«Опалы Нефертити»

Джованни Гатто,

прозванный за свои несоразмерно длинные ноги и маленькую голову Джонни Кенгуру, возвращался из дальнего путешествия. Дело свое он сделал как надо и надеялся получить сполна все, что ему причиталось по уговору, но душа его так и осталась неудовлетворенной. Разве ради этого, разве из-за этих крох от прибылей счастливчиков он отказался от родины, от неба, моря и зелени Неаполя и очутился здесь, в этой забытой богом стране, в самом пекле безнадежнейшей пустыни мира, в самом что ни на есть «мертвом сердце Австралии»?

Обманули его слухи о легком обогащении. Но ведь все только об этом и говорили! Австралия! Непочатая сокровищница. Богатейшие в мире залежи золота. И алмазов. И урана. Да мало ли чего еще. Рассказывали, что кто-то купил голову овцы. Смотрит — зубы у нее золотом облеплены — ну, прямо коронки. Человек, конечно, кинулся расспрашивать, узнал, откуда овцы, поехал на пастбище. И что же видит? Трава растет прямо на золотоносном песке! За один день стал миллионером! А другой заметил, что сын его играет каким-то камешком. Глядит — алмаз! Третий...

Каменистая пустыня незаметно перешла в серую, сожженную солнцем степь, в которой то здесь, то там проглядывали островки красно-ржавой земли. Причудливо изогнутые стволы и ветки эвкалиптов белели, словно кости. А кроны их, взметнувшиеся высоко-высоко, не давали почти никакой тени. В воздухе стоял сильный запах эвкалиптов — национальный, как говорили, запах Австралии, государства-континента. Джованни почувствовал его сразу, еще когда сошел с самолета в Дарвине. И до сих пор не может к нему привыкнуть. То ли дело, любимое дыхание Неаполя — запах моря, водорослей и апельсиновых деревьев в цвету. На старых деревьях кора полопалась и висела широкими рваными лохмотьями, словно свалявшиеся бороды стариков-аборигенов, а под ней розово просвечивала молодая кора, похожая на живую плоть.

Испуганное его появлением стадо кенгуру сорвалось с места и огромными скачками понеслось по степи; животные походили на чудовищных блох, за которыми, бестолково мечась из стороны в сторону, припустились с десяток страусов-эму.

А вот это уже что-то новое. На западе увядающая саванна была абсолютно белой, словно ее полили известью, совсем как здешние озера, когда они пересыхают и на дне выступают соль и гипс.

Джованни и раньше проходил здесь — так путь был намного короче. Но такой белизны он никогда не видел. Однако особого удивления это у него не вызвало. В этой стране если начнешь всему удивляться, ни на что другое времени не останется. Ну и что с того, что трава побелела?

Однако, если он собирается сократить дорогу миль на семь-восемь, ему надо пройти по пологому склону горы. Она тоже какая-то особенная, эта австралийская гора, из тех, что называют горами-островами, одиноко возвышающаяся посреди равнины. Отсюда каменная громада казалась огромной крепостью. Напрямик, через овраги и лощины, придерживаясь приблизительного направления, Джованни начал подниматься в гору. Постепенно с высотой лес становился все гуще. Кое-где среди эвкалиптов уже проглядывали акации, магнолии, бутылковидные деревья. И трава здесь была посвежее, питаемая живительной влагой потока, который с шумом сбегал по крутому склону горы и, сделав несколько поворотов по степи, бесследно исчезал, таял в красных песках на востоке.

Задыхаясь от усталости и жажды, путник припал к воде, погрузил лицо в прохладу ручья, пил долго и жадно, а затем улегся в тени ближайшей акации. Безмятежно расслабился. Эту забытую богом страну забыл и дьявол. Хищников нет. Одни только дикие собаки динго. Но они не трогают человека. Да еще змеи. Но и они не нападают, если только на них не наступишь.

Джованни проспал часа два-три. Когда он проснулся, солнце уже склонилось к западу, к красным зубцам горы. Сейчас они казались еще выше, и гора в самом деле напоминала замок — величественный замок, источенный временем, полуразрушенный вражескими набегами и ударами катапульт, с зубчатыми стенами и грозно зияющими провалами бойниц. Каких только ужасов не рассказывают аборигены об этой горе — владении Радужной Змеи. Будто бы встречаются здесь гигантские кенгуру, зайцы размерами со слонов, люди со звериными мордами, птицы с человеческими головами. Кто туда пойдет, назад уже не возвращается. Исчезает навсегда. Ни слуху о нем, ни духу.

Только сейчас он заметил, что попал на поляну такой белизны, что, казалось, здесь выпал снег. Кусты и трава были не совсем белые, а какого-то грязно-белесого цвета, некоторые еще живые, но уже отмеченные умиранием; на кустах — листья нормальной формы с обыкновенными прожилками, но словно искусственные, вылепленные мастерской рукой из стеарина. Но многие листья были уже мертвы; они походили на клочки скомканной бумаги, хотя и оставались висеть на ветках. Одни только старые ветви и стволы деревьев сохранили темный цвет, и он своей естественностью еще более угнетающе подчеркивал мертвую белизну листвы. Она словно сползала вниз и как белая пена прибоя заливала зеленую степь. Так осенние краски золотой лавиной спускаются с гор. Но это там, на родине. Не здесь. Здесь и осени нет. Деревья и кусты — вечнозеленые. Лишь во время сухого сезона выгорает трава.

Наполняя флягу водой, Джованни случайно заметил свадебную беседку шалашника. Эти умелые птицы так искусно строят свои гнезда из веток, листьев и пестрых перышек, что первые поселенцы считали их делом рук туземцев. Перед беседкой расположена «танцплощадка». Здесь самец, украсив ее всем, что привлекло его внимание, танцует перед подружкой свои обольстительные танцы. Танцует и одну за другой показывает своей любимой собранные им блестящие безделушки, свидетельствующие о его любви и богатстве.

Путник рассеянно разглядывал птичьи сокровища: скорлупки, жучков, змеиную кожу, стеклянный шарик. А это что? Он поднял с земли небольшой камешек. Лизнул его языком. И глазам своим не поверил.

Черный опал! А ведь черные опалы — самые дорогие в мире!

Под грязно-желтой песочной корочкой проглянула блестящая поверхность камня. Она искрилась бесчисленными разноцветными бликами, которые переливались словно в бездонной глубине. У него захватило дух. После шлифовки камень будет стоить тысячи фунтов.

Тысячи фунтов! И тогда — прощай, бедность!

Обезумев от радости, Джованни стал подпрыгивать, завертелся в каком-то неизвестном танце и действительно начат походить на скачущее кенгуру, только что без хвоста, да еще одетое в кожаные штаны и цветастую рубаху, с широкополой ковбойской шляпой на голове.

Значит, не враньем были рассказы про овечью голову, про ребенка, который играл алмазами! Вот ведь и ему повезло как в сказках! В его голове снова и снова мелькала только одна мысль: «Черные опалы! Тысячи фунтов! „Роллс-Ройс“! Вилла в Сорренто! Счет в Миланском банке!»

В изнеможении счастливчик рухнул на землю, не переставая целовать свою драгоценную находку.

И вдруг до него дошло. Ведь если он нашел один камень, то должны быть и другие, много опалов, целая жила. Опалы не встречаются по одиночке. Где же та жила, откуда шалашник достал свой опал? Наверняка где-то поблизости — здесь рядом, может, прямо под его ногами... Джованни вскочил на ноги, наклонился и начал искать, ничего не видя и не слыша, словно борзая, ищущая след. Он то продвигался вперед, то бросался в стороны, то снова возвращался назад. Время от времени, после минуты-другой поисков, он становился на колени и начинал рыть землю ножом. Эх, будь у него лопата! Но если бы и ножа не было, он бы руками стал рыть землю, лишь бы найти другие опалы, лишь бы нащупать жилу — источник его будущего богатства.

Все напрасно! Словно в тумане он поднялся чуть выше по горе. И здесь ничего! Опалы не родятся в твердых скалах. Их добывают из земли. Где же здесь поблизости есть желтая почва! Может, в овраге?

Дно глубокого оврага, рассекавшего красную глинистую толщу земли, было покрыто желтыми наносами песка и гравия, веками скапливавшимися здесь. Не чувствуя боли от ударов о торчащие из земли камни, Джованни скатился вниз. Дрожащими руками стал разгребать спекшуюся землю. Точно такая же почва была и в Лайтнинг-Ридж, что в тридцати милях от Алис-Спрингс, где добываются самые дорогие в мире черные опалы — там земля такого же цвета, с такой же примесью гравия. Только там надо рыть самое меньшее месяц, прежде чем докопаешься до жилы, а здесь — о, сайта Мария, удостоишь ли ты его своей милости? — на самой поверхности!

Он выковыривал ножом каждый подозрительный камешек, облизывал его языком, так что в конце концов у него во рту набралось больше грязи, чем на ботинках. Убедившись, что это совсем не то, что он ищет, Джованни в качестве последней проверки клал свою находку на камень и ударял по нему другим камнем. Точно так же алмазоискатели каждый камень проверяют ударом молотка.

Когда он выкопал свой второй опал, солнце уже скрылось за грозно почерневшим силуэтом горы.

Удача! Удача!

Вне себя от счастья, Джованни подпрыгивал, полз вверх по склону оврага, скатывался вниз на спине и снова лез вверх. И прямо выл от радости.

Когда он немного успокоился, стало уже совсем темно. А он все продолжал долбить ножом землю, выкапывать и облизывать каждый попадавшийся ему камешек. Наконец он опустил руки, поняв бессмысленность дальнейших поисков, и выбрался на поляну. Ясно, сегодня он уже ничего больше сделать не может. Ничего, он останется здесь до завтра. Будет копать днями, неделями. Перекопает целую гору. Наберет столько опалов, сколько сможет унести. И только тогда уйдет отсюда...

Джованни выбрал место для ночлега. Наощупь нашел несколько сухих веток и развел костер. Днем жара здесь доходит до сорока пяти градусов, а ночью вода замерзает. Огонь весело загудел, согревая своим теплом вспотевшего Джованни, который от холода начал уже коченеть. Только сейчас он вспомнил, что у него нет никакой еды. Увлеченный своей сказочной удачей, он забыл подстрелить какую-нибудь дичь. Ну и бог с ней. Большое дело! Ляжет спать голодным. Когда он разбогатеет, тогда уж наверстает упущенное — будет есть так, как никому и не снилось.

Сон уже одолевал Джованни, когда до него донесся слабый шум камней, сорвавшихся с далекого обрыва. Он невольно вздрогнул, вспомнив, где находится. На память пришли легенды о чудовищах этих мест — людях с головами зверей. Вспомнились рассказы, что никто еще не возвратился живым из этих мест. Джованни взвел курок ружья. Потом уложил в ряд несколько круглых камней, накрыл их одеялом и положил свою шляпу на то место, где должна была быть его голова, а сам отполз подальше от костра, туда, где была самая плотная тень. И притаился. Такую военную хитрость он как-то видел в кино. А в груди его сердце бешено колотилось, гудело как от ударов в барабан. Из-за этого гула он ничего не мог расслышать во мраке, который обступал его стеной. И он сидел так, глядя на догоравший костер и лежащее возле него подобие спящего человека.

Холод пронизывал его до мозга костей. Зубы стучали так, что казалось, вот-вот расколются. А напротив, у костра, — ничего. Полный покой. Может, напрасно он сам лишил себя сна, может, напрасно сидит тут и мерзнет? Впрочем, нет. Не совсем зря. Пять-шесть змей, привлеченных теплом, подползли к огню, подняли головы, и было видно, как в их раскрытых пастях дрожат язычки. Он уже привык к этим противным гадам. Да и как не привыкнуть? Есть ли где-нибудь больше ядовитых змей, чем в Австралии? Багровый свет тлеющих углей неодолимо влек его вернуться к костру, сесть на корточки, спиной к живительному теплу.

Он был уже готов вернуться назад, как вдруг из темноты вылетело несколько копий, которые вонзились в его одеяло. С полдюжины голых аборигенов набросились сверху на чучело, а когда поняли обман, дико заревели.

Обезумев от страха, забыв, что у него в руках огнестрельное оружие, Джованни стремглав бросился в темноту. Он бежал всю ночь. Только на рассвете, когда заря разогнала черные призраки страха, Джованни остановился. Обернувшись, он посмотрел назад. Никто его не преследовал. А там остались одеяло, фляга с водой, шляпа. Хорошо еще, что ружье было с ним. И опалы. Хотя, нет. Один он потерял где-то по дороге. Остался только второй, найденный в овраге. Эх, какого богатства он лишился, какой возможности быстро разбогатеть. Лучше бы уж жизни лишиться!

Но Джованни тут же усмехнулся. В сущности, потеря не была такой уж непоправимой. Ведь только он один знает это место. И никто кроме него. Он вернется туда снова. Теперь его не испугает шайка голых дикарей. Однако странно! Многие годы он уже не слышал, чтобы они нападали на белого человека. Что это вдруг на них нашло?

Два дня еще тащился по саванне Джонни Кенгуру. Вынослив он был, действительно, как кенгуру. Ему удалось подстрелить одну одичавшую козу и ее мясом восстановить свои силы. Вот только с водой было плохо. Где-то в середине пути он набрел на яму, которая была заполнена стоячей водой. Зажав пальцами нос, не глядя, он напился этой воды, наполнил ею шкуру козы и вот сейчас пытался утолять жажду этой вонючей теплой жидкостью.

Но ему словно все невзгоды были нипочем. Валясь с ног от усталости, оборванный, в лохмотьях, словно нищий, он уже чувствовал себя миллионером. Ничего не видя, ничего не замечая вокруг, он был весь во власти приятных мыслей о богатом месторождении, которое скоро будет полностью принадлежать ему. Плотные, видимые как мираж над раскаленными камнями пустыни, мечты неотступно преследовали его. Вон там, в пустыне у подножия гор Радужной Змеи, высятся здания огромного предприятия «ДЖОВАННИ ГАТТО». Громоздятся башни шахтных подъемников. Огромные экскаваторы вгрызаются в благословенную землю и нагружают ею грузовики, на которых красными буквами высвечивается то же имя: «ДЖОВАННИ ГАТТО». В Сиднее двадцатиэтажный небоскреб из алюминия и стекла увенчан, словно короной, огромной неоновой надписью: «ДЖОВАННИ ГАТТО».

И всюду «ДЖОВАННИ ГАТТО — КОРОЛЬ ОПАЛОВ!»

Наконец вдалеке заблестела черная река асфальта. Джонни Кенгуру уселся на обочине и стал терпеливо ждать. Надо было набраться терпения. Сейчас ему предстояло поехать в город, чтобы застолбить участок. Сразу же. И ни с кем не встречаться, пока дело не будет сделано. Держаться надо спокойно, не озираться по сторонам, не улыбаться самодовольно. Если другие что пронюхают считай, все пропало. Алис-Спрингс— город золотоискателей. И каждый из них, кем бы он ни был, в субботу и воскресенье ковыряется в своей яме в поисках золота, как во всем остальном мире люди копаются в своих садиках. А стоит им что-нибудь пронюхать, и они уже несутся туда сломя голову. Джован-ни Гатто не собирался ни с кем делиться. Это он нашел опалы, он и будет их добывать, он на них и разбогатеет.

Неподалеку от него вдруг появился маленький кенгуру. И пока Джонни соображал, что ему делать, с высоты на кенгуренка налетела огромная тень. Орел впился когтями в спину животного и попытался поднять его. Но тут из кустов вылетела кенгуру-мать. Передней лапой, по-боксерски она ударила своего врага. Хищник словно и-не почувствовал удара. Тогда она изменила тактику, на этот раз ударив его левой задней ногой. Орел отлетел метров на десять в сторону и выпустил из когтей свою-жертву. Он попытался подняться, но не смог и потащился по земле, словно какое-то странное пресмыкающееся, покрытое перьями. Мощный удар кенгуру перебил ему крыло.

Джованни поднялся, готовый броситься на раненую птицу. Мясо у нее не особенно вкусное, но все же съедобное. Неизвестно, когда появится кто-нибудь на дороге. А до того времени неплохо запастись чем-нибудь, что в крайнем случае может пойти в пищу.

В это время на шоссе показался грузовик, нагруженный доверху тюками шерсти. Шофер остановил машину и молча кивнул Джованни, предлагая подвезти его до города. Он не спросил его ни кто он, ни откуда идет. Австралия — более английская страна, чем сама Англия. А любопытство — самый тяжкий порок. Шофер предложил путнику сигарету. Джованни отказался. Он не курил. Но вот если у водителя найдется немного виски или рома или какой-нибудь другой выпивки?.. Шофер отрицательно покачал головой. На этом и закончился весь их разговор. До самого города они больше не перемолвились ни словом.

Пересекая степи, пески и каменистые пустыни, шоссе шло на север. Время от времени перед машиной проносились испуганные кенгуру, огромными десятиметровыми скачками перепрыгивая через кусты и пересохшие речки; бестолково суетясь, бросались наутек темные страусы эму. Убегали, завидев машину, одичавшие козы и верблюды.

После нескольких молчаливых часов гонки с такой бешеной скоростью, с какой ездят только австралийцы, так и не увидев по пути ни одного дома, не встретив ни одного человека, путники приблизились к городу.

— Алиса! — с улыбкой сказал, не выпуская сигареты изо рта, шофер.

Джованни знал, что австралийцы просто влюблены в этот городок. Они никогда не говорят: Алис-Спрингс. Так его называют только иностранцы, и так он обозначен на официальных картах. Его имя идет от источника, названного телеграфистами в честь красавицы Алисы, дочери их начальника. Но не из-за старушки Алисы так любят сегодня австралийцы этот городок. В нем действительно есть особое очарование. Даже Джованни, навидавшийся всяких красот, пресыщенный роскошью природы своей родины, не мог отрицать этого.

Когда Джованни увидел Алис-Спрингс впервые, он был поражен. И не блеском его магазинчиков и его кокетливыми коттеджами. Они были такими же безликими, как и повсюду в этом краю. И не природе он был обязан своей красотой, не своему удивительному местоположению между двух горных цепей, вершины которых отсвечивали фиолетовыми оттенками. Здесь было что-то другое. Человек оказывался словно в городе-макете в Голливуде, где идут съемки фильма о диком Западе. Джованни почувствовал себя в городе первопроходцев. Северная Территория — это не Австралия, а австралийская колония, неизученная и дикая. Возле пивнушек, под эвкалиптами и пальмами слонялись бородатые мужчины в сапогах, узких брюках, пестрых рубахах и ковбойских шляпах, которые, судя по всему, только что вернулись из пустыни. По улицам проносились вооруженные всадники. В толпе то здесь, то там виднелись священники в черных рясах и полицейские верхом на верблюдах. В Австралии только полицейские носят нечто вроде формы, поэтому их легко различить.

Грузовик остановился. Джованни поблагодарил шофера и попытался незамеченным пробраться к городскому управлению. Ему это не удалось. Да и какой это город — Алиса — меньше любой итальянской деревушки. Здесь почти все знали друг друга. Первым его заметил Билл Скиталец и двинулся ему навстречу.

— Эй, Кенгуру, откуда прискакал?

Джованни стиснул зубы. Ну и как сейчас быть? Сегодня — пятница. Управление будет еще работать всего один час. Если он не успеет туда вовремя, придется ждать до понедельника. Чиновники больше чем кто-либо дорожат своим недельным отдыхом. Ведь только в эти дни они и могут поковыряться в своих золотоносных ямах.

— У меня есть дело! — решительно оборвал он подошедшего приятеля. — Вернусь через полчаса.

— Да мы пропустим только по одной, и тогда иди, куда хочешь!

Тут подошли и другие. Боб Виски, Плешивый Гарри и Скорпиончик, прозванный так за свой маленький рост и въедливый нрав. Только сейчас Джованни понял, как много у него друзей. Не может же он им отказать. Они вошли в бар.

«Ну, держись! — подумал он про себя. — Ни словечка! Проболтаешься, все пойдет к чертям!»

После первой кружки пива ему удалось сдержаться. Но после первой захотелось выпить еще. И пока он пил вторую кружку, все время твердил про себя: «Молчание!»

А потом все забыл. Ему стало удивительно легко. И бесконечно весело. Он больше никого и ничего не боялся. Приятели уже не казались ему голодранцами, которые только и смотрят, как бы обобрать его. Они были братьями. Как же можно продолжать их обманывать? Он любит их всех, он так сильно их любит.

— Эй, дружище! — крикнул Джонни. — Дай-ка всем по кружке!

Посетители бара удивленно на него уставились.

— Это что еще, Кенгуру? Уж не нашел ли ты золотой самородок?

— Не спрашивайте, пейте! Джованни Гатто платит за всех. Джованни, а не Джонни Кенгуру Больше нет Джонни Кенгуру. Я теперь — сеньор Джованни Гатто, миллионер. А можете называть меня и мистером Гатто...

Вокруг него собралась толпа озадаченных золотоискателей. Один только бармен оставался недоверчивым. Не впервой ему делают заказы, которые потом остаются неоплаченными.

— Деньги вперед! — просипел он.

— Как! — возмутился Джованни. — Ты, значит, мне не веришь? Мне?!

— Видели мы таких оборванцев, которые только и норовят надуть!

Эта обида была последней каплей, переполнившей чашу. Джованни вытащил из кармана опал и покрутил им перед глазами бармена.

— А это что, болван?

Вот так и получилось, что Джонни Кенгуру не только не удалось застолбить участок, но он сверх того и разболтал своим друзьям то, о чем до этого твердо решил молчать. Он уже собирался точно описать, где находится месторождение, но тут в нем проснулась прежняя осторожность. В его пьяном сознании вдруг захлопнулись какие-то створки, перекрывшие поток его многословных речей. Он закрыл рот и двинулся заплетающейся походкой к выходу. Но теперь уже друзья не собирались отпустить его так легко. Они подхватили его под руки и потащили назад. Это были старые охотники за счастьем. Им тоже хотелось пощипать немного золотую птичку.

Внезапно двери пивной распахнулись, и в нее вошел человек суровой и даже угрожающей наружности, со строгим выражением на лице — полицейский инспектор Том Риджер. В его крепко сбитой фигуре, в движениях, в стальном взгляде глаз было что-то властное. Все обитатели городка боялись его.

— Восемнадцать часов! — произнес он тихо. — Почему не закрываете?

Хозяин бара посмотрел на часы. В суматохе он забыл выпроводить посетителей. А это было серьезным нарушением закона. В восемнадцать часов все мужчины должны были покидать пивнушки и расходиться по домам. Одни только горькие пьяницы продолжали пить, но уже в более дорогих заведениях, где отпускали напитки покрепче.

Том Риджер молчал, вперив взгляд в Джонни. С минуту он как бы изучал его. Потом рявкнул, словно бичом хлестнул:

— А ты, пьяница, пойдешь со мной! Протрезвишься в участке!

Толпа зашумела.

— Да ведь он... — подал голос Билл Скиталец. — Он нашел опалы.

— Пьяные бредни! — отрезал инспектор. И крепко ухватил Джонни за руку.

— А ну, пошли со мной!

Он отвел его в участок, который находился напротив бара, втащил в кабинет и закрыл двери.

— Болван! — вдруг набросился он на Джованни. — Вместо головы — сумка кенгуру! Не мог не трепать языком? Сейчас уже вся Алиса знает. Теперь шагу нельзя будет ступить, чтобы все они не потащились вслед за нами.

Пьяный Джо пробормотал:

— Почему это за нами? Опалы — мои!

— Были бы твоими, если бы ты держал язык за зубами. А сейчас они наши. Нам вдвоем надо подумать, как бы не упустить их из рук. Кто знает, что еще может случиться до понедельника. Остается одно — испробовать старый способ. Доберемся туда первыми, огородим участок веревкой и — за лопаты.

— Не пойдет! — заерепенился Джованни. — Они мои! Ты куда примазываешься?

Том Риджер ухмыльнулся.

— Выбирай! Что лучше — делить со всеми или только со мной?

И, пока арестованный колебался, он добавил:

— Ну а если не хочешь со мной по-дружески... Сам ведь знаешь...

Джованни моментально протрезвел. Да, он знал. И не забывал этого. Он полностью в руках инспектора. Чувствуя, что он загнан в угол, не имея выбора, Джонни ответил:

— Ну, ладно уж!

Инспектор положил руку ему на плечо.

— Я был уверен, что мы с тобой договоримся.

Они решили тронуться в путь поздно ночью. А до того времени, чтобы уберечься от жадных до легкой наживы дружков, Джованни должен был сидеть под арестом. Том отослал своему помощнику, который отдыхал в это время в Дарвине, телеграмму, которой прекращал его отпуск и приказывал незамедлительно вернуться на службу.

Выступили они, как и договаривались: Джонни Кенгуру в кузове арестантской машины, Том Риджер — за рулем. Город спал. На улицах им не встретилось ни души. А вот и последний дом остался позади. Возле дороги, рядом с надписью на щите, предупреждавшей, что до следующей лавки 168 миль, чернел силуэт автомобиля, в котором за рулем сидел скелет лошади, а на заднем сиденьи — скелет коровы. Это было оригинальным предупреждением неопытным путешественникам, чтобы они запаслись перед дорогой достаточным количеством бензина и воды.

Том остановил машину. Джонни перебрался в кабину и сел с ним рядом. И снова размечтался. Эх, упустил половину! Ну да и остальное — все же немало: «ДЖОВАННИ ГАТТО И ТОМ РИДЖЕР». Тоже неплохо.

Их никто не преследовал. Еще в темноте они добрались до того места, где Джонни сел в попутный грузовик. Здесь полицейский фургончик свернул с шоссе и запылил прямо по пустыне.

У Тома была одна безобидная страсть — транзистор. Но удивительный это был транзистор: такой маленький, что свободно помещался в кармане его рубашки, зато неожиданно мощный. Довольный тем, что им удалось ускользнуть от погони, Том включил приемник. Раздался оглушительный смех. То был голос кукабурры — зимородка-хохотуна, служивший позывными австралийского радио.

К обеду они добрались до подножия гор, откуда надо было идти дальше пешком. А еще через несколько часов они подошли к заветному оврагу. На том месте, где Джованни прошлой ночью соорудил чучело, которое дикари искололи копьями, сейчас не было ничего, кроме пепла от костра.

— Да тебе это все просто показалось! — пошутил Том. Джонни Кенгуру с опаской посмотрел на крутой склон горы.

— А что, если они вернутся?

— Пусть попробуют! Неужели нас могут испугать несколько голых дикарей? Это с нашими-то ружьями? И с таким количеством патронов!

Они выбрали холм, на который можно было бы отступить в случае нападения. Сложили там фляги с водой, продукты и спальные принадлежности. Взяли только по одной лопате и оружие. И принялись за работу.

Внезапно Джонни выронил лопату и дрожащей рукой указал на что-то впереди. Том проследил за направлением его руки. И вытаращил глаза. Вдали, метрах в пятистах-шестистах, посреди какого-то болота, гордо вышагивал страус эму. Настоящее страшилище! Ростом метров десяти! Ноги — пятиметровые шершавые колонны, туловище больше, чем у слона, а на нем еще одна колонна — шея с метровой головой. Страусиха вела за собой выводок пестрых, в полоску, страусят эму, каждый из которых был размерами с обыкновенного страуса. Старая птица огляделась по сторонам и повела свой выводок на юг. Все быстрее она удалялась огромными пятиметровыми шагами, пока, наконец, не исчезла в мареве пустыни.

— Теперь тебе ясно, почему никто не может их поймать? — промолвил Том, облизывая пересохшие губы. И снова взялся за лопату.

— А вдруг бывают и такие же большие ящерицы? — предположил Джонни. — Я кое-что о них слышал. В пустыне как-то пришлось остановить поезд, потому что на рельсах легла погреться на солнце десятиметровая ящерица.

— Ну?

— Машинист дал задний ход. А когда поезд снова вернулся к тому месту, на полотне ящерицы уже не было.

Том пододвинул свое ружье поближе.

Пятнадцать минут спустя Джонни нашел опал. Не прошло и получаса, как раздался и радостный возглас Тома. От безумной радости оба начали прыгать и обниматься. Не ошибся, значит, Джонни Кенгуру. Он действительно наткнулся на богатую жилу. Они засунули свои драгоценные находки в карманы и продолжали рыть, загипнотизированные мечтами о сокровищах, которые ждали их в каменистой почве.

И даже не заметили, как перед ними появились их приятели из Алис-Спрингс.

Билл Скиталец разразился оглушительным смехом:

— Следующий раз я ставлю выпивку! Перехитрили мы вас!

Искатели сокровищ застыли потрясенные. Том Риджер едва сдержал гнев. Первым его желанием было схватить винтовку и перестрелять их всех. Однако он не стал этого делать. Здесь были стрелки и получше, нежели он. Притом их было только двое против по меньшей мере тридцати отчаянных голов, авантюристов, собравшихся со всех уголков земного шара.

А Билл Скиталец продолжал смеяться:

—И как это вы не догадались, что мы расспросим водителя грузовика... Что я, например, могу раньше вас добраться до нужного места на мотоцикле и дождаться вас, спрятавшись в кустарнике, проследить, куда вы направляетесь, и по следам от колес привести остальных...

Он положил руку на плечо Джонни.

— Не хмурься, дружище! Хватит и тебе, хватит и нам. По-братски мы все вместе несли свою нищенскую долю, что же ты сейчас не хочешь делить счастье?

Делать было нечего. Джованни опустил голову. В его сознании погасла неоновая надпись «ДЖОВАННИ ГАТТО» над двадцатиэтажным зданием небоскреба.

Крум Димов

заметил острый плавник, который резал воду позади его сестры, и спрыгнул в воду. Но он знал, что, если случится беда, помочь он не сможет. У австралийских берегов встречаются самые кровожадные акулы. А Мария, не подозревая о грозящей ей опасности, неслась по волнам к берегу, стоя на пластмассовой доске.

Даже если он ей и крикнет, она не услышит его. А если и услышит, положение может стать еще хуже. Она, чего доброго, испугается и потеряет равновесие. А если упадет в воду, на спасение надежды нет. Доска летела к берегу, а застывшему от ужаса брату казалось, что она едва движется.

И тут девушка упала. Доска перевернулась, и Мария исчезла в морской пене. Но до берега было уже близко. Вот она! Мария показалась из воды, встав на песчаное дно. Однако акула не прекратила преследования. И только сейчас девушка заметила ее. Крум был уверен, что она не потеряет голову от страха. Он знал свою сестру. Мария подняла доску и обрушила ее на приблизившегося врага. Черный плавник повернул назад, но затем снова возвратился. За это время девушка уже успела сделать с десяток шагов к берегу. Во время второй атаки акула получила еще один удар. И тогда прекратила преследование.

Крум встретил свою сестру на полдороге к берегу. Ему так и не пришлось вмешаться. Без единого слова он взял у сестры доску и тронулся вслед за ней. И только когда они добрались до старенького «холдена», оставленного на поляне над пляжем, Крум процедил сквозь зубы:

— Со мной на море ты больше ни разу не поедешь!

Не отвечая брату, Мария села за руль. «Холден» сорвался с места и бешено понесся по дороге, которая вилась вдоль зарослей мангровых кустарников. Крум схватил сестру за руку.

— Остановись!

Мария резко остановила машину.

— Хватит сумасбродств! С самоубийцами я ездить не намерен!

— Тогда веди сам! — ответила ему Мария.

Крум пересел на ее место.

Дорога врезалась в джунгли. Пальмы, бананы и бамбук сплелись в неразличимый зеленый хаос, над которым высились огромные эвкалипты и фикусы с дисковидными корнями, лавры, древовидные папоротники и молочай, увитые ползучими ротанговыми пальмами и их лианами с похожими на лютики цветами. По стеблям и ветвям деревьев словно мох взбирался наверх травянистый папоротник. Вьющийся папоротник переплетался с беспорядочной сетью других лиан. По деревьям носились сумчатые белки. Вспугнутая древесной змеей, одна такая белка-летяга отделилась от дерева, нависшего над их головами, легким четырехугольным воздушным змеем плавно пролетела по воздуху, расправив кожаную перепонку между лапками, и метров через сто опустилась на ветку другого лесного великана.

— Ты знаешь, что они опыляют эвкалипты? — спросила Мария так, словно ничего до этого и не произошло. Крум молчал. Он все еще сердился на сестру. Мария, словно ничего не замечая, продолжала.

— Летяги питаются почками. Но не отказываются и от нектара эвкалиптовых цветов. И таким образом их опыляют. То же делают и сумчатая мышь, и сумчатая соня...

— Хватит! — оборвал сестру Крум. — Знаю...

Отовсюду доносились резкие крики попугаев какаду, которые прыгали по веткам деревьев или кувыркались, ухватившись за ветки клювами. На одном сухом дереве спали, повиснув вниз головами, гигантские летучие мыши — летучие собаки. Они дожидались ночи, чтобы отправиться в очередной набег на фруктовые сады. Потом через дорогу перебежал испуганный каузар, похожий на страуса, с голой ярко раскрашенной шеей. В густых кронах деревьев порхнула райская птица, сверкнула золотым облачком и исчезла в листве.

Под колесами машины застучали доски настила деревянного мостика через небольшую речушку. Испуганные утки, гуси, цапли, журавли и пеликаны разлетелись во все стороны между двумя стенами джунглей. С илистого берега соскользнул в воду вдруг оживши ствол дерева — крокодил. Оказавшись в безопасности, он секунду смотрел на них своими желтыми глазами и тут же погрузился на дно.

Крепко держась руль, не отрывая глаз от поворотов дороги, Крум, казалось, не замечал своей сестры, которая вертела головой из стороны в сторону, то и дело показывая рукой на какое-нибудь новое животное, на новый красивый вид или на необычной красоты цветок.

Отец их, Стефан Димов, покинул Болгарию тридцать лет назад, долгое время скитался по свету и наконец осел садовником в этой стране в городе Вирджиния, возле Аделайды, прозванной «Столицей болгар в Австралии». В Вирджинии есть даже улица София. Находясь вдали от родины, иммигранты все же не забывали ее. Часто мечтал о ней и уставший уже от жизни Стефан Димов. Хоть бы раз снова ее увидеть, дожить бы там свои дни. Но ему так и не удалось осуществить эту мечту. То одно неотложное дело, то другое... Пока не хватил его удар. Прежде чем испустить дух, он наказал своему сыну: «Поезжай, сынок, в Болгарию! Вместо меня положишь цветы на могилу бабушки и деда!»

Тогда Крум пообещал выполнить завет отца, не особенно задумываясь. Но вот, уже прошло три года, а у него все не было на это ни времени, ни денег.

Стефан Димов был человеком необразованным. И потому решил во что бы то ни стало дать образование детям. Оба они закончили университет: Крум стал психологом, его сестра — агрономом. Надо было, пожалуй, наоборот сделать, да откуда им было знать. Особенными были дети Стефана Димова: сын — спокойный, тихий, а дочка — ну, сорванец сорванцом. Каждый из них занялся тем, к чему его влекло. Получил Крум диплом и начал искать работу. Нашел ее легко. Любая более или менее солидная фирма нуждается в психологе — для рекламной службы. Но уже в первые дни он повздорил с шефом. Крум полагал, что реклама — это информация, а не ложь. А так как обманывать он не умел, ему пришлось уйти со службы.

Психологи нужны были и в полиции. Он стал полицейским, для того чтобы бороться с обманом и преступлениями. Но и здесь все оказалось не так, как он себе представлял. Только отсюда уйти было уже не так легко, как из рекламы. Его шеф, Том Риджер, крепко держал его в руках. Крум и пикнуть не мог. Конечно, виноват в этом был сам Крум, вернее, его слабость к тотализатору. Верно, вся Австралия играла на скачках, но в меру. А он меры не знал. Расплатился как-то чеком без покрытия. А этот чек, неизвестно какими путями, оказался у шефа. Том Риджер пообещал, что замнет скандал, а на следующий день предложил своему помощнику закрыть глаза на некоторые факты во время одного расследования. Услуга за услугу. Крум и не заметил, как запутался. Так запутался, что теперь и не знал, как выбраться из всего этого.

В отпуск он поехал с радостью и облегчением. Уехать, забыть на время обо всем. Дарвин был прекрасным городом, со всей романтикой тропиков. Море с рифами, акулами и морскими змеями. Джунгли, полные зверей и птиц. Купанье, прогулки, охота. Только бы Мария была более рассудительной. А у нее то и дело происшествия — то с акулой, то с крокодилом, то с автомобилем. Наказание, да и только!

Наконец, они добрались до города, расположенного на небольшом полуострове, с прямыми, утопающими в зелени улицами и одноэтажными домами. Дневная жара еще не спала, и поэтому прохожих на улицах было мало: служащий в белых шортах, насупленный солдат да раскачивающийся при ходьбе моряк. Вот прошла белая женщина, за которой несла покупки цветная служанка. На тротуаре оживленно беседовали трое тощих китайцев с черными зонтиками. Несколько усталых японцев — ловцов жемчуга — возвращались с моря. Толпа туристов щелкала фотоаппаратами, снимая восседавшего на верблюде полицейского, который важно улыбался им со своего высокого седла. У каждого туриста под мышкой — препарированный коала. Ни один иностранец не уезжает без такого сувенира. А чем иначе докажешь, что был в Австралии? И не важно, что чучела эти сделаны из шкуры кенгуру, потому что бедные сумчатые мишки уже находятся под охраной закона.

С витрин магазинов им кивали головами утонувшие в сугробах серебристой ваты с мешками подарков за плечами белобородые деды-морозы. Приближалось Рождество, веселый праздник, который здесь, в Южном полушарии, приходится на самый разгар лета. Воздух горячий, словно из печи. Одежда прилипает к потному телу.

В вестибюле гостиницы портье вручил ему телеграмму. Крум пробежал ее глазами. Нахмурился. Почему это так грубо прерывают его отпуск? Но делать было нечего. Приходилось выезжать незамедлительно. Еще более недовольная, чем ее брат, Мария пошла собирать вещи. И уже через пятнадцать минут они оба направлялись к Алисе.

— Зачем это ты так понадобился твоему Эму? — спросила с насмешкой Мария.

Крум давно знал, что сестра не выносит самонадеянного Тома Риджера, который из кожи вон лез, чтобы понравиться ей. Мария прозвала его Эму, потому что, говорила она, инспектор напоминал ей эту надутую птицу.

Крум неуверенно ответил:

— Наша работа полна неожиданностей. Преступники не сообщают нам о своих планах.

— Уж не появились ли снова египетские находки? — с издевкой сказала Мария.

Крум с досадой пожал плечами. Эти находки отравляли ему жизнь. То в Сиднее, то в Мельбурне появлялась какая-нибудь египетская монета, какая-нибудь статуэтка или скарабей, которые якобы были найдены на австралийской земле. Многие из этих находок оказывались после проверки фальшивками, вернее настоящими древностями, которые были найдены в Египте, но привезены и зарыты в Австралии. И это было не просто сенсацией, пустым шумом. В мире имелось много миллионеров-снобов, готовых платить за такие вещи бешеные деньги. Но что было хуже всего, так это то, что большинство следов мошенничества вели в Алису. Начальство настаивало, ругало, требовало от Тома Риджера и Крума Димова обнаружить центр. Легко сказать — обнаружить, а как?

— И все-таки некоторые из них настоящие, — сказала девушка.

— Именно они-то и мешают нам распутать это дело. Если бы не они, все сводилось бы к мелкому мошенничеству. А тут экспертизы, консультации, египтологи, геологи — да еще из Европы, да из Америки. А они дают такие заключения, что хоть стой, хоть падай: «Есть основания предполагать...», «Если принять во внимание, что...» Попробуй с таким туманом отдать кого-нибудь под суд и не потерять при этом работу... И все же большинство этих находок — подделки... Из-за жажды наживы... А иногда и ради славы...

Мария дернула плечом.

— По крайней мере, некоторые из этих находок бесспорны. Я видела их своими глазами. На реке Гленелг, в двух днях езды от Перта. Там в пещерах высечены человеческие фигуры — в одежде, носы орлиные. Аборигены же — голые и носы у них приплюснутые. А наскальные изображения нильского лотоса возле Кернса?

— Лотос и сегодня кое-где встречается в Австралии.

— Да, но мы знаем, что это не эндемическое, не местное растение.

— Какая-нибудь птица перенесла его семя, — возразил Крум. В нем пробудился скептицизм полицейского.

— Ну а барельеф носорога в пустыне? А загадочные колодцы в скалах возле озера Маккай?

Наконец она произнесла то, что давно носила в себе:

— Почему-то мне кажется, что и Эму замешан в этой афере... Какое-то чувство...

Крум вздрогнул. Но ничего не ответил. Только крепче сжал руль. Невольно нажал на педаль газа.

Постепенно джунгли поредели. Исчезли пальмы и панданусы. Вскоре показались и поляны, заросшие лесным сорго, буйвольской и кенгуровой травой. Время от времени мелькали массивные термитники высотой в два человеческих роста. Телеграфные столбы были металлическими. Будь они из дерева, термиты давно бы их уничтожили. Неподалеку виднелись несколько заброшенных рудников. Уран, который здесь добывался, иссяк, и предприятие закрыло рудники. По скалам, которые то здесь, то там возвышались над равниной, бегали маленькие кенгуру валлаби. Лес незаметно перешел в саванну с рассыпанными по ней не дающими никакой тени эвкалиптами, над которыми поднимались голубоватые облачка испаряющихся с листьев эфирных масел. Мимо их «холдена» проносились бешено мчавшиеся легковые автомобили. Хорошо, что за рулем сидел Крум. Мария бы не позволила, чтобы ее обогнали. Она была истинная австралийка. Для нее не было большей радости, чем с безумной скоростью нестись по шоссе. Тогда она словно не замечала множества разбитых машин, оставленных на обочинах дороги. Время от времени навстречу им летели, словно метеоры, грузовики с прицепленными домиками на колесах. Это с одного места на другое переезжали сезонники в поисках новой работы. Здесь яблоки соберут, там займутся рубкой сахарного тростника.

После долгого молчания Мария добавила:

— Есть в этом что-то. Что-то еще не раскрытое. Как мог около Дарвина оказаться каменный скарабей или же птоломеевская монета с рогатым Зевсом Амонским? Да и не только это — откуда в древности знали, что к югу от Африки находится Неизвестная южная земля, Терра аустралия инкогнита, Богатый золотой остров?

— Знаю! — оборвал ее Крум. — Знаю и об обычае туземцев островов Торресова пролива делать мумии. Знаю, что на Малайском архипелаге встречаются египетские имена, что в долине реки Иордан в Палестине найдена мумия, бальзамированная эвкалиптовым маслом. А эвкалипт — чисто австралийское растение. Знаю даже и то, что в египетских храмах есть рисунки подданных фараона неизвестной расы. Но и ты знаешь кое-что другое. Египтяне были плохими мореплавателями. Как же они тогда могли добраться до Австралии? Европейцы смогли это сделать лишь в XVII веке, когда научились управлять парусами своих кораблей.

— И раньше здесь бывали европейцы. На карте Ротса в шестнадцатом веке нанесена часть континента южнее Явы. А не так давно водолазы обнаружили возле побережья острова Габо испанский кувшин для вина четырнадцатого века. Хейердал переплыл океан на папирусной лодке...

По обеим сторонам дороги ширилась саванна — бескрайняя и пустынная. То и дело виднелись торчащие из земли белые стволы мертвых эвкалиптов. Это фермеры, для того чтобы расчистить свои пастбища, высушили их, вырезав на стволах кольца коры. Время от времени от шоссе отделялись выбитые в красной почве, гладкие как асфальт, дороги. И там, на каждой развилке, к деревянному столбу был прибит большой почтовый ящик с названием фермы. Все пространство было рассечено на бесчисленное множество четырехугольников, огороженных колючей проволокой, на которых паслись коровы. Без пастухов. Только пастбища, ограды, коровы и ветряные насосы, которые наполняли автоматические поилки. Время от времени одни коровы отправлялись к водопою, оставив своих телят под надзором других коров. Так они оберегали их от диких собак динго.

— Умно! — произнесла Мария. — Беда только, что собаки еще умнее. Несмотря на все меры предосторожности, большинство телят становятся жертвами динго. Потому здесь и нет овец. Один смельчак попробовал было использовать эти прекрасные пастбища под разведение овец. Так за один год хищники зарезали шестьдесят тысяч голов. Смельчак, естественно, разорился.

Специальностью Марии была фитопатология, болезни растений. Но она была знакома и с овцеводством. Каждому австралийцу ясно, что оно собой представляет. «Золотое руно» мериносов все еще оставалось основой экономики страны. Были даже такие фермеры, которые за успехи в овцеводстве получили аристократические титулы.

Стадо эму попыталось пересечь шоссе, испугалось грохота мчащейся машины и понеслось через поле. Один эму налетел на ограду, запутался в проволоке и разорвал ее. Остальные попытались перескочить через ограду и порвали проволоку окончательно. За это их так и ненавидят фермеры.

В одном месте на дороге остановился грузовик с прицепами, автопоезд. Несколько цветнокожих ковбоев гнали по направлению к нему предназначенных на убой коров. У выхода из загона стояли двое работников с электрическими батареями в руках. Если какое-нибудь животное вдруг упрямилось, они прикасались к нему электродами, и оно трусило покорно к прицепу.

Примерно через полчаса езды заглох мотор. Крум взглянул на шкалу бензобака. Горючего было достаточно. В чем же тогда дело?

Занятые мотором, они не заметили, как вокруг них собралась толпа полуголых темнокожих, которые с любопытством стали просовывать головы под капот. Крум попытался было заговорить с ними на языке аранда, на котором он кое-как мог объясняться. Но те только пожимали плечами. Да разве на одном языке разговаривают австралийские аборигены? Тогда Крум попыталсь объяснить им жестами, чтобы они толкнули машину, надеясь таким образом завести ее, а сам уселся за руль. Но они стояли неподвижно и лишь отрицательно качали головами.

Сердитый, он выбрался из машины.

— Ну и дикари! Почему не толкаете?

— Потому что вы не включили скорость, — ответил ему один дикарь на английском языке. — Как же она заведется?

Тут в свою очередь Крум уставился на него, как дикарь. Оказалось, что это были батраки и шоферы с ближних ферм. Аборигены не могут жить долго без своего племени. Порою просыпается в них тоска по степи и вольной жизни, и они возвращаются к ней на месяц-два. А потом, удовлетворив свой скитальческий инстинкт, снова поступают на работу.

Двое цветных быстро обнаружили сгоревший конденсатор. А запасного у Крума не было. Тогда один из аборигенов сказал:

— Теперь ждите, когда проедет какая-нибудь машина! И они снова двинулись в путь своей упругой походкой неутомимых пешеходов.

— Вот так дикари! — засмеялась Мария, глядя на брата, который все еще не мог опомниться от изумления.

Вскоре на дороге показался грузовик. По австралийскому обычаю водитель был обязан поделиться с ними своими запчастями. Но и у него не было конденсатора. Шофер пообещал послать им необходимое с попутной машиной, когда доберется до ближайшей мастерской.

— А до тех пор можете стрелять кенгуру! — посоветовал он им на прощание.

Метрах в пятистах от места происшествия виднелся какой-то одинокий дом. Они постучались в дверь. Никакого ответа. Нажали на ручку. Незаперто. В Австралии часто встречаются такие дома, брошенные владельцами, когда тем становится не под силу переносить одиночество. Брат и сестра вошли в дом. Стали готовиться ко сну. Они и не думали охотиться на кенгуру. Мария была прекрасным стрелком, а ее брат — чемпионом по стрельбе по тарелочкам. Однако по живым существам ни она, агроном, ни он, психолог-полицейский, никогда не стреляли.

— Не могу я их убивать! — сказала Мария. — Таких кротких и безобидных!

— А пастбища? — поддел ее брат.

— И там вред невелик. Кенгуру, как и все другие дикие животные, не едят все подряд, как овцы, коровы или лошади. Дикие животные выбирают свой корм. Одни предпочитают одну траву, другие — совсем иную. После кенгуру могут пастись и овцы. А после овец — никто. Выстригают, как косилка, даже чище косилки.

— В Мельбурне открыли школы для кенгуру, — вспомнил Крум. — Учат их косить траву машинами и играть с детьми в футбол.

— Люди понемногу начинают отвыкать от своего высокомерия, начинают признавать некоторые умственные способности у животных. У собаки, у дельфина. Однако все еще считают кенгуру животным тупым и глуповатым. А в сущности это очень понятливое и спокойное животное, и привязывается к людям даже больше, чем сами люди привязываются друг к другу.

Снаружи стало прохладно. Они разожгли камин, поужинали и легли спать.

Утром Крум нарубил две охапки дров в придорожном кустарнике и положил их вместо тех, что они сожгли прошлой ночью, чтобы ими могли воспользоваться другие потерпевшие аварию на дороге. Потом он положил в буфет несколько банок консервов.

Снаружи раздался грохот, и Крум выбежал из дома. Это прибыл грузовик, на котором ему привезли конденсатор. Крум подбежал к грузовику, расплатился с шофером, и они сердечно распрощались, пожав друг другу руки.

Брат с сестрой снова тронулись в путь.

Река Катрин часто пересыхает настолько, что воды в ней не хватает даже на то, чтобы вымыть машину, к тому же это единственная река на сто пятьдесят километров вокруг. Но сейчас она вышла из берегов и залила даже шоссе и мост. Однако австралийцы привыкли ко всяким неожиданностям. Крум Димов накрыл радиатор брезентом, на выхлопную трубу надел резиновый шланг, так что получилось нечто вроде дыхательной трубки, какими пользуются пловцы под водой, и смело дал газ. Вода была глубиной не более полуметра, и «плаванье» завершилось благополучно.

В городке Катрин они заправились только горючим. В городе имелись гостиница, несколько баров, церковь, почта, кинотеатр и магазин. А что еще было нужно его жителям, которых насчитывалось не более тысячи человек? Будь их здесь больше, тогда бы они устроили и ипподром, чтобы не ездить в другие города играть на тотализаторе.

Они двинулись дальше. Местность незаметно перешла в дикую пустыню, пересеченную рядами красных холмов. Лишь вдоль шоссе, в кюветах, где во время дождя собиралось немного воды, росли низкие эвкалиптовые кусты, сплетавшиеся в живую изгородь.

Они заправили машину бензином еще раз в Тенант-Крике и покатили дальше. Пейзаж вокруг становился все более пустынным и безжизненным. Несколько раз они останавливались в городках — заправиться горючим. Чтобы наверстать потерянное время, они решили ехать и ночью, сменяясь за рулем каждые два-три часа.

В Алис-Спрингс они влетели на рассвете и остановили свой «холден» возле полицейского участка. Внутри дежурный сержант играл в карты со следопытом Бурамарой. Аборигенам не разрешалось ночевать в городе. Но Бурамара был метисом, от белой матери и чернокожего отца. В Северной Территории метисы имеют гражданские права. Но стоит им переехать в другой штат, как они эти права теряют.

Полицейский доложил:

— Инспектор в отпуске. Оставил вас своим заместителем.

— Это понятно! — махнул рукой Крум. — Но почему надо было давать телеграмму, торопить, как на пожар. Я уж было подумал, что мафия перенесла свою штаб-квартиру в Алису.

— Он отправился за черными опалами, — ответил сержант.

— Что вы сказали?

— Джонни Кенгуру нашел неслыханное месторождение черных опалов. И все посходили с ума.

— А вы? Почему вы не сошли с ума? Полицейский устало улыбнулся.

— Я всю свою жизнь потратил, гоняясь за неслыханными месторождениями. За бриллиантами, опалами, золотом. Теперь уже ни за чем не гонюсь. Ты копаешь — другой богатеет.

Рассерженный, Крум повернулся к своей сестре:

— Так вот, оказывается, в чем дело! Он будет опалы добывать, а я должен хватать вечерами пьяниц и карманников. Но Том Риджер жестоко ошибается. Я отправляюсь за ним.

Заметив жадный блеск в глазах брата, Мария схватила его за руку.

— Брось ты эти опалы! Занимайся своей работой! Раз все туда ринулись — значит, все участки уже захвачены.

— И я себе отхвачу участок! — вырвался он. — Не удерживай меня!

Тут в их разговор вмешался Бурамара, следопыт.

— Инспектор, не езди туда! Дурное это место, проклятое. Беда будет.

— Какая беда, Бурамара?

— Там горы Радужной Змеи. Ты слышал о ней? Эта огромная змея может за раз проглотить десяток кенгуру. И светится, как радуга. Кто ее увидит, умирает. К ее обиталищу белый человек не может приблизиться, потому что он не знает заклинаний. Черные люди ходят к ее логову с песнями, гремя магическими трещотками.

— Сам-то ты ее видел? — спросил развеселившийся Крум. — Уж больно живо ты ее описываешь!

— Кто ее увидит, не сможет ничего описать! — обиделся следопыт.

— Уж не бабур ли это, гигантская змея? — вмешалась в разговор Мария.

— Нет. Бабур — это змея вроде тайпана. Только больше и ядовитее. Даже если она укусит тень человека, он умирает.

— Тогда, может быть, бунип? — спросила Мария. Как всем натуралистам, ей хотелось узнать побольше о таинственном чудовище, о котором рассказывают легенды аборигенов.

Бурамара покачал головой.

— И не бунип. Бунип не змея, хотя сила у него такая же. как у Радужной Змеи. Когда чернокожие заметят его в воде, они падают ниц, чтобы не видеть его глаз.

— А что может мне сделать Радужная Змея?

— Проглотить, лишить разума. Сделать посмешищем в глазах людей. Радужную Змею охраняют ир-мунен — собаки с женскими ногами, и билау — люди с ястребиными лапами. Караулят ее ощипанные страусы эму. А вокруг бродят зайцы величиной со слонов, кенгуру величиной с церковь и огромные крокодилы.

— Прямо уж столько всего! — засмеялся Крум. Но Мария вдруг стала серьезной. У этой сорвиголовы была привычка бросаться из одной крайности в другую.

— Здесь нет ничего смешного! Когда-то, в меловой период, эта земля была дном моря. И сейчас уровень воды в озере Эйр на двадцать метров ниже уровня моря. По ее берегам бродили динозавры яйцееды, которые действительно походили на ощипанных страусов. Впоследствии их место заняли внешне похожие на зайцев дипродонты, величиной с носорогов, а также гигантские кенгуру и страусы. Почему нельзя допустить, что некоторые из них дожили до исторического времени и что это именно они вошли в мифы аборигенов?

Крум перебил ее:

— Ну да, это как раз в твоем вкусе. Можешь сходить с ума, скитаться в поисках того, чего нет.

Она ничего не ответила.

Вдруг полицейский вспомнил еще:

— Джонни Кенгуру рассказывал, будто трава и деревья там погибают. Белеют и погибают. Все до одного. Будто под ними остается только голая земля и скалы — и больше ничего.

А Бурамара добавил:

— Это Радужная Змея предупреждает: «Белокожие! — говорит она. — Уходите! Не то погибнете, как белые травы». Знаете сказку об искателях опалов? Не знаете? Двое братьев нашли жилу. Три месяца они копали, погибая от голода и жажды. Наконец добрались до опалов. И один брат убил другого. Опалы сводят белых с ума.

Мария прервала его. В недавней сорвиголове вдруг проснулся ученый фитопатолог.

— Бурамара, а как выглядят белые растения? Сморщиваются, гниют, становятся ломкими?

— Джонни рассказывал, что они сперва начинают желтеть, становятся все светлее и светлее, а затем белеют. И только тогда никнут к земле. Белизна ползет с гор и заливает здоровые растения.

Она задумалась. Словно бы забыла обо всем остальном: опалах, гигантских кенгуру и зайцах. И стала рассуждать вслух:

— Зеленым цветом растения обязаны хлорофиллу. Все растения. Если листья обесцвечиваются — значит исчезает хлорофилл. В полной темноте он не образуется. Но чего-чего, а солнечного света здесь хватает. Если бы недоставало магния или других микроэлементов, поражения не были бы такими молниеносными. «Белизна ползет». Что же это может быть? Жуки, черви? И это происходит в моем районе...

Крум оборвал ее размышления:

— Пошли! Потом будешь думать о своих растениях!

Она схватила его за руку.

— Я еду с тобой! Я должна понять, в чем там дело!

— Нет! — попробовал возразить ей Крум. — Ты не знаешь, что представляют собой мужчины, охваченные жаждой наживы. Ты не представляешь себе, что это за сборище авантюристов.

Похоже было, что он все-таки не знал своей сестры как следует. Она вскочила и двинулась ему навстречу — маленькая, хрупкая, но решительная.

— На этот раз я собираюсь заняться кое-чем всерьез!

Гурмалулу

должен был умереть. Его осудил по неписаному закону племени мудрый Джубунджава, который следил за соблюдением закона. Джубунджава был самым старым в роду, Джубунджава знал все предания и мифы, он знал все о духах и о чурингах, он умел колдовать и обезвреживать злые чары.

А Гурмалулу совершил грех. Он и сам сознавал свою вину. И поэтому сейчас покорно лежал лицом вверх на подстилке из травы и ждал смерти. Раньше, когда он был еще живым Гурмалулу, а не осужденным мертвецом, он, как и все черные люди его племени, спал лицом вниз. Если спишь на спине, душа может выскочить из открытого рта и больше не вернуться назад. Сейчас же душа должна была его покинуть.

Джубунджава перед этим направил на него заостренный магический жезл, сделанный из человеческой берцовой кости, и произнес зловещее заклинание:

— Когда захохочет бессмертный мальчик Табала, Гурмалулу умрет!

Бессмертный мальчик Табала — это была кукабурра. Скрывшись в кроне дерева, что стояло напротив, она сжимала в когтях пойманную змею. Эта птица предвещает беду. Даже змеи ее боятся. И вот сейчас от нее зависело, когда умрет Гурмалулу. А она не спешила. Мучила его. Сидела на ветке и с довольным видом оглядывалась по сторонам.

Гурмалулу не знал о существовании естественной смерти. Человек умирает или от раны, или от колдовства. Совершить колдовство — дело простое. Стоит только направить на врага магический жезл или подбросить его ему в хижину, на видное место, и человек умрет. Но тогда близкие жертве люди должны отомстить. Когда душа выходит через рот, она переселяется в какой-нибудь камень, дерево или пещеру. И живет там долго, пока мимо не пройдет женщина, которая ждет ребенка. Тогда эта душа вселяется в ребенка. Гурмалулу окинул взглядом поле. Он заметил камень, похожий на человеческую голову. Хорошо, если его душа поселится в этом камне. Только бы камень был свободным! А потом? В какого ребенка он перейдет? Эх, если бы ему посчастливилось родиться длинноносым белым человеком, чтобы не бегать от белых! Не смотреть все время в землю, а задрать свой длинный нос вверх и ходить, хвастаясь им!

С того места, где он лежал, осужденный мог видеть в двадцати шагах от себя все свое селение. Оно представляло собой несколько навесов, которых было столько же, сколько пальцев у него на руках. Навесы были сплетены из веток и покрыты листьями. По одному на человека. Мужчины сидели снаружи, скрестив ноги, и готовили свои копья, приделывая к ним новые наконечники из камня, из разбитой бутылки или из фаянсовых изоляторов с телеграфных столбов. А для того чтобы придать им необходимую форму, попросту обгрызали их зубами. Такие наконечники непрочны, они ломаются после первого же броска. И каждый раз надо делать новый. Другие шлифовали свои каменные топоры, которые не надеваются на рукоятку, а прямо берутся в руку. Третьи обстругивали лангуро — в одно и то же время нож, щит и приспособление для метания копий. Четвертые скоблили каменными ножами свои бумеранги. Возле мужчин вертелись собаки, тощие и голодные, как и их хозяева. С ними племя ходило на охоту за кенгуру, собаки приносили убитых бумерангами птиц или же сами бумеранги, если они почему-либо не возвращались. Женщины плели из своих волос мешочки для собранных фруктов, размалывали семена травы, положив их на камень и ударяя сверху другим камнем, готовили пищу в деревянных корытцах, которые ночью служили колыбелями для грудных детей. Все они, мужчины, женщины и дети, были совершенно голыми, если не считать сплетенных из крепкой травы поясков для подвешивания добычи да повязок из эвкалиптовой коры на головах, которые не давали волосам падать на глаза. Только на ногах было нечто вроде сандалий, тоже из эвкалиптовой коры. На руках надеты браслеты из перьев попугая. Женщины украшали волосы цветами. А с другой стороны, за пределами селения, стояла уединенная хижина юношей, которые не имели права жить вместе с семейными, так как еще не прошли обряда посвящения. Юноши стояли прямо, как журавли, согнув одну ногу и упершись ею в колено другой, и разговаривали по-мужски.

Гурмалулу невольно предался воспоминаниям. Когда-то и он, как все, жил в хижине юношей. Он поселился там после того, как ему сказали, что он уже достаточно вырос и что стыдно все время вертеться возле своей матери. А до того времени он делал все, что ему заблагорассудится. Черные родители — не такие, как белые. Они все позволяют своим детям. Они учат своих детей, что и как надо делать, но не наказывают и не бьют их. Вот и сейчас Нгалбара показывал своему сыну, как читать следы животных, поясняя это рисунками на песке. Хорошо было тогда Гурмалулу! Все братья его отца были и ему отцами, все сестры его матери — его матерями. У него был один отец и две матери младше его самого. Но они умерли рано от какой-то болезни, от которой умирало много детей племени. Но он выжил. В раннем детстве ему сделали отверстие в перемычке носа. Джубунджава перед этим положил ему на нос кусок льда и держал до тех пор, пока Гурмалулу не перестал чувствовать носа. Тогда он проткнул ему хрящ костяным шилом. Сделал большую дырку, потому что отец хотел, чтобы его сын был красивым. В дырку продели толстую палочку, чтобы заткнуть ноздри. Считается очень красивым, когда мужчина дышит через рот, а не через нос. как женщины.

Однажды Гурмалулу тяжело заболел. Это было тогда, когда они встретили группу белых, которые все чихали и вытирали свои длинные носы белыми тряпочками. Многие дни Гурмалулу чихал и кашлял. Какой-то демон поселился в его груди и душил его. Ему не хватало воздуха. Он весь дрожал. Его то бросало в огонь, словно во время лесного пожара, то он замерзал так, будто лежал на льду.

Тогда Джубунджава сказал:

— Белые демоны несут с собой смерть. После них остается смерть. Лицо смерти — это лицо белых. Белые — демоны смерти.

И, глядя на Гурмалулу долгим взглядом, добавил:

— Он не умрет. Вши все еще ползают по нему. Если они покинут его, значит, он обречен.

И Гурмалулу не умер.

Там, в лагере юношей, он научился всему, что должен знать и уметь настоящий мужчина: метать копье и бумеранг, делать наконечники, читать следы. Наконец пришло время обряда посвящения в мужчины. С того времени на груди его остались рубцы. Он доказал, что достоин стать мужчиной. Выдержал все испытания: голод, жажду и раны от каменного ножа, которые нанес ему Джубунджава.

Все напрасно! Потому что сейчас он должен умереть!

А вокруг расстилалась все та же степь, поросшая редкой травой. Кое-где высились огромные эвкалипты; некоторые уже цвели, и их кроны казались сейчас розовыми облачками, венчающими длинные белые стволы; другие должны были распуститься позднее. На востоке степь переходила в поросшую кустарником пустыню. Мёлга — колючая акация — росла в обширных непроходимых зарослях кустарника, где прячутся ящерицы, змеи и птицы. Из ее веток черные люди делают свои копья и бумеранги. А еще дальше на восток начиналась настоящая пустыня с волнистыми дюнами.

На песке росла дьявольская трава спинифекс, через которую и кенгуру боятся проходить. Далее на восток, юг и север простиралась каменистая пустыня, на которой вообще ничего не росло. На западе возвышались горы, обиталище Радужной Змеи. Но это было за пределами района, в котором охотилось племя Гурмалулу. Оттуда пошел «белый потоп». Так Джубунджава называл побеление листвы. Сначала люди радовались, потому что, оставшись без корма на западе, все животные переместились сюда. Никто не помнил прежде такой охоты. Никто прежде так не объедался. Животные бродили почти возле самого селения. Вот и сейчас, куда бы ни устремлял свой взор Гурмалулу, всюду он замечал то кенгуру, то эму, то муравьеда или ехидну, то одичавшего верблюда, козу или осла. Они не бежали от засухи. Да ведь кенгуру выдерживает без воды до трех лун. Даже когда они пасутся там, где есть ручьи, и то пьют раз в пять дней. А вслед за ними шли и дикие собаки динго, приползали змеи, ящерицы и скорпионы, прилетали жуки. Деревья почернели от птичьих стай: розовые и белые какаду, зеленые волнистые попугайчики, пестрые нимфы, совиные попугаи.

— Хорошая дичь! — говорили люди.

А Джубунджава отвечал:

— Столько много дичи — не к добру!

Хотя люди ему и верили, но все же были довольны. Не всегда бывает столько еды. А что потом будет — об этом они не задумывались. Вот и сегодня мужчины отправлялись на охоту. Растянулись цепью. Загонят кенгуру в западню, а там самый ловкий охотник племени пронзит его своим копьем. Раньше, когда у него еще не тряслись руки от чрезмерного употребления виски, Гурмалулу тоже ходил на охоту. Это он, Гурмалулу, умел свистом подманивать эму; подбрасывая горячие угли в норы опоссумов, заставлял их вылезать наружу. Это он, лучше, чем кто-либо другой, мог вытаскивать, не оборвав, из земли трехметровых дождевых червей. Женщины сейчас уже не выходили со своими колышками для рытья. Сейчас, когда было столько мяса, мужской еды, не было нужды в женской пище, в корнях, травах и зернах.

Возле его навеса сидела Руби. Она уже выглядела вдовой. Голова у нее была посыпана пеплом, к телу прикреплены зеленые веточки. Она подбрасывала в костер смолистые ветки эвкалипта и окуривала себя их дымом. Ногтями она в кровь изодрала лицо и все тело. Для нее, как и для всего племени, он был уже мертв. А Руби была хорошей женой. Она приносила ему много пищи. Гурмалулу взял ее, как полагалось по старому обычаю. Молодой воин, красивый и сильный, с нависающими над глазами черными бровями и приплюснутым носом, с большим красивым ртом с толстыми губами, с волосами, собранными на затылке, заплетенными палочками и травами и посыпанными красной пылью, с телом, разрисованным черной и белой глиной, Гурмалулу стоял тогда в одном ряду вместе с шестью другими юношами племени. Они ждали перед хижинами соседнего селения, откуда навстречу им вышли девушки, предназначавшиеся им в жены, и теперь каждая стояла перед своим избранником, наряженная и желанная. Напротив него стояла она. Руби. Глядя на него, она то улыбалась, то бледнела. Брачный обряд весьма суров. Не каждая невеста выживает после него. По знаку старейшины каждый молодожен обрушивает на голову своей избранницы древко копья и относит ее, потерявшую сознание, в свадебную хижину. И Гурмалулу ударил Руби. Но до сих пор ни разу не пожалел об этом.

А сейчас он должен был умереть! Точнее, он уже был мертв. И его Руби — вдова. Теперь уже не он, а его братья, другие отцы будут рисовать на песке следы зверей, обучая его сыновей, которые сейчас испуганно выглядывали из-за хижины. Они смотрели на него, но приблизиться не смели. Потому что Джубунджава, торжественно восседавший перед своей хижиной, с длинной белой бородой, грубой как корневище спинифекса. следил за тем, чтобы никто не преступал закона.

— Белые несут зло! — так говорил Джубунджава. — Поэтому черные должны избегать белых. Им нельзя селиться в резервациях, им нужно вернуться в пустыню, подальше от белых!

А Гурмалулу продал свою душу белым. Не послушал старого Джубунджаву. И поэтому сейчас должен был умереть.

Всегда чего-то не хватало Гурмалулу. Вечный скиталец, как все черные люди, он решил посмотреть, как живут белые. Поэтому и пришел к белому колдуну, у которого было сто женщин. Звали его Мис-Си-Онер. Он купил у их племени сто девушек, но не жил с ними и не требовал, чтобы они носили ему пищу, а сам их кормил и только учил их писать какие-то знаки на бумаге и петь. Пришел к нему Гурмалулу, а тот показал ему крест, который всегда носил на шее, и сказал: «Это Иисус-тотем. Самый сильный тотем!» Затем он заставил Гурмалулу одеться в одежды из плотной хлопчатобумажной ткани и креститься. За это он давал Гурмалулу пищу и не требовал от него ничего другого. Хотя ему было и хорошо там, Гурмалулу не долго прожил у миссионера. Дух бродяжничества не давал ему задерживаться на одном месте. Он ушел и стал пастухом на одной ферме. Потом сбежал и оттуда. Нанялся рубить тростник. Не долго пробыл и на этой плантации. И снова вернулся к колдуну с сотней жен. Тот даже не рассердился на него. Он разрешил ему делать бумеранги и деревянных кенгуру, которые продавал иностранцам, а на эти деньги покупал еду для всех. Однажды приехал к ним «художник».

Так белые называют людей, которые рисуют не священные чуринги не дереве, а картинки на бумаге. И изображают не духов и демонов, не тотемы, а поля и деревья, горы и пустыни. Было очень смешно. Однажды и он сам попробовал рисовать. «Художник» дал ему лист бумаги и краски. И ничего у Гурмалулу не получилось. Он только все размазал. Но Гурмалулу не отчаялся. Когда они вернулись в миссию, он потребовал от Мис-Си-Онера новых листов и красок. Старик купил ему все это и оставил его заниматься рисованием. Гурмалулу мазал и рвал листы, мазал и рвал. Иногда, по воскресеньям, потому что только тогда это разрешалось, он ходил в кино. Он очень любил фильмы про ковбоев, которые только и делали, что стреляли и убивали друг друга сотнями.

И вот однажды (эх, лучше бы никогда не приходил этот день!) в миссию пришел мистер Том. Постоял у него за спиной, посмотрел на его мазню и спросил:

— Есть у тебя другие рисунки?

— Нет! — ответил Гурмалулу. — Я их рву.

Тогда мистер Том сказал:

— Больше не будешь их рвать! Будешь отдавать их мне. Уедешь из миссии. Станешь великим. Как Наматжира.

Гурмалулу слышал кое-что о всемирно известном черном живописце, ставшем академиком. Он был единственным туземцем, для кого власти сделали исключение, разрешив ему жить в Алис-Спрингс. Но он не согласился. Поставил условие, чтобы пустили все его племя, которое он кормил и поил. И так как ему отказали в этом, купил легковую машину и грузовик с прицепом, чтобы возить свое племя. Превратил их в моторизованных кочевников. Гурмалулу слышал также, что Наматжира покупал всем своим близким спиртное, хотя белые этого и не разрешают. Не знал Гурмалулу только, что значит «великий».

— У тебя будет много денег, — пояснил мистер Том.

— А зачем они мне? Мис-Си-Онер хорошо меня кормит.

Однако мистер Том так просто не сдавался. Он отвел Гурмалулу в свою машину и угостил его виски. Никогда раньше Гурмалулу не пробовал такого питья. Голова его затуманилась. И все вокруг стало красивее. Даже белый мистер Том уже не казался таким противным со своим длинным носом и ртом-щелью. Он уже не ощущал дурного запаха, который исходит от всех белых людей. И он ушел из миссии. Вернулся в свое племя. Начал рисовать. Мистер Том приходил каждую неделю, приносил ему бумагу и краски и уносил с собой то, что приготовил для него Гурмалулу. За каждый рисунок он оставлял по бутылке виски. Гурмалулу пил и угощал подряд всех мужчин, женщин и детей. И они пили и веселились. Только Джубунджава недовольно ворчал:

— Вот что приносят белые! Смерть и виски! И охотники уже не могут держать копье, не могут метать бумеранг.

Но спирт был сильнее его гнева. Поэтому никто его не слушал.

Однажды в селение пришел Джонни Кенгуру. Его звали так белые, хотя он и не был из тотемной группы Гурмалу-лу. Он пришел с пустыми руками.

— Мистер Том не хочет больше твоих рисунков. Их не покупают.

— Почему ты не принес виски?

— Нет рисунков — нет виски!

— А что будет делать Гурмалулу без виски?

Джонни Кенгуру наклонился к нему и прошептал на ухо:

— Знаешь, что хочет мистер Том, — чтобы ты рисовал ему чуринги!

— Нет! — прохрипел Гурмалулу, задрожав от ужаса.

— Тогда не будет и виски!

Джонни Кенгуру ушел. Как сказал, так и сделал. Не оставил ни одной бутылки.

Гурмалулу едва выдержал два дня. Он уже никого не хотел слушать, ни на кого не хотел смотреть. Раньше он никогда не поднимал руки на Руби и детей, а сейчас бил их, если они попадались ему на глаза. И не выдержал. Тронулся в путь через пустыню. Нашел мистера Тома и сказал ему:

— Дай виски! Буду рисовать тебе все, что захочешь. Буду делать все, что захочешь. И чуринги. Только не знаю, как они рисуются.

Мистер Том разозлился.

— Пойдешь туда, где вы их прячете, возьмешь две-три штуки. Будешь на них смотреть и сделаешь другие такие же.

— Закон не разрешает ходить в Священное хранилище. Закон не разрешает брать чуринги. Племя наказывает за это.

— Некому будет тебя наказывать. Потому что ты покинешь племя. Поселишься тут, рядом. В хижине, полной бутылок виски. Будешь пить, сколько захочешь. Только делать будешь то, что я тебе прикажу.

Гурмалулу протянул дрожащую руку.

— Дай выпить! Не могу больше!

— Нет! — отвел руку с бутылкой мистер Том. — Сначала обещай!

— Согласен! Дай! — прохрипел Гурмалулу, задыхаясь от невыносимой жажды.

И вот поэтому Гурмалулу должен умереть! Потому что послушался белого человека, потому что не убил его, а продался ему ради виски.

Он двинулся в обратный путь. И пошел к Священному хранилищу. Все знали, где оно находится, но никто не осмеливался ходить туда один. Туда приходят только, когда собираются все мужчины племени, чтобы заклинать духов о ниспослании богатой добычи и плодовитости их женщинам. Они складывают перед Хранилищем магические знаки из священных палочек нуртунджи и начинают распевать тайные сказания племени, которые не должны слышать ни женщины, ни дети. Так они поют и танцуют танец тотема кенгуру.

Гурмалулу пролез сквозь узкий проход между каменными плитами, ожидая, что земля вот-вот обрушится и похоронит его. Но ничего не произошло. Он взял три-четыре дощечки, испещренные магическими рисунками. И они не обожгли ему руки. Гурмалулу хорошо знал эти дощечки. Сделать их совсем просто. Каждый ребенок может так нарисовать. Черточки изображали руки фигурок, кружки — их головы. Здесь нарисовано было все — и то, что видно, и то, что не видно: и проглоченное питоном кенгуру, и спрятавшийся за деревом охотник, и червь в земле, и рыбы в воде.

Гурмалулу сказал мистеру Тому, что не знает, как рисуются чуринги, только для того, чтобы отговориться. А он знал. Знал и как подготавливать эвкалиптовую кору, как ее нагревать, а потом придавливать камнями, чтобы распрямить. Знал он и как наносятся краски. Он мог сделать себе и камень с ямками для красок, была у него и раковина улитки для воды. Красками служили комок охры, уголь и белая глина, а кистями — измочаленная эвкалиптовая кора.

Неожиданно он заметил, как из-за скалы напротив высунулась чья-то голова, которая сразу же скрылась. До сих пор он все надеялся, что никто не заметит его кражи. Сейчас эта надежда пропала. Человек за скалой был врагом. Он расскажет все Джубунджаве. Не раздумывая долго, Гурмалулу метнул свой бумеранг. Бумеранг не боевое оружие. Он служит только для охоты на птиц и мелких животных, которые обитают на деревьях. Вращаясь, словно самолетный пропеллер, бумеранг с жужжанием понесся вперед, взвился вверх в воздух и потом свернул влево и вниз и скрылся за скалистой громадой. В этом-то и преимущество бумеранга — поражать закрытые цели.

Гурмалулу бросился к скале. Нгалбара лежал лицом вверх. Бумеранг поразил его в затылок. Обезумев от страха, убийца замел свои следы метелкой из травы и бросился бежать подальше от племени, прижимая к груди драгоценные чуринги. Когда он добрался до пустыни, то поджег степь, чтобы огонь стер следы его преступления. Потом он заснул.

А когда проснулся, увидел себя в окружении всего своего племени. Сам бывший следопыт, он не удивился, что его нашли. В руках Джубунджавы была магическая кость.

Несчастный знал, что можно спастись от ножа, от копья и от пули, даже от укуса бабура — но только не от магической кости. Когда видишь, что она направлена на тебя или на твою подстилку — ложись! Не надейся ни на что!

И сейчас он должен умереть! Потому что послушался белого человека, вместо того чтобы убить его.

А бессмертный мальчик Табала все не подавал голоса, оттягивая его конец...

Рано утром

сгорела хижина Билла Скитальца, а под дымящимся пепелищем нашли ее хозяина с ножом в спине. Загорелась ли она во время драки или от какой-нибудь выпавшей из очага головни, или же ее специально поджег убийца, чтобы замести следы, неизвестно. За день до этого Билл нашел огромный опал. Плотник Фред шлифовал его два часа. И когда он закончил работу, все подходили посмотреть и цыкали языками. Такой драгоценности никто раньше не видел. Казалось, это был не опал, особый вид кварца, а само солнце, маленькое черное солнце, засиявшее бесчисленными радугами сквозь мглу смоляного водопада. Билл Скиталец зарекся, что он не будет больше работать ни одного дня. Все, на следующее утро он сматывается отсюда. И тогда — конец нищете! А впереди только роскошь и легкая жизнь!

Вечером, когда он снова достал опал из коробочки, все опять заахали, восхищенные чудесным камнем, который и в темноте продолжал светиться неописуемым черным сиянием.

— Ночной опал! — тоном знатока отрезал Фред. — Если положить его перед фотопленкой, на ней останется след. Вот это и есть самые дорогие опалы в мире! Считай, что у тебя «Роллс-Ройс»!

Все знали, что есть «дневные» и «ночные» опалы. Знали они также, что «ночные» опалы ценятся дороже. Имея такой камень, Билл Скиталец мог навсегда покончить с бродяжничеством. Одни откровенно завидовали ему, другие просто считали счастливчиком. А когда он отправился спать, все они бросились в свои плахты и копались там до зари. Богатая находка распалила их жадность.

Том Риджер протолкался через толпу и прутом стал разгребать тлеющие угли. Остальные взялись ему помогать. Напрасно. Кроме одной испекшейся змеи, они «ничего не нашли. Наверное, под каждой хижиной под кучей сухой травы грелось по нескольку змей. А драгоценный камень исчез, словно сгорел в огне. Ясно, что его прибрал к рукам убийца.

И тут произошло нечто удивительное. Те, кто совсем недавно считались товарищами, соратниками в одном общем деле, чуть ли не братьями, вдруг оказались врагами, разделенными невидимой стеной подозрительности и страха. Убийца был среди них — может быть, им был тот, кто сидел рядом с тобой, а может быть, и тот, кто делил с тобой кров. Он здесь и выжидает, когда и тебе посчастливится или не посчастливится, как Биллу, найти камешек стоимостью в человеческую жизнь. Тогда и тебя найдут с ножом в спине под сгоревшей хижиной.

Том Риджер все еще представлял здесь власть. Но и без официальных своих прав он смог установить контроль над этой разношерстной толпой. Инспекторского значка здесь было мало. Сила и авторитет были абсолютно необходимы для того, чтобы держать в руках этих искателей опалов, которым сам черт не брат, во главе с открывателем месторождения Джонни Кенгуру. Хотя честь открытия и не давала Джонни никаких выгод, все, тем не менее, считали его вроде как собственником залежей. Так, негласно признаваемая всеми, эта группа стала чем-то вроде своеобразной внутренней милиции. Эти здоровяки организовали ночную охрану поселения, они первыми обследовали все глухие места, прежде чем туда отправлялись искатели. На них были обращены взоры всех. И совершенно естественно, просто благодаря тому, что он раньше был помощником инспектора, в этой группе оказался и Крум Димов.

Он даже не стал брать отпуск, а просто телеграфировал о своей отставке и, не дожидаясь ответа, приехал сюда вместе с Марией. Не зря ведь говорят, что птичка счастья два раза на одно плечо не садится. Либо он разом поправит здесь все свои дела, либо пропадет совсем. А Мария была сама не своя с тех пор, как узнала о существовании бесхлорофилловых растений. Может быть, она его даже не слышала, когда он сообщил ей о своей отставке. Вместе с ними приехал сюда и следопыт Бурамара, который не пожелал расставаться со своим недавним шефом. Какая-то молчаливая, скрытая привязанность возникла за последний год между добродушным полицейским и мрачным, замкнутым метисом. Никто не знал, откуда он. Ему разрешили жить в городе, потому что не было сомнений в том, что он метис. И цвет кожи, и маленький, с тонкими губами рот, и лицо — все говорило о примеси белой крови. При этом никто не слышал ничего дурного об этом сорокалетнем молчуне, который двадцать лет назад сам предложил полиции свои услуги следопыта. Тогда вся Австралия была потрясена страшным убийством дочери одного фермера. Полицейским собакам не удалось напасть на след преступника. Бурамара пришел сам и сказал инспектору: «Я найду убийцу!» И через две недели он действительно привел его в наручниках. Он шел по пятам убийцы в пустыне, выследил его и, наконец, когда тот валился с ног от усталости, настиг и, пока тот спал, связал его.

Время от времени черная кровь его прадедов пробуждалась и в нем. Тогда он исчезал на месяц-два, а потом снова возвращался, чтобы с еще большей страстностью взяться за работу.

Сейчас Бурамара и Мария бродили по окрестностям и собирали образцы растений, пораженных этой странной болезнью. Лишь они двое из всего лагеря не интересовались опалами, в то время как Крум Димов словно обезумел. Он рылся в земле с раннего утра до позднего вечера. Возвращался, валясь с ног от усталости, наскоро ужинал и засыпал, когда Мария еще рассказывала ему о своих находках. И все впустую: ни одного опала. Только глина и гравий. И Крум был среди тех, кто еще вчера завидовал Биллу Скитальцу. Один такой камешек мог бы решить дело с тем проклятым чеком.

Том Риджер спросил:

— Ну, что вы думаете?

— Ничего не думаем! — огрызнулся Скорпиончик. — Ты начальник, ты и думай!

— Сейчас я вас послушаю. А потом решу.

— Нечего решать! Раз ты милиция, будешь нас охранять, а не справишься, выберем другого.

— Споры здесь не помогут! — вмешался Крум. — А ну-ка, говорите, кто что видел, что слышал?

Присутствующие переглянулись. Пожали плечами. Тут выступил вперед один сморщенный старичок. Все звали его Пастором, так как он утверждал, что когда-то изучал богословие.

— Опалы меняют свой цвет, — почти прошептал он. — Здоров их владелец — один цвет. Болен — другой.

— Что это имеет общего с убийством! — отмахнулся от него Том.

— Как что? — оскорбился Пастор. — Вчера вечером, когда я посмотрел на опал, говорю покойному, да простит его бог: «Билл, вроде в камине краснеет что-то. На кровь вроде похоже». И вот...

— Глупости! — грубо оборвал его Том.

Но тут несколько человек шумно запротестовали:

— Никакие не глупости!

— Всем известно, что драгоценные камни могут предсказывать будущее.

— И лечат!

— У них магические свойства. Изумруд, например, лечит от ипохондрии.

— А ты-то знаешь, что такое «ипохондрия»? — с издевкой спросил его другой.

— Не важно! Важно, что лечит. Аметист предохраняет от пьянства. Бирюза приносит счастье в любви.

— А агат предохраняет от сплетен и землетрясений...

— Это что, одно и то же — сплетни и землетрясения?

— Рубин вызывает страсть, топаз — ревность, аквамарин — нежность.

— Драгоценные камни получаются из радуги.

— Нефрит защищает от удара молнии...

Тому едва удалось остановить этот бессмысленный поток высказываний.

— А какой камень предохраняет от ножа?

Люди вдруг смолкли, вспомнили, зачем они собрались. Джонни Кенгуру сказал:

— На этом месте аборигены продырявили мое одеяло копьями.

— Они не убивают ножами, — подтвердил Крум.

— Каждый убивает тем, что ему под руку подвернется.

— Не всегда. Исследованиями установлено, что англичане и бельгийцы предпочитают яд. Индусы и те, кто жили в Индии, — удушение, американцы и белые австралийцы — пистолет, американские негры и итальянцы — нож-Невольно он перехватил взгляд Джонни Кенгуру, который злобно смотрел на него. Внезапное подозрение мелькнуло у него в мозгу: Джованни же итальянец. Но прежде чем он успел как следует обдумать свое предположение, прежде чем успел сказать что-нибудь, он услышал издалека сигнал, который высвистывала Мария, да так пронзительно, как этого не мог ни один из ковбоев, которых он знал. Пять первых нот песни «Милая родина»1 давно уже стали «позывными» для болгарской молодежи, проживавшей в Аделаиде и Вирджинии. Сейчас в этом свисте не чувствовалась беззаботность благополучного возвращения, а было в нем что-то другое — явная тревога.

Крум поспешил ей навстречу.

Задыхаясь от волнения и усталости, Мария начала рассказывать:

— Мозаика! Как на фруктовых деревьях. Ее вирус поражает хлоропласты, носителей хлорофилла. Но эта мозаика не кончается несколькими пятнами, а распространяется здесь на весь лист.

— Ты видела еще где-нибудь такую? — спросил ее Крум.

— Нет.

— Почему ты тогда так уверена?

—Может быть, интуиция. Но я убеждена, что это вирус. Неизвестная, зловещая болезнь, которая распространяется с невероятной быстротой. Большинство вирусных болезней поражает только определенные растения. А другие виды остаются нетронутыми. Эта же поражает все подряд: с акации переходит на сорго, с сорго на кенгуровую траву, а оттуда на эвкалипты. А уже с них на спинифекс. Вчерашняя зеленая поляна сегодня выглядит так, словно покрыта инеем.

Мужчины, собравшиеся вокруг них, молчали с недовольным видом. Им было неудобно сказать ей, что это их нисколько не волнует. Только ее брат проговорил:

— И из-за этого вся паника?

— Не из-за этого! — заговорил Бурамара. — А из-за нападения.

— Что?

Мария объяснила вместо него:

— На нас скатился огромный камень. Хорошо, что Бурамара был рядом. Он толкнул меня в какую-то щель, и скала пронеслась над нами, а не то раздавила бы нас.

По-видимому, эта часть их путешествия ее не так волновала, и она вернулась к своему первому рассказу.

— Представляете, что может произойти, если болезнь не будет изолирована, если она с такой же скоростью будет продолжать заливать страну?

— Что в этом страшного?

Она перевела дыхание и почти выкрикнула:

— Гибель!

Крум похлопал ее по плечу.

— Увлекаешься, сестричка!

— Не увлекаюсь! Без хлорофилла нет растений, без растений нет жизни!

Бурамару также не волновала судьба земной флоры. Его больше тревожило нападение.

— Камень столкнули люди. Нарочно. Чтобы нас убить.

При этом известии Крум всполошился.

— Какие люди?

Бурамара опустил голову.

— Чернокожие!

— Ты видел их?

— Только издалека. Мне не знакомы их следы. Когда чернокожие смотрят на следы, все равно что белые смотрят на лица.

Мария рассказала, что после того, как над ними пронеслась каменная громада, они увидели, как по скале, словно серны, пробежали несколько голых аборигенов. Бурамара оставил ее в расщелине между камнями, а сам вскарабкался на скалу. Там, откуда была сброшена глыба, лежали два деревянных шеста. А вокруг были видны следы шести человек. Бурамара не стал их преследовать. Потому что боялся Радужной Змеи. Да и не было смысла гнаться на ними одному, без оружия. Он спустился со скалы, и они вместе побежали к лагерю.

Том Риджер задумчиво покачал головой.

— Значит, снова дикари! Это все та же секта «Курунгура». Они хотят всех аборигенов собрать в пустыне, чтобы в последний раз помериться силами с белыми. Похоже, что их пророки, «джинигарбы», решили, что пришло время борьбы. Ничего, мы должны им дать хороший урок! Видимо, не такими уж жестокими были наши отцы, которые охотились на дикарей, убивали их, как собак, за то, что они отравляли источники воды.

Толпа зашумела. Послышались ругань, угрозы. Некоторые, самые нетерпеливые, громко заговорили:

— Скорее, в погоню за ними!

— Истребим всех до последнего!

Том Риджер попытался успокоить их:

— Спокойно, друзья! Мы должны хорошо подготовиться. Надо не просто припугнуть их, а очистить от них землю, как от кроликов!

Никто больше не заговаривал о смерти Билла Скитальца. После известия о нападении на Марию все, естественно, решили, что и убийство — дело рук тех же самых аборигенов. И люди разошлись по своим шахтам, чтобы наверстать упущенное время. Только на этот раз каждый сначала забегал в свою хижину и потом появлялся кто с револьвером на боку, кто с карабином в руке. Том усилил посты. Но каждый хотел иметь под рукой и собственное оружие. Было похоже, что объяснение смерти Билла Скитальца они приняли против своей воли. Но возникшее подозрение и недоверие пустили в их душах свои корни.

Шахты стали глубже. Но, в сущности, какие это были шахты? Каждый огородил свой участок веревкой. В середине участка был вырыт колодец, над которым стояли грубые деревянные козлы с лебедкой для ведра, в котором поднималась наверх руда. Возле каждой дыры возвышался холм вырытой земли, больших или меньших размеров, в зависимости от трудолюбия и силы копальщика.

Вдруг Гарри Плешивый завопил не своим голосом. Он грубо выругался и начал лихорадочно закапывать, словно потеряв рассудок, свою шахту, которую так долго и упорно рыл. Все бросились к нему. Его начали расспрашивать, в чем дело, но он, не останавливаясь, продолжал швырять в шахту одну лопату земли за другой.

И тут из ямы послышался жалобный крик:

— Помогите! Он меня закопает!

Насилу удалось оттащить разъяренного собственника в сторону, откуда он все еще продолжал выкрикивать проклятия и угрозы:

— Крыса этакая! В чужую яму полез опалы красть! Чего не сидишь в своей дыре, проклятый! Пустите меня! Я ему покажу!

Наконец вытащили из ямы Скорпиончика, перепачканного грязью, покрытого синяками, дрожащего от страха.

— Что мне делать? — сквозь слезы проговорил он. — Я слабый! Таким меня бог создал. Разве я в этом виноват? И никто не хочет быть моим напарником. Вон моя шахта! Совсем ничего не вырыто! А опалы в глубине. У Гарри яма глубокая. Тем более, что он уже нашел несколько опалов. Вот я и...

Никто ему не ответил. Только Том Риджер пригрозил:

— Сейчас мы тебя спасли. В следующий раз этого не будет. Запомни!

Ему не надо было напоминать им. Все знали неписаный закон искателей. Тот, кто поймает в своей шахте «крысу», зарывает ее живьем. По всему миру гниют в земле такие «крысиные» кости.

Пристыженный, избитый, Скорпиончик шаткой походкой направился к своей хижине, забился внутрь и бросился лицом вниз на подстилку из травы, которая служила ему постелью.

Крум, Мария и Бурамара двинулись к селению. Его называли здесь в шутку «Сити». В сущности, оно представляло собой несколько десятков хижин, кое-как построенных из тряпок и травы, более жалких, чем первобытные жилища аборигенов. Крум повел свою сестру дальше, но она вдруг заметила сгоревшую хижину.

— А это что?

Скрывать не имело смысла. Ей ничего не стоило вырвать у него любое признание. Она «работала» лучше самого дотошного следователя.

— Убили Билла Скитальца.

— Кто?

— Может быть, те же самые чернокожие, которые напали на вас.

— Как же им удалось пробраться в самый центр «Сити» мимо часовых, мимо верблюдов?

— Они ползают, как ящерицы.

Бурамара приблизился, обошел вокруг остывшего уже пепелища, внимательно осматривая все вокруг, присел на корточки, потрогал землю ладонью, поднял и переместил какие-то камешки. Потом вернулся к ним, лицо у него было задумчивым.

— Следов много, — сказал он. — Не могу определить, какие принадлежат убийце. Одно знаю — это не «дикарь». Ни один «дикарь» не входил в «Сити».

Облачко боли омрачило на миг его лицо, когда он подчеркнуто произнес слово «дикарь», сказанное раньше Томом Риджером.

Его вывод подтверждал и предположения Крума. Аборигены не крадут опалов, аборигены не пользуются ножами для убийства.

И вдруг дыхание у него перехватило. Его взор остановился на кинжале Бурамары, который тот носил на поясе. Верно, туземцы не пользуются ножами, но лишь до тех пор, пока не войдут в контакт с «цивилизацией». А Бурамара и ему подобные пользуются. Никто не умеет так ловко метать нож, как Бурамара. Притом он — не чистый абориген, а метис. Статистика ничего не говорит о метисах... А может быть, потому-то ни свет ни заря он отправился с Марией... Ради алиби...

Мария дернула его за рукав и потащила к их палатке.

— Уедем отсюда! Я взяла пробы. Узнала все, что мне надо.

Крум отказался.

— Ты, может быть, и сделала свое дело, а я нет.

— Тут запахло кровью! Прошу тебя, уедем! Брат упрямо покачал головой.

— Мария, я не такой, как ты, сорвиголова! Я не гоняю попусту на автомобиле, не ношусь с акулами наперегонки ради спортивного интереса, не рискую своей жизнью ради каких-то белых растений. И когда я что-нибудь решаю, значит, в этом есть смысл.

— Смысл! Ну, и что до сих пор нашел?

— А Билл Скиталец?

— И ты хочешь кончить, как он? Крум, прошу тебя, давай уедем отсюда!

Он пошел с ней рядом.

— Послушай меня! Я остаюсь. Пока не разбогатею. Чтобы поправить свои дела... Куплю тебе прекрасную лабораторию, чтоб ты не мучилась...

— Можешь и разбогатеть, не спорю, но можешь просто потерять здесь силы и время. И жизнь. Это все равно что тотализатор — один выигрывает, сто проигрывают.

— Выходит, это как раз по моему вкусу! — усмехнулся Крум. — Человек начинает играть в лотерею, когда у него не остается другой надежды.

Внезапно он посерьезнел.

— Мария, это вовсе не азарт. Это верное дело. Под нашими ногами целая сокровищница. Черный благородный опал! Король драгоценных камней, как его назвал Шекспир. Это только вопрос времени. Кто может устоять перед соблазном?

— А кто убережет твою спину от удара ножом?

— Со мной Бурамара. Меня им не застать врасплох. Мария задрала подбородок.

— Ну, а я уезжаю! Необходимо бить тревогу. Никто кроме нас не знает, какая беда зарождается в Мертвом сердце Австралии — ужас, который разнесет смерть и опустошение по всей планете.

— Тебе не кажется, что ты срываешься немного на мелодраму, сестричка? Ты случайно не начиталась научно-фантастических романов, что тебе всюду мерещатся космические катастрофы?

Она невесело улыбнулась.

— Космическая катастрофа — нет. Всего лишь земная! Я не разбираюсь в твоей науке, не разбираюсь в психологии клиента, преступника, аборигена. Но в чем я более или менее разбираюсь — так это в болезнях растений. И поэтому повторяю без малейшего колебания, такая болезнь до сих пор еще не известна. По сравнению с ней все болезни растений выглядят как кариес зубов по сравнению с раком.

— Ты склонна к гиперболам.

— И, несомненно, она страшнее рака. Потому что рак уничтожает отдельных индивидов. Через год-два может оказаться, что он выполняет какую-нибудь важную биологическую функцию в естественном отборе. А белая гибель, или, как я ее назвала, «ахлорофиллоз», угрожает жизни вообще.

Крум не стал дожидаться, когда она выскажется.

— Ну я пошел, меня ждет лопата! А о твоем «ахлорофиллозе» не стоит особенно тревожиться. В мире хоть отбавляй великих ученых. И для борьбы с этой болезнью найдут средство.

— Если у них будет время. Потому что и сейчас еще не найдено средство, которое непосредственно уничтожало бы вирусы в организме. Мы боремся главным образом с помощью вакцин и сывороток. Для растений этот метод неприменим. Притом известные нам вирусы «специализированы», они поражают определенные виды растений или животных. Ахлорофиллозный вирус не выбирает, он поражает все подряд. Причем он не действует ни на что другое. Только на хлоропласты, маленькие зеленые, похожие на чечевицу зернышки хлорофилла. И уничтожает их.

Работой Крума было ловить преступников. Сейчас речь шла о чем-то похожем на преступление. Несмотря на то, что и жертва и преступник были микроскопически малы, логика преступления оставалась одной и той же.

— Для меня как криминалиста существуют только два решения. Либо убийца не один, а их много, одинаково замаскированных, либо жертвы все время одни и те же.

Мария встрепенулась. Тень догадки мелькнула на ее лице.

— Существует подобная гипотеза! Согласно ей клетка зеленого листа является симбионтом — в ней сосуществуют бесхлорофилловое тело, носитель других жизненных функций, и хлоропласт — поглотитель солнечной энергии. Эта гипотеза допускает, что в процессе эволюции в отношения симбиоза соединились некие бесхлорофилловые существа, грибки или амебы, которые уже не существуют в свободном состоянии, и особый вид зеленых водорослей. Хлоропласты действительно выглядят как самостоятельные части клетки: движутся в протоплазме сообразно осветлению, растут и размножаются делением независимо от клетки. Да и не только хлоропласты. По мнению некоторых, и митохондрии — центры дыхательных клеточных процессов. Согласно наиболее дерзким гипотезам, предполагается, что клетка не монолит, а нечто вроде федеративного государства.

— Как лишаи, — показал, что он понял, Крум. — Симбиоз грибов и водорослей.

— Не только лишаи. Никто не может сказать, какое начало более распространено в природе: борьба или взаимопомощь. Бесспорна связь деревьев с живущими на их корнях микоризными грибками, бобовых растений с клубеньковыми бактериями, гигантской мидии тридакны с живущими в ней водорослями. И еще нечто, более интересное. Есть одна морская улитка, которая питается растениями. Другие животные переваривают хлоропласты. А у нее они переходят в ткани и продолжают фотосинтезировать...

Таковы специалисты, и не только профессора, молодые тоже. Стоит им заговорить на любимую тему, обо всем на свете забывают. Так и Мария, погрузившись в размышления, забыла об окружающих и заговорила сама с собой:

— Под угрозой находится хлорофилл, самое удивительное вещество на земле, как называл его Дарвин; фокус, в котором, по словам Тимирязева, солнечный луч становится источником всей жизни. А он незаменим. Нет ничего другого, что могло бы аккумулировать солнечную энергию в организмах. Для разложения двуокиси углерода в лаборатории необходима температура в три тысячи градусов, а хлорофилл делает это при температуре в границах существования жизни. Из шести молекул двуокиси углерода и шести молекул воды он подобно волшебнику создает сладкую глюкозу. Шесть тысяч молекул глюкозы образуют крахмал — самые экономичные солнечные консервы, прочно связанные солнечные лучи. А кислород, окисляя, разрывает эту гигантскую молекулу, он словно развязывает путы и высвобождает плененную солнечную энергию.

Тут она спохватилась.

— Я увлеклась. Мне хотелось сказать только одно: неизвестный страшный враг, вирус — материя на границе между минералом и существом — протягивает когти, чтобы уничтожить хлорофилл. Не все растение, а только хлоропласты, так же, как бактерии. Что это: новый вирус или бактериофаг, более древний нежели зеленое растение; враг, который уничтожил хлоропласты еще тогда, когда они плавали свободно в мировом океане подобно уцелевшим до наших дней сине-зеленым водорослям...

Тревожный крик, донесшийся из «Сити», прервал ее слова:

— Его нет!

Крум бросился туда.

— Кого?

— Скорпиончика! — ответил Пастор.

Мария прижала руку к груди. Настанет ли конец всем этим тревогам? Или они только еще начинаются?

Несколько человек, бросив свои шахты, осмотрели хижину. Остальные предпочли остаться на месте и продолжали копать. Оказалось, что беглец бросил все свое имущество — мешок с одеждой и другой с продуктами. Взял с собой только пистолет и термос с водой. Ясно, спешил скрыться незамеченным.

— Гадина проклятая! — прорычал Плешивый. — Выкопал, наверное, какой-нибудь хороший опал и смылся. Джонни Кенгуру покачал головой.

— А может, не поэтому? Может, из-за Билла Скитальца...

Крум задумался. И этим предположением нельзя было пренебрегать. Скорпиончик был способен ради одного опала прикончить ножом спящего человека. И все же... Улика — да, но улика — это еще не доказательство. Необходимо обдумать. Беглецу бежать некуда. Только в Алису. А там ему не удастся замести следы.

Собравшиеся на всякий случай проверили пистолеты и снова разошлись по своим шахтам. Заспешил к своей яме и Крум Димов, оставив сестру заниматься собранными ею листьями и научными гипотезами. Как и все, он работал при свече, закрепленной на подсвечнике с шипом, вбитым в стенку. Он рыл и сваливал землю у входа, а когда замечал при слабом свете свечи какой-нибудь подозрительный комок земли, облизывал его языком, чтобы увидеть цвет. Время от времени он звал Бурамару, чтобы вытащить на поверхность ведро, которое Крум наполнял в шахте. Потом он еще раз при дневном свете просеивал землю и снова спускался вниз.

Так, копаясь в шахте, он не заметил, как наступила ночь. Он бы и сейчас не прекратил работу, благо свеча еще не догорела, если бы не услышал доносящийся снаружи какой-то новый шум. Что там опять?

Он выбрался из шахты и побежал к «Сити». Все искатели опалов столпились вокруг новоприбывших — троих мужчин с шестью верблюдами, нагруженными мешками и сундуками. Двое сгружали товар с опустившихся на колени животных, а третий, мелкий торговец из Алис-Спрингс, взахлеб рассказывал.

— Говорю я себе... Ребята взяли с собой мало провизии. Дай, думаю, привезу им мешочек-другой, чтобы не умерли с голоду в этой пустоши.

Джонни Кенгуру с издевкой сказал:

— Вижу, Рыбка, вижу! О нас заботишься. А потом — за мешочек риса— опалик, не так?

Торговца звали Фред, а прозвище ему дали Рыбка. Потому что, где бы он ни появлялся, все повторял: «Сейчас я мелкая рыбка. Но придет время, стану и я акулой».

— Значит, решил стать акулой? — поддел его Плешивый.

— Точно! Как это ты догадался? За маленький опалик — маленький мешочек. За большой — большой. И транзисторчики привез, чтобы не скучали. И револьверчики — чтоб не страшно было. И одежонку — чтобы прифрантились. А то, представьте себе, нашел камешек, миллионером стал, а в Алису возвращается оборванцем, как я на вас погляжу...

Его помощник, который к этому времени уже разгрузил одного верблюда, напомнил ему:

— Расскажи об убитом!

— Что еще за убийство? — встрепенулся Том Риджер. Торговец перекрестился. Австралийцы — люди набожные.

— Бедняга! Мы нашли его на дороге. А в спине у него торчало копье.

— Снова дикари! — процедил сквозь зубы инспектор. Сразу же раздались голоса:

— В погоню! Очистим от них горы!

Молчавший до сих пор Крум спросил:

— Кто убитый?

Рыбка ответил:

— В темноте мы не разобрали. Испугались и припустили сюда на верблюдах.

Долго еще в лагере не умолкали споры, долго еще то там, то здесь раздавался шепот после зловещих переживаний прошедшего дня. Даже после того, как все затихло, Крум видел в темноте мерцающие огоньки сигарет — люди бодрствовали. В воздухе носились большие летучие мыши в поисках спелых плодов или распустившихся бутылковидных деревьев, чтобы полакомиться нектаром. Неподалеку заплакал ребенок. Все знали, что так пищит опоссум. Потом подала голос собака динго. А над головой сияло южное небо, пытаясь вдохнуть покой и здравый разум в скованные страхом и алчностью сердца. Млечный путь, разветвленный на множество светлых отводов, рассекал темно-синий небосвод словно разодранный огненный пояс. В стороне от него светились, как гнилые пни в ночном лесу, Магеллановы облака. Звезды, бесчисленные и яркие, мерцали с высоты, беспорядочно разбросанные между ожерельями ярких созвездий. Вон Скорпион, вон Кентавр, Корабль с парусами, Южный треугольник. Южный крест висел отвесно. Значит, наступила полночь. Но никто не спал. Крум представлял себе, как все они лежат, притаившись, в своих хижинах, держа палец на спусковом крючке. Страх порождается преступлением — страх порождает новое преступление.

Том Риджер

заснул перед самым рассветом. Когда он проснулся, ему показалось, что он и не спал вовсе, а лишь ненадолго задремал. Он потянулся, помахал руками и запрыгал на месте, стараясь согреть замерзшее за ночь тело. Потом начал обходить посты. В нижнем конце лагеря он застал Гарри Плешивого.

— Ничего нового? — спросил инспектор.

— Ничего! Ни дикаря, ни дьявола!

И просто так, лишь бы сказать что-нибудь, добавил:

— «Тарелочка» отправился вниз вместе с черным. На верблюдах.

«Тарелочкой» иногда в шутку называли Крума Димова. Он отлично стрелял из ружья и из револьвера по подброшенным в воздух тарелочкам. Без промаха. Пробивал на лету спичечный коробок. Но не это его умение вызывало насмешку. Все знали, что он не может стрелять по живым целям. Никто не видел, чтобы он хоть раз убил кенгуру, динго или даже птицу. Рассказывали, что однажды ему надо было арестовать вора. Но тот бросился бежать. Крум закричал ему: «Стой!» И несмотря на то, что вор не остановился, выстрелить не посмел. Так и упустил его.

Том насторожился.

— Куда они отправились?

— Посмотреть на убитого.

Инспектор задумался. Посмотреть на убитого! А почему тогда ему не сказали? Том все еще был инспектором. Почему же его игнорируют?

Том покачал головой. Нет! Не из-за убийства все это. Тут что-то другое. Что же? И почему с черным следопытом, который вчера весь день слонялся неизвестно где? Уж не нашел ли Бурамара, этот черный хитрец, какое-нибудь еще более богатое месторождение опалов? И сейчас повел туда тайком своего приятеля? А расследование убийства только так, для отвода глаз? Может быть, и эта вчерашняя тревога из-за сваленного аборигенами камня тоже была поднята с тем, чтобы запугать искателей опалов, если им вдруг вздумается пойти в ту сторону.

— Я их настигну! — сказал он Плешивому Гарри. — Втроем мы скорее управимся.

Он отвязал одного верблюда, взгромоздился в седло и двинулся по их следам. Мрак еще не рассеялся. Только на востоке, за черной полоской пустынного горизонта, разгоралось слабое лиловое зарево. Неподалеку светились, словно намазанные фосфором, белые ветки и ствол эвкалипта-привидения. Что это там под ним? Соскочив на землю, Том мгновенно залег, вытащил пистолет и отвел предохранитель. Перед ним стоял лохматый дикарь с поднятыми руками. Еще секунда, и он бы метнул копье-Инспектор поднялся с земли пристыженный. Хорошо, что его никто не видел. Он отряхнул пыль с коленей и одежды. В этих местах много травяных деревьев с высокими стволами, одетыми в прошлогоднюю листву и с пучком свежей зелени на вершине. Большинство из них было лишь с одним стеблем, прямым, как колонна. А травяное дерево, которое называют «чернокожим», ветвится и в темноте, особенно людям трусливым, напоминает притаившегося аборигена.

День наступил неожиданно, как бывает в этих широтах. Лиловое сияние разгорелось, запламенело, поползло по небосводу, как пожар в саванне, и вдруг взорвалось ослепительным светом и жаром. Стволы эвкалиптов, акации, кусты отбрасывали длинные синеватые тени на красную землю и побелевшую траву. Солнечные лучи наполнили воздух нежной золотистой дымкой. С деревьев доносились крики пестрых какаду. Стайка волнистых попугайчиков зеленым облачком спустилась на землю и закопошилась, разыскивая и выкапывая из земли семена. С десяток эму танцевали под искривленной акацией, распушив перья, чтобы привести их в порядок. Несколько кенгуру, усевшись на хвосты, чесали бока своими кажущимися неуклюжими задними лапами. Два самца, отделившиеся от стада, спозаранку начали утреннюю дуэль и, словно боксеры, наносили друг другу быстрые, резкие удары передними лапами. Том невольно усмехнулся, вспомнив, откуда взялось слово «кенгуру». Первые поселенцы спросили аборигенов, как называются эти длинноногие животные. А те отвечали: «Кенгу-ру!» На их языке это означало: «Не понимаю!» Но вот более старый боец изловчился и ухватил голову своего противника, оперся на хвост и мощным ударом задних ног распорол ему живот. Но и раненое животное успело задеть его единственным своим когтем. Хлынула кровь. В этот момент самки, которые до сих пор безучастно охорашивались, не обращая ни малейшего внимания на кровавый рыцарский турнир, беспокойно заозирались. Малыши мигом шмыгнули к ним в сумки. Из-за ближайших зарослей переплетенных акаций выскочили две собаки динго и бросились в середину стада. Самки словно взлетели и понеслись по степи огромными десятиметровыми скачками. Окровавленные соперники бросились их догонять. Но вот у них на пути встала длинная полоса кустарника, похожая на трехметровую живую изгородь. Если бы бегущие кенгуру решили обходить препятствие, дикие собаки перерезали бы им путь. И они не стали обходить его. Гигантскими прыжками они перелетели через кусты. Только тяжелораненый самец, ослабевший от потери крови, не смог преодолеть препятствие, ударился в колючую преграду и отлетел назад. В следующее мгновение динго впились зубами ему в горло.

Том Риджер успокоил верблюда и продолжал свой путь. Динго не опасны для людей. Собаки их избегают. Человек — страшный враг. У каждого — ружье или пистолет. Умное животное сразу поняло, что зубы бессильны против пуль. На этом континенте большую угрозу для людей представляют змеи. Том вздрогнул, представив себе то скопление змей, среди которого они жили. Опасны были и одичавшие буйволы. Некоторые охотники считают, что буйвол даже опаснее льва. Но в этой пустынной области нет и буйволов. Они обитают севернее, в лесах и болотах.

Поднявшись на холм, поросший колючим кустарником, он заметил вдали двух верблюдов. Он остановился, чтобы, оставаясь незамеченным, проследить, куда они пойдут. Ждать ему пришлось недолго. Они не свернули в сторону, как он подозревал, чтобы вернуться к горам, а продолжали идти вперед, туда, где виднелась безбрежная пустыня с ее красными холмами. Том последовал за ними сразу же. Что опять взбрело в голову этому болгарину? Неужели действительно собирался расследовать убийство?

Трава вновь позеленела. Похоже, что болезнь, о которой говорила Мария, сюда еще не добралась.

Мария! При воспоминании о ней он невольно замечтался. Ничего, что сейчас она его избегает. Он, который никогда не считал себя стеснительным, перед ней терял все свое самообладание. Становился робким, как инок. Это иногда сводило его с ума. Взглянет ли она хотя бы разок на него доброжелательно? Он и заикнуться не смел о своих чувствах. Все откладывал на следующий раз. Ждал, что она может хоть мельком взглянет на него с теплотой в глазах. А они у нее — словно холодные опалы. Одно его утешало. Он надеялся, что это она только поначалу так. А потом все изменится. Женщины чувствуют мужчину, который их покорит, и инстинктивно противятся, чтобы усилить его чувства. Сейчас он — простой инспектор, с небольшими побочными доходами. Но завтра, когда он набьет мешок опалами, она, даже если и не думала об этом, посмотрит на него другими глазами. Женщины любят сильных мужчин: сначала они любили тех, кто лучше всех размахивал дубиной; затем тех, кто лучше всех владел мечом; сейчас — тех, у кого есть деньги. Черные опалы принесут ему горы денег. Пусть она себе говорит, что опал — это просто двуокись кремния, как и песок; что растворенная в теплой воде двуокись кремния сначала выпадает в трещинах земли в виде опала, а потом, со временем, превращается в халцедон и наконец — в обычный кварц. И алмаз — тоже обыкновенный углерод. Хорошо бы побольше набрать себе такого кварца, а тогда поговорим! Купит себе дом в Кью, аристократическом квартале Мельбурна. Достаточно одной визитной карточки с адресом в Кью, чтобы перед тобой распахнулись любые двери. И в этот-то дом-дворец он введет ее, гордячку Марию. Убраться подальше от духоты Севера да поселиться в прохладном Мельбурне, зажить как настоящий человек, среди всех благ цивилизации; в Мельбурне, где воздух не выжигает легкие и не забивает их пылью и песком пустыни. Убраться из этой дикой Алисы с ее грубиянами, где в любой момент какой-нибудь бездельник может всадить тебе пулю в спину.

Кое-где, среди зелени степи, проглядывали желто-красные пески, поросшие спинифексом, который местами разрастался серо-зелеными колючими атоллами. Виднелись холмики земли над норами сумчатых кротов и муравьедов. Пробежала, не замечая его, ехидна — все равно что колючий поросенок, но с длинным роговым клювом. Из этого клюва свисал червеобразный язык ехидны, которым она слизывает муравьев и термитов из их дырок. Том знал — вся Австралия была палеонтологическим музеем, в котором сохранилась фауна давно минувших эпох. И одни из самых удивительных животных — утконос и ехидна, которые словно представляют промежуточное звено между пресмыкающимися и млекопитающими. Утконос здесь не встречается, его почти истребили. Уцелели они только в юго-восточных районах, где находятся под защитой закона. И утконос, и ехидна сносят яйца как пресмыкающиеся, а кормят своих малышей, когда они вылупятся, молоком. Действительно забавно!

Раз Крум и метис направлялись к убитому, Том Риджер должен был последовать за ними. Он свистнул верблюду, и тот стал шагать чуть шире. Но Том отвык от такой езды. От монотонного покачивания голова у него закружилась, как у новичков. Морская болезнь грозила ему и на этом корабле пустыни.

Не дожидаясь, когда верблюд станет на колени, он спрыгнул с седла. И целый километр бежал рядом с верблюдом. Лишь после этого снова взобрался в седло. Все чаще под ногами верблюда стали пробегать колючие лягушки и ящерицы. Значит, пустыня совсем близко.

Проходя мимо акациевых кустов, верблюд неожиданно отпрянул в испуге в сторону. Ездок едва удержался в седле. Под кустами, не замечая их, боролись два питона. Неизвестно, кто из двух поймал маленького кенгуренка, но сейчас они оба, ухватившись за него с двух сторон, спешили проглотить его. Не уступал ни один, ни другой. Оба заглатывали его, плавными спазмами в глотках проталкивая его все дальше внутрь. Вот уже они плотно уперлись друг в друга головами. И вдруг один питон, неожиданно широко раскрыв пасть, заглотил голову противника. И начал поглощать ее вместе с общей добычей. Понятно, другого выхода у него не было. Зубы у питона загнуты вовнутрь. Если он ухватил ими что-нибудь, уже не выпускает.

Том Риджер не стал досматривать конца развязки этой жестокой схватки и пришпорил своего верблюда. В сознании невольно возникло сравнение: «Так же, как и мы. Заглотили опалы. И никто не хочет отпускать. И тот, кто сильнее, тот, кто может разинуть шире челюсти, проглатывает соперника. Как с Биллом Скитальцем... Плохо устроен мир... Почему, в самом деле, для того чтобы выиграть, необходимо совершить преступление... Почему?..»

Из кармана его рубашки вдруг раздался хохот кукабурры, похожий на смех пьяной женщины. Радио начало свою передачу. В то же мгновение с эвкалиптового дерева над его головой отозвалась настоящая кукабурра. Он взглянул на верх и увидел двух серых птиц с синими пятнами и чем-то вроде домино на глазах. Некоторые не выносят их из-за мефистофельского смеха. Но большинство людей их любят. И прощают им маленькую слабость — воровство детских игрушек. «Маленький Джон», как ее с любовью назвали белые поселенцы, служит людям внештатным метеорологом. Смех ее предсказывает бурю. Люди утверждают, что кукабурра не ошибается. Ее и не убивают. Может быть, они так великодушны к птице из-за другого. Так, утконос и коала находятся почти на грани истребления из-за своих ценных шкурок. Кенгуру и эму спаслись, потому что их мясо не особенно пришлось по вкусу европейцам. Мясо кенгуру дают только свиньям. Том вспомнил рецепт приготовления кукабурры: «Птица кладется в кастрюлю вместе с камнем и варится до тех пор. пока камень не станет мягким».

Инспектор заспешил. Он опасался, как бы во время бури ему не остаться одному в пустыне, без Бурамары, который, как всякий туземец, никогда не заблудится. Когда он слез с верблюда, его бывший помощник стоял возле трупа.

— Что это все означает? — спросил он, бросив на Крума стальной взгляд.

Видимо изумленный, Крум все же быстро овладел собой.

— Я специально поехал, не предупредив тебя, — быстро ответил он.

— Вот как! А почему, смею...

— Чтобы ты мне не мешал. Я не разделяю твоего мнения, будто эти убийства — дело рук аборигенов.

— Докажи!

Крум пожал плечами.

— Как раз этим я и занимаюсь.

И, обернувшись к следопыту, он сказал:

— Давай, Бурамара! Прочти нам, что там говорится в твоей книге.

Чернокожий, молчаливый и хмурый, подошел к трупу. Ночью динго не нашли его, а сейчас только начали собираться стервятники, которые летали над ним все более сужающимися спиралями.

Чтобы не мешать, оба полицейских отошли в сторону. Закурили.

Еще не перевернув трупа, не взглянув на его лицо, Бурамара бросил им через плечо:

— Скорпиончик!

Оба его спутника, которые оставались сейчас лишь зрителями, воскликнули одновременно. Им и в голову не пришло проверять утверждение Бурамары. Для туземца следопыта отпечаток ноги все равно что фотография лица. Крум подумал, что все время он ожидал именно этого.

— Понятно, — вроде как самому себе сказал Том Риджер, — выкопал хороший камень из шахты Плешивого и решил удрать. А дикари его настигли...

Крум покачал головой.

— Или же это он убил Билла Скитальца. И потому сбежал. А тот, кто подстерег, пристукнул его самого, чтобы забрать добычу...

— А копье?

— Копье осложняет дело. Но и европейцы могут метать копья. Среди них есть и чемпионы мира.

Пока они так разговаривали, Бурамара описывал сложные зигзаги вокруг жертвы, высматривая что-то, пальцем прикасался к некоторым следам, наощупь проверял их очертания, их глубину, потом наклонялся к какой-нибудь травинке и сравнивал пыль на ней с соседними листочками, рассматривал другие растоптанные стебельки, выкапывал что-то из песка, в другом месте выдавливал пальцами какие-то отпечатки.

Наконец он поднялся. Его лицо, покрытое крупными каплями пота, было непроницаемым, словно маска, грубо вырубленная топором из красной эвкалиптовой древесины.

— Ну, Бурамара? — спросил его Том. — Что ты узнал нового?

Но тот словно не слышал его. Он прошел мимо Тома, отошел метров на двести, пригибаясь, крадучись, словно обнюхивая следы.

— Он похож на борзую, которая делает стойку, — засмеялся инспектор. — Только как бы вместо куропатки не наткнуться ему на буйвола.

Крум покачал головой.

— Бурамара не ошибается. И ты так же ему веришь, как и я. Жалко, что сейчас все реже встречаются такие виртуозы. Контакты с цивилизацией притупляют их способности читать следы.

— В последнее время я замечаю, — язвительно сказал Том, — что и наш виртуоз начинает издавать фальшивые нотки. Или на него тоже повлиял городской комфорт... Или, может, склероз...

Ветер внезапно усилился. Хотя и с запозданием, кукабурра и в этот раз не ошиблась. Из раскаленной пустыни несло жаром, как из открытой печи. В воздухе заклубилось облачко пыли.

— Земля Австралии летит к морю, — шутливо заметил Крум, провожая взглядом темное облако.

Он не договорил, потому что к нему подошел Бурамара, еще более замкнутый, еще более мрачный.

— Это был не дикарь! — проговорил он тихо, но решительно.

Крум снова уловил в его голосе знакомую боль.

— Его убил белый человек!

Том засмеялся своим угрожающим смехом, от которого трепетали на допросах арестанты.

— С тобой что-то происходит, Бурамара! Ты ночью случайно не приложился к бутылке? У белых людей есть револьверы и ружья. Они не мечут копья.

Чернокожий не ответил. Цвет кожи давно научил его сносить унижения. Это не произвело особого впечатления и на Крума. Начальник его всегда был таким. Плохо, если в чем-нибудь ошибешься и подвернешься ему под горячую руку. Он не наказывает, не ругает. Но насмешки его невыносимее любого наказания.

Ветер усилился. Красноватого цвета облако, которое медленно надвигалось с востока, заслонило солнце. Песчаная пыль начала забиваться в глаза, в горло. До них донеслась далекая приглушенная музыка, грустная песня песков, одновременно угрожающая и благозвучная. В отдельных местах начали подниматься пылевые смерчи.

— Давайте-ка двигаться обратно! — предложил Том Риджер, растирая воспаленные от пыли глаза. — В «Сити» разберемся.

Крум возразил:

— Лучше еще несколько минут побудем здесь! Проверим выводы Бурамары. А то после бури никаких следов не останется.

Следопыт не дал ему договорить.

— Я готов! — сказал он.

Крум одобрительно взглянул на него. Том также кивнул головой, сжав губы в решительную складку.

Бурамара начал:

— Убийца попытался замести следы, как если бы зачеркивал строчки в книге. Но Бурамара разобрал написанное. С трудом, но прочитал.

Он не смотрел им в глаза. Только капли пота, стекавшие по его грубому лицу под широкополой шляпой, стали крупнее, то ли от напряжения, то ли от жары. А может, ему нездоровилось?

— Скорпиончик шел быстро, — продолжил следопыт. — Шаг широкий, песок отброшен далеко назад. Здесь он остановился. Обернулся. Следы ног на одном уровне, но расстояние между ними шире. Значит, он стоял вот так!

И он занял позу человека, который ожидает нападения, и вытащил пистолет. Затем он продолжил рассказывать, для большей убедительности показывая каждое описываемое действие.

— Убийца бежал. Следы носков обуви глубже. Когда он увидел направленный на него пистолет, остановился. Поднял руки. При этом тело давит на переднюю часть ступни, и там отпечатки глубже. Если поднимешь только одну руку, одна нога оставляет более глубокий след. Они заговорили. Убийца опустил руки и приблизился. Скорпиончик спрятал пистолет. Оба они сели вот на этот камень. Убийца был тяжелее. Он стер больше пыли в камня. Закурили. Вот пепел. Вот один окурок, вот второй. Потом поднялись. Между ними произошла ссора. Следы наступают друг на друга, и они то мельче, то глубже.

Том пошутил:

— Жалко, что он не европеец. А то писал бы чудесные сценарии для детективных фильмов. Превзошел бы Конан Дойля. Судя по тому, как он дал волю своему воображению, я не удивлюсь, если он обвинит в убийстве кого-нибудь из наших, а может, даже тебя или меня. Для большего эффекта.

Крум, который полностью доверял следопыту, на этот раз тоже заколебался. Он был полицейским, а значит, никому не должен был доверять, даже ближайшим друзьям, даже самому себе. Был случай, когда преступление совершил полицейский, страдавший раздвоением личности. Он снова взглянул на нож Бурамары. Связь с убийством Билла Скитальца становилась все более очевидной. Туземцы, как все угнетаемые люди, имеют склонность преувеличивать. Может, и Бурамара...

А Бурамара, словно не слыша насмешки инспектора и не замечая колебания его помощника, продолжал рассказывать, как будто читал написанное и подшитое в папку следственное досье, подкрепленное показателями свидетелей и признанием обвиняемого:

— Тогда убийца приставил дуло пистолета к груди Скорпиончика и выстрелил. Скорпиончик упал лицом вниз. Вот кровь, присыпанная потом землей. Убийца перевернул его на спину, чтобы обыскать. Взял то, что ему было надо. Потом разулся и пошел босиком. Срезал одну прямую ветку вон с той акации, заострил ее как копье туземцев, оттащил убитого на песок и воткнул копье ему в спину, в рану от пули. Несколько раз обошел вокруг этого места, чтобы оставить побольше следов босых ног, и попытался замести старые следы метелкой из веток. Попытался, но не смог. Только человек, который видит следы, может их замести. Когда он их не видит, он только разбрасывает песок, все равно что черкает между строчками, а не по самим строчкам.

Крум прервал его:

— Ты уверен, что следы босых ног оставил не абориген?

—У чернокожих ступня шире. И большой палец отставлен дальше. Они ходят по раскаленной земле спокойно, а белый семенил и ковылял. Дайте мне закончить, а потом спрашивайте! Убийца вернулся к трупу и там тоже замел следы, только еще хуже. Чтобы можно было подумать, будто их заметал туземец, но чтобы были видны и отпечатки босых ног. Потом побежал на восток, вон до той скалы, а оттуда двинулся на запад, ступая все время по камням в надежде, что на них не остаются следы. Он дошел до места, где оставил обувь, обулся и пошел дальше на запад.

Том Риджер молчал, упорно разглядывая землю под ногами. Когда следопыт закончил, он спросил его:

— Бурамара, самое важное из того, что ты сказал, это то, что Скорпиончик был убит пулей, а не копьем. Вот в этом ты и убеди меня, докажи, что преступление совершил не дикарь.

— Докажу! — сквозь стиснутые зубы произнес Бурамара. — Идемте!

Он отвел их к трупу.

— Смотрите! Одежда вокруг раны опалена. Наклонитесь! Все еще пахнет порохом.

Двое полицейских стояли задумавшись. Несомненно, выводы были убедительны. Том Риджер положил руку на плечо Бурамары.

— Остается, чтобы ты сказал мне еще одно. Кто его убил?

Тогда Бурамара поднял голову.

— Ты! — произнес он глухо, но решительно.

Том Риджер, овладев собой, сжал губы в тонкую линию. Да, недооценил он способности следопыта. Ледяным голосом он произнес:

— Бурамара, у меня нет времени на плоские шутки. Если ты знаешь что-нибудь, говори! Или молчи!

— Я знаю, что убийца — ты! Ты надел ботинки Гарри. Но ты тяжелее его. И ступаешь на внешнюю сторону ступни. По этому я догадался, что это был не Плешивый, хотя обувь и его. Я знаю и след твоей босой ноги. Знаю, как «дикари» делают копья. Знаю, какую марку сигарет куришь ты и какую Плешивый. Нашел я и гильзу от твоего пистолета. Знаю, что боек твоего пистолета бьет капсули немного в сторону. А кроме того, твои глаза сейчас говорят, что я прав.

Опомнившись от удивления, Крум Димов стиснул зубы. Первой его мыслью было: «Эх, Бурамара! Зачем ты усложняешь мне жизнь?» Но потом в нем пробудилось его гражданское сознание. Он все еще оставался полицейским. По крайнем мере, гражданином. А напротив него стоял убийца. Крум потянулся за оружием. Но Том Риджер, который давно уже ожидал этого момента, опередил его.

— Не шевелись! — крикнул он, направляя на Крума свой пистолет. — Давай объяснимся!

Пораженный неожиданным открытием, Крум вымолвил:

— Какие могут быть объяснения! Я должен тебя арестовать!

Том возразил.

— Верно, я его убил. Но ты знаешь, почему?

— Для меня это не важно. Объяснишь в суде.

— Нет, важно! Скорпиончик — вор. Он выкрал опал у Гарри Плешивого. И я преследовал его как вора. Он отказался вернуть опал, угрожал убить меня, и я, прибегнув к законной самообороне...

— А зачем ты потом воткнул в рану копье?

— Из-за тебя. Чтобы ты встал на нашу сторону в борьбе против дикарей. Я видел, что ты колеблешься. А необходимо очистить от них окрестности. Иначе они не оставят нас в покое.

Эти ответы вовсе не были приемлемыми, но все же это были хоть какие-то ответы. Крум задал свой последний вопрос:

— А почему тогда ты не вернул опал Гарри? Почему промолчал?

— Если бы я это сделал публично, ночью кто-нибудь его бы прихлопнул. А остаться с ним наедине мне не удалось.

— Все равно я должен тебя арестовать! — упрямо повторил Крум.

Том Риджер отступил на несколько шагов, не опуская оружия. Он знал силу этого обыкновенно миролюбивого болгарина.

— Если ты выдашь меня суду, я и тебя потащу за собой в тюрьму. Покажу чек и скажу, что ты был моим соучастником в торговле египетскими «находками». Назову случаи, когда ты освобождал пойманных мошенников.

— Я отпускал их под твою ответственность.

— Что, уже начал оправдываться? — засмеялся Том. — Это ты и будешь доказывать в суде.

Крум заколебался. Действительно, во время следствия его доверчивость может быть истолкована как соучастие. Возникла реальная опасность, что в тюрьму попадет и он.

Бурамара, выполнивший поставленную перед ним задачу и вновь замкнувшийся в скорлупе своей безучастности, проговорил:

— Идет вилли-вилли!

«Вилли-вилли» — это смерч, ужас песчаного океана. Но, словно не услышав его на этот раз, инспектор вдруг заговорил добродушно и примирительно:

— Крум! Останемся друзьями! Скажем, что это дикари, и точка! Станем компаньонами, ведь мы же друзья! Если мы будем с тобой вместе, ни один из тех негодяев не посмеет нам слова сказать. Мы потребуем десять процентов добычи. А кто откажется, того прогоним. У меня уже есть там несколько надежных ребят. Только ты еще мне необходим. Разбогатеем, станем миллионерами...

Крум процедил сквозь зубы:

— После Билла Скитальца и Скорпиончика кто на очереди?

Том затряс головой.

— О Билле я и правда ничего не знаю. Но думаю, что это дикари. Ну, соглашайся! Дай руку! И весь мир будет наш!

Внезапно резким движением Крум выхватил пистолет. Однако противник опередил его. Том нажал на курок. Одновременно с грохотом выстрела Крум бросился на землю, а Том отступил назад, не переставая стрелять в Бурамару, который как кенгуру метнулся за ближайшую скалу. Но тут Крум приподнялся на локтях и, направив на Тома пистолет, крикнул:

— Прекрати огонь! Стрелять буду!

Том знал, что прицел Крума безошибочен. Поэтому он заспешил. Выстрелил еще раз. И, конечно же, с такого расстояния промахнулся. Он был плохим стрелком.

В его сознании мелькнула слабая надежда: «Тарелочка» не способен убить человека.

Крум спустил курок. Однако, верный себе, он послал пулю не в тело преступника, а в его руку. Пуля пробила мякоть между большим и указательным пальцами, и пистолет выпал из руки Тома. Обезоруженный, видя, как с одной стороны Крум снова взводит курок, а с другой Бурамара приготовился метнуть свой нож, Том Риджер обезумел от страха. Он бросился назад и, не дожидаясь, когда его верблюд опустится на колени, вскочил в седло. И тут ему пришла в голову мысль. Он погнал перед собой верблюдов своих врагов, чтобы те не смогли настичь его.

И только сейчас он заметил, что вокруг уже бушевала буря. Его оглушил ее грозный рев. Дюна, которая была перед ним, словно ожила. Вдоль ее гребня как дым начало куриться облачко песка. Задымились и другие дюны. Небо, зловеще красное, как бы придавило землю. Песок кипел как вода в котле. Багровая мгла поднялась и заволокла солнце, которое еще некоторое время продолжало плыть, словно огненный шар в песчаном хаосе, пока не угасло.

Том Риджер спешил выбраться из пустыни, выйти на дорогу к лагерю, опередить самум. Он перевязал платком раненую руку, а другой ухватился за поводья. Перепуганные, как и он, верблюды отфыркивались, выдувая из ноздрей набившуюся пыль. Но вдруг у него мелькнула мысль — куда он едет? Не был ли он уже здесь раньше? Гудящий ветер еще не успел замести следы трех верблюдов, и он понял, что они шли кругами.

И вот сквозь кровавую мглу он увидел «вилли-вилли». Словно засасываемый гигантской воронкой с широким концом наверху, песок взвивался ревущим смерчем и подобно чудовищному канату устремлялся ввысь, туда, где должен был быть синий небосвод, но сейчас клубился тот же самый песок, который засасывал ноги животных, забивался под одежду, в рот, глаза и уши. Дикари представляют небо в виде мужчины с ногами эму. «Вилли-вилли», смерчи, — это и есть его страусиные ноги.

Том почувствовал, что задыхается. Сердце его неистово колотилось. Легкие были забиты пылью. Губы потрескались и кровоточили. Горло саднило. Во время бури дикари ложатся на землю, обматывают головы травой и ждут ее конца. Но он не мог ждать.

Единственная радостная мысль мелькала в его сознании среди этого ужаса стихии. Верблюды были с ним. А Крум и Бурамара должны были идти пешком. Крум, к тому же, ранен. Да, буря может ему помочь, убрать их с его пути.

Лишь бы выбраться! Лишь бы уцелеть! Добраться до «Сити», собрать людей, убедить их в том, что Крум на него напал, и тогда они пойдут за ним. До сих пор он считал своего помощника легкомысленным юношей, которым можно вертеть как заблагорассудится. И вдруг тот выказал такую твердость! Впрочем нет — на этот раз действительно совершил глупость! Для чего им воевать друг с другом? Какой в этом смысл?

А буря все усиливалась. Животные уже не могли держаться на ногах. Тогда они легли на землю и спрятали морды между передними ногами. Спрыгнул на землю и Том Риджер и укрылся между верблюдами от ветра. Голову он обмотал попоной, успев заметить, что смерч приближается. Песок закипел. Пустыня словно обезумела, извергая в воздух тучи песка и при этом сотрясаясь с грохотом, подобным орудийной канонаде.

Несчастный почувствовал, что погибает. Ему не хватало воздуха. Голова раскалывалась от боли. Перед глазами проносились кошмары, один другого ужаснее. То ему казалось, что он, лежа на огромной лопате, летит в раскаленную печь. То — будто он попал в мутную реку и огромный крокодил схватил его голову и, сжимая челюсти, тащит его вниз, на илистое дно, а зубы все глубже и глубже впиваются в его череп.

Верблюд, что лежал рядом с ним, тоже задыхался. Песок засыпал их тяжелым, раскаленным сугробом. Ветер наметал над ними новую дюну...

Два часа спустя

буря прошла. Грохот ее затих как раскаты далекого грома. Багровая мгла рассеялась. Гнувшиеся к самой земле под напором воздуха травы и кустарники распрямились, стряхнув осевший на них песок. Небосвод снова засиял огненным блеском. Солнце обрушило на землю свой жар.

Бурамара высвободил голову из травы, которой он ее обмотал. Потом толкнул Крума, лежавшего с ним рядом.

— Все кончилось!

Раненый с трудом поднялся. Рука его болела нестерпимо. Кровь перестала идти, запеклась, и рубашка прилипла к ране. Каждое движение причиняло ему резкую боль.

Он попытался встать и упал на колени. Ослаб от потери крови.

— Останемся здесь! — сказал Бурамара. — Пока ты не почувствуешь себя лучше. Крум встрепенулся.

— Нет! Я не имею права лежать здесь! Мы должны его опередить. Если он будет там раньше нас, то соберет свою шайку и они еще по дороге нас прикончат. А там Мария, одна...

— Тогда хотя бы похороним Скорпиончика! — предложил Бурамара.

Крум не стал возражать. Это было совсем естественно. Он подождал, пока следопыт вырыл в песке глубокую яму, опустил в нее тело несчастного и потом засыпал ее песком. Сверху он воткнул в песок две ветки, сложив их крестом.

Крум снова попробовал встать. Бурамара поддерживал его. Так, опираясь на плечо следопыта, Крум двинулся в обратный путь.

Метис остановился.

— Подожди, давай я перевяжу тебе рану!

Он осторожно усадил Крума на камень и сбегал к ближайшему эвкалиптовому кусту. Сорвал несколько листочков, потом промыл рану водой. Разорвав рукав, наложил на рану листья и перевязал руку куском ткани.

— Так-то лучше! — сказал он.

И повел, вернее, понес его дальше.

Недавно еще мертвая и безжизненная, степь оживала. Укрывшиеся от гнева стихии животные вылезали из своих убежищ. Куда ни посмотришь, всюду виднелось множество живых существ: кенгуру, эму, козы, попугаи. Больше всего было попугаев: черные, желтые, красные, зеленые, они прыгали по кустам, перекликались друг с другом, качались, уцепившись клювом за ветки. Великое множество змей, ящериц, скорпионов ползало по земле. В воздухе носились тучи насекомых.

Превозмогая боль в руке и лихорадочную дрожь в теле, едва шевеля потрескавшимися губами, Крум спросил:

— Бурамара, ты уверен, что это Том?

— Когда я не уверен, то молчу!

— Но как ты узнал, что это он, когда, кроме всего прочего, он был в чужой обуви?

— Я видел его вчера вечером. Тогда еще подумал: для чего это он переобулся? А сегодня понял, для чего. Всю дорогу смотрел на его следы. Одни вели за Скорпиончиком, другие возвращались.

— А почему ты решил, что это Том преследовал Скорпиончика, а не наоборот?

— Ну, это же совсем просто! Любой черный ребенок тебе это скажет. Следы Тома отпечатались поверх следов Скорпиончика.

Изнемогая от усталости и жары, Крум попытался улыбнуться:

— Чудесный дар у тебя, Бурамара!

Следопыт ответил не сразу. По лицу его снова пробежала знакомая тень. Круму показалось, что он простонал.

— Дар! Как у борзой! Охотник выпускает ее гнать дичь. А я всю жизнь мечтал быть человеком, а не борзой.

— Нет, дружище! — попытался успокоить его Крум. — Совсем не то же самое, что у борзой. Она только вынюхивает следы. Не размышляет. А у тебя совсем другое. Логика. Суждения. Разумные догадки, для которых ты находишь объяснение. Если бы ты был в Европе, стал бы...

— Дело не в том, что я не в Европе, — прервал его Бурамара. — А в том, что я не европеец...

Крум замолчал. На это ответить ему было нечем. Но душа его бунтовала. Он не хотел признавать, что цвет кожи должен разделять людей. Почему они не делятся по цвету волос, по цвету глаз? Почему могут считаться равноценными блондин и брюнет, но не чернокожий, желтокожий и белый? Даже если белые более развиты интеллектуально. Разве ему не встречались белые, по своему умственному развитию не превосходящие самого примитивного туземца? А Крум изучал и психологию австралийских аборигенов. Часто в шутку, когда какой-нибудь опьяненный своим расовым превосходством гордец говорил ему о «дикарях», он вежливо просил того разъяснить ему структуру их брачных групп или их «примитивное», дьявольски сложное мировоззрение. Но настолько интеллигентного европейца он еще не встречал, а для дикаря это элементарнейшие познания, несоблюдение которых могло ему стоить дорого.

Бурамара прервал его размышления:

— Ты говоришь — дар! А я считаю —мука! Ты видишь только то, что перед твоими глазами в настоящий момент. А я вижу все: и то, что есть, и то, что было недавно, и вчера, и позавчера. Я вижу и то, что вскоре произойдет. Вот, смотри! Совсем недавно здесь пробежал молодой кенгуру. А за ним — две собаки динго. Они догонят его, потому что он слабый. Я вижу, как они его разорвут. Первой на него набросится самка, потому что самец прихрамывает и отстает. Вся степь кишит передо мной теми животными, которых я вижу, и теми, которых я не вижу. Взор мой затуманивается, голова идет кругом.

Полупустыня постепенно обрастала деревьями, действительно редкими, какими обычно бывают эвкалиптовые леса. Это скорее парки, а не леса. Среди красных эвкалиптов начали встречаться дубы, акации, отдельные бутылковидные и травяные деревья. На оголенных гребнях холмов, где не было достаточно влаги, стояли, ощетинившись, словно запущенные, неподстриженные живые изгороди, поросли кустарника — скрэба.

Бурамара показал пальцем.

— Дриандра!

Крум увидел небольшой куст. Кенгуру валлаби уткнулся мордой в цветы, росшие на нем, и слизывал с них нектар. Он знал от своей сестры, что так кенгуру опыляют растения. Удивительная страна Австралия. Один переселенец из Европы писал: «Здесь все наоборот. Рождество — во время жатвы. Большинство цветов не пахнут. Есть млекопитающие, которые несут яйца, и деревья, которые не отбрасывают тени. Движение на дорогах левостороннее. Зайцы — бедствие, а лисы — полезны. Млекопитающие опыляют цветы, как пчелы».

Наверное, и люди помогают опылению некоторых растений. Потому что, например, в цветах одного австралийского кустарникого растения — дорианте, собирается по ликерной рюмке нектара. Даже человек может этим утолить жажду.

Так же, как обитатели Олимпа, которые пили нектар, питались амброзией и становились от этого бессмертными. А почему же не бессмертны тогда аборигены, которые очень часто утоляют жажду нектаром дорианте?

Крум сам почувствовал, что это уже были не мысли, а начинался бред. Он вдруг понял, что почти всей тяжестью висит на плече своего товарища, и предложил ему сесть отдохнуть в тени эвкалипта.

Бурамара потащил его дальше.

— Не здесь! С него падают ветки.

Есть и такое дерево в Австралии. Другие сбрасывают с себя только листву. А эти — целые ветки, которые могут даже убить человека, раздавить грузовик.

Они отошли подальше. Крум улегся на землю. Забылся. И в забытьи снова увидел Скорпиончика и Билла Скитальца. Вот они! Гонятся за ним. С ножами. С пистолетами. Он бежит. Прыгает среди волн. Пытается взобраться на доску серфинга. А ему навстречу несется акула. Раскрывает пасть. Но нет, это уже не акула. Это Том Риджер. Он стреляет. Потом вонзает в рану туземное копье...

Проснулся он к вечеру. На западе солнце скрывалось за выщербленной скалистой громадой гор Радужной Змеи. На востоке лежала пустыня, над печальными просторами которой возвышались красные каменные глыбы, отбрасывая длинные черно-фиолетовые тени. Песчаная грудь пустыни была изрезана зловещими шрамами «криков» — пересохших речных русел, заполнявшимися наступающим мраком, который поднимался, как при наводнении, готовый выйти из берегов и залить весь мир. Под последними лучами солнца песчаные склоны светились, словно раскаленные угли, а в мареве над их пламенеющими гребнями переливалось многоцветное сияние.

— Пойдем! — прошептал Крум.

Они двинулись дальше. Вскоре солнце зашло. И сразу же на них дохнуло прохладой ночи. Освеженный ею, преодолев сотрясавший его ранее озноб, Крум заспешил, опираясь на плечо Бурамары. Он шел и не думал, куда идет. Бурамара не может заблудиться. Если бы Крум был один, он наверняка бы погиб. Но со следопытом он дойдет. Лишь бы добраться до лагеря раньше убийцы.

Словно прочитав его мысли, Бурамара успокоил его:

— Верблюды не пошли по направлению к лагерю.

С короткими передышками они шли всю ночь. Крум и думать не мог о том, чтобы отдохнуть подольше. И чем ближе они подходили к лагерю, тем реже попадалась им на пути дичь. С распространением белой напасти животные уходили на восток, где все еще была зелень и пища. Смутная тревога закралась в его сердце. Неужели действительно права Мария? Лишь змеи и ящерицы все еще обследовали свои районы охоты, недоумевая, почему опустели норки мышей и крыс.

На рассвете, замерзшие и истощенные, они добрались до «Сити». Их встретили двое часовых — Джонни Кенгуру и Гарри Плешивый.

Еще издали Крум спросил:

— Где Том Риджер?

— Еще не возвращался, — ответил Гарри. — Разве он тебя не настиг?

Не отвечая, Крум подошел к ним. Он знал, что Джонни Кенгуру был одним из самых верных людей Тома. Да и Гарри тоже. Поэтому он прошел мимо них, не снимая руки с пистолета.

Увидев Крума, Мария бросилась ему на шею. Какую ужасную ночь она провела. Проснулись и другие старатели, повыскакивали из своих хижин сонные, встревоженные и с любопытством собрались вокруг них. Перевязанная рука Крума еще более усиливала их беспокойство.

Крум лег на землю перед своей хижиной.

— Подойдите сюда! — наконец произнес он. — И слушайте! Судить будете вы! Толпа окружила его.

— Не тяни! Работа нас ждет.

Он заговорил, и на этот раз не снимая руки с револьвера.

— Мы с Бурамарой расследовали убийство. Это труп Скорпиончика.

Толпа зашумела.

— Убил его Том Риджер!

Из десятков грудей вырвались возгласы удивления, страха и негодования.

Гарри Плешивый прорычал:

— Вздор-то молоть всякий горазд. Ты докажи!

— Вот первое доказательство — сказал Крум, показывая раненую руку. — Когда Бурамара прочитал следы, Том выстрелил в меня.

Джонни Кенгуру метнул на него злобный взгляд.

— Если ты и на меня будешь так клеветать, я в тебя тоже пулю всажу.

— Нечего ссориться! — крикнул кто-то. — Сначала выслушаем его.

Крум продолжил:

— Скорпиончик выкопал хороший опал в шахте Плешивого...

При этих словах Гарри просипел:

— Я так и думал.

— И сбежал. Том его выследил и пошел за ним. До этого он сменил свои ботинки на ботинки Гарри. Чтобы запутать следопыта.

— Так, значит, для этого он попросил их у меня! — догадался Плешивый. — А мне наврал, что собственные ботинки натирают ему ноги.

— И для того, чтобы бросить тень подозрения на Гарри. Он убил Скорпиончика, забрал опал, всадил ему в спину копье, опять-таки для того, чтобы нас обмануть, и незамеченным вернулся в «Сити»...

Гарри наклонился над ним.

— А опал? Где мой опал?

— У него, конечно же.

Тогда Плешивый разразился потоком ругани:

— Негодяй! Убивает и грабит! Грабит друзей! Скотина! Динго!

Джонни Кенгуру выступил вперед.

— А я обвиняю Крума в том, что он убил Тома Риджера!

— Не мели чепуху! — обрезал его Крум.

— У меня такие же доказательства, как и у тебя! Пока он сам сюда не придет, я тебе не поверю. Крум приподнялся на локтях.

— Этого я от вас и хочу. Чтобы, когда придет Том, вы его арестовали. А потом нас обоих, в наручниках, отправите в Алису, в суд...

— На тебя я прямо сейчас надену браслеты! — просипел Джонни, подступая с наручниками наготове.

Крум направил на него пистолет, Бурамара выхватил нож. Мария тоже шагнула вперед с пистолетом в руке. Тогда Плешивый крикнул:

— Джонни, убирайся ты к черту! Не соображаешь, что это уж слишком?..

Неизвестно, чем бы кончилась эта распря. Половина искателей была на стороне Крума, остальные — за Джонни. И среди последних были самые опасные, самые горячие сорвиголовы.

Внезапно кто-то закричал:

— Где мои опалы? Кто стащил мою коробку?

При этих словах словно ток прошел по толпе. Все бросились к своим тайникам, забыв об осторожности, забыв, что таким образом они сами выдают, где спрятали опалы.

Мария наклонилась над братом. Дала ему воды и лекарство. Помогла поудобнее лечь.

— Какая была тревожная ночь! — сказала она. -Вас нет! Ни тебя, ни Бурамары... Ни Эму!.. Потом началось нашествие змей...

— Змей?

— Наверное, все хижины переполнены ими. Сегодня будем обыскивать окрестности. Одна укусила Джека. Я дала ему противоядие. Сейчас уже прошло. Часовые подняли тревогу. Если б ты только видел! Ползут со всех сторон. Забираются в хижины. А люди кричат, прыгают, топчут их ногами, режут ножами, бьют кольями. Всю ночь!

— Как ты это объясняешь?

— Если б это были динго, могла бы допустить, что это последствие белой гибели. Исчезла их добыча, травоядные. Но змеи? Они не едят людей. Да они еще и не почувствовали бедствия, еще могут терпеть голод. Мне все кажется, что кто-то умышленно напустил их на нас...

Крум обернулся к своему помощнику:

— А ты что скажешь, Бурамара?

Ни словом не обмолвившись о том, что он тоже устал, что и ему хочется отдохнуть, следопыт вышел из лагеря и принялся рыскать в кустарнике.

Мария умоляюще схватила брата за руку.

— Давай уедем, Крум! Не могу больше! Он беспомощно взглянул на нее.

— Прямо так? С незажившей раной?

— Сядешь на верблюда. Здесь становится страшно. И дело не только в белой гибели. Тут что-то другое. Не знаю, что. Но оно подстерегает нас... Да и наши люди. Они озверели, голодные. Сегодня будут есть печеных змей. А завтра? А послезавтра? На многие километры вокруг уже никакой дичи. Что они будут есть? Гнилую траву? Сейчас бы они и кукабурру съели. Фред Рыбка денег не берет. За мешочек риса требует опал. Пастор видит, что в шахте ему не везет, вчера принес оттуда-то кенгуру. Продал за опал. Люди грозятся пристукнуть торговца, который, не копнув ни разу, собрал уже больше всех опалов. Хорошо еще, что слуги его ночью дежурят. Скоро они все перебьют здесь друг друга. От жадности. И от голода. Вокруг нас уже белая пустыня. Не осталось ни одного зеленого листочка.

Шум, доносившийся из лагеря, усиливался. То там, то здесь раздавались вопли и ругань старателей, обнаруживших пропажу своих сокровищ.

— Я уже не сомневаюсь в том, что это вирус, — тяжело вздохнула Мария. — Это он уничтожает хлоропласты. А хлоропласты, лейкопласты и хромопласты — это, в сущности, одно и то же — мы называем их пластидами. Во время прорастания это лейкопласты. Под воздействием солнечного света они становятся хлоропластами, насыщаясь хлорофиллом, а перед увяданием превращаются в хромопласты. Хлорофилл в листьях замещается оранжевым каротином и желтым ксантофиллом. Здешние листья сразу же побелели, потому что уничтожены те компоненты, которые должны вырабатывать желтые цвета.

Не обращая внимания на нарастающий шум в лагере, захваченная своими рассуждениями, Мария продолжала:

— Эта болезнь распространяется как степной пожар. Скоро она опустошит оазис возле гор Радужной Змеи. Но и тогда не остановится. Потому что это только часть еще большего оазиса, района Алис-Спрингс...

— Там она должна остановиться, — отозвался Крум. — Вокруг простираются пустыни: на юго-востоке пустыня Симпсона, на северо-западе Гипсовая.

Девушка неуверенно покачала головой:

— Сомневаюсь я. У тли бывают и крылатые сородичи, а повсюду в пустыне есть растительность и жизнь. По крайней мере спинифекс. Для путешественников это дьявольская трава. Но для жизни вообще она — пионер, покоритель пустынь. Она захватывает песок, укрепляется на нем, останавливает дюны, прокладывая дорогу другим растениям. Но на этот раз спинифекс, к несчастью, окажется врагом человечества. По нему, как по мосту, вирусы пересекут пустыню. Необходимо как можно скорее вернуться в город рассказать, что мы знаем. И тогда начнем борьбу. Насекомых истребим инсектицидами. Гербицидами уничтожим спинифекс. Установив жестокий карантин, мы ограничим вывоз всех растительных продуктов из этого района.. Каждый потерянный час — это угроза жизни вообще... Нам придется мчаться наперегонки с крылатыми тлями, с цикадами и клопами, с жуками-долгоносиками. Стоит ветру отнести их в другую область, и они обгонят нас... Крум сочувственно покачал головой.

— Теперь я начинаю понимать. Явно, уезжать надо немедленно!

Но он тут же поправил себя:

— Я тебя отвезу. А сам снова вернусь сюда.

Из центра «Сити» вновь донесся гвалт, раздались несколько выстрелов. Мария побежала туда.

— У многих украдены опалы, — сказала она, когда вернулась. — Некоторые нашли их в соседних хижинах. И сейчас вцепились друг другу в глотки.

Крум поднялся.

— Я должен во всем этом разобраться!

В это время вернулся из разведки Бурамара.

— Верно! — тихо сказал он. — Следы показывают, что это чернокожие. Те самые, которые столкнули глыбу. Они выпустили змей в «Сити». Пока искатели расправлялись со змеями, чернокожие побывали в лагере.

Крум задумался.

— Я не слышал, чтобы они раньше так делали. Они или нападают все вместе, отрядами мстителей, или же бегут от белых нашественников. Что означает эта новая тактика? Не окажется ли прав Том Риджер, убеждавший нас в существовании новой секты «курунгура»?

Он встал. Может быть, благодаря эвкалиптовым листьям, может — антибиотикам, а может быть, сам по себе его здоровый организм преодолел приступы лихорадки. Сейчас он чувствовал себя намного лучше. Силы быстро возвращались к нему.

— Попробуем, Бурамара? — сказал он. — Раскроем и эту тайну?

Крум застал искателей разъяренными, с пистолетами в руках, направленными друг на друга. Пастор был ранен в ногу. Он сидел в стороне, перед своей хижиной, и делал себе перевязку. Никто из озверевших искателей и не думал помочь ему.

— Как это произошло, Пастор? — спросил его Крум.

— Не виноват я, инспектор! — заговорил раненый. — Бог мне свидетель! Кто-то выкрал у Кенгуру его камешки. Он взбесился. Бросился обыскивать все хижины. И нашел их у меня под подушкой. Как можно во мне усомниться? Бог сказал устами Моисея: «Не укради!» Божьи заповеди для меня священны. А он не стал ждать, чтобы я ему это объяснил. Сразу же и выстрелил...

Тут вмешались и другие. Заговорили все разом. Кто-то кого-то обвинял, кто-то смущенно оправдывался. Совсем нерадостно, когда у тебя найдут чужие опалы! По неписаным законам искателей «крыс» пристреливают на месте. Озлобленные люди и сейчас бы быстро свели счеты, но было здесь что-то, смущавшее их. Нечто не совсем ясное. И Крум высказал это:

— Вор не прячет добычу у себя под подушкой.

Это была истина. И все почувствовали это. Позеленевший от злости Джонни Кнегуру закричал:

— Ты, что ли, будешь вершить здесь правосудие? Ты сам, возможно, убивший человека?

Задохнувшись от обиды, Крум обернулся к нему. Среди этого сброда, потерявшего всякий человеческий облик, он вдруг почувствовал, что и сам начинает походить на них. Он схватился за оружие.

Но в этот момент до него донесся тревожный крик Бурамары:

— Марию похитили!

Моментально все другое вылетело у него из головы. Он бросил гудевшую, словно рой разъяренных ос, толпу и побежал на крик. Бурамара ждал его возле рухнувшей во время борьбы хижины.

— Чернокожие! — задыхаясь, сказал он. — Те же самые! Пока мы здесь разбирались...

Племя Гурмалулу

пробуждалось. Первыми поднялись женщины и собрались все вместе, чтобы разжечь огонь в главном очаге. Мужчины и дети еще долгое время потягивались на теплом пепле. Ночь была холодной. Поэтому вечером все легли между двумя кострами, чтобы хоть немного согреть свои промерзшие голые тела. Когда угли остыли, они улеглись прямо на пепел. А до этого пели и танцевали до поздней ночи. Пели свои протяжные песни, ритмично ударяя в такт в ладоши. Как всегда, они воспевали источники и животворную влагу. Черные люди легко находят себе пищу повсюду. Так уж устроен мир, в котором всегда можно найти еду — начиная с корней, змей, ящериц, личинок, жуков, червей, почек на деревьях, меда, цветочного нектара и кончая птицами, вомбатами и кенгуру. Но воды в нем всегда была нехватка. Источники встречались редко, и добывать воду было трудно. Потому-то в их песнях чаще всего слышалось слово «вода». Оно употреблялось также в значении «селения», означало оно и «жизнь».

Один за другим начали подниматься мужчины. Они потягивались и выпрямлялись. Каждый начинал заниматься тем, что ему первым приходило в голову — одни укрепляли наконечники на копьях, другие чинили силки, третьи, усевшись скрестив ноги, выщипывали из головы и бород седые волосы. Им кажется, что так они забудут о старости. Только Джубунджава перестал уже выщипывать седые волосы. Он смирился со старостью, и сейчас голова его походила на копну побелевшей травы, что росла к западу от стана.

Скоро проснулись и дети. Окрестности огласились их веселыми криками. С гомоном и визгом они носились, словно маленькие кенгуру. Никто не одергивал их, никто не мешал им играть. Пусть себе носятся, пусть падают, пусть обдирают коленки. Одно дело — рассказывать о колючках, другое — самому уколоться. Дети носились по степи, но и в играх они не забывали об обязанностях каждого черного человека. И поэтому в играх подражали взрослым. Девочки выкапывали из земли коренья и личинки, мальчики гонялись за ящерицами и змеями и собирали в свои сетки острые камни, которые могли бы послужить наконечниками для копий или лезвиями для ножей.

Джубунджава подошел к разожженному огню, закашлялся от дыма, а когда немного отдышался, сказал:

— Пусть женщины принесут женскую пищу. Мы объелись мясом.

Он был прав. Им надо было найти что-нибудь растительное, чтобы разнообразить свою пищу. Они не привыкли есть так много мяса.

— Я хочу, чтобы женщины принесли побольше женской пищи, —добавил он.—Чтобы надолго хватило. Плохие дни ожидают нас. Злые духи покинули пещеры Радужной Змеи. Их огненное дыхание выжгло листву. Не к добру это изобилие. Оно означает, что трава выгорела повсюду. И только у нас она еще держится. А вы знаете, что это означает?

— Это значит, что мы должны перейти на другое место! — высказался один молодой мужчина. Было видно, что мысль о путешествии доставляла ему удовольствие. Надоела ему эта стоянка.

— А знаете ли вы, через сколько дней мы найдем пищу? Может, и там трава побелела, как моя борода?

Пока мужчины разговаривали, женщины двинулись в поле. Малыши сидели у них на плечах, ухватившись ручонками за волосы матерей. За спинами у женщин висели сетки, сплетенные из собственных волос, куда они складывали все, что собирали. В руках они держали колышки для выкапывания кореньев. Они знали — Джубунджава слов на ветер не бросает. Нужно было набрать много луковиц и кореньев, собрать больше плодов, чем они могут съесть, чтобы остались запасы на дорогу. Вечером они придавят их тяжелыми камнями, чтобы из них вышла вся влага. сплющат их, чтобы слепить в комки, которые можно хранить долго и легко переносить.

За ними, но в противоположном направлении, вышли мужчины со своими плетенками, подвешенными к поясу. В левой руке они держали по нескольку дротиков, а в правой — лангуро, приспособление для их метания. Но лангуро служит не только для того, чтобы удобнее метать дротики. Оно служит также топором и ножом, когда нужно освежевать и разрезать тушу убитого животного. В него собирают кровь и перья птиц, которыми чернокожие украшают себя для танцев. А оказавшись вдали от селения, люди добывают с их помощью огонь трением.

Неподалеку от стоянки охотники встретили несколько одичавших коз. Однако не тронули их. По привычке они избегали убивать любое животное, которое появилось в их стране вместе с белыми пришельцами: козу, осла, верблюда, буйвола, корову, овцу. Они помнили, как еще совсем недавно белые фермеры устраивали облавы и истребляли целые племена из-за одной убитой овцы. Обе стороны не могли понять друг друга. Для белого скотовода это означало грабеж, посягательство на священную частную собственность. Для черного охотника всякое существо в его охотничьем районе было законной добычей. Верх взяло право более сильного. Черные научились не трогать скот белых, но так и не поняли, почему. И так как им не удалось вникнуть в премудрость закона собственности, они так и не научились отличать козу с фермы от одичавшей бесхозной козы. И ради того, чтобы жить в мире, они ограничивались дичью, на которую охотились их прадеды: кенгуру, эму, вомбатой, опоссумами, змеями, ящерицами и птицами. Скот белых людей стал для них табу.

В это время, пригнувшись к земле, женщины шли цепью по полю. В селении остался только Джубунджава, который поддерживал огонь, и одна больная старуха, которая, даже если сегодня-завтра не умрет, должна будет остаться здесь, когда племя двинется дальше. Такова участь каждого, кто доживает до старости.

И никто, абсолютно никто не взглянул на лежащего за пределами стана Гурмалулу. Даже Руби. С исцарапанным в кровь лицом, посыпав голову пеплом, как настоящая вдова, с невидящим взором она прошла мимо него. Не взглянули на него и его дети. Джубунджава запретил им это, чтобы не пробуждать в осужденном желание жить, не продлевать его муки в борьбе со смертью.

Гурмалулу продолжал лежать на том же месте. Эти несколько дней он не ел, не пил и сейчас, истощенный и похудевший, походил на скелет. Неподвижный скелет. Даже зрачки его глаз под опущенными веками не двигались. Безучастно он ждал смеха кукабурры, чтобы оборвать последнюю нить с жизнью. А бессмертный мальчик Табала молчал. Издевается он, что ли, над ним? Или же вина его была столь велика, что ему надо было выдержать до конца и эту муку?

Гурмалулу должен был умереть. На его могилу положат лангуро, как втыкают колышки над могилами женщин. Чтобы эти вещи были у них под рукой, когда они снова вернутся на землю. В изголовье положат уголек, чтобы он смог разжечь огонь, если ему будет холодно. И дух его будет скитаться, как белый человек, до тех пор,пока не поселится в красивом камне, напоминающем формой человеческую голову. Все меняется. Когда-то, в далекие времена, животные были людьми, а люди могли превращаться в животных и ходить по небу. Луна была мужчиной, а солнце — женщиной. Во что же превратится Гурмалулу? Во что угодно — в камень, в животное, только не в чернокожего!

Вот и Руби! И она уже не замечала его. Может быть, он уже умер? И уже стал духом, который сейчас отдыхает, прежде чем тронуться в путь? Поэтому его и не замечают? Гурмалулу приоткрыл глаза. Нет. Он еще не был мертвецом. Кожа его все еще была черной. А духи — белые. Он узнает, что умер, когда побелеет.

Руби! Давно ли было это? Прежде чем взять ее в жены, он ударил ее своим копьем по голове. Однажды на вчерашнем следе своей ноги он увидел ее след. А когда женщина наступает на след мужчины, это значит, что он ей нравится. И она ему нравилась. И тогда он наступил на ее след. Она должна была понимать сейчас его чувства.

Все смешалось у него в сознании. Воспоминания метались в голове, словно летучие мыши. Они возникали незаметно и так же незаметно исчезали. Вот праздник «коробори»! Гурмалулу танцует. Танцует неистово, до головокружения. Никто не может танцевать так, как он. Но и это было раньше, до виски... Или вот — отряд мстителей идет по степи. Чужое племя выкрало у них девушку. Они должны настигнуть похитителей и наказать их. Во главе отряда — Гурмалулу. Вот они догоняют врагов. Воины выстраиваются друг против друга. Враги мечут копья, а Гурмалулу ловко их ловит и переламывает. И в то же время шутит... Неприятель бежит. Один из врагов убит. Гурмалулу отрезает палец его правой руки, чтобы душа его не могла метать копья, не могла мстить... Но и это было давно, намного раньше, чем он приложился к первой бутылке... Сейчас ему не хочется ни любить, ни петь, ни танцевать. Не хочется ему даже виски пить. Ему хочется только умереть.

Почему же не смеется Табала?

Внезапно Гурмалулу встрепенулся. Джубунджава прокричал что-то и наклонился к огню. Он бросил в костер свежую листву и землю. Над костром поднялся дым. Старик взял в руки циновку, сплетенную из травы, и накрыл ею костер, после чего быстро поднял ее. В воздух поднялся клуб дыма. Потом старик снова накрыл костер. Выпустил два клуба дыма, а затем оставил струю дыма беспрепятственно подниматься в воздух прямым столбом.

С помощью дыма Джубунджава говорил. Но с кем? Не поворачиваясь, Гурмалулу только скосил глаза. На западе, за далекими дюнами, в тихий воздух поднимались такие же клубы дыма.

Дым Джубунджавы говорил:

— Несите сюда белого человека!

— Несем! — отвечал дым за дюнами.

И действительно, вскоре они пришли. На носилках из веток они несли какого-то белокожего. А позади группы медленно вышагивали три верблюда. Когда носилки положили на землю, Гурмалулу с удивлением обнаружил, что это был мистер Том. Ослабевший, в лихорадочном жару, но живой. Сердце Гурмалулу, слабевшее до этого с каждой минутой, вновь застучало быстрее. Что здесь нужно было этому человеку, из-за которого Гурмалулу должен был теперь умереть? Какое новое зло он замышлял?

Даингумбо рассказывал — словами, восклицаниями, мимикой, всем телом, — как они двинулись в ту сторону и нашли трех верблюдов, а рядом с ними полузасыпанного песком человека. Как они его откопали. Как он попросил воды и как они принесли его сюда. А сейчас Джубунджава должен был решить, что с ним делать.

Пока продолжался этот долгий рассказ, и даже не столько рассказ, сколько целое представление, своеобразное развлечение в скучной жизни туземцев, Том Риджер полностью пришел в себя. Раньше он бы и не прикоснулся к посудине дикаря, а сейчас жадно выпил и вторую раковину воды, которую подал ему Даингумбо. Он почувствовал, как силы возвращаются к нему. А вместе с ними и — голод.

— Есть какая-нибудь еда? — спросил он. В этих местах он жил давно. Так что мог немного изъясняться на языке местных племен.

Джубунджава дал знак, чтобы его накормили. Мужчины бросили принесенного кенгуру в огонь, и, когда мясо испеклось, каждый отрезал себе по горячему куску. Хвост предложили гостю, зная, что белые считают его лакомством.

Наевшись, Том Риджер сказал:

— А сейчас, Джубунджава, дай мне несколько мужчин, чтобы они проводили меня в селение белых возле гор Радужной Змеи.

Старик покачал седой головой.

— Нет!

— Почему? — рассердился Том.

— Потому что это на чужой земле. Никто не имеет права ступать на чужую землю. Там в каждом камне, в каждом дереве живет дух предка какого-нибудь человека из чужого племени. И этот дух обязательно накажет тебя.

Том Риджер хорошо знал, что дикари избегают вступать на чужую территорию. Поэтому у них и нет войн за землю — в отличие от цивилизованных народов. Дикари воюют только из-за похищенных женщин. По-своему они, конечно, правы. Но он боялся двинуться в путь один, без проводника. Он боялся новой бури. Да и без бури он не смог бы найти дорогу в этом пустынном лабиринте.

Случайно он заметил лежащего Гурмалулу.

— Болен? — спросил он больше для того, чтобы продолжать разговор и как-нибудь склонить старика на уступки. Он знал, что у дикарей вождей нет. Но старики, люди с большим жизненным опытом, пользуются таким влиянием, которому могли бы позавидовать многие предводители, лидеры, цари и президенты в цивилизованном мире.

— Это Гурмалулу! — ответил Джубунджава. — Мертвый!

Том удивился.

— Как это мертвый? Я же вижу, он на меня смотрит!

— Для нас он мертв! Он украл чуринги. Убил Нгалбару. Поэтому он должен умереть. Магическая кость послала в него смерть.

Вероятно, кто-то когда-то оцарапался о человеческую кость и умер, отравленный трупным ядом. С тех пор, наверное, и идет вера в могущество заостренной человеческой кости.

Том быстро соображал. Гурмалулу был ему нужен. Сейчас уже не столько для вырезания чуринг. Сейчас Том рассчитывал не на тысячи фунтов от богатых снобов, а на миллионы. Гурмалулу мог стать его проводником, стать его следопытом, его можно будет противопоставить следопыту Крума Димова. Речь уже шла даже не о миллионах, а о спасении жизни. Крума Димова нужно заставить молчать. В этом ему поможет Гурмалулу. И еще одно: не может же он позволить, чтобы у него на глазах уморили человека! Не только как цивилизованный человек, но и как полицейский он должен помешать этой дикарской саморасправе.

— Джубунджава! — сказал он. — Раз он для племени все равно что мертвый, тогда подари его мне! Он уйдет из селения, ведь он всего лишь труп.

— Он осужден на смерть. Мы не изгнали его.

— Так прогоните его!

— Нельзя! Тогда каждый начнет красть чурингу, убивать своих соплеменников! Гурмалулу умрет здесь!

— Джубунджава, я, как ты знаешь, человек сильный. Я подарю тебе много вещей. Подарю тебе верблюда.

— Зачем он мне? — ответил старик. — Джубунджава еще может ходить сам. С верблюда нельзя читать следы.

— Я подарю тебе ножи.

Джубунджава не ответил. Он только решительно покачал головой.

— Я подарю тебе много виски. Чтобы все племя могло пить.

— Племя Джубунджавы не пьет больше виски. Табу. Племя возвращается к обычаям предков.

Том нахмурил лоб. Может быть, и здесь — секта «курунгура»? Назад к природе! А члены этой секты иногда и белых убивают. Он невольно потянулся к поясу. Пистолет был на месте. Но тут он вспомнил, что пистолет не заряжен, в нем не осталось ни единого патрона. Он расстрелял их все по тем негодяям вчера.

К его счастью, дикари не подозревают этого. Они боятся самого вида оружия. Сделав вид, что ему будто бы хочется немного размяться, Том Риджер поднялся. А встав, убедился, что силы вернулись к нему. Их хватит ему на то, что он задумал сделать.

Когда он отошел шагов на десять от группы и убедился, что никто не стоит у него за спиной, он вытащил пистолет и, ни на кого не направляя его, спросил:

— Дашь мне Гурмалулу?

Старик упрямо затряс головой.

— Я — закон, — угрожающе произнес инспектор. — Ты знаешь, что закон белых запрещает колдовство направленной кости.

— Черные люди имеют свои законы. Здесь земля Джубунджавы. Алиса далеко.

— Я буду стрелять!

— Стреляй! Джубунджава уже стар. Пора ему и в могилу. Но Гурмалулу останется здесь, пока не умрет!

Том Риджер почувствовал свое бессилие перед фанатизмом дикаря. Поэтому он не стал с ним спорить, а попятился спиной назад, не упуская из виду толпу хмурых чернокожих, и, подойдя к осужденному, сказал:

— Гурмалулу, вставай!

Несчастный еле слышно прошептал:

— Нельзя! Гурмалулу должен умереть!

Том Риджер презрительно скривился.

— А почему ты должен умирать? Потому что какой-то выживший из ума старик направил на тебя грязную кость?

А ну, вставай! Не зли меня!

Осужденный попытался подняться, но тут же рухнул, как подкошенный. Голова его ударилась о землю.

— Глупец ты, Гурмалулу! — сказал Том. — Веришь в какую-то кость! Раз Джубунджава такой уж могущественный, пусть попробует убить меня!

И он обернулся к ошеломленной его дерзостью толпе:

— Давай, старик, посмотрим, насколько ты силен!

Даингумбо ответил вместо Джубунджавы:

— Магическая кость не поражает белых дьяволов!

— Тогда направьте ее на какую-нибудь птицу! Ну, хотя бы вон на того эму!

— Магическая кость не убивает птиц.

Том рассмеялся.

— Не может убить птицу, не поражает белых людей. Тогда что же она может? А мой пистолет может убивать и птиц, и животных, и людей — белых и черных.

Он склонился над Гурмалулу.

— Видишь, какая у нее сила? А ты собрался умирать! Когда в мире есть столько приятных вещей. Вот, возьми, у меня сохранилась фляжка виски! Если пойдешь со мной, будешь жить в хижине, полной виски.

И произошло чудо! Убедившийся в бессилии колдовства, потерявший власть над собой при виде фляги виски, Гурмалулу приподнялся и протянул руку.

— Дай! — прошептали его пересохшие губы.

Том подал ему плоскую флягу, и несчастный припал к ней губами. Когда он оторвался от нее, глаза его блестели. Он поднялся вслед за своим «спасителем». Том усадил его на одного из верблюдов, подождал, пока верблюд не встанет, потом забрался на другого верблюда и с победоносным видом тронулся на запад, не обращая внимания на ошеломленных чернокожих.

Сзади до него донеслись последние слова Джубунджавы:

— Гурмалулу, как только услышишь голос Табалы, ты умрешь!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Том Риджер.

Вскоре стан аборигенов остался далеко позади. Местность стала холмистее, ее пересекали мелкие пересохшие русла ручьев, берега которых поросли деревьями и кустарником, над которыми вились облака мошкары — верный признак близости подпочвенной воды. Над всем этим возвышались огромные эвкалипты, похожие на стариков, закутавшихся в рваные шали из висящей лохмотьями на их стволах коры. Лес распустившихся акациевых деревьев походил на море пламени. То там, то здесь покачивались веера листьев, похожих на веретена каменных деревьев.

На первом же холме Том остановился, чтобы пропустить вперед своего спутника, который с этого момента должен был его вести. С высоты холма виднелась далекая пустыня, где он чуть было не сложил свои кости. До самого горизонта катились волны песчаных дюн, одна за другой, создавая впечатление гигантского вспаханного поля, на котором редкие деревья выглядели невыполотыми сорняками.

Неожиданно Гурмалулу заметил на ветке ближайшего дерева кукабурру. Словно кто-то сдавил его горло. Дыхание его остановилось. Если Табала засмеется, Гурмалулу умрет. Так предрек Джубунджава. Ослепленный ужасом и ненавистью, Гурмалулу метнул бумеранг. Тотемом племени было кенгуру. Однако Джубунджава, как все колдуны, имел свой личный тотем — бессмертного мальчика Табулу. Убить чей-нибудь тотем означает нанести вред и его «хозяину». Бумеранг зажужжал, полетел вперед, поднялся вверх, затем опустился, свернул влево, прошел на несколько сантиметров мимо птицы, не задев ее, и полетел обратно. Оцепеневший от удивления и страха, лишь по привычке Гурмалулу протянул вперед руки и поймал возвратившееся оружие. Это было уже выше его понимания. Он, лучший метатель бумеранга, промахнулся. Он не мог допустить, что промахом своим он обязан голоду и истощению или, может быть, выпитому виски. Он принял единственное объяснение, которое ему вбивали в голову всю его жизнь, — магическая кость старого колдуна оберегала его тотем. Подавленный своим бессилием, он двинулся дальше.

К вечеру Том остановил его.

— Я голоден, — сказал он.

Чернокожий послушно осмотрелся по сторонам.

— Гурмалулу поищет что-нибудь!

В ближайших кустах мелькнула какая-то тень. Черный охотник метнулся туда, но вскоре вернулся с пустыми руками.

— Вомбат! — сказал он. — Спрятался. Черные люди его ловят так: спускают в нору ребенка; нора тесная, мужчина пролезть туда не может; а ребенок снизу кричит, где копать...

И, не закончив описания охоты, он снова принялся за поиски, переворачивая камни и стволы лежавших на земле деревьев, по привычке засовывая в рот какую-нибудь попадавшуюся ему личинку, заглядывая в ямы и дупла. Но вот он остановился и принялся дуть на кору старого эвкалипта.

— Опоссум! — сказал он. — Остались волоски.

Он ударил по стволу своим каменным топором без ручки, поставил ногу в зарубку и, держась одной рукой за ствол дерева, сделал вторую зарубку. Так он добрался до дупла, сунул руку внутрь, но сразу же с воплем выдернул ее.

— Змея!

И он свалился на землю, посеревший от ужаса.

Но тут же заметил, как на ближайший цветок села пчела.

— Будем есть мед! — сказал Гурмалулу и ловким движением ухватил пчелу за крылышки. Взяв с дерева немного смолы, он прилепил к брюшку пчелы маленькое перышко и отпустил ее. Перышко, которое хорошо было заметно в воздухе, начало подниматься все выше и выше и наконец исчезло в небольшом дупле в акации, там, где ствол разветвлялся.

— Топором надо много рубить, — сказал Гурмалулу. — Но ничего не поделаешь.

Он уже собирался сделать первый удар по стволу дерева, когда вдруг услышал какое-то кудахтанье. Он радостно улыбнулся. И сразу же забыл о пчелах.

— Телегалл!

И он осторожно двинулся на звук. Том Риджер последовал за ним. Кустарник стал гуще. Чудесные кусты, еще недавно ярко-зеленые, питавшиеся влагой из недавно пересохшей речушки, сейчас казались мертвыми. На темных ветках шелестели белые, словно вырезанные из бумаги, листья. Животные уже ушли отсюда. Только телегалл, верный своему родительскому долгу, остался.

Скоро они увидели и его самого, дежурившего у своего «инкубатора». Это была красивая крупная птица размером с индейку, которая при их появлении спряталась в кустах. Гурмалулу знал, что она снова вернется. Знал это и Том Риджер. Телегалл, или сорная курица — еще одно из чудес Австралии. Зимой петух и курица вместе построили это гнездо, навалив из листвы кучу метров в десять в диаметре и высотой в человеческий рост. Курица снесла в этой куче яйца и оставила петуха присматривать за ними. От гниения листьев куча нагрелась и начала выполнять роль инкубатора. Петух не отходил от нее несколько месяцев подряд. Он останется здесь до тех пор, пока не вылупятся птенцы, даже если ему придется умереть от голода в этом гибнущем лесу. Клювом он то и дело проверял температуру внутри «инкубатора». При перегреве он разгребал слой листвы, чтобы охладить яйца; если же температура была ниже необходимой, наваливал сверху еще листьев и земли; когда шел дождь, он насыпал сверху песок, чтобы отвести воду в сторону; оберегал яйца от лисиц, которых белокожие завезли в страну для борьбы с кроликами.

Гурмалулу поднял ветку и принялся разгребать кучу. Но тут же петух выскочил из своего укрытия, подбежал к человеку и стал с остервенением закапывать ее. Наконец Гурмалулу не выдержал, ударил птицу по голове веткой, и та безжизненно распростерлась на земле. Вскоре в листве показались яйца. Сытный ужин был обеспечен.

Пока они собирали дрова, пока разводили костер, чтобы приготовить ужин, наступила ночь. На темно-синем небосводе засияли яркие созвездия. Месяц, прошедший уже фазу новолуния, медленно поднимался по небосклону. Его свет залил землю, посеребрил деревья и скалы, приглушил блеск звезд. Надо было спешить. Чем скорее они доберутся до «Сити», тем лучше.

Утолив голод, вдали от своего племени, от старейшины и его заклинаний, Гурмалулу стал разговорчивее.

— Месяц — сильный мужчина, — проговорил он с набитым ртом. — Великий охотник. Каждый вечер он взбирается на самый высокий эвкалипт в небе. Там он ловит опоссумов. Он много ест. И с каждым днем толстеет. Потом опоссумы кончаются. И он начинает худеть.

Озабоченный своими мыслями, Том ничего не ответил. Он знал эту легенду. А Гурмалулу продолжал:

— Земля висит на веревке. И небесные духи держат эту веревку. А что произойдет, если кто-нибудь перережет ее?

Но Том, который давно уже его не слушал, внезапно прервал его размышления о мире и угрожающих ему космических катастрофах.

— Гурмалулу, — сказал он. — От тебя я хочу только одно. Если Крум Димов в лагере, ты войдешь туда и убьешь его. Ты будешь моим бумерангом. Поразишь его и вернешься снова ко мне.

Идея, пришедшая ему в голову, показалась ему весьма остроумной. Крум, защитник дикарей, убит дикарем. Это будет и последним толчком для колеблющихся искателей, это заставит их выступить против скитающихся в окрестностях шаек чернокожих.

Но ему достаточно будет избавиться от своего помощника. Потом он сумеет вытащить Гурмалулу из когтей закона. А Бурамары он не боялся. Кто обратит внимание на его болтовню? Том выступит как защитник правды, он защитит сестру Крума от всего зла в этом мире. И тогда она проявит к нему благосклонность. Потому что она останется совсем одна, беззащитная среди этого сборища негодяев. И богатство вновь станет достижимым. В Австралии пятьдесят семейств миллионеров. Вместе с ним их станет пятьдесят одно. Он выдвинется в один ряд с Бая, Дарлингом, Саймом, Майером, Ферфаксом и Ноксом. И он не будет первым преступником — миллионером. Джон Рей из главаря банды превратился в уважаемого бизнесмена. Уильям Фрейзер десятки лет подряд уничтожал аборигенов. И никто сейчас об этом уже не вспоминает. Есть у тебя миллионы — становишься почтенным гражданином.

Том Риджер и сейчас уже был богат. За опал Скорпиончика он мог бы купить себе дворец в Кью. Ему оставалось только узнать, кто прибрал к рукам камень Билла Скитальца, и присвоить его. Но, конечно же, этого было мало. Два камня, какими бы баснословно дорогими они ни были, не могут обеспечить ему все, о чем он мечтал. Они не смогут сделать его пятьдесят первым миллионером. Ему нужно еще много опалов — все, что выкопают эти ослепленные глупой жадностью искатели. Все должно принадлежать ему. Он был не из тех, что удовлетворяются крохами, он был не такой человек, чтобы делиться с кем-нибудь.

Кроме дома в Кью, он купит себе и дворец в Сиднее. И все же Мельбурн был привлекательнее, тише, романтичнее. Туда не пускают автомобили с неисправным глушителем. Там даже у трамваев колеса резиновые. Но в Канберре он бы не стал жить. Канберра — это не город. Это скорее парк, пригород еще не основанного города.

Чернокожий подал голос:

— Гурмалулу хочет стать как Наматжира! Если он убьет Крума, мистер Том сделает его таким, как Наматжира?

— Ну? — спросил его Том. — И что ты будешь делать, если станешь вторым Наматжирой? Купишь себе автомобиль и будешь катать в нем Джубунджаву, будешь поить всех виски? Так, что ли?

Гурмалулу вздрогнул.

— Нет! Гурмалулу будет покупать виски и пить его сам...

Том не дал ему договорить и поднялся.

— Пошли! Для бумеранга есть работа!

Когда сняли повязку

у нее с глаз, Мария замерла на месте, ошеломленная.Она встряхнула головой. Уж не спит ли она? Может, все это ей снится? Может, это всего лишь кошмар, результат ее недавнего разговора с Крумом о странных египетских находках в Австралии? Но нет! Это не сон. Она помнила все. Помнила, как несколько черных рук схватили ее, когда она разбирала перед хижиной свою коллекцию больных растений, как ей заткнули рот и понесли, связанную, к отвесным скалам Радужной Змеи. В суматохе, поднятой взбешенными искателями, никто и не заметил ее исчезновения. Только наверху, на узком плато, поросшем еще не пораженным болезнью кустарником, у нее изо рта вынули кляп и завязали глаза. Последнее, что она видела, была отвесная красная скала, увенчанная причудливыми зубцами и острыми пиками, рассеченная глубоким узким каньоном, который на западе врезался в ее красную грудь и разветвлялся затем гигантским лабиринтом отвесных пропастей. Она воспользовалась тем, что рот ее свободен, и пронзительно просвистела свой сигнал. Но сейчас ее никто не услышал. Дальше ее вели с завязанными глазами. Она догадывалась, что они движутся по какой-то узкой тропинке, справа от которой высилась отвесная стена, а слева была пропасть. Потом она услышала какой-то скрежещущий звук и ее ввели в какое-то подземелье. Она почувствовала это по спертому воздуху. Потом они долго шли, поднимаясь по ступеням наверх, спускаясь вниз, пока не остановились, и здесь у нее с глаз сняли повязку.

Мария ни разу не была в Египте, но много читала о его древних памятниках, видела фотографии и иллюстрации, смотрела фильмы. И ей показалось, что, словно на ковре-самолете, она перенеслась за тысячи километров, которые отделяли Австралию от Египта, и очутилась на берегу Нила, в каменных храмах Луксора.

Посреди огромного зала, вырубленного в песчаной скале и освещаемого через несколько узких отверстий в потолке, высились два ряда сфинксов — существ с человеческой головой и телом льва, олицетворяющих человеческий разум и львиную силу. Между ними бродило с десяток кошек, которые подходили к Марии и терлись о ее ноги с тихим мяуканием.

В глубине зала, подпираемый двумя испещренными иероглифами пилонами, виднелся портал храма. Снизу доверху стены были расписаны яркими фресками. Взгляд Марии скользил по этому ошеломляющему скоплению изображений фараонов — огромных, ростом в десять раз выше своих подданных, цариц, вельмож, писарей и рабов, кораблей и колесниц. И все это было выполнено со знакомой ей трогательной неумелостью, со всей наивностью древнего художника, который не имел ни малейшего представления о законах перспективы. Вот в первом ряду изображен фараон в колеснице. Военачальники, которые стоят за ним, согласно канонам египетской живописи, нарисованы во втором ряду над его головой; воины, которые стоят позади всех, — в третьем ряду. И все они написаны так, что головы, руки и ноги изображены в профиль, а глаза и плечи — анфас, так, как изображали людей тогдашние художники и как повелевал канон жрецов. А пространство между изображениями военных и трудовых сцен было заполнено бесчисленными животными: ибисами, львами, шакалами, конями, быками, овцами, козами. И рядом с ним — кенгуру, эму и попугаи, лотосы, папирусы и эвкалипт — странная смесь флоры и фауны двух различных миров, Австралии и Египта.

Черный страж подтолкнул ее копьем, и она переступила порог. Ей показалось, что она потеряется среди этого леса колонн, снизу доверху испещренных иероглифами. По сторонам, на низких пьедесталах, высились многочисленные каменные фигуры; ее окружал весь пантеон египетских божеств — людей с головами животных: коровы, шакала, крокодила, львицы, барана, ибиса, сокола. У их ног лежали грубые статуи рыб и жуков-скарабеев. А из глубины, куда вела величественная колоннада, с пьедестала из полированного базальта на нее смотрело прекрасное лицо женщины, словно изваянное из живой плоти, расцвеченное красками, которые еще не потеряли своей свежести. У нее были полные, сочные губы, прямой греческий нос и большие теплые глаза из инкрустированного горного хрусталя, опушенные черными густыми ресницами. Голову венчал подобный царской короне, высокий головной убор, украшенный золотом и драгоценными камнями. Что-то в этом образе тронуло пленную девушку, что-то очень человеческое, теплое и близкое, так не вязавшееся с этим сборищем каменных холодных богов-полуживотных. Казалось, эта молодая голова мечтала о чем-то возвышенном и недостижимом или же припоминала, едва сдерживая слезы, что-то далекое, прекрасное и незабываемое, но ушедшее безвозвратно. И в сочных ее губах одновременно читались гордость, и горечь, и глубокая печаль. Такая человеческая печаль!

Позади нее, растянувшись по всей длине стены, искрилась бесчисленными оттенками радуги огромная мозаичная змея из черных опалов. «Вот это, наверное, и есть ночные опалы», — подумала невольно Мария. Стоят они, должно быть, миллионы. А в это время ее брат, Эму, и все те несчастные копались в грязи в своих шахтах и убивали друг друга из-за каких-то осколков, кусочков, стоящих жалкую сотню или тысячу фунтов. Над змеей, которая гипнотизировала ее темным сиянием своих спектров, мягким золотистым теплом светился огромный солнечный диск с множеством лучей, которые заканчивались человеческими руками.

Все это было так удивительно, так неожиданно здесь, в Мертвом сердце Австралии, так знакомо и в то же время так неправдоподобно, что Мария была не в силах пошевелиться, очарованная, застывшая от удивления.

Резкий голос, похожий больше на крик, заставил ее вздрогнуть и вывел ее из того состояния оцепенения, в которое она впала:

— Падите в ноги фараону! — кричал голос на языке аранда. — Падите перед ним ниц! Никто не имеет права стоять в присутствии фараона. Самые знатные должны целовать землю, по которой ступал сын бога.

Она оглянулась. Ее стражи действительно пали ниц, касаясь лбами каменного пола. Ошеломленная, не зная, что делать, она вдруг услышала другой голос — тихий, но густой, человеческий голос, который говорил на чистом английском языке:

— Девушка, не бойся! Подойди ко мне!

И тогда она увидела его самого, фараона, восседающего на золотом троне, неподвижного, как все статуи в этом торжественном зале. Двое чернокожих воинов в белых набедренных повязках и пестрых египетских платках с копьями и щитами в руках стояли по обеим его сторонам, замершие как изваяния. На фараоне была одежда из полупрозрачной материи с вотканными золотыми нитями, обшитая драгоценными камнями. В руке он держал золотой скипетр. На голове у него была роскошная тиара, с обвивающей ее золотой змеей «уреем» — символом величия и неограниченной власти. Змея угрожающе подняла голову, раздула шею и сверкала маленькими рубиновыми глазками. А ниже, с худого черного лица с резкими европейскими чертами, заканчивающегося длинной острой бородкой, но без усов, на нее испытующе смотрели большие черные глаза. Лихорадочные глаза.

Зловещий голос вновь прокричал:

— Падите ниц перед великим Эхнатоном!

Фараон прошептал, не поворачивая головы:

— Замолчи, Кенатон! Сейчас я говорю!

Увидев, наконец, на кого она может обрушить свой гнев, Мария резко спросила:

— Кто вы такой? По какому праву вы меня похитили? И почему вы меня держите связанной?

Он немного помедлил и бесстрастно произнес:

— Спрашивать буду я. Ты будешь только отвечать. Потом, когда придет время, ты все узнаешь.

— Не имеете права!

— Фараон, сын солнца, на все имеет право!

И странный голос повторил как эхо:

— Божественный фараон на все имеет право. Потому что он сын солнца.

Она вскинула голову.

— Я не его раба, и на меня он никаких прав не имеет!

Все так же безучастно он обратился к чернокожим:

— Развяжите ее!

Потом сказал ей:

— Сейчас спрашиваю я. Что вам надо в моих владениях?

Она невольно уступила его властному тону.

— Наши люди добывают здесь черные опалы. И никто не знает, даже никогда не слышал, кто вы и где ваши владения.

— А ты, девушка? Тебе ведь не нужны опалы. Чего ты ищешь здесь?

— Я изучаю одну опасную болезнь, которая уничтожает флору этого района.

Он прикрыл глаза.

— Опасную, говоришь? Что вы можете о ней знать?!

— А вы знаете что-нибудь больше?

Сделав вид, что он не слышал ее, фараон продолжил:

— Смогут ли белые люди ее остановить?

Мария пожала плечами.

— Попытаемся! Если нам удастся уничтожить растительность в пустыне и насекомых в радиусе сотни-двухсот километров, тогда, я думаю...

— А если не удастся?

— Боюсь даже подумать. Произойдет катастрофа. Мировая катастрофа, страшнее взрыва всех атомных бомб.

— Зачем вам уничтожать насекомых?

— Потому что они разносят болезнь.

Немного помолчав, он спросил ее:

— А ты можешь разводить таких насекомых?

Она взглянула на него, ошеломленная вопросом. Когда-то, когда мексиканская опунция распространилась в Австралии и угрожала засорить своими непроходимыми колючими зарослями пастбища и поля, фермеров спасло одно насекомое, вывезенное из Мексики, — кактобластис касторум. Этот факт известен каждому энтомологу. Еще студенткой Мария занималась в лаборатории разведением кактобластиса. Выращивала она и насекомых энтомофа-гов, убивающих других насекомых: афелинуса, который откладывает свои яйца в телах кровяных вшей и личинки которого вгрызаются в их внутренности; трихограмму, которая откладывает яйца в яйца ночных бабочек; божьих коровок родилия и криптолемус, которые питаются цитрусовыми червями. Она умела их разводить, но не сказала об этом. Беглое подозрение, еще неясное, но страшное, зародилось в ее сознании.

— А зачем вам это?

Фараон не ответил. Легким кивком головы он дал знак стражам.

— Эхенуфер, отведи ее, пусть увидит богатство и мощь фараона!

И снова тот же невидимый дребезжащий голос прокричал:

— Падите в ноги фараону!

Стражники повели ее налево. При их приближении один каменный блок в стене отошел в сторону, и перед ними открылся зияющий чернотой вход в какой-то коридор. Они прошли по нему шагов сто и остановились в том месте, где коридор разветвлялся на два новых коридора. И снова в сторону отошла каменная плита. Мария почувствовала, что у нее начинает кружиться голова. В свете факелов перед ней засверкали груды золотых сосудов, браслетов, ожерелий, шлемов, щитов, мечей, копий. Тускло поблескивали черные опалы. Даже она, считавшая себя невосприимчивой к опаловой лихорадке, поняла, что это стоит миллионы: золото в таком количестве, какое она не могла себе представить, опалы такого качества и таких размеров, какие ей и не снились.

Внезапно что-то метнулось в воздухе и опустилось ей на плечо. И тот же пронзительный голос прокричал ей почти в ухо:

— Падите ниц!

Опомнившись от неожиданности и страха, девушка повернула голову. На плече у нее сидел красивый белый какаду с желтым хохолком. Она несмело его погладила.

— Какой красивый попугайчик! — обратилась она к нему.

— Кок — кок! — забормотал попугай.

— Милый ты мой попугайчик! — повторила Мария.

Черный Эхенуфер прикоснулся к ее плечу, напоминая, что им надо возвращаться. И она снова пошла впереди него. Массивная плита бесшумно повернулась и слилась со стеной. Так же бесшумно закрылся и вход в коридор.

Она снова стояла перед троном.

— Ну что, видела мои богатства? Может ли кто другой мериться с фараоном?

В голосе его Мария невольно уловила нечто большее, нежели обыкновенное бахвальство, какую-то болезненную нотку, страстное желание услышать слова восхищения.

Услышав слово «фараон», попугай прокричал:

— Падите ниц...

Фараон оборвал его:

— Хватит, Кенатон!

Кенатон замолчал. Он уселся на пьедестал женской статуи и начал чистить клювом перышки, время от времени тихо вскрикивая:

— Какой красивый попугайчик! Милый ты мой попугайчик!

Видно было, что ему нравились эти слова.

Мария пренебрежительно скривила губы.

— А зачем вам это богатство?

— Если пожелаешь, оно будет твоим!

Она резко вскинула голову. Чего добивается этот странный человек?

Фараон встал. Сделал шаг вперед, горделиво расправив узкие плечи, вздернул острую бородку.

— Не только золото и опалы. Вся страна принадлежит мне. Я — Эхнатон, последний из фараонов Красной южной земли, которую вы назвали Австралия.

Если бы она находилась в городе или в «Сити», Мария просто бы посмеялась над такими претензиями, а его самого посчитала бы сумасшедшим. Но здесь, в недрах гор Радужной змеи, подавленная мрачной торжественностью грандиозного храма, его баснословными богатствами, она забыла, что за пределами этих каменных чудес была и другая Австралия, с многомиллионным населением, с фабриками, армией, экономической и военной организацией, которая никогда не слышала, да и не хотела слышать о существовании какого-то подземного фараона, который неизвестно каким образом уцелел до наших дней.

— Слушай! — торжественно начал Эхнатон. — И суди сама! Если ты умеешь читать иероглифы, посмотри на надпись на пьедестале Нефертити!

Нефертити! Мария вдруг поняла, почему так близко, почему так знакомо было ей это тонкое одухотворенное лицо. Голова Нефертити вносила жизнь и тепло в этот мертвый каменный зал, где царил физически еще живой, но духовно давно уже мертвый фараон с его покорными воинами-роботами, глаза которых были неподвижны и пусты, а движения замедленны, как у сомнамбул.

Девушка не тронулась со своего места, она даже не посмотрела на древнюю надпись. Ведь она не была египтологом и не могла прочитать ее. Фараон закрыл глаза и ровным, бесстрастным голосом заговорил. Он знал наизусть этот чудесный рассказ, в котором давались объяснения множеству старых загадок и содержались ответы на еще большее количество вопросов.

— «Говорит Нефертити, единственная царица Черной земли Кемет, единственная царица Красной южной земли».

Он перевел дух и, не взглянув на нее, продолжал:

— «Когда мой божественный супруг, фараон Верхнего и Нижнего Египта Эхнатон, вознесся на небо и слился с солнцем, я покинула свое царство и своих детей, чтобы спастись от коварства жрецов, тех самых, что отравили моего супруга, фараона и бога. Но перед этим, чтобы спасти его от поругания, я перенесла его мумию в гробницу его матери, Тейе. Однако жрецы, да будут они прокляты навеки, нашли ее и там и вычеркнули его имя из священных текстов, чтобы таким образом, лишенная имени, душа его вечно скиталась в пустоте.

Я решила направиться на восток, чтобы встретиться с Атоном — богом солнца, ежедневно восходящим над землей, и там слиться с моим божественным фараоном и супругом. Поэтому я отправилась по морю на судне в сто и пятьдесят локтей длиной и в сорок локтей шириной. С собой я взяла сто пятьдесят моряков из самых верных людей Эхнатона. Они уверовали в единого Атона, отреклись от многобожия жрецов, они видели чужие небеса, чужие земли, и сердца их были смелее львиных. Они предсказывали бурю до того, как она налетала, и дождь до того, как появлялись облака.

Я пересекла Красное море, — которое отделяет пустыню Кемет от пустыни шумеров, и вышла в Большое южное море. Но владетель Пунта, боящийся гнева египетских жрецов, отказался принять изгнанницу. Он сказал голосом, дрожащим от стыда за то, что ему приходилось произнести:

— Пресветлая царица! Новый фараон станет моим врагом, если я дам тебе приют. А если откажу тебе — ты станешь моим врагом. Научи меня, что мне делать, если ты так же мудра, как и прекрасна!

И, не ответив ему, я снова двинулась прямо на восток, потому что знала, что на востоке есть земля, но не знала, что земля есть и на юге. Мимо корабля проплывали акулы, пролетали крылатые рыбы, невиданные чудовища выбрасывали целые фонтаны воды из своих голов. Мои моряки не боялись никаких опасностей, но сердце мое было разбито. Поэтому я не останавливалась и плыла все время вперед.

Тогда и Атон покинул нас. Моряки и рабы начали болеть. Каждый день мы бросали по нескольку трупов в море. И некому стало управлять парусом, и некому стало грести веслами. Наконец, когда мы уже думали, что погибнем среди бесконечности этого чужого моря, мы увидели берега богатого зеленого острова. Но и здесь наши сердца не нашли покоя. Остров назывался Ланка, и на нем правило множество властителей. Атон одарил их несметными богатствами: жемчугом, бриллиантами, золотом, слоновой костью, сандаловым деревом, благовониями, обезьянами и рабами, однако из алчности они воевали непрерывно между собой, и никто из них не дал убежища злосчастным скитальцам. Там солнце всходило прямо на востоке и заходило точно на западе, а в полдень предметы не имели теней.

И сказал нам царь Раванна:

— Я не знаю, буду ли я и завтра царем. Бегите, потому что и вас не пощадят враги мои! Возьмите рабов, сколько вам надо, и отплывайте с нашего острова!

Мы взяли у него много черных рабов. А на Ланке жили белые и черные люди. И белые были господами, а черные — рабами. И эти черные рабы были разных племен, поэтому они не понимали говора друг друга. Они взялись за весла, ветер наполнил парус, и мы снова тронулись в путь, не зная, куда он нас приведет.

Путешествовали мы долго. А однажды один из моряков сказал:

— Наш мир кончился. У нас солнце восходит слева и заходит направо. Здесь солнце восходит справа и заходит налево. Нет наших созвездий. Чужое море под чужим небом. Нет и Полярной звезды. Как мы будем ориентироваться ночью?

И сказал тогда один из рабов:

— Посмотрите на это созвездие — оно похоже на крест. Когда крест поднимается прямо на небосводе, значит, наступила полночь, и указывает он прямо на юг.

Надежда снова вернулась в наши сердца, потому что теперь мы могли ориентироваться и ночью. А созвездие мы назвали Южным крестом. Крест символизирует бессмертие. Это знак огня, солнца и вечной жизни. Это скрещенные палочки, трением которых жрецы добывают огонь.

И много еще чудес мы видели, которые потом уже перестали казаться чудесами. По волнам за нами гнались морские разбойники из царства Сина. На островах, куда мы подходили, чтобы набрать воды и новых рабов вместо умерших, мы сражались с черными людоедами. Морские чудовища протягивали щупальца и хватали людей с палубы. Бушевали бури, каких мы не видывали, а волны были так же высоки, как пирамиды Хеопса и Хефрена.

Однажды на горизонте появилась пространная суша, низкая, поросшая густыми лесами. Вечером мы остановились в устье полноводной реки. А ночью мне явился божественный Эхнатон и сказал:

— Нефертити, ты сойдешь на этот берег и здесь, вдали от Тамери, Любимой страны, построишь новый город. И твои потомки создадут государство, более могущественное и великое, чем Черная земля Кемет.

И на следующее утро, вознеся хвалу восходящему Атону псалмом возлюбленного Эхнатона, я сошла на берег. Благословенной была эта земля, изобилующая лесами и водами, богатая дичью. Странные, невиданные деревья, еще более удивительные твари, каких никто еще не видел и о которых никогда не слышал... Может, это были Райские поля Иару? Земля без людей. Нигде ни следа человека: ни врага, ни друга. Страна без львов, без шакалов, без гиен. Страна, по которой можно ходить, не опасаясь, что тебя выследит неприятель, что на тебя нападет зверь.

И я, Нефертити, заселила эту землю, основала новый город Ахетатон — Небосвод Атон, построила новый храм единого бога. И оставила строгий завет. Никогда больше не почитать старых божеств, потому что в мире есть только один бог Атон — Солнечный диск, не человек и не животное, а сила, сотворившая весь мир, видимый и невидимый, мощь которой проявляется в красоте всего, что нас окружает. И я завещала потомкам новый закон: не на насилии и крови строить государство и могущество, а на любви и с помощью Атона — бога всечеловеческой любви, как нас учил тому божественный Эхнатон. И я запретила иметь жрецов, потому что каждый должен общаться без посредника со своим творцом. Потому что жрецы создают многобожие, чтобы иметь больше храмов, для которых нужно все больше и больше жрецов, дабы росла и крепла их сила.

Я уже стара и мечтаю умереть. Скоро переселюсь на небо и там, в блеске Атона, сольюсь с божественным Эхнатоном, имя которого означает щит Атона.

Славлю Вечного Творца псалмом любимого моего супруга:

О, как чарующ твой восход,

Атон, первоисточник жизни!

На горизонте появляешься ты —

и ничто живое не может устоять перед твоей красой,

ибо ты лучезарен, возвышен и далек.

И Землю, сотворенную тобою,

ты ласково держишь в своих солнечных ладонях.

Так сказала Нефертити, царица Верхнего и Нижнего Египта и Красной южной земли, и приказала высечь эти слова на колонне из гранита, чтобы люди читали и помнили их, пока стоит гранит. И пусть тот, кто в грядущие дни увидит эту надпись, не разрушает ее. Дабы ее могли прочитать идущие за ним».

Эхо голоса фараона, удесятеренное каменными сводами, давно смолкло, а Мария все стояла, потрясенная этим невероятным рассказом. Она молчала, обдумывая услышанное. И сомнения ее невольно отступали перед неподдельной искренностью древнего рассказчика, перед открытым лучистым взглядом каменной царицы.

Сейчас она вспомнила многое из того, что знала раньше, но забыла. А было так. Археологи обнаружили мумию Эхнатона и его матери Тейе, которая была нецарского происхождения. Была найдена и мумия наследника Эхнатона Тутанхамона в единственной не разграбленной до наших дней гробнице фараона. Только от Нефертити не осталось никаких следов — ни мумии, ни слова.

Много тысяч лет прошло с тех пор, а город существует, если не тот же самый, то другой, подобный ему. И народ существует, несомненно изменившийся, приобретший новый облик, но доживший до наших дней, пусть даже его потомки и скрываются под землей, в Мертвом сердце Австралии, отступив перед неодолимой силой белого человека.

Истина ли все это или лишь красивый вымысел? А сколько тайн, остававшихся неразгаданными, мог объяснить этот холодный камень, покрытый иероглифами! Один только он стоил в тысячу раз больше всех сокровищ фараона, собранных в подземных тайниках, больше всех опалов, которые можно было бы добыть в горах Радужной Змеи.

Существовала гипотеза, что человек заселил этот континент около десяти тысяч лет назад, но была и другая, согласно которой это произошло не более трех тысяч лет назад. И вот оказывается, что вторая, наименее приемлемая гипотеза получает подтверждение. Получает доказательство и предположение о существовании родства между австралоидами и некоторыми древними племенами Индии, Цейлона и Индонезии. Почти все исследователи единодушны во мнении, что австралоиды пришли с севера. Но как это произошло? Ведь аборигены так и остались плохими мореплавателями в отличие от полинезийцев. Невозможно предположить, что они пересекли бурные просторы Индийского океана на своих утлых лодках из древесной коры. Выдвигается и гипотеза, что они пришли по суше, которая некогда связывала Азию с Австралией в виде перешейка. Но этот перешеек исчез пятьдесят миллионов лет назад, задолго до того, как появился человек. И вот — каменная колонна давала ответ на все эти вопросы — первых аборигенов привезла на своем корабле Нефертити.

Всего лишь несколько дней назад Мария прочитала одну статью, в которой утверждалось, что сегодня аборигены Австралии, которых насчитывается едва ли пятьдесят тысяч человек, говорят на ста семидесяти языках, в то время как в Европе существует сорок восемь, в Америке — сорок четыре, а в многомиллионной Азии сто тридцать три языка. Когда-то, до прихода европейцев, туземцев было около трехсот тысяч человек и говорили они приблизительно на пятистах языках, большинство из которых исчезли вместе с племенами, которые на них говорили. И эта загадка получала сейчас объяснение. Каждое привезенное Нефертити племя имело свой язык. Одни племена похищали женщин у других племен, происходило смешение, исчезали характерные для каждого племени индивидуальные черты, возникала единая раса. Но каждое племя сохранило тот язык, на котором оно говорило раньше.

Объяснялась и другая загадка, заключавшаяся в том, что первые европейские переселенцы встречали на континенте аборигенов со светлой кожей, что приводило их в изумление.

Голос живого фараона прервал ее размышления.

— Люди не могли жить, поклоняясь единому богу. Каждый хотел своего бога, который бы заботился только о нем, заступался бы за него. Их пугало беспристрастие Единого. И постепенно они вернулись к старому пантеону. В храме Атона, рядом с золотым диском, лучи которого ласкают мир, они установили статуи своих древних богов. И вот, рядом с богиней неба Нут и богом земли Хебом встали их сыновья Осирис, Гор и Сет и их сестры Исида и Нефтида. Эта стенопись рассказывает о злоключениях Осириса, который научил людей земледелию и запретил им убивать друг друга, и о злом Сете, который заманил Осириса в ковчег, запер его там и бросил ковчег в море. Здесь рассказывается об Исиде, которая нашла тело своего брата и супруга и оживила его.

Фараон немного откинул голову назад.

— А под золотым диском Атона — Амона-Ра, почитаемого в образе священного барана, извивается страшный кон Апоп, выложенный из черных опалов. Днем Амон-Ра плавает в своей ладье по небесному Нилу, ночью — по подземному Нилу, где он бьется с Апопом. Каждую ночь он сражается с ним и каждую ночь побеждает. А это Апис, земное воплощение Пта, покровителя ремесел и искусств. Двадцать восемь священных признаков должен иметь бык, которому перестоит стать Аписом. Взгляни, на лбу у него белая отметина — символ солнца во мраке вселенной. Вот они! Ты стоишь в их окружении! Это не полулюди-полуживотные, это боги! Корова — это богиня Хатор, баран — бог Хнум; сокол — бог Гор; шакал — Анубис, бог загробного царства, ибис — бог Тот Большеносый, который изобрел письменность и считается отцом мудрости; кошка — Бастет, богиня луны и плодородия; крокодил — бог Себека; львица — Сохмет, богиня войны. Скарабей — это тоже символ, потому что он катит перед собой шарик, похожий на катящееся по небу солнце.

Ошеломленная всем пережитым, увиденным и услышанным за этот тревожный день, Мария стояла, не в силах вымолвить ни слова.

Эхнатон неожиданно заговорил другим голосом, словно вернулся откуда-то издалека, из бездны прошлого, исполненной борьбы и величия, великих истин и великих заблуждений.

— Я рассказываю тебе все это, — сказал он, — чтобы ты знала, сколь велики мои права!

— Божественный фараон на все имеет право! — прокричал Кенатон.

— Вся эта земля принадлежит мне. Мои прадеды открыли ее, они же ее и заселили. Она моя со всеми ее людьми, животными и природными богатствами. В моей власти оставить их жить, но я могу их и уничтожить. Все золото этой земли — собственность фараона. Никто другой не имеет права носить золотые украшения. Но фараон может награждать своих полководцев «Золотом доблести», равно как и своих верных людей. Я могу наградить и тебя...

Наконец Мария смогла проговорить:

— Награды я не хочу! Я прошу, чтобы вы меня отпустили!

— Кто сюда вошел, живым отсюда не уходит! Но я отпущу тебя и дам все мои сокровища. При одном условии — ты станешь разводить насекомых, которые разносят болезнь.

— Зачем вам это?

— Разве я спрашиваю тебя, что ты будешь делать со своим богатством?

Ее неясные подозрения сейчас превратились в уверенность, в некую зловещую истину. Но откуда эта демоническая озлобленность? В чьи руки она попала? В руки помешанного или же примитивного, ограниченного и отупевшего в своем пещерном царстве фанатика?

— Выполнишь ли ты мою волю, которая является волею бога? — прохрипел Эхнатон.

Мария покачала головой.

— У меня есть власть! — взорвался бесстрастный до этого момента фараон. — У меня — сила! Я убью тебя! И брошу твое тело крокодилам, чтобы душа твоя, когда вернется из странствий, не нашла его.

Мария упрямо прошептала:

— Такого преступления я не совершу!

Не ожидавший такого упорного сопротивления, фараон скорчился на троне. Глаза его злобно засверкали.

— Я убью твоего любимого!

— Какого любимого?

— Того, с кем ты пришла сюда.

— Это мой брат.

— Что ж, я убью его!

Она сжала кулаки.

— Вы не сделаете этого! Это бесчеловечно! Вы не имеете права!

Попугай оборвал ее:

— Божественный фараон на все имеет право.

Раздосадованный фараон махнул рукой.

— Уведите ее!

И Кенатон снова прокричал:

— Оставьте фараона наедине с его божественными мыслями!

Крум не стал ждать,

пока соберутся в путь все старатели, а отправился один с Бурамарой. Он понимал, почему они так долго тянут с приготовлениями. Это были отчаянные головы. Никакие туземцы, никакие живые люди не могли бы испугать их. Но сейчас все обстояло иначе. Они наслушались таких ужасов про эти места, что даже самые отважные не осмеливались оставаться одни на посту по ночам. И не только из-за нападения на Билла Скитальца, не только из-за скалы, сброшенной на Марию и Бурамару, не только из-за дерзкого похищения девушки среди бела дня. Больше всего их пугала дурная слава этих зловещих гор, те неправдоподобные существа, которыми заселили эти горы легенды туземцев. И чудовищные животные, которые бродили в окрестностях. После того как Том Риджер и Джонни встретили исполинского кенгуру, еще двое человек мельком видели его, прежде чем он скрылся за горизонтом, а третий клялся, что видел питона длиной в пятьдесят метров. Вот поэтому-то люди и хотели подготовиться получше, организовать все как следует и тогда только отправиться на поиски. А может быть, Джонни Кенгуру умышленно раздувал эти страхи, преувеличивая любую опасность. Может, он надеялся, что если болгарин отправится на поиски один, будет легче от него отделаться.

Крум и Бурамара покинули лагерь и быстро начали подниматься по склону горы. Следы были настолько отчетливы, что можно было читать их на бегу. Задыхаясь от усталости, они добрались до первой террасы. Тут следы разделялись, разбегаясь во все стороны. Однако одни из них были более глубокими, нежели мог весить оставивший их человек с таким размером ступни. Бурамара уверенно пошел по этому следу. Бесспорно, это были следы того, кто нес похищенную девушку.

Внезапно Бурамара остановился, услышав далекий стук.

— Телеграф черных! — сказал он. — Перестукиваются при помощи деревянных колец. Передают новости быстрее, чем телеграф белых.

— Что они говорят? — нетерпеливо спросил Крум.

— Плохо слышно. Да я и не знаю их сигналов. У каждого племени свой язык колец.

— Тогда двинулись дальше! — предложил Крум.

Но Бурамара уже и сам склонился над следами.

Шагов через сто похититель вошел в горный поток. Белый охотник, даже собака потеряли бы здесь след. Но только не австралийский абориген. Бурамара не остановился перед этим, на первый взгляд непреодолимым, препятствием. Белый охотник, бесспорно, пошел бы вверх по течению, к скалам, куда, как он предположил бы. отправятся беглецы. Бурамара, который был знаком с привычками чернокожих, направился вниз, пристально вглядываясь в каменистое дно потока. Легкая улыбка скользнула по его губам. Он заметил на дне перевернутый плоский камень. Камешки под водой окрашены в различные цвета. Сверху на них налипают водоросли, которые придают им зеленоватый оттенок. Но этот отличался от других камней более чистым, естественным цветом. Ясно, что он был перевернут человеком, который наступил на него ногой.

Следопыт остановился перед отвесной скалой — это место никогда бы не выбрал европеец, если бы решил выходить из воды. Острый глаз Бурамары заметил отвалившийся кусочек скалы, на которую взобрался человек. Совсем свежий надлом, еще влажный от наступившей на него мокрой ноги.

Они взобрались на скалу. Там следы были более отчетливыми. Стертая пыль на ровном камне, раздавленные лишаи, осыпавшаяся земля в расщелинах — все это были следы настолько ясные для опытного следопыта, словно он своими глазами видел людей, которые прошли здесь недавно. Это были те же самые следы, которые он видел в лагере, и там, наверху, откуда на них столкнули глыбу. Зрительная память австралийцев невероятна. Они запоминают мельчайшие подробности следов людей и животных, что позволяет им по отпечатку одного лишь пальца определить, кто и когда здесь проходил. Вот этот стебелек, который только что распрямлялся, был примят совсем недавно. Бурамара знал точно, сколько нужно времени, чтобы поднялась травинка, сухая или свежая. Он не смог бы выразить это во времени, в часах и минутах. Труднее всего аборигенам управляться с часами. Но они им и не нужны. Они обладают каким-то шестым чувством, своеобразными естественными внутренними часами, которые им подсказывают, смогут ли они догнать добычу, которая оставила следы. Если это не имело смысла, они отказывались от погони. Но Бурамара не отказался от преследования. Тело его напряглось, как у охотничьей собаки, делающей стойку. Ноздри расширились, глаза запали еще глубже под бровями, губы сжались в одну прямую линию. Крум Димов понимал, что Бурамара «читал» сейчас трудный текст, решал сложную задачу, и при этом вся его жизненная энергия сосредоточилась, как в фокусе, в его черных прищуренных глазах.

Он пошел дальше, на этот раз не столь уверенно, озираясь и осматриваясь по сторонам. Он имел дело не с неуклюжими белыми людьми, которые оставляют такие очевидные, бросающиеся в глаза следы, что их без труда может прочитать любой чернокожий ребенок, а с хитрыми, опытными сынами пустыни. И Бурамара не высказал этого вслух, но ясно почувствовал — они были опытнее, нежели он сам. Крупные капли пота выступили у него на лбу при мысли о неравной борьбе, которая ему предстояла, — о невидимой схватке между опытным следопытом и еще более опытными беглецами, умело заметавшими свои следы. Сейчас от его умения зависели жизнь Марии и спокойствие его друга Крума. Такое тяжелое бремя ответственности никогда еще не ложилось на его крепкие плечи. Или, может быть, всего лишь раз. Было это давно, в прошлом, которое он хотел забыть и не мог. Тогда в жизни у него было нечто, что придавало ей смысл — Джейн — дочь фермера. Джейн, которая была похожа на Мадонну. Из-за нее-то он никогда теперь не входил в церковь. Потому что стоило ему взглянуть на икону Богородицы, как губы его сами шептали: «Джейн!» Он не рассчитывал на взаимность. Ему хватало уже сознания того, что она существует, что он может ее видеть. Она, возможно, ничего и не подозревала. Была добра к нему, как, впрочем, и ко всем другим. Но не повезло Джейн, не повезло и Бурамаре. Как-то она вошла в комнату в тот момент, когда вор вскрывал сейф ее отца. Испугавшись, что она позовет на помощь, он убил ее. Какая нелепая смерть! С тех пор небо над Бурамарой было черным. Небо без солнца...

Крум прервал его тягостные воспоминания.

— Скажи же что-нибудь! Что ты видишь?

Бурамара быстро вернулся к действительности.

—Здесь мисс Марию заставили идти. Вот отпечатки ее обуви! И следы снова разделяются. Одни идут на юг, другие — на запад. Она пошла на юг.

— Быстро за ней! — задыхаясь от нетерпения, проговорил Крум. — Другие меня не интересуют.

Скалы кончились, незаметно переходя в плотную глинистую почву. Впереди белело дно пересохшего озера, покрытое пластом соли и гипса. Снег пустыни — так называют его со злой иронией путешественники. Гладкий и блестящий. Более гладкий, чем бетонная дорога. На соляном дне огромного озера Эйр были поставлены многие мировые рекорды скорости на автомобилях. Соль, раскаленная солнцем, слепила глаза. Над озером дрожало марево. Горячий воздух словно кипел. Вдали волнистыми складками сбегали вниз горы, сливаясь с пустыней, над которой двигалось темное облако пыли. Среди красных дюн серели заросли кустарника, еще больше подчеркивая безжизненность пейзажа. Кое-где из песка торчали разъеденные эрозией, но еще не разрушенные полностью каменные образования, похожие на огромные грибы или колонны. Где-то там, в ясно различимой сухой дельте, струился, исчезая в песчаном океане, горный поток.

Неожиданно впереди появился кенгуру. Обычный кенгуру, отличающийся от любого другого только огромными размерами. Судя по тому, как он выглядел с такого расстояния, он должен был достигать в высоту по меньшей мере десяти-двенадцати метров!

Кенгуру огляделся по сторонам и прыгнул. Передвигаясь прыжками метров двадцать в высоту и восемьдесят-сто в длину, он вскоре исчез за горизонтом.

Поглощенный своими мыслями, Крум даже не заметил, насколько необычным было то, что сейчас видели его глаза. Бурамара же вообще не взглянул на кенгуру. Все его внимание было сосредоточено на странных, удивительных следах. Он чувствовал превосходство противника, и это вселяло в него тревогу. Следы шли по прямой еще метров двести. И обрывались...

Крум и Бурамара замерли на краю пропасти, которая неожиданно разверзлась у них под ногами. Всегда безучастный, на этот раз Бурамара сжался, словно в любой момент ожидая удара, и стоял с широко раскрытыми глазами и беспомощно повисшими руками. Взгляд его тревожно шарил по острым скалам, которые торчали под ними на стометровой глубине.

— Говори! — прохрипел, задыхаясь от ужаса, Крум. — Что ты видишь?

Бурамара вздрогнул, словно от удара.

— Следы мисс Марии обрываются здесь. Наверх ведут следы только чернокожих.

— Что ты хочешь сказать? Что они столкнули ее в пропасть?

Следопыт молчал. И только лихорадочным взглядом ощупывал дно каньона в поисках тела девушки. Но там ничего не было. Голова его гудела. Ему казалось, что он сойдет с ума от этой неразрешимой для него загадки.

Внезапно Крум встрепенулся. Ему ясно послышались звуки «Милой Родины». Он повернул голову в направлении свиста. Сигнал повторился еще раз, потом еще.

Забыв о всякой предосторожности, в следующую секунду он уже бежал наверх, к густым зарослям кустарника под отвесной скалой, откуда, как ему показалось, долетел сигнал.

Мелодия смолкла. Крум в недоумении остановился. Из кустов раздался смех кукабурры, потом свист скворца, писк опоссума — самые обычные звуки в этих местах.

Успевший настигнуть его Бурамара, который не выпускал из виду следов, схватил его за руку. Заросли кустарника — самое удобное место для засады. Затем они вместе осторожно двинулись вперед, сжимая в руках ружья и стараясь как можно бесшумнее пробираться сквозь густые заросли.

Их глазам открылась небольшая поросшая травой площадка, белая, словно дно пересохшего соляного озера. Листья шелестели на черных ветках, будто вырезанные из пергамента. Побелевшие бессмертники поднимались из-под белых кустов. В конце полянки, нависая над всем остальным, росло старое бутылковидное дерево. Крум знал, что утолщение на стволе этого дерева служит резервуаром для воды. Многие путешественники спасались от жажды благодаря этому дереву, которое было все равно что бочка с водой.

Бурамара отковырнул от коры кусочек смолы и машинально сунул его в рот. Это сладкое, похожее на резину, вещество было любимым лакомством туземцев, а при необходимости утоляло и голод.

Посредине белой поляны, на куче сухой листвы, как бы танцуя, переступал с ноги на ногу самец-лирохвост. Белая гибель еще не прогнала его из этих мест. Среди мертвой травы ему все еще удавалось найти иногда зернышко, иногда кокон или личинку. И так утоляя свой голод, птица оставалась в родных местах, верная инстинкту, как артист, готовый умереть на сцене. Поглощенный своим танцем, лирохвост не заметил приближения незваных зрителей и продолжал распускать свой роскошный серебристый хвост, обрамленный двумя изогнутыми в форме лиры темными перьями. Лирохвост высоко задрал голову, и из горла у него выплеснулся настоящий водопад звуков — все, что он слышал в своем маленьком царстве: птичье чириканье и обычные шумы леса чудесным образом слились в неожиданно гармоничное пение. Вот песня австралийской сороки в сопровождении ударов топора по твердому дереву. А вот раздались звуки гитары Пастора, с помощью которой тот каждый вечер старался заглушить свою тоску. Потом — звон лопаты о камень, пыхтенье верблюда и вдруг — «Милая Родина», повторенная раз, потом еще, со всеми оттенками свиста Марии.

Злость и разочарование переполнили душу Крума. Значит, это не его сестра, а какая-то птица, глупая птица, пусть даже и виртуозный имитатор любых звуков, живой магнитофон, как ее называют. Он поднял пистолет, собираясь пристрелить ее за злую шутку, которую она с ним сыграла.

Бурамара остановил его.

— Не надо! Она сказала нечто очень, очень важное!

— Что же? — с надежной спросил Крум.

Лирохвост продолжал петь. Он взглянул в их сторону блестящими глазами, но не заметил их, целиком поглощенный своим «концертом», как настоящий артист. Прокричав попугаем, он затем засвистел дроздом и опять подхватил «Милую Родину», повторяя ее снова и снова.

— Когда птица поет, она не покидает своей поляны. Здесь она слышала сигнал мисс Марии. Причем недавно. Поэтому она так настойчиво свистит мелодию, поэтому так часто ее повторяет.

После непродолжительного молчания он добавил:

— Нет сомнения, что мисс Мария проходила здесь!

И он вновь впился взглядом в землю, где, несмотря на все свои старания, Крум не мог заметить ничего особенного.

— Этот шел последним, — сказал Бурамара, указывая на едва различимую впадинку, оставленную в пыли босой ногой. — Человек шел очень внимательно, но вот здесь ошибся. Наступил на другие следы.

Он снова вернулся к поляне. И опять двинулся по следам.

— Но он не шел, как обыкновенно все ходят. Что же он делал? Стоял больше на пальцах. Потому что приседал на корточки. Зачем?

Вдруг он хлопнул себя по лбу рукой.

— Ну и глупец же ты, Бурамара! Как же ты раньше не догадался? Ведь он нарисовал следы! Крум недоуменно посмотрел на него.

— Вот! — следопыт указал на отпечаток босой ноги. — Снизу след мисс Марии, а на нем выдавлен пальцами след босой ноги туземца. Только здесь рисовальщик забыл загладить дно ямки. И сохранился отпечаток ее каблука.

Понятно, что и на этот раз Крум ничего не заметил. Но, как всегда, целиком и полностью доверился следопыту. Он покорно двинулся вслед за ним, нетерпеливый, подавленный хитростью и находчивостью своих врагов.

Следы поднимались круто вверх, потом разделялись и вели в сторону от тропинки, а через сотню шагов снова соединялись. Однако Бурамара не выпускал из виду следов девушки. Не останавливаясь, он говорил большей частью сам с собой:

— Значит, и те следы были следами мисс Марии, только измененными, чтобы сбить нас с верного пути. Мисс Мария не подходила к скале. И если бы не лирохвост, мы бы долго плутали... Хорошо, что мисс Мария догадалась просвистеть сигнал...

Тропинка шла вверх все круче, идти стало труднее. Над их головами угрожающе нависала красная каменная громада, рассеченная глубокими расщелинами, изрытая бесчисленным множеством пещер — похожая на морщинистое, пористое лицо одряхлевшей старухи.

Бурамара остановился. На этот раз разветление следов показалось ему еще более подозрительным.

— Здесь может быть засада! — прошептал он.

По сторонам хаотически громоздились каменные глыбы, отколовшиеся от скалы и веками скапливавшиеся здесь. «Отличный капкан!» — подумал Крум. И в тот же миг отпрянул назад. У его ног проползла короткая толстая змея. За ней другая, третья, целое скопище змей!

— Ползучая смерть! — воскликнул он.

Бурамара схватил его за руку.

— Не бойся! Никто еще не умирал от укуса этой гадины! Она причиняет не больше вреда, чем колдовство, которого так боятся туземцы.

Он не успел договорить. Воспользовавшись коротким смятением, которое вызвало появление змей, выпущенных из корзин, прятавшиеся неподалеку воины Эхнатона набросились на Крума и Бурамару, быстро опутали их веревками, завязали им глаза и потащили по той же дороге, которой незадолго до этого прошла и Мария.

Том Риджер и Гурмалулу

приблизились к лагерю, когда еще было темно. До «Сити» оставалось не больше часа пути, и они должны были прийти туда перед самым рассветом, как и решили.

Неожиданно Гурмалулу остановился и указал рукой на что-то в темноте. Вглядевшись получше, Том различил силуэт человека, который спешил им навстречу. Они слезли с верблюдов и спрятались за стоявшим неподалеку термитником, который в высоту достигал три человеческих роста. Когда фигура приблизилась, Том прокричал:

— Кто идет?

Вместо ответа человек разрядил в них пистолет. Том и следопыт едва успели залечь за своим укрытием.

— Стой! Я — инспектор Том Риджер.

Но человек словно сошел с ума от алчности и страха.

— Прочь с дороги! — завопил он. — Не пытайтесь остановить меня! Я сматываюсь из этого ада!

Том узнал Пастора. Каким зверем сделала жажда наживы этого кроткого человечка!

— В чем дело? Что с тобой?

— Меня подстерегают на каждом шагу! — не унимался Пастор. — Все только и думают, как бы украсть мои опалы. А я не отдам их! Не отдам!

Том сделал движение, собираясь встать.

— Так ты что, и меня боишься, полицейского, который здесь для того, чтобы следить за порядком?

— А Скорпиончик? — прохрипел Пастор и снова выстрелил.

Это переполнило чашу терпения Тома, и он шепнул Гурмалулу:

— А ну метни в него бумеранг! Выбей у него из рук пистолет!

В следующее мгновение бумеранг просвистел в воздухе и нанес удар по руке Пастора, который тут же выронил оружие.

Том поднялся с земли.

— Ну вот, а сейчас поговорим по-человечески!

Но он недооценил силу страха. Несмотря на перебитую руку, пастор нагнулся, схватил пистолет левой рукой и выстрелил снова. Пуля просвистела у Тома мимо уха. Тогда и его нервы не выдержали. Его пистолет прогремел словно сам собой. И тот, кто на всех учебных стрельбах был одним из самых плохих стрелков, на этот раз точно поразил цель. Пастор свалился навзничь без стона.

Потрясенный Том склонился над ним.

— Проклятье! — прорычал он. — Этого мне еще только недоставало!

Но что сделано, то сделано. Том беспомощно вздохнул, наклонился и обыскал труп. В поясе, в крепком узелке, были спрятаны пять прекрасных опалов. Том долго любовался ими, зачарованный игрой света в их темных глубинах, затем сунул их в карман.

— Ты видел? — сказал он. — В порядке законной самообороны!

Гурмалулу не имел ни малейшего понятия о том, что такое законная самооборона, но его и не интересовали ссоры и взаимное истребление белых. Он думал только об одном: в лагере есть виски, много виски. Дойти бы скорее, добраться до бутылки и глотать, глотать...

На этот раз Том не стал уничтожать следы. Сейчас уже столкновение будет явным. Игра пойдет в открытую. Либо он перетянет Крума на свою сторону, либо раз и навсегда разделается с ним.

Приблизившись к лагерю, они притаились в седловине между двумя поросшими шелестящей белой травой дюнами. Прямо перед ними стояли двое часовых. Но кто они были: его люди или же враги?

Небо посветлело. Темнота отступила в низины. Часовые обернулись, и Том узнал их. Его люди! Джонни Кенгуру и Плешивый Гарри. Оба они были у него в руках. Оба беспрекословно повиновались ему. Гарри — из-за ограбления церкви, а Джованни — из-за убийства перед кабаком. Оба преступления остались нераскрытыми. Этим оба виновных обязаны ему, великодушному инспектору. Потому что никто не посчитал бы смягчающим вину обстоятельством тот факт, что оба они были смертельно пьяны, когда Джонни во время ссоры вытащил нож, а Гарри обобрал церковную кассу, чтобы заплатить за выпивку по случаю получения австралийского гражданства.

Уже не скрываясь, Том двинулся вперед, делая им знаки молчать. Подойдя к ним, не здороваясь, он спросил шепотом:

— Тарелочка пришел?

— Пришел.

Том вздрогнул.

— Где он?

— А черт его знает! — выругался Джонни. — Вчера черные похитили его сестру. Он пошел с Бурамарой по их следам и не вернулся. Мы решили — пусть сам себе шею сломает.

Гурмалулу протиснулся между ними.

— Виски! Дай виски!

Джонни Кенгуру посмотрел на него с отвращением, готовый ударить, но Том приказал:

— Дай ему виски!

Джованни вытащил из заднего кармана до половины опороженную флягу и сунул ее в руки Гурмалулу. Черный жадно припал к ней губами.

Наконец некоторое подобие улыбки появилось на искаженном страхом и отвращением лице инспектора. Бог ему свидетель — он не хотел убивать. Больше всего он ненавидел убийство. Дикарство, зверство! Он всегда предпочитал беседу, соглашение, сделку. Верно, ему очень хотелось разбогатеть. Хотелось больше других. Стать «пятьдесят первым». Жить в Кью, обедать в самых шикарных ресторанах и заказывать деликатесы один за другим: устриц, щупальца осьминога, плавники акулы, хвосты кенгуру, жареных гусениц, гарнированных салатом из папайи, бананов, ананасов и пасифлоры. Зарабатывать деньги честно. Да кто не хочет этого? Но не каждому выпадает такое счастье. Играть на бирже, а не торговать поддельными египетскими реликвиями, рисунками Гурмалулу, которые Том выдавал за шедевры Наматжиры. И никаких убийств! В желудке у него появлялся противный холодок при воспоминании о Скорпиончике и об этом идиоте Пасторе. Ему становилось дурно и хотелось забросить подальше и пистолет, и опалы и бежать, куда глаза глядят, чтобы убраться подальше, вырваться из этой трясины, которая засасывала его все глубже и глубже. Он представлял себе, как стоит в кабинете своего дворца, а из окон виден весь Мельбурн. Наперебой звонят телефоны. И он дает указания: «Акции золотых копей? Падают? Тогда покупай!» Хватает трубку другого телефона: «Акции урановых поднимаются? Тогда продавай!» Умные бизнесмены именно так и поступают. Они знают, что упавшие акции снова поднимутся, а поднявшиеся вновь упадут. Только глупцы, мелкая биржевая рыбешка поддается панике. Эх, ему бы только пачку ценных акций! Зажить честно и почтенно, не испытывать вечного страха, быть всеми уважаемым.

Ему этого очень хотелось. Но он понимал, что сейчас это невозможно. Невозможно до тех пор, пока Крум не будет на его стороне или же навсегда не уйдет с его дороги. Крум Димов должен замолчать, Опалы были нужны для того, чтобы заткнуть рот тому, кто впоследствии мог бы кое о чем рассказать. Обратного пути нет. Надо всеми силами пробиваться вперед, вперед через трясину... Или же заняться чем-нибудь, пусть и не совсем честным, но, по крайней мере, «бескровным». В Штатах продают такие интересные штучки: небольшой магнит в часах, с помощью которого игральные кости выпадают как надо; зеркальце в перстне, позволяющее увидеть карты противника; пружинки, подающие через рукав нужную карту. Наладить бы такое же производство! Или же заняться торговлей наркотиками, открыть игорный дом. Но только никаких вульгарных убийств, которые делают жизнь похожей на гангстерские фильмы.

И вот, наконец, добрая весть — Крум исчез! Неужели бог смилостивился над ним, неужели избавил его от самого опасного врага? Надо пойти по его следу, будто бы на помощь. Явиться к Марии в образе спасителя, благодетеля. То, о чем он мечтал...

Внезапно из «Сити» донесся звук выстрела, поднялся гвалт. Раздался второй выстрел.

Том Риджер бросился туда, за ним побежали его приспешники. Он протолкался через толпу и остановился в оцепенении. На земле перед ним лежал, раскинув руки, убитый, а над ним с пистолетом в руке стоял дрожащий и бледный Фред Рыбка.

И прежде чем несчастный успел опомниться, на руках у него защелкнулись наручники.

— А сейчас рассказывай! — приказал инспектор.

Тут раздался чей-то язвительный голос:

— А ты кто такой, чтобы его арестовывать?

Том резко обернулся с пистолетом в руке:

— Что ты сказал?

— Ты же убил Скорпиончика! — ответил говоривший, но уже не так решительно.

Инспектор стиснул зубы.

— Это ложь, которую распускает Крум. Сначала разберемся с Рыбкой. А потом отыщем и Крума, этого мародера. Я застал его, когда он обыскивал Скорпиончика. И когда я ему сказал, чтобы он вернул опал Гарри, он выстрелил и ранил меня.

Том показал свою перевязанную руку.

Кто-то недоверчиво возразил:

— Чтобы Тарелочка выстрелил в человека!?

Однако хмурые взгляды людей Тома заставили его поскорее ретироваться.

Том инстинктивно почувствовал, что преимущество на его стороне. Его люди были сплочены вокруг него, остальные же — разрознены, подозрительны, испуганы.

Он обернулся к арестованному:

— Рассказывай, что произошло!

Пересохшими губами торговец начал говорить:

— Вчера сбежал один из тех, кого я нанял для охраны, а они вместо этого стали воровать у меня опалы...

— И поделом тебе! — процедил сквозь зубы Гарри. — Хотел нажиться за чужой счет, вот оно тебе и вышло боком.

Другой голос добавил:

— Дичь-то вся разбежалась. Вот и ходим к нему за провизией, чтобы с голоду не подохнуть. А он позавчера еще за мешочек риса опал требовал, а сейчас — за тот же мешочек — уже десять опалов...

— Я же силком вас не заставлял отдавать опалы, — начал оправдываться несчастный. — Вы сами меня просили, а сейчас... Да разве ж я один? Разве Джованни не принес одного кенгуру и не продал его тоже за опалы? А эму Джима? Ведь если бы я вас не кормил, вы бы давно распухли от голода, отказались бы и от опалов, и от своего счастья. И так уже половина разбежалась от голода...

Том Риджер оборвал его:

— Говори, что тут произошло! Ты его застрелил?

— Я, бог мне свидетель! Но у меня и в мыслях такого не было. Чувствую во сне, что кто-то роется у меня за пазухой, где у меня мешочек с опалами.

— А где сейчас этот мешочек? — спросил Том.

— У меня. И я его не отдам!

— Мне он не нужен. Покажешь его следователю. Что было дальше?

— Дальше?.. Кричу: «Прочь, стрелять буду!» А он замахнулся на меня ножом. Я вырвался, и он меня только оцарапал.

И действительно, плечо его было окровавлено.

— Не знаю, как все и произошло: не то я спустил курок, не то пистолет сам выстрелил. Когда поднялся, гляжу — убит второй мой помощник! Господи, господи! Те, которые должны были меня охранять... Ведь я им за то и платил, чтобы они меня охраняли...

Том лихорадочно соображал. Целый мешочек опалов, причем отборных, за пазухой у этого человека — убийцы, стоящего вне закона. А убийца — у него в руках. Неужели упустить такой случай?

Он поднял голову.

— Я отвезу его в Алису. Сам. Никто из вас не заслуживает доверия. Этими опалами он может подкупить любого. В мое отсутствие меня будет замещать Джованни Гатто. Склад продуктов я конфискую. Охранять его будет тоже Джованни.

Толпа зашумела. Однако угрожающие взгляды приспешников Тома заставили ее замолчать. Так всегда бывает, когда разрозненное большинство сталкивается с организованным меньшинством.

Том быстро собрал свои вещи, заставил арестованного сесть на первого верблюда, сам сел на второго, и они тронулись в путь. Гурмалулу предпочел идти пешком.

Не менее часа они путешествовали молча, замкнувшись в себе, отчужденные. Наконец Фред Рыбка обратился к Тому:

— Инспектор, не губи меня! Ты сам видел — я защищался!

— Это будешь доказывать в суде!

— Зачем же в суде? Давай мы с тобой здесь договоримся! Как люди, как христиане.

Том молчал.

— Ты не богат, я — тоже. А средства для жизни тебе нужны. Так давай договоримся! Половину мне, половину тебе. И расстанемся друзьями.

Инспектор продолжал покачиваться на верблюде, не отвечая, словно задремав.

— Ради бога, ответь!

Том резко выпрямился.

— Я не собираюсь за крохи ломать свою карьеру.

— Прошу тебя! Прояви милосердие! Если я попаду в суд, там, чего доброго, и кое-что другое за мной найдут. Том нахмурился.

— Я бы мог отпустить тебя. Почему бы и нет? Но только в обмен на весь мешочек.

— Это грабеж! — простонал торговец.

— Иначе тебя будут судить за убийство. Фред Рыбка сокрушенно съежился в седле.

— Оставь мне хотя бы одну треть!

Том сонно покачивался при каждом шаге верблюда.

— Ну, хоть четверть!

И тут Том взорвался:

— Хватит торговаться! Или отдашь мне все, и я сниму с тебя наручники, или же едешь в Алису. Да, конечно, будь я каким-нибудь негодяем, я мог бы сказать, что пристрелил тебя при попытке к бегству...

Рыбка побледнел.

— И зачем я ввязался в это дело! — простонал он. — Захотелось стать большой акулой. А так и остался мелкой рыбешкой! Эх, ладно уж, снимай наручники!

Инспектор усмехнулся. Слава богу! Все обошлось мирно. Без крови. По-человечески. Он подстегнул верблюда, поравнялся с арестантом и отомкнул ключом железные браслеты.

— Дарю тебе верблюда! — крикнул он Рыбке, опуская добычу в карман. — И чтоб я тебя не видел в Алисе! Катись, куда угодно, но в Алисе не показывайся!

Он махнул ему на прощанье рукой и повернул назад. В следующее мгновенье почти одновременно с грохотом выстрела он услышал и свист пули над головой. Он ожидал этого. Ограбленный, торговец попытался вернуть свое добро по-бандитски. Но он не умел обращаться с оружием. Том обернулся и выстрелил в воздух. Фред сделал еще один выстрел, скорее для того, чтобы излить свою злобу, потом хлестнул верблюда и запылил по белой степи.

Том с издевкой крикнул ему вслед:

— Если будешь грабить, делай это так, как тебе сподручнее — торговлей...

Вторая пуля Фреда задела его верблюда. Посыпая рану табаком, Том задумался, что он скажет старателям.

На подступах к «Сити» его встретили встревоженные выстрелами старатели. Том, подъехав к ним на раздувающем бока от быстрого бега верблюде, сам едва переводя дыхание от страха, начал рассказывать:

— Снова дикари! Ранили верблюда. Схватили Рыбку. У меня кончились патроны, и я бросился бежать от них...

Люди хмуро смотрели на него. Было видно, что они ему не верят. Они уже догадывались, что произошло. Не слепые. Но чувствовали они себя совсем беспомощными посреди пустыни, перед этим негодяем, который запугал их своей официальной властью и силой своей разбойнической шайки.

Один за другим, не дослушав его, старатели расходились: одни по своим хижинам, чтобы собрать оставшиеся пожитки и убраться отсюда; другие — по шахтам, больше по привычке, как пчелы, которые безустали заполняют медом соты, чтобы в последний раз попытать счастья, прежде чем послать к черту это проклятое место.

Том обратился к тем немногим, что остались возле него:

— Я ждал, что вернутся Крум и его сестра. Но их нет. Теперь нам надо идти на их поиски. Мы не имеем права бросить своих товарищей.

— Что ты еще надумал? — недовольно спросил Джонни.

— А вот что! Ты, Гурмалулу и еще четверо человек пойдете по их следам. Если встретите сопротивление, отступите. А мы за это время подготовимся как следует и придем к вам на помощь. Я считаю, что пятеро стрелков могут справиться с любой шайкой дикарей.

Недовольные, но не смея перечить ему, отобранные люди взяли ружья и двинулись за Гурмалулу. Он был единственным, кто не возражал. Жажду свою он уже утолил. Теперь его могли посылать, куда угодно. Он уставился в землю и двинулся вперед, не интересуясь, идут ли за ним остальные. Следы Крума и Бурамары были настолько ясными, что читать их не представляло никакой трудности. Он мог идти по ним, как говорится, с закрытыми глазами. У горного потока он помедлил немного, но и там разобрался быстро и взобрался на скалу. Перед их глазами блеснула поверхность озера. Того самого, что еще несколько часов назад было сухим. Сейчас оно было заполнено водой, по поверхности которой пробегала рябь, переливавшаяся миллиардами бриллиантовых искорок.

Следопыт в страхе остановился.

— Страна злых духов! — прошептал он пересохшими губами.

Джонни огрызнулся на него:

— Какие тебе еще духи? А ну, давай вперед!

— Нельзя! Это заколдованная страна. Пустынные ящерки делают миражи. А кто смотрит на миражи, сходит с ума. Гурмалулу не хочет идти дальше! Он боится злых духов!

Джонни подтолкнул его стволом ружья.

— Я пострашнее твоих духов!

Чернокожий затравленно оглянулся, затем, оценив разумно положение, снова двинулся по следам. Они добрались до пропасти, потом свернули к кустарнику под каменной громадой красной скалы.

Гурмалулу остановился. Он дрожал. Рука его показывала вперед.

— Мой брат! Мой брат!

Навстречу им бежал, не замечая их, горный кенгуру, который бог знает как уцелел в этой пустыне. Джованни знал, что «братом» аборигены называют животное, которое является их родовым тотемом.

— Не кенгуру, а осел тебе брат!

Гурмалулу не заметил насмешки.

— Когда тотем бежит навстречу, — сказал он, — он предупреждает об опасности.

Но не успел он договорить, как в десяти метрах перед ними сорвалась вниз огромная глыба в несколько тонн весом, сопровождаемая лавиной щебня. Если бы чернокожий не остановился, сейчас все бы они лежали, погребенные в каменной могиле.

Следопыт показал рукой наверх.

— Вон они!

Не прицеливаясь, Джованни выстрелил. Затем все они бросились вдогонку за чернокожими, которые бежали вверх по склону. Но погоня не имела смысла. Они были у себя дома, знали каждый уголок этого горного лабиринта, и ноги у них были проворнее.

Когда преследователи добрались до того места, где заметили своих врагов, Гурмалулу указал им на несколько пятен крови. Джонни все же ранил кого-то. Это их обнадежило. С еще большим озлоблением они бросились по свежим следам.

Через некоторое время они увидели беглецов, которые несли на руках своего раненого товарища. Как только на них посыпался град пуль, чернокожие моментально скрылись среди каменных глыб. Но старатели не дали им уйти. Они были уже совсем близко. Было видно, как то там, то здесь мелькали фигуры аборигенов, перебегавших от укрытия к укрытию.

Внезапно один из них выпрямился во весь рост и, прежде чем кто-либо из белых успел взять его на мушку, швырнул в них какой-то черный предмет. Инстинктивно преследователи залегли. Так бросают ручную гранату. Они не задумались над тем, откуда аборигены могли достать ручную гранату.

Но взрыва не последовало. Когда они подняли головы, то увидели Гурмалулу, который показывал им огромный черный опал, «гранату» чернокожих. Жадным движением Джонни Кенгуру протянул к нему руку, но в то же мгновение протянулось еще четыре руки, отталкивая одна другую. Началась свалка. Джонни ударил кого-то кулаком в лицо. Тот в свою очередь направил на него ствол пистолета.

Джованни потряс головой, словно протрезвев.

— Стой! — крикнул он. — Давайте разберемся!

Старатель опустил оружие.

— Как разберемся? Опал один. Кому он достанется?

— Разделим его!

— Распилим на части? Тогда он потеряет свою цену.

— Не будем его распиливать! Продадим его целиком, как есть. Разделим только деньги. И никому ни слова!

— Даже Тому?

— Понятное дело, ему тоже!

— А у кого будет храниться опал?

Джонни потянулся за опалом, который все еще был в руке у Гурмалулу.

— Конечно же, у меня! Вы же слышали, что Том оставил меня своим заместителем!

Спор вспыхнул снова. Все они, казалось, забыли о том. что привело их сюда. Внезапно итальянца осенило:

— Ну и дурачье же мы! Ведь если у дикарей есть один опал, значит, должны быть и другие. Зачем нам ругаться из-за одного опала, когда можно догнать их, и тогда у всех нас будет поровну.

Услышав эти слова, все бросились наверх. На этот раз чернокожие пошли вверх по течению потока. А он вырывался из узкого отверстия в скале, такого узкого, что в него вряд ли бы мог протиснуться взрослый мужчина. Куда же исчезли дикари? Оказалось, что бомба чернокожих все-таки сыграла свою роль, задержала преследователей, пока беглецы уничтожали следы.

Спор за единственный опал разгорелся снова. Никто не доверял друг другу. Каждый боялся упустить свою долю. Было похоже, что в конце концов верх возьмут те, кто предлагал распилить камень.

И вдруг совершенно неожиданно появился Том Риджер со своими людьми. Услышав стрельбу, он поспешил к ним на помощь, как и обещал.

— А это что? — спросил он, увидев камень, который держал в руке следопыт.

Гурмалулу, перепуганный, еще неопомнившийся от яростного столкновения белых, бормотал без остановки:

— Страна злых духов! Вот, мираж отнял у белых рассудок!

Том взял опал. Никто не воспротивился этому, и он поднес его к глазам. В глазах у него блеснул огонь восхищения. Такого опала он еще никогда не видел. Наверное, во всем мире не сыскать подобного опала. Те, что лежали в мешочке у него за пазухой, казались по сравнению с ним простыми стекляшками. Огромный опал походил на таинственное черное существо. В глубине его пульсировали бесчисленные разноцветные искорки. Это было, как колдовство, которое лишает человека рассудка...

Он почувствовал, что действительно сейчас потеряет рассудок. В груди у него росло какое-то инстинктивное желание действия, рука сама тянулась к спусковому крючку. Он готов был перестрелять всех этих людей, которые стояли перед ним и явно не собирались позволить ему, пока живы, владеть этим камнем. Он с трудом удерживался от желания прижаться к нему лицом, целовать его, гладить...

Но нет. Он не спустил курок. Рассудок все еще не покинул его.

— Ребята! — сказал он. — Где-то здесь вшивые дикари прячут опалы ценой во многие миллионы.

Затем он подошел к отверстию, из которого вырывался поток. И тут же заметил едва видимые, странные щели. которые прямыми линиями рассекали словно сложенные человеческой рукой каменные глыбы. Том вытащил нож и попробовал просунуть лезвие в один такой паз.

Вот, значит, почему не вернулся Крум. Почуял опалы. Да и кто вернется, увидев такое чудо?

И вдруг...

Каменная глыба отошла вверх, и наружу вырвался водопад. Сверкающая стена воды обрушилась на обезумевших от страха людей, сбила их с ног и понесла по речному руслу, с размаху швыряя их на обломки скал.

Черный Эхенуфер

отодвинул засов каменных дверей и с поклоном вошел в комнату.

— Божественный фараон зовет Нефертити! — почтительно произнес он.

Мария резко обернулась. Это еще что такое?

— Божественный фараон зовет Нефертити! — с подчеркнутой настойчивостью повторил он, приглашая ее следовать за собой. Снаружи стояли еще двое египтян. Сопротивляться не имело смысла. Мария вскинула голову и пошла за ними.

После долгого путешествия по коридорам, лестницам и залам, которое они совершили под землей при свете факелов, они подошли к проему в каменной стене, через который пробивался солнечный свет. Когда Мария вышла наружу, она почувствовала головокружение. Солнечные лучи ослепили ее. Она находилась на дне просторного колодца, глубина которого составляла метров десять. В нескольких шагах от нее вглубь уходило отверстие другого колодца, меньшего диаметра, в котором висел ее брат, привязанный за кисти рук веревкой, перекинутой через каменный блок лебедки.

— Крум!

— Мария!

Она рванулась к нему. Но стражи схватили ее за руки и оттащили к стене.

— Чего они хотят от тебя? — тревожно спросил ее Крум. Она ответила:

— Их главарь, который называет себя фараоном, хочет, чтобы я развела для него насекомых, чтобы заразить с их помощью вирусом Белой гибели растительность на всей территории страны.

Она не успела договорить, как Кенатон прокричал у нее над головой:

— Грядет божественный фараон, сын Атона, царь Верхнего и Нижнего Египта и Красной южной земли. Падите ниц!

Из темного проема появился Эхнатон, суровый и надменный, в золототканной одежде, со скипетром в руке и золотым уреем на лбу. Его несли на троне четверо рабов, а пятый держал у него над головой опахало из перьев. Рабы поставили трон на землю и отошли в сторону, а фараон, ни на кого не глядя, строго спросил:

— О чем вы говорили?

Они говорили между собой по-болгарски, на языке, которого никто не понимал. Мария язвительно ответила:

— Фараон ведь всеведущ!

Он сделал вид, что не расслышал ее, и взмахнул рукой.

— Слово фараона — закон! Брат твой в моей власти. Разве ты не хочешь спасти его, спастись самой и помочь мне в моем Великом благодеянии?

— Я же сказала — нет! — почти прокричала Мария. — И освободите моего брата! Он не имеет ничего общего с этим.

Эхнатон продолжил безучастным голосом:

— Я спрашиваю тебя еще раз. Если ты и сейчас откажешь мне, я прикажу бросить его в яму. Похоже, ты еще не видела, что его там ждет.

Стражи подвели ее к краю колодца, и она посмотрела вниз. По спине у нее поползли холодные мурашки. На глубине трех-четырех метров под ней извивались, сплетенные в чудовищный узел, с десяток змей, покрытых блестящей чешуей, похожей на отполированную медь. Это были тайпаны, каждый длиной более трех метров. Тайпан — третья по величине ядовитая змея после королевской наи в Индии и черной мамбы в Африке.

Мария почувствовала, как в жилах у нее закипает кровь. Сорвиголова, которая плавала наперегонки с акулами и устраивала автомобильные гонки на шоссе, вновь проснулась в ней. Она рванулась к стоявшему ближе всего к ней стражу, вырвала у него из рук копье и метнула его в фараона. В колледже она была чемпионкой по метанию копья. Однако телохранители фараона оказались проворнее. Четыре бронзовых щита покрыли их повелителя, и с громким звоном копье отскочило в сторону.

Оставаясь по-прежнему равнодушным ко всему происходящему, Эхнатон глухо проговорил:

— Нефертити, смири свой гнев! Повторяю — хочешь ли ты помочь Эхнатону избавить все живущее от мучений и страданий?

— Нет! — прокричала Мария, пытаясь вырваться из рук стражников. — Нет и нет!

— Тогда смотри!

Палач немного ослабил веревку. Тело Крума спустилось на метр вниз. Змеи зашевелились, подняли головы, их тонкие шеи закачались из стороны в сторону, глаза засверкали зло и угрожающе. Язычки их заметались, словно жгутики пламени. Марии почудилось, что она видит стекающие из змеиных пастей капли яда.

— Ты согласна, Нефертити? — глухо спросил Эхнатон.

Она молчала, скованная ужасом. Лоб ее покрылся холодным потом.

Тогда Крум крикнул ей по-болгарски:

— Чего ты раздумываешь? Не видишь, что это сумасшедший? Потом решим, как надеть на него смирительную рубашку.

Эхнатон повысил голос. Иностранный язык, которого он не понимал, раздражал его.

— Отвечай, Нефертити!

Она тяжело перевела дух:

— Хорошо! Но знайте, что это насилие! И я не обещаю, что не постараюсь вырваться на свободу!

В глазах его мелькнула насмешка.

— Попробуй! Отсюда есть только один выход, который никем не охраняется. Потому что никто еще не вышел через него живым.

Он сделал знак рукой, и палач подтянул на веревке свою жертву, воины подхватили Крума и повели его куда-то.

— Где тебя держат? — успела только спросить его Мария.

— В нижнем этаже.

— А Бурамару?

— Не знаю.

Носильщики подняли фараона и внесли его в темный проход в стене. Попугай подлетел и сел на плечо Марии.

— Милый попугайчик!

Тронутая этим единственным проявлением доброго отношения к ней в стане врагов, Мария погладила его.

— Милый попугайчик! Милый попугайчик!

Четыре черных раба поставили перед ней другой позолоченный трон. Она изумленно посмотрела на них. Эхенуфер с поклоном обратился к ней:

— Нефертити, воссядь на трон! Божественный фараон ожидает тебя для важного разговора.

— Перестаньте называть меня Нефертити!

Но, увидев решительное выражение его глаз, она уступила и села на трон. Рабы понесли ее по темному коридору, пригибаясь, прошли через каменные ворота и опустили ее в храме рядом с ожидающим ее фараоном. Он бросил на рабов быстрый взгляд, и те удалились. Мария осталась наедине с фараоном среди скопища каменных богов.

— Нефертити! — начал он. — То, что я прочту тебе сейчас, очень важно. Выслушай меня внимательно!

Она гневно выпрямилась:

— Договоримся сразу! Никакая я не Нефертити, а Мария Димова! Для вас же — мисс Димова!

Он, казалось, не почувствовал ее язвительности, защищенный броней своего высокомерия, упоенный сознанием собственного величия.

— Посмотри на обратную сторону пьедестала, с которого на тебя смотрит царица Нефертити! Там высечены другие иероглифы, уже не торжественные, другие слова — слова отчаяния, вопли перед гибелью. Ты должна услышать их!

Он вновь прикрыл глаза, наизусть читая высеченный на камне текст:

— «Сердце мое, сердце моей матери, мое пребывание на земле! Не восставай против меня, защити меня перед лицом Осириса! Этими словами, записанными на драгоценном скарабее, которого жрецы кладут в мумию вместо сердца, чтобы свидетельствовать перед Владыкой загробного мира, все взвешивающим на весах добра и зла, я обращаюсь к тем, кто не будет существовать после меня. Обращаюсь я, Ахмес, пятый фараон из колена божественной Нефертити, потому что не знаю, найдется ли кто-нибудь, чтобы забальзамировать мое тело после смерти и подготовить тройственную мою сущность „Рен-Ка-Ба“ к путешествию в страну мертвых, к обитающим на западе. Рен — это имя человека. Кто помянет меня в своих молитвах, когда все жрецы уйдут на запад? Ка — это двойник человека, который ведет его в загробный мир. Кто напишет заклинания для Ка, чтобы предохранить меня от жестоких испытаний в стране мертвых? Ба — это душа. Где будет скитаться она, оставшись без имени и без двойника?

Бог Ра, правый глаз которого — солнце, а левый — луна, создал людей из своих слез. Не потому ли он и обрек их на слезы и страдания?»

К ногам Марии подбежала колючая ящерица. Молох — самое страшное по внешнему виду из всех пресмыкающихся, усеянное бесчисленными шипами, крючками и рогами, но в то же время и самое безвредное. Молох интересен не только своими колючками. На шипах его конденсируется влага из воздуха. И он поглощает эту росу прямо своей кожей — одно из многочисленных чудес жизни. Легенда аборигенов рассказывает, что когда-то ящерица молох, еще не имевшая шипов, дружила с попугаем. Но молох нечаянно ударил своим бумерангом попугая. Рассердившись, тот протащил приятеля через заросли колючего кустарника, пока вся его кожа не покрылась шипами.

Эхнатон подождал, пока не скрылась уродливая тварь, и затем продолжил:

— «В году сто семьдесят седьмом со времени прибытия Нефертити на Красную южную землю, на восьмой день четвертого месяца периода шему, на небосводе появилась звезда с хвостом, которую можно было видеть даже среди белого дня. Жрецы-звездочеты предрекли бедствие. Увы, никто не мог даже представить себе всей его огромности. Многие даже не поверили жрецам, настолько привыкли люди к изобилию плодов богатой земли, с ее бесчисленными реками и озерами, бескрайними лесами и полями. Все считали, что благоденствию не будет конца. Умножилось число землевладельцев, все больше становилось рабов. Человеческий род распространился по всей Красной земле, по берегам полноводных рек и ровным полям.

Когда рабы вытащили на берег небесную ладью и жрецы набальзамировали как богоравных два оказавшихся в ней трупа, из ладьи извлекли и сосуд с незнакомыми семенами. И сказал жрец Кенамон (Да будет проклято в веках его имя!):

— Осирис, который научил людей земледелию и который приказал Нилу разливать свою благодать, посылает нам свои небесные семена. Засей их, чтобы твоя земля дала тройной урожай, чтобы умножился твой народ, чтобы возросла мощь твоего царства!

И я — о, почему не оглохли мои уши! — послушал его. И запрягши в золотую соху двух крепких рабов вместо божественного Аписа, я засеял землю этими семенами. С нетерпением ждал я, что родит земля. Каждый день на восходе Атона фараон, жрецы и народ — все мы собирались возле засеянного поля, ожидая, когда же покажется первый росток.

Но семена не взошли. Они так и сгнили в почве. Однако вокруг все травы и посевы посерели, листья и ветви побелели, как белеет от времени папирус...»

Мария не смогла сдержать возгласа удивления.

— Белая гибель! Ахлорофиллоз!

Торжествующим, звучным голосом Эхнатон продолжил:

— «И стало ясно всем — знати, простолюдинам и рабам, что не Осирис послал нам эти зерна, а Сет, ненавистный братоубийца. Что Кенамон был жрецом не добра, а зла. И тогда поднялись толпы и побили камнями своего первого жреца, а труп его бросили в реку на съедение крокодилам».

Потрясенная девушка уже не слушала его ровного повествования.

— Значит, это началось еще в те времена? — прошептала она, словно в забытьи. — Три тысячи лет назад! Где же прятался этот ненавистный вирус?

Эхнатон продолжал, не останавливаясь:

— «Наверное, нас наказывал Атон за то, что мы отказались от него, за то, что вернулись к многобожию. Но Атон милосерден. Значит, мстили нам старые боги, мстил нам Сет за то, что мы почитали его брата. Проклятье Сета распространилось по всей Красной стране как ядовитый туман, как чудовищное наводнение. Гибли травы, цветы. Гибли едва заметные мхи и лесные гиганты, высотой в сто человеческих ростов. Словно невидимый огонь пожирал страну. Но если после пожара сохранившиеся в трещинах земли семена прорастают, оголенные ветви деревьев покрываются листвой, то сейчас в тех местах, где прошел мор, не прорастало ничего. Там, где вчера еще зеленели поля и леса, текли реки, бродили стада животных, сегодня простиралась пустыня. Остались только голые скалы, которые разрушаются и засыпают своим песком поля, только пересохшие русла рек, в которых белеют кости рыб и крокодилов. Ни змеи, ни ящерицы, ни птицы, ни бабочки... Изголодавшиеся животные бежали к морю. И там умирали на берегу. Люди, обезумев от голода, убивали друг друга из-за зернышка пшеницы. Рабы восстали, разрушили дворцы своих господ, предавая смерти мужчин, женщин и детей. Господа запирались в палатах и храмах и сжигали себя вместе со своими семьями. Никто не признавал ни власти, ни закона, ни бога. Брат забыл брата, сын — отца. Толпы черни, убив своих господ, сражались друг с другом. Те немногие, кому удалось добраться до моря, пытались уплыть на ладьях и плотах. Но Сет не прощал. Буря, какой свет не помнит, бушевала семь дней. Никому не удалось спастись. Мир погибал. Сет торжествовал.

И тогда я, Ахмес Последний, последний фараон Красной южной земли, приказал...»

Голос Эхнатона внезапно оборвался.

— Это все! — прошептал он. — Каменщик не успел записать то, что приказал фараон Ахмес, летописец самого страшного бедствия, обрушившегося на землю.

Мария облизала пересохшие губы.

— Это действительно все?

— Так говорит холодный камень! — произнес Эхнатон. — Я перерыл подземелья, самые укромные тайники моих прадедов. И нашел урну с небесными семенами. Они похожи на зерна кукурузы. И я посадил их в землю посреди плодородной поляны...

— И что же?

— Они не проросли. Но на седьмой день росшие вокруг травы побелели...

Он замолк. Замкнулся в своем величественном молчании.

Мария сидела, до боли стиснув подлокотники трона, пораженная тем, что только что услышала. Что означала эта «небесная ладья»? Может, речь шла о космической ракете, прилетевшей из незнакомых миров? Или же о каком-нибудь другом корабле, напоминающем формой ладью Осириса, на которой он плавает по Небесному Нилу? Или о пришельцах из Южной Америки, которые привезли с собой зараженные зерна кукурузы? Наивные хроникеры древних событий в своем невежестве часто соединяют явления, которые не имеют между собой никакой связи. Может быть, и Ахмес Последний так же связал появление хвостатой звезды с небесным кораблем и Белой гибелью? А если не из космоса, то откуда же пришло бедствие? С какого-нибудь соседнего острова, из Полинезии, с Анд? А может быть, разумные существа с другой планеты достигли нашей земли, но уже мертвыми? И они везли семена своих культур в подарок, чтобы помочь нам, создать у нас благоденствие? И не подозревали, что в них, возможно, скрывался какой-то безобидный для них вирус, который у нас нашел благоприятные условия, и...

Все это было так удивительно, так неправдоподобно и, в то же время, чудовищно убедительно. И вместе с тем, это позволяло дать объяснение множеству проблем: и гибели египетской цивилизации в этом районе, которая не смогла возродиться на обезлюдевшем континенте; распространению пустынь, занявших большую часть его и превративших его в континент-пустыню; исчезновению многих видов древних животных... Но как же сумел сохраниться до наших дней этот ужасный вирус? Может быть, как и сказал Эхнатон, в урне с семенами? Или же он таился в каком-нибудь диком растении в виде невинной мозаики, как ждали своего часа колорадский жук, кролики и чумные бациллы?..

Эхнатон резко прервал ее размышления:

— Нефертити, сейчас ты знаешь все! Ты обещала помочь мне в осуществлении моей Великой цели. Мы с тобой связаны во имя Великого милосердия. Связаны перед лицом богов. Так скрепим же наш союз! Стань царицей моего царства! Последней царицей Красной южной земли! Эхнатон Последний и Нефертити Последняя!

Мария метнула на него такой обидный, полный гордости и ненависти взгляд, что он, наконец, потерял самообладание.

— Теперь я вижу! — прохрипел фараон, задыхаясь от злобы. — Тебе противен черный фараон! Но почему? Кто ты такая? У тебя только и всего, что белая кожа. А я всемогущ. Я — сын Атона. Я — бог. Даже могущественнее бога. Я — Осирис и Сет в одном лице. Я — Атон, бог любви...

Неожиданно он сполз с трона и разрыдался у нее в ногах:

— Нефертити, я страдаю! Нефертити, страдаешь и ты! Страдает и твой брат. И Эхенуфер. Помоги мне положить конец страданиям!

Она невольно отпрянула.

— Так вот как вы избавляетесь от страданий — силой заставляя меня разводить вредных насекомых, угрожая бросить моего брата змеям, держа связанным Бурамару?

— Но как же мне это сделать, Нефертити? — злым шепотом проговорил фараон.

Мария на мгновение заколебалась. Она никогда об этом всерьез не думала. Может, у нее просто не было до сих пор на это времени. Она всегда была в движении, не напрасно мать ласково называла «девчонкой по ошибке». Поэтому она неуверенно начала говорить первое, что ей пришло в голову, стараясь не вызывать новых вспышек его злобы:

—Я верю в добро. Верю в миссию человека. Мне кажется, он не напрасно существует на земле. Но человек — не конечная цель. Он всего лишь промежуточное звено на пути к какому-то более высшему существу, которое станет его наследником. И я верю, что это высшее существо уничтожит страдания. Сейчас это, возможно, звучит наивно, но я верю в это. Любая вера наивна. Принцип живой природы, в том ее виде как она создана, — жесток, просто порочен — принцип уничтожения друг друга в борьбе за существование. Человек создан для того, чтобы исправить своего создателя — природу, изменить ее сущность. Человек ищет новый принцип, который позволил бы живым существам получать энергию, не поедая других живых существ...

Внезапно она замолкла. Ей подумалось, что сказал бы сейчас Крум, если бы мог услышать ее. Вместо того чтобы бешено нестись по шоссе, вместо того чтобы с ковбоями наравне объезжать жеребцов на родео, Сорвиголова философствует, Сорвиголова решает проблемы смысла бытия.

— Это невозможно, Нефертити!

— Но это уже существует и в нашем мире! — живо возразила она. — Тридакна может жить только за счет питания, которое поставляют ей водоросли, живущие в ней. И зеленая гидра тоже. Когда ей не удается схватить добычу, она питается за счет своих квартирантов. Симбиоз между животными и водорослями — массовое явление, хотя лишь совсем недавно оно было обнаружено у морских губок, кораллов, медуз, актиний, червей...

Эхнатон вздохнул.

— Я все это знаю, Нефертити! Человек призван исправить ошибки своего создателя. Но не так, как ты говоришь. Совсем наоборот. Не логичнее ли вместо того, чтобы устранять многочисленные причины страданий, уничтожить самого страждущего? Покуда существует жизнь, будут существовать боль и страдания. Чтобы окончательно искоренить всякое зло, проще всего уничтожить саму жизнь. Сжечь предварительно саванну, чтобы уберечь себя от будущего пожара.

Мария невольно отшатнулась от него, закусив губы.

— Вы и в самом деле сумасшедший!

— Ха-ха-ха! — надменно засмеялся Эхнатон, не отвечая ей.

— Вы — чудовище!

Он горделиво выпятил грудь.

— Нет! Я — бог! Я могущественнее бога. Потому что бог не смог истребить человеческий род. А я истреблю его вместе со всей жизнью, сотру эту плесень, покрывающую землю. Я Осирис и Сет одновременно, я — добро и зло. Всю жизнь во мне боролись Осирис и Сет. Но в конце концов я убедился, что прав Сет. Осирис наивен, это всего лишь мечта, во имя которой вершится зло. Все напряженно работают, изнемогают от труда ради того, чтобы вырастить больше зерна, чтобы прокормить все больше и больше людей — чтобы было все больше и больше страждущих. Врачи борются с болезнями и побеждают их — чтобы осталось жить все больше и больше страждущих...

Он выпрямился.

— Нет! Они не заслуживают того, чтобы жить: ни белые, ни черные. Ненавижу их, всех ненавижу!

— Замолчите! — прокричала Мария. — Это ужасно!

Он вздрогнул. Затем опустился на трон, скорее рухнул на него. Он стал тереть лоб, словно стараясь освободиться от каких-то невидимых тисков, которые сжимали его.

— Нет! — почти плача, проговорил он. — Я не ненавижу их! Я люблю их! Длинноносый считается благодетелем только за то, что он дал человечеству знания. Но он не благодетель. От знаний люди не стали счастливее. Я избавлю их от всех страданий. Из любви к ним я их уничтожу...

Мария почувствовала, что вся дрожит. Она была не из трусливых. Но то, что происходило сейчас, было невыносимо, было выше ее понимания. Душа ее заледенела, соприкоснувшись с больным сознанием этого черного фараона. Ей хотелось сказать ему, что он сошел с ума, хотелось громко закричать, вскочить и бежать куда глаза глядят. Потому что она чувствовала, что, продолжая слушать этот безумный бред, она сама потеряет рассудок. И начнет выть, как зверь...

Но из горла ее не вырывалось ни звука.

Опьяненный своим всесилием, ничего не слыша кроме своих слов, Эхнатон приближал к ней свое лицо, словно тайпан, готовящийся нанести смертельный удар, и говорил все громче:

— И ты мне поможешь, Нефертити! Вдвоем с тобой мы станем величайшими благодетелями человечества!

— Нет! — закричала она. — Это сатанинское дело!

— Ты обещала, Нефертити! Залог твоего слова — твой брат. У моих змей скопилось достаточно яда. Тем более, что и без твоей помощи судьба уже начала свое дело. Помоги мне скорее покончить со всем, чтобы агония была короче! А когда мы убедимся, что Великое дело свершилось, тогда я взорву подземелья дворца...

— Неужели у вас есть и порох? — воскликнула она в замешательстве.

— Мы называем его «магическим порошком фараонов». Могучими были владыки Древнего Египта, Черной земли Кемет. У них были проницательный ум и нечеловеческая телесная сила. Они обладали знаниями во всех видах магии. Когда полчища критских царей вторглись в Благословенную землю, фараон приказал заполнить магическим порошком, доставленным на бесчисленном множестве кораблей, бездонную пещеру на перешейке, который отделял Великое Западное море от Внутреннего моря, и воспламенить его. Страшный взрыв потряс землю. Воды Великого западного моря хлынули во Внутреннее море и затопили царство критян.

Мария в удивлении молчала. В каждой легенде есть зерно истины. Но не было ли это бредом величия, лихорадившим его больной мозг? Не шла ли речь об оседании Гибралтарского пролива, о гибели критской цивилизации, когда воды Атлантического океана хлынули в Средиземное море, уровень которого до этого был на сто метров ниже уровня океана? Не таким ли образом возникли легенды о всемирном потопе и гибели Атлантиды?

— Я знаю все, — продолжал Эхнатон. — Потому что фараон есть живой бог. Ваш древний властелин Александр когда-то осадил в Индии город. И тогда из стен города вырвались молнии, которые разметали его войско. Другой полководец — Ганнибал, одержал победу над римлянами, после того как потряс землю подобно землетрясению. От иерихонских труб иудеев рушились крепости. А все это делал магический порошок фараонов. И когда придет время, этот храм, все эти статуи, склады и сокровищницы вместе с нами взлетят в воздух.

Мария лихорадочно думала. Вернее, даже не думала. В ее сознании, словно в кошмаре, проносился вихрь идей и решений, одно другого бесполезнее и неосуществимее. Она знала только одно. Этот человек, который привел в движение стихию уничтожения, должен быть обезврежен, и, как сказал Крум, на него должна быть надета смирительная рубашка.

Эх, почему она не обладает силой брата! Здесь нужно было как раз это — сочетание дерзости Сорвиголовы и силы тихого Крума Димова.

И она решилась.

— Я вам не верю! — дерзко сказала она. — Не верю ни единому слову из того, что вы мне наговорили. Все это ваши выдумки: и о семенах, и о порохе. У вас нет ни семян, ни пороха.

Тело его напряглось в едва сдерживаемой злобе.

— Фараон лжет? — почти прокричал он. — Да слышишь ли ты, что говоришь, несчастная?

И он вскочил, забыв о своем царственном величии.

— Пойдем со мной!

Она пошла за ним следом, едва поспевая за ним.

Они прошли через несколько темных залов, спустились по узкой лестнице и пошли по коридору, который оканчивался каменной вертикальной плитой.

Мария тревожно оглянулась. За ними никто не шел. Они были одни.

Эхнатон привел в движение какой-то механизм в стене, и каменная плита отошла в сторону. Перед ними открылось просторное помещение, выдолбленное в скале и заполненное странной серой массой. Может быть, действительно, это был порох.

У девушки не было времени проверять, что это такое, да сейчас ее это и не интересовало. В то самое мгновение, когда фараон обернулся, гордо приосанившись, чтобы показать ей свое могущество, она резко толкнула его в порох, вложив в этот толчок всю свою энергию и силу. Затем отскочила назад и нажала на кнопку механизма. Плита закрыла вход в кладовую.

Сумасшедший был внутри! Сумасшедший был обезврежен!

Сейчас ей оставалось одно — найти в этом лабиринте камеру брата, освободить его, отыскать и Бурамару. А потом...

В это мгновение несколько черных теней, которые до этого скрывались в нишах стен, бросились на нее.

Всего лишь трое осталось в живых

после того, как скала раскололась, выплеснув наружу воды подземного города Ахетатона— Том Риджер, Джонни Кенгуру и Гурмалулу. Грязные, израненные, покрытые засохшей кровью, все в синяках, они шли друг за другом, подгоняемые чернокожими стражами, взявшими их в плен.

В храме Эхенуфер снял у них с глаз повязки и развязал им руки. Он не обыскал их. Забыл об этом или же вообще не знал, что белые носят в карманах оружие, которое убивает издалека.

Том невольно усмехнулся, ощутив бедром спрятанный в кармане пистолет. Сейчас он возлагал на него все свои надежды.

Гурмалулу боязливо озирался в полумраке храма. Куда он попал? Что это за пещера? А это что такое, уж не чуринги ли?

Внезапно он отпрянул назад и в ужасе прохрипел:

— Ир-мунен!

Вытаращив глаза, он в страхе смотрел на статуи египетских богов, дрожащей рукой указывая на Анубиса, бога загробного царства с головой шакала.

— Ир-мунен! Чудовище — собака с ногами человека! Потом он резко повернулся в другую сторону:

— Билау! Человек с лапами ястреба!

На этот раз он указывал на стоявшее в нише изображение человеческой души, которая древним египтянам представлялась в виде птицы с человеческой головой.

— И эму без перьев!

На стенах были барельефы каких-то двуногих ящериц, порожденных, может быть, воображением художника, а может, виденных им, когда египтяне впервые сошли на австралийскую землю.

Во мраке светились зеленые глаза, которые то исчезали, то вспыхивали снова. Гурмалулу задохнулся от страха.

— Ир-мунен! Они шевелятся!

Том оборвал его:

— Мозги у тебя шевелятся! Не видишь разве, что статуи сделаны из камня? Я видел как-то фильм. Про Клеопатру. Такими были египетские боги. А огоньки — это глаза кошек.

Черная кошка потерлась о ноги Гурмалулу, и он едва не потерял сознание от охватившего его ужаса.

Чернокожие воины не дали им долго удивляться. Копьями они грубо подтолкнули их к пустому трону фараона.

Кенатон, усевшийся на голову Осириса, прокричал из темноты:

— Падите ниц перед божественным фараном! Никто не имеет права стоять в присутствии фараона. Самые знатные целуют пыль, по которой ступал фараон.

Джонни протянул руку вперед:

— Смотри-ка, смотри! Какая красавица!

Том также увидел статую Нефертити. Пораженный ее красотой и мастерством древнего скульптора, он замер на месте. Опытный знаток рынка, он машинально прикинул в уме, сколько миллионов стоила бы эта находка. Только бы ему удалось вывезти ее за пределы страны и продать кому-нибудь из тех коллекционеров, которые, не колеблясь, расстанутся с парой миллионов ради античной вещи. Миллионы! Но как ее вывезти незаметно?

В этот момент Гурмалулу увидел и опаловую змею на стене.

— Радужная Змея! — простонал он и бросился на пол лицом вниз. — Никто не имеет права смотреть на Радужную Змею! Кто ее увидит, умрет!

Тут и Том Риджер заметил ее. Глаза у него еще больше заблестели от жадности. Статую перевезти трудно, еще труднее ее продать незаметно. Но это! Том разбирался в опалах. Он сразу же оценил, что эти камни стоят также миллионы. Наверное, нигде в мире нет более прекрасных опалов. Притом опалы легко перевозить, и сбыть их можно с меньшим риском. Он мог бы, не скрываясь, продавать их, заявив, что сам добыл их в своей шахте. А именно этого и хотелось Тому, именно об этом он и мечтал — зарабатывать честным и законным путем.

Гурмалулу продолжал стонать на полу:

— Говорил я, что не надо было ходить в горы Радужной Змеи! Отсюда никто не возвращается!

— А ну, заткнись! — оборвал его Том. — Если бы ты не пошел со мной, то давно бы уже умер от колдовства Джубунджавы.

— Лучше мне было умереть, чем попасть сюда!

Но тут чей-то глубокий голос, который доносился, словно из воронки, прервал их ссору:

— Несчастные, что ищете вы в моей земле?

— А ты кто такой, что считаешь эту землю своей? — возразил Том.

— Я — фараон Эхнатон. Последний потомок колена царицы Нефертити, которая три тысячелетия назад заселила Красную южную землю.

Том умел разбираться в людях. И этого он сразу же распознал. Сумасшедший, опасный маньяк! Если бы дело происходило в Алисе и он услышал бы этот голос и эти бредовые слова, он тотчас бы отправил этого человека в психиатрическую лечебницу. Да и его слуг тоже. В их глазах он заметил нечто особенное, какой-то лихорадочный блеск. Где он еще видел такой блеск? Не в Перте ли, когда он, тогда еще молодой полицейский, обнаружил притон курильщиков опиума? Такие же пристальные и в то же время рассеянные глаза, которые не видят тебя, будто всматриваются во что-то далекое...

Он принял решение быстро. Хорошо, давайте поиграем в фараонов!

— А почему ты взял нас в плен, фараон? — спросил он, стараясь говорить почтительно.

— Падите ниц перед божественным фараоном! — прокричал снова попугай.

Голос ответил:

— Здесь один только я имею право задавать вопросы. Я спрашиваю, а вы должны отвечать. Повторяю, что вам нужно в моей стране?

— Опалы! — ответил Джонни Кенгуру. — Ради чего же еще, кроме богатства, можно потащиться в такую проклятую глушь?

Скрытый в соседнем зале фараон спросил снова:

— И ты, красноволосый, пришел сюда за опалами?

— Конечно! — ответил Том. — За чем же еще?

— А не ради белых растений?

— Ерунда! — скривился Джо. — Да пропади они пропадом!

Эхнатон спросил и распростершегося на полу чернокожего:

— А ты? Ты тоже пришел сюда за опалами?

Но, скованный ужасом, несчастный не мог ничего ответить. Он только еще сильнее задрожал.

— Ничтожества! — процедил сквозь зубы Эхнатон. — Голодать, умирать от жажды, убивать друг друга ради каких-то блестящих камешков! Словно птицы-шалашники, которые тащут в свои гнезда всякий хлам. Но вы не знаете, даже не подозреваете, что совсем скоро вам придется корчиться от голода, что вы начнете есть высохшую траву вместе с землей, как овцы во время засухи...

При этом зловещем предсказании фараона даже Том и Джонни замолчали, чувствуя, как какая-то противная спазма перехватила им горло.

Тон голоса неожиданно изменился. Он стал вдруг кротким и даже любезным.

— Вам нужны опалы? Хорошо! Я дам вам их!

Пленники невольно разинули от удивления рты и уставились на пустой трон, в котором где-то была спрятана труба, из которой доносился голос фараона.

— Я завалю вас опалами! Потому что я Эхнатон. Видите, как я люблю вас. Я отпущу вас. Я одарю вас богатствами — каждый возьмет столько, сколько он сможет унести. Идите же в мою сокровищницу! Берите опалы! Никто вас не остановит! Ха-ха-ха! Ничтожества!

Голос внезапно умолк. Стражи копьями подтолкнули их вперед. Ошеломленный, не верящий, что он свободен, Гурмалулу поднялся, шатаясь, обессиленный пережитыми волнениями. Их отвели в сокровищницу, где еще недавно сумасшедший фараон пытался добиться согласия упрямой Марии. Дверь, как и раньше, отворилась сама собой.

Они оцепенели у входа. Если бы они не видели всего этого своими глазами, они никогда бы не поверили, что может существовать такое богатство, собранное в одном месте, такие огромные опалы. Перед ними словно раскрылся волшебный жар, который мерцал черными огоньками, обжигал ледяным пламенем, слепил, сводил с ума.

Том невольно подумал: понятное дело, если бы и он, как этот фараон, постоянно имел перед глазами такие сказочные богатства, он тоже бы сошел с ума. Он едва сдерживался, чтобы не запрыгать от радости, не броситься в искрящуюся гору камней и зарыться в ней.

У него за спиной попугай Кенатон вдруг прокричал:

— Слава милостивому фараону, благодетелю!

Неожиданно Джонни Кенгуру, испустив дикий вой, бросился вперед и начал набивать опалами карманы. Том опустился рядом с ним на колени и схватил горсть опалов, как орел хватает когтями зайца, чтобы уже не выпустить его никогда.

Джонни поколебался, потом одним рывком стащил с себя рубаху, чтобы завязать рукава и превратить ее таким образом в мешок. В это мгновение из-за пазухи у него выпал и покатился по земле другой опал, поменьше, почти незаметный по сравнению с роскошным блеском остальных опалов.

Том Риджер заметил его.

— Опал Билла! — воскликнул он. — Так, значит, это ты... Не оборачиваясь, Джонни Кенгуру прохрипел:

— Ну и что? Да, я убил его! Потому что опалы — мои! Я их нашел. А он хотел ограбить меня. Мадонна мне свидетельница! Все вы хотите меня ограбить. Если бы не Билл Скиталец, который напоил меня в кабаке, сейчас бы я один их добывал...

— Тогда иди туда! Зачем же ты хватаешь эти опалы?

Джованни усмехнулся.

— Мадонна смилостивилась над несчастным. Она привела меня сюда, чтобы вознаградить меня.

Опьяненный неожиданно улыбнувшимся ему счастьем, он продолжал наполнять опалами приспособленную под мешок рубаху. Взгляд его стал более осмысленным, разумным, оценивающим. Он не хватал уже все без разбора. Отбирал только самые крупные и блестящие камни и, набивая ими рубаху, время от времени пробовал, не порвется ли она под тяжестью опалов. Но она была сшита из прочной ткани, предназначенной специально для золотоискателей, которые меняют рубахи раз в год.

Том Риджер махнул рукой. Впрочем, какое ему дело до того, что Джованни убил Скитальца и что Крум разгадал, кто убийца. Сейчас у них обоих было столько опалов, что и на грузовике все не вывезти. Стоит ли рвать дружбу из-за какого-то там Билла?

Гурмалулу безучастно стоял в стороне. Он не понимал этой страсти белых людей к блестящим камням. В его племени даже дети не обращали на них внимания. Если для игры, для украшения — так есть столько более красивых вещей: перья попугаев, шкурки змей, пестрые жуки. И это даже не мясо, чтобы можно было наесться, не виски... Но стоило ему подумать об этой обжигающей пахучей жидкости, как он почувствовал, что ему снова становится плохо. Жажда вновь пробудилась в нем. Организм требовал своей дозы спирта, чтобы жить, функционировать. Мистер Том обещал ему целую хижину, полную бутылок, а что получается?

Он повернулся к Эхенуферу, который стоял за ними неподвижный, словно вросший в землю, похожий на статую из эбенового дерева.

— Гурмалулу не хочет камней! Гурмалулу хочет виски!

— Бери, что тебе дают! — презрительно ответил Эхенуфер. — И проваливай!

Услышав их разговор, Том обернулся.

— Гурмалулу! — сказал он. — А ты что стоишь?

— Зачем Гурмалулу камешки?

— Гурмалулу они, может быть, и не нужны, а мне нужны. А ну, давай набивай опалами штаны!

Когда они пришли в «Сити», он для приличия заставил дикаря одеться хотя бы в брюки из плотной хлопчатобумажной ткани. И вот, оказалось, это была счастливая идея. И от морали может быть польза!

Послушный, как автомат, Гурмалулу снял с себя брюки, завязал штанины и набил их опалами. Потом он перекинул «мешок» через плечо, как переметную суму.

Джонни оценил эту идею. Брюки были куда удобнее, чем рубаха. Кроме того, в них больше входило. Не колеблясь ни секунды, он разделся и наполнил свои брюки драгоценными камнями.

— Кончайте! — прорычал за их спиной Эхенуфер. — Уходите!

Делать было нечего. Им надо было уходить. Да и при всем желании они не смогли бы унести больше. Притом опалы весили столько, что плечи едва выдерживали. Шатаясь под тяжестью своего груза, они двинулись в ту сторону, куда указывали им стражи.

В конце подземелья блеснул дневной свет. Сердца их радостно забились. Там была свобода! И богатство!

Они вышли наружу. И невольно отпрянули назад. Они стояли на небольшой площадке не больше десяти квадратных метров, которая нависала над бездной узкого каньона.

Том почувствовал, что волосы у него встают дыбом. Что это? Выход? Или место казни?

На площадке лежали, греясь на солнце, три черные кошки. Услышав их шаги, кошки только лениво зажмурились и потянулись.

Стражи загородили вход. Эхенуфер сурово предупредил их:

— Вы свободны! Если вернетесь, будете убиты!

Том огрызнулся:

— А куда нам идти? В пропасть прыгать?

— Вон туда! — показал рукой черный египтянин.

Все трое взглянули направо. Там они увидели узкую козью тропинку, которая вилась по склону отвесной скалы, поднимаясь все выше и выше, и исчезала за поворотом каньона.

— Идите! — крикнул им Эхенуфер. — Если я услышу приказ фараона, мы вас насадим на копья!

При мысли о баснословном богатстве, под тяжестью которого сгибалось его крепкое тело, Джонни Кенгуру почувствовал, что силы его удесятерились. Ему казалось, что нет такой власти, которая могла бы отнять у него это богатство, что он может пройти не только по козьей тропе, но даже взобраться прямо наверх по отвесной стене, взвиться птицей и перелететь через каньон, через всю пустыню.

Сладостное видение снова возникло перед его глазами. Мечта вновь становилась достижимой. Огромный небоскреб снова вставал перед его внутренним взором. А над небоскребом — пламенеющие буквы: ДЖОВАННИ ГАТТО.

— Я пошел! — решительно заявил он. — Кто хочет, пусть остается!

И, горделиво выпятив грудь, он самоуверенно ступил на тропу. Том колебался. Дороги он не знал и поэтому медлил. Он предпочитал подождать и посмотреть, докуда дойдет Кенгуру. Что-то, не то предчувствие, не то житейский опыт, обретенный в многочисленных столкновениях с преступниками, подсказывало ему, что спешить не следует. Недоверие и подозрительность вызывала у него непонятная щедрость свихнувшегося фараона. Он не привык получать что-либо даром. Том никому не верил, не верил даже самому себе, так неужели же он поверит какому-то сумасшедшему чернокожему?

И лучше пропустить вперед не только Джованни. Пусть и Гурмалулу пойдет впереди. Так будет надежнее.

— Давай! — сказал он ему. — Ты пойдешь вслед за Кенгуру!

Следопыт затряс головой.

— Эта тропа ведет в пасть Радужной Змеи!

— Не болтай лишнего, а иди вперед! Не слышал, что ли, что сказал тот черный дьявол за твоей спиной? Что они убьют нас...

И Гурмалулу двинулся вперед. Но прежде, чем ступить на узкую тропу, он снял с плеча свою импровизированную переметную суму и положил ее на площадку.

— С грузом нельзя! С грузом там пройти никто не может.

Том пришел в бешенство.

— А ну, подними мешок! Перекинь его через плечо! И иди! А не то я сам тебя столкну вниз!

Несчастный облизнул пересохшие губы.

— Хоть бы виски было! Чтобы ноги не дрожали!

— Ты у меня еще поговори!—оборвал его инспектор. — Где я найду тебе здесь виски? Это тебе не Мельбурн, где даже в воскресенье, когда все кабаки закрыты, можно найти выпивку. Стоит только зайти в церковь, прослушать проповедь пастора, а после в притворе можно хлебнуть немного вина.

Дрожа, Гурмалулу шагнул вперед. Но уже через десять шагов снова остановился и начал пятиться.

— Змея! — пробормотал он. — Вон еще одна! И еще!

Том также увидел их. Одна змея выползла на тропинку, а другие свисали со скалы прямо перед его глазами. Три ехидны с черными спинами и розовыми брюшками, длиной более двух метров каждая, преградили ему дорогу, готовые к нападению. Повсюду в Австралии их можно встретить, даже у себя под кроватью. Когда они где-нибудь начинают сильно размножаться, люди бросают свои плантации и дома и уходят с насиженных мест. Обычно черные ехидны избегают людей, но при опасности обороняются яростно молниеносными выпадами.

В это мгновение он услышал ругань Джонни. Он взглянул вперед. Каменный карниз настолько сузился, что итальянец пробирался по нему, опираясь спиной о скалу. А дальше уже некуда было поставить ногу. Мешок с опалами оттягивал его левое плечо, и Джонни с трудом удерживал равновесие. Он попытался поправить мешок на плече. К несчастью, в результате этого движения центр тяжести его тела сместился. Стараясь удержаться, Джонни ухватился правой рукой за какой-то выступ скалы. Он не упал, но мешок с опалами свалился к его ногам. Некоторое время он раздумывал, спихнуть ли его в пропасть и таким образом спасти свою жизнь или же рискнуть и попытаться поднять его. И, конечно же, он попытался спасти мешок. На что ему жизнь без богатства? Неоновая надпись на небоскребе вновь вспыхнула у него перед глазами. Сделав последнее усилие, Джованни Гатто повернулся, уперся спиной в скалу, пригнулся и ухватился за мешок обеими руками. Затем, напрягшись изо всех сил, он попробовал снова вскинуть мешок на плечо.

В это мгновение от каменного карниза, на котором он стоял, откололся совсем небольшой кусочек. Левая нога Джонни соскользнула с тропинки вниз. Он повис и закачался, стоя на одной ноге.

— Бросай мешок! — крикнул ему Том, побледневший от страха.

Если бы Джонни послушал его, он смог бы ухватиться обеими руками за какой-нибудь выступ в скале. Но он не выпустил из рук мешок, а еще крепче вцепился в него. Его пальцы словно срослись с ним. И вот плавно, словно в замедленной съемке, тело его наклонилось вперед, затем вторая нога оторвалась от опоры, и он полетел вниз вместе с тяжелым мешком, вцепившись в него с какой-то невероятной, дикой жадностью.

Том не посмотрел вниз. Не имело смысла смотреть. Он только невольно отпрянул к выходу, где стояли чернокожие воины, все так же безучастно глядя перед собой с тем же пустым и равнодушным выражением. И тогда зловещая догадка пронзила его сознание, осветила его яркой вспышкой. Ведь это было просто убийством! Только в больном мозгу фараона могла родиться идея такой жестокой расправы со своими пленниками. Благодетель-убийца! Как в романе ужасов. И зловещее глумление над ненасытностью белых. Возможно, что без груза человек и смог бы пройти этим путем. Но фараон был уверен, что никто из них не откажется от своей добычи даже с риском для жизни. И он убивал людей их же собственной жадностью. Наверное, он и сейчас следил за ними через какое-нибудь потайное отверстие и злорадствовал. Может быть, так и родилась легенда о том, что никто не возвращается из гор Радужной Змеи. Не лежит ли где-нибудь на дне пропасти и Крум Димов, увлеченный туда своим легко добытым богатством?

А Мария? Что случилось с Марией? Неужели и она...

Он вздрогнул. Над его головой зачирикали похожие на воробьев птички. И вдруг они кинулись на нежащихся на солнце кошек. Том слышал об этом. Во всем мире кошки охотятся на пернатых существ. И только в Австралии есть птицы, которые нападают на кошек и вырывают у них клочья шерсти, которой выстилают свои гнезда. Услышав грозное чириканье, три сони мгновенно вскочили на ноги и панически бросились к входу в подземелье. Одна из них метнулась Тому под ноги, и тот, взбешенный безвыходным положением, в которое попал, злобно пнул ее ногой. Кошка, жалобно мяукая, полетела в пропасть. Тут же послышался голос Эхенуфера:

— Он убил священное животное! Смерть убийце!

И тотчас на них обрушился град камней. Теперь другого выхода не было. Том выхватил револьвер и открыл огонь по нападающим. Как и в других случаях, когда это было необходимо, он ни в кого не попал. Однако напугал их, и они отступили.

Решение было принято. Он будет преследовать их до тех пор, пока не найдет того, кто называет себя фараоном, и не заставит его показать ему другой выход. А кроме того, он заставит их самих нести его сокровища. Только дерзость может спасти его сейчас, только дерзость может дать ему в руки богатство. Безумная дерзость! Стоит только вспомнить Кортеса, победившего Монтесуму в Мексике, Писарро, победившего Атахуальпу в Перу, да и многие другие победы белых завоевателей.

Том крикнул через плечо:

— Гурмалулу, за мной! Не отставай!

И он ускорил шаг, потому что враги его уже бежали. А он не хотел понапрасну тратить патроны.

Неожиданно каменная плита под его ногами опустилась, и он провалился в какую-то яму. Вслед за ним полетел и Гурмалулу, после чего плита вновь вернулась на свое место.

Эхнатон

сдержал свое обещание. Когда Мария передала ему марлевые мешочки, которые были полны насекомых, он погрузил их на вертолет и полетел, чтобы выпустить насекомых за пределами мертвого пояса пустыни, который окружал большой оазис Алис-Спрингс. Вернулся он скоро и на этом же вертолете отвез ее с братом в Аделаиду. Вместе с ними прибыли туда и черные опалы, которые он им обещал, наваленные, словно уголь в ящики. Только Бурамара отказался ехать с ними. Ничего не объясняя, он остался там, в подземном Ахетатоне. Он вышел проводить их и мрачно смотрел, как вертолет поднимался над плато.

И началась их привольная жизнь. Вдвоем с Крумом они купили себе дворец в Мельбурне. Мария любила этот город. Сидней был пышнее, богаче, величественнее, но жизнь в нем была слишком динамичной, слишком американизированной. А Мельбурн — это действительно английский город. Жизнь в нем течет размеренно и спокойно. А тишина такая, какой не найти ни в каком другом городе с двухмиллионным населением. Там даже для пешеходов установлены свои правила движения. Тротуары расчерчены белыми разграничительными линиями для право— и левостороннего движения, и горе тому, кто осмелится нарушить эти правила. Их нарушение, пожалуй, единственный повод, чтобы человека обругали в Мельбурне. Они купили себе несколько ферм в Квинсленде с сотнями тысяч овец. Приобрели и новые автомобили — по « ягуару» и «мустангу» каждый, старенький «холден» был забыт, а купили они еще самолет и прекрасную яхту. А опалы вроде бы оставались непочатыми. Они часто открывали сундуки и любовались ими. Они часто приглашали к себе гостей, сами ходили в гости, объездили всю страну. Сорвиголова не знала удержу. Часами она носилась на водных лыжах по тихим заливчикам перед роскошным пляжем в Санта Килда, скользила на серфинге по страшным волнам и смеялась над отстававшими от нее акулами. Разогнавшись за скутером, она взлетала на дельтаплане в воздух, неслась, словно альбатрос над синими просторами, а потом плавно опускалась на поверхность воды и мчалась на водных лыжах к собственному пляжу их виллы в Палм-Бич. Однажды она спустилась на парашюте на снежную вершину горы Костюшко, самую высокую вершину Австралийских гор. Без парашюта она однажды прыгнула с Сиднейского моста в воду залива Порт-Джексина, с шестидесятипятиметровой высоты. Когда она вскочила на парапет моста, все движение на его шести автомобильных, четырех железнодорожных и двух пешеходных дорожках остановилось. С помощью акваланга она проникла в одну из пещер на Большом барьерном рифе, чтобы посмотреть на прятавшегося там раненого гигантского угря, которого газеты окрестили «морским змеем».

Казалось, она все позабыла: и Алису, и лагерь старателей с их кровавыми преступлениями, и подземный египетский город, и белую смерть растений, которая когда-то так взволновала ее. Или же старалась забыть все это, угнетаемая скрытой болью и страхом в сердце.

Но вот однажды в газете, на последней странице, появилось краткое сообщение: «В Квинсленде лес возле Бароновых водопадов начал сохнуть по необъяснимой причине».

На другой день появилась еще одна заметка: «Неизвестная болезнь опустошает виноградники и фруктовые сады на полуострове Эйр».

Затем целую неделю не было никаких известий. Даже Мария забыла об этом, увлекшись играми и развлечениями, не говоря уже о других людях, которые понятия не имели о болезни растений и не видели ее страшных последствий.

Лишь на десятый день в сельскохозяйственной рубрике появилась корреспонденция какого-то агронома из Перта, который описывал появившуюся в его районе болезнь, похожую на острый хлороз, нечто вроде растительной анемии, приводящей к общему ослаблению и смерти растений. А так как почвы этого района получали вполне достаточно азота в форме искусственных удобрений, а железо имеется в избытке во всех австралийских почвах, агроном выдвинул предположение, что это явление объясняется нехваткой калия, содержание которого очень низко в почвах всего Австралийского материка.

Но уже через неделю профессор Уотсон, преподаватель Марии по вирусологии, выступил с обширной публикацией в Ботаническом журнале, в которой после ряда ссылок на ограниченность времени, которым он располагал, делал вывод, что обесцвечивание растений могло быть только результатом воздействия нового неизвестного вируса или обострения по неизвестной причине уже существующей болезни. В подтверждение этой гипотезы приводились в качестве примеров многие эпидемии, возбудители которых на протяжении долгих лет остаются пассивными, а затем вдруг, под влиянием неизученных еще факторов, к которым относят даже солнечную активность, начинают распространяться со скоростью и энергией взрыва.

Общественность все еще пребывала в неведении. Люди не видели связи между какой-то болезнью растений и угрозой существованию всего человечества. Многие впервые услышали, что деревья и травы болеют. Однако все же было составлено несколько правительственных комиссий, которые должны были изучить вопрос на местах.

И вдруг бедствие разразилось подобно взрыву. Каждая из комиссий ежечасно передавала по телефону ужасающие известия. Местные газеты забили тревогу. Центральные газеты разослали во все районы своих корреспондентов. Болезнь растений оказалась столь сенсационной, что игнорировать ее стало невозможно. С последних страниц «Белая гибель» незаметно перешла на первые, хотя все еще и уступала место разводам кинозвезд, скачкам и гангстерским нападениям.

Раньше официальных властей, раньше общественного мнения биржа, подобно чувствительному барометру, первой отозвалась на признаки надвигающейся катастрофы. Акции банков, финансировавших фермеров, стали резко падать.

В эти дни Мария начала встречать в газетах имя Тома Риджера. О нем говорили как о единственном покупателе обесценивающихся акций. Естественно, сам он на бирже не появлялся. Биржа — храм самого могущественного бога, бога денег. Сделки совершали его агенты, биржевые маклеры, получавшие за свои труды крохи от огромных прибылей этого финансового воротилы. Мария вспомнила некоторые свои разговоры с ним. Он любил утверждать, что настоящий джентльмен именно так и поступает. Сейчас он на практике осуществлял свои теории. Но по всему было видно, что это был не обычный кризис, не просто колебание стрелки экономического сейсмографа. Прошла неделя, а ценные бумаги продолжали стремительно падать. Одни увлекали за собой и другие. Рухнули стабильные цены на шерсть, опору австралийской валюты. Банки прекратили предоставление займов фермерам. С треском падали акции холодильных и консервных предприятий. А печать, чьи первые страницы были сплошь посвящены подробностям биржевых потрясений, время от времени с издевкой писала о шутнике Томе, который упорно продолжал подбирать биржевые отходы.

Начались массовые банкротства. Разорившиеся банкиры бросались вниз с Сиднейского моста или же пускали себе пулю в лоб. Фермеры спешно распродавали свое имущество и землю и вкладывали средства в другие предприятия, которые не имели ничего общего с сельским хозяйством.

И тут разразилась новая катастрофа. Соединенные Штаты и Англия отказались покупать какие-либо австралийские продукты растительного происхождения. Это вызвало новые потрясения на бирже. Неоднократными девальвациями правительство попыталось поддержать курс национальной валюты. Но несмотря на все меры, несмотря; на то, что были пущены в ход все золотые запасы, а добыча золота достигла небывалых размеров, австралийский фунт обесценивался с неслыханной быстротой.

И тогда в газетах появилось сенсационное сообщение об исчезновении Тома Риджера. Он вдруг перестал скупать акции и исчез, словно сквозь землю провалился.

Если сначала панику вызвало прекращение экспорта, что нарушило платежный баланс страны, то сейчас неожиданно разразилось новое бедствие — паническое запасание продуктами. Все, у кого было хоть немного скопленных денег, бросились скупать продукты питания. Цены на них подскочили баснословно. Богачи качали строить в своих дворцах бетонные убежища и набивать их пшеницей, фасолью, рисом, кукурузой — одни делали это в надежде нажиться на спекуляциях, другие — попросту из малодушия. Магазины опустели: часть товаров была распродана, другая часть — припрятана торговцами. Кинохроника и телевидение невольно раздували панику среди населения. Ежедневно они вели передачи из опустошенных областей, показывая бескрайние степи, усеянные трупами павших от голода овец и коров; бегущих от наступающей гибели отощавших кенгуру, эму и зайцев вместе с преследующими их динго и лисицами; пожары, окончательно уничтожающие всю растительность и оставляющие после себя голую землю, покрытую пеплом; бесчисленные стада, перегоняемые ковбоями туда, где, по слухам, все еще осталась зелень; настоящие сражения между пастухами за каждую полянку, где они еще могли пасти скот; бегущие с ферм в города толпы голодных людей; беспорядочные вереницы мычащих и блеющих перед бойнями животных; караваны грузовиков, нагруженных убитыми кенгуру, дикими буйволами и ослами, которым удается добраться до холодильников лишь после ожесточенных револьверных перестрелок; аборигенов, покидающих земли своих прадедов, гонимых голодом и занимающих чужие охотничьи районы — вещь небывалая до сих пор; драки за землю, а не за женщин, как это было раньше...

Власти вынуждены были ввести карточную систему, хотя все сознавали бесполезность этой меры. Карточки служат для того, чтобы хоть в какой-то мере ограничить потребление продуктов до нового урожая. А сейчас никто не ждал никакого урожая. Черный рынок ширился подобно пожару. Журналисты сообщали ужасающие подробности о механизме, который управлял незаконными рынками. Гангстеры и бандиты позакрывали игорные и публичные дома, прекратили торговлю наркотиками и развили бурную торговлю тем, на чем сейчас можно было лучше всего заработать. Ежедневно то там, то здесь вспыхивали перестрелки между бандами, которые, как и аборигены, нарушали свои торговые зоны.

Эмиграция усилилась. Пароходные и авиакомпании заламывали неслыханные цены за билеты. И тут пришло еще одно зловещее известие. Стало известно, что все страны мира отказываются принимать австралийские самолеты и корабли. И, разумеется, австралийцев тоже. Но и эта мера, как и все прочие, коснулась только бедных. Оказалось, что к этому времени все миллионеры со своими семьями и своими миллионами успели покинуть страну.

Страна, которая до сих пор экспортировала пищевые продукты, вынуждена была теперь ввозить их. Но в условиях строгого международного карантина, и это оказалось практически невозможным. Ни один корабль не осмеливался пришвартоваться в австралийском порту. Товары перегружались на лодки, которые потом не возвращались обратно. Самолеты сбрасывали товары на парашютах, не приземляясь. Проблема обеспечения питанием десяти миллионов жителей континента оказалась неразрешимой.

Конечно же, голод ударил прежде всего по самым бедным. Вспыхнули эпидемии туберкулеза, дизентерии, тифа. На улицах стали собираться толпы голодных людей, которые рыскали в поисках хлеба. Поначалу полиция легко разгоняла их. Но с каждым днем схватки становились все более частыми. Полицейские, сами не богаче демонстрантов, переходили на их сторону. Все чаще озверевшие от голода шайки убивали охранников на государственных складах и разворовывали продукты.

Крум, вспомнив о своей бывшей профессии, стал шефом полиции в Мельбурне. Целыми сутками он не возвращался домой, пытаясь справиться с бандитизмом, который становился все более дерзким. Он получил сведения, что во главе гангстерского треста, в который объединились преступники, встал прогоревший на биржевых спекуляциях Том Риджер. Крум Димов поклялся поймать этого негодяя, чтобы свершилось правосудие, пусть даже запоздалое и бесполезное.

Богачи попрятались. Они заперлись в своих противоатомных убежищах, среди гор провизии, испуганные взбунтовавшимися толпами, которые бесчинствовали на улицах. Казалось, вернулись времена троглодитов. Никто больше ни с кем не общался. Поначалу люди еще переговаривались по телефону, но когда в результате пожаров и взрывов провода были повреждены, когда прекратилась и подача электрического тока, питавшего радиостанции, они оказались совсем оторванными от мира. Казалось просто невероятным, что существовало еще какое-то подобие власти, по крайней мере ее видимость, что еще работали радио и телевидение. Но в конце концов и они прекратили свою деятельность. Никто не знал, что там произошло — толпы ли их разрушили в голодном своем бешенстве или же служащие сами покинули их.

Однажды перед Марией появился Том Риджер, словно вырос из-под земли. Как ему удалось проникнуть в ее убежище?

— Мисс Мария! — сказал он. — Я — самый могущественный человек в Австралии. Один только я могу вас спасти. Моя подводная лодка ждет недалеко от берега. Мы отправимся с вами на необитаемый остров... Как Адам и Ева... Единственные люди во всем мире... Девушка направила на него пистолет.

— Вон! — закричала она. — Убирайтесь! Он зло ухмыльнулся.

— Хорошо! Не хочешь, так подыхай здесь с голоду!

Ужас снова охватил ее и двух горничных, которых она взяла с собой в убежище.

Снова потянулись безнадежные дни. В складе с провиантом неизвестно откуда появились полчища мышей. Мука кишела червями. Зерно было изъедено жучками.

Пришел Крум, совершенно седой, и рассказал последние новости. Положение было катастрофическим. Не существовало ни власти, ни порядка. На улицах, словно дикие собаки динго, буйствовали шайки обезумевших людей. Появилось и каннибальство — сначала среди аборигенов. Но и белые не отставали от них. Вот уже неделю Крум преследовал одну шайку, которая сначала занималась промыслом чернокожих, а со вчерашнего дня она перестала проводить разницу между животными, черными и белыми людьми. Вернее, даже со вчерашнего дня он только узнал об этом. А кто знает, с каких пор они и подобные им питались таким образом? Когда он попытался их обезвредить, его полицейские перешли на сторону людоедов, а сам он едва успел спастись.

Жизнь походила на бесконечный кошмар. Продукты их еще не кончались. Хватало и мышам, хватало и им. Никто уже не смотрел на сундуки с опалами. Словно это действительно были сундуки с углем.

И вот, совсем неожиданно, как раньше Том Эму, неизвестно откуда перед ней появился Эхнатон. Попугай Кенатон, сидевший у него на плече, прокричал ей прямо в ухо:

— Падите ниц перед божественным фараоном!

— Нефертити! — изрек Эхнатон торжествующим голосом. — Я добился своей пели. Белая гибель перебросилась в Новую Гвинею. Добралась она уже до Индонезии и Новой Зеландии. А оттуда совсем недалеко до Азии, Европы и Америки. Через месяц эпидемия охватит весь мир.

Он шагнул к ней с протянутыми руками.

— Пойдем со мной, Нефертити! Мы будем одни во всем мире! Как Адам и Ева!

Вот и этот тоже — Адам и Ева!

Она отступила назад.

— Не прикасайтесь ко мне!

А он наступал на нее со злорадной, победоносной ухмылкой.

— Чудовище! — прокричала Мария.

И проснулась в холодном поту.

У ее кровати действительно стоял Эхнатон.

— Нефертити! — произнес он. — Ты должна спешить! Слишком много чужих людей появилось возле моих владений. Мы должны опередить их.

Полусонная, она оглядела комнату. И вспомнила все: как захлопнулась каменная дверь за фараоном в пороховом погребе, как чернокожие схватили ее и, не связав, принесли в эту комнату, где ей предложили пищу и медовый напиток... И потом...

Потом она заснула. Но это не был обыкновенный, здоровый сон. Никогда еще она так не спала, не видела снов таких ярких и таких навязчиво реальных.

— Чего вы хотите от меня? — сонно спросила она.

— Того, о чем мы договорились. И ты получишь за это богатство и жизнь своего брата. Насекомых, побольше насекомых...

Да, именно этого он требовал от нее. Зараженных насекомых. Вот почему весь стол был заставлен сосудами и завернутыми в марлю коробками, горшками с цветами, также обмотанными марлей.

Странный сон вновь всплыл перед ее внутренним взором, напомнив, на какое зловещее дело она дала согласие.

— Нет! — Мария попыталась встать. — Я не согласна!

— Тогда вы умрете! И ты, и твой брат!

— Лучше уж это! То, чего вы от меня требуете, — ужасное преступление!

Эхнатон долго смотрел на нее пристально, с какой-то насмешливой искоркой в глазах и с выражением превосходства, словно перед ним была обыкновенная тля. Наконец он произнес:

— В моей власти тебя заставить, сделать из тебя послушное животное, которое будет покорнее моих рабов.

— Никто не может заставить меня!

— Я могу, Нефертити! Ты забываешь, что я — фараон, бог. Я могу все. Ты не знаешь, что еще тысячи лет назад египтянам был известен опиум. Тысячелетиями египетские жрецы облегчали боль с помощью опиума, опиумом успокаивали детей, чтобы они не плакали, а при невыносимых страданиях с помощью опиума сами отправлялись в лучший мир.

— Я откажусь принимать его!

— Я уже дал его тебе. Поэтому-то сейчас ты гораздо спокойнее. Но я укрощу тебя полностью. Вместе с пищей каждый раз ты будешь получать опиум. За несколько дней ты так привыкнешь к нему, что, когда я не дам его тебе, ты будешь ползать у меня в ногах, чтобы я тебе его дал. Ты будешь готова на все... Как мои рабы...

— Нет!

Она не договорила. Мария чувствовала какую-то непонятную слабость, отсутствие воли.

Эхнатон заговорил своим ровным голосом, голосом гипнотизера:

— Тогда Белая гибель опустошила только Красную южную землю. Потому что ее остановило море. Наступил короткий период смерти, после которого с соседних островов вновь сюда переселились растения, животные и люди. Сейчас, когда есть корабли и самолеты, ничто не сможет ее остановить. Она охватит всю планету. Очистит ее от этой плесени — жизни. Придет смерть. Великий период смерти, который уже никогда не кончится. Мир без страданий...

И, не закончив, он вышел, гордо приосанившись.

Мария осталась одна. Период смерти! Где она уже слышала это?

Взгляд ее остановился на пауке, который полз неподалеку от нее. Вот он, приблизившись к севшей мухе, ловким броском накинул на нее свое лассо — одну-единственную паутинку с липкой капелькой на конце, которая приклеилась к жертве. Затем опытный охотник медленно подтянул к себе «лассо» вместе с беспомощной добычей.

Периоды смерти!

И тут она вспомнила. Об этом говорил ее профессор по палеонтологии — эпохи великих вымираний, черные полосы смерти, которые пересекали историю жизни. Первая такая полоса наступила в конце силурийского периода, когда погибли трилобиты, тогдашние властелины морей. Вторая — в пермском периоде, завершившаяся гибелью морских скорпионов, папоротниковых лесов и гигантских морских коньков. Третья — в меловом периоде, когда изменился состав лесов и прекратилось господство прежних властелинов мира — пресмыкающихся.

Не было ли и бедствие, разразившееся три тысячи лет назад, о котором рассказывали иероглифы, началом четвертого периода смерти, но уже не всемирного, благодаря тому, что континенты уже отделились друг от друга, а не были слиты воедино в общую сушу Пангею, по которой беспрепятственно могла распространиться любая болезнь растений или животных.

А как ей хотелось спать! Голова кружилась. Предметы в комнате как бы изгибались, принимая самые причудливые формы, растекались, поднимались в воздух словно волшебные ковры-самолеты. Но разум не покидал ее, не поддаваясь полностью власти наркотика. Мозг ее продолжал сопоставлять, оценивать, рассуждать.

Множеством гипотез пытались объяснить периоды смерти: обледенением, повышенной солнечной радиацией, потерей способности приспосабливаться к новым условиям, летальными мутациями. Все эти гипотезы были весьма остроумными, но все же неубедительными.

Существовало и другое предположение — о существовании какой-то страшной эпизоотии, вызывавшей массовое вымирание животных вследствие появления вирусов.

Мария закусила губу. Вирусы! А почему бы и нет? Разве не может быть вирус причиной гибели растительности в той же мере, как и причиной гибели животных? Оставшись без пищи, гигантские травоядные ящеры погибли, после чего исчезли и хищники. Почему бы и нет?

Вот и сейчас! Четвертый период смерти! Так же как исчезли трилобиты, скорпионы и пресмыкающиеся! Настает черед и человека! Вирус может переброситься и на морские водоросли, погубить жизнь в океане. Останутся только первичные, бесхлорофилловые организмы, из которых спустя сотни миллионов лет разовьется новая жизнь. Но какой она будет? Неужели на земле будут господствовать потомки сегодняшнего вируса-убийцы?

Сон одолевал ее. Из углов, из-под стола, из-под скамьи, из-за каменной статуи Тота с головой ибиса выползали полчища пресмыкающихся, которые все множились, взламывали стены своими телами и выбирались наружу, расползаясь по девственным лесам.

Мария лежала, закусив губы. Вот оно! Совсем так, как было когда-то! Где-то здесь плескались воды Мелового моря, которое отделяло Западную Австралию от Восточной. А по его берегам росли странные деревья: огромные болотные кипарисы с диаметром стволов в десять метров; беннетиты, похожие на современные пальмы: саговниковые деревья, араукарии, секвойи, гинкго, магнолии и древовидные папоротники. И все они были белыми, словно их облепили рои белых бабочек. Изголодавшиеся игуанодоны — гигантские ящеры с птичьими ногами, оканчивающимися копытами, и короткими передними конечностями, на которых большие пальцы превратились в острые клинки, бегали от дерева к дереву, безуспешно пытаясь утолить голод. На мелководье в лагунах «паслись» гадрозавры с утиными клювами. В полосе прибоя сопели огромные бронтозавры и диплодоки. Но и они начали голодать, потому что исчезали морские водоросли. В воздухе стремительно проносились птерозавры — маленькие, величиной с воробьев, и огромные, с восьмиметровыми крыльями летучих мышей. Травоядные с трудом плелись туда, где надеялись найти зелень. Многие гибли в пути. Это было настоящее Великое переселение. Игуанодоны рядом со стегозаврами, закованными в броню роговых пластин с четырьмя «саблями» на хвостах; похожие на буйволов рогатые трицератопсы и более мелкие анкилозавры, ящеры-танки. Вот из-за белых кустов появляется стадо горгозавров. Они нападают на анкилозавров, опрокидывают их на спину и вспарывают их незащищенные животы. Вслед за ними появляются цератозавры, рогатые плотоядные ящеры, и тиранозавры, самые страшные сухопутные хищники во всей истории земли. Начинается невиданное кровавое пиршество. Кровь течет потоками, хлещет, заливает белые поляны и кусты...

Третий период всеобщей смерти...

Огромный тиранозавр, высотой с трехэтажный дом и с пастью, способной проглотить этот дом, с зубами, похожими на белые клинки, с огромными, как тарелки, сверкающими глазами, встал словно кенгуру на свои могучие задние лапы и хвост и наклоняется над ней, разинув пасть и яростно размахивая уродливо маленькими передними лапками...

Мария снова с криком проснулась.

Нет! Она не станет помогать этому! Надо бежать, надо бить тревогу, предупредить человечество! Пока не стало слишком поздно, надо предотвратить Четвертый период смерти...

Сон снова придавил ее к постели.

Вокруг нее, над побелевшими папоротниковыми лесами, зажужжали гигантские стрекозы. Из бездны моря выползали морские скорпионы, подползали на своих паучьих ногах к ней...

И снова она вздрагивала и кричала от ужаса...

Избитые и измученные

Том Риджер и Гурмалулу снова стояли в мрачном зале подземного дворца в ожидании приговора.

И вот со стороны трона прогремел знакомый голос:

— Несчастные, не ждите пощады!

Еще до того как раздался голос, лишь увидев снова Радужную Змею, Гурмалулу распростерся на каменном полу. Отвечал только Том:

— Я стал стрелять после того, как твои люди начали швырять в нас камни.

— Я не за это сужу тебя, а за убитую кошку!

— Я убил ее нечаянно, в ярости, да и кошку ведь, а не человека!

— За человека тебя можно было бы еще простить. За кошку — никогда! Мои люди — это просто рабы, кошки же — священны. За такое преступление в моей стране существует только одно наказание — смерть. Кошка — символ луны, богини Бастет. При любом бедствии, пожаре или наводнении египтяне с риском для жизни бросаются спасать своих домашних кошек, живую богиню Бастет.

Том почувствовал, что губы у него пересохли.

— Но я не убью вас сразу, — добавил Эхнатон. — Мы спросим богов. Если факел Осириса вспыхнет сам по себе — значит Верховный судья пощадил вас. Тогда пощажу вас и я. Но если он не вспыхнет, вы погибнете в колодце с тайпанами.

Он немного помолчал и затем воскликнул:

— Падите ниц перед чудом! Осирис вершит свой суд!

Том Риджер понял, что положение серьезно. От этих дикарей и их дикарских фокусов зависит его жизнь. Поэтому он поспешил выполнить приказание и бросился наземь, но так, чтобы видеть, что происходит вокруг.

Стражники тоже уткнулись лицами в землю, прижавшись лбами к каменному полу.

И вот по стене поползло блестящее светлое пятно, спустилось на пол, приблизилось к драгоценному светильнику и остановилось на факеле. Смола задымилась, затрещала и вдруг вспыхнула. Том проследил за направлением светлого луча и увидел высоко в потолке, рядом с отверстием, золотой диск, отполированный до блеска. Ясно, это было вогнутое зеркало, которое собрало солнечные лучи и фокусировало их на факеле.

Чудо произошло! Значит, таинственный фараон, который управлял зеркалом, не желал их смерти. Этим примитивным чудом он оправдывал свою милость к пленникам перед своими подданными. Но для чего? В сущности, это не имело значения. Ради спасения своей шкуры Том был готов на любые условия.

— Встаньте! — прогремел голос. — Смотрите! Чудо произошло! Осирис послал свой огонь с неба. Осирис дарит вам жизнь.

Черные воины и Гурмалулу, разинув рты, смотрели, как разгорается пламя.

Голос говорил:

— Эхенуфер, отведи их в темницу! Там они будут ждать моего решения.

И добавил, говоря уже, казалось, самому себе:

— В сущности, мое прощение вас не спасает. Все вы осуждены. Все вы умрете. Все вы навсегда освободитесь от страданий.

Стражники вывели их из храма. При падении Гурмалулу сильно ушиб ногу и сейчас хромал, но из его стиснутых губ не вырывалось ни стона, ни звука. Их провели по тесным коридорам и крутым лестницам и втолкнули в камеру, где лежал связанный Бурамара. Каменная дверь за ними захлопнулась. Пленники в смятении огляделись. Делать было нечего, и они в отчаянии опустились на ворох белого сена.

Прошло несколько минут, которые они провели в молчании, замкнувшись в себе. Наконец Том Риджер не выдержал и с издевкой в голосе произнес:

— Значит и ты здесь, Бурамара, борец за правду?

Бурамара молча посмотрел на него.

— А где же другой правдолюбец, мистер Димов?

Следопыт пожал плечами.

— Его повели в одну сторону, меня — в другую.

Наконец Том задал вопрос, который его живо интересовал:

— А где мисс Мария?

— О ней я вообще ничего не знаю. С тех пор как нас взяли в плен, так вот и лежу здесь связанный.

Голос его звучал искренне. Но Том не мог ему простить того, что произошло.

— Значит, это ты, — злобно повторил он, — обвиняешь своего шефа в убийстве?

— Я — ищейка, которая вынюхивает следы, — ответил Бурамара. — Я только указал, чьи это следы. А виновен ли ты — это не мое дело. Чернокожий не может быть судьей. Он не человек. Чернокожий имеет право только танцевать или метать бумеранг перед кинокамерами туристов. И заменять собаку, когда та потеряет след.

— А ты бы чего хотел? — процедил сквозь зубы Том. — Чтобы мы вам позволили сжигать наши пастбища, убивать наших овец, разворовывать наши урожаи? Вы только это и умеете. Ничего больше.

Бурамара не обиделся на это оскорбление. Он был метис, цветной. Только белые имеют право обижаться. Поэтому он кротко ответил:

— Это всем известно. Одна овца стоит дороже одного цветного. В Австралии овцы съели чернокожих.

Том невольно закивал головой в знак согласия. Так оно и было. И не только в Австралии. В Англии тоже. Там ради пастбищ лорды согнали с земель крестьян. И многим из них пришлось эмигрировать в Австралию. И здесь их потомки из-за овец преследовали чернокожих.

Бурамара добавил:

— В Северной территории еще встречаются чернокожие, потому что там нет овец. А как только будут истреблены собаки динго, придут овцы. И тогда черным придется убираться.

— Конечно же, убираться. Раз они не поддаются цивилизации.

— Наверно, ты прав, мистер инспектор. Надо было бы и их приобщить к цивилизации и сделать охотничьими собаками, как меня...

— Ты ненавидишь белых. Завидуешь им. Поэтому так и говоришь.

Бурамара мог бы возразить, сказать, что не ненавидит ни белых, ни черных. Он был метисом. Для него и черные и белые были родственниками. К белым он даже был ближе. Потому что мать его была белая. Потому что черный его отец причинил ей страдания. Он не знал, кто его отец, не знал и имени матери. Когда-то племя нашло в пустыне умершую от жажды белую женщину с ребенком на груди. Его воспитали как черного. Но Бурамара не забыл, кем была его мать. Что-то влекло его к белым. Он стал батраком на ферме Джейн... Той, из-за которой он не мог даже смотреть на икону с изображением мадонны... Если бы белые знали...

Он мог бы многое сказать им. Но молчал. Лучше, чтобы они ничего о нем не знали. Он не искал их сочувствия и замкнулся в себе.

Том Риджер не мог долго пребывать в бездействии. Он завозился в сене.

— Веревка режет мне руки! — простонал он. — А бог знает, до каких пор продержат нас здесь эти дикари!

И лишь тогда подал голос Гурмалулу:

— Нас могут и съесть. Есть такая легенда. Где-то возле гор Радужной Змеи живет старая Бугудугада. У нее столько собак динго, сколько пальцев на руках и ногах у стольких людей, сколько пальцев на руках и ногах у одного человека. И она кормит их человеческим мясом. Что, если нас взяла в плен Бугудугада?

Том не стал его слушать.

— Надо отсюда выбираться! — вслух высказал он свою мысль. — И чем скорее, тем лучше! Не доверяю я этому полоумному фараону. Неизвестно, что придет ему в голову в следующий момент.

Гурмалулу, скорчившись в сухом сене, сидел, обхватив обеими руками распухшее колено, и молчал, уставившись в каменную стену рассеянным, лихорадочным взглядом. Том догадался, что несчастный алкоголик наяву видел обещанные бутылки виски. Руки его дрожали.

Бурамара на спине подполз к нему.

— Молчи! — прошептал он. Затем ухватился зубами за узел веревки, стягивавшей руки аборигена. Зубы европейца не смогли бы справиться с такой задачей. Однако зубы Бурамары были крепкие, словно кремневые наконечники туземных копий. Развязать узел он не смог, но в конце концов ему удалось перегрызть его. Второй узел развязался гораздо легче. Затем третий. Наконец веревка упала на пол. Освобожденный Гурмалулу начал разминать затекшие суставы.

Бурамара перевернулся на живот и протянул ему связанные руки.

— Давай развяжи меня!

Но Том Риджер его опередил:

— Нет! Сначала меня! Я не могу больше ждать!

Конечно же, Гурмалулу выполнил волю своего хозяина, своего спасителя и благодетеля, поставщика виски. Несколькими ловкими движениями он освободил руки Тома. Том Риджер ощупал карман, проверяя, там ли пистолет. Прикосновение к холодному металлу придало ему уверенности.

В это мгновение снаружи раздались шаги, засов загремел и каменная дверь медленно отворилась. Все трое мгновенно бросились на свои подстилки, пряча за спиной развязанные руки. В камеру вошел тюремщик, который принес им еду и воду. Он мельком взглянул на них, но ничего не заметил. Однако Том Риджер успел заметить, что взгляд дикаря на этот раз был еще более отрешенным, совсем пустым, отупевшим. Похоже, что наркоман недавно принял очередную порцию опиума. Движения его были вялыми, неверными. Он не мог даже совладать со своими руками, с трудом удерживая в них принесенную еду. План родился моментально. И немедленно был приведен в исполнение. Словно зверь, Том бросился на аборигена и еще в прыжке зажал ему рот. Одновременно на стражника бросился и Гурмалулу. Не прошло и минуты, как схватка было окончена. Связанный, с кляпом во рту, тюремщик лежал на полу рядом с Бурамарой.

Том Риджер потащил за собой Гурмалулу.

Удивленный, Бурамара крикнул:

— А меня? Меня почему не развяжете?

Том Риджер даже не обернулся. Вытолкнув из камеры своего заколебавшегося соучастника, он бросил через плечо:

— Нет времени!

И начал закрывать дверь. Уже опуская засов, он добавил:

— Слишком много знаешь, вот почему. Скажи спасибо, что я не прикончил тебя.

И, не теряя времени, он двинулся по коридору. Глаза его скоро привыкли к темноте. Справа он увидел какой-то проем, дверь другой камеры. Не там ли сидит Крум Димов? Или, может, Мария Димова? Он представил себе, как находит ее ослабевшую, отчаявшуюся в своей темнице, как он является в качестве освободителя и заключает ее в объятья.

Том открыл каменную дверь и вошел. Но это не была тюремная камера. Здесь было что-то другое. Прямо перед собой он увидел гору серого порошка. «Порох!» — мелькнуло у него в голове. Для проверки он вынес немного порошка в коридор и поднес к нему зажигалку. Пламя вспыхнуло и тут же погасло, рассыпавшись множеством огненных искорок. Значит, действительно порох. В одном углу комнаты стояли несколько железных ящичков с порохом, из которых торчали длинные фитили — готовые мины.

Он заставил своего слугу взять один ящичек. Так он чувствовал себя увереннее. В случае опасности или необходимости он подожжет фитиль и...

Затем они оба снова вышли в коридор. Том не знал дороги. Кроме того, он плохо ориентировался в темноте. Да и спутник задерживал его из-за своей хромоты. Он понял, что заблудился, когда снова оказался на террасе над каньоном. Солнце ослепило их.

— Солнечный дух стоит на одной ноге, — прошептал Гурмалулу. — А другая его нога зажата между небом и землей на горизонте. Как же он поднимается так высоко на одной ноге?

Они потеряли много времени. Но сейчас уже знали, куда им идти. Судьба словно нарочно привела их туда, куда было надо. Рядом находилось хранилище опалов. Том, не раздумывая, вошел в туннель. Замешкался он только в том месте, где плита ушла у него из-под ног, когда он преследовал чернокожих. Он осмотрел ее. Сейчас он увидел, что она отличается от других. Заметил пустые щели между ней и другими плитами. Том остановился и надавил на нее рукой. Ничего. И все же он не решился пройти по ней, а заставил пройти первым Гурмалулу. Только после этого он перепрыгнул через нее и двинулся дальше.

Вот и сокровищница!

Том остановился, потрясенный. Эта дверь не походила на другие. На ней не было ни засова, ни замка, никакого приспособления, которое позволяло бы открыть дверь снаружи. Похоже, что механизм, приводивший ее в движение, находился с другой стороны. Неужели придется отказаться от цели, когда она так близка? Отказаться от того, что стало смыслом его жизни, единственной его надеждой на спокойную и богатую жизнь? И на честную жизнь! Богатство, черные опалы! Конечно же, нет! Ради чего тогда он тащил столько пороха?

Том взял у своего помощника ящичек, поставил его возле двери, протянул фитиль по полу. Поглощенный этим занятием, он не заметил черного фараона, который, ступая словно кошка, появился у него за спиной и поднял свое копье, целясь ему в спину, точно между лопаток. Здесь, может быть, и пришел бы конец всем его авантюрам, если бы случайно не прилетел и попугай. Откуда могла знать неразумная птица, когда надо кричать и когда молчать? Она делала то, чему Эхнатон научил ее еще тогда, когда в их жизни не было такого хаоса и беспорядка.

Увидев чужих людей в присутствии своего хозяина, Кенатон прокричал сиплым голосом:

— Входит божественный фараон, сын...

Том Риджер молниеносно обернулся, выхватил пистолет и выстрелил. Как обычно, он не попал. Но прежде, чем он успел во второй раз спустить курок, Эхнатон исчез в боковом коридоре. Полицейский бросился за ним, но того и след простыл. Том добежал до конца коридора. И остановился. Он оказался в тупике. Дорогу ему преграждала каменная стена.

Что это за лабиринт, в который он попал? Где сейчас подстерегает его сумасшедший дикарь?

Он вернулся назад. Надо спешить. Опасность нависла над ними. А ему не хотелось бежать с пустыми руками, хотя разум и подсказывал ему, что сейчас нужно спасаться, а потом вернуться снова с большим отрядом верных ребят, очистить подземелье от этого сброда и забрать все, а не только то, что можно унести с собой. Так подсказывал ему рассудок. Но чувство затуманивало разум. Он не мог уйти просто так. Он откроет склад, набьет карманы опалами и будет прокладывать себе путь среди врагов пулями.

Гурмалулу ждал его в коридоре. Он стоял, безучастно глядя перед собой, безвольный, отупевший.

Том грубо встряхнул его и потащил к сокровищнице. Там он дал ему зажигалку.

— Слушай! — сказал он ему. — По моему приказу зажжешь конец фитиля! И побежишь ко мне!

Гурмалулу послушно склонился над смертоносным зарядом, сжав в дрожащей руке горящую зажигалку, а Том Риджер отбежал дальше по коридору, готовый преградить путь дикарям, если они попытаются напасть на них. Он обернулся и крикнул:

— Зажигай!

Гурмалулу поднес огненный язычок к фитилю, который моментально вспыхнул и зашипел. Искрящийся огонек быстро побежал к «мине».

— Беги! — крикнул Том.

В то же мгновение перед ним с грохотом опустилась каменная плита, перегородившая коридор и отделившая его от слуги и от сокровищ.

Том взвыл от ярости, начал колотить по ней кулаками, попытался приподнять ее копьем, которое бросил, убегая, фараон.

Но все было напрасно!

А в это время

Крум Димов лежал со связанными руками и ногами на ворохе белого сена в тесном подземелье. Эхнатон знал, что этот пленник был самым сильным его доводом, при помощи которого он мог привлечь на свою сторону Марию. И в то же время фараон боялся его физической силы.

Попав в безвыходное положение, оказавшись в такой темноте, что взгляд его напрасно пытался различить хоть что-нибудь, несчастному не оставалось ничего иного, кроме как думать. Какое сейчас время суток — день или ночь? Он засыпал, просыпался и вновь начинал обдумывать возможные способы спасения. И все не мог ни на чем остановиться, не мог придумать план, пусть даже трудновыполнимый.

Он старался представить себе, насколько это было возможно, расположение этого странного города. Мысленно он вновь и вновь проходил весь путь от колодца со змеями до своей камеры, вспоминал направление туннеля, его повороты, ступени, по которым он поднимался и спускался. Если бы ему только удалось спасти Марию, он смог бы снова вернуться к тому месту. А как выбраться из глубокого колодца, это они решат уже на месте. Пока он висел над скопищем змей, он заметил в скале какие-то отверстия, которые шли до самого верха.

Затем мысли его возвращались снова к первому вопросу: как освободиться от веревок, как выбраться из камеры? Почему только в романах герою всегда удается разрезать веревку либо острым камнем, либо забытым случайно ножом, либо пережечь ее на огне или с помощью лазерного луча. А у него сейчас, впервые в жизни попавшего в подобное положение, не было под рукой ничего подходящего.

И от такой безысходности мысль его снова возвращалась к колодцу, к лестнице, которую он будет делать, когда взберется наверх, на вершину скалистой горы? Как спустится вниз по отвесным скалам? И если спустится, что встретит его там?

Он привык больше рассуждать, нежели действовать. Если бы с ним была Мария, она бы сказала: «Там будем думать!» Она всегда была человеком действия. И сейчас без нее он чувствовал себя неуверенно, не зная, что предпринять.

А что, если там их будут подстерегать уцелевшие от минувших эпох чудовища, как в «Затерянном мире» Конан Дойля? Он своими глазами видел огромного кенгуру, другие видели гигантских эму, третьи — гигантскую ящерицу. А кто знает, какие еще ужасы ждут их? Подсознательно, под влиянием газетных сенсаций, он не исключал возможности, что существует вероятность встретить животных гигантов, последние остатки минувших эпох. Он читал статьи всемирно известных ученых, которые доказывали, что может существовать кенгуру исключительно больших размеров. В качестве доказательства приводились примеры крупных кенгуру с островов Торресова пролива. А согласно теории, на материках следует ожидать более крупных животных, нежели на островах. Он знал об истребленной птице «моа» в Новой Зеландии, которая была ростом в три с половиной метра, а также о мадагаскарской пятиметровой «воромпатре», жившей несколько веков назад. Раз на «континенте-музее» Австралии уцелели древнейшие млекопитающие, почему бы здесь не встречаться и некоторым гигантским животным и птицам? Скажем, какому-нибудь тиранозавру, какой-нибудь «диатриме» — огромной хищной птице с клювом-гильотиной!

Внезапно Крум закусил губу. Как это он поддался иллюзиям, забыл о законах физики, как мог пренебречь логикой? Ладно, видел он гигантского кенгуру ростом с трехэтажный дом! При таком росте животное должно было весить несколько десятков тонн, столько же, сколько дюжина слонов, сколько крупный кит. А прыжки его достигали двадцати метров в высоту и ста в длину. Возможно ли такое? Слышал ли он о чем-нибудь подобном — чтобы слон, или гиппопотам, или носорог перепрыгивали через препятствия, как это делают кони? Может ли животное, в десять раз тяжелее их, прыгнуть в высоту на два своих роста? Какими же должны быть в таком случае его кости, сухожилия, мускулы? Он слышал, что сухопутное животное весом с кита не смогло бы передвигаться по суше, оно было бы раздавлено собственной тяжестью. Согласно законам природы, подобные кенгуру вообще не могут существовать. И еще кое-что. Все пропорции гигантского кенгуру отвечали пропорциям строения обыкновенного его собрата — изящного, грациозного, приспособленного к определенному образу жизни. Таким же было и соотношение между ростом обыкновенного кенгуру и его прыжками. А согласно биологическим законам, чем крупнее животное, тем оно массивнее, грубее, неповоротливее.

Создавалось впечатление, что он видел обыкновенного кенгуру, но как бы через увеличительное стекло. Да и все другие рассказы описывали гигантов похожими на их обыкновенных собратьев: эму, зайцев, ящериц, только увеличенными во много раз.

Что могло бы вызвать этот оптический обман? То же самое, что позволяет видеть в мертвой пустыне цветущие оазисы, что дает пищу легендам о Летучем голландце — рефракция, или мираж, фата моргана, демон пустыни.

И вне какой-либо связи с этим открытием, одновременно с ним, в сознании его родилось другое решение. Словно мозг его внезапно прояснился и решал сейчас одну задачу за другой, как на экзамене. Охранники его были аборигенами. А ведь он — психолог, знакомый в основных чертах с психикой первобытных людей, с ее детской наивностью и в то же время со всеми ее сложнейшими проявлениями, которые отличают человека от животного.

Дворец, бесспорно, был египетским. Египетскими были и одежда и оружие черных воинов. Однако рубцы на груди и отсутствие резца в нижней челюсти недвусмысленно выдавали обычаи австралийских туземцев. Таких обычаев, насколько помнил Крум, в Египте не существовало.

Ему надо обращаться с ними, как с настоящими аборигенами, необходимо применить то, что он знал о них...

И прежде чем он успел составить в уме план, послышался звук открываемой двери, пламя факела разогнало мрак, и он увидел вошедшего Эхенуфера, начальника стражи. Но и тот был с выбитым зубом и с татуировкой на груди. Значит, можно попробовать поговорить с ним...

— Эхенуфер! — сказал он, пристально всматриваясь в него. — Узнаешь ли ты меня? Знаешь ли ты, кто я такой?

Чернокожий даже не взглянул на него. Он подошел к Круму, перевернул его на спину, проверил, крепко ли связаны его руки. Тогда Крум прокричал:

— Сын мой! Неужели ты не узнал духа своего отца?

Эхенуфер вздрогнул, однако сумел овладеть собой и снова ничего не ответил. Крум заметил, что он затронул какую-то струну. Такой номер не прошел бы с чернокожими, которые чаще входят в контакт с цивилизацией. Но этот не знал белых. Поэтому Крум быстро продолжал, не давая ему времени опомниться:

— Ты ведь знаешь, что духи умерших — белые. Я буду белым до тех пор, пока не вернусь в камень, в котором обитал. Тогда я буду ждать, пока мимо не пройдет беременная женщина, чтобы вселиться в ребенка, которого она родит. И после этого я снова стану черным, храбрым черным охотником.

Эхенуфер невольно промолвил:

— Так, так! Белые — духи!..

Но он вовремя опомнился и замолк на полуслове.

Крум поспешил добавить:

— Каким храбрым воином был ты, Эхенуфер!

— Какой же я Эхенуфер! Я — Баданга!

Крум проговорил, притворяясь пристыженным:

— Как я мог забыть! Но ведь ты знаешь, что, когда черный, живой человек, становится белым, он начинает забывать.

Эхенуфер — имя египетское, а Баданга — австралийское.

— Да, да! — подтвердил Эхенуфер. — Тогда человек становится глупым. Поэтому белые не могут читать следы, не помнят тотемов.

Крум продолжал:

— Каким выносливым юношей был ты во время испытания, полностью готовым к тому, чтобы стать мужчиной. Никто другой не мог так долго пробыть один в пустыне, как ты, голодный, мучимый жаждой.

Он увлекся, увидев, что Эхенуфер то ли не замечает его ошибок, то ли, если и замечает, не обращает на них внимания, как не обращают внимания на ошибки детей. А ведь белые духи — те же дети.

— Перед тем, — продолжал Крум — все мы, взрослые мужчины, показывали зам свое мужество. Царапали себя ногтями до крови, каменными ножами резали себе грудь. Я тогда танцевал на огне, подпрыгивая на углях и не чувствуя боли. Потом я спрыгнул с эвкалипта в самый колючий кустарник. И когда наконец выбрался оттуда, весь в крови, вырезал у вас на груди племенные знаки.

Эхенуфер слушал его снисходительно — вежливо. Действительно, насколько поглупел его отец, став белым духом! Все перепутал. Не он танцевал тогда на огне, а Наниджава; и не он резал ножом их груди, а Наниджава. Но он не стал возражать, чтобы не огорчать его. Отца, даже если он стал белым духом, не перебивают.

А Крум все говорил и говорил, не останавливаясь. Он знал, что останавливаться нельзя, чтобы не прекратилось воздействие внушения.

— Героем ты был, Баданга! Не издав ни звука, выковырнул ножом свой зуб. И стал настоящим мужчиной!

Эхенуфер невольно подбоченился и усмехнулся, показывая выбитый зуб, свидетельство мужской твердости.

— Ты ведь знаешь, — продолжал Крум, приступая наконец после долгой подготовки к своей цели. — Что приснится, то и сбудется!

— Верно! — подтвердил его мнимый сын. — Мне снилось, что ты жив.

— Вот видишь! И вот я перед тобой! А мне снилось, что я лежу связанный. А душа моя хочет вернуться в Бибулмун — Страну материнской груди, где зарыты чуринги племени, где обитают души тотемов. Потому что вдали от Бибул-муна ее ждет вечное одиночество среди злых, враждебных духов. Снилось мне, что сын мой, Баданга, освобождает меня и позволяет вернуться в страну тотемов.

Эхенуфер смотрел на него, смущенный и нерешительный.

— Чего ты еще ждешь! — подстегнул его Крум. — Почему не развяжешь отца своего, чтобы его душа вернулась успокоенная в Бибулмун? Или хочешь, чтобы я тебя мучил во сне всю твою жизнь?

Словно очнувшись ото сна, чернокожий наклонился и дрожащими руками развязал тугие узлы. Снял веревки и помог Круму встать.

— Выведи меня наружу, сын мой! — произнес Крум. — Покажи мне дорогу в Бибулмун, чтобы я не мучил тебя во сне!

Эхенуфер открыл дверь и послушно повел его по коридору, освещая путь догорающим фжелом.

— Сейчас мы пойдем к белой женщине! — приказал ему Крум.

Чернокожий отпрянул в сторону.

— Нельзя! Фараон лишит меня блаженства!

— Ты должен слушаться своего отца! Отведи меня к Нефертити!

— Нет, нет! Фараон лишит меня...

— Черт бы его побрал, твоего фараона! — взорвался Крум. — О каком блаженстве ты бредишь?

— Он дает нам божественное питье, которое пьют только «ир-мунен», боги с головами животных. Поэтому они бессмертны и всемогущи.

— А что это за питье?

— Божественное! Выпив его, человек может летать, становится легче духа. И ему становится хорошо-хорошо! Ничего не болит, ничто не мучит его. Он путешествует по стране блаженства, куда отправляются наши души после смерти, только если мы слушаемся фараона. Неповиновение грозит гибелью тела и души, утратой блаженства.

Крум быстро соображал. Чем мог подчинить их себе этот черный маньяк? Может, морфием? Или опиумом? Опиум добывать легче.

— Я — дух! — настойчиво повторил он. — Сильнее вашего фараона. Я — волшебник. Я все могу. Могу выпустить из него кровь, и он будет думать, что с ним все в порядке, хотя и будет обречен на быструю смерть.

«Не перебарщиваю ли я?» — мелькнуло у него в голове.

Но нет. По понятиям аборигенов, он не преувеличивал. Эхенуфер смотрел на него доверчиво, без тени подозрения. Потому что он знал и это, знал, что существуют такие всесильные волшебники. Одним взглядом они могут лишить тебя сознания. Он затрепетал. Что из того, что Крум был ему «отцом»? Колдун, даже если он отец, требует послушания.

— Веди меня к белой женщине! — приказал Крум. И несчастный, посерев от страха, пошел впереди. Вдруг в темноте впереди раздался голос:

— Ни шагу вперед! Буду стрелять!

Еще не видя того, кто кричал, Крум узнал его по голосу.

— Буду стрелять! — повторил Том Риджер.

Не отвечая, Крум прижался к стене и погасил факел. Он лихорадочно думал, что же ему делать.

Опершись спиной о каменную плиту, которая перегородила коридор, Том быстро заговорил:

— Димов, мы всегда были с тобой друзьями!

Крум не отвечал. Он боялся голосом выдать свое местоположение, самому вызвать на себя огонь. Инспектор был способен на такое коварство.

— Я сохранил чек, — продолжал Том. — Не выдал тебя. Ты знаешь это. Если бы не проклятый случай! Этот идиот Скорпиончик, который от страха выстрелил в меня!

Крум продолжал молчать.

— Давай договоримся! Что для тебя Скорпиончик? Вдвоем с тобой мы сможем разогнать этот черный сброд. Можем захватить опалы. Если ты согласен, можешь считать себя уже миллионером.

Наконец он замолчал. Решил выждать, чтобы узнать, чего он достиг своими доводами и своей искренностью. И спросил:

— Говори же, ты согласен?

Крум Димов с отвращением произнес:

— С убийцами компанию не вожу! Я поклялся надеть на тебя наручники и сделаю это. Не зря я ношу их с собой в кармане.

В то же мгновение он отскочил в сторону, потому что знал, что за этим последует. И действительно, раздался выстрел. Как обычно, Том Риджер и на этот раз не попал в цель. Но Эхенуфер не выдержал. Его нервы, напряженные до предела, не выдержали. Он взревел, как зверь, и бросился бежать.

Крум всегда был медлительным. Прежде чем он сообразил, что ему делать, Том уже бежал к выходу из коридора, где какой-то неясный свет освещал крутую каменную лестницу. Но, уже стоя на первой ступеньке лестницы, беглец вдруг отпрянул назад; сверху на него набросились несколько чернокожих, которые повалили его на пол и быстро связали веревками.

Изумленный всем, что произошло, неожиданным провалом так хорошо подготовленного плана, Крум прижался к стене в самом темном углу. И замер.

Опустив каменную плиту,

преградившую путь Тому Риджеру, Эхнатон понял, что так ему не удастся уберечь свой дворец от разрушения. Постройка была старой, залы и коридоры были выдолблены в выветрившейся скале, потрескавшейся, разрушавшейся от времени, холода и жары, ветров и землетрясений. Если взорвется порох, содрогнется вся гора. И нельзя заранее сказать, что будет разрушено, а что уцелеет.

А прямо под сокровищницей находилась комната, в которой была заперта Нефертити! Нефертити погибнет первой!

Он принял решение мгновенно. Принял его не раздумывая, неосознанно поддавшись первому порыву. По потайной лестнице он бросился вниз, столкнулся с бегущим Гурмалулу, которого даже не заметил, и остановился, запыхавшись, перед железным ящиком, заряженным смертью. Он надеялся только оборвать фитиль.

Глаза его округлились от ужаса. Он увидел, что фитиль уже догорал. Искра скользнула в ящичек. Каждое мгновение смерть могла вырваться, уничтожить старую постройку, засыпать все камнями и пылью.

А в нижнем зале находилась Нефертити!

Ни одной другой мысли не осталось в его больном сознании — ни о Белой гибели, ни о насекомых, ни о его «великом благоденствии», ни о дворце, ни о рабах, ни о собственной его жизни.

Только о Нефертити!

Инстинктивно, не раздумывая, потому что не было времени даже подумать, он схватил страшный груз и помчался с ним прямо к площадке над каньоном. Он бежал и чувствовал, что каждый шаг может стать последним, что в следующую секунду вместе с его телом на воздух взлетит весь его дворец.

Но вместе с тем с каждым его шагом смерть отдалялась от Нефертити!

Вот и выход! Еще шагов десять, не больше! Он выбежал наружу, наклонился над пропастью и бросил туда свой смертоносный груз.

Не успел он перевести дух после страшного напряжения, как «мина» взорвалась. Взрывом его отбросило назад, в туннель, и ударило о каменную стену. Что-то у него внутри хрустнуло, словно оборвалось. Страшная боль пронзила его. Он почувствовал, что еще немного — и он потеряет сознание. Но ему удалось овлалеть собой. Он попробовал подняться, пополз, потом поднялся, цепляясь за стену.

А весь дворец, словно только и ожидавший этого толчка, начал рушиться. Отовсюду раздавался скрип, каменные стены растрескивались, обломки падали рядом с ним каменным градом, заваливая дорогу, угрожая раздавить его.

Внезапно в пяти шагах перед ним пол разошелся, и отколовшиеся по краям трещины огромные куски с грохотом обрушились в бездну. Напрягаясь из последних сил, Эхнатон начал пробираться вперед, прижимаясь к стенам, которые дрожали, трескались, гудели. Впереди и позади него обрушивались каменные глыбы. Он чуть ли не ползком пробирался среди них. С губ его сочилась кровь, легкие с трудом втягивали воздух, перед глазами мелькали огненные пятна. Но он все же шел вперед, не падая, не теряя сознания.

Потому что внизу была Нефертити, запертая в своей комнате!

Все так же качаясь, почти совсем выбившись из сил, Эхнатон спустился по лестнице, дотащился до двери и последним усилием отодвинул засов. Дверь отошла в сторону, и он рухнул в комнату. Мария стояла посреди зала. Взгляд ее все еще блуждал после полученной дозы опиума.

— Нефертити! — прошептал окровавленными губами Эхнатон. — Беги, Нефертити! Дворец рушится. Беги!

Девушка в смятении смотрела на него. Это был враг, опасный сумасшедший, зловещий преступник, угрожавший самому существованию человечества, изверг, которого надо было уничтожить как бешеную собаку. Но сейчас она видела перед собой человека, просто человека, измученного, несчастного, умирающего человека, глаза которого смотрели на нее с такой неожиданной нежностью и сверхчеловеческой кротостью!

— Нефертити, беги!

Невольно, подчиняясь какой-то необъяснимой жалости, порыву всепрощения, она присела и, приподняв его голову, положила ее себе на колени.

— Куда вы ранены? Я перевяжу вас!

— Бессмысленно, Нефертити! Я умираю. Нет времени. Беги!

В проеме двери появился Крум Димов, который все-таки пробрался по коридорам рушащегося здания к камере своей сестры.

— Быстро за мной! — крикнул он ей. Девушка обернулась.

— Помоги мне его вынести!

Недоумевая и ничего не спрашивая, он наклонился и подхватил раненого под мышки. Они потащили его из комнаты.

— Оставьте меня! — чуть слышно прошептал раненый. — Нет смысла!

Но в глазах его сейчас светилось какое-то теплое чувство, бывшая его величавая неприступность растаяла перед добротой его недавних жертв.

— Сейчас куда? — вместо ответа спросила Мария. Эхнатон показал взглядом.

— Направо! Толкните плиту!

Коленом Крум толкнул квадратную плиту. И та легко отодвинулась под его напором. Открылась крутая лестница. Тут из заполненного пылью туннеля вылетел попугай Кенатон, уселся на плечо Марии и взволнованно за-повторял:

— Нефертити! Нефертити! Нефертити!

Она склонила голову и потерлась о него лбом.

— Милый попугайчик! — прокричал Кенатон. — Милый попугайчик!

Но у них не было времени заниматься перепуганной птицей. Они снова двинулись наверх, неся стонущего фараона. А позади них дворец продолжал с грохотом рушиться.

Лестница уперлась в каменный потолок.

— Надави на выступающий камень! — подсказал Круму Эхнатон. Крум сделал, как ему говорили. Потолок скользнул в сторону. Сверху на них обрушился жар тропического солнца.

Они вытащили свой груз на поверхность. Осмотрелись по сторонам. Под ними было большое плато, рассеченное, словно торт, разветвляющимся каньоном.

— Скорее на юг! — поторопил их Эхнатон. — Внизу все обваливается. Надо выйти южнее, на прочную скалу!

И они снова понесли его. Наконец, почувствовав прочную опору под ногами, они опустили его на землю. Мария положила его голову себе на колени. Крум разодрал драгоценные его одежды. На теле фараона не было ни единой раны. Лишь несколько темных синяков. Кровоизлияние было внутренним. Может быть, от удара о скалу, может быть, от взрывной волны. Брат с сестрой переглянулись. Медицинские их познания на этом кончались. Не сказав друг другу ни слова, поняв все по глазам, они приготовились снова нести его. Они не спрашивали себя, нужно ли помогать ему или же бросить его здесь, на голом плато, чтобы он понес наказание за свое чудовищное преступление. Что-то в глазах его, смотревших с таким выражением, словно в них отражалось все страдание человечества, что-то во всем его раздавленном теле убило в них ненависть к нему. Осталось только сострадание, сочувствие к страждущему человеку, к бесконечно несчастному человеку.

В это время из отверстия над лестницей показался Гурмалулу. Он хотел было вернуться назад, но грохот за его спиной испугал его, и он выбрал меньшее зло.

— Где Бурамара? — спросил его Крум.

Чернокожий показал головой вниз.

— В камере. Мистер Том не отвязал его. Запер вместе с тюремщиком.

Крум вскочил.

— Жди меня здесь! — обернулся он к сестре. — Я сейчас вернусь.

И он начал спускаться по лестнице. А кругом все скрипело, трещало, обваливалось. В воздухе стоял грохот, треск и густая удушающая пыль. Крум зажал нос носовым платком и бегом бросился вниз. Чудом ему удалось сориентироваться в сотрясаемом постоянными толчками лабиринте, он толкнул дверь и вбежал в камеру. Стражник и Бурамара уже развязали зубами веревки и сейчас безуспешно пытались сдвинуть в сторону тяжелую плиту двери с помощью копья охранника.

Не говоря ни слова, задыхаясь от пыли, Крум знаком показал им на выход, и все трое бросились бежать обратно. Наружу они выбрались тяжело дыша, почти выбившись из сил.

Гурмалулу смотрел на них, вытаращив глаза. Он не мог поверить своим глазам — белый человек жертвует собой ради чернокожего.

В это мгновение подземный грохот потряс скалистое плато. Взорвался пороховой погреб. Каменная громада покрылась множеством трещин, которые, подобно проворным змейкам, расползались во все стороны, их становилось все больше, пошел дым, запахло порохом. И затем медленно, словно это происходило во сне, гигантские глыбы начали откалываться от скалы и с грохотом обрушиваться в бездну.

Обезумев от ужаса, чернокожие бросились спасаться. Крум и Бурамара подняли раненого, чтобы перенести его в более безопасное место. Мария шла за ними.

Наконец гул затих, отшумев многократным эхом в разветвлениях страшного ущелья. Удушающее облако пыли и пороха постепенно рассеялось.

— Нефертити, где ты? — простонал фараон. Вероятно, он уже не видел их.

— Нефертити, ты здесь?

Услышав это имя, попугай закричал:

— Эхнатон и Нефертити! Эхнатон и Нефертити!

Невольно Мария отозвалась на имя, которым он ее окрестил:

— Я здесь! Успокойтесь! Мы спасем вас!

— Все кончено, Нефертити! Я скоро отправлюсь на запад. Хочу только одного. Чтобы ты меня выслушала... И простила меня...

— В следующий раз поговорим. Долго будем говорить. А сейчас не волнуйтесь!

— Нет! Только сейчас! Еще немного, и будет поздно... Ты услышишь правду. Тогда можешь проклясть меня... Он глубоко вздохнул.

— Я никакой не фараон, Нефертити!.. Я злосчастный обыкновенный метис, который стремился к славе, к величию...

Крум вмешался:

— А подземный город, а храм, а скульптуры?

— Они настоящие... Но создатели давно оставили их, тысячи лет назад, наверное, еще тогда, когда Белая гибель опустошила континент... После этого не осталось никакой надписи, никакого знака, которые бы подсказали, что здесь снова жили люди... На протяжении тысячелетий считалось проклятым местом для аборигенов царство Радужной Змеи, зловещих «ир-мунен»...

Он задыхался. Грудь его опускалась и поднималась с хрипом, натужно, словно кузнецкий мех, который уже не может вобрать необходимое количество воздуха. Брат с сестрой слушали его ошеломленные, потрясенные истиной, которую он им раскрыл.

И вот он заговорил снова, забормотал; слова его походили на стоны, на губах выступила кровавая пена:

— Мой отец был белым... Одним из немногих белых, которые не прогоняют своих черных жен... Миссионер... Он пренебрег обычаями белых, остался со своей черной женой, со своим черным ребенком... Мать моя умерла, когда я еще ходить не умел... Вырастил меня отец — он был мне и отцом, и матерью, и учителем... Общество белых изгнало его из своей среды... И он остался один среди аборигенов — ни белый, ни черный. Охоту он не любил, поэтому занялся земледелием. Земля нас и кормила... Какими были его жизнь, его заботы, страдания, не знаю... Помню, что только тогда, с ним, я был счастлив. Учился, работал в саду и рос...

Он остановился, чтобы перевести дыхание.

— Но на нашу землю пришли белые. Понравились им наши пастбища. Вместе с черными отошли к пустыне и мы. А белые все наступали. И мы снова покидали свою землю... Однажды черные скитальцы сказали отцу, что здесь, возле гор Радужной Змеи, есть прекрасный оазис возле непересыхающей реки. И мы поселились там, где вы нашли опалы... Однако тайна загадочной горы не давала покоя моему отцу. Он исходил ее вдоль и поперек. И однажды, когда мы с ним бродили по этому плато, обнаружили колодец со змеями. Но тогда змей в нем не было. Я уже после развел их. Мы спустились в него по веревке. Обошли весь подземный город от склада опалов до главного храма со статуей Нефертити. Когда я ее увидел, то оцепенел. Я не мог допустить, что может существовать такая красота. Я не встречал другого взгляда, который бы так пронзал своим каменным безразличием и в то же время смотрел с такой теплотой и самоотверженной нежностью. И с такой горечью в складке прекрасных губ... Лишь у одной живой женщины увидел я этот взгляд — у тебя, Нефертити!

Голос его уже едва слышался, но он не останавливался. Странно, что он все еще был жив, что еще находил силы говорить.

— Выслушайте меня! Отец мой не был обыкновенным миссионером. Прежде чем надеть рясу, он изучал египтологию. Для него подземный город оказался сказочной находкой. Он научил меня распознавать иероглифы, познакомил со всей историей Египта. Вместе с ним мы прочитали надписи, оставленные Нефертити и Ахмесом. Вы знаете, что австралийцы — прирожденные художники. Отец мой писал свое исследование, а я переписывал древние надписи, срисовывал фрески и статуи... Очевидно, несчастный хотел ошеломить мир своим открытием. Может быть, он мечтал покорить его, вернуть себе потерянное место в обществе, завоевать в нем место и для своего черного сына. Я еще не знал тогда, не представлял, какое это проклятье — родиться с черной кожей.

Эхнатон умолк. Голова его упала на грудь.

— Каким бы прекрасным был мир, если бы никто не обращал внимания на цвет кожи!

Он попытался вновь поднять голову.

— Наконец мой отец закончил свой труд. Тогда мне было восемнадцать лет. Я не знал, что люди разделяются по цвету кожи, не допускал, что один белый негодяй несравненно «ценнее» какого бы то ни было «цветного». Мой отец был белый, я — черный. Ну, и что из этого? Это не мешало нам быть отцом и сыном и любить друг друга. Но белые так не думали. И вот однажды мы тронулись с отцом в путь. Путешествовали долго. И пешком, и на верблюдах, и на грузовиках. Наконец прибыли в Мельбурн. Хорошо, что отец еще раньше догадался спрятать рукопись в одном дупле. Не забыл еще совсем, каковы нравы его племени. Но уже у въезда в город нас остановили. Меня дальше не пустили. Несчастный кричал, ругался, угрожал. Закон оставался законом. Белый отец мог войти в город белых, его черный сын — нет. Полицейский бросил несколько обидных слов в адрес моей матери и меня. Тогда отец дал ему пощечину. Полицейские набросились на отца. Я кинулся ему на помощь. Ударил кого-то. И в конце концов мы оба попали за решетку.

Он снова остановился.

— Вы должны это выслушать! Чтобы понять меня. Чтобы не судить меня слишком строго... Там, в тюрьме, умер мой отец. От чего — не знаю. Последние его слова были: «Мне стыдно, что я — белый!» Тогда я сказал инспектору, что хочу видеть профессора Гриффина. Я запомнил, что отец собирался искать именно его, директора Австралийского музея. «Мне ему надо кое-что сказать». «Скажи это мне!» — настаивал инспектор. «Ты не разбираешься в египтологии, — отвечал я. — Я скажу это только ученому». После этих слов он ударил меня кулаком. Когда я пришел в себя, он снова избил меня. Очень легко бить человека, у которого руки скованы наручниками. И все же мне удалось ударить его головой в живот. Я бросился бежать. В конце коридора увидел большую комнату. Внутри стол и за ним — человек. Это был его начальник. Я вбежал туда и сказал ему, что ко мне относятся несправедливо. Даже не выслушав меня, он приказал, чтобы меня отвезли в тюрьму. Но я метис — у меня мозг белого и ловкость чернокожего. Я оттолкнул полицейского, который сидел рядом со мной в грузовичке, открыл дверь и спрыгнул. А потом, хотя и избитый и окровавленный, успел скрыться в кустарнике...

Он обмяк. Голова его бессильно свалилась на колени Марии. Она посмотрела на своего брата, словно хотела сказать: «Скончался!»

Но он еще не скончался. Были еще силы, была еще жизнь в этом черном мускулистом теле.

— Я отправился на поиски племени моей матери. По крайней мере оно должно было меня принять. И я, и они были черными. Они не приняли меня. Мой отец был белым — значит, и я был чужим. Не знал ни их обычаев, ни верований. И, сам того не желая, я нарушал их. Однажды вечером я нашел в своей хижине магическую кость. Племя обрекало меня на смерть. Я черный, но разум мой — разум белого человека. Поэтому я не умер. Но ушел из племени. Ушел с болью, с кипящим ненавистью сердцем, ненавистью и к белым, и к черным. Один, преследуемый, отвергнутый, словно гонимая всеми собака динго, я вернулся в Ахетатон, во дворец, к каменным чудовищам, среди которых единственный образ ласково смотрел на меня — образ Нефертити. И я стоял, впиваясь глазами в это лицо. А сердце мое рыдало и истекало кровью. Нефертити, казалось, говорила мне: «Чего тебе здесь не хватает? Зачем тебе и белые, и черные? Останься со мной! Стань хозяином этого дворца, славного Ахетатона! Может быть, как раз ты и есть один из моих потомков, вернувшихся после Белой гибели с какого-нибудь острова?» И я поверил выражению гордого ее взгляда. Поверил ей, потому что и она была гонима, как и я,и она потеряла свое счастье. И вопреки всему создала новое царство. А мне хотелось совсем немного понимания, немного теплоты и уважения к себе как к человеку. Но я не нашел его. После страшного унижения я жаждал уже большего, уже не просто признания. Здесь я нашел все, о чем даже и не мечтал: богатство, славу, величие. Я стал обладателем миллионов, миллиардов, стал богаче всех. В старом огромном кувшине я нашел опиум. Попробовал курить его, и это мне понравилось. После каждой порции я все больше чувствовал свое величие. Затем я встретил Ба-дангу. Окрестил его египетским именем Эхенуфер. Предложил и ему опиума. И он послушно пошел за мной. Собрали мы и других. Я сказал им: «Я — великий волшебник. Я завладел вашими душами. Верну их вам, если будете послушны. А сейчас лишь иногда буду отправлять вас в Страну блаженства. Если будете слушаться меня, души ваши навсегда поселятся там». Опиум сделал их покорнее даже египетских рабов...

Умирающий снова остановился. Эта долгая исповедь быстро истощала его. Но он заговорил снова:

— Каждый день я открывал новый проход, какую-нибудь новую надпись, новый папирус. Однажды я нашел урну с какими-то зернами, на которой был выбит один единственный иероглиф: «Проклятье». Я понял, какую власть держу в руках. Ослепленный ненавистью, неутолимой жаждой мести, жаждой показать свое могущество всем, кто отверг меня — белым и черным, — я засеял эти семена. Они не взошли, как и тысячи лет назад. Но зараза поползла по траве, что росла рядом, перебросилась на кусты и деревья, выжгла окрестности. Я уже видел свое торжество, видел конец жизни, которую ненавидел, конец людей и животных. Я был богом, правда, богом смерти, но богом более могущественным, нежели любой другой. И перед смертью, в своем торжестве, я был по-своему счастлив. Счастлив, горд, величествен... Пока не пришла ты. Тогда я понял, что никакой я не бог. Что я просто человек. Понял в первом твоем взгляде, что я не всесилен, что я — ничтожество. Жалкий человек... Несчастный, слабый, жалкий человечек...

В его глазах сверкнули слезы.

— Мне страшно, Нефертити! Я не могу вынести мысли о том, что совершил. Неужели я сумасшедший? Или просто озлоблен? Или же такой злосчастный...

Показалось, что он перестал дышать. Крум попробовал пальцами нащупать его пульс. Но жизнь все еще не покидала его.

— Нефертити, слушай! Самое важное... Я нашел один папирус, может быть, последнее известие того страшного времени. Всего несколько строк: «Да будет известно тому, — говорилось в нем, — кто когда-нибудь прочтет этот папирус, что возле медных рудников фараона не побелело ни одно дерево, ни одна травинка, ни один цветок». И я попробовал. Посыпал налетом, соскобленным со старого шлема, цветок в одном горшке. И он остался здоровым...

Мария склонилась совсем низко, с изумлением вслушиваясь в эти слова. Она уже едва различала их.

— Нефертити! Я слабый человек. Я не бог. У меня нет такой силы. Прошу тебя, останови Белую гибель... Я не бог... Слабый я...

Рука его поползла по черной груди, нащупала подвешенный на цепочке огромный опал и протянула его ей.

— Возьми! Опал Нефертити! Вспоминай иногда... обо мне... о слабом человечке...

Последних его слов Мария уже не слышала. Она скорее догадалась, что он хотел сказать ей. Невольно она погладила его волосы, с которых где-то по дороге свалился золотой урей. И неожиданно она вздрогнула, почувствовала холод смерти. Он не дышал. Ни губы, ни веки его не шевелились.

— Эхнатон! — потрясенная, прошептала она. — Эхнатон, скажи что-нибудь!

Эхнатон молчал. Душа его уже покинула тело, начав путешествие к обитающим на западе, покинула мир, в котором он испытал столько страданий... И где познал такое обманчивое величие...

И неожиданно, словно поняв, что произошло непоправимое, попугай прокричал:

— Падите ниц перед божественным фараоном...

Мария закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Когда раздался страшный взрыв,

Гурмалулу не выдержал и вместе с чернокожими воинами бросился бежать по крутому оврагу, который был единственным выходом на равнину. Кругом высились угрожающие и причудливые скалы, подобные каменному лесу, на которых играли лучи заходящего солнца, словно отблески далекого пожара. Далеко внизу белела, как снег, высохшая саванна, которая незаметно переходила в волны медно-красных дюн, исчерченных фиолетовыми рядами резких теней.

Вдруг он вздрогнул, услышав, что кто-то зовет его по имени. Он тревожно огляделся по сторонам. За одной скалой он увидел лежащего на земле Тома Риджера, которого связали и бросили там пленившие его чернокожие. В мгновение ока Гурмалулу развязал его. Том поднялся и потащил его за собой к скале, откуда были хорошо видны склонившиеся над умирающим фараоном Крум и Мария, а рядом с ними — фигура безучастно сидящего следопыта. Притаившись, они дождались конца исповеди несчастного Эхнатона, подождали, пока Крум и Бурамара выкопали могилу и опустили туда тело, пока они не тронулись вниз по тропинке вслед за разбежавшимися по степи чернокожими. Том не отважился напасть на них, потому что и по численности и по силе неприятель превосходил его. Он не знал, вооружен ли Крум, а выйти просто так, не зная, как его встретят, не посмел.

И когда трое — брат, сестра и Бурамара — исчезли во мраке, он схватил за руку Гурмалулу.

— Помнишь? Ты мой бумеранг!

— Помню, — промямлил чернокожий.

— Во что бы то ни стало, ты должен убить мистера Крума!

— А виски? — спросил Гурмалулу, который дрожал от жажды.

— Пить будешь потом! Сначала заслужи это!

Гурмалулу почесал бороду.

— А почему мистер Том сам его не убьет? У него есть гром.

— Потому что он уже знает, что можно ждать от меня, и не подпустит меня к себе.

— Он убьет бедного Гурмалулу!

— Крум никого не убивает. Да и ты не такой уж дурак, чтобы позволить ему это. Примажешься к ним, вроде как остался один и решил искать свое племя. Ударишь его палкой по голове или столкнешь в какую-нибудь яму... Что бы там ни было, но, пока он жив, не возвращайся...

— А виски?

— Чем раньше покончишь с этим делом, тем скорее получишь виски.

Они начали спускаться, когда уже совсем стемнело. Ночевали они в километре от костра, возле которого легли спать Крум и Мария. Гурмалулу попробовал подкрасться к ним, чтобы, не теряя времени, выполнить свою задачу и тем самым поскорее заслужить награду, но тотчас же вернулся. Бурамара не спал.

Лишь на рассвете, увидев, что те трое снова тронулись в путь, Том и Гурмалулу приготовились следовать за ними. Гурмалулу должен будет настичь их и выполнить свою задачу, а тем временем Том Риджер будет идти за ними на большом расстоянии, чтобы никто его не заметил и не заподозрил в чем-либо. На всякий случай, для большей уверенности, он уточнил направление их движения — даже если он потеряет их следы, будет идти все время на восток, так, чтобы тень все время оставалась справа.

— А по дороге есть вода? — спросил Том.

— Есть! — заверил его Гурмалулу. — В нескольких местах. Раскопаешь песок, и снизу появляется вода.

— А как я узнаю, где копать?

— Там сверху всегда вьются мушки.

— Этого мало. Расскажи мне, где эта вода, укажи мне какой-нибудь знак. На каком расстоянии отсюда... Проводник тупо смотрел на него.

— Гурмалулу знает дорогу ногами. Руками не знает, чтобы показать. Головой тоже. Он может только отвести тебя...

— Никуда не будешь меня водить! Сделаешь то, за чем я тебя посылаю. Потом вернешься! Самое большее через два дня будешь со мной! Тогда я дам тебе виски, целую хижину виски.

Острый взгляд туземца заметил змею, которая на мгновение высунула голову из норы. Гурмалулу ударом камня расплющил ей голову. Затем он вытащил ее, испек на костре, и они стали быстро есть.

Обгладывая змеиные позвонки, Том случайно обернулся назад и вскочил на ноги. В ста метрах от него стоял человек, обросший бородой, оборванный, качающийся от усталости, который, едва волоча ноги, тащил за собой тяжелую лопату.

— Гарри! — воскликнул Том, узнав его.

Человек вздрогнул. Глаза его округлились от страха.

— Что ты здесь делаешь, Гарри?

Плешивый медленно приблизился.

— Умираю с голоду! — пробормотал он. — Дай что-нибудь поесть!

— Ничего не осталось! Последнюю косточку выбросил. А ты почему не застрелишь какую-нибудь дичь?

— Патроны кончились. Да и в кого стрелять? Все живое сбежало.

— А где остальные?

— Нет остальных. Одних унесла вода, другие перестреляли друг друга, третьи сбежали. Лагерь сожгли.

— А ты? Ты что здесь делаешь один? Почему и ты не сбежал?

Гарри неожиданно вскинулся:

— Нет! Сдохну, а не уйду отсюда. Как знать, может, еще раз копну и найду свое великое счастье! Как знать? Том положил руку ему на плечо.

— На этот раз нам не повезло. Придем сюда еще раз. С продуктами, с инструментами. А сейчас пошли со мной! Мы еще вернемся!

Ему хотелось иметь товарища, причем настоящего, белого человека, с которым можно было бы говорить по-человечески, на которого можно рассчитывать, с чьей помощью можно померяться силами со своими врагами, получить перевес.

Гарри отскочил.

— Не уйду отсюда! Не уйду, пока не найду свой опал! Большой опал!

Том опустил руку. Ему показалось, что в лихорадочном взгляде Гарри мелькнула искра безумия. Он повернулся.

— Иди, Гурмалулу! Пора! И через два дня ты должен вернуться!

Чернокожий взял кусок белой глины и провел на левой руке две черты. Каждый вечер он будет стирать по одной из них и таким образом отмерять время до встречи...

Далеко на юге виднелись три движущиеся точки. Гурмалулу ускорил шаг. Аборигены необыкновенно выносливы. Они могут идти днями и ночами без отдыха, проходя за сутки до сотни километров.

И Бурамара был отличным ходоком. Однако его спутники не могли выдержать такого темпа. Волей-неволей ему приходилось сдерживать себя. Так что Гурмалулу довольно скоро догнал их. Первым его заметил следопыт. Он обернулся и, держа руку на рукояти ножа, смерил его недоверчивым взглядом.

— Чего тебе надо? — спросил он Гурмалулу, двинувшись ему навстречу.

— Гурмалулу один, Гурмалулу боится. Боится Радужной Змеи, «ир-мунен»! Позвольте ему идти с вами. Он не хочет еды, не хочет воды. Только не оставаться одному.

Крум быстро согласился.

— Почему бы и нет? Идем! Чем больше народу, тем лучше!

Все четверо снова двинулись в путь. Горы давно остались позади, и вокруг простиралась все та же зловещая саванна из белых трав, белых деревьев и кустов. Мертвая саванна, белая пустошь. Казалось, кроме них здесь не было ни одного живого существа. Но нет. Пресмыкающиеся еще не погибли. Не погиб еще и один кролик, который грыз какой-то побег. Они заметили и змею, которая готовилась напасть на него. Однометровый молодой тайпан покачивал головой и угрожающе шипел. Но длинноухий не собирался ни бежать, ни цепенеть от страха под этим злобным остекленевшим взглядом. Наоборот, он даже готовился к обороне. И не только к обороне. Неожиданно заяц метнулся вперед и, вцепившись неприятелю в шею, начал теребить его и царапать когтями. Страшное пресмыкающееся бешено заметалось. Змее, уже окровавленной, удалось вырваться. Кролик отскочил назад и снова сжался для прыжка, словно и не кролик это был, а мангуста. Снова он налетел на врага. И опять ухватился за шею змеи. И не успели люди опомниться, как голова змеи отскочила, отсеченная острыми зубами грызуна. Зрители, наблюдавшие эту невероятную драму, стояли изумленные, не веря своим глазам.

— Храбрец! — восхитился Крум.

Мария показала рукой на два серых пушистых комочка под кустом.

— Это мать! Она билась ради детей. А кроме того, австралийские кролики самые храбрые в мире. Потому что их преследуют с небывалой жестокостью. В процессе отбора уцелели только самые дерзкие.

— Кролики не трусливы. Просто они знают, что слабы, — добавил Бурамара.

Крум понял его.

— Хотел бы я посмотреть — сказал он, — каким бы храбрым был лев, если бы он имел силу кролика! Что бы стал делать лев, напади на него десятиметровая ядовитая змея?

Восхищенные самоотверженностью победительницы, люди взяли себе ее жертву, а крольчат трогать не стали. Они испекли тайпана на костре и быстро его съели.

После этого они решили искать подземную реку, которая должна была быть где-то поблизости. Договорились так: белые останутся на месте, а двое следопытов отправятся на поиски в противоположных направлениях. Тот, кто найдет воду, подаст сигнал дымом и останется там, чтобы выкопать колодец, а другой приведет туда Крума и Марию.

Вскоре следопыты скрылись из виду, затерявшись среди ложбин и беспорядочных зарослей кустарника. Крум почувствовал себя беспомощным, брошенным посреди степи, без компаса, без воды и без оружия. Он нетерпеливо стал вглядываться в горизонт. И вот оттуда, куда ушел Бурамара, поднялось в воздух облачко дыма, потом второе, третье.

Он уже был готов вести туда сестру, когда прибежал запыхавшийся Гурмалулу. И вместо того, чтобы подтвердить сигнал Бурамары, который означал: «Нашел воду!» он издалека крикнул им:

— Бегите!

— Зачем нам бежать? — удивилась Мария. Она страшно устала, а ступни ее болели от долгой ходьбы.

— Бурамара говорит дымом. Бурамара говорит: «Идет мистер Том. С ним еще пятеро человек. С ружьями. Хотят убить мистера Крума. И Бурамару, и Гурмалулу».

Объяснение его было настолько искренним и правдоподобным, что брат и сестра сразу же последовали за ним.

— А как же Бурамара? — спросила Мария.

— Бурамара нас догонит.

Задыхаясь, выбиваясь из последних сил, они бежали так почти час. Наконец Мария, ослабевшая от усталости, рухнула на землю.

— Не могу больше!

— Не здесь! — сказал Гурмалулу. — Могут тебя увидеть. Лучше спрятаться в кустарнике. А мы с мистером Крумом принесем воды. Вон там, за холмом, есть вода.

Они отвели девушку в заросли густого эвкалиптового кустарника и уложили ее на охапку белого сена, а сами пошли дальше к источнику.

И действительно, за голым холмом они нашли старый, заброшенный колодец — один из тех, о которых, как слышал Крум, говорили, что они построены древними неизвестными строителями. Может быть, теми же, что построили и обрушившийся в каньон египетский дворец. Колодец был выдолблен в скале, стены его были отвесными и гладкими, без каких-либо шероховатостей. Наверху не было ни бордюра, ни ворота, ни ведра.

Забыв о всякой предосторожности, Крум наклонился, чтобы получше рассмотреть и эту находку, может быть, последний след далеких пришельцев с континента. Но он не увидел ничего, кроме черного мрака, заполнявшего страшную яму.

В следующее мгновенье он полетел вниз.

Гурмалулу даже не стал смотреть, что произошло с его жертвой. Он знал, тот, кто попадет в такую дыру, выбраться не сможет. Туда его соплеменники бросали взбесившихся собак, туда же бросали и родившихся уродов.

Мистер Том ничего не сказал ему о Марии. Но он догадывался сам. Если она останется в живых, то начнет искать своего брата. Спустит в колодец веревку, и если он жив — спасет его. Начнет кричать и вызовет Бурамару. А этого нельзя допустить!

Гурмалулу подбежал к кустам, в которых лежала обессилевшая от истощения девушка, вытащил зажигалку Тома Риджера и щелкнул ею, как это делали белые. Потом поднес вспыхнувший огонек в нескольких местах к сухой траве и листьям. Жизни в них уже не было, однако эвкалиптовое масло еще не испарилось. Первым взорвались пары масла, словно над кустарником пронеслась молния. Затем загорелись отдельные листья, самые верхние ветки деревьев и целые ветви, словно они были политы бензином, и наконец огонь взметнулся над всем леском, словно взрыв. Языки пламени заметались над лесом, поползли по траве, переползли через холм, облизали древний колодец. Это было хорошо! Даже если Бурамара придет сюда, среди пепла после пожара он не найдет никаких следов.

А там Гурмалулу покончит и с Бурамарой. Надо только его встретить, обмануть, сказав, что Крум сам упал в яму, отвести его туда и столкнуть в колодец и его самого. Потом найти мистера Тома, чтобы получить виски. И пить, пить, пить... Мистер Том ненавидит Крума, ненавидит он и Бурамару. Он будет доволен...

Не оборачиваясь туда, где бушевал пожар, злодей бросился бежать по каменистой тропинке. За скалистым холмом он ожидал увидеть Бурамару, а увидел ... Руби! Увидел все свое племя и вместе с ним — Руби! Засуха в саванне прогнала из нее животных. А без дичи не мог существовать и человек. Племя покидало земли прадедов, чтобы не умереть от голода. Оно было вынуждено вторгнуться в чужие охотничьи районы. И сейчас не знало, как встретят его хозяева, владевшие этими местами испокон веков. Смилостивятся ли они над злосчастными беглецами и пустят их в свою страну или же будут сражаться с ними. Поэтому впереди шли мужчины, которые несли копья, каменные топоры и дротики. Бумеранги висели у них на поясе. Племена не сражаются бумерангами. Некоторые несли дымящиеся угли, с помощью которых они раскуривали сигареты, другие — разобранные «пуканами» — священные деревянные столбы, покрытые магическими рисунками. Эти столбы они вобьют в землю посреди своего нового селения.

За ними шли женщины, сгибавшиеся под тяжестью домашней утвари: корытец-люлек, сосудов для воды из бутылочной тыквы, полных сеток с кореньями, колышков-копалок. На плечах у них сидели малыши, обвившие ножонками шеи и вцепившиеся руками в волосы матерей. И мужчины, и женщины были увешаны всеми своими украшениями: косточками, кольцами, браслетами и для красоты, и для большей важности, когда они повстречаются с другими племенами, и просто потому, что некуда было положить все это во время путешествия. Дети постарше носились вокруг, увлеченные, на первый взгляд, беззаботной игрой, а в сущности занятые поисками в сухой траве какой-нибудь куколки, ящерицы, птичьего гнезда или змеи.

Гурмалулу не отрывал глаз от Руби. А она шла, уставившись, как и все австралийцы, себе под ноги, чтобы не наступить на змею или не пропустить чего-нибудь, что может пойти в пищу. Казалось, она его не заметила. И другие, казалось, тоже не заметили его.

Несчастный почувствовал, как в горле у него пересохло. Почему он видит их, а они не видят? Неужели он стал уже духом? Он посмотрел на свои руки и ноги. Они были черные. Значит, он еще не стал духом.

— Руби! — крикнул он. — Смотри, Гурмалулу жив!

Она вздрогнула и выпустила из рук корытце. Руби замерла на месте, дрожа, не смея вымолвить ни слова. Она не шевелилась, не издавала ни звука, не смотрела на него. Его дети, и те спрятались за ней, замерев от ужаса.

— Гурмалулу жив! — повторил он. Из толпы выступил вперед Джубунджава и угрожающе ткнул в его сторону костлявым черным пальцем.

— Когда засмеется бессмертный мальчик Табала, Гурмалулу умрет! Чуринги рассердились и наслали на племя голод и смерть. Поэтому Гурмалулу умрет!

Он повернулся к нему спиной и, торжественно ступая, вернулся к своим товарищам. И затем все они молча, не глядя на него, двинулись снова туда, куда направлялись, высохшие от жары и лишений, черные, словно живые скелеты. Они поплелись туда, где их ждала неизвестность; вместе с родным краем они. потеряли веру в жизнь и в самих себя. Они пересекли побелевшее поле, растянувшись ленивой черной змеей, за которой вилось облачко красной пыли, и затерялись среди волнистых песчаных дюн.

Оцепеневший Гурмалулу продолжал стоять на месте, уставившись им вслед помутневшими дикими глазами, как истощенная от голода, попавшая в ловушку собака динго. В груди его клокотала неудержимая ярость; она кипела, как кипит песок во время бури; горечь, обида и безнадежная злоба поднимались в нем, сплетались в страшный смерч, который, собираясь с силами, воет, захватывает песок, собирает его в своей ревущей груди, прежде чем ринуться вперед и смести все на своем пути. Почему племя изгнало его, почему проклял его Джубунджава, почему не взглянула на него его Руби, почему в ужасе отпрянули от него собственные дети? Кто был виноват в этом? Кто обманом заставил глупого Гурмалулу выкрасть чуринги? Кто заманил его магической огненной жидкостью? Кто погубил его, не дав ему ничего взамен? Кто толкал его от беды к беде? Кто...

И решение само по себе возникло в вихре его отчаяния и озлобления. Смерч, злой дух «вилли-вилли» указал ему на жертву. Джубунджава говорил, что все белые — злые духи. Гурмалулу сейчас уже знал, что мистер Том — самый злой из них. Он не сожалел, что погубил Крума и его сестру. Да и о чем сожалеть? Они тоже были белые. Но главный виновник, тот, кто погубил его жизнь, был мистер Том. Как жить черному человеку без своего племени? Мистер Том должен заплатить за все зло, которое он ему причинил.

Совершенно забыв о Бурамаре, Гурмалулу спустился по своим следам вниз, возвращаясь назад, к своему врагу, к отмщению.

Нашел он его к вечеру. Том Риджер неожиданно почувствовал перемену в нем и побледнел. В кармане он нашел два патрона, и сейчас пистолет его был заряжен. Но Том не хотел стрелять. Не хотел тратить патроны. А больше всего он боялся остаться один в этой страшной пустыне, откуда он никогда не сможет выбраться без чужой помощи. Он боялся убить своего проводника. Все еще на что-то надеялся. Он знал, что у алкоголиков иногда бывают такие приступы слепой ярости. Однако, получив отпор, столкнувшись с решительностью и силой, они пасуют, становятся кроткими, как дети, начинают плакать и хныкать.

— Гурмалулу! — крикнул он, стараясь придать твердость своему голосу. Но у него ничего не вышло. Крик вырвался глухой, голос был осипший от страха.

Чернокожий приближался к нему, страшный, как когда-то, когда он возглавлял отряд мстителей, похожий на сомнамбулу, уставившись в него лихорадочным злым взглядом, стиснув голые кулаки.

— Гурмалулу! — почти взревел Том. — Остановись! Буду стрелять!

И, увидев, что враг действительно его не слышит, он спустил курок. Грохот оглушил его. Но и на этот раз он не попал. Всегда, когда не надо было, он промахивался. Но Гурмалулу заколебался. Он не допускал, что пистолет заряжен, не знал, сколько раз подряд он может выстрелить. Благоразумие вернулось к нему. Он остановился и даже отступил назад — шаг, два, десять. И когда решил, что стал недосягаемым для пуль, остановился.

— Гурмалулу убьет мистера Тома! — прохрипел он.

Столкнувшись с такой злобой, Том не выдержал. Он повернулся и бросился бежать, время от времени оглядываясь назад, готовый выпустить и вторую пулю в своего преследователя. Однако черный мститель не спешил. Он следовал за ним медленно, с упорной настойчивостью, уверенный в успехе, так, как преследовал бы часами, днями намеченную добычу. Инстинкт охотника пробудился в нем — охотника, который настигает опасного зверя, скажем, раненого буйвола.

И Том почувствовал эту непоколебимость. Среди пекла пустыни он почувствовал, как его лоб покрывается ледяным потом. Он понял, что обречен. Он принял нависшую угрозу как наказание, ниспосланное ему какими-то высшими силами — проклятье, которого он не мог избежать, несмотря ни на что, несмотря на свой разум и опыт, несмотря на свой револьвер.

Мрак сгустился. Но Том не останавливался. Он шел и шел, не зная куда. Спотыкался, падал, вставал. И в то же время смутное предчувствие сжимало его сердце — он видел, что идет не туда, куда хотел, а совсем в другом направлении, к другой цели, куда умышленно направлял его черный дикарь — к жестокой цели, известной только его врагу, к цели зловещей, ужасающей.

Впереди возник зубчатый силуэт какой-то башни в три-четыре метра высотой. Но это была не башня, а термитник, — прочная, словно бетон, постройка из глины. Она станет его крепостью. Том спрятался за ней и выглянул с оружием в руке, поджидая, когда противник подойдет поближе, чтобы на этот раз пуля не прошла мимо. Однако черный не поддался на эту уловку. Он обошел термитник, держась подальше, и теперь стоял с другой стороны, глядя на него безумными гипнотизирующими глазами. Том понял, что не имеет смысла дальше задерживаться. Термитник ему не пригодился. Или нет. Пригодился. Он показал ему стороны света. Потому что здешние термиты строят свои жилища таким образом, что плоские их стороны всегда показывают на восток и запад. Теперь Том знал, в какой стороне восток. Туда он и двинулся, потому что лишь там он мог выйти на шоссе, которое пересекало безбрежную пустыню.

Только к полуночи, когда луна поднялась над горизонтом и раскинула над безжизненной равниной свою призрачную вуаль, беглец остановился. У него уже не было сил. Он валился с ног от усталости. Колени его подгибались. Он рухнул на землю. Отяжелевшие его веки истосковались по сну. Однако Том не позволил себе расслабиться, не позволил векам сомкнуться. Так он бодрствовал до зари, сжимая в руке пистолет в ожидании своего врага, который лежал в двухстах метрах от него. Что делал он — спал или подстерегал его?

На рассвете он снова тронулся в путь. И тогда понял, что коварный дикарь и в самом деле направлял его по своей воле, гнал его куда-то, как пастух гонит стадо овец. Вокруг ширилась пустыня, вздымаясь бесчисленными рядами дюн, расцвеченная побелевшим спинифексом и редкими полосками скрэба в лощинках, словно сугробами снега. Солнце поднималось, обдавая жаром землю. Марево трепетало как будто это был не воздух — так трепещет вода над песчаным дном, если смотреть через маску. Только нет здесь освежающей прохлады воды. Зной становился невыносимым. Полыхали и песок под его ногами, и воздух вокруг него. Не только солнце — все небо над ним горело. Внутренности у него жгло словно огнем. Перед глазами проносились огненные полосы. Жажда мучила его. Губы его потрескались и кровоточили. Весь рот, язык, горло пересохли, и он не мог даже сглотнуть.

Гурмалулу, молчаливый и неутомимый, не человек, а демон, упорно преследовал его. Не приближался к нему, но и не отставал. Он шел быстрее, когда Том, обезумев, бросался бежать, и медлил, если жертва его сбавляла ход. Останавливался, когда останавливался Том. В его взгляде нельзя ничего было прочесть кроме зловещей решимости.

Как-то, обернувшись, Том увидел, что его преследователь начал рыться в песке. Он выкопал что-то, поднял его над головой и выцедил себе в рот. Измученный жаждой, несчастный понял, что дикарь нашел плоскоголовую жабу. У нее в животе есть мешочек для воды. Во время дождя она его наполняет, а в засуху, запасшись таким образом влагой, зарывается в землю и сидит там по нескольку месяцев, до нового дождя. Аборигены умеют отыскивать ее норки и так спасаются от смерти.

Том должен отнять ее у него, выпить хотя бы одну каплю! Раньше он гнушался одной мысли о такой гадине. А сейчас был готов убить человека за глоток воды. «Тот, кто поделился с тобой водою в пустыне, дороже брата». Только сейчас он понял смысл этой поговорки. Ради одной капли воды он был готов побрататься с любым вшивым дикарем.

Размахивая пистолетом, инспектор бросился к чернокожему. Однако Гурмалулу был в сто крат выносливее его. И он бросился бежать с драгоценной находкой в руке. Словно нарочно дразнил его, словно нарочно решил привести его в бешенство.

Том споткнулся, упал, зарывшись лицом в песок. И остался лежать неподвижный, обессилевший. Горло его горело, словно посыпанное черным перцем. Вот он, вкус смерти — пришло ему в голову. Пришло ему в голову и другое. Пока он так лежит, Гурмалулу может подойти и убить его. Он поднял голову. И, действительно, увидел того в двадцати шагах от себя. Но, пока он наводил пистолет, Гурмалулу успел отбежать, став недосягаемым для пуль. Он присел на корточки, выжидая, как голодная собака динго подстерегает больную корову — терпеливо, уверенная, что рано или поздно та упадет.

Пролежал он так долго. Наконец поднялся. Каждый потерянный час приближал его к смерти. А он не хотел умирать. Ему хотелось жить. Лишь бы только добраться до цивилизованных людей. Тогда он предпримет вторую экспедицию. Лучше организованную, более дисциплинированную, не с таким сбродом, как сейчас, а только с послушными ему людьми. И дворец в Кью снова станет достижимым.

Спотыкаясь, падая и вставая, он поплелся дальше. Губы его потрескались, тело кровоточило, глаза были воспалены. А он знал, что в этой преисподней, среди песков Австралии, белый человек не может выдержать более двух дней. Умирает от жажды. Разрывает на себе одежду. Ползет на животе. Язык во рту разбухает. И, наконец, он умирает, потеряв рассудок.

Перед глазами его сгущался черный непроглядный туман. Временами он рассеивался и тогда Том видел сурового мстителя, который шел за ним в ста шагах, бодрый, без малейших признаков утомления, непреклонный.

Гурмалулу был детищем пустыни, выносливым как эму. В окружавшей их раскаленной пустыне он мог найти воду, если бы захотел. Он знал, где прячется плоскоголовая жаба. Знал, какой корень самый сочный. Знал, какое животное или птица могут вывести его к воде. Знал, какие мушки вьются над подпочвенными водами. Потому что на протяжении тысячелетий эволюция отбирала только тех, кто мог быстрее всех найти воду. Тот, кто не осваивал этого искусства, погибал.

Том переваливал с одной дюны на другую, обходил каменистые хребты и беспорядочно разбросанные полоски эвкалиптовых зарослей, которые все чаще вставали у него на пути, перемежаясь с колючими акациевыми кустарниками. Это вселяло в него и надежду — значит, пустыня отступает, остается позади,—и неясную тревогу. Он был уверен, что ненавистный черный негодяй умышленно заставлял его двигаться в определенном направлении с ясной одному ему зловещей целью.

Наступила ночь. Воздух стал прохладнее. Но вконец истощенному белому беглецу это не принесло никакого облегчения. Он весь горел. В жилах его, казалось, была не кровь, а расплавленный свинец, который бился частыми толчками, ошпаривая горло, грудь, виски, голову. А останавливаться нельзя. Каждое потерянное мгновение приближало его к гибели. Пока он шел, оставалась хоть какая-то надежда найти воду, выйти на какую-нибудь дорогу. И он продолжал идти. Том не заметил, как оказался в зарослях спинифекса. Он понял это, когда ноги его запутались в острых жестких листьях, и он упал лицом на колючий ковер. Адская трава! Каким точным было это название! Не обращая внимания на впившиеся в его тело шипы, он попятился назад, заботясь лишь об одном — как бы не выпустить оружие из рук. Он увидел, что враг его стоит за пределами сатанинского луга. Гурмалулу дождался, пока Том выбрался из травы, и снова пошел за ним, словно динго.

Ночь подходила к концу. Южный крест, который в полночь отвесно висел на небе, снова склонился к горизонту. А Том все шел. В голове его не осталось ни единой мысли. В сознании выработался единственный простой рефлекс — бежать от черного существа, которое преследовало его. И ничего больше. Все остальное представляло собой пустоту, черную пульсирующую пустоту.

Вдруг перед ним выросла какая-то стена. Заросли скрэба, ужас путешественников! Акации-карлики, сплетенные в гигантскую сеть, так что никакая живая тварь, размером больше кошки, не может пробраться сквозь спутавшиеся, упругие ветви, усеянные острыми шипами. Заросли скрэба приводят в отчаяние даже хорошо экипированные экспедиции, которые путешествуют на верблюдах и с достаточным количеством воды. Через эти заросли не может пробиться ни верблюд, ни грузовик. В них нельзя прорубить просеку даже с помощью пилы или топора. Все вынуждены обходить скрэб, эту дьявольскую стену.

Том Риджер двинулся вдоль стены влево. Он мог бы пойти и направо. Ему было все равно. Лишь бы не стоять на месте, лишь бы двигаться. Почти на каждом шагу он валился на землю. Лежал долго, потом снова поднимался. Но не для того, чтобы идти, а чтобы не заснуть. Он знал, что если заснет, ему конец. Черный негодяй только этого и ждал. Никогда раньше Том не задумывался над тем, как его следопыты ловили преступников и приводили их в наручниках через несколько дней, через несколько недель. Но все-таки приводили. А сейчас он понял. Так вот, значит, как. Они преследовали свою жертву до тех пор, пока она не падала на землю от истощения.

Нельзя засыпать! Необходимо встать снова, идти, по крайней мере попытаться! Но он уже не мог. Не мог подняться. При первой попытке ноги его подкосились. И при второй...

Нельзя засыпать! Хорошо, но как это сделать, чем отвлечься?

Неожиданно он вспомнил. С каких пор он не слушал радио!

Миниатюрный транзистор так и лежал в кармане его рубашки. Пока он был в плену у Эхнатона, никто не тронул его транзистора. Том крутнул ручку. Маленький динамик взорвался грохотом джаза, который расколол тишину сонной пустыни. Эти звуки ободрили Тома, влили в его душу освежающую струю. Бешеный ритм музыки, казалось, освободил его мускулы от напряжения, сердце от страха, наполнив надеждой все его существо. Нет, не все еще потеряно...

Проспал он совсем недолго — так, по крайней мере, ему показалось. Красное, неровное солнце только что показалось над горизонтом. Верхние ветки скрэба, покрытые белыми листьями, зарумянились, а отбрасываемые ими фиолетовые тени побежали по красному песку далеко на запад. Напротив сидел, скрестив ноги, голый дикарь и пристально смотрел на него. Таким немигающим, остекленелым взглядом змея сковывает обреченную птичку. Том потянулся за пистолетом. Конец! Он почувствовал, как ледяные пальцы ужаса стиснули ему горло. Ужасное свершилось. Руки его были перехвачены на спине холодной хваткой наручников. Тех самых наручников, с которыми он никогда не расставался и которые враг его поднял с земли, выроненные им, пока он спал.

Потеряв смелость, потеряв чувство собственного достоинства, забыв о превосходстве своей расы над его черным победителем, Том Риджер просипел, едва ворочая распухшим языком:

— Гурмалулу! Прошу тебя, отомкни браслеты! Я дам тебе все, что захочешь! Помнишь, сколько виски я тебе давал? Помнишь, я спас тебя от смерти, вырвав из рук Джубунджавы?

Гурмалулу молчал. Он не издавал ни звука. Думал ли он вообще? Или же и он отупел от жажды, голода, жары и напряжения. Он сидел, уставившись прямо перед собой, но не на того, кто разбил ему жизнь, а на что-то за его спиной, видя перед собой прошлое, которое уже не могло стать ни настоящим, ни будущим. В памяти вставали все его охотничьи подвиги, все те испытания, которым он подвергал себя, показывая племени, а, значит, и всему миру, на что способен Гурмалулу. Он видел свою Руби, детей, вспомнил тяжелые переходы. Вставали перед ним и картины долгих пиршеств «коробори», когда никто не мог перетанцевать его — давно это было, прежде чем в его жизни появился ненавистный мистер Том, прежде чем он сунул ему в руку первую бутылку виски... Давно было то, чего уже не может быть сегодня...

А Том Риджер продолжал причитать, просить, плакать. Хотя знал, что в пустыне при такой жаре нельзя даже разговаривать, потому что даже во время разговора из тела уходит драгоценная влага. Однако он уже был не в состоянии остановиться. Он хныкал, упрашивал...

Гурмалулу не слушал его. Он сидел неподвижный, безучастный, как каменные идолы в подземном храме, как зловещие «ир-мунен». В кармане у Тома однообразно играло радио, которое он забыл выключить ночью. Станция готовилась к началу утренней передачи. Через секунду, самое большее через минуту должен прозвучать сигнал.

И он прозвучал. Визгливый хохот кукабурры, которым австралийское радио начинало свои передачи, оглушил их.

Гурмалулу вздрогнул. И больше не шевельнулся. Только глаза его расширились, округлились — огромные, исполненные смертельного ужаса. Сбывалось проклятье Джубунджавы. Бессмертный мальчик Табала рассмеялся. И Гурмалулу должен был умереть!

Умереть! Умереть!

Огненная спазма сдавила ему грудь; его словно пронзило раскаленное копье. Рот его жадно пытался глотнуть воздух.

В следующее мгновенье несчастный опрокинулся навзничь.

Проклятье Джубунджавы поразило его.

Ошеломленный, потрясенный, Том смотрел на зловещее чудо, которое свершилось у него на глазах. Его враг был мертв. Действительно мертв!

И тут он пришел в себя. Какая польза от этого? Ведь еще раньше он успел надеть на него наручники! Чтоб ему сдохнуть немногим раньше!

И тем не менее... Он не останется здесь, не сдастся… Будет бороться до конца...

С великим трудом, так как руки его были скованы, Том поднялся. И тут же упал. Он понял, что идти не сможет. Тогда он начал ползти, отталкиваясь ногами и помогая себе то одним, то другим плечом. Так копошатся головастики в пересохшем болоте. Его рот, нос, глаза наполнились песком. До каких пор будет он так ползти? Возможно ли ползком добраться до конца этих чудовищных зарослей, похожих на мотки колючей проволоки?

Тут он услышал автомобильный гудок. Значит, шоссе было близко, раз до него доносился даже шум мотора. Да, вот машина с шумом проехала мимо и затихла вдали.

Он попытался закричать. Но уже не мог издать ни звука. Распухший язык не поворачивался во рту. Он душил его, как кляп. Кровь капала с губ. Том почувствовал, что начинает сходить с ума. Ему хотелось разодрать на себе одежду, выть...

Нет! Он не в силах преодолеть в обход эту дьявольскую ограду! Будь что будет, но он должен пройти сквозь нее! Он чувствовал, что эта мысль нелепа, однако не было у него воли противиться ей. Он пополз прямо к скрэбу. Ему показалось, что под сплетенными ветками виднеется проход. Одна из нижних веток сгнила, и теперь на ее месте образовался туннельчик в непроходимой колючей сети. Том с трудом протиснулся внутрь, не обращая внимания на колючки, которые рвали его одежду и раздирали кожу, не чувствуя кровавых струек, которые текли по его телу. Обезумевший, отупевший, толкаемый вперед лишь инстинктивным стремлением к свободе, как лисица, которая отгрызает себе лапу, чтобы высвободиться из капкана, он продолжал все дальше пробиваться в гущу кустарника.

Однажды на какой-то ферме он схватил ручного кенгуру за хвост. Четверть часа кенгуру подскакивал на месте, недоумевая, почему же ему не удается убежать и не догадываясь, что он мог бы освободиться, если бы изменил направление прыжков, если бы рванулся в сторону или назад. И так он подскакивал на месте, пока человек не отпустил его. Так и сейчас несчастный продолжал ползти в самую гущу колючего кустарника, бездумно, как глупый кенгуру.

И когда проблеск разума осветил на мгновение его сознание, было уже поздно. Сейчас он не мог двинуться ни назад, ни вперед. Жестокий колючий капкан впился в него зубами, чтобы никогда уже не выпустить свою жертву.

Другой автомобиль прошумел по близкому и в то же время недостижимому шоссе. Том чувствовал, как силы покидают его. Мрак перед глазами становился все более и более плотным...

Дворец в Кью бледнел и, наконец, растаял в небытии.

Мария проснулась,

задыхаясь от горячего дыма. Кустарник горел, огонь полыхал, бешено завывая. Языки пламени метались вокруг нее, пожирая все на своем пути. Тяжелые клубы дыма, пронизываемые гейзерами искр, поднимались над кустами. Пожары в Австралии — бедствие. Эвкалиптовое масло вспыхивает как бензин. Достаточно одной искры от зажигалки, достаточно солнечных лучей, собранных в фокус осколком какой-нибудь выброшенной бутылки. В здешних лесах огонь не ползет с одного дерева на другое, он летит над ними. В других странах у человека всегда почти есть надежда спастись бегством. Но здесь такой надежды нет! Ни на коне, ни на автомобиле невозможно убежать от стремительно летящих огненных паров эвкалипта, которые мгновенно опаляют огромные площади, словно вспыхивают гигантские газовые горелки. Человек может спастись, лишь забравшись в реку или озеро. Но они должны быть полноводными, потому что мелкие потоки и озера сразу же вскипают. Однажды пожар застиг цистерну, которая везла воду для какой-то фермы. Шофер спрятался в цистерне. А потом его нашли там сварившимся.

Такие пожары бывают в живых лесах. Что же говорить о высушенном белой болезнью лесе, пропитанном эвкалиптовым маслом, словно фитиль бензином. Все эти мысли пронеслись у нее в голове за считанные секунды, которые прошли с того мгновения, как она открыла глаза.

Что же делать? Здесь нет ни реки, ни озера, ни даже лужицы. Бежать туда, куда ушли Гурмалулу и Крум? Там есть колодец. Можно было бы забраться внутрь. Однако путь ей преграждала раскаленная стихия, которая надвигалась на нее как огненная лавина, как прилив огненного моря. Мария почувствовала, что задыхается. Волосы у нее на голове вспыхнули. Платье начало тлеть.

Казалось, спасения не было.

В это время из огненной стены выскочил крупный страус эму, самец, выше двух метров ростом. Вероятно, до сих пор он сидел на яйцах, геройски пытаясь высиживать их до последнего момента. Однако больше выдержать не мог. Родительский инстинкт, наконец, уступил инстинкту самосохранения.

Мария приняла решение моментально. Сорвиголова проснулась в ней. Когда-то на фермах она вместе с ковбоями укрощала необъезженных лошадей на родео. Она знала, что оседлать страуса еще труднее, но у нее не было выбора. Оставалось только это. Одним махом она вскочила на бежавшую ей навстречу, ослепленную пожаром птицу, уселась на нее верхом и обеими руками обхватила жилистую длинную шею. Эму замахал в воздухе одной ногой, как палицей, но было поздно. Сорвиголова уже сидела у него на спине. Промедли она секунду, сейчас уже лежала бы на земле с расколотым черепом или со сломанными ногами.

И вот она неслась сквозь горящий скрэб, и в голове у нее была единственная мысль — держаться, постараться не упасть. Если она упадет — это будет конец.

Ошеломленный неожиданным нападением, напуганный таким непривычным ездоком, самец эму пытался сбросить ее со спины, подскакивая на месте и трясясь, как он это делал, очищая перья после пылевой ванны. Но нет. Наездница держалась крепко и не падала. Огненные кнуты подстегивали эму, и все быстрее он несся сквозь огненную стену.

Вряд ли человек смог бы выбраться отсюда. Однако инстинкт птицы подсказал ей кратчайший путь. Всего лишь через несколько секунд, которые показались девушке бесконечными, эму выскочил из огненного озера и бросился бежать по голым камням. Еще шагов через сто Мария соскочила с него. Упав на землю, она покатилась, обдирая колени и локти. Но сообразила быстро. Докатившись до ближайшей ложбинки, она зарылась там в песок, чтобы погасить воспламенившуюся одежду. У нее на ногах вздулось уже несколько волдырей от ожогов, но она даже не обратила на это внимания, а бросилась бежать наверх, к колодцу.

Внезапно ей навстречу выскочил Бурамара, запыхавшийся от бега, обливающийся потом.

— Крум! — крикнул он тревожно. — Где он?

Продолжая бежать, девушка крикнула:

— Там! Они пошли с Гурмалулу. Там должен быть колодец.

Трава сгорела быстрее скрэба, она словно взорвалась и превратилась в пепел со скоростью воспламенившегося пороха. Девушка и чернокожий одним духом перелетели через скалистый холм, спустились вниз и наклонились над колодцем.

— Крум! — прокричала Мария, потерявшая всякую надежду услышать какой-нибудь ответ. Снизу донеслась ругань:

— Какой я идиот! Самый тупой коала не попался бы так в капкан!

— Да будет тебе! — прервала его Мария, ослабевшая от радости. — Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?

— Только одна шишка на голове. Плохо то, что сам я не могу выбраться отсюда.

Бурамара вскоре нашел то, что искал — одинокий куст ползучего эвкалипта. Он срезал его у самого корня, очистил от веток и спустил в яму.

Вскоре Крум Димов вылез наружу, ухватившись за него руками и упираясь ногами в стену колодца, весь в тине.

— Повезло мне, — сказал он. — Во-первых, колодец оказался неглубоким. Во-вторых, на дне была тина…

Девушка добавила:

— В-третьих, страус-самец с его материнским инстинктом не покинул минутой раньше своего гнезда в мертвом скрэбе. В-четвертых, появился Бурамара. В-пятых...

Неизвестно откуда прилетел попугай Кенатон и сел ей на плечо.

— Милый попугайчик! — прокричал он, потираясь головой о ее шею. — Милый попугайчик!

— Умираю от голода! — оборвал его бормотанье Крум. Бурамара, вновь обретший свой прежний безучастный и бесстрастный вид, лишь коротко бросил:

— Подождите!

И пустился бежать к пепелищу, оставшемуся на месте сгоревшего скрэба, где он нашел яйца эму, совсем испекшиеся.

— Устроим «коробори»! — пошутил он, но на лице его не дрогнул ни один мускул.

Все трое уселись есть. Они разделили одно яйцо на троих. Остальные решили оставить в дорогу. Вообще-то с таким проводником им не о чем было тревожиться. Однако запасы продовольствия никогда не помешают. Особенно сейчас, когда они еще не знали, как далеко распространилась болезнь и где они встретят дичь.

— Я только об этом и думаю, — скорее для себя, нежели обращаясь к кому-либо, проговорила Мария. — О медных рудниках Ахмеса, возле которых растения уцелели. Надо будет заняться этим одновременно с установлением карантина. Какую роль играет медь? Или, может, какой-нибудь сопутствующий ей микроэлемент, который создает в пластидах устойчивость, своеобразный иммунитет? А, может быть, он изменяет молекулу самого вируса, вытесняя из нее какой-нибудь атом. Хорошо, что перед смертью фараон рассказал нам и об этом. Это может искупить все его грехи, смягчить вину злосчастного Эхнатона.

Услышав это имя, попугай закричал:

— Падите в ноги божественного фараона! Целуйте пыль, по которой ступала нога фараона...

Все еще находясь под впечатлением трогательной исповеди, потрясенная той ужасной ценой, которой он искупил свою вину, Мария глубоко вздохнула:

— Сколько страданий в мире! А мы, занятые самими собой, не видим их. Почему мы позволяем им перерождаться в зло, набирать силу и губить людей — и только после этого замечаем их?.. Почему!?...

Примечания

1

Популярная болгарская массово-патриотическая песня. В 1964 г. утверждена в качестве национального гимна Болгарии.

(обратно)

Оглавление

Джованни Гатто,

Крум Димов

Гурмалулу

Рано утром

Том Риджер

Два часа спустя

Племя Гурмалулу

Когда сняли повязку

Крум не стал ждать,

Том Риджер и Гурмалулу

Черный Эхенуфер

Всего лишь трое осталось в живых

Эхнатон

Избитые и измученные

А в это время

Опустив каменную плиту,

Когда раздался страшный взрыв,

Мария проснулась, . .