«Мальчишка, с которым никто не мог сладить»

Утро. Половина восьмого. С лязганьем и скрежетом заляпанные грязью машины раздирали холм позади ресторана, глыбы земли тут же увозили на самосвалах. В ресторане дребезжала посуда в шкафах, тряслись столы, и очень добрый толстый человек, у которого в голове непрестанно звучала музыка, сидел, уставившись на дрожащие желтки своей утренней глазуньи. Жена его уехала навещать родственников. Он остался сам по себе.

Толстого добряка звали Джордж М. Гельмгольд, ему было сорок лет, он возглавлял музыкальную кафедру в средней школе города Линкольна и дирижировал оркестром. Жизнь его баловала. Год за годом он лелеял одну и ту же великую мечту. Он мечтал дирижировать лучшим оркестром в мире. И каждый год его мечта становилась явью.

Она исполнялась потому, что Гельмгольц свято верил: его мечта — самая прекрасная на свете. Столкнувшись с этой непоколебимой уверенностью, члены клуба «Кивани», «Ротари» и «Львы» выкладывали на форму оркестрантов вдвое больше, чем стоили их собственные выходные костюмы; школьный совет разрешал разорительные расходы на дорогие инструменты, а юнцы готовы были играть ради Гельмгольца на разрыв сердца.

Все шло благополучно в жизни Гельмгольца, кроме денежных дел. Он был так заворожен своей дивной мечтой, что в вопросах купли-продажи оказывался хуже младенца. Десять лет назад он продал холм за рестораном Берту Квинну, хозяину ресторана, за тысячу долларов. Теперь всем, в том числе и самому Гельмгольцу, стало ясно, что Гельмгольца облапошили.

Квинн подсел к столику дирижера. Это был одинокий, маленький, черный и унылый человек. Далеко не все у него было в порядке. Он не мог спать, не мог оторваться от работы, и он не умел по-хорошему улыбаться. У него было только два настроения: либо он всех подозревал и плакался на свою жизнь, либо начиная задирать нос и хвалиться напропалую. Первое настроение означало, что он теряет деньги. Второе означало, что он деньги делает.

Когда Квинн подсел к Гельмгольцу, он как раз лопался от самодовольства. Он со свистом посасывал зубочистку и разглагольствовал об остроте зрения — своего собственного зрения.

— Интересно, сколько глаз смотрели на этот холм до меня? — сказал Квинн. — Сотни и тыщи, на что угодно поспорю, — а кто видел то, что я углядел? Сколько тыщ глаз?