«Ночь семьи»

— Они идут, — сказала Сеси, лежа неподвижно в своей постели.

— Где они? — выпалил Тимоти от дверей.

— Одни над Европой, другие над Азией, третьи над Исландией, четвертые над Южной Америкой! — ответила Сеси, и длинные карие ресницы закрытых глаз вздрогнули.

Тимоти подошел поближе, ступая по голым доскам пола.

— А кто идет?

— Дядя Эйнар, и дядя Фрай, и кузен Вильям, и еще я вижу Фрульду и Хельгара, и тетю Моргиану, и кузину Вивьен, и я вижу дядю Иоганна! Как они спешат!

— Они летят? — возбужденно спросил Тимоти. Его серые глаза сверкали. Он выглядел нисколько не старше своих четырнадцати лет. А снаружи завывал ветер, и темный дом озарялся лишь светом звезд.

— Они летят и они бегут, и каждый в своем облике, — не просыпаясь, рассказывала Сеси. Она не шевелилась, но ее разум бодрствовал, и Сеси рассказывала, что видит. — Вот я вижу, как огромный волк перебегает вброд речку над самым водопадом и в свете звезд его мех серебрится. А вот ветер несет высоко в небе бурый дубовый лист. И летит маленький нетопырь. И еще многие другие — скользят сквозь чащу леса, и мчатся среди самых верхних ветвей, и все они спешат сюда!

— Они успеют к завтрашней ночи? — спросил Тимоти, взволнованно комкая уголок простыни. Паук, сидевший у него на воротнике, выпустил паутинку и закачался, как черная подвеска, перебирая лапками: он тоже был взволнован.

Тимоти склонился к сестре.

— Они все успеют на Ночь Семьи?

— Да, да, Тимоти, да, — выдохнула Сеси и застыла. — И не спрашивай меня больше. Уходи. Я хочу теперь странствовать в тех местах, которые мне больше по душе.

— Благодарю, Сеси, — тихо сказал мальчик. Он вышел в коридор и помчался в свою комнату, заправить постель: он только несколько минут назад, на закате, проснулся и с первыми звездами побежал, чтобы поделиться с Сеси своим волнением.

Сейчас Сеси спала совсем тихо — ни звука. Пока Тимоти умывался, паучок висел на своем серебристом лассо, обвивавшем тонкую шею.

— Подумать только, Чок-паучок — завтра канун Всех Святых! Хэллоуин!

Мальчик посмотрел в зеркало. Это было единственное зеркало в доме, разумеется. Мама делала ему поблажки, потому что понимала, каково ему с его болезнью. Ну за что его так?! Он открыл рот и грустно посмотрел на отражение жалких и таких непрочных зубов — природа поскупилась. Тоже мне зубы, — не зубы, а просто кукурузные зерна. Чуть ли не круглые, тупые, мягкие, белые… Это зрелище даже пригасило праздничное настроение.

Уже совсем стемнело — пришлось зажечь свечу. Мальчик ощутил навалившуюся усталость: всю последнюю неделю семья жила по обычаям Старого Света. Они спали днем и вставали с последними лучами солнца. Тимоти посмотрел на темные круги под глазами.

— Никуда я не гожусь, Чок, — тихо прошептал он своему маленькому другу. — Даже не могу привыкнуть спать днем, как все наши…

Он поднял подсвечник. Ну почему у него нет настоящих сильных зубов — резцов и клыков как стальные ножи! Или, скажем, сильных рук. Или — сильной воли. Хотя бы уметь посылать свои мысли по всему свету, как Сеси… Но он — урод. Больной. Калека. Он даже (Тимоти вздрогнул и придвинул свечку поближе) боится темноты. Братья над ним смеются — и Бион, и Леонард, и Сэм… Они дразнят его, потому что он спит в постели. Сеси — другое дело, постель ей нужна, чтобы удобнее было посылать свой разум на охоту. А Тимоти? Разве он может, как вся семья, спать в прекрасном полированном ящике? Нет! Не может! И вот мама разрешила ему иметь постель, свечу и даже зеркало. Ничего странного, что родня сторонится его, как креста. Ну что бы крыльям на спине прорезаться!

Мальчик снял рубашку и, извернувшись, посмотрел на голые лопатки. И снова вздохнул. Не растут. И не вырастут.

А снизу доносились таинственные волнующие звуки. С шорохом разворачивался черный креп, закрывая стены, потолки, двери. Вдоль перил лестницы вился запах горящих черных свечей. Слышался высокий и твердый мамин голос, ему гулко отвечал из сырого подвала голос папы. А вот входит в дом Бион — тащит большие двухгаллонные банки.

— Но я должен праздновать со всеми, Чок, — сказал Тимоти. Паучок крутнулся на своей серебряной нити, и Тимоти вдруг почувствовал себя одиноким. Да, он будет полировать деревянные ящики, носить поганки и пауков, развешивать креп… но когда праздник начнется, о нем забудут. Чем меньше будут видеть сына-урода, чем меньше будут говорить о нем, тем лучше.

Через дом пробежала Лаура.

— Ночь Семьи! — весело кричала она, и ее шаги звучали со всех сторон разом. — Ночь Семьи!

Тимоти снова прошел мимо комнаты Сеси — та тихо спала. Сеси спускалась из своей комнаты не чаще раза в месяц, а остальное время проводил а в постели. Красавица Сеси. Тимоти хотелось спросить — где ты сейчас, Сеси? И в ком! И что делается вокруг тебя? Ты за холмами? И как там?.. Но мальчик миновал комнату Сеси и пошел к Элен.

Элен сидела за столом, разбирая всевозможные волосы — белые, рыжие, черные — и маленькие серпики ногтей. Она работала маникюршей в салоне красоты в Меллин-Вилидж в пятнадцати милях отсюда. В углу стоял крепкий ящик черного дерева с ее именем.

— Пошел вон, — проговорила Элен, даже не поднимая глаз. — Я не могу работать, пока ты на меня пялишься.

— Да ведь Хэллоуин же, Элен. Ты подумай только! — сказал мальчик, пытаясь говорить дружелюбно.

— Хм! — Она бросила несколько обрезков ногтей в белый пакетик и надписала его. — Да разве для тебя это что-то значит? Разве ты знаешь что-нибудь об этом? Ты же там просто перепугаешься до смерти! Отправляйся к себе в кроватку, малыш.

Щеки мальчика вспыхнули.

— Я должен помочь полировать… накрывать на стол…

— Если сейчас же не уйдешь — завтра обнаружишь в своей постели дюжину живых устриц, — спокойно пообещала Элен. — Так что спокойной ночи, Тимоти.

Горя обидой, Тимоти сбежал по лестнице вниз — и с разбегу врезался в Лауру.

— Смотри куда идешь! — прошипела она сквозь зубы и исчезла.

Тимоти подбежал к открытой двери подвала, вдохнул струю густо пахнущего землей воздуха.

— Папа?

— Опаздываешь! — крикнул снизу отец. — Бегом сюда, не то мы не закончим к их появлению!

Тимоти секунду задержался на пороге, слушая тысячи звуков дома. Приходили и уходили братья, точно поезда на вокзале. Они говорили, спорили о чем-то. Сто́ит постоять на одном месте подольше, и их бледные руки пронесут мимо тебя все, что есть в доме. Вот Леонард со своим черным докторским саквояжем; вот Самуэль с большой черной книгой под мышкой несет еще рулон крепа; вот Бион опять, в который уже раз, несет из машины очередные банки.

Папа на секунду оторвался от полировки — сунул сыну тряпку и, нахмурясь, постучал пальцем по черному дереву.

— Давай-ка, соня, быстренько заканчивай с этим, и перейдем к следующему.

Натирая дерево воском, Тимоти заглянул внутрь.

— Дядя Эйнар большой, правда, папа?

— Угу.

— А сколько в нем росту?

— Посмотри на ящик, увидишь.

— Я просто спросил. Семь футов?

— Много болтаешь.

Около девяти Тимоти вышел из дома в октябрьскую ночь. Два часа он бродил по полям, собирая поганки и пауков. Дул ветер — то теплый, то холодный. Его сердце вновь забилось от волнения. Сколько, сказала мама, будет в гостях родственников? Семьдесят? Сто? Он прошел мимо спящей фермы.

— Знали бы вы, какой у нас сегодня праздник, — сказал он мягко светящимся окнам. Он поднялся на холм и посмотрел на засыпающий городок в нескольких милях отсюда. Виднелся белеющий циферблат часов над мэрией. В городке тоже ничего не знали.

Тимоти принес домой множество банок с поганками и пауками.

В маленькой часовне в подвале отслужили короткую службу. Все было как обычно: папа читал черные заклинания, прекрасные мамины руки, точно вырезанные из слоновой кости, творили оборотные знамения, а все дети стояли перед алтарем — кроме Сеси, которая лежала в постели наверху. Но Сеси тоже была здесь — можно было заметить ее в глазах то Биона, то Самуэля, то в маминых… а вот она в тебе, раз — и исчезла.

Тимоти горячо молился Черному Повелителю, чувствуя, как все в нем сжимается от волнения.

— Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне вырасти, и пусть я буду такой же, как мои сестры и братья. Я не хочу быть другим. Если бы я умел вкладывать волосы в восковые фигурки, как Элен, или заставлять людей влюбляться в себя, как Лаура, или читать странные книги, как Сэм, или иметь уважаемую работу — как Леонард и Бион. Или даже, может, завести семью, как мама с папой…

В полночь на дом навалилась гроза. Ослепительными белыми стрелами вонзались в землю молнии. Слышно было, как приближается, осторожно нащупывая дорогу, торнадо, и его воронка жадно вгрызается в сырую землю. А потом парадная дверь наполовину слетела с петель, распахнулась и криво повисла — и вошли дедушка с бабушкой, только что из Старого Света!

И после этого стали собираться гости, один за другим. То постучат с парадного крыльца, то поскребутся с черного хода, то захлопают крылья у окна. Шорох в подвале; посвист осеннего ветра, залетевшего в трубу… Мама наливала в огромную хрустальную чашу для пунша алую жидкость, которую привез Бион. Папа скользил из комнаты в комнату, зажигая черные свечи. Лаура и Элен развешивали на стенах гирлянды из ветвей волчьего лыка. А Тимоти стоял среди всей этой суеты — руки дрожат, на лице — никакого выражения — смотрел то туда, то сюда. Хлопают двери, звучит смех, льется со звоном алая жидкость, темнота, гудит ветер, гулко хлопают крылья, шлепают ноги и лапы, кого-то приветствуют у дверей, слышно, как гремят полированные ящики, скользят мимо тени — подходят, проходят, колышутся, нависают.

— Ого, ну а это, конечно, Тимоти?

— Что?..

Ледяная ладонь сжимает его руку, длинное, заросшее лицо склоняется над ним.

— Славный, славный паренек, — говорит незнакомец.

— Тимоти, — это уже мама, — Тимоти, это дядя Ясон.

— Здравствуйте, дядя Ясон.

— А это… — Мама увела от него дядю Ясона. А тот оглянулся на Тимоти поверх наброшенного на плечи плаща и подмигнул.

Тимоти остался один.

Откуда-то издалека, из-за горящих во тьме черных свечей, послышался высокий звонкий голос — Элен.

— …А вот мои братики — они действительно умные. Угадайте, чем они занимаются, тетя Моргиана!

— Куда мне угадать.

— Они держат похоронное бюро в городе!

— Что?! — и изумленный вздох.

— Представьте себе! — и пронзительный смех. — Разве это не здорово?

Тимоти стоял совершенно неподвижно. Смех затих.

— Они привозят еду для мамы, папы и всех нас, — продолжила Лаура за сестру. — Кроме, конечно, Тимоти…

Неловкая пауза. Голос дяди Ясона:

— Ну? Говори уж. Что такое насчет Тимоти?

— Ох, Лаура, твой язык… — вздохнула мама. Лауре пришлось продолжить. Тимоти зажмурился.

— Тимоти не… ну… он не любит кровь. Он у нас неженка.

— Он еще научится, — поспешно сказала мама и повторила уже более твердо: — Он научится. Он мой сын — он научится. Ему еще только четырнадцать лет!

— Я вырос на этой пище. — Голос дяди Ясона отдавался по комнатам, ветер за окном играл на ветвях деревьев, как на струнах арфы; дождик простучал в окно — «вы-рос-на-э-той-пище…» — и исчез. Тимоти прикусил губу и открыл глаза.

— Я сама виновата, — теперь мама вела их в кухню. — Я пыталась его заставить. А разве можно насильно кормить детей — их стошнит, и они навсегда потеряют вкус к этой еде. А Бион, например, только в тринадцать лет…

— Понимаю… — пробурчал дядя Ясон. — Конечно, Тимоти поправится…

— Я не сомневаюсь в этом, — с вызовом ответила мама.

Пламя свечей вздрагивало, когда тени скользили из одной затхлой комнаты в другую по всей дюжине комнат дома. Тимоти чувствовал, что замерз. Почувствовав запах тающего жира, он не глядя схватил свечу и пошел по дому, делая вид, будто расправляет креп на стенах.

— Тимоти, — прошептал кто-то за разрисованной стеной, шипя и со свистом выдыхая слова, — Тимоти боится темноты!..

Голос Леонарда. Гад этот Леонард!

— Просто мне нравится эта свечка, и все, — укоризненно прошептал Тимоти.

Снова шум, смех, гром. Каскады гулкого смеха! Стук, щелканье, возгласы, шуршание одежд. Сырой туман ползет сквозь парадную дверь. Из тумана, складывая крылья, вышел высокий человек.

— Дядя Эйнар!

Тимоти бросился к нему — тонкие быстрые ноги пронесли мальчика сквозь туман, под зеленые колышущиеся тени крыльев. Он кинулся на руки дяди Эйнара, и тот подхватил его.

— У тебя есть крылья! — Он подбросил мальчика под потолок — легко, будто шарик репейника. — Крылья, Тимоти, — лети!

Внизу кружились лица. Кружилась тьма. Шел колесом, улетая вдаль, дом. Тимоти был легким, как ветер. Он взмахнул руками. Руки Эйнара поймали его и вновь подбросили к потолку. Потолок, похожий сейчас на обгоревшую стену из-за черного крепа, помчался вниз.

— Лети, Тимоти! — громко, звучно кричал Эйнар. — У тебя крылья! Крылья!..

Он ощутил в экстазе, как прорастают на лопатках крылья, как они прорывают кожу, как разворачиваются молодые, еще влажные перепонки. Он закричал что-то, сам не зная что, и дядя Эйнар снова подкинул его.

Осенний ветер ударился о дом, и тут же обрушился дождь — да так, что вздрогнули балки, а люстры взмахнули злыми огненными язычками свечей. И все сто родичей выглянули из темных зачарованных комнат, окружавших холл, туда, где дядюшка Эйнар крутил мальчика, как цирковой жезл.

— Ну, хватит! — сказал наконец дядя Эйнар. Тимоти опустили на пол. Он взволнованно и устало обнял дядю Эйнара, счастливо всхлипывая.

— Дядя, дядя, дядя!..

— Что, понравилось летать? А, Тимоти? — спросил дядя Эйнар, нагнувшись и потрепав мальчика по голове. — То-то что хорошо!..

Приближался рассвет. Уже почти все родичи прибыли и собирались укладываться на день — собирались спать без движения, без звука до следующего заката, когда они выйдут из своих лох-ящиков из черного дерева на семейный пир.

Дядя Эйнар направился в подвал, за ним потянулись все остальные. Мама проводила их туда, где рядами вплотную стояли безукоризненно отполированные ящики. Эйнар, подняв за спиной крылья на манер брезентового тента цвета морской волны, посвистывая, шел по проходу, и когда его крылья касались чего-нибудь, они гудели, словно кто-то несильно стукнул в барабан.

А Тимоти устало лежал наверху. Он думал. Он пытался полюбить темноту. Например, в темноте можно делать разные вещи, за которые тебя не станут ругать — потому что не увидят. Да, он все-таки любил ночь, но у этой любви были свои границы. Иногда ночи было так много, что он просто не выдерживал.

А в подвале бледные руки плотно закрывали полированные черные крышки. По углам кое-кто из родни кружился на месте, прежде чем лечь, опустить голову на лапы и закрыть глаза. Встало солнце, и дом уснул.

Закат. Вот когда пошло веселье — точно кто-то вспугнул гнездовье нетопырей, и те с писком и хлопаньем крыльев разлетаются во все стороны. Со стуком откидываются деревянные крышки. Стучат шаги по подвальной лестнице. Прибывают запоздалые гости, стучатся во все двери. Их впускают, а снаружи идет дождь, и промокшие гости скидывают плащи и усыпанные каплями дождя шляпы и накидки на руки Тимоти, а тот бегом таскает их в шкаф. В комнатах уже не протолкнуться. Засмеялась какая-то двоюродная… ее смех вылетел из одной комнаты, отразился во второй, рикошетом ушел в третью и вернулся к Тимоти из четвертой — циничный, деланный смех.

По полу бежит мышка.

— Я вас узнал, племянница Лейбершраутер! — восклицает папа.

Мышка обогнула ноги женщин и скрылась в углу. Через мгновение из пустого темного угла вышла, улыбаясь, белозубая красавица.

Что-то прижалось снаружи к кухонному окну, вздыхает, плачет и стучит. Но Тимоти ничего не замечает. Он представляет снаружи себя — дождь, ветер, а внутри за окном заманчиво колышется пронизанная огоньками черных свечей темнота. Под звуки чужеземной музыки высокие тонкие силуэты кружатся в вальсе. Звездочки света отражаются в поднятых бутылках; иногда падают на пол комочки земли, а вот повис, дергая лапками, паук.

Тимоти вздрогнул. Он снова был в доме. Мама звала его — беги туда, беги сюда, помоги, подай, сбегай на кухню, принеси это, принеси то, а теперь тарелки, и раскладывай угощение; праздник был вокруг него, но не для него. Мимо проходили огромные люди, толкали его, задевали — и даже не замечали.

Наконец он повернулся и тихо поднялся на второй этаж.

— Сеси, — шепотом позвал он. — Где ты сейчас, Сеси? После долгой-долгой паузы она едва слышно ответила:

— В Империал-Вэлли, возле Солтонского озера… где кипит в фумаролах грязь и клубится пар… где тишина. Я — в жене фермера. Я сижу на крыльце. Я могу заставить ее полюбить, если захочу. Или сделать что угодно. Или подумать что угодно. Солнце клонится к закату…

— Как там, Сеси?

— Я слышу, как шипят фумаролы, — негромко и размеренно, как в церкви, произнесла Сеси. — Небольшие пузыри пара поднимаются из грязи — точно безволосые люди всплывают из густого сиропа, плывут головой вперед, выбираясь из раскаленных подземных ходов. Пузыри надуваются и лопаются, точно резиновые, а звук — словно шлепают мокрые губы. Пахнет горячей серой и старой известью… Там, в глубине, уже десять миллионов лет варится динозавр.

— И он еще не готов, Сеси?!

— Готов, совсем готов… — Губы Сеси, до того спокойно расслабленные, как у спящей, дрогнули и изогнулись в улыбке, а вялый голос продолжал: — Я — в этой женщине; я выглядываю из ее глаз и вижу неподвижные воды — такие спокойные, что это пугает. Я сижу на крыльце и жду возвращения мужа. Иногда из воды выпрыгивает рыба, и звездный свет блестит на ее чешуе. Выпрыгивает и вновь падает в воду. Долина, озеро, несколько машин, деревянное крыльцо, мое кресло-качалка, я, тишина…

— А что теперь, Сеси?

— Я встаю из кресла-качалки, — сообщила она.

— А дальше?

— Я схожу с крыльца и иду к фумаролам, к кипящим грязью котлам. Как птицы, пролетают самолеты. А когда пролетят — наступает тишина. Так тихо!

— Как долго ты останешься в ней, Сеси?

— Пока не наслушаюсь, не насмотрюсь, не начувствуюсь вдоволь: пока я не изменю как-нибудь ее жизнь. Я схожу с крыльца и иду по доскам, и мои ноги устало и медленно шагают по ним…

— А теперь?

— Теперь серный пар окружает меня. Я смотрю, как поднимаются из кипящей грязи пузыри. Вдруг надо мной пролетает птица. Она кричит. Раз! — и я в птице, и лечу прочь. Я улетаю и, глядя из своих новых глаз-бусинок, вижу внизу на мостках женщину. Она шагает — шаг, два, три — прямо в фумарол. И я слышу — точно камень упал в кипящую грязь. Я делаю круг. Я вижу руку — она корчится, точно белый паук, и исчезает в котле серой лавы. И лава смыкается над ней. А я лечу домой — быстрее, быстрее, быстрее!

Что-то забилось в оконное стекло. Тимоти вздрогнул. Сеси распахнула яркие, счастливые, взволнованные глаза.

— Я дома! — воскликнула она.

Тимоти собрался с духом и наконец начал:

— Сейчас Ночь Семьи, все в сборе…

— Тогда что ты здесь делаешь?.. Ну хорошо, хорошо, — она лукаво улыбнулась. — Давай говори, чего ты хотел.

— Я ничего не хотел, — ответил он. — Ну… почти ничего. То есть… ох, Сеси! — и слова сами полились из него. — Я хочу сделать на празднике что-нибудь такое, чтобы они на меня посмотрели, чтобы они увидели, что я не хуже их, чтобы я не был им чужим… но я не могу ничего сделать, и мне не по себе, и… ну… я думал, ты могла бы…

— Могла бы, — ответила она, закрывая глаза и улыбаясь про себя. — Встань прямо. Не шевелись. — Он повиновался. — А теперь закрой глаза и ни о чем не думай.

Он стоял прямо и неподвижно и ни о чем не думал — или, вернее, думал о том, что ни о чем не должен думать.

Она вздохнула.

— Ну что, Тимоти? Пойдем вниз? Она вошла в него, как рука в перчатку.

— Смотрите все! — Тимоти поднял стакан горячей алой жидкости, подождал, пока все к нему обернутся. Тетки, дядья, кузины, братья и сестры!

И он выпил все до дна.

И протянул руку в сторону своей сестры Лауры. Поймал ее взгляд и, тихо шепча, заставил ее замолчать и застыть. Он шел к ней и чувствовал себя огромным, как деревья.

Гости замолкли и теперь все смотрели на него. Из темных дверных проемов уставились на него бледные лица. Никто не смеялся. На мамином лице было написано изумление. Папа выглядел озадаченным, но довольным — и с каждым мигом все более гордым.

Он нежно прихватил ее яремную вену. Пьяно качались огоньки свечей. Ветер играл на крыше. Родня таращилась на него. А он набил полный рот поганками, проглотил; потом хлопнул по бедрам руками и закружился.

— Смотри, дядя Эйнар! Наконец-то!..

Машут руки. Бьют ноги. Несутся мимо лица.

Не успев понять, что происходит, Тимоти оказался на верхней площадке лестницы. Тут он услышал мамин крик далеко снизу.

— Тимоти, стой!

— Эгей! — закричал мальчик и кинулся вниз, молотя руками по воздуху.

На полпути вниз крылья, которые, как ему казалось, несли его, исчезли. Он закричал. Дядя Эйнар подхватил его.

Тимоти, белый как мел, упал на протянутые руки. А его губы сами собой выталкивали слова:

— Это Сеси! Это Сеси! — пронзительно кричал, не повинуясь мальчику, его рот. — Сеси! Приходите взглянуть на меня все, это наверху, первая комната налево!

И долгий звонкий смех. Тимоти пытался совладать со своими губами и языком, заставить смех замолкнуть — и не мог.

Смеялись все. Эйнар опустил мальчика на пол. Он побежал, проталкиваясь в темноте мимо родни, которая поднималась к Сеси, — поздравить ее. Тимоти с грохотом распахнул дверь на улицу. Сзади обеспокоенно звала мама.

— Сеси, я тебя ненавижу, ненавижу!

В глубокой тени под старой сикоморой Тимоти стошнило. Избавившись от ужина, он упал и, рыдая, колотил по опавшей листве. Потом затих. Из кармашка рубашки из спичечного коробка вылез паучок, спрятавшийся туда от суеты. Чок прошелся по руке мальчика. Пробежал по шее, залез в ухо пощекотать. Тимоти покачал головой.

— Не надо, Чок. Отстань.

Как будто перышко коснулось барабанной перепонки — это Чок погладил ее щупальцем. Тимоти дернулся.

— Чок, прекрати!

Но всхлипывал он уже не так горько.

Паучок сбежал по его щеке, замер под носом, заглянул в ноздри, словно пытаясь разглядеть мозг, а потом вскарабкался на кончик носа и уставился на Тимоти зелеными бусинками глаз. Наконец Тимоти не выдержал и засмеялся.

— Убирайся, Чок!

Тимоти сел, шурша листвой. Земля была ярко освещена луной. Из дома доносился приглушенный гул голосов — играли в «зеркало». Гости пытались узнать себя — хотя, конечно, им никогда не приходилось видеть себя в зеркале. Они в нем попросту не отражались.

— Тимоти… — Крылья дяди Эйнара распахнулись, дрогнули и закрылись с литавренным гулом. Сильные руки подняли мальчика как пушинку и посадили на плечо. — Не огорчайся, племянник Тимоти. Каждому свое, и дорога своя у каждого. Подумай, как тебе повезло. Какой ты богатый. Ведь для нас мир мертв. Мы слишком много видели — поверь. Жизнь всего прекраснее для тех, кто живет меньше других. Это тот случай, когда унция стоит дороже фунта, Тимоти. Помни это.

Весь остаток ночи, от полуночи до рассвета, дядя Эйнар сам водил его по дому из комнаты в комнату и пел. Опоздавшие гости опять подняли суету. Тимоти увидел пра-пра-пра-пра… и еще тысячу раз пра-прабабушку, закутанную в египетские погребальные пелены. Она молча лежала у стены, точно прожженная утюгом гладильная доска, и в пустых темных глазницах мерцали далекие, полные мудрости огоньки. За завтраком, в четыре утра, тысячу-раз-прабабушка неподвижно сидела во главе самого длинного стола.

Многочисленные молодые кузены и кузины вовсю веселились вокруг хрустальной пуншевой чаши. Блестели оливковые глаза, кружили вокруг стола вытянутые дьявольские лица, увенчанные шапками бронзовых кудрей; потом они неприлично перепились допьяна и затеяли возню — их полуюношеские-полудевичьи тела сплелись в борьбе.

Ветер окреп, звезды сияли и пламенели, шум усилился, пляски ускорились, да и пить стали больше. Тимоти слышал и видел тысячи разных вещей разом. Темнота клубилась и роилась, пролетали и возвращались бесконечные лица…

— Слушайте!

Гости затаили дыхание. Далеко отсюда, в городке, шесть раз пробили часы. Праздник кончался. Как по сигналу — и в такт бою часов — сотня голосов затянула песню, которую пели еще четыре века назад. Этой песни Тимоти никогда не слышал. Гости пели, обняв друг друга, медленно раскачиваясь в хороводе; и вот где-то в холодном далеко утра часы закончили вызванивать мелодию и замолкли.

Начали прощаться; зашуршала одежда; мама с папой, братья и сестры выстроились в ряд, чтобы пожать руку каждому гостю, поцеловаться с ним. Небо за открытой дверью порозовело и осветилось у горизонта, и холодный ветерок вбежал в дом.

Мало-помалу затихали смех и крики, удалялись приветственные возгласы. Заря наступала. Все обнимались, и плакали, и думали о том, что в мире для них остается все меньше места. Когда-то они встречались каждый год, а теперь целыми десятилетиями родня не видела друг друга.

— Не забудьте — встречаемся в Салеме, в тысяча девятьсот семидесятом! — крикнул кто-то.

Салем. Тимоти устало считал про себя. Салем, 1970. Там будет и дядя Фрай, и дедушка с бабушкой, и тысячу-раз-прабабушка в ее ветхих пеленах. И мама с папой, и Элен, и Лаура, и Сеси, и Леонард, и Бион, и Сэм, и все остальные. А он? Доживет ли он? Может ли он надеяться прожить столько?..

С последним порывом холодного ветра улетели последние гости — развевающиеся шарфы, хлопающие крылья нетопырей, сухие листья, стремительные волки; негромкий вой, и суета, и чьи-то полуночные видения, и чье-то безумие.

Мама закрыла дверь; Лаура взялась было за метлу.

— Нет, — сказала мама, — приберемся ночью. А сейчас всем нам надо поспать.

Папа спустился в погреб, за ним — Лаура, Бион и Сэм. Элен и Леонард поднялись наверх.

Тимоти побрел к себе по затянутому крепом холлу. Проходя мимо зеркала, с которым играли гости, он увидел в нем себя. Бледное лицо. Лицо того, кому суждено умереть. Ему было холодно, он дрожал.

— Тимоти… — позвала мама. Он остановился под лестницей. Мама подошла, дотронулась до его лица.

— Сыночек, — сказала она. — Мы любим тебя. Помни это. Мы все тебя любим. И неважно, что ты не такой, как мы; и неважно, что однажды ты уйдешь от нас. — Она поцеловала его в щеку. — А если и когда ты умрешь, твое тело будет покоиться в мире, и никто тебя не потревожит — мы присмотрим за ним. Ты будешь вечно лежать в покое, а я каждый год в канун Всех Святых буду приходить к тебе и укладывать тебя поудобнее.

Дом молчал. Далеко, над холмами, ветер уносил последних весело болтающих между собой нетопырей.

Тимоти пошел к себе, медленно поднимаясь со ступеньки на ступеньку. Он неслышно плакал.