«Не-Русь»

Не-Русь (fb2) - Не-Русь (Зверь лютый - 16) 1720K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - В. Бирюк

В. Бирюк «Не-Русь»

Часть 61. «Прощай, радость, жизнь моя. Знать, уходишь без меня. Знать, один должон остаться…»

Глава 332

Нашу «рязаночку» поставили довольно далеко места боя. Пришлось тащить туда Лазаря.

Бой — Бряхимовский. Место — Дятловы горы на Окской Стрелке. Событие — великая победа русских ратей над булгарским воинством.

Уточняю: волжских булгар в их «булгарском воинстве» — десятая-двадцатая часть. Остальное — лесовики, племенные ополчения различных лингвистических семейств.

«И одолели воины православные — магометан безбожных».

Факеншит! Уелбантуриваю по слогам: магометане — не безбожные! Они — алахнутые. Или правильнее — мухамедованные? Не-не! Не в смысле «для мух мёдом…», а просто по правилам словообразования.

Но таких — мало. Остальные — веруют во всё, что ни попадя. Включая дубовую елду на шее.

Пейзаж… соответствует понятию «мы — победили!». В смысле: много мусора и трупов. Трупы… разные. Их — «обдирают». Хотя, конечно, с рядового мордвина или марийца ничего приличного снять нельзя.

«У армянского радио спрашивают:

— Что можно снять с голой женщины?

— Голого мужчину.

— А что можно снять с голого мужчины?

— Другого голого мужчину».

На полчище женщин нет, а мужчин сперва раздеть надо. Они тут местами вповалку валяются. В три слоя штабелем. Трудоёмко. Поэтому — по мере чувства жадности. Топор, нож, копьё… У кого-то в шапке крест железный на всё темечко зашит. У иных — обереги на шеях. Но оберег — не крест серебряный. Часто — цветная нитка или деревяшка или камешек какой… Остальное — на жадюгу-любителя. Штаны, к примеру, всегда применение найдут. Хоть на тряпки пустить. Рубахи… Вроде бы, в бой одевают чистое. Но снимать с убитого… уже такое грязное! Вот рукавицы кожаные у мордвы хороши. Но надо искать под размер. С мари сапоги снимают. Но опять же — нога маленькая.

На одного убитого нужно считать трёх-четырёх раненых: тяжелого, среднего и пару лёгких. «Тяжёлый» — наверняка умрёт. «Лёгкие» — наверняка с поля боя уйдут и выживут. А вот «средний»… Если его армия сбежала с поля боя, он — покойник. Дорежут.

Наполеон, проезжая по Бородинскому полю, радовался тому, что на один французский труп видел два-три русских. Я — не Наполеон. Но тоже — радуюсь. Тем более — чем ближе к Оке, тем соотношение — в нашу пользу. Всё-таки, Бряхимовский бой перешёл в резню. Два раза. Сначала, когда Боголюбский наверху, на «полчище» прогнал свою и булгарскую конницу по тылам строя лесовиков. И когда русская пехота повалила с обрыва на Окский пляж и резала бегущих «друзей эмира».

Теперь раненых добивают и выкидывают в Оку. Раков нынче будет…!

Гаагских с Женевскими конвенциями тут нет — пленных просто режут. Исключение: хомнутый сапиенс поволжской национальности достаточно целый и достаточно покорный, чтобы бежать в полоне. Сохранил самообладание, видны остатки собственного достоинства, сумел удержать в узде чувства, не показать страха, глаз острый, речь связная, слюни не висят, «не растёкся» — под нож. Чик-чирик. Как барана.

Хотя часто и саблями секут, и головы топорами разбивают, и копьё под лопатку вгоняют… Копьём чаще докалывают: меньше грязи.

* * *

Все армии мира после боя становятся очень… аморфными.

   «И не раз в пути привычном,    У дорог, в пыли колонн,    Был рассеян я частично,    А частично истреблен…».

После боя приходится восстанавливать «вертикаль власти». Замещать «частично рассеянных» и «частично истреблённых». Кем? ОПРОС — никогда не сталкивались? «Отдельный полк резерва офицерского состава».

Я уже вспоминал американскую систему замещения верховной власти: президент — вице-президент — … и далее до министра сельского хозяйства. Всё — заранее расписано, инструктаж и «тренировки на местности» — произведены.

В феодализме этого нет. Сама мысль: «ежели тебя, батюшка, убьют, то командовать буду я» — воспринимается как государственная измена.

Предпоследний грузинский царь Ираклий Второй, отправляясь в опасный поход, оставляет верному слуге завещание, в котором, естественно, указывает наследника. И берёт со слуги двойную клятву: в случае смерти, завещание будет объявлено и исполнено. И — до достоверного известия о гибели царя имя наследника не будет известно никому. И прежде всего — самому царевичу.

Уникальность Косовской битвы в том и состоит, что после того, как Милош Обилич сумел убить турецкого султана, наследник Баязет сразу принял на себя командование. И командиры отрядов оказались к этому морально готовы, сразу начали подчиняться, а не ждали регламентной процедуры возведения на трон, принесения присяги, произношения клятв, исполнения поклонов, молебнов и коленопреклонений.

Статус — «вице-султан», пусть и законодательно не закреплённый, был для турецкого войска очевиден и общепринят. За эту бюрократически-психологическую мелочь Сербия заплатила головой своего короля, тысячами жизней воинов и столетиями османского ига. Просто за чёткость замещения должности.

Сочетание государственной, имущественной и воинской властей, возлагаемых обществом на «рядового» феодала, делает задачу «качественного замещения вакансии» практически нерешаемой. Очень немногие люди сочетают в себе таланты, необходимые председателю колхоза, пехотному лейтенанту, участковому милиционеру…

Командующий армией весьма ограничен в назначении командира в конкретный отряд:

— Хоругвь — Дворковичей. Там — их люди. И командовать ими должен следующий из Дворковичей. По старшинству.

Кто старше: троюродный брат или двоюродный племянник, храбрый зятёк из худородных или третий сын, которого от звона мечей на понос пробивает? Старшинство считается по родству, а не по годам. И уж тем более — не по воинской доблести и командирским талантам. Выбор — только из остатков. Из остатков данного благородного семейства. Которому воины хоругви — присягали.

«Привести в чувство» расползшееся в аморфную толпу победоносное войско… У командующего нет инструментов, нет структур для ускорения этого процесса. Основное движение — мейнстрим демократии: самоорганизация.

Вот воины соберутся, сползутся по своим хоругвям, под свои стяги. Переживут, «перетрут» сам бой и его результаты: потери, хабар… Определятся между собой — кому быть командиром.

— Оно, конечно, сопля безмозглая… Но — родычался!

«На безрыбье и сам раком…» — русская народная мудрость.

Такой «рак» и явится к князю:

— Вот я, княже. Новый командир хоругви.

«Дискуссия без регламента с мордобоем до консенсуса»… Я, как законченный дерьмократ и либераст — «за»! Всеми фибрами и рёбрами. Но не в боевых же условиях!

«Дискуссия» осложнена сословными и возрастными предрассудками. Не гендерными и не расовыми — баб и негров в хоругвях нет. Уже хорошо! Но молодой не может командовать старшим, простолюдин — боярином. Хоть бы он — «семи пядей во лбу» и «трижды герой Советского Союза». Хоть какой завалящий боярин, а должен быть. Мы ж не шиши речные, чтобы под ватажковым ходить!

Если все «родные» бояре выбиты — отряд расформировывается, воинов переводят в другие хоругви, в «пристебаи». Но чаще остатки таких отрядов тихонько топают по домам. Хоть какой ты лично героизм явил, но потеря своего микро-сюзерена — однозначно поражение. Как утрата воинской частью своего знамени.

Война — не война… «Бери шинель, пошли домой». Ещё одна статья потерь в личном составе: «разошлись по домам».

Бывает, что таких «бесхозных героев», в смысле: остались без хозяина, торжественно казнят по возвращению — не уберегли господина. Бывает, что выжившие сами зарезаются.

Свят-свят-свят! У нас, на Руси, таких страстей нет! Самоубийство — грех! Но был случай, когда английским бодигарднерам как-то, всего лет двести назад — христианство не помешало.

Феодальная армия очень… децентрализована. В русском воинстве единоначалие практически всегда отсутствует. Это Мономах мог говорить: «я пошёл», «я зарезал»… Летописи почти всегда говорят: «пошли», «победили». «И зарезал Редедю перед полками касожскими…» — редкий случай. Даже и в московскую эпоху назначают, обычно, двух военачальников: князя — для статуса, воеводу — для дела.

Для знатоков: «демократия на войне» и «военная демократия» — две большие разницы. Первое — кровавый бардак, второе — форма организации раннефеодальных обществ.

Это Боголюбский такой… Бешеный Китаец — «гайки закручивает». Гаек здесь нет, поэтому — «шкуру спускает». Годами, кровью… У других-то князей военный совет… как и принято на «Святой Руси» — «дискуссия до консенсуса». Войско ведёт, обычно, не один князь — главнокомандующий, а несколько. Решают… единогласно.

Мечта Энгельгардта и прочих социалистов-народовольцев. Землю так разделить можно. Лучше всякого землемера. На могилы…

Не ново: два царя в Древней Спарте, два консула в Древнем Риме. Вот так, командуя через день по очереди, они и угробили всё боеспособное население Республики при Каннах.

Примеров гибели русских ратей из-за ссор между командирами в летописях — полно. Не такого масштаба как у римлян, но много чаще. Собственно говоря, и «Слово о полку Игоревом» — результат отстаивания особого мнения в княжеском военном совете. «А фигли что вы решили! Мы и сами с усами!». Результат — известен. Бздынь случился знатный.

Боголюбский всё решает сам. Без ансамбля. Но и он не всё может.

И — не всё хочет.

Насчёт отсутствия централизованного снабжения — я уже…

Другая тема, которая просто по глазам бьёт — состояние войска «после боя».

Преследование отступающего противника — не организовано. Потому что почти все отряды — разбежались, «рассыпались», потеряли боеспособность.

Эта… неповоротливость русской армии, неспособность к ряду слитных, без пауз, последовательности действий, отмечается немецкими штабистами и под Сталинградом. После артподготовки наступала пауза: командиры высматривали — попал «бог войны» хоть куда, или лучше в окопах подождать? Немцы за это время успевали подтянуть подкрепления и заново занять позиции. «Пехота неотрывно следует за огневым валом» — это уже третий год войны.

Централизованный сбор трофеев не организован: всяк воин сам себе мародёрничает. Хорошо, хоть драк из-за блестяшек между соратниками не видно. Исключительно из страха: Боголюбский за свару в войске — рубит головы не разбираясь. Начиная с командиров обеих сцепившихся сторон. Бешеный Китаец… что взять? Даже не мявкают.

Централизованной медицинской помощи в средневековье…

Ох ты ж боже ж мой…

Несколько лекарей и попов возле иконы Богородицы. Это, скорее, преддверие морга. Подготовка к встрече с богом.

Так это уже прогресс! Обычно, и отпевание, и захоронение организуют боевые товарищи — одностяжники. С массой обычных, для таких массовых ситуаций, коллизий, проблем и непоняток. У Боголюбского хоть споров «за лопату» или за «место посуше» не будет: пленные братскую на всех копают.

Напоминаю для знатоков: в «Святой Руси» только один тип железных лопат — каминные, из печки угольки вынимать. Могилы копать — деревянными. Это тебе не огород на штычок расковырять — давай два метра в глубину! В слежавшихся суглинках, доской еловой…

Кроме погибших, в войске есть множество раненых. Любой человек, который с этим сталкивался, знает — как важна скорость оказания первой помощи. Понятие «терапевтическое окно»» — знакомо? «Не успел — опоздал». Часто — навсегда.

И вот лежит этот мальчишка. На земле. Один. Соратники вперёд убежали. Истекает потихоньку кровью. И умирает. От кровопотери, от грязи, попавшей в рану, от боли… От страха.

Хорошо, что поле боя за нами осталось — хоть одним страхом меньше: не надо бояться, что придут враги, поиздеваются над раненым и беспомощным да прирежут. Но боец боится, панически боится, что свои — забудут, не найдут, не захотят тащиться куда-то, увлекутся трофеями…

«Я прочитал о третьем плевненском бое. Выбыло из строя двенадцать тысяч одних русских и румын, не считая турок… Двенадцать тысяч… Эта цифра то носится передо мною в виде знаков, то растягивается бесконечной лентой лежащих рядом трупов. Если их положить плечо с плечом, то составится дорога в восемь верст…».

«Какие-то странные звуки доходят до меня… Как будто бы кто-то стонет. Да, это — стон. Лежит ли около меня какой-нибудь такой же забытый, с перебитыми ногами или с пулей в животе? Нет, стоны так близко, а около меня, кажется, никого нет… Боже мой, да ведь это — я сам! Тихие, жалобные стоны; неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этой боли, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше лечь и уснуть, спать, спать… Только проснусь ли я когда-нибудь? Это все равно…

Нет, не может быть! Наши не ушли. Они здесь, они выбили турок и остались на этой позиции. Отчего же нет ни говора, ни треска костров? Да ведь я от слабости ничего не слышу. Они, наверное, здесь.

«Помогите!.. Помогите!»

Дикие, безумные хриплые вопли вырываются из моей груди, и нет на них ответа. Громко разносятся они в ночном воздухе. Все остальное молчит. Только сверчки трещат по-прежнему неугомонно. Луна жалобно смотрит на меня круглым лицом».

Гаршин пишет о русско-турецкой войне. Но раненому бойцу… очень малоинтересны и противник, и оружие, и эпоха. Важно другое: придут ли за ним свои, не бросят ли…

Не бросят. Я — зануда. ДД. «Жабой давленный». «Моё — моё всегда».

* * *

Здоровяк Афоня очень обижается на оплеуху. Он же герой! Он же сам двоих… своей рукой! Вот же — даже ранение есть! Верю. Но…

— Что, сукин кот, мародёрствуешь?! Мертвяков обдираешь?! А ну встал-пошёл! Идём по полосе нашего наступления. Цель… наши. Живые и… и мёртвые.

Афоня жалобно шмыгает носом: от богатого мертвяка оторвал. На безрукавке покойного мордвина блямбы железные на плечах нашиты. Может, и под одёжкой чего интересного нашлось бы. А «отложите для меня до завтра» — здесь не работает. Только отвернись — другие приберут, уйдёт майно в чужой мешок. Но — поднимается.

Интересно: я тут, между делом, историю не поломал? Может быть, именно с этих трофеев и пойдёт семейный капитал будущего рода тверских купцов? А я тут рявкнул, и бздынь — не будет купца Афанасия Никитина, не будет в этом мире «Хождения за три моря» с удивительным смешением православных и мусульманских формулировок восхваления господа в конце текста…

Басконя хитрее: занялся делом без моего пинка, только издали увидел и уже… Но бубен у «бубнового» — спёр.

— Нахрена тебе эта музыка?

— А вот, боярич, вернусь я к своим, высватаю девку пригожую, приведу её домой. А там… — бубен. Тут я у неё и спрошу…

— Понял.

Про хрен, зелёнкой крашенный, я уже… Как он бубен приспособит? — Придумает чего-нибудь.

Прошлись по своему следу: где мы бились, где за мордвой бегали… Супостатов живых… дорезали. Своих… и из соседних хоругвей кто оставался — подобрали.

Мёртвых… к Богородице. Живых… тоже туда же. А куда?!!

Военно-медицинская служба — отсутствует. Санитарные роты, госпитальные базы… Складываем прямо на землю. Без перевязок, без лекарств. Даже простой речной воды…

— Почему не на берегу?

— Так вот же Богородица!

Связочки… «Я ему про Фому, он мне про Ерёму» — русская народная характеристика семантической несовместимости. Хотя — понятно: «Приказу не було!».

Вот и стоит в центре сухого поля — «полчища» — самая дорогая икона «Святой Руси», в окружении рядов лежащих. В порядке — умерших, в беспорядке — умирающих. Рядом с княжеским стягом. С изображением рахитично изогнутой «рюмки с отростками», в которую выродился у Боголюбского стандартный «атакующий сокол» Рюрика — ни у кого такой больше нет. У каждого Рюриковича своя, уникальная «мутация родовой птички».

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Ванька! Опять?! Что ты «мужей добрых» — жизни учишь?! Ты в этом мире понимаешь… с ноготок. Сам никто и звать никак. Раз в бой сходил, дров наломал, чудом жив остался и уже… Твой номер — шестнадцатый. Пришипился и затих быстренько.

Вон, в Смоленске уже готовую почти боярскую шапку взять не смог. Вотчину построил, команду собрал и… и бздынь — «асфальт на темечке», сам — на дыбе. Здесь уже в походе выпендривался, тверских мальчишек учил… Половина — покойниками стали. Сегодняшними и завтрашними. Полководец, факеншит!

Понимаю. Согласен. Но… «Так жить нельзя. И вы так жить не будете». Я — ДДДД. И свернуть — не могу. Поэтому сворачиваем нытьё с самоедством и «делаем должное» — оказываем помощь пострадавшим.

Хорошо, если в хоругви есть бывалый воин, который чего-то понимает во врачевании. Резан скинул с себя сброю, поплескался в Оке и теперь, в одних подштанниках, матеря своих помощников и матерно успокаивая раненных, занимается их ранами.

Навес какой-то соорудили, воды согрели. А дальше… лекарств — нет, инструмента — нет… Рентгеновский аппарат, стерилизатор, скальпель, зажим, обезболивающие, антибиотики, перекись, капельницы, переливание крови… «Святая Русь» — ничего нет. Твою мать! Кроме святости.

Простые и давящие повязки, фиксация конечностей палками, мох и тряпки вместо ваты… Есть шёлковая нить, выдранная из пояска — кипятим и штопаем… раны через край… Шесть тяжёлых… Сегодня-завтра почти все — умрут.

До чего ж всё… коряво. «Святая Русь»…

Почти все мои запасы из «тревожного чемоданчика» имени Мараны, ушли вмиг. Басконя притащил какого-то задёрганного до мгновенного засыпания деда:

— Это — костоправ. Лучший во всём войске!

— Хорошо. Дед, надо нашему боярину ногу собрать.

Дед посмотрел Лазаря, поводил руками над чудовищно опухшей ногой, присел к стенке обрыва на минуточку. И — захрапел.

Ребята чуть не убили старика. Дед от толчка проснулся, взглянул ошалело, отплевался от песка, выдал диагноз:

— Кости поломаны. Собрать… можно. Но — помрёт. От боли. Всё, воины православные, пойду я. Ещё людям помочь надоть.

— Стоять! Так… А если он спать будет? Во сне боль не чувствуется. Сможешь у спящего обломки костей сложить?

— Э, отроче, глупость говоришь. Такая боль любой сон пробьёт. А так он… сердце не выдержит. Помрёт, всё едино.

Болевой шок… Проходил лично. Но ведь есть же… Пирогов — стакан водки раненым давал… Но спирт я на Новожею перевёл…. Обезболивающие производные морфия… новокаин…

— Дед! Твою… бабушку! Пошёл нахрен! В смысле — посиди минутку. Он у меня сейчас так заснёт…! Дай бог только проснутся.

Лазарю на лицо тряпку, на тряпку кап-кап — эфир. Глазищи у него поверх смотрят. Ужас и надежда. Три минуты — спит. Дед хмыкнул, взялся за ногу. Интересно смотреть, как костоправ работает. Особенно, когда он понял, что больно пациенту сделать не может. Не надо постоянно ожидать вопля бедолаги.

— Здорово. Ты, эта… ты ж смоленский боярич? «Немой душегубец»? А дай-ка ты мне ту корчажку. Много ныне в войске страдальцев от болей мучаются.

— Отдам. Но сперва ты всех моих… обработаешь.

Вот и возимся. Кроме резанных, рубленых, колотых — много переломов, тяжёлых ушибов, сотрясений, вывихов. Дробящее оружие — булавы, кистени — вполне в ходу, а доспехи — «полного удара» не гасят, только ослабляют.

Кто-то у соседей трофеями хвастает. В крепостице не всё погорело, по берегу много чего осталось, там, где «белых булгар» к обрыву прижали да вырубили — тоже кое-какой хабар воины взяли. Но так-то… Я большего ожидал.

Резан объяснил:

— Настоящая добыча — когда мирных вятших в их домах режешь. Там-то и полон, и скот, и хабар годный. А здесь-то что? Воинская справа. Ну, набрал ты пяток топоров этой мордвы. И куда их? До дому на своей горбине волочь? Полон… мужики. Воины. Мы ж дальше в их земли пойдём — будут соображать, как бы сбежать да подлянку устроить. Кони… их и было-то… и те — княжие забрали.

* * *

Насчёт «на горбине» — слышал как-то случай. Красная Армия Польшу освобождала. Боец сыскал где-то швейную машинку, «зингер». Это ж такая по тем временам ценность! Таскал её постоянно на спине. Сходили где-то в Силезии в атаку. А его нет. Пошли искать. На том месте, где под вражеский огонь попали — нету. Нашли в стороне, на поле: бежал да об канавку споткнулся. «Зингер» бойца и огрел по затылку. Наповал. Череп раскроил.

* * *

Постепенно берег очищался от мусора, от мертвых мордвы и мари, от брошенного ими оружия и снаряжения. Периодически прискакивали княжие сеунчеи — на верху, по склону и на «полчище», тоже шла уборка — требовали людей.

Я просто посылал. Которые сильно приставали — обращал внимание на наш лазарет и предлагал свободное место.

Наша хоругвь — из самых пострадавших. Но — не самая. У мещеряков один отряд на «Гребешке» полностью вырезали. Две суздальских хоругви под удар вражеской конницы серьёзно попали — там тоже… Общие потери? — С полтысячи. Сотня — убитых, сотня — умрёт в три дня. От заражения крови — быстрее, от гангрены — позже. Ещё сотни две… Переломы конечностей, например, срастаются неделями. И ещё с сотню — конвой к полону.

Но общая численность армии… скорее — увеличилась: присоединился Волжский отряд, сотен пять-шесть. У Боголюбского — войско как и было, у Ибрагима — вдребезги. Можно радоваться. Вот и ещё паренёк захрипел, задёргался. Вытянулся. Как же его звали? Что в поминальник-то вписывать…?

Солнце уже перевалило к закату, я сидел в одних подштанниках у костерка, присматривал за кулешом. Нашего кашевара… вряд ли до утра доживёт. Хороший парень. Но… как я. В смысле: храбрец. Факеншит! Полез в драку вместе с земляками-ярославцами. Теперь выживших кормить некому. Сколько ж на такую… манерку соли сыпать? У паренька правильно получалось, а вот теперь… А, «недосол — на столе, пересол — на горбе» — не буду солить вовсе!

Мимо по пляжу прогнали толпу пленных. Виноват: здесь говорят «полон». Рабы, челядь. Будут. Почти все битые, раненые. Целых лиц и не видать. Отгонят к нашей вчерашней стоянке. Забьют там в барку и потянут лодейкой вверх. На продажу «гречникам». Здесь таких оставлять нельзя. «Здесь» — в Окско-Волжском бассейне. Очухаются, найдут лодочку да и уйдут вниз по речкам.

Сквозь блеск опускавшегося солнца на речной глади проступали ползающие туда-сюда лодейки. Вот и ещё одна неторопливо идёт близко вдоль берега. Мужички в лодке внимательно выглядывают что-то на берегу. Сегодня таких «искателей» много: нестроевые частью оставались в верхнем лагере, теперь пытаются найти своих, побывавших в бою, здесь на пляже.

Лодка подошла к берегу, люди в ней расспрашивали какого-то мужичка, стиравшего в Оке окровавленные тряпки. Тот мотнул головой в нашу сторону. Его собеседники, плохо различимые в солнечных бликах на воде, развернулись лицами к нашему «петуху с лошадиным хвостом».

Один из отроков, сидевших на носу лодки, вдруг поднялся, шагнул вперёд, прямо в воду, истошно завизжал и, срывая на бегу шапку, кинулся ко мне.

А я… я… я офигел и захлебнулся.

Захлебнулся собственной душой.

Чуть не помер. От реальности невозможного.

Этого не может быть… Но вот оно есть!

Глава 333

Хорошо, что я сразу предпринял меры безопасности: выпрямился и отодвинулся от костра с кипящим котлом на пару шагов в сторону.

Отрок, отшвырнув в сторону шапку и сдёрнутую вместе с ней бандану, отчего русая коса на голове развернулась, рухнула во всю длину и мотнулась из стороны в сторону, радостно визжа, метнулся мне на грудь.

О-ох… Прошлый раз, когда она так сделала… я радовался, что она не метательница молота. Поскольку, если бы метательница, вместе со своим молотом, так метнулась бы ко мне на грудь, то я бы даже и собственные внутренности метнуть никуда не смог бы.

И не надо. И не вспомнил бы! О внутренностях. На радостях. От счастья. Это ж — она!

Сколько ж прошло? Четыре года? С тех пор как она ко мне в Пердуновке на покосе так прибежала. Конечно, я с тех пор вырос и силушки поднабрался. Так и она… Подросла, похорошела. Потяжелела. О-хо-хо…

Можно было уклониться от этого накинувшегося на мою шею живого лассо. Но так — неправильно. Мужчина должен грудью принимать удары судьбы. Особенно, когда они визжат от счастья. От счастья нежданной… и долгожданной… встречи. И упорно пытаются задушить, одновременно пережимая кровообращение на уровне шеи руками (О! А я и не знал, что она уже такая сильная! Так же и задушить…) и на уровне поясницы ногами, приложив для начала коленкой в солнечное (Твою ж…! Аналогично).

Да, это была она. «Подорожник для души». Для моей души. Любава. Любавушка…

За прошедшие годы она как-то незаметно — или именно за эту зиму…? — выросла. Выросла в девушку. Расцвела. Но ещё… не распустилась. Ещё не цветок, но уже не завязь. Вся такая… Совсем вся знакомая. И уже другая. Даже смотреть боязно. Что неловким взглядом — что-то… испортишь.

Громче стала. Очень громче: Любава восторженно визжала прямо мне в ухо. Вопит — как всегда. Но — сильнее. Звон — по всей черепной коробке. Будто поленом по голове приложили. И продолжают… прикладывать. Среди визга и воплей проскакивали отдельные распознаваемые словосочетания: «…а он меня…», «…а я ему и говорю…», «… тут они как схватили, как потащили….», «… платье-то совсем в клочки…», «… и мы поехали…», «… он меня в лодку взял и даже не лапал. Почти».

Знакомо. Как мне это знакомо… Слова, голос… Родное.

Постепенно визг и лепет несколько снизили громкость и частотность, возникли паузы. Разборчивых слов не стало больше, но звон в ушах начал несколько уплывать. Наступила тишина. Не от глухоты в результате контузии многократным ультразвуковым ударом, а в связи с исчерпанием. Я, наконец-то, сумел вытащить голову девушки из моей ушной раковины. Голова была красной и продолжала краснеть, не поднимая глаз.

Когда эта… сопливка взгромоздилась на… ну, назовём это несколько нескромно — на мой обнажённый торс, едва прикрытый запасными подштанниками снизу и моей косынкой сверху, то я, естественно, подхватил её. За… и это уже не будет сильным преувеличением — за задницу. То есть, она, конечно, в мужской одежде, в каком-то… озяме нараспашку. Но когда так прыгают… с ногами на грудь… а хват у меня… инстинктивный… Под-хват. Под верхнюю одежду. Понятно, что под озямом у неё там — штаны. Ладонью чувствую: тонкие полотняные. Сквозь которые всё… имеющееся… ощущается даже без пальце- и тело-движений… А уж если чуть сжать… полные горсти… очень приятных… ощущений.

И сверху… озям-то расстёгнут. Под ним — рубаха. Тоже — тонкая и полотняная. Под которой — как это здесь принято, ничего. И этим «ничем» она старательно вжимается в меня. По всей линии… Точнее — по всей площади соприкосновения.

Женщины под одеждой голые. А вы не знали?! — Подтверждаю. Все. Знакомые — особенно. Особенно — близко знакомые. И это — радует.

Глядя на её наливающуюся красным мордашку, понял, что она поняла. И что я понял, что она поняла — тоже.

Я уже говорил, что для меня тактильные ощущения составляют немалую часть восприятия мира? А тактильный контакт у нас тут плотненький, чуть меньше, чем у шеи повешенного с верёвкой.

Сначала до неё дошло — что-то не так. Потом — что именно «не так». Она замолчала и начала краснеть. Примерно, как Чеширский Кот в ходе его знаменитого диалога с Алисой:

«— Сэр Кот, а что это там, в кустах? — спросила Алиса у Чеширского Кота, когда они прогуливались по дорожкам королевского парка.

— Э… Там — чудеса. — Мечтательно ответил Кот.

— И что они там делают? — Продолжала проявлять свою любознательность Алиса.

— Э… Чудеса? Они… э… случаются. — смущённо сообщил Кот и начал одновременно краснеть и исчезать. Как обычно, последней, и совершенно бордовой, исчезла его знаменитая улыбка».

Она тоже, как Чеширский Кот, одновременно краснела и пыталась исчезнуть. Осознав, что вот-вот… и «чудеса» начнут случаться. И — не в кустах, а прямо тут, на речном пляже посреди православного воинства.

Моя реакция? Нужно объяснять? И покраснел — тоже.

Однако, за прошедшие с прошлого запрыгивания четыре года ребёнок вырос. Не только материально, но и духовно. Вместо того, чтобы отпустить мою шею, прибрать ноги с моей поясницы и, с гримасой отвращения на лице, сбросить мою руку со своей ягодицы, попрыгунья заменила инстинктивное отталкивание лёгким поглаживанием. Произвела, как скифы у Блока: «мы очищаем место бою…» — полностью отказалась от мысли ограничить меня в ознакомлении с… с выпуклостями, ухватилась обеими руками за «место для хомута» на моей шее и громко объявила:

— Слава тебе, господи! Сыскался ж наконец! У, чудище-попрыгалище бедовое…

Нагло постучала пальцем по моему лбу, фыркнула и, скромно спрятав всё более багровеющее лицо у меня на груди, поёрзала в моих горстях, устраиваясь поудобнее. Негромко уточнила в ухо:

— Крепче держи. Как я тебя.

«Как» — было немедленно продемонстрировано. Бли-ин… Хорошо — я пресс качал. И она своей… частью тела — по моему накаченному… со всего маха… О-ох. Ножки у неё сильные.

Выдержала паузу, позволившую убедится, что я уверенно осваиваюсь на… на новом поле «горстевой» деятельности. Что параметры контактирующих частей тел вполне соответствуют, что оторваться от неё — не хочу и не могу. Оценила мою восторженность, приверженность, пылкость и увлечённость. А также — склонность, предрасположенность и падкость.

После чего благополучно съехала по мне. «Подразнила и бросила».

Но — недалеко. Особенности мужской архитектуры со стороны фасада — общеизвестны.

Вот же блин же! Денёк — сумасшедший. Ночной марш, смертный бой, почти утопление, контакт с Ану, беседа с Боголюбским, раненые и убитые… А организму — не прикажешь. Реагирует… однозначно и примитивно.

«Пока дышу — надеюсь». Я — пока дышу. «Если мужчина вечером бреется — значит, мужчина на что-то надеется» — международная мужская мудрость. Поскольку у меня волосы не растут нигде, то и бриться мне не надо. Можно сразу приступать к «надеюсь». Что и выпирает.

Обнаружив возникшее препятствие на пути своего, пусть и не партийного, но — съезда, этот кирпич с косищей сыграла целую пантомиму. Сначала приподняла подол своей мужской рубахи и внимательно изучила визуально возникшее затруднение. Затем резко прикрыла обнаружившееся зрелище тем же подолом, придержала его горячей ладошкой. «Горячей» даже сквозь два слоя полотна — её и моей одежды.

Продолжая всё сильнее багроветь, но отнюдь не убирая руку, а наоборот — осторожно изучая на ощупь «элемент архитектуры», как по габаритам, так и по прочности, хоть и без «разрушающих испытаний», изобразила на лице крайнюю степень укоризны. Назидательно, «по-взрослому» покачала головой:

— Ай-яй-яй. Как же так, Иван Акимыч? Разве можно быть настолько… невыдержанным?

Потом вдруг фыркнула и, смущённо улыбаясь, обхватила меня поперёк туловища, забиваясь подмышку. Прижалась лицом к моему боку и… заплакала.

— Любавушка! Ты чего?!

Только головой трясёт. Вроде — улыбается. И слёзы текут.

— Ничего… я так… не обращай внимания… Не смотри! Я когда плачу — некрасивая! Ох же ж ты боже мой…

Мда… всё-таки ещё ребёнок. Но уже женщина. Но ещё маленькая. И совершенно влюблённая.

А ты, Ванька, не забывай, что за совершение развратных действий с несовершеннолетними…

Да факеншит же уелбантуренный! Я это себе уже говорил 4 года назад! С тех пор узнал — совершеннолетие у женщин в этом мире наступает с первыми месячными. Надо спросить. Хотя как-то это несколько…

Но не паспорт же у неё требовать! Этого-то точно нет!

— Ну шустра егоза! Будто костёр в причинном месте. И не угнаться.

От лодки подбежал… Николай? Николашка?! Здесь?!

В трёх метрах, несколько запыхавшись, перешёл на шаг и радостно улыбаясь, широко расставив руки, двинулся обниматься и лобызаться. При всём моём после-пасхальном неприятии… не смог отказаться. Ну и… троекратно.

Радость! Восторг! «Наши пришли!». Мои…

А у Николашки животик вырос. Хе-хе — обниматься мешает…

— Ну, здрав будь боярич. Ваня…

И по-медвежьи в обхват. Со слезами, с тройным кулаком по спине.

— Вот же ж… а я уж… сподобил господь… увидеть.

Ивашко. Держит меня за плечи, чуть встряхивает, разглядывает. И отпустить — не хочет, и чего делать — не знает.

— Ивашко! Друг ты мой верный! Как я рад! Как я рад всех вас видеть! Откуда ж вы здесь?! Какими судьбами?!

— Да вот, от безделья позабавиться собралися. Тут, у вас, говорят, война. А я гляжу — враги только битые. И чего спешили?

— И тебе, Чарджи, не хворать. Война с утра была, припозднился ты малость. Здравствуй хан. С приехалом. Не печалься — войны ещё всем хватит. О! Глазам не верю! Сама Марана! Ну, теперь булгарам полный… звездопад и гробокоп!

— Поставьте меня на землю, придурки! Ванька! Ты зачем мертвяка ходячего с собой увёл?! Ведь ни одного гожего мужика в вотчине не осталась! Ведь отдохнуть-то не с кем! Ну здравствуй поближе, шпынь плешивый. Скучно без тебя там. Это у тебя что? Повязка? А ну, снимай штаны! Да тут ни одного нет, кому твоя хренятинка в новость! Сымай! Это какой дурень безрукий тебе повязку накладывал?! Сам?! Я ж говорю — дурень безрукий.

Парни вынесли Марану из лодки, поставили на песок, она доковыляла до меня и стала стаскивать с меня подштанники. Медики, факеншит, всегда такие: чуть что — сразу снимай. Как грабители на большой дороге.

В толпе мелькнул знакомый борцовский затылок. Да, и Ноготок здесь. Улыбается сдержанно, но радостно. А вот взгляд у него… профессионально палаческий. Автоматом рассматривает моё тело как потенциальный объект для… обработки.

Всегдашняя улыбка Любима сегодня куда ярче, искреннее. А вот Терентия увидеть здесь…

— А ну их… С боярином, с Аким Янычем поцапались. Ежели господин и владетель говорит холопу: «Пшёл вон», то… то я и пошёл.

— А как же…?

— А там всё и так на мази. Само катится. Потаня с Хрысем управляются.

Обычный отсутствующий, несколько потусторонне-медитирующий вид Цыбы всё-таки согрет внутренним теплом, приязнью.

— Цыба, а ты чего в такую-то дорогу пошла? Дело-то… тяжкое да опасное.

— Вот именно. А Любаву — не удержать. Одну ж её не отпустишь. С такой-то толпой. Забавников.

Толпа и вправду… весёлая. Большинство — выученики Чарджи, «дневной и ночной дозоры».

— Чарджи, ты чего? Всех бойцов с вотчины приволок?! А кто в лавке остался?

— Насчёт лавки — не знаю. В вотчине смена подросла. Их Артёмий учит. А Аким — дрючит. По своему. А этим… не всё ж им в игрушки играть. Пусть посмотрят — как оно в жизни. Попробуют настоящего боя.

Радостная суета встречи, обнимания, рукопожатия, поклоны… Случайные вопросы, сумбурные ответы. Не всё понятно: как там Аким, расширили ли коноплянник, чего у Фрица получается… Потом придётся возвращаться, разбираться по каждой теме… А пока…

Хорошо-то как! Мои…!

И вдруг, сквозь весёлую, зубоскалящую молодёжную толпу рябиновских, из-за их спин — тоскливый, одинокий, «заброшенный» взгляд Лазаря. Ещё мутный — наркоз отходит. И злобный — Резана.

«Что вы на меня так громко молчите?». Они молчат, но я же слышу!

— А как же…? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги… Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые…

А… А хрен вам! Что моё — то моё! Я своих не бросаю. Не отдаю, не отпускаю. «Жаба» у меня. На людей — особенно. «Мой человек» — это навечно. Пока не докажет обратное.

— Мара, доставай свои снадобья, Чарджи — командуй молоди. Вот страждущие — пусть парни навык получают.

По первой жизни знаю, что очень полезно заставить новобранцев менять перевязки раненым и выносить судно. Как девушкам — ассистировать опытной акушерке. Не сколько для получения навыка профессионального, сколько для примеряния состояния душевного.

«Каждый больной — болен своей болезнью. И своим страхом перед ней» — Гиппократ? Не знаю, но — правда.

Вот эту вторую составляющую… чуть по-уменьшить. Хоть бы на чужом опыте. Чтобы паники и ступора не было — «плавали-знаем». Даже когда плаваешь в собственной крови.

Чем хороша Марана — обеспечивает полную анестезию одним своим видом. Раненые и стонать перестали. Народ фигеет и офигевает. А уж когда она своим вертикально-горизонтальным взглядом в лицо сблизи заглядывает и саркастически интересуется:

— Так ты что? Раненый?

Нормальный человек начинает глотать воздух и пытается отползти. «Мама! Роди меня обратно!». И хрен с теми моими ногами!

Подсел к Лазарю:

— Как ты?

— Больно. Горит. Дышать нечем. Ваня… Иване, что с хоругвью будет?

— А чего ему? У него вон, новая дружина явивши. С цветиком-семицветиком. Будто баба… неровно промакнулась. (Резан аж сочится раздражением и горечью. Даже стяг с рябиновым листком на белом фоне — вызывает неприязнь. Как-то я с этой точкой зрения… Конечно, чем-то похож на эмблему «Блока Юлии»… Но всё же…).

— Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению — снять с него ошейник (это — про Резана). И с других, кто в бою был.

Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.

Доходит. Но — медленно.

Нудный я, ребята. «Слово — не воробей, вылетит — обоср…шся». Мда… русская народная мудрость…

Я слов своих — не забываю. А насчёт остальных… В войну в штрафбатах — до первой крови. «Искупить кровью свою вину…». Представления не имею, какая вина была у тех трёх парней, которые в ошейниках на полчище пошли. Что от холопок родились? Двое, похоже, Лазарю — сводные братья. В смысле — отец один.

Из троих — один уже умер, второй… сегодня-завтра богу душу отдаст. А третий, может, и успеет вольным походить.

…

Я отсел под обрыв, Любава сначала забилась мне под руку, потом убежала помогать Маране. Молодёжь занялась барахлом и ранеными, пердуновкие и тверские парни «обнюхивались» и знакомились. Любим улыбался бесконечно вежливо, выслушивая «страсти от Баскони» — рассказ о сегодняшнем бое. Раза три повторить его рассказ, и в Мордовии вообще людей не останется — всех Басконя порубил.

«Старшина» собралась вокруг меня и более-менее цивилизованно — перебивая друг друга не на каждом слове, а только через два, рассказывала о рябиновском житье-бытье.

Мой побег из Смоленска не мог не дать отдачи. Но хватать-имать славного сотника храбрых стрелков… С шумом-грохотом… По такому поводу как совращение «самой великой княжны» плешивым ублюдком…

Да и вообще — этот стиль князю Роману не свойственен. Ему бы — тихо, несуетно, благостно…

Сразу Акима не повязали, а потом… Дед кое-что знал от меня. Кое-что слышал. Остальное — додумал. Додумав — заорал «во всю ивановскую».

Специально для знатоков: «Ивановской» здесь ещё нет. А вот орать так — уже умеют.

Дед не стеснялся в домыслах и выражениях. Прямое обвинение княжеских слуг в поджоге терема смоленского тысяцкого… При свидетелях и очевидных доказательствах:

— Пожар был? — Был. «Салоп» был? — Был. — Теперь мёртвый? Мёртвый. — Чего ещё надо?!

Этот ор отсекал всякие возможности для серьёзного допроса и наказания по поводу моего побега. Либо Аким — псих. Тогда за что казнить? — Убогие-то у бога. Либо — разумен. — Тогда — был поджог. И надо вести сыск по этому эпизоду.

И где-то за спиной этого… «неприятного случая» маячит двойной шантаж моего имени. С массовой публикацией «по всей земле Русской». С аргументированными доказательствами и издевательствами над глупостью и жадностью светлого князя Романа. Дед этого не знает. Но князь с кравчим… учитывают.

Каждый из «случаев» сам по себе — сомнителен. Но вместе… Это уже закономерность.

Скандала Ромик не хотел — не благолепно. И Акиму настоятельно посоветовали убраться. «Отсюда и до не видать вовсе».

Дед ещё малость по-выёживался, потрепал нервы княжьей службе, продал городскую усадьбу, уже собирался и Марьяшу замуж выдать. Но тут…

   «И посредине этого разгула    Я пошептал на ухо жениху…    И жениха, как будто ветром сдуло.    Невеста вся рыдает наверху».

Кто именно из «доброжелателей» красочно намекнул жениху на княжескую немилость… Не знаю — всякий раз в такой ситуации много «активистов» появляется.

Аким к этому времени уже выучил текст и жест «а пошли вы все…». Громко, неоднократно и публично исполнил применительно к разным «вы все», вкинул в сани рыдающую дочку с насупленным внуком, и поехал в Рябиновку. Где и начал… самодурствовать. Или правильнее — самодурничать? Самодурить? Само-дуреть?

Последние годы моё присутствие в вотчине его несколько… ограничивало. Не силой, законом или авторитетом, а…

Проще: от меня он дурел. Или правильнее — одуревал? И с холопами я говорю не так, и самим холопам вольную даю, и дела всякие делаю… странные. И люди у меня… разбаловавши — порядку не знают, страху не ведают. И… и вообще.

Обычный стиль общения «святорусского боярства» с «меньшими людьми» я воспринимаю как сельский вариант московского хамства. Сам так не делаю и другим не даю. Народ, особенно — постоянно общающаяся со мной «головка» вотчины, от таких закидонов отвыкла.

— Аким Яныч — хороший. Только… несдержанный. Квасу хотите?

Любава, как всегда, пытается найти в человеках хорошее. И напомнить о многообразии: мир — не чёрно-белый. Аким Яныч — явно крапчатый в полоску.

«Новая метла — по новому метёт»: Аким стал гнуть вотчину под себя. А люди к этому непривычны — привыкли к свободе, к совету, а не к приказу да рыку с плетями. Ещё и в деле — больше владетеля понимают. Само хозяйство… Структура, производство, планы… далеко выходят за рамки нормального для вотчинного боярина. Да и для сотника стрелков — непривычны.

Аким бесился из-за моих приключений в Смоленске, из-за воющей по жениху Марьяши, из-за непонимания всяких моих… новизней и их взаимосвязей. Сунулся к Прокую — тот давай раскалённое железо мимо боярского носа таскать. Фриц тупо орёт «нихт ферштейн». Горшеня боярина заболтал то того, что тот стеллаж со свежими кувшинами на себя завалил… Типа: Горбачёв первый раз в Англию попал.

Ещё — «женсовет». Когда Домна с Гапой говорят «нет»…

Я, например, никогда им перечить не рисковал. Поговорить, убедить, дать остыть… а просто «гнуть»… себе дороже. «Не перегибай кочергу — в лоб ударит» — английская народная мудрость.

В Рябиновской вотчине из «старших» переругались все. Кажется, кроме Хрыся — он молчит, со всем соглашается и делает по-своему. Когда его припирают — тупо крестится, кланяется, несёт ахинею:

— Дык… ну… это ж вот… божий промысел… хотя оно конечно…

И как-то миновало Артёмия:

— А чего ему? У него знашь какие тяжёлые новики попадаются? Такие, итить ять, охламоны… Ему, после них, все Акимовы взбрыки… Да и владетель к мечнику… уважительно.

Не зацепило Христодула в болоте. Похоже — просто руки не дошли. Но остальных…

— Вовсе сдурел старый. Уж на что ты, лягушонок, бестолочь, но такого… Даже подумывать начала — а не… не успокоить ли дедушку? Ханыч, пошли парней покойника отнести. Вон, с краю лежат. Отмучился.

«Марксист своё веское слово сказал…». В смысле — Марана перерыв сделала, к нам подсела.

Тут Гвездонь — елнинский купец, которого я встретил на торгу в Твери — привёз денег. Он, похоже, решил не тянуть с отдачей, а наоборот — быстренько влезть в пердуновские товары «на радостях». В смысле: с дополнительными скидками.

Приволок лодку и грамотку с моим отчётом о проделанной работе и планах на будущее. Типа: иду с тверской ратью к Боголюбскому под Бряхимов.

Аким взвился сразу:

— Пойду Ваньке уши надеру! Что он тут за хрень развёл!

Точно. Он такой. Пришёл бы и надрал бы. Но, слава богу, здоровье уже не то… Поэтому Аким остался, а все остальные… как каторжники на императорской каторге — «возмечтали о перемене участи».

Стремление сбежать из Пердуновки было столь сильным, что в два дня собрались и отправились. Да ещё всю дорогу по Угре-Оке, гребли как на пожаре. Это-то в половодье, когда вода и так несёт!

— Торопились-старалися. А вот же — не поспели. Надо было с Рязани сразу уходить. А всё Николай, всё ему торг посмотреть, товар пощупать. А боярича, вишь ты, без нас ранило. А ведь и убить-то, без нас-то, могло.

— Ивашко! Я ж не по злобе! Случай-то редкий. Когда ещё в Рязань попадём…

Мда. Если бы они до боя пришли, то я бы… я бы так этих поганых…! И положил бы половину. Из этих своих. Как угробил своих тверских. Полководец, факеншит.

…

Народ вокруг меня как-то рассосался. Николай эмоционально толковал о том, как хорошо должны пойти в Рязани наши голубенькие пряслени, какие здесь дикие туземцы живут, настоящих цен не знают:

— Да они ж втрое! Втрое отдадут! Тут такие дела делать можно…!

Тут Ивашко ухватил его за плечо и поволок в сторону:

— Досыть проповедовать. Пойдем, хабар поглядим. Может, присмотришь чего стоящего.

Передо мной осталась одна Любава. С нехорошо остановившимся взглядом и каменным напряженным лицом. С таким видом в смертный бой идут. Патриот так под танк кидается. Со связкой гранат. Или наёмный убийца — к жертве подходит.

Я улыбнулся ей, но она, не отвечая на улыбку, вдруг шагнула ко мне, распахнула озям и села верхом мне на колени.

— Я тебя нашла. Вот. Теперь не отвертишься.

Ухватила мои руки и прижала ладонями к своей груди.

— Чуешь? Сожми. Сильнее.

Э-э… Чувствую. Ну… типа — «да». Типа… что-то есть… Но давить?! Сломаю, блин нахрен, всё…! Вместе с рёбрами…

— Сильнее! О-о-о…

Поняв, что я отнюдь не собираюсь убирать руки, она раздёрнула опояску на своей рубахе, ухватила мою ладонь и потянула к себе под одежду. Её беззвучный стон, когда мои пальцы утвердились, чуть сжали её живот… Голый, нежный, трепещущий… Чуть погладили, передвинулись, приласкали…

Уверившись в необратимости случившегося, что я не буду ломаться, отдёргиваться, смущаться, а главное — не буду шутить и насмешничать, она распустила гашник на своих, как здесь принято носить, весьма широких мешковатых штанах, и надавила на моё запястье. Заставляя мою ладонь спуститься вниз, к самому сокровенному, самому потаённому, самому нежному месту девичьего тела…

— О-о-ох…

Не отрывая от меня по-прежнему остановившегося взгляда расширившихся зрачков на неподвижном лице, где вздрагивающие губы изредка пытались изобразить уверенную, «искушённую», или какую ещё, улыбку, она замедленно положила руки мне на плечи. «Объятия доверия». Демонстративно отказываясь даже от возможности попыток ограничить мою свободу. Свободу моих рук на её теле. Дрожащем от внутреннего волнения, отзывающемся на каждое моё движение…

Она смотрела на меня чуть сверху, изредка наклоняя голову вбок, временами замирая, беззвучно ахая от моих прикосновений, от собственных ощущений… То — напрягаясь всем телом… То — снова опадая в мои ладони.

— Твоя. Это всё — твоё. Всегда. Как ты хочешь. Что вздумаешь — то и сделаешь. Себе — в удовольствие, мне — в радость. Миленький, я всю жизнь тебя ждала! Каждый день ясный, каждую ночку тёмную о тебе мечтала. За тыщу вёрст к тебе прибежала. Одежонку мужскую одела — не постыдилась. Приросла я к тебе. Никого другого — не вижу, не слышу. На солнце ясное гляну — тебя вижу. Не могу без тебя — тошненько мне. Свет мой, Ванечка, возьми меня. Возьми меня в душу твою, в дом твой, в постель, в жизнь твою. Вовсюда в твоё. Чтоб завсегда хоть рукой коснуться, хоть взглядом перемигнуться. Ты обещался! Говорил, что как я выросту… Вот, чувствуешь, в ладонях твоих не дитё глупое — девушка любящая. Вся твоя. И душой, и телом. И сердцем, и разумом. Ни взглянуть, ни вздохнуть, ни помыслить мимо тебя — не могу. Держи, Ванечка. Держи крепче. Счастье своё. Мало кому такое даётся. А тебе вот… полными горстями.

* * *

Радость моя… Не в теле дело. Хотя и это, конечно… Чувствовать её, касаться, ласкать… Как мне это… здорово! Только соприкосновение душ — ещё… ещё здоровее. Фигурка, кожа… у меня было много женщин. И, дай бог, ещё будет.

Когда я не смогу найти в любом женском теле что-то… восхитительное — всё, состарился. Женщин не видишь — приглядывай погост посуше.

А вот душу такую… такого человека — я здесь не видел. Удивительное сочетание чувства собственного достоинства и доброты к людям. Отстранённость, само-исключение себя из всех здешних стереотипов сословных, гендерных, возрастных… из «паутины мира». Не — отрицание, опровержение, демонстративное игнорирование или враждебность, а просто… незамечание?

Нет, не так — видит, замечает, интересуется. Но… это игрушки для детей, которые придумали про себя, что они взрослые. Игра такая. В прятки, в догонялки, в социум… Можно подыграть, но… Забава. «Это же все видят! Только притворяются».

«Всех», Любавушка, двое — ты да я.

А внутри: «я — человек», «аз — есмь». Не придуманное, не выученное, не выстраданное путём долгих мучительных размышлений или кровавого жизненного опыта, но естественное, прирождённое.

Не-Чехов: «выдавливать из себя по капле раба»…

— Выдавливать? — Давайте! Это игра такая? Весёлая? А что это такое — «раб»?

Отказ от сравнения. От сравнения себе с кем-либо другим. Не нервное «а пошли вы все!», а… просто не интересно.

   «Не нужно прогибаться под изменчивый мир    Пусть лучше он прогнётся под нас»

Конечно — «не нужно». «Лучше он прогнётся» — а зачем? В чём лучше-то? Кого-то гнуть, ломать… какая глупость! Люди, вы больные? Да?

Всё-таки мужчины — очень стайные животные. Мы постоянно, хотя бы чисто инстинктивно, оцениваем своё место в иерархии. 90-е для множество мужчин были катастрофой не потому, что есть было нечего или взять негде. А потому что «стая» развалилась. Не вообще СССР, а та конкретная «стая», в которой «занимал позицию», «отвоёвывал место под солнцем».

Не потому, что «делать нечего», потому что — незачем. «Стая» — разбежалась. И ни инстинкт самосохранения: «сопьёшься и умрёшь!», ни инстинкт продолжения рода: «дети голодные сидят!» — не смогли вывести сотни тысяч мужчин из состояния тоскливой апатии, «спячки». Потому что третий инстинкт — социализация — умер.

«Со-стайники» — разбежались, их мнение, любое — позитивное/негативное — исчезло. А остальное — не интересно.

Семья? Один из эффектов эмансипации: готовность свалить ответственность за семейство на женщину.

— Вы же хотели равенства? Ну, давай. Я вас…надцать лет кормил. Теперь твоя очередь.

У женщин важность чужого мнения о себе — ещё важнее. Но — иначе. Стоит собрать вместе трёх примерно равных женщин в одном месте и у двух из них начнётся:

— Как против неё будем дружить?

У них очень редко формируются иерархические стаи. У них другие правила игры, другие зависимости от окружающих. Пусть даже и более катастрофические. Но менее… социальные? Более биологические?

Это свойство — чувство собственного достоинства, внутренней независимости — возникающее вдруг среди людей в особо концентрированной форме, не приводит к асоциальности, к аутизму. Просто любой человек воспринимается чуть не так. Без невидимого ореола «стайной» позиции? Более… демократически?

— Умнее меня? Это хорошо, интересно. Надо его послушать. — Старше? Хорошо, буду более уважительной. — Начальственнее? — И что? Не умнее, не старше? Тогда — как к равному, как ко всем. Пока не докажет обратное.

Может спросить:

— А она красивее меня?

И будет даже переживать, волноваться. И всё равно — поверху, едва-едва. Просто принято так спрашивать. А душу… не задевает. Может похвастаться новым платочком или дареными бусиками. Точно также: девушка должна хвастать обновками, подарками, так принято, для разговора. Чтобы не обидеть собеседниц, чтобы поделиться с ними радостью.

Радостью — поделится. Со всеми. Беду — пережить. В себе. Все люди — разные, все люди — равные. Благожелательный интерес, забота о каждом, готовность помочь, подставить плечо, просто улыбнуться человеку… Всякому доброму человеку. Да хоть бы просто — незлому. Но не христианское всепрощение, не бессильная любовь к миру божьему просто по факту его существования во всех его проявлениях.

«Кто нас обидит — и полугода не проживёт». Или чугунно-бетонное:

— Человек — дрянной оказался. Вычёркиваю.

Не злобно-радостное стремление отомстить, уничтожить дурня, который вздумал схитрить, который слова не держит, «за базар не отвечает» — просто «полная утрата интереса». «Дурень» потом шипит и злобствует, бьётся об стенку или плачет в подушку… Измениться такому… очень мало кому удаётся. А ощущение утраты — болит, ноет. Утраты кусочка света. В тебе, для тебя. И ведь ничем не гнётся и не покупается!

Это надо знать. Тогда — можно увидеть. Не спутать с подростковым максимализмом или девическим романтизмом. Если видел — сможешь разглядеть, если — «нет», то… вдруг повезёт?

Мне в первой жизни повезло. Правда, чтобы понять… пришлось жизнь прожить. Но теперь-то я это знаю! Теперь-то я понимаю, какое редкое сокровище мне в руки попалось!

Странно: попаданцы в своих похождениях всегда используют свой прежний личный опыт. Кто-то вспоминает опыт руко- и ного-машества, кто-то — командования или администрирования. Почему я не встречаю в этих историях опыта человеческого общения? Опыта распознавания различных психологических типов, предвидения их типических реакций и динамики трансформации. Не с чем сравнивать? Попандопулы невнимательны к собственным современникам? Тогда как они могут управлять туземцами? Будь ты императором или техническим директором — ты управляешь людьми. А не империей или железяками.

Это Любава думает, что она самца хомосапиенса к себе привязывает. Своими… выпуклостями и впуклостями. «Так все делают!». Но я-то знаю! Мне все эти… провокаторы гормонального шторма… приятны, привлекательны… Но — вторичны.

Приправы к главному блюду — к её душе.

Бадахшанские алмазы — представляете? Так вот, камни, как и люди — разные. Найти рядом с собой человека с такими свойствами, как… как алмаз на Окском лугу.

И ещё: она молода и влюблена в меня. Я смогу без надрывов и надломов, мягонько, пока она ещё растёт душой, направить её интересы, развитие, взросление… И рядом со мною вырастит равный человек. Не такой же, а именно — равный. С такими же, как у меня, базовыми ценностями и совершенно другим, уникальным, собственным взглядом. Это будет… фантастически!

Рассматривая один объект или явление из одной и той же базовой точки, из общего «хорошо/плохо» мы будем видеть разные стороны. Мир становится… стереоскопичным! И… стереозвучным.

Нам будет не оторваться друг от друга. Потому что — интересно! Интересно — каждый день, многие годы, всю жизнь… Постоянно, даже не осознавая, ловить её движение, вслушиваться в её слова… Потому что постоянно звучит что-то новое, острое, удивительное… Приглядываться к элементарным вещам — как волосы расчёсывает, как стол накрывает, как дышит во сне… А я и не знал! Даже не задумывался! Создать, вырастить набор своих, только двоим понятных, фраз, слов, жестов… Что будет приводить в чуть завистливый восторг внимательного гостя:

— А об чём это вы тут без меня разговариваете? Взглядами.

Держать, подгонять, подстёгивать самого себя: надо соответствовать, надо быть на уровне. На уровне души. Чтобы ей не стало с тобой скучно. Тупо, противно, безысходно…

И, если повезёт, услышать через годы:

— Господи, какая же я была дура! Когда с тобой встретилась.

Не в смысле обычного горького женского упрёка:

— На такое барахло перевела лучшие годы своей жизни!

А от удивления и радости от осознания произошедших в душе внутренних изменений:

— Жизнь с тобой изменила меня. Я стала лучше: умнее, добрее, сильнее, увереннее… Даже — просто красивее. Господи, а я ведь сдуру могла и за другого выскочить! И была бы сейчас другой. Ужас-то какой!

Да уж, ребятки-ребятишки, бывает и так. Только — надо знать, надо быть готовым к такой… жар-птице. А если — «нет», то… кому как повезёт. Бывают и другие варианты.

* * *

— Э… Кхе-кхе… Эта вот…

Сумасшествие. Любовное сумасшествие. Ничего, кроме неё, не вижу и не слышу. И — не хочу.

Возвращаться в окружающую реальность… противно. Больно, неприятно. Тяжко.

Пришлось потрясти головой — зрачки не фокусируются, глаза не переключаются. Не могу оторваться от неё. От глаз — глазами, от тела — руками, от её души… — своей душой. Не могу! И — не хочу.

Выпростал руки из-под одежды, обнял, придвинул, прижал к себе. Крепко. «Счастье моё… полными горстями…».

— Чего тебе?

В двух шагах стоял совершенно красный Афоня. Сейчас начнёт землю от смущения выковыривать.

Мда… Увлёкся. Вокруг — воинский лагерь. В десяти шагах — мои воины. Чуть дальше — толпы народу толкутся по пляжу туда-сюда. Солнышко садится — лучи прямо в морду. Прямо как подсветка на сцене. И тут мы с Любавой… Ещё чуть-чуть и я бы её… прямо тут… От полноты чувств и восторга любви…

* * *

Мне, конечно, плевать. «Зверь Лютый» потому так и зовётся, что не-человек. Нелюдь. И вообще: «умный — не скажет, дурак — не поймёт». Какие-то приличия, нормы поведения, пристойность… Тем более — в «святорусском» варианте…

Вы все вымрете за восемь веков до моего рождения! Прахом станете! Вот этими… суглинками.

Но сейчас здесь есть несколько… «моих». Для них мои… «непристойности» создадут проблемы. В отношениях с окружающими. Пока ещё не вымершими.

Нехорошо своё — «хочу счастья» превращать в — «получи несчастье» для окружающих. По крайней мере, без существенных обосновывающих аргументов.

«Как аукнется — так и откликнется» — русская народная мудрость.

* * *

Глава 334

— Тама… эта… сеунчей к Лазарю прискакал. Ну. К князю зовут. Вот. А он же… того…

— Ладно. Сейчас подойду. Иди.

Пришлось осторожно оттянуть за косу голову Любаве, плотно забившуюся в моё плечо. Какая удивительная метаморфоза! Только что на меня смотрела взрослая страстная решительная женщина. Повелительница мира и окрестностей. «Я — решила» и «пусть весь мир отдохнёт». А теперь — очень смущённая девчушка. Старательно скрывающая лицо, отводящая глаза…

— Я… ну… извини… я пошла!

И суетливая попытка быстренько соскочить с моих коленей.

— Сидеть!

Хорошо, что у меня руки длинные и хват… клешневатый. Подёргалась, по-рвалась. Затихла, прижатая к моей груди.

— Ваня… Я — плохая? Да? Я… — я непотребная? Да?

Как же удивительно плохо люди понимают друг друга! «Ты моя — сказать лишь могут руки…». Вот же, и рук моих не слышит!

— Ты — лучшая. Те — единственная. На весь белый свет. Красавица, умница, радость моя. Просто… видишь: дела-заботы. Тебе ведь не понравится, если я все дела заброшу, неудачником стану? Так что, придётся нам подождать. До ночи. А вот уж ночью… Заберёмся в какой-нибудь овражек… чтобы никто нам не мешал… и будем только мы вдвоём… на весь мир… до самого утра.

Ну как это объяснить?!

   «Все преграды я могу пройти без робости,    В спор вступлю с невзгодою любой.    Укажи мне только лишь на глобусе    Место скорого свидания с тобой.    Через горы я пройду дорогой смелою,    Поднимусь на крыльях в синеву.    И отныне все, что я ни сделаю,    Светлым именем твоим я назову.    Посажу я на земле сады весенние,    Зашумят они по всей стране.    А когда придет пора цветения,    Пусть они тебе расскажут обо мне!».

В «пути деяния» — появляется смысл. Хочется чего-нибудь хорошего… уелбантурить. Садов насажать, что ли?

Помог ей затянуть все эти… гашики да опояски, чмокнул в носик, и она убежала помогать Маране. А я пошёл к Лазарю.

У Лазаря был жар, Цыба, потусторонне улыбаясь, меняла у него в паху холодные компрессы, от чего он краснел и жар поднимался ещё больше.

Уставший до серости в лице и хрипа в голосе Резан, периодически шипел на сеунчея: молодого отрока из слуг князя Володши. Как-то в нашей хоругви после Верхневолжских приключений, отношение к княжьим отрокам… настороженное.

Суть сообщения простая: князь требовал к себе командиров хоругвей. Для отчета о потерях и замещения должностей.

— Тебе, Иван Акимыч, к князю идти. Я-то рылом не вышел. Проси, чтобы наших по домам распустили. Лазаря надо домой везть. Да и гожих-то в хоругви… трое.

— Резан, не прибедняйся — через неделю гожих будет человек шесть-семь. Боголюбский воинов не отпустит.

— А ты уговори! Ты боярич или хрен собачий?! В «пристебаи» идти?! Последних положить?! И эта… шапку Лазарю выпроси. А то заволокитят, замурыжат. Давай, Иване, хучь какой ты, а из благородных. Может, и вытрясешь чего доброго из… из этих.

Забавно: как в бой идти — никто не упрашивал, как на полчище резаться — ни у кого ничего не выпрашивал, а как отвоевались — иди-вымаливай.

Начал собираться — одеть нечего. Что — в бою порублено, что — в Волге утоплено. Стыдоба: сапоги — у соседей выпросили. Утром ещё в них какой-то здоровый мариец вытоптывал, а к вечеру Ванька-ублюдок к князю идёт. Круговорот барахла в природе. У Тараса Бульбы лучше было:

«На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена».

Я почему про посуду вспомнил — на том самом месте, где сегодня из меня чуть Ункаса не сделали, стол накрыт. В смысле: дастархан. Вятшие победу празднуют: полотно расстелили, вокруг — кто на попонах, кто на плащах. Во главе стола — Боголюбский на седле по-турецки сидит. Рядом — его сын с братом, муромский и рязанский князья по разные стороны. И наш… тверской князь Володша.

Я, было, к нему — доложиться тишком, но… Боголюбский чарку уже принял, но «орлиности» своей не потерял — углядел.

— А, смоленский боярич. Так ты, Володша, смоленских привечаешь? Пути-дороги показываешь? Что, отроче, батюшка послал глянуть — как заново Волжский Верх жечь?

Как-то мне такой наезд… Я ж в бою нехудо бился! При встрече — доложился. Опять же — Ану, подарочек мой… Или — наезд не на меня?

Володша только ртом — ап-ап. Цвет морды лица… «зацвела под окошком… недозрелая вишня…». Хотя ближе — «ягода-малина…».

Так кого же князь Андрей гнёт-пригибает?

Мне ни — клячей, ни — хомутом на ней — быть неинтересно. Деваться некуда, лезем «поперёд батьки в пекло». С обострением.

— А что, надо? В смысле: заново жечь. А? Господин светлый князь Андрей Юрьевич? Войны-то, усобицы — вроде нет. Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславович правит умно да мирно. Отчего перевелись у нас на Святой Руси усобицы, настали благодать и в человецах благорастворение. Светлый князь Роман Ростиславович в Смоленске перед Рождеством так княжьим прыщам и проповедовал. Или соврал он?

Андрей по обычаю своему, столкнувшись с наглостью, нынче — в моём лице, ещё сильнее выпрямил спину, откинул голову и посмотрел полуприщуренным взглядом. От этого государева взора даже и видавшие виды люди, храбрые воеводы и витязи былинные — с лица бледнели и на коленки упадали.

Но нынче взгляд орлиный втуне пропал: я как раз на тряпице перед Володшей славное рёбрышко баранье углядел. И спёр. Извиняюсь, но очень кушать хочется. У меня после общения с любимыми женщинами всегда так: остро желаю жрать и жить.

— Дерзят твои недоросли, Володша. Страха не имеют, вежества не знают. Распустил молодь свою, не приглядываешь.

Володша продолжал делать два своих основных дела — наливаться багровым и глотать воздух. А я, высматривая место, где бы удобнее этого барана, в смысле — рёбрышко, укусить, приостановился и уточнил:

— Неправду говоришь князь Андрей. Я — не его недоросль, я — сам по себе недоросль. Просто иду с хоругвью тверского боярича Лазаря. Кстати, ты вели князю Володше Лазарю шапку боярскую выдать. И эту… «милость княжескую».

— Это который Лазарь?

— Это который — «петух с лошадиным хвостом». Который третьего дня на совете первым говорил. Про которого ты сказал, что у него голова светлая. Парень дрался яро. Ворогов кучу положил, аж саблю сломал. Его хоругвь первой пробила строй поганой мордвы и обратила их бегство. Что есть безусловное геройство и об славе божьей — истинное радение.

Я, наконец-то, вцепился зубами в баранину. Но глаза поднял. Над моей головой пронеслось несколько внимательных взглядов Андрея и его слуг. Включая скромно сидевшего в общем ряду Маноху.

— Как придёт — так и… и посмотрю.

Володша… «мышей не ловит». Мой вопрос — к Андрею, к «светлому» князю, а тверской князь — «подручный». Пока старший своего мнения не выскажет, хотя бы не переадресует запрос — младшему надлежит ждать. Что за, факеншит, бестолочь! Основ делопроизводства с субординацией не разумеет!

То, что я субординацию нарушаю — так мне можно! Я ж — внесистемный. В смысле — зарубежный. Придурок лысый смоленский — взять нечего. «Они там все такие! Это ж все знают!». Поэтому продолжу:

— Это, княже Володша Василькович — вряд ли. В смысле — вряд ли придёт. Раненый лежит. Ногу перебило. Лазарь первым из войска спустился с обрыва. Вот прямо сюда, на это место, где мы нынче пьём-закусываем. Подвергся нападению группы хорошо вооружённых противников. Проявил недюжинное мастерство и редкостную храбрость. Нанёс существенный ущерб в живой силе и… э-э… в воинском духе. Щедро пролил кровь свою. За Русь Святую, за князей славных, за Пресвятую Царицу Небесную. Так бы и прирезали славного витязя. Хорошо — я успел сверзиться в последний момент.

Вот, и себя похвалил. А баранина дрянь — переварена. С утра, что ли в котёл вкинули?

— Придёт — погляжу.

Володша — дурак и не лечится. В льноводстве это называется «межеумок». Я, как опытный ныне льновод, могу точно сказать. Повторять собственное утверждение без модификации аргументации — глупость. Попытка надавить голосом, статусом… Бедненький. Я уже объяснял — у меня к вятшим — пиетета нет. Наоборот: как вижу корзно — так рука к оберегу тянется. Хоть какому, но — потяжелее. А уж после проблем с его нурманами…

А ведь это, возможно, причина: после игр Эрика, ныне покойного, с Лазарем — выдать тому боярскую шапку… не кошерно. Причём — в обе стороны.

«Кто нурманам попку подставляет — тому князь шапку надевает». Или: «кто нурманам не даёт — тому князь мозги е. ёт». Учитывая наше исконно-посконное филологическо-интеллектуальное богатство… Не только частушки — былины сложат.

   «О! Ты гей еси, добрый молодец?    Держишь путь куда, спотыкаешься?    То ли попку стер, то ли в стельку пьян?    Из каких краев к нам сподобился?».

Из княжеской баньки. Где набродь всякая… краёв не видит.

Сам дурак: нефиг своих гридней распускать-потворствовать.

Войско вернётся в Тверь, и Володше придётся «нагибать» Лазаря. В прямом и переносном смысле — чтобы сохранить авторитет своей дружины у земских. Чтобы никто не пытался «выше головы прыгнуть» — не исполнить слово княжеское, не уважить слуг его верных…

«Не судите о господах по слугам их» — верно.

Но — потом. Когда слуг уже засудили.

Баранина — так себе. Поэтому «перцу добавим» — в беседу.

— Дозволь слово молвить, славный князь Андрей Юрьевич. Князь наш Володша Василькович, видать, сильно притомился в нынешнем бою. Видать, великое множество басурман да поганых порубил он. В поте лица своего. От чего и говорит не подумавши. Боярич Лазарь лежит ныне с перебитой ногой. Как же он придёт? Это тебе, Володша, впору к раненому герою сходить, награду вручить, воинов славных словом добрым поддержать. Хоругвь дралась яростно. Не раненых — один только и есть. Для боя гожих трое осталось всего. Из двадцати. Парни за честь твою княжескую животов своих не пожалели. А тебе жаль задницу свою поднять да полверсты прогуляться?

Сорвался. Психанул. С князьями так… а учитывая некоторые известные обстоятельства насчёт задницы… и циркулирующие насчёт самого Володши гипотезы… Сразу рубить будут или как?

Всё княжьё и рты по-раскрывало. Так нельзя! Не по вежеству! Да за такое…!

Андрей чуть наклонился вперёд и впился в меня взглядом.

В тот раз я впервые увидел знаменитый «иссушающий» взгляд Боголюбского. Князь наклонился вперёд всем своим, хоть и невеликим, но крепким широким телом с видимой асимметрией плеч — правое больше и выше левого. Неестественно, из-за больных позвонков шеи, откинул назад голову и распахнул свои «бабушкины» чёрные глаза. «Узенькие татарские щёлочки» — верно. Обычно. Но в мгновения особенного внимания, особого вглядывания в нечто близкое — глаза у князя Андрея распахивались… «по-гречески». Не тёмно-карие как у большинства половцев, не светлые, как обычно у славян, но иссиня-чёрные. Очень глубокого бархатного оттенка. Неожиданно большие, круглые. Совершенно неуместные, противоестественные на этом скуластом, чуть татарском лице с простенькой русской бородой по кругу.

В Европе и в Святой Руси чёрные глаза считаются признаком чертовщины, колдовства, сглаза. «Чёрный зрак». Как в Китае — светлые. Но кроме цвета, размера, формы было ещё и выражение лица, отсутствие мимики, моргания. «Гипнотизирующий взгляд змеи». «Бандерлоги! Хорошо ли вам видно?». Чувство, что тебя туда, в бесконечную чёрную пропасть, втягивает. Выпивает и иссушает. Раздевает, выжимает, выкручивает. Душу и мысли. Все.

Позже, от сподвижников князя Андрея, услыхал я, что такое чувство — не моё личное, но общее. Крепкие смелые мужи, бояре и воеводы выходили от князя, держась за сердце, вытирая со лба пот хладный. «Лучше лишний раз в атаку сходить, чем с Бешеным Китайцем в гляделки играть».

Андрей о своём свойстве этом знал и использовал. Инстинктивно подбирая декорации — богатое, чёрное с золотом убранство княжьих палат в Боголюбове, полутьма с недостаточным, пляшущим освещением, беседа — с глазу на глаз… На моё счастье, в тот раз обстановка была… полевая. Довольно светлый вечер, множество народа, кусок баранины во рту… А позже — я уже знал и был готов.

Махнёт сейчас Боголюбский ручкой — будет Ванюше бздынь. Через усекновение головы. У него это быстро: только колоду подходящую приглядят и… Вот уж в прямом смысле: тяп-ляп. Топором — «тяп», мозги — «ляп».

А подарок мой? Та девка-наложница? Отдариваться-то покойнику как будешь…?

Но у Андрея другие мысли в голове:

— Значит, побили сильно? А ты теперь свою хоругвь поведёшь? Из смоленских стрелков? Что скажешь, сотника Рябины сынок?

Уже доложили. О приходе моих рябиновских.

Факеншит! Я — людей вижу. Чарджи, Ивашко, Любава… Конкретных, отдельных, своих. А он — группу из «них всех».

Расклад… Присутствие в собственных боевых порядках вооружённой группы из элитного подразделения армии вероятного противника…

Что сбор информации, шпионаж — и к бабке не ходи, но демонстративно заявленная команда из состава отряда специального назначения…

Аким иногда вспоминал об участии своих стрелков в… в специфических операциях. Его люди не только в общем строю в Переяславском бое стояли. Точнее — никогда в общем строю не стояли! Стрелков с копейщиками не смешивают — мешают они друг другу.

Моя хоругвь — силовая поддержка… чего? Проведения диверсии? Ликвидации кого-то из верхушки? Князья не только командиры, но сюзерены… Война — войной, а вот смена владетеля… под шумок… Или — контакт с эмиром и участие в будущих мирных переговорах…? Или — их срыв путём провокации…?

Для смоленского князя — далековато. Но Роман «держит руку» своего отца. А Ростик не менее «долгорукий», чем Долгорукий. Тоже тянется. Из Киева в Залесье. А Рязань уже пытается уйти из-под Суздаля в прямое подчинение к Киеву…

— И объясни батюшке: откуда у тебя торк в отряде?

Оп-па… Княжич голос подал. Изяслав Андреевич. А почему живой?

А потому что — двоечник. Я. Поверил непроверенным данным.

«Ложное знание» — у историков где-то попалось, что старшего из сыновей Андрея ранят в этом походе. От чего он и умрёт. Что я Манохе и втирал давеча. А он умрёт в октябре. Следующего года! Потому что русские летописи считают не года, а — «лето». Которое начинается в марте. А сами летописи бывают «мартовские», а бывают «ультрамартовские». И я из-за этой летописной чехарды во вражеского агента превратился. Причём — некомпетентного!

— Торк?! Какой торк? Чёрный? Откуда здесь торк?

За дастарханом сидят разные люди. Большинство — нормальные провинциальные средневековые русские бояре. Бородатые, коренастые, брюхатые. Но есть несколько более экзотичных личностей. В частности — группа кыпчаков. Один из них и взорвался фонтаном вопросов. Отвечаем.

— Э… Достопочтенный… э… хан. Торк — нормальный, в чёрной шапке. Инал из рода ябгу. Из Пердуновки. Именем — Чарджи. Мой давний друг и учитель.

Кыпчаки нервно переглядываются между собой. Потом обращаются лицами к Боголюбскому.

* * *

Отношения между торками и половцами — враждебные. Состояние двухвековой вендетты: «вижу — режу».

Это не печенеги, которые частью «легли» под огузов-торков.

Многие печенеги ушли на запад, под мадьяр, другие осели на границах Руси, но часть признало верховенство торков, обрезала себе рукава на верхней одежде, в знак подчинённого положения, и мирно кочевала вместе со своими господами. Дав, впоследствии, основание тому народу, который называют гагаузами.

Это не булгары, некоторые роды которых, пережив и Великую Булгарию, и Хазарский каганат, не уйдя ни в Булгарию Волжскую, ни в Болгарию Дунайскую, кочевали по окраинам Великой степи и нынче вошли в курени половецких орд.

«Торк видит кыпчака только на острие копья». С другой стороны… аналогично.

Только власть русских князей несколько притормаживает этот процесс. На Роси несколько половецких родов-«куреней» живут рядом с торками. Плохо живут, конечно, но в Степи их бы просто вырезали.

Ситуация меняется именно сейчас. Причина — женщины. На Рось, на Русь вообще, приходят слабые коши. В Степи слабый род — у кого мало мужчин. А женщин? — Их выдают замуж. За соседей. Которые — торки и печенеги. Не в рабыни, служанки, чаги — в жёны. «Чёрные клобуки» начинают родниться с «белыми клобуками». У половчанок осталась родня и в Степи. Паутина родственных связей гасит вековую кровную вражду и, через поколение, торки будут раз за разом срывать походы киевских князей на половецкие становища. То просто не явятся на место сбора: «не пойдём на сватов!», то предупредят «сватов», и те успеют откочевать.

В Залесье кыпчаков мало живёт. А вот на княжьей службе… Боголюбский привечает свою родню по матери. Даже креститься этих «поганых язычников» — не заставляет. Для этих ребят живой торк — прямой вызов. Как волк среди овчарок.

Первая реакция — «убить!». Вторая: кому достанется такая честь — «убить торка»? Третья:

— Что?! Нельзя?! Совсем нельзя?!!! А мы потихоньку…

Присутствие торка среди моих людей сразу поднимает уровень моей «миссии». Это они так думают.

За моей спиной теперь маячит не только смоленский князь с гипотетическими поползновениями насчёт Волжского Верха, но и «сам» — Великий Князь Киевский.

Большинство торков служит Киеву. Есть ещё переяславские, черниговские, северские. В Чернигове только что, этой весной после смерти Свояка, «власть переменилась» — сын его Олег сел. С какими-то новыми, собственными договорённостями.

Многолетний союз между Свояком и Долгоруким, скреплённый «основанием Москвы», кровью бедного Степана Кучки и женитьбой сына Свояка Олега (полного тёзки деда — Гориславича) на дочери Долгорукого — парень так здорово жонглировал мечом, что Долгорукий восхитился, прослезился и… и выдал дочь замуж, союз, который Боголюбский поддерживал — закончился. Новый Черниговский князь — Олег… Он, конечно, по-прежнему «зять». Но… Против отца-то своего он выступал вместе с его врагами. Черниговское княжение взял в ссоре со своими двоюродными и как-то… странно. О чём-то они там договаривались тайно. И что теперь будет — непонятно.

Появление торка… Откуда? Из Торческа — киевский торк. Из Баруча — переяславский. Из Беловежска, куда полвека назад перебрались жители донского Саркела (Белой Вежи), разгромленного уходящими от ударов Мономаха половцами — черниговский. А там-то… всякой твари по паре. Не только торки с печенегами, но и хазары, аланы, славяне-бродники… Даже семьи кочевых булгар есть.

Да ещё из благородных… инал из рода ябгу… но — не владетельных… «чёрная лошадка»… с какой целью?

А за дастарханом есть ещё рязанский князь. У которого свои очень… непростые игры. И с половцами, и с Киевом. И — с Суздалем.

Бряхимов — сожгли, Стрелку от булгар освободили — рязанцы бы уже по домам пошли. Долг вассала-Рязани сюзерену-Суздалю — исполнили, «чести» — поднабрали, войско эмирово развалили — хватит.

Муромские… тоже. Муром больше волнуется о своих язычниках. Режут, поганые, то князей, то воевод. А уж попов…! Ещё — о соседях, о мордве-мокша. Мокша замирилась — и нам домой пора.

Это только Боголюбский вокруг своей Богородицы пляшет, да песни поёт, да слезьми рыдает. Хабара особого не намечается, идти куда-то дальше… «Правду» его искать-доказывать? Оно надо? А тут смоленские… да не простые… и торк-ханыч… как бы на «удар в спину» не нарваться…

* * *

Это я прикидываю только кусочек размышлений Боголюбского. Глубже понять… мне это не дано — надо в этом вариться годами.

— Асадук, чего ты мальца вопросами донимаешь? Давай-ка лучше глянем. Да и Володше надо шапку храбрецу болезному отдать. Старшина пусть тут посидит — неча от застолья людей добрых отрывать. Коня мне.

Типичная манера Боголюбского: то сидели тихо-мирно, выпивали-закусывали, то — «коня мне!». И все — повскакали.

Не ехать с князем… Как минимум — не «ближник», государю и без тебя славно. А за что тогда тебе давать «княжескую милость»?! Как максимум — гос. измена.

* * *

Так просто, для памяти. Тамерлан берёт какой-то очередной город. Приказывает выгнать всё население в поле и перебить всех мужчин старше 14 лет. Войско исполняет без вопросов — нормальная процедура для кочевников. «Зачистка населения». Потом приказывает отобрать у женщин детей до семи лет и велит воинам топтать конями толпу младенцев. Воины отказываются. Тамерлан спрашивает:

— Кто из вас посмеет не последовать за мной?

И гонит своего коня на детей. Войско кидается за ним.

Кавалерийская бригада на галопе атакует детский сад на прогулке в чистом поле… Куча разбитых копытами голов и тел дошкольного возраста. Месиво…

Воинская клятва похожа на венчальную: клянусь быть всегда вместе, в горе и в радости…

   «За честь Руси, как вождь, веди нас в бой —    Я ж следую, как ратник, за тобой!».

Дополнительное условие — «за честь Руси», вкладываемое здесь в уста Годунова — куда более поздняя обработка. Феодализм — «культ личности».

* * *

Коней — всего пара десятков. В половине сёдел — охрана, гридни Боголюбского. Остальные: шесть князей, поп для принятия присяги боярской, инициатор разборки — половец Асадук, Сигурд в помощь Володше и я.

Я как-то… к княжеским кавалькадам не привык. Да ещё и коневод… то ли — лопух, то ли — специально? Точно: ещё и своего коня так поставил, что не подойти. И ведь отдельной команды — гадить мне — не было! Просто — стиль жизни, просто… не любят «янычары» — земских.

Андрей иронически наблюдает как я разглядываю правый бок подведённого мне жеребца. Не с той стороны. Обходить? Конёк нервничает, они уже все в сёдлах — меня ждут… Увалень сиволапый, мурло деревенское… Это я-то?!

Эх-ма!

И я вскакиваю в седло. Справа!

Абзац… В смысле — ездец…

Никто!!! Никогда!!! Ни в Степи, ни на Руси! Так на коня — не садится.

Это как лезть на место водителя авто через правую дверь.

— Мужик, ты чего?! Болезнь такая — «перепел»?

«Это ж все знают!».

Кроме меня. Учитесь… Аборигены…

Вскакиваю не касаясь ногой стремени — высоко подвязаны, неудобно ногу задирать. Усаживаюсь, выбираю повод, поворачиваю конька… Чудак упрямиться вздумал. Строевой выученный конь… По сравнению с Гнедко… барышня под присмотром классной дамы. Посадка… степная. Вот кто бы сомневался! И седло нерусское — арчак. А я только на таком и умею!

Ирония, насмешка на лице Андрея сменяется удивлением, уважением. Князь-кавалерист прекрасно видит все мои огрехи. Но видит и стиль. Отнюдь не типично «святорусский».

— Показывай — где там твой петух. С кобылячьим хвостом.

Конечно — никакого галопа. Шагом. Пляж наполнен людьми, лодками, кострам. От костров орут «славу». Больше и прежде всего — Боголюбскому. Тот, поворачиваясь в седле всем корпусом, высокомерно чуть наклоняет голову. Хотя причём тут «высокомерие»?! Ему просто не поклониться — позвонки в шее болят.

Как я понимаю, оптимальная поза для него — встать на четвереньки и задрать голову. Положение молящегося перед иконой. Вот так — боль отступает. Тотальность остеохондроза на Руси…? Поэтому так много чудотворных икон и церквей Покрова Богородицы?

* * *

Из всех известных в России православных храмов, церквей Покрова — 7–8%. Больше только у Николы Угодника. Что понятно: Св. Николай считается покровителем земледелия и пчеловодства, всякого домашнего скота и диких зверей. Его культ связывают с загробным миром и соотносят с реликтами культа медведя. Наследник Велеса.

Я уже говорил: перебить в почитании русских крестьян «могилу и корову» — никому не дано. Даже Пресвятой Деве.

* * *

Ребятишки из моих тверских и смоленских сперва несколько растерялись, но быстро были приведены в норму. Чарджи сам по себе — аристократ, инал ябгённый, пробу ставить некуда. Ивашка — со Свояком смолоду вдоволь находился, на всякое княжьё нагляделся. А Николашка — и обдуривать рюриковичей ухитрялся. Если не врёт. Ноготку с Мараной — вовсе пофиг. У них взгляд профессиональный: если с этого чудака всё снять, то останется говорящий кусок мяса. Ну и что в нём может быть интересненького?

Андрей, оглядев наш лазарет, толкнул, не сходя с коня, коротенькую прочувственную речь. С благодарностью за проявленную храбрость от лица «Святой Руси» и лично Царицы Небесной. На корню пресёк поползновения «а может мы того… по домам?», поскольку — «Враг сокрушён, но не уничтожен». «Раздавим гадину в её гадском логове. Овхо». Поманил богатым хабаром, громкой славой и вечным спасением.

А вот Володше пришлось слезать с коня — Лазарь встать не мог. Пришлось тверскому князю пасть перед лежащим юношей на колени, вручит ему шапку, произнести и выслушать положенные слова и подставить плечико для поцелуя.

Я уже говорил, что поцелуйный обряд в «Святой Руси» чрезвычайно развит, разнообразен и повсеместен. «Целовальник» — заведующим кабаком — из более поздних и весьма простых вариантов. Поцелуй в плечо фиксирует отношения младшего — брата или сына — к старшему. «Почитать в отца место» — формула вассальной присяги на Руси.

Исполнять все эти процедуры с лежащим было непривычно. Володша занервничал, решил, что выглядит не только необычно, но и смешно. Споткнулся, зацепился… Мои парни — деревенские. Припаданию с придыханием — не выучены. Смешки пошли. Не так чтобы хохот в голос, но слышно.

Тут Сигурд что-то бормотнул Володше на ухо. Тот раздражённо фыркнул, отмахнулся, но Боголюбский услыхал. Отцепил с пояса саблю и велел отдать Лазарю:

— Новооглашённый боярин Лазарь! Бился ты ныне с супостатами славно. Даже и саблю свою об них сломал. Верю я, что и дальше будешь рубить ворогов наших. И для того дарю тебе свою добрую саблю. Чтобы и впредь служил ты верой и правдой. Мне, и Святой Руси, и Царице Небесной.

«Вассал моего вассала — не мой вассал». Володша — тверской князь, Лазарь — тверской боярин. А Андрей не только вручает оружие отличившемуся бойцу, но требует службы, верности через голову тверского князя. Это как поступая на службу в армию «родимой Эстонии» — клясться «не щадя живота своего» в верности НАТО.

Лазарь подарок обхватил как ребёнка. К груди прижал, на глазах слёзы:

— Княже! Андрей Юрьевич! Да я…! Да за тебя…! Клянусь! Это ж такая честь…! Это ж…! Живота не пожалею! Хоть — где…! Хоть когда…! Всей душой…!

Володша влез на коня весь красный. Сам дурак: послушал бы Сигурда — себе верного человека приобрёл. А так… клинка пожадничал? Это-то люди и скажут. Лопухнулся и сам уже понял — винить некого.

Он бы так и погнал вскачь прочь! От места где стыдно. Но пока Андрей не сдвинется — терпи. Боголюбский внимательно осмотрел лагерь, велел одному из гридней спешиться — отдать коня Чарджи. Пригласил инала к дастархану:

— Ваши в наших местах — нечасты. Посидим-потолкуем-послушаем. Как оно там, где чего творится…

Увидев Мару аж завис:

— Эт… это у тебя что?

— Марана. Лекарка наша.

— Кто?! М-Марана?! Лекарка?!

— Ага. Из самых лучших.

Андрей удивлённо оглядел толпу моих людей, вдруг прищурился:

— Эй, ты, а ну выдь сюда. Та-ак… А почему у тебя, боярич, девки в хоругви? Да ещё в таком непотребном виде — в мужеской одежде?

— Так Марана ж — баба. А это прислужницы её.

Любава, прятавшаяся до того за спинами бойцов, была вынуждена выйти вперёд и поклониться. От резкого движения свёрнутая под косынку коса её развернулась во всю длину. Она была чрезвычайно смущена всеобщим разглядыванием. Пришлось успокаивающе ей улыбнуться и отвлечь «высокоблагородное» внимание на себя:

— Любава, служанка моя. Добрая душа. От её голоса страждущие души смятенные — успокаиваются, и боли телесные — утишиваются.

— Я ж велел! Никакого бабья в хоругвях не держать! Гнать метлой поганой!

Князь Володша… экий же… межеумок. Пытается своё смущение и неловкость исправить дурным наездом на меня. Меня — любимого, прогрессивного и… и лютого. Ну ведь понятно же, что твоя… «обкорзнённость» на меня не действует. Уважения не вызывает, подчинённости не обеспечивают. Ты уж… или — руби, или — терпи. А ты разговаривать вздумал.

— Велел. Было дело. Ну так отвелей. Из твоего-то шатра бабы каждую ночь шастают…

Вся княжеватая компания уставилась на Володшу:

— Что, вот так прям — каждую ночь?!… А сколько их? И чего он с ними делает? — В ладушки играет… А ты спрашивал — чего тверские так долго тянутся? Всю-то ночь е…лом махавши — днём веслом не наработаешь… — Да и седни его гридни… вяловато. Я от нурманов большего ждал… — Так они что? Все — одну?!… - И вот так всегда — из-за одной какой-нибудь… Потому и черемисов упустили — не спавши, глаз не продравши…

Андрей помалкивал, а Володша закипал всё круче. Пора осаживать. И выводить своих из-под грядущих… «негораздов». А как? — А как обычно — обращая внимание на мелочи:

— Княже, девки идут со смоленской хоругвью. Не с тверской. Или ты себя почитаешь на Святой Руси — самым главным? Твой слово мне, смоленскому боярскому сыну — не указ.

А теперь посмотрим Боголюбского:

— Государь, прошу принять под свою высокую руку охотную хоругвь смоленского боярина Акима Рябины под командой отпрыска его — Ивана. Меня, то есть. Клянусь служить тебе в этом походе честно и храбро, приказы твои исполнять, о чести твоей и Святой Руси — радеть.

Это — про моих смоленских. Теперь про моих тверских. А то загонят их в «пристебаи».

— Дозволь принять под стяг свой, на время похода, людей добрых из хоругви боярина Лазаря. Ибо осталось их мало. С тем, чтобы иметь о них заботу вровень с вновь пришедшими.

Андрей продолжал лениво, полуприщуренно оглядывать наш стан. Не поворачиваясь, практически не двигаясь в седле, заставлял коня чуть преступать на месте. Так, как будто случайно, осматривал всё вокруг.

— Хм… Поедем-ка к столу. Воздадим должное угощению, почествуем витязей славных… Там и поговорим.

И коротким толчком ноги погнал коня ходкой рысью. Все поскакали за ним. И я — следом. Только и успел махнуть рукой ребятам, да подмигнуть взволнованно глядевшей Любаве. Рядом, колено в колено, пристроился Чарджи:

— Чего врать-то, боярич?

— Ничего, ханыч. Врать — нельзя. Только правду. Но… поменьше. Хмыкай и чавкай. Там видно будет.

Глава 335

Дальше пошло застолье — «пир победы». Нас с Чарджи посадили куда-то в середину дастархана — родовитых да достославных и без нас хватает. Но и к обычным «вятшим» отнести нельзя — иностранцы, «заморские гости». Пытались резвенько напоить и разговорить. Но я старательно чавкал, демонстрируя нормальную реакцию юношеского организма на сегодняшние… приключения. А Чарджи высокомерно хмыкал, подтверждая общее мнение, что «торкский инал… такая сволота чёрношапочная — слова по простому не скажет». Так, высокомерно хмыкая и презрительно разглядывая соседей, он и нажрался до отключки. Я-то хоть закусывал.

Вообще, выпито было… много. Первые здравницы ещё шли под красное вино, а потом на нас полилась бражка. Ну, я не знаю… не вёдрами — бочками. Народ, толком поевший только позавчерашним вечером: день — спешный поход, день — кровавый бой — загружался стремительно. Особенно этому способствовал непрерывный поток обязательных к принятию внутрь здравниц. Не в смысле санатория, а в смысле стакана.

Пока говорят — есть неприлично, пока пьют — уже поздно. Так только, урывками. Шесть князей… за каждого отдельно. Начиная с Андрея. И за папу его. И за маму. И за дедушек. Отдельно за каждого. За их предков. За Рюрика, за Игоря, за Святослава… Почему Олега Вещего пропустили? — Достоин. Выпьем. За Володю-Крестителя. Отдельно — за Бориса, отдельно — за Глеба. Вспомнили, что одного крестили Романом, другого Давидом. Повторили. Кто-то уже песен попеть собрался, но торопыгу уняли, увели к Оке писать — блин, бражка ж эта… такое мочегонное… и мозгостукальное… и ногозаплетыкное… Но Мономаха… Без Мономаха — никак. А Ярослав?! Который Мудрый. Хотя, конечно — Хромой. Долгорукого — само собой. По второму разу? Ну и что? Человек-то был… хороший? А какая рука у него — длинная была…? Обмыли. И его шуйцу, и его десницу.

Тут выяснилось, что Муромский и Рязанский князья хоть и скалятся злобно друг на друга, но очень обижаются, что их родню не почествовали. Они же двоюродные! Тогда и Гориславича с его братьями. Само собой — за Святую Церковь. Не за Христа конечно. Какой дурак будет на Руси пить за еврея? За маму его. И за её платок. В смысле — Покров. И — за чудеса. Это однозначно. И не только за медицинские, типа прозрения, излечения геморроя или прямохождения, но и за хозяйственные. Вроде бездонного медвяного сыта у Феодосия Киевского. Вот живут же люди! Сколько не черпай, а у них — всегда…! Монахи, ить их коромыслом, божьи люди… хи-и-итрые… Тогда — за епархию Ростовскую… Нет. За Федю я пить не буду. С-сука гадская. Всё ребята — мне хватит. Чарджи, ты живой? Эк как тебя бедненького… А ведь говорил я — закусывай. Слушай ты, хан… Асадук? — Ас-с-сади… А пошёл бы ты отсюда… Сары-кыпчак? Сары от моего торка… Быстренько. Кипчакуёвина желтомордая. Подымайся, джигит мой плохоползующий… Коня? Какого нам с тобой сейчас коня? Двухместного? Дайте иналу коня. Как он доедет? А как он дойдёт? Будешь мявкать — он тебя так отъягбёт… отъябгёт… Как же правильно-то от «ябгу»? Отъиналит. Торки — гордый народ! Они умирают в себе. Виноват — в седле. С саблей — в руке. Ох… Это я зря сказал… Отдай. Отдай дядя нахрен сабельку. Чарджи! Ты меня видишь?! Это я — Ванька. Лысый ублюдок. Помнишь? Распознаёшь? Не-не-не — целоваться не будем! Я ещё с Пасхи не отплевался… Давай мы эту железячку оставим… нефиг её таскать… и так — тяжело… и пойдём мы с тобой… разгуляемся… вдоль по бережку… Оки-матушки… Мужики, отойдите с дороги… дальше отойдите — не видите как нас… заносит? Брысь! Брысь нафиг! Охо-хо-хо. Первый банкет после первого боя. А впереди ещё целая война… Господи, как же они это выдерживают! Не, легче мордву резать, чем с княжатами пьянствовать. А ведь я ещё… закусывал.

Полверсты до своего лагеря мы шли… долго. Очень важно было не потерять Чарджи. Потому что — темно. Он в своём черном. На чёрном… «Ой, чорная я, чорна, чорнява, як цыганка…»… Хорошо хоть — пыхтит. Идентифицируем торка по пыхтению… И не забрести в Оку. Потому что там мокро и можно утонуть. И не наступить на воинов. Потому что они просыпаются и хотят драться. А полоса-то бережка… у-у-узенькая! Шагов двадцать всего. Но я ж — не торк! Это инал — только на коне может, а я и сам… передвигаюсь. И не только на четырёх! Я и на двух… могу. Только — не стоять. Наклонение должно быть как у матушки. В смысле — у Земли. Примерно 7 градусов к солнечному экватору. Хотя где я его тут ночью найду? На Оке не только экватора — и солнца нету! Ночью. Ну ничего здесь нет! Куда не плюнь — везде нет… экватора. Плюнь — ты его не знаешь. Лучше полтора градуса к инвариантной плоскости. О! Инвариант уже пришёл! Здравствуй Ивашка! Как я рад тебя видеть! Дай я за тебя… подержусь. Какой ты у меня… инвариантный. В смысле — неизменный. Неизменяемый. Неизменяющий. Снимите с меня ханыча и разденьте. Заранее. Потому что… костюмчик у него хороший — испортит. Любава? Что Любава? А где это тут моя Любава…?

Не понял.

Ещё раз.

Покажи.

* * *

Ребята вбили под обрывом несколько жердей и навесили на них наши овчины, отгородив, таким образом, небольшое пространство. В котором горела свечка, возилась Марана и лежали на земле две женщины. Слева — Цыба с закрытыми глазами, а справа…

В первый момент я не узнал Любаву. У неё было разбито лицо. Очень сильно. Крови уже почти не было — Мара осторожно стирала тряпкой остатки.

Только чуть текло из уголка левого глаза. Закрытого и странно провалившегося. Пустого. Особенно по сравнению с совершенно опухшим, тоже закрытым, правым. И из левого уголка рта. Между разбитых в оладьи, треснувших до мяса губ.

Всё остальное было багровое и синее.

Впрочем, остального видно мало: голова обильно замотана тряпкой. Через которую слева выступает ржавое пятно крови.

Девушка была прикрыта под горло овчиной. Так что я видел только кончики пальцев левой руки, лежащей сверху. Пальчики чуть шевельнулись — порыв воздуха от отдёрнутой мною занавеси на входе прошёлся по выгородке. Мара, стоявшая возле головы Любавы на коленях, резко развернулась на месте и злобно зашипела на меня.

Но я как-то… не обратил внимания.

Слишком внезапно, чересчур неожиданно…

Я был совершенно ошеломлён… этой картиной.

Мара начала махать на меня руками, чтобы я убрался, но тут Любава шевельнулась, сразу же чуть слышно застонала… Я не глядя отодвинул шипящую Марану и упал возле девушки на колени.

В совершенной растерянности. И… и в беспомощности.

Что это?! Как это?! Что случилось?! Что тут…?!

— Ва… Ваня? Пришёл. А я вот… Прости. Не… не погулять нам… ночкой тёмной. Вот как оно… вышло… Неловко. Не смотри на меня. Не хочу, чтобы такой… запомнил. Некрасивой. Не обижайся… так получилось… Ты не убивай их всех… людей… они… хорошие есть. Себя береги. Мы ведь встретимся. Я тебя опять найду. Хорошо… что ты есть… Только… больно…

Пальчики, медленно перебиравшее рядно, вдруг остановились, напряглись и опали. Любава всхрипнула, замерла на мгновение. Потом голова её чуть наклонилась к правому плечу, разбитые, окровавленные губы разомкнулись, открывая залитое кровью пространство на месте выбитых передних зубов, струйка крови из уголка рта вдруг потекла гуще.

Я… очень тупо уставился в лицо Мараны. Она как-то… клекотнула. Откашлялась:

— Всё. Отмучилась. Иди отсюда.

Совершенно тупо, автоматически, ничего не понимая и не ощущая, я, как стоял на коленях, так и развернулся.

И потопал на выход.

Так на четырёх костях и топал. Пока не упёрся в чьи-то сапоги.

Тут меня подхватили под руки и поставили на ноги.

— Ну! Чего там? (Чей-то юношеский голос. Аж срывается от нетерпения).

— Чего?! Слышал же: отмучилась. Пш-ш-шёл отсюда! (Ивашко. Негромко, но убедительно. Шипит не хуже Мараны. Видать, много общались во время похода). Иване, ты как?

— Нормально. Посадить. Раздеть. Воды. Водки. Воды — ведро. Водки — стопку. К стенке.

Что это было?! Что здесь случилось?! Как это вообще возможно?!!!

Спокойно. Не делать лишних движений. Сейчас мне не нужны ответы. Потому что я их не пойму. Потому что и спросить не могу. Сначала — вернуться в себя. «Больной пришёл в себя. А там — никого».

Потом… потом и с остальным миром разберёмся. Но — как же это…?!!!

Спокойно. Позже. Сперва — сам в себя. Перестать в себе дребезжать. На грани. На рубеже вопля.

Вода? Спирт? — Как вода. Воду — на голову. Ещё ведро. Полотенце. Насухо. Овчину. Сесть. Сесть! Я сказал! Нельзя меня класть — кружится всё. Спиной к обрыву. Вдох-выдох. Ещё раз. Годен? — Не годен. Но лучше не стану.

— Рассказывай.

Ивашко говорил негромко, изредка затихая в долгих паузах. Подыскивая слова. Никого не упрекая и не обвиняя. Просто… как оно было.

В начале ночи прибежал монашек с верху, с полчища. Сказал, что померла в войске одна… дама. Которую надо спешно отпеть. Чтобы положить по утру в могилу. Но до отпевания должно быть обмывание. А поп, который всеми этими делам командует, не дозволяет исполнять обмывание покойницы мужикам. «Бо сиё грех еси и ликование похоти».

Отчего велено позвать баб из смоленской хоругви. Поскольку в других хоругвях баб нету. И боярич Рябина на то согласился, но сам придти не может. Поскольку круто загулял с князьями, боярами, воеводами, витязями, богатырями, храбрецами… и прочими.

Почти весь наш личный состав, кто после боя, кто после марша — уже спал. Монашек был жалобен и убедителен. Две девицы решили сделать доброе дело да, заодно, и полюбоваться на «поле русской славы боевой». Марана была утомлена до предела потоком раненых, а Ивашко, увидев уходящих, решил, что она их отпустила.

Ощущение постоянной опасности… В меня это вбивалось рынками и вокзалами 90-х. Потом неоднократно уже здесь. Приключения на Волжском Верху очень актуализировали понимание, что в «православном воинстве» ждать гадости нужно постоянно, со всех азимутов. Но мои-то из Пердуновки! Там-то… Да и шли-то они сами, без «воинства». С местными дорогой общались минимально. Расслабились. Точнее — не собрались, не напряглись.

«Святая Русь» — расслабухи не прощает…

Примерно через час из недалёкого от нашего стана устья одного из оврагов выскочила парочка мужичков из соседней хоругви и кинулась к моим, с характерным для Руси повествовательным воплем:

— Эта…! Тама…! Вот те хрест…!

Тот «цирк», который сопровождает меня весь этот поход, всякие… странности, включая уже сегодняшний визит своры князей к моей хоругви, выдача шапки и награждение Лазаря собственной саблей Боголюбского, обеспечил мне популярности. Меня и моих людей — в войске знают. Да одна Марана со своими помощницами только сегодня с сотню болезных обработала!

Так что, мужички знали, о ком говорили:

— Ваши битые в кровище лежат. Трое.

В двух шагах от тропинки, идущей сверху к берегу Оки по дну оврага, под неаккуратной кучей древесного мусора, были найдены три тела: Любавы, Цыбы и монашка. У последнего — перерезано горло.

— Вон там, под обрывом лежит. Похоже, пограбили: ни креста, ни кошеля.

Мы с Ивашкой посмотрели туда, где чуть в стороне от нашего стана лежал под береговой стеной на оползневых массах тёмный прямоугольник завёрнутого в тряпьё покойника.

— Позвали попов. Они опознали. Откуда-то с-под Ростова.

Негромкий, безэмоциональный голос подсевшего Ноготка, звучал как голос самой ночи. «Позвали, опознали…».

Ноготок, человек, конечно кабинетный. В смысле — камерный. Ему бы — всех в камеру и… Но кое-какие навыки полевого «правдоискательства» у него есть. Вот — про опознание не забыл. И не только:

— Служка там один… бестолковый. Но сказал, что, покойный, де, разговаривал с двумя здоровыми белобрысыми воинами в хорошей броне. Лиц их — не видал, разговора — не слыхал. А по внешности — похожи на… Тут их нурманами тверскими называют. Звери, говорят.

— Верно. Звери.

Мара тяжко ковыляя, выбралась из загородки и, переваливаясь из стороны в сторону, подошла к нам:

— У монашка перерезано горло. От уха до уха. У Цыбы… били сзади по голове тяжёлым, вырвана серёжка. С кровью. Вторую — сняли. Вместе с крестом и браслетом. У Любавы… Вытек глаз, выбиты зубы, сломан нос. Специально били чем-то тяжёлым по лицу. Полу-оторвано ухо. Сломаны обе ноги. Левая — в трёх местах. Правая рука. Обе ключицы. Три ребра. Ваня… Ей специально ломали. Но — не насмерть. Не на быструю смерть. Чтобы пожила ещё, помучилась. И… обеих девок… не сильничали.

Похоже, Мара меня последней фразой успокаивает. Одуреть… Она, что, думает, что теперь это имеет значение?! Ах, ну да — чистые души невинных девственниц устремляются к престолу господнему вне очереди. По спецпропускам. Спасибо на добром слове — утешила.

— Так. Реконструкцию. Версии. Как это было. Кто.

Ноготок снова тяжело вздыхает. Он, конечно, не следак, но… «правдоискательство», в своих лучших представителях, предполагает построение гипотез. О людях. О их действиях и намерениях. Жаль, инфы, персонажей, реалий у него… он же только сегодня сюда пришёл…

Из-за его плеча устало начинает высказываться подошедший Резан:

— Володша. То дело, которое с Кснятина тянется.

Всё верно — Ноготок не в курсе моих недавних… приключений. А у Резана это всё перед глазами прошло.

— Твоя вина, боярич. Ты, Иван Акимыч, раз за разом князя дразнишь. По носу его щёлкаешь. А ответить тебе… у него никак не выходит. Только позору больше. То ты над нурманами посмеялся. С дракошами ихними. В Угличе нурманы ответили. С Лазарем… В Мологе… ты им «божий суд» устроил. Да так хитро, что все вятшие на Володшу вызверились. Ты ж этот… то-ту-лизатор учудил. Не поставить — нельзя, дойдёт до князя. Что веры в него нет. На тебя ставить — нельзя. Против тебя — потерять серебро. А кому ж охота своё отдавать? Эту общую… неохоту… тоже довели. До сведения.

Резан тяжко вздохнул, подобрал с земли палочку, покрутил в руках.

— Потом с этой бабой. Которая Новожея. Которая не баба. Ты ж ему прямо в гордость евоную наплевал! Он приказал, а тебе… И хоть бы тайно! Чисто под себя… Чтоб шито-крыто… А ты — на всё войско! И вдругорядь выходит: прижать тебя — всему войску обида. Не прижать — обида князю. Опять же, слушок был, что он и сам-то рвался… твоих новизней попробовать. А ты… гонор свой явил: не поклонился князю своему — красной девицей. Ему что — в общий ряд?! — На всё войско штаны снимать да доказывать: у меня, де, хрен других не грязнее… Озлился страшно. Потому, бают, и Феодору не препятствовал, когда тот в нашем лагере блудниц искал.

Ноготок переглядывается с Ивашкой — они ещё не в курсе. Как хорошо, что Аким не пришёл — он бы мне точно уши оторвал! Вместе с головой.

— А нынче и вовсе. Кучу поганых порубил, строй их пробил, важного какого-то панка ихнего завалил, первым на берег выскочил. Да за одно это тебя величать да чествовать надобно! А он сам… со своими… как-то не очень… Так, среди прочих… А ты, говорят, ещё и за эмиром по Волге гонялся, наложницу его разлюбимую отбил да Боголюбскому подарил. Не Володше — Боголюбскому! Не своему князю — над ним старшему. Не по чину. Унизил ты, Ваня, князя. Уронил. В чести, в славе, в удали. Так тебе — и этого мало!

Резан несколько мгновений смотрел в темноту. Туда, где у уже погасшего костра лежали наши раненые. И — Лазарь.

— Бешеный Катай — Лазарю свою саблю отдал. Против обычая, по твоему слову. А Володша это дело проворонил! Не по воинской удаче — там-то воля божья, а по своему слову да делу. Он… лопухнулся да скапризничал. Он — сам дурак. А ты — опять умный. Только он — князь рóжёный, а ты боярич приблудный! Он со своей княжести — живёт. Она его держит, подпирает, возвеличивает. Без неё… он — никто и звать — никак. И спустить тебе всякие твои… обиды да поношения — он не может. Или — восторжествовать над тобой, согнуть, втоптать, принизить… или самому… — в петлю, в омут, в монастырь…

Помолчал, продолжил раздражённо:

— Ты, Иване, аки орёл сизой, ширяешься по поднебесью. Носисься там… будто ошпаренный. Кругаля промеж молоний выписываешь. А земли не видишь. И стрелка злокозненного, что в чащобе притаился — не зришь, не чуешь. Покудова стрелу калёную под крыло не споймаешь. Прям в сердце. Э-эх…

Резан снова вздохнул, веточка в его руках сухо хрустнула.

— Что девка эта — тебе люба, как ты с ней обнимался-миловался — полвойска видала. Князю это… будто голым задом на жаровню. Тебе — всё! И милость княжеская, и слава воинская, и девки красные… А у Володши — душа варом кипит. Ты его уже не только перед тверскими — перед суздальскими да владимирскими, да рязанскими с муромскими… Не восторжествовать ему над тобой никак, не взять верха… Вот он и ударил. Прям в сердце. Тебе. Орёл ты наш… ширанутый.

Ой же ж боже ты мой… И крыть — нечем… Сам. Всё сделал сам. Своими руками. Языком и… и прочими частями тела. Кроме одной части — головы. Не соразмерил. «Своё место» со своими делами и словами. Оказался… — наглый.

Наглый и глупый. Ведь мог бы на старших посмотреть, у умудрённых спросить! Ведь не мылся бы — и всё было бы хорошо! И не светили бы нурманам наши задницы беленькие как огни маячные, не звали бы нас… туда, откуда только с боем да с кровью.

Язык бы придержал. Кивал бы молчки на всякое хвастовство, а тут сдуру подольститься вздумал насчёт драконов. Наказали? — Утрись. А я… хорохориться вздумал. Взъерепенился. Государевой воле воспрепятствовать. Сдачи дать.

Ну и «на» — получи круче.

Дальше — больше. Пошла эскалация. Эскалатор недоделанный… И соткалась из дел моих… «лестница в небо». Для неё…

А надо как? — А так: ныркнул за швабру и пришипился. И живи там в своё удовольствие. Половой тряпкой…

— Заказчик — убедительно. Мотивы — доказательно. Исполнители? Посредники? Способ?

Резан аж вскинулся. Чего дальше-то говорить?! Пустое перетирать?! Князь же! Он — повелел, кого послали — тот и сделал. Всё, тема закрыта — «против лома нет приёма». Сделай выводы, яви смирение искреннее, откупись подарками дорогими, испроси прощения высочайшего… И, ежели будет на то благоволение князя Володши Васильковича, то явит он милосердие своё и простит, по неизбывной и беспредельной доброте душевной своей — прегрешения твои. Тогда… приглядывай швабру…

Резан — нормальный. Умён, смел, осторожен. Честен, предан, опытен… Из лучших нормальных аборигенов «Святой Руси». А мои пердуновские — уже нет! В смысле — ненормальные. Они-то и изначально… «десять тысяч всякой сволочи», а за годы прожитые со мной бок о бок… Нет-нет! Я никакой антиправительственной…! Или там — подрывающей основы государственного строя…! Избави боже!

Рюриковичи — наше всё! Вот те крест святой! Все! Всегда! Везде! Солнцы красные…

Когда на небе видишь несколько солнц, помни: настоящее — только одно. И не факт, что ты его видишь. Остальные — ложные. Это такой интересный оптический атмосферный эффект, я про него своим людям как-то трепался.

Это — философия, это — позже. Пока — по связям в преступной группе:

— Володша вызвал «суку белесую», Сигурда. Тот послал двоих нурманов. Те подговорили монашка. Монашек зазвал девок. Девок избили, монашка зарезали. Так? Ничего не смущает?

Ивашка покрутил головой.

— Не. Вам, конечно, виднее, но — не… Сигурд… сомневаюсь я. Что я тут про него слыхал… Иване, ты ж вместе с ними на пиру был. Может, видел чего?

У меня хорошая фотографическая память. Картинки застолья… я специально за князем и его конюшим не присматривал… и вообще — есть несколько провалов… разной продолжительности…

— Они были за дастарханом. Надолго не отходили, сидели врозь, к обоим подходили какие-то… для разговора. Слов — не слышал. Не доказуемо и не опровергаемо. Что ещё?

— Чудно. Девок не снасиловали.

— Может, торопились сильно. А может… Среди нурманов, Ноготок, есть… персонажи, у которых на девок не встаёт. Только на мальчиков.

— Ещё. Монашка прирезали чтобы звона не было. А девок — живыми! — у дороги бросили, чуть ветками закидали. Будто хотели, чтобы их нашли.

— Резан же чётко объяснил! Наказание. Устрашение. Месть. Поэтому Любаву… Поэтому её и ломали. А Цыбу просто по голове стукнули. За компанию. Для мести нужно, чтобы я узнал и увидал. Нарыдался-нагоревался. Но — не доказал. А то Боголюбский начнёт свой сыск. А там… уже не ясно. То ли — ворогу отомстил, то ли — свою голову на плаху положил.

Я внимательно оглядел своих. Светать начинает, над рекой, с той стороны, туман появился.

— Идите-ка вы спать. Скоро подъём будет.

Народ поднимался с песка, с колен.

А я… имитация разумной деятельности закончена. Вид «предводитель в разуме» — выдержал. Но… сердце молотит под горлом. Чуть отпустить вожжи, чуть прислушаться к себе…

Вой.

Вой рвёт грудь.

И хочется удариться.

Обо что-нибудь твёрдое. Головой. Наповал.

И ещё раз.

И ещё…

Горячо. Как-то… «пятнистый» жар. Горячая голова, печёт глаза… А ноги, почему-то, мёрзнут. Хорошо, что темно — ничего не видно. Видеть… тошно. Хоть — что. Хоть — кого.

Какой сегодня длинный день. Сколько в него разного… «День — год кормит»… Или — жизнь убивает. Вот прирезали бы меня с утра и было бы… не так больно. Лежал бы там. На полчище возле иконки. Холодненький, чистенький, спокойненький…

Мочевой пузырь напомнил о своём существовании. Вот и ещё одна… забота. А ведь так просто было от всего этого избавиться. Просто пропустить сегодня удар… И зачем я так хорошо учился?

Подошёл к урезу воды. Тёмная, серая гладь Оки. С той стороны идёт туман. А в воде, наверное, ещё сегодняшние покойники плавают. Стикс — река мёртвых. Говорят, Ахиллеса его мама в такой речке купала. Держа за пятку. А я лучше сам. С головой. Скинул овчину, вошёл в воду. Хорошо. Голову остужает. Сердце… успокаивается. Бьётся… ровнее. Раз-два, вдох-выдох, левой-правой…

Туман. Пелена. Раз-два, гребок-толчок… Механические равномерные движения. В пустоте. Ни лева, ни права, ни верха, ни низа. Мироздание. Ничто. И я в нём. Вселенная: туман, вода и… загрустившее попандопуло. Этому миру нет дела до меня. До моих надежд и потерь. До моего существования. Мои печали — только мои. Не — невидимых звёзд, не — неслышимых родников. Воде в реке, воде в воздухе — это всё неинтересно. У них вообще нет интереса. Ни к чему. Пустота — пуста. Покой. От чувств, от мыслей. Наполнить её смыслом, интересом… может только живое. Только человек. Человечество. Тот кусочек, который я называю — «мои люди». Им — интересен я. Они — интересны мне. «Паутинки мира». Держат. Душ мою. Тянут. Не пускают. В пустоту, в покой. Ждут. Пора возвращаться.

Всё так же, автоматически двигая руками и ногами, я развернулся и поплыл… обратно. К берегу? — Да. Если он там есть. Размышляя. Ни о чём. Спя. С открытыми глазами. Возвращаясь. Куда-то. Потому что вернуться туда, куда хочется, куда нужно… в сегодняшний вечер, когда я последний раз улыбнулся ей, последний раз увидел её радостный взгляд. Радостный — мне…

Чуть не захлебнулся. Сбился с ритма. Вспомнил картинку — она смотрит мне вслед, а я тороплюсь, скачу за князьями…

Боже мой! Какой я идиот! Ведь мог вернуться, не поехать. Отговорился бы. Остался бы с ней и… И ничего этого не было бы! И она бы была жива… Ы-ы-ы…

   «Ах, если бы она была жива,    Я всё бы отдал за неё, всё бросил.    Слова, слова, слова, слова, слова…    Мы все их после смерти произносим».

По воде камни не плавают — не обо что разбить голову. Головной мозг захлёбывается эмоциями — управление перехватывает спинной: тело автоматически машет руками и ногами. Раз-два, вдох-выдох. Речная вода смывает… слёзы? Капельки тумана? Пот? Жар? — Всё. Всё, что в её силах смыть. Но — не произошедшее. «Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — не-бывшим». А вот «будущее — не-бывшим» — может и человек.

Ой же ты мой боже… тянут… не пускают… паутинки…

Отключка мозгов была столь глубокой, что инстинкт, без помех от сознания, вывел меня точно к тому месту, где я вошёл в воду. На берегу темнела толпа народа. При моём появлении они все замолчали. Обе хоругви собрались почти полностью. Стоят, молчат, на меня пялятся.

— Чего подскочили-то? Побудки ещё не было.

Спокойный, ровный, молодой голос Любима:

— Вот и я говорю: не может такого статься. Боярич, говорю, обещался из меня доброго стрелка сделать. А сделал… только наполовину. Пока не закончит… Он же сказал — значит сделает.

Об чём это они? Это я такой тупой?

Из толпы выскакивает полуодетый Николашка с полотенцем, начинает меня вытирать, приплясывает, всхлипывает, суетливо приговаривает:

— Это ж… Мы ж-то… как ты в реку полез… Тута все и решили… Что ты того… Ну… Насовсем… А как же мы? Мы ж-то как?! И вообще…

Эгоисты — думают только о себе. Как им будет без меня. А как мне теперь быть с ними? Без неё…

Подошедший Ивашко отбирает у Николая полотенце, внимательно оглядывает мой… ну назовём это нескромно — торс. Вдруг накидывает тряпку на шею и резко затягивает. И шипит мне в лицо:

— Ты…! Бл…! Сукин сын! Ежели ещё раз…! Выловлю и сам! Своими руками…! Как щенка…!

Втыкается мне в плечо лбом и плачет.

— Так перепугал… Что ж ты такой… То — в битву резаться, то — в реку топиться… Мы уж сети искать собралися…

Отрывается, смотрит мне в лицо — сквозь слёзы укоризненно грозит мне пальцем:

— Не надо… не надо так… в следующий раз…

Что, Ивашко, думаешь — будут и ещё… разы? Какой, однако… оптимистический прогноз.

Он отходит, следом Сухан подаёт мою одежду. И осторожно проводит пальцем по моей груди — его душа на обычном месте. Ещё один мой должок в этом мире. «Ниточка паутины».

Не могу вспомнить ни одного попандопулу, которого бы принуждали к жизни — долгом перед зомби.

И едкий, аж звенящий от эмоций голос Мараны:

— Нашёл об чем беспокоится, старый. Такие не тонут. Крокодилята.

Что-то они сильно заблаговременно отпевать меня начали. Ядовитость Мары даёт необходимый толчок моему… ну, назовём это несколько нескромно — остроумию:

— Ошибаешься, достопочтенная. В Оке крокодилов нет. Но кайманы скоро будут.

— Карманы?! Какие такие карманы?!

— Сходные. Лысые и на двух ногах.

И не думал, не гадал я, что пророкизмом занимаюсь. Что разведутся вскоре, и вправду, в этих местах молодые наголо бритые ребята, на двух ногах и в одежде с карманами. А вот молва народная запомнила и со временем мне вернула.

Ребята делами занялись, костры разожгли, а я пошёл к Любаве. Цыба лежала с сотрясением, Марана… у неё даже руки трястись начали. От усталости, наверное.

Так что, и обмывание, и обряжение делал сам. И это — хорошо. Не испугал никого. Мордой своего лица. Только — воем. Но я старался… сдерживаться.

Ребятки домовину сварганили. Тут это дефицит — покойников много. Даже просто колоду подходящую найти… Хоронили мы её в закрытом гробу. Поскольку… понятно.

Всё чин-почину: могилку глубокую на сухом месте выкопали, отпели благостно, по горсти земли бросили. Вот только холмик не делали да крест не ставили — земля чужая, не русская. Придут здешние «петухи» да разорят.

На обратном пути с кладбища, похмельный, опухший Чарджи вдруг вцепился мне в горло:

— Ты! Скабби тшквари! Ты её убил! Она из-за тебя умерла! «Подорожник для души»… Не сберёг! Она десятерых тебя стоила! Она! Дедобали гулеби! Лампари суни! Из-за какого-то плешивого… суниани ткха…

Чарджи душил, не отпускал. Пришлось вспоминать. Ответ Гамлета Лаэрту. В могиле Офелии:

   «Прошу тебя, освободи мне горло;    Хоть я не желчен и не опрометчив,    Но нечто есть опасное во мне.    Чего мудрей стеречься. Руки прочь!».

Вот так. А я и не знал. Что и для него она… «лампари». Только кричать на меня сейчас… не надо.

   «Нет, покажи мне, что готов ты сделать:    Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?    Напиться уксусу? Съесть крокодила?    Я тоже. Ты пришел сюда, чтоб хныкать?    Чтоб мне назло в могилу соскочить?    Заройся с нею заживо, — я тоже   …    Нет, если хочешь хвастать,    Я хвастаю не хуже».

Только хвастать мне… не интересно. Больно как-то…

— Ты хочешь увидеть мои слёзы, Чарджи? — Их нет. Смыла река. Ты хочешь увидеть мой гнев? Его нет — остудила вода. Ты хочешь увидеть моё горе? Это не цацка, не прикраса на шею. Им не хвастают.

— Месть! Кто это сделал?! Я хочу видеть его кровь! Я хочу вырезать его печень! Я хочу…!

— Мести — не будет.

— Что?! Ты позволишь этим мерзавцам… этим подонкам… этим зверям…!

— Я что — настолько нечистоплотен? Неопрятен? Неряшлив? Грязен и вонюч?

— Причём здесь…?!

— Месть — роскошь. Мести — не будет. А дерьмо… его надо убирать. Пойдёшь ко мне в помощники мусорщика? А? Хан-ассенизатор… тебе как?

Чарджи глупо хлопал глазами. В его состоянии… после вчерашнего и сегодняшнего — доходит медленно. Но меня отпустил. И я смог спокойно продолжить придумывать разные варианты… откачки той части выгребной ямы под названием «Святая Русь», которая… уничтожила её жизнь. И испортила жизнь мне. И, вот, как оказывается, Чарджи — тоже.

Нет, деточка, не поэтому. Да знаю я чего миннезингеры с бандуристами придумывают! Балалаечники-романсеры. Дескать, вернулся Зверь Лютый на могилку суженной, обрыдался соплями по уши, ударился оземь и обернулся Колдуном Полуночным. Властителем Севера. И всяких окрестностей.

Фигня. Враньё. Но им за такое — подают щедрее.

Я никогда не лил слёз на её могиле. Сначала… слёз не было. Когда вернулся… не было могилы. После ухода ратей местные «петухи» разорили захоронения. Наслушались, что русские — воинов в богатом облачении хоронят. Как псы бродячие… Всё перерыли, поломали, выбросили. Потом пришлось заново мёртвых по всему верху собирать да закапывать. Там уже многих и опознать нельзя было.

Не знаю я где её могила. Знаю только — здесь где-то. Может — тут, может — там, может — в овраге. Она — здесь. Но не — тут вот.

Как храм Соломона: был дом господень, стоял. Площадка осталась. Но где конкретно «святая святых» была — никто не знает. А кощунствовать, топтаться по тому месту, где Господь пребывал… Один чудак носильщиков из басурман нанимал, что бы они его по Храмовой горе на носилках носили — боялся Бога своими пятками обидеть.

А я наоборот — город поставил. Люди здесь — и жрут, и пьют, и… всё делают. Живут. Нехорошо поселение на крови ставить. На том месте где люди резались да умирали, где покойники лежат. Но когда меня вскорости припёрло…

Место это — Дятловы горы — я запомнил. Накрепко. Из-за неё. И как припёрло — вспомнил первым. В основании Всеволожска не одна причина — многое сошлось. Из вещей долгих, вечных. И из дел кратких, сиюминутных. И из душ многих. Моей и её — тоже.

Жестокость? Нет, красавица, не от этого. Да и не жестокость у меня. Я — не мститель. Вид чьих-то мучений, ужаса в людских глазах, расчленённых тел, сожжённых деревень, летящих ошмётков окровавленного мяса… меня не радует. Я — просто уборщик, ассенизатор, чистильщик. Просто — добросовестный, последовательный, занудный. А притормаживать меня в моём стремлении к чистоте и порядку — стало некому.

«Неужто»? — Ужто. Встречал. Людей. Не таких, но схожих. Силой души своей. Силой, добротой, беспощадностью… Самостью. Но… и они другие, и я не тот. Время. Моё личное время для… уже ушло.

Тю… Уймись деточка. Ты — не такая. Не обижайся. Ты — другая. А вот какая…? Тебе решать. Ныне ты себя сама лепишь. Пока молодая. Что слепишь — то и похлебаешь. Иди, егоза, притомился я сегодня. Сказки сказывать да былое вспоминать.

Глава 336

«Жизнь — это то, что происходит пока ты строишь планы» — есть такая мудрость. Пока я строил планы — вокруг шла жизнь. Которая заставляла эти планы менять: сразу же после обеда приехал Сигурд. Сам.

Именно так: совершенно нагло прискакал к нашему лагерю. Осмелился. Правда, в полном доспехе и семью одоспешенными нурманами. Оглядел внимательно наш абсолютно мирный воинский стан, слез с коня, снял шлем. И высыпал передо мной мешочек с серебром. Среди разнообразных монет и кун были несколько простеньких украшений. Серёжки Цыбы, серебряный крестик Любавы… Сам дарил… Цацки живут дольше своих хозяек…

— Двое моих людей… они нарушили приказ… они мертвы.

Вот так.

Радость? Нету у меня радости по этому поводу. Скорее — раздражение. От непонимания.

Он рубит хвосты? Сперва монашек с перерезанным горлом, теперь — исполнители? Так боятся меня? — Не может быть. Я — вонький, но не настолько убойный.

Боголюбского опасаются? — Вполне возможно. Но моё влияние на князя — ничтожно. Убедить Андрея начать сыск на походе… среди «янычар» — княжьих гридней… Вряд ли…

— Сядь. Расскажи.

Сигурд не сел — говорил стоя. На дистанции чуть больше удара полуторником. Хотя у меня вокруг ничего такого… И не поднимал глаз.

— В Мологе, когда мы с тобой… Я приказал своим — не трогать твоих. Таково моё слово. Вчера… пока я был на пиру… моим людям приказали… сделать это. Им — хорошо заплатили. Три цены. Им сказали, что это — твоя рабыня. На виру хватит и ещё хорошо останется. Вира и взятое — вот.

— Вот как… И за что же ты… казнил? Своих воинов?

Сигурд резко вскинул голову. Зло посмотрел мне в глаза. И с нажимом произнёс:

— Они мне племянники! Были. Родная кровь! Казнил… За неисполнение моего приказа. Для них только моё слово — закон! Думающие иначе… — другие умерли раньше.

Понятно. Сохранить своё подразделение, «свою стаю» за тридевять земель от родины можно только при условии чёткой управляемости. Иначе — среди чужих умрут все. Люди скажут: «они все такие». И убьют не разбираясь.

«Три цены»… По «Русской Правде» цена убитой рабыни — 6 гривен. Вира за убийство свободной женщины — половинная, 20. Обе девушки — свободные — я старюсь побыстрее снимать ошейники с моих людей. Личный бзик у меня такой.

Забавно, нурманов ещё и кинули.

— Она — не рабыня. Она свободная женщина. Вира — 20 кунских гривен. Твоих людей обманули.

— Что?! Обманули?! Моих?!! Убью…

Обман воина — достойная причина для скоропостижной смерти обманщика.

— Ты собрался мстить своему князю?

— Кому?! С чего это? Серебро давал княжий спальник… Пёс смердячий! Он-то и утаил…

Проболтался. Понял. В ярости на свой прокол — схватился за рукоять меча. Его всадники — мгновенно повторили. Порубят, нафиг, сгоряча. Весь пляж мясом закидают.

Уточняю: Окский пляж — нашим мясом. Неэстетично…

— Спокойно, Сигурд. Спальник — твой. Только расспроси — кто ещё был в деле. Вон у меня — Ноготок. Профессиональный кат-правдоискатель. Возьми с собой. Для однозначности. А ты пришлёшь мне серебро. Всё серебро по этому делу: ни один человек не получит прибыли от смерти моих людей.

Сигурд недовольно поплямкал, по обычаю своему, губами. Осмотрел поднявшегося Ноготка. Конечно, посторонние ему не нужны. Ну совсем! Отказать? Оставлять у меня сомнения… в его чести, в его слове… И отдавать серебро… на спальнике и ещё взять можно. Но есть вопрос. Более важный:

— Ты отказываешься от мести?

— Твоим? — Они мертвы. Тебе? — Ты приехал сам. Спальнику? — Ноготок поприсутствует, подтвердит участие и удостоверит… наказание. Мстить Володше… На Святой Руси месть князю называется изменой. Да, Сигурд, я отказываюсь от мести. Я — мирный человек, я — не мститель. Я только… дезинфектор.

— Что?!

— Увидишь.

Я уже рассказывал о неприкосновенности рюриковичей на Руси. Убить русского князя можно только в прямом открытом бою, в столкновении армий. Так был смертельно ранен Изя Давайдович под Киевом, так разрубили шлем на голове Андрея Боголюбского и посекли до неузнаваемости доспехи Изи Блескучего в битве на речке Рутец.

Только — прямой бой. Рубка княжьих дружин. Всё остальное — не кошерно. Табу, ай-яй-яй. Мучительная смертная казнь и всеобщее осуждение. Судьба Петриллы, отравившего Долгорукого — например. Уже и декабристы, обсуждая цареубийство, были готовы пойти на это, но с обязательным осуждением и вечным изгнанием исполнителя.

Только… я же дерьмократ и либераст! И мне на рюриковизну — плевать. И ещё мне плевать на табу, кашрут, шариат, завет, обычаи и это… всеобщее.

«Нет власти аще от бога!». — Бог? Пшёл в задницу! Вместе с такими властями.

Сигурд снова плямкал и думал. Он — в службе. Он — присягал Володше. Не сообщить князю об угрозе «жизни и здоровью» — измена. Его долг — защищать государя. Зарубить злонамеренного во избежание. Прямо тут же! Как и требует присяга.

Но этот… лысый пащенок… Он же отказался от мести! Пугать своего сюзерена появлением в войске дезинфектора…? А что это значит? Это представляет опасность? Звучит как-то… римско-католически. Может, в монахи решился податься? Надо знающих людей сперва поспрашивать…

Учите слова, ребята. И — смыслы. А то экстренная иллюминация субъекта, проводимая методами детерминированной деструкции с последующей нативной диссипацией до минерально-газообразного состояния… может оказаться для вас избыточно спонтанной.

Уехали нурманы, ребята занялись текучкой, а я… пытался не вспоминать Любаву, пытался придумать «обеззараживание» Володши… И то, и другое получалось плохо.

Тут прибежал Басконя и начал круги нарезать:

— Тебе чего-то надо?

— Я… эта… тут вот… спросить хотел… а то они тама… ну… все…

— Кор-р-роче!

— Ты когда Володшу зарежешь?

— ?!!!

— Ну… народ-то… все всё уже… теперь этот пошёл… твой… ну… хто-там-лизатор… Ставки делают.

— К-какие?!

— Дык… Немаленькие. Кто — на: зарежешь или нет. Кто — когда. Одни говорят — нынче. Другие — в первом бою. Ты бы это… опять же втрое возьмём! Только скажи когда.

Интересно: когда конь рвёт сердце и мышцы свои на дерби, он понимает, что для зрителей это просто развлечение? Просто способ погорячить кровь, выиграть денежку…

Забавный у нас народ живёт. Именно, что русский. Ведь все знают, что князей резать нельзя! Совсем. От слова «вообще». Или — наоборот? В смысле слов.

Грех, злодейство, душегубство и измена с преступлением. Они в этом — убеждены. Уверены до глубины души. Исконно-посконно. С дедов-прадедов. И при этом готовы ставить собственные деньги против собственных убеждений.

Типа: мы, конечно, закон — знаем. И испытываем полный одобрямс. В смысле — осуждамс. Но если вдруг… Тогда — разбогатеем. Или — соседу нос утрём. А то — хоть поглядим на редкость. А? Хоть одним глазком? Оно конечно — не кошерно. Ну совсем! Противу Господа нашего, Закона Русскаго и дедов с прадедами… Но если вдруг… — позовите посмотреть-полюбоваться.

— «Кто нас обидит — и полгода не проживёт» — запомнил? Русская народная мудрость. От этого и пляши.

— А вот конкретнее? А вот, к примеру, завтра…?

— Пляши. Отсюдова быстро.

И Басконя «сплясал» от меня быстренько. Но не далеко. Помочился в Оку, почесал в затылке, пришёл к какому-то решению, радостно хмыкнул и побежал искать Николая — я тому всю отрядную кису отдал.

Люди не трогали меня. Относились как к тяжелобольному. Обе хоругви, тверская и смоленская, как-то совместно сами управлялись с обычными делами. Ивашко у смоленских и Резан у тверских, то — фыркая друг на друга, но чаще — советуясь и подсказывая, готовили отряд к продолжению похода. Так, с единым мнением, они пришли ко мне с вопросом о раненых:

— Возьмём с собой. Сами они не дойдут. Своих к ним приставить — не велено. Боголюбский велит гожих в бой гнать. На чужих оставить — присмотра не будет. Лучше уж сами. Или — похороним, или — на ноги подымем. Так, боярич?

Больше всех такому решению радовался Лазарь:

— Ты не думай! Я скоро встану! А грести вот уже завтра смогу! А домой мне нельзя — мама… плакать сильно будет. И другие… у которых кто на полчище лёг… И остальные… которым сидеть да гадать — вернётся ли… А мне им в глаза смотреть. А нога — а что нога? Пока до Твери дойдём — заживёт. И вот я там, здоровый да весёлый… перед ними… Ваня, давай разом! Давай вместе с тобой! С хабаром, с полоном… С остальными живыми. А?

Боярин. Шапканутый и обсаблёванный… Дитё-дитём.

Странно: в хоругви тяжёлые потери. От такого отряда надо держаться подальше — есть риск снова… «командирской храбрости нахлебаться до сблёву». Но к «петуху с лошадиным хвостом» приходят проситься люди. Притом, что у нас даже и хабара-то нет. Одна слава.

Приходят. Кто-то из разбитых хоругвей, но больше из нестроевых, из купеческих лодий, из волгарей-охотников, из «обработанных» раненых. Резан с Ивашкой их старательно расспрашивают, кого-то принимают, приводят к присяге, ставят в строй.

Николай шастал по лагерю, скупал за бесценок разное барахло, менял с прибылью взятое даже у соседних хоругвей, хвалился, что пустил в оборот с выгодой уже целый короб прясленей, ругался на Ивашку, который не захотел тащить из Пердуновки ещё два короба.

Вечером Чарджи сходил на военный совет. Хмыкнул там два раза, высокомерно оглядывая инальным орлиным взором всякое там… боярство, ханство и воеводство и по возвращению сообщил:

— Войско через день выступает. Вниз по Волге. До самого Великого Города.

Дожал, значит, Андрей остальных князей. «Правда» Богородицы и на Каме воссияет. Если будет на то божья воля.

А я… я не мог спать. Стоило закрыть глаза и всплывали разные… картинки. Как она в самом начале, в Рябиновке, мне свой платок отдала. Ну ведь понятно же! Человек в бой смертный идёт — как же ему без платочка? Как водила за руку огромную тушу душевнобольного Фофани. Утирала ему губы за обедом, учила держать ложку… А все остальные даже подойти к нему боялись. Как оглядывалась с коня, ускакивая от меня перед боем с «цаплянутой ведьмой». Как, год назад, сумела остановить меня в истории с Елицей. И ласково выговаривала:

— Глупый ты, Ваня. Меня не зовут — я сама прихожу.

Как забиралась ко мне в постель, пытаясь изобразить «настоящую женщину» то для брата-труса, то для хитро-хваткой матушки. Вот — уже и изображать не надо. Выросла. И — так и не стала. Стала — ничем. Прахом земным. Осталась только в памяти. Хоть зазовись — не придёт.

Ох же ж… как — тошно-то…

И не то, что её рядом нет, а то, что её вообще нет.

И никогда не будет.

Никогда.

В мире есть похожие души. Если повезёт — встречу. Только… Как бы это объяснить…

«Всякому овощу — свой время» — русская народная мудрость. По научному: фактор времени. Нужно не только сходство и родство душ с наличием набора различий и противоположностей. Нужно ещё… совпадение фаз.

Тело и душа человеческие — сущности переменчивые. То, что когда-то было радостью, может, со временем, стать неприятностью. Молоко — простейший пример. Для большинства новорожденных — цель и источник радости. Для множества взрослых — не усваиваемая причина поноса.

Так и с душами. Дело не только в том, что «таких больше нет». Я — другой. Не тот перепуганный одинокий человечек, громоздящий одну несуразность на другую — лишь бы выжить. Ничего вокруг не понимающий, всего боящийся… Я нынче уже просто не смогу принять, настолько открыться, подпустить к себе «такую же». «Отозваться» так — не смогу. Даже если уникально повезёт и «такая же» снова появится возле меня. Нужно прожить годы, пройти цепь ситуаций, нужно расти вместе… Мы оба выросли. А теперь она умерла. И я не смогу повторить свой… «рост» заново с другой.

Первое, самое страшное слово, перед «никогда» — «поздно».

   «Ты от меня не можешь ускользнуть.    Со мной ты будешь до последних дней.    С любовью связан жизненный мой путь,    И кончиться он должен вместе с ней».

Эх, Вильям… Если моё — осталось только во мне, то… то я теперь — свободен. Свободен в выборе места и времени. Своего конца.

Мда… Способность находить позитив в каждой куче дерьма, в которую я вляпываюсь — неотъемлемая часть моего организма.

Тошненько-то как…

* * *

Через день, похоронив умерших, переформировав отряды, отправив вверх по Оке и Волге несколько лодеек с ранеными, пленными и барахлом, русское войско погрузилось в свои… плавсредства и здоровенным караваном в две сотни «вымпелов», вывалилось в Волгу. Нам никто не препятствовал: басурманы — убежали, поганые — попрятались.

Перед уходом была некоторая суета: искали пропавшего спальника тверского князя. И к нам приходили расспрашивали. Но — увы. Никто нечего… А вернувшийся под утро Ноготок — спал в лодке. Он пересказал мне… существенные подробности. Резан был прав: Володша — настоящий русский князь. За ущерб своей чести готов убивать невиновных и непричастных. «Чести» — в его княжеском понимании.

Спальника так и не нашли. Да и тяжко его в Волге найти: тут и в двадцать саженей глубины места есть.

Смерть Любавы привела меня в состояние ступора. Вроде бы и солнце светит, и река плещет, а всё… не то, чтобы противно… как-то… бессмысленно. Безвкусно, неинтересно… Как сквозь вату… Я ходил и грёб, ел и спал, даже — ходил в бой. Но… скучно всё это. Серо, плоско…

Люди мои пытались меня как-то расшевелить: шутки всякие смешные шутили — улыбался вежливо. Приставали с расспросами — по хозяйству, по оружию и вообще… Посылал к Ивашке. Тот только тяжело вздыхал. Ближники помалкивали и заботились как о больном: то воды принесут, хоть и не просил, то попону постелют, чтобы на земле не сидел. Я понимал, что мне нужно испытывать чувство благодарности. Но чувств никаких у меня… Вообще — никаких.

Как-то среди ночи обнаружил у себя в штанах Цыбу. Забралась под армяк, которым я укрывался, мнёт мне член. Потом пояс расстегнула. Ладошка горяченькая, сама — холодненькая, намытая. На ухо шепчет:

— Господин… не гони меня, только дозволь — я всё сама сделаю…

Сперва хотел обругать: как-то… вроде — «измена светлой памяти». Потом… молодое мужское тело на ласку отзывчиво. У меня сразу… как у волка на морозе. Раздражает. «Стояние отвлекает от состояния»… От состояния вселенской тоски. Охота ей — пусть трудится.

Она — и оседлала, и отскакала. После, горячая, вспотевшая, упала мне на грудь, зашептала в ухо:

— Ой, как сладко-то! Ой как по тебе соскучилась! Хорошо ли тебе, господин владетель мой?

— Хорошо. Спать иди.

Вот ведь: вроде и не замечает ничего вокруг, постоянно — взгляд туманный, вид… будто вовсе не тут. А, оказывается — соскучилась. А я ей и слова доброго… Кажется, обиделась, кажется, потом даже и всплакнула под своим тулупом. А чего она ждала? Я ей никаких обещаний не давал. Перепихнулись к взаимному удовольствию — и ладно. Чисто оздоровительная процедура. Скучно всё это…

Такие… скачки посреди походного лагеря у костра — мимо окружающих не проходят. Ивашко, явно, у неё спрашивал. И — загрустил: обычно-то из моей постели бабы не со слезами выбирались. А на следующую ночь один из молодых к ней полез. Раз одному даёт — значит… Выл он негромко, но долго. А по утру старался держаться от Цыбы подальше. И вздрагивал, когда мимо ковыляла Мара. Эта тоже… пообещала. Что именно — точно не знаю, но ребятки даже смотреть в ту сторону не рискуют.

Один Лазарь… Этот взволнованно-ищущий взгляд при появлении Цыбы, эта мгновенная смена окраски на лице, этот тяжкий вздох, когда она мимо… А ведь он ещё не встаёт! Но женить парня надо срочно. О-хо-хо, молодо-зелено…

Кроме своих — достаточно деликатных ближников, и молодёжи, в которую эту деликатность вбивали матерным шёпотом с жестокой жестикуляцией по болевым точкам, вокруг было ещё пара-тройка тысяч русского войска.

Я уже объяснял: армейский поход, с точки зрения рядового бойца — скучное занятие. Начальство как-то суетится, чего-то думает-планирует, а ты… гребёшь. Местность вокруг меняется, но люди вокруг тебя — всё прежние. Все байки — рассказаны, все песни — перепеты. Поэтому есть масса желающих почесать языком. Хоть бы обо что. Тема для сплетен, как всегда, местная «светская хроника». Кто, где, когда… Кому, чего и сколько… раз.

Я стал уже довольно известной персоной в этой армии, и, естественно, объектом для перемывания косточек.

История с убийством Любавы не могла быть сохранена в тайне, народ в войске шушукался, пари заключал. Потом, видя, что я никаких действий не предпринимаю, начали говорить громче.

Сперва сочувственно:

— Да уж, этот Володша… этакий мерзопакостник… хоть и князь, а такая скотина…

Потом разговоры пошли уже подталкивающие:

— И как его господь терпит? Неужто не найдётся добра молодца, чтоб унял гада?

Я помалкивал, делал вид, что не слышу. А и только ли вид? Доходили всякие… шепотки, но как-то… всё мимо. Вода плещет, дубрава шумит, мужики болтают… всё — тошненько.

Как-то, по какому-то пустяковому делу, к нашему костру на очередной ночной стоянке подошёл Маноха. Послушал, посмотрел. Уходя, позвал меня с собой. Темновато, де, ему. Едва отошли на десяток шагов, сказал:

— Не вздумай мстить Володше. Он — князь русский, Рюрикович.

Пристально по-разглядывал меня. Хмыкнул и выразительно процитировал «Изборник»:

— «Князя бойся всей силой своею, ибо страх перед ним — не пагуба для души, лишь вернее научишься Бога от того бояться».

Умный мужик, а дурак: мне учиться Бога бояться — вредно. И мне, и Богу.

Раввины говорят: «Бог — всевластен. Над всем в мире. Кроме страха человека перед ним». Если я ещё и свой «страх» Ему во власть отдам… «Боливар не снесёт двоих».

Маноха убедился, что я его слышу, вздохнул и уточнил:

— Катай… голову оторвёт. Овхо.

— От себя говоришь или…?

Маноха внимательно поглядел мне в лицо, потом кивнул на зиппу у меня в руках:

— Занятная вещица. Откуда?

— Ты не ответил.

Он взял зажигалку в руки, покрутил, пару раз пощёлкал, откидывая и закрывая крышку.

— В подземельях моих — очень даже…

И, убрав к себе в кошель на поясе, чуть ссутулившись, потопал в сторону княжеского шатра. Следом прошмыгнули тени двух… охранников? Подручных?

Даже вызывающее хамство доверенного палача Боголюбского не вызвало во мне сильных эмоций. Так, несколько кривую усмешку. Ну вот, какой-то абориген не только об меня ноги вытирает, но и вещи мои забирает. А мне как-то… пофиг.

«Я — не Федя, я — Вася».

Можно раздать имение своё и побрести паломником по Руси. Хотя… зачем? — Проще — лечь и умереть. Забот меньше, суеты, звуков. Как точна последняя реплика Гамлета: «Дальше — тишина»! Избавление от всего этого. От дергающего, царапающего, липнущего, требующего внимания… от мира дольнего.

   «Тишины хочу, тишины    Нервы, что ли, обожжены».

Тишины, покоя… Свободы от «липкой паутины мира». Которая куда-то вечно тянет, куда-то не пускает, постоянно дёргает… Надоело… Устал. Покоя…

   «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»

О-ох… Только… Как бы это по-мягче… Да так же! По Пушкину:

   «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

Для меня понятие «воля» ассоциируется с деянием. С целенаправленным, тяжёлым, на грани возможного… действием.

«Принцип максимального мазохизма» я сформулировал ещё в своей первой молодости: наибольшую пользу приносит то действие, которое выглядит, в своём начале, наиболее неприятным, наиболее нежелательным. Для исполнения которого приходится более всего себя напрягать.

Потом-то оказывается, что именно такое действие и даёт новые возможности, открывает новые пути, но в начале… «душа не принимает». В первой жизни мне пришлось проверить это неоднократно.

Получается, что если я мечтаю о покое, то следует проявлять волю. А для этого — выбрать деяние, самое… против души. А чего мне сейчас более всего не хочется? — Разговаривать, общаться… видеть, слышать, чувствовать… Жить.

Вот этим, самым противным, и займёмся.

Долго раздумывать — а вот с чего бы начать своё возвращение на «путь деяния» — не пришлось: у нашего костра шла драка. По счастью — чисто кулачная. За бой с оружием в расположении армии — смертная казнь. А так… просто приложили по сопатке. Для уточнения отношений и согласования подходов.

Очередная стоянка ратей. В этот раз — у устья Свияги. Похоже, моё «недеяние» в отношении Володши, крайне обидело тех спорщиков, которые ставили на… на быстрое решение. И уже потеряли свои деньги. Понятно, что не по собственной глупости — кто ж в этом признается? — а по моей лености, вялости и законопослушности. Вот и пришли… выражать своё недовольство. Естественно, не фактом живого Володши, а… а вообще.

Противников, мужиков из нескольких тверских хоругвей — было больше. Мои люди получали оплеухи, но пока никто, даже Чарджи — за оружие ещё не взялись. От соседних костров подбегал ещё народ, драка разрасталась.

Ну, вот, Ванюша, а ты покоя себе искал! Ты ж создаёшь проблемы одним фактом своего существования!

Очень этнически уместное свойство: русские всегда создают себе проблемы. Потом их героически решают. Переходим ко второй фазе.

Я спрыгнул с берегового обрывчика на песок, где вокруг нашего костра шла общая свалка, заметил группку моих «кулачных бойцов», прижавшихся спинами у стенке берега в нескольких шагах в стороне.

— Сухан, кулачный бой. В силу.

С нашим прибытием картинка всеобщего мордобоя и народного толкания — существенно изменилась. Первых персонажей я просто вытаскивал за шиворот из свалки и отшвыривал Сухану. Тот… промолачивал. В зависимости от того — куда он попадал, персонаж либо падал и лежал неподвижно, либо тоже падал, но при этом выл и пытался уползти.

Потом я снял пару придурков со спины Ноготка, и, когда они, скорчившись от боли у нас под ногами, завыли от воспоминаний о своих почках, вокруг нас образовалось пустое пространство из тяжело дышащих и утирающих рукавами разноцветные сопли бородатых мужиков.

— По какому случаю гуляние?

— Дык… эти… ля… насмехаются. Ты, де, никакой ни «Зверь Лютый». Ты, грят, щеня сопливое. Володша твою девку у. б до смерти, а ты проглотил и не поморщился.

— А ещё… с-суки тверские… Выделываются. Захочет, де, Володша — так и тебя самого… Ну… раком поставит… А нас, падлы, похолопят. Говорят: мы вас в кощеи определим. Говорят: наш князь вашему главному — господин. А мы, де, вам всем, стал быть — господа. Гниды недодавленные.

У меня — смешанный отряд. По общему мнению — смоленский. Теперь для тверских мы — чужаки. Более того: отношение к смоленским у тверских — враждебное. «Спокон веку». С выжигания Волжского Верха при Долгоруком — как минимум.

Подчинённость тверскому князю у нас пока осталась. Это очень опасно — в первом же серьёзном бою нас поставят на убой. Надо добиваться у князя Андрея переподчинения. Но… я как-то… Идти, общаться, уговаривать… тошненько…

Раз мы — чужаки, но под Володшей, то и людишки тверские — нам… начальники? Ничего нового: подчинение первого лица означает, обычно, и подчинение его подчинённых. «Старые» холопы становятся господами для холопов «новых».

Мне это знакомо в украинском варианте времён распада Союза со слов «западенцев»: «Мы будем пануваты, а вы — працюваты».

— Кто это сказал? Насчёт: «будем господами».

— А цо? Я сказал. И цо?

Здоровенный мужичина в рубахе с разорванным воротом, нагло попёр на меня, засучивая сползавшие рукава.

— Мужик — не баба, за всякое слово своё — должен ответ держать. Ты готов на божьем поле ответить? До смерти?

Мужичина ещё соображал — а чего это такое сказано? — но другой, седоватый бородач выдвинулся вперёд, оттёр крикуна в сторону:

— Опять?! Досыть! Да и спора-то никакого нет.

— Десятник? Твой человек сказал, что я щеня сопливая. Сиё — ложь. Или — человек твой признает, что он лжец, или… — пусть господь рассудит.

— Хто?! Я?!!! Уё-ё-ё-йк…

Собственно говоря, именно этим и занимаются на тренировках: нарабатывают стандартные последовательности движений в типовых ситуациях. Мужичина, оттолкнув десятника, шагнул мне навстречу. А я — ему. Махнул левой в направлении его лица и, когда он совершенно инстинктивно попытался перехватить мою руку — перехватил его ладонь правой. А опущенной уже левой — врубил ему в печень. И пока он «переваривал» новое впечатление, упёр левую в его локоть и, выпрямляя его руку, побежал вокруг него, поднимая его руку вверх, проворачивая его ладонь вниз и опуская его на колени. И сам упал на песок. Фиксируя его голову между своих коленей, его правую ладонь у себя на левом плече, а своей левой — его правый локоть. Чистейшая элементарщина, школярство. А у дяди ошибочка вышла, левую ручку под себя подобрал, теперь и похлопать по песку — показать мне «стоп» — нечем.

Пара-тройка тверских воев с воплями кинулась на выручку. Но джеб у Сухана… как молотилка. И Ноготок свой апперкот работает на автомате. Третий получил по уху от Резана и в полёте снёс меня. Под дикий вопль крикуна — руку-то его я не отпустил.

Мужичина катался по песку и орал. Судя по месту, которое он пытается прижать второй рукой — порвал связки в правом плече. Бывает. Их там три штуки — есть что рвать. Был бы хороший хирург — можно вставить стальные спицы. А можно просто потерпеть — годик поспит на левом боку и… и как бог даст. Может, и заживёт.

Я поднялся с песка и вежливо спросил несколько растерянного десятника:

— Может, ещё кто хочет? Насчёт «щеня» или, там, о других моих делах поговорить?

Он не ответил, встревожено разглядывая своего человека. Тогда я, внимательно вглядываясь в лица остальных тверских воинов, обратился прямо к ним:

— Кто-нибудь ещё над моими людьми господствовать надеется? Выходите. Я ещё чуток умею: ноги ломать, головы откручивать. Мне не трудно. Есть желающие?

Ответом мне было фырканье, бурчание, шипение… «Народ безмолвствует». «Безмолвствует» — свистяще-сипяще-матерно. Я бы даже сказал: «народ бздит». И, подбирая свалившиеся шапки и сброшенные зипуны, удаляется. Восвояси. Их «свояси» — недалеко, у соседних лодеек.

Теперь можно и своими пострадавшими заняться.

Мордобой был знатный. Мару, сунувшуюся, было, осмотреть моё особо ценное господское тело, пришлось сразу перенаправить: у одного из молодых не останавливается кровотечение из носа, у другого — челюсть сломана.

Ивашко, придерживая мокрую тряпку у левого виска, внимательно оглядел меня, посмотрел мне в глаза:

— Ну, вроде, слава богу.

— Да цел я, цел.

— Да я не об этом… Вроде… отходить начал. А то был… как деревянный.

Чуть позже, устроившись уже спать, я, с некоторым удивлением самому себе, сообразил: ни очень милые игры с Цыбой, ни явная угроза, исходящая от Манохи — меня не… не разбудили. А вот перспектива превращения моих людей в чьих-то холопов…

«Жаба»? Гуманизм? Жажда власти? Отеческая любовь? Не знаю…

Я вкладываю в своих людей частицу своей души. В каждого. Я забочусь о них. И эти частицы, забота об этих отданных, вложенных в кого-то «кусочках», оказалась сильнее заботы о моём собственном теле, о собственной душе… Паутинки, связывающие моё мега-супер-пупер прогрессорско-попаданское… эго с этим уродливым, вонючим, противным миром «Святой Руси»… Тащили меня обратно в жизнь… Забавно…

Конец шестьдесят первой части

Часть 62. «И под звёздами булгарскими…»

Глава 337

После Бряхимова русское войско двигалось вниз по Волге, громя и грабя крепостицы булгар и поселения их союзников.

Ибрагим, эмир булгар, убежал в свою столицу — Булгар Великий и теперь спешно собирал армию. Брошенные без защиты селяне из разных поволжских племён — разбегались от реки, немногочисленные булгарские гарнизоны и торговые факторы — следовали за ними. От устья Казанки Волга почти под прямым углом повернула на юг, на берегах вместо союзников эмирата пошли данники, но серьёзного сопротивления не было. Два городка русская армия уже сожгла, теперь мы выкатывались к главному рубежу защиты каганата с севера — к Янину.

Так называли столицу Эпира, хорошо укреплённый полис, построенный Юстинианом. Мне оно знакомо по «Графу Монте-Кристо». Там вспоминают правителя этого города Али-пашу и его дочку. Но откуда оно «здесь и сейчас»?

В здешней географии есть несколько деталей, которые для меня неожиданны. Кажется, что география от эпохи мало зависит: «Волга впадает в Каспийское море» — разве это может измениться? — Может.

Каспийского моря здесь нет — есть Хазарское. Хотя в последнее время его часто называют Болгарским — множество булгар расселилась в низовых городах. Ещё при хазарах основную часть населения столицы каганата — Итиля составляли булгары. Почти вся глиняная посуда делалась ими. Почему кочевники-булгары стали горшечниками — не знаю.

В Каспийское море, по мнению местных, впадает не Волга, а река Итиль. Истоки которой в северных горах. Рипейских? Репейных? Средневековые карты довольно чётко показывают, что Итиль течёт к Булгару с востока, как Кама, а не с запада, как Волга. «Не ту страну Гондурасом назвали!» — Волга впадает в Каму, а не наоборот.

Впрочем, география всегда отражала не истину, а мнение правителей в данную эпоху. Глобус Украины никогда не встречали?

Русские, двигавшиеся по Волге, считали её главной рекой. А арабские географы записывали со слов местных купцов и аристократов. Для этих людей Кама была частью их «исконно-посконных» земель и, соответственно — главной рекой.

География соответствует текущей политике правящего класса. Хотя, конечно, несколько меньше, чем история.

В месте слияния — водосброс Волги и Камы был, до построения Волжского каскада, примерно равен. Как и их длины от истоков.

А вот приводить в качестве аргумента ширину водного зеркала при слиянии Камы и Волги — не надо. То, что мы видим в 21 веке — Куйбышевское водохранилище. Старые карты показывают обширную дельту Камы. Десятки километров плоских островов, разделённых множеством рукавов.

Эти края — треугольник с южной стороны при слиянии Волги и Камы — сходен с Росью или Крымом: отстойник для степных неудачников. Те из кочевых народов, кто не сумел «усидеть на рельсах» — удержаться в Великой Степи, откатывались в здешние леса. Так, несколько веков здесь отсиживались мадьяры. Выбитые гуннами с Иртыша, они попали в общий поток Великого Переселения народов, в отличие от более мудрых хантов и манси, сразу ушедших в тайгу в направлении Салехарда.

Наследники гуннов — хазары, достали мадьяр и здесь. Пришлось бежать дальше — основывать в Паннонии католическое королевство — одно из самых мощных государств среднего средневековья. А что поделаешь? — Жить-то хочется.

Сейчас на этих землях живёт с десяток разных народов. Наиболее многочисленны два племени — суваш и булгар. Одни — беженцы от хазар, другие — от врагов хазар. Каганата уже давно нет, но бывшие беженцы возвращаться на свои прежние земли не собираются. Осели, окрестьянились, ассимилировали местное и не-местное население. Теперь считают эти места — своими, исконно-посконными.

Ещё булгарские семьи (аилы, аулы, коши) есть в составе половецких куреней. Во множестве стоят их характерные уже стационарные дома-юрты в Дельте Волги. Столетия Волжские булгары были вассалами хазарских каганов — каганат кончился, а булгары в Дельте — остались. Как и хазары, и печенеги, и прочие. Сейчас там огузское ханство.

После похода Святослава-Барса, разгромившего каганат, в низовья Волги пришли огузы-торки. Часть кочевала и дальше, а часть осталась здесь. В качестве правящей династии. Не очень хорошо правящей: двигающихся вслед за огузами других тюрок — кыпчаков — ханы Итиля не остановили. И сейчас половецкие отряды регулярно грабят городки в Дельте. Но выжечь начисто — и не хочется, и не можется. Уж больно важен для всех здешних народов этот торговый перекрёсток.

Потом придут татаро-монголы. И древний Итиль, и новая столица — Саксин станут прахом под копытами ханского коня.

Вся Волга станет прахом, пепелищем. От Итиля до Ржева. Но — потом. Пока русские рати суздальского, рязанского, муромского, тверского князей, выясняющие с булгарским эмиром вопрос о «кочке» — об Окской Стрелке, выгребают к северному краю дельты Камы.

Южнее дельты Камы, на высоком левом берегу Волги стоит столица — Булгар Великий — ещё одно порождение паранойи правителя.

В основе Великого Булгара — действия двух человек: правителя волжских булгар по имени Аламуш, и секретаря багдадского посольства, часто называемого ибн Фадлан.

Аламуш, балтавар по должности, вассал кагана хазар, принявший, в 922 году от РХ, ислам и титул эмира, был человек очень толстый, пузатый и широкий, «говорил как из большого кувшина». При этом — отнюдь не ленивый и умный. Впрочем, иначе бы он и не выжил.

Прежде всего, Аламуш ислам не принимал. Он уже был мусульманином. Лет 10 — минимум.

Муэдзин в его доме провозглашал икаму — призыв к молитве — дважды в день. Так, как установлено у ханифитов.

Тут приезжает ибн Фадлан и указывает на нарушение канона — отличие от других школ фикха. Аламуш немедленно приказывает муэдзину слушаться прибывшего от престола халифа — муэдзинить по-новому. Но — не долго.

«Таким образом муеззин совершал молитву соответственно с этим указанием несколько дней, в то время, как царь спрашивал меня о деньгах и препирался со мной о них, а я приводил его в отчаяние относительно этого и защищался доказательствами в этом деле. Когда же он был приведен в отчаяние относительно этого, то дал распоряжение муеззину, чтобы он провозглашал икаму дважды, и муеззин это сделал».

Фиг с ней, с икамой, но 4 тысячи золотых динаров багдадцы зажали! Такие деньги! Кинули…

Вопрос веры для разумного средневекового правителя — вопрос прагматический. Не своей веры — веры народа. Аламуш пытался форсированно навязать Аллаха местным народам. Признание нового бога — измена прежнему. Изменников никто не любит. Навязывающих измену — тоже.

Вообще-то, булгары, были по теме религии довольно… индифферентны.

Татищев пишет:

«имели издревле закон браманов, из Индии через купечество принесенный, как и в Персии до принятия махометанства был. И оставшие болгарские народы чуваши довольно происхождением души из одного животного в другое удостоверивают».

Татищев смешивает зороастризм (распространённый на территории Ирана) и индуизм (браминов Индии). Судя по раскопкам в Болгарии, поклонники Заратустры среди булгар хана Аспаруха — были.

Постоянным элементом в орнаментах волжских булгар было «мировое дерево». Это символ шаманизма древних сибирских племён. Но у булгар это дерево — без нижней части, без корней. У чувашей активно почиталось священное дерево дуб. Но относить их к древним германским племенам, тоже поклонявшимся дубу — не следует.

Китайцы отмечали у гуннов веру в Небо, в Тенгри: «Хунну называют Тянь (название неба или Небес по-китайски) — Тенгри». Это верховное божество было вполне усвоено всеми тюркоязычными народами.

Ибн Фадлан пишет об огузах:

«А если кого-нибудь из них постигает несправедливость или случится с ним что-либо неприятное, он поднимет свою голову к небу и говорит: «Бир тенгри», а это означает «[клянусь] богом единым», так как «бир» по-тюркски «один», а «тенгри» на языке тюрок — «бог».

Другое олицетворение Тенгри — скачущий белый конь — встречается в изображениях на раскопанных вещах Волжской Булгарии.

Но вот аль-Балхи даёт сравнительный анализ разных имён создателя:

«Арабы его называют Аллах…, а других богов называют Илах (NB: мусульмане — язычники?)… Тюркский народ его называет Бир Тенгри, что означает «Бог Единственный» (NB: язычники тюрки — монотеисты?)… Евреи его именуют в своем языке Элохим Адонай или Яхия Ашер Яхия. Елохим означает «бог» на их языке. (NB: «элохим» — множественное число, «боги». Иудеи — язычники?). Я слышал, что булгары называют Создателя именем Эдфу, а когда я их спрашивал, как они называют своего идола, они мне отвечал — Фа…».

«Эдфу» часто связывают с названиями огня и солнца в тибетских верованиях. Но булгары точно не кочевали по Тибету. Просто попав, первыми из тюрок, в степи к западу от Алтая, населённые в то время ираноязычными народами, они, за столетия своих странствий, нахватались у соседей разных богов и обычаев. И не только религиозных.

Утигуры, одно из трёх основных племён Азовской Великой Булгарии, имели привычку деформировать головы своим младенцам, накладывая круговые давящие повязки. Голова получалась цилиндриком, вытянутым вверх.

Почему — непонятно. Может быть, для удобства ношения высоких, железными колпаками, шлемов сарматов? У утигуров деформированы до 80 % черепов. У других болгарских племён — только единичные случаи. Где они подцепили этот обычай — понять невозможно.

Деформация черепов встречается в районе Самарканда, но она иного типа — лобно-затылочная — морду лица шире делали. И цели были объяснены путешественнику: чтобы отличаться от таких же тюрок-соседей, и чтобы не воровали в рабство — плосколобых считали больными.

Мусульманское обрезание на таком фоне выглядит милой детской шалостью. Это ж не лицо — мало кто видит.

Такое религиозное многообразие сохранялось веками: венгерский путешественник монах Юлиан, побывавший в Волжской Булгарии в первой половине XIII века сообщал:

«Волжская Булгария — великое и могущественное царство с богатыми городами, но все там язычники».

Заметим: «все — язычники» — после трёх веков ислама.

Разнообразные по вере, языку, обычаям племена составляли довольно аморфную конфедерацию. Хазары хотели получать дань и назначили управляющим (балтавар) ханский род одного из племён. Не самого многочисленного, но достаточно сильного. Традиционно — не враждебного, религиозно и этнически — нейтрального.

Эта нейтральность была важна, ибо, хотя булгары уходили из Приазовья со скандалом, но основная масса — «чёрные булгары» — остались на месте под властью хазар. Психи на Каме не должны были провоцировать своих соплеменников в Приазовье.

И тут Аламуш, отнюдь не первый в ряду правителей Волжской Булгарии, занялся собственным госстроительством. Уничтожая при этом своеобразие, самобытность, этническую самоидентификацию местных племён.

Не ново: уничтожить племена, чтобы создать народ. Лидер одного из здешних кланов использовал для этого не собственную, племенную, исконно-посконную веру, но внешнюю, чуждую религию — ислам.

Очень демократично: все равны перед лицом общей чужести.

Рискованный шаг: за такое убивали.

Ибн Фадлан, въехав в земли огузов, пишет:

«Первый из их царей и главарей, кого мы встретили, — Янал младший. Он прежде уже принял (было) ислам, но ему сказали: «Если ты принял ислам, то ты уже не наш глава». Тогда он отказался от своего ислама».

Аламуш, бывший уже мусульманином, поступил не по Яналу — свою личную веру попытался распространить на всю конфедерацию местных племён.

Ибн Фадлан подробно описывает первую их встречу:

«он встретил нас сам, и, когда он увидел нас, он сошел (на землю) и пал ниц, поклоняясь с благодарением Аллаху великому, могучему».

Это обращение правоверного. Язычники-огузы встречали арабов иначе:

«…пусть Атрак разрежет этих послов каждого пополам, а мы заберем то, что с ними имеется».

Что заставило Аламуша изменить традиции, противопоставить себя и собственному народу, и сюзерену — кагану хазар — достоверно неизвестно. Возможно, поход руссов 913 года.

Тогда 20 тысяч (как говорят) северян прошли с Дона на Волгу, выжгли побережье Каспия вплоть до Исфахана и вернулись к Итилю с огромной добычей. Заплатили хазарам за проход согласно предварительной договорённости… Плату приняли — в свободном проходе отказали: обнаружили среди рабов мусульман и, почему-то, очень возмутились. Северяне попытались пробиться к Дону — их остановили на волоке, перебив 3/4 войска. Остатки двинулись вверх по Волге. Их вырезали булгары.

«Грабь награбленное» — хороший повод для создания государства. «В основе почти каждого крупного состояния лежит преступление» — старая мудрость. В основе Волжской Булгарии — каспийский хабар. Награбленное — частый источник стартового капитала национального строительства.

Главное — удачно инвестировать. Аламуш запустил реформирование Волжской Булгарии и исламизацию населяющих её народов. И нарвался на мощное сопротивление.

Как мусульманин — он ненавидим и презираем. И подданными — соотечественниками-язычниками, и господами — хазарами-иудеями. Как вассал, отказавшийся подчиняться сюзерену — он изменник. Ни народное пешее и легко-конное ополчение, ни тяжёлая конница аристократов — не будут за него сражаться. Более того — им и доверять-то нельзя!

Любая армия, выведенная Аламушем в поле, наверняка обратит оружие против своего предводителя. Или просто разбежится. А ведь кроме войн, есть ещё и заговоры, тайные убийцы. Аламушу нужна «норка» — место, где он может спрятаться, отсидеться. Куда он может стаскивать награбленное. Где к нему тяжело подобраться убийце-фанатику. И он строит крепость — убежище для себя и немногочисленных «верных».

Аламуш, обращаясь к халифу, просил:

«о присылке к нему (людей) из тех, кто научил бы его вере, преподал бы ему законы ислама, построил бы для него мечеть, воздвигнул бы для него минбар, чтобы совершалась на нем молитва за него (царя) в его городе и во всем его государстве, и просит его о постройке крепости, чтобы он укрепился в ней от царей, своих противников…».

Ислам, мечеть, минбар… экие мелочи! Именно из-за крепости, точнее — из-за обещанных четырёх тысяч золотых динаров на её постройку, которые ибн Фадлан не привёз, миссия Багдадского посольства провалилась.

Но процесс уже пошёл, убийцы уже ищут голову «предателя веры отцов», и Аламуш всё-таки строит крепость.

Как и многие правители до него, начиная с царя Давида с его Сионом, который был крепостью задолго до появления евреев в Палестине, Аламуш взял чужое укрепление, возникшее за полтысячи лет до него, в мысовой части «Коптелова бугра» над Волгой, и перестроил.

Ничего нового: так вырастают неприступные крепости на Цейлоне во время династической войны двух братьев-принцев, так строят гигантские замки соратники Вильгельма Завоевателя, окружённые морем враждебных саксов, так строит «город Ярославов» Ярослав Мудрый в Киеве.

Ограничить доступ: потому что каждый входящий — вероятный враг. Отбиться малыми силами — потому что других просто нет.

«Зачем Спарте стены, когда у неё есть доблесть её сыновей»?

А если — нет? Если нет — «доблести её сыновей»?

Правители строят себе крепости, когда ощущают собственно бессилие, явную, исходящую со всех сторон опасность. Когда они брошены собственным народом, своей «родной» аристократией. Когда они «поступают против совести нации». «Совести» — в её сиюместном и сиюминутном массовом понимании.

Аламуш бежит из собственных, родовых, «коронных» земель и ставит новую столицу на пограничной земле. На ничейной земле внутри собственного эмирата. Новая вера укореняется не в том или ином народе, а между ними.

К началу Новой Эры всё лесное пространство между Уралом и Карпатами занимали угро-финские племена. Любые народы на Русской равнине формируются на основе этого, угро-финского «субстрата».

Насколько это значимо? Для сравнения: все известные волны переселенцев на Британские острова — кельты, римляне, англы, саксы, датчане, норвежцы, нормандцы… дают в генотипе англичан 21 века 4–6%. Остальное? — Гены, унаследованные от «автохтонного населения».

Пришельцы всегда заимствовали женщин у туземцев. Но булгары странствовали так долго, что поднабрались у всех. Судя по языку, они были с Алтая, откуда сбежали в последнее тридцатилетие перед Рождеством Христовым.

Это связано с одной холодной зимой в Северном Китае. Хуанхе, знаете ли, сильно замёрзла. Обычно неприступный Ордос стал досягаем для тяжёлой китайской конницы. Военный разгром дополнился внутренней смутой, и держава хунну около 51 г до н. э. раскололась на две части: восточные хунну признали верховенство китайского императора, западные хунну — были вытеснены в Среднюю Азию.

Забавно видеть, как на огромном пространстве, в тысячелетнем периоде времени, развернулись последствия той холодной зимы. От Хуанхе до Гастингса. Где «был уничтожен последний реликт Великого Переселения Народов — королевство саксов в Англии».

Трудно найти в истории более «тонкое» место. Когда «ткань мира» столь истончилось, что изменение малозначительного, обычно, параметра — толщины льда на реке — дало столь глобальный и долговременный эффект. Вот где место для деятельности попаданца! Вот где точка возможной бифуркации! Вот где можно запустить новую ветвь исторического процесса! Свою Альтернативную Историю.

Или наша история, которую мы называем РИ — Реальной Историей, для кого-то — АИ? Для кого-то, кто мартышкой прыгает по мировому дереву Иггдрасил? Кто подсказал полководцам империи Хань — место, время и способ? А Аттила, «бич божий» — просто побочный эффект, случайный выброс на окраине? Как «Погибель земли Русской» — отходы жизнедеятельности Чингисхана?

Хунну побежали.

«Трудовые Резервы бегут? — Все бегут».

Все народы к западу от хунну побежали на запад. «Эффект домино». Бежали долго, прихватывая по дороге всё — словечки и вещички, женщин и жрецов.

Булгары, вероятно, были первым тюркским народом, оторвавшимся от общих корней около 30 года до РХ. Среднеазиатские степи были в это время населены индоиранскими племенами. Остатки греко-македонцев Александра Великого, племена его противников-скифов, что-то от двух волн персов, ошмётки ещё более древних арийцев… — подцеплялись и их верования.

Естественно, в общую свалку «домино» попали и угро-финские племена Южной Сибири. Не только упоминаемые мадьяры — предки ещё одного поволжского народа: сабир, суваш, чуваш.

Бегать впереди «гуннского паровоза» — никакого здоровья не хватит. Мадьяры, суваш, булгары «легли под гуннов». Но держава Аттилы довольно быстро развалилась. Суваши оказались на Тереке, серьёзно воевали в Закавказье то — за Иран против Византии, то — наоборот. В Закавказье их называли гуннами, хазары им служили, пока персидский шашиншах Хосрой не разгромил в 562 году. Некоторое время они оставались в равнинном Дагестане, в 682 году вождь Алл Ительвер принял христианство. Но тут «власть переменилась» — хазары усилились, а с юга полезли мусульмане. Такие, знаете ли, надоедливые… И — многочисленные.

В второй половине VIII века под влиянием арабских нашествий часть суваш переселилась в Среднее Поволжье и к X веку в междуречье Волги и Камы построили город Сувар.

Булгары тоже успели поразвлечься — основать, между Доном и Кубанью, «Великую Булгарию».

Хан Кубрат, подобно Теодриху Великому, с детства воспитывался при императорском дворе в Константинополе. Был крещён. А вернувшись в родные донские степи поднял своё племя болгар-онногуров и провозгласил в 632 году, независимость. От всех. Поскольку все господа разбежались — авары ушли на запад, в Паннонию, а тюркоты резались между собой на востоке.

Кубрат был одним из наиболее успешных политических проектов тогдашней Византии. Прошедший имперскую военную и дипломатическую школу, он последовательно бил всех окружающих. И сувашей, которые прежде несколько раз на Кавказе заставляли болгар уходить со своих кочевий, и хазар, упорно пытавшихся изображать из себя наследников гуннов Аттилы в формате самого большого друга самого большого в мире тюркского каганата.

Но век человеческий — короток. Через тридцать лет и три года Великая Булгария разделилась на пять орд пяти сыновей Кубрата.

Это было настолько важное событие, что хан хазар позволил себе (только после смерти Кубрата!) принять высший в степной иерархии титул — каган. А самого Кубрата похоронили у села Малая Перещепина Полтавской губернии. Там и его меч, с крестом на рукояти, и личная печать с монограммой и византийским титулом «патриций».

Хазары установили в Степи порядок. Несколько… кладбищенский. Остальные — разбежались и попрятались. Три из пяти болгарских орд ушли на запад, на Дунай и дальше: в Болгарию, в Македонию, в Италию.

Не совсем ушли, не «с концами». Основатель Древнеболгарского царства, сын Кубрата, хан Аспарух был пойман византийцами в засаду и убит вместе со своим окружением. Подошедшие с опозданием основные силы его армии побили хитрых греков и похоронили царя. А случилось это на территории нынешнего города Запорожья. Откуда мощи Аспаруха были перезахоронены на государственном уровне Республики Болгарии в Церкви Сорока Севастийских мучеников в городе Велико-Тырново.

Если Болгария вздумает требовать свои исконно-посконные земли между Дунаем и Днепром, то есть исторически обоснованные аргументы. А если они ещё и папу Аспаруха посчитают, то болгарская исконная посконность может претендовать на земли до Кубани. Ещё можно Аспаруха объявить правоприемником его братьев и племянников…

Учите болгарский, ребята. От речки По в Италии, до речки Казанки на Волге.

Основатель «Волжской Булгарии» хан Котраг увёл своих кутигуров из-под мечей хазар. Куда-то. Тут есть варианты. Феофан Исповедник говорит — на другой берег Дона. Но не на Волгу. Между легендарным ханом Котрагом и надёжными археологическими свидетельствами появления древних болгар в Камско-Волжском регионе — столетие.

Надо сказать, что после 1944 года с надёжностью у историков в части происхождения казанских татар и чувашей стало… не надёжно.

«Историческая политика» — термин введён в Германии в 1980-х годах. И очень полюбился в странах Восточной Европы. Но «мы ж впереди планеты всей!» — у нас проявилось раньше: после Постановления ЦК ВКП(б) от 9 августа 1944 г. «О состоянии и мерах улучшения массово-политической и идеологической работы в Татарской партийной организации» и последовавших решений, принятых на специальной сессии Отделения истории и философии АН СССР (Москва, апрель 1946 г.) и научной сессии Отделения истории и философии Академии наук СССР и Чувашского научно-исследовательского института (Москва, январь 1950 г.).

Времена были легендарные, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Работа И.В. Сталина «О языкознании», лже-науки генетика с кибернетикой…

Короче: Котраг увёл булгар на Волгу. А там уже собралось много аналогичных неудачников.

Ибн-Руста в «Книга драгоценных сокровищ» пишет:

«Царь Булгар, Альмуш по имени, исповедует ислам. Страна их состоит из болотистых местностей и дремучих лесов, среди которых они и живут. Они делятся на три отдела: один отдел зовется Барсула, другой — Асгал, а третий — Булгар».

Это к тому, что при эмире Аламуше — в начале 10 века — булгаре были одними из многих. Даже не первыми.

За два-три поколения Алмуш и его наследники «достанут всех». К концу столетия останется только один этноним — «булгар». Аналогично, столетием позже, на Руси тоже исчезнут племенные названия — дреговичи, радимичи, поляне… весь, меря…

В «Книге видов земли» аль-Балхи упоминает только два города: Булгар и Сувар, оценивая численность каждого в 10000 жителей. При этом специально отмечает, что жители живут в домах только зимой — летом переселяются в войлочные юрты.

Ибн Фадлан вообще не упоминает о городах. Применительно к столице — Булгару Великому — это понятно: Аламуш ещё только просит у халифа денег на постройку.

Ибн Фадлан красочно описывает свой страх, когда он сообщил Аламушу об отсутствии денег. Впрочем, взаимная симпатия этих людей оказалась сильнее: багдадцев отпустили живыми. Аламуш построил на центральном плато на «Земле трёх озёр» свой замок с мощной мечетью внутри. А внизу, у Волги, в устье Малого Иерусалимского оврага — посад с оборонительной стеной. Так возник Ага-Базар — одна из важнейших торговых площадок на пути «из варяг в хазары».

Выбор места был не слишком удачен: город рос медленно, его расцвет придётся на первое столетие Золотой Орды. Но Аламуш ввёл Волжскую Булгарию в мировой круг мусульманских государств. Археологи фиксируют в это время волну переселенцев из Средней Азии в эти места. Строители из Самарканда и Бухары — строили и учили, проповедники — учили и строили. Строили народ. Единая вера, единое государство, единственный царь.

У строителей получалось хорошо: в Биляре, куда после нашего нынешнего похода эмир перенесёт столицу, уже стоят великолепные здания. Русские летописи уже под нынешним годом будут называть Биляр — «Великий город». Там уже построена каменная мечеть со стенами метровой толщины и баня в 120 кв. м площадью. С подполовым отоплением!

Чуть позже Биляр превратится в одну из самых укреплённых крепостей этого мира: «матрёшка» из четырёх структур. Цитадель с деревянной стеной в 10(!) метров толщиной, внутренний город с двумя линиями валов и деревянными стенами поверху, внешний город с тремя линиями валов и рвов, посад с собственными стенами. Общая площадь — более 8 квадратных километров. Вот уж точно — «Великий Город»! Говорят о населении в 100 тысяч человек — два нынешних Киева! Один из крупнейших городов средневековья.

Но это — потом. После нынешнего бегства Ибрагима из Булгара.

Ещё позже, через семьдесят лет… — придёт Батый.

Глава 338

«Погибель земли Русской» началась с «погибели земли Булгарской».

«Булгарская погибель» была куда погибельней русской. На то было несколько причин.

Месть. До 11 августа 1378 года, когда мурза Бегич был убит, а его войско разгромлено на Воже, русские никогда не побеждали существенных отрядов татаро-монгол. Соответственно, и кровной мести у степняков к русским не было.

А булгары перерезали три четверти корпуса Субудея сразу после Калки. Монголы должны были взять долг крови, отомстить. «Монголы» — означало для булгар не подчинение, но уничтожение, геноцид. Причём булгары, в отличии от русских и европейцев куда лучше это понимали — сами степняки.

Вера. Булгары были мусульманами. Чингисхан и его окружение, обычно довольно нейтральные к религиозным отличиям, прямо благоволившие христианам, по опыту своего общения с несторианами в Великой Степи, были крайне враждебны исламу.

Из Ясы Чингисхана:

«8. Когда хотят есть животное, должно связать ему ноги, распороть брюхо и сжать рукой сердце, пока животное умрет, и тогда можно есть мясо его; но если кто зарежет животное, как режут мусульмане, того зарезать самого…».

Есть «не-кошерное» — правоверный не может. Это — опоганиться. Скорее — умрёт с голоду. А сделать «кошерное» — нельзя. Проще самому зарезаться. Чингисхан разрушал ислам через пищевые табу. Не запрещая остальных обрядов:

«11. Он постановил уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному. Все это он предписал, как средство быть угодным Богу».

И снова: исполнять Яссу — отказаться от Корана. Ибо формулировки Пророка в отношении иноверцев не позволяют «уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному».

Информированность. Булгары всё это знали. А ещё они знали о массовых казнях всех подряд после взятия городов, о тактике монгольских войск, об обманах и жестокости. Потому что по той же дороге, по которой шёл ибн Фадлан, по пути, которым приходили позднее строители мечетей и проповедники, пошли, из Самарканда и Бухары, тысячи беженцев.

Они принесли с собой множество вещей, сделанных там, в Средней Азии. Археологи отмечают скачок числа таких вещей в Волжской Булгарии в годы вторжения монгол во владения Хорезм-шаха. Но археология не может воспроизвести те тысячи страшных, леденящих душу историй, которые рассказывали беженцы местным о новых дикарях с востока. Возбуждая во многих сердцах сочувствие к себе и ненависть к монголам, стойкость безвыходности, абсолютную уверенность в невозможности примирения или подчинения.

«Святая Русь», не имеющая всего этого комплекса «отягчающих обстоятельств», потеряла за время Батыева нашествия треть населения. В Великой Булгарии не было столь огромных, пустых, лесных, болотистых, заснеженных пространств, как на Руси, где можно было спрятаться, через которые отряды находников просто не смогли пройти. Доля городского, сконцентрированного населения была в Булгарии выше. Говорят, что на «Святой Руси» перед «Погибелью» было 250 городов при 7–8 миллионах населения. На огромной территории от Бреста Литовского до Нижнего Новгорода. В Булгарии, на значительно меньшем пространстве, при 1–1.5 миллионах — 150–200 городов. И они не могли, подобно Суздалю — сдаться. Никаких иллюзий по поводу возможности соглашения с кочевниками — в Булгарии не было.

«Женщины сотнями бросались с крепостных стен, чтобы не достаться завоевателям… Ибо почти все их предводители были в детстве рабами у нас» — это описание китайского историка взятия крепостей монголами Чингисхана в Северном Китае.

Для знатоков: «…в детстве рабами…» — традиция брать в заложники-аманаты детей племенных князьков распространена по всему Древнему миру и Средневековью.

На Руси уцелела треть городов — здесь, по моей оценке, ни одного. На Руси уцелело две трети населения — здесь едва ли четверть… Включая ушедших на север удмуртов.

До этого ещё 70 лет. А пока… вгрёбываем и вспоминаем.

У Аламуша не было полноты власти: ибн Фадлан пишет о четырёх царях, сопровождавших эмира. У Аламуша не было силы: его булгары не имели существенного численного превосходства над другими здешними народами. У Аламуша не было «богопомазанности» — он отказался от веры отцов. Но у него были деньги. «Удачно украл у вора».

Добыча руссов, захваченная при разорении Каспийских побережий и доставшаяся жителям Волжской Булгарии, была инвестирована во власть. В создание единого государства, в строительство городов.

Булгары очень тяжело переходили от полукочевой к оседлой жизни, юрто-подобные жилища были им милее.

И Аламуш ломает традиции народа, создавая город. Пример царской крепости — Булгара Великого — впечатлил: булгары расширили, перестроили Биляр. Создали «Великий город». Население которого уже не перебирается летом в войлочные юрты.

Третий город, расцветший в эпоху Аламуша — Сувар.

Булгары и суваши — племена близкие, тюрко-язычные, гунно-подобные. Но — разные. Если болгары были, видимо, изначально тюрками, поднабравшихся за время странствий кое-какой угро-финскости, то суваши, кажется, проделали обратный путь — из угорского народа Южной Сибири превратились в кочевых тюрков пред-кавказских степей.

Сходство обычаев, образа жизни, общий опыт столетий кочевания в Великом Переселении, обеспечивали довольно мирное существование двух народов. А память о различии в происхождении, о взаимных войнах из-за кочевий — обеспечивала несмешиваемость.

Прожив рядом уже только на новом месте, в Заволжье, два века, оба народа вполне друг друга разделяли. Это касалось и городов: булгары строили Биляр, суваши — Сувар. Ни те, ни другие видеть на своей земле «раба Аллаха и халифа Багдадского» — не хотели. Вот и пришлось Аламушу строить свой город на «пустой земле».

Посольство халифа, в силу проявленной несостоятельности — обещанных денег не привезли — только ухудшило отношение к халифату. Но Аламуш, воспользовавшись поводом, форсировал исламизацию. Даже не получая финансового подкрепления из Багдада — ему уже некуда было деваться. А деньги… это не было для него критично. О чём он сам прямо говорил ибн Фадлану.

Много, ой много взяли на Каспии разгулявшиеся руссы!

Аламуш, используя общечеловеческую природу ислама в противовес местным племенным верованиям, форсировал унификацию населения страны. Одновременно, требованием о переходе в новую, «эмирскую веру», расколол родовые верхушки соседей. Часть сувашей приняли «зелёное знамя пророка», и Сувар во второй половине 10 века получает обширную автономию, местные владетели, под мусульманскими именами, чеканят собственную монету.

Но не все рады этому «счастью». Ибн Фадлан пишет, что многие люди ушли упорствовать в язычестве за Волгу. Здесь, на неширокой полосе между текущей на юг Волгой и текущей на север Свиягой располагаются союзники-изменники волжских булгар — суваши-язычники.

Большая часть из разделившегося на две части племени Суваз (Сувар, Саван) во главе с князем Вырагом сохранила родную религию сувашей. Это, как говорят, дало толчок к образованию чувашской нации. Забавно, что клинопись шумеров-семитов успешно читается именно на языке этого племени угро-тюрок.

Для Аламуша раскол среди сувашей — необходимость. Уход недовольных на другой берег — подарок. Оставшиеся — ослаблены, часть земель освободилась. Это — оборотный капитал: эмир забирает владения себе и тут же раздаёт тем, кто присягает ему. Тем тысячам людей из малых племён, которых видит ибн Фадлан, пытавшихся молиться Аллаху, не зная ни арабского языка, ни Корана, ни обрядов. Эти «ошмётки былых племён», сливаясь, создают основание «велико-булгарской» нации.

А с ушедшими за реку сувашами-язычниками — мир.

Булгары и суваши во многом схожи: среди соплеменников тоже есть упорные язычники. Они тоже ушли за Волгу. Но они — свои, единокровные. Отношение к упорствующим из своего народа — значительно жёстче. Это — изменники, мятежники. Враг, которого надо уничтожить до четвёртого колена.

Так начинается история ещё одного народа этой эпохи — берендеев.

Загадочный народ, пятнающий своим названием листы русских летописей, карты русских земель и русские легенды. Законченные, упёртые, фанатичные. Часть булгар, не принявшая ислам и эмира-монархиста, недостаточно сильная — чтобы победить, но достаточно — чтобы всё бросить и уйти.

Эти люди не могут оставаться вблизи эмирата — они враги и их пытаются уничтожить. Они уходят вверх по Волге, пытаются осесть выше устья Оки в поволжских лесах. «Берендеево царство» — слышали?

Но и там им не дают покоя. Походы Святослава-Барса на хазар…

«Булгар — город небольшой, нет в нём многочисленных округов, и был известен тем, что был портом для упомянутых выше государств, и опустошили его русы…».

Почему Святослав не разгромил полностью Волжскую Булгарию? Спешил к более богатым городам хазар? Или союзники-проводники отсоветовали? Единокровцы, родственники… и иноверцы?

Аналогично — странно мягкое завершение похода Владимира Крестителя.

Русь и Булгар предпочитают торговать, из Булгара приезжает в Киев к Крестителю посольство агитировать за Аллаха. Еретики-язычники на Волжском пути становятся раздражающим фактором. А Креститель как раз в это время отодвигает южную границу от Киева. На левом берегу Днепра ставит Переяславль, на месте победы киевлян над печенегами. А на правом создаёт Рось. «Мирные» — подчинённые тюрки — должны защищать Киев от тюрок «диких».

Должны. А конкретно? Какой именно народ? Единственное союзное тюркоязычное племя в этот момент — берендеи, булгары-язычники. Их и расселяют на южной киевской границе. Не их одних — Владимир очень интенсивно строит городки по южному порубежью. Эту политику активно продолжает его сын Ярослав Мудрый:

«в 1032 г. Ярослав поча ставити городы по Рси».

И одновременно Мудрый очень больно громит язычников на Волге. Город его имени — один из примеров.

«Берендеево царство», поволжские берендеи оказываются между «молотом и наковальней»: между экспансией русского христианства (у меря) и экспансией булгарского мусульманства (у эрзя). Между замкнутостью, враждебностью к окружающему миру своей секты, и пребыванием на торной торговой дороге — «путь из варяг в хазары».

А на Роси — дорожный тупик. Отстойник. Там — погранзона, там всякие… шляться не будут. Врагов рубить — дело знакомое. И новые волны берендеев перебираются с Волги на Днепр. В 1105 году русская летопись указывает, что вежи берендеев пограблены половцами Боняка у Днепра, на дороге к Зарубу. «Разграблены»… И народ откочёвывает дальше к западу. На собственно Рось.

Ими, степняками-язычниками, христианская Русь заняла территорию, долгое время остававшуюся нейтральной зоной, «защитилась погаными от поганых», от кочевой степи.

Поросье (примерно 80х150 км) — естественный укрепрайон. Обойти можно только далеко на западе, уже у Буга, или по приречной дороге вдоль Днепра. Пробить…

Река Рось для кочевников и без укрепления довольно сильное препятствие. Еще больший «заслон» от степи — окружавшие с юга, юго-запада и севера большие леса, через которые конница может пробираться только по наезженным дорогам. Само Поросье, изрезанное небольшими речками — огромное пастбище с прекрасной травой и великолепными водопоями.

В Киев зовут и новгородцев, сажавших Владимира Крестителя — Великим Князем, пленных ятвягов и ляхов, родственных чехов и моравов, болгар дунайских, хазар, варягов, пруссов, викингов, просто — беглых рабов. Всё — туда, на южную границу.

В этом котле берендеи держаться обособленно: они, первое время, единственное тюркоязычное племя. Они — единственные огнепоклонники. И они превосходят окружающие народы своим вооружением. Высокие быстрые кони — родственные чуть более поздним «угорским иноходцам» позволяют догнать в степи любого противника на тарпане. Высокие железные шапки-колпаки, унаследованные ещё от сарматов. Качественные доспехи и оружие.

Сходные однолезвийные палаши — один из основных экспортных товаров Волжской Булгарии, хорошо продаётся даже на весьма насыщенных оружейных рынках Средней Азии и Ирана.

И — внутренняя спайка. Единство отверженных. Поддерживаемое и традиционной родовой структурой окружённого со всех сторон врагами племени, и единством религиозных фанатиков.

Даже торки могут родниться с кипчаками, у них один бог — Тенгри. Но не берендеи.

Храбрость, ярость в бою берендеев отмечается неоднократно. Как и их продажность. Отношение к смерти, особенно — к смерти в бою — у язычников отличается от христианского. Ещё: презрение к иноверцам, готовность нарушить клятву, данную «неверному»…

Берендеи стали ядром «отстойника» на Роси. Позже к ним присоединились битые печенеги, бродячие аланы, торки, даже — половецкие роды. Но стиль задавали «бродячие бронированные язычники» от устья Камы. И это — видно.

На другой стороне Днепра русские князья точно так же осаживали кочевые племена. Те же торки, ковуи, аланы, кипчаки… все эти этнические группы довольно быстро ассимилировались. Их могильники не идентифицируются. Народ, потерявший могилы предков — перестаёт существовать.

Скифы как-то сказали персидскому царю Дарию, вздумавшему переправиться через Дунай и погоняться за кочевниками по степи:

— Если ты найдёшь места, где мы хороним наших умерших — мы будем биться. Но пока ты не видишь могил наших предков — бегай за нами.

Берендеи, бывшие изначально не сколько народом, сколько сектой, стали им на Роси. Они обрели, создали здесь могилы своих предков. И распространили свою языческую тюркскую обрядовость на окружающих. Даже — на русских князей.

Достоверно — на одного.

«Богатейшее поросское погребение, совершенное под курганом у села Таганча. Похоронен мужчина, ориентированный головой на запад, с ним положена целая туша коня. Инвентарь захоронения: остатки узды и седла, сабля, копье, остатки щита, булава, кольчуга, шлем, серебряные накладки и серебряная чаша. Датируется концом XI–XII в. Погребальный обряд — языческий, несмотря на находку в могиле медальончика с изображением Христа. Считать это погребение принадлежащим богатому тюркскому воину нельзя, потому что, измерения его черепа показали, что это европеоид, длинноголовый, с признаками «средиземноморского типа». Характеристика черепа позволяет считать погребенного принадлежащим к русской княжеской семье (об этом свидетельствуют и скандинавская длинноголовость, и греческая средиземноморская примесь). Своеобразие инвентаря подтверждает отличие от кочевнических погребений. Кочевники, в том числе и черные клобуки, не пользовались щитом, остатки которого найдены с воином из Таганчи, не было у них и булав. Необычна и находка христианского медальончика, причем раннего, относящегося к X в., что, видимо, означает наследственное владение этим предметом в течение нескольких поколений…

Попадая в окружение язычников, даже русские князья, судя по Таганче, легко вновь обращались к язычеству, и поэтому черноклобуцкие соратники хоронили их в соответствии со своим языческим мировоззрением… погребение это если и принадлежало не самому Ростиславу Рюриковичу, то, во всяком случае, такому же лихому князю…».

Упоминаемый здесь Ростислав Рюрикович — продукт мероприятия, о котором князь Роман Благочестник проповедовал княжьим «прыщам» в Смоленске: о свадьбе, устроенной Ростиком между сыном Рюриком и дочерью половецкого хана. Парнишка пошёл и в воинственного папу, и в хитроумного деда, в честь которого был назван. И, как видно, приобрёл уважение и добрую память у полу-степняков на Роси.

Берендеи, помимо упоминаемого в фольке «Берендеева царства» где-то возле Костромы, помимо Поросья, где они упоминаются летописями, заселяли один из районов Волыни, о чем свидетельствуют сохранившиеся там наименования: Берендеева слобода, Берендеево болото. Попали они сюда в период войн Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского за Киев. Ибо, как и все чёрные клобуки, принимали в русских смутах сторону Волынских князей. Изю Блескучего почитали как отца, что отмечено летописцем в записи о смерти князя в 1154 г.: «…и плакася по нем вся Руская земля и вси чернии клобуци и яко по цари и господине своем, наипаче же яко по отци…».

Боголюбский — всепрощением не страдал. После вокняжения Андрея в Киеве, пришлось самым рьяным из берендеев бежать на Волынь.

Берендеи удивительны ещё и тем, что это единственный народ, полностью изгнанный с Руси, но вернувшийся обратно.

Мономах в 1121 г. «прогна… берендичи… а торци и печенези сами бежаша».

Берендеи ушли на запад к мадьярам. Не новость: точно так же уходили на запад сперва печенежские орды, потом половецкие.

Печенеги активно проникали в Венгрию с первой половины X в. при короле Золтане, поселившем их на северо-западном пограничье, женившем сына — королевича Токсона на знатной печенеженке. Став королем, Токсон принял ко двору хана Тонузобу, приведшего ему на службу целую орду, которой дали кочевья вдоль северной границы страны — на Тиссе. Венгры упоминают еще двух ханов — Билу и Баксу, перешедших на службу к Токсону. Им был отдан во владение город Пешт. При сыне Токсона в конце X в. в Венгрию пришло еще несколько печенежских ханов со своими ордами. Не только пограничные, но и центральные области королевства были заселены печенегами, довольно быстро сливавшимися с венграми, принявшими католичество.

Но берендеи… Они были не только приняты мадьярами, но и отпущены назад спустя 18 лет.

Какой правитель отпустит налогоплательщиков? В «Истории Пугачева» упоминается, например, несколько случаев, когда российская армия пресекала попытки киргиз-кайсаков откочевать в чужие приделы.

Какой правитель отпустит боеспособный народ-войско в подчинение соседям?

Такая уникальная свобода становится понятной, если вспомнить «особые отношения» между мадьярами и волжскими булгарами некогда мирно кочевавших на одних лугах Нижнего Прикамья. И давнее, обоснованное столетиями уже, общее убеждение: берендеи — «отмороженные язычники», католиками точно не станут.

Летописец писал, что пришло 30 тыс, берендеев, посланных королем Венгрии. Это была та, выгнанная Мономахом, разросшаяся на дунайских пастбищах, орда.

Нуждающийся в помощи киевский князь вновь предоставил земли в Поросье, и берендеи стали самой боеспособной частью вассальных Руси кочевников.

Берендеи занимали довольно большие территории в верховьях Роси, вокруг русского города Ростовца. Там находились их вежи и даже небольшие городки, не очень укрепленные: в 1177 г. шесть «городов берендичь» были легко взяты половцами, которые очень редко брали города, хотя и часто осаждали их.

Возвращение берендеев даёт одну из немногих количественных характеристик кочевников. Обычно летописец употреблял определения: «множество», «мнози», «аки борове». Называя цифру (30 тыс.), летописец имел в виду не количество воинов, а численность всей берендеевой орды.

У кочевников примерное соотношение воинов к массе населения в эпоху средневековья равняется 1:5.

Пара числовых замечаний.

В Степи в эту эпоху 10–15 половецких орд по 20–40 тысяч в каждой. Примерно 400–500 тысяч человек. На Руси 7–8 миллионов жителей. Кочевое и землепашенное сообщества устроены так, что военное равновесие достигается при соотношении населения 1:20. Т. е. если Русь и Степь едины — каждая внутри себя, то они примерно равносильны. А вот если с одной стороны разброд и шатание… Боняк и Тугоркан сумели добиться относительного единства Степи. И били русских неостановимо. Потом Тугоркан погиб, а Мономах сумел объединить Русь. Как следствие — орды были разгромлены, Шарукана загнали за Кавказ.

Со смерти Мономаха прошло сорок лет. Орды вернулись на прежние кочевья, размножились. Едва Степь объединится — она ударит. Про хана Кобу — грузинского внука Шарукана — я уже вспоминал. Его походы будут очень скоро. Степь наливается силой — её надо куда-то применить. Это — неизбежно.

Тем более, внутри, в самой Степи, происходят структурные изменения.

Все кочевые орды, включая монгол, приходя в южнорусские степи, начинают с общенародного непрерывного круглогодичного «таборного» кочевания. Затем идёт распад: народ распадается на орды, орда разделяется на роды-курени, и, соответственно, разделяются территории кочевки. В нынешние времена дробление у кипчаков продолжается: основой становится большая семья — кош (аил). Это ещё более укорачивает кочевой маршрут.

Дальше должен происходить переход к полу-кочевому, полу-осёдлому, осёдлому скотоводству. Так случилось на Роси под влиянием русских князей. Так происходит в Степи вблизи прежних городов, вроде донской Белой Вежи.

Степь сама по себе, не только под влиянием окружающих «цивилизованных народов» меняется, ищет новые пути.

Ещё о демографии.

Одной из особенностей монгол Чингисхана было то, что, почти сразу после объединения племён, на них «пролился золотой дождь».

Я не шучу: в 1211–1230 годах в монгольских степях выпало рекордное количество осадков. Вода в монгольской степи — «золото». Дожди способствовали активному росту растений, наполнению ими пастбищ. Излишки корма позволили содержать больше животных. И семьи в народе — умножились.

Так совпало: внутренние процессы разложения родоплеменной общины монгол, удивительные таланты Темуджина, честолюбие и любовь его жены Борте, привели к созданию кочевой империи. А дожди, пролившиеся через пять лет, после избрания весной 1206 года на Великом курултае в верховьях Онона кагана, принявшего имя Чингис, наполнили империю народом.

Произошёл демографический взрыв, следы которого видны и в «Ясе». Формулировки условия мобилизации рассчитаны на семью из 6, а не из 5 человек. Родители, две сестры и два сына. На семью, где у воина есть младший брат.

Очень не ново: ацтеки, бывшие небольшим земледельческим племенем в низовьях Миссисипи, в «тучные годы» провели серию успешных войн, наворовали кучу женщин, которые не только нарожали множество маленьких ацтецят, но и сумели их прокормить (мотыжное земледелие — женское занятие). И в следующем поколении двинулись в Мексику основывать Теночтитлан и резать майя и прочих.

Аламуш инвестировал захваченное награбленное, Чингисхан — выпавшие дожди, Монтесума — плодовитость пленниц — все построили свои государства. Мораль: из ничего — ничего и бывает, не сеяно — не растёт. Для успешного создания государства, как и для успешного бизнеса — нужен первичный капитал. А уж где и как ты его взял… Наследники и потомки — всё равно переврут.

Возвышение Всеволожска, даже само его существование, было бы невозможно без понимания соседей, без учёта их особенностей и взаимоотношений. Ещё важнее это понимание стало при расширении моего влияния за пределы Стрелки. «Святая Русь» отнюдь не замкнутый мирок, окружённый со всех сторон тупыми и злобными язычниками. Отнюдь! Именно во множестве этих народов, в силе их, и состоит, в немалой части, и слава Русская. И само даже Руси существование. Так, например, успешный Западный поход берендеев, со свойственным им воинственностью и фанатичностью, позволил поуменьшить одну из главных опасностей для Руси в ближайшие столетия.

* * *

Всё это — было или будет. А пока Залесские рати причаливают к правому берегу Волги у Янина.

Здешний берег не столь высок как Дятловы горы, но тоже обрывист и крут. Складывающие его известняки изрыты глубокими и длинными пещерами. Типа той, в которой Том Сойер гулял с Бетси и угробил индейца Джо. Только здесь хуже: в пещерах живут злые духи. Которые убивают забредших в их владения — душат или сжигают колдовским огнём. Ифриты, итить их ять, натурально.

И это правда: выходы метана довольно часты в этих местах.

Издавна жители правого берега занимаются садоводством и ломкой камня для добывания извести. Левый берег низменный, луговой, селений на нем мало.

Как повернула Волга на юг, по правому берегу пошли красноватые уступы гор с прослойками светлых и сероватых оттенков. Соратники дивились и чудеса видели:

— Гля, гля! Город в скалу ушёл! Вон же: и стены крепостные, и церкви с крестами.

— А тама…! Гля! Мужик на коне. С мечом подъятым! Архангел Михаил — Сатану повергает…

Нет предела человеческой фантазии. Которая в давних останках каких-то девонских устриц способна увидеть архангела божьего. Но это проходит: чем дальше, тем больше скалы бледнеют, превращаясь в белые громадные глыбы, нависшие над водой.

Где-то за ними Юрьевские горы, в глубине которых будет знаменитое село Антоновка, родина сорта яблок — антоновки… Чего-то так яблочка захотелось… Сочного, наливного, душистого… Ох, господи, не доживу.

На третий день после поворота на юг, от устья Казанки, от Казани, которой ещё нет, только холм стоит, где Кремль Казанский поставят, вышли к городку на правом берегу. Говорят — Янин, говорят — северная граница Камского устья.

* * *

Глава 339

Кама впадает в Волгу широко — шестью-семью рукавами. Огромное пространство камышей, болот, плоских островов, отмелей. Житница. Выше по Каме и южнее — зона устойчивого мотыжного земледелия. Количество мотыжек, найденных археологами в только одном Биляре приближается к четырём сотням.

Янин лежит напротив самого северного Камского рукава. Местность… дрянь. Для боевых действий.

У реки — узкая полоска галечного пляжа. Галька — где мелкая, а где здоровенные валуны лежат. Бегом не проскочишь — ноги поломаешь.

Сам городок — на косогоре. Широкая ложбина, слегка наклонённая к Волге, разрезается двумя узкими промоинами-оврагами. Метра 4–5 глубины-ширины. И берег между их устьями — такой же обрыв. С трёх сторон — естественные препятствия.

Выше городка по реке береговая стенка уменьшается и через версту совсем исчезает — там водопой для скота и пристань. Здесь наше войско к берегу и причалило. Потому что ещё выше по реке — береговая стенка опять появляется и всё выше поднимается. А ниже городка и вовсе гора стоит.

От водопоя идёт дорога вверх, от берега. У реки — огороды, выше, в обе стороны этой широкой долины — выпасы. Ещё дальше, на высотах, особенно с северной стороны — лес. Лес — хороший. Спелый широколиственный — дуб, липа.

Здесь, в Предволжье, типичный рельеф выглядит так:

«Северные окраины речных поперечных долин круты и представляются более или менее высокими обрывами, а южные отлого спускаются… на профильной линии ряд последовательных перевалов, которые широкими пологими склонами обращены на север, а обрывами на юг…».

Военно-географическое описание Казанского военного округа императорских времён подчёркивает труднопроходимость естественных природных рубежей для противника, продвигающегося с юга или юго-запада.

Но вот тут конкретно — наоборот. И мы сами — пришли с севера, и рельеф — другой. Сама долина широкая — несколько километров, северный борт хоть и высок, но далеко и пологий. А вот с юга от городка у реки такие… здоровенные плоские ступени-террасы. И гора.

Я, естественно, слазил.

Гора называется Лоб или Лобан.

   «Место лобное    Для голов ужасно неудобное»

Это, смотря какая голова сюда влезла. Мне вот осмотреться на местности интересно, поэтому моей голове здесь удобно.

«Высоту любят дым и дурак» — старинная японская пословица. «Дым багровый кругами всходит к небесам…» — поскольку я не «всхожу к небесам», то — не «дым». А кто? Мда… Ну и ладно, ну и не новость.

Горка интересная. Большая, крутая, с южной стороны речушка в Волгу течёт. С восточной стороны — высоченная стена обрыва. Но главное — вид с неё. Где-то я такое видел… Вот не бывал же здесь, а… Дежавю? — Нет, русская классика: тут Илья Репин картинки рисовал. Эскизы к «Бурлаки на Волге».

Родители мои не сразу поняли, что я в живописи — как свинья в апельсинах. Максимум — рейсфедером по ватману на кульмане. Успели назаставлять альбомов гениев по-рассматривать. То-то я смотрю — топография знакома…

Только смотреть мне надо с горки в другую сторону — на север, на этот Янин. Как же его брать-то…? Вечером военный совет будет, я теперь там вместо Лазаря. В смысле — самый младший. Сказать чего-то надо. Хорошо бы — умное.

* * *

Городок небольшой: примерно — 100х600 м., рядом, за северным оврагом — посад сходной площади. Но шире и короче.

Посад — неукреплён. Канава — в метр глубиной, забор — жерди в два метра ростом — укреплением не считается.

Забавно: про то, что «русские идут!» уже давно в курсе. А вот укреплять посад, хоть бы канаву почистить от наваленного мусора — не удосужились.

В городке в юго-восточном углу, на краю оврага и речного берега — цитадель, 50х100 м, фактически — отгороженный угол городской стены, только стена — ростом выше.

С напольной стороны (с запада) — укрепления состоят из вала высотой метра полтора (утоптанный суглинок с битым кирпичом и камнем), на нём срубы, засыпанные землёй, шириной и высотой 3.5, длиной 5 метров, ров между оврагами — в 5 метров глубиной-шириной. Верховья оврагов продолжаются дальше ещё на полверсты.

Скверно: крепостная стена из срубов. У булгар в это время должны быть преимущественно более слабые тарасы. Не в смысле Тараса Бульбы, а в смысле конструкции: строят две деревянные параллельные стенки, соединяют их между жердями, пустое пространство заваливают глиной, землёй. Та же кирпичная кладка «американка», но без кирпичей.

В оврагах… что-то течёт. Типа ручейков или цепочки болотцев. Хорошо посмотреть не дают — стрелами со стен кидаются. Но судя по запаху… болото. С оттенком городской канализации и мусорной свалки.

Ров — по глубине, ширине — под стать оврагам. По профилю: треугольный, одинаковый по длине. Профили оврагов… скорее — подпрямоугольные, к реке расширяющиеся. Склоны рва укреплены кольями, вбитыми в шахматном порядке.

Со стороны южного оврага и берега — срубы прямо на земле стоят, без вала, чуть отступя от края.

Так же стоят срубы на грунте и вдоль северного оврага, но…

От пристани на Волге идёт дорога, огибает посад, раздваивается. По одной ветке — караваны идут от берега Волги, переваливают водораздел, там где-то перегружаются в лодки или так топают — уже по среднему течению Свияги.

Другая — загибается влево, обходит посад, огибает верховье северного оврага. После чего ведёт назад. Мост через ров и… приходим в полосу 2–3 метра между оврагом и стеной. Вот же ж… умники! Топать под обстрелом со стены с правой стороны… даже щитом толком не закрыться! Интересно: а как они тут разъезжаются? А, вижу: за мостом — караульная избушка. Такая… «в три наката повышенной прочности». Оттуда махнут — на надвратной башне — отмахнутся. Или — наоборот.

В паре сотен метров от волжского берега дорога упирается в городские ворота. Отсюда — стена уже по краю оврага, без отступа. Над воротами — башенка деревянная. И… точно: аналог перибола. Как это бывает в булгарских крепостях, стены у ворот сделаны «в нахлёст». Метров 6–8, где подобравшегося к воротам противника будут долбить с четырёх сторон: с боков — с обеих стен, спереди — из башенки, ещё и в спину со основной стены издалека наискосок — стрелой достанут.

В северо-западном углу, там, где дорога пересекает по деревянному мосту ров и «уходит под сень стены» — угловая башня. Тоже бревенчатая, в один ярус, под четырёхскатной крышей.

Что ещё хорошенького? Ну хоть что-то приятное для осаждающего найти можно?!

Гласиса перед рвом — нет. Фоссебрея — нет. Это довольно типичное препятствие для Волжской Булгарии и Средней Азии: затрудняет подступ противника непосредственно к самим крепостным укреплениям. Обычная форма: в метр высоты глинобитная стенка шагах в 20–30 перед валом или рвом.

Фланкирующих башен — нет, изломов линии стен — нет, барбакана — нет. Ни «входящих» углов, ни «исходящих. По верху стены — бревенчатый невысокий сплошной парапет.

Великолепно! Большое каменное «дубль-ве с завиточком», как сделано на крутом склоне горы в Великом Стоне — не здесь.

Ещё радует отсутствие стационарных конструкций для «нагадить на голову» Типа желобов, хоботов, поворотных кранов. Для: кипятка выливать, камней бросать, дерьмо помётывать… Зубцов, бойниц нет. По всей стене — двускатная щепяная крыша.

Бойниц в эту эпоху не любят: дырка в стене уменьшает её прочность, очаг гниения для деревянных стен. Ни «подошвенного боя», ни среднего огневого пояса — нет. А то ведь враги и забраться могут. Как несколько ночей подряд лезли тайком в бойницу башни крестоносцы в Антиохии.

Другая причина — отсутствие огнестрелов. Ружьё, пушку можно высунуть дулом наружу. И там уже — снаружи — этим дулом… водить. В смысле — целиться. Лучник же стреляет сквозь бойницу. Ему нужно свободное пространство. Для лука — вертикальное, для стрелы — горизонтальное, для «локоток оттопырить» — вбок. При здешних толстых стенах — очень неудобно. Поэтому и бойницы делают только в башнях. Но здесь и этого нет: бить нас будут с верхних площадок. Оттуда и летит дальше, и выцеливать удобнее.

В булгарских крепостях есть полный набор вариантов триады ров-вал-стена: один ров — один вал — ноль стен, два рва — один вал — одна стена, два рва — два вала — две стены, три-три-одна, четыре-четыре-две… Хотя здесь вряд ли: вторая стена должна быть выше первой. А её не видно.

По классификации Раппопорта: городище с частичным использованием рельефа в оборонительных сооружениях.

Булгары много строят таких — частично использующих или вообще не использующих рельеф — крепостиц. Как и русские. Потом придут монголы со своей стенобитной техникой, и иллюзии защищённости — исчезнут. Дальше будут только «подчинённые окружающему рельефу». Преимущественно мысового или петлевого (на речном мысу или в петле реки) подтипов.

Наверное, поэтому, Янин, после уничтожения монголами, не отстроился заново.

* * *

И как всё это… штурмовать? И — чем? Я ж не Субудей с Батыем! Сам-то я как-то в полиоркетике и параскевастике… в смысле: в искусстве осады городов… не, не очень. «Казань — брал, Астрахань — брал, Шпака — не брал» — сказать не могу. Не из-за Шпака.

Ещё из приятного — наш авангард подсуетился. У нас Муромские впереди идут. Они ещё затемно здесь высадились. Ухитрились и посад почти целым взять и мост с избушкой. Теперь вяло перестреливаются с защитниками крепости. И луки слабые и стрелять снизу вверх неудобно.

Пока войско ставило лагерь, мы с Суханом облазили окрестности. Даже в овраги нос сунул: подглядел из-за угла, как булгары воду из болотца таскают да на стены выливают. Боятся, наверное, что запалим всё это хозяйство.

* * *

Принципиальная особенность средневековых крепостей на Русской равнине — дерево-земляной характер. ДЗОТ — это исконно-посконно, это по-нашему! И даже если по не-нашему, то — всё равно, исконно, по-здешнему.

На Западе, после относительно короткого периода после падения Римской империи, перешли к каменным укреплениям, на Востоке часто глиняные делают. А вот у нас… хоть готы, хоть булгары…

Если дерево внутри, в земле — оно гниёт, если снаружи — сохнет, горит. На линии укреплений древних городищ почти всегда можно найти следы пожара — сгорела вся «защита и оборона».

Интересно: а колодцев у них внутри нет? Раз они воду из оврага ведёрком таскают… Должны быть, просто берегут питьевую воду. Народ из посада в город убежал. А главное — скотину пригнал. На такую ораву — много воды надо.

* * *

Уже ближе к вечеру по лагерю забегали сеунчеи — большой военный совет.

Я, знаете ли, совершенно не торопился. Там всё с молебна начнётся — чего мне там делать? Тем более, после «божьего поля» в Мологе — у меня на 18 лет освобождение. От церкви вообще и от молебнов — в частности.

Да и штуку интересную нашёл. В посаде, пока Николашка у муромских ребят коровку трофейную на ужин торговал, увидел такой… Луноход? Членовоз? Звездо-вагон? Несамоходная многоколёсная платформа. Под юрту. Монстр!

Обычные юрты разбирают и перевозят «россыпью». Но летописцы отмечают и возимые на телегах. Восьмиколёсное чудовище в полтора метра ростом, с площадкой… 6х5 метров. Это ж сколько лошадей сюда запрягать надо?! Хотя… если у каждого кыпчака на походе 10–12… а эта штука, наверняка, для какого-нибудь хана… интересно, а оно катается? — Катается. Тяжело, скрипуче, но… транспорт…

Тут в третий раз прибежал сеунчей, уже с матюками и повизгиванием — пришлось идти.

С накрывшей меня депрессией и апатией я упустил очень важное дело — переподчинение отряда. Тошно мне с людьми разговаривать. Так что, уселся тихонько среди тверских. Володша обернулся, смерил меня презрительным взглядом, хмыкнул. Но тут какой-то боярин, не старый, но с совершенно седой, серебряной, половиной русой бороды, говорить начал:

— Промыслом Божьим и милостью Богородицы дошли мы досюда. Ныне перед нами Янин — городок крепкий. В нём, как языки сказывают, четыре сотни горожан да посадских. Которые за семейства свои, за дома да имение, будут биться крепко. Ещё — десятка три дружины местного владетеля да ещё три — от эмира присланы ныне. Не «белые булгаре», но тоже воины добрые. Припасов у них… довольно. С водой — хуже. Но колодцы и в городе, и в замке — есть.

Мужчина внимательно оглядел собравшихся и продолжил:

— Говорить они не хотят. На подмогу надежду имеют. Толмачей наших шуганули от стен стрелами. Сидеть тут в осаде… нет времени. Лазутчики наши доносят, что эмир собирает два войска. Конное — на низу, у Ага-Базара, лодейное — у Биляра.

Помолчал, оглядел князей. Дождался пока Боголюбский чуть прикрыл глаза, и выдал:

— Есть слух, что эмир, де, в три дня будет здесь. С лодиями. И с десятью тысячами войска. И выкатится сюда они могут резво. Пройдут тишком северными протоками Камы и ночью, через Волгу на огонёк из города, нежданно-негаданно… Прям тут.

Оп-па! Ну ни фига себе!

Народ сразу зашумел, заволновался.

— Откуда?! Откуда столько?! Мы ж их под Бряхимовом в пыль раскатали… Они ж от нас всю дорогу улепётывали! Брехня! Врут твои соглядатые!

Но стоило Боголюбскому кашлянуть, как шум стих. И боярин ответил спрашивающим:

— Откуда?! Оттуда! Под Бряхимовом мы били лесовиков волжских. Бестолковищу дремучую. Теперя эмир своих булгар собирает. Не поганые с чащоб вылезают — идут агаряне безбожные. Ополчения городские, да вятшие с дружинами. Вот они и ударят. В два войска. Одно с востока, другое с юга. А может статься и третье войско заявится — суваши навалятся. С запада.

— Дык… Это что ж получается? Они нас заманывали?! Окружили-обошли?! А мы, аки сопляки желторотые, в самое их гнездо влезли? А теперя они нас… голыми руками со всех сторон… Окромя северу… Бечь надо… Спешно уйти до Казанки… А то — к Свияге… А лучше к Суре и там уж… А на что нам та Сура? Хай там мордва мордуется… И то дело — навоевались и домой… Да что ж мы как медведь в пчелиное дупло…?! Тута — ихние земли… Пожгли-пограбили — пора и честь знать…

Вдруг рядом с Боголюбским вскочил на ноги молодой парень лет шестнадцати:

— Стыдно! Стыдно господа бояре да воеводы! Нам ли об убегании думать? Или не мы крест святой несём? Или не с нами милость Царицы Небесной? Или нет в нас доблести воинской, храбрости русской? Воздвигнем же мечи наши славные да и сокрушим полчища басурманские! С нами господь бог и воинство небесное! Не устоять никаким ворогам!

Наконец-то я рассмотрел старшего сына Боголюбского. Не похож: ни смуглости на коже, ни скуластости, светлые глаза, русые волосы. Скорее — славянин из вятичей. Кровь с молоком. В мать пошёл. А вот убеждённость, напор, такой… религиозный фанатизм… похоже на Боголюбского. То-то он на сына с хоть и скрытой, но — с любовью посматривает.

Командирское собрание дружно начало бурчать:

— Оно конечно… Царица Небесная — само собой… Только ежели они разом… Да хоть и по-очереди… Это ж каждый — впятеро против нас! Ежели и суваши — и поболее… Не, пустое, не сдюжим… А ну как она… за грехи-то наши… Да об чём толкуем?! Их же ж… Полчища! Тьмы! Аки борови! На что нам смерти лютые в земле басурманской?

Ропот нарастал. Конечно, против господствующей идеологии никто не вякнет, но соображение же надо иметь! А Изяслав Андреевич уж больно сразу по христианскому… уелбантурил: «Кто не с нами — тот против нас!». С нами сила божья — кто против?

Ответ очевиден: только собственная наша глупость.

Боголюбский шевельнулся, устраиваясь поудобнее, пристукнул своим посохом, ропот стих. И в мгновения наступившей вдруг тишины неожиданно громко прозвучало моё бормотание, под сурдинку, себе под нос:

— Брать. Брать Янин. Спешно.

— Это кто сказал?!

Боголюбский впился глазами в ряды окружающих его бородатых лиц бояр и воевод.

Вот же попал! «Язык мой — враг мой» — сколько раз сам себе повторял! А всё не выучил.

— Я, княже.

Пришлось встать и посмотреть Боголюбскому в глаза. Тот откинулся назад, смерил полуприщуренным взглядом, взмахом руки оборвал начавшийся, было, ропот и веско произнёс:

— Обоснуй.

Та-ак. И вот я тут — весь из себя такой… «обоснувальник». Теперь давай — делай ему презентацию проекта. В стиле: «не для того — чтобы хорошо», а «потому что — иначе хуже будет». Перебор вариантов надежды в безнадёжном положении.

Нормально — типичная ситуация по первой жизни: делать надо необходимое. Остальное само получится.

— Сидеть здесь под стенами — нельзя. Эмир соберёт столько войска, сколько захочет. Ударит — когда захочет, как захочет. Отдать тактическую инициативу… э… право выбора — бить битыми. Уходить — нельзя. Большое лодейное войско — догонит, прижмёт к берегу. Они-то — свежие, без груза. На берегу соберётся и конное войско, и ополчение сувашей. Раскатают, в землю вобьют.

Я хорошенько подумал и подытожил:

— Мы во всём их слабее. В разы. В лодиях, в воинах, в конях…

— С нами сила господня!

— Это — точно, княжич. Но на Руси говорят: «на бога надейся, а сам не плошай». Давай-ка и мы своим умом малость подумаем. Чтобы не оплошать. Мы во всём булгар слабее. Кроме одного — страха. Они — битые. Не все — верхушка. Эмир, ближники его, гридни — «белые булгары». Они битые, они от нас недавно в страхе бегали. Стало быть, надо страх им — усилить. Убежать или на месте стоять — дать им страх перебороть, осмелеют они. А идти им навстречу, бить их войски порознь… Не потянем, маловато нас. Получается… Надо брать Янин. Брать легко, играючи, быстро. Чтобы лазутчики эмиру донесли: «Богородица и на этой земле русским щастит. Боголюбский только ножкой топнул, а у нас крепость крепкая — сама ему в руку упала». Тогда можно его и дальше пугать: не надейся, де, эмир, на крепости. Мы тебя и поле бивали, мы тебя и в городках побьём.

Я, очень довольный собой, поклонился слушателям и сел ногу на ногу, ожидая, в тайне, криков «браво» и аплодисментов.

Увы, первая реакция зала звучала иначе:

— Шо за придурок?

— А… шпынь мутный… набродь смоленская… у тверских мурло какое-то прирезал — вот и славится.

— А… а то я уж подумал — всерьёз…

Рязанский князь Глеб, до того отрешённо смотревший в сторону, повернул ко мне своё несколько лошадиное, вытянутое лицо, ещё удлиняемое обширными залысинами и, с нескрываемой брезгливостью, обычной по отношению к невежде, к наглому сопляку, влезшему в разговор серьёзных, старших и вятших людей, поинтересовался:

— Ну и как же ты городок брать надумал? Воевода свежевылупленный.

Я?! Брать?! Я не надумывал — «как»! Я надумывал — «нужно» брать. Что нельзя убегать, стоять, ждать. А — как…? Я ж в этой… в полиоркетике… И, кстати, Боголюбский, к примеру — тоже. Уж сколь много есть примеров его кавалерийского геройства, а вот крепости… Даже и ты, Глеб Рязанский — Боголюбскому такой возможности не предоставил: когда братья Андрей да Ростислав (Торец) к Рязани подступили, сам с отцом в Степь сбежал. Сдал город, не дожидаясь штурма. Ещё известны две чётких неудачи. Две осады, Луцка и Чернигова, в которых Андрей принимал участие, проявил героизм, был ранен при отражении вылазок… — обе закончились безуспешно.

Булгары не сдадутся, они подмоги ждут. Штурмовать крепости наши полководцы не умеют… А я… Да я и вовсе никогда…!

— Брать-то? Да как обычно. Залезть на стенку. Попихать сторожу. Открыть ворота. Которые там… с ножиками будут бегать, слова доброго не слушать — прирезать.

Глеб непонимающе мигнул. Ещё раз мигнул. И расплылся в улыбке. По собранию прокатились смешки, перешедшие в общий хохот. Не «аплодисменты, переходящие в овации», но тоже… «порвал зал».

Общее напряжение, дошедшее, после изложения оперативной обстановки, едва ли не до мордобоя между членами этого… княжвоенсовета, рассеялось. Глеб, отсмеявшись, аккуратно вытер уголки рта и, повернувшись к Володше, негромко, но очень отчётливо, спросил:

— Твоё? Бестолочь приблудная. Липнет же… всякое дерьмо к красному сапогу.

Лицо у меня… стало в цвет красного княжеского сапога. Смолчать… да я…! да мы…! попандопулы всех времён и народов…! Эти укреплённые курятники… одним задрипанным авианосцем… да просто доисторической трёхдюймовкой даже с не полным БК…!

Что характерно для 12 века: авианосцы по Волге не шныряют. И всего прочего… даже доисторической трёхдюймовки… даже допотопной трёхлинейки… Из всего… допотопного — имеется одна Ванькина голова. Которая сегодня смотрела и думала. Сваливала на свалку и молотила молотилкой.

Я вскочил на ноги:

— Государь! Дозволь сказать!

Боголюбский вяло отмахнулся ручкой. Ну уж нет! Ты сам меня дёрнул.

— Тогда дозволь сделать!

— Чего? Чего сделать-то?

— Как я сказал: влезть на стену, побить сторожу… Только их там много, помощники нужны.

— Х-ха. Сделаешь. Полезешь. Нынче ночью все полезут. Там и поможете. Друг другу.

Боголюбский медленно осматривал собравшихся.

— Сегодня ночью — общий штурм. После полуночи. Как рог запоёт. Давай, Вратибор, сказывай.

И он кивнул полуседобородому боярину. Похоже, этот Вратибор — типа начштаба. Где же он так бородой-то… фигурно поседел?

Смысл простой плана простой. Ночью, потому что обороняющиеся превосходят нас в стрелках, точнее — в удобстве стрельбы сверху, подойти со всех сторон и дружно полезть на стены. Всем хоругвям иметь по лестнице длиной в семь саженей. Это около 8.5 метра. Не предел: при штурме Измаила в одном месте потребовались лестницы в 12 метров — такой был перепад высот от дна рва до верха стены.

— На передние концы набить крюки. Вон, хоть мотыжки втульчатые из посада. Лестницы кидать на стену, цепляться крюками, лезть дружно. Стрелкам в хоругвях бить ворогов с луков. Как свои влезли — и самим лезть на стену. Передним — тяжёлых щитов не брать.

Дальше пошла разбивка отрядов по направлениям. А я сообразил, что… что не только я в войске умный.

— Дык… эта… дозволь спросить. Это ж ведь… таку лесенку-то можно и с нашего берега прям на стенку-то перекинуть. Ну, в ров-то… выходит, лезть не надо?

— Верно. С южной стороны — через овраг, с западной — через ров. От Волги с востока — кидать снизу от воды прямо на стену. С востока и с запада — иметь лесенки на сажень длиннее. А с северной, где дорога идёт, на нижнем краю — кидать через овраг, а по дороге, щитами покрывшись, идти с короткими лестницами, вполовину. И их на стену закидывать.

Русские воеводы воспользовались очевидным недостатком укрепления: относительно малой шириной рва и оврагов, относительно низкой стеной. С южной стороны, со стороны Лба имеем 5 метров ширины оврага, 3.5 метра — высота сруба, 1.2 — высота парапета.

«Сумма квадратов катетов есть квадрат гипотенузы» — кто сказал?! — Пифагор. — Ну, Пифагор, бери топор и пошли делать лестницу. Как твою гипотенузу, но с запасом.

Народ повалил из-под княжеского полога, почёсывая отсиженные задницы и уточняя между собой разные мелочи. А я подкатился к Муромскому князю Юрию. Князь стоял на берегу великой русской реки и от души отливал накопившееся. На его душе легчало прямо на глазах. Вид на Волгу и простор Камской дельты, также способствовал умиротворению.

Довольно мелкий ростом, очень живой, молодой мужчина, отчего и получивший прозвание «Живчик», только два года, как ставший, после смерти отца, Муромским князем, был постоянно озабочен происками своего двоюродного дяди — Глеба Рязанского. Ещё: тлеющим в Муроме язычеством, которое периодически прорывается даже и в убийствах воевод, священников и членов княжеской семьи, своеволием своих бояр, набегами соседей-мокши и беспорядками подданных-муромы…

Но более всего — необходимостью очень синхронно «уклоняться вместе с линией партии». «Партия», в лице Боголюбского, всякую «рассинхронизацию» рассматривала как измену, и наказывала… без ограничителей. А Мурому, последнему русскому городу на востоке, зажатому погаными, басурманами и противниками со всех сторон — без поддержки Суздаля — не выжить.

Вечно встревоженный, загруженный свалившимися на него после смерти отца проблемами княжества, он, однако, бывал смешлив.

Так и сейчас, когда я пристроился рядом, направив свою струю в ту же сторону, он, оценив высоту и дальность, хихикнул и посоветовал:

— Ты это зря. Ты поберёг бы. Напор-то. Ты ж на стену запрыгивать собрался. Ну. Встал бы к стене спиной, да как вынул бы, да как ливанул бы… Глядишь, отдачей бы прям на башенку и закинуло бы. Ха-ха-ха…

Забавно: ракет на Руси ещё нет, а концепция реактивной тяги в народе присутствует.

Заправляя штаны… со всеми этими тремя слоями завязок… я поддержал княжеское чувство юмора:

— Насчёт струи… поздно, княже. Но у меня другая задумка есть. Мосток самобеглый. Тебе ж южная сторона досталась? От горы? Вот там — очень даже уместно.

— Опять?! Ты уж народ на совете посмешил.

— От того смеха — битых воев не прибавилось. А вот если мою задумку не использовать… Тебе своих людей не жалко?

Ещё продолжая улыбаться, но уже твердея лицом, Живчик напряжённо спросил:

— Ну?

— А чего тут нукать? Бить наших будут на подходе. На подходе к стене. Да на самом залезании на стену. Чем быстрее воины наверх залезут — тем потерь меньше. С лестницами бегать… по тамошним буеракам и колдоё… быстро не получится. Перекладинки перебирать… в сброе, со щитом да с копьём… Всякий лишний миг — кому-то лишняя смерть.

По теории, при разумной организации, русское войско городок должно взять. Потери атакующей стороны втрое больше потерь защитников укрепленных позиций. Их там сотни 4–5. Мы-то крепость возьмём, всех их перебьём. И сами пол-войска положим. А потом придёт эмир и по нам, обескровленным и аморфным, вдарит.

Городок надо взять легко, «весело». С минимальными потерями и разрушениями. «Само упало», Богородица подмогла. Тогда и разговор с эмиром другой будет.

И ещё, уже чисто личное. Четырьмя отрядами, которые будут наступать с четырёх сторон, командуют четыре князя: Рязанский, Муромский, Тверской и брат Боголюбского — Ярослав. Идти в бой под командой Володши… и сам не хочу, и людей вести боюсь. Поставит куда-нибудь так…

«Сладкогласый песнопевец» царь Давид как-то повелел:

«Поставьте Урию в место самого жестокого сражения и отступите от него, чтобы он был сражен и умер».

«Повелел» — из-за женщины. Мне Володша… такое повелеет… за всё хорошее по совокупности…

Понятно, что потом Володшу ГБ накажет. Как Давида — в течение шести месяцев его тело было покрыто язвами. Но мне-то от этого…

— Тут, княже, проще показать, чем на словах объяснять.

И я, подобрав палочку, начал рисовать в пыли под ногами. Постепенно отступая от обильно политого нами места.

Как я уже рассказывал, масса серьёзных производственных вопросов в России решается в сортире. Вот почему продвижение женщин по службе вызывает у меня некоторые… сомнения. Или надо переходить к монгольскому туалету — там все вместе.

Мой план не влиял на действия других отрядов: не получится — не существенно. Но, в случае удачи, давал некоторые выгоды. Живчик покрутил носом, похмыкал и пошёл к Володше договариваться о замене в составе отрядов. А я вприпрыжку метнулся к своим: плотницкое дело… оно такое… неторопливое. Поэтому делать его надо быстро!

Пригородные посады надо обязательно выжигать. Макиавели, который настаивает на этом действии защитников города при приближении вражеской армии — абсолютно прав. Куча полезных вещей было взято нами в оставленных жителями домах. «Полезных» — для штурма. Для меня главное — «звездо-вагон». И, конечно, длинные брёвна, жерди и доски.

Супер-телегу разобрали и смазали. Все восемь ступиц. Разобрали саму площадку — тяжелая зараза. Оставили только крайние доски, к которым крепятся оси. И укрепили раму по диагонали. Понаделали легких деревянных щитов, чтобы эту раму в нужный момент накрыть. Поставили на передок — вороток… э-э… портального типа, блоки… типа перекидные, неподвижные, горизонтальные… тормоза… э-э… плугоподобные, одноразовые… Сам мостик, он же — пандус, сделали решётчатым. Будем по нему… как обезьяны. Опыт Бряхимовских оврагов применять. Но решётка густая — можно и и на ногах бегом бегать.

Я очень боялся, что конструкция получится слишком тяжёлой и развалится. В самый неподходящий момент.

Начинало темнеть, когда мы этого монстра покатили из посада, ручками, вокруг, в гору… Далеко, чтобы из крепости не увидели. Потом закатили на склон этого… Лобана.

Когда я тут утром «любовью занимался» — в смысле: «Высоту любят дым и…», обратил внимание на мелочь. Вдоль берега с этой стороны идут плоские террасы-ступеньки. По ним не спуститься толком — только перепрыгивая. С другой стороны, к верхнему концу оврага, идёт отрог горы. Такого… переменного профиля. А вот посередине — ложбина. Довольно ровная. С приличным уклоном к крепостице, к оврагу напротив середины стены. Вот на верхний конец этой ложбины мы монстра и закатили. Туда же притащили всякое чего, что можно россыпью тащить. И уже на месте приладить.

Я ребят распределил, кому чего делать — показал, два раза все подбежали, за верёвки похватались… Как оно в реале будет… Одна надежда — мои смоленские — к совместному труду привычные. Артёмий с Ивашкой их столько строевой долбали…

Сидим-ждём. Когда ж этот… рог хренов — петь начнёт.

Костров — не жечь, железом — не звенеть, громко — не разговаривать.

Соседи подходят из муромских хоругвей:

— Эт цо за хрень? Ты, цо, в Янин въехать собравши?

— А цо? Не видишь? Телега ж. Стало быть — покатаюсь.

— Ну ты… ля, ну ты вооще…

— Не ругайся перед боем. Лучше — молись и кайся.

Сейчас начну воспроизводить ту маленькую девочку, которая бегала за своей бабушкой по квартире и довела старушку до сердечного припадка. Своим криком:

— Молись и кайся!

Потом пришла мама, и объяснила:

— У ребёнка — дефект дикции. Она просила включить телевизор — там идёт «Малыш и Карлсон».

Нервничаю. Жду.

Глава 340

Сигнал к атаке, как и положено, прозвучал неожиданно. Мы как-то уже и ждать перестали. Тут оно как завопило… Противно. Где-то. Тут все ка-ак вскочили, ка-ак побежали…! А мы ещё — и покатили. Со всех сторон бегут, вопят, лестницы тащат. Муромские — цепкие: один в колдобину попадёт — падает, но свою лестницу не отпускает. Так они всей толпой и заваливаются!

А мы мимо катимся! Телега, хоть и смазывали, а скрипит, орёт. Мы орём. Всё быстрее, всё громче. Аппарат с горки разогнался… Даёшь! Итить-разъедрить! С ветерком!

Ночь тёмная, звёздная, глухая. Но на стене быстро, один за другим, вспыхивают факела. Это у нас что — внезапная атака?! Для кого? Для нас?! Потому что супостаты уже изготовились. И начинают метать огненные стрелы. Траву, что ли, у нас под ногами пытаются зажечь?

Тут оно как бубумкнуло! Ребята заранее в темноте притащили здоровенное бревно. Положили его вдоль края оврага. И вот наша супер-телега в то бревно со всего маха…! А сзади наши тормоза-лопаты-плугами — в землю воткнули. И мостик решетчатый, который на телеге незакреплённый лежит, согласно тому самому пресловутому английскому Исааку и мировому закону инерции — вперёд п-ш-ш-шел… И на дыбы! Поскольку к морде у него — верёвки привязаны, через вороток на портале перекинуты. А я ору ребятам. И они как хором вдоль бортов телеги вперёд бежали — так и назад. С верёвками! Которые к заднице мостика привязаны, впереди стоек портала через блоки пропущены.

«Шишка! Забегай!» — слышали такую морскую команду? «Шишке» забегать не надо — мы ж не на судне. И даже — не на корабле. Но бежать надо всем, быстро и дружно.

И вот, передний конец мостика встаёт дыбом вверх, задний тащат вперёд, а я ору уже совсем не по-людски, но ребята меня понимают. И тут верёвочки, которые через вороток, начинают отпускать. И эта хрень дырчатая, восемь метров длины, четыре метра ширины, плоскопараллельно, в приподнятом как у подростка состоянии, или, если кому нравится — как глиссер на редане, несётся вперёд, проезжается задом по направляющим на телеге и падает передом на стену. Где и цепляется.

Ё! Получилось!

Ребята — трапы из снятых в посаде дверей, плетней, столешниц… наверх — на пустой каркас, и парочку с тыльной стороны, для — на задний борт мега-телеги залезать — бросили. Высокая, зараза. Но мне приспособлей не надо… Как кенгуру в брачный период! Завопил — и на телегу. И по решётчатому… руками-ногами…

Шимпанзай! Павиань! Ура! Бей!

Спрыгиваю на стену, а там… ползает кто-то. А так-то… вот тут конкретно — драться не с кем. Любим со своими поработал. Пока я у телеги орал да переживал, он поставил стрелков по обе стороны телеги, и, практически в упор, с 8-10 метров, выбил на этом участке стены всех защитников, кто из-за парапета высовывался. А они ж… от вида и звука мега-телеги ошизели и вылезли. Посмотреть. Ну, их и… Лежат-валяются.

Какой-то… там с колен попытался меня копьецом… Копьё у покойника забрал, и мы побежали к цитадели.

Как говорили древние китайцы: «Хитрость жизни в том, чтобы умереть молодым, но как можно позже». Хитрю. Изо всех сил. В смысле: «можно позже».

На стене — куча народа. Лавочники посадские. Тычат за парапет копьями, топорами машут. И туда, в темноту за стеной — по рукам и головам штурмующих, и тут — прямо на парапете рубят крюки лестниц. Потому как — муромские лезут. Все — орут. Все так орут…! Я даже замолчал. А чего напрягаться, когда столько шума и без меня сделают?

Лестницы… каким «головы» срубили — сталкивают в сторону. И они… п-ш-шла…! По стене — в овраг. А с 8 метров навернуться… хотя там внизу болото с мусором… А у других… лестница, видать составная да плохо связана была. Как она складываться стала — местные от восторга аж запрыгали на месте. Ну, и мы их… туда же.

Стена широкая — метра три-четыре. Если бы они стенку из щитов поперёк успели… Но муромские по лестницам лезут, а мы тут сбоку. Чаржи с Резаном в ту сторону пошли, а тут Ивашка с саблей и Сухан с топорами. Ну, и аз грешный. С «огрызками». В общей свалке — очень даже… Лишь бы не дать строй им сомкнуть. А как им сомкнуть? Когда Любим идёт вдоль оврага и бьёт стрелами во фланг? А тут уже и муромские густо полезли. Булгар — кого за стену, кого со стены… Добежали до цитадели. В смысле — ещё ряд этих кубиков-срубов положен. Квадратиком. Прямоугольным.

Но это ж снизу, с земли — шесть сажен и парапет. А отсюда-то, со стены — только половина! А ещё лестница есть и калитка наверху открыта. Не могу отказаться когда так приглашают!

Правда, гостеприимство — не из всех выпирает. И невежи есть. По стене — народ тупо толчётся, железяками тыкают, поверху, по стене уже самой цитадели, чудаки с луками набежали — стрелять начали. Но на такой дистанции и муромские луки хорошо достают. А толпящихся товарищей… которые нам не товарищи, а басурманы… кафтан, правда, в клочья посекли. Какой-то умник ухитрился пяточкой топора мой кольчужный никаб сдёрнуть! Блин! Факеншит! Почувствовать кожей щеки холод топора противника…

«Шрамы украшают мужчину» — международная мужская мудрость. Но не на пол-морды же! Хорошо — успел повернуться. И внимательно посмотреть «топорнику» в глаза. Он так удивился увидев моё безбородое лицо! На всю оставшуюся жизнь. Очень недолгую.

А вокруг стоит ор страшной силы. Прикиньте: три тысячи мужиков — и все орут в голос. Преимущественно — матерно. Хотя как с этим у булгар…

«Вокруг» — по всему периметру крепости. Потому что там тоже лезут.

Наполеон говаривал: «Надо ввязаться в бой, а там посмотрим». И: «плох тот полководец, кто слишком много думает о резервах». Черчилль утверждал прямо противоположное: «Две вещи обычно требуются от главнокомандующего в битве: составить хороший план и держать сильный резерв». Такова разница между генералом и политиком.

Черчилль был враждебен Российской империи, Третьему рейху, Советскому Союзу. Всех их — не стало. А Наполеон просто умер на острове Святой Елены.

Черчилля у Волжских Булгар не было: план боя был навязан Боголюбским, а резервов они не оставили.

Они были уверены, что русские будут наступать с напольной стороны, что основной удар будет по дороге к воротам и от дороги на стену. Едва началось движение русских войск, как они закидали мост смолой и запалили его. Рязанцы, которые должны были наступать в этом месте, замешкались, и попали под густой град стрел. Но владимирцы и суздальцы довольно резво проскочили ров и полезли на стену. А при том обилии строевого дерева, которое осталось в посаде — оказалось легко заново перекрыть ров новыми мостками.

Булгаре были уверены, что мы пойдём с северной или западной сторон. Ведь от Волги — очень неудобно. Атакующим тверским и ростовским отрядам пришлось бежать вдоль обрыва по довольно узкой полоске заваленного булыжниками пляжа. И только потом, растянувшись вдоль стены — лезть на неё. Всё это время их били сверху и стрелами, и сулицами, и просто камнями. Там-то и строевых почти не было: камнями кидаться — воинской выучки не надо, баб да детей поставили.

Атака с юга тоже не представлялась сильной по сходным основаниям: пересечённый рельеф склона горы не позволял произвести правильное построение отрядов на исходной позиции.

Наверное, они были правы: муромцы выходили к оврагу не синхронно, лезли на стену вразнобой. Но одним из элементов этого «разнобоя» явился мой «членовоз», который по пропускной способности соответствовал 5–6 лестницам сразу в одном месте. Использование высокой телеги позволило уменьшить крутизну. Пандус, вместо лестниц, позволил не влезать, а вбегать.

А Любим, со своими ребятами, разогнал булгар на стене именно в этом месте. Буквально — на 1–2 минуты. Но, как оказалось, достаточно.

Янин был первой крепостью, во взятии которой я принимал участие. Как Бряхимовский бой — первой битвой, а сам поход — первым воинском походом. От каждого… мероприятия у меня осталось очень грустное впечатление. Честное слово, я могу найти куда более полезное применение человеческому труду, человеческим жизням, чем вот такое… времяпрепровождение. Понятно, что бывает нужно, необходимо. Но… Для себя понял, что совсем не хочу штурмовать крепости, не хочу их осаждать. Я хочу, чтобы они сдавались. Или брались… без такого массового хорового крика.

Мы ещё побегали по стене цитадели, посшибали вниз замешкавшихся булгар. Выскочили на Волжскую стену, увидели там кучу женщин и подростков со стариками, которые старательно кидали вниз, на головы моим соратникам из тверских и ростовских хоругвей, запасённые в больших кучах на стене камушки. Сказали им «ай-яй-яй» и показали «козью морду». После нескольких копий от нас, все всё сразу поняли, завизжали и разбежались. Так быстро, что когда соратники вылезли на стену, то и пыл свой боевой чуть на меня не… не излили. Ибо — больше не на кого.

Внутри цитадели кто-то ещё пытался сопротивляться, но наши умники, найдя на стене кучу потухших или вообще не зажжённых факелов — все их запалили и стали кидать вниз. Там сразу начался пожар, повалил дым, стали выскакивать туземцы…

Что характерно: с поднятыми руками, как немцев в кинохрониках о Сталинграде показывают — нету. Нету и — руки за спину, как у наших принято. Или — на затылок, как у америкосов. Нет, выскакивают, кидают оружие в сторону, падают на колени и ползут на четвереньках. Или усаживаются к ближайшей стенке и руками головы закрывают.

Стереотипы поведения при капитуляции — ещё не сформировались. Причина очевидна: очень мало кому удаётся вернуться и поделиться с соплеменниками опытом «правильной сдачи».

Тут я окончательно понял — мы победили. Потому что рядом со мной образовался Николашка. С мешком. И мы, от проявления воинской доблести, перешли, миную вторую стадию — резня зверская, сразу к третьей — грабёж побеждённых.

Надо поторапливаться. Потому что мы, конечно, оторвали лакомый кусок: цитадель — жилище местного владетеля. Тут должно быть богато. Но хлебалом щёлкать не следует: вон уже и муромские ребята кого-то трясут, и ростовские трудятся — двери в центральном бараке выносят.

Бой на стенах практически закончился. Только возле угловой башни ещё рубились присланные от эмира бойцы, да на стене между воротами и волжской стороной отбивался отряд владетеля. Кажется, они ещё имели надежду пробиться к берегу и уйти за Волгу. Ну, такие идеи только от безвыходности.

Народу у меня для правильного грабежа маловато. Надо правильно расставить и организовать ребят. Для грабежа наиболее ценного. А где оно?

Заглянул в колодец — пусто. В смысле — воду всю вычерпали, пожар заливали. Чего-то ещё дымит, но сильного огня не видно. А в колодец посмотреть — это правильно. Когда китайцы Каракорум брали, то монголы очень страдали от жажды и пытались вырыть колодцы. Воды не нашли, но получили классные хранилища: задушили и скинули туда всех жён последнего императора и казну с сокровищницей.

Я уже говорил: убрать «под землю» — основной способ обеспечения сохранности ценностей в эту эпоху. А кроме особых ценностей что-то брать… народу у меня маловато.

Я ходил-любопытствовал, заложив руки за спину по этому… дворцу? Дворец — полутороэтажный бревенчатый барак. Всё остальное — одноэтажное. Половина — глинобитное, или глиной обмазанное. Юрты есть. И простые, и с коридорчиками. Ну, думаю, там внутри… все красавицы гарема! Надо ж… ну… Я ж заслужил!

Заглянул — нет никого. Тюндюк — затянут наполовину, уыки — торчат, кереге — стоят. Видно, что убегали в спешке, но драки здесь не было. Чего-то блестящего — не валяется. И где тут искать… злато-серебро, самоцветы-яхонты?

Чисто из любопытства поковырял сапогом — под кошмой деревянная дощатая площадка. И как-то… неправильно половичок лежит, угол загнулся. С чего бы это? Откинул — точно, люк квадратный. Откинули крышку — подземелье, лесенка туда ведёт. Темно. Шипение, пыхтение, шевеление, завывание… Непонятно. Боязно. Копьём, что ль потыкать?

А у меня — «зиппа»! Мою — Маноха забрал. А у меня — Ивашкина! Щёлк… Светло! Прогресс! Красота!

Мда… насчёт красоты… можно было и не светить. Под лесенкой на полу на животе лежит мужик. Здоровый. Здоровенный. И как-то… туда-сюда дёргается. Голову поднял и, подслеповато мигая на свет, меня рассматривает. Страхолюдина. Настолько страхо…

Я сразу, с перепугу, скомандовал:

— Сухан! Взять!

Сухан туда прыгнул, Мужик как-то… даже не сдвинулся. Зацепился, что ли? Ну и получил боевым сапогом по затылку. И я — следом, уже с наручниками в руках. Щёлк-щёлк.

Факеншит! Что ж это мы такое нашли?!

Валяется тут… джина арабского после бутылки — представляете? А Валуева после двух? В наручниках за спиной, в состоянии крайнего озлобления, средневековом доспехе и чёрном халате? С окровавленным полуторным палашом рядом… И — рычит.

Быстро очухался. Головой трясёт и пытается подняться.

Рост — два пятнадцать, вес под полтора центнера без обвязки. На морде лица выражение типа: подходи ближе — порву нафиг. Не считая сломанного и свёрнутого на спину носа.

Фактура, блин. Типаж, факеншит.

Я… даже расстроился. Как Базаров: «Такое богатое тело! Прямо в анатомический театр». А до того времени — и мне бы в хозяйстве пригодилось. «Жаба» у меня… Чуть смерть отодвинулась — начинаю подгребать. Жаль же убивать! Такого… типично зверского убийцу.

— Сен кимсин? (Ты кто?)

— Ве сен? (А ты?)

— И - Иван, вахси бир хаюван (Я — Иван, лютый зверь).

— И - Салман, сиюах корку (Я — Салман, черный ужас).

Мда… Поговорили.

Дядя пытается подняться на ноги, пытается разорвать наручники. Но… это ж инновация! Это ж тебе не верёвочные или ременные путы. Пальцами за спиной ощупывает, а понять не может. Цапнули за шиворот, дёрнули…

Оп-па. А под ним — тельце. Размер — детский, пол — мужской, вид — голый. Только на голове — ком одежды. И на щиколотках… остатки шаровар. Судя по деталям… контакт был жёстким и, для активного партнёра, успешно завершённым.

— Бу недир? (Это — что?)

— Джафар. Ибн Абдула.

Исчерпывающе.

Ребёнок, лет 10–12, начинает шевелиться, стонать. Позвали ребят, вытащили наверх этот… «Чёрный ужас» и его жертву.

Начинаю разговаривать, выяснять. Салман особенно и не запирается. Отвечает спокойно.

Салман — раб. Урождённая двуногая скотинка. Отца и матери никогда не знал. С детства отличался силой и ростом. Отчего воспитывался в духе местного «бушидо» — пути воина. Убивать любого, на которого покажет хозяин. Год назад хозяин его продал — поменял на дорогого скакуна. Попал к владетелю Янина, Абдулой звать. Впечатлённый ростом, воинским мастерством и жестокостью нового раба, владетель определил Салмана в телохранители и учителя боевого мастерства к своему сыну.

Мальчишка сперва испугался нового слуги. Затем, мстя за свой страх, за естественные неудачи в воинской науке, просто — за силу своего раба, начал его… гнобить.

Воспитывать Джафара так, как его самого воспитывали — Салман не мог. За такие шутки с сыном хозяина — убьют сразу. Не глядя на рост, вес и мастерство.

Весь комплект гадостей, которые может сделать воспитателю воспитанник — были исполнены. В процесс были активно вовлечены и другие слуги. Пошла коллективная травля «Чёрного ужаса». Ужас он внушал всем, поэтому и травили его все. Ответить он не мог, потому что мальчишка всегда принимал сторону его противника, а владетель — сторону сына.

Самый сильный зверь — слон — больше всего боится мышей. Самый сильный человек Янина был не в силах ответить на поток унижений, оскорблений и издевательств со стороны слуг, рабов и соседей. Помимо неизбежности наказания и привычки к повиновению господину, вбитого «с молоком матери», Салмана удерживала клятва верности, принесённая владетелю.

Сегодня, в ходе нашего штурма, владетеля убили — клятва отпала. Захват нами городка освобождал от неизбежности наказания, а привычку к покорности… — Салман превозмог. И сделал, наконец то, о чём мечтал весь последний год — отомстил.

Вынужденный, по приказу господина, сидеть возле женщин и детей, а не биться с врагами на стенах, как и положено воину, он присоединился к их попытке спастись.

Управитель дома, поняв, что дело плохо, возглавил спасение семьи владетеля и ближайших слуг: указал тайный путь в подземелье. Предполагалось, что беглецы отсидятся до ночи под землёй, а ночью выберутся тайным ходом на берег Волги, проберутся вокруг Лба и там… Там должны были быть лодки рыбаков, служивших владетелю.

Не смотря на некоторую авантюрность, этот план имел смысл: для населения захваченного города самое главное не попасться на глаза чужеземным воинам в первые часы после штурма. Озверевшие и одуревшие от боя люди легко выхватывают оружие и пускают его в ход, совершенно не задумываясь. Не понимая не только чужих слов, но и самих себя.

Пехотные подразделения Красной Армии после рукопашного боя отводили на трое суток в тыл, в средневековье взятые штурмом города отдают на три дня войскам на разграбление. И дело не только в имущественном стимуле для атакующей армии — дело в невозможности управлять озверевшими людьми. Если начать наводить дисциплину — многие из вчерашних героев окажутся преступниками. Бывшие первыми на стене станут первыми на плахе.

Салман сломал план эвакуации. Разместив гражданских в подземелье, он их там и запер. А своего малолетнего мучителя — вытащил, разложил и поимел. Получая огромное удовольствие от криков о помощи, о пощаде, от трепыхания этого мягкого, привыкшего к хорошей еде и удобной одежде, не привыкшего к тяжёлому труду, тельца. И вообще — удовольствие.

Теперь, исполнив давнюю мечту, он был равнодушен к своей судьбе.

«Мир и благословение Аллаха лучшему из творений, нашему Пророку Мухаммаду, да благословит его Аллах и приветствует, который сказал: «Часто поминайте конец всех удовольствий — смерть».

Всевышний также сказал:

«Если бы ты видел, как ангелы успокаивают неверных и бьют их по лицу и ниже спины [со словами] «Вкусите наказание огненное за то, что сотворили ваши десницы! Аллах никогда не притесняет своих рабов».

Так чего ему, Салману, волноваться? Что «конец всех удовольствий — смерть» — общеизвестно. А ангельский мордобой и огненная порка — ему не грозят. «Аллах никогда не притесняет своих рабов».

Ребятишки выволакивали из подземелья гарем и прислугу покойного владетеля. Терентий, поставленный на «сбор урожая» раздражённо повторял, несколько только что выученных фраз по-тюркски:

— Тум реддедер. Мусевхерат — сол, гюим — догру. (Снимай с себя всё. Украшения — влево, одежду — вправо).

Женщин заставляли распускать косы и приседать, расставив ноги. Находили не только нитки жемчуга, драгоценные камни, золотые вещи, но и оружие. Потом кидали им что-то из снятого с убитых во дворе тряпья — прикрыть наготу. Хотя — не всем. Трёх-четырёх — у стенки поставили. Пейзаж для релаксации…

Из подземелья периодически доносились восторженный вопли Николашки: он добрался до казны. И прочего барахла.

Накапливающийся вокруг нас разно-хоругвенный народ начал волноваться. И по теме — «бабы», и по теме — «барахло». Но тут из лагеря ребята принесли Марану. И все поняли, что «глухая исповедь» — самое актуальное изобретение человечества. В смысле: у каждого есть возможность сдохнуть. Не сопровождая это ненужными звуками.

Марана сходу заняла аналог местной поварни — хоть воду можно подогреть. Развернула там лазарет. Как не крути, хоть и куда меньше, чем в Бряхимовском бою, но потери у меня есть. Туда же отволокли и этого… Джафара.

По нормам 21 века — педофилия в особо жестокой форме. Но здесь… Это даже не «Святая Русь» — на Востоке мальчик в 10 лет может быть военачальником. Может требовать «припадания к земле пред моим сапогом» от взрослых, умудрённых, опытных воинов. Может быть женат, может предавать казни людей и целые города. Имеет право свершать деяния. Значит — должен отвечать за содеянное. В такой же мере, как и совершать.

Ни Салман, ни Джафар, ни остальные не воспринимают произошедшее, как сексуальное насилие взрослого над ребёнком. Для них это… социальная революция? «Верхи» — не смогли поддерживать свою «верхность», «низам» — надоела их «низость». Взбунтовавшийся раб сумел отомстить злому хозяину. «Восстание Спартака» в виде единичного «спартака» страхолюдного вида. Типа как у Твена о революциях: «Простолюдины взыскали полной мерой — по капле аристократической крови за каждую бочку пролитой своей».

Причём, судя по комментам шёпотом, народом отмечается гуманизм и человеколюбие Салмана:

— Мог ведь и ноги поломать, и глаза выдавить, и печень у живого вырвать, а так… владетель-то наш по-молоду и сам…

Меня от этого… передёргивает. «Они же дети»… Но «право» всегда сопровождается ответственностью за его применение. Иначе это безответственность. Самодурство. Следствием которого является бесправие. Ломать исконно-посконные обычаи сотен этносов, десятков поколений, сотен миллионов людей… просто потому, что я привык к иному… Я не настолько империалист.

А по христианству: «И воздам каждому по делам его» — с какого возраста — не указано.

Во дворе начался шум — пришлось выглянуть. Резан сцепился с какими-то… из Углича, кажется. Халат шёлковый на покойнике не поделили. Пришлось объяснить воинам, что когда мы тут кровь проливали и замок владетеля брали, они там, на пляжу, сидели да задницы свои берегли. Соратники обиделись, начали возражать, начали рукава засучивать.

Тут в ворота цитадели въехали конные. Князья заявились.

Боголюбский осмотрел ограниченное высокими стенами пространство, поморщился и выразился в смысле:

— Не подойдёт. Другое место надо найти.

А Живчик кинулся ко мне с восторгом:

— Ванька! Плешивый! Ну ты и молодец! Ну у тебя ума палата! Ну ты и зах…ячил со своей телегой! Мы ж на стену как по мостовой — бегом! Без заботы и несуразиц! Как к себе в терем!

И добавил, обращаясь к Боголюбскому:

— Ловок. Ой, ловок. Такую штуку уделал. И — храбр. Первым на стену заскочил. Как на совете и сказывал. И вон туда — на самую верхотуру — тоже первым.

Боголюбский был, явно, чем-то раздражён или встревожен. Это для меня, для остальных воинов — всё, победа. Можно покурить и оправится. А для него сегодняшняя удача — только шаг. На длинной дороге, которая называется «воинский поход».

Он, чуть повернувшись всем корпусом в сторону Володши, произнёс:

— За храбрость и смекалку — наградить.

К Живчику:

— Размещай людей. Смотри, чтобы без драк и пожаров.

И сыну:

— В другом углу, где владетеля добивали — дом гожий. Поехали.

Муромский Юрий-Живчик начал указывать — где каким отрядам становиться. Гридни его, естественно, заняли «полутороэтажное палаццо», начали костры жечь, мясо жарить, девок мять. Посторонних со двора — гнали за ворота, тащили и делили хабар и полон… Мастера! Всё-таки гридни — элита вооружённых сил «Святой Руси». Их с младенчества натаскивают. Когда 12-13-летний дружинный отрок чётко бьёт здорового мужика-булгарина ножнами меча между ног, так что тот всякое желание спорить по теме — куда это его жену тащат, мгновенно теряет… Выучка, однако. Навык, епрст.

* * *

Я уже объяснял, что мне здешние стандарты женской красоты… Фотографии любимых жен иранского шаха второй половины 19 века никогда на глаза не попадались? Очень был прогрессивный деятель. Съездил как-то в Россию, увидел там балет, привёз в Тагеран пачку балетных пачек. И фотографа. Которого заставлял делать фотографии своих жён. Даже не кастрировав! Я же говорю: шах был большой демократ. И — гуманист.

«Это не мужчины и не гермафродиты, как подумали многие, увидев эти фото. Нельзя сказать, что подобных обитателей в гареме не было. Но это были отдельные редкие случаи, которые держались в секрете, поскольку Коран… запрещает подобные вещи. В растительности на лице наложниц гарема нет ничего удивительного. Небольшие усики характерны для восточных женщин. А вот сросшиеся брови смело можно назвать элементом моды того времени. Что касается полноты обитательниц гарема, то и в 18 и 19 веке там было очень много упитанных женщин. Более того, полнота считалась признаком красоты. Женщин специально плотно кормили и практически не давали им двигаться, чтобы они становились такими же полными, как дамы на этих фотографиях».

* * *

Гарем у местного Абдуллы был немногочисленный, смотреть — не на что. Но я, всё-таки углядел молоденькую служанку. Которая ещё не успела подвергнуться влияниям здешней моды в полном объёме. В объёме моды, морды, бёдер и… и прочего.

Тут проблемы вообще отпали. «Не бывает некрасивых женщин — бывает мало водки». Водки здесь вообще не бывает, а мусульмане, как всем известно — вообще не пьют. Им Коран запрещает.

* * *

Что, конечно, неправда. В Коране сказано: «Не приходите на молитву не протрезвев». Но это ж не основание чтобы не пить! Там ещё сказано: «Не приходите на молитву, не очистившись после женщины или сортира». Но это ж не причина для запрета дефикации или мочеиспускания! Я уж не говорю о размножении.

В Волжской Булгарии пьют. Правда не бражку и пиво, как на Руси, а — меды. Как князья на Руси или простолюдины у пруссов.

* * *

Я послал Басконю посмотреть здешний подземный ход. Надо ж там пост поставить! А то влезут супостаты, а мы ни сном, ни духом… Он — нашёл. Ещё он нашёл бочки со столетними медами… И мы потихоньку, в лечебных целях, чисто для снятия стресса…

У меня ещё хватило соображалки затащить свою… избранницу на поварню. И заставить вымыться. Она сперва страшно перепугалась:

— Северные гяуры едят женщин правоверных! В смысле: моют перед едой. А потом — насилуют.

Когда я наглядно объяснил ей нелогичность предлагаемой местным муллой последовательности действий, она радостно захихикала, и мы приступили к правильному первому этапу. Некоторые опасения насчёт возможности второго этапа у неё ещё оставались, но потом природа, в моём лице, взяла своё. И ей стало ни до чего. Или она это умело изобразила.

Солнце уже поднялось, сквозь щели пристройки, в который мы устроились, чтобы меня не дёргали постоянно, пробивались столбами лучи света. Девушка подо мной издавала положенные звуки. Не как Шахрезада, но тоже приятно.

Интересно: у них «прекрасный» и «могучий» обозначаются одним словом — «севемли». Самый могучий, которого я за сегодня видел — Салман. Вот эта джиноподобная морда маньяка-убийцы с черепушкой домиком — «прекрасно»? Или у тюрок внешность — ничто? Лишь бы удар был хорош.

— Якши?

— Якши-якши! Гуклу сахиб еу! Спа-си-бо!

Ну и хорошо. В углу вдруг раздался шорох.

Реакция у меня… Факеншит! Хоть и голый, а «огрызок» уже в руке. Подошёл, сдвинул тряпки. Во. Малёк этот. Джафар. Лежит на каком-то ларе, свернувшись калачиком, трясётся.

Ага, понял: Мара его обработала и положила «в тихом, тёмном месте». Убежать он не может. Потому что… не может. Но руки связаны перед носом толстой верёвкой. Ну и пусть валяется. Реабилитируется в тишине и покое. Вечером не забыть — покормить чем-нибудь жиденьким.

Я стою как раз в столбе света, а он лежит в полосе тени. Но я вижу, что глаза у Джафара начинают… Куда-куда?! Рубли на этой территории — значительно позднее! Пока — динары и дирхемы, они диаметрами меньше. Так куда ж ты глазья распахиваешь?!

— Садик? Янлис? Э… Муртад?! (Правоверный? Неверный? Отступник?!)

Ребята, да что вы привязались?! Прямо хоть штаны не снимай. И анекдота про «тайную полицию Фиделя» — здесь не только не знают, но и не поймут.

«Муртад» — это смерть.

В Коране сказано о иноверцах:

«Поистине, те из обладателей писания (христиане и иудеи) и многобожников, которые не уверовали, — в огне геенны, вечно пребывая там. Они — худшие из тварей».

Но отношение к тем, кто оставил ислам ещё — хуже. Вопрос о том, как вести себя с мусульманами сменившими веру — в исламе никогда не стоял: если верующий отказывался вновь принять ислам, он подлежал физическому уничтожению. Практически это единственная стопроцентно «расстрельная» статья в исламском праве. Все течения ислама без исключения безоговорочно согласны с этим.

Забавно: знаю слово «выкрест» — иудей, принявший христианство, «ренегат» — христианин, принявший ислам, но как называется мусульманин, принявший христианство…

Кажется, только в России существовали устойчивые словосочетания типа: «крещённый татарин». В середине 19 века, казанский полицмейстер, мусульманин, получил очередной орден — крест Станислава третьей степени. Явился в свою мечеть: надо же похвастать наградой! Мулла устроил скандал: нельзя являться в дом Аллаха с символом чужой веры на груди!

Полицмейстер ушёл. Мулле разъяснили: это не символ христианства — это символ успешного исполнения государственной службы. Вы имеете что-то против?

Всё, проблема закончилась. В Казани, но не исламе.

Образцом поведения для мусульман является жизнь четырёх первых, «праведных» халифов:

«Али сжег несколько человек заживо, хотя Пророк и говорил ему: «Того мусульманина, который пренебрегает своей верой, нельзя наказывать наказанием Аллаха (огнем); его следует просто убить».

«Человек из племени Бани-Ижл стал христианином. Его привели к Али, закованным в цепи. Они долго говорили. Мужчина ответил ему: «Я ЗНАЮ, что Иса — Сын Божий». Тогда он встал и ногами ступил на него. Когда это увидели другие, они тоже начали топтать мужчину. Тогда Али сказал «Убейте его». Его убили и Али приказал сжечь тело».

«Кровь мусульманина может быть (законно) пролита в трех случаях: обращение к неверию верующего, супружеская измена, убившего невинного человека».

Так гласят «достоверные хадисы», так думают и делают здешние люди.

Увидев «моего приятеля» в сочетании с «противозачаточным» крестиком, каждый правоверный должен меня убить. Попытаться. Точнее: предложить вернуться «в лоно истинной веры», где, честно говоря, я никогда не был, а потом убить. Как халиф Али:

«К Али привели старика, который сначала был христианином, затем принял ислам, а потом вновь принял христианство. — Может ты принял Христианство, чтобы приобрести наследство, а потом вновь стать мусульманином, — спросил Али. Старик сказал: — Нет. — Может ты принял Христианство, чтобы жениться на молодой христианке, а потом вернуться в ислам? — Нет, — ответил старик. Али сказал ему: — Тогда прими ислам вновь. — Нет. Не раньше, чем я встречу Христа! — Али приказал и старик был обезглавлен».

Понятно, что этот мальчишка сейчас не опасен, даже ножкой шевельнуть не может. Поскольку крепёж ножек несколько… деформировался. Но придурков этого типа здесь много. Надо найти какое-то… какой-то способ…

А то в Коране сказано:

«Если же они отвратятся, то схватывайте их и убивайте, где бы ни нашли их».

Что я — не «они»… И мне — что минбар, что мини-бар — лишь бы наливали…

Я подсунул своего уставшего и опавшего «приятеля» мальчишке к лицу, покрутил пред носом:

— Бакин. Гурдун му? Бу адамин элинде бисак изи дегил. Буиз Аллах бисак. Бени юаргидамауа сезарет мусунуз? Сик ве белигрин Хаккинда? (Смотри. Видишь? Это не след ножа в руке человека. Это след ножа Аллаха. Ты осмелишься судить обо мне? Об избранном и отмеченном?)

Джафар задёргался, попытался отодвинуться, потянул в захлёб:

— Ля… ля..

— Ля иляха илля-Ллах.

«Нет бога, кроме Аллаха» — единственная фраза на арабском, которую я твёрдо знаю. Поскольку муэдзины орут громко. И противно. Хотя должны быть с красивыми голосами. А теперь повернутся в сторону Мекки, взяться за мочки ушей большими и указательными пальцами и завопить… Факеншит! Только бы не заблеять! И мизинцами — пятачок из носа делать не надо…

— Алди ми? (Понял?)

Потрепал мальчишку по голове, стал одеваться… А моя сегодняшняя… подружка — тоже. Сидит на полу, гляделки вылупивши, ротик открывши. Повторить, что ли?

Тут она «пала на лицо своё». И тоже — ля-ля… А задница — торчит… Так — повторить? Не, нынче не осилю. После сегодняшнего штурма, нервотрёпки с мостиком… Пусть часок подождёт.

Наверное, я чего-то неправильно делаю. Другие-то попандопулы… Даже первой суры не знают! А как жить в России без Корана?! Почти как без нагана — тяжело. Я не говорю — «верить». Верить нельзя никому, а уж из пророков — особенно. Но четырёх первых калифов… как двенадцать святителей — каждого поимённо!

Конечно, смерду это не надо. Но попандопуло, хоть как-то, а на «кочку» забирается. Надо быть в теме. «Вятшие» постоянно общаются между собой цитатами из священных текстов. Если у тебя такого запаса цитат нет — всё, как Черномырдин без мата. Улавливается только общее эмоциональное состояние.

Не надо думать, что я изначально предвидел необходимость плотного общения с мусульманами. Я вообще ничего не предвидел! Наоборот: был уверен, ислам — лишнее. В эту эпоху «Святая Русь» не имеет границ с мусульманскими странами. Но вот же — занесло в единственное место с мечетями в окружении Руси! В самое близкое: всего-то — тыща вёрст.

Эпизод с Ану показал мою неподготовленность к контактам с магометанами. Корана — не знаю, сур по памяти — не могу, арабским — не владею. Отупение после Бряхимова, не мешало ни гребле, ни «остроумию на лестнице»: прокручивались прошлые и возможные в будущем ситуации, формулировались и оттачивались какие-то фразы, весьма умозрительного применения. «Молотилка», хоть и неосознанно, без явной цели, но продолжала молотить. Я смотрел, думал. А жизнь создавала ситуации, где применение моих заготовок оказалось уместным.

Конец шестьдесят второй части

Часть 63. «Поговори хоть ты со мной…»

Глава 341

Наглый, покровительственный тон Володши вывел меня из себя.

— Что-то он мне много задолжал.

Конечно, я не сказал это вслух. Но фраза постоянно крутилась в моей голове, постоянно тупо повторялась.

Последние дни я снова начал видеть мир, реагировать на окружающее. И тут в моё поле зрения снова вторгалась эта… говорящая самоходная куча дерьма. Пора с этим что-то… А что, есть вопросы? А как…? А голова на что? Молотилка моя со свалкой…

Вечером — очередной «пир победы». Разница с Бряхимовским — за столами, а не на земле. Застолье развернули на свежем воздухе, на склоне этого Лба. Воинский лагерь частью свернули, люди в городок перебрались. Но шатёр Боголюбского и ещё многие — по-прежнему за стенами стоят. А сюда натащили из Янина досок, поставили козлы и лавки.

Дело к вечеру, солнышко садится. Большой буквой «П» стоят столы по некрутому склону. Наверху, в середине «перекладины» — князья. Здоровенная толпа «со-пирников», человек триста — по обе стороны от них. Нас с Чарджи посадили на «правой ножке буквы», с внутренней стороны, в середине. Не из самых верхних, но и не в конец стола, к слугам. Что называется: «попали глубоко в п…». «П», как я уже сказал — большое.

Андрей первый тост толкнул — «за победу». Потом — «за павших»:

— И чтоб им всем… земля — пухом.

Потом он сел, и там многие по старшинству пошли величальные провозглашать. За князей, за родину, за веру… Штатный набор.

А я… Это не было заблаговременно детально распланировано. Просто чувство появилось: «пора давить гниду». Пришло время… ассенизировать и дезинфиктировать. Без подробностей. Но пить я перестал. Так только — «губы помочить за компанию». Чарджи уловил, задёргался… и тоже.

Небо темнеет, народ хмелеет, разговор веселеет… Пошло награждение отличившихся. Похоже — поход к концу подошёл: награды раздают. Презентов уже меньше требуется, часть героев… уже того. Пухом наслаждается.

Или это поддержание воинского духа перед предстоящим побоищем с тремя армиями эмира? Типа: однохренственно всё пропадёт?

Награждают кого — как. Больше — оружием. Сабли, кинжалы. Из одежды разное: дорогие пояса, шапки. Тут бирюч кричит:

— Награждается! Славный боярский сын! Иван Рябина! Из Смоленска! Который своей охотой привел добрую хоругвь под руку… та-та-та… и явил… та-та-та… За что ему даруется княжья милость: перстень с лалами с ручки славного и хороброго князя тверского Володши Васильковича.

Во как! Офигеть. Сам бы Володша, конечно — «не в жисть!». Но Боголюбский сказал «награди» — Володша отрабатывает. Милостивец…

Выхожу в середину этого… «П», которое — пир наш честной, подхожу к княжескому столу, Володша на меня глядит-ухмыляется. Пьяненький, сытенький, нагленький. Развалился на сидении и, сняв с белой ручки своей перстенёк, швыряет его в меня. Так это… гламурненько. Типа: фу, противный, ну так уж и быть…

И лыбится маслянно.

Я-то перстенёк, как муху — на лету поймал. К себе прислушался… Странно — должен же кипеть. Гневом, обидой… Этот хмырь мне мало что не в лицо принародно плюнул. За все мои геройства, соображение и доблести воинские. Ан нет — внутри очень спокойно, сосредоточенно, равномерно и… и безыскусно.

   «Если вас разок ударить —    Вы, конечно, вскрикните.    Раз ударят, два ударят    А потом привыкните».

Привыкаю? — Обязательно. «С волками жить — по-волчьи выть» — русская народная мудрость. Будем… выть по-волчьи.

Поглядел цацку на ладони к свету и ответствую степенно:

— Спаси тя боже, добрый князь Володша Василькович. Уж как я тебе за милость твою, за подарок дорогой благодарствую. А уж жёнка твоя, княгиня Самборина-то, как благодарна-та будет. Как вернёмся в Тверь-то… Ты-то, княже, на ложе-то супружеском… слабоват, не допахиваешь. И вяловат-то у тебя и ростом мал. А вот эта вещица в самый раз для княгининого ублажания будет. Коли забить его твоей жёнке в потаёнку… Воротцы-то — нараспашку, только створки попусту хлопают… А вот с твоим подарочком, с таковым-то набалдашником… Ох и продерёт. Киску до писка. И цветом к тем родинкам, что крестом православным у княгини на сраме — очень даже подойдёт.

Откуда что всплыло?! Когда Рыкса в своей усадьбе над Волгой болтала без умолку, трепалась про свои детские воспоминания, как она у Гданьской княжны Самборины в подружках была, как они вместе в баньку ходили-парились — я себе и представить не мог такое… применение знаний.

«Знание — сила» — кто сказал?! Какой бекон?! А, Френсис. Ну, Бэкон, вот тебе — знания, вот и применяй их… сильно.

Применяю. Фактически — неважно, что Володша мне подарил, неважно, что я в ответ сказал. Важен мой оскорбительный тон и упоминание интимной подробности.

А дальше он всё сделал сам. Как и должно делать мужу доброму.

Андрей сообразил быстро, что накатывает крупный скандал. Но… не успел или не ожидал такого. Всё-таки — не каждый день рюриковича «на весь мир» рогоносцем ославляют. Или — не захотел вмешиваться.

А несколько перебравший князь Муромский Юрий (Живчик), светло улыбаясь, с наивным удивлением спросил:

— А чего? У твоей-то… там и правда крест? Православный? А ты, стал быть, недопахиваешь? Под крестом-то? Ты ж это… елдой будто в храм святой… И как оно там? Окропляется душевно?

Володша мгновение тупо смотрел на спрашивающего. Потом взгляд его переместился на моё, совершенно радостно-любопытное лицо. Он зарычал, завыл и кинулся. Вскочил на ноги, на сидение, на стол, сшибая сапогами посуду, вереща и брызжа слюнями, выдёргивая набегу саблю из ножен, оттолкнувшись резко от стола, прыгнул на меня, подняв клинок…

Я сделал шаг навстречу. Типа: поддержать падающего.

«Падающего — толкни»… О чем вы?! Я же приличный человек! Я же совсем наоборот! Поддержать, помочь, поймать… Поймал. Выдернутыми из-за спины «огрызками». Левым — его поднятый и опускающийся мне на голову клинок. Правым — тело. Точно в рубаху. На выпирающем, из-под застёгнутого только сверху дорогого, шитого тёмно-зелёным травяным узором, кафтана, сытом пузичке.

Левый звякнул, поймав сабельку на рога. И остановился. Правый пошёл хорошо. Мне и двигать его не надо было — Володша сам на него надевался. Только сразу после укола пришлось чуть приподнять, направить остриё вверх и чуть вправо. Судя по его рывку и негромкому аху в конце — мой «огрызок» достал до сердца.

Как быстро-то всё…

Очень гуманно. Как у резника.

Колени у него подогнулись, он стал заваливаться на спину. Тяжеловат, однако. Дерьма кусок. Я не стал упираться, ослабил хват, отпуская и опуская правый, он сполз с моего клинка и рухнул перед моими сапогами навзничь.

Вот что, деточка, запиши ясно, а то кривотолки разные и по сю пору гуляют: тверской князь Володша Василькович всё сделал сам. Сам меня к столу позвал, сам наградил, сам первым клинок достал, сам на меня напал, сам на мои клинки упал. Сдох — тоже сам.

Помнишь, рассказывал я битому волхву Фангу в Рябиновском порубе про невиданного зверя, пришедшего в этот мир, про лысую обезьяну, скачущую на крокодиле, у ног которого бегут князь-волки? Которой страшен не зубами-когтями-хвостами, а умом своим. Что ворог его сам повернётся, сам на сучок берёзовый наденется.

Тут — не на сучок — на «огрызок» мой. Ну, так — не всё сразу, учусь я ещё.

Смотреть на мёртвого врага — увлекательно. Как у него ножка так… элегантно подогнувши лежит, как у него сабелька храбрецово откинувши валяется, как у него глазёнки поганые распахнувши в небеса божие… Но я сразу поднял взгляд на Боголюбского.

Народ вокруг дёрнулся, ахнул и замер. Кто рты пораскрывал, кто с лавок повскакивал. Андрей — не шевельнулся. Смотрел прямо, безотрывно, твёрдо, здраво. Молча.

Первая реплика — моя. А то потом… и сказать не дадут.

— Отдаю себя в суд твой. Князь Андрей Юрьевич.

Вот только тут он мигнул.

Это ж каким надо быть придурком, или отморозком… или хитрецом, чтобы добровольно признать над собой власть одного из самых суровых, «грозных» властителей современности!

Я уже говорил о болезненности и лапидарности здешней юрисдикции. По месту жительства (подданству) я — смоленский. Судить должен князь Роман Благочестник. По месту совершения деяния (военный поход) — совет князей. Княжеский «сходняк» — высший орган. Всего. В том числе — и судебный.

В перечень потенциальных «высших судов» можно даже самого главного на «Святой Руси» приплести — Киевского князя Ростика. Поскольку поход зарубежный — никто из русских «светлых» князей не имеет преимущества своего «феода».

Все понимают, что Андрею на эти тонкости… не очень интересно. Но, признав добровольно его судебную власть над собой, я официально возлагаю на него и полную личную ответственность. Тут не спрячешься за обычную формулу: «князь решил — бояре приговорили». Сам — решил. Сам — и приговорил. С самого — и спрос. Не то, чтобы кому-нибудь из потенциальных «судей» моя судьба сильно интересна, но «право суда», юрисдикция… Не то чтобы так уж существенно, но придётся Боголюбскому всё сделать чистенько, публично, аргументировано, «чтобы комар носу»…

— Взять.

Ш-ш-ш. Так сабля выходит из ножен. Псих. Чарджи. Спасибо. Но…

Торк отскочил со своего места у стола. Ко мне спиной, к столу лицом, со своим столетним клинком в руках.

За столом три сотни «мужей добрых». В разной степени поддатости и вооружённости. Не считая прислуги и охраны. Вот ка-ак сейчас они все на нас…

Ещё хуже: не все и не на нас.

Не то, чтобы в этой толпе вятших и славных есть люди, которые за меня, ублюдка плешивого, в бой против своих же пойдут. Но в общей пьяной свалке… между рязанскими и муромскими, например, взаимные счёты — давние и кровавые… А всех мертвяков — на меня повесят.

«Пол-пи» — яркая перспектива моего ближайшего будущего. Во всей полноте неотвратимо приближающегося «пи».

— Чарджи, будь любезен, убери саблю, возьми мою сброю и иди к людям. Командование на тебе.

Я громко говорю это для Чарджи за моим правым плечом, а смотрю в глаза Андрею. И пижоню: демонстративно, держа двумя пальчиками за оголовья на вытянутых, разведённых в стороны, руках показываю свои свободно висящие «огрызки». И отпускаю их. Клинки падают и втыкаются в землю. Расстёгиваю и сбрасываю с плеч за спину портупею с поясом. Выставляю на показ, миролюбиво улыбаясь, разведённые пустые ладони. «Спокойно, ребята. Я — не враг. Всё под контролем».

Андрей кивает кому-то мне за спину, и меня, без всякого пиетета, этикета, уважения и обхождения сбивают на колени, втыкают головой в землю, выкручивают руки.

Да, блин… в руках у вертухаев… не по-позируешь. Селфи… с таким выражением морды лица и изгибами тела… В такой позе — раком кверху, мордой в грязь — гордость становится гордыней, а собственное достоинство — собственным недостатком. Недостаточность адаптивности. И что делать? — Да как всегда на Руси: расслабиться и получать удовольствие.

«Нас е. ут, а мы крепчаем» — русское народное наблюдение.

«Получать удовольствие»… когда тебе руки из плеч… отдаёт садо-, со вкусом мазо-… О-ох… какой… концентрированный вкус у этой «мазы»!

В попандопулы надо обязательно отбирать склонных к мазохизму. Любишь когда тебя по морде… или по ногам… или в поддых просто так… балдеешь с этого, п… попандопуло? — О-ох… годен. А не любишь — не годен. Потому что без этой любви… да порубят сразу в куски нафиг!

Нет, потом-то, конечно, извинятся, перекрестятся и отмолебствуют, но сначала… Как хорошо-то! Как хорошо, что я лысый! И — безбородый. Вертухаям и ухватиться не за что. Но бить-то зачем?! Я ж сам пойду! Бл… Ё…! С-с-с… суки!

Меня волокут в сторону от пиршества, к княжьему шатру. Но — недоволакивают. Спихивают в какую-то… ямку. Быстренько и ловко вытряхивают меня из… из всего. Кроме подштанников.

— Положь.

Это Маноха кому-то из подручных. Чтоб не трогал костяной палец у меня на груди. Ничего не видно — на голове мешок, руки-ноги связаны, во рту кляп. Очередной толчок отправляет лбом в земляную стенку.

— Сиди тихо.

Шорох осыпающейся земли, неразборчивые реплики, удаляющиеся шаги. Тишина.

Яма. Зиндан. Поруб.

Опять поруб…

Да сколько ж можно?! Как с самого начала пошло — так и постоянно…! «В крематорий, в крематорий…» — надоело! Факеншит же уелбантуренный!

Фигня! Не поруб. Не космос. Не пустота.

Просто — яма в земле. Заготовка выгребной? Похоже. Самое подходящее место для попандопулы. И сейчас на меня сверху всем войском…

«Отставить! — скомандовал Суворов, но было поздно: забор поплыл, качаясь на волнах» — классика российского армейского фолька. А я — не забор. Даже и уплыть не смогу… хоть на каких волнах… — руки связаны.

Ерунда. Главное — нет пустоты. Не страшно: поверху, вроде бы, ветерок ходит, ночные травы пахнут, стражник закряхтел, пересел, стукнул чем-то.

О! На пиру опять орут. Не, не драка — песни петь начали. Гуляет народ. Это хорошо. Потому что главное сейчас: чтобы мои сдуру в драку не полезли. Потому что кровищи будет… не расхлебаться.

А что со мной будет? — А что, не понятно? Секир-башка будет.

Мда… Что ж, это тоже вариант. Как там Любава говорила: «Я тебя опять найду»?

Надо помочь девушке… Быстренько само-уверовал в Иисуса Христа с его загробным царством…

Не, тяжело ей будет меня там сыскать. Она-то, поди, в ангелах у престола божьего обретается, а меня-то… черти в пекло потащат. Может, с учётом выслуги лет и личных достоинств, даже в демоны произведут. Наградят. Посмертно…

Не, вряд ли. Там таких… Как генералов в Генштабе. Ну, хоть, старшим над костровыми поставят? Поди, тягу надо отрегулировать, дымоходы почистить, с логистикой у них как? Может, пора уже и на жидкое топливо переходить? Или прямо на природный газ? Как в преисподней с углеводородами? Можно ж и трубу из Газпрома прокинуть. Очень надёжный поставщик — гарантирует до Страшного Суда. И даже дальше, если транзитёры трубу не проковыряют.

Нет, там Любава не найдёт. Тогда уверуем в… в буддизм. А? Нирвана. Карма… Не подходит — свободы нет. Сплошная перд… пердоотперделённость.

Тогда — просто в перерождение.

   «И если туп как дерево    Родишься баобабом.    И будешь баобабом    Тыщу лет. Пока помрёшь».

Мда… тоже не очень. Она себе за это время какого-нибудь другого… С нимбом и крылышками. Такие, знаете ли, километро-сексуалы среди кандидатов в баобабы попадаются! Прям бабаёб… Мда… Дурят девчонкам мóзги…

Когда имеется спектр вариантов — есть пространство для оптимизации. Мышь белая ищет выход в лабиринте. Набитом кайманами. Которые просто мечтают сожрать бедного мышонка.

Увы, ребятки, никто не знает, куда сбываются ваши мечты. В смысле — есть повод вспомнить Беллмана: «Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше пойдёшь к цели наилучшим путём…».

Фиг с ним, с наилучшим! Хоть каким-нибудь… Потому что за убийство князя — смерть. Однозначно. Это ж все знают!

А мне «все знают» — не нужно. Тренды, мейнстримы… — интересны, надо в них понимать, ориентироваться. Но живём-то не «вообще», а одну, собственную, личную жизнь. И как она с общими законами, правилами и закономерностями… Какой-то «стрим» — есть, а «мейн» он или не «мейн»… Люди — разные, каждый — уникален, я — особенно.

Что, Ванюша, «вляпался»? — Надо «выляпываться». А как? А… я вижу… три варианта… и ещё три… и, кажется, ещё два…

Отсекаем наиболее кровавые… и рисковые… и чудесные, они же — маловероятные и рояльные… Типа: а тут прискакала американская конница…

Блин! Факеншит! Забыл! Здесь же феодализм! О… а это меняет дело…

Решение о моей казни будет принимать Суздальский князь Андрей Юрьевич Боголюбский. Лично. Сам. Один. Без ансамбля. Как бы это ни было декорировано народными толпами, верховными собраниями и оракулами с пророками. На закон и обычай — ему плевать. Нет, он этим не хвастает, все обычные ритуальные притопы-прихлопы — исполняет, он даже сам себе — так не думает. Но… если бы не его… отмороженность, то и икону бы из Вышгорода не украл, и отца в Киеве не бросил, и прозвище Бешеный — к нему бы не приклеилось.

А уж здесь-то в походе он и вовсе… — царь, бог и самодержец.

Вывод: достаточно промыть мозги одной конкретной личности, и можно оставаться в справке пенсионного фонда. В смысле — «в числе живых».

Одну личность развернуть — это ж совсем не борьба со всей системой в целом!

Со здешними туземцами я уже как-то умею управляться. Кое-что о нём лично знаю. И из его нынешнего, и из его будущего. И он обо мне чего-то знает. И мы можем поговорить. Не обо мне и совершённом мною убийстве, а о нём. Человеку более всего интересен он сам.

Андрей — не девочка.

Какое глубокое в своей неожиданности утверждение!

Из которого следует очевидный вывод: гадать на ромашке — «любит — не любит, прибьёт — приголубит» — ему не интересно. Ему интересно его дело — «Святая Русь», его близкие, его собственная судьба. И что я тут могу интересненького рассказать-втюхать? Чтобы он меня… что? Простил? Отпустил? Наградил? Приблизил и возвысил?

Ваня! Будь реалистом!

Вокруг мешка на моей голове опускалась ночная темнота, воздух посвежел, где-то страстно квакали лягушки. Но я мало замечал мир вокруг: судорожно придумывать способ вытащить собственную головёнку из-под топора — очень захватывающее занятие.

«Дурень думкой богатеет». Посреди этого увлекательного занятия — размышления о способах обдуривания светлого, в будущем — Великого и посмертно — святого русского князя, поблизости внезапно появилось группа пыхтящих и пованивающих луком и алкоголем хомнутых сапиенсов. Которые начали мешать мне думать и «богатеть». Которые меня куда-то потащили, уронили, пнули, поставили на колени и сдёрнули мешок.

Я зажмурился. После пары часов темноты три свечи перед Богородицей, отражающиеся в почти сплошь закрывающем икону дорогом окладе, дрожащих, дробящихся, мелькающих и мерцающих в бесчисленном множестве граней драгоценных камней, чеканных и литых золотых узоров… просто слепили.

Не сразу увидел в стороне своего… судью.

Рок-производитель. В смысле: «рок судьбы», производит судебные решения.

Андрей сидел на деревянном кресле, похожем на трон, с подлокотниками. Одетый в шубу и шапку тёмного сукна, обшитые по краям тёмным дорогим мехом, он казался куском тьмы. Только белело пятно лица, поблескивали дорогие перстни на пальцах, да искрилось, как шар с осколками зеркал под потолком танцзала, изображающий цветомузыку на дешёвой дискотеке, навершие его княжеского посоха.

Похож. Иван Грозный — эз из. Прямо по Эйзенштейну. В варианте Николая Черкасова. Только морда лица — сильно по-площе. И бешеной дури со злобной хитростью — во взгляде нету.

— Ты убил князя русского. За что надлежит тебе быть казнимому. Нынче придёт к тебе священник. Исповедуешься. Поутру тебе отрубят голову. Перед войском. Хочешь ли сказать чего напоследок?

Во-от! Из всего сказанного — значение имеет только последняя фраза.

Какая прелесть! Никакой тягомотины будущих судебных заседаний! Никаких экспертиз, приобщений к делу, прений сторон, вызовов свидетелей, отводов судьям, очных ставок и перекрёстных допросов, апелляций и пересмотров… Одно «последнее слово» и сразу — бздынь.

Какое дешевой правосудие! В смысле расходов на судейских. Пара фраз одного не очень здорового человека, и я, из трепещущего в предожидании вердикта своей судьбы, нервно взвешивающего и тревожно перебирающего аргументы «за и против», подсудимого, превращаюсь в осужденного. Тоже трепыхающегося, но уже с куда более ясными и близкими перспективами. Топорно-отрубательного толка.

В средневековье людей убивают легко. А вот «правильной» казни обязательно предшествуют два действия: последняя исповедь и последнее слово.

И это важно: в русской истории есть персонажи, которые ухитрялись крикнуть знаменитую формулу — «Слов и Дело» — в своём последнем слове. Даже после предварительного вырывания у них языка.

— Дозволь спросить, княже. Кого ты казнить собрался?

Маразм. Да за такое меня в первой жизни…! Поправляли. Судье не задают вопросов! Это только он может спрашивать! Но, знаете ли, тёмное средневековье вокруг… Процедура не проработана, нормативы не прописаны… Да и вообще: князь-то он князь, но как судья…

Андрей… В обычных условиях он был очень сдержанным человеком. «Государь должен держать лицо» — это было ему свойственно изначально и позднее воспитано десятилетиями достаточно нервной дворцовой жизни. «Белый индеец». Желтоватого оттенка.

Но сам по себе он был человек весьма эмоциональный, очень живой и страстный. «Бешеный».

Иногда он позволял своим эмоциям прорваться сквозь скорлупу внешней сдержанности. Лицо, мышцы которого от неимения постоянной мимической практики, внезапно, и довольно страшненько, перекашивалось, дёргалось. Тело, в зависимости от текущего состояния больных позвонков, наклонялось или поворачивалось, весьма непривычным для стороннего наблюдателя образом.

Видеть, как сквозь величественный, строгий облик светлого князя, благочестивого государя, вдруг прорывается нечто… кикимора болотная? Неестественность его моторики и мимики в минуты ярости — внушали страх. А уж в сочетании с его бешеным норовом…

Вздёрнув выше лицо своё, так что я увидел даже внутренние части его ноздрей, Андрей презрительно прищурил глаза, осмотрел мою коленопреклонённую фигуру, хмыкнул, переглянувшись с державшимся за моей спиной Манохой, и, чуть искривив свои тонкие губы, выплюнул:

— Тебя.

Х-ха. Ответ верен, но не засчитан.

— Ага. А я — кто? Государь.

Весёлое презрение к попавшемуся преступнику, удовольствие от прихлопывания зловредной мошки в моём лице, сменилось некоторым недоумением. Быстро и привычно переходящем в нарастающее раздражение: «Опять?! Не того?! Бестолочи!».

Над головой раздался голос несколько взволновавшегося Манохи:

— Э-э… Тот самый, господине. Ванька-лысый. Боярич ублюдский. Э-э… смоленский. Который нынче Володшу… Ну…

— Посвети.

Маноха, не сразу сообразив, крутанулся на месте, подскочил к стоявшей справа от князя на подставке знаменитой и чудотворной иконе, вытащил одну из свечек перед ней и поводил вокруг моего лица.

— Вот же. Тот самый.

А я что, спорю? Опознали? — Мо-ло-дцы. А теперь — пудрим. Густо, многослойно и изначально:

— Тот-тот, Маноха. Да не тот. Ибо сказано в писании: видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят. Мда… Ты, княже, дал мне право на последнее слово — изволь его услышать. Но отпусти стражу — мои слова не предназначены для их ушей. Найдёшь ли ты пользу в услышанном, сочтёшь ли надобным пересказать слугам своим — решать тебе. Но — после, не нынче. Нынче же вели развязать меня, ибо члены мои затекли и тело страдает. И вели подать кубок вина, ибо горло моё пересохло. Сообщить же мне надо тебе важное.

Глупость и наглость? В рамках судопроизводства 21 века — абсолютный маразм. Но здесь нет разделения властей: князь есть не только исполнительная, но, в немалой степени, законодательная, и, безусловно — судебная власть. «Един аки господь на небеси».

Для судьи моего времени схема секретной базы подводных лодок вероятного противника, например — не интересна. Он её просто не поймёт. А вот государь-полководец-судья остаётся един во всех своих ипостасях. С полным спектром интересов из всех областей своей деятельности. При этом — он ещё и человек. Со свойственным этому виду обезьян любопытством, с тягой к секретам.

Судья моего времени не останется один на один с подсудимым. На то есть несколько причин: от нарушения регламента судопроизводства до опасения за свою жизнь и здоровье. Но здешний регламент таких запретов не имеет, а бояться моих взбрыков… Кому?! Андрею Боголюбскому?! Да он таких пачками рубил и в штабеля складывал! Да ещё оружных, бронных, доброконных и многолюдных.

Андрей кивнул Манохе и, отложив в сторону посох, вытянул сбоку от сидения, себе на колени, простой меч. Хмыкнул, любовно улыбаясь оружию:

— Узнаешь? Святого Бориса…

Он нежно погладил клинок, отложив в сторону снятые ножны, дождался, пока Маноха снимет с моих рук путы и поставит на ковёр рядом небольшой оловянный кубок с вином, кивком отпустил его, почти ласково спросил:

— И что ж у тебя за тайны такие? Что моему палачу и слышать нельзя. А?

— Кгхм… кгхм… И вправду горло пересохло. А тайны простые. Да ты и сам их знаешь. Не можешь ты отправить на плаху своего брата. Да и вообще: Рюриковичи — Рюриковичам головы топорами не рубят. А уж Юрьевичи — Юрьевичей…

— Эгх…

Его правая лежит на рукояти святыни. Чуть сжимаются пальцы, чуть отпускают. Ласкают меч. Хорошо и давно знакомый. Родной. Пальцы левой чуть касаются стали клинка.

Железка. Обычный каролинговский меч. В мире — тысячи таких. Есть и много лучше, много богаче. Но вот в этом — слава, в нём — святость. В нём привязанности, восхищение, почитание нескольких поколений Рюриковичей, любовь многих лет жизни этого человека. Металл одушевлённый. Одушевляемый. Фантазиями и мифами его владельца.

Талисман. Оберег. Святыня. Костыль для психики.

— Хороший у тебя меч, княже. Помнишь, как ты им передо мной в Рябиновке хвастался? А подержать — так и не дал. Обещал — в другой раз. А ведь он и мне принадлежит.

— Ась?! Ёгкх…

А что? Меч святого Бориса есть, без всякого сомнения, святыня куда более высокая, чем Газпром. А от-то — «достояние нации». Я — нация? — Значит, и меч тоже мой. Опять же — семейное имущество дома Рюрика. Я — Рюрикович? — Нет. Но сейчас убедим его в обратном. Не так! Позволим ему убедиться. Сам, пусть всё — сам. Как Володша.

— Вспомни, брат мой Андрейша, основание Москвы. Э… пиры в Кучково со Свояком. Семнадцать лет назад. Ты ж там был? Как папашка, князь Юрий Владимирович про прозванию Долгорукий, там с девками веселился — помнишь? А ведь от такого веселья — детишки рождаются. По батюшке — Юрьевичи. Тебе, стало быть, братья сводные. С одних яиц — отвар, на одной крови — настой.

— Что?! Так ты… ты ж смоленского боярина ублюдок!

— А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то — не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже… Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? «Большой брат»…? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно — у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные — должны обо всём вообще… радеть. В целом, в загали, овхо и… и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь — а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего — не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все… Все! И Юрьевичи и Кучковичи! — Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится…

— Что?! Ты мне выговаривать будешь?! Да у моего отца таких пащенков… в каждом придорожном селе по парочке! В Суздале такие, вон, толпами бегают…

— Ой ли? Такие да не такие. Ты ж, говорят, брата своего Ивана сильно любил-уважал.

Андрей, уже разозлившийся, уже ощутивший свою вину от небрежения своим сводным братом, да ещё — племянником по жене, раздражённый привкусом справедливости в упрёке, уже принявший позу отстранённого и грозного повелителя, уже, подсознательно реализуя свои желания, твёрдо, в охват, как перед ударом, взявший рукоять меча… вдруг остановился, замер. Распахнул глаза.

— Тебя… тебя как звать-то?

И замер, уже зная и понимая ответ, сводя вместе уже известное и получая в своём мозгу, загруженном религиозными, из разных концепций, священных текстов и преданий, обрывками и ошмётками, новое… ещё не знание, но подозрение, предположение…

Глава 342

— Именно так, брат мой Андреюшка. Иваном меня звать. Вы ж на сороковины смерти брата твоего, княжича Ивана Юрьевича, туда, в Кучково, съехались. Сороковины упокоенному Ивану отвели, нового… «ивана»… вот, стало быть, зачали.

Переселение душ?! Прямо здесь?! Души его собственного, хорошо знакомого и любимого брата?!

Душа человеческая сорок дней ходит по земле, подобно сыну божьему, бродившему по миру дольнему и учившему апостолов уже и после вокресения, но до вознесения. Так в Писании сказано, это ж все знают! Почему и поминают умершего на сороковой день.

Вот тут его проняло. Вот тут он перестал наглаживать меч, намертво вцепился в него пальцами. А в меня — глазами.

Я ласково, чуть покровительственно, как старший — младшему, как умудрённый — неуку, улыбнулся ему. И опустил глаза:

— Не взыскуй ложных истин, Андрей. Одна, та душа, пошла на небеса. Другая же послана была на землю. В тот же час. Встречались ли они у ворот святого Петра, беседовали ли, жребиями своими поменялись ли… Кто знает? Сказывают, что когда ангел, принёсший на землю новую душу, помещает её в дитя, то прикасается пальцем своим вот сюда. Дабы забыла душа человеческая, известное ей прежде.

Я ткнул себя пальцем в ямочку на подбородке.

Сам ангела за работой по формированию подбородочной кости младенцев — не видал, врать — не буду. Но в книгах — читал, могу сослаться на авторитетные источники. Связка: зачатие-душа — не синхронна. Душа, по канону, помещается в человека в момент рождения, а не зачатья. Но издавна есть и другие версии.

«Час зачатья я помню неточно» — было уже чем запомнить. Хоть бы и неточно.

— Видишь? — След глубокий. О былом… ничего не ведаю.

Как всегда у меня — ничего кроме правды: ямочка — есть, про покойного княжича Ивана Юрьевича — ничего не помню.

Андрей замер, приглядываясь в полутьме шатра к указанной мною части лица. Потом, оставив, наконец, непрерывное жмаканье святой железяки, инстинктивно пощупал свой подбородок. Понял, что на ощупь ничего не поймёт, зеркала здесь нет, разозлился за собственную глупость и «попёр буром»:

— Лжа! Брешешь! Небылицы! Лишь бы из-под топора выскочить! Да где бы ты жил все эти годы..!

И — остановился. Под моим насмешливо-сочувственным взглядом.

— Не веришь? Не хочешь признать? Не нужен тебе живой брат Иван? Ну, бог тебе судья… А насчёт лжи… Спроси. Хоть Маноху того же спроси — у нас с ним дела были. Хоть в вотчину, в Рябиновку мою — сгоняй кого.

«Поезжайте! Поезжайте в Киев! И спросите: кем был Паниковский до революции?».

И в Киеве вам ответят: Паниковский был слепым. А в Рябиновке про лысого Ваньку-ублюдка каждый скажет: боярич-правдоруб.

— Я лжу говорить не могу. Заборонено мне. Вот ею.

Я кивнул на икону. И улыбнулся ей. Как давней хорошей знакомой. Нет, не подмигнул панибратски, просто чуть поклонился: приятно увидеться, поздорову ли…?

Вот так, приязненно улыбаясь Богородице, я продолжил:

— Сам-то посуди. Могу ли я волю Царицы Небесной порушить, не исполнить? Или я вовсе дурак-дураком? А как же тогда — нынешний приступ к крепостице с мостиком моим самобеглым? Ты глянь-то на меня. Без волос — не без мозгов. Радость ты наша.

Последняя фраза была обращена прямо к этой милой еврейской женщине с трудной судьбой. Напрямую. Игнорируя присутствующего здесь кое-какого… князя. «Собаки и ирландцы могут не беспокоится».

Но… вежество. И с теми же умильно-терпеливым выражением лица и интонацией голоса, я стал втолковывать Боголюбскому:

— Ты подумай сам. Ты вспомни-то. Или ты прежде не знал, что та девочка, сестра твоей Улиты Кучковны, замуж под Новгород-Северский выдана была? — Ведь знал же. Что муж её старый в тот же год в походе на Угре погиб? — Тоже тебе не новость. Что девчушка та в ту зиму умерла родами? — Поди, слух-то доходил.

— Сына! Сына у ней не было, с дитём она умерла!

— Ой ли? Тебе так и донесли? А ты и поверил? Андрей, ну ты будто дитё малое. Вспомни, какие раздоры в тот год шли на Руси. Или ты вправду думаешь, что сын Долгорукого в те поры на Черниговщине выжил бы? Если бы хоть кто со стороны о том знал?

— Лжа! Как малое дитё — в живых остаться могло?! Без отца, без матери?!

— Экий ты, Андрейша… одномерный. Мир-то не без добрых людей. И слуги верные бывают, и… Дела-то тогда творились страшные, кровавые. Ежели сболтнёт дитё по глупости… Не помню я её… даже и лица… даже и где могилка… Умерла младшая Кучковна в безвестности… И по сю пору не знаю всего. Потом… «Чужие дети — быстро растут» — слыхал такое? Ты ж, верно знаешь, когда отца… князя Юрия в Киеве убили… пошла замятня. Кого там Свояк на Киевскую сторону подсылал против Изи Давайдовича… Тебе прозвище Касьян-дворник по тогдашним делам знакомо?

Темновато, но Андрей слушает неотрывно, «вцепивши». Вглядывается меня, пытается найти в моих словах — несуразицы, на лице — хитрость, лживость. А мне… Как давно это было! Какой я был глупый, беспомощный, бестолковый…

Мне и притворятся не надо: воспоминания вызывают несколько стыдливую усмешку умиления. Собственным детством, удивительной наивностью, ложными надеждами, псевдо-мудрыми рассуждениями… Уже здесь, в «Святой Руси».

Андрей слышит… непривычное. Прозвища князей. Которые отнюдь не секретны, но и не повсеместны. Ибо подавляющему числу жителей на «Святой Руси» — и одного своего князя запомнить — уже много. Толку-то от них… в обычной крестьянской жизни. И некоторые подробности, которые и вообще широкой публике не должны быть доступны. О поддержке Свояком восстания смердов на Киевщине, о посылке им туда своих слуг, конкретно — с именами-прозвищами…

Попутно идёт «давление на психику»: Андрей слишком мощная личность, чтобы его можно было «сшибить одним тычком». Но он уже не так дёргается при употреблении мною слов — брат, Андрейша. «Назови человека сто раз свиньёй — он захрюкает» — древняя общечеловеческая мудрость.

Интересно, если я сто раз назову Боголюбского «милый братик» — он захрюкает? Или — засюсюкает? Или — зарычит? Правильный ответ: зарубит.

Что ж, тоже вариант. «Дальше — тишина». Гамлет, братишка! Ух, как мы с тобой в той тишине оторвёмся-погуляем…! Но… спешить не буду.

— Пять лет назад Касьяна-дворника с его людьми поймали. Уже — Ростик. Нынешний наш Великий Князь Киевский. Я его тогда вот как тебя видал. Корзно он носить так и выучился. Как в седло — так корзно на спине горбом. Касьяну моему и ещё там… — головы срубили. Речка есть, выше Киева — Волчанка прозывается. И меня там должны были… за компанию… Лекарка одна забрала. Я тогда совсем плохой был. Не поверишь, брат, вся кожа слезла. Вот, видишь. До сих пор так и хожу — голова как коленка.

Я постучал по лысому черепу. Недоверчивый, злой, но уже чуть растерянный, взгляд Боголюбского скользнул вслед за моей рукой. Оценив явление природы опустился, было, к моим глазам. И снова вернулся к очевидному, наглядному подтверждению моей правдивости. Вот же — плешь во всю голову! Сам видишь. Как я и говорю.

— Потом… Потом много чего было. Выбирался с Киева на Черниговщину — попал под половцев. Изя Давайдович в тот год навёл поганых. Чудом убежал. Дорогой бабёнка одна пристала. У неё мужа там убили. Ну, не бросать же душу невинную. А идти мне… Ну да! Только к тебе! Уж ты, братец, меня приголубил бы! Плетьми до сблёву. Пошёл куда глаза глядят. Эта молодка — дочка Акима Рябины. Довёл её до отцовой вотчины. Аким приветил. Сыном назвал. А кем?! Княжичем?! Иваном Юрьевичем?! Как я от рождения прозываюсь?! Тут бы мне смоленские… за все дела-подвиги папашки да братьев… И за твои — тоже… Пришлось… «ванькой прикинуться»… Аким и не знает ничего. Вот только ему, славному сотнику храбрых смоленских стрелков… Выблядка главного ворога в своём дому выкармливать! Мда, забавно… А тут дело, вишь, какое… Время пришло — шапку боярскую получать надо. Ну какой из меня — смоленского князя боярин?! Перед Ромочкой Благочестником спину гнуть?! Ты бы стал? Вот и я… Начудил там малость… Знаешь, Андрейша, разрослось сильно древо Рюриково. Пора уж княжон и внутри дома в жёны брать. Такие есть… хорошенькие родственницы!

Андрей нахмурился, снова вцепился в рукоять меча и вдруг, ошарашенный собственным прозрением, выдохнул в мою сторону:

— Так… так это ты?! С Ленкой-то?! С этой… самой великой княжной… напаскудничал?! А я понять не мог — с какого… Ростик старшую дочь за этого… Казика безземельного…

— Почему это — напаскудничал?! Скажешь тоже… Ты, Андрейша, просто старый стал! Сам-то себя-то вспомни в мои годы! Только тырса летела! Мне рассказывали…

— Что?!

— Что-что… То самое. Тоже мне… Голубь пескоструйный…

История с великой княжной, неожиданно для меня, стала дополнительным аргументом в пользу моей «рюриковизны».

Привычка к ощущаемой на каждом шагу сословности, иллюзорная надежда на разумность «мира божьего», заставляла князя предполагать, хоть бы и неосознанно, некоторую осмысленность, «нормальность» случившегося. Конечно, тот эпизод оставался «грехопадением», но потерял привкус «сословного преступления». Не — «скот безродный на сучку блудливую залез», а — «молодяты заигрались».

«Известно, люди молодые, незрелые. Не на ветер стары люди говаривали: «Незрел виноград — невкусен, млад человек — неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок…».

Чуть другой оттенок оценки. От «рубить кобеля взбесившегося» к «не выучили наставники уму-разуму».

Кажется, мне удалось вызвать у Андрея некоторые приятные воспоминания. «О днях былых в краю родном. Где делал я весенний… бом». И прочие «весенние»… дела.

Когда выбравшиеся из зимнего заточения в тёмных, душных жилищах парни и девушки ходят хмельные от пьянящего, насыщенного кислородом воздуха, от радующего лаской солнечного тепла. Которое так и зовёт каждого сбросить с себя тяжкие, вонючие, надоевшие зимние одежды и всем стосковавшимся телом отдаться… Свету, теплу, ветру, свежести, новой жизни… и вообще…

Моя радостная, сочувствующая, провоцирующая на рассказ, на — «поделиться радостью», улыбка, прервало его хорошее настроение. При всей яростности, вспыльчивости, свойственных Боголюбскому, он ещё и зануда. Сбить его с мысли — невозможно.

— Ты мне не брат. Ты мне… нипришей — нипристебай. Отцу моему, может, ты и ублюдок. А мне — никто. Ибо отцом не принят и не признан. А я будучи главой рода, тебя принимать не буду. Так что ты ныне — как и есть — помело бродячее. Даже без боярской шапки. Просто Ванька. Вовсе не брат мой Иван. Добрый княжич был. Не ты. Ты… Кое-какой. Чей-то сын. В смысле: признанный твоим Рябиной. А рябинёнка… на плахе тебе самое место. Чтобы словесами своими — добрых людей не смущал.

Он снова погладил меч, успокаивая, изгоняя своё душевное волнение, помолчал, глянул на меня:

— Всё, что ль? Или ещё чего скажешь?

Облом. Хреново.

А я-то губу раскатал… Вот он меня братом признает, шубу подарит, шапку наденет, рядом с собой посадит… И будем мы с ним вдвоём, не разлей вода, всей «Святой Русью» править. Исключительно за-ради светлого будущего и в человецах благорастворения.

А вместо этого…

Подведём промежуточные итоги:

Первое…

Забавно. Судя по ошмёткам его мимики и интонации, которые прорываются наружу, он, во-первых, поверил. Поверил истории о моём происхождении от его отца Юрия Долгорукого.

И это для него — отягчающее обстоятельство! Мой прокол.

Боголюбский отца своего — Долгорукого — не любил. Они довольно часто сурово спорили. Правда, не по поводу случайных сексуальных связей. Тут они оба… были успешны. Хоть и без той демонстративной групповухи, которую устраивал царь Иван Грозный с участием своего сына, тоже Ивана.

У Долгорукого только законных было 14 человек детей. Переплюнуть его, в эту эпоху, удалось лишь его младшему сыну — Всеволоду. У того — 15. Так его и прозвали — «Всеволод Большое Гнездо»! Многодетность считается счастьем, милостью божьей. «И сказал Господь: плодитесь и размножайтесь».

Боголюбский отца не любил, но терпел. А вот все братья для Андрея — потенциальные враги. Нужно предпринимать особые специальные усилия, чтобы он перестал щериться на родственников, как волк на охотников.

Такое — возможно. Это не Хлодвиг, с его маниакальной тягой к истреблению родни.

Король франков специально рассылал по своей стране гонцов, призывая родственников к своему двору. Плачась о том, как ему одиноко и тоскливо без родных людей, как ему страшно доверятся чужим. Когда очередной дурачок являлся к королю, радостно сообщая:

— Вот он я! Твой шестиюродный племянник со стороны троюродной сестры пятой жены покойного дедушки по матери…! его радостно встречали, поили, кормили и… и убивали. После чего Хлодвиг снова плакался о своём одиночестве.

Перерезать всех Рюриковичей… нет, Андрей на такое даже не замахивается. Родной брат Глеб (Перепёлка) сидит князем в Переяславле. И они — дружны. Тут просто: Перепёлка Боголюбскому в рот смотрит. Всю жизнь — как глаза открыл. Но и среди сводных — «гречников» — есть один… При всей нелюбви Андрея к своей мачехе-гречанке, к её детям — своим сводным братьям, к грекам вообще, один из «гречников» — Ярослав, нормально живёт в Залесье, идёт в нашем походе с собственной дружиной. Надо бы присмотреться к нему: почему Боголюбский его не выгнал?

И всё равно: брат для Боголюбского — враг. Потому что брату-князю надо давать удел. Это ж все знают! Но ещё Долгорукий, за единственным исключением, не давал сыновьям уделы в Залесье. Над Боголюбским долго издевались:

— До седых волос дожил, а своей земли не имеет. На чужом корме живёт.

Став сам князем Андрей никому уделов не даёт. Поэтому всякий нормальный брат-князь — обязан стать ему врагом. По своей феодальной сущности.

Второе: Боголюбский поверил в мою связь с покойным братом Иваном. Какую-то. Поверил, хотя сам в это верить… и — хочет, и — не хочет.

В христианстве нет реинкарнации, нет переселения душ. Христианские души — одноразовые. Процесс — линейный. ГБ — душу сделал и в запасник положил. Ангел со склада забрал, в новорожденного вдул. Душа чуток в мясе пожила, в теле походила и — на суд. Оттуда — пожизненное. В смысле — до скончания вечности. В тех или иных условия содержания, без УДО и амнистии. До всеобщего Страшного Суда и конца всего.

Страх смерти вызывает в людях надежду на продолжение, на посмертие.

— Мы встретимся снова в Царстве Божьем!

Ну. И что мы там делать будем? Бесконечно провозглашать «Аллилуйя!» и «Осанна!»?

При коммуняках… слова были другие. Но обязательность и распространённость «Слава КПСС!» — быстро задалбывала.

Поэтому в человеческом сознании постоянно, в разных вариантах возникает желание перерождения. Рождения на Земле той же души, но в другом теле.

По теме есть довольно обширная статистика. Например, на основе воспроизводства родинок у младенцев, совпадающих, по локализации на теле, с родинками недавно умерших родственников.

Переселение душ — известным законам природы не противоречит, а неизвестным… тем более. Просто… я об этом уже говорил — надо учитывать дивергенцию ротора дивергенции магнитного поля планеты.

Да я сам! Вот — Иван Юрьевич! Типичный пример переселения душ! Попандопуло, ляпающееся по Иггдрасилу! Блымс-ляп-пшш… Я ж рассказывал!

Боголюбский насчёт реинкарнации брата — и верит, и не верит. И мне его убеждать… ни в чём! — не надо. Поскольку я про того Ивана Юрьевича — ничего толком не знаю. Какие у него с Андреем общие детские воспоминания… ничего не ведаю. Вздумал бы поддержать «гипотезу баобаба» — прокололся бы сразу же. Пришлось замазывать «ангельской амнезией». Но очень мягенько, не акцентируя. Зёрнышко-то я забросил.

А вот времени прорасти… до удара топора…

Ну и ладно. Переходим к варианту «Б». Как хорошо, что у нас алфавит такой длинный… Там ещё юс иотированный где-то есть…

— Скажу ещё. Ты уж потерпи, Андрейша. Напоследок. С отрубленной-то головы — умных речей не дождёшься. Итак, уж не знаю в какой миг, а был дан мне дар пророческий. Гадское это дело, брат. Дары божьи. Вон, Царица Небесная дала мне свойство чуять лжу. Вроде бы и хорошо. А только сильнее-то всего — ближнюю лжу чуешь. А самая ближняя — своя собственная. Которая из своих-то уст. Чужой врёт — только подташнивает. А сам начну… аж до самых кишок выворачивает! Продышаться, иной раз… Вот я и говорю, что Пресвятая Богородица мне лжу запретила. А жить-то как? Даже красной девке голову-то не вскружить! Ты ей — сказочки, ля-ля всякое… А тут как скрючит… и в кусты блевать радугой… какая уж тут любовь с ласкою…

Андрей посуровел лицом, мой трёп, явно, его раздражал и утомлял. Что ж, тогда быстренько исполняем свой попандопульский долг. Перед поколениями, перед всем цивилизованным человечеством. Ну, и перед Россией, заодно.

— Запоминай, Андрюша: через 70 лет придёт с Востока, из Великой Степи, народ новый. Дикий, страшный, кровожадный. Зовутся монголами. Придут они издалека, из-за тех гор высоких, которые на краю половецкой земли стоят. Перебьют они и половцев, и другие народы, прахом станут Бухара и Хорезм, Самарканд и Ургенч, Мерв и Гурганджи. Размножившись и усилившись чрезвычайно, кинуться они во множестве великом, аки злобные дикие пчёлы, и сюда. Пройдут Великими Кочевыми Воротами между южными отрогами Камня и северным берегом Хазарского моря и сокрушат всё и вся. Из голов половецких станут складывать курганы в Степи, аланов загонят в ущелья гор Кавказских, лишь 4 деревеньки от народа останется. Начисто истребят булгар. Даже и имени такого не будет. И придут на Русь. По всей Земле Русской, от Стрелки Окской до Берестья польётся кровь невинных, зарыдают вдовы да сироты, закричат убиваемые да терзаемые. Пламя встанет над Русью от края до края. И не будет душе православной убежища, негде будет и голову преклонить. Церкви святые осквернены будут калом конским и человеческим, зарастут нивы хлебные — травой сорною, замуравеют шляхи шумные. Лишь одно вороньё — будет радоваться, только зверь лесной — будет пиршествовать. Лягут в землю — витязи славные, повлекут дев невинных на кошмы под телеги ордынские. Мор да глад, пожар да разор — вот чем станет жизнь на Святой Руси.

Андрей несколько заслушался, но вдруг, силком переламывая себя, обозлился и дёрнулся:

— Будя! Будя пугать-то! Степняки? Али впервой на Руси такова напасть? Всякие бывали, разных видывали!

— А ты дослушай! Таких прежде не было. Треть людей русских — сгинет. Два из каждых трёх городов — дымом уйдут. Видывали ли прежде такие погибели? Вон, князь рязанский там, на пиру сидит. Рязань так выжгут, что на том месте города более не будет. Понял ты?! Никогда! Рязани! Не быть! Да и не ей одной! Половина из сожжённых городов — никогда не отстроится. Никогда! Вщиж знаешь? У тебя ж там дочь в княгинях? — Землёй накроется. Навечно! Киев, «мать городов русских» — сто лет пустым стоять будет! В Софии Киевской — лисы мышей ловить станут! Ты вон, церковку на стрелке Нерли поставил. Разрушат. В куски, в каменья разломают. А когда сотню лет спустя собирать заново будут — мастеров не найдут. Не найдут людей, кто знал бы — как оно правильно! Как красота несказанная, храм божий, твоей заботой поставленный, быть должен. Соберут его заново. Да не так! Не по-твоему! Низеньким да широким. Потому как — пригнут душу русскую, позабудут люди небо голубое, глаз от земли поднять — сметь не будут, отучаться!

— Лжа! Нельзя душу русскую к земле пригнуть!

— Лжа?! Мне лжа заборонена! Мне солгать — блевать-выворачиваться!

— Не верю! Не может Святая Русь под поганую орду лечь!

— Может! То-то и страшно, Андрюша. Не набег, не поход — власть ордынская ляжет. Не войной — миром приходить будут. И всё лучшее себе забирать. Вещица добрая? — Отдай. Девка красная? — На кошму. Кобылка резвая? — В табун. Мявкнул-вякнул-кукарекнул? — Под нож. В Кафу на торг — за счастье. Хоть и раб, хоть и на чужбине, а живой. Не на год-два-три. На века, Андрейша. На столетия! Дети-внуки-правнуки с этим родиться-вырастать будут! Орде — кланяться, орде — всё своё отдать. Себя — отдать. Не будет у человека русского — ничего. Ничего! Ни земли, ни воли, ни церкви святой, куда бы поганый на коне не въехал, ни детей роженых-выкормленных, которых бы поганый с собой не увел. А то — зарубит просто для забавы.

— Врёшь! Не верю!

— Вон Богородица! Мне ею лжа заборонена! Всякое моё слова — правда еси! Не веришь?! А как за рыжую кобылку пол-Руси сожгут? Шесть новых городов многолюдных пеплом пустят?! Людей тамошних… в полоне, под плетью, до кочевья добрести, кус дохлой конины получить — счастье несказанное! И восславят они господа!

Был такой эпизод в Твери. Местный поп повёл свою рыжую кобылу на водопой. Да попался на глаза татарину из отряда очередного баскака. Татарин попу саблю показал, морду набил и кобылку забрал. Поп до торгу убежал и давай там плакаться. Народ посочувствовал, возмутился, кинулся… по справедливости. Баскака побили. Потом была Шелкановская рать. От Твери головешки остались. И от других городов по Волжскому Верху — тоже. С чего Москва и поднялась: Иван Калита повёл московскую дружину и полученное в Орде 50-тысячное татарское войско жечь Русскую землю.

— Только эта беда, брат мой Андрей — пол-беды. Это-то беда — нахожая. Принесло грозу, погремело-пополыхало, намочило-выбило… да и снесло. А ты в норку юркнул, беду-злосчастье переждал. И опять — сам себе песни поёшь, сам себе пляски пляшешь. Хоть бы и гол, да весел. Да вот же какое несчастье: свои — ордынский навык примут! А от своих-то куда убежать-спрятаться? Славных, да храбрых, да сильных, да смелых… в землю закопают. Всех! Из года в год, из века в век! А кто останется? Кто дальше детей-внуков растить будет? Уму-разум научать? Который князь ханскую юрту бородой своей не подмёл, ханский сапог не вылизал — в буераке лежит, воронью — корм сладкий. А который подмёл да вылизал — на столе сидит, Русью правит. И своих к такому порядку приучает. И других князей, молодших, и боярство всё. Чтобы не чванились, чтобы место своё знали. Чтобы помнили, что головы их — под княжьим сапогом, как княжья — под ханским. А те — дальше науку передают. Кланяйся, кланяйся ниже, сучий потрох! Мы-то, хоть и вятшие, а подстилаемся. И ты ложись. Хочешь жить — под верхнего. А не хочешь — под холмик могильный. И — нету! Не будет на века на Руси — кто своим умом, своей волей живёт! Ежели завёлся какой такой… — рубить-резать, полонить-продать.

В горле пересохло. Слишком много. Много слёз, крови, смертей. Пожаров, мук, неволи. Горя. В те четыре года, когда прошли по Руси два Батыева похода. И последующего пол-тысячелетия. Когда раз за разом приходили рати. Неврюева, Дедюнёва, Тохтомышева… ордынцы, ногайцы, крымчаки…

— Андрюша! Так — на века! Всяк кто не так — смерть. Всё, что хорошее есть — отдай. Из года в год, из колена в колено, из века в век. Народ… Люди вот в этом… с рождения и до смерти. Плёточка ханская… с рождения до смерти. «С отцов-прадедов». Другого… не только сделать — помыслить не с чего. «Все так живут», «на то — воля божья»… Ведь скажут так! Ты ж ведь людей знаешь — ведь будет так! Ещё и с радостью. С умилением и восхвалением. Что церковь твоя… как сарай ободранный. Хорошо — не спалили.

Андрей неотрывно, «всасывая» взглядом, смотрел на меня. Ему, человеку с огромным воинским опытом, повоевавшим почти по всей Руси, эти картинки — встающие по горизонту дымы пожарищ, брошенные, ободранные до исподнего, порубленные тела мужчин, женщин, детей, ужас нашествия и запустение разорения… — хорошо знакомы.

Он и сам так делал. Война — последовательность применяемых технологических операций. Война… она — нейтральна. Хорошей или плохой она делается человеком. «Справедливой», «священной», «освободительной»… или — наоборот. Смотря по тому, на какой стороне ты оказался.

Боголюбский как-то… встряхнулся. Отгоняя видения, собственные воспоминания. Отгораживаясь от меня, от затягивающего потока общих эмоций. Зло, саркастически бросил:

— Ну, молодец, ну напугал. А делать-то чего? Как такой беды-напасти избежать? Подскажи, дитятко, подскажи, плешивое, что твоя головёнка блестящая… в некоторых местах… замыслила-напридумала?

Опять. Как на совете перед штурмом Янина. Им мало указать на проблему. Они хотят сразу услышать и предложения по реализации решения. При общении с русскими князьями нужно чётче прорабатывать вопрос. Подготавливать как для Политбюро. До уровня проекта детального постановления. Иначе… если реализация выглядит неудовлетворительной, то и сама проблема считается ложной.

«Если проблема имеет решение — волноваться не о чём. Если не имеет — волноваться бессмысленно. В этом дуализме весь принцип пофигизма».

Или — любого религиозного мышления. «Господь не посылает человеку креста, который тому не по силам снести». Непосильное — не поднимается. — А как же…? — А по воле божеской. Иншалла.

«Блажен кто верует. Тепло ему на свете». Увы, меня знобит от предчувствия грядущей катастрофы.

— А чего тут думать? Надо ворогов на Русь не пустить. Великие Кочевые Ворота. Надо их крепостями перекрыть. Находников там, на дальних рубежах побить. И будет на Руси… тишь-гладь да божья благодать.

Андрей задумчиво рассматривал меня.

Яик, кусок степи между южными отрогами Урала и зыбучими песками Северного Каспия, для русских князей — земля известная. Через полвека, перед Калкой, когда монголы Субудея прорвутся через Дербент, и встревоженный император византийский обратится к тогдашнему Великому Киевскому князю Мстиславу — он получит гордый ответ: «От Дуная до Яика ничего не может случиться без моего соизволения».

Случится. Этот Мстислав — Киевский, его тёзка — Мстислав Черниговский и ещё триста русских князей будут убиты монголами. Лишь третий Мстислав — Удатный, сумеет сбежать за Днепр.

— И какое ж войско тот народ на нас пошлёт?

А я знаю? Разброс в оценке численности армии Батыя — в разы. Но, следуя наиболее общепринятым, выглядящим обоснованными…

— Тысяч полтораста конных. Ходят они резво, без телег, отрёхконь. Конечно, дело не простое, там полтыщи вёрст этих «Ворот», но если поставить в удобных местах крепости, наш-то берег — крутой да высокий, выдвинуть к востоку сторожевые дозоры, развернуть в глубине линии обороны мобильные резервы…

Выражение лица Боголюбского, по мере моего лепета, становилось всё более презрительным.

— Нет. Не Иван. Брат был добр, но не глуп. Бестолочь ты, счёта не знаешь.

— Э…?

— Да хоть как крепости ставь! Сколько надо иметь войска, чтобы удержаться против полутораста тысяч воинов?

— Э… Ну…

— Треть надо! Не менее! Хоть в каких крепостях-засеках. Полста тысяч! Доброго, оружного, постоянного войска. Дошло? Чтобы одного воина прокормить надо смердов… Сколько?

— Ну… Семь…

— Сколько в смердячем семействе душ?

— По-разному… но… десять.

— А ещё к войску нужно городских. Мастеров, купцов, попов… Считать умеешь?! Сколько всего?!

Факеншит уелбантуренный… Четыре миллиона! Абзац подкрался незаметно. Из таблицы умножения.

Андрей завёлся нешуточно, даже брызгал слюной. Выплёвывая в меня свои эмоции:

— Дурень! Ботало берёзовое! Это — половина всей «Святой Руси»! Это против всего Залессья — впятеро, всемеро! Сколько лет от Бориса с Глебом до сюда?! Двести?! А отсюда до твоих… мунгал… шестьдесят-семьдесят? Так князья в Залесье пришли не на пустое место! Тут уже люди жили! А там-то — степь голая! Ты куда людей слать хочешь?! За булгары да за буртасы, промеж кыпчаков да торков, в пустой чужой земле землянки копать?! Сгноить-поморозить?! Господи боже, пресвятая богородица! Да с откеля ж такие пни вылезают?! Ведь не дай бог твои речи бессмысленные — люди малые услышат! Ведь сыщутся и другие глупцы да сволочи! Ведь поведут народ обезмозгленный на смерти лютые!

Он замолчал, вытер губы, посмотрел на меня с ненавистью. И подытожил:

— Рубить. Рубить голову, пока дурость твоя — в народ не пошла. Мало ли у нас иных зараз. Новой — не надобно.

Стоп! Как же так?! Это ж второе самое главное событие в русской истории! После Крещения. Это ж «Погибель земли Русской»! Это ж первоисточник и первопричина… ну, всякого всего! Русь, его «Святая Русь» будет разрушена! Русский народ разделится натрое, всё поменяется: язык, система управления, одежда, законы… Сотни лет войны на истребление, бесконечная «борьба со степными хищниками»… вековая оккупация большей части… вечная централизация для непрерывной мобилизации… А ему — плевать?! Боголюбскому плевать на судьбу «Святой Руси»?!

— Погоди… а как же… а чего ж делать-то?… ведь будет нашествие… ведь я же знаю… Ну, пророчество, грядущее же…

«Его уста сочатся ядом». Ядом убийственного сарказма.

— А ты, значит, во пророках. Может, тебя не Ванькой, а Иезекиилем звать-величать? Тебя сам Господь Бог вразумил? Показал тебе свиток кожаный? «И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе»».

Я даже поперхнулся, прихлёбывая винцо из кубка.

Глава 343

Андрей был в бешенстве. От того что на миг поверил. От того, что сразу понял — ничего сделать невозможно. От возникшего на мгновение ощущения собственного бессилия перед грядущей опасностью. От того что задумался, представил, почувствовал. Оттого, что сам, на минуточку, увидел мои картинки, соприкоснулся с моей душой. Что между нами на мгновение возникла паутинка… нет, не дружбы, не единомыслия, но понимания, со-чувствия. Общности. А такого, между светлым князем и душегубцем кровавым — быть не может! Никогда! Чтобы «душегубец» не говорил!

Ибо «понять» часто означает «простить». Тяжко посылать на плаху человека, с которым ты… «со-чувствуешь».

Тыча в мою сторону мечом, он кричал мне шёпотом:

— Ты! Ехидна злокозненная! Поклёпы гадские на Русь складываешь! Всяко слово — ядом змеиным течёт! Выкормыш, выползок сатанинский! Для смущения душ христианских посланный! Чтобы дух наш русский расточился аки пар утренний! Не бывать этому!

Я отставил в сторону свою пустую посуду и, встав на четвереньки, сходно, шёпотом, заорал ему на встречу:

— А ты — руби! Рубани мечом святым до по лысой-то головёнушке! Враз замолкнет глас, глас пророческий! Не будет у тебя нужды-заботушки! Тебе! Государю! Нахрен-то думати?! Жрать да спать — мозгов не надобно! Ты тут кто — князь русский или в плетне дреколье замшелое?! Коль нацепил корзно — изволь знать! Хоть убей — да выслушай! Изволь об Руси заботу иметь! Ты… б-б… братец…

Андрей, кажется, опешил от такого моего ответа. От напора моего отпора. Пару мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Он — наклонившись ко мне навстречу со своего трона, странно изогнув спину, с чуть дрожащим, пускающим от этого зайчиков, мечом в руке. Я — стоя на коленях, почти на четвереньках, вытянувшись ему навстречу, с идиотским пустым кубком в руке.

Я сдался первым. Уселся на пятки, отвёл глаза, заговорил спокойно, миролюбиво:

— Зря ты на меня так, зря пророком ругаешь да насмехаешься. Мы все — пророки. Всяк, кому язык дан — грядущее предсказать может. Кто больше, кто меньше. И ты, Андрей, тоже… «во пророках».

— Чего?!

Надо помнить, что издевательская фраза соседей Иосифа Плотника: «Вот и Иисус во пророках» — здесь у всех на слуху.

«Издевательская» — ибо «пророков» в то время в Палестине было великое множество. Так называли наглых попрошаек, болтающих на религиозные темы, напрашивающихся на дармовое угощение и приворовывающих по мелочи. Бродяги-демагоги. А продолжение этой евангельской фразы: «Разве его сёстры не в жёнах у нас?» — станет апокрифом. Ибо предполагает, что Иосиф, не только плотничал, но и заделал Пресвятой Деве кучу детишек. Такое уравнивание голубя и еврея, хоть бы и частичное, в области их… воспроизводства — для христиан труднопереносимо.

Андрей снова убрал меч себе на колени, успокаивался, не поднимая на меня глаз, как-то усаживался по-удобнее. Однако моё наглое заявление о наличии у него пророческого дара, вновь вызвало приступ ярости.

Тут уж лучше показывать, чем рассказывать. Я поднял пустой кубок, заглянул в него. Как фокусник покрутил, показывая Андрею со всех сторон пустую посудинку. Поднял на вытянутую руку перед собой.

— Ежели я его отпущу — чего будет?

Андрей несколько мгновений раздражённо рассматривал то — меня, то — этот оловянный стаканчик с ножкой. Запахнул полы шубы и зло сказал:

— Ха. Известно что — упадёт.

Я улыбнулся ему в лицо. И отпустил кубок. И он — упал.

— Вот, Андрейша, ныне и ты во пророках. Хоть и недалекое, несложное, но будущее — предсказывать можешь. Ты о «не-наступившем» молвил. Прорёк. И исполнилось по слову твоему. По твоему пророчеству. Упал.

Первый раз я увидел, как у Боголюбского отпадает челюсть. Он растерянно переводил взгляд с меня на стаканчик и обратно. Что упадёт — очевидно. Но ведь предсказал же! До падения. Или предсказание очевидного, но не наступившего — не предсказание? Но что такое «очевидное»? Что просто одному — сложно другому…

«Чукча залез на дерево, пилит сук на котором сидит. Мимо идёт геолог:

— Чукча! Упадёшь!

Допилил, упал.

— Ты, геолог, шаман, однако».

Момент растерянности от наглядности проявления собственного «пророческого дара», быстро сменился стандартной реакцией — приступом раздражения:

— Ты мне тут фокусы…!

— А вот теперь что будет?

Я снова поднял стаканчик и радостно посмотрел на Боголюбского.

— Да я ж сказал! Упадёт! Да что ты мне голову…!

Я отпустил стаканчик. Правой рукой. И подхватил его у земли. Левой.

— Не упал. Видишь? Предсказал, а не сбылось. Теперь ты, Андрейша — ложный пророк.

Кажется, он икнул.

Андрею, как это часто бывает у людей начальствующих, свойственно было при столкновении с чем-то непонятным, приходить в состояние раздражения. Ибо, как показывает повседневный опыт, почти все непонятности есть следствие бестолковости, лености да нерадивости подчинённых. Простейшее и эффективнейшее средство для разрешения таких коллизий и несуразностей — рявкнуть. Все с испугу забегают, напрягутся быстренько — и всё станет правильно.

Увы, с мной эта метода не работала. Не тот случай. «Забегать быстренько»… я как-то… не устремляюсь.

— Ты! Ты сам ложный пророк! Об мунгалах, об степняках твоих… О тебе сказано Иисусом: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные»!

— Значит, ты, брат, меня поберегись. Ибо в этом и есть моя мечта. «Хочу быть лжепророком!». Мечтаю. Вот, пророчествовал я о сыне твоём Изяславе. Говорил Манохе о смертельном ранении княжича в Бряхимовском бою. Не случилось. Что вы там сделали? В атаку какую не пустили парня? Гридней в охрану добавили? Просто ближникам пальчиком погрозили, чтобы те не спали? Что?

Андрей опустил взгляд, зло сопя пробормотал под нос:

— Кольчугу новую отдал. Покрепче… Но всё равно…!

— Что?! Что «всё равно»? Что его не убили?! Тебе — всё равно?!

Мы оба помолчали. Я так думаю, что Изяслава всё-равно бы не убили в Бряхимовском бою. И без моего пророчества. Но они же поверили! Какие-то меры предприняли! Молодцы! Парень — жив, пророчество — ложное. Что — радует.

Парадокс: радует — ложность.

Я перевёл дыхание. Жаль — горло промочить нечем. Но посторонних звать не будем. Продолжим. Просто — чуть спокойнее:

— Вспомни древних пророков, Андрей. Их предсказания — несчастья. Мор, глад, война, разрушения. Пожары. Беды. Кроме сна Иосифа Прекрасного — и вспомнить ничего хорошего не могу. Да и то… «семь коров тучных, семь коров тощих. И сожрут тощие — тучных…». Ты себе хищных коров представляешь? Говноедок? Э… Говядино-едок. Ужас! Посмотри Исайю, вот сказал он: «Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими». И так и исполнилось. Потому он — пророк великий, правильный. А дошли бы его слова до душ людей, которым он пророчествовал, стали бы они жить по законом, без грехов и злодейств — не послал бы Господь на них погибелей. И было бы им хорошо. А Исаии — плохо. Ибо не исполнилось по слову его. Ибо стал бы он — лжепророком.

Дошло — не дошло? Ведь не дурак же он!

— Брат, подумай здраво. Не по учению, не по Апостолам с Евангелиями — сам, своей головой напрягись. Цель всякого разумного, толкового человека, коли дан ему дар пророческий — стать ложным пророком. Не вопиять на площадях и улицах бездельной толпе на посмещище, а дело делать, изменить жизнь этой толпы так, чтобы пророчество не сбылось. Вот толкую я про «Погибель Земли Русской». Про пожарища да пепелища от края до края, про реки крови да обочины из костей человеческих по шляхам степным, про отожравшихся на мертвечине так, что брюхами по земле тянутся, волках да воронах. Это ж не от тщеславия моего — вот я, де, какой мудрец да прозорливец! Это от желания сделать пророчества мои… неверными, ложными. Чтобы бед этих — не было. Чтобы — не сбылось!

Андрей тяжело поднял на меня взгляд. Презрительный. Издевательский.

— Что, милок, на плаху неохота? Так помирать боишься, что и пророков с апостолами вспомнил? Страшненько под топор-то идти? Ишь каких ты тут… небылиц-страстей по-рассказывал. Что, сам Господь тебе грамотки отписывает? А ангелы божьи на посылках носятся? Да я таких пугалок каждый месяц — десяток слушаю! Всяк босяк юродивый и поскладнее тебя сказки сказывает. Такого иной раз по-накрутят, по-напридумывают… С семью хвостами, с десяти рогами. А у тебя-то… И моря-то не по-выплеснули, и горы-то не по-выплясали. И звезда Полынь всё огнём не сожгла. Слабоват ты, Ваня, умишком-выдумкой. Да, видать, уж и поздно тебе, не научишься. Как сказывал я — срубят поутру тебе буйну голову.

Факеншит уелбантуренный! Не учёл.

Андрей прав: поток всяких страшилок с привкусом Святого Писания идёт по «Святой Руси» непрерывно. «Плохие новости — лучше продаются» — общеизвестная журналистская мудрость.

Здесь это — продажа «плохих новостей» — источник существования множества странников, паломников, нищих, юродивых, блаженных… У жителей «Святой Руси» вырабатывается иммунитет к средневековой «чернухе».

Знаю, проходили. Но полное отторжение, неприятие «плохих новостей» приводит к утрате осторожности, к «целлулоидным грёзам».

Благостность неизбежно заканчивается бздынем. У «Святой Руси» есть ещё 70 лет. До бздыня.

— Ну, всё?! Закончил? Слово своё последнее…

А ведь и вправду голову отрубят… «Всё ли ты сделал для победы?». А я? Всё ли я сделал для собственного выживания?

— Что ж, Андрейша…

— Я тебе не Андрейша! Я тебе светлый князь суздальский! Государь твой, мерзя пакостная…

— Да плевать. Ещё одно. «Ещё одно, последнее сказанье, и исповедь закончена моя». Понял я, что кровь родная, братская — тебе как водица. И другое я понял: «Русь Святая» — тебе подстилка драная. Нету у тебя думы-тревоги за народ наш, за церковь святую. И на это тебе наплевать-растереть. Что ж, услышь слово тайное, слово о тебе самом. Светлый князь Суздальский, Андрей Юрьевич. Г-государь.

Я задумчиво крутил в пальцах пресловутый кубок. Как бы тут… осторожненько. Сказать надо достаточно, но… не лишнее.

— Дозволь сперва спросить тебя, княже. Есть ли у тебя любимый пёс-выжлятник?

Вообще-то, «выжлятник» — человек. Псовый охотник, приставленный к гончим собакам. Самих гончих называют — выжлец или выжлица. Но я спрашиваю именно о собаке.

Русские князья славятся соколиной охотой. Но есть в «Святой Руси» и охота псовая. Андрей не является известным фанатиком ни того, ни другого. В отличие от деда, Мономаха, о нём вообще нет охотничьих воспоминаний. Может, у него аллергия на собак?

— Есть. Да что ты в сторону-то?! Говори дело да…!

«Да давай на плаху»? Успеется.

— Про тебя, князь Андрей сказывают, что славен ты выносливостью своего тела. Добрые витязи в долгой скачке уже и из сёдел выпадают, а ты лишь коней под седлом меняешь? Так ли?

— Ну.

— А ещё ты славен трудами своими на постелюшке. Говорят, по три бабы в раз уматывал, а сам на четвёртую поглядывал. И спишь ты мало. Куда менее слуг своих, бояр ближних. Всё об делах, об судах да казнях промысливаешь. А ещё, говорят — скор ты. И в решениях своих, и в движениях. Как зачнёшь мечом махать — втрое быстрее лучших мечников отмахиваешься. И храбр ты в бою — редкостно. Сам-один на целые войски устремлялся, никаких ворогов не пугаясь. А ещё известно, что никакого чужого верха-мнения не выносишь. Отцу своему, брату старшему, перечил безбоязненно. В бой кидался, дела вершил — не спросясь, без согласия. Даже и против воли отца-батюшки, других князей-сотоварищей.

— И чего?

— Скорость, выносливость, любвеобильность, сон короткий, храбрость, крепкая память, книжность, многие знания, твёрдость воли, самостоятельность, решительность, неподчинение старшим… Все эти свойства наличествуют у нас обоих. В степени куда большей, нежели у многих иных людей. Про себя — ты сам знаешь, про меня — в Рябиновку пошли спросить — подтвердят. Такое сходство — не странно, ибо у братьев — многие особенности общие.

— Ты уж толковал об том. Ты — ублюдок. Я тебя братом не считаю.

— Да и не надо. Экая забота. Тоже мне… Китай Бешеный — братец долгожданный. Однако, видя похожесть в одних, не общих средь людей, наших свойствах, предполагаю я, что и иные, не столь очевидные свойства — схожие.

— Хм… Это ж про что ты толкуешь?

— Есть у меня одна… знахарка. Да ты ж её видел! Марана.

— Это которая… ведьма колченогая разноглазая?

— Она. Зря ты так. Марана — умница и искусница. И в деле своём понимает — куда как поболее многих. Лет несколько тому случилось так, что довелось ей посмотреть моё семя. Не глазами — у неё иные способы есть. Тогда она и сказала мне: пустоцвет, де, я. Не будет от моего семени потомства.

Андрей несколько мгновений сосредоточенно обдумывал мои слова. Потом голова откинулась назад, на лице появилось презрительно-пренебрежительное выражение. С некоторой долей отторжения и омерзения. Как смотрит часто богатый и здоровый человек на бедного и больного. На язвище в рубище.

— Вона чего… Ну и что? Мёртвый сучок? Засохший да покуда не отпавший? Так тебя пожалеть? За калечность да ущербность твою — от плахи избавить? Добрый лесник таких… такой хворост — с леса убирает, да в костёр кидает. Чтобы живым деревам не мешал, чтобы для лесного пожара — пищи не было…

— Не обо мне речь. Мы с тобой во многом схожи. Думаю я, что и в этом тоже.

Мгновение Боголюбский непонимающе смотрел на меня. Потом начал улыбаться. Всё шире. Запрокинул голову и захохотал. Демонстративно.

— Ха-ха-ха. Ну, ты, рассмешил, ну, позабавил! Вот же… бедненький… эк тя пробрало-испужало… совсем помороки повышибло… сказанул — как в воду пер… Деточка! У меня ж только законных — сыновей трое, дочка уж замуж выданная! Ну ты и…

— А они — твои?

Короткая фраза. Три слова.

Этот вопрос, «просто спросить» — смерть. Мне. Ему. И ещё многим десяткам, если не тысячам. В следующем десятилетии. Миллионам — в последующих столетиях.

Урожайность — зависит от качества семенного материала. История России, с её бесконечными обледенелыми, заваленными трупами, сладковато-горькими пожарищами — от качества семенной жидкости в тестикулах вот этого… вот этой «татарской морды». И — от информированности об этом качестве.

Смех отрезало как ножом. Улыбающееся лицо Боголюбского поплыло книзу, отвердело, закаменело. Удерживая видимым усилием воли клокочущую внутри ярость, он высокомерно, царственно сообщил:

— За одни эти слова… голову срубить без разговора… даже и думать нечего.

Он — прав. «Монархия — способ правления, при котором власть передаётся половым путём». Всякое сомнение в «правильной» освящённости полового акта в монаршей семье — государственная измена.

Елена Глинская, мать Ивана Грозного, не возражала, когда её муж брал на супружеское ложе «третьим» — офицеров из охраны «для разогрева монаршего хозяйства», но переживала по поводу возможных слухов о нелегитимности происхождения будущего царевича.

Усомнившись в отцовстве, я не только нанёс смертельное оскорбление Андрею, как мужчине, рогоносцу, но и ударил по всей системе престолонаследования в «Святой Руси». Русь — дом Рюриковичей, их общее владение. Ублюдки — наследовать не могут. Слух о «нечестности» его детей немедленно приведёт Русь к усобице, к вражде и разорению.

Всё, что он делает на земле, всё, что делает феодальный сюзерен вообще, имеет, в большей или меньшей степени, осознаваемый подтекст: «для моих детей». Для наследников, продолжателей… Не вообще, а — «от крови моей, от семени моего». Вся суетня, напряги, нервотрёпка, риски и муки, что составляют немалую часть жизни государя — «чтобы детям моим лучше жилось». Но зачем это всё, все эти труды, зачем — если «не мои»?

Ещё я сотряс саму веру в бога и в посмертный путь князя Андрея. Ибо даже и вскармливать ублюдков — грех. Я уже писал об этом. И душа Андрея, в его посмертии, не попадёт в рай, не будет за неё весомых молитв от родной крови. Ибо — неродная.

«За веру, царя и отчество»… мой вопросец бьёт по каждому пункту этой триады.

Дуплетом из двустволки… доводилось. А вот триплетом… одним вопросом…

Теперь остаётся уберечься от «отдачи».

Сейчас он начнёт задавать вопросы по детализации: откуда знаешь? Кто ещё в курсе? Кто отец детей? Чем докажешь? Где, когда, с кем, сколько раз…?

Работаем на опережение:

— Голову мою срубить — дело нехитрое. А вот одну голову — четыре раза отсечь… За Володшу, за братство наше, за монгол, за… за это. Вряд ли. Ты ныне насмехался над моим даром пророческим. А на кубок мой глядючи — и сам прорекать начал. Дан этот дар нам обоим, брат. Просто у меня — сильнее. Ты Иезикииля вспоминал: «И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток…». И я — увидел. Руку… нет, не помню. Там был не свиток — просто листок.

Вот не вру! Правда, читал не с листа — с экрана. Что-то из душе-наставительных, морально-укрепительных русских средневековых текстов.

— Ну и что там?! На том листке? Как у Иезикииля — «плач, и стон, и горе»?!

— Зря ехидничаешь, брат. Была там записана одна история. Морализаторского толка. Ну, типа: для детей и юношества. О том, что грешить — грешно. Суть — простая. Жил, де, князь Пётр. И была у него жена-раскрасавица. Муж был старый, жена — молодая. Отчего имела она двух полюбовников. И так старый муж княгине надоел, что потребовала она от своих… ублажителей, чтобы они старика убили. Не хотели, добры молодцы, боялися. Только ежели бабе злобной чего в голову войдёт — разве остановишь? Раз поехал князь на охоту. Догнали его добры молодцы, напали, порубили. Да только князь, хоть и стар был, а от убийц убежал. Нашёл на берегу реки домовины сложенные, спрятался в одну из них. Воротились добры молодцы до княжьего терема несолоно хлебавши. Тут полюбовница на них напустилась, наругалась. А был у князя Петра любимый пёс, выжлятник. Вывела его княгиня-злодейка, отдала полюбовниками-неудачниками. Пёс хозяина быстро унюхал. Кинулись на князя убийцы и зарезали до смерти. Вернулись в княжий терем и стали жить-поживать. Втроём. Но — недолго. Пришёл вскорости из соседнего города другой князь, Владимиром именуемый. И всем злодеям — и княгине-изменщице и полюбовникам-душегубцам головы срубил. Мораль-то простая: в грехе жить — голову сложить. Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.

— Опять?! Опять турусы на колёсах закручиваешь?! Время тянешь, сказки сказываешь? Прямо — ни слова сказать не можешь? Причём тот князь Пётр? Нету у нас такого!

А при том, что есть такое понятие — вымышленное имя героя. Как Борис Полевой поменял фамилию своего главного героя с Маресьев на Мересьев. Просто потому, что не был уверен в полноте своих записей об этом человеке. Записей, сделанных ночью, в прифронтовой землянке.

В Средневековье нет художественной литературы, нет «выдумки» — есть «свидетельство». Вымысел — грех лжесвидетельства. Все имена, названия, события, произносимые речи — правдивы. Хотя и не обязательно истинны.

Автор-морализатор совершил «преступление против истины»: сменил имена князей. Нет в нынешние времена в Залессье в князьях — ни «петров», ни «владимиров».

— Верно. Тот человек, который уже после твоей смерти эту историю запишет, имена князей поменял. Почему — сам можешь сообразить. Головой на плаху, как ты меня нынче тащишь — никому не охота. А вот остальное он всё назвал. Город, в котором князь Пётр со своей княгиней-изменщицей миловался, назван Суздалем. Ты ж, ведь, и по сю пору — князь Суздальский? И, считай, без малого — полвека там прожил? А другой город, из которого отомститель придёт, назван Владимиром. Уж как бы твоего наследника не звали, а сидеть-то он точно во Владимире будет. Зря ль ты так тот городок перестроил-украсил? Пёс у тебя любимый есть. Именно, что выжлятник. И жена — молодая красавица. А в том листке, который мне явлен был, и имя её сказано: Софья Кучковна.

— Лжа! Поклёп! Ты…

И… в шатре княжеском наступила тишина. Я смотрел на искажённое злобой, нестерпимым бешенством, лицо князя Андрея. Эк как его торкануло! И слюна — на губах, и глаза — в распах, и сам — в наклон, и меч — в руке отведён.

А он смотрел на меня. На моё лицо, где задумчивое, вспоминающее выражение, сменялось злорадной торжествующей улыбкой. И быстренько давилось, стиралось соболезнующей. Всё менее — победной, всё более — сочувствующей.

* * *

Текст, который я вспомнил, по мнению профессиональных специалистов — исторически не идентифицируется. Но, кроме неизвестных имён и известных названий, есть в нём детали. Которые, почему-то, странно перекликаются с деталями реального убийства Боголюбского.

Прежде всего: «Муж был старый, жена — молодая». В момент «основания Москвы» и бракосочетания — Софье Кучковне было лет 14, Андрею — 36. Затянувшееся холостякование Андрея вызывала насмешки у русских бояр. Напомню: средний возраст смерти мужчин в эту эпоху — 39 лет.

Само убийство. В сказании князя Петра убивали дважды. Также убивали и Боголюбского.

Фрагмент текста официальной версии:

«Итак, состоялся в пятницу на обедне коварный совет злодеев преступных. И был у князя Яким, слуга, которому он доверял. Узнав от кого-то, что брата его велел князь казнить, возбудился он по дьявольскому наущению и примчался с криками к друзьям своим, злым сообщникам, как когда-то Иуда к евреям, стремясь угодить отцу своему, Сатане, и стал говорить: «Сегодня его казнил, а завтра — нас, так промыслим о князе этом!» И задумали убийство в ночь, как Иуда на Господа.

Лишь настала ночь, прибежав и схвативши оружие, пошли на князя, как дикие звери, но, пока они шли к его спальне, пронзил их и страх, и трепет. И бежали с крыльца, спустясь в погреба, упились вином. Сатана возбуждал их в погребе и, служа им незримо, помогал укрепиться в том, что они обещали ему. И так, упившись вином, взошли они на крыльцо. Главарем же убийц был Петр, зять Кучки, Анбал, яс родом, ключник, да Яким, да Кучковичи — всего числом двадцать зловредных убийц, вошедших в греховный сговор в тот день у Петра, у Кучкова зятя, когда настала субботняя ночь на память святых апостолов Петра и Павла.

Когда, схватив оружие, как звери свирепые, приблизились они к спальне, где блаженный князь Андрей возлежал, позвал один, став у дверей: «Господин мой! Господин мой…» И князь отозвался: «Кто здесь?» — тот же сказал: «Прокопий…», но в сомненье князь произнес: «О, малый, ты не Прокопий!» Те же, подскочив к дверям и поняв, что здесь князь, начали бить в двери и силой выломали их. Блаженный же вскочил, хотел схватить меч, но не было тут меча, ибо в тот день взял его Анбал-ключник, а был его меч мечом святого Бориса. И ворвались двое убийц, и набросились на него, и князь швырнул одного под себя, а другие, решив, что повержен князь, впотьмах поразили своего; но после, разглядев князя, схватились с ним, ибо он был силен. И рубили его мечами и саблями, и раны копьем ему нанесли, и воскликнул он: «О, горе вам, бесчестные, зачем уподобились вы Горясеру? Какое вам зло я нанес? Если кровь мою прольете на земле, пусть Бог отомстит вам за мой хлеб!» Бесчестные же эти, решив, что убили его окончательно, взяв раненого своего, понесли его вон и дрожа ушли. Князь же, внезапно выйдя за ними, начал рыгать и стонать от внутренней боли, пробираясь к крыльцу. Те же, услышав голос, воротились снова к нему. И пока они были там, сказал один: «Стоя там, я видел в окно князя, как шел он с крыльца вниз». И воскликнули все: «Ищите его!» — и бросились все взглянуть, нет ли князя там, где, убив его, бросили. И сказали: «Теперь мы погибли! Скорее ищите его!» И так, запалив свечи, отыскали его по кровавому следу.

Князь же, увидев, что идут к нему, воздев руки к небу, обратился к Богу, говоря: «Если, Боже, в этом сужден мне конец — принимаю его. Хоть и много я согрешил, Господи, заповедей твоих не соблюдая, знаю, что милостив ты, когда видишь плачущего, и навстречу спешишь, направляя заблудшего». И, вздохнув от самого сердца, прослезился, и припомнил все беды Иова, и вникнул в душу свою, и сказал: «Господи, хоть при жизни и сотворил я много грехов и недобрых дел, но прости мне их все, удостой меня, грешного, Боже, конец мой принять, как святые его принимали, ибо такие страданья и различные смерти выпадали праведникам; и как святые пророки и апостолы с мучениками получили награду, за Господа кровь свою проливая; как и святые мученики и преподобные отцы горькие муки и разные смерти приняли, и сломлены были дьяволом, и очистились, как золото в горниле. Их же молитвами, Господи, к избранному тобой стаду с праведными овцами причти меня, ведь и святые благоверные властители пролили кровь, пострадав за народ свой, как и Господь наш Иисус Христос спас мир от соблазна дьявольского священною кровью своею». И, так говоря, ободрялся, и вновь говорил: «Господи! взгляни на слабость мою и смотри на смиренье мое, и злую мою печаль, и скорбь мою, охватившую ныне меня! Пусть, уповая, стерплю я все это. Благодарю тебя, Господи, что смирил ты душу мою и в царстве твоем сонаследником сделал меня! Вот и ныне, Господи, если кровь мою и прольют, то причти меня к лику святых твоих мучеников, Господи!»

И пока он так говорил и молился о грехах своих Богу, сидя за лестничным столбом, заговорщики долго искали его — и увидели сидящим подобно непорочному агнцу. И тут проклятые подскочили и прикончили его. Петр же отсек ему правую руку. А князь, на небо взглянув, сказал: «Господи, в руки тебе предаю душу мою» — и умер. Убит был с субботы в ночь, на рассвете, под утро уже воскресенья — день памяти двенадцати апостолов».

То, что литературный князь Пётр тоже что-то насчёт ГБ и грехов своих себе бормочет — не уникально. В это эпоху все так делали. А вот имя — Петр Кучкович — и в нравоучительном сочинении звучит.

Возможно, здесь ошибка моралиста, возможно — среди Кучковичей был тёзка, другой Пётр. Потому что моралист утверждает, что Софья (Улита) Кучковна была любовницей двух своих родных братьев. А не — брата и зятя.

В обоих текстах убийцы наносят князю тяжёлые раны. Он прячется от них. Они уходят, возвращаются, находят и убивают.

Вторая странная ассоциация: гробы у воды. В сказании: штабель заготовленных гробов-домовин, в одном из которых и спрятался от убийц бедный князь Пётр.

Заготовлять гробы впрок — дурная примета. «Смерть призывать». На «Святой Руси» так не делают. Гроб ладят под конкретного покойника, по размеру. Обычно, изготавливается главой дома или другим взрослым мужчиной в доме — после смерти болезного. В маломощных семьях или наоборот — весьма зажиточных — заказывают плотнику-соседу. Но только — «после того как…». Одни сумасшедшие старики могут позволить сделать гроб самому себе заранее.

Это настолько… «все знают», что мне пришлось в Пердуновке круто своих наказывать. И то — нормальные мужики на это не идут. Только обельные холопы. Над которыми власть хозяйская — полная. Проще: которых я в любой момент убить могу.

В реальности… штабель гробов у воды был. Но не пустых. После того, как брат Андрея, самый младший из Юрьевичей, Всеволод (Большое Гнездо), сел князем в Залессье, он велел выкопать гробы с умершими или казнёнными к тому времени его братом и соперником на княжеском столе Михаилом, и бросить их в Чёрное озеро под Владимиром, утопить. «Ни дна, тебе, ни покрышки».

Третья деталь: смертная казнь не только любовников-убийц, но и княгини. Русских княгинь никогда не казнили публично. Никогда! Кроме одного случая. О чём — чуть дальше.

Видимо, вот этот, упоминаемый мною, морально-поучительный текст, воспринятый дословно, произвёл на Татищева столь сильное впечатление, что он обвинил Софью Кучковну в соучастии и организации заговора против Боголюбского. Чего быть не может. Ибо Софья умерла в конце мая 1174 года, а Андрея убили в конце июня.

Глава 344

Наверное, нужно хоть кратко объяснить суть моих «пророчеств».

В марте 1169 года войско 11 русских князей берёт Киев. «На щит». Впервые за почти три века Киев взят штурмом.

Боголюбского, как прежде Ростика, призывает в Великие Князья «вся Русь Святая». В конце января 1169 года к Андрею прибыла депутация из четырех князей и представителей 50 городов, с просьбой защитить их от произвола «киевского хищника». Андрей созвал Собор во Владимире, который приговорил, что надо спасти Русь от пленения и разорения.

Его верховную власть признают все. Кроме волынских князей во главе со Мстиславом (Жиздором). Который сел в Киеве Великим Князем. Который сучит ножками от слова «майорат»: Жиздор — старший сын Изи Блескучего, который — старший сын Мстислава Великого, который — старший сын Владимира Мономаха. Который «сел на стол Киевский» не в очередь, но мы об этом забудем.

И забудем про действующий «Русский закон» — «лествицу»: всё это дикость, древность и примитивизм!

Пока был жив Ростик — он своего нервенного племянника придерживал. Бывали крики, скандалы, хлопанья дверями и скачки галопом по грязи и бездорожью. Но без смертоубийства. Как Ростика не стало — Жиздор вовсе с катушек слетел.

Ещё очень не хотели Андрея киевляне и Рось. И характер у него плохой, и морда плоская, и ростом не вышел и… и взыщет Боголюбский за убийство отца своего, Долгорукого. Не милостив Суздальский князь, не прощальник он.

Удивительной чертой этого похода был сбор войск. Обычно войска сначала собирались в назначенном пункте, затем выступали на встречу с противником. На этот раз войска выступили самостоятельно из различных районов и одновременно встретились под Киевом 5 марта того же года. Два дня ополчение одиннадцати князей-подручников (русский эквивалент вассалов) штурмовало Киев. На третий день 8 марта 1169 года ополчение взяло «мать городов Русских» приступом.

Союзники вычистили Киев до пустого эха. Столица Руси уж и забыла, как это бывает, когда вражеское войско силой берёт город.

В войске оказались дисциплинированные отряды, которые, войдя в город, не задерживались у домов граждан, торговых лавок, а брали под свой контроль церкви, монастыри и реликварии, не допуская туда посторонних. В результате — из Киева были вывезены все чудотворные и драгоценные иконы, мощи святых, книги, ризы и все колокола. Священное имущество было доставлено во Владимир и встречено с ликованием народом, духовенством и князем.

Летописец свидетельствует, что Киев был наказан за грехи жителей и ересь тогдашнего митрополита.

Приняв венец Великокняжеский, Андрей оставляет в Киеве князем своего брата Глеба (Перепёлку), а сам остаётся во Владимире-на-Клязьме. Киев разом теряет статус столицы Руси. И вытекающие из этого возможности и привилегии.

Это было общенациональное потрясение. Все российские историки в разных вариантах повторяют: Андрей впервые на Руси показал, что источником власти является не место, но государь. Где бы он не находился.

Пострадавшие взвыли. Да как же так можно?! Нас, бояр киевских, соль земли русской — и в провинцию, на задворки, под общую гребёнку…?

В марте 1171, также как и Долгорукого, в Киеве на пиру травят Глеба-Перепёлку.

Сначала эта смерть выглядит естественной. Бывает. Кому теперь должность исполнять?

Андрей напрочь не хочет считать Киев столицей, сам туда не идёт. Отдаёт киевское княжение — не Великое, но только одну из равных, по его мнению, земель — Ростиславичам.

А вскоре, по своим каналам, получает донос. С указанием трёх конкретных киевских бояр, причастных к отравлению брата. Там есть интересные имена, например: Никифор Киевлянин. Понятно, что, живя в Киеве, где все такие же киевляне, такого прозвища не получить.

Андрей посылает своего личного палача Маноху для проведения сыска и наведения порядка… и получает оскорбительный ответ.

У Карамзина это звучит так:

«Вы мятежники. Область Киевская есть мое достояние. Да удалится Рюрик в Смоленск к брату, а Давид в Берлад: не хочу терпеть его в земле Русской, ни Мстислава, главного виновника злу».

Сей последний, как пишут современники, навык от юности не бояться никого, кроме Бога единого. В пылкой досаде он велел остричь голову и бороду Послу Андрееву.

«Теперь иди к своему Князю, — сказал Мстислав: — повтори ему слова мои: доселе мы уважали тебя как отца; но когда ты не устыдился говорить с нами как с твоими подручниками и людьми простыми, забыв наш Княжеский сан, то не страшимся угроз; исполни оные: идем на суд Божий».

Заметим, что Давиду (Попрыгунчику) и Мстиславу (Храброму) государь сразу, «дистанционно» даёт «вышку» — высылка из Руси есть для русских князей «высшая мера наказания». Видимо, представленные улики столь убедительны, что Андрей не видит смысла в проведении разбирательства, не призывает подозреваемых на суд свой. «Всё раскрылось». И преступники, понимая, что им уже не отговориться, не оправдаться — идут ва-банк.

При этом, вопреки обычаю, подставляют младшего. Оскорбление (обритие, текст объявления войны) исходит от недавно получившего взрослый статус Мстислава Храброго.

Позже летопись будет называть его «драгоценностью Руси». А пока он хамит старшему в роду и государю. Очень безграмотно хамит: Ростиславичи, в самом деле — «подручники» Великого Князя. Они — служивые вассалы. Ибо получили Киев не по наследству, а в управление из рук Андрея.

Мстислав Храбрый ломает обычай, старшинство. И ему это позволяют:

— Юнец болтанул. В семье не без урода. Мы за него не вписывались.

Ромочка в этих делах не фигурирует и, едва Боголюбский из Залесья рявкнул — убрался быстренько в Смоленск. Второй Ростиславич — Святослав (Ропак) к этому моменту уже умер.

Вердикт Боголюбского — не семейная вражда, не кровная месть, не война смоленских князей против суздальских — чётко персонифицированное обвинение против конкретных лиц — организаторов убийства Глеба (Перепёлки). Других — не виноватят.

А вот Рюрик, Давид-Попрыгунчик и Мстислав Храбрый… Все ребята — безместные, безудельные. Их уже с разных уделов выгоняли. Кого с Новгорода, кого с Витебска, кого с Роси. Им терять нечего, «Святой Руси» им не жалко — «своя рубаха ближе к телу». «Княжить хочу!» — они пытаются устроить настоящую войну.

Поход огромной армии, собранной Боголюбским, заканчивается очень странным разгромом под Вышгородом. Пятидесятитысячное (как говорят) войско, осаждавшее маленький Вышгородский гарнизон с Храбрым во главе, при приближении небольшого конного отряда, позаимствованного где-то Попрыгунчиком, вдруг охвачено паникой и бросается в реку. Где многие и утопли.

Весной 1174 года Андрей начинает собирать новую армию. Всем понятно — Андрей не может остановиться. Он законный, признанный государь. Никакие истеричные выкрики княжат:

— Ай-яй-яй! Он о нас подумал плохо! Мы Перепёлку не травили, а вот он… какой он нехороший! значения не имеют.

Андрей придёт, поймает, проведёт сыск. Суды и казни. Статья: измена государю. Вооружённый мятеж. Взыщет «по правде», не глядя на заслуги и лица. Его ничем остановить нельзя: он уверен в своей правоте, в праве на Киев, в Покрове Богородицы.

А на Волыни поднимают голову тамошние недобитые княжата. Жиздор уже умер, но сынок у него остался. Очень своеобразный псих с крепкими польскими связями.

Союз между Смоленском и Суздалем, который был нужен Смоленску против Волыни, который привёл Андрея в Киев. Союз, который княжата так неосмотрительно развалили, «пожадничав по-быстрому», может смениться союзом двух Владимиров — Клязьменского и Волынского. Тогда Ростиславичей зажмут с двух сторон.

Остановить Андрея нельзя ничем — ни разговорами, ни отступными, ни войсками.

Только смертью.

После Ростика его сыновьям осталось в наследство не только мощное, процветающее княжество, не только сбалансированная «Уставной Грамоткой» налоговая система, обустроенные торговые пути, церкви и крепости.

Ещё в наследстве: «княжие потьмушники».

«Славная когорта», сообщество людей, частью уже во втором-третьем поколениях, выученных, натасканных на достижение целей своих сюзеренов нестандартными, тайными, воровскими способами.

Понятно, что о деяниях этого сообщества летописцы не пишут. Но, созданное в начале тридцатых годов 12 века «гнездо Ростиково», унаследовав, в некоторой мере способы и методы своего предшественника — «гнезда Мономахова», всё-таки изредка проявляется. В странной, мирной, посреди воющей «Святой Руси», устойчивости самого Смоленского княжества, в удивительной скорости появления дружин Ростика в нужных местах, в серии чудесных спасений брата Ростика — Изи Блескучего, в истории транспортировки Ивана Берладника из Ростова в Галич, в успешном возвращении в Новгород сына Ростика — Святослава (Ропака), в чётком пресечении подрывной деятельности сына Долгорукого — псевдо-изменника Ростислава (Торца)…

Ростик, стремясь к мирному житью, а отнюдь не к бранным забавам, должен был создать инструмент, ослабляющий военную опасность без разорительных армейских походов. Почти тридцать лет он растил и оттачивал это сообщество.

Потом Ростик умер, а люди остались…

Военные, храбрые, энергичные люди.

Наследник Ростика — Ромочка Благочестник — их не устраивал. Да и они ему были… неудобны. А вот младшенький Мстислав, по своим личным качествам и происхождению, естественным образов становился их лидером.

Смерть Глеба (Перепёлки) — их рук дело? Мстислав Храбрый — «главный виновник злу»?

В эти же годы, после убийства Перепёлки, происходит ещё один… странный эпизод.

После официального заявления об изгнании из Киева смоленских княжичей, Андрей посылает в Киев брата Михаила. Тот, отговорившись делами, посылает самого младшего — Всеволода. Тот въезжает в Киев и княжит. И тут… уникальный случай — Киев захватывают тайком. Давид-Попрыгунчик со своим отрядом, при попустительстве городской стражи, проникает в город. В два: Ярославов и Владимиров, и среди ночи, в постели, захватывает Всеволода.

Попрыгунчик просидел Киевским князем 50 дней. Потом ему пришлось бежать. Он же — Попрыгунчик! Потом Всеволода будут долго вытаскивать из плена. Путём обмена. С участием Черниговских и Галицких князей.

Но сама операция: пройти две охраняемых крепостные стены, войти в великокняжеский терем и опочивальню… Без шума, звона и кровопролития… Кажется, повторить такое — никому на «Святой Руси» не удавалось. Высочайший уровень профессионализма.

В последних числах мая 1174 года, повторюсь, в монастыре умирает, принявшая по требованию мужа схиму, первая жена Боголюбского — Софья (Улита) Кучковна. Как и в случае Глеба, смерть выглядит естественно.

Ну… если не сильно задумываться. Ей чуть за сорок, нет проблем ни с пропитанием, ни с изнурительными работами, конец мая… Люди куда чаще умирают зимой или в межсезонье… Не буду утверждать, что ей помогли — нет данных.

Но обязательным элементом смерти православного человека является исповедь. Кто её принимал?

Исполнителем ритуалов, хоть бы и в женском монастыре, является священник. Именно такой священник помог Боголюбскому украсть икону Богоматери и меч святого Бориса из женского Вышгородского монастыря.

Кто выслушал последние слова Софьи? Передал ли он их кому-нибудь? И, главное: что она сказала?

Помните:

   «- Я неверной женою была королю.    Это первый и тягостный грех.    Десять лет я любила и нынче люблю    Лорда-маршала больше, чем всех! …    — Родила я в замужестве двух сыновей,    Старший принц и хорош и пригож,    Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей    На урода отца не похож…».

Какая милая любовная история! Ибо, по счастью для Британии, не затронула порядка престолонаследия. А вот если я прав, если Андрей, в силу своих индивидуальных особенностей, не просто «мышь белая, генномодифицированная», как я, но и — «лишай на берёзе», то и дети его — от любовников. От двух братьев Кучковичей, которые впрямую названы в том сказании об убиении князя Петра, которое как-то попалось мне на глаза в моей первой жизни.

Могу предположить.

Братья Ростиславичи, оборзев от безудельности, отравили Глеба Перепёлку и получили законно, от государя, Киев.

Но «шито-крыто» — не получилось.

   «Сидел я, ждал, от силы, пятерик    Когда внезапно вскрылось это дело.    Зашёл ко мне Шапиро, мой защитничек-старик    Сказал: не миновать тебе расстрела…».

«Дело» — «вскрылось». И «шапиру» звать не надо, чтобы понять: «расстрела» — не миновать.

Войну с Боголюбским они проиграют: за него Русь, лествица, Богородица.

Вышгородский эпизод… разок — получилось. Повторить? — Вряд ли.

Захват в заложники самого младшего брата Боголюбского… — Не сработало.

У них есть только один способ остановить Боголюбского — убить его. Но напрямую не получается — Андрей недоверчив и осторожен. Тогда аккуратно ликвидируют куда менее защищённую его бывшую жену.

Успешно: получена информация (или — залегендирован источник) о любовниках княгини. И не о каких-нибудь там… конюхах-лютнистах, а из высших бояр, из Андреевых ближников — братьях Кучковичах.

Что есть страшнейшее святотатство, кощунство и богохульство. Кровосмешение, разврат и непотребство. Помимо собственно измены мужу и государству. Просто «букет» статей из «Устава Церковного»!

Обычное наказание за супружескую измену — развод, монастырь. Любовники вообще в законах не упоминаются. Но — инцест… А судить — Андрею. Ему прости впихивают в руки палаческую секиру!

«Узнав от кого-то, что брата его велел князь казнить…».

Однако заговор куда шире: во Владимире начинаются беспорядки.

Народное восстание во Владимире против Боголюбского — нонсенс и глупость.

Город создан им. Из маленького захолустного городка трудами, милостью и, прямо скажем, весьма весомыми инвестициями княжеской казны, превращён в жемчужину в ожерелье лучших городов русских. Множество горожан живут на княжеских заказах, на княжеской милости… Восставать против кормящей длани?

Андрей посылает своего последнего сына Глеба уговорить горожан.

И его убивают в толпе.

Глеб Андреевич описывается как тихий, добрый, книжный юноша. То есть, его посылают для разговора, для умиротворения, а не для боя, подавления мятежа. Иначе бы послали воинского начальника. Он напрямую, с седла, разговаривает с окружающими его горожанами. То есть, гридни, телохранители не видят угрозы, толпа возбуждена, но не агрессивна. Тут он получает глубокое проникающее ранение в живот. То есть — и доспехов на нём не было.

Мирный митинг, внезапно перешедший в убийство и вооружённое столкновение. В толпе был убийца-провокатор? Кем подосланный?

Надо помнить, что русских князей никогда… нет, не так — НИКОГДА! Не убивают народные толпы. Они гибнут в бою, тонут в реке, умирают задавленные трупами во рву, под ножом подосланных убийц… но никогда от народной толпы!

Князь Игорь Ольгович, брат Свояка, был растерзан толпой киевлян. Но! В момент убийства он — не князь! Он не носил корзно! Он отрёкся от своего княжеского титула, принял постриг, одел рясу. Киевляне убили православного монаха. Хотя, конечно, он оставался по крови рюриковичем.

Была почти удавшаяся попытка убить Свояка в Новгороде. Да, там была толпа народа. В которой находилась группа специально подготовленных убийц. То была вполне очевидная попытка заказного убийства. Заказанного и организованного одной из политических партий новгородских бояр.

А здесь?

«Святой благоверный князь Глеб Андреевич Владимирский, вырос глубоко верующим и с двенадцатилетнего возраста проводил уединенную духовную жизнь. Родители не препятствовали сыну и даже содействовали ему в духовном возрастании. Святой князь особенно любил чтение святых книг, почитал священнослужителей и был милостив ко всем. Несмотря на юный возраст, он избрал для себя подвиг строгого поста и молитвенного бдения. Скончался благоверный князь Глеб в 1174 году, в девятнадцатилетнем возрасте. День памяти — 20 июня».

За что же его так?

Андрей хоронит своего последнего сына. Но сам-то он не умер! А бьют-то в него. И тогда…

«И был у князя Яким, слуга, которому он доверял. Узнав от кого-то, что брата его велел князь казнить, возбудился он по дьявольскому наущению…».

По дьявольскому ли? От кого он «узнал»? Почему счёл эту новость — достоверной? Почему уверенно утверждал: «Сегодня его казнил, а завтра — нас». Почему два десятка взрослых разумных мужчин, которым он проповедовал, приняли это утверждение за истину? Что за аргумент — очевидный, неумирущий — приводился для обоснования неизбежности: «а завтра — нас»?

Напомню: речь идёт о мужчинах клана Кучковичей. Самостоятельных, образованных, бывалых… Которые более четверти века «плечом к плечу» с Боголюбским. Которые бывали вместе с ним во всех его походах и делах. И когда ему рубили на голове шлем на Рутце под Киевом, и когда он, бросив союзников, вдруг, малым конным отрядом, атаковал превосходящего противника под Владимиром-Волынским. И когда под Луцком брони у него на животе и лука седла под ним были пробиты пикой вражеского пехотинца.

И когда, предав отца и украв святыни, он убежал из Вышгорода, именно они — Кучковичи — поддержали это решение.

Они были многократно проверены в деле. А Андрей — подозрителен и умеет устраивать проверки. Они уже давно сказали друг другу все гадости, которые только могут сказать друг другу сгоряча мужчины, оказавшиеся в одной… заднице.

Они отнюдь не демонстрировали того глупого боярского гонора, того «не по ндраву», из-за которого князь гнул Ростовские и Суздальские боярские роды. Боголюбский не просто знал Кучковичей в лицо — он был с ними четверть века.

Вопрос: как должно звучать то, из-за чего вдруг весь род, несколько десятков человек, подпадают под: «а завтра — нас»?

Среди толпы заговорщиков есть странный персонаж: «Анбал, яс родом, ключник».

Исследователи довольно дружно связывают этого человека со второй женой Боголюбского — «ясыней». После смерти Андрея его брат Михаил казнит её.

Смертная казнь Великой Княгини… это… ну, даже не знаю… совершенно уникальное явление. Да, княгинь заточали в монастыри, да, их душили и травили. Но — публичная казнь… Мария Тюдор? Мария-Антуанетта? Нет. Не похоже — тут казнят не действующую, не свергнутую, а уже утратившую власть, бывшую(!) государыню. Вдову.

Аналогов — не знаю.

Кажется очевидным, что между Кучковичами — роднёй, «партией» первой жены, и ясом-ключником — представителем «партии» второй жены, должна быть вражда. Более того, смерть Боголюбского явно вредна его второй жене — она из правящей, полноправной Великой(!) княгини превращается во вдову. Одно дело — государыня. Другое — родственница-вдовица, «там за печкой». Ей-то это зачем? Её людям это зачем?

Какая угроза должна была исходить от Боголюбского, точнее — быть приписываемой ему, потому что сам он, похоже, об этом страхе не знал, дополнительных мер предосторожности — не предпринял? Угроза столь явная, очевидная, смертельная для обеих групп, чтобы эти две партии объединились?

Софья Кучковна родила трёх сыновей и дочку, «ясыня» — сына Юрия. Если на исповеди Софья сказала, что её дети не от Андрея, обосновала свой «грех» неспособностью мужа к «продолжению рода», то и вторая жена…

Кто донёс эту «тайну исповеди» до «кучковичей» и «яссов»? Кто устроил «народное возмущение» во Владимире, приведшее к убийству княжича Глеба? Кто, уже после убийства Боголюбского, поднял на погром и грабёж Боголюбова, на мастеров и слуг Андрея — крестьян из окружающих сёл? Причём «действия возмущённых народных масс» не имели под собой серьёзных оснований и сразу прекратились, стоило пройтись крестным ходом.

Ещё. Вот они чего-то испугались. Вот они решились убить государя. Но… они заговорщики, а не идиоты! Неужели никто в этой толпе взрослых разумных мужчин не задал вопрос:

— А что потом?

Кучковичи — крупные земельные феодалы. Вотчина — не монетка, за щёку не закинешь, тишком не унесёшь. Стандарт из российских школьных сочинений: «И хрен меня найдут» — здесь не работает. Земля — не чемодан с баксами, в багаж не сдашь.

В русской традиции убийство князя однозначно означает смерть. И исполнителю, и организатору. Святополк Окаянный — архетип в русской культуре. Неважно, что там было на самом деле, Святополк ли виновен в гибели братьев или его более удачливый соперник — Ярослав Мудрый. Есть типаж, символ:

«Убежал в пустынное место между Польшей и Чехией, где и умер».

Сдох в безвестности на чужбине. Это — базовое, фундаментальное, «всем известное» завершение пути изменника. Сходно заканчивают свои жизненные пути Мазепа, Петлюра, Бандера…

То, что кому-то помогли «закончить» — несущественно. Народной молве милее «вариант Иуды» — «пошёл и с тоски повесился на осине».

То, что на чужбине можно только с тоски повеситься — элемент русского мировоззрения. Не только русского — я уже цитировал финскую «Калевалу»:

   «Лучше пить простую воду    Из березового ковша    У себя в родной сторонке,    Чем в краю чужом, далёком    Мёд — сосудом драгоценным».

История Святополка Окаянного — у всех на слуху. Это куда более активный элемент информационного багажа русских людей 12 века, чем, например, «В лесу родилась ёлочка…» в веке 21.

«О, горе вам, бесчестные, зачем уподобились вы Горясеру?» — Горясер, убийца святого князя Глеба, нанявший княжеского повара, который и зарезал парня, куда более популярен в «Святой Руси», чем в Демократической России — Анджелина Джоли. Не за губы, конечно. Просто каждый — грамотный или не очень — человек знает историю Святополка Окаянного. Со всеми персонажами, поворотами сюжета, репликами…

Это — одно из принципиальных отличий «Святой Руси» от Демократической России. Попандопулы этого не понимают, а наблюдателю — по глазам бьёт. Окаянный был полтора-два века назад. А теперь вспомните из две тысячи…надцатого года, например — что такое дело «первомартовцев»? Кому доводилась внучатой племянницей Софочка Перовская? Что спросил государь у Каракозова? Кто такой — Якушкин и почему он с ножиком?

Временная дистанция — сходная. Но здесь знают, какие украшения носил любимый слуга князя Бориса и что хорошенького сказал повар напоследок князю Глебу. Не важно — было или не было. Важно: общая для всех образованных людей всей Руси целостная система символов, типов, ассоциаций.

И что? Кучковичи выбрали себе вот такое будущее? Как у Окаянного и его людей? Скорая смерть, на чужбине, от тоски? С последующим вечным горением в преисподней? Зачем?! Куда проще, чище и безопаснее ухватить ларец с цацками и сбежать хоть в тот же Смоленск. Конечно, вотчина пропадёт, но душа не замарается и телу риска не будет.

И, кстати, великое множество русских, литовских, польских… князей, бояр, татарских мурз именно так и будут делать в ближайшие столетия, убегая с прихваченным майном под соседнего государя.

Есть лишь одна ситуация, когда вотчинники могут пойти на убийство государя — если у них есть гарантия, что новый государь не будет их репрессировать. Как было с убийцами императора Павла.

Повторю: государями на «Святой Руси» могут быть только Рюриковичи.

Кто из Рюриковичей гарантировал заговорщикам безнаказанность? Кто принял на себя роль Святополка Окаянного и сумел убедить Кучковичей, что «в этот раз — всё получится!»?

Для того, чтобы превзойти «национальный символ» измены, предательства, братоубийства, человек должен обладать столь выдающимися свойствами личности, что, просто в силу своего «размера», и сам должен стать символом. Кто?

«Драгоценность Руси», Мстислав Храбрый. Святой, благоверный… «Не было такой земли в России, — говорит летописец, — которая не хотела бы ему повиноваться, и где бы о нем не плакали». Это — потом, после его смерти. А пока просто «псих бешеный». Молодой, в момент смерти Боголюбского около 20 лет, привычный «от юности не бояться никого, кроме Бога единого». Но уже с репутацией, с харизмой.

Да, такой персонаж мог наплевать и на авторитет Боголюбского, и на пример Окаянного.

Но его слову, его гарантиям — Кучковичи поверить не могли. Потому что Храбрый может быть князем Киевским, или Смоленским, или Новгородским. Но не Суздальским, Черниговским, Полоцким… Земли Руси уже закрепляются за ветвями дома Рюрика. В Залесье — только Юрьевичи.

Это не вопрос: хочу — не хочу. Хотят многие. Но чтобы Залесье приняло «чужого» князя… надо своротить всех залеских вятших. Не только бояр, но и верхушку купечества и священников. По сути — спровоцировать общенародное восстание, разгромить край и… княжить на пепелищах.

Храбрый может пообещать Кучковичам насчёт вотчин — всё что угодно. Ему просто не поверят. Его слова — недостаточно. А вот если гарантии идут от имени вероятного законного наследника…

А кто — «наследник»? Ну, хотя бы — «претендент».

Сыновья — Глеб от Софьи и Юрий от «ясыни», будущий муж царицы Тамары. Но… они — не наследники, на Руси — «лествица»!

Княжичи могут получить долю в наследстве: удел, город, волость. Но не Залесье.

Это, кстати, чётко отводит обвинения от обеих партий — «кучковичей» и «яссов» — в убийстве Глеба.

Для «кучковичей» Глеб — свой, родственник. После смерти Софьи — последний «демпфер» внезапных вспышек ярости Боголюбского.

Вообще: Глеб Андреевич и Юрий Андреевич — не конкуренты. Первый — не хочет, второй — не может.

Глеб Андреевич не годится и не рвётся в правители. «Вырос глубоко верующим и с двенадцатилетнего возраста проводил уединенную духовную жизнь. Родители не препятствовали сыну и даже содействовали ему в духовном возрастании».

«Родители не препятствовали»… кто конкретно? Мачеха? Освобождая место у трона для своего сына? Не «ясыня» ли подталкивала и поддерживала устремления пасынка к «уединённой духовной жизни»?

Мальчику было девять лет, когда на него обрушивается скандальный развод родителей. Ссылка и постриг матери, у отца — другая женщина. Молодая, почти ровесница, чужая, иноязычная. Она, разлучница, ходит хозяйкой по дому, пытается проявить заботу о пасынке, погладить по головке, указывать, требовать…

Ситуация: «папа привёл новую маму»… Знакомо по 21 веку в куче вариантов. Только в «Святой Руси» — ещё хуже. Батяня — в блуд впал! Господа отринул! Похоть свою старческую неуёмную тешит! Стыд-то какой! Маму — прогнали, маму — в келью посадили! Вот мальчишка и… «проводил уединенную духовную жизнь».

Глеб — не претендент. Так и Юрий — тоже!

Юрию в момент убийства Андрея лет 8–9. Быть государем он не может по возрасту. Андрей посылал сына княжить в Новгород. Как Калигула — вводил коня в сенат. Но сам мальчик может только представлять, символизировать «особу государя». Вот лет через 7–8…

Убийство юного Глеба во Владимире вредно обеим группам.

Действия «третьей силы»? Сыгравшей на обострение? И — на объединение «партий».

Кто? «Княжьи потьмушники» смоленских княжат? Даже чисто технологически им это сделать удобнее, чем местным.

На Руси в этот момент есть ещё четыре взрослых «Юрьевича»: два брата Андрея и два его племянника — сыновья старшего сына Долгорукого Ростислава (Торца). Все четверо в этот момент на юге, вблизи Киева. В зоне досягаемости Храброго. Все четверо пострадали от гнева Боголюбского — были высланы в Византию. Они все, в этот момент, ещё дружны между собой.

Кто-то из них гарантировал Кучковичам прощение?

Судя по последующим событиям — племянники. Именно их призывает «во князья» боярское вече Ростова Великого. А вот владимирцы, пребывавшие после убийства Боголюбского в крайнем смятении, собравшиеся, было, идти «всем народом» убивать Кучковичей, призывают братьев. Михаил и Всеволод, хоть и начнут войну между собой, но оба очень жёстко, хоть и по своему, расправляются с заговорщиками, увековечивают память Андрея, продолжают его дела, его стройки.

Послы из Залесья, посланные после смерти Боголюбского, находят всех четырёх князей в Вышгороде. И зовут — племянников. А те, вдруг, отказываются:

«Негоже нам поперёд дядьёв на стол садиться».

Это-то на Руси, где суть политической истории последних десятилетий — конфликт между дядьями и племянниками?! Где пример успешного «племянника» Изи Блескучего, отобравшего Киев у «дяди» — Юрия Долгорукого — у всех перед глазами?!

В последний момент испугались «Тени Святополка Окаянного»? Что явная их выгода, полученная от убийства Боголюбского, полученная в обход закона, «лествицы», высветит их участие в преступлении?

Через несколько лет после смерти Боголюбского, когда Всеволод сядет князем в Залесье, два его племянничка вполне забудут о своём «негоже поперёд дядьёв…», будут весьма жестоко с ним воевать. Так, что Всеволод, поймав их, велит ослепить и кинуть в темницу.

Это наказание для «Святой Руси» — невиданное. Предыдущий раз — ослепление Василька Теребовольского во времена Мономаха — привело к всеобщему съезду русских князей, общему походу против виновника, его изгнанию.

Почему Всеволод пошёл на такое вопиющее превышение обычной нормы наказания за крамолу? Ведь не менее виноватого рязанского Глеба, взятого в плен в том же бою, он просто посадил в поруб до самой его смерти. Или это наказание не только за текущий мятеж, но и за предшествующие дела?

Вскоре братья были отпущены и…

Существует предание, которое передавалось в новгородской летописи, о том, что один из них — Ярополк чудом прозрел после усердной молитвы в церкви святых Бориса и Глеба. На Смядыни. В Смоленске.

Всеволод, когда известие о чудесном прозрении его племянника распространилось по Руси, только хмыкал, пожимал плечами и приговаривал:

— Воля божья… Божий промысел… Истовая молитва и не такое делает.

Или, всё-таки, Ярополк выкупил своё зрение доказательством непричастности к убийству Боголюбского?

Ещё чисто техническая деталька. Вот представьте: прибежал Яким Кучкович к родне, и с порога:

— Всё пропало! Гипс снимают! Клиент уезжает!…

— А давайте его зарежем…

— А давайте. Вот и гарантийное письмо с индульгенцией имеется.

Два события, два информационных вброса — аргументированная угроза общей казни и доказательные гарантии амнистии — должны были случиться одновременно. Синхронизация — с точность до минут. В три — решили убить, в три пятнадцать — получили гарантию.

Это — скоропортящиеся новости, их нельзя хранить в коллективе. «На Руси всё секрет и ничего не тайна». «То, что знают двое — знает и свинья». Любая из этих новостей, поболтавшись в десятке голов пару-тройку дней, гарантированно попадает на язык и приводит своих носителей на плаху.

А какая может синхронность на Руси?! При наших-то дорогах. Только если обе информационных единицы пришли из Киева (гарантия от князей-наследников — может быть только оттуда) — вместе, в одном пакете.

Я не уверен, что племянники Боголюбского давали заговорщикам обещания. Или форма их была безусловна. Храбрый или, например, Попрыгунчик, могли просто обмануть своих контрагентов.

Однако понятно, что эти два персонажа, впрямую упоминаемые Боголюбским в письме, приговорённые им к «высшей мере наказания» — высылке из Руси («в Берлады») были ключевыми игроками, «кукловодами» в «заговоре Кучковичей».

Это меняет школьную, «классовую» точку зрения на эпизод. Взамен «стремления сословия крупных землевладельцев-бояр к освобождению из-под гнёта монархов-князей, исторически обоснованному ростом материально-технических сил эксплуатируемого народа» имеется внутри-княжеская, внутри-семейная склока. В которой один князь использует группу бояр против другого князя как удобный инструмент. Как свору охотничьих псов. И списывает, как отработанный материал.

Все эти персонажи, с их проблемами, амбициями, страхами и предпочтениями составили вскоре немалую часть моей здешней «святорусской жизни». От их личных свойств, от их благорасположения или неприязненности, от приступов геморроя или обострения остеохондроза, зависело и моё собственное существование, и успехи дел моих, и само существование «Святой Руси».

«Cui prodest?» — «кому выгодно?» — римский юрист Кассиан Лонгин Равилла (I в.) рекомендовал судьям при разборе дела всегда искать, кому может быть выгодно данное преступление: как правило, этот путь рассуждений ведет к обнаружению или самого преступника и (или) того, кто за ним стоит.

Смерть Андрея была выгодна многим. Но для Попрыгунчика и Храброго, после отравления Глеба-Перепёлки и обривания Манохи, смерть Андрея — не вопрос выгоды — обязательное условие самого их существования. Это — мотив.

«Княжие потьмушники» — инструмент. Отточенный десятилетиями междоусобной войны именно против суздальских, против Юрьевичей.

Предсмертная исповедь Улиты (Софьи) Кучковны — отличная начинка смертельного удара. Неважно — была ли она, неважно — что она сказала. Важно, что «кучковичи» и «яссы» поверили, что Боголюбский узнает.

«Поверили» — потому что сами знали правду?

Боголюбский — быстр, жесток, «грозен». Но не самодур, не псих. Ложные поклёпы и наветы он прекрасно распознаёт — у него огромный личный судебно-розыскной опыт. Ему лично — этот вид деятельности интересен.

Если он достоверно узнает… Узнает о постельных изменах обеих своих жён. Он — ответит. Как и положено отвечать славному русскому князю в подобных ситуациях — смертью всех сопричастных.

Но у них есть гарантии. Не просто княжеские — уровня «Святополка Окаянного». Двойные: от «драгоценности Земли Русской» и от «законного наследника».

Эти люди пошли на убийство, стремясь, в первую очередь, не к приобретению. Но — спасая свои жизни и имущество. Ибо их соучастие в действиях двух женщин в рамках особенностей феодализма — карается смертью. А, в рамках личных биологических особенностей Боголюбского, «бездействие» женщин — «лишало всего». «Лишало» — их всех. Каменный мешок монастырской кельи — для женщин, опала, нищета, безвестность, «выкидывание на обочину» — для их близких.

Выбора у них не было. «Не мы таки — жизнь така».

«И так, упившись вином, взошли они на крыльцо…».

Последствия… Национальная катастрофа.

Две. Вторая — нашествие Батыя. Первая… потеря темпа.

«Святая Русь» вновь вошла в цикл «крамол и раздоров». Это наше, исконно-посконное, безусловно благородное — без князей не делается — занятие, осложняемое периодически иностранной интервенцией то с Запада, то с Юга, поглощало основные национальные ресурсы. Продвижение русских князей — полоцких по Западной Двине, владимирских — по Волге, черниговских — по Дону, началось с задержкой на десятилетия, не было поддержано достаточными силами.

И поздно, и медленно. Не сумели эффективно применить существующие ресурсы, не успели втянуть под своё управление ресурсы новые. «Святая Русь» не имела сил противостоять монголо-татарскому нашествию. Отчего и погибла. Три восточно-славянских народа — результат этой гибели. Есть и другие, не меньшего масштаба последствия убийства Андрея Боголюбского.

Можно сделать предположения: чтобы было бы если бы…

Ослабление «пути из варяг в греки» в археологии видно невооружённым путём. Причина внешняя: Святая Земля. Государства крестоносцев перенаправили трафик напрямую из Палестины в Италию. Ломбардия, Прованс, Южная Германия — богатеют. А Константинополь теряет статус «столицы мира». Следом падают обороты на русском, черноморо-балтийском пути. Слабнет «спинной хребет» «Святой Руси».

Можно с точностью до часа сказать — когда византийцы допустили ошибку. Конкретного грека конкретно обманули конкретным вечером. И империя утратила контроль. Сейчас, при Комниных, идёт, довольно медленно, дорого, мучительно возврат Леванта под власть Империи. Но… не успеют.

А вот второй путь «из варяг в хазары» — укрепляется. Товарно-денежные потоки и население всё более перемещаются к востоку. Там строятся новые города, там приобретаются новые земли. Поднепровье… не то, чтобы пустеет, но теряет свой статус центра Русских земель. Богатого, сильного, процветающего. Единственного.

Андрей был, пожалуй, первым, кто не просто, подобно Вячку Туровскому, ощутил опасность и враждебность боярского олигархического Киева для любой сильной власти, но и создал альтернативу — Залесье, Владимир.

Взамен бесконечных склок аристократических родов Киева и Новгорода с их микро-политическими играми, с манипулированием народными массами и судебными решениями, была предложена новая модель общественного устройства — абсолютная монархия.

Только зародыш. Но уже — без уделов. С единым правовым и правоприменительным полем. С ограничением прав, с подсудностью аристократии.

Если бы Боголюбского не убили… Мономах, его дед, дожил до 74 лет. Долгорукого отравили — ничего сказать о естественной продолжительности жизни нельзя. Андрей мог прожить ещё лет 10. Его Владимир-на-Клязьме бы стал общепризнанной столицей «Святой Руси». Страна стала бы другой.

Как говаривал Геббельс: «Дайте нам 7 лет, и у нас будет новая германская нация». Новая нация… вряд ли. А вот новый истеблишмент…

Решения, которые Александр Невский был вынужден продавливать в бесконечных спорах, сварах, оставляя часть своих сил в резерве на случай «удара в спину», выжигая глаза своим политическим противникам, убивая кучу времени и сил на увещевания… Все эти взбрыки были бы уже в прошлом, давно забыты. Страна была бы… более мобилизационно готова.

И дело не в собственно военной мощи: Русь не могла победить Батыя. Сил для этого недостаточно. Хлебопашенная восьмимиллионная Русь, даже будучи единой, могла противостоять четырёхсоттысячной кочевой орде. Которая выставляла бы 60–80 тысяч войска.

А у Батыя было вдвое.

Но Батыю и не нужна была Русь! Это так, «по дороге прилипло». Чингизиды шли в «Великий Западный поход». По завету великого Темуджина!

Батый ведёт активную дипломатическую переписку с королём мадьяр, с германским императором. Его интересы — там. В Паннонии, в Баварии, в Провансе. Там, куда доходили предшественники — гунны, авары. Там, где можно жить. «Жить» означает — пасти тысячные табуны коней.

Вторая безусловная задача монгол — долг крови. Кыпчаки и булгары должны быть вырезаны. На них — кровь соплеменников. Это — не обсуждается, это ощущается душой каждого.

А всё остальное… Грабёж, добыча… Где-то здесь, где-то там… Ну, это ж естественно. Все так делают! Везде. Где нет риска нарваться на ответку.

Не зря летопись, в качестве причины первого похода Батыя на Русь, разорения Рязани, приводит страсть тёмника Бурундая — даже не чингизида — к рязанской княгине. Которую он даже не видел.

Это не «священный долг», не «воля богов», не «глас народа». Лихому кавалерийскому генералу надоело трахать свою шелудивую кобылу, и он полез на русскую княгиню… гы-гы-гы… Экая мелочь мелкая…

Будь Русь единой, имей хоть в четверть от монгольского войска «под одной шапкой» — монголы прошли бы мимо. Как бежали столетиями раньше мимо Киева — угры.

«Если бы да кабы, да во рту росли грибы… То был бы это не рот, а настоящий огород» — русская народная мудрость. Не про историю, а… так, вообще. Про сослагательное наклонение.

Для современников убийство Боголюбского было огромным потрясением. Андрей был не просто «первым среди равных» — он был «первым с большим отрывом». Равных ему по авторитету, славе — не было. Полководческий и политический талант князя — несомненен.

Он был далек от смирения в своей бурной жизни, когда ему приходилось то отбиваться мечом одновременно от трех противников, то, будучи захваченным врасплох, убегать в одном сапоге.

Храмы Покрова Богородицы по всей России — его памятники. Именно он ввёл этот культ на Руси, он договорился с императором Византийским о дне праздника.

Даже и в 21 веке вдруг всплывают следы того убийства: в 2015 году при реставрации Спасо-Преображенского собора в Переславле-Залесском была обнаружена надпись XII века, содержавшая имена 20 заговорщиков — убийц князя (начиная с имён Кучковичей) и описание обстоятельств убийства.

Унаследовавший Залесье младший брат Андрея — Всеволод, продолжал, во многом политику Андрея. Но… и сам был другим человеком, и обстоятельства изменились. Достаточно посмотреть «Слово о полку Игореве» — там он упоминается среди десятка других русских князей примерно одинакового уровня.

А вот Боголюбский… Личность другого масштаба.

Во второй половине 12 века вдруг, во всей Европе появляются сильные государи, которые начинают проводить принципиально одинаковую внутреннюю политику, основное направление которой — укрепление центральной власти.

Франция — Людовик VII, Германия — Фридрих II Барбаросса, Англия — Генрих II, Византия — Мануил I, в России — Андрей Боголюбский.

Можно в этот список добавить правнука Мономаха Вольдемара Великого — короля Дании, и Мешко Старого — короля Польши. Хотя, последний, конечно, был скупердяй и жадина.

Андрей — человек не удельного масштаба, даже — не национального. Мирового. За десятилетие он мог сделать многое.

Не сложилось. Просто потому, что у Боголюбского «и кремль стоял, и деньги были», а вот своих кровных детишек… Бог не дал. Кара Господня. И, естественно, сыскались умники, которые этим свойством воспользовались.

Ну ладно его, но нас-то всех за что?

Я уже говорил, что Рюриковичи очень враждебно относятся к ублюдкам. Уже в 21 веке в этом роду фиксируется только две характерных гаплогруппы в ДНК. Одну возводят к Владимиру Крестителю. Сам он конечно — бастард. Но потомки у него — законные. Вторую группу связывают со Святой Ириной, женой Святого князя Ярослава Мудрого и возлюбленной невестой Святого Олафа. При таком количестве святых в предках — вопрос о законности потомков неуместен.

Дети Андрея Боголюбского потомства не оставили — третьей гаплогруппы у рюриковичей нет. Так что он, не только бездетный, но и безвнучный. Как бы странно это не звучало.

«Здесь и сейчас», в «Святой Руси», в среде князей это знание — смертельно. И само по себе, и даже в форме намёка или вопроса.

Глава 345

Затянувшаяся пауза… тишина в шатре давила каменной плитой. Я вырвался из потока собственных мыслей.

Андрей внимательно, «иссущающе» смотрел мне в лицо. Его распахнутые, засасывающие, неотрывно следящие глаза…

Не дай бог со сна такое привидится. Так же и умереть можно! А уж обделаться со страху…

Я доброжелательно улыбнулся ему. Но он моего «добра» не принял:

— Кто?!

А я-то думал… Что змеиный шип и львиный рык в одном флаконе — литературная гипербола библейских авторов. Теперь вот довелось и в человеческом голосе услыхать.

— Не скажу.

Ну вот. А то вздумал мне… «козью морду» показывать.

Андрей мигнул, чуть сдвинулся, некоторое время пытался меня ещё по-гипнотизировать, насупился — «Не получается! Не получается!» и уже просто мрачно спросил:

— На том листке… в пророчестве… имена были? Ты их видел?

— Да.

— Кто?!!!

Полог шатра откинулся, внутрь ворвались Маноха и два охранника. С обнажёнными мечами.

— Вон!!!

Охрана вылетела из шатра мгновенно, но настроение было испорчено. У него.

Светлый князь, государь. А по-орать в волюшку даже и в собственном шатре — не дают.

Он сам додумать не может, или меня за дурака держит? Стоит мне сдать ему имена, как я стану для него не нужен. А по совокупности всего… это уже не на публичное голово-отрубание тянет. Это будет тихое вырывание языка с последующим четвертованием и потрошением.

Но орать на меня — не надо. Не люблю я этого.

Андрей напряжённо думал. Дотянулся до стоящего рядом кубка с вином, отхлебнул, по-ёрзал на сидении, подвигал туда-сюда меч, по-хмыкал…

— Маноха… Он, знаешь ли, хороший палач. Он, ежели моя воля на то случится, из любого что надо вынет. Только это очень больно будет. И не все потом выживают. А ты ещё молодой, здоровый. Зачем же тебе-то… каликой перехожим… в рубище да в язвище…

— Андрюша! Братишка! Такая радость! За заботу о здоровье моём — поклон тебе земной! Чтобы брат мой — обо мне… Первый раз в жизни…! Вот те крест!

Я истово поклонился, широко перекрестился и радостно улыбнулся. Потом — извинился:

— Ты уж прости, но есть у меня насчёт тех мужей… ну, которые твою бабу брюхатили в очередь… сомнения. Может, недоглядел чего, может — недопонял. А может и сочинитель тот — переврал чего. А ты ж ведь… Не за просто ж так тебя Бешеным зовут. Начнёшь рубить-казнить не спросивши. А вдруг там души невинные? На что мне такой грех?

Мгновенная ярость от столь наглого отказа прямо полетела паром у князя из носу. Аж дым видать. Но он, продолжая себе сдерживать, продолжил елейно:

— А мы сперва поспрашиваем. Мы с Манохой, знаешь ли, умеем спрашивать. С тебя начнём. Подвесим добра молодца не высоко, не низко, а точнёхонько на дыбу. Одну-то ты виску по-упрямишься, а на вторую — всё скажешь. Ещё и вдогонку криком кричать будешь. Бедненький.

Мы нежно улыбались друг другу в темноте шатра. Прям — любовнички перед страстным броском в горизонтальное состояние. Прям ещё мгновение и… «они слились в пожаре страсти». Как меня будут «сливать» и «пожаривать» — я примерно представляю. Поэтому нужно избавлять Андрея от греха. Я имею ввиду: от греха непонимания последствий.

— Спасибо, брат, на добром слове. За заботу, за ласку. Только о мелочи ты позабыл. Мелочь ту звать — войско православное. Может, ты запамятовал — оно тут, вокруг стоит. Всеми своими тысячами голов ждёт поутру твоего решения. Насчёт «отрубить Ваньке головёнку». Не — «опосля», не — «к Юрьеву дню». Нынче. Утром. Твоё слово.

Андрей чуть поморщился. Точно подзабыл. А тут вокруг — множество людей.

— Войско тебе не поможет.

— Вот кто бы спорил! Мне — не поможет. А вот тебе… Дыбы у тебя нет. Пока Маноха её построит, пока меня подвесит, пока кнутом обдерёт. А я первую-то виску выдержу! Да и вторую… может статься. А это уж какой день-то? Завтрашний да послезавтрашний? А народ вокруг ходит-спрашивает, любопытствует-интересуется. «А что ж это князь наш славный душегубца не казнит? А об чём это наилучший во всём войске палач — вора воровского расспрашивает?». Как думаешь, Андрейша, вот в войске четыре тыщи голов. Нехудых, битых, бывалых. Как скоро хоть до одной дойдёт? С чего мне такая милость — пару дней лишних под кнутом пожить? А ведь коли до одного дойдёт… «На чужой роток не накинешь платок». Так наш народ говорит. Я народу верю. А ты?

Крайнее раздражение, досада сочетались на «высоком челе» с усиленной интеллектуальной деятельностью. Чело у него… наши татары высоколобием не страдают, у них и без этого есть чем думать. И я даже знаю «что». Ну, пусть трудится. У меня-то времени много было, я, вроде бы, все варианты просчитал. Главное, чтобы у него иллюзии не возникло, что есть путь, где он меня против моей воли «нагибает».

Мой радостно-идиотский вид весьма раздражал князя. Он отвернулся и стал смотреть на икону. Я — присоединился.

— Знаешь, Андрейша, а у меня тоже икона Богородицы есть. Тоже письма Святого Луки. Попик один в наших краях окормлением занимался. Грек из Капподокии. Спёр там икону у какого-то страшно важного старца да попал на Русь. Попик… как-то раз — богу душу отдал. В нашей речке. А дочка его в мой дом перешла. Вот ту Божью Матерь и подарила. Только у меня там она молодая нарисована. Совсем ещё девушка. Сразу после рождения Иисуса. Молоденькая, счастливая. Икона, говорят, чудотворная. Так и зовут: «Исполнение желаний». Я раз проверял — точно, работает. У меня блоха чуть льны не поела. Я всю ночь молился — утром дождь пошёл, всю блоху смыло.

— Это ты к чему?

— Насчёт блохи-то? А чтоб ты не сильно надеялся. На Маноху. Если уж припрёт сильно пожелать смерти своей, от мук нестерпимых — есть кого об исполнении попросить. Заступница-то не откажет. По знакомству-то.

— Вот как. Значит, смерти не боишься?

Я подумал, «посмотрел в себя». Ответил честно, как чувствую:

— Нет. Не ищу, не прошу, не желаю. Но — не боюсь. Ты меня в бою видел. И в Бряхимове, и здесь. Про моё «божье поле» в Мологе — знаешь. Как там сопляк, плешивый, полуголый доброго славного здоровенного нурмана завалил. Думаешь, без Заступницы обошлось? Не боюсь. Извини.

— Экх… А… А за что извинить-то?

— За труды твои тяжкие, что втуне пропадают. Ты ведь, брат, пугать меня вздумал. А это бестолку — сильнее смерти страха у тебя для меня ничего нет. А смерти я не боюсь. За нынешний разговор — ты мне четырежды голову срубить собирался. Что мне дыба с кнутом, когда на носу — плаха с топором? Ежели хочешь чего от меня — думай иначи. Да и времени у тебя на муки мои не осталося — через час светать начнёт. Через два, не дольше — твоя воля должна быть объявлена.

Боголюбский… устал. Всё-таки, годы. Да и не привык он сталкиваться с равным противником. «С равным» — в части выносливости. В остальном-то мне до него…

А вот беседа двух «мышей белых генномодифицированных»… Тут как в фехтовании левшей — выигрывает тот, кто чувствует себя менее уверенно, кто не привык сильно полагаться именно на свою особенность.

Так, считаем варианты.

Он может отрубить мне голову. И остаться с неудовлетворённым любопытством. Потом, вернувшись в Боголюбово, он будет его долго и коряво… «удовлетворять». Голов полетит… особенно — из Манохиного ведомства. Ликвидация топтунов, соглядатаев, информаторов… по такой теме — автоматом. И — по восходящей. Всех — кто знал, кто мог знать, кто мимо проходил…

Он может не отрубить мне голову. Упакует в железа-кандалы, отвезёт в Боголюбово и там, не торопясь, с огоньком… в прямом и переносном смысле… А люди будут лясы точить, думать-гадать. Наш народ, как тот инопланетный попугай — «отличается умом и сообразительностью». Дай только зацепку — расковыряют-додумаются.

А я — сдохну. «Вместо того как…».

Тогда мне проще голову сразу отрубить.

Он может меня как-то… подкупить-прельстить? Глупость. Пока я в его власти — может… мда — обезглавить. В любой момент. Что он, безусловно, и сделает. Едва необходимость в моей информации отпадёт.

А она — отпадёт. Он намёк получил — он будет копать. Без рывков, без шума и пыли, но — докопается. Тут чисто фактор времени: быстро — шумно, дольше — тише. «Вечная тайна» — когда все умерли. Вот так он и сделает.

У меня есть только один выход: к тому моменту, когда я стану ему не нужен, оказаться в таком месте-состоянии, что ему меня угробить… было бы неудобно. В смысле: громко, грязно, противно, вредно, опасно, больно… И времени у меня для этого — чуть. «Фактор времени» — кто не успел, тот опоздал. Навечно.

Он это понимает. И понимает, что я это понимаю. Поэтому морщит лоб от напряжения своих светло-княжеских мозгов.

Имеется тройной бздынь по всем направлениям. Почти уелбантуренный факеншит.

И это — радует. Потому что и есть, собственного говоря, поле деятельности профессионального оптимизатора. Именно вот это «почти».

«Почти» — потому что есть варианты.

Я уже говорил, что мне не надо давать время на размышления? А мне — дали. Не хотелось бы делать ему больно… Но ведь не вразумляется!

Кажется, Андрей пребывает в глубоком недоумении. В смысле: как же выбраться из той дерьмовой ситуации, в которую он попал? Надо помочь… «брательнику».

— Андрей, давай проще: есть тайна, которая нам обоим не вполне понятна. Нужно разбираться. Ты можешь сделать это сам, посвятив в неё других. И убив их после. Или воспользоваться моей помощью. Но ты мне не веришь. Для решения задачи мы можем заключить союз. Для братьев это нормально. Но для союза нужно доверие. Которого у тебя нет.

— А у тебя есть?

Прекрасно! Я пробил его! Он говорит уже о нас — как о равных! О «высоких договаривающихся сторонах». Это, конечно, только самый первый шажок… Но в правильном направлении!

— Да. Я тебе доверяю. Потому что ты не дурак. Только мало знаешь. Извини, Андрюша.

— Чего?! Чего ещё я не знаю?!

— Ещё ты не знаешь, что есть такая штука — бумага. Это такой материал…

— Да знаю я бумагу! И в Царьграде видал, и у меня в Боголюбово валяется где-то.

О! Так это ж открытие! Информация о том, что Боголюбский бывал в Константинополе…

— А ты и в Иерусалиме бывал?

— Да. Так что ты там начал?

О поездке Боголюбского в Константинополь и Иерусалим никакой информации в летописях нет. Только часть искусствоведов, анализируя постройки его эпохи во Владимире глухо упоминают о возможном личном знакомстве князя с первоисточниками. С теми храмами, которые он копировал в своей столице. С их не… «общеизвестными деталями». Типа восьмиконечного креста на дне чаши. Которая есть подобие «Пупа мира». Который стоит на площадке храма Соломона в Иерусалиме. Рядом с камнем, на который ГБ положил мир, сразу после сотворения.

Видимо, ГБ сначала смастерил макет. Такой… маленький мирок. Судя по размеру камня. А потом… надул? «Надуть весь мир»… звучит. Многие хотели бы повторить. Надувательство такого масштаба.

Очень немногие об этом подобии знают — это видеть надо.

— И как же туда попал?

— Как все. Лодьями да ногами. Когда дядя… Мстислав Великий полоцких «рогволдов» в Киеве осудил к высылке, то надлежало княжеские семьи сопроводить ко двору императора. Командовать слугами и охраной, при таких-то ссыльных, надлежало начальникам тоже княжеского достоинства. Ну и нас… шалопаев… А уж после Царьграда… Коли в такую даль забрались… Сходил и в «Святую Землю»… Так ты будешь толком говорить?!

Буду, Андрюша, буду. Сща малость адаптирую свою прежнюю наработку, которой я в Смоленске Демьяна-кравчего нагнул. Там меня разговор о бумажке — от дыбы уберёг, здесь, коли бог даст, из-под топора вытащит.

— Изволь. Я у себя в вотчине делаю бумагу. Куда как лучше той, что от греков привозят. Пишу на ней перьями гусиными. Очень аккуратненько получается. Делаю и чернила. Синенькие такие. Ни с чем не спутаешь. Хочешь глянуть — вели Манохе сгонять к моим в лагерь, там есть немного. Главное: писать на моём — против бересты — вдесятеро быстрее получается. И сразу видать — моё. Не подделать.

Андрей недоуменно слушал мой «рекламный ролик». Извини, брат, тебе сегодня много досталось. Скачущий стиль разговора, необходимость удерживать в голове стек тем… Но иначе… Ты слишком быстр. Твои накатанные решения… моя отрубленная голова. Прямо по ДДТ: «Сколько раз, покатившись, моя голова с переполненной плахи…». Уже насчитали четыре основательных повода. А оно мне надо?

— Историю с твоей женой я знаю… давно. Я много разных историй знаю. Некоторые из них — записываю. Голова-то — не резиновая… Э… не растягивается. А теперь прикинь. Вот я историю… Какую-то. Про князя Петра, к примеру, могу записать на бумаге. Десять раз. А что? Сам — бумагу делаю, сам — на ней пишу. Вот живут в разных городах… люди. У каждого где-то в скрыне — ларчик невелик. Закрыт-опечатан. Человечек не любопытен, денежку за хранение получает. Тут, вообрази, прошла новость: Ваньку-лысого Андрей наш свет Юрьевич — казнью лютой казнил. Идёт человечек в схрон, достаёт из ларчика листочек, несёт… да хоть на торг. И читает там в голос. В листочке том… как у Иезикиля: «плач, и стон, и горе». Только другими словами. С теми именами и городами, которые я в пророчестве видел. С псом-выжлятником.

Андрей аж захрипел. Снова услышал я его «шип змеиный да рык звериный»:

— Пугаеш-ш-шь?

— Я - дурак?! Тебя пугать — бестолку. Я — не пугаю, я — объясняю. То, чего ты можешь и не знать. И я, понимая всю важность для тебя этой истории… и её огласки на всю «Святую Русь»… Я тебе доверяю. Потому что ты хоть и Бешеный, и Катай, но себе — не враг. И ярость свою всегда в узде удерживать умел. Извини, брат.

— Думаешь, я позора испугаюсь?! Листочков твоих?! Удавку мне на шею накинул?!

— Думаю, что мы с тобой… устроились по-братски. Я тебе — удавку с позором, ты мне — плаху с топором. Теперь можно и спокойно по делу поговорить.

Ещё лет пять-семь назад ощутив хотя бы намёк на узду на своей шее, Андрей бы сразу понёс. Не взирая на… Да ни на что! В общем строю стоять, под чужой волей ходить… разнесёт, нафиг, что ни попадя!

Но — годы… И — самовластность. Смолоду ему казалось возможным сделать всё. Всё вообще! Вот сдвину дурака-начальника, засеку слугу-вора, зарублю врага-противника и… и всё смогу!

С годами и с властью пришло осознание ограниченности собственных сил. И мощь непреодолимых сил природы.

Андрей дурел от меня. От непонятной какой-то не такой бумаги, от каких-то невиданных синих чернил. На «Святой Руси» пишут ржаво-красными. Он самой идеи массовой публикации! От моего постоянного напоминания о братстве и о пророкизме. Причём — с желанием стать ложным пророком… И, конечно, от громадности, тотальности, всеобъемлемости проблемы с Кучковной… и его детьми… которые могут быть вовсе не его…

Он устал. От всего этого. И от бесконечного, требующего постоянного внимания, многопланового, скачущего разговора.

Мужчины куда менее многозадачны, чем женщины. Удерживать в голове, в поле внимания несколько тем одновременно — для мужчине тяжелее, чем для женщины. Так мозги у нас устроены. Андрей — «настоящий мужчина». И теперь расплачивался за свою «мужественность».

Андрей многие годы был начальником. Сперва — под отцом, потом — сам. Он привык, что окружающие, подчинённые подстраиваются под него. Под его темп мышление, фокус интереса. Если кто-то начинал говорить не о том — всегда можно было его одёрнуть. Здесь я, в значительной мере, сам навязывал темы, повороты беседы. Он не привык к дискуссиям с равными и теперь расплачивался за это.

Андрею сейчас 53, мне, по «легенде об основании Москвы» — 16, на вид — 17–18. Сопляк против увенчанного славами, мудрого, всевластного старца — князя-витязя. Есть куча вербальных и невербальных оттенков, выражающих отношение младшего к старшему. Так должно быть! Не только словами — как сидеть, смотреть, говорить, молчать… У меня этого нет.

Ну, тупой я! Учил, но всё вылетело. И вообще — не путайте обшивку с каркасом: это с виду я — парень молодой, а в душе, и никуда мне от этого не деться, «зрелый мужчина с комком нервов и средиземноморским загаром». Был. Но — и остался. Андрей мне, примерно, ровесник. Он, конечно, князь. Но я-то в душе — демократ! Он, конечно, в корзне. Но я и более экзотически одетых… или раздетых… видывал. Он, конечно, умница, талант. Так ведь и я — не дурень стоеросовый.

Пиетета — нет. И отсутствие этого, столь привычного, «как дышать», пласта общения, отношения — его выбивает. Он не понимает, но постоянно натыкается на несоответствие стереотипов. Это отвлекает, заставляет думать о куче мелочей: почему так сидит? Как посмел так сказать? На что смотрит…? Перемолачивать «наверху», в слое сознания — кучу дополнительных деталей, поведенческого мусора. За что и расплачивается.

То, что в единственном экземпляре выглядело бы как наглость, что звучало бы как наглость — почти каждый жест, почти каждое слово — в массе, сплошным потоком, превращается в норму, в новую сущность. Какую-то…

Он устал. Эта ночь — суд, прошлая — штурм, предыдущая — планирование и контроль войскового марша с десантированием.

Две стандартные реакции в такой ситуации: вспышка раздражения — «а пошли вы все!» и прекращение беседы. Или откладывание — «давайте обсудим это завтра». Тоже — прекращение беседы. Без принятия требуемого решения. А он не может! Цейтнот! Решение нужно вот сейчас — до рассвета! «Отрубить голову…» — да запросто! Но…

Я всё ждал, что Андрей спросит — как выбраться из сложившейся ситуации. Но так и не дождался — ему это было несвойственно. Привык сам выкарабкиваться. Пришлось проявить инициативу:

— Ну и как мы будем из этого выбираться?

Он замедленно поднял голову, как-то тускло посмотрел на меня, медленно произнёс:

— Убийца князя… повинен смерти… от этого… никак.

Вот же ж… хомнутые сапиенсы! Понапридумывают себе правил, а потом мучаются от них! А я на что?!

Жизнь многих людей в России была бы совершенно невыносима, если бы не повсеместное распространение оптимизаторов! Не путайте, пожалуйста, с риэлторами, адвокатами, демократами и коллекторами.

— Послушай, брат. Не хочу тебя учить, но… Не было там убийства.

У Андрея снова отвалилась челюсть.

Мда… Совсем я заморочил нашего светлого и в будущем святого и благоверного.

Понимаю, сочувствую. Он же сам видел своими собственными глазами! «Видят, но не разумеют…». Надо помочь правильно уразуметь. «Дорогой! Как ты можешь верить своим лживым глазам, и не верить своей кристально честной жене?!».

— Вспомни, Андрей. Володша меня позвал, перстеньком своим одарил. Я отблагодарился по вежеству.

— Ты насмехаться над ним начал! Всякие поносные речи говорить. Про блуд с его жёнкой хвастать…!

— Стоп-стоп! Ежели он какие слова мои обидными посчитал — указал бы он мне — где обида — я завсегда извиниться готов. Про мой блуд с его женой… Да я её только один раз и видал! Как она с крепостной стены платочком махала, когда мы в поход с Твери уходили. Я, конечно, мальчишечка лихой, но за версту, с реки на крепостную стену… не, не достану.

— Как это?! Ты ж сам сказывал! Что у неё родинки крестом православным на причинном месте!

— И что? Я под тот крест не лазил. Даже и не видал его никогда. Зимой, когда в Тверь шёл, попал в усадьбу. Тамошняя хозяйка, Рыксой звать, она княгине Самборине с детских пор ещё — наперсница. Вместе в баню девками хаживали. Болтала тогда та Рыкса без умолку. Ну, чего-то запомнилось. А так — ни-ни.

Андрей мгновение ошеломлённо смотрел на меня. Потом вдруг откинулся на спинку своего кресла и заржал. Хорошо смеётся. Раскатисто, от души. Годный мужик, можно дела делать.

На его хохот в шатёр заскочил Маноха. Ошарашено переводил взгляд с меня на Андрея и обратно. Понимаю: приговорённый к смертной казни, и его судья — нечасто смеются на пару.

Андрей махнул ему рукой, чтобы ушёл. Пару раз хихикнул, утирая слёзы, покачал головой.

— Так, выходит, блуда не было? Так он, Володша, всё стало быть сам… хе-хе-хе…

Тут он вспомнил о собственной проблеме с собственной женой, посуровел:

— Однако же, ты его убил.

— Однако же — нет. Итак, князь Володша, невесть с чего взбесился. Аки пёс бешеный. Убить бешеную собаку — не убийство. Самозащита. Володша на меня кинулся. Он — напал. А я себе стоймя стоял, не шелохнулся. Он на меня саблю поднял. Он. А я свой клинок под его — только подставил. И тут он упал. Споткнулся там, или выпивши сильно был. Он упал — не я бил. А что у меня завсегда два клинка в руках — так это все знают. А что он именно на нож упал — так на то воля божья. Никакого злого умысла в том нет.

И это — чистая правда! Я не мог знать, что он вот так упадёт. Упал бы иначе — я бы иначе его прирезал. Жить ему — не надо. А уж как именно…

— Мда… Ловок. Только князь — мёртв. Стало быть тебе — голову срубить.

— Какой же, Андрейша… прямолинейный. Зафиксируем для памяти смягчающие обстоятельства. Первое: обиды Володше в форме блуда и сказа о нём — не было. Второе: было неспровоцированное нападение на меня и моя необходимая самооборона. Третье: был несчастный случай в форме упадания на мой нож. Стоял бы другой человек на том месте — Володша так же помер.

— Однако на том месте был ты. Тебе и голову с плеч.

— Андрюша, не скачи ты так! Смертная казнь — исключительная мера наказания. В «Русской правде» — отсутствует. Другое дело, что мы тут на войне. Допустимо применение. Но, поскольку есть смягчающие обстоятельства, то можно применять и более мягкие виды казней. Например, вместо исключительной — высшую. Или там — тяжкую.

— Как это? «Поток и разграбление»… так у тебя ни кола, ни двора, ни семейства. Под кнут до смерти подвесить? Так опять же…

— Да погоди ты! Ты всё думаешь по-старому. «Как с дедов-прадедов». А тут думать надо особенно. К примеру, чуть послабже смерти и потока с разграблением… что у нас идёт?

— Что?

— Изгнание.

Всё-таки, первая жизнь — это здорово! Уж не помню у какого автора попалась история о том, как в зоне зеки играют свой суд. Моделируют судебное рассмотрение дела одного из заключённых. «Прокурор» требует расстрела, а «адвокат» уточняет:

— На расстрел — не тянет.

— Четвертак?

— Мало. Но вполне подходит под следующее по тяжести после расстрела наказание — на высылку из страны. Наказание установлено Указом Верховного Совета ресефесеэрии в одна тысяча девятьсот двадцать…том году.

И весь «зал заседания» расплывается в сладострастной мечте:

— О! Высылка! За границу… О…

Андрей глубоко задумался. В принципе, он с такими делами знаком. Сам участвовал в высылке «рогволдов».

— Нет. Ты будешь где-то по миру шляться, языком трепать. Нет. Ежели что — мне тебя не достать будет.

Мда… «Принцип взаимного гарантированного уничтожения», на котором человечество просуществовало вторую половину 20 века и продолжает жить в 21 — надо выдерживать. Без попыток обмана. Хитрить тут… себе дороже. Единственное, что сдерживает нас от «а пошли вы все» — намечающееся взаимное… ну, если не доверие, то… замечание. Он меня пока замечает.

— Тогда… О! Меняем одну исключительную меру наказания на две высших! Смертную казнь на высылку со ссылкой! Пожизненно!

Старые шутки типа: «Меняю одну жену 40 лет на 2 по 20 в разных районах» — применять нужно правильно.

Я уже говорил, что Андрей Боголюбский от меня дуреет? И чем дальше — тем больше. Усталость накапливается, и он всё больше отстаёт от меня. Не догоняет.

Он несколько тупо рассматривал меня, поглаживал меч, порезался. Пососал палец, негромко выругался. Достал ножны и убрал в них железку. Подумал, но ножны с мечом оставил на коленях. Поднял на меня глаза. Спросил уже по-простому, без вывертов и вятшести:

— Это как?

— Это — по закону. Высылка: запрещается Ивану Рябине являться на Святую Русь. Ссылка: дозволяется Ивану Рябине жить только в указанном месте. Указать место Иване Рябине: э-э… Дятловы Горы на Окской Стрелке.

Андрей автоматически кивал на каждую фразу. Но на последней, кивнув, вздёрнулся.

— Так это что?! Я тебе за убийство князя Володши — город отдать должен?! Бряхимов — во владение?!

— Бряхимов? Какой Бряхимов? Бряхимов сожжён дочиста! Ты мне ничего не даёшь! Ты мне место указываешь — где быть. Чтоб я никуда не бегал. Я себе другое селище поставлю. Жить-то где-то надо. А назову его… Назову Всеволожск.

— Чего?! Это по какому такому Всеволоду?!

— Тю! На что мне хоть какой «всеволод»? По реке. По Волге. Типа: городок на всю Волгу славен будет. И буду я там как… как пёс цепной у порога Руси — всяких находников отгонять да рвать.

— Ишь ты… сам-один собрался… ну, брехать-гавкать?

— А ты, государь мой Андрейша, повелишь мне принимать вольно людей всякого рода-племени.

— Размечтался! Чтобы в моей земле такое воровское кубло выросло?!

— А оно — не твоё! Ты ж меня со «Святой Руси» выгнал! Ты мне — не господин. Стрелка — не Русь. И ни одна гнида рязанская… или ещё какая, не скажет, что князь Андрей из добычи себе лишний кусок урвал. Вы ж земли не берёте, промеж себя не делите? И ты себе — ничего. И не одному русскому князю. Потому как: Стрелка — не Русь, ни к чьему уделу — не довесок.

— По Закону Русскому…

— Да плевать! Андрей, да перестань ты как мерин старый в шорах тесных… Посмотри не по-прежнему! Стрелка — не Русь, я тебе не слуга. Что я беречь буду границы русские — так и чёрные клобуки на Роси Русь берегут. Иначе им всем — белые клобуки головы поотрезают. «Русской Правды» на Стрелке нет. Князей-бояр — нет. Вольный город. А уж как оно пойдёт, брат… уж постараюсь, чтобы тебе не во вред. А — в пользу.

— Как ты, однако…

Андрей, ошарашенный моим напором, моим планом, новизнами, разнообразными последствиями, всевозможными предположениями…

— А заселять кем будешь? Шишами да ворами да разбойниками?

— Как сказано: вольно пришедшими любого рода племени. А они придут. Всегда есть люди, кто лучшей доли ищет. Баловников я… утишу. Чувствуешь? Со всей Руси всякий сброд, всякая грязь да мразь ко мне побежит! Всеволжск как подорожник на ране — весь гной в себя вытянет. А в остальных-то землях тише станет, покойнее. Залесью твоему — прямая выгода. Выдачи с Всеволжска нет, они и осядут, мирными горожанами станут, землю пахать будут. Язычников просвещать примутся. Или ты не хочешь, чтобы крест святой и над той землёй воссиял?

— Ага. Много шиши беглые христово слово напроповедают…

— Не боись. Укорот дам.

— Да с чего?! Кем?! Людей-то добрых откуда взять?!

Красота! Андрей уже открылся, взволновался. Уже принял мою сумасбродную идею в оборот, в размышление. Уже прикидывает не как бы мне голову срубить, а как городок поставить, как бы меня в работу впрячь, как бы каких камушков с дороги убрать… Он — в деле. В моём деле!

— Так. Перво-наперво — кликну клич среди войска. Много ли, мало ли, а охотники сыщутся. Место люди видели, об чём речь — знают. Да и меня… не последняя в колесе спица. Во-вторых, пошлю весточку отчиму. Акиму в Рябиновку. Мы с ним… в друзьях. Ты уж прости, брат, но… мы с Акимом вместе. А ему нынче плохо, ему дела мои… да и его старые… Короче: уйти из-под Ромочки Благочестника — ему в радость. А в вотчине три сотни дворов. Вот он всю вотчину сюда и перетащит. Не в раз, года за два-три. Ты понял?

Андрей сразу напрягся: пускать на Стрелку смоленского боярина… да ещё с таким боевым послужным списком… Но Аким — в опале у смоленских. Тогда… это даже здорово! Сманить известного человека, из старой дружины Ростика… А там, может, и другие в Залесье переберутся. Да не во Владимир-Суздаль, где земель мало и могут быть… негоразды, а в дикие места, на окраину, в порубежье. Осадить смоленских опальных стрелков на Стрелке, как берендеев на Роси осадили…

При Долгоруком процесс сманивания вятших из других земель шёл активно. Князь давал переселенцам земли и ссуды на льготных условиях.

Опять же, целая вотчина из-под Смоленска уйдёт. За такие дела — войны бывают!

И ещё: обычный размер здешних русских городков 120–150 дворов. А здесь Ванька толкует о трёх сотнях хозяйств. Врёт, понятно. Но если хоть половина… Это — целый русский городок. Целый… Сразу… Русский…. На Стрелке…

Он задумчиво смотрел на меня. А я — аж трепетал в ожидании его решения. Ну что ты молчишь, остолоп боголюблюйский! Давай, решайся!

Мой взгляд зацепился за икону. А, кстати…

— И вот ещё что, княже. Прошу повелеть: брать мне во Всеволжск, давая корм, и кров, и одежду, и занятие посильное, и уход добрый, вдов, и сирот, и калечных, и убогих, и юродивых, и нищих, и меж дворов без дела шатающихся, и иных, кто сам себя прокормить не может, со всей Руси.

Андрей аж вскинулся, все свои планы-расчёты бросил. Уставился на меня в изумлении. Потом проследил мой взгляд. Сам посмотрел на Богородицу. Потом на меня. Потом снова на неё.

— Это что, она… надоумила?

Я кивнул, не отрываясь от разглядывания иконы. С умильной улыбкой радостного идиота.

— Нет. Надорвёшься, не вытянешь. Всё горе со всей Святой Руси в одно место собрать… прокормить-обиходить…

— Не вытяну? С её-то помощью?! Андрей, брат, ты в бога-то веруешь?! А что ж… ахинею несёшь? Ты лучше подумай — чем в таком богоугодном деле помочь можешь? Особенно — по-первости. Топоры нужны. Лопаты. Одежда тёплая: овчины, шапки, рукавицы. Хлебцем бы разжиться где… Но самое первое — вели писцу указ составить. Об основании города Всеволжска.

Андрей снова одурел. От моего напора, от готовности перейти к конкретным вопросам, от… от полной перемены темы и обстановки. Он хмыкнул, заглянул в свой пустой кубок. Подкинул его на руке, явно вспоминая сегодняшнюю дискуссию о пророках применительно к падающим стаканам.

Подёргал, то извлекая чуть, то снова убирая в ножны, меч святого Бориса, так и лежащий у него на коленях. Поглядел на Богородицу, будто советуясь, будто спрашивая: а видела ли Пресвятая Дева весь сегодняшний ночной цирк? И что она по этому поводу скажет? Рявкнул в пространство над моей головой:

— Маноха! Писца!

И, несколько озадачено — самому себе, всему произошедшему этой ночью, несколько смущенный от неожиданности собственного решения, негромко, чуть даже завистливо, произнёс:

— Ну ты… ух и ловок. Брат.

Для меня, в моей судьбе этот разговор с Андреем… Это как долго барахтаться, задыхаясь, путаясь в водорослях в какой-то тёмной воде и вдруг выскочить на поверхность. К воздуху, к солнцу, к жизни.

Я не смог изнутри пробить «асфальт на темечке» — я из-под него выскочил. Стрелка, Всеволжск стали для меня… домом. Который я строил и перестраивал. Там меня всегда ждали, там была моя опора. Моё место.

Название «Всеволжск» — от Волги. Однако, чем более возрастала слава моего города, чем шире распространялась власть моя, тем чаще называли его Всеволожск — от власти, от «володеть». Впрочем, в русском языке частенько полно- и неполно-гласные формы меняют друг друга.

Надо ли объяснять, что мой непонятный народу «выпрыг из-под топора», да ещё с прибылью, с уважением и вниманием Боголюбского, хоть бы по временам и враждебным, вызвал в войске массу толков и пересудов? Ну не убивают на Святой Руси князей запросто так! И меня тут же наградили новым прозванием: «Княжья смерть».

Э-эх, знали бы они… сколь мне придётся подтверждать справедливость прозвища.

Мы довольно долго и нудно обсасывали каждую формулу «Указа об основании…». Бить писца не пришлось, а вот наезжать… Андрей довольно быстро ушёл спать — хоть он и крепок, а надо отдохнуть. Маноха молчал, будто воды в рот набрал. Только вздыхал тяжело. А мы с писцом шепотом ругались. Я не знал стандартных формул княжеских указов, пытался каждое слово, каждую запятую проверить «на зуб», на всевозможные ситуации. Некоторые вещи, которые мы не проговаривали с Андреем, пришлось додумывать самому.

Итак:

1. Высылка.

Но не «вечная», а до особого распоряжения. А то — как же я буду в делах Софьи Кучковны разбираться? А разбираться — мне. Иначе, если сыск возложат, к примеру, на Маноху, то ему и голову срубят. По завершению процесса сбора доказательств и установления обстоятельств. Мне… тоже. Наверное. Но у меня есть «парашюты». И ещё будут.

2. Ссылка.

Но не на Дятловы горы, а «во Стрелку с волостью». Понятно же, чтобы город поднять — ограничивать моё перемещение 10 верстами береговой линии — неразумно.

3. Волость.

Какая-то территория должна кормить и управляться новым городком. Какая?

Базовый принцип демократии: «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека». Замените «человека» на «феод» — получите феодальное владение. Например — волость. В пограничье, где с одной стороны — русские князья, а с другой — разноплемённые соседи… тот же фундаментальный демократический принцип: всё — моё, пока в морду не дали. Как пескари в реке границы своих владений устанавливают — я уже… У демократов и феодалов — очень похоже.

Тут я нагло вбил очень… расплывчатую формулировку: «От граней русских селений православных».

Как Папа Римский мир делил? Между Португалией и Испанией. Как яблоко — разрезал пополам. «Тебе — половина, ему — половина». Не только про каких-нибудь там… аборигенов — даже про других католических монархов не вспомнили.

Здесь… Вам всё понятно? Деревни муромы, к примеру — не русские, поселения мокши — и не православные. А что они кому-то из русских князей дань платят… А кому конкретно? Боголюбскому или Муромскому Живчику? С ними я договорюсь. А владетелей, которые «на земле», придавлю по закону. Точнее — по «Указу». И тут есть интересное развитие. Ладно-то по Оке или Волге. Но есть ещё Вятка и Двинская земля. Которая считается Новгородской. А там… Посмотрим.

4. Не-Русь.

Тут не только отказ от уплаты дани какому-нибудь русскому князю. Поползновения-то начнутся сразу — уж больно лакомый кусок. Тут тотально… «ушёл в отказ». От обязанности выставлять войска, подчиняться митрополиту, следовать «Русской Правде», «Уставу церковному»… И вообще — «Святая Русь» — там. В сотне вёрст выше по Оке, в полусотне — по Волге. Не тут. Тут… придётся сочинять «Всеволжскую Правду».

5. Воля.

Всякий человек, пришедший во Всеволжск вольно — волен. Всяк человек, приведённый сюда неволей — волен тоже. Холопов и закупов во Всеволжске нет.

По сути — «Правь, Британия, волнами»:

   «Rule, Britannia! Rule the waves:    Britons never shall be slaves»[1].

А чем мы хуже? Конечно, без волн, Британии и этого shall. Который «обещания, предупреждения или угрозы» будущего времени. Нет уж — прямо сразу, «здесь и сейчас».

«Мы — не рабы. Рабы — не мы».

Там дальше, как помнится: «Мама — мыла раму». Будут приличные «рамы» — и «мамочки для мытья» набегут. Было бы что «мыть», а желающие найдутся.

Выдачи — нет. Сыска по прежним делам — нет.

Понятно, что должно быть наказание за преступления, совершённые во Всеволжске или на землях соседей, уже после прихода человека ко мне. Разбойное кубло, воровская малина — мне не надо. Но все вины, что были до первого шага по Всеволжской земле — списываются. Это не европейское: «год и день, проведённые в городе, делают человека свободным». Сразу.

Чуть позже, я начал расширять… правоприменительную практику. Препятствовать исходу людей во Всеволожск — преступление, воровство против князя Суздальского. Хватать людей в княжеских землях, хоть бы и виноватых по старым делам, но уже перебравшимся и осевших во Всеволожске — нельзя. А уж как взыскать…

6. Вдовы и сироты.

Как ни тяжко поднимать новое селение, как бы не было голодно и холодно первое время, но я изначально, по опыту Рябиновской вотчины, знал, что две эти группы населения мне крайне нужны.

Без достаточного количества женщин я просто не удержу волжскую вольницу, не смогу осадить на землю беглых холопов, бродяг, шишей и бурлаков. Без сирот — я на десятилетие буду отставать от возможного в части воспитания мастеров, чиновников, помощников себе. В обучении народа и преобразовании его жизни. Пока жители новых нарожают да вырастят… А дети мне нужны во множестве. Просто потому, что учатся они лучше и быстрее.

Обе эти группы населения — малоподвижны. Бросить дырявую, нищую избёнку, пуститься в далёкое самостоятельное путешествие — они не могут. Да и не дойдут. Кого похолопят дорогой, кто сам помрёт по слабости. Этим переселенцам нужна помощь. Что и вбито в «Указ» формулой:

«А начальным людям в той местности, где таковые обретаются, давать помоч и с имением их».

Первоначально смысл был очевиден: помочь вдовам и сиротам, которые захотят перебраться во Всеволжск. Дать прокорм, защиту, транспорт. Для них и их личных вещей.

Первой отпала идея добровольности. Сегодня вдовица криком кричит:

— Вези меня к «Зверю Лютому»!

Назавтра отнекивается:

— Господь милостив. И здеся проживу.

А местный тиун уже возчиков подрядил, сторожей собрал… Пошла обязаловка:

— Вдова?! На Стрелку!

Второе следовало из первого. Изначально речь шла о бедных людях, типаж: «убогая вдовица». Но коли гребут всех, то и богатеньких — тоже. Тогда встал вопрос об имуществе. Сначала всё имущество уходящих во Всеволжск, кроме унесённого в руках, забирали себе власти, родня, церковники. Потом мы это поменяли.

Но принцип остался: не хочешь к «Зверю Лютому» — выходи замуж. Что, в целом для Руси — полезно.

7. Нищие и убогие.

Формулировка сделана максимально расплывчатой: «… и кто себя прокормить не может», что позволило мне позже сурово, по закону, «нагибать» самые разные персонажи.

Но в массе своей работали очень простые идеи:

— часть нищенствующих — тати, воришки, обманщики, мошенники. Если дать им работу, жильё, пропитание и присмотреть, то они будут работать. Потому что так лучше, чем «на стрёме» мёрзнуть. Остальные — сдохнут. Отчего на Руси — чище и сытнее станет.

— часть нищих — работоспособны частично. Я это проходил в Рябиновке. Сами по себе они прокормиться не могут, к крестьянскому труду не пригодны. Но, при наличии специализации производства, при достаточных оборотах и оплате, такой человек может вполне процветать. Вам важно, чтобы у бухгалтера были две ноги? Но одноногого кто-то должен научить бухгалтерии и дать заработок.

— большая часть болезней убогих — лечатся. Куча всяких изъязвленных — просто чистота и антибиотики. Нищие на папертях часто специально раздирают свои язвы и струпья. Потому что от этого зависит их доход. Лишите их этого дохода, дайте другой, дайте необходимую медицину, часто — просто регулярную баню и чистую одежду — здоровый человек, работник.

Отдельно о медицине. «Врачи учатся на трупах». Мысль циничная, но… Чем больше трупов пройдёт через руки думающего врача, тем лучше он понимает в лечении пока живущих.

Марана… баба думающая. И помощниц своих этому учит. Моё дело — обеспечить им неиссякающий поток трупов и полутрупов. Может, пару-тройку идеек подкинуть. Остальное — они и сами.

На «Святой Руси» попрошайничеством, нищенством, поддерживаемым церковью и властями, живут тысячи человек. Это не внутри-общинная бедность, «дайте в долг — отработаю». Это — видимое, дорожное, городское, прицерковное нищенство. Все эти люди едят, пьют, что-то одевают, где-то проживают. У части из них — собственные дома, хозяйство. Это не крестьяне-кусочники, это профессиональные попрошайки. Если им не подавать — освободиться достаточно ресурсов, чтобы прокормить, одеть, содержать… тысячи сирот.

Не подать — нельзя. «Гнев господень». Осуждение местного попа и возмущение всей церковной общины. «Убогие — у бога. Они за нас молятся». Я ж не возражаю! Пусть молятся. На лесоповале в мордовских лесах. Господь — он же везде!

Если «получателей» подаяния — с Руси убрать, то «даватели» — смогут лучше жить. Лучше кормить своих детей, накапливать ресурсы для развития собственных хозяйств. «Подниматься». И собою — Русь поднимать.

Снова: изначально речь шла о добровольности, о поиске «лучшей доли». Но очень скоро перешло в обязаловку:

— Попрошайничаешь? — К «Зверю»! У него-то для таких завсегда — и хлеба кусок, и дубины чуток.

Одно удаление из Руси множество этих «ноющих трутней» — дало мощный положительный эффект. Естественно, русский народ, в наиболее крикливой своей массе — был против. И церковники, конечно, тоже. Но… оказалось — решаемо. Когда знаешь как «правильно»… сделается.

Да, и ещё, чуть не забыл.

8. Воевода Всеволжский.

Городок — Не-Русь. В систему княжеских уделов — не входит. Князя — нет. Наместника — нет. Потому что нет князя, который бы его поставил. Посадника — нет. Опять же — нет князя-поставителя. И нет веча народного, которое бы избрало. Потому как — и самого народа нету ещё. Бояр — нет. Потому что в бояре ставит князь. Я — не боярин. Даже до шапки боярской не дослужился.

Получилось, что единственная форма наименования меня и моей должности — воевода. Никакие другие титулы — не подходят. «На безрыбье — сам раком станешь» — русская народная мудрость. Я стал — Воеводой Всеволжским.

Конец шестьдесят третьей части

Часть 64. «А тому ли я дала? Обещание…»

Глава 346

Всё-таки утро началось с плахи. Ну, никак у нас без этого нельзя! Вывели со связанными руками, поставили на колени, палач в красном капюшоне вокруг похаживает, секирой точеной помахивает — зайчиков пускает. Князья на возвышении сидят. Корзны свои парадные одели. Священники в золочённых рясах — ладаном пованивают. Один, вонючий, блескучий такой, возглашает:

— Пришло время покаяться! Отроче! Исповедуйся! И всемилостивый господь наш простит тебе все прегрешения!

Не, ребята, я не понял! Если Божий Суд меня простит, то нафига все ваши тут… «приседанцы и нагибанцы»? Или вам «Высший Суд» — не указ?

Послал чудака вежливо. И негромко: вокруг всё войско собралось, даже и местных мусульман толпа видна. Мои нервничают, но Сухан… я ему просто шёпотом прямо с плахи объяснил, чтобы сказал, чтобы не дёргались.

Вижу, Чарджи аж на месте подпрыгивает. А Ивашка его успокаивает. Как-то… так утешает, что ханыч ещё выше подпрыгивать начинает.

Факеншит! Ребята ж не в курсе! Что мы с Андреем… типа: договорились. Кажется. Потому что Боголюбский… Не скажу: «семь пятниц на неделе», но перерешить может запросто.

Парни на казнь мою пришли посмотреть. Нехорошо пришли: наших гражданских и раненых — в толпе нет. Любима со стрелками… тоже нет.

А, вон они где. На склон горы залезли. Недалеко и высоко.

И у всех — луки. Идеальная позиция.

Для расстрельной команды.

Ой… Ё…

Они что — сдурели?! Они сверху с одного раза положат всю эту обкорзнённую шоблу! А потом в три «прихлопа» пришибут всех обшапкнутых… Елтырдыр шитофакнутый! У них же колчаны на тридцать стрел! Всю войсковую верхушку истыкают! А здесь — Чарджи броском…

Стоять!! Сухан!!! Повтори придуркам… Э… Нет! Моим миленьким, хорошеньким, храбреньким, сумасшедшеньким… Мать…! Не стрелять!! Бою — нет!! Миру — да!! Выживу — сам зарежу!!!

Вроде — дошло. Но если у кого-то нервы… Гос-споди! Что ж я вырастил-то?! Храбрецов вырастил! Отморозков-козлобоев! Выбьют козлов не глядя на роги! Им на всё плевать! Они против всего войска, против всех русских ратей готовы… Ваньку-лысого казнят! Нашему бояричу бо-бо делать собираются! Бей!

Вовсе сдурели… Ни ума, ни страха — одна честь в понятиях. Но — приятно… Они ж поди, и план какой-нибудь… типа освобождения и быстрого уё… уплывания, придумали. Надо будет поинтересоваться. Проработать детали и взять на вооружение. Вдруг пригодится.

Басконя лыбится во весь рот, тычет вверх мешок с чем-то… А, дошло: он пари выиграл. Тут же много народу спорило: убью я Володшу или нет. Утешитель пришёл. Типа: не грусти, не печалуйся — мы и на твоей отрубленной головушке нехилую денюжку посрубаем. А так-то моих тверских не видать: пути отхода прикрывают?

Тут вылез бирюч и стал орать по бумажке. Виноват: по бересте. Видать, запомнить такой текст — не смог:

— Я, князь Андрей, Юрьев сын, Владимиров внук, рассмотрел дело о смерти князя Володши Васильковича…

О! Не «об убийстве», а «о смерти». Уже хорошее начало.

И далее, как мы с Андреем разговаривали, но более торжественно, высокопарно, от слова «впаривать», вспоминая «отцов-прадедов», «Закон Русский», волю божью и милость Царицы Небесной…

— А ныне — путы с него снять, на прежнее место поставить и никаких обид и ущербов не чинить. Окромя казней на него наложенных. А казни такие: высылка и ссылка. А не бывать впредь Ивану, Акимову сыну на Святой Руси, а сидеть ему на Дятловых горах…

И — пошёл «Указ об основании…».

— А величаться оному Ивану впредь — воеводой Всеволжским….

Бздынь эз из. Народ — в отпаде, князья — в шоке. Толпа — мычит, рычит, ревёт и стонет. «Як Днипр широкий». Я — вымученно улыбаюсь и охаю. Потому что после «божьего поля» — в свой «бронированный кафтан» быстренько успел. А здесь… и ведь каждый норовит выразить свои чувства силой удара! Плечи — сплошь синие будут! Спасибо тебе, народ русский! Что шею не сломал да голову не оторвал… на радостя́х.

— Басконя! Ты куда?!

— Э… Так ещё ж «ту-лизатор» сговаривали! На «отрубят голову». Эх, жаль, мало поставил. Там 1 к 12 было!

— Ребята! Как я рад всех вас… Ивашко! Ты чего такой бледный стал? Всё уже! Живой я!

— Ну нахрена?! Нахрена было это всё… самому?! Сказал бы — я б эту гниду сам, своими руками…

— Так тебе голову и отрубили бы.

— Да и хрен с ней! А так всю-то ночку… поджидать-думать… Чего-то нехорошо мне… чего-то сердце…

— Ребята! Быстро носилки! Господина сотника аккуратненько… Всё, Ивашко, объявляю тебя сотником. Поздравляю. Сейчас погоны какие-нибудь… Тебе сколько звёздочек хочется? Ну-ну-ну… Ты чего ты так взволновался? Ты ж в меня всегда верил.

— Так-то оно так. Да ведь прежде — ты князей на пиру не резал. О-ох… прилягу я…

Сильная радость может убить человека. Не дай бог.

Среди последующей суетни — войско садится в осаду, убирают лодки, пересчитывают припасы, подправляют укрепления… подходит Сигурд. С парой своих. Жуёт губы, меряет меня взглядом. Руки — не подаёт, ближе маха полуторником — не подходит:

— Говорят, князь Андрей тебе Бряхимов отдал. Во владение. Правда ли?

— Неправда. Князь Андрей выслал меня с Руси. И указал место ссылки — Окская Стрелка.

— Ага. Мда. Интерессант (Интересно). И велел набирать людей вольно?

— Да. Ты к чему это?

Сигурд морщится, косится, вздыхает…

— Князь Володша, с которым у нас уговор был… как это по-русски? Кончился? Уговор… э-э-э… тоже. Скончался? Кому служить? Где корм людям взять?

— Погоди. В Твери — княгиня осталась. Там, вроде бы, у неё сын растёт.

— И что? Земель — нет. Кормиться не с чего. Боголюбский… или наместника поставит, или другого князя-изгоя призовёт. Мда… Тебе… э-э… воевода Всеволжский… мечи добрые — нужны?

Оп-па! Неожиданно. Смело. Умно. Естественно — дураки такие команды не водят. Но — рано. Я же понимаю, что вся шишня разбойная со всей Волги — ко мне побежит. Про проблемы зимовки «краеведов» я уже рассказывал.

Верные мечи мне край нужны. Особенно — такие. Вне зависимости от ориентации и «драконутости». Могучие да умелые. Любым волжским-окским шишам — чуждые. Но… вот сейчас я ничего не могу им обещать. Поэтому обещать придётся очень много. Выполнить обещанное потом… будет тяжко. И я сразу попадаю к ним в зависимость.

Как всегда: «да» — плохо, «нет» — плохо. Остаётся только «пройти по лезвию».

— Я рад, Сигурд, что между нами нет вражды. Надеюсь — и впредь не будет. Я буду рад видеть тебя… и твоих людей в… во Всеволжске. Но нынче ничего не могу обещать. Мне не на что нанять твои мечи. Поэтому… Тебе надо, наверное, поговорить с князьями, закончить поход, отвезти тело Володши его вдове. Потом, если не найдёшь ничего лучше — приходи.

Если ничего не найдёшь да ко мне придёшь — разговор у нас будет куда как… «дешевле».

Есть понятие старшинства, «первородства». Здесь это очень чётко понимают. «И станут последние первыми» — дела божественные, по жизни — иначе происходит.

«Первыми» во Всеволжске будут мои. Смоленские, рябиновские. Потом — опять мои, тверские, войсковые. А уж потом… Мои «старожилы» будут указывать «новосёлам» — «как здесь ходят, как сдают». А «новосёлы» будут не тянуть горлом из меня «кусок пожирнее», а доказывать свою полезность трудом. Пытаться «догнать и перегнать», а не «законы свои устанавливать». «Старожилы» станут костяком. На который будет нарастать «мясо» «новосёлов». Формируя правильное… «боди». Я надеюсь.

Меня постоянно дёргали, поздравляли. Марана выразилась витиевато матерно и заставила поцеловать в щёчку. Пахнет от неё — приятно… Если глаза не открывать и рук не распускать — вообще…

Лазарь кинулся на костылях ко мне на шею — еле поймал. Вычухивается парень. В Тверь придёт — уже скакать будет. Его тоже во Всеволжск сманивать? А семейство его? А вотчина?

Николашка ходил петухом и гнобил своих… контрагентов:

— Ты кому это барахло тычешь?! Ты перед кем стоишь?! Да ты хоть знаешь — кому я служу?! Я вон, с Княжьей Смертью за одним столом сиживаю! Или ты об двух головах?! Дрянь овчина твоя! Дрянь! Только выбросить! В треть цены возьму.

Откуда-то из сарая донёсся шип Резана:

— Ты… ля… почему оковки на щите не выправил?! Я те… Увидит Зверь Лютый… тебе-то ничто — только руки-ноги по-выдирает. А меня-то… вовсе выпотрошит. Ему ж вообще ничего! Ему ж закон-обычай… Ежели князя — как барана перед честным народом… Живьём зажарит. И… и съест.

Вдоль забора стоял рядок из четверых новых волонтёров. Наглядное проявление роста моего авторитета в войске. Мимо новиков мрачно ходил Афоня. Поглядывал, хмыкал. Потом сильно ткнул одного пальцем в живот.

— Брюхо подбери.

— У-уй! Ты б… эта… сказал бы сперва.

— Сам должóн соображать. Или ты думаешь, что Немой Убивец будет тебе сперва Псалтырь читать? Убьет нахрен. Молчки. И суп сварит. Вот. Так и стой.

Пугать вышестоящим начальством — широко распространённый педагогический приём. Но в варианте каннибализма… А, ладно. Может, поможет парню в живых остаться. Потому что война продолжается.

* * *

В середине утра общая суета вдруг резко усилилась. Народ забегал живее, крики стали громче, полонян, которые как-то рассосались по городу, стали собирать и загонять по крепким амбарам. Лодки разгрузили вплоть до вёсел, с берега втянули в овраги под стены.

Жалко лодеек, пожгут-поломают. Я ж прогрессор или где?! Соорудили раму подъёмника, вытянули две свои лодейки на стену, потом спустили внутрь городка.

Как меня потом мужики в войске материли…! Вятшие углядели, лодейки-то боярские, боярам-то жалко! Велели воям свои подъёмники мастырить. А не учли, что у меня ворот — от «мостика самобеглого», всё смазано. Ещё и противовесы поставлены — «рязаночки» сами на стену влетели!

Мостик — разобрали. Саму «монстр-телегу» пришлось разломать — не лезет никуда.

Среди всей этой суеты углядели: через реку, от Камских плавней во весь дух выгребают лодочки. Тут от нашего берега им навстречу вылетает такая… восьмёрка распашная. С рулевым. И — с носовым. Резвенько так гонит через Волгу. Лица назад, ко мне обращены. Вижу — половцы. Вот они пол-реки проскочили, первую лодочку пропустили — наши дозорные угрёбывают. Развернулись бортом к преследователям и встали. Вёсла — на борт, тулы с луками — из-под ног. Не вставая в рост — привычны сидя, с седла стрелы метать. И — разом.

Специально для знатоков: здесь нет кучи команд, просто слов, которые пришли в язык после появления пороха. Команду «пли!» — здесь никто не поймёт. «Огонь», «залпом»… — Чего-чего?! Кричат: «пускай!», «бей!», «разом!». Здесь что-нибудь может «разорваться», «оборваться», но не «взорваться». «Взрыв», не существительное, а причастие(?). Типа: «взрыв копытами землю…». Можно сказать: «снаряд разорвался». Артиллерийских снарядов здесь нет, но бывает корабельный, например. А вот «снаряд взорвался» — сказать невозможно. «Разрыв» — это не процесс типа «бум», а место, где вещь перестала быть целой. Соответственно, это слово никогда не кричат. «Поливать огонь» — можно. «Поливать огнём» — безграмотность.

Вот кипчаки из десяти луков разом… Шагов с полста. Булгаре как раз в лодках свои луки потянули. Только лесные луки на такой дистанции работают навесом. А степняки — настильно, в упор. У булгар две лодки сразу… оверкиль. Две других разворачивать начали. Их кипчаки в спину… Выловили там кого-то из реки… кого-то в воде саблями потыкали, кого-то дострелили. И потихоньку назад.

Рядом со мной на стене Любим стоит. Глаза… аж огнём горят.

— Нравится?

— А? Ага. Очень. Иван Акимыч, научи! Я тоже так хочу!

— Будешь, Любим, будешь. Научишься.

Охо-хо-хо… И меня научишь. Потому что лодейный бой… я не знаю. Факеншит! И это дело делать, в этом мире крайне надобное — тоже не умею. А на Стрелке сидючи, без этого — никак.

Наши соглядатые и захваченные языки подтвердили: армия эмира пришла к устью Камы.

Слухи ходили один другого страшнее. По теории — эмират может выставить до ста тысяч ополченцев. Но это — тотальная мобилизация. Делать это во время посевной… да и не пойдут они. Эмир может собрать десятки тысяч бойцов из вассальных, союзных, дружественных лесных и степных племён. Но не после Бряхимовского разгрома. Даже ближайшие подданные — суваши — не торопятся. И, безусловно, не торопятся подставлять головы — свои. Русское войско — маленькое, внутрь страны — не полезет. Что за Биляром, что под Суваром слова — «рать гяуров», только чтобы поговорить. А налоги с Ага-Базара… местным владетелям неинтересны.

Эмир собрал к устью Камы армию тысяч в пять-шесть. Побольше нашей, но не намного. Вот если бы сюда подошла их конница с юга, да подвалили пешие суваши с запада… А сейчас… Высаживаться на наш берег — верный разгром. Можно, конечно, сдуру и «аллах акбар» покричать. Но…

Со стены цитадели хорошо видно, как из камышей за Волгой выгребла здоровенная, богато украшенная барка. Пошла неторопливо, подталкиваемая длинными тонкими вёслами, в нашу сторону.

— Посла везут. Балду болтать, нас смотреть.

Я оглянулся на мрачного боярина из муромских, стоявшего рядом со мной на стене.

— А может… стрелами его? Ну… чтобы балдой не болтал?

— Разок из-под топора выскочил, думаешь — теперь тебе всё можно? Китай за самовольство так взыщет… Хотя, тебе может… Пойду-ка я. От греха подальше.

Мне тоже пришлось быстро убраться со стены. В городке шла уборка, особенно — в цитадели. Боголюбский решил принять посла эмира прямо «в логове поверженного врага».

С точки зрения секретности… в её примитивном понимании… Андрей отлично разделяет — что секретить, а чем давить. Давить на психику.

Городок переполнен людьми. Вместо обычных полутора тысяч жителей — четыре тысячи только нашего войска, тысячи три — полона, городских да посадских. Туда-сюда носятся полоняне с лопатами, мост уже восстановлен, перед рвом строят тот самый «фоссербей», аккуратно ломают посад — явно разбирая на что-то полезное. На выпасе гоняют, «съезживают» захваченных лошадей. Небольшой конный отряд гонит отару овец — в соседнем селении отбили, запасы делают.

Не разгул, не бардак, не пьяное безобразие, а интенсивная подготовка по боевому плану. Крепость — цела. Только крышу на стене, да башни, да ворота малость попортили. Нынче — там топоры стучат весело, исправляют.

— А… А как же так? Измена была?

— Нет. Богородица помогла.

Так посол и доложит. А дальше пусть эмир голову сломает: врут гяуры, конечно. Но какая-то чертовщина, вроде, была…

Войско пребывает в состоянии самого Боголюбского — готовится к новым битвам. К активной обороне. А вот насколько она будет активная? Конницу, если подойдёт, встретят своей. Куда меньше числом, но весьма качественной бойцами — гридни княжеские, кыпчаки Боголюбского, кое-кто из бояр — в сёдла сели. И это, преимущественно — тяжёлая, бронная конница. На которую с обычными пиками-тыкалками… не враз.

А ещё — канавы копают.

Магомету, чтобы побить арабскую конницу под Мединой, оказалось достаточно выкопать канаву. Просто до этого никто из арабов не умел этого делать.

Русские — умеют, пленные — копают. А лодочки где? А вон на стенах лежат. Загонят русских в крепость, полезут правоверные на штурм, тут гяуры лодочки и запалят. И скинут. Прямо на головы воинов благословенного эмира. А то наоборот: как затащили, так и вытащат. И налегке — только воины и вёсла — ударят через Волгу. А ещё подсматриватели говорили, что русские взяли крепость с помощью какой-то огромной, страшно оравшей… штуки. Но её нигде не видать. А видать… торчат над крепостной стеной какие-то брёвна. Вроде — подъёмники. У них же ворота открытые! Зачем им хоть что поднимать?! Проще же затащить. Или это уже к бою подготовка? Для какой-то задумки военной?

Посол эмира не сильно крутил головой, проезжая с тремя спутниками верхом по городу. Важно слез с коня, поддерживаемый спрыгнувшими ранее слугами, огладив бороду и отряхнув рукава богатого халата, двинулся к крыльцу нашего полуторо-этажного особняка… Вдруг, сквозь редкую цепочку владимирских гридней, обозначавших проход, метнулась женская фигура. Обхватила ноги посла, так что тому пришлось нелепо взмахнуть руками, удерживая равновесие, заверещала по-ихнему.

Я, с компанией ребят, сидел на крыше какого-то… Чуть было не сказал — свинарника. Но свиней в мусульманской стране…

* * *

Очередной пример религиозности. Среднее Поволжье — зона идеального свиноводства. По своим климатическим и агротехническим свойствам. Но Аламуш, следуя своим сиюминутным политическим интересам, навязал народу магометанство. И понеслось… Те запреты, которые, возможно, полезны для выживания племён в условиях Аравийской или Синайской пустынь, были, без критического осмысления, перенесены в другую климатическую зону. Ведь понятно же, что выращивать мясо на верблюжьей колючке с песчаного бархана или на разнотравье приволжских заливных лугов… Ну не растут в Большом Неруде дубовые жёлуди! А тут… от Волги до Оки сплошной дубовый лес.

А разница? Между колючкой и дубом? — А в миллионах. Миллионах смертей. Миллионах людей, которые умрут в этих местах от голода. От ислама. Просто потому, что «аллах акбар». В миллионах детей, которые вырастут дебилами. Потому что — «иншалла». Из-за которой ребёнку нет кусочка мяса.

Энгельгард правильно писал:

«Взрослый человек может быть мясоедом или вегетарианцам. Человеческий детеныш — всегда плотояден».

Здесь от части этого «всегда» — отказались. Вместе с частью своих детей. И этот маразм — столетиями! А трёхсуточная полная голодовка оставляет в психике необратимые изменения. Сколько больных, поглупевших, свихнувшихся, просто — ослабевших на всю жизнь, родилось, ущербно прожило и до срока умерло в этих местах? Просто потому, что «нет бога кроме Аллаха и Магомет — пророк его».

Нет, ребята, так жить нельзя. И вы так жить не будете.

Ванька! Осади! Идиотизм религии и маразм волжских булгар — не твоя печаль! Тебе собственных — даже не национальных, а чисто личных — маразмов с идиотизмами — выше крыши!

Сидеть! Стоять! Молчать! Не думать!

Да сижу я, сижу… На крыше… как же его? Овчарни?

* * *

Внизу верещала девица в обнимку с сапогами эмирского посла. Вокруг них в тревоге стояли княжеские гридни с обнажёнными мечами. Воины тяжело соображали: так рубить уже эту дуру? Или — погодить? Судя по скорости шевеления их мозгов — не только нам с Андреем тяжело прошлую ночь вспоминать.

Наконец девку оторвали от посла, тот, разок оглянулся и пошёл вперёд — на крыльцо, переговоры переговаривать. Едва он и его прислужники скрылись, как державший девку дружинник — врубил девке кулаком. Хотел по загривку, но неудобно — по плечу попал. Девка снова завизжала, рванулась, её схватили… Тут, под уже вздымающимся бронированным кулаком, я разглядел её лицо.

Оп-па! Так это та служаночка, с которой я давеча… Очень миленькая. По моим вкусам рубежа тысячелетий найти что-то приличное в 12 веке… А сейчас её боевой рукавицей по лицу… сделают совсем не миленькой.

— Стоять! Не трогать!

И я спрыгнул со свинарника. Виноват: с овчарни.

Так бы меня и послушали! Но в толпе выделялся ростом — Афоня, слогом — Резан, и шустростью — Басконя. Один — шагнул. Грудью. Другой сказал. Матом. А третий — спёр. Девку. Тут и я присоединился.

Поток слов. Выражающих исключительно эмоции. И междометий. С теми же значениями. Со всех направлений. Очень… малоинформативно. Но девку мне отдали.

Честно говоря: инцидент вообще не существенный. Ну об чём тут с гриднями разговаривать? Пожелали друг другу сорок тысяч чертей в печёнки, три варианта желудочной инфекции да ураганно прогрессирующей деменции и разошлись. Какая-то новая роба, которая не то, что вежества — русского языка не разумеет… хочешь — запори, хочешь — заруби… Вот если ещё раз… или уже поживши под хозяином… тогда — упущение. А пока… твоё? — Разбирайся.

На разборку прибежал Николай. Николашка вытирал девке слёзы и сопли, поглаживал её по ушибленному плечику и по пока ещё не пострадавшему задику, и довольно связно толмачил её всхлипывающий бред.

Суть такова.

Нынешний булгарский посол — большой начальник во дворце эмира. Должность — «Мойдодыр». Не шучу. Начальник над ванными и туалетными принадлежностями. Ташдар — называется.

* * *

Булгары многое, включая веру, заимствуют из Средней Азии. Сейчас там государство Хорезмшахов. Эмират старается подражать «старшему брату», и структура управления — схожие.

Основатель династии хорезмшахов Ануш-Тегин был в юности куплен сельджукским эмиром — исфахсаларом Изз ад-Дином Онаром Билге-Тегином и дослужился до хранителя султанских умывальных и банных принадлежностей (таштдар) при султане Мелик-шахе Первом.

Должность ташдара — из самых важных. Султанская помойка — весьма затратное занятие. Расходы оплачивались из налогов с области Хорезм. Поэтому Ануш-Тегин получил титул шихны и должность мутассарифа Хорезма. В 1097 бывший раб, шихна и мойдодыр — умер, и на место вали Хорезма назначили его сына — Кутб ад-Дина Мухаммада. Одновременно он стал мукта Хорезма и получил лакаб хорезмшаха.

Что тут непонятно?! Банное дело… оно такое: без лакаба — ничего не мылится.

Получил, между прочим, из рук великого Санджара.

О Кутбе сказано:

«Он был всесторонне одаренным человеком. Его любили люди науки и религии, и он был близок к ним. Он был справедлив к подданным, которые любили его и возвеличивали его имя».

Санджар высоки ценил своего хорезмшаха и за военные удачи, и за успехи в миротворческих миссиях. Что и выражено в титуле Кутба:

«Падишах Кутб ад-Дунйа ва-д-Дин Абу-л-Фатх Му'ин Амир ал-Му'минин («Падишах, Полюс сего мира и веры, Отец победы, Помощник Эмира верующих», т. е. халифа)».

Когда же жизненный путь мудрого Кутба пресёкся, то Санджар, не колеблясь, утвердил на престоле Хорезмшахов его сына ал-Малика Абу Музаффара Ала ад-Дина Джалал ад-Дина Атсыза.

Атсызу было 29. Воспитывался и получил образование в столице Санджара Мерве. Ценитель искусств и наук, писал касиды и рубай на фарси, знал много стихов наизусть. Его любили подданные, «которые в его правление были в полной безопасности и жили в царстве всеобщей справедливости».

Доверие и привязанность Великого султана к своему верному вассалу еще больше возросли после того, как Атсыз спас Санджару жизнь.

В 1130 г. Санджар отправился с войском в Мавераннахр. Когда Санджар достиг Бухары, во время охоты его гулямы и слуги устроили заговор и хотели его убить. Атсыз на охоту не поехал, но, проснувшись ночью, вскочил на коня и поспешил на выручку Санджару, который был окружен заговорщиками и оказался в отчаянном положении.

Атсыз набросился на заговорщиков и спас Санджара. Когда Великий султан спросил у Атсыза, каким образом он узнал о заговоре, Атсыз ответил: «Я увидел во сне, что с султаном случилось несчастье на охоте, и я тут же поспешил сюда!».

В правление халифа ал-Мустаршида (1118 — 1135), связи между Халифом и хорезмшахом стали более тесными. Халиф разглядел возможного союзника и отправил в 1133 г. хорезмшаху почетные одежды.

Престиж Атсыза при дворе Великого султана стал настолько велик, что малики и эмиры начали плести интриги и замыслили покончить с ним. Да и сам Атсыз почувствовал, что отношение Санджара к нему изменилось. Это стало заметно во время похода Санджара против восставшего Бахрам-шаха [зу-л-ка'да 529 г.х. (июль — август 1135 г.) — 530 г.х. (июль 1136 г.)].

Когда двор Санджара прибыл в Балх, Атсыз, который по поручению султана был кутвалом (комендантом) города и снабжал армию продовольствием и фуражом, попросил Санджара отпустить его домой, в Хорезм. Санджар разрешил ему уехать, а когда Атсыз покинул Балх, Санджар сказал своим приближенным, что больше никогда не увидит его.

Тогда приближенные спросили: «Если Его Величество так уверен в этом, почему содействовал его возвращению в Хорезм?». И Санджар ответил:

«Служба, которую он нам оказывал, налагает на нас огромные обязательства в отношении его: вредить ему было бы противно нашим желаниям быть великодушным и мягкосердечным».

Десять лет Атсыз верой и правдой служил Санджару. Наконец он счел свои силы достаточными, чтобы отстаивать независимость от султана. Когда он известил своих придворных и эмиров о том, что «отказывается служить Санджару (имтана'а алайхи)», его люди согласились с его намерением, и хорезмшах стал действовать.

«Действие», в понятиях средневекового владетеля, означает «грабёж соседей».

Атсыз, будучи владыкой земель, пограничных с «неверными» кочевыми тюрками, обязан постоянно совершать набеги на них и подчинять их. Но только с согласия или по приказу сюзерена. Самостоятельные шаги — не допускаются. Хорезмшах нарушил приказ и захватил земли подвластных Сельджукидам тюрок по нижнему течению Сырдарьи, включая город Дженд, и продвинулся на север, присоединив к своим владениям Мангышлак.

Когда Санджар узнал о своеволии Атсыза, он решил проучить непослушного владыку и в мухарраме 533 г. х. (октябрь 1138 г.) двинул свои войска на Хорезм. Оставить без внимания действия Атсыза значило бы выказать слабость и дать повод другим вассалам — соседним с Хорезмом Караханидам и Газневидам — для независимых действий.

В сражении у стен крепости Хазарасп Атсыз был разбит, ибо «у него не было сил, чтобы одолеть султана, и он не выдержал и бежал». Было перебито множество его воинов (10 тыс.), и среди убитых — сын хорезмшаха Атлык. Отец глубоко скорбел о его смерти и очень страдал.

Тут пришли кара-китаи и побили больно Санджара — тот сумел сбежать с поля битвы только с шестью всадниками. Ни одна армия мира — мусульманская или христианская — не наносила сельджукам столь тяжкого поражения.

Оставшееся бесхозное имущество… Атсыз сходу прибрал к рукам Самарканд, Бухару, Нишапур…

Эпизоды отношений двух владык стали сюжетами для многих историй и стихов. Не только воины, но и поэты участвовали в их противостоянии.

Хорезмшах укрылся в крепости Хазарасп. Султанские войска осадили крепость и начали ее обстрел из катапульт. Осада Хазараспа продолжалась два месяца, и только после этого Санджару удалось ее взять. Придворный поэт Санджара Аухад ад-Дин Мухаммад ибн Али Анвари (ум. в 1168 г.), написал в это время:

   «О шах (Санджар)! Все империи мира — твои!    С помощью фортуны и счастья мир — твое приобретение.    Возьми сегодня одной атакой Хазарасп —    и завтра Хорезм и сотни тысяч коней (хазар асп) будут твоими!»

Привязав стихи к стреле, он пустил ее к осажденным. Тогда Рашид ад-Дин Ватват, находившийся в осажденном Хазараспе, написал такой ответ:

   «О шах (Атсыз)! Если твоим врагом будет сам герой Рустам,    то и он не сможет взять ни одного осла из тысяч твоих коней (хазар асп)».

и отправил стихи со стрелой в лагерь Санджара.

И это — правда! Ибо где взять осла среди тысяч коней?

Увы… Время уходит и люди стареют. Силы оставляют их, и в опустевшие округа душ приходят глупость и слабость.

«Когда увеличился срок и продлилась субстанция его жизни, эмиры взяли власть над султаном и стали посягать на его могущество. Малый стал презирать права великого, а великий из-за продвижения малого отодвинулся назад. К почитаемым стали относиться пренебрежительно, а к легкомысленным — почтительно, сильных стали устранять, ставя на их место слабых. Между эмирами усилилась зависть и появилась ненависть, исчезли помощь друг другу и взаимное доверие. Каждый из вельмож оседлал свои собственные помыслы и вцепился зубами в [то, что причиняло] ему вред».

Сельджукская империя, созданная Санджаром, слабела, наследника у Великого султана не было, халиф был личным врагом.

Последний удар империи Санджара нанесла знаменитая «огузская смута», начавшаяся в 1153 г.

Поселившиеся в округе Балха огузы (туркмены) вели полукочевой образ жизни, поставляя ежегодно на султанскую кухню 24 тыс. голов овец за право пользоваться пастбищами округа. Причиной недовольства огузских эмиров стали оскорбления, нанесенные сборщиком податей (мухассил), за что он и был убит.

Предложения огузов о выплате «цены крови» отвергались, Санджара уговорили выступить против огузов. В сражении, происшедшем в мухарраме 548 г. х. (апрель 1153 г.), войска Санджара были разгромлены. Захватив Санджара в плен, огузы продолжали относиться к нему как к султану, но государство Санджара перестало существовать.

Хорезмшах, не самый сильный, но самый активный из вассалов Великого султана, развил бурную деятельность по подбиранию остатков империи.

Тут Санджар сбежал из плена. И всем вассалам стало страшно. Атсыза разбил паралич.

Увы, вскоре оба великих правителя покинули наш бренный мир с разницей в 8 месяцев. Они оставили своим преемникам не только прекрасные стихи и истории о геройстве и благородстве, но и разрушающуюся империю.

Это случилось лет шесть назад. Их слова и дела на слуху у всего Востока. Знаменитый гордый ответ Атсыза Санджару:

«Твой конь резв. Но и мой гнедой не спотыкается. Иди сюда, а я пойду туда. Повелителю вселенной всегда есть место в мире»

висит на языке у каждого честолюбивого мальчишки из числа ханычей или эмирят. И, конечно, все помнят, что дедом великого Х-шаха был бывший раб, ставший «мойдодыром».

«Умывальников начальник и мочалок командир» в эмирате — ну очень уважаемый человек!

* * *

Глава 347

Имя у нашего «мойдодыра» — простецкое. Абдулла. Так дедушку Аламуша звали. Так звали покойного владетеля Янина. Абдулла, зять Абдуллы. Вот тот больно трахнутый мальчишка, который где-то на поварне в пристройке валяется — внук нашего посла и эмиратского «мойдодыра». Единственный и сильно любимый.

Дочь Абдуллы, которая была женой Абдуллы… что-то я запутался в абдуллах… короче — померла. У внучка — один дедушка, у дедушки — единственный внучок. Который есть последний побег от славного семени, осиянного знаменем и напоенного светом… и дыр с пыром. Но чалма у дедушки — зелёная. Типа — хадж был.

Ну и ладно. Мне-то что с того? А то, что девка-полонянка, зная о великой взаимной привязанности деда и внука, и страдая от вида уныний и мучений невинного, но весьма благородного дитяти, кинулась к его дедушке, дабы просить… чтобы он попросил… чтобы, если на то будет милость русского господина…

Тут Николай останавливает перевод, возводит очи горе, шевелит губами, будто что-то считает, и, несколько удивлённо выдаёт:

— Как бы не тысячу. Гривен. Сразу. А вторую — потом. Или — две сразу? И ещё две… потом?!

Переводит на меня глаза и, не теряя выражения крайнего изумления, вопрошает:

— Охренеть, офигеть и уе… уелбантуриться! Как ты это делаешь?! Шитый фак!

— Не путай порядок: правильно — факеншит. Что я делаю «это»?

— Абдулла, который «мойдодыр», отдаст за своего любимого единственного внука всё, что у него есть! Ну, в разумных пределах. Ты поймал одного из самых богатых людей эмирата на единственный крючок, с которого он не сможет сорваться! Дороже для Абдуллы только Аллах, эмир и он сам. Ваня! Иван Акимыч! Господин! Владетель! Научи! Я тоже так хочу!

Во блин! А я знаю «как»? Я просто иду, смотрю, думаю. Я ж тогда вообще… Иду — руки за спину, променад на плезире. Смотрю — кошма сбилась. Думаю — «это ж-ж» — неспроста. А остальное они всё сами сделали! Они ж туда сами залезли!

Вот не надо на меня такими… верующими глазами смотреть! Я — не чудотворец! Николашка, отвернись! Вот… а то — мне стыдно. Будто обманываю кого…

Сходил, глянул на этого малька — Джафара. Лоб горячий, но уже не такой заё… заболевший. Велел помыть, чуток приодеть. А то у него до сих пор на щиколотках — обрывки шаровар болтаются.

Вышел во двор, тут с крыльца вываливается посол. В злобе и со свитой. Коней им — прямо к крыльцу. Вскакивают в сёдла и чуть не с места в галоп. И — по тормозам! В смысле — кони чуть не на дыбы встали. Вперёд не идут — я стою. Причём далеко и в стороне. Без всякого волшебства — с доброжелательной улыбкой на лице. И — со служаночкой вдоль боку. Девка ручки молитвенно сложила и смотрит на этого Абдуллу умоляюще.

— Кайда?

Это — не «когда», это — «где».

Девка кланяется непрерывно и лепечет быстренько, так, что я только через слово улавливаю: господин — тут (пальцем в меня ткнула), внук — там (тоже пальцем). И дальше что-то про милость Аллаха и надежду на великого, могучего, благородного, мудрого, сильного… Абдуллу.

Злость и тревога из взгляда посла ушли, разумность и… и хитрость — появились.

Махнул своему толмачу, чтобы тот подъехал.

— Э… почтенный. Многомудрый хаджи Абдулла, таштдар блистательнейшего и победоноснейшего эмира Ибрагима, да продолжаться его дни по воле Аллаха, хочет взглянуть на своего внука.

И? Я не слышу вопроса. Я не слышу предложения. Он чего-то хочет. Дальше что?

Стою-смотрю. Толмач начал, было, что-то дальше нести. Посол его остановил. Вздохнул и сам:

— Приведи. Джафар.

О! Хоть и тяжело, но по-русски может. Прав был Твен, когда говорил, что не пропадёт с голоду тот, кто умеет просить милостыню на языке туземцев. Сегодня в Янине туземцы — русские.

— Он — болен. Могу показать. Пойдёшь?

О-ох… Тут такая масса оттенков и смыслов… Самое простое: пеший на равных говорит с верховым, простолюдин — у меня весьма простое одеяние, с вельможей. Мальчишка — с умудрённым хаджи. Грабитель, захватчик — с представителем законной власти. И, конечно — спешиться… И — тревога за внука… И — статус посла в лагере врагов…

Сопровождающие посла суздальские бояре несколько задёргались. Потом… прямого запрета от князя нет. А при моей странной репутации… Послезали толпой с коней, повалили в подсобку при поварне.

Мальчишка… вид, конечно, простенький, но помытенький. Перепугался. Опять в слёзы. Увидал деда и в крик:

— Атасы! Атасы!

Но не тянется навстречу, наоборот — трясётся и в стенку вбивается.

— Так. А ну-ка выйдем-ка все отсюдова. Вышли! Быстренько! Дайте деду с внучком потолковать.

Кто-то из бояр начал, было, возражать. Но… Ванька — псих. Князей режет! Безбоязненно, безболезненно и… и безнаказанно.

Оно, конечно, непорядок — посла без присмотра оставить. А с другой стороны…

Кто-то сбегал к князьям. Донос — дело святое. Но крика не было. Народ как-то рассеялся. На жаре стоя преть… когда вон, под стенкой, в теньке и сесть удобно… Тут меня зовут. Из поварни.

Сидит на постели мальчишки этот Абдулла. С уже не дипломатически-озлобленным, а с нормальным человеческим выражением на лице. С сильно ошарашенным выражением. Насколько я в этой татарской мимике понимаю.

Я думал — он с главного начнёт. С «как бы унучека выкупить». Но — стереотип: прямо сразу о главном говорить нельзя. «Здоров ли твой скот» — неуместно. А о погоде — в таких условиях — глупо.

— Джафар сказал: ты… мен каланы алды… взял э… город.

— Да.

Преувеличение. Весьма. Но… объяснять про мега-телегу… на этом языке… слов не хватит.

— Джафар сказал: ты убил русский каназ.

— Да.

Не убивал я его! Он всё сделал сам! Но… опять же — воспроизвести кусок из нашего ночного разговора с Андреем по этой теме… с аргументами, уточнениями и нюансами… И ещё: у меня в основе — печенежский. А у него — булгарской. С мощной кыпчакской примесью. А это, по филологии, даже семейства разные.

— Джафар сказал: ты… э… отмечен Аллахом.

— Да.

Мы все отмечены Аллахом. Или — Саваофом. Или — Ягве. Если бог один, то, как эту сущности не именуй… «Хоть горшком назови…». «Горшком» отмечен каждый. Каждый человек — подобие божие. В каждом — душа. Его кусочек. Его метка.

— Керсету.

Не понял. Душу перед тобой вывернуть?! «Керсету» — покажи. Чего показать-то?

А, блин! Факеншит! Мусульмане. Что-то мне это начинает немецких нацистов напоминать — «снимай штаны, показывай веру». Ну, ты сейчас у меня получишь! Меня! Атеиста, безбожника и богохульника! На веру в бога проверять! Ты, блин, дядя, нахлебаешься!

Пришлось расстёгивать, развязывать, залезать и доставать.

— Корип? (Видишь?)

— Э…

Абдулла сидел на невысокой постели внука, я стоял прямо перед ним, в кладовке было темновато. Ему пришлось наклониться поближе, чтобы оценить линию сохранившейся кожи. Он был невысок, грузноват. И близорук. Стоило мне чуть отступить, как он, следуя за столь взволновавшим его зрелищем — обрезания от самого Аллаха, съехал на землю на колени передо мной.

Для степняков «на колени» — постоянно. Не в смысле подчинения, а по мебели: стульев, лавок нет. Сидят на кошмах, коврах. Другая повседневная моторика. В которой положение «на коленях» — постоянный, ежедневно многократный элемент движений.

А называется это — апофения. К фене, к фразам типа: «по фене ботал, права качал…» — никакого отношения.

Апофени́я — переживание, заключающееся в способности видеть взаимосвязи в случайном или бессмысленном. Термин введён в 1958 году Клаусом Конрадом, который, вроде бы, у нас — не сиживал, по фене — не ботывал. Конрад определил апофению как «немотивированное ви́дение взаимосвязей», сопровождающееся «характерным чувством неадекватной важности» (анормальное сознание значения).

Изначально применялось к искажению реальности, происходящему в психозе, однако термин используется и для описания подобной тенденции в здоровых индивидах. Апофения часто служит объяснением паранормальных или религиозных утверждений.

Всё понятно? Абдулла не — псих, а — апофеник: видит «след Аллаха» в случайной остаточной деформации моего кожного покрова, мучается «характерным чувством неадекватной важности»…

Конечно, я — «правдоруб» и «истинобдень». Но я же ещё и гумнонист! Мне же их жалко! Нельзя отнимать у человека его мечту! Не надо портить его «анормальное сознание значения».

Мне осталось только прижать к его губам столь интересную для него часть своего тела, и чуть надавить на голову в чалме.

— Э… Уэопс…

— Бисмил-ляяхь. Аллаахумма джаннибнаш-шайтаанэ ва джаннибиш-шайтаана маа разактанаа. (Начинаю с именем Господа. О Всевышний, удали нас от Сатаны и удали Сатану от того, чем Ты наделишь нас!)

Хорошая молитва. Вообще-то, читается перед супружеской близостью. Но, по-моему, хорошо подходит к любому групповому занятию. Как в УК: «два и более лиц».

Больше из арабского ничего не всплывало, и я продолжил на русском:

— Хвала Аллаху — Господу миров, мир и благословение Аллаха нашему пророку Мухаммаду, членам его семьи и всем его сподвижникам!

Картинка — для меня непривычная. Ни в первой, ни во второй жизнях… Какой интересный и разнообразный сексуальный опыт даёт попадизм в «Святой Руси»!

Чалма, борода, его ошалелые глаза… Пока он не очухался — нужно продолжать. Как говорили на Востоке, но не мусульмане: «Не бойся медлить, бойся остановиться». Потихоньку, но без остановок. И — колебательно, и — повествовательно. По счастью, этот Абдулла понимает русский язык. Обычно человек понимает иностранный язык значительно лучше, чем говорит на нём. Надеюсь. И я проповедовал вдохновенно:

— Когда Умар, один из ближайших сподвижников Пророка Мухаммада, мир ему, обходя вокруг Каабы, поцеловал чёрный камень, то сказал: «Я знаю, что ты просто камень не приносишь ни вреда, не пользы, и если бы не видел, как посланник Аллаха целовал тебя, то никогда бы этого не сделал». Так Умар, да будет доволен им Аллах, наставлял недавно пришедших в Ислам людей, что бы избавить их от сомнений.

Речь идёт о знаменитом «Чёрном камне Каабы». По преданию, «Чёрный камень» был принесен ангелом Гавриилом из рая Адаму, который и положил начало Каабе, а вделан в стену — Ибрахимом (Авраамом), установителем хаджа, восстановившему со своим сыном Исмаилом (родоначальником Арабов) святилище, разрушенное всемирным потопом.

Когда мудрецов уммы спрашивают:

— Откуда этот камень?

Обычный ответ:

— Он ниспослан Аллахом.

Если же маловерные пытаются уточнить:

— Это метеорит или обломок из Вабара?

Ответ повторяется:

— Он ниспослан Аллахом.

И это — правда! Ибо ничего не может явиться в мире без воли Его!

С чего я вспомнил про «Чёрный камень»? А что ещё приходит в голову, когда у тебя в руках голова в зелёной чалме — знаке исполнения хаджа?

Ну, и… это конечно, нескромно… но… Камень же! Постоянно — твёрдый. Каменный! Пока на кусочки не растрескался. И длина — 20 см! Пусть это несколько преувеличено, но всё-таки… Я — не про Каабу.

Бедняга судорожно пыхтел, всхлёбывал воздух, пытался оттолкнуть меня, а я продолжал проповедовать:

— Для чего же Умар целовал этот камень? Ответ содержится в словах самого Умара: «и если бы не видел, как посланник Аллаха целовал тебя». Пророк сказал: «Берите от меня обряды паломничества». Аллах в Священном Коране говорит: «Берите же то, что дал вам Посланник, и сторонитесь того, что он запретил вам. Бойтесь Аллаха, ведь Аллах суров в наказании».

Мои слова, звучавшие на русском, были ему странны. Ибо язык он понимал лишь частично. Необходимость прислушиваться, переводить внутри себя на родной тюркский, а оттуда — на канонический арабский, не оставляла ни времени, ни сил для придумывания каких-то собственных действий.

Это общее правило: люди, вынужденные общаться на плохо знакомом языке, переходят к упрощённой речи. Такое само-обрезание ума, происходящее от невозможности словесно точно воспринять и выразить оттенки мыслей и чувств, приводит к упрощению собственного мыслительного процесса. Проще — тупеют.

Вельможе-«мойдодыру» просто втюхивать нельзя — не мурло сиволапое. Надо ещё и похвалить, возвеличить.

   «Тьмы низких истин нам дороже    Нас возвышающий обман».

Возвышаем:

— Вот, Абдулла, ты ниспослан мне самим Всевышним! Аллахом Всемогущим и Милосердным! Ибо никому не мог я открыться. Ибо в странах диких гяуров нет никого, кто достоин узнать и оценить! Осмыслить своими свиными мозгами сей удивительный знак. Знак участия Его! Избравшего меня и проведшего хитан! Сам пророк Мухаммед родился без крайней плоти! Я — недостоин столь великой чести. Со мной это случилось, когда я был уже мальчиком. И мог осознавать хотя бы тень мощи Всемогущего и милости Милосердного!

Уверенность, что ребёнок, родившийся без крайней плоти, подобно Пророку, отмечен Всевышним, а не есть результат генетической ошибки, вроде шестого пальца, лишнего позвонка или расщеплённой головки полового члена, существует в российском исламе и 21 веке.

Дедушка попытался начать кланяться на знакомые слова. Пришлось несколько сменить темп с амплитудой и возопить:

— Но кто?! Кто научит меня?! Молитвам и ритуалам, суннам и кадисам?! Ты! Только ты можешь дать мне свет просвещения и воду премудрости! Ибо ты — хаджи! Первый хаджи на моём пути! Ибо хадж — из наилучших деяний для правоверного! Ибо хадж — один из пяти столпов ислама! Ибо когда пророка Мухаммеда спросили: — Какое дело является наилучшим? — Он ответил: — Вера в Аллаха и Его посланника. — И ещё Его спросили: — А после этого? — И Он ответил: — Борьба на пути Аллаха. — И третий раз Его спросили: — А после этого? — И Он ответил: — Безупречный хадж.

Кто это выдумал, что у тюрок — узенькие глаза? Абдулла смотрел на меня совершенно ошеломлённо, вверх, открыв рот. И широко распахнув глаза. Из состояния — «дальневосточные» они вполне перешли в состояние — «ближневосточные». Ему ещё бы ресницы подлиннее и будет точь-в-точь как наши тёлки. Или — телки?

— Вот! Вот Аллах ниспослал камень. Чёрный камень Каабы. И ты пошёл, и увидел его, и поцеловал его. Как делал это пророк, мир ему и благословение Аллаха, как делал Умар, верный среди приближённых, как делают тысячи и тысячи правоверных сотни и сотни лет. И вот — Аллах ниспослал новое чудо! Подобное чуду обрезания от рождения у Пророка, мир ему! И тебе, избранному среди достойнейших, даровано счастье прикоснуться к нему. К следу ножа Самого! Удостовериться и засвидетельствовать! Бисмиллахир-рахманир-рахим (Во имя Аллаха, Милостивого ко всем на этом свете и лишь для верующих в День Суда).

Возразить против последнего утверждения он не мог и не хотел. «Не хотел» ибо правоверный. А «не мог» — занят был. Сглатывал и пытался отдышаться.

И это правильно! Ибо, как передал Абу Мажих слова сказанные женщине в аналогичной ситуации: «Тебе следует сохранять молчание». Что позднее воспроизвёл Жванецкий: «Раз — лежать, и два — молча». Мир им обоим.

Придерживая ошалевшего дедушку за чалму и бороду, я продолжал процесс, постепенно ускоряя чередование имён Аллаха: Аль-Мукаддим (Выдвигающий вперед кого пожелает) и Аль-Муаххир (Отодвигающий назад).

Похоже на игры ослика Иа-Иа с подарками на его день рождения: «Входит и выходит, входит и выходит». Пустой горшок у меня есть: вот, в руках держу, в зелёной чалме. А вот лопнувший воздушный шарик… Обижаете! Очень даже… не воздушный! И — пока не лопнувший! И всё равно — входит и выходит, Мукаддим — Муаххир.

Как сказал Жванецкий: «Мужчине свойственно чувство ритма. Главное — ему не мешать». Мукаддим — Муаххир, Мукаддим — Муаххир…

Абдулла — не мешал.

Что закономерно привело меня к глубоко задушевному упоминанию Аль-Муктадира (Могущественный, Устраивающий все наилучшим образом). И это было правильно! Поскольку у нас всё устроилось — наилучшим образом. «Шарик» — «лопнул». И — в немалом объёме.

Итак, удовлетворившись завершением первого этапа, я упомянул некоторые другие из 99 имён Аллаха, а именно: Ар-Рафи (Возвышающий уверовавших), Аль-Хаким (Обладатель Мудрости) и, конечно, Аль-Малик (Владыка всего), после чего приступил к этапу второму: присел рядом с коленопреклонённым Абдуллой и, придерживая его за обильно умащенную благовониями, аккуратную, хотя и несколько растрепавшуюся после наших совместных экзерсисов, бороду, подтянул поближе его ухо и озвучил «заклинание Пригоды».

Размышления над эпизодом с Ану показали, что необходимы формулировки на языке аборигенов. Времени у меня было достаточно — гребля вполне оставляет время для оттачивания семантических конструкций.

«… и станет семя моё — плотью твоей… ибо моё — моё всегда и везде… соберутся они в горле твоём и не будет у тебя ни дыхания и ни зрения, ни возможности и ни желания…». Всё это густо приправлено Аллахом и Пророком.

Опыт общения с тремя женщинами: Пригодой, Манефой, Ану, и размышления над этим — кристаллизовалось в чеканных фразах формулы подчинения, в положении тела, в прерывании дыхания, в потрясении и изменении души. В смещении границ и приоритетов ума в попавшей мне в руки голове в чалме.

За годы, проведённые в «Святой Руси», мне пришлось освоить новое знание: подчинение душ человеческих смесью секса и метафизики. Прежде, в первой жизни, в этом не было нужды. Как я уже говорил: если попандопуло не способен учиться — он жертва, а не прогрессор.

Существенное воздействие на любой человеческий инстинкт позволяют изменить установки личности. Пример: обычная пытка. Боль, страх смерти позволяют снять запреты, убедить рассказать о прежде скрываемом. Бить, мучить… мне их жаль. Да и не всегда это эффективно. Нет времени, нет инструмента, нельзя оставлять следы…

На самом деле, необходимо воздействие не на инстинкты телесные, но на связанную с ними систему табу. И здесь сексуальное, по форме, действие, неожиданное, непривычное, в сочетании с божественностью или чертовщиной, оказалось эффективной технологией. Потому что они верующие. Их табу — от бога. Отказ от запрета — отказ от бога. Или — переход на новый уровень веры.

Для Абдуллы произошедшее не имело сексуального оттенка. Это было прикосновение к Аллаху, приобщение к чуду. «Дело веры», а не «дело тела».

Я занялся приведением в порядок своей одежды, поглядывая на сидевшего на земле, привалившись к постели внука, совершенно ошеломлённого, утомлённого, потрясённого и растерянного «мойдодыра».

Бедняга хлебанул «божественного» полное горло. Для него — именно так. Из серии про высшее: «прозрение», «просветление», «и снизошло откровение на верного раба божьего». Потому что иное… настолько не кошерно, что он и даже подумать, даже подозрению шевельнуться… Никогда!

Для меня… который к божественному во всех его видах… и, при этом, любитель всяких инноваций и почитатель экспериментально проверяемых и подтверждаемых знаний… Короче — редкий стёб в экзотической форме. Бывает — тайский массаж, а тут… ходжайский? Чего только в жизни не узнаешь…

Как в старом анекдоте:

— Э, подруга, если бы я выбрасывала всю мебель на которой я мужу изменяла — в квартире бы, кроме абажура, ничего не осталось. Да и то, Иван Иваныч такой шутник…

Кстати… Помню, что в первой жизни торшер мы сломали… а вот абажур… Придётся изобрести и поэкспериментировать.

* * *

Тут есть теологический оттенок, который надо разъяснить.

В европейской культуре отношение к отношениям… мда… к сексу в исламе… возбуждённое.

— Ах! Там такие страсти!

С одной стороны: обрезание, мучение, запрещение, заключение… муки и пытки при сплошных запретах и казнях. Ужас-с-с!

С другой… повсеместно торжествующие извивание, трепетание, прикасание, соблазнение… разврат, изврат и сладострастие. Ужас-с-с!

Что, безусловно, правда. Но в очень ограниченных пределах. Примерно, в таких же, как и в христианстве. Придурки и крайности есть везде.

Ислам прямо запрещает кровосмесительство, гомосексуализм, лесбиянство, зоофилию, педофилию, некрофилию, садомазохизм, а также анальный секс.

Разница с христианством, состоит, пожалуй, только в одном слове в одной фразе Пророка:

«Baши жены — нивы для вас, ходите на вашу ниву [как] пожелаете».

Пуританство советских академиков требовало поставить в переводе не «как», а — «когда». Ограничивая, таким образом, свободу правоверных выбором лишь времени и частоты. Пророк был более либерален — правильный перевод предполагает и свободу в выборе формы.

Этот аят был ниспослан в первые месяцы Хиджры, когда Пророк (мир ему) и группа его сподвижников-мухаджиров покинули Мекку и переселилась в Медину. Многие их них ушли из Мекки в одиночку, без жен. В Медине они вступали в брак с местными женщинами. Однако вскоре начались разногласия.

Мекканские мужчины издревле известны тем, что предпочитали разнообразные сексуальные позы. Это не было принято в Медине. Мединские жены мухаджиров отказывались от мекканских «новшеств», суеверно боясь, что зачатые непривычным образом дети родятся косоглазыми.

Тогда Пророк (мир ему) разъяснил мусульманкам, что в половой жизни дозволены различные позы.

Заметим, что во времена Пророка священный город Мекка воспринимался соседями как «гнездо порока и логово разврата». Не путать! С — «гнездо пРорока». Однако идея единобожия превысила границы допустимости даже для мекканцев. Почему Магомету и пришлось бежать из Мекки. Но и в пуританской Медине Пророк распространил и подтвердил именем Аллаха мекканские «непристойности и извращения». Следуя реальным привычкам своих людей.

Заметим также, что моральные муки по поводу «военно-полевых жён» мухаджирам не грозили. Пришли на новое место — завели себе очередную жену. Пророк разрешил каждому правоверному иметь четырёх жён. Этого — более чем достаточно, по числу городов в Аравии в те времена.

Ислам, в части секса, чрезвычайно либерален. «Всё что не запрещено — разрешено». Этот принцип заявлен в умме на тысячелетие раньше, чем в западном законодательстве.

Сказал Ибн Аббас: «..Приходите на вашу ниву как пожелаете..» — «То есть: приходи на нее, как пожелаешь, кроме как это будет в заднее отверстие или во время месячных».

А все остальное остается на своей основе — дозволенность, если только в самом способе сношения не будет чего-то, что будет нести в себе запретное.

Заметим, что в исламе нет прямого запрета на оральный секс. Ибо такого довода, как мнение о противоречии ахляку, недостаточно для запрета того, в чем нет ясного далиля на запрет.

Всё понятно? Главное — разобраться с далилем.

И сказал шейх Солих Аль Люхейдан, разъясняя причину запрета этого вида игр:

«Известно, что мужчина и женщина обычно выделяют смазку во время ласк, и как вы знаете, мази (мужская смазка) — харам. Так как же можно для того, что сосет, уберечься от этого харама, так, что он не попадет в ее чистый рот, а затем в ее живот, в то время как эта смазка в степени запретности как моча? И особенно, учитывая то, что мы знаем, что воистину, мужчина не чувствует выхода этой смазки, так, как он чувствует когда выходит сперма, и нет для нее цвета, или запаха (чтобы вовремя увидеть ее выход)?».

Очень логично. Харам же!

Восхищает адекватность мусульманских богословов. Которые тратили свои жизни на выяснение столь важных деталей реальности. А не спорили о количестве ангелов, помещающихся на кончике иглы, как это делали христианские схоласты.

«Что же касается той формы, когда мужчина делает это женщине, то, ввиду чистоты женской смазки, данная форма дозволена, как об этом сказали некоторые ученые из числа предшественников».

Коды Абу Яла из ранних ханбалитских ученых сказал: «Разрешен поцелуй полового органа жены до совокупления, но нежелателен после него».

И сказал Куртуби: «И разрешили наши ученые (маликиты) для мужа полизать языком половой орган супруги».

Представьте себе потрясение рыцарей-крестоносцев, впёршихся со своими… крестами в Палестину и обнаруживающих вдруг, что от них ждут… что им предлагают… чего-нибудь полизать… Ужас-с-с!

Надо сказать, что в данном поле у улемов и 21 веке осталось ещё много работы и несогласованных вопросов. Несогласованных как внутри уммы, так и с анатомией. Например: можно ли вводить внутрь палец? Тут есть разные школы, и придётся подождать очередной фетвы, которая всё разъяснит.

Это мнение представляется наиболее верным, а Всевышний Аллах знает лучше. Просим Аллаха уберечь мусульман и мусульманок от всего запретного! Амин.

* * *

Тут у меня Абдулла, а не жена. Но это вопрос определения сущностей. Мериме, например, описывает действия католиков, имеющих петуха в постный день:

— Крестим его под именем Окунь. И едим рыбу.

Здесь и крестить не надо. Я — не муж, я — попандопуло, ясного далиля на запрет — нет, а ахляк — не срабатывает.»… остальное остается на своей основе — дозволенность».

Абдулла пребывал в шоке. Пришлось успокаивающе улыбнуться ему. И повторить, в очередном, на этот раз — в исламском варианте, объяснение с Манефой. Снизить чудовищность произведённого, с его соучастием, кощунства путём приближения к действующей религиозной доктрине. Описать новое — как естественное в рамках старого.

— Ты так испуган, мой дорогой хаджи… Ты встревожен, взволнован и удручён. Произошедшим? Не волнуйся — мы не нарушили законов Аллаха, данных правоверным через Пророка. Посуди сам. «Как вы знаете, мази (мужская смазка) — харам». Но была ли… э-э-э… мази? Нет. Была слюна правоверного. Тебя. Сладкая как мёд.

Бедняга судорожно сглотнул. «Песня песней» царя Соломона: «Слюна его слаще мёда» — на слуху и христиан, и у мусульман.

— Сказал шейх уль Ислам Ибн Теймия: «Верное мнение, что прикосновение к наджасе является разрешенным лишь по причине нужды, как например для удаления ее, или истинджа». Но разве не нужда вела нас? Разве мог ты, истинно правоверный, пренебречь столь ярким и столь редким свидетельством Его? Здесь нет наджасы. Ибо не может скверна проистекать из ниспосланного Аллахом. Разве чудо, сотворённое Аллахом — Чёрный Камень Кабы — покрыт нечистотами? Он был белоснежен, как одежды Всемилостивейшего, пока грехи множества кающихся паломников не покрыли его чёрной коркой. Но и в таком виде он чист и непорочен. И удостоен поцелуя Пророка.

Не будем форсировать напоминание о ханбалитском и шафиитском мазхабах — двух из четырёх правовых школах в ортодоксальном суннитском исламе, (благословение и приветствие Аллаха им) которые не считают сперму — наджаса. Пусть он сам додумается до этого… успокаивающего душу открытия.

Может, его ещё разок? Нет, перебор. «Момент истины» пережит. Теперь надо выйти без разрушения.

— Однако мы последуем хадисам и улемам и совершим омовение. Ибо так чувствует моя душа. А Аллах знает обо всем лучше! Хвала Аллаху — Господу миров! Эй, кто там! Два ведра тёплой воды. Бегом!

Глава 348

Ислам, на мой взгляд, куда более чистоплотная религия, нежели христианство. Пятикратное большое омовение перед каждой молитвой, в жарком климате, при постоянной работе со скотом… Проповедь телесной чистоты, столь фундаментально забитая в ислам, сохранила тысячи, если не миллионы жизней правоверным за столетия после Хиджры. Этому же способствовало и чётко отрицательное отношение к наджаса. Слишком многие биологические субстанции в жарком климате быстро становятся опасными для человека. Почему они в этот перечень внесли алкоголь? Отличное же дезинфицирующее средство! Но не внесли опиум? Аллах ведает!

Требования к гигиене, насаждаемые исламом, хорошо видны на бытовом уровне и в 21 веке. Женщины в России, жившие с турками-строителями, обязательно отмечали чистоплотность своих мужчин. Сразу после отсутствия алкоголизма и связанной с ним склонности к агрессивности и мордобою.

Для меня ислам и минет — близнецы-братья. В том смысле, что оба требуют определённого уровня гигиены. Что, в условиях «Святой Руси» 12 века, приводит к всеобщей «белоизбанутости». К чему я, собственно, и стремлюсь. Был даже момент, когда я подумывал о всеобщей исламизации Руси.

Увы. Спустя 2 века после Крещения, на «Святой Руси» от Карпат до Мурома действуют ещё языческие святилища, новгородские князья устанавливают отдельный налог на язычников. Даже и к 21 веку русское православие будет характеризоваться как «двоеверие». Впрыснуть сюда, вместо «мирной проповеди», ещё и Коран. С его воинствующим отношением к иноверцам, с концепцией вооружённого джихада… Хотя, конечно, есть и джихад личный, этический… Но это ж так тяжело!

Ближайшая аналогия — дать каждому рюриковичу по атомной бомбе: взорвут всё нахрен! Из лучших побуждений.

«— Обезьяна! Зачем ты бьёшь камнем по бомбе?! Она же взорвётся!

— Ничего. У меня ещё одна есть».

Да и вообще: нормы поведения, придуманные в жаркой сухой пустыне, при внедрении её в наших климатических условиях… Как бы хуже не было. Про свинину я уже говорил. А пятикратный намаз? В любом месте, где правоверного застигло время вопля муэдзина, он должен постелить коврик, встать на колени, обратиться к Мекке и вознести хвалу Аллаху. Я — не против. Но у нас на земле полгода снег лежит. В отличие от Аравии. И морозы за двадцать. В отличие… аналогично. Я тут недавно «Кающуюся Магдалину» на дворе смоленского князя изображал — мне не понравилось. И другим — не пожелаю. Лучше уж в церкви, в тепле, на сухом. Для коленей — точно лучше.

* * *

Тут нам принесли воды, и мы исполнили гусль-тартиби — полное омовение по частям в строго определённом порядке. Я, естественно, в этом порядке… нихт ферштейн — пришлось подглядывать и учиться на ходу. Что начинать надо с головы — и сам сообразил. А вот что с правой половины тела… чуть не прокололся.

Абдулла снова взволновался: в коранической традиции есть чёткие указания — где волосы на теле — брить, где — выщипывать. А у меня вообще нигде нет! Аллах поблаговолел и избавил! Хвала Аллаху Правящему, Властвующему над всем! И над моими фолликулами — в том числе.

Уже натягивая на себя портупею с «огрызками», обратил внимание на забившегося в угол постели Джафара. Только глаза у мальчишки поблёскивают.

— Э… Достопочтенный хаджи Абдулла. Правильно ли я понимаю, что случившееся здесь не должно быть известно прочим? Следует ли нам сохранить это в тайне? Нам всем.

«Мойдодыр» потряс головой, выбрасывая из своей черепушки одни мысли и впуская другие — более близкие к текущей реальности. Медленно подбирая русские слова, вспотев и неоднократно глубоко вздохнув, построил пару вполне литературных фраз:

— Э… Благородный… э… Иван. Твоя мудрость… проявленная в твоей… э… предусмотрительности — поистине… достойна восхищения. Конечно, пока ты не сочтёшь своевременным… объявить о своей… э… особенности среди людей — следует сохранить её в тайне.

Тут он сообразил, посмотрел на внука, тяжело вздохнул и продолжил:

— Я пришёл сюда с мыслью предложить тебе денег для выкупа моего любимого внука. Но увидел… несоизмеримо большее. Жемчужину мира и отпечаток Всевышнего. Тайну надлежит сохранить. Лишь об одном молю тебя: не убивай его. Он — мой последний оставшихся в живых. Хочешь — возьми его с собой. Пусть он будет верным рабом твоим, пусть отсвет твоей славы, твоего пути — падёт и на него. Можешь урезать ему язык. Или иным образом обезопасить свою тайну. Но — сохрани ему жизнь. Ибо он — единственный в моём роду, от моей крови.

Мда… Правила жанра требуют совершить чудо. Что-то невиданное, неожидаемое… Какой-то… отсвет милосердия Всемилостивейшего…

А правила экономики требуют чудеса — тиражировать.

Как бы не зарваться… Стыдно будет. А не сделать, даже не попробовать — ещё стыднее! Ну, ты, Ванька! Гумнонист, дерьмократ и дырка от разреза Аллаха на земле! Давай чудо!

Но — не в лоб…

— Так. Абдулла, до чего вы договорились с князьями?

— Эм… вот… хм… нет до чего. Эмир, да будет благословен он… его перед очами…

— Кор-роче!

— Эмир отпускать гяур. Они отдавать… э… хабар и полон, платить… как это… ущерб. Вред. Да. А этот ваш… Андрей хотеть тьма сумм кумис… серебро.

* * *

Истощение серебряных рудников халифата, прекращение потока «бобрового серебра», о котором я неоднократно уже упоминал, накрыло не только Русь, но и Волжскую Булгарию.

Здесь в начале XI века исчезают ввозимые из восточных стран серебряные дирхемы. Начался «безмонетный период», продолжавшийся в Серебряной (Волжской) Булгарии до XII века. В качестве разменных монет используются серебряные слитки «сумы». Длина слитка 13,7 — 17,9 см, ширина 1,5 — 1,8 см, вес 188,2 — 215 гр. Для русских — «ветхая гривна», четыре кунских.

Забавно: Волжских булгар на Руси называют, по старой памяти, «серебряными». А монетного серебра-то у них и нет.

* * *

Сумма «сумм»… чрезмерная. Ни одна из сторон не рассчитывает на принятие её предложений. Смысл — начали торг. Эмир надувает щёки: всё возьму. Андрей возражает: ничего не боюсь, сам раздевайся.

А я? Чего я хочу? Я хочу не сдохнуть. Если сюда подвалит конница с юга или суваши с запада… Или серьёзные подкрепления с востока. И это важнее добычи или славы. И мне очень хочется быстрее вернуться на Дятловы горы и заняться делом. А не этой фигнёй, которую здесь называют священной войнушкой.

Ванька-миротворец? Факеншит! Побьют… Или — нет. Пока не попробую — не узнаю. Но для начала…

— Джафар, собирайся. Ты отправишься с дедушкой.

— О! Да будет благословенно…

— Абдулла! Потом. Как бы не повернулось дело — внука забираешь с собой. Я не могу причинить вред своему… э-э-э… мухаджиру. Я не могу брать с тебя денег. Ибо — ты мой верный. Джафар, довольно ли моей просьбы, чтобы ты не говорил ни с кем об увиденном?

— Да. О, сахиби…!

Глаза мальчишки полны восторга. Восторга от явления чуда: чуда освобождения, чуда милосердия страшного гяура, чуда бесплатной милости. Зря. Я же говорил: «Не просите у меня милости. Ибо нет её у меня. Просите службы». Переходим к делам служебным, к исполнению должностных обязанностей:

— Довольно! Собирайся. А мы, о мудрейший Абдулла, обратим стопы свои на пути уже пройденные, посетим собрание уже состоявшееся. И, отринув слова грозные, прежде произнесённые, попытаемся найти решение мирное. Ибо мир — угоден Аллаху.

Суздальские бояре… несколько не поняли. Когда мы с «мойдодыром» отправились назад в полуторо-этажный особняк. Нас бы просто развернули, но сегодняшняя моя казнь… Сбегали-спросили-позвали.

Собрание пребывало в недоумении и раздражении. Поэтому — просто общий поклон и быстренько без притопов:

— Господа князья, господа бояре и воеводы. Нет чести в убийстве. Всё ли мы сделали, чтобы избежать кровопролития? Мы не торгу деревенском лукошко яиц торгуем. Здесь решаются судьбы людей. Душ христианских. Кому завтра — Господа славить, кому — сырой землёй накрыться.

— Ты! Ты с басурманами мира хочешь?! Они… Они… Они против Христа!

Какой, однако, у Андрея сильно православный сынок. С таким энтузиазмом хорошо под танк со связкой гранат кидаться. А вот полком или батальоном командовать… уже не надо.

— Да. Хочу мира. И все тут присутствующие — присутствуют здесь для этого же. И они все — за мир. О чём и был здесь разговор с послом. Вопрос — в условиях мира. А не в выборе — воевать или мириться. Мириться. Однозначно.

— Кто это такой, и почему он перед нами, князьями русскими — без спроса своё вонючее хайло открывает?

Глеб, твою мать! Ну что я тебе, князь рязанский, сделал?! Ну что ты на меня так… уничижительно смотришь?

А, понятно: главный здешний вопрос не — «Кто ты»? А — «Чьих ты»?

* * *

Глеб, князь рязанский. После смерти Боголюбского украдёт из Владимира святыни: икону и меч. И ещё многое. Будет нагло врать, пока Всеволод (Большое Гнездо) не придёт с войском к Рязани. Отдаст ворованное, поклянётся в верности, сдаст город — все укрепления будут срыты. Снова примет участие в мятеже против Всеволода. Будет посажен в темницу и уморен голодом. Дядя и злейший враг муромскому Юрию (Живчику). И — Боголюбскому.

Глеба здесь вообще всё раздражает. Более всего, конечно, необходимость подчиняться Андрею. Сам его вид. Весь этот поход. Всё войско, эти иконы, эта река, эти разноцветные скалы… Всё.

Сам Бряхимов… туда-сюда. Польза кое-какая есть. Но дальше… как зубная боль.

После моего «выскока из-под топора», воспринимает меня, как «человека Боголюбского». То есть — врага. Не потому что я плох, а потому что из «тех», из суздальских. Любую гадость, которую сможет мне сделать безнаказанно — сделает. И люди его — тако же.

Длинный, уже с залысинами, постоянно мрачный. Прозвище — Калауз. Слово означает — карман, калита, сума, киса, гамза, кошель.

Традиционно щедрость — неотъемлемое свойство русских князей. Слова Владимира Крестителя, выставившего серебряную посуду на пир своей дружины: «Без дружины и серебро потеряю, а с дружиной и новое найду» — звучат в разных вариантах и в летописях, и в былинах.

Однако в последнее время на «Святой Руси» всё более встречаются князья скупые. Я уже вспоминал Володшу и Гамзилу, для которых наполнение кошелька — из важнейших, жизненно необходимых занятий. Применительно к некоторым Рюриковичам в эту эпоху летописцы с возмущением отмечают их жадность. С одним таким, Мачечичем, ограбившем княгиню-вдову, мне ещё придётся столкнуться.

Глеб-Калауз из этой породы. За что, конечном счёте, и умрёт. С голоду, в подземелье. Через тринадцать лет.

* * *

А пока… Пока надо ему отвечать. В стиле… как он сказал — «хайло вонючее»? Следуем, милсдарь, предложенному вами определению:

— Княже! Уж не беда ли с тобой приключилася? Али немочь кака? Али ещё напасть? Очи ясные — позамылись, уши грозные — мхом позарастали? Али не слыхал ты с утра бирюча громкого? Аль проспал ты указ государевый? А коль не проспал — так что ж спрашиваешь? Сказано про меня — Воевода Всеволожский. Ясно ли? А коль место мне на Стрелке Окской указано, коли быть мне промежду земель русских и булгарских, то и мир меж Русью и Булгарией — и меня касается.

Калауз вскинулся, было, на мои невежливые слова с издевательской интонацией. И — остановился: шапка Боголюбского чуть повернулась. Андрей ждёт продолжения. Скажет Глеб чего-нибудь… лишнее? В запале, в гневе.

Скажи, Глебушка, скажи. Скажи слово прямое, честное, от души страждущей. И когда будешь зимой зубками щёлкать — порадуешься. Глядя на объеденные не волками — людьми трупы на дорогах, скажешь:

— А вот я смел, а вот я самому — прямо сказал.

Потому что Боголюбский — взыщет. Ты от Андрея уже бегал, Рязань суздальские уже выжигали. Повтори. Тогда и ты, и сыновья твои — станут изгоями. Станут у чужого порога — милости просить, у чужого очага — тепла вымаливать.

И Калауз быстро убрал глаза. В которых общее раздражение сменилось конкретной ненавистью. Ко мне.

Запомним. Чтобы, при случае, открыжить.

Живчик рассматривал меня с весёлым интересом: «Ну ты, паря и даёшь! Новые «турусы на колёсах» придумал?».

А вот взгляд Андрея, обратившийся на меня, был куда сложнее: недоверие, опасение, ожидание глупости и подлости. И чуть-чуть — надежды: «а вдруг — и правда, как со стаканами…».

— Светлый князь Андрей Юрьевич! Кровавые дела воинские вере Христовой и Пресвятой Богородице — противны. Посему полагаю надобным всеми силами устремиться к прекращению смертоубийства. Для чего требовать от эмира — необходимое. А не запрашивать лишнего. Но и от требуемого, от цены настоящей — уже не отступать.

— Ну, дела! То его Княжьей Смерть кличут, Немым Убивцем величают, а то — «всеми силами устремиться к прекращению смертоубийства»!

Андрей внимательно посмотрел на влезшего Живчика. Подумал. И перевёл взгляд на меня. И на стоявшего чуть сзади Абдуллу:

— Что сказал посол?

— О мире? Ничего. Я говорю от себя. По моему суждению в договоре должны быть указаны четыре свободы. Свобода исхода: всяк человек волен уйти на Русь. Свобода деяния: всякое действие, совершаемое булгарином в Булгарии, может быть совершено там и русским. Свобода от суда: всякий русский человек может быть задержан, допрошен, осужден только русским судом. Свобода от мытарей: русский человек не платит пошлин, сборов, налогов, мыта в Булгарии.

Бояре, да и князья — рты пораскрывали. Начался усиливающийся ропот. С очень уничижительными для меня оценками и эпитетами. Не конкретно, а из серии «про овхо»:

— а, он вообще… да все его слова… никогда такого… спокон веку, с дедов-прадедов… да вон глянь — с такой дурной головы и волосы поразбегалися…

А вот Боголюбский только ещё выше задрал голову. Понятно, что вот так, сходу, переключиться с обычной средневековой системы «дай» — землю, серебро, рабов… Я ведь не требую ничего материального — только права. Право свободы.

Андрей не может мгновенно просчитать множество вариантов и последствий. Оттенки реализации, механизмы исполнения… тут возникают такие развития… Включая утрату эмиратом суверенитета, целостности и ислама…

Этот принцип — «принцип свободы» — мы активно использовали в последующем. Многие договора с соседями включали то — обычный комплект, то — усечённый, то — расширенный. Нарабатывались методы и инструменты исполнения таких соглашений. Чем сильнее, богаче становилась «Святая Русь», тем более выгодны становились для нас «свободы», тем длиннее был их список. Самих «свобод» и деталей их реализации.

Однако «первая примерка» оказалась неудачной, «свободный деревянный костюмчик» для эмирата — был отвергнут. Ни сил — продавить, ни ума — замаскировать — у меня ещё не было.

Андрей перевёл взгляд на Абдуллу и спросил:

— Ибрагим примет это?

— Э… Да простит меня э… достопочтенный Иван, но… нет.

Андрей посмотрел на меня и развёл руками. Я растерялся и прямо спросил Абдуллу:

— А что он примет?

Абзац. Ванька-лопух. Такие вопросы задавать послу враждебной державы…! И что?! А как у российского посла после русско-японской войны спёрли инструкции по переговорам? Там было чётко проведена «красная линия»: на что Российская империя готова согласиться. И пришлось микадо урезать аппетит и ограничиться только Южным Сахалином. А не отобрать весь остров, как хотели в Токио.

Абдулла должен был меня послать. Но… Набранный полчаса назад личный капиталец — уровень межличностных отношений — капитализировался в политический — в отношения между «Святой Русью» и «Серебряной Булгарией».

— Рогуе озен… э… речной разбойник — нет.

— Принято. Выбью все ватажки. Срок — три года. Но это не забота русских князей — это моя печаль. Воеводы Всеволжского. Всеволжск — не Русь.

Речной разбой на Волге — постоянная головная боль и князя, и эмира. Эмир уверен, не без оснований, что русские князья, хоть и косвенно, поддерживают это безобразие.

Походов — нет, а вот грабёж… постоянно. Поскольку именно булгарские купцы составляют большую часть пострадавших — эмир в ярости. А русские… не препятствуют. Ни ушкуйникам из Новгорода, ни шишам из Костромы. И там, и там сложились уже достаточно многочисленные устойчивые бандитские сообщества.

Мне, с моими планами построения собственного города, вся эта «русская вольница», «работники ножа и топора, романтики с большой дороги» — кость поперёк горла. По сути, я вежливо соглашаюсь на то, что и так является условием моего выживания.

— Булгар купец Христа — нет.

— Это вопрос владетелей Русской земли. По моему суждению — принять. Если булгарский купец на Руси не живёт. И алаверды: христиан в Булгаре не гнобить.

Речь идёт о принудительном крещении, практикуемом Андреем и репрессиях, проводимых эмиром против христиан. Преимущественно армянского вероисповедания. Но мы ж — за всех! Душой православной мучаемся.

Решать Боголюбскому. А он глубоко задумался. Как по поводу своей миссии на земле: нести веру христианскую, как и положено государю христолюбивому. Так и поводу джизьи (налога на иноверцев).

Сказано в Коране:

«Сражайтесь с теми из людей Писания, которые не веруют ни в Аллаха, ни в Последний день, которые не считают запретным то, что запретили Аллах и Его посланник, которые не исповедуют истинную религию, пока они не станут собственноручно платить дань, оставаясь униженными».

А Тафсир Ибн Касира разъяснил:

«Аллах сказал: (пока они выплачивают джизью), отказываясь принимать Ислам (с добровольным подчинением), будучи завоеванными и подчиненными (чувствуют себя подавленными), пусть остаются униженными и опозоренными. Поэтому мусульмане не должны уважать зимми (относиться к ним как к равным) или ставить их над мусульманами, потому что они по определению являются несчастными, опозоренными и униженными. Муслим записал со слов Абу Хурайры, что Пророк сказал: «Не приветствуйте первыми ни иудеев, ни христиан, и если встретите их посреди дороги, оттесните их к крайней части». И именно поэтому лидер правоверных Умар ибн аль-Хаттаб, да будет доволен им Аллах, потребовал от христиан соблюдения всем известных условий, которые обеспечили их дальнейшее унижение, деградацию и позор».

Конкретно Умар ибн аль-Хаттаб (мир ему), завоёвывая Басру в 636 н. э. сказал:

«Призывайте людей к Аллаху, и тех, кто вас услышит, приветствуйте. Те же, кто противится, должны платить подушный налог в качестве символа унижения и покорности. Если они отказываются его платить, меч будет наградой их головам. Бойтесь Аллаха, исполняя то, что вам поручено».

Моё — «не гнобить» — означает «уравнять в правах». То есть — и в налогах. Отмена джизьи — взорвёт эмират. И идеологически, и экономически. В ряде мусульманских стран в некоторые эпохи поступления от этого налога были столь существенны, что правители правоверных запрещали неверным принимать истинную веру. Чтобы не уменьшалась налогооблагаемая база. И плевали они на Умара! С его «приветствуйте».

Андрей и Ибрагим — «упёртые». Обоим отступление от канона — недопустимы. Как развести двух религиозных «баранов»? — Как всегда: во времени и в пространстве.

— 40 дней. Потом иноверцу — или вера, или изгнание. Годиться?

Тут есть куча мелочей. Как учитывать календарный период? Кто подпадает? В Залесье, в отличие от Новогородчины, нет явных, «легальных» язычников. А в эмирате — есть. Они — налогоплательщики. Если эмир начнёт их выгонять… или форсированно мусульманить…

Но все имеют в виду пяток-другой мусульманских и иудейских купцов, попавших под миссионерство Боголюбского, и пару-тройку армянских проповедников, до смерти познакомившихся с «милостью» эмира.

— Да.

— Да. Если на то будет воля эмира. И… э… полон… Да. Отдать.

Абдулла, вынужденный обходиться без переводчика, очень смущён. Ещё более он был смущён… мною. Вот так смущённо извинясь он уточняет:

— Полон — нет, мир — нет. О-ба-за-тел-но.

Это для них важно. Напомню: Булгарский Эмират начался с того, что викинги и славяне, возвращаясь из Каспийского похода, заплатили хазарскому кагану оговоренную заранее плату за проход. Но гвардия кагана увидела в ладьях руссов множество мусульманских пленников. Мусульманские наёмники наплевали на волю своего государя, на договор и оплату. Руссы были перебиты, а остатки их материальных ценностей легли в основу Булгарской государственности.

— Ишь чего захотел! А хрена тёртого ему не надо?! Мы их с бою взяли! За них кровью нашей плачено! Да мы и самого эмира…! И тебя морда поганская…! Сща как пройдёмся по Заволжью — толпами полон басурманский погоним…!

Боярская и прочая господа сильно возбудилась и громко возроптала.

Для русских «лучших людей» работорговля — постоянный источник дохода. Один из основных мотивов военных походов. Пригнал полсотни рабов, продал — эквивалент годового дохода от вотчины или от государевой службы.

Русь постоянно продаёт множество рабов. Преимущественно, из числа своих жителей. Соотечественников и единоверцев. Каждая княжеская усобица набивает невольничьи рынки Кафы. В отличие от Булгарии, которая торгуют, преимущественно, иноверцами и инородцами. Здесь, на Волге, основной поток рабов идёт из земель русских, марийских, мордовских, буртасских… в Булгарию и далее на юг.

Картинка… несимметричная… Что даёт возможность…

— Спокойно! Тихо! Всех на всех!

Что, про «Шестидневную войну» не слыхали? 5 тысяч пленных египетских офицеров, включая генералов, были обменяны на 10 пленных израильтян. А солдат просто перевезли за Суэц и разогнали по домам.

— Чегой-то? Как это? Когой-то? Которых всех?

Собрание на мгновение призадумалось, обменялось и попёрло. Рогом — на меня.

— Сдурел хрен лысый! Кого всех?! У нас ихнего полона — три тыщи! У их — и трёх десятков нет! Как жеребца на белку сменять! Да княже же! Да что же этот дурень говорит-предлагает! Да разорение же! Неможно сопляку такому слов таких говорить!

— Да тихо ж вы! Сказать дайте!

Тяжёлая, темная ненависть в глазах рязанского Глеба (Калауза), светлый, праведный гнев — Изяслава Андреевича, веселье с тревогой — у муромского Юрия (Живчика). И напряжённый, испытующий взгляд из-под прищуренных век Боголюбского.

Он — не меня испытывает, он — себя испытывает. Проверяет. А не ошибся ли он нынешней ночью? А не переиграть ли всё назад? Взять в железа, подвесить на дыбу, придавить да вызнать… Фигляр? Мошенник? Постобрёх? Или что-то… серьёзное?

— «Всех на всех» — означает отдать эмиру всех булгар. Нынешний полон и из прежних, кто в русских землях живёт. Кроме принявших веру христову. И — наоборот. Всех христиан, хоть бы и в магометанство насильственно обращённых, всех людей из племён, что под Русью живут. С их детьми. Вернуть на Русь.

— Что скажешь, посол?

Андрей снова обгоняет в соображалке остальных. На всё Залесье не наберётся и тысячи булгар. Просто потому, что ни один нормальный хозяин не будет оставлять таких рабов в Волжско-Окской системе — велика вероятность побега, по реке лодочкой — удобно. «Геккельбери Финн» с негром на Миссисипи — как пример.

А вот выгребать против реки… или брести через Мордву… И ещё: русские продают булгарам соплеменников, а булгаре русским — нет. Так что соотношение не в разы — в десятки раз.

— Барлык барлык… Ново. Не бывало. Эмир… Его воля.

Абдулла явно пребывал в недоумении. Предлагаемая мною схема здесь не принята. Ибо она переводит сделку из мгновенной, краткосрочной — вот твоё, вот моё — поменялись, «махнём не глядя» — в долгосрочную.

«Фактор времени»: собери всё взятое, за все предшествующие годы, и отдай. Это требует таких, многим скучных, или — вообще незнакомых вещей, как механизмы и процедуры администрирования и взаимодействия, учёт и контроль…

Для грабителя — неприемлемо. А вот для государя…

Андрей посмотрел в потолок, улыбнулся чему-то, посмотрел в пол, взглянул прямо на нас с Абдуллой:

— Да. Так — быть.

— Но, батюшка! Басурманы же…!

— Один раскаявшийся грешник милее господу десяти праведников. Возвращённый в лоно матери нашей — церкви православной, милее десяти новообращённых. Души христианские, стенающие под игом агарян нечестивых, должны быть освобождены и возращены.

Вы хотите спорить с Боголюбским?! Поднимите руки, что бы я знал — сколько могил копать.

Но тема не была закончена: пошёл тяжёлый, многослойный и многоструйный, разговор о том, что нужно посылать к эмиру своих послов.

Я, естественно, сразу влез: можно и я, дяденьки? На меня сказали: тьфу-тьфу, мордой не вышел. Ругать меня было удобно для всех. Поэтому все занимались этим долго. Прикидывая параллельно возможные расклады с собственным участием в посольстве к эмиру. С одной стороны — честь. С другой стороны… может плохо кончиться.

Тут Андрей, уже почти совсем закрывший глаза, вдруг сказал:

— А он пойдёт от себя.

И снова в меня вперился.

Да, Андрей умнее их всех. Как бы другие не тужились, не подпрыгивали. Уловил возможности от введения в игру третьего игрока. Остальные… услышали, отреагировали-посплетничали. Но — не уразумели. Слова — знают, смысла — не понимают. Третья сила… Ещё — не сила, ещё только намёк, лейбл, колебание воздуха… Формально — независимая, а подсознательно… «брат» он мне сказал. Один раз.

Играя в эту игру, усиливая, «надувая» меня, обращаясь со мной как с… нет, не с равным — это невозможно, но как с чем-то существенным, самостоятельным, он может обдурить эмира, прижать племена, кокетничать с русскими князьями, сваливая на меня всякие… проблемы и коллизии. Яркая кукла, которая пляшет на свету, на которую обращено внимание присутствующих. А кукловода сзади, в темноте — никто не замечает.

Роль «куклы»… я — вполне. Лишь бы — тепло, светло и сытно. Пока. А потом… Кукловодами не рождаются — кукловодами становятся. Поглядим.

Выдернул своих: Николашку в качестве толмача, Чарджи — для «навести тень на плетень».

* * *

Кто забыл: инал — наследник ябгу. Которые повелители огузов. Самым могущественным ябгу был Абакун-али-Ахмат. После его смерти лет 60 назад, его внук Саладдин Али Абдул Мерхенрад, принял другое имя, назвался Сельджуком, («повелитель всех людей»). С этих пор титул ябгу перестал употребляться, правитель стал называться султаном. Тогда тюркские войска в количестве 135 тыс. воинов, 400 тыс. лошадей, 3 тыс. верблюдов и 1000 боевых слонов начали продвижение на запад, захватив Персидское царство, Армению, южную часть Грузии и север Ирака, угрожали существованию Византийской империи.

Но с Сельджуком пошли не все. В Дельте Волги, в Саксине, который теперь вместо Итиля, правителями — огузы. Торки — их северная ветвь, южная — сельджуки. Саксинцы… средняя. Исконно-посконные. Хранители племенных традиций и носители изначальных знаний. Пришипились в камышах и блюдут. Посреди иудейско-мусульманского подчинённого населения.

* * *

Булгары с огузами несколько раз воевали, поэтому торк в моей свите — намёк на… возможные возможности.

Народу на барку набилось… три посольства в одной лоханке! Даже и поговорить спокойно негде.

На той стороне народ — забегал. Начал изображать страшное войско заоблачной численности. Конные отряды туда-сюда скачут, пыль поднимают. Суздальские бояре приуныли. От такого множества вражеской конницы.

Ага. Только там лошадка одна такая приметная. Чёрная с зелёными пятнами. И она — то в одну сторону, то в другую. Типичный пример из серии «про мелочи» — просто стою, смотрю, думаю…

Аналогичный случай был… нет, не в Бердичеве — в Приамурье. Хабаров схлестнулся с маньчжурами. Союзные русским якуты нашли в лесу разведывательной маньчжурский отряд. Но не вырезали, а стали гонять вокруг дозора своих всадников. Много раз. Лазутчики потом прибежали к своему начальнику, «пали на лица свои» и возопили:

— Ай-ай-ай! К русским помощь идёт! Ай-ай-ай! Много-много-много!

Там маньчжуры призадумались и ушли.

Здесь я показал — бояре бояться перестали, смеяться начали:

— Вот же дурни гололобые! Пугать нас удумали! Туда-сюда одну конную сотню гоняют!

Глава 349

Долго стояли. Не зовут и не зовут. Как бы не из-за моих… экзерцисов — Абдулла-то сразу к эмиру в шатёр побежал. Понятно, что он обещал сохранить мою тайну — в тайне от людей. Но… эмир-то — не «люди». Что-то он господину своему расскажет. А уж про «третьего игрока» — просто обязан.

Позвали, наконец. Наши суздальские, как положено по этикету, шапок не снимают — у мусульман это оскорбление. Провозглашают наши предложения. Эмир, особо и не слушая, через толмача:

— Надо подумать. Приходите завтра. Вас отвезут.

Все повалили на выход. Тут в спину:

— А вас, Штирлиц, прошу остаться.

В этот раз «Штирлицом» оказался Воевода Всеволжский, то бишь — я. Вербануть задумал? Ну-ну…

Суздальские уехали — нас снова в шатёр зазвали. Обстановка уже… теплее: подушки, угощение. Эмир рукой махнул — его лишние свитские вышли. Пришлось и своих выгнать — комаров кормить.

Сидим «тесным кружком»: эмир, Абдулла, какой-то чёрный мужик со здоровенной саблей. А, телохранитель. Из зинджей. Я с таким типом в первой жизни сталкивался, из иракских беженцев после «войн в заливе». Точь-в-точь. Только мой был пристойнее — без сабли.

Сам эмир Ибрагим… Я думал, он старый и толстый, а он средних лет, темноволосый, довольно высокий, почти стройный мужчина. Татарин с мощной примесью семитской или кавказкой крови. Яркий такой, сильно… контрастный. Может, Ану к нему не просто от страха перед гяурами рвалась? Вот с этого и начнём. Нельзя — не по этикету первым начинать говорить. Но очень хочется. А то чего-то он меня уж очень пристально… глазами кушает.

— Мир тебе, эмир Булгара Великого. Хочу передать поклон от твоей любимой наложницы Ану. По воле Аллаха случилось так, что наши пути с ней пересеклись.

Класс! Толмачит Абдулла. Значит, можно без восточных припаданий и причмокиваний. Короче. И в обратную сторону он будет переводить только суть — русским он не владеет свободно. Я со своим тюркским… вообще помолчу. Деловой разговор может получиться.

Ибрагим долго морщил лоб — вспоминал. А кто ж это у меня любимая наложница? А где я слышал это имя?

— Кайда? Э… где…

— Она? В шатре у Боголюбского. Теперь она — его любимая наложница.

Я думал — Ибрагим как-то… разгневается. Типа — отобрали женщину. А он — смеяться начал. Так это… довольно обидно. Абдулла переводит смысл: русские князья всегда на ношенное падки. Объедки да обноски подбирают. Похохатывает и вдруг замирает. После моего уточнения:

— Я её у разбойников отбил и князю подарил.

— Ты подарил князю? Сам? Не он потребовал?

Военачальник может забрать у воина любую часть добычи. А вот подарить… это свойственно равным. Здесь несколько другая культура отдаривания, как на Руси. Ощущение неравенства при дарении — жёстче. Обычная форма — бакшиш: «щедрые вознаграждения и взятки, грубо требуемые и любезно принимаемые в обмен на незначительные либо вовсе не оказанные услуги».

Типичная озвучка:

— Лучше подари мне это сам.

Плюсик к моему рейтингу — князь я или не князь, но имею право свободно дарить даже князьям.

Эмир отсмеялся и что-то спрашивает. Абдулла переводит, теряя по дороге оттенки презрительности и недоверия:

— Воевода Всеволжский — что это?

Так просто ответить… Начнём издалека:

— Вчера на пиру тверской князь Володша умер в моих руках.

— А-ах?! Калай?! Как?!

Наиболее точный ответ: «молча». Но здесь… не поймут.

— Он упал на мой нож.

Дальше они между собой минут пять очень бурно что-то выясняли. Потом разом замолчали и уставились на меня. Вот так, в изумлённом состоянии, без сословной фанаберии — нормальные мужики. Очень любопытные. Они же тоже знают — убийца русского князя должен быть мёртв.

— Князь Андрей хотел отрубить мне голову. Но передумал. Приговорил к высылке. Из Руси. Со сылкой. На Стрелку.

— Ибрагимов городок?!

На Руси говорят — Бряхимов. Но смысл тот же.

— Нет. Там будет мой город. Новый. Всеволожск. Вольный. Не-Русь.

И тут я рискнул. Просто в глупой надежде, что такой искушённый царедворец, как «мойдодыр», найдёт приемлемую форму перевода.

— Эмир хотел взять Стрелку силой. Не получилось. Пришло время пройти пути мира.

Абдулла переводит аж взахлёб. Ибрагим глянул удивлённо. Потом откинулся на спинку своего… дивана, кресла? Глаза прищурил, разглядывает.

— Что ты хочешь?

Конкретный мужик. Понял. И — выразил.

— Всё. Хлеба, серебра, железа, коней, скот, людей… Мира.

Сидим, молчим. Они меня рассматривают. Я глазки в пол уткнул — нельзя прямо смотреть в глаза пресветлому, благороднейшему и победительнейшему… Только реснички трепещут и улыбка блуждает.

Совершеннейший разврат и порнография! Соблазнение с предложением. Вот уж точно: соблазнительное предложение.

«Спам» изначально — неспровоцированное навязчивое предложение услуг портовой проститутки. Тут… ну… типа… где-то как-то… Давай, Ибрагим, греби спам лопатой! Фильтры-то у тебя не отстроены.

Как вспомню Киев, как я тогда Хотенея… о-ох… соблазнил, возбудил, поигрался и не дался…

Опыт, ребьятки, не пропьёшь. Эмир видит… что-то из своих привычных картинок, из стереотипов: юное, безбородое, слабое, мечтающее доставить удовольствие господину, исполнить любое его пожелание… Дрожащее от страха и трепещущее в предвкушении… Да он каждый день такое видит! И чётко, на уровне спинного мозга знает: это — хорошо, безопасно, приятно… Обычное дело. Уровень тревожности, недоверия, готовности к опасности… снижается.

Это не его апофения, не моя харизма, не когнитивный диссонанс. Это — провоцирование поведенческих шаблонов. Не инстинктов, не безусловных рефлексов — глотать, дышать… Всего-то — число условные, благоприобретённые, воспитанные, начиная с нежнейшего возраста… Так ведут себя слуги, рабы, домашние… И — звук.

Ваня! «Голос струится мёдом и патокой»! Не скачи по октавам! Никакого баса, рыка, скрипа, напора… Ничего агрессивного, ничего от бородатого, матёрого, злобного, иноверного, рыкающего…

Умом он понимает: перед ним — один из предводителей врагов, злой, чужой, «острозаточенный». А нутром: свой, добрый, «мягкий». И «нутро» давит на мозги, обволакивает их, глушит, как мягкая подушка. Ведь так же лучше! Приятнее, комфортнее, привычнее. Бояться не надо. Страх, неуверенность… очень неприятные чувства. Душа эмира успокаивается, появляется надежда, уверенность в себе. Парень перед ним… пожалуй, мил. К этому — приязненно…

А всего-то: губками — улыбочку, ресничками — трепет. И судьба народов и государства в… в туда, где ей и быть надлежит.

Если кто не понял — происходит акт государственной измены. Я предлагаю эмиру то, ради чего он заварил всю эту кашу, за что погибли его люди, за что он сам нахлебался позора и страха. То, что было боем и кровью отбито у него русскими ратями, русскими князьями.

Я предлагаю ему победу в проигранной войне.

Чётко по стандарту: «Заплати мне и я сделаю тебе хорошо».

То, что это «хорошо» означает здесь: воинскую честь, славу государя-победителя, торжество правоверных над неверными, унижение Руси вообще и Боголюбского в частности… И, как сказал Пророк: «…если встретите их посреди дороги, оттесните их к крайней части». Оттеснить с главной дороги — с Волги… Победа! Неожиданная, утраченная и чудом обретённая…

Я предлагаюсь всем: душой, телом, имуществом. Землями, которые даровал мне Боголюбский. Телом, отмеченным Аллахом. Ибо изменник не сможет полноценно жить нигде, кроме эмирата. А для этого надо быть мусульманином. А я — уже… Душой, возликовавшей при виде хаджи Абдуллы, устремившейся к источнику мудрости и саду размышлений.

Если бы я не был, по их понятиям, «тайным мусульманином», «потерянным и обретённым братом» по вере, то… эмир бы мне не поверил. Соглашение оговаривалось бы такими условиями, что исполнить их было бы невозможно, само согласие — неинтересно. Но случилось — то, что случилось. Абдулла узрел… удивительное. И — произнёс «недозволенные речи». «Агент вливания» — «влил» в уши правителя. Нет! Не ложь, не обман! Только факты! «Правильным» образом акцентированные и аранжированные.

Вот, «птица счастья завтрашнего дня»! Вот, тайный брат, который тупые русские поставили начальником на столь важном месте! Вот, сокрытый верный, мечтающий о припадании к истинной вере! Аллах ниспослал лучшее средство для обмана и унижения неверных!

Снова, как в Бряхимовском бою, перед Ибрагимом замаячил «счастливый случай». И он — снова «повёлся».

— Канша? Э… Сколько?

— Чтобы хватило построить город. Крепкий. До Мурома — сто вёрст. До Городца — полсотни. Русские рати могут подойти внезапно. Большой город. Чтобы было место для припасов, для размещения войска. Если эмир вдруг надумает… послать туда воинов.

Тут их прорвало. Но — между собой. Что-то они бурно обсуждали. Поминая Аллаха и Пророка его, да будет с ними… чего там с ними должно быть.

— Ты делать… э… клятва. Присяга. На Коран. Руку положить.

Эмирушка, да я хоть на что положу! И не только руку! Разве не сказано в Коране, что Аллах — лучший из хитрецов? Уж мы-то договоримся! «Ворон ворону — глаз не выклюет»!

И разве не сказал Пророк: «Ложь допустима только в трех случаях: между мужем и женой, для достижения довольства друг друга; во время войны; и ложь с целью примирения людей»?

Я неженат. Другие основания, данные Пророком… — вполне.

И разве сам Пророк (да пребудет он в милости перед Аллахом), не нарушал своих клятв, говоря:

«когда я даю какую-нибудь клятву, а потом вижу, что есть более хорошее решение, я обязательно делаю то, что лучше, а от этой клятвы освобождаюсь»?

Нет, я всё-таки балдею от мудрецов уммы! Какой здравый смысл! Какой реализм и прагматизм! Попостился три дня во искупление — и ври дальше! Как и сказано Пророком:

«Говорите, что сочтете нужным. Вам это разрешено».

Забавно: в христианстве ложь — смертный грех, лжесвидетельствовать — запрещено в «Десяти заповедях». Умные интеллигентные люди говорят, что всё разнообразие человечества, всех его культур, держится на этих «Заповедях» в той или иной форме. Дескать, человечество морально едино. Отсюда гуманизм, демократия, равноправие, «все люди — братья»…

А как же вот это: «я обязательно делаю то, что лучше, а от этой клятвы освобождаюсь»? «Я тебе пообещал? — Я тебе ещё пообещаю». Сегодня принял присягу, получил ружьё, а завтра увидел, что за него дают пол-штуки баксов и решил — это «лучше»? И фигня та присяга?

Увы, ребята. В меня нормы допустимого вбивались не в мечетях и медресях Счастливой Аравии, а в подворотнях и на пустырях сесесерии. «Мужик сказал — мужик сделал».

Правда, из этого следует… следует, что Пророк — «не-мужик»? Как и его последователи. А кто? Просто брехливые самцы хомнутых сапиенсов?

Если признать, что человечество едино, что оно едино в своей моральной основе — в «Заповедях», то мусульмане — не люди? Маразм! Человечество — это всё то, что выродили Адам с Евой.

Тогда… Мухаммед — репродуктор-извращенец? В смысле: извратил, при воспроизведении, слова Аллаха?

Я не утверждаю — я просто спрашиваю. Что — и спросить нельзя? — Ну, извините.

Но хочется же понять! Магомет — чётко человек. А не кусок бога, как Иисус у христиан. «Человеку свойственно ошибаться» — международная давняя мудрость. Не преднамеренно, не «по злобе». Что-то недопонял, где-то недослышал… Вы вообще себе канал связи между богом и пророком представляете? На передающей стороне просто транзисторы шумят, а у приёмника — предохранители вылетают. Характеристики — несоизмеримые.

Сама идея ошибки пророка (что соответствует человеческой природе Мухаммеда) выглядит в исламе ересью.

В христианстве было также. Утверждения пророков считались абсолютной истиной. Догмой. Потом список догматов веры сократился — во второй половине 20 века католики признали:

— Все догматы могут меняться. Кроме непогрешимости Папы Римского.

Двадцатый век — от Рождества Христова. В летосчислении Хиджры — соответствует 14 веку. Может, ещё просто не созрели? Подождём лет шестьсот и… Кто доживёт — расскажет.

Факеншит уелбантуренный с этой теологией! Проще! Я никогда не лгу! Хитрю, умалчиваю, создаю впечатление… но — не лгу. Тут Аллах — лучший из хитрецов — меня поймёт. Но — «дал клятву — взял клятву»… Не, не могу. Не магометанин. Уважать себя перестану.

— Я вполне доверяю присутствующим. Как себе. Но… для клятвы нужен мулла. И — другие. Тайна — как редкая птица: один может её удержать, но в собрании… кто-то окажется неловок. Цена… не только моя голова. Но и… радость эмира. Которая может надолго отложиться в исполнении. Готовы ли мы погрузить дух блистательного в пучину печали? На многие годы? Нет? Тогда, о благороднейший эмир, позволь откланяться и отправиться в свой лагерь. Дабы гяуры не заподозрили меня в чём-либо.

Вопиющее нарушение этикета! Только государь может отпустить собеседника! На этом прокололся «Железная Маска» в одном из литературных вариантов своей истории. Это настолько… стереотипически, что у эмира даже типовой реакции, типа: «постой» — нету.

Я поклонился, поднялся на ноги, поклонился, отступил задом к выходу, снова поклонился и… и вывалился на свежий воздух.

Уф! Ну и работёнка у дипломатов! Следом, тоже вытирая пот, выкатился Абдулла, послал слугу за лодкой с гребцами, внимательно осмотрел моих людей.

Отсюда, с берега Волги, просматривался Янин. И я… позволил себе несколько форсировать ситуацию:

— Видишь?

— Кандай?

— Костры не горят. Берег тёмный. Никто не знает замыслов Бешеного Китая. Но если он захочет ударить через реку — вы не увидите.

— Кха! У нас… э… новый воин приплыл. Много.

— Они — спят. Убить сонного… Скажи эмиру — времени мало, мир надо делать быстро. Иначе — будет много крови.

…

Едва перебрались через Волгу, едва лодочка ушла назад, как… Я только размечтался, только представил себе: вот приду, сниму, лягу, вытянусь…

— Князь Андрей Юрьевич велит к себе.

И рядом десяток суздальских гридней в полной броне.

Факеншит, какая же это уже серия пошла?! Что у меня третья ночь без сна — понятно. Но Андрей-то как держится? Или он днём перекемарил? Похоже — так. Вижу, что Боголюбский устал, но глаз острый:

— Сказывай.

— Говорил с эмиром. Обещал ему построить город на Стрелке. Большой и крепкий. Просил денег, людей, скота, хлеба. Вроде — даст.

— Присягал?

— Нет.

Вот чего собственно, я так и юлил с присягой. Мне-то плевать. А для Андрея это… аргумент. Для выводов.

Смотрит. Глазами сверлит. Он не верит ни одному моему слову. Конечно: поверить, что противник будет финансировать строительство форпоста против самого себя…

— Почему?! Почему он тебе доверяет?!

— Потому что апофения. Видят, но не разумеют.

— ??!

Как они меня заколебали! Я имею ввиду — мои штаны с трёхслойными завязками. И правители — тоже.

Достаю, показываю.

— Так ты обрезанный?!

— Нет! Факеншит! Я — облезшний! Я же тебе рассказывал! С меня вся кожа слезла! И отсюда тоже! А потом наросла вот так! А эмир решил… Потому что он — идиот!

— Та-ак… А веруешь в кого?

Как вы мне все надоели! Я вообще ни в кого не верую!

   «Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе,    Трезвон колоколов — язык смиренья рабий,    И рабства черная печать равно лежит    На четках и кресте, на церкви и михрабе.   …    Бушуют в келиях, мечетях и церквах,    Надежда в рай войти и перед адом страх.    Лишь у того в душе, кто понял тайну мира,    Сок этих сорных трав весь высох и зачах».

Сколько же столетий должно пройти, чтобы мудрость Хайяма стала не только доступной, но и воспринятой?! «Видят, но не разумеют. Слышат, но не внемлят»…

Вытаскиваю из-за ворота крест нательный. Юлькин противозачаточный.

Охренели религиозные. Всё вокруг одного и крутятся. И вот так — всё средневековье! Хотя понятно: основные инстинкты и их канализация с деформацией — в основе каждого массового вероучения.

Я поправляю одежду, никак не запихнуть правильно рубахи в штаны. Андрей мрачно меня рассматривает. Он — не верит. Он знает, что верить изменнику нельзя. «Единожды солгавший — кто тебе поверит?». Я — изменник? — Чему изменил? «Солгавший»? — В чём солгал?

Андрей не может найти противоречий в моих рассказах.

Ибрагим — глуп? Битый враг — всегда глуп. Обрезание? Но вот же — и на голове плешь, вся кожа слезла. Куча непривычного, нестандартного, сомнительного… Но под каждое утверждение находится подтверждение… И эти падающие стаканы… Пророчества истинные и пророчества ложные… странная бумага, странные ножики, странная телега, странная икона, странные речи…

Да срубить ему голову! Чтобы свою не мучить. Но вот же: вчера четыре причины были. Для топора. И… не срубилось… Теперь появилась пятая — измена. Так оно выглядит — сговор с противником, получение от него обещания материальных ценностей, помощи… Но таковым не является… А дома ждёт эта история с женой… и надо бы отдариться за наложницу… и героев казнить без явной вины — в войске негоразды будут…

— Сейчас ты присягнёшь мне.

— Нет.

Ух как он не выносит слова «нет»! Опять железяку святого предка начинает искать руками, не глядя.

— Брат, ты забыл. Изгнание. Я — не-Русь. Иначе — ты обманул князей. Взял себе землю.

Смотрит. Меч дёргает. Туда-сюда, в ножны — из ножен. Скрип-скрип. Вжик-вжик.

* * *

Я плету паутину мира. Я сплетаю ниточки-шнурочки. Связывающие нас. Меня с ним. В этом плетении — вражда и дружба, ненависть и радость. Ты не хочешь назвать меня братом, тебе привычнее видеть во всех врагов. Но ты не можешь выдернуть одну-единственную паутинку, не можешь сказать:

— Враг! Рубить!

Потому что всё плетение, все нити склеены. Склеены твоим интересом, окутаны туманом нового, невиданного, непривычного.

Логика вражды, тела, функции требует:

— Убей его! Мир станет проще!

Логика души, любопытства, надежды возражает:

— Убить? И никогда не узнать? Потерять… не попробовав?

«Свобода хотеть» вырастает из «возможности знать». Не знаешь — не захочешь. Не сможешь захотеть. Тебе не нужна часть твоей свободы? Части тебя? «Мир проще» — это хорошо? Площе, серее, скучнее… — лучше?

У меня ничего бы не получилось с Романом Благочестником. Или с его братьями. Разве что, сам Ростик… Среди десятков Рюриковичей этого времени, Боголюбский — едва ли не единственный. Один из очень немногих, способных увидеть, услышать новое. Не испугаться, не отбросить:

— Фу. Хрень какая-то помстилась. Свят-свят-свят.

Хоть и с трудом, с постоянным раздражением, со скрипом зубовным, но понять: это — иное. Обладающий столь высоким уровнем самоуверенности, чтобы поверить. Поверить самому себе, своим глазам и ушам: это — не мираж, не больной бред — реальность.

Надо быть очень сильным и смелым человеком, чтобы открыть глаза. Чтобы взглянуть на мир и принять его. Таким, каким он есть, а не — как мне хочется, как меня учили, как я думаю. А не приняв реал, не увидев его — человек не может его изменить, улучшить. Остаётся только воевать с ветряными мельницами и строить воздушные замки. Разной степени ветрености и воздушности.

Понятно, что ни один из моих эпизодов, известных Боголюбскому, не есть доказательство необходимости моего существования. Начиная с моих уникальных метательных ножичков-штычков в Рябиновке. Любое мое слово может быть опровергнуто или извращено, любое моё действие может быть истолковано разными образами. Каждый конкретный случай — случай. А вот совокупность…

У Андрея достаточно ума и опыта, чтобы оторвать свой мысленный взгляд от конкретики моего обрезанного члена… или от отказа от присяги. И понять закономерность.

Нет, не так. «Попаданец», «прогрессор», «эксперт по сложным системам»… здесь даже слов таких нет. Не «понять» — ощутить. «Что-то в этом есть…», «это ж-ж-ж — неспроста». И при этом не испугаться, не спрятаться за «плаху с топорами», «нет человека — нет проблемы», «как с дедов-прадедов бысть есть»… Потому что — Бешеный. Битый, рубленый, колотый… тёртый и нахлебавшийся…

Он — смог.

Смог. Себе. Позволить!

И вновь удивляюсь я попаданским историям. Разве не очевидно, что, для того чтобы попаданец вошёл в мир «вляпа», чтобы стал там чем-то, чтобы изменил и улучшил, чтобы между ним и миром прошла искра энергии понимания и взаимодействия… Ведь с той стороны, со стороны мира — должна быть «ответная часть»! Ведь «вилкой» без «розетки» можно только дырки в тесте делать да в носу ковырять! Ведь ни света, ни тепла, ни… Толку — не будет.

Мне повезло. Да, это — «рояль в кустах». Да, «это то, чего не может быть»: я искал человека — и я его нашёл.

Нет. Не так. Не надо мании величия. Я не искал Боголюбского. Я вообще не имел осознанной цели: вот такого человека я ищу. Я просто убегал. Убегал из-под топора, из-под «асфальта на темечке», из жёсткой клетки боярской усадьбы в Пердуновке… Убегал оттуда, где мне было плохо.

«Если долго сидеть на берегу реки, то мимо проплывёт труп твоего врага» — восточная мудрость. А если наоборот? Если долго бегать?

Вот вода. Она течёт вниз. Почему? — Потому что ей так удобнее? Вот та же вода, только паром. Она взлетает вверх. Потому что пару так удобнее?

Это вода. У которой — ни сознательного, ни бессознательного. Одни физико-химические характеристики. А у меня? Даже при выключенных мозгах, при отсутствии формулируемой цели, инстинкты и интуиция — не выключаются.

«Рыба ищет — где глубже, а человек — где лучше» — русская народная мудрость.

Да, моя встреча с Боголюбским — случайность, «рояль». Меня могло занести в другие страны, в другие края. И — пыталось занести! А я — уворачивался. И продолжал топать по своей дороге. «Дорогу осилит идущий». Даже не зная, куда ведёт эта дорога. Каждый отдельный шаг — случайность. Вместе — путь, закономерность. Просто нужно поднять задницу и сделать шаг. Сделать поступок. Не поэтому ли «поступок» и «поступь» — однокоренные?

«Посеешь поступок — пожнёшь привычку, посеешь привычку — пожнёшь характер, посеешь характер — пожнёшь судьбу».

Моя судьба привела меня к моей «ответке».

Наш «разъём» частенько «искрил»… и нажимать нельзя — сломаешь. Но… контакт был.

* * *

— Ты выбрал опасный путь. По лезвию.

— Да, брат. Это моя тропа. Гулять по острозаточенному во тьме.

Мда… Забавно теперь это вспоминать. А тогда… Каждое… не слово — каждый звук, жест, вдох… всё имело цену. Множество мелочей. Вот перевернулась бы наша лодка на Волге, и не было бы Всеволжска. Не уверовал бы Абдулла в мою избранность, не увидел бы Андрей во мне отсвета брата своего… Да что угодно! Ногу на бережку подвернул бы — не смог бы резво с колен у эмира подняться, тот до чего-нибудь додумался… бздынь.

Многое, очень многое было в те два дня и две ночи сделано. Фундамент заложен. Что-то — прежде продумывалось, взвешивалось. Многое шло по наитию, по интуиции, по чувству. Не всегда верно. Или — верно в тот момент, а потом — мешать стало. Можно было, наверное, и побольше из князя с эмиром выжать. Или — все потерять. И голову — тоже.

«Ласковое теля — двух маток сосёт» — русская народная мудрость. Вот я и присосался. И к Залесью, и к Булгарии. По разному, но к обоим.

«Мир — оружие сильного». Я хотел стать сильным, я знал, что я буду сильным. И поэтому — стремился к миру. Понимая — или надеясь? — что закономерность, «сила вещей», течение жизни — если мне не будут под руку гадить — заставит их всех лечь. Под мою волю. А они — не хотели. Они дёргались, суетились, хитрили. Судорожно соображали: как бы выдрать вот этот кусок земли, как бы набрать лишнюю сотню рабов, кусков серебра… «Зверь Лютый» уже пришёл, уже обустраивал своё логово, уже высматривал земли и племена. А они продолжали играться в свои игрушки.

«Видят, но не разумеют». Грустно. Но меня спасло.

Я говорил, что чудеса надо тиражировать? «Чудо освобождения» Джафара было растиражировано сразу поутру: едва Абдулла со свитой сошли на берег, как я погнал в эту лоханку свой полон.

Сам вчера кричал: «Всех на всех!». Ну и вот — личным примером. «Жаба», конечно, давит. И ведь нет никакой гарантии… Но — «На свободу — с чистой совестью!». Хотя бы — с моей чистой.

«Жаба» — общечеловеческий элемент. Один из новиков вылез:

— Ты! Воевода! А мы?! А наша доля?! Как на стену лезть, так давай-давай. А как делить-дуванить — так фиг?!

Я как-то даже… растерялся. Потом вспомнил. Много раз уже говорил, что здешние походы, хоть бы и государственные, хоть бы и освящённые попами, муллами и шаманами, по сути своей — бандитские вылазки. Обычная, основная цель — вооружённый грабёж. Отнятие чужой собственности и свободы.

Эта цель может быть главной. Как в давешнем походе Долгорукого против булгар. Или — второстепенной. Как в нынешнем походе Боголюбского. Но это на уровне предводителей. На уровне рядовых бойцов оттенок «за зипунами», «за рабами» — присутствует всегда.

Высшая форма демократии — вооружённый народ, ополчение. Народ — ворует. Тащит, тибрит, комуниздит и грабит. Потому что, когда поход закончится, каждый вернувшись домой, станет уже не народом, а конкретным хозяином. Своего личного хозяйства. Которое нужно укреплять и процветать. А успешный грабёж, как известно — самый эффективный вид экономической деятельности.

У меня, у моих… моих смоленских — этого нет. Они не ополченцы. По своему статусу ближе к княжьими гридням, «янычарам». Своего — ничего. Ни кола, ни двора. Всё — даденное. Только голова своя. Парень из моих может прибрать… колечко дорогое — зазнобе, платочек узорчатый — матушке, кису вышитую — батюшке. Да и то, большинство — полные сироты.

Мои тверские… тут интерес другой. Они и вправду народ русский. Они по домам придут — им жить-кормиться надобно. Им доля в добытом важна. В хабаре, в полоне…

Мда… Но делёжка, если и будет, то в конце похода. А ныне гавкать мне под руку…

— Резан! Это твоё дерьмо говорящее вывалилось? Прибери.

Прибрали. Я, честно говоря, имел ввиду проведение разъяснительной беседы, нарядов там вне очереди…

Если прапор не может «прикопаться» к «салаге»… а уж тем более — к салажонку, который из себя «деда» строит… то он даром хлеб кушает. А дальше «по-сигурдовски»:

— Это у тебя что? Десять ударов. А это? Ещё десять…

А дальше — «по-ноготковски»:

— Прости господин. Велено было посечь плетями, а я сослепу кнут взял…

Ты мне, Ваньке плешивому, «ваньку»-то не заправляй! Чтоб палач инструмент перепутал! Но… народ впечатлился — по двору кровавые ошмётки мяса летят. А казнить тебя, Ноготок, не за что: дурень сдох — и ладно, чище стало.

— Ивашко, Резан — хотули у всех перетряхнуть. Лишнее против уставного — к Николаю. Делёжка — по завершению. Весь хабар — в общак. Взявшему себе — смерть. Исполняйте.

С хабаром — проще. Пить-есть — не просит, эмоций — не испытывает.

— А полон?

— Весь полон — на х… мм… к эмиру. На барку эмирского посла. Бегом!

За единственным исключением: Салман. Что его ждёт там — было понятно всем. Ему — первому. Так что на мой вопрос:

— Хочешь остаться? Прими крест.

Ответ был незамедлительный:

— Якши.

Вывели мужика к Волге, позвали попа. Народу набежало…!

— «Княжья Смерть» басурманского чёрта — крестить надумал!

Внешность у Салмана… я уже рассказывал. Ещё и шрамы по всему телу обнаружились.

Абдулла морщился недовольно: он уже прикинул, как будет снимать кожу с мучителя своего внука. Но… Тут Боголюбский своих пленников погнал, а там уже и бояре стали рабов выпихивать.

Глава 350

Переговоры шли весь день, до самого вечера. Абдулле дважды пришлось за Волгу сгонять — на согласование с эмиром.

Особенность средневековых договоров — в их краткости. Типа: «давайте жить в мире и согласии». А дальше? Детализируйте понятие «согласие»… Я ситуации — «предполагается по умолчанию» — в первой жизни проходил. И меня так… сносили, и я сам… кое-кого выкидывал. Но… веду себя по возможности тихо. Не гавкаю. Не уточняю. Где мне выгодно.

Пример: «Воеводе Всеволжскому истребить разбойников на реке». Добавляю мелочишку мелкую: «и повсеместно, где они обретаются». А как же иначе? То — ватажок на стрежне, то — под берегом, то — в притоке…

Они кивнули и пошли дальше. А я аж захлебнулся! Оно что — не поняли?! Что отдали мне всю Волгу?! Со всеми её притоками?! Со всеми болотами, лесами, волоками, озёрами, берегами и людями…?!

Нет, я понимаю: «нашему бы теляти — волка скушать» — русская народная мудрость. Но, если силёнок хватит, в любом месте от Валдая до Урала… от Белоозера до Саксина… могу придти и спросить:

— А что это вы тут делаете? А пусти-ка в дом посмотреть — нет ли у тебя там разбойничков?

И будет это не по моему злонравию, а по воле пославших меня на такие дела князя и эмира.

Очень интересно отыгрывается «третья сила». Например:

— Всех христиан православных, в рабстве басурманском стенающих, эмиру булгарскому возвернуть на Святую Русь, в дома их отеческие.

Это что — эмир Ибрагим будет махать вёслами, вывозя бабу-рабыню в Коломну? В «дом отеческий» который лет пять как сгорел?

Тогда дополняем: «а Воеводе Всеволжскому слать своих людей для опроса в Булгарии — кто из чужих земель привезён. Собрать таковых и доставить по прежним местностям».

Вам всё понятно? — А мне ещё нет! Например: вбито — «из чужих земель», а не — «из Залесья». Сидит там где-то рабёныш из Хорасана. «Из чужих земель»? — По закону — мой.

Разрешено просто войти в дом и спросить… Ну, ребята! Сформулировать вопрос так, чтобы хозяин кинулся в драку…

— А где ваша моча в пробы на допинг?

В четыре утра…

А издержки и помощь — с государей.

Шаг за шагом, всё больше вопросов русско-булгарских отношений замыкаются через Всеволжск. Естественно, с компенсацией понесённых мною расходов. И с расширением функций.

Есть такая детская история. Два медвежонка нашли головку сыра. Поделить поровну не смогли — не верили друг другу, ссорились. И позвали в делильщики лису. Та разломила кусок сыра… сильно не пополам. Чтобы уровнять доли — хорошо откусила от большого куска. После чего он стал сильно меньше. Меньше меньшего. Пришлось снова… Когда рыжий третейский судья закончил делёжку — брюшко у него сытенько выпирало. А медвежата получили по маленькому кусочку. Но — по равному.

До лисьей наглости я не дошёл. Могут же и голову оторвать! Но определённые телодвижения в эту сторону — успешно совершил.

Отдельно… нет, не договор — меморандум. Тут таких слов нет, но списочек желаемого — сколько-когда-чего, в конях, скотах, железе и хлебе — я набросал. Средне-потолочно. А какой ещё может быть план-график в условиях почти полной неопределённости?!

Николай с Терентием всю ночь и целый день ругались-составляли. Расписали на 6 лет. Как Боголюбский мир с эмиром составляет. Почему мирные договора между Залесьем и Булгаром постоянно именно на такой срок заключаются — не знаю. Но именно так будет стандартно для последующих соглашений.

Наутро Абдулла привёз назад меморандум с правкой и автографом эмира. Типа: пусть исполнится. Если на то будет воля Аллаха.

Помимо разных экономических вещей, там были забиты «четыре свободы». Только не для «людей русских», а для «людей всеволжских». А почему нет? Ведь эмир думает, что во Всеволжске будут его люди. Конечно, не сразу но… И, очень важный, как оказалось потом, момент: прекращение контактов эмирата с племенами. По военной, религиозной и торговой линиям.

В эмирате виновниками Бряхимовского разгрома считали союзников. Именно эти дикие, трусливые, ленивые… неверные и богопротивные лесовики-язычники изменнически отступили и панически разбежались… предали и бросили… храбрых и благородных «белых булгар», самого Пресветлого и Победоноснейшего… Короче:

— Тьфу на вас! Плохие вы! Мы с вами больше не играемся!

Насколько это важно для меня? Прекращение подрывной и религиозной пропаганды, остановка поставок оружия, отзыв военных советников, устранение торговых конкурентов…

В тот год если бы эмир пальцами щёлкнул… если просто промолчал… — меня задавили без вопросов. А вот выступить против его, явно выраженной и подтверждаемой делами, воли… Были. Но критической массы не набралось. Чтобы мне головушку буйную оторвать.

Понятно, что в основе разрыва союза с племенами были довольно краткосрочные эмоции: страх эмира, обида на лесовиков… Эмир — тоже человек, и принимать собственную глупость… что Боголюбский его переиграл…

Раздражение эмира через некоторое время прошло. Но я успел всунуться со своим «меморандумом». Отказаться? — А честь? «Что написано пером — не вырубить и топором». А там уже и Всеволжск поднялся. Да и вообще — поздно стало. «Фактор времени» — «дорога ложка к обеду».

Глядя со Стрелки на просторы Заволжья да Заочья, не раз спрашивали меня люди: а что ж раньше здесь города не было? Может, проклято сиё место? Аль ещё беда какая? Почему именно ты — смог?

Попросту — потому что «общечеловек», потому что — «нелюдь». До меня были — люди. Из какого-то племени, с какой-то стороны. Если одна сторона ставила здесь город, другая его разрушала. Я же, не будучи кривичем или вятичем, суздальским или рязанским, мордовским или булгарским… сумел связать воедино потоки — людей, вещей — с трёх сторон: от Булгара, с Залесья и из Пердуновки. Понятно, что и из других мест люди приходили, всякое чего приносили. Но главное, особенно первые годы, шло из этих трёх мест. Из трёх — не из одного. Друг другу не во вред — в помощь.

А соседи… И князь, и эмир — каждый был уверен, что обманул, перехитрил. И Ваньку лысого, и соперника своего.

Утром, после серии ссор — кое-кто из бояр попытался-таки уволочь с собой пленников, вбились в лодочки и пошли выгребать вверх по Волге. Нервничали все. А вдруг гяуры передумают и ударят через реку? А вдруг басурманы вспомнят про разрешение своего пророка, разорвут соглашение и нападут на растянувшийся караван?

Лодки загружены чрезмерно, в воде — чуть не под борта. Нет полона — вбили хабар. У меня вон — бочки с мёдом даже погрузили. Ну, не выливать же хмельное! Вот это — точно кощунство!

Обошлось. Абдулла, провожавший нас, намекнул, что эмир очень доволен: «один свет блистающего лица Благороднейшего и Победительнейшего обратил полчища нечестивых гяуров в трусливое бегство».

Ополченцы Биляра тоже чувствовали себя победителями. А подошедшая вскоре к Янину конница аристократов с юга — выглядела ненужной: «без вас справились». Им — ни славы, ни добычи.

Абдулла тихонько делился со мной своими представлениями о внутриполитическом раскладе в эмирате. Получается, что именно такой исход, который я пропихнул, наиболее выгоден эмиру: бескровная победа силами народного ополчения под его личным командованием без участия аристократов и сувашей. «И благодарность его будет безграничной. В разумных пределах».

От устья Казанки посольская барка пошла на юг — дальше уже не данники, а союзники эмира. Их шерстить можно. Но, честно говоря, не очень-то получается: мы сами притомились — лодейки полнёхоньки. Да и караван издалека видать — народ от реки резво разбегается. А лезть вглубь…

Здесь есть разные места. Но ловить туземцев по их лесам…

Пройдёт семьсот лет, население станет русскоговорящим, появятся по Волге города, пойдут пароходы, пролягут железные дороги, Империя раскинется от Варшавы до Сан-Франциско. Но в здешних лесах:

«Не то что дорог, даже мало-мальски торных тропинок вовсе почти нет; зато много мест непроходимых… Гниющего валежника пропасть, да, кроме того, то и дело попадаются — обширные глубокие болота, а местами трясины с окнами — вадьями и чарусами… Это страшные, погибельные места для небывалого человека. Кто от роду впервой попал в неведомые лесные дебри — берегись — гляди в оба!

Вот на несколько верст протянулся мохом поросший кочкарник. Саженными пластами покрывает он глубокую, чуть не бездонную топь. Это «мшава», иначе моховое болото. Поросло оно мелким, чахлым лесом, нога грузнет в мягком зыбуне, усеянном багуном[2], звездоплавкой[3], мозгушей[4], лютиком[5] и белоусом[6].

От тяжести идущего человека зыбун ходенем ходит, и вдруг иногда в двух, трех шагах фонтаном брызнет вода через едва заметную для глаза продушину. Тут ходить опасно, разом попадешь в болотную пучину и пропадешь не за денежку…

Бежать от страшного места, бежать скорей, без оглядки, если не хочешь верной погибели… Чуть только путник не поберегся, чуть только по незнанию аль из удальства шагнул вперед пять, десять шагов, ноги его начнет затягивать в жидкую трясину, и если не удастся ему поспешно и осторожно выбраться назад, он погиб…

Бежать по трясине — тоже беда… Вот светится маленькая полынья на грязно-зеленой трясине. Что-то вроде колодца. Вода с берегами вровень. Это «окно». Беда оступиться в это окно — там бездонная пропасть.

Не в пример опасней окон «вадья» — тоже открытая круглая полынья, но не в один десяток сажен ширины. Ее берега — из топкого торфяного слоя, едва прикрывающего воду.

Кто ступит на эту обманчивую почву, нет тому спасенья. Вадья как раз засосет его в бездну.

Но страшней всего «чаруса». Окно, вадью издали можно заметить и обойти — чаруса неприметна. Выбравшись из глухого леса, где сухой валежник и гниющий буреломник высокими кострами навалены на сырой, болотистой почве, путник, вдруг, как бы по волшебному мановенью, встречает перед собой цветущую поляну. Она так весело глядит на него, широко, раздольно расстилаясь середи красноствольных сосен и темнохвойных елей. Ровная, гладкая, она густо заросла сочной, свежей зеленью и усеяна крупными бирюзовыми незабудками, благоуханными белыми кувшинчиками, полевыми одаленями и ярко-желтыми купавками[7].

Луговина так и манит к себе путника: сладко на ней отдохнуть усталому, притомленному, понежиться на душистой, ослепительно сверкающей изумрудной зелени!

Но пропасть ему без покаяния, схоронить себя без гроба, без савана, если ступит он на эту заколдованную поляну. Изумрудная чаруса, с ее красивыми благоухающими цветами, с ее сочной, свежей зеленью — тонкий травяной ковер, раскинутый по поверхности бездонного озера. По этому ковру даже легконогий заяц не сигает, тоненький, быстрый на бегу горностай не пробежит. Из живой твари только и прыгают по ней длинноносые голенастые кулики, ловя мошек и других толкунов, что о всякую пору и днем и ночью роями вьются над лесными болотами…

Несметное множество этих куликов — от горбоносого кроншнепа до желтобрового песчаника — бродит, бегает и шмыгает по чарусе, но никакому охотнику никогда не удавалось достать их.

Чаруса слывет местом нечистым, заколдованным. Рассказывают, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся. А ину пору видают середи чарусы болотницу, коль не родную сестру, так близкую сродницу всей этой окаянной нечисти: русалкам, водяницам и берегиням…

В светлую летнюю ночь сидит болотница одна-одинешенька и нежится на свете ясного месяца… и чуть завидит человека, зачнет прельщать его, манить в свои бесовские объятья… Ее черные волосы небрежно раскинуты по спине и по плечам, убраны осокой и незабудками, а тело все голое, но бледное, прозрачное, полувоздушное. И блестит оно и сквозит перед лучами месяца…

Из себя болотница такая красавица, какой не найдешь в крещеном миру, ни в сказке сказать, ни пером описать. Глаза — ровно те незабудки, что рассеяны по чарусе, длинные, пушистые ресницы, тонкие, как уголь, черные брови… только губы бледноваты, и ни в лице, ни в полной, наливной груди, ни во всем стройном стане ее нет ни кровинки. А сидит она в белоснежном цветке кувшинчика с котел величиною… Хитрит, окаянная, обмануть, обвести хочется ей человека — села в тот чудный цветок спрятать гусиные свои ноги с черными перепонками.

Только завидит болотница человека — старого или малого — это все равно, — тотчас зачнет сладким тихим голосом, да таково жалобно, ровно сквозь слезы молить-просить вынуть ее из болота, вывести на белый свет, показать ей красно солнышко, которого сроду она не видывала.

А сама разводит руками, закидывает назад голову, манит к себе на пышные перси того человека, обещает ему и тысячи неслыханных наслаждений, и груды золота, и горы жемчуга перекатного…

Но горе тому, кто соблазнится на нечистую красоту, кто поверит льстивым словам болотницы: один шаг ступит по чарусе, и она уже возле него: обвив беднягу белоснежными прозрачными руками, тихо опустится с ним в бездонную пропасть болотной пучины…

Ни крика, ни стона, ни вздоха, ни всплеска воды. В безмолвной тиши не станет того человека, и его могила на веки веков останется никому не известною.

А тех, кто постарей, иным способом залучает в чарусу нечистая сила…

Старец-пустынник подойдет к пожилому человеку, сгорбленный, изможденный, постный, железные вериги у него на плечах, только креста не видно. И зачнет он вести умильную беседу о пустынном житии, о посте и молитве, но спасова имени не поминает — тем только и можно опознать окаянного… И зачарует он человека и станет звать его отдохнуть на малое время в пустынной келье… Глядь, ан середи чарусы и в самом деле келейка стоит, да такая хорошенькая, новенькая, уютная, так вот и манит путника зайти в нее хоть на часочек…

Пойдет человек с пустынником по чарусе, глядь, а уж это не пустынник, а седой старик с широким бледно-желтым лицом, и уж не тихо, не чинно ведет добрую речь, а хохочет во всю глотку сиплым хохотом… То владыко чарусы — сам болотняник. Это он хохочет, скачет, пляшет, веселится, что успел заманить не умевшего отчураться от его обаяний человека; это он радуется, что завлек крещеную душу в холодную пучину своего синего подводного царства…

Много, много чудес рассказывают про эти чарусы… Что там не бывает! Недаром исстари люди толкуют, что в тихом омуте черти водятся, а в лесном болоте плодятся…

Не одни вадьи и чарусы, не одна окаянная сила пугает лесников в летнюю пору… Мириады разнообразных комаров, от крошечной мошки, что целыми кучами забивается в глаза, в нос и уши, до тощей длинноногой караморы, день и ночь несметными роями толкутся в воздухе, столбами носятся над болотами и преследуют человека нестерпимыми мученьями…

Нет ему покоя от комариной силы ни в знойный полдень, ни прохладным вечером, ни темной ночью, только и отрада в дождливую погоду. Даже на дымных смоляных казанах и на скипидарных заводах иначе не спят, как на подкурах, не то комары заедят до полусмерти. Врывают для того в землю толстые жерди вышиной сажени по три и мостят на них для спанья полати; под теми полатями раскладывают на земле огонь — курево отгоняет комариную силу. Так и спят в дыму прокопченные насквозь бедняги, да и тут не всегда удается им отделаться от мелких несносных мучителей…

А кроме того слепни, пауты и страшный бич домашних животных строка (Строка — oestris (овод — авт.). Иные смешивают строку со слепнями и паутами (tabanus), с которыми имеет она наружное сходство. Но строка совсем другое насекомое, она водится в лесах и залетает в соседние поля только в таком случае, если там пасется скот. Одни строки не летают, но всегда в рое слепней.).

Одной строке достаточно залететь в рой слепней, вьющихся над конями, чтобы целая тройка, хоть и вовсе притомленная, закусив удила, лягаясь задними ногами и отчаянно размахивая по воздуху хвостами, помчалась зря, как бешеная, сломя голову…

Залетит строка в стадо — весь скот взбесится, поднимет неистовый рев и, задрав хвосты, зачнет метаться во все стороны… Бедные лоси и олени пуще всех терпят мученье от этой строки. Она садится на ноги, на спину или на бока животного и прокусывает кожу. Раны загноятся, и строка кладет в них свои яйца. На следующую весну из яиц выходят личинки и насквозь проедают кожу бедного животного. В то время лось переносит нестерпимые муки, а строка снова режет свежие места его кожи и снова кладет туда яйца. Шкура, снятая со зверя, убитого летом или осенью, никуда не годится, она усеяна круглыми дырами в пятиалтынный и больше.

Единственное спасенье бедных зверей от строки, если они, понурив головы и дрожа всем телом, добредут до озера либо речки… Свежего воздуха, идущего от студеной воды, строка боится…

Да что толковать про беззащитных оленей и лосей, сам косолапый боярин лесов пуще огня боится строки. За недостатком ли лосей, по другой ли причине, строка иногда накидывается на медведя. Забившись к Мишке в загривок в ту пору, как он линяет, начинает она прокусывать толстую его шкуру.

Благим матом заревет лесной боярин. Напрасно отмахивается он передними лапами — не отстанет от него строка, пока, огрызаясь и рыча на весь лес, кувыркаясь промеж деревьев, не добежит Мишенька до воды и не погрузнет в ней с головою. Тем только косматый царь северных зверей и спасается от крохотного палача…

Человека, слава богу, строка никогда не трогает».

Из 150 видов оводов (строка), о которых здесь толкует Мельников-Печерский, только один — человеческий. Да и тот — в Центральной Америке. Вот уж точно — «слава богу!».

Следует, вероятно, дополнить литературное описание — научным:

«Вылупившиеся из яиц личинки проникают в тело хозяина. Экстракты из средней кишки личинок I стадии строки и пищеводника обладают сильным дерматолитическим действием, что позволяет им проникать через кожу животных… большинство исследователей полагают, что личинки I стадии строки после проникновения через кожу в организм животного мигрируют вдоль крупных сосудов и нервов к позвоночнику и через межпозвоночные отверстия попадают в жировую ткань спинномозгового канала, а личинки I стадии пищеводника мигрируют в сторону пищевода и локализуются в его подслизистом слое».

Мда… А мы потом это кушаем.

И вновь удивляюсь коллегам-попаданцам. Ведь вот это: мошка, строка, чаруса… Здесь повсеместно. Трясина — от любого поселения не далее 10 вёрст, мерзость летающая — в каждом дому. Хоть бы терем княжеский. Ладно, на подкурах спать — только в лесу. Но закрываться, одеваться, окуривать, бить… везде, всегда, каждому.

— Как ты провёл выходной день?

— Я убил сорок слепней на своём коне!

— Молодец! Настоящий витязь!

Куда бы ты не пошёл на «Святой Руси» — ты попадаешь в болото. Если идёшь торной дорогой — обойдёшь по краюшку, если замуравевшей, или сдуру летом по зимнику попёрся, или просто ломанул напрямки… даже и красавицу-болотницу перед смертью не всегда успеешь увидеть.

Я уже говорил: я — «человек с асфальта», я панически боюсь болот. Поэтому лезу туда только по крайней необходимости и со всеми предосторожностями. Но масса попадунов топает по мирам вляпа будто по мостовой. Это — смерть. Очень скорая. Даже если вам лично повезло, то ваши люди — кто-то из них обязательно погибнет. На ваших глазах. Захлебнётся болотной жижей.

У меня — склонность к мазохизму. Я это уже говорил? Зная о своём страхе перед трясиной, я старательно лез в болота в Пердуновке. Просто потому, что они там есть, потому что за ними живут люди.

Между болот было святилище Велеса, там были голяди, потом мы там строили мельничный канал, кирпичные печки на островке в болоте, целый промкомбинат на берегу… Появился опыт. И превозмогания собственного страха, и движения по пляшущему под ногами слою мхов… Фанг и Могутка — показывали, страховали, вытаскивали… Но не надо иллюзий: русские болота — смертельно опасны. Даже для живущих рядом с ними. Каждый год в Рябиновской вотчине в болотах погибают люди. Преимущественно — дети и бабы.

Если попандопуло не понимает этой опасности — он покойник. Если понимает и посылает в болота своих людей — он убийца.

Поэтому никаких «лихих рейдов». Десяток марийских рабов или таких же коров — не стоят риска потерять моих людей.

Это — моя точка зрения. У других… бывают другие. Одна рязанская хоругвь ушла в лес в полном составе — ловить местных мари. И не вернулась. Калауз утром повздыхал, покивал удручённо, и забрал себе лодейку и майно в ней.

Отдельная тема — кони. Как здорово воображать себе командиром лихого кавалерийского отряда, страшно и справедливо рубящих каких-нибудь плохих.

Я — за. Только… Вы запомнили: десяток самок строки превратят ваш отряд в беснующееся стадо скотины? Десяток больших мух жёлто-бурого цвета, с тёмными пятнышками. Лицо атласно-белое, под усиками буроватое. Задняя половина спинки чёрная, передняя с серовато-белыми волосками. На середине крыла дымчатая поперечная полоска, у вершины два таких же пятнышка.

Нарвались на стайку? — Можно возвращаться. Пока собирали и успокаивали коней, отмывали от мушиных яиц, пересёдловали… уже и пыль осела.

   «Мы смотрели на веси сожженные,    На следы разбоя со всех сторон,    На тела мужей расчлененные,    На опозоренных перед смертью жён».

Можете продолжать смотреть дальше. Вы — профессионально некомпетентны. Мало хотеть — надо уметь. Не только биться — просто дойти до места боя. И ни прочность кольчуг, ни блеск мечей, ни мастерство и храбрость бойцов — не имеют значения. Если вы не можете отличить строку от пищеводника. Потому что строка, преследуя животных, издаёт характерные звуки. Животные при этом сильно беспокоятся, стараются уйти от преследования. И вы можете даже на марше — это понять, увести коней. Самка пищеводника подбирается к животным скрыто, короткими перелётами и ползком. Кони их не видят. Это чисто выше внимание. Не врагов надо выглядывать — мух! А враги… а что — «враги»? Это ж люди. Их и зарезать можно. Да и по полтысячи яиц у них не бывает.

Чтобы не потерять коней — надо знать. Надо знать — куда смотреть. Для откладки яиц самки предпочитают участки с короткой остью и обильным подшерстком в области голодной ямки, мягкой стенки живота, паха, передней части бёдер.

Эй, герои попадизма и прогрессизма, когда вы последний раз осматривали пах и передние части бёдер своего коня? А чем вы смазываете те «пятиалтынные» дырки в шкуре своего верного четвероногого благородного боевого товарища? — У нас, обычно, дёгтем.

Это я к тому, что в караване стало много больше коней. Захвачены у врага. Дощаников на всех не хватает — тянут плоты. Практически — плавучая коновязь. Если лодья с прицепом уходит на середину Волги — там оводов нет. Но и хода нет — выгребать против течения на стрежне тяжело. А под берегом… Прилетают эти… гады, и лошади сходят с ума. Рвут привязи, разносят коновязи, даже — переворачивают плоты. А на стоянках — сходят с ума люди.

«Нет ему покоя от комариной силы ни в знойный полдень, ни прохладным вечером, ни темной ночью».

«Ему» — это мне. И моим сотоварищам.

Бывалые путешественники утешают:

— Эт ещё что. Эт ещё по божески. Вот весной, когда комар вылетает… а нынче-то… дымокурню поставь и ложись под ветер…

Всё в лагере, всё и все — пропитаны запахом дыма. Иначе — заедят… кровососы.

* * *

После ухода Абдуллы Салман выдохнул: всё боялся, что я передумаю и выдам на казни. Сколько ему не втолковывали:

— «Зверь Лютый» своих людей не отдаёт, у «Немого Убийцы» не два языка…

Как понял, что останется с нами — кинулся сапоги мне целовать. Натурально! Факеншит!

Понятно, что каждый человек следует своему прежнему опыту. Но мне… противно.

— Салман, кем ты хочешь стать?

— Э… мудрость господина, да пребудет с ним благоволение Аллаха… э…Христа… столь велика, что мой разум, повреждённый многими ударами в схватках с врагами…

— Николай! Ядрёна матрёна! Ты можешь толмачить без белибердени?! Объясни этому… ужасу леса и джину потёмок… что говорить надо необходимое. На остальное просто нет времени!

— Дык… Я ж уже ж… Это ж… ну… типа… почёт и уважение. Типа возвеличивание и вознесение.

— Нахрена мне вознесение?! Мне ещё рано возноситься! Кор-роче! Слово — по делу.

Меня и от родных притопов-прихлопов-экивоков… подташнивает. А уж в варианте восточной велеречивости, цветистости и высокопарности… От слова «впаривать»… Не напыживайтесь, факеншит! Обделаетесь!

Ведь моё время проходит! Так и жизнь пройдёт. И зачем тогда ваше славословие? На кой чёрт мне ваш «сладкий шербет» на могилку?!

   «пускай нам    общим памятником будет    построенный    в боях    феодализм».

Ну, или что там у нас построится.

Забавно видеть, как у «бутилированного джина» глаза вылезают из орбит. Я как-то больше привык к «юбилейным рублям» славянского происхождения. Но и так… смотрится выразительно.

Тут Чарджи подошёл и они, вдвоём с Николаем, с разных сторон, начали вливать в Салмана «воду мудрости и нектар благопристойности». Едва замолкал одни, как вступал второй. А то — и не дожидаясь. Бедняга только своей головой луковкой — туда-сюда, туда-сюда… Я подозреваю, что никогда в жизни Салману не приходилось слышать столь долгих речей, обращённых именно к нему. Здоровый мужик. Очень здоровый. Но промывание мозгов в такой концентрации…

И снизошёл на него свет сути, и ударила его молния смысла… В смысле — попытался встать и потерял сознание.

Хорошо что не в костёр упал. Нюхательной соли в наших хотулях… Как-то я на нервных барышень не рассчитывал. Ничего: уложили, водицей речной сбрызнули, горяченького похлебать дали, медовухой сверху отполировали… И в две хоругви полным личным составом… принялись «учить жизни».

Единственное — я сразу предупредил ребят, чтобы не гнобили мужика, чтобы не вздумали «басурманского чёрта» обижать.

У костра Ивашко за обучением присматривает, а из темноты опять «рубли юбилейные» отсвечивает: Лазарь смотрит.

— Что ты с ним сделаешь?

— Помогу. Помогу стать тем, кем он захочет.

— Как?! Ты с ума сошёл! Он же убийца! Он же зверь-душегуб!

— И что? В хозяйстве всякий человек пригодится. Главное — чтобы его желания совпадали с его возможностями. И моими потребностями.

— Но… Он же злой! От же чёрный!

— «Всегда смотри на вещи со светлой стороны, а если таковых нет — натирай тёмные, пока не заблестят» — древняя китайская мудрость. Будем надраивать беднягу. До блеска.

Салман, Джафар, Абдулла… три этих человека уничтожили Волжскую Булгарию. Не понимая этого, не желая этого, просто делая на каждом шаге «то, что должно». А вот что «должно» — указывал я.

Говорят ныне: Пресвятая Дева надоумила Зверя Лютого, привела к нему людей нужных, научила что говорить, что делать.

Откуда берутся мысли в моей голове — не знаю. Может, и Богородица советует. Спорить не буду. А вот насчёт людей… Мне нужен был выход к Хазарскому морю. Нужно было взять весь «путь из варяг в хазары» под одну шапку. Так — выгоднее, оптимальнее. Так людям, живущим на этом пути — сытнее, здоровее, безопаснее. Лучше. А что всякие эмиры, князья, посадники, ханы, панки… кто по берегам сидел — думают иначе… То — их беда. Думали бы правильнее — целее были бы.

Не было бы этих людей, не привела бы их ко мне судьба — были бы другие. Но «путь» я бы всё равно под себя взял. Цена… в людях, в сроках… Может, и лучше можно было. Но результат — тот же. «Делай что должно, и пусть будет что будет». А будет — как я решил.

Помнишь, девочка, говорил я о лезвии, входящем в сердце паутины? О верёвке, тянущейся за таким гарпуном? Об «агентах вливания», об «авторитетных источниках»? Таким человеком стал в Волжской Булгарии «мойдодыр» Абдулла. Не «сделанный», «выращенный», а «обретённый и повёрнутый». Это несколько не так, как мне думалась во время гребли по Верхней Волге после общения с Божедаром. Но я же не догматик! Я знал, что жизнь всегда богаче моих идей. И оказался к этому готов.

Потрясённый «следом ножа Аллаха», искренне уверовавший в мою избранность, Абдулла составил собственное представление о моих ценностях и целях. И послушно исполнял мои задания. А я его не разочаровывал.

Глава 351

Лазарь опять надулся. Не так сильно, как после истории с Божедаром, но снова держится от меня подальше. А мне надо ещё одну проблемку решить. И кроме как Лазарь…

— Лазарь, служить ко мне пойдёшь?

— Ваня! К тебе…! Я ж весь…! А как же…? Ну… князь, присяга… Матушка, брат, сёстры… Да и какой из меня теперь…

Нога у парня срослась. Но плясать ему… не грозит. Хромает он. Устаёт быстро. Был бы он матёрым боярином — не беда. То — в седле, то — слуги плечико подставят. А молодому шкандыбать… По «полчищу» — не побегает. Отставать будет. В атаке… кто отстал — тот и трус.

— Лазарь, ты — единственный боярин из моих людей.

У меня — прекрасные люди! Человек пять — просто хорошо выше уровня среднерусского боярина! По уму, храбрости, деловитости… Но в «шапке» — один Лазарь. Есть стереотипы. Не мои — окружающих. Я не могу послать послом к эмиру не-боярина — это будет воспринято как оскорбление. Я не могу послать к эмиру боярина без бороды. С ним никто не будет разговаривать. Как Аламуш говорил с ибн Фадланом — секретарём багдадского посольства — «мужем разумным и умудрённым». Но не с молодым послом.

— Лазарь, я хочу, чтобы ты представлял меня перед Андреем Юрьевичем. Я предполагаю, что между Боголюбовом и Всеволжском будет много… вопросов. И хочу, чтобы мои слова доносил до слуха князя человек честный и смелый. Которому я верю. Ты.

— Ой! Спасибо! Но… А как же… а в Твери… а если…

— Не скачи ты так. Подумай хорошенько. Говорить Бешеному Китаю «нет»… не у всякого даже и храбреца — язык повернётся. А тебе — придётся. В глаза его дикие смотреть, нрав бешеный выносить. Стоять твёрдо. Ни на йоту сдрейфить нельзя.

— Ваня, так я ж… я ж всяких хитростей… не знаю, не умею… Меня ж там… ну… обойдут-обманут…

— Ты — мой голос в Залесье. Кто тебя обманет — с того… кожа слезет. Или — я спущу. Не важно — как с тобой будут хитрить. Важно, чтобы ты не хитрил. Чтобы твоё слово всегда было правда. Только правда. В обе стороны: и ко мне от Андрея, и к нему от меня. Ты врать не умеешь. Не дано. И не пытайся.

«Ложь, обман и дипломатия» — все три формы — не для него. И не для Боголюбского. Андрей такие игры просекает на раз. Не надо иллюзий — я выкрутился из под топора только массой. Массой непоняток. Массой… новизней. Ни лжи, ни обмана — не было. Только — правда. В оригинальной трактовке и с дополнительной информацией. Почему и жив. Пока ещё.

Повторять такие игры… никому не посоветую. Себе — в первую голову. Текучки между Андреем и мною будет много. Возникнет множество… коллизий. Ну, это ж очевидно! А уж какие гадости про меня будут Суздальскому князю в уши заливать…

Мне в Боголюбово — не набегаться. Да и нельзя — высылка по «Указу». Ход на «Святую Русь» мне закрыт. Нужен посол. Единственный мой боярин послом при дворе Андрея — ещё и знак уважения. Опять же: боевой ветеран. Причём не вообще, а герой знаменитого Бряхимовского боя во славу Богородицы. Лично награждён Боголюбским саблей. Андрей его в лицо — знает, восторг юноши при награждении — помнит.

Вечером, обговаривая это назначение с Боголюбским, попросил:

— Вы там, с Манохой, присмотрите за ним, поберегите парня.

— Вот ещё! Да его с любого слова в цвет вгоняет! Дурня сопливого подсунул, так ему и сопельки утирать?! Иных забот нет?!

— Светлый князь Андрей Юрьевич. У тебя бояр — сотни. У меня — один. Что молод — это быстро пройдёт. А вот что честен… У тебя таких много? А у меня — других просто нету. «У того, кто способен краснеть — не может быть чёрного сердца» — никогда не слыхал? Лазаря можно перехитрить, обдурить… Запугать или купить — нельзя. У меня — все такие. Один-единственный. А у тебя?

Спокойно, размышляя, сравнивая. С Андреем так не разговаривали со смерти его брата Ивана. Ни отец — Юрий Долгорукий, ни самый старший брат Ростислав (Торец). Те больше брали горлом, старшинством, авторитетом.

Боголюбский фыркнул, ничего не сказал. Но просьбу мою принял к исполнению.

Насчёт отношений Лазаря и Боголюбского — я не боюсь. Андрей хоть и Бешеный, а в разуме. А вот окружение… Я уверен, что Лазаря будут подставлять. Просто потому, что он мой. При дворе не бывает «ничьих людей» — каждый принадлежит к какой-то партии. Его обязательно попытаются привлечь на чью-то сторону. Когда это не получится — возненавидят, попытаются подмять или угробить.

Единственный способ выжить — кристально честная глупость. Настолько, что и втягивать в какие-то интриги — нельзя. А вот «использовать в тёмную» — будут обязательно. Очень важно, чтобы Андрей, как бы ситуации не складывались и, уж тем более, как бы не представлялись разными… заинтересованными лицами, был твёрдо уверен: на парне зла нет.

А отсвет этой кристальной честности — падёт и на меня. Что для меня… при моём несколько вольном трактовании… законов и норм… Очень даже необходимо.

Тут приходит Цыба. Вся какая-то… дёрганная. Так-то у неё взгляд… «блуждающий в эмпиреях». А нынче… «мечущийся в волнении». Очень непривычно.

— Боярич. Э… Господин воевода. Спросить пришла. Мне боярин Лазарь… предложение сделал. Вот.

— Не понял. Какое предложение? О чём спросить-то хотела?

— Предложение… Ох, господи ты боже мой! Замуж зовёт! В жёны взять хочет! Боярыней стану! Пресвятая Богородица, спаси мя и помилуй…

   «У всех проблем одно начало:    Сидела женщина. Молчала».

Но бывают и исключения. Вот, например: и не молчит, и посидеть спокойно не может — мечется.

— Тэкс… И что ж ты решила?

— А я… я не знаю… Не знаю я! Вот пришла спросить. Господь милосердный! Что отвечать-то?!

«Телефонный диалог:

— У меня возник вопрос, и мне срочно нужен твой мужской совет…

— Давай.

— Всё, спасибо, поняла».

— Значится так… Жениться на тебе он не может. Птички с рыбками не скрещиваются.

— А он говорит, что уговорит тебя. Что, коли ты ему такое важную службу дал, то отказать не сможешь.

Вот же ж… люди. Ещё — только-только, «чуть головку держать начал», «от горшка два вершка», а уже… Права качает, всякого чего себе — требует…

— А остальных — он тоже уговорит? Всю эту… княжескую, боярскую… господу? Просто — народ? Все те тысячи, которые на вас шипеть будут? Гадости да мерзости делать-сказывать? Просто потому, что ты в боярынях — против их «правильно». Да и детей ему ты родить не сможешь. Братанов своих поблагодари. За то, что они тебя малолеткой… от девичества избавили да болячками наградили. А боярин без наследников…

— Ы-ы-ы…

— Вот и я об том. Сколько времени пройдёт, прежде чем вы обои вот так выть начнёте, по разным горницам сидючи, в бревенчаты стены головами постукиваючи?

— Ы-ы-ы…

Мда… информативно.

— Он тебе люб?

— Ы-ы-ы…

Звук — тот же. Но бурное вертикальное кивание намекает на согласие. Потом переходит в горизонтальную плоскость, намекая на отрицание. И в хаотическое вращение, намекая на неопределённость.

«Да нет может быть» — запятые можно поставить в любых местах. Когда женщина говорит «нет» — это ничего не значит, когда женщина говорит «да» — это ничего не значит. И когда женщина говорит — «может быть» — это значит «да», «нет» и всё остальное.

— Эй, ребяты, позовите Лазаря.

Ишь ты, какой петушок! Заявился. Весь в гоноре и в тревоге. Нос — к небу вздёргивает, носком — землю ковыряет.

— Опять жениться надумал?

— Да! Я в своём праве! Она мне люба! У меня уже и шапка есть! Я теперь сам боярин! Я уже взрослый! Мне никто не указ!

— Шапка у тебя есть. И право у тебя есть. А мозгов у тебя нет. Цыба в твоих жёнах — вам обоим смерть. Съедят. Обойдут, обведут, обманут и… и съедят. Против народа русскаго идти… Можно. Но чтобы всё твоё — под бронёй. Чтоб даже волоска, даже мизинчика снаружи… «Коготок увяз — всей птичке пропасть» — слышал? Оба пропадёте. Голуби…

— Ы-ы-ы…

Теперь уже в два голоса. Как у них это унисонно получается… Спелись. Мешать хоровому пению — нехорошо.

— В жёны я тебе её не отдам. А вот в наложницы… Если по обоюдному согласию…

— Что?! Ты мне…! Душу мою вечную опоганить?! В мерзости, в грехе, в блуде жить?!

Оп-па. И слёзы исчезли. Такой праведный гнев. От самой глубины души. И прочих предрассудков, усвоенных в детском и юношеском возрасте.

Ишь ты! И эта выть перестала! Тоже обозлилась. Типа: «со мной — в мерзости?!».

— Не хочешь — не живи. Выбор — твой. Сам кричал: «Я — боярин! Я — взрослый! Мне никто не указ!».

Праведный гнев постепенно покидал его, наступала растерянность.

А на меня наоборот — накатывало бешенство. Сколько можно топать по одним и тем же граблям?! «История учит, что она ничему не учит» — это правда. Но до чего же эта правда… противная! «Видят, но не разумеют» — да сколько же можно?! У меня других дел нет?! Почему он не хочет посмотреть реальности в глаза?! Потому, что у него несколько лет назад был хороший учитель? Который успешно вбил в него «Закон божий»? Вбил в детские мозги красивую яркую картинку религиозного виртуала, перекрывшую реал? Гормоны рвут штаны, а «Закон» — голову?!

Может мне его… трахнуть? Или её перед ним? Или их обоих попеременно?! Сложить в стопочку, обеспечить рототабельность, «запалить с четырёх углов»… Для осознания реализма жизни… Мда… Жаль, что я — не многочлен.

Факеншит уелбантуренный! Ведь не поможет же! Ведь они оба полностью мне подчинены, они оба сделают всё, что я им прикажу. Но сами подумать… понять, увидеть… как вижу и думаю я…

Сделать из человека раба… послушного, верного… как оказывается — не столь трудно. «Святая Русь» предлагает массу наработок в этой области. А вот сделать… соумышленника, единодумца…

«Сделать» — нельзя. Можно только вырастить, выучить… А учится каждый человек — сам. По своей скорости, по своему интересу.

Учитель — сущность важная. Очень важная. Но — вспомогательная. Главное — сам ученик. «Учителя только открывают двери, дальше вы идете сами». Как бы я не хотел выучить здешних людей, каким бы хорошим учителем не был — надо отбирать. Надо отсеивать тех учеников, кому моя наука — впрок не пойдёт.

Например, Лазаря? В обсевки его? В мусор? Жа-алко-о, «жа-аба-а»…

— Будет так. Ты идёшь к князю Андрею в Боголюбово. Ты идёшь… в гадючье кубло. Там… — аспиды в мёду и в патоке. Это реальность. Какие бы там церкви изукрашенные не стояли, какие бы иконы святые не висели. Тебя одного там… съедят. Не зубами-мечами. Через женщин. Гулящих и не очень. Через святых людей и ими прикидывающихся. Через улыбки сладкие и слова приветливые. Сожрут. Мгновенно. Косточек не оставят. Потому с тобой пойдут Резан и Цыба. Для охраны и обустройства. Резан — старшим тиуном, Цыба — домоправительницей, ключницей. И ты их будешь слушаться. И пока вот она тебе жену не выберет — не вздумай! Понял?

Лазарь смотрел на меня раскрыв рот. Тут он, видимо, представил как Цыба выбирает ему жену… и как они вместе… и дальше там… в деталях. Мучительно покраснел и перевёл взгляд на Цыбу. Та тоже была… в прострации. А вот для меня… Модификация пройденного, использование наработок.

Я сходно отпускал Елицу. При всей разнице людей и ситуаций, там тоже была попытка объединения трёх голов: горячего от гормонов титулованного подростка, опытного, умудрённого воина и живого, переменчивого женского ума.

Попытка, как до меня слухи доходят, оказалось успешной. Попробую повторить опыт.

Я остыл, успокоился. И уже без напора, просто повествовательно, подвёл итоги:

— И вот ещё, друг мой Лазарь, домоправительницу свою — не неволить. Советов её — слушаться. Не обижать — ни словом, ни делом. Не сумеешь себя от… от дурости удержать… оторву голову. Мне будет грустно, но… Извини.

Лазарь отправился спать, а мы с Цыбой обсудили некоторые детали моего видения ожидающих их в Боголюбово проблем, потом перебрались подальше в лесок, и там, меж двух овчин, не теряя вернувшегося к ней обычного потустороннего вида, она так дала…!

И продолжала повторять каждую ночь в нашем переходе до Стрелки. Демонстративно не демонстрируя. Типа: а о чем тут говорить? О-ох, только присаживаться… осторожно. А так-то — всё как обычно.

   «Я не хотела вас обидеть,    случайно просто повезло».

Лазарь шёл пятнами, дергался, но… сам дурак. Зато — без греха.

Парадокс: такое ощущение, что только я один — занимаюсь в средневековье сексом. Остальные — решают проблемы. Цыба — личностные, психологические. Салман в Янине — сословные, Абдулла — религиозные, мировоззренческие. А так хочется большой и чистой любви! Без всяких далеко идущих планов, взаимовыгодных расчётов, ожиданий вознаграждений и поисков приемлемых компромисов…

Ваня! Смени человечество! У этого изначально, со времён ардипитеков, отношение к процессу — торгашеское. «Секс в обмен на пищу».

«У человекообразных долгое детство, и на то, чтобы вырастить каждого детеныша, самки тратят огромное количество сил и времени. Пока самка выкармливает детеныша, она не способна к зачатию. В результате самцы постоянно сталкиваются с проблемой нехватки «кондиционных» самок. Шимпанзе и гориллы решают эту проблему силовым путем. Самцы шимпанзе объединяются в боевые отряды и совершают рейды по территориям соседних группировок, пытаясь расширить свои владения и получить доступ к новым самкам. Гориллы-самцы изгоняют потенциальных конкурентов из семьи и стремятся стать единовластными хозяевами гарема. Для тех и других крупные клыки — не роскошь, а средство оставить больше потомства».

Обратите внимание: на успешность размножения у человекообразных влияет размер зубов. А не того, о чём вы подумали.

Наши предки нашли «третий путь»: «…ключевым событием ранней эволюции гоминид был переход к моногамии». Такой… сериальной. И пошло: моногамная семья — надёжные, проверенные временем сексо-торговые партнёры, прямохождение — в двух руках больше пищи можно принести, на двух ногах можно подальше «вкусненькое поискать», снижение агрессивности в стае — нет постоянной ежедневной войны за самок. Отсюда уменьшение клыков и семенников — нет спермовых войн как у шимпанзе. Что весьма хорошо — на поворотах не заносит и место для мозгов в головах остаётся.

«В обществе с преобладанием устойчивых парных связей, развившихся на базе стратегии «секс в обмен на пищу», самка абсолютно не заинтересована в том, чтобы устраивать своему самцу долгие периоды воздержания (кормить перестанет или вовсе к другой уйдет, подлец!). Более того, самке выгодно, чтобы самец вообще никак не мог определить, возможно ли в данный момент зачатие. Многие млекопитающие определяют это по запаху, но у гоминид отбор способствовал редукции множества обонятельных рецепторов. Самцы с ухудшенным обонянием лучше кормили свою семью — и становились более желанными брачными партнерами.

Самец, со своей стороны, тоже не заинтересован в том, чтобы его самка рекламировала свою готовность к зачатию и создавала ненужный ажиотаж среди других самцов — особенно если сам он в данный момент находится «на промысле». Самки, скрывающие овуляцию, становились предпочтительными партнершами, потому что у них было меньше поводов для супружеских измен…

Люди — единственные приматы, у которых самки имеют постоянно увеличенные груди (и некоторым самцам это нравится). Постоянно увеличенная грудь, не дающая никакой информации о способности самки к зачатию, входила в комплекс мер по укреплению моногамии и снижению враждебности между самцами.

По мере укрепления парных связей предпочтения самок должны были постепенно сместиться от самых агрессивных и доминантных самцов к самым заботливым. У тех видов животных, у которых самцы не заботятся о семье, выбор самого «крутого» (доминантного, мужественного) самца часто оказывается для самки наилучшей стратегией. Отцовская забота о потомстве в корне меняет ситуацию. Теперь самке (и ее потомству) гораздо важнее, чтобы самец был надежным кормильцем. Внешние признаки маскулинности (мужественности) и агрессивности, такие как крупные клыки, начинают не привлекать, а отталкивать самок…».

Человечество не только постоянно устраивает бардак, оно, как вид, и происходит от проституции. С нарастанием доли миролюбивых и платёжеспособных моногамных «клиентов».

Но иногда так хочется… по-шимпанзировать. Или — гориллнуть.

Уже оставив нас на Стрелке, двигаясь с караваном Боголюбского, Лазарь попытался снова подкатиться к Цыбе. И получил отлуп. У него хватило ума не совершать резких движений. Она продолжала динамить парня всю дорогу до Боголюбова и первое время там. Только когда купили усадьбу, когда пошла перестройка терема, когда она почувствовала себя полноправной хозяйкой… но и потом, не отказывая своему боярину в усладах, частенько притормаживала «господина посла» в делах, когда он «вёлся» на разные сомнительные обманки.

Я верно сказал о дворе Суздальского князя: «гадючье кубло с патокой». Попытки «оседлать», «взнуздать» посла Воеводы Всеволжского, влезть в карман, в постель, в душу… начались ещё на Оке. Сначала это были просто курвы походные, потом стали подкладываться рангом повыше… Мастерство, напор и ресурсы «седловщиков» росли непрерывно. Чем сильнее поднимался Всеволжск, тем больше серьёзных людей хотели уже и породнится. Ещё была непрерывно растущая стая проповедников и исповедников, блаженных и юродивых, разных купчишек, фокусников, фигляров и просто проходимцев… Несколько раз Цыба, с её манерой замечать мелочи, с её неслышной походкой, с отсутствующим выражением лица, будто она ничего не видит и не слышит — просто спасала ему жизнь. И мне, кстати, тоже.

Караван растягивался и разваливался. Все хотели домой. Но с разной силой. Княжеские дружины шли вперёди — Андрей торопился во Владимир. Война закончилась, но для него и эта война — только эпизод на жизненном пути. «Сильный преодолеет преграду, мудрый — весь путь» — древняя китайская пословица.

Теперь надо выжать из победы по максимуму. Не только ценностей материальных, но и прибылей духовных. Я, по мере возможного, его в этом поддерживал. Пророчествовал по тексту Православной энциклопедии:

«В память заступничества Богородицы через Её Владимирскую икону за войско Андрея Юрьевича Боголюбского в походе против волжских булгар в 1164 году по инициативе князя учреждены праздники — в честь Покрова Пресвятой Богородицы (1 октября) и Всемилостивого Спаса и Пресвятой Богородицы (1 августа), вошедшие в литургический обиход Русской Церкви. Был создан ряд произведений (при возможном участии Андрея Юрьевича Боголюбского как автора в некоторых из них)».

— Чего-чего?! Каких таких «произведений»? Чего производить-то?! Опять хрень молотишь?!

— А скажи-ка, разлюбезный мой светлый князь Андрей Юрьевич. А не было ли у тебя мысли сочинить «Слово о победе над волжскими булгарами»? А? Или, к примеру: «Слово на праздник Покрова»? А уж «Сказание о чудесах Владимирской иконы Божией Матери» — просто обязательно быть должно.

Андрей задирал лицо, фыркал. Потом, скрывая своё смущение, начинал насмешничать:

— Ну, ты… Иезикиля недорезанная… Всё пророчествуешь… А кто кричал: «хочу быть ложным пророком!»? Все пророки лишь худое прорекают, одни беды да несчастия…!

— О! Так это, выходит, правда? Сочинительствуешь? Пописываешь? Покажи.

Андрей злился, смущался, снова фыркал. Потом дал свиток. С кучей предупреждений:

— Это ж только самое начало… это ж только что в голову пришло… тут ещё и читать-то нечего…

Боголюбский — графоман?! Ну, типа — «да». В том смысле, что он сочинительствует «из души», а не «чтобы денег заработать».

Чисто для знатоков: написанное здесь называется — «писание», часто — «слово», но не — «произведение».

— Вот, Иване, читаю, по совету твоему, про тёзку своего — «Житие святого Андрея ради Христа юродивого» о явлении Богородицы во Влахернах. И понять не могу: как же можно не вспоминать такое?! Такое чудо чудесное! Греки — дурни неблагодарные! Это ж праздник! Это ж… Богородица!

— А ты напиши. Чтоб людям понятно было. Что о чудесах забывать, о чуде их собственного спасения не помнить… гадство и свинство.

— Вот я и пишу: «Се убо егда слышах, помышлях: како страшное и милосердное видение бысть без празднества. Восхотех, да не без праздника останется святой Покров Твой, Преблагая».

— «Страшное и милосердное…». Божественное — страшно, Богородица — милостива… Круто. Точно. По мне — хорошо.

Моя похвала его радует. Он, конечно, вида не показывает, но по тому, как он пыхтит, как крутит головой, наклоняясь над своими свитками…

— Слушай, брат, а ты двусторонние иконы видел?

— Что?! Какой я тебе брат?! Ты… ты смотри — услышит кто… Какие такие двусторонние?! Они же на стене висят! Какого нах… зачем?!

— Это у других — на стенках висят. А у тебя Богородица — ходит. Или её носят. Ты ж в поход и Спаса Всемилостивого взял? Праздник Покрова — дело обязательное. Но и Богородицу, и Спаса, и Крест Животворящий… тоже. Во одоление и в побеждание.

— Ну ты и болтанул! Крест Животворяший с Крестом Побеждающим смешал! Вот я и пишу тут… где оно… а, вот: «Победоносный явися пресвятый Крест живодавца Христа… отгоняя варварское шатание…». Но самое-то главное — свет! Христос и Богоматерь зримо явили свое покровительство русским полкам в битве с булгарами! Ибо от взятых в поход икон воссияли божественные лучи огнены! Молитва им — это «оружие на брани остро и огнь, опаляющий лица противных наших хотящих с нами брани». Понял, бестолковка гололобая?

— Понял. Лучше напиши: «оружие на брани обоюдо остро…». Острое-то и у них было. А вот мечи с двухсторонней заточкой — только у нас.

Ну, конечно! Припёрся попандопуло и давай святому и благоверному указывать: какие слова — говорить, какие праздники на Руси — ставить! «Сапожник! Рассуждай не выше сапога». Скромнее надо быть, скромнее. Вот я чуток понимаю в заточке оружия, спасибо Будде, вот об этом только и мявкую.

— Насчёт «божественные лучи огнены» это, ты, Андрей, хорошо написал. Это не Покров её, это свет от лица её. Поражающий неверных. Лет шесть назад аналогичный случай был в Бердичеве. Э… виноват: в Малой Азии. Да ты, верно знаешь! Икона Богоматери Силуанской озарила блеском огненных лучей войско Мануила Комнина в битве с сарацинами 1 августа 1158 г.

Андрей откидывается на высокую спинку своего кресла. Снова внимательно, прищурено разглядывает меня в полутьме своего шатра, где мы сидим на очередной стоянке посреди спящего лагеря. Вокруг — тишина. Только две «мыши белые» рассуждают о Царице Небесной. И не только о ней:

— Думаешь, греки на это пойдут?

Речь идёт об изменении календаря, об установлении новых церковных праздников. Это юрисдикция патриарха. Но если император будет «за»…

— Э… «за спрос не бьют». А вот с точки зрения моего пророкизма… таки-да. Только праздники надо разделить. Спаса с Богородицей, Крестом и двусторонними иконами — 1 августа. Как у Комнина. А Покрова Богородицы — 1 октября. А то им Покров в упрёк получается — церковь Влахернская в запустении стоит.

Мановением руки светлый князь отпускает меня, я пробираюсь по лагерю к своим, радуюсь и удивляюсь.

* * *

Радуюсь сопричастности. Вот, самый первый из трёх русских «спасов» начинает жить.

   «Пахнет яблоком и мёдом    По лугам твой кроткий спас…».

Первый — медовый. С него на Руси начинают выбирать мёд. «На первый Спас и нищий медку попробует!». Вечером каждый пчельник в стране будут обступать ребятишки. Кто с ломтём, кто с лопухом, кто с тряпочкой. Получать свою «ребячью долю» и петь:

   «Дай, Господи, хозяину многия лета,    Многия лета — долгие годы!    А и долго ему жить — Спаса не гневить,    Спаса не гневить, Божьих пчёл водить,    Божьих пчёл водить, ярый воск топить —    Богу на свечку, хозяину на прибыль,    Дому на приращение,    Малым детушкам на утешение.    Дай, Господи, хозяину отца-мать кормить,    Отца-мать кормить, малых детушек растить,    Уму-разуму учить!    Дай, Господи, хозяину со своей хозяюшкой    Сладко есть, сладко пить,    А и того слаще на белом свете жить!    Дай, Господи, хозяину многия лета!».

Так, в сладости, в доброте, в подаянии обернётся в народной памяти наш «праздник на крови», «день применения оружия массового поражения» — смертоносного света русских и византийской икон.

Честно говоря, я на Бряхимовском «полчище» каких-то лучей — не видал. Но я там не всё время и не во всех местах был, не всё видел.

Какие яркие лучи посреди солнечного дня можно увидеть в открытом поле? Мощных прожекторов здесь нет. В описаниях используются не только выражения: «поразили врагов огнём божественным» ассоциирующиеся с атакой, с «огненным мечом архангела», например, но и «лучи закрыли», «покрыли светом своим христианское войско». Это, скорее, защита, щит, барьер… Сетка? Сетка лазерных лучей.

О лазерной подсветке на упряже Бурушки — коня Ильи Муромца, я уже писал. Оклады святых икон доделывались, изменялись, включая установку драгоценных камней-«самоцветов», уже здесь на «Святой Руси». Только золота Боголюбский вбил в оклад Богородицы — 40 фунтов.

Именно здесь — в Залесье. Частью которого является Муром. В котором столетиями было сильно хазарское влияние. Вплоть до переселения жителей из каганата. Хазары были, в части своей, иудеями. У которых был в древности аналогичный девайс — «Ковчег». И подробная инструкция по его построению. Суперконденсатор, который иудеи называли «ковчегом победы» и таскали с собой по полям сражений.

Там поражающий эффект, вероятно — прямое действие электричества. С побочными громом и молнией. А здесь? Лазерный стробоскоп? Прожигать-то брони не надо, «огнь, опаляющий лица противных…». Достаточно дать по глазам. В 21 веке такая штука, поражающая сетчатку, есть. Максимум — припалить ресницы и бороды. Просто показать что-то непонятное. В битве всё непонятки со стороны противника — опасны, внушают страх. Враги и сами разбегутся.

Надо будет муромских поспрашивать — может какие знания ещё сохранились? И разобраться с акустическим оружием — с песнями Соловья-разбойника. И к иконам этим приглядеться повнимательней. Но — осторожненько. Так-то они под крышей висят, прямого солнечного света не видят — накачки лазеров взяться неоткуда. А вот в походе… Когда их на полчище расчехлили…

А «Покров Богородицы» греки так и не примут. Столетиями. От стыда, наверное — имели да профукали. «Византийских икон (как и иных — кроме русских) попросту не существует». Только в 16 веке на православных Балканах под властью османов начнут воспроизводить по древнерусским образцам иконы и мозаики «Покров Богородицы».

Удивляюсь я коллегам. Как можно воображать себя успешным попаданцем, не зная таких мелочей? Речь не о победе императора Мануила. Речь о способе её достижения. Неважно — в реале или в виртуале. В легендах, которые являются для аборигенов не менее реальными, чем голубое небо или мокрая вода. Если ты не владеешь этим материалом, если ты не из этого информационного поля, то и место твоё — «за печкой». В лучшем случае. В худшем — на конюшне под розгами. И не важно, какие у тебя в голове научные или технологические знания. Потому что когда все знают, что всё войско на полчище видело яркие лучи, обрушившиеся на неверных, а ты — нет, то ты — или псих, или слепой, или сущеглупый. И хоть ты заизобретайся со своим порохом!

— Дайте придурку пинка. В сторону свинарника. Пусть там убирает и ночует.

Беда в том, что это нужно именно знать. Знать, что по молитвам Андрея Боголюбского к Владимирской иконе совершились чудеса спасения тонущего во время переправы через Вазузу, что было спасение 12 владимирцев, придавленных «исторгшимися от стен» дубовыми створами Золотых ворот, и другие.

Додуматься, рассчитать такое… почти невозможно. Это же — выдумки! Легенды и мифы. Они законам физики — неподвластны.

* * *

Караван растягивался. Боголюбский гнал своих гридней. Вслед старались не отстать и остальные князья — у них там тоже дел по горло. Тут же, в головке каравана, держались и мы. Мне казалось важным выскочить на Стрелку до остальных. Выскочили…

Ни на месте «лагеря победы», ни на месте боя — становится нельзя. Несёт тухлятиной. Ниже самого устья Оки в Волге — остров. Потом его Печерским назовут. Проходили мимо, а там из песка кисть обглоданная торчит. Кисть — не мольбертная, а человеческая. Пальцы белые… на ветерке качаются, прищёлкивают.

Походили по полю «славы русской боевой»… Дерьмом несёт. Могилы наших… разрыты, останки по всему полю, по оврагам… Отошёл в кусты отлить… под струёй из комка грязи и листвы выступает человеческая голова. Череп с остатками волос. Птицы и звери растаскивают, обгрызают…

   «Холодок бежит за ворот,    Шум на улицах сильней.    С добрым утром, милый город,    Сердце Родины моей!».

От таких картинок… холодок не только за ворот бежит — по всему телу носится. Шума на улицах — нет. Поскольку и улиц ещё нет. А вот разнообразные виды дерьма и отбросов — уже имеются. Что является неотъемлемым атрибутом каждого человеческого поселения. Здравствуй, «милый город». Будем из тебя делать… «сердце Родины моей».

Первая моя ночь на Стрелке — сплошной урок чистописания. Всю ночь дописывал письма. Письма на Угру. В Рябиновку, в Пердуновку.

Как они там? Как-то… как другая жизнь.

Смысл в письмах простой: давайте все сюда! А вот детали… Мозги кипят и выплёскивают. От необходимости предвидеть непредсказуемое, от массы весьма нечётких вариантов развития событий.

Мне негде расселить людей, мне нечем их кормить. У меня большие сомнения по возможности обеспечить их безопасность. Впереди — туман, непонятки.

Но перетаскивать сюда своих — необходимо. Иначе придут чужие. И дело уже не в том живом щите, который лично меня, горячо любимого, особо ценного и тыр с пыром, защитит от опасностей мира. Дело в том, что это инструмент. Мои люди — мой инструмент в этом мире. Вы можете построить город пальцем? — Вот и я не могу. Мастер без инструмента… обнять и плакать.

А ещё я по ним по всем соскучился.

   «Если б ты знала, если б ты знала,    Как тоскуют руки по штурвалу…».

А ещё: уши — по голосам, глаза — по лицам, душа… — по душам. Хочу домой. Дом — это не место, не стены. Дом — это люди. Как-то я… прикипел. К своим туземным аборигенам.

Как ищет рука бойца рукоять привычного меча… или — ствола… как ищет сквозь сон влюблённая женщина руку, тепло своего мужчины… неосознанно, инстинктивно. Должно быть. Иное — неправильно. Неуютно, ненормально. Тревожно…

Мой дом — мои люди. Они — там. Мой дом — здесь.

О-ох… Значит, и мои люди должны быть здесь. Эгоизм? — Ещё какой! Вот такая я эгоцентричная сволочь. Можете высказывать свои упрёки и принимать мои соболезнования.

В Пердуновке люди живут свои жизни. Учатся, трудятся, любятся… И тут я… А кто давал мне такое право?! Кто меня уполномочивал?!

Никто. Я сам. Делаю за них выбор. Меняю их судьбы. Принимая на себя ответственность.

Трёхмерно уелбантуренный факеншит! Опять ответственность! За кого-то там!

Четырёхмерно — ещё и на долгое время… И за детей их…

Не хочу! Мне и за одного себя отвечать…

Может, референдум какой-нибудь провести? Плебисцит, там… цивилизованным образом демократически выраженное добровольное делегирование полномочий…?

Ванька! Ты, блин, законченный дерьмократ и либераст! Здесь — средневековье. Здесь дермократия — маразм Новгорода. Где нанятая, прикормленная шпана, клиенты боярских родов, забивают людей дубинками до смерти, скидывает их в Волхов. Так же, как забили рабы и клиенты римских патрициев дубинками и скамейками Тиберия Гракха и выбросили тело в Тибр.

Или маразм Киева, где травят тайно князей, так же, как таинственно умер Гай Гракх в лесу за Тибром.

А потом дружно режут чужих сторонников. Как было в городках Древней Эллады, как были проскрипции в Древнем Риме:

«Сулла тотчас составил список из восьмидесяти имён. Несмотря на всеобщее недовольство, спустя день он включил в список ещё двести двадцать человек, а на третий — опять по меньшей мере столько же. Выступив по этому поводу с речью перед народом, Сулла сказал, что он переписал тех, кого ему удалось вспомнить, а те, кого он сейчас запамятовал, будут внесены в список в следующий раз. Тех, кто принял у себя или спас осуждённого, Сулла тоже осудил, карой за человеколюбие назначив смерть и не делая исключения ни для брата, ни для сына, ни для отца. Зато тому, кто умертвит осуждённого, он назначил награду за убийство — два таланта, даже если раб убьёт господина, даже если сын — отца. Но самым несправедливым было постановление о том, что гражданской чести лишаются и сыновья, и внуки осуждённых, а их имущество подлежит конфискации».

И сотни людей — сограждан! — с восторгом участвовали в этом меропириятии. Торопились. Заработать одним талантом — сволочизмом — два таланта золотишка.

Так это — цивилизация! Это — Европа! Есть начальник, который хоть что-то сказал. Типа: «вспомню — зарежу». Какие-то постановления, списки… у нас этой бюрократии — вовсе нет. У нас ближе к «суду Линча». Причём этих «линчей» в каждом селении — несколько.

Итого: референдума в Пердуновке не будет. В смысле: по дерьмократической процедуре. Будет голосование. Ногами. Кто со мной — придёт сюда. Кто против — пшёл в задницу. В смысле: в «Святую Русь».

Какой я молодец! Какой я неисправимый либераст! Надо всегда давать людям свободу выбора! Или — нищета, невзгоды, опасности здесь и со мной. Или — тоже самое, но по их собственному усмотрению.

Глава 352

Успокоив таким образом остатки своей нежно трепещущей совести гумнониста, я перешёл к деталям.

Изначально у меня были две модели. Первая — очевидная: «а ну бегом все на Стрелку!». Три сотни семейств прибегают ко мне из Рябиновской вотчины и… и наступает катастрофа. Негде жить, нечем кормить. К весне выживет… Четверть — запредельный оптимизм.

Второй вариант: «взять деньгами». Вотчина гонит сюда хлеб, продукцию народных промыслов, серебришко… У нас тут — новые рынки сбыта вырисовываются. Тот же Муром, Владимир… Нанимаю плотников, землекопов… Строюсь. Кое-какие людишки приходят, заселяются… Высасываю, выжимаю из вотчины накопленные и создаваемые ресурсы, вкладываю их в Стрелку…

Ванька! Фигня! Вову Крестителя забыл! С его серебряной посудой для дружины. На Руси есть только одно разумное применение для долговременных инвестиций — люди. Всё остальное — кратковременные спекуляции. «Украл-купил-продал-убежал».

В кого, в каких людей ты будешь вкладывать высосанное?! В шпанку приречную?!

Нужен… третий путь.

Всё это продумывалось долго, ещё с Янина. Обсуждалось неоднократно с ближниками. Текущее состояние Рябиновской вотчины — неизвестно. Проще: какой там нынче соберут урожай — один бог ведает. Ещё все понимали, что «благосклонность» государей… при её выражении в конкретных пудах, штуках, аршинах и гривнах… несмотря на эмировский «меморандум» и княжеский «Указ»… разброс ещё больше, чем у урожая.

Нормальная ситуация для оптимизатора: обеспечение смутно представляемого необходимого при ненадёжных и непредсказуемых источниках. Поиск баланса в тумане. «Лоша-адка! Ты где-е?».

Я так в 90-х жил: денег нигде вовремя не платят, но когда источников несколько — каждую неделю чего-нибудь приносишь.

Из Рябиновки я просил перевести ко мне, в первую очередь, «промышленные производства». Кузню, строителей, гончаров… Но не все — ткачи и пряхи мне тут пока не нужны. Лён ещё посеять надо! Зато «паутинку» — всю и ещё сколько получится. По прикидкам Николая наш товар во Владимире и Суздале — очень хорошо пойти должен.

Очень немного сдёргиваю крестьян — у них земля, урожай. Семьи, худоба… Куда всё это сейчас?!

Училище… частично, дворню… частично. А куда я здесь свой свинарник дену?! Столько трудов и оно всё подохнет?!

Отдельное письмо Гапе. Она у меня двором управляет. И, кстати. Как я понял, мой гарем в Пердуновке в замуж разбирают — пусть не препятствует. Лишь бы — честно, явно и по согласию.

Я такое — всегда приветствовал. Ну… почти от души. «Женщина — тоже человек» — и это правда. В том смысле, что у неё тоже есть собственные цели по жизни. Которые в моём гареме недостижимы. Ломать-неволить… Зачем?

Подучилась малость и… Да не тому подучить, о чём вы подумали! Хотя, конечно… Но ещё — грамоте, кулинарии, домоводству, гигиене… У меня — не гарем, а прямо-таки универ — источник знаний и гейзер просвещения!

Ничего нового: что японские гейши, что прелестницы их арабских «садов наслаждения», должны были уметь не только ноги раздвигать. Знание поэзии, танцев, музицирования — как минимум.

«Позвали наложницу государя. Та прикоснулась к струнам, и цитра запела:

   Платья легкотканого рукав    Можно потянуть и оборвать;    Ширму высотою в восемь чи    Можно перепрыгнуть и бежать;    Меч, что за спиною прикреплен,    Можно быстро вынуть из ножон.

Цзин Кэ не понял цитры. Князь же внял цитре и выхватил меч из ножен. Затем он решительно вырвал свой рукав, перепрыгнул через ширму и побежал. Цзин Кэ метнул в князя кинжалом. Но кинжал угодил в бронзовую колонну, поранив лишь князю ухо. Из колонны во все стороны посыпались искры. Тут князь внезапно обернулся и единым взмахом меча отсек Цзин Кэ обе руки. Цзин Кэ прислонился к колонне и захохотал. Затем опустился на корточки. Он был похож на совок для мусора».

Не будешь учить своих женщин стихосложению и музицированию — станешь хохочущим китайским совком для мусора эпохи Цинь. Это же очевидно!

Вот только где столько цитр набрать? Может, им балалаек хватит?

Отдельное письмо Акиму Яновичу.

О-ох…

После моего побега из Смоленска, Акиму пришлось «расхлёбывать последствия».

С княжеской немилостью… покуда расхлебался без летальных исходов. Для него такие конфликтные ситуации — не новость. Да и вообще — Ромочка Благочестник для Акима… «Помниться, пошёл как-то Ромочка на горшочек. Да не донёс…».

А вот в вотчине Аким нарвался на… на собственную несостоятельность. Ну не тянет он структуру такой сложности! Собственная некомпетентность в сочетании с ползучим саботажем. Пристальный интерес властей и сопли веером в семье — так, приправа.

И вот теперь я, который всех его бед — виновник, всяких грустей, печалей и гадостей — первопричинник, предлагаю ему ликвидировать вотчину. Его собственность. Его статус.

Не надо иллюзий — речь идёт именно о ликвидации. Земля без людей — не владение. Он, соответственно — не боярин. Первый же княжеский смотр, после полученных нами за фальшивку — «частицу креста животворящего» — «заповедных лет» — это покажет. Если не случится раньше: ревизия там, инспекция, «ввиду явной неспособности», «при очевидном несоответствии»…

«Хозяин — барин» — русская народная пословица. В смысле: как князь скажет — так и будет. Причём исключительно в рамках закона, согласно исторически сложившейся системе традиций и правил. Исконно-посконно.

Я для Смоленского князя настолько одиозная личность, да ещё нынче связавшаяся с вечным противником — с Боголюбским, что Акима… «деклассируют» по любому. Понимает ли он это? Что все его достославные личные геройства, многолетняя верная служба… против моих… вывертов — не перевесят.

Выхода у деда нет — только перебираться ко мне. Куда? В приживалы?!

Он — всю жизнь! Верой и правдой, не щадя живота…! А я четыре года по-подпрыгивал и всё — в дерьмо жидкое.

Вот я поманил деда… Богатством, шапкой… Уважением его прежних сотоварищей… Он же и сам по себе — на всё это имеет полное право! Я ж там только… где-то словечко вставил, ножкой шаркнул, по болотам побегал, с психами мутными потолковал… Ничего серьёзного, важного, величественного, благородного… Это ж он, Аким Янович Рябина, славный сотник храбрых смоленских стрелков, в битвы ходил, службы служил…! И вполне заслужил спокойную достойную старость. В покое и богатстве, в уважении и почитании…

А Ванька плешивый не только всё испортил, но и имеет наглость требовать: «отдай мне всё твоё». А Акиму куда? Из тёплого, уютного терема — да за тридевять земель?! На какую-то Стрелку?! В поганские земли, в сырую землянку?!

Вот как он сейчас в Рябиновке — рявкнет! Ножкой — топнет, матом — скажет… И не за имение да мучения, а за воли его преклонение. За то, что ему, «мужу доброму» под сопляка-пасынка приблудного — приходиться преклоняться да слушаться. А не по своему уму-разуму в покое да в достатке жить-поживать.

Только покоя ему нигде не будет. Потому что попаданец — всегда разрушитель. Я, конкретно, разрушил его жизнь, его старость. Едва Ромочка решит, что можно тихо «прибрать» Акима — приберут. Не сомневаюсь, что его уже сейчас — «пасут» и используют «в тёмную». Вот я пишу письмо и предполагаю, что читать его будет не только Аким, не только рябиновские, но и «княжьи потьмушники». Которых, например, нельзя лишать надежды на моё возвращение куда-то… под смоленскую юрисдикцию. А Акима наоборот — не надо обманывать, я в Рябиновку возвращаться не собираюсь.

Рябиновская вотчина оказалась самовосстанавливающимся организмом. Я выводил оттуда людей, но если изымалась не вся группа, если, взамен мастера оставался подмастерье, если оставались оборудование и инструменты, то вскоре команда восстанавливалась. Приходили новые люди, становились к печам и станкам, учились «с голоса», «по образцу», включались в техпроцесс. По готовому, накатанному… лишь бы оставался достаточно деловой и достаточно знающий человек. «Были бы кости — мясо нарастёт».

Причины прихода… в уровне благосостояния, достигнутый в прошедшие годы. Мелочи вроде «бабской присыпки». В отсвете моей репутации удачливого «Зверя Лютого» на моих управителях. Но главное: раскорчёванная под пашни земля, вычищенные заливные луга. И, конечно — «белые избы». «Хочешь жить по-боярски — иди в Пердуновку. Там смердам терема поставлены».

Вотчина постепенно сжималась, утрачивала разнообразие направлений деятельности. Но годами я мог, при очередном конфликте во Всеволжске:

— Да откуда ты это возьмёшь?!

Честно ответить:

— Из Пердуновки пришлют.

И это затыкало рты недовольным.

«Головка» каравана переночевала у Стрелки. Ещё затемно позвали к Боголюбскому. Не на княжеские струги, а наверх.

Стоит будущий Великий и Святой князь Андрей свет Юрьевич на самом краю, над волжским обрывом, на посох опирается, во все стороны поворачивается. Предрассветный мир обозревает. И «Русский мир», и не-русский. Над великими русскими не-русскими реками. Слово «Волга» — из скандинавских языков, «Итиль» — из тюркских, «Ока» — из угро-финских.

Картинка — прямо по Пушкину:

   «На берегу пустынных волн    Стоял он дум великих полн    И вдаль глядел. Пред ним широко    Река неслася…».

Очень символично. Тем более, тут даже две реки. И тоже куда не глянь — везде «приют убогого чухонца». В смысле: угро-финна.

Стоит один, свита шагов за 20 отогнана. Я — тишком к нему, призадумавшемуся, и на ухо:

— Выглядываешь кого, государь?

Он так дёрнулся… чуть вниз не слетел.

— Ты…! Псих ненормальный! Гос-с-споди… Вечно часом с квасом. То — Андрейша, братишка. То — государь. Ты уж выбери чего-нибудь одно.

— Так ведь — и то, и то — правда. И что брат, и что государь, и что Бешеный, и что Катай. Это всё твои… грани. Как у диаманта, в индейских землях искусно огранённого.

— Ну ты… Ты, Ваня — льстец!

— Нет, Андрей, я просто умный. Лесть — это обман, ложь. А мне лжа заборонена. Сказать приятное доброму человеку на дорожку… Мы ведь с тобой не вскоре свидимся. Ты там… побереги себя. По моему пророкизму тебе ещё жить и жить. Но… аккуратнее.

Андрей аж захлебнулся от моей наглости:

— Ты…! Ты, Ванька…! Это ж ты тут! У мордвы на зубах, у речных шишей поперёк горла! Я ж домой, в Боголюбово иду, за стены высокие, за запоры крепкие! А у тебя… ни кола, ни двора! Злыдни-вороги из-под каждого куста! И ты мне ещё советы поберечься даешь!

— Потому и даю. Что ты в дом свой идёшь. А у меня тут — все враги снаружи. Тебе, брат, тяжелее.

Хмыкнул, головой дёрнул, ушёл. После Янина о Кучковне, о его детях, об Ану… ни слова. И про пророчества насчёт — что, когда, как умрёт… Православная традиция отрицает дар пророчества: грядущее ведомо одному лишь господу. Но знать-то хочется! Опять же — эта хохмочка с падающими стаканами… Виноват — кубками.

Конечно, Андрею хочется знать: сколько ему жить, как он умрёт, как его помнить будут… И вообще — а что там, в «за далью — даль». Но спрашивать… не кошерно.

Он не спросил, а я не напросился. Как он там теперь будет разбираться…

Спустились к лодкам. У воды ещё сумрак. Пляж песочный. С костями.

   «Спускаясь к Великой реке,    Мы все оставляем следы на песке,    И лодка скользит в темноте,    А нам остаются круги на воде».

Кому как. Мне — не круги на воде, а песок на берегу. С останками воинов, сложивших здесь головы. Вот голеностоп торчит. А вон начисто обгрызенная лопатка. Как-то быстро покойников объели. Скоро и кости исчезнут.

   «Всё земля приняла    И надежду, и ласку, и пламя».

Как-то довелось копать немецкое солдатское кладбище. От вермахтовцев остались только запах и, местами, подошвы сапог. А здесь и сапог таких не делают.

Ушли княжеские лодии, через час пошла и моя тверская хоругвь. Хотя какая она моя? Да и тверская она — наполовину.

Ещё дня за два пришли ко мне Афоня с Басконей, мялись, мыкали. Потом осмелились:

— Мы… тут… эта… ну… до дому собравши… вот.

Была у меня на них надежда. Даже, прямо скажу — расчёт. Лазарь у меня остаётся, Резан — тоже. Думал — и остальные. Нет, они решили иначе. Грустно. Расставаться грустно. Чувство такое… брошенное. «Ребята! Мы ж вместе!»… А они… Каждый тянет к своему дому. Их дом — там, мой — здесь. Свидимся ли?

За следующие три дня мимо Стрелки прошло всё войско. Кто-то сходу проскакивал, но большинство останавливались. Кто на одну ночь, кто на день. Своим павшим поклониться, по местам боевой славы прогуляться.

В войске тысячи четыре народу. Я надеялся, что где-то десятая часть останется у меня. Типа: Всеволжск — вольный город! Свобода же ж! «Кто был ничем — тот станет всем!».

— Как это «ничем»?! Тама я свово боярина обельный холоп! А тута точно «ничем» станешь: сдохнешь с тобой, да в прах претворишься.

Птица такая есть — обломинго. В наших краях — стайная.

Ратники шли домой. К родным, близким. К своим, домашним, друзьям и врагам. У каждого, когда уходил в поход, был какой-то план, какие-то надежды на «вот я вернусь и…». Кому — избу построить, кому — жениться, кому просто — соседу нос утереть. А таких, кто изначально сам себе сказал: «вот пойду да не вернусь» — в походе не было.

У меня оставались уж совсем отбросы человеческие.

Тяжелораненые. Кто готов был умереть, но не «грузить» своих домашних заботой о калеке. А меня, значит, «грузить» можно? Впрочем, таких было мало — после Бряхимова серьёзных боёв не было.

Часть — из калечных холопов. Рабовладельцы избавлялись от двуногой некондиции пристойным способом:

— А на цо мине в усадьбе безрукий? На цепку посадить, цтобы гавкал? Жрать-то он будет, как здоровый. Прирезать…? Душа-то христианская. Пусть уж у тебя сдохнет.

Бобыли. Из неудачников. Кто и хабара не взял, и здоровье утратил.

— Меня-то и прежде родичи не сильно праздновали. А теперя-то… с одним глазом и вооще…

Тяжелобольные. Кого их соратники решили оставить. Таких — очень мало. И везти человека в лодке не такой напряг, как в телеге, и я сам… нарваться сейчас на вспышку инфекции…

Умственно отсталые, деревенские дурачки, придурки…

— Слышь, воевода, вон, этот хочет у тебя остаться.

Стоит это… оно… глазками хлопает, два слова связать не может. Кивает. Потому что старший сказал: «Останься». Сказал, потому что хабар ещё не делили. Придёт Владимирский городовой полк ко Владимиру, чем меньше голов — тем каждая доля в добыче весомее.

Был у меня мастер по полезному применению психов и придурков. Мастерица. Как Любава Фофаню вываживала… Там где-то, возле полчища, в канавах засыпанных лежит. О-ох…

А брать — надо. Как было замечено Кантом, счастье государств растет вместе с несчастием людей. Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Поэтому, как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай — перед тобой сын великого народа.

— Ну, пасынок полка, сейчас станешь сыном народа. Хватай мешки и тащи на гору. Будешь хорошо хватать и таскать — отцом сделаю.

Совершенно асоциальные типы.

— Обрыдло мне род людской видеть и слышать. В мерзости и грехах ежедневных и ежечасных обретаетесь. Гореть всем вам в пещах огненных. Уйду я от вас от всех за-ради души своей спасения. Воевода, вели для божьего человека келейку в лесу построить.

— Да не вопрос! Хабар свой — сдай приказчику, сам — в баню, на помывку да пострижку. Берёшь топор и во-он туда. За четыре версты. Там роняешь дерева. А мы из них после — тебе келейку сметаем.

Ещё: речная шпанка всех мастей и оттенков. Вру: не всех. Настоящих матёрых вожаков, которых в следующих столетиях на Волге атаманами звать будут — пока нет. Под боярами ходить, в хоругвях на задних лапках бегать… не их уровень. Да и не могут они — масштаб другой, их за версту видать.

А вот всякая шелупонь, мелочь приблатнённая…

— Слышь, ты, воевода! Гы-гы-гы… ещё молоко на губах… У тя, грят, с Янина халаты парчовые. На шо они те тута? Гля, озям у меня. Ток на локотках заплаты. Давай махнём, давай, тащи.

— Ноготок, десять плетей. Можешь инструмент перепутать.

— Шо?! Мужики! Наших бьют!

Это уже не хоругвь — лодка, в ней восемь русских мужиков и баба-мордовка.

Хоругви ведут бояре. Не то, чтобы они сильно умнее шишей, но интересы у них другие. Им хочется до дому, до вотчины. И они в курсе приязни Андрея ко мне.

А это — «ошмётки». Были, видимо, «охотники». Оторвались от своего стяга, надумали сами «походить». Судя по полонянке — успешно. Ещё не разбойники, но уже близко. Мародёры, «санитары леса». Про мои выкрутасы в походе наверняка слыхали. Но вот прямо тут — их больше. Вот и… хорохорятся.

Бережок, пляжок… На пару сотен метров вокруг — только эти. Мои — лес валяют, землю копают, рыбу ловят. Трое нас: я, Сухан и Ноготок. Против восьми. Как это всё… скучно.

— Ноготок, крикун не нужен.

Уже семеро. Которые кидаются на нас, визжа и размахивая топорами. Два группы проходят сквозь друг друга, как растопыренные пальцы рук. Четверо корчатся на песке. Двое — моих, двое — Сухана с его топорами мельницей. Виноват, уже пятеро — Ноготок, оставшийся на прежнем месте, подобрал секиру и врубил дурню по ногам. Одна отвалилась.

Один из уцелевших вдруг начинает страшно кричать, корчит рожи, дёргается всем телом и, завывая, кидается к лодке. Следом пролетает топор. Метать боевые топоры на поражение — обязательный навык святорусского воина. У ирокезов или гуронов, к примеру — аналогично. А вот плотницкие топоры — так не летают.

Последний, невеликий мужикашка, нервно трясёт своим топором, не отрывая взгляда от второго, опущенного к ноге топора Сухана — с него на песок капают мозги его товарищей. Лицо его начинает кривиться, он тихонько воет и опускается на колени. Втыкается лбом в песок и продолжает чуть слышно ныть сквозь зажёванную бородёнку. Потом, видимо вспомнив, так и не отрывая лба от песка — так страшно, что и взглянуть неможно, «пришла злая смертушка неминучая» — отбрасывает в сторону топор, развязывает под брюхом пояс с ножнами, тоже откидывает в сторону.

— Вожжи — гнилые. И сапоги… гнильё голимое. Нахрена они с собой тащили?

Синхронность исчезновения опасности и появления Николая, ставит передо мной мировоззренческий вопрос: а не превосходит ли скорость распространения коммерческой информации — скорость света?

— С этими-то чего делать?

— Дурню — мертвецов таскать да могилы копать. Бабу… мыть и на кухню. Майно — разбирайся. И вот ещё, Николай. Давай-ка, всё, что можно убрать от реки — перетащим наверх.

Всеволжск, подобно лечебному пластырю, вытягивал из Святой Руси всё не… не нормальное. «Ненормальные подданные — опора любой нормальной державы». Всеволжск был обречён стать ядром «нормальной державы».

«Ненормальные» — это не плохо или хорошо. Просто — не средне. Крайности. В любую сторону. Чересчур умные и чересчур глупые, слишком смелые и слишком боязливые, очень изобретательные и абсолютно бездельные… «Десять тысяч всякой сволочи». Они приходили ко мне. Со своими бедами, болячками, гордынями, страхами, фобиями и маниями. А я повторял себе: «знай — перед тобой сын великого народа». Который ещё предстоит создать. Который вот прямо сейчас и создаётся. На моих глазах под моим присмотром, по моим правилам.

Ощущение… как с маленьким ребёнком: каждое твоё слово, каждое решение, жест, эпизод может войти в память. Будет вспомнено через десятилетия, в других ситуациях, в самый неподходящий момент. Станет образцом для подражания, для повторения. Даже не осознанно, даже «вопреки». Только здесь — тысячекратно. Здесь не ребёнок — народ, не воспитание человека — этногенез нации.

Страшно-то как!

Ныне говорят иные: наши отцы-деды Русь основали, Всеволжск создали. И честь нам давай по чести предков наших. Окститесь! Ваши отцы и деды были ворами. Извергами, изгоями, прощелыгами. Придурками, сумасшедшими, неудачниками. Отбросами «Святой Руси». Это потом они смогли… сделать себя, стать чем-то. За что им честь и слава великая. Но от рождения-то, изначально — «тысячи всякой сволочи». Так вам «чести» надобно?! Прирождённой? Или — сделанной, добытой? Так сделайте! Сами. Как они смогли.

Николай за эти три дня аж усох. Это ж столько лодей, столько товаров, столько людей!

«Все люди — лохи!» — социально-специфическая мудрость.

Естественно, он — развернулся. Даже есть и спать перестал. Только если так, на минуточку.

«Диалог в поезде:

— Что это за станция?

— Одесса.

— А почему так долго стоим?

— Паровоз меняют.

— На что меняют?

— На другой паровоз.

— Тогда это не Одесса!»

Такой русский купец, как Николай, сделает «Одессу» из любого места. Утром он меняет наши пол-сорока куньих шкурок на три сорока беличьих у проходящей хоругви.

— Ребяты! Вам же гребсти! Куньи же весом меньше — вам же легче!

Вечером — те же три сорока беличьих на новых два сорока куньих.

— Ребяты! Их же ж числом больше! Каждому хватит!

Я как-то… как бы не побили — из воздуха же мех делает!

— Николай, а чего ж они между собой напрямую не договорились?

— Дык… видать — не судьба.

Я уже как-то вспоминал:

«Из пункта А в пункт Б вышел курьерский поезд. А навстречу ему из Б в А вышел пассажирский. И они — не встретились.

— Как это?!

— Не судьба…»

Народ тащит из похода всё, что ни попадя, стремится к вещицам деньго-ёмким: малым да дорогим. А у меня-то интересы уже другие: инструмент, продукты питания, тёплая одежда.

Топоры мордовские — после боя нипочём были! Что ж я их тогда не набрал! Как всегда: «знал бы прикуп — жил бы в Сочи».

— Мужики, соль не продадите? Вы ж домой идёте — дома-то, поди, есть.

— Можна-а… медовухи ведро.

— Четверть ведра. За соль и крючки рыболовные.

— Э… ну… индо ладно. По рукам.

Чем кормить людей?! Из чего делать запасы на зиму?!

Как сказано в школьном сочинении: «Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать». Увы, я не «бедная Лиза». Да и моих людей цветочками не прокормишь.

Первая постройка — не церковь, не жильё — коптильня. Хорошо, что я многое из этого в Пердуновке проходил. Уже могу предвидеть. Не умом — личным опытом: осенью птицы полетят, будет осенняя поколка. Нужна соль, травы, бочки, кадушки…

Войско прошло, последние ошмётки мимо идут. Местность… прибрали. Мёртвых — заново похоронили. Надо лес валять, делянки разметить. Строить придётся из сырого, невыдержанного леса. Другого нет. Корчевать… Местность — сильно пересечённая. Тронешь по слабому месту — эрозия почвы. Тут бы, кое в каких местах, наоборот — по весне колья ивовые забить. По оврагам лес — сорный, не строевой. Но на поделки, на дрова — годный…

Вот с такими мыслями протолклись мы с Терентием целый день по полчищу и окрестностям да и заночевали там, на «Гребешке» в балагане.

Ещё затемно я поднялся. Прошёл по «полю битвы», вспоминая как мы тут… стояли, боялись, бились… Вышел к краю речного обрыва. Простор. Простор Заволжья, простор Заочья. Огромный светлеющий купол неба. Над «Святой Русью». Над — «не-Русью». Над миром. Над моим миром.

Вот стоит над обрывом «Лютый Зверь». Нашёл-таки место для своего логова. Присосался, пришипился, окапывается, укореняется. Стоит и оглядывает окрестности. Места и народы. Соседей. Вон там, на восток, Мордва. А по ту сторону Волги — Мари. А дальше там… Булгар и Саксин, Иран и Туран… Справа — Ока. Князьки русские. Со своими раздорами да крамолами. За ними — Степь. Степь Великая, Степь широкая. Дальше… Царьград, Иерусалим… Там и знать не знают, и слыхом не слыхивали. О том, что встал на Окской Стрелке Ванька-лысый. Ну, это мы поправим. Я не про лысину.

За моей спиной — Святая Русь. Главная беда, главная забота. Не потому что хуже других, потому что — мне больнее. С бездорожьем и раздорами, с неустроенностью и суевериями. С тысячами детей, мрущих в душегубках, которые называют здесь жильём.

Потерпите малость, деточки. Не помирайте. Уж не долго терпеть-то осталося. Пришёл, пришёл на Русь «Зверь Лютый». Не на крокодиле скачущий, не с волками бегущими. Страшнее: видящий, думающий. Иное — видящий, иначе — думающий. Вот где страх-то да ужас — в иначести!

Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на полянке над обрывом я опустился на колени и встретил восход.

Солнце… выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за далёкими зубчатыми лесами, ворочалось, уже и корона его видна стала. А само — никак. Не могло, не вылезало. И вдруг — прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая всё своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол деревьев от самого горизонта. Оно лезло, всё быстрее, всё выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое. Тёплые лучи грели лицо. Вот я и дома. Вот я и дошёл. До дома моего.

Четыре года назад так же, на коленях, я встречал восход на крыше Рябиновского недостроя. Сходно вылезало из-за горизонта солнца, также казалось мне: «вот мой дом».

Ошибся. Не осилил. «Если совершишь ошибку — лучше сразу рассмеяться» — древняя китайская мудрость. Смеюсь.

И прошу прощения. «Прости народ русский, что…». Что четыре года ломился не в ту дверь.

«Самое страшное — потеря темпа».

Только… неправда это. «Не сеяно — не растёт». Здесь — не темп, здесь — трек. Путь, дорога. Дорога моей жизни. Стань. Стань из глупого — умным, из испуганного — смелым, из бездельного — умелым. Пройди последовательность превращений. Вылупляйся. Из колыбели.

«Земля — колыбель человечества. Но нельзя всю жизнь прожить в колыбели».

Моя колыбель там, на Угре, в Рябиновке, в Пердуновке. Там, из бессмысленного, бестолкового, перепуганного попандопулы я стал «человеком разумным». «Зверем Лютым».

Я стал — другим, а цели — остались. Как в математике: «Ещё раз. И — лучше». «Построить дом, посадить дерево…».

«Лучшее время, чтобы посадить дерево, было двадцать лет назад. Следующее лучшее время — сегодня».

«Сегодня» — пришло.

Конец шестьдесят четвёртой части

Примечания

1

   Правь, Британия! Правь волнами:    Британцы никогда не станут рабами (обратно)

2

багун — andromeda

(обратно)

3

звездоплавка — callitorice

(обратно)

4

мозгуша — geranium sylvaticum

(обратно)

5

лютик — aconitum

(обратно)

6

белоус — nardis stricta

(обратно)

7

ненюфары — nymphea

(обратно)

Оглавление

Часть 61. «Прощай, радость, жизнь моя. Знать, уходишь без меня. Знать, один должон остаться…»

  Глава 332

  Глава 333

  Глава 334

  Глава 335

  Глава 336

Часть 62. «И под звёздами булгарскими…»

  Глава 337

  Глава 338

  Глава 339

  Глава 340

Часть 63. «Поговори хоть ты со мной…»

  Глава 341

  Глава 342

  Глава 343

  Глава 344

  Глава 345

Часть 64. «А тому ли я дала? Обещание…»

  Глава 346

  Глава 347

  Глава 348

  Глава 349

  Глава 350

  Глава 351

  Глава 352 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg