«НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 28»

НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 28 (1983)

НФ: СБОРНИК НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ. ВЫПУСК 28

Составитель: Всеволод Александрович Ревич

Всеволод Ревич. От составителя

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Константин Сергиенко.[1] Побочный эффект

Что-то заставило меня повернуть в этом месте, хотя поворачивать, казалось бы, и не следовало. В прошлом году там меня встретил забор, и я хорошо это помнил.

Теперь же забора не было. Значит, я повернул не напрасно. Я люблю кривые старые улочки, а эта делала целый зигзаг и, как я потом представил мысленно, изображала ковш, быть может похожий на ковш Большой или Малой Медведицы. И называлась улица Вестурес.

Сначала я шел по улице Маза Пиле до знаменитых домов «Три брата», а там повернул направо, и вот оказалось, что улица Вестурес не перекрыта забором в самом начале. Она уходит извивом от старого храма, то сильно сужаясь, то образуя подобия маленьких площадей.

Стоит подробно описать эту улицу. Тут есть дом, построенный в семнадцатом веке, но выглядит он как новый. Его недавно отреставрировали, и он смотрит белыми стенами, решетчатыми переплетами окон и дубовыми балками, как бы впечатанными в камень.

Есть дом с крошечным, словно игрушечным эркером. Я долго стоял перед этим домом, стараясь что-то увидеть в окне, но видел лишь белые занавески.

На скромной улице Вестурес два огромных собора! Церковь Екаба и церковь Марии Магдалины. Благодаря им в высоту эта улица ничуть не меньше, чем в длину или ширину. Да и ширина есть у этой улицы. Не только ширина проезжей части и тротуаров, но и другая, образовавшаяся благодаря извивам. Ведь «ковшом» своим улица Вестурес зачерпнула немало построек, в том числе и всю уходящую в глубину громаду собора Марии Магдалины, так что фасадом стоит он по правую, алтарем же по левую сторону улицы.

Я мог бы сказать о каждом доме, стоящем на улице Вестурес, но лучше скажу о девочке, пробежавшей с красным шаром в руках. Она держала его перед собой, словно хрупкий сосуд, лицо ее выглядело озабоченным. Потом прошел мимо старик, согбенный летами до роста карлика, и старик этот вонзил в меня возмущенный взор, словно я совершил нехороший поступок. И кто-то глянул из-за шторы в доме номер четыре. По-моему, это была девушка, но тотчас лицо спряталось, оставив во мне сожаление, что я не успел его разглядеть.

Но больше всего привлек меня дом семнадцать. И нельзя сказать, что он слишком выделялся среди других домов. Просто его только что привели в порядок. Вокруг еще лежали горы песку, пахло известкой, угол дома венчал классический старый фонарь.

Дом пустовал. Его черепичная крыша резко уходила вверх, выставив окна мансарды. Рядом стоял флигель, накрытый бурым пластом вьющихся растений.

Я рассматривал дом. Вот так бродишь, бывало, по улицам, и вдруг твой взгляд остановится на окне или распахнутой двери. Начинаешь разглядывать дом, словно когда-то покинул его, а теперь вот вернулся и хочешь узнать, кто тут живет, не изменилось ли расположение комнат и помнят ли тебя в жилище, покинутом так давно.

Но окна этого дома были пусты. Не белели на них занавески, не выглядывал на улицу цветок, и чувствовалось, что нет ни одной картины на стенах его комнат, не стоят шкафы с книгами, не лежат на полу коврики. Холодом и пустотой веяло из окон дома номер семнадцать. Но чем же привлек меня этот дом?

Кто-то остановился, посвистывая, рядом. Я оглянулся. Молодой человек в черном узком пальто и широкополой шляпе тоже смотрел на дом.

— Кто тут живет? — спросил он. — Не знаете?

— По-моему, никто не живет, — ответил я.

Он вытащил сигару и с залихватским видом сунул ее в рот. Пижон, подумал я.

— Курите? — Он сделал движение достать другую сигару.

— Нет, спасибо.

Мне бы повернуться и уйти. Но как-то неловко было это сделать, когда с тобой вступили в разговор. Никто еще не заговаривал со мной на улице в Риге, и, если молодой человек рижанин, его обращение ко мне следовало принять за знак благосклонности.

Он ловко откусил кончик сигары и задымил, распространяя крепкий, но ароматный запах.

— Этот дом реставрируется, — сообщил он тоном знатока, — здесь будет приемная.

— Какая приемная? — спросил я.

Он пожал неопределенно плечами и оглядел меня с головы до ног.

— Я думаю, вы архитектор. — В его разговоре чувствовался прибалтийский акцент.

— Нет, — ответил я, немного помедлив, — не архитектор.

— Я уж подумал, раз вы глядите на дом, то, наверно, интересуетесь архитектурой.

— Да нет, отчего же… — пробормотал я. — А вы архитектор?

— Увы! — Он засмеялся. — Я студент.

Мы уже шли по улице Вестурес, молодой человек не отставал от меня ни на шаг.

— Я вижу, вы не рижанин, — заметил он.

— Да, приехал на две недели.

— Сейчас неудачное время для отдыха. Дожди. Где вы живете?

— У друзей.

— Хотите выпить кофе? — Мы остановились у крепко сколоченной деревянной двери с коваными стилизованными накладками. — Здесь варят хороший кофе.

Он стукнул в дверь. Она растворилась не сразу, и оттуда сказали: «Мест нет». Мой собеседник отнюдь не смутился. Он сунул голову в дверь, поговорил со швейцаром, и через минуту нас проводили в сумрачный зал к маленькому столику. Пальто он кинул на спинку стула, но так и не снял шляпу, продолжая посасывать сигару. Метрдотель что-то проговорил по-латышски, указывая на сигару, но он коротко ответил, и метрдотель отошел с недоуменным видом.

Я разглядывал его лицо. Оно было бледным, не лишенным изящества. Модная стетсоновская шляпа придавала этому лицу нечто взятое напрокат из фильмов ретро.

— Тут ведь одни коктейли, — сказал он, глянув в карту. — Вы пьете коктейли?

— Что ж делать, — ответил я.

— Подождите. — Он встал и вернулся через некоторое время с нарядной бутылкой. — Мартини.

Неплох же тот бар, в котором дают мартини, подумал я.

— Меня зовут Раймонд, — сказал он.

Его рука скользнула в карман пиджака, и я тут же получил визитную карточку. Пижон, снова подумал я.

— Что ж, за знакомство? — Он поднял бокал и выпил его одним махом, вовсе не по-джентльменски.

Я выпил тоже, и у нас потекла малозначащая беседа о погоде, рижских барах и концертах в Домском соборе. Внезапно он нагнулся ко мне и спросил заговорщицки:

— Скажите, у вас есть сокровенное?

Я опешил. Мы еще не так много выпили, чтобы переходить к задушевным беседам.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Черт возьми, — пробормотал он, — разве я неясно выразился?

Меня спас метрдотель. Он подошел мягко и, учтиво наклонившись, что-то сказал моему новому знакомому. Тот перестал курить, аккуратно обрезал сигару и спрятал ее в алюминиевый футляр.

— Я имею, надо поспешать… — сказал он вдруг коверканым языком и встал. — Я полагаю… Мы будем встречаться. — Он приподнял шляпу и быстро ушел.

Метрдотель задержался у столика, с интересом разглядывая едва начатую бутылку.

— С собой принесли? — Он что-то еще хотел спросить, но не решился и отошел.

Я остался сидеть за столиком. Странный субъект. Вечный студент или скучающий сынок преуспевающих родителей. Я вынул визитную карточку и посмотрел. На ней было напечатано четким шрифтом: «Раймонд Грот. Физик. Лауреат Нобелевской премии».

В Риге я всегда останавливался у Иманта Валтерса в уютном доме на улице Эрглю. Я и в этот раз остановился у Иманта. Только хозяина не было, а ключи я получил еще в Москве, отдав свои Иманту. Мы поменялись жилищами на некоторое время. У Иманта был срочный вызов в Москву, меня же потянуло в Ригу, которую я любил в сумрачное время осенних дождей.

Вернувшись домой, я поставил бутылку мартини на полку, где уже красовались десятки таких же бутылок. Я лежал на диване, слушал музыку и обдумывал сюжет новой повести, которую хотел написать в Риге.

Я прислонил к ножке настольной лампы маленький женский портрет и долго смотрел на него, думая, что давно уж не вынимал его из бумажника, а раньше ведь часто смотрел на этот портрет, и порой мне казалось, будто и он глядит на меня, печалясь, что не может ожить и сказать мне хотя бы слово.

Не выходил из головы этот «лауреат». В том что визитная карточка всего лишь розыгрыш, я не сомневался нисколько. Но все крутился в сознании вопрос: «У вас есть сокровенное?» Да, видно, не прост этот юноша в стетсоновской шляпе.

Я повертел визитную карточку. Карточка типографская. А то ведь бывают и самодельные. В самодельной карточке можно назвать себя хоть принцем Уэльским. Похоже, у моего знакомца есть доступ в типографию.

Я выпил чаю, поставил на стол машинку и заправил бумажный лист. Сегодня я собирался начать повесть, которую обещал для журнала.

Раздался телефонный звонок. Это был Имант. Он спросил, как я устроился, и рассказал про заседание в институте. Имант как раз был физик, молодой, но уже маститый. В прошлом году я видел, как к нему подходили почтенные ученые и пожимали с уважением руку.

— Послушай, Имант, — сказал я, — ты скоро станешь лауреатом Нобелевской премии?

Он засмеялся.

— Стараюсь, старина, стараюсь.

— Пока ты стараешься, с одним я уже познакомился. Читаю тебе визитную карточку: «Раймонд Грот. Физик. Лауреат Нобелевской премии».

Молчание.

— Как ты сказал, Грот?

— Раймонд Грот. Подошел ко мне сегодня на улице. Молодой человек в стетсоновской шляпе.

— А карточка-то настоящая?

— Вполне!

Имант засмеялся.

— Тебя разыграли. Я знаю всех лауреатов. А в Риге, кстати, нет ни одного, тем более юноши в стетсоновской шляпе.

Мы поговорили еще немного. Имант сказал, что в Москве идет дождь. Дождь шел и в Риге. Я посмотрел в окно и увидел, как под фонарем колеблется призрачная пелена. Какой-то человек стоял, развернув газету. Неужто читает под дождем? Да, он читал, а потом прикрыл ею голову, засунул в карманы руки и принялся смотреть в чье-то окно.

Я сел за машинку и печатал до полуночи.

И снова я брожу вокруг дома номер семнадцать. Сегодня в городе нет дождя, он стоит торжественный, строгий, озаряясь по временам желтым солнцем, и тогда в небе меж серых волокон проступает влажная голубизна.

Я дождался начала службы в соборе Марии Магдалины, занял место в углу и смотрел, как собираются пожилые люди с небольшими молитвенниками в руках. Среди них я увидел того старика, который прошел вчера по улице Вестурес и смерил меня недовольным взглядом. Кажется, и старик заметил меня. Он сразу понял, что я появился в соборе всего лишь из любопытства, но сегодня не было возмущения на его лице. Он только скользнул по мне взором и углубился в молитвенник.

Я послушал пение в соборе и снова вернулся к дому семнадцать. Уже понемногу темнело. За дальними крышами обозначился померанец заката. Я вдруг увидел, что пустое окно особняка слегка осветилось. Это был слабый свет. Быть может, зажгли фонарик, а, скорее, свечу, в окне чувствовалось неясное трепетание.

Внезапное волнение охватило меня. Что за свет в необитаемом доме? Он так таинственно исходит из глубины, он словно зовет войти.

Какая-то женщина с сумкой спешила по улице.

— Простите, — обратился я к ней, — вы живете на улице Вестурес?

— Да. — Она остановилась. — А что вам нужно?

— Вы не знаете, кто живет в этом доме?

Она посмотрела на дом.

— В этом доме никто не живет. Раньше жили, а теперь никто не живет. Его отремонтировали, а зачем, не знаю. Мы спрашивали, но никто не знает, кому отдадут этот дом.

— А в окне-то горит свеча, — сказал я.

— Да? — Она вгляделась в окно. — Кто-то забрался. Быть может, это старый пьяница Силис. Его домой не пускают, вчера ночевал в гараже у соседей, испортил замок. Вы посмотрите, если уж вам любопытно.

Она ушла, оставив меня в раздумье. Что, если и вправду наведаться в дом? Я перешел на противоположную сторону улицы и попытался заглянуть в окно. Но улица была слишком узка, а окно достаточно высоко над тротуаром.

Все больше темнело. Зажглись фонари, и вновь заморосил легкий дождь. Почему я, собственно, должен идти в этот дом? Какое мне до него дело? Ответов на эти вопросы не было, тем не менее я поднялся по крутым ступеням и постучал.

Никакого ответа. Ах да, вот же рядом кнопка звонка. Я нажал на кнопку, приготовив целый набор объяснений: «Не живет ли здесь такой-то. Тут ли предлагали обмен. Как пройти в такое-то место». В конце концов я мог просто сказать, что меня интересует архитектура, и я хотел бы осмотреть отреставрированный особняк.

Ответа не было. Никто не открыл мне дверь, за ней не слышалось ни единого шороха, да, признаться, и звонка я не различил. Звонок, скорее всего, не работал.

Что ж, придется уйти ни с чем. Я повернулся и поскользнулся на мокрой ступеньке. Меня шатнуло назад, я ударился локтем в дверь, и, к моему удивлению, она легко отворилась. Дверь была просто открыта!

Что же, надо войти. В полусумраке обозначилась лестница, поднимавшаяся наверх, дверь налево и дверь направо. Небольшая прихожая освещалась окошком с верхней площадки, за этим окошком горел фонарь.

Я покашлял. Сделал два осторожных шага.

— Тут кто-нибудь есть?

Молчание.

Я пошел наугад к правой двери и постучал в нее. Дверь была тоже открыта.

— Здесь нет никого?

Я разглядел небольшую комнату. И кажется, тут есть обстановка. Во всяком случае, я различил низкий столик и кресла. Пустая комната. Странный, однако, дом. Никто не живет, а в комнате мебель. Двери не заперты, а где-то горит свеча. Свеча! Должно быть, она горит в комнате напротив.

Я постучал в другую комнату. Опять без ответа. Нажал на ручку, дверь отворилась. Да, в комнате было светлее. Я сразу увидел свечу. Она горела в углу перед кроватью, а на кровати кто-то лежал.

— Извините, — пробормотал я и хотел затворить дверь, но меня остановил тихий прерывистый голос.

— Куда же вы? Стойте.

Я замер в дверном проеме. Фигура приподнялась на кровати, и я увидел, что это женщина.

— Раз уж пришли, так войдите, — сказала она. — Как видите, я держу дверь незапертой.

— Извините, — снова сказал я, — вероятно, я ошибся домом.

— Ошиблись? — Она откинулась на подушку. — Сегодня мне нездоровится, жар. Я не знаю, что делать.

— Вы заболели? — спросил я.

— Представьте. Ехала ночь в холодном вагоне. Меня уже там била дрожь.

— Вы только что приехали в Ригу?

— Вчера. Как вы узнали и как вы нашли меня здесь? Я вас увидела в окно и весьма подивилась. Но это хорошо, что вы здесь. Как видите, я заболела, совсем одна. А мне нужна помощь.

— С удовольствием вам помогу, — сказал я.

— Идите сюда, идите, — пробормотала она.

Я неуверенно подошел.

— Сядьте.

Я присел у кровати.

— Как полагаете, у меня сильный жар?

Я положил ладонь на ее горячий лоб.

— У вас большая температура. Тут есть лекарство?

— Дайте я посмотрю на вас. — Она приподнялась. — Я никогда ведь не видела вас так близко.

Ее щеки были покрыты темным румянцем. Рассыпанный ворох волос и лихорадочное мерцание глаз. Она тяжело и прерывисто дышала.

— Как вы нашли меня, говорите. Мне интересно знать. Если б не жар и не эта встреча, никогда бы не осмелилась спрашивать вас.

— Как я нашел? Случайно. По улице брел…

— А в Ригу приехали тоже случайно? — Глаза ее блеснули.

— В Ригу, конечно, приехал с определенной целью.

— А! — Она вновь откинулась на подушку. — Дальше не стану расспрашивать. Мне и так довольно.

— Вам надо принять аспирин, — сказал я. — Есть у вас аспирин?

— Что? Не понимаю… У меня сумбур в голове.

— Давайте вызовем врача.

Она приподнялась с испуганным видом.

— Какого врача? Ни в коем случае. Я умоляю вас, никому ни слова. Ведь я приехала тайно!

— Но какое дело врачу до тайны? Он придет и уйдет.

— Замолчите! — сказала она.

— Тогда я схожу в аптеку.

— Нет! — Она схватила меня за руку. — Не оставляйте меня. Мне тяжело и страшно. Смотрите, смотрите, в углу! Они там прячутся, поглядите!

— Там никого нет, — сказал я, — у вас жар, ложитесь.

Она покорно легла.

— Я приехала тайно, — сказала она. — Томасу надо бежать. Но я не могу подняться. Как же сказать Томасу? На первый же пароход. Улица Трошню, с башенкой дом. Передайте ему… — Кажется, она бредила.

Я решил сбегать в аптеку. Дежурная аптека оказалась не близко. Когда я вернулся, она сидела, спустив ноги с кровати, и напряженно вглядывалась в окно. Свеча догорала.

— Где вы были? — сказала она. — Мне кажется, за окном кто-то есть. Они следят.

Я посмотрел в окно, на мокрой улице никого не было.

— Выпейте аспирин.

— Что это такое?

— Лекарство.

Я заставил ее выпить четыре таблетки и укрыл одеялом до подбородка.

— Они следят, — бормотала она, — я знаю. А Томасу надо бежать. Завтра же. Улица Трошню, четыре. В вагоне нетоплено, бррр… Я вся продрогла. Вы ехали в том же поезде, знаю. Не обольщаюсь. Вы ехали по делам. Как это у вас там написано… Я продрогла…

Я смотрел на руку, брошенную поверх одеяла. Мне стало казаться, что эту руку я видел когда-то. Лежащей вот так же на мягкой ткани. Я помнил «позу» этой руки, созданную расположением пальцев, и сами пальцы, запястье. Рука для меня много значит. Мне кажется, что она говорит о человеке не меньше, чем, например, глаза.

Свеча догорала, я смотрел и смотрел. Где же я видел ее, эту руку? Я взял оплывший столбик свечи и поднес к лицу незнакомки. Она спала, слегка приоткрыв губы, распавшаяся прядь накрыла щеку.

Я вгляделся. И в одно мгновение лоб мой покрылся испариной. Я вскочил с бьющимся сердцем, свеча полетела на пол. Это была она, без сомнения, она. Речь шла не о простом сходстве. Мгновенным озарением я понял, что вижу перед собой ее. Девушку с моего портрета.

Давно я носил этот портрет в бумажнике. Как-то мне попалась подшивка старого журнала. Там было много интересного. На одном развороте красовались репродукции с выставки художников. Меня сразу привлек этот портрет. Несмотря на черно-белые тона, была в нем необычайная живость. Девушка сидела вполоборота, положив руку на гнутую спинку кресла. Бывают неповторимые лица, на которые хочется долго смотреть, и в этом лице есть нечто знакомое, только нужно напрячься и вспомнить, где ты его видел и почему оно до конца не забыто. Незнакомка глядела на меня темным взором, в глазах угадывалась затаенная печаль, и вопрос был готов сорваться с губ, во всяком случае, они уже слегка приоткрылись. Мне казалось, что она смотрит на меня и только меня хочет спросить: «Кто вы? Когда мы увидимся с вами?»

Разворот был искромсан ножницами, подпись не уцелела, ее срезали вместе с другой репродукцией. Я не знал ни художника, ни названия работы. Я наклеил портрет на картон и положил в бумажник. Иногда доставал его и смотрел, показывал друзьям, а на вопросы отвечал туманно. Я создал себе небольшую иллюзию, но теперь жизнь вносила поправку. Я встретил ее. Простое сходство? Но я узнал эту руку и увидел лицо в том ракурсе, как написано оно на портрете. Это было одно и то же лицо. В моей жизни произошло невероятное. Это было тем более невероятно, что журнал, откуда я вырезал репродукцию, совсем пожелтел от старости. Он выходил еще в прошлом веке.

Ночь я провел в квартире Иманта, а утром снова отправился на улицу Вестурес. Я плохо спал и чувствовал лихорадочное возбуждение. Мне не терпелось увидеть мою незнакомку.

Но на ступеньках дома я увидел слесаря, разложившего инструменты. Дверь была распахнута настежь. Я завел со слесарем окольный разговор, но он говорил только о кранах.

— Краны текут. Только дом сдали.

— Кому сдали?

— Управлению. А вам что нужно?

— Посмотреть бы дом. Я интересуюсь архитектурой.

— Смотрите, — сказал слесарь. — Только наверху двери заперты, ключей у меня нет.

С волнением вошел я в комнату и застыл от удивления. Комната была совершенно пуста. Ни столика, ни кровати, ни тумбочки, которая стояла в углу.

Я попытался что-то узнать у слесаря. Но он твердил, что пришел час назад, а ключ взял у мастера. Никто не жил в доме после ремонта, мебель не привозили.

— Краны текут, — говорил он. — Совсем новые!

— Вчера я видел в окошке свет.

— Кто его знает, — ответил слесарь, — за этим домом я не приставлен.

Я походил вокруг особняка и не придумал ничего лучше, как отправиться на улицу Трошню.

У дома номер четыре дворничиха мела тротуар. Дом совсем небольшой, в два этажа. Я вошел в подъезд, поднялся по деревянной лестнице и выяснил, что здесь всего пять квартир, в основном коммунальных, на некоторых дверях были таблички с фамилиями жильцов.

Я вышел из подъезда и обратился к дворничихе.

— Скажите, в этом доме живет какой-нибудь Томас?

— А вам что? — Она перестала мести.

— Мне нужен человек с именем Томас, но фамилии я не знаю. Меня его знакомая просила найти.

— Какой из себя?

— Ну так… — Я сделал несколько неопределенных жестов, обрисовывающих фигуру.

— Пусть сама ищет, — сурово сказала дворничиха. — Знакомая, а фамилии не знает.

— Ну, извините. — Я повернулся, чтобы уйти.

— Тут два Томаса, — смягчилась дворничиха. — Мальчишка, в седьмой класс ходит, и Томас Карлович из пятой квартиры.

— Спасибо. Мне нужен Томас Карлович. — Я направился к дверям.

— С этой стороны не войдете! — крикнула она. — Со двора нужно!

Я обошел дом и оказался в типичном дворике старого города.

Он упирался в полуразрушенную каменную стену и отделялся от другого двора приземистым флигелем. На этом флигеле и красовалась табличка «Квартира № 5».

Я позвонил. Дверь открыла пожилая седовласая женщина и что-то спросила по-латышски.

— Нельзя ли видеть Томаса Карловича? — сказал я.

Она покачала головой.

— Нет дома?

Она кивнула.

Я извинился, вышел на улицу и остановился в задумчивости посреди мостовой. Куда подевалась моя незнакомка? Где мне теперь ее отыскать? Я вытащил портрет из бумажника, быть может, он мне подскажет, что делать.

Вдруг над моим ухом раздался голос:

— Вы искали Томаса Карловича?

Я поднял голову. Рыхлый человек с оплывшим лицом и водянисто-голубыми глазами напряженно смотрел на меня.

— Да, я искал Томаса Карловича.

— Это я. Чем могу служить? — спросил рыхлый.

— Извините, быть может, это всего лишь ошибка. Я хотел через вас разыскать одну знакомую.

— Какую знакомую? — Его глаза стрельнули по сторонам.

— Она приехала вчера и должна была к вам зайти.

— Откуда приехала? Здесь говорить неудобно. Пойдемте где-нибудь сядем.

Мы шли молча по улочкам, а в небольшом скверике присели на лавку.

— Какая знакомая? — еще раз спросил он. — Ко мне никто не заходил.

— В таком случае, это, вероятно, ошибка, — сказал я.

— Ну-ну, так уж и ошибка. Что она говорила? Зачем ей ко мне заходить?

Сказать или не сказать, думал я. Скорее всего, это вовсе не тот Томас.

— Вы живете в доме номер четыре по улице Трошню? — спросил я.

— Совершенно верно.

— Скажите, а вашем доме есть еще какой-нибудь Томас? Простите за такие вопросы, но я знаю всего лишь, что она хотела увидеться с Томасом из дома номер четыре.

— У нас есть Томас, мальчишка.

— Тогда, вероятно, мои сведения относятся к вам.

— Какие сведения? — Он явно нервничал. — Да говорите, какие сведения?

— Она приехала в Ригу тайно и хотела увидеть вас. Она считает, что вам угрожает опасность.

Он побледнел.

— Опасность? А как ее звали?

— Не знаю… То есть, видите ли, не стоит мне говорить это имя.

— Понимаю… — пробормотал он. — А что говорила, какая опасность?

— К сожалению, я не в курсе. Мы с нею знакомы случайно.

— Так, так… — бормотал он, и вид у него был совершенно ошеломленный.

— Она считала, что вам нужно уехать первым же пароходом.

— Пароходом? — Он вскочил. — Каким пароходом?

— Ну, может быть, самолетом. У нее был жар, она могла перепутать.

— Так, так… — Руки у него тряслись. — А когда это было? Когда она вам сказала?

— Вчера вечером.

— Вечером… так… А сегодня… Какое число?

Я назвал число.

— А не поздно?

— Что не поздно?

— Ну, самолетом? — Он был совершенно растерян.

— Извините, но я ничего не знаю, кроме того, что вам сказал.

Некоторое время он сидел понурившись, потом вскочил, пожал мою руку.

— Спасибо… мне надо скорей. Быть может, успею.

И он ушел, оставив в моей ладони неприятное ощущение своей вялой мокрой руки.

Я обедал в кафе на Домской площади. Здесь я встретил знакомого. В сущности, это был знакомый Иманта, тоже физик, они работали вместе.

Мы разговорились и решили выпить бутылку вина. Внезапно к столику подошел не кто иной, как самозваный лауреат Нобелевской премии.

— Я вас приветствую! — Он приподнял неизменную шляпу.

— Здравствуйте, — хмуро ответил я.

— Пожалуй, я выпью с вами кофе, — сказал он. — Не против?

— Отчего же, — ответил я.

Он, вероятно, никогда не снимал свою шляпу. Даже здесь, сев за столик, он только слегка поправил ее края.

Знакомый Иманта стал рассказывать о случае с шаровой молнией, произошедшем недавно в рыбачьем поселке недалеко от Риги. Шаровая молния появилась со стороны моря и долго блуждала среди домов, приводя в ужас жителей. Она влетела в раскрытое окно одного особняка, коснулась онемевшего хозяина и медленно уплыла, не причинив особого вреда. Правда, потом рыбак обнаружил, что с груди у него исчезла серебряная цепочка с крестиком, а из кармана важная телеграмма. Телеграмму эту обнаружили потом совершенно целой в скворешнике, висящем неподалеку от дома.

— Фокусы! — восклицал знакомый. Он занимался плазмой и был увлечен своей работой. — Загадка природы!

— Невелика загадка, — буркнул внезапно Раймонд Грот.

— Вы полагаете? — сказал знакомый. — А мы вот у нас в институте бьемся с этой треклятой молнией…

— Раймонд ведь тоже физик, — сказал я насмешливо.

— Чем вы занимаетесь? — спросил знакомый.

— Я только учусь, — ответил Грот. — А вообще-то меня интересует комбинация времен.

— Что вы имеете в виду?

— Мы делаем коктейли. Ну, как вам сказать… Чуточку одного времени, чуточку другого, новые модуляции. Скажем, девятнадцатый век с примесью шестнадцатого и третьего до новой эры. Или двадцатый с добавлением одиннадцатого.

— Это что же, в театре или кино? — спросил знакомый.

— Да нет, прямо в жизни.

— Ну-ну. — Знакомый посмотрел на меня вопросительно. Я подмигнул. — А что у вас за организация?

— Как вам сказать… Учебное заведение.

— У вас хорошая типография, — заметил я.

— Что? — спросил Раймонд Грот.

— Визитная карточка выполнена отлично.

— Ах, это? — Раймонд полез в карман. — Позвольте и вам предложить. — Он протянул визитную карточку моему знакомому.

Тот прочитал ее с интересом.

— Хотел бы я иметь такую визитную карточку. А вы не боитесь ее дарить?

— А что? — спросил Раймонд Грот недоуменно.

— Попадется какой-нибудь, знаете… Будет выяснять. Вдруг существует постановление по части визитных карточек, и на них следует печатать то, что соответствует истине.

— Но это примерно и соответствует, — сказал Раймонд. — Мы искали что-либо подходящее и остановились на формулировке «лауреат Нобелевской премии».

— Завидую. — Знакомый вздохнул и начал откланиваться.

Пока Раймонд что-то разглядывал на дне кофейной чашечки, знакомый кивнул в его сторону и постучал пальцем по лбу. Я неопределенно пожал плечами.

— Кстати, — сказал Раймонд, — я дам вам маленький совет по части шаровых молний.

— Слушаю. — Знакомый остановился.

— Представьте, что это мини-планкеон, и поищите в этом направлении.

— Хорошо. — Знакомый улыбнулся. Он пошел к двери, но вдруг остановился как вкопанный. Еще через мгновение он вновь стоял перед нами. — Вы сказали, планкеон?

— Да, крошечный. — Раймонд Грот сложил пальцы в щепотку.

— Так. — Знакомый постоял и ушел с несколько ошеломленным видом.

Этот парень обладает способностью удивлять людей, подумал я. Нет, видно, он не просто шутник.

— Как проводите время? — спросил Раймонд Грот.

— В умеренных хлопотах.

— Побывали в том доме?

— Каком?

— На улице Вестурес. — Он приблизил лицо, как в тот момент, когда спрашивал о сокровенном. — Дом работает только вечером.

— Что?

— Я говорю, он работает вечером, а днем закрыто.

— По-моему, он всегда закрыт. В доме нет никого.

— Уж я-то знаю! И потом, даю вам совет, не впутывайте в это дело других людей.

— Какое еще дело, черт побери! — сказал я, раздраженный его развязным тоном.

— А то все испортите, — добавил он.

— Вы что-нибудь знаете о доме номер семнадцать? — спросил я.

— Еще бы не знать! Это мой курсовой отчет.

— Вы занимались реставрацией?

— Да, — сказал он, — в некотором роде.

— Однако ж вы называетесь физиком.

— Все вокруг нас физика, — сказал он с бесшабашным видом.

— Я, смотрю, вы философ.

— Да-да, вы правы. Философия моя слабость. В конце концов смешение времен — эксперимент не столько физический, сколько философский. Задача достижения Единого Времени вполне корректна с физической точки зрения, но вот нравственный аспект остается спорным. Чего мы достигнем? И нужно ли это в конце концов? Я даже скажу вам, задача моего опыта куда более локальная. Я хочу извлечь побочный эффект, понимаете? Побочный эффект! Они ждут от меня рядовых выводов, на вас глядят, как на подопытного кролика, а я им выложу побочный эффект! И не кто иной, как вы его произведете.

— Благодарю за доверие, — сказал я.

— Да вы всегда мне нравились, — небрежно сказал он.

— Всегда?

— А как вы думали? Слежу за вами несколько лет. Знаю все до единой строчки. У вас опубликовано тридцать четыре рассказа, две повести и восемнадцать статей. В основном ерунда, конечно. Старина, не сердитесь. Но есть три строчки, которые меня обнадежили. Я имею в виду миниатюру «Первый снег», как она напечатана в сборнике «Осень», строки одиннадцать, двенадцать, тринадцать.

На этот раз пришла пора изумиться мне.

— Я им говорю, посмотрите на эти три строчки. Разве за них нельзя зацепиться? Ведь там единственная в своем роде метафора «перевернутая», как мы ее называем. Старик не такой уж болван. Это я о вас, извините. Но у нас в сколариуме такая манера выражаться. Ваш предшественник, живший веком раньше, конечно, был посильнее. Он чепухи не писал и уж, во всяком случае, враньем не занимался. Да-да, старина, есть у вас не вполне искренние статейки. Но я вас ничуть не виню, просто время другое. Ну, они говорят, бери своего парня, ставь эксперимент, а на большее он непригоден. Вот это посмотрим. Я на вас надеюсь, старик. Эксперимент экспериментом, сколько уж тысяч поставлено, но я надеюсь извлечь побочный эффект. Только не путайте в опыт других людей. Ну зачем, например, вы поперлись на улицу Трошню к этому вору и жулику?

Я молчал.

— По-вашему, первый Томас и есть тот самый, которого надо спасать? По этому давно камера плачет, а нужный вам Томас живет минус сто лет отсюда, человек благородный, приличный, и уж не вам заниматься его спасением. Мой друг. Единое Время еще не объявлено, так что живите в своем двадцатом.

Я уже устал слушать, а он все говорил, попыхивая сигарой.

— Мой принцип — ничего не скрывать. Я не строю из себя таинственного кудесника, я всего лишь студент, у меня курсовая работа, и я хочу ее выполнить хорошо. Конечно, вы вправе спросить, какая вам выгода от моего эксперимента? Я бы мог ответить, что дарю несравненные моменты сближения с мечтой, это я о портрете, как понимаете…

— Каком портрете? — перебил я его.

— Ну, этом самом, который у вас в бумажнике. Но, по мне, не в лирике дело. Вы произведете побочный эффект и, бьюсь об заклад, останетесь в выигрыше.

— Кто вы такой? — спросил я. — Откуда вы знаете о портрете?

— Я? — Он изумился. — Хорошенький вопрос. Что за психология в ваши времена! Чуть не так, сразу «кто вы такой». Что же, вам не понятно?

— Нет, не понятно. Кто вам рассказал, что я ношу с собой портрет?

— Кто? Старина, да мы это в первых классах проходим. Ну, не скажу, что случай с вашим портретом слишком известен, но в одной хрестоматии есть на него ссылка. Живет человек, таскает с собой портрет. Мало ему красивых девушек рядом, подавай несуществующую или, вернее, существовавшую совсем в другое время. Все это лирика, старина, и, поверьте мне на слово, чушь собачья. Вы бы посмотрели вокруг себя, ей-богу найдется персона не хуже. Вот закончим эксперимент, и принимайтесь за дело. Сколько вас таких бродит по свету, таская в карманах портреты и не замечая реальных лиц. Вам-то еще повезло, вы с ней столкнулись. И благодарите за это меня. Я вам устрою маленькое развенчание иллюзий, а заодно напишу отчет. Мы сделаем дельце! Но главное — побочный эффект. Я им преподнесу сюрприз на экзамене…

Он говорил и говорил, а у меня страшно ломило виски.

— Суть в том, что вам никто не поверит. Понимаете, старина? Если начнете путать других. Вас сочтут просто за сумасшедшего. Да и сами вы через некоторое время решите, что стали жертвой легкого помешательства. А потом все пройдет. Главное, извлечь побочный эффект. Только не путайте посторонних. Это принесет вам несчастье. Вас просто отправят в сумасшедший дом. У меня сегодня настроение, поэтому я разболтался. Скучновато у вас тут, но командировка скоро кончается.

— Почему вы никогда не снимаете шляпу? — внезапно спросил я.

— Законный вопрос. Понимаете, я не могу ее снять. Приподнять еще в силах, а вот снять ни в какую. Наши оболтусы бутафоры опять намудрили. Черт знает как слепили меня! Что шляпа! Я бы вам показал, что они натворили, да уж не буду расстраивать. Впрочем, другого я и не ждал. Кто я такой? Обыкновенный ученик сколариума, третий курс. В прошлом году я работал на практике в пятнадцатом веке, так, верите ли, вместо кожи они мне сделали панцирь, ну правда только напротив сердца. Согласитесь, ходить с железной блямбой вместо обыкновенного мускула, не совсем приятно. Все должно быть по-человечески.

— Где вы так научились болтать? — спросил я.

— Это уж мелочи, — ответил он. — Между прочим, у вас странное недоверие к моей визитной карточке, но поверьте, любого нобелевского лауреата ваших времен я легко засуну за пояс, точно так же, как вы обскачете самого выдающегося борзописца каменного века.

— Но тогда и писать не умели.

— Вот-вот! В каменном веке вы спокойно можете отпечатать карточку с надписью «академик».

На этом он прекратил свои излияния и простился.

— До встречи, мой Друг, до встречи! — Он вскочил и вприпрыжку покинул кафе.

…Я курил на бульваре и думал. Давно я бросил курить, но сегодня закурил снова. Толку от мыслей не было никакого. Что же я мог понять? Я не понимал ничего. Без сомнения, Раймонд Грот не был простым сумасшедшим. То, что произошло накануне в доме номер семнадцать, вероятно, имело к нему прямое отношение. Если все это поставленный спектакль, то зачем он нужен? И кто режиссер? Неужто этот странный юнец?

Я решил позвонить Иманту и пошел на улицу Эрглю. Не успел открыть дверь, как услышал телефонный зуммер. Это был знакомый Иманта.

— Послушайте, — сказал он, — кто этот тип?

— Хотел бы и сам знать, — ответил я.

— Насчет шаровой молнии он подбросил самую настоящую идею. Она, впрочем, давно носится в воздухе. Я сам к ней подбирался, он же выразил ее в одном слове.

— Ничуть не удивлен, — сказал я.

— Вы можете меня с ним свести?

— Постараюсь, — ответил я.

Я лег на диван и хотел подремать, но сна не было ни в одном глазу. Я набрал московский номер.

— Имант?

— Привет! — крикнул он. — Ты поймал меня в дверях. Иду в театр.

— Когда ты собираешься вернуться в Ригу?

— Через неделю, как говорил.

— Ты очень мне нужен, Имант.

— Я тебя слушаю, старина.

И этот говорит «старина», подумал я.

— У тебя не выпадает свободного дня?

— Суббота.

— Мне очень важно, чтобы ты приехал на этот день.

Молчание.

— Важно?

— Исключительно важно, Имант.

— А что случилось?

— Это невозможно рассказать, тем более по телефону. У меня голова кругом идет. Боюсь, что попал в переделку.

— В таком случае я выеду сегодня же, а завтрашнюю встречу перенесу на субботу.

— Я был бы тебе благодарен, Имант.

— Что ж, иду собираться. Жди меня утром.

— Спасибо, Имант.

Я положил трубку, но через мгновение телефон дал несколько коротких гудков.

— Але?

— Послушайте, старина, — вкрадчивый голос Раймонда Грота, я сразу его узнал, — ведь мы же договорились не путать других. Какого черта вы всем названиваете?

Холодок пробежал по моей спине. Ведь я не давал ему телефона!

— Что вам нужно? — спросил я.

— Соблюдайте договор, старина. Кончится эксперимент, можете звонить налево-направо. Имант ваш не приедет, уж я позабочусь об этом. Во всяком случае, до конца нашего опыта.

— Идите вы к черту! — Я бросил трубку.

Так! Значит, телефон прослушивается. Кто же такой этот Раймонд? Я вышел на улицу и, кружа по улочкам, добрался до вокзала. Здесь я вошел в стеклянную будку и снова набрал московский номер.

— Это вновь я, Имант.

— Да, слушаю.

— Каким поездом ты собираешься ехать?

— Тройкой. На первый уже опоздал.

— Я встречу тебя на вокзале в начале перрона.

— Прекрасно. А что все-таки произошло?

— Сам не могу понять.

— Я беспокоюсь! У тебя голос совсем изменился!

— Приезжай, Имант.

— Уже в дверях. До встречи.

— Будь осторожнее, Имант.

— В каком смысле?

— Ну так, вообще…

— Хорошо, хорошо. Привет.

Стемнело, и я отправился на улицу Вестурес. Я долго ходил под окнами, пока не увидел наконец, что в одном из них затеплилась свеча. Поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Она отворилась.

Вот и другая дверь, тоже не заперта. Еще мгновение, и я оказываюсь в комнате, освещенной свечой.

Она читала.

Едва я вошел, она захлопнула книгу и посмотрела на меня с улыбкой.

— Сегодня мне лучше, помогли ваши пилюли.

Я сел возле кровати.

— И какая у нас получилась странная встреча, — сказала она.

— Да уж… — промямлил я.

— Так зачем вы пожаловали в Ригу?

— Отдохнуть. Но, может быть, и поработать немного.

— Вы пишете что-нибудь новое?

— Хочу написать.

— Что ж, пишете вы хорошо. Смело, полезно. Наверное, у вас неприятности. Помните тот номер журнала, где в вашем рассказе была пустая страница с надписью поперек «изъято цензурой».

Я промолчал.

— Мы говорили о вас на курсах, у вас есть поклонницы. Приятно, наверное, иметь поклонниц? Так о чем вы хотите теперь написать?

— Пока размышляю.

— Вот если б я вам рассказала дело Томаса! Но об этом никак не напишешь. У них кружок, с убеждениями. Но я случайно узнала, что Томасу грозит опасность. Совершенно случайно, и в тот же вечер отправилась в Ригу. Понимаете, у одной из моих подруг есть поклонник, человек оттуда. Он проговорился, Томаса хотят арестовать. Я села на поезд и оказалась в Риге. Почему я открыто вам говорю? Да просто уверена, что вы вполне разделяете наши взгляды. Вчера у меня даже мысль мелькнула обратиться к вам за помощью. Ведь я совсем не могла стоять на ногах, а Томаса надо было предупредить. Но слава богу, я собралась с силами и все сумела сделать сама.

— Вы выходили из дома?

— Да, ночью. В каком-то бреду. Но Томаса я нашла, и он уехал утром.

Я смотрел и смотрел на ее лицо. Как она молода! Ей, конечно, нет двадцати. На портрете она выглядит старше. Впрочем, быть может, он сделан значительно позже, этот портрет.

— У вас есть знакомые художники? — спросил я.

— Конечно! Разве не помните, что последний раз мы встретились с вами на выставке. И тот длинноволосый в косоворотке, с которым я говорила, как раз художник, на выставке были его работы.

— А он не собирается писать ваш портрет?

Она засмеялась.

— Почему вы решили? Он пейзажист. Но и среди портретистов есть у меня знакомцы.

— А между прочим, я знаю, что портрет ваш уже написан, — сказал я внезапно.

— Вот как? Конечно, вы шутите. Кем же написан портрет?

— Догадайтесь.

— У меня есть рисунок в профиль. Но это набросок, никак не портрет. Я никому не позировала, уверяю вас.

— Но можно писать по памяти.

— Это, наверное, трудно. А кроме того, чтобы писать человека по памяти, нужно, по-моему… ну в первую очередь, чтобы появилось такое желание. Это влюбленные пишут, а нынче любовь не в моде.

— И тем не менее такой человек нашелся.

— Так кто же он и где посмотреть портрет?

— Я вам могу показать репродукцию.

— Репродукцию? — Удивление на ее лице.

— Портрет напечатан в журнале.

— В каком?

— К сожалению, этот номер изъят из продажи, вы не могли увидеть его. Но я успел вырезать репродукцию.

— И где же она? — В голосе недоверие и волнение одновременно.

— Смотрите. — Я положил перед ней портрет.

Она рассматривала его долго. Мне показалось даже, что лицо ее побледнело.

— Но что же это… — пробормотала она. — Не понимаю. Ведь я никогда…

— Она метнула на меня быстрый взгляд.

Молчание. Дыхание ее участилось.

— Это вы? — спросила она.

— Что? — сказал я.

— Я знала, конечно, что вы рисуете к своим произведениям, даже в журналах видела… но… как же это?

Снова молчание.

— Вы никогда не бывали в моей комнате. А тут комната, и кресло мое… Не мое, вернее…

— В том-то и дело, что не ваше. Вы снимаете комнату.

— И что же?

— А до вас снимали другие.

— Уж не хотите ли вы сказать… господи… Вы знаете, мне всегда казалось… казалось… — Она запиналась от волнения. — С той минуты, когда увидела вас впервые, я подумала, это неспроста… и потом… Нет, правда, что-то такое меж нами… И даже встреча здесь, в Риге. Я совершенно не удивилась, только сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Как в окно увидала…

Я обнял ее за плечи.

— Не волнуйтесь. Не нужно вам волноваться.

— Я… я просто так… Последнее время думала о вас каждый день. Разве могла я надеяться? Ведь мы даже не были знакомы. Случайные встречи, случайные взоры. Ваши рассказы, все до единой строчки, собраны у меня. Я как девчонка. И вдруг такое… Неужто вы написали мой портрет?

От ее волос исходил сухой горьковатый запах. Это был запах осенних трав, а сейчас ведь и вправду была осень. Странная, непонятная осень, выпавшая из череды годов, преподнесшая мимолетный дар, навсегда смутившая мое сердце.

— Знаете, что мне кажется? — зашептала она. — Сейчас происходит что-то необычайное. Я не хочу возвращаться в Москву, я знаю, что это не повторится. Давайте убежим куда-нибудь вместе. Я чепуху говорю, не обращайте внимания. Но я так счастлива. У вас теплые руки. Почему вы странно одеты? Знаете, сколько я думала о вас? Я даже молилась. Я ставила свечку для нас с вами.

— Когда? — прошептал я.

— На рождество. Я ни о чем не просила, я только поставила свечку.

— Вы ходите в церковь?

— Нет, не хожу. Но тогда захотелось. Если бы друзья узнали, они бы меня засмеяли. Никто с наших курсов не ходит в церковь.

Немного погодя.

— Неужто вы правда до меня снимали эту комнату?.. Нет, не отвечайте. Пусть это будет сон… Мне кажется, все это сон. Завтра проснусь и никогда больше вас не увижу. Или увижу такого, как раньше, проходящего мимо с вежливым вниманием во взоре. Нет, правда, я ничем не хочу вас связывать. Когда вернемся в Москву, вы можете вести себя как прежде. Не подходить ко мне и не здороваться даже. Все равно мы останемся вместе. Все равно наша связь нерасторжима, ведь правда? Как я хочу посмотреть свой портрет! Он очень хорош, даже на репродукции. Это такой подарок. Вам надо писать! У вас талант художника.

Мучительно болела голова. Я потер пальцами виски.

— Знаете, — сказала она, — у меня сумасшедшая мысль. Давайте поедем куда-нибудь вместе. У меня есть немного денег и еще несколько дней в запасе. Я предупредила на курсах.

— Куда же нам ехать? — спросил я.

— Да хоть бы недалеко. К морю. Впрочем, что я болтаю. У вас своя жизнь. Простите меня.

— Вы не представляете, с каким удовольствием уехал бы я сейчас с вами за тридевять земель. Да боюсь, не получится.

— Не получится, — согласилась она печально.

— И не от нас с вами это зависит.

— Да, да, конечно…

— Скажите, какое сегодня число?

Она сказала.

— А год?

Глянула с удивлением, но назвала и год. Я был готов ко всему, но по моей спине пробежал озноб. А не разыгрывают ли все же меня, мелькнула сумасшедшая мысль.

— Как вы очутились в этом доме? — спросил я.

— Очень просто. На вокзале спросила, где можно остановиться и чтоб недорого стоило. Мне указали на этот дом. Его держит какой-то Грот.

— Раймонд Грот?

— Да, Раймонд Грот, антиквар. Действительно, он сдает приезжим недорого.

— Вы видели этого Грота?

— Конечно. Он дал мне ключи, а сам бывает здесь редко.

— Как он выглядит?

— Обыкновенно. В пенсне, с золотыми зубами.

— Молодой человек?

— Что вы! Лысый, с брюшком.

— А не переехать ли вам в другой дом? — неожиданно предложил я. — Там, где я остановился, достаточно места. Я предоставлю вам комнату. Не нравится мне дом этого Грота.

— Мне тоже. Тоскливо и пусто. Не понимаю, почему он называет себя антикваром. Здесь нет ни одной антикварной вещи.

— Итак, решено. Долго ли вам собираться?

— Совсем недолго.

— Я выйду за дверь и подожду, пока вы оденетесь.

— Хорошо.

Я постоял в полутемной прихожей, а потом услышал слабый голос:

— Можно. Входите.

Я открыл дверь и застыл на пороге. В комнате никого не было. Она совершенно пуста, в ней негде прятаться, и все же я подошел к кровати, заглянул под нее.

— Где вы? — спросил я в недоумении.

«Внимание! — раздался металлический леденящий душу голос, он шел откуда-то с потолка. — Зона соединения времен ограничена стенами комнаты. Если бы вы вышли с партнершей на улицу, разные тайм-потенциалы уничтожили бы вас обоих. Поэтому объект общения удален из зоны вашего внимания. Говорил автомат контроля 13–16. Всего доброго».

Я вышел на улицу. В голове стоял туман, телом владела слабость. У костела Екаба меня поджидал Раймонд Грот.

— Послушайте, что за глупость, — сказал он. — Я недоволен. Куда вы потащили девушку? Хотите, чтоб у нее свихнулись мозги? Между прочим, за включение автомата контроля с меня снимут очки. Подводите, старина. Я думал, вы человек разумный.

— Вот что, экспериментатор, — сказал я, — прежде чем я поверю, что все это правда, представьте доказательства.

— Какие вам еще доказательства! — воскликнул он. — Я перед вами, и все тут.

— В таком случае сделайте мне одолжение.

— Слушаю, старина.

— Не разлучайте меня с этой девушкой.

Он присвистнул.

— Каким же образом? Переселить вас туда? Но это невозможно. Поверьте, старина, это совсем не в моих силах. Я ведь всего лишь студент. А кроме того, ваше место там занято. Не забывайте, у вас есть предшественник. Она влюблена в него, а не в вас. У меня тоже имеются предшественники в разных веках. Например, в семнадцатом. По этой причине командировка туда мне заказана. Я и не рвусь. Мало ли времен на свете?

— Этот человек мне дорог, — сказал я.

— Ну и прекрасно! Носите портрет.

— Вам знакомы человеческие чувства?

— Вполне знакомы.

— Ну так сделайте что-нибудь!

— Я и так сделал для вас немало. По крайней мере, ничего не скрываю. Я говорю с вами на равных, старик, а мог бы обойтись как с подопытным кроликом.

— Вы и так обходитесь со мной, как с кроликом. И не только со мной.

— Ничего подобного! Я всегда придерживался того мнения, что все люди во все времена равны.

— Хорошо, — сказал я, — что же дальше?

— Завтра эксперимент кончается. Я рассчитываю на побочный эффект.

— К черту ваши эффекты. Я увижу ее?

— Завтра вечером. Только прошу вас быть осмотрительным. Вы же заметили, что автомат контроля следит. Положим, вы обведете меня, но автомат провести невозможно. И не дурите девушке голову, пожалейте ее.

— Что же я должен делать?

— Что угодно, только не раскрывать ваших карт.

— Зачем же вы мне их раскрыли?

— Старина, повторяю вам в сотый раз, я хочу быть на равных. А кроме того, рассчитываю на побочный эффект. На все эти психометрические замеры во время ваших бесед мне положительно наплевать. И так давно известно. Девятнадцатый не противопоказан двадцатому. Мне нужно совсем другое.

— Вы так «откровенны» со мной, что об этом «другом», разумеется, не проговоритесь.

— Всему свое время! И это раскрою вам, старина. Потерпите.

— В таком случае, спокойной ночи.

— И вам спокойной.

— Постойте. Скажите, Раймонд Грот, в каком времени вы проживаете? И хорошо ли вам там? Будьте со мной на равных.

— Тсс! — Он приложил палец к губам. — Вот об этом ни слова. Закрытая информация. Тут я бессилен, старик.

— В таком случае пропадите вы пропадом, — сказал я.

Утром я отправился на вокзал встречать Иманта. Поезд не опоздал. Прошла вереница прохожих, но Иманта я не увидел. Что ж, ожидал подобного. Некоторое время я бродил по улочкам, а потом позвонил на Эрглю в надежде, что пропустил Иманта. Телефон молчал. Где же Имант? Если бы он не уехал вчера, то, без сомнения, позвонил бы мне из Москвы, после десяти я был дома.

Я все кружил и кружил по городу, а потом сел на электричку и уехал в Юрмалу. Тут я бродил по берегу моря, наблюдая крикливую суету чаек и вдыхая острый морской воздух. Пообедал в кафе и даже просидел два часа в кино. Мне нужно было скоротать время до вечера.

Наконец он пришел, и малиновое яблоко солнца улеглось на белой глади залива. Я позвонил из автомата в Москву. Трубку снял Имант. Голос беспечный, веселый.

— Привет! Я звонил тебе вечером, не застал.

— Во сколько?

— Часов в семь.

В семь часов я разговаривал с Имантом из вокзального автомата.

— А не я ли тебе звонил?

— И ты мне звонил?

— У меня даже такое впечатление, что вчера мы с тобой говорили. Что ты собирался приехать в Ригу.

— В Ригу? Что ты имеешь в виду?

— Ты не помнишь, что мы с тобой говорили?

— Когда?

— Вчера вечером.

— Весь вечер я был в гостях, а звонил тебе перед выходом из дома в семь часов.

Имант не из тех, кто станет разыгрывать дурака. Значит, все так и было. Я звонил Иманту, просил приехать, он согласился, а на самом деле он вовсе не говорил со мной и приехать не обещал. Быль и небыль одновременно. Фокусы Раймонда Грота.

— Ладно, Имант, — сказал я устало, — приезжай побыстрее.

— У тебя голос странный. Что-то случилось?

— Все в порядке, — сказал я и повесил трубку.

У кого просить помощи? Да и в чем мне могли помочь, какая беда приключилась? Не было никакой беды. Напротив, интересное происшествие. Но я не верил до конца во все эти чудеса. Подозревал мистификацию, но не мог понять, с какой целью она устроена. С другой стороны, никаких сомнений не было в том, что в пустом доме на улице Вестурес я встретил ту, с которой писан портрет. Я вспоминал ее речь и находил, что она говорит медленней, плавней, чем принято говорить в наше время. Она употребляла много слов, которые звучали для меня архаично. Вместо «плохо» она говорила «дурно», а вместо «необыкновенно» — «необычайно». Иногда ее речь казалась даже несколько громоздкой. Воспроизвести это на бумаге мне не удалось. Когда я потом перечитывал записи наших бесед, понимал с сожалением, как трудно передать то явственное, но одновременно неуловимое, что отличало ее говор от нынешнего…

Так что же? Как мне вести себя? Не хватало совета друзей, но я уже понял, что окружен невидимой стеной и не в силах через нее пробиться. Оставалось ждать. Оставалось ловить мгновения, когда я мог увидеть ее…

— Я вас ждала, — сказала она. — Через час мой поезд.

— Вы уезжаете? — спросил я.

— Да, возвращаюсь в Москву. Куда вы вчера пропали? Я вышла из дома, а вас уже не было.

— Обстоятельства… — пробормотал я. — Право же, не сердитесь, мне трудно все объяснить.

На ней было темное длинное платье, волосы пучком стянуты на затылке. В такой одежде она выглядела немного старше. Бледное серьезное лицо выражало волнение и беспокойство.

— А вы? Скоро ли назад в первопрестольную?

— Через несколько дней.

— Ну что ж, надеюсь, увидимся там. Случайно. На выставке или в концерте…

— Да, да… — ответил я, — впрочем…

— Что? — спросила она немного испуганно.

— Вы правы в том, что случившееся здесь неповторимо.

— Но почему? — спросила она еле слышно.

— Не знаю, что и сказать… Я вас об одном прошу, если случайно в Москве встретимся, не сердитесь, что пройду с независимым видом.

Она поежилась.

— Обстоятельства?

— Да. Но хочу признаться, что встреча с вами для меня немалое… может быть, главное событие в жизни.

Она усмехнулась горько.

— Вы шутите. О каком событии речь, когда в Москве вы собираетесь вовсе не узнавать меня.

— Этот приезд в Ригу… как вам объяснить? Я ведь тоже в некотором роде инкогнито. Я в эти дни вовсе не я.

— Вы говорите загадками.

— Но одно, без сомнения, верно. Я много думал о вас, смотрел на ваш портрет.

— Портрет! А знаться со мной не хотите.

— Только с вами я и хотел бы знаться.

— Я глупости вчера говорила. Предлагала куда-то ехать. Простите меня, я потеряла голову. У вас совершенно другая жизнь. Зачем вам дружба с какой-то курсисткой? Но эта встреча… Все так неожиданно. Сначала я даже вообразила, что вы приехали вслед за мной специально. Все мы полны мечтаний, но жизнь — это совсем другое…

— Вы и представить не можете, как порой жизнь обгоняет любые мечты, — сказал я.

— Мечты… — проговорила она тихо. — Какие уж тут мечты…

Я взял ее за руки, они были холодные от волнения.

— Послушайте, — сказал я, — у меня нет никаких прав разговаривать с вами откровенно. Но поверьте, только самые необычные, фантастические обстоятельства разъединяют нас с вами. Но, впрочем, и они не в силах так сделать, чтобы я перестал думать о вас.

Она подошла к окну.

— Я тоже… тоже всегда буду помнить эти дни…

Молчание.

— Это прощание… — сказал она, — странное прощание, когда и встреча-то не вполне состоялась. Я ничего не понимаю. Впрочем, зачем размышлять. Значит, так угодно судьбе.

— Судьбе… — усмехнулся я.

— Кому же еще? — спросила она.

Раймонду Гроту, хотел сказать я, но тут же подумал, почему бы судьбе не выступить и в таком обличье?

— Ну, мне пора, — проговорила она.

— Одна просьба, — сказал я. — Позвольте мне вас не провожать, а уйти несколько раньше.

— Я и не рассчитывала на такую услугу, — ответила она, — сейчас подъедет извозчик. Да, впрочем, вот он уже подъезжает.

Свеча догорела, и в комнате стало темно, только с улицы пробивался свет фонарей. Я подошел к окну и увидел, что прямо напротив дома, занимая почти всю ширину мостовой, остановился роскошный лимузин.

— Извозчик… — пробормотал я. — Это за вами?

— Я говорила с ним днем. Он заломил целых три гривны. Тут и пешком совсем близко, но у меня тяжелый портплед, я накупила книг, они так дешевы в Риге.

Болела голова. Я пытался разглядеть силуэт человека за рулем машины. Зачем остановился здесь этот автомобиль? Я никогда не видел такой красивой, сверхсовременной машины. Ей кажется, что это извозчик. Кто же из нас видит не так?

— Странный, однако, извозчик, — сказал я неопределенно.

— Да, они не похожи на наших московских. У этого целое ландо. Я видела тут извозчиков с громадными каретами, их нанимают кататься у моря.

— Знаете, — сказал я внезапно, — давайте я все-таки поеду с вами на этом «извозчике».

— Буду очень рада, — ответила она просто.

Отчаянно колотилось сердце. Каждую минуту я ожидал, что комната вдруг опустеет и металлический голос объявит, что «объект удален из сферы внимания». Но этого не случилось.

Я взял ее сумку, и мы вышли из комнаты.

— Хотела проститься с хозяином, — сказала она, — но он, чудак, объявил, что прощаться не любит, ни с кем не прощается, и просил плотнее прикрыть дверь.

Мы спустились по каменным ступеням и подошли к машине. Я еще раз подивился ее сияющим формам. Выскочил водитель и распахнул перед нами дверь.

— Прошу вас, прошу! — бормотал он, неловко кланяясь.

Это был Раймонд Грот.

— Господин Грот? — удивленно сказала она.

— Ах, сударыня! Я решил сделать сюрприз и отвезти вас в своем экипаже. Зачем тратить деньги?

— Но я договорилась с извозчиком.

— Извозчик уже отправлен, он получил свои три гривны.

— Любезно с вашей стороны, — сказала она недоуменно.

— Садитесь, садитесь!

— Позвольте, но чем я обязана?

— Да просто вы мне симпатичны, и все! Могу я отвезти вас к поезду в своем экипаже?

— Отчего же… — Она посмотрела на меня вопросительно.

Я решительно запихнул сумку внутрь машины.

— Хороший у вас экипаж, — сказала она.

— А лошади! Я домчу вас в одно мгновение! — Раймонд Грот засмеялся.

— Я не спешу, до отправления еще целый час.

— В таком случае, поедем медленно.

Машина тронулась. Я напряженно смотрел в окно, мимо проплыл собор Екаба и дома «Три брата». Машина бесшумно и плавно шла к Домской площади. Внезапно я почувствовал, что ее холодная рука легла на мою ладонь.

— У меня к вам просьба. Подарите ту репродукцию, ведь настоящего портрета я, кажется, не увижу.

— Хорошо, — сказал я, — но она не со мной, я оставил ее на улице Эрглю.

— Есть еще время заехать, — сказала она.

Я размышлял недолго.

— Господин Грот, нельзя ли завернуть на улицу Эрглю? Всего на минуту.

— Не было бы ничего проще, — ответил он, — но до отправления поезда осталось десять минут.

— Как! — воскликнула она испуганно и стала рыться в сумочке в поисках часов. — Боже мой, в самом деле! А мне казалось, еще целый час.

— У меня очень точные часы, — сказал Раймонд Грот, — да вот и на соборе, взгляните.

— Да-да, — заговорила она быстро, — ошиблась, теперь бы не опоздать.

— Почему бы вам не поехать завтра? — спросил я внезапно. — Ведь вы свободны несколько дней. О билете я побеспокоюсь.

— Весьма сожалею, — вмешался Раймонд Грот, — госпоже надо ехать. Не хотел ее беспокоить, но получена телеграмма. — Он протянул белый листок бумаги.

Она прочла и задумалась.

— Что-то важное? — спросил я.

— Подруга, та, о которой вам говорила, просит быстрее приехать.

Он может сотворить телеграмму хоть от германского кайзера, подумал я.

— А вот и вокзал, — сказал Раймонд Грот. — Прощайтесь, до отправления поезда осталось немного.

И тут я сказал:

— Придется нам попрощаться с вами, поскольку я тоже намерен поехать в Москву.

— Ваш поезд отправляется с другого перрона, — быстро ответил он.

— Но я поеду этим поездом.

— Увы, ваши поезда отправляются в разное время, — сказал он печально.

Она следила за нашим разговором с недоумением.

— А где же ваш автомат контроля? — спросил я. — Почему он не напоминает про разные тайм-потенциалы?

— Вы заставляете меня напрягаться, — сказал он тихо.

— О чем вы говорите? — спросила она.

— Этот господин и является создателем тех необыкновенных обстоятельств, которые разъединяют нас, — сказал я. — Он пытается нас разлучить.

— Напротив, — возразил он. — Я устроил вам встречу.

— Так и оставьте нас вместе.

— Но это ведь невозможно.

— Сожмите мою руку, — сказал я ей, — крепко держите. Пусть он попробует нас разлучить.

— Да не я, не я, — возразил он. — Время опыта на исходе. Напрасно вы затеяли это, старина, я вовсе не собирался расстраивать вас, но время опыта на исходе. Отпустите-ка лучше руку.

— Нет, — сказал я и сжал ее руку, вцепился в нее, словно утопал или висел над пропастью.

— Милый… — прошептала она, и голос ее прозвучал словно на отдалении.

— Ну вот… — сказал он. — Разожмите пальцы. Теперь-то что вам держать?

— Руку… — пробормотал я.

— Нет никакой руки. Да и нет никого. Опыт закончился, вас разъединили.

Рядом со мной на сиденье было пусто. Но я мог поклясться, что ее рука все еще лежала в моей, и я стискивал ее что было силы.

Он приблизил ко мне печальное лицо.

— Старина, успокойтесь. Уж лучше бы вы попрощались со мной. Ведь навсегда расстаемся. Вы думаете, так уж легко расставаться? Право, вы мне симпатичны, я даже слегка завидую вам. Живете в такое тихое время. Зачем вы говорили открыто при девушке? Ей все это непонятно. Придется теперь позаботиться о том, чтобы она позабыла свой рижский визит. Но ведь на это уходят силы, энергия. Возможности наши не беспредельны.

Ее рука лежала в моей.

— С вами-то проще. Век научной фантастики. Летающие тарелки, бермудские треугольники. Так что и мой визит не слишком большое для вас потрясение. А кроме того, здесь есть расчет на побочный эффект.

Я совершенно отчетливо чувствовал, как ее холодные пальцы теплеют в моей крепко сжатой ладони. Я даже нащупал на одном из них кольцо, металл тоже теплел.

— Это один из рядовых опытов по сочетанию времен. Делаются разного рода замеры, очень много замеров. Это примерно то же, что запустить в ваши дни атмосферный зонд. Я имею в виду класс опыта. Но я успел им доказать, что мой опыт не так уж прост. Я обещал им побочный эффект и выторговал более выгодные условия, чем обычно. Как правило, зона соединения времен весьма ограниченна. Мне дали комнату в особняке на улице Вестурес, на улицу выходить было нельзя. Но, как видите, мы прокатились до самого вокзала. Вы считали, что едете в машине, она — в экипаже. На самом деле ни то, ни другое. Нам дали блуждающую зону, старина. На это уходит не так мало энергии, поверьте. Но время опыта продлить невозможно, нам скоро придется расстаться.

Ее рука совсем уже теплая, и, кажется, она слегка отвечает на мое пожатие…

Он посмотрел на часы и поежился.

— Ужасно тяжело переношу перекидку. Знобит. Потом три дня буду еле двигать ногами. Перепрыгнуть столько веков, это, знаете… Беспокойное занятие, старина.

Я молчал.

— Вы не могли бы выйти из машины? — спросил он. — Очень неприятно исчезать на глазах.

Я боялся, что как только окажусь на улице, ощущение ее руки, зажатой в моей ладони, исчезнет. Но этого не случилось.

Он опустил ветровое стекло.

— Прощайте и помните обо мне. Я надеюсь на вас, старина…

Он кивнул головой и тронул машину. Мерцая красными стоп-сигналами, она покатила тихо, и я увидел, как у ближайшего поворота вокруг нее разошлось сияющее фиолетовое облако…

Прошло несколько дней. Вернулся из Москвы Имант, но я не рассказывал ему ничего. Хотелось подумать. Тем более что я получил записку от Раймонда Грота. Да-да, небольшое послание, обнаруженное мной в бутылке из-под мартини, той самой, которую я принес из бара после первой встречи со странным юношей. Стоило некоторых трудов извлечь из бутылки записку, а гласила она следующее:

«Старина! По моей мысли, побочный эффект заключается в том, что вы напишете рассказ обо всем, что случилось. Ведь вы приехали в Ригу создать небольшой шедевр для одного сборника? Вот и садитесь за машинку. Вы напишете прекрасный рассказ! Он войдет в хрестоматии, а мы, потомки, будем его читать. Не кто иной, как Раймонд Грот — это действительно мое имя, — будет причастен к созданию классики. Я верю в вас, старина! Мне кажется, вы способны на большее, чем вялые писания, которые производили до сих пор. Напишите правду! Никто, разумеется, не подумает, что это правда, но в этом есть своя игра. Знали бы вы, сколько правды написано пером разных писателей, при том что это считается досужим вымыслом. У вас есть возможность попасть в хрестоматию подобных произведений. Итак, вперед! Вставляйте в машинку лист и создавайте шедевр. В этом и заключается побочный эффект.

Ваш Раймонд Грот».

Он ошибался. «Побочный эффект» заключался в том, что в сознание мое навечно вошло ощущение встречи с ней. Ее рука навсегда осталась в моей. Стоит закрыть глаза, задуматься, как тотчас ее пальцы проникают в мою ладонь. Они уже согрелись и никогда не бывают холодными. От них исходит магнетизм, некий призыв, напоминание. Все остальное кажется не таким уж значительным. Не знаю, сколько лет проживу с таким чувством, но кажется, это будет всегда. Раймонд Грот наградил меня недостижимым, а недостижимое горит над нами, как звезда далеких миров.

Валерий Генкин,[2] Александр Кацура.[3] Лекарство для Люс

Пьер неотрывно смотрел на тающее тельце девочки. Темные ямки ключиц, тонкие ручки с узелками суставов. Игла капельницы кажется огромной и жестокой в ниточке вены. Голубые глаза безмятежны, в них он старается не глядеть. "Именно таких — белокурых и голубоглазых, словом, североевропейский тип — чаще поражает этот ужасный недуг. Редкая болезнь, господин Мерсье, особенно у нас во Франции. Не ждите повторной вспышки, увезите дочь куда-нибудь в жаркий сухой климат — в Северную Африку, например, или в Мексику".

Он не внял совету врача год назад, когда болезнь только слегка коснулась его Люс. Он был занят. Работал. И вот машина как будто готова. Они проделали щель, через которую человек сможет протиснуться туда, в неведомое время. А Люс…

— Как себя чувствуешь, Люси? — доктор Жироду тоже избегал прямого взгляда в лицо девочки. Поневоле привыкнув за долгую практику к хладнокровной регистрации симптомов боли и страдания, он не мог смотреть на ребенка, улыбающегося за несколько дней — или часов? — до конца.

— Спасибо, доктор. Я сегодня так хорошо плавала. Вода была теплая-претеплая. И ракушку нашла вот такую. — Руки Люс оставались неподвижны, лицо сияло.

На тумбочке в углу — красный прямоугольник истории болезни. "Может быть, вас утешит известие, что девочка не сознает своего положения. Она живет воображаемой жизнью — играет, бегает, как вполне здоровый ребенок. Только все это мысленно. Она будет с восторгом рассказывать, какую красивую бабочку поймала, хотя подвижность у нее сохраняют только губы и веки. Эйфория на пороге смерти".

Доктор вытянул из красной папки листок с результатами последних анализов.

— Не хочу вас обманывать надеждой. На этой стадии мы вряд ли увидим что-нибудь утешительное. — Он близоруко поднес листок к одутловатому, в прожилках лицу.

— Господин профессор, мадам Жироду просит вас к телефону. — Закованная в крахмал сестра профессионально суха, однако видно, как тревожно расширены ее зрачки.

Старик бормочет что-то извинительное и выходит с листком в руках.

Пьер снова мысленно перебирает варианты. Лететь за лекарством одному? Но сможет ли он передать всю картину болезни. Послать Люс? Но куда? Где очутится беспомощный ребенок, не способный даже самостоятельно двигаться? Это лишь другой вид смерти. За тысячу лет от дома. На двоих машина не рассчитана, что, впрочем, к лучшему. Он имеет право рисковать только собой. Ведь аппарат даже не испытали. Что ж, вот подходящий случай. Нужно решить, куда лететь. Точность перемещения — и пространственного, и временного — невелика. А залететь слишком далеко — страшно. Скажем, десять тысяч лет! Какой будет цивилизация в это фантастически далекое время? Ну хорошо, он выберет век, он попадет туда. Но главное — как вернуться? Неопределенность обратного пути куда больше. И если высокая точность неважна при движении в будущее, то вернуться он должен в срок, чтобы не опоздать к умирающей Люс.

Минимальный прыжок машины — половина тысячелетия. Этого должно хватить. Пьер перевел взгляд на красный коленкор: "Люс Мерсье, 6 лет. История болезни. Основной диагноз…"

Он бросил свой старенький, не раз битый «Пежо» в Форж-лез-О и оставшийся путь до виллы Дю Нуи прошел пешком. Ветер тихонько тащил по дороге кленовые и каштановые листья. Уже в сумерках Пьер увидел знакомую позеленевшую черепицу. Он поправил на плечах лямки рюкзака, поставил ногу на осыпающийся фундамент ограды и ухватился за ржавые чугунные прутья.

Какая, однако, нелепость. Он вынужден… Да, просто-таки вынужден воровать собственную машину. Разумеется, они делали ее вместе, и вклад Шалона и Дю Нуи велик. И в расчетах, и в деньгах, тут ничего не скажешь. Но идея? Впрочем, идея тоже не его. Пьер вспомнил Дятлова. Вспомнил теплый от вечернего солнца камень, втащить который на холмик ему помог Жак Декур. Дятлов. Одобрил бы он поступок Пьера? Пожалуй, да. А если он погибнет и погубит машину? Именно это втолковывали ему весь вчерашний вечер Дю Нуи и Шалон, когда он заикнулся, что хочет воспользоваться аппаратом. Они говорили, что система стабилизации толком не проверена, что он невесть куда забросит машину, вряд ли уцелеет сам и ничем, естественно, не поможет несчастной девочке. Что ж, логика как будто на их стороне. Но что такое логика, если есть хотя бы ничтожный шанс, крохотная надежда? Пусть ему суждено погибнуть. Он умрет с сознанием, что использовал этот шанс. Ему не прожить на земле без Люс.

Аппарат помещался в ротонде — летней деревянной постройке в дальней части парка. Когда Пьер взламывал дверь, сухое дерево скрипело и стреляло. К счастью, сегодня кроме садовника Дю Нуи глухого Гастона на вилле никого не должно быть. Пьер уже сидел в машине, когда раздались торопливые шаги. Он сдвинул рычажок дистанции к минимуму и выглянул наружу. К ротонде, тяжело дыша, бежал Гастон.

— Мсье! — кричал он в ужасе. — Мсье! Нельзя!

Он неуклюже прыгал на подагрических ногах, вытянув вперед правую руку. Позади ковыляющей фигуры вспыхнули фары автомобиля.

Пьер захлопнул дверцу.

Крошечная пролысина в чащобе леса была так плотно огорожена жимолостью, что Пьер счел всякую маскировку машины излишней. Сунув под рубашку пакет с красной коленкоровой папкой, он начал пробираться сквозь кусты в ту сторону, где лес казался чуть светлее. Гулко ахало сердце.

Судя по холодным каплям росы, редко пробивающемуся пологому лучу солнца, треску птиц, нежным клочкам тумана, зябкому запаху ромашек было раннее летнее утро. Озноб от внутреннего возбуждения и ледяных уколов росинок гнал его вперед. Через час он согрелся, умерил шаг, успокоился. Успокоившись, начал рассуждать, а приведя в порядок мысли, испугался. Километр за километром шел он по лесу, абсолютно лишенному следов человека. Лежащие на земле деревья гордо подымали могучие комли с ветвистыми корнями — доказательство, что они упали сами, от старости, или были свалены бурей, не изведав грубых ударов топора.

Еще через час, когда тревога перешла в страх, заросли расступились и открылась даль: бескрайняя поляна в цветах, пологий склон травянистого холма, а на гребне — замок, каких немало повидал Пьер в среднем течении Луары. Крепостная стена срезает верхушку холма, над стеной — башни с черными пятнами бойниц. На густой синеве неба замок проступает светлым изломом.

Вглядываясь в это творение человеческих рук, которому теперь уже не менее тысячи лет, Пьер испытал огромное чувство облегчения. Он скинул репсовую куртку, расстелил ее на просохшей траве и прилег, положив рядом пакет.

Разбудили его звуки, совсем не похожие на шум леса; металлическое бряцание, глухой топот, скрип, нестройный гул голосов. Из-за выводка молодых дубов шагах в двадцати от Пьера на дорогу выезжал отряд всадников. В парном строю на тяжелых крупных конях ехали воины в кожаных куртках с нашитыми блестящими бляхами. В правое стремя каждого упирался тупой конец пики, украшенной узким языком флажка. За пикейщиками ехали двое на сухих легконогих скакунах. Один — с массивной золотой цепью поверх стального нагрудника — энергично жестикулировал. Павлинье перо на шапочке рыцаря беспокойно вздрагивало, когда тот поворачивал голову к собеседнику. Последний был одет в темно-лиловый балахон с откинутым капюшоном, над которым сияло выбритое круглое пятно на макушке.

Немного отстав от двух всадников, трясся на муле рыжий монах, колотя понурое животное босыми пятками. Следом за ним тонкий юноша в блекло-зеленой куртке и красных чулках тянул в поводу долгогривого красавца-коня, к седлу которого были приторочены шлем с белым плюмажем и треугольный, в ссадинах щит.

Наконец показался последний всадник — огромного роста бородач в кольчужной рубахе. От луки его седла тянулся аркан, накинутый на шею старика в лохмотьях со сбитыми в кровь босыми ногами.

Повинуясь изгибу тропы, участники процессии поворачивались к Пьеру спиной и, постепенно уменьшаясь, терялись в поле, оставив крепкий запах конского пота, звуки невнятной речи и память о затравленном взгляде пленника из-под грязных седых косм.

Какой же это век? Смутные обрывки сцен из прочитанных в детстве романов плясали вокруг рыцарей Круглого стола, Роланда, Тристана, Оттона, Айвенго, но сказать определенно, какому времени принадлежат люди, только что проехавшие мимо него, Пьер не мог.

Он встал на ноги и, осторожно отогнув колючие ветки, сделал шаг в сторону дороги.

— Эй!

Мгновенно ослабев от стреха, Пьер обернулся. В нескольких шагах от него стоял мальчишка, точная копия только что проскакавшего оруженосца. Он задумчиво грыз ногти и смотрел на Пьера.

— Ты откуда? — Мальчишка, улыбаясь, ждал ответа.

— Я? Я… оттуда. — Пьер махнул в сторону леса. Потом, собравшись с духом, выпалил: — Чей это замок?

— Замок, что ты видишь перед собою, принадлежит благородному и достославному рыцарю, воителю Святой земли и гроба господня, грозе мавров и сарацин, моему сеньору барону Жилю де Фору, и все эти земли и угодья принадлежат ему, а я — его кравчий и спешу в замок, чтобы поспеть к началу пира, который мой господин дает в честь своих гостей графа де Круа и аббата Бийона, только что проследовавших по этой дороге со своими слугами, пажами и оруженосцами… — тараторил паренек, а Пьер с изумлением сознавал, что тот говорит по-французски, хотя и с очень странным произношением. — А ты, наверно, колдун?

"Интересно, — думал Пьер, втолковывая кравчему благородного и достославного барона, что он просто мимопроезжий чужестранец, — интересно, во времена крестоносцев уже сжигали колдунов или инквизиция была учреждена позже?"

— И пусть не удивляет тебя моя одежда, — настойчиво говорил Пьер, — ибо такое платье в обычае на моей родине.

— Жаль, что ты не колдун. У нас есть одна колдунья, вот было б здорово, если бы вы встретились — устроили бы турнир, кто кого переколдует. Но ты все равно приходи в замок, ты, верно, голоден и устал от дальнего пути, а наш господин любит не только колдунов, но и путешественников, если только они добрые христиане, а ты ведь христианин — ты не похож ни на мавра, ни на еврея, ни на жителя страны Синь. А может быть, ты жонглер или трувер?

Пьер на мгновение задумался. Жонглер? Кажется, так называли бродячих комедиантов. Какая ирония судьбы! Мальчишка почти угадал. Но время ли сейчас признаваться в своем актерском прошлом?

— Нет, я не жонглер.

— Конечно, я и сам вижу, ведь у тебя нет ни арфы, ни обезьянки. Ну, я побежал. Приходи на закате, пир будет в разгаре. Спроси Ожье де Тьерри, это мое имя. Я проведу тебя в зал и найду угол, откуда все хорошо видно. Прощай!

Ожье де Тьерри дунул напрямик к замку, не разбирая дороги. Камзол его слился с густой зеленью дерна, и Пьеру казалось, что две тощие красные ноги сами бегут по склону холма, смешно сгибаясь и разгибаясь.

Пьер возвращался к машине. Какая-то сила тянула его туда вопреки логике и здравому смыслу. Ведь ни доблестное крестоносное воинство, ни все колдуны этого скудного, жестокого, пестрого и наивного мира не помогут ему доискаться до причины ошибки и устранить ее. Мысль о Люс сжимала сердце. Он шел и плакал и искал хоть какую-нибудь зацепку, чтобы оправдать себя и жить, хотя бы и здесь, в этой варварской каше из холопов, воинов и попов. Тогда, в сорок четвертом, он нашел себе оправдание — он бежал, спасая записи Дятлова, бежал, чтобы уберечь Бланш, а Декура с отрядом оставил пробиваться в горы. Тогда он тоже шел и плакал, и лес был чем-то похож на этот, хотя там были предгорья Альп, а здесь, судя по словам мальчишки, Нормандия.

Он вышел к знакомым зарослям жимолости. Сейчас он вытащит из машины рюкзак с консервами, разведет костер, поест, а уж потом обдумает свое положение. Низко нагнувшись и выставив перед собой локти, он нырнул в зеленую гущу, проскользнул на ту сторону и выпрямился. Прямо на него уставился апоплексического вида рыжий детина в коричневой рясе. Детина сидел на пне, прислонившись спиной к обшивке аппарата, и таращил на Пьера круглые пуговичные глазки. Левой рукой он придерживал на колене оловянную кружку, а правую воздел над головой, сжимая полуобглоданную кость. Тут же на траве и поваленной лесине лежало и сидело человек шесть бородатых парней в зеленых длинных кафтанах, а посреди поляны над догорающим костром висел черный котел, в котором ухало и кряхтело какое-то варево.

— Ваде ретро, Сатанас! — неожиданно высоким голосом провещал монах и костью нарисовал в воздухе крест.

Зеленые кафтаны повскакали и, разинув рты, уставились на Пьера.

— Что-то твоя латынь его не берет, дядя, — сказал один из них, толстяк с рыжей кустистой бородой. В его окорокоподобной руке была зажата деревянная мешалка, которой он только что орудовал в котле.

— Сгинь, сатана, рассыпься, — отбросил монах латынь, продолжая крестить воздух, между тем как его товарищи, потеряв, видно, веру в столь прямое и быстрое действие крестного знамения, приступили к Пьеру.

Очень быстро он был скручен, обмотан колкой веревкой и брошен а развилку корней большого дуба, росшего на самом краю поляны как раз напротив машины.

— Не тебе ли принадлежит эта штука? — начал допрос монах, указывая той же костью через плечо, в то время как рыжебородый кулинар поддел котел своей мешалкой и, ловко сняв с огня, опустил его на траву.

Кто ножом, кто ложкой стал выуживать из котла куски мяса и деловито чавкать. Худой паренек наполнил дымящейся похлебкой большую миску и поставил ее перед монахом.

— Спасибо, чадо. Накормить слугу господа — значит услужить самому господу. — Монах извлек из складок рясы иэгрызанную ложку и припал к своей лохани.

— Так что же ты молчишь? — отдуваясь обратился он к Пьеру. — Или язык твой прилип к гортани твоей от страха перед гневом господним?

Язык Пьера отнюдь не прилип к гортани. Напротив, он обильно омывался слюной, и свирепый мясной запах терзал Пьера больше, чем страх перед чьим бы то ни было гневом.

— По-моему, это исчадие ада хочет жрать, — сказал толстяк-повар.

— Ты прав, Крошка, клянусь мощами святого Ингордана. Надо его накормить, ибо сказал принявший за нас муки на кресте: просящему у тебя дай!

Крошка пошарил в траве и выудил еще одну деревянную миску, правда, поменьше. Наполнив ее, он сунул туда деревянную же двузубую вилку и отдал подскочившему худому парню, который поставил еду перед Пьером и ловким движением ножа освободил ему руки.

— Ешь, ешь, — разрешил монах, увидав нетерпеливое движение Пьера. Может, эта похлебка из козленка и не похожа на адское пойло из серы и змеиного яда, которым, как я слышал, питаются слуги преисподней, но ничего другого предложить тебе не можем. — И он закинул голову в смехе, открыв ослепительную молодецкую глотку.

Пьер жевал горячие куски нежного мяса, запивая их бульоном прямо через край миски. Носители зеленых кафтанов настроены были благодушно. Увидав, что Пьер покончил со своей порцией, тот же услужливый паренек нацедил кружку из бочонка и поставил ее рядом с опустевшей миской. Пьер отхлебнул горьковатой жидкости и услышал монаха.

— Ну, чадо, расскажи, как попал ты во владения найми вольной ватаги, что это за железная труба и почему на тебе платье, изобличающее принадлежность к колдовскому сословию? А мы послушаем твой рассказ за кружкой доброго пива, сваренного лучшим пивоваром Нормандии — Теофилом Липкие Штаны.

— Я, — начал Пьер, — чужестранец, путешественник.

— Откуда и куда ты путешествуешь?

— Оттуда — туда. — Пьер неопределенно махнул рукой и добавил, кивнув на машину; — А это мой экипаж… карета, что ли, колесница…

— Ну да, помело! Ха-ха-ха! — загоготал Крошка, а за ним и остальные.

В следующее мгновение грянул пронзительный свист, и между кустов просунулась плоская румяная рожа с реденькими метелками усов.

— Это отряд де Тардье, — сообщила рожа. — Едут сюда, их человек сорок.

Разбойники пришли в движение. Побросав кружки, они схватили лежавшие здесь же в траве короткие мечи и луки. Крошка и монах вооружились суковатыми дубинами.

— Кто их ведет? — деловито спросил монах.

— Кроме де Тардье я не заметил рыцарей.

— Все равно их слишком много. Будем уходить. И прихватим с собой этого. — Он ткнул пухлым пальцем в то место, где только что сидел Пьер. Но Пьера там уже не было.

Через минуту поляна опустела. Пьер выбрался из своего гнезда между корней того же дуба, но с противоположной стороны — сюда он метнулся, улучив мгновение, когда все разбойники были заняты поисками оружия и расспросами часового, — и, окончательно освободившись от веревок, подошел к машине и забрался внутрь. Вскоре, волоча рюкзак за лямки, он уже готовился спрыгнуть на землю, но из-за кустов донесся храп и топот множества лошадей, а на поляне появились двое в кольчужных рубахах и принялись расстилать цветастый ковер как раз там, где несколько минут назад лежал Пьер, опутанный пенькой. "Смена декораций", — подумал он, опускаясь на порожек люка. Свесив ноги, он потянулся к нагрудному карману за сигаретой.

Между тем на поляну вступил черноволосый рыцарь, из-под низко обрезанной челки угрюмо смотрели темные красивые глаза. Он вел за руку молодую женщину в наряде, блестевшем, как елочный шар. Она взошла на ковер, перед краем которого рыцарь остановился и, низко склонившись, проговорил:

— Здесь, Алисия, ты сможешь отдохнуть и подкрепиться, чтобы усталость не помешала тебе насладиться праздником и, что не менее отрадно, доставить гостям наслаждение лицезреть совершенство столь полное, как твоя красота.

"Здорово заворачивает", — одобрил Пьер, на которого никто еще не обратил внимания.

— Благодарю, сьер Морис. Я действительно утомлена. Но не голодна.

— Может быть, глоток теплого вина с пряностями?

— Вина? Пожалуй. — Алисия опустилась на гору подушек, сваленных посреди ковра. — Немного мальвазии с корицей и кардамоном. — Она томно улыбнулась и, угнездившись в подушках, медленно подняла глаза.

Под ее взглядом Пьеру стало неуютно. Через секунду на него уставился рыцарь с челкой, а затем и все присутствующие на поляне.

— Как интересно, — хихикнула вдруг Алисия и, вновь обретя капризную серьезность ломаки, обратилась к Пьеру: — Простите нас, любезный сьер рыцарь, за бесцеремонное вторжение в ваши владения. Мы, славный защитник гроба господня сьер Морис де Тардье и я, Алисия Сен-Монт, дочь графа Внльруа де Сен-Монта, направляемся к замку высокородного барона Жиля де Фора, дабы принять участие в турнире и празднестве, которые он устраивает по поводу — впрочем, я не помню в точности, по какому именно поводу он дает этот праздник, — и вот мы остановились отдохнуть на этой дивной поляне, чтобы восстановить телесную бодрость, утраченную в известной мере вследствие тягот обременительного для слабой женщины путешествия, не зная, впрочем, что место это уже занято достойным рыцарем, носящим столь странное облачение…

"Боже, — думал Пьер, — а эта-то за кого меня принимает? Нет, дудки, за рыцаря я не сойду — придется еще ломать копья в честь прекрасных дам. Лучше работать колдуна, у меня для этого явно больше данных".

— …И соблаговолит назвать нам свое имя, дабы мы могли приветствовать его, как того заслуживает носитель столь славного имени. — Тут Алисия несколько запуталась и снова хихикнула, после чего ожидающе заморгала.

Вместо ответа Пьер выпустил густую струю синеватого дыма.

— Святая Мария, да вы колдун, — оживилась дама, не выказав, однако, никакого страха. — Сьер Морис, я никогда не видела колдунов, а вы?

— Мне, Алисия, всякое приходилось встречать в Палестине и других местах. Но если тебя заинтересовал этот… Почему бы нам не пригласить его в Лонгибур?

— Прекрасная мысль! — захлопала в ладоши женщина, сверкая камнями перстней и браслетов. — Не откажите в любезности даме, благородный сьер, говорила она уже Пьеру, — согласитесь сопровождать нас в замок барона, где вам, ручаюсь, окажут самое изысканное гостеприимство, которого заслуживает столь могущественный чародей.

Пьер продолжал молчать. Де Тардье сказал что-то своим людям, и те, взяв машину в полукольцо, стали приближаться к сидящему Пьеру. Он швырнул рюкзак обратно в машину, встал и захлопнул люк.

— Ну-ну, — сказал он, — я иду.

Сохранять достоинство мага под недружелюбными взглядами латников было нелегко. В это время к Алисии подошел паж. Над серебряным подносом с двумя кубками вился пар.

— Принеси еще, — бросила Алисия пажу, протягивая Пьеру тяжелый металлический сосуд.

Он растерянно держал его двумя руками, пока такие же кубки не появились в руках Алисии и де Тардье.

— Пусть вам сопутствует удача! — звонко сказала Алисия.

Пьер выпил вино. Теплая сладкая волна прошла по телу.

— Садись, сьер чародей, и расскажи нам о своих чудесах, а еще лучше покажи что-нибудь не слишком страшное.

"В романах в таких случаях на помощь приходит солнечное затмение. А мне и затмение, начнись оно через минуту, все равно не поможет. Предсказать его я не могу, а тем более шикарно обставить". Пьер опустился на ковер рядом с томно взирающей на него дамой, тоскливо огляделся, достал зажигалку и неуверенно щелкнул. Алисия равнодушно посмотрела на язычок пламени и прилегла на подушках.

Пьер ошалело вертел головой. Кучка воинов закусывала холодным окороком. Пели птицы.

Очнувшись от задумчивости, Морис де Тардье встал и, буркнув: "Разбудить Алиску", направился к лошадям.

Они проделали уже знакомый Пьеру путь по трепетному летнему лесу, и Алисия непрерывно болтала, мучая удилами красивого гнедого мула, а рыцарь Морис де Тардье молчал, бросая на Пьера неприязненные взгляды. Молчал и Пьер, трясясь на могучем пегом жеребце позади пажа, и мысли его были расплывчаты и печальны. Ехавший впереди кавалькады воин поднес к губам рог и затрубил у подъемного моста замка Жиля де Фора.

Сотни коптящих факелов гнали к потолку темень, и та сгущалась вверху, в сплетении балок. Узкие щели окон рождали сквозняки, от которых языки светильников раскачивались, внося тревогу, размывая предметы, лишая четкости жесты. Прямо на Пьера смотрели удлиненные глаза узкого белого лика с бескровной полоской губ. За ним лучами расходились мечи и копья, схваченные щитом мрачной геральдики: ворон, несущий в когтях череп. Страх, отодвинутый было добряками-разбойниками и болтовней Алисии, с новой силой сжал сердце Пьера при виде этого лица, осененного птицей смерти и остающегося недвижным в мятежном метании теней.

Когда Пьер чуть свыкся с желто-красными полутенями и оторвался от магнетических глаз, перед ним мало-помалу стали материализовываться реальные предметы: убегающий к возвышению дубовый стол, гобелены с неуклюжими собаками, соколами и трубящими в рога рыцарями, огромный очаг, черной пастью жующий оленью тушу. Достигнув возвышения, стол подныривал под стоящего поперек собрата меньшей длины. За этим последним расположились хозяин и знатнейшие гости, среди которых оказались давешние утренние знакомцы — рыцарь с цепью и поп в лиловой рясе. За спинами публики попроще, сидящей на скамьях у длинного стола, шныряли и скалились вислоухие собаки.

Хозяин замка барон Жиль де Фор, чье лицо заворожило Пьера, сидел, склонившись низко над столом, и неподвижно глядел перед собой, слушая, как тучный дворецкий с резным посохом в руке говорил ему что-то о новоприбывших. Потом барон медленно поднялся, сошел по трем высоким ступеням с помоста и двинулся навстречу Алисии и Морису. Слух Пьера не мог выделить из общего гула, какими словами обменялись хозяин и гости. Жиль де Фор повел Алисию к своему столу, за ними в сопровождении дворецкого шел Морис де Тардье, Пьер почувствовал себя неуютно, стоя у дверей. "Большого почета тут не жди, — думал он, заходя за каменный выступ близ очага, колдун у них по социальной шкале где-то между конюхом и свинопасом. Тем более такой завалящий — кроме фокуса с зажигалкой и сигаретой ничего не показал". В этот момент кто-то потянул его за полу куртки. У локтя Пьера сиял черными глазами Ожье, кравчий сеньора замка.

— Молодец, что пришел. Сейчас будет самое интересное. Садись за стол.

— Скажи, Ожье, нельзя ли мне пристроиться где-нибудь в сторонке, ну хотя бы здесь? — Пьер показал на темную нишу за очагом.

— Здесь так здесь. — Ожье поманил поваренка, поливавшего оленью тушу вином из насаженного на палку ковша. — А ну-ка, Жермен, посади этого человека.

Жермен прикатил две деревянные колоды. На одну из них уселся Пьер, а на другую Ожье поставил тарелку с жареной дичью и кружку темного вина.

И снова мир распался на пятна и звуки. Вереницы слуг меняли блюда, гул наполнял сводчатую залу, и не мог Пьер расчленить этот великолепный оркестр звуков, красок и движений на вульгарные элементы, лишенные поэзии и высокого значения: хруст, сопение, урчание, шарканье, шмыганье, скрип, работа челюстей, локтей, подбородков, а вот холеная рука в перстнях и сале ползет по малиновому бархату, оставляя тусклый жирный след.

И вдруг — тишина и неподвижность. На возвышении у резного кресла барона выросла тощая фигура в рубахе из красных и зеленых ромбов с желтой обезьянкой на плече. Венок из темных привядших роз лихо сдвинут набекрень, лисье личико сосредоточенно, в левой руке — маленькая арфа. Уперев согнутую ногу в чурбак и утвердив арфу на колене, жонглер тронул струны. Резкий тревожный звук полетел к темным сводам.

— Небывальщину заморскую я не стану вам рассказывать, храбрые рыцари и прекрасные дамы, а послушайте побывальщину родной земли, милой Франции. Я песню заведу о храбром витязе, вам о Роланде пропою блистательном, служившем императору христианскому и победившем с Карлом тьму язычников, слуг мавританца-нехристя Марсилия.

Щелкнув по носу разошедшуюся не в меру обезьяну, певец снова бряцнул арфочкой и продолжал:

Король наш Карл, великий император,

Провоевал семь лет в стране испанской.

Весь этот горный край до моря занял…

Зачарованно внимая стихам, Пьер вспомнил, как сбегал с уроков, предпочитая скучному Роланду пыльную зальцу синематографа «Мираж» с Гретой Гарбо на экране и тонкой рукой Симоны, сжимавшей острыми пальчиками его локоть.

Жонглер тем временем проигрывал всех героев. Тяжелым взглядом обвел он сидящих за малым столом рыцарей:

"Бароны, я от вас совета жду,

Кого послать к Марсилию могу".

Вот Ганелон, предложенный Роландом на опасную должность посла, вырастает в гневного пророка собственной мести:

Роланду молвит он: "Безумец злобный,

Из-за тебя к Марсилию я послан,

Но коль вернуться мне господь поможет,

Тебе за все воздам я так жестоко,

Что будешь ты меня до смерти помнить".

Деловито разработан план злодейской операции. Изменник Ганелон и Марсилий, склонившись над картой — или Пьеру так кажется, — водят пальцами по пергаменту. Вот оно, ущелье Сизы. Карл арьергард оставит у теснины, в нем будут граф Роланд неустрашимый и Оливье, собрат его любимый, и двадцать тысяч воинов-французов. На них… Ганелон шевелит пальцами, губами: он вычисляет. Мордочка жонглера напряглась…

На них сто тысяч ваших мавров двиньте.

За столом движение. Им, рыцарям, да и всякому ясно, как это много — сто против двадцати. Они давно уже знают, чем все кончится, но забыли. Они все переживают заново. На лицах напряженное внимание. Беспризорный олень сохнет в очаге. К Ронсевальскому ущелью, где встал лагерем отряд Роланда, спешат толпы мавров. В доспехах сарацинских каждый воин. У каждого кольчуга в три ряда. Все в добрых сарагосских шишаках, при валенсийских копьях и щитах… О, рыцари знают толк в оружии. Они понимающе переглядываются и чмокают губами, они живут этим. А он, Пьер, сбежал в кино с Симоной.

Окончив коллеж, он болтался без дела. Иногда помогал дяде продавать цветы. Но вот Симона привела его в театр Шатле, в студию самого Жан-Поля Моро. Тому был нужен мим. Он оглядел хрупкую, гибкую фигуру Пьера и удовлетворенно хмыкнул. Моро оказался прав: у Пьера обнаружился дар. Жан-Поль открыл ему бесконечный мир знаков, образующих язык пантомимы: зыбкий, как волны, шаг, птичий порыв кисти, скорбь белой маски лица.

Началась "странная война". Моро забрали в армию, и Пьер привязался к старому актеру Этьену Жакье. Жакье дал ему роль в готовящемся спектакле. Отрава драматического театра оказалась еще острее. Сладкой тайной звучали для Пьера имена Станиславского, Мейерхольда, Пискатора. О Станиславском рассказывал Владимир Соколов, который вел занятия по сценическому мастерству. "Смотрите сюда. — Соколов поднимал над головой коробок спичек. — Сосредоточьтесь на этом предмете. А теперь представьте, вы — спички!" Деревенея, Пьер ощущал себя тонким, оструганным. Он лежит в холодном сумраке, прижатый к жестким своим собратьям, и его далекий маленький затылок обмазан горючей коричневой массой. Но вот брызнул свет, огромные пальцы хватают его, затылок больно чиркает о шершавую стену. Шипение и жар окутывают голову, чернеет и гнется тело.

Этьен Жакье стал для Пьера пророком.

— Мальчик мой, — говорил он во время бесконечных прогулок по весеннему Монмартру, — театр — это корабль. Вольный ветер раздувает паруса занавесей, колосники — наш рангоут, сеть задника и канаты — такелаж. Софиты — это горящие иллюминаторы, и даже галерка созвучна галере. Каждый вечер ее заполняют рабы и пираты, жаждущие чуда — свободы и нежности. И спектакль снимается с якоря, чтобы подарить им это чудо… Театр выше жизни, Пьер. Я выхожу на сцену, чтобы не участвовать в грубой комедии, которую называют реальной жизнью.

Накануне его дебюта война перестала быть «странной». Немцы хлынули на Париж.

Пьер стоял в толпе на Елисейских полях. Старик в берете повторял:

— Франция, наша Франция… — по его щекам катились слезы.

"Человек одновременно актер и зритель в театре жизни. Он живет и наблюдает себя со стороны. Живет, но знает, что умирает. Жизнь — это игра в предание смерти". Какими мудрыми казались Пьеру эти слова Жакье. Но однажды он спросил, не правильней ли было бы на время оставить театр и сражаться.

— Весь мир сейчас сражается, — отвечал Этьен, — и весь мир играет. Я знаю, мы кажемся чудовищами, озабоченными только своим делом — делом комедиантов, безразличных к борьбе. Но у нас свое поле боя — сцена. Ставка в нашей игре — величие духа родины. Духа Мольера, Корнеля, Расина. Мы поднимем на щит героическое прошлое Франции.

Слова старого актера убедили Пьера. Со страстью включился он в постановку "Сида".

— Премьера будет 14 июля, — говорил Этьен, захлебываясь от возбуждения. — Представляешь, какой эффект!

За неделю до премьеры к Жакье пришел немецкий полковник.

— Комендатура, — сказал он, — возлагает на вас ответственную и почетную миссию: постановку оперы "Золото Рейна".

— Но я никогда не ставил опер, я не смогу! — возразил бледный Жакье.

— Ваша скромность делает вам честь, мсье, но в настоящую минуту она совершенно неуместна.

— Я… я очень занят. Я ставлю "Сида".

— Корнель подождет, — спокойно ответил немец. — Вы будете ставить Вагнера.

Через неделю, 14 июля 1940 года, Пьер навсегда ушел из театра. Он выбрал другое поле сражения.

Идет бой. Каждый из двенадцати пэров дает урок маврам. Перед Роландом вырастает волосатый язычник Шернобль. Сейчас, сейчас обрушится на него страшный удар Роландова меча — Дюрандаля. Рассказчик подкрадывается к этому мгновению, как лис к курятнику:

Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,

Прошел меж глаз середкой лобной кости,

Рассек с размаху на кольчуге кольца

И через пах наружу вышел снова…

Жонглер взял с хозяйского стола кубок и отпил вина.

А потом уже обыденно будничная работа, и голос его ровен, а жесты ленивы. И рубит он, и режет Дюрандалем, большой урон наносит басурманам, и руки у него в крови, и панцирь, конь ею залит от ушей до бабок. А рядом грубоватый Оливье крушит неверных обломком копья. И певец снова воодушевляется. Он вращает над головой арфу и говорит, отвечая на вопрос Роланда, почему столь необычно его, Оливье, оружие: "Я бью арабов, недосуг мне доставать из ножен меч!" Добрый смех приветствует рассказчика. Все пьют, и он пьет. И хохочет со всеми: "У него нет… ха-ха-ха… Времени у него нет, некогда ему… Ха-ха, он их оглоблей!"

И вдруг посерьезнел.

Взглянуть бы вам, как копья там кровавят.

Как рвутся в клочья и значки и стяги,

Как в цвете лет французы погибают!

Ждут матери и жены их напрасно,

Напрасно ждут друзья за перевалом.

Аой!

Роланд трубит в свой рог, призывая дядю-императора на помощь. И голос певца напряжен и звонок и полон боли и отчаяния, потому что медлит Карл, дурачимый Ганелоном, мешкает с выходом на подмогу.

Уста покрыты у Роланда кровью,

Висок с натуги непомерной лопнул.

Трубит он в Олифан с тоской и болью.

Но нет еще Карла, а рядом умирает Оливье. Ах, край французский, милая отчизна, увы, твоя утрата велика!

Глаза Алисии блестят слезами, мужчины хмурятся и закрывают лица.

Последний бой. Роланд с архиепископом Турпеном принимают удар четырехсот сарацин. Натиск отражен, и среди тысяч трупов лежит умирающий Роланд. И он поет элегию своему верному Дюрандалю, перед тем как его уничтожить. Жонглер, перебирая струны, заводит речитатив:

Мой светлый Дюрандаль, мой меч булатный,

Как ты на солнце блещешь и сверкаешь!..

И мужчины уже не скрывают слез.

Тщетно бьет Роланд мечом о скалы. Сокрушается камень, но не зубрится Дюрандаль. И, обессилев, вручает рыцарь свою перчатку архангелу Гавриилу, уносящему его душу.

Певец умолк. Молчала восхищенная зала. Наконец поднялся Жиль де Фор:

— Отдохни, Жоффруа, отдохни и подкрепи себя пищей. Потом ты окончишь свою песнь, ибо нам хочется знать, как принял великий Карл известие о смерти любимого племянника, как отомстил он арабам, как осудил изменника Ганелона и что сталось с прекрасной Альдой — нареченной невестой Роланда. Но чтобы ты знал, сколь любим мы твое искусство, вот тебе награда. Прими ее сейчас, не будем дожидаться конца твоего рассказа — я уверен, он будет не хуже начала. — Жиль де Фор нагнул голову и снял с себя тяжелую золотую цепь.

Жоффруа опустился на колени и сорвал с плеча обезьянку, чтобы та не мешала барону.

— Спасибо, сьер рыцарь, мы с Матильдой старались.

Барон расплылся в улыбке, оживившей его тонкие бледные губы, и, надев цепь на шею певцу, слегка подтолкнул его к подоспевшему дворецкому, который повел Жоффруа вдоль длинного стола. Однако высокородные гости, успевшие осушить слезы, а заодно и кубки, как бы невзначай расставляли локти, так что бродяге-актеру не сразу нашлось место. Наконец он пристроился в самом конце стола возле юного пажа графа де Круа. Пьер с интересом рассматривал жонглера из своей ниши: талант поразительный. Уж он-то знал в этом толк.

Между тем пир разгорелся с новой силой. Женщины, по наблюдениям Пьера, не отставали от мужчин, уписывая пироги с начинкой из жаворонков, зайчат на деревянных спицах, нежных карпов, запеченных в дубовых листьях, жареную свинину с репой, запивая все это тягучим красным вином. Наконец слуги обнесли всех медными тазами с водой для омовения рук. И потекла беседа.

— Не удивительно, что подвиги Роланда находят отзвук в сердцах рыцарей: он им образец и доблести, и долга, и верности. Но что в рассказе нашего жонглера могло привлечь прекраснейшую даму? Ведь женская душа устроена не в пример грубым мужским натурам — туго натянутой струной откликается она на человеческие муки, а искусный Жоффруа так живо изобразил страдания искалеченных и умирающих бойцов, что это не могло не причинить вам боли, благороднейшая Алисия, — сказал де Тардье.

— Вы правы, Морис, — отвечала Алисия, — я сострадала Роланду и Оливье, но в этом и наслаждение от искусства, подаренного нам Жоффруа. Через страдание мы постигаем блаженство.

Граф де Круа поднял пьяную голову:

— А я, благородные сьеры, об одном сожалею: не волен я кинуться в страшную сечу и спасти храбрейшего из храбрых… Объясните мне, гордые рыцари, почему не могу я быть вместе с Роландом? Где тот конь, что отвезет меня в Ронсевальское ущелье? — В глазах де Круа заблестели слезы.

— Нет таких коней, граф, — сказал де Тардье, — судьба же Роланда прекрасна и возвышенна.

— Судьба, судьба, — пробормотал де Круа, — я не верю в нее и не желаю ей подчиняться.

— Не кощунствуй! — сурово произнес аббат Бийон. — Господь справедливо распорядился за нас, нам же остались деяния к вящей его славе. Ни прошлое, ни будущее не в нашей власти.

— А вы, святой отец, — заговорил Жиль де Фор с некоторой нотой брезгливости, — что вы нашли в словах Жоффруа?

Аббат вскинул голову и с достоинством ответил:

— Что могу я черпать в этой славной песне, кроме благочестия и веры в силу господа, вложившего Дюрандаль в Роландову десницу, дабы тот поразил язычников. И, укрепившись в вере, я возвращаюсь из тех героических дней в наше бренное настоящее, чтобы — увы! — убедиться, что даже цвет рыцарства начинает забывать о святом своем предназначении, о беспощадности к слугам дьявола…

— Что вы имеете в виду, отец Бийон? — мрачно перебил его Жиль де Фор.

— Не настаивайте на ответе, ибо я слишком чту законы гостеприимства, чтобы ответить на ваш вопрос без криводушия и лукавства, и слишком сильна во мне вера…

— Укрепленная фигляром Жоффруа?

— …и слишком сильна во мне вера, — не замечая издевательской реплики, продолжал Бийон, — чтобы укрыть от вас свои мысли.

— Так откройте их, святой отец, откройте их! Тем более что я заранее знаю, о ком пойдет речь.

— Да, о ней, о гнусной колдунье, о сатанинской змее, свившей гнездо в сердце рыцаря, некогда благочестивого и безупречного.

— Радуйся, монах, она уже в подземелье!

— Это ты должен ликовать, что одержал победу над бесом искушения.

— А я ликую! Я ликую, ха-ха-ха. Видит бог, как я весел. — Барон сгреб со стола серебряный кубок, мгновенно наполненный верным Ожье, и осушил его залпом.

Лицо Бийона, багрово-красное от вина и гнева, поворачивалось, излучая в зал самодовольство. Взгляд его споткнулся о Пьера, пробежал чуть дальше и вернулся. В следующий миг аббат нагнулся к Жилю де Фору и забормотал что-то ему на ухо. Хозяин замка повернулся в сторону очага, глаза его впились в Пьера. Вздрогнула и остановилась картина. Лысина дворецкого, склоненная к белому пятну на фоне резной высокой спинки. Остраненная улыбка Мориса. Изумленные брови Алисии. Туповатое любопытство в пьяных глазах графа де Круа.

— Эй, взять его! — Жиль де Фор тянул палец к очагу, а правая рука с кубком снова вознеслась к услужливому ковшу кравчего.

Пьер увидел вырезанный тенью острый кадык под серебряным донцем.

— К Урсуле его! Ей там скучно. Ха-ха-ха!

Два жарких потных тела стиснули его между собой, потащили к стене. Метнулась рука Алисии — и опустилась, перехваченная Морисом де Тардье. За креслом хозяина скорчилась запятой худенькая фигурка Ожье. Стало совсем тихо.

— А теперь послушаем конец твоей истории, Жоффруа, — сказал барон, отвернувшись от Пьера и опустив руку.

Что произошло дальше с Марсилием и Ганелоном, Пьер не услышал. Его вывели через вдруг обнаружившуюся боковую дверь, а потом стащили по узкой лестнице из дюжины крутых каменных ступеней в подобие каменного мешка, где вместо дверей была скользящая вверх-вниз решетка из деревянных брусьев, в окон не было вовсе. При тусклом свете факела, воткнутого в железное кольцо, Пьер увидал на полу кучу соломы и ворох тряпья. Решетка рухнула, и топот стражей замер наверху.

Пьер постоял с минуту и направился было к соломе, как вдруг куча тряпья шевельнулась, поднялась над полом и обернулась скрюченной старухой, с лицом, почти совершенно закрытым прядями нечесаных длинных волос. Она отвела космы со слезящихся глаз, с едва заметным удивлением глянула на Пьера и снова опустилась на пол, сцепив грязные руки и выставив острые, прикрытые бурой мешковиной колени.

Пьер тоже сел, скосив на старуху привыкшие к полутьме глаза. Тени, пробегая по ее лицу, оживляли его, сообщая выразительность бровям и губам. Нарисованная игрой факела мимика оборачивалась живым движением, откликом собеседника, ведущего откровенный и доверительный рассказ. Рассказ этот звучал тепло и человечно под многими метрами земли и камня, хотя голос был глух и бесцветен.

— Я читаю по твоим глазам, чужеземец в чудной одежде, что тебе отвратителен вид твоей сестры по заключению, — начала старуха и, не обращая внимания на протестующий жест Пьера, продолжала голосом настолько слабым, что только безнадежная тишина подземелья позволяла Пьеру расслышать ее речь. — Я расскажу тебе о своей жизни, ибо ты — последний, кто выслушает меня в этом мире. Знай, выхода отсюда нет ни тебе, ни мне: если мы не умрем от голода и жажды, то добрый барон облегчит наши муки и прервет страдания плоти и терзания душ милосердным топором или очистительным пламенем костра. Ты вздрогнул, чужеземец, ты не хочешь умирать. Ты молод. Но думаешь, я отжила свое? Знаешь ли ты, что я моложе тебя, что мне нет еще и тридцати зим? Да-да, и пятнадцати раз не пробуждалась к жизни земля по весне с тех пор, как барон увидал на охоте девочку Урсулу, плетущую венок из первоцвета. Был апрель, зеленый апрель был тогда, и барон был весел и молод, и собаки его окружили меня и лаяли, а я смеялась. Я брала их за шерсть у шеи и заглядывала в желтые глаза, и они затихали, и виляли хвостами, и лизали мне ноги. "Что ты сделала с моими собаками, девчонка?" — кричал барон, а я смотрела на него и смеялась, и думала, что если я возьму его за голову, как большого пса, и загляну в его сверкающие глаза — а как они сверкали тогда, в апреле! — то он упадет на колени и, как пес, потянется к моим ногам. И когда я подумала об этом, он затих, опустил свою плетку, подошел ко мне с безумным лицом и упал на колени. Он полз за мной, сминая траву и первые ландыши и пачкая мокрой землей свои бархатные штаны. Но я убежала и спряталась. А потом все рассказала отцу, и он избил меня тяжелой рукой кузнеца. И не велел выходить из дому. А как я могла сидеть в доме, когда пастуха Жиля укусила змея, и он распух, как подушка, и мне пришлось держать его за руку три часа, пока отрава не вышла. А потом у Марьяны были трудные роды. А еще через несколько дней кривому Гастону дикий кабан распорол живот. И никто не мог обойтись без Урсулы, а отец не пускал их в дом, и я убегала, когда он напивался и спал. Я приходила к ним и касалась их ран, и гладила живот Марьяны, и раны их затягивались, а я смотрела им в глаза, и они вытирали слезы и улыбались. Только потом мне хотелось спать, и ноги дрожали, как будто я бегом бежала от деревни до замка и обратно. — Голос старухи шелестел, становился временами невнятным, но опять обретал силу.

Когда она вдруг умолкла, Пьер насторожился — тишина стала нестерпимой.

И снова Урсула заговорила:

— Меня никто не боялся и не считал колдуньей. Все в деревне знали, что это сила перешла ко мне от матери, а к ней — от ее матери, и так было всегда. И когда капеллан из замка пьяный упал с лошади и сломал руку и долго болел, его принесли ко мне, и рука его стала здоровой к вечеру, а он сказал, что на мне лежит божья благодать. А потом капеллан увидел, как я велела нашему псу Вингу принести горшок с бальзамом, и тот принес его в передних лапах. И капеллан уже не говорил про божью благодать. Он сказал, что я ведьма, что во мне сидит дьявол и что теперь его ждет адское пламя, потому что он позволил ведьме его лечить. А меня, сказал он, надо забить камнями. Но люди не дали меня в обиду. Капеллана чуть не растерзали, но я упросила их отпустить его. А когда он уходил, я спросила, почему сын плотника Иисус мог исцелять прокаженных, возлагая персты на язвы их, а дочь кузнеца не может залечить рану своей рукой?

А потом он все-таки нашел меня, барон Жиль де Фор. Да я и хотела, чтоб он меня нашел. У него были сумасшедшие глаза и тонкие красные губы — как две змейки. Он искал меня, но никто не говорил ему, где я. Тогда он велел схватить пастуха Жиля, когда тот гнал стадо мимо замка. Он показал ему щипцы и раскаленную маску с шипами, и Жиль испугался. Барон приехал один, без слуг, без воинов. Он плакал и звал меня в замок. А мне так хотелось в замок, но я боялась отца. И я сказала, что не поеду. Тогда он сказал, что убьет отца. Он стоял и грозил, а я знала, что он его не тронет. Это сейчас он зол и морщинист, а тогда он был статен и весел, только бледен был так же, и губы были такие же тонкие, словно две змейки. Он вернулся в замок, и на следующий день я прибежала к нему сама. А отец сошел с ума и спалил кузню. Но что мне был отец! Я любила своего барона, он хохотал и говорил; ведьмочка моя. И мы были счастливы год за годом, и было таких лет десять. А потом он поехал воевать гроб господен. Вернулся через год совсем больным. Горел весь и сох, а тут еще рана на бедре открылась воспаленная, незалеченная. Смердела так, что стоять рядом никто не мог, слуги воротили нос, а лекарь сказал, чтоб звали капеллана. А я приходила к нему, ласкала его. И рана затянулась, жар спал, и сила вернулась в его тело. А от меня сила ушла. Вся сила моя, а с ней и красота, и молодость все в эту рану ушло навсегда.

И мой жар пропал, и руки мои уже не исцеляют, и дух мой не властен над человеком и зверем. А он, встав, сказал: "Уйди, Урсула. Ступай к отцу. Ты стала старой и безобразной". А я была молодой, пока во мне жила моя сила. Мать моя до сорока восьми лет была свежа, как девочка, и осталась бы такой, но лесничий графа Турпена застрелил ее из арбалета, когда она собирала травы у Круглого озера. А я стала старухой за те дни, когда лечила моего тонкогубого. Я заплакала и пошла к отцу, но он прогнал меня. "Ты не дочь моя, ты баронова подстилка, — кричал он, — а дочь моя Урсула давно умерла. Она была молодой, а ты — гнусная старуха. Посмотри, как ты безобразна". И взял меня за шею и наклонил над бочкой с водой, которая стояла у крыльца еще с тех пор, как я жила там, и я увидела свое лицо и испугалась, а он все наклонял мою голову, и лицо мое уже касалось тухлой воды, а пальцы его как клещи сдавили затылок. Но мимо проходил Жиль пастух. Он отбил меня у старика. Но и Жиль не узнал меня. "Оставь старуху, Кола", — сказал он отцу. А я подошла к нему ближе и сказала, что я Урсула. Та самая, которая спасла его от укуса гадюки, та самая, которую он все это время тайно любил. "Урсула умерла, — сказал пастух, — я сам убил ее".

И я вернулась в замок. Но барон не допустил меня к себе. Только разрешил жить в дальней башне и велел меня кормить. И с тех пор я живу без любви. Кому нужна любовь старой ведьмы…

Пьер сжался, оцепенев.

— А завтра — смерть, вечный покой, вечные муки. Барон теперь, — в голосе старухи появились злобные нотки, — он теперь женится на племяннице этого борова Бийона. Я всегда не любила попов, а этого ненавижу. Подлый аббат требует моей смерти, я знаю. Но они просчитались! Ненависть вернула мне силу, я выйду отсюда и убью их всех, убью, убью… — Старуха выла высоким голосом, и Пьера охватил ужас. — Я снова чувствую жар в моих руках, — шипела Урсула и тянула к нему скрюченную лапку.

Он вздрогнул от ожога. Старуха сидела неподвижно, отвернув лицо. На его колене расплывалось пятно горячей смолы, упавшей с факела.

И вдруг на Пьера нахлынуло неистребимое, сумасшедшее желание рассказать кому-нибудь, хотя бы этому нахохлившемуся монстру, тупо смотрящему во мрак, рассказать все-все: о неповторимом запахе кулис; о черной клеенке эсэсовских плащей на площади Этуаль; о том, как рвутся легкие, когда бежать уже не можешь, но бежишь; о том, как опустели глаза Базиля, когда Буше принес известие о смерти Колет; о том, как умирал Базиль и свистело его простреленное горло; о драгоценной коричневой тетради; об испуганных объятиях Бланш; о Люс, которая звонко смеялась и говорила: "Я сегодня бабочку поймала — в-о-о-т такую", — и показывала неподвижными руками.

— Я вообще считаю, что в этой затее "французского редута" к востоку от Роны много звона и мало толку. — Тяжелое лицо Дятлова в полумраке блиндажа казалось неподвижным.

Пьер сидел в углу перед ящиком с патронами и набивал пулеметные диски, стараясь не упустить ни слова.

— Вы полагаете, мы вообще тут сидим зря? В чем же вы видите ошибку, господин Дятлов? — Д'Арильи вытянул журавлиные ноги и упер их в ящик, блестя на Пьера идеально начищенными сапогами.

— В месте и способе ведения боевых действий. Здесь в горах максимум на что мы годимся — это сковать несколько тысяч немцев. Разве это стоящее дело для трех тысяч партизан плюс рота альпийских стрелков?

— Могу добавить, что сегодня к нам присоединились еще остатки одиннадцатого пехотного полка и саперная рота из Армии перемирия. Они не выполнили приказа Петена разоружиться, переправились через Рону у Баланса и явились в Васье.

— Прекрасно. Однако им не следовало переправляться.

— Прикажете идти на Париж?

"Неужели, — думал Пьер, — Базиль не чувствует, что д'Арильи над ним издевается. Ведь он смеется над Дятловым, эта аристократическая каланча".

— На Париж бы неплохо, — гудел ровный голос Дятлова. — Но Париж далеко. А вот оседлать дороги от Прованса на север и рвать составы, идущие в Нормандию, — этого от нас ждут и союзники, и де Голль.

— Я непременно передам генералу, что у него такой верный единомышленник. А пока, поскольку до де Голля еще дальше, чем до Парижа, я приглашаю вас от имени Эрвье в Сен-Мартен. Сегодня в двадцать ноль-ноль. Судя по болтовне Декура, там будут обсуждаться идеи, близкие к вашим. К тому же приехал связной из Тулузы. Кстати, русская. Поэтесса. Впрочем, эмигрантскую поэзию вы, конечно, не любите.

— Где уж нам, медведям, — и добавил по-русски: "У нубийских черных хижин кто-то пел, томясь бесстрастно; я тоскую, я печальна оттого, что я прекрасна".

— Как вы сказали? Это русские стихи?

— Эмигрантская поэзия. Автор решил, что в Африке все черное, даже хижины. И у этих хижин бродит черная же, очевидно, дама, испытывая мучения, но вместе с тем оставаясь холодной. И, прогуливаясь в таком противоречивом расположении духа, упомянутая особа поет, ставя словами песни в известность случайных прохожих — разумеется, тоже черных, — что причина переживаемого ею угнетенного состояния заключается в высокой степени ее внешней привлекательности. Однако, если в двадцать ноль-ноль нас ждет Эрвье, то пора ехать. — И, надев широкий ремень с кобурой. Дятлов открыл дверь.

Изумленный Пьер смотрел ему вслед.

— Каков медведь, а? — сказал д'Арильи, когда Дятлов вышел. — Да ты в него влюбился, что ли? Смотри, станешь красным. У них там все красные, так же как в Нубии все черные. — И довольный, д'Арильи вышел вслед за Дятловым, оставив Пьера набивать пулеметные ленты.

Из дома Эрвье, где помещался штаб, расходились уже близко к полуночи. Было тихо. Немцы не стреляли, только изредка пускали ракеты. Дятлов стоял у палисадника и ждал Сарру Кнут — связного из Тулузы, чтобы проводить ее в дом Колет. Оттуда обе женщины завтра утром отправятся на запад. Так решил Эрвье. Маленькую Бланш Дятлов отвезет мадам Тибо — старуха не откажется взять внучку. При мысли о том, что Колет уедет. Дятлов испытывал жалость, почти страх: она попадет в самое логово немцев, а его с ней не будет.

Сарра Кнут вышла вместе с полковником. Эрвье подвел ее к Дятлову и сказал:

— Базиль, скажете Декуру, чтобы он вывел женщин к дороге на Шатильон. У заставы их встретит Буше, там они останутся до ночи. Затемно он выведет их к Дрому и переправит на тот берег. До Монтелимара они пойдут одни, а оттуда через Ним поедут в Тулузу, если поезда еще ходят. Проститесь с Колет и возвращайтесь к себе — боши что-то зашевелились. Клеман принял радиограмму от Сустеля. По их данным, к Веркору движется танковая дивизия Пфлаума. Предполагают, что в Гренобле ее переформируют, пополнят из резерва и направят в Нормандию. Вряд ли они будут с нами связываться, но…

Эрвье поцеловал руку Сарре, махнул Дятлову и исчез в доме.

В лунном свете Сарра казалась моложе, чем когда он увидел ее в штабе. Тогда он дал ей лет пятьдесят: лицо болезненное, с черными подглазьями, волосы почти седые, голос низкий, хотя и звучный. Говорила она немного медленнее француженок, не по незнанию языка, конечно, а, видимо, по складу характера, с некоторой обстоятельностью и московской округлостью. Сейчас она молчала, и профиль ее был чист и молод.

— Сколько вам лет, Сарра? — спросил он по-русски.

— Узнаю соотечественника. И не только по языку. Ни один француз не спросит женщину, даже такую старуху, как я, о ее возрасте. Мне сорок. Но уж коли мы говорим по-русски, то называйте меня и настоящим моим именем Ариадна. Ариадна Александровна Скрябина.

— Дятлов, Василий Платонович. А почему Сарра Кнут? Впрочем, это не мое дело.

— Я не делаю из этого тайны. Я пишу, вернее, писала стихи. А имя отце слишком ко многому обязывало.

— Скрябина? Александровна? Так вы — дочь?

— Да, его дочь.

— И давно вы во Франции?

— С восемнадцатого года. Мне тогда четырнадцати не было. Но Россию помню. Больше всего Москву. Арбат, Пречистенку. Кончится война, поеду в Москву. А вы откуда родом?

— Я из поморов. Но учился и жил до войны в Ленинграде.

— Как Ломоносов. Вы случайно не физик для полноты сходства?

— Именно физик. Правда, очень односторонний. Мозаикой не занимаюсь, стихов не сочиняю. Но люблю и слушаю с удовольствием, Прочтите что-нибудь свое.

— О, момент не слишком располагает к стихам, но… Вы первый человек оттуда, который услышит мои стихи. — И она негромким, но внятным низким голосом произнесла, почти пропела:

Московская земля. Реки излучина.

А в памяти гудят колокола.

С какою силой я сегодня поняла

Судьба и время неразлучны…

Когда она кончила читать, Дятлов помолчал, а потом попросил еще.

— В другой раз, вы не обижайтесь. Я сейчас не могу.

Колет уже легла. Она выскочила в рубашке, с торчащими, как у подростка, ключицами и прильнула к Дятлову, не замечая его спутницы.

— Базиль, Базиль, какой ты молодец, что пришел. Ты голодный? Ой, здравствуйте, проходите, сейчас я зажгу свет, только опущу шторы и закрою Бланш. Пойди, Базиль, посмотри на нее. Она сегодня так плакала. Мишо сказал, это зубки режутся. — Колет говорила без остановки.

Такой и запомнил ее Дятлов — в белой полотняной рубашке, полуребенка, смотрящую обращенными вверх, в его лицо, заспанными глазами и бормочущую быстро-быстро: "Она так плакала… зубки режутся…"

Восемь дней он ничего не знал о ней, а на девятый, когда немцы уже перекрыли все проходы и танки Пфлаума, двигаясь от Гренобля на юг, утюжили деревню за деревней, подползая к рубежу Сен-Мартен — Васье, на правом фланге которого держал оборону отряд Дятлова, к нему пробрался Буше и рассказал, что Колет, Сарра и еще четыре франтирера были схвачены в Тулузе во время облавы. Колет застрелили при попытке вырваться, остальных забрали гестаповцы.

Взвизгнув, решетка поползла вверх, и Пьер очнулся. Этот звук после стольких часов тишины — неужели ночь прошла? — показался и страшным и желанным. На пороге возникли те же два воина. Потоптавшись, один из них буркнул беззлобно, даже с некоторым, как показалось Пьеру, сочувствием:

— Ну, Урсула, надо идти. — А потом Пьеру, уже безразлично: — Вставай.

Старуха молча шагнула в проем за решетку. Пьер вышел следом и увидел, вернее почувствовал по мотнувшемуся свету и короткому шипению, как страж выдернул факел из кольца и швырнул в воду. Ступеньки были высокими, Урсула подхватывала расползающиеся тряпки, тонкие грязные лодыжки мелькали перед глазами Пьера. На последней ступеньке она обернулась и сказала громким хриплым шепотом:

— Это конец, чужеземец! Готовься к смерти, молись своему богу!

Пьер попятился. Но старуха уже мчалась вперед.

Коридоры замка были темны. Оранжевые пятна редких факелов создавали иллюзию сна, и Пьер шел легко и плавно. Реальность вернулась ярким солнечным светом, заливавшим двор, где широким кругом стояли слуги, воины, монахи, дети. Взгляд вырвал из толпы знакомые лица. Вот испуганно поникшая мордочка Ожье рядом с бородачом-гигантом, который вчера волочил на аркане босоногого оборванца. А вот и сам оборванец, но руки его уже свободны, и в глазах не мука, а живое гнусное любопытство. Разбойник-поп с красными наливными щеками высунулся из толпы своих зеленокафтанных приятелей, а за его плечом маячит Крошка, приоткрыв щербатый рот. Здесь же на корточках пристроился паж Алисии, а рядом — поливальщик оленя, как его, ах да, Жермен. И тучный дворецкий, и вертлявый Жоффруа… Отдельной группой на небольшом помосте стояли хозяин замка, аббат Бийон, граф де Круа, Алисия Сен-Монт и Морис де Тардье. Низко надвинув капюшон, в смиренной позе застыл перед аббатом рыжий монах в веревочных сандалиях.

В центре круга подобно верхушкам прясел торчали из куч хвороста два столба. Рыжий монах подошел к Урсуле и что-то забормотал, суя ей крест. Напряженная спина старухи не шелохнулась. Стражи медленно повели ее к одной из куч, на скате которой Пьер заметил широкую доску с набитыми поперечинами — нечто вроде трапа, ведущего к столбу. Старуха покорно ступила на трап. Пьер смотрел на нее как завороженный и не сразу понял, что монах с крестом уже стоит перед ним и шевелит толстыми губами. Урсула сбросила драный балахон и осталась в тонкой белой рубахе. Она прижалась спиной к столбу, и пока стражи обматывали ее веревкой, Пьер успел увидеть, как под отброшенными ветром седыми волосами гордо блеснули глаза.

Справа и слева, качаясь, поплыли лица, куча хвороста выросла и заслонила небо. Две сильные руки подперли поясницу и вознесли его, вновь открыв голубое окошко. Ноги в рифленых туристских ботинках уцепились за шершавый дощатый скат.

— Ин номине патрис эт фили эт спиритус санкти…

Позвоночник и затылок уперлись в столб.

Две серые приплюснутые фигуры медленно приближались к горе хвороста. Прозрачный огонь факелов едва виден в солнечном свете.

"Какой бездарный конец", — подумал Пьер и закрыл глаза.

— Стоп! Стоп! Все не так! Что за чучело мне подсунули? Помощника ко мне! Костюмера! Где помощник, я вас спрашиваю?

Истошный голос несся снизу. Пьер открыл глаза. Маленький патлатый человечек неистово рубил ладонью воздух и топал деревянными башмаками по древним плитам замкового двора.

Невесть откуда явился длинный нескладный мужчина в серых помятых штанах, в детских сандалиях с дырочками и начищенном медном шишаке. Он замер перед патлатым, приоткрыв рот и быстро двигая кадыком.

— Кто это? — визжал человечек, тыча пальцем в Пьера.

— Н-не знаю, — выдавил длинный, хлопая ресницами.

— А кто знает?

Длинный молчал.

— Что ни день, то скандал. Вчера какой-то хулиган палил из пищали по Лонгибуру. Пищаль в двенадцатом веке! А этот откуда взялся? Кто его одевал? Где костюмер?

Из толпы выдвинулась хрупкая девушка в платье служанки.

— Ваша работа? — Патлатый мотнул головой в сторону Пьера.

— Нет, — тихо ответила девушка.

— Так кто смеет мне мешать, черт побери! — Он быстро переступал деревянными подошвами, переходя в гневе с фальцета на бас и обратно.

— Видите ли, Реджинальд Семенович, — начал было длинный, но человечек остановил его жестом.

— Давайте его сюда, — сказал он устало. — И ее тоже.

Веревки отпустили обмякшее тело. Пьер сполз по хворосту.

— Кто вы такой? — спросил Реджинальд Семенович.

— Я Пьер Мерсье.

— Какой еще Мерсье, — застонал патлатый. — Урсула, звездочка моя, откуда он взялся?

Пьер оглянулся на старуху. Но старухи не было. Молодая горбоносая красавица с живым интересом смотрела на него желто-карими глазами.

— Понятия не имею, котеночек. Я думала, это твой новый ход.

— Господи, какой еще ход! Белены вы объелись, что ли? И вы, и вы… Реджинальд Семенович тыкал пальцем в тихо приблизившихся Жиля де Фора, Мориса де Тардье, Бийона, Алисию. — Так кто же вы такой все-таки? — Он снова повернулся к Пьеру.

— Я уже сказал, мое имя — Пьер Мерсье. Могу только добавить, что я мирный путешественник. А вы кто?

— Я? — задохнулся человечек. — Вы не знаете меня? — Он взглянул на Пьера с неподдельным изумлением. Потом приподнял подбородок, слегка наклонил голову и произнес с расстановкой: — Я — Реджинальд Кукс.

— Видите ли, — сказал Пьер, — я прибыл из такого далека, что ваше имя вряд ли что скажет мне.

Лицо длинного в шишаке исказилось в приступе суеверного ужаса. Он наклонился к Пьеру и громко зашептал:

— Бог с вами, это же Реджинальд Кукс, главный режиссер Второй зоны Третьего вилайета.

— Режиссер? Вилайета? — Пьер с трудом ворочал мозгами. — Простите, меня только что хотели сжечь, и я как-то еще не совсем…

— Вот что значит вжиться в образ! — восхищенно пробормотал аббат Бийон.

— Но ведь как будто к тому и шло, — сказал Пьер, слабо улыбаясь.

— К тому шло, — повторил Жиль де Фор, — ха… ха… — И он зашелся тяжелым басом.

К нему присоединился заливистый дискант Реджинальда Семеновича Кукса, главного режиссера Второй зоны Третьего вилайета. Через секунду грохотала вся площадь: визжали мальчишки во главе с Ожье, ржали парни в зеленых кафтанах, церковным колоколом бухал разбойник-монах, сверкая зубами, смеялась Урсула, а Алисия, держась рукой за бок, вытирала глаза розовым кружевным платочком. Последним пришел в движение длинный в шишаке. Его тонкое блеяние разнеслось по двору, когда другие уже затихали.

Отсмеявшийся Кукс вновь подступил к Пьеру:

— Так откуда вы прибыли, мирный путешественник?

— Из этого… Из Форж-лез-О.

— Ничего не понимаю, — скривился Кукс. — А вы, Аристарх Георгиевич?

Длинный изобразил скорбную мину.

— Стойте, кажется, я знаю. — К ним, тряся полами коричневой рясы, пробирался монах. Его круглые пуговичные глаза светились. — Как же я сразу не понял, что это за штука, — говорил он. — Отсутствие движителей…

— Какая штука? — спросил Кукс.

— По-моему, этот парень пришлепал к нам из другого времени.

— Что? Как? — Кукс даже привстал на цыпочки.

— Это правда, — сказал Пьер. — Но ради бога, скажите, какой у вас век?

Все растерянно молчали. Первым откликнулся Аристарх Георгиевич:

— Шестой век Великой эпохи.

— Скажите, э… от рождества Христова это сколько?

Монах посмотрел на Пьера с удивлением и ответил:

— Двадцать пятое столетие, семьдесят восьмой год.

— Двадцать пятое! — закричал Пьер. — Все-таки двадцать пятое! Боже правый, значит, машина… значит, Дятлов… мы… — И он замолк, жадно озирая обступивших его людей.

— А откуда же вы, если не секрет? — Аристарх Георгиевич от нетерпения переступал с ноги на ногу.

— Из двадцатого. Вот к вам…

Реджинальд Кукс присвистнул!

— Экая даль. Надо отдать вас в хорошие руки. Аристарх Георгиевич, любезный, свяжите нас с Агентством по туризму.

— Сию минуту. — Помреж снял сверкающий шишак и, пристроив его под мышкой, крупно зашагал прочь. Все между тем сделались очень ласковыми к Пьеру. Морис де Тардье положил ему руку на плечо и говорил, что глубоко сожалеет о резких словах, сказанных им тогда на поляне. Алисия крутила пуговицу на куртке Пьера и восклицала:

— Подумать только! Ну просто не могу себе представить!

Тут снова показался Аристарх Георгиевич. С ним шел молодой человек в белой блузе и белых штанах. Он приветливо глянул на Пьера:

— Меня зовут Гектор. Мне выпала честь сопровождать дорогого и почетного гостя, многоуважаемый…

— Пьер Мерсье, — сказал Пьер.

— Многоуважаемый Пьер Мерсье. А сейчас не желаете ли отдохнуть с дороги?

Они шли по красной каменной галерее. Сквозь щели густо лезла трава. Провал слева внизу — сплошное зеленое буйство. "Джунгли какие-то", подумал Пьер.

— Такой пейзаж нынче моден, — пояснил Гектор.

Второй день этот голубоглазый красавец сопровождал Пьера повсюду.

— Скажите, я сделал ошибку? Мне не следовало прилетать?

— Нет, Пьер, вы не сделали ошибки, — ровно, дружелюбно сказал Гектор. Я представлю вас членам Совета, вашему делу дадут ход. А вы пока отдыхайте.

Показалась низкая дверь из рассохшихся досок, схваченных фигурными железными полосами. Гектор взялся за ржавое кольцо. Из открывшейся темноты пахнуло погребной сыростью.

— Прошу, — сказал Гектор.

Пьер согнулся и шагнул. Еще шаг. Брызнул свет. Большой белый мяч летал под низким синим небом. Несколько девушек бросились к ним навстречу.

— Это Пьер, — сказал Гектор. — Он из двадцатого века.

Всеобщий вздох изумления. Но не чрезмерного, как показалось Пьеру. Одна — кареглазая, красивая — подошла ближе. Впрочем, они все были красивыми. Пьер растерянно молчал.

— Меня зовут Полина, — объявила кареглазая. — Или просто Ина.

— А меня Елена, — сообщила смуглянка в голубой тунике.

— Пьер.

— Да, я уже знаю.

— Откуда?

— От Гектора. Он же только что вас представил.

— Ох, правда.

Его окружили, забросали вопросами.

— Вы видели когда-нибудь Пруста? А правда, что Набоков всегда жил в гостиницах? А Маяковский… Фолкнер… Бруно Травен… А Хлебников… О, Хлебников!

— Да бог с вами, — отбивался Пьер, — я многих этих имен и не слышал. Я, знаете ли, далек от литературы. Пруста, правда, читал, но видеть не мог он ведь умер, когда меня еще на свете не было. И вообще я всю жизнь, если не считать войны, прожил в одном городе, в Париже…

— Париж! — вздохнула Полина. — Ах, вы расскажете нам о тогдашнем Париже. — Она тронула его за руку и произнесла с чувством: — Пьер, правду скажи мне, скажи мне правду, я должна, я хочу все знать!

Пьер испуганно отшатнулся.

— Да что вы, голубчик. Это же Превер. О нем вы слышали?

— Превер? — обрадовался Пьер. — Превера я знал, — добавил он тихо, но в это время другая девушка, та, что спрашивала о Маяковском, запрокинув лицо, спасенное от чрезмерной красоты слегка вздернутым носом, вдруг продекламировала:

А может, лучшая потеха

перстом Себастиана Баха

органного не тронуть эха…

— А меня больше всего интересует Станислав Лем, — сказала девушка по имени Асса.

— Кажется, я где-то слышал это имя.

— Всего лишь слышали? То, что вы говорите, ужасно. — И она ушла.

— Ну вот, навалились на бедного путешественника, — сказал Гектор. — А он еще не пришел в себя после темницы Жиля де Фора.

— Почему темницы? — спросила курносая.

— Какая темница? — подхватил хор.

— Пьер вынырнул из времени совершенно неожиданно и угодил в поле "Славное игрище в Лонгибуре". Там его приняли за лазутчика, введенного Куксом для оживления игры, и с радостным усердием водворили в подземелье.

— Какой ужас! — прошептали девушки.

Пьеру, впрочем, показалось, что их шепот-возглас был слишком мелодичным, чтобы выражать искреннее беспокойство.

— Бедняжка, — сказала Ина. — Вы, должно быть, очень перенервничали.

— Ничего страшного, — бодрился Пьер. — Все было очень интересно. Пока меня не потащили на костер…

— Ах, костер! Ай, ай! — Лица девушек выражали совершенное сочувствие.

— Ина, — сказал Гектор, — мы идем к Харилаю. Не знаешь, где он?

— У него роль механика в «Среде». Фу, там дышать нечем, надеюсь, вы туда ненадолго. Возвращайтесь потом к нам! Ну пожалуйста!

Девушки, кланяясь одна за другой, побежали вверх по косогору. И только смуглянка в тунике смотрела вслед Гектору и Пьеру.

— Они тоже во что-нибудь играют? — спросил Пьер.

— Конечно. Игра называется "Матушка филология".

— Странное название. Что же они делают?

— Пишут. Литературные манифесты, критические статьи. Придумывают школы, течения. Дают им имена. Назовут, скажем, одних романтиками, а других утилитаристами. А потом бьют романтиков за безответственное стремление к безграничной свободе и неуемную жажду обновления, а утилитаристов — за близорукое пренебрежение высокими страстями и легкомысленное неприятие мировой скорби.

— И этим занимаются такие славные девушки?

— Да, они зубастые. Играют весело, от души.

Они вернулись к дверце, которая с этой стороны оказалась похожей на легкую садовую калитку. Пьер доверчиво шагнул в темноту, ожидая увидеть уже знакомую каменную галерею и глухие заросли. Но вместо этого он очутился на сером асфальте у гранитного парапета, за которым свинцово лоснилась вода, играя чешуей нефтяных пятен.

— Не удивляйтесь, дружище. У нас особые двери. Они свертывают пространство, сразу соединяя нужные точки. Сейчас мы в поле игры под названием "Среда, среда, среда…".

На другой стороне реки за таким же парапетом громоздились здания. Частокол труб, напоминающий гигантский крейсер, закрывал горизонт. Черно-белые столбы дыма вырастали из них и густо вспучивались под низким облачным небом.

— Здесь играют в отсталую индустрию, — говорил Гектор. — Наиболее увлекательные пассажи — отравленные реки, порубленные леса, изведенное зверье. Красные книги, штрафы, дебаты о безотходной технологии, проповеди об озоне, под шум которых живая природа потихоньку уступает место окружающей среде.

На той стороне приоткрылась дверь в бетонной стене и показался человек в спецовке. Пьер и Гектор столкнулись с ним на середине чугунного моста.

— Здравствуй, Харилай, — сказал Гектор. — Это Пьер из двадцатого века.

Харилай протянул тяжелую руку. Пожимая ее, Пьер заметил большой гаечный ключ, торчащий из кармана потертого Харилаева комбинезона. Механик улыбался озабоченно и вопросительно.

— Да, он прилетел, — сказал Гектор, — и мы сами не знаем, как.

От Харилая исходила какая-то основательность. Пьер вдруг подумал, что этот человек поможет ему. И пока Гектор излагал существо просьбы Пьера, тот впивался глазами в лицо Харилая, стараясь прочесть его решение и в то же время внушить ему ответ.

— Это очень серьезное дело, — веско сказал механик. — По всей видимости, придется…

Пьер почувствовал, что задыхается.

— …придется безотлагательно сыграть во Всемирный Совет.

Они возвращались в игру Гектора "Агентство по туризму".

— Пора обедать, — сказал Гектор. — Какую кухню предпочтете сегодня, дружище?

— Все равно.

— Напрасно, напрасно. Я вижу, последние слова Харилая оставили у вас неприятный осадок. Ну ничего. Ресторан «Сакартвело» — вот что поправит вам настроение. Застолье грузинских князей.

Ближайшая дверь вывела их в платановый лес. Дощатый стол на небольшой поляне был уставлен тонкогорлыми глиняными кувшинами. Многоцветье фруктов и овощей напомнило Пьеру сентябрь где-нибудь в Савойе. За столом сидело с полдюжины усачей в наглухо застегнутых красных рубахах и схваченных тонкими поясами темных кафтанах с расходящимися полами. Раздались шумные крики. Один из пировавших, худой, легкий, как перышко, взвился навстречу.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — закричал он, топорща усы и вращая зрачками горячих глаз.

Пахло ароматным дымом: в стороне над открытым очагом на огромном вертеле жарился баран. Пьеру сунули в руки костяной в серебряном окладе рог, полный красного вина, пододвинули завернутые в тонкую лепешку ослепительно белый сыр и пахучую умытую траву.

— Кушай, дорогой, — сказал сосед, горбоносый смуглый старик. — Гость в доме — радость в доме. Здоровье дорогого гостя. — Старик поднял свой кубок.

Пьер ел дымящуюся баранину, запивал ее нежным вином. Ему было хорошо.

В самом маленьком духане

ты товарища найдешь.

Если спросишь "Телиани",

поплывет духан в тумане,

ты в тумане поплывешь…

И Пьер подтягивал за тягучим тенором:

Тайа-тайа-тайа-вота-тайа-йа…

Замирал, когда врывался бас:

Дын-ды-лава…

Гектор рассказывал пирующим про маленькую Люс. Князья смотрели на Пьера маслинами глаз, качали головами и цокали языком.

— Сколько же у вас игр?

— Много. Очень много. Не знаю точно. Впрочем, детали касаются тех, кто играет в статистику, — ответил Гектор.

— Интересно бы узнать их названия.

— Почему же только названия? Можно и посмотреть, и поиграть. Для начала могу познакомить вас со списком игр нынешнего сезона. Хотите?

Гектор подошел к ближайшему толстому дереву и, найдя дупло, удовлетворенно хмыкнул. Запустил руку в темную дыру и протянул Пьеру свернутый в трубочку лист бумаги.

— Изучайте.

Пьер уже давал себе зарок не выказывать удивления, однако вид у него был озадаченный.

— Все та же свертка пространства, — пояснил Гектор. — Дупло сыграло роль дверцы между моей рукой и библиотекой Совета нашей зоны.

— Но почему там оказался именно нужный вам список?

— Та же телепатия, только на железных принципах биомашинной технологии.

— Понятно, — неуверенно пробормотал Пьер и развернул пожелтевший листок. В десятке столбцов рукописной вязью теснились слова.

— Не удивляйтесь виду списка. В быту никто не желает иметь дело с кристаллами, голографией и прочей головоломной техникой. Всем подавай фолиант в коже с серебряными застежками или пергаментный свиток.

— И на всех хватает?

— Справились. Дома книг у нас в общем-то нет. Разве что в играх, где это необходимо. А так — протянул руку к ближайшей дверце и взял нужную книгу в библиотеке. Они там продублированы в соответствии со средней частотой запроса.

— Одним словом, в книги вы тоже играете.

— Угадали. Есть и такие игры, "Пожар в Александрии", например, или "Изба-читальня".

— Изба?

— Так назывался древний русский дом.

— А почему читальня?

— Когда-то в России шла борьба с неграмотностью — постойте, это ведь было как раз в вашем веке, — и книги, насколько я помню, хранились в бревенчатых домах — избах…

— Вот эта игра, — сказал Пьер, просматривая список. В том же столбце он прочел:

Трансвааль в огне

Дирижабль Нобиле

Белый квадрат на белом фоне

Базар в Коканде

МакИ

Большой футбол…

Пьер поднял голову.

— Тут все двадцатый век?

— Да, а вот двадцать первый. — Гектор провел пальцем по строчкам: Экологический коллапс, Мафусаилов век. Марсианские хроники… А вот двадцать второй, двадцать третий…

Взгляд Пьера блуждал по листку, выхватывая разбросанные по векам игры: Ронсевальское ущелье. Тысяча видов Фудзи, ГЭС на Замбези, Бирнамский лес, Лагерь таборитов…

— А это что? — воскликнул он вдруг, возвращаясь к двадцатому веку. МакИ! Вы играете в макизаров? Это про наше сопротивление бошам?

— Да, а чему тут удивляться? Двадцатый век у нас в почете. Он признан одним из переломных в истории. Хотите посмотреть «Маки»? Правда, это в другой зоне, у нас в этом сезоне все больше по русской истории.

— Да. То есть нет. Не сейчас, по крайней мере.

В окоп, где сидели Дятлов, Декур и Пьер, спрыгнул д'Арильи, умудрившийся сохранить щегольство даже во время непрерывных боев последней недели. Он шел в штаб к Эрвье и решил дождаться темноты. Д'Арильи немедленно схлестнулся с Декуром, а мрачное молчание Дятлова, ради которого — это уже начинал понимать Пьер — аристократ всегда разглагольствовал, подливало масло в огонь.

— Попран рыцарский дух, веками, как драгоценное вино, сохраняемый цветом европейских наций, оберегаемый от тупых буржуа, темного пролетариата, извращенных интеллектуалов…

— Добавьте сюда плутократов, евреев и коммунистов, — вставил Декур, — и Геббельс будет вам аплодировать.

— Безвкусно манипулируя символами, рожденными в служении богу и чистой любви, Гитлер опошлил идею рыцарства, низвел священные ритуалы на уровень балагана.

— И это все, что вас не устраивает в нацизме? Будь они пообразованней, поутонченней, средневековые побрякушки не тасовались бы с такой наглостью, это не травмировало бы ваш вкус, и фашизм бы вас устроил, а? — Декур начинал распаляться.

— Не придирайтесь, Жак. Я бьюсь с ними от имени светлых идеалов рыцарства.

— Вы бьетесь с варварством сегодняшнего дня от имени варварства прошлого.

— Ого! А вы? Я-то знаю, за что умру. И знаю, как это сделать — у меня хорошие учителя: Тристан и Гавэйн, Роланд и Ланселот, Сид и…

— Зигфрид, — вставил вдруг Дятлов.

— Да, и Зигфрид.

— Вот и славно, д'Арильи. Вот и договорились. — Декур говорил беззлобно, но с неприязнью. — Вас не переубедишь, а вот Пьеру, которого вы пичкаете рассказами о славном французском рыцарстве, неплохо бы понять, что феодальная символика фашизма не случайна. Есть в рыцарском кодексе та апология ограниченности, которая питает нацизм. Причем немецкое рыцарство так же мало отличается от французского, как люди Кальтенбруннера от головорезов Дарнана.

Д'Арильи резко выпрямился, и его узкая голова поднялась над бруствером.

— Спрячьте голову, — сказал Дятлов.

— Хотя бы в храбрости вы не откажете французскому рыцарю?

— Не откажем, не откажем, — заторопился Дятлов, — нагнитесь только.

— А умирать надо без звона, д'Арильи. — Декур перевернулся на спину и принялся задумчиво жевать травинку. — Вы спрашивали, во имя чего я согласен умереть? Видите ли, я склонен смотреть на себя, как на лист большого дерева. И если лист отрывается и падает на землю, он удобряет почву. Качество почвы зависит от качества упавших листьев. А чем плодороднее земля, тем прекрасней будущий лес. Будущий, д'Арильи!

— Этак вы договоритесь до того, что во имя будущего процветания надо угробить как можно больше хороших людей, — нашелся д'Арильи.

— Надо не надо, а в истории так и получается.

— Ну, а вы, Дятлов, — д'Арильи не выдержал и обратился к нему прямо, вы, конечно, согласны с вашим собратом-марксистом? Что скажете?

— Скажу, что справа в трехстах метрах танки.

Пьер увидел несколько коробочек с лягушачьей камуфляжной раскраской. За ними густо шли эсэсовцы.

— Не менее роты, — сказал Декур.

— Давайте лучше посмотрим базар в Коканде. Или вот — "Коммунальная квартира". О чем это?

— Забыл. Школьные знания быстро забываются. — Гектор смутился.

— А играм учат в школе?

— Не совсем так. Школа и сама игра. Вернее, часть ее. Игра шире. Ведь игра — это жизнь.

— Возможно, вы правы, — сказал Пьер.

— А знаете, как называлась моя начальная школьная игра? "Розовый оболтус". — Гектор от души хохотнул. — В средней школе я играл в «Чуффетино», а вот высшая называлась вполне серьезно: "Пилигрим с Альтаира". Нас учили этике общения с пришельцами. Ох и весело же мы играли! И знаете, кто был отчаяннее всех, тот многого достиг. А кто смотрел в рот учителям и хватал пятерки, те оказались в сетях привычных, проверенных знаний, разучились спорить. А когда спохватились, хотели выпутаться — было поздно. У нас даже закон был, преследующий дидактиков, заглушающих творческие задатки малышей. Ну вот, однако, и базар. Заглянем, а там и в «Коммунальную», согласны?

Пьер кивнул. Они прошли ворота, выбеленные известью, и окунулись в цветную, громкую, жаркую круговерть. Кричали люди и ослы, пели нищие, с минарета плыл самозабвенный голос муэдзина. Горы груш истекали желтым соком, светилась покрытая белым пухом айва, бугристые комья винограда всех цветов — от янтарного до сине-черного — нежно тяжелели в тазах. Маленькими египетскими пирамидами громоздились курага и урюк, барханам изюма, арахиса, грецких орехов не было конца. Торговцы в тюбетейках и стеганых халатах, перехваченных пестрыми треугольными косынками, тягуче покрикивали, таскали бесконечные корзины, а чаще, скрестив ноги в благодатной тени просторного навеса, неспешно тянули чай из надтреснутых пиал, Пьеру захотелось пить, но Гектор, предупреждая его желание, уже вел его к чайханщику. Коричневолицый старик в грязной чалме щепотью насылал чай в пузатый фаянсовый чайник с надбитым носиком, налил кипятку и, передавая напиток Гектору, глянул на них из-под бровей. Пьера поразила кроткая мудрая печаль его выпуклых глаз.

Гектор накрошил в тарелку белую лепешку, и они принялись за чай. Все вокруг было в движении, один осел как вкопанный стоял посредине площади. На осле сидел молодой человек с реденькой бородкой. Босые пятки его утопали в белой пыли. Он громко понукал животное, но то не желало двигаться. "Вот говорят, ишак — глупое создание, — весело выкрикивал молодой человек, — но этот ишак совсем не глуп, если не хочет уносить меня из ваших несравненных мест!" Толпа смехом встречала каждое его слово.

— Ну как, хорошо передана атмосфера? — спросил Гектор, когда они покидали базар.

— Я не знаток Востока, но впечатление ошеломляющее.

Гектор был доволен.

— А какую помощь вы оказали бы нам, сделав замечания по играм, вам близким. Представляете, как драгоценна критика очевидца, скажем, того же движения Сопротивления для постановщика игры?

…Дятлов отбросил ненужный пистолет и тяжело опустил руки. Они приближались не спеша. У одного — лицо молодое, румяное, с рыжей щетиной. Другой — постарше, побледнее, в очках. Дятлов стал различать слова.

— Ты посмотри на него, — говорил молодой, — какая бандитская рожа. Такого и брать не хочу. Шлепну, и все.

— Давай, Фриц, давай, — улыбаясь, ответил бледный.

Молодой немец поднял автомат.

"Надо же — Фриц. Имя-то какое — нарицательное", — подумал Дятлов. Он сжал зубы, каменея желваками щек.

— Господа! — раздался вдруг звучный голос.

Дятлов вскинул веки. Немцы непроизвольно оглянулись. В десяти шагах позади них стоял д'Арильи.

— Падайте, Базиль! — закричал он.

Автомат в его руках затрясся.

— Откуда вы? — спросил изумленный Дятлов, когда стрельба смолкла. Почему вы не в штабе?

— Потом, потом, — бормотал француз. — Надо уходить, немцы рядом.

Они подобрали автоматы убитых и быстро зашагали к отряду.

— До Эрнье я так и не дошел. Возвращался к вам и…

— Понятно. Но зачем вы крикнули "господа"?

— Не могу стрелять в спину, — сказал д'Арильи.

Вечером Пьер развел маленький костер. Декур раздобыл бутыль сидра и, наливая Дятлову, сказал:

— Базиль, я слышал о твоем чудесном спасении. За тебя!

— Ну нет, — возразил Дятлов. — За рыцаря д'Арильи! Вот кто был сегодня на высоте.

И Пьер уже во второй раз выслушал во всех подробностях историю о том, как потомок графа де Круа спас потомка крепостных князя Юсупова.

— Это судьба. Дятлов, — сказал д'Арильи. Красный свет причудливо играл на его длинном лице. — Амор фати.

Дятлов хмыкнул, потом спросил:

— Ницше?

— Да, Ницше, Шпенглер.

— Фашистская философия.

— Бросьте, Базиль. Эта ваша склонность к хлестким эпитетам. Они неприложимы к большим мыслителям.

— К Ницше — может быть. Но Шпенглер — это уже полный распад.

— Шпенглер предельно честен: он предчувствует распад Европы и пишет о нем.

— И вы верите в это, д'Арильи?

— Это факт. У нас нет будущего, Базиль.

— За что же вы тогда сражаетесь?

Француз пожал плечами.

— Ах да, вы уже говорили. Так вы цените Шпенглера за честность?

— Несомненно. Кроме того, он тонкий мыслитель и блестящий стилист.

— Но разве не стал он идеологом немецкого фашизма? И не говорите мне, что я смешиваю нацизм с немецкой культурой. Та борозда, которую распахал Освальд Шпенглер, очень удобна для прорастания нацистских идей: судьба, противостоящая причинности, общность крови, инстинкт мужчины-солдата, этика хищного зверя…

— О, вы знаток, — сказал д'Арильи.

— Кстати, наиболее интересное, что у него есть — идею замкнутых, умирающих культур, — Шпенглер заимствовал у Данилевского. Так что напрасно он считал себя Коперником истории.

— Данилевский? Никогда не слышал такого имени.

— Данилевский писал о подобных вещах еще в прошлом веке.

— Я думал, вы физик, Дятлов, а вы, оказывается, философ.

— Я всю жизнь занимался проблемой будущего, — ответил Дятлов, — а это и физика, и философия. Шпенглер назвал дату смерти Европы — 2000 год. Меня интересуют другие сроки. Я хочу знать, что будет через тысячу лет. Более того, я хочу увидеть это собственными глазами. И я думаю, мое желание выполнимо.

— Вы, русские, большие оптимисты, — сказал д'Арильи.

Они стояли перед высоким угрюмым домом.

— Нам сюда. — Гектор толкнул тяжелую створку.

На лестнице было сумрачно. Пахло кошками. Сквозь пыльные окна с остатками витражей пробивался серый свет. Они поднялись на третий этаж и остановились у облупленной бурой двери, край которой был густо усыпан кнопками. Гектор долго изучал подписи под кнопками, потом нажал на одну четыре раза. Никто не открывал. Гектор помешкал и нажал еще раз. В недрах квартиры что-то пискнуло, дверь дрогнула и отворилась. Седая полная дама в халате с красными драконами молча смотрела на них.

— Мы к Николаю Ивановичу, — робко сказал Гектор.

Дама посторонилась. Гектор и Пьер вошли в пахнущий керосином и капустой полумрак. Пока они искали дорогу в темных закоулках, Пьер дважды стукнулся о сундуки, запутался в сыром белье и сбил плечом велосипедную раму. Жилье Николая Ивановича — узкая непомерно длинная комната с высоченным потолком — оказалось в конце сложной сети коридоров. Хозяин сидел у единственного окна за столом, рабочим и обеденным одновременно. На углу его стыл стакан бледного чая. Меж грудами книг и стопками исписанных листков голубоватой бумаги выглядывали кусок затвердевшего сыра, банка с остатками варенья, плетеная тарелочка с растерзанным хлебом. Бритый человек в круглых железных очках близоруко сощурился, протягивая мягкую сильную руку.

Выслушав историю Пьера, Николай Иванович задумался. Гектор и Пьер сидели на шатких стульях, а хозяин, стоя у стола, рассеянно ворошил бумаги. За стеной плакал ребенок. "Несчастье ты мое", — явственно произнес высокий женский голос. Грянули в дверь, раздался зловещий крик: "К телефону!" Пьер вздрогнул.

— Простите, — сказал Николай Иванович, выходя.

Вернувшись через пять минут, он сконфуженно объяснил:

— Домоуправ. Просит, чудак, чтобы я жильцам лекцию прочитал. О международном положении. — Он сокрушенно махнул рукой, забарабанил по столу. Потом воскликнул: — Что ж это я! Сейчас чай поставлю. Вот у меня и повидло…

— Нет, нет, спасибо. Мы только что из чайханы, — сказал Гектор.

— Ах так, — пробормотал Николай Иванович. — Ну а Харилай? Харилай что вам сказал?

— Он предлагает собрать Всемирный Совет.

— И правильно! — обрадовался Николай Иванович. — Вот и я так считаю. А вы, вы-то сами как думаете, голубчик?

Утром явился связной от соседей справа и сказал Дятлову, что они отходят на юг и через десять — пятнадцать минут с их стороны надо ждать немецкие танки.

— Мы перехватили радиограмму бошей: они собираются отрезать нас от Дрома. Речь шла о десанте.

— Похоже, только мы мешаем немцам замкнуть кольцо, — сказал Дятлов Декуру, когда связной ушел. — Пройдите по траншеям, Жак. Поговорите с ребятами. Сейчас будет… Да что там, сами знаете.

Декур исчез.

— Базиль, — сказал вдруг Пьер, — что вы тогда говорили про будущее?

— Тебе не хотелось бы слетать на тысячу лет вперед, малыш? В гости.

— Сказки, Базиль.

— Вовсе нет. Ладно, мы еще потолкуем об этом. А сейчас… — Дятлов обернулся к д'Арильи, — уходите, право. Эрвье вас ждет.

— Подождет.

Д'Арильи остался. И был убит в самом начале боя. Тихо скользнул по стенке траншеи и сложился на дне, устроив голову на горке пустых пулеметных лент.

А когда немцев отбили, пришел Буше.

— Представь себе число песчинок на этом берегу. — Широкое движение руки над охристой уходящей вдаль полосой, и взгляд Пьера послушно оторвался от нежной зелени миртовой рощи, следуя за приглашающим жестом. — Число капель в этом море. Представь себе пустоту. Всякая мысль есть мысль о чем-то. Чтобы мысли рождались и жили…

Волны мерно ударяли в берег, на секунду возникала и таяла белая молния пены.

— Мыслимые же формы суть идеи, сущности вещей. Идеи блага, истины, красоты — это сущие реальности, но они бестелесны, мир их совершенен и вечен. — Курчавый бородач в белом хитоне светлыми глазами смотрел на Пьера.

"Суть, сущие, сущности". Пьер потерянно моргал.

— Не люди ли придумали эти идеи, Платон? А ведь люди не вечны, — сказал юноша с широким гладким лицом.

— Я отвечу тебе так, Харитон. Души вещей живут до своих жалких воплощений, наряду с ними и после них. А людям, — Платон поднял палец, свойственно стремление обратить свою смертную природу в бессмертную и вечную, идеальную. Что есть счастье, свобода, жизнь человека в сравнении с государством, то есть идеей человеческого сообщества!

На всхолмии под высоким синим небом стоял беломраморный храм. Шесть кариатид западного портика смотрели в море, второй портик легкой ионической колоннадой открывался им навстречу.

За спинами учеников мелькнула голубая туника Елены. Она перехватила взгляд Пьера и подошла.

— Вам не нравится?

— Что вы, напротив, — сказал он. — Где мы?

— В Пирее, — прошептала она.

— А мне показалось…

— Да ты меня не слушаешь! — загремел философ, но сразу же смягчился. Ты, видно, утомлен дорогой, и мысли твои рассеяны. Я понимаю твое нетерпение: попасть сюда в пору жатвы в год великих Панафиней и пропустить облачение Паллады в пеплос — это невозвратимая потеря. Ступай же, не теряй времени.

Толпа учеников двинулась вслед за Платоном к храму, оставив Пьера с девушкой на развилке дорог. Он снова взглянул на портик, перед глазами встала картинка из школьного учебника.

— Ведь это Эрехтейон?

— Да, — сказала Елена.

— Так он ведь в Афинах. А вы сказали, мы в Пирее.

— Какой вы, право, педант. Это во Второй зоне, где властвует Кукс, там все до ниточки, до последнего гвоздика… У нас проще. Разве этот холм над морем не лучшее место для такого храма? Идемте скорее, а то мы пропустим самое интересное.

Процессию они догнали через полчаса. Ладья с желтым флагом колыхалась на плечах мужчин в складчатых хитонах. За ними, оглашая воздух ревом и блеянием, шли коровы и козы с вызолоченными рогами, гонимые юношами и девушками под жертвенный нож.

— А почему все смотрят на этот желтый флаг? — спросил Пьер.

— Перед вами тот самый пеплос — знаменитый плащ, в который облекают Афину каждые четыре года. Лучшие вышивальщицы города трудились над ним, изображая сцены гигантомахии: Геракла с натянутым луком, саму Афину, придавившую Сицилией могучего Энкелада…

В этот момент из рядов гоплитов, топающих по свежим коровьим блинам, вышел стройный воин и, раздвинув толпу зевак, радостно бросился к Пьеру.

— Дружище, наконец-то я вас нашел! — закричал он, швыряя на землю шлем с конской гривой и прочие медные предметы. — Дать себя увести моему конкуренту! Меня же лишат премиальных, посадят на гауптвахту, отлучат от церкви и сошлют на галеры. Ну Елена, ну лань Керинейская, — говорил он уже девушке, глядя на нее с восхищением.

— Нечего возмущаться, Гектор. Забыл, как в прошлом сезоне умыкнули у нас ганимедянина? А Пьеру у нас понравилось. Платон его, правда, чуть не усыпил…

— Говорил, что ни в грош не ставит человека, когда речь идет о благе человечества? — Гектор улыбнулся Пьеру.

— Я не уверен, что правильно понял. Я немного запутался, пока слушал, сказал Пьер.

— Еще бы! Когда мы вернемся, я сведу вас в Скотопригоньевск. Там Иван Карамазов в два счета докажет вам, что все обстоит как раз наоборот.

— Опять в российские снега? — сказала Елена. — А меня вчера звали в Четвертую зону. Там скачут на мустангах по красной степи, плывут по большой реке на колесных пароходах и поют спиричуэлы. Не хотите?

— В другой раз. А сейчас мне надо сообщить Пьеру нечто важное.

Уже отойдя на порядочное расстояние, они услышали голос Елены:

— Эй, шлемоблещущий Гектор великий! Захвати свои железки, их надо сдать в костюмерную!

— Итак, Пьер, завтра первое заседание Всемирного Совета, — весело объявил Гектор. — Я должен познакомить вас с Кубилаем. Это режиссер, которому поручено подготовить вашу роль на Совете. Вечерком вы немного порепетируете…

— Вы с ума сошли, Гектор. Какой режиссер? Какая роль? Нет, меня вы играть не заставите. Я должен паясничать, не будучи даже уверен, что вы мне поможете? Неужели нельзя прямо ответить, спасете вы мою дочь или нет. Скажете нет, я сяду в свою машину и уеду. Не знаю, правда, куда попаду, но вам что до этого. Вы пока сыграете во что-нибудь веселое. В инквизицию, в Бухенвальд, например.

— Ну-ну, Пьер. Успокойтесь. Уехать вам так просто все равно не дадут. Подумали вы о том, что, свалившись невесть откуда в наше время, нанесли, мягко выражаясь, чувствительный щелчок по нашим причинным цепям? Подготовительная комиссия Совета гудит, как тысяча муравейников. Полеты во времени допустимы только с причинными компенсаторами. Но ваш-то, простите, драндулет ими не снабжен. Он, кстати, вообще больше не способен работать. Так что прекратите бунтовать. — Гектор ласково улыбнулся.

Пьер подавленно молчал.

— Да будет вам! Не отчаивайтесь. Все не так скверно. Соберется Совет, потом другой. Люди там головастые, режиссеры толковые. Придумают что-нибудь. А сейчас пойдемте к Кубилаю. Очень приятный человек, талантливый.

Знакомиться пришлось на каком-то банкете. Люди, шум. Невысокий юноша с нежно-зеленой косынкой вокруг хрупкой шеи застенчиво посмотрел на Пьера сквозь дымчатые очки, пробормотал что-то, отведя взгляд, и сделал попытку скрыться.

— Кубик, Кубик, — сказал Гектор, ловя его за руку, — как вам не стыдно. У нашего гостя трудная роль на завтрашнем Совете, а вы…

— А что я, я горжусь, — начал Кубилай, овладевая собой. — Я горжусь столь сложной и лестной задачей. — И продолжал рассыпчатым тенором; Несомненно, мы будем много и плодотворно трудиться. Мы создадим нечто новое, глубокое, своеобычное, волнительное. Мы высекем… нет, высечем искру подлинного искусства…

Пьер потерянно смотрел на юношу, который все больше распалялся. Узкий пиджак режиссера распахнулся, щеки горели.

— Дорогой Пьер! Вы будете играть себя в предлагаемых обстоятельствах. Я вижу это! — Кубилай подхватил бокал пенящегося вина с проплывавшего мимо подноса. — Позвольте провозгласить тост. Позвольте выразить те чувства искренней любви, которые я испытываю к вам. Вы… вы… Вот. — Он восторженно схватил руку Пьера и прижал ее к сердцу. Из-под дымчатых очков выкатилась слезинка. — Мы с вами будем играть на пичико-пичико, Пьер. За наши взаимоотношения! — Кубилай залпом осушил бокал, отбросил его протяжным движением и вдруг рухнул на колено, придавив растопыренной ладошкой орхидею в петлице.

После того как Пфлаум десантировал в самое сердце Веркора батальон парашютистов, положение стало безнадежным. Черный от горя и усталости. Дятлов послал Пьера — рацию разнесло осколком в руках Декура — сообщить Эрвье, что отряда больше не существует и с наступлением ночи он отправит оставшихся в живых полтора десятка бойцов во главе с Декуром на юг с приказом пробираться к Марселю, навстречу союзникам.

Эрвье кивнул Пьеру и продолжал диктовать Клеману радиограмму в Алжир. Она оказалась последней вестью из Веркора.

— Немецкая авиация бомбит Сен-Мартен, Васье, Ла-Шанель. Четыре часа назад с планеров десантирован батальон СС. Требуем немедленной поддержки с воздуха. Обещали держаться три недели, держимся полтора месяца. Если не примете срочных мер, мы согласимся с мнением, что в Лондоне и Алжире вовсе не представляют себе обстановки, в которой мы находимся, и будем считать вас преступниками и трусами…

Клеман поднял голову и вопросительно посмотрел на Эрвье.

— Да, преступниками и трусами. Передайте последнюю фразу дважды.

Помощь Веркору так и не пришла. Радиограмма слишком долго плутала по коридорам ведомства Сустеля, прежде чем попасть к де Голлю и его министру авиации Фернану Гренье.

Выслушав Пьера, Эрвье сказал:

— Передай Дятлову, его решение я поддерживаю. Пусть и сам уходит с остатками отряда.

Пьер вернулся в сумерках и увидел большое неловкое тело и лицо, такое же хмурое и сосредоточенное, как у живого Базиля.

— Пуля пробила горло, он не мог говорить. Только написал. — Декур вынул из планшета карту. На обратной стороне крупные буквы складывались в кривую строку: "Тетрадь Пьеру. Бланш… кю…"

— Какая тетрадь?

— Вот. — Жак подал Пьеру потрепанный коричневый блокнот в коленкоре. Возьми.

Совсем стемнело. Холмик над могилой растаял. Декур выстроил отряд, а Пьер все сидел на теплом еще валуне.

— Ты чего? — подошел к нему Жак. — Пора, до реки двадцать километров.

— Вы идите, Жак. Я, пожалуй, останусь.

— Бланш?

Пьер кивнул.

Первое заседание Совета состоялось в замке Лонгибур. Председательствовал барон Жиль де Фор. Общее руководство постановкой осуществлял главный режиссер Второй зоны Третьего вилайета Реджинальд Кукс. Взаимодействие с подсоветами всех зон обеспечивал первый помреж Аристарх Георгиевич Непомнящий.

Обстановка напоминала Пьеру его первое посещение замка — стрельчатые окна, геральдические знаки, пышно разряженная толпа. Были, однако, отличия. Не горели смолистые чадящие факелы. Прекрасный рассеянный свет стекал из-под высоких сводов, падая на причудливые одежды членов Совета и зрителей: легкие туники, пестрые майки, шляпы самых диковинных форм. Председатель светился вдруг помолодевшим лицом. Вместо тяжелой кожи и тусклого металла он был облачен в белоснежный китель с пуговицами из сверкающих камней. Пьера тоже переодели. Кубилай нашел, что его куртка никак не соответствует духу роли. Вот почему Пьера обрядили в корявые кирзовые сапоги, темно-синий прорезиненный плащ и солидных размеров кепку из ткани «букле». Шею его укутали пестрым шарфом с болтающимися у колен кистями. На переносице угнездились черепаховые очки.

Звякнув позеленевшим колокольчиком, Жиль де Фор открыл заседание. Поднялся аббат Бийон, теребя пушок на щеках.

— Братцы, — начал он доверительно, — сестрички мои, давайте еще раз сердечно поприветствуем отважного Пьера Мерсье, храбро пронзившего пятисотлетний слой тягучего лежалого времени, чтобы привезти нам живое дыхание уже изрядно подзабытого нами двадцатого века.

Аббат повел глазами и слабо хлопнул в ладоши. В тот же миг зал наполнился гвалтом. О! А! Ы! У! Ура! Колыхались туники, взлетали шляпы. Члены Совета вскакивали на кресла и пускались в пляс. Почтенный старец в черном балахоне и белом жабо академика достал карманную чернильницу и в припадке восторга опрокинул ее на лысую яйцеобразную голову соседа. Тот немедленно принялся размазывать чернила по унылому лицу.

— Брат Цукерторт, — сказал академику джентльмен в узких полосатых штанах, укоризненно качая головой, — я вынужден буду сообщить ректору о ваших чудачествах.

Пьер безучастно смотрел на буйствовавший Совет. Ему хотелось размотать шарф и снять кепку, но Кубилай, предупреждая его движение, выглянул из-за колонны и погрозил пальцем. Пьер отвернулся и увидел Полину и ту, курносую, он забыл ее имя" Они восхищенно смотрели на него и яростно хлопали. Поневоле; Пьер улыбнулся.

— Что ни говорите, — продолжал аббат Бийон, когда шум поутих, — а мы уже ощущаем свежее, очистительное действие этого необычного визита. Прибытие дорогого гостя наполнило нашу жизнь новыми впечатлениями. Заработала фантазия, распустился букет невиданных доселе эмоций. Все это очень отрадно. Весьма… Но есть, однако, и некоторые закавыки. Я знаю, например, что представители научных игр поставлены этим визитом в тупик. Хотелось бы их послушать.

Бийон присвистнул и резко опустился в кресло.

Жиль де Фор предоставил слово академику Дрожжи.

— Друзья мои, — задребезжал старик с залитым чернилами теменем, должен вам сообщить, что прилет этого обаятельного юноши никак не был предусмотрен нашими историческими программами и явился для нас полной неожиданностью. Причинная сеть испытала сильный удар. На компенсацию пришлось бросить четыре фундаментальные игры и одну субигру космологического ранга. С известным трудом мы выравняли положение, и сейчас я могу доложить высокому Совету, что все причинно-космические игры проходят в запланированных лимитах. Более того, мы приобрели ценный опыт, за что приносим благодарность этому милому молодому человеку по имени…

— Пьер Мерсье, — подсказал председатель.

— Да, да, — обрадовался старик. — Но вот вопрос: как быть дальше?

— А вот как! — В центр зала выкатился краснощекий толстяк, потрясая картонной папкой, в которой Пьер узнал историю болезни Люс. — Девочка больна. Мы даем папаше это, — он взметнул вверх пухлую руку с розовой облаткой, зажатой между большим и указательным пальцами, — и… Тра-ля-ля, сажаем папашу в его машину и… Тру-лю-лю, фьить! — И, напевая па-де-де из "Лебединого озера", он запрыгал на одной ножке, изящно помахивая рукой с красной картонной папкой.

Подскакав к Пьеру, толстяк сделал ему «козу», пощупал пульс и двумя пальцами оттянул нижние веки.

— Скажите, любезнейший, «а-а-а», — потребовал он.

Пьер обалдело раскрыл рот.

— Прескверный язык! Мы и вас, батенька, подлечим. Да, да. Три дня игры в "Осенний госпиталь", а тогда уже — тру-лю-лю, фьить. — И толстяк исчез, послав Пьеру воздушный поцелуй.

Потрясенный простотой решения, предложенного доктором, Пьер дальнейшие выступления понимал смутно, однако у него сложилось впечатление, что идея толстяка не всем пришлась по вкусу. Тоскливое чувство стало разливаться в сердце. Из-за колонны снова выглянул Кубилай и громко зашептал:

— Ярче, ярче играйте растерянность!

Ощущение пустоты и обреченности овладело Пьером, когда он увидел обугленный остов дома старухи Тибо. Баланс вымер; на его жителях срывали злость десантники Пфлаума, ворвавшиеся в городок по трупам защитников. Они жгли, стреляли, кололи, давили. Могла ли уцелеть в этом аду шестидесятилетняя женщина с грудным младенцем? Пьер добирался до Баланса неделю. За это время оставшиеся в живых макизары оставили Веркор, просочились на юго-запад и соединились с партизанами, освобождавшими Монпелье. Немцы, расстреляв более тысячи защитников Веркора, двигались к Тулону, навстречу американскому десанту.

Кто-то тронул Пьера за рукав.

— Кого-нибудь ищете, мсье?

— Здесь жила вдова Тибо. Вы ничего не знаете о ней?

— Мадам Тибо погибла в первый же день, когда боши вошли в город. Говоривший оказался сутуловатым стариком. Правый пустой рукав серого пиджака приколот булавкой к карману. В левой руке сигарета. — Вы разрешите? — Он потянулся к тлеющей сигарете Пьера, прикурил. — Она ваша родственница?

— Да нет.

"Почему он ничего не сказал о ребенке?" — лихорадочно соображал Пьер, глядя в прищуренные от дыма глаза старика.

— Вот и я смотрю, откуда бы у мадам Тибо взялся такой молодой родственник. Ведь она вообще осталась одна, когда ее дочь ушла к русскому пленному. Он тут появлялся недавно, хотел отдать ей ребенка — их дочь, как он сказал. Но старуха взвилась! Знать, говорит, ничего не хочу. Пусть, говорит. Колет сама придет да на коленях у меня прощения просит, тогда, говорит, подумаю.

— Ну потом-то взяла, наверно? — голос Пьера неестественно зазвенел. Внучка ведь.

— Плохо вы знали старуху Тибо, молодой человек. Если она что сказала, то как отрезала. Муж ее покойный, Жан Тибо, говаривал…

— И что же он, этот русский, так и ушел с ребенком?

— Жена нашего кюре взяла девочку к себе. Уж так он ее благодарил, так благодарил.

— И где она сейчас? У кюре?

— Кюре нашего расстреляли. А девочка осталась у его жены, мадам Бетанкур. Утром я их видел. Нас всего-то здесь осталось человек тридцать. В доме кюре сохранился радиоприемник. Мы слушаем. Американцы уже в Монтелимаре. Через день-два будут здесь.

— Извините, вы не покажете мне, где дом кюре?

— Покажу и провожу, молодой человек. Так вас, стало быть, интересует не старуха Тибо, а ее внучка? Что? Вы не расположены говорить. Напрасно. Сейчас-то как раз нужно говорить. Как можно больше. Мы столько лет молчали, знаете, или говорили шепотом. Я устал молчать, молодой человек. Хочется кричать о том, что было. Здесь, в Балансе. Здесь, во Франции. Здесь, в этом мире. Когда кричишь, начинает казаться, что это не страшно. Не так страшно, как когда молчишь. Или когда шепчешь. Мы и говорим, наверно, чтобы отогнать страх. А храбрецы молчат. Вы храбрец, мсье.

Увидев стройную тонконогую женщину лет сорока, пеленавшую ребенка, Пьер понял, что забирать Бланш — безумие. Но и оставить дочь Базиля он не мог. И Пьер остался. Три года он прожил рядом с мадам Бетанкур и Бланш, помогая им, чем мог, а когда в 1947 году вдова кюре скончалась от сердечного приступа, уехал с девочкой в Париж поступать в университет. В Веркоре осталась его юность, его боль и две дорогие ему могилы — Василия Дятлова и Люс Бетанкур.

Мяч в последний раз стукнулся о машину и отскочил в кусты. Цыплячья шея Харилая торчала из черной судейской фуфайки. Он достал свисток и трижды озабоченно свистнул.

— Продолжаем заседание!

Пока члены Совета гоняли мяч, Пьер скромно стоял на краю поляны. Был теплый день. Хорошо, Кубилай пошел на уступки: отменил шарф и очки. Правда, тут же сунул Пьеру холщовую торбу с бородатой рожей на одной стороне и кудлатой певицей на Другой.

— Цукерторт, на кого вы похожи! Заправьте футболку, — сказал Харилай и, встав на широкий пень, призвал собравшихся к энергичному и деловому обсуждению проблемы.

Истерический выкрик прервал председателя. Какая-то женщина бросилась к Пьеру:

— Долой! Долой фальшивую радость! Долой проклятые игры! Долой режиссеров! Судью на мыло!

Она сорвала с головы парик. Потом еще один. Еще. "Сколько их у нее?" изумился Пьер. Два крепких молодца подхватили кричавшую под руки. В одно мгновение они скрылись за деревьями.

— Талантливо сыгран стихийный протест, не правда ли? — спросил очутившийся рядом Гектор.

— Боже мой! — прошептал Пьер. — Она играла?

— Конечно. Такова ее роль.

— А эти, которые ее увели?

— У них своя роль, — терпеливо разъяснил Гектор.

Председатель снова овладел вниманием собрания.

— Итак, я предлагаю высказаться главному техническому эксперту инженеру Калимаху.

— Тот факт, — решительно заговорил Калимах, — что этот аппарат сработал, находится в вопиющем противоречии с наукой. — Инженер обернулся к Пьеру. — Сей сундук на гусеничном ходу мог закинуть вас черт знает куда, мог разрезать пополам — половину бросить в двадцать третий век, а другую в двадцать седьмой. Он мог вообще растащить вас по атомам — на каждую секунду по атому. Вы, дорогой мой, вытянули один шанс из миллиарда.

Пьер виновато улыбнулся.

— Вы сами это построили? — Инженер небрежно кивнул на машину.

— Не совсем, — сказал Пьер. — Это длинная история. Идею машины выносил один человек. Василий Дятлов. Но построить ее он не успел. Дятлов погиб. Перед смертью он передал мне свои записи. Потом я с двумя друзьями… — Он замялся.

— Расскажите подробно, — потребовал председатель, — это интересно.

Как быстро Париж стал прежним, довоенным Парижем. Только чуть сосредоточенней. Только куда голоднее — двести граммов хлеба в день. Из них половину он отдавал Бланш. Но без Шалона и Дю Нуи было бы совсем тяжко. Когда после занятий он забегал за девочкой и вел ее в Люксембургский сад, увалень Шалон встречал их, случайно, конечно, как он всегда подчеркивал, либо у входа, либо на главной аллее и тащил за собой, бормоча:

— Тут, понимаешь, Альбер оказался… У него новая девушка. Он хочет ее показать тебе.

Или:

— У Альбера сегодня праздник. Он расстался с Жюли и хочет нас угостить.

Альбер Дю Нуи встречал Бланш безупречным поклоном, сверкал зубами и пробором, сажал ее на плетеный стул и грозно кричал:

— Самую большую чашку кофе со сливками и самое вкусное пирожное доля мадемуазели!

Когда Пьер намекал, что ему неловко, Дю Нуи говорил:

— Оставь свою пролетарскую заносчивость. Считай, что ты экспроприируешь моего отца.

К выпуску стало ясно, что сближает эту троицу многое. Лидером незаметно стал Шалон. Он увлек их в организацию Ива Фаржа. А когда Пьер показал ему тетрадь Дятлова, Шалон сказал, что отныне ему понятно, зачем он живет, а также зачем живут они — Пьер Мерсье и Альбер Дю Нуи. Смысл этот явствовал из такого сообщения:

— Ну что ж, это… Ясное дело, а? И вообще…

Они работали. Бланш росла. И когда в апреле 1961 года мир с восхищением встречал Гагарина, Бланш стукнуло семнадцать лет, Шалон написал последнее уравнение, а Пьер и Альбер расшифровали последние расчеты вычислительного центра компании "Дю Нуи и сын". Стало очевидным: идея Дятлова не блеф. Время не более властно над человеком, чем пространство.

Как они ликовали! Альбер привез ящик шампанского, Пьер позвонил Бланш, чтобы она приезжала на виллу Дю Нуи, где они обычно работали, Шалон приволок старика Гастона, садовника. Они пировали всю ночь и решили отдохнуть недели две, а потом уже взяться за постройку самой машины. Тогда казалось, еще немного, ну, скажем, год, и… Кто знал, что от цели их отделяют семь мучительных лет.

Отдыхать они все вместе поехали в Сен-Мартен. Пьер любил горы, и потом он хотел показать Бланш могилу ее отца. Он провез их по знакомым местам, рассказал о Дятлове, д'Арильи, Декуре и обо всех-всех. В Балансе они зашли в дом, где когда-то жил кюре, и Бланш вспомнила этот дом и его хозяйку, Люс Бетанкур. За ними увязался парнишка с велосипедом. Он влюбился в Бланш сразу, бесповоротно. Водил ее в кино, на танцы. Потом аккуратно доставлял в кабачок, где Пьер с Шалоном и Дю Нуи сиживали по вечерам в блаженном безделье. Накануне их отъезда он подошел к Пьеру и звонким голосом попросил руки Бланш.

— Ну, а она, что она тебе сказала? — спросил Пьер.

— Она велела подойти к вам, мсье, и сказала, что сделает так, как вы сочтете нужным.

— Сочту нужным? — Пьер опешил.

У Бланш и раньше были приятели, но она расправлялась с ними без его помощи. "Может, она влюбилась в мальчишку? — подумал Пьер. — Он симпатичный, простой. Смотрит на нее с обожанием".

— Вот что, дружок, зови-ка сюда Бланш. Я сочту нужным всыпать ей как следует, чтобы она не морочила голову такому славному юноше.

Бланш появилась только поздно вечером.

— Что за фокусы? — спросил Пьер тоном скрипучего папаши. — Зачем ты мучаешь бедного парня?

— А что ты ему ответил?

— Обещал отстегать тебя крапивой.

— Что ж, приступай.

Тут только до Пьера начало доходить, что Бланш, возможно, и впрямь влюбилась. Что ей уже семнадцать. Что в последние месяцы он почти не разговаривал с ней серьезно, считая ребенком, а она… Она ведь скоро уйдет. Не с этим, так с другим.

— Ты стала совсем взрослой, дочка. Если он так тебе нравится, я не буду возражать, я…

И тут что-то произошло. Бланш билась в рыданиях и выкрикивала горькие упреки:

— Ты хочешь избавиться от меня. Ты обрадовался… Хорошо, я уйду. Ты никогда, никогда меня не любил. А я… Я всегда мечтала, что ты будешь приезжать от Дю Нуи и Шалона домой, и я буду… — Бланш плакала неудержимо, как ребенок. — И не смей называть меня дочкой! Ты мне не отец. Я никогда не считала тебя отцом! Ты — Пьер. Мой Пьер. Ты был моим Пьером. А теперь…

Они вернулись в Париж и скоро поженились. А через два года Бланш умерла от родов. Дочку Пьер назвал Люс, в память госпожи Бетанкур, спасшей ее мать.

Игре в Совет не было конца. Какие декорации! Версальский регулярный парк и тучные колонны египетских храмов, шатры Тамерлана из белого войлока и зал заседаний ООН, ночлежка из пьесы Горького и кают-компания ракеты Земля — Альтаир. За всем шутовством Пьер с трудом улавливал ход дела. Обдирая шелуху лицедейства с речей и реплик, вопросов и заявлений, аргументов и возражений, исходящих то от упакованных во фраки дипломатов, то из уст трясущих кружевами вельмож, а то и услышанных в бормотании шамана догонов, когда отблески ритуальных костров ложились на маслянистое зеркало Нигера, Пьер пытался удержать в памяти суть того, что произошло на последних заседаниях, то бишь в предшествующих актах, картинах, сценах и явлениях.

— В хрониках не отмечен факт создания машины времени в двадцатом веке, — назидательно поднимал палец худой мужчина со скучным взором, явившийся на Совет в калошах и пальто на вате. — "Теоретические работы группы Шалона при "Эколь Нормаль" быстро зашли в тупик и сейчас представляют интерес лишь для играющих в историю науки. Поэтому возвращать туда, в двадцатый век сей агрегат весьма опасно, чревато, я бы сказал… Как бы чего не вышло. И вообще, перемещения во времени с момента узаконенного введения таковых в обиход подвержены были и есть строжайшей регламентации соответствующим Уложением, какового Уложения параграфы 76 и 144 недвусмысленно полагают невозможным…

Пьер потерял мысль, но Гектор перевел ему, что оратор указал на нежелательность возвращения Пьера и машины в двадцатый век, поскольку это может перекроить всю историю, в то время как появление его, Пьера, в их времени теперь уже вполне безопасно, а стало быть, он может оставаться здесь как угодно долго.

— А закон статистического подавления мелких возмущений? — ехидно бросил на ходу ловкий усач в оперенном берете. — Отпустить его, без машины конечно, а девчонку — вылечить. Пусть ее, чего там, — и ускакал, нахлестывая вороную лошадь.

— Предлагаемое деяние означало бы непозволительное вмешательство в ход исторического процесса, — бубнил тот, в калошах, поглаживая зачехленный зонтик, — а потому считаю своим долгом предостеречь. Быть надлежит предельно осторожным, а вы, сударь, — он повел головой в сторону исчезнувшего всадника, — манкируете, да-да.

— Но раз история не сохранила факта создания машины в двадцатом веке, стало быть, следы ее были уничтожены, что я и предлагаю сделать, оставив машину здесь и возвратив нашего гостя в его мир после небольшой процедуры, избавляющей его память от лишнего груза, — вставил Харилай. — А девочку, что ж, я думаю, девочку надо вылечить, а?

— Фи, не нравится мне эта ваша "небольшая процедура", Харилай. — Это говорил Николай Иванович. — Пьер, я уверен, даст слово, что прекратит работу над машиной. Правда, если он сам захочет подвергнуться…

— Чтобы избегнуть, так сказать, соблазна, — подхватил Харилай.

— Вот именно. А сам факт исцеления одной девочки не страшен по той же причине подавления мелких возмущений, — закончил Николай Иванович.

— Протестую! — не унимался владелец зонтика. — Почему из миллионов обреченных в этом суровом веке мы должны спасать одну, именно эту девочку?

— Что говорить об абстрактных миллионах! Добро всегда конкретно. Самый естественный поступок — вылечить девочку и вернуть ей отца, предоставив истории развиваться естественным путем.

— Но на естественном пути ребенок и должен погибнуть…

И так без конца.

Доктор сдержал слово, и Пьер провел несколько дней в "Осеннем госпитале": кленовые листья, рябина, заморозки по ночам и слабый запах прели в парке, где молчаливо и печально стояли белые античные боги. Дважды его навещала Урсула. Они ходили по зябким аллеям, и Пьер чувствовал легкое головокружение. Прощаясь с ним после второй их встречи, она сказала:

— Ну вот, Пьер. Теперь вы никогда не будете болеть — в том смысле, который имеет слово «болезнь» в вашем веке.

Ночь после госпиталя ему выпало провести в бунгало южноафриканского магната. Широкая лежанка, застланная шкурами, деревянные маски над камином. Спать не хотелось. Пьер сидел в кресле, смотрел на огонь и вспоминал отсветы костра на лице Дятлова в последнюю его ночь, за несколько часов до того, как он послал Пьера в штаб с сообщением об отходе отряда.

— Что происходит, — говорил Дятлов, — когда глубину океанской впадины измеряют тросом? Рано или поздно трос обрывается под собственной тяжестью. То же происходит с причинными цепями. При очень большой длине они изнемогают и рвутся. И тогда новый мир становится независимым от старого. Это значит, что, улетев на тысячу лет вперед, можно встретить культуру, забывшую своих отцов, столкнуться с дикостью, каннибальством…

— Значит, д'Арильи прав? — спросил Пьер. — Нет смысла стараться ради будущего?

— Вовсе нет. Разрыв преемственности не фатален. Чтобы передать будущему эстафету разума, нужно просто хорошо строить. Не пирамиды — общественный порядок, противостоящий дикости. Но и слетать туда, к потомкам — тоже ведь очень заманчиво.

— Нам отправиться туда? Может, реальнее, ждать их к нам?

— Для этого нужна машина. Откуда взять машину им, если ее не сделаю я, ты, твой внук… Двигаться по времени запрещает причинный парадокс. Вот улетишь ты лет на сорок назад и отобьешь невесту у собственного дедушки. Как тогда родится твоя мать?

— Действительно, — пробормотал Пьер.

— К счастью, мы живем в вероятностном мире. Значит, можно лететь в такие далекие времена, где вероятность воздействия на причинную цепь, могущую парадоксально изменить наше время, ничтожна. Недавно я прикинул кое-что. Изолировать аппарат от причинного окружения впрямую невозможно такой энергии не сыскать во всем нашем мире. Но есть другой путь: не через барьер, а сквозь него. Энергии немного, а эффект! — Дятлов засмеялся, похлопал по вещевому мешку. — Здесь описан этот путь…

— Скажите, Гектор, когда наконец соберется последнее заседание? Боюсь вас обидеть, но эти игры, эти чудеса так далеки от меня. Проходит неделя за неделей, а там… Люс.

— Напрасно волнуетесь, дружище. Если Совет примет решение помочь вам, то вас вернут в тот же момент времени в прошлом, из которого вы отправились к нам. Но ваше раздражение, Пьер, оно необоснованно. Вот уже сто пятьдесят лет мы играем.

— Но ведь бывают минуты, когда вам не до игр? Бывают и здесь несчастья, утраты друзей, родных, любимых… И потом, простите мне высокопарность, но где же собственное лицо вашего времени? Один мой друг, знаток театра, говорил, что великий актер не имеет собственного лица, собственной души. Это и позволяет ему без остатка воплощаться в иной образ, в чужую душу, в Другую жизнь. Но ведь это страшно — не иметь собственной души, своего лица…

— Что вы называете лицом времени?

— Ну, свою поэзию, свою философию, научные открытия, страсти, страдания — свои, не заимствованные у других эпох.

— Все это отлично вписывается в систему игр. Научные открытия? Так входят в роль, что заткнут за пояс Эйнштейна. Стихи? Так разыграются, что твой Байрон! Важно, чтобы режиссер и актеры были талантливы. Вспомните, ведь и в вашем веке жили великие актеры — разве их страдания на сцене не были прекрасны?

— Это так, но они потому и были прекрасны, что походили на жизнь. А у вас и жизни-то… нет. — Пьер испуганно взглянул на Гектора.

— Наш друг хотел сказать, — вмешался Харилай, — что трагедия необходимый компонент положительного развития общества. Но, милый Пьер, если игра стала нашей жизнью, разве жизнь стала от этого менее насыщенной? Менее полнокровной? Менее достойной? Напротив, каждый из нас проживает множество жизней, имеет столько судеб, сколько им сыграно ролей. Индивидуальность не страдает. У нас есть гениальные универсалы: Дубовской — Галстян был великолепен в образе Иосифа Прекрасного, вызывал слезы своим Борисом Годуновым, пять лет играл гарибальдийца, ранчеро с Дальнего Запада, космолетчика, поселенца на Обероне, да что там говорить… Все дело в умении отдаться игре. И она станет жизнью. Неотличимой от настоящей.

— Может быть, вы и правы, Харилай. Но мне не по себе, когда я думаю, что вы не игру сделали жизнью, а жизнь — игрой. Вот вы сказали, этот актер вызывал слезы. Значит, зрители плакали по-настоящему?

— Конечно же по-настоящему. Что может быть проще настоящих слез при игре в театр! Это умеет любой ребенок.

Последний акт разыгрывался в просторной избе на окраине села. По широким лавкам под тускло блестевшими окладами рассаживались, побрякивая шпорами ботфортов, задумчивый Харилай, оживленный Гектор, рассеянный Николай Иванович и еще человек пять-шесть — члены Совета, которых Пьер хорошо помнил по прошлым сценам. С печи на шитье мундиров таращились хозяйские дети, допущенные в избу. Сам же хозяин с прочими домочадцами был удален по этому случаю в сарай позади дома. Пьера усадили на трехногий стул у стены, откуда хорошо было видно всех. И вроде собрались начинать, да мешкал Харилай, пока не дождался еще одного: шумно дыша взошел в горницу на коротких пухлых ногах тучный старик в белой фуражке, один глаз закрыт черным шелком, другой смотрит сонно. Дверь прикрыл — и в угол, за печку, в складное кресло. Глаз рукой загородил и вроде дремать начал. Пьер почувствовал глухое раздражение. От привычного лицедейства веяло жутким холодом. Сейчас, в этой избе они решат. Чужие. Даже лучшие из них Гектор, Харилай, Ина.

Он начал свою речь в ослеплении. На ощупь. Он не видел их.

— Я виноват перед вами, — говорил он, — я ворвался в ваше время, чем-то нарушил спокойное течение вашей жизни, ваш уклад, привычки. Простите. Правда, я летел с надеждой спасти самое дорогое мне существо, маленькую девочку, чья судьба затеряна для вас в безмерной толще прошлого. Я надеялся. И мне стыдно сознавать, что я стал жертвой собственного эгоизма, надумав решать свои проблемы с помощью других эпох, чужих, как мне теперь начинает казаться. Там, в прошлом, я думал, что мы должны помогать друг другу. Мы — вам, тем хотя бы, что стараемся сделать своих детей лучше, сделать вас лучше, ведь вы — наши дети. А вы могли бы помочь нам своей мудростью. Я верил, ваша мудрость и сила столь велики, что вы сможете помочь самозваному гостю из древней, страдающей, а в ваших глазах — просто мрачной эпохи. Помочь, несмотря на его личную незначительность, слабость. Однако мое самоуничижение кажется мне ошибочным. Глядя на вас, я начинаю понимать, что и опыт нашего времени бесценен. Он утрачен вами, это сделало вас другими, чужими…

Я смотрел на вашу жизнь и думал: да живете ли вы? Вы способны чувствовать боль, но боль эта не настоящая. Вы проливаете кровь, иной раз ручьями, но это шутейная кровь, одно из чудес хитроумной технологии. Вы изобрели новые слезы и муки, но это стерильные слезы, сделанные гением химии, они не оставляют следов-морщинок на безукоризненной коже. А муки так точно рассчитаны психологами, что превратились в род щекотки. Ха-ха, как больно, хи-хи, как печально, го-го, как тяжко… И вот я, ископаемое, подумал: не есть ли это чудовищный обман? Абсолютное равнодушие предельно сытых людей? И еще я подумал: боже мой, так вот какое будущее нас ожидает! Мы, напрягая все силы, боролись… нет, боремся в трудном, кровавом, жестоком, горящем нашем двадцатом веке. Да, в грязном и подлом веке, но вместе и таком светлом из-за свершений его лучших людей, его настоящих героев, из-за высоких движений души, неодолимого стремления людей к справедливости. Мы боремся против крови, огня, мук… И я вижу, их нет. Нет настоящих. Есть поддельные. Но для чего? Да, и тепло, и сыто, и всего вдоволь, и выдумка безгранична, но объясните мне, для чего? Нет, наши слезы, наши страдания предстают теперь иными. Надо ли избавляться от них? Может быть, они делают жизнь подлинной? Простите, я запутался…

Страшная это пропасть — половина тысячелетия. Наверно, я ошибаюсь, я просто не в силах понять истинных глубин вашей жизни. Она должна быть прекрасной и цельной. Видимо, все там, дальше, за этими играми. Может быть, с высоты своих знаний вы поймете меня, покрытого шерстью пришельца, который вторгся в ваш мир не для забавы, поверьте, а из страха за маленькую девочку. И еще я сделал это в слепой, но твердой убежденности, что люди далекого будущего не только намного разумнее нас, но и намного добрее. Эта вера и заставила меня дернуть рычаг той несуразной в ваших глазах колымаги, в проводах, кристаллах и железе которой билась, однако, гениальная мысль, стучало живое сердце моего друга, товарища по борьбе с варварами нашего времени Василия Дятлова. Его внучку и мою дочь я и прошу вас спасти.

— Прелестно, голубчик, ну распотешил старика, ну спасибо! — Сухонький длинноносый человек в камергерском мундире опустил слуховую трубку и кинулся обнимать Пьера. — До слез довел, шельмец. Ай-ай-ай, а Кубилаша-то где? Где негодник прячется? Дайтека я его поцелую.

Вынырнувший из-за мундирных спин Кубилай почтительно взял старичка под локоток и повел в сторону.

— М-да, неплохо сыграно. Немного резковато по нынешним меркам, но… Весьма, весьма, — вытянув гусиную шею из золотого стоячего ворота заговорил незнакомый Пьеру генерал. — Мне вот что представляется, господа Совет. Не посмотреть ли нам судьбу нашего гостя и его дочери в реальной истории? Может статься, там и есть решение, а?

— Там-то решение есть, куда ж ему деваться, — заметил багроволицый кривоногий старик, поигрывая темляком изогнутой сабли, — да только прилично ли это, милостивые государи, узнавши судьбу человека и чад его, ему таковой не открыть? А открыть так уж совсем невозможно.

— Полно, вздор все это. Важно не сокрыть судьбу от Пьера Мерсье, а привести его в состояние резиньяции, так сказать, дабы с покорностию ее пинки и уколы принимал, — задумчиво поднял палец Николай Иванович.

Наступила пауза, во время которой Пьер подумал, что еще одной говорильни не выдержит и либо взбунтуется, либо действительно впадет в состояние резиньяции. Знай Пьер немного лучше русскую историю, он понял бы, что в разыгрываемой сцене все, до того сказанное, значения не имело никакого, и с большим вниманием следил бы за дремавшим в складном кресле стариком с повязкой на глазу.

Речь Пьера привела в восторг и Гектора. Сияя, он толкал локтем корнета, в котором без труда можно было узнать Полину.

— Посмотри, что Кубилай сотворил с этим новичком! Отличный парень этот Пьер. Веселый, а?

Ина вспыхнула:

— Ты сказал веселый? А по-моему, вы с Кубилаем настоящие ослы. Вам не приходило в голову, что Пьер не играл? Ему больно. Очень больно. — В глазах Ины застыли слезы. — Только, пожалуйста, не думай, что и я сейчас играю. Лучше скажи: долго там еще намерены его мучить?

Гектор растерянно посмотрел на девушку.

— Ты всерьез? Не может быть. Ведь все уверены, что Пьер в полном восторге. — Гектор замолчал. И вдруг побледнел от внезапной догадки: Слушай, а если… А что, если он вообще не уверен, что мы дадим ему лекарство?

— А я тебе что говорю.

— Ой-ой-ой! У Кубилая ведь еще десяток сцен в программе. Надо срочно кончать все это. — Гектор схватил Ину за руку и, грубо нарушая торжественное течение высокого Совета, полез по рядам.

Между тем два седоусых унтер-офицера установили на поставце ящик красного дерева с большой серебряной трубой. Подле ящика тотчас возник вертлявый субъект в табачном сюртуке. Поклонившись в сторону печки, субъект утвердил сверху ящика черный диск и покрутил торчащую сбоку ручку. Чарующая, чуть угловатая музыка вошла в избу сразу со всех сторон.

— Симфоническая поэма Людмилы Кнут, в девичестве Люс Мерсье, торжественным фальцетом объявил владелец табачного сюртука, когда музыка умолкла.

— Алоизий Макушка собственной персоной, — прошептал Николай Иванович на ухо Пьеру. — Главный историк режиссерского консулата.

— Мысль о том, что решение наше надлежит выводить из естественного течения истории, — заговорил Макушка нормальным голосом, — подвигла меня на исследование некоторых обстоятельств, приведших тому триста лет к появлению хронолетов Владимира Каневича. Избегая частностей, могущих утомить высокое собрание, сообщаю главное следствие произведенной экзаменации, состоящее в том, что поименованный Владимир Каневич приходится по материнской линии правнуком Людмилы Кнут, в девичестве, как уже указывалось, Люс Мерсье.

В это время Пьер заметил, как Гектор что-то горячо втолковывает Кубилаю, оторопело смотрящему то на Гектора, то на него, Пьера.

Выдержав паузу, чтобы позволить всем оценить важность сказанного, Макушка продолжал:

— Дочь присутствующего здесь Пьера Мерсье есть необходимое звено в цепи событий, приведших, во-первых, к появлению у нас человека из далекого прошлого, поскольку таковое вызвано ее тяжелым недугом, во-вторых, к созданию машины времени, ставшей тривиальным предметом материальной культуры нашей эпохи. Цепь эта разорвана сейчас, и мы держим в руках ее части, раздумывая, соединить их или оставить эту цепь разъятой.

Я веду вас вдоль этой цепи, милостивые государи: в первой половине трудного века, известного невиданными бурями в жизни общества, потрясениями умов и государств, родился и погиб в зените дарования Василий Дятлов. Вот первое звено. Через тридцать без малого лет его друг, стоящий перед вами, с двумя помощниками сделал первый, несовершенный по нашим меркам, аппарат, воплотивший идею Дятлова. Аппарат этот перенес своего создателя к нам. Это — второе звено. Здесь цепь обрывается. Ибо третье звено — Люс Мерсье — умирает в своем двадцатом веке.

Макушка снова прервался. Кубилай с Гектором и Иной пробрались к сидящему за печкой старику.

— Если Люс Мерсье останется жива, — продолжал историк, — то через много лет выйдет замуж за внука погибшей вместе с ее дедом Сарры Кнут, дочери русского композитора Александра Скрябина. Она сама станет известным музыкантом, а ее правнук Владимир Каневич создаст аппарат, способный вернуть Пьера Мерсье к его дочери, а дочь — к жизни. Я кончил.

В наступившей тишине Пьер услышал тихий скрип за печкой. Грузная фигура старика распрямилась, он отнял руку от лица, извлек из шлица мундирного сюртука гигантский платок и отер лоб, Потом заговорил размеренно и внятно.

— Благодарю всех, господа. Благодарю вас особенно. — Он слегка поклонился Пьеру. — Как только что было отмечено, аппарат Каневича — это живая часть нашей культуры. Мы без нее — не мы. Раз был в истории Владимир Каневич, значит, история уже распорядилась за нас. Мы не делаем благодеяния, мы спасаем друг друга. Спасая прошлое, мы спасаем себя. Отказать Пьеру Мерсье — значит взорвать наше собственное существование. Человечество едино не только в пространстве, но и во времени. ("Боже мой, — сверкнуло в уме Пьера, — он буквально повторяет Базиля"). Однако, что это я? Пространство, время… А душа-то человеческая? К ней, к душе продираться надо. И пусть бездна лет, пусть неразличимы вдали их лица. Можем ли мы смотреть на них в перевернутую подзорную трубу с холодным, жестоким сочувствием, равноценным презрению? Нет, господа! Прав, навсегда прав Федор Михайлович. Не на муках и страданиях строим храм. Быть в силах и не помочь младенцу? Да можно ли помыслить такое! Мне остается только в согласии с историей и ролью в этой пиесе сказать: "Господа! Властию, данной мне отечеством, приказываю…"

Синеющее окно вспыхнуло румянцем. В избу вошел темнолицый пожилой человек в длинной белой рубахе. Стало тихо.

— Пьер Мерсье, человек из прошлого, здравствуй!

Стен не было. Было бескрайнее поле. И тысячи лиц, лишенных грима. Человек протягивал Пьеру руки:

— Не сердись на наших детей, Пьер Мерсье. Это удача, что ты попал к ним. Они показали тебе нашу Землю. Они полюбили тебя.

— Дети? — пробормотал Пьер. — Вы сказали — дети?

— Да, Пьер. Это их дом, их школа. Они кажутся тебе взрослыми, но вглядись в них сейчас, вглядись внимательно.

— Боже мой, дети! — Пьер переводил взгляд с кудрявого, расплывшегося в улыбке Гектора на вдруг застеснявшуюся Алисию. Маленький Кукс пригладил вихры и смотрел на Пьера серьезно и напряженно, как отличник на доску с текстом трудной задачи. Кубилай лучился любовью и нежностью, а Турлумпий, щекастый Турлумпий пялил свои пуговицы так же, как на поляне при их первой встрече.

— Уже много лет, как Земля отдана детям, — говорил старик. — Сначала с ними жили педагоги и воспитатели. Но потом необходимость в этом исчезла. Взрослые стали даже мешать свободному развитию детей, их творчеству. Выяснилось, что лучшей формой такого развития является игра. Игра для нас — путь к знанию, утверждение личности, постижение живой истории. В нашем мире нет зла, рожденного темными движениями человеческой души, и мы оказались бы бессильными перед космосом, не постигни мы опыта борьбы прошлого. Но закалка против зла — не главная цель игры. История человечества, и твоего века тоже, Пьер, учит не только борьбе, но и состраданию. И, отдаваясь игре до конца, наши дети постигают главную науку — науку добра. Дети встретили тебя, они же отправят тебя домой. Они вылечат твою Люс.

— И все это они сделают сами? Дети?

— Не совсем. Мы поможем им. Хотя главное они уже сделали. Мы не сразу узнали о твоем прибытии, и на плечи детей легла эта задача — понять, что они встретились с человеком из далекого прошлого. Мне приходилось заниматься психологией людей вашего времени, и я знаю, как нелегко перешагнуть лежащую между нами пропасть. Твой приезд стал экзаменом для их умов и для их сердец. Мне кажется, они выдержали экзамен. Правда, тебе пришлось немало испытать, но это не вина детей, а скорее их беда — слишком уж широка оказалась эта пропасть. И все-таки они приняли правильное решение.

— Но что происходит с ними потом, когда кончается детство? Почему они скрыли от меня ваш большой мир?

— Вырастая, мы покидаем Землю и… — Старик повел рукой.

Открылся синий проем, и Пьер увидел пляску хвостатых звезд, толчею планет, блеск парящих в космосе величественных сооружений.

— Наш мир мог испугать тебя. Дети не хотели причинить тебе боль. Пусть, увидев лишь верхушку айсберга, ты получил превратное представление о нашем времени. Горька была твоя речь на Совете. Но помнишь, ты сказал — истинные глубины нашей жизни могут быть дальше, за этими играми. Так и есть, Пьер.

— Так вы не дадите мне взглянуть на ваш взрослый мир? Это запрещено?

— Мы ничего не запрещаем. Но подумай, прежде чем решиться. Ты можешь испытать такое потрясение, что никогда не оправишься. Пожелай ты остаться у нас навсегда, я бы не отговаривал тебя. Но были люди, сильные люди, рожденные после тебя, Пьер, которые, прожив с нами краткий миг, возвращались домой и навсегда оставались несчастными. А ведь ты хочешь вернуться… — Старик отступил на шаг. — Теперь я оставлю тебя на время.

Он ушел, а Гектор, Ина, Асса, Харилай и другие, сияя, бросились к Пьеру:

— Ну вот, ну вот, что я говорил, что я говорила…

Пьер напрягся, ожидая, что вот-вот услышит властное указание Кукса или Кубилая: "Ярче, ярче изображайте восторг!"

Но и Кубилай и Кукс прыгали рядом и кричали:

— Ну вот, я же говорил! Я говорил!

Ах, какие были проводы!

Ставил, конечно, Кукс, забияка и большой любитель покомандовать. Толстяк, сидевший на последнем Совете за печкой, скинул повязку — мешала и топал впереди парадирующих войск, воздев треуголку на шпагу и вопя что есть мочи: "Виват!" Бивак разбили у стен Лонгибура. Пьер сидел на слоне. Пальцы ласкали твердый цилиндрик в кармане куртки — маленький пенал со щепоткой оранжевого порошка, врученный ему нынче утром доктором из "Осеннего госпиталя". Пока пили-ели (Кубилай все норовил с Пьером чокнуться и поцеловаться, но не дотянулся — высоко), площадку огородили, увили лентами, обставили флажками, и грузинский князь в рог затрубил. Граф де Круа и Морис де Тардье пустили коней в галоп, сейчас сшибутся, затрещат копья, рассыплются, и — за мечи! Нет, передумали. Алисия им язык показала и по хоботу — к Пьеру, с венком из ромашек. И села рядом. Елена в пурпурной столе перебирала струны кифары. Проскальзывая длинными ногами, шел клетчатый Арлекин, смотрел провалами глаз, изгибал шею. Как ударом хлыста, сорвало Пьера с места. Он сполз по крутому боку, вскочил на стол:

— Там, у нас в Шатле, это делали так!

Он пустил волну по рукам — туда, обратно, снова туда. И вдруг застыл в мучительном изломе.

— Еще, еще! — ревела толпа, а мим — Пьер узнал Жоффруа — глядел на него с восторгом темными кругами на меловой маске.

Кукс и Кубилай, отталкивая друг друга, бросились к нему — пожать руку, помочь слезть. Кубилай оказался проворней:

— Голубчик, это… это… Нет слов. Вы — гений. Умоляю, на одну минуту. Вот это движение… — и увлек Пьера в сторону.

Поляна за стеной жимолости раздалась, чтобы вместить всех. На трибуне скрипел Алоизий Макушка:

— Дорогие сограждане! Мы собрались здесь в эту торжественную минуту, чтобы проводить, как говорится, в дальний путь нашего, так сказать, замечательного и, я не боюсь этого слова, старого друга, — и бил пробкой о графин.

Из машины, весь в мазуте, вылез Калимах и поставил на землю большую медную масленку.

— Ты у меня полетишь, — мычал он, хмуро прицеливаясь разводным ключом к торчащему болту, которого раньше, Пьер мог поклясться, в машине не было, как пить дать, полетишь.

— Свечи прокалил? — подошел Харилай. — Прокали свечи-то. Отсырела, небось, стояла сколько…

— И то, прокалить, — согласился Калимах. — Тащи паяльную лампу.

Что-то острое уперлось Пьеру в бок.

— Считаю своим долгом предостеречь, — зашептал старый знакомый в калошах, убирая зонтик, — шум, пение… Чего ж тут хорошего. Произнесение речей при большом скоплении публики. Это знаете, чревато. Полезайте-ка вы в машину и — скатертью… то есть счастливый, как говорится, путь. И вам хорошо, и нам спокойней. К обоюдному, так сказать. А то как бы они того… не передумали, а? — и, не выдержав, прыснул.

Пьер еще увидел прощальный взмах Гектора, немного растерянные лица Полины, Ассы. Он вытер щеки.

— Не скучай, Пьер! Счастливо!

— Счастливо и вам! Спасибо за все.

Люк захлопнулся.

— Мсье! — кричал Гастон. — Стойте! Нельзя!

Кто-то толкнул садовника в спину. В ротонду ворвались Шалон и Дю Нуи. Скрипнул, распахиваясь, люк. Показалась нога в рифленом ботинке. Потом рука и, наконец, смущенное лицо Пьера.

— Ты сошел с ума! — закричал Шалон.

— Пьер, милый, разве так можно, — сказал Альбер.

— Да что вы, друзья, — медленно и тихо сказал Пьер. — Я только хотел попробовать…

Но Шалон уже вытаскивал из машины рюкзак и, поднимая его, взглянул в глаза Пьеру:

— Попробовать? А это что?

— Простите меня, — еще тише сказал Пьер.

— Слава богу, хоть ты жив. Ты включал ее?

Пьер смотрел на них сквозь слезы, не слыша слов.

— Ничего, ребята, не огорчайтесь.

— Так она не работает?

Пьер покачал головой.

— Ты не находишь, что он какой-то странный? — повернулся Дю Нуи к Шалону.

— Он потрясен неудачей, Альбер. И нам это тоже предстоит пережить.

— Простите, я очень тороплюсь, — сказал Пьер. — Подбросьте меня до Форж-лез-О, я там оставил машину.

Он не сводил глаз с тщедушного тела, страшной иглы. Ему казалось, что миновала вечность с тех пор, как он уронил оранжевую крупинку в колбу капельницы, хотя на самом деле не прошло и половины суток. Пьер брал руку девочки пытаясь ощутить намек на ответное движение. Но нет, ничего не изменилось. Ничего. Утренний луч играл на красном коленкоре истории болезни.

— Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? — Доктор вытянул из папки листок.

— Ой, мы опять с папой купались. И ракушку нашли огроменную, во! — Руки Люс дрогнули.

Доктор снял очки и поднес листок к глазам.

— Господин профессор, вас к телефону, — объявила сестра.

— Что? А? Послушайте, мадам Планше, что вы мне подсунули? — Он свирепо ткнул пальцем в листок. — Чей это анализ?

Лицо сестры покрылось пятнами, близкими по цвету к кресту на ее наколке.

— Это анализ Люс Мерсье, господин профессор. Я сама, — она сделала паузу, — сама вложила его в историю болезни пациентки.

— А в лаборатории не могли напутать? — спросил доктор, смягчаясь.

— В лаборатории сегодня не было других анализов, господин профессор. Вас ждет у телефона мадам Жироду, господин профессор.

— Не было других анализов? — Доктор надел очки. Он увидел привстающего Пьера и повернулся к ребенку. Знают ли они, какое чудо произошло? Какая милосердная воля вернула девочку этому человеку, а ей подарила настоящий мир, с настоящей травой, с морем, в котором можно по-настоящему плавать, в котором водятся живые рыбы и полным-полно огроменных раковин.

— Ах да, иду, иду. Дождитесь меня, Мерсье. Я сейчас вернусь, только поговорю с женой. Дождитесь меня непременно.

Эдуард Геворкян.[4] Правила игры без правил

1

Цепочка дорожных столбиков таяла с каждой минутой — наползал туман. Дорога исчезла, только фары высвечивали два расплывчатых овала. Я медленно катил вперед, потом осмелел, поддал газу и чуть не проскочил развилку.

Видимо, здесь раньше стоял шлагбаум. Расплющенный узел поворотной штанги был вмят в асфальт, словно по нему проехал каток.

Через несколько минут лучи фар скользнули по бетонной стене и уперлись в решетчатые ворота, сваренные из толстых металлических прутьев. Я вышел из машины, пошарил по стене, но звонка не обнаружил.

Меня ждали к утру. Я не рассчитывал на торжественную встречу, но у ворот должна быть охрана или хотя бы привратник.

Ночевать в машине не хотелось, поворачивать обратно — тем более. Несколько минут я топтался у ворот, потом достал фонарь. Почти к самой стене подступали кусты, трава у решетки вытоптана. Я посигналил. Или туман заглушает звук, или спят крепко. Еще бы не спать за такими воротами! Я злобно пнул решетку.

Ворота ржаво скрипнули и медленно распахнулись.

Это называется строгая изоляция!

Минуту или две я стоял перед воротами, ожидая прожекторов, сирены, окрика на худой конец. Ничего не дождавшись, взял с заднего сиденья портфель, сунул в карман плаща коробок с электроникой и, обойдя врытый перед воротами рельс, пошел по выложенной плитами дороге, подсвечивая себе фонарем.

Дорога кружила меж толстенных деревьев, некоторые росли прямо не ней, в бетонных кольцах. Я обошел ствол, уперся в другой и обнаружил, что это не дерево, а мужчина в темном плаще.

— Чего надо? — грубо спросил он.

Я полез в карман за удостоверением. В ту же секунду руку плотно зажали. Справа от меня оказался еще один. Сопя в ухо, он деловито вывернул мне и вторую руку. Нейтрализовать его ничего не стоило, но я решил не обострять отношений.

— Удостоверение в правом кармане, — миролюбиво сказал я.

— Что — в правом кармане?

— Видите ли, я инспектор по школам и приютам.

Державший меня отпустил руки, буркнул что-то и исчез.

— Извините! — сказал мужчина в плаще. — У нас режим, а вас ждали к утру.

— Понятно, — согласился я. — Проводите меня к директору, если он не спит, разумеется.

— К директору? Да хоть сейчас. Собственно говоря, я директор. Пойдемте, что нам здесь стоять, в сырости!

Он повернулся и пошел в темноту. Я подобрал фонарь и, стараясь не отставать, молча удивлялся. Режим, видите ли! А ворота не запирают, и директор сам ловит посторонних.

Здание школы возникло сразу, черным квадратом; местами сквозь узкие вертикальные щели пробивался слабый свет. Директор лязгнул связкой ключей и завозился у замка. Мне показалось, что дверь была открыта и ключами он гремит для виде.

В длинном светло-зеленом коридоре было пусто. На дверях по обе стороны не было ни надписей, ни номеров. Коридор ломался под прямым углом и шел к лифту. Я знал, что воспитатели и часть охранников живут на первом этаже, на остальных двух — воспитанники.

Директор остановился у ближайшей к лифту двери, толкнул ее и вошел. Я последовал за ним.

Когда я вошел, директор уже сидел за столом у зашторенного окна. Стол, несколько кресел и шкаф в полстены — вот все, что было в комнате.

Между тем директор вываливал из стола палки, бумаги, извлек наконец толстую прошнурованную книгу и придвинул ее ко мне.

— Вот, — облегченно вздохнул он, — можете начинать.

— Прямо сейчас? — спросил я, демонстративно глянув на часы.

Он поднял голову, кашлянул и засмеялся.

— Совсем заработался. Не хватает рук, не хватает средств, бюджет трещит, дотации мизерные. Все приходится самому… Сейчас вас проведут в гостевую, у нас, извините, без роскошеств.

— Вы не беспокойтесь, — сказал я, — это не тотальная ревизия, а календарная инспекция по выборочным школам. Иногда федеральные власти вспоминают, что в их ведомстве не только больницы и тюрьмы, но и спецшколы. Похожу, полистаю бумаги, и… все.

Вздоха облегчения я не услышал. Директор испытующе глядел на меня. Я зевнул и тут же почувствовал, что сзади кто-то есть, но оборачиваться не стал.

— Проводите инспектора в гостевую, — сказал директор.

— Там кондиционер не работает, — прохрипел кто-то.

Теперь я оглянулся. Лысый верзила в форме охранника.

— Как это не работает?! Где Пупер?

— Спит.

Пока они выясняли, кто, чем и когда должен заниматься, я осторожно покопался в кармане, еще раз зевнул и аккуратно всадил «кнопку» в ножку директорского стола. Наконец директор уговорил лысого разбудить Пупера и, в свою очередь, уговорить его включить кондиционер. Лысый пообещал директору наслать на него Пупера и мотнул головой, приглашая меня следовать за ним.

Директор задумчиво пожевал губами, глядя вслед лысому.

Я пожелал директору спокойной ночи и, не дожидаясь ответа, вышел. Лысый уже заворачивал за угол, когда я догнал его.

— Чертовский туман, не правда ли? — вежливо сообщил я ему.

— Туман? — переспросил он.

— Да-да, туман.

— Ах, туман… — задумчиво протянул он, и это было все, что мне довелось от него услышать.

Молча он провел меня до двери и, не пожелав спокойной ночи, удалился.

Комната действительно была без роскошеств. Складной стол, стулья, широкий диван, застеленный простыней и одеялом. Окно, шторы… Приподняв штору, я обнаружил за ней металлические ставни.

Я достал авторучку и прошелся по всем местам, куда только можно воткнуть микрофоны. Неонка не мигала — пусто. Я обшарил почти всю комнату, когда до меня дошел идиотизм этого занятия — не храп же мой они будут записывать!

Быстро раздевшись, я лег. Пусть они благородно не подслушивают, но я не собираюсь состязаться с ними а благородстве. Вынув из кармана пиджака зажигалку, я подкрутил колесико и прижал к уху, однако сколько ни вслушивался, ничего, кроме слабого звука, напоминающего храп, не было слышно.

Я представил себе, как директор спит за столом, хмыкнул, спрятал зажигалку и погасил свет.

Утром я проснулся, дрожа от сырости и холода. Видимо, лысому так и не удалось разбудить Пупера. Я лежал, кутаясь в негреющее одеяло, когда в дверь стукнули.

— Войдите, — сказал я.

В дверном проеме возник директор.

— С добрым утром! Завтрак через двадцать минут, — сказал он. — Я зайду за вами.

— Весьма признателен, — ответил я.

Директор вышел. Минуту я соображал, где у них санблок, потом догадался отодвинуть настенное зеркало, за которым обнаружилась ниша с умывальником и все остальное. Приведя себя в порядок, я разложил по карманам магнитофон, обойму с «кнопками», за ними последовали другие мелкие, но полезные устройства.

Директор пришел точно через двадцать минут.

— Мы завтракаем вместе с воспитанниками, — сказал он, — на втором этаже.

Перспектива совместного завтрака с бандой правонарушителей не восхитила меня. Представляю себе, что это за завтрак: шеренги затянутых в черную кожу надзирателей, стоящих над головами понурых, забитых оливеров твистов и поигрывающих кнутами…

— Это наша традиция, — без всякой причины пояснил директор, когда мы подходили к лифту, — совместный завтрак, такая вот традиция. Обед и ужин раздельно, но завтрак — вместе. Делинквенты необычайно чувствительны…

Второй этаж в отличие от спартанской обстановки первого бил в глаза вызывающей роскошью. Большой холл, во весь пол ковер с длинным ворсом, стены под резной дуб, в углу цветной телевизор, одна из последних моделей, настенный двухметровик. Если в такой холл запустить десяток нормальных подростков без отклонений, то через неделю, ну через месяц они превратят этот салон в бак для мусора. А тут не просто подростки. Так что же — в самом деле затянутые в кожу и с кнутами?

Директор глянул на часы.

— Все уже в столовой.

Мы пересекли холл и вошли в столовую.

Хрустальных подвесок, правде, не было, но стекла и никеля хватало вполне. Подростки сидели за длинными столами и чинно брали с ленты транспортера подносы с тарелками. Воспитатели и охранники сидели рядом и брали подносы с другой ленты. На нас никто не обратил внимания. Директор подвел меня к столу воспитателей, взяв два подноса, один придвинул ко мне.

С едой все в порядке — масло свежее, джема порядочно, чай крепкий и печенье в меру рассыпчато. Искоса я наблюдал за подростками. Четыре группы по десять — двенадцать человек, группы собраны по возрасту, за крайним столом взрослые парни, а ближе к нам — почти дети. Странно, обычно комплектуют по степени…

После завтрака директор повел меня по этажу. В классах никого не было.

— Рано еще, — пояснил директор, — а вот, кстати, библиотека…

Классы были чистые, мебель целая, библиотека большая. Я вспомнил свою бесплатную районную среднеобразовательную руину, которой муниципальные подачки помогали, как самоубийце страховка, вспомнил грязь, ободранные столы и заляпанные стены…

На обратном пути я заглянул в спортзал и опешил: четыре подростка в присутствии воспитателя, поощряемые его азартными криками, избивали друг друга палками. Заметив, что удары не достигают цели или ловко парируются, я спросил директора:

— Вы уверены, что палочная драка пойдет им на пользу?

— Несомненно! Сублимация агрессивных влечений. Кроме того, они проходят курс каратэ. Появляется уверенность в себе, стадный инстинкт при этом подавляется. Понимаете, исчезает желание объединяться в группы. Разумеется, все под контролем, у нас опытные преподаватели.

Я покачал головой, но ничего не сказал. Сублимация так сублимация. Ну а если взбунтуются, как в Гаранском интернате?

Мастерские были оборудованы великолепно. Станки, верстаки и все такое… В этом я слабо разбираюсь, но, судя по внешнему виду, у них не утиль и не бросовый товар.

Несколько подростков собирали большое устройство с толстой трубой. Присмотревшись, я с удивлением обнаружил, что вырисовывается полевое безоткатное орудие.

— Это что, — ткнул я в ствол, — тоже сублимация?

Директор мягко взял меня за локоть и вывел в коридор. Он втолковывал мне о врожденной агрессивности, об избытке энергии, все о той же сублимации, а я вспоминал, как еще до школы выклянчил у старшего брата, тогда еще живого, подержать тяжеленный люгер и как мы с дворовой мелюзгой ползали по мосту и подбирали автоматные гильзы после стычки двух банд, а пределом мечтаний у всех был «глостер» с удлиненным стволом. Может, не так уж и глупо с этой пушкой, подумал я, дай нам тогда кто-нибудь вволю набабахать из орудия, впечатлений хватило бы надолго и не сразу начали бы лить кастеты и точить напильники.

— Надеюсь, — перебил я директора, — пушку будут испытывать в достаточно отдаленном месте? Жертвы среди мирного населения для сублимации, я полагаю, не обязательны.

— О да! — улыбнулся директор. — У нас под боком ущелье, рядом с бывшим полигоном. На полигон когда-то и химию сбрасывали, туда мы не забираемся, а ущелье — глубокое и глухое. Снаряды холостые, но грохот порядочный, а мирному, как вы говорите, населению ни к чему знать о наших забавах. Не так поймут…

— А ваши…

— Ребята в восторге! Масса впечатлений! Вторая группа уже месяц живет в ожидании испытаний. Ни одного нарушения, за три замечания лишаем права присутствовать…

Может, они и перегибают палку со своими методами, но если это действительно помогает держать их в узде, то и черт с ней, с пушкой. К тому же вполне в духе старых славных традиций. Для чего им безоткатка, как не для воспитания? Не собираются же они в самом деле штурмовать Долину?

Миссия моя с формальной стороны была выполнена. Перебрать бумаги, просмотреть на выбор пару досье — и можно смело писать в отчете, что в школе для подростков-делинквентов N_85 все в порядке. Идеальном.

Оставалась одна неувязка, и необходимо было ее увязать. Директору я сказал почти правду, по крайней мере ни на букву не отойдя от текста сопроводительного листа. Действительно, я инспектор, но только не федеральный, а федерального бюро, а это несколько иное, не муниципальное, ведомство. К тому же инспектором я был не по несовершеннолетним, а по расследованию… как там в Уложении: «Преступной или могущей стать преступной деятельности».

Не мог же я сразу после завтрака заявить директору, что у них в школе неладно, и небрежно спросить, почему за последние двенадцать лет ни один из выпускников не был затребован родителями? Причем это еще половина апельсина, как сказал старина Бидо, когда на очередном допросе я пообещал упечь его за бродяжничество, поскольку ни в чем серьезном уличить не мог. Так вот, родителей у многих не было, а наличествующие чаще всего были под надзором либо уже изолированы. Хуже другое — ни один из выпускников не был обнаружение только на территории графства, но и по всей конфедерации. Если, выходя из школы, они меняли фамилии и жили по чужим документам, то это попахивало если и не заговором, то чем-то очень похожим на заговор.

Рассортированные бумаги лежали аккуратными стопками. Директор широким жестом указал на свое кресло и, пообещав зайти через час, вышел. Я рассеянно полистал платежные ведомости, не глядя переложил слева направо стопки учетных карточек, наконец добрался до списка учащихся. Так-так, сорок шесть человек: Цезар Коржо, Хач Мангал, Стив Орнитц, Пит Джеджер…

Пит Джеджер… Тогда он сидел перед нами на жесткой скамье в отделении, вцепившись трясущимися руками в барьер и, весь перекошенный, с идиотским смехом исходил слюной. Его подобрала патрульная машина в Веселом квартале у дверей какого-то притона. Придя в себя, он назвался, а когда дежурный составил акт и заполнил форму на принудительное лечение, то компьютер, в который ввели данные Пита, неожиданно блокировал выход.

Дежурный запросил отдел информации и вызвал следователя. Следователь и распечатка на Пита пришли одновременно. Судя по бумаге, сейчас он должен был находиться в спецшколе, за триста миль отсюда и под надежной охраной.

Я засиделся в конторе и заехал с патрульными в отделение выпить кофе и перекусить — третий час ночи, а утром, в субботу, я собирался вылететь на Побережье, решить, наконец, с женой, в каких отношениях мы с ней находимся и долго ли эта неопределенность будет длиться. В буфете я взял несколько бутербродов, кофе не было, запивал минералкой. Когда я пошел к выходу, меня чуть не сшиб дюжий сержант, выскочивший в коридор с криком; «Где док?»

За ним из комнаты несся дикий вой, сопровождаемый глухими ударами.

Дежурный выкручивал руки долговязому подростку, а тот вырывался и бился головой о барьер.

— Позвольте, — сказали за моей спиной. Полицейский доктор отпихнул меня от барьера, выхватил шприц и ловко вкатил в руку буйствующего несколько кубиков чего-то желтого.

Подросток обмяк и привалился к барьеру. Дежурный вытер со лба пот, кинул фуражку на стол и уставился на меня. Я показал ему свою карточку.

— Что с ним?

— Взбесился, молокосос, — обиженно сказал дежурный. — Его притащили сюда, ну, в стельку, привели в чувство, а тут выяснилось, что ему в спецшколе полагается быть. Только спросил про школу, а с ним истерика. Следователя укусил, сейчас руку перевязывает. Этот, как его. Пит Джеджер, беглец, по всей видимости…

Юнец несколько пришел в себя.

— Послушай, парень, — мягко сказал я, — тебя никто не тронет и плохого не сделает. Тебя что, обижали в школе?

Он вдруг вскочил и уставился совершенно круглыми глазами так, словно за моей спиной увидел привидение, и не одно к тому же. Когда я невольно оглянулся, он с криком «сволочи!» боднул меня в живот и перескочил через барьер. В дверях его остановил кулак сержанта.

— Зря ты его так, — сказал я.

— Виноват, — равнодушно ответил сержант и пошевелил носком ботинка голову лежащего на полу Джеджера. — Минут через пять очнется, а если водой окатить, то сразу.

И вот Пит Джеджер косо сидел перед нами и трясся, лепетал что-то, закатывая мутные глаза, а пока дежурный выяснял по телефону, куда его сунуть до утра, я прикидывал, успею ли взять билет на ночной рейс, чтобы не тратить времени днем.

Раскисшего подростка отволокли в камеру, а я с попутным патрулем уехал в аэропорт.

Жену я не застал, придавленная тяжелой китайской вазой записка гласила, что у нее репетиция, она извиняется, но всю волокиту придется отложить на месяц, до премьеры, и что надо поговорить с сыном — плохо ходит в школу. Сына тоже не было дома. В его комнате все как обычно: стены оклеены фотоблоками, в углу неизменный хаос. Травкой не пахло, упаковок из-под таблеток тоже не было видно, это уже славно, а что не посещает занятия так еще неизвестно, поможет ли ему образование выбиться на местечко потеплее. Мне лично оно только мешало. Этого ему, конечно, говорить не надо; пару слов об упорстве, настойчивости, ну там общеизвестные примеры…

Зачем ей понадобилось это перед премьерой, думал я, возвращаясь с Побережья. Только при посадке сообразил, что все просто — она и из этого хотела извлечь выгоду — бесплатная реклама, успех фильма обеспечен!

Утром меня вызвал Шеф и попросил ознакомиться с новым делом. Судя по его вежливому тону, он опять поссорился с секретаршей и искал, на ком сорвать зло.

Я взял папку и тихо вышел. Минут через пять он вызвал меня по селектору.

— Ты забыл отчитаться по делу Ванмеена, — сказал он.

— Дело закрыто и передано в суд.

— Вот и славно! Тогда приступай. Ознакомься и приступай.

— Слушаюсь! — рявкнул я и щелкнул каблуками.

Выходя, я услышал его довольное хмыканье. Такая вот жизнь: приходится маневрировать, ловчить и при этом блюсти собственное достоинство, а когда это невозможно, то не терять хотя бы чувство юмора. В кабинете я взялся за папку. По делу проходил недавний знакомец. Пит Джеджер. В памяти была свежа его истерика в отделении, я вначале даже не понял, почему на него завели дело. И чем больше вчитывался, тем меньше понимал.

К делу прилагались показания Пита, из кармашка торчала кассета — копия допроса. Протокол в основном состоял из отдельных слов, многоточий и ремарок типа «допрашиваемый молчит», «допрашиваемый истерично хохочет» и т. п. На все вопросы о причинах побега он отмалчивался или плакал, а когда ему сказали, что позвонят в школу, — потерял сознание. Прослушав кассету, я ничего нового не выяснил. Между всхлипыванием, плачем и надсадным кашлем он, как заведенный, повторял, что в школе ему будет крышка, что там нечисто и что Хенки, Колин и Етрос все расскажут, если вырвутся. Медэкспертиза: типичный случай запущенного невроза параноидального типа, возможно употребление психотомиметиков.

Запросив материалы по школе перед тем как трясти Пита, я копнул глубже… и пошло-поехало!

И вот я за столом директора перебираю большие коленкоровые папки с личными делами, Так, досье Джеджера: родился в Остоне, Норт-Энд, семья среднеблагополучная, учился в бесплатной государственной, связался с компанией «пиратов». Интеллект — 94. Агрессивность — 115. Автобиография. Родился, учился. Школьный рапорт. Не окончил, направлен в распределитель за избиение учителя. Плюс к этому мелкие кражи, взлом киоска, поджог мусоропровода. Акт о направлении в спецшколу, акт о приеме, запись врача медкарта прилагается, ежемесячный контроль… Вот оно! Отметка за этот месяц — он, что же, сейчас мирно занимается в библиотеке или там в мастерских, а не сидит в следственном карантине? И вообще он не в бегах, а тихо дерется на палках или сублимирует агрессивность в нечто дальнобойное? Судя по документу так оно и есть, и подпись рядом. Ладно, допустим, любой проходимец на допросе мог себя выдать за Джеджера. Только вот с пальчиками плохо, отпечатки все-таки его. Пита, и находиться ему здесь нельзя. Так что отметка о контроле липовая.

С этого и начнем, аккуратно, без нажима. И не сейчас, а после обеда. Я снова взялся за список: вот и Хенк Боргес, а вот Колин Кригльштайнер, еще Колин, только Ливере. Зато Етрос у них один.

Листая инвентарную книгу, я обнаружил в спортивном снаряжении два надувных спасательных плота. Насколько мне известно, самый крупный водоем поблизости — это бассейн в муниципальном парке Долины.

Не дождавшись директора, я ушел к себе в комнату. Войдя, я остановился на пороге: вещи лежали не так. Портфель ближе к краю стола, а стул вдвинут под стол до упора. Что же они искали? Все свое я ношу с собой, особенно в чужих владениях.

Я сел на кровать, достал зажигалку и прошелся по всем «кнопкам», которые распихал на втором этаже, под директорские речи о сублимации. Чувствительность на пределе, но везде пусто! Только один микрофон брал странные звуки, что-то вроде мелодичного похрюкивания.

Сунув приемник в карман, я встал. И замер. Из-под кровати мне послышался слабый шорох.

— Ну, вылезай! — спокойно сказал я и присел.

Под кроватью никого не было.

После обеда я шел по первому этажу. Везде пусто, у выхода на стене появился большой плакат с сочной мулаткой «Посетите Гавайи!».

«Непременно посетим», — пробормотал я и вышел во двор.

Школа находилась на склоне горы, сверху нависали огромные замшелые валуны. Парк шел вниз, дорога, по которой я вчера добирался, усыпана листьями. Вокруг дома аллея, скамейки.

Ночью шел дождь, спортплощадка за школой раскисла, лужи маскировались опавшей листвой. Площадка была врезана в склон, двери за ней вели, очевидно, в раздевалку и душевые.

Так, волейбол, баскетбол, регби… а это что? Я остановился перед массивным сооружением из стальных труб, автопокрышек, цепей и досок. От несильного ветра все это угрожающе раскачивалось и скрипело, цепи звенели, мокрые доски медленно поворачивались… Похоже на кинетическую скульптуру. Вдруг я физически ощутил, как чей-то взгляд жжет мой затылок. Не оборачиваясь, я полез в карман, вынул платок и уронил его.

Ни на площадке, ни у дома никого не было. Окна в ставнях даже днем! Если кто-то и смотрел на меня, то только из школы.

Начинала раздражать неестественность происходящего. Если здесь в самом деле нечисто, то почему никто не трется возле меня, пытаясь сбить с толку, запугать или просто купить? Или у них и намыленный муравей в щель не влезет, как говаривал старина Бидо, или это блеф.

Даже самого заурядного инспектора надо ублажать, от его доклада зависит размер куска, отхватываемого из кармане налогоплательщика в школьную казну.

Туча, цеплявшаяся за вершину, сползла вниз. Закапал мелкий дождь. Не знаю, как намыленному муравью, а мне пора вползать в дело и переходить от впечатлений к фактам.

— Что ж, — сказал я директору, — все в порядке. Теперь для отчета надо побеседовать… — Я рассеянно поводил пальцем и ткнул наугад. — Скажем, вот этот. Селин Гузик.

— Селин? Минутку!

Директор перебрал дела, сунул мне досье Гузика и со словами «Сейчас приведу» вышел. Глядя вслед, я соображал, что же здесь неладно? Потом дошло — директор идет за воспитанником как последний охранник. А селектор на что? Странные тут правила…

Итак, пусть для начала Гузик. Шестнадцать лет. Состоятельная семья. Развод. Остался с отцом. Шайка «ночные голуби». Драки, мелкие кражи, участие в Арлимских беспорядках. Интеллект — 90. Агрессив. — 121. Характеристики, медкарты и т. п.

За дверью засмеялись, потом без стука вошел директор, а с ним высокий черноволосый парень. На правом рукаве нашита голубая единица.

— Инспектор побеседует с тобой, Селин, — сказал директор, а мне показалось, что он охотно бы добавил, «если ты не имеешь ничего против» или нечто в этом роде.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Селин.

— Привет, — ответил я, — садись.

Директор вышел. Я впился глазами в лицо Селина, пытаясь уловить облегчение или растерянность, но ничего не заметил.

— Если хочешь, — предложил я, следя за ним, — выйдем во Двор.

— Так ведь дождь! — улыбнулся Селин.

— Ну, ладно. Есть претензии, жалобы?

— А как же, — заявил он (я встрепенулся), — есть претензии!

Уткнувшись в бумаги, я, не глядя на него, спросил:

— Чем недоволен?

— Ребят у нас мало. Группы — по десятке! Со всей школы две команды наберешь, а на регби и того меньше. Неинтересно!

— Хорошо, я запишу. На что сам жалуешься?

— Я же говорю, ребят мало!

В его абсолютно честных глазах не было ни капли иронии. Над чем они все-таки смеялись с директором в коридоре?

— Тебе здесь не очень скучно?

— Что вы! Я староста группы, — с достоинством сообщил он, тронув матерчатую нашивку на рукаве, — времени нет скучать.

Ах, даже староста. Не слышал я, чтобы в спецшколах привлекали подопечных к управлению. Оригинально!

— Как же ты сюда попал?

Селин хохотнул.

— Ерундой занимался с ребятами…

Он рассказывал о своих делах спокойно и равнодушно, словно все это было очень давно и не с ним. Перевоспитали уже или считает прошлые свои забавы нормальным досугом? Вот я сижу тут с ним, слушаю о его подвигах на арлимском пепелище, а что мой сын?.. Черт его знает, с кем он связался и почему не ходит в школу…

— Чем вы занимаетесь в мастерских? — перебил я Селина.

— Как чем? Наша группа пулемет собирает, крупнокалиберный.

— Зачем вам пулемет?

— Ну, приятно пострелять. Я в детстве самопалы делал…

— А сейчас не делаешь?

— Зачем? Пулемет же!

— Да, пулемет это не самопал. Боеприпасы сами делаете?

— Конечно. Я придумал, как гильзы обжимать.

— Молодец! А не боитесь ранить кого-нибудь?

— Что вы? — удивился Селин. — У нас знаете какой полигон! Вот если самопалы — точно кого-нибудь убьет. А так — нет.

— Ну, ладно… что это?

За окном кто-то затрещал и засвистел. Селин вытаращил на меня глаза.

— Это соловей, — осторожно сказал он, — значит, дождь перестал.

— А разве они осенью поют?

— Поет ведь этот.

— Хорошо, свободен. Позови директора.

Пришел директор, Селин остался стоять в дверях.

— С Гузиком я закончил.

— Ага. Ну, иди, Селин. Впрочем… — Он посмотрел на меня.

— Напоследок, скажем… — Я как бы наугад провел по списку. — Вот этот. Пит Джеджер.

— Позови Пита, — сказал директор как ни в чем не бывало.

Селин кивнул и вышел. Лифт слабо загудел. Директор между тем сел в кресло напротив и отодвинул бумаги Седина.

— Один из самых трудных подростков. Полнейшая невосприимчивость к требованиям подчинения закону и в большой степени недальновидный гедонизм. Мы возились с ним два года, теперь его не узнать.

— Чем же вы его обломали, пулеметом?

Директор слабо махнул рукой.

— Пулемет — это пустяки, это уже потом, чтобы снять остаточную агрессивность, ну и чтобы не было свободного времени. Не вдалбливать же им с утра до вечера биографии отцов-основателей? Мы прививаем…

Директор не успел договорить, что именно они прививают, как в дверь вошел охранник, высокий, похожий на Селина, повзрослевшего лет на двадцать, с густой шевелюрой и низким лбом.

— Вы за Джеджером посылали, — спросил он, подобострастно глядя на меня, — так он в изоляторе, не может, извините, прийти.

— Что он натворил? — полюбопытствовал я.

— Почему же — натворил! Он болен. Температура…

— Слушайте, Пупер, — вдруг рявкнул директор, — вы не включили кондиционер!

Они начали громко выяснять, почему не включен кондиционер, кто спит во время дежурства, куда исчезают протирочные концы, а я, не торопясь, извлек дело Джеджера и небрежно пролистал его. К шумной перебранке я не прислушивался, это все дешевый театр, я знал, что вызов Пита кончится чем-то в этом роде.

— Вот что, — сказал я, когда они замолчали, — не мешает осмотреть и изолятор. Он у вас где, на втором?

Я был уверен, что директор сейчас лихорадочно придумывает, как не допустить меня к изолятору или отвлечь внимание от Джеджера. Если он объявит Пита остроинфекционным больным, тогда он последний дурак. И вообще, что бы он ни сказал, все не в его пользу. Послать-то он за ним послал!

Пупер вежливо улыбнулся и вышел. Я встал. Директор глянул на часы и со словами «В изолятор так в изолятор» пропустил меня в коридор.

Миновав холл второго этажа, мы пошли широким коридором. На стенах висели приличные репродукции чего-то классического: люди, кони, батальные сцены… Четыре большие двустворчатые двери. Сквозь матовые стекла доносился смех, кто-то декламировал стихи пронзительным голосом. Мы свернули в узкий переход и вышли у спортзала. Оттуда шел металлический лязг, перемежаемый глухими ударами.

— Опять на палках сублимируют?

— Нет, — улыбнулся директор, — они работают на снарядах.

Я приоткрыл дверь. В центре зала стояли два сооружения, младшие братья той штуки, что мокла на спортплощадке. Из двух групп по пять человек одновременно выбегали два подростка, бежали наперегонки и, подпрыгнув на трамплине, врезались с разгона прямо в эти… снаряды. Сооружения угрожающе содрогались, доски качались во все стороны, автомобильные покрышки раскачивались бредовыми маятниками, тросы скрипели и хлопали по доскам.

Невысокий парень ужом проскользнул между досок, оттолкнулся от одной покрышки, нырнул под вторую, повис на секунду на тросе и, соскочив с противоположной стороны, побежал обратно под одобрительные крики своей команды. Второй бежал назад чуть прихрамывая.

— Забавные у вас снаряды!

— О! Если бы вы приехали летом! К сожалению, зал небольшой, масса инвентаря лежит на складе. Ребят оторвать невозможно… Вы читали статью Коэна о содержании делинквентной культуры?

Я ограничился невнятным движением головы.

— Мы подавляем беспричинную враждебность ко взрослым или просто «не своим» исключительной целенаправленностью их деятельности. Не говорим: делай то, не делай этого и ты будешь преуспевать. Они видят сами: если сегодня выточат ствол, то через неделю смогут пострелять, если выучат урок по химии, то смогут завтра заняться пиротехникой. Это не просто «стимул реакция» и не явное поощрение, просто они знают, что, пропустив ступень, не смогут сделать следующего шага. Причем с каждым мы работаем индивидуально.

Я слушал его невнимательно. Пока мы шли по коридору, он жаловался на мизерность дотаций, а я все пытался связать увиденное и услышанное с тем, что ни один из выпускников школы к родителям не вернулся и нигде не зарегистрирован. Ни на бирже, ни в полиции. И еще я гадал, кого мне предъявят вместо Джеджера.

Мы остановились у стеклянной перегородки с большим красным крестом на белом круге. Стекло толстое, с синеватым отливом. Как на патрульных машинах, пулей не пробьешь. Интересно!

А сейчас — особое внимание! Если не будет прямой опасности, то расследование я проведу сам, мне и лавры, а если… тогда стоит сорвать с зажигалки верхний колпачок и нажать на кнопку, как из Долины поднимется двадцатиместный «сикорский» с полным боекомплектом.

На той стороне показалась фигура в белом халате, стекло ушло в стену.

— Это наш доктор, — представил директор.

— Приятно, — буркнул доктор и протянул мне руку.

Доктор мне не понравился. Небритый брюнет с колючим взглядом. Левую руку я не вынимал из кармана, поглаживая колпачок зажигалки. «Еще вкатит какую-нибудь гадость!» — опасливо подумал я.

Пит на допросах нес бессмыслицу, но одно слово он часто повторял. Это слово — изолятор. Может, они здесь ребят пичкают химией?

Доктор провел нас к белой двери, рядом стоял здоровенный санитар. Прислонившись к стене, он задумчиво почесывал нос, игнорируя наше появление.

— Предупреждаю, — сказал доктор, неприязненно косясь на меня, — мальчик приходит в себя после нервного срыва, лучше с ним не разговаривать.

— Что вы, доктор! — ответил я. — Это чистая формальность.

Он постучал в дверь и вошел. Мы с директором последовали за ним. На кровати лежал парень, при нашем появлении он сел. Я, не глядя на него, осмотрел помещение.

— Все в порядке, — сказал я, — вопросов нет, спасибо, доктор, — и словно невзначай глянул на пациента.

В следующую секунду я только героическим усилием воли сдержался от черной ругани. Его можно было назвать двойником Джеджера, если бы не свежий шрам на носу, заработанный им четыре дня назад в нашей конторе. Это был Пит Джеджер в натуре, а не какая-нибудь дешевая подделка, как сказал бы Шеф.

Мне показалось, что он меня не узнал. Но я напрасно обольщался. Пит вскочил, вытянулся во весь свой дурацкий рост и радостно завопил:

— Привет, капитан! И вы здесь?

Доктор равнодушно смотрел в окно, а директор со слабым удивлением на лице повернулся ко мне. В какой-то миг мне померещилось облегчение в выражении его глаз, но мне уже было на все плевать.

Я медленно полез в карман, вынул из потайного клапана служебную карточку и с непонятным самому себе злорадством сунул ее директору под самый нос.

Ползунок ночной лампы я довел до конца, волосок едва тлел. Повернувшись с боку на бок, а затем приподняв и опустив ноги, я аккуратно запаковался в одеяло. В комнате было прохладно, кондиционер так и не включили. Завертываться в одеяло меня научил Гервег, в армии. С моим гуманитарным образованием шансов устроиться на работу не было, и я завербовался на три года. Во время заварухи в дюнах, когда взбунтовалась стартовая команда берегового комплекса, я заработал две дырки и повредил ногу. Гервег выволок меня на себе под огнем ошалевшего от наркотиков персонала базы. Компенсацию я быстро проел, а в Бункере вежливо объяснили, что работой они не обеспечивают, и выслуга лет аннулирована за недоблестное поведение потерю оружия. Снова меня выручил Гервег, его дядя оказался шишкой в полиции, я плюнул на все и оттрубил два года в школе для переподготовки. Там меня заметил Шеф, выделил, два удачных дела — и я попал в штат.

Я почти согрелся, но никак не мог заснуть. Теперь здесь знают, кто я, безопасность, следовательно, возросла. После принятия Закона о Возмездии убийства и подозрительные несчастные случаи с сотрудниками федеральных органов сошли практически на нет. Пока я здесь, мне ничего не грозит, да и на обратном пути тоже. Если над ними зависнет бронированный двухвинтовик и даст ракетный залп, то вряд ли понадобятся оружейные мастерские и спортзал. Разумеется, все это при условии, что они не в номерном квадрате. Но кто меня пустит в квадрат?!

Плохо, что они спокойно приняли мою засветку. Директор слегка удивился, а персоналу, кажется, на все плевать. Я объяснил директору, что мой визит связан с побегом Пита, но пусть это его не волнует, дело формальное, а инспектором я назвался, чтобы не будоражить воспитателей и подопечных.

Директор и не думал волноваться! Будь он трижды артист — игру я бы заметил, но он действительно был спокоен. Ему все равно, кто я и зачем, а это могло означать одно — за ним стоит реальная сила. Либо армия, либо курия. Не исключено, что и то, и другое.

Перебирание бумаг, опрос воспитателей и охранников ни к чему не привели. На мои расспросы, каким образом и почему удрал Пит, воспитатели пускались в рассуждения о сложной и тонкой психологии подростка-делинквента, а охранники с унылым однообразием жаловались на нехватку рук.

О выпускниках я пока не заикался, не торопясь ворошить осиное гнездо. Не нравилось мне здесь и что-то фальшивое мерещилось во всем. Так вроде школа как школа, а зайдешь за фасад — обнаружится, что это огромная декорация с пыльной мешковиной и трухлявыми подпорками сзади.

Я насторожился. По коридору кто-то шел, один, особенно не таясь. Шаги затихли у моей комнаты. За дверью потоптались и постучали. Плохо! Если бы сейчас ворвалось несколько молодчиков с кастетами или даже пукалками, я бы знал, что делать. Но когда вежливо стучат, значит, безнадежно!

В дверь еще раз стукнули, и темная фигура, возникшая в проеме, спросила голосом директора:

— Вы спите?

Я приподнялся на локте, пружины тонко скрипнули.

— Мне ненадолго, — сказал директор и вошел.

Выключатель находился у изголовья. При верхнем свете директор выглядел представительно: крупная фигура, высокий лоб, опущенные уголками вниз усы и подозрительно спокойные глаза.

Пока я натягивал брюки, он молча сидел у стола, внимательно разглядывая свои ногти. В моей практике ночные визиты кончались обычно тем, что на десерт собеседник пытался меня кокнуть либо подкупить. Впрочем, если бы директор вдруг кинулся выкручивать мне руки, я не поверил бы глазам. Не к лицу! Это дело лысого или даже Пупера, а то есть у них еще такой, физиономия — вылитый Бак-вивисектор.

— Надеюсь, — произнес наконец он, — у вас все в порядке?

— Разумеется, — улыбнулся я, хотя мне стоило больших трудов не послать его к черту, — дело почти формальное. Не хотелось впутывать департамент просвещения, хотя, — здесь я еще раз улыбнулся, — мы воспользовались их вывеской. Ваши парни не ангелы, Джеджер тоже, знаете ли…

— Неужели он что-то натворил? Нам бы сообщили!

— С ним все в порядке.

В этом я как раз и не был уверен, но сейчас меня больше занимал сам факт полночного разговора. Притом столь содержательного.

— Вы уезжаете завтра? — спросил он.

— Если ничего не изменится…

Глаза его чем-то полыхнули, кажется, бешенством.

— Послушайте, вы срываете нам работу. У нас дел по горло!

— У меня тоже. — Я сочувственно развел руками. — Масса дел, Ничего, завтра посмотрю кое-какие бумаги, а после обеда распрощаюсь. — А сам подумал: «Там видно будет!»

— После обеда?.. Вам удобнее выехать утром.

— Этот вопрос, с вашего позволения, я постараюсь решить сам.

Он устало вздохнул, полез в карман, достал круглый пластмассовый жетон и бросил его на стол.

— Утром! — тихо заключил он нашу беседу и вышел.

Минуты две я просидел в легком оцепенении. Во-первых, машину я взял свою, а не служебную, и теперь Шеф черта с два выпишет чек на бензин. Во-вторых, прибавки в этом году можно не ожидать, да и в будущем тоже такой прокол!

Я повертел прозрачный жетон с впрессованной в него золотистой буквой «к» и сунул в карман.

Разочарование было не очень велико, я подозревал нечто а этом роде. Одно смущало: жетонами курии так не бросаются, я поверил бы и на слово. Не такая важная шишка, чтоб жетон… За все время службы я только второй раз видел кругляш. Крайний случай и высший козырь. И вдруг высшим козырем по скромному капитану! Что-то не то! Требуется, чтобы я убирался скорее, значит, могу увидеть или услышать нечто, ради чего меня и прихлопнули жетоном. Как там приговаривал директор, когда обходили классы? «Ребята при деле», — вот что он повторял.

Хорошенькое дельце!

Выпускников прибирает к рукам курия. Еще бы! Славно подготовленные крепкие парни с бурным прошлым, хорошо владеющие оружием. Курии мусор не нужен и просто вреден. То-то в последнее время шатунов стало меньше.

Странно получается с директором. Если бы жетон предъявил лысый или этот Пупер, я бы не очень удивился. Но директор! Я видел его досье: Игнац Юрайда, пятьдесят два года, неженат, педагог, награжден медалью конгресса «За гуманизм».

Этот гуманист швыряется жетонами как заправский «кардинал» — чушь какая-то. В свое время его таскали в комиссию по расследованию антигосударственной деятельности. Протесты общественности, вой прессы. И вдруг такой поворот! Я не ангел и работаю не с ангелами. При случае могу поступиться принципами, бульдозер зонтиком не остановишь, как говаривал старина Бидо, когда его в очередной раз вышвыривали из отделения, ничего не добившись. Не всем же играть благородные роли, но когда короли превращаются в шутов — это как-то не по правилам.

Могли его купить или запугать? Его дом дважды пытались сжечь ультра, где-то на Юге Африки брали заложником сепаратисты, несколько раз в него стреляли. Такого можно сломать, но запугать вряд ли. Да и на что он нужен, сломленный? Курия любит, чтобы себя выкладывали с любовью к делу. А вот какое дело — это уже конклав преподнесет в лучшем виде и надлежащей упаковке. Объяснят так, что сам поверишь и других убедишь в отсутствии иного выхода.

На втором этаже, судя по слабой музыке и еле слышному смеху, не спали. Я посмотрел на часы — поздновато… Звукоизоляция у них хорошая: в зале я видел «Филисдо», тысячеваттный ритмизатор, ко мне же доходил слабый писк.

«Мальчики при деле» — лучше не скажешь! При деле! Да-а, стоило ему лет десять назад пройтись по Арлиму, и если голову не открутят, то молись богу, дьяволу или Национальной декларации, чтобы жуткие полчища юных негодяев занялись чем-нибудь толковым, а не шлялись по улицам, терроризируя весь район. А может, он увидел, как вся его работа, гордые принципы и белые манишки летят ко всем чертям и что высокие идеалы не стоят фальшивой монеты, потому что на каждого порядочного и достойного, выпестованного им, наше общество, образец истинной демократии самого свободного мира, плодит тысячами подонков.

Его могли купить и тем, что организованная преступность, в просторечии — курия, противостоит в первую очередь государству и оспаривает его грабительские прерогативы, облегчая карманы налогоплательщиков. И, прошу заметить, не какая-нибудь там мафия, каморра, триада, а именно «курия»! Для благозвучия или черт знает для чего преступный синдикат присвоил себе имя центральных учреждений папской власти, и взамен «акул», «торпед», «капо» появились «аббаты», «кардиналы»… Он мог выбрать меньшее зло, и меньшим злом для него оказалась курия.

В моих рассуждениях была неувязка. Юрайда, судя по тому, что я о нем знал, скорее примкнул бы к левакам или радикалам, чтобы героически и бессмысленно погибнуть в стычке с полицией, не запятнав чистоты своей совести. Для курии у него характер не тот, хотя что я знаю о его характере? Подозрительно вот что: если ребят прибирает курия, то фамилии менять глупо. И жетон ни к чему. Значит, я наткнулся или могу наткнуться на нечто запретное. Но что задумали в курии — переворот? Зачем тогда начинать со школ, пестовать юнцов, а главное — меня и близко бы не подпустили. Шеф бы придержал. Хоть мы и зовем его за глаза «Трясунчиком», это не очень справедливо, если надо, он и сам полезет в пекло. Долг службы, честь мундира и все такое… Но там, где пахнет курией, он становится тверд и несгибаем, проявляя коварство и отвагу в чудовищных дозах, лишь бы не ходить по минному полю. Нюх у него на курию фантастический, подозреваю, что он на дотации. Что делать! С курией, если идти поперек, шансов просто нет, а это всегда обидно, когда нет шансов. На это дело, будь оно хоть на нитку связано с курией, Шеф не отпустил бы ни при каких обстоятельствах, разве что пожелай он избавиться от меня. Но если меня утопят, в гору пойдет Торл, дурак потомственный и патентованный, а Шеф после курии больше всего боится дураков.

Сверху все еще несся писк ритмизатора и слабый топот.

Что ж, подумал я, если надо уехать, то я уеду. Порадую шефа жетоном. Но еще не утро! А поэтому не будем беспокоить директора Юрайду и предпримем легкий марш-бросок на второй этаж. Чуть позже…

2

Наверху стихло. Минут двадцать я выжидал, прислушиваясь, а затем вышел в коридор. Никого не было, но там, на этажах, у лифта вполне мог сидеть охранник. На всякий случай.

Где у них лестница, я так и не понял, однако днем, обходя здание, обратил внимание на водосточные трубы, гладкие, блестящие, словно отполированные. Несолидно ползать по ночам, но на что только не пойдешь, лишь бы не тревожить занятых людей.

Я был уверен, что на первом этаже, кроме меня, никого нет, но эта уверенность быстро исчезла, я чувствовал затылком, как сзади неслышно и быстро подкрадывается… с кастетом… сейчас врежет! Не оборачиваясь, я резко дернулся вправо и стукнулся о стенку. За мной никого не было. Я пожал плечами и вернулся в комнату.

Взяв из портфеля кое-какие мелочи, я пошел к выходу. У последней двери услышал странные звуки и слегка приоткрыл ее. Из комнаты выполз могучий храп. Я вздохнул и пошел дальше. Дверь во двор, как я и предполагал, была открытой.

Во дворе было темно и глухо. Ежась от прохлады, я прошелся вокруг дома, дважды ударившись плечом о дерево. Можно было подумать, что в здании, темнеющем на фоне безоблачного звездного неба, все вымерло, если бы не тонкие спицы света, местами пробивающиеся на втором и третьем этажах. Луны не было видно, ее загораживал склон.

Пока я ходил у дома, ветер пригнал туман, звезд почти не осталось. Я споткнулся о корень и, к стыду своему, потерял направление. Внутренний голос подбивал идти вправо…

На руку упало несколько капель, но дождя не было. Я пошел быстрее и тут же уперся вытянутой ладонью в металлическую полосу. Нащупав соседние, я понял, что голос привел к воротам.

Выругавшись, я повернул обратно и пошел медленнее.

Не успел я отойти шагов на двадцать, как затылок опять свело от напряжения. Я был уверен, что за мной кто-то идет. Шагнул с дорожки в траву, за дерево. Во мне медленно взбухала злоба. Если и эта тревога окажется ложной, то я за себя не ручаюсь…

Кто-то беззвучно прошел мимо, выдавая себя движением воздуха. Он шел от ворот, следовательно, к школе. Слава богу, что-то начало происходить. Наконец появляется некто, за которым можно следить, выявлять контакты, кого можно брать с поличным и нейтрализовать. Ночная приставка барахлила. Пока я вкручивал фильтры, он ушел за поворот. Не отрегулировав приставку до конца, я двинулся за ним. Большой четкости не требовалось, хватит и контура. Не подвели бы только батареи, все-таки сыро…

Возбуждение улеглось, все становилось обыденным, привычным. Ночной гость, судя по контуру, — мужчина. Охранник или воспитатель, загулял допоздна в Долине, а теперь спешит исполнять служебные обязанности. Я беру его за кадык и спрашиваю, не пешком ли он двигался от самой Долины, а если его подвезли, то кто и докуда и почему не было слышно машины.

Он будет врать или говорить правду, а мне бы только за слово зацепиться. Ну, а если это подопечный, то еще лучше. Он быстро расскажет, как выбирался из школы, куда и к кому уходил, а главное: почему вернулся? Если же посторонний, то открываются очень богатые перспективы. Курии, например, нет нужды лазать по ночам!

Ночной гость вышел прямо к зданию. Я сунул приставку в карман. Ветром разогнало туман, звезд хватало, чтобы следить за перемещениями пришельца, тем более что из-за горы весьма кстати вылез край луны.

Пришелец подошел к входной двери. Я напрягся, собираясь догнать его у лифта, однако полуночник потрогал дверь, затем отошел на несколько шагов и, судя по позе, стал разглядывать окна.

Правую руку он держал в кармане, а левую у лица. Та-а-к! Я выдернул приставку и нырнул за скамью. Минуты две он стоял неподвижно, я успел подстроить фильтры. Он стоял боком, лицо светилось красным пятном, у лица дрожал полупрозрачный прямоугольник с темными четкими кружками. Проклятие! У него тоже приставка ночного видения. Хорош бы я был, если бы он обернулся.

Ночной пришелец снова пошел к двери, открыл ее, заглянул внутрь и отошел, оставив ее открытой. Затем двинулся в мою сторону, смотря куда-то вбок. Дойдя до угла, он заглянул за дом, потом вернулся, но опять не вошел. Проверяет подходы!

Пока он шелестел листвой за углом, я в несколько прыжков оказался у входа и пробрался в свою комнату. Встав у двери так, чтобы видеть в щель коридор, я вытащил из футляра ампулу с люмоксином и погасил свет. Будет забавно, подумал я, если он полезет ко мне в комнату. Мелькнула мысль, что фигурой он напоминает Шефа. Я позволил себе улыбнуться, но тут освещение в коридоре изменилось, почти неслышные шаги приблизились к моей двери. Я поднял ампулу.

Когда темная фигура пересекла поле моего зрения, я зажал свободной рукой нос и рот и сдавил тонкий пластик. Струя люмоксина, шипя и испаряясь, брызнула в коридор. Глухой шлепок об пол.

Задержав дыхание, я сосчитал до пяти и вышел в коридор.

Среднего роста мужчина в черной кожаной куртке лежал лицом вниз, мерно сопя и время от времени постанывая. Я втащил его к себе, включил свет и перевернул лицом вверх.

Минуту или две я в идиотском трансе, еле сдерживая истерический смех, смотрел на его лицо с родинкой под носом.

Теперь я уже ничего не понимал.

Надо же! Старина Бидо собственной персоной пожаловал в гости.

— Вы всегда сначала стреляете, а потом смотрите — в кого?

— Вот вода…

Бидо отхлебнул из стакана и, застонав, взялся за голову. После люмоксина, как с похмелья — жажда и головная боль.

На столе был разложен малый джентльменский набор, который я выгреб из его кармана, пока он лежал без чувств. Пукалка с глушителем, кастет, отмычка, моток толстой лески с крюком и метателем, несвежий платок, начатая пачка «Люкса 001» и визитная карточка, нащупанная в потайном клапане за лацканом. Самым интересным из этого перечня была визитная карточка. Жирным золотом оттиснутые буквы гласили, что в миру Бидо зовут Лайоном Круипо. Это не новость: когда он попадал к нам, трясли его крепко, подозревая в скупке краденого у шатунов. Но вот маленькая четверка в углу визитки, медленно становясь на свету невидимой, говорила о многом. Пока Лайон — Бидо жадно пил воду, я развлекался тем, что зажимал угол между большим и указательным пальцем. Через несколько секунд четверка снова проявлялась.

Кто бы мог подумать, что наш скромный Бидо — «аббат»!

А как он крутил на допросах, ломая из себя бедного, несчастного иммигранта! Еще бы, найди мы у него визитку, отпустили бы не связываясь, а если втемную, то без шума прихлопнули бы. Опять же курия не любит, когда светятся без нужды и без санкции.

Старина Бидо немного пришел в себя. Его длинное лицо еще больше вытянулось, он с сожалением глядел на меня, предоставляя выкручиваться из ситуации самому.

Лучше бы он оставался старым шатуном, хитроватым, безопасным и весьма симпатичным шатуном. С «аббатом» не поговоришь запросто о жизни, не рявкнешь внезапно и не возьмешь за ухо. «Аббат» при случае может выйти и на Шефа. С другой стороны, если приспичит, я могу выйти даже на «кардинала», ну и тем более на «аббата». Поговорим как равный с равным!..

Бидо допил воду и, отложив стакан, принялся рассовывать свое хозяйство по карманам.

Не было ни одной стоящей мысли, потом пришли сразу две, мелькнули, спутались… Бидо при любых обстоятельствах не должен был красться и таиться, наоборот, ввалился бы с шумом и обязательно с оравой служек. Марку держать надо!

Но что же получается: директор Юрайда мелкий самозванец? Такого курия никому не простит, как ни крути, место директора в этой школе скоро будет вакантным. Но что, если в курии раскол и свои темные дела, настолько темные, что скоро вакантной окажется моя должность?

Вот еще о чем я думал, наблюдая, как старина Бидо запихивает в карман пачку «Люкса»: я трепыхаюсь здесь черт знает сколько и не выкурил ни одной сигареты. Курящих тоже не видел, просто не курит никто, и все! Я забыл о сигаретах и не вспомнил бы, если бы не «Люкс», а ведь моя норма — полторы пачки в день! От этой бессмыслицы стало страшно, холодом обдало голову. Меня проняло — дело и впрямь нечисто!

Старина Бидо явно не собирался курить, хотя у меня на допросах клянчил сигарету за сигаретой, выдирал зубами фильтр и прикуривал одну от другой.

Не распыляют же здесь, в конце концов, антитаб в кондиционерную систему? К тому же Пупер ее никак не задействует, лентяй такой! Оригинальная методика воспитания: стрелять из миномета можно до изнеможения, пулеметы, каратэ или палочный бой — сколько душе угодно, но вот курение… ай-яй-яй, курят только дурные мальчики, которые не ходят в воскресную школу, не слушают наставлений матушек и непременно плохо кончают. Может, у директора Юрайды идиосинкразия на табачный дым, и он сыплет щедрой рукой антитаб в вентиляцию и в кастрюли…

— Недоразумение можно считать не имевшим места, — вежливо улыбнувшись, произнес Бидо.

— Несомненно, — как можно добродушнее произнес я.

— Мы вполне могли бы установить неофициальный контакт, вы понимаете… — Он пошевелил в воздухе пальцами.

— Если не ошибаюсь, школа не контролируется вами?

— Право, затрудняюсь… — замялся он.

— Спасибо, достаточно. Неофициально фиксирую, что вы ничего не сказали. Тогда кто их пасет?

— Не знаю. Собственно говоря… э-э-э…

— Ясно! Ты… пардон, вы для того и… Есть предположения?

Старина Бидо в большом сомнении гладил свой подбородок, его распирали противоречивые чувства. Честно говоря, тот, прежний, Бидо — фонтан вранья и остроумный сквернослов — мне нравился больше, чем этот уныло дипломатствующий «аббат».

— Они к нам не имеют никакого отношения, — медленно начал он, — мы потрясли кое-кого, но впустую.

Курия ничего не выяснила! Вот это дела! Куда же я, позвольте спросить, лезу и во что уже успел вляпаться? Разведка? Нет, они меня завернули бы за сто километров.

Хорошо, что я не один в этом чертовом месте и Бидо теперь в роли напарника. Дело становилось мрачным и непонятным. Правительство в лице разведки и курия в своем собственном лице вроде бы не имели отношения к этому заведению, а насколько мне известно, это единственно реальные силы, с которыми надо считаться а нашей благословенной стране. Некоторые полагают, что это одна сила. Может, радикалы? Но они могут наскрести монет разве что на десяток списанных пулеметов. Радикалами не пахнет, левыми тоже, левые против насилия принципиально.

Старина Бидо оглядел комнату, нервно зевнул и сообщил, что собирался идти напролом. Недавно здесь пропали трое, сгинули и чирикнуть не успели. И не новички, один из них стажировался на Сицилии. С Бидо человек двадцать, оцепили школу за оградой, никто не выскочит. Он решил взять первого, оттащить за ворота и встряхнуть как следует.

Моя ночная вылазка была ничуть не умней. И я собирался брать языка, трясти, вытряхивать, но что именно — представлял слабо. Теперь я понимал безнадежность моей затеи: ну взял бы охранника или воспитателя, а что они могут знать? Нет, господа мои. Надо брать директора и трясти до посинения. Что они делают с детьми, куда их потом прячут и кто за этим стоит?

Бидо согласился с моим планом сразу.

— Могут ваши люди пойти без вас напролом? — спросил я.

— Нет, они будут ждать меня или сигнал. Если не вернусь через… — Он беспокойно взглянул на часы, подцепил ногтем кнопку, за ней блеснула тонкая нить.

В часах пискнуло. Бидо шепнул что-то вроде «место», и кнопка втянулась обратно.

— Вовремя, — облегченно вздохнул он, — через полчаса они бы тут все разнесли. Теперь до сигнала.

Старина Бидо задремал на стуле, мне же не спалось. С ночным гостем откровенного разговора не получилось. Он так и не сказал, почему сам явился в школу, а не послал кого помельче.

Интересно, в какую все-таки берлогу я лезу, если даже курия здесь ползает по ночам, а законспирированный «аббат» шастает с пистолетом? Надо уносить ноги. Шефу покажу жетон, порадую старика. Правда, в прошлом году за неделю до аварии Барлетт ляпнул с похмелья, что дочь Шефа обручена чуть ли не с племянником «кардинала». Барлетт обычно врал оптом и в розницу, но можно предположить, что Шефа попросили по-семейному пощупать это дело. Возможно, старина Бидо прикрывает меня или дублирует.

Мне не спалось. Я достал зажигалку и прошелся наугад по кнопкам второго этажа. Тоже не спят. Кнопка четыре — это холл.

«…Мы на двух машинах выскочили да как дали вдоль дороги, эти все попрятались по норам. А потом Кук прошелся из лейки, вот крику-то было, ха-ха-ха, а на базу вышли только вечером, а там ловушка, Кука в темноте зацепили, а Пет сказал, что Куку теперь крышка, если не успеем до утра выбраться…»

«Успели?» — спросил второй ломким голосом.

«Успеешь, как же! Влезли в болото и хлюпали сутки, а вокруг эти носились, головешки кидали».

«А-а-а…»

«Вот тебе и «а»! Пет сказал, "сволочи, мальцу каникулы испортили".

"Вы что тут сидите? — вмешался третий голос. — Тест по химии уже раздали, не успеете, олухи".

Интересный разговорчик, надо спросить у ребят, куда их возят на каникулы и какие это еще каникулы в спецшколе? Занятия ночью, в четвертом часу… не спят они вообще, что ли?

В классах я тоже оставил кнопки. В одном было тихо, в другом, судя по всему, шел урок!

"…Вопрос твой хорош, Макс, но ты забегаешь вперед. К прерафаэлитам мы еще вернемся, и ты мне напомнишь… — говорил мягкий, хорошо поставленный голос. — Теперь обратите внимание на лицо всадника. Видите, это не свирепая жажда убийства, нет, перед нами напряженное спокойствие честного сожаления. Воин убивает, потому что идет бой. Кто прав, а кто виноват, спрошено будет после, а пока либо ты, либо твой враг. Заметьте, краски не грубы и не крикливы, что было свойственно раннему периоду творчества. Преобладают полутона, война изображается не грудами окровавленного мяса, нет, мы видим пластику мышц, а линии копий и мечей рассекают пространство картины на фрагменты, членимость которых строго мотивирована — сила против силы…"

Не знаю, сколько времени я бесцельно вертел в руках зажигалку. Можно подумать, что это не школа для социально опасных подростков на особом режиме, а Коперфильдский колледж для интеллектуальной элиты! В конце концов здесь собраны не мечтательные отроки с томиком Овидия под мышкой, а завтрашние шатуны или профи для курии. И попали они сюда не по злой воле родителей, заточавших младших сынов в монастырь. Для чего же им лекции по живописи, притом ночью?

Старина Бидо вдруг тонко захрапел. Еще одна проблема. Даст ли мне его оцепление благополучно выскочить отсюда или прихлопнет? По недоразумению…

Глаза слипались. Засыпая, я подумал, что если заваруха начнется ночью, то очень много шансов наутро проснуться покойником.

Проснулся я от толчка.

Старина Бидо стоял у двери, и рука его была в кармане. Заметив, что я встаю, он поднес палец к губам.

В коридоре гремели шаги, слышалась возня, гудел лифт. Бидо энергично выругался и отошел от двери.

— Доброе утро! У них что, двери не запираются?

— Видимо, нет, — ответил я.

Бидо прошелся по комнате, поглаживая подбородок. Придя к какому-то решению, он вытянул кнопку часов и, косо глядя на меня, зашептал в нее. Часы он прижал к уху.

Я вошел в душевую и умылся. Бриться не стал, щетина еще незаметна, тем более что бритву я уже сунул в портфель. Покончив с туалетом, я вернулся в комнату и обнаружил Бидо сидящим на неубранной кровати. Он растерянно вертел в руках часы, осторожно постукивая по ним пальцем и снова прижимал к уху.

— Черт бы побрал эту технику!

— Могу предложить свою. — Я полез во внутренний карман.

Бидо криво улыбнулся и покачал головой. Значит, работает с дешифратором. Он даже слегка осунулся, в глазах появился лихорадочный блеск. Я даже сказал бы, что он отчаянно трусит. Впрочем, это его личное дело. Я тоже не супермен без страха и упрека и если рискую, то в разумных пределах.

Восемь утра. Пора начинать нашу авантюру. Утешало одно: за моей спиной теперь маячит курия и, оказавшись в темной комнате с двумя чудовищами, не наступлю на мозоль хотя бы одному.

— Значит, так, — сказал я, — моя задача — заманить сюда директора. Если не выйдет, мы вызываем подкрепление.

— Мне не нравится это! — мрачно проговорил Бидо, снова прикладывая часы к уху.

— Они могут не дождаться сигнала?

— Нет, но… — Старина Бидо задумался.

— Ну, хорошо. В случае чего поднимайте своих.

Я вышел во двор и несколько растерялся. За время, проведенное здесь, обстановка изоляции и умолчаний, тумана и полумрака стала привычной. А сейчас небо было чистое, два облака в вышине тянулись друг за другом, солнце наполовину вышло из-за гор, а листья багровыми и желтыми пятнами окаймляли двор.

По школьному двору носились парни, покрикивая, задирая и толкая зазевавшихся. Причиной оживления был армейский четырехосный «беккер», до верха брезентовой крыши набитый картонными ящиками. Двое опускали их вниз, остальные подхватывали, волокли и складывали у входа. Через несколько минут я обнаружил причину суматохи: ящики, на мой взгляд, совершенно неотличимые друг от друга, без надписей и наклеек, сортировались и растаскивались по разным местам. Крик, шум и дерганье шли из-за споров, куда какой ящик нести.

Двое воспитателей безучастно наблюдали за разгрузкой, у кабины директор Юрайда подписывал на колене бумаги и по одной совал их в окно водителю.

Я увидел Селина, он стоял у кузова и распоряжался, куда нести очередной ящик, непрестанно покрикивая: "Не перепутайте, не перепутайте!" Затем сорвался с места, подбежал к ближайшему штабелю и выдернул из середины ящик — штабель развалился, от крика зазвенело в ушах.

На меня не обращали внимания. Если у нас с Бидо совместная акция завершится благополучно и я целым выберусь отсюда, то долго буду помнить это утро, грузовик, коробки и себя, дурака дураком, ничего не понимающего…

Проходя мимо коробки со слетевшей крышкой, я заглянул в нее. Рулоны бумаги, белой бумаги раза в два шире туалетных рулонов. Они что, на десять лет запасаются, что ли?

Юрайда отошел от кабины и заметил меня. Для начала я пожелал ему доброго утра. Он ответил мне тем же. Выдавив из себя еще несколько пустых фраз, я замолчал, соображая, как умудрился широченный «беккер» пролезть через ворота, миновав врытый посередине рельс?

— Ребята заправили вашу машину, — сказал директор, намекая, что пора, мол, мне и прощаться.

— Спасибо, — ответил я. Интересно, чем заправили и что от меня останется, когда сработает их заправка? — Теперь бумаги…

— Какие еще бумаги? — резко спросил директор.

— От силы пять — десять минут, оформим акты, и все. В конце концов я тоже не хочу задерживаться, — сухо добавил я.

— Итак, я вас слушаю. — Тон директора сделался нейтральным.

— Разумеется, не здесь! — Я обвел глазами двор.

Директор Юрайда нахмурился. Ему явно не хотелось говорить со мной о чем бы то ни было, и он, по всей видимости, считал, что я просто тяну время. Тем не менее наживку глотнул, хотя все пошло немного не по плану. Он попросил дождаться меня в кабинете, пока он покончит с разгрузкой. Ладно, пусть будет так.

Я не стал беспокоить старину Бидо, поскольку в свой кабинет директор мог вернуться не один и пришлось бы нашуметь, а это ни к чему. Связи с курией афишировать небезопасно.

В кабинете за директорским столом сидел Пупер и рылся в бумагах. Увидев меня, он расплылся в улыбке, кивнул, сгреб все в ящик стола и попятился к двери, чуть не опрокинув кресло.

Сев на его место, я дождался, пока он закрыл за собой дверь, и отколупнул «кнопку». Не оставлять же на память. Интересно, почему здесь любой вхож в кабинет директора и может шарить в бумагах? Я выдвинул верхний ящик и наугад взял несколько листов, Платежные бланки.

Два раза на селекторе загорался вызов, но я его проигнорировал. Потом селектор привлек мое внимание. Оказалось, это простой телефон с приставкой, а не внутриведомственный многоканальник. Может, у них есть прямая связь с Долиной?

Недолго думая, я набрал номер местного отделения. Трубку взял дежурный, я назвал код и столичный номер. Через минуту он соединил меня с нашей конторой. Моих на месте не было, а секретарша промурлыкала, что начальство работает дома.

У Шефа трубку никто долго не снимал, потом взяла его жена. Минуты три ушло на пустую болтовню, директор мог войти в любой момент, а мне почему-то не хотелось, чтобы он застал меня на телефоне. Наконец она позвала супруга.

Шеф удивился моему звонку и спросил, не произошло ли чего-нибудь, требующего немедленного вмешательства. Нет-нет, заверил я, все более или менее в порядке (здесь я мысленно выругался). Как скоро, спросил Шеф, я думаю возвращаться? Как получится, ответил я, думаю, что скоро. Шеф помолчал и спросил, как я себя чувствую.

Он был уверен, что телефон прослушивается. Было бы странно, если нет. На вопрос о самочувствии я разразился тирадой, в которой описывал состояние печени, желудка и предстательной железы. Пусть слухачи гадают, что я имею в виду. Шеф тоже задумался, потом хохотнул и пожелал удачи.

— Еще один вопрос, — успел сказать я до того, как он собрался положить трубку, — что там в книжке у Лучника насчет меня?

Опять молчание. Шеф кашлянул и спросил, правильно ли он меня понял. Разумеется, ответил я, все, наверно, в ажуре, но на всякий случай… И если не трудно, то желательно сейчас.

Шеф передал трубку жене, и, пока она молола языком, я, поддакивая и хихикая в нужных местах, гадал, скоро ли вернется директор, и что меня дернуло спросить о реестре. Интуиция, что ли? Те несколько сотен квадратов были в основном правительственными объектами, нашпигованными новейшей или выдаваемой за новейшую техникой и тщательно оберегаемыми от глаз честных налогоплательщиков, на чьи деньги, кстати, они были построены, Кому хотелось, тот мог все разглядеть со спутников слежения.

Жена Шефа умолкла на полуслове, в разговор с параллельного телефона вмешался Шеф.

Он сообщил, что к моему возвращению даст секретарше команду готовить на меня бумаги, что я уже засиделся в капитанах и пора расти дальше, что мне надо срочно сворачивать дела и выезжать прямо сейчас. Когда же я, похолодев, спросил, почему меня не предупредили, он резонно ответил, что надо было самому позаботиться о пределах своей деятельности. И положил трубку.

К своему удивлению, я вдруг понял, что во мне нет страха. Теперь, когда я знал, что Закон о Возмездии не распространяется на квадрат школы и неважно, кто тут ворочает — правительство, разведка, курия или все хором дружной семейкой, я получил свободу рук. Вернее, ног. Шеф будет с меня пылинки снимать и на себя перекладывать, он ведь тоже ковал мое поражение.

Встану сейчас и тихо удалюсь, не хлопая дверью, пока они разгружают. Портфель, правда, остался в комнате, но портфель не стоит заупокойной мессы. Пусть останется на память Бидо. Да, вот еще с Бидо… неудобно покидать не попрощавшись, но ничего не поделаешь — я в эти игры не играю. Ставки не те и правил я не знаю. А Бидо меня простит, если выберется без ущерба. Мне самому надо подумать, как я прорвусь мимо его головорезов. Грузовик они, правда, пропустили… в школу. А из школы?

Я поднялся с директорского кресла и остался стоять. Что за бред, подумал я, даже если мы с Шефом вели себя как последние недоумки, то куда смотрела курия? Итак, Шеф засылает меня не глядя, неважно — сам или по просьбе. Бидо возникает из тьмы и входит в контакт со мной. И все благополучно забывают свериться с реестром номерных квадратов! Ну, пусть я обычно беру дело без расспросов, пуст». Шеф забыл посмотреть карту. Но чтоб курия совалась туда, где ей делать нечего!.. Если же они решили здесь поживиться, то мне ни к чему торчать между двумя дорожными катками. В конце концов мое начальство не возражает, если я оперативно унесу ноги. Можно намекнуть старине Бидо, что мы моемся чужим мылом и пора тихо оставить этот гостеприимный уголок, пока нами всерьез не занялись костоломы, которые не чета его гвардии. Но если Бидо знает, на что идет, и сочтет меня дезертиром, то будет вправе поступать по законам военного времени. Одному, подумал я, выбираться легче. Я его сюда не звал!

Я снова опустился в кресло. При мысли, что надо красться мимо комнаты, где затаился Бидо, пробираться через двор и кордон, возникали разнообразные «но», мешала скверная неуверенность.

Обидно было уезжать, ни в чем не разобравшись. Я оказался в постыдной роли человека, которого крепко взяли за нос и водили по комнатам со словами: «Хотите на дурака посмотреть?» Да провались они все, зачем мне лезть в их делишки, если нет криминала? А если есть, то тем более. Я не идеалист. В наше время быть идеалистом не только глупо, но и опасно.

Наконец я выбрался из-за стола и пошел к двери, но тут в кабинет вошел директор Юрайда.

— Не хотелось оставлять у вас превратное мнение о нашей работе, сказал директор.

Я плюхнулся в кресло перед столом, озабоченно глянув на часы: мол, мне пора…

Директор тактично улыбнулся. Улыбку можно было расценивать как поощрение моей игре либо как насмешку над моими ужимками. А может, и так, и этак. Плевать, игра пока его!

Он сгреб со стола оставшиеся бумаги в ящик, минуту молча сидел, затем сильно потер нос, извинился и вывалил бумаги обратно, перебирая их по одной. Я без интереса следил за его манипуляциями, переводя взгляд с бумаг на лицо, а с лица на телефон. Жаль, что я не спросил у Шефа, как им удалось забрать Джеджера. Быстро они его заполучили, без волокиты с оформлением, а это странно, я знаю тех ребят — им даже президент скомандует, и то неделю будут тянуть.

— Вот она! — провозгласил директор, взмахнул сложенным вдвое листком бумаги. — У нас сейчас бедлам, скоро выпуск.

Я развел руками, в смысле, ничего не поделаешь.

— Так вот, я надеюсь, что вы все-таки догадались, что у нас не притон. Прошу извинения за дешевый розыгрыш с жетоном. Страх перед этими мерзавцами так велик, что я был приятно поражен тем, что вы не покинули нас а ту же ночь. Признайтесь, вы были уверены, что столкнулись с курией?

— Ну, еще бы! — охотно согласился я, тем более что так оно и было. В следующую секунду я сообразил, что веду себя как кретин, и мгновенно скорректировал: — Как — это розыгрыш?

Директор испытующе глянул на меня, задумался, махнул рукой.

— В любом случае вы вели себя достойно. Не кинулись за мной, уверяя в сочувствии, но и не сбежали. Хорошо, когда люди не теряют достоинство. Вы мне понравились!

— Польщен, — только и сказал я. Знал бы он…

— Жетон можете предъявить вашему начальству, и вас оставят в покое (о покое я сам позабочусь, подумал я, выбраться бы, а жетон мне самому пригодится). Но рассеять ваши сомнения…

— Позвольте, — я не мог отказать себе в удовольствии подергать тигра за усы, — если вы не в курии, то у меня появляется основание безбоязненно продолжать расследование.

Директор Юрайда разочарованно вздохнул.

— Что вы расследуете, в чем состав преступления? Вы ведь разобрались с Джеджером, не так ли?

— С ним да, но не с остальными, — тихо сказал я. Пора было открывать карты.

— А кто вас интересует? — удивился директор.

— У меня тут списочек. — Я достал из записной книжки листок распечатки, аккуратно развернул его и вручил директору. — Это не все, но для начала, думаю, хватит.

Просмотрев список бывших выпускников, он вернул его мне с тем же безмятежным выражением лица, с которым брал.

— Если вас не затруднит, дайте адреса хотя бы некоторых.

Медленно покачав головой, он неожиданно рассмеялся.

— Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше любопытство. Нет, я действительно не знаю, где они сейчас находятся.

— Следует понимать так, что к их исчезновению вы имеете некоторое отношение?

— Почему сразу «исчезновение»? Мы действительно имеем отношение к их перемещению за пределы страны. Вы удовлетворены такой формулировкой?

Формулировка меня удовлетворяла. Я кивнул.

— Ну, хорошо. Я думаю… У вас есть дети? — вдруг перебил сам себя директор.

— Есть.

— Тогда вы поймете. Не мне говорить вам, что мир катится в преисподнюю. Вы знаете, что балансирование на грани не может продолжаться вечно. Если канатоходец долго не слезает с каната, то рано или поздно упадет. В океанах подводных лодок больше, чем рыбы. Склоки из-за любой ерунды. Военно-промышленные спруты. Нет, перспективы рода человеческого блестящими не назовешь. Я противник войны во всех ее проявлениях, но я не страус, в песок зарываться не хочу. Если мы не можем предотвратить катастрофу, то надо хотя бы немного позаботиться о будущем человечества после нее!

— Я охотно подпишусь под любым воззванием за мир и разоружение, продолжал директор, — но если в каком-нибудь пустяковом реле не сработает контакт, то воззванием межконтинентальную махину, выходящую из шахты, не остановишь и по прямому проводу извинений не принесешь. Надо учесть все, что мы в силах учесть, и дать шанс уцелевшим после бойни. Этим мы и занимаемся!

— Чем именно? — тупо спросил я.

— Мы готовим наших выпускников к максимальному выживанию. Потенциальные лидеры уцелевших! Они знают, как вести себя в экстремальных ситуациях, и даже если кроме них никого не останется, то они начнут все сначала. Мы рассредоточиваем их повсюду, где только можно и нельзя. То, что я вам рассказываю, сами понимаете, не для огласки. Хотя даже это неважно. Прессе шуму на неделю, может еще два-три запроса оппозиции… В любом случае, я надеюсь на вашу порядочность.

Он замолчал, а я чуть было не зевнул. Когда он начал свои рассуждения о бренности мира, я стал ожидать большого вранья и вот дождался рождественской сказочки о будущих благодетелях. Слов нет, придумано красиво, так и видишь, как среди руин и пепелищ возникают ловкие быстрые тени, собирают уцелевших и ведут их в леса и горы. А там, разумеется, начинают рассказывать голодным и больным историю искусства, которую им преподавали почему-то ночами. Директор Юрайда, грубо говоря, врет, но было непонятно, почему они снисходят до лжи, а не выставляют. Раз так, подергаем еще…

— И выживут в любой ситуации? — невинно спросил я.

— Если будет шанс, они его не упустят, — ответил он.

— А дальше?

— Что — дальше?

— С кем они будут воспроизводить род человеческий? Как насчет соответственно обученных подруг?

— Мы это учли, — после секундной заминки проговорил Юрайда, — вы забываете про женские исправительные школы.

— То есть вы их расселяете парами?

— М-да, нечто в этом роде.

Вот он и попался! Надо же — парами! Я специально убил два дня на списки выпускниц женских спецшкол, но ничего подозрительного не нашел, если не считать исчезновение воспитанниц со своими сутенерами или самоубийств в наркологических центрах. Эти вряд ли годились в праматери детей рода людского. Врал директор Юрайда, а почему врал — непонятно. Все здесь врут, решил я, пусть из лучших побуждений, но врут. Директор врет, воспитанники врут, Бидо врет, и Шеф тоже хорош…

— Как же вы проводите свой бюджет? Президент обещал урезать все программы, не имеющие выхода на Бункер.

Директор щелкнул пальцами. Я понял так, что эти пустяки меня волновать не должны. Пробный шар ухнул мимо лунки.

В дверь без стука просунулась голова Седина. Со словами «извините, на минутку» голова втянулась обратно, дверь закрылась. Все произошло так быстро, что я, сидя к двери боком, сообразил, в чем дело, когда директор встал из-за стола и, сказав, «я сейчас», вышел.

Из коридора донеслись возбужденные голоса, слое я разобрать не мог. Подслушивать у замочной скважины неудобно, можно получить по уху дверной ручкой. Техника осталась в портфеле, со мной только приставка в кармане плаща и мелочь.

«Если даже директор не врет, — подумал я, — Джеджер все-таки не тот человек, которого я хотел бы увидеть, вылезая из убежища. А остальные… это они здесь тихие! Хорошо, что это вранье!»

Директор вернулся минут через пять, молча сел в кресло и, побарабанив короткими пальцами по столу, принялся рассматривать меня. Не понравился мне его взгляд. Вижу тебя насквозь, говорил он, ты враг, говорил он, смерть тебе!..

Скорее всего, мне это померещилось. Шеф прав, с моим воображением надо иметь нервы толщиной с палец или вообще их не иметь.

— Мне кажется, что я вас не убедил, — сказал он тихо.

— Нет, почему же! — вежливо ответил я. — Боюсь, что был излишне назойлив… — Я развел руками. — Служба!

— Оставьте, — устало смежил веки директор, — вы умный человек, притворяетесь, правда, хорошо, но… вы учились в Форт-Менте?

— Не имел чести, — сухо ответил я, его манера перебивать самого себя начинала раздражать.

— Но ваш перстень…

— Корнерстоун, социологический факультет.

На выпускном вечере мы с Кларой обменялись перстнями, а через два дня она погибла в авиакатастрофе. Я не был суеверным и особенно не верил в провиденье, но мысль, что она пересекла мой путь и приняла удар судьбы на себя, не оставляла никогда. С тех пор я всегда ношу университетский перстень — и память, и талисман.

Вопрос директора покоробил меня. Я понимал, что сейчас начнется другой разговор, а чем он кончится, не знаю. Если я не лезу в его дела, то пусть и он не лезет в душу. В конце концов все, что было сказано, было только сказано, а верить на слово — так свой миллион никогда не сколотишь. Единственно, что можно потрогать, — это жетон, и тот, как выяснилось, наглая подделка. Ох, напущу я на них старину Бидо со всей его сворой)

Выяснив, что я не кончал училище для федеральных оперативников в Форт-Менте, директор Юрайда повеселел.

— Отлично, — провозгласил он, потирая руки, — я чувствовал, с вами можно быть откровенным. Не знаю, что вас привело на эту службу, но надеюсь, что она не идет в ущерб широте вашего кругозора. Я вообще противник секретности, но при некоторых обстоятельствах гласность может повредить. Наши демократические институты препятствуют любому начинанию, реальная помощь часто исходит из учреждений, стремящихся к целям, противоположным нашим. А ловчить, поступаться принципами — скверно.

Согласен, принципами торговать нехорошо, однако эти умозрения сейчас меня не интересовали. Одно смущало: он весь расслабился, в голосе исчезли неуловимо издевательские интонации, которые раздражали в его откровениях о грядущей мясорубке. Передо мной сидел пожилой человек, который мог быть, например, моим старшим братом.

Он не мог быть моим старшим братом. В то время, когда он учил африканских детишек грамоте, мой брат давно пророс сорняком на арлимском пустыре, закопанный после побоища с чужаками. Но это личное дело каждого, где ему быть и кем.

— Не стоить говорить вам, каково положение нашего благословенного общества, — прервал паузу директор, — вы знаете, что оборонные расходы съедают почти весь бюджет, пресса на откупе у монополий, интеллигенция впадает в мелкие извращения, и всем плевать на всех в соответствии с поправками к конституции. Что мы можем предложить миру, кроме авианосцев и бригад мгновенного удара?

Кажется, он радикал, разочарованно подумал я, или левый.

— Где наши традиционные ценности? Где дух первооткрывателей? Зажравшемуся обывателю можете о них не напоминать, в лучшем случае вас сочтут болваном. Культ силы привел к тому, что нас либо боятся, либо ненавидят. А мы ненавидим самих себя. Технические изощрения выдаем за прогресс, стыдливо закрываем глаза на вакханалию преступности, кричим о расовом и классовом мире, и это в самой разобщенной стране! Спесиво поучаем всех, как себя вести, а в доме своем не можем навести порядок! Позор! В чем дело, почему истощились духовные силы?

Вопрос был риторическим, но директор на некоторое время замолчал. Все это прелюдия, идеологическая подкладка. Сейчас пойдет главное… Я отношусь к умеренным нейтралам, но есть знакомства в различных кругах, приходилось общаться и с фундаменталистами, и с радикалами. Наслушался и тех, и других. А тесть мой вообще был леваком, каждый визит к ним превращался в политсеминар. Он донимал меня анализом моей классовой сущности и обзывал винтиком репрессивного механизма. На старости лет он неожиданно перешел в католичество. Этот опрометчивый шаг настолько шокировал респектабельных соседей, что многие в пригороде перестали с нами раскланиваться.

— Чем же вы объясняете такое положение вещей? — спросил я, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Не притворяйтесь наивным! Наше общество потеряло стимулы духовного роста. Мелкое копошение во имя мелкого благополучия породило поколения мелких людей. Исчезли сдерживающие факторы нравственности, мораль элиты и мораль дна неразличимы. Большие стимулы, способствующие оздоровлению нации, отсутствуют, поскольку нет великих целей. Не к чему стремиться, нет такой мечты, во имя которой общество могло бы пренебречь внутренними и внешними распрями. Личное благополучие оказалось ложной целью хотя бы потому, что привело к распаду общества. Но какая цель, пусть даже ложная, породит новые стимулы для духовного возрождения? Надо найти, вообразить, придумать, наконец, то, во имя чего даже последний мерзавец не рискнет выставлять свои личные интересы. И когда у нас появится Великая Новая Цель, мы…

— …мы установим во имя ее Новый Порядок? — вставил я.

Директор Юрайда запнулся и с недоумением посмотрел на меня.

— Моего отца сожгли в Дахау, — негромко сказал он, затем вдруг закричал: — Как вы могли подумать! Как вы посмели!

— Извините, возможно, я неудачно выразился.

Он смотрел на меня, и снова я видел в его глазах: «Враг, враг!», снова засосало под ложечкой…

— Неудачно — не то слово! Подозревать нас в тоталитарном заговоре? Чудовищно!

С чего это он так разнервничался, почему вежливый обмен мнениями о нашей демократии перешел в мелодраму?

— Все это очень мило, — сказал я, — но мне по-прежнему ничего не говорит ваша «новая цель». И кто это «мы»?

Как говаривал старина Бидо в ответ на мое обещание упечь его в одиночку, «тишина — лучший массаж для нервов». Минуту или две мы с директором массировали друг другу нервы, затем он рассмеялся.

— Лучше ничего не сказать, чем недоговорить. С вашего позволения, я продолжу…

И он продолжил.

То, что я услышал, не просто поразило меня, а даже заставило на некоторое время утратить чувство реальности происходящего! После того как директор окончательно добил все забытые или еще тлеющие цели, закопал все правительственные программы и кремировал традиционные ценности, он объявил, что путь человека в будущее проходит через космос. Интенсивное освоение космического пространства вызовет взрыв героического энтузиазма, объединит человечество, заставит хотя бы на время забыть распри и переориентирует интересы активной массы. Пусть в конечном итоге и космос окажется ложной целью — это все-таки Большая цель! Не трусливое ковыряние на орбитальных станциях, а смелый массированный бросок на ближние планеты. Освоение новых плацдармов, и снова рывок… Конгрессмены не могут отдать пару миллиардов голодающим Африки, но их ослепит блестящая перспектива космической экспансии. Тем более что первая волна освоенцев готова. Сильные, ловкие, бесстрашные и готовые на все!

Он имел в виду своих воспитанников!

Я не знал, что делать, принимать всерьез эту фантасмагорий или, вежливо улыбнувшись, выразить недоверие. Тут я вдруг представил своего сына этаким Гордоном Флешем, в блестящем скафандре, одной рукой вырывающим полураспакованную красавицу из щупалец омерзительного спрута, а другой поражающим из бластера летающие тарелки, нашпигованные до отказа завоевателями Галактики. Я невольно улыбнулся, директор принял это на свой счет и недоуменно поднял брови.

Я объяснил ему, чем была вызвана улыбка. Он хохотнул, но тут же серьезно спросил:

— Вы уверены, что не хотели бы видеть сына где-нибудь на Марсе, чем без дела шатающимся между парком и биржей труда?

Он попал в самую точку, и крыть мне было нечем. Что я предложу сыну после школы, если он к этому времени не спутается с шатунами? Полицейскую школу? Или устрою по знакомству (старина Бидо!) служкой? Я начал приходить к мысли, что при всей невероятности затеи директора Юрайды и тех, кто за ним стоит, есть в ней нечто привлекательное, дети получают новый шанс. Как складно получается: самые активные, самые оголтелые нонконформисты с удовольствием ринутся в космос, дай им только вволю побыть героями нового фронтира. Смущал меня термин — активная масса, но бог с ним! Даже если они не выведут страну из социального ступора, тысячи, десятки тысяч потенциальных преступников не уйдут в курию, не станут шатунами… Меньшее зло?

— Как к вашему проекту относится курия?

Лицо директора потемнело, глаза зажглись ненавистью.

— Мы не позволим этим негодяям запускать свои грязные папы в наши дела, — отчеканил он, — иначе они всю Солнечную систему превратят в бордель!

Он был прав как никогда. Другое дело — понравится ли такой оборот старине Бидо? Но почему между шансом для моего сына и мною должен стоять Бидо? Пусть меня заботит не благо человечества, а личная безопасность, но сыну моему незачем страдать из-за трусости отца!

Я поймал себя на мысли, что всерьез поверил директору. Они учли все: общественное мнение уже потихоньку распаляется заявлениями компетентных лиц, сенаторов заваливают письма избирателей, требующих немедленного штурма космических бездн… Если под этим соусом еще и сократят расходы на вооружение и переоборудуют межконтинентальные на транспортные, то я первым встану навытяжку и спою гимн в честь директора Юрайды.

— Ладно, — сказал я, — считайте меня союзником. Но как вы оказались в номерном квадрате… Армия?

— Не только армия, — кивнул директор, — есть и другие силы, Армия имеет свою долю, и мы ее сразу разочаровывать не будем. Им надоест играть в бдительных и несгибаемых, когда люди начнут заниматься настоящим делом.

Может, поэтому здесь и не курят, приучают… Наверно, антитаб. В кармане у меня непочатая пачка «Престижа», и хоть бы что!

— Вам приходится много работать? — посочувствовал я.

— Перед выпуском мы и ночами занимаемся, — спокойно ответил директор, стимуляторы малыми дозами под контролем первоклассных врачей не повредят. Срывы крайне редки, но бывают.

Намекает на Джеджера. Понятно. Нет, не очень понятно! Когда мы его задержали, третьего или четвертого… они что, уже пичкали их стимуляторами?

— Ну, вот вы и в курсе всего, — объявил директор Юрайда и поднялся с места.

Я объявил ему, что удовлетворен. Пройдусь еще раз по школе и уеду.

Директор задумался, потом бодро сказал, что не имеет ничего против. И вообще не плохо бы перекусить. Дела делами, а режим прежде всего. Я пообещал не опаздывать на завтрак.

И пошел во двор.

3

Пока мы с Юрайдой вскрывали болячки общества, разгрузка окончилась. Грузовик исчез, ящики тоже, народу поубавилось. Три подростка толкали садовую тележку с мотками толстой веревки, поверх которых лежала ручная лебедка. Они завернули за угол, я пошел за ними.

Вообще-то надо идти к старине Бидо и выкручиваться. Не хотелось, чтобы курия запускала свои мохнатые лапы в это дело, не хотелось, чтобы меня придавили между делом, не хотелось, чтобы Шеф засчитал это как провал. С другой стороны, директору Юрайде я не сказал, что в комнате у меня затаился матерый «аббат», которому нужны языки или головы, чтобы оправдаться перед конклавом. Я не сказал директору, что если курия сядет на хвост, то самое разумное — без суеты сливать бензин и выбрать местечко потенистее, чтобы вдове не напекло головку во время посещений.

Хотя до завтрака оставалось еще полчаса, я чувствовал себя пророком Иезекиилем после плотного обеда. Впервые мне было так скверно, когда я валялся с растянутой стопой в дюнах после нашего блестяще провалившегося вторжения. От нашей десятки осталось трое — я, Гервег и Хом. Хом лежал рядом, и жизни в нем было не больше, чем в подметке, а Гервег уполз в сухой колючий кустарник в поисках воды. Я был уверен, что он не вернется, оставив меня в попутчики к Хому. Тогда на меня накатило не отчаяние и безнадежность, а черное равнодушие ко всему. Страх пришел после, когда приполз Гервег с распухшим от укусов лицом, толкая перед собой шлем с мутной жижей, я испугался за себя: я не знал, что во мне есть такая чернота и безразличие…

Садовую тележку прокатили мимо спортплощадки к распахнутым дверям, которые я принимал за вход в раздевалку. Подростки разгрузили тележку и потащили лебедку в темный проем.

— Не тяжело? — спросил я, подходя.

— Не-а, — мотнул головой тот, что стоял ближе.

— Что у вас здесь? — Я ткнул пальцем внутрь.

— Склад.

— Тебя как зовут?

— Хенк.

— А скажи-ка Хенк… — Я на секунду осекся, потом спокойно продолжал: Вы не здесь, случайно, боеприпасы держите?

— Что вы, — удивился Хенк, — они в арсенале!

— Ах, да, — сказал я, раздумывая, стоит ли брать его в оборот.

Хенк и еще двое, Пит называл их, и они что-то знают.

— Нравится тебе здесь?

— Нормально, — лаконично ответил Хенк, укладывая мотки.

Стеллажи были забиты матрасами, разобранными спортивными снарядами и длинными кривыми трубами.

Я ничего не собирался выпытывать у парня. Мне уже было все равно, где, когда и каким образом они собираются прорываться в космос. Единственное, чего я хотел, — это очутиться на побережье, надавать оплеух кому следует и зарыться в песок, в горячий песок. На побережье сейчас тепло, нет этой сырости и холодного ветра. Что я здесь делаю, на что трачу силы и время? А времени, может, и осталось сущая ерунда!

В глубине склада что-то с шумом обрушилось.

— Вот недотепы! — вскричал Хенк и бросился туда.

Я пошел вдоль стеллажей. Склад был больше похож на ангар. Высокий сводчатый потолок окрашен зеленой краской, местами она лохматилась и отставала неопрятными кусками. Две сильные лампы качались, тени прыгали на стены, пересекались. Склад был врублен в гору метров на двадцать, здесь вперемешку со спортивной снастью лежала разбитая мебель, стандартные упаковки кафельных плиток и всякое старье. Замка на дверях не было, это, видно, заскок местного руководства. Впрочем, при таких грандиозных замыслах они могут себе позволить маленькие слабости.

Хенк и его подручные справились с лебедкой и выскочили, переругиваясь, наружу, оставив дверь открытой.

В конце склада рядом с ящиками, сложенными впритык к стене, ржавым пятном темнела небольшая овальная дверь. К своему удивлению, я обнаружил, что это заглушка от типовых бомбоубежищ фирмы «Кастлер» с запирающим колесом в центре.

Я взялся за колесо, оно пошло туго, видимо, им редко пользовались. Люк открылся, свет от ламп высветил помещение, и опять я оказался обманутым. Это было не бомбоубежище, а небольшая пещера с низким сводом; в нескольких метрах от люка текла темная вода, я сообразил, что это подземная река.

Перешагнув через порог, я заметил, что вода течет почти вровень с полом. Света было мало, но все же я разглядел дыру, откуда шла вода, и была видна поперечная щель, куда она уходила.

Подойдя ближе к воде, я наступил на что-то мягкое. Я не вскрикнул и не подпрыгнул, но сердце екнуло, и в голове стало холодно. Нагнувшись, я выругался. Под ногами у меня лежал надувной плот, воздух спущен, когда же я охлопал его, то обнаружил, что спасательный комплект и рация отсутствуют, но ампула на месте. Я знал эту модель — трехместный армейский «поплавок».

Выбравшись из пещеры, я завернул люк и, потушив свет, вышел на воздух.

У дверей школы я сообразил, что видел Ледяную реку, — она начинается где-то в Загорье, несколько раз пропадает в ущельях, а затем выходит к столице. Неглубокая река, скорее речка.

В коридоре меня встретил директор. Он извинился, что не сможет позавтракать вместе со мной, проводил до лифта и ушел.

С лязгом закрыв дверь кабины, я посмотрел на часы. Бидо сейчас изнывает от неизвестности и может, не дождавшись меня, вылезти на свет божий и учинить с перепугу кровопролитие. Вот тут-то я и окажусь между двумя катками. Или воспользуюсь заварухой и благополучно исчезну! А если бы тут учился мой сын?

Пока я раздумывал, кто-то вызвал лифт. Кабина дернулась и пошла вниз! Ого! Я не знал, что у них есть нижние этажи, да и кнопки… вот пять кнопок, стандартная панель, верхние две замазаны зеленой краской. Я-то думал, чтоб по ошибке не нажали!

Кабина проехала мимо пустого освещенного коридора, я успел разглядеть зарешеченные двери. Наверно, это и есть арсенал.

На следующем этаже лифт остановился, но я не стал выходить, ожидая, кто войдет в кабину. Неожиданность была на моей стороне.

«Ну, скоро ты там?» — донесся голос снаружи.

В полумраке за частой сеткой было трудно что-либо разглядеть. Я пожал плечами и осторожно нажал на ручку…

Опять коридор, одна лампочка в глубине, а под лампочкой стоит воспитатель спиной ко мне. Издалека послышалась невнятная скороговорка и металлическое дребезжание.

— Что ты там бормочешь? — раздраженно воскликнул воспитатель и, пройдя вглубь, скрылся за дверью.

Я тихо закрыл кабину и рывком проскочил площадку перед лифтом к штабелям картонных ящиков в большой нише. Внутренний голос уговаривал меня не заниматься глупостями, все и так ясно, но я был в своей стихии выслеживал, крался, полумрак, зловещие фигуры… детский сад! Правда, игры в этом саду непростые и на мою долю игрушек может не хватить, но за годы службы выработался профессионализм, толкающий на действия, опережающие мысль об их последствиях.

Дверь громко хлопнула, и смачно чавкнул замок. Замок, отметил я, не такие уж они идеалисты, это несколько утешает.

Мимо прошли двое: воспитатель и охранник. Охранника я тоже разглядел, это был тот, похожий на Бака-вивисектора из последней серии «Тайной акции».

Когда лифт загудел, я выбрался из своего блиндажа и в который раз спросил себя: какого черта я здесь потерял? Если понадобится пушчонка для исключительно гуманной цели, то директор Юрайда одолжит на денек-другой. Мы с ним теперь если и не друзья, то вроде как союзники.

Коридор был значительно короче верхнего, того, где меня безуспешно дожидается голодный и злой старина Бидо. Двери и здесь зарешечены, замки на дверях и на решетках. Хорошие замки, филлипсовские, красная точка мигает, сигнализация.

Коридор кончался тупиком, слева от него дверь без решетки и замка. Зато к ней был прикноплен лист бумаги, на котором я в полутьме еле разобрал буквы коротенького слова «Морг».

Вот здесь бы разгуляться воображению, вот здесь бы представить, как я вхожу, а там… там меня и оприходуют, обмоют и уложат, скрестив руки на груди. Или, скажем, войду, а там Джеджер, и другие, и директор… встают и хватают… Все эти пикантные ситуации я хладнокровно продумал и особых эмоций не испытал. Насмотрелся я трупов, а расследование в девяти случаях из десяти начинается с морга.

Я толкнул дверь и вошел. Еще одно темное помещение. Справа от двери я нащупал выключатель и зажмурился — люминесцентные лампы шли рядами по потолку, обливая комнату ярчайшим бело-голубым светом. Во всю стену шла дверь стационарного холодильника, такие громадины я видел на складах «Фрут Бокс». Что ж, где же еще хранить скоропортящиеся продукты, как не в дипфризере!

Копаться в чужих холодильниках — самый что ни на есть дурной тон. Того, кто лезет в чужой холодильник, не пускают в хорошее общество и не приглашают на раут. Придется отказаться от раутов. Где у них тут рычаг?

Я отошел к краю и отжал хромированную рукоятку вниз. Белая эмалированная дверь сложилась пополам и пошла вверх. В первые секунды я ничего не понял, но когда среди аккуратным рядом уложенных тел я узнал уже слегка покрытое изморозью лицо старины Бидо, мне показалось, что из холодильника хлынул жар, что-то горячее кольнуло в сердце и растеклось в желудке.

Они лежали плотно прижатые друг к другу, головами к двери, голые, в пятнах замерзшей крови. Темная родинка на лице Бидо показалась мне черной, глаза его были закрыты, и слава богу!

Рычаг обратно не шел: я не сразу понял, что изо всех сил сжимаю его в ладони, вместо того чтобы поднять вверх. Наконец дверь встала на место.

Я прислонился к стене. Меня трясло, но не от страха, а от холода. На какое-то мгновение я действительно был потрясен. Теперь я понял, для чего вызывал Юрайду Селин: они засекли Бидо и его ребят. И смотрел на меня директор странно, прикидывая, кончать ли меня вместе с Бидо или «аббат» в моей комнате оказался случайно. Лед был в его глазах, лед холодильника! Конечно, большие цели, высокая миссия, а кто мешает — в холодильник!

Было немного жаль, но не Лайона Круипо, «аббата», а старину Бидо, хитрого шустрого бродягу. И еще облегчение: теперь уж я смогу выбраться! И зависть: если они справились с Бидо, то какие тузы у них в колоде! С курией у меня счетов особых не было, я старался, чтобы наши пути не пересекались, но ведь я лицо со значительными полномочиями; бессилие перед курией комплекса неполноценности не рождало, но муть всегда на душе оставалась. А они не испугались! Р-раз, и нет старины Бидо, и плевать им на курию. С будущими освоенцами шутки плохи! Ну а если конклав спросит за Бидо с меня? Шел он ведь ко мне!

Выходя из морга, я не смог потушить свет, — вдруг полезла в голову густая чертовщина. Я был уверен, что стоит выключить освещение, как бесшумно поднимется дверь, восстанет старина Бидо и, укоризненно качая головой, медленно пойдет на меня…

К лифту я шел не оборачиваясь, но одному богу известно, каких усилий это мне стоило. У пустых коробок воображение услужливо подсказало, что за ними кто-то прячется, но это пустяки, такими мелкими страхами самого себя не проймешь. За ручку я взялся мокрый от пота, и не страх, нет, не страх терзал меня, а сознание своей ничтожности и никчемности. Оно раскаленным гвоздем сидело в мозгу — стоило мне много лет выбиваться и карабкаться, чтобы в такой момент оказаться разменной фигурой, меньше, чем пешка, меньше, чем самая поганая пешка в чужой игре. А игра серьезная, и в правилах разобраться трудно, если они есть, эти правила! Великая цель, новые стимулы, а интересно, наорал бы на меня директор Юрайда, спроси я, оправдывает ли Великая Цель равновеликие средства?

На втором этаже я вышел в холл и направился в столовую. Все эти переживания не могли заглушить зверский голод, тем более что ужин вчера был более чем легок. Может, это цинично, но оставим курии погребать своих мертвецов; живой лев лучше мертвой собаки… или наоборот? Сейчас почти десять, неужели прошло всего два часа с тех пор, как я видел в последний раз старину Бидо, с бездействующими часами, растерянным, с тоскливыми глазами?

В столовой почти никого уже не было. Три подростка торопливо допивали газировку. Один снова потянулся к сифону, но тут дверь с шумом распахнулась, в зал влетел Селин и заорал на них: «Чего расселись, через полчаса выпуск, быстро в актовый!»

Воспитанников как ветром сдуло. Из внутреннего помещения выскочили еще двое, в белых халатах и поварских колпаках; на ходу сдирая с себя халаты, они выбежали из столовой.

В актовый так в актовый) Я, не торопясь, дожевал гамбургер, запил водой и пошел в актовый зал.

Дверь в зал оказалась закрытой.

В зале было шумно, кто-то визгливо смеялся. Пока я раздумывал, стучаться или плюнуть и уйти, мимо промчался подросток и, крикнув на бегу «на галерею, на галерею», исчез в коридоре. Вход на галерею, опоясывающую актовый зал, был на третьем этаже.

По пути к лифту я задумался: почему воспитанники перестали меня выделять, не обращают особого внимания? Да и в первый день я не был в центре внимания, настороженность была, а сейчас и ее нет. Считают уже своим, что ли?

Перед входом на галерею толпилось несколько подростков, отпихивая друг друга от двери. Мне уступили дорогу, но крайне неохотно. Узкая галерея была набита воспитателями, охранниками и их подопечными. Я выставил вперед плечо и винтом протиснулся к перилам.

В бок упирался локоть охранника, кто-то мерно дышал в затылок. Перила давили на живот, но я не обращал на это внимания. Я понимал, что присутствую в качестве зрителя, возможно, весьма нежелательного. Недаром так настаивал Юрайда, чтобы я как можно скорее уносил отсюда ноги. С первого взгляда я понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее.

Довелось мне бывать на выпускных торжествах, а как же: клятвы в верности родным стенам, убеленные главы почтеннейших метров, высокий слог и прочувствованная речь с небольшой слезой в голосе. И чистые лица выпускников, озаренные светом великих надежд, и маленькая девчушка с огромным бантом, декламирующая «Напутственную оду» Горация Обергера, и т. д…

Непохоже, чтобы здесь собирались читать «Напутственную оду» или произносить торжественную речь, бантов я тоже не приметил. На сцене стоял узкий столик, вроде журнального, за ним сидели трое — воспитатель, кажется, заместитель директора, а по бокам двое юнцов, затянутых в плотно облегающие костюмы из зеленой кожи. Перед ними лежали две коробки. Но не это поразило меня, а сам зал — ни одного кресла или стула, а только те самые рулоны, что разгружали сегодня утром. Они были все размотаны и пересекали белыми дорожками весь зал под разными углами, пола под ними не было видно. Несколько рулонов торчком приставлены к стенам, еще больше их было свалено в беспорядке в центре зала. На них сидели воспитанники, десять подростков.

Это и есть выпускники, догадался я. В зале больше никого не было, вся школа толпилась на галерее. Хотя зал большой, хватило бы всем места. Может, у них такой ритуал?

«Это кто справа?» — свистящим шепотом прошелестел воспитанник. «Ты что? — ответили из-за моей спины. — Это же Везунчик Куонг!»

Воспитатель, не вставая, взял со стола лист бумаги и начал громко зачитывать фамилии воспитанников. Они по очереди подходили к сцене, воспитатель брал попеременно из двух коробок белые прямоугольники с лентой. Подошедший жал руку воспитателю, вешал прямоугольник на шею и спускался в зал под сдержанный гул галереи, везунчик и второй хлопали его по плечу.

«Повезло Селину, — завистливо сказал кто-то, — к Дергачу попал. У него не поскучаешь».

Селин действительно был в числе выпускников, вид у него, насколько я мог разглядеть, был весьма горделивый. Белый прямоугольник он закинул на спину и привалился небрежно к рулонам. Пита среди них не было, хотя он в школе четвертый год.

Школа сейчас пуста, ее можно обшарить всю, от спален до морга. Я поразился собственному спокойствию, будто и не трясся полчаса назад в темном коридоре подвального этажа.

Закончив вручение прямоугольников, воспитатель поднялся из-за стола, помахал рукой выпускникам и ушел со сцены за кулисы.

Везунчик и… как его… Дергач спрыгнули в зал и подошли к воспитанникам. Селин подобрался, вытянул из-за спины прямоугольник и зажал его двумя руками, остальные тоже взялись за них.

На галерее стало тихо. Везунчик достал откуда-то белый шар величиной с крупный апельсин и подбросил его вверх.

Яркая зеленая вспышка ослепила меня! Когда перед глазами перестали плавать желтые и зеленые пятна, я чуть не закричал: внизу никого не было! Исчезли воспитанники, исчезли Везунчик и Дергач, начисто пропали рулоны, ни кусочка не осталось.

«Куда они делись?» — возникла первая мысль. Очевидно, я повторил ее вслух, потому что говорливый воспитанник с удивлением ответил:

— Как куда? Выпуск ведь, теперь до следу… ох!

Его взяли за шиворот и втянули в поток выходящих с галереи.

Волна безразличия захлестнула меня… По краешку сознания проходили лишь мыслишки о гипнозе, о ритуале, о раздвигающихся полах, почему-то вспомнилось, как бабушка водила меня в балаган, где показывали исчезновение слона. Мелкие догадки возникали по инерции, роль ничего не понимающего простака надоела, а ввязываться в высокоученый спор с директором бессмысленно. Они ведут свою игру, крупную, очень крупную игру без правил. Кто плюет на курию, тот может себе позволить играть без правил. Что ж, сказал я себе, если с тобой играют без правил, самое умное — выходить из игры. И как можно скорее!

На галерее опустело, я вышел за последними и пошел к лифту. Школа наполнилась возбужденными голосами, шумом, смехом, топотом, словно и не было этих нескольких дней напряженной тишины и чинного порядка. Выпуск. Но почему осенью?

Я вернулся к себе в комнату. Никаких следов борьбы. Значит, не здесь. Я взял портфель и вышел, хлопнув дверью.

К директору заходить не стал, говорить не о чем. А если я увидел лишнее и это ему не понравится, то он во имя своей правоты и меня уложит рядом с теми. Уложит, искренне сожалея. Но цель слишком велика, чтобы спотыкаться об меня. Еще неизвестно, подумал я, как повернется с курией. Может, оставить здесь адрес, чтоб присмотрели за сыном, если по дороге случайно собьет грузовик или в центре города машину вместе со мной превратят в дуршлаг. Курия, знаете ли…

Выйдя во двор, я лицом к лицу столкнулся с директором.

Он несколько раз крепко встряхнул мою руку, пожелал доброго пути и заявил, что проводит до ворот. Я не стал возражать.

Мы шли молча. Скользкие листья расползались под ногами, ветер гнал с деревьев водяную пыль, пахло кислой гнилью.

У ворот он остановился.

— Кто вам читал историю социальных учений? — спросил он.

— Не помню, — ответил я, пожимая плечами.

Опять пустые разговоры!

Теперь можно было улыбнуться, помахать ручкой и расстаться друзьями. Ворота были распахнуты, рельс лежал у стены, дырка от него заполнена водой. Они отогнали мою машину к краю, чтобы грузовику было удобно разворачиваться.

Директор подобрал с земли веточку и сосредоточенно ломал ее на куски. Я не торопился. Куда спешить — в столице придут и спросят, куда я дел старину Бидо, а когда я отвечу: разве я сторож вашему «аббату», меня тут же прихлопнут.

Юрайда доломал ветку и ссыпал кусочки себе в карман. Спросить его, что ли, о выпуске? Не стоит, опять соврет.

— Ложь о Валленроде смутила не один слабый ум, — прервал молчание директор, испытующе глядя на меня, — и соблазн действительно велик. Лучше быть шестерней, чем песчинкой в зубьях. Еще ни одна песчинка не ломала машину…

Не понимая, что он имеет в виду, я ничего не ответил.

— Конрад Валленрод, магистр Тевтонского ордена, жестокий истребитель еретиков и неистовый захватчик, легендами был превращен в народного мстителя, пробравшегося на командный пост, не брезгуя никакими средствами, для того чтобы в решающий момент подставить силы ордена под сокрушительный удар. Как это утешительно звучит для тех, кто продается врагу, надеясь впоследствии послужить правому делу. И как это ласкает слух тех, кто, служа богу, вдруг узнает, что прислуживает дьяволу! Кто строит поединок на обмане, чаще всего бывает обманут сам.

Интересно, для чего он мне это рассказывает? То ли вербует в свои ряды, то ли намекает, что к трупам в холодильнике не имеет отношения, а если и имеет, то вынужденно, протестуя в душе. Но откуда он знает, что я видел морг? И рискнет выпустить после этого? «Ловушка! — обожгла мысль. — Он меня проверяет!»

— Нет ли у вас сигарет? — неожиданно спросил он.

Я протянул так и не начатую пачку «Престижа». Он распечатал ее, вытянул три штуки, завернул их в носовой платок, а затем извлек из кармана пластиковый пакет и запаковал в него платок с сигаретами. Минуту или две мы молча смотрели друг на друга, в его глазах был вопрос, чего-то он от меня ожидал. Но мне было уже наплевать на все тайны и трупы, скорее бы домой или на песок.

Директор Юрайда кивнул, повернулся и медленно пошел к школе. Его плащ несколько раз мелькнул за деревьями и исчез.

Я подошел к обрыву. Каменистая осыпь терялась в дымке, внизу. На противоположной стороне желтели пятна кустов. Там, за холмами, начинается спуск в Долину.

— Красиво, не правда ли?

— Великолепно! — согласился я и только тогда обернулся.

Неслышно возникший Пупер протягивал мне папку.

— Вы забыли акты проверки.

— Ах, да, — равнодушно сказал я, — спасибо.

— Надеюсь… — улыбаясь начал он, но тут же осекся.

Его взгляд уперся в мою ладонь. Я продолжал держать пачку сигарет, забыв о них. Под лопаткой засосало, я понял, как изголодался по затяжке. Пупер с явным беспокойством разглядывал именно голубую пачку «Престижа».

— Если не ошибаюсь, — сказал он, уставив на нее палец, — она у вас была полной! В школе вы не выкурили ни одной.

— А вам что за дело, любезный?

Наглый охранник что-то пробормотал и завертел головой, всматриваясь под ноги. Потом вскинул на меня глаза, потянул носом и перевел взгляд туда, где минуту назад скрылся директор. Ничего не сказав, он быстро пошел к воротам.

Слова, факты и предметы еще не сложились для меня в законченную картину, но я тем не менее делал свое дело автоматически: догнал Пупера, сбил с ног и, сорвав с себя галстук, прикрутил охранника локтями назад к прутьям ворот. Когда он опомнился от неожиданного нападения, я уже достал ампулу с сывороткой и сорвал с иглы колпачок. От укола в плечо он дернулся и вытаращил на меня глаза. Вот сейчас он и посыплет все…

— Ну, что интересного вы могли бы мне рассказать?

Но Пупер, вместо того чтобы начать тут же выкладывать все как на исповеди (сыворотка действует практически сразу), потребовал, чтобы я его немедленно развязал, начал грозить мне жалобами начальству, в под конец заявил, что я сошел с ума и меня надо немедленно изолировать. Я же стоял над ним и недоумевал. Сыворотка, что ли, скисла? Не бывает такого, чтоб после двух кубиков человек тут же не превратился в выбалтывающую тайны машину! Странная у него реакция, и сигареты…

Мысль не успела оформиться, когда я медленно достал зажигалку, извлек сигарету… Он расширившимися глазами следил за моими манипуляциями. Когда я зажег сигарету, он дернулся и обмяк. Затяжка теплой волной пошла в легкие.

Я выдохнул дым ему прямо в лицо и… еле успел отскочить! Его вывернуло наизнанку. Пупер захрипел и потерял сознание.

Ничего не соображая, стараясь связать мысли, я стоял как пень. Потом я легонько двинул его ногой в щиколотку. Пупер слабо застонал, открыл один глаз и снова закрыл.

— Отравитель! — просипел он. — Все вы отравители, вся ваша поганая планета!

Меня затрясло от возбуждения. Я напал на жилу и разработаю ее до конца. Если понадобится, я буду пытать его еще, но он мне выложит, почему планета «наша», а не его!

— Куда девали выпуск? — рявкнул я ему в ухо. — Где они?

Он молчал. Я щелкнул зажигалкой.

— Немедленно прекратите, — захлебываясь, зачастил он, — мы помогаем вам избавляться от никому не нужных и опасных элементов. Они не нужны армии, производству, школе. Но их энергия, храбрость, этическая гибкость…

— Не дуй в карман! Куда их дели, быстро!

— Пятерых на Амант, пятерых на Гало-2.

— К-куда?

— Это недалеко, шесть и двенадцать световых лет.

От невероятной догадки у меня словно лопнуло в голове.

— Развяжите мне руки и скорее уезжайте, — с угрозой сказал Пупер. — Вам никто не поверит, а нам стоит моргнуть, и от вас даже пепла не останется. Вы не можете представить, сколько людей служат Делу, не подозревая о нем…

Он так и сказал «Делу», с большой буквы. Но угрозы — это хорошо! Угрозы — это мозоли, козыри и больной зуб. Значит, ты человек, если угрожают. Угрожает — значит, боятся. Но какая нелепость; тщательно охраняемая тайна всплывает из-за ерунды. Впрочем, все засекреченные системы защищены от серьезных поползновений и утечки. Предусмотреть можно все, кроме роковых случайностей, которые и рушат самую хитрую конспирацию.

— Так зачем вам подростки? — перебил я Пупера.

Вместо ответа он попытался пнуть меня в живот, но я мигом урезонил его. Он крякнул от боли и затих.

— Итак? — Я поднес огонек к сигарете.

— Ладно, — устало сказал он, — я вас предупредил…

Вся правда оказалась настолько невозможной, что я поверил сразу. И растерялся. Одно дело. «тогда после работы валяешься с банкой «Тьюборга» перед телевизором и смотришь, как славные парни разделывают пришельцев всех мастей и расцветок, другое — когда выясняется, что пока киношники лепили свою туфту, натуральные инопланетяне без рекламы вывозят наших детей!

— Освоение Галактики требует больших затрат не только материальных, но и этических, — втолковывал мне Пупер, — отряды цивилизаторов несут трудную, но благородную службу, которая под силу только им и больше никому!

Он говорил о благодарных родителях, получивших приличные отступные и готовых пятки лизать воспитателям, лишь бы их чада были пристроены.

— Что же делают эти цивилизаторы? — спросил я, на что он уклончиво пробормотал, что, мол, далеко не все населенные планеты стремятся к нормальному общению, к взаимовыгодным контактам и тому подобное и что бывают нежелательные эксцессы, когда применение силы просто неизбежно для предотвращения большего зла.

— Но почему подростки? И почему мы, своих не хватает?

Пупер долго молчал, а потом сказал, что выбирать им не приходится, потому что взрослые особи (он так и сказал "особи"!) не годятся по психопараметрам, их долго обучать и координировать, а доподростковые возрасты недостаточно мисдиминоральны. А почему земляне? Он предпочел бы не отвечать на этот вопрос, но если я настаиваю… что ж, опять же не приходится выбирать! Найти разумных и достаточно развитых, но способных к силовым акциям практически невозможно. Пока мы единственные.

Вот так! Они прибирают к рукам обитаемые миры, но что-то мешает им убивать. Мораль, табу или еще что — неважно. А если туземцы отказываются менять слоновую кость и рабов на бусы и зеркальца, то их объявляют дикарями и насылают цивилизаторов. Господи, неужели история так омерзительно повторяется везде?

Пупер все призывал меня посмотреть на положение вещей непредвзято, проявить широту взглядов. В конце концов, когда земляне выйдут в Большой космос, они смогут использовать опыт и знания первых отрядов, ведь лет через десять они начнут возвращаться. А гласность вредна, поэтому они обратились не к правительству, а к частным лицам. Лучшие преподаватели, отличное оборудование, контакты, неформальные, разумеется, с правительственным аппаратом. Не все посвящены в Дело до конца, даже Юрайда знает лишь то, что ему сочли нужным сказать.

Он говорил, говорил, а я всматривался в него, пытаясь увидеть что-либо чужое. В кино просто — там они неприятны, зелены и многоглавы, а этот охранник был похож… на охранника. Заурядное лицо, таких на сто девяносто.

Хорошо бы запаковать его в багажник и вывалить перед журналистами в столице. Но если это вполне земная подлость, то меня в лучшем случае упекут в палату для буйных. Да и курия может перехватить по дороге и вытрясти из него все. Тогда я буду нежелательным свидетелем в новой игре. Скверно играть, не зная правил, еще хуже — когда правил вообще нет.

Шевельнулось во мне сомнение, уж не обманный ли это маневр хитрого на выдумку директора Юрайды, однако чутье подсказывало, что хитрости кончились, я уперся в стенку и дальше хода нет, а сзади стоят с ружьями у плеча и сейчас упадет команда…

Я рывком поднял Пупера и несильно дал ребром ладони по горлу. Всхлипнув, он мягко осел на землю, и я, развязав узел, оттащил его в кусты. Полежит полчасика, отдохнет, а я за это время сменю в Долине машину или доберусь до аэропорта.

Когда я подошел к своей "эйзет алка" и распахнул дверь, в глаза бросился прилипший к сиденью кленовый листок. Они заправляли машину, все в порядке, уговаривал я себя. Кто же в наше время сует в бензобак динамитный патрон или срезает тяги — это же просто неэтично. Я дважды обошел машину, потрогал фары, но не мог никак решиться. Может, столкнуть машину с обрыва, а там пусть ищут останки настырного капитана?

За воротами густо зарычал турбинный двигатель, из-за деревьев показался грузовик. Я метнулся к кустам. «Беккер» выполз наружу, остановился. Из кабины выбрался водитель, за ним коренастый подросток. Они подошли к рельсу, подняли его и, ухнув, всадили на место, выплеснув из дыры грязный фонтан. Водитель что-то сказал, подросток хохотнул и, махнув рукой, исчез за деревьями. Водитель забрался в кабину, а я, не раздумывая, выскочил из своего укрытия, вцепился в скобу и, подтянувшись, свалился в кузов. Грузовик дернулся, развернулся и покатил вниз.

В углу пустого кузова была свалена ветошь, куски брезента. Я вжался в угол, упершись ногами в рейку на полу. От развилки машина свернула к Долине и прибавила скорость. Я расслабился, через полчаса въедем в город. Пупер скоро придет в себя, но пока доползет, пока примут решение, я успею вылететь на Побережье. Плохо, что оставил машину, догадаются…

Плевать им на меня, ожесточенно подумал я. Они знают свое дело. Шеф мне не поверит или велит помалкивать, а если и вступит в игру, то вместе с курией. Собрать газетчиков? Розыгрыши с тарелками приелись, от меня потребуют доказательств.

Юрайда тоже хорош! Зря я гадал, на чем его поломали и за сколько купили. Таких не надо гнуть и ломать, дешевле обмануть. И не шестеренка он, а шестерка! Как он тогда — "меньшее из зол"! Вот оно, его меньшее зло: продавать детей в швейцарцы, в иностранный легион, в диких гусей! Как ни крути, эти «цивилизаторы» ничем не отличаются от наемников. От карателей.

Но все же не угроза и ненависть были в глазах Юрайды, а тоска. Им крутят как хотят, и сделать ничего нельзя, и не директор он вовсе, а заложник. Он пытается как-то контролировать, на курию окрысился, чтобы эти с ней не связывались. Еще бы! Курия им добра наберет много, эшелонами. Меньшее из зол, тьфу!

Господи, за что?! За что наказываешь не нас, а детей наших?! Что там болтал этот — «единственные»? Неужели там больше некому убивать и свои грязные делишки они обстряпывают руками наших детей? Выйдем в Большой космос, а как же! Да любое мыслящее существо отшатнется с ужасом и омерзением от тех, чьи дети по локоть в крови. Если мы единственные убийцы, то подобающее нам место на помосте, в капюшоне с прорезями и с отточенным топором. Они начнут возвращаться, эти убийцы! Радости-то будет сколько…

Пусть мы еще дики и кровожадны, но зачем выставлять напоказ наше безобразие, да еще наживаться на этом? Чем же они лучше нас, чистоплюи? Не знают про холодильник, что ли? Жаль, я не спросил, во имя чего они разыгрывают кровавую карту человечества, что они у себя не поделили?

Машину затрясло, брезентовый верх захлопал, очевидно, проезжали ремонтный участок, скоро въедем в город.

Турбина загудела громче, что-то застучало, зашелестело по брезенту. Ветки, догадался я. Пора ориентироваться. Пока я пробирался к заднему борту, машина остановилась. Я замер, прислушиваясь. Снаружи хлопнула дверь, что-то лязгнуло, потом грузовик медленно пополз вперед. Мы у бензоколонки, решил я и потянул полог вверх, готовясь спрыгнуть.

Свет резанул по глазам, пока я привыкал к нему, машина развернулась и стала.

Я, не теряя времени, спрыгнул. Выпрямившись, сунул пальцы себе в рот, чтобы не закричать, — грузовик стоял во дворе школы, я бы поклялся, что это точная копия, если бы на пороге не стоял Пит Джеджер и не делал мне ручкой.

В кустах над валунами мелькнуло красное пятно, раздался сухой треск, рядом свистнуло, на голову посыпались клочья коры. Я вжался в холодную мокрую листву. Очередь прошла высоко, следующая ссекла ветки в стороне стреляли наугад. Пятно исчезло, но я не шевелился, дыхание еще не вошло в норму, сердце толкалось где-то под мышкой. По руке поползла холодная струйка, я чуть приподнял голову — красный дождевой червь переползал ладонь. Я брезгливо тряхнул рукой и снова замер. Голоса наверху стихли, но от них можно ожидать любой пакости. Сумерки уже наступили, но еще слишком светло.

Наконец я отдышался и немного отполз назад. Наткнулся на камень и застыл. Время работает на меня, самое позднее через час стемнеет, я выползу на дорогу, а там посмотрим.

Холод начал пробирать. Разогревшись во время бега, я чуть было не сбросил плащ и сейчас тихо радовался, что не сделал глупости.

В листве защелкала и засвистела птица. Соловей, решил я, тут соловьи осенью поют. Не помню, какие из птиц предупреждают о человеке, а какие наоборот. Забыл, Надо поглубже забраться в заросли, полуголые сучья плохо прикрывают, хорошо, хоть плащ красноватый, на фоне листьев не очень заметен.

Особого страха не было, все легло на свои места — меня преследуют, я отрываюсь, в меня стреляют, я маневрирую… просто, понятно, никаких загадок. Шанс выбраться из этой ловушки есть, и я им не пренебрегу. Страх придет позже, когда я доберусь до столицы и буду ждать картечь в живот.

Будь я проклят, если понимаю, где развернулся грузовик и пошел обратно. У водителя рация, понятно, но почему меня не прихлопнули по дороге?

Обнаружив, что снова оказался во дворе школы, я окаменел и стоял, ничего не соображая. Джеджер что-то сказал в коридор, и оттуда неторопливо вышли подростки с клюшками для гольфа в руках. Пересмеиваясь, они медленно двинулись ко мне, заходя справа и слева.

Я мгновенно пришел в себя и оценил обстановку. Плохо! Будь их трое, даже четверо, я бы рискнул, но пять… а вот и Джеджер за ними… шестеро! Не можешь бить — беги, а когда растянутся, то одного-двух вырвавшихся вперед можно сковырнуть. Все это мелькнуло в голове, когда я нырнул под борт грузовика, выскочил сбоку и рванул вниз по дороге, к воротам. Увести их подальше, измотать и взять на испуг! Но не успел я пробежать и сотни метров, как увидел еще нескольких подростков, бегущих навстречу, Игра приняла другой оборот, я взял левее и, проламываясь сквозь кусты, выбрался к спортплощадке.

"Куда же вы, капитан, — узнал я издевательский голос Джеджера, поговорим!"

Они не спешили, зная, что мне деваться некуда — спортплощадка врезана в гору. Я и сам не знал, почему кинулся именно сюда, но интуиция в острые моменты меня еще не подводила. Не отдавая себе отчета в действиях, я пробежал отрезок от угла здания до склада, полностью выложившись.

Распахнув плечом складскую дверь и не зажигая света, я метнулся в самый конец, моля бога, чтобы не споткнуться. Налетел плечом на ящики и тут же нащупал колесо люка. Проклиная себя за то, что утром туго завернул его, крутанул изо всех сил и чуть было не упал, когда люк распахнулся. Когда я был уже внутри и тянул люк на себя, в светящемся дверном проеме возникли темные фигуры, раздался хохот, гулко усиленный сводами. Стараясь не лязгнуть, я тихо довел люк и завернул кремальеру. Стопора не было, можно открыть и снаружи.

Нащупав на резиновом плоту карман с ампулой, я хорошенько стукнул по ней. Мягкий ком подо мной вздулся, расправился и задеревенел. Недолго думая, я осторожно столкнул его в воду, лег на рейки и оттолкнулся от берега. Вода подхватила плот и понесла его, я вжал голову как можно ниже, хотя понимал, что опасности не должно быть, иначе зачем здесь держать плот.

В темноте ничего не было видно. Течение убыстрилось, я обнаружил, что постепенно сползаю головой вперед, следовательно, подземная река уходила вниз. Я ничего не мог предпринять и просто лежал на дне плота, стараясь не думать ни о пропастях в конце пути, ни о решетках на выходе и прочих дешевых ужасах из низкопробных боевиков.

Я заметил, что течение замедлилось, встречный ветер перестал трепать волосы. И тут же в глаза ударил свет.

Река вырвалась на поверхность в ущелье. Подняв голову, я обнаружил, что плот несет на трос, натянутый между берегами.

Плот я вытащил на берег и закидал листьями — на всякий случай. Пройдя немного по течению, наткнулся на широкую тропу, на которой валялся разбитый длинный ящик с рассыпанными вокруг стреляными гильзами.

А через несколько шагов обнаружил, что меня ждут…

Левую руку я неловко подогнув, и она затекла. Я осторожно вывел ее из-под себя и пошевелил пальцами. Терпение истощалось, конечно, единственный шанс — это ночь, темнота, но лежать в грязи с дождевыми червями я больше не мог. Ничего не делая, можно расслабиться, потерять бдительность — и вот тебя уже волокут за ноги в холодильник.

Лучше всего заползти глубоко в кустарник, найти место посуше. Влажные листья не шуршали, но ползать по ним тяжело. Я прополз несколько метров и взмок. Если меня здесь не прихлопнут, то воспаление легких доконает.

Шорох слева! Я замер в нелепой позе, рука так и осталась на воротнике, вытаскивая свалившуюся за шиворот веточку.

Из-за кустов вылез невысокий, но плечистый парень, и не клюшка для гольфа была у него в руке, и даже не «ганза», любимая трещотка наемников, а компактный «дюрандаль», восемьдесят три малокалиберных дисбалансированных жал. Они входят в тело под углом и рвут ткани. Хватит и одного попадания. Холодная ярость захлестнула меня: мало того что они балуются самоделками, так еще заполучили новую модель, начавшую поступать в армию.

"Вот оно, оружие! — полыхнуло в мозгу. — Действуй!"

Когда он отвернулся, я рывком прополз несколько метров, подобрался ближе, прикрываясь кустами, и прыгнул. Он обернулся в тот момент, когда я летел на него в прыжке. Реакция была мгновенной, но я опередил его на долю секунды, выбив ногой вскинутый «дюрандаль». Коснувшись земли, я крутанулся на одной ноге и пнул его в бедро. Он полетел в заросли. Галстук мне снова пригодился, я завел ему руки за спину и связал.

С оружием я чувствовал себя вдвойне дураком: не надо было отказываться от него при выезде в школу, а главное, дело принимало иной оборот, многозарядная трещотка в моих руках так и взывала к силовым акциям.

Что ж, подумал я, если меня и пристрелят, то хоть паду с оружием в руках. При исполнении. Я чуть не выругался вслух от раздражения на самого себя. Напыщенный дурак, на кой черт тебе оружие! Они подвезут минометы и перекроют ущелье. Славно порезвятся, заодно и технику опробуют.

Подросток очухался и жег меня ненавидящими глазами.

— Если пикнешь, уложу на месте, — прошипел я, погрозил зачем-то пальцем и стал продираться сквозь кусты к реке.

Тропинка шла к полигону, директор что-то говорил о ней, идет она от школы через все ущелье.

Едва я отошел на несколько шагов, как юный негодяй заорал диким голосом; "Сюда, Пит, Хачи, скорей сюда!" У меня хватило ума не возвращаться, хотя пара оплеух привела бы крикуна в чувство. Я прибавил ходу и свернул вправо. Идти было трудно, податливая масса раскисших листьев вязко пружинила, я мог кувыркнуться с пяти-шести метров вниз, на камни, вылезшие из воды.

Послышались возбужденные голоса, по камням зацокали пули. Я метнулся вперед, но тут же сошел с тропы и полез наверх. Они кинутся по тропе, а я залягу наверху и пережду.

Сумерки сгустились, но видимость в ущелье еще хорошая, солнце снизу подсвечивало облака. Темное небо и странно белеющие облака, словно приклеенные…

Голоса и стрельба остались внизу. Я прислонился к дереву и перевел дыхание. Здесь кончался кустарник, за ним стояли редкие тощие березы на открытом пространстве, а метрах в тридцати начинались скалы.

Я добрался до скал и, прижавшись к нагретому за день камню, застонал от блаженства. Тепло…

В скалах были широкие расщелины, хорошее убежище. Отсюда была видна противоположная сторона ущелья, заметны искореженные, разбитые в щепу деревья, большие черные проплешины.

Нашли место для полигона, злобно подумал я, протискиваясь между глыбами. Я ободрал руку, но пролез в колодец, образованный рухнувшими сверху огромными камнями. Здесь было темнее, чем снаружи, но сквозь щели можно еще разглядеть кустарник внизу и подходы к расщелине.

За длинным обломком я обнаружил углубление, в котором и разместился. «Дюрандаль» жал мне в бок, я выставил его перед собой. Получилась отличная стрелковая ячейка. Если полезут в щель, то по одному можно перебить батальон пехоты. Но не воевать же с детьми?! Правда, детки уж очень способные. А как же, высоко ценящееся в обитаемой Вселенной пушечное мясо… Если бы мясо, затосковал я, если бы они были жертвами обмана, так ведь нет, они знают, на что их специально натаскивают. Не удивлюсь, если кроме лекций по искусству им и литературу соответствующую тщательно подбирают, стишки на ночь читают про мужество и отвагу. Не пушечное мясо, а кровь и плоть войны, единственная убивающая сила, пользующаяся большим спросом. Золотари и вышибалы всегда нужны, но общество воротит нос от своих ассенизаторов. Как нас встретят в космосе…

Обидно, что с Джеджером так и не разобрался. Из-за него и посыпалась труха, но что с ним тогда случилось, непонятно.

Почему удрал, на что намекал, как его сумели так быстро забрать? Нервный срыв! А сейчас он вышел на охоту для укрепления нервов.

И с директором непонятно. То ли обманывает, то ли его обманывают… Издевался он надо мной или действительно звал в союзники? Может, он здесь в одиночку что-то пытается делать? Помешался от ненависти к курии, личные счеты или нечто в этом роде, решил одну нечисть натравить на другую и не заметил, как попал в жернова? Непонятно…

Лежать на камнях было неудобно, я встал, несколько раз присел, разминаясь, и снова вернулся на место. Возникла мысль о рывке наверх, к дороге, но я ее благоразумно подавил. Время от времени я поглядывал вниз, а когда уже решил, что они убрались отсюда, кусты зашевелились, из них вылезли две фигуры, а за ними еще две. От досады я стукнул кулаком по камню.

Они пошли вдоль кустов, потом начали карабкаться вверх. Вскоре их голоса раздались возле моего убежища. Я прижался к камню, подтянув к себе "дюрандаль".

"Глянь-ка, Пит!" — сказал ломающийся голос.

"Ого, а вот еще!"

Следы! Я же таскался по грязи и мокрой земле, а здесь почти сухой камень. Надо же так забыть!

"Куда он делся?" — спросил первый.

"Никуда не денется! — уверенно отозвался Пит и крикнул: — Давай сюда!"

Подошли еще двое и загородили щель. Мне были видны все.

"Надо эту дыру проверить?" — сказал один из них, тыча пальцем в мою сторону.

"Так ведь он вроде туда полез", — возразил первый, вглядываясь себе под ноги и указывая куда-то вбок.

Я затаил дыхание. Если заметят, пристрелят как куропатку»

«Здесь его нет! — гулко раздался голос рядом, а потом уже снаружи: Может, его внизу зацепило, надо пройтись!»

Пройдись, пройдись, милый, взмолился я, мне бы еще минут двадцать, ну, десять, темно уже.

«А следы?»

«Не поймешь, вроде он снова вниз пошел. Или наверху засел?»

«Переждем, — сказал молчавший до сих пор подросток. — Ночью никуда не денется, а утром мимо нас полезет. На дороге встретим».

Они заговорили разом, заспорили, потом Пит заявил, что за палаткой лучше не ходить, Во-первых, можно нарваться (боятся меня, сопляки!), а во-вторых, до утра можно пересидеть здесь, в расщелине. Не слабаки!

У меня пересохло в горле. Мышеловка захлопнулась) Навалился большой страх и стал душить, в голове опустело, и в этой пустоте завизжал тонкий голос: «Беги, беги, беги…»

Бежать было некуда. Хорошая каменная гробница! Я хотел подняться, но из ног будто вынули кости.

Они по одному протискивались в расщелину, еще несколько шагов, и Пит скажет, «а вот и наш капитан» или что-то в этом роде, и вид у меня будет глупый и позорный.

Страх вдруг ушел, испарился, на какое-то мгновение мне померещилось, будто я снова окопался в дюнах, а рядом Гервег пытается снять пулеметчика с вышки, и хоть нет у меня к засевшим на базе самоубийцам ненависти, я буду стрелять и убивать, чтобы не убили меня.

Это видение еще не успело исчезнуть, когда я вскочил и нажал на спуск.

Сухие хлопки слились в длинный треск и заметались в каменном колодце…

«Что я натворил, — обожгла мысль, — в кого стрелял?!»

Пит был еще жив, когда, шатаясь, я подошел к ним. Он что-то пробормотал и уронил голову.

Что я натворил, я же убил их! Не знаю, сколько времени я простоял над ними, тупо повторяя, что я натворил, что я натворил, что я натворил… но тогда я еще не понимал — что! И когда вдруг понял, пришел огонь и выжег мозг, в глазах замелькали багровые пятна… Их лица в темноте не были видны, но я вдруг решил, что один из них — мой сын!

Не помню, что было потом. Кажется, я по очереди тормошил их, лепетал «вставайте, ребята, поиграли и хватит» и другой вздор. Потом меня подняло с места и кинуло вниз; продираясь сквозь кустарник с закрытыми глазами, я споткнулся и полетел лицом в листья, и единственной при этом мыслью было: «Сейчас проснусь»…

Я стоял на тропе, у ног моих лежал «дюрандаль». Шок прошел, холодное отчаяние сковало меня, было все равно, идти вниз, к полигону, а там застрелиться или спрыгнуть в реку здесь. Самое подлое, что одновременно с этим я не собирался делать ни того, ни другого, мелкие оправдания возникали и тут же стыдливо гасли. Но они расцветут потом, память все смажет.

Ложь, сплошная ложь! А правда — вот она: кровь детей моих на руках моих. И моя ли в том вина? Им сказали — убей, их учили — как, им объяснили — зачем. Что с того, если они не здесь, а там свирепствуют в зондеркомандах, что с того, если они замарали имя человеческое во веки веков?! Они и меня сделали убийцей, чистоплюи! Кто им дал право вязать нас кровью? Кто дал право загонять в казармы, продавать в наемники?..

Игры без правил кончаются кровью.

Я сел на камень и долго просидел в темноте.

Звезды начали исчезать, потянуло сыростью, наползал туман. Туманом сопровождался мой приезд сюда, им же и кончается. Ничего, это ненадолго. Теперь я начну задавать вопросы, и пусть они попробуют мне не ответить! _Если ведется игра без правил — устанавливай свои правила_!

Я подобрал «дюрандаль» и пошел наверх, к школе.

А. С. Спиваковская. Комментарий ученого: К повести Э. Геворкяна «Правила игры без правил»

Георгий Шах.[5] Берегись, Наварра!

— Рассказывайте, Ольсен, не тяните душу, — сказал Малинин.

Ивар Ольсен, потомок викингов и мушкетеров, и не думал, однако, торопиться, заранее наслаждаясь эффектом, который должно было произвести его сообщение. Он размеренно отпил два глотка холодного кофе, потом стал разглядывать узоры на потолке, постукивая пальцем по лежавшему перед ним на столике странному старинному предмету. Собравшимся давалось понять, что ему необходимо привести в порядок разбросанные мысли.

— Ну, это смахивает на фантастику, — начал Ольсен. — Полагаю, никогда еще путешествие во времени не изобиловало столь необычайными приключениями и не завершалось такими феноменальными результатами.

— Положим, всякое бывало, — заметил Кирога, за которым прочно утвердилась репутация Фомы Неверующего.

— Все вы знаете о цели моего эксперимента, — Ольсен обвел глазами слушателей, удобно расположившихся в просторном институтском холле, поэтому я опущу предисловие и перейду к самому сюжету. Итак, 14 мая 1610 года я стоял в толпе горожан, собравшихся на улице де ла Ферронри в Париже в ожидании королевской процессии. Если вы полагаете, Кирога, что пребывать в средневековом городе столь же приятно, как пасти динозавров в чистом воздухе мезозойской эры, куда вы любите прогуливаться, то жестоко ошибаетесь. От сваленных у домов груд мусора, заполненной нечистотами канавы, залежалых овощей в тележках рыскавших вокруг зеленщиков исходили ароматы, сливавшиеся в застойный смрад. Вдобавок, окружавшие меня жители столицы, в большинстве своем бедняки из предместий, пришедшие поглазеть на своего государя, не отличались пристрастием к личной гигиене. В те времена, как известно, даже знать не слишком часто пользовалась ванной.

— Вы утрируете, — оскорбился за своих предков Лефер. — Это ведь Париж, а не какая-то захудалая деревушка.

— В следующий раз, дорогой друг, — отпарировал Ольсен, — мы отправимся туда вместе и вы сможете лично удостовериться, что такое большой город в начале XVII века, большой по тогдашним понятиям, разумеется.

— Не перебивайте его, — шепнул на ухо Леферу Малинин, — не то мы так и не узнаем, что произошло.

— Я уж не говорю о всех мытарствах, которые пришлось перетерпеть, пока его величество соизволил предстать перед своими подданными. Для начала меня обворовали, ловко обрезав привязанный к поясу кошелек с увесистыми луидорами. Затем нахальная старуха, прорывавшаяся в передние ряды, обозвала меня длинным олухом, поскольку я заслонял ей сцену. Потом какой-то чванливый дворянин чуть не проткнул меня шпагой, решив, что я недостаточно проворно уступил ему дорогу. Наконец, я получил по шее от свирепого верзилы за то, что слишком нагло, по его мнению, разглядывал двух хорошеньких барышень, коих сей тип сопровождал.

— И поделом вам, — вставил Кирога, — вы ведь знаете, что всякий флирт путешественникам во времени категорически заказан…

— Я всего лишь позволил себе полюбоваться женской красотой как эстет.

— Знаем мы вас, — проворчал Кирога, но все на него зашикали, призывая не мешать рассказчику.

— Вот именно, — сказал довольный Ольсен, — не сбивайте меня с толку. Небольшая заставка к моему повествованию была необходима, чтобы вы ощутили обстановку. Перехожу теперь к описанию основных событий. Ровно в двенадцать часов дня послышались звуки труб, возвещавших о приближении королевского кортежа. Толпа сгрудилась, задние подналегли на стоящих впереди, и бравые швейцарцы, установившие охранительный кордон, стали наводить порядок с помощью своих алебард. Впрочем, оружие использовалось милосердно; кому-то отсекли пол-уха, кто-то свалился от удара древком по голове, укрощенные зрители отпрянули, и Генрих со свитой получил возможность беспрепятственно проследовать к месту своей гибели.

Вы понимаете, что с того момента, как мне удалось оказаться среди непосредственных свидетелей происшествия, я пытался угадать будущего убийцу. Однако эта задача оказалась неразрешимой. Располагая лишь самыми приблизительными сведениями о его облике — длинный, рыжий, я лихорадочно вглядывался в лица окружавших меня людей, рассчитывая обнаружить некие внешние проявления фанатической решимости, и пришел к выводу, что по такому признаку едва ли не каждый второй из присутствовавших там мужчин годился на роль Равальяка. Еще более нелепой была попытка усмотреть нож под плащом, изготовленный к удару, поскольку это орудие имелось почти у каждого. К тому же у меня не было никакой уверенности, что покушение совершится именно здесь, а не в десяти-двадцати метрах в ту или иную сторону. Если так, пришлось бы распрощаться с надеждой запечатлеть это событие на пленку и поразить сегодня ваше воображение.

Ольсен опять постучал по странному предмету, и взгляды присутствующих невольно сошлись на таинственном продолговатом ящике из черного дерева. Может быть, там хранится уникальный киноочерк драмы давно минувших дней? Все молча ожидали продолжения.

— Наконец в изгибе узкой улочки появилась процессия. Впереди во главе с лейтенантом, словно сошедшим с иллюстраций к романам Дюма, следовали конные гвардейцы, возможно, из числа тех самых сорока пяти, которые были верными стражами Генриха на протяжении его полного авантюр и риска жизненного пути. За ними не спеша двигалась карета, украшенная гербом Бурбонов — белой лилией, в ней находились три человека. Благодаря вставленным в глаза мощным бинокулярным линзам я уже издалека легко опознал в одном из них короля. Короткая, аккуратно подстриженная бородка, живые карие глаза, в меру горбатый гасконский нос, осанка гордая, но отнюдь не надменная. Сидя у правого борта возка, он то и дело приподымался, чтобы помахать рукой парижанам, с энтузиазмом приветствовавшим своего повелителя.

Что касается двух других сидевших в карете людей, то я, естественно, не мог их опознать. Оставалось удовлетвориться тем, что согласно историческим хроникам тот, что постарше, был герцогом д'Эперноном, а другой — маршалом де ла Форсом.

Всякий раз, когда король вставал с места, он оказывался в опасной близости от цепочки вытянувшихся вдоль улицы любопытных, поскольку сопровождавший карету гвардеец ехал чуть позади, чтобы не мешать общению монарха с народом. Казалось, достаточно было сделать всего шаг и протянуть руку, чтобы достать ножом до груди Генриха. Вы не поверите, друзья, но я едва удержался от властного побуждения крикнуть ему: "Берегись, Наварра!"

— За что были бы навсегда отстранены от путешествий в прошлое, назидательно заметил Гринвуд. С тех пор как его избрали в состав группы научных экспертов при Глобальном общественном совете, он не уставал напоминать о новом своем качестве и нудно наставлял коллег по части соблюдения всяких правил.

— Как раз страх нарушить инструкцию и помог мне вовремя остановиться. Впрочем, Гринвуд, убежден, что даже такому законнику, как вы, нелегко было бы удержаться от столь понятного в данных обстоятельствах человеческого импульса.

Гринвуд презрительно фыркнул, давая понять, что считает себя выше подобных проявлений слабости духа.

— С каждой секундой напряжение во мне нарастало. Я чувствовал, что весь дрожу от нетерпения, и у меня было такое ощущение, словно кинжал должен вонзиться в мою собственную грудь. Между тем экипаж медленно продвигался, из толпы раздавались выкрики: "Да здравствует король!", Генрих помахивал рукой, гвардейцы мерно покачивались в седлах своих породистых лошадей, поскрипывали портупеи, позвякивали колокольчики на хомуте у впряженного в карету коренника, изредка уже издалека доносился звук труб, вошедшее в силу майское солнце освещало всю картину ровным спокойным светом, придавая ей золотистый колорит, а из чистого неба откуда ни возьмись скатывались одинокие крупные капли дождя.

Ольсен остановился, чтобы перевести дух и отхлебнуть глоток кофе.

— Да вы поэт, голубчик, — сказал Малинин.

— Ничего подобного. Просто точное описание обстоятельств входит в профессиональную обязанность каждого уважающего свое дело историка. Из сказанного вы почувствовали, что во всем происходившем появилась какая-то усыпляющая монотонность. Меня резанула мысль, что как раз такой момент подходящ для покушения. И в самом деле, в тот самый миг, когда карета поравнялась с вашим покорным слугой, человек в плаще, похожий на монаха, метнулся к королю и схватил его за руку. "Какая удача!" — пронеслось у меня в голове, и, честное слово, только потом я ощутил раскаяние, тогда же мной целиком владел охотничий азарт. Автоматическая камера, скрытая в пуговице моего кафтана, работала уже давно, теперь же незаметным движением я запустил и другую, вмонтированную в тулью затейливой, украшенной перьями шляпы, покрывавшей мою голову.

— Да говорите же о деле, Ивар! — возмутился Лефер.

— Потерпите, — ответил Ольсен. Малинин подумал, что он намеренно отягощает рассказ подробностями, чтобы взбудоражить слушателей. Забавное тщеславие в таком интеллигентном человеке. Но странно, что этот прием срабатывает. Казалось бы, все прекрасно знают, что случилось, и тем не менее с захватывающим интересом ждут продолжения. Так бывает, когда повторно смотришь остросюжетный спектакль.

— Да, — сказал Ольсен, — я забыл упомянуть одну любопытную деталь. Сопровождавшие Генриха вельможи время от времени кидали публике пригоршни медяков, сам же он ни разу не полез в карман. Вот вам наглядное подтверждение вошедшей в молву скупости основателя династии Бурбонов.

Тут уж все зашумели и заерзали. Почувствовав, что он перехватил через край, Ольсен примирительно поднял руку.

— Дальше, — сказал он, — все пошло, как говорится, не по сценарию. Гвардеец, охранявший короля, занес уже шпагу для удара, однако Генрих остановил его взглядом и спокойно принял из рук монаха какой-то сверток. Да, да, можете не сомневаться, это было всего лишь прошение, которое король небрежно сунул своему фавориту, и кортеж как ни в чем не бывало продолжил шествие.

Я протер глаза и для верности стукнул себя кулаком по лбу. Ничего не изменилось, карета уже отъехала довольно далеко, за ней проследовал арьергард охраны, толпа начала распадаться, оживленно обмениваясь впечатлениями и судача на разный лад: каким еще молодцом выглядит его величество, да кто его последняя пассия, как ловко он побил испанцев, да собирается ли наконец отменить налог на торговлю сукном, да сбудется ли его торжественное обещание, чтобы каждый француз имел курицу к воскресному столу.

Опомнившись, я кинулся догонять процессию. Ведь в исторические хроники могла вкрасться ошибка, и нельзя исключать, что убийство совершилось двумя кварталами дальше. Настигнув карету уже на улице Сент-Оноре, я еще долго шел за ней, пока не почувствовал, что мой растрепанный, может быть, даже безумный вид начал возбуждать подозрение у лакеев, сидевших на запятках. Один из них что-то буркнул вполголоса солдату, тот развернул коня, и я счел за лучшее нырнуть в переулок. Не хватало еще, чтобы путешественник во времени был схвачен за покушение на убийство государя. Вы представляете меня, Гринвуд, в роли узника Бастилии?

— Вполне, — ответил сухо Гринвуд. — Никого другого из присутствующих, кроме вас, Ивар.

— Благодарю, дружище. К счастью, у нас нет больше тюрем, не то вы бы меня наверняка засадили за какое-нибудь нарушение инструкции.

— У нас есть другие формы наказания, — обнадеживающе заметил Гринвуд:

— С полчаса, — продолжал Ольсен, — я бродил по парижским улочкам, не зная, что предпринять. Не возвращаться же назад ни с чем! Я бы, пожалуй, предпочел все-таки камеру пыток в той же Бастилии, чем презрительную мину, которую скорчил бы Кирога, прослышав о моем фиаско.

Кирога ухмыльнулся.

— Итак, у меня созрело решение явиться к парижскому бальи и признаться в заговоре против священной особы Генриха IV, короля всех французов. Но…

— Не дурите, Ольсен, — вмешался с досадой Малинин, — в конце концов вы уже должны были натешить свое тщеславие.

— От вас, маэстро психологии, я не ожидал такого скудоумия, огрызнулся Ольсен. — Повторяю, решив идти с повинной…

— Послушайте, Ивар, если вам охота фиглярничать, то занимайтесь этим в одиночку! — в сердцах заявил Лефер. Он встал с места, и все другие собрались последовать его примеру.

— Постойте! — закричал Ольсен. — Я ведь не шучу.

— Вы что, всерьез хотите нас уверить… — начал Малинин, но Ольсен перебил его:

— Вот именно, поймите, у меня не оставалось иного способа раздобыть какие-то сведения по поводу происшествия, вернее, его непостижимого отсутствия. Разумеется, я не собирался оставлять свою голову на Гревской площади и был убежден, что мне удастся, перехитрив тамошнюю публику, добраться до своего хронолета, припрятанного в лесочке у монастыря бенедиктинцев. Риск, безусловно, был, и немалый, у меня в памяти были живы все ваши предписания, Гринвуд. Но я счел, что неизмеримое превосходство в технических знаниях, не говоря уж о владении самыми современными методами гипноза, дает мне известное преимущество перед людьми XVII века.

— Положим, Монтень… — начал было Лефер, но Ольсен не дал ему договорить:

— При чем тут Монтень, речь ведь идет не о светилах разума, а о напичканных предрассудками невежественных солдафонах средневековья с их куриными мозгами. Впрочем, и Монтень, оставаясь, как всякий гений, эталоном мудрости на все времена, выглядел бы темным дикарем по сравнению с нашими детишками, которые получают в готовом для потребления виде всю сумму информации, накопленной человечеством. Короче, риск риском, но в тот момент меня ничто не могло бы остановить.

Все перевели дух, и даже скептик Кирога взглянул на своего бедового товарища с долей восхищения.

Ольсен улыбнулся.

— Однако мне пришла в голову мысль, что, прежде чем всходить на Голгофу, стоит расспросить какого-нибудь местного жителя. Побродив по городу, я присмотрелся к пожилому, толстенькому, прилично одетому человеку с добродушной, улыбчивой физиономией. Он степенно прохаживался у небольшой лавчонки, в окнах которой были выставлены для обозрения банки и склянки всевозможных размеров с этикетками на латыни. Словом, он смахивал на служителя Эскулапа, ожидающего клиентов.

"Позвольте спросить вас кое о чем, милейший", — обратился я к нему.

"К вашим услугам, сударь, — ответил он с готовностью. — Аптекарь Баланже".

"Весьма польщен. Вопрос у меня довольно деликатный".

"Не стесняйтесь, по роду своих занятий я привык исполнять поручения тонкого свойства. Сама герцогиня де Майен доверяла мне свои секреты. И могу похвастать, что по части лечения травами вы не найдете лучшего знатока во всей округе".

"А ядами?" — зачем-то вдруг брякнул я.

Его глаза сразу приняли настороженное выражение.

"Оставим это, — поспешил я исправить свою ошибку, — скажите, какое сегодня число?"

"Как, — воскликнул он недоверчиво, — это и есть ваш деликатный вопрос?"

"Разумеется, нет, я просто хотел узнать, не ожидали ли парижане сегодня некоего важного события?"

"Важное событие? Как же, как же… вы, должно быть, имеете в виду коронацию ее величества в качестве регентши при малолетнем дофине. Она состоялась вчера, и, скажу я вам, это было зрелище! — Баланже завел глаза, призывая в свидетели небеса. — Король поступил, как всегда, очень мудро, обеспечив преемственность власти на время своего отсутствия и освятив тем самым право юного Людовика на престол. Я полагаю…"

"Постойте, — прервал я политические разглагольствования аптекаря, речь ведь идет о событии не вчерашнего, сегодняшнего дня".

"Ах, да. Ну что ж, нет ничего проще. Сегодня, 14 мая, состоялся выезд доброго короля Генриха IV. Ранним утром графиня Шартр разрешилась от бремени, в чем ей помогал аптекарь Баланже. Вечером ожидается прибытие в Париж турецкого посла, везущего письмо и подарки султана его величеству. Распространяются также слухи, что из армии, действующей на Маасе, для доклада государю отозван главнокомандующий, что гугеноты готовятся отомстить Лиге за Варфоломеевскую ночь, а католики добиваются отмены Нантского эдикта".

Все это мой собеседник выпалил одним духом, явно довольный возможностью продемонстрировать свою осведомленность в государственных делах.

"Очень интересно, — заметил я. — Не упустили ли вы, однако, нечто такое, что должно было случиться сегодня, но не случилось?"

Аптекарь наморщил лоб. "Да, — сказал он, — ведь нынче поутру должны были казнить Равальяка. Может быть, ваша милость имеет в виду это происшествие?"

Я побелел: "Как Равальяка?!"

"А что, он ваш родственник? Я-то полагал, сударь англичанин". Он достал из обширного кармана флакон с нюхательной солью и собирался было сунуть мне его под нос, однако я решительно отказался от этого варварского заместителя валидола.

"О нет, — сказал я, овладев собой, — просто мне показалось, что я слышал его имя".

"Еще бы, вот уже третий день только и разговоров, что этот человек замышлял дурное против короля. Впрочем, казнь отложена на два-три дня, пока парижский палач оправится от простуды. До чего же, однако, подлы эти католики, — поделился своим возмущением Баланже, впервые обнаружив собственные религиозные пристрастия, — ведь это уже восемнадцатый убийца, подсылаемый ими к государю! А финансирует всех бандитов не кто иной, как благочестивый Филипп II…"

Тут вдруг мессир Баланже прикусил губу, глаза его округлились от страха. Я хотел было оглянуться, чтобы посмотреть, что привело в ужас словоохотливого аптекаря, но не успел: чьи-то мощные длани обхватили меня сзади и оторвали от земли, одновременно кто-то ловко заткнул мне рот кляпом и резким движением надвинул шляпу на глаза. Не будучи в состоянии кричать о помощи, я был брошен в какой-то экипаж, лошади тронулись с места рысью, унося не в меру настырного путешественника во времени навстречу его судьбе.

Даже высокопарная концовка не ослабила впечатления, произведенного этой частью рассказа. Все сидели молча, ожидая продолжения.

— Предлагаю небольшой перерыв, — коварно заявил Ольсен. — Я вас, должно быть, утомил, да и подкрепиться не мешает.

Все дружно запротестовали.

— Ваша воля, — сдался он. — Из подробного письменного отчета можно узнать все детали моего ареста и первого допроса, состоявшегося, кстати, в тот же день. Скажу лишь, что обращались со мной сносно и костей не ломали. С самого начала я отказался отвечать на все вопросы и нахально потребовал личного свидания с королем, налегая на то, что имею для него сведения исключительного значения. Сам я, конечно, не слишком верил в то, что мои настояния дойдут до царственных ушей, и поэтому начал исподволь обдумывать план побега. Но, как известно, чудеса чаще всего случаются, когда их не ждут. Уже на другой день меня препроводили в Лувр, и я предстал перед Генрихом.

Он принял меня в небольшой комнате, окна которой выходили на набережную Сены. Обстановка была довольно скромной: широкий письменный стол, заваленный бумагами, этажерка с книгами, несколько кресел. Словом, все как в кабинете современного чиновника, если не считать небольшой картины в золоченой раме, изображающей выезд Дианы. Полагаю, она принадлежала кисти Рубенса, а в роли богини выступала покойная возлюбленная короля Габриэль д'Эстре, герцогиня де Бофор. Боюсь, эта очаровательная миниатюра безвозвратно утеряна: мне не удалось разыскать ее в музейных каталогах.

Отпустив стражу, Генрих довольно долго и бесцеремонно меня разглядывал. Потом, составив, видимо, свое мнение на мой счет, поинтересовался, кто я такой и почему добивался свидания с королем.

Я, как вы догадываетесь, начал отвечать согласно заготовленной на такой случай легенде: небогатый фландрский дворянин д'Ивар, ненавижу поработителей своей родины испанцев, приехал в Париж, чтобы увидеть великого Генриха и служить ему, чем могу, готов вступить в его доблестную армию и так далее. Он выслушал, не перебивая, и спросил: "Что за важную тайну, сударь, вы собирались мне открыть?" — "Я хотел предупредить вас, сир, о покушении Равальяка, но не смог пробиться к вам раньше. Слава богу, вмешалось само провидение".

Вы понимаете, друзья, теперь, когда убийство все равно не состоялось, мне ничего не стоило завоевать таким образом доверие короля. Надеюсь, Гринвуд, даже вы не примете это за нарушение запрета.

— Посмотрим, посмотрим, — уклончиво ответил эксперт.

— "Ну а вы, мсье д'Ивар, откуда вы сами узнали о готовящемся злодеянии?" — допытывался Генрих, и мне пришлось наплести с три короба о встреченных в харчевне подозрительных монахах и случайно подслушанном разговоре. Сочинял я вдохновенно и начал уже верить сам себе, когда вдруг на лице короля появилась откровенная усмешка. Я невольно стушевался, но после секундной паузы, вспомнив наставления Малинина, решил идти напролом.

— Да, я рекомендовал вам этот прием, — подтвердил психолог.

— Вот, вот. "Вы мне не верите, ваше величество? — спросил я. — Тогда испытайте меня огнем".

Ответ был совершенно неожиданным. "Полноте, сударь, не морочьте мне голову, иначе я просто велю вас повесить. А теперь быстро выкладывайте, из какого вы времени?"

Я не поверил своим ушам. "Вы хотите спросить, откуда я родом, сир? Так я уже имел честь сообщить, что во Фландрии…" — "Перестаньте, — резко перебил он. — Я хочу знать, из какого-века вы сюда заявились".

Малинин, пораженный до крайности, поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. Другие реагировали не менее приметно. Лефер схватился за голову, Гринвуд вскочил и нервно зашагал по комнате, а Кирога хладнокровно заявил:

— Этого не может быть.

— Ах, не может быть?! — воскликнул Ольсен. — Тогда смотрите.

Он подбежал к двери и нажал ряд кнопок на расположенной возле нее панели. Стена, затянутая узорчатым обивочным материалом, начала белеть и превратилась в большой экран, по которому побежали кадры стереоленты. Вот король, словно позирующий перед кинокамерой (это он разглядывает странного узника Бастилии), вот картина с изображением Дианы-Габриэль, массивный стол, этажерка, окно, за которым можно было видеть волны Сены. Словом, все, как описывал Ольсен. Наблюдать эти чудом ожившие образы старины было ощущением ни с чем не сравнимым. Малинин почувствовал, что все присутствующие, включая невозмутимого Кирогу и самого Ольсена, заворожены совершавшимся на их глазах колдовством. Впервые с того момента, как путешественник во Времени начал свой рассказ, вся эта история обрела неотразимую, пугающую достоверность.

2

Монарх и его гость на экране вели свою беседу на старофранцузском языке, а чуть ниже изображения поползли буквы перевода.

Генрих (настойчиво и с раздражением). Говорите же, я жду!

Ольсен (после заметных колебаний). Вы правы, сир, я не ваш современник. Нас отделяют во времени восемь веков.

Генрих (хладнокровно). Как раз половина срока, минувшего от рождества Христова. Ну, зачем же вы к нам пожаловали?

Ольсен (смущен, в данной ему инструкции явно не предусматривался подобный вопрос). Видите ли, ваше величество, людьми моей эпохи движет понятная любознательность. Мы стремимся глубже познать прошлое, находя в нем бесценное поучение для сердца и ума. Полагаю, это не чуждо и вашим современникам.

"Витиевато изъясняется, не может найти нужного тона", — подумал Малинин.

Генрих (кивая). В молодости я основательно штудировал записки Цезаря о галльской войне. Вероятно, почерпнутая там мудрость помогла мне утереть нос испанскому кузену. Хотя и он, должно быть, читал Цезаря.

Ольсен (угодливо). Не каждому дано постигнуть мысль гения и извлечь урок из его деяний.

Малинин ощутил раздражение и по тому, как задвигались остальные, понял, что не он один. В самом деле, Ольсен изрекал какие-то банальности, да вдобавок тошнотворно льстил своему венценосному собеседнику.

Генрих (раздумчиво). Я всегда советую своим маршалам читать Цезаря. Не ради прямого подражания — упаси бог! Военное дело изрядно продвинулось вперед, особенно с тех пор, как появилась артиллерия. Но дух полководца, его воля — здесь всегда есть чему поучиться… (После секундной паузы, улыбаясь.) Впрочем, сам я ничему не научился, пока не набил себе шишек.

Ольсен. Иначе вы бы не стали великим королем.

Генрих. Да, разумеется. (Подавшись вперед и уткнув свой палец в грудь Ольсену.) Объясните, сударь, почему вы избрали для путешествия в прошлое день 14 мая 1610 года? Какое поучение вы и ваши ученые коллеги хотели извлечь из того факта, что фанатик, подосланный испанцами, собирался заколоть короля Франции?

Ольсен (в полном замешательстве). История полна неожиданностей, сир. Многие ее детали нам неизвестны, другие нуждаются в проверке. Кроме того, есть эффект присутствия. Одно дело описывать события с чужих слов и совсем другое — быть их свидетелем.

Генрих. Вы называете все причины, кроме главной.

Ольсен. Что государь имеет в виду?

Генрих. Вас прислали, чтобы предупредить меня о покушении Равальяка, не так ли?

Все замерли в ожидании ответа, и каждый напряженно соображал, каким он должен был бы быть. Ольсен на экране молчал. А сам он, воспользовавшись паузой, пробормотал нечто вроде: "Окажись вы на моем месте…"

Генрих (глядя на своего собеседника испытующе, с иронической усмешкой). Смелее, надо ли стыдиться столь богоугодных побуждений. Хотя вы, должно быть, не верите в бога…

Это прозвучало полуутверждением-полувопросом.

Ольсен (дипломатично). Мы не испытываем необходимости объяснять что-либо действием потусторонних сил.

Генрих (кивая в знак согласия). Я тоже. Поэтому мне не составило большого труда сходить к обедне, там у вас (помахал рукой, указывая куда-то в небо) знают этот эпизод?

Ольсен. Еще бы! Ваша фраза "Париж стоит мессы" стала крылатой.

Генрих. В каком смысле?

Ольсен. Как вам сказать… Ее употребляют, когда речь идет о циничном выборе. Ради большого куша стоит покривить душой или отречься от принципов… Приблизительно так.

Генрих (недовольным тоном). Вот уж ерунда! Как раз в душе я ни от чего не отрекся. Принятие католичества было взвешенным политическим шагом. Нельзя ведь в самом деле, придерживаясь иной веры, успешно управлять страной, где преобладают паписты. Монарх обязан держать своих подданных в страхе, может попирать их, как взбредет в голову, но он не имеет права не разделять их предрассудков. И потом, как вы знаете из хроник, Нантским эдиктом я даровал французам гражданский мир и избавил их от религиозных распрей. Разве ради одного этого не стоило отслужить обедню?

Ольсен (явно стремясь успокоить короля). Вы правы, сир, здесь был просто тактический расчет. Каждый на вашем месте поступил бы так же.

Генрих. Вернемся, однако, к нашим баранам. Вы не ответили на мой вопрос.

Ольсен (говорит четко и уверенно). Увы, ваше величество, не буду лукавить, передо мной не ставилась задача подать вам спасительный знак. Отнюдь не потому, что людям моей эпохи недостает человеколюбия. Просто мы не имеем права на милосердие. Подумайте сами, что случится, если путешественники во Времени начнут вмешиваться в ход событий, пытаясь исправить историю или на худой конец придать ей-более пристойный вид. Такое вмешательство могло бы привести к катастрофическим результатам.

Генрих (явно не понимая, но не желая признаться). Вот как?

Ольсен. Представим для наглядности, что кому-то пришло в голову предупредить столь почитаемого вами Цезаря о готовящемся против него заговоре…

Генрих (сухо). Не вижу ничего дурного, если б сей великий полководец прожил еще с десяток лет.

Ольсен (невозмутимо). Я выбрал неудачный пример. Ну а если какой-нибудь сердобольный пришелец из будущего решил бы остеречь ваших предшественников, сир, сообщив Карлу IX и Генриху III, что первого собираются отравить, а второго зарезать?

Генрих. Да, я улавливаю, это помешало бы осуществиться воле божьей.

Ольсен. У нас принято называть то, о чем вы говорите, естественным течением истории. Добавлю, что у меня есть и достаточно веская личная причина воздерживаться от всякого вмешательства в ваши дела. Согласно семейному преданию одним из моих предков по материнской линии является не кто иной, как ваш министр финансов…

Генрих. Вы потомок моего Рони?!

Ольсен. Похоже, что да. Так вот, перемены в вашей судьбе могли бы самым неожиданным образом повлиять на судьбу вашего фаворита и его близких. Вообразите, как это отразилось бы на потомках герцога Сюлли в тридцатом или сороковом колене! Вполне вероятно, что я вообще не появился бы на свет.

Генрих. Это было бы весьма прискорбно и для меня, сударь. Поскольку не смогла бы состояться наша интересная беседа.

Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…

Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…

Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…

— Испорченная пластинка, — сказал Лефер, выражая вслух то, что пришло в голову каждому. Действительно, эффект был тот же самый, только странно было видеть его на экране. Повторяя свою фразу, Ольсен всякий раз подавался вперед и вежливо наклонял голову, а король Генрих делал ответный жест рукой, и оба они смахивали на трясущихся китайских истуканчиков. Ольсен уже поднялся с места и направился к панели, когда вдруг дело сдвинулось и появились очередные кадры необыкновенной хроники.

Генрих. И все же осталась одна неясность. Вы начали с того, что хотели предупредить меня о злодейском намерении Равальяка. А в противоречие с этим утверждаете…

Ольсен (перебивает). Да, сир, здесь есть противоречие. Дело в том, что я не имел права вмешиваться, — это, как я уже вам докладывал, категорически запрещено.

Генрих. Но вы нарушили запрет. (Ольсен кивает.) Не смогли противостоять своей человеческой натуре? (Ольсен кивает.) А чем это вам грозит, вас повесят или четвертуют?

Ольсен. Хуже: меня отстранят от путешествий во Времени. (Генрих смотрит на него с явным недоумением.) Однако откройте и вы мне свой секрет, сир. Как вы узнали, что я прибыл к вам из будущего?

Генрих. Очень просто. Вы здесь не первый.

Ольсен. Вы хотите сказать…

Генрих. Вот именно. Неделю назад ко мне заявился некий господин, предупредивший об очередном заговоре иезуитов. (В сердцах.) До сих пор не могу простить себе, что дозволил этим паршивцам вернуться во Францию! Кстати, этот человек не хитрил, как вы, мсье д'Ивар, а без всяких обиняков сообщил, что он из тридцатого столетия.

Среди зрителей произошло сильнейшее движение.

Ольсен. Тридцатого?

Генрих. Да, насколько я разбираюсь в арифметике, он на пять веков моложе вас.

Ольсен. И куда же девался наш с вами потомок?

Генрих. Испарился, как Асмодей.

Ольсен. Он не снабдил вас никакой другой информацией?

Генрих. Не понял?

Ольсен. Я хотел узнать, не рассказал ли ваш спаситель о своем времени?

Генрих. Нет, он не пожелал задерживаться. А жаль, мне бы хотелось кое о чем его порасспросить.

Ольсен. Вас, видимо, интересует, как устроено наше общество?

Генрих. Отчасти и это. Признаюсь, однако, в первую очередь меня одолевает любопытство, что у вас думают о моем царствии.

Ольсен (подумав). Видите ли, ответить на этот вопрос непросто. О вас создана обширная литература.

Генрих (удовлетворенно поглаживая бородку). Скажите главное.

Ольсен. Если в двух словах, то вас рассматривают как решающее звено в утверждении французского абсолютизма.

Генрих (с вытянувшейся физиономией). Какое звено?

Ольсен. Простите, это словечко из жаргона наших историков. Иначе говоря, считается, что при вас завершилось становление централизованного государства в форме абсолютной монархии.

Генрих. Только и всего? А между тем я заботился, чтобы мои подданные жили сносно, не обременял их непосильными налогами, поощрял искусства. Полагаю, мои победы на поле брани тоже не должны быть преданы забвению.

Ольсен (поспешно). Да, конечно, поэтому я предупреждал вас, что ответить на такой вопрос нелегко.

Генрих. А что говорят о моих… э… похождениях?

Ольсен. Историки, склонные морализировать, осуждают вас, а литераторы зовут веселым королем. Есть даже популярная песенка:

Жил-был Анри Четвертый,

Веселый был король,

Вино любил до черта

И пьян бывал порой.

Боец он был отважный

И дрался, как петух.

А в схватке рукопашной

Один он стоил двух.

Еще любил он женщин,

Имел у них успех,

Победами увенчан,

Он был счастливей всех.

Генрих. Недурно. Давайте еще раз. (Берет с этажерки футляр, достает из него лютню, наигрывает, нащупывая мотив, подает знак Ольсен у, и они вдвоем поют песенку о веселом короле; потом смеются, довольные друг другом.)

Ольсен. Как прекрасно звучит эта лютня!

Генрих. Она ваша. (Встает, подходит к Ольсену, кладет руку ему на плечо.) А жаль, д'Ивар, что вы из другой эпохи. Мы с вами могли бы подружиться.

Ольсен. Не сомневаюсь, сир.

Король хлопает в ладоши. Дверь кабинета отворяется, входит слуга с подносом, ставит перед собеседниками кубки с вином и удаляется. Они молча чокаются, пьют.

Генрих (со вздохом). У меня так мало по-настоящему преданных друзей. Вокруг все больше льстецы и предатели… Ладно, расскажите о своем времени. Кто вами управляет?

Ольсен. Так называемый Глобальный общественный совет, сир. В его составе пятьсот самых мудрых и уважаемых людей, главным образом из числа ученых.

Генрих. Их назначает король?

Ольсен. О нет, они избираются населением. Королей у нас давно не существует.

Генрих (в раздумье). Вот как! Значит, все-таки республиканцы своего добились! Что же, этот ваш правящий синклит устроен по типу римского сената или афинской агоры?

Ольсен. Ни то ни другое.

Генрих. Ну, тогда это, очевидно, нечто вроде наших Генеральных штатов. В нем представлены все сословия?

Ольсен. У нас давно уже нет сословий, ваше величество.

Генрих. То есть как, у вас нет дворян, священнослужителей, простолюдинов? Каким же образом отбираются достойные?

Ольсен. По достоинствам — уму, таланту, порядочности.

Генрих. Родовитость…

Ольсен (входя в раж). При чем тут родовитость! Разве качества человека определяются его генеалогическим древом? Вы сами, сир, только что изволили признать, что среди ваших придворных тьма ничтожных, подлых людишек. А ведь многие из них почти наверняка ведут свое происхождение от знатных вельмож, состоявших еще в свите Меровингов и Капетингов.

— Молодчина! — не удержался Лефер.

Генрих (примирительно). Ну, ну, не стоит из-за этого пререкаться. У нас здесь свои порядки, у вас свои. В конце концов, никто не должен совать свой нос в чужие дела. Недавно мне дали почитать любопытную книжонку некоего ученого голландца про войну и мир. Там есть дельная мысль о суверенитете. Так вот, эпохи, подобно государствам, имеют право на неприкосновенность. Кстати, а как обстоят у вас дела с европейской политикой, по-прежнему ли Франция воюет с Испанией, а Испания с Англией?

Ольсен. О нет, сир. Теперь в Европе, как и вообще на Земле, нет отдельных государств.

Генрих (с грустью покачивая головой). Значит, Франция лишилась независимости, а заодно основанных мной заморских колоний.

Ольсен. Франция ничего не лишилась, она приобрела весь мир, так же как мир приобрел Францию.

Генрих. Но если не стало государств, кто же и с кем у вас воюет?

Ольсен. Никто. С этим навсегда покончено.

Генрих. Стало быть, вечный мир стал явью! А ведь и я вслед за чешским королем Подебрадом носился одно время с таким проектом для Европы.

Ольсен. Эти попытки украшают вашу репутацию. Хотя, признайтесь, вы собирались навязать европейским странам мир при гегемонии Франции и своей лично.

Генрих. А вы хотели, чтобы гарантом европейского мира стал мой свирепый сосед Филипп II или этот недоносок Яков?.. Следовательно, у вас нет больше ни солдат, ни генералов, ни пушек…

Ольсен (подхватывая). Ни какого-либо другого оружия. Его собрали однажды в одну кучу и уничтожили.

Генрих. А я, честно говоря, считал мечту наших пацифистов перековать мечи на орала утопией.

Ольсен. Что ж, для такого скептицизма были веские основания. Прежде чем прийти к миру без оружия, человечество прошло через чудовищные мировые бойни. В последней из них чуть ли не ежедневно гибло столько людей, сколько их пало во всех ваших баталиях, сир. Вы можете представить себе одну бомбу, способную уничтожить одновременно двести тысяч человек?

Генрих. Это нечто вроде землетрясения.

Ольсен. Вот именно. Но, к счастью, все уже позади.

Генрих. Для кого позади, а для кого и впереди.

Ольсен (смущенно). Действительно, я совсем упустил из виду, что нас разделяет несколько столетий.

Генрих. А мог бы я совершить вместе с вами прогулку в будущее? Разумеется, не для того, чтобы остаться у вас навсегда. Упаси бог!

Ольсен. Увы, сир. Мои современники могут путешествовать в будущее и даже легче, чем в прошлое. Но такой возможности лишены те, кто жил до изобретения машины времени.

Генрих. Жаль. Я бы с удовольствием поглазел на ваш идеальный мир. Объясните только, чем вы занимаетесь? Мы вот здесь по преимуществу тем, что любим и воюем. Если вы покончили с войнами…

Ольсен. Значит, нам осталась только любовь. (Смеются). Разве этого мало?

Генрих. Ну надо же чем-то заполнять паузы.

Ольсен. Если говорить серьезно, то никогда еще жизнь людей не была в такой степени полнокровна и осмысленна. Выкинув на свалку всевозможные перегородки, разделявшие его на враждующие части, человечество сумело высвободить таящиеся в нем гигантские силы созидания. Канули в вечность голод, нищета, мор, пустыни и болота превращены в сады, изобилие пришло в каждое жилище.

Генрих (улыбаясь). Та самая воскресная курица?

Ольсен (отвечая ему улыбкой). И еще кое-что. К слову (указывает на массивный бронзовый канделябр), вечерами вы читаете при свете свечи, а ваши соотечественники победнее довольствуются масляной плошкой. В моем же кабинете горит лампа, равная пятистам свечам. А питает ее энергия, извлеченная из воды. Вы скачете на лошадях со скоростью пять-семь лье в час. Наши городские экипажи движутся моторами, мощность которых достигает сотен и тысяч лошадиных сил. Мы не только ездим, но и летаем, покрывая за считанные минуты расстояние от Парижа до Москвы и за каких-нибудь полчаса — до Америки. И это еще не все. Мы пересекаем космическое пространство и после нескольких суток комфортабельного путешествия достигаем Луны, Марса, Венеры, других планет, освоенных человеком.

Ольсен замолк. Генрих пристально вглядывался в него, словно пытаясь найти в глазах путешественника во Времени образы той неведомой, непостижимой жизни, какая воцарилась на Земле спустя восемь веков. Потом отвел взгляд, уставился в окно.

Генрих. Вам приходилось когда-нибудь скакать на лошадях?

Ольсен. Нет. А почему вы спрашиваете?

Генрих. Вы не представляете, д'Ивар, какое это наслаждение — мчаться во весь опор по лесным тропкам и проселкам, когда ветки хлещут по лицу, а ветер свистит в ушах. В такие мгновения чувствуешь себя не просто воином или охотником, но покорителем пространства.

Ольсен. Вы правы, сир, каждому времени свое.

Генрих. И каждому свое время. (Чокаются, пьют.) Надеюсь, вы еще побудете в Париже? Я распоряжусь поселить вас в Фонтенбло.

Ольсен. Прошу прощения, государь, но моя миссия здесь исполнена, и я должен покинуть вас.

Генрих. Ну, на денек-другой задержаться вы можете?

Ольсен. Нет, сир. Дело в том, что в моем экипаже кончается зарядка, и, если я не уеду сейчас, я не уеду никогда.

Генрих. Вот как? Где же этот ваш экипаж?

Ольсен. Неподалеку.

Генрих. Вы мне не доверяете? (Ольсен молчит.) Что ж, правильно делаете, я и сам на вашем месте поступил бы так же. Ну хорошо, тогда исполните на прощанье одну мою просьбу.

Ольсен. Если это в моих возможностях.

Генрих. Это в ваших возможностях. Раскройте мне мою судьбу.

Ольсен. Я не сомневался, что вы зададите мне этот вопрос. И очень огорчен, что не могу на него ответить.

Генрих. Все тот же запрет?

Ольсен. Нет, просто я не знаю.

Генрих. Может быть, вы щадите меня? Тогда не стесняйтесь, я фаталист. Мать Жанна с детства меня наставляла: чему быть, того не миновать.

Ольсен. Но я в самом деле ничего не могу вам сказать.

Генрих. Полноте, мсье.

Ольсен. Судите сами, ваше величество, я знал, что вам угрожает гибель от руки Равальяка. Теперь этот вариант отпал.

Генрих. Допустим. Но рано или поздно мне все равно предстоит переселиться к праотцам. И вы в своем двадцать пятом веке не можете не знать, как это случилось.

Ольсен. Мои современники, безусловно, об этом знают. Однако вы забываете, что я-то был с вами и, пока не вернусь назад в свое время, поневоле останусь в неведении о вашей судьбе.

Генрих (смотрит на него недоверчиво). Мне кажется, вы меня морочите. Ведь до того, как вы оказались здесь, вы должны были знать…

Ольсен. Я и знал, что вам угрожает нож Равальяка.

Генрих. Заколдованный круг. Это смахивает на ребус: что было раньше, яйцо или курица. Но сдается мне, что вам известна разгадка. (Хлопает в ладоши. Входит бравый гвардеец. Король подзывает его поближе и шепчет что-то на ухо.) Что ж, настала пора прощаться, д'Ивар, хотя я надеюсь, что мы с вами еще увидимся. Мой офицер вас проводит.

Ольсен (официально). Благодарю за аудиенцию, государь. Желаю вам удачи.

В последний раз камера показала крупным планом лицо Генриха. В прищуренных черных глазах, в уголках губ притаилась хитрая усмешка, смысл которой стал ясен чуть позднее.

3

Ольсен со своим спутником идут бесконечными галереями Лувра. Навстречу им попадаются франтоватые гвардейцы в мундирах, расшитых золотыми позументами и отделанных кружевами, фрейлины в пышных юбках и высоких тугих жабо. Раз даже им приходится уступить дорогу старику в красной мантии с крестом на груди и в такого же цвета шляпе — кардиналу.

Офицер отворяет дверь и жестом приглашает Ольсена войти, но тот застывает на пороге. "Куда вы меня привели, сударь, король поручил вам вывести меня из Лувра". — "Король оказывает вам милость, мсье д'Ивар. Мне поручено завтра утром доставить вас в Фонтенбло. А сегодня вы можете удобно устроиться в этой гостиной. Из кухни его величества сюда будет доставлен отменный ужин. Чтобы вы не скучали, я готов составить вам компанию". — "Премного обязан государю, — говорит Ольсен, — но не смею злоупотреблять его гостеприимством". — "И не думайте отказываться", возражает офицер. "Значит ли это, что я арестован?" — спрашивает Ольсен. "Упаси бог!" — восклицает офицер с жаром и слегка подталкивает своего нового друга, как он его называет, в спину. Тому не остается ничего другого, как войти в комнату. Дверь за ними закрывается.

Экран погас, стена приняла свое прежнее обличье.

— В чем дело, — спросил Лефер, — у вас кончилась пленка?

— Нет, конечно. Но все, что случилось дальше, можно было снять только со стороны. Вам придется довольствоваться моим рассказом.

Когда мы вошли, меня ожидал сюрприз: в стороне от дверей за круглым столом играли в кости два гвардейца. Итак, я взят под надежную охрану. Король явно решил не расставаться со мной. Не мог же он в самом деле так просто отпустить человека, владевшего тайной его судьбы. И природное мягкосердечие не помешает его христианнейшему величеству применить пытки, чтобы выжать из меня эту тайну.

Словом, надо было действовать немедленно, пока за мной опять не захлопнулись — и уже навсегда! — тяжелые кованые ворота Бастилии. Тогда уже не помогли бы никакие технические хитрости, которыми столь предусмотрительно вооружили меня ваши молодцы, Лефер. Впрочем, и сейчас не было гарантии, что мне удастся бежать. Их было против меня трое, да вдобавок я не имел права убивать.

Все эти соображения промелькнули в моей голове в доли секунды. Решив, что мой главный козырь — внезапность, я подставил офицеру подножку и сильно толкнул его в грудь. Он упал и покатился по полу, гневно чертыхаясь. Я кинулся к двери, рассчитывая выскочить наружу и скрыться в наступивших сумерках. О ужас, дверь была заперта снаружи! Ко мне уже подбегали с обнаженными шпагами гвардейцы, и не оставалось ничего иного, как принять бой. Я должен был справиться с этой парой вояк, пока к ним не присоединился их бравый начальник.

Выхватив свою шпагу из ножен, я стал размахивать ею, как дубинкой. Это на мгновение привело моих противников в замешательство, они никогда, разумеется, не видывали подобной манеры фехтования. Перекинувшись репликами, смысла которых я не уловил, гвардейцы стали теснить меня с двух сторон. Полагаю, у них был приказ беречь мою жизнь, и убивать меня они не собирались, разве что чувствительно царапнуть. К нам уже приближался офицер, держась одной рукой за голову: при падении он стукнулся о каминную решетку.

Медлить дальше было нельзя. Сорвав плащ, я швырнул его на голову одного из нападавших и на секунду обезопасил таким образом свой тыл. Затем я сложился пополам и метнулся к другому, сильно ударив его головой в пах. Тот взвыл от боли и, скорчившись, отполз в сторону. Теперь предстояло сразиться с офицером, который надвигался на меня с обнаженной шпагой и угрюмой отвагой на лице. Этот малый явно готов был наплевать на приказ своего монарха и выпустить из меня кишки, чего бы потом это ему ни стоило.

Когда наши шпаги скрестились, я нажал кнопку, спрятанную в эфесе…

— Почему вы не сделали этого раньше? — перебил Гринвуд.

— Мне хотелось проверить, способен ли наш современник постоять за себя в схватке с людьми той эпохи, не прибегая к технике.

— Вы вели себя как мальчишка, — отчитал его Кирога.

— Может быть. — Ольсен улыбнулся обезоруживающе. — Во всяком случае, экспериментировать дальше стало опасно, я должен был защищать свою жизнь. Вы бы посмотрели на физиономию офицера — кажется он был в чине лейтенанта, — когда его шпага выпорхнула из рук и прилепилась к моей. Он буквально остолбенел, а придя в себя, заревел как бык и кинулся меня таранить тем же способом, каким я разделался с его подчиненным.

Вы знаете, что в рукопашной я не промах. Увернувшись от грозившего мне удара, я приемом карате стукнул своего лейтенанта по шее, от чего он уже не смог оправиться. Пронесшись по инерции еще несколько метров, бедняга вторично врезался в ту же каминную решетку и остался лежать, охая и стеная. Последний мой противник, выбравшийся наконец из плаща, с ужасом наблюдал эту сцену и до того перепугался, что кинулся к двери и стал барабанить в нее, призывая на помощь. Подбежав сзади, я одной рукой развернул его к себе лицом, а другой легонько ударил в солнечное сплетение. Солдат секунду смотрел на меня с открытым ртом, а затем, жадно глотая воздух, сполз на пол.

— Вы рассказываете с таким сладострастием, Ольсен, будто получали удовольствие, расправляясь с этими несчастными, — сказал Малинин.

— Это в нем заговорила кровь его воинственных предков, — встал на защиту друга Лефер.

— Заверяю вас, что действовал строго в пределах необходимой самообороны, — сказал Ольсен, кинув опасливый взгляд на Гринвуда. Продолжу, однако. В тот самый момент, когда за мной осталось поле боя, дверь распахнулась и в комнату ворвалась куча народа. Если это была не вся французская армия, то по крайней мере добрая ее половина. Вежливо пропустив отряд, я выскочил из-за дверей, выбежал наружу и запер своих преследователей. До сих пор ума не приложу, как мне удалось провести их таким примитивным образом.

— Д'Артаньян на вас еще не родился! — сострил Лефер.

— Конечно, им не стоило большого труда выломать дверь, и по тому, с каким остервенением они взялись за это дело, я мог не сомневаться, что имею в запасе не более двух-трех минут. Кинувшись бежать вдоль галереи, едва освещаемой тусклым светом масляных фонарей, я нечаянно сбил с ног какого-то монаха, а затем ухитрился сорвать кринолин с шедшей навстречу дамы. Наконец я достиг круглой башенки, откуда витая мраморная лестница выводила в наружный двор. Мне почему-то казалось, что в этом месте не должно быть сильного караула. Но, глянув вниз, я понял, что ошибся: весь двор был заполнен швейцарцами.

Что делать? Две-три секунды промедления едва не стоили мне головы. Услышав нараставший позади шум, я оглянулся и в неясном свете факелов увидел искаженные яростью лица набегавших на меня гвардейцев. В их глазах горела непреклонная решимость отомстить за поруганную честь! Еще бы, какой-то ничтожный чужеземец раскидал целую роту отборной королевской рати — топить его, палить огнем, тут ведь речь о престиже!

У меня оставалось несколько мгновений, и этого оказалось достаточно, чтобы выхватить шашку с веселящим газом и швырнуть ее им под ноги. Действие этого оружия мгновенно. Под сводами древнего замка разразился громовой хохот, достойный Гаргантюа и Пантагрюэля. Славные воины короля Генриха закатывались в истерике и один за другим в изнеможении опускались на каменный пол.

Я еще раз посмотрел вниз. Там царила полная кутерьма. По двору в разных направлениях бегали солдаты, не знавшие, что им делать: то ли хватать заговорщиков внутри Лувра, то ли оборонять его от внезапного нападения-извне. Раздавались панические выкрики: "Это опять Гиз!", "Спасайте короля!", "Испанцы в Париже!" Кто-то пытался навести порядок, хриплым натужным голосом отдавая команды, их перекрывал гул перебранки, треск горящих факелов. Несмотря на всю опасность своего положения, я не мог оторвать глаз от этой картины, напоминавшей по колориту полотна Рембрандта, а по буйному движению — батальные зарисовки Гро.

Внезапно все голоса перекрыл истошный вопль: "Вот он, дьявол, хватайте его!" Рослый швейцарец, сидевший на лошади, приподнялся в седле, чтобы наглядней показать своим товарищам, где противник. Залюбовавшись этим закованным в латы живописным воякой, я не сразу сообразил, что он указывает на меня. А ведь и в самом деле вид у меня был устрашающий. Стоя в клубах веселящего газа, частицы которого, пропитанные лунным светом, создавали подобие переливающегося белого шлейфа, и, главное, с диковинной маской на лице, я должен был показаться чудовищем из другого мира. И надо отдать должное мужеству швейцарца: он, не колеблясь, пришпорил коня, намереваясь въехать по лестнице на галерею, чтобы атаковать дьявола.

Для спасения у меня оставалась одна стихия — воздух. Молниеносно я скинул с себя кафтан, достал из висевшей у пояса сумки аэропакет и начал приводить его в рабочее состояние. Вы знаете, что в обычных условиях для этого нужно две минуты. Во время тренировок я научился собираться за полторы. На сей раз я был готов через сорок секунд — реальная опасность включает такие ресурсы организма, о каких мы знать не знаем. И все же проклятый швейцарец едва не успел помешать мне. Сопровождаемый разъяренной орущей толпой своих коллег, он буквально взлетел на своем коне на галерею и успел ухватить меня за ноги в момент, когда я, взобравшись на балюстраду, готов был воспарить над Лувром.

Конечно, я попытался освободиться, дернувшись всем телом, но он вцепился в меня мертвой хваткой, да и человек это был недюжинной силы. Самое скверное состояло в том, что я не мог пустить в ход руки, поскольку к ним уже были пристегнуты прозрачные механические крылья. А что, если взлететь с этим живым грузом, на высоте он сам поневоле отвалится? Рассудок тотчас дал знать, что мысль безумна: мощность аэропакета слишком ничтожна, чтобы поднять двоих, она рассчитана максимум на сто килограммов, а во мне одном восемьдесят.

К счастью, инстинкт следует впереди рассудка. Я распахнул руки-крылья еще до того, как поддался панике, и это меня спасло.

— Вы поднялись вдвоем? — удивился Лефер.

— Нет, конечно, но я упустил из виду психологический эффект. Вы не представляете, друзья, какой невообразимый ужас появился на лице моего швейцарца, когда он увидел над собой распахнутые серебристые, словно у архангела, крылья. Он весь обмяк, хватка его ослабла, руки бессильно опустились и повисли, как плети, а голова склонилась к луке седла. То ли обморок, то ли благоговейная молитва, подумал я, взмывая в небо.

Со смешанным чувством облегчения и торжества смотрел я, как мои преследователи рухнули на колени, воздымая руки и громкими кликами благодаря господа за явленное им знамение. Впрочем, это было уже мимолетное впечатление, потому что аппарат быстро набрал заданную высоту. Лувр уменьшился до размеров игрушечного домика, а фигурки людей — до едва различимых букашек. Потом на темном фоне небосклона мелькнула раздвоенная, словно катамаран, берущий старт к звездам, громада Нотр-Дама. Сориентировавшись по собору, я скорректировал курс и через несколько минут с идеальной точностью приземлился в кустах терновника у монастырской стены, где меня ждал хронолет.

Ольсен с облегчением вздохнул, как человек, отчитавшийся за командировку.

— А теперь, друзья, — сказал он, — я удовлетворю ваше любопытство и потешу слух.

Ольсен раскрыл лежавший на столе таинственный ящик и извлек из него старинный инструмент.

— Лютня, подаренная его величеством Генрихом IV, королем Франции, путешественнику во Времени Ивару Ольсену, профессору истории Вселенского Университета. — Он ударил по струнам и запел. Все подхватили:

Когда же смерть-старуха

За ним пришла с клюкой,

Ее ударил в ухо

Он рыцарской рукой.

Но смерть, полна коварства,

Его подстерегла

И нанесла удар свой

Ему из-за угла…

— Эффектная концовка, — сказал Гринвуд. — Вы большой мастер рассказывать. Притом какое совпадение! Можно подумать, Беранже догадывался, что люди из будущего своевременно предупредят веселого Анри, чтобы он дал Равальяку в ухо. Все-таки имеем мы право узнать, когда и каким образом старуха подстерегла его величество?

— Не понимаю вашего сарказма, — сказал Ольсен, бледнея.

— Не обижайтесь, Ивар, — мягко вставил Кирога, — но в самом деле неясно, чем все это кончилось.

— Вы же слышали мой ответ Генриху. Я действительно не знаю, потому что только что прибыл из XVII века и не успел заглянуть в энциклопедию.

— Вы это всерьез? — спросил Лефер.

Малинин дернул его за рукав.

— Конечно, всерьез, — ответил он за Ольсена. — Ивар прав, это мы должны сообщить ему, чем все дело кончилось. Можете не тратить время на энциклопедию, Ивар, Король Генрих IV был убит Равальяком 14 мая 1610 года.

Ольсен кивнул и стал вдруг усиленно растирать пальцами лоб. Малинин, встревоженный, подошел к нему.

— Что с вами?

— Пустяки, заболела голова.

— Ну-ка, дайте свою руку. — Он достал миниатюрный карманный анализатор и приложил его к ладони Ольсена. — Видите, пульс вялый, давление намного ниже вашей нормы. Вам надо прилечь.

— Пожалуй, — согласился Ольсен.

— Ступайте, голубчик. После таких подвигов и самому Геркулесу понадобился бы отдых.

— Скорее меня утомил рассказ. Когда все переживаешь заново… — Он не договорил и, сделав прощальный жест, вышел из холла.

4

— Что-нибудь серьезное, доктор? — спросил Лефер.

— Не думаю. Обычное нервное истощение. Было бы мудрено, если б обошлось без этого. Помните, Кирога, как вы себя чувствовали, вернувшись из такого же путешествия?

— Еще бы. Теперь, когда этот задира ушел, признаюсь, что ему досталось куда больше. — Кирога улыбнулся. — Лично я предпочитаю иметь дело с игуанодонами.

Гринвуд щелкнул пальцами, требуя внимания.

— Завтра утром от нас ждут отчета, — сказал он официально. — Будем прерываться или обменяемся впечатлениями по свежим следам?

— Я бы не прочь пообедать, — заявил Лефер.

— Потерпите, ничего с вами не случится, — грубовато возразил Гринвуд.

— Велите хоть принести бутерброды и пива.

Они молча ждали, пока расторопные роботы подкатили к каждому поднос на колесиках, уставленный едой.

— Если говорить о технике… — начал Гринвуд.

— А тут и говорить нечего, — перебил его Лефер. — Все сработало безупречно, как и на Земле.

— Можно подумать, что Ольсен побывал на другой планете.

— Тьфу, к этому нелегко привыкнуть. Конечно, надо было сказать "как и здесь, в настоящем".

— Ну, это само собой разумеется, — заметил Малинин.

— Что разумеется? — спросил Лефер.

— Что техника должна работать, и притом безупречно. В конце концов, мы живем в XXV столетии.

— Так чего же вы еще хотите?

— Нам следует подумать, достаточно ли у хрононавта средств защиты. По рассказу Ольсена можно судить, что из некоторых опасных ситуаций он выбрался чудом.

— Он не мог не выбраться.

— Верно. Но если чудо субъективного происхождения, то это вовсе еще не свидетельствует, что оно лишено некоего объективного значения. Возьмите аэропакет. Можно привести его в стартовое состояние за сорок секунд?

— Это исключено, — ответил Лефер. — Сам Ольсен, кстати, несмотря на отличную реакцию, никогда не мог на тренировках скинуть хоть пару секунд с полутора минут.

— Вот видите, а понадобилось взлететь вдвое быстрее.

— Ну, знаете, не могу же я доводить конструкцию до такого совершенства, чтобы она соперничала со скрытыми ресурсами организма. Это говоря словами Ольсена.

— Зря спорите, Лефер, — вмешался Гринвуд. — Малинин прав. Никто не требует, чтобы вы довели взлет точно до сорока секунд, но подумайте, нельзя ли его ускорить.

— Ладно, — проворчал Лефер и, не удержавшись, добавил: — Самообман.

Гринвуд пропустил эту реплику мимо ушей, но тут рассердился Кирога:

— До чего ж вы упрямы, Лефер! Кому помешает, если ваш замечательный аэропакет можно будет разобрать на полминуты быстрее? Ведь экстремальные условия возникают у кого угодно, хотя бы у тех же космонавтов. Вообразите, что работаете на них.

— Давайте не пререкаться, — призвал Малинин.

— Мне кажется, надо иметь в виду следующее, — назидательно заметил Гринвуд. — Мы обязаны одинаково позаботиться как о сохранении жизни путешественников во Времени, так и о неприкосновенности исторической среды. Это аксиома. И обе задачи имеют одно решение. Чем лучше обеспечена безопасность хрононавта, тем меньше у него необходимости пускать в дело всевозможные защитные средства, если и не разрушающие среду, то оставляющие на ней чувствительные отметины. Последствия подобной беспечности могут сказаться не сразу, но, накапливаясь мало-помалу, они способны в конце концов вызвать обвал, своего рода историоспазм, по типу экоспазма, угрожавшего человечеству в конце XX века. Такая угроза тем более реальна, что искажения, вызванные прямым вторжением в исторический процесс, будут наслаиваться на искажения, причиненные косвенным воздействием. Я имею в виду в первую очередь своекорыстное толкование исторических фактов на потребу дня. Но не только это. Далеко не безобидны и попытки заполнить белые пятна на карте прошлого посредством логической дедукции. Поневоле основанные на абсолютизации неких общих принципов, они игнорируют случайное, непредсказуемое начало, играющее столь важную роль в развитии любых обществ. Теперь это доказано и материалами экспедиции на обитаемые планеты Беты Центавра. В результате мы получаем суррогат истины и, что еще хуже, привыкаем им пользоваться, забывая о его неполноценности.

"Эка его занесло", — подумал Малинин.

— Что из этого следует? — спросил он.

— Да, — поддержал Лефер, — я тоже не соображу, куда вы клоните.

— Мне казалось, что я говорю достаточно популярно. Во всяком случае, моим студентам разъяснять это не приходится. — Гринвуд встал и начал расхаживать по холлу, продолжая ораторствовать: — Из сказанного вытекает, что надо прежде всего очистить историю от домыслов…

— Боюсь, в ней мало что останется, — пробормотал Кирога.

— И притом самое скучное, — отозвался Лефер.

— Очистить историю от домыслов, а не добавлять к ним новые сказочки. Мы с вами обязаны принять все сообщения Ольсена за рабочую гипотезу и критически оценить каждый бит добытой им информации…

— Так бы сразу и сказали, — вставил Малинин.

— Критически оценить каждый бит добытой им информации, — повторил Гринвуд, не позволяя отобрать у себя трибуну. — При таком подходе мы сталкиваемся с множеством очевидных несуразностей и просто темных мест. К первым следует отнести, например, упоминание Генрихом "книжонки некоего голландца". Нет сомнений, что имеется в виду знаменитый трактат Гуго Гроция "О праве войны и мира", увидевший свет в 1625 году, то есть через пятнадцать лет после убийства Генриха. Не стану говорить о других, менее бросающихся в глаза неточностях — лучше оставить их до подробного историографического анализа.

— Прошу вас, Гринвуд, перестаньте ходить, я больше не в состоянии ворочать за вами шеей! — взмолился Лефер.

— Я не умею сидя с такой точностью формулировать свою мысль, хладнокровно отпарировал Гринвуд, продолжая мерно вышагивать перед своей аудиторией. — Теперь о темных местах. Их неперечет. Почему Ольсен вспомнил о камере только тогда, когда появилась королевская процессия, разве средневековый Париж сам по себе не заслуживает запечатления на пленке? Еще более странно другое: почему он показал нам только свою беседу с королем? Кстати, во время короткой паузы, пока вы занимались чаепитием, я спросил Ивара, куда подевалась кинохроника кортежа на улице де да Ферронри. Он ответил невразумительно: пленка-де оказалась некачественной. Где это слыхано!

— Да, — подхватил Кирога, — для меня тоже многое осталось неясным. Ну, скажите на милость, откуда взялась старинная лютня? Какая-то мистика, право.

— Действительно непостижимо! — присоединился к нему Лефер.

Малинин тоже было собрался поддакнуть, но, заметив хитрую улыбку на губах Гринвуда, решил подождать. И не ошибся.

— Эх, — сказал Гринвуд, — если б все загадки так просто отгадывались! Эта прекрасная лютня XV века взята из Луврского музея при поручительстве Глобального Совета и под личную ответственность известного профессора Гринвуда.

— Так это ваша проделка?! — воскликнул Лефер.

— Что значит проделка, — обиделся Гринвуд, — разве неясно, что такая неповторимая деталь может сыграть решающую роль в воссоздании реальной исторический атмосферы!

— Так-то так, но ведь ее придется возвращать.

— Ну и что? — спросил Гринвуд, с недоумением глядя на Малинина.

— Это может серьезно травмировать Ольсена.

— Чепуха, он ведь не кисейная барышня, посмеется вместе с нами и забудет.

— К слову, — сказал Кирога, — когда вы думаете раскрыть ему глаза?

— Не раньше, чем через месяц, — ответил Малинин. — Надо дать время, чтобы впечатления ослабли, потускнели, тогда с ними легче расставаться. Помните, Кирога, когда мы рассказали вам самому?

— Через неделю.

— Вот именно. И поторопились. Вы никак не хотели поверить. Легко понять: чуть ли не гладили руками своих возлюбленных рептилий, и вдруг у вас их отбирают. Обретенное сокровище на глазах превращается в иллюзию, в дым — есть от чего расстроиться.

— Ну, хорошо, — вернул их к делу Гринвуд, — с лютней все ясно, но как вы объясните самую вопиющую несуразность в рассказе Ольсена?

— Хрононавта из XXX века?

Гринвуд кивнул.

— Теоретически, — начал Лефер, — это вполне допустимое предположение…

— Ах, оставьте, вы прекрасно знаете, что сейчас речь не об этом. Обратите внимание, довольно правдоподобное в других отношениях поведение Ольсена становится запутанным и противоречивым, как только дело касается покушения. Сначала он признается Генриху, что хотел предостеречь его, потом заявляет ему, что всякое вмешательство в исторический процесс путешественникам во Времени строго заказано. Каков в этом смысл? Если уж он солгал раз, чтобы войти в доверие к своему, скажем так, объекту, то зачем было через несколько минут откровенничать? За всем этим определенно что-то кроется.

— Может быть, вы преувеличиваете? — сказал Кирога. — В конце концов, подобные эксперименты не обходятся без темных мест, как вы изволили выразиться. Вспомните, сколько их было в моем рассказе.

— Нет, Гринвуд прав, в этих странностях есть своя логика, и мне кажется, я ее угадываю.

— Выкладывайте же! — потребовал нетерпеливый Лефер.

— Видите ли, друзья, как врач, я лучше вас знаю Ольсена, его человеческие качества. Этот человек органически не способен ни на предательство, ни на равнодушие. Возьмите во внимание и другую его черту: молниеносную, я бы сказал, уникальную реакцию, причем не только физическую. Раз уж об этом зашла речь, не соглашусь с вами, Лефер, убежден, что Ольсен в чрезвычайной обстановке действительно способен привести в действие ваш аэропакет за 40 секунд… Да, так не только физическую, но также интеллектуальную реакцию.

— Не понимаю, — начал Гринвуд, — какое это имеет отношение…

— Самое прямое, — прервал его Малинин. — Помните, Ольсен сказал, что едва удержался не крикнуть: "Берегись, Наварра!"?

— Конечно.

— Что вы ему на это сказали?

— Если не дословно, нечто вроде того, что за это ему грозило бы навсегда распроститься с путешествиями во Времени.

— А что сказал затем Ольсен?

— Что страх перед инструкцией помог ему вовремя остановиться, подсказал Лефер.

— Так вот, он слукавил.

— То есть?

— Ольсен действительно крикнул: "Берегись, Наварра!" Отсюда и все странности в его дальнейшем повествовании. Он все время пытается как-то примирить две исключающие друг друга версии. Одна из них продиктована инстинктивным стремлением скрыть факт нарушения инструкции. А другая логикой его беседы с Генрихом, которую Ольсен воспринимает как вполне реальную. В этом все дело. Усматривая нелепости в его рассказе, мы просто забываем, что он строится на другой исходной предпосылке.

Гринвуд хлопнул себя по лбу.

— Ай да Ивар, ай да обманщик! — сказал Лефер. — Теперь я понял, почему вы дернули меня за рукав.

Кирога недоверчиво покачал головой.

— А этот наш потомок?

— Он его выдумал, — объяснил Лефер.

— Но ведь о человеке из XXX столетия сообщил сам Генрих, — не унимался Кирога.

Трое из остальных выразительно на него посмотрели.

— Ах, — прозрел Кирога. И сам себе пояснил: — Решив таким способом обеспечить себе алиби, Ольсен внушил фантому Генриха мысль о другом пришельце, а король просто вернул ее нашему приятелю. Поразительно!

— Ваша гипотеза, — обратился Гринвуд к Малинину, — объясняет и загадку с исчезнувшей пленкой. Ольсен ее припрятал, если уже не уничтожил.

— Не уверен, возможно, она и в самом деле оказалась испорченной.

— Не покрывайте его, — заявил Гринвуд желчно.

Малинин с досадой махнул рукой. На душе у него было муторно.

Гринвуд положил руку ему на плечо:

— Не огорчайтесь, док. Кто знает, может быть, даже такой законник, как я, не удержался бы крикнуть: "Берегись, Наварра!"

5

Из донесения Глобальному Совету

"В соответствии с поручением экспертная группа провела анализ данных хронологического эксперимента "Генрих IV" и докладывает о его результатах.

1. ЦЕЛЬ

Перед участниками эксперимента ставилась цель ответить на два вопроса.

Первый: возможно ли получение полезной исторической информации посредством гено-гипнотического путешествия во Времени?

Второй: какова вероятность стерильного (то есть исключающего возникновение новых причинно-следственных связей) контакта с предками? С ответом на этот вопрос связывалось принятие окончательного решения по проекту "Хронолет".

[Примечание. Проект «Хронолет» предполагает создание машины времени регулярного (челночного) типа, основанной на идее Г.Дж. Уэллса и способной служить средством перемещения как в будущее, так и в прошлое. Разработан в НИИ хитроумных проблем при Вселенском Университете. Теоретическая модель учитывает пятивековой опыт хронолетостроения, начиная с первых установок, появившихся в XX веке. Передача проекта в стадию технического конструирования задержана. При обсуждении этого вопроса на заседании Глобального Совета 15 января 2420 года специалисты не смогли прийти к единому мнению относительно физической осуществимости путешествий в прошлое; путешествия в будущее были единогласны признаны возможными благодаря эффекту Эйнштейна и средствам долговременного замораживания (проект "Когда спящий проснется"). Принимая в расчет стоимость «Хронолета», было сочтено целесообразным отложить окончательное решение до получения окончательных данных. Одновременно Совет дал указание форсировать экспериментальную проверку других методов исследования прошлого, рекомендовал обратить особое внимание на гено-гипнотическую технологию.]

Кроме того, имелось в виду довести до оптимальных стандартов техническую экипировку путешественника во Времени и отработать использование защитных устройств, приборов записи и хранения информации.

2. ХРОНОНАВТ

После длительных и тщательных испытаний выбор был остановлен на Иваре Ольсене.

Краткие биографические сведения: родился в 2416 году. По материнской линии является прямым потомком фаворита Генриха IV, его alter ego Рони, известного под именем герцога Сюлли. По отцовской линии — норвежского происхождения. В 2438 году окончил исторический факультет Сорбонны и параллельно универсальные технические курсы. Трудовую деятельность начал учителем средней школы в Гренландии. В 2442–2446 годах — младший научный сотрудник Московского института средних веков. В 2446–2450 годах участвовал в комплексной этно-археологической экспедиции на Марсе. В 2050–2053 годах — профессор Вселенского Университета. В 2053 году зачислен в отряд хрононавтов.

И.Ольсен — автор монографий "Генрих IV и его эпоха", "Французский абсолютизм", ряда других научных работ.

В браке состоял дважды. В настоящее время холост. Бездетен.

Всесторонне развит. Коэффициенты физических и интеллектуальных способностей приближаются к абсолютным.

Здоров, энергичен, спортивен. Технические навыки 1-го разряда. Управляет всеми транспортными средствами, прошел элементарный курс космонавигации, знаком с телепатическими системами.

Обладает отличными профессиональными знаниями и широким культурным кругозором. Увлечения: живопись, поэзия, футбол.

Добр и отзывчив. Упорен в достижении цели, гибок до ловкости. Честолюбие, граничащее с тщеславием. Обходителен, общителен, обаятелен. Щедр до расточительности. Склонен к юмору. Иногда бывает упрям и задирист. Обидчив и отходчив.

3. ПРЕДШЕСТВЕННИК

Эксперименту "Генрих IV" предшествовал эксперимент "Мезозойская эра", осуществленный тремя годами ранее с участием известного зоолога Акиро Кироги.

Опыт, приобретенный первопроходцем Хроноса, существенно облегчил подготовку путешествия Ольсена. Вместе с тем в некоторых отношениях ему также пришлось выполнять миссию пионера. Принципиальное различие двух экспериментов заключается в том, что первый был просто гипнотическим, а второй — гено-гипнотическим. В случае в Кирогой расчет строился на искусственной стимуляции воображения, в фундамент которого положена сумма накопленных человечеством специальных знаний. Иначе говоря, здесь была сделана попытка привести в действие мощные резервы мозга, имеющиеся у каждого человека как представителя вида.

В случае же с Ольсеном надежды возлагались преимущественно на возбуждение родовой памяти, связанной с происхождением хрононавта.

Кирога был погружен в гипнотическое состояние и «доставлен» приблизительно на «участок» 68-го миллиона лет до нашей эры. Он привез оттуда любопытные наблюдения, зарисовки флоры и фауны, в том числе некоторых рептилий из семейства динозавров, находившихся в ту пору на стадии вымирания.

Следует подчеркнуть, что техническое обеспечение путешествия Кироги значительно уступало эксперименту с участием Ольсена. Самым важным новшеством явилась кинокамера, способная записывать на цветную пленку со слуховым сопровождением образы, возникающие в сознании хрононавта.

4. ПОДГОТОВКА

На подготовительной стадии предстояло решить сложную задачу интенсивного погружения хрононавта в историческую среду. При этом необходимо было добиться такого положения, чтобы Ольсен почувствовал себя современником Генриха, не теряя духовной связи со своей эпохой.

К сожалению, принципиальная возможность подобного раздвоения сознания опытом Кироги не доказывалась. Последний побывал мысленно в том периоде, когда разума не было в помине, едва начинал формироваться животный мир, из которого в результате длительной эволюции предстояло выделиться первобытному человеку. В этом смысле Кирогу можно уподобить обычному туристу, волей случая заброшенному в неведомую страну и торопящемуся узнать о ней как можно больше, чтобы потом поделиться со своими соотечественниками.

Совсем другое дело Ольсен. Ему предстоял своеобразный контакт с вполне сложившейся цивилизацией, которая, несмотря на примитивную техническую базу и отсталый социальный строй, располагала уже достаточно развитой материальной и особенно духовной культурой и в качестве самостоятельной системы ценностей обладала немалым притягательным воздействием. [Отношение человека нового времени с человеком старого времени вообще можно выразить формулой: неизмеримое превосходство в знаниях и могуществе, никакого преимущества в том, что принято называть мудростью и красотой. Никакой гений нашей просвещенной эпохи не может быть поставлен выше, скажем, Платона и Фидия. То, что сотворено ими и им подобными, — это абсолютные достижения человеческого духа. Их можно дополнить, обогатить, развить, но не превзойти. ] Опасность раствориться в ней была тем более реальна, что Ольсен сознательно и целеустремленно шел на сближение, стремился в предельно возможной степени воспринять ее как свою собственную. Без этого нельзя было рассчитывать на успех эксперимента. И точно так же он был бы обречен на неудачу, если б Ольсен забыл, откуда он родом, утратил позицию объективного наблюдателя.

С учетом всех этих соображений отбирались оптимальные методы погружения в среду. Было решено отказаться от полной многомесячной изоляции, какой в свое время подвергался Кирога. Ольсена держали в курсе основных событий общественной и культурной жизни. В остальном, однако, его время целиком было занято изучением исторического материала — главным образом документального и частично художественного. Особое внимание уделялось накоплению сведений обо всем, что мог и должен был знать французский дворянин той эпохи — от своего генеалогического древа до вечерней молитвы. При этом ставилась задача в меру возможностей повторить модель личности предка Ольсена герцога Сюлли.

За важное условие успеха эксперимента принималась имитация реальности путешествия во Времени. Ольсену, как до него Кироге, дали понять, что хронолет проходит испытания и до их окончания решено сохранять секретность, чтобы не травмировать широкую общественность. Он был ознакомлен с ложной конструкцией, достаточно причудливой, чтобы при сравнительно высоком уровне его технической компетентности не вызвать подозрений, обучен пользоваться приборами на специально созданном для этой цели щитке управления.

Кроме того, Ольсен прошел полный курс тренировок со средствами защиты и другими элементами снаряжения хрононавта (за редкими исключениями заимствованы из экипировки космонавтов). Особое место заняли занятия с кинокамерой — единственным аппаратом из всего снаряжения, который должен был быть использован в путешествии. Ольсен практиковался с ней, как камерой обычного типа. Между тем она рассчитана на улавливание биотоков мозга, находящегося в гипнотическом состоянии, и их преобразование в зрительные образы. Для вящей убедительности в пуговицу кафтана хрононавта была вмонтирована другая камера, которая дублировала работу первой.

5. ПУТЕШЕСТВИЕ

Решающим этапом эксперимента явилось приведение Ольсена в гипнотическое состояние и направленное воздействие на его мозг с целью активизации воображения и наследственной памяти. Это было достигнуто при помощи аппарата «Морфохрон-2». По сравнению с первой моделью, использованной при «запуске» в прошлое Кироги, вторая существенно усовершенствована. В нее, в частности, введен дополнительный блок, позволяющий стимулировать в комплексе все факторы, участвующие в хранении памяти.

[Примечание. Как известно, в прошлом существовала гипотеза, что носителем памяти служит один из химико-биологических элементов мозга. Теперь доказано, что свою роль в этом важном процессе играют как кислоты (рибонуклеиновая и дезоксирибонуклеиновая), так и белки и липиды. Каждый элемент выполняет при этом строго определенную функцию (контроль за отбором информации, подлежащей сохранению, ее сортировка, периодическая очистка кладовых памяти, поиск и выдача необходимых сведений и т. д.). Воздействие «Морфохрона-2» рассчитано на то, чтобы извлечь на поверхность наиболее глубинные сведения, как бы уложенные на дно архива. Погребенные под многими слоями текущей информации, этот пласт (условно назван "памятью предков") уже не в состоянии раскрыться сам, без искусственной стимуляции извне.]

После того как хрононавт впал в состояние гипноза, в его сознание были введены кадры старта хронолета, записанные ранее во время тренировок. Вслед за этим передавалась программа, составленная из видовых сцен Парижа XVII века в районе намеченного «приземления». Эти образы, воспринимавшиеся Ольсеном как реальность, призваны были помочь ему на первых стадиях эксперимента, так сказать, навести его на след. В дальнейшем всякое внешнее воздействие было прекращено, путешествие продолжалось под влиянием стимулированного воображения и разбуженной "памяти предков".

С физиологической стороны эксперимент проходил нормально, никаких нарушений функций организма не наблюдалось. Единственное исключение составляет своеобразное «заклинивание» на фразе "Благодарю вас, ваше величество"; его можно объяснить тем, что в этот момент подсознание Ольсена было парализовано сильным чувством страха перед непредвидимыми последствиями его действий в ходе путешествия.

Ольсен вполне здоров, но нервные перегрузки привели к переутомлению, и он нуждается в отдыхе.

6. РЕЗУЛЬТАТЫ И ВЫВОДЫ

Описание путешествия прилагается. Оно состоит из двух частей: а) беседы с Генрихом IV, записанной на кинопленку; б) краткого рассказа хрононавта о событиях, предшествовавших беседе и последовавших за ней. Согласию его заявлению эти эпизоды не удалось запечатлеть на пленку из-за ее плохого качества. Вопрос нуждается в дополнительном изучении.

Оценивая итоги эксперимента, можно считать его удавшимся лишь частично. Ольсен, пользуясь привычным языком, привез дополнительную информацию к психологическому портрету одного из видных исторических персонажей. Дело специалистов определить меру ее полезности.

Вместе с тем, просматривая кинозапись беседы Ольсена с Генрихом IV, нетрудно заметить, что хрононавт не стремился извлечь из ситуации максимум сведений, которые позволили бы обновить наши представления об исследуемой эпохе. В манере его действий преобладает авантюрный элемент, он ведет себя приблизительно так же, как "янки при дворе короля Артура". Ольсен вступает в полемику с Генрихом, растолковывая ему преимущества нашего общества, это делает честь его гражданским чувствам, но не продвигает нас в познании предмета. Он с удовольствием ввязывается в драку с гвардейцами, стремясь доказать превосходство современного человека.

Весьма вероятно, здесь сказались просчеты в подготовке хрононавта, недостаточная мера его погружения в среду. Но нельзя исключать и того, что мы столкнулись с невидимым порогом объективизации: личность неспособна раздвоиться настолько, чтобы вторая, искусственная ее ипостась уравнялась с первой, естественной. Так ли это — могут показать лишь повторные опыты. Следующие этапы поиска должны быть, очевидно, связаны с групповым анализом прошлого, при котором один из путешественников во Времени полностью погружался бы в среду, беря на себя роль исторического персонажа, а другой вел с ним диалог от имени будущего.

Таким образом, мы не можем пока дать твердого ответа на первый вопрос, но итоги эксперимента позволяют считать гено-гипнотизм перспективным направлением исследования прошлого.

Теперь о втором вопросе.

Анализ доставленного Ольсеном текста выявляет серьезную передержку. Мы имеем в виду заявление Генриха, будто некий посланец XXX столетия предостерег его о покушении Равальяка. Само собой разумеется, что это плод фантазии хрононавта. И не может быть никаких сомнений, что выдумка понадобилась ему, чтобы отвести подозрения от самого себя. Иначе говоря, переживая в сознании эпизод убийства, он пытался ему помешать.

Представляется, что этот факт должен быть со всей серьезностью принят во внимание при решении вопроса о реализации проекта «Хронолет». (Мы говорим о психологической стороне дела, не затрагивая других аспектов технической осуществимости, издержек и т. д.) Он свидетельствует, что современный человек по самой своей натуре, образу мышления и нравственному укладу не в состоянии удержаться от вмешательства в исторический процесс, невзирая на опасность вызвать лавинообразные изменения, угрожающие его собственной жизни и благополучию.

Конечно, на это можно возразить, что нельзя судить по одному человеку обо всем человечестве. Это справедливо. Вероятно, можно найти людей, и немало, которые не дрогнут в экстремальных обстоятельствах, сумеют воздержаться от вмешательства, когда на их глазах будут сжигать Орлеанскую Деву или Джордано Бруно, четвертовать Сервета, отсекать голову Пугачеву и Робеспьеру. Но мы сомневаемся, что люди этого сорта достойны представлять будущее в прошлом.

Таким образом, экспертиза дает отрицательный ответ на второй вопрос. Если даже создание машины времени для исследования прошлого принципиально осуществимо, это направление следует навсегда закрыть, как закрыты ныне любые опыты, угрожающие физическому, психическому и моральному здоровью личности.

Гринвуд, Лефер, Кирога, Малинин.

20 июня 2056 года.

Малинин и Ольсен лениво перекидывались словами, сидя в шезлонгах на пляже. Отдыхающих в этот час почти не было. Солнце грело милосердно, море едва шевелилось.

— Немного пришли в себя, Ивар? — спросил Малинин.

— Угу.

— Честно говоря, вы перенесли это спокойней, чем я ожидал.

— Подсознательно я до конца сомневался в реальности путешествия. Подумайте сами, если б вы действительно прокатились в гости, скажем, к Петру Первому, разве такая прогулка не показалась бы потом сном?

— Похоже, так.

— А вообще я считаю, что нельзя строить эксперимент на самообмане.

— Это было ясно уже после опыта Кироги. Я говорил тогда Гринвуду. Но вы же его знаете, упрям как осел.

— Честно говоря, до сих пор не могу ему простить дурацкую затею с лютней.

Они помолчали.

— Кстати, о лютне, — сказал Малинин. — Во всей этой истории для меня остался неясным один вопрос: где вы научились играть на ней? Насколько я знаю, и слухом-то вы никогда не отличались.

Ольсен задумался, перебирая руками теплый песок.

— Где я научился играть на лютне? — переспросил он. — Если бы я знал…

ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА

Пол Андерсон. Государственная измена

Через три часа за мной придут. Распахнется дверь. Двое в парадной форме встанут в проходе, с оружием наизготовку. Не знаю, будут ли их лица выражать отвращение и ненависть или болезненную жалость, но уверен, что они будут трогательно юными, эти лица, как у всех нынешних рядовых. Затем между ними пройдет Эрик Халворсен и встанет по стойке смирно. Я тоже. «Эдвард Брекинридж», — произнесет он и продолжит дальше, как положено. Совсем недавно он звал меня Эд. Мы однокашники; в последний отпуск мы провели вместе такой вечер, что сейчас о нем уже наверняка ходят легенды. (То было в Порт-Желании, а на следующий день мы махнули к морю, красному на той планете, и кувыркались в прибое, и блаженствовали на песке под палящим солнцем.) Не знаю, что увижу в его глазах. Любопытно, что поведение ближайшего друга может быть непредсказуемо. Но так как он всегда был хорошим офицером, следует предполагать, что он честно выполнит свой долг.

Я тоже. Нет смысла нарушать ритуал. Пожалуй, мне не стоит отказываться и от священника. Я сам добавляю штрихи к портрету Люцифера сейчас, когда крушение нашего мира сопровождается взрывом религиозности. Услышат ли мои дети в школе: он был не только предателем, но и грязным безбожником?.. Все равно. Позвольте мне хоть сохранить достоинство и остаться самим собой.

Я пройду по коридору между застывшими телами и еще более застывшими лицами людей, которыми командовал; пробьют дробь барабаны. Люк внутреннего отсека уже будет широко распахнут. Я шагну в камеру, люк закроется. Тогда, на миг, я останусь один. И постараюсь удержать память об Элис и детях, но, боюсь, мой пот будет пахнуть слишком резко.

В подобных случаях воздух из камеры не откачивают. Это было бы жестоко. Они просто нажимают кнопку аварийного открывания. (Нет, не «они». Кто-то один. Но кто? Не хочу знать.) Внезапно мой гроб заполняется тьмой и звездами. Земной воздух выталкивает меня. Я вылетаю.

Ничего больше для меня не существует.

Они верно поступили, дав мне этот психограф. Слово написанное лжет, но не могут лгать молекулы мыслезаписывающей ленты. Мир убедится, что я был по крайней мере честным дураком; от этого, быть может, будет лучше Элис, Жеан, маленькому Бобби, который стал походить на отца, — так написано в ее последнем письме. С другой стороны, далеко не специалист по использованию этого устройства, я открою больше, чем хотелось бы.

Что ж, попытайся, Эд. Запись всегда можно стереть. Хотя почему тебя волнует это, если ты собираешься умереть.

Друзилла?

НЕТ.

Уходи. Забирай из моей памяти благоухающие летом волосы, ощущение груди и живота, птицу, поющую в саду у твоего окна, — все забирай. Элис моя единственная, просто слишком долго я был оторван от нее. Но нет, это тоже неправда, мне было хорошо с тобой, Дру, и я ничуть не жалею ни о миге из наших ночей, но как же тяжело будет Элис узнать… или она поймет?.. Я не могу быть уверен даже в этом.

Лучше подумай о возвышенном. Например, о сражении. Убивать вполне дозволено; это вот любовь опасна и должна держаться на привязи.

Морвэйн не забудет нескольких часов в ослепительном блеске Скопления Кантрелла. Попытка оправдаться; помнишь, Эрик Халворсен, моя эскадра нанесла врагу тяжелый удар, но военный трибунал не может следовать подобной логике. Почему я атаковал превосходящие силы противника, после того как предал планету… человеческий род? В деле записаны мои слова: «Я глубоко убежден, что выполнение порученной нам задачи повлекло бы катастрофические последствия. В то же время хороший результат мог принести удар в другом месте». Да будет сказано, однако, к предельной честности этой машины, что я надеялся на плен. Я хочу умереть не больше, чем ты, Эрик.

И кто-то же должен представлять людей по пришествии Морвэйна. Почему не я?

Одно среди прочих соображение против: Хидеки Ивасаки. (То есть Ивасаки Хидеки; у японцев сперва идет фамилия, мы такая богатая вариациями форма жизни.) «Ия-а-а!» — закричал он, когда мы получили лобовой удар. И крик этот ворвался в мои уши через судорожный скрежет металла, через свист вырывающегося воздуха.

Потом нас накрыла тьма. Гравиполе тоже исчезло, я парил, кувыркаясь, пока не ударился о переборку и не схватился за поручень. Кровь во рту отдавала влажным железом. Когда туман перед глазами рассеялся, я увидел светившуюся голубым аварийным светом главную панель и вырисовывавшуюся на ее фоне фигуру Ивасаки. Я узнал его по флюоресцирующему номеру на спине. Сквозь дыру в его скафандре вырывался воздух вперемешку с кровью.

У меня еще мелькнула мысль сквозь судорожные толчки пульса: да ведь нас вывели из строя! Мы не перешли на аварийный контроль, мы неуправляемы — должно быть, сгорели переключающие цепи. Мы можем лишь сдаваться. Быстро включайся в сеть и прикажи передавать сигнал капитуляции!.. Нет, сперва формально сдай командование Фенштейну на борту «Йорктауна», чтобы эскадра могла продолжать бой.

Задвигались руки Ивасаки. Умирая, он плавал перед разбитым сверхпроводящим мозгом и что-то пытался ремонтировать. Это длилось недолго. Всего несколько соединений, чтобы включилась аварийная система. Я и сам мог попробовать, и то, что не сделал этого, — вот моя настоящая измена. Но потом я бросился вместе с Мбото и Холалом ему на помощь.

Мы немногое могли сделать. Он был офицер-электронщик. Но мы могли подавать ему инструменты. В голубом свечении я видел его искаженное лицо. Он не позволил себе умереть, пока не кончил работу.

Зажегся свет. Вернулся вес. Ожили экраны. Безжалостно ярко сверкали звезды, но все затмила вспышка в полумиллионе километров. И: «Por Dios! — вскричал офицер-наблюдатель. — Это же крейсер джанго! Кто-то влепил в них ракету!»

Позже оказалось, что это отличился «Эгинкорт». Я слышал, его капитан представлен к награде. Он мне благодарен?

В тот момент, однако, я думал лишь о том, что Ивасаки оживил корабль и мне нужно продолжать драться. Я вызвал врачей, чтобы оживить его самого. Он был хорошим парнем, застенчиво показывавшим мне фотографии своих детей под вишнями Киото. Увы. В нормальных условиях, в госпитале, его бы подключили к машинам и продержали до тех пор, пока не вырастят новый желудочно-кишечный тракт; на военных кораблях нет такого оборудования.

В уши ревели доклады, перед глазами мельтешили цифры, я принимал решения и отдавал приказы. Мы не собирались сдаваться.

Вместо этого мы прорвались и вернулись на базу — те, кто уцелел.

Мне думается, что военные всегда были образованными людьми, хотя нам легче представить образ эдакого бравого вояки. Но, готовясь сражаться в межзвездном пространстве за целую планетную систему, необходимо понимать устройства, которыми пользуешься; стараться понимать соседей по галактическому дому, таких же чувствующих, как человек, но отделенных от нас миллионами лет эволюции; необходимо знать и понимать самого человека. Так что современный офицер образован лучше и привык думать больше, чем средний Брат Любви.

О, это Братство! Посидели бы они на занятиях у полковника Г., заслужившего Лунный Полумесяц еще до моего рождения…

Солнечные лучи скользили по газонам Академии, дробились в густой листве дубов, сияли на орудии, стрелявшем при Трафальгаре, и падали на кометы у него на плечах.

«Джентльмены, — сказал он как-то на медленном, искаженном эсперанто, служившем предметом многочисленных шуток в наших общежитиях, и подался вперед над столом, оперевшись кончиками пальцев, — джентльмены, вы слышали немало слов о чести, достоинстве и долге. Это истина. Но чтобы жить по этим идеалам, надо правильно увидеть свою службу. Космические войска — не элита общества; не следует ожидать высочайших материальных вознаграждений или почестей.

Мы — орудие.

Человек не одинок в этой вселенной. Существуют другие расы, другие культуры, со своими чаяниями и надеждами, с собственными страхами и огорчениями; они смотрят своими глазами и думают свои думы, но их цели не менее верны и естественны для них, чем наши для нас. И хорошо, если мы можем быть друзьями.

Но так бывает не всегда. Кто-то объясняет это изначальным грехом, кто-то кармой, кто-то всего лишь присущими нам ошибками… Так или иначе, общества иногда могут вступать в конфликт. В таких случаях надо договариваться. И здесь существенна равность — равная способность уничтожать, да и другие более высокие способности. Я не говорю, что это хорошо; я просто отмечаю это. Вы собираетесь стать частью орудия, которое дает Земле и Союзу эту способность.

Любое орудие может быть использовано не по назначению. Молотком можно забить гвоздь или разнести череп… Но то, что вы военные и подчиняетесь военной дисциплине, не освобождает вас от ответственности гражданина.

Война — не конец, а продолжение политики. Самые кошмарные преступления совершались тогда, когда это забывали. Ваш офицерский долг — долг слишком высокий и сложный для занесения в Устав — помнить…»

Вероятно, в своей основе я лишен чувства юмора. Я люблю хорошие шутки, не прочь повеселиться на вечеринке, в группе меня ценили за забавные стишки, но к некоторым вещам я не могу относиться иначе, чем сверхсерьезно.

Например, к шовинизму. Я не могу выносить слово «джанго», как не мог бы выносить слово «ниггер» несколько столетий назад. (Как видите, я неплохо знаю историю. Мое хобби, да и способ коротать время среди звезд.) Это мне припомнили на суде. Том Дир присягнул, что я хорошо отзывался о Морвэйне. В трибунале были честные люди, ему сделали замечание, но. Том, ты же был моим другом. Или нет?

Позвольте мне просто рассказать, что произошло. Мы заправлялись на Асфаделе. Асфадель! (Да-да, я знаю, это целый мир, в ледяными шапками, пустынями и вонючими болотами, но говорю я про тот кусочек, который мы, люди, сделали своим в те славные дни, когда ощущали себя господами вселенной.) Белоснежные горы, подпирающие васильковое небо; шумные птичьим говором долины, пестрящие цветами; маленькие веселые города и девушки… Но то был уже разгар войны; здания пустовали, скрипели на ветру двери, гулко раздавалось эхо шагов. Вечерами светили звезды — принадлежащие врагу. То и дело прокатывался гром — эвакуировалось население. Асфадель пал через два месяца.

Мы сидели в заброшенном баре — Том и я — и, нарушая инструкции, хлестали спиртное. С тоскливым воем пробежала сбитая с толку, голодная собака.

— Будь они прокляты!.. — закричал Том.

— Кто? — спросил я, наливая. — Если ты имеешь в виду недоносков из Расквартирования, то полностью с тобой согласен. Но не слишком ли большую работу ты взваливаешь на Всевышнего?

— Сейчас не время шутить, — сказал он.

— Напротив, больше ничего не остается, — ответил я.

Мы только что узнали о гибели Девятого Флота.

— Джанго, — яростно процедил он. — Грязные, мерзкие извращенцы.

— Морвэйн, ты хочешь сказать, — поправил я. Я тоже был пьян, иначе пропустил бы его слова мимо ушей. — Они не грязные. Они еще щепетильнее, чем мы. Сора в их городах не увидишь. Они трехполые, выделяют клейкий пот и имеют кошачью походку, но что с того?

— Что с того? — Он занес кулак. Лицо его исказилось, побелело, лишь ярко горели лихорадочные пятна на щеках. — Они собираются завладеть вселенной, а ты спрашиваешь, что с того?!

— Кто говорит, что они собираются завладеть вселенной?

— Новости, ты, идиот!

Я не мог ответить прямо, и я произнес, напряженно подыскивая и осознавая слова, как бывает в определенной стадии опьянения:

— Планеты земного типа встречаются редко. Их интересует то же, что и нас. Территориальные споры привели к войне. Они заявили, что их цель — сбить с нас спесь, точно так же, как наша — сбить спесь с них. Но они ничего не говорили о том, чтобы сбросить нас с планет — с большинства планет, которые мы уже занимаем. Это было бы слишком дорого.

— Им стоит лишь вырезать колонистов!

— А мы бы вырезали — сколько там? — около двадцати миллиардов и у нас, и у них — мы бы вырезали такое количество разумных существ?

— Я бы с удовольствием, — процедил он сквозь зубы. — Эти чудовища, — добавил он шепотом, — под шпилями Оксфорда…

Что ж, для меня это будут чужаки, шагающие по земле Вайоминга, где вольные люди некогда гнали скот под щелканье бичей; для Ивасаки — демоны перед Буддой в Камакуре…

— Они образуют правительство, если победят, — сказал я, — и кое о чем мы научимся думать по-иному. Но знаешь, я встречался о некоторыми из них до войны и довольно близко сошелся — так вот, им очень многое а нас нравится.

Некоторое время он сидел, не двигаясь, как будто застыв в столбняке, затем выдохнул:

— Ты хочешь сказать, что тебе наплевать, кто победит?

— Я хочу сказать, что надо смотреть правде в глаза, — произнес я. — Мы должны будем приспособиться, чтобы сохранить как можно больше… если они победят. Мы можем оказаться полезными.

Тут он меня ударил.

А я не ответил. Я просто вышел, в противоестественно чудесный день, и оставил его плачущим. О происшедшем мы впредь не говорили и работали вместе с подчеркнутой вежливостью.

Он присягнул, что я хотел стать коллаборационистом.

Элис, ты когда-нибудь понимала, за что шла война? Ты сказала «до свидания» с почти невыносимой для меня храбростью, и в единственный мой за пять лет земной отпуск мы слишком НЕЛЬЗЯ, НЕЛЬЗЯ, НЕЛЬЗЯ.

Когда я уезжал, шел дождь. Земля, еще черная после зимы, грязные кучи тающего снега, низкое небо, словно какая-то зловещая серая крыша, щупальца тумана, опутывающие мой дом… Но я все равно видел — очень далеко — то плато, куда я собирался взять когда-нибудь сына на охоту. Мелкие капли у тебя в волосах… Я слышал журчание ручья, вдыхал влажный воздух, ощущал твое тело и жесткий комок в желудке.

Надеюсь, ты найдешь себе другого. Это может быть непросто) это будет непросто, если я тебя знаю. Ты жена предателя, но слишком чиста для этих Братьев, которые, как стервятники, будут виться вокруг. Но кто-нибудь из Космических Войск, вернувшийся на ставшую незнакомое Землю…

Да, я ревную. Вот только странно — не к словам «я люблю тебя», которые ты шепнешь в темноте. А к тому, что он станет отцом Жеан и Бобби. Не оправдывает ли это Друзиллу (и других, бывало), если я никогда не сомневался в твоей верности?

Однако предполагается, что я должен объяснить нечто, считающееся несравненно более важным. Дело только в том, что все это настолько просто, что я не понимаю, зачем нужен этот психограф.

Сферы наших интересов пересекались задолго до войны. «Пограничный конфликт» — неудачный термин; вселенная слишком велика для границ. Они основали преуспевающую колонию на второй планете ГГС-421387, промышленность ее превалирует над всей системой. И эта планета всего в пятидесяти световых годах от Земли.

Свара началась значительно дальше. Савамор — так мы называли спорную планету, ибо человеческая гортань не в состоянии передать ту особую музыку, — был под их протекцией. Они должны были защищать его, что связывало значительные силы.

Мы эвакуировали Асфадель, не так ли? Да, но Савамор был слишком дорог. Не просто индустриальная база, не просто стратегическое расположение, хотя, естественно, и они играли немалую роль. Савамор — это легенда.

Я бывал там, зеленым лейтенантом на борту «Данноура», в те дни, когда Флот наносил визиты доброй воли. Уже горели споры, уже были стычки, угроза висела в воздухе. Мы знали, и знали они, что корабли наши кружат вокруг планеты в знак предупреждения.

И все же мы были понятно возбуждены, получив увольнения. Мы сошли в порту Дорвей, и вскоре я остался один среди зеленых башен, на зеленом ковре травы… Разве мог я не назвать это Изумрудным Городом? Через несколько часов я устал бродить и присел на террасе послушать музыку. Мелодии странные, плавные, тягучие, человеку ни за что такие не придумать, но мне они нравились. Глядя на прохожих — не только морва, но существа из двадцати различных рас, тысячи различных культур, — я вдруг так резко и ярко почувствовал себя космополитом, что это ощущение сравнимо лишь с первым поцелуем.

Ко мне подошел морва.

— Сэр, — обратился он на эсперанто — не буду пытаться вспомнить особенности его акцента, — позвольте разделить радость вашего присутствия.

— С удовольствием, — отозвался я.

И мы начали говорить. Конечно, мы не пили; да это и не требовалось.

Тамулан было одно из его имен. Сперва мы обменивались любезностями, потом перешли на обычаи, потом не политику. Он был безукоризненно вежлив, даже когда я горячился. Он просто показывал, как выглядят вещи с его стороны… впрочем, вы еще наслушаетесь этого в ближайшие годы.

— Мы не должны воевать, — сказал он. — У нас слишком много общего.

— Может быть, причина именно в этом, — заметил я и поздравил себя с тонким наблюдением.

Его щупальца опустились; человек бы вздохнул.

— Возможно. Но мы естественные союзники. Кто может выгадать от войны между нами, кроме Билтуриса?

В те дни Билтурис был для нас слишком далек и незаметен. Мы не ощущали их давления, эту тяжесть нес Морвэйн.

— Они тоже разумны, — сказал я.

— Чудовища, — ответил он.

Тогда я не поверил тому, что он рассказал. Теперь, узнав неизмеримо больше, я бы не усомнился. Я не допускаю, что раса может потерять право на существование, но некоторые культуры — безусловно.

— Не почтите ли вы наш дом своим присутствием? — наконец сказал он.

Наш дом, заметьте. Мы можем кое-чему у них поучиться.

А они у нас, без сомнения. Увы, все обесценено шумихой, раздутой вокруг того. За Что Мы Сражаемся. Должно пройти время…

Так за что же мы сражаемся? Не за пару планет; обе стороны достаточно рассудительны, чтобы пойти на уступки, хотя именно территориальные притязания послужили непосредственным поводом. И вовсе не за чье-то желание насадить свою систему ценностей; только наши комментаторы настолько глупы, чтобы верить в это. Так за что, в самом деле?

Почему сражался я?

Потому что я был офицером действующей армии. Потому что сражались мои братья по крови. Потому что я не хочу, чтобы завоеватели попирали нашу землю. Не хочу.

Говорю это в психограф и не собираюсь стирать запись, ибо страстно желаю, чтобы мне поверили: я за победу Земли. За это я отдал бы не только свою жизнь, это как раз проще всего. Нет, не задумываясь, я кинул бы в огонь и Элис, и Бобби, и Жеан, которая сейчас, должно быть, превратилась в самую очаровательную смесь ребенка и девушки. Не говоря уже о Париже, пещерах, куда мои предки затаскивали мамонта, обо всем распроклятом штате Вайоминг… — из чего следует, что планета Савамор вызовет у меня лишь легкое сожаление. Так?

Опять разбредаются мысли.

Я хочу, чтобы мой народ был хозяином своей судьбы. Над Землей нельзя господствовать. Но равно ненавистно господство Земли.

Я бы хотел написать любовное послание своей планете, но из меня никудышный писатель, и, боюсь, ничего кроме сумятицы не получится: горящее закатом зимнее небо; «…что люди созданы свободными и равными»; поразительная крохотность Стонхенджа и поразительная масса Парфенона; лунный свет на беспокойных водах; квартеты Бетховена; шаги по влажной мостовой; поцелуй — и красный, сморщенный, негодующий комок жизни девять месяцев спустя; перекатывание лошадиных мышц между бедрами; возмутительные каламбуры; моя соседка миссис Элтон, вырастившая трех сыновей после смерти мужа… Нет, стрелка бежит, время уходит слишком быстро…

Меня инструктировал не кто иной, как сам генерал Ванг. Он сидел на командном пункте, в недрах «Черта с два»; за его большой лысой головой мерцал экран звездного неба. Я встал по стойке смирно, и в наступившей тишине завис рокот вентиляторов. Когда генерал наконец произнес: «Вольно, полковник, садитесь», я был потрясен, услышав, как он состарился.

Он еще поиграл ручкой, прежде чем поднял глаза.

— Дело совершенной секретности. В настоящий момент компьютер дает 87 % вероятности успеха — успех определяется как выполнение задания с потерями не более 50 %, но если просочится хоть слово, операция станет бессмысленной.

Я никогда не верил слухам об агентах Морвэйна среди нас. Тем не менее я кивнул и сказал:

— Ясно, сэр.

— От этой штуки, — продолжал он тем же мертвым голосом, повернувшись к экрану, — мало проку — чересчур много звезд. Но все же общее положение представить можно. Смотрите.

Его руки прикоснулись к пульту, и звезды окрасились в два цвета: золотистый и багровый. Цвет врага.

Я видел, как мы в беспорядке отступаем, оставляя парсек за парсеком, я видел вражеские клинья, забитые глубоко в нашу оборону среди звезд, что еще светились золотым, и тогда уже понял, чего следует ожидать.

— Эта система… весь сектор… внешние коммуникации… хранилища… ремонтная база…

Я едва слышал. Я снова был на Саваморе в доме Тамулана.

О да, эскадра могла пробиться. Космос велик, его нельзя охранять везде. У цели, конечно, будут оборонительные силы, не слишком, однако, серьезные в случае неожиданной атаки; и потом придется прорываться сквозь корабли, которые как пчелы ринутся со всех сторон трехмерного пространства. Но уже никто не помешает сбросить сверхбомбу в небо Савамора.

Это даже не антигуманно. Просто будет вспышка и одновременный взрыв стольких мегатонн, что вся атмосфера мгновенно превратится в свободную плазму. Действительно, еще долго будут гулять огненные бури, не оставив ничего, кроме выжженной пустыни, и миллионы лет пройдут, прежде чем жизнь выйдет из океанов. Но Тамулан не поймет, что случилось. Если Тамулан не сражается со своим флотом. Если еще не умер, зажимая выпадающие из живота внутренности или судорожно хватая ртом воздух, которого уже нет вокруг, как умирали люди на моих глазах. Без населенной планеты, служащей базой экономики, промышленность на других мирах ГГС-421387 не сможет существовать; клин обломается. Без этого клина, ножом нацеленного на Землю…

— Они не бомбардировали наши колонии…

— Мы тоже, — сказал Ванг. — Теперь у нас нет выбора.

— Но…

— Молчать! — Он приподнялся, одно веко задергалось. — Думаете, мне легко?! — И, немного погодя, таким же бесстрастным монотонным голосом: — Они получат тяжелый удар. Мы сможем удерживать этот сектор по крайней мере еще год, что, между прочим, продлит на год войну.

— Ради этого?

— Многое может случиться за год. У нас может появиться новое оружие. Они могут решить, что игра не стоит свеч. Наконец, просто проживут еще год там, дома.

— А если они ответят тем же? — заметил я.

Смелый человек; он встретил мой взгляд.

— Никому не удавалось жить, не рискуя.

Я ничего не мог ответить.

— Если вы сомневаетесь, полковник, — произнес он, — я не стану вам приказывать. Я даже не буду хуже о вас думать. Есть много других офицеров.

И на это мне нечего было сказать.

Да будет здесь ясно видно, как было видно на моем процессе: ни один человек под моим командованием не виноват в случившемся. На всех кораблях эскадры только я один знал истинную задачу. Капитаны считали, что цель рейда в район Савамора — охота за некой укрепленной военной базой, подобной нашей. Офицеры-артиллеристы, очевидно, кое-что могли подозревать, зная характер груза, но слишком низко стояли они на служебной лестнице. И все поверили, что полученная в последний момент информация заставила меня изменить курс не Скопление Кантрелла. Там мы вступили в наш доблестный, кровопролитный и совершенно бесполезный бой, победили и вернулись.

Таким образом, виноват я. Почему?

На суде я говорил, что, считая атаку на Савамор безумием, я решил выбить вражеский клин неожиданным ударом по Скоплению. Чепуха. Мы лишь потрепали их, что мог предсказать любой кадет-второкурсник.

В душе я надеялся привести в негодность силы, которые Ванг мог использовать для уничтожения Савамора с более надежным офицером во главе.

Факты доказывают мою правоту. Мы уже сдали «Черта с два» и теперь не можем обойти триумфально наступающего противника. Да в этом и нет смысле: они выпрямили линию фронта, и остаток войны будет вестись обычными методами и средствами.

Моей конечной целью был плен. Они, как пока и мы, хорошо обращаются с пленными. Со временем я бы вернулся к Элис с немалым опытом за плечами. А разве моему народу не понадобятся посредники? Или руководители? Перед лицом Билтуриса Морвэйн захочет иметь союзников. Мы установим цену за дружбу, и ценой этой может быть свобода.

Сожги мы Савамор, я сомневаюсь, что Морвэйн не расправился бы с Землей. Народ Тамулана не настолько добр. А даже и так — не посчитали бы они долгом стереть до основания продукты, мечты и следы цивилизации, способной на такое, и построить заново по своему подобию? Смогли бы они доверять нам? Кто когда-нибудь сможет простить Дахау?

Сражаясь честно, прямо глядя в лицо поражению, мы можем надеяться спасти многое; надеяться даже, что через десятилетие этим будут восхищаться.

Конечно, все это предсказано, предполагая, что Морвэйн победит. Хочется верить в чудо; вот-вот что-нибудь изменится, стоит лишь продержаться… Я сам верил; я задушил свою веру и противопоставил собственное суждение тому, что нельзя назвать иначе, как всенародным.

Прав ли я? Будет ли моя статуя стоять рядом со статуями Джефферсона и Линкольна, так что Бобби мог бы показать на нее и сказать; «Он был моим папой»? Или, чтобы избежать плевков, ему придется сменить фамилию в тщетной надежде затеряться? Я не знаю. И не узнаю никогда.

Оставшееся мне время я буду думать об этом.

Эрик Симон. Разведчик

Вы интересуетесь астронавтикой, а не знаете историю о Звездном Соне! Странно, ведь когда это случилось, интерес к межзвездным полетам после многих лет забвения вновь стал постепенно возрастать, а события, связанные с Соней, немало этому способствовали.

Впрочем, прошу прощения, вы же были тогда еще ребенком, а потом столько всякого произошло… Почитайте-ка сборник, составленный… Хотя нет, есть другой путь, получше. Выберите-ка время и побывайте в Музее истории космонавтики, теперь он снова называется Музеем звездоплавания. Лучше всего, если вы заглянете туда в будний день и с утра.

Там вы увидите неплохо сохранившийся одноместный звездолет. Не заметить его нельзя — это единственный целый корабль во всем музее, к тому же весьма оригинальной конструкции. Увидев его, вы сами поймете, о чем я говорю. Стоит он в отдельном зале, и смотрителем там один старичок. Попросите его объяснить вам устройство этого корабля, и, если повезет, он расскажет вам и историю про Соню. Только ничему не удивляйтесь и не вздумайте его прерывать, даже если вам покажется, что его объяснения к делу не относятся. Рассказывать по-другому старик просто не умеет. И еще одно: если посетителей будет много, то расспрашивать его не стоит, он вас и не увидит — тут уж он с корабля глаз не спускает.

Но когда он начнет рассказывать, путаясь и спотыкаясь, все время отвлекаясь от сути дела, ему все-таки удастся дать вам описание космического корабля.

1. ГИПЕРПРОСТРАНСТВЕННЫЙ ДВИГАТЕЛЬ. БЕЗМОЛВНОЕ НЕБО

Медленно приближался берег. Деревья стояли у самой воды, их ветви и вылезшие на поверхность корни образовывали ходы и арки, где царила полутьма.

"Какие большие деревья", — изумленно сказала Солифь, указывая рукой вперед, и он увидел, что она права, — из города лес казался куда меньше.

"Расстояние, — ответил он и обнял ее за плечи, — это из-за расстояния".

Гидроплан оторвался от воды и резко взмыл вверх, и вот они уже перед стеной из деревьев. Они оставили гидроплан висеть над лесом, включили свои антигравитационные поля и спустились прямо в чащу.

Потом они вдруг снова очутились в гидроплане, теперь уже возвращавшемся назад в город — двадцать его башен светло-серого и золотистого цветов виднелись вдали, возвышаясь над мелководной бухтой. Дома казались неестественно низкими и будто бы убегали от гидроплана. И тогда ему стало ясно, что гидроплан стоит на месте.

"Ты забыл захватить запасную ракету с горючим", — сказал пилот-робот, находившийся тут же, в гидроплане.

Но Солифь теперь рядом не было. Где же она? Он выскочил на поверхность воды и побежал по направлению к городу — Солифь должна быть там. Однако он скользил и падал, не продвигаясь ни на шаг, а расстояние было слишком велико. Корни деревьев оплетали его ноги и не отпускали. Откуда взялись эти заросли прямо на поверхности моря? Как он ни старался, ему не удавалось освободиться, а башни города убегали все дальше, все быстрее, хотя и оставались в поле видимости. Это так его удивило, что он проснулся…

Он сразу понял, что находится в кабине своего звездолета, в своем кресле, но вызванное сном чувство изумления и напряжения нервов не оставило его и тогда, когда он окончательно пробудился и забыл то, что видел во сне.

Как обычно, он бросил первый взгляд на приборы на главном пульте. Все в норме, так что он может полежать еще минуту-другую. Времени у него много больше, чем ему хотелось бы. Вот уже почти двести суток он торчит на этой планете, которая с самого начала показалась ему неинтересной и пустынной и которую он за это время успел основательно возненавидеть.

Наконец он поднялся из силового поля и включил экран кругового обзора, хотя и знал, что ничего нового он там не увидит — те же тупые оранжево-коричневые дюны и плоский горный хребет на юго-востоке. Вопреки всякой логике он ненавидел этот пейзаж, который здесь был таким же, как и повсюду на этой планете с ее разреженной атмосферой, постоянно безоблачным черно-фиолетовым небом, чей сумеречный цвет с трудом пропускал свет звезд, и этот большой красноватый диск, неподвижно висевший на западе между горизонтом и зенитом, — близкое, но бессильное солнце этого мира.

Он уже подумывал о том, чтобы перебраться со своим звездолетом куда-нибудь в другое место на этой планете, только что бы это изменило? Разве что положение солнечного диска, профиль почвы да рисунок созвездий на небе — больше ничего.

Он мог бы заняться исследованием планеты, чьим пленником он был сейчас, но только это уже давно проделали его предшественники.

Он выключил экран, зная, что в эти сутки больше его не включит. «Сутками» он называл период времени, объединявший сон и бодрствование, — в сумме это составляло двадцать часов. Планета была обращена к своему солнцу всегда одной стороной, и он мог бы подобрать для себя другой жизненный ритм, а то и вообще не подбирать никакого, а спать и бодрствовать, когда ему заблагорассудится. Но он определил для себя этот двадцатичасовой интервал и придерживался его, потому что такая регулярность, связанная с внешним миром, помогала ему сохранять внутреннюю дисциплину.

Потом Разведчик сел за локаторы корабля и стал вслушиваться в космическое пространство, хотя и знал, что смысла в этом немного автоматы намного раньше обнаружат появление запасной ракеты с топливом и известят его. Если, конечно, ракета вообще появится. Порой ему уже не верилось в это. И все же какое-то время он заставил локаторы ощупывать безмолвное небо, пока не надоело, и тогда он отправился в ежедневный контрольный обход корабля.

Большую часть звездолета занимали двигатели. Сперва он проверил гравитационные машины. Создаваемые ими поля тяготения и антитяготения позволяли кораблю приземляться на планеты и стартовать с их поверхности, а в открытом космосе — разгоняться до скорости, близкой к скорости света. Здесь, как и следовало ожидать, было все в порядке, в противном случае приборы в его рубке давно уже сообщили бы о неполадках.

Затем он проверил гиперпространственный двигатель — главную часть всей ходовой системы. Именно она отличала его корабль от ракет с автоматическим управлением, которые шли с субсветовой скоростью, в то время как на родной планете пролетали десятилетия, а то и века. Разведчик был уже четвертый год в пути, и ему предстояли еще два года полета. Но эти шесть лет соответствовали всего лишь восьми годам жизни там, дома. Два года разницы во времени объяснялись теми короткими участками, преодолевая которые он использовал гравитационный двигатель, — в гиперпространстве же корабль мчался с многократной световой скоростью. Так что, вернувшись, он сможет встретиться со своими современниками, ненамного постаревшими по сравнению с ним. Конечно, за эти восемь лет многое изменится, но все-таки он вернется в тот же мир, из которого улетел, а не в какой-то совершенно чужой мир далекого будущего.

Так это все и будет — если, конечно, появится ракета с топливом. Гиперпространственный двигатель пожирал невообразимое количество энергии. Поэтому корабль Разведчика должен был делать в пути дозаправку. В этих целях еще задолго до вылета по его маршруту отправляли автоматические грузовые ракеты с медленными, экономичными гравитационными двигателями.

Для него были предусмотрены две такие ракеты. Сейчас, на обратном пути, он должен был встретить на орбите этой планеты уже вторую ракету. Система красного солнца как раз и была намечена в качестве места встречи. Конечно, если ракета с топливом потерпела в пути аварию — а что еще могло быть причиной ее задержки? — то тут уж надежд мало. Но несмотря ни на что, он решил выдержать срок ожидания, который сам для себя установил, — двести дней. Оставалось еще шесть.

Он закончил обход. Двигатели были в порядке. Правда, скрытый дефект если таковой был — ему при наружном осмотре едва ли удалось бы обнаружить, но за этим следят датчики автоматического контроля. А они показывали, что все в полном порядке, лишь энергонакопители были почти пусты. Он мог ограничиться опросом контрольных систем прямо в рубке, но в конце концов хоть что-то он должен был делать! И его задача на оставшиеся шесть дней проводить осмотр еще тщательнее.

Теперь нужно проверить системы локаторов, хотя он отлично знает, что они функционируют нормально, потому что постоянно пользуется ими и без конца их перепроверяет — из опасения, что какой-нибудь дефект не позволит ему обнаружить появление ракеты.

Да, еще агрегаты комплекса жизнеобеспечения. Их проверку он решил отложить на потом — на завтра или послезавтра. А гипотермическую камеру он обследует непосредственно перед стартом, через шесть дней. Ведь если ему придется возвращаться на гравитационном двигателе, то полет будет продолжаться не два года, а целых сорок восемь лет! На борту, правда, пройдет времени ровно наполовину меньше, а благодаря гипотермокамере постареет он и того меньше. Для полета с субсветовой скоростью энергии было достаточно.

Но когда он вернется, Солифь будет почти восемьдесят…

Существовала и еще одна возможность, но тоже не из лучших. Он мог бы остаться на этой планете, залечь в гипотермокамеру и ждать. Только зачем обрекать себя на добровольный плен в этом чужом мире? А лучше ли рассчитывать на один шанс из миллиона и тешить себя надеждой на то, что ракета просто почему-то запаздывает и в конце концов появится? Не слишком ли долго цепляется он за эту последнюю надежду? Ведь двести дней напрасного ожидания — это масса потерянного времени. Нет, теперь он твердо знает: через шесть дней — старт, и это единственное рациональное решение…

И пусть даже при последней проверке обнаружится какой-либо дефект, или вероятность дефекта, или подозрение в неточности работы аппаратуры… К примеру, гипотермической камеры, или навигационных приборов, или же стоящего без дела в ангаре вездехода — нет, ничто больше не станет поводом для отсрочки, для отмены установленного срока, как это было сто пятьдесят дней назад, сто дней назад…

2. ЛОКАТОР. КРАСНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Гости уже собрались, не было только Солифь. "Где же она?" — спросил кто-то из гостей, а второй сказал: "Подумаешь, а что ей тут делать? И кто она такая, чтобы без нее не обошлись?" — "Солифь здесь нет", — заявил один, а другие дружно согласились: "Разумеется, ее нет", и все противно захихикали.

Почему они такие дураки, такие злые дураки? "Что вам здесь надо?" спросил он их всех. Они не знали, что ответить, и решили уйти. А ведь они пришли на день рождения Солифь и не могли уйти просто так. К тому же и Солифь была тут, как же они смели говорить, будто ее нет? "Потому что мы ее уже поздравили, ты один только не поздравил".

Они были правы, и ему стало так стыдно, что он не может увидеть Солифь, и, значит, ее и вправду нет. "Да вот же она!" — закричали друзья, и до него дошло, что теперь ему нечего стыдиться. И впрямь — она стояла перед ним, и он поздравил ее с восьмидесятилетием. "Но, — сказал он, хитровато улыбаясь, — на самом деле тебе не восемьдесят, а только семьдесят девять, да нет, всего лишь тридцать четыре". И все изумились его словам. Солифь сделала большие глаза, огромные глаза. Но это же было так просто — он подарил ей часы, которые постоянно отставали на пятьдесят дней, нет, на сто дней. Тут он понял, что удивлялись они не этому, а тому, что часы тикали так громко. "Почему они так громко тикают?" — спросил он себя и других, но не услышал ответа, потому что все заглушил грохот часов. Это же будильник, подумал он, и это было его последней мыслью во сне и первой наяву…

Но это был не будильник, да и шум был не таким уж громким. Звук шел от акустического прибора, связанного с локатором, — кто знает, сколько времени он работал, пока не разбудил Разведчика? — прибор показывал, что вблизи планеты появился активный летающий космический объект.

Разведчик должен был бы стремглав кинуться к контрольному пульту, но он встал медленно, осторожно, почти лениво, словно боясь, что его резкие движения испугают тикающий прибор и тот замолчит, а может, и сомневаясь в реальности этого тиканья и в том, что оно означало.

Когда же он сел за пульт и начал считывать показания датчиков, он понял, что никакой ошибки нет — приборы однозначно свидетельствовали: активный летающий объект с произвольно изменяющейся орбитой. Это была ракета.

Значит, долгое ожидание — без малого двести дней! — не было напрасным. Ракета, замедляя скорость, брала курс на планету.

Вероятно, сигнальный датчик был все же с дефектом, иначе локатор обнаружил бы ракету намного раньше. Да и Разведчик давно открыл бы ее приближение, если бы ежедневное сидение у локатора не надоело ему за эти дни до того, что он в конце концов смирился с тем, что экран его локатора постоянно пуст. А акустический прибор начал работать уже при непосредственном приближении объекта. Если все будет идти нормально, то в течение полутора суток ракета с топливом приблизится к планете, перейдет на круговую орбиту и по его команде совершит посадку.

Он откинулся на спинку кресла, вглядываясь в экран — звездное небо на черном фоне. Звезды на экране выглядели оранжевыми точками, а светило представлялось маленьким кружком. Планеты и их спутники электроника показывала зелеными точками и синими крестиками, но их на экране не было, так как система не имела спутников, а вторая планета оставалась невидимой, потому что Разведчик включил воспроизведение лишь одного участка неба со светящимся красным треугольником в центре.

Красным на экране обозначались космические объекты, опознанные как активные летающие тела. Все другие цвета, предусмотренные для лучшей ориентации в системах с многочисленными планетами, здесь были не нужны важным был только этот красный треугольник, неподвижно застывший на усеянном оранжевыми точками фоне.

Но Разведчик знал; под зеленой лентой датчика рядом с экраном появилась теперь и красная лента со светящимися цифрами, которые показывали расстояние, отделявшее ракету от планеты. Данные были очень точными, и он долго не мог отвести взгляд от последних трех из длинного ряда цифр, медленно сменявших одна другую. Он смотрел на них не отрываясь, как будто это могло ускорить приближение ракеты.

Как часто, даже когда надежда казалась ему уже плохо замаскированным самообманом, Разведчик рисовал себе, какая охватит его радость, какой это будет для него праздник, когда появится наконец эта ракета с запасом топлива. Сколько вариантов того, как придет к нему эта долгожданная минута, проходило перед его мысленным взором — в том числе и таких, которые совсем не радовали, а то и вовсе идиотских, вроде того, что вот появилась долгожданная ракета, а он не поверил этому да так и остался на планете до конца дней своих. Действительно, идиотизм, но кто знает, до какого состояния он дошел бы, если бы пришлось еще ждать и ждать.

И вот теперь он знал точно — ракета тут, однако вместо безудержного ликования его наполняло одно лишь чувство нетерпения.

Он резко встал. В его распоряжении еще около полутора суток, но и дел было сверх головы — ведь нужно все подготовить. Чем же следует заняться в первую очередь? Он опять сел, развернулся вместе с вращающимся креслом влево так, чтобы иметь прямо перед глазами пульт с главными контрольными приборами. И снова бросил взгляд на экран, где какое-то время спустя, когда он уже совершит прыжок через пространство, засветятся пять зеленых точек и два оранжевых кружка, а рядом с экраном, по красной ленте счетчика, побегут, сменяя друг друга, цифры, показывающие расстояние: 303, 302, 301, 300, 2VV, 2VX, 2V9, 2V8… Его левая рука легла на клавиатуру проверки состояния агрегатов. Клавишей было шесть — по одной на каждый палец.

3. ГРАВИТАЦИОННЫЕ МАШИНЫ. ДАЛЕКАЯ ОРБИТА

Разведчик смотрел то на участок контрольного пульта, служащий для управления гравитационными машинами, то на экран локатора, где было уже заметно, что красный треугольник движется. Прошло более двух суток с того момента, как он появился там, на экране. Теперь в соответствии с программой ракета перешла на околопланетную круговую орбиту. Незапрограммированным было только то, что она оставалась на этой орбите и не прореагировала на команду о посадке, которую дал ей Разведчик. Ракета на орбите вообще не подчинилась ни одной из многочисленных команд Разведчика, переданных ей по радио в течение последних часов.

Однако по сравнению с тем фактом, что ракета все же появилась, ее «непослушание» представлялось всего лишь незначительным инцидентом, заурядной трудностью, которую нужно и можно преодолеть.

В эту ночь Разведчик спал недолго, но зато спокойно и, кажется, снова видел сон. Только теперь это было неважно — ведь скоро он не во сне, а наяву увидит свой город и над ним небо, на котором сияют два солнца.

Туда были направлены в прошедшую ночь все его мысли. Он обдумал все возможные случайности и приготовился к ним. Опоздание ракеты и поломка ее сигнального устройства — все это явные следствия какой-то аварии, так что следует ожидать, что и другие ее рабочие узлы могут оказаться поврежденными.

Щелчок тумблера — и на экране появились схематичные изображения планеты и орбиты ракеты. Она проходила почти точно над кораблем Разведчика, и это упрощало задачу. Все было подготовлено, вычислено и выверено, следовало только включить гравитационные машины.

Когда ракета вновь появилась над горизонтом, мощный пучок направленной гравитации захватил ее. На экране было видно, как ее орбита все больше сближается с двумя дугами, одна из которых обозначала поверхность планеты, а другая — границу слоя атмосферы, в котором должно будет проходить торможение.

Двигатели ракеты не оказали никакого сопротивления — ведь в конечном-то счете генераторы гравитации намного сильнее и без труда справились бы с ними. Искусственные поля тяготения как бы всосали в себя ракету.

Целенаправленная автоматика вела силовое поле, окружившее снижавшуюся ракету, в то время как второй гравитационный пучок, прочно удерживавший корабль Разведчика, опирался на всю массу планеты. За мгновение до того, как ракете исчезнуть за горизонтом, окружавшее ее поле было отключено, а затем — тоже автоматически — отключилось и опорное поле. На экране появилась новая тонкая линия в виде вытянутого эллипса. Вблизи надира она высоко поднималась над прежней круговой орбитой, в то время как на стороне Разведчика резко падала вниз, врезалась в атмосферу.

При такой эксцентрической орбите должно пройти какое-то время, прежде чем ракета вновь появится в зоне видимости и можно будет провести вторую и заключительную — часть маневра. Теперь Разведчику нужно было потерпеть совсем короткое время, казавшееся ему, однако, бесконечным.

Гравитационные машины, расположенные в обоих концах звездолета, поджидали нового появления ракеты, чтобы окончательно притянуть ее к поверхности планеты, а затем — потом, позже — выполнить и основную задачу; на поле искусственного тяготения и поле антитяготения вынести корабль в открытый космос и довести затем ускорение до такой величины, чтобы можно было включить гиперпространственный двигатель, чьи девять шаровидных трансдимензионаторов опоясывали приплюснутый корпус звездолета.

Как только ракета снова вынырнула из-за горизонта и на экране появилась кривая ее новой орбиты, сопровождаемая соответствующими цифровыми данными. Разведчик, к своему глубокому изумлению, вынужден был констатировать, что эта орбита не совпадает с рассчитанным эллипсом. Она проходила выше ненамного, но все-таки достаточно высоко, чтобы избежать тормозящего воздействия атмосферы. Где-то над противоположной стороной планеты на очень короткое время включился двигатель ракеты, что и привело к изменению ее курса. Тормозящее воздействие атмосферы не могло теперь помочь сохранению ценного заряда энергии. Что же, придется пойти другим путем гравитационные машины Разведчика обладали достаточной мощностью, чтобы заставить строптивую ракету совершить посадку.

Он изменил масштаб изображения на экране. Теперь ракета как бы лежала в сетке почти спрямленных и горизонтальных дуг, дававших сведения о расстоянии до поверхности планеты, и почти параллельных им, лишь к краю экрана слегка закруглявшихся радиусов с угловыми данными по отношению к кораблю Разведчика. Ракета находилась точно в центре экрана, в то время как система координат медленно перемещалась вверх и — значительно быстрее — в сторону. Наклонная прямая с цифрами на ее верхнем конце показывала гравитационный пучок, он был автоматически направлен на ракету. Но теперь Разведчик сам регулировал силу поля, и цифры на конце прямой показывали постоянно возрастающую силу гравитационного засасывания. Система координат все заметнее лезла вверх. Ракета, этот детский воздушный шарик в мощных потоках силы тяготения, приблизилась к поверхности планеты и вошла наконец в ее атмосферу.

И тут вдруг восходящее движение координат замедлилось. Шарик явно не хотел подчиняться правилам игры!

Очевидно, ракета включила собственные генераторы гравитации. Отсюда следовало, что ее система автоматики повреждена весьма основательно, поскольку программой подобные маневры не предусматривались. Теперь Разведчик должен бороться не только с инерционной массой ракеты, но и с ее двигателями. Однако он не потерял самообладания. Цифры близ прямой пучка поля показали его возрастание, спрямленные дуги опять полезли вверх, а это означало, что ракета снижается. Причем намного быстрее спешили в сторону угловые координаты, показывая, что скоро будет достигнут зенит.

Разведчик усилил поле до предела. Ракета немного ускорила снижение — и вдруг скользнула вниз, словно падающая звезда. Теперь она вошла в атмосферу так глубоко, что приземление стало неизбежным. Разведчик тут же отключил поле — пусть ракету посадит автопилот, используя ее собственное антигравитационное поле.

Однако скольжение ракеты через разреженную атмосферу шло с прежней скоростью. Почему же автопилот не включает тормозные двигатели? Ведь ракета сгорит или разобьется при посадке!..

Вновь пучок силового поля максимального напряжения подхватил ракету, но теперь цифры на экране побежали в обратном порядке. Гравитационные машины корабля Разведчика излучали антитяготение, чтобы затормозить ее падение. Но эффект был небольшим, поскольку ракета давно уже прошла над звездолетом, теперь она удалилась от зенита, и угол для действия пучка силового поля был неудобным.

До самого конца ракета оставалась на экране, а это значило, что она не сгорела. Разведчику удалось лишь несколько уменьшить силу удара при посадке — предотвратить удар он не смог. И он боялся и подумать, в каком состоянии будет после такого приземления главный груз ракеты — ее энергонакопители.

4. ВЕЗДЕХОД-РАЗВЕДЧИК. ЗАХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ

Вездеход-разведчик имел форму продолговатого, сильно сплющенного трехосного эллипсоида, при полете его дно почти касалось каменистой поверхности планеты. Между гравитационными агрегатами и другими машинами в самом центре вездехода имелось небольшое пространство — узкая кабина, в которой Разведчик провел в полулежачем положении вот уже несколько часов. Теперь большая часть пути была позади.

Грузовая ракета лежала где-то на границе между дневной и ночной сторонами планеты. Огромный пурпурный диск солнца, словно бы застрявший в небе, наконец наполовину скрылся за горизонтом. Разведчик ни разу не обернулся, чтобы взглянуть на него. Солнце интересовало его так же мало, как и панорама черно-красных сумерек.

Когда солнце исчезло окончательно и огни вездехода перекрыли слабый свет заката, еще пробивавшийся сквозь разреженную атмосферу. Разведчик начал сомневаться, на верном ли он пути. Ракета должна находиться в этом районе, почему же он не может найти ее? Или компьютер звездолета неверно определил место падения, или есть какой-то дефект в навигационном аппарате вездехода, или же он сам, Разведчик, допустил ошибку? Конечно, он обязательно найдет ракету, даже если придется значительно расширить район поиска. Только все это потребует лишних затрат энергии и времени впрочем, разве дело во времени?

А вдруг полученные при посадке повреждения отнюдь не столь большие, как он предполагал, и за то время, пока он торчит в этой узкой кабинке, ракета вновь ушла в небо?

Но он отбросил эту мысль, не желая даже подумать, хорошо это или плохо, и продолжал пристально вглядываться в окружающую его местность, не замедляя хода гравиплана. Однако нетерпение, как и внутреннее беспокойство, продолжало расти. Ведь все могло случиться…

Минуту спустя он увидел ее. Сначала это был лишь всплеск на экране радара, с таким же успехом причиной его могла быть какая-нибудь скала с металлическими вкраплениями, но затем через оптическое устройство вездехода он увидел ярко сверкающее пятно, еще очень далекое, но уже различимое в мощном потоке света запасного прожектора.

Чем ближе, тем более странными казались ему причудливые очертания ракеты. Огромный ее кусок отделился от линзообразного корпуса и криво торчал, будучи единственной четко различимой частью обломков.

И пока вездеход на максимальной скорости мчался вперед, Разведчик не отрывал взгляда от картины, которая вырисовывалась все крупнее и четче: неправдоподобно длинный корпус обтекаемой формы, косо врезавшийся в землю, не имел ни характерных внешних агрегатов гравитационного двигателя, ни пояса из шаров-трансдимензионаторов, и притом не было видно никаких наружных повреждений, хотя, конечно, судить о состоянии этого космического корабля Разведчику было трудно. Он знал только одно — таких кораблей на его родной планете не строили.

5. ГИПОТЕРМИЧЕСКАЯ КАМЕРА. УРОДЛИВОЕ ЛИЦО

Разведчик очнулся — спокойно и без всякого перехода, точно машина, которую переключили, он сменил состояние сна без сновидений на состояние привычного бодрствования. Таблетки, которые он принимал с первого дня после старта с оранжево-коричневой планеты в системе чужого безымянного солнца, позволяли ему проводить большую часть времени во сне, и благодаря тем же таблеткам ему редко снились сны о родине, о Солифь, о двойных тенях от башен его родного города. Может быть, медикаменты просто заставляли его забывать сны после пробуждения, и он не знал, следует ли ему быть благодарным им за это.

Как обычно, первый взгляд он бросил на пульт с шестью главными контрольными приборами. Все было в норме, так что он может полежать еще минуту-другую. Времени у него было даже больше, чем ему бы хотелось; полет продлится еще десятки лет.

Не поднимаясь, он принял простую пищу, которая обеспечивала его тело необходимыми питательными веществами на время до нового пробуждения, а затем и обычную дозу снотворного долговременного действия; до следующего периода бодрствования теперь далеко.

В сущности, он продолжал делать то же, чем занимался и на чужой планете, — он ждал. Тогда это были дни, а теперь годы, бесконечные десятилетия полета с субсветовой скоростью. И даже путь в гипотермическую камеру его корабля был для него заказан.

Порой он надеялся: вот он проснется и обнаружит, что все еще торчит на той планете в ожидании ракеты с топливом, а все прочее ему просто приснилось. Да нет, слишком уж хорошо помнил он и красный треугольник на экране локатора, и гравитационный луч, и разбившийся чужой звездолет…

Когда первый шок прошел, Разведчик вернулся на вездеходе к своему кораблю, так и не долетев до сбитой ракеты. Затем он перелетел на звездолете к месту ее падения и начал обследовать обломки. Да, это было похоже на сон, на кошмар, на страшный сон о чужом, разрушенном лабиринте, в котором то тут, то там Разведчик натыкался на нечто понятное, смутно знакомое ему. Он обследовал секции ракеты, показавшиеся относительно неповрежденными, и агрегаты, о назначении которых Разведчик мог догадываться. Все говорило за то, что двигатели сбитой ракеты работали на ядерном топливе. На родине Разведчика когда-то давным-давно тоже предпринимались такие попытки, но потом от них отказались, так как только что изобретенный гравитационный двигатель — гиперпространственного перехода тогда еще не открыли — был более мощным и более надежным. По всей вероятности, строители ракеты пошли дальше по пути использования ядерной энергии и сумели многого добиться, если уж они рискнули отправиться на таком двигателе в межзвездное пространство. Разведчику казалось чудом, что реакторы не взорвались при падении ракеты. Да, тогда бы уж от нее ничего не осталось — ни обломков, ни рубки управления, оказавшейся почти неповрежденной. И это было самым удивительным — рубка управления корабля…

Разведчик поднялся из силового поля, еще раз взглянул на экран с неподвижными чужими созвездиями в виде маленьких оранжевых кружков и начал обычный контрольный обход корабля. Небольшие дополнительные агрегаты гравитационных машин создавали в корабле искусственное поле нормального тяготения, и этот обход, как две капли воды, походил на те бесцельные осмотры, которые в свое время помогали ему продлевать сроки ожидания на планете.

Но были и отличия. Тогда он еще надеялся, что ему удастся вернуться на свою планету и в свое время, и его ожидание было бесконечным самообманом. Теперь же он вновь находился на пути к цели, и с тех пор, как начался полет, каждый контрольный обход он начинал с сектора систем жизнеобеспечения. В этом заключалось второе отличие, потому что там, в единственной на корабле гипотермической камере, лежал космонавт с чужого звездолета.

Войдя в помещение с гипотермической установкой, Разведчик первым делом задержался у рубильника на стене — он а самого начала отключил здесь агрегаты искусственного тяготения, потому что это представлялось ему самым надежным для сохранения жизни «пришельца», который лежал в анабиозе в герметической сублимационной ячейке. У Разведчика отнюдь не было полной ясности о состоянии космонавта. Правда, он знал, что физиологическая жидкость, с помощью которой увеличивалась теплопроводность клеточной субстанции и не допускалось опасного кристаллообразования в процессе быстрого охлаждения, действовала и на организмы другого вида. Но, может быть, она в то же время оказывала на него какое-то побочное, непредвидимое, разрушительное воздействие? Он не мог утверждать обратного. Он вообще мало что мог, после того как ему легко удалось сбить чужую ракету.

Оболочка сублимационной ячейки была толстой, со множеством большей частью ненужных теперь приспособлений и датчиков, с непрозрачными стенками. Но Разведчик помнил, как выглядит чужой космонавт! Уж этого-то ему никогда не забыть. И рост у них был почти одинаков — именно на этом строил Разведчик все свои планы спасения инопланетного "гостя".

Разумеется, были и отличия: рентгеновский снимок выявил поразительную асимметрию внутренних органов инопланетянина. У него было, например, вполне нормальное сердце, но располагалось оно не в середине, а было сдвинуто влево за счет одного легкого, и важные органы обмена веществ тоже были расположены не попарно, а поодиночке, что, конечно же, увеличивало уязвимость организма. Но, во всяком случае, он отнюдь не был одним из тех совершенно иных физически, фантастических, одаренных разумом монстров, которых некоторые ученые рассчитывали встретить во вселенной. Нет, в основном он был похож на Разведчика, и тот невольно вспомнил, как в свое время он потешался над людьми, рисовавшими инопланетян по своему образу и подобию, или над писателями-фантастами, которые пытались эффектно обыграть простодушное предположение, что у тех разумных существ вместо шести будет четыре, пять или семь пальцев.

У «гостя» их было пять.

И в его лице не было никаких особых отклонений, оно не отличалось от лица Разведчика; те же два глаза, нос, рот… Вот только пропорции были несколько иными: глаза — необыкновенно светлые и широкие, нос — огромных размеров и клювовидной формы, в рот — словно обрамлен красной каймой… Все это не имело отклонений от нормы настолько, чтобы казаться действительно чем-то совершенно чуждым, нет, просто это было странное, уродливое лицо.

6. НАВИГАЦИОННЫЕ ПРИБОРЫ. ДРУГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Казалось чудом, что инопланетянин сумел пережить катастрофу. Когда Разведчик проник внутрь сбитой ракеты, он нашел его тяжело раненным в рубке. Наверное, только благодаря наличию амортизаторов у кресла пилота не произошло самого худшего, но часть пульта управления упала и раздробила ему ноги по самые колени. Выше же колен скафандр неестественно глубоко врезался в тело — вероятно, там имелись эластичные кольца безопасности, которые автоматически стягивались в случае повреждения и разгерметизации скафандра.

Разведчику без труда удалось высвободить тело находившегося без сознания космонавта. Не тратя ни секунды на размышления, словно он не ожидал ничего другого и много раз уже отрабатывал свои действия на тренировках, Разведчик перенес умирающего пилота в свой корабль, уложил его в сублимационную ячейку и включил автоматические приборы, которые и сделали все необходимое: разрезали скафандр инопланетянина и моментально включили холодильные агрегаты на полную мощность. Теперь они должны были удерживать раненого на границе между жизнью и смертью так долго, как это будет возможно.

Все это автоматы проделали без его вмешательства, вспоминал Разведчик, продолжая обход корабля. И сам он тогда действовал со скоростью и точностью хорошо налаженного механизма, который, не ведая сомнений, выбирает по заданной программе и отрабатывает самый оптимальный вариант. Позднее, когда было время для размышлений. Разведчик с удивлением обнаружил, что дело сделано.

Он закончил инспекционный обход. Как всегда, агрегаты работали нормально за исключением тех, которые, как, например, шары-димензионаторы, не функционировали из-за отсутствия энергии. Начало сказываться действие снотворного, пора возвращаться в рубку, чтобы бросить последний взгляд на навигационные приборы и затем погрузиться в сон без сновидений.

С помощью таблеток ему удается часть времени держаться на расстоянии от сознания — от сознания, но не от плоти. К концу полета, надо думать, он не сможет жить без препаратов, будет, наверное, продолжать спать и стареть. Но это уже не играет никакой роли, сказал он себе, все равно, когда мы долетим, я буду глубоким стариком и не встречу никого, кого бы я знал.

Однако в одиночку ему не удастся помочь раненому, и остается только надеяться, что анабиоз не допустит окончательной смерти инопланетянина, пока корабль Разведчика, еле плетущийся сейчас на гравитационном двигателе, не встретит помощи. Шанс ничтожно малый, но единственный, и гипотермическая камера, в которой лежал чужой космонавт, была единственной на корабле.

Разведчик вошел в рубку и бросил взгляд на навигационные приборы. Отклонений от курса нет.

Он вспомнил, как после спасения пилота с ракеты он долго и безуспешно пытался разобраться в ее обломках. Насколько легко было спасти пилота (если, конечно, то, что он сделал, действительно спасло его), насколько легко было доверить жизнь пилота системам жизнеобеспечения корабля Разведчика и автоматическим приборам гипотермической камеры, настолько трудными, да что там, почти безнадежными представились ему вначале попытки обнаружить среди покореженных механизмов непонятного назначения те, чужие навигационные приборы. И все-таки в конце концов он сумел определить, откуда прилетел чужой звездолет! Неясным оставалось только, как смогли эти, казалось бы, примитивные ядерные двигатели справиться с таким расстоянием: ведь планета, где они встретились, была ненамного дальше от Двойного Солнца Разведчика, чем от родины чужестранца.

Экран локатора, подсоединенного теперь к навигационным приборам, показывал только два цвета — черный и оранжевый. Если бы он воспроизводил цвета звезд, какими они были на самом деле, то на экране возникла бы типичная картина эффекта Допплера и звезды расположились бы по спектру концентрическими кругами в фокусе экрана. Но экран фиксировал только самое важное, ведь на него проецировались не все звезды, а только те, что были нужны для ориентации в космическом пространстве. И главное, неизменно остававшееся в центре экрана, — цель.

Засыпая, Разведчик подумал, что хорошо было бы все же увидеть во сне светлый город с башнями у моря, Солифь и друзей, морской берег, ярко освещенный двумя горячими бело-голубыми солнцами. На таком расстоянии и Двойное Солнце предстало бы здесь, на экране, обычным оранжевым кружком. И пусть он опять, проснувшись, забудет свой сон, может, это и хорошо, но ему так хочется его увидеть!.. Ведь он знал; символическое изображение локатора на этот раз почти соответствовало действительности. Оранжевый кружок в центре экрана не был бело-голубым горячим Двойным Солнцем, это была одинокая, кроткая, желтая звездочка на краю Галактики…

Разумеется, такое описание звездолета страдает неполнотой, но старик, следящий за порядком в этом зале, всегда рассказывает о корабле только так или почти так. Что же касается технических подробностей, то вам лучше всего предварительно заглянуть в каталог, потому что спрашивать об этом старика не имеет никакого смысла. Так или иначе, он все равно свернет на историю о Звездном Соне. Большую часть этой истории он, надо полагать, сочинил сам — ведь, как известно, астронавт-инопланетянин умер вскоре после того, как корабль вошел в пределы Солнечной системы. Умер он, по всей вероятности, от истощения, так как на последнем этапе полета он спал, почти не просыпаясь, и не принимал пищи.

Про это старик на рассказывает, хотя кто угодно может прочитать об этом в "Отчете Комиссии по расследованию". Я не знаю, почему он не упоминает многих достоверных фактов, и уж тем более не понимаю, зачем он вместо этого рассказывает подробности, явно вымышленные. Опять же, чего ради он столь неуклюже дополняет «Отчет» преувеличенно драматизированными деталями? Говорят, он сам был когда-то космонавтом. В то время таких, как он, называли чудаками. Одни из них летали по привычным маршрутам к ближним планетам, что считалось — да и вправду было — скучным занятием. А другие ну, таких было немного — были звездолетчиками, транжирившими, по общему мнению, свои собственные жизни и общественные средства. Мне не удалось выяснить, к какой их этих двух категорий принадлежал старик, но, вероятнее всего, к первой. Может, сейчас, когда общественное мнение переменилось, он таким вот образом хочет взять реванш за пренебрежительное отношение к его профессии, так сказать, задним числом добиться признания? Но и это не может объяснить до конца его странной любви к этому звездолету. А она порой принимает просто болезненные формы, и удивительно, что дирекция музея все ему прощает. Вот совсем недавно он всыпал одному парню, который решил отвинтить какую-то деталь как сувенир и не подумал — если он вообще о чем-то думал, — что старик сможет полезть за ним в самые дальние уголки звездолета. А ведь полез, хоть у него и протезы вместо ног.

ПУБЛИЦИСТИКА

Всеволод Ревич. Мы вброшены в невероятность

К 60-летию выхода в свет романа А. Н. Толстого "Гиперболоид инженера Гарина"

Назвав в предыдущей статье1 «Аэлиту» «несравненной», мы не только отдали дань замечательному мастерству и фантазии Алексея Николаевича Толстого. Роман этот в ранней советской фантастике действительно не с чем сравнивать; у него не было жанрово-тематического окружения, не говоря уже о конкуренции по изобразительной части. Сам автор считал, что "в русской литературе это первый такого рода фантастический роман". "Гиперболоид инженера Гарина", второй роман того же жанра, написанный А. Толстым через два года после «Аэлиты», напротив, имеет довольно многочисленных родственников, даже по нескольким линиям.

Первая ниточка к нему протянулась от возникшей в первой половине 20-х годов весьма своеобразной литразновидности, смеси фантастики с детективом, которая именовалась несколько диковато звучащим на наш сегодняшний слух словосочетанием — "красный (или революционный) Пинкертон".

Нет ничего более легкого, чем с теперешних высот высмеять этот гибрид, который и впрямь не блистал высоким классом, но и сам был знамением времени, штрихом, ну, пусть не штрихом, штришком в многоцветной картине рождающейся советской литературы. Новая действительность, новый читатель требовали новых книг, и они появились, даже скорее чем можно было ожидать, но все же не сразу. Шли активные поиски, плодотворные и неплодотворные.

Наряду с выработкой нового предпринималась «подгонка» старых, испытанных образцов под требования дня: вероятно, самый быстрый способ ответить на запросы читателей. Отсюда и возник парадоксальный на первый взгляд лозунг "революционного Пинкертона". Для нас Пинкертон и пинкертоновщина стали нарицательным обозначением бульварщины, но в то время этот лозунг поддерживала, между прочим, «Правда», призывая создать увлекательную приключенческую литературу для юношества на таком необозримо богатом приключениями материале, как революция, гражданская война, международная солидарность трудящихся, борьба с зарождающимся фашизмом… Об этом свидетельствует М. С. Шагинян в статье "Как я писала "Месс-Менд".

На призыв, или, как тогда любили говорить, на социальный заказ, откликнулись многие литераторы. Далеко не всегда опыты этого рода были удачны, даже если они принадлежали весьма уважаемым перьям. Но литература была молода, и писатели были молоды, они охотно брались пробовать свои силы на чем угодно, здесь был момент литературной забавы, даже озорства. Мы имеем любопытное свидетельство Льва Успенского о том, как они с приятелем сочиняли в те годы подобный роман: "Ни разу нас не затруднило представить себе, что было там, во мраке чернильной ночи: там всегда обнаруживалось нечто немыслимое. Мы обрушили из космоса на Баку радиоактивный метеорит. Мы заставили "банду некоего Брегадзе" охотиться за ним. Мы заперли весьма положительную сестру этого негодяя в несгораемый шкаф, а выручить ее оттуда поручили собаке.

То была неслыханная собака, дог, зашитый в шкуру сенбернара, чтобы между этими двумя шкурами можно было переправлять за границу драгоценные камни и шифрованные донесения мерзавцев. При этом работали мы с такой яростью, что в одной из глав романа шерсть на спине этого пса дыбом встала от злости — шерсть на чужой шкуре!.."

Вышеупомянутый роман М. Шагинян был лучшим в компании и в отличие от большинства или даже, пожалуй, от всех аналогичных сочинений дожил до наших дней. "Месс-Менд, или Янки в Петрограде" вышел в 1923 году и имел шумный успех. Перед нами веселый и лихо закрученный роман-сказка о борьбе рабочих разных стран против международной реакции — может быть, первое в нашей стране антифашистское литературное произведение. И эту ноту подхватит "Гиперболоид…".

Конечно, многое в «Месс-Менд» сегодня кажется наивным. Но наивность шла во многом от замысла романтической сказки, и хотя новое издание — 1960 года — М. Шагинян основательно переработала, главное в своем раннем романе она оставила нетронутым, а главное — аромат "тех годов большой молодости нашей литературы, когда и наша великая страна, и мы, и читатели наши переживали раннее утро нового мира…".

Еще более тесно с "Гиперболоидом…" соседствовала другая, более солидная группа романов, получившая название "романы о катастрофах" или просто "романы-катастрофы".

Они повествовали о крупном, желательно (только для сюжета, разумеется) глобальном стихийном бедствии. Еще лучше (опять-таки только для сюжета), если это бедствие было вызвано человеческими руками, впрочем, инопланетяне тоже годились. С легкой руки Г. Уэллса эта тема утвердилась в мировой фантастике и практически не исчезала, она и по сей день пользуется большой симпатией у фантастов и не только у фантастов. Недавно, например, по мировым экранам прокатилась серия «фильмов-катастроф». В том же ключе сделана советская картина «Экипаж». Привлекательность ситуации ясна: в момент смертельной опасности, в момент максимального напряжения сил люди раскрываются полнее всего и с лучшей, и с худшей сторон, торжествует самоотверженность, отвага, находчивость; вылезает на свет подлость, трусость, эгоизм. И не только люди, самые разные общественные институты словно попадают под рентгеновские лучи.

Одним из первых приступил к «катастрофам» Илья Эренбург. В 1923 году он написал свой "Трест Д. Е. История гибели Европы" ("Д. Е." и есть "Destruction of Europy" — "разрушение Европы", хотя эти буквы расшифровываются в романе по-разному, например, как клич атакующей конницы: "Даешь Европу!"). "Трест Д. Е." — фантастическая сатира про то, как Европейский континент целеустремленно и злонамеренно был уничтожен специально созданным американским трестом. Кроме желания покончить с конкурентами, был у организаторов операции и особо милый их душам мотив — вызревание в Старом Свете "красной заразы" нужно выжигать с корнем.

Книга эта — о великой опасности, которую несет людям обезумевший империализм, способный к уничтожению целых материков, если его подталкивают идеологические или меркантильные пружины. Многие картины военных ужасов, нарисованные в романе, довольно точно совпали с реальностью второй мировой войны, вот только зачинщицей европейской бойни оказалась не Франция, а Германия, но в то время именно французская буржуазия выглядела в глазах писателя наиболее отвратительной. А уже в 60-х годах, работая над мемуарами "Люди, годы, жизнь", И. Эренбург скажет о своей давней книге: "Я бы мог ее написать и сейчас с подзаголовком — "Эпизоды третьей мировой войны". Как тут не вспомнить, что и в наши дни американская военщина снова пытается превратить древний и перенаселенный край в свою заложницу, подвергая народы Европы смертельной опасности.

Попробовал свои силы в фантастике и другой молодой, а впоследствии тоже ведущий советский писатель — Валентин Катаев. В романе "Повелитель железа" он попытался представить себе, что случится, если будет осуществлена мечта всех пацифистов: изобретена машина, делающая невозможными военные действия. Ничем хорошим для изобретателя-одиночки такая затея, разумеется, не кончилась. Этот роман никогда не переиздавался, но все-таки есть в книге образ, который заставляет об этом пожалеть, — юмористическая фигура племянника великого Холмса — тоже сыщика Стенли Холмса. Откуда у Шерлока взялся родственник, отсутствующий у Конан Дойля? Как вы помните, у Шерлока был брат Майкрофт. Так вот этому брату и подбросили ребеночка, его собственного, впрочем. На семейном совете было решено, что отдавать мальчика в приют безнравственно, он воспитывался в доме на Бейкер-стрит, воспринял все манеры, стиль Шерлока и пытается ему во всем подражать; так, Стенли повсюду носит скрипку и, главным образом в самые неподходящие моменты, начинает, полузакрыв глаза, играть, правда не Сарасате, а в ногу со временем вальс "На сопках Маньчжурии". Множество забавных приключений придумал автор для своего незадачливого спеца. Чтобы изловить вождя индийских коммунистов Рамашчандру, Стенли гримируется под него, но сам попадает в ловушку и, связанный, с кляпом во рту передается полиции за большой выкуп…

Второй фантастический роман тех лет "Остров Эрендорф" автор включает в новейшие собрания сочинений, хотя можно было бы поступить и наоборот. В этом романе на Землю надвигается беда погрознее: вся суша должна погибнуть в пучине вод за исключением одного маленького островка.

Разумеется, к концу повествования окажется, что из-за ошибки арифмометра, подведшего старого ученого, в катаклизмах погибнет только отмеченный островок, а остальная твердь останется незыблемой. Но можно представить себе, какая паника царила в мире и как рвались толстосумы захватить местечко на острове. Как и "Повелитель железа", книга написана в пародийном стиле. Это чувствуется прямо с заглавия, ведь «Эрендорф» откровенно образован от «Эренбурга»: в романе выведен образ плодовитого прозаика, собирающегося организовать питомник своих читателей, "выбранных из самых выносливых сортов безработных"… Впрочем, насмешка автора над коллегой вполне дружелюбная, порой даже льстящая…

В 1927 и 1928 годах вышли в свет два романа Владимира Орловского "Машина ужаса" и "Бунт атомов", книги посерьезнее. В первой из них мы снова находим изобретателя-одиночку, сконструировавшего машину, посылающую на людей волны беспричинного ужаса, только на этот раз перед ними не идеалист-миротворец — у миллионера Эликота зловещие намерения захватить власть над миром; впрочем, в отличие от инженера Гарина он успевает сделать только полшага.

В "Бунте атомов" германский ученый Флинднер зажигает в своей лаборатории атомный огонь, который не может погасить. Немаловажное значение имеет то обстоятельство, что Флинднер и его сын Эйтель реваншисты. "Мы напитали бы этой силой прежде всего наши орудия и наши броненосцы, наши аэропланы и наши танки", — прервал отца Эйтель, когда тот поделился с ним своими планами. Спасти планету от гибели удается советским физикам: они изловили огнедышащий клубок в электромагнитный капкан (очень современно выглядящий способ!) и гигантским зарядом взрывчатки выбросили его за пределы атмосферы. Удача этого романа не только в отличной научной предпосылке, но и в тщательно разработанных социальных последствиях случившегося. Так, когда был предложен проект спасения, в некоторых правительствах начинается торговля: да разве же можно лишиться всего запаса взрывчатых веществ?

Роман этот давно заслуживает переиздания, однако перед В. Орловским уже был образец, на который можно было ориентироваться. Речь как раз и идет о "Гиперболоиде инженера Гарина", лучшем произведении в круге тех книг, которые рассказывают о мировых потрясениях, вызванных чьей-то злой волей. Его публикация началась в 1925 году на страницах журнала "Красная новь", затем роман несколько раз переделывался и дописывался.

В период между написанием «Аэлиты» и "Гиперболоида…" А.Толстой еще дважды обращался к фантастике — в "Бунте машин", переработке знаменитой пьесы К. Чапека «Кик», и в "Союзе пяти", повести, предварившей некоторые идеи "Гиперболоида…", но значительно уступающей будущему роману. Ученые утверждают, что даже математическая формула должна обладать внутренней красотой, точно так же и любая гипотеза или действие в фантастике должны выглядеть логически и художественно стройными, что вряд ли можно сказать о попытке ошалевшего миллиардера в "Союзе пяти" расколоть Луну ракетами, чтобы вызвать на Земле панику и под шумок захватить единоличную власть. Вряд ли даже самые оголтелые магнаты станут посягать на наши естественные светила. В такие гипотезы невозможно поверить даже в рамках условной фантастической игры. А при чтении "Гиперболоида…" (как и любого другого создания истинно художественной фантастики) все время попадаешь под воздействие странного ощущения: будто многое из того, про что там написано, случилось или могло случиться на самом деле, настолько сочно вылеплены детали, подробности, эпизоды, скажем, сцены расправы с бандитами или уничтожения химических заводов.

Впрочем, по сравнению со стройной «Аэлитой» "Гиперболоид…" представляется менее цельным, менее крепко скомпонованным, более разностильным. Наряду с прекрасными страницами в нем немало непереваренных кусков из западного авантюрно-детективного романа, заметно влияние не столько кинематографа, сколько «киношки»: невероятный галоп событий, их стыковка и расстыковка в самых неожиданных местах, погони, преследования, пиратские рейды изящной яхты «Аризона», кодированные телеграммы и изысканные бандитско-джентльменские разговорчики…

Писавшие о "Гиперболоиде…" за редкими исключениями (которые все-таки были) подчеркивали его антиимпериалистическую направленность, приобретшую вскоре четкое антифашистское осмысление, что сказалось как на восприятии романа читателями, так и на усилении подобных мотивов в тексте романа самим писателем от издания к изданию. Но "Гиперболоид…" часто принимался слишком всерьез, что ли. Между тем как и в основных сюжетных линиях романа, так и в отношении к большинству действующих в нем лиц явственно прослеживается насмешка, издевка; так, сам Петр Петрович Гарин, «сверхчеловек», диктатор, злодей — типичный герой приключенческого боевика, но его честолюбие, стремление к власти, изворотливость, безнравственность поданы с такими перехлестами, что он же воспринимается и как пародия на такого героя.

Однако основные идеи романа не пародийны.

Петр Петрович Гарин сам склонен считать себя гением, но если он в чем-то и преуспел, так это в организации злых дел. Ведь изобретение гиперболоида не принадлежит ему, он украл идею у старого русского инженера Манцева. Заслуга Манцева и в открытии оливинового пояса, в котором под тонкой земной корой кипят расплавленные металлы, в частности золото; пробив с помощью всемогущего луча гиперболоида сверхглубокую шахту, Гарин оказался владетелем несметных количеств "всеобщего эквивалента стоимости", что и позволило ему очень быстро пустить под откос мировую капиталистическую экономику.

В сценах биржевой паники, хозяйственного хаоса писатель предугадал экономический кризис, разразившийся над западным миром через несколько лет. (И между прочим, по замыслу писателя действие этих глав романа относится как раз к 1930 году.)

Великие открытия в истории человечества часто служили и войне, и миру, и добру, и злу. Уже первая палка, взятая в руку нашим обезьяноподобным предком, могла быть и мотыгой и дубиной. А что такое атомная энергия — проклятие или благословение? А космоплавание? А лазер?..

Манцев предназначал свой гиперболоид для мирных целей, в частности, для тех же горных разработок. Гарин делает из аппарата прежде всего боевое оружие. Манцев хочет добывать из недр неограниченное количество металла, Гарин пробивается к золоту, только к золоту, его больше ничто не волнует.

В романе четко обозначен тезис: слишком могучие «игрушки» нельзя оставлять в руках маньяков и диктаторов; для того чтобы силы природы служили только на благо людям, необходимо вмешательство народных масс.

Сама по себе идея ответственности ученых за судьбу изобретения, сопоставление целей друзей и врагов мира не раз впоследствии ложилась в основу многих произведений советской фантастики.

Вернемся к фигуре Гарина. Вовсе не с потолка взято его стремление стать мировым диктатором. Личностей с такими «скромными» замашками немало в человеческой истории, их создал не XX век, но XX век сделал их бесконечно более опасными для людей, чем раньше. Бесноватый фюрер — первый приходящий на ум пример, и, между прочим, в одном из вариантов главы «Гарин-диктатор» портрет главного персонажа содержал выразительный штрих — прядку волос, спущенную на лоб…

Гаринский образ — конечно, в рамках приключенческого романа — довольно полно моделировал подобные судьбы и потрясения, с ними связанные. Особо следует выделить союз Гарина с химическим королем Ролингом, союз милитаризма с наиболее правыми, наиболее алчными представителями крупного капитала, того, что сейчас мы назвали бы военно-промышленным комплексом. Можно отметить и такую точно предусмотренную подробность: вскормленное Ролингом чудовище вышло из повиновения, и Ролинг пострадал, может быть, больше всех. Связываться с авантюристами и гангстерами весьма опасно, но в своей классовой слепоте упомянутые круги опираются и будут опираться на всякого рода гитлеров и Пиночетов, ничего не воспринимая из уроков истории в тщетных попытках затормозить ее ход. Однако в борьбе за мир, за счастье всех людей на нашей прекрасной, голубой и зеленой планете, за создание справедливого общества необходимо, чтобы как можно больше жителей Земли осознавало те скрытые пружины, которые движут развитием человечества. Публицисты и философы делают это своими способами, авторы реалистических эпопей — своими, приключенческие романисты — своими, и пусть социологи скажут, чье воздействие может оказаться более эффективным.

Гарин не останавливается на личном диктаторстве, его амбиции простираются дальше, а дальше — это уже чистейший фашизм, стремление поставить небольшую элитарную кучку над остальными «недочеловеками» (термин не из романа), которых приведут к безропотному повиновению и беспросветному труду с помощью небольшой операции на мозге. Новейших свидетельств, подтверждающих прозорливость писателя, можно привести немало. Вот два из них. Говорит известный испанский нейрофизиолог Хозе Дельгадо, много лет преподававший в Йельском университете, но — любопытная деталь! — еще при Франко согласившийся принять пост декана медицинского факультета а Мадриде: "Дальнейшее совершенствование и миниатюризация электронной техники позволяют создать маленький компьютер, который можно будет вживлять под кожу. Таким образом, появится автономный прибор, который будет получать информацию от мозга, обрабатывать ее и выдавать мозгу. Такое устройство… будут выдавать стимулирующие сигналы по определенным программам в зависимости от характера биотоков мозга". А вот и практическое применение подобных научных проектов: "…Условия атомной войны требуют от нас создания специальных подразделений солдат, начисто лишенных таких эмоций, как страх, не знающих колебаний… Управляя ими на расстоянии с помощью электрических сигналов, посылаемых в мозг через систему электродов, можно в самой сложной обстановке, а гуще ядерного взрыва, вести наступление на позиции противника и добиваться успехов. Эксперименты такого рода необходимо начинать уже сегодня, рассматривая в деталях возможности быстрого и безошибочного вживления электродов в те отделы мозга, которые создают настроение оптимизма и бесстрашия…" Нужны ли комментарии к этой цитате из одной речи на закрытом заседании в Мичиганском университете? Вот вам и фантастика!

В финале А. Толстой с большой силой живописует падение новоявленного диктатора, крах всей его лавочки. Восстание возмущенных народных масс, не пожелавших, чтобы их превращали в рабов с вживленными электродами, сметает всемогущего Гарина со всеми его гиперболоидами. Бывший властелин мира (капиталистического) и его любовница оказываются на необитаемом острове, где даже не разговаривают друг с другом, потому что разговаривать им не о чем; разоблачение суперменства, крайнего индивидуализма возводится здесь в степень символа.

Такова идейная сущность образа Гарина. Но Гарин — вовсе не ходячий порок, это — личность, темная, но не примитивная. Он аморален, он с легким сердцем отправляет на смерть своих друзей-двойников, но умен, дерзок, предприимчив, не чужд земных радостей. В неудавшихся экранизациях романа, о которых пойдет речь дальше, образ самого Гарина получался совсем неплохо, исполнители его «видели». Может быть, лучше всего автору удалось показать его противоречивую сущность в сценах наивысшего торжества своего героя: Гарин добился задуманного, он провозглашен всемирным диктатором. И Петр Петрович, который успешно схватывался с целыми флотилиями, оказался сраженным предрассудками того общества, которым он возжаждал верховодить. Он бесится, он воет от тоски, но вынужден подчиняться дурацким условностям, ритуалам и этикетам, вынужден изображать собой сонм всех мыслимых добродетелей: ведь другим и не мог быть в глазах обывателя первый человек. И тут Гарин ничего поделать не в состоянии, это ведь его общество; революционизировать, изменять социальную структуру он ведь не собирался.

Еще одна черточка, тоже придающая образу объемность, даже противоречивость. Гарин всюду тащит за собой самого непримиримого своего противника — советского гражданина Василия Витальевича Шельгу. Зачем ему Шельга, зачем он упорно сохраняет жизнь чекисту, прекрасно зная, что Шельга немедленно бы его уничтожил, если бы получил такую возможность? Гарин тщеславен; ему нужны зеркала — покрасоваться. И не только зеркала из льстецов и подчиненных; он способен рассмотреть в Шельге те достоинства, которых лишен сам, — прямоту, честность, бескомпромиссность. И ему очень хочется, чтобы именно такой враг видел его возвышение.

Образ Шельги представляется недооцененным. Ведь это «сыщик» нового типа, которого в нашей (а не о нашей и говорить нечего) литературе до "Гиперболоида…" не было. Сыщик в мировой детективной литературе уже к тому времени фигура, в достаточной степени подпорченная героями типа Ника Картера и Ната Пинкертона, "красный детектив" тоже изображал работников следствия в самом упрощенном виде, чаще всего подражая заграничным моделям. А тут впервые появился агент, в котором главное не профессиональная выучка, не сверхъестественные криминалистические способности "серого вещества", не крепкая служебная добросовестность. Шельга прежде всего человек идеи, решения и поступки которого обусловлены убежденностью в том, что его служба, его риск нужны и полезны родной стране и всему революционному миру. Он начинает как простой инспектор угрозыска, расследующий загадочное убийство на Крестовом острове в Ленинграде, но затем, следуя за Гариным сначала по доброй воле, потом по недоброй, вырастает в прообраз Разведчика с большой буквы, которые оказались особенно необходимыми во время минувшей войны. Закономерно видеть такого человека во главе восставших рабочих.

А вот с американским миллиардером Ролингом у Толстого явно не получилось, хотя он опять-таки верно подметил пресмыкательство международного капитала перед экспансией Соединенных Штатов:

"Американский флаг опояшет землю, как бонбоньерку, по экватору и от полюса до полюса"… В образе химического короля писатель не сумел преодолеть существующие трафареты, а может быть, и создал свои. Во всяком случае, надо признать, что в изображении империалистических акул наша литература со времен "Гиперболоида…" не очень продвинулась вперед.

"Распознать буржуя

просто (Знаем

ихнюю орду!):

толстый,

низенького роста

и с сигарою во рту", — иронизировал в те годы Маяковский. О научно-технических идеях "Гиперболоида…" написано довольно много, тем более что сам писатель давал для этого поводы, охотно пускаясь в научные или псевдонаучные рассуждения и даже рисуя схемы изобретенных приборов. У него есть любопытное сообщение, по поводу которого до сих пор никто не может сказать, правда это или нет: "Когда писал "Гиперболоид инженера Гарина", старый знакомый Оленин рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири…" Впрочем, если удариться в ретроспекцию, то, очевидно, первооткрывателем идеи испепеляющего луча следует считать неизвестного автора легенды о зеркалах Архимеда, которыми он якобы сжег неприятельский флот в Сиракузах. Предание это появилось вовсе не в античные времена, а в средние века, когда проверить его достоверность было уже затруднительно. Впоследствии изобретатель «камеры-обскуры» Жан-Батист делла Порта попытался даже описать конструкцию подобного «сжигателя». Конечно, это было чистейшее прожектерство.

Ссылки на роман А. Толстого участились после появления квантовых генераторов — лазеров, которые хотя бы в отдельных чертах и вправду напоминают гаринские, точнее толстовские гиперболоиды, прежде всего нерасширяющимся, тонким как нить лучом света огромной мощности, способным жечь и резать. Первыми на это сходство обратили внимание сами ученые. "Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идеи "Гиперболоида инженера Гарина", — заявил высокий авторитет в данной области академик Л. А. Арцимович. Практически ни один из пишущих об открытии лазерного излучения не смог обойтись без упоминания об А. Толстом. Один из физиков, открывших это явление, ныне академик Н. Г. Басов, в те годы писал: "…Уже действуют генераторы, излучающие остро направленный пучок интенсивного света. Правда, мощность этого пучка пока не столь велика, как у «гиперболоида», созданного фантазией А. Н. Толстого…" А писательница И. Радунская так и назвала свою книгу об этом выдающемся открытии — "Приключения гиперболоида инженера Гарина".

Такое признание — большая честь для фантаста, тем более что в те-то времена об игольчатых пучках слыхом не слыхивали. Строго параллельные, нерасходящиеся лучи света в традиционной оптике принципиально невозможны, что с блеском и доказал в вышедшей десятилетия через два автор книги "О возможном и невозможном в оптике" профессор Г. Слюсарев. Фантастику А. Толстого он категорически назвал «недопустимой». Поучительно отметить, что в конечном итоге истина оказалась скорее на стороне необузданной фантазии художника, нежели строгих знаний ученого. Так еще раз одержали победу творчество, воображение.

В тоне научного комментирования можно говорить о многих фактах из книги Толстого. Тот же Г. Слюсарев, отрицая идею целиком, все же не преминул покритиковать некоторые детали гаринской конструкции. По его мнению, вместо гиперболоидов надо было применить параболоиды и исправить положение фокуса второго зеркала. Интересно, что бы это изменило? Всем понятно также, что мощности шамотовой пирамидки, как бы жарко она ни горела, недостаточно для того, чтобы разрезать крейсер или хотя бы располосовать человеческое тело «напополам», как это проделал Петр Петрович с подвернувшимся Гастоном Утиным Носом, большим негодяем, впрочем.

Можно подробно поговорить о том, есть или нет в недрах Земли оливиновый пояс, попутно изложив современные взгляды на строение земного шара. Подобный анализ фантастических произведений распространен довольно широко, раскройте, например, сопроводительные статьи к собранию сочинений Ж. Верна. Но эти комментарии, сами по себе, конечно, небезынтересные, должны все-таки иметь вспомогательное значение, нельзя забывать, что, несмотря на всю специфичность фантастики, мы имеем дело с произведением словесности, а не науки, и в первую очередь обязаны подумать и понять: зачем все это автор придумал, какова идейная функция научно-фантастической гипотезы.

Обращаясь к книгам фантастов 20-х годов и даже дореволюционных, легко убедиться, что писатели прошлого делали поразительные предсказания: и телевидение, и антигравитацию, и плазму, и компьютеры, и ядерную бомбу. Такие факты всегда охотно отмечаются, в удачных прогнозах есть, право, что-то таинственное: в одной книге, вышедшей в 1926 году, написано, что первый атомный взрыв на Земле произойдет в 1945-м! Поневоле вздрогнешь! И тем не менее в большинстве случаев и самих авторов этих прогнозов, и их книги сейчас мало кто помнит.

Любая литература, фантастика в том числе, ценна прежде всего своей человеческой, «человековедческой» стороной, своей социально-философской сутью, она исследует поведение человека в необычных условиях. И любая научно-фантастическая гипотеза придумывается или вводится в хорошее произведение вовсе не самоцельно. Так по крайней мере должно быть. Повторим, что она (гипотеза) нужна для раскрытия идейного содержания, идейного богатства произведения. А. Толстому необходимо было найти оружие необыкновенной разрушительной мощи, но в то же время компактное, которое он мог бы вложить в руки одного человека, чтобы этот малый начал грозить всему миру, — и вот появляется гиперболоид. Писателю понадобилось много золота, чтобы с его помощью подчинить капиталистическую экономику. Где взять? Ж. Верн с подобными же целями доставил драгоценный металл в романе "В погоне за метеоритом" прямо из космоса, а у А. Толстого возникает оливиновый пояс и пробуривается сверхглубокий ствол. На первый взгляд убедительнее, чем астероид из чистого золота, а на деле ничуть не научнее, только подано с более серьезным видом. Опять-таки Манцев открывает оливиновый пояс потому, что автору понадобились огромные количества золота, а не потому, что А. Толстой решил заняться популяризацией одной из существовавших гипотез о внутренностях нашей планеты. Он просто приспособил ее для своих целей, а мог бы выдумать что-то и совсем новое, небывалое, ничего бы не изменилось. Точно так же, если бы А. Толстой захотел отправить героев «Аэлиты» на Марс с помощью какого-нибудь местного кэйворита или даже из пушки, то и от этого роман немного бы потерял, хотя мы с удовлетворением отмечаем, что писатель был знаком с принципами космонавтики Циолковского.

Но попробуйте убрать, заменить Гарина, Зою Монроз, Шельгу, а тем более Гусева, Лося, Аэлиту и от романов не останется ничего. Про роль науки в научной фантастике наговорено много путаного. Нелепо, конечно, отбрасывать любопытное, смелое, точное предсказание или красивую научно-техническую придумку как нечто несущественное. Никто не собирается отказываться и от научного комментирования фантастических идей, когда оно уместно и содержательно; речь идет только о том, что считать в фантастике главным.

Как раз романы А. Толстого стали примером верного соотношения между наукой и литературой, именно в изображении человека они дают сто очков вперед множеству произведений так называемой научной фантастики, в которой герои превращаются в неощутимок, именно в этом секрет долгой жизни книг выдающегося писателя, хотя как раз в адрес "Гиперболоида…" было высказано немало критических упреков по этой части, и не все из них следует считать несправедливыми…

В заключение остановимся на экранизациях знаменитого романа. Их было две, и обе они относятся к сравнительно недавнему времени. Увы, с «Киногариным», как и с «Киноаэлитой», Алексею Николаевичу явно не повезло, хотя не всегда взаимоотношения писателя и кинематографа складывались печально, вспомним такой монументальный фильм, как "Петр Первый". А вот фантастика (что относится не только, конечно, к А. Толстому) по разным причинам оказалась для искусства экрана слишком крепким орешком, и даже в мировом кинематографе подлинные удачи можно пересчитать буквально по пальцам.

Но это, однако, не означает, что кинематограф должен отступиться от фантастики, как от неприступной крепости. Крепость эту вполне можно взять, и победитель будет вознагражден сполна; интерес зрителей к кинофантастике и ее могучие идеологически-воспитательные возможности — вне всяких сомнений.

Первую из киноверсий "Гиперболоида…" осуществил в 1965 году режиссер А. Гинзбург по сценарию И. Маневича. Несмотря на редкостный по звучности имен актерский состав, фильм не удался. Была совершена типичная ошибка экранизаторов больших произведений прозы. Стремление не упустить основные сюжетные ходы приводит к беглости — мелькнул персонаж, пролетело событие — и дальше, дальше, скорее; экранного времени не хватает, чтобы всмотреться в лица, разобраться в сути событий. Но несмотря на максимальную сжатость, авторы были вынуждены совсем отказаться от целой части романа — исчезла мировая паника, исчез Гарин-диктатор. В результате получился событийно-приключенческий боевик с весьма поверхностной философией. Трудно даже сказать, зачем, собственно, этот фильм ставился; видимо, ответ должен быть тавтологическим: чтобы экранизировать популярный роман. После грандиозных бедствий второй мировой войны злодеяния экранного Гарина (его играл Е. Евстигнеев) стали выглядеть смехотворными, даже опереточными. Очевидно, современное кинопрочтение романа должно быть другим.

Вторую попытку воссоздать «Гарина» на свой лад предприняла в 1974 году группа кинематографистов во главе с Л. Квинихидзе. На их создании стоит задержаться чуть подольше, поскольку на этот раз мы имеем дело с масштабной многосерийной телепостановкой, которую видели миллионы людей.

Да, постановщики известного произведения должны иметь собственную и современную концепцию, иначе их работа может оказаться вообще ненужной. Но даже в картинах, поставленных "по мотивам", должно же быть что-то от первоисточника, в противном случае, зачем было к нему обращаться? Что поделаешь: искусство всегда есть хождение по лезвию, в данном случае между иллюстративностью и произволом; и срыв как в одну, так и в другую сторону ничего хорошего сорвавшемуся не обещает. Поэтому сравнение картины Л. Квинихидзе с романом А. Толстого понадобилось не для того, чтобы грозно восклицать: как посмели авторы вносить те или иные изменения в классику, а чтобы понять, какую же цель они преследовали, внося эти изменения, в каком направлении шло приспособление романа к требованиям сегодняшнего дня.

Однако осмыслить необходимость или хотя бы целесообразность трансформаций, которые произвели авторы фильма над основными идеями и основными героями романа, нелегко. Фильм называется "Крах инженера Гарина", и в таком изменении заголовка, естественно, никакого преступления нет, но «крах» — слово громкое, и для того чтобы потерпеть его, надо, чтобы было чему рушиться, потребны какие-то претенциозные замыслы, сумасшедшие авантюры. Именно такими и были те авантюры, которые затевал П. П. Гарин в романе, потому и громким был крах, который он потерпел. Это не было провалом частного лица, «загремела» прежде всего его диктаторская идея, его притязания на мировое господство. И рухнула гаринская авантюра не в силу непредвиденных случайностей — она была сметена движением масс, решительными революционными действиями пролетариата, взявшего, в частности, под контроль золотую шахту.

Ничего подобного в фильме нет. Перед нами совсем другой Гарин (его играет О. Борисов). Никаких всепланетных акций он не затевает, а намерен, по возможности не привлекая особого внимания, отправиться в Южную Америку, чтобы там добыть побольше золота с помощью своего аппарата. Хотя инженер и произносит громкие слова о жажде власти, но если разобраться, в фильме он оказался довольно незлобивым пареньком. Он, правда, порешил двух человек, но исключительно в целях самообороны. Заводы взорвал вообще не он. Разве что любовницу увел у миллионера, но, согласитесь, что это все же совсем иное дело, нежели бредовые, подлинно фашистские планы романного Гарина. Крах такого Гарина и крах мелкого индивидуалиста, мечтающего обогатиться с помощью своего открытия, — это, как говорят, две большие разницы. Прикажете видеть в таком измельчании характера главного героя осовременивание романа?

Отказавшись от масштабной фантастической ситуации, авторы выдвинули на первый план придуманную ими тривиальную детективную интригу; за аппаратом Гарина охотится международная фашистская организация, руководимая неким Шефером. В итоге фашисты остаются ни с чем, так что если уж кто и потерпел крах в этом фильме, то не Гарин, а Шефер.

Если центр тяжести переносится на борьбу с нацистской шайкой, то, во-первых, не совсем понятной становится роль самого Гарина и совсем непонятными действия — или точнее бездействия — Шельги, который пассивно наблюдает за происходящим и только время от времени принимается читать мораль Петру Петровичу. Ларчик открывается просто: Шефер действует в сценарии С. Потепалова, а Шельга продолжает оставаться в сохранившихся обрывках романа А. Толстого, поэтому С. Потепалов не знает, что ему делать с этим посторонним товарищем и почти на полкартины укладывает его мирно спать в больнице.

В соперничестве с А. Толстым авторы фильма весьма последовательны. Взглянем на немаловажный для романа образ Зои Монроз. Зоя проститутка и авантюристка, но, так сказать, авантюристка с размахом, глобального масштаба. Она все ставит на карту: встречные мужчины — и Ролинг, и капитан Янсон, и сам Гарин — лишь пешки в ее собственной крупной игре. Она, конечно, дрянь, но в образе, созданном большим писателем, есть какое-то зловещее очарование, напоминающее очарование «трехмушкетерской» Миледи. Даже первый рецензент "Гиперболоида…" Ник. Смирнов, сурово обошедшийся с романом в журнале "Новый мир" за 1926 год, все-таки отметил: "Зоя — живая, читатель видит и капризные гримасы ее красивого лица, и мягкие складки ее шелкового платья, и ее напряженную дрожь в ту критическую минуту, когда Гарин убивает смертоносными лучами Гастона"… Авторы фильма выдают нам другую Зою — взбалмошную, слабонервную дамочку, которая чуть что принимается рыдать или молиться. Трудно удержаться от сравнения. В упомянутой сцене нападения Гастона Утиного Носа Зоя из романа хладнокровно протягивает Гарину спички, чтобы тот мог зажечь свои пирамидки и располосовать убийц, подосланных ею же самой. А теле-Зоя в этой сцене кричит:

"Ой, не надо! Не надо!" — и боязливо прижимается к Гарину. Можно, конечно, сыграть и такой характер, но все-таки: какую же цель преследовали авторы? Ведь их стараниями главная героиня романа превратилась в проходной, не оказывающий никакого влияния на сюжет персонаж, настолько необязательный, что опять-таки авторы не знают, что с ним делать, и убирают Зою из жизни и из фильма в начале четвертой серии.

А уж вся четвертая серия представляет собой стопроцентно самостоятельное сочинение, к которому было нетрудно придумать столь же самостоятельное начало, дать героям другие фамилии и перенести действие в современность, что было бы значительно сподручнее для постановщиков. Хороший бы это получился фильм или нет, мы поговорили бы отдельно, можно допустить, что он был бы лучше выпущенного, так как сценарист освободился бы от мешающих ему обрывков романа, и, может быть, тогда свел бы концы с концами. Ведь выбросили же авторы из фильма даже само слово "гиперболоид".

Вместо толстовского гиперболоида у них задействован совершенно на него непохожий аппарат, смахивающий на нынешний лазер. Вероятно, именно в этом авторы видят осовременивание «устаревшего» романа…

Конечно, не хотелось бы заканчивать юбилейную статью на такой грустной ноте, но и умалчивать о киноверсиях "Гиперболоида…" не стоит, потому что они тоже стали частью его славной шестидесятилетней судьбы. Но никакие неудачи кинематографа не бросают тени на само это замечательное произведение, к тому же будем надеяться, что толстовский роман еще найдет современное и адекватное воплощение на экране.

Содержание, описание

Антология

Сборник научной фантастики. Выпуск 28

Составитель: Всеволод Ревич

Знание, 1983 год

Серия: Научная фантастика (НФ)

Тираж: 100000 экз.

ISBN: 0132-6783

Тип обложки: твёрдая

Страниц: 224

Содержание:

Всеволод Ревич. От составителя — с. 3–5

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Константин Сергиенко. Побочный эффект — с. 6–36

Александр Кацура, Валерий Генкин. Лекарство для Люс — с. 36–96

Эдуард Геворкян. Правила игры без правил — с. 96–151

А. С. Спиваковская. Комментарий ученого: [К повести Э. Геворкяна «Правила игры без правил»] — с. 151–153

Георгий Шах. Берегись, Hаварра! — с. 153–181

ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА

Пол Андерсон. Государственная измена (Переводчик: В. Баканов) — с. 182–192

Эрик Симон. Разведчик (Переводчик: А. Фёдоров) — с. 193–208

ПУБЛИЦИСТИКА

Всеволод Ревич. «Мы вброшены в невероятность» (К 60-летию первого издания «Аэлиты») — с. 209–222

Примечания

1

Биография

…прозаик (исторические романы для детей, шумно известная в конце 80-х — в том числе по театральным постановкам — повесть «До свидания, овраг!») и переводчик (в частности, романа Генри Миллера «Тихие дни в Клиши»).

Сергиенко Константин Константинович (1940, Сталиногорск (ныне — Новомосковск) Тульской области — 1996, Москва), писатель. Окончил факультет журналистики МУ (1967, редакционно-издательское отделение). Сотрудничал с ист. редакцией издательства «Детская литература», с издательством «Молодая гвардия».

В 1977 выпустил фотокнижку для самых маленьких «Мы приехали в Москву» (совместно с фотографом И. Гневашевым), где в популярной форме рассказал о главных достопримечательностях столицы. Действие ряда его книг происходит на фоне реальных исторических событий: «Кеес Адмирал Тюльпанов» (1975, осада голландского города Лейдена испанцами в 1574), «Увези нас, Пегас!» (1979, гражданская война в США 1861 — 1865), «Бородинское пробуждение» (1977, Отечественная война 1812), «Ксения» (1987, роман о царевне К. Годуновой), «Тетрадь в сафьяновом переплете: записки Дмитрия Почивалова, сделанные им во время путешествия по Малороссии и Тавриде в 1786 году» (1989). Автор повестей: «Картонное сердце» (1981), «Белый рондель» (1983), «Побочный эффект» (1984; 1-я премия на Конкурсе произведений о времени в Берлине), «Дни поздней осени» (1983), «Дом на горе» (1986), «Иванов чертеж» (1987), «Самый счастливый день» (1989), «Фарфоровая голова» и других; цикла рассказов: «Петербургская молочница», «Станция Кашира» и «Небо Азии» (все изданы одной книгой, 1986). Большинству произведений С. присуща пронзительная лирическая интонация, мастерски точное и тонкое раскрытие психологии героев, яркая образность. По его повести о бездомных собаках «До свиданья, овраг!» (1979) был поставлен спектакль «Собаки», успешно воплощенный на подмостках ряда московских (театр «У Никитских ворот», Театр на Юго-Западе, Театр юных москвичей) и областных театров, а также снят мультфильм «Серьезный разговор» (1987). В качестве художественного эксперимента под псевдонимом Питер Мартин написал несколько повестей детективного характера: «Можно уснуть навек», «Под землей не всегда потемки», «Не играйте на лопнувших струнах». «Результат, которого добился Сергиенко, дался лишь немногим — Сент-Экзюпери в «Маленьком принце», польскому классику Лесьману в его лирических произведениях и Жаку Преверу в его поэтически-сказочных балладах в прозе» (Л.Исакевич). Книги автора переведены на 12 иностр. языков, пьесы по его произведениям шли в 40 российских и зарубежных театрах. Автор сценариев мультфильмов «Легкий хлеб» (по мотивам белорусской народной сказки), «Белая цапля» (по мотивам одноименной сказки Н. Телешева; оба — 1987) и других. Лауреат ряда зарубежных литературных премий. Переводчик произведений Г. Миллера.

Жил во 2-м Дорожном проезде (с 1988 — ул. Подольских Курсантов), 18. Похоронен на Троекуровском кладбище.

Марк Розовский: «При жизни он был любимцем издательства «Детгиз» — его книги издавались массовыми тиражами и переводились на иностранные языки. Инсценировки, сделанные на основе его повестей, ставились в десятках театров. Наследник сказочников старой Европы, продолжатель традиций Гофмана, Сергиенко был знатоком кукол и кукольного театра, автором таких книг, как «Картонное сердце» и «Фарфоровая голова». Собирался издавать детский журнал, посвященный вымышленной кукольной стране. Слывший детским писателем, он умел быть разнообразным и жанрово, и лексически; был автором очень серьезным и взрослым. В его остроумии и веселье, правда, всегда было много недетской печали…

Источник /

В сумме произведения Константин Сергиенко переведены на 12 языков (английский, французкий, немецкий, польский, японский и т. д). По сказкам сделано несколько мультфильмов.

Пьесы по книгам шли в сорока театрах страны и за рубежом.

Повесть — притча "До свидания, овраг" вьшла в издательстве "Детская литература" в 1979 г. С тех пор переведена на семь языков, хотя на русском печаталась только в журнале — дайджесте «Спутник» (1983 г.)

Из рецензии в польском журнале "Новые книги" (1988 г.): "В литературно-художественном отношении душевные переживания, которые даются читателю, в частности самому юному, до предела напоминают те эмоции, которые нам пришлось пережить в детстве при чтении лучших сказок Андерсена".

"Результат, которого добился Сергиенко, дался лишь немногим: Сент-Экзюпери в "Маленьком Принце", польскому классику, автору лирических произведений Лесману и Жаку Преверу в его поэтически-сказочных балладах в прозе".

"Следует признать, что эта книга является выдающейся, исключительной".

По книге "До свидания, овраг" сделан мультфилм, поставлены радиопостановки, а также написана пьеса «Собаки», идущая в нескольких театрах страны, а также запрошенная через ВААП театра США и Швеции.

Из театральной рецензии:

"Добрый зритель! Даже если ты пришел не очень — то добрым, если в буднях заел тебя скепсис, ты не можешь остаться не потрясенным. Потому что поймешь: Не только в собаках дело. Что-то гибнет в этом круговороте в нас самих. Мы что-то так неуловимо, так неумолимо теряем" ("Московский комсомолец", 25.02.1987)

"Общество должно быть милосердно ко всем обездоленным, к тем, кто волею жестоких обстоятельств оказался за бортом жизни, общество, лишенное дара сострадания, не может считать себя гуманным" ("Избестия", 26.04.1988)

Журнал "Новые книги". Варшава, 1988

Лех Искевич о книгах Константина Сергиенко "Картонное сердце" и "До свидания, овраг". В переводе Анны Валенко.

Следует отметить, что это выдающиеся книги. Суровый лиризм обеих повестей переплетается с чувством радости узнавания в себе того, что автор передает на словах. В литературно-художественном отношении душевные переживания, которые возникают при чтении, до предела напоминают те эмоции, которые нам пришлось пережить в детстве при чтении лучших сказок Андерсена".

Благодаря этим двум совершенно раздным повестям мы смогли получить представление о том, насколько широким и своеобразным диапазоном художественного стиля обладает автор.

Содержание повестей, так же как стихотворений Элиата или Поля Валери пересказать невозможно прямым текстом. Получится упрощение. Это потому, что сюжеты повестей неразрывно связанны с настроем, который дается благодаря магическому сочетанию слов, построению фразы, что в свою очередь является эффектом поэтического вдохновения.

(обратно)

2

Валерий Исаакович Генкин

Страна: Россия

Родился: 1940-02-10

Псевдонимы: Авдей Каргин

Биография:

Валерий Исаакович Генкин родился в 1940 году в Москве. Закончил Московский электротехнический институт связи в 1962 и Московский государственный педагогический институт иностранных языков в 1968. Занимался разработкой электронной аппаратуры в различных «почтовых ящиках», позже — анализом зарубежной электронной техники.

В 70-е годы начал публиковать свои переводы произведений англоязычных авторов, в числе которых У. Сароян, Г. Пинтер, Дж. Браннер, Боб Шоу, Дж. Баллард, Ф. Дик, Д. Адамс и др. С 80-х годов в печати начинают появляться написанные в соавторстве с Александром Кацурой произведения, традиционно относимые к жанру научной фантастики: романы «Завещание беглеца» (первоначальное название «Тим») и «Похищение», выдержавшая несколько изданий повесть «Лекарство для Люс», повесть «Побочный эффект» и рассказы, публикуемые издательствами «Московский рабочий», «Знание», «Книжная палата», «Текст» и многими периодическими изданиями.

В 1988 году Валерий Генкин участвует в создании первого в России независимого книжного издательства «Текст» и с тех пор там работает, в последние несколько лет — главным редактором.

(обратно)

3

Александр Васильевич Кацура

Страна: Россия

Родился: 1941-05-27

Псевдонимы: Авдей Каргин

Биография:

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился в 1941 году, за три недели до войны в Москве, в Зарядье, на Варварке, в трехстах шагах от Кремля. Первые два с половиной года жизни провел в эвакуации, в глухом башкирском селе. К концу войны мы вернулись на Варварку. Я помню черные шторы на окнах (их спускали при налетах вражеской авиации), помню салют победы, поток танков, ползущих с Красной площади по нашей улице, а также непрерывный, ноющий, как зубная боль, голод второй половины 40-х.

Я был младшим школьником, когда умер Сталин. Как сейчас вижу эту эпохальную смерть, перевернувшую жизнь страны, да, видимо, и всего мира. Детскими, еще не очень понимающими глазами я видел тяжкую атмосферу метафизического страха, сгибающую людей в последние годы жизни тирана. Я видел, как арестовывали и увозили людей. Кто жил тогда, никогда этого не забудет. Говорю об этом потому, что эти впечатления, эти наблюдения очень многое определили в моей жизни.

Юношеское увлечение математикой привело меня на Физический факультет МГУ. Но когда меня попытались запихнуть в «почтовый ящик», где, используя новейшие технологии в области электронной оптики, я должен был разрабатывать оружие для режима, который я уже тогда откровенно презирал, я сбежал из «ящика», занявшись сравнительно вольными вещами — философией науки, теоретической экологией и, по мере сил, литературой. Для физика-расстриги естественнее всего было заняться научной фантастикой. С этого я и начал, поскольку это был тогда самый неподцензурный жанр. Хотя для себя писал стихи, загадочно-туманные рассказы и пьесы в стиле театра абсурда. Публиковать все это тогда Александр Кацурабыло невозможно. Попутно я увлекался живописью (разрабатывая собственный домашний стиль кубизма, абстракционизма и символизма), участвовал в ряде неформальных выставок 60-х и 70-х. Ныне несколько моих работ случайно проникли в Интернет, их можно увидеть на сайте «Философской пинакотеки».

Кстати сказать, живопись до конца я так и не бросил, в последнее время меня иногда приглашают на коллективные выставки в Дом художника, в московское отделение Международного Художественного фонда, в небольшие московские галереи, и я даже подумываю о персональной выставке через год-другой. Но это к слову.

Занятия философией в 70-е я осуществлял в Институте философии на Волхонке, где царила нестандартная и весьма любопытная атмосфера: сосуществовали относительная творческая свобода (Эвальд Ильенков, Лев Баженов, Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев) и мрачная традиция казарменного коммунизма (гонитель генетики и свободного слова сталинист М. Б. Митин и целая свора стукачей). Выглядело это странное соседство и грустно, и комично. 80-е годы я провел в Институте системных исследований (ныне — системного анализа), где и застал перестройку. В этом заведении тоже встречались интересные личности — нобелевский лауреат Леонид Канторович, философ Иван Фролов, экономист Станислав Шаталин, завлаб Егор Гайдар, младший научный сотрудник Никита Хрущев-внук и даже Марта Лаврентьевна Берия, негласно опекаемая директором института Джерменом Гвишиани, зятем Косыгина. Позже в трудах нашего патриота-евразийца Дугина я прочитал, что Институт системных исследований был якобы организован ЦРУ для развала СССР. Так что, считайте, по Дугину, — я причастен к сему жуткому процессу. Впрочем, о моем отношении к режиму можно было догадаться по ряду скромных сочинений из фантастики, особенно, по роману «Похищение», который издательство в аннотации определило как книгу, исследующую корни тоталитаризма (роман был написан в советские годы совместно с другом детства Валерием Генкиным, но издан лишь в 91-м, вскоре после путча ГКЧП). Кстати сказать, тоталитарные режимы я исследовал не только в художественных образах, но и средствами политологии (см. мои статьи «Тоталитаризм», «Фашизм» и другие в однотомной энциклопедии «Глобалистика», которая была объявлена в России книгой года в 2003 году; статьи эти можно найти и в Интернете).

Каким был я раздвоенным, таким и остался — одной рукой пишу стихи и прозу, другой — философические статейки и эссеистику, а еще размазываю масло по картонам и холстам. Но нет человека, который не мечтал бы преодолеть шизофрению.

Я состою членом Союза российских писателей, а также членом Международного Художественного фонда.

В цифрах мои результаты выглядят так: более 200 научных работ; 10 книг (проза, эссе, стихи, научно-популярные издания), десятки рассказов в журналах, добрая сотня публицистических статей в газетах и журналах.

Художники и математики (окромя прирученных, придворных) всегда относились к властям с недоверием. Вполне понятно, что нынешний режим в России мне тоже не слишком нравится. Поэтому, скромно продолжая свои штудии, с надеждой будем всматриваться в разворачивающийся на наших глазах 21 век.

© Александр Кацура

(обратно)

4

Геворкян Эдуард Вачаганович

Страна: Россия

Родился: 1947-11-16

Псевдонимы: Олег Добров

© Евгений Харитонов, 2003

Харитонов Е. Наука о фантастическом в России: Биобиблиографический справочник. Исправленная и дополненная версия: 19 мая 2003 г.

Прозаик, критик, публицист, журналист. Родился в Хараноре (Читинская обл.); окончил физический факультет Ереванского университета и филологический факультет МГУ. Работал в НИИ лингвистом, на филологическом факультете МГУ, в редакции журнала "Наука и религия", редактором в издательствах; заместителем главного редактора профессионального журнала фантастики «Если» (с 2000 г. — Координатор Творческого Совета журнала); один из учредителей московской литературно-философской группы «Бастион». Живет в Москве.

Дебют в печати — фантастический рассказ "Разговор на берегу" (1973). Один из ярких представителей т. н. "Четвертой волны" российской фантастики, сформировавшейся в 1980-е гг., выпускник семинара в Малеевке. Автор получивших широкую известность повести "Правила игры без правил" (1983; 1990), романов "Времена негодяев" (1995) и "Темная гора" (1999). Лауреат приза "Великое Кольцо" (1983; за повесть "Правила игры без правил"), премий "Бронзовая улитка" (1996 — за роман "Времена негодяев"; 1997 — за эссе "Бойцы терракотовой гвардии"), «Странник» (1997 — за эссе "Бойцы терракотовой гвардии"); премии критиков «Филигрань» (2000 — за роман "Темная гора").

Как критик и публицист активно выступает в печати с конца 1970-х гг. Автор статей и эссе об антиутопии, о судьбах и перспективах современной российской научной фантастики, послесловий и предисловий к книгам фантастов, книжных обзоров, рецензий на книжные новинки (часто под псевдонимами). В этом ряду выделяется начатая с 2000 г. в журнале «Если» серия диалогов с ведущими российскими фантастами, критиками и деятелями фэндома об актуальных проблемах этого вида литературы под общим названием "Консилиум".

© История Фэндома

(обратно)

5

Георгий Шах

Страна: Россия

Родился: 1924-10-04

Умер: 2001-05-15

Настоящее имя: Георгий Хосроевич Шахназаров

Биография:

Георгий Хосроевич Шахназаров родился в столице Азербайджана г. Баку в 1924 году. Здесь он провел детство. Здесь он окончил Азербайджанский Государственный Университет. К моменту поступления в университет он уже прошел Вторую Мировую войну, принимал участие в боях с немцами на Украине, в Белоруссии и в Прибалтике. Он служил в артиллерии, на фронте не был ранен, но как все артиллеристы стал плохо слышать.

Обрусевший армянин, Шахназаров прожил большую часть жизни в Москве. Вскоре после войны в Московском юридическом институте он защитил сначала кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию. С 1987 года он член-корреспондент Академии наук. Если вспомнить все трудности жизни в Советском Союзе, можно только поражаться, как ему удалось совместить карьеру в политике с серьезной наукой. Человек высокой культуры, хорошо разбиравшийся в литературе многих стран, он был даровитым писателем и одновременно политологом. Еще в дореформенном Советском Союзе он напечатал несколько научно-фантастических произведений, подписавшись прозрачным псевдонимом «Георгий Шах».

Георгий Шах С 1952 по 1964 гг. Шахназаров возглавлял редакторскую группу в главном советском издательстве «Политиздат» и в хрущевское время в некотором смысле содействовал пересмотру старых идейных установок. Потом он и его друг Федор Бурлацкий вошли в состав группы консультантов, которую Юрий Андропов создал в отделе ЦК КПСС, занимавшемся отношениями с другими коммунистическими государствами.

За исключением периода работы в Праге в журнале «Проблемы мира и социализма» Георгий Шахназаров практически все время вплоть до 1988 года работал в аппарате ЦК КПСС в этом отделе. С 1972 года он был одним из заместителей, а с 1986 года первым заместителем заведующего этим отделом. Люди, поработавшие в Праге, и группа консультантов Андропова (сложившаяся еще до того, как Андропов возглавил КГБ) оказались кладезем реформаторских идей, когда в 1985, наконец, появился генеральный секретарь, который был готов их выслушать.

Шахназаров уже был неофициальным советником Горбачева, и в 1988 году он работает в штате его сотрудников в качестве помощника по проблемам Восточной Европы и по реформированию политической системы.

В пост-советскую эпоху Шахназаров возглавлял Центр глобальных программ Горбачев-Фонда и написал блестящие работы по проблемам глобализации.

Георгий Шахназаров скоропостижно скончался 15 мая 2001 года в возрасте 76 лет на пути в Ясную поляну после выступлений на научной конференции в Туле. После Георгия Шахназарова остались его вдова и единственный сын Карен Шахназаров, один из ведущих российских кинорежиссеров.

(обратно)

Оглавление

НФ: СБОРНИК НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ. ВЫПУСК 28

Всеволод Ревич. От составителя

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Константин Сергиенко.[1] Побочный эффект

Валерий Генкин,[2] Александр Кацура.[3] Лекарство для Люс

Эдуард Геворкян.[4] Правила игры без правил

А. С. Спиваковская. Комментарий ученого: К повести Э. Геворкяна «Правила игры без правил»

Георгий Шах.[5] Берегись, Наварра!

ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА

Пол Андерсон. Государственная измена

Эрик Симон. Разведчик

ПУБЛИЦИСТИКА

Всеволод Ревич. Мы вброшены в невероятность

Содержание, описание

Реклама на сайте