и покорил их в самом логове степных хищников, не испугавшись страшного знамения, как ходил в походы на греков, не испугавшись зажженного царь-городскими кознодеями моря.

Но сейчас вдруг захотелось Мечеславу Дружине понять, кто он был, великий князь Киевский. Каким он был. Раньше все князья казались великими полубогами уже по княжьему имени – но вот княгиня Ольга, не говоря уж про её младшего сына – тоже ведь княжьего роду.

Игорь был бесстрашен. Ничто не могло его устрашить, ничто не могло заставить отказаться от задуманного – ни дневная ночь, ни горящие волны. Сын вождя Ижеслава спрашивал себя и понимал: невзирая ни на какое посвящение – испугался бы. Да что уж – вятича даже болотницы с топляками, по чести сказать, страшили, не то что повернувшийся черным ликом Даждьбог!

И ещё Сын Сокола был упорен. Он не знал не только страха – слово «невозможно», слово «поражение» тоже были ему неведомы – до самой гибели. Великий князь не насытился тем, что отшвырнул печенегов от своих рубежей – только победа и клятвы верности печенежских темников, только русский стяг над древними стенами Тьмутаракани заставили Сына Сокола вложить в ножны тяжелый меч. И в походе на греков – не успокоился на том, что сумел большую часть русской рати вывести из рассевшегося посредь Русского моря огненного пекла.

Так это про него по воле его же супруги говорили, будто он устремился за неурочной данью к деревлянам, возжелав шкур и мёда после изобильной греческой дани? Он пошёл на поводу дружинников, обзавидовавшихся-де на роскошь Свенгельдовой дружины?

Пожалуй, Мечеслав понимал, отчего старые воины-вятичи, помнившие великого князя, отказывались верить в то, что рассказывали в Киеве.

Сон сморил Мечеслава ненадолго. Проснулся ещё до зари. Небо было серое, медленно угасали звезды. Над возами туда и сюда двигались копья дозорных. На вершине кургана, у угасающего костра, одиноко сидел человек – князь Святослав почитал бдением прах отца.

Мечеслав потихоньку пробрался между спящими к берегу, спустился к притулившейся на отлогом краешке роще. Скинул шлем, положив его рядом, стряхнул рукавицы, зачерпнул обеими ладонями осенней ледяной воды из Ужа, ополоснул лицо, сгоняя сонную одурь.

Вот-вот покажется за спиною, из родных краев, край лика Хорса-Даждьбога. Эх, на восход омываться-то положено, не спиною к Светлому и Тресветлому, вступающему в небеса…

С утра, попрощавшись с местом последнего упокоения Сына Сокола, снова двинулись в путь. На сей раз вечер застал их во Вручьем. Вручи, хозяева городка, в давней войне быстро пошли к Ольге под руку – и остались живы и даже при чем-то вроде власти – во всяком случае, за судом и советом окрестные деревляне часто приходили не к княжескому посаднику, что больше занимался сбором дани, а к Упору Вручу – похожему на лося хмуроватому долговязому старику с длинным лицом, длинными руками и ногами. Во Вручьем дружинники великого князя с удовольствием перевели дух – хоть и тут со всех сторон неприязненно глядели деревские глаза, всё же город – не лесная пуща. И теплее, и суше… да и спокойнее между стен. Ну и баня – как же с дороги да без бани!

Тут провели целый день – великий князь заперся в покоях посадника с их обитателем, а ближе к полудню к беседе позвали и Упора Вруча. Кстати, меньшие Вручи ходили у посадника в ближних отроках. Благо, не отвлекал никто – с дарами, кроме самого Вруча, никто из деревлян не явился, за судом и Правдой – тем паче.

Вечером, правда, в покои, где спали дружинники, пришли девушки-челядинки. Пришли и встали тенями рядом с лежанками. Дружинники великого князя с изумлением воззрились на них. Поздние гостьи молчали, опустив глаза.

– Девки, вам чего? – выразил общую мысль Клек.

– Мы будем согревать постели господ русинов… – в тихом голосе ответившей не было ни привычной уже по Деревской земле ненависти, ни страха.

Только покорность. И она пугала сильнее и сильнее злила.

Воины запереглядывались.

– Это что ж, воевода расстарался? – недобро полюбопытствовал уже было прилегший Икмор, садясь на лежанке.

– Нет, – так же ровно и безжизненно отозвалась та же деревлянка, не поднимая глаз. – Нет, господин русин. Нас послал господин Упор Вруч…

И она взялась за пояс. За нею, будто по приказу, завозились остальные.

– Так! – гаркнул Ратьмер. Когда появились деревлянки, он снимал обувь – так теперь и стоял в одном пошевне, держа другой в руке. – А ну пошли отсюда! Пошли-пошли… постели и так… не холодные.

На этот раз на лицах девушек мелькнула тень живого чувства – облегчения. Без отсвета благодарности. Они так же бесшумно развернулись и быстро убрались из покоя, чудом не застряв в дверях.

– Греть постель они будут… – сплюнул Клек. – От покойницы, поди, и то тепла больше…

– Не болтай к ночи! – хмуро отозвались из тёмного угла.

– А пойти и усы седые повыдирать Вручу, старой сволочи, – с чувством сказал Ратьмер. – За хазар он нас держит, что ли…

– Нуууу… – успокаивающе протянул Икмор. Сын Ясмунда уже успел улечься обратно, закинув руки за голову. – Человек гостеприимство проявить хотел, чего ж теперь…

– Хорошо гостеприимство за чужой счёт! – продолжал кипеть Ратьмер.

– А ты б хотел, чтобы Упор Вруч сам пришёл? – хихикнул из угла незнакомый Мечеславу русин. – Он старый и некрасивый.

Те из русинов, что ещё стояли, легли – от хохота, при этом на лежанки угадали не все. Ратьмер запустил в шутника пошевнем – тот поймал и швырнул обратно.

По-иному вышло в следующем становище – городке на реке Припять с травяным именем Чернобыль. Тут уже слышался чаще дреговский выговор – с деревлянами не перепутаешь. Тут не морозили спины злобные взгляды – дреговичи глядели хоть и настороженно, замкнуто, но без злости. А были и любопытные глазенки детей, и быстрые, обманчиво-мимолетные, оценивающие взгляды женщин, живо напомнившие Мечеславу покойную Луниху…

Даров наволокли – полный двор. Взять хоть ту их часть, что можно было съесть или выпить – дружине пришлось бы трудиться дня два, если не три – а потом ещё денек от неуемного обжорства отлеживаться. Везти с собой – так сколько ещё принесут в следующих становищах, да и попортится в дороге.

Мечеслав поделился этими раздумьями с Икмором, но младший сын Ясмунда только хмыкнул:

– Делов-то… от каждого кушанья отведаем да оставим. Будет им вроде как моленное…[19]

– Тоже кумир Божий отыскался… – фыркнул слушавший беседу приятелей Клек.

Но так в конце концов и сделали.

Нашлись и взыскующие княжьей Правды, и просто желавшие посмотреть на правителя державы вблизи – за день Чернобыль просто вскипел народом.

Если князю пришлось разбираться с судебными тяжбами и прошениями, то его дружинникам досталось внимание иного рода.

Дивное дело – в тлевшей ненавистью деревской земле никто не поднял руки на витязей великого князя. А здесь – охотники эдак почтительно задрать киевских воинов, выказав свое бесстрашие перед друзьями, а в первую голову подругами, съехались, похоже, к Чернобылю со всей округи.

Сам Мечеслав Дружина за день гостьбы в городе на Припяти успел подраться три раза. Два – на мечах и один – на кулаках. Ну что он решил для себя – не селяне, нет. И не князь-Глебовы недотепы. С какого конца берутся за меч, знали хорошо. Но дрались явно реже, чем бойцы лесных городцов или порубежных крепостей на хазарской границе. На счастье, убивать никого не пришлось. Сбитые наземь, дреговичи звали пить мировую – соглашался. Засыпали расспросами. Любопытно молодым дреговичам было все: и откуда сам – по голым, без наколок, рукам и волосам, стриженным под горшок, а не в прядь посредь обритого черепа, угадывали, что не русин, и про хазар, а больше всего – про Киев и про князя. Мечеслав отдувался, как мог, отчаянно жалея, что рядом нет Верещаги – вот кому было б раздолье и для драк, и для рассказов… иногда спасал Икмор – если сын Ясмунда в это время сам с кем-нибудь не дрался, не пил мировую, не утолял любознательность чернобыльских молодцов.

Если, покинув пределы Деревской земли, Мечеслав Дружина только вздохнул с облегчением, то Чернобыль он покидал не без сожаления. Впрочем, в следующем за ним становище, Брягине, прием был ещё пышней – из Турова, стольного града дреговичей, туда приехал князь болотистой земли, Завид Турый, тезка незадачливого киевского приворотника. В просторном корзно, прикрывающем круп сивого жеребца, в меховой шапке с большими отворотами – вроде той, в которой ходил слепой лях Властислав. Над Завидом везли, вместо стяга, череп лесного быка-тура с огромными рогами. И опять, после пира, ознаменовавшего встречу государя с подручным владетелем, Святослав с Турым заперлись в покоях брягинского посадника Первуда и до полуночи о чем-то рядили.

Вот дреговичское пиво Мечеславу совсем не понравилось. Подавали его на столы горячим и замешивали со сметаной. Такое пить разве что после многодневного пути по морозу… заедать такое пиво полагалось «камами» – колобками из гороховой муки с яйцо величиной. На одном из блюд, услужливо пододвинутом к Мечеславу белокосой девицей, были, по её словам, «камы з варабьямы». Под насмешливыми взглядами побратимов-русинов Мечеслав Дружина с крайней осторожностью откусил кусочек колобка и исподтишка заглянул вовнутрь, готовый и впрямь увидеть там птичью тушку – дай-то Боги, ощипанную. Откусил ещё, так же осторожно – вокруг уже фыркали.

В общем, оказалось, что «воробьи» – это кусочки свиного сала, что запекают в колобки-«камы» дреговичи. Мечеславу такая закуска всё же понравилась. А вот пиво – нет. Так что после первой, через силу допитой, кружки вятич взялся за медвяный квас – он-то был холодным.

Ещё дивом дивным было, как дреговичи освещали свои хаты. Лучин им было мало, сальных каганцов на северский да полянский лад не держали. А держали престранную вещь под названием «лушник». Сквозь потолок был продет полый древесный столб, изнутри вымазанный глиною. К нижнему, широкому концу подвешивали противень-посвет, на нём и жгли лучину.

После Брягина доехали до Любеча – крепости на правом берегу Днепра, за которую веками воевали Поля, Дерева и Севера. Временами к потехе присоединялись и радимичи, чья граница лежала неподалеку – крепость-то им была не нужна, но случай напасть на возвращающееся в крепость или от крепости измотанное битвой войско они упускали редко. Горел Любеч несчетное количество раз.

Так длилось, пока не пришла с полуночи в своих насадах русь. И не назвала Любеч – своим. После этого войны в этих краях прекратились – дураков ссориться с Соколиным Родом находилось немного, а кто все же рисковал – приводили в чувство быстро.

Тут и городовой полк теперь сидел – почти сплошь русины да редкие примкнувшие к ним удальцы-одиночки из соседних земель. В общем, городец здорово напоминал Мечеславу те крепости, что он уже видел в Северской земле. Русины из Святославовой дружины чувствовали себя здесь воистину как дома – и не пришлось принимать череду дарителей или жаждущих княжьей Правды. Доехавшие с Брягина и Чернобыля дары сгрузили из возов в кладовые Любеча.

За Любечем пошла череда становищ, в которых Мечеслав едва не запутался. Везде было одно и то же – дреговичская речь, нечувствительно для уха вятича сменившаяся на кривичскую, теплое пиво со сметаной – Боги, за что?! – и дворы, становившиеся тесными от подношений. Те же поединки и те же расспросы. Стрежев, Рогачев, Одрск, Клепля…

Менялись разве что земли вокруг. Всё уже становился Днепр, всё гуще сыпалась с деревьев листва, уже и птицы потянулись навстречу – к Русскому морю, в полуденные тёплые края, уже и траву по утрам схватывало не росою, а инеем, а лужи на дорогах – хрустким ледком. В Смоленске – там, говорили, полюдье поворачивает к полудню – возы наверняка снимут с колес, уложат на полозья и назад, к Киеву, пойдут уже по снегу.

В общем, такая жизнь Мечеславу показалась приятным отдыхом – хоть постоянные драки с местными парнями, рвавшимися помериться с киевлянами силушкой молодецкой, а пуще того – неизбежные последующие расспросы утомляли вятича изрядно. Если б не ужасное горячее пиво со сметаной – то и вовсе сказка, а не жизнь.

Так думал Мечеслав, сын вождя Ижеслава, вятич с Прони-реки, а ныне дружинник великого князя Киевского, Святослава Игоревича.

И, понятное дело, сглазил…

Глава VII. Чужаки

На полпути до становища Красное заметили поднимающиеся над окоемом столбы дыма. Слишком слабые и ровные для пожарища, слишком толстые и густые для костра или печного дымка.

– Три дыма, – выдохнул вместе с серебристым парком Клек. На его, пока не слишком густых и длинных, усах поблескивали ледяные крупинки. – «Враг идет».

– Это про нас, что ли? – удивился дружинник, чьего имени Мечеслав не помнил.

– Если бы кривичи затворились[20] – мы бы знали, – рассудительно возразил Икмор. – У нас достаточно друзей в этих краях.

– Угу, – Ратьмер кивнул головой на лес. – Вон одни… друзья…

В преддверии зимы кривичи надели вместо колпаков из корней меховые шапки о трех острых вершинах. Вышедший из лесу кривич, по виду селянин – во всяком случае, из того, что можно счесть за оружие, при нём были только длинный нож, рабочая секира да обожженный кол – сжимал в свободной руке именно такую. Другой – мальчонка лет десяти – остался в шапке и от деревьев не отошел.

Старший подошёл поближе, переступая кожаными пошевнями – тут их называли ходаками, – поверх которых, видать, из-за холода, нацепил лапти. Лапти у кривичей, дреговичей и деревлян были не такие, как у вятичских селян, низкие по краям и сзади и плетены в прямой крест, а не в косой. Поклонился и только после этого нахлобучил шапку.

Разговаривать с селянином оказалось сущее мученье – кривичский выговор у него был какой-то совсем густой, «г» он выговаривал как «х», «и» как «ы», «в» как «у», «д» превращал в «дзь», и невыносимо гортанно «акал». Треть слов была и вовсе не очень понятна.

– Может, плетью вытянуть потного, чтоб по-людски говорить научился? – со злой тоской предложил сквозь зубы Ратьмер, с показной скукой рассматривавший другой берег Днепра, тут совсем близкий.

Кривич резво подался назад, перехватив кол обеими руками, и набычился. Взгляд небольших глаз стал из настороженного злым.

– А кривич-то тебя поумнее будет, друже, – засмеялся Икмор.

Тезка древнего князя нехотя повернул голову, смерил взглядом селянина, сплюнул на пожухшую траву и только потом перевел взгляд на Икмора.

– Ты, Икморе, говорить говори, да не заговаривайся. С чего это потному умным быть?

– Ну так сам видишь: он тебя понимает, а ты его – нет.

– И что с того? Собака тоже человеческие слова часто понимает, а люди её лай да скулеж – нет. Оттого собака умнее людей не стала.

Икмор безнадёжно закатил глаза и покачал головою. Потом снова приступил к разговору с кривичем.

В общем, в полутора днях пути – речь скорее всего шла о пути пешем – на полночь обреталось чужое войско, обступившее Смоленск. Войско было и пешее, и конное. Пешее было «з мора» и «з Дзуыны» – с моря и с Двины, по всей видимости. Про конных кривич говорил с заметно большей неприязнью. От этого ли, от других ли причин, понять его рассказ про конных было совсем уж тяжело. Были они «ад Нямна та Вылеи», «у выльчурах усы, з бартамы, та звяздзышамы, та мачухамы», а закончил кривич уверением, что «па людзьскы» конные говорят плохо. «Гырше спадарау русынау». Последнее заявление повергло сына Ясмунда в неукротимое веселье, при этом он как-то особенно ехидно поглядывал на равнодушного Ратьмера.

Конных видели уже у «русынскай башты» – что бы это ни значило.

На счастье слегка запутавшегося Мечеслава – Ратьмер и не старался что-то понять – подъехали великий князь с Ясмундом. Икмор доложил уже по-русски. Оказалось, что пешие в обложившей Смоленск рати и впрямь с Двины и с моря, а конные – с Немана и Вилии, где бы оно ни было, не славянской речи, в волчьих шкурах, с чеканами, кистенями и палицами. Уже появлялись у становища, что впереди, – там, видать, и подали тревожные дымы.

Видимо, в своем переводе сын Ясмунда что-то опустил – объяснений его смеху и лукавым взглядам в сторону Ратьмера Мечеслав Дружина не услыхал.

Ясмунд вопросительно повел глазом на великого князя.

– Икмор, Ратьмер, Мечеслав. Поедете в передовой дозор, – подумав, отдал приказ Святослав. – Возьмите каждый с собою по отроку. Поглядите, что там с Красным, сколько врагов, как встали.

– Слушаем, князь, – отозвался за всех троих Икмор, как старший родом. – Слава Перуну!

– Слава! – отозвались в два голоса Святослав с Ясмундом.

В отроки с собою Мечеслав взял Войко, из той тройки, что под его приглядом собирала хворост у Игоревой могилы. Отроков Икмора и Ратьмера звали Ракшей и Твердятой. Услышав, что их берут в сторожу, отроки засияли, как ясно солнышко, но Икмор тут же осадил их, жестко приказав вперёд старших не лезть, без приказа за луки, сулицы и чеканы не хвататься. Нарушителю было обещано до конца полюдья место при обозе, даже если от его своеволья не будет для сторожи ничего дурного. А если будет…

Икмор обвёл посеревших отроков точным подобием отцовского взгляда. Те дружно сглотнули.

Приказы должны выполняться. Любые. Если старший прикажет отступать – отступать вместе с ним. Если прикажет бежать одному к обозу – бежать без разговоров. Это ясно?

Икмор немного посверлил взглядом лица было вскинувшихся возмущенно мальчишек, и те один за другим сникли.

Собственно, пока Икмор читал наставления отрокам, сторожа уже двигалась прочь от дружины. За спиною те, кто ехал бездоспешными – а кольчуги и шлемы были только на дружинниках, шедших во главе полюдья, рядом с великим князем, – разбирали брони, щиты и шишаки с возов.

Красная впереди показалась скоро. Острожек с частоколом и одинокой вышкой, с вершины которой и поднимались дымные столбы. Над частоколом поблескивали под проклюнувшимся сквозь осеннюю хмарь солнышком шеломы.

Как-то странно поблескивали – одни были в движении почти всё время, другие, гораздо заметнее торчавшие между деревянных макушек тына, то торчали подолгу на одном и том же месте, то вдруг ни с того ни с сего перемещались то вправо, то влево на несколько шагов – и снова замирали. И вот этих, кидающихся туда и сюда, только чтоб надолго замереть на месте, выходило чуть не втрое больше неугомонно снующих между ними.

Поделился с Икмором. Тот хмыкнул:

– Ты тоже приметил? Видать, не на шутку эти чужаки с Двины здешнего воеводу перепугали. Железо не то на чучелах, не то вовсе на шестах торчит, а живые кмети их с места на место переставляют. Доглядчиков вражьих запутать да запугать хотят.

– Что-то мало выходит живых у воеводы… – озадаченно поднял бровь Ратьмер.

– Ну так он не вовсе дурак, думаю – не всех отрядил бегать да чучела туда-сюда по стенам таскать, а малую часть. Большая же дух переводит да к драке готовится. А ну-ка, други, щиты со спин на руку перекиньте, чтоб заметнее было, кто мы. И вперёд, к становищу. И по сторонам глядеть не забывайте… Дружина!

– Здесь, – откликнулся Мечеслав, пристально оглядывавший опушку леса, на почтительном расстоянии окружавшего становище. Не из какого-то особенного почтения – просто городовой полк тщательно расчищал место вокруг стен, не только деревья вырубив, но даже кусты повыкорчевав. Оно, конечно, и правильно, что лес поотдаль от тына держат – а то из-за деревьев по стенам стрелять проще простого станет, не высунешься. Вот только теперь лучнику из леса было не достать до стен Красного – а дружинникам Святослава не увидеть, что творится на другом конце огромной росчисти.

– Есть в лесу сейчас кто, как думаешь?

Мечеслав прикусил губу. Потом кивнул медленно:

– Есть. Вооон в ветвях птицы суетятся. И как раз у елей да осин, где я бы сам и залёг.

– Не в службу, а в дружбу, Дружина, – нахмурился Икмор. – Слазь, проверь. Помимо тебя послать некого – мы с Ратьмером больше в строю да в поле, а по лесу лазать – всех глухарей распугаем.

Мечеслав не особенно удивился. Нет, русины не то чтобы были лесу особыми чужаками – и охотиться, и воевать в лесу умели. Но они в лесу всё же не жили, а он – жил. Наверно, Ратьмер или Икмор почувствовали бы себя в чаще так же неуютно, как сам вятич – в многолюдстве киевского Подола. Что ж, у каждого своя сила…

Поглядел в лицо Войко – и зря. Лучше б не глядел.

Выругался про себя – вслух сейчас не стоит.

– Пойдешь за мной, след в след. Ступать, куда я ступаю. Ни ногтем в сторону. Где я пригнусь – пригибаться. Где перешагну – перешагивать, – процедил сквозь зубы, глядя, как оживает окаменевшее в немой обиде лицо, зажигаются радостью потухшие было глаза. – Рот запереть накрепко. Вперед не лезть. Сделаю рукой вот так – замри. Свистну тихонько – беги. Понял?

Войко истово закивал – как шапка не соскочила.

Мечеслав брёл через лес сторожко. Оказывается, за неполный год под стягом с Соколом и Яргой он многое успел позабыть – многое из того, что раньше казалось естественным, как дыхание. Теперь приходилось вспоминать заново. Ушам – заново учиться слушать лес, выделяя в его звуках чужое, пришлое от естественного многоголосья деревьев, трав, зверей, птиц и мелких тварей. Ногам – чуять, куда встать, чтобы ничего не стукнуло, не хрустнуло, не зашуршало. Глазам – находить малейшие знаки того, что перед ним здесь прошел иной двуногий, примяв траву, сломав или погнув ветку, сорвав паутинку. Благо идти было неблизко, и времени привыкнуть заново хватало – пусть не так, как прежде, но всё лучше, чем вовсе никак. Войко пробирался за ним, даже почти и не шумел – с поправкой на годы и на то, что отрок навряд ли жил в лесном городце, сызмальства учась туманом лесным стелиться по тропкам. За два шага от опушки, где не видно уже было друзьям, Мечеслав вынул из подвешенной к поясу сумки-калиты очередной «кам» и примостил кушанье под куст с краткой молитвою лесному Богу, надеясь, что и здешнему Хозяину она будет внятна – как внятна была хозяевам рощ и чащоб в родной земле вятича.

Хотя, небось, и доглядчики врага тоже почтили лесного Хозяина – чай, не хазары.

Всё же не то умение сына вождя Ижеслава взяло своё, не то его дар лесному владыке показался милее… вятич заметил доглядчиков раньше, чем они его.

Вернее сказать, доглядчика.

Чужак притулился на высоте полутора человеческих ростов в развилке осины. Сидел на корточках, тело почти целиком скрывала накидка – не из волчьей шкуры, из рысьей – вся в пятнах, так что не враз и углядишь в мельтешении листьев и теней.

Мечеслав сделал рукой Войко знак остановиться. Сам прошёл от дерева к дереву – ещё несколько шагов вперёд.

Снизу что-то спросили. Разговор на слух на мещерский или голядский похож. «Ба», коротко ответил сидевший в ветвях. Прозвучало, как отказ. Доглядчик притом не только головы не повернул, даже глаз не отвел от того, на что смотрел. У него был курносый, как обрубленный, нос на длинном лице с резкими бледными скулами в крапинах бурых веснушек. Через кусты вдруг потянуло забродившим кобыльим молоком. Булькнуло. Крякнуло. Снова забулькало. А ещё знакомо пахло лесными конями – да и слышно было. Вот один переступил с неподкованного копыта на другое, вот другой нехотя хрупнул веткой куста. Третий фыркнул, четвертый махнул хвостом.

Трое. Один вверху, двое внизу.

А коней четверо.

С заводным, что ли? Ну не с вьючным же в дозоре сидеть.

Слева зашелестело.

Уже в прыжке взглянул в водянисто-серые, едва ли не в упор смотрящие, изумлённые глаза.

Четверо коней. И всадников четверо.

Свистнула, едва разминувшись с виском, узловатая дубинка с торчащими из раздутого толстого конца матовыми чешуйками.

Не к месту припомнилось, что мещерские бойцы, как рассказывали, собирают с побеждённых покойников не головы, как вятичи и русь, не содранную с макушки кожу с волосами, как печенеги, а выломанные челюсти, увешивая ими себя, как ожерельем.

У здешнего родича муромы, голяди и мещеры челюстей на груди не висело. Но попадать под дубинку всё едино не стоило.

Все эти мысли уместились в мгновение, когда уходил от удара и заносил меч.

– Гудай![21] – яростно завопил тот, в рысьей шкуре, с осины. За спиною затрещали кусты.

Что такое меч, вооружённый дубиною воин знал – ушёл от удара клинка ловко.

Ох, нехорошо, с четверыми в незнакомом месте драться. Мечеслав пронзительно свистнул, присел, пропуская над ухом сулицу… и не повернёшься к дубине-то затылком…

В этот момент что-то врезалось под колени обладателю дубинки, и он с непонятным, но явно бранным «Яньда!»[22] взмахнул в воздухе пошевнями.

Мечеслав немедля развернулся – как раз вовремя, чтобы рубануть мечом по занесенной над его головою руке с боевым топором. Хрустнула кость, на рыжую листву плеснуло горячим и вишнёвым, хозяин топора хрипло каркнул от боли, осев на колени. Мечеслав шарахнулся от пропоровшей плащ и свиту сулицы – ею ударили, как настоящим копьем, в упор. Тем же движением ударил по голове поднимающегося бойца с дубинкой. Дубина рухнула в опавшую листву, а за нею, заливая всё алым, повалился и враг.

Рядом заорал Войко – откуда?! Велено было же после свиста бежать! – Мечеслав вскинул голову – на него падал, как коршун, дозорный в рысьей накидке, метя в глаза ножом.

Уворачиваться уже не было времени, упал на спину, выставив перед собой лезвие варяжского меча.

Окончание у меча тупое, и заколоть им врага – непросто. Но не тогда, когда враг сам кидается на клинок с высоты в полтора человека. Яблоко вдавилось в лесную землю и опадь целиком, тяжко потянуло развороченным чревом, а из распахнутого рта выплеснулось прямо в лицо вятичу вперемешь с кровью кислое.

Отшвырнул дергающегося дозорного, ошалело озираясь в поисках четвертого. Увидел спину – враг бежал к коням. На этом не было ни рысьего плаща, ни волчьего – сукном подбитый кожух. Рядом обнаружился бледный, как зимняя луна, Войко, обеими руками держащий перед собою вражий топор. Выдернул из рук отрока оплетенное ремнями топорище, метнул – л-лешший! Не привык он швыряться этими тяжеленными дровоколами! Топор, крутанувшись, ударил не в спину и не в затылок – в круп коньку. Тот, бедолага, взвизгнул жутким голосом и полетел кувырком.

«Проклятье это моё, что ли, – тоскливо мелькнуло в голове вятича, – коней калечить, скотину безвинную. Вот так и у первого хазарина… нет, у второго…»

В два прыжка подскочил к месту, где бился искалеченный конь. Придавленный всадник мотался безвольным чучелом. Голову вывернуло так, что Мечеслав увидел лицо – такое же голое и безусое, как у того, с дерева.

Из четырех доглядчиков остался один, однорукий. Теперь уже Мечеслав кинулся к нему, пытающемуся встать, ударил кулаком. Раненому, оказалось, немного надо – повалился мешком. Вот так, теперь перетянуть культю, чтоб дожил до расспроса хотя бы.

– Мох! Серый! Паутину! Живо!

Конечно, такую рану мхом да паутиной – даже тем количеством, что можно набрать в ельнике осенью – не больно заткнёшь, но хоть чем-то…

Ну вот, хоть струя унялась, и то хлеб…

Теперь связать. Его же поясом. Руки в локтях. А стреножить его штаны без пояса сами стреножат.

А теперь…

От заушины отрок отлетел в кусты.

– Свистну – беги! Свистну! Беги! Я тебе это говорил?! – вполголоса зашипел, вставая над ним, Мечеслав Дружина. – Говорил я тебе?!

– Д-да… – проговорил Войко. Встал, держась за распухшую щеку. – Так я ж бежал…

– Чего?!

– Бежал! К тебе бежал! Ты ж сказал только «Беги!», а куда – не сказал!

Несколько ударов сердца Мечеслав рассматривал закусившего губу, сопящего, исподлобья, но твердо глядящего на него Войко. А потом злость сгинула, и вятич, садясь на землю, засмеялся, но тут же сам себя оборвал. Не больно хорошим смех получился.

В общем, отрок-то прав вышел, коли подумать. Ну побежал бы – догнать могли, а привести подмогу не успел бы всяко. И ведь это он под ноги тому, с дубиной, кувыркнулся.

– Басс… басалыха русынскы… валацуга… – зашипело с желто-рыжего, щедро забрызганного красным, ковра. Ожил безрукий. Ожил и кривичем оказался. Любопытные дела. Тут, похоже, не только эта, не пойми какая, родня мещеры да муромы гуляет.

С конями вышло хлопотно – оказались злые, как печенежские, да ещё близость боя и крови их взбудоражила. Эх, сюда бы Ряско или Муху…

Нету времени с ними возиться. Надо отволочь побратимам однорукого языка. За конями и потом вернуться можно. А ежели раньше вятича поспеют на запах крови лесные звери – такую, стало быть, конские Боги, близнецы-Усени, чужим скакунам судьбу дали.

А вот беднягу с разбитым топором крупом и несчастного, ещё дергавшегося, доглядчика в рысьей накидке Мечеслав добил сразу же. Конька сулицей, а человека – ножом по горлу.

На такую смерть не стоит обрекать никого. Даже хазар, пожалуй.

И он вернулся, чуть попозже, уже доставив пленника, на груди которого поблескивала золотою насечкой толстая гривна, в распахнувшее ворота Красное. Вернулся с Войко, теперь с трудом сдерживающим радостную улыбку. Показал, как ловить осилом коней и усмирять их. Как отсекать головы у убитых – поближе к затылку, и топором это делать ловчее, чем мечом. Во второй раз их, вернувшихся, встретили уже радостными криками все русины Красного становища. Отроки приняли под уздцы коней доглядчиков. Войко, едва дождавшись дозволения старшего, умчался вместе с местным отроком насаживать добытые головы на тын. К его полному счастью, Мечеслав первой протянул ему голову обладателя дубины со словами:

– Держи, твоя. Без тебя б не справился.

Местный посадник носил выразительное прозвище Недосека – Мечеслав бы скорее назвал его Недошивой, вместо правой щеки у воеводы был жуткий узел из шрамов на месте плохо заштопанной раны – руки, что ли, тряслись у лекаря? Из-за этого он слегка шепелявил, а глаз над изуродованной щекой казался всё время не то от ярости, не то от изумления вытаращенным и закрывался плохо, а рот кривила вечная усмешка.

– …А што тут шделаеш-то? – угрюмо вопрошал Недосека-Недошива Икмора, видать, продолжая какой-то разговор. – У меня вшего войшка, парень, – дюшина отроков. Кривиши мештные – мирятиши ш башеей – больше доглядшики, шем воины. И против ворот эти ушелишь… пойдешь тут Шмоленшк вырушать – одно што швоих там и полошишь.

За известие о том, что на подходе невесть откуда взявшаяся дружина великого князя, обрадованный Недосека уже посулил Перуну быка на следующий же праздник Метателя Молний. Самое большее, на что посадник рассчитывал перед этим – что удастся подороже продать пришлым становище. Глядишь, к следующему уже не пойдут.

– Ну что, теперь вот с этим полоняником побеседуем, – Икмор, улыбаясь, подошёл к однорукому, которого прислонили к завалинке, и кто-то уже сунул ему в руку плошку с мясным отваром. – Откуда в гости пожаловали, кто воевода?

– З кудзыкыной гары до тваей мацкы дыры, – злорадно огрызнулся бледный кривич.

Недосека хмуро вздохнул и спросил, спокойно и деловито:

– Огонь нешти?

Икмор отрицательно качнул головою, продолжая задумчиво разглядывать скалящегося языка. Тот был разве что на год-другой старше Икмора и Мечеслава.

Воевода кашлянул:

– Да мне, парень, шамому нелюбо. Которым любо, тех не дершу – и каты ш них дерьмо, и гридины того хуше. А надо бывает.

– Ну, когда надо, отчего и нет… – улыбка Икмора внезапно из привычной, весёлой, перекинулась в отцовскую – в ту, что так запомнилась Мечеславу Дружине по первому дню у стремени Святослава. – А нам незачем. Первое дело, всё ж не хазары – поглядим ещё, может, великий князь с ними захочет миром дело повести. А второе… И так всё ясно. Ракша!

Подскочил отрок, уставился на сына Ясмунда сияющими преданными глазами.

– Седлай коня, поезжай к нашим. Доложи – пришли полочане. С ними варяги и литва. Ведёт молодой князь Рогволод.

Рядом что-то с легким тупым звуком упало наземь. Мечеслав повёл глазами и увидел отрока из местных, под ногами у которого валялся выпавший из рук черепок с багряными угольями – те раскатились по мокрой глинистой земле и с шипением гасли теперь, а отрок и не видел, таращась на киевского дружинника, как на невиданное диво.

Один Ракша, на прощание вскинув правой рукой, припустил к своему коньку.

Лицо пленного из злорадного стало злобно-изумлённым, неверящим.

Недосека одобрительно хмыкнул.

– Ражведали уше. Быштро вы…

– Это нам ни к чему. – Икмор повернулся к пленному. – Ну, дальше скоморошить будешь? Сам видишь, что мне надо, всё знаю. Могу и имя твоё назвать – ну по-дурацки ж выйдет. Может, сам назовёшься да пойдешь в теплую хату к знахарю поправляться? Или ты и имя назвать за измену считаешь?

– Круглец я… – выговорил тот, продолжая с изумлением смотреть на сына Ясмунда. Надо сказать, Ратьмер с Мечеславом тоже косились на приятеля, с трудом удерживаясь, чтоб не вытаращиться вроде пленного или того же отрока с углями.

– Угу, Круглец, Рогволода дружинник. Послали тебя присмотреть, чтоб ночью со становища гости к вам не нагрянули, так?

– Так…

– Ну вот, а ты лаяться, – Икмор укоризненно покачал головою и повернулся к воеводе. – Отнесите в тепло, что ли, да лекаря приставьте. Воевать станем – на наш полон поменяем, а нет – пусть к своему князю возвращается. Князю служить и однорукий сможет. Голова б на плечах была. Вон мой батя – с одним глазом, а уж третьему князю служит.

– Поштой! – вскинулся изумлённо внимавший юному дружиннику из Киева Недосека. – Так ты што ш, пар… боярин, ты Яшмунду кривому шын будешь? Ольгов внук?

Улыбка сползла с довольного лица Икмора, упертые было в пояс руки безвольно обвисли вдоль тела.

– Опять… – простонал он. – Вот правду ж говорят: язык мой – враг мой… Слушай, Недосека, не в службу – попить у тебя ничего не сыщется, а то в глотке пересохло? Только не горячего пива, убью, как Перун силён!

Посадник только кивнул – и трое отроков разом кинулись к длинным срубам под поросшей травою кровлей.

– Ну вот опять! – вполголоса пожаловался Икмор друзьям, отойдя с ними на несколько шагов в сторону от окончательно проникшегося почтением к гостям воеводы. – Ну почему никто, ни одна собака не скажет – Икмор, до чего ж у тебя голова умная, как ты здорово про всё разузнал? Нет ведь, сразу это – «сын Ясмунда, внук Вещего». Я ж тебе говорил, Дружина, что так и будет? И вот оно самое…

– Икмор, до чего ж у тебя голова умная, как здорово ты всё разузнал, – послушно повторил Ратьмер, с изумлением глядя на приятеля. – Хорош ныть, Икмор! Дружина сейчас от любопытства лопнет, а я разве что чуть погодя. Ты ж даже не ворожил, я ведь с тобою рядом был всё время!

– А может, я па-крывацкы ворожил, а ты ихнюю речь слушать брезгуешь, – невозмутимо ответствовал вновь обретший довольство собою и жизнью сын Ясмунда и внук Вещего Ольга.

– Икмор!!! – в два голоса рявкнули оба приятеля. Икмор не выдержал и расхохотался, обняв их за плечи.

– Ну просто же! На вышивку кривичей днепровских мы уж месяц любуемся, наверно, я на глазу мозоль натёр на неё смотреть. А у этого – и такая и не такая. Кривич, да не тот, по всему – с Двины, полочанин. Гривна с золотой насечкой, значит, дружинник княжий. Кто с ним был, по твоему, Дружина, рассказу – литва выходит. Ну а раз такой поход и дружинник тут, значит, и ведёт войско князь, не иначе.

– А варяги?!

– Так «з мора» же!

– Так ведь не одни варяги по морю плавают… Так, а что князь у них Рогволод?

– А это, – усмехнулся особенно широко Ясмунд, – кой-кому больше в становищах надо горячим пивом со сметаною давиться, воробьев с камами… тьфу, комы с воробьями наворачивать да с местными дубинами махать. А другому кое-кому – больше от «потных» нос воротить! В двух становищах же только и разговора было – что с Варяжского моря молодой сын старого князя Полотеского вернулся, которого – князя, не сына – об той осени ещё вепрь на охоте подрал. Звать молодого князя Полотеского Рогволодом. Молодой, нравом явно не тих – зря ли с варягами по морю ходил. Вот и вздумал, видать, побольше земель кривичских под руку привести. И побратимов своих варяжских с моря позвал, и литву…

Тут рассуждения сына Ясмунда прервали приближающиеся звуки рогов. В ответ радостно запел рог с ворот Красного становища.

Подходил с дружиною великий князь.

Глава VIII. Ученик Бояна

Остаток лета Вольгость Верещага проходил у Бояна Вещего в учениках. Покамест учил волхв новообретённого отрока двум вещам. Ну это не считая таскания за Вещим его не слишком легкой сумы – гусли ему пока не доверяли даже носить, – разведения огня, готовки еды и прочих тому подобных обязанностей ученика.

– Чтобы научиться петь, ты должен научиться молчать, – в первый же день сказал ему Боян. Верещага понурился, подозревая в словах наставника намек на его, Верещагин, язык, доведший обладателя до ученичества.

Молчать оказалось по-настоящему трудной наукой. Но хоть и хотелось иногда выть воем от невозможности отвести душу, были в науке у волхва вещи и потяжелее. Например, гудок. Вот на кой прославленному от Царь-города до печенежских степей гусляру сдалась эта скоморошья пиликалка – Вольгость Верещага понимать отказывался. Сам Боян объяснял это так: «Тебе надо научиться чувствовать звук».

Пока чувствовать звуки истязаемого руками Верещаги гудка доводилось не только самому ученику Бояна, но и всем вокруг. Дружинник и побратим государя Святослава мог присягнуть на собственном мече перед изваянием Громовержца – гудок его неприязнь чувствовал и отвечал полной взаимностью. В издаваемых окаянной снастью звуках явственно слышалось желание покинуть руки ученика Бояна и более в оные никогда не попадать. Что-то ещё из них понять было непросто. Во всяком случае, сам Вольгость никогда б не опознал в взвизгах гудка песни, которые пытался исполнять.

За время обучения игре на гудке в Верещагу летало пять сапог, три деревянные кружки, одна глиняная кринка, одна седельная сума, и ещё пару раз в него плескали водою. Он двенадцать раз дрался – право безнаказанно издеваться над собою Вольгость признавал только за учителем. Раз уж приходилось молчать – отвечать насмешникам приходилось руками. Дрался на кулаках, меч Боян велел ему до поры снять (вот позорище-то!) и припрятать в скрыню.

К зрелой осени окаянная пиликалка, по всей видимости, поняла, что от русина так просто не отвяжешься, и начала, визгливо и коряво, но всё же узнаваемо повторять несколько нехитрых напевов.

Увы, похвастаться было особенно некому – большая часть дружины и все побратимы ушли с государем Святославом в полюдье. Учитель же, выслушав то, что издавал теперь гудок, одобрительно кивнул:

– Для скомороха сойдёт. Одевайся.

И кинул Вольгостю свёрток, оказавшийся тулупом с нашитыми клочками яркой разноцветной ткани, в котором обретались такой же пёстрый, расшитый бубенцами, колпак соответствующей расцветки, выцветшие, потёртые и штопаные порты и страховидные, хоть и добротные, растоптанные пошевни кабаньей кожи.

Немой вопрос в глазах ученика волхв оставил без ответа, сам принявшись переоблачаться в наряд, показавшийся бы Мечеславу Дружине, случись он здесь, подозрительно знакомым – именно в этом одеянии воинам-вятичам из лесного Хотегоща явился некогда гусляр Доуло.

Вольгость безмолвно завёл глаза, возблагодарив Богов, что его сейчас никто не видит, и принялся переодеваться.

Так пара скоморохов – молодой парень и старик – покинули на запряжённой хмурым волом телеге, никем не замеченные, сперва княжеский терем, потом гору старого Кия – и, наконец, сам стольный Киев.

Покинули вдоль правого берега Днепра, двигаясь на полдень – в сторону, противоположную той, куда ушло полюдье государя Святослава. По левую руку остался Звенигород, потом был Треполь в устье Стугны – тут на пашнях после дождей находят осколки чудно раскрашенной глины, а то и расписных глиняных божков неведомых первонасельников днепровских берегов. Иным поселянам везло отыскать и целую мису ручной лепки с незнакомым узором. Потом Витичев, Заруб, стоявший против устья Трубежа, увенчанного Переяславлем. Потом Канев.

В города, впрочем, «скоморохи» как раз не заезжали – останавливались в селах по соседству. На дворе стоял месяц свадеб, и скоморохам были рады везде, так что ели наставник с учеником досыта, ещё и оставался запас в телеге. На одном из таких застолий вислоусый старейшина и хвастался из-под земли добытой расписною мисой. На мисе вились ужи, топорщили усы колосья, плясали женщины, небеса низвергали дождь на нивы.

А ещё Вольгостю Верещаге и во сне б не могло привидеться, что мудрый волхв Боян, прославленный гусляр, которого звали Вещим и Велесовым внуком, воспевший походы Игоря Сына Сокола и иных древних князей, знает такие песни… Вольгость, который сам за словом в калиту не лазал, с оторопью понял, что ещё может краснеть. И отчаянно старался запомнить побольше – чтоб потом загонять под столы побратимов на дружинных пирах. Ну, если дядька Ясмунд не будет слушать.

Ну и… Вольгость Верещага внезапно обнаружил, что скоморохи пользуются ничуть не меньшим вниманием девиц и молодых вдовушек, чем воины.

Прямо обидно.

В общем, скоморошья жизнь начинала Вольгостю даже нравиться.

А между свадьбами Боян рассказывал ученику – нет, не о тайнах игры на гуслях или хотя бы на гудке. Не о песнях. Вообще не о том, чем они вроде бы занимались.

О печенегах. И о печенежской степи.

– Дружить с печенегами – всё равно, что приручать волка, – не раз повторял Вещий во время этих рассказов. – Собака становится твоим другом, раз и навсегда признает в тебе Старшего. Что бы с тобою ни случилось, ты – Хозяин. А для волка… для волка ты – глава стаи. Вожак. И должен постоянно вести себя, как вожак. Ни одной слабости, ни на вздох, ни на удар сердца, волк не прощает. Сколько б он ни съел из твоих рук, через какие б битвы вы не прошли вместе…

От этих рассказов щекотало под ложечкой. И к чему они – догадаться было нетрудно.

День за днём, неторопливо, от застолья к застолью, от села к селу, воз с двумя «скоморохами» продвигался на полдень, к речке Рось.

А за нею кончались Поля – и начиналось Поле.

Дикое Поле.

Печенежская степь.

Значит, едем к печенегам… знать бы ещё зачем. Ну, доедем, поглядим. К печенегам так к печенегам – Вольгость на них уже вдоволь поглядел на северском пограничье.

Вот и Рось, наконец. По левому её берегу тянется огромный, древний земляной вал, возведённый предками полян и деревлян ещё до обров, во времена старого Кия – если не ещё раньше. Вал служит службу по сей день – конница может взойти на этот берег в считаных местах. В устье Роси – Родень, капище Бога Богов.

За Росью уже свадеб не играют. Земля тут тучная, да уж больно небезопасная. Кое-где всё же засеяны поля – но и пашут, и жнут тут вполглаза. С оглядкой на степь. Готовясь, чуть что, бежать – под защиту Рось-реки и древнего вала. Из колков-рощиц да оврагов-яруг защита слабая. Старый мир печенегов с Киевом за правление Ольги обветшал-повытерся, и в прорехи нет-нет да прорвётся ватага молодых сорвиголов на долгоногих рысаках-аргамаках.

Это, конечно, не война. Это разбой, на который печенежская старшина глядит сквозь пальцы. Но селянину-то какая разница, разбойник или дружинник печенежского темника ударит его булавою, кистенем или чеканом и выпряжет из плуга конька? Ровно никакой…

Хотя напротив устья реки Сулы «скоморохи» повстречались с неожиданными путниками.

Это был обоз медоваров – в колках, оказывается, стояли колоды-ульи. Печенеги, ровно ничего не смысля в мёде и пчёлах, к ним не лазали, медведей в поле тоже не водилось, и пчёлы всё лето не знали горя, собирая обильную дань со степного многоцветья. Хозяева же выбирались за мёдом по осени, когда печенеги за своими стадами подавались на полдень, к Русскому морю или, самое близкое, к порогам. Варили мёд там же, закапывали выстаиваться в землю, а закопанное прошлой осенью выкапывали и везли на осеннюю ярмарку к Родню.

Возчики «скоморохов» встретили с ничуть не меньшим удивлением, хоть за песни и скрашивание привала у костра скупо, но поделились съестным припасом, благо уже следующую ночь собирались встретить в обжитых местах. Гусляра с учеником настоятельно уговаривали не ездить дальше – всё едино там жилья людского не сыщешь, – а лучше поворачивать с ними назад.

– Нечего вам там делать, в поле-то, – старшего возчика звали Нерадцем. То ли меткое прозвище, то ли оказавшееся вещим имя пришлось впору – за все время недолгого знакомства, с вечера, когда Боянов возок подкатил к кострам и телегам, и до завтрака, которым киевские путники и ехавшие в Родень гончары встречали новый день, Вольгость и впрямь не заметил, чтобы возчик хоть разок улыбнулся. – Никто и слушать вас не станет. Попадется печенег – не побрезгует седые патлы с башки дурной со шкурой отодрать. И себя, и мальчишку погубишь.

Вольгость рывком поднял голову – и чуть в голос не застонал с досады, ощутив короткое, легкое, но явственно запрещающее прикосновение Бояновой длани между лопатками.

– Ты б уж как-то поласковей, что ли, сынок, – безмятежно отозвался между тем на слова возчика гусляр. – Подобрей бы чего путникам пожелал бы…

– А чего тут, – тут Нерадец прервался, приняв от мальчишки, по лицу – близкого родича, не то сына, не то меньшого брата, корец с пахучим сбитнем, гулко хлебнул, зычно крякнул, рукавом утер с усов обильные крупные капли. – А чего тут желать-то? Я, старик, человек простой. Чего вижу, то и говорю.

«Тоже мне, певец печенежский, на что гляжу, про то пою», вертелось на языке у Верещаги, но он, в который уже раз, смолчал.

Боян только покачал печально головою, вытащил из рукава костяную, на печенежский лад, сопелку и заиграл на ней что-то пронзительно-тягучее.

«Медовар этот про печенегов болтает, я про певцов печенежских думаю, Вещий вот на ихний лад свистит – накличем, как пить дать, – размышлял про себя ученик Бояна. – Впрочем, мы ж их и ищем, так что оно и к лучшему – всё не в осенней степи за ними бегать».

За этими мыслями Вольгость не враз заметил перемены на лице возчика. Нерадец, сперва внимавший звукам печенежской дудки с сытым выражением превосходства, чуток отдающего скукой, вдруг распахнул прикрытые было тяжелые веки и напряженно замер, вытаращившись куда-то за плечо Бояна.

Уже накликали, что ли? Хотя если к ним сейчас ехали бы степняки, Вольгость бы ожидал увидеть в глазах Нерадца скорее страх, чем жадное изумление. А вернее сказать – и глаз не увидел бы, а увидел мелькающие пятки.

Остальные возчики выглядели так же – не дожевав, не допив, застыли, выпучив глаза за спины «скоморохам».

За спиною же вдруг раздались странные звуки – курлыканье, кудахтанье, хлопанье крыльев, шорох перьев, царапанье птичьих когтей о бока и крышки глиняных горшков. Верещага оглянулся, наконец, через плечо – и застыл не хуже Нерадца и его подручных.

Возы были погребены под невесть когда успевшей слететься пернатой тучей. Дикие голуби, рябчики, перепелки курлыкали, кулдыкали, кудахтали, расправляли хвосты, кланялись, прихорашивались, переступали с ноги на ногу.

Когда Вольгость обернулся к старшине медоваров, оторопь уже схлынула у того из небольших серых глаз. Теперь они вспыхнули жадным охотничьим пламенем. Растопыренные толстые пальцы медленно тянулись к кнутовищу, ноги столь же неторопливо разгибались. И прочие возчики тоже медленно поднимались, хватаясь кто за кнут, кто за оглоблю, кто за топорик, кто за обожженный кол.

Плотно сомкнув губы под встопорщившимися усами, Нерадец кинулся к возу, перепрыгнув через костер, чуть не задев посторонившегося Верещагу. Остальные возчики последовали примеру старшого – и только Боян продолжал монотонно насвистывать на костяной дудке.

Взвился кнут Нерадца, и вслед за ним поднялись в руках возчиков палки, батожки, колья, оглобли, топорики. И ударили по шевелящимся пернатым грудам.

Резко оборвался звук печенежской сопелки. А и не оборвался бы – кто б его услышал за треском горшков и журчанием льющегося на землю хмельного меда?

Птичьей стаи не было и следа.

Иной из возчиков в охотничьем исступлении успел и дважды ударить по горшкам – и замер, хлопая глазами, под яростную брань опомнившегося Нерадца.

Медовары переглядывались, чураясь, дико озирались по сторонам – не то ища следы так предательски сгинувшей из-под их ударов добычи, не то пытаясь понять, что это такое на них вообще нашло.

– Не всему, что видишь, верь, добрый человек, – раздался вдруг через испуганное бормотание, растерянную брань и просто сопение возчиков ясный голос гусляра. – Не всему, что видишь, верь.

Боян поднялся, похлопал по спине Вольгостя и направился к возу.

Верещага, забравшийся на передок воза – сзади уже устроился старый волхв, – испытывал огромное искушение оглянуться. Не то чтобы дружинник князя Святослава боялся, что медовары накинутся на них с наставником сзади – да даже если и кинутся, успеет услышать и развернуться. А вот полюбоваться, с каким лицом глядит им сейчас вслед самоуверенный старшина возчиков, хотелось – мочи не было!

В одном Нерадец не солгал – степь перед ними лежала пустой. День за днем правый берег Днепра оставался безлюдным. Ночи были всё холодней, по утрам на пожухшей траве блестел уже вместо росы иней. Ни звери, ни птицы особо не показывались – разве что высоко в небе торопились, обгоняя их воз, запоздалые пернатые странники.

Верещага ел – тихо стервенея – лепёшки с полосками вяленины. Припасы со свадеб приели быстро – по правде-то сказать, сам Верещага, по большей части, и приел. Птичьи косяки провожал хмурым голодным взором – те летели так высоко, что никаким луком не достанешь, без ловчего сокола нечего и надеяться.

Опустил глаза и вздрогнул – наставник глядел на него с добродушной усмешкой. Против воли Вольгость ощутил, что краснеет, насупился и уставился в суму.

– Собери рогоз на костёр, юнак. Только побольше, – сказал Боян и вместо объяснений улёгся в телегу, накрывшись войлоком по самую бороду.

Спать, что ли, надумал? День же…

Но спорить с Вещим не приходилось. Разумеется, рогозом дело не ограничилось – костёр означает стоянку. Вольгость присмотрел место, отгороженное от реки облетевшей рощицей – какая-никакая, а всё защита от холодного ветра, хоть с одной стороны. По низу тоже не слишком дуло – меж деревьями разросся густой кустарник.

С другой стороны примостил воз – вот и со второй стороны защита. Распряг вола. Тот осторожно начал ощипывать дряблую траву, торчащую под кустами. А как его зовут? Вот же… с Киева чуть ли не до порогов доехали, а только сейчас об этом подумал. Бояна, что ли, спросить?

Вольгость поднял голову. Волхв, кажется, спал. Ну да, разбудить почивающего волхва, полюбопытствовать, как вола кличут, который их телегу сюда притащил. Эдак Боян обзаведётся ещё одним воло… в смысле, быком. А в вола потом, уже без волшбы, руками. Зато точно будет известно, как этого вола зовут. Верещага сглотнул, невольно одёрнув спереди расшитый подол рубахи и подавив желание покрепче сжать колени. Потом потряс головою, стряхивая дурные мысли, и решительно зашагал к берегу – туда, где из волглой, чавкающей под пошевнями земли торчали бодылья тростника, рогоза, купыря.

Он успел принести несколько охапок тростника и даже вырыть в земле яму под костёр, обложив её краюхами вырезанного дёрна, когда над головой раздались хлопание крыльев и пронзительный птичий крик.

Верещага задрал голову.

Прямо над ним в небе бились две огромные птицы. Степной коршун прижимал к земле, не давая улететь, кричащую от страха и отчаяния цаплю. Долгоногая птица уже была ранена – прямо на задранное лицо Вольгостя упала вишней горячая маслянистая капля.

Лук! Скорее лук!

Ах ты… нету же лука…

Тогда пращой. Снять пояс – Вольгость быстро расстегнул пряжку, завертел головою в поисках камней.

С камнями оказалось тоже неладно. Вот же… как не надо, так только знай под ноги лезут, а как нужны, так ни единого не видать.

Нет ли чего на возу?

Вольгость кинулся к возу – и замер, увидев, как дёргаются руки и ноги наставника под укрывшим их войлоком, как глаза шевелятся под закрытыми веками.

Сзади что-то тяжело и мягко рухнуло оземь. Под ноги подлетело длинное серое перо, а по ушам резанул торжествующий клекочущий крик.

И в тот же самый миг голова старого гусляра рванулась вверх. Слепо распахнулись глаза и в лад птичьему крику открылся рот – как-то косо…

Верещага шарахнулся – но голова Бояна уже упала назад, на подстилку. Глаза несколько раз хлопнули, становясь осмысленными – пустой взгляд хищной птицы будто выветривался из жёлтых зрачков.

Боян сел в телеге, опёрся костистой рукой об плетёную обрешётку, крякнув, перекинул себя наземь. Под пристально-насторожённым взглядом ученика подошёл к лежащей на земле, вывернув длинную шею и задрав голенастые ноги, цапле. Перешагнул раскинутое крыло, присел, печально повёл по птичьей голове, прикрывая мёртвые глаза. Что-то неслышно для Верещаги прошептал. Потом встал, повернулся к ученику.

– Чего стоишь, юнак? Сам же жалел, что свежатины нет…

По наставлению Бояна, кровь цапли Вольгость, привязав добычу волхва за длинные ноги к невысокому деревцу на берегу, спустил в глиняный горшочек – потом большую часть той крови, по настоянию волхва, выпил. Потроха, голову и крылья отнёс в сторону, на радость не ставшему далеко улетать орлу. Не, ну вот слышал от Дружины, что Боян так умеет, да и про иных волхвов похожее рассказывали, но чтоб своими глазами!..

Перья Вольгость ободрал с цаплиной тушки вместе со шкурой. Вспоротое брюхо изнутри натёр золой вперемешь с солью. На лугу, к великому своему восторгу, нашёл дикий чеснок и тут же набил им брюхо птицы. Так и закопал под тем местом, где предстояло гореть костру.

Живёооом!

Теперь, зная, что с завтрашнего утра у них будет вдоволь печёной дичи, Верещага и засохшие лепешки с вялениной жевал без особого отвращения.

Вот как бы ещё спросить наставника…

– Спрашивай… – вздохнул Боян, поглядев на ученика из-под кустистых бровей.

Вольгость едва успел подхватить на ладонь вывалившийся из распахнувшегося рта непрожёванный кусок.

– Т-ты… ты…

– Мыслей читать я не умею, – вздохнул Боян. – Так о чем ты меня хотел спросить, юнак?

– Да я… это… в общем – там печенегов с неба не видать было?

– Хм, – волхв прикрыл ладонью глаза и задумался. – Н-нет. Пожалуй, что нет… точно нет. Не видел. Хотя жаль, конечно.

– А в-вот…

– Я же сказал, мысли я не читаю. Но вот чувства твои читать волшбы не надо. По большей части – все на лице. Не то что мысли. Мысли, юнак, ты скрываешь очень хорошо.

– Правда? – улыбнулся нежданной похвале наставника Верещага, не без легкой досады чувствуя пробивающийся на щеки румянец.

– Правда, – улыбнулся Боян. – Иной раз, юнак, трудно бывает понять, есть ли они у тебя вообще…

Румянец со щёк сбежал на уши, а сам «юнак» насупился и замолк, зыркая исподлобья на безмятежно улыбающегося каким-то своим думам волхва.

На следующее утро Вольгость проснулся и увидел, что вокруг лежит туман.

Дружинник государя Святослава видел туманы не раз и не два в своей жизни. Но здесь, в безлюдном краю у берега великой реки этот туман вдруг навеял едва проснувшемуся Верещаге мысли об утре мира. Когда Перун только-только пропахал, по полянскому преданию, русло Днепра. А то и ещё раньше – будто не было в этом тумане ничего, как в тумане над древними водами, перед тем, как Громовержец наклонился к ним – и увидел в них лицо Велеса.

Было… даже не то чтобы хорошо. Странно было и покойно. Юно и древне, и почему-то в этом тумане эти слова не противоречили друг дружке. И… что-то было в этом покое – вот ещё странность – сродно пламени Посвящения. Хотя уж посвящение-то покойным никак не назовёшь.

В тумане раздался плеск.

Зверь? Рыба?

Плеск повторился.

Вольгость тихо спустил ноги на серебряную от инея траву. Сделал даже не шаг – полшага.

И увидел её.

На берегу стояла женщина. И стирала что-то в тёмной осенней воде.

Этого не могло быть. Уж что-что, а близость жилья Вольгость бы приметил.

Но это было.

Странно – поднимать тревогу совсем не хотелось. Совсем. Словно от этого невероятного зрелища – женщина, стирающая в ледяной тёмной воде в безлюдной степи, – стало ещё спокойнее.

Как в руках матери…

Надо сказать наставнику…

Вольгость повернулся – и столкнулся взглядом с Бояном. Волхв, будто не спал вот только что, вздоха два, много три назад, на телеге, стоял теперь рядом с учеником и неотрывно глядел на женщину у воды. Сделал несколько шагов к ней, обходя посолонь. Верещага помедлил – но ведь приказа оставаться на месте ему не давали, – и он стронулся с места. След в след – за учителем.

Волхв остановился. Шапка уже была у него в руке – и он низко склонил коротко остриженную, в звёздчатых шрамах, голову.

– Чьё ты стираешь, Мать? – тихо спросил он.

– Разве не видишь? Твоё. Его. Ваше…

Голос, раздавшийся в ответ волхву, был негромок – но невероятным образом мощен. Словно сбивавшая, смывавшая с ног и уносящая прочь река.

– Что ты стираешь? – спросил Боян уже по-другому.

– Разве не видишь? Взгляни…

Верещага поглядел. Вслед за учителем.

Что это? Плащи воинов? Корзно князей? Стяги?

Дыры, пробитые железом, прожжённые огнём. И кровь. Сочащаяся, заполняющая огромную древнюю реку кровь…

…руки врастают, каменея, в резное дерево правила.

– Верещага!!! – несётся в спину чьё-то отчаянное. – Верещага, уходи с насада!!!

Это не к нему. Его уже нет. Просто нет. На лицо приросла, присохла, как повязка к ране, безумная улыбка.

Друзей нет.

Икмор мёртв.

Ратьмер мёртв.

И вятич, тот самый, которому он подарил вместе со снятым с хазарина обручьем прозвище – он, наверное, тоже уже умер на Белобережье.

Но всё это не имеет никакого значения. Совсем никакого. Перед тем, другим знанием, чудовищным и непоправимым – как будто ты видишь угасающим взором рядом на траве собственное обезглавленное тело.

Мёртв Князь.

Не просто мёртв – подло предан. Теми, кому верил больше всего…

Несколько мгновений он глотал воздух, будто только что вынырнул из ледяной воды, чёрной и горькой от крови…

И новое видение накрыло с головою, будто волна, когда руки женщины ударили сочащимся алым рваньём о воду.

…небо из дыма. Еле-еле проклёвываются сквозь дым солнечные лучи – как пальцы через решётку. Касаются окованной серебром и золотом головы истукана.

Этого истукана он не видел, но знает – это Перун.

Звук вгрызающихся в дерево топоров. Треск. Кованая голова кренится и падает, срывая алые, шитые золотом храмовые покровы. Падает под чьи-то восторженные крики, под многоголосый горестный вопль.

А за сорванными завесами вдруг мелькает…

Нет.

Нет же.

Этого не может быть!

… белокаменный княжеский терем.

В Киеве…

– Нет! – без голоса выдохнул Вольгость, впиваясь мертвой хваткой в руку наставника. – Нет же, Вещий! Скажи!

Что сказать? Как?

Ну, ты же Вещий, наставник! Ты же знаешь…

Гибнущий князь. Рухнувший Бог.

Нет…

Неужто всё напрасно?! Неужто хазары победят? И нет надежды?!

Ну нет же!

Скажи же, Вещий! Скажи Ей!

Ладонь волхва мягко ложится поверх его, вмерзшей в Бояново предплечье, руки. И та словно оттаивает под этим прикосновением, обмякает. А Вещий, высвободив руку из пальцев ученика, передвигает вперёд свисающие с плеча гусли. Проводит пальцами по струнам.

Раз. И другой.

Сколь ни огромны стада – но падут, преходяще богатство, истираются в тысячелетьях, становятся прахом любимцы скупцов – бесценные камни и яркое золото.

Род приходит – чтобы уйти, не вечны народы, и многих уж нет, день придёт – нас не будет.

Но во веки звучит над реками вечности, не зная времени, смерти не ведая – Честь, Слава и Доблесть!

Что-то изменялось в окровавленной ткани, что стирала и не могла отстирать женщина у реки. Что-то пробивалось сквозь кровь, рваные дыры и пятна копоти… пробивалось в лад звукам Бояновых струн. И Вольгость Верещага, зло всхлипнув, словно подперев товарища в стене плечом, потащил, будто меч из ножен, из-за пояса надоевшую горше горькой полыни пиликалку-гудок. Он не помнил сейчас, что играет плохо. Очень плохо.

Наверно, поэтому он даже не понял, что заиграл – будто гудок сам пел в лад гуслям наставника.

…когда ж старый мир в пламени сгинет, чтоб обновиться, и вновь поднимутся из бездн неведомых луга зелёные, сойдутся в них помолодевшие, сквозь смерть прошедшие Боги Бессмертные – о чем припомнят, о чем речь будет их?

Припомнят Вечные деянья Доблести, припомнят тех Они, кто не добычи ждал, а Чести с Славою…

Верещага поднял злые заплаканные глаза, чтоб взглянуть в повернувшееся к ним лицо.

И увидел.

Прогоревшие, проколотые, прорубленные прорехи превращались в шитые золотом и серебром узоры. А чёрная кровь, что пропитала недавнюю рвань, становилась багрянцем.

Он поднял изумлённые глаза на лицо стиравшей. Лицо это не было ни старым, ни юным, время текло мимо него, будто туман – вечным было это лицо. И Вольгость Верещага с изумлением увидел на этом лице чуть тронувшую его, будто заря краешек серого предрассветного неба – улыбку.

Грустную. Добрую. И – как ни дико такое помыслить – благодарную.

А потом он понял, что и впрямь смотрит в небо. В серое рассветное небо, тронутое по краю нарождающейся зарёй, в котором, будто слезинки, мерцали последние тающие звёзды.

Вольгость обнял гудок со смыком, прижал их к груди и опустился на корточки, трясясь мелкой дрожью. Лицо было мокрым-мокро, будто под ливнем стоял, да и на спине намокшая от холодного пота рубаха липла к телу. В штанах сухо, и то хлеб, подумалось Верещаге, пока он тщетно пытался унять дрожь…

Чувствовал он себя сейчас – не то как на утро после посвящения, не то как в тот день, когда отрок Вольжек, не доросший не только до прозвища Верещаги, но и до полного имени, впервые взял в битве людскую жизнь. Голова не просто кружилась – вертелась в таких направлениях, о которых Верещага и не подозревал. Между ушей будто гудел огромный колокол.

И за всем тем не чувствовал себя Вольгость Верещага ни усталым, ни хворым – напротив, полным сил и… и удивительно чистым. Как после бани.

И мир вокруг тоже казался удивительно чистым.

Будто это его, мир этот, выстирала в реке, снова ставшей Днепром, Портомойница.

А Вольгостя Верещагу ещё и вальком отлупила и выжала насухо. Для полной, значит, надёжности.

Рука волхва легла на плечо – и лихорадочная дрожь наконец унялась.

– Пойдём, – сказал наставник и поддержал Вольгостя за локоть, помогая подняться на ноги.

Несколько шагов – гусляр с учеником оказались на удивление далеко от воза – Вольгость Верещага прошёл молча и только у самой телеги подал голос, обращаясь к укрытой косматой безрукавкою спине впереди:

– Вещий…

Спина выжидающе замерла.

– А вот то… ну, то, что там… в реке… оно – оно обязательно сбудется? Именно так? – И торопливо добавил: – Я знаю, я понял, что это… это не так важно… Но всё-таки?

Боян повернул голову к ученику, поглядел размытым заботой взглядом.

– Никто не знает, юнак. Даже она сама, наверное, и то не знает…

Верещага покатал этот ответ в голове, как мальчишка во рту – медовую сосучку. А потом вдруг решился спросить ещё кое-что, давно волновавшее дружинников государя Святослава:

– Вещий, а вот ещё что хочу спросить… шрамы у тебя на черепе – они откуда?

Наставник развернулся к нему и уставился в лицо, прикусив левый ус и приподняв правую бровь. Почесал, приподняв колпак, одну из помянутых звездчатых меток среди седой щетины.

– Да вот видишь ли, юнак, я в юности своему наставнику задавал много глупых вопросов. А он меня за каждый – посохом по голове. Вот и осталось на память. А тебе сейчас ещё запрягать вола. И не забудь откопать свою цаплю – надеюсь, она только запеклась, а не сгорела.

Вольгость Верещага едва удержался от непочтительного хмыкания – но вместо этого принялся расковыривать спёкшуюся землю над птичьей тушкой.

Печенегов они встретили через день.

Глава IX. Рогволод из Полотеска

Из всех славянских народов, что живут промеж Варяжским и Русским морями, кривичи самый многолюдный. Есть кривичи плесковские, далеко на полуночи, по ту сторону Оковского бора. Есть смоляне, что живут у самого этого бора, дробясь на множество племен поменьше – великие вержавляне, мирятичи, басея, дешняне, воторовичи и прочие. От Смоленска владения кривичей уходят далеко встречь солнца до мерянских земель и Неро-озера, до городов Ростова и Галича.

А есть полочане, что сидят по Полоте и Двине. Владения их выходят к самому Варяжскому морю, по которому ходит на ладьях, торгуя, воюя и разбойничая, множество всякого люда – и сами владетели его, давшие волнам своё имя, варяги из Старгарда, Руйи и Волына, и, кроме них, корсь, пруссы, чудь белоглазая, свеи и дони. В городе на Полоте-реке совсем иная жизнь, не та, что у плесковичей с ростовчанами, врубающихся в дикие дебри да отбивающихся от лесных разбойников, или у смолян, сидящих на торговых перепутьях, вдали от сильных врагов, когда по всем границам – люди, говорящие если не на твоем же, то уж точно на внятном языке.

Наутро выпал первый снег. Пушистый, чистый, он сыпался на леса, на поля, на рубленые стены Смоленска, лежавшие поверх земляных валов, на тесовые кровли его башен, на защищавший посад частокол. На копья и шлемы воинов, стоящих на стенах, воинов, обступивших эти стены, и воинов третьей рати, ранним утром, под пение рогов, посыпавшейся из леса, лишь немного отстав от брызнувших между деревьев, как сок ягодный между пальцев сжимающегося кулака, литовских разъездов. Со стен радостно орали, махали прапорами на копьях. Два больших войска молчали. Говорили только рога, длинные трубы да сигнальные бубны – да ноги, гулко топчущие землю и хрустящие первым снежком.

Войско, прижатое новой ратью к стенам, было пестрое. По обе руки от главного полка, на невысоких, мохнатых лесных лошадках, грудились без строя всадники в плащах из серебристых волчьих шкур. В проеме мохнатых накидок нечасто поблескивали железные кольца. Гораздо чаще – неяркий матовый проблеск роговых пластин, а наичаще всего – темнела стеганая кожа. Мечи тут были только у всадников переднего ряда. Остальные уложили перед собою на невысокие седла рукояти боевых топоров, кистеней, булав с литыми, а чаще – каменными навершиями, а то и простых дубин-мачуг. Снежинки цеплялись за пучки перьев на шлемах – у кого были – и пышных меховых шапках.

Середину же рати занимали пешие бойцы, собравшиеся в подобие строя – плотного впереди, а чем дальше вглубь, тем рыхлей и неровнее. Щиты разных раскрасок и размеров смыкались в цепь, щетинящуюся где сулицами, где охотничьими рогатинами, где длинными боевыми копьями. Здесь тоже нечастые кольчужники стояли впереди, в череду с обладателями наборного доспеха из кожаных пластин, а за ними и вовсе стояли бойцы в стеганках и, уж в самом тылу, те, у кого всего доспеха было – деревянный щит да кожаный или меховой колпак.

Гуще всего кольчужники стояли там, где высились над пешими рядами малочисленные всадники. Их, собственно, тут и было-то с полдюжины. И над одним из них, вовсе не самым высоким и широкоплечим, другой держал на шесте стяг – четыре огромных турьих рога, скреплённых устьями так, что изогнутые концы образовывали подобие ярги.

Новое войско, едва высыпавшись из леса вслед за резвыми коньками литовских дозоров, смыкало в ровный ряд одинаковые щиты – красные, с похожим на вилы острокрылым Соколом, падающим на добычу, и Яргой. Щиты эти прикрывали обладателей от подбородка до колена. За первым рядом вставал другой, за ним – третий, четвертый… одни пришлые замедляли бег, вставая в дальние ряды, другие, напротив, торопились в передние. Впереди вставали бойцы с мечами и топорами на длинных топорищах. За ними – копейщики, причем чем дальше выстраивался ряд – тем длиннее были копья. Куда ни глянь – между щитов блестели железные звенья, а шлемы над щитами выглядели так, будто их выковали если не в одной мастерской, то кузнецы, знавшие друг о друге и старавшиеся друг другу подражать.

С обеих сторон оправленной в кольчатое железо живой стены выехали всадники – тоже в кольчугах, на высоких конях.

Новых воинов было если и меньше, чем осадивших Смоленск, то ненамного, да и превосходство их в вооружении, доспехе и ратной выучке разницу это скрадывало. К тому же оставался ещё городовой полк Смоленска вкупе с ополчением – никто не ждал, что, если два войска сойдутся под стенами, смоляне вкупе с сидящими в осаде русинами усядутся, свесив ноги на заборолах, и будут наблюдать за дракой, щелкая орехи.

Стоит только осаждающим отойти под напором вновь прибывшей дружины в сторону от ворот или повернуться к ним спиною. Да и этого не потребуется – ворота у Смоленска не одни. А новые дружинники встали так, чтобы в бою оттеснить осаждавших под стены – а со стен их, без сомнения, тут же приветят и стрелами, и сулицами, и камнями – всем тем, что уже изобильно там приготовлено в ожидании дорогих гостей.

Рогволод Полотеский, потомок первого князя кривичского, Белополя Белого Волка, поднял голову и тихо засмеялся, ловя ртом молодые снежинки.

– Чему радуешься, князь? – хмуро полюбопытствовал воевода Бутрим.

– А тебе не нравится? – князь, ещё не надевший поверх меховой шапки шлем, кивнул головою на молчаливые ряды красных щитов с Яргой и Соколом. – Хотел бы и я такие порядки завести, да теперь навряд успею.

Бутрим фыркнул, встопорщив усы.

– И сразу ж видно – умелые воины. От их меча пасть – это не от горшени немытого булыжник или бревно шлемом поймать.

На этот раз Бутрим не стал даже фыркать.

Рогволод же, по-прежнему весело оглянувшись, вдруг махнул рукою молодому, как и сам князь, полочанину со стягом.

– Эй, Нежило, а ну, протруби, что потолковать хочу! – и, не дожидаясь, пока знаменосец, перехватив стяговище на сгиб локтя, отцепит от пояса длинный рог, тронул вперед своего Шэраня. Серый в яблоках хмурый конек понёс своего хозяина вперёд. Щитоносцы перед ним поворачивались с негодованием, но увидев, чей конь толкнул их в спину грудью, проглатывали заготовленные ругательства и подавались в стороны. По рядам прошло шевеление – князь вперёд двинулся, не на слом[23] ли пора? Но увидев, что князь не вынул из ножен меча и не держит в руках занесённую для первого броска сулицу, да и рог запел вызов на переговоры, а не боевой клич, остались на месте.

Иные – и с облегчением.

Нежило, протрубив, последовал за князем – впрочем, без той безмятежной улыбки, что сияла на лице Рогволода.

Один из всадников справа от кольчужного строя стронулся вперёд. Плащ на нём был красный, с шитым золотом оплечьем. Золотом поблескивали и пластины над наносьем шлема – впрочем, шлем русин неторопливо снял, расстегнув бармицу и ремень и уложив перед собою на седло, оставшись в волчьей прилбице. Конь под ним был иссера-белый. За ним, верхом на рыжей кобыле, двигался знаменосец. Стяг был – шест, глаголем вставленная в дыру на вершине его перекладина и распяленное меж ними алое хвостатое полотнище с уже знакомым знаком – вровень таким, как на красных щитах.

Ближе к середине чистого места между двумя рядами обращенных друг на дружку щитов русин соскочил с коня, ловко перекинув уздечку остановившемуся знаменосцу. Улыбка Рогволода чуть поблекла – кривичский князь понимал, что будет смотреться дурак дураком, разговаривая с пешим с седла. Был бы это слабый враг или воевода из осажденного города… а когда за спиной пешего эта красная стена, может показаться, что он, Рогволод, боится спускаться наземь, готовясь, в случае чего, удрать. А спешиваться не хотелось – поджарый и жилистый, князь Полотеска не то чтобы сильно вышел ростом и с теми, кому повезло больше, предпочитал говорить сидя – на скамье, в седле, на престоле ли – главное, чтоб разница в росте не слишком бросалась в глаза.

Хотя… снявши голову, по волосам не плачут – Рогволод повторил движения противника, лихо спрыгнув с коня в хрусткий молодой снег, что продолжал сыпаться с неба. Знаменосец едва не упустил кинутую ему узду – эх, Нежило, неуклюжее чудило, хоть бы напоследок князя не срамил перед гостем…

На радость Рогволоду, вождь новоприбывшей рати и сам оказался не верзилой. Кривич предпочел считать это добрым знаком. Зато плечистый, а в доспехах поверх поддоспешника и вовсе кряжем, который что в высоту, что в ширину, гляделся. Румяный, голубоглазый, с золотистыми молодыми усами – вот тут Рогволоду было особенно хвастать нечем, еле пробиваются… Курносый. Из-под отворота прилбицы поблескивает золотая серьга с алым камнем и двумя белыми жемчужинами.

Едва Рогволод открыл рот начать разговор, вождь пришлых опередил его:

– Что ты делаешь с войском на чужой земле, полочанин?

– На чужой? – улыбнулся ещё шире прежнего Рогволод. – Русин, я хотя бы кривич! А вот ты со своими людьми что делаешь здесь?

– Кривич или нет – Смоленск за полвека как сам пошёл под русскую руку.

– То когда было, – покачал меховым колпаком Рогволод. – Ныне русины кланяются бабе, променявшей Богов на распятого Мертвеца, позабыли и походы, и полюдья. Зачем Смоленску такие покровители?

Русин выгнул дугами золотистые брови.

– Погляди мне за плечо, может, увидишь причины – одну-другую… сотню.

– Ну, таких причин и за моей спиною немало.

– Для чего ты звал меня на переговоры? – спросил вдруг вождь русинов. – Перед дракою браниться и без труб можно.

Рогволод наклонил голову:

– Да хотел глянуть на того, кто привёл сюда столько народу.

– Поглядел?

– Поглядел, – рассмеялся кривич. – Стар ты. Вот какое слово у меня к тебе, русин, – без улыбки продолжил он. – Может, ты меня одолеешь. А может, и нет. Но то, что ты, самое малое, две трети своей дружины положишь – как пить дать. Лучше сойдёмся ты да я – если я одолею, отпустишь нас с добычей.

– А если я тебя? – спросил ровным голосом русин, разглядывая войско из Полотеска.

Рогволод двинул плечами под плащом из серебристых шкур:

– Будем драться.

– Драться можно и так.

Рогволод прикусил губу, стянув под зуб один угол улыбки.

– Мы оставим добычу.

На это вождь русинов даже отвечать не стал. Будто задумался, поглядывая на смоленские стены, над которыми, растревоженные людской суматохой, с криками носились загнездовавшие под крышами вороны и галки.

– Добро. Чего тебе надо?

– Твоё войско сдастся.

В первый раз с начала разговора с лица потомка Белополя пропала улыбка.

– Ты не слишком многого хочешь, русин?

– Как раз вровень, кривич.

Рогволод было ощерился, оскорбить надменного чужака – но смолчал. Он потомок Белого Волка, а не тявкающий над костью щенок.

И не купец на торгу, чтобы торговаться…

Вместо этого бросил:

– Добро! – и, закончив на этом разговор, пошёл к Шэраню.

Дальше будут говорить палицы, копья и клинки.

Надо сказать, когда князь-кривич, усевшись верхом на Шэраня и застегнув невысокий варяжский шлем, поглядел на соперника, в грудь будто насыпали снега. Не этого, нежного и чистого, а весеннего – грязного и липкого. Пусть русин и не был так уж выше самого Рогволода – верхом на своем рослом скакуне он всё равно выглядел огромным. Именно сейчас, как на грех, вздумавшее проклюнуться из туч солнце – будто Хорс-Даждьбог любопытствовал поединком – светило русину в спину, а Рогволоду в глаза – оттого супостат казался ещё больше и грознее, этакой мрачной скалой, по краям которой играли на железе яркие блики.

Русин, тем временем, проехал вперёд, ещё не вынув оружия, и повернулся к кривичскому войску левым, укрытым щитом, боком. Так и встал, приглашая противника встать напротив. Ага, не хочет, значит, пользоваться преимуществом… благородный. Рогволод – а что ещё тут сделаешь – и впрямь подаётся влево, проезжает несколько шагов.

Рогволод поднимает над головою палицу. Древнюю, с навершием из вытертого красного камня, с синеватыми прожилками.

– Рогуалод! Рогуалод!! Пярун рагаты! – ревут кривичи.

– Перрррркууун! Рагивалд рикс! Рагивалд! – поддерживают конники на крыльях полотеского войска.

Вразнобой грохочут древки о деревянные щиты.

Шум поднялся страшный – крики испуганных птиц без следа пропадают в рёве человеческой стаи.

Вождь русинов поднимает свою булаву. В то же самое время один из всадников, спешившийся и вышедший чуть вперёд ряда щитов, когда главный выехал на зов Рогволода – отсюда не видно, что между бармицей и краем шлема глядит только один глаз, – вынимает из ножен меч, держа его странным хватом – острием к снегу. Отводит его чуть вперёд. Щитоносцы переднего ряда выпрастывают из-под красных щитов секиры и так же ухваченные мечи. Копья стоявших за ними тоже шевелятся.

Спешившийся русин ударяет голоменью меча по красной щеке щита. И в то же самое мгновение весь русский строй ударяет о щиты своим оружием плашмя. Разом.

Жуткий громовой лязг, как нож мешковину, пропарывает рёв полотеского полчища.

И снова спешившийся бьет о щит – и тысячеголосым железным эхом отзывается строй.

А на третий раз всё русское войско одним голосом выдыхает в холод первого дня зимы:

– Рррррусь!

И снова, ладьей взлетая на гребень волны железного лязга:

– Рррусь!!

Два всадника несутся один на другого. Рука кривича описывает широкую дугу – и палица вырывается из его руки, уходя к трём позолоченным остриям на шлеме русина[24]. Кривич не успевает заметить на мгновение мелькнувшего на лице русина легкого удивления – красный щит дёргается вверх, откидывая палицу прочь, – и Рогволод тут же едва успевает нырнуть за свой, в который врезается булава русина. Хорошо так врезается – слышно, как хрустнуло дерево.

Булава ударила почти в упор – всадники, разминувшись, поворачивают коней.

Снова сходятся, несутся, выставив копья. В последний миг перед столкновением до кривича доходит, что противник как-то по-странному держит своё копьё – не так, как он, отведя руку назад на всю длину для удара, ладонью вверх, а притиснув копьё к боку согнутой в локте рукою.

Достать копьём до щита с Соколом и Яргой у Рогволода не выходит.

От столкновения избела-серый конь русина встаёт на дыбы, его владелец запрокидывается в странно высоком седле назад – кажется, вот-вот вылетит…

Но одно дело «кажется» и «вот-вот».

И совсем другое, когда тебя по щеке плетью вытягивает длинная щепка от того, что только что было твоим щитом, и рядом с глазом, совсем рядом, проходит неправдоподобно громадное гранёное жало, так что ты успеваешь увидеть даже узор на гранях. И неведомая сила, будто котёнка-проныру со стола за шкирку, сдергивает тебя со спины валящегося на бок мохнатого скакуна и, пару раз перевернув в воздухе, от души прикладывает оземь…

Под новый громовой лязг и такое же железное «Рррусь!».

Лучше б это случилось поближе к Карачуну. Там сугробы выше и падать мягче.

Краем помутневшего сознания, норовящего ускользнуть, скинуть обладателя во тьму, зацепляется за визг разъярённого Шэраня, вскочившего на ноги, и гулкое насмешливое ржание чужого скакуна.

Копыта-молоты бьют землю рядом, огибают по кругу.

– Будешь драться или признаешь себя побеждённым?

Даже раньше, чем окончательно убедился, что руки и ноги на месте и слушаются – хотя голова и гудит медным котлом, – Рогволод растягивает рот в широкой ухмылке:

– Размечтался, русин…

Левой рукою шевелить больно – нет, не в самой руке, но в боку стреляет болью на каждое резкое движение. Пальцы на ремне щита – на ремне того, что от щита осталось – сгибаются туго. Но на ноги встать удаётся.

– Крикни своим, чтобы принесли щит, – плохо, проморгал, когда русин спешился. Стоит в полудюжине шагов. А, точно… щит.

– Щит! – каркнул, как ворона.

От старого осталось немного. Помятый умбон и половина деревянной основы. От троих белых волков, бежавших вокруг умбона по черному полю, осталось два – и то если считать скопом, потому что от одного волка осталась голова с грудью и передними лапами, а от второго – хвост, задняя лапа и то, откуда они растут…

Голова, меж тем, гудеть перестает мало-помалу. И в глазах яснеет, и стоящий напротив русин уже не думает зыбиться и двоиться. Ха! Ещё повоюем…

Двое дружинников-сверстников подволакивают кругляш щита взамен тех остатков, что Рогволод сбрасывает себе под ноги.

Князь-кривич продевает руку в ремни, украдкой снова шевеля пальцами. Гнутся, но плохо, и половину вовсе не чувствует….

Русин в отдалении наблюдает за ним, даже не поведя глазом на принесших князю щит и отбежавших в сторону кривичей.

Ему торопиться не надо. Это не его сдернуло с коня и прокатило по земле. И не у него немеет пясть на ремне щита.

А вот Рогволоду нужно торопиться. Сколько ни жди, боль в боку не уймётся, немота в руке не сойдёт – а вот последние силы уйти могут.

Рогволод сомкнул пальцы правой руки на черене меча. С шелестом вытянул его из окованного устья на волю. Поверх края щита ухмыльнулся и подмигнул русину. Тот в ответ поднял перед собою щит и зашагал навстречу.

Двинулся вперёд и полочанин.

Пелена облаков над головами смоленских горожан и ратников двух ратей тем временем расползалась, словно не только Даждьбог-Солнце, но и само Небо решило разглядеть происходящее получше.

Рогволод задавил вдруг начавшую подниматься откуда-то изнутри темной холодной водою тоску, предчувствие неизбежного поражения, худшего, чем просто гибель, и мутные мысли о том, что зря он ввязался в этот поединок, зря не бросил дружину в битву, пусть безнадежную – но грозившую все же всего лишь гибелью, а не бесславьем плена.

Нельзя сейчас думать об этом.

Нельзя!

Два войска и смоляне со стен глядели, как кружит вокруг поворачивающегося вслед за ним русина кривич, как волк-одиночка вокруг неторопливо разворачивающегося к нему рогами тура. Раз за разом наскакивает – только чтоб снова отлететь в сторону.

Но и для «тура» поединок вовсе не был игрою. Натиск юного поджарого «волка», отчаянный, яростный, не раз и не два заставлял его более зрелого противника пошатнуться, отступить на шаг-другой. Отметин на щитах у обоих соперников было где-то вровень.

Однако же вылетевшему из седла кривичу приходилось хуже. Не все из наблюдавших за поединком замечали это, но русин, опытный воин, видел, что щит в левой руке Рогволода всё сильнее отвисал и всё больше сил требовалось полочанину, чтобы отводить им удары.

Поединок переломился – и закончился в один миг. Русин разом перешёл от обороны в нападение. Киевский меч блеснул на солнце – и Рогволод, под грохот русского оружия о красные щиты, под отчаянный горестный крик, взлетевший над ратью полочан, зашатался и повалился в истоптанный снег.

Но голос, раздавшийся вслед за этим, прозвучал не из уст русина, вставшего над поверженным противником. Голос этот, принадлежавший не мужчине и даже не отроку, раздался в тылу рогволодовой рати:

– Полочане, ваш князь проиграл! Оружие наземь!

Крикнувший – а вернее сказать, крикнувшая – стояла перед стенами Смоленска, и стояла не одна. Пока войско Полотеска следило за поединком своего князя, смоляне выпустили через дальние ворота своё войско, впереди которого и сидела на гнедой кобылке девушка в шлеме и просторном ярком плаще. Двое отроков прикрывали её щитами.

Стоявшие в задних рядах малодоспешные, оказавшись ближе всех к копьям смоленского городового полка, поспешно загремели о землю дубинками и сулицами. Но воины передних рядов полочанской рати, оглядываясь затравленными хищниками, не торопились следовать их примеру.

– Таков был уговор между мною и вашим князем, полочане, – раздался над полем зычный голос русина-вождя. – Сложите оружие!

– Полочане твоими рабами не будут, русин! – закричал кто-то молодой и отчаянный из рядов проигравшего – это уже всем было видно и ясно – войска.

– Ты перепутал меня с Итиль-каганом? – теперь голос вождя русинов звучал весело. – Мне не нужны рабы. Мне нужны воины. О том и был договор с вашим князем!

Ощетинившиеся было копья обвисли, приспустились поднявшиеся почти к кромкам шлемов щиты полочан и варягов. Гомон слышался из конных отрядов – там разумеющие славянскую речь растолковывали землякам, о чем сказал русин в золоченом шеломе. И вот уже многие из воинов Рогволода вкладывают в ножны мечи, затыкают топорища боевых секир в ременчатые петли на поясах, перекидывают щиты за спину, а снятые шлемы поднимают на древках копий.

Многие, но не все.

– Мы не станем служить тому, кто убил нашего князя! – звучит всё тот же молодой голос.

– Князь ваш жив! – откликается вождь русинов, переглянувшись с одноглазым, подошедшим и присевшим над поверженным кривичем. – Помогите отнести его в Смоленск, и если у вас есть с собою лекари – шлите выхаживать его.

Рогволод очнулся.

Потрескивали угли в лушнике. Вместе с ними потрескивала и голова – но терпимо, надвое расседаться не собиралась. Пошевелил руками, ногами – цел. На левой, щитовой, ноге – лубок, ребра туго спеленуты, на лбу – влажная тряпица. Одежды нет, до шеи прикрыт косматым медведном.

На лавке напротив сидит молодой парень в стеганке-поддоспешнике незнакомого покроя, но меч, на который опирается, – киевской ковки. Узколицый, как русин. Но не русин. Даже в мерцании лушника видно, что тыльные стороны ладоней – без знаменитых русских наколок, да и голова, остриженная в кружок, а не обритая вокруг длинной пряди на темени, о чём-то да говорит.

В плену?

Какой-то странный плен… или русины решили взять за него выкуп? Ну… удачи, что ещё скажешь – вряд ли вече Полотеска будет щедро на выкуп за молодого князя, только в том году пришедшего из-за моря в свою волость и в первом же походе так бездарно проигравшего.

Тут князь понимает, что сидящий на лавке не спит и смотрит на него. Мелькает запоздалая мысль – не выдавать, что проснулся – и пропадает. Поздно, страж уже заметил.

Голорукий встаёт на ноги.

– Очнулся? Добро, сейчас княгиню позову…

Княгиню? Какую княгиню, почему княгиню?

– Постой… – приподнимает руку, лежащую поверх медведна, Рогволод. – Ты ведь не русин?

Голорукий хмыкает. Мол, молодец, глаза есть, а дальше-то что?

– А кто? – допытывается князь.

– Вятич, – хмуро отзывается страж.

– Вятич… – да, он слышал об этом народе, даннике Хазарии, соседе самых восточных выселок кривичей. – Слушай, что с моими людьми? И я тут кто – пленник?

– Князь всё скажет, – вятич поворачивается к двери. Экий молчун.

– Погоди. Князь скажет. А я с тобой поговорить хочу.

– Я – гридин. Больше, чем князь, не скажу, – хмурится вятич.

– А я не про князя. Я про тебя хочу спросить. Вот ты – ты не русин. Почему их князю служишь?

Вятич долго молчит, потом неожиданно улыбается.

– А всё равно про князя выходит. Поговоришь с ним – сам поймёшь. Не дурак.

С тем и покидает тесную клетушку, где лежит Рогволод.

Вот и поговори с ним…

Однако вместо князя появляется девушка, то есть не девушка – женщина, совсем молодая, с парой служанок – не иначе та самая княгиня. При виде узоров на одежде и украшений брови у полочанина поползли на лоб. Варяженка… из знатных… хм, и вроде из укров[25]. Без лишних слов вцепляется тонкими, но сильными пальцами в медведно и, к смятению, почти ужасу Рогволода, скидывает его прочь.

Ещё она левша. Плащ лежит на правом плече. Верный признак отмеченных духами, вот только на худое или на доброе – в каждой деревне свой толк.

Придирчиво осматривает повязки. В бок тычет пальцем, спрашивая, где больно, а где нет. Осматривает левую руку, вертит, гнёт пальцы. Опять спрашивает – больно ли. Служанка подносит Рогволоду корец с медвяно пахнущим отваром.

Через порог, хоронясь за косяками, в клеть заглядывают двое мальцов лет пяти. Двойняшки. Рогволод пытается незаметно подмигнуть им – и невольно выдаёт. Служанки тут же изгоняют мальчишек – величая тех, впрочем, без особого почтения, княжичами – вон.

Пользуясь отлучкой служанок, полочанин пытается заговорить с княгиней:

– Госпожа… прости, что спрашиваю – ты не дочь ли Накону укру?

– А что, коли и так? – усмехается она, пристально глядя в глаза. – Да, я Предслава[26], дочь Накона, из рода князей укров. Жена великого князя киевского и всея Руси Святослава – запомни уж и это, князь Рогволод. А что, не знал, кого в Смоленске обложил?

– По чести сказать, и не думал о таком… – пожимает плечами Рогволод – бок тут же отзывается болью, а тонкие холодные пальцы чувствительно шлёпают по пошевелившемуся плечу.

– Не ерзай зря. Спи лучше.

– Княгиня, – морщится полочанин. – Я тут кто? Полоняник или гость?

Предслава, дочь Накона, оборачивается уже от дверей.

– Для меня ты сейчас раненый Рогволод из Полотеска. Чему ты улыбаешься?

– Да хотел спросить, не найдётся ль у тебя дочери, выдать за моего первенца.

Княгиня качает головою со скрытой гордостью.

– У меня только сыновья, князь Рогволод.

– Значит, надо будет просватать за одного из них дочку, как народится… – бормочет, уже засыпая, князь Полотеска.

На следующее утро ему приносят поесть – мясную похлёбку. Приносит служанка, одна из тех, что вчера приходили с княгиней. Вместе с нею приходит Бутрим – живой, невредимый. И, по его словам, не больно-то ущемлённый и в воле.

Меч всяко на поясе.

Как говорит воевода, полочан пока держат в долгих домах-беседах при днепровской пристани. Вчера доедали, что с собою было. Нынче прикатили котлы, развели под ними огонь и кормят кашею. С литвинами чуть до сечи всё же не дошло: сперва оба вожака, и Явтивил, и Довгерд, заявили киевскому князю, которым оказался вождь русинов, что они побитому им Рогволоду только союзники, и уговор его их не касается. Тем паче не будут они отдавать добытое в походе.

Отдать всё же отдали, хоть и не всё. Киевский князь долго с ними толковал, после чего старший, Довгерд, со своими людьми уехал обратно, в литовские леса. А вот Явтивил, молодой, остался. Впрочем, его дружина убыла и без сечи – двое нарвались на поединки и были зарублены. Добро ещё соплеменники признали, что всё было честью. Да для литвы такое не в диковину, они и меж собою ещё троих зарубили. Да четверо, разругавшись с Явтивилом, уехали догонять Довгердову дружину – зато прибыло пятеро довгердовых, с полдороги решивших воротиться. Вот и пойми. Беспокойный народ.

За разговором всё же приглядывал дружинник – не давешний вятич, а настоящий русин тех же редкоусых лет, хоть и неприятно, для Рогволода, высокого роста. В клеть не входил, но и их с Бутримом из виду не терял, маячил в дверях. Так он, Рогволод, гость или пленник? Надо выяснить это окончательно.

Рогволод отмахнулся от плошки с похлебкой, что держала в руках послушно дождавшаяся конца разговора между князем и воеводой служанка.

– Русин, – окликнул полочанин стоящего в дверях дружинника.

– Моё имя Икмор, князь Рогволод, – с полуулыбкой отвечал тот, глядя жёлтыми глазами.

– Икмор, великий князь Святослав когда завтракает?

– Сейчас, – не ждал такого вопроса, но вида почти не показал. Только в глазах желтых удивление мелькнуло.

– Я хочу завтракать с ним, – князь-полочанин осторожно приподнимается, усаживаясь в постели. – Добудь какие-нибудь штаны, а?

Всё же какое-то утешение – ошеломлять других…

Пусть даже и тех, кто ошеломил тебя в самом прямом смысле – оглушил ударом по шелому…

Штаны находятся скоро, и Рогволод, подпираемый под правую руку Бутримом, а под левую – Икмором, покидает клеть, пропахшую его потом.

Великий князь Киевский завтракает в гридне смоленского детинца со своей ближней дружиной. Если он Рогволоду и удивился – то ничем этого не выказал, а вот многие дружинники, особенно многочисленные сверстники полочанина, всё же если и не таращатся, то нет-нет да бросят изумлённый взгляд. Один взгляд и вовсе неласковый – от находящейся тут же княгини Предславы.

– Хлеб да соль! – приветствует завтракающих Рогволод.

– Хлеба кушати, – с улыбкой отзывается великий князь, а стоящий за его плечом одноглазый и седоусый воин, наполняющий княжью чару, только поводит бровью – и на скамье по правую руку князя расчищается свободное место.

Всё же, выходит, гость… Это приятно. Вот только – почему?

Или точнее спросить – зачем?

Это Рогволод и спрашивает уже после завтрака – у гостеприимного правителя страны, в которую пришёл находником, стал пленным, а теперь превратился в гостя.

– Зачем я тебе, князь Святослав? Ты оставил побеждённому не только жизнь, но и честь, и княжье имя. Зачем тебе это?

На Рогволоде надет крытый сукном кожух и его собственная накидка из волчьих шкур – под конец завтрака принёс всё тот же вятич. И шапку заодним.

Великий князь задумчиво глядит на лес за смоленскими стенами – отсюда он хорошо виден. Где зелено – сосны и ели. От лиственной зелени остались редкие ещё не осыпавшиеся жёлтые и красные клочья.

– Я мог бы сказать, что враг у меня уже есть, и сейчас союзник мне нужнее врага, даже разбитого, – медленно говорит он. – Я мог бы сказать, что мне лучше числить в соседях уже знакомого человека, чем совсем незнакомого – как ещё знать, кто придёт после тебя… А ещё мог бы сказать, что моя гордость не паук, чтоб расти, пожирая чужую. Мне не нужны рабы, я уже сказал. И всё это – правда. А что больше нравится тебе – думай сам.

Рогволод кивает, глядя, как упражняется киевская дружина.

– А теперь я тоже спрошу тебя «зачем», князь Рогволод, – вдруг раздаётся над головою. – Зачем ты пришёл с войском к Смоленску? Смоленск – богатый город, но ты мало похож на грабителя.

Рогволод задумчиво пинает пошевнем пожухший заиндевелый стебель лебеды, что торчит рядом с лавкой.

– У меня была мечта, киевский князь, – негромко говорит он. – Собрать все земли кривичей под одной рукою. Под рукою Полотеска. Ведь полочане старше всех кривичских племён. Разве не разумно, чтобы младшие родичи подчинялись старшим? Смотри, вот вы, русины – вы много народов привели под свою руку. Вот поглядел на вас – и захотелось то же самое сделать с кривичами. Чтоб жили одною державой, от Витьбы и Полоты до Ильменя и Неро.

– Но зачем? – неотступно спрашивает Святослав. – Зачем тебе такая держава?

Рогволод изумлённо смотрит на собеседника. Что значит «зачем»? Ведь это – слава, слава на века, что поставит Рогволода в ряд с прославленными преданьями князьями кривичской земли – с Радаром, победителем змея, с Белополем, с самим Баем!

– Был Александр Греческий, – тихо говорит Святослав. – Ты слышал про него?

– Не считай меня за темного мужика из лесной вески… – укоризненно морщится Рогволод.

– Отлично. Он создал великую державу. Победил сильного врага. Покорил многие страны. А когда он умер – его держава тут же рассыпалась. А был в полуденных землях Кесарь, чьим именем величаются правители в Царь-городе. И его держава живёт поныне, хоть Кесарь, может статься, увидев, во что она превратилась, пожелал бы её погибели…

Рогволод глядел на собеседника снизу вверх, ожидая продолжения.

– Знаешь, почему так вышло?

Полочанин пожимает плечами.

– Ну… суженицы напряли.

Святослав вздыхает.

– Александр искал только славы. Ничего более. Сделать, чего никто не делал, пройти там, где только Боги ходили, одолеть тех, кого никто не побеждал. И всё.

Рогволод едва сдерживает возмущённый вопль: «И всё»? А чего ещё может пожелать правитель и воин?

– А Кесарь – Кесарь воевал, чтоб принести закон туда, где закона не было. Чтобы по буеракам и болотам пролегли дороги, а беззащитных укрыли не хлипкие плетенки, а каменные стены. Просто ходить, где ходили Боги, – это всё равно, как когда отрок по первому году думает, что в бое на мечах главное – чтоб лязгало громко. Подлинное дело Богов – сделать так, чтоб после тебя в мире было меньше Кривды и больше Правды. Если ты будешь править так – твоя держава устоит надолго. И помнить тебя будут долго.

Внезапно голос Святослава меняется. Только что спокойно-торжественный, теперь великий князь будто едва сдерживает смех.

– А сейчас пойдём-ка в клеть, друг Рогволод. А то вон Предслава скоро вызовет нас с тобою на бой прялками. Знаешь, какая тяжёлая у моей жены прялка? Лучше б тебе не знать, кривич, – мой меч будешь вспоминать радостнее…

Рогволод принимает протянутую ему руку и говорит – задумчиво, но твердо:

– Я буду думать над тем, что ты сказал, великий князь. Но и ты знай – от своей мечты я не откажусь и завещаю её детям. Я обязан твоей отваге и твоему благородству. Но если в Киеве после тебя сядут те, кто не унаследует их, – мои потомки снова возьмутся собирать кривичские земли.

В лесу за стеной вдруг раздаётся протяжная песня волка.

– И это верно, – без улыбки отвечает ставшему из врага – гостем, а из гостя почти побратимом киевский князь. – Потому что не Правда для нас, а мы – для Неё.

А ведь и впрямь теперь понятно, почему тот же вятич ему служит, подумалось Рогволоду, когда он об руку со своим победителем ковылял к крыльцу, на котором высилась с каменным лицом и мечущими молнии глазами княгиня Предслава.

Глава X. Печенежское поле

На вершине горба над Днепром было ветрено и холодно. Сгорая от стыда, Вольгость всё же закутался в ватолу с головою – лучше сгореть от стыда, чем от трясовицы. Дружинник князя Святослава и ученик Бояна Вещего отчаянно завидовал волу, оставшемуся у подножия холма – там, где и располагался до недавнего времени, судя по приметам – до прошлого утра, печенежский дозор, приглядывавший за подходами к порогам со стороны Руси.

Волхв, невозмутимо сидевший напротив, словно не замечал промозглого ветра, дувшего с реки. Возился с гуслями, подкручивал колки, трогал струны.

С костром, который Вольгость Верещага по указке гусляра разложил на вершине холма, было больше мороки, чем проку. Казалось, что рыжие космы пламени сами тряслись от холода. Ладно ещё, не тухли под порывами ветра – костёр-то устроили в яме, обложенной по кругу дёрном.

А внизу, между прочим, была земляная печь, паланка, как говорили улутичи и поляне, а по-печенежски – кабица, врытая в склон холма у самого подножия.

Если б напротив у костра сидел кто-то другой, Вольгость бы обеспокоился участью вола – несколько степных низкорослых волков с утра тянулись в отдалении за путниками, а вечером стали подбираться ближе. Юный русин даже украдкой расстегнул пояс и переложил поближе несколько голышей, подобранных-таки на днепровском берегу, да проверил, хорошо ли ходит в ножнах нож. Но прибегать к помощи самодельной пращи не пришлось – ближе к закату Боян вынырнул из каких-то своих волховских дум и соизволил обратить внимание на непрошеную свиту. Повернулся к буроватым недомеркам, несколько ударов сердца мерился взглядом жёлтых глаз с вожаком, а потом вдруг, оскалившись, испустил из глубин седой бороды такой низкий хриплый рык, что у Вольгостя похолодело в животе, и даже невозмутимый вол видимо вздрогнул. Вольгостю померещилось, что в это мгновение у наставника встала дыбом щетина на загривке и прижались уши. Бурые тут же, не сбиваясь с шага, той же вереницей повернули влево и скрылись в каком-то яружке, откуда напоследок послали вслед возку «скоморохов» полный обиды и разочарования вой.

Боян же на стоянке обошёл воз и, задрав подол рубахи и приспустив штаны, невозмутимо помочился на колеса.

– Теперь не сунутся, – удовлетворённо заключил седой гусляр, проходя мимо оторопевшего ученика.

Ну что ж, за вола теперь Вольгость был спокоен.

Тут Вещий закончил нянчиться с гуслями и извлёк из струн какой-то протяжный, надрывно-щемящий, совсем не гусельный звук. И ещё один.

А потом запел.

Настолько чужим и необычным показался Верещаге этот голос, что поразил его едва ли не больше, чем умение наставника бить птицу орлом или пугать волков рыком.

Над вершиной холма, между ночной степью и звёздным небом, по которому ветер гнал к Русскому морю рваные облака, неслись звуки этого пения.

Песня была холодной, пронзительной, как ветер над зимним Днепром, как свет степных звёзд. Протяжной, как путь облаков к морю, как зимняя ночь. Верещага, прислушавшись, стал узнавать слова речи печенегов Высокой Тьмы. Конь, воин, лук, стрела, конь, стрелы, враги, степь, меч, убить, тетива, стремя, узда, конь, меч, враг, голова, копьё, вождь, собаки-хызы, убивать, убивать, убивать…

Внезапно Верещага – которому от чужой песни стало ещё холоднее – почувствовал, что в неё вплетаются какие-то другие звуки. То есть, может, ему и мерещилось – но где-то поблизости, камнем из пращи докинуть, фыркнул конь – не дикий тарпан с горбатой толстой мордой, а рысак с вывернутыми розовыми ноздрями. Звякнула уздечка. Скрипнула подпруга.

Русин поднял глаза – и наткнулся на красноречивый взгляд наставника.

Я слышу. Молчи. Не подавай вида.

Беспокойно переступил с копыта на копыто вол, заскрипело ярмо.

Хм. Любопытно, а колёса они обнюхивать станут? А если станут – поставят ли свои метки поверх Бояновых? Верещага невольно хихикнул.

Песня вдруг стала быстрой, вскипела днепровским порогом, заклекотала орлиной стаей.

В таком исполнении для Вольгостя терялись даже знакомые печенежские слова, но каким-то образом и так было всё ясно – вставая на дыбки, грызлись и били один другого копытами степные скакуны, звенели тетивы, свистели стрелы, влажно шипела сталь в рассеченной плоти, падали наземь тела, кропя кровью высокие травы Дикого Поля…

Теперь уже чужие песне звуки раздавались совсем рядом – пришедшие в ночи поднимались на холм со всех сторон. Было их четверо, один ступал тяжелее других, но ровнее и тише, показывая опыт. Вольгость Верещага напружинился, нащупав рукоять ножа и размотав на левом запястье ремешок кистеня-гасила на полную длину. Одно жаль – если вздумают ударить из ночи стрелой, никаким кистенём не отмашешься. Только и надежды, что, если не подстрелили с подножия холма, значит, попытаются взять живьём, в ближнем бою. Однако пришельцы не торопились нападать, замерли в нескольких шагах.

Наконец, струны гуслей умолкли. И тут же стало слышно даже дыхание тех, остававшихся в стороне, за краем света. Между лопаток у Вольгостя отчаянно зачесалось – он ясно различил скрип натягиваемой тетивы.

– Хуррр… – вздохнула степная ночь. – Седая борода поёт хорошо. Так хорошо, что будет жить. Седая борода пусть назовёт своё имя.

Говорившему на слух было лет двадцать.

– Разве в обычаях сынов Бече спрашивать имя старшего, а не называться ему? – судя по взгляду Вещего, можно было подумать, что вопрос на языке печенегов Высокой Тьмы был задан мающемуся в ямке костерку.

– Вэх… – поразились в темноте. – Бледнокожему не стоит учить сынов Бече их обычаям. Бледнокожий на земле сынов Бече. Гостю надлежит называть имя первым.

– Что ж, назовись, гость, пришедший к моему костру, – безмятежно отозвался Боян.

Темнота промолчала несколько ударов сердца.

За спиной Вольгостя вновь скрипнула тетива. Вольгость прикрыл глаза, чтоб не быть слепым, когда повернётся лицом к ночи. Стоило б метнуться в сторону. Но тогда лучнику будет проще выстрелить в Бояна. Так что придётся действовать по-другому. Он левой ладонью зачерпнул ещё теплую золу с края кострища, стараясь, чтоб спина осталась неподвижной. Вот так. Теперь этой рукой ухватить пригоршню багряных углей – и резко, с разворота, швырнуть в глаза печенегу…

– Хр-хр-хррр… – степная ночь засмеялась. – Седая борода не трус, да… сыновья Бече не трогают певцов. Отец мой назвал сына Шихбереном, седая борода. Имя моей Тьме – Йавды Иртым, из трёх Высоких. А теперь пусть и седая борода назовет себя.

– Моё имя, – Вещий вдруг поднялся на ноги – и трое из четверых окруживших их в ночи печенегов шарахнулись прочь. – Моё имя Боян, сын Лабаса. Мой род – Доуло.

Теперь Вольгость увидел собеседника своего учителя. Молодой печенег, невысокий, поджарый, в долгополом кожухе, с которого свисали кистями высохшие клочки кожи с волосами, с породистым лицом чистокровного кангара, прямым носом, молодой бородою и зеленоватыми глазами, изумлённо глядящими на Бояна из-под остроконечного башлыка с перевязанными на груди крест-накрест «ушами». В руке – на тыльной стороне ладони чернеет чья-то зубастая пасть – Шихберен из племени Йавды Иртым сжимал оплетённое ремнями топорище чекана, с которого тоже свисал клок кожи с волосами. Из-за спины торчит неизменный печенежский колчан со стрелами, но лука не видно – видать, остался в налучи при седле.

В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.

– Великий бхакши[27] пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна[28]. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.

Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.

– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.

– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.

– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.

– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.

– Пусть Шихберен говорит со мною речью русов, – сказал гусляр. – Мой ученик не знает языка канг. Мне не хочется, чтобы ученик думал, что я от него что-то скрываю.

Верещага с трудом удержался от того, чтоб вытаращиться на учителя. Речь печенегов Высокой Тьмы русин разбирал неплохо. А на наречии печенегов Низкой Тьмы – мог даже и говорить…

Хотя… наверное, будет к лучшему, если печенеги будут принимать Вольгостя за глухого к их языку.

– Слово бхакши – закон для Шихберена, – медленно выговаривает слова чужого языка покорный печенег. – Дозволь, бхакши, Шихберен назовёт тебе своих воинов.

Боян величественно качнул седой бородою.

Трое печенегов, один другого моложе, с ещё голыми лицами, один за другим преклоняли колени перед гусляром, прижимая к груди ещё не меченные наколотыми зверями пятерни.

– Ернак счастлив быть слугой великого бхакши…

– Тилан счастлив быть слугой…

– Ахубксай счастлив…

Вольгость Верещага только таращил глаза на их низкие поклоны. Нет, и у русинов волхв был главнее воина, но почитали волхвов как-то… спокойнее, что ли. Не настолько стелились им под ноги, как печенежские бойцы своим бхакши.

Затем Шихберен что-то рявкнул одному из мальчишек – слишком быстро, чтоб Вольгость разобрал слова. Тот, вроде бы назвавшийся Тиланом, ссыпался в темноту.

– Шихберен будет рад принять великого бхакши внизу, у кабицы.

Боян протянул вперёд руки, ни на кого не глядя. Вольгость сообразил подскочить, подставить плечо под ладонь – с другой подставил плечо Шихберен…

Над кабицею шипела на острых обожженных колышках грядина из странного мяса – похожего по запаху на зайчатину, только очень жирного. Один из мальчишек, понюхав, сжал грядину просяной лепёшкой, потянул колышек так, что кусочки мяса остались в лепёшке. С поклоном вручил надменно взиравшему на него Шихберену. Тот принял – и уже сам согнулся в сторону Бояна. Но вместо Вещего лепёшку принял Верещага, окатив опешившего печенега таким же надменным взором, какой тот послал младшему сородичу. Старший печенег чуток посмурнел, но спорить против такого порядка не решился. Вольгость ещё и как мог выразительно принюхался к степной снеди, снова грозно поглядел на поджавшего губы Шихберена – и передал гревшую замёрзшую ладонь, пропитавшуюся жиром лепёшку наставнику. А Боян украдкой весело подмигнул ученику – и тут же нацепил на себя личину надменной невозмутимости. Путешествие следующей лепёшки окончилось в руках Вольгостя. Третью взял себе Шихберен, предоставив младшим по своему усмотрению делить единственную оставшуюся.

Боян тем временем свою лепёшку поднял вверх, к звёздам, протянул к огню в кабице, потом приложил к земле – и только после этого начал есть. Принялись жевать и благоговейно созерцавшие действия гусляра печенеги. Верещага, откусивший кусок, едва получил еду в руки, чуть не смутился – но на него всё равно никто не смотрел.

В общем, ночевали в тепле, сытыми и чуть-чуть пьяными – Верещага уже по северскому пограничью знал печенежское пойло из броженого кобыльего молока. Ближе к рассвету Вольгость привычно поднялся – за водою для утреннего омовенья волхва. Развернулся, услышав шаги за спиною – и явно не Бояновы.

– Э, бледнокожий… – Шихберен почесал под башлыком. – Говорить надо.

Вольгость посмотрел на печенега сострадательно. Потом показал руками на воз, в котором почивал Боян, – и прижал пальцы к губам.

Поймёт или нет?

– Шихберен будет говорить, бледнокожий будет слушать, – оказался понятливым кочевник. – Слушать великий бхакши не запретил бледнокожему?

Вольгость задумчиво поглядел на мерцающую над окоемом зелёную звёздочку и покачал головой. Нет, мол, не запретил.

– Бледнокожий, когда будем в кочевье, пусть позволит Шихберену немного прислуживать великому бхакши. Совсем немного, – печенег для убедительности свёл сизые от утреннего морозца, в черных разводах наколок, ладони. – Один раз кумыс поднести, один раз еду поднести, встать помочь, стремя держать. Шихберену не надо много.

Вольгость, прищурив глаза, оглядел кочевника – от островерхой шапки до мягких сапог и обратно. Бородач, явно лет на пять старше дружинника, с явным волнением ждал ответа. Вон, аж ссутулился, бедолага.

Верещага немного пожевал губами, порассматривал розовеющие облака над башлыком печенега, а потом протянул бородачу руку. Этот обычай у русинов и печенегов был одинаков – дать руку означало дружбу и обещание. После того как ладонь встретится с ладонью, нет места ни обману, ни сомнениям.

Просиявший Шихберен вцепился в руку собеседнику и несколько раз с чувством её встряхнул.

– Шихберен будет другом бледнокожему! Если будет надо – пусть бледнокожий только ска… вэх… гхм… даст знать Шихберену.

Верещага с подсмотренной у Бояна величественностью кивнул и отправился наверх, слыша за спиною довольное сопение степняка.

За утреннею трапезой Шихберен почтительно спросил Бояна:

– Великий бхакши прибыл к сынам Бече с делом бхакши или с делом акуна?

– Великий бхакши, – Боян утёр с бороды жир поспешно поданным Шихбереном утиральником из кожи, – прибыл в печенежскую степь послом к темникам кангаров. Послом из Киева.

Вольгость едва сдержал радостный вскрик. Ага! Он же догадывался об этом! Русин повернулся к печенегу и чуть не поперхнулся очередным глотком кумыса – Шихберена словно кто-то задул, как свечку.

– Глупый Шихберен не ослышался? Впрямь ли уши недостойного слышали, что великий бхакши пришёл послом от русов?

Боян неторопливо повернул голову и впился в кочевника жёлтым взглядом.

– Должен ли я повторять свои слова?

Шихберен склонил остриё башлыка.

– Ставший отцом Шихберену пусть не гневается на недостойного сына, – проговорил он. – Печень недостойного обливается кровью при мыслях о том, что ожидает почтившего его именем сына. Великий бхакши знает, как встречают кангары послов – особенно послов от ковырятелей земли… Недостойный будет рад умереть, защищая бхакши от любого нечестия, нанесёт ли его сын Бече или человек иного племени, но он не в силах защитить от обычая.

– Шихберен пусть не тревожит этим свою печень… – повёл клочковатой бровью Боян и на этом разговор с кочевником прекратил.

В кочевье Шихберенова рода их встретил младший вождь – бий. По сторонам островерхого клобука бия торчали два длинных пера в знак высокого положения владельца. Выслушал Шихберена. Сперва глядел на Бояна с изумлением, затем с почтением – но едва в разговоре мелькнуло слово «посол», лицо кочевника застыло, а глаза подёрнулись отчуждением, как плёнкой.

Шатёр для них поставили в стороне от кочевья, еду приносили раз в сутки. Хотя поблизости всё время болтались любопытные, по большей части – чумазые детишки, говорить с посланцами Киева никто не пытался. Вольгостю стали понятны – ну, по крайности, отчасти понятны – страдания Шихберена. Их рукобитье пропало всуе, прислуживать «великому бхакши» никто не собирался. Боян, однако, вёл себя, как будто ничего не переменилось.

В кочевье разожгли тем временем огромный костёр. Приволокли и бросили в него охапки квёлой зимней травы, и над костром заклубился густой, сизый с прожелтью, дым. Четверо печенегов натянули поверх костра тонкую кошму, подержали – и сдёрнули. Вверх пошёл клуб дыма. Кошму снова натянули. И снова сдёрнули. И так ещё дважды. Потом кошму держали долго – чтобы снова выпустить в небо четыре дымных облака.

Боян похлопал по плечу наблюдавшего за печенегами Верещагу – и указал на окоём между полуднем и восходом. Там, у самого краешка ровной, будто стол, степи тоже поднимались к небу, чтобы растаять, развеяться, четыре крохотных белесых комочка.

– О войске предупредили б одним, – сказал Боян, провожая взглядом растворяющиеся в небесной сини дымные космы. – Когда идут купцы – двумя. А четырьмя о послах.

– А тремя? – вырвалось у Верещаги, и он тут же прикусил себе язык. Но волхв спокойно ответил ученику:

– А тремя – собирают в набег.

Всё же совсем без почтения Шихберен их не оставил – когда через несколько дней вернувшийся дымный знак на окоеме оповестил, что послов из Киева ждут, Бояну и Верещаге не пришлось двигаться вслед за дымами на запряжённом волом возу. Бородач привёл двух рысаков – вороного с белыми бабками и белой звездой во лбу – для Бояна и серого, в яблоках, для его ученика. Шихберен даже придержал стремя гусляру.

Всадники Шихберенова рода двигались справа и слева, поодаль и чуть позади. Сам бородатый печенег ехал с сородичами.

Боян подъехал к Вольгостю и негромко проговорил:

– Молчать ты хорошо выучился. Теперь можешь отдохнуть до порога шатра, в который нас приведут. Там тебе придется быть тише, чем за весь наш путь. И запомни – не показывай страха стае и не гляди в глаза вожакам.

Сперва они увидели дымы. Много дымов.

Потом – услышали рокот барабанов.

И только потом на окоеме завиднелось само становище, в котором трое тёмников тьмы Йавды Иртым, тьмы Куэрчи Чур и тьмы Кабукшин Йула собрались принять послов Киева.

Провожатые – или стражники – отстали. Зато навстречу, спереди, от кочевья, справа, слева, возникая из каких-то неприметных яружков, выезжая из-за бугров, за которыми, казалось, и пешим не укрыться, появлялись дюжины и дюжины конных.

– Ууууллла-ла-ла-ла! – завыли сперва несколько голосов, а потом и всё конное полчище подхватило протяжный, тоскливый и торжествующий одновременно, клич-вой. – Улла-лааааа! Ууууллааа-лааа!

Оравы печенегов сорвались с места, ринулись к двум всадникам с обеих сторон. Над остроконечными клобуками и мохнатыми шапками блестели острия копий, узкие жала чеканов, пятна булав, редкие полосы клинков, гудели, превращаясь в размытые круги, ременчатые кистени.

– Ула-ла-лааа!

Конники неслись на них так неотвратимо, что Вольгость по привычке цапнул рукой пояс у левого бедра – и смачно выругался, осознав, что меча при нём нет – разве что кистенём да ножом от орды отмахиваться.

Но печенежские аргамаки чуть не в ударе булавой от них раздались в стороны и понеслись мимо.

Теперь, кроме воющего клича, стали слышны и членораздельные вопли – вовсе не приветственные.

– Бледнокожие собаки!

– Ковырятели земли!

– Бабьи подстилки!

– Эгей! – заорал Вольгость, привставая в стременах. Надо сказать, что холодом его по загривку обдало, когда орда летела прямо на них. – Какие у вас имена красивые! А меня Верещагой кличут!

– Трусы! – заревел, почти налетая на Вольгостя и тут же уходя в сторону, бородач-печенег. – Жалкие суслики, убирайтесь в норы!

– Ай, храбрецы степные, – орал в ответ Вольгость. – На двоих-то нас всего-то по сотне выставили! Справитесь ли?

Впрочем, бородач уже скрылся в потоке оскаленных морд, конских и печенежских, и больше Верещага не тратил время, отвечая на рёв этого потока, а ругался сам, отрываясь за месяцы почти полного молчания во время странствия с Бояном.

Потом воющее и ревущее море схлынуло в стороны, а в Бояна и Верещагу вцепились несколько пар рук и, выдернув из сёдел, опустили на землю, продолжая держать крепкой хваткой. Рослый печенег, рыжебородый, с забранными на макушке в хвост волосами, голый по пояс, с изображениями хищных зверей на руках, плечах и груди, вскинул к небу палаш – и бросил полосу лезвия вниз, к лицу Бояна, самую малость не доводя до удара. И тут же ещё раз хлестнул сталью воздух у самой переносицы старого гусляра.

По лицу потомка рода Доуло можно было б решить, что в степи он один и как раз сейчас погружён в создание новой песни. Вольгость же только надеялся, что ему удалось не моргнуть, когда рыжебородый точно так же перекрестил воздух перед его горящим от ярости лицом.

Рыжебородый отступил в сторону, убирая оружие в ножны – а державшие Бояна и Вольгостя руки почти впихнули их в шатёр, над которым торчали три шеста с полотнищами и пучками срезанных с кожей волос.

В шатре чадили жировые светильники из спиленных на макушке конских и волчьих черепов. За их кругом старый печенег в косматых шкурах дёргал струны на странной снасти, более всего напомнившей Вольгостю деревянный половник с очень длинной ручкой. Сверху свисал бычий череп, расписанный черными и красными узорами и украшенный связками орлиных перьев вкупе с вездесущими пучками волос на коже. В середине же круга светильников из огромного котла горстями ели варённое с бараниной просо трое печенегов разных лет, одинаково голые по пояс, одинаково расписанные вгрызающимися одно в другое чудовищами, с одинаковыми золотыми гривнами на шеях, с золотыми бляшками в виде причудливых зверей на кожаных поясах и свисающих с них ножнах. Двое степняков были бородатыми, один – гололицым юнцом.

Струна «половника» под пальцами старого печенега издала на редкость заунывный звук, напоминавший не то рыдания позёмки, не то голодный скулёж степного волка.

– Что-то холодком потянуло, – сквозь полный рот проса выдавил гололицый.

– А по мне, так чем-то завоняло, брат, – отозвался бородач, обирая со своего украшения комья пропитанного жиром проса и отправляя их в рот. Вольгостя передёрнуло – было похоже, будто кочевник вытаскивает из бороды вшей и тут же их жрёт.

Что касается вони, то тут Верещаге оставалось не то позавидовать, не то посочувствовать тонкости обоняния кочевника – на его вкус, в шатре и так до того пёрло вонью жировых кадил-черепов, что больше было просто некуда. Среди такого Вольгость и дохлую лошадь не взялся б найти по нюху.

– Это побирушки припёрлись! – радостно известил сотрапезников третий тёмник и левой рукой швырнул под ноги невозмутимому Бояну полуобглоданный кусок баранины. – Пусть седая борода ест и проваливает, а то ещё сглазит от зависти.

После этих слов скалящийся степняк стал усердно плевать на сложенные щепотью пальцы правой руки, лоснящиеся от жира, и прикладывать, оплёванные, к середине лба.

– Брат мой не прав, – мягко ответил первый бородач. – Это не побирушка. Это посол от ябгу бледнокожих, которые живут в Куяве.

«Половник» загудел глумливо и презрительно.

– А какая… – тут гололицый прервался на звучную отрыжку. – Какая разница, брат? Побирушки, послы – все чего-то просят…

Трое тёмников дружно расхохотались.

Старый печенег как-то исхитрился вымучить из струн перебор, отозвавшийся не то конским топотом, не то звуком десятков тетив.

– Наверное, он будет просить клинки кангаров для народа болгар, – предположил тот бородач, что швырнул Бояну огрызок. Его борода была потемнее.

– Неее, он же сам из народа болгар, – лениво потянулся молодой печенег. – Он не станет нас просить об таком. Наверно, он хочет позвать нас на собак угур.

Улыбки на мгновение исчезли с мохнатых морд бородачей, сменившись хищным оживлением. Жадно тренькнули струны под пальцами старика, словно сказали «хорошо бы»…

– Хорошо бы было, брат, да, хорошо бы, – неторопливо проговорил тёмник с бородой посветлее. Резкий звук «половника» хлестнул кнутом. – Только ведь это мужчина не станет наводить нас на своих, понимаешь? А это – ковырятель земли, он слушает женщину, ту самую, которая ездила к румам выпрашивать их дохлого бога…

– Уж за дохлятиной могла б так далеко не таскаться, – сморщился темнобородый. – Я ещё помню, где валяется мерин, околевший во время прошлого кочевья. Так ты думаешь, он позовёт нас на болгар?

– Я думаю, брат, – отозвался светлобородый, насмешливо прищуриваясь, – он не за тем пришёл. Русы уже давно не ходят в походы. Наверно, он будет просить нас, чтобы мы не трогали его земли…

Три пары одинаково хищных взглядов смерили Бояна и стоящего за ним ученика. Палец старика в шкурах заскользил туда и сюда по единственной струне, добывая из неё зудение, нудное, как зубная боль, и какое-то… вопросительное.

– А почему этот побирушка молчит, братья? – спросил гололицый.

– Точно! – темнобородый покачал головой. – Почему ты молчишь? Боишься, да? Или слюной захлебнуться боишься? И мяса не ешь… – он кивнул головою на валяющийся под ногами Бояна на узорчатом ковре огрызок.

– Может, бледнокожий не знает наших слов? – озабоченно спросил светлобородый тёмник.

– Пхе, даже бледнокожие не так глупы, чтоб отправить послом глухонемого чурбана… – гололицый вновь запустил горсть в просо.

– Тогда почему ты молчишь, а? – повторил темнобородый.

И тут Боян наконец заговорил.

– Я не охочусь на детёнышей, – проговорил он сухо, разглядывая высокие причёски тёмников. – Я не стригу мокрых ягнят. Я не разговариваю с сопливыми щенками, когда рядом отец.

– Что ты сказал?! – едва ли не в один голос рявкнули тёмники, поднимаясь с подушек. Палаши зашипели, покидая ножны. Вольгость сжал зубы и ухватился за рукоять ножа.

– Отец печенегов, – негромко и спокойно повторил Боян, глядя мимо трёх воинов. – Я не знаю, зачем ты спустил на меня этих щенят, но не пора ль поговорить и нам с тобою?

Верещага хлопнул глазами. Оглядел шатёр раз и другой. С кем это говорит учитель?!

Струны «половника» загудели тонко и насмешливо. И сразу вслед за этим раздался скрипучий старческий смешок.

Печенег в косматых шкурах поднялся на ноги. Швырнул свой «половник» светлобородому – тот с явным почтением поймал гнусноголосую снасть, попятился в поклоне, пропуская к котлу с просом старика в волчьей шкуре. Обтянутый шкурой череп волка шапкой накрывал седую голову мучившего «половник». Из-под клыкастой волчьей челюсти торчало иссохшее лицо, напоминавшее клюв коршуна – если бывают коршуны с длинной седой бородою. От глаз старика расходились охряные узоры, выглядевшие странно – если привычные уже Вольгостю чёрные хищники, лошади и олени на печенежских телах были просто наколоты, то здесь рисунок, похожий на оленьи рога, составляла свободная от сплошной охры кожа. В проём между полами волчьего плаща не было видно голого тела старика – выше штанов шли сплошные переплетения наколотых на кожу хищников, многократно перечёркнутые старыми шрамами. Вместо гривны на шее висели до самого пояса позвякивающие гроздья оберегов. Тёмники, склонив высокие узлы волос на макушках, задом подались к стенам шатра.

Старик зачерпнул просо сухой ладонью с длиннющими ногтями – как он с эдакими со струнами-то управлялся?! – сунул в рот, стал жевать. Оленьи рога вокруг глаз двигались.

– Здравствуй, Куркуте, Отец печенегов, – тихо сказал Боян. – Ты стал совсем стар.

– Ты тоже не помолодел, щенок из стаи Доуло, – проворчал старый печенег, почти по-собачьи выкусывая застрявшее под длинными ногтями пшено. – Ну? О чём ты хотел потолковать со мною?

– Дозволишь разделить твою трапезу? – Боян подошёл к котлу.

Куркуте издал странный звук – средний между рычанием, хмыканьем и смешком.

– Ешь, Боян, – гостеприимно указал он на котел. – Я ведь больше не воин, я бхакши, так что не бойся, что разделённая еда помешает мне тебя убить. Ешь, не бойся стеснить меня…

У Вольгостя после такого приглашения – а паче того после зрелища погружаемых в котёл когтей степного волхва – пропало б всякое настроение есть, но Боян спокойно направился к котлу. Верещага с трудом подавил трусливое желание шмыгнуть вслед за учителем, за его спину.

Вольгость Верещага орал и смеялся в оскаленные морды многоголовой воющей орды. Он сумел не сморгнуть и не вздрогнуть, когда палаш на волос разминулся с его головой. Он не слишком боялся трёх степных вождей, которым подчинялись сотни и тысячи всадников. А вот этот старик его по-настоящему пугал.

Но Куркуте не смотрел на притихшего у входа в шатёр русина. Он, жуя очередную горсть проса с кусочками баранины, глядел в лицо Бояну – старый гусляр отцепил от пояса резную деревянную ложку и начал есть.

– Если, – прожевав и проглотив свою горсть проса, начал старый печенег, – если тебе так нравится здешняя еда, мог бы заезжать и почаще.

– Просо хорошее, – одобрил задумчиво Боян, возвращая лоснящуюся ложку на пояс. – Но я сюда не за ним приехал.

В шатре снова воцарилось молчание.

– Когда я был простым тёмником, – задумчиво проговорил Отец печенегов, – вроде вон тех остолопов, я воевал с твоим отцом, Боян. Хороший был воин и хороший ябгу. Но в нём не было даже зерна для бхакши, хотя он славно играл на этом… как вы зовёте кобуз?

– Кобуз мы зовём кобузом, – усмехнулся Боян. – А отец играл на гуслях. У них, правда, тоже есть струны… Мы ведь не первый раз едим из одного котла, Отец печенегов.

– Не первый, – кивнул Куркуте.

– А ты ещё помнишь, кто первым кормил нас из одного котла?

– Пришёл напомнить о моих клятвах? – Куркуте поднял вспыхнувшие глаза на Бояна. – Тот тёмник, что клялся Ингуру Сыну Сокола, мёртв. Остался бхакши Куря. И сам Ингур мёртв. Мы кангары. Мы хищники. Мы не заключаем союзов с ковырятелями земли, с обитателями нор.

– Вы не всегда были только хищниками, – негромко ответил Боян, глядя в глаза старому кочевнику. – По сей день главная еда кангаров – просо, пусть и с мясом баранов. И мне ведомы ваши песни о том, как возводили в стране Канг сияющие крепкостенные города. Как превращали пустоши в поля, прокладывая каналы – само слово Канг разве не значит «канал»?

– Это было давно, – глухим эхом отозвался Куркуте. – Города стали руинами, и имена их забыты. Рухнули плотины, песком занесло каналы. Те, кто падал лицом в грязь перед своими вожаками, пока лица эти не стали плоскими и не обрели цвет грязи, разрушили страну Канг. Остались только мы. Только кангары. И мы запомнили – сила важнее умения. Тот, кто грабит, сильнее того, кто строит.

– Сила нужна для того, чтоб беречь Правду, – ответил Боян. – Тот, с кем Правда, – сильнее.

– Так говорил Ингур Сын Сокола, которому клялся тёмник Куркуте и иные тёмники детей Бече, – казалось, зарычал мёртвый волк на плечах печенежского кудесника. – Мы, кангары, никому не платящие дани, поверили ему. Мы принесли ему клятву. Мы шли за ним. А он умер дурной смертью. Оставил власть женщине – и не из достойных. И слышал я, что смерть его не была отомщённой.

– Если ты слышал это, то, верно, слышал и то, кому пришлось бы мстить сыну Ингура, – негромко отозвался помрачневший Боян.

– Что кангарам за дело до этого? – не померещилось ли Вольгостю – в голосе печенега звучала настоящая боль. – Что нам за дело, если тот, кому поверили мы, – умер дурной смертью, если его престол достался женщине, если его сын оставил смерть отца и старшего брата без мести, а младший сын и вовсе мало похож на мужчину?

– Женщина больше не приказывает русам, – ответил Боян. – Русами правит сын того, кому присягал тёмник Куркуте. Достойный сын.

Куркуте поднял брови. Оленьи рога вокруг его глаз зашевелились, словно нацеливаясь на гусляра.

– Достойный?! Откуда кангарам знать это?

– Слова Бояна, сына Лабаса, тебе мало, Отец печенегов? – голос Бояна был тих – но до того мощен, что, казалось, сама земля под шатром содрогнулась в лад движениям губ гусляра. И рогатый череп, висящий под дымоходом, закачался.

– Слова? – прозвучавший ответ был не менее силён, хоть и походил не на прошедшую по земле волну, а на отзвук рассевшейся глубоко под ногами трещины. – Слова мало, внук Бориса, предавшего Богов и убивавшего бхакши! Слова мало, соплеменник рабов Мёртвого бога и румского владыки!

Пламя светильников сжалось в искорки на кончиках чадящих фитилей. Но две багровые искры тлели много выше ряда конских и волчьих черепов – под накидкой из волчьей головы.

– Боян толкует, что Сила – в Правде! – надтреснутый голос древнего печенега с каждым словом всё меньше походил на звук человеческой речи, всё больше – на рычание неведомой ворожбой обучившегося внятному разговору зверя. – Боян говорит – Правда с ним и тем бледнокожим, которому он служит!

Куркуте взмахнул рукой – и огромный котёл с чудовищной лёгкостью вспорхнул с места и отлетел под ноги шарахнувшимся тёмникам, рассыпая остатки проса и баранины по узорным коврам.

– Покажи же старому Куре силу своей Правды, бездомный бхакши предавшего Богов племени! – старый кочевник вдруг опустился на четвереньки…

Нет.

Он не просто опустился на четвереньки – даже в полутьме было видно, что это тело его вытянулось и изогнулось, как не изгибается у людей. И звук, как ни страшно было об этом думать замершему древним каменным истуканом Вольгостю Верещаге, звук, с которыми он опустился на ковёр, очень мало походил на прикосновение к ковру человеческих ладоней.

Во всяком случае, Вольгость отчётливо слышал, как скребнули по ворсу ковра туповатые волчьи когти.

В шатре сильно запахло зверем.

Огни над черепами вспыхнули вновь.

Там, где только что был седобородый Отец печенегов, стоял волк. Такой же буроватый и долголапый, как недавно отогнанные Бояновым рыком, – но больше в звере, попиравшем когтями ковры, ничего похожего на тех трусоватых недомерков не было. Волк был огромен. Огромен, стар и силён – под исполосованной шрамами шкурой буграми ходили мышцы, и клыки, с которых на узоры ковров сочилась тягучая желтоватая слюна, были крепки и остры. Глаза же горели совсем не волчьим умом – и вовсе уж нездешней злобой.

Верещага подавился испуганным воплем, повернул голову к наставнику – и остолбенел заново.

Перед буроватым чудовищем, собою загораживая от него дружинника, стоял другой волк – лесной светло-серый великан в пушистой зимней шкуре.

Степной бирюк коротко, хрипло взвыл – и ринулся вперёд. Верещаге померещилось, будто ощеренная пасть метит прямо ему в лицо – но светло-серый вихрь смял прыжок степного хищника, смял и снёс его на ковры, и вместе с ним покатился по ним косматым, рычащим и щёлкающим зубами клубком…

А потом двухцветный клубок развалился надвое, и две пары крыльев стали поднимать к закатному, с уже проступившими звёздами, небу – небу?! А где же шатёр, где его полог?! – двух орлов. Пернатые хищники несколько раз сшиблись – и, наконец, одним комком камнем рухнули вниз.

Из места удара брызнуло просяными зёрнами, точно один из орлов в падении превратился в мешок с зерном, разлетевшийся оземь по швам. Над зёрнами, топорща угольные перья, с торжествующими воплями запрыгал степной петушок-турухтан, непомерно огромный, чуть не с дрофу величиной, одно за другим быстро-быстро склёвывая просяные зёрнышки.

За спиною птицы, там, куда укатилось одно из зёрен, вдруг поднялся человек – и Вольгость Верещага вновь задавил в гортани вопль, теперь уже радостный, узнав гусляра. Мелькнул шнур, на котором серебряно блеснула подвеска-ярга, захлестнув шею заполошно завопившего, брыкающего голенастыми лапами воздух турухтана. Навалился на стремительно меняющееся тело, вжимая его в переплетения узоров на коврах.

– Как люди выше зверей, – выговорил Боян, из-под руки которого вылезали то огромное крыло, хлопающее оземь, то ощеренная, рычащая и клацающая клыками волчья морда, – как Боги выше духов, так Правда, так Клятва, так Честь – выше Силы, Силы, в них одних обретающей своё оправдание.

– Отпусти… – прохрипело снизу. Прохрипело, хоть и по-печенежски, вполне человеческим, надтреснутым старческим голосом – отпусти! Сдаюсь…

Боян необыкновенно легко поднялся, отшагнул в сторону, надевая на шею шнурок и пряча за ворот серебряный знак Солнца.

Степной кудесник, напротив, вставал мучительно медленно. Волчья шкура на его плечах, вновь ставшая простой накидкой, казалась теперь поблекшей и облезлой. Трое тёмников наперебой бросились к нему, протягивая покрытые изображениями переплетённых тел хищников и жертв руки, но старик выбрал пятерню повергшего его соперника.

– Кангары сдержат клятву, данную Игорю Сыну Сокола? – строго спросил гусляр, глядя в глаза Отцу печенегов. Тот отвёл взгляд.

– Я-то откуда знаю? – проскрипел он. – Я старый, больной бхакши, которого желторотые вроде тебя совсем перестали уважать. У них вон…

Молодой тёмник, почтительно вложивший в свободную руку старика «половник», тут же получил, в благодарность, по покорно склонённой голове его деревянным днищем.

– …У них спрашивай, у соплячья драчливого. Никакого нынче почтения к седине… где такой силы-то набрался, щенок стаи Доуло?

Вместо ответа Боян с улыбкой стащил с головы чудом усидевший на ней колпак и наклонился к старому печенегу. Кочевничий кудесник, прищурившись и поджав сухие узкие губы, запустил пальцы в щетину на голове волхва. Через пару ударов сердца глаза печенега распахнулись так широко, будто бхакши в одночасье лишился век.

– Девять? – клекочуще выдохнул он. – Я-то думал, из живущих я один, что осмелился шагнуть за девятые ворота и вернулся оттуда!

– Нас даже не двое, Отец печенегов, – усмехнулся Боян, вновь прикрывая шапкой седую щетину.

Печенег покачал заменявшей ему шапку волчьей мордой.

– А вот так бы ты поговорил с бабой из Куявы…

– Я не приметил на одежде твоих воинов кож с детских головёнок, Отец печенегов, – уже без улыбки отозвался гусляр.

Печенег прикрыл глаза морщинистыми веками, пожевал сухими губами, потом махнул в сторону стоящих за его спиною тёмников:

– Ты там потолковать с ними о чём-то хотел… давай, говори…

И, словно происходившее в шатре утратило в его глазах всякую занимательность, старик повернулся к Бояну и тёмникам укрытой буроватою шкурой спиной, сутуло побрёл за круг светильников, опираясь на свой «половник», будто на посох.

Боян, а вместе с ним и Вольгость Верещага, повернули головы к тёмникам. Те уже уселись на прежние места, переплетя на обычный степнячий лад кренделями ноги в широких штанах с бахромой по внешнему шву. Глядели степные вожди теперь без следа недавнего глума – внимательно, ясно и строго.

Первым, к удивлению Верещаги – хотя более всего русина удивляло, что он ещё чему-то способен удивляться, – заговорил гололицый тёмник.

– Уши Высокой Тьмы Йавды Иртым открыты для слова владыки русов, – произнёс он.

Светлобородый и тёмнобородый возвестили то же самое про уши, соответственно, Высокой Тьмы Куэрчи Чур и Высокой Тьмы Кабукшин Йула.

– Вот слово Святослава, сына Игоря, из рода Сынов Сокола, великого князя Русского и моего господина, для ушей кангаров, из уст Бояна, сына Лабаса, рода Доуло, – размеренно и торжественно произнёс Боян, глядя поверх высоких причёсок степных вождей. – Ныне мой господин садится на бычью шкуру и посылает стрелу войны в сторону земли, что кангары зовут Хызы. Во исполнение клятвы, что между народом кангар и родом Сынов Сокола, говорящий моими устами зовёт вождей народа кангар сесть рядом с ним на бычью шкуру и направить стрелы свои туда, куда он направляет свою. То, что обещано договором – славу, добычу и ратную помощь, обещает господин мой народу кангар.

Тёмники коротко переглянулись – и снова заговорил младший:

– Пусть Боян, сын Лабаса из рода Доуло, скажет пославшему его – клятва будет исполнена. Завтра тот, чьими устами говорит владыка русов, увидит, как тёмники кангаров вступят на бычью шкуру. Стрелы народа кангар полетят за его стрелою в собак-хызы. Это слово Высокой Тьмы Йавды Иртым.

– …Это слово Высокой Тьмы Куэрчи Чур… Слово Высокой Тьмы Кабукшин Йула… – эхом отозвались бородачи.

– Послам великого ябгу Святослава дадут место у очага, пока они пожелают, и будут они среди сынов Бече как родичи, – завершил речь молодой степняк.

Тут же из теней в углах шатра выдвинулись два полуголых существа в штанах, со свисающими до пояса косами, с полными блюдами неизменного печенежского проса в тонких руках. Верещага сперва в полумраке шатра принял их за мальчишек, и только когда они подошли едва ли не вплотную, к тихому своему переполоху обнаружил у «мальчишек» упругие, покачивающиеся на ходу груди.

Ведь знал же, что степные девки в штанах ходят…

Дальше было пуще – печенежские девки, набрав – без рук – полный рот проса каждая со своего блюда, подошли к послам и, нимало не меняя выражения непроницаемых лиц, прильнули к губам Бояна и его ученика, но не в поцелуе, а перетолкнули еду изо рта в рот.

В голове у Вольгостя всё взвилось огненной пургой, уши и щёки заполыхали. А девчонка уже тянула его к занавеске за краем светильников.

«Вот я ещё со степнячками не кувыркался», – сердито бормотал Верещага про себя, чувствуя, как его тянут на спальную кошму, и выдворяя из головы непрошеные мысли, что печенежки-то, не в пример плосколицым бабам коганых, очень даже ничего… и пахнут совсем не противно… и… «И устал я зверски, – подумал он, чувствуя, как тонкие руки обвивают его шею. – Хотя пахнут да, хор…»

И тут ученик Бояна уснул на середине слова.

Ночь он проспал глухо, как колода, вовсе без сновидений – да оно и к лучшему. Явись ему во сне волк, в которого перекинулся Куря, да хоть и безумный взгляд и кривая злобная ухмылка степного волхва до их с Вещим кудесничьего поединка – поднял бы воплем на ноги всё кочевье.

Наутро он осторожно расцепил на шее тонкие, но сильные медно-красные руки сопящей ему в ухо девчонки – на худеньком девичьем плече чернел олень с красивыми ветвистыми рогами – и выбрался из шатра.

Снаружи было зябко, ото рта шёл серебристый парок. Внезапно припомнилось всё, что он слышал про ночёвки в кочевничьих жилищах, – и руки сами собой поползли под шапку и за пазуху.

– Чего ищешься, юнак? – весело окликнул от дымящейся кабицы Боян. Рядом с ним сидел – без волчьей шкуры Вольгость не враз узнал – кудесник Куркуте, казавшийся сейчас, при свете утра, совсем не страшным седобородым старичком в долгополом кожухе и островерхой шапке-клобуке. – Ты ж не у коганых в веже спал. Вот там да – тебя, чем к людям подпускать, надо было б в баню, да перед баней-то головнёю покатить, да одежку старую всю в печь. А тут всё на три ряда нужными травками прокурено, как-никак гостевой шатёр Высокой Тьмы печенежской…

Вольгость тихонько хмыкнул, но более явно недоверие к словам наставника показать не решился.

По соседству двое печенегов по очереди перекладывали разноцветные камушки в трёх рядах ямок в земле. За этим важным делом наблюдало ещё с полдюжины – мальчишек всех возрастов, от едва вставших на но… хотя здесь, скорее всего, едва севших на коня, до подумывающих о первых кожах с вражьих голов. Тут же печенежко лет десяти, высунув язык от усердия, мял хребет жеребенку – лечил так, что ли… у жеребячьего костоправа зритель был, если считать без Вольгостя, один – здоровенная белая с рыжими пятнами круглоголовая псина, выглядевшая покрупней жеребёнка. Она тоже вывалила язык из пасти.

Куря, тем временем, перемолвился парой слов с Бояном, встал и зашагал куда-то по кочевью, нимало не напоминая ни свой первый жутковатый облик, ни немощного старика, каким предстал после поединка с Вещим. Оборотень степной…

– Ну спрашивай, юнак. Спрашивай… – хмыкнул Боян, глядя в огонь. – Я ж тебе разрешил ещё вчера говорить.

Верещага чуть не ляпнул, что разрешил-то ему наставник до порога шатра, но вовремя прикусил язык – если уж учитель считает, что разрешил, то ему виднее, и не ученику на это возражать.

И вообще, они же из шатра вышли? Вышли. Выходит, разрешение снова в силе.

– А ты, Вещий, с этим Кур… Курей… вроде друзья, что ли? – отвыкший от разговоров язык ворочался неуклюже. Аж своим же ушам слушать больно было.

– Вроде, юнак… хорошее слово – вроде. Вроде друзья – насколько у печенежского кудесника могут друзья быть, особенно из «ковырятелей земли» и «обитателей нор».

Последние слова гусляр произнёс на печенежском.

– То есть, – со странной смесью облегчения и разочарования спросил Вольгость, – вы с ним дрались не взаправду, потехи ради? Ну, как наши меж собою?

Боян поглядел на ученика, как на безголового.

– Потехи… юнак, если б могло статься так, чтоб я Куркуте проиграл – мы б с тобою сейчас о смерти, как о благе великом, мечтали. Видел, что у него на кожухе?

– Шкура с голов ободранная с волоснёй. Как у всех печенегов…

– Э нет, юнак, не как у всех… простой печенег просто победу свою так знаменует. А кудесник степной из той «волосни» аркан сплетёт, на душу отходящую вражью накинет – и в рабство себе посмертное утянет. Так и будешь до скончанья мира на посылках у него да его наследников, а не случится наследников – в мелкую нечисть степную изродишься, станешь в дымоходах выть, ягнят хворями мучить да степнячкам дурные сны нашёптывать. Понял теперь, отчего я говорю, что простая смерть нам бы с тобою за благо сталась?

Вольгость, сглотнув, кивнул.

Не без труда приступил к новому вопросу.

– А вот как вы бились – оно было? или морока одна? Там же шатёр был – а вы орлами в небо, и полога не видать было.

– Было, конечно, юнак, – Боян поглядел укоризненно. – Просто кудесники-то ежели не совсем в мире духов, так на границе его бьются. Вот и увиделось так.

– Так оно увиделось или было? – не унимался Вольгость.

– Вольгость, – свёл клочковатые брови старый волхв. – Ты вервь переменить решил, в волхвы податься, коли тебе так надо на это ответ знать?

– Упаси Боги! – с огромным чувством ответил Вольгость, перед которым пронеслось в этот миг всё, чего он насмотрелся за время своей с наставником поездки в Дикое Поле – от невесть откуда налетевших и невесть куда пропавших птиц на медоваровом возу и до недавнего поединка учителя и печенежского ведуна. – Учитель, может, я лучше с ордой-другой подерусь, а?

– Дерись, юнак, отчего нет, – рассмеялся Боян.

– Вэх, а я тебя знаю, бледнокожий! – раздалось над головами послов великого князя. – Это ты с послом приехал? Неужели посол взял к нашим ябгу поротого?

Вольгость поглядел наверх – и заулыбался, широко и радостно.

Рядом на приплясывающем жеребчике восседал, подобрав под себя одну ногу, задиристый сопляк, приходившийся бию-толмачу Яналу вроде бы сыном. Как там его звали? Тонузоба вроде…

Ну вот и свели милостивые Боги… да ещё и не в то время, когда учитель велит молчать.

– Тонузоба, – радостно начал русин, поднимаясь на ноги с стоящего на земле седла, на которое было присел. – А подскажи, друг: ябгу – это тот, кто? Или всё же тот, кого?

В холодных глазах юного печенега зажглись рысьи огоньки.

– Какой смелый поротый… даже когда вокруг нет толпы таких же бледнокожих…

– Я тебе щас больше скажу, – продолжая радостно улыбаться, сообщил Верещага. – Я ещё бываю смелым, не только вскарабкавшись на коняшку, как белка на сосну.

Глаза печенега на мгновение заматовели – видать, разбирал чужие слова, складывал, угадывал смысл незнакомых. Потом он, сбросив свою неизменную невозмутимость, улыбнулся Верещаге – так же широко, как русин ему самому. Как будто давно не виденному другу.

– Тонузоба тебя сперва побьет, – сказал Тонузоба, разворачиваясь к Вольгостю всем телом. – Несильно – ноги ломать не станет, хребет ломать не станет. А потом возьмет плеть и будет гнать до самой вашей Куявы.

С этими словами он оттолкнулся ногами от спины присевшего на мгновение на задние ноги коня и полетел на Верещагу.

Мальчишки, созерцавшие игру, тут же столпились вокруг нового зрелища, к ним прибились и игроки, и владелец жеребёнка. Круглоголовый огромный пёс подошёл поближе – и снова улёгся.

Привлечённый шумом, из шатра выскочил рыжебородый печенег – тот самый, что вчера примеривался к головам послов палашом. Сперва пренебрежительно скривился, увидев двух поджарых щенков, вываливающих друг дружку в пыли и колошматящих кулаками. Потом разглядел, что один из «щенков» – как раз посол, и ринулся спасать честь кочевья, оттаскивая за волосы безмозглого соплеменника. Но старший посольства, бхакши с севера, созерцавший драку, встретил миротворца построжевшим взглядом и запрещающим движением руки.

С бхакши редко спорят – те, кому хоть сколь-нибудь дороги удача и здоровье. Печенег недоумённо поклонился старшему послу и скрылся в шатре – во всяком случае, случись тут один из тёмников или другой ябгу, рыжебородого не обвинят.

Боян же наблюдал за дракою, подперев щеку кулаком, и задумчиво улыбался.

Не стоит мешать, пусть парень отведёт душу. Который месяц уж ни с кем не бранился и не дрался, истомился, поди. Пора и отдых дать человеку – не зверь же он, Боян, всё-таки. Ну, большей частью…

Глава XI. Смоленск

От Чернигова и Новгорода-Северского Смоленск тем отличался для Мечеслава Дружины, что про него вятич слыхал ещё с детства. Больше того, знал родившегося там человека – а с людьми из, скажем, Киева, про который отрок Мечша тоже был наслышан, познакомился уже посвящённым воином.

Когда входили в распахнутые ворота Смоленска, в толпе встречавших, рядом с молодой женщиной в шлеме – оказавшейся княгиней Предславой, – главой городского полка, которым тут, на диво, сидел не русин, а кривич по имени Резан, и городскою старшиною, из коей Мечеслав худо-бедно запомнил старейшего купца Горуха и коваля Узьму Древана, вятич увидел на диво знакомое лицо. Конечно, мог и обознаться, всё же едва ль не все кривичи долгоголовы, круглолицы, курносы, с небольшими глазами…

Нет. Не обознался. За едва ли не десять лет с последней встречи кривич мало переменился, только седины в усах прибавилось.

– Радосвет! Радосвет! – Мечеслав повернул коня к распахнутой створе ворот, у которой стоял знакомец. Тот изумлённо вздрогнул, прищурил тёмные глаза, всматриваясь.

– Господин? Не во гнев сказать, не припомню я тебя…

Сначала Мечеслав удивился, рассердился даже. Но потом осадил себя – а с чего торговцу его помнить? Это память отрока Мечши держала облик редкого в его детстве чужака-друга, да ещё торговца, да ещё кривича. А сколько воинов, пусть даже вятичей, перевидал, небось, Радосвет… и уж вовсе ни к чему ему было припоминать отрока-пасынка…

– Вятичи. Вождь Кромегость. Помнишь? Я был у него в дружине… – глядя на светлеющее лицо купца, Мечеслав помялся и всё же неохотно закончил: —…отроком.

– Стой, стой! – кривич потёр румяную скулу. – Мечша! Так? Тебя тогда звали Мечшей…

Помнит!

– Велесом клянусь, витязь, не признал! Вот кабы ты не окликнул – в жизни не признал бы… так ты нынче в киевской дружине? Лихо. Ну, как будет время – заворачивай, Радосветово подворье все знают.

– А ты, – от нежданной тоски в груди заломило, будто зубы от родниковой водицы, – а ты давно в наших краях бывал?

Радосвет озадаченно наморщил волчий лоб.

– Да давненько… года три уж. И то больше не по вашим землям ездил, а по соседям – голяди, да муроме, да мещёре.

Мечеслав открыл было рот… и закрыл его.

А когда он сам уехал из родного края?

Весной. Весной этого года. А всё казалось теперь таким далёким – как отрочество после посвящения.

Нет, не так.

Ничего не стало «маленьким» или «неважным».

Просто… мир оказался много больше, чем виделся из болотных и лесных городцов.

Это не так уж много меняло, на самом деле.

Клятва осталась клятвой. Долг – долгом. Враги – врагами.

Уже последние возы полюдья втягивались в смоленские ворота.

– А ты это, господин, заезжай ко мне, – улыбаясь, предложил Радосвет. – У меня встанешь. Рады будем.

Сперва-то не до того было. Надо было за полочанским князем приглядывать – а парень вроде оказался неплохой, и хвала всем Богам, что великий князь его не зарубил, а только ошеломил.

Но потом, когда даже строгая лекарка, княгиня Предслава, признала, что особый присмотр полочанину больше не надобен, Мечеслав Дружина собрал своё небогатое добро, Вихря с Ряском и перебрался к Радосвету во двор. По всему выходило, что в Смоленске княжье полюдье пробудет ещё долго.

Радосвет обитал в доме о двух срубах. С ним жило семейство – старуха-мать, младший неженатый брат Радослав, жены – Кунавиха с Досадою. Детей было мало – видать, из-за частых отлучек купца – всего шестеро, двое мальчишек и четыре девчонки. Ещё была челядь – мужчины, многие из которых показались Мечеславу знакомыми, и женщины. Челядь ела с того же стола, только с конца, спала на тех же лавках, только у дверей. В общем, даже и в большом Радосветовом дому было не то чтобы очень просторно. Да ещё сплошь и рядом приходили торговые знакомые Радосвета, поглядеть-послушать гостей из далекого Киева. Кроме купцов, приходили вовсе странные люди, державшиеся с Радосветом как сыновья, но по возрасту годившиеся ему самое малое в братья-погодки. Как узнал удивлённый Мечеслав, были это изгои-пущенники – отпущенные на волю Радосветовы челядины. Пущенник – ещё не вольный. Хоть и живет вроде своим домом, своим хлебом – да не своим умом. Ни в суд, ни в пир пущенника без бывшего хозяина не зовут, и считается он до конца дней кем-то вроде сына при отпустившем из челяди хозяине.

Но даже здесь было всё-таки не так много народу, как в детинце, на дворе, где остановилось полюдье.

Тут же Мечеслав пристроил и большую часть добычи, взятой на побитых доглядчиках-литвинах. Двух из трёх коней – одного, самого мирного, подарил Войко – тоже выменял у Радосвета на серебро.

На Радосветовом дворе много толковали о пленных полочанах, ворчали, что они занимают корабельные клети и клети для товаров у Днепра. Ворчали и на то, что пленных кормят кашей – пшеном из общинных закромов.

Мечеслав однажды вмешался, рассказав, что Рогволод отрядил в Полотеск людей за обозом с пропитанием для своей дружины. Вышло только хуже – по тому, как смолчал Радослав и челядины, вятич понял, что не стали ему возражать только из почтенья к дружиннику великого князя.

Радосвет, однако, такие разговоры не поддерживал. Вообще, в доме о делах не говорил – больше рассказывал про чужие земли и дальние страны – что со своего опыта, что с чужих слов. Про латыголу – Мечеславу мигом припомнилась Латыгорка, матушка ставшего Ясмундом Сколотника из Верещагина сказа – и земиголу, что сидят по Двине ниже Полотеска. Про живущую там, где река впадает в Варяжское море, корсь – племя лютых морских разбойников, чуть не через год ходящее в набеги на далекие закатные земли свеев и доней, про Кодолянский остров. Про чудо-город Волын, про его несметные богатства, про двенадцать его ворот, про огромные створы, которыми запирается на ночь от чужих кораблей устье, ведущее к волынским исадам, способным вместить тридцать шесть длинных боевых кораблей, и про огромные стрелометы, стоящие на башнях обок тех ворот. Про братство витязей, живущих на острове Юм перед Волыном, и защищающих великий город. Про остров Руй, первородину русинов, с которого пришёл первый князь Соколиного Рода, про величие его храмов, про тени священных рощ и белые скалы, про дома в три поверха друг над другом.

Иногда он говорил о походах на полночь, за Оковский лес, к Ладоге, Новгороду, Изборску. В Ладоге ему рассказывали о далёкой земле Тре, где полгода день и полгода – ночь, где водятся лютые ошкуи, где в тёмном небе сходятся полчища огненных духов, где реки родят золотистый жемчуг и из земли, себе на погибель, изникают мохнатые индрики – подземные звери с клыками, будто ладейные рёбра. Огромны индрики, мощь же их позволяет прокладывать себе ходы в недрах земных, сквозь любые толщи, сквозь камни. Нет им соперников, не зря говорят, что индрик – всем зверям отец. И только вольный ветер да солнечный свет могут погубить чудо-зверя. Если случайно доведётся индрику прокопать ход на поверхность земли – тут и погибает, бедняга. Радосвет даже похвастался ножом с рукоятью из индрикова клыка.

Говорил он и о Хазарии, о Белой Веже, об огромном Итиль-городе, оседлавшем горло древней реки. Но вскоре перестал, заметив, что сыну вождя Ижеслава эти его рассказы невмоготу. Мечеславу правда было тяжело слушать про проклятую землю – как тяжело было б сидеть в задымлённой хоромине…

Увязавшийся за витязем на Радосветов двор отрок Войко слушал рассказы торговца с горящими глазами. Он, наверное, видел себя, самое малое, среди витязей Юма-острова, если уж не взбирался мысленно в ночное небо над Тре сразиться с огненными духами или спускался в подземные лазы индриков, чтоб там, под землёю, помериться силами с невиданным зверем.

А дети Радосвета, в свой черёд, с тем же восторгом смотрели на дружинника и отрока. И как только освоились с гостями, стали застенчиво просить рассказать им о битвах с хазарами, о городе Киеве.

У Мечеслава рассказывать получалось худо. Вот уж где он сорок раз пожалел о невесть куда подевавшемся вместе с Вещим наставником Верещаге. Тот-то бы точно не растерялся. А вятичу оставалось только злиться на собственный корявый язык.

Когда Мечеслав рассказывал, как приняли в Киеве епископа Адальберта, Радосвет ухмыльнулся углом полногубого рта:

– Добро, там княгининых варягов не было, без крови б точно не обошлись. Порасспрашивай их там в детинце, каково с людьми Мертвеца обок жить, а пуще того – под ними. Или кого из болгар, тех, что на Дунае, – те, правда, многие и сами уж крещёные. К иным хорошо с молитвой ихней подходить – глядишь, и торгуется ловчей.

– А ты и их молитвы знаешь? – удивился Мечеслав Дружина.

Торговец хмыкнул:

– Приходится.

И вытащил из кожаной калиты на поясе тесьму с подвешенным на ней серебряным крестиком с тощей головастой фигуркой. Повертел перед глазами изумлённого вятича, надел на шею, подмигнул, проговорил, состроив придурковатую рожу, какую-то непонятицу, снял крест – и убрал обратно.

– Постой, – начал Мечеслав. – Так ты… ты сам, что ли?

И замолк, не в силах свести воедино знак Распятого Мертвеца – и то, что смолянин только что говорил о самом Мертвеце и его почитателях. Да и резные деревянные чуры в углу, к которым Кунавиха относила перед каждой едой малую долю от каждого кушанья…

– С чего? – усмехнулся Радосвет. – Мне наших Богов хватает.

– Так ты и к крещёным… ну, прознатчиком ездишь? – озарило вятича.

Смолянин пожал плечами.

– Да нет, господин. По торговым делам только. Ну, разве княжьи люди попросят… а так – и с крещёными лучше торгуется, а самое главное – с сорочинами. С теми ж вообще беда – если крещёный или там хазарской веры – так ты просто особую пошлину платишь. А вот если старым Богам кланяешься – тут один выбор, или от Них отрекись, ихнего, мёртвой Луны, бога признай. Или голову с плеч, а товар заберут. Вот тут меня этот крестик и выручает, – Радосвет улыбнулся и похлопал по калите. – Ну и молитвы. Крестик покажу, рукой перед собою помашу, молитву пробубню – и ступай торгуй.

Мечеслав с изумлением разглядывал старого знакомца.

– И тебе… не противно? Они ж от Богов отрекаются. От роду-племени, от света белого…

– Они – да. Так то их беда. Ума нету – считай, увеки. Так ведь не я. Ну а как молитву-то сказать надо – на какого-то ихнего сатану поплюю, и всех делов.

Мечеслав помолчал, пытаясь уложить всё это в голове. Всё же купцов иногда бывало очень непросто понять.

– Ты сам такое выдумал?

Кривич вытаращил в ответ небольшие тёмные глаза.

– Ты что, господине? Да все, кто к сорочинам торговать ездят, так и делают. Говорю ж, нельзя без того[29].

После этого Мечеслав и вовсе замолк, отказавшись постигнуть ход мыслей торгового люда.

Вместе с Радосветом и его семейством Мечеслав выбирался посмотреть, как строят ладьи-насады – а готовили их у Смоленска нынче много. Да и самому помахать топором – ладить корабли воину не зазорно.

На будущей вырубке в семь ударов топора высекали на боку дерева лик лесного Бога. Грубая личина должна была глядеть в сторону от порубки, к целому лесу, чтоб Бог не гневался на потревоживших его владенья. Там же и приносили подношения – и Богу, и душам-древяницам деревьев.

Потом валили длинное дерево, обтесывали до бревна. Укладывали на столбы-колоды в два локтя высотою, под бревном разводили огонь и непрерывно поливали бревно водою. В выдолбленную канаву вбивали распорки-упруги, делая их всё длиннее, а расщелину в бревне – всё шире. Так зарождалась основа насада – стружок, которому предстояло ещё обрасти деревянными рёбрами и набойными бортами. Стружков тех было великое множество – немалую убыль предстояло в эту зиму понести владениям смоленского лесного Бога.

Вместе со смолянами работали и полочане. Варяги из Рогволодовой дружины над стружками и будущими насадами только посмеивались – хотя и работали едва ль не лучше остальных.

Мечеслав и сам валил и обтесывал деревья, таскал воду – парить колоды, вытесывал расщелины в их боках и забивал в них упруги. Но понять, зачем великому князю – а что стружки готовили не для смолян, было ясно – столько судов на Днепре, вятич не мог. Ведь Днепром к хазарским землям не подойдёшь. Вот рубили б так ладьи на Оке или на Дону… скорее уж на Дону, Ока-то по землям Киевских князей не течёт.

А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.

Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.

К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.

Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.

В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.

Вятич оглянулся, ожидая увидеть за спиною не иначе, как кованую рать Итиль-кагана, выезжавшую на лёд Днепра.

Но на льду были всего лишь молодая баба-кашеварка, со смехом гоняющаяся за озорницей-дочкой лет трёх-четырёх. Пигалица верещала от смеха и уворачивалась от материных рук.

– Д-дуры… – выдавил сквозь непрожёванную кашу купец. – Там же ключи на дне, лёд не дер…

Мечеслав не слушал дальше, он бежал к берегу – и видел впереди себя спину дядьки Ясмунда, а рядом, бок о бок, мчался великий князь и дружинники-побратимы.

– Стоять! – голоса одноглазого достало б остановить конную лаву. Женщина замерла на месте, оглядываясь, ещё не погасив улыбки на разрумянившемся лице. На берегу люди оборвали разговоры, немногие ещё не подошедшие к котлам за кашей опустили тёсла и секиры.

И в тишине громом ударил в уши жуткий звук, утробный, гулкий. Треск расходящегося льда.

– Неда! – закричала кашеварка, и её голос выбил из малышки всё веселье. Она кинулась к матери, прижалась к ней. Женщина подхватила малышку на руки, шагнула к берегу.

Лёд снова гулко икнул.

– Стоять! – громче прежнего рявкнул Ясмунд. Замерла не толька кашеварка с маленькой Недой, остановились на кромке льда князь Святослав с дружинниками. – Ложись! На лёд ложись! Ползи сюда!

И сам лёг на живот, пополз навстречу.

Женщина что-то говорила – с берега было не разобрать, – протягивая малютку-Неду подбирающемуся к ним Ясмунду. Одноглазый поднял маленькую кривичанку одной рукою – и одним мощным броском кинул в остававшихся на берегу дружинников. Девчонка не успела даже закричать от страха – её подхватил Икмор.

Лёд трещал.

Ясмунд ухватил кривичанку за меховой воротник кожушка и кожаный пояс и, приподнявшись на колено, толкнул обеими руками в сторону берега. Князь, Мечеслав и подбежавший Радосвет в шесть рук вытащили кашеварку со льда.

– Мамка!

– Неда, Недушка, доча…

Ясмунд распрямился, всё так же оставаясь на одном колене. Утёр пот со лба. Глянул жёлтым глазом, будто подмигнул. Шевельнул седым усом, так, что у Мечеслава Дружины невольно поползли в стороны углы рта.

А потом лёд грукнул особенно громко. Будто каркнул огромный ворон.

Там, где мгновение назад стоял на одном колене княжеский наставник, чернела, дыша парком, полынья.

Князь молча сорвал с себя плащ-корзно, свернул, просунул под широкий кожаный пояс, завязал узлом, буркнув – «держите». И ничком скользнул на лёд. За ним – Мечеслав и Икмор. Посеревшее лицо сына Ясмунда корёжил немой вопль, и Мечеслав почувствовал, что ему тоже хочется закричать от тоски и ярости.

Совсем не надо тонуть в такой воде, чтоб погибнуть. Только окунись – и пробудь в ней несколько ударов сердца.

Синяя рука вырвалась из полыньи. Сгребла лёд. Показалась мокрая голова и лицо – тоже синее.

Святослав вцепился в запястье синей руки. Вовремя – синие пальцы начали разжиматься. А одноглазое лицо ткнулось в лёд.

Мечеслав почувствовал, что его тянут на берег. В щиколотки вятича поверх паголенок впился мёртвой хваткой Радосвет. Икмора вытягивал за ноги Ратьмер.

Мгновения до того, как бесчувственное, синее тело Ясмунда оказалось на берегу, показались им всем чудовищно долгими.

Святослав вытащил плащ из-за пояса и уложил на него тело дядьки. Парок у губ Ясмунда виднелся еле-еле.

– На сани! В Смоленск! – крикнул князь таким голосом, что ни «живо», ни «быстро» добавлять не понадобилось. Варяги-лесорубы вместе с дружинниками, будто муравьи, кучей облепили Ясмунда и быстро уволокли сына Ольга Вещего к саням. Вместе с ними шагал и князь. А Мечеслав Дружина остался сидеть у берега на корточках, будто дони или свеи, и трястись так, словно это его сейчас вытащили из полыньи.

– Суки, – услышал он вдруг негромкий и злой голос, в котором тепла было не больше, чем в звуке расседающегося льда. – Сучонки потные. Из-за вас всё. Из. За. Вас.

Мечеслав повернулся. Ратьмер неторопливо шёл на молодуху-кашеварку, а та, притиснув к себе дочку, пятилась от него вдоль берега, и лицо у неё сейчас было – белее, чем после первого треска льда.

– Эй, бояр… – сунулся наперерез Ратьмеру Радосвет. Торговец годился по годам в отцы Ратьмеру и был на полголовы выше поджарого русина. Но дружинник отмахнулся кулаком не глядя, будто муху отгонял, и купца аж перевернуло в воздухе и шмякнуло навзничь в снег. Кривичанка, не в силах оторвать глаз от лица идущего к ней русина, открывала рот, будто пыталась закричать и не могла. Красные от мороза пальцы Ратьмера шевелились в воздухе, будто дружинник что-то комкал и рвал ими.

Икмор встал между молодухой и побратимом. Появился так внезапно, как его отец умел появиться за плечами ничего не подозревающих дружинников.

– Отойди от неё, – голос Икмора был так же тих и холоден, как голос Ратьмера, и так же недобр.

– Икмор?! – в ледяном хрусте прорезалось человеческое удивление. – Ты что, дурак? Всё ж из-за потной с отродьем! Твой отец…

– Мой отец спас эту женщину и её ребёнка. Отойди. Или будем драться насмерть, – ничуть не повышая голоса, повторил Икмор, глядя Ратьмеру в лицо и опуская руку на крыж меча.

Из Ратьмера будто выдернули какой-то стежень. Он ссутулился, отвёл глаза, махнул рукою и побрёл наверх, к кострам. Проходя мимо места, где ворочался в снегу, размазывая по усам юшку из разбитого носа и губ, Радосвет, Ратьмер залез рукою в калиту на своём поясе, и на ходу, не глядя, так же, как бил, высыпал на снег пригоршню серебра.

Хворал Ясмунд страшно.

Несколько дней метался в трясовице, никого не узнавая – чтоб влить в рот старика целебный отвар или плошку мясной похлёбки, нескольким дружинникам приходилось его держать.

Осунулся, словно стаял в пламени хвори.

Предслава дневала и ночевала у его ложа, отлучаясь только покормить младших сыновей. В клети стоял жуткий дух – от хворого пота, от трав, от замешенных на барсучьем или медвежьем жиру притираний…

Мечеслав слышал, как княгиня тихо плакала на груди пришедшего навестить дядьку князя: «Господин мой, муж мой, прости, прости… у меня ничего не получается, я всё, что могу, делаю, видят Боги – но он такой старый». Святослав стоял, прижимая супругу к груди, обнимая её вздрагивающую от бесшумных рыданий спину, и глядел на лежащего на соломе Ясмунда.

По очереди у клети сторожили дружинники – выученики одноглазого, к которым прибился и Мечеслав, из-за болезни Ясмунда вернувшийся с Радосветова двора на дружинный.

Однажды ночью, сидя у клети, Мечеслав услышал вдруг сквозь дремоту странный звякающий звук. Вскинул голову и увидел, как из клети, где лежал Ясмунд, выходит женщина. В первый миг принял её за княгиню, во второй – за одну из её служанок.

Но ни княгиня, ни её служанки не носили таких украшений.

Шапочка, вся в медных чешуйках, прикрывает голову. Шею, будто гривна, охватывает пластина, широкая, плоская, полумесяцем. С выгнутого края свисают не то утиными, не то лягушачьими лапками подвески. Они-то и позвякивали. Большой плат лежит на плечах, и шитый узор тоже незнаком глазу вятича.

А самое чудное, что всё это Мечеслав Дружина успевает разглядеть буквально за мгновение.

Стоит ему хлопнуть тяжёлыми веками – и вятич видит, что чудно наряженной молодой женщины в гридне нет.

Заснул, что ли? Ох, мелькает уже привычно, дядька Ясмунд-то не видит… и тут же мысль осекается – Мечеслав вспоминает, где дядька и что с ним.

– Где она? – хрипловатый шёпот. Княгиня Предслава с восковой свечою в руках выглядывает из двери клети. Лицо тоже мутное от недосыпа.

– Кто? – переспрашивает дружинник. Княгиня прикрывает веки длинными пальцами.

– Ох… померещилось… будто женщина тут была… одета не по-кривичски и не по-варяжски…

– И мне… померещилось… – деревенеющими губами отвечает Мечеслав, видя, как на лице княгини Предславы проступает отражение его же жуткой догадки – кто может прийти в ночи к тяжко больному старику.

Княгиня бросается к ложу дядьки. Мечеслав отстаёт на полвздоха.

Ясмунд спит. Ноздри ястребиного носа шевелятся, шевелятся седые волоски на усах.

Ночная гостья, однако, являлась не к худу. С той ночи Ясмунд начинает медленно идти на поправку, а к концу месяца даже выходит в гридню, хватаясь за стены и с явной натугой переставляя ноги.

Дружинники, однако, продолжают бдеть у клети.

И в одну из ночей снова приходит очередь вятича.

Ночью Мечеслав Дружина проснулся, как от толчка. Он пытался понять, что за звук его разбудил – и вдруг испугался, поняв, что проснулся от тишины. В темноте клети не было слышно дыхания Ясмунда. Вятич чуть не закричал в голос, метнулся к ложу – и наткнулся рукой на лежащие поверх соломы шкуры с шерстью, засалившейся от пота. Ложе княжеского наставника было пусто.

Он выскочил в гридню – и замер.

В светце еле-еле не коптила даже – тлела единственная лучина, но после полной тьмы клети и этого было вдосталь, чтобы узнать человека, стоявшего за пустым столом, рядом с княжеским местом, и разглядеть, что он делает.

Одноглазый стоял перед повешенным на спинку княжеского сиденья ремнём с ножнами. Коснулся кончиками пальцев крыжа, постоял – и медленно, словно нехотя, отвёл руку. Поправил свёрток, уложенный на подлокотник – Мечеслав узнал еле слышный шелест стальных колец.

Ясмунд обвёл глазом спящую гридню – Мечеслав припал к стене и перестал дышать, – негромко вздохнул, и, повернувшись спиною к оставленному поясу с оружием и кольчуге, пошёл к выходу.

Проскрипела дверь. Хлопнула.

Ясмунд ушёл. Ушёл, оставив кольчугу и то, без чего воину немыслимо было перешагнуть порог, – пояс с ножом и мечом.

Мечеслав рванулся к дверям вслед за одноглазым. Остановился, наклонился к посапывающему во сне гридню – так и есть, Клек, – затормошил его, ухватив за грудки. Тут же пришлось одной рукою перехватить летящий в лицо кулак.

– Клек, это я, Дружина! – прошипел вятич в моргающие бессмысленные глаза побратима. – Вставай! Беги к князю!

– Чстрслось? – пробормотал Клек.

– Ясмунд!

– Чего с ним?! – на это имя дружинник проснулся. Окончательно и разом.

– Уходит! Я к воротам, а ты за князем беги.

Больше Клек вопросов не задавал. Вскочил так, что чуть не сбил с ног самого Мечеслава, и в дверь они проскочили чуть не плечом к плечу.

Ясмунд решил уйти. Решил, что, увечный, стал обузой для государя, для дружины. Кто сможет его остановить?

Только Святослав.

А кто посмеет встать на пути у сына Ольга Вещего, кто удержит его до прихода единственного человека, которому Ясмунд подчинялся? Кто это сделает, кроме единственного, наверно, дружинника в киевском полюдье, не впитавшего трепет перед жёлтым взглядом дядьки с отроческих лет?

Лучше б было поднять на ноги всю дружину… но ни дядька, ни государь Святослав не скажут за такое спасибо.

Мечеслав стрелой летит через двор, пару раз чуть не падает, оскользнувшись. Голос Ясмунда звучит у ворот. Ну да, вон и отроки-приворотники уже потянулись к засову.

– Не открывать! – гаркает, выдохнув серебристое в лунном свете облако, Мечеслав. Отроки застывают двумя истуканами – вытянувшиеся лица, вытаращенные глаза.

Даже князь до этой ночи не отменял приказы Ясмунда.

Одноглазый – в плаще, в колпаке – поворачивается к вятичу. У другого это движение казалось бы самым обычным, естественным. Но Мечеслав успел запомнить, как двигался Ясмунд.

Раньше.

– Сдурел, вятич? – и голос почти прежний.

Почти.

– Воевода… ты не уйдёшь… так. – Бровь над жёлтым глазом чуть выгибается. – Я не выпущу.

Отроки отступают в тень ворот, переводя побелевшие глаза с одного на другого. В глазах юных русинов идёт трещинами небо и колышется земля. Дружинник кинул в лицо одноглазому Ясмунду «не выпущу».

– Ты?

Мечеслав успел уйти от ринувшегося из-под плаща в лицо правого кулака. Только чтобы поймать скулою левый.

У смоленских сугробов на редкость мерзкий вкус.

Ясмунд уже повернулся спиною к дружиннику.

– Открывайте.

– С… стой, в-воевода… – выплёвывает Мечеслав Дружина, поднимаясь на ноги.

Ясмунд медленно поворачивается. В глазах стынет лютая, как зимний мороз, тоска. Ещё совсем недавно после такого его удара противник, самое малое, остался б лежать до утра.

– Уйди, – в голосе одноглазого боль, будто трещина. – Уйди, вятич. Не хочу увечить тебя.

– Нет.

Длань одноглазого плетью стреляет в сторону прижавшегося к воротине отрока, выхватывая из его ослабевших рук сулицу – и на обратном движении перехватывая оружие тупым концом вверх.

Мечеслав в последнее мгновение пропускает вскользь к боку целивший в подвздошье укол пяткой древка. Ныряет под хлесткий удар, метящий сбить с ног, перекатом подкатывается в ноги второму отроку, вскакивая, выхватывает его сулицу – и успевает развернуться, чтоб прикрыть голову древком от третьего удара.

Надо знать Ясмунда. Надо очень хорошо знать Ясмунда, видеть его и в учении, и в битве, чтобы понимать, как понимает это Мечеслав, каждое движение одноглазого кричит о боли…

Деревянный стук перекрещивающихся сулиц разносится по дружинному двору Смоленска. Но очередной выпад Мечеслава Дружины вдруг отзывается не деревом – глухим ударом о плоть. Вятич отскакивает назад, сам не веря тому, что он сделал.

На скуле Ясмунда, чуть ниже единственного глаза, на краю седой щетины, вспухает полоса кровоподтека.

Дядька перехватывает сулицу остриём вверх и перечёркивает кровоподтёк движением острого края, выпуская на волю кажущуюся в лунном свете чёрной струйку.

«А теперь он меня убьёт», – отстранённо проносится под волчьим колпаком Мечеслава Дружины.

– Дядька!!! – негромкий, но полный ярости крик, скорее даже громкое шипение сквозь зубы, проносится по двору порывом метели. Ясмунда оклик накрывает приступом боли – былая гроза дружинников и отроков князя Святослава скособоченной угловатой корягой над ветровалом застывает перед воротами. Сулицу дядька кидает владельцу – потрясённый увиденным, тот чуть не роняет её наземь, бестолково мельтеша руками – будто ему кинули не собственное оружие, а живую змею. Второй отрок подхватывает свою сулицу с бо́льшим достоинством – ну, у него было на полтора удара сердца больше времени.

Князь даже не сбегает по лестнице – слетает с сеней огромным прыжком, плащ-корзно вздувается куполом за спиною. Клек не решается последовать примеру Пардуса – исчезает из глаз в направлении схода с сеней.

– Дядька!! Что?! Ты?! Творишь?! – Мечеслав пятится. Он никогда не видел великого князя в такой ярости. Отроков вообще, кажется, расплескало по брёвнам стены. Оказывается, Святослав умеет быть страшнее Ясмунда.

Дядька, опустив голову, выдыхает с клекочущим свистом облако пара.

– К чему тебе дядька, Святослав? – выговаривает он, не поднимая лица навстречу раскалённому взгляду воспитанника. – Ты давно не ребёнок. Хватит.

– Правда? – негромко, но очень нехорошим голосом переспрашивает подошедший уже вплотную князь. – А мне вот что-то кажется, что ты считаешь меня именно малолетком-несмышлёнышем, раз собрался уйти от меня тайком, в ночи.

Ясмунд неторопливо поднимает голову. Распрямляется, переставая напоминать небрежно брошенный на деревянный гвоздь-вешалку плащ неряхи.

– Да, – медленно выговаривает он, глядя в лицо воспитаннику. – Да. Ты прав. Это надо сделать… не так.

И Ясмунд, обойдя князя, как ни в чём не бывало направляется к дверям гридни.

А Мечеслав Дружина очень жалеет, что вернул сулицу отроку-приворотнику. Потому что сейчас вятича сжигает сильнейшее желание сломать её древко об колено.

«Надо сделать… не так». Всё равно – «надо сделать». Всё равно!

Он-то ждал, что князь прикажет Ясмунду, тот, по своему обыкновению, зыркнет из-под брови жёлтым глазом, но приказу подчинится – и всё снова станет, как прежде.

А князь, за плечом которого притих, переводя дыхание, запыхавшийся Клек, смотрел перед собою – и молчал. И даже не попытался запретить Ясмунду сделать, что одноглазый собирался.

Ясмунд спать не лёг – просто сел за пустой стол. Так он и сидел, пока немногие не спавшие в доме дружинники не разбрелись по своим спальным местам. Только Мечеслав, оставшись у входа в клеть, где раньше лежал седоусый, подозрительно поглядывал на ссутулившегося над столешницей княжьего наставника, пока сам князь не вошёл с клубом морозного пара с улицы и не уселся через угол от воспитателя – так же молча и неподвижно. Только тогда вятич позволил себе отправиться спать.

Только когда в дружинном дому не стало слышно ни одного звука, кроме дыхания спящих, великий князь Святослав заговорил:

– Дядька… я знаю, тебе что вступило в седую башку – Перун разве переспорит. И то скорее булавой по темени. Но хоть объясни – зачем?!

Дядька в ответ не шевельнул ни складчатыми тяжелыми веками, ни морщинкой из множества на схожем с вешней пашней лице. Он молчал так долго и так равнодушно, что государь решил, будто ответа уже не услышит. Да и слышал ли старик вопрос, не заснул ли, сидя и с открытыми глазами? Но Ясмунд всё же подал голос. Точно так же глядя перед собою, словно князя в гридне и не было.

– Есть три объяснения. Сам выберешь.

На несколько ударов сердца в темной гридне снова воцарилось молчание.

– Ты отправляешься в поход. В великий поход. И тебе сейчас меньше всего нужен рядом старик, у которого всё на ходу скрипит и из задницы сыплется песок. Ничего похожего на дряхлость и немочь рядом попросту не должно быть.

– Не могу понять, чем от этого ответа воняет, Итилем или Царь-городом, – потёр лоб великий князь, – но воняет точно.

– Этот ответ тебе не понравился, – без вопроса в голосе выговорил дядька.

– Догадливый ты… – проворчал Святослав. Белый ус Ясмунда шевельнулся, но в глазах не появилось и отсвета улыбки.

– Дальше. Вот пошёл бы я в поход. И?.. ты бы разрывался между делами похода и заботой о старом хрыче. А если б я не удержался – а я не удержался бы – и полез в драку, и там меня б пристукнули – а нынче это не так уж сложно, вон, от вятича палкой по скуле поймал, срамота… так вот. Ты от этого или загорюешь, или разъяришься. И от этого для похода не будет ничего хорошего.

– Так. Это – варяжский ответ… а третий чей будет?

– Мой, – коротко отозвался Ясмунд. – Ко мне мать приходила.

Великий князь молчал.

– Я никогда её во сне не видел, понимаешь? Помнить – помнил. А во сне… я тогда на могилу к ней ходил. Всё ждал – явится. И я скажу ей… что сказать не успел. Не являлась. Ни тогда, ни после. Семьдесят лет. Я даже на могиле её с тех пор не был.

Князь помолчал ещё несколько ударов сердца, потом встал и молча пошёл к дверям гридни.

Проводы Ясмунда состоялись на следующий же день.

В лесных городках вятичей тоже, говорят, бывало такое. Когда мужчина понимал, что слишком стар, чтоб сражаться. Он переодевался в чистое, прощался с остальными жителями городца – и старший сын на санях, летом ли, зимою, вывозил старика в лес и оставлял там – с санями. При Мечеславе ни разу этого не было, ни в Ижеславле, ни в Хотигоще – не так уж часто лесные воины доживали до таких лет. А вот сани в лесу он однажды видел. Пустые. Тогда ему и рассказали про старый обычай.

– А куда… куда он ушёл? – спросил отрок Мечша – дело было ещё до посвящения, – устав вертеть головою в поисках хоть каких-то следов пребывания старика.

– В Дедославль, верно, – пожал плечами бывший тогда с ним Истома. – К капищу.

– Это ж… это ж как далеко! – захлопал глазами Мечша. Знал бы он, как далеко занесут его воинские дороги – так далеко, что и расстояния между родным городцом и Дедославлем почти что и нет. – Он же… он же не дойти мог!

Истома задумался на время, а потом ответил:

– Знаешь, Мечша… иногда знать, что идёшь верной дорогой, важнее, чем знать, дойдёшь или не дойдёшь.

На самом деле, как сказал потом вождь Кромегость, этот обряд – ещё одно посвящение. Второе, после того, что проходят отроки, становясь мужами[30].

Ясмунд вышел на середину полного людьми двора. Там его ждали сани – новые, только что от мастера. Был одноглазый наставник великого князя в колпаке, в плаще поверх светло-серого, почти белого кожуха. В руках держал посох. Неторопливо поклонился на четыре стороны. Предслава на крыльце закрывала рот углом платка. Мечеслав Дружина чувствовал, что слёзы обжигают мёрзнущие щёки и застывают на лету.

Даже для него, хотя Ясмунда вятич знал – с весны, одноглазый старик успел стать частью его мира. Важной частью. А кем сын Ольга Вещего был для витязей из дружины князя Святослава?

Кем он был для самого великого князя?

За оглобли саней взялись сам великий князь и Икмор. Вуегаст оставался в Киеве.

Лицо весельчака Икмора было белым и застывшим. Будто из снега слеплено.

Ясмунд молча уселся на сани. Сын и воспитанник даже не обернулись на него, видимо, дождавшись, пока щедро наваленные в сани шкуры перестанут шуршать под устраивающимся стариком, стронулись с места. Под печальные песни сани двинулись вперёд. Скрипел снег.

Сани оставили за околицею Смоленска, там, где землю бугрили курганы.

Провожать ушедшего от людей было нельзя. Но Святослав с княгиней Предславой, Икмор, Мечеслав Дружина и едва ли не все дружинники князя вышли на смоленские стены. Глядеть. Как вдоль днепровского берега бредёт на закат по снегу маленькая фигурка.

– Куда ж он… – всхлипнула княгиня.

– На Руй-остров, ладушка… к матери его могиле, – тихо ответил жене великий князь. Потом повернулся к вятичу: – Мечеслав…

– Да, государь?

– Твой отец жив?

Мечеслав Дружина помолчал.

– Когда я уезжал, был жив.

Теперь надолго замолк Святослав.

– Первое, что я запомнил про своего отца, Игоря Сына Сокола, – неторопливо проговорил он, не отрывая глаз от уходящей на закат дороги, – это когда к нам приехали с вестью о его гибели… и ничего больше.

После этих слов князь Святослав повернулся и, обнимая за плечи всё ещё всхлипывающую Предславу, пошёл к спуску с заборола.

Мечеслав ещё смотрел вслед уже исчезнувшему вдали Ясмунду. Пытался представить все эти неисчислимые вёрсты – отсюда до устья Двины, потом, вдоль реки, вниз, к Варяжскому морю, землями сородичей матери, землями лютой корси. Дотуда добредёт, будет жив, наверное, к весне. И с корсинами – или как их там зовут – на Руй-остров уже морским путём. На насаде… или, опять же, на чём там они по морю ходят.

Туда, где в неприметной могилке спит ведунья Латыгорка.

За плащ осторожно подёргали.

Сын вождя Ижеслава глянул влево и чуть вниз, обнаружив вопросительно глядящего на него Войко.

– Чего тебе?

– Господин Мечеслав… а ведь до Руй-острова, наверно, страшно далеко?! Как воевода Ясмунд доберётся?

Глаза у Войко были тревожные.

Мечеслав Дружина снова поглядел на заснеженный простор. Положил руку на плечо отрока.

– Знаешь, Войко… порою не так важно знать, дойдёшь или не дойдёшь. Гораздо важнее, что идёшь – правильно.

Глава XII. Мир стоит до рати…

Из Смоленска полюдье двинулось вскоре после расставания с дядькой Ясмундом. Шли уже по глубокому снегу. Как и предвиделось, короба возов сняли с дрог и переложили на дровни-полозья. От земли смолян повернули к другому кривичскому колену, дешнянам, жившим в истоках реки, чьи низовья довелось повидать Мечеславу Дружине.

Опять потянулись городки-становища, в которых государь Святослав не задерживался, будто торопясь уйти подальше от места, где был покинут наставником. В глазах вятича они были малоотличимы один от другого – разве что именами.

Дорогобуж. Ельня. Рогнедино. Пацынь. Заруб.

Приезд. Баня. Ужин. Ночевка. Завтрак. Отъезд.

Первым из череды кривичских городцов выбился для Мечеслава Вщиж. Во-первых, в нём стояло нежданно большое и богатое капище. Ставили ещё первонасельники края – родня литве, муроме, мещёре да голяди. Высилось оно на мысу, глядевшем носом на восход солнца, и лучи светлого и тресветлого Хорса-Даждьбога отражались на огромных медных гривнах, которыми неведомые ваятели украсили шеи семи кумиров.

Здесь встретили дружинники государя Святослава Велесов день. Сам великий князь возложил жертвы к ногам одного из кумиров – с резной медвежьей мордой.

Во-вторых, здесь вятич услышал знакомый говор. Тут обитали роды вятичей, отселившиеся ещё при Ольге Освободителе под крыло Сокола, под крепкую руку киевских князей. Следующая ночёвка полюдья пришлась на земли целиком отошедшего на русские земли вятичского племени дебрян, в их городце Дебрянске. Там Мечеслав услышал тревожные вести – будто в земле вятичей немирно, на самом восходном её краю какая-то замятня, а в Дедославле, чего уж шестнадцать лет не бывало, жгут костры великого вече.

Что на границе с хазарами замятня, удивительно не было. Но всё равно – где-то там лежали родной для Мечеслава Ижеславль и Хотегощ, в котором сын вождя Ижеслава учился быть воином и проходил посвящение.

А уж великое вече…

Хоть срывайся прямо сейчас, становись на лыжи да беги на восток, в вятичскую землю…

Но ведь вятич присягал князю… государь Святослав назвал его побратимом. И бросить его сейчас, после того как князь лишился верного, привычного дядьки Ясмунда, почти отца… очень уж на предательство смахивать будет.

А оставаться в дружине, когда хазары опять умывают родной край кровью – не предательство ли?

Опять этот выбор между бесчестьем и бесчестьем… за что гневаются на него Боги? За что всё время ставят на такие развилки?

Хоть волком не вой.

На сей раз сын вождя Ижеслава даже не пошёл за помощью к привычному советчику, Икмору. Парню, расставшемуся с отцом, вряд ли сейчас легче, чем государю. Не время сейчас сваливать на плечи осиротевшего друга ещё и свою заботу.

Опять умывают родной край кровью…

Тут главное – опять. Именно это слово.

Разве было в кровавой замятне на опрометчиво склонившейся под пятипалую каганову лапу земле хоть что-то новое? Что-то, чего не было, когда сын вождя Ижеслава помчался в погоню за разорителями своего села? Когда решился пойти под стяг с Соколом и Яргой, ещё не ведая, что стал дружинником великого князя из рода Соколов?

Нет. Не было.

Ничего не изменилось со дня принятого решения, и не след сворачивать с выбранного пути, раз уж встал на него.

Сердце рвалось пополам. Сердце обливалось кровью. Но чувства, что делает что-то не то, у сына вождя Ижеслава, покидавшего Дебрянск с полюдьем, по льду Десны, а не лесной, ведущей к Дедославлю, тропкою-лыжней, не было.

Вятич знал, что поступает, как надо.

И ещё со дня посвящения знал, что поступать, как надо, бывает очень и очень больно.

В следующем становище, в Трубече, по счастью, душу вятича уже не терзал родной выговор – тут жили северяне. Внезапно вспомнилось – как-то там усатый перевозчик Макуха, как неугомонный рыжий Дудора?

Но и тут они надолго не задержались.

Когда полюдье подходило к следующему становью, городу – не городцу в венце частокола, а именно городу, с бревенчатыми стенами, с тремя башнями, Икмор подъехал к Мечеславу, хлопнул по укрытому кожухом плечу:

– Признал места?

– А должен был? – изумлённо глянул на друга Мечеслав Дружина.

– А то, – широко, в первый раз с ухода отца, улыбнулся Икмор. – Парни рассказывали, как ты этот город за Киев принял.

– Новгород! – ударил себя рукавицею по лбу, сдвинув на затылок колпак, Мечеслав.

– Он самый, – засмеялся Икмор, подавая коня в сторону.

Когда это было? Той весной. Года не минуло. С тех пор сын вождя Ижеслава видел Чернигов, видел Смоленск, видел и сам Киев. Странно и смешно вспоминать изникшего из чащоб сопливого вятича, принявшего за Мать Городов Русских – а ведь дружинный и торговый люд божится, что и Киев не самый большой город на свете, есть Царь-город на Русском море, и Волын на Варяжском, и, будь он проклят, Итиль-город на Итиль-реке – городок о трёх башенках.

Будто целая жизнь минула за этот год.

В Новгород-Северский въезжал со странным чувством. Ну, не то чтобы домой возвращался… а что-то к тому близкое. Вон конюшни, в которые он с Верещагой в первый день своего здесь пребывания расставлял коней, задавая дружинным скакунам подогретого питья и кормового зерна. А вон башня, на которой они стояли, когда в Новгород прискакал старейшина киевских биричей, звать князя-Пардуса на Соколиный престол. Вон идёт по снегу, брезгливо отдёргивая пушистые лапки, Рыжко – тот самый кот, которого вятич принял тогда за пардуса.

А вон…

На крыльце дружинного дома стояла ключница Стрига.

Мечеслав Дружина уже спрыгнул с седла, кинув поводья Вихря отроку Войко, когда понял, что глазами ищет на теле Стриги знаки того, что ключница непраздна. И не найдя, досадует на неё.

Захотелось дать самому себе изрядного тумака.

Стараясь не выказывать торопливости, вятич подошёл к Стриге, зычно отдававшей с крыльца приказы суетившейся челяди. Открыл рот заговорить – и наткнулся на взгляд ключницы.

Нет, не злой, не холодный даже. Обычный. Каким женщина поглядела бы на любого из дружинников, подойди он к ней.

Или и впрямь привиделась ему та Купальская ночь?

Ещё несколько ударов сердца – и Мечеслав повернулся бы прочь, отгородившись от Стриги какими-нибудь пустыми словами. И больше не подошёл бы к ней – ну, разве что отдать ей купленный в Смоленске у того же Радосвета подарок.

Но глаза Стриги на миг потеплели. На миг поглядела из них Нежка, ещё не сделавшая свою жизнь ножнами убивающего хазар и их слуг клинка.

– Ляг в клети, – тихо сказала она, улыбаясь одними глазами. – И плащ у входа повесь.

А Жалёну он увидел. На девчонке… на бывшей девчонке был по-бабьи повязанный под шапкою плат, и косы было не видать, и кожух на животе сильно топырился, и ходила недавняя резвушка теперь неторопливо, в развалку. И он видел, как парень-конюх перехватил у неё ведро и пошёл рядом, над чем-то смеясь вместе с нею.

Мечеслав так и не сказал Жалёне, что случилось со старым воином, которого она согревала в Купальскую ночь. А Жалёна не спросила. По крайности, его.

Стрига пришла, когда в гридне уже погасли огни и притихли последние разговоры. В этот вечер в дружинном доме мелькнуло немало женских теней, а лица в полутьме не разглядел никто…

Потом он раздул тлеющую в светце лучину и запалил от неё новую. Стрига заморгала от показавшимся чересчур ярким света. Мечеслав вынул из калиты на лавке против лежанки два колта, щедро украшенных зернью – работы булгарских мастеров, они были самым красивым, что нашлось у Радосвета. Сами кривичи скудно украшают женщин, даже кольца на висках кривичанок – это действительно только кольца, сцеплённые концами кусочки проволоки, не более. Ни лепестков вятичей, ни лучиков радимичей, ни свившихся ужей северян.

Стрига зачарованно улыбается, перебирает подвески на цепочках, трогает кончиками пальцев крохотных птиц, сжимающих в клювах зёрна.

– Нежка, я… – начинает Мечеслав и видит, как голая, с торчащими лопатками, спина женщины вздрагивает, будто от удара, и каменеет.

Потом ключница поворачивается к нему лицом, и Мечеслав Дружина проклинает свой кривой неуклюжий язык – в глазах женщины нету больше ни улыбки, ни тепла. Одно мертвенно-гладкое, будто сталь клинка, спокойствие.

– Стрига, витязь, – тихо говорит она, глядя на него между свалившихся на лицо прядей. – Меня зовут Стригой.

– Я… – хриплым голосом заново начинает Мечеслав, но холодные пальцы ложатся на его губы.

– Не надо, витязь. Не надо просить у меня прощения. Не надо думать, будто что-то мне должен. И больше всего – не надо привязываться ко мне. Привязывать ко мне свою судьбу. Мне нечего в ней делать, витязь, поверь. Нет. Молчи. Молчи и слушай – или я уйду прямо сейчас и больше не буду для тебя даже Стригой – только ключницей. Ты сын воина. Вождя. Я родилась вольной селянкой, а сейчас и вовсе, – северянка улыбается одними губами, – ключница. Челядинка. Пусть по собственному выбору – что это изменит? Моё прошлое не подходит тебе. А будущее – того меньше. Я даже не знаю, когда Лада даст мне зачать и даст ли когда-нибудь. И я старше тебя, витязь. На пять или шесть лет, верно? Не надо, витязь… а если ты думаешь, будто, помогая мне помнить, что я до сих пор не только Стрига, но и женщина, ты чего-то ещё остаёшься мне должен…

Стрига печально улыбается. Её пальцы, покинув губы вятича, касаются его щеки.

– Я благодарна тебе за подарок. И рада ему… – женщина придвигается вплотную, шепчет ему в самое ухо, касаясь его груди никогда никого не кормившими сосками. – Но если ты правда хочешь сделать меня счастливой… мне надо только одно…

Её шёпот всё тише, губы всё плотнее прижимаются к его виску, касаясь его поцелуями.

– Стриге надо только одно, витязь… убивай их… сколько сможешь… слышишь? Убивай… всех… всё их коганое отродье… только это, витязь, если хочешь порадовать меня, только это одно…

Слов ответа она не ждёт. И не нужны уже слова…

Потом они засыпают. Когда вятич просыпается, Стриги нет рядом.

Наутро её взгляд – как прежде, ровный, неузнающий. Будто ничего не было…

Но…

Из-под опушки её шапки поблёскивают – цепочки подвесок спускаются до воротника – булгарские колты.

И вятичу кажется, что, когда полюдье покидает Новгород-Северский, в его укрытую плащом спину глядят с заборол не только глаза отроков-часовых.

Теперь Мечеслав смотрит вокруг чуть иными глазами. Этот путь они уже проходили – тогда на челнах-насадах, нынче – на санях, но та же река, и тот же путь, и те же городцы. Только тогда они пролетали мимо них, если и отдыхали – на берегу, у насадов, а сейчас останавливаются переночевать, у огня, за крепкими стенами.

Радогощ. Хороборь. Сосница. Блестовит. Сновск.

Северская земля.

Русская земля.

Спящая под снегами – доверчиво и беззащитно, будто женщина, задремавшая рядом с тобою.

«Никому не позволю больше тебя обидеть».

О ком думает полудремлющий в седле сын вождя Ижеслава? Об этой земле – или об оставшейся в северском городке женщине – селянке, знахарке, ключнице, детоубийце?

Потом был Чернигов – северский стольный град. Святослав долго о чём-то толковал с посадником Претичем. Да, и во всех городках Пардус подолгу, один на один, толковал с воеводами.

За Черниговым идёт Муровль. А потом – Киев.

В Киев княжье полюдье поспело как раз к Масленице – когда день сравнялся с ночью. Так и вышло – зиму провожали, а князя с дружиной – встречали. Хорошо всё же, что путь к Киеву лежал через северский Новгород и Чернигов – сразу от маленьких городков-становищ попасть не просто в Мать Городов Русских, а в неё же в разгар праздника… Мечеслав бы оглох и ослеп.

Киев дул в рожки, жалейки, волынки, рога и трубы. Киев бил в бубны и барабаны. Киев бряцал струнами гуслей и гудков. Дым костров смешивался с облаками сладкого блинного чада, расходящимися от княжеских и боярских поварен, от изб простой чади. По улицам ватагами бегали ряженые. Парни и девки катались с облитых водою обледенелых склонов, где они только были, кто в чём – от саней, зачастую не своих, и до задубевших от холода истёртых шкур. Ребятня и вовсе обходилась полой собственного кожушка – за что крепко получала от старших. Под девичий визг пронзительно скрипели верёвки качелей.

На Оболони из снега возвели крепость, почти как настоящую, и посадские парни, за минувшее лето кой-чему обучившись, с удовольствием готовились брать её приступом.

На второй день, едва отоспавшись после приезда и бани, Мечеслав Дружина отправился погулять по кипящим праздничным улицам стольного города. Вместе с ним отправились Ратьмер и Икмор, но скоро кипение киевского Подола разлучило дружинников.

– Дружина! – окликнули вятича из толпы ряженых. – Дружина, вятич, оглох, что ли?!

Мечеслав оглянулся и удивлённо поднял брови. Не узнанный им киевлянин вырядился печенегом – пожалуй, что даже не просто вырядился, а надел настоящий печенежский кожух, только что вместо неизменных их клочков кожи, содранных с вражьих голов, на кожухе болтались конские да собачьи хвосты. На голове сидел островерхий клобук, а улыбающееся от уха до уха узкое лицо сверху покрывал угольно-чёрный печенежский узор – хватающий пастью солнце волк, да так, что один голубой глаз ряженого был как бы глазом волка, а другой – в середке ухваченного им светила.

– Ну, чего глядишь, не признал? – восторженно спросил ряженый. – Ух, добычи привалиииит!

– Ве… Верещага?! – Мечеслав хлопнул глазами.

Приятель шумно хлопнул руками о бока кожуха.

– Ну вот, не бывать теперь богатым! Признал всё ж!

– А ты что ж это… – против воли сын вождя Ижеслава потянулся к чёрному узору на лице друга.

– Эй, куда пальцами?! – Вольгость шарахнулся от руки вятича. – Размажешь!

– Так это у тебя – намалёванное? – облегчённо выдохнул Мечеслав.

– А ты чего думал! Сажу с салом затёр да расписался… или я дамся себе на лице печенежскую премудрость колоть? Я покуда ещё в уме. Да и они чужаку не станут. Что, похож на печенега-то?

– Не отличишь, – засмеялся Мечеслав Дружина. – Прям руки так и чешутся рубануть…

– Я те рубану! – с притворным испугом отшатнулся друг и тут же нагнулся к Мечеславову уху. – Между прочим, печенеги теперь с нами в союзе, понял? И не одно какое кочевье, а все три Высокие Тьмы!

Голубой глаз подмигнул вятичу из середины чёрного солнца.

Мечеслав прикусил губу. Хм, так вот куда Вольгость с Бояном пропадал…

И всё же – куда? Куда теперь пойдёт государь Святослав? Ладьи… печенеги… неужто на греков?

А как же Хазария? Как же… Бажера?!

За этими смутными мыслями он прослушал большую часть рассказа Верещаги.

– …Ну, тут, гляжу, быка ведут – ох и громадина, видел бы ты его, Дружина! Дюжина печенегов его на верёвках волокла, точно тебе говорю! Выволокли его в круг – и врассыпную. Ой, думаю, беда – степь голая, побежит бычара на нас, а рядом и дерева забраться нету. А напротив него Куря вышел. Только поглядел рогатому прямо в глаза налитые – тот и встал, будто всеми четырьмя копытами в землю вкопанный.

– Куря – это кто, князь ихний? – нахмурился упустивший нить рассказа Мечеслав.

– Дружина, ау! Я тебе про кого только что целую уповодь[31] толковал?! Он и князь, и кудесник, и ещё одни степные духи знают кто! Остальные князья-тёмники ему, Куре, в рот глядят, как птенцы неоперившиеся мамке. Кабы Боян его не… уговорил, не сносить бы нам голов, Перуном клянусь.

Вольгость даже плечами передёрнул – вовсе на себя непохоже.

– Да ну… вспоминать неохота… так я о чём толкую-то… вышел Куря к быку, глянул тому в глаза, тот будто окаменел. А Куря давай вокруг него кругом ходить, в бубен бить, колокольцами – а старик ими снизу доверху увешался – звенеть да орать на восемь сторон света. Я так понял, он печенежских Богов скликал. А может, бесов шугал, кто разберёт. Потом кааак заорал пуще прежнего – до сих пор, как вспомню, в ухе звенеть начинает, – Верещага и впрямь поковырял в левом ухе мизинцем, задрав полу печенежского клобука. – Выхватил из-под кожуха палаш да быку голову одним ударом и смахнул, как малец репей вичкой! Честное слово, своими глазами видел! А ведь старик дряхлый, в чём душа держится. Бояна – не поверишь – всё щенком сопливым да желторотиком ругал, а Вещий только улыбался в седую бороду, будто так и надо. Вот, думаю, не приведи Перун со Стрибогом в поле повстречаться – развалит надвое… а и одолеешь, так что за слава – старика убить? И так, и так неладно. Так я говорю, отвалил он быку голову-то, тот и брык копытами в небо. Младшие кудесники печенежские кожаный мех споренько так под кровь подставили, а Куря опять палашом машет – на восемь сторон, да вверх, да вниз – и голосит так, что, небось, в Киеве слыхать было.

Печенеги на тушу муравьями полезли. Вот честное слово – не всяк до десяти так быстро досчитает, как они быка освежевать успели, только пар красный облаком закатным пошёл. А Куря вокруг них ходит и кровью из кожаного меха наземь плещет да опять что-то приговаривает, ладно хоть вполголоса – заори он опять так же, да хоть вполсилы, я бы со степи глухим вернулся.

А после этого мясо уволокли к котлам, а шкуру сырой стороной на траву бросили, хвостом на закат, а где горло было – к восходу. И голову бычью там же, с восхода, примостили. Куря Бояна за руки взял, давай опять причитать, так с Вещим об руки до шкуры дошёл и там Бояна усадил, а тот руки на груди переплёл, да так и сидит на шкуре, посреди, где вдоль хребта полоса была, хоть там едва не дюжина человек ещё б уселась – говорю тебе, Дружина, здоровущий бык был, не шкура, а широкий двор!

Ну, потом печенеги давай из котлов уварившуюся бычатину на копья цеплять. Да так в пляс и пустились, каждый со шматом мяса на рожне. Подходят очередью к шкуре, на шкуру наступят одной ногою. И говорят – мол, я такой-то, да такого-то роду, такой Тьмы, со столькими и столькими воинами под стяг пойду. А это у них за обет – вроде как если мясо на копьё нацепил, на шкуру наступил, поклялся, значит, в бой идти и без этой самой шкуры с волосами вражьими домой не возвращаться.

Потом песню все затянули. Боян мне потом сказывал, что песня та страх какая древняя. Мол, когда пращуры болгар и печенегов – не всех, а Высокой Тьмы этой самой – на одном языке говорили, ещё тогда её пели…

Тут Вольгость Верещага запрокинул голову и, по всей видимости, решив посрамить расписанные им вопли степного кудесника, взвыл на печенежском наречии.

Народ вокруг шарахнулся, Мечеслав Дружина схватился за уши.

– Вольгость, чтоб тебя! – воскликнул, появляясь из толпы, Ратьмер. За ним шёл сын Ясмунда, на ходу дожёвывая свёрнутый в трубку блин. – А я думаю, неужто второй такой дурноголосый сыскался… ты ж к Бояну пению учиться пошёл! Или и он отступился?

Верещага, первые слова друга выслушавший с довольным видом, при имени Бояна смутился и отвёл глаза.

– Да тут, други… в общем, ученичество моё у Бояна закончилось.

Видать, и впрямь даже Вещий Боян с Вольгостевой неспособностью к пению не совладал, подумалось Мечеславу.

– Так когда мы в Киев вернулись, – продолжал Вольгость Верещага, глядя в сторону, – Боян какое-то зелье в котле намешал. Пошептал над ним, а потом мне дал выпить. И говорит: мол, чтоб ты, юнак, всю жизнь пел на славу, я сделать не сумею – тут разве сам Велес пособит. Но две песни в своей жизни ты споёшь хорошо. Одну – в день самой большой радости, какая у тебя в жизни приключится. А другую – в день самой чёрной беды.

– Так это ж здорово! – искренне отозвался Мечеслав.

Вольгость, вовсе не обрадованный, искоса поглядел на друга.

– Ты понимаешь, Дружина… оно, может, и здорово… а вдруг я день не угадаю? Спою по пустячной радости – и так этот день самым счастливым в моей жизни и останется. Или беда будет не велика – а с моей песни в настоящую разрастётся?

Дружинники изумлённо переглянулись. Такие невеселые раздумья были у их побратима вовсе не в обычае.

– Знаешь, Вольгость… – заговорил справившийся с блином и отряхнувший крошки с проступавших светлых усов Икмор. – Я так думаю, ты зря тревожишься. Это ж Боянова волшба, не чего-нибудь. Так что она сама найдёт время, не ошибётся. Зато если в чёрный день споёшь – так уж точно будешь знать, что хуже уже не будет.

– Точно! – не выдержал Ратьмер. – В чёрный день, да ещё Верещагины песни слушать – хуже просто не бывает!

В ответ Вольгость двинул друга по загривку, и Ратьмер едва успел подхватить волчью прилбицу, по холодному времени надетую мехом внутрь. Тёзка древнего князя в долгу оставаться не пожелал и двинул Вольгостю в укрытую печенежским кожухом грудь, так что Верещага спиною отлетел в толпу.

– Эй! – сердито заорали из-за его спины. – В кулачки биться на Оболонь ступайте!

Ратьмер вскинул голову:

– Это кто тут княжьим дружинникам объясняет, куда идти? А ну покажись!

Советчик, однако, показываться Ратьмеру не захотел.

– Да правда, парни, хватит вам, – усмехнулся Икмор, примирительно похлопывая Ратьмера по укрытому плащом плечу. – Как отроки, честное слово…

– А ещё, – проговорил как ни в чём не бывало Верещага, поправляя перекосившийся клобук, – нам с Бояном коней подарили, а мне ещё и двух щенят от степных волкодавов. Помнишь, Дружина, того задиру, на Рясском поле, когда у тебя печенеги чуть коня не свели? Которого Тонузоба звали? Я ещё сказал, что, доведут Боги, – свидимся. Так вот, довели. Знаешь, а для печенега неплохой парень оказался…

При этих словах Вольгость почему-то потрогал левую скулу.

– Вот он мне щенят и подарил… потом. Второго, Дружина, нарочно для тебя взял – я ж знаю, вы, вятичи, боевых собак любите. Вечером, как обратно на княжий двор придём, до псарни тебя свожу. Ох они здоровые вымахиваюууут! – Верещага до хруста в плечах растянул в обе стороны руки.

– У тебя всё здоровое, и быки, и волкодавы. Голова только больная, – проворчал Ратьмер, всё ещё шаривший по толпе прищуренным недобрым взглядом в поисках недовольного.

– Ладно злиться, Ратьмер, – Икмор снова похлопал по плечу друга рукавицей. – Праздник всё же. А охота кулаками помахать – так пошли и впрямь на Оболонь.

– А то с ряжеными погуляем! – подхватил загоревшийся Вольгость. – Я знаю, где тут личины взять можно!

– С потными в харях бегать? – скривил губу Ратьмер. Икмор за его спиною закатил глаза. – Уволь, Верещага! Ты у печенегов вони не нанюхался?

– А я схожу! – вдруг подал голос Мечеслав Дружина.

– Во, дело! – обрадовался Вольгость. – Айда со мной, вятич!

Всё же великий волхв был тот, кто измыслил рядиться в личины. Когда твоё лицо спрятано за резной или кожаной харей, заботам, тревогам, недобрым мыслям труднее отыскать тебя. Вскоре Мечеславу Дружине стало легко и весело. Словно это другой человек привёз из полюдья на загривке печаль расставания с Ясмундом, боль – из-за того, что в Дебрянске не повернул на восход, заботу о Стриге и тягостные раздумья, когда же придёт срок хазарскому походу, походу, в котором он избудет вину перед Бажерой…

Освободит. Или отомстит.

Или просто погибнет, пытаясь.

И уж точно сделает всё, чтоб ни одна девушка больше не разделила участь любимой.

Или участь Стриги.

Или участь неведомой женщины из племени черноусого торговца – Мечеслав прикоснулся к висящему на поясе ножу.

Иные заботы всё же не желали отступать…

Хотя – долг это от Богов, а не от духов. А от Бессмертных ни за какою личиной не спрячешься.

– На Гору, на Гору ступай! Тут князя нет!

Через весёлую суматоху навстречу Мечеславу двигались трое людей в странно знакомой одежде, настолько чужой Киеву, что в первые мгновения тоже показались ряжеными. Им-то, в ответ на не слышанный Мечеславом вопрос, и крикнул про Гору и князя неведомый киевлянин.

Стоящий впереди снял рукавицу, потёр серое лицо – такое бывает у человека, валящегося с ног после многодневного, почти бессонного пути.

На пальцах блеснули перстни.

Перстни со знакомым узором.

Этих людей не могло быть на киевском Подоле – и всё же они тут были.

– Эй, – сказал Мечеслав, подходя, будто во сне, к стоящему впереди взрослому бойцу, с чеканом, свисающим с пояса в ременной петле. – Эй, у тебя на портах грязь…

Человек в волчьем колпаке нагнулся к чистым штанинам – и замер.

– Чего кланяешься, я тебе не князь! Крут! Крут из Хотегощи?!

Воин отшагнул, распахнув глаза, даже руку положил на чекан. Мечеслав сообразил, что с его земляком сейчас говорит страховидная деревянная личина, да ещё называет по имени – там, где он не больше ждал встретить знакомцев, чем Мечеслав – встретить его самого.

Он сорвал резную харю.

– Ну, Крут! Это ж я, Мечш… тьфу, Мечеслав! Узнаёшь?!

В первый миг лицо земляка стало даже ещё более испуганным.

– Ты?! Ты – живой?

– Да какой ещё-то, ясно, живой!

– А все думали – сгинул… – Крут настороженно хлопнул глазами – и вдруг улыбнулся. Настолько радостной улыбкой, какая только уместилась на его узком, тёмном от усталости лице.

– Ты князя ищешь?

– Да! – спохватился Крут. – Да, Мечеслав! Ты знаешь, где здесь эта… Гора?

– Идём, – Мечеслав Дружина чуть не ухватил невесть откуда взявшегося земляка за рукав и не поволок его за собою. – Я тебя к нему в терем проведу. А ты-то здесь какими судьбами?

– По воле великого вече, Мечеслав, – хрипло ответил Крут. – Прости… больше – не могу… сперва – князю…

Поглядев в лицо земляку, сын вождя Ижеслава не стал его больше расспрашивать ни о чём.

Князя они нашли во дворе терема за беседой с Синко Биричем.

При виде решительно идущего к ним дружинника, под правой подмышкой зажавшего деревянную личину, а второй рукою поддерживающего под локоть человека в нездешней одежде, великий князь приподнял светлые брови, а Синко почтительно и мягко отшагнул в сторону. Остальные вятичи остановились на почтительном отдалении.

– Ты ли Святослав, сын Игоря, Сына Сокола, и великий князь Руси? – выговорил Крут.

– Это я, вятич, – государь кивнул высокой меховой шапкой. – Зачем ты искал меня?

Вместо ответа Крут полез за пазуху и вытащил из-за неё длинный ремень, низку деревянных бирок. На каждой был вырезан знак вятичского рода. По знаку Святослава Синко с обычной своей кошачьей плавностью приблизился и взял в руки связку бирок.

– Великое вече земли вятичей зовёт тебя, князь… – голос Крута от безмерной усталости звучал каким-то нечеловеческим. Глаза, вокруг которых залегли глубокие тёмно-серые тени, казались огромными. – Мы… мы поднялись на хазар. Побили мытарей. Убили посадника. Сожгли Казарь. Вече зовёт тебя. Помоги. Нам… нам больше не на кого…

Крут принялся валиться – прямо на князя, остановившимся лицом вперёд. Мечеслав еле успел подхватить земляка. Волчий колпак свалился на истоптанный снег княжьего двора, обнажив стриженные в скобку волосы.

– Эй, люди! – произнёс в пространство великий князь. Рядом мигом возникло двое челядинов.

– Отвести вятичей в гостевые покои. Воевод ко мне…

Святослав задержал взгляд на Мечеславе, неохотно передавшем обеспамятевшего сородича княжьим слугам. Повинуясь взгляду вождя, вятич подошёл поближе.

– А я ведь думал, – негромко сказал государь. – Я ведь уже думал, что Боги не благословили мой замысел… когда Ясмунд ушёл. Уже начал сомневаться. Но Боги со мною – это ли не знак?! Отдыхай, Мечеслав. Отдыхай напоследок. Мир стоит до брани – и мир кончился. Завтра начнётся великий поход. Тот, что я обещал тебе на Рясском поле.

– Слава Перуну! – вскинул руку сын вождя Ижеслава.

– Слава! – негромко, но мощно отозвался Святослав. И видно было – для киевского князя эти слова сейчас не были просто отзывом на дружинный привет.

Но перед тем, как, исполняя княжье слово, отправиться спать, Мечеслав пришёл к землякам.

Трое воинов – Крут и двое незнакомых сыну вождя Ижеслава юнцов – спали на набитых соломою тюфяках, укрытые сшитым из шкур покрывалом. Рядом, на скамье, источали запах тёплого мёда деревянные кружки. Слуги раздели вятичей и унесли одежду – но вот в баню, судя по духу, свести не успели. Мечеслав повернулся уйти.

– М-мечесла…

Сын вождя оглянулся.

– Крут? Ты чего? Спи! Завтра наговоримся…

– Мечеслав… я хотел сразу… но нельзя… сперва – князю… вече…

– Спи, Крут, – тихо проговорил Мечеслав, чуя, как от жёсткой мужской жалости сводит горло.

– Погоди… молчи… Мечеслав… мы думали, ты сгинул… не то, не то… Мечеслав… твой отец…

В груди вдруг как родниковую, с кусочками льда, воду пролили.

– Твой отец, вождь Ижеслав… сын Воеслава… он… мы брали Казарь… он пошёл первым… с тремя бойцами… к воротам… и дрался в них, пока… не подбежали… от леса… Твоя мать… умерла на его костре. Твой брат, Будислав, держит… Ижеславль нынче. Выходит, для те…

Голова Крута упала на подушки, и он умолк.

Заснул.

Мечеслав вышел во двор.

Запрокинул голову.

По небу лежала Троянова Тропа – теперь и он привык к этому названию, а не к сочащейся кровью и горечью «Бадеевой дороге».

Зима кончилась.

А его отец так и не увидел весны.

Но зима – кончилась. Весна наступила.

Пришла весна – весна великого похода.

Приложение

Возвращающаяся в массовое сознание память о князе Святославе породила ответную реакцию. Прилагаются все усилия к очернению нашего героя и принижению значения его великого подвига – уничтожения Хазарского каганата. Муссируются сказки о хазарах-культуртрегерах, просвещавших отсталых славян, про основание хазарами Киева, про «лёгкую дань», про «степной щит Руси».

Чтобы вооружить читателя против вала лжи, прилагаю здесь подборку своих коротких статей, посвященных отношениям Руси и каганата. Прилагаются ссылки на исторические источники, лежащие в свободном доступе в сети Интернет.

«Кембриджский документ»

Прямо или косвенно на него ссылаются многие авторы, пишущие о началах Руси. Если вы читаете, что «настоящее» имя Олега «его современники» записывали как Х-л-г, автор имел в виду «Кембриджский документ». Если читали, что русы, не вятичи или северяне, а именно русы, были подчинены хазарам и платили им дань – автор имел в виду «Кембриджский документ». Отсюда черпали вдохновение Гумилев и Кожинов для своих потрясающих саг о покорении Руси хазарами, о взятии хазарами Киева и о том, что Игорь собирал дань именно для Хазарии (справедливости ради – ни о Киеве, ни об Игоре в «документе» ни полслова, так что он дал лишь первоначальный толчок вдохновению этих фантазеров).

На самом деле там написано – касательно Руси и русов – вот что[32]. Некий Х-л-гу, царь русов, с наущения «злодея Романа», византийского императора, пославшего ему «Большие дары», напал «воровским способом» на хазар. Однако храбрый хазарин «досточтимый Пейсах» царя русов победил. Тот сознался, что к нападению его спровоцировал Роман, и тогда Пейсах под угрозой продолжения войны заставил (!) Х-л-гу воевать с Византией. Там он был побежден «огнем», бежал в Персию, где и погиб. «Тогда стали русы подчинены власти казар».

Все норманисты, разумеется, сделали стойку на имя «царя русов», так замечательно «подтверждающее» идею о происхождении имени Олег от норманнского Хельги. Одна маленькая деталь – единственного вождя русов, который, напав на Константинополь (Кунстантинию «документа»), был «осилен огнем», звали Игорь. Это совершенно точно и подтверждено как нашей летописью, так и византийскими источниками, а также свидетельством лангобарда Лиутпранда. Что касается Олега Вещего, то он подходил к Царьграду задолго до воцарения «злодея Романа», при императорах Александре и Льве. При Романе I Лакапине и Романе II отношения Руси и Византии были вполне ровными. Ни один персидский (и вообще ни один, кроме «документа») источник того времени не знает о вторжении русов в Персию.

Историки по какой-то причине надрывают свое воображение в попытках как-то прислонить поток сознания автора «документа» к известным нам реалиям отношений и даже «поверяют» им данные летописей.

А стоило бы повнимательнее присмотреться к самому «документу».

Вот что сообщает нам Википедия: «По палеографическим признакам датируется кон. XI века. Бумага. 2 листа, текст на обеих сторонах. Верхняя часть повреждена. Начало и конец документа отсутствуют»[33].

Итак, документ, рассказывающий о событиях середины Х века, оказывается, датируется концом XI века. Оно бы и не страшно, но…

Дальше нам сообщают, что документ сей записан на бумаге. А бумага появилась в Европе около 1150 года[34]. Совсем славно. «Документ»-то наш нанесен на бумагу письмом, которое было в ходу за полвека до проникновения бумаги в Европу!

Ну и завершающий аккорд. Еще первый публикатор «документа» на русском языке, Коковцев, отметил, что личное имя Пейсах входит в обиход у евреев к концу XIII века, уже в Германии.

То есть в рассказе о событиях Х века оно звучит примерно, как имя «Октябрины Искровны» или «Маркслена Истматовича» в рассказе о дворе Петра Великого.

«Скепсис» Коковцева, полагавшего «документ» компиляцией, составленной много позже падения каганата, представляется в этих условиях не то что оправданным, а скорее, недостаточным. Ибо невольно напрашивается вопрос – а как же тогда евреи, забыв имя собственного предводителя и подменив его новым, перепутав имена правителей Византии, так заботливо воспроизвели «норманнское» имя вождя русов – тех русов, что и во времена проникновения бумаги в Европу, и во времена появления у евреев имени Пейсах, уже давным-давно произносили это имя как Олег?

Боюсь, ответ тут может быть только один – автор «документа» был прекрасно знаком с работами норманнистов. И жил не просто позже падения каганата, а МНОГО позже, скорее всего, на момент «обнаружения» этого «документа» автор был жив и здоров.

И, кстати – почему в роли наемника злобного антисемита Романа предстанет именно «Х-л-гу», а не «Х-нг-в-р», скажем? Ну, у меня есть подозрение по этому поводу.

Возможно, автору очень уж запала в душу первая строка великой поэмы «как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам»…

«Черная легенда»: Хазарский Киев

1. А вот не Куйя!

С недавних пор приобретает все большую популярность (в том числе и в Рунете) миф о том, что, мол, Киев, мать городов русских, был не русским и не славянским даже – а хазарским! И не было никакого князя Кия, и имени-то такого не было, а был, мол, полководец Хазарского каганата Куйя, или бен Куйя, который и основал город на Днепре. Называют его и иудеем, и хазарином и даже кричат, что нашли-де «документ» про этого самого Куйю и сподвижника его, «тюрка Чекана», из которого-де и возник летописный брат Кия Щек.

Если вам встретится где на форумах или в ЖЖ такое утверждение, смело называйте брякнувшего безмозглым попугаем или бессовестным лжецом. Все это в отношении него никак не оскорбления, а прямая констатация факта.

Вот единственный документ, в котором упомянут полюбившийся некоторым Куйя.

Большую часть населения в царстве хазар составляют мусульмане, так как из них составлено войско царя; они называются Ларисия и родом приблизительно из Хуварезма. (…) это люди храбрые, и на смелость их царь хазар возлагает всю надежду при своих войнах. Они остались в его государстве под условием, что религия их будет объявлена свободной, они могут строить мечети, громко призывать к молитве и визирь должен выбираться из их числа. В настоящее время визирь из их числа, и это Ахмед ибн Куваи. Когда царь ведет войну с мусульманами, то они держатся в его лагере отдельно и не сражаются со своими единоверцами, но сражаются вместе с царем против прочих кяфирских народов (…)

…один только царь хазарский может иметь у себя на жаловании войска. Все мусульмане этого государства известны под именем народа Ларисия[35].

А где же «бен Куйя»? А вон он. В «бен Куйю» превратили иные «исследователи», по чистой случайности еврейской национальности, Ахмеда ИБН КУВАИ. Имя обычно скромно опускается – а то сразу ясно, что наш «хазарский полководец» такой же «хазарин» и «иудей», как его тезка, нынешний президент Ирана.

Итак, не было никакого «иудея» Куйи, а был Ахмед ибн Куваи, глава служащего хазарам мусульманского войска из Хорезма, состоящего «на жаловании». Проще говоря – атаман наемников. Его звали Ахмедом, а Кувайей, или, если уж так нравится именно это произношение имени, Куйей, звали его батюшку. Наемничество редко бывает наследственным ремеслом – специфика чуть-чуть не та, – и батюшка наемника скорее всего сидел себе в родном Хорезме, кем бы он ни был (впрочем, опять же, судя по занятию сына, смело можем предположить, что ни знатностью, ни богатством добрый мусульманин Куйя не блистал), и про Днепр хорошо если слыхал хотя бы.

Самому же Ахмеду город на Днепре было бы затруднительно основать – жил он где-то в середине Х века, когда «Киоава» у греков и «Куявия» у арабов уже давно числилась главным городом «россов» и «ар-рус». О «хазарском» ее происхождении ни те, ни другие странным образом не слыхали.

Теперь несколько слов о Кие. Разумеется, о нем мы можем судить только со слов летописи – как и о Рюрике, Аскольде, Олеге (Дира упоминает тот же Масуди). Нестор сам указывает на свой источник «якоже сказают»[36], то есть эпические сказания (были б просто «разговоры» – написал бы «якоже глаголють»). Предание о Куаре, Мелтее и Хореане у Глака, совпадающее с летописной легендой о Кие вплоть до структуры повествования, сейчас оставляю в стороне. Но вот что такого имени «Кий» у славян не было – это уж, простите, брехня. Сейчас держу в руках «Словарь древнерусских личных собственных имен» Тупикова (Москва, «Русский путь», 2004) и на стр. 181 вижу, что производные от него – Кийка, Кияшко – бытовали вплоть до XVII века.

Знакомо это имя и белорусам, и полякам, как указывает болгарский исследователь Ковачев[37]. Он же приводит множество примеров городов, сел, урочищ, гор и рощ, получивших название от этого имени и его производных в Болгарии, Югославии, Польше, Чехии, Восточной Германии. Их что, тоже основал бравый папаша хорезмийского наемника?

А если нет – то какое основание полагать, что он имел какое-то отношение к городу на Днепре?

Я считаю – никакого.

Не было «бен Куйи». А был ибн Куваи, мусульманский наемник из Хорезма, никакого отношения к Киеву не имевший.

А вот легенда о Кие с братьями определенно была задолго до рождения вожака наемников и его батюшки.

2. Письмо любезным соседушкам

Но если Киев не был основан хазарами, то, может быть, он им когда-то принадлежал?

Сторонники этой чудной версии ссылаются на так называемые еврейско-хазарские документы – «Кембриджский документ» и «Киевское письмо».

Ну, «Кембриджского документа» мы уже касались. Степень его достоверности, скажем так, невелика, но сейчас это даже не важно. Важнее то, что, повествуя о подвигах отважного Пейсаха и покорении им русов, «документ» таки молчит, как рыба об лед, про Киев. Вообще ни словом не упоминает его или его окрестности – ничего, что позволило бы думать, что речь о киевских русах. Если Гумилеву и Кожинову нравилось складывать сказки про захват хазарами Киева, про то, что Игорь собирал дань в древлянских лесах не для себя, а для хазарских каганов – кто ж им доктор, и кто доктор тем, кто им поверил?

С «Киевским письмом» все еще замечательней.

Да, упоминается еврейская община Киева – что знаменательно, назван он именно Киевом, а то уж опубликовавшие и распиарившие «письмо» вкупе с «документом» Голб и Прицак, выцепив в описании Киева Константином Рожденным-в-пурпуре знакомо звучащее словечко Самбатас, объявили его чуть ли не хазарским названием Киева. Ан нет, и евреи его звали просто Киевом – что уж тут поделать!

Но вот с какими словами община обращается к своим дальним, очень дальним (письмо нашли аж в Каире!) соседям:

Мы, община Киева (этим) сообщаем вам о трудном деле этого (человека) Мар Яакова бен Р. Ханукки, сына [добрых людей]. Он был тем, кто дает, а не тем, кто берет, до того времени, пока ему не была предрешена жестокая судьба, и брат его пошел и взял деньги у иноверцев: этот (человек) Яаков стал поручителем. Его брат шел по дороге, и тут пришли разбойники, которые убили его и взяли его деньги. Тогда пришли кредиторы (и в)зяли этого (человека) Яакова, они наложили железные цепи на его шею и кандалы на его ноги. Он находился в таком положении целый год [… и после…] этого мы поручились за него. Мы заплатили 60 [монет], и теперь еще осталось 40 монет; поэтому мы послали его по святым общинам, чтобы они могли оказать милость ему[38].

Как вам эта история? Вот на этом материале, на истории о том, как еврею пришлось брать в долг у иноверцев, а когда он не смог вернуть долга, суровые местные предприниматели посадили его на цепь (воистину, когда полянин родился, хазарин удавился!), и общине пришлось его выкупать, Голб и Прицак основывают идеи о хазарском Киеве…

Это что – события, какие могли бы происходить на землях иудейской Хазарии?! В городе, контролируемом ею?! Да «Киевское письмо» – это самый яркий документ, говорящий, что власть в Киеве была у кого угодно, но не у хазар. Характерно, что в Хазарию бедолага Яаков, судя по всему, не пошел – зачем было таскаться в Каир, если денег можно было б набрать в Итиле? В общем, нетрудно догадаться почему – при той «дружбе», какая царила между молодой Русью и каганатом, общину единоверцев хазар развешали бы художественной икебаной вдоль Днепра при первом намеке на контакты с врагом!

Там еще нацарапаны с краю некие закорючки, которые Голб с Прицаком в азарте приняли за тюркскую руническую надпись «я прочел», но лингвисты для таких выводов оснований не видят[39]. Да и не так уж это важно.

3. Хазарские причуды

Какие еще доказательства хазарского присутствия в Киеве находят Голб с Прицаком?

Это киевская средневековая топонимика. Тот же Самбатас – но, увы, то же письмо злодейски их подставляет, наглядно показывая, что Киев евреи называли именно Киевом, и истоки имени загадочного Самбатаса надо икать где-нибудь в другом месте.

Сильно вдохновляет их название Козаре, засвидетельствованное в Киеве середины Х века летописью. Но – нельзя же выставлять, скажем, Прусскую улицу в Новгороде как доказательство господства в вольном городе пруссов! Даже если бы и имело название Козаре отношение к хазарам – а оно, похоже, не имеет. Названия Козар, Козари, Козаре, Козарвар рассыпаны в Польше, Трансильвании, Венгрии, вплоть до знаменитой боснийской Козары – там, куда каганы Итиля не заглядывали и в самых смелых своих мечтах. Ученые производят эти названия от слова «козарь» – козопас, козий пастух.

Дальше уже начинается форменная порнография и публичное изнасилование, совершенное по предварительному сговору группой Голба и Прицака в особо циничной форме в отношении киевских топонимов. То у них Копырев конец начинает происходить от «кабар» – мятежников из Хазарии, взбунтовавшихся против иудейской веры и новой власти (и опять же, кроме явной притянутости за уши этой этимологии – а новгородское Копорье куда девать, что, тоже «кабарами» основано? – остается открытым вопрос – а что бы таким диссидентам делать в подконтрольном хазарам городе?), то совершенно очевидно славянскую Пасынчу беседу в какую-то «резиденцию баскака» переделывают, нимало не смущаясь, что никаких баскаков исторические источники у хазар не упоминают…

Опустим, как говорил Марк Твен, завесу милосердия над этой сценой. Если бы какой ученый пытался так «обосновать» присутствие славян в неславянском городе – его давно перестали бы числить в ученых.

В общем, Голба и Прицака как-то понять можно.

А вот тех, кто всерьез повторяет этот бред, – гораздо трудней.

Ну и под занавес – где археологические доказательства присутствия хазар в Киеве? Скажу честно – я не верю в хазарское господство в Киеве по той же самой причине, что и в теорию Е.С. Галкиной о происхождении русов от «донских алан» салтовской культуры. Будь это так – уж в Киеве-то непременно стояла бы белокаменная салтовская крепость, визитная карточка владык степей. А на практике мы видим, что каменные укрепления в Киеве появляются через полвека с лишним после падения каганата, при Ярославе Мудром.

Итак, позвольте заключить: никакого отношения ни к основанию Киева, ни к власти в нем хазары никогда не имели – насколько можно судить об этом по всей совокупности источников. Еврейская община в Киеве была – вот только место ее там было возле па… эээ… кхе-кхе… нет, не Пасынчей беседы… ну, в общем, далеко от всякого престижа и влияния.

Ну а уж кем считать каждого встретившегося сторонника «черной легенды» о хазарском Киеве, бездумным глупцом или бессовестным лжецом, решать, читатели, вам самим.

Степной shit Руси

В связи с возвращением памяти о Святославе и его подвиге ведется и контрпропаганда: создается самыми разными персонажами, от скандального политика Эдуарда Лимонова и одесского фантаста Льва Вершинина до иных «академических учёных», лубочно-сусальный миф о добром каганате, который «защищал славян от кочевников». А вот не стало-де Хазарии, тут-то и кинулись на несчастную Русь то печенеги, то половцы.

Буду краток: это откровенная, сознательная ложь. То есть повторять ее может какой-нибудь недалекий и малограмотный гражданин, искренне в нее верящий, но выдумали ее – именно в расчете на «лень и нелюбопытство» – сознательные и наглые лжецы.

идоша Угри Чернии мимо Киевъ, послЂ же при ОльзЂ[40] – гласит «Повесть временных лет». То есть при Олеге Вещем, когда каганат был жив и здоров – если в отношении этого образования можно говорить о здоровье, – кочевники-угры прошли мимо Киева на запад.

Далее:

Приидоша ПеченЂзи пЂрвое на Рускую землю

Это при Игоре Рюриковиче. Поколением позже Олега Вещего. Каганат опять же никуда не делся.

Константин Багрянородный, писавший еще до сокрушения Хазарии Святославом:

Пачинакиты, связанные дружбой с василевсом и побуждаемые его грамотами и дарами, могут легко нападать на землю росов и турок, уводить в рабство их жен и детей и разорять их землю[41].

То есть Хазария жива-живехонька, а печенеги могут на русских землях поразбойничать.

Угры, то есть венгры, кстати, тоже прогулкой мимо Киева не ограничились. Перс Гардизи сообщает:

И венгры – огнепоклонники и ходят к гуззам, славянам и русам и берут оттуда пленников, везут в Рум (Византию) и продают[42].

Пишет-то он в XI веке, но про куда как более ранние времена, что следует из упоминания племени «уззов» – то есть узов или огузов, сородичей печенегов, туркмен и предков азербайджанцев, с которыми в XI веке венгры уже не пересекались, а с другой стороны, среди жертв венгерских набегов не упоминаются болгары, немцы, франки – те, на кого регулярно ходили походами венгры после переселения на Дунай. Да и Итиль, столица Хазарии, у него упомянут, как существующий и процветающий город – тоже деталь, говорящая о раннем времени сложения рассказа Гардизи.

То есть и русские летописи, и византийский император-современник, и арабский географ единодушно сообщают, что во времена расцвета Хазарского каганата кочевые племена регулярно разоряли земли Руси.

Добавим к вышесказанному сведения «Худуд аль Алам», анонимного персидского сочинения Х века, о «внутренних булгарах» – по-видимому, имеются в виду те же племена, которые русские и византийские источники называют «чёрными болгарами».

Нрав их напоминает нрав тюрков, живущих возле страны хазар. Внутренние булгары (состоят) в войне со всеми русами[43].

Вот такие получаются дела. Надобно отметить, что данные «Худуд аль Алам» однозначно относятся к эпохе до крушения Хазарии. Хотя бы оттого, что собственно «страну хазар» анонимный автор описывает так:

…весьма приятная и благоустроенная/процветающая страна с великими богатствами. Из нее происходят коровы, овцы и многочисленные рабы (догадайтесь откуда. – Л.П.)[44].

Ясно, что после похода Святослава Хазарию трудно было назвать «процветающей» или «благоустроенной», да и «многочисленных рабов» на продажу хазарам было взять неоткуда. И вот при процветающем-то каганате кочевники-болгары воюют «со всеми русами». Такой вот интересный «щит Руси» выходит, при котором уже третье по счёту племя кочевников воюет с Русью за неполные сто лет русско-хазарского соседства. После крушения Хазарии кочевники появлялись у русских границ с периодичностью где-то племя за век, если не реже – в X веке были печенеги, к концу XI объявились половцы, а ещё через полтора столетия пришло время монголотатар.

Но это ещё не самое интересное. Дело в том, что тот же Константин Багрянородный сообщает, что венгры, которых он называет «турками», до переселения на Дунай были вассалами хазарского кагана и его союзниками «во всех их войнах»[45]. Черными болгарами, как указывают историки, назывались именно болгарские племена, подвластные Хазарии, именно в знак своей зависимости[46]. Да и некоторые печенежские племена – тоже (их автор «Худуд аль Алам» так и называет «хазарскими печенегами»[47] – рабов, которых хазары поставляли в мусульманские страны, в основном добывали они).

То есть Русь целый век грабили и разоряли не просто три кочевых племени, а два племени, полностью подчиненные хазарам, и одно, подвластное им же частично.

Очень интересная выходит «защита Руси от кочевников»…

А вот данные беспристрастной науки археологии – карта из фундаментального труда Плетневой «Хазары».

Черные большие квадратики – это крепости хазар. А теперь обратите внимание – сколько тех крепостей на восточных, степных рубежах Хазарии, там, откуда катились волны кочевников, которых-де героический каганат останавливал, не давая им напасть на несчастных беззащитных славян.

Сколько на Урале-Яике?

Ни одной.

Сколько на Волге?

Ровно одна штука, Итиль, столица Хазарии.

Есть крепости на Северном Кавказе, на коренных хазарских землях, там, откуда могут припожаловать арабские полчища. Есть в низовьях Дона и на Керченском проливе – в территориях, из-за которых Хазария бодалась со своим злейшим другом, Византийской империей.

А больше всего этих крепостей на землях славян.

Причем это даже не для защиты от буйных лесовиков – тогда б крепости стояли на восточном, левом берегу Дона, Донца и Оскола. Нет, они стоят именно НА славянской земле. Это – не защита. Это – база для нападений.

Огради Боги от такого «щита», а с вражьими мечами и сами как-нибудь разберемся.

По какой «беле» от дыма?

Легка ли была хазарская дань?

О хазарской дани летопись сообщает следующее:

…а Козаре имахуть на Полянехъ, и на СЂверехъ, и на Вятичихъ, имаху по бЂлЂ и вЂверицЂ тако отъ дыма[48].

Об эту «белу веверицу» сломало головы не одно поколение ученых.

Выдумывали самые невероятные толкования, сочиняли словам «бела» и «веверица» отсутствующие в иных источниках (да и в других местах летописи) значения – «горностай», «серебряная монета» и пр.

Отчего так?

Оттого, что известное по источникам значение слов «бела» и «веверица» – шкурка белки, являвшаяся одновременно платежной единицей. Наименьшей из платежных единиц Руси. Позволю себе сделать несколько пояснений к этому тезису.

В Уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича Двинской земле от 1397 года (да, от хазарских времен прошло полтысячи лет, лесов и белок вряд ли за эти века стало больше, и ценность белки, скорее всего, несколько подросла – но сделаем и встречную скидку на то, что речь об относительно диких северных землях) устанавливаются, например, такие штрафы:

а за кровавую рану тритцать бЪлъ, а за синюю рану пятнатцать бЪлъ[49].

То есть за рану платили тридцать «бел», а за синяк (!!!) пятнадцать.

Ранее, веке в XII, в берестяных грамотах Новгорода постоянно встречается выражение «ни векши» (векша – это та же белка, или веверица) – в том смысле, в каком мы говорим «ни копейки», а наши прадеды говорили «ни полушки» или «ни гроша»:

«Я не взял ни векши»[50], «Не виноват ни векшею»[51], «Не должен ни векши»[52].

Вот что пишут о денежной системе Руси:

гривна (68,22 г) = 22 ногатам (3,41 г) = 25 кунам (2,73 г) = 50 резанам (1,36 г).

Что касается самой мелкой единицы этой системы – веверицы (векши), то она предположительно равна 1/3 резаны, то есть в гривне содержится 150 вевериц[53].

Итак, получается, что с «дыма» – не с личности, а с родовой общины – хазары брали одну пятнадцатую платы за синяк, треть процента от стоимости коня (конь стоил две гривны), единицу, вошедшую в поговорку своей незначительностью и малоценностью? Такое трудно вообразить в принципе, а в отношении державы, в которой господствовали иудейские торговцы-рахдониты, – просто невозможно.

Между тем хазарская дань легкой не считалась.

Іде Олегъ на СЂвяры, и побЂди СЂверы, и възложи на нихъ дань легъку, и не дасть имъ Козаромъ дани даяти[54].

Легче, чем «бела» на родовую общину, дани и не выдумаешь. Просто не было платежных единиц меньше, чем бела/веверица/векша.

Другое доказательство того, что дань «по беле» не считалась легкой – употребление этого оборота в «Слове о полку Игореве».

А князи сами на себе крамолу коваху, а поганiи сами, победами нарыщюще на Русьскую землю, емляху дань по беле отъ двора[55].

Можно ли сомневаться, что в данном случае певец употребил образ крайнего разорения, бедствия родной земли? Между тем его выражение практически дословно воспроизводит летописное описание хазарской дани.

Библиография изучения фразы из «Слова» дает многое для понимания летописного текста. Отчасти экспрессия древнерусского поэта особенно выпукло обнажает нелепость толкования «белы» как платежной единицы (наиболее дешевой, как было выше показано). С другой стороны, здесь, вдали от скользкого «хазарского вопроса», исследователям оказалось проще заметить очевидное:

Ю.Н. Сбитнев полагает, что под словом Б. следует подразумевать «рабыню»: каждый должен был отдать дочь, или жену, или сестру. Сходную точку зрения находим у Л.Е. Махновца, отметившего, что «половцы никогда не брали дани с Русской земли, ибо Русь им не подчинялась». Он высказывает догадку, что «автор под словом «бѣль» подразумевает «бѣлицю» – так на Руси называли женщину, девушку и замужнюю. Старопольское слово białka означало не только белку, но и женщину… В думе поется: «Коли турки воювали – бѣлу челядь забирали». Белая челядь – женщины. Они были особенно ценной добычей. Если такую «данину» брали половцы, нападая, «отъ двора», то это было подлинное горе»[56].

И самое примечательное, что это объяснение – единственное, делающее литературно оправданным упоминание дани «по беле» в контексте «Слова», – находит подтверждение в тексте Радзивиловской летописи:

О ведущей роли рахдонитов, хозяев Хазарии, в торговле славянскими рабами писали швейцарец Адам Мец, чех Любор Нидерле и наш соотечественник Д.Е. Мишин. Поэтому подобная дань для них была бы вполне уместна (не исключаю полностью, хотя и считаю весьма малой вероятность того, что «дань» хазарам могла быть такой же метафорой, как «дань» половцам – метафорой увозимых в регулярных набегах пленниц – или же, наконец, переосмыслением повинности подчиненных вождей отдавать дочерей в гарем кагана – об этом говорят арабские и армянские источники и русское предание о Черном князе и его дочери).

Но главного – что «бела», которую забирали в качестве дани хазары, могла быть только девушкой, а не «шкуркой» или «монетой» – этого, не впадая в категорическое противоречие с духом и буквой источников, отрицать невозможно.

Примечания

1

Традиционное в христианском символизме обозначение общины, церкви.

(обратно)

2

Некоторые степные племена с незапамятных пор практиковали деформацию черепа. Сейчас эти причудливо выглядящие останки, напоминающие головы инопланетян из фантастических фильмов, можно увидеть в музеях Ростова-на-Дону или Азова.

(обратно)

3

Здесь – не устройство для добывания огня, а перекрестье меча.

(обратно)

4

Елена – христианское имя Ольги. Еленой звали мать первого императора-христианина Константина, убившего нескольких родственников, в том числе братьев.

(обратно)

5

Славянское подобие скандинавских норн или греческих мойр, воплощения Судьбы, часто являющиеся к колыбели младенца, чтобы предсказать её.

(обратно)

6

Старший сын легендарного польского князя Крака убил брата ради захвата власти и был изгнан поляками, власть перешла к дочери Крака Ванде.

(обратно)

7

Попель, он же Хотышко, – последний представитель родовой знати на польском престоле. Прославился тем, что по наущению жены – немки-христианки – отравил собравшихся на пир родичей (см. ниже Попель Братогубец), после чего был, вместе с супругой, съеден мышами. В стране в первый, но далеко не в последний раз воцарилась анархия, прекратившаяся лишь с избранием на престол Пяста.

(обратно)

8

Окончательный разлад между римской и константинопольской церквями произойдёт только веком позже, но враждебность в отношениях проявилась задолго до появления на свет моих героев – «латинян» обличал ещё патриарх Фотий, современник Оскольда и Дира.

(обратно)

9

Жива – богиня жизни и долголетия у поляков и полабских славян. Кукушка была ее священной птицей. Именно от этого поверья пошло общеизвестное «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось». После середины лета кукушка замолкает – ячменным зернышком подавилась, по старинному присловью.

(обратно)

10

Свентослава – сестра Мечислава. Она же Сигрид Сторрада. Жена Эйрика Победоносного, короля свеев (т. е. шведов). Судя по всему, не восприняла религиозных увлечений брата, поскольку ее вторым мужем стал Свейн Вилобородый – не просто убежденный язычник, но и ярый враг христианства.

(обратно)

11

Кмет – в средневековой Польше – крестьяне, в отличие от Руси, где это слово обозначало дружинника.

(обратно)

12

Епископ вольно цитирует «Евангелие от Матфея», гл. 5, ст. 29.

(обратно)

13

Люцифер – имя этого адского князя означает Светоносец, почему епископ Адальберт и отождествляет его со Световитом.

(обратно)

14

Руги – русы. Ольга названа «Еленой, королевой ругов» в «Хронике продолжателя Регинона», откуда мы узнаем о её посольстве к Оттону и неудачной поездке Адальберта на Русь.

(обратно)

15

Этот союз восточнославянских племен, обитавших между Днепром и Днестром, в русских летописях называется то уличами, то лютичами, а в византийских источниках – ультинами. Это позволило мне реконструировать их название в именно такой форме.

(обратно)

16

Древнерусское название фонтана.

(обратно)

17

Розмысл – инженер. Водопроводы существовали в болгарских городах ещё до обращения страны в христианство.

(обратно)

18

Ядун – другое имя Кощея Бессмертного.

(обратно)

19

Моленное, в христианской терминологии «идоложертвенное» – еда, посвященная Божествам. Аналог – индуистский прасад. Приготовленная к освящению еда – подсвято.

(обратно)

20

Затвориться – в летописях, запереть ворота городов от представителей княжьей власти, отложиться.

(обратно)

21

Русские, чужаки (старолит.).

(обратно)

22

Литовское ругательство. Сохранилось в русских летописях (хотя и несколько более позднего времени).

(обратно)

23

На слом – в атаку.

(обратно)

24

Небольшая ремарка – в это сложновато поверить, но палицы именно что использовались на севере Восточной Европы зачастую как метательное оружие. Так было в битве новгородцев с суздальцами на Липнице, так поступали литвины в боях с рыцарями Ордена. Очень вероятно, что именно так надо понимать и былинные описания богатырских поединков, в которых палицами «ударяются» раньше, чем копьями…

(обратно)

25

Укры, или укране, – славянское племя, входившее в союз велетов. Современный Укремарк в Восточной Германии. К Украине имеют разве что этимологическое отношение.

(обратно)

26

Согласно Татищеву, Предслава, супруга Святослава, была из «угров», но, учитывая чересчур уж славянское для угорской-венгерской правительницы имя, я предпочитаю видеть в этом сообщении ошибку – или, точнее, описку.

(обратно)

27

Бхакши, позднее бакши – кудесник, волхв, от древнеарийского «бхакт» – преданный (какому-либо божеству).

(обратно)

28

Акун – бродячий певец.

(обратно)

29

К разговору Мечеслава и Радосвета этой хитрости исполнился едва ли не век. Во второй половине IX столетия персидский таможенник ибн Хордадбег пишет, что купцы из руссов, «вид славян», в халифате «выдают себя за христиан», чтобы ограничиться уплатой подати-джизьи, избежав иных сложностей с суровым к «идолопоклонникам» законом мусульман.

(обратно)

30

Именно таков, на мой взгляд, смысл легенд про обычай убивать стариков, существовавший-де в глубокой древности, которые изучала, увы, понимая их чересчур буквально, Н.Н. Велецкая.

(обратно)

31

Уповодь – время от одного приема пищи до другого. В данном случае – преувеличение.

(обратно)

32

(обратно)

33

/%D0%9A%D0%B5%D0%BC%D0%B1%D1%80%D0%B8%D0%B4%D0%B6%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%B4%D0%BE%D0%BA%D1%83%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82

(обратно)

34

-77964.html

(обратно)

35

http://a-u-l.narod.ru/Sv._arabskih_pisateley_o_Kavkaze_Masudi.html

(обратно)

36

(обратно)

37

(обратно)

38

(обратно)

39

(обратно)

40

(обратно)

41

(обратно)

42

(обратно)

43

(обратно)

44

(обратно)

45

(обратно)

46

-sledopyt.narod.ru/history/pr/hhk.htm

(обратно)

47

(обратно)

48

(обратно)

49

-1280/Gramoty_otn_Novgoroda_knjaz/81-100/88.htm

(обратно)

50

(обратно)

51

(обратно)

52

(обратно)

53

(обратно)

54

(обратно)

55

(обратно)

56

http://feb-web.ru/feb/slovenc/es/es1/es1-0921.htm

(обратно)

Оглавление

Глава I. Нежданная встреча

Глава II. Мать Городов Русских

Глава III. «Мешко, мальчик мой, Мешко!»

Глава IV. «Слава государю Святославу Игоревичу!»

Глава V. Конец лета в Киеве

Глава VI. Полюдье

Глава VII. Чужаки

Глава VIII. Ученик Бояна

Глава IX. Рогволод из Полотеска

Глава X. Печенежское поле

  Глава XI. Смоленск

Глава XII. Мир стоит до рати…

Приложение

  «Кембриджский документ»

  «Черная легенда»: Хазарский Киев

  Степной shit Руси

  По какой «беле» от дыма? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg