«Изгнанники Земли»

Андре Лори Изгнанники Земли

ГЛАВА I. После катастрофы

Был ясный день. Глубокая могильная тишина и мертвое безмолвие царили в обсерватории, когда Норбер Моони открыл глаза и оглянулся кругом. Томительный жар словно повис в воздухе. Моони не сразу мог отдать себе отчет в том, что случилось и много ли времени прошло с тех пор. Он сознавал только, что находится теперь в круглой Зале Ручек, на оттоманке, стоявшей под черного дерева дощечкой, на которой укреплены были слоновой кости ручки с литерами А и В; он лежал навзничь, по всей вероятности, опрокинутый первым сильным толчком катастрофы. Кругом царил страшный хаос и картина полного разрушения: столы, стулья, диваны, шкафы, — все это было опрокинуто, поломано, раскидано, электрическая люстра изогнута и скручена, магнетометр лежал на полу изломанный и разбитый, дорогой фарфор чайного прибора также весь перебит и черепки разбросаны по всей зале. Гертруда Керсэн, Фатима, доктор Бриэ, баронет и Тиррель Смис лежали без чувств, кто на диване, кто на полу, опрокинутые первым ужасным толчком землетрясения.

Первой заботой молодого астронома было кинуться на помощь к Гертруде Керсэн, точно так же, как и в момент катастрофы последним его сознательным действием было уберечь ее. Он нашел девушку в глубоком обмороке, но, насколько можно было видеть, без малейшего ранения; пульс ее слабо бился, а из полуоткрытых уст вылетало слабое дыхание, подобно дыханию спящего ребенка.

Едва успел Норбер Моони убедиться в этом, как в силу какого-то инстинктивного движения бросился к доктору, который сидел в кресле, где его застала катастрофа, и крепко спал. Он сидел у стола, теперь опрокинутого и изломанного, и, очевидно, собирался выпить свою чашку чая, когда ошеломленный страшным ударом потерял на время сознание, а затем незаметно перешел от обморока к крепкому сну. Но достаточно было дотронуться до его плеча, чтобы заставить его раскрыть глаза.

Он начал с того, что стал с особенным усердием протирать их, затем осмотрелся кругом, видимо, сильно удивленный тем, что видит перед собой, потом встал на ноги и с минуту стоял неподвижно, как будто на него нашел столбняк. Наконец это прошло, и тогда он обратился к Норберу Моони, все еще стоявшему подле него, со словами:

— Кой черт! Да что это случилось с нами?

— К сожалению, я не могу сказать вам сейчас ничего положительного на этот счет! — отозвался молодой ученый. — Но, слава Богу, вы уже на ногах, доктор! А это главное! Пойдемте же скорее, посмотрите, чем можно помочь вашей племяннице, которая лежит вон там без всяких признаков сознания, очевидно, это только обморок…

Доктор послушно, но как-то автоматически последовал за молодым человеком к дивану, на котором лежала бесчувственная молодая девушка, машинально взял ее руку, нащупал пульс, но оставался неподвижен и не произнес при этом ни слова.

— Ведь пульс еще бьется? — тревожно и до некоторой степени досадливо спросил его Норбер Моони, державший в своих руках другую руку Гертруды. — Что же надо делать? Говорите же, доктор!

Доктору, очевидно, пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы ответить как бы сквозь сон:

— Ящик с медикаментами…

Моони сразу понял, чего от него требовали, в одну минуту он бегом пробежал в смежную комнату, служившую людской, где находилась обыкновенно маленькая походная аптечка и ящик с медикаментами, о котором упомянул доктор. Он почти не заметил Виржиля, который лежал растянувшись на полу, поперек дороги, и на которого он едва не наступил. Не долго думая, Моони перескочил через бесчувственного слугу и, захватив упомянутый ящик, также бегом вернулся к тому дивану, где лежала Гертруда.

— Какое из этих лекарств нужно вам? — спросил Норбер Моони, откинув крышку ящика, — какую баночку прикажете достать?

— Серный эфир! — как-то автоматически ответил доктор Бриэ с неподвижно устремленным в одну точку бессмысленным взглядом.

Молодой астроном в одну минуту распечатал флакон с соответствующей надписью, достал его и, не считая нужным обращаться с дальнейшими расспросами к доктору, сам поднес флакон с эфиром к лицу молодой девушки и стал смачивать им ее лоб и виски. Эфир этот тотчас же подействовал освежающе на больную, и этого простого приема лечения было вполне достаточно, чтобы привести молодую девушку в сознание. Она открыла глаза, слегка приподнялась на диване и осмотрелась вокруг себя удивленным, недоумевающим взором.

— Фатима! — прошептала она слабым еще голосом, видя, что ее маленькая служанка лежит у ее ног все еще в бесчувственном состоянии.

— Она еще не пришла в сознание, — отвечал Норбер Моони, подходя к бедной девочке и склоняясь над ней, чтобы и ей дать понюхать эфиру и брызнуть несколько капель в лицо. — Будьте спокойны, она сейчас очнется! Видите, она уже начинает приходить в себя…

— Фатима! — повторила еще раз Гертруда Керсэн, окликая свою любимицу.

— Добрая госпожа!.. — отозвалась девочка, делая над собой усилие, чтобы встать и приблизиться к своей госпоже.

— Ты очень напугалась, дорогая моя, не правда ли? ты сильно испугалась?

— Да, госпожа!., мне было очень страшно!.. Я так перепугалась, что чуть не умерла… Но теперь все прошло!., смотрите, добрая госпожа, я уже могу держаться на ногах… могу ходить!

И в подтверждение своих слов она действительно попробовала сделать несколько шагов, потом, обхватив обеими руками шею Гертруды Керсэн, стала страстно целовать ее в плечо, а та нежно заключила ее в свои объятия. Тем временем Норбер Моони приводил в чувства баронета.

— И он также только ошеломлен, не более, — сказал Моони, внимательно вглядываясь в немного побледневшее лицо своего приятеля, — но мне кажется, доктор что вы и сами еще не совсем успели очнуться и что легкое вспрыскивание эфиром будет весьма полезно и для вас, — добавил он и, не дожидаясь ответа или согласия со стороны доктора, тут же брызнул ему в лицо эфиром.

Действительно, не успел Норбер Моони это сделать как доктор сразу почувствовал себя бодрым и вполне пришедшим в сознание, — до того хорошо подействовал на него этот освежающий душ.

— Да, ваша правда, — проговорил доктор, — я, хотя и пришел в себя, но все же чувствовал как бы ошеломленным и не вполне сознавал, что делаю и что вокруг меня происходит, а теперь я совершенно очнулся… Спасибо вам, мой милейший Моони, за ваше лечение! Теперь я опять молодцом и гожусь вам в помощники… Посмотрите, что с нашим нобельмэном, — шутливо продолжал Бриэ, — надо и его разбудить.

С этими словами он взял руку баронета и нащупал пульс.

— Гм!.. — многозначительно промычал он. — Пульс очень слабый!., очень слабый… почти неуловимый… Однако будем надеяться, что дело и здесь обойдется благополучно!.. Если хорошенько растереть ему затылок спиртом, то, пожалуй, нам удастся возвратить его к жизни. Я сам сделаю это, а вы, Моони, займитесь тем, другим! — и он указал кивком головы на Тирреля Смиса.

— Этим дуралеем, который натворил всю эту беду! — досадливо воскликнул Норбер Моони. — Нет уж, извините; я прежде посмотрю, что делается с моим бедным Виржилем.

С этими словами молодой ученый побежал в смежную комнату, где все еще лежал, распростертый на полу, Виржиль. Он приподнял его и стал усердно растирать лоб и виски эфиром, а потом трясти его до тех пор, пока тот, наконец, не стал приходить в себя.

— Эх-ма!.. да ведь уже светлый день!.. И мы все, слава Богу, живы!.. Вот это славно! — воскликнул Виржиль, когда к нему вернулось сознание. — А ведь я этого никак не ожидал, право! Никак не ожидал, господин офицер! Когда я вдруг почувствовал этот толчок и за ним страшное землетрясение, я не мог даже устоять на ногах. Ну, думал я, теперь нам всем конец!!! А вышло, что все это сущий пустяк…

С этими словами, проворно вскочив на ноги, он побегал в большую круглую залу и принялся все прибирать и приводить в порядок, подбирать осколки стекла и фарфора, подымать и расставлять мебель, словом, приводить все по возможности в надлежащий вид.

Тем временем доктор Бриэ не только успел привести в чувство сэра Буцефала Когхилля, но и его злосчастного образцового камердинера. Достопочтенный Тиррель Смис при падении украсил себе лоб громадной шишкой и, хотя и очнулся, но полное сознание не сразу вернулось к нему.

Сев на полу на том самом матике, с которого его только что приподняли, Тиррель Смис обвел залу полусознательным взглядом своих блеклых голубых глаз, очевидно, нимало не сознавая, что он, так сказать, является прямым виновником всей этой катастрофы, вызванной его холопским усердием предупреждать каждое малейшее желание своего господина. Он совершенно недоумевал, что здесь, собственно говоря, случилось. Но первый проблеск сознания был мыслью о его собственном благополучии. Как только к нему вернулась способность говорить, первое произнесенное им слово было «port-wine», едва еще внятное, а затем уже он медленным, беззвучным голосом заявил о своем желании получить рюмку портвейна.

— Бутылка в буфете налево! — добавил он со свойственной ему практической сметкой, свидетельствующей о том, что его умственные способности нисколько не пострадали.

— Дайте ему, Виржиль, его стаканчик портвейна, да, кстати, по тому же самому случаю, дайте и всем нам по стаканчику! — сказал доктор, не будучи в силах удержаться от смеха при этом типично британском пробуждении к жизни.

Виржиль немедленно отправился в буфетную за упомянутой бутылкой и стаканами и вскоре вернулся обратно, и стал обносить всех вином.

— Выпьем, господа, за наше собственное здоровье! — весело воскликнул доктор Бриэ, — все мы имеем на то полное право после того, что нам пришлось пережить!

Даже и Гертруда Керсэн, и Фатима должны были сделать по нескольку глотков из предложенных им стаканов, особенно после того, как доктор заявил, что это необходимо для подкрепления их сил. Они повиновались и сразу почувствовали себя гораздо лучше и бодрее.

В данный момент весь наличный гарнизон Тэбали был не у дел, и можно было на свободе обменяться впечатлениями.

— Я, право, не знаю, почему мы держим все окна закрытыми? — проговорил Норбер Моони, подходя к одному из окон. — Жара положительно нестерпимая!..

Но едва успел он раскрыть жалюзи и отворить окно, как сильный порыв ветра тотчас же захлопнул и окно, и ставню. Это, конечно, было весьма удивительно, тем более, что все другие окна и двери залы были заперты и сквозного ветра никак не могло образоваться, но вместе с тем, как успел заметить молодой ученый, ветер этот вырывался изнутри наружу, а не снаружи в комнату.

Удивленный таким необычайным явлением, Норбер Моони невольно обернулся назад, чтобы видеть причину, вызвавшую это явление, когда Гертруда Керсэн, подойдя к другому окну, в двух шагах от него, удивленно воскликнула:

— Ах, как это странно!.. Что за удивительный вид!.. Я никогда не видала ничего подобного!.. Как видно, это землетрясение перевернуло все вверх дном! Окрестный пейзаж совершенно неузнаваем!

На этот зов все присутствующие поспешили подбежать к окну и своими глазами убедиться в тех изменениях, о которых только что говорила молодая девушка.

Перемена, происшедшая во всем окрестном пейзаже, была действительно поразительная. Вместо дикой песчаной равнины, кое-где чуть заметно холмистой вблизи подножия пика Тэбали, столь привычной для жителей обсерватории, они видели теперь перед собой дикий хаос неприступных гор самого угрюмого, неприветливого и сурового вида. Казалось, будто вся почва была взрыта под влиянием неимоверных усилий подземных сил, взрыта, разбросана, переворочена, громадные скалы нагромождены друг на друга, так что между ними образовались страшные пропасти и зияющие ущелья. Все эти горы и скалы отличались удивительным обилием трещин и расщелин и непривычным разнообразием красок: местами виднелись ярко-красные пятна, местами желтые, но бледно-голубой и фиолетовый цвета являлись здесь преобладающими тонами в различных окрасках и переливах этих гор и скал, в которых перемешались все цвета радуги как-то пестро и дико, но отнюдь не гармонично. В глубине всех этих ущелий, рытвин и оврагов можно было видеть потоки разноцветной лавы, подобные тем, какие можно видеть на верхних скатах Этны и Везувия. Кроме того, при более тщательном осмотре этих скалистых гор, громоздившихся над ущельями, оказывалось, что почти все они представляли собой род глубокой воронки, то есть имели вид настоящих кратеров отживших, уже давно потухших вулканов.

Такого рода кратеры встречались здесь на каждом шагу самых разнообразных видов и размеров: были такие, что достигали почти невероятной вышины, другие были едва выше маленьких сопок или холмов. Местами они теснились друг к другу, стоя бок о бок, — местами были раскиданы на более или менее значительном друг от друга расстоянии, начиная от десяти-двадцати и до ста метров промежутка, на всем видимом для глаза пространстве ограничивая горизонт, казавшийся весьма обширным. Но каково именно было расстояние от линии горизонта до обсерватории, было весьма трудно определить вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы вырисовывались с точно такой же ясностью, как и ближайшие, со всеми их мельчайшими подробностями и особенностями!

Вместо того, чтобы постепенно сливаться, уходя в даль горизонта, эти скалы и горы вставали на самом краю неба в точно таких же резких, ярких красках и очертаниях, с теми же самыми рельефами, как если бы они стояли тут, в каких-нибудь десяти шагах от зрителя.

Другим, не менее любопытным явлением было еще то странное обстоятельство, что тени, ложившиеся от всех этих скал и вулканов под ослепительно ярким светом, заливавшим всю эту местность, вырисовывались так же ярко и резко, как и сам предмет. Они ложились точно громадные чернильные пятна без малейших оттенков или полутонов.

Пейзаж, какой представился в данный момент, носил какой-то ужасающе мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище при бледном свете луны, светящей сквозь туман, а между все было залито ярким дневным светом. Но нигде ни в чем ни малейшего при-знака жизни! Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой бледной травки! Ни ручейка, ни озера, ни даже простой лужицы! — ни малейшего шороха или какого-либо живого звука. Какая-то мертвая, подавляющая тишина. От всего этого веяло чем-то безнадежным, каким-то безотрадным одиночеством, безжизненной, мертвой пустыней, веяло разрушением и смертью.

Еще одна невероятно странная особенность придавала этой картине нечто еще более фантастическое и вместе наводящее безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было почти в зените и бросало свои раскаленные огненные лучи на этот безотрадный, бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, которые испещряли, точно белые гвоздики, темный, почти черный свод неба. Это поразительно мрачное зрелище производило такое же неприятное впечатление, какое производят во время похорон зажженные вокруг гроба свечи среди белого дня…

Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали и обложивших его со всех сторон кольцом многочисленных лагерей, земляных укреплений, батарей, то от всего этого не осталось иследа… Казалось, последняя катастрофа разом поглотила палатки, людей, орудия и животных, словом, все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.

Но более всего удивительным была та необычайная высота, с которой теперь приходилось нашим приятелям обозревать окрестность. Оставалось предположить, что вся почва равнины осела, опустилась на громадную глубину вокруг подножья пика в момент катастрофы, а пик Тэбали в то же время вынесло далеко вверх. Такое впечатление получалось у каждого из обитателей обсерватории, глаз которых уже давно успел привыкнуть к вертикальному расстоянию от полутораста до тысячи шестисот метров, отделявшему их от долины. Теперь же получалось такого рода впечатление, как будто они находятся на высоте по меньшей мере трех или четырех тысяч метров, если еще не более того.

Эти наблюдения, неполные для одних, непонятные и ничего не говорящие для других, схваченные на лету одним небрежным взглядом третьими, тем не менее повергли всех жителей обсерватории в глубокое недоумение и удивление, но никто не произнес ни слова, все молчали. Казалось, все они не могли верить своим глазам и доверять своему пониманию, им будто не хватало глаз и внимания, чтобы все хорошенько разглядеть и вникнуть в смысл того, что они видели перед собой.

Вдруг Норбер Моони, как бы внезапно осененный какой-то мыслью, кинулся к выходным дверям. Он выбежал на эспланаду, но едва сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое чувство удушья. Легким его недоставало воздуха, кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и чуть было не лишился чувств, но поняв, что еще одна секунда, — и он задохнется, молодой ученый из последних сил бросился назад в обсерваторию.

Очутившись опять в большой круглой зале, Норбер Моони почувствовал себя опять отлично, он даже испытал какое-то чувство невыразимого удовольствия: легкие его снова вдохнули в себя воздух, он положительно ожил и дышал с полным наслаждением… Затем, к большому удивлению всех присутствующих, едва только он успел очнуться, как поспешил как можно плотнее захлопнуть дверь, оставшуюся неприкрытой, и тотчас же потребовал ваты и конопатки и с удивительной энергией принялся заделывать все малейшие щели и отверстия… Покончив с дверью, он стал производить ту же операцию и над всеми окнами.

— Что вы делаете? — с улыбкой спросил его баронет. — Неужели вы так боитесь сквозного ветра?..

— Нет, но я стараюсь сохранить тот небольшой запас воздуха, какой еще имеется у нас здесь! — просто ответил Норбер Моони. — Как только истощится тот воздух, какой имеется у нас в обсерватории, мы должны будем остаться без воздуха.

Все удивленно переглянулись между собой.

«Неужели катастрофа могла так повлиять на умственные способности бедного Норбера Моони, всегда столь спокойного и рассудительного, столь обдуманного в своих словах и действиях?.. Неужели он помешался, или это просто галлюцинация, мимолетный, нервный припадок?» Такие мысли молодой ученый ясно прочел в глазах почти всех своих друзей, в том числе и доктора Бриэ, и не мог удержаться от улыбки.

— Успокойтесь, друзья мои, я отнюдь не лишился рассудка и не помешался, как вы, кажется, склонны думать… Но я готов сообщить вам одну новость, которая вероятно, покажется вам очень важной, но которой никто из вас даже и не подозревает, как я вижу!.. Мадемуазель Керсэн, — обратился он к Гертруде, — скажите можете ли вы вынести такую новость, которая непременно должна сильно поразить вас, и притом, как я опасаюсь, не только поразить, но и огорчить?

Гертруда разом побледнела, но взгляд ее ясных глаз по-прежнему ничем не омрачился, а выражение лица дышало мужеством и решимостью.

— Говорите, господин Моони! — отвечала она со свойственным ее характеру чувством такта и достоинства. — Обещаю вам мужественно выслушать все, что вы хотите сказать всем нам, как бы ужасно это ни было!

— Так вот в чем дело, друзья мои, — продолжал Норбер Моони, — глядя на изменения, происшедшие вокруг нас, вы, вероятно, полагали, да и теперь еще полагаете, я в том уверен, — что все это превращение есть результат той страшной катастрофы, благодаря которой и сами мы чуть не поплатились жизнью? Но, в сущности, это вовсе не то! Ничто вокруг нас не изменилось… но сами мы переменили место!.. Мы в настоящее время уже не осажденные махдистами, а люди, потерпевшие необычайное крушение! Мы не в Судане, не в Африке… даже не на земном шаре, господа!.. Мы перенесены вместе с нашей обсерваторией на Луну!..

— На Луну! — воскликнул сэр Буцефал Когхилль. — Неужели! Так эти скалы, эти бесчисленные кратеры, весь этот странный, мертвый пейзаж, который окружал нас теперь, все это Лунный пейзаж? да?

— Без сомнения! — подтвердил Моони. — Я еще недостаточно освоился сам, чтобы мог объяснить вам в точности, как все это могло произойти и почему мы, захваченные катастрофой на возвышенности пика Тэбали, перенесены со всем нас окружающим сюда, на одну из горных возвышенностей лунной поверхности… Полагаю, что внезапное прекращение действий магнита и обратное движение, данное тем самым нашему спутнику в тот самый момент, когда Луна готова была коснуться Земли, то есть окончательно спуститься на Землю, вызвали взрыв скрытых вулканических сил, а благодаря сильному подземному толчку, подбросившему нас в воздух, мы попали в сферу притяжении Луны… Эхо не более чем простое предположение, и я отнюдь не смею выдавать его за нечто безусловно верное… Но несомненно, что мы перенесены в совершенно новый, неизведанный, мир отстоящий от нашего земного мира на громадное расстояние. Этот новый мир, эта новая планета не что иное, как Луна, что нам ясно доказывает все окружающее. Вы видите, что все ничуть не походит на какой бы то ни было вид на земном шаре! Что же касается меня, то я сейчас выходил и имел случай убедиться, что здешняя атмосфера, если только она существует, совершенно непригодна для дыхания.

— Словом, — сказала кротко и спокойно Гертруда Керсэн, — вы вполне убеждены и нимало не сомневаетесь в том, что мы теперь находимся на Луне?

— Я убежден в этом настолько, — ответил Норбер Моони, — что, как видите, тотчас же поспешил принять самые необходимые меры, законопатив все двери и окна.

— Но в таком случае, — продолжала Гертруда Керсэн, — так как главная цель ваших трудов, к которой вы стремились, было добраться до Луны, я, право, не вижу, что же тут такого особенно ужасного в том, что мы действительно очутились на Луне! — Гертруда проговорила это главным образом для того, чтобы успокоить Фатиму, которая, очевидно, была в ужасе от этого неожиданного события.

— Что тут ужасного!.. Ужасного!.. — воскликнул баронет. — Во всяком случае, здесь весьма мало утешительного и веселого, если только это действительно так, в чем я, однако, еще склонен сомневаться! Однако, пусть бы мы в самом деле оказались на Луне, — это еще не так скверно, — но очутиться без воздуха, — это дело другое!.. И если только я подумаю, — добавил он, метнув гневный взгляд на несчастного Тирреля Смиса, — что мы благодаря этому дураку очутились в подобном положении, то это невольно приводит меня в бешенство!

Злополучный слуга и так уже был в полном отчаянии от одного сознания, что находится теперь на Луне. Когда же он увидел, что на него взваливалась еще такая вина, такая страшная ответственность, что он стал предметом гнева и негодования для своего господина, то бедняга не мог уже более вынести такого страшного для его самолюбия удара. Колени под ним подогнулись, и он повалился на пол как пустой мешок и остался без движения, ошеломленный, бессмысленный, повторяя сквозь зубы: «Дурак!., дурак!..»

ГЛАВА II. Забавная страна

Когда первый момент недоумения прошел, и Тиррель Смис успел немного прийти в себя от испытанного им потрясения, все стали понемногу осведомляться у Норбера Моони, что при данных новых условиях было всего важнее для общего благополучия.

— Если я хорошо вас понял, — проговорил доктор Бриэ, — вы полагаете, что мы в настоящий момент дышим еще запасом земного воздуха, сохранившимся у нас в стенах обсерватории и не успевшим еще израсходоваться?

— Да, именно так!

— И раз этот запас истощится, то нам суждено далее оставаться без воздуха?

— Несомненно так!

— Но в таком случае, — заметил доктор, видимо, встревоженный, — чем же мы будем дышать?

— Вы спрашиваете, что мы будем делать и чем дышать, — спокойно улыбаясь, ответил Норбер Моони, — мы тогда постараемся производить воздух, вот и все!.. Разве вы позабыли о наших запасах различных химических веществ, о наших дыхательных приспособлениях и всех необходимых в подобном случае аппаратах?.. Да, между прочим, мне следует пойти сейчас же в кладовые и осмотреть все это. Для меня интересно узнать, в каком положении находятся наши запасы…

В сопровождении доктора Бриэ и Гертруды Керсэн молодой ученый направился через галерею телескопов на склады обсерватории. По-видимому, галерея нисколько не пострадала во время катастрофы, точно так же, как и все склады, которые они обошли. Быстрый, но тем не менее внимательный осмотр доказал нашим путешественникам, что за исключением немногих, в сущности, совершенно незначительных повреждений, вроде опрокинутых тут и там банок или горшков, двух-трех разбитых склянок, все остальное прекрасно вынесло страшный толчок землетрясения и уцелело, как нельзя было даже ожидать. Главным образом все машины и орудия, укрепленные в полу, то есть привинченные к полу крепкими винтами, не тронулись с места и оставались совершенно не поврежденными; отдельные же аппараты, сохранявшиеся в своих упаковочных ящиках или же обернутые соломой, казались только что полученными от фабрикантов. Это главным образом можно было сказать о ящиках Каррэ, или кислородных респираторах, которых было около трех дюжин, сложенных все вместе в одном помещении. Норбер Моони призвал сейчас же Виржиля, приказал распаковать несколько таких ящиков и перенести их в лабораторию, чтобы привести их в полную готовность на случай надобности. Все это было делом десяти минут, не более, так как добывание кислорода является одним из самых элементарных и самых быстрых химических опытов.

Ящики эти или, вернее, резервуары, будучи раз наполнены газом, не представляли более никаких хлопот. Норбер Моони надел один из них себе на спину с помощью помочей из широких ремней вроде того, как это бывает у тирольских и швейцарских горцев с их спинными корзинами.

Сами аппараты эти очень напоминали такие корзины по внешнему виду, то есть по форме своей, хотя были сделаны из белого железа и, кроме того, имели сверху довольно большие кожаные мешки. Мешок этот оканчивался под левой рукой небольшим добавочным пузырем, который стоило только слегка прижать локтем, чтобы пропустить известное количество кислорода в каучуковую трубку, герметически примыкавшую ко рту и носу человека, благодаря тонкой медной полумаске, выложенной по краям мягкими замшевыми подушечками.

Снарядившись таким образом, молодой ученый захватил с собой карманный компас, подзорную трубу, ружье и вернулся в круглую залу. Здесь он застал баронета, который при виде его в таком наряде поспешил осведомиться:

— На кого это вы, друг мой, идете войной в таком вооружении?

Молодой англичанин чувствовал непреодолимую потребность воздействовать против начинавшей его одолевать тоски и чувства грусти.

— Я просто собрался предпринять маленькую прогулку с целью исследовать окрестности! — отвечал молодой астроном. — Во всем этом деле есть нечто такое, что меня сильно интересует, а именно, я хочу уяснить себе, каким путем мы могли одновременно очутиться на Луне, и вместе с тем в стенах нашей обсерватории?! Можно только предположить, что вся вершина Тэбали целиком была оторвана и перенесена на Луну… Не пройдет и четверти часа, и я буду точно знать, как все это случилось…

— Нет ли какой-нибудь возможности принять участие в этой интересной экспедиции? — поспешил осведомиться сэр Буцефал. — Я бы с величайшим удовольствием отправился с вами, милый мой Моони!

— Ничего не может быть легче, баронет, — стоит вам только снарядиться вот так, как я сейчас, то есть вооружиться респиратором Каррэ, а я как раз зарядил их штук пять или шесть. Тогда ничто не мешает вам отправиться на прогулку вместе со мной! Виржиль, сходи-ка, принеси нам сюда еще один такой наряд!

— А нам разве нельзя принять участие в вашей экспедиции? — воскликнули почти одновременно доктор Бриэ и Гертруда Керсэн.

— Я полагаю, что было бы благоразумнее отказаться на этот раз от вашей мысли! — сказал Норбер Моони. — Во-первых, нам необходимо беречь по возможности наши запасы кислорода и не расходовать их понапрасну, а потому позвольте нам с сэром Буцефалом одним отправиться на эту первую рекогносцировку; затем, если не предвидится никакой особой опасности или каких-либо чрезвычайных неудобств, то и вы, в свою очередь, отправитесь делать открытия.

Уладив таким образом этот вопрос и снарядив, как должно, сэра Буцефала, наши приятели, не тратя даром времени, собрались в поход.

— Меня не менее вас интересует вопрос о том, каким путем наша обсерватория переместилась на Луну, — сказал баронет, — если только она, и мы вместе с ней, действительно находимся теперь на Луне! — добавил он почти тотчас же.

— Как?! Неужели вы все еще сомневаетесь в этом? — воскликнул Норбер Моони. — Ну, вы теперь не долго уже будете сомневаться, милый друг… Пойдемте! Пора и в путь!.. В данный момент мы с вами очень похожи на двух сбитенщиков где-нибудь в пригородной слободе. Но нам вряд ли встретится здесь кто-нибудь, кто бы посмеялся над нами!..

В этот момент, когда наши приятели готовились уже отворить дверь и выйти наружу, Тирилль Смис кинулся к своему господину.

— Сэр Буцефал выходит из дома без завтрака! — почти с отчаянием в голосе воскликнул примерный слуга и затем тоном приниженной мольбы добавил, — так соблаговолите по крайней мере захватить с собой этот шоколад и бисквиты.

— Ну, можно ли сердиться на этого скотину? — воскликнул баронет, не будучи в силах подавить улыбку и, не желая огорчить вконец расстроенного верного слугу, стал запихивать в карманы вышеупомянутые съестные припасы. — Ведь он положительно битком набит всякого рода добрыми намерениями по отношению ко мне!..

Дверь осторожно приотворилась, и молодые люди поспешили как можно скорее проскользнуть, затем снова крепко-накрепко притворить ее за собой.

Собственно эспланада пика Тэбали не испытала никаких заметных изменений.

Наши исследователи прошли по ней быстрым шагом, не останавливаясь, и направились к большой извилистой дороге, которая вела к подножию горы Тэбали. К немалому удивлению Норбера и вопреки всякому его ожиданию, оказалось, что и эта большая дорога нисколько не пострадала во время катастрофы; она нигде не прерывалась и по-прежнему змейкой спускалась по скату горы, оканчиваясь на уровне стеклянного слоя, подведенного стараниями Норбера Моони под основание горы. Но вместо того, чтобы там оканчиваться на обширном горном плато, эта дорога, как оказывалось, прекращалась на весьма значительном расстоянии от нижней долины. Вместо того, чтобы быть обращенной к востоку, дорога была обращена к северу, как это несомненно доказывали и само положение Солнца, и магнитная стрелка карманного компаса Норбера Моони, по которому он тут же проверил свои наблюдения над Солнцем. Во всяком случае, не подлежало сомнению, что не только вершина Тэбали, но и весь пик, то есть вся гора эта Целиком переместилась с поверхности земного шара на поверхность Луны благодаря какой-то чрезвычайной, сверхъестественной силе.

Жара была положительно нестерпимая под почти отвесными лучами Солнца, весьма схожего по виду и размерам с видом и размером Солнца, видимого с поверхности земного шара. Но Норбер Моони привычным глазом опытного астронома с несказанной радостью замечал, что отсюда даже простым, невооруженным глазом можно видеть гораздо более резкие выпуклости на Солнце, чем даже с помощью телескопов в подлунных обсерваториях. Это обстоятельство, равно как и присутствие светил на небесном своде среди яркого белого дня объяснялось, конечно, несомненной разреженностью а прозрачностью атмосферы. Атмосфера земного шара подобно тонкой дымке или пелене застилает от нас светила, тогда как атмосфера Луны позволяет свободно проникать как световым, так и тепловым лучам светил и не придает небесам того приятного лазоревого цвета к которому мы так привыкли; здесь небо черное, как чернила.

Кроме сильного ощущения жары, удушливой и палящей, жары какой-то раскаленной печи, наши два молодых исследователя ощущали еще странное чувство необычайной легкости своего тела. Они положительно не чувствовали на себе тяжести своего собственного тела, едва касались земли на ходу, причем, сами того не замечая, почти на каждом шагу проделывали удивительнейшие акробатические фокусы; так, например, чтобы обойти камень, лежавший на пути, они делали прыжки в четыре и пять метров. Такого рода удивительные гимнастические упражнения проделывались ими так невольно и бессознательно, что каждый из двух спутников замечал их не на самом себе, а только на своем товарище.

Норбер с удивлением следил за положительно диковинным скачком баронета, который, сделав громадный прыжок с легкостью и ловкостью горной серны, едва коснувшись поверхности, отскочил точно резиновый мяч, — затем продолжал идти своей обычной походкой.

«Нет, это что-то совершенно невероятное! — думал молодой ученый. — Он должен безусловно чувствовать себя разбитым и усталым, как и всякий из нас после таких скачков… Несчастный непременно сломает себе шею, если будет продолжать спускаться с горы таким необычайным способом!»

Но в тот же самый момент, желая обойти небольшую трещину в почве, Норбер Моони отступил шаг назад и вдруг почувствовал, что его приподняло на высоту от пяти до шести метров и затем нечувствительно опустило снова на поверхность.

Баронет, только что проделавший, сам того не сознавая, свой удивительный скачок, теперь с невероятным изумлением смотрел на своего спутника и, казалось, был в высшей степени озадачен его выходками.

,Вот оно что! — подумал тотчас же молодой астроном, — теперь я понимаю, в чем штука; ведь это закон притяжения (силы тяжести) играет с нами эти шутки!., На Луне сила тяжести в шесть раз меньше, чем на Земле. Из этого, конечно, следует, что наша мускульная сила «ушестеряется» и против воли превращает нас в бессознательных акробатов!»

Придя к такому выводу, Норбер Моони никак не мог удержаться от желания поделиться с баронетом своими соображениями. Раздвинув слегка над губами составные части своей медной полумаски, закрывавшей ему губы, он сказал:

— Ну, что, милейший друг мой, верите вы теперь в путешествие на Луну?..

Но, к немалому удивлению молодого ученого, он не получил решительно никакого ответа.

Баронет, очевидно, не обращая на него ни малейшего внимания, собирался перескочить громаднейшим прыжком крошечную проточину, вероятно, оставленную дождями и пролегавшую как раз на его пути. Судя по его молчанию и совершенно безучастному выражению лица, Норбер Моони предположил было сначала, что сэр Буцефал желает показать ему этим некоторое чувство недовольства или обиды. Но какая могла быть у него на то причина? Из-за чего, собственно говоря, мог он дуться на него? Вот чего никак не мог решить наш молодой ученый.

«А впрочем, — подумал он, — пусть себе дуется, если это ему так нравится! Странный он, право, человек, и странная теперь минута, чтобы дуться здесь друг на друга и делаться придирчивыми из-за пустяков!.. Что, собственно говоря, может он иметь против меня? Разве только то, что я смеялся над его странными прыжками и скачками?.. Ну, да Бог с ним, пусть делает как знает!»

Вдруг он прервал себя посреди этих размышлений и разразился хохотом, которого, однако, вовсе не было слышно. Теперь только ему пришло на ум, что он произнес только эти слова, но не сказал их, потому что звука не последовало. Дело в том, что на Луне не существует ни звука голоса, ни какого бы то ни было другого звука; не существует и не может существовать, потом} что атмосфера слишком разреженная, не вибрирует.

«Бедняга Буцефал! — подумал теперь опять Норбер Моони, — а я-то еще обвинял его в том, что он на меня дуется, точно капризный ребенок!.. Правда, он смотрится не совсем довольным!.. Он раза два или три снимал маску, может быть, и он говорил мне что-нибудь!.. Возможно, что и он обращался ко мне несколько раз с вопросами, которые, подобно моему, остались без ответа… И вот теперь он, вероятно, в свою очередь мысленно спрашивает себя, какая муха меня укусила, что бег всякой видимой причины не удостаиваю его ответа.., Но каким образом объяснить ему теперь все это?.. Пусть уж это останется до нашего возвращения в обсерваторию!»

Очевидно, оставалось лишь наблюдать в молчании геологический характер той местности, в которой они очутились, что и делал Норбер Моони с величайшим интересом и вниманием. В данный момент он и его спутник находились приблизительно на 1 200 метров ниже уровня обсерватории, а вместе с тем они не достигли еще и половины пути, отделявшего их теперь от долины. Проведенная им по скату Тэбали большая дорога, конец которой еще виднелся вдали, вдруг обрывалась, упираясь в довольно пологий косогор, служивший как бы продолжением этой дороги и ведущий прямо в долину. Спуск этот казался довольно удобным и не представлял собой никаких особых затруднений, хотя никакой дороги на нем не было.

Трудно себе представить что-нибудь более поразительное, чем контраст между скалой, представлявшей собой пик Тэбали, и той, из которой состоял этот пологий спуск в долину. И цвет, и внешний вид, и все мельчайшие подробности, все это было совершенно другое. Между тем как почва Тэбали была темно-бурого цвета, поросшая тонкой бледно-желтой травой и местами разнообразным кустарником, почва нижнего ската была бледно-зеленоватого цвета с лиловатыми и серыми прожилками с переливчатыми оттенками, без малейшего признака какой бы то ни было растительности.

Это были две совершенно различные зоны, резко отличавшиеся одна от другой: одна из них, верхняя, составлявшая пик Тэбали, другая, нижняя, представлявшая собой одну из лунных гор. А еще ниже раскинулась взбаламученная равнина, усеянная целой серией малых и средней величины потухших вулканов, безмолвно обративших свои черные зияющие пасти к черному мрачному небу.

Но вместо того, чтобы спуститься вниз по скату лунной горы, служившему, так сказать, продолжением большой дороги, Норбер Моони предпочел обойти горизонтально на протяжении трех-четырех километров вокруг бывшего подножья пика и сразу убедиться при этом, что действительно пик Тэбали весь целиком был подброшен в воздух и переброшен на Луну, на которую опять-таки упал на свое основание… Это, конечно, могло казаться довольно странным, но если предположить взрыв подземных сил, вызванный внезапным отделением Луны, то весьма естественно, что пик Тэбали отскочил от своей песчаной подошвы, от которой он был изолирован, как зуб от своей ячейки. Раз отделившись от земли, в силу своей однородности, скала Тэбали должна была остаться цельной и нераздельной. Наконец, если метательная сила была настолько велика, что подкинула эту гору в сферу притяжения Луны, — что отнюдь не удивительно, так как в тот момент Луна готова была коснуться Земли, — коническая форма пика делала неизбежным то, что он сел на свое основание, а не иначе… Да, это уже было не только возможно, но прямо-таки неизбежно! Законы тяготения не знают никаких исключений: коснись ли дело магнитной горы весом в несколько миллионов килограммов или меченных игральных костей, закон остается все тот же! А пик Тэбали был в своем роде именно меченной игральной костью: раз брошенный, он непременно должен был упасть на тяжелейшую свою сторону, то есть на свое основание…

Теперь напрашивался вопрос, каким образом это падение могло быть так сильно смягчено, что обитатели пика Тэбали почти не пострадали от него. На это были две причины: первая заключалась в слабом действии силы тяжести на поверхности Луны, вследствие чего вся гора Тэбали могла опуститься на Луну, как птица опускается на ветку или как делали Норбер и баронет после каждого чудовищного скачка; вторая же причина заключается в этой самой горе, которая как раз встретилась здесь и, так сказать, приняла на себя пик Тэбали…

Так рассуждал сам про себя Норбер Моони, но оставалось еще кое-что, что он непременно хотел выяснить для себя, а именно, была ли эта лунная гора, служащая теперь, так сказать, пьедесталом пику Тэбали, кратером или простой скалой? Все данные склонялись в сторону первого из этих двух предположений. Во-первых, повсюду кругом виднелись только одни кратеры и вся эта местность, насколько только хватало глаз, носила несомненно вулканический характер; затем, гораздо легче было предположить, что кратер, как усеченный конус, мог одеть на себя, как колпак на голову, магнитную скалу Тэбали, чем предположить, что эта скала вскочила и уместилась на вершине другого такого же пика.

Обходя вокруг прежнего основания Тэбали, наши молодые исследователи дошли наконец до чего-то вроде широкой террасы, образуемой в этом месте значительным выступом пьедестала. Отсюда открывался несравненно более обширный вид, чем по ту сторону горы. И вот теперь они могли убедиться, что это море малых и средней величины кратеров, которыми была усеяна вся равнина к югу и востоку, понижалось и переходило незаметно в низменную песчаную местность, тогда как к северу и западу кратеры громоздились уступами до высоты настоящей горной цепи, тянувшейся в указанном выше направлении. Это самое обстоятельство, в связи со своеобразным, характерным видом этой горной цепи, являлось, так сказать, указанием для молодого астронома.

Он машинально обернулся, чтобы сообщить свои наблюдения и соображения сэру Буцефалу, но вспомнив в тот же момент, что нет никакой возможности передать что-либо посредством звуков, достал из кармана свою записную книжку, быстро набросал в ней чертеж местности и передал ее баронету, добавив к рисунку пояснительную заметку.

«Мне кажется, что мы опустились на кратерRheticus, и что эта горная цепь представляет собой не что иное, как цепь Лунных Апеннин. Вот те песчаные равнины, надо полагать, представляют из себя Море Паров, Море Спокойствия и Море Ясное, или Море Ясности».

Прочитав эту заметку, молодой англичанин возвратил записную книжку Норберу, бесполезно пошевелив при этом губами.

Заметив это, Норбер Моони поспешил написать на другом листке своей книжки:

«Я не могу говорить с вами иначе, как только письменно, потому что на Луне не существует никакого звука, никакой вибрации воздуха».

«А-а! Так вот в чем дело! — поспешил записать в свою очередь баронет. — Я уже не раз заговаривал с вами, но вы не отвечали мне ни слова».

«Таково действие Луны!.. — объяснил письменно Норбер Моони. — А вот еще другое ее действие: видите вы там этот громадный камень размером по меньшей мере в два кубических метра, вправо от вашей ноги? Попробуйте поднять его, и вы увидите, что из этого выйдет».

Прочитав эти слова, сэр Буцефал недоверчиво посмотрел на громадный обломок, который, по его личному соображению, две лошади с трудом могли бы сдвинуть на земле, но, желая проверить значение слов Норбера Моони, тем не менее нагнулся и, ухватившись поудобнее, попробовал приподнять его. К несказанному удивлению баронета, громадный камень легко поддался его первому, робкому усилию и легко стал катиться вперед под давлением его руки. В тот же самый момент спутник его с разбега пролетел на расстоянии восьми или десяти метров над его головой и с легкостью птицы опустился на землю в двух-трех саженях впереди него.

— Действие Луны! — казалось, говорили баронету его смеющиеся глаза.

Но хотя баронет, очевидно, не понял его, тем не менее пожелал в свою очередь проявить свою ловкость. Он также разбежался и подпрыгнул на такую невероятную высоту, что Норбер Моони, задетый за живое, счел нужным повторить еще раз свой акробатический фокус.

Таким образом, благодаря соревнованию, эти упражнения в ловкости превратились незаметно для них самих в чехарду, что чрезвычайно забавляло, по-видимому, обоих молодых людей.

Игра эта продолжалась в течении нескольких минут, после чего оба приятеля уселись наконец рядком друг подле друга, глядя друг другу в глаза; баронет, очевидно, удивленный до крайности, а Норбер Моони — развеселившийся как ребенок, до того все это казалось ему забавным.

— Я сейчас объясню вам этот феномен, милейший сэр Буцефал, — начал было молодой ученый, позабыв что здесь он не в состоянии издать ни единого звука.

Сэр Буцефал, видя, что его приятель усердно шевелит губами, старательно прислушивался, подносил ухо к самым его губам, но все напрасно: до его слуха не доносилось ни звука, ни шороха, ни малейшего, даже слабого дыхания.

— Нет уж, я отказываюсь теперь от всяких объяснений! — мимически высказался Норбер Моони, пожимая плечами, — это слишком долго писать.

Затем целым рядом последовательных жестов и движений он постарался дать понять своему приятелю положение дел на Луне и особенности лунной атмосферы.

Сэр Буцефал с недоумением смотрел, как молодой ученый одним скачком брал положительно невероятные препятствия, балансировал громадными тяжестями, затем подходил к нему и брал его не в обхват пояса, как это делают борцы при борьбе, а двумя руками, как куклу, стал качать и баюкать его на руках, подбрасывать его в воздух и ловить, точно резиновый мяч.

Такого рода вольности казались сэру Буцефалу крайне неприличными. И когда Норбер Моони покончил со всеми своими акробатическими штуками, то баронет счел своим долгом воздать ему тем же и проделал над ним в точности все те же штуки, но только с серьезной, сосредоточенной миной обиженного человека, желающего отплатить тем же. Это до слез смешило молодого ученого, который хохотал от души.

«Недаром, — думал сэр Буцефал, — у нас в Англии помешанных называют лунатиками! Возможно ли, в самом деле, что несколько часов пребывания на Луне успели уже так пагубно повлиять на такого умного, развитого и так прекрасно уравновешенного человека, как этот бедный Моони!.. А что он помешался, так это ясно!.. И при этом сила у него, точно у вола!.. Да и я же силен! Никогда еще в жизни я не чувствовал себя таким сильным и ловким, как сегодня!.. Что ни говори, а воспитание в Итоне много значит! Тамошние физические упражнениях не пропадают бесследно, и при случае всегда можно не ударить а грязь лицом!.. Только бы и мне не потерять рассудка, как этот бедняга, Норбер Моони».

Не успел он докончить этого мысленного рассуждения, как молодой ученый, подбежав к нему, схватил за талию и взвалив на плечи, точно тюк с пухом или песком, побежал, унося его на своей спине к самому краю террасы. Встревоженный не на шутку и вместе с тем искренне оскорбленный такого рода обращением, баронет напрасно вырывался и делал отчаянные усилия высвободиться от своего приятеля, отчаянно махая руками и ногами в воздухе, Норбер Моони не обращал на это ни малейшего внимания и остановился только на самом краю террасы, где и посадил на землю сэра Буцефала, красного от злобы и негодования.

— Я весьма удивлен вашим поведением! — хотел было воскликнуть баронет, но вспомнив, что Моони не услышит его, остановился на полуслове. Вдруг все разом стало ему ясно: и странность всех этих условий, и смысл шаловливых выходок его приятеля, который теперь смотрел на него с веселой ласковой улыбкой. И глядя на него, и сам баронет рассмеялся тем же немым, беззвучным смехом, который потрясал все его существо и заставлял держаться за бока, но вместе с тем не производил ни малейшего звука.

ГЛАВА III. Кратер Ретикуса

«Теперь, — думал про себя Норбер Моони, сидя рядом с баронетом на краю террасы, образуемой широким выступом кратера, — теперь было бы весьма любопытно узнать, что стало с нашей изолирующей стеклянной площадью, подведенной под наш искусственный магнит!.. Если бы оказалось, что наш стеклянный пласт уцелел и не получил никаких повреждений, то это было бы весьма утешительно для нас!.. Тогда явилась бы возможность мечтать о возвращении обратно на Землю… Впрочем, мы все это еще увидим».

Отдохнув немного, наш молодой ученый поднялся на ноги; сэр Буцефал последовал его примеру, и затем оба они, идя рядом, отправились изучать кратер, продолжая следовать по верхнему наружному контуру круглой вершины этого потухшего вулкана, на который опустили пик Тэбали.

Так они шли около четверти часа или двадцать минут и пришли к точке горы, диаметрально противоположной эспланаде обсерватории, но только гораздо ниже ее по уровню, когда внимание обоих друзей было привлечено большим зияющим отверстием в боку скалы.

При более внимательном изучении оказалось, что это отверстие представляло собой брешь кратера, обломанный край жерла, над которым теперь основание пика Тэбали образовало крышу или, вернее, потолок. Словом, это была она, возможность разрешения интересовавшего Норбера Моони вопроса о непрерывном продолжении стеклянного изолирующего слоя под пиком Тэбали, уверенность в целости которого могла бы совершенно рассеяться теперь и стать вне сомнения. Молодой ученый, не долго думая, прошел в отверстие, имевшее форму римской цифры V, и стал спускаться в эту пещеру, а следом за ним стал спускаться и баронет.

В первый момент наши исследователи очутились в таких потемках, которые по сравнению с ярким светом снаружи не позволяли им ничего различать; но вскоре глаза их успели освоиться с этим полумраком, и тогда они убедились, что находятся, как они того и ожидали, в громадной глубокой яме, в самом кратере Ретикуса, воронкообразно уходившем вглубь и прикрытом над их головами, на высоте каких-нибудь трех метров или около того, сплошной крышей горы Тэбали.

Чтобы лучше убедиться в этом, Норбер Моони машинально достал из кармана спички и, чиркнув две или три сразу, поднял их высоко кверху, осветив верхний свод над своей головой. Огонь тотчас же отразился в потолке пещеры, что ясно доказало, что потолок этот, эта крыша, накрывшая кратер потухшего вулкана, был именно тем слоем литого стекла, над которым столько трудился Норбер Моони. Это было настолько несомненно, что даже баронет был этим поражен.

— Даю слово! — воскликнул он, — что это вся наша гора целиком, вместе со своим стеклянным пьедесталом как сладкий пирог с блюдом, переселилась на вершин; кратера и, точно заслонкой, прикрыла его!

О чудо! Эти слова сэра Буцефала молодой ученый слышал совершенно явственно, несмотря на металлическую полумаску, прикрывавшую рот говорившего. Такого рода неожиданному феномену могло быть только одно объяснение, а именно, что здесь, в этой пещере, была иная атмосфера, чем на поверхности Луны.

— Закройте поплотнее кран вашего респиратора! — сказал Норбер Моони баронету, сам подавая ему пример — здесь мы имеем воздуха вволю!..

— Урра!.. — воскликнул сэр Буцефал. — Я с наслаждением откажусь от своей соски: признаюсь, она изрядно надоела мне!.. Но скажите, ради Бога, чем объясняется такая странность, что в этой глупой стране можно и дышать и говорить только при случае и местами, а не всегда и не везде?

— Чем это объяснить? Да очень просто, — смеясь ответил Норбер Моони, — разве вы не видите, что мы с вами находимся здесь в воздушной копи?.. Эта воронка имеет не менее тысячи двухсот метров в диаметре и почти столько же в глубину, — сказал он, быстро делая в уме вычисления, — это составляет для нас запас в несколько миллионов кубических метров воздуха!..

— В самом деле!.. — воскликнул не на шутку восхищенный баронет, — вот что я называю настоящей находкой в нашем теперешнем положении! Да, в данный момент это даже намного лучше алмазных копей! Что касается меня, то я чрезвычайно рад подышать полной грудью и без помощи респираторов!

— Да, — сказал Моони, — но вместе с тем для нас крайне важно сберечь это неожиданное сокровище, которое все же может истощиться.

— Но почему этот кратер пользуется исключительной привилегией обладать воздухом, пригодным для дыхания?

— Это обстоятельство находится в тесной связи с историей нашего приключения, баронет… Воздух, который окружает нас здесь, и которым мы дышим с вами в данный момент, не является действительной собственностью и принадлежностью Луны: это — земной воздух, то есть часть атмосферы земного шара, заимствованная Луной от земли в тот момент, когда она, подобно шарику из мякоти, попавшему в муку и обвалявшемуся в ней, попала в атмосферу Земли и окуталась ею. И вот в тот самый момент, когда Луна, а главным образом, этот кратер, по-видимому, всосали в себя наибольшее количество земного воздуха, его вдруг накрыло, точно плотной крышкой, нашим пиком Тэбали, и тем самым воздух оказался запертым в воронке кратера, замкнутым и не имеющим выхода… Таким образом этот клочок земной атмосферы оказался закупоренным в воронке кратера Ретикуса, — и мы теперь имеем возможность наслаждаться им.

— В таком случае, — заметил уже немного обескураженный баронет, — нам действительно следует быть как можно бережливее с этим неожиданно открытым нами сокровищем!

— Нам следует не только быть бережливыми, но еще, главным образом и прежде всего, помешать ему улетучиться через то отверстие, через которое мы с вами вошли… Надо как можно скорее вернуться в обсерваторию, захватить орудия и сейчас же приняться за работу, а то мы мало-помалу утратим весь наш запас воздуха!

Это был слишком разумный совет, чтобы не последовать ему немедленно. Оба наших исследователя поспешили надеть свои полумаски и собирались уже вернуться на вершину кратера, как Норбер Моони изменил свой план и предложил следующую комбинацию.

— Нельзя терять ни минуты! — сказал он, — каждая минута стоит нам нескольких сотен литров воздуха… К чему нам обоим возвращаться наверх? Достаточно, что один из нас отправится за помощью, а другой может остаться здесь и приняться за работу безотлагательно.

— Вы правы, милый мой друг, — отвечал сэр Буцефал, — отправляйтесь же скорее наверх, так как вы лучше меня знаете, что может потребоваться в данном случае, и лучше сумеете распорядиться там, наверху, но прежде всего скажите мне, что я могу здесь делать в ваше отсутствие.

— Собирайте материалы, подкатывайте к отверстию камни и обломки скал малой и средней величины, чтобы, когда я вернусь, мы могли возвести из этих камней прочную стенку и таким образом заделать эту брешь!

— Прекрасно! Я постараюсь не терять даром времени: в камнях здесь нет недостатка, и потому я уже заранее обещаю вам, что вернувшись, вы найдете здесь изрядное количество нужного вам материала!..

После такого уверения Норбер Моони быстро направился обратно в обсерваторию. Не прошло нескольких минут, как он был уже там. Едва успел он сообщить своим друзьям, с нетерпением ожидавшим их возвращения, некоторые новости, как все они во что бы то ни стало пожелали быть участниками экспедиции. Не только доктор Бриэ, Виржиль и Тиррель Смис, но даже и Фатима и Гертруда Керсэн поспешили предложить свою помощь в качестве каменщиков для сооружения стены.

— Мне уже надоела эта вечная роль дармоедки здесь, — шутливо сказала Гертруда Керсэн, — и я, как права, требую и, как милости, прошу, чтобы и мне позволили наконец приняться за работу наравне с другими.

Превосходнейший ленч, приготовленный заботливым и старательным Тиррелем Смисом, и совершенно уже накрытый стол ожидал возвращения двух исследователей, но, по общему совету, было решено отложить этот завтрак еще на час, так как Норбер Моони полагал, что на заделывание бреши кратера потребуется никак не более часа.

Молодой ученый успел уже распорядиться всем: так, Виржиль отправился на склады за заступами, лопатами, лопаточками каменщиков, за мешком извести и бочонком с водой, а все остальные собирались в поход, надевая на спину ящики Каррэ и вооружаясь респираторами.

Тем временем Норбер Моони предупреждал своих друзей о странных явлениях, какие ожидают их под открытым небом на этой новой планете. Вечно веселая физиономия словоохотливого доктора Бриэ заметно удлинилась, когда он узнал, что во время продолжения пути он будет лишен возможности перекинуться хотя бы одним или двумя словами со своими компаньонами. Эта насильственная немота крайне огорчила и опечалила его.

Что же касается Гертруды Керсэн, то она относилась ко всему с самым удивительным мужеством и спокойствием.

— А что это за странная таинственная планета вон там? Я смотрю на нее почти с самого вашего ухода! — спросила она, обращаясь к Норберу Моони и подходя вместе с ним к окну, чтобы указать ему на большой млечно-белый серп, бледный и слабо светящийся, весьма схожий по виду с тем серпом, каким представляется жителям земли молодая Луна, но только с диаметром раза в четыре большим.

— Да это наша родная планета, наша Земля!1 — ответил молодой астроном. — Мы, по крайней мере, будем постоянно иметь удовольствие видеть ее из наших окон. Это громадные часы Лунного мира, всегда видимые Для нас не только ночью, но и в продолжение всего дня, видимые с того полушария Луны, где мы с вами находимся, положительно во всякое время.

— Это Земля!.. — грустно вздохнула Гертруда. — Подумать только, что мой бедный дорогой папа находится теперь там, подвергаясь всем ужасам осады и не подозревая даже, что его дочь теперь занесена на другую планету!..

— Мы вернемся к нему… не сомневайтесь в этом! — сказал Норбер Моони, глубоко тронутый этой детской скорбью и любовью, так кротко выраженной молодой девушкой почти на одном вздохе.

— Неужели!.. Вы полагаете, что это возможно?.. — воскликнула молодая девушка с видимой сердечной тревогой не за себя, а за других.

— Я твердо на это надеюсь! — отвечал молодой человек.

Эти слова точно успокоительный бальзам подействовали на душу молодой девушки. За это время она так привыкла верить в осуществление всех планов и надежд Норбера Моони, что ни минуты не усомнилась в полной возможности того, что он сказал ей в утешение.

— Скорее к делу! — Уже почти весело воскликнула она, — не будем терять ни минуты, не будем упускать ни малейшего шанса к спасению!..

Все выбежали на эспланаду, но в первый момент произошло легкое замешательство.

Хотя Норбер Моони и объяснял и предупреждал всех о необычайных явлениях, которые ожидали их на Луне, но, очевидно, многие, в особенности оба слуги, Виржиль и важный Тиррель Смис, не вполне усвоили себе эти объяснения, потому что они совершенно растерялись и стояли в полном недоумении. Внезапное ощущение чрезвычайной легкости своего тела ужасно смущало их. Глядя на них, можно было думать, что это люди, страдающие сильной нервной болезнью.

С самых первых шагов начали происходить различные комические вещи. Виржиль, желая подойти к краю эспланады, не мог удержаться и в силу чрезвычайной легкости был сброшен вниз с высоты по меньшей мере сорока метров.

«Ну, вот и прощай жизнь! — подумал он, рассекая пространство, — или, по крайней мере, калека на всю жизнь», — добавил он, едва только коснулся поверхности Луны, поднимаясь со всевозможными предосторожностями, точно он боялся рассыпаться.

Но ничего подобного не было: ни малейшей царапины, ни малейшего вывиха!

И в тот момент, когда он обернулся, чтобы измерить взглядом высоту своего диковинного прыжка, он увидел, что другая какая-то тяжелая масса следовала тем же самым путем, каким только что следовал он сам. Это был Тиррель Смис, который, вероятно, увлеченный примером Виржиля, в свою очередь свалился с эспланады и теперь падал прямо на него.

«Эх, скотина! — подумал Виржиль, — ведь он раздавит меня в лепешку!»

Но оказалось, Тиррель Смис был легче перышка и его падение не произвело решительно никакой беды.

Однако этот инцидент научил их обоих быть осторожнее в своих движениях и стараться приберегать свои силы для более полезного труда. Они поспешили пристать к остальной компании, и вскоре вся маленькая группа подошла ко входу в кратер.

Здесь их ожидало легкое разочарование. Баронета нигде не было, хотя изрядная кучка камней свидетельствовала о том, с каким усердием он принялся за дело.

Норбер Моони предположил, что он, вероятно, отправился подышать свежим воздухом внутрь кратера, и потому молодой ученый поспешил войти туда и несколько раз позвал его по имени. Эхо отозвалось на его крики из глубины подземелья.

Встревоженный этим обстоятельством, Норбер Моони чиркнул несколько спичек и принялся осматривать все окрестности отверстия. Но не успел он сделать и двадцати шагов, как бесполезность этих поисков стала для него очевидной.

Углубление кратера уходило покатым склоном вниз, так что всякая возможность опасного падения, особенно здесь, на Луне, где можно безнаказанно лететь с высоты сорока и пятидесяти метров, являлась совершенно невероятной. Кроме того, баронет не мог же предпринять один и без света исследования внутренности кратера.

Из всего этого следовало, что скорее всего он отправился совершить маленькую прогулку в одну из ближайших долин, во всяком случае, было несомненно, что в воронке кратера баронета не было.

— Сэра Буцефала здесь нет! — сказал Норбер Моони, возвращаясь к бреши. — Если хотите, пойдите и посмотрите, нет ли его где-нибудь поблизости, — прибавил он, обращаясь к примерному слуге и видя его крайне встревоженное лицо. — А мы примемся здесь за работу, потому что нам дорога каждая минута, и каждая потерянная секунда стоит изрядного количества драгоценного воздуха.

Тиррель Смис безмолвно отправился на розыски своего господина, между тем как вся остальная компания энергично принялась за дело.

Виржиль успел уже высыпать в одно из небольших углублений почвы свой мешок с известью и принесенной им водой, развести ее, размешивая все это своей лопаточкой, между тем как Моони проворно наваливал камни один на другой, сооружая стену. Виржиль замазывал все остающиеся промежутки разведенной известью.

Доктор Бриэ и Гертруда Керсэн вместе с Фатимой подавали камни, причем их чрезвычайно забавляло то, что эти громадные камни казались им такими легкими, что это даже вызывало веселый смех. Обе девушки чрезвычайно дивились той необычайной силе, которую даже и не подозревали в себе.

— Смотрите, — сказала Гертруда, подымая одной рукой громадный осколок скалы, который на поверхности земного шара должен был бы весить никак не менее шести пудов, — этот камешек может пригодиться вам?

— Да, да! — последовал веселый ответ, — давайте его скорей сюда.

И камни, целые глыбы громоздились один на другой, как будто титаны, а не простые смертные люди собирали и нагромождали их кроме того, и известь, едва успевали вмазать ее, высыхала вследствие чрезвычайной сухости воздуха, так что работа шла так быстро и так успешно, как лучше нельзя было даже желать. В каких-нибудь полчаса с небольшим все уже было окончено.

Тем временем вернулся и Тиррель Смис, давая понять безнадежными жестами, что ему не посчастливилось нигде найти своего господина, что баронет исчез, точно сквозь землю провалился.

Подумав немного, Норбер Моони решил подать знак к возвращению в обсерваторию, полагая, что, быть может, сэр Буцефал уже вернулся туда каким-нибудь иным путем или же вскоре должен будет туда вернуться.

Во всяком случае, ожидать его здесь было совершенно бесполезно. А если следовало предпринять более серьезные розыски, то для этого необходимо было предварительно вернуться в обсерваторию, чтобы возобновить запасы кислорода. Кроме того, и обсудить этот вопрос, и принять какое-нибудь решение на общем совете можно было исключительно только в круглой зале обсерватории, а никак не под открытым небом.

Итак, все двинулись в обратный путь, и притом весьма поспешно: все хотели поскорее обменяться своими мыслями и предположениями касательно исчезновения сэра Буцефала и мер, какие необходимо будет принять для его розыска.

Вернувшись в обсерваторию, все были крайне огорчены тем, что не застали в круглой зале баронета, как все втайне надеялись. Однако хотя его здесь не застали, но взамен его особы налицо были несомненные следы его присутствия и его аппетита: оставленный на столе ленч был наполовину съеден. Холодное мясо, ветчина, консервы и закуски, вино, бисквиты и десерт, — все это уже как будто кто-то пробовал… мало того, всего этого было съедено так много, что трудно даже было поверить, чтобы все это мог скушать один сэр Буцефал. Появилось предположение, что он, вероятно, забрал с собой запасы всего, что было на столе, и с этими запасами вновь удалился.

— Вероятно, он нашел у подножия горы что-нибудь очень интересное и пожелал немедленно вернуться туда для продолжения своих исследований и открытий! — проговорил доктор Бриэ.

Такого рода объяснение показалось большинству довольно правдоподобным и было принято стем большей готовностью, что никакого другого не было под рукой — все сели к столу и принялись завтракать с большим аппетитом, усиленным недавней работой.

— Ну, вот теперь у нас имеется порядочный запас воздуха там, в нижнем погребе! — сказал доктор Бриэ утолив свой голод. — Но скажите, милейший Моони, как вы намерены утилизировать этот воздух теперь, когда вы его закупорили, там, в этой яме,, по примеру старого Эола, или, быть может, вы намерены время от времени отправлять нас туда на поправку, как я некогда отправлял своих больных в Монте-Карло в то счастливое время, когда имел честь практиковать не на Луне, а на земном шаре? Или вы, может быть, хотите заключить этот воздух в бочонки и доставлять его сюда?

— Нет, доктор, мой проект относительно этого запаса воздуха гораздо проще, — отвечал Норбер Моони. — Вы, вероятно помните, что я позаботился пробуравить в скале пика Тэбали громадный колодец вплоть до самого его основания. Так вот, нам надо только установить сообщение между дном этого колодца и нашим воздухохранилищем, затем устроить вентилятор в одном из этих окон, чтобы снабжать всю нашу обсерваторию воздухом, пригодным для дыхания.

— Мысль эта прекрасная, против нее нечего возразить! — воскликнул доктор Бриэ, — но не следует ли при этом опасаться излишней и бесполезной траты этого столь драгоценного для нас воздуха?.. Не лучше ли было бы, например, ограничиться лишь безусловно необходимым количеством воздуха и заменить вентилятор каучуковой или цинковой трубой, снабженной краном? Одно только может быть затруднительно, а именно: потребовалась бы труба изрядной длины, а ее, вероятно, нет на наших складах.

— Прошу извинения! — засмеялся Норбер Моони, — мы имеем все, что нам надо.

— Да, — весело подхватила Гертруда Керсэн, — мы даже не забыли захватить с собой воздух!

— Правда, до настоящего времени, нам, собственно говоря, не на что жаловаться, — продолжал доктор, — мы действительно устроились очень мило. Но что поистине довольно неприятно и досадно, а при случае может даже стать довольно опасно, так это то, что мы лишены возможности поделиться друг с другом хотя бы самыми необходимыми впечатлениями, как только высунем нос наружу!.. Знаете ли вы, какого рода мысль пришла мне сейчас в голову, когда все мы были вынуждены молчать точно прирожденные немые? Мне пришло в голову, что было бы весьма недурно всем нам изучить азбуку глухонемых, чтобы иметь возможность объясняться хотя бы таким образом!

— Да, но откуда мы возьмем эту азбуку? — спросил Норбер Моони, — признаюсь, об этом я не подумал и не позаботился запастись ею, в чем, конечно, был не прав и готов в том каяться перед всеми вами.

— Быть может, мы сумеем обойтись и без нее! Я когда-то довольно бегло мог разговаривать на этом языке, — сказал доктор, — к тому же он вовсе не так труден, как это вообще полагают. Стоит только запомнить и удержать в памяти различные условные знаки, с помощью которых изображают пальцами буквы алфавита, и это для нас будет, конечно, несравненно легче, чем для бедных детей, лишенных слуха, дара слова и знания этих букв… Кроме того, мы можем установить ввиду краткости известные своеобразные знаки для обозначения некоторых обыденных предметов и обычных действий… и я готов поручиться, что по прошествии трех дней все мы будем свободно обмениваться нашими мыслями таким образом.

— Ну, вот вам буква А, вот Б, — продолжал доктор, изображая эти буквы соответствующими знаками, и вслед за ним все присутствующие стали, подражая ему, изображать на пальцах одну за другой различные буквы глухонемых.

— Эх, право! — воскликнул доктор Бриэ, — да оказывается, я все это помню настолько хорошо, что смело могу принять на себя роль учителя.

С этими словами он достал из кармана свою записную книжку и проворно нанес на одну из ее страничек целый ряд каких-то заметок карандашом.

— Не любопытно ли, в самом деле, что такого рода вещи могут сохраниться где-то в дальнем уголке памяти, точно связка старых писем в ящике старого стола, и затем в один прекрасный день снова появляются на свет Божий в полной своей неприкосновенности или же почти так?!.. В крайнем случае, если нам не хватит нескольких таких знаков, мы сами изобретем их! Кто может помешать нам в этом? Нет такого закона, который здесь мог бы для нас считаться обязательным!

Ученики доктора на лету уловили то, что им преподавал их учитель, и теперь жестикулировали с таким усердием и старанием, что их нельзя было не похвалить за такое примерное прилежание. Мало того, когда Норбер Моони, случайно подняв глаза, взглянул на своего верного Виржиля, который стоял уже некоторое время в дверях буфетной, то ему показалось, что и он намерен изучать язык глухонемых: Моони еще ни разу не видел чтобы Виржиль жестикулировал с таким волнением и притом так энергично, как в этот раз.

Вдруг молодой ученый заметил, что эти подмигивания и выразительные жесты имели, по-видимому, какой-то практический смысл, какое-то таинственное значение.

Очевидно, бедняга, стоя за спиной Гертруды Керсэн, просто-напросто старался дать понять своему господину, что хочет сообщить ему одному какую-то важную весть.

Норбер поспешил теперь в свою очередь дать понять Виржилю, что он понял смысл его пантомимы, и минуту спустя, под предлогом проверить какие-то песочные часы, вышел из-за стола и прошел в галерею телескопов. Виржиль немедленно последовал туда за ним.

— Господин мой, — сказал он, наклоняясь к самому уху молодого ученого, — я должен вам сказать, что у нас здесь есть воры.

— Воры!.. Да что ты говоришь!..

— Да, ваша милость, воры! Я прямо из буфетной: там все разграблено, раскидано, жестянки с консервами, бисквиты, сахар, кофе… и все в громадном количестве, целыми сотнями килограммов украдено и унесено… Все в страшном беспорядке: ящики выдвинуты, банки раскупорены и разбросаны по полу, как будто без нас сюда нагрянула целая толпа арабов… Что все это случилось в наше отсутствие, за какие-нибудь полчаса, пока мы все были там, внизу, у подошвы пика, так это не подлежит никакому сомнению… Я последний вышел из кухни, захватив с собой бочонок воды, и когда вернулся, просто ахнул, найдя все в таком виде, точно здесь проклятые махдисты воевали!

— Уж не сэр ли Буцефал, в самом деле…

— Сэр Буцефал! Ах, что вы! Да разве он мог унести все это?.. Нет, их было по меньшей мере пять-шесть человек! За это я готов поручиться, чем хотите… Мало того, скажу вам, что сэр Буцефал сюда не возвращался, за это я готов руку положить в огонь… Это не он хозяйничал там, за столом! — в этом не может быть никакого сомнения.

— Что тебя заставляет быть столь уверенным в этом?

— Да все! И то, как обрезана была ветчина, как отрезано было мясо: никто не делает этого аккуратнее и изящнее господина англичанина… Мы, слуги, это отлично знаем, потому что видим, кто как кушает. И хотя у него, конечно, прекрасный аппетит, но уж таких ломтей он резать не станет. Да к тому же ни прибор сэра Буцефала не тронут, ни его салфетка не разложена, а такой господин, как сэр Буцефал не будет кушать без, салфетки… Нет, нет! Поверьте мне, сэр Буцефал совсем не возвращался!.. Мало того, я был бы даже весьма удивлен, если бы он вернулся!..

— Но чего же ты хочешь, Виржиль?..

— Не знаю, я ничего не хочу… Я только утверждаю, что здесь были воры не далее, как час тому назад, быть может, всего только полчаса, что эти воры украли и унесли не только громадное количество нашей провизии и съестных припасов, но еще и…

— Что еще?

— И оружие, и заряды!.. Мое ружье, стоявшее за дверями кузницы, и ружье доктора, висевшее здесь, в гостиной. Господин доктор еще не хватился его, а я уж это заметил.

— Да, правда!.. — сказал Норбер Моони, невольно удивляясь общей сложности всех этих обвинений. — Но ради Бога, не говори ни слова об этом в присутствии барышни Керсэн!.. Не надо даже, чтобы она и подозревала об этом.

— Вы сами видите, что я ничего не сказал при ней, а вызвал вас сюда по секрету! — сказал Виржиль.

— Правда, правда! Я сам не знаю, для чего учу тебя осторожности и осмотрительности. Ты гораздо предусмотрительнее и разумнее всех нас, взятых вместе! Спасибо тебе, мой добрый Виржиль, что ты всегда настороже и всегда вовремя успеешь предупредить нас о всякой опасности!

ГЛАВА IV. Простая каталепсия

Побывав в людской и на кухне и убедившись, что Виржиль ничего не преувеличил, Норбер Моони послал своего верного слугу пригласить доктора Бриэ в галерею телескопов — втроем обсудить это дело. Кто могли быть эти странные воры, которые, разграбив съестные припасы, не коснулись превосходного, дорогого серебра баронета? Это одно уже, казалось, указывало на то, что эти воры были скорее какие-нибудь животные, чем воры в человеческом образе. Но, с другой стороны, обнаружена кража оружия и снарядов, что, в свою очередь свидетельствовало о том, что это были существа хотя и злонамеренные, но тем не менее одаренные разумом…

Как бы то ни было, во всяком случае, необходимо было как можно скорее разузнать об этом и затем приступить к серьезным, систематическим розыскам баронета. Эта новая экспедиция могла быть сопряжена с опасностями, а потому было решено, что Гертруда Керсэн и Фатима останутся дома под охраной достопочтенного Тирреля Смиса, а доктор Бриэ, Виржиль, вооруженные с головы до пят, должны были сопровождать Норбера Моони в его рекогносцировке.

Остановившись на этом, призвали примерного камердинера для того, чтобы сообщить ему о принятом решении и наказать строго-настрого ничем не беспокоить и не тревожить женщин, которых оставят на его попечение, не говорить им ничего о настоящей цели экспедиции. Слуге приказано было также запереть все двери на ключ, держать оружие наготове и не пускать никого, не иначе как основательно исследовав, кто и зачем пришел. Отдав все эти необходимые распоряжения, трое мужчин снарядились как можно лучше, тщательно зарядив свои ружья взрывчатыми пулями, которые нарочно с этой целью принесли из арсенала. Затем, простившись с Гертрудой Керсэн, которую уверили в том, что они идут разыскивать баронета, пошли к дверям, собираясь оставить залу.

— Откуда мы начнем наши поиски? — осведомился доктор Бриэ, стоя у самой двери.

— Я того мнения, что нам прежде всего следует идти в сторону Моря Ясности, — сказал Моони.

— Море! вы сказали «море»! — радостно воскликнула Фатима, хлопая в ладоши от восторга. — Ах, как бы я хотела опять выкупаться в нем вместе с доброй моей госпожой, как мы всегда делали это в Суакиме!

— Не спеши радоваться, милая моя Фатима! — сказал Норбер Моони, — в том море, о котором я говорю, нет ни капли воды!

— Как! В море нет воды?!..

— Да, дитя мое! Воды в нем нет ни капли, точно так же как нет влаги в атмосфере Луны. Мы были бы осуждены на ужаснейшие мучения от жажды, если бы только по особому счастью все наши цистерны не были вдоволь снабжены ею, что, конечно, спасает нас от этой страшной пытки… Море же, о котором я говорю, как и все моря на Луне, не что иное, как громадная песчаная равнина.

— Но в таком случае, зачем же называть их морями? — спросила Гертруда.

— Потому что первые астрономы, которые открыли их присутствие на Луне, лет полтораста или двести тому назад, приняли за моря эти громадные низменные пространства, которые по форме своей и по внешнему виду представляют собой то самое, чем были бы все наши моря и океаны земного шара, если бы воды, покрывающие их, вдруг почему-либо иссякли. Кроме того, мы, вероятно, сумеем доставить вам еще более полные сведения обо всем этом по возвращении с поисков баронета, так как я не смогу, конечно, исследовать этот вопрос со сравнительно большей подробностью, чем это могли сделать до сего времени мои собратья-астрономы, наблюдая Луну с поверхности земного шара.

— В таком случае идите скорее! — сказала Гертруда, — не то вас застигнет ночь. Теперь уже, наверно часа два или три пополудни!.. Конечно, это только одно предположение, так как ничего положительного относительно времени здесь сказать нельзя: ведь у нас все часы стоят…

— Что касается ночи, то об этом вам беспокоиться нечего, — засмеялся Норбер Моони, — ночь едва ли может застигнуть нас. Если только мои расчеты верны, то мы имеем еще по меньшей мере двести шестьдесят четыре часа дня…

— Возможно ли? Неужели дни так длинны здесь, на Луне?

— Да, здесь день продолжается средним числом четырнадцать суток: ведь лунный год имеет всего только двенадцать таких продолжительных дней.

— И за все это время мы не будем спать? — осведомилась с видимым страхом и смущением Фатима.

— Нет, почему же? Ничто не мешает нам спать когда захочется. Мало того, мне кажется, что, согласно нашим земным привычкам, нам следует установить с этой целью определенные периоды отдыха или сна через равномерные промежутки времени. Мы будем спать днем, вот и все!..

— Ну, а ночь, когда ночь наступит, будет она такая же длинная, как и день, господин Моони? — осведомилась Фатима.

— Да, точно такая же! Она будет продолжаться четырнадцать суток, и единственным нашим освещением в это время будут свет звезд… и свет Земли!..

— Ах, Боже мой! Как это странно! — воскликнула Фатима.

— Нет, почему же? Это отнюдь не более странно, чем длинные дни и такие же длинные ночи в полярных странах земного шара… Однако нам пора идти. Надо же постараться отыскать баронета!.. Пойдемте, доктор… Виржиль, все ли ты захватил с собой? Карты, компас, барометр и все остальное, что нам может понадобиться?

— Да, господин Моони, я взял все, что вы приказали.

— Ну, хорошо! Теперь вперед!.. И теперь, вплоть до момента нашего возвращения сюда, мы с вами и глухи, и немы.

— Простите, еще одно слово! — взмолился доктор. — А как будет здесь действовать барометр?

— Да точно так, как и на земле, или, по крайней мере, почти так. Это одно из счастливейших условий нашего настоящего положения. Смотрите, в данный момент давление семьсот семьдесят два миллиметра, и вы увидите, что когда мы очутимся снаружи, окажется то же самое. Это служит нам доказательством, что нам сравнительно легко будет сохранить наш запас воздуха и сравнительно безнаказанно разгуливать в разреженной атмосфере Луны.

— Если она до такой степени разрежена, — заметил доктор, — то чем объяснить такое явление, что давление барометра одно и то же как на Луне, так и у нас?

— На это может быть лишь одно объяснение а именно, что толщина атмосферного слоя Луны несравненно больше, чем толщина атмосферного слоя земного шара! Заметьте, что это как нельзя лучше согласуется с несравненно меньшей силой тяжести на поверхности Луны; этим же объясняется и то, что атмосфера Луны невидима для наблюдений с Земли. Как видите все эти явления как бы вытекают одно из другого… но довольно болтать, идемте… на этот раз нам в самом деле следует идти! — И они вышли за дверь.

Наши исследователи быстро спустились по дороге ведущей к подошве пика Тэбали, и затем по тому пологому скату кратера, который служил как бы продолжением этой дороги, и вскоре очутились в долине, усеянной небольшими вулканами. Они прошли по ней, не останавливаясь, направляясь к юго-востоку, и достигли наконец громадной песчаной низменности.

Низменность эта простиралась настолько, насколько хватало глаз, то есть вплоть до самого края горизонта; и, как то предвидел молодой астроном, местность эта чрезвычайно походила во всех отношениях на Сахару, с той только разницей, что на всем протяжении этого песчаного океана не виднелось нигде ни одного оазиса, и что здесь солнечный свет был еще ярче, еще ослепительнее, еще резче, чем в африканской пустыне.

Если бы здесь было хоть одно живое существо или даже хотя бы мертвое, безразлично, на этом громадном, залитом солнцем пространстве его можно было бы увидеть на расстоянии целых десяти миль. Но ни малейший признак присутствия живого существа не нарушал мертвенного однообразия этой безбрежной пустыни. Не подлежало никакому сомнению, что баронета здесь не было.

— Пойдемте посмотреть, нет ли его в стороне Апеннин! — написал Норбер Моони в своей записной книжке, которую он передал поочередно своим спутникам.

Это была большая горная цепь, некоторые из вершин которой, по точным измерениям наших астрономов, достигают высоты не менее трех тысяч метров над уровнем Моря Ясности, примыкая к нему на северо-востоке уходя к западу. Менее чем за час наши путники добрались до первых отрогов этих гор. Как и следовало ожидать, цепь эта представляла собой груды гигантских кал вулканического характера, громоздившихся уступами, один над другим, над целым рядом громадных потухших кратеров.

Несмотря на слабую силу притяжения на поверхности Луны, подъем на эти гигантские следы прежних переворотов был делом далеко не легким. Тем не менее наши трое французов основательно исследовали эту горную цепь, постепенно взбираясь с уступов на уступы, и наконец достигли одной из вершин, с которой открывался на оба ската хребта обширный вид на расстояние по меньшей мере шестидесяти миль. Барометр указывал высоту три тысячи двести пятьдесят три метра.

Тщетно, однако, бинокли и подзорные трубы наших путешественников исследовали всю даль этого обширного горизонта: всюду было безлюдно и безжизненно, нигде ни малейшего признака присутствия какого-нибудь живого существа. И здесь было то пустынное безлюдье и глухое одиночество, как и в песчаном океане Моря Ясности.

Норбер Моони только что опустил свою подзорную трубу и готовился уже подать знак возвращаться в обсерваторию, как вдруг одна скала в виде небольшой пирамидки, возвышавшаяся над той вершиной, на которой они останавливались, случайно привлекла внимание молодого астронома. Он подошел к ней поближе. Очевидно, этот осколок скалы был воздвигнут здесь человеческой рукой; скала эта была грубая, необтесанная, но заботливо воздвигнутая стоймя, причем под основание ее было подложено много мелких камней, чтобы не дать упасть или пошатнуться этому осколку скалы. Чтобы всякий мог знать, что должен означать этот первобытный памятник среди голой и безжизненной пустыни, на одной из сторон этой скалы была выцарапана ножом следующая латинская надпись:

«Sir Bucephalus Coghill, Bart.

Primus inter mortales.

Lunae monies Appeninos adiit.

M. DCCC. LXXXIV»

Иначе говоря:

«Сэр Буцефал Когхилль, баронет,

первый из смертных

поднялся на горную цепь

лунных Апеннин».

— Ну, вот! — засмеялся Норбер Моони, указывая доктору на надпись на скале, — для того, чтобы увековечить здесь свое имя, наш милейший баронет покинул нас и доставил нам столько тревог!.. Теперь, вернувшись домой, мы, вероятно, застанем его уже в овчарне!.. Ну, кто бы мог думать, что он способен на подобный поступок пустого тщеславия?

Весьма довольные этим результатом своих поисков по крайней мере в том, что касалось сэра Буцефала трое исследователей пустились в обратный путь к обсерватории. С той высоты, на которой они теперь находились, им была видна самая прямая, как казалось, и ближайшая дорога и они решили избрать именно ее. Это было своего рода ущелье, ведущее прямо к кратеру Ретикуса, вероятно, русло какого-нибудь могучего широкого потока, который силой пробил себе здесь дорогу к морю. Здесь было и сравнительно прохладно, и тенисто, и, что еще того лучше, наши путешественники вдруг заметили, что они здесь слышат эхо своих шагов… Из этого Норбер Моони заключил, что в данный момент они находятся в полосе воздуха, более или менее нормального для них.

Молодой ученый поспешил тотчас же убедиться в этом, отказавшись на минуту от своего респиратора. Но ему пришлось почти тотчас же снова прибегнуть к нему. Воздух здесь был недостаточно плотен, чтобы им можно было дышать. Кроме того, и здесь не было заметно ни малейшего признака растительности… Значит, этот слой более сгущенного воздуха также являлся клочком атмосферы земного шара, уцелевшим на дне этого глубокого и тесного ущелья. Таков был, по крайней мере, вывод, к которому пришел молодой астроном. Немного погодя это предположение нашло себе подтверждение в том, что они наткнулись совершенно неожиданно на обломки одной из плавильных печей стеклянного завода, оторвавшейся, вероятно, от подошвы Тэбали и скатившейся в русло пересохшего горного потока.

Этот поток омывал когда-то подошву кратера Ретикус, а следовательно, теперь и пика Тэбали, так что следовавшие по его иссохшему руслу путники пришли к противоположному скату пика, по которому им и надлежало подняться к обсерватории. Они воспользовались этим случаем, чтобы осмотреть и эту сторону пика, и пошли той тропинкой, которая вела мимо места погребения Радамехского карлика. Вдруг они очутились лицом к лицу с такого рода зрелищем, какого они никак не могли ожидать.

Камень, которым был завален вход в могилу карлика, отделился, вероятно, во время катастрофы, вызвавшей перемещение пика Тэбали на Луну, и теперь тело покойного карлика лежало на виду в углублении скалы в том самом виде, как его поместили там воины Черной Стражи.

Норбер Моони и Виржиль инстинктивно отвернулись от этого зрелища и хотели уже было приподнять с земли камень, чтобы снова завалить им отверстие в скале. Но доктор подошел к телу карлика и принялся разглядывать его с чрезвычайным любопытством. Затем он вдруг нагнулся, взял руку покойника и с величайшим вниманием стал присматриваться к весьма приметной красноте на этой руке, красноте, которую, по-видимому, можно было приписать действию солнца.

Потом доктор поспешно достал из своего кармана записную книжку и быстро написал на ней следующие слова.

«Припек солнца на трупе!., это нечто неслыханное! право же, это уж слишком невероятно даже и для жителей Луны!» — и, обернувшись к своему спутнику, он с видимым волнением передал ему свою записную книжку.

Норбер Моони не без интереса прочел этот протест врача; конечно, к числу несомненных признаков смерти принадлежит и полнейшая невозможность заставить вздуться кожу мертвого под влиянием ожога. Между тем доктор, как бы желая добиться в этом деле ясности, достал из кармана свой стетоскоп, приложил его к груди покойника и стал внимательно слушать.

Но увы!.. Ведь на Луне не существует никакого звука. Доктор тотчас же вспомнил об этом и решил, что полнейшее отсутствие биения сердца еще ничего не доказывает при данных условиях.

Недолго думая, он обнажил тогда маленькую, тщедушную грудь карлика и нажал ладонью своей руки в область сердца.

Да, он не ошибся!., в этом нет ни малейшего сомнения!., слабая пульсация, правда, едва приметная, ощущалась под рукой.

И вот, прежде чем Норбер Моони и Виржиль успели сообразить, что, собственно говоря, намерен сделать доктор, они увидели, как их спутник нагнулся, схватил тело карлика на руки, точно шестимесячного младенца, и со всех ног бросился бежать со своей странной ношей по дороге к обсерватории.

Они последовали за ним, все еще недоумевая. Между тем доктор Бриэ только пробежал через круглую залу обсерватории мимо оторопелого, бессмысленно смотревшего на него Тирреля Смиса, Гертруды Керсэн и Фатимы, охваченных ужасом и омерзением и, вбежав в свою комнату, уложил карлика на свою собственную кровать. Не теряя даром ни минуты, он изо всех сил принялся растирать все тело покойника жесткой платяной щеткой и одновременно с этим вдыхать при помощи серебряной трубки, взятой из его несессера, воздух в легкие карлика, предварительно вытянув кончиком щипцов странного вида скорченный и скрюченный язык своего пациента.

Норбер Моони и Виржиль вошли следом за доктором в его комнату и с любопытством следили за всеми его манипуляциями.

Благодаря столь энергичным средствам, к немалому удивлению Норбера Моони и Виржиля, Радамехский карлик стал заметно оживать в руках доктора. На их глазах он стал дышать все глубже и глубже, подпрыгивал и корчился под грубым прикосновением жесткой щетки, красный, как вареный рак, кашлял, чихал, и наконец, раскрыл глаза и слабым голосом прошептал по-французски:

— Пить!

— Пить! Ах, хитрец! — воскликнул совершенно счастливый и сияющий доктор, — он просит пить! Виржиль, дайте нам по стаканчику доброго старого вина, — добавил он, обращаясь к Виржилю, весь красный и обливаясь потом. — Мы его вполне заработали!..

Норбер Моони между тем спрашивал себя, не во сне ли он видит все это. Но сомневаться не было решительно никакой возможности: Радамехский карлик, которого все считали умершим уже более двух недель, и которого вся черная гвардия, в полном ее составе, проводила в могилу, теперь тут, на его глазах, жив и здоров, дышит и говорит!.. Нет, это уже переходило за пределы возможных странностей, даже и на Луне! Уж не обладает ли эта наша спутница, чего доброго, способностью одарять новой жизнью земные организмы?.. Он положительно не знал, на каком предположении ему следует остановиться.

Доктор был теперь слишком занят и озабочен, чтобы к нему можно было обратиться с расспросами. Принявшись снова растирать своего больного все с тем же усердием, он дал ему вдохнуть чистого кислорода и влил в горло с полрюмки крепкого старого вина, затем, отхлебнув и сам полстакана разом, принялся утирать пот с лица с видом человека, весьма довольного результатами своих трудов.

— Ну, наконец, скажите же мне, что это за непостижимое явление, доктор? — воскликнул Норбер Моони, будучи не в силах долее сдерживать свое нетерпение.

— Это явление совершенно обычное, а вовсе не непостижимое! — засмеялся доктор Бриэ. — Ничего не может быть проще этого. Мы имеем перед собой самый обыкновенный случай каталепсии. Но, что всего важнее, эта каталепсия произвольная, умышленная, так сказать. Мне уже давно было известно, что некоторые фокусники и индейские факиры умеют достигать такого рода результатов, но я никогда еще не имел случая лично наблюдать подобных явлений. Вот почему данный случай так заинтересовал меня… Ничего более благоприятного для меня в этом отношении я не мог бы желать… Вот теперь вы сами свидетели, что этот субъект представлял собой все самые несомненные признаки смерти, и что он пробыл в могиле… сколько времени?., ну, по меньшей мере целых две недели!..

— Даже немного более, если не ошибаюсь! — отозвался Норбер Моони.

— Конечно, это много меньше, чем знаменитый цейлонский факир, которого наблюдал доктор Сирек, и который пробыл в земле шесть месяцев. Но надо, однако, быть справедливым: мы потревожили этого господина, а то, быть может, и он пробыл бы не только шесть месяцев, а, пожалуй, даже и целых шесть лет на том месте, где мы его нашли!

—Мне кажется, что быть зарытым шесть месяцевили шесть дней — это почти одно и то же! — заметил Норбер Моони, — и чудо одинаково поразительно как в том, так и в другом случае!.. Но чем его можно объяснить?

— Насколько мне известно, это достигается последовательными упражнениями. Эти факиры и индейские жонглеры постепенно приучают себя путем чрезвычайно продолжительных опытов к полнейшей неподвижности, сводят до минимума свою растрату жизненных сил. Они усердно упражняются, чтобы не дышать подолгу, проводят лежа неподвижно в тесном ящике, более или менее герметически закупоренном, сначала по несколько минут, затем по несколько часов, наконец, и по несколько дней, недель и даже месяцев. Мало того, они приучаются также наполнять свой желудок, как какой-нибудь резервуар, дыхательным воздухом обычной своей атмосферы, который они впоследствии умеют пропускать в чрезвычайно малом количестве в свои легкие. С этой целью они подрезают себе жилки под языком, что позволяет им совершенно закидывать назад язык и закрывать им гортань, так что они по желанию могут открывать и закрывать дыхательное горло по мере надобности. Кроме того, эти люди умеют действовать посредством самовнушения и гипнотизировать себя, упорно глядя на кончик своего носа; умеют достигать такого сокращения грудных мускулов, что прекращают деятельность своего сердца, по крайней мере настолько, что его биение делается совершенно неуловимо для выслушивания даже посредством стетоскопа. Затем, как вы, конечно, и сами знаете, они владеют секретом ядов, которые мгновенно производят такое действие, что наступившая под их влиянием мнимая смерть положительно ничем не отличается от действительной смерти и может ввести в заблуждение каждого.

— Из всего этого вы видите, милейший мой Моони, что, обладая совокупностью всех вышеупомянутых средств и приемов, эти господа, факиры и фокусники, которые поистине могут быть названы артистами своего дела, без труда могут создать самую полную иллюзию смерти и безнаказанно дать зарыть себя даже и на весьма продолжительный срок. В это время они живут или, вернее, прозябают в своем гробу или могиле до того самого момента, когда их друзья или родственники найдут нужным вырыть их и возвратить опять к жизни.

— В том случае, который наблюдал доктор Сирек, мнимый покойник был зарыт в землю и накрыт слоем чернозема, на котором посеяли маис. И только тогда, когда совершенно вызревший маис был надлежащим порядком убран, то есть по прошествии целых шести месяцев, тело факира было вырыто из земли, — и он вновь ожил!

Норбер Моони с живым любопытством слушал объяснения и рассказ доктора Бриэ. Но интерес его был ничто в сравнении с тем напряженным вниманием, какое проявлял к его словам Каддур.

Совершенно пришедший в себя карлик теперь уставился широко раскрытыми глазами на доктора и, напрягая свой слух и внимание, старался не пропустить ни одного слова из того, что говорилось.

Доктор заметил это и поспешил прервать свою лекцию, решившись продолжать ее в большой круглой зале: он не считал удобным, чтобы его пациент так волновался тотчас после своего возвращения к жизни.

— Ну, что, милейший мой! — сказал он, обращаясь к карлику с чисто профессиональной дружелюбной, немного покровительственной фамильярностью, ласково потрепав его по плечу, — теперь нам, по-видимому, намного легче, не правда ли?..

— Но вот тебе добрый мой совет: не повторяй ты больше этих шуток; тем более, что теперь ведь они не могут уже ввести нас еще раз в обман!.. Виржиль сейчас принесет тебе чашку крепкого бульона, реймский бисквит и полрюмочки старого бордо… а затем надо будет хорошенько выспаться, после чего, когда ты наконец проснешься, будешь здоров, как я!

Слушая доктора и глядя на его приветливое, ласковое обращение с этим уродливым, безобразным и зловредным существом, которое еще не так давно было на волосок от вполне им заслуженной смертной казни, и которое избегло ее только тем, что прикинулось отравившимся ядом, можно было подумать, что он имеет дело с самым добродетельнейшим, с самым безобиднейшим из людей, что это его любимый пациент, дорогое Детище, вынянченное им с ранних лет. Такова сила своеобразного чувства врача к своему больному: она совершенно сглаживает и уничтожает в его глазах все посторонние условия и обстоятельства данного случая, всякие посторонние соображения, и заставляет его относиться к больному без всякого отличия, будь он бедный или богатый, влиятельный или же жалкий, слабый и хилый; будь он человек честный и добродетельный или же самый отъявленный мошенник, негодяй и преступник, — для врача ничего этого не существует, в его глазах каждый больной не что иное, как предмет для изучения, для проявления на нем знаний и искусства предмет, вверенный его попечению и заботам, — ничего более.

И такова сила примера, что все обитатели обсерватории отнеслись к Каддуру точно так же, как к нему отнесся доктор Бриэ. Все как будто совершенно забыли о всех злодеяниях и преступлениях Каддура и смотрели на него сначала только как на любопытный феномен, а затем как на своего несчастного брата, товарища по беде, — «изгнанника Земли» как и сами они.

Когда по прошествии нескольких часов Каддур мог встать и прийти в галерею телескопов, где для него раскинули походную кровать, все одни за другими спешили выказать ему свое участие и расположение. Норбер Моони предложил ему часть своего белья; Гертруда принесла ему бульон, приготовленный под ее личным наблюдением; Фатима предложила ему сыграть с ним партию в шахматы, если только он того желает, и принесла доску и фигуры к его кровати, выразив желание развлечь его. Что же касается Виржиля, то этот добродушный человек уже в продолжение целых шести часов, то есть с первого момента появления Каддура в обсерватории, не переставал всячески ухаживать за ним. Только один Тиррель Смис сохранял какую-то недоверчивую сдержанность по отношению к бедному карлику и, по-видимому, в душе осуждал такое заботливое ухаживание других за этим уродцем, считая это совершенно неуместным и неподобающим. Собственно говоря, ему ужасно недоставало присутствия сэра Буцефала, чтобы решить окончательно вопрос о том, насколько ему следует принять участие в этом общем настроении. Будь здесь в числе других и баронет, и окажи он со своей стороны тоже внимание и любезное снисхождение этому безобразному карлику, Тиррель Смис, конечно, счел бы своим долгом в точности последовать примеру своего господина, так как благовоспитанный, образцовый слуга и камердинер всегда и во всем должен быть солидарен со своим господином. Но так как баронет отсутствовал, то Тиррель Смис счел за лучшее воздержаться от всякого рода проявлений своих чувств.

А между тем баронета все еще не было, и его отсутствие становилось все более и более необъяснимым. Однако с того момента, как наши друзья встретили его надпись на одной из вершин Лунных Апеннин, казалось, что особенно беспокоиться о нем нечего.

Сначала Радамехский карлик упорно молчал и с безучастным равнодушием относился к заботливому ухаживанию и всем признакам явного к нему расположения, какие старались проявить по отношению к нему все присутствующие. Казалось, одному только доктору удалось попасть к нему в милость, и только когда он заговаривал с ним, угрюмый карлик оставался, по-видимому, доволен; на других же он положительно не обращал никакого внимания.

Когда же он успел убедиться, что это выражение симпатии к нему вполне искренно, что все эти люди относятся к нему действительно сердечно и с непритворной лаской; когда он понял, что ему от души простили все его прежние проступки и смотрят на него как на своего человека, как на друга, а не как на врага; когда он наконец убедился, что все прошлое настолько забыто, что его каждый раз зовут к столу и сажают вместе с собой и за обедом, и за ужином и делят с ним каждый кусок и каждый глоток совершенно по-братски, то такая безмерная доброта со стороны людей, которым он всегда старался делать только зло, до того потрясла и растрогала его, что, будучи не в силах сдержать своего порыва, он вдруг зарыдал, как ребенок, и разразился обильными слезами.

С этого момента он разом совершенно изменился и в своем отношении ко всем, и в своей манере держать себя.

Он по-прежнему говорил очень мало и неохотно, но выражение тихой грусти, почти кротости заменило на его лице прежнее выражение угрюмой недоверчивости и мрачного вызова, читавшееся прежде в его чертах. По-видимому, какая-то новая струна зазвучала в этом исстрадавшемся, наболевшем сердце. В первый раз в жизни чувство ненависти и злобы к людям тяготило и давило его. Порой в его глазах можно было прочесть нечто, похожее на прискорбное удивление или недоумение.

— Неужели, — казалось, говорил его взгляд, — неужели на самом деле существуют добрые, честные, прямодушные люди, не только в воображении мечтательных поэтов, но и в действительной жизни?.. Так, значит свет наполнен не только одними мучителями и мучениками, не одними победителями и жертвами? Значит есть еще и такие существа, которые живут без злобы и делают добро просто из одной любви к добру, люди, презирающие мщение и одинаково далекие как от подлости трусливого рабства, так и от надменности жестокого деспотизма!?

И, припомнив при этом все те ужасные поступки, которые ему следовало загладить по отношению к этим людям, сравнивая поведение их по отношению к себе со своим поведением по отношению к ним, будь он на месте их, а они на его, он положительно изнемогал под бременем упреков своей совести и не знал, где и в чем ему искать спасения.

В силу какого-то необъяснимого чувства Норбер Моони и Гертруда Керсэн угадывали сердцем под множеством противоречивых чувств, мыслей и ощущений, отражавшихся на лице этого отверженного человека, которого все они теперь старались обласкать и приблизить к себе, глубоко прискорбную повесть безысходного горя и отчаяния. И так как у обоих молодых людей сердце было доброе и мягкое, то такого рода предугадывание тайны прошлого этого человека было для них лишь новым поводом к тому, чтобы удвоить свое внимание и ласку к этому несчастному. Они были до того деликатны и бережны в своих отношениях к карлику, что даже никогда ни одним словом не упоминали ни в разговоре с ним, ни даже в его присутствии о прошедшем. А вместе с тем, нетрудно себе представить, как сильно их интересовала эта загадочная личность с ее гигантскими страстями в этом крошечном тельце жалкого карлика; с такими громадными сокровищами различных таинственных знаний, и притом с такой дикостью, таким варварством!

Интересовала их и эта кажущаяся столь унизительной и презренной роль его при Радамехском Могаддеме, и та страшная власть, которую он проявлял перед ними!.. Но Каддур, по-видимому, желал сохранить тайну своей жизни, и этого было вполне достаточно, чтобы никто не подумал даже коснуться этой тайны.

ГЛАВА V. История Каддура

Мало-помалу Радамехский карлик стал оживать и осваиваться в этой новой для него атмосфере ласки и всеобщего расположения. Но из всех окружающих только один доктор Бриэ обладал способностью вытягивать из него время от времени несколько слов, подтрунивая с веселым добродушием над его фокусами и различными чудесами магии.

В ответ на шутки доктора лицо Каддура на мгновение освещалось бледной улыбкой, и молчаливый, печальный карлик решался отвечать своему собеседнику в том же шутливом тоне, но на манер авгура, говорящего с другим таким же авгуром. В этих случаях он всегда проявлял столько серьезных научных знаний, что положительно нельзя было не удивляться ему.

— Этот парень — настоящая «кладезь мудрости», живая энциклопедия! — восклицал каждый раз доктор Бриэ. — Физика, химия, физиология, математика, естественные науки, медицина, древние и новые языки, военное искусство и военные науки — все это хорошо известно ему. Я часто спрашиваю себя, откуда он добыл все это и где нахватался такой бездны знаний! Я не раз хотел спросить его об этом, но всегда какое-то необъяснимое чувство совестливости удерживает меня от расспросов.

— Я вполне понимаю, что удерживает вас, дядя, — проговорила Гертруда Керсэн, — вы внутренне говорите себе: «Я спас жизнь этому несчастному человеку и, следовательно, он мне обязан, а потому требовать от него разоблачения его тайн было бы в некотором роде требованием отплаты за оказанную ему услугу».

— Ну, да!.. Пожалуй, ты права, моя милая!.. Очень может быть, это именно то самое и есть, — отвечал доктор — но кроме того, есть еще и нечто другое, что меня останавливает! — добавил он, смеясь. — Видишь ли, меня смущает какое-то предчувствие, нет, более того, почти уверенность, что Каддур, если бы я решился его спросить об этом, нарассказывал бы мне таких басен, от которых можно стоя заснуть!..

Быть может, доктор действительно был прав в этом отношении, потому что не подлежало сомнению, что, несмотря на явную и резкую перемену, происшедшую в карлике, между ним и окружающими его людьми все еще не существовало той гармонии чувств, того полного единодушия, при котором так легко живется людям. Казалось, будто какая-то тяжесть лежала на душе у Радамехского карлика и мешала ему отдаться всей душой тому дружественному течению, какое, помимо его воли увлекало его за собой.

Но вот непредвиденный случай открыл тайну происходившей в нем внутренней борьбы. Однажды, разговаривая за столом о различных предметах, Норбер Моони в присутствии Каддура упомянул об одной из низких проделок Костеруса Вагнера, Питера Грифинса и Игнатия Фогеля, и при этом добавил со свойственной ему откровенностью и чистосердечием:

— Какое счастье, право, что при постигшей нас катастрофе с нами нет этих каналий!

При этих словах молодого ученого в глазах Каддура сверкнул огонь. С минуту он колебался, но затем, собравшись с духом, заговорил, обращаясь прямо к Норберу Моони.

— Извините меня, господин Моони, если я позволю себе, с вашего разрешения, конечно, один вопрос! — при этом голос карлика звучал особенно вежливо и скромно.

Все невольно подняли голову и взглянули на Каддура, потому что он первый раз говорил таким образом, первый раз обращался к кому-нибудь с вопросом.

— Сделайте одолжение, спрашивайте все, что хотите, — с готовностью отозвался Норбер Моони, — я охотно слушаю вас!

— Если это не будет слишком большой нескромностью с моей стороны, — продолжал Каддур, — то я желал бы знать, из числа ли ваших друзей те господа, о которых вы сейчас изволили упомянуть?

— Какие господа?.. Костерус Вагнер, Питер Грифинс и Игнатий Фогель?

— Да, главным образом два последние!

— Ах, что вы! Эти господа никогда не были и не могли быть моими друзьями!..

— Но я полагал, — прошептал Каддур, чрезвычайно смущенный, — я полагал, что эти господа ваши компаньоны!

— Да, если хотите, они действительно мои компаньоны, но прежде всего это мои заклятые враги, которые не останавливались ни перед чем, лишь бы воспрепятствовать осуществлению моей заветной мысли, моего предприятия!..

Возможно ли?! — воскликнул Каддур, вскочив со своего стула, — а, теперь я все понимаю! Да, все!., Так, они известили через посредство одного араба Радамехского Могаддема о вашем намерении и выдали ему вашу тайну… Как же я ослеплен был тогда, как мог я так грубо заблуждаться!! Но эти люди, — продолжал карлик и вдруг остановился среди своего неожиданного порыва и посмотрел в глаза Норбера Моони, горевшие особенным огнем, — эти люди, которых вы допустили стать участниками вашей экспедиции в Судан, неужели они вам совершенно неизвестны? Неужели вы даже не знали, кто они?

— Я положительно ничего не знал о них! Это были не более, как случайные сотрудники, навязанные мне силой обстоятельств, или, иначе говоря, просто контролеры по денежной части, всегда стоявшие в стороне и не имевшие решительно ничего со мной общего. Я даже не знаю, кто они, чем занимались раньше и откуда взялись! Да, в сущности, не все ли мне это равно?!

— Но мне это не все равно! И я, который знаю об этом, должен вам сказать все, что знаю о них! — воскликнул Каддур, которым с каждой минутой овладевало сильное волнение. — Я должен рассказать вам все это, потому что это единственное мое перед вами оправдание за все то зло, которое я сделал и собирался сделать вам!.. Я должен это сделать, потому что вы своими последними словами разбили преграду, стоявшую между вами и моей к вам признательностью!.. Но разве я мог знать?.. Я смешивал вас всех в одно общее чувство ненависти и презрения, какое я питал к этим людям!.. Ах, господин Моони, вы не поверите, как я счастлив теперь, счастлив тем, что эти люди не ваши друзья!.. Ведь это Действительно правда?.. Если бы они были вашими Друзьями, то, несмотря на все то, чем я вам обязан, несмотря на все ваше великодушие и доброту, я никогда не мог бы стать вашим другом!

И бедный карлик, обливаясь слезами, сжимал в своих руках руку Норбера Моони, протянутую к нему честно, благородно и открыто.

— Значит, вы знаете Грифинса и Фогеля? — с любопытством осведомился доктор.

— Знаю ли я их, этих мерзавцев и негодяев, этих извергов, которые лишили меня моей доли счастья на земле? Да, я их знаю, слишком хорошо знаю! — воскликнул Каддур ужасным, угрожающим голосом. — Эти два негодяя лишили меня не только всех радостей жизни, но даже и образа человеческого! Эти изверги в продолжение целых пятнадцати лет подвергали меня самым ужасным пыткам и мучениям, чтобы сделать меня посмешищем для целого света!.. Да, я знаю и ненавижу их от всей души, до того, что готов отдать жизнь за то чтобы хоть одно мгновение держать их в своих руках и заставить их выстрадать хотя бы только тысячную долю того, что они заставили меня выстрадать и претерпеть! Да, ради этого я решился бы на все на свете!

В этих словах карлика звучала такая бешеная, такая демоническая злоба, что, слушая его, нельзя было не содрогнуться. Но несмотря на это, никто из присутствующих не подумал даже остановить его или осудить за эту неистовую злобу, за эту непримиримую ненависть и вражду. Несмотря на свою столь уродливую внешность, этот карлик внушал всем еще больше уважения, чем чувства жалости. И в этом отношении обитатели обсерватории, сами того не сознавая, невольно поддавались тому впечатлению, какое Каддур обыкновенно производил на всех, с кем ему приходилось иметь дело. Невежды, ослепленные его могуществом, видели в нем существо, одаренное сверхъестественными силами, люди более развитые и просвещенные не могли не отдать должной справедливости выдающемуся уму даже и тогда, когда возмущались его шарлатанством. Но теперь, когда этот странный человек решился приподнять завесу своего прошлого, когда из-за нее глянул целый ряд горьких дней, страдания и мучений, святость мученического ореола усилила еще более обаяние его гения и странной загадочности его личности. Вот почему теперь все, здесь собравшиеся, молча слушали его и с живым интересом ожидали дальнейших объяснений, не смея, однако, ни одним словом выказать своего нетерпения или любопытства.

С минуту Каддур молчал, видимо, погруженный в тяжелые воспоминания своего прошлого, затем, подняв голову, продолжал:

— Думаю, что для вас едва ли может быть интересно услышать повесть моей грустной жизни, — при этом голос его звучал как-то мрачно и угрюмо, а брови сурово сдвигались на его морщинистом лбу. — Те вопиющие несправедливости и страдания, каким меня подвергали жизнь и люди, конечно, вызовут в вас только чувство жалости ко мне, а это чувство для меня столь же ненавистно и оскорбительно, как и самая едкая, самая злобная ирония…

На это все наперебой поспешили выразить ему свое живейшее чувство симпатии, свое горячее сочувствие к его страданиям и уверили его, что все они движимы в данном случае отнюдь не праздным любопытством, но сердечным желанием разделить с ним все горе его прошлой жизни. Доктор и на этот раз сумел затронуть самую слабую струну Каддура, заговорив о том, что его биография представляет для него чисто научный интерес. Это заставило наконец Каддура решиться приступить к повествованию истории своей жизни.

— Вас, вероятно, удивит, — начал он, — если я скажу, что я ваш соотечественник? Правда, я не смею наверное утверждать этого, так как не имею на то достаточно основательных данных. Собственно говоря, я не имею ни настоящей родины, ни человеческого имени. Зовут меня Каддур, но мне смутно помнится, что когда я был маленьким ребенком, меня звали Шарль. Что же касается фамилии моей, то я совсем не помню ее, да, кажется, никогда и не знал и уж, конечно, никогда не узнаю ее. Мою семью, родину и место у родного очага, как бы убог и скромен он ни был, — все это разом отняли у меня в самом начале моей жизни. Но некоторые отдельные обстоятельства, некоторые факты, Бог весть каким путем уцелевшие в моей памяти, случайно пойманные на лету слова, отрывки разговоров, над которыми я потом долго думал, даже само знание французского языка, какое я однажды совершенно случайно открыл в себе, — языка, которого я никогда не изучал, — все это, вместе взятое, заставило меня прийти к тому заключению, что я француз, что в этой славной стране прошли ранние дни моего детства. И я с радостью уцепился за это убеждение, потому что для меня было бы Ужасно думать, что я принадлежу к той же нации, к какой принадлежали мои палачи!

— Мне, вероятно, было года три или четыре, когда меня похитили эти негодяи. Родители мои жили в время, как мне помнится, в веселой, живописной деревеньке и, должно быть, были скромные земледельцы. Каждый раз, когда мне, в течение всей моей жизни, приходилось видеть виноградники, я испытывал необъяснимое чувство существа, попавшего в свою родную стихию; я чувствовал в них что-то родное и близкое душе, потому полагаю, что моя семья была или из Бургиньона или из Бордо, или из Лангедока. Как бы там ни было, до только я прекрасно помню, что однажды странствующий цирк заехал к нам в деревню и раскинул невдалеке от нас свою громадную пеструю палатку. Родители мои свели меня на одно из представлений цирка, — и с того момента я ни о чем другом не помышлял, ни о чем не думал и наяву, и во сне, как только о забавных клоунах, блестящих наездниках, дрессированных собачках и красиво оседланных лошадях. И вот, в один прекрасный день, томимый непреодолимым желанием увидеть все это еще раз, я, крадучись, ползком, на четвереньках, пробрался под пеструю холщовую стенку палатки, казавшуюся мне тогда оградой рая. Не прошло десяти минут, как я пробрался туда и с напряженным вниманием наблюдал, как клоуны и канатные плясуны собирали различные принадлежности своего ремесла, очевидно, готовясь к отъезду, как вдруг чья-то тяжелая, громадная рука грузно опустилась на меня, закрыла мне рот, так что я не мог крикнуть, и утащила меня в какой-то темный угол. Здесь я очень долго проплакал и наконец заснул. Когда же я проснулся, то увидел себя в одном из передвижных домиков на колесах, которые так сильно возбуждали мое любопытство, и которым я так дивился, как чему-то невероятному. И вот с тех пор я сделался против воли принадлежностью этой труппы странствующих артистов, и в течение долгих, мучительных пятнадцати лет мне было суждено оставаться покорной, безответной вещью в руках владельца цирка.

— Может быть, вам кажется странным, что в памяти моей уцелели такие точные воспоминания относительно некоторых вещей и обстоятельств, тогда как многое другое мне помнится лишь смутно. Но я ведь ничего не смею утверждать наверняка. Я говорю вам то, что мне помнится самому, говорю так, как это сложилось и сохранилось в моей памяти, на самом дне души. Но в течение всей моей жизни я всегда цеплялся за эти ранние воспоминания, как за единственные светлые дни моего существования. Наш маленький, залитый ласковым, солнцем сад, нежный поцелуй матери, веселый, даже добродушный смех отца, вот то, чего не смогли изгладь из моей памяти ни годы, ни страдания, ни дикое, варварское обращение со мной людей, в руках которых я тогда находился.

Каддур остановился на минуту, как бы отдаваясь душе этим сладким воспоминаниям своего раннего детства, а глаза слушателей невольно наполнялись слезами во время изложения скорбной повести этого человека который вдруг стал всем им близок, как родной.

— Питер Грифинс и Игнатий Фогель, — продолжал карлик, — были владельцами и директорами этого странствующего цирка. У этих негодяев был в ту пору карлик, который представлял собой главную приманку их цирка, но карлик этот захворал. Опасаясь, что он умрет и они таким образом лишатся главного источника своих доходов, эти изверги возымели дьявольскую мысль подготовить себе искусственного карлика, — и этим карликом должен был сделаться я!.. Они лишили меня роста — заключили мое бедное тело в железные тиски, в которых оно, сдавленное тугими холщовыми бинтами, не могло больше нормально развиваться, а уродовалось и становилось с каждым годом более безобразным. Стиснутое в железных тисках, оно не могло расти, как не растет нога китаянки, стиснутая в деревянной колодке. Как видите, их хитроумная выдумка удалась им как нельзя лучше. Конечно, на это потребовалось немало времени, варварских истязаний и горьких слез… Но что до всего этим тиграм в человеческом образе?..

— По прошествии нескольких лет, украшенный громким прозвищем «Генерала Миджи, бывшего главнокомандующего Мирмидонов султана Батавии», я был выставлен напоказ почтенной публике…

— Я не стану говорить здесь о всех тех унижениях, оскорблениях, невыразимых душевных страданиях всякого рода, которые ежедневно выпадали мне на долю, но я не могу позабыть о них, хотя бы прожил несколько тысяч лет!.. Все это уцелело в моей памяти до самых мелочей так, как если бы я все это подробно записывал изо дня в день… Мы изъездили множество стран. Всюду меня показывали на посмешище зевакам и ротозеям всех наций от севера до юга, от востока и до запада. Мы положительно изъездили весь свет, и я научился ненавидеть и презирать людей многих стран. Долгое время мое уродство давало хорошие доходы моим мучителям и тиранам, но, конечно, не мне: я не получал из их барышей ни малейшей доли; мало того, меня держали в тесном заключении, в клетке, точно зверя, под постоянным строгим присмотром из опасения, чтобы я не сбежал Меня беспрестанно мучило сознание, что я служу источником богатства и благополучия для тех бесчеловечных извергов, которые изуродовали мое тело и превратили из человека, как все люди, в безобразное, отталкивающее чудовище, утратившее даже образ человеческий.

— Наконец доходы антрепренеров стали мало-помалу уменьшаться; люди наглазелись вволю, и я перестал быть диковинной новинкой, на которую все эти зрители ловились, как на удочку. И вот в один прекрасный день я узнал, что меня продали вице-королю Египта, который подарил меня своим детям, как какого-нибудь редкого пони или механическую тележечку, купленную для их забавы.

— С этого времени я уже не видел подлых виновников моих несчастий, до того дня, когда вдруг так неожиданно очутился лицом к лицу с ними, вот в этой самой зале, на пике Тэбали.

— После того прошло много-много лет, наполненных самыми разнородными, самыми пестрыми событиями. Но надо ли вам говорить, что моя ненависть к этим людям и моя жажда мести только росли с годами?..

— Живя во дворце хедива вместе с его детьми, как диковинный зверь, которого то били, то ласкали, я сделался в буквальном смысле этого слова «терпи-горем» этих маленьких, злобных дикарей, что было для меня еще более унизительно, чем даже грубость и бесчеловечное обращение со мной других людей. Я здесь умышленно употребил слово «терпи-горе», потому что при дворе хедива существовал еще древний обычай, как при дворах средневековых королей, а именно, — когда эти маленькие дикари заслуживали своим поведением и проделками какого-нибудь наказания, в большинстве случаев телесного, конечно, то это наказание применялось на мне. Однако побои издавна были мне знакомы, к насмешкам и поруганию всей придворной челяди я также вскоре успел привыкнуть: ведь я испытал на своем веку и не такие еще горькие минуты! Но зато здесь у меня было утешение: здесь была у меня под рукой наука, и все пути к ней были открыты. Хедив был человек неглупый, по-своему, конечно, и надо ему отдать справедливость, не пренебрегал ничем, чтобы дать детям своим возможно лучшее образование; с этой целью он выписывал для них за громадные деньги из Европы лучших учителей и преподавателей. Я имел право присутствовать при занятиях, и между тем, как дети хедива потягивались и зевали по сторонам, я с жадностью ловил каждое слово. Таким путем я изучил историю, физику и естественные науки, математику, философию и языки. Мне, конечно, приходилось тщательно скрывать эти богатства знаний, иначе меня бы неминуемо изгнали из классной; я все это таил, а в душе радовался порой тому, что сам хедив, ничего не подозревая, давал мне в руки то оружие, с помощью которого я мог со временем отплатить ему за свое унизительное рабство.

— По мере накопления знаний, чувство злобы и ненависти к людям росло во мне. Я уже хотел мстить не только прямым виновникам всех моих несчастий, а и всем участникам их, всем тем, кто так или иначе являлся причиной моих страданий и унижений. Я возненавидел все человечество; мечтал поработить его, чтобы, в свою очередь, издеваться над ним, как оно издевалось и глумилось надо мной и моим уродством; мечтал стать великим благодаря науке, а также силе и власти, которые я стремился приобрести над людьми, чтобы они не видели и не замечали моего безобразия, а только трепетали и склонялись передо мной!

— К тому времени, когда я успел уже усвоить все то, что господа профессора могли дать мне, готовилось восстание Араби-Паши. Я был одним из первых, кто узнал о нем, и предложил свои услуги. Вернее даже, этот Араби-Паша был не что иное, как кукла, которую я дергал за нитки. Но он дал себя подкупить золотом англичанам, и мы скорее были преданы, чем побеждены. Тогда меня и Араби послали на острив Цейлон.

— Но и здесь, на мое счастье, я нашел средства еще более расширить свои познания и обогатиться новым оружием и новыми средствами борьбы против своих врагов. Наше восстание ознакомило меня на практике с военным делом, с делом интриги и заговоров; живя теперь в полном одиночестве в окрестностях Пуэнтде Галля, я нашел случай сблизиться с несколькими факирами, которые многому научили меня; от них-то я и перенял удивительные тайны, с помощью которых мог стать всемогущим властелином над воображением восточных народов. И вот тогда уже у меня явилась мысль воспользоваться мусульманским фанатизмом, как всесильным рычагом для создания моего будущего могущества. В ту пору как раз этот фанатизм начинал уже пробуждаться на берегах Верхнего Нила. Я бежал с Цейлона и очутился в окрестностях Суакима, где задумал начать свою новую карьеру, дав Радамехскому Могаддему то громадное влияние на всех окрестных жителей, которому суждено было всецело обратиться в мою пользу. Между тем сила и влияние Махди росли с каждым днем, и я обратил на него свое внимание, заранее уверенный, что без всякого труда сумею озадачить его своими чудесами и внушить ему тот суеверный трепет, какой превратит его в послушное орудие в моих руках. Вот в это-то время я имел случай быть в Тэбали и там столкнуться с Грифинсом и Фогелем, и эта случайная встреча разом изменила все мои планы и намерения. Я по-прежнему мечтал завоевать и покорить себе Судан и Египет, а через их посредство и весь остальной мусульманский мир, затем — повести его войной на гордую Европу. Но прежде всего я желал отомстить своим мучителям и палачам, я хотел одновременно поразить и их лично, и блестящее дело, неслыханное, колоссальное предприятие, которое я считал их делом и предприятием. Я хотел уничтожить все это разом. Вот причина, почему я стал следить за всеми вами, почему воспользовался первым представившимся мне случаем, чтобы схватить вас. Как все затем случившееся обернулось против меня, как я вдруг совершенно неожиданно из торжествующего победителя превратился в побежденного, из пленившего стал пленником и как затем, только благодаря мнимой смерти, избежал смертной казни, — все это вам уже известно… Но я не жалею теперь ни о своей неудаче, ни о гибели всех моих честолюбивых замыслов, потому что эти неудачи доставили мне случай убедиться в том, чего я не знал раньше, чему не верил и не хотел верить, а именно, что есть на свете добрые, честные люди, способные платить добром за сделанное им зло и прощать все обиды и оскорбления. Я не жалею даже о том, что очутился в положении «изгнанника Земли» и против воли перенесен на Луну, но только потому, что я здесь с вами!.. Но жалею об одном, о том, что настоящие виновники моих страданий и моих преступлений не здесь, что я из-за этого лишен возможности свести с ними счеты!..

— Быть может, вы когда-нибудь опять встретите их на земле! — воскликнул, смеясь, Норбер Моони, стараясь этим замечанием рассеять грустное и тяжелое впечатление, вызванное печальным рассказом Радамехского карлика. — Ведь мы же не имеем ни малейшего основания полагать, что господа комиссары-контролеры сколько-нибудь пострадали во время катастрофы… Кроме того, вы, вероятно, не предполагаете, что мы намерены оставаться здесь до скончания века и совершенно отказались от мысли возвратиться снова на родину?

— Да, да! — подхватил доктор. — Поговорим теперь о предстоящем отъезде! Что же, милейший мой Моони, вы в самом деле думаете, что нам будет возможно рано или поздно вернуться на нашу родную планету? — обратился он к Норберу Моони.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — ответил молодой ученый, — раз судьбе было угодно оставить при нас все, что для этого может быть нужно… Все дело теперь заключается в том, чтобы снова привести в действие наши инсоляторы; часть их, как я успел заметить, пострадала во время катастрофы, и их придется исправить, точно так же, как восстановить главнейшие части электрического механизма и снова привести его в действие.

— Но, в таком случае, почему же нам не приняться тотчас за это дело?! — воскликнула Гертруда Керсэн с нескрываемым оживлением.

— Как! Вы уже соскучились здесь, на Луне? Скучаете в нашем обществе, мадемуазель? — укоризненно-шутливо воскликнул Норбер Моони.

— Нет, не то чтобы соскучилась, — возразила Гертруда Керсэн, — нет, я ни за какие деньги не уступила бы никому другому мое место здесь, на Луне, где столько интересного, столько необычайного, но вместе с тем, если бы мне, например, предстояло провести здесь остаток моих дней, то есть продолжать оставаться здесь до самой моей смерти и никогда не видеть более моего дорогого отца или же очень долго ждать этого счастливого часа свидания с ним, то, согласитесь сами, что я имела бы некоторое основание пожаловаться на свою судьбу! — так же шутливо закончила молодая девушка.

— Что касается меня лично, — прибавил Норбер Моони, — то, признаюсь, я охотно согласился бы прожить здесь год или два, с исключительной целью обогатить науку множеством весьма важных данных. Но не беспокойтесь, мадемуазель Гертруда, вам не грозит такая ужасная перспектива; даже если бы я того желал, мне невозможно было бы оставаться здесь так долго, потому что нашего запаса воздуха не может хватить на столь продолжительный срок. Однако вы все же согласитесь, надеюсь, пробыть здесь одну Лунную ночь, когда она сменит собою настоящий день?

— Одну Лунную ночь, продолжающуюся четырнадцать суток! Это будет, по всей вероятности, очень мрачно… но что же делать?! Всем нам волей-неволей приходится покоряться вам, господин астроном, так как вся наша судьба в ваших руках!

— Прекрасно! Но прошу вас не думать, что я добровольно, по собственному желанию, замышляю продлить срок нашего пребывания на Луне. Упаси меня Бог от такого коварства! Нам потребуется более двух недель, чтобы вновь установить и привести в действие все наши машины и аппараты. А в продолжение этого времени настанет ночь, — и тогда, как вы сами отлично понимаете, наши инсоляторы не будут действовать, и нам волей-неволей придется дожидаться возвращения Солнца. Вот это-то и заставляет нас оставаться на Луне по крайней мере до следующего лунного дня. Я уже сделал по этому случаю самые точные вычисления; по моему расчету, мы имеем в своем распоряжении как раз только необходимое количество воздуха, чтобы дожить до того времени, и то с одним только условием, чтобы не тратить даром или попусту этот столь драгоценный для нас воздух и ни под каким видом не зажигать никакого огня. Я говорю это по адресу некоторых любителей курева, которые ради простого удовольствия выпустить через нос несколько струек синеватого дыма сжигают по меньшей мере двадцать кубических метров воздуха!.. — при этом Норбер Моони бросил выразительный взгляд в сторону стоявших немного поодаль Тирреля Смиса и Виржиля.

Оба виновника молча опустили головы и скромно обещали, что впредь они уже не провинятся. Они, конечно, не могли даже предполагать, что здесь, на Луне, каждая трубочка обходится так дорого. Тиррель Смис, желая скрыть свое смущение, поспешил прибрать со стола, чтобы удалиться на кухню с целой грудой тарелок.

Но едва он успел удалиться, как из кухни послышался шум бьющейся посуды, и почти в тот же самый момент злополучный Тиррель вернулся в залу бледный, испуганный, дрожащий всем телом и едва в состоянии держаться на ногах.

— Воры! воры! — пробормотал он. — Я видел… как один из них бежал через окно, когда я вошел в кухню.

ГЛАВА VI. Товарищи по несчастью

Норбер Моони, доктор Бриэ, Виржиль и Каддур разом кинулись в кухню, но там уже никого не было; даже само окно было закрыто. Конечно, последнее обстоятельство могло объясняться тем, что сильный поток воздуха ударял изнутри наружу всякий раз, когда открывали окно, и захлопывал его сам собой.

— Ну, а как он выглядел, ваш вор, Тиррель Смис? — спросил немного недоверчиво и насмешливо доктор Бриэ.

— Я его видел только со спины, — отвечал Тиррель Смис, — и на спине у него был кислородный респиратор, а в остальном он показался мне самым обыкновенным человеком.

— Да, это удивительно правдоподобно! — воскликнул доктор Бриэ. — Самый обыкновенный человек на Луне! Да это вам приснилось, Тиррель Смис!.. или, быть может, вы дольше обыкновенного беседовали с вашей возлюбленной бутылочкой портвейна?

— О-о! господин доктор! — возмутился идеальный слуга, — как можете вы предполагать такие неприличные вещи! Да я сегодня с самого утра даже не понюхал портвейна, который, как вы сейчас весьма справедливо заметили, очень уважаю. Если я говорю, что с самого утра, то хочу этим только сказать, что с того времени, как мы встали: в этой удивительной стране никто не может даже сказать с уверенностью, утро это, день или вечер.

— Однако вы с уверенностью можете сказать, что видели, как кто-то выскочил в окно? да? — спросил его в свою очередь Норбер Моони.

— С как нельзя большей уверенностью! — воскликнул Тиррель Смис, — я готов засвидетельствовать это своей подписью в присутствии нотариуса! — торжественно добавил он.

— Ну, мы не будем утруждать вас этим, тем более, что здесь, насколько мне известно, не особенно много нотариусов! — с напускной серьезностью сказал Моони, — но дело это надо вывести на чистую воду. Господа, мы должны немедленно вооружиться своими респираторами и ружьями и сделать основательный обход обсерватории. Двое из вас отправятся со мной в обход, а двое других останутся охранять обсерваторию.

Виржиль и Каддур первые вызвались сопровождать молодого ученого в этой новой его экспедиции, на что он с полной готовностью согласился, а доктор Бриэ и Тиррель Смис должны были остаться в большой круглой зале. Захватив оружие и снаряды и свои респираторы, они решили следовать тем же путем, каким следовал вор, то есть через кухонное окно.

Окно это выходило на правую ветвь большой круговой дороги, то есть в ту сторону, где находились строения, служившие когда-то помещением сперва господам комиссарам-контролерам, а затем тюрьмой для Каддура. Так как это помещение не имело прямого сообщения с главным зданием обсерватории, то никто не подумал о том, чтобы осмотреть его до настоящего момента: о нем все почему-то забыли.

Но теперь Норберу Моони вдруг пришло в голову, что в этом помещении также должен быть небольшой запас воздуха, и что при данных условиях этим драгоценным даром отнюдь не следует пренебрегать. Движимый этой мыслью, он направился прямо к дверям.

Но в тот момент, когда Норбер Моони нажал рукой дверную скобу, из круглого отверстия, проделанного в дверях и внезапно обнаружившегося, раздался выстрел прямо в упор и опалил волосы молодого ученого, сбив его полотняный шлем, но не нанеся ему никакой более серьезной раны. Пуля, пролетев над головами осаждающих, ударилась в каменную ограду и сбила с нее несколько камней и изрядное количество известки.

— Враг здесь! — воскликнул Норбер Моони, обращаясь к своим товарищам и, поспешно прижавшись к стене, знаком дал им понять, чтобы и они сделали то же. Предосторожность эта оказалась далеко не лишней. Едва успели они уйти таким образом из-под выстрелов неприятеля, как с промежутком в несколько секунд раздались один за другим еще два выстрела из той же импровизированной бойницы, проделанной в двери.

Виржиль не стал дожидаться далее, кинулся к двери и попытался было высадить ее, но оказалось, что она была на запоре, и кроме того, вероятно, надежно забаррикадирована изнутри, так что взломать ее не было никакой возможности.

— Теперь нам остается только одно, — проговорил он шепотом, — отойдем за ограду и заляжем на земляном валу, что на одном уровне со стеной ограды. Оттуда мы можем стрелять прямо в окна.

Совет этот был настолько разумен, что ему нельзя было не последовать. Не прошло и пяти минут, как трое осаждающих взобрались на стену ограды по наружному земляному валу и, растянувшись на сухой траве выжженного газона, принялись стрелять из своих двухзарядных ружей прямо по окнам этого флигеля.

Стекла и рамы вскоре разлетелись вдребезги, но никто не отвечал на их выстрелы.

— Они, очевидно, выжидают момента, когда мы покажемся на валу, чтобы стрелять по нам наверняка! — сказал Виржиль, угадывая мысль неприятеля благодаря своему давнему навыку ко всякого рода боевым схваткам и перестрелкам. — Но нет, друзья мои, мы не такие простаки и пороху-то понюхали побольше вашего! Нет, братцы, вам придется первыми высунуть нос!

Между тем его пули, направленные меткой рукой, свистели по направлению к стене осаждаемого помещения, не вызывая, однако, никаких заметных результатов.

Видя, что эта пальба ни к чему не ведет, Норбер Моони приказал направить огонь на входную дверь.

От третьей разрывной пули дверь эта разлетелась в щепки.

— Теперь на приступ! — крикнул Норбер, сползая первый с вала на круговую дорогу и устремляясь к дверям, куда одновременно с ним подоспели Виржиль и Каддур.

Все трое стремительно ворвались в помещение, но здесь не было никого!.. Осаждаемые исчезли, как будто испарились. Очевидно, они скрылись в смежную, внутреннюю комнату и там искали спасения. Наши осаждающие открыли огонь по двери, ведущей туда.

«Если только это живые люди, как мы, — мысленно решил молодой астроном, — то они волей-неволей вынуждены будут сдаться вследствие недостатка воздуха».

Действительно, в бреши, проделанной во второй внутренней двери, скоро показался навязанный на палочку белый носовой платок, как бы в подтверждение мысли Норбера Моони. Как видно, в целом мире, и даже на Луне белый платок должен означать желание сдаться или вести переговоры.

— Перестань стрелять и разверни над головой свой платок! — приказал Норбер Моони Виржилю, который поспешил исполнить его приказание.

Тогда дверь отворилась, и на пороге ее показалась высокая фигура, которую наши осаждающие всего менее ожидали увидеть здесь: то был сэр Буцефал Когхилль!

Худой, бледный, едва державшийся на ногах, он, казалось, был только тенью сэра Буцефала. Тем не менее все сразу узнали его.

— Как? Неужели это вы, баронет, встречаете нас оружейным огнем? — удивленно воскликнул Норбер Моони, не веря своим глазам.

Баронет молча покачал отрицательно головой, и на лице его промелькнула едва приметная меланхолическая улыбка, а за его спиной послышался чей-то чужой голос, отвечавший вместо него, и этот голос удивительно походил на голос Костеруса Вагнера.

— Мы желаем вступить в переговоры! — сказал этот голос, но говорившего не было видно за спиной баронета, где он, вероятно, умышленно скрывался.

— Кто вы такие? — спросил Норбер Моони, все еще сомневавшийся, — ведь он не предполагал встретить Костеруса Вагнера здесь, на Луне.

При этих словах Радамехский карлик вскрикнул не своим голосом от радости, и крик его походил на торжествующий рев дикого животного при виде жертвы, которая не может уйти от него.

— Каким образом могли вы очутиться здесь и с какой стати вздумали стрелять в нас? — спросил Норбер Моони, все еще крайне удивленный.

— Не все ли вам равно, как все это могло случиться! Скоро вы узнаете обо всем… Но время для нас дорого, так как еще немного — и мы останемся без воздуха…

— В таком случае, сдавайтесь!

— Да, на известных условиях!

— Каких же?

— Вы не лишите нас жизни и обеспечите нам воздух и питание!

— Жизнь я охотно подарю вам, — сказал Норбер Моони, — но что касается воздуха и питания, то это дело другого рода. Здесь эти вещи слишком ценные, чтобы я мог взять на свое попечение трех таких шалопаев, как вы!

— Ну, в таком случае наш пленник должен будет расплатиться за это! — угрюмым, угрожающим голосом произнес Костерус Вагнер.

— Какой пленник?

— Сэр Буцефал Когхилль!

— Правда ли это, баронет? — обратился Норбер Моони к сэру Буцефалу.

Несчастный только утвердительно кивнул головой. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить молодого ученого сейчас же принять решение.

— Слушайте, — сказал он, — вот вам мои условия, которые я согласен исполнить по отношению к вам: я дарую вам жизнь, обещаю воздух и пищу, но взамен того вы останетесь моими пленными и будете жить в заключении в том помещении, какое будет отведено для вас, и будете работать наравне с другими, даже больше Других, по моему приказанию, на пользу всеобщего спасения.

— Согласны! — поспешили заявить все три голоса, принадлежавшие Костерусу Вагнеру, Питеру Грифинсу и Игнатию Фогелю.

— Ну, так вручите нам свое оружие и явитесь сюда! Я ручаюсь вам своим словом за вашу безопасность! — сказал Норбер Моони.

В этот момент он вдруг ощутил что-то холодное на своей руке и, обернувшись, увидел Каддура, ставшего на колени и целовавшего его руку.

— О, господин Моони, отдайте их мне! — шептал он умоляющим голосом, — отдайте их мне!..

— Что вы хотите этим сказать? — с недоумением спросил его молодой астроном.

— Отдайте этих мерзавцев, чтобы я мог отомстить им за свое прошлое и поступить с ними так, как они заслуживают!..

— Право, я сделал бы это очень охотно, — возразил Норбер Моони, — но вы сами слышали, что я поручился им моим словом, и теперь уже не вправе взять его обратно… Мало того, я должен серьезно просить вас, чтобы и вы уважали данное мною этим людям слово! — добавил он с особым ударением, заметив выражение жестокой ненависти, вспыхнувшее в глазах Каддура.

Вид этих трех господ был, действительно, таков, что мог возбудить отвращение в ком угодно: бледные, исхудалые, с неподвижными, впалыми глазами, грязные и неопрятные, в том отталкивающем, отвратительном виде, в каком могут быть люди, не видавшие в продолжение нескольких дней ни одной капли воды и влачившие свое жалкое существование в воздухе, с каждым часом грозившем стать все более и более разреженным.

В настоящее время их внешний вид был настолько же жалкий и презренный, насколько он был до того нахальный и вызывающий. Они вынесли из смежной комнаты свое оружие и патроны, которые оказались теми самыми, что были украдены несколько дней тому назад из обсерватории во время первого отсутствия ее обитателей. Норбер Моони не пожелал даже разговаривать со своими тремя пленниками, а, повернувшись к ним спиной, поручил Виржилю сделать все, что необходимо для них, затем вручил Каддуру оружие, только что возвращенное ими, и поспешил увести с собой бедного, исстрадавшегося и измученного баронета. Несколько вдохов чистого кислорода, хорошая ванна, приготовленная Тиррелем Смисом, и стакан доброго старого испанского вина вскоре восстановили силы баронета и вернули ему способность говорить. Он рассказал, что ему пришлось пережить за это непродолжительное и страшно тяжелое время, и объяснил своим друзьям, каким образом те три негодяя очутились здесь, на Луне.

— После того, как вы оставили меня одного там, у входа в кратер Ретикуса, — начал свое повествование сэр Буцефал, обращаясь к молодому астроному, — я принялся набирать камни, как вы мне сказали. Но это занятие вскоре наскучило мне, и я мысленно решил, что с помощью еще двух-трех товарищей докончить сбор камней было бы делом каких-нибудь пяти минут, а между тем Лунные Апеннины, на которые вы указали мне, справа от того места, где мы находились, чрезвычайно соблазняли и положительно манили меня к себе… Мне пришло в голову, что было бы весьма лестно для моего самолюбия как туриста, быть первым из людей, которому посчастливилось взойти на эти горы, и затем иметь право рассказать об этом в лондонском Traveller's Club, (клуб путешественников), если, увы! — мне суждено еще когда-нибудь вернуться в Лондон!.. Отправиться по направлению к этим горам, взобраться на одну из ближайших вершин, воздвигнуть там маленькую каменную пирамидку в качестве памятника и нацарапать на ней небольшую надпись, затем спуститься в русло бывшего горного потока, — было для меня делом не более одного часа… Я преспокойно и весьма довольный своей прогулкой возвращался домой на Тэбали, как вдруг из-за угла громадного выступа скалы три каких-то субъекта накинулись на меня, повалили и отняли у меня мой респиратор с резервуаром кислорода… Эти три личности были наши экс-комиссары!.. К счастью моему, в этом ущелье, где я находился в тот момент, было немного воздуха, не совсем удовлетворительного и не совсем в достаточном количестве, — но все же воздуха, которым можно было дышать. Я не могу объяснить себе, откуда там мог оказаться этот воздух, в этом глубоком, тесном ущелье, но все же благодаря ему я не умер там от удушья, как не умерли и те три мерзавца до этого момента… Очевидно, плавильная печь бывшего стеклянного завода у подножия Тэбали, служившая им в последнее время тюрьмой, была перенесена вместе с нами на Луну, затем обрушилась и скатилась в это ущелье: я видел обломки ее на своем пути…

— Мы также видели эти обломки, когда ходили на ваши розыски! —заметил в свою очередь Норбер Моони.

— А, так и вы видели тоже?.. Дело в том, что этот Костерус Вагнер, который не столько глуп, сколько зол и гадок, как видно, сразу смекнул, где они находятся, тем более, что едва он только хотел подняться в гору и;ущелья, как атмосфера становилась уже невозможной для дыхания. Кроме того, эти мерзавцы не имели никакой пищи, а снизу они издали видели обсерваторию изнали, что мы находимся там, и что, вероятно, у нас съестных припасов вволю. Но при всем том они не имели возможности добраться туда за неимением кислорода, чтобы пройти этот путь и не задохнуться. Как раз в это самое время они увидели меня, спокойно собиравшегося, по выходе из ущелья, подняться в гору, чтобы вернуться на Тэбали. Они решили подкараулить меня чтобы разом завладеть и моим запасом кислорода, и моей особой… Отобрав у меня мой респиратор и резервуар и вооружившись ими, Костерус Вагнер, не тратя даром ни минуты, отправился в обсерваторию; не застав там ни одной души, он стал выносить через окно всю провизию и все то оружие, какое только мог найти, не говоря уже о тех трех респираторах, исчезновения которых вы, быть может, даже и не заметили…

— Напротив, я отлично заметил, но позволил себе предположить, что, быть может, вы захватили их с собой! — проговорил Норбер Моони.

— Вот как могут оклеветать человека! — воскликнул баронет полусерьезно-полушутя. — Наконец наш Костерус Вагнер вернулся, заставил нас обогнуть пик Тэбали и с противоположного большой дороге ската привел нас к помещению, которое некогда занимали в Судане господа комиссары… Заметьте, что во все время этого странствования я шел связанный и, кроме того дуло моего ружья было привязано к моим рукам, а Костерус Вагнер держал приклад в одной руке, а палец другой руки не спускал с курка… Я не имел даже возможности ни крикнуть, ни позвать на помощь, так как в этой проклятой стране никакой звук не передается.. В таком порядке мы наконец прибыли туда, где вы застали нас, и оставались там все это время. Я вынужден был лежать в углу, связанный по рукам и по ногам, под угрозой смерти, при малейшей попытке двинуться с места или произвести какой-нибудь шум.

— Они же не переставали измышлять различные планы и строить заговоры, но ни на одном из них не могли окончательно остановиться. По-видимому, главная цель их заключалась в том, чтобы атаковать вас во время сна и овладеть обсерваторией. Но, на свою беду, они не имели в своем распоряжении достаточного количества ружей и патронов. Вследствие этого Костерус Вагнер и попытался было пробраться в кухню обсерватории во время вашего завтрака, рассчитывая на то, что ему удастся незаметно прокрасться и захватить оружие. Тут-то он и попался, так кстати для всех нас, и навел вас на след нашего местопребывания…

Едва успел баронет докончить свое повествование, как на последнем слове голос его вдруг оборвался, глаза остановились и стали точно стеклянные, а лицо слегка побледнело и на нем ясно выразился испуг и недоумение: баронет вдруг увидел Каддура, которого он до сих пор, среди таких разнообразных и сильных впечатлений, какие ему пришлось пережить в эти последние несколько часов, не заметил. Не удивительно, что видя Радамехского карлика, которого он считал давно уже умершим и похороненным, живым и здоровым, и, вдовершение всего, в кругу его друзей, на дружеской и равной ноге с ними, — сэр Буцефал едва мог верить своим глазам и положительно не понимал, как все это могло случиться. Ему объяснили, как все это произошло, и он, конечно, своими глазами должен был убедиться в воскрешении Каддура и перемене его отношений к обитателям пика Тэбали.

Между тем Виржиль деятельно принялся хлопотать об устройстве трех экс-комиссаров. Он проворно заменил разбитые оконные рамы другими, наглухо заделал входную дверь и проделал новую в стене, примыкавшей к внутренней галерее обсерватории. Флигель, отведенный трем пленникам, снабжался воздухом из воздушного колодца, как и остальные помещения обсерватории; для снабжения водой в их распоряжение предоставили особую цистерну и надлежащий запас пищи. Затем Норбер Моони письменно назначил им их долю труда по исправлению попорченных инсоляторов и по другим необходимым поделкам и работам.

Однако такое внезапное увеличение обитателей обсерватории, а, следовательно, ипотребителей воздуха и Провианта, несомненно вносило некоторое затруднение в смысле вопроса о более или менее продолжительном пребывании маленькой колонии на Луне. И эта мысль с самого первого момента сильно заботила Норбера Моони.

— Я рассчитывал, что нашего запаса воздуха будет вполне достаточно для восьми человек в продолжение двадцати двух суток, — со вздохом проговорил он, — ну а теперь придется уменьшить на несколько дней срок нашего пребывания и ограничиться всего шестнадцатью днями, так как теперь число потребителей воздуха возросло у нас до одиннадцати пар легких. Нам придется в последнее время нашего пребывания здесь заняться изготовлением кислорода в громадном количестве!

— Вот вам еще новое основание, чтобы избавиться как можно скорее от этих негодяев, — воскликнул Каддур, волновавшийся, точно тигр в клетке, с того момента, как он осознал, что его изверги здесь, под одной кровлей с ним. — Дайте их мне, господин Моони, дайте их мне хотя бы только на несколько часов, и я ручаюсь вам, что уберу их как нельзя лучше и по всем правилам искусства!.. Это для вас выгодно: сберегли бы воздух для тех людей, которые на него имеют полное право, и вместе с тем избавили бы людской род от нескольких позорящих его особей!

Но Норбер Моони и слышать об этом не хотел. Мало того, он постарался разъяснить Каддуру, насколько такого рода чувства жестоки и возмутительны.

— Возмутительны! — воскликнул карлик, корчась точно от прикосновения к нему каленого железа. — О, я хотел бы посмотреть, что бы вы сказали, если бы были на моем месте, если бы вас, как меня, пятнадцать лет продержали в железных тисках, чтобы изуродовать и сделать из вас посмешище для всего света!.. И вы тогда, конечно, тоже не нашли бы такого мучения, такой пытки, которая была бы достаточно жестока для этих извергов!..

— Да, вы правы! — согласился молодой астроном, желая успокоить возмущенного карлика. — Но только не забывайте, Каддур, что ваша ненависть не может быть нашей, и что мы не можем чувствовать совершенно то же, что чувствуете вы.

Теперь и Каддур в свою очередь вынужден был согласиться и обещал быть менее требовательным. Но сделал он это лишь для того, чтобы изменить свою тактику и по крайней мере добиться, чтобы ему поручено было присматривать за пленными.

— Вы их не знаете! — говорил он. — Они, поверьте, опять сыграют с вами какую-нибудь штуку, от которой вы не возрадуетесь. Ведь это — негодяи в полном смысле этого слова, и их не следует ни на минуту терять из виду.

— Об этом позаботится Виржиль! — отвечал Норбер Моони, не склоняясь и на эту просьбу Каддура. — Вы были бы плохим тюремщиком, Каддур, потому что вы так враждебно настроены против этих людей! Простое чувство человечности воспрещает мне вверить вам эту обязанность, и потому, если вы хотите доказать мне вашу дружбу и ваше расположение, чему я охотно верю, то прошу вас, — и не заговаривайте со мной об этом. Вы должны позабыть, что эти люди здесь, или же держать себя так, как если бы о том совершенно забыли…

На это Каддур опустил глаза в пол, но мрачный огонь ненависти и чувство мести по-прежнему не угасали в них. Нетрудно было видеть, что никакие строгости, никакие увещания помочь здесь не могут и что ненависть бедного карлика к этим людям, к этим мучителям своим, сильнее всякого другого чувства.

ГЛАВА VII. Отрывки из дневника Гертруды

«Сегодня исполнилось ровно шесть суток, как мы находимся на Луне. Я без труда поверила бы, что мы здесь не шесть суток, а целых шесть недель, даже шесть месяцев, если бы господин Моони захотел серьезно уверить меня в этом. Здесь положительно не знаешь, что думать и чему верить в этой странной стране, где все необычайно, все удивительно и почти невероятно для нас, жителей земного шара. Надо прожить день, продолжающийся сто сорок четыре часа, чтобы составить себе некоторое представление о том, что называется „бесконечно длинным днем“!.. О, добрая, благодетельная ночь! Чего бы я ни дала за то, чтобы ты наступала каждый вечер то есть каждые двенадцать часов, как мы привыкли к тому от начала веков!.. А эти сиесты, то есть дневные отдыхи, которые мы регулярно устраиваем себе, как мало они походят на настоящий сон, которым мы каждую ночь пользуемся у себя, на Земле! Впрочем, надо же заплатить кое-какими маленькими неудобствами за честь и славу такой необычайной экспедиции, как та, которой мы являемся участниками в данный момент…

Однако буду продолжать этот дневник, который я пишу для моего отца, — ведь это единственное средство, оставленное мне, чтобы беседовать с ним, с моим дорогим и возлюбленным отцом, через разделяющее нас друг от друга громадное пространство. Бедный папа! Что-то он теперь делает там? Почему он не здесь, не с нами, вместо того, чтобы выдерживать осаду в Хартуме? Там, верно, так же жарко, как и здесь, в настоящий момент, и, может быть, там даже много хуже… Бедный папа!.. Когда-то мы опять свидимся с ним?.. Я хотела бы, если нам когда-либо суждено это счастье, иметь возможность описать вам, день за днем, час за часом, всю нашу Лунную жизнь. Жизнь эта монотонна и вместе фантастична; до того фантастична и неправдоподобна, что порой мне приходится укусить себе кончик пальца, чтобы убедиться, что все это не сон, а действительность, что я не брежу, а действительно живу.

Каждое утро или, вернее, каждый раз, когда я пробуждаюсь после нескольких часов сна, в искусственном полумраке моей комнаты, мне нужно никак не менее пяти минут времени и самого несомненного свидетельства Фатимы, чтобы убедиться, что мы действительно находимся на Луне. И вот, в конце концов, я все же вынуждена сознаться, что это в самом деле так, и тогда я сама не знаю, плакать мне или смеяться, печалиться или радоваться этому обстоятельству.

Собственно говоря, мы здесь точно на судне в открытом море, но с той только разницей, что мы при этом лишены возможности выходить подышать свежим воздухом на палубу, если только не считать того, что мы имеем здесь возможность пройтись по эспланаде, благодаря этим проклятым кислородным резервуарам и респираторам. Когда я в первый раз вышла здесь из обсерватории, мне показалось весьма забавным, что мы дышим только так, как обыкновенно пьют, — маленькими глоточками, и ходим не иначе, как скачками и прыжками, точно какие-то клоуны или стрекозы… Но, в конце концов, это становится скучно и надоедливо! Самый маленький морской ветерок, которым я могла бы подышать, гуляя об руку с дорогим моим папой, был бы для меня несравненно приятней!.. Из всех нас только один господин Моони не утомляется и проводит целые дни на воздухе или, вернее, без воздуха! Он ушел сегодня с утра, то есть я хочу сказать этим, тотчас же после завтрака, в новую экспедицию, с целью посетить другое, противоположное полушарие Луны, то полушарие, которого нельзя видеть с Земли и которое вследствие этого осталось совершенно неизвестно не только для нас, простых смертных, но и для господ астрономов. До сего времени никто не видел его, да, вероятно, кроме нас, никто никогда не увидит. Не смешно ли, в самом деле, что Луна обращена к нам всегда одной и той же стороной и никогда не показывает другой? Когда вам сообщают об этом впервые, это кажется нелепым, но вместе с тем это весьма естественно, так как спутница наша совершает вместе с нами свой ежегодный обход вокруг Солнца. Она точно ребенок, который за руку с маменькой своей обходит вокруг карусели деревянных лошадок и все время смотрит в центр на того человека, который приводит в движение эту карусель, и седоки карусели, конечно, будут временами терять из виду ребенка, но зато каждый раз, когда они будут встречаться, будут видеть его только в лицо. Вот что сказал мне по этому поводу господин Моони и что мне показалось довольно интересно узнать. Теперь же, как я уже говорила, наш молодой ученый отправился посетить и исследовать, насколько возможно, то полушарие Луны, которого никто еще не видел даже и издали, при помощи самых усовершенствованных и сильных телескопов. Мы все также были бы очень рады сопровождать его в этой любопытной экспедиции, но он не позволил нам сделать этого, потому что, во-первых, это слишком далеко и утомительно: он говорил, что, по всей вероятности, он не вернется раньше, как через двое суток; кроме того, он сказал нам, что на том полушарии он застанет Лунную ночь и страшный холод. Во-вторых, являлась необходимость захватить ссобой двойной или даже тройной запас кислорода, что было бы крайне затруднительно в том случае, если бы и все мы отправились вместе с ним в эту экспедицию. Словом, как бы то ни было, но господин Моони отправился один, в сопровождении Каддура, но с целым арсеналом подзорных труб, биноклей, различных инструментов, необходимых для всякого рода определений, вычислений и исследований, не говоря уже о запасах провизии, весьма скромных, правда, и состоявших из небольшого количества сухарей, двух-трех жестянок с консервами и небольшой фляги воды. С такого рода запасами он отправляется за триста-четыреста миль! Как это на него похоже! Кроме того, я почти уверена, что вы, дорогой папа, сказали бы при этом: «Немыслимо, чтобы он мог вернуться из этой экспедиции в такой короткий срок, как двое суток, да еще в стране, где нет не только железных дорог, но и вообще никаких дорог или других путей сообщения». Однако господин Моони уверяет нас, что его расчет верен, и что ему потребуется восемнадцать часов при скорости восемьдесят километров в час, чтобы очутиться на другом полушарии Луны, и затем столько же на то, чтобы вернуться обратно в обсерваторию, причем останется в его распоряжении еще двенадцать часов, чтобы отдохнуть и заняться исследованиями, кое-какими вычислениями и набросать необходимые заметки. Как видите, дорогой папаша, на Луне такого рода дальние путешествия совершаются в семимильных сапогах, как в сказке «Мальчик с пальчик».

«При всем том я бы очень хотела, чтобы господин Моони уже вернулся к нам. Страшно даже подумать, что может статься с нами, если, упаси Бог, с ним случится там какое-нибудь несчастье!.. Поверьте мне, однако, дорогой папаша, что при этом я не питаю ни малейшей эгоистичной мысли: вам хорошо известно, о ком я думаю в настоящий момент, произнося эту фразу: „Что сталось бы с нами!“ И в самом деле, ведь не баронет же мог бы вывести всех нас из беды и взять на себя опасную и трудную задачу вернуть нас обратно на Землю!.. Бедный сэр Буцефал, теперь он начинает понемногу оправляться после своего тяжелого плена; но надо было видеть, в каком жалком виде он явился к нам из своего заключения. Невольно вспоминаются слова его верного слуги Тирреля Смиса, который, воздев глаза к небу, восклицал, глядя на своего господина: „Вот, однако, что могут сделать с настоящим нобльмэном два дня, проведенные без „tub“ (ванны)“! Действительно печально видеть, что настоящий нобльмэн, лишенный необходимых условий для своего туалета, становится уже совершенно непрезентабельным, совершенно не авантажным, до того непрезентабельным, что, зная вас дорогой мой папа, я уверена, что при виде его, с небритой бородой, в измятом и грязном белье, со свешивающимися на нос мочального цвета волосами, вы, наверное, дали бы ему десять су и при этом посоветовали бы не пропивать этих денег, а пойти и постараться найти себе работу. Бедняжка, в сущности, мне от души было жаль его! Да и теперь мне бы не следовало смеяться над ним, тем более что я теперь весьма обязана ему. Любезный баронет так усердно занимается тем, что совершенствует мое английское произношение, что если бы нам суждено было пробыть здесь еще недели три, то я уверена, что язык Байрона и Шекспира не имел бы для меня более никаких недоступных тайн. Помните, папа, как много мы с вами смеялись тогда в Лондоне, когда ни вы, ни я никак не могли заставить кучера фиакра понять то, чего мы хотим от него! Теперь уже такого рода увеселения навек будут утрачены для нас, потому что и Тир-рель Смис уже понимает отлично мой английский язык. Я уже говорила вам, папа, что можно думать, будто мы находимся на каком-нибудь большом океанском пароходе. Наша жизнь здесь так же точно размеренна и однообразна. Каждые двенадцать часов мы ложимся спать, а время, когда пробуждаемся и встаем, одеваемся и выходим в большую круглую залу, служащую нам и столовой, или, всего верней, „кают-компанией“, называем утром. Итак, каждое утро дядюшка делает свой докторский и санитарный обход и осмотр, убеждается в том, что все мы в добром здоровье, что воздуху во всех наших помещениях достаточно, что все вентиляторы наши в полной исправности и действуют, как следует. Он также посещает ежедневно и тюрьму, чтобы не лишать своих попечений и тех трех мерзких людей, которые там содержатся в настоящее время. Вы, конечно, знаете, что в его глазах все существа, болеющие, нуждающиеся в его попечении и заботах, без всякого различия их нравственной и физической личности, равны. Когда он возвращается в круглую залу, где мы все поджидаем его, то начинается завтрак. Затем я сажусь заниматься английским языком или даю урок Фатиме. Я очень счастлива, что этот милый ребенок со мной, и с каждым днем все сильнее привязываюсь к ней.

Когда мы с вами свидимся, вы сами убедитесь, что моя ученица делает мне честь: это удивительно одаренная и способная девочка, которой удается положительно все, за что бы она ни взялась.

Так, например, никто лучше ее не управляется с языком глухонемых, которому нас продолжает обучать дядюшка. После господина Моони, Фатима выказывает наилучшие способности. Они уже прекрасно разговаривают при помощи этих знаков с Каддуром, который мог бы в этом отношении поучить всех нас. Вчера он прочел нам целую лекцию о том, что называется общей грамматикой жестов. Очевидно, этот коварный маленький карлик просто смеется над нами; но даже и здесь, на Луне, он все же остается самым смешным и самым уродливым существом.

Из его слов следовало, что обучать глухонемых этой системе — выражать свои мысли посредством условных знаков, — одно из величайших заблуждений; он говорит, что существует универсальный, всеобщий язык жестов и мимики, который для всех народов один и тот же, и который, быть может, и есть настоящий, то есть подлинный, примитивный язык всего рода человеческого; этому-то именно языку и следовало бы, по мнению Каддура, обучать не только глухонемых, но и всех детей вообще, чтобы они впоследствии владели универсальным, общим для всех людей наречием…

Вот что проповедует нам наш Радамехский карлик!.. При этом он очень серьезно уверял нас, что этот универсальный язык знаком ему, и что с помощью его он может свободно изъясняться во всех странах земного шара, не прибегая к помощи слов. Это показалось нам настолько необычайным, что все мы невольно рассмеялись. Смех этот показал карлику, что мы по-прежнему подозреваем его в шарлатанстве, и это, по-видимому, очень обидело его. Он снова сделался угрюмым, что очень огорчило всех нас, так как, в сущности, все мы сознаем, что не следует обижать существо, уже обездоленное судьбой и людьми.

Я полагаю, что господин Моони взял его с собой именно для того, чтобы утешить и изгладить из его памяти это дурное впечатление, чтобы беседовать с ним, т ак как они отлично объяснялись знаками, и кроме того, вероятно, для того, чтобы не оставлять его в свое отсутствие под одной кровлей с нашими пленниками. Вы не можете себе представить, дорогой мой папа, какую ненависть питает маленький человечек к этим людям. Я вам рассказывала уже причины этой страшной, дикой и зверской ненависти, но надо его видеть, чтобы понять насколько это чувство сильно в нем, надо видеть выражение его некрасивого лица в тот момент, когда кто-нибудь случайно произнесет при нем эти ненавистные ему имена Питера Грифинса и Игнатия Фогеля, да, кстати, и Костеруса Вагнера.

То обстоятельство, что господин Моони выбрал его в свои товарищи по путешествию, повергло бедного Виржиля в ужасное уныние, близкое к полной меланхолии. Этот прекрасный, преданный слуга, любящий всей душой своего господина, видел в этом явное нарушение своих прав, почти несправедливость по отношению к себе. Мы все уже пытались объяснить ему, что его господин оказывал ему несравненно большее доверие, оставляя на его попечении обсерваторию и всех нас. Но для того, чтобы вызвать улыбку на его опечаленном лице, потребовалось вмешательство Фатимы, которая тут же, и весьма энергично заявила ему, что он в высшей степени не любезен по отношению ко всем нам, явно выказывая, что предпочел бы отправиться с господином Моони, чем остаться с нами. Как видите, дорогой мой папаша, я сообщаю вам все, даже самые мельчайшие события и подробности нашей Лунной жизни, до пустяков включительно.

Виржиль этот по-прежнему является и здесь, на Луне, неоценимым сотрудником и участником всех трудов своего господина. В настоящее время он находится в роли начальника мастерских и совместно с тремя пленниками неустанно работает над исправлением, восстановлением и приведением в полный порядок всех наших инсоляторов. Дядя и господин Моони взяли на себя исправление и восстановление всех электрических аппаратов и приборов; господин Моони на этот раз, если не ошибаюсь, решил сохранить в тайне действие главных органов, которые должны служить осуществлению его нового плана, чтобы избежать повторения такого инцидента, какой был вызван в первом случае глупостью Тирреля Смиса. Мы с Фатимой также работаем ежедневно по нескольку часов над сшиванием каких-то полос особой ткани, которые, по-видимому, также должны служить для какой-то цели в предполагаемом обратном путешествии на родную планету. Только баронет и его достойный, образцовый слуга Тиррель Смис продолжают оставаться бездеятельными, вероятно, для того, чтобы не отвыкнуть от этой благородной роли. Но Тиррель Смис, по крайней мере, варит нам превосходнейшие черепаховые супы из консервов, следовательно, все же приносит свою долю пользы; что касается сэра Буцефала, то он уверяет, что очутился на Луне совершенно против своей воли, не сделав решительно ничего, чтобы попасть сюда, и не предполагая даже, что он может вдруг очутиться на другой планете, а потому господин Моони обязан, помимо всякого содействия с его стороны и всякого личного его участия в деле общего спасения, обратно водворить его на Землю.

— Ну, а если бы я все же не водворил вас туда, что бы вы тогда сделали?! — смеясь сказал ему накануне своего ухода господин Моони. — Ведь, в сущности, я вовсе не обязан это делать! И ничто не мешает мне, если я того захочу, преспокойно распрощаться с вами по-английски, как говорится у нас в Париже, или же по-французски, как выражаетесь вы у себя в Лондоне!..

При этом физиономия баронета весьма заметно вытянулась. Ведь у бедного в данном положении есть только одно утешение, мирящее его с его недобровольным путешествием на Луну, — это перспектива, вернувшись на Землю, иметь возможность пересказать обо всем этом своим клубным приятелям. Что, в самом деле, было бы с беднягой, если бы он серьезно лишился этой розовой надежды, поддерживающей его среди всех невзгод настоящего существования?!

Собственно говоря, вполне доволен своей участью, кажется, только один господин Моони. Он утверждает, что Луна — это рай для астрономов, и притом лучший обсервационный пост, какой только может существовать в пространстве. Он говорит, что охотно провел бы на Луне два-три года, и ни о чем так не жалеет, как о предстоящем нам близком отправлении в обратный путь, из-за недостатка воздуха. Сразу видно, с каким глубоким сожалением он отрывается от своих телескопов даже и Днем. Можно себе представить, что с ним будет, когда наконец появится возможность делать ночные наблюдения!.. Воображаю, какие драгоценные заметки он готовит, какой богатый журнал наблюдений составляет на пользу своей науки».

«Четыре часа позже. Дорогой папочка, я была вынуждена прервать свою ежедневную беседу с вами потому, что ко мне пришел дядя и предложил прогуляться вместе с ним и с сэром Буцефалом. Я уже писала вам что с самого первого момента нашего пребывания на Луне дядя задался мыслью открыть здесь хотя бы малейший признак растительности, какой-нибудь клочочек мха или какую-нибудь чахлую былинку. Это было бы славой и украшением его гербария, и сам он мог бы прославиться на все времена. Даже уж и название этого драгоценного растения придумано им заранее; он решил назвать его Brieta maxima, или parvula, смотря по ее величине или же, может быть, что всего вероятнее, — просто Brieta selenensis. Вся беда только в том, что до настоящего времени мы не нашли ни малейшего признака какой бы то ни было растительности. Однако дядя еще не считает себя сраженным, и вот, ввиду новых исследований и поисков его, быть может, не существующей былинки, он и пришел звать меня на прогулку. Кроме того, он уверяет, что то, что волей-неволей нужно называть открытым воздухом на Луне, прекрасно влияет на мое здоровье, и что я непременно должна ежедневно делать моцион даже и на Луне, где всякий, даже самый усиленный моцион, так неутомителен.

Итак, мы отправились с легкостью птиц и в наилучшем настроении духа с намерением посетить дно того иссохшего потока, протекавшего по дну глубокого ущелья, которое оказалось столь роковым для сэра Буцефала. Он указал нам то место, где три негодяя набросились на него и ограбили, отняв у него кислородный респиратор; при этом жесты его были столь патетичны и столь выразительны и красноречивы, что вполне заменяли ему дар слова, — увы, совершенно бесполезный здесь, на Луне. Кстати замечу, что мы на этот раз уже не нашли здесь ни малейших признаков воздуха, годного для дыхания, что является несомненным подтверждением теории господина Моони, что то был воздух, не присущий самой атмосфере Луны, но захваченный ею с земной атмосферы и удержавшийся некоторое время в глубине этого Лунного ущелья. Оставив вправо вершину, уже исследованную господином Моони и баронетом, мы направились все той же узкой долиной ущелья к другому еще более тесному и глубокому ущелью, открывавшемуся к югу. Здесь мы наткнулись почти при с амом входе на громадные залежи каменного угля почти на самой поверхности Земли, или вернее, Луны. Баронет, восхищенный таким угольным богатством, остановился и долгое время оставался в созерцании; вероятно, он вычислял в своем уме, какую бы громадную ценность представляли эти залежи где-нибудь в графстве Мидльсекс или хотя бы в Ланкастере. Но так как ни меня, ни дядю эта оценка нисколько не интересовала, то мы продолжали идти вперед с быстротой по меньшей мере пятнадцать миль в час, скачками по восемь и десять метров, при самых забавных эволюциях в воздухе.

Вдруг я увидела, что дядя остановился, точно вкопанный. Смотрю, он наклоняется, кидается на колени, достает из кармана свою лупу и долго, внимательно разглядывает нечто вроде крошечной желтой цвели или ткани на громадном сине-голубом камне… Наконец он вскочил на ноги в страшном волнении и знаком подозвал меня к себе, чтобы и я в свою очередь могла подивиться на это чудо. Так вот, дорогой мой папочка, каким образом делаются самые величайшие открытия!.. Знаменитая, долгожданная Brieta parvula была наконец найдена, но уж такая parvula, меньше которой я ничего не могу себе представить… Жалкий, крошечный чахлый мох, такой жалкий, едва заметный, что я, конечно, могла бы сто раз пройти мимо него, не замечая, или же приняв этот клочок мха за прожилку лавы, которой здесь кругом было очень много. Дядюшка был положительно очарован, а я была ужасно рада его радости. Мы пожимали друг другу руки и поздравляли дядю самыми выразительными жестами и взглядами.

После этого я думала, что мы благополучно двинемся дальше, но видя, что дядюшка мой, по-видимому, не собирается даже двинуться с места, а, напротив, намеревается исследовать окрестность того камня, на котором росла Brieta parvula, я знаками дала ему понять, что хочу дойти до подошвы ближайшей горы и на обратном пути зайду за ним.

Было ли то в силу какого-то тайного, необъяснимого инстинкта, или же и мне суждено было сделать свое открытие в этом новом мире, не знаю, но тем не менее меня неудержимо влекло к подножию этой горы. И вот едва я успела обогнуть выступ небольшого отрога Лунных Апеннин, скрывавшего, как оказалось, вход в глубокую и темную долину, как очутилась перед громадной выбоиной в скале, очевидно, пробитой здесь руками человеческими или, вернее, какими-то нечеловеческими руками.

Не подлежало ни малейшему сомнению, что то, что я видела перед собой, отнюдь не было игрой природы, но делом рук каких-нибудь столь же разумных, сколь сильных и могучих существ… Во-первых, открывалась гигантская лестница, совершенно пропорциональная во всех своих частях, которая вела широкими пологими ступенями к величественному перистилю, или двору, из циклопических колонн. Последние были раза в четыре или пять выше и толще колонн собора Святого Петра в Риме, изваяны они из цельного малахита и поддерживались вместо фронтона самой вершиной горы.

Перистиль этот упирался в пространство, обнесенное каменной оградой, пространство, раз в семь или восемь большее, чем сам Колизей. И все это сказочное здание было таких грандиозных размеров и в вышину, и в ширину, и отличалось такой изящностью, такой величественностью, что трудно даже вообразить себе что-либо подобное. Да, дорогой мой папочка, мы с тобой никогда не видали ничего, сколько-нибудь похожего на это колоссальное и великолепное сооружение, ни в Египте, ни на Верхнем Ниле, ни даже в Ниневии. Гигантские чудовища, изваянные прямо в скале, охраняли вход в ограду этого подобия храма; стены были покрыты бесчисленными, удивительной работы фигурами и рисунками, частью выдолбленными в камне, частью изображенными барельефами и раскрашенными самыми живыми и яркими красками.

Общее впечатление было таково, что я стояла, точно остолбеневшая, при виде всего этого великолепия и никогда еще не виданных колоссальных размеров колонн.

«Чьи это мощные руки могли воздвигнуть подобное здание, подле которого самые пирамиды фараонов являлись жалкими творениями пигмеев?!..» — мысленно спрашивала я себя, пораженная, подавленная, почти приведенная в ужас тем, что видела перед собой и чему едва смела верить.

Надо было во что бы то ни стало, скорее сообщить дяде о моей находке или, вернее, о моем невероятном, удивительном открытии, а также удивить и поразить сэра Буцефала. Итак, я, скрепя сердце, с большим трудом оторвалась от созерцания всех великолепий грандиозного сооружения невидимых титанов и со всех ног бросилась бежать к тому горбатому камню, который мог назваться родиной вожделенной Brieta parvula, где я, как и ожидала, застала дядюшку, все еще погруженного в созерцание единственного представителя растительного мира на Лунной поверхности, и сэра Буцефала, только что присоединившегося к нему. С большим трудом мне удалось заставить их последовать за мной, но когда мне, в конце концов, посчастливилось настоять на своем, и они из угождения мне, хотя и неохотно, но все же отправились за мной и пришли к тому месту, куда я хотела их привести, то удивление и восхищение их положительно не знало границ. Дядя почти помешался от радости. Он воздевал руки к небу, порывисто обнимал и целовал меня и старался выразить мне с помощью самых красноречивых жестов всю важность, какую имело мое открытие, но так как это не вполне удавалось ему, несмотря на все его старания, то он с лихорадочным возбуждением вырвал листок из своей записной книжки и, торопливо набросав на нем несколько слов, передал его мне. Я прочла следующие слова:

«Дорогая моя Гертруда, ты первая открыла первый Лунный памятник, о каком когда-либо было известно роду человеческому. Это, кроме того, является несомненным доказательством того, что Луна некогда была обитаема… Твое открытие несравненно важнее всякого другого открытия, какое только могут сделать в настоящее время все наши современные археологи».

Вначале я не вполне понимала, почему это мое открытие могло иметь такую огромную важность, такое серьезное значение. Но поразмыслив немного, между тем как дядя и сэр Буцефал с восхищением рассматривали живопись, барельефы и всевозможные украшения на стенах этого предполагаемого храма, или дворца, я пришла, мало-помалу, к тому убеждению, что подобное здание действительно свидетельствует о том, что здесь существовали некогда люди, не только существа разумные, но еще достигавшие весьма высокой степени развития и культуры.

Вы говорили мне когда-то, по отношению к египетским пирамидам, дорогой мой папа, что только для того чтобы обтесать, поднять и сложить эти громадные камни, требуется самое основательное знание математики механики и различных других прикладных наук; и теперь, при виде этого гигантского сооружения, о размерах которого мы, жители Земли, не можем составить себе никакого, даже приблизительного представления, я подумала то же и не могла не подивиться. Так вот еще один вопрос, оставшийся до настоящего времени весьма сомнительным, теперь решен бесповоротно, раз и навсегда! Этот мертвый в настоящее время лунный мир некогда имел своих обитателей, — и последние были отнюдь не первобытные полудикие существа, стоящие немногим выше животных; нет, это были искусные строители, инженеры, несравненные художники и артисты своего дела. Как же я счастлива, дорогой мой папа, что я, такая невежественная, такая «маленькая девочка», как вы называете меня, могла сделаться волею судеб причиной такого важного, такого капитального открытия, которым вы, дорогой мой папочка, могли бы так гордиться, и которому вы, наверное, будете очень радоваться!

По возвращении в обсерваторию вся радость дяди по случаю находки Brieta исчезла. И знаете ли, почему? Потому что при более тщательном исследовании под микроскопом он убедился в абсолютной тождественности его Brieta parvula с точно такой же разновидностью мха на земном шаре, название которого я уже успела позабыть, мха, чрезвычайно часто встречающегося во всех полярных странах. Правда, его экземпляр был еще более чахлый и выродившийся, но тем не менее, он отнюдь не представляет собой отдельной разновидности. Это открытие произвело на дядю крайне удручающее впечатление; его Brieta разом потеряла всю свою цену в его глазах. Напрасно я старалась его утешить тем, что все же это жалкое маленькое растение имеет за собой то несомненное преимущество, что оно является единственным представителем растительного мира, уцелевшим на Луне. Дядя говорил на это, что только открытие совершенно новой, никому не известной разновидности могло бы явиться несомненным доказательством в глазах земных ботаников, которые, признав ее однородной с уже известной им породой полярного мха, могут дойти до того, что будут утверждать, доказывая происхождение Brieta, что мы занесли ее на Луну вместе с нашей горой и нашей обсерваторией!.. Это, конечно, было бы признаком возмутительного недоверия, но дядя, очевидно, считает своих собратьев способными на все, когда дело идет об умалении значения какого-нибудь нового, самостоятельного открытия или труда…

Как любопытны и интересны все эти вещи, вся этаприрода и все наши местные, столь непривычные для нас условия Лунного существования, но, несмотря на это, мне скучно без вас! Ах, что бы я дала, дорогой мой папочка, за то, чтобы вы теперь были с нами, разделяли наши удивления и восторги, и вместе с нами могли наслаждаться всеми этими диковинными, чудными зрелищами».

ГЛАВА VIII. Невидимое полушарие

Норбер Моони не ограничился тем, что, снаряжаясь в свою дальнюю экспедицию на невидимое полушарие Луны, захватил с собой громадные запасы хлората калия, чтобы возобновлять, по мере надобности, запасы кислорода в респираторах, но позаботился сверх того запастись особого рода шляпой-зонтом, специально изобретенным им для предохранения от убийственного влияния Солнца. Шляпа эта была снабжена особого рода широким длинным козырьком, спускавшимся низко на затылок и сильно выдававшимся вперед щитом из натянутого на остов полотна. От этого щитка спускался род такого же полотняного вуаля, или завесы, в которой на Уровне глаз были вделаны синие стекла, предохранявшие зрение. Благодаря этим остроумным предосторожностям и Каддур, и сам он, нагруженные всевозможными научными инструментами, оружием и съестными припасами в достаточном количестве, чтобы их могло хватить на двое-трое суток, могли беспрепятственно совершить в течение восемнадцати часов дальнее путешествие по меньшей мере в триста миль, чтобы от кратера Ретикуса достигнуть противоположного полушария Луны.

Если бы наши путешественники пренебрегли теми мерами предосторожности, о которых мы только что упомянули, то не подлежит ни малейшему сомнению что по прошествии нескольких часов они неминуемо должны были бы погибнуть от солнечного удара. Жара с которой трудно было мириться даже во время самой простой прогулки, становилась уже положительно невыносимой во время дальнего и продолжительного путешествия. Но молодой ученый и его спутник были люди, близко знакомые с пустыней, хорошо знали тот момент, когда именно следует отдыхать, когда принимать пищу, когда возобновлять запасы кислорода в резервуарах респираторов с помощью маленькой спиртовой лампочки, остатков кислорода и стеклянного шара, в котором содержался хлорат калия. Благодаря этим сведениям, им удалось без всяких неприятных приключений и без особенного утомления добраться до намеченной ими цели путешествия.

В продолжение этого пути одно лишение могло бы особенно живо ощущаться нашими путниками, а именно, невозможность делиться мыслями и впечатлениями, рождавшимися поминутно при виде этих совершенно новых и незнакомых еще пейзажей Лунного мира. Но за последнее время Норбер Моони и Каддур уже вполне освоились со способом выражения своих мыслей посредством особых знаков.

По мере того, как они приближались к той стороне Лунной поверхности, которая бывает вечно скрыта от обитателей земного шара, волнение и нетерпение молодого ученого выражалось все ярче и ярче языком мимики и жестов.

— При одной мысли о том, что мы должны будем вскоре увидеть, — говорил он своему спутнику посредством азбуки глухонемых, — у меня дрожь пробегает по телу!.. Подумайте только, Каддур, какое это неслыханное счастье для астронома: видеть своими глазами то, чего еще никто до меня не видел и не мог видеть!.. Любоваться дивной картиной Лунной ночи, расстилающей свой покров только над нами одними и с этого единственного в мире обсервационного поста в пространстве, навсегда недоступного для телескопов всех земных обсерваторий, проследить все светила солнечного мира!..

— Но неужели вам не кажется всего более вероятным, что это невидимое полушарие Луны должно быть во всех отношениях совершенно подобно тому, которое мы видим? — спросил Каддур, чтобы получить кое-какие сведения относительно этого вопроса и вместе с тем предостеречь от возможного разочарования того, кого он чем ближе узнавал, тем сильней любил.

— Действительно, такого рода тождественность весьма возможна, — ответил Норбер Моони, — но она еще не совсем доказана. К тому же нас с вами интересует главным образом не почва Луны, а то небесное зрелище, которое должно открыться перед нашими глазами с той стороны Луны. Ах, Каддур, сами вы увидите, какая это будет дивная картина!.. Обоим нам будет казаться, что мы впервые в нашей жизни видим и Большую Медведицу, и Лиру, и Млечный Путь, которые, однако, так знакомы всем нам, и будет это потому, что все эти созвездия во всех мельчайших своих подробностях с особой яркостью и резкостью должны выступать на совершенно черном фоне Лунного ночного неба.

Говоря это, конечно, посредством знаков азбуки глухонемых, Норбер Моони, подстрекаемый искренним энтузиазмом молодого ученого, незаметно для самого себя ускорял шаг, то есть начинал пожирать пространство семимильными шагами и скачками в сорок-пятьдесят метров, так что маленький спутник его поспевал только с большим трудом. К счастью, необычайная мускульная сила карлика возмещала ему длину ног.

Наконец, наши путешественники достигли довольно высокой горы, которую они давно уже видели перед собой на востоке. Норбер Моони не без основания считал ее принадлежащей к промежуточной грани двух полушарий, которая при коловратном движении Луны, то бывает видна, то вновь становится невидимой для жителей земли.

Действительно, оказалось, что молодой ученый не ошибся в своем предположении. Едва успели они перейти эту вершину, как Солнце стало только отчасти видно над горизонтом. Оно оказалось позади наших путешественников и как будто было перерезано линией горизонта, а по мере того, как они подвигались вперед, заметно скрывалось за ними. И вот, наконец, оно как будто разом скатилось и бесследно пропало. В тот же момент без малейшего перехода, наши путешественники очутились среди глубокой ночи. Одновременно с этим они ощутили разительную перемену температуры, столь внезапную и вместе столь резкую, что едва были в силах вынести ее. Волей-неволей им пришлось как можно скорее вернуться обратно на полушарие, освещенное солнцем, и, укутавшись там во все теплое, что они могли захватить с собой, постепенно пробираться вторично в темное полушарие. Теперь только молодому ученому дано было увидеть то, что он так страстно хотел видеть.

На небе, черном, как чернила, где не было ни Солнца, ни Земли, мириады звезд были рассыпаны на всем пространстве, как алмазная пыль, усыпавшая черное сукно. Все эти звезды не имели здесь того быстрого судорожного движения, того трепетного дрожания или мерцания, какое кажется присущим им, когда мы видим их с Земли. Движение их было такое, каким для астронома Парижской обсерватории является движение Полярной звезды: в продолжение целых трехсот пятидесяти часов они стоят на месте, не скрываясь ни на мгновение во все это время и представляя собой предмет для самых точных наблюдений; ни малейшее облачко, никакие атмосферные пары, ни малейшее колебание воздуха ни на секунду не омрачат блеск и не затуманят очертания этих светил. Именно этого и ожидал Норбер Моони, хотя и не видал никогда ничего подобного. Для астронома такого рода зрелище представляло собой нечто чарующее, нечто такое, что в первые моменты положительно опьяняюще действовало на него.

Когда же он очнулся от своего оцепенения и собирался уже установить станок своего походного телескопа, он вдруг осознал, что его охватила стужа, охватила с такой силой, что почти совершенно парализовала его. Челюсти его сжимались сами собой, непреодолимая, сладкая сонливость и чувство полного оцепенения всех членов овладевали им. Легкие его с трудом вдыхали в себя кислород из резервуара. Он чувствовал, что в висках у него стучит, а голову стягивает и сжимает точно ледяными тисками. Еще минута-другая, и он непременно должен был окончательно замерзнуть…

С нетерпеливым, нервным жестом он обернулся, чтобы сказать Каддуру, что им необходимо немедленно вернуться на другое полушарие, как вдруг увидал вдали, на самой поверхности Луны, какое-то красноватое зарево, невольно приковавшее его внимание. Судя по колебаниям, этот огонь можно было принять за один из тех вращающихся маяков, которые на морских прибрежьях в Европе означают или какую-либо скрытую опасность, или же место стоянки для судов.

«Это или маяк, или вулкан!» — подумал про себя Норбер Моони и, схватив Каддура за руку, как берут маленького четырехлетнего мальчика, бросился бежать что было мочи по направлению к видневшемуся вдали зареву.

Это усиленное движение, конечно, вскоре согрело их обоих. В несколько минут они отмахали те три-четыре мили, которые отделяли их от огня.

Действительно, то был вулкан, крошечный, миниатюрный вулкан, кратер которого имел не более десяти метров в диаметре. Он казался отживающим среди мириадов других, уже потухших и заглохших кратеров. Это была, так сказать, последняя тлеющая искра, оставшаяся от громадного пожара, некогда свирепствовавшего в этой долине. Теперь этот пожар, эта буря огня, испускала, по-видимому, свой последний вздох.

Но как ни мал, как ни скромен был этот крошечный вулкан, тем не менее он представлял из себя очаг, распространявший вокруг себя довольно сильный жар, поистине неоценимый при тех условиях, в которых находились в настоящее время Норбер Моони и Каддур. Оба они тотчас же приютились с особым наслаждением на северном скате маленького кратера, точно на русской печке, и, не теряя времени, раскинули здесь свой лагерь, то есть расположились со всеми своими пожитками.

Под влиянием этого приятного и равномерного тепла члены их мало-помалу отогревались, легкие расширялись, способность двигаться и владеть членами снова возвращалась к ним.

Что же касается маленького вулкана, то он, очевидно, не подозревал, что без его ведома был обращен этими, никогда не виданными на Луне пришельцами, в простую грелку или, вернее, лежанку, продолжал, как и раньше, время от времени выбрасывать легкие облачки пепла и дыма, освещенного отблесками угасавшего очага. Иногда же в нем слышался глухой подземный гул и рокот, который постепенно переходил в глубокий вздох и вдруг оканчивался взрывом. Затем вдруг сразу воцарялась на время полнейшая тишина. В один из промежутков между одним подземным раскатом и следующим сразу за ним другим, Норбер Моони, прислушиваясь, уловил довольно ясно слышавшийся шум или, вернее, плеск, похожий на падение вод небольшого водопада.

Желая проверить, от чего мог происходить подобный звук позади, он отправился исследовать окружающую местность и, пройдя всего несколько сажен, наткнулся у самого подножия вулкана на противоположном его скате на маленький гейзер, такой же миниатюрный, как и вулкан. От гейзера поднимался на высоту не более метра столб кипящей воды, который, однако, в моменты взрывов вдруг достигал высоты от семи до восьми метров.

Вода этого гейзера оказалась невкусной: она была настолько насыщена серными остатками, что это делало ее положительно тошнотворной, но все же это была вода, горячая вода, неоцененное сокровище в этих краях! Потому было решено заночевать, если можно так выразиться, у гейзера.

Плотно поужинав сухарями, сушеным мясом, консервами и чаем с ромом и возобновив при содействии тепла гейзера свои запасы кислорода в резервуарах респираторов, наши путешественники завернулись поплотнее в свои теплые одеяла и тотчас же крепко заснули. Проснувшись, Норбер Моони тотчас установил свой походный телескоп и, не теряя ни минутки времени, принялся изучать небесный свод. Он сознавал отлично, что все те наблюдения, какие он мог сделать в короткий срок времени, оставшийся в его распоряжении, не могли иметь особо важного для него значения; но и того уже было достаточно, чтобы окончательно убедить его в тех несомненных и неоценимых преимуществах, какие могли бы иметь эти наблюдения при данных условиях, если бы он имел возможность продолжить их с такого обсервационного пункта, как это темное полушарие Луны. Стоило только вообразить, что, будь в данный момент на горизонте какая-нибудь комета, он имел бы возможность проследить ее через равномерные промежутки времени, установленные по его усмотрению, и таким образом получить целую серию вполне точных положений кометы, по которым легко было бы не только определить ее орбиту, но и вычислить ее эфимериды1.

Подумать только, что любое наблюдение может быть продолжено, проверено и проконтролировано в целом ряде последовательных наблюдений, распределенных, по желанию, на четырнадцать суток!.. Что за радость для астронома!.. Но на этот раз нечего было и думать об осуществлении этой мечты; зато Норбер Моони хотел насладиться созерцанием одной за другой всех родственных Земле планет, без того вечного покрова земной атмосферы, сквозь который он до настоящего времени всегда смотрел на них.

Итак, он навел свой походный телескоп на Марс; его моря, материки, его полярные льды и два спутника, — все это Норбер Моони видел теперь совершенно ясно. Затем он перевел его на Венеру, такую ясную, такую лучезарную и светящуюся, что она озаряла вокруг себя все небо и бросала очень резкие тени на поверхность Луны. Потом, не став отыскивать Меркурий, так как он знал, что его можно видеть только в определенное время, то есть немедленно после захода Солнца или же перед самым его восходом, молодой астроном обратил теперь свое внимание на гигантскую планету Юпитер. Как передать его волнение, его восторг, когда он увидел эту величественную и лучезарную планету, изукрашенную своими экваториальными полосами, в окружении своих четырех спутников, своих четырех Лун!.. Никогда еще этот громадный шар, превосходящий в 1,234 раза по своей величине земной шар, не казался ему таким величественным и прекрасным, как в этот раз.

Ни Урана, ни Нептуна здесь нельзя было видеть, и потому, слегка взволнованный и с сильно бьющимся сердцем, Норбер Моони, заранее предвкушая предстоящее ему удовольствие, навел свой телескоп на Сатурн. Он долго не мог забыть того удивительно сильного впечатления, какое произвела на него эта планета в тот вечер, когда он впервые в своей жизни увидел ее в телескоп в одном общественном саду, в самый простой, немудреный телескоп!.. Но это неизгладимое впечатление удержавшееся в его памяти вплоть до настоящего момента, впечатление его ранней юности, решившее его судьбу и выбор карьеры, было ничто в сравнении с тем, что он испытал теперь… Никогда еще таинственное кольцо, окружающее и как бы опоясывающее Сатурн, не представлялось ему так явственно, не казалось таким ярким, таким блестящим. Он видел его теперь очень расширенным, распадающимся на три отдельных сегмента и состоящим из нескольких концентрических кругов. Полоса тени, которую кладет на планету это кольцо, и тень шара, ложащаяся на кольцо, те полосы, которыми испещрен этот шар, — все это выделялось с особенной рельефностью, подобно огненному рисунку на черном фоне неба. Казалось, эта великолепная планета находится всего в нескольких метрах отсюда и стоит только протянуть руку, чтобы коснуться этого загадочного светила. О, какие неоценимые открытия могли дать более продолжительные наблюдения и исследования, более последовательные изучения и спектральные анализы, которые можно было бы делать здесь, на этом месте! Эти наблюдения были бы неоценимы для науки, если бы такой человек, как Норбер Моони, со всей его энергией и рвением, со всей преданностью его делу, с его обширнейшими знаниями и любовью к делу, продолжал их!.. Углубившись в созерцание всех этих чудес, молодой ученый совершенно забыл о всем остальном, забыл даже о том, что находится на Луне: он как бы витал в пространстве, вне всех условий места и времени.

Вдруг он почувствовал, что кто-то дернул его за рукав. Он отвел глаза от телескопа и разом, так сказать, упал с высоты эмпирей на землю: он увидел Каддура, этого маленького карлика, который устремил на него свой умоляющий взор.

— А, — сказал он, отвечая знаками на безмолвную просьбу карлика, — это вы, милый мой Каддур… Вы также бы хотели взглянуть в телескоп?.. Всего еще одну минутку, — и я весь буду к вашим услугам!..

— А знаете ли вы, сколько времени вы уже здесь сидите и не отводите глаз от телескопа? — спросил его карлик, сопровождая свои жесты самой выразительной мимикой.

— Хм!., не знаю!., с полчаса, может быть… или немного больше…

— С полчаса!.. Нет, более четырех часов! — отвечал Каддур. — Я и теперь не стал бы вас тревожить, поверьте мне, если бы уже мы не просрочили того времени, какое вы назначили себе для этой экспедиции и для пребывания нашего здесь, на темном полушарии Луны. Ваши друзья, наверное, будут беспокоиться о вас!..

— Да, вы правы, Каддур, и я очень благодарен вам за предупреждение. Мы не имеем права причинять им беспокойство. Теперь вы, в свою очередь, посмотрите кольца Сатурна. Посмотрите все, что только захотите, а затем мы соберем свои пожитки, сложим весь свой багаж и двинемся в обратный путь…

Двадцать часов спустя наши путешественники, разбитые и усталые, но счастливые и довольные, вернулись в обсерваторию, где нашли все в должном порядке и все и всех на своих местах.

ГЛАВА IX. Лунный папирус

Дав им хорошенечко отдохнуть, все оставшиеся в обсерватории и не участвовавшие в экспедиции Норбера Моони, с особым интересом и вниманием выслушали отчет молодого ученого о том, что он и Каддур видели и испытали и какого рода любопытные наблюдения успели сделать по ту сторону их планеты, то есть на темном, невидимом с Земли полушарии Луны. Затем и им рассказали об удивительном открытии, сделанном Гертрудой. Норбер Моони при этом до того воодушевился и заинтересовался, что пожелал тотчас же отправиться туда и исследовать как можно подробнее этот лунный памятник древности. На этот раз его спутниками были Гертруда, Фатима и доктор Бриэ.

С самого первого момента входа его во внутренность диковинного сооружения, Норбер Моони был поражен тем странным обстоятельством, какое ему, как астроному, невольно бросалось само собой в глаза, а именно, он не мог не заметить, что на всех рисунках, выбитых в стенах и раскрашенных яркими красками, а также и на всех горельефах и барельефах были изображены два. Солнца в небесах Луны, одно большое и одно маленькое. Совершенно освоившись к этому времени с языком знаков и мимики, Норбер Моони стал объяснять с помощью этих знаков смысл и значение этого странного явления.

— Не подлежит сомнению, господа, — говорил он, — что большое Солнце, которое мы видим на всех этих изображениях, не что иное, как наша Земля в первичный период, когда она была раскаленным шаром, и это обстоятельство чрезвычайно важно в данном случае, так как оно является несомненным доказательством чрезвычайно глубокой древности этого памятника. Удивительно, как все это строение сохранилось так превосходно в течение, быть может, нескольких сот веков! Но это, по моему мнению, объясняется тем, что оно здесь не подвергалось никогда влиянию ни ветров, ни дождей, ни бурь, которые так разрушительно действуют на всякого рода сооружения, перемены же температуры, которым они поочередно подвергаются, то в течение лунного дня, то в продолжение Лунной ночи, очевидно, мало влияют на те материалы, из которых воздвигнуто это величественное и необычайно прекрасное здание!

Осматривая его со всех сторон, Норбер Моони заметил, что оно имело форму гигантской пирамиды.

— Ясно, что обитатели Луны, или селениты, как их следует называть, прекрасно знали законы и основания механики задолго до того времени, когда Земля успела достаточно охладиться, чтобы на ней могла появиться жизнь. Так как здесь, на Луне, сила тяжести в шесть раз меньше, чем у нас на Земле, а прочность и устойчивость зданий и вообще всякого рода сооружений находится в прямой зависимости от этой силы, то приходилось основание делать несравненно шире и устойчивее и врывать фундамент несравненно глубже и утверждать его прочнее в почве. Это мы видим из того, что, благодаря своей конической форме, муравейник, несмотря на легкость самого сооружения, всегда может устоять против всякого ветра и бури, а гора может устоять против всяких геологических конвульсий, сотрясающих почву.

Словом, коническая форма, несомненно, единственная, какая только могла быть принята на Луне, и, как вы видите, селениты сумели понять это!.. Этим-то только и объясняется то обстоятельство, что этот памятник седой древности устоял и уцелел до настоящего времени, простояв тысячи веков на этом самом месте…

— А это что такое? — спросила Гертруда, останавливаясь перед громадной рамой в виде треугольника, вделанной в одну из стен.

Приступив к более тщательному осмотру этого странного гигантского треугольника, Норбер Моони пришел наконец к убеждению, что это не что иное, как дверь таких же громадных размеров, как и все остальное. Дверь эта запиралась целым рядом металлических лезвий, или, вернее, узких длинных пластин, похожих до некоторой степени на пластинки или косточки веера. Пластинки эти без труда могли отгибаться в обратную сторону, давая таким образом возможность отворить дверь, которая вела в другую такую же великолепную смежную залу. Но эта вторая зала не была пуста, как первая. Здесь была масса мебели, и вся эта удивительная по своим размерам мебель, не исключая даже и кресел, напоминала формой своей пирамиды благодаря чрезвычайно широкому и массивному основанию и сравнительно суживающемуся верху, более легкому и заостренному. Надо заметить, что кресла, или троны, были громадных размеров, оставалось только предположить, что они предназначались для идолов, не уступающих по величине своей гигантским изображениям Будды в древних храмах индусов. Вскоре это предположение, казалось, нашло себе подтверждение: при ближайшем осмотре оказалось, что все эти троны были сделаны из чистого золота, только потускневшего от времени. Несомненно, здесь этого золота было на невероятно огромную сумму, если судить по той стоимости, какую еще имеет у нас на Земле этот благородный металл.

— Это нечто невероятное! — говорил доктор Бриэ, все на том же языке глухонемых, которому он обучил и своих друзей. — Чтобы тратить в таком громадном количестве золото, которое здесь, на Луне, как надо полагать, едва ли можно встретить в большом количестве, надо, чтобы эти селениты обладали великой тайной приготовления искусственного золота, то есть обладали тем, что господа алхимики в былые времена называли «философским камнем»!

— Как, дядя! Неужели вы верите в науку этих алхимиков? — удивленно спросила Гертруда, не веря своим глазам.

— Я не верю, дитя мое, чтобы они когда-либо действительно разгадали этот секрет добывания золота искусственным путем. Но, право, не вижу, почему бы этот философский камень невозможно было найти! Наша современная химия с каждым днем сокращает число простых, элементарных тел, и кто мне может поручиться за то, что в одно прекрасное утро наши химики не откроют секрета, что золото не что иное, как твердый вид какого-нибудь газа, столь же обыкновенного и известного, как азот или кислород? За последнее время химия и так уже поднесла нам немало всякого рода неожиданных открытий и чудес!

Тем временем наши путешественники, осмотрев все достопримечательности этой второй залы, увидели другую дверь, совершенно подобную первой и отворяющуюся точно так же. За этой дверью находилась еще зала, и здесь нашим исследователям представилось поистине поразительное зрелище.

Посреди залы, пол которой казался вымощен драгоценными, самоцветными камнями с резкими гранями, возвышался величественный, громадных размеров катафалк, если можно так назвать восемь или десять гигантских каменных уступов, из которых состоял он. На верхней его площадке покоилась в спящей позе, освещенная падавшим на него сверху из слухового окна светом, проходившим через граненое хрустальное стекло, превосходнейшая человеческая фигура колоссальных размеров, гигантский спящий Геркулес бесподобной красоты, Геркулес, какого не мог создать ни один земной ваятель, гигантская фигура из массивного золота, фигура более ценная по дивной гармонии своих очертаний и форм, жизненности и пластичной правдивости всех мельчайших подробностей, по силе, мощи и красоте своей мускулатуры, чем по громадной стоимости того материала, который послужил для создания ее.

— Ну, воля ваша, господа, — заявил доктор Бриэ, — а я непременно должен измерить этого золотого колосса, — и он стал с великим трудом вскарабкиваться по громадным уступам катафалка.

Добравшись до верхней ступени, доктор достал у себя из кармана метр и начал свое измерение. Но только он успел получить общую длину фигуры, которая от ног до головы имела ровно девять метров и восемьдесят сантиметров, то есть четыре сажени с аршином и вершком, как эта великолепная статуя рассыпалась в прах от его прикосновения, хотя доктор едва коснулся ее, так что, будь она соткана из паутины, то и тогда, наверное, не пострадала бы от такого прикосновения. И вдруг этот колосс рассыпался, и всей этой мощной и, как казалось, массивной фигуры разом не стало.

Черты прекрасного лица исчезли, разлетелись легкой золотистой пылью в воздухе, и вместо этого профиля, достойного резца Праксителя, глазам озадаченного таким явлением доктора предстал громадный человеческий череп, совершенно невероятных размеров, окаменелый, но прекрасно сохранившийся!

— Скелет!.. — воскликнул он. — Это скелет титана!..

Этот возглас повторили вслед за ним три-четыре эха, гулко раздавшиеся под сводом громадной залы, напоминавшей внутренность огромного собора.

Значит, и здесь еще был воздух!

Но даже это важное открытие едва обратило на себя мимолетное внимание: до того сильно было удивление, возбуждение тем, что только что сообщил присутствующим доктор Бриэ, — скелет! Настоящий человеческий скелет, длиной девять метров и восемьдесят сантиметров, — и этот невероятный скелет лежал тут, перед ними, еще наполовину прикрытый своей золотой оболочкой.

— Его длина равняется длине кита в парижском Ботаническом саду (Sardin des Plantes), — продолжал доктор, все еще склоняясь над своим диковинным открытием и не будучи в силах оторвать глаз от него.

— Из этого мы видим, господа, — продолжал он, — что Луна не только была обитаема когда-то, но что селениты или, иначе говоря, обитатели Луны, были гиганты, о каких мы не имеем ни малейшего представления!..

— Если не все обитатели, то во всяком случае этот остов, который мы видим перед собой! — сказал Норбер Моони, очень довольный тем, что имел возможность нарушить свое невольное молчание и сбросить на время Респиратор.

— Нет, милый мой Моони! — возразил с высоты своего пьедестала доктор. — Такое сложение и такие размеры были не только возможны, но прямо обязательны, неизбежны здесь, на Луне, раз она была обитаема! Раз тяжесть давления здесь в шесть раз меньше, чем на Земле, то растения, животные и люди Лунного мира в ту пору, когда они еще существовали, неизбежно должны были достигать такого развития, такого роста и такой силы мускулатуры, какие мы только несколько минут тому назад видели перед собой, должны были в силу этого слабого давления атмосферы!

— Но скажите мне, дядя, чем и как объяснить это внезапное превращение, совершившееся сейчас на наших глазах, это превращение из превосходнейшей золотой статуи в отвратительный скелет?! — спросила Гертруда.

— Дело в том, что это была вовсе не статуя, дитя мое, — ответил доктор, — очевидно, селениты имели то же обыкновение, какое мы встречаем иногда у египтян, а именно, они покрывали своих покойников тонким слоем этого благородного металла, превращая его в статую. Но, принимая в соображение совершенство, с каким была выполнена эта работа над данным субъектом, я начинаю приходить к убеждению, что нет ничего невозможного или невероятного в том, что селениты прибегали в этом случае к приемам гальванопластики. Этим может, конечно, объясняться и совершенно жизненный характер этой статуи, и ее высокое пластическое совершенство в смысле гармонии форм и красоты мускулатуры… Но время сделало свое дело, свершило и здесь свой обычный труд уничтожения и оставило от умершего человека одни только кости, уничтожив все остальное, кроме этой тонкой, как папиросная бумага, золотой оболочки, которой оно позволило сохранить те идеально прекрасные формы, по которым она была создана. И вот только моя нескромная рука разрушила то, чего не посмели тронуть многие века…

Доктор Бриэ уже собирался спуститься с высокого катафалка, на котором теперь покоился полуобнаженный скелет титана, когда вдруг заметил в правой руке скелета довольно большой сверток, или свиток, которым он, не задумываясь, поспешил овладеть. Это было нечто вроде бумаги, изготовленной, по-видимому, из особого вида горного или каменного льна, испещренной какими-то таинственными, неведомыми письменами.

— Вот что, быть может, самое интересное из всего, то мы видели здесь! — проговорил доктор, соскакивая, наконец, с последнего уступа и бережно держа в своих объятиях захваченную добычу.

Он до того сгорал нетерпением поскорее исследовать свой манускрипт, что стал тотчас же торопить с возвращением в обсерваторию. Никто не стал ему противоречить в этом, и все направились в обратный путь, обмениваясь по дороге мыслями относительно того, что им пришлось видеть, пока только имевшийся здесь воздух дозволял этот свободный обмен мыслей.

— Мне кажется, что этот воздух, сохранившийся в герметически закупоренном склепе, должен быть тем самым воздухом, каким когда-то обладала Луна, и, судя по всему, не подлежит сомнению, что в то время, когда этот склеп строился и был заперт, атмосфера Луны была сходна с нашей, земной атмосферой! — заметил Норбер Моони. — Весьма возможно, что впоследствии она только утратила содержавшийся в ней кислород и вследствие этого стала непригодной для жизни. Исходя из этого, у меня самым естественным образом появляется предположение, что в настоящее время лунная атмосфера представляет собой более или менее чистый азот. Это предположение легко будет проверить; а это было бы не только весьма интересно, но, быть Может, даже и чрезвычайно важно для нас в данное время!

Вернувшись в обсерваторию, доктор Бриэ, не теряя ни минуты времени, принялся изучать свой папирус. Но после нескольких часов упорной работы и тщетных усилий разобрать, он, наконец, вынужден был сознаться, что отнюдь не подвинулся далее господ египтологов до открытия известного камня Розетты: ему недоставало ключа.

Видя, что он только даром тратит время и труды и бьется совершенно без толку, Каддур попросил у него разрешения в свою очередь попытать счастья над этим лунным папирусом. Просидев над ним около четверти часа, в продолжение которого он усердно изучал эти письмена, карлик вдруг объявил, что, по его убеждению, эта надпись означает:

«Солнце, сын северного светила, заснул последним сном в четвертый день девятого года тридцать второго цикла».

Это толкование было, однако, встречено в первый момент с довольно явным недоверием, но Каддур так упорно настаивал на том, что знаки на Лунном папирусе, если их истолковать как идеологический ребус, во всяком случае могли иметь такое значение, что, в конце концов, доктор счел себя убежденным, причем не мог не удивиться и не восхититься находчивости и остроумию этого маленького человека.

После этого неугомонный маленький карлик высказал не безосновательную мысль, что в этом папирусе имелся прекрасный образец письма, где изображалась и передавалась сама мысль, а не отдельные слова, независимо от всех языков, и потому доступного пониманию каждого человека.

В этот момент Норбер Моони только что вернулся в общую залу из своей химической лаборатории, в которой он провел несколько часов кряду. Его тотчас же посвятили в тему данного разговора, которым он, по-видимому, чрезвычайно заинтересовался.

— Что касается меня лично, — проговорил он, — то я очень склонен верить толкованию Каддура. Это доказывает только то, что селениты охотно брали себе имена по названиям звезд и планет; да так оно и должно было быть у той расы людей, которые находились в столь благоприятных условиях для наблюдений над светилами. Тот цикл, о котором, по мнению Каддура, упоминается в манускрипте, вероятно, — великий астрономический цикл, что опять-таки подтверждает наше общее мнение касательно чрезвычайной древности этого папируса.

— Теперь скажу вам в свою очередь, господа, что и я, со своей стороны, сделал довольно важное исследование! — продолжал немного погодя Норбер Моони. — Как я и предполагал, атмосфера Луны состоит главным образом из азота с очень незначительной примесью кислорода, причем плотность азота здесь равняется всего 0,16200, то есть одной шестой плотности этого самого газа в атмосфере земного шара. Факт этот является новым логическим доказательством, подтверждающим констатированный нами факт слабой силы давления атмосферы Луны. Этим объясняется также абсолютная сухость атмосферы этого светила и ее безусловная прозрачность. Кроме того, еще одно удивительное явление, которое чрезвычайно интересовало меня, а именно то, то наш запас кислорода в резервуарах дает нам возможность дышать в продолжение целых трех-четырех «асов и даже более. В сущности, дело в том, что совершенно достаточно двадцати или двадцати трех процентов этого кислорода, смешанного с семьюдесятью шестью и семьюдесятью семью процентами Лунного азота для того, чтобы получился воздух, столь же пригодный для дыхания, как и воздух на земном шаре. И это слияние нашего кислорода с Лунным азотом происходит у нас само собой, благодаря тому, что наши полумаски не совсем плотно прилегают к лицу! Вот почему нашего запаса хватает нам на столько времени!

— Вот, действительно, новость первой важности для всех нас! — воскликнул обрадованный этим открытием доктор.

— Да, в самом деле, мы отныне можем быть уверены, что не будем иметь недостатка в воздухе и вместо того, чтобы дышать в последние дни нашего пребывания здесь чистым кислородом, в чем я предвидел необходимость, мытеперь можем удовольствоваться изготовлением для внутреннего потребления в обсерватории из соединения кислорода и азота искусственного воздуха, который будет вполне пригоден для нашего дыхания.

— Следовательно, вы вполне уверены, что воздух Луны некогда был совершенно однородным с атмосферой земного шара, за исключением, быть может, одной только плотности своей, но что с течением времени Луна поглотила весь кислород из своей атмосферы, вследствие этого и сделалась непригодной для нашего дыхания, не так ли? — спросил доктор Бриэ.

— Именно так! — отозвался Норбер Моони. — Мы имеем самое несомненное доказательство в том остатке воздуха, который еще сохранился под сводом склепа в усыпальнице «Солнца, сына северного светила» в знаменитом памятнике селенитской архитектуры, а также и в том факте, что жизнь, некогда существовавшая на Луне, в настоящее время совершенно прекратилась! Вы, вероятно, все заметили видимое преобладание железа во всех окружающих нас скалах и горах? Все это железо сильно окислено вследствие того, что и растительность, и минералы, и животные на Луне в неимоверном количестве пожирали и уничтожали кислород и в конце концов не находили уже его в достаточном для себя количестве в окружающей их атмосфере, и тогда жизнь сама собой должна была угаснуть.

Открытие Норбера Моони очень благотворно подействовало на состояние духа всех обитателей обсерватории. Теперь им нечего было опасаться, что у них не хватит воздуха для дыхания, — перспектива, втайне грозившая им до открытия, сделанного молодым астрономом.

После обеда все пожелали принять участие в его трудах, чтобы позаботиться о необходимых мерах предосторожности и припасти известное количество тепла на время долгой Лунной ночи. Для этого необходимо было привести в действие известное число инсоляторов чтобы раскалить добела громадные камни и осколки скал, затем зарывать их в подполье обсерватории и таким образом сохранить возможно большее количество тепла, которым можно было бы пользоваться.

Одновременно с этим предполагалось и производство кислорода в больших размерах для возобновления тех громадных запасов воздуха, которые содержались в кратере и которым пользовались в настоящее время все обитатели обсерватории; но за последнее время воздух этот стал, однако, заметно разрежаться, и потому требовалось предпринять что-нибудь для насыщения его свежим запасом кислорода.

С этой целью были проверены имевшиеся еще в наличности в складах запасы хлористого калия, и его оказалось до тридцати бочек или, иначе говоря, сто двадцать тысяч килограммов2. Этого количества было как раз достаточно для добывания кислорода, необходимого для дыхания одиннадцати человек в течение восемнадцати или двадцати суток. Приспособление, к которому решено было прибегнуть в данном случае, было самое простое и несложное: весь аппарат состоял из громадного окисляющего ящика, через который проходил весь воздух, проникавший в жилые помещения обсерватории, а также воздух, выкачиваемый со дна подземного резервуара посредством самодействующего насоса.

На все эти работы потребовалось не менее трех суток по нашему, земному исчислению времени. И в течение всего этого времени нельзя было предпринимать «каких более или менее продолжительных экскурсий, приходилось довольствоваться коротенькими гигиеническими прогулками вблизи обсерватории. Но теперь и экскурсии уже были не столь важны. Наши «изгнанники Земли» успели уже ознакомиться в главных чертах с выдающимися особенностями Луны. Доктор собрал целую коллекцию весьма любопытных и разнообразных образцов горных пород, кроме того обладал лунным папирусом, которым он чрезвычайно гордился; Гертруда успела сделать наброски всего, что ей удалось видеть интересного и необычайного на Луне, и вела аккуратно свой журнал. Теперь нашей маленькой колонии оставалось только готовиться встретить с надлежащим спокойствием и безропотностью долгую монотонную Лунную ночь, а затем, с возвращением Солнца, покончив со всеми предварительными работами и приведя в действие все конические рефлекторы инсоляторов, можно было решиться на отважную попытку пуститься в обратный путь, на свою родную планету, куда большинство стремилось всей душой.

Но одному Богу было известно, какого рода неожиданности и приключения могли ожидать наших путешественников на этом неведомом и странном пути! Норбер Моони, который в этом деле являлся, так сказать, ответственным лицом, не хотел ничего предоставить воле случая, чтобы на этот раз не дать решительно никакого повода к какой-либо неосторожности со стороны кого-либо из своих товарищей по изгнанию. С этой целью он изобрел для приведения в действие своего главного, центрального аппарата какой-то совершенно новый механизм, о котором никто из окружающих не имел ни малейшего представления. Это было нечто вроде секретного замка у денежного сейфа — и необходимо было знать его секрет, чтобы открыть его. На этот раз только он один мог соединить все электрические токи и превратить по своему желанию пик Тэбали в громадный невероятной силы магнит. Остаток Лунного дня перед наступлением долгой ночи наши изгнанники употребили на то, чтобы утвердить глубоко в почве эспланады высокие железные леса, поддерживающие горизонтальную ось из полированной стали. На этой оси должен был повиснуть шелковый парашют громаднейших размеров, совершенно раскрытый и наготове, натянутый на превосходнейший металлический разборный остов. Под парашютом укреплен был челнок таких размеров, что в нем свободно могли поместиться все одиннадцать «изгнанников Земли», чтобы завершить свое путешествие с Луны на Землю, когда они будут уже на достаточно близком от нее расстоянии.

Собственный вес их должен был в этом случае служить балластом для парашюта и вести его в том направлении, где находится центр притяжения. А горизонтальная ось, вращаясь, в свою очередь, на стойках лесов, должна была способствовать постепенному, незаметному изменению положения парашюта и приведению его в движение, наподобие подвески вокруг этой оси. Кроме того, сама система прикрепления, или подвешивания, парашюта, будучи приведена в прямое соотношение с центральным электрическим механизмом, должна была дать возможность парашюту моментально и незаметно отделиться от лесов одновременно с внезапным прекращением магнетического действия. Подробности этой сложной системы давно уже созрели в уме Норбера Моони, и теперь только ждали своего осуществления, а это было вовсе не так трудно при тех ресурсах, какими он мог располагать, благодаря своим складам и магазинам, где мог найти все нужное для себя в этом деле, а также и благодаря добросовестности, усердию и пониманию дела многих из тех, кто наряду с ним являлись теперь помощниками во всех его делах.

ГЛАВА X. Затмение Солнца Землею

Пока все способные к такого рода работам временные обитатели Луны были заняты своими хлопотами, Норбер Моони, работавший над этими сооружениями чуть ли не больше всех других, все же находил время для наблюдения различных небесных явлений и, главным образом, изучал выпуклости и неровности Солнца. При этом он успел заметить, что наступает полное затмение Солнца Землею. Он тотчас же сообщил об этом всем своим друзьям, чтобы и они, в свою очередь, могли насладиться этим зрелищем, которое, как он полагал, обещало быть весьма любопытным, вследствие громадных размеров земного шара на Лунном горизонте. Однако и сам он был весьма далек в своих ожиданиях от того удивительного впечатления, какое должно было вызвать это затмение.

Едва только наши наблюдатели затмения, вооружившись черными очками для предохранения зрения и своими неизбежными кислородными респираторами, успели разместиться на эспланаде пика Тэбали, как сближение двух светил началось.

Сначала Земля медленно украсилась золотым серпом, ярко светившимся вокруг ее черного громадного диска, производя впечатление лучезарного ореола. Затем, мало-помалу, по мере того, как Солнце, как бы поглощаемое этим черным диском, начинало скрываться за его спиной, ореол этот разрастался, начинал охватывать всю окружность диска и наконец окружил со всех сторон черный экран, или круглый щит, каким она представлялась теперь для зрителей. Но вот наступило полнейшее затмение Солнца Землею, и явление это вызвало у всех присутствующих невольный жест восторженного изумления.

Вокруг всего огромнейшего диска, равнявшегося, по величине своей величине четырнадцати полных Лун, взятых вместе, в том виде, как мы видим ее с поверхности Земли, сияло и горело бледно-оранжевое сияние, окаймленное багрово-красным кольцом. При этом весь Лунный пейзаж, потонувший в тени, окутался какой-то бурой дымкой, под которой превосходно сливались все отдельные подробности этого пейзажа, а вершины гор и кратеров, малых и больших, освещались нежными фиолетовыми блестками. Это было положительно нечто феерическое, чарующее!

В продолжение нескольких минут наши «изгнанники Земли» оставались как околдованные этим неожиданным восхитительным зрелищем, наслаждаясь этой внезапно преобразившейся на их глазах панорамой Лунного мира, любуясь этой новой картиной с мягкими очертаниями и тонами, очарованные этими переливами тонов, этими световыми эффектами. Но так как затмение должно было продолжаться несколько часов, то, насладившись вдоволь этим зрелищем, они решили было вернуться в круглую залу обсерватории, чтобы там свободно обменяться своими впечатлениями.

Первой мыслью Норбера Моони было снять несколько фотографических снимков с Луны при этом новом освещении, что он уже сделал при обычном дневном освещении еще в первые дни своего пребывания на Луне.

На этот раз получились также довольно интересные и удачные снимки. Гертруде же Керсэн это необычайное зрелище навеяло совершенно другого рода мысль, мысль добрую и сострадательную, какую могло внушить ей только истинно доброе женское сердце.

— Знаете, господин Моони, я хотела бы попросить у вас одной милости!.. Могу ли я надеяться, что вы не откажете мне? — вдруг сказала она, ласково глядя на молодого ученого.

Эти слова даже смутили на мгновение Норбера Моони, но тотчас же оправившись, он отвечал с самой любезной улыбкой:

— Ах, Боже мой, неужели вы думаете, что я могу отказать вам?! Все, чем только могу вам быть приятным, я охотно исполню, обещаю вам это заранее!

— Видите ли, — как-то робко и нерешительно начала девушка, точно все еще опасалась отказа, — я сейчас думала об этих несчастных, заключенных во флигеле, и мне стало жаль, что они не насладятся этим превосходным зрелищем, не увидят этого редкого явления природы. Мне кажется, что им и без того тяжело сознавать себя заброшенными на Луну и при этом ничего не знать и не видеть, что вокруг них творится и происходит, не видеть и не знать всех тех чудес, какими нас утешает Луна в нашем изгнании. Нельзя ли как-нибудь дать и им взглянуть на это затмение? Вот о чем я хотела вас просить!

— Ничего не может быть легче, — учтиво отвечал молодой астроном, — вы знаете, конечно, что Виржиль ежедневно два раза выпускает их на прогулку на большую круговую дорогу: он может сейчас пойти и выпустить их погулять!

— Нет, господин Моони, уж если дать им это утешение, то дать его сполна и позволить им прийти на эспланаду: на большой круговой дороге они ничего не увидят вы сами знаете!

— Прекрасно, пусть их приведут на эспланаду, раз вы того желаете! — сказал Норбер Моони. — Виржиль, — обратился он к своему верному слуге, — ты слышал? Поди же и сделай, как желает мадемуазель Керсэн!

Виржиль утвердительно кивнул головой и пошел исполнять приказание своего господина.

В этот момент глаза молодого ученого случайно встретились с глазами Каддура, который помогал ему при фотографировании, и при виде выражения его глаз он положительно не мог не содрогнуться: до того оно» дышало непримиримой злобой, враждой и ненавистью, доходившей до какого-то зверски кровожадного чувства, производившего прямо отталкивающее впечатление.

— Что это значит? — спросил тут же Норбер Моони. — Неужели вам кажется странным желание выказать некоторую гуманность по отношению к людям, действительно, не заслуживающим ни малейшего уважения, но все же несчастным?!.

— Несчастным!.. Вы говорите, несчастным?! Вы называете несчастными этих мерзавцев, этих негодяев, этих извергов! — буквально зарычал Каддур, не будучи более в силах сдерживать бушевавшие в нем страсти. — Вы называете их несчастными, потому что они находятся под арестом в своей же квартире, окруженные всеми удобствами, где их кормят, как царей, где они занимаются самыми приятными и нетрудными работами, полируют, чистят, смазывают!.. И этого всего еще мало для них!., им еще нужны развлечения! Зрелища!.. А будь только моя воля, я дал бы им таких зрелищ, что у них волосы стали бы дыбом на голове! Я дал бы им и помещение, и лакомые блюда, и ежедневные прогулки по большой круговой дороге!.. Да! под ударами хлыста!.. Да, раскаленное железо на язык вместо прекрасных английских бисквитов! Да, бочку с кипящей смолой — вместо помещения!.. Да!

— Каддур! как можете вы говорить такие вещи в присутствии мадемуазель Керсэн? как можете даже в мыслях иметь подобные отвратительные вещи? Неужели же вы стали совсем чужды всякому человеческому чувству?.. Неужели вы хотите нас заставить думать, что вы какой-то дикий австралиец, какой-то папуас, а не француз, как вы уверяли нас! — укоризненно проговорил астроном.

— О, господин Моони, если бы эти негодяи заставили вас выстрадать хоть десятую долю, хоть сотую того, что выстрадал из-за них я, то вряд ли бы вам пришла мысль доставлять им какие-либо развлечения!..

— О, я не спорю! Вероятно, мне в таком случае не пришло бы ничего подобного в голову, но это еще не достаточная причина, чтобы вы не могли допустить подобной мысли и ни в ком другом, ни во мне, ни в мадемуазель Керсэн. Помните одно, что справедливость отнюдь не есть и не должна быть мщением! Ее задача только воспрепятствовать и помешать, в пределах возможного, злодею делать зло и вредить другим, но отнюдь не присваивать себе права причинять виновному напрасные, бесполезные страдания. Эти отвратительные кары, о которых вы сейчас говорили, приличны разве только какому-нибудь дикарю-людоеду, но человек, вкусивший плодов цивилизации, человек образованный, ученый, как вы, должен встать выше этих зверских, кровожадных инстинктов и понять, что одна из важнейших его обязанностей заключается в том, чтобы не подражать зверским приемам тех, кто сделал ему больше всего вреда!

— Да, но в таком случае вся выгода останется на стороне негодяев, а пострадавший будет в роли дурака! — воскликнул Каддур.

— Нет, почему же? Потому только, что негодяи, причинившие зло, но уже лишенные возможности вредить впредь и, следовательно, безвредные в настоящее время, не выстрадают всего того, что они некогда заставили выстрадать вас?.. А что за польза будет вам от того, что и они будут, в свою очередь, страдать и мучиться? Разве этим путем можно изгладить то, что было сделано?.. Допустим, например, что мы имели бы возможность заковать Игнатия Фогеля и Питера Грифинса в железные тиски на пятнадцать лет; разве от этого вы менее бы пострадали от вашей пытки или она сделалась бы нечувствительной для вас?

— Нет, но я был бы доволен, сознавая, что они испытывают на себе все, что испытал я!

— Ну, не говорите! Поверьте, вы были бы гораздо счастливее, если бы могли решиться от души простить их.

— О! это уже совершенно невозможно!

— Пусть так! это уже ваше дело. А мое дело — воспрепятствовать всеми зависящими от меня мерами, чтобы пленные, которым я гарантировал своим словом полную безопасность, не подвергались никаким бесполезным строгостям. Вот почему я еще раз усиленно прощу вас оставить их в покое до тех пор, пока они находятся под моей кровлей!

В этот момент Виржиль собирался привести по круговой дороге на эспланаду трех заключенных. Относительно того, что они попытаются сбежать, нечего было опасаться, так как они не могли существовать без воздуха, а запас кислорода в их резервуарах был рассчитан только на время их прогулки. В силу этого им была предоставлена полная свобода.

Однако опасаясь, чтобы вид этих господ не довел до последних пределов бешенства бедного Каддура, Норбер Моони поспешил отправить его в химическую лабораторию, чтобы проявить только что отснятые им фотографические пленки. В продолжение целых двух часов заключенным было разрешено любоваться дивной картиной солнечного затмения, и только когда это затмение стало подходить к концу, Норбер Моони отдал распоряжение увести пленных обратно в их помещение. Когда они были уведены, молодой ученый послал позвать Каддура, чтобы и он, вместе с остальными, мог наблюдать последнюю фазу этого явления, которая во всех отношениях была достойна первой фазы или, вернее, ни в чем не уступала ей.

Вернувшись в свою комнату, Норбер Моони, воспользовавшись случаем, призвал к себе Виржиля и стал подробно расспрашивать его о том, как себя держат вверенные ему пленные. Из слов Виржиля он узнал, что эти люди вообще весьма покорны, во всем соблюдают по отношению к своему тюремщику полное повиновение и даже выражают большую признательность за все те заботы и попечения о них и за все маленькие снисхождения, какие им оказывают в их положении; но что при этом они чрезвычайно ленивы и нерадивы в работе и за всякое дело, даже и самое пустячное, принимаются крайне неохотно. Кроме того, в них замечается удивительное недоверие и подозрительность ко всякому новому делу или распоряжению и, главным образом, к ожидающей их участи.

— Я не могу выбить у них из головы нелепой мысли, что будто бы вы, господин Моони, имеете намерение оставить их здесь, когда все мы отправимся в обратный путь, чтобы вернуться на Землю! — говорил Виржиль с искренним прискорбием. — Напрасно я стараюсь всеми средствами убедить их в вашей добросовестности и вашем добром намерении по отношению ко всем, не исключая и их, и всеми силами уверяю их, что вы никогда не питали такого злостного намерения, — они сохраняют все то же подозрение или, вернее, вполне определенное мнение и убеждение. Они, как видно, судят о вас по себе, и потому им кажется вполне естественным, чтобы вы поступили с ними, как сами они не задумались бы поступить с вами, будь вы на их месте, а они — на вашем.

— Чтобы окончательно убедить их, — заметил шутливо Норбер Моони, — ты можешь сказать им, Виржиль, что я отнюдь не намерен избавить их от общественного суда и разбора их постыдных действий. Пусть они не воображают, что отделаются несколькими неделями заключения. Я, напротив, намерен предать их в руки правосудия, пусть оно рассудит их и оценит по достоинству их поступки, а если они и подождут немного, то все же их заслуженное наказание не уйдет от них; но что касается того, чтобы оставить их здесь, то внуши им, как только умеешь, что я совсем не способен к подобного рода вещам, что подобная мысль никогда не могла бы зародиться в моем мозгу! Мало того, ты можешь им сказать, что их усердие в содействии нашему делу общего спасения зачтется им в заслугу, и мое снисхождение к ним будет находиться в зависимости от их старания и усердия при выполнении необходимых нам, возложенных на них работ.

Следующее за этим время было посвящено самым деятельным работам для окончания последних необходимых приготовлений ввиду приближающейся Лунной ночи. Двадцать две бочки хлористого калия ушли на изготовление кислорода, который соединили с остатками воздуха, имевшегося еще в запасе в жерле кратера Ретикуса; сверх того, оставалось еще восемь бочонков в запасе, что позволяло надеяться, что обитатели обсерватории благополучно доживут до того момента, когда им можно будет отправиться в обратный путь. Все инсоляторы были уже исправлены и установлены в полном порядке, оставалось только докончить некоторые работы по электротехнике, поработать иглой и покончить с шитьем и, наконец, заклеить бумагой все щелки скважины и отверстия дверей и окон, чтобы сберечь насколько возможно, внутреннее тепло и воспретить доступ внешнему холоду, и затем вооружиться терпением, чтобы бодро встретить и прожить бесконечно длинную, 354-часовую ночь, которая готова была наступить.

Действительно, Солнце, описав, по-видимому, свой полукруг на Лунном горизонте, стало теперь склоняться к западу. Наконец оно очутилось на самом краю и все так же медленно стало спускаться за горы.

Зрелище это было любопытно, потому что было ново и непривычно, но далеко не отличалось той красотой и величественностью, как закат Солнца на Земле. Дивное освещение атмосферных высот, пурпурные и золотистые облака, яркие лучи, веером расходящиеся по небу, когда прекрасное светило дня прощается с Землей, все это не знакомо Луне, именно потому, что ее атмосфера безусловно прозрачна и не сохранила ни облаков, ни паров. Итак, Солнце стало просто-напросто медленно опускаться за горизонт, не прощаясь красивым фейерверком, если можно так выразиться, со зрителями, провожавшими его своими печальными взорами. Диск его медленно спускался в продолжение целого часа, наконец, скрылся, и от него не осталось уже никакого следа, кроме кое-каких золотых искорок на вершинах высочайших гор. Тогда без всякого перехода, без сумерек, хотя бы самых кратковременных, на видимой поверхности Луны разом наступила ночь, между тем как другое ее полушарие разом осветилось.

ГЛАВА XI. При свете Луны

Ночь, такая, какой она являлась на видимой поверхности Луны, отнюдь не представляла собой безусловного мрака, какой Норбер Моони и Каддур встретили на этом полушарии Луны. Здесь это был какой-то полумрак, в котором все предметы принимали особый, таинственный, мягкий полутон.

Гертруда Керсэн подошла к одному из окон круглой 1Ы обсерватории и с живым интересом любовалась теперь уже знакомым ей лунным пейзажем при этой ноли обстановке или, вернее, при этом новом освещении. Теперь открывавшийся из окна вид казался еще более Фантастичным, чем при дневном, то есть солнечном свете когда она видела его в первый раз. Там, внизу, у подножия Тэбали, точно стадо овец, толпились кратеры потухших вулканов, залитые с одной стороны мягким белым светом, с другой — утопавшие в густой, черной тени, точно окутанные черным бархатом. При этом мертвенном, холодном свете неподвижность всех окружающих предметов чувствовалась как-то особенно ярко. И эта странная, безжизненная неподвижность, этот мертвенный, холодный, леденящий, если можно так выразиться, свет производили такое странное, подавляющее впечатление, что Гертруда невольно стала искать причины этого странного освещения, вызывавшего в ней такое непонятное, необъяснимое волнение. Она нагнулась немного к правой стороне окна и увидела в западной части горизонта громадное светило, совершенно незнакомое ей и изливавшее, очевидно, на Луну этот странный мертвенный свет. То был громадный диск, величиной, насколько можно было судить, в два или три метра в диаметре; исходивший от него белесоватый свет напоминал отчасти тот бледный серебристый свет, какой льет на Землю Луна, но только свет раз в пятнадцать или двадцать сильнее. При виде этого светила Гертруда Керсэн в первый момент не в силах была удержать восклицания удивления, почти ужаса, — и этот возглас ее невольно привлек к окну Норбера Моони.

— Посмотрите! — сказала она, указывая рукой на странное светило. — Знаете вы, что это такое, Моони?

— Как, неужели вы не узнаете вашей родной планеты, мадемуазель Керсэн? — весело воскликнул Норбер Моони, — это Земля!.. Наша возлюбленная, старая Земля, которая по милости своей желает усладить нам тоскливость лунной ночи прекрасным земным светом, которым она, очевидно, будет дарить нас вплоть до конца…

— Как это странно и вместе с тем естественно я, собственно говоря, должна была догадаться об этом! Но в первый момент я была до такой степени поражена… мне даже стало как-то страшно! — этот громадный диск, такой величественный и вместе такой странный необычайный!.. Знаете, он походит на Луну, какой мы ее видели на третьи сутки после того, как начался тот опыт, который так неожиданно и так внезапно перенес нас с Земли на Луну!.. У меня в первую минуту мелькнула даже мысль, что нам грозит опять неожиданная внезапная катастрофа!.. Но посмотрите, Моони, что это за светлые пятна на более темном, как бы прозрачно-черном фоне?.. Одно из них напоминает отчасти по своим очертаниям Африку, видите, вон там, налево…

— Оно действительно имеет форму Африки, а не только напоминает ее, так как это и есть сама Африка… И если вы желаете пройти со мной в купол обсерватории, я могу показать вам ее в телескоп, тогда у вас не останется ни малейшего сомнения на этот счет.

— Неужели это возможно?!.. Пойдем скорее, Фатима! Дядя, идемте с нами!.. Идите посмотреть это чудо, которого, наверное, еще не видал никто! Всю Африку в поле нашего зрения!..

— Да сверх того еще часть Азии и часть Европы, — добавил Норбер Моони, направляясь в купол обсерватории, где находились самые сильные его телескопы. Все остальное маленькое общество поспешило последовать за ним.

Вскоре Гертруда Керсэн, удобно расположившись в покойном кресле перед телескопом, с невыразимой радостью увидела в зрительном поле телескопа не только Африку в общих ее очертаниях, но и ту часть ее, которая омывается Красным морем, то есть Судан. Это было нечто вроде прекрасной карты, исполненной в светлых тонах на фоне черных облаков. Облака эти были не что иное, как океан.

— Ах, как это прекрасно!., как восхитительно! — восклицала она вне себя от восторга. — Как все это ясно и отчетливо!.. Как чисто вырисовывается каждая мельчайшая подробность контура!.. Подумать только, что дорогой мой отец теперь там, и убивается при мысли, что навсегда потерял свою дочь!.. Бедный папа!.. Мне теперь кажется, что я так близко от него, так близко.

И вместе с тем я никогда еще не была так далеко… бедный, бедный папа! Я-то, по крайней мере, знаю, где он находится, а он?.. Что может он думать теперь?.. Какой смертельной тревогой полна теперь его душа!.. Ах, господин Моони, вы такой умный, такой ученый, вы все монете сделать! Нельзя ли так устроить, найти такое средство, которое дало бы нам возможность послать ему какие-нибудь вести о нас?

— Увы, мадемуазель Керсэн, хотя, быть может, это не совсем невозможно, но на это потребовались бы во всяком случае очень продолжительные и сложные приготовления, и при этом нельзя было бы вполне поручиться за то, что нас услышат или увидят, — отвечал молодой астроном, глубоко опечаленный тем, что увидел две крупные слезы, навернувшиеся на глаза Гертруды. — Однако прошу вас, не огорчайтесь этим! Могу вас уверить, что вскоре вы увидите вашего дорогого батюшку… Вы не пробудете здесь и лишнего часа сверх того времени, которое нам безусловно необходимо выждать… Пусть только минует эта лунная ночь, Солнце вернется, и вы увидите, что мы не заставим ждать ни одной лишней минуты!.. Успокойтесь, мадемуазель Керсэн, ведь вы всегда были такая мужественная, такая бодрая во всех обстоятельствах жизни до настоящего момента! Так неужели же теперь вы вдруг станете падать духом?!..

— Нет, нет… я постараюсь быть мужественной и теперь, — сказала девушка, сделав над собой усилие и попытавшись улыбнуться. — Но, право, вы не можете себе представить, до какой степени на меня влияет вид этой родной мне планеты и сознание, что бедный мой отец находится там… Мне кажется, будто я умерла и теперь смотрю на него из другого, загробного мира!.. Или же, что я лишилась его… Не знаю почему, но никогда еще я не чувствовала так живо, какое громадное, страшное расстояние разделяет нас!

— Что значит это расстояние, раз его можно пройти! — воскликнул Норбер Моони. — Мы уже раз совершили весь этот путь, и мы совершим его еще раз, на таком двигателе, который не задерживается в пути и притом движется с быстротой вдвое большей, чем полет пушечного ядра.

Гертруда слушала эти слова, но была не в силах преодолеть свое волнение и свое горе, голос ее оборвался, она не могла отвечать ни слова и, склонившись к плеч Фатимы, молча рыдала. Маленькая ее служанка плакала вместе с ней, тронутая глубоким горем своей любимой госпожи.

— Ну, полно, полно! — воскликнул доктор строго и резко. — Это же глупо, наконец, черт возьми! Сама подумай, твой отец ведь не дальше от нас потому только что мы смотрим сейчас на этот лунный свет или, вернее, на Землю при свете ее на Луну, чем когда мы смотрели на эту самую Землю при свете Солнца или же не смотрели вовсе на нее!.. И он тоже нас видит, когда в Хартуме погода ясная и небо чистое!

— А как вы полагаете, в данный момент он тоже видит нас? — спросила Гертруда.

— Весьма возможно, — уклончиво отвечал доктор, — почему же и нет? — При этом он сделал Норберу Моони знак, чтобы удержать его от возражения, уже готового было сорваться с языка простодушного ученого.

Эта мысль, видимо, развеселила Гертруду и до некоторой степени утешила ее.

— Ах, если бы он только мог видеть нас и знать, что все мы находимся здесь, — тихо прошептала она, — тогда бы мне казалось, что, несмотря на разделяющее нас пространство, между нами существует какое-то общение, что его мысль встречается с моей, когда моя летит к нему… А может быть, для него лучше, что он не знает ничего об этом! — грустно добавила она.

— Нельзя же, право, смотреть все только на Судан! — воскликнул, смеясь, доктор, желая развлечь ее, — вот я там, в уголке, вижу другую прекрасную страну, которая, мне кажется, весьма походит на нашу дорогую Францию… Право, она выглядит совсем недурно, плотно усевшись на Альпах и Пиринеях… обернувшись лицом к Атлантическому океану!.. Милая Франция! — восторженно добавил он.

Гертруда охотно согласилась взглянуть на Францию, которую она узнала не без известного чувства сердечной радости… А вот и тонкая светлая полоска немного южнее, это — Италия. Там, повыше, над самой Францией, чуть-чуть левей, два крошечных пятна. Это — Великобританские острова. Да, но сердце ее стремилось больше всего к Судану, и в его сторону невольно обращался ее взгляд. Требовалось новое отвлечение и, к несказанному счастью Норбера Моони, у него мелькнула в тот момент новая счастливая мысль, которая обещала быть много удачнее всех остальных.

— Простите, мадемуазель Керсэн, я сейчас вспомнил, что имею показать вам нечто такое, что, вероятно, займет вас — но это в другой стороне горизонта горизонта. Позвольте — я переведу телескоп.

С этими словами он навел инструмент на созвездие Лебедя, горевшее яркими лучистыми огнями, как будто оно состояло из крупных бриллиантов, затем, поискав в течение нескольких минут, обратился опять к Гертруде с довольным видом и приятной улыбкой на лице.

— Присядьте, мадемуазель Керсэн, и посмотрите теперь в телескоп! — проговорил он, уступая ей свое место.

— Я вижу маленький красный шар или, точнее, не красный, оранжевый… величиной приблизительно с мандарин!

— Да, да, совершенно верно… А знаете вы, что это за маленький красный шар?..

— Вы не догадываетесь? Нет?., ну, так я вам скажу: это — ваша крестница и тезка!

— Моя звезда!.. — воскликнула Гертруда с особым радостным оживлением.

— Да, это она самая и есть, это планета «Гертруда», так названная вами. Она не захотела, зная, что мы здесь, пройти, не выглянув на здешнем небосклоне и не повидав вас, и теперь шлет вам свое приветствие издалека.

— Это весьма любезно с ее стороны, и я очень-очень рада познакомиться с ней: я так давно желала этого!.. О моей крестнице нельзя сказать, что она полненькая девочка! Нет, но я надеюсь, что бедняжка находится в добром здравии! — пошутила молодая девушка.

— О, да! она как нельзя более здорова и весела, об этом не беспокойтесь. Правда, размеры ее не из крупных, и по величине своей, конечно, не из первых, — ее поверхность равняется одной тысяче трехсотой поверхности земного шара, — но положение ее прекрасно, — между Марсом и Юпитером сверх того, она вращается вместе с другими своими сестрами, наблюдаемыми телескопом планетами, в очень интересной части солнечного мира. Ее путешествие вокруг солнца, хотя и весьма продолжительно, но зато и весьма интересно.

— А как вы полагаете, обитаема она или нет? спросила Гертруда.

— Об этом мне ничего решительно не известно потому я не могу ничего вам сказать, но нет никаких основательных причин, чтобы она была необитаема Она имеет атмосферу, это несомненно, и геологическое строение, весьма сходное с геологическим строением Земли и Марса. Кроме того, я могу еще сказать г полной уверенностью, что если у нее действительно существуют обитатели, как мы можем предполагать, то эти обитатели должны быть чрезвычайно легки и должны делать самые невероятные прыжки и скачки без всякого труда.

— Сама масса Гертрудии так слаба, что сила тяготения не имеет на ее поверхности никакой энергии, если можно так сказать. Все предметы не имеют на ней почти никакого веса, и если на ее поверхности есть еще действующие вулканы, то камни, которые они извергают, вероятно, падают на другие миры; если есть на ней дети, то эти малютки могут бросать в воздух громадные каменья, которые будут исчезать бесследно в пространстве, не возвращаясь обратно к их ногам. Кроме того, нетрудно себе представить, что эти обитатели должны быть еще громаднее, чем древние селениты, так как рост людей, птиц, животных и растений находится в тесной зависимости от силы тяжести.

— Следовательно, чем сама планета мельче, тем ее обитатели, если только таковые существуют на ней, должны быть колоссальнее по своей величине и размерам?

— Да, несомненно так! — отвечал Норбер Моони.

— Ах, мне совсем не нравится мысль, что моя маленькая звезда населена такими гигантами, которые даже намного больше прежних селенитов… А во сколько раз должны они быть больше их, по вашим расчетам?

— Раз в шестьдесят, быть может.

— В шестьдесят раз! — рассмеялась Гертруда, — шестьдесят раз девять метров! шестьдесят раз четыре сажени!., да это двести сорок сажень!., пятьсот сорок метров вышины!!!

— Да, это почти в десять раз выше башен Парижского собора Богоматери!

— Нечего сказать, славный народец, черт возьми.

— С такими пареньками шутки плохи! — заметил доктор Бриэ.

— Нет, как хотите, господа, мне это совсем не нравится… Такие люди должны только безобразить мою маленькую планету; я бы предпочла, чтобы ее обитатели были пропорциональны своей планете, и скорее походили бы на карликов, чем на великанов.

— Да, но что прикажете делать, таков закон вещей!.. Приходится «с ним мириться и принимать этих неведомых нам обитателей такими, как они есть, — отвечал Моони. — Если же вы непременно желаете человечества в миниатюре, то за этим следует обратиться к величайшему из светил, какие только вращаются вокруг солнца, — Юпитеру.

— Там, вероятно, люди не больше муравьев! — весело воскликнула Гертруда Керсэн.

— Не только не больше, но, может быть, это — просто микроскопические создания. Как видите, эти сравнения весьма полезны, чтобы слегка умерить нашу человеческую гордость, особенно ту глупую гордость, которая держится на жалком преимуществе нескольких лишних сантиметров роста!

Эти последние слова, казалось, были обращены главным образом по адресу Каддура, который во всяком случае принял их на свой счет, так как любезно поклонился, видимо, тронутый таким вниманием к себе.

Все вернулись в круглую залу, чтобы сесть за стол, так как это было обычное время завтрака.

— Мне кажется, что и теперь уже довольно холодно! — заметила Гертруда Керсэн, удивленная тем, что по всему ее телу вдруг пробежала дрожь; это было такого рода ощущение, от которого она уже давно успела отвыкнуть и которое именно в силу этого было для нее почти ново.

— Да, это можно сказать безошибочно, — подтвердил доктор, — я готов поручиться, что в данный момент У нас уже два или три градуса ниже нуля. И, как я вижу, У сэра Буцефала уже зубы стучат.

— У меня?.. Что вы, доктор!.. — поспешно протестовал баронет, — знаете ли вы, любезный мой господин Бриэ, что я видал холод почище этого! Я подымался на Монблан в простой шерстяной куртке!

Одним из многочисленных претензий молодого барона была одна претензия, впрочем, весьма обычная и распространенная в Англии, это — чрезвычайная выносливость холода и способность переносить всякую стужу и непогоду со стоическим презрением, не надевая теплого пальто даже и в самую холодную зиму.

Правда, для того, чтобы иметь возможность безнаказанно гордиться этой мужественной выносливостью и терпеливостью, он, как и все англичане, с ног и до головы укутывался в теплую фланель.

— От души поздравляю вас, дорогой баронет, с такой выносливостью и нечувствительностью к холоду! — с легким оттенком иронии сказал доктор Бриэ, — что же касается меня, который не может похвастаться такими свойствами, то я скромно признаюсь, что начинаю мерзнуть и что добрый камин и огонек были бы для меня весьма желанным добавлением к удобствам нашей жизни в данный момент!

Едва успел доктор произнести эти слова, как нечто похожее на выстрел раздалось в стене за его спиной.

— Ах! что это такое? — воскликнула Гертруда Керсэн, не столько испуганная, сколько недоумевающая.

— Это не что иное, как просто камень треснул от мороза! — сказал Норбер Моони, нимало не смущаясь. — Очевидно, мороз крепчает и теперь уже настолько силен, что какой-нибудь камень нашей постройки, в котором почему-либо, несмотря на палящий жар лунного Солнца, сохранилось немного сырости или влаги, разорвало как гранату, или как каштан в печи. К счастью, в нашей постройке очень мало таких камней, так как обсерватория почти исключительно состоит из пирита. Не то это была бы такая пальба, что ей могла бы позавидовать любая канонада. Но пирит не разорвет никакой мороз, так как он плотен и тягуч, как металл.

— Как бы ни было, господа, но советую всем вам готовиться к изрядному холоду! — проговорил доктор. — Если уже час спустя после заката солнца мы дрогнем, как сейчас, то можете себе представить, что это будет часов двадцать или тридцать спустя!.. Я даже спрашиваю себя, будем ли мы в состоянии выдержать этот страшный холод.

— В худшем случае нам придется перекочевать на то полушарие и там отогреваться на солнышке! — отвечал Норбер Моони. — Но я надеюсь, что мы не доживем до такой крайности.

— Если судить по той температуре, какую мы с Каддуром встретили на том полушарии, то здесь нужно ожидать температуру хотя и довольно низкую, — так, около тридцать или тридцать пять градусов, — но все же вполне выносимую при имеющихся у нас теперь условиях.

— А вы называете это вполне выносимым холодом, температуру в тридцать или тридцать пять градусов? благодарю!.. Да вы, я вижу, верно, тоже из школы сэра Буцефала! — воскликнул доктор Бриэ, — нет, воля ваша, я предпочитаю теплые страны!

— И я также, но если я говорю, что температура эта выносима, то говорю в том смысле, что при такой температуре можно жить нам, бедным жителям земного шара, где такого рода морозы бывают во многих странах. Кроме того, мы позаботились о кое-каких предохранительных мерах на этот случай.

— Кстати, Виржиль, ты хорошо бы сделал, если бы вырыл теперь один или два раскаленных камня… Это бы отогрело всех нас немного, а вы, мадемуазель Гертруда, сделали бы хорошо, если бы раскрыли свои сундучки и чемоданы и достали из них все, что найдется в них теплого, в виде шалей, платков, бурнусов и тому подобного.

— К сожалению, я очень бедна такого рода вещами: ведь в Суакиме и Хартуме эти были вещи совершенно не нужны!

— Ну, в таком случае, мы поищем кое-чего для вас и Фатимы в гардеробе сэра Буцефала и в моем и уж наверное найдем какие-нибудь теплые плащи и пальто. Нет? У вас не найдется ни того, ни другого? — продолжал Норбер, заметив энергичный отрицательный жест баронета.

— Ну, если не плащ и не шубу, то, во всяком случае, теплые одеяла, пледы, какой-нибудь ульстер… Мне ведь не раз случалось замечать, милый друг, что если вы и ваши уважаемые соотечественники обыкновенно очень энергично восстаете против всякого рода обыкновенных плащей и всякой другой теплой верхней одежды, особенно меховой, то, с другой стороны, я не видал ни у кого из других народов во время путешествий ни таких теплых пледов, ни таких превосходнейших толстых шерстяных одеял, ни таких внушительных ульстеров, как у англичан!

Все рассмеялись этому меткому замечанию Норбера Моони, в том числе и сам баронет, который, однако, не взялся объяснить эту типичную особенность своей нации.

Между тем Виржиль притащил в комнату в громадных медных тазах три огромных, добела раскаленных инсоляторами камней, с успехом заменивших хорошую печь, так как, зарытые в сухой горячий песок, они сохранили огромное количество тепла, которое теперь распространяли вокруг себя. Это было особенно приятное тепло, распространявшееся на всю комнату.

— Что за превосходная мысль! — восхитился доктор, — как странно и прискорбно, что такого рода разумный и практический прием до сих пор еще не нашел широкого применения среди народов холодных стран! Если только подумать, сколько бедных людей мерзнет зимою в своих квартирах за отсутствием или дороговизной топлива, и которым стоило бы только утилизировать вот таким образом солнечную теплоту! Право, обитатели земли, считающие себя цивилизованными и прогрессивными, в сущности, все еще находятся в младенчестве!.. Знать наверное, что в определенное время настанет стужа, и даже не позаботиться о том, чтобы припасти себе на это время хоть сколько-нибудь той благодетельной теплоты, которую так щедро изливает на нас в летнее время сама природа!..

— Нет, человечество пользуется этим теплом, только под видом дров, каменного угля и всякого другого топлива, которое, в сущности, не что иное, как то же солнечное тепло, припасенное в сараях и погребах! — сказал Норбер Моони.

— Да, правда ваша, милый Моони, — согласился доктор, — тем не менее вы не станете отрицать, что солнечным теплом можно было бы пользоваться более непосредственным образом.

— Как видите, доктор, я был одним из первых, кто это сказал, так как именно силой солнечного тепла мы с вами переселились на Луну.

— И это еще нельзя считать самым лучшим применением этого тепла; мне кажется, что его можно было бы с успехом применить и на более полезные дела!

— Да, если даже и так, то ведь, оно сослужит нам еще и другую службу, вернет нас обратно на Землю, не забывайте и этого, доктор!

— О, господа, когда оно водворит нас обратно на нашу родную планету, тогда я воздам ему честь и славу и восхвалю его от всей души!

— Вот, кстати, вы упомянули о каменном угле, — заметил баронет, — а знаете ли, что здесь, на Луне, в русле того иссякшего горного потока, есть превосходнейшие залежи этого угля… знаете, там, на дне ущелья?

— Да, на дне ущелья, в иссохшем русле потока, где вам пришлось провести несколько очень неприятных для вас минут! Знаю, — добавил Норбер Моони, — действительно, и я сам видел там превосходнейший антрацит; им, конечно, можно было бы развести здесь славный огонь!.. Я, конечно, говорю не о вас, мой милый друг, который презирает такие пустяки, как стужа, а о нас, грешных мерзлых и зябких французах, для которых славный огонь в камине при данных условиях был бы весьма желанной роскошью!.. Но, увы! огонь пожирает не только топливо, но и значительное количество кислорода, а мы не имеем его в достаточном количестве, чтобы не только самим вдыхать его, но и питать им огонь. Поэтому волей-неволей нам придется последовать вашему благому примеру и оставаться нечувствительными к холоду, как вы.

ГЛАВА XII. Ночь на Луне

Ночь на Луне незаметно ввела свои новые порядки в обиход и привычки обитателей обсерватории. Теперь все большую часть времени проводили в большой круглой зале, все вместе около очага, наполненного раскаленными камнями. Болтали и беседовали по целым дням, если только можно называть днем известный промежуток в течение длинной Лунной ночи, тот промежуток, когда находившиеся на Луне люди не спали, а бодрствовали, за невозможностью проспать целых четырнадцать суток беспробудно. Иногда затевались оживленные подвижные игры, или же всей компанией

отправлялись на коротенькую прогулку всего на каких-нибудь минут десять на эспланаду или круговую дорогу, и совершали ее бегом, чтобы согреться. Но, несмотря на все эти меры и приемы, обитатели обсерватории страшно страдали от холода.

Напрасно они кутались во все, что только можно было надеть на себя, не исключая даже шелковых тканей, взятых из кладовых и магазинов, напрасно каждый из «изгнанников Земли» придумал для себя странное одеяние из всего, что он только мог собрать и навьючить на себя, напрасно доктор изобрел особого рода подкладку для своей одежды из журналов и газет — ничто не помогало, а холод увеличивался чуть ли не с каждым часом. Даже и баронет вынужден был сознаться в конце концов, что и у него зуб на зуб не попадал, как будто он был не породистый, типичный англичанин.

Что казалось особенно странным в этом усиливающемся с каждым часом холоде, так это то, что он возрастал совершенно независимо от всякого рода атмосферных явлений. При этом не было ни снега, ни бурана, ничего подобного. С каждым часом барометр падал все ниже и ниже: с двадцати градусов ниже нуля он упал сперва до двадцати пяти, затем до тридцати и до тридцати пяти, и наконец до сорока. Однако, несмотря на это, самый пейзаж нисколько не изменился и представлял собой, при безжизненном, мертвенном свете Земли, ту же картину, как и при ярком свете палящего Солнца: тот же безмолвный, мрачный характер кладбища, заброшенного и забытого в продолжение многих лет.

Впрочем, все это объяснялось очень просто. Так как атмосфера Луны не обладала ни влажностью, ни какими бы то ни было парами или атмосферными осадками, то весьма естественно, что на ней не могло развиться ни одного из тех явлений, которые порождаются различным распределением этих элементов в различных слоях земной атмосферы. Единственными сияющими метеорами, время от времени разнообразившие удручающую монотонность этой, казалось, бесконечной ночи, были роскошные северные сияния, внезапно озарявшие край горизонта дивной завесой голубого или бледно-фиолетового света, который угасал так же внезапно, как и загорался.

При начале этих ужасных холодов доктор Бриэ был чрезвычайно встревожен мыслью о том, как перенесет эту стужу Гертруда, эта девушка, отличавшаяся всегда столь слабым, столь шатким здоровьем. Но, не желая никого смущать, он скрыл от всех свое беспокойство и тревогу, зная, что тут помочь ничем нельзя. Несмотря н а свой обычный оптимизм, он едва смел надеяться, что она перенесет такую стужу, и это грустное сознание камнем ложилось ему на душу. Он не пренебрегал решительно ничем, — чтобы согреть ее и уберечь от холода, которому все они подвергались здесь, чтобы придать ей силы, подкрепить насколько можно и сделать ее менее чувствительной к влиянию этой ужасной низкой температуры.

Но, к несказанному его удивлению и величайшей радости, он успел убедиться по прошествии нескольких дней, что Гертруда не только переносит этот холод, но выдерживает его лучше и легче, чем кто-либо из остальных ее сотоварищей. Силы ее не только не падали и не слабели, а наоборот, девушка казалась сильнее и бодрее, чем когда-либо. Она даже не кашляла с тех пор, как была на Луне, на щеках ее не появлялось того лихорадочного румянца, пятнами выступавшего на ее бледном личике, так ужасно тревожившего ее отца, заставлявшего его проводить не одну ночь без сна. Вместо того, чтобы худеть, бледнеть и угасать, Гертруда видимо расцветала и оживала: в ней начинала пробиваться наружу вся ее молодость и прелесть ее двадцатилетнего возраста. Никогда еще доктор Бриэ, следивший за ней с заботливостью нежной, любящей матери, не видал ее такой цветущей и здоровой, такой свежей и бодрой, так несомненно исцелившейся от рокового наследия ее матери, которое, как казалось, до сего времени тяготело над ней, постоянно грозя и ей той же печальной развязкой.

«Надо полагать, этот безусловно сухой воздух Луны является наилучшим, наицелебнейшим для всех чахоточных! — думал в душе доктор. — Я никогда еще не видал столь быстрого, нет, столь поразительного и столь полного излечения!.. У нее не только не замечается более никаких тревожных симптомов в области легких, но общее состояние ее здоровья, по-видимому, совершенно восстановлено!.. Она чувствует себя при этом сибирском, холоде лучше, чем кто-либо из нас… Нет, право, это уже не излечение, а полнейшее возрождение… Если только нам суждено когда-нибудь вернуться на Землю и увидать ее отца, и если он только вздумает выразить какую-нибудь претензию на наши приключения, участницей которых мы невольно сделали его дочь, то я только укажу ему на нее, на ее яркий здоровый румянец, на эти ясные и светлые глаза, и тогда мы увидим, посмеет ли он нам сказать хоть одно слово укоризны!… Нет, он еще будет благодарить нас!»

Гертруда, пользуясь столь неожиданно вернувшимися к ней силами и здоровьем, с особенным усердием занималась шитьем, которое они с Фатимой взяли на себя. Задача их состояла в тщательном сшивании с помощью шнурка отдельных полотнищ шелковой ткани, предназначавшейся для парашюта громадных размеров. В складах обсерватории, правда, имелось значительное количество уже совершенно готовых парашютов, но только несравненно меньших размеров, и Норбер Моони задумал теперь заменить их одним громадным парашютом, который мог бы сдержать всю маленькую колонию. Для этого требовалось скроить и сшить род зонтичной обтяжки в виде полушария с диаметром приблизительно тридцать метров. Как ни велико было усердие и старание Гертруды Керсэн и ее маленькой помощницы, Фатимы, вряд ли бы они справились с этой задачей в тот непродолжительный срок, какой был предоставлен в ее распоряжение, если бы Виржиль не предложил свою услуг в этом деле. Оказалось, что он сшивал ничуть ни хуже любого образцового парусного мастера, каким мог похвастаться в былое время флот, а это, конечно, не шутка!

Норбер, доктор Бриэ и Каддур усердно занимались проверкой электрических двигателей и машин, необходимых для приведения в действие гигантского искусственного магнита. Это было нелегким делом, так как ужаснейший толчок, испытанный пиком Тэбали в момент катастрофы, значительно повредил многие существенные части различных электрических аппаратов.

А потому молодой астроном, работавший более всех, вынужден был выгадывать на сне и отдыхе то время, которое он посвящал своим астрономическим наблюдениям, и отказаться от которых он не мог, несмотря ни на какую усталость. Он проводил за своим телескопом почти все время, предназначенное для отдыха и сна, все то время, которое остальные его товарищи проводили в кровати, под теплыми одеялами, отдыхая от дневных трудов.

Из всей этой маленькой колонии невольных переселенцев с Земли на Луну, быть может, только он один был искренне доволен своей участью, и, несмотря на труды и холод, желал бы продлить еще очень надолго эту и без того страшно длинную ночь.

Никогда еще в жизни ему не удавалось, да и не могло удаться, собирать столь точные и несомненные данные, столь новые и поразительные явления с такой сравнительной легкостью, с такой постоянной возможностью контролировать и проверять свои наблюдения. Один год пребывания на Луне какого-нибудь астронома при наличии тех условий, какие представляла для астрономических наблюдений Луна, мог дать несравненно больше для астрономии, чем целых сто лет самых усердных и тщательных наблюдений среди атмосферы земного шара. А что было бы, если бы он мог иметь здесь в своем распоряжении такие сильные телескопы, какие имеются в главнейших европейских обсерваториях!..

Впрочем, надо довольствоваться тем, что имеешь!..

— Я был бы очень счастлив, если бы мог пользоваться хотя бы вот этими моими телескопами в течение пяти или шести Лунных ночей в четырнадцать или пятнадцать суток каждая. Этого было бы вполне достаточно, чтобы встать в ряд величайших астрономов! — говорил он, мечтая иногда вслух в присутствии своих друзей.

— Ну, в таком случае останемся! — воскликнула Гертруда Керсэн. — Я уверена, что все мы охотно принесем вам эту жертву, хотя, конечно, для нас эта перспектива столь продолжительного пребывания на Луне не имеет ничего особенно заманчивого!

— Ваше намерение очень трогает меня, и я, конечно, не могу не быть вам крайне признательным за него. Но вам всем хорошо известно, что об осуществлении его нечего даже и думать. Время нашего пребывания здесь строго рассчитано и находится всецело в зависимости от нашего запаса кислорода и, следовательно, воздуха, пригодного для дыхания.

— Значит, мы отправимся в обратный путь с восходом Солнца?

— Ну, не совсем с восходом Солнца, — смеясь возразил Норбер Моони, — через каких-нибудь двое суток по наступлении дня и возвращении к нам Солнца. Это минимум того времени, которое нужно нам для всех наших приготовлений!

Среди всех этих забот и хлопот никто не забывал заключенных, Норбер Моони считал даже необходимым выказывать им больше доброты и снисхождения, помня, что теперь их положение еще более ужасно при этих страшных холодах. С этой целью он отдал Виржилю строжайший приказ, чтобы и их помещение отапливалось или, вернее, нагревалось раскаленными камнями. Кроме того, и им были отправлены теплые вещи и что нашлось из лишнего платья и тканей. Сверх обычного пайка им посылалась еще два раза в день различная пища, вино, горячий чай, ром и пиво.

Каждый раз, когда подобное новшество вводилось, и тем самым улучшалось положение и условия трех заключенных, это явление всегда вызывало новый припадок бешенства у Каддура. И как он ни старался скрывать этого, из уважения к Норберу Моони, все-таки не мог совладать с собою. Каждый раз чувство бешеной злобы и неумолимой ненависти к этим людям вызывали у него крики ярости: лицо его искажали злобные конвульсии, на губах появлялась пена, и он положительно выходил из себя от дикого бешенства.

Тогда Норбер снова принимался ему доказывать, как бессильна и бесполезна его злоба, как пагубна для него самого эта слепая ненависть, и всячески старался урезонить его.

— Я уже заявил вам раз, — говорил он карлику, — что вам никогда не удастся сделать меня орудием вашей мести! Зачем же вы снова возвращаетесь к этому столь тяжелому для вас предмету? Докажите же наконец, что вы действительно человек образованный, а не дикарь!.. Откажитесь от этих грубых стремлений к насилию и казням!.. Забудьте, дорогой мой Каддур, забудьте, прошу вас, что эти люди сделали вам, и вам самому будет легче!

— Забыть!.. — восклицал карлик с невыразимой горечью, — да разве это можно забыть?! Пусть забывает тот, кто не знал и не испытал моих мук и страданий! Но я, бедное, всеми осмеянное, всеми презираемое, поруганное существо, я — безобразный, уродливый карлик, который видел, что при взгляде на меня даже содрогались от ужаса, а женщины отворачивались с чувством отвращения, могу ли я забыть?.. Поймите же, наконец, какой ад, какую вечную пытку создали мне эти люди, господин Моони, внушившие мне чувства, которых я никогда не знал раньше, научили меня понимать, что существуют такие понятия, как привязанность и благодарность, но как вы не можете согласиться с тем, что такие муки и страдания человека не проходят бесследно! Поймите это!.. Нет, вы не можете понять, так как для этого надо бы, чтобы вы хоть один день испытывали то, ч то я испытываю в продолжение тридцати лет!.. Да, вот тогда только вы догадались бы, какое чувство ненависти могут мне внушать эти негодяи!

— Нет, Каддур, я никогда не соглашусь, что вы правы, предаваясь таким припадкам бешеной злобы, — отвечал Норбер Моони, подходя к нему и ласково кладя свою руку на его плечо. — Я сознаю, что эти люди ужасно и жестоко поступили с вами, но они заслуживают презрения, и вы должны стать выше их. Докажите, что ваше сердце было создано для высоких порывов и побуждений, и что этим людям не удалось сделать его более низменным. Простите их, Каддур!.. Станьте выше своей ненависти и злобы!.. Знаю, это тяжелое испытание! знаю, что на это потребуется упорная борьба, но дайте мне дожить до радости видеть, что вы вышли победителем из этой борьбы, что вы превозмогли эти скверные чувства!

Карлик взглянул на него растерянным взглядом.

— Вы требуете от меня больше, чем я могу! — воскликнул он странно изменившимся голосом, — я чувствую, что вы правы, но я-то этого не могу!.. Я не могу!.. Я — проклятое, погибшее, зловредное существо, которому уже нет места среди честных и добрых людей! Дайте мне поступать согласно тому характеру, какой мне создала эта жизнь!

И говоря это, он заливался горючими слезами и отчаянным жестом закрывал лицо руками.

Норбер Моони понял, что ему удалось наконец троить душу Каддура; он решил довести это излечение, его злобы до конца.

— Послушайте, Каддур, я хочу вернуть вам ваше самообладание, научить вас видеть ваших врагов. Ненависть ваша к ним поддерживается и питается главным образом воспоминаниями прошлого. Очень может быть что я поступил бы разумнее, если бы постарался с самого начала сблизить вас с ними. Впредь вы будете сопровождать Виржиля каждый раз, когда он посещает заключенных. Я слишком доверяю вам, чтобы допустить мысль что вы позволите себе сказать что-нибудь лишнее или неуместное людям, теперь совершенно беззащитным…

С этого времени Каддур стал как будто спокойнее. Два раза в день он посещал вместе с Виржилем тюрьму и видел его мучителей, согбенных теперь над насильственной работой; по-видимому, это зрелище успокоительно действовал на его чувство ненависти, потому что в последнее время никто никогда не слыхал, чтобы он произносил какие-либо угрозы в их адрес.

Таким порядком проходила бесконечная длинная ночь на Луне. По мере того, как она подвигалась вперед, холод усиливался все более и более. А по мере того, как термометр падал, раскаленные камни, зарытые в подполье, постепенно теряли свой жар и становились все менее и менее пригодными чтобы хоть сколько-нибудь повышать температуру комнаты. Наконец, настал момент, когда холод достиг таких пределов, что даже сам сэр Буцефал запросил пощады.

— Я готов пожертвовать одним глазом, лишь бы мне обогреться у хорошего, жарко натопленного камина! — воскликнул он однажды, выходя из-за стола. И этот возглас так ярко выражал самое страстное желание всей маленькой колонии, что Норбер Моони, видя это, не в силах был противостоять ему.

— Эх, право! — воскликнул он, — конечно, это неразумно… но, видно, надо нам позволить себе эту маленькую поблажку, хотя только всего один раз!.. Зажжем огонь! Уголь имеется в долине, все мы это знаем, так пойдемте же добывать его!

Снарядиться в дорогу, захватить с собой мешки, спуститься в ущелье и в русло иссякнувшего потока, наполнить мешки антрацитом, — все это было для Виржиля и Тирреля Смиса делом каких-нибудь десяти минут. В круговой галерее навалили на железные листы, наложенные на каменный пол, целую груду угля под отверстием, проделанным в стене вместо дымовой трубы. Затем был разведен огонь, и в продолжение более двух часов вся маленькая колония невольных обитателей Луны с глубоким наслаждением поджаривала себя то с лица, то со спины, то с боков… Вскипятили горячего чая, приготовили чудный пунш, плясали вокруг огня. Словом, то было полное торжество, настоящий праздник для бедных, прозябших и продрогших «изгнанников Земли». А когда последняя искра затухла под грудою пепла, в сердцах присутствующих все еще сохранялось то чувство чисто детской радости, какое вызвал в них этот веселый огонь..

— Мы безрассудно расточительны, однако, — говорил между тем Норбер, задумчиво покачивая головой, — подумать только, что мы здесь сожгли ради забавы то, чем все могли бы продышать в продолжение целых двадцати часов!

К счастью, ночь подходила к концу. Еще немного терпения, еще на два-три градуса меньше тепла, — и вот в один прекрасный вечер, после обеда, когда все только что вышли из-за стола, на востоке показалось солнце.

Опять-таки без малейшего признака рассвета или утренней зари, на краю горизонта показалась узкая золотая кайма, затем явилась маленькая частица диска, вытянувшаяся, подобно любопытному глазу из-за стены. Потом солнечный диск стал заметно увеличиваться, выплывая из-за горы и, наконец, появился во всей своей красе и метнул стрелы своих лучей по всем направлениям, заливая горячим светом бесчисленные кратеры, низины и песчаные степи на всем видимом пространстве.

Опять на триста пятьдесят четыре часа настал жаркий, безоблачный день.

ГЛАВА XIII. Еще раз комиссары

— Ну, господа, не будем терять времени, — проговорил Норбер Моони, — расстанемся скорее с этим ледяным адом!.. Теперь уже немного осталось нам терпеть.

Я сейчас же отправлюсь осмотреть все инсоляторы и машины, а Виржиль и Каддур приведут их в действие не позже, как по прошествии сорока восьми часов, мы отправимся в обратное путешествие с Луны на Землю… а затем — еще шесть суток, одиннадцать часов, восемь минут, — и мы уже будем на месте…

— Как? — воскликнула Гертруда Керсэн. — Почему мы на этот раз пробудем на три часа дольше в пути, чем в первый раз? Почему Луна теперь будет спускаться к Земле дольше, чем тогда?

— Потому, что тогда она находилась на более близком расстоянии от Земли, чем теперь… Но теперь нам прежде всего следует позаботиться о том, чтобы возобновить наши запасы кислорода еще на эту последнюю неделю нашего пребывания на Луне. Виржиль, пойди и займись этим делом, пока я пойду делать осмотр всех машин и инсоляторов… Доктор, не желаете ли отправиться вместе со мной?

Не только доктор, но и Гертруда, и сэр Буцефал стали проситься у Норбера Моони взять их с собою. Всем казалось как-то особенно приятно по прошествии этой длинной ночи снова увидеть яркое солнышко и погреться под его благотворными лучами… Таким образом эта ревизия и необходимый осмотр конических рефлекторов на большой круговой дороге пика Тэбали превратились из делового обхода в приятную прогулку.

Не прошло и двадцати минут с тех пор, как длилась эта полезная и вместе приятная прогулка, как неожиданное появление Виржиля в дверях обсерватории смутило покой маленькой компании. Бедняга, очевидно, находился в страшно возбужденном состоянии: он махал руками, воздевал их к небу, словом, всячески старался дать понять своему господину, что случилось нечто необычайное, и что он зовет его поскорее вернуться в обсерваторию… Все поспешили к Виржилю, желая узнать, в чем дело.

— Ах, господин Моони!.. Какое ужасное несчастье! — воскликнул добрый парень, как только его господин со своими спутниками очутился в закрытом помещении, так что мог слышать, что ему говорят.

— Что случилось?.. Какое несчастье? — тревожно осведомился Норбер Моони.

— Наш хлорат калия!..

Так что же? Говори скорее, в чем дело! Что случилось с хлоратом калия?

Вы сами знаете, господин Моони, что с наступлением ночи у нас оставалось еще в запасе в складах целыx восемь непочатых бочек!.. Ну, а теперь оказывается, только одна!

— Как так только одна! А остальные?

— И меня это крайне удивляет, но, тем не менее, это так: все бочки, кроме одной, пусты!

Норбер Моони не верил своим ушам. Как могло случиться такое? Это казалось совершенно невозможным и неправдоподобным. Он поспешил в склады обсерватории, где стояли бочонки с хлоратом калия. Они были расположены по местам, чинно в ряд, в том самом порядке, в каком он оставил их четырнадцать дней тому назад, при наступлении ночи. Однако Виржиль был безусловно прав: при осмотре оказалось, что все они были пусты, кроме одной!

Появлялось только одно возможное объяснение: кто-то украл содержимое семи бочек хлората калия, и виновниками этого преступления могли быть только трое заключенных. Но это все равно, кто бы ни украл их, положение тем не менее становилось критическим, почти безысходным, отчаянным. Одной бочки хлората калия, конечно, никак не могло хватить на изготовление достаточного количества кислорода, необходимого для дыхания всей этой маленькой колонии в течение восьми суток…

У Норбера Моони сердце сжалось смертельной тревогой. Неужели ему суждено было видеть, как здесь же, на его глазах, в этом новом мире, столь далеком от родной земли, куда волею случая и отчасти по его вине была занесена Гертруда, неужели ему суждено было видеть, как она будет погибать от недостатка воздуха, задохнется, как ласточка под колоколом пневматической машины?! Нет, нет, тысячу раз нет!.. Лучше уж все на свете, только не это! Лучше уж казнь виновных, ограничение всех остальных, лучше собственная смерть, чем мука видеть, как Гертруда Керсэн будет задыхаться без воздуха, хотя бы только в продолжение одной минуты!

Но прежде всего было необходимо разъяснить эту тайну. В сопровождении Виржиля и Каддура молодой Ученый отправился в помещение заключенных, где трое бывших комиссаров встретили их появление с величайшим равнодушием. Все было тщательно осмотрено и обыскано. Ведь такое количество хлората калия — не иголка, мысленно говорил себе Норбер Моони, ведь его не так-то легко спрятать. Мы все обыщем и найдем!..

Однако, как ни обыскивали все вокруг, даже подымали плиты пола, нигде не нашли ровно ничего.

Тогда приступили к осмотру всех окрестностей флигеля, служившего тюрьмой. Круговая дорога, магазины и склады, — все здание обсерватории было обыскано и осмотрено с величайшей заботливостью, старанием и вниманием, при свете электрических фонарей, с помощью заступов, лопат и молотов. Но по-прежнему нигде не было ни следа.

Однако трудно было допустить возможность, что его издержали или дали ему выветриться и испариться. Уже в продолжение четырнадцати суток не было извержения; все стыло и все мерзло. Кроме того, эти люди уже по одному тому, что они были заключенные и что на них смотрели, как на пленных, не могли бы проделать этого, не будучи замечены, так как за ними постоянно присматривали, а на израсходование или истребление содержимого семи бочек хлората калия потребовалось бы немало времени и немало возни.

У Норбера Моони и доктора Бриэ начинало зарождаться другого рода подозрение. Неужели было возможно, чтобы это сделал Каддур?.. Но нет!.. Такого рода предположение было слишком гадко, слишком возмутительно и недопустимо. Для этого надо было, чтобы карлик был просто чудовищем!.. А все его поведение за последнее время, с самого того момента, как он был принят в число своих, близких людей этой маленькой колонии «изгнанников Земли», явно противоречило подобному предположению! Что касается самого Норбера Моони, то он отвергал подобную мысль всеми силами своей души, как самую жестокую и возмутительную несправедливость по отношению к Каддуру. А между тем!.. Что можно было думать?.. Где искать разгадку, решение этого трудного, запутанного вопроса? Он не знал, что думать и что предпринять.

Как бы инстинктивно предугадывая то подозрение, какое падало на его голову, бедный Каддур более всех печалился и огорчался пропажей хлората калия. Он страшно волновался, бегал вправо и влево, искал с каким-то лихорадочным рвением, пристально посматривая по сторонам.

Но и это рвение, и усердие его обращалось как бы улику против него, потому что в этом усматривали что-то неестественное, — и бедняга как бы чувствовал это. Вдруг он подошел к Норберу Моони и, став прямо перед ним, сказал:

— Вор или Костерус Вагнер, руководитель этих негодяев, или же — я! Если я не сумею доказать, что это он, я пущу себе пулю в лоб!

— Зачем принимать так близко к сердцу, дорогой мой Каддур? — ласково проговорил Норбер Моони, стараясь его успокоить. — Докажите нам виновность Костеруса Вагнера, — и я не желаю ничего лучшего!

— В таком случае разрешите мне допросить его в вашем присутствии!

— Хорошо, вернемся в помещение заключенных! По дороге Каддур объяснил, что заключенные могли легко пробраться ночью, в то время, когда все спали, в склады обсерватории через то большое отверстие в стене их помещения, через которое они получали воздух. Они одни могли совершить эту кражу — и они способны сделать такую вещь.

— Но какая могла быть у них цель сделать это? — спросил Норбер Моони.

— Ну, это мы вскоре увидим! — отвечал Каддур и в этом действительно не ошибся.

На его расспросы относительно исчезновения хлората калия Костерус Вагнер без всякого сопротивления признался, что виновником этой кражи является он и его товарищи. Вернее сказать, он не только признался в этом, но даже прямо похвалялся своим поступком.

— Я не сказал вам ничего об этом раньше, потому что вы не спросили меня! — самодовольно говорил он. — Но если бы вместо того, чтобы подкапывать и выстукивать стены, да искать под половыми плитами, — насмешливо продолжал он, — вы бы удостоили меня вопросом, то я сразу бы сообщил вам о том, что вас так сильно интересует!

Такое нахальство превосходило всё.

— А могу я спросить вас, — воскликнул Норбер Моони, — каким образом и с какой целью вы совершили это гнусное воровство, или кражу?

— Каким образом? Это наша тайна, да и не все ли вам равно? Ну, а с какой целью, — это сейчас скажу Нам уже надоело сидеть здесь запертыми, точно звери в клетке, и работать как негры для успеха какого-то дурацкого предприятия, сам успех которого мне кажется весьма сомнительным. Я стал придумывать тогда, какой залог нам бы взять в свои руки, чтобы принудить вас возвратить нам свободу, — и нашел… Теперь я заявляю вам свои требования: или вы тотчас же без промедления возвратите нам полную свободу и примите нас в число равноправных участников общей вашей жизни, — или же вам придется обойтись без хлората калия! Вот и все!..

— Довольно! — воскликнул Норбер Моони, — я не хочу ничего более слышать. Пойдемте, Каддур!

И он вышел из помещения трех бывших комиссаров с немного облегченным сердцем, что хлорат калия все же мог еще быть найден. А в крайнем случае всегда можно будет принять условия этих негодяев и таким образом купить себе право на жизнь, то есть право дышать воздухом… Конечно, если бы речь шла только о нем лично, то он сумел быдоказать им, что он нисколько не боится их или их угроз, — но теперь, когда вопрос дыхания и жизни являлся вопросом не для одного его, но и для Гертруды Керсэн, и для всех остальных, это было делом совсем другого рода.

— Ну, что вы скажете на это, Каддур? Что бы сделали вы на моем месте? — спросил молодой астроном, вернувшись в большую круглую залу, где ожидали их возвращения доктор Бриэ и сэр Буцефал.

— Я принял бы предложение этих господ, и, заставив их вернуть себе хлорат калия, всадил бы им каждому по две, по три пули в голову! — воскликнул карлик.

— Такого рода вещи делаются, может быть, в Судане, но не здесь, у меня! — с достоинством возразил Норбер Моони. — Как мне жаль, бедный мой Каддур, что ваша ненависть к этим людям настолько ослепляет вас, что даже заставляет забывать самые элементарные чувства порядочности, даже святость данного слова или обещания!

Каддур невольно опустил голову при этом справедливом упреке, но вслед затем снова поднял ее.

— В таком случае остается только отыскать этот хлорат калия без помощи этих негодяев! — проговорил он. — Согласны вы доверить мне кирку, заступ и электрический фонарь?

— Охотно! Возьмите все, что вам нужно! Я буду очень счастлив, если ваши старания увенчаются успехом.

Каддур мигом собрался, вооружился респиратором с кислородом и всем необходимым и вышел.

«Куда это он отправляется? — подумал Норбер Моони и его приятели. — Неужели он думает, что заключенные могли зарыть хлорат калия где-нибудь в долине? Это что-то невероятное!»

И всем такая мысль казалась очень странной.

Час спустя Каддур вернулся.

— Хлорат калия там, внизу, на дне кратера Ретикуса! — сказал он, входя. — Эти негодяи дотащили его в мешках до отверстия воздушного колодца и сбросили туда… Я только что нашел мешки там сваленными в кучу непосредственно под отверстием колодца, на глубине трех тысяч метров, на дне кратера, ход в который я открыл и затем исследовал тщательно во всех направлениях, а найдя хлорат калия, снова заделал ход в кратер.

— Да неужели это возможно, Каддур? Уж не ошиблись ли вы? — воскликнул Норбер Моони, до того довольный этой развязкой дела, что едва смел верить такому благополучию.

— А вот и доказательство, самое несомненное доказательство того, что я не ошибаюсь, — продолжал карлик, пошарив в своих карманах и доставая оттуда целую пригоршню хлората калия, которую он тут же выложил на стол перед присутствующими.

Доказательство это было действительно неоспоримое, не подлежащее никакому сомнению. Все принялись сердечно поздравлять Каддура с успехом его экспедиции, а затем стали держать совет о том, как следует поступить с участниками и виновниками этого преступления.

— Как ваше мнение на этот счет, доктор? — спросил Норбер Моони, — как вы полагаете, что нам следует сделать с этими негодяями, при тех условиях, в каких мы находимся в данное время?

— Преступление их просто возмутительно! — отвечал доктор, — и не подлежит сомнению, что на судне подобного рода попытка была бы наказана смертной казнью. А в том критическом положении, в каком мы находимся здесь, это преступление еще возмутительнее, еще подлее, чем при всяких иных условиях. Я отнюдь не жестокий и не свирепый человек, и мне чрезвычайно тяжело произнести такого рода приговор, как этот, да еще разом над тремя людьми; но по совести и чести должен сказать, что эти мерзавцы вполне заслуживают смертной казни!

— А вы, сэр Буцефал, какого мнения на этот счет? — обратился Норбер Моони к баронету.

— Мне кажется, что в этом вопросе не может быть двух различных мнений! — решительно заявил баронет. — Эти негодяи постоянно грозят опасностью и бедой из-за угла. Мошенничество, ложь, обман, коварство и измена их излюбленные орудия. От них нельзя ожидать ни раскаяния, ни чувства признательности и благодарности — это закоренелые негодяи, которых ничто не в силах исправить. Я высказываюсь явно за их смерть!

— А вы, Каддур?

— По-моему, смерть еще слишком легкое наказание для них! Бот что я могу сказать на это! — отозвался тот.

— А ты, Виржиль, что скажешь? — обратился Норбер Моони к своему верному слуге.

— Скажу по чести, господин Моони, — ответил добродушный алжирец, почесывая у себя за ухом, — я на своем веку видел, как расстреливали не одного беднягу солдата за преступления, в десять раз меньшие, чем те, какие себе позволяли эти люди! Да еще в мирное время, заметьте! Воля ваша, а дисциплина дело важное! Во всем нужен порядок!

— Так какое же твое мнение относительно вот этих людей?

— Расстрелять их, — и дело с концом!

С минуту Норбер Моони оставался мрачен и задумчив. Очень возможно, что и он, поддаваясь общему мнению, решился бы произнести смертный приговор над тремя виновными, признав необходимость этой решительной меры, как вдруг Гертруда отворила дверь круглой залы и вошла в комнату, чтобы взять со стола свою работу, забытую ею здесь. Это были шитые по сукну туфли, которые она вышивала в свободные минутки для отца.

— Ах, Боже мой! — воскликнула она, входя, — я кажется, помешала вам, господа! Вы собрались здесь вокруг стола, точно какие-то заговорщики!

Девушка ничего не знала о той страшной опасности, какая только что грозила всей маленькой колонии: все э то тщательно скрыли от нее. Ни она, ни Фатима, ни Тиррель Смис не имели ни малейшего подозрения на этот счет. Ее беззаботность и добродушная доверчивость, ее детски милое личико невольно произвели на всех присутствующих впечатление ласкового, душистого ветерочка, пахнувшего весною им в лицо, но никто из них не нашел в себе силы ответить ей такой же милой шуткой или хотя бы одним каким-нибудь словом нарушить мрачное молчание. Она едва заметно обиделась, как только могла обидеться на такое невнимательное к себе отношение.

— Я вижу, что я лишняя здесь! — сказала она еще раз, поспешно упорхнув в свою комнату, где тотчас же скрылась за дверью.

Это было всего одно мгновение, но ее приход оставил глубокое впечатление на собравшихся здесь, в круглой зале, мужчин, впечатление, похожее на чувство жалости и милосердия, какое-то христианское снисхождение к проступкам другого человека.

«Как, произвести тройную казнь, в двух шагах от этого светлого ангела! — подумал Норбер Моони. — Сама мысль об этом кажется возмутительной!»

— Господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — в этом деле меня останавливает одно обстоятельство, и я почти с уверенностью могу сказать, что оно остановит и вас… Не смущает ли вас мысль о том, что мы являемся здесь одновременно и судьями, и обвинителями? Что касается меня, то я положительно не могу отказаться от мысли, что для нас смерть этих людей имеет, кроме справедливого воздаяния за их проступки, еще особый, личный интерес, так как этим путем уменьшится число потребителей кислорода и на долю каждого из нас придется большее количество воздуха, пригодного для дыхания… Мне кажется, что одного этого уже вполне достаточно, чтобы совершенно отнять всякую силу права у нашего приговора!

— Конечно, люди эти вполне заслужили смертную казнь, — это не подлежит никакому сомнению, — но мне кажется, что мы в данный момент единственные люди, которые не имеют нравственного права применить к ним этот приговор и исполнить его над ними… А потому я предлагаю вам, господа, дать им отсрочку на некоторое время, чтобы, по прибытии на Землю, придать их суду беспристрастных судей…

Доктор Бриэ, баронет и Виржиль немедленно согласились с решением молодого ученого, Каддур же с трудом мог удержать крик отчаяния и бешенства.

— Я вполне понимаю ваши чувства и до известной степени разделяю их, Каддур, — сказал Норбер Моони, — но это дело решенное: заключенные воспользуются еще одним месяцем отсрочки. Единственное, что я могу сделать для вас, милый мой Каддур, так это поручить вам отныне присмотр за преступниками, совместно с Виржилем. Но при этом я строго воспрещаю вам всякого рода бесполезные строгости и дурное обращение, даже запрещаю говорить с ними… Вы должны будете ограничиться присмотром за ними и позаботиться, чтобы они отныне не могли покинуть ни на минуту своей тюрьмы!

— О, что касается этого, — воскликнул карлик, — то я сумею позаботиться, чтобы этого не случилось! — и глаза его засветились особым, торжествующим, злорадным огнем. — Я начну с того, что заложу камнем и заделаю все отверстия, оставив только такие, какие безусловно необходимы для доступа воздуха!

— Это именно то, что я называю бесполезной строгостью! — возразил Норбер Моони. — Заделывайте настолько, насколько это нужно, не более!

Виржиль и Каддур, не теряя времени, собрали все нужные материалы, чтобы заделать отверстие в стене помещения заключенных, выходившее в круговую галерею обсерватории и служившее им для получения воздуха, — настолько, чтобы это громадное отверстие довести до размеров отдушины самых скромных размеров. Между тем заключенные с возрастающей тревогой и беспокойством следили за приготовлениями, совершавшимися на их глазах: как Виржиль и Каддур припасали все необходимое для работы каменщиков. Из всего этого злополучные негодяи заключили, что их хотят замуровать живыми в тесной клетке, и, по-видимому, такого рода перспектива весьма мало улыбалась им.

— Друзья мои, дорогие мои, — взмолился вдруг заискивающим, слащавым голосом Костерус Вагнер, — возможно ли, что вы хотите замуровать нас живыми?

— Хм! — иронически отозвался Виржиль. — Раз у нас осталась всего только одна бочка хлората калия, то не вполне ли естественно, что мы желаем сохранить его для себя!?

Костерус Вагнер и его сообщники многозначительно переглянулись и затем, отойдя в сторону, стали шепотом совещаться между собой.

— Мы ведь не уничтожили хлорат из этих бочек, — снова заговорил Костерус Вагнер, — и готовы даже указать вам, где он находятся, если бы вы пожелали поступить с нами иначе, более миролюбиво.

— В самом деле? — насмешливо отозвался Виржиль, продолжая разводить водой свою известку. — Ну, очень жаль, что вы так поздно одумались! Теперь выходит так, что нам вашего хлората калия совсем не нужно.

— О, если так, то я очень рад! — с напускной развязностью воскликнул Костерус Вагнер, физиономия которого, однако, далеко не выражала особой радости, — если так, то вы, конечно, не захотите наказать нас такой ужасной казнью за вину, не имеющую для вас никакого значения и не причиняющую вам никакого вреда.

— Все дело заключается главным образом в намерении, — поучительно возразил Виржиль, — а я не думаю, что ваши намерения по отношению к нам были особенно доброжелательными! — добавил он, накладывая первый камень.

— Однако не хотите же вы, в самом деле, заставить нас погибнуть от недостатка воздуха, заставить задохнуться здесь?! — воскликнул Игнатий Фогель уже вне себя от страха.

— А вы что думали, когда крали наш воздух, наш кислород, которым все мы дышим?! — бросил им в ответ бывший алжирский стрелок, — об этом вы, видно, забыли, друзья мои?

На этот раз уже все три негодяя, совершенно обезумевшие от ужаса, возымели злополучную мысль обратиться с мольбой о пощаде к Каддуру.

— Послушайте, — обратился к нему молящим голосом Питер Грифинс, — не заступитесь ли вы за нас? Конечно, мы не имеем чести быть с вами знакомыми, но все же не можем поверить, чтобы вы допустили совершить над нами подобное злодейское, неслыханное преступление в вашем присутствии.

— Нет? — воскликнул пронзительным, почти нечеловеческим голосом карлик, который вплоть до этого момента, помня запрещение Норбера Моони, не произносил ни слова. — Нет? Вы не допускаете мысли, чтобы я мог дозволить совершить на моих глазах подобное гнусное преступление? Однако такого рода вещи делаются на свете, и вам об этом должно быть известно! Разве вы не слыхали о ребенке, которого два компаньона содержавшие странствующий балаган под названием цирк, похитили из его семьи, затем замуровали в железные тиски на целых пятнадцать лет, чтобы не дать ему расти и развиваться, как всякому нормальному человеку, а сделать из него урода, чудовище, посмешище для глупых зевак! Вам никогда не рассказывали такой истории? Мне же ее когда-то рассказали! И я подумал, что другого такого злодеяния, такого страшного преступления не может быть! Не хотите ли, я расскажу вам эту страшную повесть, Питер Грифинс и Игнатий Фогель?

Оба негодяя и без того уже были бледны и дрожали от страха, но по мере того, как говорил Каддур, бледность их становилась мертвенной, принимала какой-то желто-зеленоватый оттенок, а глаза расширились до того, что грозили, казалось, выскочить из орбит.

— Хотите ли, я расскажу вам, — продолжал Каддур, — как этого ребенка, когда он подрос и перестал уже быть ребенком, вы продали, как он двенадцать лет прожил в Каире, в качестве любопытного, диковинного зверька, домашнего животного, как он потом бежал в пустыню и поднял там кровавый стяг восстания, и как, наконец, этот несчастный, жалкий ребенок стоит здесь перед вами, на Луне, затаив в своей душе только одно желание, одну заветную мысль — мысль такого же мщения за все, чему вы были единственной причиной?! Но нет! К чему мне вам это рассказывать? я вижу, что вы и сами отлично помните меня, вижу, что вы наконец узнали меня и поняли, что вас ожидает! Да, Питер Грифинс, да, Игнатий Фогель, это я сам! Я Миджи — бывший главнокомандующий Мирмидонов султана Батавии!.. Я, тело которого вы так изуродовали и отдали толпе на поругание и осмеяние, я, которого вы продали хедиву… Правда, я за это последнее время подрос, немного, впрочем, на каких-нибудь восемь сантиметров, и за то время, как вы потеряли меня из виду, на детском подбородке моем выросла борода взрослого мужчины… Да, но это все же я, знайте это, мерзавцы! И теперь вы в моих руках, и уж на этот раз я не выпущу вас живыми!..

Но Каддур мог бы говорить еще долго на эту тему: несчастные преступники даже не слышали его. Обезумев от ужаса и удивления, пораженные этой страшной неожиданностью, они упали на колени и теперь с мольбою простирали руки к своей жертве, не будучи даже в силах произнести ни одного слова мольбы о пощаде. Но тот даже не смотрел на них. Обезумев от дикой ярости и злобы и скрежеща зубами, как дикий зверь, он с лихорадочной поспешностью наваливал камень на камень, а Виржиль молча скреплял их, замазывая известкой. Вскоре от бывшего пролома в стене не осталось ничего, кроме крошечного отверстия в несколько квадратных дюймов, едва достаточного, чтобы ввести в него цинковую трубу, или провод, благодаря которому мог продолжаться доступ воздуха в помещение заключенных.

ГЛАВА XIV. Парашют

Спустя четверть часа после ужасной сцены, когда Каддур поверг своих бывших палачей и мучителей в такой смертельный страх и ужас, Виржиль явился и успокоил их, принеся пищу и питье и объявив, что пока все наказание их будет заключаться в том, что их заставят отправиться на дно кратера Ретикуса и принести оттуда весь хлорат калия, который они спустили туда.

Все три негодяя с такой охотой покорились этому приговору и с таким усердием принялись за дело, что по прошествии двенадцати часов, вся беда была уже исправлена ими. Для этого понадобилось, однако, пойти и раскрыть ход в кратер, спуститься на его дно и, наполнив мешки хлоратом, подымать их вновь в обсерваторию. Пришлось сделать двадцать семь переходов, один за другим. Когда это было сделано, приступили к деятельному изготовлению кислорода, и одновременно с этим все машины начали действовать, электрические аккумуляторы тоже начали делать свое дело. И вот, сорок восемь часов спустя, то есть без малейшего промедления или просрочки против расчетов молодого астронома, все необходимые приготовления были окончены. Теперь оставалось только привести в действие электрические токи, и великое явление приближения или, вернее, нисхождения Луны к Земле должно было начаться немедленно.

За завтраком Норбер Моони объявил всем присутствующим, что все уже готово, и что теперь ничто не мешает им пуститься в обратный путь, а по выходе из-за стола он спокойно и без всяких особых церемоний, почти без всякого волнения, соединил провода, — и электрический ток начал действовать.

— Ну, вот мы и в пути! — сказал он, взглянув на свой хронометр и делая какие-то заметки карандашом в своей записной книжке. — Через сто пятьдесят пять часов и восемь минут, я не буду говорить на этот раз о секундах, — мы прибудем на Землю!

— На Землю? Куда именно? — с тревогой и смутной надеждой спросила Гертруда.

— В Судан! — с торжествующим видом отвечал молодой астроном, счастливый оттого, что может порадовать этим ответом Гертруду, — недаром же вы видите, что со вчерашнего дня меня снедает самая лихорадочная деятельность, что я боюсь просрочить хотя бы один час! Это потому, что в данный момент Земля обращена к нам именно этой стороной, так что к концу нашего путешествия мы имеем все шансы спуститься в пустыню Байуда… Если бы мы опоздали всего на один час, то очутились бы на берегах Бенгальского залива, если только не в Кохинхине. Из этого вы видите, почему нам было так важно спешить, чтобы в определенный день и час все наши приготовления были окончены, все было в полной готовности, и ничто не могло бы задержать нас даже на каких-нибудь четверть часа!

— Если бы вы сказали мне об этом раньше, — воскликнула Гертруда, немного недовольная и разочарованная, — я бы попросила вас, чтобы нас спустили на землю в Хартум!

— И я, конечно, с величайшей готовностью исполнил бы ваше желание, если бы только мог считать его осуществимым! — поспешил заявить Норбер Моони, — но к сожалению, в этом есть некоторое затруднение, причем довольно крупное…

— А какое именно, можно узнать? — осведомилась молодая девушка.

— О, да, конечно! Это затруднение заключается в том, что нам пришлось бы ждать для этого целых семнадцать лет!

— Семнадцать лет! — воскликнул кто-то, и все рассмеялись, в том числе и сама Гертруда.

Между тем в жизни обитателей обсерватории не произошло никакого изменения, все шло своим обычным порядком и ничто, казалось, не говорило о том, что наши путешественники уже находятся в пути. Можно было думать, что они все еще находились на месте, и надо было питать ту безусловную, неограниченную веру к словам и вычислениям молодого астронома, какую питала вся маленькая колония «изгнанников Земли», чтобы убедить себя, что они уже находятся в движении и с каждым часом приближаются к земле.

Однако перед отходом ко сну, когда путники наши подошли к окну, они убедились, что даже простым глазом можно было видеть, что размер земного диска значительно увеличился. Диск земли был в настоящий момент в своей последней четверти, так что судить безошибочно об увеличении, помимо микроскопических исследований, было трудно, но Норбер Моони подтвердил впечатление своих товарищей по изгнанию на основании научных наблюдений и вычислений.

С этого момента не оставалось уже никаких сомнений: Лунный шар неудержимо стремился вперед, вторично навстречу Земле! — Ну, что вы скажете про этих негодяев! Ведь какой это мерзкий народ, я просто даже сказать вам не могу! — бормотал себе под нос Виржиль, возвратившись в круглую залу после посещения заключенных.

— А что такое, Виржиль? Что вас так возмущает? — спросила Гертруда Керсэн, услышав его воркотню. — Чем вы так недовольны?

— Да как же, барышня, судите сами! — отозвался Виржиль, — как не досадовать на этих господ заключенных? Что им только не делай, какие снисхождения оказывай, все напрасно! Вы сами знаете, уж я ли не заботился об угождении им, не осыпал ли их всякого рода баловством, по приказанию господина Моони! Вино пиво, и тафия, и кофе, и бисквиты, чего только мы давали им, чем только не лакомили! Чего они ни пожелали, все было готово! И, что вы думаете, они все недовольны!.. Да, недовольны!.. Разве это не возмутительно?!

— Да, но, быть может, они потому недовольны всем, что им недостает одной вещи, которая, действительно могла бы удовлетворить их, — свободы! — шутя заметила Гертруда.

— Никто и не вздумал бы лишить их этой свободы если бы они не устраивали заговоров, да измен, да предательских козней против господина Моони, который так безмерно добр к ним, чего они, в сущности, вовсе не заслуживают! И знаете ли, чем эти люди благодарят его за доброту и снисхождение? Тем, что упорно отказываются верить, что господин Моони намерен взять их с собой на Землю и, несмотря на всякую очевидность, упорно держатся того убеждения, что он в последний момент всегда найдет возможность оставить их на Луне!

— Как это возмутительно! — воскликнула Гертруда, — допускать подобного рода низкую мысль по отношению к господину Моони!.. Как это низко! Как недостойно!., какие они скверные и злые люди!

— Признаюсь, иногда у меня действительно появляется желание даже самому уверить их в этом, чтобы хоть немного наказать их за неблагодарность к господину Моони! — продолжал Виржиль.

— Ах, нет, не делайте этого, мой добрый Виржиль, это было бы слишком жестоко! — воскликнула Гертруда. — Но это, право, низко и подло с их стороны — не верить в благородные чувства господина Моони, который уже столько раз доказывал их на деле!

— Это все потому, что они судят о нем по себе, барышня! Вот оно так и выходит, что господин Моони непременно должен оставить их здесь. А как ни говори, мерзкие они людишки, не достойные жить на белом свете!

Узнав об этом разговоре, Норбер Моони счел своим долгом лично посетить заключенных и уверить их в своих добрых намерениях.

— До меня дошли слухи, господа, — сказал он, входя в их помещение, — что вы считаете меня способным оставить вас здесь, на Луне, без воздуха и пищи. Это показывает только, что вы дурно судите обо мне и не можете ценить по достоинству ту великую жертву, какую я принес в ущерб общему нашему благополучию, не покончив с вами тогда, когда мне можно было только предоставить природе действовать за меня, в тот момент, когда кислород являлся для меня столь неоценимым сокровищем!.. Поймите же, господа, что один этот поступок мой уже ручается вам за будущее, являясь несомненным доказательством, опровергающим ваши предположения. Помните, что я не для того даровал вам жизнь, уделяя вам часть нашей пищи и воздуха, чтобы, в конце концов, все же отдать вас в руки смерти, — короче и разумнее было бы сделать это сразу, — нет, я делал это для того, чтобы, вернувшись на Землю, предать вас в руки правосудия! Успокойтесь же, господа, на этот счет! Вы вернетесь в Судан вместе со мной, как и все остальные «изгнанники Земли», очутившиеся здесь, на Луне. Я не ручаюсь вам, что жизнь ваша там будет устлана розами, и что вы будете кататься там, как сыр в масле, но вы, во всяком случае, вернетесь на Землю!

Заключенные слушали эти слова в мрачном безмолвии, угрюмо глядя себе под ноги, и затем в продолжение некоторого времени, казалось, как будто несколько успокоились. Но, согласно докладу Виржиля, вскоре они снова стали предаваться прежним мыслям и приходить в уныние от грозившей им, по их мнению, ужасной участи. Теперь, однако, решено было не обращать на них более никакого внимания. Что можно было сделать против того, если эти низкие души никак не могли верить в благородство и добрые чувства других и мерили всех на свой аршин? К чему было стараться побороть в них такой печальный и, по-видимому, неизлечимый недуг?!

Между тем нисхождение Луны продолжало быстро продвигаться вперед. Оно шло уже семьдесят два часа, и каждую минуту диаметр земного шара увеличивался на г лазах наших путешественников. Теперь Земля представлялась обитателям обсерватории в виде громаднейшего шара светлого оттенка, на фоне которого материки вырисовывались желтоватыми пятнами среди морей и океанов синевато-стального цвета.

При этом круговращательное движение Земли было настолько заметно, что можно было видеть даже простым, невооруженным глазом различные страны земного шара, появлявшиеся поочередно на восточном краю земного диска и проходившие, словно облачка, по его поверхности, чтобы исчезнуть на другом краю диска.

— Право, это напоминает картины волшебного фонаря, в которых фигуры, появляясь с правой стороны исчезают или скрываются в левой! — заметила Гертруда Керсэн.

Действительно, это было прелестное зрелище. В телескопе различные страны земного шара вырисовывались со всеми подробностями; можно было совершенно ясно различать на них горы, леса, моря, озера, а в полярных странах — льды и снега! Иногда тоненькая, змейкой извивающаяся нить, не толще волоска, позволяла угадать Миссисипи или Амазонку, или какая-нибудь крошечная точка, точно на маленькой географической карте, обозначала какой-нибудь большой фабричный и промышленный центр.

Особенно легко было узнать Париж по его местоположению и своеобразному очертанию. Отсюда он казался маленькой коричневой точкой, величиною с крыло мошки.

Но вскоре густые облака, скопившиеся, вероятно, под влиянием усиленного притяжения Луны, скрыли от глаз любопытных зрителей все эти подробности. Тем не менее земной шар все же сохранял свой характерный, своеобразный вид; диск его рос и увеличивался по-прежнему, но теперь получал какой-то легкий воздушный вид, как бы утрачивал свою плотную определенную форму и казался окутанным хлопьями легкой белой ваты.

С наступлением сто двадцатого часа нисхождения Луны, что составляло конец пятых суток, положение Земли между Солнцем и Луной было уже настолько ощутимо на Луне, что произвело положительную, настоящую ночь, длившуюся без малого семь часов. Эту ночь никак нельзя было назвать затмением, так как это отнюдь не было мгновенным или временным сокрытием известной части солнечного диска, а окончательным, полным его исчезновением за громадным черным щитом, заслонявшим целую сторону горизонта.

Когда Солнце появилось снова, то облака, окутывавшие землю, как бы разорвались на мгновение, — и в эту то образовавшуюся во внешних покровах земли проруху, если можно так выразиться, Норбер Моони ясно увидел, с помощью своего телескопа, море, усеянное судами; это было Средиземное море. Воды его казались такими прозрачными, такими светлыми, что ясно Можно было видеть не только острова, но даже весь рельеф дна его, между Сицилией, Сардинией и Тунисом.

Но вскоре густая пелена облаков снова окутала Землю, и видение разом исчезло.

Срок нисхождения Луны к Земле близился к концу. Пора было подумать и позаботиться о последних приготовлениях для окончания этого удивительного путешествия, о котором никто даже никогда не мечтал.

Норбер Моони, при содействии доктора Бриэ, Виржиля и Каддура, стал подымать парашют, который только того и ждал.

Посреди эспланады уже около трех недель возвышалась внушительных размеров железная арматура, надежно укрепленная в почве пика Тэбали. Она представляла собою по внешнему виду классическую форму триумфальной арки, на которой вместо фронтона красовалась стальная полированная ось, вращавшаяся легко и свободно между двумя основательно смазанными шарнирами.

От этой оси спускался канат для подвешивания парашюта, вокруг которого змейкой обвивался тоненький электрический провод, сообщавшийся с главным центральным двигателем, регулирующим действие и силу магнита.

Горизонтальный нож, или гильотинка, укрепленный на высоте поднятой руки человека, был приспособлен так, что при легком нажатии приводящей его в движение пружины разом должен был перерезать начисто и канат, на котором висел парашют, и электрический провод.

При этом одновременно и парашют отделялся от своей арматуры, или железных лесов, и магнетическое действие скалы Тэбали мгновенно прекращалось. Но на этот раз секрет сложного механизма не был известен решительно никому, кроме самого Норбера Моони. О желал до последнего момента оставаться полным господином всех малейших эволюции этого механизма и не доверять никому успех этого предприятия, столь важного для всех участников, не желая ничего предоставить на долю случая.

Парашют, состоящий из заранее заготовленных полотнищ особой шелковой ткани, хранившихся в складах обсерватории, и собранный и сшитый под руководством и при деятельном участии Гертруды Керсэн, ее усердными помощниками, Фатимой и Виржилем, представлял собою круг, напоминающий споротую обтяжку зонтика, имевшую в поперечнике около тридцати метров, то есть приблизительно пятнадцать сажень. В середине он имел большое круглое отверстие, куда проходили канаты, на которых держался парашют, туго натянутый на разборный стальной остов и напоминавший остов большого дождевого зонта. Остов этот был устроен таким образом, что мог во всякое время, по мере надобности, быть разобран по частям, которые затем можно было сбросить и облегчить парашют, как только окружающий воздух окажется достаточно плотным для поддержания парашюта в надлежащем виде, без помощи стальных пружин.

Корзинка, подвешенная на шелковых шнурах к краям, парашюта, состояла из легкой деревянной круглой платформы, имеющая два метра в диаметре и окруженной шелковой сеткой до высоты пояса. На этой платформочке были приготовлены места для одиннадцати кислородных резервуаров крупных размеров, которые должны были служить одновременно и табуретами, на которых могли сидеть путешественники, и вместилищами кислорода, которым эти путешественники должны были дышать во время пути.

Корзина со съестными припасами, приготовленная заботами Тирреля Смиса, и чемодан с разного рода платьем и бельем на первый случай стояли посреди платформы. Тут же находились, довершая обстановку, корзинки парашюта, барометр-анероид и термометр, а посередине, над головами пассажиров, болтался перекинутый вдвое и продетый в блоки канат, на котором Подвешен был парашют.

Раскрытый и подвешенный парашют спускался почти до уровня почвы эспланады, вися всего на расстоянии нескольких вершков над землей и представляя из себя громадный маятник, свободно двигавшийся вокруг стальной оси, укрепленной на металлических лесах, как было уже сказано выше.

Уже два-три часа, как парашют висел на месте в полной готовности, когда Солнце вновь скрылось за темным щитом земного шара, и глубокая ночь опустилась на ту часть эспланады, где находились в данный момент наши путешественники. Это был совершенный безусловно полный мрак, если можно так выразиться. Не только на небе не виднелось ни малейшего звездного сияния, не сверкало ни одной бледной звездочки, но и самого неба как бы вовсе не существовало. Случилось это потому, что Земля заслонила собою все небо от жителей пика Тэбали.

И ничего не было слышно, ничего не видно. Это был полный, черный мрак, и полная, мертвая тишина небытия.

В большой круглой зале обсерватории все обитатели ее собрались вокруг стола, над которым горела одинокая электрическая лампочка, и в полном безмолвии, с сосредоточенным выражением на лицах ожидали, когда Норбер Моони подаст им знак садиться на воздушный корабль, то есть в корзинку парашюта.

Сердца всех сжимались страшной, мучительной тревогой. Все сознавали, что наступал решительный момент, и молча, уйдя в себя, ожидали наступления того кризиса, который должен был окончиться или спасением, или окончательной гибелью их всех.

Наконец Норбер Моони встал и подошел к Гертруде Керсэн.

— Вот он, тот момент, о котором я говорил вам, — сказал он совершенно спокойным, ровным голосом. — Теперь ровно сто пятьдесят четыре с половиной часа, как мы находимся в пути. Через тридцать восемь минут мы будем на Земле! Пора садиться в корзинку парашюта!

— Я готова! — отвечала Гертруда, встав со своего места. — Идем, Фатима, дитя мое!..

Обе они взяли по респиратору и, под предводительством доктора, который также вооружился респиратором, вышли на эспланаду и направились к парашюту, где и заняли свои заранее намеченные места. Устроив и разместив их, Норбер Моони вернулся в круглую залу обсерватории и попросил сэра Буцефала и Тирреля Смиса также занять свои места.

— Нельзя терять ни минуты, баронет, — говорил он с озабоченным видом, — я сейчас убедился, что парашют начал уже заметно уклоняться от своего вертикального положения… Не позже, как через каких-нибудь четверть часа, надо, чтобы все решительно было кончено! Вы, сэр Буцефал и Тиррель Смис, садитесь скорее на свои места, а мы с Виржилем и Каддуром отправимся сейчас во флигель, чтобы вывести наших пленных!

Баронет и его образцовый камердинер Тиррель Смис поспешили на эспланаду, между тем как Норбер Моони направился на склад, чтобы взять там резервуары с кислородом и респираторы, необходимые для заключенных в дороге.

С электрической лампочкой в руке он только успел войти в круглую галерею обсерватории, ведущую на склад, как увидел перед собой какую-то тень и почувствовал довольно сильный удар по правому плечу, так что невольно выронил лампу; почти в тот же момент несколько сильных рук схватили его поперек туловища и старались повалить на пол.

— А! вы хотели отправиться без нас! Но этому не бывать! знайте это! — кричал над самым его ухом задыхающийся от бешенства и злобы голос, в котором он, однако, немедленно признал голос Костеруса Вагнера.

Отбиваясь изо всех сил от нападающих, он видел, как две какие-то смутные тени отделились от стены.

— Каддур!.. Виржиль!.. идите скорей ко мне, помогите справиться с нашими пленными: они бунтуют!..

К счастью, Виржиль и Каддур были тут же поблизости; в одну секунду они очутились подле него и сразу поняли, в чем дело. Недолго думая, они набросились на негодяев, и в продолжение нескольких минут длилась упорная борьба. Норберу Моони вскоре удалось справиться со своим противником, довольно ловким сильным Детиной, которого он схватил за горло и повалил на пол, нажав ему коленом на грудь и не давая шевельнуться. Оказалось, что этот нападающий был Питер Грифинс.

Между тем Виржиль ловким ударом кулака в живот повалил наземь Костеруса Вагнера, тогда как Каддур, со своей стороны, ухватив обеими руками Игнатия Фогеля, сжимал его с такой силой, что тот не мог перевести дыхания и начинал хрипеть.

— Ну, вот! теперь все трое в наших руках! — воскликнул Виржиль, удостоверившись в полном поражении трех бунтовщиков, — канальи вы этакие!.. В тот момент когда мы пришли за вами, чтобы взять вас с собою, вы смеете вести себя как какие-то разбойники, нападающие из-за угла на безоружного человека, да еще втроем на одного!.. Но какими судьбами дьявол помог вам попасть сюда, сквозь стены вы, что ли, пролезли? — продолжал, подняв голову и оглядываясь кругом, верный слуга господина Моони.

Электрическая лампочка, выбитая из рук у Норбера Моони и валявшаяся теперь на полу, роняла свой свет как раз на стену, отделявшую круговую галерею от помещения заключенных. При свете ее Виржиль увидел что с камней, составлявших стену, была отбита вся штукатурка, так что достаточно было слабого удара чтобы они обрушились и образовали громадную брешь. Через нее, очевидно, и прошли злоумышленники и очутились в круговой галерее, где подкараулили Норбера Моони.

Однако этого дознания было недостаточно в данном случае; надо было еще решить, как быть с этими усмиренными бунтовщиками. Если бы победители имели при себе какое-либо оружие, то не подлежало сомнению, что с ними было бы разом покончено, но никто из троих не имел при себе решительно никакого оружия, и потому они положительно не знали, что с ними делать.

— Вот если вы, господин Моони, да Каддур согласились попридержать этого мерзавца, я сбегал бы за веревками, тогда мы живо спеленаем их как нельзя лучше! — предложил Виржиль.

— Да, да, сделай так! — согласился Норбер Моони, — притащи-ка нам своего пленника, мы уж справимся с ним, а ты беги, да живее: время не терпит!..

Виржиль проворно схватил Костеруса Вагнера, которого он держал пригвожденным к полу за шею, и полузадыхающегося волоком притащил к тому месту, где недалеко друг от друга стояли Норбер Моони и Каддур со своими пленными. Не выпуская их из рук, они ловко сумели придержать и третьего.

— Захвати с собой фонарь, Виржиль! — Да, главное, спеши: каждая минута дорога! — крикнул ему вслед Моони.

Виржиль немедленно повиновался и мигом скрылся на складе обсерватории. Едва успел он выйти, как трисоумышленника тотчас же сделали попытку освободиться, надеясь, что им втроем удастся как-нибудь осилить двоих. Но они ошиблись в расчетах: Каддур один мог бы сдержать их всех троих, а вдвоем с Норбером, отличавшемся также недюжинной силой, уж и подавно, я потому попытка отставных комиссаров не увенчалась успехом.

— Еще одно подобное движение — и я прижму посильнее! — со злобным хохотом крикнул карлик, унимая своих пленных и сжимая в каждой руке своей шею одного из своих врагов.

Жест его был так вразумителен, а довод так убедителен, что после того никто не посмел уже шевельнуться.

Минуту спустя Виржиль вернулся с целой связкой крепких веревок. С помощью своего огромного перочинного ножа проворный малый отхватил несколько длинных концов веревки, и в каких-нибудь пять минут все три злоумышленника были связаны по рукам и ногам, точно немецкие сосиски, и положены вдоль стены.

Несчастные не издавали ни жалобы, ни стона; они так были удручены постигшей их неудачей, что теперь не смели уже более питать ни малейшей надежды на помилование.

— Ну, а теперь за респираторами, и живее! — крикнул Норбер Моони, — мы привяжем их им на грудь, чтобы резервуары не помешали нам ухватить их за руки и за ноги, и таким образом потащим на парашют! — добавил он.

— Как! — воскликнул изумленный Каддур, положительно недоумевая и не веря своим ушам, — неужели вы еще думаете увезти их с собою, даже после того, что они попытались сейчас сделать?!.. Нет, это поистине невозможно!..

— Почему же? Ведь то, что они сделали сейчас, нисколько не меняет самого дела, — спокойно отвечал молодой астроном, — и даже, по моему убеждению, не увеличивает меры их злодеяний и преступлений. Они должны быть преданы настоящему суду и наказаны по существующим законам той страны, где будут судиться. Я дал себе слово, что мир узнает обо всем том, что эти люди сделали преступного, и что поведение их предано будет гласности, — и сдержу свое слово!.. Ну же, Виржиль, тащи сюда скорее респираторы: надо покончить с этим сейчас же, время уходит!

Бывший алжирский стрелок по-военному беспрекословно повиновался, как команде, приказанию своего господина, но Каддур не сдавался.

— Нет, это невозможно! — восклицал он, — я не могу поверить, что вы, имея под руками такое удобное и вполне честное средство воздать по заслугам этим негодяям, имея в своем распоряжении заслуженное и естественное наказание, еще станете утруждать себя и других перевозкой этих господ на Землю для того только, чтобы передать их там в руки человеческого правосудия когда само небесное правосудие готово произнести над ними свой приговор и покарать их, помимо всякого участия, вашего или чьего-либо!.. Нет, вы оставите их здесь!.. Разве они уже одной этой последней предательской попыткой не утратили всякого права на снисхождение и помилование? Неужели вы думаете, что они увезли бы вас с собой, если бы вы были в их руках?.. Как бы не так!.. А ведь еще немного, — и это бы случилось!..

— Я не намерен согласовывать свое поведение с поведением этих недостойных людей! — холодно возразил на это Норбер Моони. — Прошу вас, Каддур, ни слова более об этом!.. Мы увезем этих людей с собой: я так решил, и так оно будет! Это ужасные негодяи, такие негодяи, каких еще не носила на себе земля; это — самые подлые, самые низкие душонки… тем не менее я не хочу, чтобы про меня когда-нибудь могли сказать, что я по своей воле, по собственному своему произвольному решению, осудил их на такую ужаснейшую пытку, как изгнание на Луну с неизбежной смертью от недостатка воздуха!..

— Нет, нет! Я никак не могу допустить этого! Теперь они уже не могут навредить нам, и потому бояться и опасаться их нам нечего… а оставить их здесь — значило бы опуститься до их собственного уровня.

В этот момент вернулся Виржиль с респираторами. Он проворно привязал каждому из негодяев по резервуару с кислородом на грудь и надел им респираторы с полумасками на лицо.

— Ну, ладно! Этого вперед! — сказал Норбер Моони, указывая на Питера Грифинса.

Виржиль подхватил его за плечи, но карлик не двинулся с места.

— Ну, в таком случае, если Каддур не хочет помочь нам, то мы с тобой вынесем его сами! — сказал Норбер Моони, нагибаясь, чтобы поднять связанного Питера Грифинса за ноги.

Но карлик проворно сделал несколько шагов вперед и решительно загородил собою дверь.

— Люди эти не выйдут отсюда! — проговорил он глухим, но решительным, почти властным голосом. — Я этого не хочу! и не допущу…

— Каддур! Да в уме ли вы? — крикнул Норбер Моони. — Я здесь хозяин и говорю вам, что мы вынесем их отсюда, этих людей!

— Нет! — решительно возразил Каддур, — пока я жив, вы не сделаете этого!..

— Что же, вы силой думаете воспрепятствовать этому?

— Да, и силой, если будет нужно!

— Каддур, от вас-то я не ожидал такого явного сопротивления моей воле! Вы забываете, кто мы с вами, забываете, что вы обещали мне беспрекословную преданность! Право, мне тяжело напоминать вам обо всем этом, но вы в данный момент нарушаете не только все свои обещания, но и все свои обязательства по отношению ко мне!

Слова эти, по-видимому, тронули карлика до глубины души; слезы выступили у него на глазах, по всему было видно, что он сильно волновался, но тем не менее он не трогался с места и стоял как вкопанный в дверях, преграждая собой путь.

Полагая, что причиной этого упрямства являлся ложный стыд со стороны Каддура, Норбер, не говоря ни слова, дал понять знаком Виржилю, чтобы тот опять подхватил под руки Питера Грифинса, а сам подхватил его за ноги, желая все-таки вынести на эспланаду к парашюту, но карлик загораживал им дорогу и не соглашался пропустить.

— Вы не поверите, насколько мне тяжело и больно казаться в ваших глазах неблагодарным и непокорным, господин Моони, — промолвил он искренним, прочувствованным голосом, в котором слышалось непритворное огорчение, — но я решил: пока я жив, эти люди не выйдут отсюда ни живыми, ни мертвыми, и решение это бесповоротно и непреклонно! Суд над ними принадлежит мне п о праву, и права этого я не уступлю другому суду!

Между тем остальные путешественники, разместившиеся в корзинке парашюта, видя, что товарищи их так долго не возвращаются, начали уже терять терпение а даже тревожиться столь продолжительным отсутствием Норбера Моони. Вдруг из галереи телескопов донесся голос доктора Бриэ.

— Где же вы запропали, Моони? Идете вы или нет? Пора уже бросить ваши прогулки с фонарями: некогда больше валандаться, наш парашют находится уже под углом двадцать пять градусов к поверхности Луны!

Норбер Моони поспешно достал свой хронометр и был ужасно удивлен тем, как много времени уже прошло с тех пор, как он вернулся в обсерваторию.

— У нас остается всего только семь минут, — проговорил он, — Каддур, именем всего, что для вас может быть свято, прошу вас, повинуйтесь мне и дайте дорогу, не заставляйте нас прибегать к насилию! Поймите, что вы всех нас ставите на край гибели!.. Поймите, что не только минута, но каждая секунда теперь дорога. Еще немного, и уже будет поздно! Тогда ничто уже не в силах будет спасти нас!

Но карлик продолжал неподвижно стоять в дверях, скрестив на груди руки, с самым решительным и непреклонным видом.

—Идите, господин Моони, явас не задерживаю, ноэти люди останутся здесь! —упрямо твердил он.

ГЛАВА XV. С Луны на Землю

— Неужели мне придется пустить вам пулю в лоб,чтобы принудить к повиновению?! — воскликнул Норбер Моони, выведенный наконец изтерпения упорством карлика. И он кинулся к двери, чтобы принести из залы какое-нибудь оружие.

Каддур почтительно посторонился и дал ему дорогу.

Норбер Моони вбежал в залу, пошарил на столах, но ничего не нашел под рукой в темноте; между тем в окно, при свете электрического фонаря, висевшего под аркой лесов, мог проверить, в каком положении находится парашют. Перемена, происшедшая в его положении, была очень заметная, можно сказать, поразительная.

Уже в данный момент парашют находился по отношению к поверхности Луны под углом не в двадцать пять, как говорил доктор Бриэ, а в тридцать пять градусов, по меньшей мере. По отношению к вертикали, которую представлял собой парашют, эспланада пика Тэбали являлась уже почти отвесной скалой. Еще каких-нибудь несколько минут, — и угол, образуемый этим громадным навесом, каким являлся, в сущности, парашют, и эспланадой, должен был стать прямым углом!

Именно этот-то момент и был избран Норбером Моони ввиду серьезных соображений, чтобы перерезать канат и прервать электрический ток.

С первого взгляда молодому ученому стало ясно, что мешкать далее не только опасно, но положительно невозможно.

— Виржиль?.. доктор?.. — крикнул он, снова вбегая вкруговую галерею, — нельзя терять ни минуты! Берите каждый по одному из этих людей, взвалим их себе на спину, и бегом к парашюту!

— Люди эти не выйдут отсюда! — повторил Каддур все тем же твердым, почти властным голосом, преграждая путь к выходу и снова загораживая собой дверь.

Виржиль, доведенный до последней степени отчаяний этим невероятным упорством Каддура, кинулся было на него с намерением повалить на пол и открыть путь своему господину, убрав его с дороги, но на этот раз, несмотря на свою необычайную силу, ему не только не удалось повалить карлика, но даже и сдвинуть с места или хотя бы только обхватить его руками, потому что Каддур успел схватить его за обе руки и сдерживал его, по-видимому, без малейшего усилия.

Борьба эта не могла продолжаться далее. Норбер Моони понял наконец, что здесь нельзя было ничего поделать. С секунды на секунду стрелка его хронометра приближалась к решающему моменту. Нельзя было медлить ни одной секунды.

— Что делать? — сказал он. — Надо уступить… Мы не имеем права пожертвовать жизнью всех, а в особенности жизнью мадемуазель Керсэн, ради этих людей…

Живо, к парашюту! Но знайте, Каддур, что то, что вы делаете, низко, не достойно порядочного человека! И я никогда не прощу вам этого!

Уверенный в том, что противники его теперь уже решительно отказались от мысли увести с собой злоумышленников, тем более, что они даже не имели более времени на то, Каддур отошел от дверей и дал дорогу Виржилю.

— Скорей, скорей к парашюту! — закричал Норбер Моони, показывая дорогу остальным, — следуйте за мной, господа! Еще секунда — и уже будет поздно!

Выбежав из дверей обсерватории на эспланаду, Норбер Моони обернулся назад и вдруг заметил, что Каддур не следует за остальными; тогда он бегом вернулся назад, чтобы позвать его. Но дверь круговой галереи оказалась запертой на ключ.

— Каддур! Каддур! — кричал он как только мог громче, стараясь взломать дверь, — идите же! Идите скорее, у нас не остается ни секунды более!

Ответа не было. Ждать не было никакой возможности: стрелка хронометра подтверждала это каждым своим вздрагиванием.

— Каддур! Каддур! — крикнул еще раз молодой ученый голосом, полным смертельного отчаяния. — Идите!., я прощу вас, только идите! я все забыл! я ничего не помню, но только, Бога ради, идите!

Опять никакого ответа. Он подождал секунду — ни звука.

— Мы отчаливаем! — крикнул он еще раз и с томительным предчувствием чего-то страшного, неумолимого, как сама судьба, и грозного, как рок, молодой астроном кинулся к эспланаде с тяжелым мучительным чувством в душе…

И было уже пора. Парашют, незаметно вращаясь вокруг своей оси, находился теперь по отношению к эспланаде уже под таким углом, что для того, чтобы вскочить в корзинку, Норберу Моони пришлось с проворством и ловкостью обезьяны влезть на железные подпоры и затем опуститься в парашют по канатам. Едва коснувшись ногами пола корзинки, он взглянул еще раз на свой хронометр. Решительный момент наступил! Еще сто двадцать секунд — и если наши путешественники не успеют за это время очутиться в пространстве и, отделившись от Луны, вернуть ей полную свободу, прервав электрический ток, устанавливавший действие пика Тэбали в качестве магнита, то между Луной и Землей должно будет произойти такое страшное столкновение, при котором несчастный парашют неминуемо будет раздавлен сжатым воздухом… С щемящим сердце чувством Норбер Моони протянул руку к пружине, приводящей в действие гильотинку. В этот момент на пороге обсерватории показался Каддур. Он держал высоко над головой электрический фонарь и освещал им эспланаду, стараясь разглядеть, что делается с парашютом.

— Идите! Идите! — казалось, говорили ему все, — все руки разом потянулись к нему с отчаянным, призывным жестом.

Но Каддур грустно покачал головой в знак отрицания и стал махать им платком, как бы говоря этим вечное безмолвное «прости»!

«Что делать! — мысленно вздохнул Норбер Моони, — жребий брошен! Видно, Богу так было угодно, я не вправе промедлить ни одной секунды!»

И он нажал пружину гильотинки. Разом, даже почти без сотрясения, парашют отделился от своей оси и упал, подобно зрелому плоду, в пространство.

Почти в тот же момент и прежде, чем наши путешественники успели понять, в чем дело и что вокруг них происходит, обсерватория, эспланада и сам пик Тэбали, — все разом скрылось у них из глаз, потонув в беспросветном мраке. Луна сразу вернулась к своему обычному пути благодаря внезапному прекращению действия магнита, который своей силой неудержимо притягивал ее к Земле. Только глухой гул и отдаленные раскаты, доносившиеся до наших путников из глубины пространства, свидетельствовали о том, что это внезапное разлучение Луны с Землей не обошлось без катастрофы. Огни, напоминавшие свет и блеск молнии, время от времени вздрагивали в облаках, клубившихся под Луной, и тотчас же угасали.

Между тем парашют, поддаваясь силе притяжения крупнейшей и тяжелейшей из двух планет, неудержимо спускался к Земле. Он падал до того быстро, что барометр-анероид поднимался на целых два градуса в секунду. А между тем находящимся в корзинке парашюта казалось, что он по-прежнему остается неподвижен. Ни малейшее колебание воздуха, ни едва приметное содрогание парашюта не говорили нашим путешественникам о быстроте и силе этого падения или полета.

Только пол корзинки — круглая деревянная плат-формочка, нагревавшаяся от быстрого движения, свидетельствовала об этом заметно повышающейся температурой. Сначала Норбер Моони не считал нужным умерить эту чрезвычайную быстроту падения, убежденный, что чем скорее они выйдут из верхних слоев земной атмосферы, тем лучше. По его расчетам, они расстались с Луной на высоте девять тысяч метров над уровнем моря. Когда стрелка барометра стала указывать высоту четыре тысячи пятьсот метров, то полагая не без основания, что теперь атмосфера, окружающая их, уже пригодна для дыхания, он решился привести в действие пружины, посредством которых совершалась разборка металлического остова парашюта и тогда некоторые отдельные части его могли быть выкинуты за борт вследствие чего сам парашют облегчался от части свое. го груза.

— Ну-ка, Виржиль! — проговорил Норбер Моони, снимая свой респиратор, — давай сбрасывать лишний груз, и живо!

Все, к великому своему удовольствию, услышали эти слова молодого астронома и стали отвязывать одну за другой составные части остова парашюта и сбрасывать их за борт. Падая несравненно быстрее, чем парашют, поддерживаемый своим сильно раздутым шелковым парусом в виде зонтика, эти металлические предметы быстро и бесследно пропадали в пространстве.

— Господа, еще несколько минут, — и мы будем на Земле! — заявил Норбер Моони, когда разборка остова парашюта была окончена. — Конечно, мы прибыли бы на Землю еще скорее, если бы не разобрали и не выкинули металлических частей нашего парашюта, но дело не в том, чтобы спуститься скорей, а в том, чтобы спуститься как можно осторожнее!

Видя, что молодой ученый свободно обходится без респиратора и кислородного резервуара, все остальные также последовали его примеру и сняли респираторы, считая их уже бесполезными.

Но, странное дело, никто из собравшихся в корзинке парашюта людей не думал даже радоваться и поздравлять другого с близким окончанием этого опасного и страшного путешествия. Вероятно, тяжелое, удручающее впечатление последних минут расставания с Луной не успело еще рассеяться и все еще лежало камнем на сердце у всех. Кроме того, мертвая, давящая тишина и глубокий мрак, в котором они совершали теперь свое последнее путешествие, также влияли на душевное настроение путешественников, весьма близкое к оцепенению.

Чувство, или состояние это, усиливалось в них по мере того, как окружающий мрак сгущался. Наконец, ко всему прочему присоединилось еще крайне неприятное ощущение сырости и пронизывающего холода: очевидно, они вступали теперь в полосу облаков.

Густой туман окружал их со всех сторон, так что на расстоянии уже одного аршина путешественники не только не узнавали один другого, но не могли ничего различать, несмотря даже на электрический фонарь, свет которого заволакивался каким-то густым белым облаком.

Норбер Моони попытался было воздействовать против этого всеобщего удрученного состояния и странного чувства апатии, которые он не без основания считал не только нежелательными, но даже безусловно опасными для всех, и потому, сделав над собой усилие, заговорил.

— Вот, господа, всего еще несколько минут, — громким, почти веселым голосом сказал он, — и мы очутимся на земле. Надеюсь, это совершится сравнительно медленно, но возможно, конечно, что первое соприкосновение наше с землей будет сопровождаться довольно сильным толчком. Чтобы ослабить силу этого толчка, нам следует прежде всего выбросить за борт все бесполезные предметы, какие только найдутся у нас здесь, начиная с кислородных резервуаров и респираторов, зачем они нам теперь?.. Затем предупреждаю вас, друзья мои, что когда настанет решительный момент, о котором я своевременно предупрежу вас, надо уцепиться руками за круг верхних частей сетки, которая заменяет стенки нашей корзинки, и повиснуть на руках… Как вы полагаете, господа, сумеете вы удержаться на руках в течение нескольких секунд, хватит у вас на это силы? — спросил он, обращаясь прямо к Гертруде Керсэн, которая, положив голову на плечо доктора Бриэ и обхватив руками шею Фатимы, казалась особенно обескураженной и удрученной.

— Да, думаю, что могу, — отвечала она. — Но я положительно не могу не думать об этих несчастных, которых мы оставили там… Мысль о них постоянно мучает… Возможно ли, что мы в самом деле оставили их там?.. Что они теперь думают о нас?.. Что с ними будет там?., несчастные!.. Участь их должна быть ужасна!.. И к тому они так ненавидят друг друга!

— Я сделал все не только возможное, но даже и невозможное, чтобы увезти их с собой, — проговорил Норбер Моони, желая оправдаться в глазах Гертруды, — но все мои усилия разбились о непреклонную волю и упорство этого несчастного Каддура. Не мог же я пожертвовать жизнью всех нас, и вашей в том числе, и, кроме того, быть может, жизнью всех обитателей тех земных стран, с которыми должно было произойти столкновение Луны или, вернее, на которые должна была обрушиться Луна, придавив своей тяжестью все живущее? Я не счел себя вправе сделать это. Ведь еще две минуты — и катастрофа, непоправимая катастрофа, совершилась бы на наших глазах, и никто в мире не в силах был бы помешать этому! Теперь вы сами видите, что я не мог сделать иначе, как уступить силе необходимости и предоставить этих людей своей участи!

— Но скажите, чего же, собственно, хотел Каддур?

— Он требовал, чтобы мы оставили его врагов на Луне, и дошел до того, что силой воспротивился моему желанию увезти их с собой. Конечно, мы все время упорно отвергали такое бесчеловечное требование, причем я никак не мог ожидать, чтобы этот бедный карлик был способен проявить такое невероятное упорство, такую непреклонную волю и дойти даже до того, чтобы пожертвовать своей собственной жизнью ради чувства мести! Знай я это раньше, я, конечно, сумел бы предотвратить эти печальные последствия, приняв некоторые меры предосторожности. Но вы сами знаете, как искусно Каддур в последние дни избегал малейшего упоминания о заключенных. Он даже систематически небрежно следил за ними в эти дни, как бы опасаясь своей обычной чрезмерной бдительностью и строгостью привлечь наше внимание к своему чувству ненависти. В результате этой небрежности и явилась в последний, решительный момент отчаянная попытка этих негодяев силой овладеть парашютом и забрать меня в свои руки, и эта рукопашная схватка, в которой мы с Виржилем чуть было не стали жертвами, и которая имела бы самые печальные последствия для всех без исключения, как вы сами понимаете.

Тем временем луна все более явственно давала о себе знать. Вдруг поднялся довольно сильный ветер, придававший парашюту весьма чувствительные толчки то в ту, то в другую сторону и преимущественно относивший его к востоку. Кругом все еще царил глубокий мрак, но, внимательно вглядываясь в пространство, находившееся под ними, Норбер Моони начинал смутно различать силуэты деревьев, возвышенности почвы и тому подобное. Вдруг закапал мелкий частый дождичек, но путешественники нисколько не страдали от него, так как находились под прикрытием парашюта. Мало того, это новое явление было встречено ими даже с некоторым удовольствием, как нечто совершенно подлунное, нечто такое, от чего все они давно успели отвыкнуть.

Вскоре они заметили, что ветер начал стихать, вероятно, под влиянием дождя, как это часто бывает. Но вместе с тем дождь сделал шелковую ткань парашюта более тяжелой, и Норбер Моони вдруг заметил, что они стали спускаться что-то уж слишком быстро и стремительно.

— Слушайте, господа! — крикнул он, — пусть каждый из вас выбросит за борт свой респиратор и кислородный резервуар!

Приказание его было немедленно и дружно исполнено всеми присутствующими, и падение парашюта заметно замедлилось.

Почти вслед за тем до путешественников стало доноситься порывами горячее дыхание ветра с целыми тучами мелкого раскаленного песка, благодаря чему парашют в несколько секунд успел окончательно просохнуть и его стало относить к западу. Но тут корзинка парашюта за что-то задела, и затем, медленно миновав это препятствие, поплыла дальше, сопровождаемая характерным шелестом.

— Это — дерево!.. Господа, мы сейчас задели за Дерево! — воскликнул Норбер Моони. — Все — в кружок! хватайтесь руками за веревки и старайтесь повиснуть на руках… подберите ноги как можно выше. Нам не грозит ни малейшей опасности, если только мы сумеем уберечь себя в момент первого толчка!.. Не надо ли вам помочь, мадемуазель Керсэн?.. А вам, Доктор?..

Довольно сильный толчок прервал его на полуслове. Парашют коснулся земли. Все путешественники удержались на ногах благодаря своевременному предупреждению и указаниям Норбера Моони, только Тиррель Смис полетел через голову за борт корзинки, вследствие чего парашют на мгновение слегка подпрыгнул.

— Берегитесь второго толчка, господа! — крикнул снова Норбер. — Это предпоследний!.. Держитесь крепче!.. Я сейчас соскочу с канатом… Но вы, господа, не трогайтесь со своих мест!

Вслед за этим он исполнил то, что сказал; в тот же самый момент парашют подскочил еще раз и в третий раз коснулся земли, но теперь его удержал на месте Норбер, державший канат и кинувшийся плашмя на землю. Почти в тот же момент шелковый купол парашюта грузно опустился и накрыл его своими тяжелыми складками.

— Выпутывайтесь, выбирайтесь из-под парашюта, господа!.. Смело становитесь на ноги! — крикнул он глухим голосом. — Мына земле!

ГЛАВА XVI. На берегах Нила

После довольно продолжительных попыток выбраться из-под громадной пелены парашюта, наши путешественники стали, наконец, один за другим, выбираться на открытый воздух, не без труда выползая из-под тяжелого покрова, накрывшего их всех. К счастью, никто особенно не пострадал. Только у одного оказался легкий вывих, у другого зашиблена рука, или плечо помято, Гертруда Керсэн получила порядочную ссадину на руке, Фатима поставила себе шишку на лоб, сэр Буцефал был слегка ошеломлен.

Все испытывали странное, болезненно ноющее ощущение во всех членах, какую-то тяжесть и сильное утомление, как будто все члены их были разбиты параличом или точно к ногам их были привязаны тяжести по нескольку пудов к каждой. Но наряду с этим неприятным и тяжелым физическим ощущением, каждый испытывал в душе отрадное чувство, вызываемое сознанием, что они снова находятся на земле, что у них под ногами родная почва. Фатима, во всем страстная и экспансивная, выразила со свойственной ей наивностью свое чувство горячей привязанности к «матери-земле»: она порывисто бросилась на колени и, припав лицом к земле, буквально поцеловала ее, воскликнув:

— Мать моя, родная земля!

И это была действительно единственная мать ее, которую она знала, так как та женщина, которую она когда-то в раннем детстве звала матерью, давно почила вечным сном, и память о ней сохранилась в душе Фатимы как смутное воспоминание о чем-то очень далеком.

Что же касается доктора, то он был настолько же ошеломлен, как и сэр Буцефал, но профессиональный инстинкт его никогда ни на минуту не покидал его, даже и в полусне, или во сне. А потому первым его движением, как только он очнулся, было разыскать свои инструменты и затем пощупать первый попавшийся ему под руку пульс.

— Прекрасный пульс! — автоматически промолвил он. — Ровный и полный! — двадцать четыре удара… прекрасно, как нельзя лучше, — продолжал доктор, — и впредь следует придерживаться простого здорового режима…

— Эй, доктор! — смеясь окликнул его Норбер Моони, — вот уж поистине можно сказать, что вы упали с Луны!

— Упал с Луны!., хм, да, действительно!., да оно, кажется, ведь так и есть. Но скажите же мне, ради Бога, где же мы находимся в данный момент?

— Я, конечно, охотно сообщил бы вам это, если бы только знал сам… Но все, что я могу сказать теперь с некоторой уверенностью, так это то, что мы, очевидно, в Судане и, вероятнее всего, в Нубийской пустыне… Почва под нами безусловно песчаная, и этому обстоятельству мы, без сомнения, обязаны тем, что наше падение было сильно ослаблено, и мы нисколько не пострадали от него. Сверх этого я ничего не могу сказать вам, Да еще в такой темноте, где решительно ничего не вижу и не могу разглядеть…

— Действительно, я еще никогда не видал такой темной ночи, как эта, если только не считать того страшного, безусловного мрака, какой окружал нас сейчас там, в пространстве между Луной и Землей!.. Но как бы то ни было, а все же мы, наконец, на коровьем паркете! — засмеялся доктор, — это самое главное!.. Ну а мы как себя чувствуем?.. Хм, Гертруда, ты что на это скажешь? — осведомился доктор, обращаясь к своей племяннице.

— Племянница ваша, господин доктор, говорит, что чувствует себя прекрасно! — ответил за нее Норбер Моони.

— А вы, сэр Буцефал?

— Я чувствую себя немного разбитым и утомленным, немного как бы помятым и придавленным, но надеюсь, что ни один из жизненных органов у меня серьезно не пострадал.

— А вы, Виржиль, целы и невредимы?

— Да, господин доктор, и цел, и невредим, и весь к вашим услугам, готов хоть сейчас повторить еще раз ту же штуку!

— Вот что я называю молодцом! — весело воскликнул доктор, — с таким парнем хоть куда! Всюду он будет хорош и на своем месте! От души поздравляю вас, Виржиль, с прибытием на Землю!.. Ну, а Фатима как?.. А Тиррель Смис?.. да где же Тиррель Смис?.. Что-то его не видать!..

— Да, в самом деле, где же Тиррель? — осведомился баронет, оглядываясь по сторонам.

— Тиррель! — крикнул он.

На призыв сэра Буцефала отозвался какой-то глухой стон, как бы исходивший из-под земли. Принялись разыскивать его ощупью, так как было до такой степени темно, что легко можно было не заметить человека даже на расстоянии двух шагов. Наконец, Виржиль случайно наткнулся, шагах в десяти от общего лагеря, на нечто такое, что, судя по очертаниям, положительно нельзя было признать за человека, но на ощупь предмет этот имел много общего с образцовым камердинером сэра Буцефала Когхилля.

Однако Виржиль очень затруднялся объяснить себе, в какой позе он застал своего приятеля Тирреля Смиса. Это было положительно что-то непостижимое.

— Эй, товарищ! что вы тут делаете? — крикнул он, видя, что тот остается совершенно неподвижным и молчит.

Вглядываясь с особенным вниманием в находившуюся перед ним фигуру, Виржиль заметил, что Смис стоит головой вниз и на ногах, согнувшись в дугу.

— Я не знаю, где я!.. Не знаю, что со мной! — отвечал какой-то замогильный голос, — чувствую, что у меня земля в глазах, во рту, в носу, в ушах, словом, — везде!.. И мне так тяжело… все мои члены ноют и болят… я полагаю, что, наверное, переломил себе руки и ноги… ох!..

— Бросьте вы это, товарищ! — весело воскликнул Виржиль. Вы просто ткнулись головой в песок, ну, что называется, редьку закопали! Да так вот и стоите… у вас и сейчас еще нос в песке! Встаньте, выпрямитесь, отряхнитесь и все пройдет! — утешал его Виржиль, наконец поняв, в чем дело. — Да что вы думаете, уж не приняли ли вы Нубийскую пустыню за ванную с деревянным полом?.. Тут ведь нырять неудобно!.. Ну же, приятель, подбодритесь немного, постарайтесь выпрямиться и поднять голову. — И сопровождая слова свои соответствующим движением, Виржиль придал Тиррелю Смису надлежащее положение человека, стоящего на ногах, и затем, поддерживая его под руки, привел к тому месту, где собрались и расположились тесной группой остальные путешественники, без церемонии рассевшиеся на земле.

— Ну, вот, вы теперь сами видите, приятель, что вы еще не сломались на куски! — шутил Виржиль.

— А вот и ты, Тиррель! — воскликнул сэр Буцефал, к которому теперь вернулось самое благодушное настроение, — я уже опасался было, что ты собираешься изменить мне и лишить меня своей приятной компании, мой милый! Ну что, ты не имеешь ни малейшего желания снова вернуться с нами на Луну?

— Опять на Луну?! — воскликнула Гертруда Керсэн с искренним ужасом. — О, надеюсь, что никто об этом даже не помышляет, даже вы, господин Моони! Не правда ли?

— Что касается меня, то я, право, не поручусь вам за себя в этом отношении! — отвечал молодой астроном, — там осталось еще столько любопытного, столько такого, что было бы достойно изучения и основательного исследования, что мне, право, жаль, что мы вынуждены были бросить все это без внимания! Для меня одной перспективы повторить это путешествие с теми же спутниками уже достаточно, чтобы заставить решиться вторично отправиться на Луну!

— То, что вы говорите, конечно, весьма любезно милый господин Моони, но если вы позволите, то я за себя лично извинюсь перед вами и воздержусь от повторения этого путешествия! — смеясь проговорил доктор Бриэ.

— Ну, а ты? Каков твой ответ, Тиррель? — осведомился баронет. — Неужели ты отпустишь меня одного теперь на Луну?

Бедный образцовый камердинер с трудом подавил возглас и жест отвращения и ужаса при этом вопросе. Как! Неужели ему придется снова вернуться на эту непривлекательную Луну, которую он давно уже проклял в душе!.. Вернуться снова на Луну, тогда как он уже мечтал в тайне своего сердца увидеть вскоре Керзон-стрит и, отказавшись от этой кочевой жизни и мыканья в пространстве, снова зажить той корректной и элегантной жизнью, какая приличествует настоящему, идеальному образу настоящего английского баронета! Да, перспектива вернуться снова на Луну была, несомненно, тяжким и совершенно уже не предвиденным ударом для бедного Тирреля Смиса. Но он еще никогда в своей жизни не погрешил против священных обязанностей примерного слуги и потому отвечал:

— Я весь к вашим услугам, милорд!

Между тем Фатима, державшая в своей руке руку госпожи, с непритворным страхом и ужасом внимала этому разговору, и нервная дрожь, пробегавшая по всему ее телу, свидетельствовала о том безграничном, смертельном страхе, какой внушала ей подобная перспектива.

— Полно, дитя мое, — ласково проговорила Гертруда Керсэн, — успокойся, родная! Наше странствие окончено, и если мы его и повторим, то, во всяком случае, не так скоро… Сэр Буцефал шутит, Тиррель Смис! — успокоила она и безмерно огорченного примерного камердинера.

При этих словах Фатима с облегчением вздохнула полной грудью, у нее точно камень свалился с души, а Тиррель Смис своим обычным, естественным голосом обратился к баронету со словами:

— Если милорд проголодался, то смею доложить, что корзина с съестными припасами здесь, и я могу сервировать стол, если вы пожелаете!

— Вот это самая умная мысль, какую кто-либо высказал здесь до сих пор! — воскликнул доктор Бриэ. — Право, мы не можем лучше отпраздновать наше возвращение на alma parens, как хорошим маленьким ужином!

Отправились распаковывать корзину, которую спустя немного времени нашли вместе с электрическим фонарем под тканью парашюта, а минут пять спустя наши путешественники с особым удовольствием подкрепляли свои силы, отдавая должную честь угощению, приготовленному для них стараниями Тирреля Смиса.

Тем временем первые лучи дневного света стали появляться на востоке, а затем, немного спустя, стало уже настолько светло, что наши путешественники могли до некоторой степени судить о характере той местности, где они находились. Это была громадная песчаная равнина, усеянная там и сям группами высоких пальм с тянущейся с восточной стороны сплошной линией темной зелени, очевидно, окаймлявшей берега какой-нибудь реки.

— Я был бы крайне удивлен, если бы то, что мы видим вон там, вдали, не было Нилом! — воскликнул Норбер Моони. — Подождем, господа, пока совсем рассветет, и тогда пойдем туда, чтобы убедиться, верно ли мое предположение.

— К чему же ждать?! — возразила Гертруда Керсэн, — пойдемте туда сейчас, господин Моони! Всем будет очень приятно пройтись теперь, когда утро так свежо и прохладно, а воздух так чист, и мы имеем возможность обходиться без этих надоедливых, противных респираторов!

— Так вы очень сердиты на них?! — пошутил молодой астроном. — А подумали ли вы о том, что без них мы теперь не были бы здесь, где нам так хорошо и приятно?!

— Ну, считайте меня и черствой, и неблагодарной, сколько вам угодно! — так же шутливо ответила молодая девушка, — а я все же скажу, что предпочитаю наш земной воздух самому лучшему, самому чистому кислороду, которым мы вынуждены были пользоваться на Луне!

Все остальные вполне согласились с ней. Не заботясь о парашюте, который теперь был положительно ни к чему не пригоден, наши путешественники направились к зеленеющей вдали группе деревьев.

Дойти туда было не так-то близко; на это потребовалось более часа. Однако наши путешественники за это время настолько успели отвыкнуть от своего земного веса, что тяжесть своих тел казалась им ужасно затруднительной, и они с большим трудом совершили этот небольшой переход в пять или шесть километров. Теперь уже солнце выплыло на горизонт, когда они, измученные и усталые, опустились на траву на берегу реки, заливавшей свои берега желтовато-мутными волнами.

— Да, это — Нил!.. Это не подлежит ни малейшему сомнению! — заявил Норбер Моони, — другой подобной реки нет в этой части света. Но какая же это часть Нила, вот в чем вопрос, потому что ведь Нил-то имеет пятьсот миль длины… А сказать сейчас, где именно мы находимся, весьма трудно. Тем не менее я склонен думать, что мы находимся немного ниже по течению от Донголы!

— Я тоже так думаю, — сказал доктор Бриэ.

— А что именно заставляет вас так думать? — осведомился молодой астроном. — Я лично основываюсь исключительно только на научных данных по моей специальности.

— А я особенно поражен тем, что здесь воды Нила не представляют ни малейших признаков suda, как обыкновенно называют вверх от Бербера эти плавучие растения и травы, которые образуют целые острова, настоящие плавучие мели изтрав и перегноя, нередко преграждающие путь судам.

—Это самая характерная особенность Верхнего Нила, как, вероятно, знаете и вы.

— Итак, все, по-видимому, клонится к тому, что мы, во всяком случае, находимся ниже Бербера! — заметил сэр Буцефал.

— Сейчас мы будем иметь возможность с достоверностью судить об этом! — воскликнула Гертруда Керсэн, зрение которой было так же прекрасно, как и ее глаза…

— Я вижу вон там, вдали, черную точку, которая, по моему мнению, должна быть нильской лодкой — «дахабея».

Все взоры обратились к северу, в том направлении, куда указывала молодая девушка, и вскоре каждый, действительно мог увидеть на воде черную движущуюся точку.

— Ах, вот оно что значит — глаза-то в двадцать лет! — воскликнул доктор, — а я, например, не вижу ничего, кроме ослепительно яркого солнца и кружащегося в воздухе песка…

Между тем черная точка на реке заметно увеличиваюсь с минуты на минуту, и Гертруда Керсэн заявила теперь, что это не только дахабия, но что на ней находятся какие-то красные мундиры…

— Красные мундиры! — воскликнул барон, — неужели это английские солдаты! Неужели вы в самом деле не ошибаетесь?

— Ура, старая Англия! — вдруг заревел Тиррель Смис в порыве невыразимого патриотического чувства и вслед за этой столь неожиданной с его стороны манифестацией снова погрузился в свою обычную характерную апатию, под которой скрывались все страсти и порывы этой чисто британской души.

— Если так, и если это в самом деле английские солдаты, то это доказывает одно из двух — или то, что мы находимся здесь вблизи границы Египта, или же, что армия, которую призывал к себе на помощь Гордон, уже поднялась вверх по Нилу!.. Как быто ни было, но все же мы сейчас получим весть о том, что делается в Хартуме.

— Вести из Хартума! — воскликнула молодая девушка, будучи не в силах удержать своих слез, которые так и брызнули у нее из глаз. — О, дорогой мой папа! Как бы я желала иметь какие-нибудь вести о вас!

Между тем дахабия приближалась все ближе и ближе. Это, действительно, было длинное египетское судно, сходное по своему внешнему виду с теми судами, какие мы встречаем на изображениях стенной живописи (фресках) времен фараонов, уцелевших до настоящего времени. Она отчасти напоминала своей Носовой частью гондолу с двадцатью ловкими туземными гребцами на длинных веслах и высокой рубкой на Корме.

Рубка эта была, действительно, занята английскими солдатами, которые подымались вверх по Нилу с очевидным намерением произвести рекогносцировку, так как они внимательно изучали берега по обе стороны реки, впиваясь в них испытующим взглядом.

Командующий этим отрядом офицер, заметив на правом берегу группу людей, которые делали ему призывные знаки, велел лодке подплыть к берегу и крикнул строгим, отрывистым голосом по-английски:

— Кто вы такие, что здесь делаете? Откуда вы явились?

Баронет подошел к самому краю берега, чтобы ответить на оклик английского офицера, но вдруг его невольно поразила мысль, какой нелепицей будет звучать в ушах этого офицера то заявление, какое он собирался ему сделать.

— Ведь не могу же я сказать ему, друзья мои, что мы все только что свалились с Луны! — прошептал он, невольно усмехаясь при этом и обращаясь к своим спутникам.

— Ну, что же? Будете вы отвечать мне или нет? — с нетерпением крикнул между тем английский офицер сердитым голосом.

— Я — сэр Буцефал Когхилль, с Керзон-стрит, 29, в Лондоне и Вигмор-Кэстля в Девоншире! — торжественно заявил баронет, — а эти господа — мои друзья. Что же касается того, откуда мы явились и что здесь делаем, то извините: на это я ничего не отвечу!

— В таком случае, чего же вы хотите от меня? — спросил офицер, видимо недовольный ответом.

— Мы хотим только, чтобы вы были столь любезны и сказали нам, где именно мы теперь находимся, и затем, если вы найдете это удобным, довезли нас в вашу штаб-квартиру.

— Вы находитесь близ Уади-Хальфа! — ответил офицер, немного смягченный вежливым и любезным тоном разговаривавшего с ним человека, несмотря на то, что путешественники эти, на его взгляд, казались ему более чем подозрительными людьми. — Что же касается того, чтобы доставить вас в нашу штаб-квартиру, то я был бы обязан это сделать по долгу службы, даже если бы вы и не просили меня о том!.. Вот почему я исполню ваше желание с полной готовностью!

Поискав подходящее место, чтобы как можно ближе пристать к берегу, английский офицер исполнил этот маневр весьма удачно, но неторопливо, с надлежащей осторожностью и осмотрительностью. Затем, когда дахабиэ подошла уже совершенно близко к берегу, то вместо мостика или трапа были переброшены доски наши путешественники благополучно перебрались на судно.

После того гребцам было отдано приказание немедленно повернуть обратно и плыть вниз по течению.

— Вы, вероятно, принадлежите к армии подкрепления? — осведомился самым развязным тоном сэр Буцефал, как только дахабиэ тронулась вниз по реке.

— Какой армии подкрепления? — довольно пренебрежительно переспросил офицер, так как внешний вид этих путешественников, в особенности с тех пор, как он разглядел их вблизи, казался ему все более и более подозрительным.

— Ну, я хочу сказать, той английской армии, которую ожидал в Хартуме генерал Гордон.

— Я положительно не знаю, будет ли когда-нибудь такая вспомогательная армия! — отвечал офицер, — мы в числе двухсот человек откомандированы из Каира в Ассуан и Уади-Хальфа для…

Вдруг он прервал себя на полуслове: им снова овладели подозрения относительно этих людей.

— Почему вы спрашиваете у меня об этом? На каком основании это может интересовать вас? — вдруг спросил он, строго и испытующе глядя на сэра Буцефала. — Уж не тайный ли вы агент Махди?.. Все вы мне кажетесь людьми весьма подозрительного сорта! Что вы за путешественники? Откуда вы явились?.. Где ваши документы и бумаги?..

— Документы? бумаги?.. Право, у меня нет при себе никаких… Я даже никогда и не имел их с собою, — отвечал сэр Буцефал, тем не менее шаря с весьма растерянным видом во всех своих карманах. — Но у меня есть при себе моя визитная карточка, — вот она, возьмите!

— Хм! — промычал офицер, — визитная карточка, что она может значить? Какое значение может иметь простая визитная карточка… Впрочем, вы объясните все это в штаб-квартире… Это, конечно, ваше дело, а не мое…

К счастью, плавание по Нилу продолжалось недолго, и наши путешественники вскоре прибыли в Уади-Хальфа, — довольно обширное, но грязное и жалкое селение у вторых порогов. Англичане только что начали строить здесь свои укрепления, как бы предвидя, что несколько месяцев спустя им придется укрывать запоздалую и злополучную экспедицию, которая в конце концов концентрировалась здесь.

Доставленные под конвоем в главный лагерь штаб-квартиры, расположенной в старой, полуразвалившейся казарме, наши путешественники были введены в довольно большую низкую залу нижнего этажа, где их без дальнейших рассуждений и объяснений заперли. Здесь они имели вполне достаточно времени для размышлений, так как в продолжение целых двух часов никто не вспомнил о них. Чем больше все они обсуждали со всех сторон те ответы, которые им придется давать на неизбежные вопросы английского начальства, тем больше начинали убеждаться вместе с сэром Буцефалом в том, что было бы совершенно невозможно сказать этим людям, что они только что свалились с Луны. После зрелого обсуждения этого затруднительного вопроса решено было просто-напросто сказать, что они на воздушном шаре прибыли сюда с пика Тэбали, где их осаждала армия махдистов. Таким образом можно было, по крайней мере, надеяться снять с себя неприятные подозрения и избежать всяких смехотворных недоразумений, которые неизбежно должны были бы возникнуть при более подробном и точном ответе путешественников.

Было около девяти часов утра, когда двери залы, где были заперты наши бедные друзья, наконец отворились, и вооруженный конвой явился за «подозрительными личностями», как они были обозначены в рапорте лейтенанта Броуна, командовавшего маленьким рекогносцировочным отрядом на дахабиэ. Под конвоем путешественники были препровождены в помещение первого этажа «пред ясные очи» майора Вартона, командира английского отряда в Уади-Хальфа.

Майор Вартон был бравый видный офицер, очень горячо и строго относившийся ко всем своим обязанностям, чрезвычайно пунктуальный и точный во всех своих привычках, но, к сожалению, страдавший одним недостатком, впрочем, весьма распространенным, но весьма печальным и нежелательным в начальниках и командирах аванпостных частей: он, как и большинство своих собратьев, видел врагов и шпионов везде и во всех. Кроме того, лейтенант Броун, который встретил и доставил путешественников сюда, со своей стороны представил ему дело «поимки», как было сказано в его рапорте, быть может, немного в ложных красках. Движимый, очевидно, весьма естественным, но тем не менее не совсем похвальным желанием выдвинуться и про явить свое усердие по службе, молодой офицер особенно упирал, не имея под рукой других более веских доказательств, на непрезентабельный вид этих людей, найденных им на берегу Нила без верблюдов, без судна, без каравана или какого бы то ни было конвоя, на разодранное платье двоих из них, именно Норбера Моони и Виржиля, одежда которых носила на себе еще следы той рукопашной борьбы с тремя негодяями, которую им пришлось вынести почти в самый момент их отправления и, кроме того, еще на уклончивые ответы того субъекта, который без всякого на то доказательства выдавал себя за английского баронета.

Словом, почтенный майор Вартон был уже заранее довольно плохо настроен и весьма мало расположен отнестись благосклонно к тем людям, которые должны были сейчас предстать перед ним, а потому принял их чрезвычайно грубо.

Он заседал в низенькой, но довольно большой, почти совершенно пустой зале вместе с плечистым унтер-офицером, исполнявшим при нем должность секретаря, за маленьким некрашеным столом. Кроме стола, двух стульев и простой длинной деревянной скамьи в комнате не было никакой мебели.

— Кто вы такие и откуда явились? — спросил он резким, сердитым голосом, уставившись на баронета, который взялся на этот раз вести переговоры, большими, холодными голубыми глазами, над которыми красовались густые рыжеватые брови.

Баронет принялся излагать голосом, который, по его мнению, должен был быть полон чувства собственного достоинства, но, в сущности, был слегка дрожащий, объяснения, которые на общем совете решено было дать грозному майору. Он сообщил, что сам он вместе со своими друзьями только что прибыл на воздушном шаре с пика Тэбали, где они в продолжение долгого времени держались против осаждавшей их армии махдистов; сказал, что, совершив благополучно свой полет, они спустились на расстоянии пяти или шести миль от берега Нила, куда добрались пешком, в надежде встретить здесь людей, которые окажут им содействие.

Однако майор не захотел даже дослушать до конца эти правда, немного запутанные объяснения.

— Пик Тэбали! Что это за гора? я никогда не слышал о ней!.. Ее нет на наших картах генерального штаба! — отвечал он громовым голосом. — Воздушный шар… Где же он, ваш воздушный шар! Подайте мне его сюда!.. Вы говорите, что вас осаждала армия махдистов… Но прежде всего такой армии вовсе не существует… Существует только сборище разных мерзавцев, разбойников, воров, словом, разного сброда, шайка негодяев, которая осмеливается присваивать себе это почетное наименование, и которую мы рано или поздно перевешаем, как собак, при первой возможности… Уже одно это плохо рекомендует вас, что вы, говоря об этой презренной ораве, даете ей такое почетное звание… Из этого я заключаю, что вы отнюдь не питаете к ним никаких враждебных чувств, и потому я был бы нимало удивлен, если бы вместо того, чтобы быть осажденными этой канальей, напротив, не… хм!., да… это весьма возможно!.. Потрудитесь предъявить ваши бумаги!

— Я не имею при себе никаких бумаг и документов, кроме моей карточки! — жалостливо прошептал баронет.

— Ваша карточка! Дудки! Неужели вы думаете, что я удовольствуюсь каким-то клочком бумаги без всяких доказательств! Нет, извините, не на такого напали!.. Ну, а эти господа, есть у них бумаги?

— Нет, милостивый государь, — вмешался, наконец, Норбер Моони, выведенный из терпения таким образом действий майора, — у нас нет при себе никаких бумаг, потому что, как сами вы хорошо понимаете, мы не могли захватить в корзинку ничего, кроме самого необходимого для нашего полета. Но смею вас уверить, что все мы порядочные люди, и я предупреждаю вас, что вам и правительству вашему придется отвечать за насильственное и самовольное задержание, учиненное над особами французских граждан, а главным образом госпожой Керсэн, которую вы видите перед собой, дочерью французского генерального консула Судана, пребывающего в Хартуме.

— А-а! — воскликнул майор Вартон, физиономия которого вдруг осветилась лучом веселой иронии. — Я очень рад узнать, что эта барышня — дочь господина Керсэна, французского консула в Хартуме! Очень, очень рад узнать об этом! Это весьма интересная для меня подробность…

Он подозвал унтер-офицера, командовавшего караулом, и отдал ему вполголоса какое-то приказание. Тот круто повернулся на каблуках и тотчас же вышел тем особым, размеренным, неестественным шагом, который и сейчас еще сохранился в британских войсках.

— Как видите, я чрезвычайно доволен, узнав об этой подробности, — снова заговорил все тем же насмешливым тоном майор Вартон, — не могу ли я узнать кто вы такой или, вернее, кем вы желаете себя назвать? — обратился он на этот раз уже прямо к Норберу Моони с выражением лица, которое, по его мнению, должно было быть очень грозным, но, в сущности, было только очень комично.

— Я — Моони, астроном, состоящий при Парижской Главной обсерватории, а это доктор Бриэ, прославившийся своими исследованиями в Африке и своими трудами по ботанике. А это — мой слуга; это — камердинер баронета, сэра Буцефала Когхилля, британский подданный, как и его господин. Эта девушка состоит в услужении при госпоже Керсэн.

— Так вы продолжаете все-таки утверждать, что эта молодая особа — дочь господина Керсэна, французского консула в Хартуме? — настойчиво переспросил еще раз майор Вартон.

— Без сомнения!

— Прекрасно, сейчас мы окончательно разоблачим вашу наглую ложь! — воскликнул с торжествующим видом майор, услыхав шаги за дверями залы. — Господин Керсэн сам лично примет на себя труд поговорить с вами, потому что он как раз здесь, собственной персоной.

Все обернулись к дверям. Действительно, в комнату вошел господин Керсэн, за которым майор Вартон посылал своего унтер-офицера.

— Папа! Папа! дорогой мой, любимый мой папа! — воскликнула Гертруда, бросаясь к вошедшему. — Как я счастлива!..

Господин Керсэн принял ее в свои объятия, и она, обхватив его шею, громко зарыдала от этого неожиданного, радостного свидания.

ГЛАВА XVII. Взаимные объяснения

Сам господин Керсэн был не менее счастлив и потрясиэтой неожиданной встречей, чем его дочь.

— Гертруда!.. Дитя мое!.. Дорогое, любимое дитя, — повторял он, прижимая ее к своей груди и целуя ее шелковистую головку. — Тебя ли я вижу здесь? Какими судьбами могло это случиться?.. Я, конечно, и сегодня еще думал о тебе, как думаю и думал постоянно… но как мог я ожидать увидеть тебя здесь сегодня!..

— Но сами вы, дорогой мой Керсэн, какими судьбами очутились здесь, в Уади-Хальфа? — спросил доктор Бриэ своего зятя.

— Генерал Гордон просил меня оказать ему услугу и отправиться вниз по течению Нила на одном из его канонерских судов, которое он послал сюда, чтобы я съездил в Европу и там лично объяснил его положение перед лицом всего цивилизованного мира. Я согласился на его просьбу, так как, во-первых, не мог отказать ему в этом, а во-вторых, потому, что это было единственное средство снять блокаду с Тэбали, где, как мне было известно, вы выдерживали продолжительную осаду. Но как вам выразить мои смертельные тревоги, мой страх за вас?..

Здесь майор Вартон, физиономия которого теперь разом приняла совершенно иное выражение, счел нужным вмешаться в разговор с чрезвычайной, заискивающей любезностью.

— Дорогой господин Керсэн, — проговорил он, — как я вижу, все эти господа знакомы вам и вы можете отвечать за них… Я очень прошу их извинить мне то недоразумение, какое произошло здесь между нами, и которое заставило меня принять их не за тех, кто они есть на самом деле. Я был бычрезвычайно рад, если бы они согласились сделать мне честь позавтракать вместе с нами и с вашей дочерью.

Недавние арестанты молча поклонились. Однако майору нужна была жертва, на которую бы мог обрушиться его гнев, и он вскоре нашел виновника всех бед. Подозвав к себе унтер-офицера, он, хмуро сдвинув брови, проговорил:

— Лейтенант Броун отправится под арест на пятнадцать суток за самовольный захват этих господ и неточные показания в своем рапорте!

Между тем Гертруда, обхватив обеими руками шею отца и повиснув на нем, была не в силах отвечать ему на слова. Все волнения, страхи, ужасы, скорбь и грусть прошедшего месяца разом нахлынули на нее и положительно надломили ее силы. Сознавая себя теперь вне всякой опасности, сознавая, что она нашла наконец надежное убежище в объятиях отца, она вдруг почувствовала, что та сила и бодрость, которые все время поддерживали ее во все трудные минуты последнего месяца, разом оставили ее. И, как малый ребенок, спрятав свое милое личико на плече у отца, она тихо плакала, как робкое огорченное дитя, как маленькая девочка.

Не объясняя себе этого волнения и слез иначе, как отголоском тех опасностей, которым, вероятно, только что должна была подвергаться она, как и он сам, господин Керсэн постарался успокоить дочь.

— Ну, полно, полно дитя мое, не плачь, девочка моя маленькая! — говорил он, лаская ее. — Теперь мы вместе и навсегда, дорогая моя!

— Ах, да, да, дорогой папа, я никогда, никогда более не расстанусь с вами, — шептала она, прижимаясь к его груди. — Никогда!.. Никогда!..

— Да, никогда, дорогое дитя мое! — повторил и он за ней голосом, полным нежности и ласки, — я слишком много выстрадал за это время нашей разлуки с тобой! Однако довольно об этом, расскажи-ка ты мне лучше, как вы попали сюда, твой дядя и ты.

— Вам будет удобнее беседовать здесь, в этой маленькой гостиной, — любезно предложил майор Вартон, приотворяя дверь и вводя отца с дочерью в маленькую смежную комнатку, которая служила ему кабинетом.

Прочие остались вместе с хозяином, ставшим теперь любезным и приветливым, в общей большой зале, из которой уже давно успели уйти солдаты пикета. Всецело охваченный радостью свидания с дочерью, господин Керсэн даже и не заметил присутствия здесь Норбера Моони и сэра Буцефала, которые из чувства скромности и деликатности, нарочно держались немного поодаль.

Оставшись наедине с отцом, Гертруда Керсэн наконец преодолела свое волнение. Она глубоко вздохнула и, положив обе руки на плечи отцу, сказала:

— Ах, дорогой мой папа, если бы вы только могли знать, какие странные и невероятные приключения мне пришлось пережить за это время!.. Но, право, я боюсь, что вы не поверили бы мне сразу, так как я сама минутами начинаю сомневаться в том, было ли это все на самом деле или только в бреду и во сне. Между тем это сущая правда и действительность!.. И дядя мой, и сэр Буцефал и господин Моони, и Фатима, и Виржиль, и Тиррель Смис, — все они могут засвидетельствовать вам, что я не брежу, и что мы действительно провели двадцать девять дней на Луне!

— На Луне! — воскликнул господин Керсэн не без ужаса, и первая мелькнувшая у него мысль была та, что его Гертруда лишилась рассудка. — Ну, что ты говоришь мне, дорогое дитя, на Луне! Да как могу я этому поверить?..

— Ну, конечно, вам этому трудно поверить, дорогой папа, — продолжала Гертруда, — а между тем это действительно так! Клянусь вам, что я не лишилась рассудка, как вы, быть может, думаете… Ведь вам известны были планы господина Моони, не так ли?.. Ну, эти мечты и планы его осуществились, вот и все! И вот, почти все это время разлуки мы провели на Луне…

— Нет сомнения!.. — с ужасом и скорбью прошептал господин Керсэн. — Мученья и горе разлуки помутили рассудок моей бедной девочки!.. Она положительно бредит, бредит той обстановкой, в которой она жила это время!

— Дитя мое, — проговорил, стараясь скрыть от нее слезы, напрашивавшиеся у него на глаза при этом печальном открытии, — ты, кажется, сказала мне, что господин Моони и сэр Буцефал Когхилль здесь, с тобою и с твоим дядей?

— Да, папа, они все время не расставались с нами, вместе с ними я и совершила это невероятное путешествие! Мы спустились на землю только вчера ночью!

Господин Керсэн не мог вынести долее этого странного мучительного состояния, кинулся к дверям и, распахнув их настежь, с блуждающими глазами, мертвенно-бледным лицом, не своим голосом позвал:

— Господин Моони! Вы здесь?

— Да, господин консул! — ответил молодой астроном, поспешно подходя к господину Керсэну. Он также был очень бледен и взволнован.

— Простите ли мне когда-нибудь, господин консул? — начал он, горячо пожимая протянутую ему руку.

— Простить что?.. Что я должен вам простить, дорогой мой Моони? — спросил несчастный отец.

— Простить то, что я подверг вашу дочь всем опасностям такой трудной и рискованной экспедиции!.. Она сама засвидетельствует вам, что это случилось совершенно против моей воли и не по моей вине!.. События сами собою приняли совершенно непредвиденный оборот… И если мы очутились на Луне, то могу вас уверить, что это было совершенно непредсказуемо…

— Как! — воскликнул консул, — как, и вы, что ли, лишились рассудка? Бриэ!.. Сэр Буцефал!

Доктор и баронет поспешили на зов.

— Господа, что все это значит? — спросил их господин Керсэн, едва только успев затворить за ними дверь.

— В чем дело? — спросил, как всегда, добродушно-шутливым тоном доктор Бриэ.

— Да вот, Гертруда, дитя мое, и господин Моони уверяют, что вы… что вы только что вернулись с Луны! — с усилием выговорил господин Керсэн, едва произнося эти слова.

— Ну, да, это совершенно верно, дорогой мой Керсэн! — подтвердил улыбаясь доктор.

— Да, это, к сожалению, правда, господин Керсэн, — и эта печальная истина будет стоить мне тридцати тысяч фунтов стерлингов! — добавил сэр Буцефал таким тоном, который был далеко не так весел, как тон доктора Бриэ.

— Как! Неужели и вы, как Гертруда и господин Моони, станете уверять меня, что…

— Что мы отправились на Луну, что провели там целый Лунный месяц, и что только прошлой ночью вернулись оттуда!.. Ну, да, дорогой мой Керсэн! Как же вы хотите, чтобы мы сказали вам что-нибудь другое, когда это сущая правда! — проговорил доктор Бриэ. — Впрочем, вот, если вы еще сомневаетесь в наших показаниях, я сейчас покажу вам мою превосходнейшую коллекцию горных пород различных геологических образцов, которую мне удалось там собрать! — добавил он, шар во всех своих карманах.

— Эх, черт возьми! — воскликнул он с прискорбием, — ведь я забыл ее на столе в своей комнате! — Какая у меня голова-то!.. Право, хуже, чем у какой-нибудь чечетки!.. Но мой папирус при мне, мой Лунный папирус!..

При этих словах он действительно достал из своего объемистого портфеля знаменитый папирус и с торжествующим видом стал потрясать им перед глазами господина Керсэна, который не знал, что ему делать, и что думать об этих столь единогласных и столь уверенных показаниях четырех лиц, собравшихся около него.

Наконец ему было представлено столько доказательств, столько подробностей, что он, в конце концов, волей-неволей, должен был признать этот странный факт за действительность. Но для того, чтобы решиться на это, ему все-таки понадобилось свидетельство Виржиля, Фатимы и даже Тирреля Смиса, которых он призвал и которые, в свою очередь, подтвердили слова остальных участников этой странной экспедиции.

— Теперь позвольте мне дать вам один благой совет, господа, — сказал он, когда его наконец убедили. — Сохраните эти воспоминания о своем путешествии на Луну для себя и никому не рассказывайте о них, разве только после того, как вам удастся принять все необходимые меры и заручиться полным доверием к вашим словам. А то иначе вас непременно примут за шарлатанов или за помешанных!

— Да, мы уже имели случай в этом убедиться утром, — проговорил доктор, — убедиться на горьком опыте, так как наши показания привели к тому, что нас засадили под арест и затем заставили играть довольно печальную роль перед этим грозным английским майором. Но потерпите только!.. Мы сумеем все доказать… все установить…

После этого все стали обмениваться различными сведениями, столь обычными после такой продолжительной разлуки, да еще после такой неожиданной и странной встречи. Гертруда в общих чертах рассказала отцу о том чудесном путешествии, какое она только что совершила, а господин Керсэн в свою очередь сообщил нашим путешественникам кое-какие новости и подробности относительно положения генерала Гордона в Хартуме.

С самого момента нашествия махдистов и осады Хартума этими шайками разнузданных разбойников, — Рассказывал он, — телеграфные провода были, очевидно, порваны, перерезаны, или же эти телеграммы перехватывались, потому что, судя по характеру получающихся сведений, не могло быть ни малейшего сомнения относительно того источника, из которого получались нами эти известия и сообщения. Генерал, не теряя времени, приказал строить укрепления, земляные валы возвел до пятидесяти батарей и тем, конечно, поставил нас в сравнительную безопасность от неожиданного погрома и нападения неприятельских орд. Днем и ночью он занимался с солдатами местного гарнизона, всячески стараясь заставить их воспрянуть духом. Постоянные военные упражнения и умелое обращение с ними генерала вскоре восстановили дисциплину в рядах распущенных войск, и несколько недель спустя ему удалось добиться прекраснейших результатов. Но все эти труды и все его старания не послужили ни к чему, если бы только не подоспело на помощь то подкрепление, которого просил Гордон, иначе вопрос падения Хартума был только вопросом времени. А между тем английское правительство, по-видимому, и не собиралось посылать на Верхний Нил того экспедиционного корпуса, о котором просил и которого требовал Гордон так настоятельно и так резонно. Вот в таких условиях он и решил обратиться не только к своей родине, а и ко всем цивилизованным народам, в интересах которых было, чтобы Судан не очутился в руках Махди, и потому генерал Гордон просил меня принять на себя эту миссию и обратиться от его имени к европейским державам с просьбой о помощи и содействии ему в его трудном деле. Я мог свободно это сделать, так как Хартум был обложен со всех сторон толпами осаждающих, и о тех планах, с какими я ехал в Хартум пять-шесть месяцев тому назад, теперь, конечно, и речи быть не могло, а потому присутствие мое в Хартуме отнюдь не являлось необходимым в данный момент. Кроме того, я был даже обязан сделать это, так как план генерала Гордона являлся единственным возможным и практически осуществимым средством, чтобы защитить действительно те полторы-две тысячи европейцев, которые находятся в Хартуме, не говоря уже о египетских войсках. Итак, я принял на себя, как особую честь, возложенное на меня Гордоном поручение. Конечно, я не без опасностей мог исполнить или, вернее, только начать исполнять возложенное на меня поручение и добраться до линии английских кордонов.

Надо вам сказать, что наше канонерское судно выдержало уже не менее семнадцати нападений между слиянием Желтого и Голубого Нила и Донголой…

— Но вот я, наконец, у надежной пристани, благодарение Богу! И мне не остается теперь уже ничего более, как только отправиться в Париж, как я обещал Гордону, чтобы обратить внимание печати старого и нового света на его отчаянный призыв, на его страстное воззвание ко всем сторонникам цивилизации, и попытаться собрать какие-нибудь средства для дальнейших действий…

— Как вы полагаете, доктор, — добавил господин Керсэн, покончив с этими объяснениями, — можно ли будет Гертруде сопровождать меня в это европейское путешествие без особого риска для ее здоровья?.. Теперь и там уже наступает лето…

— О, Гертруда! О ней не беспокойтесь, милейший мой Керсэн: она может теперь поехать с вами хоть в Лапландию, если только захочет! — засмеялся доктор Бриэ, — да разве вы не видите, какой у нее яркий, здоровый румянец, какие ясные, блестящие глаза?! Не видите, как заметно она изменилась, расцвела и ожила! Да, это положительный феномен!.. Что касается меня, как врача, и могу сказать, — опытного врача, видавшего немало различных примеров на своем веку, то я прибавлю только одно, что ничего подобного в опыте поразительных явлений с точки зрения терапевтики я еще в жизни моей не наблюдал. Климат Луны со своею разреженной, безусловно чистой и сухой атмосферой, кажется, был нарочно создан для нее. С первых же дней нашего прибытия на Луне она так заметно окрепла, что, живя на кратере Ретикус, безнаказанно выносила такой холод, о каком не имеют понятия даже в Сибири: и даже более, она лучше всех остальных переносила длинную и морозную Лунную ночь, продолжавшуюся ровно четырнадцать суток. Теперь я смело поручусь вам за нее, милый мой Керсэн; вы можете увезти Гертруду, куда только вам вздумается, и она не причинит вам ни малейшего беспокойства своим здоровьем. Да, милый мой зятек, вот вам один из любопытных результатов нашего странного, невероятного путешествия.

— Да, действительно, — сказал господин Керсэн, чрезвычайно довольный и счастливый этими уверениями своего шурина, — я и сам с первого же взгляда на Гертруду заметил в ней разительную перемену, какой-то необычайно бодрый здоровый вид, какое-то присутствие силы и молодости, которые сразу поразили меня. Но неужели я могу верить, что это возрождение не временное, не случайное, а окончательное и настолько полное что дожди и сырой холодный климат уже отныне не могут быть опасными для ее здоровья?

— Да я же говорю вам, что это уже дело испытанное и надежно испытанное, милейший мой! — возразил доктор. — Я сам до того поражен, до того удивлен этой переменой, совершающейся на моих глазах, что, право, теперь не далек от мысли вернуться снова к тому проекту, который зародился у меня в голове, глядя на Гертруду, и одно время сильно прельщавшему меня!

— К какому проекту? — полюбопытствовал господин Керсэн.

— К проекту, мой милый, — снова отправиться на Луну и основать там образцовый санаторий! Это явилось бы удивительной блестящей конкуренцией для всех земных лечебниц для наших грудных больных!

— Ш-ш!.. Ни слова более о Луне, милый мой Бриэ! Вы сами знаете, что до поры до времени эта запрещенная тема разговора!.. — заметил господин Керсэн, услыхав за дверями шаги майора Вартона, который явился пригласить гостей перейти в столовую.

Бедный майор теперь старался всячески загладить свою грубость и невежливость по отношению к этим господам, которые из его подсудимых вдруг превратились в гостей, и потому теперь старался быть с ними вдвойне любезным, внимательным и предусмотрительным, чтобы показаться им с другой, более выгодной стороны. Он пожелал во что бы то ни стало узнать, где именно спустились путешественники, чтобы отправить туда патруль для розыска парашюта и багажа, оставленного там «изгнанниками Земли». Расспросив обо всем со всевозможной точностью, он отправил туда маленький пикет, но когда английские солдаты пришли на указанное им место, то не нашли там ни парашюта, ни корзины, ни остального багажа. Очевидно, арабы-грабители успели уже побывать на этом месте и унесли с собою все, что здесь было оставлено.

После самых тщательных поисков, продолжавшихся несколько часов, высланный майором Вартоном патруль вернулся ни с чем, что вызвало новый гнев раздражительного, и без того уже раздосадованного своим промахом, майора. Он обрушился целым градом упреков на своих злополучных солдат и тут же щедро наградил их арестами, лишними дежурствами и всякого рода взысканиями.

С закатом солнца господин Керсэн решил продолжать свой путь по направлению к Каиру, а так как канонерское судно, на котором он приплыл сюда, получило приказание генерала Гордона, если только будет возможно, немедленно вернуться в Хартум, то пришлось уговориться с командой одного ноггура, или большого плоскодонного судна, которое то двигалось с помощью длинных весел, то тащилось бечевою волами, чтобы на этом судне добраться сперва до Ассуана, а затем уже к Нильской дельте в Египте. Само собою разумеется, что Гертруда и Фатима, Норбер Моони и Виржиль, баронет и Тиррель Смис, а также доктор Бриэ, отправились вместе с господином Керсэном на этом судне, направляясь, как и он, в Европу через Египет.

Конечно, путешествие на ноггуре не может быть названо одним из приятнейших удовольствий, однако оно не так уж затруднительно и мучительно, когда находишься в дружной, приятной компании. Понятно, нужно суметь устроиться так, чтобы не быть в зависимости от лодочников и гребцов или от прибрежного населения.

Следует отдать справедливость майору Вартону — он позаботился предоставить в распоряжение своих гостей все, что только могло им понадобиться во время пути: и провиант, и одежду, и оружие, и многое другое; сверх того он дал им военный конвой, чтобы совершенно обезопасить их в пути, и «пропуски» такого рода, которые должны были помочь нашим путешественникам преодолеть все препятствия и препоны, какие могут встретиться на их пути.

Плавание вниз по Нилу окончилось довольно скоро и притом прошло так весело и так приятно, как оно могло пройти только для тех людей, которые наконец, после долгих и опасных скитаний и множества разных положительно трагических приключений, чувствуют себя вне всякой опасности в дружном, тесном кругу близких друзей и дорогих сердцу родных. И вот однажды вечером, незадолго до их прибытия в Каир, когда ноггур медленно продвигался вниз по течению, Норбер Моони, сидя на кормовой части судна вместе с господин Керсэном и Гертрудой, решился наконец заговорить том, что лежало у него на сердце с самого того момента когда он в последний раз виделся с господином Керсэном в Хартуме, если только не с первого своего приезда в Суаким.

Ночь была темная, звездная. На всем громадном протяжении Нила, раскинувшегося, насколько только хватало глаз, в своей живописной равнине, не раздавалось ни малейшего звука, кроме мерного шума весел и монотонной, тоскливой песни гребца, выкрикивавшего в такт для дружных, одновременных ударов весел. На востоке Луна только что взошла и как-то грустно смотрела на Землю и на того молодого пионера науки, который осмелился пробудить ее от ее обычной вековой спячки и дважды вырывал ее из колеи, в которой она так мирно и безмятежно совершает день за днем, год за годом, век за веком, указанный ей путь. Так кроток, ласков и ясен был ее бледный лик, так мягок и печален ее свет, обдававший все своим серебристо-голубоватым сиянием. Но этот молодой пионер науки, столь смелый и отважный во всех обстоятельствах жизни, в минуты самой страшной опасности, в моменты страшнейших переворотов и ужасов, теперь робел и не решался произнести ни одного слова, которого ожидал от него господин Керсэн, которого втайне ожидала и сама Гертруда и которое с каждой минутой становилось все более и более необходимо произнести. И он сознавал это.

И вот, собравшись с духом, призвав на помощь все свои силы, он начал так:

— Господин консул, два месяца тому назад, — говорил он немного дрогнувшим, растроганным и взволнованным голосом, — я имел честь просить у вас руки вашей дочери. Вы тогда были столь добры, что изъявили согласие отдать мне ее, если только я удостоюсь получить согласие самой мадемуазель Гертруды. Теперь я полагаю, что дочь ваша имела случай узнать меня ближе, чем тогда. Мы прожили одной общей жизнью, под одной кровлей, целых два месяца, вместе переживя самые трудные, самые страшные минуты, когда характеры людей проявляются с наибольшей яркостью и когда лучше всего можно судить о человеке. И вот, в моменты этих тяжелых испытаний, я имел случай убедиться и понять, что ее мужество, ее ум, ее чуткое, доброе сердце и, кстати, позвольте мне еще прибавить, — ее милое обхождение и характер, намного превышает ту меру в какой я приписывал ей все эти качества, предугадывая их в ней до того времени. Теперь позвольте мне, в свою очередь, спросить, какого рода оценку успела пять мне за это время ваша дочь и смею ли я надеяться, чтоо мадемуазель Гертруда когда-либо скрепит своим согласием ваше обещание?

— Если бы вы, дорогой мой Моони, спросили у меня об этом раньше, — ласково и любовно ответил господин Керсэн, — то знали бы уже то, что я могу сказать вам, а именно, что дочь моя Гертруда настолько же любит вас, насколько удивляется и восхищается вами. Она вместе со мной полагает, что вы будете лучшим из мужей, как теперь вы — отважнейший, благороднейший и честнейший из людей! — растроганно закончил старик. Затем, взяв руку своей дочери, господин Керсэн вложил ее в руку Норбера Моони и нежно прижал их обоих к своей груди.

ГЛАВА XVIII. В Париже

После вышеописанных событий прошло уже около года. На дворе стоял февраль, и на улицах Парижа уже стали зажигать газовые рожки, когда маленькая двухместная карета подкатила к подъезду красивого, внушительного вида дома на улице Обсерватории. В карете сидел наш старый знакомый, господин доктор Бриэ. Он проворно вбежал по теплой, ярко освещенной лестнице на второй этаж и на площадке был встречен лакеем, приветствовавшим его особенно радушным, почти дружеским «Здравствуйте, господин доктор!». Слуга этот, настолько корректный лакей, каким только может стать бывший алжирский стрелок, был не кто иной, как Виржиль, но Виржиль новейшего образца, в черном суконном рединготе и без своей возлюбленной фески.

— Все собрались здесь! — проговорил Виржиль, вводя доктора в элегантный, изящный салон, где господин Керсэн, сидя у камина в удобном и покойном кресле, читал газету, а тут же рядом, у стола, сидела госпожа Моони с работой и что-то вышивала при свете лампы под большим шелковым абажуром, а муж ее, сидя возле нее, мечтал о чем-то.

— Знаете ли, друзья мои, что они осмеливаются утверждать? — воскликнул доктор, влетая как бомба в комнату и даже не здороваясь ни с кем в пылу негодования. — Нет, знаете ли, что они смеют утверждать! Что мой лунный папирус не что иное, как простой эфиопский папирус!.. А? Каково?!

— А кто же это утверждает? — спросили хором Гертруда и ее муж.

— Да наша Академия, черт возьми!.. Оказывается что древние эфиопские цари имели обыкновение заставлять писать свои декреты на амиантовых (асбестовых) листах, и что еще особенно любопытно — употребляли для изложения своих мыслей те же идеографические изображения, какие мы видим на моем Лунном папирусе. Все они видят в этом такого рода совпадения, которые совершенно решают вопрос о происхождении моего папируса в смысле самого обыкновенного древнеэфиопского манускрипта. А в таком случае я оказываюсь на волос от роли лгуна и обманщика, если утверждаю, что привез с собою этот папирус с Луны!

— Ах, дядя, а мы-то! — воскликнула Гертруда, — неужели вы думаете, что к нам относятся лучше! Наши астрономы имеют наглость опровергать все записки и наблюдения Норбера под предлогом, что будто бы Обсерватория не могла не заметить и не знать о том, если бы Луна действительно дважды спускалась к зениту! А надо вам сказать, что в те дни, которые вполне совпадают с днями нисхождения Луны, небо повсюду было до того покрыто густыми облаками, что не было никакой возможности сделать никаких наблюдений. Эта чрезвычайная облачность нашей атмосферы объясняется только тем, что Луна приблизилась в это время к Земле. Кроме того, надо заметить, что именно дни нисхождения Луны к Земле были отмечены на всей поверхности земного шара совершенно исключительными бурями и необычайными приливами, каких никто не мог ни предвидеть, ни ожидать, и причины которых никто не может объяснить! Это ли не явное доказательство того, что эти бури и другие необычайные явления были вызваны приближением к нашей планете ее спутника?! Но нет, несмотря на все эти доказательства и подтверждения, никто не хочет допустить самого простого и естественного объяснения, какое мы с мужем даем им, и все упорно стоят на том, что наше путешествие на Луну не что иное, как простая выдумка!

Доктор Бриэ, еще разгоряченный своими спорами и прениями в Академии, слушал Гертруду с видимым волнением.

— Ах, я уж слишком хорошо знаю, что все смотрят на наше путешествие, как на выдумку! Но согласитесь, что это прямо возмутительно! Можно дойти до отчаяния даже самому уравновешенному и миролюбивому человеку… Никто никогда не доходил до такого неслыханного недоверия!.. Утверждать, что Лунный папирус, который я на ваших же глазах вынул из руки лунного титана, не что иное, как простой египетский папирус!.. Вы, может быть, не представляете даже, что это за нелепость! Это даже несравненно возмутительнее, чем все опровержения господ астрономов. Ведь астрономия все же, как хотите, наука положительная, точная; я, пожалуй, могу допустить, что какой-нибудь физик и математик отказывается принять на веру какой-нибудь необычайный феномен, которого он не видел своими глазами… это я еще понимаю!.. Да, не смейтесь: будь я астрономом, я был бы крайне осторожен и осмотрителен в такого рода вещах и, признаюсь, когда ко мне явились бы и сказали: «Я только что вернулся с Луны», право, не сразу бы поверил этому, воля ваша!

— Но в археологии дело совсем другого рода!., отчего нельзя отличить документ, единственный в своем роде, не имеющий ничего подобного, документ, каких никогда не было, словом, такой, как мой Лунный папирус, от столь обычного и простого манускрипта, как древне-эфиопский папирус?

— Но что же вы хотите, дорогой дядя? — воскликнула госпожа Моони, от души смеясь волнению и негодованию доктора, — чего же ожидали от посторонних, если мы встречаемся с таким полнейшим недоверием Даже в людях нам близких, которые должны были бы первые поддержать нас и наши показания?

— Я уверен, что дочь моя Гертруда намекает в этом на меня! — воскликнул улыбаясь господин Керсэн, отложив в сторону свою газету, —да, признаюсь, хотя я тогда сгоряча поверил вашей истории, все же мне весьма трудно теперь, когда я успел поразмыслить об этом деле, сохранить в себе эту веру и не предположить что все это просто-напросто было игрою воображения какой-то странной иллюзией.

—Ну, да! Ну, да! —воскликнул доктор явно пренебрежительным тоном, —игра воображения, плод фантазии, галлюцинация, охватившая сразу семь-восемь человек или, вернее, одиннадцать человек. Да слыханное ли это дело?..

— А почему бы и нет?

— Ну, да, ну, да… уж я отлично знаю, что вы теперь преподнесете нам старую теорию этого сумасшедшего, умалишенного врача, доктора Маротта, который видел во всех людях субъектов, подверженных припадку «осадного» бреда! Конечно, чего нельзя придумать! Мы отправились тогда из Хартума в момент осады города, попали в руки Махди, нас подвергли жестокому обращению, вследствие чего мы все потеряли рассудок. Когда же для нас миновала опасность, то путем заразительного умопомешательства все мы, сколько нас было, приняли один и тот же вид помешательства, под влиянием господина Моони, издавна страдавшего манией величия… не так ли? Право, очень мило придуманная история, даже довольно вероятная, если хотите!.. Но позвольте вам заметить, однако, что этот самый господин Маротт, к сожалению, сам считается заподозренным в том, что, как сам он выражается, «ему стукнули молотком по мозгам». Впрочем, он уже не впервые угощает нас такими теориями, а развивал ее уже однажды с некоторым успехом по поводу событий 1870 —1871 годов. Я уверен, что он охотно объяснил бы таким образом всю древнюю, новую и новейшую историю последовательным рядом припадков осадного бреда или сумасшествия!.. А хотите ли узнать мое мнение относительно этого вопроса? Ну, так вот, во всем этом деле самый опасный помешанный — это сам доктор Маротт! Его следовало бы прежде всего засадить, вместо того, чтобы поручать ему уход за больными, вот мое мнение!..

— Вы, право, могли бы избавить себя от труда этой горячей, убедительной речи, милый мой доктор, — засмеялся господин Керсэн, — так как я отнюдь не придерживаюсь теории доктора Маротта. У меня создалась своя собственная теория и я вполне довольствуюсь ею.

— Ну-с, нельзя ли полюбопытствовать, какая именно, господин управляющий консульскими делами?

— Моя теория заключается в том, что все вы в полном рассудке и даже вполне искренни…

— Ну, слава Богу! Хоть это-то вы признали за нами, — и на том спасибо!

— Да, вы все в полном рассудке, вполне искренни и утверждаете только то, в чем сами вполне уверены, — повторил еще раз господин Керсэн. — Но только…

— Только что? — поспешил осведомиться доктор Бриэ, сгорая от нетерпения услышать теорию своего зятя.

— Но только вы попали в руки этого проклятого Радамехского карлика, величайшего шарлатана и кудесника в мире. Он, которому известны были планы и замыслы Моони в Судане, зная, что все мы более или менее увлекаемся его мечтами, вздумал зло подшутить над вами. Что он при этом мог иметь в виду и с какой целью это сделал, я, конечно, не знаю, но только ему удалось уверить вас в том, что все то, чего вы ожидали, действительно случилось.

— Но позвольте узнать, как это могло ему удаться, смею спросить?..

— Как? Очень просто, посредством одного из его удивительных фокуснических приемов, посредством гипнотизма. Допустим, что загипнотизировав вас всех, он внушил вам эту историю, — ведь теперь все уже верят в силу внушения, — или же просто угостил вас гашишем и затем рассказал вам все это, или вообще прибегнул для этой цели к какому-нибудь из своих таинственных зелий.

— Так из этого следует, что, по вашему мнению, мы то же, что бдящие спящие в сказке из «Тысячи и одной ночи»?

— Да, совершенно то же!

— Прекрасно! Ну, а мой лунный манускрипт, мой лунный папирус! Что, я и его также видел во сне, по-вашему?

— Нет, — спокойно и невозмутимо возразил господин Керсэн, — но это мог быть не более как простой аксессуар, которым воспользовался ловкий карлик, чтобы лучше заставить вас поверить иллюзии и придать ей нечто осязательное. Вот из этого-то, скажу кстати, быть может, и вытекает то невинное заключение, что Академия, быть может, не так слепа, как вы полагаете, и не так ошибается в своих заключениях, как показалось с первого взгляда, когда принимали ваш лунный папирус за папирус эфиопского происхождения.

— Теперь вы все сказали, что хотели сказать? — осведомился доктор Бриэ, которого последние слова зятя задели особенно за живое.

— Да, все! — ответил господин Керсэн.

— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул доктор, вскакивая со своего места и идя прямо на господина Керсэна, как бы ожидая, что его аргумент, хранимый им на всякий случай про запас, должен будет окончательно подавить и уничтожить его оппонента, — прекрасно-с! — продолжал он, потирая руки, — но в таком случае потрудитесь мне объяснить, каким образом Виржиль, баронет и его образцовый слуга Тиррель Смис, которых не было с нами, когда мы попали в руки Каддура, каким образом и они подпали под тот же гипноз, как мы?!

— Да весьма просто. Карлик, захватив вас в плен, овладел пиком Тэбали, где он нашел Виржиля, баронета и его верного слугу Тирреля Смиса, и для него не представлялось, конечно, никаких затруднений учинить над ними то же самое, что он учинил над вами.

— Ну, а наш парашют! И он тоже плод воображения? — насмешливо продолжал доктор.

— Но его нигде не нашли!

Доктор прошелся раза два-три по зале, кусая ногти с досады, затем, вдруг остановившись перед своим зятем, воскликнул:

— Нет, признаюсь, с вами нет никакой возможности рассуждать серьезно об этом предмете!.. Но если бы я только не позабыл на столе в своей комнате свою геологическую коллекцию, которая теперь, к сожалению, осталась на Луне, то посмотрел бы, что бы вы тогда на это сказали!..

— Эта коллекция образцов также ничего бы решительно не доказывала, как и ваш Лунный папирус, — засмеялся Норбер Моони, — потому что образцы эти представляли собою большую аналогию с земными горными породами.

— А! Вот теперь и вы становитесь на сторону наших противников! Прекрасно, нечего сказать! — воскликнул доктор, — только еще вашего отступничества недоставало чтобы окончательно доконать нас!

— Я отнюдь не изменяю нашему делу! — смеясь, возразил Норбер Моони, — а хочу только проследить до конца аргументацию наших противников, чтобы иметь возможность дать себе отчет в направлении их умов; собственно говоря, оппозиция их мало меня тревожит: я вскоре буду иметь случай заставить их прикусить свои языки путем научных трудов, основанных на моих наблюдениях во время нашего пребывания на Луне, и эти доказательства будут совершенно неопровержимы. я пока довольствуюсь тем доверием, какое мне оказывают наши акционеры, что, конечно, очень трогательно, и потому ценится мной особенно высоко.

— Как? Неужели они верят в наше путешествие на Луну? Верят?! Да?

— О, если бы они не верили в него, то не были бы настоящими акционерами! Это не подлежит сомнению! — смеясь отозвался Норбер. — Так как они пожертвовали свои кровные денежки на наш опыт и тем самым дали нам возможность осуществить его, то весьма понятно, что они принимают на веру все в общем и в мельчайших подробностях! Мало того, наши акционеры прислали мне торжественные поздравления и дают возможность восстановить наш основной капитал выпуском облигаций, чтобы при первой возможности возобновить наши работы.

— Так вот, если вы когда-нибудь снова отправитесь на Луну, возьмите меня с собою; я непременно хочу участвовать в этом путешествии! — воскликнул доктор. — Хочу во что бы то ни стало доказать…

— Увы, дорогой доктор, — возразил молодой астроном, — я весьма боюсь, что на этот раз такого рода путешествие будет делом весьма нелегким, во всяком случае, на весьма долгое время. Не говоря уже о том, что нелегко будет найти вторую такую пиритную скалу, какою являлась гора Тэбали, нам, вероятно, будет еще труднее, если только не совсем невозможно, найти другую такую страну, как Судан, где бы имелись налицо все те необходимые для успеха такого предприятия. Условия, какие можно встретить только в Судане, а Судан еще не скоро сделается легко доступным для нас, европейцев!..

— Послушайте, друзья мои, — проговорил господин Керсэн, — знаете, что я хотел бы предложить вам? давайте дадим все друг другу слово никогда более не говорить об этом деле! Не говоря уже о том, что эта тема грозит испортить наши милые и хорошие взаимные отношения и сделать наши характеры раздражительными я, кроме того, могу вас уверить, что от этих разговоров положительно начинает голова трещать и мысли путаться. Ведь мы с вами теперь решительно ни о чем другом даже и не говорим; все наши разговоры, как белка в колесе, вертятся вокруг этой безотрадной темы. Все в доме, не исключая даже маленькой Фатимы, не могут раскрыть рта, чтоб не сказать: «Когда мы были на Луне…» да, на Луне и на Луне… ведь стоит только их послушать, они с Виржилем целые дни только и делают что возятся со своими так называемыми лунными воспоминаниями… Просто смех и досада…

— Позвольте еще только одно слово! — воскликнул доктор, — имеете ли вы какие-нибудь известия о сэре Буцефале?

— Да, как же, прекрасные! Он собирается в скором времени побывать в Париже и провести здесь с нами две-три недельки. Знаете, что с ним случилось благодаря этой нашей знаменитой истории? Как нам известно, милый доктор, сэр Буцефал держал пари в тридцать тысяч фунтов стерлингов относительно того, что мне не удастся попасть на Луну, — сказал Норбер Моони, — и вот, вернувшись в Лондон, он, как честный и порядочный человек, отправил своему оппоненту проигранную им условленную сумму, но тот отказался принять ее под предлогом или, если хотите, на том основании, что он якобы не выиграл этого пари. Баронет, однако, продолжал упорствовать, но и его оппонент также. В результате решено было избрать судей, и те решили, что эта сумма, оставшаяся без надлежащего применения вследствие взаимного отказа обеих сторон признать за собою на нее права законной собственности, должна будет быть употреблена на сооружение госпиталя. Сэру Буцефалу при этом удалось добиться, чтобы госпиталь этот был назван Selene Hospital (то есть Лунный госпиталь) в память его удивительного путешествия. Но название это не привилось, и в публике за ним вскоре укрепилось имя «Lunatics Hospital», то есть «госпиталь Сумасшедших».

— Ах, Боже мой! Какие прискорбные вести! — воскликнул вдруг господин Керсэн, который в это время уже снова успел погрузиться в чтение своей газеты, стараясь таким образом избегнуть вечных прений по поводу Лунного эпизода, как он мысленно называет эту излюбленную тему.

Взгляд его случайно упал на «Новые известия». Хартум взят!.. Генерал Гордон пал в числе первых жертв всеобщей поголовной резни!.. Английская вспомогательная армия под командованием Уольсли прибыла под Хартум, когда город был уже в руках Махди!..

— Какие грустные известия! Бедный Гордон!

— Да, этого, впрочем, следовало ожидать! — печально продолжал господин Керсэн. — Ведь вам известно, с каким оскорбительным безучастием и равнодушием было встречено повсюду это горячее воззвание, этот крик о помощи, с которым я явился к цивилизованным народам Европы от имени бедного Гордона. Английское правительство, пославшее его в Судан, все колебалось между чувством сознания своей тяжкой ответственности и желанием не ввязываться в такого рода предприятие, которое не обещало никакого желанного исхода. В конце концов оно решилось, по моим настояниям и, очевидно, нехотя, отправить к нему вспомогательную армию, которой, однако, было предписано не спешить, в тайной надежде, что она явится слишком поздно… Так оно действительно и вышло, она явилась слишком поздно, чтобы спасти этого благородного героя!.. Бедный доблестный Гордон!.. Честный, благородный и смелый воин!.. Он лично говорил мне в последнее время, что уже не надеется на помощь от своих!..

Все были еще под впечатлением тяжелого чувства, вызванного этой печальной вестью, когда Виржиль распахнул дверь в столовую и, появившись на пороге гостиной, доложил, что подано кушать. Вскоре за дружеской беседой, во время обеденного застолья, трагический образ так печально погибшего Гордона изгладился из мыслей этих людей, некогда лично знавших этого героя. Таков уж свет — и это хорошо, так как иначе жизнь стала бы ужасной, если бы печальные призраки тех, кого мы некогда любили и уважали, постоянно являлись и садились с нами за стол.

В то самое время, когда то, что мы только что описали, происходило в Париже, компания веселых камердинеров и лакеев собралась в одной из особых зал старинной портерной на Керзон-стрит в Лондоне. Героем этого маленького клуба являлся наш старый знакомый Тир-рель Смис, вернувшийся к родному очагу, ступивший теперь на родную почву возлюбленной им Англии и почти столь же известный и прославленный в своем кругу, как моряк Синдбад. Его приятели отнюдь не придерживались того мнения, как господин Керсэн, по отношению к путешествию на Луну; напротив, они никогда не уставали слушать его рассказы и повествования, которые сделались самой излюбленной темой всех шуток и разговоров этого клуба.

— Да полно, ты еще станешь, пожалуй, уверять нас, что на Луне жили люди! — восклицал кто-нибудь из членов почтенного собрания.

— Даю в том мое честное слово! Да, там жили люди, да еще какие! Такие рослые красавцы, что разве только немного пониже колонны Трафальгар-сквера!

— Ну!., ну… приятель… уж и наговорил ты нам всякой дичи!..

— Да нет же! Это так и есть, как я вам говорю!

— Но, в сущности, тебе не очень-то понравилось, как видно, там, на Луне?

— Да, признаюсь, не совсем по вкусу пришлась мне эта Луна! Поверите ли, там нельзя было даже трубочки закурить! Да, ни одной, даю вам слово!.. Нельзя было и погулять спокойно и прилично, как подобает воспитанным и пристойным людям, а приходилось постоянно скакать, как стрекозы или кузнечики, делая скачки и прыжки в двенадцать ярдов и более… Вы можете себе представить, какой вид придает это порядочному, почтенному человеку. Затем, все там идет совершенно другим порядком; все не так, как надо быть, а наоборот. Так, например, приходится плакать горькими слезами, чтобы иметь возможность развести самый жалкий огонек в такую стужу, какой, быть может, не видал ни один бедняга сибирский казак! Мы пили чай, вскипяченный на солнце! Можете себе представить, какой вкус имела эта настойка… А когда настала ночь, — так вот, доложу вам, вышла совсем плохая шутка! Что значат в сравнении с этой ночью наши туманы, продолжающиеся по целым неделям?!.. Полных четырнадцать суток беспросветного мрака, да еще при громадной Луне, только это, конечно, была не Луна, а так, только похожа на нее. Наши ученые называли это светом Земли, но я хотел бы знать, как можно этому верить; точно Земля светится ночью! Что за выдумки! А между тем они так утверждали! Так вот, когда человек испытал все это, то он в конце концов непременно должен будет сказать, что на всем свете нет ничего такого, что было бы лучше доброго стакана эля в Лондоне, в кругу добрых друзей, и что эта глупая Луна не стоит одного квадратного фута земли в веселой, возлюбленной нами Англии! Ура!.. — закончил Тиррель Смис свои разглагольствования. — Ура! За старую Англию!..

Тост его, как и следовало ожидать, не остался без подражателей.

Несколько минут спустя, когда наш приятель Тиррель Смис ушел, увидя по часам, что приближается время идти одевать его господина к обеду, весь маленький клуб на улице Керзон стая печально покачивать головами, глядя ему во след, а немного спустя, после некоторого вдумчивого молчания, один почтенный старый камердинер взял на себя труд резюмировать в двух словах общую мысль относительно веселого, вдохновенного рассказчика всяких небылиц, но предварительно закурил свою трубочку и с наслаждением затянулся из нее.

— Бедняга, у него чердачок опустел! — сказал он, дотрагиваясь указательным пальцем до своего лба.

Примечания

1

Эфимериды — дневные астрономические записи, или таблицы, которыми определяется для каждого дня место каждой планеты в зодиаке.

(обратно)

2

Понятно, что на Луне эти сто двадцать тысяч килограммов весили приблизительно только около восемнадцати тысяч шестисот восьмидесяти килограммов.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I. После катастрофы

ГЛАВА II. Забавная страна

ГЛАВА III. Кратер Ретикуса

ГЛАВА IV. Простая каталепсия

ГЛАВА V. История Каддура

ГЛАВА VI. Товарищи по несчастью

ГЛАВА VII. Отрывки из дневника Гертруды

ГЛАВА VIII. Невидимое полушарие

ГЛАВА IX. Лунный папирус

ГЛАВА X. Затмение Солнца Землею

ГЛАВА XI. При свете Луны

ГЛАВА XII. Ночь на Луне

ГЛАВА XIII. Еще раз комиссары

ГЛАВА XIV. Парашют

ГЛАВА XV. С Луны на Землю

ГЛАВА XVI. На берегах Нила

ГЛАВА XVII. Взаимные объяснения

ГЛАВА XVIII. В Париже . . .

Реклама на сайте