«Шрам»

Виталий Владимиров

Ш Р А М

Ствол жилой башни белел в глубине переулка - оставалось пройти только мимо пятиэтажки. Аверин любил возвращаться домой, то мгновение, когда он спиной захлопывал дверь и так стоял, расслабленно оглядывая иконы, полки с книгами, фотопортрет Хэмингуэя и ксерокопии с рисунков его друга малоизвестного художника Свечникова, приколотые булавками к обоям. Когда-то в такой момент медленной рыбой всплыли в его сознании строчки: "Ты мне дорог, дом пустой, понимающим молчаньем..." Но стихи эти он так и не дописал - не было особого желанья размышлять над тем, чем же ему дорог собственный дом - так не следует задумываться, чем дорога любимая женщина, возможно последующее разочарованье, что вряд ли прибавит оптимизма в этой и без того нерадостной жизни. Сегодня, возвращаясь из гостей, Аверин вышел из такси в начале переулка и не спеша шел к дому, предвкушая, как сейчас приятно побездельничает - может, послушает музыку, полистает книжку или альбом репродукций. У самого подъезда Аверина обогнали "Жигули" последней модели. Открылась дверца, и на снег ловко выпрыгнула девушка в фиолетовой от темноты вечера дубленке. Сидящий за рулем опустил стекло: - Может быть все-таки... - Нет, нет, нет, - высоко и быстро перебила она его и убежала в подъезд. Краснела кнопка вызванного лифта, ее лица не было видно, только лиловые лаковые ногти тонких пальцев барабанили по смотровому окошку. "Соседка. Та, что недавно обменялась", - догадался Аверин и благодушно-безнадежно хмыкнул про себя: "Соседка - это..." В кабине лифта она развернула оранжевый шар своей лисьей шапки лицом в его сторону: - Помогите, пожалуйста. Я знаю, вы мой сосед. Мне надо сейчас выгулять собаку, а я не хочу подходить к окну, не дай бог, он ждет. Вы поглядите из своего окошка и, если он уехал, дайте мне знать, хорошо? Аверин так и сделал. "Жигулей" не было. Тогда он, не раздеваясь, позвонил в ее дверь. Мохнатый, в пепельную стружку и оттого как бы безглазый пес кинулся лапами вперед на Аверина. - Не сметь, - хозяйка одной рукой держалась за ручку двери, другой пыталась оттащить собаку. - Лапа, кому сказали? - Просто Лапа хочет гулять. Пошли, собака, я вызову лифт. На улице Аверин начал разговор с первого попавшегося: - Сидим сейчас за столом, и одна дама, пахнущая такая дама, всем давала понюхать, то какой-то крем на тыльной стороне ладони, то индийские бусы из сандалового дерева, то духи... так эта дама, сказала, что она а-а-абажает сальные анекдоты, представляете? Соседка никак не отреагировала на его слова - она, задумавшись, смотрела на руки Аверина. Потом очнулась: - Меня зовут Маша. Давайте сейчас выпьем по чашке чая? Аверину стало жарко от стыда за сказанную чепуху про запахи за мысль: "Соседка - это..." - Спасибо, Маша. С удовольствием. Зеркало величиной во всю стену непривычно увеличивало мир маленькой прихожей вдвое. Аверин удивился еще и потому, что его малогабаритное жилье было таким же, и он рассматривал квартиру соседки с тем же интересом, с каким смотрят друг на друга владельцы по-разному пошитых, но из одинаковой ткани костюмов. И в то же время Аверину вспомнилась гостиная Лалы, большая и квадратная, со столом, за которым свободно садилось три десятка человек, со старинными гобеленами на стенах, алебастровым бюстом Лалы на черном озере рояля и ее же портретом с вечно удивленными глазами. Когда Аверин впервые пришел к Лале, он стеснялся своих не чищенных ботинок и пытался спрятать их под низкое кресло. Позже он забылся и почувствовал себя раскованно, потому что его словам, его стихам улыбнулись глаза высокой синевы... Два года Аверин видел мир глазами Лалы, и она многому научила его, не уча, например, рассматривать незнакомый дом. - Можно, я приму вас на кухне? - спросила Маша. - Простите лентяйку, но в комнате не прибрано. Красные обои и красный свернувшийся котом светильник окрашивали всеми оттенками теплого белую эмаль кастрюль, плиты и вытяжного шкафа над ней, деревянную скамью с подушечками для сидения, углом составленную из медовых досок. В чашках старинного фарфора дымился чай цвета загорелого тела, рука Аверина ощутила серую тяжесть серебряной ложки, инкрустированной эмалью. Собака под столом время от времени колотила хвостом по полу. Своего Малыша, борзую с выгнутой спиной, Лала к столу не допускала. - Что с вами, Георгий? - Вспомнилось, Маша. Я схожу за вином? - С удовольствием. Только не водку, ладно? Аверин принес вспотевшую бутылку сухого - на столе уже стояли хрустальные рюмки. Штопор со скрипом вошел в пробку, она раскрошилась, Аверин опять попытался ее вытащить, ввинтив штопор под углом, горлышко треснуло и осталось торчать кристально-зеленым пиком скола. Маша посмотрела на растерянного Аверина, достала пустую бутылку с красивой этикеткой, вставила в нее воронку с ваткой. - Давайте процедим, - сказала она. Аверин лил, дожидаясь, пока опустеет воронка, а Маша стояла рядом, и молча следили они за тонким сверлом струи. Аверин разом скулой и шеей чувствовал Машину близость и как она неслышно прижалась щекой к его плечу. Маша что-то говорила, выбрасывала конус ватки, споласкивала воронку, садилась за стол или вставала за солью - Аверин смотрел на нее смешавшись и отвечал односложно, но озарено. "Сколько раз это было, - думал он, - это начиналось и сколько раз не состоялось? Ведь есть же то, самое первое мгновение любви, после которого любовь становится реальностью. Это уже потом с годами, можно узнать, отчего захватывает дыхание над светлой бездной чувства, и сразу вообразить себе всю цепь свиданий и постепенного сближения, пока не достигнешь счастья, когда каждый божий день согреваешь друг друга теплом постоянной взаимности." Аверину стало отчаянно весело, радостно от пришедшего неожиданно ожидания любви - он считал, что никогда уже не испытает этого предчувствия так сильно и глубоко, как сейчас с Машей, и ему на мгновение вспомнилось первое, еще школьное озарение: он сидит на низкой скамейке в гимнастическом зале - в темно-зеленой вельветовой курточке, и на плечо ему положила голову в белой пуховой шапочке девочка из соседнего класса. Аверин испытал тогда радугу ощущений: недоумение от ее первого робкого касания, гордость и снисхождение от ощущаемой на плече доверчивой тяжести, растерянность от ее настойчивых движений головой и ярость от ее давящегося смеха и невозможности стереть пух, намертво влипший в рубчики вельвета. Ныне Аверин снисходительно усмехнулся своему воспоминанию, но тут же со вздохом подумал: "Неужели я стал настолько бессердечным, что меня уже ничто не взволнует также сильно, как тогда, в холодном свете высоких окон, где сердце билось гулко, словно удары баскетбольного мяча..." - Георгий! Отвечайте же, не томите. Аверин ощутил оскомину от заданного Машей вопроса - надо сказать кем работаешь. "Еще не поздно, - подумал Аверин, - еще можно изобрести себе биографию, общественное лицо и престижную профессию." Аверин знал такого человека, который врал столь самозабвенно и убедительно в деталях, что оторопь охватывала от неожиданного разворота событий, от сиятельных проблем - куда идти? - поступил сразу в две аспирантуры: механико-математического МГУ и архитектурного... И лишь потом простым сопоставлением правил экзаменов и приема Аверин с ужасом понял: это ложь! И странность высокоодаренного человека превратилась для Аверина в гримасу психопата. - Я работаю в институте патентной экспертизы. - Интересно? - Не очень. Но своеобразно. Описание устройства по вытаскиванию пробковых пробок из бутылок ноль восемь без повреждения горлышка перед разливом по хрустальным рюмкам требует уникального словосочетания в пределах разработанной формулировки с целью исключения совпадения смысловых полей, то бишь двусмысленности. - Лихо. А разве нельзя сказать проще? Ведь двусмысленность всегда видна. - Это когда мужчина говорит двусмысленность женщине, а вот когда женщина красива, как вы, то говорить можно только односмысленность. - А вы нахал, - рассмеялась Маша. "Крутите диалог, крутите, товарищ Шекспир," - радостно приказал себе Аверин, а сам поймал себя на том, что залюбовался, позабыв обо всем, Машиной улыбкой и молчит. - Иногда все зависит от мелочи, Маша. Казнить нельзя помиловать. Куда бы вы поставили здесь запятую, ваше величество? - Только после нельзя. Казнить нельзя, помиловать. - Вот видите, знак препинания поставлен правильно, и голова цела, хотя переживанием совсем бела. - Георгий, а почему вы все время говорите какой-то рифмованной прозой? - Я пишу стихи, Маша. - Печатаетесь? - Нет. Моим стихам еще далеко до совершенства. - Кого из поэтов любите? - Пушкина. Мы с ним земляки - я родился в Царском Селе. - Правда? - "Унылая пора, очей очарованье..." Почему-то осень вспомнилась, а ведь весна скоро, чувствуете, Маша? Маша задумчиво ответила "да" и посмотрела на Аверина. Ее взгляд был похож на отсвет современного стеклянного здания: вроде бы проглядывается и то, что внутри, и плывут по фасаду отраженные облака. Она крутила длинные темно-медные волосы вокруг носа получался не нос, а белый, ничейный, безликий пупырышек. - Соблаговолите выпить? Маша утвердительно мотнула головой, волосы отлетели в сторону - нос оказался на месте. Они чокнулись. Хрустальный перезвон рассыпал тишину звуковыми бликами. - Говорите, Георгий, стихи свои читайте, не молчите же... Холодок озноба стянул у Аверина к затылку кожу лба, дернулась левая щека, и губы вздуло твердым. Закололо в горле, но затем стихло толчками, будто с каждым толчком тупые иглы боли укорачивались. Мазутным пятном всплыл в памяти позор за столом у Лалы, когда Аверина попросили почитать свои стихи, а он, смутившись, вдруг уверовал в их никчемность и праздность, надуманность и несовершенство, не понимая тогда, что поэзия может звучать музыкальным инструментом в устах исполнителя и совсем иначе - один на один с внимательными глазами читателя, Как жалко, что тогда он не вспомнил свой царскосельский цикл.

По прихоти погоды страной

притих пейзаж в дали туманной

старинный парк в весенней раме:

скамей дворцовых серый камень

прозрачно обнажал рисунок жил,

чугун решеток черной тушью

свой ритм изысканно чертил

и веяло уснувшей глушью,

как от заброшенных могил.

Еще не чищены аллеи,

не зелен неухоженный газон,

в пустых фонтанах

прошлогодней прелью

забито дно,

и вроде не резон

ответа на вопрос искать:

в чем здесь явилась благодать

и от чего душа светлеет,

когда идешь

сквозь царскосельские аллеи?

Аверин сделал паузу - она сама сюда просилась, словно вздох перед признаньем.

Нет, здесь иное измеренье!

Нет, здесь иная красота

здесь мир, построенный на вере

в свободу точного пера,

в изящество прозрачной кисти,

в уверенность скульптурного резца,

где каждый камень,

каждый листик

ажурно вписан под венец дворца.

Туман...

На ровной глади пруда

отражено молчанье ветерка.

И ясно скрытое - откуда

берет начало та река,

тот гений,

тот источник чуда,

что воплощен кристально просто

в стихах курчавого подростка

перед лицеем Царского Села.

Тогда, за столом у Лалы, все так и поняли: раз молчит, то поэзии здесь нет и не будет, Аверин симпатичный, интеллигентный, пишет что-то, а кто здесь не пишет, но все это непрофессионально, вот, не может даже случаем воспользоваться, чтобы заявить о себе во весь голос, раз уж все готовы его послушать... Сожаление мелькнуло в глазах Лалы.

Во мне проснулась та же сила:

на мир смотрю, дыханье затая.

Я уезжал.

Но не простился.

Здесь город Пушкин.

Родина моя.

Все. Пропало стеклянное отчуждение в глазах у Маши - ясный и ждущий ответа взгляд. Глаза в глаза. "Утону", - гибло подумал Аверин. - Я не люблю стихи, - медленно сказала Маша. - Они всегда чегото просят. Ласки, соучастия, утешения, а ваши... Вы курите? Так закурите мне... Ритуал передачи: через сухие губы Аверина всполох спички, белая палочка сигареты в лиловые ногти и поцелуй Машиной затяжки, влажно напоившей пестрый фильтр сигареты, возврат уже с чешуйками пепла на конце и тонкое ощущение помады на губах Аверина. Ему стало легко и бездумно, будто эта сигарета явилась тайной, в которую посвящены двое. Аверин налили вина, постучал диском своей о пузатость Машиной рюмки: - Теперь вы знаете мои мысли. - Ваши мысли? Незнакомого мужчины? - Неужели мы настолько сложны, что непознаваемы? - Пожалуй, вы правы. Нетрудно и угадать. Надо только немного исходной информации. Значит, вы инженер по образованию? Легко говорилось Аверину с Машей - так доверчиво бывает в купе ночного поезда или когда завороженно веришь, что внимательные глаза собеседника - это твое настроение, твой перелив ощущения, твой оттенок мысли. Каждый раз попадался Аверин с этой своей доверчивостью, и последний - когда?.. - Никому не рассказывал, Маша, вам говорю, почему? - Аверин соврал, но не совсем, он также рассказывал о себе когда-то Лале, только Маше по-иному, искренне, как равный равному, а Лале с выбором, не все. - Я умею слушать, - ответила Маша. - Научите. - Научить? Это легко. Если возникает пауза в разговоре, надо повторить последнюю фразу или даже слово вашего собеседника с вопросительной интонацией, и его или ее монолог польется без задержек дальше. Понятно? - И при этом вовсе необязательно сопереживать? - Конечно. У меня есть подруга, для нее свет в окошке - ее муж, оформитель книг. Так она не отрывается от мыслей о нем ни на секунду. Недавно я ей рассказываю про своего знакомого, простыл, заболел, грипп, осложнения, а она кивает головой так участливо, будто мой знакомый ей кем-то приходится, и в результате говорит, да, да, моего Васю надо беречь, сейчас эпидемия... - Счастливый Вася. - Счастливый? Вы так полагаете? - Да я все бы отдал за человеческое участие... - Одиноко же вам живется. Есть щека и рука. Если просто сказать эти два слова, получится пощечина, а у Маши - жест: легкой ладонью, почти не касаясь, дыханием ласки огладила она лицо Аверина, как родное... Лала всегда прижималась своей щекой к его руке и смотрела преданно снизу что было делать тогда Аверину с этой дарованной безраздельной властью? И поэтому сейчас ласку Маши он испытал, как подарок, как БЛАГО ДАРЮ глубоко и, как ему показалось, истинно.

Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю

Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.

И смерть моя, и жизнь со смертью наравне,

Смысл и бессмыслица содержатся во мне.

Какое же принять мне следует решенье?

Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье.

Освободив мой ум от суетной тщеты,

Возьми меня всего и мне предайся ты!

(Из старонемецкой поэзии. Пер. Л.Гинзбурга)

Так говоря, Маша потянула Аверина за руку, подняла его с лавки и через красную теплоту кухни и нежную желтизну прихожей плавнокарнавально провела в синюю тишину комнаты, где усадила в мышиный бархат кресла, сложенного из огромных подушек. Строки остались звучать по пути их шествия так, что если вернуться, они снова оживут, каждая на том месте, где произнесена. - Я же предупреждала, что не прибрано, - Маша забралась с ногами на диван, сложенный, как и кресло, из таких же огромных подушек, на которых выглядывало розовое поле простыни в узоре мелких цветочков и поверх одеяла раскинулась крупная клетка пледа. Аверин сказал самое глупое из того, что первым пришло в голову: - Где же ваша нелюбовь к стихам? Наверное, ему вообще не надо было говорить что-либо - столько мгновенной неприязни проявилось в Машиных словах: - А что вы знаете про любовь и нелюбовь, Георгий? Или вы всегда ловите женщину на слове? Тогда понятно, почему вам так не везет с нами... Обида! За что? Аверин никогда никого не желал обидеть. Если и случалось такое с ним, то как оплошность, неверно понятая ситуация, незнание каких-то фактов. Причем позже Авери долгое время мучился неожиданными, вгоняющими в удушливую краску стыда воспоминаниями о случайной, но содеянной несправедливости. И уж совсем терялся, когда обида наносилась ему открыто и расчетливо теми губами, которыми он только что любовался, тем человеком, от которого он был менее всего защищен. В этом Маша не отличалась от Лалы. Но сейчас разломались запоры, опрокинулись стены, столько спелой горечи было в словах Аверина. Неужели все одинаковы, неужели обязательно утверждать свое "я" только унижением другого? Безнадежно... и вот уже черными подглазьями закачала тоска головой в душе у Аверина, незалитый пожар недавней обиды вновь заполыхал пощечинами и отчаянье опять принялось тихо заглядывать в пропасть смертельного одиночества. Лишь недавно Аверин очнулся от дурмана Лалы: как он верил тогда самой великой иллюзии - миражу полного человеческого единства! Сколько же им надо было с Лалой сказать друг другу на восходе любви и какая была молчаливая опаленность чувств в зените и какой же была изнуряющей потребность в ласке на закате их отношений. Страшнее всего разбитый хрусталь уважения, кровавые осколки, просто откровенная жестокость: "Ты мне неинтересен", взгляд мерклых, от равнодушия несиних глаз и удовлетворенная усмешка - улыбка самой себе, правильности своего, даже несказанного, но ясного, как осенняя вода, решения: зачем ты мне?..

Аверин захлебнулся на полузвуке, и встала тишина - так в долгую непогоду вдруг слышишь дождь - так в глухомани леса просыпается дыхание - так плавно спит под водой трава. - Уйди, собака, - приказала Маша псу. - Совсем уйди. На место. Маша встала на диване во весь рост и разделась. Нет в языке такого слова, не для названия - для иного то пространство нежной кожи, что охватив округло бедра через две небольшие ложбины полого вздымается к впадине пупка и легко нависает над кошмой треугольника. Плохо это звать животом. И по-солдатски звучит "грудь", разве позволительно перси окрикнуть командой: "Ле-е-вая грудь, вперед!" Машин живот разрубленно рассекал шрам. - Ты понимаешь, Георгий, Лапа не может видеть, как люди занимаются любовью. Тогда она забивается под стол и тяжело дышит. А Лапу жалко. Ведь у нее, как и у меня, детей никогда не будет. Ей нужен свой, единственный, она же редкой породы, таких осталось-то единицы, только в Швеции, да в Англии. Звонили мне из собачьего клуба, во оказался подарочек... Суперсука... А может, свести ее просто к соседскому кобелю? Он к ней давно принюхивается. Маша усмехнулась. - Вот так и меня в свое время подложили. И ведь кто? Предки мои, не поверишь. Надо Машеньке на работу устраиваться, уж вы, Александр Петрович, возьмите ее к себе курьером ли, секретаршей. Взял. И в институт устроил, Шурик, долго терпел-кряхтел, а весной отметили мы с ним поступление к альмаматери... С тех пор и весна мне не в радость... Господи, какая чушь! Зачем бабе высшее образование, должность, оклад, если ей и так от мужиков отбоя нет? Правда, крепко вы из меня вышибали иллюзии-то. Хоть в стихи рядитесь, хоть в работу, хоть в туризм-альпинизм - все одно у вас на уме, все вы сволочи. Все. Без исключения. Я-то теперь знаю, чего хочу от жизни. И где вас погладить да поцеловать, чтобы вы закричали от пронзающего наслаждения, а потом вей из вас, родимых, ручных, свое благополучие. А уж я сама себе выберу, коль захочется, тебя за пальцы твои длинные да за стихи, что почти не просят... Хотя чего на вас пенять, коли у самой душа крива? Машины глаза за стеклом равнодушия, гладкий, нешершавый голос, не теплый, а зеркальный, через бесплотность пустоты завораживающе сливающийся, голубая пыль вен на руках и полусколупнутая лиловина лака на безымянном пальце. Аверин встал. "Положить бы ей руки на плечи, взять в ладони ее лицо и целовать, целовать... а потом рассмешить до беззаботности, а когда нахохочется, рассказать колыбельную-сказку, только что-то в этом всем - от поганенькой той мысли: "Соседка - это..." - подумал Аверин и Машиным жестом, ладонью, почти не касаясь, огладил ее лицо, как родное. - Пусть ночь тебе будет спокойной, Маша. К утру обещали тепло с солнышком, и так и будет. ...Щелкнул замок за спиной у Аверина. Он дальше не пошел, а так и стоял, прислонившись спиной к двери. В комнате резко и, как показалось Аверину, требовательно зазвонил телефон. Аверин поднял трубку. - Здравствуй, это я, - сказала Лала.