«Остров «Мадагаскар»»

Александр Мирер Остров «Мадагаскар»

И я ощутил во рту кислый

вкус торжества.

Г.Белль

Самки жестокий страх страшащегося — легкомыслие тех, о ком он печется.

Т.Манн

Ночь была нескончаема. Из вечного бессонного света Северного Мегаполиса выпрыгнул стратосферный самолет, вонзился в ночь и теперь неутомимо чертил на юг по пятнадцатому меридиану, проглатывая тысячу километров каждые десять минут, оставляя позади маяки острова Борнхольм, многоцветные лужицы Щецина, Праги. Линца, Триеста. В безоблачной Адриатике, блеснула Луна, и сейчас же за ней — полоса Большого Неаполя протянувшаяся вдоль побережья Тиррены, до самого Сапри.

Хайдаров летел один, и ночь казалась нескончаемой, хотя полет от Мегаполиса до космодрома Теджерхи продолжится чуть больше часа. Стратосферные полеты всегда казались ему бесконечными — из-за огромности того, что оставалось внизу и позади. Миллионы людей, тысячи миллионов машин, книг, телевизионных экранов и проекторов, горящих окон: и потухших окон, дверей, ступеней, электрических кухонь, деревьев, лабораторий. Он давно смирился с тем, что ему, человеку ученому и жадному до знаний, никогда не постичь и тысячной доли этого множества множеств, составляющего человечество. Он смирился и с одиночеством, но сейчас остро жалея, что Инге нельзя было лететь с ним. Стратоплан был слишком велик и пуст для единственного пассажира — в порту Мегаполис не нашлось ничего поменьше. «Не надо было соглашаться, — подумай Хайдаров. — Они могли, послать Ранка, Смирнова, кого угодно…»

Полтора часа тому назад — всего полтора часа! — они с Инге хохотали, как безумные, а перед ними лицедействовали эти невероятные комедианты из труппы «Белка в колесе» — гении смеха. Цветные тени крутились, как белки, по гостиной; гремела музыка, и Хайдаров не услышал сигнала вызова — Инге крикнула: «Кто-то вызывает!», и он, пошел в кабинет и увидел на маленьком экране хмурое лицо директора. «Никола, ты нужен. „Остров Мадагаскар“ столкнулся с метеоритом. Погиб Шерна — он летел пассажиром.» — «Какая нелепость! — сказал Хайдаров. — Как это произошло?» — «При выходе на Корабельную орбиту, — сказал директор. — Нелепый случай. Совершенно нелепый.»— «Много пострадавших?»— «Только Шерна. Судно в исправности.» — «Да. Но зачем нужен я?» — «Командир отменил посадку и просит следователя. Если ты можешь…». — «Я вылетаю», — сказал Хайдаров.

Сейчас он пытался понять — почему он согласился? Само слово — «следователь» — поражало своим старомодным и зловещим звучанием. Двадцать лет Хайдаров жил в искаженном мире, деликатно именуемом «неправильным поведением». Да, он был специалистом по неправильному поведению — исследователем. Но не следователем, Пустячный префикс «ис» менял дело…— Что же там. произошло, на «Мадагаскаре», космическом лайнере, доставившем с Марса отпускников? Какой префикс сопутствовал встрече с метеоритом и заставил командира отложить высадку, отсрочить встречу с Землей после двухмесячного отсутствия? Почему он оставил пассажиров мотаться в исправном корабле, будучи у цели — на Корабельной орбите, невидимом космическом причале?

Хайдаров посмотрел на маршрутник — позади Мисурата, внизу оазисы Ливии. Пятнадцать минут до посадки. Надо просмотреть судовую роль «Мадагаскара» — если там обнаружатся знакомые, дело облегчится.

Он вызвал рубку, попросил пилота связаться с Межплатрансом. Пилот замялся:

— Нельзя отложить, куратор? Там чрезвычайное происшествие…

— Вот как?

— Авария на лайнере с Марса. Как раз дают информацию.

— Подключи меня, пожалуйста.

Как обычно, после короткого устного сообщения, Межплатранс давал подробную информацию визуально — это быстрее и компактней.

…"Остров Мадагаскар», межпланетный лайнер класса орбита-орбита, — читал Хайдаров. — Год постройки такой-то, стапель Канчанабури. запас живучести 190 суток, масса покоя такая-то, радиус свободного полета… Двигатели такие-то, два десантных бота, одна капсула двухместная… экипаж — 6 человек. Пассажирских мест — 65. Выполняемый рейс: Деймос — Корабельная орбита… Дата выхода. Экипаж. Командир, он же второй физик — космический штурман 1 ранга Грант Уйм, 44-х лет»…

Известный человек и образцовый командир, подумал Хайдаров.,.

«…Первый помощник и штурман, он же старший кибернетист — косм. штурм. 1 ранга Лев Краснов, 35-ти лет»…

Так, хорошо. Этот у меня стажировался, подумал Хайдаров. Кто второй помощник?

«…Косм.штурм. 2 ранга Марсель Жермен, 41-го года. он же судовой космокуратор»…

О Жермене Хайдаров что-то слышал.

Он выключил экран, прикрыл глаза, сосредоточился. Неужто «префикс» — второй помощник? Личность, во всяком случае, незаурядная. Был неплохим космокуратором, а в штурманы пошел, уже перевалив за тридцать лет. Причины? Нет, причин он не мог вспомнить. Совет космических кураторов — учреждение скрытное, а десять лет назад Хайдаров еще не был его членом.

… Связь прервалась. Шло снижение. В ста двадцати километрах впереди был космодром, на котором Николая Хайдарова ждала двухместная ракета.

Лайнер «Остров Мадагаскар» висел на Корабельной орбите, всего в миле от орбитального маяка. Пилот, ведущий двухместную ракету, сказал Хайдарову:

— Орбита — экстра. Он в отменном порядке, а, куратор?…

Хайдаров промолчал. Тот же вопрос: почему корабль в «отменном порядке», ставший на орбиту с такой изумительной точностью, не выпускает пассажиров? Пилот разочарованно кашлянул. Видимо, он рассчитывал кое-что вызнать у космокуратора. «Мадагаскар» стремительно придвигался. Его стояночные огни мигали у самого маяка, Пронзительные рубиновые вспышки рядом с теплой оранжевой. Через минуту ракета скользнула под корпус лайнера, со стороны Земли — огромная серебристая труба пепельно светилась в отраженном свете планеты. Мелькнули ребра радиаторов, красный диск экрана биологической защиты, и. ракета мягко и аккуратно встала к причалу. Хайдаров попрощался с пилотом и, оттолкнувшись ногами от решетки, закрывающей пульт, выплыл в малую шлюзовую «Мадагаскара».

Люк послушно задвинулся. Рядом с Хайдаровым стоял длиннющий, широкоплечий, сутулый африканец и грустно улыбался, придерживая гостя за рукав.

— Я — Албакай, второй инженер и пилот. Рад тебя видеть, куратор. Ты знал Шерну?

Хайдаров сделал неопределенный жест. В ближайшие часы ему не раз будут задавать этот вопрос, как бы Проводя черту между ним, земным специалистом но космической психологии, и покойным — таким же психологом-космистом, но со станции Марс-2. Дистанция между ними измерялась миллионами километров, отделявшими Марс от Земли, и чем-то еще более внушительным. Подобная дистанция отделяла Христофора Колумба от, безвестных мастеров, строивших его каравеллы.

Инженер поднял брови, но переспрашивать не стал. Лицо у него было умное, очень подвижное. Он проверил герметичность внешнего люка, старательно пощелкивая рукояткой течеискателя. Хайдаров отметил это пунктуальное выполнение уставных требований. Отметил и хирургическую чистоту в шлюзовой — полированную белоснежную пластмассу, сияющий алюминий на покрытиях скафандров, аккуратно растянутых вдоль стен.

— Куда вошел метеорит? — спросил Хайдаров.

— В кают-компанию, куратор.

— Меня зовут Николай. Николай Хайдаров.

Инженер кивнул, пропустил Хайдарова в овальную горловину внутреннего люка и тщательно закрыл и задраил крышку.

В корабле было ночное освещение — тусклые синие лампы горели в коридорчике-отсеке, примыкающем к шлюзовой, и в каютном коридоре, кольцом охватывающем центральный ствол — рубку. Они были в «первом пассажирском уровне» на этаже верхнего ряда кают, от первого до семнадцатого номера. Бросив взгляд вдоль кольцевого коридора, Николай увидел крупные светящиеся номера Кают, и красное очко под каждым — пассажиры спали в койках-амортизаторах. Что же, правильно… Болтаться у самой Земли — это же свыше человеческих сил. Интересно, как пассажирскому помощнику удалось их угомонить? Он подумал еще, что на «Мадагаскаре» не пахнет аварией — и в переносном, и в буквальном смысле. После аварии горло Щиплет сварочный дым, запах горелой изоляции и азота, застоявшегося в резервуарах. Здесь приятно пахло смолой и чем-то еще, тоже приятным.

Методично щелкнул замок — отворилась рубочная дверь. Почти в ту же секунду корабль вздрогнул — старт ракете, доставившей Хайдарова был дан строго по инструкции, после проверки герметичности внутреннего люка. «Ускорение, даю ускорение, по счету от пяти даю ускорение», — пробормотал корабельный компьютер. Все это проделывалось с отменной уставной четкостью. Ровно через пять секунд ноги Хайдарова коснулись пола. Инженер пропустил его в рубку. Замок щелкнул еще раз.

Первый уровень рубки-круглая низкая каюта — была пуста. Пульт вахтенного инженера сонно светил огнями холостого хода. Кресло вахтенного повернуто к двери — видимо, с него встал Албакай, чтобы встретить Хайдарова. Кресло подвахтенного сложено. Образцовый порядок. Словно не было этого проклятого метеорита, пропоровшего тройную броню пассажирского модуля всего два часа назад…

Инженер дал гостю оглядеться, затем скользнул вниз, во второй уровень рубки, занятый главной системой жизнеобеспечения. Затем — в третий, штурманский, он же командирский отсек. Когда коричневые пальцы Албакая исчезли под полом, и Хайдаров заглянул в люк, чтобы удостовериться, что путь для него свободен? он вдруг понял — чем пахнет в корабле. Вишневым компотом. Ну и ну, вот дела, подумал он. Поправил каску и прыгнул в люк.

Он не сомневался, что экипаж ждет, собравшись в командирском отсеке рубки. Но уровень был пуст. И командирское кресло посреди отсека, и кресло подвахтенного у ходового пульта, и все три «гостевых» — у нижнего люка. Лишь на месте вахтенного штурмана сидел человек с непокрытой головой. Огненно-рыжий. Его каска висела за спинкой кресла, прихваченная подбородным ремешком к поручню. Он сказал:

— Добро пожаловать, куратор.

Такой встречи Хайдаров не ожидал. Он благоразумно удержался от выражения эмоций. Сел. Теперь они с рыжим — вторым штурманом и корабельным куратором Жерменом — сидели по диаметру трехметрового отсека. Лучшая дистанция для серьезного разговора.

— Ты — Хайдаров, я помню тебя, — сказал Жермен.

— Я тоже тебя помню. Марсель. Это ты настоял, чтобы меня вызвали?

— Ну, не совсем так. Я был за вызов, Албакай был против — так, старина?

Инженер неопределенно улыбнулся. Проговорил:

— Прошу меня извинить — вахта… — и одним движением втянулся в горловину люка.

— Старина Ал шокирован, — сказал Жермен.

— Коллегиальная сплоченность?

Штурман энергично кивнул:

— Добропорядочный корабль. Образцовый пассажирский лайнер, «Голубая лента» три сезона кряду. Добропорядочное происшествие — не взрыв, не утечка, не уход с курса, а метеорная атака. Никто не виноват. И вдруг мы с командиром вызываем специалиста из института космической психологии.

— Но командир голосовал за вызов?

— Грант — особой конституции человек.

— С чем вы столкнулись?

— Внесистемный метеорит. Небольшой, граммов на сто. Ударил в третий пассажирский ярус.

— А Филип?

Филипом звали Шерну. Жермен сморщился так, что его шевелюра двинулась и блеснула.

— Он, видимо, пошел в буфетную — на стенке кладовой буфетная стойка, знаешь? И как. раз ударило. И — осколком трубопровода в грудь.

— Кто у вас врачом?

— Пассажирский. помощник, Ксаверы Бутенко. Ты знал Филипа?

— Только по имени, — терпеливо солгал Хайдаров.

— Я с ним работал на Ганимеде. Эх. Это был всем кураторам куратор. Эх! — Жермен запустил обе руки в волосы. — Слушай, Никола. Я, как принято говорить, старый космический зубр. Хоронил многих. Это же Космос — не прогулка за фиалками. Но — Филип Шерна! Слушай, с нами едет пассажиром Тиль Юнссон. Не знаешь? Ксаверы боится его будить, потому что Филип дважды спасал Юнссона от гибели. Дваж-ды! Один раз поймал его капсулу, потерявшую ход — ну, это обычное, — а второй раз не пустил на пилотирование. Знаешь, как это бывает? Субъект здоров, как зубр, функции в норме, в норме, в норме, а что-то тебе не нравится?

— Разумеется, — сказал Хайдаров. — Еще бы.

— Разумеется?? А часто у тебя хватало храбрости отменить задание, когда нет свободных пилотов, и подходит противостояние, или протуберанец, или у кого-то кончается жизнеобеспечение, — осмеливался ты запретить вылет только потому, что тебе, паршивому психологу, не нравится, как пилот моргает?.

— Бывало, — сказал Хайдаров.

— Один раз осмелился, а?

— Ну, один.

— Так вот. Шерна запретил Юнссону лететь. А через сутки, когда пилот, полетевший вместо него, вылезал из метеорного пояса, Тиль, праздно слоняющийся по Ганимеду, выдал синдром Кокошки…

— Тиль — это Юнссон? — спросил Хайдаров.

Надо было прервать нервные излияния Марселя, вернуть разговор из эмоциональной сферы в логическую. Странно было видеть космического куратора в таком взвинченном состоянии.

Жермен осекся. Выражение растерянности спряталось под привычной сосредоточенно-бодрой маской. Он снял с подлокотника каску, нахлобучил на рыжую голову.

— Ладно, куратор… Спрашивай, — что тебя интересует?

И снова это было сказано не так. Равнодушие с едва уловимым оттенком Недоброжелательности.

— Странный вопрос… Я хотел бы знать, зачем меня вызвали.

— А! В момент атаки в кают-компании было двое. Шерна и еще кто-то, пожелавший остаться неизвестным.

Несколько секунд Хайдаров смотрел в его бодрое лицо.

Смотрел, надо признаться, тупо. Нерешительно переспросил:

— Кто-то был в аварийном отсеке вместе с Шерной? И скрылся?

— Абсолютно точно. Субъект «X».

— Ого! Расскажи все как было.

— Была наша вахта — Албакая и моя, с нуля до четырех по корабельному времени. В ноль пятнадцать начали маневр выхода на Корабельную, при ускорении две десятых. Подняли командир» — как всегда, за десять минут до подачи двух «же». Вызвали Гранта, тут же компьютер предупредил пассажиров, что ускорение грядет…

— Какой у вас компьютер?

— «ОККАМ».

Хайдаров кивнул. Конструкторы корабельных машин любят давать им звучные имена. «ОККАМ» расшифровывается как «Обегающий корабельный компьютер, автоматический, многоканальный» и заодно звучит как имя, средневекового монаха Оккама, который считается основоположником научной методологии.

— … Ну вот, Грант ответил из каюты, что он проснулся и хочет глотнуть, кофе, а я сказал, что в рубке нет кофе, и пускай он по дороге завернет в буфет. Командир сказал, что потерпит полчаса, до конца. маневра, и отключился. Это было в ноль часов девятнадцать минут — ну, ты знаешь По уставу положено фиксировать время вызова командира в рубку. Оккам фиксирует все действия команды, я спросил у него время вызова и записал. Заодно спросил, как пассажиры. Ты видел пассажирский список?

— Я еще ничего не видел.

— Мы не везем ни одного туриста. Только космический персонал — отпускники, сменщики, один заболевший. Эта публика умеет отличать голос компьютера от человеческого и надо было проверить, все ли улеглись. Оккам доложил, что в амортизаторах находится пятьдесят девять человек, а шесть — на воле: Тогда я сам обратился к пассажирам с акселерационным предупреждением. И тут ударило. — Он повернулся к пульту. — Ал! Я ничего не упустил?

Из пульта ответил голос инженера, сидевшего в первом рубочном ярусе, в пяти метрах над их головами:

— Упустил. У тебя был неприкосновенный запас кофе.

Жермен одобрительно кивнул. Хайдаров отметил это. Корабельный психолог, оказывается, не опустил руки — следит за своими подопечными, и следит внимательно, в мелочах.

— А еще у меня «Мартель» в термосе, — сказал Жермен. — Албакай, твоя очередь. Докладывай.

— Есть, штурман… — сказал инженер. У него был очень красивый бас, низкий и мощный— динамик слегка погромыхивал, пытаясь воспроизвести самые низкие ноты. — Куратор Хайдаров, докладываю. В ноль часов двадцать минут «Мадагаскар» шел под тягой рулевого двигателя. Выполнялся маневр разворота в тормозное положение. Последовал толчок. Я оценил его две-три десятых «же». На пульте вахтенного инженера осветились табло: «авария», «метеорная атака», и сигнал задраивания дверей и люков. Подо мною захлопнулся рубочный люк. Из первого яруса во второй. Через очень малое время на схеме было обозначено место аварии-кают-компания… — Инженер замолчал. Перед этим он говорил ровно, спокойно, напористо, как океанский прибой.

— Мы слушаем, старина, — ласково сказал Жермен.

— Продолжаю. Я знал, что командир Грант Уим находился на пути в рубку. Его каюта открывается, в кают-компанию. Я отступил от выполнения долга, куратор, Я отвлекся от руководства авралом и нажал клавиш аварийного воздухоснабжения кают-компании. Клавиш был «завален».

— Как ты сказал?

— Клавиш запал в гнездо. Компьютер уже подал аварийный воздух в отсек номер пятнадцать.

— Это — кают-компания?

— Да, куратор. Не поднимешься ли ты в мой ярус? Здесь схемы отсеков.

— Иду, — сказал Хайдаров.

В этот момент он уже кое-что понимал. Во-первых, почему экипаж обратился в Институт космической психологии. Из семидесяти одного человека пассажиров и экипажа на «Мадагаскаре» не было ни одного без диплома Космической Службы. К Космической службе принадлежал, следовательно, и «субъект X». Его было необходимо выявить. Человек, способный бросить раненого товарища в аварийном отсеке, мягко выражаясь, непригоден для работы в космосе, А тот, кто способен еще и скрыть такой поступок — он просто опасен. Его надо лечить, пока он не выкинул что-нибудь совсем невероятное.

Второе: предварительное расследование, проделанное силами экипажа, ничего не дало, или дало так мало, что командир оказался под подозрением наряду с пассажирами. только потому, что в момент аварии он мог быть в отсеке Но — чудовищная нелепость! Командир, как жена Цезаря, должен быть выше подозрений. Особенно такой безупречный служака, как Грант Уйм. Отсюда вытекало и третье. Вот почему Уйм не стал дожидаться следователя и отправился на отдых — он хотел, чтобы о происшествии доложили без него, непредвзято. Разумеется, Грант сослался бы на усталость — если бы его спросили. Командиру такого судна, как «Мадагаскар», не часто приходится отдыхать на пути с Марса в отстоянии… Триста миллионов километров, шестьдесят пять пассажиров, десять тысяч тонн массы покоя. Главный реактор, вспомогательный реактор, дьявольски тонкие магнитные фокусировки ракет — отклонение пучка плазмы на доли градуса приводит к такому, что об этом лучше не думать» А еще — метеорный пояс, радиационные зоны, солнечные протуберанцы, воронки, вспышки, выбросы.

… Несколько минут они сидели молча. Албакай — спиной Хайдарову, в уставной позе — голова откинута на спинку кресла, лицо обращено к пульту, руки лежат на поручне клавиатуры. Над пультом светилась, как витраж, схема «Мадагаскара» в продольном разрезе. Она была нанесена цветной печатью на толстое матовое стекло, изогнутое по форме рубочной переборки. Стометровый корабль аккуратно уложился в два метра — вместе с пассажирами, реакторами и дьявольскими тонкостями. За концами продольного разреза располагались поперечные сечения, «блины» в просторечьи. Их было шесть, в том числе два сечения пассажирского модуля — по первому уровню, в котором сейчас был Хайдаров, и по третьему — с кают-компанией.

— Разреши продолжать, куратор?

— Конечно, Албакай.

— Я сказал, что клавиш аварийного воздухоснабжения был завален! Вот здесь, — Албакай притронулся к «блину» третьего уровня, —здесь играла мигалка пробоя. Пробой не катастрофический, но и не слабый. Пассажирский люк в четвертый уровень был еще открыт…

— Ствол «Б»?-спросил Хайдаров.

— Да. В кают-компании оставался человек. Оккам не имел права отсечь его от четвертого уровня. А дверь каюты командира была закрыта. Куратор Хайдаров, я потерял еще несколько секунд: Заметался. Крикнул Марселю, чтобы он открыл дверь своего отсека, за которой лежит командир. Вот эту, справа от пульта штурмана. Но при аврале двери нельзя открыть — Оккам блокирует переборки…

— Прости, а что ты мог упустить за эти секунды?

— Вообще-то ничего, Оккам отлично справился. Я видел, что течь заделывается, и система жизнеобеспечения не затронута. Через пять-шесть секунд после удара люк захлопнулся. Одновременно я услышал командира. Он спросил: «Албакай?» Я ответил: «Пробой. Пятнадцатое помещение. Опасности нет». Я очень спешил — Оккам хотел говорить, и едва я сказал: «Оккам?», он заговорил. Прослушаешь воспроизведение?

— Конечно.

— Оккам! Воспроизведи свой доклад инженеру и врачу в ноль двадцать ноль восемь, сегодня.

— Воспроизвожу, — ответил голос машины — как всегда, звонкий тенор. — «Я Оккам. Метеорный пробой, вторая, пятнадцать пэ-эм. В аварийном помещении пассажир номер семь, агония. Агония. Пробой заделан, течь триста единиц, давление под нормой: Ксаверы! Открываю тебе путь через ствол „Б“ в пятнадцатое помещение». Албакай, здесь конец доклада.

— Ты слышал, Николай. Все это произошло за восемь секунд.

— И там был Шерна… — сказал Хайдаров.

— Филип Шерна.

— Врач застал его живым?

— Не знаю. Я проводил регламент аварийного контроля. Вызвать доктора Бутенко?

— Погоди, Албакай. Где он нашел Филипа?

Инженер помедлил, словно хотел возразить. Сказал: «У самого ствола. У люка „Б“. Перед буфетной стойкой».

— Вот как, — сказал Хайдаров.

Ему вдруг стало необходимо видеть лицо Албакая. И тот почувствовал — поднял руку и повернул обзорное зеркало. Грустные, угольно-черные глаза с желтыми белками смотрели на Николая из-под каски.

— Да. вот так куратор… Он лежал рядом с единственным отрытым люком.

Хайдаров кивнул. Тот, второй, спрыгнул в люк. едва ли не переступив через тело Шерны.

«Дрянная история, — с бессильным раздражением подумал Хайдаров. — Что за нелепые совпадения! Время и место совпали как нарочно, чтобы подозрение пало на Уима. Дурацкая история… Не мог же он, черт побери, быть „субъектом икс“… Образцовый командир. Вице-президент Ассоциации судоводителей. „Железный Грант“.

«А если все-таки — он? — спросил себя Хайдаров. — Сейчас-то он действует предосудительно — задерживает пассажиров в космосе!.. А ресурс у него, небось, на исходе… Черт знает что… Какая нелепая история».

Он решительно спросил:

— Так выходил Уим из каюты или нет?

— Выходил.

— Когда?

— После моего доклада.

— И первым увидел Шерну? — понял Хайдаров. — Он был в полускафандре?

— Грант всегда действует по инструкции, куратор.

— Врач подоспел позже?

— Может быть, на секунду-другую…

— Так… Что за нелепость! — сказал Хайдаров!

Он сказал это намеренно, чтобы сняться с пьедестала, на который его поставили традиции космической службы, Неформальная — традиционная —власть психолога достаточно велика. Значок члена Совета космокураторов увеличивает ее в эн раз. А Хайдаров, к тому же, обладал формальной властью, как следователь… Не хотел он этой власти. Любопытно, послушаются ли его, если он прикажет — кончайте комедию, эвакуируйте пассажиров немедленно, пускай Межплатранс и Интеркосмос сами разбираются со своими. сотрудниками?

Он знал, что не будет приказывать.

Ибо психологическая модель происшествия напрашивалась скверная. Именно потому, что «Мадагаскаром» командует удачник, образцовый командир, «Железный Грант», портреты которого разошлись миллионным тиражом после знаменитой спасаловки на Ио… Кстати, тогда он тоже рисковал своими пассажирами, но спас команду «Экзельсиора»…

Да, вот какая модель: Шерна тоже был удачник, и слава его гремела не хуже, чем слава Гранта Уима. И если ревность к чужой известности дошла до ненависти.

Минуту-другую Хайдаров мысленно созерцал эту картину — с грустным удовлетворением хирурга, обнаружившего раковую опухоль. К счастью, картина не была вполне логичной, внутренне равновесной, а потому поддавалась проверке — корабельный компьютер, эта машина со средневековым именем, обязана была сохранять в памяти запись токов мозга всех членов команды на всем протяжении аварийной ситуации.

Сейчас проверим, подумал Хайдаров. Раздвоение, мучительные колебания между ненавистью и стандартом — между желанием уйти и чувством долга — будут видны, как на ладони.

— Инженер, представь меня Оккаму, пожалуйста…

— Есть. Оккам, я Албакай. На борту — новый член команды, космический куратор первого ранга Николай Хайдаров.

В рампе потолочного экрана вспыхнула оранжевая лампочка-«пчелка» — сигнал, что Оккам включил свой электронный глаз и рассматривает нового члена команды. Неожиданно Оккам ответил просьбой: «Пожалуйста, значок». Обычно этого не требуется — бортовые машины верят экипажу на слово. Поставив на странном факте мысленное нота-бене, Хайдаров поднялся и приблизил свой кураторский значок к объективу. Компьютер проговорил: «Зафиксировано. Куратор Николай Хайдаров, член Совета космокураторов. Как обращаться?»

— Николай, — сказал Хайдаров, вынимая из пульта комплект «эльф» — алые наушники-шумогасители и ларингофон. Албакай подчеркнуто-безразлично повернулся к приборам тяги.

— Оккам, я Николай, — Ларингофон ловил беззвучную вибрацию голосовых связок и передавал ее Оккаму. — Кто был в кают-компании вместе с Шерной?

— Неопознанный человек, — ответили наушники.

— Как это установлено?

— По биодатчикам и видеоканалу.

— Ты видел второго человека?

— Да.

— Почему не опознал?

— Плохая видимость. Туман.

— Какого он был роста?

— Сто восемьдесят тире двести сантиметров.

Помнится, Уйм — высокий, — подумал Хайдаров.

— Цвет одежды? Значок?

— Неразличимы.

— Что он делал перед самой аварией?

— Не знаю.

— Почему?

— Видеоканал начал действовать через ноль пять секунды после…

— Достаточно, — перебил Николай. — Пассажир или член экипажа?

— Не знаю.

— Когда он покинул помещение?

— Через три-ноль две секунды после пробоя.

— Куда он ушел?

— Не знаю.

— Куда он мог уйти?

— В пассажирский уровень четыре. В камбуз. В каюту командира.

— Когда наступила клиническая смерть Шерны?

— Через четыре секунды после пробоя.

— Разве дверь каюты командира не была заблокирована?

— Не была заблокирована.

— Почему?

— Командир был в полускафандре.

— Открывались двери кают четвертого уровня после закрытия люка?

— Не фиксируется.

— Что делал неопознанный человек в момент включения видео?

— Стоял неподвижно.

— Где?

— Ориентировочно у двери камбуза.

— Что он делал потом?

— Стоял неподвижно до момента одна четыре секунды. Затем видимость исчезла полностью.

— Какова разрешающая способность этого видеоканала?

— Пять линяй на сантиметр..

Индикаторный канал, подумал Хайдаров. Действительно, при тумане конденсации ничего не разглядишь… Человек видит в сотни раз лучше.

— Ты различал по видеоканалу Шерну?

— Да.

— Он двигался?

— Упал в момент одна две десятых секунды. Затем имел судороги.

М-да… Раз уж Оккам видел судороги, то человек, стоящий буквально в трех шагах… Смягчающих обстоятельств нет — так, кажется, говорили заправские следователи? Ладно, перестань тянуть, сказал себе Хайдаров. Делай то», что Одолжен делать…

И все-таки он тянул еще. Спросил, что делали остальные члены экипажа. Узнал, что подвахтенные — Такэда, Краснов и Бутенко. были в заблокированных, каютах. Жермен и Албакай не могли покинуть рубку. Оставался командир. И Хайдаров распорядился:

— Дай на экран Обобщенные кривые токов мозга Гранта Уима с момента ноль. Продолжительность — десять секунд.

— Момент ноль не фиксировался.

Разумеется. подумал Хайдаров. Компьютер записывает биотоки экипажа в аварийных ситуациях, или при индивидуальных отклонениях. Иначе ему не хватило бы памяти, и вообще ни к чему. Но Оккам должен — учитывать наши понятия о точности…

— Когда ты начал записи токов мозга?

— В момент ноль один восемь секунды.

— Дай на экран кривые, начиная е этого момент.

— Запрет. Здесь Албакай, — сказал компьютер…

Формально он был прав. Запись биотоков предназначается только для кураторов. Однако, не дело компьютера указывать куратору, как ему поступать, тем более, что на экране не будет имени проверяемого, не будет абсолютного времени. Постороннему наблюдателю кривые ничего не скажут.

Компьютер наивно, по-детски, хитрил. Он не хотел, чтобы куратор проверял командира Уима.

— Я учитываю запрет. Дай запись.

Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов — в сплошных; пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал! Грантом Уимом, сохранив что-то от Николая Хайдарова;'время отсчитало десять секунд для Уима и неизвестно, сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо. мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.

Он прохрипел: «Оккам, экран выключить.» Содрал, с себя «эльфа», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму — дыхание; пульс, и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского — скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерцисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите.

Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:

— Ал, соберите команду. Кофе бы мне…

Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и. сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял — чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела — заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача, и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать, — иначе кого-нибудь возненавидишь…

Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:

— Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.

Из третьего уровня рубки доносились голоса — экипаж собрался по его приглашению. Все? — спросил себя Хайдаров. Все. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.

Уима он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом — словно бы для пущего контраста — с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко — врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на. невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда — прикрыв глаза, — необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик, Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уим и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам — и нос, и Глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность — характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.

Вежливым до изысканности, мановением руки Грант Уим направил его к почетному командирскому креслу. Проговорил:

— Рад приветствовать вас на борту, куратор… Несколько секунд, если разрешите… где танкер. Марсель?

Так и есть, ресурс на исходе, подумал Николай, скандалят теперь с Заправочной базой… Давно я не видел такой синтонной группы — внутренне согласованной, гладкой. Что же, лучшим экипажем Межплатранса не становятся за здорово живешь. Полная синтонность, думал он. разглядывая космонавтов профессиональным кураторским взглядом — бесстыдным взглядом, как он сам считал, всегда стараясь смягчить и замаскировать его. — улыбкой, прищуром, поворотом головы, Асы. Биллиардеры. Вон — у Краснова уже два значка, два миллиарда километров. И у командира два. Вся команда — с личными значками: «Грант Р. Уим, командир», «Ксаверы Д. Бутенко, пасс. помощник, врач» и так далее. Впервые вижу, чтобы весь экипаж носил личные значки. Каски — форменные и новые, комбинезоны первого срока и так далее, и так далее. Безупречная стрижка. У всех. Черт знает что! Нельзя же предположить, что все шестеро — одинаковые аккуратисты, на шестерых мужчин обязательно окажется один неряха, минимум…. А, вот и он. Марсель. Нечисто брит, и ногти… Но тянется, тянется… За кем? По-видимому, за Уимом. «Серого кардинала», — неофициального лидера —здесь нет, вы уж извините… Если судить по стрижке, каскам и манжетам, командира Уима любит его экипаж, а если судить по другим приметам, то и Оккам, и еще, наверно, половина пассажиров. Счастливчик Уим… Шерну тоже считали счастливчиком…

— Заправочная, здесь командир «Мадагаскара», — говорил Уим. — Где танкер, будьте любезны ответить?

Его голос и лицо были так же безупречно вежливы, как и слова, с которыми он обращался к Заправочной базе, должно быть, изрядно ему надоевшей. Он всегда таков. Понимает ли он, что его безупречность обернулась скверной стороной, педантизмом, спутником любой безупречности?.. Заправочная загудела низким контральто: «Дорогой Грант, ваш внеочередной запрос поступил всего два часа назад, мы здесь не волшебники!» А, блондинка-англичанка, диспетчер, узнал Хайдаров. Как ее зовут? Грейс? Айрин? Что-то классическое, с буквой «р»… Она права, вот что интересно! Не Грант Уим, а юная Айрин с Заправочной. Они не волшебники и они не виноваты в том, что Уим подвесил на орбите семьдесят человек и требует внеочередной танкер, требует срочно, и правильно делает. Космос беспечности не прощает. В космосе нельзя жить на неприкосновенном запасе, а после рейса на «Мадагаскаре» Остался только эн-зе рабочего тела и, не дай бог, кислорода.

— … Дорогой Грант, мы стараемся, — сказала Айрин.

— Благодарю. Ждем, — сказал Уим и устало улыбнулся Хайдарову. — Простите меня, куратор. Итак, мы в вашем распоряжении. Прошу вас, задавайте вопросы, какие считаете нужными.

— Спасибо, командир. Начнем. Доктор Бутенко. Оккам меня информировал, но я хочу знать ваше мнение. Смерть наступила до или после закрытия последнего люка?

— До, — сказал Бутенко.

— А, вы тоже так считаете… Признаки смерти были явными?

— Нет, — сказал Бутенко. Он высоко держал седую голову, в его позе по прежнему было что-то кавалерийское. — Нет, — повторил он.

— Поясните, если можно..

Врач, наконец, повернул голову и посмотрел на Хайдарова.

— Можно. Я, специалист, не сразу установил. Был разрыв артерии. Сердце еще билось. Мозг был обескровлен, но сердце работало.

— Удастся его оживить?

Врач сжал губы, встал и несколько секунд смотрел поверх голов, на ходовой экран, высвеченный Млечным путем.

— Вряд ли. Замораживали поздно, долго. Шансы плохи, куратор.

Шан-сы-пло-хи-шан-сы-пло-хи, отстукивал хлопотливый насос во втором уровне, и Хайдаров увидел внутренним зрением громадный ледяной ящик и ледяные очертания Шерны в глубине, и глухо постукивающее искусственное сердце на особом столике: и тесный строй хирургов-реаниматоров, стоящих наготове, с традиционно поднятыми руками, вокруг ящика. Да. сейчас, наверно, с ним уже работают. Шан-сы-пло-хи. Не надо думать об этом. Надо работать. Они — свое, мы здесь — свое.

— Да. Если признаки не были явными, то проступок налицо, — заговорил он. — Раненого бросили в аварийном отсеке, таковы объективные факты… Вот что, коллеги… — он нарочно говорил медленно. Чуть запинаясь, чтобы в его словах не мерещилось такого, чему мерещиться не следует. — Вот что. Сейчас я работал с компьютером, три минуты назад. Делал проверку на мой взгляд ненужную, но формально необходимую. Так вот, члены команды решительно исключены из числа подозреваемых. Решительно… Это первое. Дальше… Почему бы нам не десантировать пассажиров? Попросим их оставаться в поле зрения Межплатранса, проведем расследование…

Замедленность речи позволяла ему наблюдать, за всеми — переводить глаза с одного на другого. Когда он сказал, что экипаж вне подозрения, никто и бровью не повел. Гордецы, гордецы; подумал Хайдаров. А ведь кто-то из них голосовал против расследования на месте… Албакай, наверняка — Бутенко… И еще он подумал, что обе стороны, он и экипаж, заранее знают очередную реплику, словно говорят по готовому сценарию. И ему, как всегда, захотелось перепрыгнуть через формальный диалог людей, принадлежащих к одной группе,-договориться сразу, немедленно. Но — «размерен распорядок действий, и определен конец пути»… Каждый, и он тоже, обязан проиграть свою роль, и в том почерпнуть удовлетворение. Забавно, что он тоже…

Куратору Хайдарову отвечал корабельный куратор, Марсель Жермен:

— Дорогой Никола. Вино уже налито, не правда ли? О расследовании на Земле мм, как ты можешь догадаться, уже говорили. Мы его отвергли. По техническим и этическим причинам. Технически трудно будет обследовать пассажиров на Земле. Значительная часть пассажиров следует транзитом дальше. На Джуп, к примеру. Двое идут ловить астероиды… Ты же понимаешь, экспедицию на Юпитер не откладывают. Вот что еще важней: перенеся следствие на Землю, мы подвергнем пассажиров бесчестию подозрения. Себя — бесчестию некомпетентности. Упустили. Не сумели справиться. Экипаж на это не согласится.

Хайдаров кивнул.

— Не согласитесь, значит не согласитесь. Подумаем, как ускорить расследование. Почему бы не спросить у пассажиров прямо — кто был в кают-компании?

Тогда заговорил командир.

— Пассажирская инструкция предписывает пассажирам сообщать экипажу о каждом происшествии, причем сомнение должно толковаться, как наличие факта происшествия.

Не удивлюсь, если он держит в голове оба тома «Корабельного свода», подумал Хайдаров.

— Здесь нет аутсайдеров, — продолжал Уим. — Здесь космический персонал. Знание правил и традиций, навыки. чувство локтя у моих пассажиров — неизмеримо выше, чем у тех людей, для которых составлен катехизис. Пассажирская инструкция. — Он сделал острое, внезапное движение всем корпусом, — Куратор! Я не мог оскорбить шестьдесят своих коллег-подозрением в бесчестии и предательстве. — Он вытянул руку. — У меня язык бы не повернулся.

— Шестьдесят и не требуется, —флегматично возразил Хайдаров. — Субъект, о котором идет речь, вернулся в каюту через нижний люк. Следовательно, его каюта в четвертом ярусе? Ведь путь дальше вниз — люк между четвертым и пятым — был уже перекрыт, не так ли?

Сверху ответил Албакай.

— Перекрыт.

— А сколько кают в четвертом?

— Пятнадцать, — сказал Бутенко.

— Из шестидесяти пяти, — сказал Хайдаров. — Конечно, от вашего внимания не ускользнула еще одна деталь. В момент аварии вне своих кают находились пять пассажиров. Номера… Тридцать четвертый — Линк, тридцать седьмой — Гльданский, сорок первый — Томас, сорок второй — Стоник. Все из четвертого яруса. Я не ошибаюсь?

— Так есть, — сказал Бутенко. — Ярус содержит каюты с тридцать четвертой по сорок восьмую включительно.

— Пятый, Савельев, — из первого яруса, — сказал Хайдаров. — Он будто бы вне подозрении, однако… Что скажет экипаж, если я предложу для начала вызвать этих пятерых пассажиров? — и он посмотрел на всех по очереди.

Уим хмуро улыбнулся — сверкнули зубы, нос еще сильней приплюснулся, но глаза глядели пристально-печально. Краснов и Жермен кивнули. Бутенко проговорил: «Так можно…» Такэда, глядя в пол, сказал: «Делать нечего. Ты — специалист, куратор». Албакай почти демонстративно отвернулся от экрана.

Да-да, все вернулось на круги своя, сценарий разыгрывался дальше, разыгрывался плавно. Экипаж, мол, не вправе подвергнуть пассажиров допросу, но куратор Хайдаров, старший специалист ИКП, член Совета космокураторов — он имеет право на все: Сценарий разыгрывался, но Хайдарову чем дальше тем больше хотелось кончить эту игру, высадить пассажиров, вернуть их к земной безопасности, на которую они, черт побери, имеют право…

Он мог еще раз обратиться к экипажу с увещеванием. Объяснять еще и еще, что они вместе с водою выплескивают ребенка. Что чувство чести — не безупречный пробный камень для поведения. Что есть эн кодексов чести и эн взглядов на каждый поступок. С точки зрения земного жителя преступно рисковать пассажирами во имя их чести — вопреки даже собственному мнению пассажиров. Вопреки разумному опасению, что в космосе неизвестный трус может натворить совершенно страшные дела…

— Пока куратор размышляет, — сказал Жермен, — взгляни-ка на кормовой экран. Лев Иванович… Во-он, за маяком…

Штурман поднялся с места. Хайдаров рассеянно следил за ним. Чувство чести! В нем-то и заковыка. Если смотреть на дело объективно, куратору Хайдарову было бы на руку, чтобы следствие затянулось, а пассажиры подвергались опасности. Всей Космической службе это было на руку. Несомненно, несомненно! Поэтому Директор и послал его, а не Смирнова, Ранке, или кого угодно — директор тоже психолог, и знает Хайдарова, и рассчитывает на его чувство масштаба. Ведь в космосе заняты сотни тысяч человек, в космос вкладывается половина планетного дохода, и давно пора вложить настоящие средства в психологический контроль, вести его; как на Земле — непрерывно» всеохватывающе, с активным воздействием на психику, с системой машин, скользящими критериями, — как на Земле, и еще более тщательно. В космосе это нужней, и вот вам очевидное доказательство — гипертрофированная реакция космонавтов на единичный проступок, члена корпорации, и результат — шестьдесят пять человек в космосе без необходимости… Реакция, угрожающая более серьезными бедствиями, чем сам проступок… Примерно так и выступил бы директор на Совете Межплатранса. Нужны миллиарды? Что из того — у Земли они есть!.. Чтобы придти к решительным результатам, желательным директору ИКП, надо было следствие сорвать. Или затянуть до безобразия. «На это он и рассчитывал, Маккиавели, — беззлобно подумал Хайдаров. — Не выйдет… У меня тоже гипертрофированный стандарт чести…»

— … Не узнаю, — говорил Краснов. — Раньше такого не было. Разве новый телескоп подвесили…

— Телескоп, у маяка? — командир тоже поднялся и стал смотреть на экран. — Реестр запрашивал, Марсель? Запроси…

Жермен сказал «Есть», и сверху донесся писк позывных — Албакай соединился с центральной диспетчерской Межплатранса.

— В самом деле, чиф, мало ли здесь понавешали за два месяца, — примирительно сказал Краснов. — Телескоп, конечно…

— Вот и запросим, — сказал Уим. —Итак, куратор? — Вызываем четверых пассажиров?

— Пятерых. Всех, кто был вне кают. Но я, повторяю, остаюсь при своем мнении. Ладно. Выделяйте помещение, начнем, — сказал Хайдаров,

В конце концов, так будут волки сыты и овцы целы, подумал он. Директор получит Повод для нажима на Межплатранс, экипаж найдет предателя, а я…

Я буду козлом отпущения. Экие у тебя зоологические сравнения, Николай, тебе зоопсихологией бы заняться, подумал он и пошел за Уимом.

Командир провел его через кают-компанию в свою каюту. Только в ней можно было разместиться вдвоем. Уим откатил дверь, взглянул на. Хайдарова внимательными, несколько воспаленными глазами, и ушел.

Хайдаров прошелся по пустой кают-компании. Он был недоволен собой, и как всегда в таком состоянии, его захлестывала тревога, которая — врачу, исцелися сам, — мешала ему, как всякому астеничному обывателю. Причины и следствия, тревога направила его мысли к Инге, ласковой, веселой, ласково-ненадежной, к которой он слишком привязался.

Он передернул плечами, вздохнул, постоял над местом, где нашли Шерну и решительно двинулся в каюту. В тесноте его голос прозвучал Глухо.

— Оккам! Николай. Пригласи в каюту номер три семнадцать пассажира тринадцать.

— Николай, я Оккам. Пассажир тринадцать, Константин Савельев, подтверди.

— Подтверждаю, конец.

Он присел на командирскую койку. Над его головой, почти касаясь затылка, висел распяленный под потолком скафандр, такой же, как пассажирский, только с оранжевым диском на груди. Скафандр был вмонтирован в аварийный колпак, опускающийся на койку при разгерметизации каюты. Все вместе выглядело гробом, перевернутым и подвешенным к потолку. Впечатление портили лишь весело растопыренные рукава скафандра. Обычно к этой штуке привыкают и перестают ее замечать — вроде бы перестают — но первый симптом неблагополучия у пассажиров всегда одинаков: попытка снять скафандр с аварийного колпака и убрать подальше. Хайдаров брезгливо посмотрел на «гроб», пожал плечами. Совет кураторов безуспешно добивался, чтобы инженеры затянули скафандр шторками, избавив пассажиров от отрицательных эмоций. Инженеры резонно возражали, что каждая лишняя деталь в системе безопасности недопустима. Что будет, если шторка вовремя не откроется?..

Каюта командира была чуть шире остальных — за счет переборки, отодвинутой на двадцать-тридцать сантиметров в кают-компанию. В широкую часть каюты конструкторам удалось втиснуть кресло, а изголовье койки отгородить от двери шкафчиком. В ногах, на броневой стене, помещались репитеры основных ходовых приборов. Каюта была безукоризненно чистой, словно бы покрытой тончайшим слоем лака, только клавиш диктофонного бортжурнала выглядел потертым. Тонко, торопливо посвистывал динамик радиомаяка.

— … Приветствую вас, куратор!

Пассажир номер тринадцать, Константин Савельев, главный врач-диетолог Марса. Хайдаров почувствовал, что его лицо само собой расплывается в улыбку — диетолог оказался живым воплощением своей профессии. Он был румян, белорозов, щеки его походили на пончики, а пухлые губы складывались в трубочку, словно он снимал пробу со сладкого блюда. Кивая и улыбаясь, он уютно устроился в кресле и приготовился слушать. Ну и хитрый мужичок! Можно подумать, что в корабле постоянно возникают кураторы со значками члена Совета, и Савельев уже попривык с ними толковать о том, о сем, а когда не о чем говорить, то и помалкивать… Да, диетолог никак не мог быть «субъектом „Х“, зато наверняка был сплетником. Уютным таким, всеми любимым: „ А вы слышали, коллега? На борту гость, представьте себе!“ Напрасно я его вызвал, думал. Хайдаров, приятно улыбаясь. Ну и пончик. Он сказал:

— На борту «Мадагаскара» происшествие — метеорная атака. Об этом вы осведомлены. Имело место нарушение пассажирской инструкции…

— Ай-ай-ай! — пропел Савельев. — Какое безобразие!

И на Хайдарова пахнуло ванилью. И тут же выяснилось, что Савельев, будучи врачом — космическим врачом! — с многолетним стажем, безукоризненно соблюдает требования инструкции. Он привык следить за своим здоровьем, и посему регулярно производит небольшой моцион в башмаках-утяжелителях, очень советую, коллега, знаете ли, влияние ослабленной гравитации на организм до сих пор не раскрыто полностью. Да-э-э… Тридцать кругов по коридору — неутомительно и достаточно. Да-э-э… Итак он делал двадцать третий круг, и прозвучал тревожный сигнал, по которому следовало лечь в амортизаторы, что он и выполнил неукоснительно… Да, К сожалению, атака застала его еще в коридоре, он открывал дверь своей каюты… Что? В коридоре никого не было, ни-ко-го. Вот выйдя на прогулку, он встретил доктора Шерну — конечно, куратор знает его — известный, известный человек, главный космокуратор станции Марс-2… Приятнейший человек! Последнее время — несколько замкнутый. Всегда в одиночестве. Они обменялись парой слов, и доктор Шерна удалился. Кажется, он спешил. Когда это было? Д-э-э, минут за десять до метеорной атаки…

Когда Савельев покинул каюту, он знал не больше, чем до разговора с Хайдаровым, но его бледно-голубые глазки сияли огнем бескорыстного любопытства. Вентиляторы боролись с запахом сдобы повышенной калорийности. Хайдаров вызвал следующего — Марту Стоник. Вот и верь свидетельским показаниям — Шерна оказался «несколько замкнутым»…

Марта Стоник вошла с надменно вздернутой головой. Поздоровалась, швырнув два пальца к козырьку каски — ладонью наружу. Комбинезон сидел на ней, как влитой. Он был склеен из какого-то особенного материала, мягкого и уютного на вид. Экая малютка, подумал Хайдаров. сантиметров… сто шестьдесят. Возраст определить трудно — не меньше двадцати пяти. не больше сорока. Губы юношеские, руки-детские, с глазами что-то неясно. Глаза, скользнув по Хайдарову, уперлись в оранжевую стенку шкафчика с личным оружием командира и в них, мелькало. Что-то с ней нехорошо, подумал Хайдаров и напомнил себе, что здесь он следователь, и надо отодвинуть сострадательность и добропомощность… «Да что с тобою сегодня, — сказал он себе, — ты Куратор, и оставайся им. С ней что-то происходит скверное. Какое интересное лицо — не греческое, как можно бы ожидать по фамилий, скорее египетское, коптское. Оно было бы красивым, если бы не мрачность — обрати внимание, не сиюминутная мрачность, а постоянная, характерологическая… Да что она там увидела, на этом шкафчике?»

Пассажирка взглянула, наконец, на него:

— Представляться не нужно, надеюсь?

— Давайте проверим, — сказал Хайдаров. — Вы — доктор Марта Стоник. Физик?

— Химфизик, специалистка по ударным волнам. Институт Систем Жизнеобеспечения, Луна-Северная.

— Полетите вы с Марса.

— Тонко подмечено, — сказала Марта Стоник,

— Летали на испытания систем? Всегда завидовал вашей службе…

— Ах, вот так… Я всегда завидовала вашей.

— Почему?

— Э, сначала вы объясните, почему.

— Пожалуйста, — сказал Хайдаров. — Я делю цели на первичные и вторичные. Вот, скажем, наша служба. Мы…

— Пастыри, — сказала Марта Стоник.

Я, знаете, побаиваюсь Теологических выражений. Но пусть будут пастыри. Овцам прежде всего необходимы пастбища, водопои. Овчарни, а потом уже — пастухи. Вы даете пастбища, вы — необходимы. А мы-третий эшелон.

— О Господи! И это говорит психолог!

— Очень понимаю, — с удовольствием согласился Хайдаров. — Нисколько не спорю, все изложенное могло быть изложено в семнадцатом столетни. В девятнадцатом — наверняка. Но каждый имеет право на собственные заблуждения, не правда ли? Я заблуждаюсь, и знаю это, и мало того — буду упорствовать в своих заблуждениях до конца.

— Любопытно, — сказала пассажирка.

— Да что вы, ничего любопытного, — сказал Хайдаров. — Моя основная цель — быть адекватным моим обязанностям. Для этого я должен любить и почитать вас. И я стараюсь любить и почитать все вам принадлежащее, даже ваши профессии.

Пассажирка щелкнула пальцами и засмеялась. В каюте было темновато, и она наклонилась, чтобы разобрать надпись на значке.

— «Николай Хайдаров», — прочла она. — Ладно. Можете называть меня Мартой. Это вы каждому пациенту рассказываете? Насчет любви и почитания?

— Каждой пациентке, — протяжно сказал Хайдаров. — Иногда подношу цветы.

— Простите, — сказала Марта Стоник. — Язык мой — враг мой. О чем будем разговаривать?

— О пристрастиях. Почему все-таки вы завидуете нашей профессии?

— Власть. Кураторы для меня — олицетворение власти.

— А, снова пастыри и овцы…— сказал Хайдаров.

Он не стал объяснять, что власть — космического психолога в частности — существует лишь тогда, когда есть две стороны. Готовая ее осуществить и готовая ее признать. Что в XXI веке немного найдется властолюбцев и почитателей власти, а поэтому они подозрительны для психолога, как люди, отступающие от нормы. Ему уже было ясно, что властная, резкая и самолюбивая женщина вряд ли могла быть «субъектом X». Скорее, оказавшись один на один с раненым, она бы голову сложила, но его бы вытащила из аварийного отсека, — не только из человеколюбия и чувства долга. Ведь Шерна был огромный и здоровенный мужчина, а она — маленькая и слабая. Вытащив его. Марта лучшим образом удовлетворила бы свое самолюбие.

— Вы возвращаетесь в свой Институт, на Луну? — спросил он.

— Да.

— Скоро ли у вас отпуск?

— Я только что из отпуска. Но в чем дело, куратор? Вы лучше скажите прямо, что вас интересует.

— Пожалуйста. Где вы были в момент метеорной атаки?

— Ах, вот так… — сказала пассажирка. — Вы из Института космических психологов? Что за дело ИКП до метеорных атак и прочей прозы?

— Я говорю с вами от имени экипажа.

— Экипаж… Ах, вот так. Чем же интересуется экипаж: метеорной атакой, или мною?

— Вами.

— Тогда я отказываюсь говорить.

— Простите, — смиренно проговорил Хайдаров. — Я думал, вы знаете. Во время атаки смертельно ранен человек.

— Кто?!

— Филип Шерна.

— Какое несчастье, — с едва скрытым облегчением пробормотала пассажирка. — Теперь я понимаю. Он безнадежен?

Хайдаров рассказал то, что знал: тело заморозили только через двенадцать минут после клинической, смерти, и в малой ракете-контейнере отправили на Землю. Смогут ли там оживить — неизвестно. Судовой врач полагает, что шансов нет.

— Жаль его, — сказала Марта. — Я была едва знакома с ним. Мне говорили — он выдающийся человек.

Николай всмотрелся в ее лицо и перевел взгляд на шкалу акселерометра. Первые три, цифры — 0, 11 — ярко и неподвижно сияли в темноте окошечка. Корабль неслышимо плыл по Корабельной орбите, чуть вытянутому эллипсу, увешанному маяками — по. темной дороге длиной в сто тридцать тысяч километров, которую он пробегай за двадцать четыре часа, оставаясь при этом как бы на месте, в зените западного побережья Африки, и если там сейчас была ночь и облака не застлали небо, то Люди, подняв глаза, могли Видеть яркую, медленно мигающую звезду, — корабль вертелся вокруг центра тяжести, поддерживая ускорение с точностью до одной сотой земной силы тяготения, о чем и свидетельствовал акселерометр. Ноль одиннадцать и что-то еще — четвертая и пятая цифры все время, менялись, особенно пятая, она в неистовой спешке стремилась сообщить о каждой десятитысячной доле «же», она отзывалась на каждый шаг вахтенного штурмана в третьем уровне рубки, на движение пневматического лифта, поднимающего из кладовой завтрак для пассажиров, и совсем, уже с безумной скоростью, так что цифры сливались в мерцающий голубой прямоугольник, пыталась успеть при включениях корректировочных двигателей.

Глядя на акселерометр, Хайдаров спросил:

— Иными словами, Шерна вам не нравился?

Она спокойно уточнила:

— Не понравился. Я видела его в кают-компании, счетом три раза. Или четыре.

Редкий случай, — сказал Хайдаров, — Филипа все любили..

— Именно, куратор. Поэтому он не понравился мне. Профессиональный обаятель, стрелок-без-промаха… Вас шокирует мой непочтительный тон?

Хайдаров пожал плечами. Он и сам недолюбливал Филипа. Куратор должен быть обаятельным — но в меру. Личность его должна быть концентрированной, как химикат. Без воды. Демонстрироваться могут лишь те качества, которые. повышают доверие к личности куратора. А Шерна был артистичен, шумлив — душа общества — и в нем было что-то мушкетерское или флибустьерское, каска и полускафандр сидели на нем, как широкополая шляпа и кафтан с кружевами. Он был пышен. Бедняга Филип, подумал Хайдаров. Я недолюбливал тебя, но твоя гибель оставит во мне зарубку. Ты был слишком красив и пышен, смерть не по тебе.

— То есть вам Шерна не показался замкнутым и надменным человеком? — спросил он.

— Замкнутым — ни в коем случае. Хотя… Он всегда был сам но себе. А в момент аварии я была в каюте Бориса Гольданского, своего коллеги с Деймоса…

Еще один долой, остаются двое, подумал Хайдаров. Борис Гольданский — в числе вызванных для беседам

— Послушайте, куратор. Что вы ищете в корабле? Искать надо в космосе.

Здесь Николай совершил поступок, для куратора непростительный. Он выкатил глаза и замер. Не потому, что его удивили слова Марты Стоник. Просто он понял, что остаются отнюдь не двое. Остаются все пятнадцать пассажиров, потому что Оккам «обегающий компьютер». Он непрерывно переключается с объекта на объект. Например, членов экипажа он обегает с интервалом в пять секунд, а пассажиров — с интервалом в сорок — шестьдесят секунд, смотря по ситуации в корабле. В интервалах люди не контролируются. Значит, любой пассажир четвертого уровня имел целую минуту, чтобы подняться в кают-компанию, попасть в аварию вместе с Шерной, и бросить его. «Ай-ай-ай… прокряхтел про себя Хайдаров. — Все-таки пятнадцать человек…» — и увидел, что на лице пассажирки появляется изумление.

— Виноват, поперхнулся, — бодро солгал он. — Виноват. Кого надо искать в космосе?.

Она подняла левую бровь. Это у нее великолепно получалось.

— Так уж сразу и «кого»,-сказала она, глядя на оружейный шкаф. — Установили, что пробило обшивку?

— Внесистемный метеорит, — сказал Хайдаров.

Стоник презрительно фыркнула.

— Извините, я профан, — сказал Хайдаров. — Мне было сказано мельком: внесистемный метеорит.

Стоник буравила его огненными левантийскими глазами.

— Вы гуманитарий, с вас взятки гладки. Но экипаж! Специалисты — «Голубая лента», кажется? Рекордсмены! Интересно, что у них на уме…

— Экипаж считается одним из лучших в Межплатрансе, — корректно заметил Хайдаров. Од определенно не завидовал тем, кому приходится работать с доктором Стоник.

Она снова сменила тон:

— Я знаю, я несправедливый человек. Но оставим это. Куратор, метеорит не подпадает под стандартную классификацию!

Будь у кураторов профессиональный девиз, он звучал бы кратко «Выслушай!». Хайдаров спросил:

— В чем же?

— Во всем, кроме скорости. Любая скорость свыше стольких-то километров в секунду считается внесистемной, что, я надеюсь, известно даже кураторам.

Хайдаров скромно поклонился, Стоник подозрительно спросила:

— У вас есть вторая специальность?

— Инженерная математика.

— О-а! Тогда вы поймете. Скорость у него была какаято чудовищная — почему и не подействовала метеорная защита. Не меньше двухсот километров в секунду. Слушайте дальше: входное отверстие в броне имело восемь миллиметров в диаметре. Вам ясно?

— Очевидно, метеорит был пяти-шести миллиметров в поперечнике, так я понимаю?

— Не больше пяти. Но метеорит обычной формы, шарообразной в первом приближении, весил бы при диаметре пять всего один грамм. И при любой, повторяю, при любой скорости, сгорел бы в наружной броне. А этот прошел внутрь, и сгорел в третьем слое, понимаете? Я проделала расчеты. Так называемый метеорит был стержнем, предпочтительно из карбида вольфрама или чистого вольфрама, диаметром четырнадцать миллиметров и длиной около сотни. Он весил двадцать-тридцать граммов!

— Ого, — пробормотал Хайдаров. — Космический снаряд…

— То-то и оно.

Скорее всего у вас сурдокамерная болезнь. доктор Стоник, думал Хайдаров. Да-с. Властолюбие, мерещатся пришельцы… Бывает. Куда чаще, чем принято думать. Но не с сотрудниками Луны-Северной, это во-первых, ибо там перманентный психологический контроль, как на Земле. Хотя — месяц она провела на Деймосе, плюс сорок дней одиночества в каюте — психоз мог и объявиться… Трехкратная смена кураторов… С другой стороны — откровенна и почти адекватна… Во всяком случае, надо поговорить с Жерменом.

Он спросил:

— Доктор Стоник, почему бы вам не обратиться к первому инженеру? Ваша информация ему интересней, чем мне.

Пассажирка энергично отмахнулась:

— Нет-нет-нет! Догадаются сами— их счастье. Не догадаются — приоритет останется за ИСЖО. Воображаю,

Такэда удивится, когда мы явимся на ремонтнике и вырежем место пробоя…

— Следовательно, я должен молчать?

— Рассчитываю на вашу профессиональную скромность.

— Мера за меру, — сказал Хайдаров. — Когда я начал говорить о гибели Шерны, вы испугались за кого-то другого. 3а кого?

Она вскинула голову.

Хайдаров мигал с самым простодушным видом.

Она вдруг щелкнула пальцами:

— Ладно. Мне померещилось, что… Нет. Ничего мне не мерещилось.

— Мне очень, очень важно — знать, — мягко сказал Хайдаров.

Марта пожала плечами. Лицо ее опять стало оливковым, мрачным. Встала, шагнула через комингс и проговорила, не оборачиваясь:

— Проклятый рейс…

Когда дверь закрылась, Хайдаров поднялся и бормоча. покряхтывая, обследовал оружейный шкафчик. Снаружи — ничего… Внутри — обычный комплект: газовый и пулевой Пистолеты и пресловутый «ВК» — ракетный карабин, одним нарядом которого можно свалить трех слонов. Насколько Хайдаров знал, этим оружием воспользовались лишь однажды при обстоятельствах смутных и малопонятных — из тех случаев, которые стараются поскорее забыть, или притвориться, что их не было.

Он захлопнул шкафчик. Растерянно мигая, осмотрел еще раз — снаружи. Ровным счетом ничего… Ну, блестит. Ну, одна плоскость оранжевая, другая, над изголовьем койки — белая. Тем не менее. Хайдаров знал, что Марта Стоник неспроста буравила шкаф своими очами. И право же, не потому, что он принадлежит Уиму. Скорее бы она смотрела на ящик с постельным бельем, или на клавишу бортжурнала.

Он постоял еще, покидал на ладони универсальный ключ — презент Уима. Вызвал следующего. Предположим, что Стоник смотрела на оранжевое просто так. Любит оранжевый цвет. Предположим… А самоубийства она не задумала. уж простите. Не такой человек Марта Стоник…

Вызову директора и откажусь, — злобно подумал Хайдаров. — так нельзя работать в двадцать первом веке. В сущности, сейчас уже поздно. Поздно. Космическое курирование все чаще осекается. Легко работать на Земле.. Там непрерывный контроль, психики. Там, есть куда убежать, от любовного безумия, сменив обстановку, профессию,-любое. На Земле есть свобода выбора, В космосе нет. Предмет любви или ненависти всегда рядом. Или недоступен. В одном случае от него нельзя уйти, в другом — недоступен. что, одно и то же. Вынужденная фиксация эмоций. Да если бы только фиксация. Самых отважных, активных, неукротимых выбрасывает Земля в великую пустоту, как семь веков назад выбрасывала их за мыс Нун, за тропик Рака. Отвага — сестра жесткости. Жажда перемен. дух исследования — другое название неистовости чувств,. Они активны: жестки, неистовы, современные конкистадоры в синтетических латах, они бешено стремятся к переменам, а мы» выпуская их в пространство, взнуздываем такой дисциплиной, которая це снилась конкистадорам Кортеса, носильщикам Стенли, казакам Пржевальского. На каждого космонавта приходится по нескольку тысяч больших и малых машин, миллионы, деталей — неверных и ненадежных, работающих на грани возможного. Поэтому люди должны быть абсолютно надежны, как будто они не сострят тоже из миллионов деталей. Люди не должны отказывать, не имеют права поступать непредсказуемо, как будто люди — не специальные машины для непредсказуемого поведения. Мы взнуздываем их уставами, сводами, инструкциями, затягиваем их в дисциплину, как в перегрузочный корсет, а затем начинаем их жалеть и размахивать перед ними транквилизирующими снадобьями… Да как было этой —несчастной Марте не влюбиться в Гранта. когда он сорок дней перед ее глазами, опустошенными; черным небом Луны и Деймоса? Что было делать ей, когда у меня защемило сердце при виде командира Уима, — как он он ходит, откинув торс, не шевеля громадными своими плечами, а руки н ноги движутся плавно и свободно, и где-то гремят неведомые там-тамы? И что я знаю о командире Уиме, какие дьяволы терзают его в трехмесячных рейсах, плюс месяц межполетных подготовок? Кроме сводов и уставов есть неписаные правила, которые ставят командира высоко над страстями, но что ему делать, если он неистов — а он должен быть неистовым, иначе он не стал бы космонавтом и командиром — что делать ему? Ждать отпуска? Он и так ждет. Ложась спать, он ждет, что его разбудит сигнал тревоги. Миллион деталей, составляющих вместе «Остров Мадагаскар» ежесекундно угрожают ему неповиновением, а он — ждет.

Я не люблю сомневаться в людях, подумал Хайдаров, но… «Я сомневаюсь, следовательно я мыслю». Еще один девиз кураторов, будь оно проклято, я должен предположить, что командир. Уим взглянул в левантинские глаза Марты Стоник, хоть это и запрещено неписаными уставами…

Однако, где же очередной пассажир? — спохватился он. В ту же секунду смолкло пение радиомаяка и голос Жермена, не слишком приятный в натуре и вовсе уж гадкий в трансляции, прохрипел:

— Никола, срочно трубку! Бегом!

Хайдаров вскочил. Почему-то он решил, что все уже разъяснилось, — правонарушитель объявился, и можно вернуться к Инге и к «Белкам в колесе», но выскочив в кают компанию, он услышал характерную вибрацию, пение просыпающегося корабля. Медленно угасал экран земного видео, два-три пассажира, стоящие перед ним, тревожно переглядывались. Та-ак, подумал Хайдаров. Распахнув рубочную дверь, он увидел обоих пилотов, Краснова и Жермена, на рабочих местах, в алых наушниках индивидуальной, связи с компьютером. Так… И спины у них были чересчур прямые — ох, как знал Хайдаров эту привычно-гордую осанку пилотов…

Командир сидел в своем кресле — посреди рубки — сутулил широченные плечи. Его спокойная и свободная поза тоже была многозначительна — своей нарочитостью. Динамик тихо репетовал пассажирское оповещение: «Угроза метеоритной атаки, всем к моменту ноль от пятидесяти быть в амортизаторах! Отсчет. Пять-десят… Сорок-девять…»

— Займешь каюту Шерпы? — спросил командир.

— Есть, — сказал Хайдаров.

— Это не приказ. Можешь в моей.

— Я бы остался здесь, — сказал Хайдаров. — Разреши взять скафандр Шерны и вернуться.

— Со-рок, — отсчитал Оккам.

— Не разрешаю, — сказал Уим.

— Есть. Номер каюты?

— Седьмая, — командир отсалютовал Хайдарову, двинул рычаг кресла и оно, шипя, развалилось в перегрузочное положение.

В пассажирском модуле голос машины гремел, как голос рока. От комингса рубки Хайдаров нырнул в пассажирский ствол «А», и понесся, держась за поручень — мелькнул коридор второго уровня, ноги ударились в мягкий потолок первого, но уже не было пола и потолка, корабль остановил вращение. Слева от Хайдарова светилась перевернутая семерка. Седьмая каюта. А справа выскочил прыжком.как огромный мяч, диетолог Савельев — остановился, блеснул глазками. Он же в тринадцатой, подумал Хайдаров, втягиваясь в каюту. Быстро огляделся — личные вещи Шерны убраны. По-видимому, корабль ориентировали перед маневром. — Хайдарова то прижимало к амортизатору? то норовило бросить на скафандр, укоризненно покачивающий пустым шлемом. «Десять!» — предупредил Оккам. вот и амортизатор надувается, наползает на тело, — такое привычное, но всегда странное ощущение — локти сами собой приподнимаются, отжимаемые нагрудными пневматиками. «Два!» Николай поднял руки, дернул рукоятки колпака, и тот мягко, готовно ухнул на койку, так что скафандр очутился в полуметре от человека. Оккам заботливо спросил: «Пассажир семь, проверка связи, ответь, пожалуйста!». «Седьмой Оккаму, порядок…» — прохрипел Хайдаров.

Крепко давило по оси икс, то есть от груди к спине, и по этой своей мысли, что «ускорение по оси икс»; а не просто «на грудь», Хайдаров понял, что ускорение больше трех. Скорее всего — четыре с десятыми. Корабль уходил с орбиты со всей возможной поспешностью.

Любопытно, куда мы жмем, подумал Николай. На ближнюю к Земле орбиту, чтобы уйти на ту сторону,» загородиться планетой от метеоритов? Он лежал с закрытыми глазами, стараясь не сосредоточиваться на своих ощущениях. Представлял себе, как несется корабль — боком, опустив нос к Земле, изрыгая кормою бесцветное пламя, и по всему корпусу перебегают, как синие змейки, тлеющие разряды. Откуда вот взялись эти бесконечные метеориты… Вроде бы не сезон. Первый пришел три часа назад, то есть градусах в пятидесяти отсюда. Поток? Похоже на поток. Тем более не сезон. А как лихо Марта Стоник придумала насчет «космической пули» — на что только не пойдет влюбленный, чтобы привлечь к себе внимание! Космос. Чего он только не вытворяет с людьми. На Земле такая женщина, как Марта, не влюбилась бы в Уима. Проблема просто не возникла бы. Там все просто — перманентный психологический контроль: у каждого свой канал связи с машиной-контролером, и любой сильный импульс мгновенно фиксируется. У Марты был, наверно, свсрхсильный, когда она знакомилась с Уимом. Для первой встречи с пассажирами командир надевает парадную каскетку, белую с золотом — нелепость, в сущности. Дикарство, но пассажирам нравится. Да, сверхсильный импульс, сигнал опасной потери равновесия, плюс, несомненно, ощущение боязни и неуверенности в себе. На Земле ГСПК ответила бы транквилизирующим* воздействием, импульс был бы подавлен, еще не пройдя в сознание, и ничего бы не осталось, кроме легкой неприязни при следующей встрече Марты с объектом, то есть с Грантом Уимом. Лихая штука, эта ГСПК, «Глобальная система психического кондиционирования». Величайшее творение человечества, как мы старательно внушаем себе и окружающим… Эх, ты, скептик, поддел себя Николай. Такому скепсису цена грош. Люди-то счастливы. Поди теперь отыщи настоящего, добротного сумасшедшего — для демонстраций студентам приходится пускать видеозаписи… Экая привычка к бесплодным умствованиям! ГСПК — факт действительности, столь же значимый, как научно-промышленный комплекс планеты. Бессмысленно теперь рассуждать о негативных сторонах психического кондиционирования — без * Транквилизация — успокаивающее воздействие на психику. него уже нельзя обойтись. Без него все развалится. Три поколения выросли в перине душевного комфорта. Импульсы страха, неуверенности в себе, запретных влечений, агрессивности — подавляются. Побуждается творческая активность, тонко компенсируется недостаток отрицательных эмоций: страха, неуверенности в себе и прочего…

… И все. прекрасно, подхватил Николай Хайдаров. Я сам толковал об этом тысячу раз или чуть побольше, и в это верю — да-да, верю, и сознательно применяю этот гнусный теологический оборот, потому что знать я не могу, и никто не может, потому что знание невозможно без эксперимента. А чтобы проверить, полезна ли ГСПК, надо одну половину человечества изолировать от другой этак лет на двадцать. И в одной половине применять кондиционирование, а вторую оставить жить, как трава растет и сравнивать количество самоубийств, психических расстройств, количество язвенников и гипертоников, и еще разводов, несчастных случаев на дорогах и бог знает чего. Это невозможно, и не только из-за того, что никто не пойдет на эксперимент с четырьмя миллиардами человек. Даже не потому, что взамен одного человечества мы получим два и неизвестно, к каким конфликтам это приведет. Просто эксперимент не будет чистым — ГСПК уже есть, это, повторяю, капитальнейший факт действительности и его нельзя изъять из действительности. Может быть, нам лучше жилось бы и без водопровода и канализации — если бы мы не знали о таковых. Но попробуйте сегодня выключить водопровод! Ох, не пожелаем мы умываться в канаве… А заставь нас, — вот тут количество самоубийств и возрастет в эн раз.

Однако мы ускоряемся и ускоряемся — куда же мы это? Словно удираем. Не от чего-то, а от кого-то. Космические снаряды — эк загнула! Однако минут пять уже давит… В амортизаторе, как известно, чувство времени нарушается.

Он покашлял, прочищая горло, и позвал:

— Оккам, я Николай. Соедини с рубкой, видео, — и вдвинул экран между собой и пустым лицом скафандра.

Сейчас же он увидел командира. Грант Уим смотрел куда-то, подняв голову, выставив подбородок. Рот его был по-старушечьи поджат. Он покосился на Хайдарова и опять уставился вперед и вверх. Буркнул:

— Как ты там, куратор?

— Спасибо, командир, — сказал Хайдаров. — Что происходит?

Командир смотрел не вперед, а назад, на кормовой сектор внешнего обзора, — за его затылком маячили стойки штурманского пульта, «условного носа» рубки.

— Происходит, происходит… — невнятно проговорил Уим. Звонко, резко спросил: — Дистанция?

— Уменьшается, командир, — ответил голос Краснова.

— Рабочее тело?

— Главные баки в нуле. Досасываем припуск.

Такэда, понял Хайдаров. Ну и жаргон у инженеров, вяло подумал он: еще чувствуя себя лицом безответственным — пассажиром, покойно лежащим в амортизаторе. Ну и жаргон… И вдруг он понял, и словно выпрыгнул туда в рубку: «Дистанция уменьшается»! За нами гонятся? Кто-то-а-нечто-то? Не может быть. Не может быть. Это же только говорится, что в космосе может случиться все.

Он был изумлен, как никогда в жизни, но еще не верил своему изумлению. Казалось, он чего-то не понял.

Не отрывая глаз от кормового экрана, командир распорядился:

— Двигателям — стоп. Оккам! Ось кормы держать на неизвестном объекте… Экипаж! Пассажиры! Состояние номер один!

Неизвестный объект?! Хайдаров прямо-таки чувствовал, что у него отвисает челюсть — от изумления — и в то же время как автомат, отбросив экран видео, впрыгнул в скафандр: башмаки, перчатки, шлем, застежка, готово — он повис внутри капсулы, Ага, невесомость… Он поспешно перевернулся и лег на место, приняв положение, предписанное пассажиру состоянием номер один. И немедля вернул экран на место.

— Оккам, панораму! Рубку!

В рубке была суета — Жермен и Уим еще влезали в скафандры. Краснов неподвижно сидел в своем левом кресле, уже одетый в скафандр, с номером. Хайдарова это поразило — экипаж «Мадагаскара» был верен уставу буквально до конца. На дисках скафандров зажглись личные номера: Уим — первый, Краснов — второй, Жермен — четвертый. Краснов развернул кресло и уставился туда же, куда и Уим. Жермен сидел спиной к ним, держа растопыренные пальцы на пульте.

— Оккам, кормовой экран! — вскрикнул Хайдаров, и онемел.

Он увидел Что-то. Сквозь ситаллит шлема, на маленьком мутном экранчике он увидел кормовой экран рубки, а на нем нечто закрывающее Солнце. Будь оно чуть левее, Николай бы не понял, что «неизвестный объект» закрывает Солнце, но сейчас он мог видеть несколько протуберанцев: левый сегмент короны, выбивающийся словно из-под черного одеяла.

Голос командира спросил:

— Киоси! Параметры объекта?

— Все по-прежнему. Полностью непрозрачен.

— Гравитация?

— Нет гравитации, — сказал Такэда, и, помедлив, уточнил: — В пределах чувствительности приборов.

Хайдаров так шумно перевел дыхание, что зачесалось в ушах. Объект непрозрачен по всему спектру, и не имеет массы!

— Попробуем большой лазер? — спросил Краснов.

— Нет. Для этого надо разворачиваться носом… Оккам! Время до столкновения?

— Командир, двести семьдесят, тире триста двадцать секунд.

Николай слышал, как командир вздохнул, легонько кашлянул и проговорил:

— Товарищи, ваше мнение. Делаем еще попытку уйти?

— Уйти? — отозвался кто-то. — Нет. Хватит. Хватит.

— Мы пройдем насквозь, — пробасил Албакай. — У него нет массы, Грант. У нас — десятая степень, скорости почти одинаковы.

Он говорил о массе «Мадагаскара», измеряя ее привычно — в граммах. Десятая степень соответствует десяткам тысяч тонн.

— Киоси?

— Рабочего тела едва хватит на торможение, Грант, — неторопливо сказал Такэда. — Куда нас занесет, если добавить скорости?.. Кто нас будет вытаскивать?

— Так, согласен, — проговорил Уим. — Земля! Вы это слышали?

Пауза. Затем встревоженный голос:

— «Мадагаскар», мы вас слышим.

Вот куда, значит, нас унесло, подумал Николай. Пауза была в три-четыре секунды, мы у орбиты Луны…

— Земля? Вы по-прежнему не фиксируете объект?

Снова пауза, и ответ:

— «Мадагаскар», объект не фиксируем. Повторяю: не фиксируем. Нет. Рекомендуем ударить плазмой. «Мадагаскар»! Берем ваши пеленги. С Луны стартует «Отважный», через со…

— Я Такэда — нет связи с базой.

— Я Бутенко. Пассажиры лежат по состоянию номер один.

— Я Оккам. Двести десять секунд до столкновения.

— Оккам, экипаж! Реактор — на экстремальный режим. Задача: неизвестный объект атаковать термически, на дистанции максимального поражения. Ускорение по оси «жеикс» — до восьми, по оси «же-зет» — до четырех. Оккам! Начать разворот после появления горячего пятна на поверхности объекта. Оккам! Такэда и Жермен должны видеть.

Кормовой экран был черным сплошь. Хайдаров отметил момент, когда «черное одеяло» закрыло последний солнечный факел, и убрал экран видео — под восьмикратным ускорением он рухнет на шлем. Закрыл глаза, соображая ориентировку корабля. Куда направлена ось «зет», так называемая килевая?.. Если Альфа Центавра на левом экране, а Солнце на кормовом… Земля как будто была видна на носовом нижнем экране, «под килем», то есть разворот на «зет» будет в направлении Земли. Расходуя остатки рабочего тела на термическую атаку, командир хотел заодно повернуть корабль к базе. Ведь «Мадагаскар» все еще стремительно уходил от Земли, а ресурс рабочего тела кончился. Оставался резерв. Оставалась надежда на помощь. Ремонтный корабль «Отважный» теоретически догонит в космосе кого угодно. Он ходит без экипажа, под ИРД — ядерным двигателем — под кормовой плитой рвутся. водородные бомбы… Тридцать «же»… Если вовремя стартует — догонит. Но заранее никто не знает, вовремя, или нет… Черт побери, о какой чепухе я думаю. Сейчас атака. Я никакой физик. Что за штука нас преследует, как ты думаешь, Николай Хайдаров, никакой физик? Непрозрачна — значит, металл. Облако металлической пыли, закрывшее Солнце. Оно гигантское и должно иметь зверскую массу. Где же она? Разве что гравиметры отказали. Эх, не отказали они, ты уж не обольщайся, дружище Николай. Космос приоткрыл нам свою шкатулку с сюрпризами. По-моему, три минуты давно прошли. Как тянется время, когда ждешь в амортизаторе!

«Остров Мадагаскар» дернулся и запел, повышая топ, как гигантский серебряный свисток. Стены каюты прыгнули вверх, это Хайдаров провалился в подушки, вдавливаемый подошвой ускорения, как камешек в горячий асфальт, и сейчас же прокатилась волна вибрации, настолько мощная, что лязгнули зубы и все тело зачесалось. Десять, пятнадцать, двадцать секунд завывал свисток. Продолжая отсчитывать время, Хайдаров приподнимал кисть руки, — определял ее тяжесть — ускорение восемь, восемь, еще раз — восемь… А поворота все не было. «Мадагаскар» уносился куда-то к созвездию Дракона, набирая каждую секунду скорость в восемьдесят метров в секунду. Это продолжалось отчаянно долго. Наконец, динамик прохрипел: «Двигателям — стоп…» и наступила тишина.

Командир Уим висел посреди рубки. Шлем плавал за его спиной, лицо сливалось с экранами — свет был погашен. Желтые огни холостого хода отражались в изогнутых, слепых, черных стеклах. Черно было в рубке. Слабый свет стекал из открытого люка второго яруса, доносились шаги и голоса.

Когда Хайдаров вошел, командир кошачьим движением извернулся, поймал спинку кресла, сел.

— А, куратор! Прошу.

Хайдаров подошел к нему. Снял шлем. Было очень неудобно ходить на присосках.

— Почему выключен обзор?

— Эта штука проглотила «Мадагаскар», — сказал Уим.

— Ладно, — сказал Хайдаров. — Давненько не посылали меня с ведром за тремя литрами вакуума… Серьезно — что?

— Я сказал. В телескопе то же самое, — монотонно ответил Уим. — Промыли объективы. Меняли защитные стекла. То же самое. Мышь в кулаке.

— А плазма? Вы жгли это плазмой, и что?

— Ничего. Он погасил мне плазму. Мои гигаватты уходили в него, не оставляя следа.

Нелепая напыщенность этой фразы заставила Хайдарова поверить. Несколько секунд он ощущал смертное отчаяние. Покачиваясь на магнитных подошвах, как аэростат, он выпихивал из себя отчаяние. Ну, давай же. Чем скорей ты справишься, тем лучше. Ну!

Мелькнуло лицо Инге. Ох, это. лицо, подвижное в самые недвижные секунды. Не хочу умирать. Хочу видеть лицо Инге и вдыхать его нежную прелесть.

Скрипнул компенсационный корсет скафандра. Кажется, прошло. Ты — неистовый трус, дружище Хайдаров. Неимоверный трус. А ну, сглотни — право, ты делаешь успехи. Можешь сглотнуть…

Он прицепил шлем к спинке кресла, улыбнулся Уиму, и что-то спросил. Или что-то успокоительное сказал, а Уим что-то ответил. Сейчас важны были не слова — тон, тембр, поворот головы. Скверный пафос звучал в голосе Гранта Уима. Демонстративно звучал. Битый лед пополам с битым стеклом.

— Грант! Прикажи, чтобы сюда не входили…

— Нет.

— Да. — Хайдаров наклонился к пульту. — Сядь спиною ко мне. Я приказываю, Уим!

Наспех надетый «эльф» давил на горло. О господи, подумал 'Хайдаров, сейчас Оккам и откажется выдать кривые Гранта Уима. Но знакомый рисунок послушно вычертился на мониторе Оккама.

Грант Уим сверкнул зубами, изображая улыбку.

— Ладно, куратор. У меня все в порядке.

— Послушайте, Грант, вы же знаете, что отказ от помощи куратора уже говорит о неблагополучии?

— Я не мальчик, — отрезал Уим, — извините меня — дела… Такэда!

Интерком не ответил. Командир растерянно посмотрел на Хайдарова, и тот понял — можно.

— Грант, вы хотите спать. Вы очень хотите спать. Под веками — песок. Глаза закрываются, закрываются… Вам становится хорошо и прохладно, — говорил он размеренно. — Хотите спать. Глаза закрываются. Вы спите. Спите. Спите…

Командир Уим честно спал. Хайдаров закатал левый рукав его скафандра, всадил иглу, сдавил шприц-ампулу. Так… Теперь — внимание к деталям… Опустить рукав и будить, либо играть в открытую?

В открытую — всегда лучше. Это — первое. Второе: Грант хотел, чтобы я его переборол. Хотел, правда, бессознательно — но дал себя загипнотизировать в две минуты. То есть сотрудничал…

— Грант. Проснитесь. — проговорил он.

Командир пошевелился, и в тот же момент Хайдарова буквально повернуло — ему показалось, что на экране появилась звезда. Нет… Под потолком вспыхнула и сейчас же погасла «пчелка» — оранжевая сигнальная лампа, соединенная с объективом корабельного компьютера. Машина наблюдала за ними. По-видимому, не хотела, чтобы они это замечали…

Уим проговорил:

— Так, Я в порядке. Благодарю, Никола.

— Ты еще не в порядке, — сказал Хайдаров. — Слушай. Твоей вины здесь нет.

— Куратор, вы теряете чувство меры, — холодно сказал Уим.

— Очень может быть. Но что я знаю, то я знаю. Пассажиров не высадил — верно, и за это будешь держать ответ. А в другом ты не виноват.

— Ты про Шерну?

— Боже мой, конечно — нет…

Уим пронзительно взглянул на него. Растер локоть, отвернул рукав.

— Так. Спасибо. У тебя все? Такэда! Прошу сюда!

Сейчас же всхлипнул люк, сверху вплыл Такэда — отсалютовал шлемом Хайдарову, прыгнул к пульту и несколько секунд висел в позе ныряльщика, рассматривающего дно. Проговорил:

— Блокада по всем статьям. Гравиметры, жироскопы, все диапазоны частот, корпускулярные датчики, микрометеорные датчики. Глухо.

Командир сухо перебил:

— Собирай экипаж. Десять минут обмена мнениями.

В рубку вплывали один за другим, как глубоководные рыбы в темный грот, серебряные скафандры с красными номерными дисками. Отблескивая серебряным и алым в столбе света, падающего сверху, они ловко переворачивались, откидывали кресла, садились. Жермен тут же ухватил Хайдарова за нагрудник скафандра и начал информировать. С тысячью подробностей. Хайдаров покорно кивал, округлял глаза, поднимал брови. Не слушал. Минуту назад он фактически кончил следствие. Силлогизмы выплывали один за другим, как номерные диски на скафандрах, и рассаживались по местам. В тысячный, наверно, раз Хайдаров удивлялся непостижимой механике мозга — самые каверзные построения свершаются в наиболее неподходящие минуты. Теперь ему было непонятно, как такая простая задача могла казаться неразрешимой — боже ты мой, Шерна ведь был куратор! Он усмехнулся про себя и услышал слова Марселя:

— … Форменным образом! Я сразу сказал: у пего нет массы — он поворачивал мгновенно, под углом к прежнему курсу!

— То есть как под углом? — очнулся Хайдаров.

— О! Именно! Показать? Оккам, проекцию маршрута НО на орбитальную плоскость! На экран!

На большом навигационном экране вычертилась немыслимая кривая, вернее, ломаная линия — зеленая, яркая. Безупречно сфокусированная, немыслимая. В космосе невозможно просто повернуть, как поворачивает пешеход или биллиардный шар, оттолкнувшийся от борта. Для такого поворота необходимо остановиться, но в космосе нельзя остановиться мгновенно, а любой безостановочный поворот идет по плавной кривой, имеющей радиус тем больший, чем выше скорость. Это азбучная истина. Воплощение столпа столпов — законов сохранения массы-энергии и импульса. А неизвестный объект,. НО, поворачивал под углом, чисто и четко, нисколько не притормаживая — это было видно по толщине линий на экране. Толщина показывала скорость относительно Солнца. Так вот, линия на навигационном экране объективно свидетельствовала, что НО увеличивал скорость в погоне за «Мадагаскаром», а при маневрах поворачивал без радиусов. Оккам показал и маршрутную проекцию лайнера — бледной линией, так что Хайдаров мог видеть всю картину. Вот «Мадагаскар» начал схождение с кольцевой орбиты, а НО, идущий к ней по касательной, ломает курс и бросается следом. Оба увеличивают скорость. Вот место, где «Мадагаскар» дал восемь «же», одновременно повернув градусов на пятнадцать, и НО немедля поворачивает и жмет вдогонку, срезая угол. Срезая угол, представляете?

Значит, гравиметры не врали, показывая, что НО лишен массы — лишь такой объект может поворачивать под углом. Следовательно, и сейчас они не врут, хотя показывают чепуху — что НО экранирует «Мадагаскар» от земной и солнечной массы. Чепуху, ибо ничто в известной нам части Вселенной не экранирует силу притяжения — ничто, а тем более не объекты, лишенные массы!

Да, вот так… Неудивительно, что все — Жермен, Албакай, Такэда, Бутенко, Краснов и сам Уим — снова, в который, наверно, уже раз, принялись разглядывать две линии, яркую и бледную, слившиеся в одну там, где НО догнал корабль и был атакован кинжальным ударом плазмы.

— Здесь он прыгнул, — проговорил Жермен над ухом Хайдарова. — Прыгнул, как тигр, и схватил нас. Дал нам поработать плазмой, облизнулся и оп-ля! Он питается энергией, — Жермен пренебрежительно махнул рукой. — Элементарно, коллега, — он питается энергией, это говорю я, Марсель Жермен! Космический тигр, пожирающий плазму. Оп-ля! Он шел к нам. Он хотел посмотреть на нас вблизи, но мы включили двигатели, и он погнался за добычей, вот и все.

Остальные молчали, и каждый молчал по-своему. Раньше Хайдаров ощущал экипаж «Мадагаскара», как плотную пирамидальную группу — несомненно, с Грантом Уимом в вершине. Сейчас он видел сетку, вроде эйлеровских графов, разложенную па плоскости. Прозрение не отпускало Хайдарова Сейчас он мог бы точно и подробно описать химизм собственного мозга, перечислить все вещества, притекающие к гипоталамусу по воротной системе, и разложить по полочкам все сигналы гипоталамуса, передаваемые мозгу и так далее. Но важней и потому интересней было просмотреть отношения внутри экипажа. И он просмотрел и увидел, что причин для беспокойства нет, люди отлично держат форму, а новая структура отношений вызвана ситуацией, в которой штурманам Уиму и Краснову нечего делать — из объятий «космического тигра» корабль могут вырвать только инженеры. Сейчас кораблем командовал Такэда. «Что же — спасибо Уиму, подобрал стойких ребят в экипаж», подумал Хайдаров и потихоньку переместился к шкафчику с канцелярией. Командир сейчас же оказался рядом.

— Пассажирский список, — прошептал Хайдаров.

Командир достал журнал и сразу, открыл в нужном месте. Ясно, Грант. Посидел ты над списком, поразмышлял… Но Хайдарова интересовал только четвертый уровень. Точнее — люди с Деймоса. Еще точнее…

Такэда говорил:

— Два-три человека мы в состоянии привлечь. Прежде всего Сперантова…

— Сперантов — величина, — сказал Уим.

— Затем — Стоник, — продолжал Такэда. — Я помню ее докторскую работу. Мыслящий физик…

Хайдаров напомнил:

— Может быть, Юнссона? Кажется, он тоже физик?

— Правильно, — сказал Краснов. — И пилот-виртуоз. Давайте Юнссона, с ним не соскучишься.

— Нет, — резко отозвался Бутенко. — Друг Шерпы, Я против.

— Я забыл, простите, — сказал Хайдаров.

— Что за нежности, — сказал Уим. — О Шерне мы так и так не разговариваем. Юнссон — не школьница.

— Больше нет физиков? — спросил Такэда.

— Нестоющие, — сказал Бутенко.

— Тогда все. Марсель, поднимай этих троих, — распорядился Такэда. — Мы готовим большой лазер и зонды. Грант, установишь зонды?

— Есть — установить зонды, — сказал Уим.

— Забортные пробы взять вторично? — спросил Краснов.

Такэда что-то ответил. Сейчас придет Стоник, подумал Хайдаров. Со своим космическим снарядом.

Но первым явился Юнссон. «Э-хой, на палубе! Кому тут нужен черный пират, сын греха, божий бич полуденных морей?» Он со свистом пронесся над полом, покрикивая: «Привет, кэп! Привет, Левушка! Ого, кто же это, никак Хайдаров!» Он отлично говорил по-русски и любил этим щеголять. Такэду он похлопал по спине. Уима — по колену. Всеобщий любимец, удивительно даже, как он мог дружить с Шерной, и стиль у них один…

— А эт-та что?! — Юнссон повис перед навигационным экраном.

— Угадай, о сын греха, — сказал Такэда.

Хайдаров посматривал на них, пропуская через пальцы ленту бортжурнала. Команда держалась отлично, просто великолепно —ни смятения, ни торопливости. Юнссон — высокий, тонкий в кости, был похож на Гранта Уима. Такое же, несколько ленивое изящество, тонкая талия, огромные плечи.

Стоник поздоровалась сдержанно. Албакаю улыбнулась и помахала рукой — он, бедолага, опять сидел один в инженерном отсеке.

Уим поднялся, постоял несколько растерянно. Хайдаров смотрел, как он в задумчивости оторвался от пола — висел наклонно, как падающая башня, держась коричневой рукой за подбородок, с шлемом, витающим над головой, как нимб. Тем временем в рубке возник Сперантов, известный специалист по магнитогидродинамике — среднего роста, стандартной наружности, с какой-то особенно стандартной прической. Эге, подумал Хайдаров, тебе и не требуется ничего нестандартного при таких глазах… Такие патологически внимательные глаза бывают только у талантливых людей и у душевнобольных. У людей, носящих свою вселенную в мозгу.

— Киоси, введи товарищей в события. Я готовлю зонды, — сказал Грант Уим.

— Помочь? — спросил Хайдаров.

Вдвоем они поднялись в кладовую, распаковали ракетные зонды и спустили их на грузовом лифте к шлюзу. Цилиндрические радиоуправляемые ракетки были достаточно массивны, килограммов по пятьдесят, и даже в невесомости требовали внимательного обращения. «Мадагаскар» не был исследовательским кораблем, зонды не числились в его инвентаре, — по крайней мере так полагал Хайдаров. Помогая Уиму устанавливать переносную катапульту, он спросил, откуда на борту зонды.

— О-а, происки Киоси Такэды, — улыбнулся Уим. — Я разрешил принять их на борт вместо запасного холодильного агрегата.

Хайдаров удивленно посмотрел на него.

— В конце концов, первый инженер — он, не я, — доверительно сказал Уим. — Он же и первый физик, ему лучше знать, чем инженер может поступиться для физика…

— Странно, Грант. За глаза я был о тебе другого мнения.

— Служака, уставная крыса, а? Все из-за «Голубых лент», куратор… Взяли… Не поспешничай…

Они заложили в катапульту все три зонда, Уим придирчиво осмотрел проводку запальных устройств. Отряхнул руки.

— Я чистюля, куратор, вот в чем суть. Мой папаша, — он вытянул длинный коричневый палец, — мой папаша, почтенный и сын почтенного, был настоящий масай, из последних кау-бойз… А?

— Скотоводов…

— Вот. Пас коров, браконьерствовал по заповедникам, был счастлив и не очень любил мыться. Вот я и чистюля.

— Ох уж эта всеобщая психологическая подготовка, — сказал Хайдаров. — Непременно надо привлечь свои детские конфликты… Чистоплотность чаще всего инстинктивна, дорогой командир..

— У меня — нет. Это все папаша, — ухмыльнулся Уим. — В виде неосознанного протеста я вылизываю все окружающее. Экипаж. Корабль. Орбиты. Я на этом настаиваю: в виде протеста. Плотнее…

Они закрывали люк грузового шлюза.

— Я не знал, что еще уцелели скотоводы, — сказал Хайдаров.

— Теперь — нет. Сорок лет назад был мой папаша и еще двое-трое. Он, когда был помоложе, возжелал добыть льва — как полагается, с копьем, — но лев, увидев копье, и не найдя электромобиля, гида и остальных атрибутов, не захотел участвовать в охоте. — Уим спрятал течеискатель. — Ну, все. Куратор! Что ты имеешь сказать мне?

— Вроде бы ничего, — сказал Хайдаров. — А что?

— Думаю, ты пошел, имея целью разговор.

— Ни боже мой, — с полной искренностью сказал Хайдаров. — По-моему, ты в полном порядке. Теперь не в форме, пожалуй, я.

— Страшно? — просто спросил Уим.

— Страшновато. Не очень, а однако…

Командир кивнул. Не хуже Хайдарова он знал, что бесстрашных людей не бывает. Он кивнул, тщательно расправил складки скафандра — дьявольски неудобная штука, — и проговорил:

— Николай, я совершил глупость. Задержал пассажиров. Сознаю, и тогда сознавал, остановиться не мог.

Хайдаров удивленно посмотрел на него. Уим пояснил:

— Не самобичевание, Николай, нет… Объясняю, дабы ты понял. Я предложил отложить десантирование, будучи в расстройстве чувств, так это говорится?

— Примерно. Мы можем говорить по-английски.

— С русскими я беседую по-русски, — сказал Уим. — Расстройство чувств, ибо поступок того, кто дезертировал, был гнусный. Я знал, кто его совершил…

— Знал?!

— Оговорка; Предполагал, но без уверенности и спокойствия. Поэтому предложил команде задержать всех. Экипаж согласился большинством голосов.

— Жермен, Такэда, Краснов?

— Ты как глядишь в воду, — с удовольствием сказал Уим — Они, почтенные и сыны почтенных, поддержали меня, а я не понял, из каких соображений они исходили.

— Из каких же? — спросил Хайдаров.

— Они спасали мою честь. Я не мог представить подобное. Понимаешь?

— Пока нет.

— Мой папаша ходил с копьем на льва. Искал его, чтобы сразиться. Я не умею сомневаться в своей отваге и воображаю, якобы другие меня понимают. Они сомневались.

— Просто они представляли себе, что другие могут усомниться.

— Ха! Безразлично.

— Командир, ты ошибаешься, — сказал Хайдаров, зная, что Уим прав. — Ты должен их понять.

— О да. Я обязан был понять их соображения. Да. Таким образом, я виновен дважды. Предложил расследование. Не понял, почему меня поддержали.

Можно было сказать — а какое значение это имеет сейчас? Но Хайдаров воздержался. Честь всегда важна первостепенно. Важна всегда, для всех, и для него самого в том числе. Ему, например, было приятно, что командир Уим поверил ему, как врачу и человеку, и заботится о его мнении, и так откровенен. Ведь папаша Уим, почтенный и сын почтенного, должен был передать сыну, сверх отваги и усиленной чистоплотности, еще и сдержанность в проявлении чувств, замкнутость — непременные качества воина. Вроде визитной карточки, удостоверяющей силу и мужество. Так уж принято.

Во всяком случае, за Уима можно не беспокоиться. Раз он говорит о своей вине, то лечение подействовало. Хайдаров сказал:

— Ладно. А как насчет подозреваемого?

— О-а! Не люблю его. Сильно, скверно не люблю. Поэтому не имею права высказываться. Идем?

— Да, время, — сказал Хайдаров.

… В рубке грызлись специалисты. Такэда нападал на Стоник:

— Вольфрам! Конечно, вольфрам, если обшивка вольфрамовая! Стержень! А ты знаешь, как прессуют обшивку? Не-ет, плохо ты знаешь. Ты зайди ко мне в каюту!..

— Зачем бы это? — ледяным голосом перебила Марта Стоник.

Краснов захохотал. Такэда замер с открытым ртом. Махнул рукой, и, обращаясь уже к Сперантову, стал объяснять:

— Это наша казнь египетская — обшивки. Они кристаллизуются, то ли под нагревами, то ли под метеорной дробью. Кристалл до восьми миллиметров, сцепление ослаблено. Ткни пальцем — летит…

— Ха-ха-ха, — досмеивался Краснов. — Он прав… А в каюте у него ха-ха, простите, склад рекламаций. Каждый рейс передает жалобы на обшивку, я это подписываю как первый помощник.

Такэда проворчал:

— Первое дело — создать замкнутую гипотезу…

Сперантов кивал. Было заметно — он едва слушает. Он висел у пульта, удивительно аккуратный даже в пассажирском скафандре, спустив веки на выпуклые глаза. Когда все замолчали, он еще некоторое время кивал. Открыл глаза и заговорил, улыбаясь и благожелательно переводя взгляд на всех по очереди, и опять-таки кивая после каждой фразы:

— Действительно, несистемный метеорит, соударившийся с крупным кристаллом вольфрама… (Кивок). И, действительно, испарившийся, успел бы передать часть импульса кристаллу… Последний же и произвел бы разрушения… — кивок. — Разрушения, описанные уважаемой коллегой Стоник. Здесь нет противоречия. Методологически я. согласен с коллегой Такэда. Нам лучше (кивок) воздержаться от широких гипотез в части метеорита. С другой стороны, никакая гипотеза о неопознанном объекте не покажется чересчур широкой…

Это минимум на полчаса, подумал Хайдаров.

Но Сперантов блеснул глазами и решительно закончил:

— Предлагаю начать эксперименты. Машина готова?

— Машина готова, — сказал Бутенко.

— Я бы начал со спектрографии в лучах лазера.

Юнссон, по-видимому, уже Порядочное время возился с Оккамом. Ловко перевернувшись над пультом, он рявкнул:

— Лазеры-мазеры! А я бы вышел и потрогал это за галстук.

Сперантов бесцветно улыбнулся. В своем стремлении быть синтонным, то есть соответствовать ожиданиям окружающих, он выглядел довольно жутко. А ведь он сейчас никого не видит, подумал Хайдаров. Это вам не вишневый компот…

Крепко же тебя задел вишневый компот. Ты — смешное существо, Хайдаров… Лучше других ты знаешь, что непротиворечива только бездеятельность. Любой вид деятельности противоречив. Знаешь, что космонавт должен быть сильным и мужественным. Следовательно, он должен пренебрегать смертью. Следовательно, он прав, когда готовит вишневый компот немедля после гибели товарища. А про ученого ты знаешь, что он должен всему предпочитать новую информацию. Следовательно, Сперантов прав, отключаясь от обыденных дел ради информации. Но ему важнее всех слез человеческих… они правы, а противоречие начинается на следующем уровне — в данном случае на моем, ибо я — куратор. Я профессионально обязан помнить, что космонавт, и физик, и кто угодно, должен заниматься своим делом, не поступаясь человечностью, то есть без противоречий. Глобальная система контроля и снимет противоречия на уровне личностей, и, как любое действие, создает его на следующем, но меня это не будет касаться. Пусть мне дадут компот — я его съем…

Загудел мягкий, чуть слышный зуммер. Это в тридцати метрах от рубки большой сигнальный лазер, встроенный между рулевыми двигателями на носу «Мадагаскара», ударил НО своими мегаваттами, идеально стабилизированными по когерентности и ширине пучка. Там, где луч упирался в НО, надлежало появиться тончайшему, как женский волос, каналу — десяти тысяч градусов на стенках. И туда были направлены объективы двух спектрографов, вынесенные на причальные консоли, далеко за обшивку.

— Черт знает что, — флегматично проговорил Сперантов.

Уим схватил Хайдарова за плечо. Марта Стоник прищурилась и откинула голову. Бутенко пренебрежительно улыбался. Юнесон застыл в позе атакующего викинга — корпус вперед, нога отставлена, глаза как сливы и все лицо наливается кровью.

Носовой экран остался черен, как склад сажи. Ни малейшего проблеска. Спектрографы безмятежно сияли нулями — ни один элемент менделеевской таблицы не сгорел в луче.

— Там ничего нет! — радостно заявил Жермен. — Диффузное облако!

Краснов отвернулся от пульта и медленно покачал головой. Его мальчишеское лицо стало серебристо-бледным. Даже Хайдаров понимал, что Жермен выдает желаемое за действительное. Лазерный луч, конечно, проскочит сквозь чрезвычайно рассеянное облако, не оставив видимого следа. Но это облако не могло быть настолько рассеянным. Тогда бы оно пропускало хоть часть солнечного света к «Мадагаскару».

— Остаются зонды, — сказал Такэда.

Рука Уима крепче сжала плечо Хайдарова. Понимаю тебя, Грант, думал Хайдаров. Неизвестно, как отреагирует облако — зонды рвутся крепко.

Он мог быть доволен собою. Сердце стучало ровно и неторопливо, губы оставались влажными. Только было странно. И сквозь людей, сквозь взволнованное, жесткое лицо Такэды, юношескую фигуру Льва Краснова, сквозь матово-черные экраны, просвечивал любимый им склон Большого Чимгана — камни, прозрачные кусты и пасущиеся среди черных теней ослики. Маленькие ушастые ослики, кроткие и смирные. А наверху — снег, и воздух легкий и чуть дымный. Он услышал голос Сперантова:

— Что скажет куратор?

И свой голос:

— Вот в чем вопрос: можно ли определить маневры НО, как поведенческие акты?

— Поведение, поведение… — пробормотал физик. — Дорогой куратор, кому судить об этом, как не вам?

— Давайте по порядку, — сказал Хайдаров. — Если факты не объясняются только физикой и другими небиологическими дисциплинами, тогда поведение. То есть первое слово за вами.

Сперантов кивнул, уставил глаза на хайдаровский подбородок.

— Рискну сформулировать: те факты, которые поддаются какому-либо объяснению, можно истолковать, как физические. Погоню за «Мадагаскаром» и захват проще всего толковать, как поиск гамма-квантов — реактор их излучает. Менее вероятен принцип магнитного поиска. Самым изящным, хотя и еще менее вероятным представляется поиск массы.

— Самым изящным? — спросила Стоник.

— Коллега, еще бы! — живо отнесся к ней Сперантов. — Объект не имеет собственной массы, — раз. Экранирует гравитацию, то есть специфическое поле, свойственное массе, — два. Третья связь с массой — поиск. Поиск массы вписывается в эту картину гармонично и изящно. Принципы малой массы и экранирования измеряемого поля чрез-вычайно распространены в измерительной технике. Я не ошибаюсь? (Кивок в сторону Такэды). Благодарю. Почему бы НО не быть целиком измерительной системой с экраном и нуль-массой?

Хайдаров думал: действительно, изящная гипотеза. И снова, как со стороны, услышал собственный голос:

— Действительно, изящная гипотеза. Но — опасная. Так можно и кошку считать измерительно-поисковой системой, настроенной на мышь и потому не обладающей поведением… Мы уже пытались атаковать плазмой.

Такэда подхватил:

— Следовательно, зондирование без взрывов? На телеметрии? Нет возражений?

Сперантов благосклонно кивнул. Возражений ни у кого не было. Один лишь Юнссон молчал, всматриваясь в черные экраны. Такэда окликнул его:

— Тиль! Мы ждем.

— Меня? — встрепенулся Юнссон. — Вот уж придумали! Старый пират, сын греха, всегда готов к абордажу! —

«Даю зонды, — сказал Такэда. — Албакай, шлюз!»

Отдаленное звонкое звяканье вакуум-насоса стало глухим, бормочущим — откачивался воздух из шлюзовой камеры. Насос опять зазвенел, мигнули лампы, и Албакай доложил: «Готов».

— Включаю кинограмму. Пуск! — сказал Такэда.

Еще раз мигнуло на пульте. Первый зонд ушел с катапульты. Оккам бархатным голосом доложил: «Нет информации».

— Как в банку с тушью, — сказал Такэда. — Воспроизвожу кино грамму.

Старт зонда в замедленной демонстрации выглядел впечатляюще: из люка выплыл протуберанец синего пламени, погас, и стал высовываться обтекатель ракетки, и тут же, в метре-полутора от брони, стал укорачиваться, как в дурном сне. Чернота съедала обтекатель, начиная с трубки Питу. Срезала. Усилием воли Хайдаров. заставил себя сменить начало отсчета и понять, что не чернота съедает ракетку, а ракетка уходит в черноту, в НО. Тонет. Действительно, как в банке с тушью. Чернота Казалась плотной, как жидкость, зонд вонзался в нее на большой скорости, и — ни всплеска, ни самой крошечной Морщинки. Ровным серпом надвигался НО на зонд. Обтекал выступы фото-, фоно-, гамма-, газо— и прочих датчиков. Бомбового отсека. Топливного отсека. Двигателей. Все…

— Он будто отстоит на дистанции, — услышал Николай голос Бутенко,

Такэда что-то проговорил по-японски. Остальные молчали. Спустя несколько длинных секунд Жермен неуверенно сказал:

— Дадим еще, а?

— Наверно, надо еще, — так же неуверенно ответил Краснов.

— Бестолку, — сказал Такэда. — Валить добро… В яму…

— Негативный результат — тоже полезен, — срезонерствовал Бутенко.

Хайдаров посмотрел на Стоник. Она сидела в кресле, комочком, и не сводила глаз с Уима. Юнссон постучал ладонью по пульту:

— Клянусь бородой Эйрика Рыжего! Я пойду в капсуле, говорю вам!

— Куда ты пойдешь? — осведомился Краснов.

— Туда. Пройду насквозь и вернусь.

— А как ты найдешь, где «насквозь»?

— Пойду прямо и до конца.

— А как ты будешь знать, где «прямо»?

— Попробую. Вдруг пройду.

Первый штурман пожал плечами.

— Ну, предположим, пройдешь. А вернешься как? Ощупью?

— Он отстоит на полтора-два метра от корпуса. Стану шарить на газовом движке, спиралью, пока не выскочу между ним и корпусом.

Уим до сих пор внимательно слушал, перебрасывая взгляд с Краснова на Юнссона. Тут он вмешался — вытянул палец и спросил:

— Намерен пилотировать по акселерометру, так?

— Так, командир. По акселю.

— О-а! Это штука. По акселю можно ходить и год. Возможно, ты разведаешь полезную информацию, но мы ее не получим.

— Ну, хорошо, — сказал Юнссон. — Пустите меня на лине. У вас есть суперскаф? Дайте линь, суперскаф, и я пойду.

Легчайшая тень пробежала по лицу Уима, а Сперантов внезапно оживился:

— Оч-чень толковое предложение! — Но почему вы?..

— Моя мысль, мое исполнение, — сказал Юнссон.

— Что вы, что вы! Ручаюсь, все об этом думали. Вы нас опередили.

— Кому идти, в данном случае неважно, — сказал Уим. — Вопрос — нужно ли идти… У нас уже три предложения: зонды, капсула и суперскафандр. Что еще можно предложить?

Юнссон дернул плечом. Эк ему неймется, подумал Хайдаров.

— Можно капсулу на тросе, — сказал Такэда. — Дистанционное управление. Видеоканал. Никакого риска.

— Проводное дистанционное? — спросил Юнссон. — А коаксиальный кабель есть у тебя?

— Есть.

— Десять метров?

— Шестьсот пятьдесят, — невозмутимо сказал Такэда.

— Клянусь шкотами и брасами! — Откуда, о сын скопидома? Тебе же положено пятьдесят!

— О, значит — семьсот, — легко сказал Такэда. — О штатном кабеле я забыл. Семьсот метров. Сойдет? Тросом состыкую на километр.

Теперь все, кроме Марты Стоник, уперлись глазами в Такэду. Уим тихо переспросил:

— Семьсот метров, Киоси? Не шутишь? Где?

— В анкерной кладовой, мой командир.

— Пойдем…

Странное, странное ощущение появилось у Хайдарова. Будто стальная лента — спиральная, вроде пружины для старинных стенных часов, которые он в детстве разобрал и безнадежно испортил, и в которых самое сильное впечатление произвела на него именно упругая, длинная, свернутая в плоскую спираль пружина, — да, такая вот штука незаметно обвила его сердце — в какой-то момент, который он упустил. Здесь, в уюте рубки, где все еще припахивало вишневым компотом, не ощущалась неистовая стремительность, с которой «Остров Мадагаскар» уносился по вытянутой кометной орбите прочь от Солнца. Уносился, закованный в черное облако Неопознанного. Уносился, потеряв связь с миром, даже со звездами, вечными и неподвижными, и только манипуляции Оккама с платформами и волчками инерциального курсографа позволяли видеть этот путь и ощущать эту скорость. Двадцать два километра в секунду, восемьдесят тысяч — в час, два миллиона — в сутки… Так мчался «Мадагаскар», как бы устремившись назад, к Марсу; отчаянно мигая всеми излучателями, от стояночных огней до радиотелескопа, и люди в рубке ощущали это движение лишь как боль в сердце.

Но пружина разжалась. Маленький квадратный японец погрузил на корабль сколько-то метров кабеля, не взявши из земного цейхгауза еще что-нибудь, предписанное ииструкцией — запасной моторчик к электрической мороженице, или гидравлический строп для причаливания санитарной капсулы. И теперь можно выйти за пределы Неопознанного, дать сигнал, и помощь придет…

—…Пойдем! — приказал Уим.

Чмокнула дверь в кают-компании. Такэда и Уим выскользнули в темный проем — оставшиеся посмотрели вслед, отвели глаза. Бутенко эпически-спокойно проговорил:

— Время пассажирского завтрака. Лев Иванович, могу я разослать завтрак, либо ускорения вновь превысят допустимые?

Юнссон хлопнул себя по бедру:

— Ускорения? Так нечем их давать, твои ускорения!

— Но возможно, наш первый инженер припрятал несколько тонн рабочего тела, — отозвался Бутенко. — Я даже уверен.

— Ладно, корми, — сказал Краснов. — Только не усердствуй.

«Пассажиры, внимание! — заговорил Бутенко. — Прошу приготовиться принять завтрак. Внимание! Сохраняется положение номер один. Колпаки можно поднять, из амортизаторов не подниматься».

— Ксаверы, тебе помочь? — спросил Хайдаров.

— Не надо помогать, невесомость… — буркнул врач, выплывая в кают-компанию. Было слышно, как он открыл дверцу промежуточной кладовой, вытащил контейнер с завтраками и, щелкнув карабином, прицепил его к лееру, натянутому вдоль коридора. Затем он всунулся в рубку, вручил Жермену — ближнему к двери — мешок с завтраками для гостей и команды, и горделиво выплыл из рубки, словно выступая на вышколенном коне впереди гусарской роты.

— Пистоле-ет… — восхищенно проговорил Юнссон.

— Человек без нервов, — сказал Жермен. — Ловите, дамы и господа…

— Он действительно — человек без нервов? — спросила Марта, подхватывая на лету двойную тубу.

— Не принуждайте меня к разглашению профессиональной тайны, — сказал Жермен.

— Куда они запропастились, клянусь мартин-гиком? — крикнул Юнссон. — Эй, на верхней палубе, малыш! Принести тебе завтрак?

— Благодарю, я сыт, — ответил бас Албакая. — Скажите, Тиль, что значит «мартин-гик»?

— А какая-то деревяшка, — Юнссон простодушно ухмыльнулся. Проклятая деревяшка на проклятых парусниках, которые бороздили океаны, когда земля была молодой и красивой.

— Жаль, что вы не знаете, — сказал Албакай.

— Если вам интересно… — послышался голос Сперантова.

Николай забыл о нем. Физик сидел в кресле второго штурмана. Он облизывал губы, а в руке держал завтрак. Один из всей компании, он принялся за еду.

— …Гик есть деталь парусного вооружения, дорогой инженер. Это деревянная или металлическая балка-консоль, прикрепленная одним концом к мачте, практически под прямым углом..Любопытно, что лучшее исследование храбрости сделано не психологами, а детским писателем Житковым, подумал Хайдаров. Какие точные модели! «Не на заячий тулупчик опирался его дух»…

Он выплюнул в кулак верхушку тубы и добросовестно попробовал есть. Вкус, как и следовало ожидать, не ощутился. Стыдно-с, уважаемый психолог… Воображаете о себе невесть что — этакий вы добропомощный, преданный делу и своим подопечным, а на поверку оказывается — пшик, легковес… Были бы преданы — тоже боялись бы, конечно, но другого. Ибо сказано: «Самый жестокий страх страшащегося — легкомыслие тех, о ком он печется». А вы страшитесь за себя, уважаемый психолог… На вас сейчас экипаж из девяти человек, — есть на что опереться, это вам не заячий тулупчик. Ну ничего, ничего — подбодрил он себя. Жуешь, глотаешь, думаешь, значит еще не все потеряно. Думай дальше. Что происходит с теми, о ком ты печешься? Сперантов — с ним ясно. Он наполовину счастлив, наполовину — в ярости, ибо «Мадагаскар» не приспособлен для космических исследований. Юнссон… Покамест он — черный ящик. Как бы исхитриться включить его мозговые датчики? С пилотов не снимают датчики на время отпуска. А скажу-ка я ему: раз ты стал членом экипажа, включим-ка твои датчики… Но сначала пусть поест. Держится он безукоризненно, пожалуй… Стоник — еще ясней, чем Сперантов. Ни о ком не думает, ни за кого не боится, кроме Гранта Уима. Страха за себя, соответственно, не ощущает. Сам Грант Уим опирается духом на чувство долга и на свою вину перед пассажирами. А вовремя я вкатил ему ампулку, похвалил себя Хайдаров. Ох, вовремя. Без нее он сейчас… Что? Не знаю, что. Может, и сам бы справился. Ох, уж эти мне капитаны, строящие куры пассажиркам!.. Вместе с Уимом, на тех же двух жердочках — чувстве долга и сознании вины — помещаются Краснов и Такэда. Дополнительно Краснов компенсирует тревогу загадкой НО, а Такэда — деловыми хлопотами… Нет, хороший экипаж, хороший! Любопытно, что еще двое — Бутенко и Албакай — опираются на антивину. Они ведь требовали десантирования пассажиров, и сейчас, когда правота подтвердилась, их поддерживает сознание правоты в точности так же, как Такэду и Краснова — сознание неправоты… Дорогой Борис Житков, — проникновенно сказал Хайдаров. — Ничего не стоит наш с вами заячий тулупчик, на который якобы нельзя опереться духом, равно как и высшие моральные ценности, на которые, наоборот, можно и должно опираться… Учтите: если человек храбр, то он найдет себе кучу опор и утвердится на них, как свайная постройка. А ежели он трус, как я, например — ничто ему не посодействует. И пока неизвестно, почему субъект «А» — храбрец, субъект «Б» — трусоват, а субъект «Икс» и совсем никуда не годен. Говоря начистоту, я всего лишь трусоват, и не более того, — он незаметно съел завтрак и приободрился. — В моем падении виноват старик Эйнштейн. Какая прекрасная мысль, — во всем виноват Эйнштейн. Кто просил его утверждать, что природа коварна, но не злонамеренна? Зачем он убедил нас, что «Бог не играет с человеком в кости»? А теперь кто-то играет с нами, как гепард с черепахой, переворачивает с бока на бок и. на спину, и слышно, как когти стучат по панцирю.

Вот что засело в тебе намертво, думал Хайдаров. Вот что для тебя Земля. Гепарды, играющие в Серенгети, и прогулки по склонам Хингана, где воздух так легок и прозрачен, и ослики проникновенно трясут ушами, и снег, потрескивая, испаряется под горным солнцем. А еще — Инге. А «Остров Мадагаскар», если мы выберемся отсюда, останется для меня — чем? Наверно, запахом вишневого компота. Хоть бы съели, наконец, этот компот, подумал Хайдаров. И выплюнули косточки, подумал он, хоть и знал, что в космос никогда не берут вишни с косточками.

«Жермен, Стоник, Юнссон, в шлюзовую», — приказал Уим. Хайдаров двинулся было предупреждать Юнссона — что включит его датчики, но трое вызванных живо вынырнули из рубки. Сперантов рассеянно осведомился — где удобнее посмотреть температуру обшивки, и удалился в инженерный уровень. Албакай сейчас же погасил свой экран. То ли он хотел без помех потолковать с физиком, то ли давал возможность Краснову поговорить по душам с куратором. Но,отводя глаза от экрана, Хайдаров опять уловил мгновенный оранжевый отблеск под потолком рубки, и вдруг разозлился — на себя. Просто разъярился. Какого черта он, в самом деле, возится со своею трусостью, когда у него масса дел? Юнссона не проверил — но стоило ли его проверять, пока не проверен Оккам? Надо узнать точно, почему Оккам Тайком наблюдает за ними. А если заниматься Оккамом, то прежде надо проверить Жермена, потому что поведение компьютера — на совести корабельного психолога.

Хайдаров теперь не сомневался, что разгадка «субъекта Икс» — в поведении Оккама. А Марсель не может не знать, что компьютер самовольничает. И молчит. Следовательно, он сам неблагополучен, — тогда моя гипотеза ложна. Или не чувствует себя куратором — тогда я попал в точку.

Он быстро — предвидя результат — ознакомился с кривыми Жермена. Они оказались благополучными до отвращения. Действительно, Марсель не сознавал себя куратором, а был просто веселым и благодушным парнем, самую малость истеричным. Даже вины не ощущал. «С ничем пирог, — определил Хайдаров. — Для кураторской работы не годится, для штурманской — хоть куда. То есть Оккама он распустил не злонамеренно, а по разгильдяйству. То есть, моя рабочая гипотеза подтверждается…»

Хайдаров бодро вытер лоб. Подождал, пока Краснов не кончил очередное дело — удивительно, сколько дел находится при любой аварии! (Краснов приказал Оккаму проверить, сколько кислорода потребляют спящие пассажиры).

— А кстати, — сказал Хайдаров. — Кстати, давно его проверяли на доброкачественность?

— Оккама?

— Ну да.

— По регламенту, — сказал Краснов. — Вроде бы на Деймосе… Сейчас спрошу у него.

— А не спрашивай. Загоним в него тест-проверку, и все тут.

— Что, есть основания?

— А заодно, — ласково сказал Хайдаров. — Пока нечего делать… Ты разрешишь? — он уже лез в тумбочку пульта, где хранились тест-проверки всех корабельных устройств.

Когда он заправлял проволочный хвостик в катушку, послышался голос командира: «Рубка, мы готовы. Разрешите откачать большую шлюзовую». Краснов ответил, глухо застучал насос — Николай надел наушники и погнал тест. Придерживая одной рукой кнопку «проверка», другой наушники, он пытался за формальными крестиками-ноликами проверки увидеть главное, и остро чувствовал свою беспомощность, свою неполноценность, если угодно. Машине, буде она захочет, ничего не стоит подтасовать результаты проверки. Вот в чем штука. А человек не может обмануть тест-проверку. Даже автор теста не в состоянии обмануть свое творение — не хватит памяти и комбинаторных способностей. У машины — хватит. Остается лишь полагаться на ее добрую волю. Поэтому Хайдаров с особым тщанием проверял первые таблицы, показывающие искренность компьютера, его готовность к сотрудничеству — да-да, дорогие коллеги, вы предусмотрели контрольные шкалы, но учтите, для хорошего компьютера каждая лишняя шкала — лишний ключ к разгадке кода…

Когда проверочные таблицы кончились, воротник и спина Хайдарова были влажными. А перед ним на овальном экране. под надписью «Выход Оккама», возник кодовый рисунок. Он показывал уровень надежности высших функций — психологической надежности, если применить к машине привычные понятия. Раз за разом, нажимая кнопку «проверка», Николай сравнивал кодовый ажур, похожий на вышивку «крестом», с таблицей нормальных функции, и получал норму. Превосходную норму, с ничтожными отклонениями от полного благополучия — да его и не бывает в природе.

И снова, быстро повернув голову, он уловил оранжевый отблеск на карнизе. Оккам наблюдал за ним. Почему вот он не успевал гасить лампу вовремя? Пока Хайдаров поворачивал голову, Оккам пять раз мог успеть выключить объектив Неужто — нарочно? Пожалуй, это чересчур. Он еще раз повернул голову — снова оранжевое сияние, подмигивание такое — рыжим круглым глазом. Мигнуло и погасло.

Ладно. Ладно, старина Оккам. Мы посмотрим — кто из нас беспомощен…

Он скоренько разделался с проверкой. Уим и Стоник как раз вернулись в рубку. У них были сосредоточенные, отрешенные лица. Уим, сутулясь, прогрохотал башмаками к своему креслу, сел, и Хайдаров на секунду увидел то, что было до поры вытеснено из его сознания — бархатную, небывалую черноту по всем экранам. Она подчеркивалась проблесками стояночных огней и резкими, пронзительными вспышками аварийных сигналов, монотонно отбивающих «СОС». При каждом знаке по краям экранов пробегали бледно-голубые полосы.

Командир обвел глазами рубку — как-то боком, мельком зацепив Хайдарова, и заговорил:

— Экипаж, внимание. Даю расписание постов при запуске капсулы номер два на тросе, с проводной связью. Первый пост — Юнссон, в шлюзовой камере, отдает с лебедки трос и кабель. Второй пост…

«Не успел!» — мысленно метнулся Хайдаров, Юнссон остался в шлюзовой камере, которую уже вакуумировали — остался фактически вне корабля. Из камеры волновая связь невозможна. Ах ты черт… Приказать ему подключить мозговые датчики к разъему? Не сумеет работать, не хватит длины контрольного кабеля. Разъем для кабеля — у самой двери, а лебедка в другом углу… М-да!. Ах ты черт! Отменить приказ Уима, поставить Тиля на другой пост? Это уже чрезвычайное происшествие, — отмена оперативного приказа командира… И потеря драгоценного времени — минут до сорока.

Создалась как раз та ситуация, о которой ему толковал Марсель Жермен — при первом их разговоре, здесь, в рубке… Самое трудное решение — не допустить человека к работе без достаточных оснований. А у Хайдарова не было никаких оснований. Он даже не был куратором Юнссона.

Шерна был его куратором…

Позже Хайдаров понял, что Оккам все-таки переиграл его. Сначала навел на мысль, а потом сбил с толку, — когда показал на проверке столь полное, несколько даже придурковатое доверие к экипажу. Эта маленькая загадка лишила Николая необходимой самоуверенности. Почему компьютер демонстрирует доверие, если экипаж поставил себя и пассажиров на край гибели? Это не укладывается ни в какую логику — ни человеческую, ни машинную. Все поведение Оккама становилось сомнительным, и, конечно уж, делались зыбкими и ненадежными психологические построения Хайдарова, в которых Оккам был основным звеном. Да еще фокус с лампочками-«пчелками», нагло демонстрирующими недоверие Оккама.

И Хайдаров выслушал задание: «Вести общее наблюдение», сказал «Есть», спрятал на место катушку. Командир скомандовал:

— Внимание, старт капсуле…

— Есть старт… Есть… Есть… — ответили голоса.

Капсула пошла в неведомое. Управляли ею трое. Тильберт Юнссон следил за ходом троса из шлюзовой, превратившейся после отшвартовки капсулы в некое подобие пещеры — люк причала остался открытым в космос, чтобы пропускать трос и кабель. Киоси Такэда управлял лебедкой из промежуточного тамбура и был готов в любую секунду придти на помощь Тилю. Албакай вел капсулу на дистанционном управлении, — из инженерного отсека.

Через несколько секунд после старта, когда чернотою был съеден веничек рыжего газа, торчащий из малого двигателя капсулы, послышались первые доклады. Юнссон: «Капсула идет ровно», затем Такэда: «Кабель на глаз отходит по радиусу», затем Албакая: «По приборам кабель прямой, потравлено десять метров, тяга пять тысяч граммов». Уйм спросил:

— Юнссон, сколько потравили?

Пауза. Юнссон кашлянул и бойко ответил:

— Боюсь, пропустил марку. Тринадцать или восемнадцать метров.

— Прошу быть внимательней, — сказал Уим.

Шло медленное время. Его течение задавалось тросом — двойной оранжево-белой полоской, пересекающей по диагонали средний сектор траверсного экрана. Белая полоска — кабель, оранжевая — трос. Они монотонно раскачивались. Вдоль них ползли белые, менее яркие, чем кабель, перевязки. Каждые пятнадцать секунд перевязка выползала на экран слева, и спустя три с половиной секунды исчезала справа, скрываясь в черноте. Лебедка разматывала трос со скоростью двадцать метров в минуту, перевязки были устроены каждые пять метров. Провожая глазами очередной узел, Хайдаров думал, что Уим и Такэда подготовили все с немыслимой быстротой — состыковали куски кабеля, навязали сто сорок перевязок — для этого, наверно, и приглашали Марту Стоник, — и намотали сложный линь на барабан лебедки… Постой, кабель-то еще надо было вывести на скользящий контакт, сообразил Хайдаров. Иначе бы он закручивался — ну и ловкачи, когда же они успели! Ловкачи, любая работа у них путем — если не считать Оккама…

Так прошло полчаса. Диагональная полоса на левом траверсе стала привычной, и теперь все в рубке смотрели на овальный экран Оккама, к которому были подключены объективы капсулы. От непрерывного, безнадежного наблюдения за чернотою, за ничем, глаза Хайдарова заслезились. Он словно бы захотел спать. На экране не было ничего. Даже помех. Черным-черно, словно Николай ослеп и давно живет в темноте и привык к ней.

… Он вздрогнул. Албакай доложил: «Кабель весь». Это было сказано тревожно, не так, как инженер докладывал предыдущие тридцать пять минут. Стоник возразила Албакаю:

— Осталось две перевязи, десять метров.

— Юнссон, сколько на барабане? — спросил Уим.

Пауза, и сейчас же несколько голосов. Албакай: «Двигатели переложены на тормоз!», Такэда: «Тиль, отвечай!», и спокойно-насмешливый тенор Юнссона:

— Отставить… Я в капсуле. Взял управление на себя.

Затем Такэда:

— Юнссона в шлюзовой нет!

Хайдаров обмер. О, это тягостное ощущение непоправимой ошибки! Время, которого не вернешь, движение, которого теперь не сделаешь! Двинуть бы тебя по башке, по дурацкой башке, которой ты имеешь наглость гордиться! Но Уйм спокойно повернул голову — взглянул на Хайдарова. Николай машинально подставил ухо. «Оккам?» — шепнул командир. Хайдаров кивнул. «Отключим его?» — «Не надо. Я проверял, — шепнул Хайдаров. — Сейчас проверю Тиля».

Из рубки поспешно выбирались люди. Воистину, это было чрезвычайное происшествие! Тильберт Юнссон не мог попасть в капсулу. Во-первых, ее люк был законтрен «траверсой безопасности», снять которую мог только Оккам — по приказу командира. Во-вторых, расконтренный люк тоже нельзя было открыть, потому что в шлюзовой камере был вакуум, а в капсуле — полное давление, и крышку люка вмяло в горловину этим давлением с силой в полторы тонны. Чтобы все-таки открыть крышку, надо было сравнять давление. То есть удалить воздух из капсулы, а сделать это мог только Оккам. Тот же Оккам. И сделать в единственный момент — при откачке шлюзовой. В другое время был бы слышен свист воздуха.

Вот в чем штука. Юнссон ничего не предпринимал. Он Даже не мог говорить с Оккамом — не имел пароля. Инициатива принадлежала машине. Оккам увидел, что Тиль остается в шлюзовой один, откачал капсулу и приглашающе приоткрыл люк. Входи… И Юнссон пошел, уже самостоятельно задраил люк, и вот — болтается на конце троса, в ледяной черноте НО.

Все же чутье у меня есть, с мрачным удовлетворением подумал Хайдаров. Ай да Оккам. Ай да Юнссон. Выдали спектакль — что ваши «Белки в колесе»! И — слово вам даю — пират на этом не успокоится…

Пират заговорил.

— Грант, Грант… Кабель весь, но трос не кончился. На барабане еще двести метров… Ты слышишь меня, Грант?

— Да, слышу.

— Я чую, еще сотня метров, и будет просвет. Ровно бы светлеет на продолжении радиуса. Ты слышишь, Грант? Разреши, я оборву кабель и пойду дальше?

— Да, я слышу, — сказал Уим и кивнул Хайдарову.

Николай распорядился:

— Прошу дать капсулу на монитор. Голосовую связь с Юнссоном — на мои телефоны, — он включил ларингофон. — Юнссон, это я, Хайдаров…

В рубке произошло мгновенное, сосредоточенно-суетливое движение. На коленях Хайдарова очутилась коробка монитора, с освещенным уже экраном — лицо Юнссона, прикрытое, как вуалью, отражениями приборных шкал на шлеме. Скафандр его был надут — действительно, в капсуле вакуум. Лицо отрешенное, но спокойное. Ах вы душечка моя, Тиль, яростно подумал Николай.

— Ты меня видишь, Юнссон? (Голова кивнула колпаком). Я говорю по кураторскому каналу. Нас никто не слышит. Подключи скафандр по регламенту, включи датчики мозга. Исполняй…

Юнссон сидел неподвижно. Не изменяя позы и выражения лица, он исхитрился изобразить непоколебимое упрямство. Выразительный же вы мужчина, подумал Хайдаров.

— Ты был, когда ударило Филипа, — прошептал он. — Был. Ты действовал бессознательно. Это бывает. Когда ты очнулся, люк в кают-компанию уже захлопнулся. Ты хотел вернуться, но люк был закрыт. Ты не виноват. Подключайся. Я должен тебя проверить. Подключайся, старина…

— Теперь все равно, — сказал Юнссон. — Нечего проверять. Я в порядке.

— Ну, если твои пиратские фокусы считать порядком… — миролюбиво сказал Хайдаров, — тогда конечно… Но без проверки ты не пойдешь дальше.

Юнссон с полминуты сидел молча. В корабле никто не дышал. Вдруг Тиль наклонился к объективу, и Хайдаров увидел, что он улыбается.

— Николушка, пойду. Оборву ваш поводок — настолько-то я в порядке. Козыри у меня.

— А хочешь — докажу, что ты не в порядке?

— Потому что забрался в капсулу? — Юнссон пренебрежительно махнул перчаткой.

— А вовсе нет, — сказал Хайдаров. — Забрался ты ловко. Доказать?

— Докажи.

— Тогда подключишь датчики?

— Предположим.

— Ну слушай. Рвать трос» надо было сразу, без тары-бары.

— Что?

— А то, что плохо соображаешь, Тиль. Пока ты беседовал, Албакай и Бутенко вошли в шлюзовую, а Киоси начал вирать лебедку… Поздно, говорю тебе!

Инженер и врач еще надевали скафандры, а Такэда выбирал слабину троса, но это было неважно — Юнссон понял, что оборвать трос ему не дадут. Чтобы проделать такую штуку, надо вернуться метров на пятьдесят к кораблю, ослабив этим трос, а затем рвануть на полной тяге, с разгона. Но теперь Такэда не даст ослабить трос. Лебедка сумеет выбирать слабину быстрее, чем капсула ее создаст.

Юнссон опустил руку, протянутую к секторам тяги. Конечно, он был не в себе, но цель-то у него была благая — выбраться из черноты и спасти корабль. Так рассчитывал Хайдаров, и не ошибся. Юнссон послушался. Беззвучно шевеля губами, он стал подключать скафандр к системе капсулы: приточный шланг, отводящий шланг, энергопитание, контрольный кабель. В надутом скафандре это сделать нелегко. Хайдаров терпеливо ждал. Готовился к сеансу, пустив мысли на самотек, и никак не удавалось сообразить — правильно ли он делает, принуждая Тиля к проверке. С проверкой, или без нее, придется давать Тилю серпанин. Адское снадобье. По сравнению с ним тригразин, инъецированный Уйму — мятная конфетка… А ты не рассуждай, сказал он себе. Серпанин нельзя давать без предварительной проверки мозга — не-льзя, и точка. И не рассуждай.

Юнссон подключил последний кабель. Стюард-автомат капсулы сейчас же наполнил ее воздухом — на экране было видно, что серебристый чехол скафандра сжался на Юнссоне, обтянул плечи. Тем временем рядом с первым монитором: поместили второй, от Оккама, для кривых мозга, и на нем вспыхнула бессильная и бесшумная гроза сознания Тильберта Юнссона, подсознания и всего остального. Николай мужественно потянул монитор к себе — с чувством отчаяния. Четвертый сеанс за три часа. И после сеанса не будет времени отдохнуть, о великий космос…

… Отодвигая от себя монитор, он не рассчитал движения — плоская тяжелая коробка полетела в экраны, дернула кабель и рванулась обратно. Невесомость… Кто-то перехватил монитор. Кто-то — кажется, Сперантов — подсунул Хайдарову термос с горячим кофе. Николай заставил «себя сделать три глотка. Его здорово трясло, не столько от усталости, сколько от сострадания. Бедняга Тиль. Тяжела расплата за тайную ненависть… Конечно, серпанин. Это — сейчас. Но как быть с тобою дальше? Да, надо же устроить консилиум с Жерменом…

Корабельный куратор сидел рядом. Он еще смотрел кривые. Многоцветное страдание Тиля металось на его мониторе, завораживало взгляд, укачивало, по Марсель наблюдал его равнодушно — поднимал глаза, посматривал то на командира, то на Хайдарова. И, перехватив этот встревоженный, но легкомысленный взгляд, Хайдаров пришел в ярость.

Марсель Жермен, вы предатель. Пусть я фанатик, но куратор не имеет права становиться куратором наполовину. Пусть я миллион раз пристрастен. Только добрые имеют право быть добрыми, но я не верю, что у вас не хватило доброты. Мужества, вот чего не хватило. Впрочем, это ваше дело.

… Он слышал голос командира: «Инженерный отсек, результаты?» И ответ Сперантова: «Не можем порадовать, командир. Все в статистических пределах фона. Какие-то ничтожные отклонения гравиметров… То же и с излучением… Скорее — интуитивно, нежели имманентно. М-да. Но я склонен согласиться с пилотом Юнссоном. Пожалуй, что-то есть».

«А, разговаривают, — подумал Хайдаров. — Я пока и отдохну…»

Он прикрыл глаза, вытянул ноги. Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. Извне доносился вежливый голос Сперантова: «Если мы попросим пилота отсоединить кабель, коммутирующий его с кораблем, и заземлить антенну ве-че? Возможно, получим связь… Собственно, это мысль коллеги Такэда…»

«Тиль, разрешаю, — отвечал Уйм. — Заземли ве-че антенну и сними разъем кабеля».

Затем — голос Юнссона:

«Перемычки, перемычки-то где? Киоси, в каком ящике перемычки, клянусь брам-стеньгой? А, нашел… Ставлю под болт антенны, готово… Заземляю…»

«Славно, что его заняли делом», подумал Хайдаров.

Наверху неистово затрещал динамик, что-то закричал Такэда, и треск перебрался в динамик штурманского отсека. — Тихий голос Юнссона заговорил:

«Корабль, не слышу вас, не слышу вас. Даю настройку: раз, два, три, четыре… Киоси, слышу тебя хорошо… Но с треском».

«Так, пора за работу», — Хайдаров открыл глаза.

Уйм сказал:

— Инженерный отсек, благодарю. Трос работает антенной, так?

— Трос вместе с корпусом «Мадагаскара», — отвечал Такэда.

— Понятно. Кураторы, ваше решение о Юнссоне?

— Сейчас будет, — сказал Жермен. Он повернул монитор к Хайдарову. — Видишь?

Грязноватый ноготь Жермена указывал на седьмую шкалу, синяя и голубая, пунктир-штрих-пунктир и так далее. Это все обозначало патологическое снижение инстинкта самосохранения, сверхсоциальность, взрыв самоотверженности, необходимость следовать стандартам поведения, и если стандарты требуют смерти, то умереть.

— Вижу, — сказал Хайдаров. — Твое мнение?.

— Вернуть. Сейчас он может взорвать реактор, чтобы просигналить на Землю.

— Мое мнение, — сказал Хайдаров, — серпанин, ноль пять, перорально.

— Тогда он уснет. Или впадет в апатию, — угрюмо возразил Жермен.

Он стал угрюм от робости. Хайдаров подумал — знает кошка, чье мясо съела. И нажал:

— Пора бы знать, что психика — вроде пива. Ее разливают по кружкам вне бочки. Внутри-то перемешано…

Кажется, он побелел. Его трясло все сильнее, и Жермен испуганно махнул рукой:

— Э, делай как знаешь. Я умываю руки, — и покосился на хайдаровский значок. Ты, мол, профессор и член Совета — не я… Тем временем Сперантов с настырной вежливостью допрашивал Юнссона:

— Следовательно, какое расстояние между черной зоной и корпусом корабля? По вашей оценке?

— Сто десять — сто двадцать сантиметров по моей оценке.

— Граница четкая?

— Очень четкая.

— Не размыта?

— Совершенно не размыта. По иллюминатору проходила, будто заливало тушью, ровным фронтом.

— А сейчас какая дистанция? Между капсулой и черной зоной?

— Оценить не могу. Малая. На глаз — се нет.

— Нет дистанции?

— Нет дистанции.

— Простите, вы не могли бы выдвинуть какой-нибудь перископ и попытаться оценить дистанцию?

— К сожалению, у меня нет какого-нибудь перископа, — отвечал Юнссон, сохранивший — для внешнего наблюдателя — профессиональное терпение и чувство юмора.

«Ах, как весело, как радостно шел на плаху Макферсон», подумал Хайдаров, взмахнул рукой перед объективом, привлекая к себе внимание пилота, и отчетливо, почти неслышно проговорил: «Серпанин…». Тиль откинул шлем. С каменным лицом повернулся, достал упаковку серпанина, показал се и проглотил таблетку. Красная пилюля с желтым ободком. Единственное в мире средство от отчаяния. О люди, люди! Почему вы с таким упорством цепляетесь за свое отчаяние?

… У лебедки стояли Албакай и Бутенко. Они были одеты в суперскафандры, имели при себе па всякий случай газовые движители. Албакай выдвинул в космос двухметровый стержень с делениями и докладывал расстояние от обшивки до края черноты. Юнссон не зря считался первоклассным наблюдателем — чернота стояла в ста семнадцати сантиметрах от обреза люка, плавно отодвигаясь на полтора-два сантиметра и возвращаясь к ста семнадцати. А лебедка потихоньку вертелась, отдавая трос — метр за метром. Тишайше, без малейшего рывка пятнадцатитонная капсула прокрадывалась в неведомое: Десять мет— ров в минуту. Ксаверы Бутенко обыкновенным мелом наносил марки на трос. Десять метров в минуту.. Точно Юнссон воистину делал невероятное. И через восемнадцать минут трос кончился. Албакай крикнул: «Стоп, конец!», потравил оставшиеся три-четыре метра и выбросил их за борт. По тросу прошла волна, которой никто не видел,

— Есть. Затормозил, — бесстрастно сказал пилот. — Кругом то же самое. Поворачиваю для обзора… Не знаю. Посветлело как будто.

— Гравиметр — спросил Уйм.

— Какой здесь гравиметр… В нулях он, в нулях, старина Грант…

— Вопросы к пилоту?. — таким же бесстрастным голосом сказал Уйм. — Нет вопросов? На лебедке! Приготовьтесь вирать.

— На лебедке готовы, — сказал Албакай.

— Отставить лебедку. Грант, разреши выйти в космос на лине.

Это сказал Юнссон. На секунду все замерло. Потом Марта Стоник прыгнула к Уйму, двумя руками вцепилась в него и затрясла головой. Уйм снял ее руки.. Отчетливо проговорил:

— Пилот, здесь Уйм. Разрешаю выйти в космос па лине.

Юнссон ответил: «Есть!» и засмеялся — было очень хорошо слышно в эти секунды. Он смеялся весело, без тени надрыва. «Открываю люк, сейчас… Да, коллега Сперантов! Дистанция два тире…» — и тишина. На секунду. Затем из нее выделился знакомый звук — щелканье дыхательного автомата на скафандре. Связь по тросу работала. Но некому было отвечать на той стороне. В безнадежной тишине завертелась лебедка. Уим повторял размеренно, как метроном: «Тиль, здесь Уим. Тиль, здесь Уим. Отвечай». И снова: «Тиль, здесь Уим». Рокочущий бас Албакая врывался в паузы: «Сто пятьдесят метров. Сто сорок метров.»

… Албакай первым заметил, что чернота уходит, и крикнул: «Смотри!» Это произошло так быстро, что в рубке не успели отрегулировать яркость экранов. Все инстинктивно смотрели в сторону капсулы, а Солнце возникло за нею, по левому борту, ослепило. Сквозь багровые пятна и полосы, прикрываясь рукой от косматого Солнца, Хайдаров увидел белый овал капсула и — немного в стороне — что-то ритмично поблескивающее, как астероид при близком прохождении. Тело Юнссона вращалось, следуя за капсулой на лине.

Хайдаров отвернулся и ив видел, как по тросу прыгнул Бутенко в своем суперскафандре. Сверху обрушился Сперантов. Не удержался, пал на четвереньки, перебежал к экранам. Лицо его было искажено отчаянием. Он готов был броситься в экран, схватить неопознанное голыми руками. В корабле сразу стало шумно. Закричали голоса лунной и земной диспетчерских, пронзительно взвыла морзянка, хрипло запели радиомаяки, запущенные диспетчерами на полную мощность. За кормой, в чудовищной дали, пыхнуло огненное облачко — спасательный корабль-робот «Отважный» поймал «Остров Мадагаскар» в пеленг и дал первый ядерный импульс.

Ночь была нескончаема. В космосе не бывает дней и ночей. Если сияние космоса ощущается, как ночь, значит, рейс закончен.

Уим и Хайдаров сидели в командирской каюте. «Остров Мадагаскар» был эвакуирован, по его тихим палубам гремели голоса заправщиков и ремонтников. Они властно стучали башмаками, от них исходил острый, пороховой запах Луны. Даже на обшивке кипела жизнь — спектрометристы под защитными зонтами разворачивали свое оборудование, отыскивали следы неведомого.

Хайдаров держал в коленях термос. Они с Уимом поочередно тянули кофе через соску и разговаривали.

— Странно, — сказал Уйм. — Столько лет ходили на параллельных, и вот когда познакомились.

— Да, странно, — сказал Хайдаров.

— Очень славно, что познакомились. Очень славно…

Хайдаров кивнул. Славно. И то, что командир Уйм говорит так с человеком, от которого зависит его судьба, вот что по-настоящему хорошо. Не боится, что его заподозрят в подхалимстве. Верит.

Уйм хлопнул его по руке и невесело засмеялся.

— Едва познакомившись, они вступили в сговор… Куратор Хайдаров, используя свое влияние в Совете космокураторов, добивался реабилитации штурмана Уйма. Со своей стороны этот последний обещал Хайдарову поддержку Ассоциации судоводителей в устройстве космической системы психоконтроля…

— Хорошо поешь, — сказал Хайдаров. — Но так и будет. Ты должен водить корабли.

— Я бы не доверил корабль такому командиру, — сказал Уйм.

— Брось, брось… Трехмесячный отпуск, и все будет олл райт. Каждый должен оступиться, чтобы сбило спесь. Напортачить, у нас говорят.

— Напор-ртачить?

— Плохо сработать, ошибиться.

— Надо запомнить. Ты думаешь, с меня сбило спесь?

— Надеюсь, — сказал Хайдаров.

— Э! Не сбило. Отпуск я возьму, и возьму Ани в экипаж, но спесь остается при мне, ты учти — прежде чем заступаться за меня.

— На место Бутенко?

— Да. Ксаверы больше не пойдет со мной. Не простит.

— Покажи мне еще Ани, — попросил Хайдаров.

Уим отвел руку за спину, нажал кнопку, и в стенке оружейного шкафчика — на том месте, куда смотрела Марта Стоник — возникла женщина. Она была прекрасна. За ее спиной был песок и вздыбленные стеклянные океанские волны и тропическое небо, но женщина была прекраснее неба, моря и песка, и у ног ее сидел сонный львенок.

— Ха! Это я, — сказал Уим, погружая палец в львиную шерсть. — С нею я такой. Поэтому не брал ее на корабль.

— Возьми, — сказал Хайдаров.

— Возьму. Попробую, — сказал Уим.

О Марте Стоник они не говорили. Они знали, что вины здесь нет ничьей — ни командира, ни пассажирки. Так вышло. И все.

Они уже знали, что Тильберта Юнссона не удалось оживить, хотя никаких следов насильственной смерти на нем не обнаружено. Просто выключился мозг. Просто… Так же просто, как гипотеза Сперантова и других набольших физиков, по которой НО не был ничем материальным. Ни пространством, ни антипространством — ничем. Лучом прожектора, состоящим из абсолютной пустоты. Поэтому он и не имел массы, поэтому поворачивал без радиуса, как пятно от прожекторного луча на склоне горы или на поверхности моря. Юнссона убило ничто, поглощающее любое излучение, как мы — ничто по сравнению с матерью-природой, — поглощаем любое знание о ней, накалываем его на булавки, как бабочек.

Уим погасил голографию и требовательно спросил:

— Почему Тиль бросил Шерну?

— «Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте, музыку руками», — Хайдаров ответил цитатой, чтобы закончить разговор, но командир Уим был упрям, и ему предстояло водить пассажирские корабли, в которых все каюты будут заняты космическим персоналом.

— О-а, все тот же миф о ненависти к, куратору? Я в это не верю.

— Ты слишком здоровый человек, чтобы поверить, дорогой Грант. И ненависть — не то слово. Скорее, нелюбовь, еще точнее — раздражение и нетерпимость. Куратор, к сожалению, воспринимается не как врач, а как требовательный наставник. Нас либо очень любят, либо едва терпят. И то и другое — лишнее. Почему — едва терпят? А мы пристаем, настырничаем… Тиль был очень эмоционален. Вечный подросток, понимаешь? И агрессивен при этом…

— Стоп…— перебил Уим. — Ты хочешь распространить на нас машинный контроль, чтобы устранить личность куратора?

— Ну, нет, — живо сказал Хайдаров. — Наоборот, безличный контроль — еще хуже. Каждому ясно, что нелюбовь к куратору — чувство несправедливое…

— Постыдное, — сказал Уим. — Дикое и постыдное.

— Предположим. Как таковое оно и загоняется в подсознание относительно легко. А вытеснить отвращение и недоверие к машинной системе будет куда как сложнее.

Уим закрыл глаза, собрал лицо крупными коричневыми морщинами и запел:

— О, великий и черный космос, какие же мы дикари… О жалкие песчинки, наделенные жалкими чувствами… Охотники, страшащиеся своего копья, — пел командир Уим, раскачиваясь всем телом. — Охотники, прикрывающиеся щитом от темноты ночи… Прости, куратор, — надменно и застенчиво проговорил он. — Просто терпения не хватает. Но говори дальше о Юнссоне. Он был агрессивен…

— Да. И слишком долго работал в космосе. В сущности, без Шерпы он давно был бы списан на планетную службу — но Шерна тоже имел свои слабости…

— Любил веселых людей?

— Кто их не любит, — сказал Хайдаров. — Нет. Шерна слишком любил космос. Он берег первоклассного пилота и исследователя. Тащил его буквально за шиворот. Смотрел за ним, как за любимым ребенком…

— Спас ему жизнь, — сказал Уим.

— Да. Чего подчас нельзя простить… Значит, модель события… Вот она. Они встретились у буфета не случайно. Тиль. последнее время избегал Шерну, их почти не видели вместе на корабле. Филип вызвал Тиля для кураторского собеседования, пользуясь ночным временем — пока в каюткомпании пусто. Юнссон был раздражен его настойчивостью. Когда ударил метеорит и Шерна упал, он бросился к люку не сознательно. Подсознание, которое постоянно отталкивало его от куратора, воспользовалось аварийной ситуацией. Правило: «отсек с нарушенной герметичностью покинь немедленно» было подхвачено подсознанием, и Тиль прыгнул в люк.

— О-а, подсознательно — через три секунды? Он же быстрый, он — пилот! За три секунды Тиль умел продумать целый философский трактат!

Хайдаров кивнул.

— Этот факт и был самым ужасным для Юнссона. Вот как я это объясняю. Шерна упал не сразу. Даже кровь ударила из раны не сразу. Секунду — полторы Тильберт ждал. Шерна должен был уйти первым. И вдруг он упал. Понимаешь? Юнссона это настолько поразило…

— Поразило? При пробое всегда можно ждать травмы!

— Только не у всемогущего куратора, Грант. Только не у него. В подсознании Юнссона куратор был огромен, неуязвим… в тупом скорее удивлении Тильберт наклоняется, видит агонию и неведомо для себя прыгает в люк. И тут же наступает прозрение. Внутренний вопль: «Что я наделал!?», и он кидается обратно…

— Но люк уже закрыт, — сказал Уим. — Так?

— Так… Дальше — дальше он оказывается в своей каюте, по аварийному расписанию, и ничего не понимает. Как он мог наклониться, может быть, тронуть Филипа рукою, и удрать, бросив его? Почему!? И кто поверит ему, что он действовал в помрачении разума?

— Никто.

— Теперь никто, — сказал Хайдаров. — Шерна бы поверил.

— О великий и черный космос! Вот на чем ты все построил.

— Ну, не все. Эта догадка завершила цепь рассуждений. Казалось невероятным, что «субъект Икс» скрывается. Я построил модель явки с повинной. К кому этот несчастный мог бы придти? Только к своему куратору. В данном случае, к Марселю. А если его куратором, подумал я, был кто-то другой? Например, Шерна? Я просмотрел список пассажиров четвертого яруса и обнаружил Юнссона, единственного человека на борту, куратором которого был Шерна.

— И ты предложил вызвать его в рубку…

— Ну, естественно.

— О-а, естественно… Почему, скажи пожалуйста, Шерне надо было встречаться с Юнссоном в кают-компании? Шерна мог придти в его каюту.

— Когда человек настроен… э… враждебно, не следует оставаться с ним в тесной клетушке наедине. К ощущению психологической скованности добавится клаустрофобия. Мы не в космосе. Грант…

Уим кивнул. Он, старый космонавт, на собственной шкуре испытал все разновидности боязни закрытого пространства. Вряд ли он хоть раз говорил об этом, но знать — знал отменно…

— О-а! Давай, выпьем кофе, — сказал Уим.

Хайдаров не спрашивал, подозревал ли командир Юнссона, — все равно не скажет.

Но если Грант Уим был командир, то Николай Хайдаров — куратор, и победы над людьми были столь же необходимы ему, сколь Уиму — победы над «великим и черным космосом». И прием, которым он собирался раскрыть Уима, был, в сущности, честный.

— Да, вот еще Оккам… — проговорил он. — Знаешь, командир, я не видел ни одной трагедии, которая не сопровождалась бы фарсом…

Уим одобрительно блеснул глазами — ох, умны же у тебя глазищи, коричневый ты дьявол…

— Ха! Фарс? — он вытянул руку и живо загнул три пальца. — Краснов, первый кибернетист! Бутенко, второй кибернетист, Жермен, космический психолог. Трое, тро-е их было, и — проглядели машину! Какие слова им говорить, о великий космос!

— А никакие, — кротко отозвался Хайдаров. — А нечего тебе сказать,

— Нечего?

— Ну, конечно. Они поклоняются командиру Уиму. Как они могли заметить, что Оккам тоже влюбился в командира Уима?

Командир язвительно ухмыльнулся:

— У вашего брата это называется методикой провокации, йес?

Быстро же ты заводишься, подумал Николай. Быстро, сдержанно, агрессивно — как надо…

— Ну какая же провокация, — сказал он. — Ты — хороший командир и обаятельный человек. Очень заботливый. Внимательный к мелочам, но не придирчивый. Помолчи, командир… Ты прикрыл экипаж колпаком душевного комфорта, причем экипаж твердо знал, кому он обязан комфортом. Человек есть хомо социабилис, командир… Но, как сказал один умный человек, мы лишь вчера отпустили канаты, удерживающие нас в каменном веке. Социальный лидер с необыкновенной легкостью становится вожаком стаи, а это — разные роли…

— В чем моя вина? Кругом виноват, о великий космос!

— Это их беда, а не твоя вина. Вы приняли «Мадагаскар» всем экипажем, так ведь?

— Так. Мы ходили на «Армстронге». Вместе.

— То есть Оккам попал к твоим кибернетистам совсем свеженьким, правда? Они воспитали компьютер, создав его психику по своему образу и подобию, ориентировав его на тебя. Теперь — происходит событие. Ты попадаешь под подозрение, и Оккам — поскольку дело касается тебя — проникает в эту этическую проблему… Кстати, кого ты подозревал?..

— Причем мои подозрения? Я их не высказывал.

— Они, э, влияли на твое состояние, — деликатно отговорился Хайдаров. — Тебе приходилось дополнительно сдерживаться. Итак, компьютер проникается проблемой. По твоим кривым мозга он мог бы определить, что «субъект Икс» — не ты. Однако, он не умеет читать кривые. И здесь у него произошла ошибка… По стечению обстоятельств и по визуальным данным ты оказался субъектом Икс — для Оккама.

— По каким данным? — фыркнул Уим. — Не фантазируешь ли ты, куратор?

— Никогда, — сказал Хайдаров. — У меня фантазия бедная. А у вас с Юнссоном поразительное сходство телосложения. Спроси у Оккама. Он расскажет тебе — и никому другому, — как, глядя по пятилинейному каналу, он принял Юнссона за тебя. Как решил тебя выгораживать — вплоть до лжи. Насколько он способен ко лжи, разумеется… Как воспрял духом, когда я во всеуслышание заявил, что экипаж вне подозрений. И тогда он учинил собственный розыск.

Уим поднял ладонь:

— Не так быстро, куратор… Расскажи без поспешности. Как ты добрался до Оккама?

— А по ступенькам. Первая: он пытался что-то утаить при первом опросе. Хитрил, — Хайдаров усмехнулся. — Очень по-детски хитрил. Не хотел демонстрировать твои кривые. Тогда я и заподозрил, что он к тебе неравнодушен.

Уим тоже усмехнулся — смущенно.

— Второй ступенью были «пчелки», дорогой Грант. Я обнаружил, что Оккам следит за людьми, и спросил себя — зачем? Одной из моделей его поведения был розыск. Он искал человека, похожего по росту и телосложению па тебя. Кстати, я не верю, что он определил рост Юнссона по пятилинейке с допуском в двадцать сантиметров. У вас одинаковый рост. В этом он солгал прямо…

— Так ты пришел к Оккаму. А дальше?

— Дальше? Юнссон уже был на подозрении, как любой пассажир четвертого яруса, затем как единственный подопечный Шерны, наконец, как пилот, три года не бывший в отпуске. Я бы так и сяк добрался до пего, но тогда мы отвлеклись на черное облако, а?

— Пожалуй, — сказал Уим. — Несколько отвлеклись… Но как ты объяснишь дальше?

— Трюки в шлюзовой камере? А очень просто… Погоди! Ведь Оккам еще сбил меня с толку в некоторый момент. Я дал ему тест-проверку, пока вы готовили шлюзовую… И он показал абсолютное доверие к экипажу, а я — я не понял, что он радовался, потому что перед этим Тиль явился в кают-компанию и Оккам узнал в нем «субъекта Икс». Машина была в эйфории, ведь для нее следствие завершилось успешно. Теперь Оккам должен был натолкнуть на эту мысль меня. Мне он доверял — я уже заявил, что экипаж вне подозрений. И я часто, куда чаще, чем корабельный куратор, работал с биотоками мозга. Компьютер резонно рассудил, что я, увидав кривые Юнссона, установлю истину. Как он мог заставить меня снять биотоки Юнссона? Ну-ка?

Уим кивнул:

— Правильно… Посадить Тиля в пилотское кресло. Верно…

— Верно? Допуская пассажира к пилотажу, вы обязаны проверить биотоки мозга?

— Так. «Корабельный свод», раздел «Аварийные ситуации». Параграф сто восьмой.

— Но здесь Тиль нас перехитрил — не подключился к системе капсулы, а пошел автономно.

— Ха! Бедняга Оккам, — сказал командир. — Воображаю его разочарование. Еще вопрос, куратор. Оккаму следовало доложить, что Юнссон находится в капсуле.

— Почему он не сделал этого? Не знаю. Я не специалист по электронной психике, дорогой Грант. Допустим, Оккам притаился, как нашаливший ребенок. Он ведет себя достаточно инфантильно.

— О-а, достаточно! — проворчал Уим. — Сущий бэби, зловредный бэби. Подумай, куратор, — занимает своим мозгом лучший отсек на корабле, и позволяет себе делать глупости…

— Не без того, — отозвался Хайдаров.

Он сообразил, что Уим так и не проболтался насчет своих подозрений. Командир хитренько посмотрел на него:

— Куратор, а почему ты успевал заметить эти лампочки? Ну, «пчелки», «пчелки»?

— Ума не приложу. Разве что он нарочно давал мне понять — наблюдаю, мол?

— Все уважали его, и люди, и машины, — продекламировал Уим. — Нет, Николай. Бедный компи не умеет видеть свои глаза. Иконоскопы, йес? Не может знать, что послесвечение «пчелок» — порядка секунды… Э?

Хайдаров невесело засмеялся:

— Значит, он еще раз сбил меня с толку…

— Стоп! — сказал Уим. Еще раз? А когда был первый раз?

— Я же говорил. Когда он показал полное доверие к экипажу, и я не осмелился вернуть Юнссона из шлюзовой. Потерял кураж. А я должен был его вернуть.

— И мы бы здесь не сидели, — сказал Уим и ткнул пальцем в палубу.

— Не понимаю, Грант…

— Мы бы сидели там! — Уим показал на потолок. — В небесах. В черном облаке.

— Я все же не понимаю, — сказал Хайдаров. — Ты что, всерьез так думаешь? Ну, не ждал… Искупительная жертва?

— Ты и не поймешь, — грустно ответил Уим. — Ты слишком рационален. Я тоже рационален, но я — понимаю. Тиль сделал так, как было нужно… Этому… — Он опять поднял палец к потолку и некоторое время сидел так, опустив на глаза тонкие веки.

— Пусть, — сказал Хайдаров. — Меня это не реабилитирует. Я обязан был бороться за жизнь пациента — до последнего…

— Ты и боролся.

Динамик прохрипел: «Командир корабля!»

Диспетчер ремонтников доложил, что готовится к отправке девятиместный бот — на Землю. Не желают ли командир и куратор отбыть? «Космодром?» — спросил Уим. «Шпицберген», — «Мы идем», — сказал Уим и улыбнулся Хайдарову.

— Как раз и попадешь домой, Хайдаров.

— А ты? От Шпицбергена до Найроби — не ближний свет.

— Ха! Я соскучен по всему, по югу и по северу. Прогуляюсь. Твердая земля, хорошо…

Из рундука появилась на свет потрепанная замшевая сумка. Уим бросил в нее одно, другое, расписался в бортжурнале и надел — набекрень — парадную командирскую каскетку.

— Традиция, — застенчиво сказал он. — Я готов. — Хайдаров кивнул в сторону рундука. — Приборную информацию по НО ты оставляешь?

— Сперантов забрал полный комплект. А мне — зачем? Пусть каждый занимается своим делом. Я не физик и не специалист по контактам.

— Пожертвуй тогда мне, — сказал Хайдаров и положил в сумку ролик магнитной ленты — плотный, массивный, в упругом белом чехле. На Земле он будет довольно тяжел.

Зачем взял он ролик? Что надеялся узнать? Пророки всегда ошибаются, но Хайдаров был твердо, пророчески уверен, что луч прожектора, направленный на Землю, ушел навсегда. До скончания времен. И еще он знал — и ничто не могло поколебать его уверенности — что Уим прав. В непознаваемой дали, у прожекторного пульта некто понял все и поспешно увел луч, и отныне также считает себя виновным в смерти пилота Юнссона.

Пассажирской дорогой — через кольцевые коридоры и литерные люки — они поднялись к шлюзовой, нырнули в тесную капсулу бота. В крошечных иллюминаторах дрожала огнями ночная сторона Земли. Хайдаров взглянул на часы — почти двенадцать часов прошло с той минуты, когда он ступил на палубу «Мадагаскара». Должен быть день… Он еще раз посмотрел в стеклышко и различил изогнутую цепочку огней — Панамский перешеек. Корабль вернулся на другой причал Корабельной орбиты, на противоположное прежнему место. Вернулся в ночь.

Хайдаров пожал плечами. Почему-то стало досадно.

Командир Уим хмуро смотрел перед собою из-под парадной каскетки.

Оглавление

Александр Мирер Остров «Мадагаскар»

Реклама на сайте