«Шаги командора»

Берендеев Кирилл

Шаги командора

Рассказ из Эпохи средней жизни

Рэю Брэдбери,

Брайану Олдиссу

Мир дышал тишиной и покоем. Казалось, ничто не может потревожить его сонного великолепия, изумрудных просторов земель и голубой бескрайности неба, раскинувшегося вокруг, насколько хватало глаз. Лишние сто килограммов чистого веса - капля в великом море чудес, недоступных глазу человеческому.

День был нежаркий, градусов двадцать, но влажный и душный. До полудня еще не один час, но солнце, желтым глазом проглядывающее сквозь маревую дымку перистых облачков, поднялось уже высоко и начинало припекать. От земли поднимался пар: должно быть, ночью прошел ливень, почва едва смогла впитать его; насытилась и набухла. Идти по ней было, все же было легко и приятно, ноги пружинили и, казалось, сами отталкиваясь от земли, несли тело вперед.

Первые шаги в этом мире он сделал к опушке леса, темневшего всего в сотне метров от места его появления. Едва заметный ветерок, не ветерок даже, а легкое колыхание застоявшегося воздуха, все еще насыщенного дождем, коснулось его лица, оставив ощущение чего-то волглого. Он глубоко вдохнул пряные запахи, донесшиеся из глубины бора, с непривычки закружилась голова.

С непривычки. Он усмехнулся, но все же остановился и переждал легкое кружение. Его окружали запахи прелой листвы, смолы, текущей по шершавому стволу ели, клейких листьев, только развертывающихся под темным пологом леса, и еще какие-то, распознать которые он не мог. Цветов не было в этом лесу, не было во всем этом мире, так тяжело, до одури, пахли сами деревья и плоды их - странные, удивительные фрукты, свисавшие с веток где-то там, в тиши и темени. Капли дождя, все еще остававшиеся на листве и только теперь начинавшие испаряться, заставляли лес источать свои запахи многократно сильнее, приливными волнами разгоняя пряные ароматы по округе.

И травы не было в этом мире. Лишь деревья, кустарники да мхи составляли зелень просторов, окрасившую поверхность островов и континентов планеты в изумрудный, салатовый, бирюзовый, малахитовый цвета. Светлыми пятнами в подлеске пушились заросли папоротника, на опушке превращаясь в слабые, выгоревшие на солнце кустики блеклой листвы. Матовыми изумрудами поблескивали гинкговые деревца, чьи веерообразные дольчатые листья стремились укрыться среди корявых обломанных веток. И лишь на опушке они распрямлялись, лениво шевеля своими резными опахалами. А в самом лесу....

Заглядевшись, он споткнулся и едва не упал. Странное растение, похожее на ананас: толстый панцирный ствол по колено высотой, завершался пучком длинных, очень жестких, листьев, напоминающих пальмовые, железисто шуршащих от малейшего прикосновения. Он невольно вздрогнул, услышав это шуршание. Цикадеида, из семейства беннеттитовых, господствующих среди представителей флоры этого мира. Каждое из деревьев-карликов имело на удивление неповрежденную крону - видно, не по вкусу были жесткие кожистые листья местным обитателям.

Под ногой чавкнуло - он наступил в пышную желто-зеленую подушку мха, сохранившего в себе остатки ливня. Почвы в округе были кислыми, сказывалось преобладание хвойных, мхи и плауны, застилая землю, обильно росли в округе, льнули к корням чахлых елочек рода вальхия с ветвями, густо утыканными чешуйчатыми иголками, неизменно располагаясь с северной стороны деревьев. В самом лесу вальхии были едва заметны, лишь кое-где прорывая островерхими кронами веера гинкго и, похожие на папоротниковые, развесистые двухметровые листья саговиков, уходящих в ввысь метров на сорок, выше всех прочих деревьев.

Он как раз добрался до самой опушки, - стена леса уходила почти вертикально к небу, стволы сохраняли ветви на высоте метров в десять, и только невысокие беннеттиты другого рода -вильямсония, оставались в неприкосновенности. Полуметровые "цветки" их, венчающие ствол, и похожие на лохматые короны, лениво колыхались на слабом ветерке. Он не утерпел, подошел к тонкоствольному деревцу и, как следует, тряхнул его. Облачко спор окутало его. Он отступил, с опозданием заметив, как каблук угодил в то, что станет именоваться копролитом. Вытирая ботинок, невольно улыбнулся. Значит, где-то здесь должны быть и те, кто оставил после себя....

Но сперва он услышал их. Неподалеку раздался треск ломаемых веток, недовольно фырканье и хриплый гортанный рев, резко оборвавшийся. Он ускорил шаг, хотя мог и не спешить, ведь он все равно успеет увидеть их.

Стадо диплодоков, пасущихся на опушке леса, в стороне от места его прибытия, скрытое за густой порослью папоротников. Один из них, озираясь, поднял голову, и тогда он впервые увидел этих гигантских ящеров.

Сторож не обратил на него внимания. Может, просто не заметил, ища противников ростом повыше. А первыми его появление заметили вездесущие комары: один из кровопийц уже уселся на запястье и торопливо пил кровь. Увлеченно, словно делал это всегда - пил кровь у человека.

Автоматически он прихлопнул комара ладонью. И лишь затем осторожно взял двумя пальцами и рассмотрел свою первую жертву. Первую, ведь он прибыл в этот мир именно за этим. И в его системе мер должен был занять место хищника... по праву сильного. Самого сильного из самых сильных. Человека.

Только мир еще не знает об этом.

Стадо диплодоков насчитывало десять особей, бессмысленно пережевывающих обильную пищу, коей ни конца, ни края. Как и голоду огромных тридцатитонных тварей цвета хаки с металлическим отливом кожи. Они жевали, не отрываясь и на мгновение от основного занятия всей своей жизни, лишь изредка дозорный поднимал голову и лениво посматривал по сторонам, а затем снова погружал морду в заросли молоденьких гинкго. Над спинами гигантов, словно мошкара, мельтешили мелкие, с ладонь величиной, птеродактили; взлетали и садились, порхали над необъятной шкурой хозяина, выискивая в складках ее себе пропитание.

Он захотел поближе рассмотреть их и подошел поближе; теперь метров двадцать разделяло его и ближайшего гиганта. По дороге он снова оступился, в рюкзаке что-то звякнуло, и звук этот напомнил обитателям о пришельце, ими уже позабытом. Из-под ног буквально во все стороны прыснули компсогнаты, полуметровые тушканчики-переростки, тревожно пища и все время оглядываясь. Стая птеродактилей веером взмыла вверх. Зашевелились и диплодоки, как по команде повернув головы в сторону возникшей сумятицы. Но тут же, оценив ее размеры, вернулись к прерванному занятию. Челюсти заработали, поглощая зеленые ветви.

Шум привлек внимание и других. Краем глаза он уловил какое-то движение на опушке леса. Обернулся.

И тут только потянулся за оружием.

Разорвав густую поросль папоротников, пройдя сквозь кусты как призрак - быстро и совершенно бесшумно, - словно персонаж немого кино, перед ним предстал охотник этого мира. Девятиметровый аллозавр, пристально изучающий пришельца, вторгшегося на его территорию и осмелившемуся, подобно истинному хозяину этих земель, пугать и тревожить его вассалов.

Аллозавр был необычайно стремителен в своих действиях - и все же не спешил. Он впервые видел ничтожество, перед которым у него было пятикратное превосходство в размерах и которое, сознавая это превосходство, тем не менее, не спешило убегать и прятаться. Зверь не понимал непостижимой этой удали и потому осторожничал, - как может осторожничать хищник перед никогда не виденной прежде жертвой.

На бег аллозавр не перешел. Хрипло рыкнув, он нагнул тяжелую голову, приоткрыл пасть, заполненную бесчисленными клыками и, точно богомол, прижав к груди маленькие, похожие на человеческие, передние лапы, пошел к нему. Бездонные глаза смотрели, не мигая. Ничего не выражали они, лишь оценивали расстояние до жертвы и сверяли момент начала атаки.

Кровь прилила к его лицу. Грудь его теснило, он распрямил плечи и глубоко вздохнул. Аллозавр шел, пригибаясь все ниже, задевая мордой кроны вальхий, не ускоряя и не замедляя шага. Когда до зверя оставалось метров двадцать (он с трудом заставил себя дотерпеть до этой дистанции), когда по зубам аллозавра хлестнула резная ветка, он выдохнул, разом решившись, и на выдохе, как учили когда-то далеко-далеко от этих мест и времен, указательным пальцем потянул спусковой крючок. Предвкушая.

Грохот разлетелся по округе, ударился о стену леса и, отразившись, вернулся эхом. Невиданный доселе грохот. Стайка птицеящеров вновь взлетела со своих безразмерных насестов. Диплодоки замерли, недоуменно смотря. На него и его жертву.

Морда зверя превратилась в кровавый цветок, лепестками брызнув в стороны. Аллозавр замер, точно упершись в стену.

Он улыбнулся, и палец его снова нажал на крючок.

Отдачи не было. Лишь новый грохот пронесся над просторами. Из разверстой груди полились потоки багровой крови. И в тот же миг титан рухнул. Земля вздрогнула от этого падения, ходуном заходила под ногами.

Он хохотнул отрывисто и повернулся к диплодокам.

Разом, будто спохватившись, гигантские ящеры отступили на шаг. Они поняли. И хриплый рев огласил окрестности. Диплодоки пытались, насколько позволяли их гигантская масса и титанические размеры, как можно быстрее развернуться и уйти, уйти, ибо бежать не умели громадные твари. Они спешили, с неимоверным усилием переставляя непослушные колонны ног, и от усилия этого кричали и ревели, всё понимая и всё предчувствуя. И тот из них, кто осознал это прежде остальных, обернулся первым.

И первым же бессмысленно мотнул длинной шеей, во мгновение лишенной разума, запнулся и, зашатавшись неловко, пал. Он мертв был еще до того, как бессильно ударился о землю, но все же на спине его расцвели еще два алых цветка.

Новый рев, рев всепоглощающего страха, пришедший со дня сотворения Земли и где-то в глубине сознания бережно сохранившийся, выплеснулся на них. Диплодоки спешили. Точно само прошлое гналось за ними, они уходили не оборачиваясь, зная, что от этого страха, явившегося ниоткуда, никому уже не будет спасения. И в этом он подобен времени, ибо не найдется силы, способной поспорить с ним.

Он стрелял, и смех душил его. Слезы наворачивались на глаза, руки, сжимавшие оружие, дрожали, и оттого он часто промахивался, и столбы пламени окружали стадо со всех сторон.

Тогда он сдвинул переключатель на автоматическую стрельбу. И повел оружием из стороны в сторону.

И диплодоков не стало.

Он не мог остановиться. Слишком быстро. Адреналин, выплеснувшийся в кровь, требовал большего. Еще, еще! он не заметил, что кричит, восторженно, захлебываясь смехом, это слово. Кричит и, не в силах устоять на месте, подпрыгивает, мечется по поляне меж столбиками цикадеид, судорожно выискивая других существ, что будут доступны его оружию. Сердце заходилось в сладкой, мучительной боли, екало и проваливалось в никуда, вызывая испарину на разгоряченном лбу. Жажда теснила его, неутолимая, беспредельная. Жажда прежних, потерянных поколений, не испытавших и доли ощущений самого сильного из самых сильных. Человека.

Он пробежал вперед несколько метров, и, задохнувшись, остановился. Сердце колотилось неистово, каждая клеточка его тела была напряжена и перенасыщена внутренней энергией, высвобожденной адреналином, сверх всяких пределов.

Птеродактили, горестно попискивая, кружили над поверженным стадом. Он перевел переключатель на рассеянную стрельбу и в шесть выстрелов скосил их всех.

На его лице снова появилась прежняя улыбка. А в ноги вернулись силы. Легко, точно ощутив за спиной трепещущие крылья неведомого доселе могущества, он бросился по склону холма к журчащей, среди вильямсоний и размашистых саговиков, речушке.

Он увидел. А потому спешил.

На той стороне в торжественном марше, колонною, к воде шло стадо игуанодонов. Полкилометра до речки и чуть больше до неизбежно приближавшихся жертв. Глупые твари! кричал он, все быстрее и быстрее сбегая с холма, вы слышите меня, глупые твари? Идите, идите, не останавливайтесь! Я спешу к вам!

Компсогнаты разбегались во все стороны, землеройки-триконодоны спешили забиться в норы, во множестве покрывавшие склон. Он не обращал внимания на них, видя лишь одну цель, спеша к ней, что было сил.

Стадо с видимым безразличием следило за приближающимся человеком; недавний грохот и исчезновение стада диплодоков они никак не связывали с крохотным - по колено - существом, спешащим к ним. И только один игуанодон шагнул в воду, вывернув передние лапы и выставив вперед полуметровые кинжалы когтей больших пальцев. Он привык не доверять, что ж, он абсолютно прав в этом.

Стадо зашло в воду. Детеныши, маленькие бестии, двухметровые проказники, резвились, шлепая по воде, брызгались и вопили от радости, баламутили воду. На них шикнули и загнали обратно на берег. Только после этого малышня немного угомонилась.

Он был рядом - уже на том берегу. Запыхавшись, остановился у самой воды. Оружие подрагивало в руках, в нетерпеливом ожидании. И точно в таком же ожидании уставились на него глаза стада.

Разом все смолкло. Мелюзга пискнула, спрятавшись за спины взрослых. Он поднял оружие, медленно, неспешно поддаваясь сладкому искушению. И только когда сердце сладостно заныло, надавил на крючок.

Он перестрелял их всех - каждого за каждым. Молча, лишь улыбка кривила его рот, да изредка, при особенно удачном попадании, из глубины его естества вырывался удовлетворенный смешок. Когда грохот смолк, и крики затихли, он медленно отступил, пятясь спиной, и все еще ожидая, может быть, кто-то пошевелится, хоть один, ну, пожалуйста.

Но груда тел была недвижима. Подождав еще немного, он все же выстрелил. Просто так. Затем выстрелил снова, раздробив в щепы ствол самого высокого саговика - тот рухнул, широченными листьями своими укрыв сразу двух молодых игуанодонов.

Тогда он стал стрелять по деревьям, пробивая бреши в их тесно сплоченных рядах. В воде что-то плеснуло, он поспешно опустил ствол оружия. Брызги окатили его с ног до головы. Но рыба, если это была именно она, ушла невредимой.

И только тогда он почувствовал, как дрожат колени, и ноет спина. Словно целый день копал землю или рубил дрова. Выбрав место посуше, он присел - его трясло, как в лихорадке. Адреналин улетучился из крови, наступила релаксация.

Над ним плавно, едва помахивая огромными крыльями, пролетел птеранодон. Гигант не спешил, он летел куда-то на юг, наверное, к скрытому от глаз расстоянием и грядой холмов на горизонте великому морю Тетис, и еще дальше, к легендарной Гондване.

Нехотя, словно по принуждению, он поднял ствол оружия. Птеранодон летел метрах в тридцати над землей, и с этой высоты казался огромным. Целиться в него было легко, и все же он сдвинул переключатель на автоматическое удержание цели. И только тогда выстрелил.

Остатки гиганта по параболе пошлепались на той стороне речушки, невдалеке от лежащих туш. Он повернулся, и стал медленно подниматься по пологому склону. Добравшись до мертвого стада диплодоков, он остановился и снова присел отдохнуть. И в этот момент почувствовал, насколько голоден.

После обеда он еще долго сидел у костра и изредка бросал невольные взгляды в сторону диплодоков. Все это время падальщики старательно обходили мертвое стадо стороной. Казалось, этот мир вымер, и он на какое-то время остался единственным его обитателем.

Лишь под вечер он все же услышал какую-то возню в той стороне. Едва заметные зверьки, ростом не больше собаки, грызлись меж собой возле тел. Но когда зашло солнце, и пала ночь, стремительно, будто пытаясь догнать уходящее за горизонт светило, он установил вокруг своего спального мешка низкочастотные излучатели - и все падальщики, все, кто оказался в зоне транслируемых универсальных сигналов страха, тотчас же исчезли, покинули огромные горы еды, оставив пиршество на потом. И только внизу у речки слышны были далекие звуки, сопровождавшие чей-то обильный ужин. Он слышал их сквозь дрему, пока не провалился в долгий бесцветный сон.

И только когда он снял излучатели и убрал их в рюкзак, из покровов леса вышел первый падальщик. Солнце близилось к зениту: встал он поздно, весь разбитый, будто за ночь пережил лихорадочные скачки температуры. Теперь его мучил упадок сил, не только и не столько физических.

Он занимался упаковкой своего нехитрого багажа, когда услышал со стороны леса какое-то шевеление ветвей папоротников, шевеление столь неуверенное и робкое, что поначалу не придал ему особого внимания. И потом только, когда увидел семиметровую фигуру, выросшую среди кустов, опустил рюкзак и обернулся.

Оружия он не достал. Сутки пребывания в этом мире научили его отличать противника от просителя.

Аллозавр вышел из папоротниковой чащобы, медленно, неуверенно ступая по направлению к лежащим тушам. На левом бедре гноился свежий, тяжело заживающий шрам - каждый шаг хищнику давался с превеликим трудом. Он вышел, явив себя новому властителю, и замер.

Холодные глаза ящера встретили взгляд человека. Он не выдержал этот взгляд, неловко засуетился, почему-то спеша упаковать в рюкзак разбросанные по земле пожитки. А затем и вовсе повернулся к аллозавру спиной.

И только тогда ящер, припадая на раненую ногу, осмелился подойти к тушам. Он слышал прерывистый шум дыхания хищника, но не оборачивался по-прежнему. Зверь коротко рыкнул, словно прося разрешения и, не получив ответа, - или уверившись молчанием - зарыл морду в теплое мясо.

Он искоса взглянул на аллозавра, но тут же отвел взгляд. Лицо его заметно побелело, будто что-то в действиях ящера всколыхнуло в памяти напоминание о том, что вызывает мучительное чувство дискомфорта даже по прошествии многих лет, даже вспомненное мельком, будто случайно.

Он суетливо застегнул ремни, надел рюкзак. Сутки пребывания в этом мире истекли, пора возвращаться назад. Эта ли мысль заставила его еще раз посмотреть на аллозавра? Черты лица его исказились, он торопливо нажал кнопку переноса

Аллозавр остался в одиночестве.

А он в одно мгновение преодолел 75 миллионов лет и был выброшен в новый мир.

И оказался стоящим на широкой поляне посреди густого хвойного леса. Мачты сосен втыкались в хмурое небо, предвещавшее скорую грозу, порывы ветра колыхали их верхушки, сгибали и выпрямляли разом. Дышать стало заметно тяжелее - сказывалось заметно возросшее содержание углекислого газа в атмосфере. Впрочем, он, горожанин, привык к этому.

Неподалеку два молодых тираннозавра спорили за тушу только что убитого трицератопса. Никто не хотел отступать, яростный рев двух глоток оглашал окрестности, выпады следовали один за другим. На появление человека тираннозавры не обратили ни малейшего внимания.

Напрасно. Ведь именно сюда, в этот мир, должен был попасть он с самого начала своей экспедиции. Этих чудовищ ему следовало поражать всемогущим своим оружием. И эти девственные леса оглашались бы тогда восторженными криками победителя.

Он нарушил запрет - даже в запретном путешествии есть свои запреты, и ушел дальше. Нехитрые манипуляции с генератором переноса, два запасных аккумулятора - и лишние 75 миллионов лет стали его ровно на сутки, на разрешенное правилами время пребывания в запредельных мирах.

Почему он позволил себе, несмотря на все предостережения, уклониться от цели путешествия и уйти в новый мир, куда до него не забирался еще никто, ни один из участников, ни даже сами организаторы этих тайных путешествий, скрытых от всех и вся, кроме жаждущих острых развлечений с шумной стрельбой и запахом крови поверженного титана, развлечений, безопасность в которых гарантирована совершенным оружием пигмеев-участников, восторженно приплясывающих у грузных туш монстров неведомых эпох. Ведь не было его решение спонтанной блажью ищущего выхода человека, не менее полугода потратил он на кропотливую подготовку, на разведку, на доскональное изучение всех нюансов перемещения. С тем, чтобы совершить свой собственный прыжок - в неведомое.

Он удался, этот прыжок. Появившись в мире, отстоящем от своего собственного на 150 миллионов лет, он поначалу и сам не мог поверить в успех. И лишь уроки палеонтологии, наспех выученные на ускоренных курсах легальных, но с тем же тайным умыслом проводимых, - которые он вспоминал, сравнивая с виденным, убедили его в полученной им абсолютной свободе на срок в 24 часа.

Свобода совершать действия, которые, чем черт не шутит, могут как-то, чем-то отдаться в его времени, из которого он бежал, заплатив немалую сумму организаторам сафари во времени. Не это ли есть цель желанная?

Мир, разрешенный к путешествиям, должен был погибнуть - и оттого его не жалели. Но прежний, более ранний и свежий, так легко ранимый мир - чем и как ответит он на вторжение?

Никто не знал этого, никто. Тем более, не знал он, а потому медлил, высчитывая последние секунды, оставшиеся от суток и в сотый раз проверял предательски измененный генератор перемещений. Никто ничего не заподозрит, если вообще кто-то...

Он снова нажал на кнопку переноса - сцепившиеся меж собой тираннозавры не заметили и исчезновения сильнейшего противника - и снова 75 миллионов лет остались позади...

Вернувшись, он сдал оружие и всю амуницию, отдал на чай клерку последние деньги, что позвякивали еще в карманах, пропустив его слащавые словечки прощания мимо ушей, и на ватных ногах вышел на улицу.

До дома он добирался пешком, и тяжелые походные ботинки натерли ноги. Денег не было, с этой мыслью он вынужден был заново свыкаться. И это дало ему возможность свыкнуться и с мыслью следующей. Быть может той, от которой он и уходил в это путешествие.

Дома все было готово к тому, от чего он уходил. Теплая ванна, бритвенное лезвие в мыльнице и незаполненный лист бумаги. Уходя, он не решился испачкать его признаниями....

Меж тем в почтовом ящике что-то находилось, хорошо, что он догадался, решился напоследок, проверить его. Его ждало письмо, по одному только витиеватому почерку на конверте он догадался от кого оно.

Не обижайся на меня за долгое молчание, писала сестра, и за то, что я снова без спроса лезу в твою личную жизнь. Иначе я не могу, ты же знаешь. Ведь ближе и дороже тебя у меня нет никого. Не сердись, наверное, я снова поступила не самым лучшим образом, ты не раз просил меня не следить столь пристально за твоими делами. Эта поездка в далекие края и есть попытка послушаться твоих упреков, попытаться увериться в их справедливости. Кажется, она не удалась. Извини. Наверное, я слишком люблю тебя.

Я оплатила все твои счета и долги, все, о которых мне стало известно. Еще раз прошу, не сердись на меня за это. Пожалуйста, пойми и ты меня. И еще. Я перевела на твой расчетный счет некоторую сумму, уверяю, совсем небольшую; если любишь меня, хотя бы вполовину, не отвергай мою помощь. И не волнуйся за мои дела, честное слово, они идут хорошо. У меня состоялась одна удачная партия, так что я могу себе кое-что позволить. В самом деле, могу. Когда же все окончательно утрясется, я напишу снова, дам тебе знать подробнее, что и как. И пожалуйста....

Он посмотрел на конверт - обратного адреса не было. Штемпель ничего не сказал ему: письмо отправляли с вокзала.

Постояв недолго посреди комнаты, он прошел в ванную. Медленно наклонился, потрогал рукой воду. И выдернул затычку. А затем опустился на стул и, закрыв лицо руками, расплакался.

Что-то невыносимо тяжелое давило ему на плечи, пригибая к земле и склоняя голову. И он понимал, что никаким образом не избавиться ему от этой тяжести.

Сер. Фев. 02