«Дело Судьи Ди»

Однажды My Да спросил:

– Бывает так, что государство, способное выставить на войну пять тысяч колесниц, граничит с государством, способным выставить на войну также пять тысяч колесниц, а граница между ними проходит через деревню, в которой живет одна семья. Часть родственников – подданные одного государства, а часть – подданные другого. Можно ли считать их верными подданными, можно ли им доверять?

Учитель ответил:

– Если правители этих государств человеколюбивы и понимают справедливость, такая деревня станет для обоих источником мира. Если правители нечеловеколюбивы и не понимают справедливости, такая деревня станет для обоих источником беспокойства. Если же правители алчны и хотят свою часть деревни сохранить, а чужую – поссорить с ее правителем, семья все равно останется единой, а оба государства лишатся и верных подданных, и всей деревни, и покоя. [1]

Конфуций. «Лунь юй», глава XXII «Шао мао»

Багатур Лобо

Ханбалык, гостиница «Шоуду»,

21-й день первого месяца, отчий день, вечер

До наступления Чуньцзе – Праздника Весны, он же начало нового года – оставалось три дня.

Всего три дня.

Хотя христианский мир уже двадцать один день жил и в новом году, и в новом тысячелетии, в многонациональной Ордуси среди целой череды новых годов по самым разным летосчислениям особо знаменательной издревле почиталась встреча Нового года именно по ханьскому лунному календарю – поскольку численна преобладающим было ханьское население империи и к ханьцам же относился императорский род.

Новый год, какие бы новомодные ни случились веянья, – праздник в первую очередь семейный, и каждый отмечает его в кругу ближайших родственников сообразно обычаям своего народа в достатку семьи. А Сын Неба, как писал еще в двадцать второй главе «Бесед и суждений» наш Учитель Конфуций, подобно отцу, объемлет заботой внемлющий его мудрости народ и по-отечески чуток к нуждам и радостям несчетных своих подданных. Ибо, что есть народ и правитель при благоденствующем правлении? Единая семья. Каждый ордусский владыка, наравне с прочими общегосударственными, идущими из глубины веков ежегодными ритуалами – прокладкой первой борозды, обращением к Небу и Земле с просьбой о ниспослании богатого урожая, молитвах о прекращении засухи, буде таковая, к вящему удивлению народов, случалась, – брал на себя заботу и об иноплеменных праздниках, весьма часто появляясь на экранах телевизоров с поздравлениями по случаю наступления очередного Нового года по тому или иному календарю; а уж когда подходило время Чуньцзе, отмечал возобновление времен исконно по-ханьски, дома, в Ханбалыке, снова, однако ж, поздравляя народонаселение и с удовольствием принимая поздравления от оного.

Баг еще раз мельком взглянул на экран верного «Керулена», на новостную ленту сайта khanbalyk.ord – «...прибытие свенской, корёской, французской, немецкой, нихонской, суомской делегаций в Ханбалык... подготовка к торжествам завершается в первицу... первопоказ исторической фильмы «Тропою предков» в первый день Нового года...» и прочее, прочее, – сладко потянулся, так что хрустнули чуть слышно кости, легко поднялся из кресла и шагнул к окну – туда, где давно уже сидел на подоконнике и наблюдал, что творится за стеклом, неизменный с некоторых пор спутник человекоохранителя рыжий кот по имени Судья Ди.

A за стеклом – творилось. Гостиница «Шоуду», или, по-русски, «Столица» (как гласила табличка красного лака с выписанным на нескольких ордусских наречиях – обычное в Цветущей Средине дело – названием, вывешенная на въездных вратах в просторный гостиничный двор), где заботами Кай Ли-пэна, старинного приятеля ланчжуна [2], Баг обрел приют на время нынешнего приезда в Ханбалык, стояла как раз на пересечении Ванфуцзина, главной столичной торговой улицы, и широкого тракта, именуемого Дунсылу и по размаху вполне сравнимого с пятью кольцевыми дорогами-лу, опоясывавшими великий город; по Дунсы нескончаемой рекой в обе стороны лились разнообразные повозки. Отсюда, с десятого этажа «Шоуду», повозки, терялись в сумраке подступающей ночи, казались сплошным потоком огней, широкой змеей с невероятным числом горящих глаз, змеей без конца и без края, замирающей в своем непрерывном движении лишь на короткие минуты, когда на перекрестке зажигался красный свет. Но он быстро сменялся зеленым, и змея возобновляла свое величественное и бесшумное – толстые стекла не пропускали звуков с улицы – движение.

Уже на воздухолетном вокзале Баг ощутил, как много в Ханбалыке людей. Восточная столица всегда была густонаселенным городом, но теперь, в преддверии Праздника весны, число ее обитателей, казалось, удвоилось. Багу пришлось выстоять длинную очередь (небывалое дело!), чтобы нанять повозку такси; впрочем, очередь двигалась споро – четверо служителей в серых форменных халатах и в черных коротких зимних шапках-гуань, выдававших в них служащих самого низшего ранга, тут же направляли к голове очереди освободившиеся повозки, а пятый, утирая пот со лба – и это несмотря на пятнадцатиградусный мороз, – почти кричал, перекрывая вокзальный шум, в маленькое переговорное устройство с длинной гибкой антенной: вызывал новые и новые повозки. А воздухолеты продолжали и продолжали садиться.

Со всех сторон в Ханбалык, в восточную столицу Ордуси – средоточие и оплот ордусской верховной власти Цветущей Средины, в самой сердцевине хранящей окруженный тысячелетними стенами Пурпурный запретный город, обитель императора, – стекались гости. Ехали стремительными куайчэ, летели воздухолетами, плыли через Тяньцзинь кораблями со всех концов и изо всех уголков необъятной империи, а также и из-за ее пределов: всякая страна считала своим непременным долгом послать к ордусскому двору своих представителей, дабы в день наступления Нового года разделить ликование пышного празднования.

Столица была переполнена приезжими, в многочисленных гостиницах и на постоялых дворах не осталось свободного места, хотя специально к празднованию по особому императорскому указу в короткие сроки возвели громадный гостиничный комплекс «Тысячелетний феникс», где можно было заказать как самую простую комнату, так и снять отдельный домик, в коем и князю было бы незазорно остановиться. Оказались заняты все места даже в подворьях при христианских, буддийских, даосских и многих других ханбалыкских храмах; хотя далеко не все из их нынешних постояльцев на самом деле были именно христианами, буддистами или последователями учения Лао-цзы. Служащие Столичного путноприимного управления работали круглые сутки, не успевая пообедать. Ведь писал же великий Конфуций в двадцать второй главе «Бесед и суждений»: «Благородный муж должен служить народу» не помышляя о сне и пище».

В том, что празднование будет именно пышным, если не сказать роскошным, сомнений ни у кого не было: в этом году к Чуньцзе добавилось еще два радостных события – шестидесятилетие здравствующего императора Чжу Пу-вэя и тридцатый год его восшествия на престол. К тому же десять дней назад на резном мраморном столпе, что у врат Тяньаньмэнь, рано утром невесть откуда явилась белая сова и прокричала громко три раза, а это – несомненное, давно известное в истории знамение, ясно указывающее на то, что Небо вполне довольно деяниями того, кому вручило Мандат на правление; и в честь сего случая было принято решение о перемене с первого числа первой луны девиза правления: с «Человеколюбивого взращивания» на «Совершенномудрое вскармливание» – еще одно важное для народа и страны событие. По всему выходило, что нынешний Праздник весны должен быть особенным, нерядовым.

Приготовления к торжественному дню начались несколько месяцев назад. Столичные ремесленники принялись подновлять краски на нуждающихся в том ханбалыкских зданиях, облепили их как муравьи, снуя вверх и вниз по гибким, но прочным как сталь бамбукам, из которых были сработаны строительные леса. Специальные рабочие взялись проверять состояние дорог и трактов и, если находили малейшее отклонение от предписаний соответствующих уложений, споро исправляли недостаток. На Тяньаньмэнь, Площади Небесного Спокойствия, в сердце столицы и предстоящих торжеств, из специально привезенной уральской лиственницы за две седмицы были возведены резные трибуны для представителей улусов, уездов, а также для заморских гостей. Какие приготовления делались внутри Запретного города – трудно было сказать наверное, средствам всенародного оповещения пока было сообщено лишь о грядущем императорском приеме на площади перед Тайхэдянь, Дворцом Великого Согласия, на котором должна была присутствовать одна тысяча восемьсот человек, ибо число сие как нельзя лучше удовлетворяло извечной склонности ханьцев к благопожелательной магии чисел [3]. Им всем разослали именные приглашения.

Получил такое приглашение и Баг – седмицу назад, со специальным посланцем императорской почты. Честно признаться, ланчжун не ожидал подобной чести; покончив с отчетными годовыми бумагами (а на это в Ордуси обычно отводилось три седмицы перед Чуньцзе), он собирался приехать в Ханбалык на пять, может, на шесть дней, ибо на Праздник весны всем была дарована седмица отдыха, – дабы посетить главный буддийский храм Поднебесной Юнхэ-гун, полюбоваться на торжества и фейерверки, повидать Кая и, пользуясь пожалованным двором правом, войти беспрепятственно во дворцы Запретного города: погулять вдоль вековых стен, коснуться рукой древних бронзовых львов и треножников – и, как знать, возможно, издалека увидеть принцессу Чжу Ли. Баг стремился вырваться из Александрии Невской, торопился покончить с необходимыми делами и улететь в Ханбалык, в город, в котором он бывал много раз, но куда все время хотел вернуться еще и еще.

Нет, Баг вовсе не хотел жить в Ханбалыке, и, когда однажды ему предложили служебный перевод в Восточную столицу, он, для приличия сделав вид, что подумал денек, все же отказался. И если бы ему сегодня снова предложили переехать, ответ был бы прежним: спасибо, но – нет. Ланчжуна не прельщали ни чины, ни важность порученных дел, ни ответственность заданий. В жизни Бага было не так много вещей, которые он, по его собственному убеждению, умел делать хорошо, и самым важным своим качеством Баг полагал врожденное умение правильно и трезво оценить себя, свои способности и таланты. Как Лао-цзы призывал жить в гармонии с окружающим миром, так и Баг считал, что человек должен занимать свое естественное место, не зарясь на большее, Небом ему не отпущенное, и не обольщаясь тем, что способен к тому, к чему, быть может, способностей в достатке не имеет. Карп должен жить в пруду, ибо именно там карп на своем месте, гармонично сливается с придонной тиной, и нечего ему, карпу, делать в быстрых водах горной речки. Возомнивший себя форелью карп не имеет шансов исполнить свое природное предназначение. Надобно делать то, что умеешь, и быть на своем месте, в этом и состоит естественность, порождающая гармонию.

Так и Баг – он знал, что его место в Александрийском Управлении внешней охраны. А не в пышном Ханбалыке. Ланчжун очень любил приезжать в столицу, ходить по этому городу пешком, присаживаясь на полчасика у тележек торговцев специфической ханбалыкской снедью, любоваться на дворцы и храмы, бродить без цели по кривым улочкам старого города... Но долго жить в Ханбалыке честный человекоохранитель, наверное, не смог бы. Потому что сердце степняка принадлежало Александрии Невской.

Седмицу назад он в своем кабинете стучал клавишами служебного «Керулена», приводя в порядок все дела за год, – последние полмесяца перед Новым годом этим занимались все ордусские управления, и труднее всего приходилось, несомненно, начальству, которое, получив отчеты из отделов, должно было свести их в общий доклад по ведомству. Ну ладно Баг – он, как человек основательный, никогда не откладывает бумаги на завтрашний день, после окончания любого, пусть и незначительного, дела все документы у него в строгом порядке, так что в конце года просто остается свести их вместе, согласно утвержденной соответствующим разделом правительственных уложений форме, – а вот шилану Алимагомедову каково? Не все же такие, как ланчжун Лобо. Баг в глубине души жалел Редедю Пересветовича, однако же попасть на его место не хотел, никак не хотел.

Собственно, Баг справился с отчетностью за пять дней. Он так и планировал: пять дней на бумаги, а потом – потом созвониться с Кай Ли-Пэном, договориться о гостинице для себя и для Богдана, который ответил на предложение Бага вместе слетать в Ханбалык радостным согласием, – и вперед, в путь.

Баг как раз ввел в форму данные по предпоследнему делу – о подпольном цехе по производству поддельных шелковых носков известной фабрики «Карабах»; вот ведь какие ушлые стали человеконарушители: их продукцию почти невозможно было отличить от настоящих изделий, даже овальный лепесточек тонкой шуршащей бумаги в правый носок вкладывали! да вот на этикетке погорели: надо было на особом, гофрированном картоне печатать, а они использовали обыкновенный и его гнули вручную, чтобы похоже было, – как дверь кабинета распахнулась и на пороге возник Гонец Великой Важности: важный, краснощекий с морозу рослый юноша; протянул пакет: распишитесь. А в пакете – на толстой дорогой красной бумаге золотом выведено: приглашение ланчжуну Александрийского Управления внешней охраны Багатуру Лобо прибыть в Ханбалык на празднование по случаю встречи Нового года и нового тысячелетия; место на трибуне такое-то; отдельно – маленький изящный листок с приглашением на торжественный пир в Запретном городе.

Ого, подумал Баг и, отодвинув «Керулен», закурил тонкую черную сигару. Честь была велика. Ну как же – оказаться в числе трехсот избранных, места для которых поименно расписаны на трибунах и за столами перед дворцом Тайхэдянь! Быть избранным гостем двора, присутствовать на высочайшей трапезе, лицезреть всю императорскую семью, принцессу... Милостивая Гуаньинь...

«Это что же... – лихорадочно запрыгали мысли. – Срочно надо бежать к портному и шить новое официальное платье, шапку... Да шапку можно старую... Я все равно ее и не носил почти... Или новую заказать?..» Привыкший путешествовать налегке, Баг представил себе, как он полетит со всем этим хозяйством: с официальным платьем в особом футляре, чтоб не помялось, да с шапкой в коробке... И потом: подарки. Непременно нужно что-то поднести императору по случаю его дня рождения. Но что? Вот задача...

Тут позвонил взволнованный Богдан и сообщил, что и ему только что принесли такое же именное приглашение. Мучимый сомнениями, Баг спросил его про шапку, и минфа [4], немного помедлив, сказал: да, придется заказывать новую...

Шапка была заказана – и теперь вкупе с новым официальным платьем дожидалась своего часа в стенном шкафу номера в гостинице «Шоуду».

– Ну что, хвостатый человекоохранитель... – Баг почесал кота за ухом; Судья Ди мельком глянул на него, издал короткий «мр-р-р-р» и вернулся к созерцанию ползущих далеко внизу повозок. – Как себя в новом качестве ощущаешь?

Судья Ди по обыкновению промолчал, хотя должность фувэйбина [5], которую ему, упирая на незаурядные человекоохранительские заслуги, выхлопотал хозяин (а потрудиться пришлось изрядно), принял, кажется, с удовольствием. По крайней мере, кот совершенно не возражал против новенького ошейника, который ланчжун купил ему еще в Александрии: украшенный ярко блестящими медными заклепками в форме играющих драконов, этот ошейник, по всей вероятности, составил бы гордость любой собаки; коты же по своей природе ошейников, а равно и прочих посягательств на свободу не терпят, и Баг, придя из лавки, где за несколько часов ему спешно изготовили надлежащую снасть (дабы не вызывать преждевременного обострения отношений с котом, а заодно и не обмануться в размере, ланчжун заранее замерил шею хвостатого преждерожденного веревочкой), опасался, что, увидев украшение, кот устроит скандал.

Без ошейника же было никак невозможно: согласно «предписанию для фувэйбина Ди», именно ошейник с указанием на нем имени и должности являлся официальным платьем, без которого кота просто не пустили бы во дворец (а привилегию сопровождать там Бага кот получил вместе с должностью). Однако Судья Ди отнесся к предложенной детали одежды благосклонно: когда Баг вынул ошейник из свертка, заинтересованно приблизился и обнюхал обновку, особое внимание уделив прямоугольной табличке, на которой было выгравировано с завитушками «Александрийского Управления внешней охраны фувэйбин Судья Ди», а потом безропотно позволил застегнуть символ должности на шее. Баг показал коту также полагавшийся к ошейнику поводок – тоже красивый, плетенный из трех кожаных ремешков. Судья Ди на поводок коротко зашипел, однако же позднее, когда они вышли из повозки в воздухолетном вокзале, лишь тяжело вздохнул, видя, что Баг намеревается пристегнуть поводок к ошейнику, и укоризненно посмотрел на хозяина: что, неужели это обязательно?

В воздухолет кот вошел принюхиваясь, медленно и даже важно, как и подобает чиновнику, пусть и мелкому, – слуга народа есть слуга народа; устремившийся было к коту служитель прочел, нагнувшись, табличку и был вынужден отвесить хвостатому человекоохранителю сообразный короткий поклон, хотя и справился, кто старший в отряде. Кот принял поклон благосклонно и в ответ дернул пару раз хвостом. В ошейнике определенно были свои преимущества, и Судья Ди, похоже, прекрасно понял их выгоду. В воздухолете он вел себя вполне сообразно, то есть весь перелет до Ханбалыка спокойно продрых в кресле рядом с Багом – коту был куплен билет в половину стоимости, как ребенку, не достигшему возраста, в котором уже начинают надевать шапку [6]. Новоявленный фувэйбин проснулся лишь однажды – когда стали разносить дневную трапезу и прислужница, подкатив тележку, громко звякнула бутылками с минеральной водой. Увидев, однако, что пива не предлагают, Судья Ди тут же утерял к внешнему миру интерес и снова погрузился в кошачью полунирвану.

– Завтра увидишь Ханбалык... – Баг продолжал почесывать Судью Ди за ухом. – Это такой город, кот, такой город... Очень красивый город. Сам увидишь. И во дворце побываешь, а как же. Пойдем с тобой во дворец, увидим там напарницу Ли... – Баг мечтательно уставился в чернеющее небо. – Еще надо уладить дело с твоим посещением праздничного пира, куда же тебя девать? Ты умеешь себя вести за столом? – Судья Ди равнодушно мазнул по Багу взглядом: спрашиваешь! – Ну смотри, хвостатый человекоохранитель, смотри! Опозоришь меня перед императором – не жди больше пива, понял?

При слове «пиво» кот оживился, гулко спрыгнул на пол и потрусил через комнату к гостиничному холодильнику. Остановился против него, царапнул когтями дверцу, обернулся к Багу и выразительно мяукнул.

– Да, действительно... – Баг тоже подошел к холодильнику, небольшому такому, марки «Билюсы» [7], нагнулся, открыл. – Так, посмотрим... Ну «Нева пицзю» тут нет, браток. А это что у нас? Вот, как раз: «Ласточкин дом [8], специальное», для официальных приемов. Ты не пробовал, но тебе понравится, уверяю тебя. – Ланчжун добыл в буфете блюдце, ободрал с горлышка бутылки серебряную фольгу, отвернул крышку. – Холодное. Не простудишься? Зима ведь...

Глядя на степенно лакающего пиво кота, Баг достал из рукава трубку и набрал александрийский номер:

– Драг еч? Приветствую тебя. Что? У нас? У нас уже около десяти вечера. А ты, наверное, на службе еще? Ага... Ну да, ну да... Вот именно поэтому я и не хочу принимать начальственную должность. Как подумаю про годовой отчет, три Яньло ему в глотку, так сразу очень эрготоу выпить хочется. Просто неудержимо... Нет, что ты, ничего я не пью, не завидуй. Это Судья Ди пьет. Конечно. Пиво пьет. Тутошнее... Да ничего, не жалуется. Бодро так лакает. Драг еч, так я тебя жду... Непременно встретим! Комнаты есть, а как же! Рядом с моими апартаментами, на том же этаже, спасибо ечу Каю. До завтра. Кланяйся Фирузе и дочери.

Судья Ди поднял морду, облизнулся и требовательно посмотрел на бутылку с пивом.

Гостиница «Шоуду»,

21-й день первого месяца, отчий день,

ночь

Среди ночи Баг проснулся. Вообще на новом месте спалось неважно: все же сказывались четыре часа разницы во времени с Александрией, еще – возможно, и удобное, но, на взгляд Бага, слишком широкое и мягкое гостиничное ложе, да к тому еще пуховая подушка вместо обычного жесткого, набитого сухим гаоляном валика, – все эти излишества долго не давали честному человекоохранителю уснуть, он больше двух часов ворочался, впадая на короткое время в жалкое подобие сна, но потом опять пробуждаясь; пришлось прибегнуть к испытанному способу: повторению про себя длиннющего списка ордусских уездов. Помогло: на семьдесят шестом названии (Умиротворенные Васюки с административным центром в Небесном Гусляре) Баг сбился, его охватил сон – будто лопнула некая внутренняя преграда и усталость от долгого перелета и сопутствующего грядущему дворцовому пиру волнения взяли свое: человекоохранитель провалился в глубокую яму беспамятства, немного напоминавшего кому – без снов и без мыслей.

Судья Ди справился с проблемой сна гораздо легче: обследовав гостиничные покои во всех подробностях и вдосталь налакавшись «Ласточкиного дома», кот презрел привезенный из дома специальный корм для крупных, находящихся в расцвете сил и творческих устремлений котов, улегся в ногах у хозяина, глубоко вздохнул и через минуту уже спал, не забывая, однако, фиксировать движения окружающего мира чутким ухом.

Именно он и разбудил хозяина: в своем забытьи Баг почувствовал, как Судья Ди вздрогнул всем телом, потом вскочил и принялся топтаться по его человекоохранительским ногам.

Баг вынырнул из черного глухого сна и спросонок по привычке положил руку на лежавший в изголовье меч – тот самый «Разящий дракон», с которым теперь ни на миг не расставался. Тут же мысленно одернул себя: что за несообразность! хвататься за меч в самом сердце империи, в двадцати минутах хода от императорских чертогов! Но что-то в комнате было не так, что-то тревожило Бага... и он не стал снимать руку с меча.

Стояла темень – человекоохранитель плотно занавесил все окна, чтобы непрерывное мерцание огней живущей ночной жизнью столицы не мешало спать. Было так темно, что ланчжун с трудом нашарил взглядом силуэт Судьи Ди: кот стоял напрягшись – непонятно, то ли вот-вот прыгнет, то ли, наоборот, даст деру, – и пристально смотрел в угол комнаты, туда, где между небольшим буфетом и одежным шкапом стояли, помнил Баг, два покойных кресла и между ними низкий столик с газетами. Сейчас кресел было не видно, однако же Судья Ди пристально уставился именно туда

– Что такое? – хриплым шепотом спросил у кота Баг, садясь на ложе и потянувшись к Судье Ди; коснулся спины хвостатого: тот вздрогнул, дернул хвостом, но взгляда от кресел не отвел; а шерсть между тем стояла на коте дыбом. – Что случилось, Ди? – Баг, не выпуская меча, спустил ноги на пол; откинув теплое одеяло, легко и бесшумно встал. Вгляделся.

И тут же взялся за рукоять – от одного из еле различимых кресел отделилась невысокая фигура. Шагнула к Багу. Судья Ди коротко, угрожающе зашипел.

Баг машинально потянул меч из ножен – слегка, цуня [9] на три-четыре, хотя фигура застыла недвижимо при первых же звуках вразумляющего предупреждения, изданного хвостатым фувэйбином. Баг незаметно подобрался, готовясь к любому развитию дальнейших событий: он был готов отпрыгнуть практически в любую сторону, перескочить через ложе и, оставив его между собой и нежданным ночным гостем, занять выгодную позицию у окна и выхода в умывальную комнату, в конце концов – пустить в ход «Разящий дракон», коли иначе будет никак невозможно; однако темная фигура стояла все так же недвижимо.

– Кто вы, преждерожденный? – глухо спросил Баг. – Кто вы и какого Яньло вам тут надобно среди ночи? – Меж тем Судья Ди выгнул спину и слегка присел: казалось, кот отчаянно хочет прыгнуть на незваного гостя, но какое-то сомнение удерживает хвостатого от этого шага.

Молчание было им ответом.

Но мгновение спустя темная фигура медленно, нерешительно что ли, подняла обе руки – пустыми ладонями вперед; лицо засветилось бледным, неживым светом.

Девушка!.. Ханеянка прекрасной наружности, бледная как мел, с насурьмленными бровями, густо подведенными глазами, а глаза большие-большие – глазищи! – горят невыразимой тоской. Красные, обильно напомаженные губы дрогнули, шевельнулись, тонкое лицо исказилось гримасой то ли боли, то ли отчаянья: девушка словно что-то пыталась сказать, но не могла. Губы шевельнулись сызнова, уже увереннее, произнося беззвучно какие-то слова, – но Баг никогда не умел читать по губам, хотя подобные специалисты были в Александрийском управлении, и ничего не понял. Это удивительно бледное лицо – можно даже сказать, выбеленное, словно у исполнителя роли злодея с подмостков ханбалыкской драмы (но в ту минуту Баг готов был поклясться, что белила здесь вовсе ни при чем), – это белое лицо приковывало к себе взгляд ланчжуна безысходным страданием, а немые движения губ казались ему исполненными такой нечеловеческой мольбы, что александрийский человекоохранитель невольно ослабил хватку и меч скользнул в ножны.

Девушка снова легко развела руками, невесомо встрепенулись ставшие видными в неверном свете, струившемся от ее лица, широкие рукава дорогой одежды: украшенного уточками-неразлучницами тюлевого верхнего халата, – и отступила на полшага; низко поклонилась Багу, а потом, отдельно, – фувэйбину Александрийского Управления внешней охраны Судье Ди.

– Ладно, – проговорил негромко Баг и осторожно положил меч на ложе, недалеко впрочем, чтобы без труда подхватить при надобности. – Слушаю вас, драгоценная преждерожденная.

Гостиница «Шоуду»,

22-й день первого месяца, первица,

утро

Спустившись утром в гостиничную трапезную, Баг спросил традиционный ханбалыкский завтрак для себя и молока для Судьи Ди. В роскошном трапезном зале – выполненном в традиционном для восточной столицы духе: маленькие столики для двоих-троих, много четырех едоков, ровными рядами расположившиеся вдоль низких, по плечо, деревянных, изукрашенных искусной резьбою перегородок, создававших иллюзию уединенности, – было малолюдно. Баг проснулся довольно поздно и по своим меркам, а уж для ханбалыкцев время настало самое дневное, рабочее, они вообще ранние пташки, эти ханбалыкцы. И то: «Поднимающийся на рассвете угоден духам предков и имеет больше времени служить родителям», – писал в двадцать второй главе «Бесед и суждений» Конфуций.

Лишь несколько человек – по виду таких же, как и сам Баг, приезжих, – неторопливо вкушали утреннюю трапезу, или, как говорят столичные жители, чифанили [10], а в дальнем углу четверка богато одетых преждерожденных что-то горячо обсуждала, дымя длинными ханьскими трубками и маленькими глоточками попивая чай.

Проследив за прислужником, понесшем курильщикам очередной чайник кипятку, Баг обратил взор на стол перед собой. Ну конечно – хочешь завтракать, как принято в Ханбалыке, будь готов к небольшому испытанию: к чашке жидкой рисовой каши с горсткой маринованных овощей, паровой пампушке и соевому молоку на закуску.

Все это, вне сомнения, крайне полезно для желудка, но Баг всегда искренне недоумевал, отчего ханбалыкцы и – шире – вообще ханьцы, имея одну из самых впечатляющих по разнообразию блюд и вкусов кухню в мире, так издеваются над собой во время завтрака, почему едят по утрам эту вот безвкусную кашицу, прямо скажем, дрянь, а не кашу, зачем грызут совершенно пресную пампушку-маньтоу и запивают в лучшем случае соевым молоком, также весьма специфическим на вкус, а то и просто рисовым отваром. Баг несколько раз спрашивал знакомых, отчего они так не любят себя по утрам, но так и не смог получить вразумительный ответ; более того, у Бага создалось впечатление, что его вопрос заставил и самих спрошенных впервые задуматься – а отчего так. Лишь один Кай Ли-пэн, человек, склонный к отвлеченным рассуждениям и неожиданным выводам, немного подумав, ответил Багу, что да, мол, мы так завтракаем, но зато как вкусно потом обедаем и ужинаем! Все в этом мире так или иначе построено на столкновении противуположностей, глубокомысленно изрек Кай, противуположности делают жизнь насыщеннее, позволяют стремиться к иному, к большему, у каждого человека должна быть возможность испытать себя, вот хотя бы съесть на завтрак такую кашицу... А вообще – не спрашивай, такие у нас обычаи. Вот она – сила обычаев! – подумал тогда Баг. Обычаи Баг всегда чтил, на обычаях память народная держится, и оттого ланчжун в каждый приезд в восточную столицу непременно во всем старался подражать ее коренным обитателям. В конце концов, что такое эта каша «чжоу» – всего лишь местный обычай, это ненадолго, всего на несколько дней...

Сегодня, однако ж, Баг глотал кашу, не замечая ее вкуса – вернее, его отсутствия. Даже самый острый плов, даже самое пряное шуаньянжоу ему нынче показались бы безвкусными... Из головы не шло ночное происшествие.

Теперь, когда зимнее ханбалыкское утро осветило землю пронзительными лучами холодного, высоко застывшего в ледяной синеве солнца, ночная гостья казалась ему едва ли не сном; покончив с кашею, Баг прислушался к себе и нашел, что, наверное, все это ему просто пригрезилось. Наверное, он недооценил тяготы перелета – все же восемь часов в кресле, пусть и удобном, это восемь часов; а может, к этому добавляется уже и возраст. Не мальчик я уже, совершенно не мальчик.

Но если то и было видение, порожденное утомлением и Будда знает еще чем, все равно: девушка с бледным лицом ясно стояла перед глазами. Она так и не произнесла ни слова, а после того, как Баг отложил меч, лишь прижала руки к груди, все так же беззвучно шевеля губами – явно говоря что-то, умоляюще посмотрела на Бага и на Судью Ди – кот пребывал все в той же полубоевой стойке – и указательным пальцем правой руки принялась что-то быстро выводить в воздухе, чертить какие-то знаки; видя, что Баг не понимает, повторяла их снова и снова, потом, вовсе отчаявшись, стала медленно писать в воздухе один-единственный иероглиф. Движения ее были порывисты, но Багу показалось, что он наконец понял, узнал, прочитал, – он даже кивнул; и тогда девушка впервые за все время слабо улыбнулась, еще раз глубоко поклонилась и – исчезла, растаяла в воздухе...

Баг одним прыжком достиг выключателя; вспыхнул свет: никого. Обежал весь номер, заглядывая в углы, – пусто. Дверь защелкнута изнутри. Будто и не было никакой девушки. Лишь тонкий, исчезающий аромат благовоний почти неощутимо тлел в том месте, где мгновение назад она стояла. И – все.

Ошеломленный ланчжун перевел взгляд на фувэйбина Ди, но хвостатый человекоохранитель как ни в чем не бывало топтался по одеялу, устраивая себе ночное лежбище; покрутился немного на месте и лег, обуютившись, прикрыв глаза. Словно и не стоял совсем недавно с вздыбленной шерстью, словно и не шипел предостерегающе на бледную ночную гостью.

Что это было?

Дух? [11]

Видение?

Просто кошмар?

Баг щедро сыпанул на свободное блюдце захваченного из номера полезного кошачьего корма и придвинул еду к Судье Ди. Жаль, конечно, что кот так и не заговорил... расспросить бы его сейчас – и впрямь было что-то ночью или не было? Когда-нибудь, когда кота все же допечет и он заговорит, этот хвостатый, как много мы узнаем всякого-разного... Но нужно-то сейчас!.. Судья Ди оторвался от молока, обнюхал угощение и степенно захрустел кормом для котов в расцвете сил и устремлений: да, это вам не каша, тут масса полезных вещей и витаминов, а запах, а запах! Конечно, лучше было бы сейчас съесть кусок мяса или какую-нибудь мелкую рыбку вроде окунька или даже плотвички, но что ж он, фувэйбин, не понимает: столица же, условия походные, ешь, что дают.

– Ерунда какая-то... – пробормотал Баг в ответ своим мыслям и стремительно проглотил, постаравшись не почувствовать вкуса, соевое молоко. Да что такое, в самом деле! Даже если это был и дух – у живых и мертвых разные пути. И пути духов нам неведомы. Если это видение что-то значит, а не может быть, чтобы оно ничего не значило, стало быть, в свое время это мне откроется. А сейчас...

А сейчас Бага и Судью Ди ждал Ханбалык, а также и Кай Ли-пэн, испросивший этот день, в качестве внеочередного выходного – дабы встретиться с александрийским ланчжуном, а во второй половине дня проводить в «Шоуду» запоздавшего на день Богдана и дать в честь прибывших скромный ужин в модной в Ханбалыке хубэйской харчевне «Девятиголовый орел».

– Ну что, хвостатый? – спросил Баг, наблюдая, как Судья Ди вылизывает блюдце. – Не пора ли нам? Кай ждет нас на углу Ванфуцзина через полчаса. Как раз хватит времени, чтобы неторопливо дойти. Пошли, что ли? – И он достал из-за пазухи поводок.

Ханбалык, центр,

22-й день первого месяца, первица,

полчаса спустя

С тех пор как Баг наезжал в Ханбалык в последний раз, в городе произошли большие перемены. Но эти перемены – по мнению Бага – вели исключительно к лучшему. Преждерожденный Лю Жоу-кэ [12], ханбалыкский градоначальник, бессменно занимавший эту важную и ответственную должность уже в течение двадцати двух лет, был по-прежнему чуток как к требованиям современного, огромного города, стремительно прираставшего населением и жилыми строениями, так и к вековечной истории до предела заполненного историческими памятниками средоточия Ордусской империи. Ведь это именно он, Лю Жоу-кэ, или, как прозвали его в народе, Решительный Лю, в конце семидесятых годов, когда некоторые горячие, скорые на принятие решения головы из городского совета в целях улучшения повозкообращения представили трону почтительное прошение срыть старую городскую стену, тем более что Ханбалык несколько веков тому назад уже перешагнул за ее пределы, – срыть, да еще вместе со всеми вратами, а на ее месте выстроить современную кольцевую дорогу, – именно Лю, будучи на ту пору простым, мало кому известным зоотехником, старшим власорастительных дел мастером процветающей фермы «Куница Me», дал этому плану решительную отповедь.

Он не оробел вступить в борьбу с многовластным, убеленным сединами и государственными деяниями шаншу [13] путей сообщения Хаджимуратом Соколинским-Гэ и пред высочайшим ликом сумел доказать необходимость сохранения стены, а равно и всех прочих старых городских построек в первозданной благости. Именно тогда Решительный Лю подготовил тот самый, прославивший его доклад в двадцать тысяч знаков, известный ныне под названием «О возрождении древности», где, в противувес предложению об уничтожении городской стены, представил план, который позволял и стену сохранить, и повозкообращение улучшить. Лю писал о сложных, но вполне возможных подземных повозкопроводах и удивительных по сообразности дорожных развязках, чертежи коих – пусть и не совсем точные, ибо по образованию Решительный Лю зодчим не был, – числом в сто листов, также прилагались к докладу. Император милостиво внял сдержанным, но исполненным внутренней страсти речам Лю, и вскоре началось великое строительство, пример которого и главный принцип «Созидать не разрушая» впоследствии неоднократно использовали уже по всей Ордуси.

В строительстве принимали участие искуснейшие градостроители, патриархи прокладки трактов, прославленные плотницких дел мастера, виртуозы бетонного литья и шлифовки гранита. Для дачи сообразных советов в Ханбалык прибыл даже известный кайфэнский мастер – стодвадцатитрехлетий Гэн Тянь-фу, тот самый, под руководством которого была выстроена без единого гвоздя сорокапятиярусная пагода в буддийском монастыре Юаньбэй Шаолинь – «Очень северный Шаолинь», что на Новой Земле, на мысе Возвышенных Желаний, где при строительстве был применен тонкий расчет, учитывающий направление постоянно дующего в тех суровых краях ветра, – пагода стоит, слегка наклонившись против него, а ветер изо дня в день налегает и налегает на ее деревянные балки; по словам великого Гэн Тянь-фу, которым невозможно не верить, через три с половиной столетия это противуборство приведет к тому, что пагода встанет строго вертикально.

Прибыли и другие известнейшие в Ордуси и за ее пределами мастера – достойные всяческого уважения и неоднократно отмеченные двором за свои труды: всех привлекала небывалая грандиозность мысли Решительного Лю и каждый желал потрудиться ради древних ханбалыкских стен.

Был составлен подробнейший план работ, и буквально через полгода все закончилось к общему удовольствию: кольцевая дорога – в те поры всего лишь первая, а ныне их уже пять – была проведена с внешней стороны стены, саму стену укрепили надлежащим образом, а под ней в нужных местах проложили широкие просторные туннели, дабы и легковые повозки, и грузовые, и даже рейсовые не испытывали никакого стеснения при необходимости двигаться к центру столицы или от центра, не говоря уж о пеших путниках [14]. Решительный Лю был пожалован титулом «Князя, стоящего на страже стен», а вскоре прежний градоначальник, преклоннолетний Витос Сян подал двору прошение явить милость и освободить его от государственных забот, упирая притом на многочисленные болезни и слабость зрения, – тогда-то Лю Жоу-кэ и сменил старца на его посту, а престарелый Витое, передав новому градоначальнику дела, уехал из столицы в родовое имение близ Каунаса и зажил простой жизнью квартального библиотекаря.

Решительный Лю, кажется, ни дня не знал покоя: все свое время и силы он посвятил служению родному городу (а Лю Жоу-кэ принадлежал уже к десятому поколению живших в Ханбалыке Лю). Верный собственному призыву «созидать не разрушая», Лю Жоу-кэ привел имперскую столицу к подлинному, издревле свойственному ей блеску: умело сочетая новое со старым, Лю возводил новые дома там, где они никак не могли повредить исконному облику Ханбалыка; не жалея себя, он заботился об удобствах горожан, приезжих, а также заморских гокэ [15] – нынешний Ханбалык поражал воображение самого взыскательного гостя. Встававший перед взором путника город потрясал масштабами, великолепием и удивительной продуманностью буквально каждой мелочи – начиная от крупных, многоэтажных зданий универмагов и контор предпринимателей, ловко и ненавязчиво вписанных в ансамбль старых, невысоких домов, и заканчивая тем, куда бросить ненужный мусор или окурок от сигареты: всему в Ханбалыке было место, и место это было сообразно.

Иногда, правда, Решительного Лю критиковали за то, что злые языки прозвали сочетанием несочетаемого – говорили, например, что современное здание «Дунъань шичана», крытого рынка на Ванфуцзине, рядом со старыми строениями смотрится нелепо, смешно и даже пошло, но подавляющее большинство сходилось на том, что Лю Жоу-кэ в подобных случаях умело воплотил в жизнь принцип наименьшего зла: да, крытый рынок – очевидный новострой, однако возведен он в соответствии с общим духом улицы, к тому же его строительство – ведь рынок не только шестью этажами вверх возносится, но еще и шестью этажами в землю уходит, а всего получается двенадцать, – позволило разместить здесь, в самом центре города, неисчислимое количество разнообразных лавок, так что теперь каждый нуждающийся, придя сюда, может найти под одной крышей буквально все, что ему необходимо, а в промежутках между посещением лавок утомленный покупатель легко обретет отдохновение здесь же, в одной из многочисленных чайных, или сможет отведать что-нибудь посущественнее, в любой из ста двадцати харчевен и закусочных, нашедших приют на просторах «Дунъань шичана». Не говоря уж о двенадцати специальных комнатах для малолетних посетителей рынка: здесь к услугам их отцов и матерей – всегда готовый посидеть с чадами и развлечь их по мере надобности многочисленный штат прислуги. Худую, прямую как палка фигуру Решительного Лю ханбалыкцы постоянно видят в разных частях города: градоначальник, которому ныне уже далеко за пятьдесят, и по сей день лично вникает во все существенные городские нужды; его неизменно черная кожаная кепка-гуань – военного образца, ведь в молодости Лю Жоу-кэ служил в морской пограничной страже на ближней нихонской границе – мелькает то тут, то там; его сосредоточенное, вытянутое, украшенное большим носом лицо неизменно присутствует в самой гуще благоустроительных событий. Баг однажды был на приеме у градоначальника – Кай Ли-пэн расстарался включить своего приятеля в список приглашенных – и приятно удивился безыскусной простоте Решительного Лю, а также располагающему, внимательному взгляду его острых черных глаз. Приятно было бы иметь такого друга, подумал, помнится, ланчжун, возвращаясь с памятного приема...

Баг, жадно вдыхая полной грудью морозный воздух – вот удивительно: в городе тьма повозок, а выхлопными газами почти и не пахнет вовсе! – и с удовольствием подставляя лицо несильному зимнему ветру, неторопливо миновал старое здание Театра ханбалыкской драмы имени Мэй Лань-фана и остановился у переулка Малых Голубей; огляделся. Вот они, разнообразные лики восточной столицы: прихотливо изгибающийся узкий переулок, сплошь все старые дома, глухие серые стены без окон, одни лишь врата, выкрашенные красным, с непременными парными, по одному на каждую створку, раскрашенными лубками с изображением Чжун Куя, духа-повелителя бесов, грозно застывшего с мечом в занесенной над головой руке, да благопожелательными надписями на стене по обе стороны от врат – тисненные золотом иероглифы на красной плотной бумаге тускло сверкают на солнце, – и современное, выполненное, однако, в традиционном ханьском стиле здание из стекла и гранита на противуположном углу: большой постоялый двор «Старый Ванфуцзин», с широченным каменным козырьком, опирающимся на шесть колонн над главным входом, и четырьмя служителями в теплых серых халатах, по двое застывшими по обеим сторонам; лишь облачка пара поднимаются на выдохе.

Трусивший рядом, как собачка, на поводке Судья Ди заинтересованно подошел к стоявшей у обочины урне – присевшему на задние лапы маленькому расписному льву с непропорционально большой головой, раскрывшему свой немалый черный зев в ожидании разнообразного мусора, – видимо, признал во льве дальнего родственника. Принюхался, брезгливо дернул хвостом и оценивающе посмотрел на Бага. Потом перевел взгляд на свои лапы и показательно поджал одну. Ветер ерошил рыжую шерсть.

– Да, об этом я не подумал, – усмехнулся ланчжун. Хорошо ему – в зимнем халате на меху да в любимых толстых сапогах с коваными носками. Кот-то – он безо всяких сапог, а на дворе, между тем, вполне даже зима стоит. Причем в Ханбалыке она – как правило, ясная, почти бесснежная, легкая зима, не то что в Александрии, но – ветреная, и ветерок этот дует упорно, без отдыха, со временем забираясь все глубже и глубже под самую теплую одежду и проникая в любые щели. Холодно, а как же! Баг нагнулся и подхватил страдальца на руки; взял под мышку. – Так лучше? Эге, брат, да ты еще тяжелее стал! Это все пиво. – Опытные кошкознатцы в Александрии советовали честному человекоохранителю озаботиться приобретением переносной клетки для его питомца, но Баг, с детства не терпевший необоснованных посягательств на свою свободу, представил себе, каково было бы ему на месте хвостатого: смотреть на мир через прутья, – и отринул такое предложение; а вот многочисленные приспособления, назначенные облегчить четвероногим друзьям человека тяготы зимних холодов – всякие там тулупчики на вате, утепленные ошейники и даже маленькие валенки, с помощью хитрой системы ремешков пристегивающиеся к лапам, – заставили его задуматься, и он даже попытался примерить такие валенки на Судью Ди, но кот посмотрел на ланчжуна как на совершенного дуцзи [16] – по крайней мере, Баг именно так истолковал его взгляд, – и человекоохранитель устыдился своих поспешных намерений. – Я же предлагал тебе обувку прикупить... зимний чехол для хвоста... а ты отказался.

Судья Ди горестно вздохнул...

Кай Ли-Пэн ожидал Бага в небольшой чайной «Жасмина аромат», что на углу Ванфуцзина и Чанъань далу, Тракта Вечного Спокойствия, – чайная помещалась в первом этаже высотного здания гостиницы «Великая стройка»: здесь обычно останавливались преимущественно приезжие специалисты градостроения, прибывшие в восточную столицу для участия в очередном благоустроительном начинании Решительного Лю [17]. Собственно, и сама гостиница двадцать лет назад была построена именно для таких постояльцев – Лю Жоу-кэ в первую голову позаботился об удобствах иногородних мастеров, дабы, не испытывая ни в чем стеснения, они все силы и помыслы могли отдавать главной задаче. В первом этаже гостиницы были устроены многочисленные «чапу» – чайные, «сяочипу» – закусочные и одна большая харчевня, где изумительно приготавливали все те же мелкие ханбалыкские закуски и заедки.

Баг откинул толстый полог, по случаю зимы свисающий с притолоки, и они с Судьей Ди вступили в чайную. «Жасмина аромат», узкий и длинный, как футляр для кистей, вмещал в себя с десяток расставленных у стен прямоугольных лакированных столиков, отгороженных друг от друга легкими ширмами высотой примерно в рост человека, – ширмы были расписаны изображениями восьми бессмертных, вкушающих чай на лоне той или иной природы: близ причудливой формы скалы, у низких, разлапистых сосен, рядом с круто ниспадающим водопадом, в компании двух цилиней, у трона основателя правящей династии Чжу Юань-чжана, а также на прибрежных валунах памятных Багу Соловков и перед стеной мосыковского Кэлемулин-гуна. В чайной свет не горел, и в глубине ее стоял приятный глазу полумрак, располагающий к неторопливой беседе; в воздухе вился тонкий аромат жасминового чая. Баг вгляделся.

– Драгоценный преждерожденный Лобо! – Из дальнего конца к вошедшим уже спешил Кай Ли-пэн. Похоже, что время было не властно над этим замечательным человеком. В последний раз они с Багом встречались полтора года назад, но Кай был все такой же, ничуть не изменился – рослый, дородный, если не сказать, толстый, шумный. Рядом с ним Баг всегда чувствовал себя маленьким: Кай возвышался над ним на полторы, пожалуй, головы, а широкая кость и природная мощь делали Ли-пэна на фоне худощавого ланчжуна и вовсе сказочным богатырем – казалось, Кай легко может раздавить мелкого своего приятеля. Но это только казалось: хотя молодость Ли-пэна и прошла в ханбалыкских отрядах особого назначения, где ему довелось помимо всего прочего совершить сто три прыжка с парашютом, однако же с тех пор минули годы, и нынешняя спокойная и размеренная жизнь чиновника четвертого ранга Ханбалыкского путноприимного управления наложила свой неизбежный отпечаток и на этого здоровяка: он оброс жирком, чему способствовало любимое Каем на все времена циндаоское пиво, и утратил большую часть воинских навыков, не расставшись, впрочем, с юношеским задором и удивительно легким отношением к жизни. – Счастлив приветствовать тебя, еч Лобо, – оживленно повторил Кай, приблизившись; необычно светлые для ханьца глаза его светились неподдельной радостью: Ли-пэн очень ценил дружбу. – Великое Небо, как же я рад тебя видеть! – добавил он и отвесил Багу сообразный в подобном случае и уместный между друзьями короткий поклон. Баг склонил голову в ответ, и испытавший от этого неудобство Судья Ди выскользнул из его рук, мягко приземлился на пол и тут же начал лизать лапу.

– А это... – Кай с широкой улыбкой на круглом лице уставился на кота. – А это, как я понимаю, и есть легендарный преждерожденный Судья Ди, гроза человеконарушителей и все такое?

Услышав свое имя, четвероногий фувэйбин оставил лапу в покое, неторопливо подошел к Кай Ли-пэну и благосклонно обнюхал его сапог.

– Да, еч Кай, это именно он.

– Какой... э-э-э... крупный человекоохранитель! – Ли-пэн отвесил и коту поклон, немного шутливый, но Судья Ди совершенно на него не обиделся; по крайней мере, на его морде не отразилось никаких чувств. – Весьма рад знакомству, много наслышан. Прошу, прошу! – Кай широко взмахнул рукавом, увлекая Бага за собой в глубину чайной. – Выпьем по чашечке, здесь заваривают изумительный «Орхидеевый снег».

«Орхидеевый снег» был чай прославленный, дорогой, считался одним из лучших жасминовых, хотя Баг положительно не улавливал разницы в цветочных чаях. Дорогой ли, дешевый – вкусовые оттенки, по его мнению, могли понять только какие-нибудь уникальные, обладающие повышенной чувствительностью знатоки, к каковым ланчжун себя не относил. Иное дело – «Пуэр». «Пуэр», особенно «Золотой» – это да, это чай, это вкус, это аромат, это ощущения, это... Да что говорить, лучше один раз попробовать.

Однако же, зная давнее пристрастие Кая к жасминовому чаю, Баг ничего не сказал, а лишь благосклонно кивнул, когда они уселись в самом дальнем углу, за ширмой, на которой бессмертные кушали чай в обществе отца ордусской генетической науки Крякутного, – пожилой ученый в изображении местных ширмоделов не совсем походил на себя, но Баг определенно знал, что изображенный между хромым Ли Те-гуаем и феей Хэ Сянь-гу [18] кряжистый преждерожденный в бороде – именно Крякутной, ибо уже не первый раз сталкивался с этим распространенным в Ханбалыке живописным сюжетом. В какой-то харчевне ланчжун однажды видел Крякутного, беседующего с прославленным полководцем древности Чжугэ Ляном: великие люди были рельефно высечены в граните стены, а между ними ваятель несколькими выразительными штрихами обозначил походный столик с расстеленными на нем свитками; так что с тех пор Баг подобным вещам перестал удивляться. Ибо таков удел мудрых – быть воспетыми в народных сказаниях и изображенными на ширмах и фресках.

А то, не ровен час, и фильму снимут... да, того и гляди, многосерийную... Вроде как «Приоткрытая книга» или «Укрощение строптивого огня»...

И что в том дурного? Ровным счетом ничего, кроме доброго!

Заметив кивок Бага, выскочивший из-за ширмы прислужник картинно, с высоты в десять, наверное, цуней наполнил его чашку кипятком, не пролив при том ни капли, закрыл крышкой и бесшумно удалился.

– Ну как тебе гостиница, драг еч? – Кай взял свою чашку, сдвинул крышку и поднес ко рту. – Ты ведь первый раз в «Шоуду»? Хорошо спал? Ах, прекрасный чай!..

– Да. Все хорошо. Только... – Перед внутренним взором Бага на какое-то мгновение вновь появилась бледная ночная гостья; сказать? не сказать?

– Что «только»? Что-нибудь не так? – Ли-пэн обеспокоенно отставил чашку. – Ты говори, говори, драг еч. Это же моя работа.

Да три Яньло, в конце концов! Мало ли, что привидится... Да и Кай взволнуется, а сейчас у него и другой мороки полно, в преддверии праздника-то. И как сказать? Мол, было мне видение, а может, и не видение, но только заходила какая-то преждерожденная сквозь закрытую дверь, а потом взяла и растаяла как туман?

– Только спал я плохо, – успокаивающе улыбнулся Баг. – Это, наверное, от усталости. Все же путь к вам неблизкий. – Он положил руку на загривок сидевшему на соседнем табурете коту; стал поглаживать. Судья Ди тихонько замурлыкал. – Вертелся всю ночь, еле заснул. Знаешь, еч, как это бывает?

– Ну... да. – Вот в этом был весь Кай Ли-пэн. Если бы Багу пришлось составлять его членосборный портрет, то помимо чисто внешних черт ханбалыкского приятеля он обязательно бы указал вот это «ну... да» – с небольшой, хорошо акцентированной паузой между словами и короткой, искренней и оттого обезоруживающей улыбкой. – Я сам плохо сплю в последние две седмицы, – продолжал между тем Кай, – работы просто море. Кажется, вся Поднебесная к нам съехалась. И гокэ прибыло – тьма. Сегодня с утра, вот, ютаи [19] приехали, я только что от них. Да ты сам увидишь на приеме.

– Да-да, ты весь в делах, как и обычно, – усмехнулся Баг, прихлебывая чай: надо же, вкусно!

– Ну... да. Какие у нас планы?

– Я не хотел бы затруднять тебя, драг еч... Перестань, перестань! Ты – мой гость. Значит, так: мы пообедаем, только не здесь, не в самом центре. И если ты не против, немного позднее, чем принято, а то ведь в обеденный час тут не протолкнуться, ну да ты знаешь. – Да, Баг хорошо знал этот обычай ханбалыкцев: время принятия пищи, чи, так сказать, фань три раза в день, для них было почти священно. Каждое учреждение, служба или ведомство, не говоря уж о вольных предпринимателях и людях свободных занятий, свято соблюдали два часа, традиционно отводимые для дневной трапезы – с полудня до двух; в это время все харчевни и закусочные были переполнены, ибо ханбалыкцы щедро вознаграждали себя за смирение, проявленное при вкушении завтрака, и найти свободное место почиталось за удачу. – Потом – на воздухолетный вокзал, встретим твоего напарника. Но сначала я должен тебе показать кое-что интересное. Ты, наверное, и не слышал даже.

– Да, в Ханбалыке перемены поразительные. Так много нового...

– Ну... да. Помнишь усадьбу. Ли? Ну тут недалеко, на Дашаларе? О! Там теперь появилось удивительное место. Нет-нет, не скажу, ты сам увидишь и все поймешь. Так что допиваем чай и – вперед.

Полог откинулся, и в чайную вошли, весело переговариваясь, несколько преждерожденных в официальном платье – по виду служащие какого-то близлежащего управления. Приближался обеденный час, и в чайной «Жасмина аромат» становилось все более оживленно.

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

21-й день первого месяца, отчий день,

вечер

Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович вместе с вернувшейся под отеческий кров на зимние каникулы дочерью, юной красавицей Ривою, вечерком отчего дня заехал к Оуянцевым-Сю на улицу Савуши [20] запросто, почайпить. Давние дружеские отношения между сановником и его непосредственным подчиненным позволяли это делать без напряжения и без задних мыслей, каковые порой еще приходят, когда сослуживцы, пребывающие в явственном должностном неравенстве, принимаются вдруг ходить дружка к дружке трапезничать да семейничать по-всякому: мол, а чего хочет, коли зовет? а на что рассчитывает, коли едет? Сей этап, ежели он и мелькнул когда в отношениях между Богданом и Мокием Ниловичем, давно остался в прошлом; Рабиновичи и Оуянцевы-Сю много лет уж дружили домами. Вот только супруга Мокия Ниловича, Рахиль Абрамовна, не смогла на этот раз последовать за мужем к хлебосольным Оуянцевым; с молодости учительница Божьей милостью, последнее время она то и дело пропадала в командировках, распространяя бесценный опыт, накопленный за тридцать с лишним лет преподавания в начальных классах по несчетным школам Ордуси. Во вторницу она отбыла в Надым по приглашению тамошней городской палаты народного образования, а нынче, часов, как прикидывал Великий муж, этак пять назад, вылетела рейсовым воздухолетом в Жмеринку, где более двух с половиною веков назад обосновался ее род (видно, оттого-то Раби Нилыч по рассеянности и называл иногда затруднительные положения жмеринками).

В канун лунного Нового года и несколько дней после оного транспорт Ордуси трудится с удвоенной нагрузкою. Так уж исстари повелось-сложилось: Новый год христианский, с елками да пенистым «гаолицинским» – он больше для молодежных радостей, с танцами да лирическими приключениями, а те, кто постарше, проводят его обычно с возлюбленными наедине (особливо если взрослые детки в отъезде или увеселяются со сверстниками); а вот Новый год лунный – здесь уж по древнему ханьскому обычаю большие семьи собираются под одною крышей, хоть по двадцать человек, хоть по сорок... Есть, конечно, и иные Новые года (вот Наврузбайрам, к примеру), их тоже отмечают всякий особо; Господь милостив, праздников много в Ордуси, а всей работы не переделаешь и всех денег не заработаешь, главное – чтобы жизнь в охотку шла. И Мокий Нилович назавтра собирался с дочкой в полет в родную Хайфу, на всю седмицу, а Рахиль Абрамовна, погостевав денек у своих в канун празднества, должна была аккурат перед самым двадцать четвертым днем месяца с мужем воссоединиться на средиземноморском бреге; дом мужа – это святое. Недаром еще великий Учитель наш Конфуций говаривал: «Если человек лишен человеколюбия, то что ему ритуалы? Если человек лишен человеколюбия, то что ему музыка?» [21]

Еще несколько дней назад Богдан тоже уверен был, что на праздник сможет выбраться с женою вместе к родителям, в Харьков, – но тут, как гром средь ясного неба, как сладкая роса [22] на скромно трудящееся поле, пало на него приглашение к императорскому двору на празднование удивительного двойного юбилея.

Фирузе страшно гордилась мужем и всячески пыталась нынче днем втолковать маленькой Ангелине, какая честь оказана их семье. После она утверждала, что та вполне ее поняла...

Поглядели, умиляясь, на мирно спящую Ангелину. Перешли к столу. Потолковали о погодах, потолковали о видах на озимые урожаи, потолковали об увидевших свет в последние месяцы шедеврах изящной словесности и каллиграфии. Все, как подобает просвещенным людям.

Перешли к вопросам более насущным.

– Не тушуйся, Богдан, – говорил Мокий Нилович, аккуратно промокая носовым платком лоб, слегка запотевший от обилия выпитого горячего чая. – Ханбалык посмотришь... Эх, красивый городище... Величавый!

– Неловко, Раби Нилыч, – отвечал Богдан. – Несообразно... Я еду, а вы, начальник мой прямой, – нет. Что ж вас-то они не пригласили?

Раби Нилыч улыбнулся добродушно и так широко, что даже косматые брови его, казалось, еще больше встопорщились и слегка задрались кверху.

– Говорю ж тебе – не тушуйся. Заслуги твои перед империей неоспоримы. А я на своем веку везде побывал, все повидал. И дворцы, и чертоги. Мы ж с повелителем всего, что меж четырьмя морями [23], почитай, одногодки, первый раз видались чуть не четверть века назад, а последний – когда в числе прочих вновь назначенных улусных главных цензоров я ко двору представляться ездил и от него подтверждение на должность получал... Хороший он. Человеколюбивый. Тоже постарел, наверное... Ты, главное, успей там поглядеть поболе. Смену караулов у центральных врат обязательно подгадай застать. В Запретном городе исстари Восьмикультурная Гвардия дежурит, так в веках повелось. Молодцы все на подбор, из маньчжур обязательно. Так когда, скажем, стражей из Полка славянской культуры сменяют стражи Полка культуры, к примеру, тибетской – то-то радость, то-то загляденье! Народ загодя сбирается...

– По телевизору видел, – солидно кивнул Богдан. – Внушает.

– Разве по телевизору прочувствуешь, как они шаг-то печатают? Эх... – Раби Нилыч мечтательно уставился в пространство, на какое-то время, видимо, погрузившись в сладостные воспоминания молодости.

Фирузе и Рива по ту сторону большого круглого стола меж тем перешептывались о чем-то своем, о девичьем.

– А я, честно сказать, если бы меня позвали, не порадовался бы, – вернулся к действительности Мокий Нилович. – Стар стал, торжественные эти собрания не по силам. Лучше уж домой, к батьке Нилу в Хайфу... Соскучился – сил нет! Сколько уж лет не был, все недосуг, недосуг... И главное, как человек устроен сообразно: пока сила есть, так оно и ништо, а вот как дряхлеть начинаешь и пользы от тебя становится – с гулькин нос, так и ты от дел своих нескончаемых вроде как в душе своей отрешаешься, неважны они тебе становятся, хотя, казалось бы, еще год назад без них и жить не мог, во сне не жену и не дочку, а бумажки свои видел... А теперь чуть глаза закроешь – так будто наяву: море, сикоморы, тамариски... пальмы ветвями трясут на ветру... Эх! По весне-то на Вербное, глядишь, не вербой тутошней, а, ровно в детстве, пальмой размахивать стану...

Фирузе, как ни была увлечена воркованием со своей молодой подругою, – услышала.

– Это вы точно подметили, Мокий Нилович, – подхватила она. – Богдану и впрямь, верно, дела снятся. Особенно когда отчетность мучит... Непременно под Чуньцзе худеет, бледнеет, а чуть заснет – пальцами так щекотно мне по животу шевелит, будто по клавиатуре компьютерной, и приговаривает, не просыпаясь: где я сохранил файл июньского отчета? Ну где?

Все дружно засмеялись: Богдан – чуть принужденно, Рива – сверкнув в сторону Богдана очами и слегка покраснев (видно, невольно представив себе сию супружескую ночь во всей красе), Мокий Нилыч – с пониманием. Фирузе – громче всех.

Богдан насупился, вконец смутившись.

– Ты не шути этим, Фира, – сказал он строго. – Какие тут шутки. Дела и материалы в порядке содержать – это же не самоцель, не бюрократизм варварский. В прежние времена, говорят, бывало так и у нас: не важно, что за бумажками стоит, что скрывается, лишь бы сами бумажки все были одна к одной, дабы комар носу не подточил. Не столько делами люди занимались, сколько гладкостью документальной. А так – сама прикинь: мы ж таким манером историю пишем.

– Золотые слова, – размашисто покивал Мокий Нилович. – В точку.

– Минфа! – задорно ввернула Рива, явственно ерничая, и опять сверкнула на Богдана взглядом.

– То-то и оно, дочка, минфа! – серьезно подтвердил Великий муж. – Богдан Рухович – человек ответственный. В Цветущей Средине еще когда было учреждено, чтобы между предметом или событием, объективно существующим, и его отображением информационным – на бамбуковой ли дощечке, на бумажном ли листу, на диске ли жестком – было полное и предельно возможное соответствие. Про выпрямление имен слыхала? И об историках будущего Богдан правильно дал понять. Им в своем веке двадцать каком-нибудь про наши времена диссертации защищать – и горюшка не будет: что на самом деле случалось, то все записано во всех подлинных подробностях, а чего не было – про то и сказу нет...

– Да я же не спорю, – с готовностью сдалась верная Фирузе. – Только жалко мне его очень.

– Ты не жалей, ты гордись им, – посоветовал Раби Нилыч.

Фирузе вздохнула:

– Одно другому не мешает... Мне порой кажется, что для жены это вообще одно и то же. Если мужем гордиться не из-за чего – так и жалеть его причины не найдешь...

– А я, – заявила Рива, – когда замуж выйду, ни под каким видом не стану унижать своего избранника жалостью!

– Эка! – сказал Мокий Нилович. – Вот еще новости!

– Отчего же сразу унижать, милая? – негромко спросила Фирузе.

– Ну как же! – Рива дернула плечиком, затянутым тонкой тканью яркого шелкового халата. – Это дуцзи всяких можно жалеть, а не мужчину, с которым... ну... – Она опять покраснела.

– А вот скажи-ка нам, дочка, кто такие есть дуцзи? – с некоторой суровостью (вполне, впрочем, напускной) велел Мокий Нилович.

Рива чуть нахмурила лоб.

– Слепые, без рук или без ног, умственно расслабленные... – без особой уверенности перечислила она.

– А мужчина, когда своим делом сильно увлечен, на все остальное обязательно умственно расслаблен, – сказала Фирузе. – Поверь моему слову, Ривонька.

Юная красавица хотела, видно, возразить и вдруг осеклась, как бы что-то припомнив.

– А и правда... – пробормотала она изумленно. – Ой, правда!

– А тебе-то откуда знать? – насторожился Мокий Нилович.

– Мало ли... – несколько смешавшись, ответила Рива.

Старый цензор поглядел на нее пристально – как, бывало, в кабинете своем на проштрафившихся подчиненных глядывал. Насквозь.

– Да ты не замуж ли собралась? – несколько, на взгляд Богдана, нетактично осведомился он.

Рива замахала руками:

– Вот еще!

– Смотри, дочка, – густо проговорил Мокий Нилович. Повернулся к Богдану. – Поверишь ли, еч, она на своей обсерватории, я так понимаю, ухажера нашла!

– Да будет вам, папенька! – На этот раз Рива Мокиевна покраснела так, что едва слезы не навернулись, и на миг растерянно глянула на Богдана исподлобья – тут же, впрочем, отведя взгляд.

– Нет, ты уж соизволь просветить меня, старика, на сей немаловажный счет, – сказал Великий муж. – Что, скажешь, не прилетают тебе письма чуть не каждый день?

– Ну так что с того?

Сановник снова повернулся к Богдану.

– Я-то, дурень, думал, она в Тибете и впрямь астрофизике обучается... – начал он.

– А то нет! – перебила Рива. Мокий Нилович и бровью не повел.

– То есть обучается, конечно, зимнюю-то сессию без единой помарочки сдала, что да, то да. Директор училища при обсерватории весьма девочкой доволен, звонил мне... Но образовался, вишь ты, у нее там помимо прочих успехов и отличных оценок еще и верный рыцарь, да не наш, не ордусянин, а из иноземных. Как его... Абу... Али... кто-то ибн чей-то...

– Вадих Абдулкарим аль-Бакр бен Белла, – без запинки, не то что список увечностей, отбарабанила Рива.

– Во-во. И как только запомнила...

– Папенька! – с неподдельным возмущением воскликнула Рива. – Ну разве же можно быть таким дремучим националистом?!

– Ишь, слов каких нахваталась, – сварливо произнес Раби Нилыч, но глаза его искрились от гордости за дочь: какая взрослая! какая самостоятельная в мыслях и поступках!

– Он француз...

«Опять француз», – уныло подумал Богдан.

– ...Из алжирской провинции, очень талантливый, а наши телескопы, и оптические, и радио, ведь самые большие в мире! Для него такая радость к нам попасть! Вот! – Она сунулась левой рукою в широкий правый рукав, вынула оттуда фотографию.

На фото в два ряда, один ряд повыше другого, на фоне поднесенной едва ли не к зениту титанической чаши удивительного прибора для изучения небесной Веселенной – на заднем плане просматривались подернутые дымкой ледяные зубцы дальних хребтов – позировали девять человек: четыре девушки и пятеро молодых людей. Риву сразу можно было узнать, она явственно была самой красивой даже на этом небольшом любительском снимке, хоть качество его не могло передать всей прелести ее лица, а теплая меховая одежда прятала ее изящную фигурку; слева от нее стоял, сладко улыбаясь, молодой усатенький араб в неумело наброшенном полушубке.

– Вот наша группа... Вот он среди нас всех... – как-то неубедительно и оттого несколько косноязычно пояснила смутившаяся девушка.

– И стоят рядом, – констатировал Мокий Нилович. Рива всплеснула свободной рукой. – И фотокарточку с собой носит...

– Папенька! – едва не плача, взмолилась Рива Мокиевна и утянула фотографию к себе. – Ну да, да, он, конечно, ухаживает, ну и что?

– За такой красивой девушкой вся обсерватория должна ухаживать, – примирительно сказала Фирузе. – На коленах стоять. От директора до младшего дворника включительно.

– Перестаньте голову кружить девчонке! – уже не шутя возмутился Мокий Нилович. – Нашли раскрасавицу, тоже мне! От горшка два вершка!

– Может, ты, как человек сугубо казенный, переживаешь, что он иноземец? – сменив тон на доверительный, произнесла Рива. – Так он, по-моему, тоже от этого переживает. Он мне даже как-то раз сказал: может, мы скоро будем жить в одном государстве...

– Подданства просить собрался? – деловито осведомился главный цензор; тут была его стихия. – Из-за телескопа или из-за тебя?

– Не знаю, – растерялась Рива. – Не было разговора... А только он обмолвился: мол, скоро, наверно, будем жить в одном и том же государстве... И лицо у него стало такое мечтательное да отрешенное, будто он только что новую звезду открыл и в телескоп на нее смотрит...

– Как у умственно расслабленного, – добавила мудрая и верная Фирузе.

Общий смех, раздавшийся вслед за ее репликой, мигом разрядил обстановку. «Хорошая жена – благословение Аллаха, – вспомнил Богдан слова, которые частенько произносил отец Фирузе. – Как прав старый бек, как прав!»

Разговор перешел на дела текущие. Мокий Нилович полюбопытствовал, что Богдан надумал подарить императору к юбилею; минфа в ответ вскочил из-за стола и гордо снял с полки роскошно изданный, с бесчисленными цветными вклейками перевод на русское наречие прошлогоднего труда императора о приматах моря.

– В средницу вышел, – похвастался Богдан, держа фолиант обеими руками и слегка покачивая, дабы продемонстрировать всю его весомость. – Вон как расстарались. И перевод мастеровитый. Пока еще до дворцовой библиотеки обязательный экземпляр доползет...

– Сообразно, – коротко похвалил Богдана старый цензор. – Воздухолет-то с таким грузом подымется? – пошутил он.

– Да уж... Завтра мы, как и вы, Мокий Нилович, тоже весь день в воздухолетных заботах, – проговорила Фирузе, наливая гостям свежего чаю. – Билеты до Харькова, уж заказанные, сдавать пришлось, и срочно все переигрывать. Причем, раз уж на восток лететь, я, как и супруга ваша, решила своих посетить накоротке, а на Ургенч назавтра нет ничего, туда раз в три дня летают... Пришлось брать на иноземный рейс.

– Вот те здрасьте! – удивился Великий муж.

– Иноземцев-то любопытных в Ханбалык на празднество тоже множество движется, – пояснил Богдан, вернув фолиант на полку и садясь на свое место, – ну а наших и вовсе не счесть. И вот транспортники александрийские совместно с европейскими такие рейсы на эту седмицу учудили, что как автобусы от остановки к остановке движутся. Лондон-Ханбалык. С посадками в Париже, Берлине, Праге, Александрии, Перми, Сверловске [24]... дальше не помню, но ценно тут то, что у него под конец и в Ургенче посадка, а потом через Улумуци и Каракорум на Восточную столицу, на Ханбалык...

– Ага, – понимающе кивнул Мокий Нилович. – С расчетом, что не всем до конца, а на освобождающиеся места новые путники сядут... – пошевелил бровями задумчиво.

– Мы с Ангелиночкой в Ургенче выйдем, и дальше Богдан уж один полетит, – продолжила Фирузе, покивав. – А мы побудем денек с семьей моей и на следующий день уж вместе с отцом за мужем вслед...

– Бага тоже ко двору призвали? – уточнил Мокий Нилович.

– Да, – не скрывая гордости, ответила Фирузе.

– Высоко оценил двор ваши асланiвские подвиги [25], – задумчиво уронил сановник и затем, как бы подытоживая, добавил коротко: – Правильно оценил.

– Жаль только, не получилось вместе с Багом лететь, – посетовал Богдан. – Он, верно, уж в столице. Там его друг старый дожидался – вот и не стал под нас подлаживаться... а мы под него – тоже не смогли.

Кстати зашедший разговор о завтрашних разъездах напомнил всем, что пора бы и расходиться – рейсы ранние, дороги дальние. Мокий Нилович с дочкою засобирались. Обменялись сообразными поклонами и благодарностями – ах, как вы нас вкусно угостили! ах, как замечательно, что вы нашли время к нам зайти! Уже в прихожей Мокий Нилович, шевеля бровями в непонятной Богдану нерешительности, медленно надевая старенькую, невзрачную соболью шубу – в одежде, да и во всем материальном, сановник был, как то и подобает благородному мужу, весьма неприхотлив, – вдруг вымолвил, не успев продеть левую руку в рукав и оттого замерев в несколько странной позиции:

– Ну-ка, дочка, поди вниз. Прогрей повозку.

– Слушаю, папенька, – слегка обескураженная внезапным отеческим повелением, ответила Рива после едва уловимой заминки. Виновато глянув на Богдана в последний раз, она едва слышно пролепетала скороговоркой: «Я не влюбилась еще, он мне просто нравится...» – и упорхнула.

– Кажется, Ангелина хнычет, – сразу все поняв, сказала Фирузе. – Пойду гляну, может, сон плохой привиделся... До свидания, Мокий Нилович, всего вам доброго. Рахили Абрамовне от нас низкий поклон.

И оставила мужчин одних. Мгновение Великий муж неловко молчал, глядя мимо Богдана.

– Вот что, – глухо сообщил он затем. – Я в Александрию не вернусь. В отставку я выхожу, Богдан Рухович. Шабаш... Погоди, не перебивай. Пора мне, старый стал, немощный... в себе не уверен... Вернешься из Ханбалыка – будешь принимать дела.

– Что? – вырвалось у ошеломленного Богдана.

– Не перебивай, я сказал! Как праздники кончатся – князь твое назначение утвердит. Улус тебе вверяю. Не пустяк. – Он запнулся. – Но не о том речь. На такой пост с нечистой совестью идти – перед Богом грех, перед людьми срам, а перед собой – страх. Работать не сможешь в полную силу. Уверенность потеряешь от угрызений. Я ведь вижу – ты из Мосыкэ сам не свой вернулся. И до сих пор не очухался. Ничего мне рассказать напоследок не желаешь?

Богдан напрягся, стараясь не выдать себя. Словно наяву, вновь зазвучал в его ушах голос градоначальника Ковбасы [26]: «Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Обещай. Иначе все пойдет насмарку. Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня».

И еще: «Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я... Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю... напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда».

И тогда Богдан понял: это единственный выход.

Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил – и разговору б не было, но коли заварил...

Государственная польза требовала...

И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.

Справедливость и правосудие требовали...

И что было делать?

«Не буду этого обещать», – сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета... и потом, в коридоре, на лестнице... на морозной мосыковской улице... да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.

– Ничего, – проглотив ком в горле, сказал Богдан. – Ничего не хочу рассказать.

Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:

– И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела – какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил... Ничего тебе на ум не приходит?

– Думаю, и впрямь оттого, – твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.

Мокий Нилович тяжело вздохнул. Отвернулся.

– Смотри, Богдан, – тяжело проговорил он. – Тебе работать, тебе жить...

– Смотрю, Раби Нилыч, – сказал Богдан. – Еще как смотрю. Во все глаза.

– Ну, ладно... – недоверчиво пробормотал цензор.

– Всего вам доброго, Мокий Нилович.

– И вам с супругой. Творч усп [27], Богдан. Звони иногда.

– Обязательно. Может, и в гости заеду.

– Непременно заезжай.

– Спасибо вам за все, Раби.

– А вот это ты брось, – сердито сказал Великий муж и сам открыл Перед собою дверь на лестницу.

Багатур Лобо

Ханбалык, Дашалар, харчевня «Собрание всех добродетелей»,

22-й день первого месяца, первица,

около трех часов дня

– Празднество обещает быть удивительным, – веско сообщил Багу Кай Ли-пэн и отправил в рот тонкий ломтик «сунхуадань» – особым образом приготовленного утиного яйца, которое сырым долгое время выдерживают в смеси соломы и глины, после чего получившийся продукт распада, полупрозрачную темноватую сферу белка с черным шариком бывшего желтка в центре, освобождают от скорлупы, режут ломтиками и подают на стол; изысканнейшая закуска! Баг очень любил сунхуадань. – Приготовлены совершенно новые шутихи, так что зрелище будет небывалое, да. Я видел в нашем Управлении списки – это, знаешь, еч, что-то особенное: один «дракон длиною в двадцать шагов [28], мерцающий пятью цветами в небе в течение получаса», чего стоит! – процитировал Ли-пэн по памяти.

Приятели сидели в уютном трапезном зале на втором этаже харчевни «Собрание всех добродетелей», одном из многих ханбалыкских заведений подобного рода, где главным номером кулинарной программы была знаменитая ханбалыкская утка. Кай расстарался и заказал столик заранее, за целую седмицу, как и было принято в «Собрании». И вот пышущий здоровьем улыбающийся повар в ослепительно белом халате вывез из ведущего в кухонные помещения коридора и подкатил к трапезничающим особый столик с металлической крышкой, дождался, пока две миловидные ханеянки в правильном порядке расположат на его поверхности большое блюдо и целую утку – специальным образом обжаренную, истекающую жиром и издающую вызывающий слюнотечение аромат, – и, не медля более, приступил к священнодействию: с удивительным проворством и точностью стал нарезать птицу на непременные сто двадцать частей, включая сюда лапки и клюв. Большой нож, легко постукивая, сверкал в опытных руках умельца, и утка постепенно переходила из состояния тушки в веер аккуратно разложенных на блюде аппетитных, почти одинаковых по размеру ломтиков.

– Еще бы! Такой повод, – кивнул Баг, внимательно наблюдая за поваром: любое мастерство вызывало у ланчжуна глубокое уважение. – Вообще, я заметил, Ханбалык просто кипит. Очень много всего нового. Здорово, просто здорово.

– Ну... да, – с плохо скрываемой гордостью кивнул Кай: коренной житель Восточной столицы, он искренне любил Ханбалык и, как не раз признавался Багу, никогда не смог бы с ним расстаться. Даже если и уезжал ненадолго, по служебной надобности, то уже через пару дней начинал тосковать по родному городу; а перспектива оставить Ханбалык насовсем и вовсе ужасала могучего жизнелюба Кая: нет, никак невозможно! – У нас нынче есть буквально все. Все чудеса света – кроме пирамид. Да и зачем, скажи, нам тут какие-то пирамиды, коли есть много чего другого, вообще ранее неслыханного. Да ты же видел, еч, знаешь.

И то правда: вот только что, буквально полчаса назад Баг действительно видел – очередную жемчужину в драгоценном собрании диковинок Восточной столицы. Звалась она Сююань, «Парк отдохновения», и располагалась в стенах сыхэюаня – старинной ханбалыкской усадьбы – семейства Ли.

Сыхэюани составляют костяк старых ханбалыкских построек – за исключением княжеских хором, дворцов и храмов, разумеется. Традиционные жилища городских ханьцев, следующая и основная ступень после непритязательных домишек в хутунах, сыхэюани представляют собой семейные, родовые гнезда, обнесенные с четырех сторон неизбежными глухими стенами, с единственным главным входом – воротами, над коими, как правило, висит черная лаковая доска, на которой крупными иероглифами выведено название: «Усадьба семьи Мао», «Усадьба семьи Чжан» и так далее; нередко, правда, можно видеть и нестандартные надписи вроде «Убежища Отшельника Да-би» – если кто-то из членов семьи благодаря своим дарованиям или заслугам на государственном поприще достиг широкой известности, то сыхэюань мог получить имя и в его честь; в таких случаях любят пользоваться литературным псевдонимом прославившегося.

И посейчас многие старые семьи продолжают жить в своих родовых гнездах – за низенькими воротами, за которыми злых духов, умеющих, как это ведомо любому образованному человеку, двигаться только по прямой, встречает защитный экран; в двухэтажных постройках, расположенных вдоль окружающих сыхэюань стен: сзади, в самых высоких и почетных – старшее поколение, а прочие – в боковых, пониже, но тоже весьма уютных.

Однако жизнь идет вперед, и некоторые обитатели сыхэюаней ныне предпочитают традиционному покою и уюту родового гнезда новые, благоустроенные квартиры в современных домах. Иным семействам Небо не ниспослало обильного потомства, и в таких полупустых, а то и вовсе пустых сыхэюанях, по распоряжению все того же Решительного Лю, стали, откупив усадьбу у потомков, создавать семейные музеи – если род был чем-то славен, или же небольшие постоялые дворы, насельники которых за небольшую плату могли полностью погрузиться в мир покойной и патриархальной жизни несуетного старого Ханбалыка. Некоторые не лишенные деловой хватки хозяева – а ханьцы, по наблюдениям Бага, почти все склонны к предпринимательству – открывали в своих сыхэюанях мастерские, небольшие школы боевых искусств, а вот последний из рода Ли открыл в своем сыхэюане... действующий музей отхожих мест.

Да, прав был Кай Ли-пэн, когда пророчил: удивится Баг. Баг и впрямь удивился: надо же – «Парк отдохновения», и в каком смысле! И не только он удивился. Один из любопытствующих, вошедших в сыхэюань семьи Ли следом за ними с Каем, – по виду житель юга Цветущей Средины, – прочитав поясняющую вывеску, вытаращил глаза и не сдержал возгласа: «Во цао!» [29]; Баг повел себя сдержаннее, кричать не стал, однако же с трудом совладал с лицом: челюсть так и норовила отвалиться. Наблюдавший за ним Кай лишь посмеивался тихонько и приговаривал по обыкновению «ну... да, ну... да».

Действительно, за красивым, возвышенным и зовущим названием «Парк отдохновения» скрывалось не что иное, как музей действующих отхожих мест. Разных культур и разных народов. От всевозможных варварских заведений подобного типа до ордусских – и именно здесь честный человекоохранитель в очередной раз почувствовал, сколь же велика империя, как много в ней проживает разных племен и какие эти племена, в сущности, разные.

В «Парке отдохновения» было собрано буквально все – и типичное отхожее место среднеазиатского декханина, с указателем направления на Мекку и прочими необходимыми для ритуального очищения важными вещами; и лабиринтовое отхожее место, свойственное жителям поселков городского типа в монгольских степях; и непритязательные приспособления для отправления нужды жителями Крайнего Севера. И многое, многое другое. И всем этим можно было воспользоваться за, прямо скажем, умеренную плату.

Особенное впечатление на Бага произвело нихонское отхожее место – над резво бегущим и весело впадающим в маленькое, кишащее карпами озеро ручьем был возведен игрушечный мостик и прямо на его середине помещался маленький домик под широкой черепичной крышей с загнутыми краями; домик и был местом отдохновения. Любопытный Баг заплатил десять чохов за вход и не пожалел об этом. В домике царила суровая чистота, пахло сосновыми ветками, а в полу было прорезано аккуратное круглое отверстие, присев над которым на корточках и следовало справить нужду – прямо в журчащие ниже воды, а оттуда уж нужда попадает прямо в озерцо, к карпам. Так ничего и не сделав – собственно, он и не намеревался и зашел только посмотреть, да и холодно зимой сидеть орлом, – Баг вышел на мостик в задумчивости.

Отсюда, с небольшой возвышенности открывался вид на весь сыхэюань: затейливые искусственные горки, причудливые камни, невысокие деревья, сидящий у мостика Судья Ди: кот отказался следовать за Багом и теперь с любопытством смотрел на хозяина, вытягивал шею – гармония и покой царили в «Саду отдохновения», и даже изумленно-радостные возгласы посетителей, казалось, являлись неотделимой частью этого умиротворения. И ланчжуну подумалось, что не так уж он и не прав, этот последний из рода Ли, устроивший в своей родовой усадьбе подобный музей. Полезное это дело. Нужно лучше знать друг друга. В живущем по сообразности обществе не должно быть закрытого, ибо все в человеке в конечном счете прекрасно, и, только познав себя самих и своих соседей во всей полноте, мы обретем гармонию и процветание.

Спустившись на другую сторону ручья, Баг тут же обрел подтверждение своим мыслям: он оказался прямо перед входом в небольшой храм, на доске перед которым значилось: «Цзы-гу мяо», то есть – «Кумирня Цзы-гу». Ланчжун еще в детстве слышал от матушки Алтын-ханум трагическую историю жившей почти тысячу лет назад девушки из рода Хэ, которая, не будучи в силах вынести разлуки с младшим отпрыском рода Ли, покончила с собою в месте отдохновения. В те поры браки устанавливались лишь с согласия родителей; правилом было, что родители сами или, что чаще, через сваху подбирали женихов дочерям, исходя из своих собственных, подчас корыстных соображений, и молодые впервые видели друг друга уже после свадьбы. С девицей Хэ случилось иначе: ее родители в широте взглядов явно опередили свое время, ибо девица и молодой преждерожденный Ли получили возможность оценить друг дружку еще до свадьбы, – Ли увидела жениха через щель в ставнях, когда тот вместе с родителями был приглашен в дом по случаю дня рождения ее батюшки; а юноше тайком, через сваху, передали живописный портрет девы; взаимная любовь вспыхнула с первого взгляда. И все шло хорошо – гадатель определил благоприятный день для проведения церемонии, были куплены подарки, снаряжен свадебный паланкин... но тут император милостиво повелел начать работы по приведению в порядок оборонных рубежей державы: северные кочевые варвары вновь, как уже не раз случалось, забыли о своем варварском долге, перестали платить дань и мало того – сделались необычайно дерзки, стали сбиваться в полчища. Долг перед отечеством не позволил молодому Ли жениться. Спешно собравшись, он отбыл на строительство Великой стены, да там и сложил голову во время одного из предательских набегов пребывавших в невежестве кочевников. Получив трагическую весть, девица Хэ потеряла разум и от неизбывного горя утопилась в давно не чищенном отхожем месте.

Она умерла в пятнадцатый день первого месяца, и с тех пор в этот день среди тех, кто помнил об истории влюбленных, было принято приносить девице Хэ – народная молва дала ей имя Цзы-гу, Пурпурная Дева, – жертвы: возжигать в домашнем месте отдохновения благовонные курения, жечь жертвенные деньги. А теперь Баг стоял перед первым в Ордуси алтарем Цзы-гу – раскрашенная деревянная статуя прелестной молодой девушки виднелась в покойной нише, а перед статуей, на особом столике, лежали приношения: фрукты, жертвенные бумажные ляны, даже маленькая бутылочка с эрготоу; в двух бронзовых жаровнях по бокам дымились ароматные благовония... Велика память народная, никто не забыт и ничто не забыто. Из кумирни Баг вышел просветленный.

Потом они с Каем еще некоторое время ходили по улочкам между старыми сыхэюанями – пока наконец Судья Ди басовитым мяуканьем не обратил их внимание на то, что лапы его окончательно замерзли. Да и подкрепиться бы не мешало. Тут кто-то говорил про ханбалыкскую утку?

...Повар закончил свое священнодействие и обратил взор на заказчиков. Кай Ли-пэн в ответ важно кивнул: да, все сделано правильно, большое спасибо, драгоценный преждерожденный. Работник кухни довольно улыбнулся и с ножом в руке усеменил прочь, а пришедшие ему на смену ханеянки поставили, потеснив закуски, блюдо в центр стола и расположили по правую руку от Бага и Кая по тарелочке со специальными тонкими лепешками и свежим луком-пореем, а также по плошке со сложным в приготовлении соусом «цяньмэньцзян». – знатоки утверждают, что половина вкуса ханбалыкской утки заключена именно в этом соусе; искусство повара тут не менее важно. Судье Ди – а когда приятели и кот вошли в харчевню, невозмутимый прислужник, сосчитав их взглядом, пробормотал «трое...» и приставил к столику особый высокий и широкий стул с особым углублением для миски – соуса не досталось, как, впрочем, и лепешек с луком. Однако же несколько кусочков утки ему перепало – быть может, и не самых хороших, но вполне ароматных и жирных. Кот к трапезе не приступал, смотрел на Бага выжидательно.

– Ну что же... – Кай на правах хозяина положил на тарелку Багу лепешку, пару кусков утки и пучок лука. – Приступим, еч, а? – И он взялся за бутылку с пивом; пиво было самое лучшее в Цветущей Средине, «Легкое циндаоское», изготовленное в древнейшем центре ордусского пивоварения; секретами варки сообразного пива, кстати, в свое время щедрые ханьцы поделились с немцами, у которых до того пиво было весьма посредственное. – Мое любимое. И что главное – охлаждено именно так, как надо. Ты ведь знаешь, еч, как важно правильно охладить пиво, – улыбнулся Ли-пэн, наполняя стакан Бага. – А вот «Бархатное циндаоское»... – начал он, но Судья Ди, к этому моменту привставший и опершийся передними лапами о край стола, прервал его недовольным мявом. – Что такое? Али утка не вкусна, хвостатый преждерожденный?

Какая утка! – явно читалось на морде фувэйбина Ди. Тут есть предмет поинтереснее.

– Извини, еч. – Баг отобрал у Ли-пэна бутылку, поискал глазами и нашел свободную от еды вместительную плошку. – И ты извини, еч, – сказал он коту, под изумленным взглядом приятеля наполнил плошку пивом и поставил перед Судьей. – Пиво любит – страсть просто, – пояснил коротко.

– А... Ну... да, – быстро оправился от изумления Кай. – Быть ему старшим вэйбином. – Поднял бокал в сторону Бага, а потом, немного помедлив, и в сторону кота; Судье Ди, впрочем, было уже не до церемоний: с явным удовольствием он лакал пиво. – За ваше здоровье!

«Циндаоское» оказалось ничуть не хуже привычного александрийского. А может, в чем-то и лучше. Расслабившийся в тепле харчевни Баг впал в благодушие и готов был даже согласиться с тем, что да, лучше, определенно лучше александрийского.

– А что, драг еч, слышно нового при дворе? – спросил ланчжун, ловко палочками сворачивая лепешку. – Ты ведь все входы-переходы знаешь, как говорится, свой барсук на этой горке. Что говорят?

– Что я слышу! – Кай спешно прожевал утку и запил ее добрым глотком пива. – Ланчжун Лобо интересуется сплетнями!

– Да не то чтобы сплетнями... – Баг макнул лепешку в соус. – Просто интересно услышать из первых рук, так сказать... – На самом деле Багу чаялось как-нибудь невзначай перевести разговор на принцессу Чжу, узнать что-нибудь о ней, хотя бы самую малость. Тайна удивительно похожей на принцессу студентки Чунь-лянь так и осталась нераскрытой, но подозрений прибавилось: после памятного сражения на мосыковской хацзе [30], в результате которого ханеянка аж на две седмицы попала в больницу, Баг, почитай, и не видел ее ни разу – навестить студентку казалось ему неудобным, а потом Чунь-лянь, испросив отпуск, отбыла в Ханбалык, для поправки здоровья. Узнав об этом, Баг подумал: ну точно, это была принцесса. Приспело время готовиться к Чуньцзе, вот она и воспользовалась случаем, чтобы вернуться домой. Да и не такая уж опасная была у девушки рана, чтобы так долго нуждаться в лекарском уходе. Уж в ранах Баг понимал. – Я же из любопытства спрашиваю.

– Ну... да, – как-то хитро посмотрел на ланчжуна Кай, – я понимаю, понимаю... – Багу почудился в его тоне и в улыбке какой-то скрытый намек. Но отчего, откуда бы? Ведь он ни словом, ни делом, ни даже мыслию самой потаенной... – На самом деле мне и самому любопытно, как оно все сложится. – Кай снова взялся за пиво, вопросительно посмотрел на кота, но тот увлеченно жевал утку. – Назревают существенные перемены, еч. – Пиво янтарно заструилось в стаканы. – Ходят слухи, что возможно – возможно! – уже на этот Чуньцзе владыка объявит о назначении наследника трона. Но официально пока ничего не говорилось.

– Да? Ну это не велика новость. – Баг с благодарным кивком принял полный стакан. – Время уже подошло. Да я бы сказал, что давно уже подошло время. При былых правлениях наследников назначали гораздо раньше.

– Ну... да. Правильно. Но тут штука в чем. – Кай взялся за очередную лепешку. – У владыки, как тебе известно, семеро отпрысков. Пять мужеска пола и две – девы. Принцы Чуский князь Жу-мэн, Луский князь Ин-мэн, Вэйский князь Цзян-мэн, Циский князь Дан-мэн и Яньский князь Юй-мэн. И принцессы – Ли и Мэй-инь, обе пока незамужние. Никто из них не проявляет явно выраженных государственных склонностей: Дан-мэн, например, пошел по стопам батюшки и погрузился в изыскания в области... э-э-э... придонной мелкой живности пресных вод, а Ин-мэн так вообще увлечен космическими изысканиями, Юй-мэн погружен в даосизм, и так далее. Принцесса Мэй – она поглощена сценическим лицедейством, и для нее даже создали специальную труппу ханбалыкской оперы, тоже, знаешь ли, дело новое, ибо в ханбалыкской опере все партии издревле исполняют мужчины. А вот принцесса Ли... – Кай сделал паузу, чтобы прожевать утку, но Багу опять почудилась в том какая-то многозначительность, что-то большее. – Принцесса Ли склонна к государственным делам, но принцессе это не совсем уместно.

– Да, конечно, – согласился Баг, – принцессы не могут наследовать правление, это против законов Неба.

– Ну... да, – кивнул Кай, доставая из рукава пачку сигарет «Чжунхуа». – Я снова начал курить, – сказал он извиняющимся тоном. (Ли-пэн уже пытался расстаться с этой вредной привычкой около двух лет назад, когда исполнял должность фаюньши [31] в Ханбалыкском Управлении по делам крупного рогатого скота.) Баг тут же выложил на стол кожаный футлярчик с сигарками. – О... Вот ты как теперь. – Вытащил одну, понюхал. – Хороши. Заморские?

– Да, – махнул рукой ланчжун, – подарок от одного гокэ. Проводили совместные деятельно-розыскные мероприятия.

– Успешно? – поинтересовался Кай, прикуривая.

– Вполне. – Да что ж он тянет-то?! Баг глотнул пива. – Как-нибудь расскажу при случае.

– Ну... да. Так вот... – Ли-пэн выпустил к потолку струю дыма. – Хотя и бывали в истории правления, что называется, из-за бамбукового занавеса [32], но – это дела прошлые, исключительные... Изрядный табак... Если бы принцесса Ли родилась мужчиной, то я бы не колеблясь предсказал, что наследником трона будет именно она. Принцессе уже довелось исполнить несколько поручений владыки – в том числе и достаточно серьезных, – и она выказала незаурядный ум и зрелое государственное мышление. Принцесса умеет находить общий язык с самыми разными людьми и стойка в стремлении к поставленной цели. То есть среди всех отпрысков владыки она – единственная, кто мог бы быть наследником. Но... Ты понимаешь.

– Ну ладно, это дело ясное, – не выдержал Баг, – а как же тогда? Кого прочат в наследники трона?

– Тут проблема... Государственный совет заседал уже несколько раз по этому поводу. – Кай Ли-пэн медленно затянулся. – Отменный табак, отменный. Скажешь потом, как называется, я себе тоже такие сигары выпишу... Так вот. Есть еще императорский племянник Чжу Цинь-гуй, сын брата владыки Чжу Ган-вэя. Знаешь о таком?

– А как же. Тот, ради которого учредили должность юаньвайлана в Палате наказаний. Говорят, он очень способный. – Баг тоже закурил. Подлил пива требовательно высунувшемуся из-за края стола Судье Ди.

– Именно. Чжу Цинь-гуй – о нем в последнее время только и говорят. Нет, правда: человек он решительный, смелый, не раз уже проявил себя в Палате наказаний как умелый организатор и проницательный тактик. Шаншу Палаты Фань Вэнь-гун – и тот приблизил к себе Цинь-гуя, часто с ним советуется в делах, а ведь Вэнь-гун известен своим суровым нравом и высокими требованиями. Ну да ты знаешь... Цинь-гуй уже несколько раз представлял империю за ее пределами: возглавлял посольские выезды в нескольких странах, всюду весьма успешно. Одно слово: государственный человек... И вот, получается, что изо всех отпрысков рода Чжу один он и может реально рассматриваться как наследник престола. Тем более что и при рождении его знамения были самые красноречивые: пятицветная радуга мелькнула в окне, а по палате разнесся неземной аромат... – Кай задумчиво стряхнул пепел. – Но тут какая трудность: он ведь не родной сын владыки, а племянник. Хотя его многие и славят в Ханбалыке. И славят за дело... В общем, поговаривают, что владыка изберет именно его.

– Ну... Когда речь заходит о судьбах страны, двух мнений быть не может. Небо не даст мандат на правление кому попало, у кормила власти должен стоять достойный. И если Чжу Цинь-гуй так себя проявляет, то я не думаю, чтобы владыка принял неправильное решение.

– Ну... да. Так-то оно так, но... – Кай замялся.

– Что «но»? Драг еч, у меня такое чувство, будто ты... не одобряешь Цинь-гуя, что ли?

– Нет, нет, не так! – Ли-пэн потушил окурок в пепельнице, и ее тут же заменила на чистую прислужница. – По мне, так, Чжу Цинь-гуй всем хорош. Но некоторые считают его не в меру честолюбивым, что ли... – Баг чувствовал, что Кай говорит, тщательно подбирая слова. – С другой стороны, для правителя – это и не недостаток вроде, так ведь?.. Но вот его идея о закрытии ордусских границ...

– В каком смысле?

– Ну... Прошлой весной Цинь-гуй делал доклад в Государственном совете и помимо всего прочего высказался в пользу того, что нужно, мол, поставить преграды тлетворному варварскому влиянию, чтобы то, что они там, за океаном, называют культурой, не смущало неокрепшие умы... Больше уделять внимания извечным ордусским ценностям, укрепить суровую простоту древности... Хорошие слова, правильные. Но не всем они по нраву.

– Никогда и не было так, драг еч, чтобы всем все было по нраву. Люди – они разные. Кому-то пиво, а кому-то – эрготоу. Мой напарник, еч Богдан, так вообще предпочитает «гаолицинские» игристые вина. У каждого свои недостатки. – Баг, в свою очередь, наполнил бокалы «Легким циндаоским»; усмехнулся. – К тому же вокруг владыки много мудрых советников, которые вовремя поправят, если что.

– Ну... да. – Ли-пэн широко улыбнулся. – Ты прав, конечно. Ко двору, кстати говоря, скоро прибудет потомок Великого Учителя в семьдесят пятом поколении, человек крайней мудрости. Уж сколько раз его звали, а он отказывался: мол, вижу – сообразное правление, следующее главному, в государстве – гармония, центр ликует и народ повсеместно радуется, зачем же я нужен? А тут согласился приехать... Словом, я не буду удивлен, если именно Чжу Цинь-гуй будет назначен наследником... Между прочим, драг еч, а не опоздаем ли мы встретить минфа Оуянцева? Когда его воздухолет прибывает?

– Не должны. – Баг взглянул на часы. – Хотя скоро, верно, надо трогаться. Сколько тут ехать до вокзала?

– Минут тридцать или того меньше.

– А, ну так мы успеем доесть утку и выпить еще по паре бутылок пива. Только позвоню на всякий случай. – Баг вытащил трубку. – Какой номер воздухолетного вокзала?

Кай махнул рукой прислужнице: еще два пива! – и продиктовал приятелю номер.

– Рейс из Александрии задерживается, – с удивлением услышал человекоохранитель в ответ. Небывалое дело! Задерживается прибытие воздухолета! И это в Ордуси, где любое транспортное средство всегда прибывает минута в минуту! Да Баг просто не мог припомнить ни одного случая, чтобы когда-то на его памяти воздухолет или куайчэ опоздали. – Как задерживается?!

– Извините, драгоценный преждерожденный, но этого я не могу вам сказать, – прощебетала приветливая служащая вокзала. – Причины нам неизвестны. Нижайше просим извинить нас за непредвиденную задержку и сожалеем, что доставили вам неприятности. О прибытии интересующего вас рейса будет объявлено дополнительно.

– Нет, ты слышал, еч?.. – Баг ткнул пальцем в умолкшую трубку. – Нет, ты слышал? Экое несообразие! Воздухолет – задерживается!

– Неслыханно... – в какой-то непонятной задумчивости протянул Кай.

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Воздухолет Лондон-Ханбалык,

22-й день первого месяца, первица,

день

Богдан любил летать воздухолетами. Любил их скорость, дающую возможность в тот же день, коль это оказалось надобно, оказаться в любой точке империи; любил уютное и одновременно чуть нервное, сулящее дальнюю дорогу и новые края перекурлыкивание напевных сигналов вызова бортпроводниц, всегда почему-то наполняющее салоны поначалу, перед вылетом; любил сам взлет, когда земля, только что такая близкая и надежная, вдруг отваливается от колес ревущего летуна и быстро падает вниз, превращаясь из тверди в одну лишь далекую дымчатую видимость... Всегда ему хотелось смотреть вниз, особенно когда земля еще близка после старта или перед посадкою, с отчетливо различимыми дорогами и повозками на них, коробочками строений, рощами да перелесками; и Фирузе, когда они летали вместе, всегда, ровно ребенка, пускала его сидеть у самого окна, сама смиренно отодвигаясь. Впрочем, когда они еще только познакомились, будущая жена однажды призналась Богдану, что боится высоты – и, хотя с той поры разговор сей более не возникал, Богдан подозревал, что нежная супруга так и не изжила эту забавную, тоже довольно-таки детскую черту, – и в том, как она заботливо и безоговорочно дает мужу любоваться панорамами, нет для нее особой жертвы. И слава Богу. Будь иначе – Богдану было бы перед женою совестно.

Нынче, однако ж, перелет предстоял и впрямь нешуточный, да с частыми посадками и взлетами – которые, конечно, сулили куда больше времени для любования пролетающими недалече под крылом красотами, но сильно удлиняли время пути, – да к тому же еще в тесноватом, по-западному неуютном «боинге», расчлененном вдобавок, как это при демократиях принято, на вип-класс, бизнес-класс и Бог знает какие еще узости. Хорошо хоть команда была смешанная: пилоты европейские, а обслуживание с момента первой посадки на ордусской земле – свое, ордусское. Видно, устроители полета хотели, чтобы гокэ еще в воздухе начинали ощущать себя в экзотичной для них обстановке империи.

Оказалось, Богдану с Фирузе как раз в так называемый вип-класс и продали билеты. Богдан вопросительно глянул на жену – и она, чуть улыбнувшись и не тратя слов, по своему обыкновению пропустила его к окошку, сама усевшись ближе к проходу. Дочурку, которая, вполне оправдывая свое имя, ангельски спала и в повозке такси, и теперь, она держала на руках; безупречно приветливая бортпроводница помогла молодой матери снять верхнюю одежду и разложить вещи, предупредила, что завтрак будет подан сразу после того, как лайнер наберет потребную высоту, и пошла дальше по проходу – помогать, ежели то понадобится, другим. Со всех сторон слышалась то приглушенная, то возбужденная чужая речь, большей частью аглицкая да французская; и у Богдана, стоило ему заслышать эти «ле» да «парле», чаще билось сердце – так и казалось, что где-то тут должны быть то ли Жанна, то ли Кова-Леви...

– Красивый все-таки язык, – осторожно сказала Фирузе.

– Пожалуй... – ответил Богдан, усаживаясь поудобнее и озираясь.

– Понимаешь что-нибудь?

– Нет. Отдельные слова только... Забывать уже начинаю.

Это так прозвучало, что было не понять, о чем он: то ли о наречии, то ли о той, что на нем говорила.

Нет, не было тут знакомых.

Несколько мест в переднем конце салона вовсе пустовали, как ни странно. Назади чинно размещались шестеро великобританцев: три неопределенного возраста сухопарые дамы и их утомленные пожилые спутники – очевидные туристы-гокэ, увешанные фотоаппаратами и видеокамерами; Александрию осмотрели, теперь летят восточнее, может, до самого Ханбалыка, может, нет, просто по Ордуси путешествуют. Чуть впереди через проход прочно сидели два сильно упитанных смуглых араба в дорогих, украшенных узорочьем чалмах и халатах с теплой набивкою; пальцы их при малейшем движении множественно перемигивались и пересверкивались мимолетными цветными вспышками перстней. «Новые французские, – подумал Богдан. – Там сейчас много таких...» Дальше – стайка молоденьких бледненьких девчат с нарисованными на щеках цветочками, с бусинками какими-то, вколотыми в носы...

Похоже, минфа с женой и дочкой были единственными ордусянами, которых занесло в этот салон и на этот рейс.

Богдан отвернулся к окну. Придется терпеть.

За окном натужно светало. Захламленное тучами небо висело грузно, как вывалянная в луже, мокрая насквозь перина; тучи медленно пропитывалось серым мерцанием дня.

Александрийская зима...

Ничего. Скоро вверх, там откроется солнце.

Богдан повернулся к Фирузе:

– Как ты думаешь, это правильно, что Ангелинка так много спит?

Не было лучшего способа развлечь жену, чем затеять разговор о дочери.

Фирузе, оторвав ласковый взгляд от гладкого, точно полированного носика Ангелины-Фереште, торчащего из одеял, обернулась к мужу.

– Спит больше – растет быстрее, – охотно откликнулась она – Всем довольна... Если ребенок плохо спит – стало быть, что-то с нервами. Погоди, пройдет еще несколько месяцев – будет не уложить...

Богдан с удовольствием слушал.

Они так заговорились, что едва не пропустили взлет.

Едва только «боинг», слегка встряхиваясь и помахивая крыльями от порывов неощутимого внутри ветра, продавил своей длинной спиной густую серую хмарь и всплыл над сверкающими облаками, бортпроводница покатила по проходу между креслами тележку с завтраком и напитками.

Так и пошло. Видимо, принимая во внимание утомительность рейса, заботливые хозяева летучей машины, на свой лад развлекая пассажиров, программу свою рассчитали с тем, чтобы легкие трапезы следовали едва ли не одна за другой. Они буквально все время то кормили, то поили тех, кто не пожелал уйти, скажем, в видеобар – а пожелали этого лишь девчонки с бусинами в носах, – надеясь, что за жеванием и глотанием время летит незаметнее. Определенный резон в том был, спору нет, – но налегать на замечательный и крайне дешевый, как это в воздухолетах принято, алкоголь (этим частенько грешат многие достойные путешественники), Богдан никоим образом не хотел, а есть так часто и так много трудяга сановник совершенно не привык (чем, откровенно говоря, порой очень огорчал заботливую Фирузе). Оставалось коротать время неспешными беседами, и Богдан с ужасом думал о том времени, когда Фира с Ангелиной сойдут в Ургенче и он, вконец уже отсидевший себе все от затылка до пяток включительно, останется вдобавок к этому один. А от Ургенча до Ханбалыка еще часа четыре, не меньше... то-то скука смертная пойдет...

Он не знал и не мог знать, что скучать ему не придется.

То взлет, то посадка, то снег, то дожди... В Александрии моросил зимний мелкий дождь, в Перми мела злая даже с виду, с высоты воздухолетного окна, поземка Где-то над Уралом Фирузе покормила проснувшуюся дочку, погулила с нею немножко, и Богдан, подключившись к этому замечательному развлечению, тоже пару раз состроил улыбчивой Ангелине козу. Состав «вип-персон» не менялся. С удовольствием размявшись до туалета и обратно, Богдан попутно выяснил: великобританцы стоически листают журналы, а расслабленные напитками новые французские, лоснясь, сладко дремлют и отчетливо всхрапывают. Девчонки не появлялись – видно, прилипли к экранам. Что-то им там показывают? Верно, то, что считается развлекательным: взрывы, помруны страшенные, отточенный до полной ненатуральности балетный мордобой – словом, скуку смертную. То ли дело «Тринадцатый князь» – поучительная фильма о народном герое тридцатых годов Павло Разумовском-Кэ, пожертвовавшем обеспеченной жизнью в родовом поместье ради служения отечеству на ниве освоения новых сельскохозяйственных угодий и снискавшем славу несгибаемостью духа и верностью принципам. Или «Бурный Днепр» – многосерийная синематографическая поэма о непростой, но славной жизни трех поколений прославленных казачьих фехтовальщиков, мастеров сабли, которую так любит время от времени пересматривать Баг. Или... Да много их, фильм хороших и добрых, что говорить.

После Сверловска Фирузе тоже задремала, а Богдан упорно бодрствовал, потому что даже дремлющая жена – не одиночество, можно то полюбоваться на нее, на ее смягчившееся, помолодевшее во сне лицо, то отвести взгляд и повспоминать первые пылкие времена... «Вот останусь один, – думал Богдан, – тогда посплю. Глядишь, Ханбалык и подоспеет незаметно».

В Ургенче царило стылое безветрие. Синий мороз, низкое ледяное солнце. Фирузе быстро набросила теплое пальто, подхватила на руки Ангелину, поцеловала грустно привставшего с сиденья мужа.

– До завтра, любимый.

– До завтра.

Видно было в окошко, как медленно, неспешно надвигается на воздухолет заиндевелый трап.

Богдан проводил взглядом Фирузе – помимо нее, он насчитал пять человек, которые покинули воздухолет в Ургенче. Он даже позавидовал жене – вот она уж и прилетела, сейчас ее встретят... Бек наверняка сам приедет на воздухолетный вокзал и наверняка не один... Весело!

Богдан понял, что соскучился по тестю и вообще по тейпу жены. Такие славные все эти Кормиконевы, Кормимышевы... Все они тут, рядом – хоть бросайся за Фирою вслед. А сидеть-то уж как устал... Смуглым французам, наверное, хоть бы что, подумал минфа утомленно. Они такие пухлые, им, верно, всегда мягко... А вот если кожа да кости, как у Богдана, – тогда да, тогда тяжело.

Три человека поднялись по трапу в воздухолет – и все замерло снаружи. Пора уж было разбегаться на взлет, пора дальше двигаться – но трап не отъезжал, и ни малейшего признака скорого старта не ощущалось ни внутри, ни снаружи.

В салон меж тем кто-то вошел. Богдан обернулся – мужчина средних лет, по одежде явный ордусянин, пробирался по проходу, близоруко озираясь и вглядываясь в нумерацию кресел. Вот истинно ордусское уважение к ритуалу и вообще к порядку – чуть ли не половина мест пустует, но человек ищет именно и только то, что означено в его билете... Возле опустевшего кресла Фиры новоприбывший остановился и приветливо глянул на Богдана.

– Добрый день...

– Добрый день... – ответствовал Богдан, с удовольствием глядя на нового спутника.

– Здесь свободно? – на всякий случай осведомился тот с исключительной вежливостью.

– Да, вполне. А хотите, – движимый нежданным позывом великодушия, спросил Богдан, – к окошку? Я уж насмотрелся...

Казалось, если сделать доброе дело – остаток полета пройдет быстрее. Глупость, конечно...

– Почту за честь, драгоценный преждерожденный, – отвечал новоприбывший.

Они поменялись местами.

– Люблю смотреть на землю внизу... такая она просторная, такая родная...

– Я тоже – сказал Богдан, пытаясь усесться поудобнее. Вотще. – Но, знаете, от Александрии путь неблизкий.

– Понятно... До упора?

– Угу.

– На праздник?

– Да.

– А я в Улумуци сойду. Новый тракт через пустыню бьют. А ежели тракт в пустыне – так без Усманова не обойтись... Праздновать некогда.

– У меня так тоже случается.

Возникла неловкая пауза. Это всегда бывает, если на минутку вдруг случайно разговорятся незнакомые люди – и, когда первая, вызвавшая беседу тема исчерпывается, начинают прикидывать про себя, продолжать ли разговор нарочно или отвернуться, напоследок порадушнее улыбнувшись негаданному собеседнику.

– А вы, драгоценный преждерожденный, не знаете, часом, – нерешительно спросил Богдан, – отчего мы так долго не взлетаем?

– Часом, знаю, – сказал попутчик. – Какая-то группа паломников в последний момент поспела взять билеты. Как снег на голову свалились. Вылет задержан, не бросать же богомольцев тут сидеть, другого рейса дожидаться... Вон, видите, они поспешают?

Богдан, подавшись вперед, заглянул в только что покинутое им окошко. Действительно, от здания воздухолетного вокзала почти бегом торопились прямо через бетонную равнину четверо мужчин – судя по одеяниям, магометанского закона.

– Я слышал краем уха, они тоже в Улумуци, – сказал словоохотливый Усманов. – Месяц странствовали по здешним мазарам, а теперь хотят поклониться главной мечети Цветущей Средины... Не наши, не ордусяне.

– Ах, даже так, – поднял брови Богдан. – Истовые какие... А откуда, не знаете?

– Нет, не было разговору. – Усманов слегка пожал плечами.

Паломники торопливо взбегали по трапу. Лицо одного из паломников показалось Богдану смутно знакомым.

– Точно не наши? – невольно спросил он. Усманов отвернулся от окна и чуть удивленно уставился в лицо Богдану:

– А почему вас это так...

– Да нет. Вроде как знакомого увидел.

– Это вряд ли.

Сейчас до входящих в отверстый люк воздухолета паломников было не более семи шагов, и ошибиться было очень трудно. Это лицо Богдан видел вчера на фотографии, которую показывала Рива.

Молодой талантливый астрофизик-стажер из алжирской провинции... Как его...

Да нет, чушь. Месяц по мазарам путешествуют, Усманов сказал, – а каникулы в училище при обсерватории только три седмицы назад начались.

Чушь.

«Боинг» утробно загудел, принявшись прогревать моторы наконец, а трап, дрогнув, поплыл прочь.

Взлет. Снова.

Небо стало фиолетовым, а земля внизу темной и смутной, похожей на вечернюю тучу, – острое солнце неудержимо катилось на запад, а воздухолет рвал разряженный воздух стратосферы, стремясь в противуположном направлении, на восток, навстречу новому, еще не родившемуся дню, который будет уже завтра; то самое завтра, о котором сказала, прощаясь, Фирузе: до завтра, любимый. Завтра... Бодрый Усманов оказался собеседником ненавязчивым; приветлив и разговорчив, но не болтун – таких людей Богдан особенно ценил. Заказав себе степного чаю – с жиром, с ветками какими-то, плавающими в буровато-белесой мутной жиже, – он принялся неторопливо, с удовольствием прихлебывать этот, как по рассказам знал Богдан, чрезвычайно тонизирующий и сытный, да только вот не слишком аппетитный напиток и, не выпуская огромной пиалы из левой руки, листать последний выпуск журнала «Ордусский строитель», извлеченный из небольшой, но пухлой дорожной сумки. Богдан не удержался, заглянул на страницу. «При повышенной же пересеченности пустынной местности проходимость данной модификации экскаваторов «А-377» и «А-377/2» начинает уступать моделям, разработанным...» Богдан отвел взгляд. Увлекательное чтение, вероятно, – но не для всех.

Под ровный, приглушенный на крейсерском ходу лайнера гул турбин Богдан наконец и впрямь задремал.

Ему успел привидеться странный сон.

Жанна не снилась Богдану, пожалуй, с Соловков – да и та какие это были сны; а вместе с Фирой он ее вообще никогда не видел, только наяву, в самом начале. А тут они, ровно две подружки-не-разлей-вода, сидели в каком-то незнакомом Богдану маленьком, явно очень ухоженном садике, под грушевым деревом, и оживленно, озабоченно что-то обсуждали. Но стоило появиться Богдану – именно так и он ощутил: минуту назад его не было, и женщины беседовали свои беседы, а тут он как бы вошел и прервал их, – они умолкли и, подняв невеселые взгляды, выжидательно, даже, пожалуй, требовательно, уставились на мужа. Конечно, формально срок брака с Жанной давно истек – но Богдан все равно ощущал ее своей женою, и так, наверное, будет всегда. Ушедшая, да, незнаемая теперь и до скончания дней – но: жена. А тут Фирузе и Жанна сидели рядышком на кошме, расстеленной на травке под цветущей грушею, и смотрели прямо в душу – и Богдан не понимал, чего они от него ждут. Только сердце ныло. Казалось, если уразуметь сейчас, что он должен для них сделать, то все вернется, семья воссоединится сызнова, морок пройдет, как ночь, – и всю оставшуюся жизнь они будут вот так же отдыхать под грушевым деревом втроем, а кругом будут звенеть голоса детей... Их детей. Сыновей и дочек Оуянцевых-Сю.

И вдруг откуда-то появилась третья дева. Богдану, грешным делом, по первости показалось было, что это Рива, – но он сразу понял» что дочь Раби Нилыча тут ни при чем, вошедшая была явной ханеянкой, хотя и не менее юной и грациозной. И потом, Рива была веселой, задорной и раскованной студенткой, Богдану ли не помнить после вчерашнего чаепития, – а появившаяся дева была томной и очень, очень печальной. Она медленно, мелко ступая, подошла к по-прежнему сидевшим рядышком женам Богдана и остановилась, полуобернувшись к нему и умоляюще глядя на него из-под тонких, тщательно выщипанных и насурьмленных по дворцовым обычаям Цветущей Средины бровей.

«Помоги ей», – хором сказали Фирузе и Жанна.

Богдан уж и сам сообразил, чего от него тут хотят. Да только вот...

«Как помочь? – крикнул он. – Как? Я не понимаю, скажите толком!»

И тут он резко, словно его толкнули, проснулся.

Наверное, его и вправду слегка толкнули; во всяком случае, рядом с ним, по проходу между креслами, торопливо шли люди. Один за другим, вплотную, сосредоточенно и мрачно. От их видавших виды халатов ощутимыми волнами раскатывались запахи: дым костров и пыль привалов, тревога и нечистота.

Это были едва не опоздавшие взять билеты паломники.

– Что угодно драгоценным преждерожденным? – издалека, еще от самого перехода в пилотскую кабину заулыбалась им выскочившая навстречу бортпроводница, всполошенная неожиданным появлением явно что-то задумавших людей и пытаясь приветливостью и предупредительностью хоть как-то приглушить, притормозить их непонятную, но почему-то явственно опасную решимость.

Вотще.

Прежде чем кто-либо успел хоть что-то сообразить – и уж подавно, сделать, – двое из вошедших (покоренастее да поматерее с виду) остановились над креслами мирно посапывающих упитанных новых французских, пропустили одного из своих – длинного, тощего, в очках – вперед, а последнего, четвертого оставили позади и отработанным, почти невидимым от стремительности движением накинули на их пухлые короткие шеи четки, тут же их туго стянув. Явственно раздался жуткий двойной хрип. Богдан отчетливо видел, как над спинками кресел судорожно запрыгали руки несчастных: те, ничего не понимая спросонок, несколько мгновений пытались освободиться от внезапного удушья – но пахучие паломники держали крепко, не вырвешься. Руки опали. Очкастый же – он прикрывал душителей с передней стороны прохода от замершей в испуге бортпроводницы и, можно полагать, от внезапного появления кого-либо из пилотов – и еще один, вставший сзади, буквально в шаге от Богдана, столь же слаженными, одновременными движениями выдернули из рукавов маленькие бритвенные лезвия и поднесли себе к голым жилистым шеям.

Профессиональная память не могла подвести минфа. Лицом к нему, цепко и настороженно водя глазами, – не шевельнется ли кто-то из сидящих? – в полутора шагах от него стоял ухажер Ривы Рабинович. Бритва, жутко и хищно отсверкивая в горизонтальных лучах солнца, медленно тонущего в серо-розовой дымной полосе безмерно далекого горизонта, буквально впивалась ему в шею; Богдану показалось, что он видит проступившую на смуглой коже капельку крови.

«Хорошо, что Фира с девочкой уже на земле, – пронеслось в голове у совершенно сбитого с толку Богдана. – Как хорошо...»

Больше никаких мыслей пока не появлялось.

Тот, кто показался Богдану знакомым, подал наконец голос:

– Я настоятельно прошу сохранять полное спокойствие. Воздухолет захвачен, но вам ничто не грозит. – Он говорил почти без акцента; лишь какая-то особая гортанность и певучесть речи выдавали то, что русское наречие ему не родное. – Если кто-то попытается нам помешать, мы все немедленно покончим с собой и эти двое преждерожденных, – не отрывая взгляда от сидящих в салоне, он чуть качнул головой в сторону полузадушенных французов, – тоже могут пострадать.

Усманов, оставив недопитый чай и выронив журнал, уже вставал медленно и грозно из кресла – но, услышав, что речь идет о по меньшей мере четырех жизнях, покорно опустился обратно. Бортпроводница, белая как рисовая бумага, изваянием застыла в переднем конце салона. Сзади зашевелились великобританцы – рука молодого араба дрогнула возле горла, и он, напрягаясь, на всякий случай почти прокричал, сбиваясь, ту же речь по-аглицки.

– Эти двое, – он снова перешел на русский, а глаза его шарили, шарили по салону, ловя каждое движение, – сами не местные. Мы тоже не местные. Они похитили ценную вещь. Мы хотим ее вернуть. Когда мы ее вернем, все закончится.

У бортпроводницы подогнулись колени, и она помертвело опустилась на краешек в первом ряду.

– Ни хрена себе, нравы, – пробормотал Усманов. И громко спросил: – Чай допить можно?

От резкого, неожиданного звука человеконарушитель и впрямь чуть не зарезался.

– Можно, – проговорил он, отерев пот. Усманов снова взялся за свою пиалу и раскрыл журнал.

Богдан коротко обернулся: великобританцы, затаив дыхание, смотрели во все глаза. Они и не думали шевелиться. Вновь перевел взгляд на человеконарушителей. «Как дети, право слово, – подумал минфа. – Что ж... молодая нация, молодая религия... дети и есть. – И сам же засомневался в полной справедливости своих выводов. – Конечно, культурное своеобразие нельзя недооценивать. Вот, скажем, взять такие базовые понятия, как дао и шариат. Что, казалось бы, между ними общего? А на русский могут быть переведены одним и тем же еловою путь...»

«А каков в данном положении мой путь?».

Вмешаться?

Не хватало еще, чтобы на совести повисли и эти самочинные смерти.

Один из тех, что четками обездвижил сидящих французов, наклонился и что-то быстро и нервно заговорил по-арабски. Замелькали непонятные «аль» и «эль» – и еще, чуть ли не через два слова на третье, какая-то «кирха». Отчетливо, различимо – говоривший упирал на это слово, произносил его настойчиво и громко. «Вот новый сюрприз, – подумал Богдан, так и не понимая еще, что ему делать. – Чтобы мусульмане о какой-то кирхе так беспокоились...» И тут прозвучала знакомая фраза, Богдан слышал ее от бека и по-русски, и по-арабски не раз: «Ва инна хезболлах хум аль-галибун!»

«Это прямо из Корана, – сообразил Богдан. – «Воистину те, кто привержен Аллаху, станут семьей, которая победит!» Хезболлах... приверженцы Аллаха или как-то так, да... Бек Кормибарсов, помнится, говорил, что по Корану так называются люди, связанные друг с другом и с Аллахом обязательством взаимопомощи. Что же это творится, святые угодники? И при чем тут кирха?»

Полупридушенные французы отчаянно замотали головами на оплетенных тугими четками шеях и залопотали перепуганно и недоуменно. Не надо было и язык знать, чтобы понять, о чем они лопочут; мало ли бесед с заблужденцами имел на своем веку Богдан (без применения подобных мер воздействия, разумеется), мало ли он слышал, как человеконарушители все отрицают. Не знаю, не видел, не слышал, ни при чем я тут, вы что-то путаете, преждерожденный начальник...

Усманов досадливо отбросил журнал.

– Не могу читать, – сказал он шепотом. – Кулаки чешутся.

– Не надо, – так же тихо ответил Богдан.

– Понимаю, что не надо. А чешутся, шайтан... Сколько раз я летал – а первый раз такое.

«И не только с Усмановым», – подумал Богдан с академичной отрешенностью. Последний – зато совсем уж запредельный – случай подобного рода случился третьего июля шестьдесят второго года [33], почти сорок лет назад. Буквально через четыре часа после того, как было объявлено о предоставлении бывшей алжирской колонии широкой автономии и прав, равных правам метрополии, – некоторым, как всегда бывает, и этого оказалось мало, – девятнадцатилетний алжирец, крайне недовольный какими-то пунктами манифеста (он оставил письмо, но Богдан, конечно, не помнил деталей, все это было слишком далеким от его служебных обязанностей), на угнанном в руанском аэропорту одноместном спортивном воздухолетике протаранил, пожертвовав собой, Эйфелеву башню... Весь мир тогда был просто в шоке.

«А между прочим, – похолодев от мрачных предчувствий, вспомнил Богдан, – Рива ведь сказала, что этот парень – тоже алжирец...»

Пресвятая Богородица! Что ж это творится на Божьем свете!

Разговор «не местных» между тем, похоже, зашел в тупик. Задававший новым французским свои яростные вопросы коренастый яростно, хрипло дышал, то стягивая четки потуже, то слегка распуская. Сидящие сипели и даже не пытались рыпаться. Их обыскали. И ничего не нашли, как Богдану отчего-то и ожидалось.

Дело было плохо.

– Эль багаж! – вдруг гаркнул тот, что в очках. – Эль багаж, Аллах акбар!

«Как по-русски прозвучала последняя часть фразы, – мельком подумал Богдан. – Вроде в Бога душу... Все ж таки все люди – братья, как ни крути».

Душитель просветленно распрямился и что-то шепнул предполагаемому Ривиному знакомцу на ухо. Тот кивнул.

– Всем оставаться на местах, – сказал он и тут же перевел сказанное на английский. Потом продолжил: – Нам необходимо осмотреть вещевое отделение салона.

«Вот о вреде разобщенности, – подумал Богдан. – У нас вещник один на весь воздухолет. Там этот номер не прошел бы...»

Ближайшего к проходу нового французского коренастый дернул вверх за его узду – тот, взмахнув руками, вослед четкам шатко вскочил. Ривин знакомец, не отнимая бритвы от горла, посторонился. Так, держа за узду сзади, безропотного упитанного – теперь, присмотревшись, Богдан ясно видел, что он не упитанный, а просто-таки жирный, особенно в сравнении с ведшим его жилистым человеконарушителем, – и повели через весь, салон назад, в вещник. И Богдан, и Усманов как по команде обернулись на великобританцев – не кинется ли кто, не дай Бог, на помощь. Нет, только смотрели.

Через десять минут ушедшие вернулись. В ответ на вопросительные взгляды сообщников душитель лишь отрицательно качнул головой.

Ситуация стала совсем глухой.

Ничего не ведающий воздухолет стремительно приближался к Улумуци. До посадки оставалось чуть более получаса.

«Сейчас потребуют изменить курс, чтобы удрать, – подумал Богдан. – А это уже ни в какие ворота... И впрямь кого-нибудь недосчитаемся из них. – Он вздохнул с покорностью судьбе. – Придется разруливать. Только бы в первый момент с перепугу не зарезались... и не придушили тех...»

– Вадих Абдулкарим, – негромко позвал он на пробу. «Если я обознался все-таки, он меня просто не поймет».

Молодой араб понял. Если бы Богдан вдруг ткнул ему в живот стволом ружья – и то, верно, его реакция не могла быть резче. Он дернулся. Глаза его расширились.

– Откуда... откуда вы меня знаете?

– Мы все знаем, – привычно ответил Богдан и, поднявшись, достал из кармана порток золотую пайцзу. Повысил голос, чтобы его было слышно на весь салон. Понуро сидящая, вконец расстроенная бортпроводница слегка воспрянула, и глаза ее загорелись надеждой. – Я срединный помощник Управления этического надзора Богдан Оуянцев-Сю. – Спрятал пайцзу обратно. – Давайте не будем нервничать. Пожалуйста, уберите свои бритвы и отпустите этих французских преждерожденных. По-моему, вы ошиблись и сами это уже поняли, да вот не знаете, как теперь быть.

Бен Белла, справившись с потрясением, торопливо забормотал по-арабски, видимо переводя озадаченным сотоварищам слова Богдана. Те на миг смерили Богдана испытующими взглядами, потом переглянулись.

Сидящий Усманов тоже снизу вверх глянул Богдану в лицо. Кривовато усмехнулся.

– Ну вы, блин, даете, – сказал он одобрительно.

– В Танском уголовном уложении, – по-прежнему громко и словно бы читая лекцию первогодкам, начал Богдан, – под сенью предписаний коего Цветущая Средина живет еще с восьмого века по христианскому летосчислению, а мы, александрийцы, несколько меньше, но тоже давно, в статье сорок восьмой сказано совершенно недвусмысленно: буде один варвар совершит преступление против другого варвара, то, ежели они одного племени, решают дело по законам их собственных обычаев, а ежели они разных племен – наказание всегда определяют согласно законам и установлениям великого Танского государства. Варварами в ту пору именовали всех людей, не принадлежащих к ханьской культуре. Уж не обессудьте, из песни слова не выкинешь... Сейчас мы предположительно имеем человеконарушение, и преступники и жертвы коего предпочитают говорить по-арабски. Кроме того, двое потерпевших, на мой взгляд, относятся к новым французским, а как нам стало известно из неофициальных источников, по крайней мере один из человеконарушителей тоже является подданным Французской республики. Я прав, вы все из Франции?

После долгой паузы кивнул сначала бен Белла, а потом и его подельники. Сидящие полупридушенные лишь что-то угукнули невнятно, но явно утвердительно – кивать им было трудновато.

– Следовательно, и преступники и жертвы принадлежат к одному племени. Так что разбираться тут не нам. С другой стороны, ничего по-настоящему тяжкого пока не случилось и не совершилось. Никто не пострадал, никто не понес материального ущерба. Что же до ущерба морального, то не нам решать, какое возмещение тут потребно, ибо мы совершенно не представляем себе сути дела. Двое мирных французов продолжат свой путь и сойдут с воздухолета там, где и намеревались. Четверо же французских человеконарушителей сойдут после первой же посадки, но французские власти будут оповещены о их непристойном поведении незамедлительно. Причем, поскольку я следую в Ханбалык и могу завтра же увидеть непосредственно французского посла в Цветущей Средине, я беру это на себя. Так будет просто быстрее, чем пытаться это сделать отсюда, из Улумуци. Драгоценную бортпроводницу я попрошу пройти в пилотскую кабину и попросить подготовить к нашей посадке наряд вэйбинов, которые от моего имени выдворили бы этих молодых людей с территории Ордуси через ближайшую границу, отнюдь не чиня им какого-либо вреда или унижения. Всех устраивает такое решение? – Он обвел взглядом присутствовавших.

Стало тихо.

«О, зоус ордушэнс!» – отчетливо пробормотал сзади кто-то из великобританцев.

Бен Белла первым опустил бритву.

Бортпроводница вскочила и резвой газелью унеслась в пилотскую кабину – только ее и видели.

С шей новых французских сняли наконец душные четки, и освобожденные как-то очень одинаково завертели головами, словно бы проверяя, целы ли шеи, и принялись тереть их и массировать пальцами, на которых, как ни в чем не бывало, игриво полыхали перстни. Однако, чуть им полегчало, они начали проявлять признаки недовольства: сначала угрюмо переглянулись, потом побормотали по-французски немного, и, наконец, один – тот, кого водили предъявлять багаж, – высказался на сносном русском:

– Это несправедливое решение! Я имел нанесение телесного ущерба и морального унижения! Тут вытворяется произвол!

Богдан, уже начавший было размышлять над тем, рассказывать ли Риве при встрече о том, какими шалостями занимается на зимних каникулах ее молодой друг и, так сказать, однокашник, снова встал.

– Хорошо. В ваших словах, – он холодно улыбнулся еще дрожащему, но на глазах наполняющемуся самоуверенностью (весь мир мне должен!) толстяку, – есть определенный, говоря по-французски, резон. В таком случае вы оба, как и те, кто на вас напал, покинете воздухолет в Улумуци и вплоть до выяснения всех обстоятельств будете вместе с ними задержаны под стражей в этом замечательном городе посреди одной из самых живописных ордусских пустынь. Обвинение в краже, предъявленное вам вашими французскими соплеменниками, конечно, голословно, но власти вашей прекрасной белль Франс, – он опять улыбнулся, – наверняка захотят досконально во всем разобраться. Должен предупредить, однако, что в связи с праздничной перегрузкой воздушного транспорта ваши власти смогут забрать вас на родину для начала расследования только по окончании торжеств – через седмицу-полторы.

Новым французским все сразу стало окончательно ясно. Как и следовало ожидать, второе предложение Богдана им понравилось куда менее первого – и более возражений с их стороны не поступало.

А человеконарупштели – угрюмые и опустошенные непонятной окружающим, но очевидной неудачей – один за другим прошли в задний конец салона и в полной потерянности расселись там прямо на полу в ожидании посадки. В них словно бы погас какой-то огонь. Какая-то надежда умерла.

Судя по мгновенно проступившей на их аскетичных лицах отрешенности, они принялись беззвучно беседовать с Аллахом,

Бен Белла задержался возле Богдана молчал мгновение, а потом сказал:

– Спасибо.

– Считал бы ты лучше звезды, мальчик, – тихо ответил Богдан.

Бен Белла вздрогнул, а потом опустил взгляд. Неловко постоял у кресла Богдана; казалось, ему хочется сказать что-то еще. Но он не сказал.

– Они правда воры? – спросил Богдан, поняв, что юный араб все же предпочел отмолчаться.

– Получается, что нет, – ответил бен Белла после паузы. Вздохнул. – Похоже, ошибка... А может, и хуже, может, нас подставили...

Богдану показалось, что вот сейчас молодой араб наконец разговорится. Но тот умолк. Постоял еще мгновение, тяжело повернулся и пошел к своим.

– Вадих, – позвал Богдан.

Молодой араб обернулся:

– А?

– Скажи мне, зачем мусульманину кирха?

– Какая кирха? – искренне удивился бен Белла.

– Вот и я думаю, какая... – сказал Богдан.

– Я вас не понял, – сказал человеконарушитель. И тут в глазах у него что-то мигнуло: он понял. У него побледнели губы. Он резко отвернулся от Богдана и, изо всех сил стараясь идти как ни в чем не бывало, удалился назад.

«Он понял, какое из его слов я услышал как знакомое мне «кирха», – подумал Богдан. – На самом деле говорил-то он, верно, совсем и не про кирху... И он очень недоволен, похоже, даже испуган тем, что я услышал это слово. Но я точно слышал: кирха. Кирха, хоть тресни». А потом он вспомнил: Рива сказала еще одну вещь. Будто Вадих утверждал, что будет жить с нею в одном государстве. «Ну нет, – подумал Богдан. – Таким подданство давать – себе дороже...»

Только сейчас у него начался озноб. Спокойствие и уверенность, с которыми он погасил чреватый Бог знает какими осложнениями конфликт, дорого ему дались.

– Красиво, – шепнул, наклонившись к нему, бравый Усманов. – Но если бы мы так дороги строили, как вы законы толкуете, они бы никогда не дошли туда, куда надо. Только извивались бы то влево, то вправо... куда строителю заблагорассудится.

– Ошибаетесь, еч, – ответил Богдан. И голос у него только теперь начал дрожать. Минфа вдруг осип. Пришлось откашляться, но даже это не помогло. Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. «Как хорошо, что Фира сошла в Ургенче», – в сотый раз подумал он. – Они проходили бы так, чтобы никто не мог случайно попасть под едущие по ним повозки. Только если уж сам очень постарается.

Гул турбин стал глуше, и пол принялся аккуратно проваливаться. Воздухолет пошел на посадку.

Баг и Богдан

Ханбалык, воздухолетный вокзал,

22-й день первого месяца, первица,

около шести часов вечера

– А вот и ты, драг еч! Мы уж беспокоиться начали. Надо же: воздухолет опоздал. Вот что значит – западные воздушные перевозки, «боинги» всякие. Я вот, например, вовсе не упомню, чтобы наши «емели» [34] или «цянь-лима» [35] когда-нибудь опаздывали... Ну да ладно... Сначала о главном. Позволь тебе представить: мой старинный приятель, чжубу [36] Кай Ли-пэн, я тебе о нем рассказывал. Кай, это – минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, срединный помощник Управления этического надзора.

– Очень приятно, драгоценный преждерожденный Кай.

– Это такая честь для меня, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович...

– Ну что вы! Не надо, не надо, к чему эти лишние церемонии! Мы в Александрии ведем себя проще: одного поклона вполне достаточно.

– Правда, еч Кай, Богдан Рухович – он хоть и минфа, но стремится к суровой простоте, верно, драг еч?

– Совершенная правда. Дела человеческие я всегда почитал важнее слов.

– Ну... да. Ведь сказано: «Благородный муж слушает ушами, но видит сердцем». Надеюсь не разочаровать драгоценного преждерожденного.

– Ну вот и славно... Кстати, драг еч, а чем объясняют задержку воздухолета? Или там у них так принято, чтобы невовремя?

– И мне, Богдан Рухович, признаться, тоже неловко: ведь я служу как раз по путноприимному ведомству, а тут такой вопиющий случай!

– Совершенно не о чем беспокоиться, драгоценный преждерожденный Кай. Ордусские власти к этому не имеют ни малейшего касательства. Даже напротив, можно сказать, они повели себя в высшей степени человеколюбиво, задержав рейс ради нескольких паломников... Да и не в задержке дело. Вышло совершенно чрезвычайное дело. Мне самому трудно поверить, однако же – случилось.

– Да что ж такое, упаси Будда?! То-то я смотрю – ты какой-то бледноватый, еч.

– А случилось то, что на подлете к Улумуци группа иноземных преждерожденных, числом четверо, решила свести счеты с двумя другими гокэ. Прямо в воздухолете. Они накинули на шеи несчастных четки и, как это говорится, терроризировали их... Не хотелось бы, чтобы этот случай стал достоянием каких-нибудь пронырливых представителей средств всенародного оповещения. Я с просьбицею хоть несколько дней попридержать языки за зубами еще в воздухолете, когда человеконарушителей ссадили, обратился ко всем пребывавшим в нашем салоне иноземцам... не ведаю, конечно, как они на самом деле поступят, но – вроде бы обещали. Выйдем на воздух, драг ечи, уж очень долго я просидел взаперти... Нет, не надо никуда звонить, драгоценный преждерожденный Кай, прошу вас. Дело это тонкое, меры уже приняты, а огласка, повторяю, тут вовсе не ко времени.

– Да, но...

– Прошу вас, так будет лучше для всех. Я могу на вас полагаться, драгоценный преждерожденный?

– Ну... да. Безусловно.

– Если ты не возражаешь, драг еч, постоим вот тут буквально несколько минут, покурим... Угощайся, Кай...

«Вышли, называется, на свежий воздух».

– Так и что?

– Ситуация сложилась щекотливая: человеконарушители явно считали, будто схваченные располагают некими ценностями, предметом... ну, не знаю... которым завладели неправедным образом, возможно, даже похитили у них. И сколько я понял, их цель и состояла в том, чтобы вернуть себе похищенное. Никаких злодейских замыслов они не питали, это мне стало очевидно почти сразу. Отчего, однако, они избрали для этого такое уязвимое место, как воздухолет, и такой вопиющий способ, как угроза удушением, – можно только гадать. В любом случае, представьте себе картину: мирный рейс на Ханбалык через Ургенч и Улумуци...

– Как хорошо, что твоя супруга сошла в Ургенче!

– Да, я о том же думал не раз... И вот – в небольшом салоне несколько путников, а также эти четверо и те, кого они захватили. Побеседовали по-своему – по-арабски, и ни к чему не пришли. Обыскали вещи захваченных – и тоже ничего. Ситуация зашла в тупик.

– Да что в тупик, еч, похватать на месте и тех и этих, сдать куда следует в Улумуци, а уж там разберутся!

– Ты так считаешь?

– Да а что тут считать? Что считать? Все очевидно: разбойное нападение, повлекшее за собой угрозу для жизни объектов человеконарушения и невинных лиц, при человеконарушении присутствовавших. От пяти до семи лет, а если жертвы – так и вообще бритые подмышки.

– Не горячись, еч. Посуди сам. Допустим, как ты говоришь, – похватать. И кто бы в воздухолете стал хватать этих человеконарушителей? Бортпроводницы? Другие путники? Может быть, я? Извини, еч, но я...

– Да понятно, можешь не продолжать.

– Тем более они пригрозили с собой покончить, если кто вмешается и хватать начнет, бритвы достали острые, и будь уверен: покончили бы. Такая решимость была написана на их лицах...

– Эх, жаль, меня там не было...

– Не уверен, еч... Ты только не обижайся, а выслушай до конца. Сейчас на носу праздник, да еще какой – сам знаешь. И вот, в канун такого события – инцидент в Улумуци: захваченные заморские подданные, судебное разбирательство, да еще неизвестно, как бы кончилось дело с пленением этих арабских молодчиков. Словом – последствия могли возникнуть самые что ни на есть печальные...

– Да-да, двор никак не обрадовался бы такому происшествию, да еще и на день рождения владыки, вы совершенно верно говорите, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович.

– Ну, не знаю...

– Мне кажется, я поступил единственно возможным образом Я встал и сказал следующее...

Баг и Богдан

Ханбалык, Запретный город,

23-й день первого месяца, вторница,

утро

Ночь прошла спокойно. После прибытия в гостиницу довольно бурное обсуждение событий на воздухолете продолжилось – Баг (принявший на радостях от встречи с другом пару чарок эрготоу и оттого вконец разгоряченный и раздосадованный) все никак не мог смириться с тем, что не оказался вовремя в нужном месте: зло непременно должно быть наказано! уж я-то всех человеконарушителей непременно повязал бы прямо на месте! нельзя такое спускать, нельзя, этак они в следующий раз вообще воздухолет угонят, а потом на Танские уложения сошлются: дескать, наше, варварское дело, а вы не суйтесь... а Кай Ли-пэн, по большей части молчавший и слушавший, несколько раз порывался позвонить куда следует с тем, чтобы отдать распоряжение об усилении безопасности на воздухолетных линиях, и минфа с трудом его отговаривал. Однако же, несмотря на столь нервный вечер, ночью напарники спали крепко.

Неприятное впечатление от вчерашних событий утром полностью рассеялось, чему немало способствовало посещение расположенной неподалеку от «Шоуду» небольшой сычуаньской харчевни, где напарники, презрев местные обычаи, заказали блюда настолько же острые, насколько и вкусные, так что даже впавший в самое безнадежное отчаянье преждерожденный, отведав их, снова почувствовал бы интерес к жизни. Присутствовавший при этом Кай Ли-пэн – он пришел прямо в харчевню – лишь хмыкнул, сказавши «ну... да», но тем не менее стойко ел только кашу.

Баг и Богдан поднялись рано: время было дорого. В середине дня следовало встретить воздухолет с Фирузе и с заслуженным воином-интернационалистом беком Кормибарсовым, а до этого решено было отправиться в Запретный город; разные мелкие формальности, связанные с посещением которого – главным образом это касалось Александрийского фувэйбина Судьи Ди – Кай Ли-пэн любезно уладил еще два дня назад. Перед Богданом маячило еще одно дело – следовало выполнить обещание нынче же побеседовать с французским послом. Давши слово – держись... слово – не чох, уронишь – всем заметно. Как, однако, втиснуть это дело в напряженное расписание предпраздничного дня, Богдан покамест совсем себе не представлял, и тут Баг ничем не мог ему помочь.

Приятели рассудили, что в иное время во дворцы вот так свободно попасть вряд ли удастся: конечно, будет прием и последующий пир, однако же это – мероприятие официальное, во время которого гулять запросто здесь и там есть дело совершенно несообразное. Опытный в столичной жизни Кай полностью одобрил такое решение; сам же он обещал навестить александрийцев только вечером, а сейчас был вынужден их покинуть, ибо в Столичном путноприимном управлении случились неожиданно важные дела. Кай чувствовал себя неловко: все же в Ханбалыке он выступал хозяином; но Баг по-дружески крепко хлопнул рослого Ли-пэна по плечу, для чего ему пришлось слегка привстать на цыпочки, и заверил чжубу, что они с Богданом и так уж слишком злоупотребили его гостеприимством. Кажется, Кай не нашел это объяснение достаточным, однако же служба есть служба.

Богдан с благодарностью низко поклонился Каю на прощание, совершил то, что по-ханьски называется «кэ тоу», то есть отвесил земной поклон, приведя Ли-пэна тем самым в еще большее смущение, ибо явно пренебрег разницей в служебном положении, оказывая какому-то чжубу такие почести. Короче, Кай Ли-пэн удалился весьма озадаченный.

– Все же велика Ордусь и удивительна, – молвил Богдан, указывая Багу на вывеску заведения, мимо которого они проходили по Ванфуцзину на север, в сторону Запретного города. – Непременно надо будет сюда зайти.

На вывеске значилось: «Харчевня «Шашлык-Машлык»», а перед входом стояли две бронзовые скульптурные группы в натуральную величину: по левую руку – лакомящиеся шашлыком великие поэты Пу Си-цзин и Бо Цзюй-и: мастера слова радостно улыбались, беседуя о чем-то возвышенном, и Бо Цзюй-и, видимо в порыве вдохновения, высоко над головой воздел свой, шампур. По правую руку застыло изваяние знаменитого сказителя и первого советника правителя Гиндукушского уезда Ходжи Насреддина купно с его прославленным ишаком, на коем восседал известный малым ростом и острым умом древнеханьский мудрец Янь-цзы; оба – и Насреддин и Янь-цзы – в нетерпении тянулись к небольшому мангалу, на котором жарились шашлыки, а ишак бодро смотрел на Пу Си-цзина и даже ему подмигивал.

– Да, – согласно кивнул Баг, – когда я был в последний раз в Ханбалыке, этого местечка еще не было. Непременно зайдем перед тем, как ехать на воздухолетный вокзал. Ты, еч, смотри, смотри, тут еще много чего понастроили.

Действительно, пешеходная зона Ванфуцзина была очень богата на бронзовые скульптуры. В пестрой толпе гуляющих они смотрелись органично и почти не выделялись бы, коли б не ярко сверкавшие на солнце, до блеска отполированные места – чаще лбы, плечи или руки, – до которых норовил коснуться каждый прохожий. Особенно повезло многочисленной группе детей разных народностей, водивших, взявшись за руки, счастливый хоровод: ввиду их низкорослости макушки молодой поросли как нельзя лучше подходили для прикосновений, рука просто сама тянулась потрепать детишек по головкам; в результате издалека дети казались бритыми налысо. Таков уж старый обычай ханьцев, шедший от бронзовых статуй в разного рода храмах, прикоснуться к коим издревле считалось приносящим счастье знаком.

Полюбовавшись на детишек – их как раз наперебой гладили по головам уйгуры, видимо приезжие, счастливые не менее бронзовых статуй, – напарники неспешно дошли до угла Ванфуцзина и Чанъаньлу и свернули в сторону Запретного города.

Хотя установление относительно того, что ни один дом в Восточной столице империи не может превышать высоты строений обители владыки, давно уже отошло в прошлое и многоэтажные, стремящиеся к далекому небу современные здания окружили дворцы со всех сторон, Запретный город по-прежнему оставался самым величественным сооружением Ханбалыка. Здесь взгляд любопытного путника поражало буквально все: и поистине невиданный размах, и удивительно гармоничная, не самодовлеющая роскошь, и совершенно необъятные размеры. Дом Сыновей Неба уже на протяжении без малого пяти столетий, Запретный город всегда олицетворял собой незыблемое спокойствие крепкой власти, основанной на тысячелетних, проверенных самым строгим судьей – временем, традициях, несущих народу процветание и умиротворение, а владыке – радость от созерцания плодов своего нелегкого труда.

Подступы к дворцам охранялись маньчжурской Восьмикультурной Гвардией – рослыми как на подбор молодцами с косами ниже пояса, в одинаковых теплых форменных халатах темно-синего цвета с темно-красной каймой и в меховых степных шапках, в легких металлических панцирях и с украшенными шелковыми кистями длинными пиками в руках.

Как известно, восемь отборных маньчжурских полков добровольно перешли под руку правителя Цветущей Средины еще в пятнадцатом, по христианскому летосчислению, веке – тогда это называлось «просить императора о милости присоединения» – во главе с неустрашимым своим предводителем ханом Нурхаци, ведущим свое происхождение из северных чжурчжэней и известным своею верностью долгу и широчайшей начитанностью. В те поры военные столкновения еще не были такой редкой диковинкой, как в нынешние дни всеобщей ордусской гармонии, и воины хана Нурхаци не раз имели случай показать свою высокую боевую выучку и нечеловеческую выносливость, при этом демонстрируя, однако, и стойкое человеколюбие, и подлинную гуманность, – никогда маньчжуры не проливали излишней крови и где только возможно старались вовсе обойтись без членовредительства; особое же почтение они испытывали к историческим памятникам и древним документам, ради спасения которых готовы были беззаветно пожертвовать самой жизнью.

В смутные времена еще случавшихся в ту пору волнений именно маньчжурские полки посылал Сын Неба в уезды и области для поддержания порядка: ведомо было, что уж если к делу приставлены потомки мудрого Нурхаци, то скорее всего не прольется ни одна капля крови и не будет разрушен даже самый захудалый домишко; некоторые полки даже получили имя по названию той местности, где особенно отличились во время своей умиротворяющей миссии. Владыки Цветущей Средины много раз отличали и награждали своих верных воинов; в конце концов за особые заслуги перед троном, а также учитывая давнее и последовательно трепетное отношение маньчжуров к мировому духовному наследию, им было даровано наименование Восьмикультурной Гвардии, все без исключения полки перевели на постоянные квартиры в Ханбалык и поставили охранять Запретный город и его обитателей [37]. Трудно было ожидать большей чести. С тех пор минули века, но уже которое поколение маньчжурских гвардейцев, свято храня традиции своего народа, в том числе и непременную длинную, черную как смоль, растимую с детства косу, все так же преданно и бдительно стояло на страже сердца великой империи.

Застывшие в неподвижности, похожие, как братья-близнецы, воины высились каменными изваяниями на равном удалении друг от друга, образуя три линии оцепления, первая из которых охватывала ту часть площади Тяньаньмэнь, где велись приготовления к завтрашним торжествам, и отсекала шумную толпу любопытствующих; остро отточенные пики смотрели в зимнее небо; ни единый мускул не дрогнул на каменных маньчжурских лицах, когда Баг и Богдан медленно приблизились к гвардейскому строю.

– Драгоценные гости Сына Неба! – взглянув на деревянные пайцзы, которые показали ему напарники, и почтительно поклонившись, выкликнул зычно ближайший маньчжур; у Бага было две деревяшки: его и Судьи Ди, который, видимо понимая важность случая, безропотно застыл у правой ноги хозяина. Пайцзами друзей снабдил Кай Ли-пэн – они подтверждали, что пришедшим даровано право свободного посещения Запретного города; по окончании осмотра пайцзы надлежало сдать. – Драгоценные гости Сына Неба! – подхватил охранник из следующей шеренги. – Драгоценные гости Сына Неба! – донеслось от третьей. А от караульного помещения у врат уже спешил на зов, придерживая подвешенный по маньчжурскому обычаю на ремнях у пояса меч, чин поважнее, в синем халате с красной четырехугольной нашивкой на груди. «Носорог», – разглядел, прищурившись, Богдан, когда бегущий приблизился. Значит, военный чиновник девятого класса, по всей вероятности начальник караула. Баг же не вглядывался, а просто стоял и ждал, заложив руки за спину и чем-то, если бы не рост, неуловимо походя на истинного маньчжура из Восьми культурной Гвардии.

Баг искренне уважал восьмикультурньгх гвардейцев: как человек, имеющий самое непосредственное отношение к искусству поединка, он в свое время внимательно изучил маньчжурскую систему тренировок и основные приемы боя, пришел в восхищение и многое постарался перенять – с той или иной степенью успешности, – а редкие, но эффектные выступления дальних потомков чжурчжэней на соревнованиях неизменно заставляли его, бросив все дела, приникнуть к экрану телевизора.

Напарники по случаю посещения Запретного города также обрядились в соответствующее их положению официальное платье: Богдан – в малиновый халат с изображением шитого золотом фазана на груди, пояс, украшенный четырьмя золотыми пластинками с крупными рубинами в центре, и шапку-гуань с коралловым шариком; а Баг – в темно-синий халат с рванувшимся в прыжке тигром, пояс с четырьмя золотыми пластинками с серебряной инкрустацией и такую же, как и минфа, шапку. При Баге, как при чиновнике ведомства, относящегося к военным, был также меч – «Разящий дракон», заткнутый сзади за пояс. Один Судья Ди щеголял природной рыжей шерстью и всего лишь ошейником с бронзовой табличкой.

Подбежавший гвардеец оказался дуйчжаном – командиром отряда; отвесив пришедшим низкий, исполненный достоинства поклон, он внимательно изучил поданные ему пайцзы и отдельно поклонился Судье Ди; кот смотрел с любопытством. Потом повернулся к вратам и подал рукою какой-то особый знак. Через несколько минут оттуда к первой линии оцепления рысью подбежали восемь здоровенных ханьцев в черном: они играючи несли два скромных паланкина, достаточно поместительных для одного человека. Паланкины предназначались, вне сомнения, для гостей Сына Неба, и Баг почувствовал вполне понятное замешательство – его еще ни разу в жизни не носили в паланкине, самое большее, что ланчжун когда-либо позволял себе, была поездка по Сучжоу, маленькому городку, прославленному своими парками и зонтиками, на велорикше; честный человекоохранитель уже шевельнул губами, имея в виду сказать дуйчжану, что это лишнее, что они и сами прекрасно дойдут до врат и даже дальше, и взглянул на Богдана, ища у того поддержки, но минфа, сам явно обескураженный и донельзя смущенный, застыл с видом полной покорности судьбе. «Что ж, – подумал Баг, совладав с собой, – если таков установленный ритуал, то не нам его менять». Однако ж когда дуйчжан попросил еще минуту обождать – спохватился, что паланкинов всего два, а гостей три, сей момент принесут еще один, для недавно вступившего в должность Александрийского фувэйбина Ди, – честный человекоохранитель не сдержался и сказал, что хвостатый чиновник запросто доедет вместе с ним и не будет от этого испытывать ни малейшего стеснения.

Вот так и вышло, что их пронесли через половину площади и первые врата; паланкины опустили на землю лишь за ними, у одной из резных мраморных столпов «хуабяо» – когда-то давным-давно такие колонны, только из дерева, устанавливали как опознавательный знак у станций императорской конной почты; с тех пор хуабяо превратились в дворцовые украшения, высившиеся по обе стороны за главными вратами; были они и в Александрийском Чжаодайсо, такие же – с высеченными на них несущимися сквозь облака драконами, но высотой поменьше. От хуабяо до Умэнь, Полуденных врат, на паланкинах имели право ехать лишь чиновники высшего ранга, а дальше полагалось спешиваться и им. Здесь также пришлось сдать на хранение меч.

Баг с облегчением ступил на каменные плиты Нефритовой дороги, по прямой пересекавшей первый внутренний двор – вытянутый и длинный – своеобразную прихожую Запретного города, и спустил с рук Судью Ди. Кот, на которого поездка в паланкине не произвела особого впечатления, принюхался и вопросительно глянул на хозяина.

– Вот ты и во дворце, – наклонился к нему Баг. – Помнишь, я обещал?

И они втроем двинулись к вратам Умэнь, над которыми высилась Башня пяти фениксов, где, во время высочайшего выезда, били в специальные колокол и барабан, оповещая горожан о том, что Сын Неба покидает свои покои, прошли вдоль приземистых массивных темно-красных стен, видевших не одно поколение служилого чиновничества, по отполированным множеством ног гранитным плитам, мимо вытянувшихся на карауле восьмикультурных гвардейцев, – в эти минуты ни Баг, ни Богдан, ни тем более Судья Ди не произнесли ни слова; они шли в молчании, глядя на приближающуюся огромную многоярусную крышу башни, любуясь на желтую глазурованную черепицу. Размеры дворцов подавляли, стены, врата, крыши – все это будто безо всяких потерь проросло в день сегодняшний из незапамятных времен седой древности, когда жили и творили гиганты, – и мысли невольно устремлялись к вечности, рядом с которой суетная жизнь и каждодневные заботы кажутся такими мелочными и не важными, такими смешными в своей малости, что возникает невольный вопрос: а к тому ли мы на самом деле назначены и правильно ли живем?..

И только когда путники минули долгий, гулкий и темный зев врат Умэнь и приблизились, подставляя лица равнодушному холодному зимнему ветру, к широкому резному мосту над каналом Цзиньшуйхэ, пересекающим громадную внутреннюю площадь перед Тайхэдянь, Палатой Высшей Гармонии – именно перед этой палатой готовился торжественный пир, а Сын Неба и его семья будут приветствовать приглашенных из тронного зала Палаты, – Богдан, окинув взглядом открывшийся перед ним мощенный булыжником пустой простор и с благоговением разглядывая громадных бронзовых львов, оскалившихся по обе стороны от белокаменной, устремившейся через три яруса к подножию зала лестницы, произнес негромко, про себя:

– Отчего я здесь чувствую себя таким маленьким и ничтожным?..

И тут, обычно не склонный к проявлению эмоций, Баг мягко положил ему руку на плечо и молвил проникновенно:

– Потому что мы приближаемся к центру мира...

Богдан, вздрогнув, глянул на друга: он никак не ожидал от сдержанного Бага подобных слов, напротив – временами ланчжун Лобо казался ему излишне сухим, даже черствым; и сейчас минфа в очередной раз несказанно удивился другу, в Баге ему опять открылось что-то новое – так точно передал напарник самую суть владевшего им чувства.

– Как это верно, еч... – только и сумел выговорить Богдан.

Получасом позже

Дворцовые постройки бесконечной чередой тянулись перед глазами напарников – друзья всходили по широким некрутым лестницам, любовались на искусные каменные барельефы и богатую роспись потолочных балок и в конце концов, свернув в одни из боковых врат, оказались во внутренних двориках – там, где помещались разнообразные дворцовые службы, жил приближенный к Сыну Неба служилый люд и где величие дворцов уже не так подавляло. Мимо по своим делам спешили разные чиновники, отвешивая на ходу Багу и Богдану сообразные поклоны, в многочисленных садиках ждали весеннего тепла причудливо подстриженные кусты, любовно ухоженные деревья и удивительные своей формой камни, мерно дымились раскаленные жаровни с углями – повседневная дворцовая жизнь, скрытая от обычного глаза, подействовала на всех троих умиротворяюще, и сковывавшее их ранее волнение постепенно отступило, напарники расслабились, а повеселевший Судья Ди даже пытался пристроиться по нужде рядом с каменным львом, но был пристыжен и изгнан в кусты.

– Кай говорил, что в первый раз Запретный город производит совершенно неизгладимое впечатление, – задумчиво созерцая каменные солнечные часы, сказал Баг.

– Не думаю, что и во второй раз все это покажется обыденностью, – улыбнулся в ответ минфа. – Знаешь, еч, я невольно стал сравнивать с Ханбалыком нашу Александрию... Наверное, это неуместно, но все же. – Богдан снял очки и достал замшевую тряпочку; принялся протирать стекла. – Александрия – очень красивый город, очень особенный, но рядом с Ханбалыком... – Он замялся, подыскивая слово.

– ...Просто маленький, – закончил за него Баг.

– Что? Да, пожалуй. Маленький. И в этом нет ничего для Александрии обидного. – Богдан водрузил очки на место. – Ведь Ханбалык – центр всей Ордуси.

– Так и должно быть, – кивнул невозмутимо Баг. – Ну что, пойдем дальше? Эй, хвостатый преждерожденный, выходи давай.

«Где-то ведь здесь и принцесса, вот где-то в этой громадине, в этом городе посреди города, быть может, совсем недалеко», – расслабленно думал ланчжун.

Они обогнули очередной терем и оказались в маленьком дворике перед небольшими, уединенно стоящими покоями: «Зал любимой груши» – так значилось на доске над входом. Резная дверь была приоткрыта. За дверью глаз ничего не мог различить – темно. И кругом – ни одного человека.

– Надо же... – вздохнул Богдан. – Все же какой Запретный город громадный! Можно ходить весь день, а то и больше, и найти вот такое запустелое жилье.

– Да, ты прав, – отвечал Баг, вглядываясь в темноту, – тут действительно никто не обитает. – Он подошел поближе к окружающей терем узкой галерее. – И кажется, давно. – Ланчжун указал на мелкий мусор: пожухлые листочки, обрывок бумаги, грязные потеки, привольно расположившиеся на выкрашенном в темно-красный цвет полу галереи. Взошел, преодолев одним шагом низкие три ступеньки, на скрипнувшие слегка доски. – Я, пожалуй, первый, кто за долгое время тут оставит следы.

– Ладно, еч, пойдем. – Богдан оглянулся. – Нехорошо совать свой нос куда попало. Ведь мы в гостях.

– Да, конечно. – Баг спустился было с галереи, но сидевший до этого спокойно в середине двора Судья Ди вдруг рыжей стремительной молнией метнулся мимо него и, взмахнув на прощание хвостом, канул в темноте за дверью. – Э, браток! Ты куда это? Давай назад!

Однако хвостатый человекоохранитель на зов не явился. Напарники переглянулись.

– Зря ты спустил кота с поводка, еч, – сказал наконец Богдан. – Что теперь?

– Да кто ж знал-то. Ведь он так прилично себя вел! – В досаде Баг хлопнул себя поводком по ноге. – Ну вот что, еч. Надо его оттуда достать. Все же он – животное. И хотя даже мелкие твари должны замирать от почтения при виде обиталища Сына Неба... как бы ему не пришло в его дурацкую голову чего-нибудь... э-э-э... несообразного. Вдруг он не замер от почтения.

– Ну да, – трагическим голосом пробормотал Богдан. – Может, наоборот, замер. Где-нибудь в углу. Только не от почтения. Ой, нехорошо-то как!..

– Войдем. – Баг решительно шагнул к двери и потянул ее на себя. Дверь легко, с еле слышным скрипом поддалась. – Эй, пустая трата пива! Где ты там?

Взорам друзей открылось обширное помещение, скупо освещаемое лишь узкими полосками зимнего света, струившимися в щели плотно закрытых окон; задняя часть скрыта ширмами, одна в стылой паутине; у стен – три или четыре резных кресла с мягкой обивкой; между двумя из них – лаковый сундук-ларь, на котором в беспорядке лежат какие-то бумаги... Все здесь пребывало в запустении. Ясно было, что в помещение это давно уж не ступала нога человека, не говоря о руках уборщиков: на всем лежал отчетливо различимый слой пыли, а около окон – нанесенный ветрами сор.

– Однако... – удивленно протянул вошедший первым Баг, разглядывая свиток на левой стене: время и небрежение так сильно поработали над шелком, что лишь по сохранившейся в верхнем углу надписи ланчжун определил, что картина когда-то изображала известную красавицу ханьской древности Си Ши, любующуюся пионами. Собственно, от Си Ши остался один силуэт – правда, и в таких прискорбных обстоятельствах не лишенный удивительной изящности. А может, виноват был еще и царивший тут сумрак.

– Стой! – Ланчжун рукой задержал Богдана. – Тихо. Слышишь что-нибудь?

Богдан прислушался. Но в комнате, дальний конец которой был отгорожен ширмами, стояла плотная тишина. Минфа зябко дернул плечами: отчего-то в этом помещении ему сделалось зябко. Уличный мороз был нипочем, а тут...

– Ничего не слышу.

– Эй... Кот-кот-кот... – почему-то понизив голос, позвал осторожно Баг. И тоже поежился. – Как-то промозгло здесь.

Ни звука в ответ.

– Замечательно. Дивно. – Честный человекоохранитель огорченно вздохнул. – Вот тебе и пожалуйста: фувэйбин называется.

– Может, там сзади есть еще проход и он в него улизнул? – тихо предположил Богдан. – Драг еч, надо его найти. Ну не на помощь же звать. Несообразно получится. Стыда не оберемся.

– Да уж... Хорошо, что ж так-то стоять? Давай искать. – И ланчжун двинулся к ширмам.

Под ногою хрустнули жухлые листья.

– О, смотри – следы! – Баг нагнулся. – Правильно идем: он туда побежал. Эй, Судья Ди! Хватит прятаться. Поимей почтительность к старшим!

– Ты уверен, что он тебя младше? – спросил Богдан и тут же осекся: дурацкий вопрос. Но странно: холодная комната, в которой они оказались, после великолепия дворцов действовала так гнетуще, что невольно говорилось невпопад, да притом – почти шепотом.

Видимо, Баг чувствовал нечто сходное, потому что ответил вполне серьезно, но – тоже приглушенным голосом:

– Уверен. Ему года четыре от роду, ну, может, пять, так что если на кошачий счет жизни, то по-нашему выходит около тридцати. Младше.

Осторожно ступая по следам Судьи Ди, отчетливо отпечатавшимся на грязном полу, они обогнули ширму.

– Темно... Ты что-нибудь видишь? – спросил из-за плеча Богдан.

Баг отрицательно мотнул головой.

– Сейчас...

Щелкнула верная заморская зажигалка, и маленький трепещущий на сквозняке огонек высветил очертания высокого ложа под балдахином, а перед ним, прямо на полу – недвижно лежащее мохнатое рыжее тело: Судью Ди.

– То есть?.. – изумленно выдохнул Баг, механически заслоняя зажигалку рукой, чтобы не потухла. Пламя дернулось от его неосторожного дыхания, но тут же выправилось, засветило по-прежнему.

– Погоди-ка, еч. – Богдан отодвинул друга, наклонился над котом. – Кажется, дышит.

Отчего-то ни один, ни другой не решались притронуться к распростертому в толстом слое мерзлой пыли Судье Ди.

Баг присел рядом с ним на корточки, поднес зажигалку ближе. Рыжий бок равномерно вздымался и опадал: правда, дышит.

– И что теперь? – Обычная уверенность оставила Бага.

– Ну что... Бери его и уходим.

– Ладно. – Баг осторожно протянул руку, коснулся кота – и тут же Судья Ди неимоверно выгнулся, потом еще раз и еще; ланчжун руку отдернул. – Милостивая Гуаньинь...

А Судья Ди между тем засучил лапами – как если бы бежал куда-то лежа на боку, когти отчетливо царапнули по доскам пола; потом издал утробный низкий мяв, которого никогда Баг от него еще не слышал, – в другое время ланчжун вообще не поверил бы, что простой кот способен издать такие отвратительные звуки, – а затем снова замер рыжей мохнатой кучей.

– Кажется, ему плохо, – глухо заметил отшатнувшийся в сторону Богдан. – Может, сожрал тут гадость какую-то? Отравился?

– Быть может... – озадаченно прошептал Баг, не спуская глаз с Судьи Ди. Толкнул напарника локтем. – Смотри, смотри!

Четвероногий фувэйбин оставался неподвижным, зато в движение пришел его хвост – замечательный рыжий толстый хвост, которым мог бы гордиться любой кит, но сейчас этот хвост вел себя совершенно против уложений, установленных Небом для хвостов. Он не бил раздраженно об пол, не распушивался от гнева, не свисал расслабленно как простое приложение к прочему организму; нет, хвост изогнулся в немыслимую дугу, и кончик его, неожиданно ставший похожим на острие писчей кисти, начал черкать по полу, выводя в пыли какие-то линии.

Раз, раз, раз – напарники не сразу разобрали, что происходит, а когда внезапная догадка одновременно посетила их, стали следить за живущим отдельной от кота жизнью хвостом с удвоенным вниманием.

– Да он же... пишет!

– Точно! Откидная влево... Вертикальная...

– Горизонтальная...

– Еще одна откидная влево...

– Вправо...

На их глазах на полу постепенно рождался крупный иероглиф «ли» – «груша». Написанный размашисто и даже криво – да и чего хотеть от хвоста, который, вот уж точно, впервые в жизни возомнил себя кистью! – но вполне узнаваемо.

Наконец хвост выполнил не без изящества – видно, под конец расписался – последнюю откидную черту и затих, вытянулся поверх иероглифа.

– Ты что-нибудь понял? – спросил потрясенный Баг, чуть не выронив зажигалку. – Амитофо...

– Господи, как это возможно? – повернулся к нему побледневший Богдан.

– И что теперь? – в один голос спросили они, глядя друг на друга вытаращенными глазами, а кот тем временем поднял голову, огляделся и как ни в чем не бывало вскочил на ноги. Посмотрел на ошалевших от обилия впечатлений хозяина и его друга и жизнерадостно, от души отряхнулся. В разные стороны полетела грязь.

– Ди, ты как? – осторожно погладил его по голове Баг.

Выражение кошачьей морды было самое невозмутимое: отлично я, как же еще? – явно читалось на этой морде, а Богдану померещилось, что Судья Ди в ответ еще и чуть заметно пожал плечами. Минфа наклонился ниже и тоже потрогал кота: кот как кот, теплый, живой, совершенно нормальный.

Судья Ди между тем привычно сел и начал старательно вылизывать лапу.

– Ага, запачкался он...

– Конечно запачкался, еще бы – смотри, как тут грязно.

Тут кот встрепенулся и, оставив лапу, вскочил на все четыре.

– Ну уж нет, хватит! – воскликнул Баг и выбросил руку вперед, думая ухватить питомца за ошейник, но Судья Ди ловко присел, метнулся под ширму, и через мгновение что-то грохнуло в правой части комнаты.

– Окно! – Баг, опрокинув ширму, ринулся за котом не разбирая дороги. Богдан торопился следом. Грохот сапог наполнил гулкое, почти пустое помещение.

Решетчатая створка среднего окна была приоткрыта, и когда забывший о сообразных для гостей приличиях Баг широко распахнул ее и зажмурился от яркого света, то выяснилось, что окна этой стороны выходят в маленький садик – по-зимнему пустой и явно запущенный, посреди которого вздымало к небу черные тонкие ветви одинокое дерево.

– Между прочим, – пробормотал над ухом Богдан, – я не удивлюсь, если это, драг еч, окажется именно груша.

Еще какое-то время спустя

– А что это за покои такие, драгоценный преждерожденный? – приветливо улыбаясь, поинтересовался Богдан у пожилого дворцового служителя – ханьца лет без малого шестидесяти, невысокого и плотного, с круглым морщинистым простоватым лицом и в круглых очках; он появился во дворике буквально через минуту после того, как Баг, выбежав в сад с одиноким деревом, предположительно грушевым, довольно легко изловил хвостатого нарушителя, пристегнул к ошейнику поводок и, все равно не решаясь отпустить кота, сунул Судью Ди под мышку, откуда тот и свисал спокойно, привычно: морда и передние лапы с одной стороны, а зад и хвост с другой. Фувэйбин, впрочем, больше и не пытался куда-то бежать и как будто, по крайней мере внешне, даже стыдился стихийно прорвавшейся самобытности буйного природного нрава, крывшегося до поры до времени в неких глубинах его кошачьего существа. Правда, когда Баг уже хватал его и тянул из-за пазухи поводок, Судья Ди как раз самозабвенно рылся всеми четырьмя лапами в старых листьях и, откопав какую-то бумажку – ланчжун так и не разглядел, что это было: то ли просто некий обрывок, то ли целый скомканный лист, – схватил ее в пасть. Не зная, что теперь и думать, – а вдруг сожрет? – Баг хотел было выдрать добычу из зубов Судьи Ди, но тот сжал челюсти изо всех сил да вдобавок несильно, но вполне выразительно заехал хозяину пару раз лапой по руке: хорошо, что когти не выпустил, а то пришлось бы руку перевязывать – когтищи-то у хвостатого человекоохранителя такие, что дай Будда каждому; однако предупреждение выглядело совершенно недвусмысленным, не помогли даже «тридцать три Яньло», и Баг оставил попытки до поры до времени – или сам выплюнет, или позднее с этим разберемся, когда кот пива захочет, а пока что не проглотит: большая бумажка-то, не разжеванная, никак в глотку не пролезет. Тем более что совсем рядом послышались шаркающие шаги того самого служителя. Так Судья Ди и торчал себе у Бага под мышкой.

– А это, изволите ли видеть, драгоценные преждерожденные, – часто кланяясь при виде важных особ, заговорил служитель, – изволите ли видеть, «Зал любимой груши». Бывшие покои младшей супруги драгоценного преждерожденного Тайюаньского хоу по имени Цинь-гуй, небесной фамилии Чжу, что приходится родным племянником ныне здравствующего Сына Неба.

– А, так яшмовая супруга Тайюаньского хоу тут более не живет? То-то мы смотрим, что здесь такое запустение...

– Увы! – Старик почтительно сложил руки на груди и покачал горестно головой. – Нефритовая преждерожденная, а имя ей было Цюн-ну, почитай, как полгода изволила отправиться к Девяти источникам! [38] Теперь здесь никто не живет.

– Отчего же так? – удивленно поднял брови Богдан. – Ну если не жить, так хотя бы работать здесь вполне было бы возможно.

– То верно, – склонил голову дворцовый служитель. – Но... – Он замялся. – Негоже мне говорить всякие глупости таким блестящим и просвещенным преждерожденным, уж увольте старика...

– Да отчего же? – наклонился к нему минфа. Оглянулся на Бага. Тот, равномерно поглаживая кота по башке, чуть заметно прикрыл глаза: хотелось бы знать, хотелось бы. – Что в том такого, чего вы не решаетесь сказать гостям Сына Неба? Нет, если речь идет о каких-то вещах, связанных с личной жизнью нефритовой особы Тайюаньского хоу, тогда, конечно, выспрашивать вас о них было бы верхом несообразности...

– Что вы, что вы! – Старичок всплеснул руками: очень живой, подвижный, охочий до жестов оказался дедушка. – Я, почитай, тридцать пять лет незаслуженно ем рис из дворцовых котлов, свое место и дело хорошо знаю. Какое там!..

– Тогда скажите! – постаравшись придать лицу самое дружелюбное выражение, какое только мог, попросил Баг. – Вы поймите, драгоценный преждерожденный, мы ведь не просто так спрашиваем, у нас есть причина, и серьезная.

– Да какой я драгоценный... Не смею, не смею! Вы по первости-то одарили меня, ничтожного, такой небесной милостью, а уж дальше прошу вас изволить еще раз явить милость и снисхождение и звать меня просто Янь... – Старичок опять принялся кланяться.

– Так вот, преждерожденный Янь... – улыбнулся Богдан. – Каждый человек драгоценен, но если вам так будет удобнее... Мы почему этими покоями заинтересовались – странности с нами тут случились некоторые. Может, вы поможете, проясните, в чем тут дело?

– А не изволит ли драгоценный преждерожденный намекнуть, какого рода странности? – Старичок смотрел внимательно.

– Да видите ли... Наш кот, – Богдан указал за Судью Ди, – внезапно упал на землю и стал... как бы это... странно себя вести.

– Уху! – вытаращил глаза престарелый служитель. – Это она, она, душа горемычная! Не иначе как она!

– Да о чем вы толкуете?!

– А вот после того, как подошел час нефритовой супруге Тайюаньского хоу предстать пред ликом Яньло-вана [39], – старичок быстро оглянулся, заговорил тише, – так вот, с тех самых пор в ее бывшем доме – нечисто. Слышали: будто бродит кто-то по ночам за закрытой дверью, плачет тихонько, а свет – не горит! Вошли с фонарями однажды – никого, только будто кто в углу вздохнул так горько-горько... Я самолично не раз и не два слышал: плачет. Переродиться мне мухой, драгоценные преждерожденные, если это не ее голос. Несчастной Цюн-ну. Она это! Дух ее там бродит, вот что. И еще разные чудеса случаются... – Престарелый Янь замолчал и снова оглянулся.

– Например? – подбодрил его Баг.

– Вы говорите «например», драгоценный преждерожденный? И спрашиваете, отчего тут никто даже не работает? Так я вам скажу. Был и такой случай. Когда траур закончился, поступил милостивый указ от драгоценного преждерожденного цзайсяна [40] расположить в этих покоях одного из чжубу службы Храма Императорских Предков. И он пришел сюда осмотреться, составить список того, что ему потребно. Днем пришел, вот как сейчас мы с вами.

– И что?

– А то, драгоценные преждерожденные, что стоило ему свиток развернуть и кисть тушью напитать, чтобы начать список писать, как неведомая сила кисть и свиток из рук его вырвала, глядь – а кисть и свиток в воздухе висят и кисть быстро так по свитку бегает: чик-чик! Раз – и готово. Шлеп – и свиток на пол! – Служитель взмахнул рукой, показывая, как именно упал свиток. – Чжубу хоть и не из трусливых был, а бросился прочь опрометью. И свиток оставил, так он на сундуке и валяется... С тех пор никто сюда и не заходит. Очень страшно. Никто, кроме одного человека, милостивого Тайюаньского хоу. Да и тот лишь в сад зайдет, вокруг дерева круг сделает, а если тепло, так и под ним присядет, а в дом – ни ногой. Вот как. Очень она любила дерево это, нефритовая преждерожденная Цюн-ну... Под ним и скончалась в одночасье, сердечко схватило у бедняжки... Видно, письмо какое-то собиралась писать или стихотворение сложить, а может, в каллиграфии поупражняться – кисть в ее кабинете была в туши свежей... Вышла в сад, села под деревом, подумать, верно, а вечером служанки смотрят: уж отлетела ее душа.

– Какое несчастье! – печально сказал Богдан; Баг молча хмурился.

– Уж что да, то да... Драгоценнорожденный хоу до сих пор убивается.

– Когда же это случилось?

– Летом то было, – печально вздохнул Янь. – То ли в шестом месяце, то ли... Да-да, аккурат через седмицу после того, как драгоценнорожденный хоу ислам принял, стало быть, в шестом...

– А что за дерево там растет, ну – в саду? – быстро, даже как-то лихорадочно подавшись вперед, спросил Богдан. Внезапное чувство чего-то очень важного, но позабытого, чего-то такого, что он вот-вот вспомнит, охватило его.

– Да ведь грушевое дерево... Она и покои свои назвала из-за этой груши. Они оба души в том дереве не чаяли, милостивый драгоценнорожденный Тайюаньский хоу и нефритовая преждерожденная Цюн-ну. Как и друг в друге...

Богдан вскинул глаза на Бага: тот замер, даже Судью Ди гладить забыл и выражение лица у него было такое, такое...

«...Фирузе и Жанна... Помоги ей. И – груша. Точно. Там было грушевое дерево!» – вспомнил свой давешний сон в воздухолете Богдан.

«Груша... Ну конечно... Она рисовала иероглиф «груша». Как просто!» – вспомнил свою странную ночную гостью Баг.

– Драг еч, так это же... – начал было минфа, но уже пришедший в себя после озарения Баг лишь слегка нахмурил брови и скосил глаза на престарелого Яня: позднее. И тут же перевел взгляд куда-то назад, за спину Богдана – туда, откуда они вошли в этот дворик.

Богдан резко обернулся – и ему показалось, что меж деревьев соседнего садика, что виднелись в проходе между домами, мелькнула тень.

Напарники многозначительно переглянулись.

«Случайность?»

«Показалось?»

«Или – действительно, кто-то...»

– Драг еч... Не забыл ли ты, что вскоре нам предстоит посетить воздухолетный вокзал? – с нажимом спросил Баг.

– Действительно. Спасибо, преждерожденный Янь! – Богдан старался говорить неторопливо, а также – точно рассчитать необходимую глубину поклона, чтобы престарелый служитель снова не впал в самоуничижение. – Рассказанная вами история очень поучительна и многое объясняет. Однако нам пора.

Баг сдержанно кивнул служителю и поспешил за другом.

– Еч Баг, я тебе должен кое-что рассказать! – горячо зашептал Богдан, блестя возбужденно очками, как только дворик «Зала любимой груши» остался позади.

– Не сомневаюсь, драг еч, тем более что и мне есть чем с тобой поделиться.

– Груша?

Баг лукаво посмотрел на друга:

– Записки писать будем?

Богдан широко улыбнулся.

Разговаривая подобным образом, напарники скорым шагом, уже откровенно торопясь – дел было много, а до прибытия Фирузе и бека оставались считанные часы, – петляли по лабиринту внутренних двориков, направляясь к выходу из Запретного города.

И тут до них донесся чей-то быстро приближающийся громкий раздраженный голос:

– ...О чем тут говорить! Все норовит удрать из дворца, ведет себя как несмышленая школьница! Один ветер в голове. Нет-нет, ее удел – выйти замуж в интересах государства, укрепить узами брака связи с иными странами. А не скакать по крышам в каком-то захолустье. А она что? Кого хочу – того люблю! Чем хочу – тем занимаюсь!.. – И тут, как раз на очередном углу внутренней стены, Баг с Богданом чуть-чуть не столкнулись с двумя преждерожденными, явственно ханьцами по крови: высоким, молодым, в свободном простом зимнем халате и без шапки, на красивом бледном лице жирной чертой выделялись широкие черные усы; и пожилым, очень толстым, с жидкой короткой бороденкой, одетым в длинную соболью шубу, из-под которой не было видно ног. Увлеченные беседой, они вывернули прямо на напарников, и шедшему впереди ланчжуну пришлось сделать шаг в сторону, прижавшись к самой стенке, чтобы высокий не налетел на него. – Не наше это все, не наше! Влияние... – автоматически произнес еще несколько слов высокий, вздрогнув от неожиданности, и, умолкнув, остановился.

«Скакать по крышам?.. Что-то в этом есть удивительно знакомое...» – пронеслось в голове у Бага.

«Как странно... – подумал Богдан, – простая одежда: ни нашивок на груди, ни поясов официальных, ни шапок... Хоть одежда и не красит человека, однако же помогает судить о его положении...»

– Прошу простить, драгоценный преждерожденный, – учтиво, но сдержанно кивнул Багу высокий. – Мы были неловки. Уповаю на ваше снисхождение, – кивнул он Богдану, и толстый тоже закивал, соглашаясь: да-да, мы премного виноваты, но смотрел при этом внимательно, настороженно, даже оценивающе.

– Все в порядке, драгоценные преждерожденные, – поторопился ответить улыбнувшийся минфа. – Мы тоже были неосторожны. Всего доброго. – И потянул нетерпеливо за рукав Бага: пойдем же, еч!

Проход был узок, и Баг, мельком взглянув, не испачкался ли о стену новенький халат, непроизвольно сделал рукой отстраняющее движение:

– Позвольте, драгоценный преждерожденный.

От нежданного прикосновения Бага тот вновь вздрогнул всем телом, глубокое недоумение отразилось на его лице; молодой бросил ищущий взгляд на своего спутника, однако же сделал шаг в сторону.

– Какие-то они странные... – пробормотал, отходя, поглощенный своими мыслями Баг. – В обители вечного постоянства так горячиться... Таких сюда вообще пускать не должно!

Богдан оглянулся: высокий и толстый все так же стояли в проходе между домами и смотрели им вслед. «Слышали», – понял минфа.

Богдан и Баг

Ханбалык, посольство Французской республики,

23-й день первого месяца, вторница,

вторая половина дня

Богдан уже немного нервничал – до воздухолета, которым должны были прилететь Фирузе с Ангелиною и тесть, оставалось каких-то два часа, а до вокзала путь неблизкий. Но долг – превыше всего, тем паче ежели ты человек не простой, а государственный...

Впрочем, посол – средних лет чернокожий француз из Сенегала – принял его без промедления.

По заморскому обычаю обменявшись с ним коротким рукопожатием (что порою нравилось Богдану в сухих варварских ритуалах, так это их кратковременность и некое безразличие к собеседнику; варвары вечно спешат, и, когда в подобное состояние попадает настоящий ордусянин, эти, в общем-то чуждые, обычаи бывают просто спасительны), Богдан сразу перешел к делу. Он коротко, не вдаваясь в подробности, изложил послу его суть и еще более скупо обрисовал суть своего решения и его мотивы.

Когда минфа закончил, посол некоторое время молчал, глядя на Богдана как-то странно. Потом вздохнул.

– Надеюсь, вы поймете меня правильно и не истолкуете мои слова в каком-либо обидном смысле, но, хотя я работаю в вашей стране уже довольно долго, время от времени ордусская логика кажется мне совершенно отличной от нормальной, – наконец произнес он.

– В этом нет ничего удивительного, – чуть пожал плечами Богдан. – Вообще говоря, каждому человеку нормальной кажется лишь его собственная логика, а любая чужая, будь это даже самый близкий человек, – подчас повергает в изумление. Чтобы смягчить это свойство человеческой натуры, и существуют сообразные ритуалы.

– Вот именно! – веско согласился посол. – Только мы называем это необходимыми формальностями. Вы ведь не знаете даже их имен – ни преступников, ни жертв?

– Нет.

– И не удосужились посмотреть документы нападавших?

– У паломников спрашивать документы? – Брови Богдана от изумления на миг поднялись выше дужек очков; впрочем, он тут же совладал с собою. – Это было бы верхом бестактности.

– В момент конфликта они были не паломниками, а преступниками, по нашим понятиям.

– Мы не разнимаем человека на части по его сиюминутным проявлениям.

– А если они на самом деле не паломники?

– А кто? – снова удивился Богдан. Посол опять вздохнул.

– Вот это-то и любопытно... – Помолчал. – Что же, – сказал он довольно уныло, – мне остается лишь поблагодарить господина срединного помощника. За то, что он в зародыше разрешил конфликт, который мог подвергнуть опасности воздухолет со всеми его пассажирами и экипажем, и принести извинения за действия лиц, которые, судя по их словам, являются подданными Франции. Если нам удастся их найти, мы постараемся, чтобы указанные лица предстали перед судом с соблюдением всех норм права.

– Я уверен, что человеконарушители в данный момент уже находятся на пути к ближайшей от Улумуци территории Франции, – столь же корректно ответствовал минфа. – Вы легко можете снестись с властями Улумуци и выяснить все детали.

– Будьте уверены, я это сделаю немедленно, – заверил Богдана посол и поднялся из кресла: тема визита, с его точки зрения, была исчерпана. Они снова пожали друг другу руки, но не успел Богдан сделать и шага к двери, как посол после короткого внутреннего колебания спросил:

– И вы совсем не представляете себе, о какой ценной вещи могла идти речь?

– Совершенно не представляю, – невозмутимо ответил Богдан.

– И... и вам это не интересно?

– На свете ежедневно происходит столько недоразумений, – сказал Богдан. – Если интересоваться всеми... – Он красноречиво покрутил руками над головой, показывая, как она идет кругом.

– И вы совершенно равнодушны к возможности того, что в Ордусь так или иначе могла быть провезена некая краденая ценная вещь?

– О нет, – живо ответил Богдан. – Если бы факт кражи был хоть как-то удостоверен... находкой этой самой вещи, скажем, в сумах и торбах путешественников или хотя бы их поведением... Знаете, настоящие воры редко бывают столь спокойны и беззащитны.

Посол чуть качнул головой и сказал:

– Это, по крайней мере, звучит хоть немного логично. Скажите, вы и об этих якобы ворах... о тех, кто подвергся нападению, тоже ничего не выяснили? Ни их имен, ни рода занятий?

– Нет, – твердо сказал Богдан. – Это же сугубо внутреннее французское дело, вмешиваться было бы просто несообразно. Вы-то ведь уже наверняка знаете это, они же должны были сразу по прилете нанести вам хотя бы минутный визит вежливости и все поведать... или я ошибаюсь?

– Вежливости? – переспросил посол, думая о чем-то своем. – Да, можно сказать и так...

По широкой лестнице посольства, к изумлению видевших это делопроизводителей и стражей, Богдан, едва не роняя с головы шапку-гуань, бежал почти бегом, прыгал, ровно не в меру бойкий школьник, через две ступени... Он спешил.

Вотще.

Улица посольского квартала была пустынна; морозный воздух, легкий и звонкий, заполнял ее всю искристым, почти светящимся эфиром зимнего предвечерья. Шум, толпа, движение, сплошные ряды машин были лишь за ее створами – слева и справа, там, где посольский квартал, заполненный стоящими одно к одному учреждениями дипломатических служб окружавшего Ордусь мира, обрывался, одним упругим толчком переплавляясь в жилые окраины великой столицы, наводящей на себя последние, самые эффектные и изысканные штрихи праздничного убранства. Но в пустынном к вечеру посольском квартале повозку такси было взять затруднительно, а из людей на улице были лишь вэйбины в теплых, до земли тулупах: они несли перед вратами посольских домов круглосуточный почетный караул. Богдан рванулся было от внешних врат налево, к тому тракту, что был ближе, а ближе был Гуанхуалу, Тракт Блестящего Процветания, – и увидел, что прямо навстречу, то и дело пуская, как паровоз, густые клубы пара, торопливо, даже поспешно идет, глядя на таблицы, извещавшие, в каком доме какое посольство расположилось, человек в меховой куртке с бесчисленными застежками и заклепками и почему-то странно знакомой широкополой шляпе...

Это был Сэмивэл Дэдлиб. С неизменной длинной и тонкой черной сигарой в углу рта. Сигара воинственно торчала вперед, и ее дым причудливо смешивался с паром дыхания инспектора.

Они столкнулись едва ли не нос к носу.

Богдан узнал инспектора лишь через какое-то мгновение; он так привык видеть сурового человекоохранителя в компании с нихонским князем Люлю и меланхолическим молчуном Юллиусом Тальбергом [41], что, встретив его одного, сумел узнать только после того, как очевидность прорвала неощутимую, но явственную преграду привычки. Непроизвольно Богдан метнулся взглядом по сторонам: нет, других членов неразлучной троицы не было. «Бага нету – и Люлю нету, – почему-то подумал минфа. – Наверное, это сообразно...»

– Ба! Господин Оуянцев! – Дэдлиб тоже узнал его.

Не сговариваясь, они, замедляя свой одинаково заполошный ход, сделали еще по шагу навстречу друг другу – и оба остановились.

Богдан буквально всей кожей ощущал, как бегут минуты, как воздухолет, верно, уже готовится к снижению и вот-вот с шумом выпадут из его чрева громадные, в два человечьих роста, колеса, – но долг вежливости, но соблюдение сообразных церемоний... это превыше всего. Ведь недаром великий Конфуций сказал: «Что бы ни творилось в Поднебесной, благородный муж ничем не дорожит и ничем не пренебрегает, он лишь следует тому, что справедливо» [42].

– Неужели это вы, драгоценный господин Дэдлиб? – Богдан приветливо улыбнулся и приподнял над головою шапку на европейский манер, желая таким образом подчеркнуть свое расположение к этому гокэ, действительно весьма симпатичному ему еще со времен дела пиявок [43]. – Как я рад нашей нечаянной встрече! – Минфа изо всех сил старался, чтобы его сбившееся дыхание не мешало плавному течению речи, но получалось плохо. – Нравится ли вам столица? Не обременяют ли вас наши морозы?

Дэдлиб в ответ тоже приподнял шляпу и, не вынимая сигары изо рта, ответствовал, словно уже был заправским ордусянином:

– Рад приветствовать... драгоценного преждерожденного Оуянцева... Столица великолепна, а морозы... э-э... тоже. – Языком перебросил сигару в другой угол рта, неожиданно подмигнул. – Да что там, скажу прямо – дерьмо эти морозы! Если бы я мог, то запретил бы морозы повсеместно. И вообще, доложу я вам, зима – это чистое издевательство. Вот у нас зима – это когда идет теплый дождь. Господь определенно был не в духе, когда создавал зиму. И уши мерзнут. У вас не мерзнут уши, господин Оуянцев?

– Уши?.. Нет, уши не мерзнут. – Богдан слегка опешил от такого вольного обращения с временами года, в каждом из которых, как известно, есть свой смысл и сугубая полезность. – И потом, я живу в Александрии, привык. А кроме ушей – в порядке ли остальное ваше яшмовое здоровье?

– Э-э... оно вполне такое... яшмовое... Ну если не считать, что у вас тут холодно, зверски холодно... – Дэдлиб ожесточенно пыхнул сигарой. – И если уши окончательно не отвалятся...

– Будем ли я и мои друзья иметь радость увидеть вас и ваших друзей на празднествах? Посетили ли вы Ханбалык втроем, или же на сей раз Провидению было угодно направить вас в Ордусь в одиночестве?

– Как вам сказать... – Дэдлиб громко откашлялся. – А про ваше яшмовое здоровье вы мне не хотите рассказать? Ну так, вкратце? То есть про уши я уже понял, с ушами у вас все в порядке... – Инспектор переминался на месте, постукивал сапогом о сапог, Богдан только сейчас обратил внимание на эти щегольские сапоги: на скошенном каблуке, с узкими острыми носками, – никак не подходящие для зимних холодов. Гокэ, одно слово.

– Почту за честь! – радостно улыбнулся он. – Единственное, что мне мешает, – это некое смутное ощущение того, что у вас есть на ближайшее время некое спешное дело, от коего я, боюсь, вас отвлек... – Про то, что заокеанский инспектор ощутимо и заметно постороннему глазу мерзнет, Богдан тактично умолчал.

Дэдлиб пожевал сигару.

– В общем, да, – сказал он. – Тьфу! – Выбросил окурок в ближайший сугроб. – Ужасно курить на морозе, так хоть какое-то тепло. Мне надо забежать тут... во французское посольство...

– Какое совпадение! – Богдан вдруг почувствовал исходящее от заморского человекоохранителя внутреннее непонятное напряжение, которое тот пытался скрыть излишней, быть может, словоохотливостью, рассуждением про уши и вообще всякой болтовней. – Представьте, я только что оттуда. Вот его врата, вы почти пришли, любезный господин Дэдлиб.

– Да что вы? Приятная новость, приятная. А то я по дурости-то из машины на углу вышел. Оказалось – далековато. М-да.

– Вы к послу? Я только что его оставил... По-моему, он не слишком сегодня обременен делами и легко вас примет.

– Да нет, я, собственно... А какое... – Дэдлиб опять откашлялся. – Какое яшмовое дело привело вас-то сюда? Если это не какая-нибудь государственная тайна и все в таком роде, конечно.

– О, это довольно долгая и весьма забавная история! – в очередной раз улыбнулся Богдан. – Не далее как вчера днем я имел удовольствие лететь в столицу с супругой, которая, к счастью, покинула иноземный воздухолет типа «боинг» в родном Ургенче...

Взгляд Дэдлиба стал цепким.

– Вы летели вчерашним «боингом» Лондон-Ханбалык? – коротко и неожиданно очень по-деловому спросил он. И даже перестал переминаться с ноги на ногу.

– Представьте, такое напряжение перед праздниками на воздухолетных линиях...

Дэдлиб извлек из кармана куртки пару сигар, одну вставил в рот, а другую протянул Богдану.

– Благодарю, – слегка растерялся тот, – я не курю...

– Да? Много теряете, честное слово. – Дэдлиб закурил. – Послушайте, господин Оуянцев. Честно сказать, мне все эти яшмовые церемонии до... до факела Свободы. Минутку-другую я еще могу поднапрячься и поломать язык, но когда разговор начинается серьезный... А у меня, получается, к вам серьезный разговор. – Он пыхнул дымом в морозный чистый воздух и, заметив, как дрогнуло у Богдана лицо, аккуратно помахал ладонью, разгоняя дым. – Простите... Так что давайте их бросим, эти церемонии, ладно? Я вот что хочу сказать. Эта забавная история... она произошла у вас в полете?

– Ну да...

Дэдлиб в третий раз откашлялся. Простудился? Немудрено в таких-то сапожках на тонкой подошве.

– У меня сохранились самые приятные воспоминания о поре нашего недолгого... черт, опять на яшмовый язык сбился! – Он жадно затянулся. – Слушайте, господин Оуянцев. Вы и ваш друг – чертовски славные парни, я вам доверяю. По-моему, и вы мало-помалу начали тогда доверять мне. Нам. Или мне показалось, а?

– Э-э... – промычал Богдан. Вот на таком языке с малознакомыми людьми он как раз говорить не умел. – Ну...

– Понял... – чуть усмехнулся Дэдлиб. – Я ведь здесь по делу. Это такая, может, удача, что я на вас налетел... Скажите мне: что за история с вами приключилась в воздухе?

Богдан качнул головой. Поправил очки.

– Вы ставите меня в довольно неловкое положение, господин Дэдлиб... Я сам просил всех, кто оказался невольными свидетелями, не рассказывать об этом досадном происшествии хотя бы до окончания празднеств...

– Да бросьте вы! Я же не газетчик, – с невыразимым презрением проговорил Дэдлиб.

– Вы – мой коллега, – кивнул Богдан. – Ну, скорее коллега Бага, но... Я понимаю.

– Меня интересует все, что связано с этим рейсом, – твердо сказал Дэдлиб. – Любая мелочь. Что привлекло ваше внимание, что позабавило? Неужели вы не можете мне сказать?

Богдан решился. Эти люди – Люлю, Дэдлиб, Юллиус – действительно были приятны ему, и он действительно им доверял.

– Тогда, как на духу, господин Дэдлиб, – я очень спешу и прошу вас составить мне компанию вон до того угла, где я надеюсь нанять повозку.

– Так какого же...

– Я вам расскажу по дороге.

– Идет, – кивнул Дэдлиб.

Богдан был короток – дело-то, в сущности, яйца выеденного не стоило. Они не прошли еще и половины пути, как он покончил с сутью происшедшего. Дэдлиб знай себе пыхтел сигарой; взгляд его отстраненно блуждал.

Когда Богдан умолк, Дэдлиб помолчал мгновение, а потом задумчиво произнес:

– Значит, не нашли. Искали, но не нашли... Вы не видели, часом, как выглядели вещи обыскиваемых? Не было там такого серого кожаного...

– Я же не спускался в вещник.

Дэдлиб запустил руку во внутренний карман куртки, порылся там и достал фотографию. Сунул ее Богдану чуть ли не в нос:

– Этот там был?

Богдан внимательно присмотрелся.

– Это один из тех, кого душили, – честно ответил он. – Еще попытался потом поскандалить...

– Факин' грейт... – пробормотал Дэдлиб, пряча фотографию. – Между нами. Я здесь именно из-за него. Мне позарез надо выяснить в посольстве, где он поселился...

– Вот как? Вы думаете, посольству это ведомо?

Дэдлиб покосился на него. Огрызок сигары задумчиво дернулся в углу его рта.

– Вы, возможно, не знаете, но в цивилизованных странах...

«Цивилизованных странах!» – с досадой отметил про себя Богдан.

– ...существует для своих туристов железное правило: во время пребывания в Ордуси постоянно держать свои посольства в курсе относительно своего местопребывания. Ордусь... э-э-э... считается страной повышенной опасности.

– Опасности? – возмутился Богдан. – Да у нас преступность ниже в...

– Преступность ниже, а опасность выше. Тоталитарная же страна... империя и все такое. И потом, традиция у нас такая уже сложилась... Уж вы-то тут должны понимать, как сильны традиции. Ну, например... Вы, может, не знаете, вы не торговец... но, скажем, в Североамериканских Штатах против вас до сих пор действует поправка Вантуза-Швабрика, принятая, когда стало известно, что в Ордуси с ее повсеместным религиозным фанатизмом...

«Фанатизмом!» – возмущенно подумал Богдан.

– ...кое-где еще практикуются человеческие жертвоприношения.

– Какая чушь! Да еще в позапрошлом веке...

– Знаю-знаю, – махнул рукой Дэдлиб. – Когда оказалось, что жертвоприношений давно нет, поправку все равно оставили в силе, потому что в некоторых отсталых районах вашей страны до сих пор браки заключаются не по любви, а в результате договоренности старших родственников жениха и невесты, а это вопиющее нарушение прав человека.

– Если хотите знать, – Богдана взяло за живое, – статистика убедительно показывает, что такие браки значительно прочнее тех, что заключаются личным волеизъявлением молодых, и...

– Да кому какое дело! Ну, прочнее... Права-то нарушаются! Потом было еще несколько причин, я сам всех не помню... В общем, в последний раз поправку сохранили потому, что в Ордуси в некоторых школах совершенно не преподается аглицкий язык. Это ведь тоже нарушение прав человека...

– М-да, – сказал Богдан после паузы. Они уже давно дошли до перекрестка, но Богдан и думать забыл про такси. Про поправку он слышал, разумеется, но такие мелочи были для него; не слишком-то интересовавшегося внешними пустяками и не обязанного делать это по работе, внове. – И после этого вы еще обижаетесь, когда тут вас называют варварами...

– А у нас называют варварами вас, – чуть пожал плечами Дэдлиб.

– Да, только для вас варвар – это некультурный человек, а для нас это – человек иной культуры. – В который раз в разговоре с иноземцем минфа был вынужден вспомнить эту прописную истину, но Дэдлиб хитро прищурился и погрозил Богдану остатком сигары:

– Это как поглядеть. Нет никаких иных культур. Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие – меньше! Ну... ну вот все когда-то были первобытными, прыгали по веткам и молились на дубы, секвойи или скалы. Потом немножко развились и – опять-таки все, только одни раньше, другие позже! – напридумывали всяких богов: охоты, ветра, войны... и принялись молиться им. Потом еще немножко продвинулись – и у одних возник Будда, у других Христос, все, по сути, одинаковые... Потом...

– Потом, – мягко прервал Богдан, – некоторые особо одаренные еще немножко продвинулись и стали окончательно культурными, принялись молиться на прижизненный успех и его абсолютное мерило – счет в банке. И на сем история прекратила течение свое... Так?

Дэдлиб расхохотался. Потом сказал:

– Ладно, что это мы. Право же, мне-то это все до лампочки, понимаете меня? Я же вижу, какие вы люди – вы сам, ваш друг господин Багатур Лобо. Провались оно пропадом! Я вот о чем. Вас ведь это происшествие в воздухолете совсем не заинтересовало?

– Да в общем нет, – ответил Богдан, почти не кривя душой. Не рассказывать же этому славному варвару о том, что один из нападавших – похоже, приятель дочери его друга и начальника, к которой он, Богдан, питает самые теплые чувства и потому не хочет ни малейших неприятностей ни ей, ни ее знакомцу...

– Жаль. А то я мог бы кое-что рассказать вам в обмен.

– Ну уж расскажите...

Дэдлиб покосился на него внимательно и чуть насмешливо.

– Все-таки заинтересовало, – заключил он. – Пусть хоть и чисто по-человечески... Хорошо. Жирняга с фото – Франсуа бен Хаджар, коренной парижанин и, между прочим, секретарь и вообще доверенный человек умершего в мае прошлого года графа де Континьяка, последнего потомка древнего рода... Там и крестоносны были, и мальтийские рыцари... И Константинополь они в свое время воевали, эти Континьяки, и Алжир... И, по слухам, собирали колоссальную коллекцию всяких редкостей. Поколение за поколением. А вот этот Франсуа... Нет, не так. По порядку надо... – Дэдлиб достал еще одну сигару и закурил. Он явственно пребывал в нерешительности. Затянулся, оглядел помаленьку темнеющие небеса. – Да ладно! Какого черта! – сказал он сам себе. – Вы мне доверяете, я вам доверяю... Чтобы два культурных парня, каждый из которых считает другого варваром, – да не договорились? Не бывать такому!

– Послушайте, господин Дэдлиб, я вовсе не считаю вас лично...

– Погодите, господин Оуянцев. К дьяволу всю эту философию. Мне она, знаете ли, как-то... Ближе к делу. В конце декабря в парижское бюро Интерпола от кого-то из их осведомителей поступила отрывочная информация, что готовится некая очень масштабная сделка. На чертову кучу миллионов долларов. Сначала решили, что должна поступить небывалая партия наркотиков. Известно было, что в сделке задействована французская и американская стороны. Американская, обратите внимание – потому-то я и попал в это... у вас говорят, я случайно помню, – как кур в ощип. Так?

– Ну, говорят... – озадаченно проговорил Богдан. Он понять не мог, при чем тут наркотики. Переход от темы к теме был излишне, не по-ордусски резок.

– Было известно только место и время. Ну, стали присматривать, камеры поставили, топтунов пустили... И вот, как раз накануне этого самого полета, позавчера... Встречаются этот самый Франсуа и некий никому не известный, ни в каких досье не означенный тип. И представьте наше разочарование. Франсуа передает типу довольно-таки небольшой пакет, в котором ну никак не может быть наркоты на кучу миллионов. В одной руке несет, легко так несет, помахивает... И полный чемодан денег, как при грязных сделках водится, тип этот ему тоже не перепасовывает – все как принято у порядочных людей, чек... сколько в том чеке было нулей – не засекли. А следили-то парни из отдела наркотиков. Ну и решили, что слух сильно преувеличен – и произошла какая-то мелкая... ну относительно, конечно... относительно мелкая спекуляция. В общем, тот тип сказал на прощание толстяку: «Дальнейшие инструкции вам известны» – и удалился, и на какой-то момент его упустили. Оказался непростой такой тип: оторвался от хвоста в универмаге на распродаже. Ну парни туда, сюда: нету. Исчез... А потом опа: нашли – под мостом на набережной Сены, и что характерно – с перерезанным горлом и пакета при нем нет. А мсье Франсуа с этим самым пакетом – или, что не менее интересно, с точно таким же – рванул на ваш рейс, и за ним никто из наших в «боинг» последовать не успел. И совсем уж на сладкое. Личность улетевшего толстяка мы выяснили довольно быстро, а вот зарезанный, как обнаружилось на следующий только день, был отнюдь не наркоторговцем и не специалистом по нелегальному антиквариату. Держитесь, а то упадете. Это был штатный и довольно-таки законспирированный курьер СРУ!

– Курьер чего? – не понял Богдан и постарался не смутиться.

Дэдлиб посмотрел на него как на полного варвара:

– Стратиджик Интеллидженс Эйдженси – Стратегическое Разведывательное Управление Соединенных Штатов Америки. Цените мою откровенность, господин Оуянцев... так же, как я ценю вашу. Любому ясно, что разведка провернула какую-то очередную не совсем благопристойную операцию – да вдобавок, похоже, неудачно провернула, и даже и не провернула вовсе, а лопухнулась по-черному... а из-за слуха о сумме ее приняли за сверхсделку в сфере наркобизнеса. То есть они в заднице. Теперь к этому всему лучше не приближаться – может оказаться крайне вредно для здоровья. Но... я человек азартный, меня всегда интересовало то, что вредно для здоровья. – Дэдлиб указал на свою сигару. – Я разобраться хочу...

– М-да, – только и смог после долгой паузы выговорить Богдан. – Еще Учитель сказал: «Бывает, пробьется росток, но так и не зацветет. Бывает, зацветет, но так и не даст плодов»... [44]

– Хорошо вам тут живется, – хохотнул Дэдлиб. – На все вопросы уже есть ответ.

– Это не ответ, – покачал головой Богдан. – Это совет, как отнестись к ответу, когда он будет найден.

– Да ну? Не очень понятно, что это значит практически, но все равно красиво... В общем, я тут опять в качестве частного лица, приехал в последний момент как бы на праздник. Турист.

Богдан улыбнулся:

– Опять-таки еще Учитель сказал: даже самую большую армию можно лишить полководца, но даже самого обычного человека нельзя лишить его собственных устремлений... [45] Нам обязательно нужно будет еще раз связаться с вами, господин Дэдлиб... Я остановился в гостинице «Шоуду». Вместе с другом, Багатуром Лобо, – вы наверняка его помните. Если хотите, запишите номер моего телефона и, пожалуйста, дайте мне ваш.

Ханбалыкский воздухолетный вокзал,

23-й день первого месяца, вторница,

ранний вечер

Стоило сделать еще один шаг – и сразу, без перехода они из пустынной дипломатической улицы вывалились в праздничную, возбужденную, разноязыко галдящую и поющую толпу. Богдан взмахнул растопыренной пятерней – из многорядного потока, словно бы склеенного в единую бугристую от крыш ленту, каким-то чудом прямо к сановнику с готовностью выломилась повозка такси и остановилась. Богдан протянул Дэдлибу руку; тот пожал ее, приподнял свою совершенно неподходящую для зимы шляпу и, повернувшись, резво устремился к посольству. Как он собирался в качестве частного лица выяснить в визовом отделе местопребывание – пусть хотя бы официальное – этого самого мсье Франсуа, Богдан не мог даже предположить. Ладно, их дела.

«Рива, Рива, – печально думал минфа, отдавая водителю короткие распоряжения, – с кем ты связалась?»

А с кем, собственно?

Что мы знаем?

Молодой одаренный астрофизик из Франции, мусульманин по вероисповеданию, восторженный и явно тянущийся к Ордуси. Почему-то считает, что скоро будет жить с Ривою в одной и той же стране. Какой именно – не уточнил, кстати... но не похоже, что он собрался приглашать Риву во Францию... не похоже... В воздухолете вел себя вполне пристойно и, несмотря на явную нечеловеколюбивость своих действий, – словно бы тяжкий долг выполнял.

И еще что-то важное сказал под конец...

Что кто-то их – кого «их»? – видимо, обманул и даже... как это... подставил.

То есть, надо полагать, велел преследовать мсье Франсуа и обыскать его, а у того не оказалось... чего?

Чего-то. Того самого чего-то.

Наверное, они и впрямь не были паломниками, эти четверо... А может, и были, но – не только паломниками.

Повозка, лихо перелетая из ряда в ряд, мчалась к вокзалу. Мелькали по сторонам скомканные скоростью панорамы предпраздничной столицы: тающие в сизой дымке бесснежного мороза громады изукрашенных домов; бесчисленные гирлянды готовых взорваться разноцветным сиянием ламп, перечеркнувши бездонную синеву великого Неба; ярко расцвеченные, несмотря на совсем еще ранние сумерки, витрины, пляшущие и мельницами крутящиеся надписи...

А мсье Франсуа бен Хаджар?

О нем мы вообще ничего не знаем.

Ну, кроме того, что поведал Дэдлиб...

«И еще – что он мне сразу не понравился, – добавил было Богдан и тут же укоризненно сказал себе: – Просто ты не любишь толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах». Подумал и честно признался: «Да, я не люблю толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах».

До великого праздника оставалось всего лишь несколько часов.

«Баг, верно, в гостинице уже изнывает один. Столик в едальне заказан на восемь, к этому времени надо бека и Фиру уже привезти и дать хоть полчаса роздыха с дороги, после полета...»

«Этот-то воздухолет, я надеюсь, не опоздает?»

«А я сам-то не опоздаю?»

Богдан поглядывал на часы едва ли не ежеминутно. Хоть он и расстегнул доху, ему было страшно жарко и душно в повозке, по спине у него текло – нервы. «Быстрее, – время от времени не выдерживая, бормотал он невозмутимому водителю. – Пожалуйста, быстрее...» Он страшно не любил опаздывать. А уж нынче-то опоздание было бы совершенно несообразным.

Он все-таки не опоздал.

От поспешности путаясь ногами в длинных, мотающихся на бегу полах расстегнутой дохи, в запотевших очках он влетел в зал для встречающих как раз в то мгновение, когда широкая бегучая полоса начала неторопливо, уважительно выкатывать из переходного тоннеля пассажиров ургенчского рейса.

Некогда было снимать очки и протирать их с обычной для Богдана тщательностью и обстоятельностью. Он просто мазнул ладонью по одному стеклу, по другому – и сквозь оставшиеся на стекле потные разводы сразу увидел своих.

Железный бек был в той же бурке и папахе, что и полгода назад, – ни летняя асланiвская жара, ни зимний стылый воздух Ханбалыка были ему нипочем; сверкающая короста родовых орденов (как глава тейпа, бек носил все боевые награды, когда-либо полученные его прямыми предками по мужской линии), крючковатый нос, высохшее смуглое лицо, все в морщинах, ровно печеное яблоко, и живые глаза, неуклонно глядящие вперед. За руку бек держал – Богдан внутренне ахнул от умиления – свою сильно уменьшенную копию, тоже в папахе и бурке, только совсем юную и без орденов, с таким же носом и такою же смуглостью лица – только без морщин и без бороды, с такими же живыми глазами – только они еще не обладали тем орлиным достоинством, что глаза почтенного старика, а с детским любопытством стреляли по сторонам.

А рядом с беком, на шаг назад, как и полагается воспитанной женщине, с рассеянной, едва уловимой улыбкой на ярких вишневых губах, неподвижно плыла навстречу мужу Фирузе, неся Ангелину-Фереште.

Богдан бросился к ним.

Все было так, как надо, и так, как всегда. Они обнялись; бек притиснул Богдана к панцирю наград, продраил его щеку жесткой бородой.

– Здравствуй, бек. Здравствуй, ата.

– Здравствуй, минфа.

Бек, взяв стальными пальцами Богдана за плечи, чуть отстранил его, всматриваясь в лицо, – и, видимо, остался удовлетворен.

– Возмужал за эти полгода, – одобрительно заключил бек, – возмужал. Видно, правильно живешь... Рад тебя видеть.

– А я-то как рад, – ответил Богдан.

– Это мой старший внук по главной жене [46], Хаким, – проговорил бек. Богдан посмотрел вниз. – Решил внуку столицу показать, раз уж такое дело. Ему уже семь – а когда теперь случай представится...

– Правильно решил, – сказал Богдан и положил руку мальчику на мохнатое плечо его бурки. – Здравствуй, Хаким. Да благословит Господь тебя, твоего деда и всех твоих близких.

– Здравствуйте, драгоценный преждерожденный, – уважительно и с достоинством ответил мальчик; а Богдан мельком подумал, что это очень сообразное сочетание: собственное достоинство и уважение к другим. Одного без другого не бывает. – Да пребудет милость Аллаха над вами и всеми, кто вам дорог.

– Велик Аллах, – завершил бек. – А теперь и с женой поздоровайся. – И, отступив, слегка подтолкнул в спину неотрывно глядящую на мужа Фирузе. Та с готовностью шагнула к мужу. – Ибо сказано в суре «Жены», в аяте тридцать восьмом: «Мужья стоят выше жен, потому что Аллах дал первым преимущество над вторыми, и потому, что они из своих имуществ делают траты на них. Добрые из жен покорны и во время отсутствия мужей бережливы на то, что бережет Аллах; а тех, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте от своего ложа и делайте им побои; если же они вам послушны, то не будьте несправедливы в обращении с ними».

«Фира все рассказала беку про нас и про Жанну, – тут же догадался Богдан. – И старый бек, конечно, не мог не высказаться о поведении француженки и о том, которая из жен, по его мнению, является более достойной... Тактично так, от лица Пророка... дескать, разве лучше Пророка скажешь?»

– Какие верные слова, ата! – проговорил минфа. – Здравствуй, Фира.

– Здравствуй, – преданно глядя мужу в глаза, ответила Фирузе. И тихо добавила: – Я очень соскучилась.

– И я...

И все, и можно больше не говорить ни слова. Зачем попусту говорить с женой? Ведь ее можно взять за руку...

Богдан провел рукой по тыльной стороне ладони Фирузе, легко державшей розовый атласный кулек с дочерью. Из глубины кулька на Богдана внимательно глянули маленькие глаза.

– Ах ты, лапушка... – забормотал Богдан умильно. – Геленька, Ферештинонька... – Он попытался забрать Ангелину у супруги, но бек у него за спиной предостерегающе поцокал языком. Богдан обернулся.

– Если ты возьмешь Ангелинку, – назидательно сказал бек, – кто тогда понесет ружье?

– У меня нет ружья... – растерянно проговорил Богдан.

– Мужчина всегда должен вести себя так, будто у него в руках ружье, – веско сказал потомственный воин-интернационалист.

Богдан не нашелся что ответить.

– Идемте, – проговорил он, справившись с замешательством; ему было неловко и даже совестно вышагивать с пустыми руками, когда рядом верная жена безропотно несет в общем-то все же довольно увесистую ношу. Потом он вспомнил, как нынче утром его и Бага транспортировали в паланкинах, – и ему стало совсем стыдно. Обычаи, обычаи... Как сложна жизнь того, кто не хочет быть один – и в то же время не имеет никакой склонности заставлять всех кругом становиться такими же, как он!

Да, но если бы время от времени хоть кого-нибудь не носили в паланкинах – эти поразительно красивые паланкины остались бы только в древнехранилищах, а ведь вещь по-настоящему дает ощутить себя и производит впечатление, лишь когда ею пользуются по назначению! Да и невозможно представить себе в просторах Запретного города, скажем, велосипед... это вопиюще несообразно и даже несколько оскорбительно – как если бы, скажем, Христос вдруг запел, взявши в руки новомодный музыкальный инструмент из шумных, электрических; или князь Лу, прося у Конфуция совета об управлении, обратился бы к нему: «Слышь, братан...»

В повозке, стремительно и ровно летящей по широкому, просторному скоростному тракту от воздухолетного вокзала в город, в плотном рое помаргивающих габаритными огнями собратьев, члены семьи некоторое время молчали. Мальчик Хаким, почти утратив свою тщательную взрослость, прилип, как и подобает ребенку, к окну; даже бек позволял себе время от времени крутить головой. Фирузе прижималась плечом к плечу Богдана. Приближался выезд на четвертую кольцевую дорогу.

– Лепота, – с нескрываемым восхищением подал наконец голос ургенчский бек, до глубины души, видимо, потрясенный грандиозными пространствами и красотами расцветившегося огнями, сполохами и заревами великого Ханбалыка.

Желтолицый водитель в строгом черном костюме и белых перчатках – Богдан видел часть его лица в зеркальце заднего вида – лишь улыбнулся молча, но не без удовольствия. Ему было приятно. Бек, судя по всему, тоже это заметил или понял – в поразительном знании людей ему никак нельзя было отказать, – потому что чуть наклонился с заднего сиденья к стриженому затылку водителя и, подняв коричневый жилистый палец, в обычной своей назидательной манере сообщил:

– Фэйчан хаокань! [47]

Тут уж водитель совсем расцвел – сверкнули его безукоризненные зубы – не легким ханьским акцентом ответил, не отрывая глаз от дороги и несколько раз кивнув:

– Спасибо, спасибо. Я тозе так думай.

Одна мысль не давала Богдану покоя. Беспокоила, зудела под черепом, как оса. Минфа и так и сяк боролся с искушением, давая близким людям полюбоваться проездом без помех, – но, когда до гостиницы оставалось не более десяти минут, не выдержал.

– Послушай, ата, – сказал он негромко. Бек чуть склонил голову в его сторону, прислушиваясь. – Ты мудр, как улем, и знаешь жизнь, как эмир. У меня есть к тебе вопрос, который тебе может показаться поначалу странным.

– Спрашивай, дорогой, – так же вполголоса ответил Кормибарсов.

– Какая вещь, очень ценная вещь, и, возможно, особенно – для мусульман ценная... может называться словом, похожим на слово «кирха»?

Бек несколько мгновений молчал; ничего не отразилось на его твердом лице. Потом он переспросил:

– Кирха? Но это же церковь так называется у...

– Да-да! – До «Шоуду» оставалось совсем Немного, и Богдан перебил старика почти нетерпеливо. – На самом деле не кирха, конечно. Что мусульманам кирха. Но что-то может быть похоже по звучанию?

Бек опять помолчал. Потом переспросил снова:

– Вещь?

– Да. Наверное, даже не очень большая. Ее может нести один человек. Я потом объясню тебе...

– Погоди, – сказал бек. Потом он немного с трудом, по-стариковски всем корпусом повернулся к Богдану. – Погоди. – В глазах его вспыхнул покамест еще не понятный Богдану внезапный пламень. – Где ты это мог?..

– Потом, ата, потом!

Бек снова помедлил.

– Хирка, – сказал он, и голос его дрогнул. – Может быть, так, сынок? Хирка?

Богдан обмер.

– Что это такое? – спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал спокойно.

– Это легендарный плащ Пророка, – с благоговением проговорил бек. – Плащаница...

– Что такое плащ Пророка?

Кормибарсов отвернулся и снова стал смотреть вперед.

– Ее сотворили нерукотворно, без швов и шитья... – тоже явственно борясь с волнением, неторопливо, даже как-то распевно начал он. – Говорили, что она из шерсти барана, которого принес в жертву Ибрагим... по-вашему, по-русски, – Авраам. Но говорили также, что она из шерсти верблюда... Днем Пророк носил хирку как плащ, ночью укрывался как одеялом. Говорили, что каждый видел ее разного цвета. Перед смертью Мухаммад завещал ее Увайсу ал-Карани, одному из первых суфиев. Потом она хранилась в сокровищнице багдадских халифов как знак преемства их власти прямо от Пророка. Когда монголы штурмовали Багдад, хирку спасли и вывезли сначала в Египет, а когда и над ним нависла опасность завоевания – еще дальше, куда-то в Магриб... где Алжир теперь [48]. Была она на самом деле в Алжире, не была – точно теперь никто не скажет, но говорят, что была. И только после того, как французы победили храброго Абд-эль-Кадера и завоевали Алжир, ее следы окончательно потерялись... Но некоторые из нас до сих пор верят, что кто-то из французских генералов нашел хирку и тайком присвоил как трофей – может, Бюжо, может, Ламориссьер... мало ли их было... Во всяком случае, когда Франция предоставила Алжиру равноправие, кое-кто ждал, что хирка обнаружится и будет возвращена, алжирские вожди даже включили пункт о ней в текст договора – но французское правительство заявило, что ничего о плащанице не знает. Может, и так... Однако ж, помнится, один потерявший голову молодой шахид от разочарования даже протаранил Эйфелеву башню своим воздухолетом – так верил, что хирка теперь-то уж будет отдана...

– Так, – сказал Богдан. Мысли у него совсем разбежались. – Так. Чем она ценна? Предание, реликвия, я понимаю... Но – кроме? Чем она может заинтересовать сейчас? Там драгоценные камни, золотое шитье... или что?

Бек тяжело вздохнул.

– Послушай, русский, – сказал он терпеливо, но так, будто обращался к внуку Хакиму. Или даже к кому-то еще более несмышленому; Хаким был все ж таки старшим внуком по главной жене. – При чем тут камни? Того, кто наденет хирку, вся умма признает Амир-уль-Моминином, Вождем Правоверных, и Халифом Расул-Алла – наместником Пророка, которого ведет сам Аллах

Повозка уже подъезжала к стоянке перед гостиницей.

– Так, – сказал Богдан. – Вся умма. И мусульмане из отдельных, исламских стран, и ордусские мусульмане, и французские, и великобританские, и американские...

– Нет мусульман ордусских или французских, – отрезал бек. – Есть мусульмане – подданные Ордуси, есть мусульмане – подданные Франции... и так далее. Но все они мусульмане, пойми. У нас тоже хватает внутри всякого... одни талибы чего стоили... И все-таки мусульмане прежде всего – мусульмане.

И тут Богдан понял.

– Царица Небесная, – пробормотал он, внезапно ослабев, – Пресвятая Богородица...

– Плиехали, длагоценные плезделозденные, – сказал водитель.

Гостиница «Шоуду»,

23-й день первого месяца, вторница,

вечер

«Что да, то да, – повторял про себя Богдан, стоя в полном зеркал и благопожелательных надписей, плавно возносящемся сквозь этажи прозрачном лифте рядом со счастливой женою, кремневым тестем и его старшим внуком, с жадным любопытством рассматривавшим столичное великолепие. – Что да, то да. Приехали. Дальше некуда...»

На самом деле он ничего еще не понял. Он понял лишь, что ему очень тревожно. Очень.

По широкому коридору, застланному протяжным, как Великая стена, и мягким, как облака бессмертных ковром, Богдан и Фирузе почтительно проводили бека с внуком до их номера и остались втроем. Минфа непроизвольно попытался хоть теперь взять у супруги Ангелину, но Фирузе не позволила ему и лишь спросила строго:

– А кто понесет ружье?

И сама же первая засмеялась, щурясь и чуть искоса глядя на Богдана сверкающими от счастья встречи огромными глазами.

– Фира, – с неожиданной серьезностью вдруг спросил минфа. Поправил очки. – Скажи... Ты тоже?

– Что? – не поняла она.

– Ты тоже в первую очередь мусульманка, а уж потом – подданная Ордуси, моя жена и все прочее... да?

Она остановилась, и шаловливость мигом сошла с ее лица.

Несколько мгновений она не отвечала мужу, и похоже было, что она честно пытается прислушаться к себе, к сокровенной своей глубине. Когда она заговорила, голос ее звучал, как звучат молитвы.

– Сказано в суре «Хиджра», аяте сорок шестом и сорок седьмом: «Входите туда в мире, доверчиво! Мы отнимем ту ненависть, какая была в сердцах их, там никакое страдание не коснется их, и они никогда не будут оттуда выведены».

Богдан снова поправил очки.

– Читал Коран, но таких слов не помню... О чем это? Не об Ордуси же, Ордуси тогда еще и не было... Пророк сказал это о мужьях и женах?

– Пророк сказал это о рае.

– Тогда при чем...

– С тобой я в раю, – просто ответила Фирузе. – Даже огорчения и трудности, без которых нет жизни на земле, какие-то... райские, когда ты рядом. Они имеют смысл. Тебя не будет – смысла не будет. Вот все, что я знаю про нас.

У него перехватило горло от преклонения и нежности. Аккуратно, чтобы не потревожить уснувшую еще в повозке Ангелину, он наклонился и бережно коснулся губами губ жены.

– Идем, – сказал он потом. – Тут совсем рядом.

– Постой, – тихо молвила Фирузе. – Постой. Ты вот о чем подумай, муж мой...

– Да?

– А разве ты – не в первую очередь православный, а уж потом – ордусянин, отец, муж, срединный помощник? Разве не так?

Кровь бросилась Богдану в лицо.

– Просто за собой человек этого даже не замечает, – сказала Фирузе. – Это кажется таким естественным... Потому что на этом стоит все остальное. Но встретив то же самое в другом – иногда... люди усматривают в том какую-то измену. А на самом деле не будь этого – ничего вообще за душой бы не было.

– Спасибо, Фира, – сказал Богдан, помолчав мгновение. – Спасибо.

Идти было и впрямь недалеко, пришлось миновать по коридору лишь две двери; третья, считая от двери бека Кормибарсова, была их. Лишь из-за невообразимого наплыва приезжих управляющий гостиницы не смог поселить родственников в соседних номерах и очень долго вчера извинялся за это перед Богданом.

Богдан открыл дверь, пропустил Фирузе вперед.

– Вот, – сказал он, заходя следом. – По-моему, уютненько...

Им отвели роскошные апартаменты на десятом этаже – две гостиные, одну из которых можно было щедро отдать в полное распоряжение Ангелины, спальня побольше, чем в их александрийском жилище; широкие окна, словно врата, выходили на просторную террасу. Сейчас за окнами была раскиданная на стороны полыханием праздничных огней тьма позднего вечера, в ее бездне то и дело скрещивались тонкие спицы лазерных лучей, на весь небосклон рисуя иероглифы грядущего с первого дня первой луны нового девиза правления: «Шэн-ян, Шэн-ян» [49]; но Богдан по приезде успел убедиться – если выйти на террасу днем, чуть не треть Ханбалыка откроется взгляду: вдали сверкающие глыбы новых административных и деловых зданий, внизу жесткие щетки парков, лишенных листвы в это суровое время года, а неподалеку – гребнистым крокодилом уверенно ползла сквозь столицу старая городская стена и светились красные стены и яркие черепицы крыш внешних дворцов Запретного города

Они даже не успели снять верхнее платье. Зазвонил на столике телефон. С виноватым видом Богдан развел руками и взял трубку.

– Приехал? – раздался возбужденный голос Бага.

– Да, а что...

– Я тебе звоню каждые пять минут вот уже почти час. Ты почему трубку с собой... а, ладно... Все в порядке, встретил?

– Да. Баг, я был в посольстве...

– Немедленно зайди ко мне. Немедленно.

И ланчжун отключился.

Богдан поправил очки. Положил трубку на рога замысловатого, под седую древность телефона.

– Фира, ты пока раскладывайся тут... Баг по мне что-то шибко соскучился.

– Как я? – полуобернувшись, спросила жена с улыбкой. Богдан только развел руками в смущении.

До Бага тоже было недалеко – только угол в коридоре обогнуть. Богдан уже поднял было руку постучать – но стучать не понадобилось, дверь распахнулась перед ним сама. То есть Баг ее открыл, конечно, – не сама открылась; ланчжун схватил оторопевшего напарника за локоть и без лишних слов, будто Богдан собирался упираться или шел недостаточно быстро, буквально втащил в свой номер. И ногой захлопнул за ним дверь.

– Ну что опять стряслось? – спросил Богдан почти жалобно.

Баг не ответил. Он молча постоял несколько мгновений напротив Богдана, потом, сложив руки за спиной, повернулся – широкие рукава парадного домашнего халата роскошным павлиньим хвостом следовали за человекоохранителем, мягко покачиваясь, – и пошел в глубину своей гостиной. Дошел до окна. Пошел обратно. Желваки у него играли так, словно Баг собирался допрашивать какого-то явного и закоренелого заблужденца. Может быть, уже просто-таки аспида.

«Ты что тут, комедию ломать собрался?» – едва не спросил в сердцах Богдан, но вовремя сдержался.

Баг тем временем сызнова пошагал к окну.

– ««Движенья нет», – неторопливо начал Богдан, – сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить...»

Баг резко обернулся и выставил указательный палец вверх.

– Пу Си-цзин, – сказал он.

– Точно. Что стряслось?

Баг наконец остановился посреди комнаты и от избытка чувств всплеснул руками.

– Еч! – произнес он едва ли не жалобно. – Ну почему с нами всегда что-нибудь случается?

– Да расскажи ты толком!

– Мы что, необыкновенные какие-нибудь, что ли?

– Ничего не понимаю, Баг.

– Вон, посмотри! – И Баг картинно указал обеими руками (рукава замотались в воздухе тяжелыми хоругвями) в сторону дивана.

Там лежал, развалившись, как сытый монгольский нойон на привале, Судья Ди.

– Замечательный котяра, – на всякий случай сказал Богдан выжидательно. – Нажрался. Видно.

– Замечательный? Это горе мое!

Судья Ди даже хвостом не шевельнул.

– Ты понимаешь, еч, – доверительно понизил голос Баг и подошел к напарнику на шаг ближе, – не мужское это, конечно, дело – сны друг дружке рассказывать, но... мне накануне сон странный приснился... или и не сон даже... про грушевое дерево и какую-то деву... Или не сон...

Богдан вздрогнул. Налетевшее воспоминание было резким, как оплеуха.

– И мне, – сказал он.

– А?.. – уставился на него Баг. – Тоже про грушу?

– Ну да... Еще в воздухолете. – Богдан воздержался от подробностей, они были слишком личными.

– Ну вот! Стало быть... Ох, Гуаньинь милосердная... знать бы раньше! Ведь ни ты, ни я не стали все ж таки ковыряться под этой грушей! Нам даже в голову не пришло! А вот этот... вот этот...

– Да что такое? – повысил голос Богдан. Даже ангельскому терпению раньше или позже приходит конец.

Судья Ди открыл один глаз и посмотрел на сановника с явной насмешкой. Мол, кричи не кричи – дело сделано.

Баг опрометью кинулся к своему столу и схватил лежащий там листок мятой, грязной бумаги.

– Вот что такое! – воскликнул он, загодя тыча листком в сторону Богдана и набегая на него, как паровоз. – Вот! Ведь это он там рылся! Я еще тогда обратил внимание, отнять пытался, а этот – ни в какую. Потом ты умчался в посольство, мы – сюда... И только тут этот хвостатый аспид пасть свою разжал – и бумажка выпала! Понимаешь? Сначала я решил – это просто вроде как мелкая кража, надо завтра же, когда будем на приеме, вернуть, откуда взято. Хотел подобрать – а он лапой придавил этак... и смотрит. Когти то выпустит, то снова уберет. Как бы разглаживает мне... читай, мол. Волей-неволей прочитаешь... взгляд упал... и...

Богдан наконец принял из руки друга трясущийся в воздухе мятый лист тонкой, драгоценной бумаги – бумага когда-то была нежно-сиреневой, с водяными знаками. Поправив очки, вгляделся.

Прочитать и впрямь можно было быстро, одним беглым взглядом – потому что читались лишь несколько десятков иероглифов. Остальные безнадежно и давно расплылись, раскисли, превратились в давно поблекшие потеки; дожди, и снега, и оттепели отнюдь не пощадили изящной вязи каллиграфически выведенных знаков. Почерк выдавал характер мягкий, нерешительный: сохранившиеся знаки не отличались решительными углами черт, напротив – линии были округлые, даже вроде как нежные.

Почти в самом начале: «...не слушал моих увещеваний. Я говорила и раз, и два, ты не внимал. Но, может быть, если в тебе нет уважения к речам любящей женщины, то хоть уважение к письменному тексту...» [50]

Чуть ниже: «...никому не могу рассказать – так велит долг верной...»

Дальше, почти в середине листа: «...случайно услышав, поняла, что ты принял ислам не по велению души, но по неким политическим соображениям, после тайных свиданий с этими странными...»

Почти сразу после: «...принимать такие подарки! Иначе в Поднебесной непременно случится большая смута...»

И почти в самом конце: «Еще Конфуций учил: «Любишь кого-то – так разве можно не утруждать себя ради него? Предан кому-то – так разве можно не наставлять его?» [51] Сердце мое готово разорваться от горя...»

Все.

– И разорвалось... – медленно проговорил Богдан.

Он весь будто смерзся, оледенел.

– Ты понял? – почему-то шепотом спросил Баг.

– Дворцовый служитель сказал, что этим летом Тайюаньский хоу, императорский племянник, юаньвайлан Чжу Цинь-гуй принял ислам. А седмицу спустя его младшая жена умерла под грушевым деревом от сердечного приступа. И кисть в ее кабинете была в свежей туши...

– Точно?

Богдан повернулся к Судье Ди. Степенно, даже несколько торжественно подошел к нему и отвесил низкий поклон. Кот открыл второй глаз, дернул ухом и снова зажмурился. Церемония явно показалась ему вполне уместной.

– Если мы когда-нибудь и уразумеем, что тут творится, то только благодаря тебе, хвостатый преждерожденный, – сказал Богдан.

Судья Ди в полном довольстве зевнул, потянулся и повернулся на другой бок, обратив в сторону Богдана мягкий белесый живот.

Кот был уже даже не нойон. Кот лежал с таким видом, будто выкинул последние три шестерки в финальной игре улусного соревнования по игре в кости и теперь любое поклонение, любая лесть в сопоставлении с его небесноталантливыми деяниями – ничтожно малы.

– Это частное письмо, – сказал Богдан. – Завтра же, на приеме, мы должны его отдать юаньвайлану Чжу.

– Ты думаешь, он поверит, что мы его не читали?

– Мы и не станем лгать императорскому племяннику. Конечно, читали, иначе не знали бы, кому его вернуть. Но мы ничего не поняли. Какие-то жуткие семейные проблемы. Нам очень жаль, мы искренне соболезнуем...

– А ты правда ничего не понял?

– Еще не знаю, – медленно проговорил Богдан. – Ладно. У меня тоже масса новостей, но хоть час-два они могут потерпеть, я надеюсь. Уже половина восьмого. Твой приятель Кай столик на восемь заказал, бек будет ждать... да он еще и с любимым старшим внуком по главной жене... А Фира, верно, и теперь уже меня ждет. Давай-ка, Баг, через пять минут...

В дверь постучали. Резко, властно.

Судья Ди резко поднял голову и коротко, тревожно прошипел, выпустив и сразу спрятав когти; коротко хрустнула царапнутая обивка дивана. Богдан непроизвольно сунул листок письма в карман порток.

– Кто это еще? – с недоумением проговорил Баг. – Войдите!

И они вошли.

Один за другим. Звеня оружием. Четверо могучих стражей Восьмикультурной Гвардии в полном боевом облачении – в блестящих кольчугах чуть ли не до колен, шеломах, бармицах да расшитых плащах, с суровым седоусым вэем [52] во главе. Судя по форме и нашивкам, они были из Полка славянской культуры.

Напарники в полном недоумении уставились на это явление.

Вэй же, в свою очередь, поглядел на Бага, потом на Богдана – и, безошибочно вычислив того, кто был ему нужен, низким голосом обратился к Багу:

– Драгоценный преждерожденный Багатур Лобо?

От его мягкого южнорусского «г» сердце Богдана (совершенно, надо признать, неуместно в данной ситуации) сладко защемило. Видать, этот чистокровный маньчжур учил наречие у выходца из бескрайних причерноморских степей, столь любезных душе чувствительного минфа.

– Я Багатур Лобо, – отозвался Баг.

Вэй сделал шаг вперед и коротко поклонился.

– Тогда, стало быть, того... – сказал он. – Трошки поспешайте. Пять минуток вам на сборы... – Он подобрался и стал совсем официальным. – Ланчжун Багатур Лобо, по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу прошу вас следовать за мной. – Он достал из-под плаща просторный лист плотной бумаги, украшенный мощной печатью. – Вот повеление о взятии вас под стражу.

«Шэн-ян! – радостно выстреливали в ночной зенит лазеры над далеким императорским дворцом. Трепетные слепящие нити, пульсируя и танцуя в глубине небес, обещали ослепительное, лучезарное будущее. – Шэн-ян!»

До великого всенародного празднества оставалось чуть более четырех часов.

Баг и Богдан

Где-то в Запретном городе,

23-й день первого месяца, вторница,

часом позже

Комната оказалась небольшая – три шага [53] в длину и два в ширину, с плотно закрытыми ставнями окном, под которым на стене был закреплен узкий откидывающийся столик; с узким же ложем вдоль одной из стен. Под потолком неярко, но вполне достаточно светила некрупная, выполненная в виде скромного ханьского фонарика электрическая лампа, бросала мягкие отблески на маленькое помещение, оставляя неглубокую тень по углам и придавая довольно аскетической обстановке странный, вроде бы несвойственный ей домашний уют.

Баг, дымя очередной сигарой, несчетное число раз измерил уже ногами длину места заточения – от толстой, окованной бронзовыми пластинами двери с прямоугольным, затворенным специальной заглушкой отверстием и до окна и столика под ним – мимо ложа, на котором покойно возлежал Судья Ди, туда-сюда. Была еще табуретка, но Баг засунул ее под ложе, чтобы не путалась под ногами.

Удивительное завершение такого необычного дня! Когда в номер, где ланчжун как раз делился с Богданом потрясающими открытиями, сделанными при самом деятельном участии хвостатого фувэйбина, вошли пятеро, наметанный глаз Бага сразу определил: незваные гости не просто из Восьмикультурной Гвардии, они – из особого ее подразделения, именуемого Внутренней охраной. Тому были известные посвященному признаки, в первую очередь в одежде пришедших.

Внутренняя охрана, комплектуясь изо всех восьми маньчжурских полков, представляла собой полк девятый, специальный, образованный полтора столетия назад, в обязанности коего входило то же, что поручалось Внешней охране, Но только в границах Запретного города или в любой другой резиденции императорской семьи. Само собой, случаи человеконарушений в святая святых империи были настолько редки, что пересчитать все хватило бы пальцев одной руки, и Внутренняя охрана в этом смысле давно выполняла функции скорее декоративные. Оттого с течением времени ее обязанности несколько расширились – с некоторых пор чиновник Внутренней охраны, именуемый тунпань, непременно входил в штат любого ордусского посольства – как временного, так и постоянного – за пределами империи; непременный представитель Внутренней охраны был в каждом уезде, не говоря уже об улусах, где такой чиновник (а здесь он звался уже датунпань) располагал целым штатом подчиненных. Все эти люди, будучи прямым императорским оком, неутомимо надзирали за происходящим на местах и за рубежом, докладывая непосредственно тайбао [54] Дохулонь Каругин, начальнику Внутренней охраны, сильно пожилому, тихому и низкорослому, но хитрому и по-государственному мудрому маньчжуру в неизменных темных очках без оправы (говорят, у тайбао в последние годы развилась неизлечимая болезнь глаз), который обладал правом беспокоить Сына Неба в любое время суток, коли дело того требовало; часто сообщаемые тунпанями сведения играли решающую роль в принятии существенных государственных решений.

Был свой тунпань и в Александрии Невской. Сяргувэдэй Чжолбинга. Баг почти и не знал его, однако же несколько раз деятельная служба сталкивала честного человекоохранителя с Чжолбингой – немногословным бледным маньчжуром громадного роста, – и всякий раз ланчжун почти физически чувствовал, сколь тяжкий груз важных проблем лежит на широких плечах этого человека и какое невидимое глазу, но яростное кипение чувств кроется за непроницаемой маской его невозмутимого лица. Трудно быть оком императора. Не хотел бы Баг служить во Внутренней охране.

А теперь сам ланчжун оказался в поле внимания этого немногочисленного по штату, но крайне влиятельного ведомства. В большой закрытой повозке Бага доставили к восточным вратам Запретного города; обычным чиновникам и посетителям вход в эти врата был заказан – неподалеку от них, во дворце Вэньхуадянь, то есть во Дворце Культуры, и располагалось Управление Внутренней охраны, вотчина известного человеколюбца, защитника униженных и обманутых, выручателя тех, кто подвергся необоснованным наказаниям или просто растерялся от забот и сложностей нынешней жизни, – честного и заботливого тайбао Каругина. Бага вежливо, но настойчиво препроводили во дворец – гвардейцы ненавязчиво, неотступно шли спереди и сзади; предложили сложить вещи, включая сюда и телефон, на хранение в специальный ларь; сигары, впрочем, оставили; а после определили в эту самую комнату, куда некоторое время спустя был доставлен поднос с горячей и, надо сказать, весьма недурно пахнущей снедью и даже с бутылкой пива «Циндаоское бархатное». Баг, ни в пути, ни во дворце не задавший сопровождающим ни одного вопроса, еду проигнорировал: было не до того, а Судья Ди как ни в чем не бывало вылакал полбутылки пива, поковырялся в гунбао жоудин – свинине с зеленым перцем и арахисом, аккуратно лапой отделяя кусочки мяса от орешков, после чего и залег на ложе, откуда следил невозмутимо за расхаживающим от окна и до двери хозяином.

«Как занятно... – думал Баг, мерно вышагивая мимо кота, – как необычно ощущать себя запертым. – Оказавшись у двери, он подергал за массивную ручку. Вотще. – Запертым в... да что уж там! в узилище, не иначе. Вот так всю жизнь гоняешься за всякими аспидами, настигаешь их, а потом – опа, и сам как будто в числе заблужденцев».

– Что, кот? – сказал Баг, присаживаясь рядом с Судьей Ди. – Как тебе это нравится? – Хвостатый человекоохранитель, услышав свое имя, поднял голову и внимательно взглянул на ланчжуна: да нормально, читалось на его рыжей морде, пиво свежее. – Я так лично первый раз в узилище, а ты? – Баг погладил кота. – Скажем прямо: это непривычно... И отчего мы с тобой здесь? Чем мы не угодили Тайюаньскому хоу, когда даже и не видели его ни разу в жизни? А?

Кот по обыкновению безмолвствовал.

Ладно.

Попробуем рассуждать логически. Ибо что еще остается?

Итак...

Что-то этакое произошло сегодня. Именно сегодня, потому что не в обычаях Внутренней охраны тянуть время из-за такого незначительного человека, как я.

«А что сегодня произошло? Мы с Богданом прошлись по Ванфуцзину, и я мило пошутил по поводу плаката Ордуспожара «Спаси и сохрани». Слов нет, плакат не лучший: богатырь со спасенной из пламени девочкой на руках под этой надписью смотрятся... мгм... немного нелепо. Да. Ну и что? Нет, плакат тут явно ни при чем. Да и с каких это пор Внутреннюю охрану стали интересовать обладающие чувством юмора подданные?.. Дальше мы пришли во дворцы. Так. Что было во дворцах? Судья Ди откопал и зажал до поры до времени бумажку, которую мы потом прочитали... бумажка, конечно, внутрисемейная, не для нас была писана... но... дальше мы столкнулись с какими-то невежами на выходе, потом Богдан ездил во французское консульство, а еще у него вышла история с воздухолетом...»

Мысли путались, сбиваясь с одного на другое: Баг действительно еще никогда не сидел в тюрьме.

«Ладно. Предположим, нас действительно кто-то подслушал. Тогда получается, что мы говорили или делали нечто такое, что влиятельные лица не хотели бы предавать широкой огласке. И за что полагается острог... Что же такое мы с ечем там наговорили?.. Мы зашли в «Зал любимой груши». Но нигде не сказано, что туда ходить нельзя, да и служитель не сказал нам про это ни полслова. И тот же служитель поведал нам о смерти жены этого самого Тайюаньского хоу. И какая тут закавыка? Тайны никакой нет: умерла девушка, не выдержало сердце. Бывает. Много кто знает про то. И ничего».

– М-да... – вслух протянул Баг в недоумении и положил руку на спину Судье Ди. Кот извернулся всем телом и с готовностью подставил брюхо: чеши, мол. Баг машинально принялся чесать. Он даже не пытался усомниться в правильности действий гвардейцев, ему в голову не приходило и мысли о том, что, быть может, с ним поступают несправедливо: раз Внутренняя стража задержала – значит, у нее есть на то серьезные, не иначе, основания. Только вот какие?

«Хорошо. Служитель поведал нам, что душа умершей Цюн-ну до сих пор бродит в зале. И никто туда давно не заходит, потому что страшно. И в садике там – груша. Дерево. И девица, которую я ночью видел, – да, да, она рисовала в воздухе определенно иероглиф «груша». И Богдану сон был про грушу. И кот хвостом опять же «грушу» написал... И потом попер из-под грушевого дерева бумажку. Про бумажку эту уж точно никто ничего знать не может: даже Богдан не заметил, а кот мне ее только в «Шоуду» отдал... Ничего не понимаю...»

Баг оставил кота и снова принялся выхаживать по комнате. Туда-сюда.

«Ладно. А что же с умершей, с покойной? С Цюн-ну? Быть может, она тут каким-то боком...»

Известно: у живых и мертвых – разные пути. Когда человек покидает мир живых, его духовная сущность разделяется на две части, и одна остается рядом с бренными останками, а вторая устремляется в мир горний, пред очи неумолимого судьи Яньло-вана, а уж тот, взвесив на весах беспристрастности все ее жизненные дела – дурные и добрые – и выслушав всех вызванных по ее делу свидетелей, выносит свой неумолимый приговор о будущем рождении и его сроках. Загробное воздаяние – неотвратимо. Это вам не мир живых, где ловкого человеконарушителя могут ловить нескончаемо долгое время, а если ему повезет, так и вообще, возможно, никогда не поймают. Человеческие законы устанавливаются людьми и людьми же исполняются, а законы иного мира – существуют извечно, и никому не скрыться от сурового судилища, никому не уйти от справедливого возмездия. И если при этой жизни ты не задумывался о главном, если причинял зло, если чинил вред жизни чужой, а то и посягал на нее, возомнив себя вершителем судеб, имеющим право определять, кому жить, а кому умирать, – то не жди снисхождения: века могут пройти, прежде чем в жестоких муках ты обретешь искупление и последующее перерождение в какого-нибудь склизкого и бездумного червяка, копошащегося в Будда знает какой гадости и находящего в таком времяпровождении истинное наслаждение. Души, тобою загубленные, будут взывать к возмездию до тех пор, пока не пробьет твой час, пока быкоголовые посланцы не встретят тебя у врат твоего жилища и не повлекут тебя на встречу с неизбежным. Души не упокоятся, пока...

Амитофо...

Из того, что рассказал служитель, ясно, что Цюн-ну после смерти не упокоилась. Такие вещи бывают по нескольким причинам, важнейшие из которых: неправильно совершенное – если вообще совершенное – захоронение тела и какие-то неоконченные важные дела в мире, который умерший покинул. Именно поэтому в древности на полях сражений, где кости непогребенных павших воинов лежали беспорядочно, в полном небрежении, так часто и бывали слышны тоскливые голоса, виднелись блуждающие огоньки, а неподалеку все время происходили разные удивительные события и даже гибли люди. Многие совершенномудрые мужи древности прославились в том числе и тем, что предали останки погибших земле, совершили потребные погребальные ритуалы, дабы вернуть несчастных в неостановимое колесо перерождений. Не раз Баг читал рассказы и о том, как просветлевший в познании ученый, обнаружив неупокоенный дух, прилагал все усилия к тому, чтобы окончить его незавершенные дела, – и исполненный благодарности дух наконец упокаивался...

Трудно представить, чтобы член императорской семьи был похоронен неправильно; значит – остается второе. Цюн-ну задержалась в этом мире из-за какого-то очень важного для нее дела, не доведенного до конца, ибо жизнь девушки нежданно оборвалась. Все – и ночное происшествие в «Шоуду» – указывает на это: дух упорно дает понять, что такое дело есть, он посылает знаки – и всюду груша, груша, груша! Что-то такое, что связано с этой грушей. И – возможно – с найденным именно под грушей письмом. Пойми, о чем говорится в письме, и поймешь, что беспокоит Цюн-ну.

«Все это хорошо, но только совершенно не объясняет, почему мы с котом здесь оказались. Именно мы. Потому что с нами был и Богдан, но Тайюаньский хоу не задержал Богдана, он задержал именно меня. Отчего?»

Баг затушил сигару в походной пепельнице и тут же вытащил из футляра новую.

«Думай, ланчжун, думай... Что еще может быть?.. А вот эти двое, с которыми мы... Что они там говорили? Что-то такое... Тридцать три Яньло! Высокий сказал про «скакать по крышам». Ну да, да! Именно это. И – «она». Какая-то «она». Все бы ей скакать по крышам. Ага. Как-то в этом роде. Ведет себя как школьница, один ветер в голове, кого хочу – того люблю, чем хочу – тем занимаюсь...»

Баг, не переставая шагать, ожесточенно чиркнул зажигалкой, не глядя прикурил: в голове вертелись еще какие-то слова высокого преждерожденного, вертелись – но не давались, ускользали.

«...Ее удел – выйти замуж в интересах государства».

Вот оно!

«Кто может выйти замуж в интересах государства? Да только особа императорской крови, естественно. Получается, эти двое вели речь... о принцессе. Вот кто эта «она», которая скачет аки школьница по крышам, занимается незнамо чем и... любит кого хочет. А не в интересах государства. Любит».

Любит?!

Баг замер.

Сигара тлела сама по себе.

Баг боялся думать дальше.

Ибо из двух ныне здравствующих принцесс скакать по крышам искренне и увлеченно стремилась лишь одна. О чем сама говорила Багу.

Принцесса Чжу Ли. Еч Ли. Мэй-ли. Фея из сна.

В горле отчего-то стало сухо. Баг потянулся к остаткам пива.

Любит... кого хочет.

А кого она хочет любить? Кого?!

Баг отбросил сигару и, собрав все силы, решительно отодвинул такие мысли прочь – как несообразные. Внутри все трепетало, падало в какую-то темную, но невыразимо сладкую пропасть; Баг остановился у дверей, там, где было наиболее просторно, и поспешно принялся проделывать малый комплекс тайцзицюань для замкнутых помещений; чеканные строки комментария великого Чжу Си на двадцать вторую главу «Бесед и суждений» привычно наполнили сознание. «Учитель сказал...»

Судья Ди уставился на хозяина с живым интересом. Кот даже встал, подергивая хвостом: видимо, устремившаяся от Бага вовне кипучая энергия была столь сильна, что хвостатый человекоохранитель оказался не в состоянии далее пребывать в привычном покое; кот мягко, неслышно спрыгнул с ложа и описал вокруг погруженного в тайцзицюань хозяина тревожный круг; несколько раз тонко мяукнул.

Баг не слышал своего малого напарника: плотно отгородившись от мира, он старательно приводил в порядок мысли и чувства, возвращал утраченное равновесие духа – старыми испытанными средствами. И средства – помогли: минут через десять честный человекоохранитель вполне сумел собраться с мыслями. И снова принялся размеренно вышагивать туда-сюда. Судья Ди некоторое время семенил следом, а потом вернулся на ложе.

Итак... Если отвлечься от всяких чувствований, то остается существенный вопрос: коли мы примем, что речь шла именно о принцессе Чжу Ли, то кто, собственно, мог о ней высказываться в таком тоне? Не посторонний человек, это точно. Человек, вхожий в императорскую семью, тот, кто ходит по Запретному городу как по собственному дому, не утруждая себя даже облачением в официальное платье. А не Тайюаньский ли хоу, предполагаемый наследник трона, юаньвайлан Чжу Цинь-гуй собственнолично, встретился Богдану и Багу в узком проходе между домами? Он и еще какой-то преждерожденный – видимо, приближенный к хоу.

А что, очень может быть. Вполне возможно. Похоже на правду. Логично. Отчего бы и нет? Допустим.

«И я – этак пренебрежительно его рукой в сторону отодвинул, – отстраненно думал Баг, затягиваясь. – Дайте, мол, пройти, драг прер еч. Не закрывайте дорогу. Будущего императора, да еще и ляпнул что-то... как это... какие-то они странные, таких сюда вообще пускать не должно».

Амитофо.

«Но как хорошо, что я не сообразил, о ком он речь ведет! Не то, упаси Будда, могло бы произойти и нечто посущественнее...»

«Что же выходит? Выходит оскорбление словом и действием императорского родственника. И вот отчего я здесь... Нет, не вяжется, не сходится. Ерунда. Что у нас – Римская империя, что ли, где чуть что не так – сразу оскорбление величия, и привет! Еще Учитель говаривал в двадцать второй главе: кто сохраняет свое достоинство, нарушая ритуал и поступая против справедливости, – тот недостойнее последнего варвара. То есть, может, я и поступил несколько несообразно, но за это в тюрьму не сажают...»

Всем своим существом Баг чувствовал, что дело совсем не в этом, что если оскорбление и было принято во внимание, то... не более как повод.

«Повод – чтобы задержать, фактически подвергнуть аресту одного из именных гостей двора, отсутствие коего на праздничном пиру будет со всей очевидностью заметно? Что равносильно, быть может, и незначительному, но все равно – скандалу? И Тайюаньский хоу идет на это. Отчего? Что же такое важное, несоизмеримо более важное, чем скандал в праздник, я натворил? Или: чему такому важному могу помешать, коли меня вот так берут и запирают в преддверии великого праздника?..»

Тут в коридоре раздался шум, звуки шагов, команды на караул, коротко скрежетнул засов, дверь распахнулась, в комнату вступили два маньчжурских гвардейца и застыли по обе стороны двери, воздев к потолку пики, а меж ними из сумрачного коридора в комнату, распространяя умопомрачительный аромат благовоний, явилась некая особа в роскошном желтом, расшитом драконами халате и легкой газовой накидке, наброшенной на высокую прическу, из которой, как иглы дикобраза, торчали драгоценные шпильки; сквозь тончайшую, невесомую ткань блеснули глаза – вошедшая обеими руками приподняла накидку, и изумленный Баг увидел прелестное личико принцессы Чжу Ли.

Гостиница «Шоуду»,

в то же время

– Что случилось, драгоценный преждерожденный Оуянцев? И где Баг? Столик в «Девятиглавом орле» ждет. Сегодня там обещают превосходные хубэйские чжуйцзы...

– Проходите, драгоценный преждерожденный Кай. Извините, что всполошил вас своим звонком, но наш ужин, кажется, или переносится, или откладывается.

– Как? Почему?!

– Видите ли, драгоценный преждерожденный Кай... Извините... Входи, ата...

– Мы с Хакимом готовы, минфа. Доброго здоровья, драгоценный преждерожденный...

– Кай. Кай Ли-пэн – таково мое ничтожное имя. Имею честь служить в Столичном путноприимном управлении.

– Доброго здоровья, уважаемый Кай Ли-пэн. Я – Ширмамед Кормибарсов, тесть Богдана, а это – мой внук Хаким. Хаким, поприветствуй преждерожденного Кая как положено.

– Что вы, что вы!..

– Однако, Богдан, а где же твой приятель Багатур? Я хотел бы его увидеть. Он ведь тоже живет в этой гостинице? И что это у тебя с лицом, минфа?

– Да, ата, да, он живет неподалеку... жил.

– Что вы имеете в виду, драгоценный преждерожденный Оуянцев? Как это: жил?

– В этом все дело, драг прер Кай... ничего, что я так запросто?..

– Ну конечно! Без Чинов, без чинов!..

– ...Только совсем недавно его увели куда-то пятеро стражей из Восьмикультурной Гвардии...

– О!

– Ого!

– Деда, деда, а куда уводят людей стражи из Восьмикультурной Гвардии?

– Так. Так... Очень странно. И что они сказали? Как объяснили?

– Они ничего не объяснили; при старшем была бумага – повеление Тайюаньского хоу...

– Кто это – Тайюаньский хоу?

– Это, драгоценный преждерожденный Кормибарсов, императорский племянник Чжу Цинь-гуй, юаньвайлан Палаты наказаний.

– Вот как. Хаким, вернись в наш номер и жди меня там... И что в том повелении было сказано?

– Было сказано, чтобы взять под стражу ланчжуна Багатура Лобо и немедленно препроводить его во дворец.

– Простите, драгоценный преждерожденный Оуянцев...

– Просто: драг прер.

– Ну... да. Простите, драг прер Оуянцев, а как выглядели эти гвардейцы, во что были одеты?

– Такие... рослые, на подбор, судя по всему, из Полка славянской культуры, с оружием... А к чему вы спрашиваете?

– Это может прояснить ситуацию. А не было ли, вы не заметили, на их форме такой широкой синей каймы?

– Да... кажется. Я не разглядел толком: так неожиданно все случилось, так внезапно. Да, определенно: была такая кайма. Синяя. А что?

– Это несколько меняет дело. Значит, гвардейцы были из Внутренней охраны, драг прер Оуянцев. Вы знаете ведь, чем занимается это ведомство?

– Э-э-э... Внутренними нарушениями, касающимися императорской семьи.

– Вот именно.

– И что из этого?

– А из этого следует, что мой друг и ваш сослуживец, драг прер, обвиняется в каком-то проступке, затрагивающем императорскую фамилию...

– Невероятно! Этого просто не может быть. Это... невозможно. И потом, вот так, прямо за несколько часов до Чуньцзе... Не понимаю.

– Ты говоришь, Богдан, что гвардейцы ничего не объяснили?

– Да, ата. Баг – тот вообще сразу замолчал, просто собрался и пошел к двери. Я спросил старшего: что случилось? Почему? Тот лишь плечами пожал: не знаю, не ведаю. Мне дано повеление – я его исполняю. Сказано: взять под стражу и доставить.

– Как они обратились к Багу?

– Э-э... Драгоценный преждерожденный.

– Это хорошо. Не подданный, а драгоценный преждерожденный – это хорошо, значит, явным человеконарушителем его не считают... И полк послали славянский – это еще один знак уважительности, коль скоро вы оба – гости из улуса, по преимуществу славянского. То есть в рамках исполнения повеления взять под стражу было сделано все, чтобы подчеркнуть расположение того, кто отдавал повеление, к тому, относительно кого оно было дано. Оч-чень интересно... И в то же время – прямо перед таким празднеством да под арест... Просто диву даюсь.

– И ты... Богдан, ты даже не догадываешься, в чем тут может быть дело?

– Ну, как сказать, ата... Мы сегодня были в Запретном городе, ата, и там забрели в один заброшенный павильон... Быть может, этого делать не стоило, но туда убежал кот Бага и не хотел выходить обратно. И ведь нигде не было никаких запретительных надписей...

– Нет, дело не в этом, драг прер Оуянцев...

– ...Богдан...

– ...Драг прер Богдан. По уложениям, принятым для Запретного города, гостям не чинится никаких препятствий при передвижении – за исключением личных покоев владыки и его семьи, но там при входе стоят гвардейцы.

– Да я и сам чувствую, что дело не в этом! Ведь тогда и меня должны были... под стражу, а забрали одного Бага!

– Ну... да.

– Багатур Лобо – славный человек. Я многое повидал на своем веку и говорю тебе, Богдан, и вам, уважаемый Кай: не таков он, чтобы чинить вред императорской семье. На таких, как твой друг Багатур, ордусская земля держится. Я думаю, тут ошибка. Что мы должны делать, уважаемый Кай, как вы считаете? Вы местный, вам виднее. Одарите нас своей мудростью.

– А-а-а... я могу позвонить нескольким людям, моим приятелям, они по своим каналам... ах, ведь уже так поздно! Положим, они и оторвутся от домашних забот... если они дома... но все равно – раньше завтрашнего дня, а то и послезавтрашнего, ничего узнать не удастся...

– Скверно. И негоже людей тревожить в день праздника.

– Куда как скверно, ата!

– Вот что. Ни один из нас не знает за Багатуром Лобо таких проступков, которые заслуживали бы наказания...

– Вообще никаких проступков!

– И я так думаю. Мы, трое, полностью уверены в его невиновности. Так ли?

– Так!

– Разумеется!

– Значит, поступим, как делали в древности. Уважаемый Кай, висит ли еще перед вратами Запретного города Жалобный барабан, взывающий к слуху?

– Да, конечно, как и много лет уже, – в центре площади Тяньаньмэнь. Погодите, постойте, вы что же, драгоценный преждерожденный Кормибарсов... вы хотите ударить в этот барабан?

– Да. А что тут удивительного? Так велит долг дружбы и долг подданного.

– Но в Ханбалыке давно уже никто не бил в этот барабан!..

– Значит, пришло время.

– Да, ата, да. Ты мудр как всегда. Мы пойдем и ударим в барабан, и нас обязаны будут выслушать... И будь, что будет.

– Верно, минфа. Мы спросим: за что задержали доблестного ланчжуна Багатура Лобо. И это будет правильно. Я никогда никого не бросал на поле боя. А уж на столичном празднике... И здесь не брошу. Это – долг. Вы с нами, уважаемый Кай?

Где-то в Запретном городе,

23-й день первого месяца, вторница,

поздний вечер

– ...Ведь я только что случайно узнала, – молвила принцесса, когда слегка оправившийся от изумления Баг отвесил ей сообразный земной поклон, после чего она коротко, но властно махнула сложенным веером, отправив маньчжурских гвардейцев в коридор, и за ними затворилась дверь. – Дворцовый евнух [55] Гу Юйцай сказал, что задержали какого-то ланчжуна из провинции. И я... – Принцесса зарделась. С хрустом раскрылся веер, прикрыв лицо до самых глаз. – Я отчего-то решила, что это вы... еч Баг... Вы помните, что позволили мне называть вас так?

Ланчжун только молча, не поднимая глаз, почтительно кивнул. Он боялся взглянуть на принцессу: когда она появилась в дверях и откинула с лица накидку, удивительная уверенность сжала его сердце холодной рукой – да, определенно да, теперь уже никаких сомнений, да, совершенно точно: принцесса Чжу Ли и студентка Цао Чуньлянь – одно лицо. И какое лицо... За то время, что честный человекоохранитель не видел принцессы, она, казалось, стала еще прекраснее, и никакие белила и румяна не могли скрыть, скрасить, усреднить живой прелести ее лица; в то же время девушка стала... взрослее, что ли? облик ее неуловимо, почти незаметно изменился – так бывает, когда человек понимает что-то важное или принимает какое-то существенное для себя решение и это решение проводит черту между ним вчерашним и им нынешним, – все это Баг ощутил с одного взгляда и сердце его привычно пропустило удар, потому что в самой сокровенной глубине души он вдруг отчетливо понял: это из-за него. А вот из-за него – реального, живого Бага или же из-за того образа неустрашимого ланчжуна, который она наверняка придумала, – об этом Баг не помышлял и задумываться. И опасался поднять глаза: а вдруг она в них прочитает не совсем сообразные – кто он и кто она! – мысли, обуревавшие его смятенный ум. Все усилия недавних упражнений, сметенные ее визитом, ухнули в пропасть...

– И вот я поспешила сюда. – Принцесса окинула взглядом комнату. – У вас тут не очень просторно. – Она убрала веер от лица и улыбнулась. – И как так вышло?

– Не могу даже вообразить, – опять низко поклонился Баг, вдруг поймав себя на мысли, что никогда еще в жизни не испытывал такого волнения, как при виде принцессы. Но если раньше ланчжун скорее был согласен бежать от нее прочь, в гущу самого кипучего сражения, в погоню за самыми отъявленными заблужденцами, для которых человеческая жизнь не стоит и ломаного чоха, то теперь в душе созрела отчаянная решимость: сколько можно бегать от себя самого?! Все равно не убежишь. Будь что будет. Что должно быть. Ибо – карма. – Не могу найти никакого объяснения...

– Гм... – Чжу Ли грозно нахмурила тонкие брови. – И вам ничего не сообщили?

– Ровным счетом ничего, – выпрямляясь, развел руками Баг. – Теряюсь в догадках, драгоценная преждерожденная... – Ланчжун хотел было добавить еще какое-нибудь определение, но слов не нашлось, и он замолк, все так же не поднимая глаз, а сердце продолжало усиленно биться.

– Очень странно. А где вас, еч Баг... ну как сказать... задержали?

– Прямо в гостинице. Мы прибыли сюда вместе с минфа Богданом Руховичем Оуянцевым-Сю...

– А, еч Богдан! – радостно воскликнула принцесса. – И он здесь?.. Ну как же. – Она сделала неопределенное движение веером. – Как же ему не быть, коли драг еч Богдан также числится в списках гостей! – Трудно было не понять, кому именно в большей степени напарники были обязаны приглашением ко двору на Чуньцзе. – А где вы остановились?

– В «Шоуду»... И если драгоценная преждерожденная...

– Опять! – Принцесса снова нахмурилась. – Еч Баг, ну мы же с вами договаривались, помните? Есть еч Баг, еч Богдан и еч Ли. Я пришла к вам совершенно неофициально. И если вы немедленно не бросите эти церемонии, мне придется одарить вас милостью моего гнева

Сказано это было настолько искренне, что Баг осмелился поднять взор – и, утонув на мгновение в больших черных глазах девушки, улыбнулся, кивнул, снова отводя взгляд, и ответил с еле заметной смешинкой в голосе:

– Да, конечно, не извольте гневаться... еч Ли.

– Ну вот... – Принцесса сделала два шага к Багу, роскошный халат легко прошуршал по краю ложа. – Так и что же в «Шоуду»? – С ее приближением ланчжун вновь ощутил упоительный, неземной аромат, заработавшее было нормально сердце снова замерло, и Баг невпопад ответил:

– Не угодно ли будет присесть? – Быстрым движением расправил и без того ровное покрывало на ложе, задел случайно возлежавшего в центре Судью Ди: кот с момента появления нежданной гостьи смотрел на принцессу дружелюбно, с интересом. – А кстати... еч Ли, позвольте вам представить – Александрийского Управления внешней охраны фувэйбин Судья Ди.

– Добрый вечер, драгоценный хвостатый преждерожденный, – церемонно поклонилась коту принцесса; фувэйбин вытянул шею, жадно вбирая ноздрями воздух. Чжу Ли протянула к нему руку, кот обнюхал пальцы, поднялся и потерся о них, выгнув спину; сказал «мр-р-р». – Ну вот, а некоторые считают, что бессловесным тварям неведомы ритуалы! – рассмеялась она. Легко села слева от кота. – Повелеваю вам, еч Баг, также сесть.

Ланчжун осторожно опустился на ложе справа от Судьи Ди. Впрочем, кот недолго выполнял роль пограничного камня: осторожно, сначала одной лапой опробуя путь, он взошел принцессе на колени, обнюхал ее – Чжу Ли легко ойкнула, – после чего улегся и довольно громко замурлыкал. Взаимопонимание было найдено.

– А теперь, когда меня признали, – улыбнулась принцесса, осторожно гладя кота, – рассказывайте.

Но рассказывать особенно было нечего. Честный человекоохранитель, с каждой минутой чувствуя себя все свободнее и свободнее, поведал принцессе о том, как они с Богданом посетили Запретный город, побывали в «Зале любимой груши», как потом встретились в гостинице, чтобы отправиться на ужин, и чем это закончилось. О своих роящихся как пчелы подозрениях ланчжун пока умолчал.

– Еще раз скажу: очень странно. – Принцесса задумалась о чем-то, и искоса глядевший на нее Баг, да что там – исподтишка пожиравший ее взглядом Баг увидел, что и она, немного скованная вначале, теперь совершенно освоилась и уже не испытывает, похоже, ни малейшего смущения. – Открою вам: евнух сказал мне, что вас задержали по обвинению в Великой непочтительности.

«Как я и предполагал...» – уныло подумал ланчжун. Такой оборот дела нравился ему меньше всего.

– И вот подумайте... еч Баг... – Принцесса внезапно запнулась: взглянула ланчжуну прямо в глаза. («Ах, если бы ты действительно была просто Цао Чунь-лянь, студентка из Ханбалыка», – горестно подумал Баг.) – И вот подумайте: отчего против вас может быть выдвинуто такое обвинение?

– Честно сказать, еч Ли, я уже размышлял над этим... – Баг машинально вытащил из рукава футляр с сигарами, потом испугался несообразности своего поступка, хотел было убрать назад, но принцесса легко махнула рукой: да курите! – Но не решался поведать вам о своих, быть может, незрелых и поспешных предположениях... Отчего же еще я могу быть здесь? Но причины представить себе не в состоянии. Ну разве что...

– Говорите, говорите! – оживилась принцесса.

– Да нет, это же просто смешно, еч Ли... Недалеко от «Зала любимой груши» мы с мин-фа Оуянцевым чуть не столкнулись с двумя преждерожденными. Ни по их одежде, ни по виду судить об их положении было просто невозможно... – И Баг старательно описал, будто составляя членосборный портрет, наружность встреченной парочки. И упомянул о том, как отстранил их с дороги.

– Да, – подняв глаза к потолку, задумчиво проговорила принцесса, – высокий человек по вашему описанию очень походит на моего двоюродного брата Чжу Цинь-гуя... Но он никогда не отличался чванливостью, не требовал какого-то особого отношения к себе или к своему положению. Хотя Цинь-гуй и уверовал недавно в учение Пророка Мухаммада, он остается в полной мере благородным мужем, коему более многих иных человеческих качеств присуща уступчивость-жан... Нет, братец Чжу – он открыт, чрезвычайно верен долгу и довольно прост в общении. – «Даже слишком прост иногда». – Это совершенно на него не похоже... Странно, очень странно... – Казалось, Чжу Ли пребывает в растерянности.

– Да и мне не верится в подобное! – Баг крутил в руках сигары: курить хотелось нестерпимо, но он не смел. – А что... еч Ли, я слышал, Тайюаньский хоу питал большую нежность к своей покойной супруге?

– А, вы про Куан Цюн-ну, еч Баг? Бедняжка!.. – Принцесса горестно вздохнула, легкая тень омрачила ее прекрасное лицо. – Да, все верно: братец Чжу души в ней не чаял. Такие глубокие чувства нечасто встретишь. – Девушка искоса глянула на Бага, и тот с трудом удержался от румянца. – Они были неразлучны, и если бы Небу было угодно, чтобы Цюн-ну повстречалась Цинь-гую на несколько лет раньше и стала бы его первой супругой, то, я думаю, другой жены у него просто не было бы... Но у бедняжки оказалось очень слабое сердце, больное. Вот и вышло, что однажды оно не справилось и – Цюн-ну оставила этот мир... Как это печально...

– Да, действительно. – Баг не знал, что еще сказать.

– Незадолго до ее кончины между Цюн-ну и братцем возникли серьезные разногласия. Я вам расскажу, еч Баг, но... надеюсь, это останется только между нами?

Баг без слов прижал к груди руки и утвердительно закивал. Судья Ди смотрел на него в упор с принцессиных колен.

– Быть может... я так думаю... еще и это ускорило ее печальный конец... – продолжала принцесса, глядя на закрытое окно. – Дело в том, что незадолго до смерти Цюн-ну они стали часто спорить. Братец Чжу считал, что нужно законодательными мерами ограничить проникновение варварской культуры в нашу страну, а Цюн-ну не могла с этим согласиться. Однажды она прибежала ко мне расстроенная, и мы весь вечер проговорили об этом. Бедняжка Цюн-ну была уверена, что человек должен сам выбирать – что ему более по душе, а вот так отгораживаться от мира нельзя ни в коем случае. Во-первых, у варваров придумано немало полезного и удобного, красивого и высокого, а во-вторых, неужели мы так не уверены в своем, чтобы бояться чужого? Ведь верно, еч Баг? – подняла принцесса глаза на ланчжуна.

Баг кивнул. Конечно, верно. Совершенно правильно. Любой в своем праве – что ему выбрать. Каждый может жить по своей сообразности. Если при том не причиняет вреда другим, живущим рядом. Человек свободен... в рамках своего свободного выбора. Кому – утка по-ханбалыкски, а кому – большие прутняки. Точно.

– Это была женщина высоких устремлений и чистейших помыслов, во всем разделявшая заботы супруга, – качнула головой Чжу Ли. – Из тех, о ком в древности составляли отдельные жизнеописания. И, сказать по правде, тогда я была полностью на ее стороне: братец очень уж крутого хотел поворота к тому, что называет незамутненной чистотой совершенномудрых мужей древности. Слишком круто. Разве можно так легко решать за весь народ, тем более – если в твоих руках нешуточная власть?.. А если кому-то нравится то, что постановит удалить Чжу Цинь-гуй, – ведь он перестанет уважать Чжу Цинь-гуя, а вместе с ним – и всю страну... люди не прощают, когда государство лишает их того, что они любят. – Нежный голос принцессы окреп, тон стал решительным; видно было, что эти вопросы мучают ее не первый день. – А потом вдруг братец Цинь-гуй подал новый доклад, его потом обсуждали на собрании глав палат и ведомств в Чжэншитане – Зале выправления дел... Он предложил, напротив, как можно более деятельно распространять среди варваров нашу культуру, и делать это прежде всего через приверженцев Аллаха, благо они в каком-то смысле – одна общность, но в то же время их и в Ордуси, и за ее пределами примерно поровну. Батюшка только посмеивался, говорил – молодой, горячий, не знает, как лучше, но помыслы у него самые светлые...

«Заблужденец, – привычно квалифицировал ланчжун и тут же испугался этой мысли: будущий наследник трона – и заблужденец?! – Ой, что-то я не то думаю!»

– И вот что странно. Как раз когда Цинь-гуй оставил те планы, что так расстраивали Цюн-ну, – ей бы радоваться да радоваться! А она., как раз в начале лета это было... стала вдруг сама не своя. Я пыталась с ней поговорить, но она совсем замкнулась. Прошло несколько дней и – умерла. Что между ними случилось?.. – закончила принцесса чуть слышно. – А теперь я вижу вас, еч Баг, здесь – в Вэньхуадяне, под нефритовым кубком Внутренней охраны. Я не знаю, что и думать по этому поводу... – Казалось, Чжу Ли вот-вот заплачет. И Багу захотелось прижать ее к себе, успокоить, не допустить слез; он уже почти не любил этого неведомого ему евнуха Го, который зачем-то рассказал девушке про взятого под стражу ланчжуна... Сидел бы себе и сидел, со временем все разъяснилось бы, а принцесса и знать бы не знала...

И честный человекоохранитель, бросив думать о несообразности своего поведения и обмирая от невозможной дерзости, робко протянул руку и уже почти коснулся было плеча поникшей принцессы, – пусть потом щедро одарит милостью своего небесного гнева, все равно! – как в коридоре раздались отдаленные выкрики «на караул!», а потом донеслись звуки шагов – ближе и ближе.

Богдан и Баг

Улицы Ханбалыка,

23-й день первого месяца, вторница,

поздний вечер

Народное гулянье набирало силу.

Оставалось менее трех часов до того момента, когда, превращая ночь в день, заполыхают над великим городом грандиозные фейерверки, веселя и радуя несчетные толпы; когда, подсвеченные сотнями лампочек, горящих внутри их полупрозрачных шелковых тел, взлетят над улицами и парками несомые на длинных, почти незаметных шестах драконы, медленно размахивая просторными крыльями, грозно шевеля усами и, под разноязыкие восторженные крики, изрыгая радужные пламена; и начнут рваться миллионы хлопушек, отпугивая злых духов от наступившей новой эры...

Но уже и теперь на улицах центра столицы было не протолкнуться, хотя с девяти вечера движение повозок по всем проспектам и трактам близ императорского дворца перекрыли, чтобы дать волю народу – пусть ликует и поет без помех.

Пришлось идти пешком.

Спешить не получалось. На самом оживленном базаре в разгар торгового дня не бывает такой толпы, какая заполняла в тот вечер срединные улицы Ханбалыка. Мороз – не помеха; кто пел, кто и плясал от избытка бесшабашного веселья или для согреву; справа играли на балалайках, слева на цинах, где-то поодаль гудели дутары... время от времени накатывали слюноточивые запахи от раскаленных жаровен: тут мясо ломтями, там плов или борщ, поодаль – припасенные с лета кузнечики... В местах попросторнее народ степенно, но шумно приходил в восторг от разных дивных див – большей частию от удивительных по форме и красоте фонарей, выставленных на всеобщее обозрение народными умельцами; а уж совсем неподалеку от площади две компании затеяли игру «битва драконов за жемчужину» и под гром барабанов и литавр да удалые выклики вовсю восхищали окружающих чудесами акробатики... Юркие, словно ящерки, сновали разносчики – нынче все было бесплатно. «Чай, чай, кто замерз? Чай горячий – кто замерз?» «Новый год настает – и девиз правленья новый...» «Налетай, не зевай – хэ маотай, хэ маотай!» «Двадцать раз Наврузбайрам за год празднуем мы там – я ордусское веселье и за злато не отдам! Ух! Ух!»

Двигавшаяся навстречу единочаятелям стайка крепко взявших друг друга под руки молодых людей – три девушки, два паренька – по неволе преградила дорогу Богдану, беку и Каю, озабоченно и молча пробиравшимся сквозь радостно гомонящие дебри. Не обойти.

– Драгоценные преждерожденные, отчего вы столь мрачны? Нельзя в праздник ходить с такими лицами! Давайте к нам в хоровод!

Только в такой давке хороводы и водить...

– Простите, драгоценные юнцы и юницы, мы спешим веселиться в другое место и очень боимся припоздниться... – отозвался Богдан.

– Тогда – проходите! – На миг молодые, всерьез рискуя быть оттертыми друг от друга и уж не встретиться до завтра, разомкнулась, милосердно пропуская троицу сквозь себя. – Желаем не опоздать! Славного вам веселья, драгоценные преждерожденные, счастливого вам Нового года!

– Да пребудет с вами милость Аллаха! – Это уже бек.

«Ты, Чуньцзе, напои меня...» «Ечи, ечи, это в наших силах..» «Сладкие пампушки – празднику подружки! Сладкие пампушки – вкусней, чем лягушки!»

Некоторое время Богдан колебался – не показать ли Каю то письмо, которое нашел нынче под грушею пронырливый фувэйбин Судья Ди. Может быть, в этом обрывке бумаги, в этих незавершенных строках и таилась отгадка странного, чтобы не сказать резче, взятия Бага под стражу? Но врожденное чувство такта пересилило: все ж это было частное, очень частное письмо; волею Провидения Багу и Богдану довелось увидеть его уцелевшие иероглифы – однако нарочно, своей волей показывать последнее письмо несчастной Цюн-ну кому-то еще... щепетильному Богдану это казалось вопиюще несправедливым. «Завтра же во время пира отдам его юаньвайлану, – в который раз твердил себе Богдан. – Завтра – пир... можно было бы завтра же и обратиться к Тайюаньскому хоу, а может, и непосредственно к цзайсяну, ведь там все они будут... Но – время, время... Баг-то – под стражею, а это ни с чем не сообразно! Да еще в праздничную ночь!»

Но дело заключалось – Богдан отчетливо это чувствовал – не только в Баге. Являясь до мозга костей человеком государственным, минфа понимал – вернее, опять-таки более чувствовал, нежели понимал, – что странное и нечеловеколюбивое происшествие с Багом является лишь одним из звеньев цепи неких загадочных и тревожных событий, лишь малая толика коих стала, опять-таки волею Провидения, известна минфа. В эту цепь входили, несомненно, и странное нападение одних варваров на других в летящем из-за границ Ордуси воздухолете; и появление Дэдлиба с его жуткой историй о парижском убийстве, совершенном по непонятным пока причинам; и, возможно, даже письмо бедняжки Цюн-ну...

Не за что уцепиться, не за что...

Внезапно новая мысль пришла ему в голову. Он даже остановился, и спешащие бек и Кай невольно пролетели мимо него на пару шагов – и, недоуменно обернувшись, одинаково нахмурились и вернулись, глядя на Богдана с удивлением, но молча, ибо уже видели, что минфа не просто блажит, но, достав из внутреннего кармана дохи трубку телефона, выбирает из записной книжки некий номер.

Дэдлиб отозвался почти сразу.

Не тратя времени на очередную серию приветствий, Богдан, памятуя, что нынче они с заокеанским человекоохранителем все ж таки уже виделись и успели обменяться сообразными выражениями взаимного расположения, сразу перешел к делу:

– Добрый вечер, уважаемый господин Дэдлиб. Это минфа Оуянцев-Сю. Рад был бы и крайне вам признателен, ежели б вы сочли возможным поведать мне, как продвинулись ваши поиски французского подданного, о коем мы имели удовольствие беседовать сегодня днем.

– Ага, – сказал Дэдлиб. В гаме и гуле улицы его было слышно не лучшим образом, но все же Богдан вполне разбирал слова. – Значит, вас все-таки взяло за живое.

– Не то слово, – ответил Богдан, плотнее прижимая трубку к уху.

– Я и сам собирался вам звонить, но не решился сегодня. Тут у вас такое творится – черт ногу сломит, не хотелось беспокоить. Мне позарез нужна помощь ваших служб – но праздник этот... Как в воду канул мой подопечный, – сообщил он. – Оставил вещи в гостинице, получаса в номере не пробыл, ушел и пропал. Но у меня есть косвенные данные... а, чего уж там. Догадка у меня сразу возникла... Я смотался в аэропорт и целую историю там выдумал: друг, мол, улетел, меня не дождавшись, опоздал я из-за праздничных пробок на улицах... а его встречать должны, а я должен сообщить звонком туда, где его встречают, каким именно рейсом он вылетел... и стал показывать тамошним господам его фото: не припомните ли, на какой аэролайнер он сел? У вас тут все такие доверчивые... прямо из кожи вон лезли, чтобы помочь... Ну и один вспомнил.

– Что?

– Меньше чем за час, как я подскочил в аэропорт, наш француз с пустыми совершенно руками, без вещей, покинул Ордусь. В Сан-Франциско, между прочим. Хорошо, что я приехал так быстро, – еще часа четыре, и сутолока выбила бы у контролера из головы всю память, завтра он бы ничего уже и не вспомнил... Причем, когда я назвал имя, служитель захлопал глазами этак обиженно и сказал, что того звали совсем не так. Вот, мол, сами можете посмотреть регистрационные бумаги... Пришлось отрабатывать назад – ну, значит, просто похож, извините, спасибо и все такое... То есть – если это действительно был он – у французика уже заранее были билеты и документы. И вдобавок совсем не на то имя, под которым он летел сюда и под которым его регистрировали в посольстве... и в гостинице. Еще ниточка потянулась! – сказал Дэдлиб радостно; по всему было видно, что чем больше разрастался снежный ком загадок и несообразностей, тем ему становилось интереснее, а стало быть, веселее. Гокэ праздновал великий день по-своему.

– Значит, – подытожил Богдан, – видимость такая: этот человек совершенно открыто прилетел в Ордусь, оставил доказательства того, что он прибыл, заселился – и затем пропал. Если бы не ваша расторопность и его стали бы искать лишь несколько дней спустя, было бы полное впечатление, что он пропал в Ордуси.

– Вроде того.

– У меня тоже ценная информация для вас, господин Дэдлиб.

– Даже так?

– В коллекции графов де Континьяк действительно могла быть чрезвычайно ценная вещь. Вполне могла быть. Не по денежной стоимости, но по значению, в том числе – по значению для современной мировой политики. Долго объяснять сейчас, но – это ценнейшая мусульманская реликвия, способная, при умелом применении, нарушить великое постоянство... у вас его называют балансом сил.

– Факин' грэйт, – произнес Дэдлиб после короткой паузы. – И зарезанный агент СРУ!

– Именно, – подтвердил Богдан.

– Все равно пока ничего не понимаю, – произнес честный гокэ после паузы подлиннее.

– Я тоже. Благодарю вас, завтра мы обязательно созвонимся... ох, во второй половине дня завтра дворцовый пир... в крайнем случае послезавтра... Вы ни в чем не испытываете нужды в нашей стране? – спохватился Богдан: все же он был здесь хозяином, а первый долг хозяина – позаботиться об удобствах гостя.

– Только в информации, но это у меня постоянно, какую страну ни возьми. Все приходится находить самому.

– О, в этом мы с вами схожи...

Когда Богдан спрятал трубку и поглядел на терпеливо стоявших рядом единочаятелей, взгляды их были не слишком дружелюбными. Бек молча хмурился, машинально теребя бороду, а Кай не выдержал:

– Осмелюсь спросить драгоценного преждерожденного, с кем он сейчас беседовал и о чем?

– Долго объяснять, – виновато развел руками Богдан. – Один заморский гокэ, старый знакомый и отчасти коллега. Похоже, мы с ним опять занимаемся одним и тем же делом, только с разных концов.

– Не о хирке ли ты толковал ему, сынок? – тихо спросил бек.

– Да вот похоже, что о хирке, ата, – ответил Богдан.

– Это связано с тем, что произошло с Багом? – озабоченно спросил Кай.

– Хотел бы я знать... – пробормотал Богдан. – Я иду вот и думаю, иду и думаю... Вот сейчас я получил очень ценные сведения. Их тоже надо обдумать... Не обижайтесь, я ничего не скрываю. Я просто думаю.

– Неплохо было бы, если бы ваши раздумья, драг прер, обрели какую-то законченную форму к тому моменту, когда мы ударим в барабан...

«Какой будет шум и срам, какой скандал публичный, когда посреди праздничной толпы мы ударим в Жалобный барабан!» – не сговариваясь, подумали все трое.

С незапамятных времен – века три, а может, и все четыре – стоял на круглом каменном возвышении (по старинке его порой называли лобным местом, или, по-ханьски, тай [56]) посреди Площади Небесного Спокойствия громадный, в два человеческих роста, барабан, а подле него – каменная же подставка с глубоко врезанной в ней надписью «Дун и» – «Продвигать справедливость» – с лежащей поверх тяжкой колотушкой. Это был такой же памятник седой героической старины, как Храм Неба или Грузовозная Река Юньхэ, которую на европейский манер иногда зовут Великим каналом – так вроде бы красивее, но сразу непонятно становится, какова ее государственная работа. Но если в Храме Неба по сию пору происходят молебствия, а по Грузовозной Реке плывут и плывут прогулочные и грузовые сампаны (столько судов и не снилось тем, кто во времена предшествовавших династий начинал строить это рукотворное чудо), то почему, коль возникла крайняя нужда, не прибегнуть еще к одному древнему обычаю, которым никто уж Бог весть сколько времени не пользовался, но который никем не был отменен? Обычаями сильна Поднебесная...

Конечно, можно было бы воспользоваться куда более тихим и куда менее вызывающим правом беспрепонного обращения к императору по личным вопросам, каковое было Богдану даровано после асланiвского дела. Если бы не праздник, минфа так бы и поступил. Но беспокоить императора в такую ночь... да еще со столь неоформленными, малодоказательными соображениями... Нет, несообразно. А ждать нельзя. Лучше уж срам.

На площади перед вратами Запретного города толпа была еще гуще – если это только можно себе представить. Торопливой троице ечей приходилось буквально протискиваться. А кругом было так радостно, так вольготно и бесхлопотно... Почти никто не обратил на них внимания, когда, чуть запыхавшись, они остановились возле пятиступенной каменной лестницы, ведшей на лобное место. Не хватало духу лезть вверх. Несколько раз все трое переглянулись.

– Вы что-нибудь придумали, драг прер Богдан? – осведомился Кай.

– Кое-что, – смущенно ответил Богдан.

– Мне кажется, вы могли бы рассказать мне хотя бы то же, что знает этот ваш гокэ. Может, и я, в свою очередь, мог бы дать вам те или иные сведения, коими я обладаю по долгу службы, но каковые не считаю существенными, не зная, что именно является существенным в данном случае для вас.

– Речь идет о... – усовестившись, начал было Богдан, но бек сурово прервал его:

– Сказано в суре «Иосиф», аяте тридцать шестом: «Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный». Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре «Пчелы», аяте шестьдесят третьем: «Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа». Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.

И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.

– Никак примерзла...

Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.

Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением – вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:

– Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!

– Знаем, знаем... – пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.

Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.

– Взялись, – сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой...

Захрустели спины. Вотще.

– Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? – задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. – Или как? Никогда бы не подумал...

Время неудержимо ускользало.

Вэйбины близились.

«Хорошо, что Фира не увидит, – подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. – Эх, не додумал я маленько! А Баг... Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом...»

И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.

Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.

Гул – низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, – потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, – ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения – он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!

Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева «Цун дянь дао тай люйсин лунь» – «Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место», то...

То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.

Ой ли...

Оставалось ждать.

– Как ты, сынок? – тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.

– Голова кружится... – тихо признался Богдан. – И подташнивает немножко... Ничего, ата, ничего...

– Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь... – заботливо проговорил бек. – Как его... менингит.

Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.

– Благодарю вас, драг прер... – бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. «Ох, и шишка будет... – подумал он мельком. – Просто-таки рог... А завтра на пир... Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны...»

Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана – и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.

Откуда-то объявились проворные работники теленовостей – и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.

Бежали минуты.

Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом – все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.

И все камеры рывком повернулись в ту сторону.

Ибо от врат Тяньаньмэнь к лобному месту, один-одинешенек, смиренно сцепив пальцы рук на животе и метя рукавами древнюю брусчатку в знак покаяния за нерадивость и сострадания к тем, кто пострадал от дурного правления, степенно вышагивал Великий цзайсян.

Запретный город, Чжэншитан

(Зал выправления дел),

23-й день первого месяца, вторница,

получасом позже

Освещена была лишь южная часть зала – огромного и сурового, под стать серьезности вопросов, которые тут обычно обсуждались, – и остальное пространство тонуло во мраке; смутно выступали боковые ширмы с изображениями мудрецов и героев древности да задумчивых и строгих двуглавых фениксов, киноварные балки, разделявшие на квадраты затерянный в сумраке потолок, пустые сейчас курильницы, в коих во время заседаний обязательно возжигались просветляющие разум благовония... Сейчас все было на скорую руку; да и участвовало в заседаниях Чжэншитана обычно куда больше людей, нежели ныне, когда в скупом, но отчего-то очень уютном и настраивающем на размышления о главном свете настенных светильников, подле искусно раскрашенного изваяния Конфуция в полный рост, сидели пятеро: с одной стороны, прямо у ног Учителя, на специальной широкой и низкой скамеечке, обитой бархатом, – Великий цзайсян, подле – секретарь, а напротив, в десяти шагах, на тоже низких, но не таких широких сиденьях – Богдан, бек Кормибарсов и Кай Ли-пэн.

– Изложите ваше дело, преждерожденные, – раздался в тишине негромкий, слегка надтреснутый, но властный голос. До этого момента он и жалобщики не обменялись ни словом – едва ечи еще на площади с поклонами представились цзайсяну; и потом уж ни они, ни сановник не проронили ни звука.

Богдан поправил очки.

– Прежде чем ничтожный минфа, – сказал он о себе, согласно обычаю, в третьем лице, – перейдет к сути того, из-за чего дурно воспитанные подданные вынуждены были вызвать немалый переполох и побеспокоить драгоценнорожденного цзайсяна, о чем эти нелепые глубоко сожалеют, он хотел бы обратиться с еще одной просьбицею.

– Я, малоспособный, нахожусь здесь, чтобы выслушать и по возможности выполнить все просьбы драгоценных страждущих. – Цзайсян неторопливо кивнул. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным.

– В недостойные руки ничтожного минфа попало письмо, каковое, быть может, имеет некоторое отношение к делу, приведшему нас, несообразных, сюда. Письмо совершенно частное, даже семейное, и ничтожному минфа очень неловко, что обстоятельства сложились таким образом. В нем читаются лишь несколько десятков иероглифов, и понять из них можно единственно то, что письмо адресовано было драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу юаньвайлану Чжу Цинь-гую его покойной молодой супругой, но по назначению не дошло. Ничтожный минфа осмелился бы нижайше просить пригласить сюда драгоценнорожденного хоу, чтобы немедленно передать ему это письмо.

При всей своей выдержке цзайсян все ж таки не вполне совладал с лицом – брови его чуть дрогнули.

Кай Ли-пэн с изумлением покосился на Богдана.

Лишь бек был невозмутим.

– Каким образом к вам попало это драгоценное послание? – осведомился цзайсян.

– Нынче утром ничтожный минфа и его недостойный друг и единочаятель, ланчжун Александрийского Управления внешней охраны Багатур Лобо, воспользовались милостивым разрешением ежегодного посещения Запретного города и случайно забрели в «Зал любимой груши». В садике перед залом кот моего друга, фувэйбин Александрийского Управления внешней охраны Судья Ди, принялся рыться в старых листьях под грушею, отыскал эту бумагу и взял в зубы, на что мы поначалу не обратили надлежащего внимания. То, что Судья Ди фактически похитил из садика чужое письмо, мой друг выяснил лишь по приходе в гостиницу.

– Невероятный случай, – сказал цзайсян после паузы. – Но почему сам ланчжун не пришел с вами?

– Потому что нынче же вечером, прямо в гостинице, он был по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу взят под стражу служащими Внутренней охраны Полка славянской культуры Восьмикультурной Гвардии и препровожден в неизвестном ничтожному минфа направлении.

Цзайсян удивленно откашлялся и жестом отослал секретаря.

– Звучит несообразно, – изрек он затем и покачал головой. – Это совершенно нечеловеколюбиво. Вы полагаете, драгоценный срединный помощник, что это из-за письма?

– Нет, мои ничтожные мысли движутся в несколько ином направлении, драгоценнорожденный цзайсян, – ответил Богдан – Но не исключено, что тут все взаимосвязано. Кроме того, ничтожному минфа действительно хотелось бы как можно скорее передать это письмо тому, для кого оно было написано. Это последние увещевания, и супруга юаньвайлана, по всей видимости, считала и продолжает считать их очень важными, коль скоро дух ее до сих пор, как известно, не может упокоиться с миром.

– Первую вашу просьбу я, малоспособный, считаю обоснованной, – заключил цзайсян и легонько стукнул билом в небольшой медный гонг, висевший по правую руку. Напевное гудение меди на несколько мгновений наполнило зал; из-за дверей, отделявших Чжэншитан от окружавшей его галереи, выступил гвардеец и замер в ожидании.

– Повелеваю незамедлительно отыскать драгоценно рожденного Тайюаньского хоу юаньвайлана Чжу Цинь-гуя и убедить его без проволочек почтить своим посещением Зал выправления дел, – распорядился цзайсян.

Гвардеец исчез.

– Другая, и последняя, просьба ничтожного подданного заключается, как легко понять из вышесказанного, в немедленном освобождении из-под стражи ланчжуна Лобо или, по крайней мере, в сообразном уложениям разъяснении, какая вина ему вменена и почему.

– Понимаю, – согласно кивнул цзайсян и, немного повернувшись в сторону, тронул пальцем кнопку включения миниатюрного «Яшмового Керулена», стоявшего рядом с гонгом. Замерцал экран.

– Сейчас мы посмотрим почасовой журнал внутридворцовых деяний, – мягко сказал цзайсян. – Не волнуйтесь, драгоценный срединный помощник. – Пальцы пожилого государственного мужа пробежались по клавиатуре. – Справедливость не будет нарушена. Так... – Чуть прищурившись, он близоруко всмотрелся в одному ему видные строки журнала. – Здесь сказано, – принялся читать он вслух, – что ланчжун Лобо взят под стражу по обвинению в прямом совершении Великой непочтительности в отношении драгоценнорожденного Чжу Цинь-гуя... и по его же, Чжу Цинь-гуя, повелению... – Сообщение это глубоко потрясло государственного мужа. Он на миг откинулся на мягкую подушку, подпиравшую его спину, а потом снова наклонился к компьютеру и перечел сообщение уже молча. Сокрушенно покачал головой. – Неслыханное дело! – пробормотал он. – У нас Ордусь или какая-нибудь Португалия?»

– Ничтожному минфа очень странно это слышать, – проговорил Богдан. – Насколько мне известно, Баг... Багатур Лобо никогда не встречался с драгоценнорожденным хоу.

– Мы все это выясним, – решительно произнес цзайсян. – Очень кстати, что сам Тайюаньский хоу скоро будет здесь.

– Ничтожный минфа знает ланчжуна Лобо как человека, преданного стране и ее правлению, а также как человека с железными нервами и верным сердцем, – никак не мог успокоиться Богдан. – Согласно статье шестой Танского уголовного уложения, к Великой непочтительности относятся такие деяния, как хищение предметов, на которых во время Больших жертвоприношений пребывают духи, или же вещей, принадлежащих особам императорской крови, хищение или поддельное изготовление печатей данных особ, ошибочное составление лекарства для них несоответственно правильному способу изготовления, ошибочное нарушение кулинарных запретов при изготовлении для оных особ пищи, ошибочное изготовление непрочными предназначенных для них транспортных средств, а также непочтительные высказывания в их адрес, когда побуждения и соображения исключительно вредоносны... Ланчжун – не дворцовый повар и не дворцовый врач. Ничего этого...

И тут Богдан осекся.

Та встреча в узком проходе между внешними стенами вспомогательных дворцовых пристроек... то удивление, с которым смотрели встреченные Багом и Богданом незнакомцы в одеяниях, ничего не говоривших об их общественном положении, – особенно когда Баг едва ли не по-свойски коснулся плеча высокого, молодого, как бы отодвигая его с дороги... и что-то еще сказал с досадой... «Какие-то они странные... В обители вечного постоянства так горячиться – да таких сюда вообще пускать нельзя...»

И из-за этого – в тюрьму?!

Да ведь на нем не было написано, что он – императорский племянник!

А даже если б и написано?

«Мать честная, Богородица лесная! – в смятении подумал Богдан. – И это – вполне вероятный преемник императора на престоле!»

Сказано же в уложении: когда побуждения и соображения исключительно вредоносны! По-ханьски это звучит: цинли цехай. И хотя относительно точного значения этого термина нет полной ясности в современной законоведческой науке, однако в одном из сохранившихся распоряжений по человекоохранительным ведомствам были некогда даны примеры дел исключительной вредоносности: убийство человека, грабеж, побег с места службы, насильственное вовлечение в развратные сношения...

А тут?

Ой-ёй-ёй!

Если хоу уже теперь настолько благоговеет перед собой, любимым, что за невинную реплику человека, который и знать-то его не знает, готов кинуть в тюрьму без разбирательства, просто по именному повелению, то что же будет, когда...

Ой-ёй-ёй!

Куда идем, единочаятели?!

– Если факт вызванного себялюбием и гордыней несообразного самоуправства хоу подтвердится, об этом нынче же следует доложить владыке, – словно читая мысли Богдана, медленно и очень озабоченно произнес цзайсян. – Нынче же.

В зал стремительно вошли два человека. Молодой шагал широко, легко, размашисто; следом за ним едва ли не вприпрыжку с трудом поспевал пожилой.

Да, это были они. Те двое незнакомцев из узкого прохода...

Кай Ли-пэн, а следом за ним, после едва уловимой заминки – Богдан и, последним, бек поднялись и поклонились вошедшим. Те в свою очередь тоже склонились перед цзайсяном: молодой – в пояс, пожилой – земно. Цзайсян приветствовал их сдержанным кивком седой головы.

– Драгоценнорожденный юаньвайлан, – сказал цзайсян сухо, – дело, не терпящее отлагательств, вынудило меня побеспокоить вас в предпраздничный вечер. Прошу вас и вашего евнуха сесть. Драгоценный срединный помощник, вам слово.

Вошедшие заняли свободные места сбоку, на равном удалении от цзайсяна и тройки ечей. Кай и бек вновь уселись, Богдан остался стоять.

– Ничтожный минфа благодарит за предоставленную возможность лично и непосредственно засвидетельствовать свое почтение драгоценнорожденному хоу, – проговорил Богдан и еще раз поклонился молодому человеку. Потом достал из кармана порток бережно сложенный листок бумаги. – Это письмо было случайно найдено нами с другом нынче днем в садике у «Зала любимой груши». Ничтожный минфа полагает, что оно предназначено драгоценнорожденному Тайюаньскому хоу.

С этими словами Богдан почтительно сделал шаг вперед и, снова коротко поклонившись, обеими руками протянул листок письма в сторону Чжу Цинь-гуя. Листок задрожал на весу.

– Срединный помощник минфа Оуянцев-Сю имеет подозрение, что именно неполучение вами этого письма, драгоценнорожденный юаньвайлан, не дает упокоиться духу вашей несчастной младшей супруги, – сообщил цзайсян.

Чжу Цинь-гуй вскочил. Губы его задрожали, он шагнул навстречу Богдану и почти выхватил листок у него из рук. Вчитался. Отчетливо было видно, как бегают его глаза по строкам: раз, другой, третий...

– Письмо было скрыто старыми листьями груши, – пояснил Богдан смиренно.

Наконец Чжу Цинь-гуй оторвался от письма и поднял взгляд на Богдана. Тот с изумлением и сочувствием увидел в глазах юаньвайлана слезы.

– Вы... – начал было Чжу Цинь-гуй, но голос его дрогнул, и он вынужден был прерваться. Сглотнул. Теперь листок бумаги дрожал уже в его руке. – Вы прочитали это?

– К сожалению, ничтожный подданный никак не мог предположить, что содержание этой бумаги столь интимно, – ответил Богдан. – Но если бы он не прочитал, то не имел бы счастья донести это письмо до того, кому оно предназначалось. Надо полагать, ваша яшмовая супруга, написав его, взяла с собой, чтобы, сидя под грушей, еще раз обдумать свои слова Там ее и настигла смерть от разрыва сердца, и письмо затерялось в траве, затем – под листопадами и дождями...

Чжу Цинь-гуй обессиленно опустился на свое место. Чувствовалось: императорского племянника не держат ноги.

Его спутник оторопело глядел на своего господина.

Чжу Цинь-гуй снова перечел письмо, и никто не смел нарушить неосторожным словом его последнее общение с безвременно почившей возлюбленной.

– Вы поняли, о чем здесь говорится? – чуть хрипло спросил Чжу Цинь-гуй.

– Ничтожному минфа достаточно того, чтобы это понял драгоценнорожденный Тайюаньский хоу, – уклончиво ответил Богдан и сел на свое место.

– По словам драгоценного единочаятеля Оуянцева, – по-прежнему сухо продолжил цзайсян, – его друг, кот коего первым обнаружил письмо, был взят несколько часов назад под стражу по вашему, драгоценнорожденный юаньвайлан, именному повелению. Это связано с тем, что вы уже тогда знали об обнаружении письма? Или это связано с какими-либо иными причинами?

Евнух Чжу Цинь-гуя с каким-то подчеркнуто отсутствующим видом, ровно все происходящее его не касалось, ровно он вообще ничего не слышит, смотрел прямо перед собой. Богдану это показалось странным – но он тут же забыл о том, потому что реакция юаньвайлана была, напротив, чрезвычайно бурной. Он снова вскочил:

– Я? Под стражу?

– Драгоценный минфа, покажите оставленное стражами повеление, – бесстрастно сказал цзайсян.

Богдан, снова поднявшись и коротко поклонившись в сторону Чжу Цинь-гуя, достал из другого кармана сложенную вчетверо бумагу с печатью и развернул. Хоу кинулся к нему, выхватил повеление и прочел, потом повертел в руках...

– Ничего не могу понять... – почти простонал он.

– Это дело требует самого тщательного разбирательства, – уронил цзайсян, – и о нем, несмотря на праздник, будет немедленно доложено владыке.

– Да я понимаю... – пробормотал в полном ошеломлении хоу. – То есть я ничего не понимаю, но... Я же помню вас! Мы сегодня днем так неловко столкнулись нос к носу, что чуть не ушибли друг друга... И ваш друг еще пробормотал мне вслед что-то укоризненное...

– А через несколько часов этот друг был вами самоуправно арестован по обвинению в Великой непочтительности, – продолжил цзайсян.

– Мной? – переспросил несчастный хоу и опять уставился на повеление, словно это был страшный призрак. В глазах его метался ужас. – Да... Моя печать... Но неужели вы думаете, что я позволил бы себе... из-за нелепого, мелкого недоразумения... Цзайсян, вы же знаете меня не первый год!

– Именно поэтому я так удивлен, – уронил цзайсян.

Хоу взял себя в руки.

– Так, – сказал он. – Разобраться, конечно, надо, и я в этом заинтересован более всех. Моя печать! – Он перевел взгляд с повеления, которое держал правой рукой, на листок письма, который трепетал в левой. Губы его опять затряслись. – Цюн-ну... если бы... если бы сразу... – Он умолк и снова постарался овладеть собой. Отложил оба документа. – Прежде всего, драгоценно-рожденный цзайсян, пока мы тут беседуем... в вашем присутствии я не могу распоряжаться сам... Я прошу вас дать мне разрешение повелеть незамедлительно найти и освободить незаконно задержанного ланчжуна Лобо. Пусть его приведут сюда, и недостойный юаньвайлан лично попросит у него прощения за это трагическое стечение пока непонятных нам всем обстоятельств. Испортить гостю Ханбалыка праздник – да разве я... О Аллах!

– С радостью даю вам такое разрешение, – проговорил цзайсян. Голос его чуть потеплел.

Да, Тайюаньский хоу не был похож на самодура. За эти минуты чувствительный Богдан даже симпатией успел проникнуться к нему: горе и потрясение Чжу Цинь-гуя были столь глубоки и неподдельны... ему нельзя было не сочувствовать.

Но если не он, тогда кто?

Об этом и о многом другом Богдан размышлял до того самого момента, когда в Зал выправления дел, сопровождаемый бравым гвардейцем, вошел Баг с котом под мышкой. А следом – в зал легко и неслышно, словно ступая по лотосам, вошла, овеваемая свободно льющимися шелками...

Принцесса Чжу!

– Ты-то какими судьбами здесь, сестренка? – увидев ее, удивленно спросил хоу.

Принцесса остановилась.

– Я знаю ланчжуна и его друга еще по Александрии, и их судьба... особенно судьба честного Багатура Лобо... – решительно подчеркнула она, – мне далеко не безразлична. Если здесь будет разбирательство, я не могу не присутствовать.

Хоу поджал губы. Цзайсян чуть усмехнулся, но, впрочем, сразу принял прежний беспристрастный вид. Посмотрел Богдану в глаза.

– Вы удовлетворены, драгоценный минфа? – спросил он. – До полуночи еще чуть более часа, и вы с другом вполне успеете присоединиться к празднующим. Наше же разбирательство затянется, я чувствую, не на день и не на два.

– Ничтожный минфа более чем удовлетворен – он счастлив тем, что справедливость вновь оказалась быстрой и щедрой, – сказал Богдан. – Но, пользуясь тем, что до полуночи, как милосердно заметил драгоценнорожденный цзайсян, еще более часа, сей минфа хотел бы поделиться некими незрелыми соображениями, которые у него возникли относительно странных событий, свидетелем коих он волею Провидения оказался... и которые, как ему кажется, непосредственно связаны с тем, что произошло здесь и сейчас.

Цзайсян не удержался – опять чуть поднял брови. Богдан бросил быстрый взгляд на евнуха юаньвайлана – тот по-прежнему был подчеркнуто безразличен к происходящему, но Богдан ощущал, что внутренне он напряжен донельзя. Это не могло быть просто так. Но что за этим стоит – Богдан не понимал. Не было фактов. И не было времени их добывать. «Если я сейчас попаду пальцем в небо, – мельком подумал он с какой-то странной отрешенностью, ровно не о себе, – карьере конец».

– Не могу сказать, что ваша третья просьба представляется малоспособному цзайсяну столь же обоснованной, сколь первые две, но не могу и не пойти навстречу гостю столицы, проявившему незаурядное самообладание и даже самопожертвование ради друга и в целях торжества справедливости, – изрек цзайсян.

«Он что, видел, как я барабан бодал? – подумал Богдан и тут же сообразил: – Да нет, просто ему сразу доложили...»

– Ата, – тихонько проговорил минфа, наклонившись к беку. – Ты повторишь сейчас свой рассказ про хирку? Или мне?

– Выражаешься ты красно, – так же тихо ответил бек, – мне так с языком не совладать. Но, пожалуй, я.

– Сначала прошу выслушать рассказ этого достойного человека, – проговорил Богдан. – Ничтожный минфа не знает никого, кто так глубоко и тонко разбирался бы в учении Пророка Мухаммада и в современной жизни уммы, а для нас это может оказаться очень важным.

Хоу вскинул на бека пытливый взгляд. Бек поднялся. Огладил бороду.

– В суре «Соумышленники», аяте сорок седьмом, – неторопливо и размеренно начал он, – сказано: «Не поддавайся неверным и лицемерам, но и не делай оскорбительного для них; положись на Аллаха – Аллах достаточен для того, чтобы на него положиться». Именно поэтому малозначительный бек никогда не понимал тех, кто нарочно пытается найти утраченную плащаницу Пророка и даже таит на кого-то обиды из-за нее... Когда Аллах пожелает, чтобы хирка нашлась, хирка найдется.

От глаз Богдана, пытливо следящего за всеми, кто сидел напротив, не укрылось, что юаньвайлан вздрогнул, едва бек произнес слово «хирка». А его евнух из последних сил старался не выказать никаких чувств и потому сидел с совсем уже неестественным лицом, буквально закаменевшим от усилий остаться неподвижным.

Вот только на таких мелочах, ничего, в сущности, не доказывавших, приходилось строить умозаключения. Иного выхода не было.

Когда бек закончил свой рассказ, Богдан четко и без лишних слов, но во всех подробностях поведал о том, что произошло в воздухолете, затем – то, что ему раскрыл заморский человекоохранитель Дэдлиб. Скупые слова падали в тишину, словно небольшие, но тяжелые камни.

– Теперь, драгоценнорожденный хоу, – закончил Богдан, – ничтожный минфа смиреннейше просил бы вас огласить те отрывки письма вашей яшмовой младшей супруги, какие поддаются прочтению. Минфа понимает, что просит о неслыханной милости с вашей стороны, ибо это в высшей степени частное письмо – но дело тут государственное.

На мужественном лице хоу снова отразилось замешательство. Он мрачно зыркнул глазами налево, направо – все смотрели на него и явственно ждали, что он выполнит просьбу Богдана. Тогда хоу Чжу Цинь-гуй снова взял в руку листок письма и громко стал читать, тоном давая понять: что ж, вот вам, но стыдитесь того, к чему вы меня принудили.

– «Не слушал моих увещеваний. Я говорила и раз, и два, ты не внимал. Но, может быть, если в тебе нет уважения к речам любящей женщины, то хоть уважение к письменному тексту... Никому не могу рассказать – так велит долг верной... Случайно услышав, поняла, что ты принял ислам не по велению души, но по неким политическим соображениям, после тайных свиданий с этими странными... Принимать такие подарки! Иначе в Поднебесной непременно случится большая смута... Еще Конфуций учил: «Любишь кого-то – так разве можно не утруждать себя ради него? Предан кому-то – так разве можно не наставлять его?» Сердце мое готово разорваться от горя...»

Голос хоу к концу письма заметно дрожал. Похоже, юаньвайлан снова с трудом сдерживал слезы.

Когда он умолк, повисла тяжелая, теперь уже совсем ничем не нарушаемая тишина.

– И что из всего этого следует? – спросил цзайсян, когда молчать стало уже вовсе несообразно.

– У ничтожного минфа нет доказательств, – честно признался Богдан. – Слишком все внезапно и быстро произошло... да еще праздник... Только домыслы. Но меня очень настораживает, как это все одновременно приключилось. Предположим, в коллекции графов де Континьяк действительно в течение более чем полутора веков таилась от мира драгоценная плащаница Пророка, найденная и присвоенная во время завоевания Алжира предком умершего в этом году последнего в роду графа. Предположим, секретарь покойного – тот, кто летел в Ордусь и прикинулся, будто тут исчез без следа, – решил ее продать, прекрасно отдавая себе отчет, каким значением она обладает, Возглавить весь мусульманский мир! Всех приверженцев Аллаха, в какой бы из стран те ни жили! Это же верный шанс нарушить великое постоянство, мирными плодами коего человечество пользуется уже так долго! Даже Ордусь могла бы зашататься. Какой соблазн для честолюбцев! Кто возглавит эту громаду и сумеет обратить ее против остальных – тот получит случай сделаться безраздельным владыкой мира.. И, если решится этим случаем воспользоваться, зальет, разумеется, мир кровью – но разве при столь многообещающих обстоятельствах это может остановить кого-либо, кроме тех, кто истинно человеколюбив... – Богдан глубоко вздохнул. – Тут и проходит первый слух о крупнейшей сделке, которую иноземные человекоохранители из французского бюро Интерпола по привычке связывают поначалу с наркотиками. Но в сделке оказывается замешана американская разведка. Можно ее понять. Поднести своему президенту или кому-то из его приближенных, кто исповедует учение Пророка, эту плащаницу – и сразу тем самым поставить их во главе уммы! Это сразу едва ли не миллиард новых подданных и новых воинов – да притом половина из них живет на территории Ордуси! Но агент был немедленно убит, и хирка у него была похищена. А секретарь графа де Континьяк тут же улетел в Ордусь и притворно исчез здесь – знал он о гибели связавшегося с ним американца или нет, покамест можно только гадать, но, во всяком случае, все было рассчитано так, чтобы в присвоении хирки – либо на случай неудачи этого деятельного мероприятия американской разведки, либо на какой-то иной случай – могла быть обвинена Ордусь. Однако из-за обыска в воздухолете ясно: хирки с секретарем графа не было. Значит, ее отобрали у американца люди некоей иной силы. Это не могла быть та сила, представителями коей были молодые арабы, устроившие обыск в воздухолете, – иначе им незачем было бы его устраивать. А между тем мне случайно – опять случайно, но такова уж, видно, воля Божья! – стало известно, что один из них, мечтательный и, похоже, неплохой человек, в частной беседе не так давно выражал надежду, что скоро будет жить в Ордуси... но это нельзя понять как его стремление переехать в Ордусь! Скорее напротив! Он, как ничтожный минфа понимает, выражал надежду, что его родной край, французская провинция Алжир, станет частью Ордуси!

«Слишком волнуюсь, – подумал Богдан. – Кажется, кричать начал...»

Минфа снова перевел дух.

– Но и этому юноше, и его единочаятелям, – тоном ниже продолжил он, – хирка тоже не досталась; более того, не найдя ее, он сказал: нас обманули и подставили. Кто обманул и подставил? Без сомнения – те, кто убили американского агента и отобрали у него хирку. Для чего?

Он поправил очки. «Ну, Богдан...» – сказал он себе, и бросился как в омут.

– Как раз вскорости после смерти последнего графа де Континьяк присутствующий здесь драгоценнорожденный Тайюаньский хоу Чжу Цинь-гуй внезапно принимает ислам. Причем, как это явствует из письма Цюн-ну, не по религиозным, а по политическим мотивам. После встречи с какими-то, как пишет его яшмовая супруга, «странными», случайной свидетельницей коей она оказалась. И она же заклинает мужа не принимать неких подарков – перед «принимать», судя по продолжению фразы, в письме наверняка стояло «нельзя», – иначе в Поднебесной, по ее мнению, случится большая смута... Несчастная женщина, как мне представляется, очень переживала эту угрозу, к возникновению которой считала причастной мужа, – и в то же время, как верная супруга, она не могла никому о своих опасениях рассказать... И тогда...

Тайюаньский хоу вдруг встал, и Богдан сразу осекся. Лицо юаньвайлана сделалось жестким и непреклонным. Сидевший подле него наперсник втянул голову в плечи.

– Не трудитесь, минфа, – сказал Чжу Циньгуй. – Ваша проницательность делает вам честь, но... Довольно. Довольно! – Он помедлил; глубоко вздохнул. Похоже, теперь в омут бросался он. – Хирка, насколько мне известно, уже три дня как в Ханбалыке. Я не знал всех этих обстоятельств, не знал, что у мусульман тут нет единства, и не знал, что на хирке недавняя кровь. Уже – кровь, еще до всего... – Он опять тяжело вздохнул. – Со мной тайно вступили в сношение летом – и предложили хирку в подарок в обмен на обязательство поддержать всею силой Ордуси мусульманские части западных государств, если они захотят от них отделиться.

– За что же западным государствам такие беды? – тихо, но внятно спросил Богдан, и цзайсян одобрительно глянул было в его сторону, но юаньвайлан словно оглох.

– Обещали положение вождя... Как только владыка объявил бы меня наследником, подарок был бы официально поднесен посланцами уммы прямо на церемонии провозглашения...

Он умолк. Вдруг повернулся спиной ко всем и медленно, словно неся неподъемную ношу, отошел к окну. Уставился во тьму внешнюю.

– Какая это была мечта... – тихо, словно бы говоря сам с собой, произнес он. – Объединить наконец весь мир... все человечество. Какой случай... другого такого не будет...

Опять замолчал. В тишине слышно было его хриплое, напряженное дыхание.

Он прощался с мечтой.

– Кажется, я чуть не совершил величайшую ошибку в своей жизни, – негромко и очень спокойно заключил Тайюаньский хоу.

– Похоже на то, – пробормотал Богдан.

Юаньвайлан резко обернулся, обвел всех сидящих взглядом так, словно бы видел их в первый раз.

– Но повеления арестовать ланчжуна я не отдавал! – почти крикнул он.

И тут его прислужник сполз с сиденья, пал на колени и ударился лбом о застланный коврами пол.

– Это я! – жалобно закричал он. – Я! Я воспользовался печатью... Я ведь знал все это, знал – и понимал, чем это чревато! Или война, или ревность и противуборство на много лет... Но рассказать никому не мог – я же на руках вас носил еще мальчонкой, драгоценнорожденный хоу, я всю жизнь с вами... как предать? Я решил: пусть потом меня накажут за подлог, пусть подмышки бреют, пусть ссылка – но, пока идет разбирательство дела ланчжуна Лобо, владыка ни за что не назначит вас наследником, а там, глядишь – что-нибудь да изменится, правда выплывет... или вас вразумит всеблагое Небо и вы отринете этот план... Я!!

«Верный какой, вы только посмотрите... – возмущенно подумал Богдан – Интриган! Другого слова и не подберешь, прости Господи... – и едва не спросил вслух: – А о Баге ты подумал?» Но в это самое мгновение в зале раздался напряженный голос Бага:

– А обо мне вы подумали, драгоценный?!

Не решаясь подняться и мелко-мелко переступая по ковру коленями, старый слуга развернулся в его сторону.

– Все разъяснилось бы очень скоро! – едва не рыдая, воскликнул он. – Я же знал, что вам ничего не грозит!

– Не грозит? А в тюрьму за здорово живешь?

– Успокойтесь, ланчжун Лобо, – тихо, но твердо сказала принцесса Чжу. – Я этого так не оставлю, но сейчас не время.

Стало тихо.

Богдан наклонился в сторону Кая, который, похоже, так и не мог покамест переварить все эти поразительные откровения, и прошептал:

– Простите, драг прер Кай... Но видите, как долго мне пришлось бы рассказывать...

– Да уж, – тоже едва слышно прошелестел Кай.

– Я совершу хаджж, – после долгой паузы проговорил юаньвайлан Чжу Цинь-гуй. – И оставлю хирку в Мекке. Пусть пребудет там, где ей надлежит пребывать... и пусть останется ничьей. Просто реликвия... священная, бесценная реликвия... и не более.

– Аллах акбар, – с облегчением пробормотал бек Кормибарсов.

И тут свет светильников вдруг съежился и померк, а в Зале выправления дел сделалось светло, как днем.

Со всех сторон, и в южные окна, и в северные, в восточные и западные, хлынул могучий радужный блеск разом полыхнувших над столицею фейерверков.

– Шэн ян, – тихо проговорил Богдан.

– Полночь, – сказал цзайсян и встал. – Новая эра началась.

Баг, Богдан и другие хорошие люди

Площадь перед Тайхэдянь

(Дворцом Великого Согласия),

Чуньцзе, 24-й день первого месяца [57], средница,

вечер

Обширная площадь за короткое время преобразилась – на ней воздвигли временные, но вполне надежные, достойные дворцовых покоев широкие навесы; под навесами ровными линиями царили бесконечной длины столы, уставленные закусками и напитками; вдоль столов вольготно расположились именные гости праздничного пира – тысяча восемьсот человек из разных уголков бескрайней Ордуси: представители уездов, областей и улусов; почетные гости, удостоившиеся особого приглашения за заслуги перед страной и троном; а также гокэ, прибывшие ко двору по специальному вызову Сына Неба, – посланники, деятели культуры, крупные предприниматели. Всем нашлось место на громадной площади, и давно она не знала уже такого наплыва людей – с того самого дня, когда здесь же тридцать лет назад был дан прием по случаю получения ныне здравствующим владыкой Небесного мандата на правление.

Равномерно расставленные вдоль столов многочисленные жаровни согревали зимний воздух; ловкие, возникающие рядом с ними как тени прислужники расторопно следили, не давали углям погаснуть; но сама природа, казалось, тоже праздновала вместе с людьми – ибо в тот вечер привычный для любого ханбалыкца пронизывающий, проникающий настырно в любые щели и в складки одежды ветер стих, давая отдых и себе, и быстроживущим, и толстые полотнища свисающего с навесов полога, со всех сторон выстроившего легкую, но надежную стену между пирующими и ночным морозом, были недвижны: ничто, кроме снующих туда и сюда прислужников, подносящих новые напитки и блюда, не тревожило их покоя.

По недавно сложившейся традиции вереница гостей, прежде чем занять свои места, потянулась к специальному – широкому, убранному желтого шелка роскошной скатертью столу: здесь каждому из приглашенных полагалось оставить свой дар, который он припас для Сына Неба, приложив к оному дару визитную карточку. Когда очередь дошла до Богдана, Бага и бека Кормибарсова, стол был уж на три четверти полон, а восьмикультурные гвардейцы – не младше вэя, – надзирающие за церемонией поднесения даров, со всей очевидностью притомились ответно кланяться. «Интересно, а что будет, когда стол заполнится весь? Начнут уносить? – весело подумал Баг, наблюдая, как Богдан вручил гвардейцу упакованный в нарядную бумагу и перевязанный строгой ленточкой толстый прямоугольный сверток и принял ответный поклон. – И ведь наверняка среди этого всего попадутся одинаковые подарки... Не может быть, чтобы не попались...» Он с поклоном передал свой дар: небольшую сандаловую коробочку, в которой покоилась, завернутая в нежный шелк, бронзовая статуэтка милостивой бодхисаттвы Гуаньинь из Александрийского, храма: ее освятил сам Великий Наставник Баоши-цзы; наверняка кто-то уже поднес или поднесет Сыну Неба что-то подобное, но и не важно: ведь это подарок от чистого сердца, мысль о котором снизошла Багу как очередное столь любимое им озарение в суете предотъездных часов, когда ланчжун уже почти отчаялся.

Расставшись с дарами, прибывшие следовали за важными распорядителями, неторопливо, с достоинством провожавшими их к местам за бесчисленными столами; Судья Ди, на морде которого милость, коей он наряду с хозяином удостоился, совершенно не нашла отражения – кот настороженно принюхивался и даже от обилия людей и запахов недовольно дергал хвостом, – покорно шел тем не менее рядом, повинуясь поводку.

На мягком сиденье подле стола каждого гостя ожидал завернутый в плотную красную бумагу ответный новогодний дар Сына Неба; Багу и Богдану достались приглашения провести на казенный счет удобные им две седмицы в императорской резиденции на острове Хайнань – месте благостном, приятном с точки зрения погодных условий почти круглый год; тамошние макаки даже вошли в поговорку у ордусян: когда надо было сказать о ком-то, кому повезло устроиться в жизни так, что и пожелать большего трудно, – говорили «живет как макака на Хайнане». Или: «живет как у хайнаньской макаки за пазухой», хотя ясно же, что никаких пазух, кроме лобных, у макак не бывает. Ибо хайнаньская природа, теплое море и бесконечные пляжи безо всяких человеческих усилий делали остров сущим раем на земле. А уж коли прибавить к тому ордусскую трудолюбивость... Судья Ди получил на Хайнань отдельное приглашение. А также златую подвеску на ошейник: на подвеске были выгравированы знаки в старинном стиле – «Не пренебрегает корнями». Богдан с Фирузе, бек Кормибарсов и Баг с Судьей Ди оказались прямо напротив возвышения, на котором был установлен стол для первых лиц государства и членов императорской семьи: им достались почетные места среди высших чиновников – недалеко от александрийцев, по правую руку восседал прославленный шаншу Палаты наказаний, мудрый Фань Вэньгун, и Багу хорошо были видны его искрящиеся в свете свисающих с потолочных балок навеса золотые массивные очки; а по левую руку расположился ханбалыкский градоначальник Решительный Лю с супругой; кругом были еще другие, судя по одеянию, весьма высокопоставленные преждерожденные, и взгляд ланчжуна постоянно натыкался на знакомые ему по телевизионным передачам и сводкам новостей лица.

Но гораздо чаще Баг вперед – туда, где недалеко от владыки сидела, легко улыбаясь, принцесса Чжу Ли; взгляды их часто встречались, и неизменно то он, то она опускали глаза. Тогда, в узилище Внутренней стражи, их непочтительно прервали пришедшие за Багом посланцы цзайсяна, и – странно, но Баг совершенно не ощущал какой-либо недосказанности: напротив, теперь, когда он был совершенно уверен в том, что принцесса и его студентка Чунь-лянь – одно лицо, после того, как Чжу Ли посетила его в заточении, после того, как столь решительно заявила о небезразличии к его, Бага, судьбе, удивительное спокойствие и умиротворение овладели сердцем ланчжуна. Баг точно знал теперь, как толковать слова «кого хочу, того и люблю». Знал – и не собирался ни с кем делиться этим сокровенным знанием; это был его, только его и принцессы мир на двоих, маленький храм, трудно выстроенный в самой глубине души, куда не было дороги посторонним. Сейчас Багу этого было более чем довольно. А о большем он и не мечтал. И о будущем – не задумывался. Ибо как знать – куда кинет жизнь, как повернется прихотливыми путями неумолимой кармы и кто мы такие, чтобы требовать от жизни большего, чем она в своей щедрости и так дает нам?..

Под навесами зазвучали речи: по традиции первыми говорили заморские гости – провозглашали здравицы в честь ордусского императора, плели цветастые кружева льстивых слов.

Баг их не слушал: он, почти не скрываясь, смотрел на принцессу, он любовался ее тонкими чертами, изумительными глазами, легкостью ее движений, ее упоительной грацией...

А Судья Ди, освоившись на специально для него поставленном высоком стульчике с мягкой подушкой, вовсю лакал пиво, вызывая тем удивленные взгляды окружающих. Но коту, похоже, было на эти взгляды ровным счетом наплевать – как плевать было сегодня его хозяину на то, что не один уже гость заметил, как он и принцесса смотрят друг на друга. Все было хорошо. И значит – так и надо.

Там же,

тогда же

Мудрый седой цзайсян поднял свою чару, и за столами почти сразу установилась тишина. Ярче зимнего солнца пылали направленные лампы телеснимателей, сохраняющих для всего мира – и, возможно, для грядущих поколений, а как иначе? – каждое мгновение великого и долгожданного пира. Собственно, пир только и начинался сейчас по-настоящему: после того, как высказались иностранные гости и Сын Неба неторопливо кивнул своему первому помощнику. Время говорить речь, время произнести слова, которые подытожат прожитые под прежним девизом правления годы и обозначат дорогу будущую.

Цзайсян поднялся и застыл с чаркой в руке в слепящих потоках света.

Он мгновение помедлил – то ли собираясь с мыслями, то ли с целью убедиться, что все кругом замерли в должном внимании, то ли для того, чтобы придать больший вес своей последующей речи, – и неторопливо, хорошо поставленным голосом государственного человека начал:

– В двадцать второй главе «Лунь юя» сказано так. Однажды My Да и Мэн Да пришли к Учителю, и My Да спросил: «Люди из царства Чу говорят, государство только и знает, что принуждает людей делать то, чего они не хотят, и потому оно враг всякому человеку. Так ли это?» Учитель ответил: «Враг ли тело тем органам, которые в нем размещаются? Бывает, телу нужно бежать, и тогда легкие задыхаются, но враг ли тело легким? Бывает, телу нужно трудиться, и тогда сердце бьется до изнурения – но враг ли тело сердцу? Бывает, телу нужно защищаться, и тогда кулаки болят и кровоточат, но враг ли тело кулакам?» – «Тогда, стало быть, органы, которые плохо слушаются тела, – его враги?» – спросил Мэн Да. Учитель ответил: «Бывает, какой-то орган болеет так, что болеет все тело. Бывает, какой-то орган умирает, и вслед за ним умирает все тело. Однако ж и тогда – повернется ли у тебя язык назвать страдающий орган врагом?» – «Но, Учитель, – сказал My Да, – тогда что такое «нужно»? Кто определяет, когда нужно бежать, когда трудиться и когда – защищаться?» И Учитель ответил: «Жизнь. Счастлив тот, кто не умер и способен следовать ее велениям».

Цзайсян сделал паузу. Обвел глазами зал. Его проницательный взгляд на миг задержался на Тайюаньском хоу, потом, опустившись вниз, отыскал Богдана. На губах сановника проступила легкая улыбка, он чуть кивнул. По залу пронесся легкий шум: всем было интересно, кого именно выделил улыбкой всемогущий цзайсян. Богдан несколько раз от души кивнул в ответ. Все ждали продолжения, затаив дыхание.

– Я хочу осушить эту чару за то, чтобы наша великая страна всегда сохраняла мудрость понимать веления жизни и силы незамедлительно следовать им. А еще... У жителей Александрийского улуса, гости из которого радуют ныне этот зал своим присутствием, есть замечательная поговорка: «Дурная голова ногам покою не дает». Я хочу осушить свою чару за то, чтобы никто и никогда не имел бы оснований сказать так о теле Ордуси и о тех или иных ее органах и членах!

С этими словами государственный муж поднес свою чарку к губам – и немедленно выпил.

Зал взорвался овациями.

Богдан отпил глоток «Гаолицинского». Фирузе пригубила фруктовую воду.

– Как они славно смотрелись бы вместе, – проговорила она негромко. Богдан сразу понял, о ком говорит его супруга: Баг и принцесса. Принцесса и Баг. Весь вечер они глаз не сводят друг с друга...

– Правда, – сказал он.

– Как ты думаешь, из этого что-нибудь получится? – спросила Фирузе.

– Не знаю...

– Мне бы очень хотелось. Сколько же можно Багу...

– Вообще-то это несообразно, – солидно и раздумчиво начал разбирать существо проблемы Богдан. – Ланчжун и принцесса... Это тоже нарушение великого постоянства. Но... не ради силы, не ради власти, не ради честолюбия... Наверное, это все-таки другое дело. Может, тоже веление жизни?

– А как Стася, не знаешь? – вдруг погрустнев, спросила Фирузе. Богдан покачал головой:

– Нет.

– Нехорошо.

– Жизнь... – пробормотал Богдан, словно это все объясняло. – Жизнь.

Наверное, это и впрямь объясняло все.

– Сказано в суре «Свет», – подал голос бек Кормибарсов, от Фирузе уже знавший историю недолгого увлечения честного ланчжуна, – в аяте двадцать седьмом и двадцать восьмом: «Верующие! Не входите в чьи-либо домы, кроме своих домов, не испросивши на то позволения, и приветствуйте жителей их желанием мира, за это вам хорошо будет. Если там никого не встретите, то не входите, покуда не будет вам позволено; если вам скажут: воротитесь, то воротитесь». Пророк заповедал это и для людей, и для государств, и для отношений мужчин с женщинами. Для всего. Твой друг и та дева вошли друг к другу – но никого не встретили...

– Может, и так, – неохотно согласился Богдан.

Но у Фирузе уже другая забота была на уме.

– Как-то там Ангелина? – на миг чуть поджав губы от внезапно налетевшего беспокойства, проговорила она.

– Спит, наверное, по своему обыкновению, – успокоил жену Богдан. – А если что – Хаким уже совсем взрослый, он присмотрит.

– Жаль, внука нельзя было сюда взять, – сокрушенно поцокал языком бек. – Конечно, детям тут не место, но все ж... Как ребята в Ургенче бы завидовали! Императора видел! Но зато, – тут же утешил бек сам себя, – пригодился с Гелькой посидеть... Мужчина! Опора!

Умело лавируя между пирующими, к ним приближался императорский посланец.

– К кому это он? – пробормотал немного уже захмелевший Богдан и заозирался кругом, пытаясь уразуметь, кому из близсидящих император мог предоставить слово на сей раз. Пока он крутил головой, посланец подошел вплотную.

– Драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю, – низко поклонился посланец.

Богдан ошалело уставился на него:

– А?

– В небесной милости своей владыка повелевает вам произнести праздничное пожелание.

Очки едва не свалились со сразу вспотевшего носа Богдана. Он водворил их на место пальцем и поднял голову, посмотрел на помост – туда, где в самом центре, лицом к югу, под желтым балдахином пребывал владыка. «Интересно, ему уже передали мой подарок или нет? – невпопад подумал Богдан. – Конечно же нет, там их столько, подарков этих... За седмицу не разберешь».

Посланец не собирался повторять дважды; его уж и след простыл.

Фирузе молча сжала пальцами локоть мужа и тут же отпустила.

– Давай, сынок, – сказал бек. – Перекрестил бы тебя – да Аллах не велит...

Богдан встал, и лучи телевизионных светильников скрестились на нем так же, как бесчисленные взгляды. Гомон зала медленно опал. Стало тихо.

«Что сказать?!»

И тут Богдану почему-то припомнился Дэдлиб.

«Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие – меньше...»

«Может, – подумал Богдан, – по телевизору он тоже меня увидит... и такие, как он... у нас их тоже немало...»

– Мы имеем лишь две силы, которые способны подвигнуть человека делать то, что порою так необходимо и так не хочется: поступаться собой ради ближних и дальних своих, – немного сипло начал Богдан. Покрутил головой, сглатывая внезапно вспухший комок в горле; поправил очки сызнова. – Это стремление иметь чистую совесть и стремление избежать наказания. Если люди перестают понимать, что такое чистая совесть, если перестают ощущать увеличение того груза, что волей-неволей копится в душе любого, остается лишь страх наказания. Страх за себя. Это тупик, распад, гибель. В истории были примеры... Нельзя дать сникнуть совести. А совесть... совесть – это долг перед тем, что называют святынями. Есть святыни частные – семья, дети, друзья... Но есть и общие для каждого народа. Только пока они живы, народ остается народом и не превращается в толпу, в шайку... У разных народов святыни разные. У одних почтительность сына и подданного да Жалобный барабан, у других – заветы Пророка и его плащаница... или небрежение благами земными и всечеловечность какая-нибудь... или, наоборот, права человека... или какое-нибудь сражение с врагом, который и врагом-то быть давно уж перестал...

«Долго говорю, – вскользь подумал Богдан. – И сбивчиво. Не умею я этого... То ли дело цзайсян – как красиво завернул! Надо скорей...»

– Святыни каждого народа для всех других – не более чем предрассудки. И это не обидно. Не обидно! Иначе и быть не может! Нельзя обижаться на то, что твои святыни для любого соседа – предрассудки, но и нельзя дать заразить себя этим отношением к ним. Беречь свои святыни каждый народ должен сам. Никто за него это не сделает. А беречь – это значит, в том числе, и не навязывать силой. Ибо то, что навязывают, – начинают ненавидеть. Обязательно. А что возненавидел – того лишился. Лишился – значит, стал беднее. А зачем? Когда можно стать богаче?

Он старался не смотреть ни на кого, даже на жену, понимая, что, стоит ему встретиться с чьим-то насмешливым, скучающим или даже просто пустым, непонимающим взглядом – он собьется окончательно и безнадежно и язык заклинит во рту. Жмурясь и стискивая в потной руке чару, он слепо глядел прямо в ярый луч светильника. И казалось, никого и ничего кругом нет, кроме густого беспощадного сияния – и он пылал в нем.

– А когда твою святыню ненавидят – ты начинаешь ее защищать с пеной на губах, и тогда тоже теряешь ее, потому что она перестает быть свята. Перестает тебя улучшать. Перестает быть чудотворной иконой, которую покаянно целуют, и становится идолом, которого с воплями мажут кровью жертвоприношений. Я бы очень хотел... Я пожелал бы в этот великий день... чтобы ни единого человека в Ордуси никогда не постигла такая душевная беда. И чтобы везде и всюду наконец поняли все это. А тогда, – он, сколько мог, возвысил голос, – тогда все мы после долгих забот и мучений будем счастливы, очень счастливы наконец!

Конец второй цзюани

Примечания переводчиков

1.Дошедшие до нас списки «Лунь юя» («Суждений и бесед») насчитывают двадцать глав. Двадцать вторая глава, представлявшая собою, по свидетельству некоторых древних комментаторов, квинтэссенцию конфуцианской мудрости и написанная Учителем собственноручно за несколько месяцев до кончины, считалась утерянной еще во времена царствования Цинь Ши-хуанди (221 – 209 гг. до н э.), во время его знаменитых гонений на конфуцианскую ученость и культуру. Однако мы не исключаем, что в руки столь пытливого исследователя и неистового коллекционера, каким был X. ван Зайчик, каким-то образом мог попасть текст драгоценной главы. Его домашняя библиотека до сих пор закрыта дня посторонних, и лишь правнуки ученого посредством весьма длительных и утонченных процедур ежедневно оспаривают друг у друга честь стирать с ксилографов и свитков пыль – и не пускать к ним чужаков (здесь и далее – примеч. переводчиков).

2.Должность Багатура Лобо. Досл: «молодец посредине», что-то вроде начальника отдела в министерстве.

3.Действительно, по разумению переводчиков, 1800 – число во многих отношениях удобное и благостное оно делится и на 60, возраст императора, и на 30, время его правления, и на 12, число месяцев в году, и... много на что еще делится, например на 1, а это число, по уверениям Лао-цзы, вообще породило, с помощью Дао конечно, все многообразие окружающих нас существ и предметов. Рассуждая проще, можно легко удостовериться, что оно просто-напросто представляет собою результат умножения количества лет, прожитых императором, на количество лет, проведенных им на престоле.

4.Ученая степень Богдана Руховича Оуянцева-Сю, сотрудника Управления этического надзора, напарника по нескольким совместно проведенным делам и друга Багатура Лобо. По-китайски это значит «проникший в [смысл] законов». Данная степень существовала в Китае по крайней мере со времени династии Хань, то есть с начала нашей эры.

5.Букв.: «помощник охранника», вэйбина, низшего исполнительного чина Управления внешней охраны (Вайвэйюань), в данном случае что-то вроде временного заместителя, помощника шерифа.

6.То есть не достигшему совершеннолетия; судя по всему, ван Зайчик имеет в виду возраст в пятнадцать лет.

7.Правильно понять это название переводчикам, как это уже часто случалось, помогло «Дело поющего бамбука», произведение скорее философское, больше напоминающее трактат, нежели текст сюжетный, однако же изобилующее разнообразными сведениями. Только благодаря этому «делу» мы ныне можем сказать, что название «Билюсы» восходит к старой народной чжурчжэньской песне, строку из которой здесь скрыто цитирует Хольм ван Зайчик: «А когда меня нет – в те часы / Слушай, как тает лед в Билюсы». «Билюсы» здесь следует воспринимать не просто как название некоей речки, слушать которую предлагает дева своему возлюбленному, но шире – как развернутый поэтический образ, переданный специфическими средствами китайского иероглифического письма: так, би – «небесно-голубой», «лазоревый», лю – «течь», «струиться» и, наконец, сы – явный омонотоп, звукоподражание, «с-с-с-с».

8.В некоторые исторические периоды Ханбалык, то есть Пекин в нашем мире, носил название Яньцзин, «Яньская столица», где «Янь» – название древнего княжества, в свое время располагавшегося на этом месте; с другой стороны, то же «янь» означает и «ласточку».

9.Цунь – немногим более трех сантиметров.

10.От китайского чи фань – «есть рис»; поскольку испокон века китайский народ был озабочен проблемой питания, основной едой всегда считался именно рис, а прочие блюда, в том числе мясные, рассматривались как закуска к рису, без которой при необходимости можно обойтись и вовсе.

11.Здесь у Хольма ван Зайчика дословно сказано: «гуй», «душа умершего». Согласно традиционным китайским представлениям, гуй – неупокоенный дух, задержавшийся в мире живых и часто вступающий в контакт с людьми; такой контакт – в силу темной природы гуй – чаще всего оканчивается для человека скверно: наносит прямой ущерб здоровью, а то и продолжительности жизни. Данное слово на русский язык обычно переводится словами «привидение», «бес», «злой дух», иногда даже «черт», хотя ни один из этих эквивалентов не исчерпывает всей полноты значений понятия «гуй». В современном китайском языке и литературе слово «гуй» употребляется, как правило, с отрицательным, даже с бранным оттенком.

12.Досл.: «Лю Мясной Гость». Переводчики здесь находятся в явном затруднении: зная, что ни одно мало-мальски значащее имя Хольм ван Зайчик не дает герою просто так, они не смогли истолковать смысл «Мясного Гостя»; между тем имя это содержит очевидный намек. Но на что – переводчики понятия не имеют.

13.Досл.: «Главнейший в работе с документами». В традиционном китайском аппарате так назывались начальники Палат, то есть лица, аналогичные нашим главам министерств.

14.Переводчики не могут удержаться и не отметить, что приведенное Хольмом ван Зайчиком описание борьбы Лю Жоу-кэ за сохранение городских стен вокруг старого города в Ханбалыке (Пекине) их очень порадовало. Ибо – к великому сожалению – такой Лю Жоу-кэ нашелся в Ордуси, но отсутствовал в нужное время в коммунистическом Китае, в столице которого стены старого города давно уничтожены, о чем переводчикам остается только безмерно сожалеть.

15.На протяжении многих веков всех иностранцев в Ордуси, следуя древней китайской традиции, называли варварами. В последние десятилетия, избегая употреблять этот не вполне корректно звучащий термин, людей, по тем или иным причинам приезжающих в Ордусь из-за границы, именуют гокэ, то есть «гостями страны».

16.Высшая группа инвалидности, введенная еще танским правом, – безглазые, безногие, безрукие, умственно ущербные.

17.Переводчики озаботились сравнением описанного ван Зайчиком Ханбалыка и современного Пекина и установили, что у Хольма ван Зайчика гостиница «Великая стройка» стоит прямо на месте ныне здравствующей гостиницы «Пекин»; данное ван Зайчиком название тем более симптоматично, что изначально гостиница «Пекин» была выстроена для прибывающих из СССР специалистов, принимавших деятельное участие в промышленном перевооружении народного Китая.

18.Восемь бессмертных (ба сянь) – восемь легендарных персонажей китайского пантеона, с каждым из которых связано большое количество легенд; неоднократно выступали персонажами традиционной китайской литературы: Лань Цай-хэ, Ли Те-гуай (действительно хромой и оттого ходящий с палочкой), Люй Дун-бинь, Хань Сян-цзы, Хэ Сянь-гу, Цао Го-цзю, Чжан Го, Чжунли Цюань. Из них, кажется, никто не был замечен в пристрастии к чаю, но все больше – к вину.

19.Ютаями и Китае спокон веку называли евреев. Ютай, или, полностью, ютайжэнь, – это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одновременно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит «все еще», «несмотря ни на что», «вопреки», «по-прежнему». Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, например, составной частью в такие известные слова, как «тайфэн» (в японском чтении «тайфун») – «великий ветер». Третий же иероглиф – это «человек», «люди». Таким образом, в целом «ютайжэнь» значит: «как ни крути – великий народ» или, если выразиться несколько по-ютайски, – «таки великий народ».

20.Как уже упоминалось, дом Богдана располагался на улице Савуши, названной именем древнего богатыря-степняка, как раз напротив знаменитых александрийских Островов. Известно, что Савуша, как и множество других ордусян, выполнявших по зову сердца свой интернациональный долг, участвовал в гражданской войне в Византии на стороне законного православного императора Иоанна Кантакузина и геройски пал в 1345 году в бою против византийских сепаратистов и активно поддерживавших их деньгами и прямой агрессией латинян. В нашем мире Папа Климент VI в 1343 году призвал всю Европу к крестовому походу в поддержку прокатолических противников Кантакузина; вероятно, нечто в этом роде происходило и в раннеордусскую эпоху.

21.«Лунь юй», III: 3.

22.Сладкая роса (гань лу) – древнекитайский синоним того, что мы называем манной небесной, подарком судьбы и пр. Одним из бесчисленных титулов Будды в китайском буддизме является выражение «Ганьлу-ван» – «Князь Благодати», что дословно переводится как Князь Сладкой Росы.

23.[То, что между] четырьмя морями (сы хай) – устойчивое, возникшее еще в глубокой древности китайское обозначение всего известного материкового мира.

24.Из «Дела победившей обезьяны» вам известно, что этот город расположен на Урале и «исстари прославлен производством лучших в Ордуси сверл и буров, а потом и более сложных машин для нефтегазовой и горной промышленности».

25.События, о которых столь уважительно отозвался Мокий Нилович, описаны X. ван Зайчиком в «Деле незалежных дервишей».

26.Речь здесь идет о полных драматизма событиях, описанных X. ван Зайчиком в «Деле победившей обезьяны».

27.Переводчикам уже неоднократно приходилось отмечать то, что при неофициальном общении многие ордусяне, особенно работники оборонных и человекоохранительных структур, да и просто те, кто постоянно и сильно занят, широко пользовались устными сокращениями; например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему – «драгоценный преждерожденный единочаятель» частенько редуцировалось до «драг прер еч». Данная фраза значит, что Мокий Нилович желает своему бывшему подчиненному творческих успехов. Трудно не согласиться с его постановкой вопроса. Честное служение обществу – работа не менее творческая и тяжкая, а подчас и столь же трагически противоречивая, даже безысходная, сколь, например, работа честного литератора; оно ровно так же чревато непредсказуемостью результатов пусть даже самых искренних усилий и так же вызывает то необоснованные восторги, то фатальное непонимание.

28.У X. ван Зайчика здесь сказано «бу». Китайский метрический бу – дословно «шаг», равен в настоящее время 1, 6 м.

29.Переводчики, следуя иероглифам, склонны интерпретировать это как «[Рядом с таким талантом, как имярек, даже] Цао Цао отдыхает», где Цао Цао (155-220) – видный политический деятель, военачальник и поэт китайской древности. Что-то вроде нашего «вот это да!» или «ух, ты!». Возможно, если бы ван Зайчик привел другие иероглифы, интерпретация возгласа была бы и иной, именно такой, как мог бы подумать искушенный в китайском языке читатель, однако же эмоциональный смысл ее от этого совершенно не изменился бы.

30.По-китайски этот явно жаргонный термин пишется так: это следовало бы перевести как «[место, где] смешались жабы», «жабье месиво». Вероятно, он возник как намек на тесноту, замкнутость и неопрятность подобного рода обиталищ – и качества их обитателей. То, что термин оканчивается иероглифом цза (смешанный, неоднородный, разномастный, несортовой, низкокачественный, нечистый), с трудом способным выполнять функции существительного, не должно обескураживать читателя; по всей вероятности, здесь имеет место редукция исполненной глубочайшего смысла, известной всякому культурному ордусянину фразы из двадцать второй главы «Лунь юя»: «ха цза цзай фэн фэн фэй ха фэй е» – «Жабы [порой] смешиваются с фениксами, но фениксы [потом] взлетают (улетают), а жабы – нет». Стоит произнести первые слова этой фразы – и любой, вспомнив продолжение, сразу понимает контекст. В то же время обрыв цитаты на полуслове показывает, что в данном случае о фениксах и помину нет, а жабы смешиваются лишь друг с другом. Может, жабы и хотели бы смешаться с фениксами – да лапки коротки... и так далее. Традиционная ханьская полифония смыслов предстает в этом коротком выражении во всей красе. События же, о которых упоминает ван Зайчик, подробно описаны в «Деле победившей обезьяны».

31.Чиновник, ведающий закупками и доставкой продовольствия.

32.«Правление из-за бамбукового занавеса» – иносказание для обозначения исторического периода, когда во главе империи стояла женщина; согласно сообразным уложениям, правящая императрица принимала сановников и отдавала распоряжения, сидя за ширмой или занавеской, так что ее не было видно.

33.Ван Зайчик, как всегда, очень многозначителен даже в мелочах. В нашем мире именно в этот день Франция, раздираемая внутренними противоречиями и не выдержав тягот гражданской войны, официально признала полную независимость Алжирской Республики. Вскоре первым лидером нового государства стал идеалист и друг тогдашнего СССР бен Белла, провозгласивший курс на построение социализма. В 1965 году бен Белла был отстранен от власти.

34.Большой знаток русской культуры, X. ван Зайчик, видимо, счел, что для россиянина идеальным способом перемещения всегда и при любом строе будет лежание на своей, домашней, привычной, теплой и совершенно покорной печи. Из доступных переводчикам иных текстов X. ван Зайчика известно, что и военно-транспортная модификация широкофюзеляжного александрийского тяжелогруза называлась аналогично – только с несколько большей уважительностью, подчеркивавшей суровость выполняемых задач. Флагман ордусской транспортной авиации назывался «Емельян»; существовала также модель, приспособленная для воздушных стартов ордусских орбитальных самолетов (космических челноков), называлась она «Мрия Емельяна». Имел ли в виду и учитывал ли ван Зайчик то, что могучий, самый мощный в мире транспортник стал, таким образом, тезкой известного в нашем мире Емельки Пугачева, авторам выяснить не удалось.

35.Тысячеверстный скакун (цянь ли ма), то есть скакун, за один переход преодолевающий 1000 ли, или более 500 километров, – известный образ древнекитайского фольклора. Не исключено, что тут великий еврокитайский гуманист снова немножко усмехается: дело в том, что этот же термин, проникнув в древности из Китая в Корею, во времена несколько более поздние начал (и, вероятно, продолжает) употребляться в Корейской Народно-Демократической Республике для обозначения тех, кто в своем служении Родине как бы едет на тысячеверстных скакунах, а именно передовиков производства: «чёллима» по-корейски – «ударник социалистического труда».

36.Как предполагают переводчики, это что-то вроде секретарской должности в управлении.

37.Хольм ван Зайчик нигде не перечисляет названия всех восьми полков Восьмикультурной Гвардии, однако же ранее в тексте этой повести упоминаются Полк славянской культуры и Полк тибетской культуры, из чего можно сделать вывод, что часть этих полков получила наименование по месту действительной, так сказать, боевой славы (нам пока неведомо, что происходило в Тибете описываемой ван Зайчиком Ордуси, однако же перед глазами мы имеем вполне конкретный пример взаимоотношений Тибета и континентального Китая в нашем мире), а другая часть – возможно, в честь основных культур Ордусской империи; предположение о том, что ордусские маньчжуры были когда-либо посланы «для умиротворения» Руси, кажется переводчикам невероятным и даже в чем-то обидным.

38.Одна из традиционных китайских метафор, означающих переход в иной мир, смерть.

39.Яньло, или князь Яньло (Яньло-ван) – владыка ада в пантеоне богов китайского буддизма.

40.Обычно на европейские языки термин цзайсян переводится словами «канцлер», «премьер», «первый министр». В «Деле незалежных дервишей», например, Баг называет германским цзайсяном Бисмарка.

41.Все эти лица являются постоянными персонажами эпопеи X. ван Зайчика – Баг и Богдан встречались с ними и даже работали вместе и в «Деле жадного варвара», и в «Деле о полку Игореве», и (заочно, то есть по переписке) в «Деле лис-оборотней».

42.«Лунь юй», IV: 10.

43.Эти события описаны X. ван Зайчиком в «Деле о полку Игореве».

44.«Лунь юй», IХ:22.

45.Там же, IХ:26.

46.В тексте здесь сказано ди сунь. Иероглиф ди в подобных контекстах означает прямое родство по главной линии рода в полигамных семьях: в данном случае надо понимать так, что старший сын бека от его, бека, главной жены, в свою очередь, первым родил Хакима, причем тоже от своей главной жены. Впрочем, при фактическом и юридическом равенстве жен в полигамных семьях Ордуси речь тут идет скорее о том, что мать Хакима была всего лишь хронологически первой женой старшего сына бека (причем из контекста вовсе не следует, что она не была его единственной женой и после нее были следующие); ровно так же и бек мог называть ту женщину, с которой он вступил в брачные узы впервые для себя, то первой, то главной женой (и из этих определений тоже отнюдь не вытекает наличие неких вторых, или младших, – хотя, положа руку на сердце, переводчики уверены в том, что у такого мужчины, как бек, наверняка была, мягко говоря, весьма большая семья).

47.Фэйчан хаокань – очень красиво (кит.)

48.В нашем мире судьба плащаницы Пророка (хиркейе мубарах – благословенный покров) сложилась несколько иначе. Эта священная реликвия действительно хранилась в сокровищнице халифов и загадочным образом исчезла оттуда во время осады Багдада монгольским воинством. Затем она несколько раз появлялась (подлинник или копии – кто знает?) в Оттоманской империи и служила султанам столь же великим символом и источником их могущества. Последняя из известных хирок была не так давно поднесена известному мулле Омару, главе афганских талибов, и послужила оправданием его претензий на восстановление мирового халифата.

49.Шэн-ян – «Совершенномудрое вскармливание».

50.Следует помнить: китайский язык гораздо компактнее и плотнее русского, и потому данная фраза, как и последующие уцелевшие фразы из найденного Судьей Ди письма, будучи по-русски весьма пространными, на языке оригинала укладываются буквально в считанные иероглифы. Достаточно сказать, например, что оборот «письменный текст» передан в нем лишь одним-единственным знаком вэнь – а уважение к этому термину, который означает одновременно и «культура», и «культурность», и «букву закона», и даже «гражданскую (в противоположность военной) государственную службу», в китайской традиции действительно весьма велико.

51.«Лунь юй», XIV:7.

52.Вэй – не очень понятно, какое именно воинское звание здесь имеется в виду. В современной китайской армии данный иероглиф входит и в термин «лейтенант», и в термин «капитан».

53.Не совсем ясно, имеет ли в виду автор здесь шаг как меру длины, или же простой человеческий, шаг, для обозначения и того и другого, употребляется один и тот же иероглиф; однако, судя по приведенным ван Зайчиком размерам, речь идет скорее о мере длины, то есть о 1, 6 метра.

54.К сожалению, судить о государственном устройстве описываемой Хольмом ван Зайчиком Ордуси переводчики могут исключительно по редким и далеко не так, как хотелось бы, информативным упоминаниям административных единиц, учреждений и должностей, разбросанным по различным текстам великого еврокитайского гуманиста. И здесь: содержание должности тунпаня или того же тайбао в интерпретации автора нам известно лишь из сказанного выше, но, возможно, некоторый свет на него может пролить то обстоятельство, что обе должности существовали в старом Китае и первая была учреждена (а потом и упразднена) при династии Сун (960-1279), – в обязанности тунпаня (помощника правителя округа с особо широкими полномочиями) входило следить за порядком на местах; тунпань назначался прямым императорским указом и не подчинялся местным властям, напротив – основной его задачей было предупреждение своеволия со стороны крупных вассалов императорского двора. Про существование должности «датунпань» (то есть «большой, старший тунпань») переводчикам ничего не известно. Что же до тайбао («старший опекун»), то в Китае это была одна из шести высших придворных должностей, достаточно влиятельная, и занимавший ее чиновник мог существенно влиять на дела управления страной.

55.В старом Китае, как широко известно, институт евнухов был непременным атрибутом дворцовой жизни и в первую очередь – частных покоев дворца, то есть тех, где, собственно, и проходила истинная, семейная, повседневная жизнь владык. В истории страны известны случаи, когда евнухи приобретали колоссальное влияние на своих хозяев и властителей Поднебесной, ходили у них в фаворитах и часто даже решали за них государственные дела. Как нам стало понятно из некоторых фрагментов «Дела поющего бамбука», русский перевод которого есть дело далекого будущего, лица, именуемые в Ордуси евнухами, на самом деле отнюдь скопцами не являлись; это наименование со временем превратилось в придворную должность, исполнявший которую чиновник был вполне нормальным мужчиной и служил чем-то вроде наставника, наперсника, дядьки императорских отпрысков. Такая трансформация оказалась тем более легкой, поскольку ни один из употребляемых в эпопее иероглифических терминов, которые традиционно переводятся словом «евнух», на самом деле оттенка членовредительства в себе не несет – например, чжунгуань значит дословно всего лишь «срединный чиновник», то есть тот, кто служит посреди страны, а именно в императорском дворце, или же такие термины, как хуаньжэнь или хуаньгуань; вторые иероглифы в этих биномах значат соответственно «человек» и «чиновник», а первый состоит из двух элементов: верный подданный и крыша, то есть обозначает, по сути, никак не кастрата, а просто верного слугу внутри дома. Однако переводчики оставили здесь традиционный вариант перевода, поскольку ведь и X. ван Зайчик употребил здесь именно традиционный термин не случайно – а, скорее всего, чтобы даже такой мелочью подчеркнуть прочность и повсеместную естественность, с одной стороны, но в то же время пластичность, постоянную современность классической традиции в Ордуси.

56.Тай – возвышенное место, традиционно – земляная (насыпная) терраса, подножие, помост, трибуна. Этот иероглиф входил в название некоторых важных учреждений – например: Юйшитай, Цензорат, высший контрольный орган в традиционном Китае; этот термин некоторые западные синологи переводят как «трибунал» не только исходя из функций учреждения, но и из-за иероглифа тай.

57.Дата здесь дана, как и всегда в заголовках подглавок, по календарю, обычному для Александрийского улуса. По ханьскому календарю этот день, разумеется, является первым днем первой луны.

Оглавление

Багатур Лобо

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Багатур Лобо

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Баг и Богдан

Баг и Богдан

Богдан и Баг

Баг и Богдан

Богдан и Баг

Баг, Богдан и другие хорошие люди

Примечания переводчиков