«Пигмалион 21 века»

Пожалуй, история русской словесности ещё не знала ни одного подобного завещания писателя, в котором на шести с половиной страницах, набранных на старом компьютере, страдающем хроническими глюками и распечатанных на ещё более древнем лазерном принтере, картридж которого заправлялся в пятый раз, а потому у бумаги был такой вид, словно её обсидели мухи, слов и выражений ненормативной лексики было куда больше, чем слов составляющих гордость русского языка и это тоже смешило Станислава Игоревича.

Серьёзно в этот душный июньский вечер он относился только к бутылке отличного французского коньяка «Хеннеси», которую собирался прикончить прежде, чем пустить себе пулю в висок. А может быть выстрелить в рот, чтобы не уродовать своего собственного трупа и не выглядеть на похоронах законченным идиотом. Как именно произвести выстрел, он собирался решить в самый последний момент и даже положил, специально для этого на журнальный столик пятирублевую монету.

Если выпадет решка, то он выстрелит себе в висок, чтобы лишний раз позлить своей жуткой рожей бывшую жену, которая обязательно припрётся на его похороны. Ну, а если выпадет орел, то тогда ему уже ничего не останется делать, как отправляться в мир иной с благообразной и умиротворенной физиономией, если таковую, конечно, сумеют соорудить в похоронной конторе за те жалкие гроши, которые у него имелись для оплаты услугБезенчуков новейшего времени.

В церковь Станислав Игоревич уже сходил и даже поставил самую толстую свечку Николе Угоднику, чтобы тот похлопотал за него перед Господом Богом и просил святого не судить его строго за проявленную в конце жизни слабость. Уж кто-кто, а Боженька хорошо знал, что он никогда не жаловался на судьбу, не ныл, всегда вкалывал до седьмого пота и никогда не предъявлял к нему никаких претензий за вялотекущую, но уж слишком постоянную непруху. Он всегда твердо верил в одно: — "масть не лошадь, к утру обязательно повезёт", но сегодня, похоже, настал его последний вечер, везением даже и не пахло, а потому он решил не затягивать всю эту катавасию, которую кто-то, явно, сгоряча, назвал жизнью, ещё до наступления утра.