«Робот»

АДАМ ВИШНЕВСКИЙ-СНЕРГ

Робот

Перевод: Марченко Владимир

Кристине Вавер

1. МЕХАНИЗМ

Стояла ночь. Была одна из ряда тех самых обычных ночей, когда я просыпался между бронированными стенами, множество месяцев уже плененный в не имеющей выхода камере, в темноте, освещаемой лишь отблесками экранов, и тишине, прерываемой писком динамиков, когда я застывал при мысли о неизвестной судьбе под низким мраморным потолком, с которого, даже в о сне, за мною следили бесчувственные механические глаза, и когда - все так же ошарашенный законами замкнутого мира - я спрашивал у машины, что все это значит, и тут же терял сознание в последующем тяжелом сне.

Этой ночью я уже никого и ни о чем спросить не успел. Разбуженный, словно артиллерийским залпом, скрежетом поднимаемой перегородки, я спрятался под одеялом, чтобы там закрыть рот, широко распахнутый угрозой близкой смерти, но грубая сила, которая при этом желала мне вывернуть челюсть, за время вырванного из груди крика отбирала у меня последние остатки иллюзий, впихивая в мозг леденящую мысль о видении присутствующего повсюду Механизма.

- Экземпляр шестьдесят шесть...! - тишина. - Немедленно в четвертую камеру! - раздался приказ из глубины раскрывшегося люка.

Я прыгнул туда, откуда раздался голос, послушно, словно пес к ноге своего хозяина. Совершенно голый и пораженный неожиданностью вызова, я погрузился в неведомую бездну. В средине никого не было. За мной с грохотом захлопнулся массивный стальной блок. Я находился в кубической тесной камере с гладкими стенками - и за исключением ледяного мрака не чувствовал и не видал ничего.

Камера с равномерным движением лифта опускалась в глубины неопределенной конструкции. Когда она добралась до цели, одна из ее стенок отодвинулась в сторону, открывая вид на обширный зал. В ней я увидал с пару десятков обнаженных людей. Мужчины и женщины с пятнами видимых издалека номеров, глубоко въевшихся в их бледные лбы, стояли рядком под цилиндрическими колпаками из толстого стекла.

Стена возвратилась на свое предыдущее место. При этом она заслонила загадочный вид столь поспешно, как будто сила - управляющая ею дистанционно - в этот миг сменила свое первоначальное намерение. Пол камеры свернулся в скользкую воронку. Ее отверстие вскипело смолистой чернотой, которая тут же все залила. Где-то вверху блеснул огонек. Прежде чем он погас, я увидал в его оранжевом отблеске просвеченную по всей длине вспененную волну, вытолкнувшую тонкую пленку потолка, которая, с шумом вторгшись в камеру, втащила меня в воронку.

Течение вырвало меня из нее и сложным путем, в массе плотно взбитой кремовой пены, понесло меня все выше и выше - к черной зенице. Я скользил по лентам движущихся датчиков, располагавшихся внутри длинной прозрачной кишки, опоясанной конвульсивно пульсирующим шлангом - словно первый проглоченный кусок в чреве долго голодавшего великана. Подкинутый в последний раз искусственной мышцей я наконец-то выкатился на высящуюся над всем серебряную вершину. У цели я окаменел: бездонная зеница, словно ствол чудовищного орудия в светящейся полосе сделала вокруг меня широкий круг. Когда же зеница схлопнулась, подхваченный массивными тяжами, я очертил дугу над пропастью и вновь возвратился на край воронки.

Я вновь стоял между стенками камеры. Теперь ее заливала голубоватая жидкость. В моей груди мерно бился пульс. Я поднимался в прохладном пространстве, а затем упал на дно, прижавшись к поверхности обширного зеркала.

Издалека плыл тихий, монотонный голос:

- По выполнению основного задания...

Голос заглушил краткий вызов и резкий приказ:

- Отбор!

- На посту!

- Отклонение от нормы превысило критическое значение. Ликвидировать!

Как из темноты возникает до сих пор заслоненный другими, более настойчивыми образами, скрывавшийся до сих пор среди них хрупкий силуэт, так и из тишины, воцарившейся после этого шума, выплыл и приблизился заглушенный поначалу первый, монотонный и тихий голос:

- Неустанная - пускай и приглушенная многочисленными заботами, имеющими второстепенное значение - будет мобилизовать тебя на аварийные действия; но не представляй, будто ценить следует лишь спешку, сломя голову. В немногочисленных ситуациях, которые бы потребовали воспользоваться нашим именем, не анализируя точности данного определения - называй нас Механизмом. И это все, чего ты мог от нас узнать - этого тебе будет вполне достаточно. Инструкция не предусматривает более глубокого ознакомления. Поддайся нашей воле!

На свободной поверхности жидкости, в которую я был полностью погружен, мерно качался большой белый пузырь. Его величина подвергалась периодическим изменениям: он то набухал, то сжимался, в соответствии с ритмом моего дыхания. Чуть далее, вверху - в центральной части, охваченной последующей метаморфозой - я увидал две пары горящих глаз. Одну из пар я узнал сразу же: это были мои собственные глаза. Их окружал образ отраженного словно в зеркале прекрасно известного мне лица. Второе лицо - посветлее, и более резкое - переместилось за край серебряного квадрата и исчезло. Но, прежде чем оно исчезло из поля моего зрения, я успел прочитать видневшуюся у нее на лбу черную четкую надпись: BER-64.

Я всматривался в свое изображение с любопытством, которое вскоре переросло в изумление: на собственном лбу я тоже прочитал крупные черные буквы и цифры. Это знамение отличалось от предыдущего одним небольшим, хотя и весьма существенным различием. У себя на лбу я носил неизвестно с каких пор начерченную надпись: BER-66.

В это мгновение стены камеры лопнули вдоль всех своих ребер и четырьмя толстыми стальными блоками беззвучно отодвинулись в открывшиеся за ними ниши. Вся масса голубой жидкости тут же стекла вниз. Отрезанный щелью от остального дна круглый фрагмент основания, на котором я стоял, будто мощный поршень поднял меня вовнутрь ожидавшего наверху цилиндра. Приняв живой груз, прозрачный колпак немедленно начал перемещаться на следующий оперативный пост. Многочленные захваты поставили его там на низенькую тележку и подтолкнули дальше.

Я двигался в своей тюрьме по рельсам, проложенным между двумя пластиковыми стенками, поднимавшимися на половину высоты узкого и длинного коридора. Передо мной, на расстоянии в пару десятков метров, в том же самом направлении катилась точно такая же тележка. Внутри стеклянного колпака находилось тело обнаженного мужчины. На повернутом профилем лице я прочел только вторую часть его порядкового номера, но и этого мне хватило, чтобы догадаться, каким было начало: он был обозначен номером BER-65.

Тележки двигались чрезвычайно медленно. В течении нескольких минут их неустанного перемещения с удивительными для самого себя беззаботностью и любопытством, находившими время заниматься столь несущественными подробностями, я сравнивал свисающие с потолочных частей обоих цилиндров два простых поручня. Наконец, придя к некоему неопределенному выводу, который в нечто исследующем подсознании представлялся облегчением после долгого гнета, я уставился на опоясанную стеклянной стенкой фигуру и сделал странное открытие. Этот человек - до сих пор я представлял его организмом из плоти и крови - за все это время ни разу не пошевелился. Только неподвижность его не имела ничего общего с недвижностью кого-либо, кто, по тем или иным причинам, пытается произвести впечатление статуи. Я изумленно глядел на его склоненное туловище, положение которого противоречило условиям длительного равновесия, на напрягшиеся мышцы разброшенных рук, искривленные пальцы и согнутые ноги. В этой неестественной позе, которая могла бы быть неподвижным образом какого-то отчаянного прыжка, двигавшийся передо мною человек окаменел настолько дословно, как прекрасно имитирующая человеческую фигуру восковая кукла.

Я застыл у стеклянной стенки в ожидании чего-то, что именно сейчас и должно было произойти. Их раструба, скрытого под крышкой колпака, раздался чистый женский голос:

- Экземпляр был обездвижен в последней фазе контрольных исследований во время удачной попытки вмешательства в ход процесса. Все помехи ликвидированы.

Мужской голос произнес всего лишь одно слово:

- Отбор!

И тут я услыхал самого себя. Совершенно чужим голосом, прозвучавшим с неизвестной мне до сих пор силой, я сказал:

- На посту!

Я уже держал руку на поручне, лишь ожидая сухого приказа. Он прозвучал из того же источника:

- Отклонения от нормы превысили критическое значение. Ликвидировать!

Не имея времени подумать над тем, что со мною происходит, я резко дернул рукою за поручень. Осмысленность этого движения показалась мне столь очевидной, что анализ его я посчитал бы чем-то абсурдным. В этот миг от пола движущейся передо мною тележки оторвалась и взлетела вверх тонкая словно игла полоса бледно-алого огня. И тут же ее окружили лиловыми задирами в направленные в выпучившееся уже от жара дно клубы густого дыма, словно могучим дыханием сверху прижавшиеся к стенкам цилиндра. На долю секунды никелированные части тележки охватило кровавое, искрящееся на заклепках сияние; истекшее из подвешенной под потолком движущегося передо мною цилиндра бесформенной туши ослепительно белая ее сердцевина скатилась несколькими каплями жидкого солнца на нижний уровень, где мгновенно набухло, заполняя внутреннюю часть всего цилиндра языками вспененного багреца. Тележка зашаталась на погрузившейся в направляющих главной оси и перевернулась кверху дном. Когда ее заклиненные на ходу полозья были освобождены от стального зажима и они перешли на нижнюю линию, тележка резко завернула в противоположную сторону. Промелькнув подо мною со скоростью массивного снаряда, довольно скоро она исчезла за поворотом.

Все еще занятый прослеживанием ее движения, все еще удивительно спокойный и наполовину отупевший от лавины нахлынувших на меня непонятных событий, то есть, практически безразличный к тому, что произошло, я заметил, что моя тележка вкатилась в тесный тоннель, после чего, очутившись на другой его стороне, неподвижно замерла под обширным куполом - напротив точно такой же тележки. Изнутри колпака, из-за разбросанных на глади стекла пульсирующих темным пурпуром черточек, которые рисовал на фоне полумрака изломленный кривизной цилиндра сноп света, появились черные буквы и цифры: BER-64, а так же подчеркивавшие этот ставшим знакомым номер такие же знакомые прямые брови над нацеленными на меня голубыми глазами.

- Свершилось: наконец ты прибыл, - губы обнаженного мужчины зашевелились; он говорил, глядя мне прямо в глаза, но голос доходил до меня из торчащего у меня над головой динамика.

Человек в соседнем цилиндре еще более выдвинул из полумрака свое лицо, пока лоб его не лег на непробиваемое стекло и не оперся на него столь сильно, что надпись BER-64 посерела и исчезла, как бы втиснутая под кожу черепа. Краем глаза я заметил, что вторая тележка уже захвачена у основания кронштейном громадного транспортера, направляющие которого вели прямо вверх, в глубину притаившегося под куполом мрака.

- Мы призвали тебя к жизни, - сильным и ровным голосом заговорил опять плененный в соседнем цилиндре мужчина, - дабы ты смог овладеть частицей великой тайны. Ты родился в некоем, точно определенном отделении нашей внутренней части, где тебе была дана человеческая внешность, внешность биологического существа со всеми многочисленными его достоинствами и недостатками. Ты уже закончил восьмимесячный период тщательного обучения, в течение которого с помощью известных тебе устройств ты смог овладеть необходимыми для дальнейшего познания навыками и умениями. Ты уже познал возможности собственного тела, посему уже не станешь ожидать от него больше, чем это возможно. Помимо того, ты отважился перейти некую границу, следовательно - ты оказался способен проявлять любопытство и - что самое главное - еще ранее оказался способен к восприятию страха. Можешь гордиться собой: ты - человек. Ты являешься им в такой степени, в какой это нам нужно, и в какой мы - менее тебя ограниченные - смогли тебя им сделать. Ты прошел через все этапы ускоренного развития, чтобы под самый конец поддаться проверяющим его результаты испытаниям. Ты сделался укомплектованным существом, индивидуумом, тщательно подлегающим законам того мира, в котором с этого времени будет проходить твое существование.

Ты проявил страх, но и любопытство, превысившее этот страх. Следовательно, ты выполнил начальное требование, что дает тебе право требовать ответ на вопрос, с какой же целью ты достиг равную человеку материальную и духовную организацию. И вскоре ты узнаешь, что окончательный ответ, такой, который бы не повлек за собой бесконечную череду последующих вопросов, ты вообще никогда не получишь. Этого требует охватывающая все наше высокоорганизованное действие великая тайна, которую и мы сами - такие же послушные орудия в руках большей чем мы сами силы - понять не смогли.

Но, чтобы, в соответствии с желанием, выраженным источником нашего знания, ты не чувствовал себя оскорбленным тем фактом, что мы оставляем тебе лишь роль живой машины, мы ознакомим тебя с малой частицей переданной нам информации.

Ты являешься одним из созданных и запрограммированных нами - тут следует признать: довольно сложных - орудий для получения нужных нам сведений. Территория твоих будущих действий уже была предварительно и бегло описана, но нам следует познать ее более тщательно, ибо этого требует стоящая над нами сила.

Задание же твое звучит следующим образом: выполнять все исходящие от нас и появляющиеся прямо в твоем собственном сознании приказы. Если ты получишь приказ "убить" - убивай, поскольку ты освобожден от всяческой ответственности. Управляемый на расстоянии, ты будешь исследовать все, что происходит в прилегающем к нашему организму и замкнутому девять месяцев назад пространстве. Любое знание, которым тебе удастся овладеть, с точно такой же скоростью, с какой ты сам будешь его добывать, будет поступать к нам совершенно загадочным для тебя образом; поэтому не трудись и не пытайся догадываться, как это будет происходить; достаточно того, что любая информация, которая станет тебе известна, не будет пропущена или же использованной понапрасну.

Чтобы сделать тебя наиболее похожим на людей, среди которых тебе придется действовать, мы одаряем тебя еще и имитацией свободной воли. Это означает, что, вместо того, чтобы давать тебе последующий приказ только лишь тогда, когда предыдущее задание тобой уже будет исполнено, мы будем высылать в твой адрес несколько, а то и более десятка, приказов одновременно. Иногда это будут взаимодополняющие приказы; но, как правило, в поле твоего сознания будут появляться приказы друг другу противоречащие. Ты их станешь воспринимать в себе в виде более или менее запутанных шифров, в форме мимолетных капризов или постоянных желаний, имеющих неодинаковую силу и окраску; при чем, исполнение одних чаще всего автоматически будут исключать возможность исполнения других. Так что тебе многократно придется серьезно задумываться, прежде чем решить, что в данный момент тебе будет нужно сделать. Такая система борющихся друг с другом психических сил, которая при встрече противоположных друг другу, но одинаково настойчивых и притягательных желаний - вызовет в тебе впечатление неуверенности, называющееся колебанием; а тот факт, что практически всегда ты будешь делать выбор одной из, самое меньшее, двух возможностей - носит наименование свободной воли.

С субъективной точки зрения у тебя будет иметься возможность свободного передвижения; наша власть над тобой не будет тяготить тебя, на первый взгляд ты будешь ограничен всего лишь условиями, определяющими внешнюю ситуацию, но не внутренней необходимостью. Если же когда-либо твоя вера в силу собственных решений будет поколеблена, что вызовет помутнение сладкой иллюзии свободы, тогда тебя оздоровит очевидная мысль: "Я поступил так, но мог ведь поступить иначе". Тогда, при одновременном проявлении множества возможностей действия, всегда в тебе будет побеждать желание самое сильное то есть, то самое, в котором мы будем выражать свою волю, и следовательно, заслоненное иными, менее бросающимися в глаза необходимостями, наше истинное приказание.

И с этих пор всегда, когда будешь нас ненавидеть или нам поклоняться, прими во внимание, прежде всего, самое главное для тебя: неотвратимая, вплоть до смерти потребность сбора информации о мире, в который вскоре ты будешь перенесен на точно пока еще не установленный, но конечный период времени.

Только не следует строить иллюзий, будто ты когда-либо оттуда вернешься. Дело в том, что твоя судьба тесно связана с тамошним, герметично замкнутым миром; ты был сконструирован таким образом, что твое существование здесь не имело бы ни малейшего смысла. По выполнению основного задания - ты даже и не догадаешься, в чем оно будет состоять - тебя уничтожат. Следовательно, ты достигнешь состояния, называемого смертью. Неустанная пускай и приглушенная многочисленными заботами, имеющими второстепенное значение - будет мобилизовать тебя на аварийные действия; но не представляй, будто ценить следует лишь спешку, сломя голову.

В немногочисленных ситуациях, которые бы потребовали воспользоваться нашим именем, не анализируя точности данного определения - называй нас Механизмом. И это все, чего ты мог от нас узнать - этого тебе будет вполне достаточно. Инструкция не предусматривает более глубокого ознакомления. Поддайся нашей воле!

Как только мужчина оторвал уже освобожденный от знамения надписи лоб от стекла, его тележка дрогнула и плавно помчалась вверх. Мой же цилиндр перекатился на освободившееся место.

Я уселся на полу и, опершись спиной о низкую разделительную стенку, попытался собрать мысли. Их я обнаружил в состоянии далеко продвинутого хаоса. Мне захотелось приспособиться к монологу предшествующего меня на "конвейере" мужчины, и тут, с некоторой долей безразличия, я понял, что одновременно - и попытка представления его как инцидента, по каким-то принципиальным мотивам несущественного, и попытка приписать ему значения, решающего мою судьбу - обе эти крайние позиции застыли во мне в нормальном соседстве, без явной склонности к взаимному доминированию. В сопоставлении с содержанием выслушанного мною, ничто меня уже не могло тронуть сильнее. И, тем не менее, меня удивила странная его форма. И даже не то в нем, что окончательную форму ему придали уста типа, обезоруженного и плененного в ситуации, идентичной моей, но его жестокость. При этом я не мог избавиться от впечатления, будто данное сообщение имело типичный характер для всех мифов и легенд: оно было сознательно упрощенным, как будто было предназначено для слушателя, стоящего на низшем уровне умственного развития.

Долгое время ничего вокруг меня не происходило. Не обращая внимания на напрашивающиеся предположения, я недвижно ожидал дальнейшего развития событий. В конце концов голова упала на подтянутые под подбородок колени, и я поддался охватившей меня сонливости.

Меня разбудило дрожание пола. Я еще не открывал глаза, упорно уговаривая себя, что это еще не сигнал, взывающий меня к бодрости, но самое банальное, вызванное движением тележки покачивание. В конце концов я схватился с пола. Все вокруг выглядело точно так же, как и ранее. И тут же из глубин тоннеля возник и приблизился точно такой же, как и мой, цилиндрический колпак на тележке.

- Свершилось: наконец ты прибыл! - сказал я, распознав знак BER-67 на лбу сидящей под стенкой цилиндра обнаженной женщины.

Понятия не имею, почему я это сказал, только у меня уже не было ни малейших сомнений, что следует говорить дальше, когда после исполнения бессознательного движения я прижал лоб к холодному и сильно вибрирующему стеклу окружавшего меня цилиндра. Первое предложение я произнес собственным, несколько неуверенным тоном; звучание последующих модулировало во мне сильную дрожь как бы приросшего к моему лбу стекла.

- Мы призвали тебя к жизни, - слыхал я бесцветный, чужой голос, исходящий из моего собственного горла, - дабы ты смогла овладеть частицей великой тайны. Ты родилась в некоем, точно определенном отделении нашей внутренней части, где тебе была дана человеческая внешность...

Я попытался оторвать голову от стекла, только это оказалось совершенно невозможным. Только лишь после нескольких минут медленной декламации, когда я произнес предложение: "Поддайся нашей воле!", голова сама отскочила от прозрачной стенки.

И в тот же самый момент моя тележка поднялась вверх. Продвигаясь все выше по каналу узкой шахты, она попеременно проходила ясно освещенные и погруженные в темноте зоны. Резкие, проходящие в равные периоды времени границы между ними привели к мысли, что это последовательные этажи какого-то высотного здания. Остановился я под потолком самого последнего из них. Освобожденная от крышки верхняя грань цилиндра сошлась с круглым, вырезанным в потолке отверстием. Пол цилиндра по диаметру был идентичен этому отверстию. В этом я убедился в тот самый момент, когда меня выпихнуло из него движущееся вверх его дно, еще раз исполнившее роль поршня. Этот поршень плотно прижался к внутреннему краю отверстия и закрылся подо мною столь тщательно, что уже через минуту, ползая на коленях по полу нового помещения и царапая по нему ногтями, я не мог обнаружить места, в котором навсегда переступил внешнюю оболочку Механизма.

2. СОХРАНИТЬ ЖИЗНЬ

Запущенное в конечной фазе операции округлое дно цилиндра, закрывая пропасть глубочайшего колодца, вытолкнуло меня в темноту. Никакого следующего транспортного средства возле себя я не обнаружил. Дезориентированный полнейшей тишиной и мраком, я пытался догадаться, куда меня перенесли, и с какой целью. На голой коже чувствовался легкий сквозняк.

Вдали раздался стук запираемой двери. Его сопровождал отзвук приближавшихся шагов. Человек направлялся в мою сторону. Нас разделяла тонкая стенка. Звон ключей и скрежет замка заставили меня принять молниеносное решение: прежде чем двери успели открыться, я спрятался под стеной - в куче наваленного на полу мусора.

Человек вошел вовнутрь. Не зажигая света, он направился в глубину помещения. Какое-то время он еще прохаживался в абсолютной темноте. Казалось, мрак совершенно не ограничивает свободы его передвижений. В конце концов я услыхал шорох матраса: прибывший улегся на нем и застыл. Под напряжением ожидания неизвестной мне опасности я затаил дыхание, чтобы не выдать своего присутствия.

Вздрогнул я только при звуках динамика, который неожиданно раздался откуда-то из угла:

- Сообщение для пилота Реза Асурмара! Вы уже на месте?

- Да! Я перешел в ремонтный шлюз, - ответил мой сосед, повернувшись на матрасе.

- Я техник из оперативной группы, которая приготовила "крот" к старту. Мы получили сообщение, что термоскафандр удачно прошел все испытания. Сейчас его нам доставят. И через час начнем вас одевать.

- Жду.

- Рекомендую сразу же раздеться донага. Отдых вам не повредит, а под скафандр еще нужно будет надеть специальное белье и одежду. Слева под стенкой есть топчан. Лягте на ней и ни о чем не думайте.

- Уже раздеваюсь.

- Еще одно. Предыдущие пилоты, Раниэль и Вайс, были, по-видимому, не в самой лучшей кондиции.

- На меня можете положиться.

- Еще мы рассчитываем и на благоприятные обстоятельства.

- Мне бы хотелось поговорить с полковником Гонедом.

- Хорошо, я поищу его. Собственно, мы уже закончили последнюю проверку. Похоже, что полковник Гонед хотел вас немножко напугать. Обычная тактика в подобного рода случаях. Он должен был проверить, какими мотивами вы руководствовались, решившись на старт: ему хотелось бы иметь пилота, готового на все. Как только найду свободное время, сразу же свяжу вас с ним.

И вновь сделалось тихо. Человек разделся и снова застыл на своей лежанке. Успокоенный его ровным дыханием, я размышлял над собственным положением. Оно было тесно связано с судьбой встреченных мною людей - и в этом я был совершенно уверен: в противном случае транспортеры Машины меня сюда бы не направил. Механизм что-то предусматривал и анализировал, чтобы затем, в соответствии с заранее начерченным планом, распределить роли среди своих управляемых на расстоянии орудий. Про себя я взвешивал подробности подслушанного мною разговора. Итак, я находился в некоем неопределенном ремонтном шлюзе рядом с человеком (я верил, что самым настоящим) - пилотом, приготовившимся к опасному путешествию. Старт "крота" был соединен с определенным, подчеркнутым в разговоре, риском.

Я сразу же попал в самую сердцевину загадочных событий. После периода многомесячного одиночества, в переваривании которого и прошло все мое прошлое в камере среди динамиков и экранов, призванные прозвучавшим из темноты голосом техника, в моем воображении появлялись первые живые и свободные образы: пилот Рез Асурмар, Раниэль с Вайсом, и полковник Гонед при этом я еще удивлялся, как вообще запомнил все эти имена. Люди жили неподалеку от "конструкции" (только это я и мог сказать относительно объема, занимаемого источником направленных в мой адрес указаний), или же иначе: они жили "в прилегающем к какому-то сложному организму, замкнутом девять месяцев назад пространстве" как выразился Робот, предшествовавший мне на ленте транспортера. Неужели мне следует обратиться к ним прямо и спросить о цели путешествия? - исключено: я даже не пытался обосновать решительного нежелания заключать какие-либо знакомства; уже в самом начале не облеченная в какие-либо слова холодная необходимость заставляла меня удерживать дистанцию и скрываться. Еще я пытался представить себе, как долго будет продолжаться мое пребывание среди людей, а вместе с ним и то, чем одарила меня таинственная сила - жизнь.

Я лежал навзничь, плоско растянувшись в том месте, где обнаружил первое более или менее подходящее укрытие, положив голову на бухту жесткого кабеля, уставив глаза в одну точку, отупевший, полусознании - уже без каких-либо мыслей. Пропитанная сонной тишиной черная тьма вокруг меня не оживала в течение многих минут. Откуда-то сверху раздался слабый, похожий на шепот, женский голос и тут же прервался коротким криком. Я закрыл глаза - под веками располосованная алыми отблесками ночь, из глубин сознания не вовремя выудилась какая-то непереваренная мысль: я чего-то ждал, теряясь в догадках - о, сколько бы я отдал за то, чтобы знать.

Сгустившуюся тьму постепенно выпирало появившееся откуда-то робкое свечение. Пол покрылся серебристым налетом. На стене появились две параллельные, ослепительно-белые полосы. В окошке между ними повисло багровое солнце. Я продолжал лежать, все также недвижно, в усиливающемся сиянии, втиснувшись между стенкой и какими-то ящиками, под кучей тряпок, опалявших меня невыносимым жаром, но я был столь безразличен к их тяжести, что даже не подумал о том, чтобы сбросить их с себя.

Как долго могло это длиться - то ли я спал, то ли мне все это виделось? Я еще ничего не решил, и все же - внутренне мобилизовавшись и обострив все свое внимание, хотя и спокойны более, чем когда-либо - поднимал недвижное лицо и готовился к прыжку, поскольку уже знал, что сейчас произойдет нечто такое, чего мне никак нельзя пропустить.

В стене - где до сих пор виднелись медленно расширявшиеся щели внезапно распахнулась мощная дверь. Она открылась в одно мгновение, широко и бесшумно, показав сад. Деревья стояли под низким утренним солнцем, на склоне окруженного петлею реки холма, под редкими кучевыми облаками, подгоняемыми легким ветром. Ветки качались и шумели, влажные листья парили в тепле, посыпанная желтым гравием дорожка вилась среди цветов от горизонта до самого порога.

Однажды я уже видел этот пейзаж на стереоскопическом экране своей камеры. После этого я глянул на человека. Тот сидел голый, неестественно застывший и бледный, с многодневной щетиной на подбородке, отчаянно борясь с опадающими веками, которые не позволяли глядеть туда - в сторону света.

И в этот момент ожил динамик. Я узнал голос техника:

- Асурмар, слушайте внимательно. У нас были сложности...

- Я вижу небо, - произнес мужчина и поднялся с топчана. Он сделал несколько шагов вперед, но тут же отступил, как бы сражаясь с охватившим его искушением. Все это время он не отрывал глаз от прямоугольника двери. - Там солнце и... - он замолк.

- Что?

- Я нашел проход! - он отскочил в сторону и подбежал к столику. Низко наклонившись над микрофоном, мужчина прохрипел:

- Поспешите!

- Проход?

- Тропа в парк!

- Вы с ума сошли? Сейчас мы у вас будем!

Больше мужчина уже не отзывался. Он, неуверенно, направился в сторону необычайно убедительного образа, немного поколебался, а затем - уже решившись - переступил порог. Я видал его в течение еще нескольких секунд, когда, не касаясь ногами поверхности земли, которая, по мере удаления от порога, спадала вниз не очень крутым склоном, шел прямо перед собою по плоскости, составляющей продолжение пола и выглядящей с моего места как абсолютно прозрачное стекло. Узенькие щелочки его сильно сощуренных глаз, таких беспомощных, как будто впервые в жизни боролись с напором света, нацелились на уже пройденный путь, а на лице нарисовалось изумление, которое мне еще удалось заметить, прежде чем массивные, отлитые из одного стального блока двери захлопнулись.

Сделалось темно. У входной двери заскрежетал замок. Кто-то поворачивал ключ и отодвигал засовы. Я мигом сбросил с себя тряпки и одним прыжком добрался до топчана, заняв место голого мужчины.

- Асурмар! - услыхал я резкий, переполненный давно копившимся упреком голос. А потом вошедший человек медленно приблизился ко мне. - Уже пора, на сей раз мягко произнес он. - То был только сон, мираж во мраке. Одна из тех иллюзий, которые позволяют нам здесь жить.

Тут вошел другой мужчина и сунул мне в руки скафандр.

Я надел тяжелые доспехи и без слова отправился за людьми, опережавшими меня в темноте. С ними я добрался до открытой крышки, а потом - уже сам протиснулся в узкий лаз. Вел я себя, по-видимому, достаточно искусно и соответственно программы подготовки, потому что мужчины никак не проявляли своего нетерпения.

В кабине тоже царил совершенный мрак. Я повернул найденный на стенке выключатель, только без какого-либо результата. Не спрашивая о причине отсутствия света, чтобы не впутаться в рискованный разговор, из которого тут же - и это в самом лучшем случае - могло бы стать ясным, что я не могу справиться с мелочами, я руками исследовал внутренности маленького тетраэдра, после чего занял предназначенное для пилота место в глубоком сидении, втиснутом между двумя рядами рычагов. Теперь-то у меня не было ни малейших сомнений: меня окружали точно такие же устройства, с которыми я многократно имел дело во время статического тренинга, проведенного не так давно в глубинах Механизма. Я тут же вспомнил и то, что подобные хлопоты с отсутствием света у меня были и в макете механизма (предназначенного для бурения каналов в земле), и подумал, что, возможно, та (запрограммированная Механизмом) неисправность могла быть указанием, где следует искать причину аварии.

Я поднял крышку в полу за сидением. С пульта управления, среди писков и тресков, отозвался скрежещущий голос техника:

- Соединяю вас с полковником Гонедом... - шум заглушил последующие слова. - Как я и обещал, - прибавил он.

Через мгновение я услыхал предсказанного полковника:

- Рез, старт через десять минут.

Этого человека я боялся. Он должен был знать Асурмара, раз инструктировал его перед стартом, что вытекало из предыдущего разговора, к тому же он обращался к нему по имени. Вполне возможно, что он даже был для него кем-то близким. Я опасался, что меня выдаст звучание моего голоса.

- Я готов, - кратко отозвался я.

- Ты найдешь дорогу, Рез. Найдешь ее! Я верю, что выход из этой преисподней существует.

Опираясь о край прямоугольного люка, я погрузился в нем до пояса и сунул руку с отверткой в тесную щель, образовавшуюся между нижней частью пола и выгнутым жестяным кожухом. Как я и ожидал, винт был не затянут. После этого я снова услыхал Гонеда:

- Может я немного и волнуюсь, придираюсь и действую на нервы, но пойми: это наш последний "крот". Тут дело идет не только о твоей собственной жизни. Будь осторожен. Внимательно исследуй южное направление, и если безопасного прохода не найдется - возвращайся. Лучше повторить попытку через несколько дней, чем сразу же влипнуть в безвыходную ситуацию. Мне кажется... - он замолчал и довольно долгое время размышлял. - По-моему, Раниэль с Вайсом пересолили с температурой. Ничего другого с ними случиться не могло. Они просто рискнули, надеясь, что успеют протиснуться в более прохладную зону, и слишком далеко направились по фальшивому пути. Прежде всего, помни о том, что при двух сотнях градусов в кабине ты сможешь выдержать только три часа. Скафандр рассчитан приблизительно на такое время.

Я внимательно слушал, не прерывая манипуляций с винтом. Опуская крышку, мне пришло в голову, что отсутствие света в соседних помещениях, возможно вызвано точно такими же неисправностями, которые можно было бы легко исправить. При этом я никак не мог понять людей, которые предпочитали вслепую толочься о стенки, вместо того, чтобы немного поискать. Я влез на сидение, так как помнил, что в верной копии "крота" распределительная коробка находилась под самым потолком кабины. Уже поддернул захлопнутую крышку...

- Рез!

- Слушаю.

- Молчишь. В чем-то сомневаешься?

- Нет.

- И все же, нес технику какую-то чушь. Он рассказывал, будто ты приглашал их в парк.

- Это я кричал во сне.

Тишина. Потом я услыхал какое-то откашливание. Если микрофон не искажает мой голос... - подумал я.

- А ты не считаешь, что это странно? - спросил он после долгого молчания, когда ко мне уже пришел страх.

- Что?

- Ну, эта серия галлюцинаций, или как ее назвать.

- Как раз об этом и я задумался.

- У Раниэля они тоже были, хотя с ним было чуть по-другому. Потом Вайс. Когда перед стартом его на несколько минут оставили одного, он заорал, что видит оазис и многоэтажный дом.

- Сонные видения.

- Это так, все перед стартом ложились, вот только как можно объяснить сон, который в абсолютно идентичных обстоятельствах повторяется у различных людей, а именно - у пилотов во время подготовки к бурению шахты, которая бы вела на поверхность? В этом имеется еще одна загадка. Только... тебе уже пора. Камера свободна. Отправляйся и... возвращайся!

Странное дело: я совершенно не думал о неизвестной дороге. Меня поглотило нечто совершенно иное. Вначале я нажал на кнопку предохранителя. Кабину залил яркий сноп света. В голове у меня была чудовищная каша. Значит я не ошибся! Здесь не было никакой серьезной аварии. Так почему же...? В первый момент, еще немного, и я повел бы себя как последний сопляк, который, обнаружив ошибку в примере товарища, бежит с румянцем гордости на щеках к учителю, чтобы похвалиться собственной исключительной наблюдательностью. Я даже выскочил уже через лаз и захлопнул за собой крышку. И только лишь на рампе пришел в себя: да какое мне дело до хлопот этих людей, их чудачеств или же обычнейшей тупости. У меня было свое задание, к выполнению которого меня призывал Механизм. Призывал? Я положил руку на ручке наполовину прикрытых дверей. Решение никак не приходило.

И тут я услыхал шорох. Он исходил из закрытой кабины "крота". Одновременно, с противоположной стороны - из-за открытых дверей ремонтного шлюза - я услыхал сильный шум: отзвук резкий метаний, сопровождавшийся женскими всхлипами. Я вздрогнул. Что-то заставляло меня немедленно вернуться. Но я все ждал. Все вокруг: глубокая ночь, затаившаяся в ней угроза, вызванное непонятной ситуацией напряжение и эти люди, которых я не мог понять - все это был какой-то неприятный сон. У меня больше не было необходимости смотреть его - можно было вырваться из него одним движением акселератора. Тем временем изнутри шлюза вновь послышались глухие удары о пол, затем короткий, как бы заглушенный рукой стон. Теперь я, не теряя ни мгновения, вошел туда и сразу же споткнулся о лежащее на полу тело обнаженной женщины.

Обнаружил я ее точно в том самом месте, куда час назад меня выпихнул поршень моего цилиндра. Она была еще одним плодом Механизма. Мысль о столь близком родстве между нами поразила меня в тот самый момент, когда, передвигая свои пальцы по ее лицу, а потом по натянувшимся и зацепившимся за пол длинным волосам, я открыл, что их зажало щелью между дном транспортера и полом шлюза.

- Называй меня Резом, если мы еще когда-нибудь встретимся, бесцеремонно заговорил я с женщиной и присел рядом.

Я поднял с пола кусок заостренной железки, до которого она не доставала рукой - и теперь легко мог вернуть ей свободу. Я резал волосы, прядь за прядью, у самого пола, размышляя при этом о людях, поддерживаемых на духу фактом, что вместо числовых номеров они носят в своих именах те же самые номера, образованные из буквенных комбинаций, и о том, что вот и эта женщина тоже могла бы называться как-нибудь по-простому.

- Ина, - еще раз обратился я к ней. - Я крещу тебя. Это первое имя, пришедшее мне в голову. Оно тебе подходит?

Не говоря ни слова, женщина переползла н новое место, отодвигаясь на длину последних еще плененных волос.

- Хочешь ехать со мной? - спросил я у нее в последний раз.

Тишина. Когда острие железки отделяло от пола последнюю прядку ее волос, я внезапно вздрогнул от пронзительной боли. На тыльной стороне ладони, которой опирался возле самого ее лица, я вдруг почувствовал острые и крепкие зубы. Она вонзила их мне в руку и сразу же скрылась в темноте. С ее стороны это был столь идиотский поступок, что, по-видимому, она и сама должна была и удивиться, и перепугаться, заметив, что обрела свободу. Какое-то время во мне вскипал гнев и желание укротить этого неблагодарного звереныша, каким девушка неожиданно оказалась, но, не успел я вскочить с места, как соседние стенки задрожали от рева сирены.

Какофония длилась несколько секунд. В неожиданной тишине, наступившей сразу же после нее, я услыхал скрежет отодвигаемых запоров. В стартовую камеру возвращаться было уже поздно. Проклиная себя за то, что столь рискованно оставил "крот", я припал к стене, чтобы убраться с дороги приближающихся людей. Казалось, что темнота вовсе не мешает им двигаться: они перемещались с абсолютной уверенностью, так быстро, что только лишь прекрасное знакомство в расположении всех переходов и оборудования могло объяснить их отсутствие опасения врезаться в невидимую преграду. Прижав ухо к стене, я вслушивался в бухающие по рампе шаги. Еще мгновение - понял я - и они доберутся до лаза.

Они добрались. Поначалу до меня оттуда дошел краткий возглас изумления. Во втором голосе я ухватил только лишь тон: в нем присутствовал неописуемый гнев. И наконец прозвучал явный, наполненный укором вопрос:

- У него что, крыша поехала?

На первые голоса наложился площадными ругательствами еще один. Все сразу же успокоились.

Истекла долгая минута молчания. Со стороны рампы приближался кто-то новый.

- Что там?

- Доложи Лендону, что Асурмар зажег свет в кабине и сбежал. Минут пять назад, понял? Этого хватило. И за это время... магма вылезла из всех щелей и вгрызлась во все передачи. Она заблокировала приводной вал, рули и буры. Не исключено, что она пробралась и в резервуары, тем самым разорвав их. Сейчас она уже полностью застыла. У меня прямо руки опадают, когда подумаю, кто и чем станет собирать эту дрянь.

- То есть как? Асурмар зажег свет?

- Арестуй его! Чего ты ждешь? Далеко он сбежать не мог. Теперь уже нет смысла выяснять, зачем он это сделал. Если будет сопротивляться, можешь его пристрелить. Ведь это не обычное сумасшествие, а саботаж. Теперь можно оставить все надежды, связанные с последним "кротом".

Разговор продолжался и дальше, только я уже перестал слушать. Мне казалось, что я пытался отпихнуться от стенки, которая со страшной силой вновь притянула меня к себе словно магнит, но это было иллюзией, потому что на самом деле я не сделал ни малейшего движения, хотя собирался куда-то убегать. Я стоял, расплющившись на стенке, ибо, помимо уверенности в том, что являюсь биологическим организмом, на самом деле чувствовал себя паяцем, отрезанным от приводной силы и ожидающим, когда свяжут управляющие нити, а в голове копошилась какая-то ужасно дурацкая мыслишка. Нет, наверняка это был не страх. Скорее всего, крайний паралич, обезоруживший все клетки тела, последний глубокий вздох перед приступом гнева, нацеленного в пустоту, который нарастал во мне, накапливаясь тем сильнее, чем дольше я не мог определить какую-либо цель или направление.

- Как здесь темно.

Это заговорила женщина.

- Ина? - шепнул я, вырвавшись из предыдущего настроения.

Ответа я не получил. Если следовало спасаться бегством, то было самое время. В коридоре шлепали босые ноги. По-видимому, Ина нашла выход. Направляясь за нею, я обнаружил открытую дверь и захлопнул ее за собою. В замке торчал ключ. Я повернул его и вместе с пучком других спрятал в карман.

В темноте я помчался прямо, до того места, где только что услыхал грохот. На полу под стенкой тупичка я обнаружил Ину с разбитым носом. Столкнувшись со стенкой, она потеряла сознание. Я взял ее на руки и перекинул через плечо. Решившись быстро отступить из этой ловушки в другой переход, я повернулся на месте. Только это мне и удалось сделать в этой необычной ситуации, поскольку идти было некуда. В одно мгновение я утратил все остатки уверенности в себе, которые еще оставались: со всех сторон мы были окружены четырьмя гладкими стенками; и самое паршивое - даже некого было спросить, как мы сюда вообще попали.

Я посадил Ину в уголке. Никак не хотелось соглашаться с таким финалом удачно начавшегося побега, но ничего, кроме путаницы, в голову не приходило. С бессмысленным автоматизмом всегда склонного искать хоть малейшие удобства тела, в любой ситуации ищущего возможности отдохнуть, я вытянулся между стенками, попав неожиданно рукой на ряд кнопок. Одна из них поддалась нажиму пальца. Эффект этого мелкого события превысил все самые смелые ожидания: я выяснил, что мы очутились внутри уже включенного лифта, широкие двери которого закрылись в тот момент, когда я подбежал к Ине.

Мы поднимались вверх. Через несколько секунд кабина лифта остановилась. Если это многоэтажное здание - пришло мне в голову - людям не скоро удастся определить, где мы вышли. Двери бесшумно раздвинулись. Ина вышла сама. Все время передвигаясь в темноте, я спешно исследовал окрестности входа в лифт. Справа была стена с двумя округлыми люками посредине, слева же - открытый одним из ключей склад. Мы спрятались в нем, запирая за собой двери на два оборота. Нас окружали кучи различнейших запасов: среди них еда, одеяла и одежда.

Еще несколько минут, погруженные в царящем здесь мраке, но который чего я мог опасаться - не гарантировал нам полной безопасности, мы стояли рядом друг с другом, вслушиваясь в дальние и ближние шорохи. И вдруг, в каком-то моменте наполненного беспокойством ожидания, я сполз на пол и практически мгновенно заснул.

3. У ИСТОКА НОЧИ

Через несколько десятков часов, прошедших для меня в темноте с момента первого моего пробуждения, я без каких-либо мыслей в голове валялся на полу и пассивно поддавался охватывающей меня время от времени сонливости.

Я не знал, что с собою делать. Но, даже если бы мне это было прекрасно известно, то все равно - я бы не стремился исполнять какой-либо план, потому что никакой план не смог бы мобилизовать меня к действиям в пустоте, ибо я не испытывал в себе самом каких-либо потребностей, которые бы меня куда-то подталкивали, и разве только что пассивное желание сохранения жизни, удлинения ее хотя бы на один вздох, всего лишь на еще один удар сердца потребность самого только существования в той статичной и примитивной форме, в которой я ее удовлетворял - еще лениво дремала тогда в моем наполовину уснувшем теле; а еще мне было совершенно плевать, сможет ли эта чуть ли не мертвая форма жизни обеспечить саму себя на длительный период. Посему я был одним лишь существованием в темноте и тишине - и нечем более.

Иногда, после множества часов летаргии, я вскакивал на ноги, в последующем глубоком вздохе или временном напряжении появившейся мысли неправильно распознав предсказание окончательного пробуждения. В такие моменты я долго стоял будто загипнотизированный. Но, не находя никакой причины, по которой следовало бы выносить страдания любого усилия, я вновь ложился на пол.

Иногда, по причине, вызванной каким-то неопределенным чувством (только это ни в коем случае не было любопытство), я поднимался, чтобы пошарить по углам. Один раз я наткнулся на сидящую на столе Ину. Она была одета в легкое, перевязанное ленточкой пальто; она что-то говорила мне, чего я даже не пытался понять, потому что все свое внимание сконцентрировал на ее протянутой в мою сторону руке, из которой доносился какой-то соблазнительный запах. Не успев даже найти для него подходящее название, только теперь осознав чувство ужасного голода, граничащее с болью, я вырвал из ее руки открытую консервную банку. По-моему, сразу же после ее опорожнению я рухнул на пол, сбитый с ног последующей волной необоснованной усталости.

Проснулся я посреди глубокой тьмы, абсолютная чернота которой свинцовой плитой валилась мне на грудь. Я не знал, кто я такой и где нахожусь. В разорванных в клочья мыслях я не находил никакой опоры - мне даже не удавалось сложить их в примитивный вопрос: все они кружились на привязи, связанной из кошмаров уверенности, будто я вообще перестал что-либо значить в расчетах Механизма.

Тут же я почувствовал на лбу теплую руку и услыхал шепот Ины:

- Рез, ты еще долго будешь так лежать?

Ина жила здесь в течение всего времени моего духовного отсутствия жила в полнейшем сознании и очень просто. Она выходила и возвращалась, чем-то занималась, желая при этом пообщаться со мной. Впервые я подумал о ней, но только на какое-то мгновение. В тот же самый миг, то ли под воздействием ее голоса, то ли под влиянием некоего внутреннего разрешения, я без слова поднялся и направился прямо - во тьму.

У меня не было никаких трудностей с обнаружением дверей, поскольку дорогу мне указывал легкий сквознячок. Выходит, дверь была открыта. Только лишь в коридоре до меня дошло, что факт этот должен был меня удивить. Я сунул руку в карман скафандра. Встреча пальцев с пучком холодных ключей меня успокоила и даже изменила направление моих мыслей. Я остановился в конце коридора, неподалеку от входа в лифт, в том месте, где уже ранее наткнулся на две большие металлические заслонки. Обе находились в глубоких нишах, каждая из них обслуживалась одинаковым устройством для запора ригелей, но, помимо всего, здесь же были замки с отверстиями для ключей. Почти час мне потребовался, чтобы открыть одну из заслонок. В конце концов - после обнаружения нужного ключа - мне удалось освободить скрытые подвески и запустить пружину. Заслонка отскочила с резким скрежетом. Я перелез на другую сторону.

Какое-то время я стоял неподвижно и лишь пялился, ожидая, что широко раскрытые зрачки ухватят хотя бы один заблудившийся лучик света. Только все понапрасну, потому что ни единого очертания, просвета или пятнышка не оживило единообразного мрака темноты. Я осторожно направился прямо перед собой. Более дести минут я продвигался в лабиринте очень узких и низких коридоров. Из-за тонких стенок до меня доносились различные звуки. Пространство вокруг меня заполнилось ими по мере того, как я удалялся от заслонки. Я слышал бульканье переливающихся в трубах жидкостей, шум вентиляторов, звуки музыки, удары падающих предметов, тончайшие шорохи и резкий скрежет, отзвуки шагов, волочение подошв по полу, шепот, крики, понятно или небрежно выговариваемые отдельные слова и целые предложения, содержание которых касалось дел, имеющих различное значение и бывших для меня, в большинстве своем, непонятными.

Первый же встреченный мною у оборотных дверей человек молча сошел с моего пути. Впоследствии, в путанице многочисленных, пересекавшихся под различными углами коридоров, в узких проходах я сталкивался и с многими другими. Все они - вне зависимости от того, шли они медленно или же спешили - проходили мимо с таким безразличием, как будто бы меня вообще здесь не было.

Идя вдоль долгого ряда узких дверей, сбившихся по обеим сторонам чуть ли не одна рядом с другой, в какой-то момент я нажал на первую попавшуюся ручку. Дверь оказалась закрытой. С другой стороны мне раздраженно ответил какой-то мужской голос:

- Ошибка! Кабинка занята.

Вскоре после этого где-то вдалеке передо мной тишину разорвал пронзительный вопль. К нему тут же присоединились доносящиеся с различных сторон другие, такие же пронзительные вопли. Усиливающийся балаган продолжался несколько минут. Замолк же он совершенно неожиданно, после того, как раздался выстрел. Он пронзил гортани коридоров усилившимся из-за многократных отражений грохотом, заморозив на какое-то время все остальные источники звуков. Повисла мертвая тишина, которую постепенно начали вытеснять доносящиеся из-за стен шорохи. Шепот приглушенных разговоров все нарастал. Вскоре ситуация вернулась в предыдущее состояние. Я попытался было добраться до места, откуда раздался первый крик, сигнал, вызвавший весь инцидент, но путь мне преградила стена.

Несмотря на долгое кружение, ориентации в пространстве я еще не потерял. Мне казалось, что еще смогу довольно точно указать направление на заслонку. Сейчас же я находился в большом, заполненном толпой холле. Я обошел его весь. Отираясь о проходящих людей, я исследовал стены, пока не обнаружил широкий проход. Он привел меня к поворотным дверям. За ними находился небольшой треугольный предбанник, в котором сходилось три узких коридора. Я пошел по одному из них. Где-то в стороне, в темной глубине кто-то кого-то звал. Я слышал быстрые нервные шаги и смех: отдаленный, временами срывающийся хохот, который, ослабленный всем окружением доносился так тихо, что я едва мог о нем догадываться. Прослеживая за его изменениями, я сконцентрировался исключительно на отзвуках, доносящихся с большого расстояния, и не сразу осознал, что фоном для того истерического хохота с определенного момента сделалось мерное близкое дыхание. Когда же сопение приблизилось к моему уху на столь малое расстояние, что вынести его было просто невозможно, я протянул руку, попав прямо в лицо идущего бесшумно за мною мужчины. Тот даже не дрогнул.

- Я уже давно слежу за вами, - шепнул он, мягким движением отнимая мою руку со своего лица.

- Ах, так...

- ...и не без причины. Поскольку... Только не уходите! Прошу мне поверить. Я вас не выдам, если... Мне хотелось бы узнать лишь одно: что дальше? Какова наша ситуация!

- А с чего вы взяли, будто мне она известна лучше, чем кому-либо? попытался я перебить его. Тот конвульсивными движениями вонзал мне ногти в запястье.

- Нет! Не та, что несколько дней назад, - продолжал тот на одном дыхании, говоря одновременно со мною, как бы считая, что не успеет договорить, из за чего оба предложения, его и мое, слились в одну, практически непонятную мешанину звуков, - а нынешняя, после повреждения последнего "крота". Можно ли будет его исправить? Каковы шансы пробить отверстия в заблокированных выходах? Имеется ли возможность пробурить шахту? И наконец - только не надо мне рассказывать сказок! - хватит ли нам воздуха, ну и жратвы? На сколько долго?

После этого он тяжело пыхтел. Приблизив губы к моему уху, он дышал в него разгоряченным шепотом:

- Все! Все сходится. Вы нас обманываете! Оболваниваете надеждой, которой нет и быть не может. Вы пришли с нулевого этажа. О, я знаю. Пошататься, повынюхивать... чтобы... здесь на месте пошарить по всем коридорам. Вас прислал Лендон!!! Ну и что же?

Он продолжал говорить, только я его слушал совершенно невнимательно. Неважно, каким образом он установил, что я чужой в этой части конструкции, хотя, скорее всего, меня выдал скафандр. Или же, несмотря ни на что принимая меня за кого-то, более его посвященного - он ожидал слов утешения? Я чувствовал, что эта встреча может закончиться для меня плохо. В течение всего времени его беспомощной атаки я размышлял, каким образом от него отцепиться. Он же напирал на меня все настырнее. Его возбужденная речь уже обратила внимание нескольких прохожих. Они остановились. Сейчас они забросают меня вопросами - по-настоящему перетрусил я.

- Или же вы перекроете нам кислород?...

В тоне этого вопроса уже содержалась провокация. Следовало хоть как-то отреагировать. Я не был тем, за кого он меня принимал. Но кем я был? Бежать? - глупо. Вокруг уже собиралась толпа. Что бы я ни сказал, прозвучало бы глупо. Все - я прекрасно чувствовал это - были склонны к обвинениям. Я нашел голову этого типа и захватил ее рукой, чтобы он не смог уйти. Прижав губы где-то в области его шеи, я ждал мгновения тишины. В конце концов мне просто не хватило дыхания.

- Вы, - перешел я на шепот, - вы не знаете всей, к сожалению не самой приятной, правды. Мне неприятно в этом признаваться, но спасутся лишь те, которые... - ту т я понизил голос не для усиления эффекта, но просто потому, что еще не придумал сообщения, способного вызвать достаточно сильное впечатление. Он склонил голову и подставил уши с такой неожиданной готовностью, как будто бы ожидал услыхать оправдательный для него приговор. - ...которые будут знать, как вести себя в случае... Но если бы я выдал вам результат наиновейшего открытия... хотя и не знаю... может мне и разрешено сделать исключение. Вы, как мне кажется... - молол я, понапрасну пытаясь мобилизовать ум на то, чтобы выдавить хоть какую-нибудь мыслишку, в то время как мужчина тяжелел под моею рукой, застывший не столько из-за моего зажима, сколько от переполненного напряжением ожидания. - Но не сейчас. Не здесь! По-видимому это понятно. Собирается толпа, а я спешу. Достаточно и этого...

Я уже отошел на несколько шагов.

- Где? - бросился он за мной.

Я обернулся и шепнул ему на ухо:

- В лифте.

Я ляпнул это совершенно не думая. Именно это слово уже готово было сорваться с моего языка, и я выплюнул его в сторону мужчины, чтобы чем-нибудь, хоть чем-нибудь, переломить тишину, которая - после его вопроса - напряглась, словно снабженная снарядом пружина, будто игла, нацеленная в барабанные перепонки моих собственных ушей. Но тут же я взял себя в руки. Сейчас он продолжит меня пилить: а в каком лифте? - спросит - а когда?

Он не спросил ни о чем. Я уже подходил к основному коридору, когда меня догнало одно-единственное тихое слово:

- Приду.

Я направился вдоль узкой, круто поднимающейся рампы. Держась поближе к левой стенке, я вел по ней рукой, чтобы не потерять с ней контакта, и чтобы - по крайней мере, этим единственным доступным мне образом ограничить неприятное впечатление напирающей отовсюду магмы и задержать в себе ускользавшую уверенность, что темнота - разлившаяся в бесконечность бездна нереальных звуков - обладает некоей твердой, материальной границей. Справа, у самого края толстого, губчатого тротуара, по которому я шел, с металлическим писком крутились ролики и шестерни какого-то устройства. Снизу до меня доходил пронзительный до боли в ушах, ни на мгновение не умолкающий бешеный лязг. Где-то на высоте моего правого плеча подвешенный на вертикальных опорах скользил подвижный поручень. Его монотонному перемещению не мешали сжимающие его сотни сбившихся в единую массу рук, потных, и в то же время холоднющих пальцев, вцепившихся в поручень так цепко и онемело, как будто бы пальцы этих рук - словно корни - после длительных и безуспешных поисков, утратив уже надежду на безопасную опору, обнаружили уже верную опору - плодородную почву - и пали на нее в тревожной спешке, углубившись в ее глубину и там застыли в самой удобной для длительного существования позиции. Какое-то время без всякой потребности (а может и в поисках свободного места на поручне) я проводил по этим окаменевшим ладоням своими пальцами. И вдруг тут же отвел их как можно быстрее, ибо возможность, что одна из этих рук вдруг разожмется, затем стиснется на моем запястье и дернет, чтобы затянуть меня в шестеренки, не показалась мне совсем уж исключенной.

Возле моего левого локтя перемещалась стенка с длинным рядом плотно закрытых дверей. Я проходил мимо, машинально считая их, машинальным касаниям ручек приписывая соответственное порядковое числительное, пока наконец - уже запыхавшись от бега, в который превратился мой все ускорявшийся марш - я добрался до вершины рампы. Здесь я очутился на чем-то вроде окруженной балюстрадой террасы. Вполне возможно, что я попросту неправильно оценивал поверхность под ногами, которая могла быть бетонной плитой балкона, полом следующего этажа или каким-то иным фрагментом окружавшей меня конструкции достаточно того, что если не считать пройденной сюда дороги, выбраться отсюда я мог единственным только образом: переходя по переброшенному между двумя противоположными стенками металлическому мостику.

Сопровождающий меня на рампе шум утих, покидая меня еще ранее вместе с удалявшимся в плавном развороте поручнем. Здесь, на террасе, царила относительная тишина: кроме сонного, доходящего снизу урчания ее нарушал лишь приглушенный разговор двух мужчин. Я не сразу обратил на них внимание. Как я убедился через некоторое время, они стояли перед ходом, ведущим с террасы на мостик. Вполне возможно, что я бы и прошел мимо них безразлично, как до сих пор проходил мимо стоящих на обочине или же отиравшихся о меня людей, если бы не заметил лица одного из них. Нет, я не ошибся. Наконец-то случилось нечто такое, что позволило сделать заключение, что я не слеп. Из черного словно смола пространства в нескольких метрах передо мной внезапно на секунду проявился ярко-красный профиль. Рядом с ним находилась освещенная тем же самым отблеском поднятая ко рту рука. Ее пальцы сжимались вокруг небольшого источника света. Образ погас, когда я даже не успел приглядеться к нему поподробнее. С того места, где образ лица исчез, упала вниз и остановилась на высоте с метр раскаленная искра.

- Прикрой! - услыхал я предупреждающий шепот. - Там кто-то стоит.

Я так давно не курил сигарет, что даже с такого расстояния мне удалось подхватить ноздрями тонкую струйку табачного дыма. Он курит, вопреки суровому запрету, - подумал я, удивляясь одновременно собственной уверенности в том, будто здесь такой запрет имеется, ведь для такой уверенности у меня никаких оснований не было.

Он подобрался ко мне так тихо, что я и не успел заметить, как он положил мне руку на плече.

- Ты с сорок второго? - прозвучал вопрос. Ответа моего, по-видимому, и не ожидалось, он был так в нем уверен, что еще до того, как я что-то смог промямлить, прибавил тоном, в котором звучало желание дружелюбного согласия: - Тебе тоже хватит. - И опустил руку.

Сразу же после этого мужчина поднес к лицу что-то шелестящее.

- Закуришь?

- Охотно.

- Я думаю! - Сигаретную пачку он отвел, когда я только-только успел к ней прикоснуться, и тут же рассмеялся с тоном сожаления. - Ладно, ладно, свой. Только не так резко двигай костылями. Ты смотри какой, словно молния. Заработать надо сначала.

- А как?

- Мы едем на сорок пятый. Подходит тебе? - Он приблизил свое лицо к моему. Это я почувствовал по резкому спиртовому запаху, бухнувшему у него изо рта. - А ежели нет, то и тебя тоже уже здесь нет. Уматывай отсюда!

Я размышлял, что он, собственно, имеет в виду.

- Ладно, поедешь с нами, - решил он за меня. - Врубись: там стоит немного поколупаться, прежде чем другие об этом дошурупают. Если повезет, так еще и бутылочку какую выцарапаем. А может и на запасец наткнемся. Тогда поделимся как следует.

- Было бы чем, - изобразил я сомнение.

- Ну ты и доставала! - протяжно свистнул тот. - У меня прям кишки сворачивает. Люди ведь держали по углам самое разное барахло, и прятали, в основном, не одеколон. Алин никак не наплачется, какая мол жалость, что не успел расправиться с последней бутылкой, что была у него спрятана в шкафчике на черный день. Когда все это началось, он торчал как раз на сорок пятом. Прикинь, он собственными глазами видел все, как оно было, и пускай эти типы с нулевого нам не впаривают...

Теперь я мог хоть за что-то зацепиться.

- Имеются различные версии... - попытался я ответить ему тоном хорошо информированной особы. - А вы, значит, считаете...

- Тут не может быть двух мнений! - обрезал тот.

- Неужто же эти типы с нулевого не правы?

- Чего? - разозлился он. - И ты еще тоже будешь ля-ля? Станешь мне талдычить, будто эту пудру им развеял ветерок через вентиляционные каналы?

- А почему бы не могло быть и так?

- Ой, успокойся, а то я сейчас не выдержу.

- Ну, в каком-то смысле вы правы, - поспешно начал я отступать. Каналы здесь вообще не причем.

- Так какого же ляда человека расстраиваешь?! Алин сам мне рассказывал, что у него только и было, что выскочить из дверей в коридор. Так бы и остался детишкам на показ, как тот жук в стекле в музее за витриной. Но, по счастью, какой-то маньяк перед тем выкрутил все лампочки в коридоре, потому что хотел сделать запас на тот случай, если бы в его берлоге перегорела. Шустрый коллекционер, не считаешь? Потому-то им двери и не заблокировало снаружи. Правда, они растащили это свинство по всем сегментам. Теперь это уже черная могила. И, если есть с чего, то и потянешь - то уже тебе и достанется. Там уже было несколько исследователей, пока не поставили стекло. Самая большая лажа именно с ним. Каждую дыру следует вскрывать как консервную банку, вот как двери держат. По мне, так полазить стоит, даже если и доведется найти лишь пару чинариков в пепельнице. По крайней мере, хоть разомнешься. Ага, вон и Алин тащится.

К нам кто-то приблизился. Я почувствовал, как он ощупывает мой скафандр.

- Что это еще за придурок? - услыхал я голос другого мужчины.

- Любитель подымить, - отвечал мой новый знакомый. - Возьмем его с собой, пригодится. Какой-то он приторможенный, но сойдет. Где надо будет, поможет.

Он произнес это таким тоном, как будто отвечал товарищу на вопрос: "Стоит ли забирать эту дворнягу?"

- Это далеко? - неосторожно спросил я. Меня даже начало беспокоить, а смогу ли я найти дорогу назад, к своему убежищу. Как будто мне было не все равно, где бедовать. А потом еще и споткнулся о какой-то мусор.

- Ты только послушай, Алин! Он еще спрашивает, далеко ли, - фыркнул над моей головой приглушенным и явно деланным хохотком первый, что даже подавился и закашлялся. - Эти, с сорок второго... у них явно едет крыша. Ты уж, парень, спасайся, потому что начало уже имеется.

Он подтолкнул меня на мостик.

- Ладно, поехали... Бери инструменты и валяй к лифту.

Он сунул мне в руку несколько толстых и тяжелых металлических ломов. Его товарищ шел первым.

С тех пор у меня уже не было времени поддерживать постоянный контакт со стенками, которые облегчали мне ориентацию в темноте и позволяли запомнить пройденную дорогу. Пол под нашими ногами был покрыт глушащей звук эластичной массой, поэтому, не слыша отзвука шагов опередивших меня мужчин, я мог бы и заблудиться, если бы вовремя не сумел их догнать. В какой-то точке запутанного пути мы уселись в лифт. Судя по времени подъема, остановились мы двумя этажами выше. Вскоре после того, как мы покинули лифт, Алвин дал мне знак, чтобы я протиснулся в какой-то узкий лаз. За ним потолок был настолько низким, что нужно было ползти на четвереньках. Пол покрывал толстый слой пыли. На ощупь эта пыль напоминала тальк. Только наши скользящие по ней руки и колени не поднимали ее в воздух, который оставался чистым. Лавируя среди свисающими с потолка толстыми сплетениями кабелей, мы добрались до прямоугольного отверстия в полу. У одного из его краев на рельсах лежала стянутая с отверстия массивная плита. Мои товарищи не ожидали обнаружить свободный проход: они уже были готовы потрудиться, взламывая замок. Прислушиваясь к отзвукам из глубины, они застыли над опадающей вниз металлической лестницей, как будто открытый лаз возбуждал их недоверие. В конце концов они таки решились спуститься. Я направился вслед за ними. Небольшая длина лестницы свидетельствовала о том, что спустились мы всего на один этаж ниже. Сойдя с последней ступеньки, я очутился на сильно поморщенной поверхности. При этом я тут же инстинктивно насторожился, чтобы никакая неожиданность не застала меня врасплох. Тем не менее, пройдя буквально пару шагов, я грохнулся на пятую точку. Поверхность горба, на который я взобрался по несглаженной поверхности, с другой стороны была будто намыленная: настолько скользкая, что достаточно было небольшого угла наклона к горизонтали, чтобы уже никто не смог удержаться на месте. На спине я съехал метров на десять - до небольшого углубления, где с разгона столкнулся с лежащими там своими товарищами.

Сверху вокруг нас свисали массивные словно колонны осклизлые сосульки. Их концы неравномерно расщеплялись на множество ответвлений потоньше. Хватаясь за них, нам удалось вскарабкаться на вершину преграждавшего нам путь возвышения - чуть ли не к потолку, где нас окружил неописуемый хаос как бы застывших в момент наивысшего бурления волн. Их поморщенные глубокими трещинами, заполненные выпуклостей склоны, поднимаясь вертикально вверх, местами достигали покрытого застывшими пузырями потолка.

Мы продвигались вперед, метр за метром, с огромным трудом удерживая равновесие на скользкой поверхности загадочного вещества. Кое где пальцами рук я нащупывал свободную от наплывов поверхность стенки. Съехав со следующего холма, метров, возможно на тридцать, я столкнулся с ровной и шершавой плоскостью пола. Стены и углы между стенами и полом были все так же залиты неровным, где потолще, где потоньше, слоем стылой массы, зато средина коридора была от нее уже свободна. Идущая там борозда в поморщенном и твердом словно стекло веществе нерегулярностью своих краев напоминала выдолбленное в твердых породах речное русло. Через десяток метров ее ширина сравнялась с шириной коридора; там же, прикоснувшись к стенке, я заметил, что и ее тоже уже не покрывают никакие натеки или неровности.

Одна из встреченных мною дверей была незначительно приоткрыта или же, скорее - что составляет существенную разницу - частично взломана напирающим изнутри давлением, о величине которого я мог только догадываться. Через образовавшуюся у дверной коробки щель к нам вытянулся искривленный и явно выдавленный изнутри длинный гриб скользкой наросли. Мы сунули ломы в узкую трещину и попытались выломать двери. После нескольких бесплодных попыток наросль переломилась, коробка была поломана растерзана на острые щепки, но сама дверь осталась на своем месте. Только после этого мы перешли к другой. Здесь уже не имелось местечка, куда можно было бы сунуть лом, поскольку все щели были забиты выдавленным через них веществом, что само по себе было тверже древесины. Поверхность двери напоминала огромный потрескавшийся тюбик с клеем, который, под воздействием чудовищной давящей силы был вытиснут наверх через многочисленные дырки в упаковке. Мы попытались пробить дыру прямо в средине двери, и те - наконец-то - упали, открывая литую плиту окаменелой магмы; тогда мы плюнули и пошли дальше, к перекрестку двух коридоров.

Выдвинутое мною предложение расстаться и вести поиски поодиночке, что увеличивало шансы обнаружить более легкий проход, мои товарищи приняли без каких-либо протестов. Сент - именно так звали приятеля Алина - предупредил меня при этом, чтобы я не тратил времени на поиски внутри уже открытых ранее кабинок, потому что они - по его мнению - были тщательно прочесаны первыми экспедициями. Еще мы договорились, что в случае обнаружения не слишком сильно заклиненных дверей обнаруживший их даст знать остальным, а уже после того мы их совместными силами взломаем.

Я свернул в правый коридор. Ведя рукой по шершавой поверхности стенки, раз за разом я встречал очередные дверные коробки, довольно редко не покрытые скользкой, местами сильно набухшей скорлупой. Чаще всего двери были тщательно закрыты. Длинный ряд их шел как по одной, так и по другой стороне коридора. Изнутри же тех помещений, двери которых были сорваны с петель и брошены на средину коридора, выпирали выпуклые словно бока цистерны, но при этом полопавшиеся массы застывшего вещества.

Неожиданно я ударился головой в острый край и услыхал протяжный, пискливо вибрирующий скрип. Я пошатнулся и для того, чтобы удержать равновесие, сделал несколько шагов, заскочив при этом через открытую дверь в какую-то не занятую магмой квартиру. Я тут же вернулся, чтобы закрыть за собой эту слегка покачивающуюся на петлях дверь. В момент исполнения этого совершенно бестолкового в данном месте действия, выполняемым исключительно по привычке, второй рукой я оперся о стенку и тут же увидал перед собой белую плоскость и медленно проявляющийся на ней образ электрического выключателя, на котором уже лежала нажимающая на него моя ладонь. Я резко оглянулся и тут же выключил свет.

В течение нескольких долгих минут, в абсолютной тишине, расплющившись спиною по стенке, я анализировал запечатленную сетчаткой глаз и зафиксированной мозгом картины. Чем дольше я убеждал себя в мыслях, что следует немедленно отсюда убираться, тем сильнее крепла во мне уверенность, что не покину этого места, пока не узнаю его тайну. В конце концов я зажег свет еще раз. Теперь меня ослепило не так сильно, хотя понадобилось какое-то время, чтобы пораженные излишне резким светом, слишком расширенные зрачки смогли приспособиться к внезапно изменившимся условиям.

Я находился в низкой, заставленном самой различной мебелью комнатке, имеющей форму вытянутого прямоугольника. Если бы не шикарный интерьер, тогда - принимая во внимание царящую здесь тесноту, а прежде всего, две пары теснившихся под стенкой двухэтажных кроватей, своим способом подвески напомнивших нары - я подумал бы, что попал в тюремную камеру. В глубине, за широко раскрытой на противоположной стене дверью, блестели голубой глазурью кафельные плитки, частично прикрытые снежно-белой ванной. Из нее на меня глядела лежавшая в ванне женщина. Мне был виден фрагмент ее обнаженных плеч и голова со смоченными волосами, прилегавшими к голове столь плотно, как будто их хозяйка, только что промыла их, погрузившись в заполненную водой ванну. В первый раз, когда я глядел в ту сторону, прикрывая глаза перед чудовищным ударом разрывающего зрачки света, все подробности увиденной мною в ванне сцены: поднятая и указующая на меня рука женщины, незначительная гримаса ее готовящегося закричать или же только произнести более спокойное замечание рта - представились мне абсолютно естественной реакцией, инстинктивным поведением раздражения или даже гнева купальщицы, которая чуть раньше могла услыхать мои шаги и скрип двери, но теперь ее все-таки застали врасплох. Сейчас же, присматриваясь к ней длительное время, у меня родилось странное чувство, будто время это было остановлено на бегу и продолжено в бесконечность. Если бы не реализм перспективы, красок и форм, можно было бы посчитать, будто я нахожусь перед стереоскопическим, растянутым на огромный экран изображением, проецируемым на него единственным, застрявшим в аппарате кадром фильма, перфорация которого застряла в зубчатых барабанах, одновременно с нажатием на выключатель показавшим мне последний фрагмент действия, неожиданно прерванного в момент зажигания света. Охватив взглядом внутренности всей комнаты, я заметил съежившуюся на краю кровати фигуру мужчины, занятого снятием туфли, а дальше, под стенкой, еще одну окаменевшую как и предыдущие две - фигурку склонившегося над игрушкой ребенка.

В этой необычайной картине присутствовала некая неуловимая особенность, которая, без какой-либо рациональной мысли заставляла меня предположить, что как только я выключу свет и выйду в коридор - действие, прерванное моим неожиданным вторжением, продолжилось бы, ее герои, замороженные светом, ожили бы, продолжая ненадолго прерванные занятия. Сейчас же я застыл в той, что и они волшебной недвижности, как будто та же самая немочь зажала меня своими тисками, и только лишь благодаря сверхчеловеческому усилию воли я смог сделать несколько шагов вперед, из-за чего - уже с другого места увидал сразу две новые вещи.

С потолка и до самого пола под резким углом - словно слегка поморщенная наклонная плоскость - была переброшена через три четверти помещения почти что абсолютно прозрачная пленка. Я отошел в сторону: нежные полосы отблесков затрепетали радугой преломленного света, наложились друг на друга, разошлись при переходе через тончайший слой зеленоватой тени и вновь разлились широкими, стекающими в мою сторону по всей глади серебряными лужицами. С этого места после незначительного шевеления головой, ползущие, еще более чем перед тем туманные рефлексы моментально поднялись к потолку, чтобы тут же возвратиться и еще раз подтвердить наличие отсутствующей, казалось бы, поверхности, когда я совершенно незначительно переместился в сторону. Правая стена комнаты приблизительно до половины своей высоты была покрыта различной величины прямоугольниками, которые на самом деле были плотно прилаженными к отверстиям дверками скрытых в стене шкафчиков. Грань предполагаемой прозрачной поверхности пересекала их наискось сверху вниз, разделяя сену на две неравные части. Все дверки, находящиеся на большей и отдаленной от меня части, были закрыты и не тронуты, те же, что располагались на стенке перед блестевшей то тут, то там пленкой, имели самый жалкий вид. Лишь некоторые, вскрытые без использования силы, висели на петлях - все остальные лишились рамок или самих дверок. Чуть ниже валялась куча вываленных из ящиков мелочей, содержимое опорожненных ящиков шелестело под ногами.

Я положил руку на загораживающую мне дорогу прозрачную поверхность. Она была такой же твердой и скользкой, как застывшие склоны возвышений в коридоре. Направляясь к выходу, я пнул ногой в переложенную отдельными бумажными листками стопку книжек. Из средины выскочила и упала на пол толстая тетрадь. Я взял ее в руки. Четкие, написанные от руки слова заставили меня прочитать несколько строк. Потом я закрыл тетрадь и скользнул взглядом по плененной в ванной комнате женщине. Ничего нового я не увидал: то же самое положение влажных, слегка приоткрытых губ, сейчас напоминающее застылость перед поцелуем, чем реакцию на какое-то потрясение; тот же самый слегка побледневший лоб, на котором застыло заблудившееся пятнышко тени; те же самые лишь на первый взгляд устремленные на меня глаза, оживленные тем же самым, что и ранее блеском.

Я спешно пролистал тетрадку до самого конца. Затем, уже намного внимательнее, начал перелистывать страницы в обратной последовательности. То тут, то там на глаза попадались фрагменты предложений, которые возбудили мое любопытство. Под датой четвертого июня я полностью прочитал такую запись:

Убежище, 4 VI 92.

Все пережитое за последние несколько часов кажется мне кошмарным сном. Нервы мои сдают почти совершенно, и даже не знаю, откуда берутся силы, чтобы еще писать.

Ночью меня разбудил крик Марка. Еще сквозь сон я слыхала, как он сбежал по лестнице и ворвался ко мне в комнату. Он был крайне взволнован. А вел себя так, будто нажрался как свинья. Я не могла понять, что ему нужно, тем более, что толком даже не успела проснуться. Когда я открывала глаза, то первая моя мысль была - пожар. Только никакой это был не пожар. Я огляделась по сторонам. Предметы отбрасывали странные, темно-синие тени; вся комната была залита вливавшимся через окно мертвенным синим светом. Вначале меня успокоило робкое предположение: это только луна. Марк стоял у окна и молча пялился в небо, затем он нетерпеливо призвал меня к себе. Мой взгляд сразу же был прикован к крышам домов с противоположной стороны улицы. Стекающее сверху сияние был намного сильнее лунного блеска. Крыши отражали его словно покрытые серебряным инеем зеркала. Тогда я объяснила сама себе, что иллюминация за окном это всего лишь кульминационный момент какого-то не объявленного вчера торжества или гуляния. Сидя на оконном парапете, я пыталась определить, где же этот источник света находится. Он висел где-то очень высоко, казалось, что прямо над нашими головами. Его заслоняла верхняя часть нашего дома, из-за которой проглядывала лишь светло-фиолетовая, с розовыми прожилками на краях сияющая корона. По стенам расположенных напротив домов стекали попеременно то серые, то грязно-синие полосы. Прямоугольники окон были до краев залиты стылым темным пурпуром. Каждый выступ стены, каждая неровность на их поверхности были подчеркнуты смолистой чертой абсолютно черной тени. Время от времени сверху катились кратковременные порции сияния. Это напоминало работу гигантской фотографической лампы-вспышки. В такие моменты приходилось даже прикрывать глаза, потому что в этом световом заливе дома превращались в неподвижные глыбы из отполированного алюминия.

Теперь-то я извлекаю из памяти многие ужасающие подробности этого явления, но тогда я была далека от того, чтобы им восхищаться. Я была удивлена, ошеломлена, но еще до какой-то степени спокойна. Только лишь через пару минут, руководствуясь крайним любопытством, мы вышли на балкон, откуда и сделали ужасное открытие. Высоко над городом в зените висел светящийся шар. Где-то с минуту я не могла оторвать от него взгляда. В то время, как в голову приходили самые разнообразные объяснения, из которых ни одно не могло виденного мною явления, в которое, несмотря на свидетельство собственного зрения поверить я ну никак не могла, шар постепенно вырастал. Он падал на город. Его сияние, погасившее звезды на всем небе, было для меня тем, чем для ночной бабочки становится зажженный в темноте костер: центром, фокусирующим на себе всю энергию распыленных до сих пор чувств, пространственным узлом, предсказанием исполнения одновременно сладчайшей тайны рая и адских мучений, таящегося на самом дне восхищения, а прежде всего - целью безумного стремления, кроме которого не остается уже никаких чувств, а на все остальное - наплевать, ибо это уже не шар падал на меня, а совсем даже наоборот: я на него - планируя в хрустальной бездне, в то время как Земля осталась далеко позади.

Через мгновение я поняла, что поддалась иллюзии, ну и что же с того. Поднимаясь навстречу шару или стоя на балконе - все равно, все мои чувства отшибло от ужаса надвигающегося чудовищного удара. Ничто уже не могло нас спасти. До сих пор возможность полного истребления казалась мне настолько абсурдной, что одно это уже делало его невозможным. Как же трудно было мне поверить в космическую катастрофу! Ибо, почему она развивалась столь медленно? Тут же в голову пришла мысль: а что я вообще знаю на эту тему? Через какое-то время я начала уже размышлять обо всем этом столь холодно и отстраненно, как будто обдумывала нечто такое, что меня совсем перестало касаться. Потому что страх мой постепенно превратился поначалу: в парализующее оглупление, а потом - в чудовищную увлеченность. Может в этом была еще и щепотка мазохизма, потому что мне хотелось досмотреть все до самого конца. Высоко задрав голову, я приглядывалась к различным подробностям на диске падающего шара. Поверхность его не была единообразной: она состояла из нескольких изолированных друг от друга источников жара, из которых вниз выстреливали фонтаны дыма. До моего лица дуновения горячего воздуха не доходили; по каким-то непонятным причинам жар фокусировался где-то в центре города, откуда, на фоне апельсиново-багрового зарева в небо вздымались гейзеры серебряных и голубых искр.

Понятия не имею, что тогда произошло с Марком. В себя меня привел рев сирен. Впоследствии оказалось, что сирены начали выть в пять минут четвертого. Только вот, какое это значение могло иметь для меня - этот встревоженный вопль перепуганного города. Я с трудом удерживала дрожь в коленках. Пошатываясь на ослабевших ногах, я побежала к Генрику. Он сидел в своей кроватке и плакал. С того мгновения, как я пришла в себя от гипноза, все мои мысли были теперь направлены на него. Любой ценой необходимо было найти для него какое-нибудь безопасное место. При этом я вполне понимала свое абсолютное бессилие. Не представляю себе, смогла бы я пережить еще большее, чем тогда, отчаяние. В какой-то миг у меня вдруг родилась неопределенная, слабенькая надежда: раз уж объявили тревогу - сказала я себе - значит имеется и какая-то возможность спасения. И вот тогда-то я вспомнила про убежище. Марк тоже о нем подумал. Пробегая мимо меня, он крикнул, чтобы я немедленно садилась в машину. В одной руке он уже держал упакованные еще вчера чемоданы, потому что завтра мы планировали выехать в Санлен, второй он схватил Генрика. Вниз мы сбежали точно так же, как стояли - в халатах, накинутых на пижамы.

Во всем городе уже не было электричества. На улицы сверху лился чудовищный свет. Из черных окон раз за разом выглядывали окрашенные в синий цвет лица перепуганных людей. Скрещивались оставляемые без всякого ответа вопросы. Под нашим домом какой-то мужчина возбужденным голосом заявил нам, что все без исключения мы уже поражены смертельной дозой радиации, в связи с чем нам уже некуда спешить. Одни прятались в местных убежищах в подвалах домов, другие, более дезориентированные, выбегали в неглиже на улицы, где пытались хоть что-то выяснить. За несколько десятков секунд (именно столько времени понадобилось, чтобы добраться до перекрестка Аллеи Освобождения и Шестой Поперечной, где находился вход в назначенную нам шахту) улицы заполнились разгоряченной толпой. Уже были заметны все признаки молниеносно распространяющейся паники. Вокруг подъезда образовался и продолжал расти буквально на глазах гигантский затор, образовавшийся из брошенных лишь бы как припаркованных машин. Я видела обособленные группки людей, стоявших на тротуарах с задранными вверх головами, подальше от разгоряченной толпы. Могло бы показаться, что их неподвижность свидетельствовала о совершенном безразличии, вытекавшем из полнейшего отказа действовать или же из странным образом понятой храбрости, но, скорее всего, все эти люди были загипнотизированы тем, что видели вверху. Сама же я уже не осмелилась поднять глаз: в каждое мгновение я многократно переживала чудовищный удар сверху, размазывающий меня по асфальту и вдавливающий в глубины земли. При всем этом, попытка бегства в укрытие казалась мне жалким и совершенно напрасным трудом. Но вот Марку наша ситуация вовсе не казалась в такой уж степени безнадежной. В последний момент ему удалось завести автомобиль в узенький проход стискивающейся уже перед нами пробки, благодаря чему мы добрались почти что до самого входа. Остановленные в куче брошенных машин, мы оставили наш автомобиль на средине мостовой, напротив ресторана "Циприада". Именно там я чуть ли потеряла сознание, когда произошло нечто, чему я понапрасну подыскивала соответствующее наименование.

Так вот, неподалеку от нас, возле самого тротуара, в тротуаре было круглое отверстие с отодвинутой в сторону крышкой. Это был люк для сантехников или что-то в этом же духе. Все случившееся произошло со скоростью быстрее скорости мысли. Я как раз захлопнула за собой дверцы машины, как вдруг углом глаза увидала, как от упомянутого люка оторвалась какая-то расплывчатая тень, затем припала ко мне, закружилась вокруг моего тела и со скоростью молнии понеслась в сторону входа. Я даже и мигнуть не успела, как она вновь очутилась рядом со мной. В течение какой-то мельчайшей доли секунды образ сделался резким, и тогда мне показалось, что я даже узнала в нем что-то знакомое, нечто вроде притормозившей в бешеном порыве человеческой фигуры, сильно контрастирующей со всем окружающим, которая пятном абсолютной тьмы зарисовалась на фоне серебристой стены дома, завибрировала словно сильно дернутая струна, а потом помутнела и тут же пропала в глубине улицы. Явление - иначе я не могу этого назвать - длилось не более одной пятой доли секунды. Ход явления не сразу дошел до моего сознания, ибо мысль о том, что я увидала и что смогла через мгновение проследить в собственном воображении лишь благодаря определенной инерции изображения на сетчатке глаза, скристаллизовалась в моем мозгу лишь тогда, когда все давно уже закончилось.

До находящейся неподалеку станции лифтов мы добрались бегом. В холле царили неописуемая толкучка, балаган и нервная грызня. Хватало и отвратительных сцен, которые я пытаюсь как можно скорее стереть из собственной памяти. В конце концов нам удалось вскользнуть в один из лифтов, на котором, спрессованные в чудовищной толкотне, мы спустились вниз. Остатки подавленных под ногами чемоданов остались в холле. Спасти мне удалось лишь этот дневник, чему я радуюсь гораздо сильнее, чем если бы сохранила всю бижутерию. Впоследствии мне сообщили, что внизу мы оказались в восемнадцать минут четвертого. Самое время, потому что - как стало известно позднее буквально через пару десятков секунд после нашего прибытия все ведущие в наше убежище шахты были закрыты. Через минуту после отключения лифтов мы услыхали слабое сотрясение земли. Кратковременная дрожь подействовала на все предметы, но - насколько мне известно - в нашем сегменте ничего не случилось. В этот страшный момент все наши мысли обратились наверх, к гибнущему городу. Умершие навечно застыли в моих глазах, которые сами спаслись, похоже, лишь затем, чтобы сохранить и зафиксировать этот чудовищный образ. И теперь он будет мучить меня до самого конца жизни.

В то время, как я продолжал читать, вокруг моей головы в пространстве формировалась тонкая серебристая паутинка. В мерном движении воздушных потоков она покачивалась словно нерастворимая взвесь одной жидкости в другой, чуточку темнее, похожая на сплетающуюся петлю из прозрачного тумана или же образовавшуюся из нескольких слоев дымовой струи. Едва воспринимаемое присутствие этого ритмично пульсирующего творения регистрировал какой-то самый чувствительный и настороженный центр в моем мозгу, из которого, лениво сочась, перетекала прямиком в центр памяти, даже не преобразованная и самое главное - еще не осознанная информация обо всем этом, Не отрывая глаз от текста, я несколько раз махнул рукой возле головы, как бы отгоняя щекочущую по лицу настырную муху, и вернулся к тетради.

Кабина 861, 9 VI 92.

У нас уже имеется собственный уголок, слишком тесный, чтобы назвать его комнатой, но достаточно обширный, чтобы каждый из нас троих мог сесть на отдельном месте. Выделили его нам после массы неприятных действий. При оказии выявились скрываемые до сих пор организационные недочеты. Некоторые утверждают, что в укрытие удалось попасть лишь четверти из обладателей права на вход. Тем временем, в главных залах такая толкучка, как будто на каждое место претендуют как минимум три человека. Скорее всего, места здесь продавались как участки на Луне; одно - десятку обманутым покупателям. Почему бы не построить укрытие, в котором могли бы поместиться буквально все горожане? Ведь у каждого имеется одинаковое право на жизнь.

Меня постоянно мучает неуверенность, страх не отпускает меня даже во сне. К счастью, наше беспокойство не передается Генрику, который чувствует себя превосходно. Он немножко возбужден и, скорее всего, доволен. Мы сумели создать вокруг него атмосферу искусственной безопасности. Со свойственной ребенку наивностью он охотно принял наши объяснения, будто ночное приключение, случившееся несколько дней назад, и все случившееся потом - это нечто вроде интересной игры, что все мы участвуем во всеобщей тренировке организационной готовности, которая закончится в тот момент, когда всем надоест. Вот если бы каким-то образом я смогла обмануть еще и себя. Но, несмотря на самое откровенное желание, у меня нет доверия к тому, что мне говорят. Я выслушиваю самые разные утешительные мнения, обладающие одним и тем же принципиальным недостатком - в них невозможно поверить. Все это совершенно свободные и при этом фиктивные конструкции, родившиеся в разгоряченных умах. Они рождаются и распространяются в атмосфере огромной потребности в самоуспокоении. Их порождает реакция на всеобщий страх. Я знаю, что нам грозит смертельная опасность, ибо, похоже на то, что мы захоронены живьем. За это говорят четыре факта:

Во-первых, с самого момента сотрясения операторам ни разу не удалось установить контакта с поверхностью земли: ни по телефону, ни с помощью радио. Таким образом, мы лишены какой-либо информации. По мнению специалистов, отсутствие радиосвязи можно объяснить наличием громадного металлического тела, какой-то гигантской глыбы, которая, лежа над нашим Укрытием, образует барьер для радиоволн. Кстати говоря, те же самые специалисты не хотят или же не могут однозначно определить, что же, собственно, произошло, и тем самым оставляют нам лишь туманные предположения. Два других факта я узнала лишь сегодня утром. Так вот, вне зависимости от того, затыкает ли эта космическая глыба, как ее - из-за отсутствия лучшего наименования - все называют, либо ее там вообще нет, потому что покатилась куда-нибудь дальше - покинуть укрытие с помощью лифтов мы не сможем вообще, поскольку, за минуту перед сотрясением, в связи с нашей же безопасностью, они были (все сразу и по всей своей длине) залиты чем-то вроде молниеносно застывающего бетона. Этот путь спасения отрезан раз и навсегда - впрочем, в соответствии с замыслом строителей, которые предусмотрели другие выходы, продуманные таким образом, чтобы дать возможность безопасно покинуть укрытие после термоядерной атаки. Я узнала, что отсюда выходит несколько обширных и очень длинных коридоров. Это горизонтальные, проделанные на огромной глубине и расходящиеся в различные стороны тоннели с выходами, находящимися в десятках километров от центра города. Могло бы показаться, что их крепления должны будить доверие. Но тут становится известным совершенно скандальный факт. При первой проверке, сразу же после сотрясения, оказалось, что все они за границами города забиты. Их затыкают очень твердые породы, которых - до сих пор - не удалось ни пробить, ни убрать даже с помощью взрывчатки. Администрация укрытия объясняет нам, что произошел совершенно непредвиденный сдвиг пород, в связи с чем мы должны теперь рассчитывать на спасение снаружи. И наконец, последний факт, по-видимому, самый загадочный из всех....

Я собрался перевернуть страницу, но не сделал этого. Рука, которой я опирался на фрамугу двери, отказалась повиноваться. Мелово-белая, без капельки крови, она даже не дрогнула, когда я дернул ею изо всей силы, до боли в мышцах. Тогда я дернул еще раз. Где-то под стенкой упала лежащая на самом верху стопки какая-то книжка - и все. Все тело находилось в твердом словно сталь, не отпускающем ни на миллиметр захвате. Я застыл в прозрачной, прорезанной лишь несколькими трещинами стеклянной глыбе, которая еще не успела достать до потолка. Изнутри это выглядело иначе - будто со дна аквариума. Все испарения уже исчезающего тумана, студенистые полосы лиловых водорослей и щепы уже размазывающихся трещин своими остриями нацелились в меня. Я еще мог шевелить глазными яблоками. Видел, чем являюсь. Я был коконом, ядром клетки, кристалликом конденсации - сам даже не знаю, чем. Или, может, я лишь терял сознание? На как долго? Или вообще навечно?

Я глянул в другой угол, где навечно были пленены они. Нет! - завопил я про себя. А потом еще раз: Нет - подумал я столь спокойно, как будто бы готовил очевидную ложь, вообще не требующую отрицания - это пройдет. Должно же пройти! А пока что я дал себя обмануть, сделать себя дураком - я, который уже догадывался, ба: наверняка знал.

Проходили века. Чем было пространство, чем было окаменевшее время - во мне, в пучке застывших нервов, в которых играли токи страха. Вот этого я опасался более всего. Началось: надо мной склонялись бесформенные фигуры. Мне даже не нужно было их видеть. Я знал, что они меня окружают, что они существуют. Их долгие хороводы метались то туда, то сюда; временами они следили за мной, следили откуда-то из за спины, сбоку - даже не знаю. Я уже давно не мог шевелить глазными яблоками, которые сейчас были свернуты в сторону и застыли, как были при последнем повороте. В них стоял несколько затуманенный образ электрического выключателя. И вдруг к горлу подступил давящий страх - именно теперь, когда я понял, что какой-то ничтожный шанс у меня еще имеется. От клавиши выключателя до пальца, которым мне хоть как-то удавалось шевелить, оставалось где-то с полсантиметра. Преодолевая это расстояние, я чувствовал боль сдираемого ногтя. Наконец мне удалось нажать на кнопку. Сделалось темно, а вместе с этим - кратковременное ослабление прижима, который тут же усилился. Я зажег свет - тот же самый эффект: легкий рывок, а потом конвульсивный зажим окружающей со всех сторон стеклянной массы. Свет - темнота - свет - темнота - и снова свет: я жал на кнопку. Все быстрее, в ритме пульсирующей в висках крови, как будто передавал какое-то сообщение азбукой Морзе. Обезумевший палец трясся в приступе малярии. Скорлупа вошла в резонанс. Периоды колебаний подстраивались друг к другу.

И наконец у самого уха грохнул оглушительный, сухой треск, будто разряд в камере высоких напряжений. Я бросился назад. На меня упал обильный дождь блестящих искр. Я глянул на себя: с ног до головы я был обсыпан серебряной пылью. Через выбитые одним пинком двери я выскочил в коридор.

4. АПОРИЯ

- Ина!

Звук имени прозвучал в моих ушах так глухо и чуждо, как будто их произнесли не мои уста. Я лежал у края ковра, за столом, в том месте, куда приполз много часов назад, поскольку, не имея возможности вынести бремени тишины, навязанной дыханием Ины, к тому же усиленной ударами ее сердца, я вырвался из ее объятий, чтобы сбежать в самый дальний угол.

Но тут же, пораженный углубляющейся до самой бесконечности пустотой черноты вокруг меня, я вновь пожелал услышать ее голос, пускай даже потом мне пришлось бы об этом пожалеть.

- Ина!

Она лежала там, где я ее и оставил: неподвижная, с вытянутыми вдоль туловища руками, словно мертвая.

- Где мы находимся? Ина, ты знаешь?

Она пошевелилась и прижалась ко мне, но по движению ее век, которое я почувствовал под своими, лежащими у нее на лице ладонями, мне стало понятно, что она меня не понимает.

- Я слушаю тебя, Рез, - тихо шепнула девушка.

Она меня не понимала и, естественно, понимать не могла. Ведь этот вопрос я задал, скорее, себе, а не ей; задавая же его Ине, я прекрасно знал, что отвечать на него придется самому же.

Или же нужно было удовлетвориться тем, что я узнал к этому моменту: жила-была себе "земля" и "город Каула-Зюд", под ним же - "укрытие", держащее меня, как и множество других плененных в нем. Насколько же гладко родилось у меня подобное предложение - теперь - когда после посещения сорок пятого уровня, я мог оперировать терминами. Вот только что заключалось в этих терминах? Понятное дело, мне они были знакомы: неоднократно я ласкал в себе глупую уверенность, позволяющую считать, будто достаточно дать какому-либо явлению название, и ты уже навсегда освобождаешься от необходимости его понимания. И к тому же... разве эти термины что-то объясняли мне? Способны ли они были навести порядок в хаосе мыслей, способных - самое большее упорядочиться всего лишь в одну шеренгу: последовательность слов, требующих нового ответа?

Так что, поставив себе этот вопрос - себе или Ине, это не важно - я, по крайней мере, понял, из чего вытекало мое бессилие: можно было опасаться того, что в собственном незнании я остаюсь одиноким.

И вот тогда, как можно быстрее, я спросил во второй раз:

- Ина, а знаешь ли ты, где мы находимся?

- Тут, Рез, ты же и сам знаешь, - очень просто ответила она.

Тут, это значит где? Или ты сама на что-то надеешься?

- А, так вот что ты имеешь в виду... - в ее голосе все так же звучала нотка рассеянности, - про это я как-то и не думала. Для меня это как-то и не имеет значения.

- А для меня имеет!

Она приподнялась на локте, как бы желая что-то сказать. Несколько мгновений, подпирая голову одной рукой, другой она искала мою ладонь. После чего она придвинула свое лицо к моему так близко, что я почувствовал ее дыхание у себя на лбу.

- Здесь так жарко. Принести тебе чего-нибудь попить, - спросила девушка.

- Принеси.

Я слышал, как она ступала своими босыми ногами, направляясь к полкам, внимательно прислушиваясь к каждому ее движению. Затем пришел скрип задетой лопасти вентилятора, осторожный стук посуды, скорее, касание, чем просто небрежное столкновение, после этого тонкий писк нажатого краника и, наконец, шорох переливающейся жидкости. Руки Ины безошибочно попадали на каждый разыскиваемый предмет. Меня изумляла точность ее движений, столь контрастирующая с моей неоднократно проявившейся неуклюжестью. Мрак (одинаково черный для нас обоих) никак не объяснял этих различий.

- Мы находимся в переходном состоянии, - услыхал я голос приближающейся Ины.

Тут я заколебался, не понимая, к чему эти слова относятся. Я столь далеко отошел в мыслях от темы нашего разговора, что теперь уже сам не смог понять Ину.

- Ты так считаешь?

- А разве тебе самому не кажется, что наша ситуация какая-то временная?

Странное дело, только сам я ничего по данному вопросу сказать и не мог. Мне хотелось его продумать и сохранить мысли для себя. Я уже настолько наотдыхался, что когда вновь улегся на ковре рядом с сидящей там Иной, то перспектива дальнейшего валяния показалась мне совершенно невыносимой. Тем не менее, с места я не трогался. Может меня удерживала иллюзорная надежда на то, что собственным бездействием мне удастся перечеркнуть планы Механизма? Вот только рассчитывать на успех при подобной тактике смысла не было, поскольку временное бездействие могло быть одним из важнейших пунктов этого плана.

Но из указаний Механизма следовало, что моим предназначением была активность. Активность? - повторил я это слово про себя раз с десяток, всякий раз придавая ему различные оттенки, которые от нежелания вели к раздраженности, и выглядело это так, будто я держал в руках какой-то странный, неизвестный предмет с подозрительным запахом, вложенный мне в руки кем-то, воспользовавшимся мгновением моей собственной невнимательности, и вот теперь я перебрасываю его из руки в руку, до сих пор не понимая, что отвращение мое вытекает из реального безобразия этого предмета. Я находился "тут" как правильно определила Ина, воспользовавшись самым универсальным определением - и, дабы дополнилась мерка определений, к этому сам я мог добавить, что нахожусь "тут" еще и "теперь". Таким образом, я существовал "тут" и "теперь" - во всяком случае, это не порождало каких-либо сомнений; словом: совершенно точно определяло лишь то, что само по себе ничего не значило.

Я до сих пор находился под впечатлением инструкций, сообщенных мне на "конвейере", и теперь представлял, что ожидаю приказа, возможно, первого импульса; знака, вызывающего действие, который, наконец-то должен был появиться в каком-то виде, пускай даже и самом закрученном, но, явно, лишь тогда, когда все ткани моего тела, достигнут состояния максимальной готовности; сигнала, который - в плане той же инструкции - обязан был пробудить во мне неотвратимость желания или необходимость действия, совпадающего с замаскированной программой Механизма. Но сколь же наивным было это представление, сколь бесплодным было долгое ожидание, то внутреннее подслушивание, установка на сигнал в сознании; я прекрасно понимал происходящее внутри меня: там не было ничего чрезвычайного, чего бы ранее я не распознал как собственное, разве что заливающие меня тупое безразличие и сонливость. Тем не менее, я ожидал, что раньше или позже во мне замкнется какой-то контур, включится некий комплекс безусловных рефлексов, проявляющийся в сложной операции напряжения и расслабления мышц (снаружи это выглядит так незаметно), которая на простом языке называется подъемом с места.

Приходится встать, хотя и не вижу в этом ни малейшего смысла; я поднимусь не для того, чтобы что-либо предпринять, ни - тем более - чтобы реализовать какую-то программу, но встаю с пола лишь затем, чтобы изменить положение тела. Из этого дурацкого факта может вытекать и все остальное, столь же абсурдное, как и сам факт. Итак, переползу на новое место, затем улягусь в каком-то новом местечке, опять же, могу выйти в коридор, чтобы подпереть стенку там, поскольку даже сама перспектива приближения к Ине, возможность опереться на интуиции чувств как на последней спасительной соломинке не смогла пробудить во мне запала к выполнению многочисленных действий, которые - в иных обстоятельствах и в другое время - носят имя проявлений жизни. Я мог быть уверен в том, что нечто подобное произойдет в будущем; пока же что мне такая опасность не грозила..

Я размышлял о Механизме. Пытался отступить к самым отдаленным по времени событиям, в глубины опыта, на самое дно памяти, где под осаждающимися поочередно отложениями множества анализов располагался самый ранний слой, а в нем - первая мысль о Механизме. Я не обещал себе, будто смогу извлечь эту мысль на гора с помощью единственной и сонной операции интроспекции; потому-то и пережил разочарования, когда мне вообще не удалось до этой мысли добраться. Возможно, что она была навсегда скрыта за таскаемым временем барьером для памяти, который затер контуры образов и покрыл густеющим туманом все, что когда-то происходило - если, конечно, происходило - но, может, это и не было даже мыслью, а всего лишь ее первое, еще не осознанное обещание, которое должно было дать начало бесконечному процессу изменений моего воображения.

Память позволяла мне отступить приблизительно на шесть месяцев; далее уже воспоминания начинали топтаться на месте: они крутились вокруг нескольких искалеченных и беспорядочно разбросанных в пустом пространстве образов, а еще далее - встречали одну только пустоту. Данные регионы памяти я пытался исследовать уже неоднократно; иногда даже терялся в догадках, когда, располагая лишь выцветшими фрагментами статичных как правило образов или же вырезками этих фрагментов, я с громадным трудом пытался заполнять отсутствующие места, чтобы воспроизвести загадочное целое. В подобные мгновения я видал себя в различных случайных и мало чего выражающих позах: как я задерживаюсь перед заполняющим мою кабину оборудованием, как склоняюсь над блестящими на панелях рядами разноцветных кнопок, как всматриваюсь в экраны, либо, лежа на топчане, прислушиваюсь к звучащим в динамиках голосам.

В те наиболее отдаленные времена меня, по-видимому, не мучили никакие сомнения (во всяком случае, так мне потом казалось); впрочем, даже если бы тогда некая неясная ситуация и родилась, то, думаю, что у меня бы не нашлось ни времени, ни решительного желания, чтобы такую ситуацию рассматривать. Ведь все, что меня окружало, что вокруг меня происходило, было новым, привлекавшим свежестью первой встречи и в одинаковой степени необычным для еще не притупленных чувств. Тогда я еще не классифицировал вещей по степени их важности; для меня существовало единственное деление - на вещи интересные и скучные. Таковых последних в те времена еще не существовало. Лишь только я проскальзывал над поверхностью какого-то интересного явления, как уже переносил взгляд на новое, исследование которого бросал на полпути ради следующего, в данный момент еще более занимательного. Поначалу наибольшее впечатление во мне вызывали неожиданные звуковые и визуальные эффекты, затем я немедленно переходил к поискам в различных уголках кабины, вытаскивая все более новые, все более необычные предметы, или же разбирался с приборами; впоследствии же я все чаще засиживался перед экранами. Это было просто чудесно: пробовать на вкус, щупать, глядеть и слушать, испытывать силу мышц, представлять и вновь, до головокружения, чувствовать всеми имеющимися у меня чувствами, поглощать волну напирающих отовсюду впечатлений и самому быть такой же волной, омывающей формы, запахи и цвета, проникающей сквозь поверхности явлений и вымывающей из них восхищение и страх в неустанном стремлении ко следующей кульминации, до самого конца, который вовсе не был окончательным барьером, а новым началом, указателем, ведущим к невообразимым пока что взлетам. Я всегда ложился спать с верой в то, что следующий день принесет мне такую же порцию еще неизвестных мне впечатлений.

Все это время герметически замкнутый мир, в котором я существовал, не требовал какого-либо дополнения: он был миром абсолютным. В нем царила лишь сиюминутная потребность, а все необходимости и желания замыкались в круге взаимообуславливающих причин и следствий. Одно непосредственно вытекало из другого, столь тщательно вписывающееся к соседствующим элементам, что создавало впечатление непоколебимого совершенства.

Но уже с самых ранних моментов во мне дремала потребность в систематизации впечатлений. Она не проявилась в какой-то единственный миг, не сразу приняла ту форму, которую сам я мог бы назвать стремлением к осознанному синтезу. Почти всегда она проклевывалась на почве более или менее откровенного любопытства. Все чаще и чаще я задавал вопросы. Их я задавал при самых различных оказиях, целыми сериями, нечасто при этом задавая себе труд выслушать ответы до конца. Ведь случалось и так - особенно в самом начале этой гонки за знаниями - что динамики, не принимая во внимание ограниченность способности моего понимания, становились чертовски нудными. На каждый вопрос они пытались дать максимально исчерпывающий ответ, что вызывало в моих мыслях хаос и нетерпение. Единственным спасением в этом случае было задать следующий вопрос, из совершенно иной области, не имеющий абсолютно никакой связи с предыдущим, а если это не помогало - тогда целую серию вопросов, что на какое-то время запирало поток красноречия, истекающий из динамиков.

Под конец моего пребывания в кабине ситуация кардинально переменилась мне во вред, потому что переменились роли. Теперь я уже не удовлетворялся лишь бы каким - лишь бы отвязался - ответом; наоборот, я требовал все более и более подробных объяснений, дополнительной информации, провоцировал динамики на предоставление подробнейших анализов - они же в своих суждениях сделались сонными и менее дружелюбными, частенько меняли тему, умолкали, когда я затрагивал наиболее существенные для себя темы, либо вообще уклонялись от ответа, ограничиваясь ничего не стоящими отговорками. Постоянная программа экранов ограничилась исключительно лишь трансляцией указаний физиологической природы; достаточно подробно они отвечали на вопрос, что следует делать, чтобы выжить, и сделать подобное существование наиболее комфортным, не выясняя при этом, а чем мне следует заполнить такую удобную и безопасную жизнь.

Я снова подумал о Механизме. Собственно говоря, я не переставал думать о нем ни на мгновение; но теперь мои размышления о нем сделались совершенно иными. Я уже не приписывал ему никакой формы, ни локализовал его положения в каком-то строго определенном месте. Я размышлял о нем так, как размышляют о некоем абстрактном понятии, например, о распределении сил или же о судьбе, который среди конкретных, материальных вещей никакого соответствия не имеет. Я размышлял и о том, что передаваемая из уст в уста информация о его существовании, которую я воспринял и, не вникая в ее содержание, передал дальше, по необходимости должна была содержать массу упрощений, ибо была вынуждена снизиться до ограниченной способности моего понимания.

Наибольшим бременем для меня было предположение, родившееся под влиянием заключенного в инструкции внушения, будто я лишен воли. Был ли столь очевиден факт, будто я не мог изменить того, что уже произошло (неважно, было ли это незначительное шевеление руки или же порождающий массу последствий долговременный процесс), что принадлежало к прошедшему времени, отстоящему от настоящего пускай даже на малейшую долю секунды, будто я был столь же бессилен, если бы речь шла о придании формы будущим событиям - то ли хорошим, то ли плохим? Наверняка будущее тем и отличалось от прошлого, что было мне еще неизвестно. Но было ли кроме этого какое-то другое различие между ними? Ведь все могло быть именно так, как во время демонстрации кинофильма, когда какой-то (произвольно выбранный) момент зритель, утратив сознание факта, что перед ним разыгрывается всего лишь необычайно правдоподобная иллюзия, соглашается с окончательной формой той части действия, которое уже прошло, но одновременно этот зритель верит в полнейшую свободу поведения героев, когда на самом деле - объективно - она давным-давно определена во всех своих подробностях вплоть до самого последнего кадрика фильма. Меня не убеждал сам собою напрашивающийся аргумент, будто бы можно было спокойно вырезать фрагмент действия, чрезвычайно важный для дальнейшей судьбы героя, будто бы в этом фильме можно было бы что-то изменить или же снять его заново. Детерминизм ограниченного мира, рассматриваемый на примере фильма, ни в коем случае не отрицал существования сил внешних, в равной степени детерминированных, но существующих вне экрана, способных в любой момент совершить какое угодно изменение - совсем наоборот: довольно четко на их существование этот детерминизм и указывал, приоткрывая при этом ту банальную истину, что на самом экране, в рамках определенного действия, его герои не имели никакой возможности внести в свое поведение каких-либо изменений.

И ведь именно так все могло и быть: все заранее аранжировано внешней силой, через ее собственные законы - заранее установленное будущее во всех его подробностях. Но если бы я принял существование вольной воли, не понимая, что она всего лишь постулат, плод тоски по таковой, всего лишь желание - то, в таком случае, можно было бы спросить у себя самого, в какой же период времени стало бы возможным мое собственное влияние на формирование своей судьбы, когда могло появиться свободное решение, где находилось то действие, которое не было бы вынуждено последующим звеном цепи необходимости - словом, в какое время мог бы совершиться тот самый феноменальный акт: свободный выбор. Ответ был очень простой и одновременно единственный, поскольку звучал так: сейчас. Ну конечно же, даже ближайшие прошедший и будущий периоды времени в расчет здесь не принимались, ибо нежелательная частичная деятельность из прошедшего времени могла быть самое большее - лишь повторена еще раз, а хотя бы даже и бесчисленное количество раз, чтобы вызвать иной эффект, что вовсе не меняло установленного уже раз и навсегда физического факта, что то первое действие уже произошло, и любое влияние на него было бы невозможным, а совершение чего угодно в будущем (уже сейчас - то есть на -"временном отдалении") то ли путем введения в него определенного элемента случайности, то ли исключение из него предусмотренного случая - с позиции настоящего времени также было невыполнимым без одновременного вмешательства в события этого будущего времени.

Таким образом, если что и можно было бы осмысленного сделать, чтобы спасти уверенность в свободе поступков, то следовало бы еще доказать, что данная свобода располагается в периоде настоящего времени; следовало бы выявить, будто это предположенное в самом начале настоящее время обладает меркой, отличающейся от нуля, другими словами - что оно может вместить в себя какое-либо развернутое во времени действие, в особенности же, даже пускай только осознанное решение: акт выбора, не вынужденный автоматизмом непосредственного проявления. И вот тут-то появлялась совершенно непреодолимая сложность, ведь лишенный длительного существования момент между "уже было" и "еще только будет" имелся лишь в виде границы между прошедшим и будущим. Следовательно, то, что в быту называлось настоящим временем, не длилось даже в течение ничтожно малого отрезка секунды, оно было - если воспользоваться иной терминологией - верхним пределом упорядоченного собрания событий, принадлежащих прошлому, и одновременно, нижним пределом упорядоченных во времени событий, заключенных в будущем. Короче говоря, непрерывность времени устанавливала и всеобщий детерминизм.

К точно такому же выводу приводила и противоположная концепция: идея, предполагающая существование квантов времени - то есть, отрицание непрерывности времени и введение элементарного подразделения, которое было бы наименьшим и неделимым фрагментом времени, при этом всякая иная длительность времени состояла бы из целого числа подобных фрагментов. Такое предположение вовсе не отрицало существования движения "вообще": оно указывало бы лишь на то, что движение невозможно на протяжении такого мгновения (замкнутого границами кванта), а далее - само подсказывало ответ на вопрос, почему это движение (или же, скорее, впечатление о нем) столь реально для чувств, которые прослеживают последовательные - статичные - фазы такого движения, всегда обращаясь к ближайшему прошлому (уже совершившемуся). Инерция всех органов чувств наряду с не меньшей инерцией самих мыслей в сопоставлении с гигантским количеством элементарных импульсов прекрасно объясняла впечатление плавной непрерывности всякого рода перемен, происходящих в окружении наблюдателя. Здесь вновь можно было бы прибегнуть к аналогии с демонстрацией фильма: все тела, рассматриваемые в данный момент (понимаемый как квант времени) вместе с наблюдателем и с ничтожно малым фрагментом застывшей в его мозгу мысли - были абсолютно неподвижными, точно так же, как и персонажи отдельного кинокадра во время статической проекции. Прошедшее мгновение (включающее соседний, уже показанный кадр фильма) находилось уже вне какого-либо воздействия, поскольку принадлежало прошлому. Настоящее время замыкалось в рамках единственного кванта времени, который был неделимым в силу самого определения: отсюда же вытекала и невозможность совершения каких-либо перемен в этих границах (на этом следовало и остановиться, чтобы уже не возвращаться к проанализированной перед тем концепции непрерывного времени).

Так чего можно было ожидать после следующей проекции? Неужели последующая конфигурация материи, последующая фаза объективной реальности могла бы появиться на четырехмерном экране вселенной в неполном виде? Если бы так было, тогда нам бы пришлось автоматически перейти в прошлое, тоже существующее в неопределенном до конца виде, также еще окончательно не готовое.

А раз я не мог согласиться с чуждым материализму предположением, будто существует не развитое во времени явление, и если мне предстояло оставаться на позиции, будто никакая причина не способна вызвать мгновенного следствия (разве что только причина, существующая вне экрана, то есть - вне зоны, в которой была обязательной необходимость хода времени) - тогда, в связи со всем этим, мне приходилось признать, что определенное во всех своих подробностях будущее, при отсутствии настоящего времени (случай первый) либо же в результате отсутствия возможностей внесения изменений в границах этого времени (второй случай), прямо или косвенно переходит в прошлое и - что из этого следует - любая мысль о свободе поведения является мыслью исключительно субъективной.

5. СОН В СВЕТЕ ЛУНЫ

Когда, направляясь к лифту, я проходил мимо последних по коридору дверей, меня задержал доносившийся из-за двери разговор двух мужчин, которому предшествовал вопрос, заданный женщиной:

- Разве они живут?

- Как и мы: вот сейчас, в данный момент... - голос сделался тише, я подошел поближе. - ... И наверняка размышляют, - продолжил, разделяя паузами отдельные слова, тот же самый мужчина, - возможна ли вообще... жизнь... в такой как наша... ситуации.

Нескольких последовавших за этими словами предложений я не понял, как вдруг кто-то другой, акцентируя, подчеркнул:

- В данной точке пространства нельзя отличить... - Конца я вновь не расслышал. Через пару секунд отозвалась женщина:

- Этого я не понимаю.

- Ничего. Имеются такие, которые это понимают... и сегодня мы можем... должны на них полагаться.

Стоя в спускавшемся лифте, я осознал - под впечатлением, возникшим из этого невольно подслушанного разговора - что, когда срывался с места, то знал, куда выбираюсь, а вот теперь - хотя и больше, чем ранее, понимал - уже этого определить не смог бы. При этом уже не играл особого значения тот факт, что наблюдение это - если подобную мыслишку можно было назвать наблюдением - не склонило меня к концентрации мысли.

Незадолго до того, как лифт застыл, человек, вошедший в него вместе со мной, ни с того ни с сего отозвался:

- Нас уже ждут.

Я сглотнул слюну, чтобы выровнять разницу давлений, вызванную опусканием лифта, и оперся о стенку. Выходит, несмотря на шершавый зажим слишком тесной одежды, которую я нашел на складе, и в которой мне было чертовски неудобно, несмотря на липкую поверхность стены, на головную боль и гадкое чувство во рту, несмотря на все то, что в сумме складывается в одно целое и определяет настроение момента, которое можно было свести к чувству постоянного неудобства - выходит, был где-то некто, меня ожидавший. И даже тот идиотский смех, переполнявший мои легкие, когда я думал об этом - тоже был контролируемый.

Мы покинули лифт. Снабженный двумя рядами одинаковых дверей, длинный и узкий коридор незаметно сворачивал и шел куда-то далеко-далеко, вплоть до скрытого кривизной стены источника света, который, отбрасывая рефлексы на блестящие от белой краски стены, бил в нашу сторону едва приглушенным, несмотря на значительное расстояние, конусом. Там, где в перспективе одна из стенок заходила за другую, на молочном фоне я увидал темную фигуру стоящего на широко расставленных ногах мужчины. Мы свернули в противоположную сторону. Через какое-то время тот человек, который меня сопровождал, сделал рукой такой жест, как будто собирался положить ее на ближайшей дверной ручке, но тут же, с таким выражением на лице, будто в последнюю минуту что-то припомнил, сделал резкий разворот, заграждая мне путь.

- Еще одно... - начал было он, но тут же замолк. При этом он глядел на меня так, будто намеревался отругать за какой-то неподходящий вопрос. И хотя на всем пути за нами не было ничего, кроме глубочайшей тишины молчания, я мог себе представить (на подобную мысль натолкнул меня его тон), будто все это время он, без секунды отдыха, мне многое объяснял, и уж если сейчас приходилось к этому что-то прибавлять, то лишь потому, что я был столь невнимателен.

- Мы, - сказал он и отвел глаза, словно ему было стыдно напоминать о столь очевидном, - ...мы, персонажи из Его сна, обязаны позаботиться о том, чтобы Его не разбудить.

Повернувшись ко мне спиной, он еще что-то буркнул себе под нос, невыразительно и небрежно; под мышкой он держал короткий, обтянутый полотном шезлонг. Тот факт, что лишь сейчас я заметил этот странный предмет, лучше всего свидетельствовал о моем собственном замешательстве. Прежде чем я успел хоть что-нибудь спросить у него, мужчина толкнул дверь и отступил в сторону, давая понять, чтобы я вошел первым.

Мы очутились среди голых, чудовищно скрюченных и частично обуглившихся деревьев, с тем беспокоящим дыханием жаркой ночи на лицах, которое приводит мысль о самой средине лета; наши ботинки были погружены в сыпучей, серой пыли, на которую, несмотря на лиственный барьер, сверху стекал мрачный лунный свет, а высоко над нами, почерканное черными мазками стволов и как будто бы даже подпертое ними - хотя и ужасно отдаленное - покоилось совершенно обворованное ото звезд, безграничное и глубокое темно-синее небо.

- Еще не все потеряно, - сказал он.

Придавленный этой пустотой, я стоял рядом с ним; он наклонился над окруженным пеплом пучком травы и оторвал широкий листок, по которому, оставляя за собой слегка влажноватый след, ползла маленькая улитка.

Я оглянулся. В распаханных на небольшом склоне бороздах лежало несколько недавно расколотых каменных блоков; острые края этих бесформенных образований творили границы между глубочайшей тенью и серебряным инеем отблеска, покрывающего освещенные грани валунов; далее, за осыпью мелких камушков вздымалась вертикальная стена: матово-серая плотина с черным отверстием двери, через которую мы только что вышли.

Человек удалялся. Я пошел за ним, послушный незначительному кивку, которым он меня призвал, доверяя ему словно оставшийся без хозяина пес, которого бросили на дороге и которого мучает горечь расставания.

За насыпью, окружавшей прилегающий к стене каменистый завал, открывалось свободное от сгоревшего леса пространство. На песчаной равнине, покрытой пучками вереска, там стояло несколько одиноких, совершенно бесформенных сосен. Под их наклоненными к земле толстыми ветвями, на более светлом с той стороны фоне неба, виднелись обведенные лиловыми контурами фигуры людей.

Человек указал на них значащим жестом подбородка.

- Сколько же у них терпения... у них там. Поглядите же сами: они вовсе не отказываются, не разочаровались.

Я же глядел на его руки: в пальцах он разминал сломанную где-то по дороге обуглившуюся веточку; видимые из под грязного бинта разбитые костяшки правой ладони были покрыты струпьями только что свернувшейся крови. Я поднял взгляд. И как раз в этот момент из-за вершин сосен выпрыгнуло вверх и полетело в нашу сторону бесформенное темное пятно. Издали оно выглядело словно поднятая резким порывом ветра порванная на части, но соединенная нитями в одно целое громадная тряпка или же такой же огромный лист смятой и сожженной бумаги; когда оно в абсолютной тишине пролетало над нами, человек припал ко мне и грубо заткнул мне рот раскрытой ладонью.

- Тихо, - прошипел он. - Или же вы желаете...?

Хотя, принимая во внимание его предыдущее поведение, я как раз и мог ожидать от него чего-то подобного, этот неожиданный и, явно, безосновательный прыжок в мою сторону и довольно-таки болезненный прижим, которым он давил мои губы, удивили меня гораздо сильнее, чем эволюции планирующего над нами загадочного объекта.

- Так ведь я не промолвил ни слова... Это вы... - Я замолчал.

Грохот этих слов еще переходил между нами. Я же глянул вверх: "полотнище" снизило свой полет, закружило надо мной, когда же я отбежал на несколько шагов в сторону, спикировало еще ниже и повисло над мужчиной. Теперь я уже вообще перестал что-либо понимать. Он начал совершать вокруг себя какие-то странные, резкие движения, словно боролся с чем-то или же наоборот, хотел удержать это что-то, а то опять стал этот таинственный предмет от себя отгонять. Когда из отбрасываемой деревом тени я перескочил на новое, залитое лунным сиянием место, то узнал в этом предмете шезлонг, который мой товарищ по этому путешествию таскал с собой. В этот миг человек подскочил метра на два и повис. Держась обеими руками за поперечную раму, которая в обычных условиях образовывала подставку под ноги, он то болтался на ней словно на качелях или же на трапеции, то подтягивался и переворачивался, подобно хорошо подготовленному гимнасту. В конце концов, после нескольких активных рывков, он застыл на месте. Вытянувшись струной у него над головой, шезлонг напрягался и изгибался, как будто какая-то сила пыталась поднять его вертикально в небо.

Застыв на своем месте, я не мог избавиться от впечатления, будто человек был плененной на конце лески рыбой, а мерно подрыгивающий шезлонг колышущимся среди невидимых волн поплавком. Все это длилось не более пары десятков секунд. Когда же я наконец подбежал к мужчине и, вцепившись в его ноги, дернул вниз - он упал рядом, запыхавшийся и покрытый слюной словно после долгой и требующей отдачи всех сил драки.

- Мышцы... свело, - хрипел он. - Не мог... разж... паль...

Мы одновременно подняли головы. Развернувшись во всю ширь своих обрывков, "полотнище", теперь более скорое и подвижное, волокло за собой хвост из драных отрепий, раз за разом подбивая им крутящийся во все стороны шезлонг. Внезапно оно окружило его замкнутым кольцом большого диаметра, и после этого шезлонг начал вообще вытворять самые невероятные штуки. Мало того, что он то складывался, то раскладывался тем или иным образом, насколько позволяли отдельные его сочленения, но он еще с молниеносной скоростью менял собственную форму, представляя многочисленные варианты чьей-то неисчерпаемой фантазии: скручивался, перегибался, преобразовывался, приспосабливаясь к массе новых, совершенно не предусмотренных его производителем возможностей, как бы заранее предугадывая различнейшие капризы своего хозяина. Мне показалось, что сила, которая сейчас им оперировала и которая полностью им овладела, желала всесторонне испробовать его или же только лишь узнать его действительное предназначение. Я же сам видимо тоже под влиянием экспериментирующей силы - сразу же понимал ее намерения и творческие усилия, с помощью которых сила желала выразить собственную мысль, хотя наверняка бы не смог их даже назвать или обозначить.

Неожиданно все это кружащее над нашими головами шоу переместилось под стенку псевдо-здания, которое во время нашего пребывания на открытом пространстве заслоняло чуть ли не половину горизонта и приличную часть неба. Там - под стенкой - "полотнище" распалось на более мелкие клочья. Эти части, еще более подвижные, чем целое, с еще большей, чем ранее, энергией, начали кружить вокруг стоящего на земле шезлонга. На сей раз вид был просто отвратительный: он напоминал кружащих над телом жертвы пожирателей падали. Впечатление это усиливалось доносящимися с той стороны писками. Рой сконцентрировался на шезлонге. Вибрации черных, бесформенных пятен сокращали свою амплитуду, крики и писк делались все выше и тише, пока наконец всяческое движение не прекратилось: все, что до сих пор летало в окрестностях, осело на брезенте, сбиваясь в одну кучу.

Я не понимал, что со мной происходит. То ли потому, что слишком долго недвижно и излишне внимательно всматривался в одну дальнюю и темную точку, в результате чего у меня ненадолго закружилась голова, то ли совершенно по иной, не столь очевидной причине, как, например, потому что нельзя было согласиться с образом мира, в котором все было возможно, который раз за разом издевался надо мною, над моим беспричинным присутствием в нем, выворачивая наизнанку всяческий смысл, делая меня при этом беспомощным пред лицом своих непонятных законов - внезапно я захотел, чтобы вот, сейчас наступил мой конец, чтобы именно на этом завершилось время моего здесь пребывания.

Я шел - а может мне так только казалось, будто я иду - прямо перед собой, туда, куда обязательно должен был идти, медленным, шаркающим шагом, словно на торжественном параде, в то время как сверху и с боку за мною внимательно следил, проводя световым лучом, раздутый и впаянный в мрак ночи синюшный шар Луны. Моя тень, смолисто-черная и длинная, будто парус распростертого крыла, очерчивала вокруг меня огромный круг; видимо, я должен был идти по кругу, потому что тень заступала мне дорогу и сомкнулась со мною в том самом месте, из которого я вышел.

Вновь я увидал мужчину. Прежде чем отозваться, он на мгновение приподнял голову и тут же быстро опустил ее низко на грудь, где она попала в узкое русло тени. Но, прежде чем это произошло, его исхудавшее, костистое лицо - как какое-то время назад, в прямоугольник двери - всматривалось в Луну; я присмотрелся к этому лицу и вздрогнул. Ну почему я корил себя за то, что не удержал его от явной смерти? Это был Асурмар.

- Они насмехались над моим шезлонгом, - с ноткой триумфа в голосе заявил он.

- Так вы остались в живых, - вырвалось у меня. Предыдущее настроение уже лопнуло; вновь я был самим собой.

- По-видимому, точно так же, как и вы сам, господин Порейра, - ответил тот, непонятно отчего все еще сердясь на меня. - На сей раз нам удалось.

Лично я имел в виду его приключение, случившееся много часов назад, то есть, расставленную на него перед самым планируемым стартом ловушку, но, естественно, он не мог меня понять. И хотя говорил о чем-то совершенно ином, уже важной теперь опасности, к тому же явно принимая меня за кого-то другого, кем я никак не был, я уже отзываться не стал, потому что любой неуклюжий вопрос с моей стороны мог бы вызвать его изумление и требование объяснений, в которых - у меня были достаточно обоснованные причины опасаться этого - я тут же наверняка бы запутался.

Обернувшись в сторону отдаленной на несколько десятков метров матово-серой плоскости (уже раз названной из-за недостатка лучшего термина "плотиной"), мы направились к месту, где виднелось светлое, широкое отверстие выбитого в ней тоннеля, который - как могло показаться - не пробивал преграду насквозь. В какой-то момент, чтобы обойти свалившийся на тропинку ствол дерева, я выбрал иную, чем Асурмар, дорогу, который обошел помеху справа. Лишь только я сдвинулся влево, как встретил непреодолимую преграду: меня прижало к чему-то, что образовывало твердую и невидимую границу пространства. Загораживающая мне путь плоскость могла бы напоминать лист стекла, если бы не отсутствие каких-либо загрязнений и дефектов на ее девственной поверхности.

Еще раз - только теперь обогащенный новым открытием - я огляделся по сторонам. Меня так и подмывало, держась поблизости абсолютно прозрачного листа, обойти вокруг всю территорию и установить ее реальные размеры. И хотя, под влиянием мысли о своем товарище и неизвестной пока что его реакции на столь подозрительное проявление инициативы с моей стороны, я отказался от такой задумки, мое представление об окружающем нас открытом пространстве подверглось принципиальному изменению. На самом деле, со своего места я не был в состоянии оценить, сколь велик был зал, по которому мы шли, но все-таки уже не мог расстаться с один раз появившимся подозрением, что упомянутый "стеклянный лист" окружал его со всех сторон, и только его внутренняя часть была реальной, зато все помещенное снаружи: часть деревьев и камней, а также выходящая за линию стекла покрытая вереском земля, не говоря уже о горизонте и небе - все это представляло собой лишь необыкновенно убедительный мираж.

В то время, как я занимался подобными размышлениями, Асурмар уже отошел на приличное расстояние, так что я потерял его. Пришлось ускорить шаг. У входа в тоннель никого не было. Если бы моя компания была для него важна подумалось мне - он бы меня подождал. Я, не спеша, обошел внутреннюю часть тоннеля, поочередно заглядывая в мрачные внутренности нескольких расходившихся отсюда коридоров. Через какое-то время я вернулся под стенку, изгнанный царившим внутри сквозняком. Потеряв всякое терпение, я уже намеревался было крикнуть, чтобы позвать Асурмара, как тут пришла давно отталкиваемая в сторону мысль: я почувствовал себя просто смешным. Мой крик был бы самым банальным недоразумением. И вообще, что я, собственно, тут делал? Кем был для меня Асурмар, который в темноте спутал меня с каким-то Порейрой, если я только хорошо запомнил, и какое мне дело до людей, к которым он меня вел? Гораздо сильнее меня интересовала конструкция, вправду, неестественного, но из за того не менее притягательного открытого пространства. Я направился в тень деревьев.

И тут мой взгляд случайно упал на стоявшей под стеной лежанке.

- Нас уже ждут, - услышал я доходящий оттуда выразительный голос сидящего там Асурмара.

- Прекрасно, - ответил я со своего места, разозленный и с какого-то времени уже совсем решивший бросить его здесь. - Раз ждут... тогда почему... то, что вы, собственно... - заикался я.

Лежанка была повернута ко мне тылом; сам я видел лишь голову, расставленные в бок локти и выглядывающие снизу, из под материи, икры человека. Я подошел поближе и глянул ему в лицо. Может это расположение теней или необычная синева лунного света - но мне сделалось нехорошо; у человека этого было лицо трупа.

- Мы... - заговорил он: - Мы... персонажи из Его сна, должны позаботиться о том, чтобы Его не разбудить.

- Если вы представляете!... - повысил я голос, но тут же взял себя в руки. - С какой это целью уже второй раз вы выражаетесь столь загадочным образом?

- Потому что не все еще потеряно, - ответил он мгновенно, когда я еще не успел договорить.

Нет, что-то здесь мне начинало не нравиться. Из внутренностей тоннеля появились два человека, они осмотрелись по округе и, заметив нас, бегом направились в нашу сторону. Человек на лежаке повернул недвижное, теперь уже совершенно серое лицо к подбегавшим.

- Какие же все-таки они терпеливые... там, - тихо и мягко произнес он, тем самым тоном, который я однажды уже слышал. - Только поглядите: они никак не сдаются.

И тут я остолбенел. Один из прибывших мужчин - тут я никак ошибиться не мог: Асурмар собственной особой - схватившись за раму лежака издал из горла какой-то животный, до отвращения пронзительный звук. С лежанки отозвался голос не менее резкий, хотя несравненно более слабый:

- Тихо! Ведь не хотите же вы...

И после того произошла самая изумительная сцена: тот Асурмар, который только что прибыл, с виду совершенно спокойный, одним незаметным движением выкинул с лежака на землю второго Асурмара, который только что там располагался. Он сделал это с такой свободой, более того: так умело, как будто делал это уже не раз и не два, и как будто вываливал на песок не собственного двойника, но кучу тряпья. А после того, с непохожей на него миной забияки, растопырив пальцы на обеих руках, которые поднял на высоту бедер, слегка покачиваясь на ногах (что, по-видимому, должно было вывести наружу столь чуждую до сих пор для него юношескую готовность к молниеносному действию, если бы только появилась такая потребность), медленно повернулся ко мне.

- И это вас забавляет? - процедил он сквозь стиснутые зубы.

Я хоте было спросить: "что, собственно?", но меня остановил вызывающий тон его голоса.

- Возможно, мне и вправду не нужно было... - мягко, лишь бы что-то ответить, начал я, но вовремя прикусил язык, потому что предпочел не заканчивать этого рискованного предложения, тем более, что мое внимание приковал вид у моих ног.

Лежащий на земле человек на глазах таял. Именно так: таял - будет лучше, когда сразу скажу, что (даже в сопоставлении с предыдущими событиями) это было чудом, причем, в самой необработанной, ненамного отличающейся от схемы версии, на которой опирается значительная часть мифов, и которая подпитывает воображение детей, а у взрослых пробуждает недоверие и отрицание (на мои нервы точно так же бы никак не повлияла, скажем, "банальная" форма этого чуда, если бы я уже не трясся всем телом) - он таял, как будто бы был куском льда или же брошенной на разогретый металлический лист восковой куклой, а те части его тела (особенно ноги), которые уже растеклись, образовывали покрытые пузырями лужи серой густой жидкости, и они не испарялись, не впитывались в землю, но просто исчезали.

Когда мы оставили его там, лежащего в ртутной блестящей луже, под миражом глубокого неба, от него мало чего уже осталось: голова, спина и руки, которыми он дергал вереск словно тонущий веревку - видимо, не насытившись тем часом жизни, но не своими минами и обрубленными словами, которые выплевывал из себя как попугай, еще желая участвовать в этом своем "бытии" и эксперименте, который закрывал в этом своем никаком существовании.

Я шел, опустив глаза вниз - словно виноватый - но мыслями снова и снова возвращался туда, к нему, к эти его театральным подергиваниям, таким дешевым, паршивым и сшитым белыми толстыми нитками, что они и не должны были вызвать во мне никакого иного чувства, как только глубокого отвращения, как только нежелания видеть столь паршивую игру - и, тем не менее, вызывали. Когда же я услышал цепляющееся всю дорогу, похоже, последние его слова: "Мышцы... свело... не мог... разж... паль...", я поднял глаза на Асурмара и на какое-то мгновение почувствовал себя обманутым дураком, потому что, хотя это не из чего, собственно, не вытекало и, скорее, многое это же отрицало, все равно, как-то не мог я избавиться от ощущения, что из них двоих - тот, кто остался, и был настоящим Асурмаром.

Возле входа в тоннель я оглянулся - земля была пуста.

- Его уже нет, - бросил я как бы самому себе, чуть ли не с меланхолией в голосе.

Асурмар что-то буркнул себе под нос, возможно, даже и не мне, а своим мыслям.

Тогда я обратился к его товарищу:

- А вам не кажется, что факт этот находится в разительном несоответствии с, по крайней мере, одним из законов сохранения? И правом...

Тот притворился, что на него не произвела впечатления явно провокационная форма вопроса. Хотя он не промолвил ни слова, но пару раз зыркнул на меня, чуть ли не украдкой, искоса; и в глазах у него блеснула как бы веселая искорка.

Мы свернули влево, в мрак первого коридора, заканчивающегося образованной двумя парами дверей небольшой прихожей. Здесь - разве что исключительно с целью усложнения дальнейшего пути, потому что можно было пойти по широкому коридору - мы втиснулись в довольно узкую щель, в нечто вроде замаскированного прохода, который и привел нас в освещенную прихожую. Только лишь в этом месте мужчина, с которым я заговорил ранее, позволил узнать по себе, как его тронуло высказанное, скорее, свободно, без какого-либо нажима, замечание.

- Мне показалось, будто вы что-то сказали... - небрежно заметил он.

Я молчал. Мужчина стоял напротив меня в преувеличенно легкомысленной, как бы презирающей меня позе. Руки он держал в карманах брюк, поднимался на пальцах, чтобы тут же качнуться на пятках, задрав кончики ботинок вверх.

- Закон... право... - усмехнулся он в мою сторону и заговорщически, фиглярно прищурил глаз. - Ведь вы же сказали "право", не так ли? - Тут он сделал долгую паузу и осмотрелся по сторонам, как бы желая призвать в свидетели каких-то возможных слушателей.

- Ну-ну... - буркнул он, - у вас это совсем неплохо получилось. Особенно это "разительное несоответствие". - Он разразился сухим и коротким смешком. - Клянусь, - тут он положил руку на сердце, - с этих пор буду относиться к вам со смертельной серьезностью.

Считая, что он тянет время сознательно, чтобы потом как можно больнее уколоть, взволнованный развитием этого фарса, я перенес взгляд на Асурмара. Тот стоял неподалеку, опершись рукой о стенку, поначалу с каменным выражением на лице, но теперь уже склоняясь к деятельному участию, потому что на губах уже появлялось какое-то поспешное разрешение, а может даже и тень издевки. Его же товарищ, продолжая держаться предыдущей роли (изумленного идиотизмом моего вопроса), набрал в легкие воздух, чтобы с тем большим преувеличением изобразить глубочайшую задумчивость.

- То, что я вам сейчас скажу, - наконец произнес он, именно вам, который там, с Лендоном, заснул словно молокосос на материнском лоне, всем вам покажется столь же идиотским, как и сама идея постройки этого паршивого убежища.

Он обнял меня рукой в поясе и подвел под стенку, где, не без обманной свободы и чего-то вроде доверительности, словно отец, который наконец-то собрался с силами заметить своего подрастающего сына, продолжал таким же ровным, хотя и чуть более громким голосом:

- До тех пор, пока раз и навсегда и неотвратимо мы не узнаем, чем является что-то: что угодно - с одной стороны, и чем является ничто: отсутствие чего-либо - с другой стороны, у нас не будет никакого права... вот именно: "права"! - утверждать, будто что-то не может появиться из ничего, и наоборот... Следовательно, такого права, никаких законов, у нас не будет никогда!

Он произнес это совершенно серьезно, тоном, никак не решающим сомнения, издевается он или нет, поскольку же я молчал, мужчина смерил меня быстрым, суровым взглядом, как бы желая проверить, хватит ли мне столько. После краткого исследования моего лица он, видимо, пришел к заключению, что его высказывание не смогло обогатить моих взглядов по данной проблеме.

- Не поразила ли вас мысль, - возобновил он свою лекцию, что, хотя никому еще не удалось определить однозначно, то есть, в такой форме, которая бы всех нас удовлетворила и не требовала бы какого-либо дополнения или корректировки, что представляет собой материя, каковы ее атрибуты, это в то же самое время никак не мешает всеобщей радости, вызванной бесспорной, как вам кажется, уверенностью, что все прекрасно знают, что такое вакуум, пустота? А вакуум - это, чтобы как можно проще воспроизвести мысль ваших остроумных коллег, это, ни более и не менее, как только пространство, в котором нет материи. Вы ухватили уже смысл этой дефиниции: вакуум, это пространство, освобожденное от этого "чего-то", что совершенно напрасно с помощью собственных атрибутов пытаются описать ваши коллеги.

И он дохнул мне в лицо шумным, нервным смешком, что мне даже пришлось отступить от рванувшихся ко мне мельчайших капелек слюны. Когда же он вытаскивал платок, из-за ближайших дверей до нас донесся возбужденный голос:

- Раниэль!

- А вам известно, зачем я трудился, чтобы все это вам сказать? Почему... - снизил он голос.

- Раниэль!

- Ну? - буркнул я после длительного перерыва, чтобы наконец покончить со всем этим.

- Я тоже этого не знаю! - выпалил он мне в самое ухо и поспешно отошел к месту, в котором стоял Асурмар.

В тот же самый момент двери напротив меня с грохотом распахнулись, и на пороге встал низкорослый мужчина в военном мундире со знаками различия полковника. Увидав его, оба моих товарища, как бы испугавшись сурового выражения у него на лице, молча прошли в комнату, полковник же, закрыв за мною дверь, обратился ко мне с вытянутой для приветствия рукой.

- Рад с вами познакомиться, господин Порейра, - начал он с широкой, хотя и весьма кратковременной улыбкой на синих губах. - Но в самом начале нашего знакомства вынужден все же вас разочаровать своим отсутствием энтузиазма к вашему здесь визиту, который - если смею признать откровенно кажется мне абсолютно излишним. По моему скромному мнению, укрытие - это ловушка, отвратительная и вонючая нора, из которой мы должны поскорее и любой ценой выкарабкаться, прежде чем закончится запас воздуха и продовольствия. Ловушка - повторю - а вовсе не возбуждающая воображение кунсткамера или же святыня, изобилующая многочисленными тайнами, как это вам ученым, вообще, и вам, как физику, в особенности, постоянно все еще кажется. Я, - тут он пожал плечами и развел руки, - даже слишком тщательно выполняю распоряжения генерала Лендона, который направил вас сюда для разрешения загадки статуй, но раз уж могу что-либо сказать, то мои слова уж никак вам, господин Порейра, не понравятся. Если столь долго, как мы, биться головой о стенку, а та оказывается мало чувствительной к таким деликатным ласкам, то нужно быть ослом, чтобы продолжать ее ласкать. Так вот, чтобы больше не испытывать вашего терпения, при ближайшей оказии я со всей решительностью буду голосовать за применение термоядерного заряда.

- Ваша точка зрения не кажется мне совершенно ошибочной, - посчитал я необходимым вмешаться.

- Ошибочным? - подхватил он мое последнее слово. Полковник глядел на меня из под длинных белых ресниц широко расставленными черными глазами, и мне показалось, что он вот-вот взорвется, как привыкли взрываться здесь все, без явной причины. - Не верьте им, - сказал полковник.

- Кому?

- В основном тем, кто оттуда вернулся. Асурмар уже что-нибудь вам рассказывал?

- Считайте, что ничего.

- Тем лучше. Это как раз Раниэль с Асурмаром должны были пилотировать два последних крота, и вы же слышали, что из того получилось. А теперь, на прощание, кое-что вам посоветую. Не принимайте серьезно все те глупости, в которые, возможно, захотят впутать ваш молодой ум.

- Я воспользуюсь вашим советом.

- Сент!

Эта фамилия мне уже была известна. За дверью заскрипел отодвигаемый стул, и тут же в коридоре появился небрежно одетый, худющий детина, становясь перед полковником по стойке смирно. Когда он, будто опытный служака, свел каблуки запятнанных маслом и не зашнурованных теннисных тапочек, полковник бросил на меня последний взгляд и обратился к нему:

- Покажешь господину Порейре приготовленную для него комнату, а потом расскажешь, где ему искать эти его статуи.

6. СТАТУИ

Сразу же за порогом, когда я зажигал свет, делая буквально второй шаг, я с размаху наткнулся на какой-то выступавший из пола твердый предмет и растянулся как дурак. Лежа с разбитым локтем, я закусил губу и со злостью на себя вспомнил последнее, наполовину шутливое предостережение Сента: "Поосторожней с сучком!" Я оглянулся. Если там и вправду был сучок, то я, видимо, должен был выбить его из пола и совершенно вырвать его башмаком, потому что на его месте оказалась небольшая черная дыра. Я уже собирался подняться, когда перенес взгляд во второй угол комнаты и заметил нечто такое, что заставило меня остаться на месте.

Первый взгляд не произвел на меня никакого особого впечатления, если не считать режущего глаз необыкновенно резкого контраста. В белой стене напротив были вылеты трех очень черных и глубоких отверстий. Долгое время я присматривался к ним с распыленным, несмотря на напряжение воли, вниманием, и никак не мог понять, какая из двух особенностей образа изумляет меня более всего: то ли бездонно глубокая, практически нереальная чернота, или же очень разнообразная линия контура, придающая отверстиям определенную, однозначную и, как раз по этой причине, столь пугающую, чудовищную форму. Передо мной находились пробитые далеко, в самую глубину стены силуэты двух фигур: девочки и собаки. Очень резкая линия контуров - в виде границы между чернотой каждого отверстия и белизной стенки - складывалась в очень сложный рисунок, передающий тончайшие подробности этих силуэтов, заставляя вспомнить - хотя, в данном случае и не совсем уместное - подобие с персонажами из театра теней. Размещенное ниже всего третье отверстие не представляло собой ничего особенного: у него была форма идеального круга, точно также лишенного каких-либо подробностей в зоне черноты.

Я поднялся с пола и направился к этим отверстиям. И они тоже дрогнули; как по команде все три явно сдвинулись в сторону и несколько вниз, заходя частично на пол. При этом они сменили не только собственное положение, но и форму; их края сейчас приняли совершенно другое очертание, но - и как раз это показалось мне наиболее непонятным - несмотря на перемещение и принципиальное изменение линий контура, они все так же оставались тем, чем были раньше: фигурами девочки и собаки, разве что видимыми чуточку с другого угла. Один только круг так кругом и остался.

Я протиснулся между узкой лежанкой и придвинутым к ней столом (на мгновение я даже утратил отверстия из виду) и подошел к тому месту на стене, где те находились в самом начале, и тщательно исследовал его. Стенка как стенка: местами гладкая, потом грязная и шероховатая штукатурка, обрывок запыленной паутины, какой-то подтек - но от отверстий ни следа.

Я быстро оглянулся. Фигуры девочки и собаки (теперь у меня была уверенность, что, вопреки первоначальному впечатлению, это не отверстия в стене, но проектируемые на нее тени отсутствующих объемных предметов, по цвету чернее смолы) переместились на новые места: теперь они пронзали другую часть пола и противоположную стену. И контуры тоже были не такими же самыми: они соответствовали силуэтам трехмерных фигур, видимых с другой, на сей раз противоположной стороны. Продолжая отслеживать их далее, с определенным недоверием, я сделал несколько шагов в сторону, после чего пошел по кругу. Эффектом всех моих перемещений было то, что, двигаясь с точно такой же, как и я сам, скоростью, плавным движением они совершили такой же разворот, частично наложились друг на друга и вновь разошлись. Но характерным оставался тот факт, что они перемещались только лишь тогда, когда я менял положение наблюдателя; даже незначительному смещению моей головы соответствовало пропорциональное ему перемещение, при этом, если я шел вдоль одной из стен - они передвигались по противоположной. И лишь на полу, где-то приблизительно на самой средине комнаты, куда проецировались собачьи лапы и ноги девочки, тени... нет, все-таки дыры (ну никак я не мог избавиться от этого впечатления) были почти что недвижными, они держались одних и тех же мест, в то же время устанавливая зону оси, вокруг которой и вращалась вся эта карусель.

Я все еще не смел вступить в самый центр комнаты, хотя до меня уже доходило, что именно там и находится ключ к разгадке всей тайны. Чернеющее на полу неподалеку от моих ног отверстие бездонного колодца имело не больше, чем сантиметров пятьдесят в диаметре. Я присел возле него и приблизил руки к краям. Ладони еще не добрались до предполагаемого отверстия, как уже встретились с неожиданным сопротивлением; пальцы мои столкнулись с чем-то, чего вообще не было видно - они охватили гладкий и твердый шар, который лежал на полу, касаясь его поверхности в одной точке. Но только носителем этого впечатления было только тактильное чувство, поскольку зрение продолжало информировать меня о том, что передо мной вылет колодца. Широко раскрыв глаза, я глядел на то, что представлялось мне внизу. Та часть моих ладоней, которая очутилась под шаром, перестала существовать - пальцы попросту исчезли, срезанные краем черного пятна. Было такое впечатление, будто шар отлит из свинца, да еще и закреплен на полу в точке своего соприкосновения с полом. Я не мог ни поднять его, ни даже, хотя бы, сдвинуть с места.

Я поднялся с коленей и прошел в средину комнаты. Теперь, когда я глядел с близкого расстояния, да еще и сверху наискось, произошло значительное сокращение перспективы, и изображавшая силуэт девочки дыра полностью размещалась в полу. Контур ее ног пронзал плитки пола рядом с моими ботинками, она же сама - уже не то иллюзорное отверстие в полу или в стене, но сама девочка - стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я прикоснулся к ее голове. Мои пальцы прошлись по густым, твердым волосам и спустились ниже, на личико. Я даже стукнул пальцем по этому лицу; хотя оно было твердым как сталь, никакого отзвука не издало. Потом я обнаружил глаза: под высоко поднятыми веками, скользкие и слегка выпуклые; в уголке одного из глаз был маленький комочек, нечто, напоминающее подвешенную в этом месте капельку, по-видимому слеза. Рот девочки был широко раскрыт, он как будто окаменел в крике, губы напряженные и гладкие, отполированные, точно так же, как остальное лицо, и такие же твердые как все остальное - как и вся статуя. Обходя ее, я забыл о близком, хотя и невидимом присутствии собаки. В какой-то момент я зацепился о выступающий из ее пасти клык и разорвал брюки от колена до самого края штанины. Чтобы компенсировать себе эту потерю, я уселся у собаки на спине с беззаботным желанием осмотреть ее обнаженные зубы. Вел я себя все более легкомысленно, словно маленький ребенок, поначалу оробевший от таящейся в каждой новинке угрозы, но подталкиваемый к ней неумолимым любопытством, и, наконец, осчастливленный обладанием необыкновенной игрушки. Только эта ситуация и вправду была совершенно необычной. Я сидел, словно бы подвешенный в пустоте, на чем-то, что было абсолютно прозрачным, а подо мною зияла пропасть с контурами видимой сверху приличных размеров овчарки.

В конце концов, я покинул спину собаки, отошел в сторону и уселся на пол в том самом месте, с которого увидал статуи впервые. Путем механического сопоставления мне вспомнилось недавнее падение и его непосредственная причина - выбитый из пола сучок. Тут до меня дошло, что здесь что-то не сходится, ибо, хоть и выкрашенный под светлый орех - пол в комнате представлял собой толстую стальную плиту, и одновременно он был фрагментом бронированного дна укрытия (об этом я узнал от Сента, когда тот вел меня в назначенную мне комнату). Тогда я вытянул ноги перед собой и, скрючив туловище, оперся на локте над самым местом, из которого выпал этот предполагаемый сучок. Лицо при этом я приблизил на такое расстояние, что ошибиться уже не мог. Дыра в полу имела забавные очертания. Я накрыл ее ладонью и сомкнул пальцы - над самым краем черной дыры сидела малюсенькая мышка. Ясное дело - как и во всех предыдущих случаях - никакого отверстия здесь и не было; имелась лишь спроектированная на пол тень прозрачной фигурки. Я не мог надивиться, с какой точностью были переданы все мельчайшие подробности потешной миниатюрки. Тоненькие проволочки усов, вытаращенные бусинки глаз, длинный хвостик, шерстка с каждым волоском, раскрытая мордочка и, наконец, миниатюрные ножки с мельчайшими иголочками коготков. Я взял мышку в руку и попытался поднять. Но, видимо, она была приварена к полу, потому что даже не дрогнула.

Вновь я пригляделся к статуям девочки и собаки, после чего перенес взгляд на шар и мышь. До сих пор - уж слишком поглощенный анализом оптико-геометрической стороны всего явления - в своих наблюдениях я пропускал вовсе даже немаловажный факт, на который обратил внимание только лишь сейчас. Фигуры не были поставлены случайным образом: все четыре статуи, воспроизводящие определенные и довольно-таки динамичные фазы остановленного движения, содействовали одна с другой в изображении какой-то сценки. Одетая в коротенькую юбочку девочка, слегка согнув колени, была сильно наклонена вперед, при чем поза ее столь сильно отклонялась от вертикали, что это отрицало все законы сохранения какого-либо постоянного равновесия. Правую руку она протягивала в сторону... мячика (мне казалось правильным назвать шар именно так), левая же рука оставалась за ней, как будто желая подхватить только что выпущенный конец поводка. Сам поводок свисал с шеи собаки. Она же вырывалась вперед, но, может быть, совсем наоборот: притормаживала свой бег. Поза собаки казалась мне весьма многозначной: напряженные мышцы, широко расставленные передние лапы и отведенное в глубоком приседе туловище - все это могло указывать на то, что животное готовилось прыгнуть на убегавшую от него мышку.

Вот только кто и с какой целью задал себе труд, чтобы столь верно скопированную натуру без какой-либо более глубокой мысли замкнуть в форме этих тяжеленных фигур? Кем бы он ни был - наверняка он был лишен воображения и способности к оригинальной, субъективной интерпретации приходящих из мира впечатлений. Ибо, хотя физическая сторона данного представления была даже слишком изумительной, то сторона художественная - до банальности вторичной, как и любая попытка репродукции, если не сказать: просто никакая.

С нарастающим чувством сонливости, вытекающим из естественной - на сей раз - усталости (перед встречей с Асурмаром я шатался по коридорам и, по-видимому, часов двадцать находился в неустанном движении), я еще раз осмотрел комнату. В одном углу, возле шкафчика с телефонным аппаратом, лежал перевернутый стул. Рядом с ним, в луже какой-то жидкости, на полу валялись осколки разбитого стакана. На придвинутом к лежанке столе, рядом с несколькими книжками, письменными приборами и беспорядочно разбросанными листками с записями, на блюдце я заметил приличный кусок ровнехонько обрезанного твердого сыра, а на накрытой сложенным одеялом подушке под стенкой - бутылку пива, свежераспечатанную пачку сигарет и спички.

Я уселся на краю топчана, слопал весь сыр, выдул пиво и взял сигарету. Когда я ее уже прикурил, мне пришло в голову, что так или иначе, то ли от имени генерала Лендона, то ли от своего собственного - а может, по сути своей, от имени Механизма - я мог бы, все же, заняться анализом уже сформулированной, хотя и не ставшей от этого легче решаемой, загадки. Прежде всего, как возможно, чтобы абсолютно прозрачная фигура отбрасывала на находящиеся за ней предметы вообще какую-либо, и тем более, столь глубокую, тень? К тому же, при образовании этой тени совершенно не принимал участие свет, исходящий от подвешенной под потолком лампы. Может этим явлением управляли иные, совершенно не известные мне законы оптики? Какое-то время ничего осмысленного мне в голову не приходило, если не считать кружившей словно надоедливая муха мысли, что тени - независимо от того, где я стоял всегда располагались точнехонько за прозрачными статуями, как будто источник света был локализован в моих глазах. Глядя на свое отражение в зеркале, находившемся на противоположной стене комнаты, уже испытывающий ко всему безразличие, я подумал, что прежде всего нужно пойти в ванную, выкупаться и побриться. Окурок жег мне пальцы. Я бросил его в пепельницу, вынул следующую сигарету и - торжественно обещая себе, что сейчас поднимусь - вытянулся на топчане.

Сонливость брала надо мною верх; может, благодаря тому, что я просто не был в состоянии сконцентрироваться на чем угодно, продолжающее работать без участия воли подсознание само подсунуло мне готовое решение: статуи - вместо того, чтобы пропускать - поглощали всю полосу падающего на них со всех сторон света, так что они не были абсолютно прозрачными, наоборот абсолютно черными. Ни один лучик света не покидал их поверхности - тут я был уверен на все сто. А вот как было объяснить факт, что чернота все время держалась фона, она все время оставалась там - на стенах, на полу, но не тут - на поверхности каждой из фигур? Это тоже объяснялось просто: освещенный край контура принадлежал фону и, естественно, оставался на расстоянии этого же фона, а сама чернота вообще не была, да и не могла быть где-либо локализована.

Я выпустил несколько клубов дыма и, прищурив глаза, приглядывался к ним. Глаза закрылись сами. Всего лишь на минутку... За стенкой из плохо закрытого крана капала вода.

Полковник стоял с другой стороны стола.

- Вначале погасите сигарету, господин Порейра, - сказал он.

- Могу и погасить, почему бы и нет, - ответил я каким-то не своим голосом.

- А во-вторых, я терпеть не могу мошенников. Ведь вы не физик!

- То есть как это? - возмутился я. - Докажите мне это. Слушаю вас!

- Я сделаю это весьма простым способом. Вот содержание весьма легкого задания, которое превратит ваши мозги в кашу.

Он взял со стола чистый листок бумаги, подложил под него книжку и подал вместе ручкой.

- Ну, знаете ли! - изобразил я разгневанность. - Что это еще должно быть? Экзамен? Я мог бы вообще выкинуть вас за дверь, ну да ладно.

- Два тела были брошены с поверхности шар вертикально вверх... диктовал тот, уставившись в потолок, - в вакуум, в гравитационном поле с напряжением "же", с начальной скоростью "вэ", с отступом по времени "тэ". Рассчитайте... - тут он снизил голос.

- Рассчитайте... - повторил я за ним. При этом я подумал, что мог бы легко подлизаться к полковнику, если бы только встал и отдал салют, вот только мне никак не хотелось шевелиться.

- ...рассчитайте, где и когда эти тела встретятся.

- Хорошо, - сказал я. - Эту задачу я вам решу, только идите отсюда и не стойте у меня над душой.

Тот вышел. Я же перевернулся на другой бок. Листок с текстом задачи выпал из моей руки; передо мной был лишь туманный образ: "Два тела в вакууме".

Вновь я был там: в клетушках лифтов, в толпе разгоряченных рук, в лабиринте коридоров. Все время я за кем-то гнался, а может это кто-то гнался за мной; сердце мое колотилось в пустой груди, когда мы бежали по шумному коридору под грохот тяжелых башмаков, и вдруг я застыл на самом дне ночи даже не знаю, что это меня задержало на бегу. Вот только: "где и когда?". Совершенно запыхавшись, я стоял под стеной; со всех сторон меня окружали шорохи. Это вода, стекающая откуда-то с потолка - то тут, то там барабанила по полу, пока меня не замочило проливным дождем. Ближайшие двери распахнулись настежь. Кто-то выходящий заколебался и отступил куда-то в сторону, но когда я вошел вовнутрь, этот кто-то тоже переступил порог и остановился на месте. Наши руки одновременно легли на дверную ручку и сплелись на ней с одной и той же стороны двери, когда же моя другая рука исследовала незнакомое лицо, чужая рука на дверной ручке стиснула мою руку. Это была Еза Тена - женщина из ванны. Я отдал ей дневник именно с этим именем на обложке.

- Какая приятная неожиданность, - обрадовалась она. - Ведь это самая дорогая вещь, которую я потеряла. Огромное вам спасибо.

Мы стояли напротив друг друга, ее дыхание высушивало мое лицо, в ушах моих звенела ничего хорошего не обещающая тишина.

- Здесь так темно... - шепнул наконец я.

- Ну что же... вы сам знаете! Но давайте войдем в средину.

- Может вы куда-то собирались, может я в чем-то вам помешал, может...

- Да вовсе нет! Все равно, такой дождь... а кроме того, у меня сегодня гости.

- Раз так, все равно я не могу им показаться, потому что разорвал штанину.

Тишина, а в ней стук удаляющихся шагов.

- Да ничего страшного! Сейчас мы этому горю поможем, - донесся издалека ее голос.

Она подошла ко мне, взяла за руку и провела в глубину мрака. Мы уселись на стульях, рядом друг с другом.

- А ваши гости не потеряют терпения?

Она приблизила свои губы к моему уху:

- Я закрыла их на ключ, пускай сидят. Что же касается ваших неприятностей со штаниной, то прошу не беспокоиться: для чего же имеются иголка с ниткой?

Она наклонилась вперед. Я почувствовал ее пальцы у себя на ноге. Еза подняла ногу и положила ее себе на колени.

- Собственно говоря... - произнесла она, характерно снизив голос, что позволило мне предположить, что у нее в зубах нитка, - если принять во внимание разницу в возрасте, то я могла бы быть вашей матерью.

Своей голой икрой я чувствовал тепло ее обтянутых нейлоном бедер.

- Не та ли собака напала на вас, которая, - вновь отозвалась она, - вот уже три дня сидит за порогом?

- Да, именно она. Теперь же могу надеяться лишь на то, что она не бешенная.

В мыслях я боролся с волнами наплывающего откуда-то страха. Мне было известно, что за дверью стоит плотная толпа: сюда пыталось ворваться десятка два человек, которые, стиснув зубы, пытались схватить меня. Двери не выдержали ударов: они выгнулись в нашу сторону словно поверхность надувающегося шарика и с грохотом лопнули.

Я схватился на ноги.

В зеркале мелькнуло отражение моего искаженного лица. Я замер, вглядываясь в положение статуй, которые уже не были теми самыми статуями. Мне сложно было поверить в произошедшие в них перемены. Из-под топчана доносился длительный, разбитый на целую последовательность писков, тресков, шорохов и резкого скрежета отзвук ломаемого дерева. Я упал на колени и заглянул туда. Какое-то мгновение я еще видел изогнутую дугой доску, которая образовывала боковину ящика для постельного белья. Хотя и совершенно неподвижный, шар изо всей силы напирал на сопротивляющуюся доску, где-то на самой средине ее длины. На моих глазах доска с сухим треском разломалась. Шар все так же оставался на месте.

Я подбежал к телефону.

- Соедините меня с полковником, - крикнул я в трубку.

- С каким полковником? - спросил матовый женский голос.

- С каким угодно?

- Может это быть полковник Гонед?

Спокойный тон вопрос довел меня до ручки.

- Да тут крайне важное дело! Поспешите, - прошипел я в микрофон с едва сдерживаемым бешенством.

Тишина. Я глядел на статуи. Они были такими же недвижными, как и раньше (не знаю почему, но именно этот факт, я про себя акцентировал). Но в течение моего сна они передвинулись совсем в другие места и застыли в новых, выражающих уже совершенно иную фазу того же самого движения позах, в постоянном - хотя и неухватимом по времени - стремлении к его продолжению.

- Полковник Гонед. Слушаю вас.

- Они движутся!

- Что еще за "они"? Кто это говорит?

- Статуи! А говорит Порейра.

Снова тишина.

- Ну и что? Пускай себе движутся, если им так нравится. А мне до этого какое дело?

- То есть как? Ведь... статуи! Вы поняли?

- Спокойно, господин Порейра. Вы кричите как сопляк, у которого только-только открылись глаза. Что вы, собственно, от меня хотите? Это ваша проблема, не моя! Прощайте!

Я был зол на себя, поскольку мог предвидеть такую реакцию с его стороны.

- А вы точно уверены, - спросил я, поскольку мой собеседник еще не повесил трубку, - чья это проблема? Что находится в соседней комнате, возле которой стоит топчан?

- Вы там сидите?

- Со статуями. Все время.

- Минуточку... погляжу на плане.

Он замолчал. Я глядел на пол. Две точки: место, где перед тем находился шар, и второе, место его нынешнего положения - соединяла прямая, процарапанная в краске и открывающая сталь пола, светлая черта. Более четкие, хотя и менее регулярные царапины виднелись за ногами девочки и возле когтей собаки. Правое колено девочки, согнувшийся ботиночек все правое предплечье соединялись с полом, заслоняя приближенное к нему и скрытое в всклокоченных волосах лицо, зато выброшенная наискось и в бок над изогнутым туловищем вторая рука с расставленными пальцами и выпрямленная левая нога повисли в воздухе. Вся фигура девочки представляла сейчас одну из последних фаз падения, как будто девочка на бегу споткнулась. Поза же собаки сейчас была еще более динамичной: она стояла на широко расставленных задних лапах, когти которой взрезали завитую тонкой стружкой краску, со столь изогнутым туловищем, как будто собака пыталась схватить себя за хвост. Ее передние лапы, оторвавшиеся от пола и вместе с частью туловища скрученные в бок, целились в ином, чем ранее, направлении - в сторону зеркала, точно так же, как и вытянутая шея, раскрытая пасть и вытаращенные по причине какого-то внушающего ужаса глаза.

- Там находится подстанция высокого напряжения, - услышал я голос Гонеда. - И что с того?

- Тогда через какое-то время, час через три или позднее, шар взломает стену и попадет туда, в средину.

- Что? С чего это вы сделали такой вывод?

- Он уже разбил топчан, который стоял у него на пути, и все указывает на то, что очень медленно, но безостановочно, он приближается к той самой стенке. Можете прийти сюда и увидеть. Шар неслыханно тяжелый. Этого я вам еще не говорил, так как считал, что хоть какие-то факты вам известны. Не знаю, понимаете ли вы степень опасности, вытекающей из громаднейшей инерции этого шара. Потому что масса у этих статуй просто невероятная. Точно такой же величины фигуры, отлитые из свинца или даже платины, были бы перышками по сравнению с их массой, которую пока что я просто боюсь оценивать. Я знаю лишь одно: шар будет разрушать все на своем пути, и, возможно, вы даже не найдете способа его остановить.

- С этого нужно было начинать. Сейчас буду на месте...

Гонед продолжал говорить, но по резко уменьшившейся громкости голоса я понял, что он отвел микрофон ото рта и обратился к кому-то другому.

- Раниэль! Возьмите себе в помощь Сента и пойдемте все в комнату теней. Порейра утверждает, что трансформаторам грозит опасность разрушения, а мы не можм позволить, чтобы произошел перерыв в подаче тока.

Через мгновение он отключился.

7. КИСЛОРОД И ОРУЖИЕ

В коридоре, ведущем ко мне в комнату, я столкнулся с Асурмаром. Он стоял в группе нескольких мужчин и женщин перед дверью с надписью СТОЛОВАЯ и был занят беседой с молодым, двадцати с лишним лет мужчиной, которому указал на меня рукой, когда я приблизился к ним.

- А вы не идете на ужин? - спросил он, выходя мне на встречу. Этим простым вопросом он застал меня врасплох, потому что я мыслями еще оставался со статуями, и только после его слов до меня дошло, насколько я проголодался.

- С удовольствием бы что-нибудь поел. Но, может, перед тем следовало бы чуточку привести себя в порядок? - указал я на свою несколькодневную щетину. - Как-то в последнее время не было времени...

- Глупости! - перебил он меня. - Опять же, у вас наверное нет талонов. Гонед не давал вам карты на довольствие?

- Нет.

- Обратитесь к нему при первой же возможности. А пока можете воспользоваться моим приглашением. У меня есть парочка талонов. В канун своего старта Вайс подарил мне.

Во время этой беседы товарищ Асурмара стоял рядом с нами и присматривался ко мне вытаращенными, слегка мечтательно-отсутствующими глазами, в которых, однако, время от времени мелькали нетерпеливые искорки.

- Господин Уневорис, - здесь Асурмар указал жестом головы на молодого человека, - вот уже пару часов допытывается о вас. Похоже, что ему хотелось бы обменяться с вами парой слов на темы... скажем так... интересующие вас обоих.

- Дело в том, что только настоящий физик, как вы, сможет понять, что я имею в виду, - отозвался незнакомец, похоже, только лишь затем, чтобы я отнесся к нему дружелюбней.

Увидав, что он протянул руку, я пожал ее.

- Только поговорим мы в другой раз, - предупредил я его.

- Естественно, - вмешался Асурмар. - А вначале спокойно поужинаем. Зачем сейчас нервничать.

- Я имею в виду не дружескую беседу, не говорю и про приятное времяпровождение, - подчеркнул Уневорис, все еще силясь улыбнуться.

Асурмар легкомысленно похлопал его по плечу, затем повернулся к нему спиной и легонько подтолкнул меня в направлении дверей столовой, одновременно открывая ее передо мной.

- Господин Порейра занял комнату Е-01, ту самую, что принадлежала Вайсу, - бросил он за спину, опешившему от его поведения Уневорису.

Я облегченно вздохнул, потому что беседа с кем-то, принимающим меня за понимающего в своей науке физика, одновременно сам носил в себе уверенность, будто сумеет со мной объясниться, я - на данный момент - должен был опасаться более всего. Прежде, чем я вошел в столовую, я отметил неожиданно появившееся у него на лице серьезное выражение; чуть далее, в самой глубине коридора мелькнула небольшая группа мужчин, в которых я узнал Раниэля, Гонеда и Сента. Они быстрым шагом направлялись к комнате теней.

- Каша, - сообщил Асурмар. - Похоже, что с соусом, и выходит, что-то новенькое.

Мы заняли очередь из нескольких человек к окошечку в стене, отделявшей кухню от столовой. В небольшом, квадратной формы зале, за тесно установленными один рядом с другим столами сидело уже более десятка здешних обитателей. Когда я забрал свою порцию и прошел с ней к столику, где Асурмар делал нам место среди неубранных, грязных тарелок, я заметил, что большинство из присутствующих следит за мной с нескрываемым любопытством. Сам же я уставился на серую массу, покрывающую мою тарелку и принялся есть.

- Сами видите, - обратился ко мне Асурмар, - к чему приводит межсегментная изоляция. Отсутствие более широких контактов, заметных событий, недостаток интеллектуальных и духовных стимулов, принудительная бездеятельность - все это приводит к тому, что люди - в прошлом жители столицы - здесь воспринимают черты, типичные для маломестечковой ментальности. Впрочем, здесь нечему удивляться. Нам портят кровь организационные недостатки. Взять, хотя бы, такую мелочь, как удаление мусора. У нас тут его негде складировать, а генерал Лендон, как будто специально разозлившийся на наш сегмент, отказывает в разрешении открыть переборки.

Я глядел на него над исходящей паром тарелкой. Он же продолжал говорить о вещах, мне абсолютно безразличных. При этом он оставался совершенно обыденным: хладнокровным и деловым. И хотя на вид он ничем не отличался от фигуры, сопровождавшей меня при свете луны, его поведение разительно отличалось.

За соседним столиком шла оживленная беседа, смысла которой я долгое время не мог ухватить. В конце концов, к моему глубочайшему изумлению, оказалось, что касалась она отсутствия хороших сортов мыла. Наиболее рьяная и раздраженная спорщица заявила собеседникам, что того, которое им выдает кладовщик из отдела Гонеда, она никогда использовать не станет, опасаясь, что совершенно испортит кожу. После этого кто-то из ее товарищей рассказал анекдотец про этого кладовщика. Рассказ закончился вспышкой шумного веселья; развеселились и сидящие за соседними столами: видно, здесь постоянно подслушивали разговоры друг друга.

Я жевал приличных размеров кусок мяса, выловленный из разваренной каши, уже практически не прослеживая за рассуждениями Асурмара, потому что мои мысли были заняты высоким небом над стволами обугленных деревьев. Но тут за моей спиной кто-то грохнул кулаком по столу. Я оглянулся. Над залитым водой столиком стоял полный мужчина и размахивал бутылкой.

- Но это же скандал! - выкрикнул он. - Где обслуга?

Похоже, что никто не обратил на него внимания, кроме меня и женщины в белом халате, появившейся в дверях кухни. Толстяк пнул загораживавший дорогу стул, подбежал к женщине и сунул ей горлышко бутылки прямо под нос.

- И что это такое? - грозно спросил он.

Ответ утонул в говоре.

- Мы живем здесь среди одних и тех же лиц, - снизив голос, продолжил Асурмар, как будто ему было крайне важно, чтобы его слова попадали только в мои уши, - поэтому каждый новый пришелец вызывает некое шевеление. Возможно, в этом есть что-то от желания выделиться среди знакомых - могу признать, в последнее время ставшее довольно болезненным и настолько же мелочное, сколько напрасное, а может, это нечто вроде желания похвастаться перед чужаком... даже не знаю. Вот поглядите на ту девушку, что сидит сама под стенкой. Она совершенно изолировалась от нас всех; свой бунт, направленный против "чего-то", она проявляет таким образом, что ежедневно содержимое первой ложки супа пуляет в потолок. А потом строит различные мины, не обращая внимания на присутствующих. Более всего она полюбила долгие, неподвижные взгляды, которыми никого из нас не одаряет, глядя исключительно на какие-то пятна на стене. Но вот сегодня принятые ею общие принципы вовсе не помешали зыркнуть раз десять на вас. Понятно, что ей не хочется изменять раз и навсегда проводимому ритуалу, но, в то же самое время, она не простила бы, если бы вы - в ее усилиях - не оценили или, что еще хуже, просто не заметили ее саму. Вы можете спросить про страх. Согласен, он дремлет в нас наяву и во сне, но тут я должен подчеркнуть именно слово "дремлет". Ведь какое значение он бы принял на сегодня, если бы постоянно развивался? По сути дела, мы непрерывно варимся в чем-то, что напоминает уже достаточно развитую форму отупения. А оно само склоняет нас в сторону стабильности. А помимо того, всех нас охватывает и подавляет чудовищная скука.

- Скука... - повторил я за ним. - Именно она, в основном, вас травит? Выходит, не любопытство, не изумление и страх, заставляющий объединять силы, искать совместный выход из ловушки - но анекдоты про мыло, надутые мины и скука?

- Тихо... - прошипел он. - Ша.

Я чувствовал на верхней части ладони его ногти, которыми он царапал мне кожу, только мне уже было все равно.

- Как же это так?! - повысил я голос. - Почему же это я должен закрывать глаза на происходящее здесь? Разве там, на поверхности земли, где дано нам существование, преходящее бытие - то есть, жизнь, всегда в чем-то угрожаемая, встречались ли там более удивительные, чем здесь, феномены? И теперь мы должны заснуть рядом с ней - непонятой и непознаваемой до сих пор силой, которая, возможно, ищет с нами контакта, и в своих попытках совершает очередные ошибки? Выходит, нет залитых магмой кабин, существующих в замедленном движении статуй, равно как и вопросов - чем они являются и откуда взялись?

Лучше бы мне с этим не вырываться. Ведь я обращался не к одному Асурмару. Слова мои звучали в тишине, потому что, когда было произнесено первое, шорох разговоров затих, и все пары глаз были направлены теперь на меня. Асурмар несколько раз кашлянул, что-то хотел выдавить из себя, но ему это не удалось; в углубившейся тишине он заикался, блуждая взглядом по сторонам, переставил тарелку, как бы нехотя сбросил ее на пол, после чего, наконец, уставился на кухарку. Совершенно неожиданно он рассмеялся, но как-то невесело и нервно.

- Разве есть во всем этом нечто более удивительное, - сказал он, - чем в том факте, что бутылка с этикеткой газированной воды не содержит, если не считать чистой воды, ни капельки газа?

Где-то в другом конце зала раздался короткий, одинокий смешок. На большинстве лиц читался гнев.

- И кто же несет ответственность за это? - рявкнул толстяк. Все это время он держал кухарку за пояс.

- Наказать ее! - подхватил кто-то.

Я не мог поверить собственным глазам. Асурмар подбежал к полному мужчине, вырвал у него из руки бутылку и, после недолгой суеты, силой всунул ее горлышко женщине за воротник. Среди громких возгласов и аплодисментов, однозначно выражающих одобрение, он держал - вместе с толстяком вырывающуюся кухарку за руки до тех пор, пока опустевшая бутылка со звоном не упала на пол и покатилась под мой столик.

Во мне боролись самые противоречивые чувства: то желание сорваться с места и положить конец этому гадкому зрелищу, то смешанность, вызванная начавшей доходить до моего сознания догадкой, что только что я нарушил некое страшное табу, Асурмар же попытался затушевать совершенную мною ошибку, какую-то непростительную бестактность, не отступая перед самыми жестокими методами; то во мне рождалась мысль о необоснованности подобного рода предположений, а потом снова гадкое ощущение и нарастающее ошеломление. Я поднялся с места, видимо, намереваясь просто покинуть столовую, поскольку не видел для себя какой-либо роли, но, когда проходил рядом с промокшей кухаркой, та - с каким-то напряженным лицом - выпятила губы в мою сторону, явно с желанием плюнуть мне прямо в глаза, но, видно, ей не хватило слюны, в связи с чем она, просто-напросто, отвесила мне пощечину.

- Садист ученый! - прошипела она. - Пошел... гробовщик!

В данных обстоятельствах это были ужасно глупые слова, но главным был сам тон, в котором несложно было отыскать издевку и презрение.

- Вы правильно злитесь, но почему как раз на меня? - спросил я.

Видя, что та, молча, собирается ударить меня еще раз, я, абсолютно не думая - все происходило в ускоряющемся с каждым мгновением темпе - отпихнул кухарку, возможно, излишне сильно, потому что она наступила ногой на лежащую бутылку, зашаталась и упала спиной на столик, перевернув его вместе со стопкой грязных тарелок, которые с грохотом разбились и разлетелись по всему залу. Теперь все были наспроены против меня, а я никак не мог понять, как до этого могло дойти.

- Как ты посмел ударить женщину!? - рявкнул чей-то голос.

Я глянул в ту сторону. Рослый мужчина с короткой стрижкой новобранца пробирался среди стульев.

- Я вам не боксерская груша.

- Ничего, сейчас ты ею станешь!

- Вы тоже, в случае необходимости, получите свою порцию, - отрезал я. Не могли бы вы развлекаться в собственной компании?

Бессмысленность этого скандала заставила меня почувствовать себя полным дураком. Я уже не слышал, что плету. Потом я почувствовал на плече руку Асурмара, который припал ко мне и, обняв за талию, потащил к двери.

- Умоляю вас, только спокойно, - горячечно зашептал он мне на ухо. - Ну зачем вы расцарапываете с таким трудом залеченные раны? Что, хотите начать все сначала? Какая в этом цель? Выходите отсюда, скорее, ну, скорее... бормотал он. Лицо его стало багровым, словно свекла. Потом ему удалось выпихнуть меня за двери, и он хлопнул ими так сильно, что даже задрожала стенка.

Без каких-либо мыслей я быстро зашагал по коридору. Уже за поворотом меня догнали свист и окрики от дверей столовой: - Гробовщик! - потом снова свист и хохот. Я пожал плечами. Не собирался я заботиться этим инцидентом, впрочем, не единственным, сути которого мне дано было понять. Узкий и длинный коридор привел меня к двери, обозначенной номером Е-91. Моя комната. Я вошел в средину и заперся на ключ; мне хотелось только одного - хоть немного покоя.

В первый раз, когда я приходил сюда с Сентом, который куда-то спешил, мне даже не удалось заглянуть вовнутрь, поскольку меня тут же провели в комнату со статуями. Небольшая прямоугольная комнатка делала впечатление, как будто живший здесь человек вышел буквально только что: перед моим прибытием ее никто не убирал; ее предыдущий обитатель (я уже знал, что это был один из пилотов, Вайс) оставил здесь свои вещи со всем кавардаком. С чувством облегчения, вызванным надеждой, что уже не придется быть бездомным, я оперся о край стола и критически оглядел окружавшие меня предметы. Под длинной стенкой, рядом с соседствующей с углом комнаты входной дверью, стоял узкий, односпальный топчан с выложенным наверх смятым постельным бельем, частично прикрытым наброшенным сверху цветастым одеялом; чуть повыше располагались полки, где, наряду с парой книжек, была разложена какая-то мелочевка, а уже над полками, заслоняя наполовину прикрытые дверки совершенно забитого встроенного шкафчика, в галиматье растянутых веревок, вместе с полотенцами и рубашкой висел костюм Вайса - все это, вместе с выдвинутыми из стенки ящиками и сложенной раскладушкой, которая каким-то чудом держалась под потолком на самой верхушке этой пирамиды, было собрано на плоскости одной стенки. Возле стола стоял единственный стул, втиснутый в кучу валяющихся на полу смятых бумаг, перемежаемых срезами пластмассы и резинок; к счастью, здесь отсутствовали остатки еды, благодаря чему, воздух не был испорчен. Зато тут царила такая теснота, что придвинутый к противоположной стене узенький столик практически соприкасался с краем топчана. Над столом в стене темнело, по размерам похожее на окно, громадное круглое отверстие. Оно занимало большую часть этой стенки, хотя здесь не было никакой рамы или ручек для открывания; покрывавшее отверстие стекло являлось продолжением плоскости, с точно такой же гладкостью. За этим псевдоокном царил непробиваемый мрак. В прилагающей к выходу в коридор стене были еще одни двери. Я открыл их и увидал малюсенькую кабинку с торчащим сверху ситечком душа; даже здесь на квадратном метре, выложенном белой глазированной плиткой, стоял ряд запыленных пустых бутылок и какой-то хлам непонятного для меня предназначения.

Мыло я обнаружил в одном из ящиков; при этом я посчитал совершенно очевидным, что комнату мне передали со всем ее содержимым, так что я всем мог распоряжаться по собственному желанию. Вещами Вайса заниматься не было кому (о чем Сент упомянул мне во время короткого разговора в коридоре), сам же он пропал без вести в прилегающей к укрытию конструкции в тот самый момент, когда его аппарат похитили.

Убрав мусор из под душа, я разделся догола и вступил под струю теплой воды. Я уже хорошенько намылился, когда сквозь шум текущей воды услыхал стук в двери. Я решил не реагировать на него, помылся и вытерся одним из полотенец, после чего надел рубашку и костюм Вайса. Пиджак был как на меня сшит, вот только немного жал под мышками. Зато брюки подошли словно по мерке. Старые, разорванные вдоль почти что всей штанины, я бросил под стол. В них я привлекал бы слишком большое внимание в коридорах и столовой. А может именно это и было причиной массовой враждебности ко мне - попытался было подумать я. Людей, как я уже заметил, гораздо сильней волновала забота о своем внешнем виде и соблюдении странных правил, обусловливающих запретами самые существенные темы, но никак не загадка жизни в необычном мире и опасение перед реальными опасностями. Но если условия принятой здесь игры того требовали, мне следовало позаботиться о том, чтобы ничем не выделяться, хотя бы внешне. Несколькодневная щетина на щеках и подбородке также без необходимости обращала на меня внимание. Нужно было наконец-то ее убрать. Станок с безопасной бритвой, крем и помазок нашлись в ящичке на полке. Зато нигде нельзя было найти зеркальца, а без него мне бы побриться никак не удалось.

В ходе дальнейших поисков мне в руки попались часы Вайса. Центральная секундная стрелка двигалась. Похоже, часы были той конструкции, которая не требовала ежедневного завода. Сейчас они показывали десять двадцать пять. На циферблате под осью стрелок имелось прямоугольное окошечко с календарем; в нем можно было увидеть арабскую цифру "4" и римскую "III". "Четвертое", подумал я, и мне вспомнилась женщина из кабины, залитой прозрачной магмой, которую я во сне назвал Езой Теной, и ее дневник с датой катастрофы в Каула-Суд. Беда случилась четвертого июня, а сегодня было четвертое марта совпадение было неполным и, понятно, случайным. Если теперь был следующий год, то есть девяносто третий, выходит, с тех событий прошло ровно девять месяцев: время даже слишком долгое, чтобы закопанные в земле люди, очутившиеся в безвыходной ситуации, психически не сломались. Но почему тогда они реагировали столь странным образом?

Мне так и не удавалось обнаружить зеркальца; похоже, его вообще здесь не было. В конце концов, мне пришло в голову, что, раньше или позже, мне и так придется показаться на люди, хотя бы по дороге в столовую, потому что я не собирался морить себя голодом, и в связи с этим мог уже сейчас отправиться в комнату теней, где - как помнил - на стене висело большое зеркало. Там бы я наверняка застал Гонеда, Раниэля и Сента, занятых спасением угрожаемой шаром подстанции высокого напряжения, и у меня был бы повод разыграть перед ними небольшую комедию, ни на что не обращая внимание бреясь в их присутствии, с таким скучающим выражением на лице, как будто здесь не было не только статуй, но и вообще каких-либо проблем. Тем самым я дал бы доказательство полнейшего безразличия, которое для них так много значило, и, может, в их глазах я бы восстановил все то, что до того реагируя совершенно естественным образом - столь неуклюже утратил.

Стук в дверь раздался во второй раз. Возможно, с той стороны стоял полковник Гонед, прибывший сюда с каким-нибудь меняющим все и вся распоряжением; а может и злящийся на меня, а может и - наоборот - склонный к оправданиям Асурмар, который должен был мне объяснение своей безответственной выходки в столовой; но, вероятнее всего, ко мне добивался тот парень с вытаращенными глазами, Уневорис, вместе со своей капитальной физической проблемой, которая из меня, предполагаемого ученого, легко сделала законченного идиота.

Я тяжело присел на краю топчана и притворился глухим. Кто бы там ни стоял за дверью и добивался ко мне уже второй раз - никого не хотел я сейчас видеть, тем более, что перечень опасений вовсе не был исчерпан. Там мог стоять мужчина с прической новобранца, которому, ясное дело, из-за бессмысленности его претензий следовало дать в морду, или же спасшийся пилот, сам Вайс, владелец моего костюма, или же - что было бы хуже всего физик Порейра, под личность которого я, пока что безнаказанно, подшивался.

Вот в каких силках я оказался, вот в какой ситуации пришлось мне стремиться к неизвестной цели и действовать вслепую: получалось, что здесь не было ни одного человека, который тем или иным образом мне не угрожал бы. "А Ина?" - мелькнуло у меня в голове. Я нашел точку опоры, и сердце застучало живее. Я сорвался с места, но моментально взял себя в руки. Откуда она? Здесь? Я ждал отзвука удаляющихся шагов, чтобы выглянуть. Но вместо этого услышал шорох у порога. Я глянул туда: на полу у двери лежал всунутый сквозь щель серый конверт. Принесший его человек ушел. Письмо было адресовано предыдущему обитателю этой комнаты: "Людовик Вайс, сегмент С, кабина Е-91 на этаже ноль" - прочитал я на конверте. Поначалу, совершенно инстинктивно, я бросил письмо на стол, но тут же вновь взял его в руки. В письме могла содержаться ценная информация, которая могла бы мне открыть глаза на все здесь происходящее. В то время, как в мыслях у меня возникал непрошеный образ, настырное изображение кладбищенской гиены, с которой я себя поневоле сравнивал, пальцы мои уже разрывали конверт. Я читал:

Дорогой мой Людовик, как же мне тебя не хватает! У меня нет от тебя никаких вестей. Ты так долго не писал, тебя не хотят позвать к телефону можно было бы подумать, что с Тобой что-то случилось, если бы я не знала про ужасное состояние почты и про повреждения в телефонной сети между сегментами. С другой же стороны, я боюсь за тебя по причине того безумного решения, которое ты принял, вызываясь пилотировать подземного "крота".

Дорогой, ведь это все идеи приговоренных к смерти. Сколько километров отделяет нас от поверхности, какие трудности необходимо преодолеть! Отступи! Не верь этим сумасшедшим людям. Позволь убедить себя в бесцельности всех этих уже купленных кровью поисков, точно так же, как и я поддалась Твоим аргументам, когда месяц назад Ты ознакомил меня с выдвинутой учеными - столь фантастической для нас в то время - гипотезой, которая, все-таки, оказалась настолько же правдивой, как и факт, что мы до сих пор живы.

Какой же Ты все-таки непоследовательный! Неужто ты уже не верил в то, в чем меня со всеми остальными убеждал? А ведь еще в предпоследнем письме сам объяснял мне, что разумные существа, которых люди веками в мыслях своих разыскивали среди далеких звезд, с самого начала истории соседствуют нам здесь, на старушке Земле, только в ее глубинах, и что нужно было произойти необычному событию, нужно было уничтожение раздавленного какой-то космической катастрофой нашего города и бегство в укрытие, вместе со всеми нами вдавленного в бездну, чтобы убедиться в этом и преодолеть всякие сомнения. Ведь Ты заверял меня, точно так же, как и другие, что, хотя мы и не можем пока что видеть сути их бытия, понять законы и условия, в которых они существуют, хотя их самих никто еще не видел, но десятки фактов свидетельствуют об их присутствии, равно как и том, что прекрасно зная нашу чудовищную ситуацию, они пытаются прийти к нам с помощью, и они, вне всякого сомнения, могут нам ее предоставить. Ведь чем являются встречаемые то тут, то там замедленные во времени и необычайно массивные создания, если не произведенными ними и подсовываемыми нам под самый нос пробами, примерами возможности трансформирования - как здесь говорят - законов одного мира в законы иного, чем являются все эти способные к обычной жизни - и живущие! фигуры людей и животных, если не выдвигаемым ими материальным аргументом, что мы без всяких опасений должны решиться на даваемое нам предложение принять такую же, как у них самих, форму, чтобы жить в принципиально иных, по сравнению с поверхностью, условиях, раз нет никакой иной - кроме этой возможности спасения?

Неужто это я должна Тебя теперь успокаивать, чтобы Ты не опасался спасающего нас переноса в пространство с совершенно иным временем, в котором мы будем жить точно так же, как и здесь, даже не замечая какой-либо перемены? Опомнись! Терпеливо ожидай, когда исчерпаются скромные уже запасы пищи и кислорода, и тогда уже из необходимости мы все передадим им знак согласия и встретимся на "том свете"

Твоя Лиза.

Сегмент В, кабина А-18 на уровне 13, двадцатое февраля.

Письмо произвело на меня сильнейшее впечатление. Я не знал, что и думать о его странном содержании. Последний абзац удивил бы меня намного сильнее, если бы чуть ранее я не начал подозревать, что писательница письма была уже чуточку не в себе. Я уже собрался перечитать письмо, когда мое внимание переключилось на повторный шорох в районе порога. Точно так же, как и ранее, кто-то, находящийся снаружи, манипулировал в щели под дверью, только на сей раз там появилось не новое письмо, а проволока. Через несколько секунд проволока исчезла, чтобы появиться вновь, искривленной на конце словно крючок. Кто-то терпеливо царапал им по полу с явным намерением вытащить в коридор убранный ранее конверт.

Вот это уже было для меня слишком. Я быстро повернул ключ и рванул за ручку. Раниэль, который еще не успел подняться с коленей, глянул на меня с миной человека, обманутого в своих намерениях.

- И что же это вы тут вытворяете? - спросил я с деланным гневом.

Тот неспешно встал и отряхнул колени. Он совершенно не казался смешанным.

- Вы же сами видели, - нагло ответил он. - Пробовал кое-что достать.

- Ах, так? И что же вы себе воображаете? - продолжал я с тем же гневом. - А вы, случаем не спутали это место с собственной комнатой?

- Вовсе нет! - ответил тот с разоружающей откровенностью, которая заставила меня задуматься. - Я видел почтальона, который всовывал сюда какое-то письмо. И я не ожидал застать вас здесь.

- Письмо адресовано не вам.

- А кому?

- Мне.

- Неужто? Покажите, пожалуйста.

- У меня нет привычки морочить головы другим своей корреспонденцией.

- Своей? Это еще нужно доказать.

Он стоял напротив меня, сунув руки в карманы штанов, покачиваясь с носков на пятки, с той же презрительной полуусмешкой на сером лице, как и тогда, когда мы разговаривали перед дверью канцелярии Гонеда.

- До вас еще не дошло... - тут он замолчал, прошел в комнату и закрыл дверь, указывая движением подбородка на раскладушку под потолком, - что я здесь какое-то время жил. Вместе с Вайсом, - закончил он.

- В такой тесноте? - удивился я, довольный тем, что можно сменить неприятную тему.

- Стола тогда еще не было, - объяснил он рассеянным тоном. При этом Раниэль осматривался по комнате, как будто что-то разыскивал, возможно, что письмо, которое лежало в моем кармане. Совершенно неожиданно он глуповато выпалил:

- А я что-то знаю.

- Завидую вам, потому что я, как раз, чего-то не знаю. Вот только не могли бы вы радоваться этому в одиночку? К примеру, у себя в комнате.

- Я что-то знаю, - уже с нажимом повторил Раниэль.

- Это самый надежный способ вызвать панику, посему ценю ваши усилия. Только на меня никакого впечат... - прервал я.

Раниэль всматривался в пучок ключей, которые я таскал с собой с того момента, когда вырвал их из двери во время бегства из стартовой камеры. Теперь, сменив штаны, я совершенно по-глупому оставил их на одеяле. Неудобно было бы теперь убрать их в карман. Я уже придумывал какие-то ответы, готовясь отбить все возможные расспросы, когда Раниэль поднял ключи, осмотрел их тщательно и, закружив ими в воздухе, тут эе вложил мне их в руку. Молча, он долго мерил меня взглядом, смысла которого я никак понять не мог.

- Было бы хорошо, господин Порейра, - произнес он наконец, - если бы мы поговорили откровенно.

- Ну, если вы имеете в виду...

- Мы уже обменялись кое-какими взглядами, - перебил он меня, - и хватит уже на сегодня всех этих мутных слов.

- Именно к этому я как раз и веду.

- Десятку имеют только два человека. Видимо, нет смысла их перечислять.

- Это излишне, - подстроился я под его тон. - Но говорите ли вы о количестве ключей?

- Хватит уже глупить. Я говорю не о количестве, но про номер одного из ключей. Того самого, который откроет нам двери десятого склада.

- Нам?

- А какая разница: кому?

Он открыл дверь, вышел в коридор и, стоя в небрежной позе, ждал, когда я пойду за ним. Лично я был полностью сбит с толку, потому что он, и вправду, мог что-то знать и тем самым погубить меня.

- Я совершенно не собираюсь сотрудничать с вами, - попытался я поторговаться.

- Сотрудничать? - рассмеялся тот. - Какими странными выражениями вы пользуетесь. Жаль, потому что я ставлю вопрос достаточно ясно, а идти собирался как раз к полковнику Гонеду... - тут он снизил голос. - Пошли?

Это уже был ничем не маскируемый шантаж. Я поддался ему тем скорее, поскольку, не зная его намерений, по сути своей не понимал, перед чем защищаться.

Локальный склад сегмента находился в конце коридора. Перед входом Раниэль глянул, чтобы проверить, не появился ли кто сзади, после чего дал мне знак открыть замок. С соблюдением точно такой же осторожности, которая меня вовсе не удивляла, он заглянул внутрь, когда же мы вошли, он прикрыл двери и, приложив к ним ухо, шепнул настолько тихо, что я едва его услышал:

- Вы, надеюсь, не верите в трансформации, знак согласия и тому подобную чушь.

Впервые он обращался ко мне столь откровенно.

- Это последнее из чудачеств, которое когда-либо могло бы прийти мне в голову, - немедленно заверил его я, понимая, как это для него важно.

- Прошу извинить. Я спрашивал, скорее, для порядка, ибо, кто знает, как разошлись уже границы этой эпидемии.

Не говоря уже ни слова, он кивнул в сторону полумрака одного из углов склада. Я принял этот жест за сигнал к началу действий. Поскольку же, понятное дело, я никак не догадывался, какую роль предназначал он в этой операции мне, на всякий случай, чтобы не выдать себя полным незнанием и немного потянуть время, я прибавил:

- Нужно хранить полнейшую тайну.

- Я сам, - шепнул мне Раниэль и указал рукой в другую сторону. Кислородные аппараты и излучатели вы найдете возле той вот стены.

Склад представлял собой довольно крупный зал, забитый под самый потолок наваленными на широких полках или же сложенными отдельно различного рода припасами. Кучи разделялись узкими, неправильной формы проходами. Идя в указанном Раниэлем направлении, я встречал пузатые мешки, ряды бочек, целые свалки деревянных и картонных ящиков, и чем дальше я продвигался, тем настойчивее добивались в мои мысли невеселые размышления, тем выразительнее рисовалась уверенность, что из меня сделали дурака, если я пришел сюда без какой-либо цели, без предварительной разведки, ни о чем не спрашивая. В конце концов мне удалось найти кислородные аппараты с баллонами. Излучатели я достал еще раньше из покрытого свинцовыми пластинами сундука, на крышке которого была надпись "Гамма-излучатели", а рядом с черепом была нарисована желтая молния. Я захватил по паре того и другого и вместе с ними вернулся к двери.

Раниэля нигде не было видно. Время шло: минут десять, если не все пятнадцать. Я пошел в угол, указанный им в самом начале, потом обошел все помещение по кругу. Его не было. Где-то спрятался? Чушь. Вышел? То есть, как? - смешался я; а после этого начал волноваться уже серьезно. Я вслушивался в царившую на складе тишину. Да, вышел - признал я наконец. Само по себе было ясно, что добытое здесь оборудование следовало перенести ко мне в комнату. Только все это никак мне не нравилось: ни факт, что кто-то мною воспользовался, ни моя, якобы, хитрость, с помощью которой я пытался сориентироваться в незнакомой ситуации, но меня легко обвели вокруг пальца. Взбешенный на самого себя я бросил весь багаж под стенку, но тут же поднял, тщательно проверяя, ничего ли не повредил, потому что, с Раниэлем или без него, в лишенном воздуха укрытии кислородные аппараты, так или иначе, были ценной добычей, вполне возможно, что не хуже чем гамма-излучатели. Я забрал все с собой, закрыл двери склада на ключ и быстрым шагом направился к себе в комнату.

Где-то в средине коридора я услышал голоса приближавшихся людей. Ну, не хватало еще, чтобы показаться им с таким необычным оборудованием обеспокоился я. В этот момент я находился рядом с комнатой теней. Вовнутрь я вскочил буквально в последнее мгновение. К счастью, кроме статуй я никого здесь не застал.

Девочка, которую перед тем я видел в конечной фазе падения, уже лежала на полу, припав к нему всем телом; собака застыла под стеной неподалеку от зеркала с явным намерением царапать когтями по штукатурке; шар же находился под противоположной стенкой - рядом с массивной стальной плитой, которую помощники Гонеда (перенеся разбитый топчан и оперев его о стенку в углу помещения) разместили на пути необычно медлительного перемещения мяча. Благодаря тому, что прочерченный прямой линией пол уже не был ничем заставлен, склонившись над мячом, я заметил отсутствие последнего отрезка черты между ним и плитой, в связи с чем понял, что шар еще не отскочил от запоры, наоборот - он только к ней приближался. Мне было интересно, как станет проходить столкновение, которое обязательно произойдет после преодоления мячом последних сантиметров. С какой скоростью должно оно будет произойти? Вообще-то, ее можно было легко рассчитать, но мне не было важно точное значение. Из корзины для мусора я вынул большую перегоревшую лампочку и положил ее на полу между шаром и плитой, так, что она практически касалась и того и другого.

Здесь, в комнате теней - как вслед за Гонедом я называл ее - я чувствовал достаточно свободно; не нужно было ожидать, что сюда кто-то зайдет; у меня вообще сложилось впечатление, что люди избегали вида статуй, если только их не заставляли контактировать с ними, как, например, полковник. Я вынул из кармана приборы для бритья и пошел в туалет набрать воды. Затем побрился перед зеркалом в комнате. После этого (все время ожидая хлопка раздавленной лампочки) я взял один из кислородных аппаратов. Меня заинтересовала его конструкция. Чтобы проверить, как он действует, я надел его на спину. Баллоны не были такими уж тяжелыми, а прикрывающая нос, подбородок и рот маска плотно прилегала к коже. Наверно я слишком сильно отвернул кран, регулирующий подачу кислорода, потому что от его избытка у меня потемнело в глазах. Когда же я поднял руки, чтобы потереть их, то застыть меня заставил резкий приказ:

- Не шевелись!

Я онемел. Из-за поставленного к стене топчана появилась фигура мужчины с коротко пристриженными волосами. Рекрут - как я его про себя называл должен был прятаться там с самого начала моего пребывания в комнате. Теперь он вышел из угла и присел на краю стола, все время целясь в меня из моего же излучателя. У меня же все еще были надежды, что это какие-то глюки от избытка кислорода. Только при первой же попытке снять маску я услышал вновь:

- Не двигайся! Свое задание ты уже выполнил. И перед смертью тебе, конечно же, хотелось бы узнать, в чем это задание состояло...

Я даже словечка не мог из себя выдавить, потому что маска закрывала мне рот. Мой взгляд приклеился к его пальцу на спуске излучателя.

- А цель его заключалась в том, - сухо продолжил он, - чтобы ты закрыл пилота Раниэля на складе. - Тут он несколько раз гадко дернулся; если бы моя шкура не покрылась мурашками, я бы сказал, что он заходится от смеха. - Как видишь теперь, бывают рыбы, но бывает и плотва. Ты был имитацией как раз такой последней. Но подчеркиваю: был, потому что достиг своей славной цели и теперь можешь умереть с гордостью.

Он загоготал. Я чувствовал, что сейчас прыгну на него, несмотря на то, что у меня ни малейшего шанса не было. И в этот страшный миг у него за спиной раздался взрыв раздавленной лампочки. Естественно, что он не знал, что там произошло, потому и обернулся. И это меня спасло. Одним скачком я достал его сильнейшим ударом в голову. Он повис в моих руках и свалился спиной на стол; когда же я начал вырывать излучатель у него из руки, он незаметно согнул ноги в коленях, подтянул их к подбородку и ударил ими мне в грудь с такой силой, что я пролетел несколько шагов и рухнул спиной назад... в бездонную пропасть.

8. "ТОТ" СВЕТ

Выходит, время моего здесь пребывания прошло именно с этой целью. Время, заполненное неконтролируемым, наполовину осознанным движением, которое разнообразилось лишь попытками осознать события и реакциями, идущими по линии наименьшего сопротивления, время сонного существования, без какого-либо решения, период ожидания чего-нибудь и перемещений от стены к стене, пребывание краткое и не имеющее ценности, потраченное на столкновения с предметами и состояниями столь сцепляющиеся и расположенные друг относительно друга таким образом, что последний толчок с безошибочной точностью направил меня на предназначенный для меня маршрут, к какой-то двери, к одной из тысяч дверей, и только лишь затем, чтобы я повернул ключ в замке - и на том конец. Теперь же меня вычеркнули из списка, и я возвращался в глубины ночи, к тому самому источнику, который меня породил. Именно так я все себе и представлял: возвращение как падение в черную бездну.

Но почему это заняло мои мысли? Неужто это был совершаемый во время полета, незадолго перед тем, как разбиться в лепешку, последний счет совести? Глупость: ни столь длительное падение не было возможным, ни само возвращение не было сознательным. Тогда, что же произошло?

Я размышлял все более трезво. Первым ко мне пришло опасение, что Рекрут поразил меня из излучателя, прежде чем мне удалось вырвать его у него из рук, потому что у меня сложилось впечатление, будто я ослеп. Но ощущение неустанного падения можно было объяснить и иначе: наверняка я висел в пространстве, в том же самом месте, только в состоянии невесомости, который давал те же физиологические ощущения, что и при падении в пропасть. Со всех сторон меня окружал заполненный ртутью непроникновенный мрак.

Ртуть? Откуда она здесь взялась, а точнее - каким образом я в ней очутился? Я терялся в догадках: все они основывались на предположении, что я до сих пор нахожусь неподалеку от места нашей стычки - всего лишь в нескольких шагах от своего преследователя, который не должен был прийти в себя скорее, чем я сам, в противном случае, он бы успел схватить второй, принесенный мною со склада гамма-излучатель. Но перед радиацией я был защищен гораздо лучше, чем мог бы того желать. Ртуть удержала бы смертельную порцию излучения. К этому факту я прибавил удивительнейшее стечение обстоятельств, что незадолго перед нападением Рекрута я надел кислородный аппарат, что теперь спасало меня от удушения; и я получил результат, который было сложно принять, хотя он напрашивался сам собой: в момент смертельной угрозы Механизм брал меня под свою опеку, и он делал это самым наилучшим доступным ему образом. Только я никак не мог с этим согласиться: необычное стечение обстоятельств я не желал назвать чудом, ни объяснять его бесконечными возможностями Механизма.

Еще раз проследил я в мыслях, секунда за секундой, все, что происходило с момента моего прихода в комнату теней, особенно внимательно концентрируясь на драке с Рекрутом. Что находилось за мной в тот момент, когда он пихнул меня в грудь? Я уже достаточно хорошо знал план комнаты и расположение всех предметов в критический момент, чтобы с легкостью убрать последние сомнения. Ответ звучал так: зеркало! Предполагаемое зеркало --прибавил я. В стене находился резервуар со ртутью, куда я со всего размаху и упал. Но я не понимал, почему эта ртуть, образуя ничем не прикрытую и перпендикулярную по отношению к полу поверхность, не выливалась в комнату, что ее здесь - вокруг меня - удерживало. Вырезанный в стене, заполненный ртутью и идеально имитирующий обычное зеркало прямоугольник никогда бы не вызвал у меня каких-либо подозрений, разве что я бы коснулся рукой его плоскости, что во время бритья не случилось.

Полностью погруженный в ртуть, я мог перемещаться в ней и плавать. Пока я находился в неподвижности, то не ощущал ее присутствия: ни вызываемого ею гидростатического давления, которое - если бы существовало - тут же раздавило бы меня в лепешку, ни - что за этим следует - описанного законом Архимеда выталкивания вверх, которое бы выбросило меня на поверхность, как давление воды выталкивает погруженный в нее пузырек воздуха. Но малейшее движение, даже пальцем, тут же выдавало ее присутствие через оказываемое мне сопротивление - сопротивление, всегда пропорциональное резкости движения рукой или ногой. Наконец до меня дошло, что здесь перестал существовать вес ртути, то есть сила взаимного притяжения между нею и землей, но ее инерция, или же присущее всем массам свойство сопротивляться действующим на них силам, оставалась той же самой.

Я, все смелей, плыл прямо перед собой. Впрочем, может я и кружил на одном месте: отсутствие точки отсчета делало невозможным оценить преодоленное расстояние. Неожиданно мне встретилась темная стена. Я заплыл в какой-то угол. В потолке удалось нащупать круглое отверстие. Через него я выбрался наружу. Куда? Я даже задержал дыхание. Сдвинутая с люка крышка лежала сбоку. Я провел пальцами по поверхности, образованной шершавыми квадратными плитами. Затем ногами оттолкнулся от края отверстия и низко поплыл над чем-то, чего еще не было смелости назвать, пока не добрался до небольшого уступа. Здесь дорогу мне перекрыла низкая и округлая поверхность. Что это? Я начал перечислять по очереди: тротуар, поребрик мостовой, колесо с характерным узором на шине и, наконец, капот автомобиля... и рука, подвешенная над дверной ручкой. Сердце выскакивало из груди от возбуждения, вызванного необычностью открытий.

Возле автомобиля стояла статуя женщины в натуральную величину. Я оплыл ее несколько раз по кругу. Она окаменела с развивающимися волосами, в позе, выражающей готовность немедленно ступить на тротуар. При этом статуя касалась поверхности мостовой только одной ногой. Я водил по фигуре пальцами: на ощупь она припоминала статуи в комнате теней. Могло показаться, что она, как и те, абсолютно неподвижна и столь же массивна , как будто бы отлита из вещества, во много раз тяжелее свинца. Я проплыл несколько метров дальше: с другой стороны машины стояла статуя мужчины. На руках он держал маленького мальчика. Мужчина застыл в полуприседе, повернув лицо к небу. Ребенок обеими ручками хватал его за шею. Свободную руку мужчина протягивал к лежавшему на мостовой чемодану. Я не стал дольше задерживаться возле этой группы.

Я возвратился к первой статуе, переплыв к нему над крышей автомобиля, и приложил ладони к ее лицу. Трудно было не удивляться, зная, кто эта фигура, кого представляет. Так вот какой была Еза Тена, прежде чем увидела черное пятно, в тот самый момент, когда выходила из машины. Кольцо событий замкнулось. Со своим настоящим временем я был перенесен в ее прошлое, причем ее время (в том же прошлом), если и не полностью остановилось на месте, то было близко к такому состоянию. Для нее отрезок секунды, для меня более десятка минут - в этом была принципиальная разница, и все остальное могло вытекать именно из этого. Передо мной стояла спутанная замедленным временем женщина, дневник которой содержал описание нашей встречи в этом самом месте. Мне не нужно было видеть ее лица - все и без того совпадало. Я прибыл сюда в тот самый момент (никакая иная секунда в расчет не бралась), когда переполненная тревогой памятной ночи четвертого июня прошлого года она направлялась к входу в укрытие. Замкнулось одно из звеньев длинной последовательности причин и следствий. Теперь мне уже было известно, откуда статуи прибыли в комнату теней. Я дрожал от впечатления, осознавая силу чего-то, что едва-едва встретилось с моим воображением.

С чувством растущего напряжения, вызванного ожиданием желаемого довершения пока что неполного образа целого, я отплыл от Тены, нырнув в глубину территории залитой ртутью ночи. Здесь все было закрыто ею, погружено в ней вплоть до недостижимых краев: стены домов, столбы уличных фонарей, последовательность сбившихся на мостовой и баррикадирующих тротуары машин, а также пробегавшие когда-то между ними скрючившиеся фигуры людей - теперь же, застывшие холодные статуи, прикованные ко дну манекены, которых я гладил своими пальцами.

Я передвигался на ощупь, словно затянутый на дно озера слепец. Неужто я был настолько ошеломлен, что мысль, которая одна из первых должна была прояснить мрак моего незнания, посетила меня лишь сейчас? Ведь я все время плавал в... воздухе! Ни в какой не ртути, а в воздухе, наверняка для них прозрачном словно хрусталь, инерция которого была здесь умножена во столько раз, во сколько масса статуй была больше моей.

Плывя над самым тротуаром, раз за разом я сталкивался с различными помехами. Чаще всего это были застывшие в различных позах или фазах движения люди, иногда даже подвешенные в полете над плитами тротуара, видимо, задержавшиеся в прыжке, который как раз являлся следующим элементом их бега. Вот эти особенности познаваемого мною мира удивляли меня более всего. Не доверяя себе, я многократно проверял положение статуй, чтобы всякий раз убедиться в том, что подошвы их обуви иногда были оторваны от тротуара на приличное расстояние, и в то же самое время вся статуя, пускай и столь массивная, вовсе не падала, но неподвижно располагалась в пространстве, издеваясь над законами мира, из которого я вынес совершенно иной опыт. Наверняка, это был наилучший пример, иллюстрирующий разницу между массой и весом тела, но дай бог, если бы мои неприятности заключались лишь в подыскивании хороших примеров.

Всякое мое движение требовало от меня значительного напряжения всех мышц. В принципе, я плавал стилем, имитирующим движения пловца, ныряющего к самому дну бассейна. Но насколько же больше усилий стоило мне преодоление расстояния, раз в десять меньше, чем в бассейне! От преодоления сопротивления отбрасываемых за себя огромных масс превращенного в ртуть воздуха мышцы мои окаменели; мышечная усталость уже граничила с болью. Все чаще я останавливался, практически обессиленный, и поэтому решил возвратиться к отверстию.

И вот тут-то произошло то, что грозило мне с самого начала, но чего достаточно долго удавалось избегать: я заблудился. До сих пор я представлял себе, что мне легко удастся вернуться к люку, хотя бы держась поблизости от тротуара. Но несчастье заключалось в том, что я не мог его отыскать. Достаточно было слишком сильно отбиться ногами от головы какой-то статуи, и я повис в пространстве, не добираясь до следующей помехи. Я тут же повернул в сторону того места, откуда выплыл, только это было уже совсем иное место, и там я ни с чем не столкнулся. Я спутал направления и полностью утратил контакт с улицей. Чтобы хоть где-то отыскать какую-нибудь постоянную точку опоры, я кружил вокруг себя, спускался ниже и подымался выше, размахивал руками, ежесекундно разворачиваясь то в одну, то в совершенно противоположную сторону. И все без какого-либо результата: одинаково я мог приближаться к мостовой или же от нее удаляться.

Еще раз я попытался сохранить спокойствие и плыть прямо перед собой в каком угодно случайно выбранном направлении. Ведь должен был я, в конце концов, наткнуться на стену какого-нибудь дома. Длительное время я выполнял принятое мною решение, вплоть до того момента, когда опомнился, уже понимая, какой огромный риск заключен в столь поспешных действиях. А вдруг я плыву прямо к небу! Парализованный этой мыслью, я застыл на месте. Теперь я уже не мог сделать ни малейшего движения, поскольку живо представлял, как оно направляет меня от земли ввысь.

Я уже совершенно не представлял, где нахожусь и в какую сторону направиться. Я утратил чувство направления в сторону низа и верха. Абсолютная темнота и состояние невесомости привели к тому, что у меня не имелось чувства никакой ориентации в пространстве, для которого понятия "верха" и "низа", столь очевидные до сих пор, теперь были только пустыми терминами.

Как вдруг тишину ртутной ночи у самого моего уха разорвало басовое храпение. На мгновение я замер. Одним отчаянным движением рук и ног я отбился от того места, которое - именно то самое место, источник отвратительного звука - больно укусило меня в шею. Не совсем осознавая собственные действия, я вырвал излучатель из-за пояса и выпалил в сторону усиливающегося храпа.

Мир закружил у меня в глазах, в глазах - которые прозрели. Я стоял на самой вершине светло-фиолетового конуса, основание которого в виде удлиненного эллипса лежало на стене небоскреба, вершина которого маячила где-то вдалеке. Сзади вертикально вверх нависал неясный мираж забитой людьми и машинами улицы. За черными пятнами моих широко расставленных ног, на расстоянии не более двух метров от ботинок резким, серебристо-фиолетовым огнем горела пара перепончатых крыльев. Я сделал разворот и направил дуло излучателя в другое место. В моей руке находился мощный прожектор, освещавший даже достаточно отдаленные предметы. А ближайшим предметом была летучая мышь. Я вновь направил дуло страшного оружия против нее. Нет, она не горела, как показалось мне с первого раза: разве что была очень хорошо освещена. Я увидал, как она слегка задрожала в поднятом мною завихрении воздуха, прежде чем вновь застыть с распростертыми крыльями.

Радость переполнила мое сердце. Громадный, заполненный потоком лилового света конус, послушный движениям моей руки, скользил по стене соседнего здания. Постепенно до меня начало доходить, что же, собственно, произошло: в темноте я разбил себе шею об подвешенную в пространстве летучую мышь. Это не она пошевелилась, а я на нее налетел. Издаваемые ею ультразвуки, в нормальных условиях вообще не воспринимаемые человеческим ухом, здесь я слышал как низкие басы. Ну а что же произошло с моим излучателем? Неужто по той же самой причине, вместо того, чтобы высылать невидимые и смертоносные гамма-лучи, он сделался источником видимого света, словно банальный фонарь?

Я висел на высоте пары десятков метров над землей, подняв ноги прямоугольно, прямо в сторону неба. Рисующаяся в распыленном свете излучателя и искрящаяся то тут, то там улица широкой дугой вздымалась над, или же точнее, под моей головой. Перевернувшийся вверх ногами мир вызывал у меня тошноту. Я перевернулся в пространстве, спуская ноги в направлении мостовой. Полосу тени кое-где нарушали пятна отражений от никелированных деталей. Тогда я перекроил ее вдоль дулом своего излучателя: и тогда внизу появились коробочки машин и мелкие фигурки людей.

Небольшой объем воздуха был загрязнен закрутившейся в вихри пылью или туманом. С той стороны, где воздух сохранил абсолютную прозрачность, выходящий из излучателя сноп света оставался невидимым; тем лучше он извлекал из мрака и освещал различные уличные сценки. Мне казалось, что даже могу установить положение монтажного люка, как назвала его в своем дневнике Тена, то есть выхода канала, соединявшего укрытие и копию давнего города. Несколько дальше, за углом высокого здания на противоположной стороне улицы прямо посреди мостовой чернел небольшой кружок. Теперь мне уже не нужно было опасаться, что не найду обратной дороги, потому что выход располагался в поле моего видения.

От стены ближайшего небоскреба меня отделяло не более двух десятком метров. Я поплыл в ту сторону. Вначале я наткнулся на взгляд мужчины, который с сильно побледневшим лицом стоял у окна и каменными глазами всматривался в улицу сквозь стекло. Мне показалось, что он заметил меня, но ведь это было невозможно. Мне нужно было торчать перед окном не менее четверти часа, чтобы его глаза могли зарегистрировать мое присутствие в виде трудноуловимого в силу своей краткости мановения черного размазанного пятна. Если бы он в это время еще и мигал, то вообще ничего бы не заметил.

Я поднялся к следующему этажу. Сквозь оконные стекла я светил внутрь квартир и заглядывал туда. В некоторых комнатах уже никого не было. Смятые одеяла или простыни на пустых кроватях, разбросанная по полу, как бы брошенная одежда, там перевернутый стул, там стол, где-то черепки разбитой вазы или же содержимое пепельницы, высыпавшейся на покрывало - весь этот беспорядок красноречиво свидетельствовал о спешке и суете, с которыми обитатели покидали свои жилища. Тревога застала их врасплох еще и при отсутствии электрического освещения. Не исключено, что пробуждались и одевались они в полнейшей темноте, потому что исходящая сверху таинственная подсветка - о которой писала Тена - могла и не доходить до всех окон.

Я наткнулся на открытое окно и вплыл в комнату. В маленькой кроватке вместе лежали двойняшки. На выглаженном и подоткнутом под самые подбородки цветном одеяльце лежали их ручки. Девочки, глядя прямо в потолок, улыбались застывшими личиками. Куда девались их родители? Все двери этой квартиры были открыты передо мной. Раскрыты были и двери, ведущие на лестничную клетку. Часть застрявшей между этажами кабины лифта выступала над уровнем пола. Чьи-то пальцы хватались за край каменной плиты, пробившись сквозь осколки разбитого окошка. Сквозь узкую щель я заглянул внутрь лифта. Его пленник, молодой мужчина, подтягивался на руках к щели, застыв в этом конкретном моменте. К сожалению, щель была слишком узкой, чтобы парень мог через нее выбраться. Я не понимал, как такая ситуация вообще могла произойти. Ведь лифт остановился еще раньше по причине отсутствия электрического тока, но никак из-за замедления времени. Спускался ли вниз плененный в лифте человек, наверняка отец девочек, прежде чем оказаться в ловушке, или же наоборот поднимался наверх? В соответствии с источником информации, которым был для меня дневник Тены, подача электричества прекратилась еще до объявления тревоги. В связи с этим, какую бы версию событий не принимать, я никак не мог объяснить загадку открытой квартиры и оставленных в ней без какой-либо опеки девочек.

Во второй комнате также царил образцовый порядок. Его нарушило лишь мое сюда вторжение: в круговороте затронутого мною воздуха над стулом кружил бумажный листок. Я схватил его двумя руками и, словно платиновую пластину, перетащил на поверхность стола. Как только я поднял руку, листок вновь закружился. Возмущенный воздух никак не желал успокоиться. На листочке был какой-то короткий текст, но я не мог придержать бумажку рукой, опасаясь, что облучу пальцы из гамма-излучателя. Возможно я и ошибался, но предпочитал не рисковать. Я догадывался, что только излучение, распыленное на окружающих предметах, только отразившееся от них не обладает убийственными свойствами. Гамма-лучи, исходящие прямо из ствола моего оружия, падающие прямо на тело, могли бы мне навредить. Я прижал листок значительным грузом, а именно перекаченным на него со средины стола карандашом. Только все мои усилия были напрасными, поскольку содержание листочка оказалось совершенно банальным: "Если вернешься до полуночи, обязательно позвони Саре".

Я вновь выбрался в полет над улицей. Из многих окон соседнего небоскреба высовывались люди. Их движения, если таковые вообще существовали, своей медлительностью напоминали черепашье перемещения маленькой стрелки часов. Возможно с этой стороны было видно лучше, или же наоборот - почти невозможно было заметить, что происходит вверху, потому что некоторые люди высунулись из окон по пояс. Их лица окаменели с глазами, обращенными на край крыши.

На одном из оконных парапетов стоял мужчина. Когда я подплыл к нему поближе, то увидел его с боку. Меня крайне изумила весьма рискованная позиция его тела. Он отважился выглянуть из-за проходящего над окном навеса. Ногами, вообще-то, он опирался на парапет, но всем своим туловищем уже висел над пропастью. Несмотря на все, ему удалось удерживать равновесие только лишь потому, что судорожно стиснутыми пальцами он хватался за выступ стены. Рукав пиджака вместе с манжетой белой сорочки сполз до самого локтя, обнажив набухшие от усилия мышцы и сдвинутые часы на запястье. Я подсветил с более близкого расстояния: стрелки остановились на тринадцати минутах четвертого. Секундная стрелка застыла возле восьмерки. То есть, до четырнадцати минут четвертого не хватало еще двадцати секунд. На своих часах, которые я тоже видел в отраженном от стены свете, было без двух минут полночь. Поскольку из комнаты теней меня выпихнули приблизительно без четверти одиннадцать (двадцать три - если в укрытии был условный вечер), выходит, что в городе я находился уже час и тринадцать минут.

Три часа, тринадцать минут и сорок секунд - повторил я про себя. Это было актуальное время окаменевшего города. Сирены завыли восемь минут тому назад - в три ноль пять. В девятнадцать минут четвертого - в соответствии с сообщением Тены - произойдет катастрофа. Если я не желал здесь погибнуть вместе с обитателями города, то следовало как можно быстрее установить соотношение двух совершенно различных времен.

Темп прохождения всех процессов в окружавшем меня пространстве был практически незаметен. Секундная стрелка на часах мужчины, в которую я всматривался с тяжело бьющимся сердцем, совершенно не меняла своего положения. Она как застыла возле восьмерки, так возле нее и оставалась. Может эти его часы вообще не шли? Такое ведь тоже было возможно. Вот эти, как раз, могли быть испорченными. Так сколько же времени не хватало до предваряющего катастрофу сотрясения? Я глянул вниз, под ноги, на другую сторону улицы. Знакомый халат, тот же самый, что висел на поручне стула в комнате, залитой магмой, теперь краснел и на хрупком теле Тены. Она еще не дошла до черного кружка. Я облегченно вздохнул.

Сноп света, интенсивность и расширение которого я мог регулировать специальной кнопкой, сейчас был устремлен на лицо клеящегося ко мне мужчины. Я переплыл на его другую сторону. Мне были видны широко открытый, как будто бы застывший в крике рот и голубые глаза, неподвижными зрачками уставившиеся в черную пустоту неба. Там, куда он глядел - вверху, я не мог досмотреться ничего интересного - одна монотонная темнота; зато сильный блеск на глазных яблоках мужчины и выступивший на лице пот, если все это не было признаком горячки...

Я посветил сквозь широко открытое окно вовнутрь комнаты. Там я увидел более десятка человек в различных позах. Около половины присутствующих сидела за длинным, заставленном тарелками и остатками блюд столе. Возле горлышка перевернутого графина на скатерти расцветало коричневое пятно. Его заслонял подвешенный рядом локоть схватывающейся со стула женщины. Еще один мужчина тоже как раз поднимался. Он уже почти что выпрямился, опираясь о стол сжатыми кулаками, вокруг которых вздулось несколько складок сильно смятой скатерти. Плотная струйка табачного дыма висела над его бровями. Остальные люди сидели спокойно за столом, обратившись друг к другу лицами, или же стояли, держа рюмки, в различных углах комнаты. Кто-то поднимал чашку с кофе, другой опорожнял в рот рюмку. Большинство бутылок было почти что пусты.

Тревога застала их врасплох во время ночного приема. Почему они не спешили в укрытия? Почему не поддались нарастающей панике? Возможно, что в столь многочисленной группе они ощущали себя в большей безопасности. Может, они успокаивали друг друга, каким-то образом объясняя причину ночного замешательства. По-видимому, нашелся кто-то, кто и сам, считая ситуацию мелкой, сумел передать другим собственную точку зрения на то, что происходило на улице. И наверняка, именно алкоголь был основной причиной рискованной акробатики перегнувшегося над пропастью смельчака.

Но я как раз попал на тот момент, когда и здесь нечто начинало происходить. Какое-то событие все же тронуло наиболее трезвых гостей. Об этом свидетельствовали динамические позы двух человек, схватившихся со своих мест. Их глаза были обращены в сторону окна. Они еще не могли меня видеть, потому что мое присутствие было еще очень кратким. Выходит, они смотрели на стоявшего в окне. Говорил ли он что-то им? Я посветил ему в лицо: это был крик. Только сейчас я увидел статую еще одного мужчины, который сталкивался со стеной у самого окна. До сих пор я не видел его потому, что глядел в глубину комнаты, он же находился справа, за стеклом открытого в сторону комнаты окна. Осколки разбитого стекла висели в пространстве рамы. В неправильной форме дыре торчала погруженная по локоть и протянутая в сторону стоявшего на парапете рука подбегавшей статуи. Она была протянута безумному акробату по кратчайшему пути, а он вел сквозь стекло.

Я поглядел на стиснувшиеся на выступе пальцы. Секундная стрелка все еще стояла на черточке у восьмерки, ну, может на одну десятую миллиметра дальше, но разница была совершенно незаметна. Я перевел взгляд на выступ стены: кусок штукатурки вместе со стиснувшимися на нем пальцами уже не прилегал к стене. Я проплыл повыше и подсветил сверху: оторванный фрагмент выступа был отделен от стены на пару сантиметров.

Я отбился от внешней стены дома, чтобы охватить взглядом все здание. Суженным лучом я нашел светлую ленту мостовой и посчитал этажи. Их было тридцать шесть. На застывшую передо мной сцену я глядел так, будто осматривал трехмерную фотографию. Могло ли что-нибудь спасти этого мужчину? И вообще, было ли возможным мое вмешательство в предназначенную этим людям судьбу?

Я снял с себя брючный ремень, завязал на нем петлю и надел его на сближенные ладони: на ту, которую протягивал в глубину комнаты падающий, и на вторую - которую подавал подбегавший. Когда я уже сделал это, до меня дошло, что операция эта не имеет совершенно никакого смысла. Что означала тонюсенькая паутинка, соединяющая друг с другом два тела, масса которых превышала массу локомотивов. Следовало бы применить веревки, принадлежавшие этому миру.

Я нырнул вглубь комнаты. Ветер, вызванный этим движением, перевернул на столе бокал с бумажными салфетками и подхватил несколько из них под самый потолок. Бумажки - вот что был я способен стронуть с места и, скорее всего, ненамного больше. Беспомощно я осматривался по сторонам. Может, какой-нибудь шнур от утюга - подумал я. Где тут кухня? В полуоткрытой двери стояла, баррикадируя дорогу, статуя женщины. Вторая женщина, обходила ее, высоко подняв руки, в которых держала тяжелую тарелку. Сейчас мне просто не удалось бы протиснуться, а смены положения тел нужно было ожидать часа три. Все остальное, что попадало мне под руку, либо вызывало впечатление приваренного к полу, либо же было совершенно непригодным для спасательной акции. При каждом моем движении воздух оказывал необычно сильное сопротивление. Все время я дышал с трудом.

Собравшись с последним усилием, я подтащил (именно подтащил) под окно сам толком и не зная, зачем - длинную шпильку для волос. Я вырвал ее из губ женщины, занятой причесыванием. В обычных условиях шпилька весила бы пару десятков грамм; здесь же я боролся с ней, встречая такое сопротивление, словно шпилька была привязана к женским губам какой-то невидимой толстой пружиной. При каждой резкой попытке изменения положения, шпилька врезалась мне в пальцы, прежде всего, по причине ничтожной - относительно массы поверхности. Когда же я покалеченными пальцами притащил шпильку к окну (обычным переносом такую операцию назвать было нельзя), та выскользнула у меня из рук и вылетела на улицу. Теперь, когда руки несколько поменяли свое положение, ремень ослабился и сполз. Я его не поправлял, считая, что подобная ниточка не удержит массу падающего мужчины, которую можно было сравнить с инерцией крупного судна. Окаменевшие в кратковременном проблеске ладони не могли встретиться, я же не был в состоянии прийти им с помощью, хотя времени для этого у меня было ой как много.

Меня охватила волна бешенства. Не потому, что я так уж вправду был обеспокоен судьбой падавшего человека (и ему самому, и всем присутствующим жить оставалось несколько минут, потому что всех их ждало уничтожение целого города), но по той причине, что я оказался столь беспомощным в ситуации, в которой - как мне до сих пор казалось - я мог сделать так много. Я был уверен, что только шнур или подпорка, выполненные из материала, принадлежащего окаменевшему городу, могли бы выдержать вес мужчины. Но даже если бы я и обнаружил что-либо подходящее, то мне не удалось бы ничего перенести к этому месту. Глаза мои были залиты потом. У меня не было сил даже на то, чтобы преодолевать сопротивление воздуха. Я глянул на свои часы. Они показывали шестнадцать минут после полуночи. Я неподвижно завис в пространстве над головами сидящих. Мышцы полностью отказывались слушаться.

Проходили десятые доли секунды. Графинчик с частью не разлитой по рюмкам водки, который перед моим прибытием сюда перекатился к самому краю стола, а потом задержался на нем словно приваренный - теперь уже висел сантиметрах в пяти ниже поверхности столешницы. Он находился в своем необычно замедленном, но неумолимо длящемся падении на пол. Тому же самому закону подчинялся и человек, перегнувшийся над пропастью улицы. На что же, собственно, я затратил столько энергии, раз ничего не сделал? Где скрывалась причина моего полнейшего упадка сил? Я осматривался по сторонам: над пепельницами стояли серые столбики кружащегося в медленном темпе пепла, сдутые моими перемещениями не догоревшие спички замусорили всю скатерть, еще выше кружилось несколько смятых бумажных салфеток; волосы присутствующих волновались в потоках воздуха.

Мой взгляд остановился на лице падающего. На нем я не заметил практически никакой перемены. Из щеки торчала какая-то заноза. Я глядел на нее не совсем сознательно, думая о чем-то совершенно другом, и вдруг мне сделалось нехорошо. В этой занозе я узнал притащенную мною шпильку для волос. Для них движение этой шпильки было равнозначно полету стрелы. Шпилька глубоко вонзилась в щеку, пробив ее навылет. Я оказал несчастному медвежью услугу.

И что я тут, собственно говоря, вытворял, а прежде всего - зачем? Тут до меня как-то сразу дошло, где я нахожусь, и что там - в комнате теней, с нацеленным в зеркало излучателем меня ждет посланец Механизма, точно такое же, как и я сам, его орудие, мужчина с бритой головой. Идя на поводу любопытства, как видно, более сильного, чем страх, я довел себя до состояния, граничащего с потерей сознания и должен был встать перед исполнителем приговора (уже наверняка выписанного) совершенно обессиленным, неспособным сражаться за собственную жизнь. Судьба падающего человека была уже предначертана - его никто и ничто уже не могло спасти. Я погасил излучатель и закрыл глаза. Пока что, о возвращении в канал не могло быть и речи. Бессильные руки и ноги свисали в пространстве рядом с медленно поворачивающимся телом. К счастью, кислородный аппарат работал великолепно.

Я пытался ни о чем не думать, и мне даже удалось немного вздремнуть. Только этот полусон был нездоровым, мучимым кошмарами и внутренними напряжениями. Я слышал доходившие откуда-то шорохи и глухие раскаты грома. Все время где-то рядом храпели и фыркали какие-то сдавленные отзвуки, беспокоили ухания нереальных басов. Я казался сам себе маленьким и слабым; лишенное чувств око пространства уставилось на меня.

Когда я очнулся, то почувствовал себя хоть чуточку, но лучше; во всяком случае, я уже более-менее мог двигаться. Я зажег свой "прожектор". Мои часы показывали двадцать восемь минут второго ночи. Лица нескольких статуй были направлены вверх, глаза - то ли несколько изумленные, толи перепуганные всматривались в какую-то точку на потолке. Только через какое-то время я понял, почему они туда уставились: это было место моего отдыха, и я находился в нем около часа. Падающий графинчик являлся для меня - до сих пор - самой лучшей меркой идущего в этом месте времени. Он уже сталкивался с полом, застыв в первой фазе процесса разбивания. Расколовшееся дно уже запало вглубь цилиндра, поверхность которого пересекали серебристые зигзаги трещин. Я обернулся. На торчащей в оконной раме руке блестело несколько капелек крови, а замершие в полете осколки разбитого стекла висели уже над самым подоконником. Вместо всей фигуры падающего мужчины теперь я видел только подошвы его обуви.

Я выплыл из комнаты. Со стороны улицы все это выглядело как-то странно: как будто бы мужчина просто стоял на внешней стене здания. Пятки еще опирались о парапет, широко разложенные руки искали несуществующей опоры. Я глядел вниз - в глубину зияющей под нами пропасти - и мороз проходил по коже. Неужто и вправду для него не было никакого спасения - подумал я еще раз. Тридцать шесть этажей - это около ста двадцати пяти метров высоты. Я быстренько вспомнил формулу движения свободно падающего тела: получилось около пяти секунд в полете.

Я нырнул наискось и вниз, в сторону видневшегося на мостовой красного халата Тены. Преодоление разделявшего нас пространства забрало у меня довольно много заполненного беспокойством времени. Раз за разом поглядывал я на часы, все время воображая, что вот-вот наступит катастрофа. Ведь, в соответствии с текущим в городе временем, она должна была наступить уже через несколько минут. У самого вылета канала я очутился только в четверть третьего. Я никак не мог довериться пересчету времени, сделанному на пальцах. Таким же Фомой неверующим я был даже тогда, когда добрался до Тены и увидал ее, стоящую обеими ногами на мостовой, практически в том же месте, где ее и оставил; при этом я настолько смазал пятки в своем бегстве, что даже не глянув по сторонам, юркнул головой вниз прямо в отверстие люка. При этом я предпочитал даже столкнуться с Рекрутом, если тот до сих пор еще не потерял терпения, чем встать лицом к лицу с непредставимой угрозой.

Только любопытство, в конце концов, победило, и я еще раз вернулся на уровень улицы, задержавшись возле Тены. Теперь - уже с источником света в руке - я мог хорошенько присмотреться к ней. Также я обратил внимание на фигуру, которая, вместе с несколькими другими лицами, стояла неподалеку от нас на пути у бегущей Тены. Сильно откинувшийся назад мужчина держал у лица фотоаппарат, целясь объективом прямо в ночное небо над головой. Может он фотографировал падающего? Глупость, потому что вот к этому он никак приготовиться не мог; опять же, тот находился на противоположной стороне улицы. Тут я вспомнил, что во время, непосредственно предшествующее катастрофе (в соответствии с информацией, содержащейся в дневнике) над городом висел какой-то громадный светящийся шар. Именно его - вероятнее всего - и фотографировал этот человек. Даже в столь ужасный момент нашелся кто-то, кто забивал себе голову заботой о том, чтобы оставить документ на память. А может он ожидал, что его снимок, на случай отмены тревоги, станет уникальным и неповторимым свидетельством?

Но он должен был бы повторить этот снимок, если желал иметь хороший негатив, потому что я подсветил ему сверху в объектив, одновременно заслоняя его головой. Я не сделал этого исключительно ради хулиганской выходки, но лишь для того, чтобы воспользоваться единственной в своем роде способностью произвести точное измерение. Дело в том, что точно в тот самый момент, когда я заглядывал в объектив, палец фотографа освободил затвор. В глубине аппарата я увидел быстро расширявшуюся шторку затвора, открывшую кадр пленки. Я глянул на часы и замерил время экспозиции. Она длилась сто восемь секунд, а затвор - что я с легкостью мог прочесть на кольцах объектива - был выставлен на одну сотую секунды. Наконец-то у меня имелась точная связь между временем города и моим собственным временем. Результат мог бы заинтересовать и обитателей укрытия; в конце концов, там я занимал место физика Порейры и от его имени мог похвастаться перед Уневорисом полученным соотношением, которое могло очень многое значить. Результат пересчета был такой: одной секунде, проходящей в городе, точно соответствовали три наших часа.

В какой-то миг - к сожалению, лишь сейчас, когда я уже намеревался покинуть это место - меня охватило сомнение, не вредит ли присутствующим в городе людям свет, исходящий от моего излучателя. Тут у меня никакой уверенности не было, и под влиянием данной мысли я погасил свой "прожектор". Перед тем в подобной ситуации я попадал в абсолютную темноту. И сейчас мрак вокруг меня царил не менее полный, за одним исключением: где-то в глубине улице светилось одинокое окно. Вообще-то, светилось оно довольно слабо, как будто внутри помещения горела одна свечка, а не электрическая лампа - но, все же, светилось, что, в сопоставлении с приобретенным знанием о городе, мне показалось весьма странным. К старым загадкам прибавилась еще одна.

Уже погрузившись по пояс в дыре канала, я не мог удержаться, чтобы не бросить последний взгляд в сторону падавшего. Неумолимый закон, которому этот человек подчинялся, прогрессировал, что видно было даже издали. Человек набирал скорость; теперь он находился ниже на целый этаж. Какая-нибудь стальная переборка - размышлял я - переправленная из укрытия толстая плита или что-нибудь в этом роде, если бы удалось закрепить ее к стене сразу же под ним, на максимально высоком этаже, возможно, и была бы способна остановить его разгон. Только реализация подобного рода идеи требовала бы применения исключительных средств: подъемного крана - кто знает, насколько мощного! - опять же, даже и в том случае, если бы этот кран должен был бы поднять веревку, найденную где-нибудь в городе, чтобы падавшего обвязать или хотя бы подать ему в руку - так что данное предприятие требовало мобилизации большой группы небезразличных людей, а кроме того, обнаружения оборудования, которым укрытие наверняка не располагало. Так уж, к несчастью, сложилось, что именно здесь, в необычном месте, где возникала неповторимая возможность спасти кого-то, уже обреченного в нормальных условиях, не хватало необходимых средств, присутствующих в избытке в каком-то другом месте.

Я отбился от края отверстия и вплыл в средину канала. Внутренность его оказалась довольно мелким, облицованным кирпичами колодцем. По ведущим вниз ступенькам можно было попасть в единственное его горизонтальное ответвление, где на расстоянии пары десятков метров в закрывавшей путь переборке находилось прямоугольное зеркало. У меня не было никаких сомнений в том, что с другой стороны зеркала находится комната теней. В зеркало я погрузился без малейших опасений, тем болезненней ощутил удар о что-то твердое, во что налетел головой с другой стороны. Я лежал на потолке, который, с той сторны зеркала, оказался полом. На границе двух миров вертикаль явно поменяла свое направление.

Все это меня настолько запутало, что я даже забыл про ожидавшую меня здесь опасность в виде вооруженного излучателем Рекрута. К счастью - то ли для меня, то ли для него - либо у него не оказалось терпения следить за зеркалом в течение трех с половиной часов, то ли - что более правдоподобно он сразу посчитал меня за покойника, когда я исчез у него с глаз. Рекрут испарился вместе с излучателем, захватив с собой и кислородный аппарат.

Весь изломанный и болящий, полуживой, в первую очередь, от усталости, по пустому коридору я поволокся к себе в комнату.

9. ПРЕОБРАЗОВАНИЯ

Я не понимал, как могло такое произойти, что я его не заметил сразу. Возможно, что охваченный лишь одной мыслью: желанием улечься в каком-либо уголке, в комнату я вошел с закрытыми глазами, столь утешительной, столь сладкой казалась мне уверенность, что уже никто и ничто не сможет отобрать у меня настоящего отдыха, потому что его присутствие я открыл лишь за мгновение до того, как свалиться на топчан, стоя уже раздетый донага, со стянутой рубашкой в руках, я заметил вначале темное пятно на подушке, пятно его головы, и только лишь потом - грязное лицо, покрытое темной щетиной, с багрово-синей полосой свежей раны на лбу - лицо мне совершенно чуждое, к которому я приблизил свое - лицо обманутой, бездомной собаки. Я никак не мог поверить в то, что в моей кровати спит незнакомый мужчина.

Вайс вернулся - ну кто еще другой, как не он сам, мог здесь расположиться; ну действительно, раз уж спасся, раз сумел вырваться из недоступной людям укрытия конструкции Механизма, было совершенно естественным, что он вернулся сюда, пришел, чтобы снова здесь поселиться и жить.

Так что пришлось мне надеть старую одежду, а его костюм я повесил на вешалку. Как тяжко мне было расставаться с этим местом, с постелью, на которой почти и не спал. Положив руку на дверную ручку, я поглядел на незнакомца еще раз. Ну что мне еще оставалось? Коридор? Я толкнул дверь. Она ужасно заскрипела. Мужчина же даже не вздрогнул, только широко раскрыл глаза. Он совершенно не казался человеком, которого вырвали из объятий сна. Он глядел на меня так, как будто следил за всеми моими движениями с самого начала, но видел при этом не чужака, но обитателя этого дома, так что глядел чуть ли не с безразличием, ну разве что с некоторым раздражением относительно того, что тот шастает по комнате, когда другие спят.

Я возвратился вовнутрь. Ведь нужно же было как-то объясниться с этим мужчиной, в противном случае, он мог принять меня за вора.

- Я должен оправдаться перед вами.

- Нэт, - шепнул тот, не обращая внимания на мои слова. - Ты почему крадешься?

Снова та же самая история - подумал я. Теперь еще и этот желает перетащить меня в другую шкуру, навязать мне очередное воплощение. Вот только я уже не дам на это обмануться. Мне достаточно было и одной мистификации, начатой тем, что я выдавал себя за Асурмара. Сейчас, в роли физика Порейры, я как-то еще мог справиться. Но не было ни малейшей причины, чтобы, ни с того, ни с сего, мне выдавать себя за кого-то третьего. Сегодня этим третьим был какой-то Нэт, а завтра... кто знает, к чему это приведет.

Мужчина уже совершенно изумленно пялился на меня.

- Ну, и что это ты язык проглотил? - спросил он.

- Вы наверное меня с кем-то спутали. Просто мы не знакомы, да и откуда.

- Так мы уже и не знакомы?

- Не "уже", но "еще". Я заглянул сюда, потому что Гонед предоставил мне эту комнату. Это его дело, если полковник ошибся, не предусматривая вашего возвращения. Ведь я же разговариваю с господином Людовиком Вайсом?

- Ага!

Он с размахом мотнул головой, пародируя жест полнейшего понимания, и тут же приподнялся на локте, чтобы взять сигареты. После этого он протянул пачку в мою сторону. У меня появилось чувство, будто что-то здесь не так. Поскольку говорить было не о чем, я направился к выходу. Мужчина скривил голову набок и выпустил в мою сторону клуб белого дыма. Шепотом, как бы обязательным в царящей повсюду тишине, он остановил меня в полуоткрытой двери:

- И чего это ты строишь из себя дурака, Нэт?

- Хватит этого! Моя фамилия Порейра, и я не имею ничего общего ни с каким Нэтом. Видимо, вам что-то приснилось, отсюда и все недоразумение. Я прибыл к вам сюда вчера, из сегмента генерала Лендона...

- Эта памятка, - указал мужчина на рану, - несколько мешает мышцам на когда-то прекрасном лице. Очччень жаль! Ведь если бы не этот временный, будем надеяться, дефект, ты бы увидел, лис недоделанный, все богатство впечатлений на моей роже. Тогда бы не пришлось все объяснять на словах. Было бы на что посмотреть. Заверяю тебя, что редко когда у меня имелась возможность похвастаться перед тобой искусством строить рожи, как теперь. Ну и надо же такому случиться, что временная рана парализует мне лицо. А знаешь, чего это я лопаюсь от смеха, видя такого надутого сукина сына, которым оказался?

- Еще раз заверяю вас со всей ответственностью за слова...

- Нет! Вовсе не потому, что у меня имеется намерение веселым вступлением предшествовать центральной части программы, наполненной плачем над собой. Вчера тебе не удалось меня очаровать. К счастью, у меня солидная защита. И не потому я весь трясусь, словно клоун, которого щекочут в пятки, чтобы ты, прислуга у Аглера, да, да! - перепугал меня до такой степени, чтобы я потерял мозги в тот момент, когда ты от меня отрекаешься. Все эти ваши связи здесь, внизу мне прекрасно известны не с сегодняшнего дня. Когда же начался весь этот шум относительно дела по удалению предыдущих кротов, я уже знал, что и ты съедешь на дно. Я спрашиваю про одно простейшее дело: может ты репетируешь новую роль? Здесь же никого нет. Или кто-то подслушивает под дверью? Или где-то в уголке присел Раниэль? Так как?

Наша беседа принимала совсем уже неприятный для меня оборот. Мужчина не был похож на сумасшедшего, но один из нас двоих таковым обязательно должен был являться. Я последовательно держался избранного пути, и вот какой получил результат. Не было бы удобней немедленно выйти отсюда... или же было бы лучше молча слушать его монолог, который приоткрывал передо мной кулисы постоянно усложняющейся ситуации?

- Ну ладно, давай наконец-то расставим все точки над "i", - продолжал незнакомец, - давай откроем все карты. Как мне титуловать тебя при чужих? Магистром Нэтом Порейрой, полным именем и фамилией, потому что просто "Нэта" уже недостаточно, так?

Я чувствовал себя в полнейшем замешательстве, к счастью, лишь внутренне. Раньше или позже, но что-то подобное должно было произойти. Замыкание было неизбежным. Только вот я представлял это совсем иначе. Я рассуждал очень просто: в любой момент меня может демаскировать кто-то, кто знает настоящего Порейру. (А кто мог знать, что его зовут Нэтом?) Так вот, он покажет на меня пальцем и скажет: это мошенник, вы с ним поосторожней, а еще лучше - немедленно арестуйте его, потому что, возможно, он настоящего убил. Я все время считался с подобной возможностью и знал, что вот тогда мне наступит конец. Но вот чтобы во мне, приблуде ниоткуда, кто-то распознал настоящего Нэта Порейру, да еще и как своего доброго знакомого, именно во мне, который со всем сознанием разыгрываемой мистификации подшился под его личность, пользуясь первой попавшейся оказией, подсунутой мне хитрюгой-судьбой, ведь нужно же было мне опереться на чем-то, ведь мне предстояло действовать в обществе личностей с определенными именами и функциями - нет, вот такого я не был в состоянии ни понять, ни, тем более, предусмотреть.

Больше я уже даже не смел глядеть на гостя моей комнаты и, не говоря ни слова, вышел в коридор. Оглупевший по причине неожиданного окончания нашей встречи, я шел мимо рядов узких дверей с одной лишь мыслью в голове: как можно скорее потерять его с глаз, сбежать от этого человека как можно подальше. И по пути меня все время давило один раз уже засеянное подозрение. Я никак не мог от него освободиться. Как же это так? - продолжал я размышлять. Я, BER-66 - неужто я являюсь реальным Нэтом Порейрой? И все, возможно, в этом убеждены, с одним маленьким таким исключением? Я что, действительно физик из какого-то там сегмента генерала Лендона, прислуга или приспешник некоего Аглера, высланный сюда, на самое дно агент, крот и элемент в сложных связях, которых никак не мог понять?

Глупость! Вайс просто насмеялся надо мной. Ну кто еще другой, кроме меня самого, мог знать лучше, кто я такой? Такого осла позволил из себя сделать. Серьезно воспринял его искусное представление, трясясь от святой веры, тем временем, как он сам вроде бы тоже сотрясался, потрясенный цинизмом моего поведения, якобы предсказанием будущего предательства, словно хороший актер по заказу он бледнел у меня на глазах, чтобы теперь, в одиночестве потирать руки от утехи при мысли о той панике, в которую он меня с легкостью загнал по только одному ему известной причине.

Я повернул на ближайшей развилке и поднял глаза: столовая. В средине никого не было. Ну правильно, сейчас ведь три часа ночи - дошло до меня. Я поставил четыре стула в ряд и улегся на них. Если бы они, по крайней мере, имели мягкие сидения; стонали, кряхтели - я вновь глянул на часы. В конце концов я перебрался на пол; понятно, что тут не было мягче, но хоть было тихо. Я уже почти что засыпал, когда по моей груди что-то пробежало. Я схватился с места. Три крысы ворвались в кухню из дыры под окошком для раздачи блюд. Пришлось опереться спиной о стенку, чтобы, по крайней мере, иметь их в виду. Какой-то предмет продолжал врезаться мне в тело. Из заднего кармана штанов я вынул большой, оправленный в кожу блокнот. Я был настолько сонным, что мне даже не хотелось поразмыслить над его происхождением. Тупо глядя на собственные ноги, лишь после значительных умственных усилий я смог догадаться, что на вешалке остался только пиджак Вайса, а его брюки остались на мне.

Какое-то время я вслушивался в мертвую тишину укрытия. Его обитатели изо всех сил держались перенесенной из других мест привычки спать в строго определенные периоды. Осмелившись моей неподвижностью, крысы вновь вылезли из норы и начали искать по полу. По-видимому, в последнее время у них были трудности с нахождением отбросов, потому что выглядели они паршиво. Зато наглости у них было сколько угодно. Их присутствие как-то не вдохновляло меня на то, чтобы закрыть глаза. Раскладушка Вайса мне бы сейчас ой как пригодилась. Утром - подумал я - обращусь к Гонеду с просьбой выделить мне хоть какую-нибудь кровать. Опять же, нужно будет напомнить ему и про талоны на питание. Раз уж я выполнял здесь явно определенную роль, навязанную мне работу по обязательному проведению исследований над статуями, которыми, кроме меня самого, как-то никто особой охоты заниматься не проявлял, потому что всем на них было плевать, по крайней мере, в той конкретной форме, которую представляли собой статуи из комнаты теней - так что раз я был пригоден к чему-то, выполняя легальную - хотя бы официально - функцию ученого, то со своей стороны я тоже мог требовать, чтобы мне обеспечили хотя бы элементарные условия существования.

Осознание существования так и не объясненной тайны статуй появилось во мне так же неожиданно, как неожиданно оно покинуло меня во время разговора с Вайсом. А может время, предназначенное на сбор информации о здешних статуях, было определено генералом каким-то кратким сроком. Кто-нибудь мог прийти сюда утром, требуя подать подробнейший рапорт. Тогда что, в подобном случае, мог я сообщить Лендону относительно черных фигур, если бы он спросил меня об этом прямо сейчас? Как раз сейчас было самое время для того, чтобы составить резюме накопленных наблюдений.

Как я узнал из адресованного Вайсу письма, комната теней не была единственным местом, в котором, неизвестно сколь давно, появились эти таинственные фигуры. Относительно них уже должна была существовать какая-нибудь, более или менее расходящаяся с истиной, теория. Отправленное женщиной письмо как раз содержало ее скупые моменты; в определенной степени, содержащаяся в письме информация покрывалась с официальной, заявленной руководством укрытия попыткой объяснения загадки, а в какой-то другой части - она отражала передаваемую из уст в уста, развивающуюся в совершенном замешательстве, да еще и искажаемую различными факторами легенду. Как следовало понимать загадочный фрагмент письма, в котором жена или любовница Вайса уговаривала его пассивно ожидать решения руководства? Такое решение по словам письма - должно было состоять в передаче знака согласия. Не важно пока, кому это согласие должно быть выражено. Вопрос в другом: согласие на что? На то, чтобы принять такую же, как и они (то есть, статуи!) форму. Сколько же было несчастной надежды в подобной постановке вопроса! Ну да продолжал размышлять я - какая-то часть обитателей укрытия (и кто знает, насколько значительная?) представляет, будто бы в критической ситуации, когда при исчерпавшихся запасах всем грозит неизбежная смерть, единственной надеждой на спасение становится подсовываемое под самый нос уже сломавшихся людей, не совсем правда ясное, но насколько же искушающее предложение перенестись в неопределенное более точно пространство с необычно замедленным временем, понятное дело, вместе с крайне малыми запасами воздуха и пищи, равно как и другими необходимыми для жизни предметами, перенесенными тем же самым волшебным способом - то есть, шанс перенестись в условия, в которых все преждевременные проблемы автоматически перестают существовать. Понятно, что порции пищи или же воздуха, достаточной в укрытии на один день - там, в мире замедления совершенно всех и всяких процессов, хватит на десять тысяч восемьсот дней, а за столь долгий период с поверхности земли, где время идет с нормальной скоростью, придут наконец долгожданная помощь и спасение.

И все это было даже осмысленно продумано. К сожалению, требовало вмешательства и основы на необыкновенных возможностях тех (существ, якобы существовавших внутри Земли), которые и должны были весь этот переезд реализовать. Если не обращать внимания на уже упомянутую сложность, я должен был признать авторам подобной концепции, что их надежды на спасение подобным путем не были полностью лишены смысла, и я уже не удивлялся их расчетам, тем более, в данный момент, после посещения фрагмента города, обогащенный многочисленными наблюдениями, которые вынес оттуда, в настоящий момент когда у меня уже не было никаких сомнений, что все законы природы, обязательные для горожан, были идентичны аналогичным законам природы, в соответствии с которыми здесь, в укрытии, мне довелось все время жить.

Однако, Вайс не воспринимал слишком серьезно такой совершенно фантастической возможности спасения, хотя, с другой стороны, письмо упоминало о его довольно таки активной деятельности по распространению этой гипотезы. В конце концов - и этот факт также обладал своим значением - он вызвался в кандидаты для управления подземной машиной. Мне не нужно было слишком долго ломать себе голову над тем, что с ним происходило с того момента. Он был заменен подставленным типом, точно так же - хотя и раньше, чем Раниэль и Асурмар - как, возможно, все пилоты; по крайней мере в этом вопросе для меня не было никаких темных пятен, ведь, в конце концов, это была моя собственная история.

Я поднялся с пола и уселся за столом. Прежде всего - я осознал это значительно раньше - люди из залитых магмой помещений, что застыли на сорок пятом уровне, а среди них и Еза Тена - все они не имели ничего общего со скульптурами из комнаты теней и из города. Эффект замедленного времени их не касался - это была уже совершенно отдельная загадка. Если бы я, по крайней мере, знал, известен ли был обитателям укрытия не только сам факт появления то тут, то там отдельных экземпляров статуй, но и не поднятый до сих пор никем в моем присутствии факт существования всего Каула-Зуд, целого окаменевшего города. Относительно этого последнего, у меня имелись сомнения, ведь дорогу в тот мир я обнаружил абсолютно случайно, при энергичной помощи Рекрута, которого про себя даже начал благодарить за ненамеренно оказанную услугу; ведь если бы я открыл, что в зеркало можно без всяких опасений сунуть руку, потому что оно не было обыкновенным зеркалом - но вот отважился бы я погрузиться в нем целиком?

Чтобы в океане неизвестности найти хоть какую-то точку опоры, я принял во внимание принцип Эйнштейна - основу специальной теории относительности гласящий, что во всех инерциальных системах (то есть, находящихся в состоянии покоя или же перемещающихся относительно друг друга прямолинейно и равномерно) все законы природы идентичны, другими словами: они неизменны относительно преобразований Лоренца. Если же сюда ввести одно предположение (хотя абсурдное и невозможное для того, чтобы принять!), что современное укрытие и старый город, соседствуя рядом в пространстве, перемещаются относительно себя же со скоростью, довольно приближенной к скорости света, и если при этом еще заявить, что в подобном предположении нет никакого противоречия - вот тогда можно было бы объяснить уже все, за исключением еще одной загадки, совершенно другого рода: того факта, что город из дня катастрофы (как бы в один миг) был перенесен во времени на девять месяцев в будущее - в современность укрытия; или же наоборот - что современное укрытие было перенесено во времени в прошлое города, о чем я подумал в первый момент, и чего уже наверняка определить было невозможно.

На вырванном из блокнота листочке я выписал преобразования Лоренца. В формулы я всматривался со смешанными чувствами. Они были у меня перед глазами уже во время полета в воздухе окаменевшего города, но вот можно ли было черпать из них какую-нибудь информацию для анализа столь парадоксальной ситуации? В первую очередь, здесь не выполнялось начальное и, вне всяких сомнений, обязательное, условие: системы, которыми были укрытие и город, достаточно очевидным образом покоились относительно друг друга. Не могло быть и речи о каком-либо движении и, следовательно, об отличной от нуля скорости. Но в этих вот уравнениях, определявших преобразования, релятивистские эффекты являлись функциями именно скорости.

Реальность издевалась надо мной: никакого движения не было, зато существовало, по крайней мере, два эффекта, которые могли возникать только лишь при наличии все той же скорости! Неужели, несмотря ни на что, я осматривал тот мир из другой относительной системы с одновременной и необычной при том возможностью переноса в него не только мыслями, но и телом? В связи с подобного рода фактом, эта относительность была бы довольно таки особенной (а точнее, его отрицанием), потому что неотвратимой: статуи никак не могли сказать, что для них я, в свою очередь, являюсь статуей. В конце концов, когда я убрал это противоречие, предполагая, вопреки очевидности - вначале, что движение все-таки имелось, а затем, что относительная скорость города (удаляющегося от условно покоящегося города) соответствовала уже выявленному отношению времен, то, принимая во внимание то же самое соотношение времен (трем часам, проходящим в укрытии, соответствовала одна секунда в городе), в качестве множителя я получил число, равное десяти тысячам восемьсот. Именно в столько раз всякая масса, взятая из города, для меня была больше соответственной массы, взвешенной в укрытии. Я тут же начал ради примера пересчитывать некоторые значения. Мужчина, вес которого для обитателей города составлял 70 килограмм - для меня, принадлежащего к миру укрытия, обладал массой в 756 тонн, то есть массой, сравнимой с инерцией объекта величиной с корабль. И все остальные материальные тела - какими бы они не были - имели там, в городе (также и в комнате теней), для нас, наблюдателей из укрытия, во столько же раз пропорционально большую массу. Отмеченная здесь относительность состояла в том, что совершенно неважным было различие: где в данный момент находился рассматриваемый предмет, но лишь четкое определение: к какому из двух миров этот предмет принадлежал, и кто спрашивал о его массе. Даже обычная мышь (и кто мог такое о ней подумать!) взвешенная на весах города, стрелка которых показала бы, допустим, всего десять грамм - во время прогулки по комнате теней для меня весила уже сто восемь килограмм.

Так что ничего удивительного, что перышко - чуть ли не пылинка в потоке воздуха - каким был я во время своего путешествия в город, не вызвало на каком-либо из имевшихся там предметов какого-то особого впечатления. Я все время опирался на уже проведенном наблюдении, что всякий процесс, было ли ним свободное падение выпущенного из рук тела, сердцебиение, пищеварение, любая химическая реакция, электрические явления, тепловое движение частиц или, наконец, человеческое мышление - в городе продолжался в десять тысяч восемьсот раз дольше, чем аналогичный процесс в укрытии.

Но ведь в ровно столько же раз должно быть для меня - наблюдателя из укрытия - то измерение любого предмета из города, которое в данный момент совпадало с направлением этого самого движения. Ведь этого самого требовало преобразование длины (если под длиной понимать то измерение, о котором мы ведем речь). Но никакого релятивистского сокращения не было. И только наконец я осознал, где, собственно, весь город располагался. Из переправы через границу двух миров я вынес догадку, что вертикали города и укрытия обладали противоположной направленностью, что привело меня, скорее всего, к единственно возможному ответу на этот вопрос. Город находился под бронированным дном укрытия, где-то в глубинах земли; то обстоятельство, что мне не было известно, подвергалась ли сокращению удаленность города от этого дна, не позволяло мне оценить этого расстояния более точно. Во всяком случае, дом, столб или любой иной объект, достигающий в городе высоты в десять метров - с моей точки зрения не должен был превышать толщины ногтя. После осознания всего вышеизложенного мне уже не оставалось ничего другого, как только согласиться с мыслью, что в процессе перехода сквозь плоскость зеркала я автоматически приспособился к длине города, но при всем этом мое время и масса оставались неизменными.

Вне зависимости от анализируемых до сих пор релятивистских эффектов, выступающих в ситуации, в которой - в соответствии с приобретенными перед экранами знаниями - они никак не могли появиться, на свет выходила еще одна проблема, ничего общего с предыдущей не имеющая, а конкретно - проблема перемещения во времени. Принципиальный вопрос звучал следующим образом: был ли из своего прошлого (непосредственно предшествующего катастрофе) в нынешнее время укрытия перенесен (во времени) истинный город, или же - что было более вероятным - всего лишь его удивительно верная копия? Как раз в этот самый момент ко мне вернулось возбужденное ранее сомнение, не навредило ли излучение из моего оружия встреченным мною в городе людям, а если, к сожалению, и навредило, то кого я убивал там в замедленном темпе: настоящих людей или же их искусные имитации.

Я тут же отпрыгнул в мыслях назад, замечая, в какую попадаю опасность: я желал рассматривать вопрос человеческой идентичности, разницу между определениями: "те же самые" и "такие же самые" - заводя себя на дорогу сложнейших размышлений, существенных, возможно, в каком-то другом месте, но уж наверняка не здесь. Ведь для меня - фигуры им совершенно чужой - было совершенно безразлично, кого они собой представляли: то ли истинных обитателей Каула-Зуд из четвертого июня прошлого года, то ли до совершенства имитирующих их двойников, хотя и принципиально им не идентичных; если только они мыслили и чувствовали - одним словом, жили - я был обязан и желал относиться к ним, как к настоящим людям.

С ручкой и блокнотом Вайса перед собой я вновь взялся за вычисления. Из них неизбежно следовало, что, как жители города, так и укрытия не могут взаимно видеть ни самого источника света родом из другой системы, ни предметов соседа, освещенных его собственным видимым светом, поскольку излучение из диапазона волн видимых для одного - передвинуто в диапазон радарных волн для другого. Но автоматически в диапазон излучения, для меня в городе видимого, входили (также весьма значительно перемещенные к более длинным волнам) гамма-лучи с частотой так случайно подобранной, что я мог их - отраженные от тел того, другого мира - видеть как прекрасно известный мне свет, потому что электромагнитные волны, кроме длины, ничем друг от друга не отличались. По той же самой причине в городе я слышал только ультразвуки.

В этот момент мне в голову, уже во второй раз, пришел фрагмент дневника Тены с описанием нашей необычной встречи возле открытого люка. Тена отметила в памяти достаточно точный образ моих молниеносных перемещений по городу. Ей они представлялись как очень краткое мигание черного размазанного пятна, которое куда-то исчезло и тут же вернулось к ней, чтобы зарисоваться на фоне стены человеческим силуэтом (именно тогда я довольно долго простоял возле фотографирующего мужчины). Этот случай помог мне сделать два очень важных вывода: Во-первых, теперь я был уверен, что город был аутентичным (в противном случае, Тена меня не смогла бы увидеть), а во-вторых, вопреки проведенным на бумаге расчетам, которые привели меня к совершенно противоположным выводам - мне уже не нужно было бояться, что там, в городе, я поразил из излучателя пару десятков человек, ведь Тена - тоже облученная мною - ни на что напоминавшее лучевую болезнь в своем дневнике не жаловалась.

Чтобы получше приготовиться к возможному отчету, которого в любой момент мог потребовать от меня Лендон, я выполнил еще ряд простых подсчетов. Действительно, инерционность воздуха в городе полностью совпадала с инерционностью ртути в убежище. То есть, во время ныряния в нем я встречал сопротивление почти в четырнадцать раз большее, чем при перемещениях в воде. Именно тут лежала причина моей усталости и обессиленности. Царящая в городе гравитация тоже не представляла какой-либо сложности: с моей релятивистской - точки зрения земное ускорение свободного падения там было и вправду ничтожным (оно составляло одну десятую микрона на секунду в квадрате), что - наряду со столь же ничтожным атмосферным давлением и выталкивающей силой, которые, равно как и земное ускорение свободного падения, были функциями замедленного времени - в сумме вызывало, что, говоря практически, там я пребывал в состоянии невесомости.

Потом я вернулся к проблеме катастрофы. Часы города сейчас указывали три часа тринадцать минут и сорок одну секунду. Сейчас там в черепашьем темпе ползла сорок вторая секунда. До момента сотрясения, предшествующего катастрофе, не хватало еще только пяти минут и восемнадцати секунд. "Только" - с точки зрения горожан, которым этот кошмар угрожал, зато "если" - когда об этом же размышляли спасенные в укрытии. Потому что, в соответствии с временем, идущим здесь, критический момент должен был наступить только лишь через четырнадцать дней.

И вот здесь меня заставляет задуматься удивительнейшее обстоятельство: подбор момента, в котором город появился под дном укрытия. У меня появилось туманное ощущение...

По коридору кто-то шел. Дверная ручка дрогнула, и в проеме появился полковник Гонед.

10. НЕПРОНИКНОВЕННОЕ ВЧЕРА

- Я ищу этого чертова Уневориса! - начал он с самого порога.

Под мышкой он держал толстую пачку ровненько обрезанных листков. С первого же взгляда было заметно, что этой ночью он не отказал себе в удовольствии выпить приличную порцию спиртного. Гримаса на его лице странным образом противоречила впечатлению, которое я вынес о нем после нашей первой беседы. Чуть ли не повиснув на дверной ручке, наличие которой спасала его от падения, он исподлобья всматривался в меня, с той характерной для нетрезвых людей рассеянностью, которая с ними случается в моменте разрыва сути беседы первым же проведенным в мыслях расчетом.

- Это удачно сложилось, господин полковник, что мы встретились.

- Ага, это вы? - буркнул тот. При этом у него была такая мина, будто полковник желал заслониться передо мной дверью.

- Да, это я. Возможно, сейчас самое время убрать мои личные хлопоты. Наверняка вам известно...

- Угггу.

- Так вот, как вам наверняка известно, - продолжил я, - Вайс возвратился. Благодаря этой счастливой неожиданности, вопрос с моей комнатой остается открытым, то есть, мне просто некуда деться. К тому же вчера вы, видимо, забыли о талонах на питание для меня...

- К делу! Коротко и ясно, пожалуйста.

- Я уже сказал, что вы, видимо, не обратили внимание на эту мелочь. Собственно говоря, не было бы о чем и говорить...

- Та та та та... - застрекотал полковник. - Фамилия?

- Нет Порейра.

- Чин?

- Я гражданское лицо.

- Служебная специальность?

- К сожалению, мне так кажется, что вы меня совершенно не узнаете.

- Ага, знаю! Вы тот физик от Лендона, который вчера приблудился к нам.

- Все правильно. Так когда...

Он сунул мне в руки пачку бумажек и энергичным шагом направился в сторону ближайшего стола. Там он неожиданно пошатнулся и - хотя ему было ближе к стулу - возвратился к дверной ручке, где и повис над порогом. Я хотел отдать врученную мне пачку листов, но он упрямо отталкивал меня вместе с ними, то очерчивая рукой широкую дугу, то опять застывая в жесте, который одинаково хорошо мог означать: "Вы уж простите эту неприятную картину", так и "Вон отсюда!" или же "И не морочьте мне больше голову". Хорошенькая история, подумал я.

- Развесить! - с громадным усилием просопел он из под перевешенной над головой руки.

Считая, что ему сделалось нехорошо, и что сейчас он просит помочь снять пиджак, я услужливо приблизился к Гонеду. Но когда я уже взялся расстегивать пуговицы, тот с силой ударил меня по верху ладони.

- Развесить! Плакаты расклеить! И как можно быстрее!

По-видимому я снова ослышался. На всякий случай я вытащил из пачки один лист и внимательно осмотрел его. Долго всматриваться не пришлось, потому что листок был чист с обеих сторон как совесть новорожденного ребенка. Точно так же, как и все остальные.

- Вы вынули эти листки не из той папки, - попытался обратиться я к его рассудку. - На этих листках нет никакого текста. Мне что, пустые листки развешивать?

Гонед топнул ногой.

- В коридорах. Все! До единого!

Принципиальная ошибка в общении с пьяным состоит в том, что обращаешь его внимание на истинный источник конфликта - которым является нетрезвость одного из собеседников, дошло до меня в этот момент. Но опять же, с какой это стати я должен был позволить строить из себя дурака.

- Кому я, собственно, подчиняюсь? - спросил я несколько резче, чем намеревался. - Военным или гражданским властям?

Гонед поглядел на меня остекленевшими глазами и стукнул ботинком в жестянку с клеем, что стояла на полу за порогом. В ней торчала грязная кисточка.

Он готов прогнать меня в другой сегмент, - подумал я, - если начну сопротивляться. Тогда бы мне пришлось напрасно объясняться перед Лендоном, какова была истинная причина этого столкновения. А так, притворюсь, что послушался, выйду отсюда и выброшу всю эту кипу бумажек в первую же встреченную по дороге дыру, лишь бы только поскорее освободиться. А уже потом, когда он придет в себя, мы поговорим по-другому.

Но как только я удалился от него на десяток шагов, Гонед что-то буркнул мне. Он выглядывал через щель не до конца закрытой двери и указывал на стенку рядом со мной. Ничего не поделаешь: я обильно смазал клеем участок стены и прилепил к нему первый же лист из толстой пачки. Полковник похвалил меня, молча склонив голову. И еще один раз - к счастью, перед самым углом повторилась та же самая сцена: он указал и кивнул, я же ляпнул лист на клей, пару раз пригладил кулаком и пошел дальше. Счастье еще, что никто не крутился в этот момент по коридору, вот было бы представление.

Только лишь выглянув из-за угла, я убедился в том, что двери столовой наконец-то были закрыты, что освобождало меня от обязанности работать расклейщиком. В тот же самый момент из холла, располагавшегося за столовой, появился какой-то пожилой мужчина в очках. Сгорбившись, он неспешно направлялся по пройденному мною маршруту, а когда добрел до первого плаката, остановился перед ним, высоко задрав подбородок. Не было никакой причины тому, что он так долго всматривался в бумажку. Затем он оглянулся по сторонам, а затем, искривив пальцы словно когти, легко разодрал плакат на мелкие кусочки, тем более, что клей еще хорошо не засох. Та же самая судьба встретила и другую афишу; мало того, что старичок - на сей раз уже вовсе не оглядываясь - пропахал его ногтями вдоль и поперек, но потом трудолюбиво отодрал жалкие остатки бумажки, смял в ладонях до микроскопического объема, отбросил остатки в угол да еще и плюнул вслед.

Подобная картина никак не умещалась у меня в голове. То, что упившийся Гонед упрямо, как козел - но не без какой-то пьяной последовательности призывал меня к слепому послушанию, а я сам, в свою очередь, дурачился перед ним - это было уже совершенно иное дело. Но вот что на моих вытворял этот несчастный! Ни секунды не раздумывая, схватив бумажки под мышку, я удрал со своего места, потому что он мог разодрать меня на клочки как эти несчастные плакаты.

Я высматривал какую-нибудь мусорную корзину, достаточно объемную, потому что класть в нее было что. Такую урну я вскоре обнаружил, но вот избавиться от своего груза сразу же не смог, поскольку то тут, то там открывались и закрывались двери, а по коридору туда-сюда шастали люди. Меня кто-нибудь мог наругать за то, что я выбрасываю столько чистой бумаги, которая сама по себе представляла определенную ценность. В конце концов всякие шорохи и шумы затихли, люди прошли, и в этой части коридора наступил момент покоя, отметив который, я бросил бумажки в урну.

Было уже около шести часов, так что можно и позавтракать, подумал я. Но как только я сделал пару шагов, сзади меня позвал знакомый голос.

Я оглянулся и увидел Асурмара, который, нагнувшись, извлекал из мусорной корзины только что сунутую мною туда кучу бумажек.

- Пойдемте со мной, пожалуйста, - сказал он.

По его лицу я никак не мог прочесть, что он, собственно, имеет в виду, потому что никакого выражения на нем и не было. Я послушался, с определенной дозой нетерпения, не без оснований подозревая, что на этом история с плакатами не закончится. Асурмар вел меня в канцелярию Гонеда. Внутри мы застали Сента и еще одного мужчину, в котором - когда он заговорил - я легко узнал по голосу Алина. Именно с ними я блуждал в темноте по сорок пятому уровню. Мне было интересно, вернулись ли они оттуда с какой-нибудь ценной добычей. С Сентом, провожавшим меня вчера по главному коридору, на эту тему я еще не говорил. Только лишь когда Асурмар обратился к ним с требованием покинуть канцелярию минут на пятнадцать, одновременно заверяя, что берет на это время ответственность за заключенного, я догадался, какие функции эта парочка выполняла здесь, внизу.

Служебное помещение полковника представляло собой узкую, но вытянутую в длину комнату; на одном конце ее сидел какой-то бледный мужчина, наверняка тот самый упомянутый заключенный (от нас его отделяла толстая решетка), а на другом находились две пары дверей.

Асурмар как бы по стойке смирно уселся за столом и указал мне на стул напротив себя. Со времени моей неудачной поездки на кроте, на основании проведенного тогда телефонного разговора с Гонедом, я мог догадываться, что Асурмара с полковником объединяли тесные дружеские узы.

Он положил руку на пачек бумажек.

- И что это должно означать, господин Порейра? - холодно спросил он.

- Это я сам умираю от любопытства, ожидая вашего мнения по данному темному делу, - ответил я. - Так вот, не далее как минут двадцать полковник Гонед лично, говоря кстати, не совсем в кондиции, а говоря прямо совершенно нетрезвый, - тут я заговорщически подмигнул, - приказал мне расклеить в коридорах эти чистые бумажки. При этом он настойчиво утверждал, будто это плакаты.

Все это я выпалил одним духом и, уже складывая губы в улыбку, ожидал реакции своего собеседника. Но как же я ошибался, ожидая адекватного ответа на свою усмешку.

- А вы выбросили их в мусор, так ли?

- Потому что там было их место. Стены и без того грязные. Впрочем, согласен, признаю вашу правоту: следовало сохранить их у себя, чтобы отдать их Гонеду через пару часов, когда он протрезвеет. Но я м сам не знаю, куда мне деваться, потому что полковник до сих пор не предоставил мне никакого угла. Так что, мне еще таскать по коридорам эти дурацкие бумажки?

- Спрашиваю еще раз: почему вы не исполнили явный приказ?

- Ясное дело, чтобы не стать объектом глупых шуток. Ведь листки чистые.

- Откуда вам известно, что на них нет никаких текстов?

Я хотел было сказать, что не слепой, но не стал этого делать, а вместо этого недоверчиво всматривался в Асурмара. До меня что-то начинало уже доходить...

Мой собеседник встал и несколько раз прошелся вдоль стенки. При очередном повороте он остановился возле стола и взятой из жестянки мокрой кистью провел по средине одного из листков. Под полоской клея через какое-то время проступили поначалу отдельные буквы, а затем и целые строчки текста.

Совершенно сбитый с толку, я упал на стул. Меня как будто кто-то по голове ударил. Я был изумлен не потому, что удивился столь простой штучке, поскольку проявляющая реакция клея, смешанного с краской, не была чем-то необычайным, но по той лишь причине, что я совершенно не принимал во внимание тайности этих объявлений. Тут уже нечего было говорить, сам же я лишь сгорал от стыда.

- Но зачем же весь этот маскарад? - спросил я, еще не соглашаясь с преподанным мне неприятным уроком. - Почему эти объявления не напечатаны обычным образом?

- А это уже не ваше дело, - сухо ответил на это Асурмар. - Можете считать, это для того, чтобы текст проявился уже только на стенке.

- Признаюсь, что я совершил серьезный проступок; я принимал других за глупцов, тем временем оказалось, что я один из них. Но можете ли вы открыть мне содержание объявления? По столь малому фрагменту я не могу прочесть его полностью. Ведь это, видимо, не тайна, раз уж...

Асурмар взял у меня из рук прочерченный клеевой полосой листок, старательно сложил его и спрятал в карман.

- Вы сказали, проступок? Лично я назвал бы это несколько иначе. Говоря деликатно, вас уже можно подозревать в нелояльности. А отсюда совсем уже недалеко до...Тут есть люди, которые за подобную несубординацию арестовали бы вас. И неизвестно, что бы из этого вышло, если бы кто-нибудь другой застал вас при попытке данные объявления уничтожить. Ход уголовного разбирательства здесь, внизу, нельзя назвать неспешным.

- Я применил данный термин сознательно, поскольку в другом месте... есть такие вещи... - заикался я - короче говоря: то, что здесь происходит, мне кажется игрой в жмурки. И в этом значении "проступок", если не сказать "лажа", прекрасно соответствует ситуации.

Я все время избегал упоминания темы статуй, поскольку урок, вынесенный из столовой, заставлял хорошенько задуматься. Вполне возможно - если бы не присутствие здесь заключенного - я бы и вернулся к прерванной там беседе.

- Вы, видимо, представляете, - заговорил Асурмар, - будто мы полностью утратили контроль над принципиальными событиями.

- Да нет, вы управляете ними с достойным удивления искусством; только дело в том, что эти принципиальные события, как вы сами их назвали понимаемые вами как принципиальные - на самом деле таковыми и не являются.

- Напоминаю, что один неприятный урок вы уже получили. Неужто вам спешно хочется получить и другие?

- Это правда, какое-то время я блуждал...

- Тогда прошу в будущем точно выполнять распоряжения начальства. В течение всего периода пребывания в этом секторе вы подчиняетесь нашим чрезвычайным предписаниям. Вашим непосредственным начальником является полковник Гонед. Кроме того, обязан вам сообщить, что индивидуальное задание, с которым вы сюда прибыли, с распространенной здесь точки зрения имеет второплановый, если не сказать прямо: маргинальный характер.

- Я догадывался об этом уже с первых минут.

- Прошу прощения за грубоватые акценты в своей речи. Но в подобных обстоятельствах их было не избежать. Обо всем этом я говорю ради вашего же добра. Со своей же стороны я постараюсь объясниться и оправдать вас перед полковником.

- Буду весьма обязан. Но могу ли я говорить открыто?

- С удовольствием послушаю.

Я кивнул головой в сторону решетки и мужчины на табурете, который, еще более бледный, чем ранее, поглядывал на нас все чаще.

- В его присутствии можете говорить совершенно свободно, как будто тут никого нет. Отсюда он уже не выйдет.

Я сочувственно присмотрелся к мужчине. Меня уже замучила атмосфера попыток старательно избегать определенных тем.

- Вы часто выплываете из города? - спросил я прямо, ожидая при этом какой-то небанальной реакции.

- Не чаще, чем в этом возникает необходимость, - совершенно обычным тоном ответил Асурмар. - Вам тоже следовало бы разок прогуляться, потому что в рассказах это выглядит совершенно иначе. У вас не было бы никаких сложностей с получением разрешения, хотя, по сути, ваше пребывание здесь связано с фигурами из комнаты теней. Но только прошу не касаться данной проблемы в той форме, в которую вы же сами облекли свои высказывания вчера, во время ужина. Вы сами видели, как мне пришлось унизить себя, лишь бы не допустить скандала. Определенные группы людей в этом плане ведут себя не совсем адекватно, так что вам придется уважать царящие здесь настроения. Было бы лучше, если бы вы вообще удержались от непродуманных замечаний.

После этого высказывания Асурмара произошла вещь для меня совершенно неожиданная: я завис в умственном вакууме. Я так много хотел узнать сразу, но мне не хватало слов, достаточно осторожных, которые - не выдавая моего происхождения - одновременно развеяли бы все остальные сомнения.

- Я последую вашему совету, - шепнул я.

После этих слов воцарилась тишина. Я ее боялся: она означала, что сейчас я отсюда выйду, ну а уйти означало: остаться ни с чем. Я боялся новых шатаний в тумане, посреди бесконечного ряда вопросов, остающихся, как правило, без ответа; я опасался, что меня вновь охватит своим ледовым взглядом глаз - что, возможно, я и открою тайну статуй, зато никогда не пойму людей.

Тема уже была исчерпана, следовало уходить. Мне никак не приходило в голову никакого подходящего вопроса; наоборот - на его место перлись все те лобовые вопросы, которые бы меня сразу же скомпрометировали. А самое паршивое, в двери появилась голова Алина. Асурмару больше нечего было мне сказать. Он дал знак Алину, чтобы тот вошел. Подчиненные Гонеда молча заняли место за столом возле решетки. Перед этим Сент поставил на полу возле заключенного кружку с водой и опиравшийся на ее краю сухарь. Мужчина даже не глянул на свой завтрак; зато я все время присматривался к нему; мне показалось, что человек этот все время подает мне украдкой какие-то знаки. Как только он скорчил заговорщическую мину, я тут же начал старательно избегать его взгляда. Алин с Сентом за столом начали партию в карты.

- Видимо, нет полной уверенности относительно того, каким будет приговор этому человеку? - спросил я, чтобы хотя бы что-нибудь сказать.

- Нет, - неохотно отозвался Асурмар. (Алин без слова сделал круговой жест возле шеи.) - Полной уверенности нет. Будущее каждого из нас покрыто глубокой тайной.

- Это правда, - поспешно признал я его правоту. - Но, по крайней мере, если говорить о прошлом, мы крепко стоим на ногах.

- Оно тоже расстилается за нами словно мрачная ночь.

- Я должен воспринимать это дословно?

- Понятное дело, что выражением "мрачной ночью" я воспользовался в метафорическом смысле; прошлое туманно; мы его, попросту, не знаем, даже тогда, когда оно непосредственно касается нас.

- То есть как это, мы его не знаем? - поспешно подхватил я данную тему, уже ощущая, что иду правильным путем. - Ведь подобным утверждением вы противоречите очевидному.

- Неужто достаточно уверенным не является уже то, что наше мнение о прошлом является сборищем субъективных интерпретаций?

- Согласен, давайте примем такое различие: разделение на факты и на представления о них. Так что, когда я говорю, к примеру, что родился... и после этого сообщаю точную дату (это пример настолько банальный, что приводится чаще всего), то тем самым подтверждаю несомненный факт из прошлого.

- К сожалению, этим вы не подтверждаете никакого факта.

- Правда?

- В своем примере вместо самого факта вы представили собственное суждение о прошлом.

- У вас оригинальная точка зрения, но разве способ расхождения со здравым рассудком не кажется вам слишком уж разительным?

- Не будем говорить о здравом рассудке, потому что реальность имеет с ним мало общего. Повторяю, что вы представили исключительно собственное суждение о прошлом. Даже извлекая из него столь мелкую подробность, вы признали, что она является существенной, и это автоматически выдало ваше к ней отношение.

- Но ведь я не выражал мнения о себе самом, но только упомянул дату своего рождения.

- Уже этого будет достаточно в качестве мнения, потому что наряду с датой вы акцентировали свое собственное или чье-либо иное присутствие в мире, в данный момент выдвигая его на первый план. Подобного рода процедура носит все признаки абсолютно субъективного взгляда.

- Только не нужно смеяться надо мной! Неужто, все имена я обязан перечислить одновременно?

- А что вытекает из невозможности сделать это?

- Таким образом, мы никогда не придем к пониманию. Ведь я же не упираюсь относительно даты своего рождения, которая вам как раз и не нравится. Я мог представить и какой-нибудь иной пример; в конце концов, мы не можем жаловаться на недостаток фактов.

- Из этого ничего нового бы не вышло: сами по себе факты недостижимы; вместо них мы располагаем лишь интерпретациями прошлого. Невозможно освободиться от собственного мнения о чем-то, что проявляется в основном если не исключительно - через сделанный выбор, и которое не является ни истинным, ни фальшивым - но только лишь собственным, если, конечно же, не является чужим, что случается чаще всего, и что составляет еще худший случай.

Во время нашей беседы заключенный глядел то на Асурмара, то на меня, своими движениями напоминая зрителя, следящего за игрой в пинг-понг. Мина у него при этом была такая, как будто от результата нашей словесной стычки зависела его колеблющаяся судьба. Зато Алин с Сентом, поглощенные игрой в карты, совершенно не обращали на нас внимания.

- Так зачем же провозглашать идеи всеобщего детерминизма, - продолжил развивать идею Асурмар (было видно, что я затронул самую сердцевину уже давно беспокоящих его мыслей), - зачем упираться в том, что объективно данные причины всегда ведут к одному и тому же результату, который, опять же, становится причиной следующих конечных состояний соединенных бесконечной цепью связей, что позволяет судить, будто бы все будущее заранее определено самой природой. Тогда зачем же, повторюсь, обманываться якобы открывательской значимостью подобного рода уверенности, раз мы этого будущего - уже заранее определенного или же нет - не в состоянии познать в его реальной форме, даже и тогда, когда оно превратится в совершенное время?

Слушая подобный вывод, который был диаметрально противоположен моим предыдущим размышлениям, я глядел на тонкую струйку клея, выплывающую из какой-то щелки в жестянке. Банка с клеем стояла на краю стола, над стулом, на который Асурмар сложил кипу загадочных объявлений, так что через несколько минут на первый плакат пролилась приличная порция жидкого клея и разлилась на нем несколькими лужами, что вызвало проявляющую реакцию обширных фрагментов текста, и чего Асурмар со своего места заметить не мог. Сам я сидел рядом с этим стулом, так что, опустив глаза вниз, лишь притворяясь, будто внимательно слушаю, у меня появилась возможность сконцентрироваться на содержании странного объявления.

Мне удалось прочитать полностью лишь те отделенные друг от друга чистой бумагой фрагменты, которые хорошенько напитались клеем:

...поскольку до сих пор рассматривали человеческое сознание в

таких категориях, которыми анализируют исключительно явления. Отсюда и

возможность отрыва разума от мозга, как возможность отрыва формы от

содержания - казалась нам совершенно исключенной...

...что их существование обязано основываться на цивилизации

разумов нашего - на одну ступень более низкого - уровня.

То есть, в течение миллионов лет - без какого-либо понятия о

сути столь будничного явления - сами регулярно, через каждые десяток с

лишним часов, предаемся в их невидимые - как до сих пор - руки,

поскольку те принципиально превосходящие нас существа основываются на

фазе материи, организованной в форме наших разумов в течение всего

нашего, как правило, восьмичасового сна. Именно отсюда и берется тот

загадочный до сих пор эффект угасания сознания у спящего человека,

только лишь отсюда следует выводить и сам сон - результат процесса

потребления высшего порядка, в котором они с беспамятных времен

переваривают наши умы, вовсе не убивая их - точно так же, как мы сами

стрижем наших овец или же доим коров...

У меня не было времени задуматься над содержанием этого совершенно странного объявления, посему, практически ничего не поняв, я сконцентрировал внимание на словах Асурмара, который продолжал на одном дыхании:

- ...охватить целое во всех его необыкновенно сложных проявлениях, вновь кажется обязательным, поскольку мы желаем это целое понять и описать. То обстоятельство, что из неисчислимого количества сосуществующих подробностей действительности мы всегда выбираем определенное конечное и по самой природе ничтожное их число, указывая на данное обстоятельство, что, само по себе дисквалифицирует данные факты как объективные. Всякий элемент, вырванный из целостности, становится для нас уже чем-то совершенно иным, он присваивает совершенно новые свойства, всякая изолированная частица выдает качества, отсутствующие в тот момент, когда частица эта еще была созвучна целому.

- Из этого следует лишь то, - перебил я его, чтобы доказать собственные размышления над его словами, - что, называя что-либо по имени, я уже деформировал путем сделанного выбора как саму лишенную своей части целостность, так и этот, извлеченный из нее, элемент. Но ведь при описании ситуации можно взять поправку на подобного рода деформацию.

- Из этого следует гораздо больше, чем на первый взгляд кажется: указать на нечто существующее среди прочего - это означает выбрать, ну а выбрать - это как раз интерпретировать реальность, то есть, с помощью тенденциозно вырванных из целостности элементов формулировать некий определенный образ мира. И то, что каждый образ - пускай даже самый безумный - найдет достаточные обоснования, было не раз уже доказано. Кто-то скажет: "Горчица", вы спросите: "Что за горчица?", а тот объяснит: "Ну да, горчица - существует!" Но он является сумасшедшим не потому, что повторяет эти слова всю жизнь, с различными оттенками и в различных ситуациях, но лишь по той причине, что в своем образе он совершенно одинок. Но будет достаточно, чтобы эта самая горчица появилась на экранах телевизоров, чтобы она торчала на них все двадцать четыре часа, целыми годами, чтобы о ней начали говорить детективы, вестерны и философские трактаты; чтобы люди рядом с ней рождались и умирали, как появятся глубокие конфликты, связанные с амбициями: "У всех горчица имеется, а у меня нет!", юридические проблемы: "Разрешено ли перевозить горчицу тайком?" и научные: "Из чего можно выдавить горчицы как можно больше?", новые эстетические критерии: "Вот этот вот горчичный ход - это и в самом деле представляет собой выразительную силу!", не говоря уже о трогательных лиричных произведениях: "Его горчицу обожаю...", наконец, религиозные догмы: "Существует только лишь одна Горчица", и постоянные организационные хлопоты: "Чем заполнить пустоту между одной порцией горчицы и другой?" - и вот уже на месте старой культуры появится горчичная цивилизация, в которой упомянутый в самом начале чудак будет пестовать очень высокую и ответственную функцию. Вы скажете, что это нонсенс: видеть все под столь узким - горчичным углом. Что, принимая во внимание постоянную склонность к умножению абсурдной ситуации, ей следует противостоять не с помощью бесплодной - как учит опыт - болтовни о горчичном прошлом, не с помощью псевдознания о нем (раздутого в тысячах томов и проиллюстрированного в картинах и песнях), которое, вместо осуждения вечно преображается в болезненную увлеченность, но убрать его путем освобождения места для новых ценностей, присутствующих на отдаленных планах же с самого начала истории. Слыша подобное, люди ужасно удивятся: "Как же так? - спросят они. - Ведь горчица существует объективно!" "Да! - выкрикнете вы, уже несколько ослабленный. - Иногда и действительно: появляется. Но не только она, не она одна. И не она прежде всего!" И вот тут вас раздавят на месте: "А разве она не исполняет в нашей жизни основной, принципиальной роли!"

- То есть, всякий отдельный мир создается таким образом, что умалчивает существование иных миров.

- Естественно.

- И, в связи со всем вышесказанным, вы предлагаете единственным реальным фактом назвать всю Вселенную, растянутую во времени и в пространстве.

- Именно к такому выводу я и стремился.

- То есть, это был бы диалектический охват, уверенность о всеобщей связи вещей, рассматриваемых не во взаимном отрыве, но исключительно в их одновременном сосуществовании и развитии во времени. Но, все же, мы сами, ведущие подобного рода рассмотрения, мы сами, повторю, так же мельчайшие элементы в неизмеримой реальности, не можем ли опереться на какой-либо уверенности? Разве мы не знаем, кем являемся, где находимся и что здесь, собственно, делаем?

- Вас, к примеру, зовут Нэт Порейра. Вы находитесь в укрытии Каула-Зуд, в глубинах земли, а ваше занятие состоит в исследовании объектов, сформированных силами природы.

- Ну, именно.

И подобное описание собственной ситуации в мире вас полностью удовлетворяет?

Уж лучше такое, чем вообще никакого. Это всего лишь скелет. На очерченной подобным путем мощной конструкции можно опереть и все остальное. Можно и нужно заполнить эту конструкцию подробностями.

А разве подробности выживут, когда рухнет основная конструкция?

Не может сломаться нечто столь несомненное как уверенность в том, что я есть, мыслю и чувствую.

Согласен - то, что вы сейчас перечислили, останется. Но только автоматические ответы: "Я зовусь так-то и являюсь тем-то", "Нахожусь тут-то", равно как "Занимаюсь тем-то с целью достижения того-то и того-то" окончательной информацией не являются. Это всего лишь удары теннисной ракетки, которыми мы отбиваем от себя, словно мячи, вопросы реальные. И этим самым мы их вовсе не уничтожаем, что заменяем муляжами истинных ответов.

Я опустил взгляд на собственные руки, которыми бессознательно раздавливал спичечный коробок. Все так, как будто он просмотрел насквозь, как будто сал обладателем моей величайшей тайны, хотя сам я ничем себя не выдал. Он так всматривался в меня, как будто - уже зная обо мне все - лишь подбирал в мыслях слова, чтобы ими меня окончательно демаскировать. Он царил надо мной своими аргументами - это точно. Мне следовало наконец-то решиться, открыть основной смысл: желала ли сила, которая управляла мной - могучий и непроникновенный Механизм, подкрасться, окружить и уничтожить людей в своем скрытом ото всех стремлении, или же наоборот - освободить их? Но я был лишь элементом этой силы, высланной в пространство ячейкой, послушным ее воле орудием. Где же - или в себе самом - нужно мне было искать ответа?

- Меня заставляет задуматься одно из ваших высказываний, - заговорил я. - Приведу его в дословном звучании. Вчера вы сказали: "Мы, фигуры из Его сна, обязаны заботиться о том, чтобы Его не разбудить". Вы сделали акцент именно на те местоимения, которые выделил сейчас и я, из чего делаю вывод, что вы имели в виду очень важную личность. Кого вы имели в виду тогда, и какой смысл содержит в себе это непонятное высказывание?

- Я сказал нечто подобное?

- Несомненно. Иначе бы я просто не поднял эту тему.

- Когда это было? На ужине?

- Нет, не там.

- Может в лифте, когда я провожал вас в наш сектор?

- Мне очень жаль, что я обратил ваше внимание на нечто, чего, похоже, вы совершенно не желаете помнить.

- Но ведь я и не упираюсь. С охотой вспомню.

- Вы произнесли это в коридоре, у выхода к пространству, покрытому сожженным лесом.

- У выхода к пространству, покрытому сожженным лесом, вы сказали?

- А что вас так удивляет? Я запомнил каждое слово, поскольку, уже после инцидента с лежаком, когда вы на какое-то время исчезли с моих глаз, манекен, сформировавшийся из остатков летающего объекта, повторил это предложение слово в слово. Настолько точно, как будто бы вас передразнивал.

- Манекен... повторил...? Что это вы тут выдумываете?

- Вы не были свидетелем начала той сцены, потому что подбежали к нам уже через пару минут. Достаточно уже того, что манекен повторил за вами не только упомянутое предложение, но и поочередно все слова, с которыми вы обратились ко мне во время нашего пребывания среди горелых деревьев. Всем этим я был поражен в той же самой степени, как и вы сами, сейчас, когда я об этом рассказываю.

- Да нет, я удивлен чем-то иным, совершенно иным.

- Чем же конкретно?

- Потому что я не понимаю, зачем вы придумали всю эту историю. Если это и должен быть ваш аргумент в нашей дискуссии, то я должен признать, что я совершенно легко в ней выиграл. Но сейчас я вас никак не понимаю.

Уже не один только заключенный, но и Алин с Сентом глядели на меня с неожиданно пробудившимся любопытством. Предыдущее заверение Асурмара, что можно говорить откровенно, ввело меня в ошибку. В собственном стремлении узнать правду я, по-видимому, зашел слишком далеко. В присутствии этих людей Асурмар недвузначно отпирался от всего.

- Вы уже завтракали? - резко сменил я тему и поднялся с места.

- Еще нет. Но для меня большая честь, что я принимал участие в перипетиях вашего сна. Вот только никак до меня не доходит, что все это должно доказывать. Могу предположить...

- Хватит! - довольно невежливо перебил его я. - Вы не пойдете со мной?

Я злился на Асурмара из-за того, что он без какой-либо необходимости ломает комедию перед присутствующими, и при этом явно направлялся к выходу, незначительно таща своего собеседника за собой. Мы вышли в прихожую.

- Давайте пройдемся по коридору, - предложил тот.

- Вы уж извините за следующее беспокойство, - обратился я к нему, - нор у меня в голове настолько все перемешалось, что я совсем уже не понимаю, что мне разрешается говорить открыто, а что скрывать, когда и перед кем.

- Но ведь здесь нет никаких неясностей кроме той, исследованием которой вы сами занялись.

- То есть, нет никаких тайн, кроме самих статуй?

- Ну конечно же. Это вы сами, исключительно ради собственного пользования, как мне кажется, создаете для себя какие-то дополнительные загадки, как будто нам не хватает одной той.

- Тогда почему в присутствии Алина и Сента, а может и заключенного, я и сам уже не знаю, вы корчили недоверчивые мины, и почему тщательное описание вчерашних событий вы назвали выдумкой?

- А я и не мог реагировать иначе, поскольку мне не известны причины, ради которых вы все это придумали.

- Придумал? Теперь уже я, в свою очередь, начинаю подозревать, что вы смеетесь надо мной. Лично я желал всего лишь выяснить значение вашего вчерашнего высказывания.

- Не будем уже говорить о том одном предложении. Прежде всего, все обстоятельства места, в котором, якобы, произошли описываемые вами события, на все сто придуманы, о чем вы и сами прекрасно знаете. Потому-то я и удивляюсь вам, не понимая, к чему вы ведете.

- Вы продолжаете утверждать, будто я все это придумал.

- А никакого иного выбора у меня нет.

- Мы можем сейчас же пройти через туннель на место, что позволит вернуть вам память, если и не всю, то, по крайней мере, ту ее часть, которая касается того, как вы выкинули с лежака вашего же двойника. Разве вы не сделали этого собственноручно?

- Меня все так же удивляет ваша фантазия.

- Я покажу то место на земле...

- К сожалению, вы этого не сможете сделать.

- Почему это?

- Потому что сожженный лес существует исключительно в вашем собственном воображении.

- Тогда пошли!

- Замечательная идея. Осмотр на месте прочистит вам мозги. Но только я не могу принять в нем участия, в связи с чем загляну в бар. Если вы захотите в ближайшее время встретиться со мной, то зайдите в гости. Я занимаю комнату Е-43.

Он удалился в сторону приоткрытой двери, откуда доносился говор многочисленных голосов.

- Тут имеется вытяжка с фильтром, благодаря чему, можно покурить, бросил он мне вослед.

Только я уже его не слушал. Ускоряя шаг, я направлялся хорошо известным мне путем к туннелю, ведущему к обширному небу с бело-синим шаром луны в глубине темно-синей пустоты, к имитации открытого пространства - я прекрасно понимал это уже тогда, когда стоял там с погруженными в пепел ногами, среди искалеченных черных растений, когда свежее дуновение ветра несло вонь давно угасшего пожара.

По узкому проходу я протиснулся между двумя приближенными стенами и очутился в предбаннике, откуда по мрачному коридору добрался до прохода, ведущего в туннель. Сердце беспокойно забилось уже в тот момент, когда я открывал дверь. Прохода не было! Я стоял в каком-то коротком, пустом помещении с потолком, напоминавшим свод туннеля. Там же, где я ожидал увидеть уже известный пейзаж, виднелась литая стена, покрытая старой, потрескавшейся краской. Я уткнулся в нее лбом и закрыл глаза. Ноги подо мной подкосились.

11. ПРИЗНАНИЯ ШПИОНА

Коридор вел к неизвестной мне части сегмента. Проходя мимо ряда дверей, в какой-то момент я подумал, что, если бы мне удалось какую-нибудь из них открыть, тогда - при какой-то доле удачи - там нашлась бы и пустая кровать. Я даже был готов согласиться с возможностью скандала, который мог закончиться тем, что меня выкинут за двери, если бы в настоящее время отсутствующий обитатель комнаты, возвратившись к себе, застал меня в постели. Так или иначе, но я мог бы хотя бы часок поспать, а здесь, в коридорах, нельзя было найти места, чтобы даже посидеть.

Под влиянием подобного рода мыслей я нажал на несколько дверных ручек. Двери были закрыты на ключ; только лишь четвертая уступила, открывая внутренности небольшой комнаты, занятой двумя беседующими мужчинами. Я сказал "простите" и уже собрался отступить, когда человек, стоявший сразу же за дверью спиной ко мне бросил быстрый взгляд через плечо и резко повернул лицо к своему товарищу. Тот стоял чуть подальше, в глубине комнаты, возле перевернутого стула. Чай из разбитого стакана постепенно заливал лежащие на столе бумаги. Оба мужчины тяжело дышали. В первом, у которого галстук на разорванной рубашке переместился чуть ли не за спину, я узнал Уневориса. Он заслонял собою нечто, что держал в вытянутой руке на уровне груди.

- Будьте добры, господин Порейра, присядьте на том вот стуле, произнес он, не отрывая взгляда от своего собеседника. - Господин Коорец не помешает нам, тем более, если будет столь любезен, что поставит стул и займет на нем место.

- Вчера вы собирались сообщить мне что-то важное, - напомнил я ему, садясь на указанном стуле. При этом у меня тлела надежда на то, что такого рода вступление объясняет мое неожиданное появление в этом месте. - Я уже не проживаю в комнате Вайса. Так что подумал, что вам будет меня найти трудновато. Вы упоминали о какой-то проблеме, касающейся физики. Она все так же актуальна?

Пока я все это говорил, Уневорис обошел меня сзади и занял место за столом. При этом он лавировал столь искусно, что мне не удалось увидеть предмет, который он держал возле груди. Усевшись, он опустил правую руку на колени. Хотя я все так же не видел эту руку, легко можно было догадаться, что в ней он держит нацеленный на второго присутствующего револьвер.

- Проблема актуальна даже более, чем когда-либо.

- И чего же она касается?

- Нашего положения. При этом, наше "положение" занимает меня как в прямом, так и в переносном смысле.

- Тогда слушаю вас. Каково же оно по вашему мнению?

Тот пододвинул ко мне смоченный чаем блокнот.

- Вы уж извините, что я не буду писать. - При этом он все время всматривался в мужчину на стуле с таким вниманием, как будто бы обращался исключительно к нему. - Такое, понимаете, несчастье, случай, которых бывает так много: я вывихнул правую руку.

- То есть, вы желаете, чтобы я стенографировал вашу беседу?

- Нет. Вас я попрошу выполнить несколько простеньких вычислений. Вначале я задам вопрос, который, на первый взгляд, не имеет с действительностью ничего общего. Какой путь преодолеет звездолет, вылетевший с Земли, если через год, оставаясь все время в состоянии равномерно ускоренного, прямолинейного движения, он достигнет скорости, весьма приближенной к скорости света?

- Вы меня, что, желаете насмешить? Для меня это выглядит как экзамен по элементарной физике. Одним словом, под видом каких-то абстрактных размышлений, вы желаете испробовать мои умения?

- Сами перестаньте шутить, тут очень важное дело. Я пришел к некоему выводу, и мне бы хотелось, чтобы вы тоже над ним поразмыслили.

- Описанный вами объект преодолеет половину светового года, если измерять по земным меркам. Или вам необходим результат в километрах?

- Прекрасно, этого мне достаточно. А сколько времени потребуется на то, чтобы этот самый звездолет, непрерывно двигаясь с ускорением, полностью равным земному, достиг той самой границы скорости?

- Тут уж мне придется воспользоваться блокнотом.

- Займитесь этим, пожалуйста. Завтра уже может быть поздно для проведения определенного наблюдения.

Я вынул ручку, низко склонился над блокнотом и быстро глянул под стол, на колени Уневориса, где брякнуло что-то металлическое. Правой ладони мне заметить не удалось, поскольку тот быстро переместил ее в новое место. Сидящий на стуле мужчина не был похож на перепуганного. Раз за разом он зевал и поглядывал на часы, чем выражал собственное нетерпение, но никак не страх перед нацеленным в свою сторону оружием. Неужто я все же ошибся, подозревая, будто перед самым моим появлением здесь разыгралась какая-то ссора, закончившаяся стычкой, если не дракой?

Считал я без всякого энтузиазма. Чай из заливающей стол лужи мерно капал на пол. В подчеркнутой шелестом страниц тишине я услышал возбужденный мужской голос, доходивший из-за двери соседней комнаты. Пребывающий там мужчина кричал на кого-то, кто практически не отвечал. Когда же я записывал окончательный результат, я вздрогнул и невольно оглянулся, потому что мне показалось, что в одном из тихих голосов за стеной узнал знакомые нотки.

- Триста пятьдесят четыре дня, - сообщил я, выполнив деление. - Чуточку не хватает до целого года.

- Сходится, - подтвердил Уневорис. А до этого результата нам не хватает восьмидесяти суток. Двести семьдесят четыре дня уже прошли.

- Вы имеете в виду тот период времени, что прошел со дня катастрофы до сегодня?

- Да. Я говорю именно об этом периоде. Но кроте того я считаю, что каким-то загадочным образом мы потеряли те восемьдесят дней, которых не хватает до трехсот пятидесяти четырех, и которые, наверняка, для нас уже прошли. Это прозвучит как предупреждение, сделанное глухим людям, но прибавлю, что критический момент может наступить в любое мгновение - хотя бы и сегодня, через час или даже через секунду. И я совершенно не удивился бы этому.

- Что вы понимаете под "критическим моментом"?

- Тот момент, когда отключится тяга фотонного двигателя. Это же очевидно, что при достижении субстветовой скорости двигатель будет выключен, и, что за этим следует, движение из равномерно ускоренного автоматически превратится в равномерное. Из этого последуют очень серьезные хлопоты. Назовем их скромно - текущими сложностями. Потому что о тех, которые появятся в ближе не определенном будущем, лучше и не упоминать.

- То есть вы хотите сказать, что мы находимся почти на половину светового года от Солнечной Системы?

- В этом я уверен.

- И это, как вы считаете, взгляд совершенно отдельный?

- К сожалению. Среди окружающих Лендона людей эта идея, насколько мне известно, не нашла никакого понимания. Вы очень тщательно заботитесь о том, чтобы данный взгляд не был распространен. Может статься, что эту пугающую правду держат в тайне и не напрасно. Но почему советники Лендона, когда я поделился с ними своими наблюдениями, меня высмеяли? Неужто факты сами не говорят за себя!

- Какие такие факты? Ведь пока что вы дали мне образ оторванных от реальности спекуляций. Что означает, к примеру: "Мы потеряли восемьдесят дней"?

- Этого я не знаю, но пока что не назвал главной причины, на которой основал свою гипотезу.

- Хотелось бы ее узнать.

- Первая причина - это принцип эквивалентности Эйнштейна. Вы глядите вокруг себя с блаженной уверенностью, будто все предметы здесь притягиваются здесь к полу в результате действия силы гравитации...

- Тем временем, это реакция на постоянную силу, приложенную к вырванному из земли и занесенного в космическое пространство укрытию, то есть сила инерции. Вы так рассуждаете?

- Естественно. Потому что в данной точке пространства эффекты гравитации и равномерно переменного движения идентичны, и их невозможно различить. Я уже сказал, что ускорение этого движения в точности равно ускорению свободного падения на Земле.

- Могу догадываться, что все, до сих пор затронутое, было только подготовкой, вступлением к введению последнего аргумента.

- Вы угадали.

- И им является вычисленное сегодня соотношение времен. Одного, протекающего в городе, назовем его релятивистским городом, и второго которое протекает здесь.

- Именно это я и имел в виду! А вы знаете, какой относительной скорости города и убежища соответствует такое соотношение скоростей времен?

- Близкой к световой.

- Следовательно, круг замкнулся.

При этих словах сидевший на стуле мужчина вздрогнул и замигал, кривя губы, как будто бы только что проснулся. Не знаю почему, но он меня раздражал. Сейчас на его лице не было той скучающей мины, как раньше. Но, по-видимому, он вообще не следил за нашим разговором, а мерил взглядом расстояние до двери.

- А теперь я, в свою очередь, задам вам вопрос, - отозвался я. - Чем является, по вашему мнению, исследуемый нами город?

- Фотографией.

- Как это?

- Для нас он является достаточно специфическим фильмом.

Что-то заставило меня перестать слушать Уневориса. У меня в ушах продолжали звучать какие-то слова, но мое внимание обращал не их смысл, поскольку они были довольно тихими, но звучание голоса, который эти слова произносил. Я уже не сомневался, что меня мучило уже несколько минут, когда, беседуя, я одновременно вслушивался в доносящиеся из-за стены звуки. Среди других я узнал тихий голос Ины. Она находилась в соседней комнате. И там кто-то ее ругал. Эта встреча меня радовала.

- Сразу же предупреждаю, что я имею в виду фильм, абсолютно совершенный во всех отношениях, - продолжал Уневорис. - Все эти изобретения как стереоскопия, полная панорама... и так далее, являются всего лишь суррогатами верности этого образа Каула-Зуд, который, зафиксированный в день четвертого июня и проецируемый в пространство, путешествует сейчас за нами, словно вынутая из альбома перед отправкой в путешествие и хранимая в кармане фотография.

Сейчас мои мысли были заняты чем-то иным, но беседу я поддерживал. Во мне тлела надежда на то, что по пути в коридор Ине придется пройти через это помещение.

- То есть, вы стоите на том, что нам представлен не сам перенесенный во времени город, но его абсолютная репродукция? - спросил я тихо, поскольку желал ухватить какой-нибудь кусочек разговора за стеной.

- Несомненно. Потому-то любое изменение, вводимое нами там, не является вмешательством в прошлое города, и, тем самым, не может решить о форме нашего сегодня. По той же самой причине вы не украшаете своего вида годичной давности, ретушируя сегодня сделанной тогда фотографии. Подобного рода операция влияет только лишь на поддержку самочувствия, поскольку позволяет пестовать в себе сладкую иллюзию.

- Н хорошо, а где же, по вашему мнению, эта репродукция находится? Тут, рядом с нами, сразу же под дном убежища, или же в множестве километров отсюда, где за нами осталась Земля? Меня поражает парадокс, заключенный в образовавшейся ситуации.

Тут я услышал несколько более выразительный голос из-за двери: "В принципе, от вас и не требуют совершить невыполнимое!"

Возбужденный силой своих аргументов, мой собеседник по мере дискуссии все больше поворачивался ко мне фронтом, как бы презирая проявляемую поначалу осторожность и позабыв о присутствии второго человека. Тот же, вроде бы, безразлично глядел в угол комнаты, но при этом выразительно подался вперед и поменял положение ног, из чего опять же могло следовать, что он ожидал наилучшей возможности для нападения и готовился прыгнуть на своего стражника. В опасении перед тем, чтобы не показаться смешным в том случае, если бы все мои подозрения оказались ошибочными, я удерживался от комментариев на данную тему.

Зазвенел телефон. Уневорис поднял трубку и - если не считать брошенного в нее ругательства - произнес только одно предложение: "В таком случае, пришлите Сента, ведь я отсюда выйти не могу".

- Нелегко открыть эту тайну, - продолжил он через какое-то время тоном, указующим на то, что не забыл мой последний вопрос. - Репродукция находится здесь - возле нас, в противном случае мы бы не могли ее осматривать, но одновременно она находится и там - на далекой Земле, поскольку - если бы она не осталась на месте - мы бы не наблюдали ее в навязанных движением трансформациях. Так может проектор находится там, а образ тут? Его несут к нам высылаемые из места похищения электромагнитные волны. Подобное объяснение может убрать все противоречия. Здесь у нас одновременно имеется дополнительный эффект в форме эффекта Допплера: сдвиг высылаемых проектором световых волн к более длинным волнам, причем, такой значительный, что лучи, для горожан видимые, для нас являются радарными, а на их место сдвигается диапазон гамма излучения. Приемное устройство галактического корабля, в трюме которого находится наше убежище (было бы наивно считать, что звездолет имеет форму сигары, которую мы всегда представляем, когда речь идет о космических кораблях), воспроизводит программу, излучаемую с Земли. Это неизбежность чисто физическая и неизбежная, что мы прослеживаем ее сквозь призму релятивистских эффектов. Относительность всякого рода движения вводит нас в ошибку: это не город удаляется от нас, а мы от него.

Внимательно следя за ходом сенсационного высказывания Уневориса, я не переставал прислушиваться к голосам из-за стены. Теперь там царила тишина. Я обеспокоился тем, что Ина то помещение уже покинула. В таком случае, мне бы не удалось ее снова найти, ведь я не знал даже ее нынешнего имени.

Я поднялся с места.

- А знаете ли вы, почему мы можем подозревать, что наше паническое бегство в убежище...

- Прошу прощения, - перебил я его. - Есть ли из соседнего помещения непосредственный выход в коридор?

В то время, как Уневорис глядел на меняя более вытаращенными глазами, чем раньше, называемый им Коорецом мужчина поспешно кивнул. Это движение перешло в что-то похожее на нервный тик. Кивая, он подал мне рукой какой-то неопределенный знак, как бы желая сказать этим: "Ну, наконец-то ты врубился в ситуацию!".

У меня уже не было ни времени, ни желания выяснять смысл этой многозначной сцены. С мыслями, занятыми образом удаляющейся Ины, я направился к двери. И в тот же самый миг у меня за спиной прозвучал выстрел.

Я увидел Коореца, остановленного в прыжке, на половине расстояния от стола, где его прошила пуля. В руке вскочившего с места Уневориса блеснул ствол револьвера. Мертвое тело мужчины свалилось на пол. В двери показалось перепуганное лицо Ины. Мне не удалось перехватить ее взгляд, который скользнул по мне как по совершенно постороннему предмету, прежде чем остановиться на лежащем.

- Вы засвидетельствуете, что я действовал в соответствии с последними инструкциями, - холодно заявил Уневорис. - Спешка здесь была просто неизбежной.

Ина подняла на него взгляд. В ее глазах уже не было изумления, но лишь застывшая в длительном страдании печаль. При всем при этом меня она совершенно не замечала; я не успел прийти в себя, как женщина без слова исчезла в соседнем помещении.

- Будет лучше, если вы отсюда уйдете, - словно во сне услышал я голос Уневориса.

Я вышел в коридор. Неподалеку от входа в комнату, которую я только что покинул, находился туалет. В нем я и спрятался. Сквозь щелку в двери я собирался выглядывать в коридор. Я ожидал продолжения, а может и объяснения непонятных событий. Да и Ина, в конце концов, тоже должна была выйти. В ушах до сих пор звенело эхо недавнего выстрела. Я не мог согласиться с мыслью, будто какая-то инструкция разрешает здесь стрелять в людей как в набитых опилками кукол. Впрочем, меня не так уж занимало, кем был Коорец, и почему Уневорис убил его у меня на глазах с таким спокойствием, будто бы здесь речь шла о такой ничтожной, сколь и понятной в каждой своей мелочи вещи. Почему столь сухо он констатировал смерть? Более всего меня обеспокоило странное поведение Ины. Наверняка у нее были причины, чтобы в присутствии Уневориса не признаваться к знакомству со мной. Скорее всего, она ввязалась в какие-то скрытые действия, что вело за собой необходимость соблюдения строжайшей конспирации.

Несмотря на все это, я не мог поверить, чтобы Ина была способна взять себя в руки до такой уж степени. Совершенство ее игры меня удивляло и, одновременно, беспокоило. В ее глазах я не видел даже малейшей искорки узнавания. Вместо этого, в ее взгляде было полнейшее безразличие, столь правдивое, какое проявляют к человеку по-настоящему чужому. Понятно, что время нашего знакомства прошло в абсолютной темноте, зато мы видели друг друга достаточно долго через стекла цилиндрических аппаратов уже в самом начале, в сфере действия Механизма. Или же мой доносящийся из-за стенки голос предупредил женщину о моем присутствии в прилегающем помещении, благодаря чему, она и смогла затем сохранить хладнокровие?

Сквозь щель я увидел, как дверь в комнату Уневориса открывается, и тут же вздрогнул, когда на пороге появился Коорец, массирующий синяк на скуле. Мужчина быстро прошел по коридору. Ничего, кроме этого синяка, о вреде его здоровью не свидетельствовало. Когда он проходил мимо дверей туалета, из своего укрытия я прекрасно мог видеть его довольное лицо.

Выходит, все это было фикцией, обманом и игрой. Кого и в чем должна она была убедить? На ком должен был сделать впечатление Уневорис, когда выстрелом холостого патрона импровизировал сцену, которая ни коим образом не могла быть подстроена заранее? Ведь я вошел к нему совершенно случайно, и, войдя, тут же оказался в самом центре событий. Следовательно, это было представление, цель которого состояла в том, чтобы устрашить Ину.

С другого конца коридора приближался Сент. На каждом шагу о его бедро бился подвешенный к поясу неразлучный револьвер. Я вышел ему навстречу, поскольку мне хотелось узнать, с какой целью его вызвали в кабинет Уневориса.

- Ну, и как удался вам всем визит в залитой магмой зоне? - заговорил я с ним, сразу же упоминая о нашем памятном путешествии на сорок пятый уровень. Вначале мне хотелось Сента разговорить, чтобы потом поставить ему прямой вопрос.

- Чего? - буркнул тот. - Где?

- Тогда я очутился в серьезной опасности, после чего пришлось уже справляться самому. Но удалось ли вам выбить какую-нибудь из дверей? Было за ними что-нибудь ценное?

Сент скорчил мину и с размаху стукнул себя пальцем по средине лба.

- А изолятор трещит по швам, - заметил он с деланной меланхолической ноткой в голосе.

А перед тем, как исчезнуть за дверью помещения, которое только что покинул Коорец, он добавил уже серьезным тоном:

- Но советую спасаться самостоятельно!

Спешенный подобным отношением, я без слова оперся о стену. При этом я стоял, повернувшись спиной к соседней двери. Кто-то закрывал ее и толкнул при этом меня. Я услышал голос Ины:

- Простите.

Женщина прошла мимо и с безразличным видом направилась в глубину пустынного коридора. Все это мне уже начало надоедать.

- Ина! - крикнул я вслед.

Она обернулась, но, едва смазав меня быстрым взглядом, пошла дальше. С яростно бьющимся сердцем я заступил ей дорогу.

- Что с тобой, Ина? Неужто ты... - мой голос дрогнул. - Долго мы еще будем притворяться?

- Меня зовут Эльта Демион. Видимо, я кого-то вам напомнила.

- Ина, да ты что, с ума сошла? Ведь это же я... - тут я замолчал. Я был настолько взволнован и выбит из равновесия, что совершенно забыл, как до сих пор она меня называла. - Выходит, ты меня вытерла из своей памяти? Это же я, Рез!

- Мне очень жаль, но... - печально улыбнулась та. - К сожалению, я ничем не могу вам помочь.

Уставив глаза в пол, она удалилась.

Что-то меня еще толкало за ней. Возможно, наивная надежда на то, что я недостаточно выразительно объяснил, кто я такой. Мне хотелось вновь догнать ее; кричать, объяснять, схватить за руки и трясти ними до тех пор, пока она, наконец, не опомнится; я желал, чтобы мой бунт против разделявших нас сил дошел и до нее, чтобы мы вместе могли им воспротивиться.

Но я остался на месте, обезоруженный наихудшими предчувствиями. До меня дошло, сколь безумными и напрасными были те, подсовываемые мне надеждами усилия. В моих мыслях клубился туман, в котором кружили фигуры незнакомых людей и изложения так и не понятных мне событий. Мое сознание затягивало ночным мраком. И в этой ночи я находился совершенно один.

Ну почему я не хотел им быть - Нэтом Порейрой, настоящим?

До сих пор, защищаясь перед постепенно усиливавшимся его давлением, я шел против течения реальности и все объяснял для себя наоборот. Всякое впечатление, подталкивающее меня в сторону Порейры, я поспешно удалял из собственного сознания; я попросту засыпал, когда разум восставал против данности, будто я являюсь призванным к жизни Роботом. Как это было возможным, чтобы люди, которых я хорошо знал, отпирались от меня, зато те, которых видел впервые, опять же, называли меня по имени?

Сразу же после встречи с Вайсом я представлял, впрочем, не без оснований, что являюсь двойником того человека. Механизм придал мне вид пребывающего здесь физика - показалось мне в тот момент. Я уже знал, чего следует держаться. Так что с самого начала я занял наиболее удобную оборонную позицию; с такого места мне было легче всего подавлять и затирать возникающие поочередно противоречия.

Но хрупкая конструкция иллюзорного знания о себе ломалась под тяжестью последующих, полностью разрушающих ее открытий. Мираж реального Нэта Порейры чуждой тенью склонялся надо мной, а сам я уже не находил основы, благодаря которой, мог бы спасти последние свои убеждения - знания о себе самом.

Я сидел в кафе за столиком, напротив Асурмара, и курил одну сигарету за другой. Откуда мне было известно, что уже вскоре буду пытаться его разыскать? Сюда я зашел сразу же после повторного осмотра предполагаемого туннеля. Именно там должно было находиться первое звено неустанно удлиняющейся цепочки загадок. В стене, перпендикулярной той, которая в соответствии с сохранившейся в памяти картиной, вообще там не должна была существовать, находился вход в дежурное помещение вооруженного охранника. Он охранял видневшуюся в глубине низенького предбанника мощную переборку с дверью - единственный переход в соседний сегмент. На вопрос, как часто ему предъявляют пропуска, позволяющие покинуть нашу зону или же пройти в нее, он ответил, что я с Асурмаром вчера были единственными, кого он туда пропустил.

И все так, словно происходило на самом деле: сожженный лес, свежий ветер, залитая синим сиянием фигура Асурмара, когда он говорил: "Еще не все потеряно", а еще раньше: глубокая ночь, и в ней пустота и страх, беспомощность и дыхание Ины у самого моего уха, ее близкий шепот, сладость ее губ; и еще ранее - стоки застывшей лавы по пути к вымершим кабинам, живые голоса Алина и Сента, мое лицо, скованное объятиями магмы над дневником Езы Тены, бегство из стартовой камеры, все девятимесячное пребывание под панорамным экраном, мир, съежившийся до пространства между четырьмя стенами и - наконец - подавляющий мираж Механизма: все мое прошлое.

Ведь все это существовало на самом деле; неужто оно могло быть иллюзией, фикцией и сном - одним только воображением? Кем же тогда, относительно этого, был Раниэль, пилот, которого я, сам того не желая, пленил на складе, если не запутавшимся в какие-то коварные действия орудием, которым оперировала из укрытия затаившаяся где-то в глубинах конструкции Сила? А Рекрут, во время неудачной попытки покушения на мою жизнь, чью волю выполнял он? Неужели - если предположить отсутствие таковой, какой она минула, формы моего собственного прошлого - возникала необходимость призывать имя Механизма всуе?

Что с того, что высмеянная другими гипотеза Уневориса (вскоре должен был наступить день ее подтверждения или же отрицания), мысль об убежище, вырванном из Земли, точно так же, как из почвы вырезает фрагмент высланная человеком в лес автоматическая исследовательская станция-лаборатория, собирающая пробы организованной жизни; мысль о нашей пугающей ловушке, несущейся через холод галактической пустоты тягой фотонного двигателя, в устах этого человека прозвучала, словно разрушающее все и вся пророчество? Был ли я более несчастен из-за того, что все мое существование не проходило в месте, тесно связанном с какой-то Землей, но на неизмеримо длинной линии, соединявшем это место с неопределенной точкой в космосе, раз и так крышка захлопнутого над нами гроба могла не открыться еще многие и многие годы?

Нынешняя моя судьба, казалось, вращалась вокруг, якобы, утраты памяти минувших событий, вокруг подсовываемой мне (посредством запрограммированных Механизмом обстоятельств) настойчивой суггестии, будто бы я идентичен с особой прибывшего сюда вчера настоящего Нэта Порейры..

Физик этот - о чем сейчас я мог догадываться, и что соответствовало моей личности - вскоре после прохождения границы сегмента отправился вместе с проводившим его Асурмаром в канцелярию Гонеда. Складывающееся суггестивное впечатление могло сводиться к тому, что, скорее всего, еще в прихожей, у дверей этой самой канцелярии, где им двоим пришлось какое-то время ожидать, была произведенная управляемая на расстоянии операция по преобразованию личности этого физика. В результате сознательно вызванного психического потрясения пришелец моментально утратил всю свою память. Лишенный ее, он увидел чужих себе людей, постоянных обитателей данного сегмента: Ину и Раниэля, которые как раз покидали кабинет; еще он услышал доносящиеся из-за стены канцелярии голоса Гонеда, Алина и Сента (отсюда и появление этих последних в мыслях Порейры, но, по причине соответствующих этим голосам конкретных фигур, их окружала полнейшая темнота). Без промедления на очищенное ото всех подробностей истории предыдущей его жизни сознание физика Механизм наложил новый груз: прошлое, сотканное из туманов, диапазон воспоминаний, по сути своей выдуманных, хотя и не совсем противоречащих с фактической действительностью, поскольку Механизм подсунул ему память готовую, населенную самыми аутентичными личностями, разве что замеченными только лишь сейчас - словом, сотворил в его сознании именно то суггестивное прошлое, которое лично я признавал своим самым правдивым прошлым. Один сюжет сплетался здесь с другим, одно содержание с другим, и конец сцеплялся с началом.

Дело, понятно, в том, что здесь не было двух разных личностей: Нэта Порейры, физика - с одной стороны, и меня самого, Робота BER-66 - с другой, но одна и та же самая личность - и я являлся ею. Это на моей памяти была проведена эта операция.

Лишь только передо мной появился такой образ значительной части прошлой жизни, как я его тут же убрал из собственных мыслей. Только червячок, один раз введенный в мозг, продолжал проедать в нем все новые и новые каналы. Выходит, я был ящичком, то полным, то пустым, один раз с таким, а в следующий раз - уже с совершенно иным содержимым; мешком, из которого можно было извлечь одно, чтобы на его место тут же кинуть другое. Одновременно я радовался тому, что было мне милостиво дано, как самой настоящей собственностью, абсолютно не подозревая какой-либо подлянки.

Бессилие вело меня к безумию, гнев меня уже просто душил. Я стиснул кулаки - сидящий напротив Асурмар должен был это заметить. Только на него мне было наплевать. Я совсем уже решился ударить и теперь выискивал узел, сплетение самых чувствительных нервов, какое-нибудь доступное мне слабое местечко на тле того чудовища, которое заставляло называть себя Механизмом. Я решился перечеркнуть его непредсказуемые для меня расчеты, даже если мне придется заплатить за это наивысшую цену.

И я нашел то место, куда мог пасть мой удар: я решил отдаться в руки людей.

- Что это с вами происходит? - услышал я тихий голос Асурмара. - Вы побледнели? Вам здесь не душно?

- Знаете ли вы, кто я на самом деле?

- Ну?

- Я орудие для сбора скрытой информации, чужим агентом, присланным...

- Шпионом?

- Так!

- Сколь охотно возвращаемся мы к прошлому, которое минуло для нас на поверхности земли, - сказал мой собеседник с мягкой улыбкой. - А сколько в этих воспоминаниях меланхолии! Сейчас мы смело предаем свои самые тайные секреты, зная, что здесь нас никакой приговор уже не достанет. Ведь мы находимся вне мира. У меня самого столь живописного прошлого не было. Так... когда-то я был консулом... Но я вижу, что вам уже не терпится. Поэтому, вместо того, чтобы говорить о себе, я расскажу об одном человеке, который вчера открыл передо мной свою душу. Любопытный случай паранойи. Так вот, этот сломившийся психически человек признался мне, что уже несколько дней его мучает видение конвейера.

- Конвейера?

- Ну, возможно, что он имел в виду совсем не тот конвейер, который представили сейчас вы.

- А какой, по вашему мнению, представился мне?

- Не надо так нервничать, ведь на самом деле мы же не говорим о чем-то неслыханно важном. Имеется в виду исключительно символ. Говоря так, он желал подчеркнуть монотонную повторяемость цикла, в который он был в своем воображении захвачен. Он видел ряд одинаковых, перемещающихся по рельсам цилиндров. И видел он их тем более выразительно, что внутри одного из них он находился сам. Он стоял в нем голый, каким создал его Господь Бог. Он ожидал, не понимая того, что происходит вокруг. Наконец его транспортное средство остановилось. Из уст человека, находящегося перед ним в цилиндре на рельсах, он услышал удивительнейшее заявление. Хотя в нем содержался целый ряд различных смыслов, в сообщении этом доминировала одна нота. Короче говоря, он узнал, что является роботом. И теперь он мучается этим днем и ночью, не имея возможности найти себе места. Он знает или же, скорее, судит, будто что бы он ни делал - действует под влиянием приказа некоей сотворившей его воли. Охваченный этой навязчивой мыслью, он с беспокойством прослеживает ход всех своих мыслей. Но это всего лишь второй слой осторожности, которую сам от себя требует. В третьем - следовательно, более высшем слое - он тщательно анализирует свое отношение к этим мыслям, с помощью которых перед тем выявлял истинный смысл мыслей, лежащих в первом слое. Еще он говорил мне о собственном мышлении как бы возведенном в четвертую степень. Хотя сам я давно уже потерял последовательность всех его выводов, сам он, похоже, со всем этим превосходно справлялся.

- Вы хотите представить его в смешном свете?

- Юмор, это единственное спасение в подобного рода случаях.

12. СКЕЛЕТЫ

Асурмар подарил мне вырванный из собственного блока один талон на завтрак. С ним я отправился в столовую. Там я уселся за свободный столик в углу и склонился над кружкой с кофе. Ел я совершенно машинально, не замечая ничего и никого вокруг себя.

Меня продолжала мучить уверенность, что на моей памяти была проведена грубейшая операция, в результате которой я навсегда утратил свое аутентичное прошлое. Только сейчас я уже не предполагал, будто эта психическая пересадка совершилась вчера под дверями канцелярии Гонеда; теперь я, скорее, склонялся к мысли, что трансплантация памяти произошла пять дней назад, той памятной ночью, когда после открытия прохода в переборке меня вызвали к выходу в качестве "экземпляра под номером шестьдесят шесть". В таком случае, я уже никогда не мог узнать, каким образом меня завлекли на место операции. Подчиненные Механизму силы могли травмировать меня там во время сна, когда же я открыл глаза, то, по отношению к самому себе, был уже кем-то совершенно другим. Коварная адаптация превратила меня в послушное орудие Механизма.

Если предположить подобное, тогда прошлое, которое прошло для меня с того момента, было бы уже реальным. Сент не признавался к знакомству со мной, поскольку не желал, чтобы другие узнали, чем он занимался на сорок пятом уровне. Роль кладбищенской гиены, которую он недавно сыграл вместе с Алином, наверняка вступала в противоречие с исполняемой им теперь функцией тюремного стражника.

Невыясненной оставалась лишь загадка чужой Ины. Лишь только я об этом подумал, ее фигура мелькнула в приоткрытой двери столовой. У меня появлялась возможность еще раз поговорить с ней. Вероятность того, что я спутал ее с какой-то иной женщиной, вообще не входила в расчет. Здесь не было никого другого, кто знал бы ее лучше меня.

Я оставил недоеденный завтрак на столе и выбежал в коридор. Ина как раз сворачивала в ближайший поворот. Я не ожидал, будто бы она скажет мне что-либо новое, раз уж решила относиться ко мне с таким безразличием. В любом случае, я не мог рассчитывать на то, что очередные настырные цепляния вызовут изменения в ее настроении. Поэтому, я пока что решил не приближаться к девушке; было бы достаточным просто узнать, куда она направляется. И я пошел за ней на определенном расстоянии.

Она обходила наиболее часто посещаемые коридоры. Удаляясь от средины сегмента, она провела меня за собой в обширное круглое помещение, заваленное различной мебелью. Некоторые кучи стульев и столов достигали потолка; по-видимому, сюда перенесли все лишнее из кабин, когда оказалось, что туда необходимо поставить значительно больше кроватей, чем это было запланировано с самого начала.

Я оставался несколько сзади и потерял Ину из виду. Стоя возле единственного прохода на склад, я все же мог быть уверен, что она еще не покинула его. Приближался момент окончательного разрешения подавлявших меня сомнений. Мог ли я надеяться на то, что после разговора с Иной буду уже знать, кто я такой? Результата этого разговора я опасался словно неотвратимого приговора. Мне казалась отвратительной фигура сформированного Механизмом Робота, хотя с другой стороны меня в такой же степени пугало и настырное видение совершенно чужого человека, которым был для меня физик Нэт Порейра. Совершенно сознательно я отдалял момент, когда обязан был задать Ине неизбежные вопросы.

Но, уже через десяток с лишним минут, я начал все же свои поиски среди свалок мебели. Эластичные подошвы ботинок не издавали ни звука. Бесшумно передвигаясь, я выглянул из-за очередной кучи и увидел Ину. Она лежала на расстеленной ковровой дорожке. Глаза ее были зарыты; на покрасневших веках были видны размазанные следы туши для ресниц. Они даже не успели высохнуть. Рядом, на стуле, возле надгрызенного куска сухого хлеба лежал какой-то загадочный предмет, то ли медицинский инструмент, то ли измерительный прибор. Под стулом в ящике можно было видеть шейки каких-то бутылок.

Я отдернул голову и отошел назад на несколько шагов. У спящей Ины наверняка имелись и собственные проблемы, чтобы теперь заниматься еще и моими. Я решил отложить разговор с нею на потом. Я и сам едва держался на ногах, поэтому заполз под соседнюю, сложенную из стульев пирамиду и закрыл глаза. И вскоре черная пустота поглотила все мои мысли.

Проспал я часа три, намного больше, чем предполагал вначале, до одиннадцати часов утра. Проснулся я в хорошем настроении, что было результатом близкого соседства Ины. Я мог склонить ее исповедаться в собственных проблемах, даже если бы признала, что разговаривает с кем-то совершенно чужим. В конце концов, наше знакомство и могло как раз с этого начаться, если я и вправду до сих пор для нее не существовал. Я заглянул в ее укрытие, где меня ожидало неприятное разочарование. Ну как мог я ожидать, будто девушка останется здесь на длительное время! Я прикоснулся к развернутой дорожке - та до сих пор хранила тепло ее тела. Загадочный инструмент и коробку с бутылками Ина забрала с собой. Неужто, как и мне, ей некуда было деться, или же она искала здесь лишь нескольких мгновений одиночества, которых так сложно найти в перенаселенном убежище? Вернется, а где еще ей ночевать? - убеждал я себя, призывая в мыслях образ слез, с которыми девушка засыпала. Я увидел лежащий на стуле кусок хлеба, единственный оставленный ею здесь предмет. Я долго глядел на него как на окончательное доказательство того, что Ина живет здесь постоянно.

Мне нужно было заняться чем угодно, лишь бы оно направило мои мысли в какую-нибудь другую сторону. Я уже начал подозревать, сколь сложно мне будет однозначно решить, кем я являюсь на самом деле. Подобного рода явление мне было хорошо известно, хотя столкнулся я с ним по совершенно другому вопросу: одна решенная проблема автоматически открывала ряд последующих, которые перед тем вообще не находились в поле зрения. Но даже и тут не был конец: Достаточно было убрать все сложности, чтобы высвободить лавину последующих вопросов, до сих пор неосознаваемых даже в самых храбрых путешествиях воображения. Мираж окончательно удовлетворяющего ответа, казалось, всегда находился перед пальцами протянутой в его сторону руки; и та же самая необходимость, которая заставляла протягивать к нему руку, все время отодвигала этот мираж в бесконечность.

Но теперь я мог наконец и покончить со всем этим; имелся надежный способ на то, чтобы заснуть в действии вслепую, чтобы дрейфовать по течению событий, но не против него: нужно было всего лишь обратить все внимание на самые простые дела. А в их состав, прежде всего, входила забота об успокоении наиболее элементарных потребностей. Нужно было отыскать полковника Гонеда. Если он уже пришел в себя после вчерашнего, можно было еще раз напомнить о предоставлении мне помещения и склонить к тому, чтобы он, наконец, выписал для меня продуктовый аттестат. Затем - уже после совершения этого формального акта, который юридически обосновывал факт моего нахождения в сегменте - чтобы все так же идти путем наименьшего сопротивления, я мог разнообразить свое пребывание здесь, установив дружеские контакты с любыми обитателями убежища, к примеру, с той самой компанией, которая вчера в столовой вела дискуссию по вопросу отсутствия приличных сортов мыла. Проведение времени в подобного рода окружении имело свои положительные стороны: оно давало мне гарантию, что не услышу ничего такого, что прозвучало бы многозначно; подобного рода опасность не могла возникнуть там по самой природе вещей. Опять же, пора было подумать о пополнении гардероба. На мне все так же были брюки Вайса. Но в этом переходном недостатке тоже имелось нечто утешительное: нахождение собственной одежды наверняка поглотило бы приличный запас энергии, до сих пор растрачиваемой совершенно напрасно.

Я направился в сторону канцелярии Гонеда. Проходя мимо дверей комнаты теней, я заглянул вовнутрь, чтобы проверить, нет ли полковника там. Но вместо него я увидел там Уневориса. Тот кивнул мне. Я вошел.

- Вы что-нибудь можете понять из этого? - спросил тот.

Я огляделся по сторонам. Уже с первого момента мне здесь чего-то не хватало. Черные фигуры девочки и собаки исчезли.

- Что с ними произошло?

- Если вас удивляет отсутствие статуй, - ответил он мне, - то здесь произошло небольшое недоразумение. Лично я имею в виду нечто другое. А статуи уже на той стороне.

- Но разве возможно такое, чтобы девочка успела подняться и покинуть это место собственными силами за столь короткое для нее время?

- Дело в том, что она вовсе и не поднималась с пола. Госпожа Эльта Демион занялась этим сегодня ночью. Пес, одаренный лучшими рефлексами, случайно сунул нос в зеркало. Он быстро сориентировался. Как можно отсюда выбраться. Уже одиннадцать часов он втаскивает девочку за собой вглубь канала с помощью поводка, конец которого Демион в полночь сунула девочке в руку. Вот, поглядите: фрагмент ее обуви все еще выступает из поверхности зеркала. Только я в самом начале спрашивал о другом. Меня удивляет тот факт, что статуи не были раздавлены собственной тяжестью уже в тот момент, когда попал сюда.

- Правильно. Если бы они подчинялись действию нашего гравитационного поля, неважно, естественное оно или искусственное...

- ...они тут же были бы сдавлены в результате громадной силы притяжения, которая должна быть пропорциональна их колоссальной массе, закончил Уневорис за меня.

- Таким образом, нам следует принять, что и здесь они подчинялись земному ускорению свободного падения, идентичному тому, какому подчиняются все тела в городе, во всяком случае, если иметь в виду его абсолютную величину. А там оно ничтожно.

Уневорис, молча, кивнул и направился к выходу.

- Вы все так же ожидаете, что вскоре мы все повиснем в состоянии невесомости? - бросил я ему в спину.

Тот с неохотой оглянулся. Мне же хотелось спросить про значение спектакля с Коорецом. Так же он мог мне сообщить, в чем состояли нынешние обязанности Эльты Демион. Но в самый последний момент я раздумал. Я помнил о попытке запугать Ину, что заставило сохранять в отношении Уневориса определенного рода отстраненность.

- Ожидаю - это еще мало сказано! - ответил тот, помолчав. - Мне смешно при мысли о том замешательстве, которое вызовет отключение двигателя, пришпандоренного к этому гробу. Нас ожидает неописуемый хаос, если только мы не приступим к необходимым приготовлениям. Только, видать, куриную слепоту не излечишь.

Он вышел. Я же попытался представить сцену, пришествие которой предсказывал Уневорис.

И я увидал потрясающий клубок человеческих тел, беспомощно кружащих в воздухе посреди разбросанных в пространстве предметов, что бились друг о друга и о стенки с тем большей силой, чем более энергичными были движения людей, пытающихся справиться с ужасающей ситуацией. Воздух потемнел от густого тумана пыли, плавающих шаров жидкости и мусора. В воздухе с одинаковой легкостью вздымались как песчинки, так и неосторожно приведенные в движение предметы мебели. Вся подвижное содержимое убежища все время перемешивалось и сбивалось в кучи во всех помещениях, в коридорах и складах со всеми обитателями, которые - перепуганные отсутствием постоянной опоры под ногами и вовремя не предупрежденные - отпихивали друг друга в попытках изменить собственное положение, что еще более усиливало окружающий их хаос.

Я заглянул за разбитый топчан, где после возвращения из города спрятал свой дыхательный аппарат вместе с рентгеновским излучателем. Все лежало на месте. Начерченный на мебельном складе план стабилизации собственной жизни мог подождать своего исполнения. Я надел дыхательный аппарат и, вооружившись излучателем, перешел сквозь зеркало.

Прежде всего, меня интриговала загадка светящегося окна. Я знал, что, несмотря на отсутствие подачи электроэнергии, город не погружен в полную темноту, поскольку его освещал висящий вверху раскаленный шар. Не смотря на него, там наверняка существовало много других источников и другого освещения, которых я никак не мог видеть по уже раз сформулированным причинам. Если же, несмотря на все это - после выключения излучателя - в абсолютной для меня в других обстоятельствах темноте в каком-то месте светился голубой прямоугольник, можно было предполагать, что там находится какой-то местный источник гамма-излучения.

Я проплыл сквозь канал и, выбравшись на тротуар, сразу же направился в сторону светящегося окна. Исходящее из него сияние было еще более интенсивным, чем девять часов назад, когда я увидел его впервые: по-видимому, плотность излучения за это время значительно возросло.

Разгребая массы плотного воздуха, я удерживался на определенной высоте над человеческими фигурками и другими объектами внизу. Несмотря на энергичную работу рук и ног, чтобы добраться до не слишком отдаленного виадука, который широкой петлей проходил между стреловидными колоннами выстроенных здесь небоскребов, мне понадобилось более часа времени. Арка мостовой заслонила расположенный несколько выше источник света. Я неподвижно завис рядом с ее поверхностью, чтобы хоть немножко отдохнуть. При этом я повел включенным излучателем вокруг себя.

Одну сторону широкой автострады занимал длинный ряд автомобилей. Ниже, под виадуком, разрезая наискось двухуровневый в этом месте фрагмент квартала, проходили четыре полосы мостовой, но на них не было такой толкучки, как здесь. Рядом - почти на самой границе светового пятна моего излучателя - маячили тени нескольких громадных зданий. На их фоне стройные силуэты небоскребов выглядели ослепительно белыми царапинами, прорезанными в черной пустоте. Свободное пространство у их нижних этажей было заполнено плоскими параллелепипедами - похоже, различными магазинами, о чем свидетельствовала путаница разбросанных то там, то сям зигзагов, которые могли быть отключенными неоновыми рекламами. Размещенный с той стороны торговый центр был окружен кольцеобразным променадом для пешеходов. На спиральных лестницах, на многочисленных пандусах закаменела, словно на стереоскопическом снимке, толпа маленьких, похожих отсюда на муравьев, людских фигурок. С другой же стороны автострады, значительную часть неба заслонял плотный ряд жилых многоэтажных домов.

Во время осмотра этой панорамы незначительный ток воздуха медленно поворачивал меня в пространстве над мостовой. Пассивно поддаваясь ему, я вплыл между двумя расположенными рядом автомобилями. Они находились на полосе, наиболее отдаленной от барьера виадука. Я заглянул вовнутрь одного из них.

Внутри находились четыре фигуры. Поначалу мне бросилось в глаза лицо женщины, выглядывающей из окошка. Я осматривал его с расстояния не более двух десятков сантиметров. Она прижалась к поверхности стекла щекой и расплющенными губами. Глаза были подняты кверху. Я пялился на женщину несколько минут. Меня забавляла сама эта ситуация: автомобиль мчался по дороге, я же стоял на асфальте рядом с ним, едва-едва ощущая перемены в его положении. При этом я размышлял: когда же женщина в окне меня увидит.

Я совсем уж было собрался переместиться несколько дальше, чтобы взглянуть на остальных пассажиров, когда почувствовал, что мне не хватает воздуха. Что произошло, до меня дошло сразу же, вот только времени бежать уже не было. Мои бедра сжимал напор сблизившихся друг к другу автомобильных капотов. Они стискивали меня между собой в замедленном темпе; вот только из ловушки я выбраться никак не мог, потому что за что-то зацепился. Клин дверной ручки удерживал меня в медленно сходящихся тисках.

Опережающий автомобиль двигался со скоростью несколько миллиметров в секунду. Вихри ртутной субстанции, которые я сам же и вызвал, вырвали у меня изо рта загубник кислородного аппарата. Бородач в машине у меня за спиной напирал на руль вправо. Понятно, что я никак не мог строить иллюзий относительно того, что этот резкий маневр он производит ради меня. Сигнал клаксона опережающего автомобиля до него дошел, вероятнее всего, еще тогда, когда я разговаривал с Гонедом в убежище. Реакция на импульс, который несколько часов назад склонил его совершить резкий поворот вправо, исходил исключительно из необходимости освободить левую полосу движения. Он уходил с пути движущегося рядом соседа, а черное пятно, втиснутое между обеими машинами, которым я был для водителей, должно было появиться в их сознании только через час.

От смерти через раздавливание я освободился в буквально в последний момент и тут же припал ртом к трубке дыхательного аппарата. Какое счастье, что его не раздавило трением о корпус машины. Несколько минут я не мог отдышаться. И все это время автомобиль с женщиной в окошке все время изменял свое положение на шоссе. Он переместился приблизительно на метр. В том месте, где я был сжат между ними, капоты машин имели вмятины, хотя они наверняка не столкнулись друг с другом.

Несколько остыв, я еще раз глянул внутрь более быстрой машины, но теперь, предусмотрительно, с другой ее стороны. Стрелка спидометра находилась чуть ли не последнем делении, напротив числа "140". Таким образом я понял, что автомобиль бородатого мужчины двигался со скоростью всего около сорока километров в час. Я попытался представить, как выглядел этот инцидент с точки зрения обоих водителей. Наверняка до столкновения не хватало самой малости, и при этом от меня осталось бы только мокрое пятно; вопя клаксоном, опережающий автомобиль промчался мимо другого так быстро, что женщина с прижатым к стеклу лицом даже не успела опустить на него глаза.

Прежде чем я выскользнул между автомобилей, этим движением был вызван сильный вихрь до сих пор почти неподвижного воздуха. Вскоре ртутные массы перенесли меня за барьер виадука, и я вновь увидел источник света. Я подплыл к бетонной плоскости. Мрачной, не имеющей окон стене находилось всего лишь одно отверстие, то самое, за которым что-то светилось. Отверстие имело форму небольшого, вытянутого прямоугольника, напоминающего бойницу. Доступ в средину загораживала прозрачная плита. Я заглянул в средину, между краев толстой стенки: ничего, кроме яркого сияния видно не было. Внизу, в глубокой нише, я заметил фрагмент подстанции высокого напряжения. Оттуда торчали толстенные изоляторы. Рядом находились ворота. Я заплыл в них. Никакой информационной таблички, которая бы раскрывала характер объекта, возле входа не было. Статуя стражника, застывшего у входа, никак не могла помешать мне войти. Проплыв мимо нее, я оказался во дворе. Возле пандуса стоял грузовик с несколькими фигурами мужчин, склонившихся над какой-то машиной, которую они, в застывшем усилии закатывали по доскам на платформу; чуть дальше толстая решетка загораживала вход в проходящий под зданием туннель. На его конце между коленами труб высилась огромная конструкция, средина которой была заполнена мерцающей в свете излучателя субстанцией. Над ней на толстых опорах вздымалась округлая крышка бетонного бункера с люком в верхней части.

Через открытое окошко возле решетки, за которой сидел другой охранник, я протиснулся в средину здания. В просторном вестибюле я выключил излучатель на несколько секунд. Распыленный на стенах лестничной клетки отблеск доходил даже сюда. Он показал мне путь к источнику сияния. Я проплыл на несколько этажей выше и еще раз погасил собственный "фонарь". Оказалось, что теперь его можно и не включать: даже без него здесь было достаточно видно.

Внутреннюю часть коридора прорезали длинные полосы лилового света. Они ложились поперек пола и наискось на противоположной стене, проектируя на нее странное изображение, нечто вроде образ просвеченного навылет диапозитива. Из наиболее резкого места на этом диапозитиве на меня глядели пустые глазницы черепа. Я еще раз отбился ногами от поручней на лестнице и проплыл за угол, в глубину коридора. Честно говоря, я готовился к какой-то другой неожиданности, хотя и не мог достаточно верно определить, чего, собственно, ожидал.

Неподалеку, в дверном проеме, из-за которых ко мне катилась лавина фиолетового сияния, стоял человеческий скелет. Это его образ переносили на стенку лучи из-за полуоткрытой двери.

Целых несколько минут я не смел приблизиться к нему, считая, что сочленения скелета распадутся, как только до них доберутся потоки возбужденного мною воздуха. Скелет был обведен нерезкой линией, ограничивающей всю фигуру; внутри нее неоднородная и наполовину прозрачная масса псевдо-тела удерживала все части на своих местах. Когда я, наконец, решился подплыть поближе, то вырвался из ошеломления, вызванного первым шоком. Скелет перестал меня пугать, и я прикоснулся его рукой. До самих костей пальцы не добрались, остановившись на ткани костюма, покрывавшего стекловидное тело, которое тоже было заметно с большим трудом. Легкий туман просвеченной материи опирался на ребрах, лишь в некоторых местах несколько затемняя образ проходящего в средине позвоночника. В грудной клетке, рядом с другими внутренними органами, маячил абрис остановившегося сердца. На высоте таза черная по контрасту тень в форме расчески явно свидетельствовала о наличии этого металлического предмета в кармане пиджака предполагаемого скелета.

Я оглянулся, чтобы глянуть в сторону призрака на стене. Этот диапозитив вовсе не был для меня чем-то совершенно новым: удивительнейшим образом он походил на рентгеновский снимок человека, просвеченного в костюме, с той лишь разницей, что здесь передо мной был позитив, в то время, как обычные рентгеновские снимки являются негативами. Пространственное расположение конечностей скелета представляло одну из фаз остановленной на ходу фигуры мужчины, который - как будто ничего и не случилось - положив руку на дверной ручке, проходил в коридор изнутри какого-то помещения. И именно там должно было находиться разъяснение всей загадки.

Я протиснулся над головой статуи вовнутрь камеры без окон. С самого начала глаза мои были буквально пробиты сиянием, исходящим из приближенных друг к другу острых наконечников. Они находились внутри призмы, занимающей средину камеры. Трое из восьми наклонившихся над нею скелетов опирались просвеченными ладонями на грань этого ледового блока, в прозрачной внутренности которого застыли белые, вихреобразные полосы. Ниже, над искрящимся слоем инея, где линии мраморного узора были пересечены широкой трещиной, в фиолетовом ореоле конвульсивно дрожала насаженная на острия ослепительно голубая медуза.

Окаменевшие возле ледяного блока статуи напоминали сконструированные для студентов-медиков манекены, которые применяют на лекциях анатомии. Полупрозрачные внутренние органы заполняли очертания тел, натянутых на тоже частично просвеченных скелетах. То тут, то там паутину кровеносных сосудов пробивали черные дыры. Они были заметны, в частности, на челюстях скелетов, среди оскаленных зубов, где выдавали присутствие золотых и серебряных пломб. Металлы поглощали поток падающих на них лучей, становясь впоследствии источниками радиоактивного излучения.

Эта последняя мысль вырвала меня из временного паралича. До меня дошел смысл встреченной здесь ситуации. Собравшиеся в камере люди явно не осознавали грозящей им смертельной опасности. Только для меня, и только в этом освещении, которое обязано было представлять собой сильно ионизирующее излучение - как минимум половина находящихся в помещении материалов была просвечена навылет, благодаря чему некоторые материалы казались изготовленными из стекла, хотя на самом деле такими не были. В положении статуй я не мог усмотреть никаких окаменелых в своей внезапности жестов или хотя бы первых следов обеспокоенности, которая бы указывала на то, что люди уже сориентировались - что же происходит внутри блока, между черными змеями кабелей, где - в зажиме кристальных клещей - трепетал источник смертельных лучей.

Несколько секунд назад - отсчитанных в их мире - вызванный здесь случайно лавинный процесс вышел из под контроля ученых, чего, однако, никто из присутствующих еще не успел заметить. Наверняка это была одна из тех чудовищных аварий, называемых "ядерными", что вела либо к немедленной смерти, либо же к длительной лучевой болезни, если поглощенная порция радиации не была слишком большой, и этих аварийных случайностей, несмотря на самые лучшие средства безопасности, никогда нельзя было полностью исключить как невероятные, поскольку в каждом опыте и в каждой операции незаменимым и одновременно самым слабым звеном эксперимента оставался ошибающийся человек. Конечно, массивные, выложенные свинцовыми плитами переборки в виде стен, пола и потолка (если исключить не закрытую дверь) хорошо экранировали внутренности камеры, изолируя ее от остальных помещений здания от жесткого гамма-излучения, но, по-моему, мне казалось непредусмотрительно, что столь опасный объект расположили рядом с центром города, а не где-нибудь далеко на его окраинах.

Я переплыл на новое место. Три прозрачные статуи неподвижно застыли возле пульта управления. На рукоятках лежали лишенные плоти кости пальцев самого малорослого из скелетов. От их владельца, возможно, зависел весь ход процесса: постепенная остановка его развития или же ненамеренное ускорение. Два других скелета склонялись над какими-то регуляторами. Манипуляция ими тоже могла о чем-то решать. Позы остальных пяти скелетов выражали пассивное наблюдение. Только один из них повернул пустые глазницы в сторону входящего костяка. Я же завис в пространстве вне зоны взглядов присутствующих.

Перед тем, как выполнить какой-либо маневр, нужно было хорошенько поразмыслить. Поспешные действия могли привести к фатальным результатам. Вначале до меня дошло, что отсутствие окон не давало возможности присутствующим увидеть свечение над городом. Вой сирен не выгнал их из камеры, скорее всего, потому что учебные тревоги повторялись слишком часто, чтобы рад этого стоило отвлекаться от важного эксперимента. Я чувствовал себя точно так же, как во время своего первого путешествия, когда пытался спасти падающего мужчину: постепенно осознавая собственное бессилие.

Чтобы передать только информацию, я располагал огромными количествами растянутого во всех отношениях времени, которое, в результате, подавляло меня по той причине, что у меня имелись ничтожные возможности его применения. Я прекрасно понимал тот коварный факт, что мне будет крайне сложно предупредить этих людей, обратить их внимание на совершенную ошибку, которая привела к утечке радиации. Сам же я непосредственно привести к ее ликвидации никак не мог. Прежде всего, даже собственным присутствием - если бы начал крутиться между статуями - я мог бы вызвать дополнительное замешательство в и без того угрожающей ситуации. Интригуя сидящего у пульта человека мерцанием черного пятна, которым бы я ему представлялся, я лишь отвлекал бы его внимание от реальной опасности, совершенно тем самым не ликвидированной. Перепугавшаяся статуя, возможно, привела бы всех к еще большей опасности; в нынешних условиях роковым могло оказаться любое лишнее движение его руки.

В то время, как я размышлял над, возможно, самым надежным способом спасения этих людей, чудовищная обстановка в камере никак не менялась. И тут в голову пришла идея. Я вытащил из кармана блокнот. К сожалению, самим блокнотом, чтобы накалякать на его страничках несколько слов предупреждения, я воспользоваться не мог только потому, что любой перенесенный из убежища предмет представлял для здешних статуй черное пятно. Этот последний факт, исключая возможность связаться со статуями с помощью обычной переписки, одновременно привел меня на нужный путь действий. Найденным в кармане брюк ножом я начал вырезать из листков печатные буквы. Про себя я уже сформулировал самое лаконичное предупреждение: БЕГИТЕ - РАДИАЦИЯ!

Чтобы вырезать комплект более или менее читабельных букв не слишком острым ножом в условиях, далеких от совершенства, вместе с преодолением последних трудностей возле пульта, на котором я решил расположить надпись напротив глаз статуй, в сумме понадобилось около часа. Поначалу бумага рвалась в клочья, а вырезанные фрагменты складывались в ни на что не похожие формы, потом с таким трудом вырезанные буквы никак не хотели держаться поверхности пульта, взлетая в воздухе, но потом, прижатые к экрану, они прилипли к нему чуть ли не сразу, по-видимому, из-за электризации.

Прежде чем мне удалось все это совершить, я глянул несколько раз в сторону источника сияния. Я никак не мог понять, почему до сих пор присутствующих не встревожили сигналы счетчиков Гейгера-Мюллера. Утечка длилась уже не менее четырех секунд, то есть достаточно длительное время, чтобы заставить действовать даже самого большого флегматика.

Голубая масса все еще дрожала в объятиях просвеченных инструментов. Молниеносные преобразования и конвульсии медузы, которая высылала снопы убийственного фиолетового свечения, удивительным образом контрастировали с абсолютной неподвижностью всех тел, находящихся внутри камеры. Даже столь значительное замедление времени видимым образом никак не смягчало практически мгновенных ядерных перемен. Но это одновременно свидетельствовало об утешающем факте, что излучение не развивалось лавинно, в противном случае все здесь было бы давно кончено.

Я подплыл к двери. Черные для статуй буквы находились в самом заметном для них месте. Я не напугал собравшихся вокруг пульта людей, поскольку пребывал здесь невообразимо короткое для них время. Я испытывал облегчение при мысли, что теперь со спокойной совестью покину это чудовищное место.

Я еще размышлял над тем, когда статуи успеют прочитать мою надпись. Его существование могло дойти до сознания сидящего возле пульта оператора в течение доли секунды. Но нужно было какое-то время, чтобы мысли статуи кристаллизовались, на то, чтобы содержание послания было ею усвоено, на реакцию - поначалу удивления, изумления, затем на реагирование со стороны нервной системы, в конце концов, на сомнения. Сколько времени понадобится на то, чтобы вышедший из мозга импульс вызвал сокращение соответствующих мышц? Ну, а потом замешательство, бег к двери камеры в том случае, если бы кризис нельзя было ликвидировать путем блокировки развития реакции? В сумме все это должно было дать секунд десять. Этот период - измеряемый временем убежища длился бы около тридцати часов. Намного короче, если бы оставить события их собственному ходу. Лишенные моей помощи люди могли бы подвергаться действию радиации пару десятков дней. Я был доволен собой и с легким сердцем направился к выходу.

Тут я глянул в сторону, и волосы на моей голове встали дыбом.

Смертельно перепуганный отсутствием узкой щели в двери, через которую я протиснулся сюда, я всем телом налег на дверную ручку. Поздно! Массивный, изготовленный из металла и покрытый свинцовой плитой блок плотно сошелся с фрамугой. Когда? Каким образом? Я не верил собственным глазам, хотя все было так просто. Наконец до меня дошло.

Скелет, который в самом начале стоял у края приоткрытых вовнутрь дверей, повернутый к ним спиной, где-то в полуметре от порога, уже в глубине камеры, сделал следующий шаг, перемещаясь еще дальше. Поглощенный операцией по спасению статуй, я не обращал на дверь ни малейшего внимания. Час назад я проплыл мимо этого скелета с уверенностью, что развернутой за спину рукой он хватался за ручку с намерением спокойно закрыть дверь, что продолжалось бы, для меня, не менее, чем несколько часов. Но он - как оказалось сейчас - не хватался за ручку, но, предварительно сильно пихнув ее, отрывал от нее пальцы, резко, словно очень спешащий человек. Я неправильно оценил динамизм движения, в фазе которого скелет замер, что и привело к печальному результату. В течение трети секунды щель все время сужалась, пока двери не закрылись полностью. Я попробовал оценить их инерционную массу: порядка трех миллионов тонн! И вся эта масса неслышно и неотвратимо захлопнулась!

Мне было холодно. Я повел по сторонам взглядом, который нигде не находил места, свободного от присутствующих повсюду, оскаленных зубов. В ушах копился невыносимый вопль, басовые рычания, скрежет пилы - черепушки по-своему смеялись надо мной. Скелеты множились и, что хуже всего, вдруг начали быстро перемещаться. Кроме них я уже ничего не мог видеть. Перед моими глазами нарастали видения просвеченных кишок, костей - целые кучи ободранных от мяса костей напирали на меня и душили меня.

Я покрылся холодным потом. Неконтролируемая дрожь рук усиливалась, мозг разрывало холодное осознание цены, которую пришлось заплатить за проявленное легкомыслие.

Я был живьем похоронен в бронированной гробнице, в ловушке, из которой не было выхода.

13. БРОНИРОВАННАЯ ГРОБНИЦА

В течение последующих пятнадцати минут я кусал пальцы до крови в приступе слепого гнева, направленного исключительно против себя самого же за удивительно легкомысленную неосторожность. Но, в конце концов, страх победил. Он вновь вернулся и окончательно подавил бессильную ярость. Страх уничтожил ее во мне, преобразуясь в апатию; я начинал расклеиваться. Вся ирония судьбы заключалась в том, что я сразу же очутился в самой безнадежной из всех тех, которые могли встретить меня в городе, ситуации: здесь просто невозможно было найти более изолированного от всего света места, чем эта бронированная гробница.

Когда через какое-то время я поглядел на часы, было двадцать минут второго. До двух часов я плавал возле стенок, крутился под потолком и возле самого пола. Я еще рассчитывал на чудо, потому что ни на что другое я рассчитывать уже не мог. Неоднократно я обследовал содержимое тесного помещения, проследил вдоль все соединения толстенных металлических листов, по сто раз осмотрел каждый квадратный дециметр обшивки. Камера была абсолютно непроницаемой. Она была выложена толстыми, соединенными одна с другой железными плитами, а под ними мог находиться еще и слой свинца с бетоном. Я не обнаружил ни одного отверстия или хотя бы трещины, хотя светящийся прямоугольник на внешней стене здания явно свидетельствовал о какой-то утечке радиации. Оказалось, что существовал еще один источник свечения, и он находился в соседнем помещении.

С угловой скоростью малой стрелки наручных часов скелеты поворачивали свои головы в разные стороны. Это был акт первый фарса - забавы в прятки, которая могла продолжаться здесь целый месяц. Я вовсе не ухудшил свою ситуацию тем, что, крутясь внутри камеры уже пару часов, неоднократно подставлялся под взгляды статуй и, в конце концов, обратил их внимание на молниеносные скачки смолисто-черного пятна. Люди видели меня на фоне стен в видимом им свете, поскольку, благодаря наличию местного источника напряжения, какое-то освещение здесь наверняка было. Лишь одна статуя, повернутая спиной ко всем другим (оператор возле пульта), перед глазами которого я поместил свою надпись, мог ее прочитать, однозначно понять и отреагировать быстрым прыжком к двери в течение времени, не большем, чем сутки, поэтому - чтобы не пугать его понапрасну - я вообще не появлялся в поле его зрения.

Если бы речь шла только лишь о тридцатичасовой голодовке, я бы спрятался где-нибудь в уголке возле распределителя и терпеливо ждал отдаленного финала бегства скелетов, а вместе с ним - и собственного освобождения. Но еще до голодной смерти меня, в первую очередь, ожидала смерть от удушения. Небольшой запас кислорода в баллоне (что я выяснил, глянув на циферблат манометра) должен был исчерпаться уже через пару часов. Расчеты были совершенно простыми, и я напрасно притворялся перед самим собой, будто не могу правильно подсчитать: полчаса мне требовалось, чтобы добраться до зеркальной границы убежища, а остальные полтора часа - в пересчете на время города - сжимались до половины секунды.

Чудовищный факт, что и статуя, которая только что вошла в камеру и непрерывно удалялась от двери, не могла открыть их за столь короткий для себя промежуток времени, лишь только припечатывал ожидающий меня смертный приговор. Прибывший успел закрыть дверь ранее потому, что пихнул дверную ручку задолго до моего здесь появления. Теперь же было физически невозможно, чтобы человек, удаленный от двери на полтора метра, резко остановился, тут же развернулся, помчаться назад и моментально открыть дверь, довольно массивную даже и для него. Не мог совершить подобное одаренный молниеносной реакцией феномен, даже и в том случае, если бы прекрасно знал, на что я рассчитываю, и что от скорости его действий зависит и его подвергаемая угрозе безопасность. К сожалению, этот прибывший человек о своей ситуации в камере пока что не имел ни малейшего понятия. И самое паршивое, в таком незнании он мог находиться еще целые сутки, поскольку все знаки, подаваемые ему с моей стороны, чтобы обратить его внимание на дверную ручку, не вели, понятное дело, к какому-либо осмысленному результату: в первую очередь он заинтересовался бы мной самим еще до того, как ему в голову пришла бы мысль покинуть помещение.

Так что теперь уже ничто не могло меня спасти; я торчал на месте в тупом оцепенении. Уходящее время вскрыло значение парадоксальной ситуации: поражаемые ничем не прикрытым потоком сверхжесткого излучения статуи - даже при всей своей карикатурной медлительности - находились, тем не менее в положении во сто крат лучшем, чем я, хотя тот же поток лучей, который их убивал, лично мне ничем не вредил.

Я отбросил все мысли. От безумия меня могло спасти лишь немедленное действие. Любого действия, пускай и самого глупого, лишь бы немедленного. Я даже и не заметил, как это все случилось. Во мне проснулось смертельно перепуганное животное. Одной рукой я схватил локоть удалявшейся от двери статуи, второй же схватился за дверную ручку. А после этого я начал стягивать эти две гигантские массы. Даже лучше было, что я совершенно обезумел: это был явный знак быстрого конца. Вздымающаяся в воздухе пылинка боролась с подобными массами. И я даже неплохо взялся за дело. А как же! Я закрыл глаза в усилии и засопел, продолжая напрягать мышцы. Комар, пытающийся свалить лошадь - вот какой жалкий вид я представлял. Понятное дело, статуя послушно исполняла мое скрытое желание. Я притягивал ее в равномерно ускоренном движении. В бреду было возможно все что угодно: я даже мог свернуть Землю. Статуя находилась уже рядом со мной. Я открыл глаза.

Лучше бы я их вообще не открывал! Гораздо лучше было бы вырвать из зубов загубник кислородного аппарата и сразу же задохнуться, чем пережить подобный кошмар. Статуя осталась стоять н своем прежнем месте; она даже и не дрогнула. Ко мне же приближалось нечто другое: сама оторванная от туловища рука, за которую я тянул.

Перед тем, когда скелеты множились вокруг меня, я понимал, что это игра воспаленного воображения. Теперь же я имел дело с реальной действительностью, из-за чего кожа по всему телу покрылась мурашками. Рука разыскивала меня в ртутном пространстве, двигаясь - в сопоставлении с моим знанием о ней - неправдоподобно быстро. И она нашла самое слабое место, уже добираясь до горла. Уклоняясь от нее, я метнулся назад. Я глухо ударился спиной о поверхность двери в тот самый момент, когда костистые пальцы охватили мою шею стальными когтями и прижали ее к плите настолько сильно, что я даже потерял сознание.

Очнулся я при следующем действии вслепую. Вот теперь я и вправду ничего не видел. Глаза заслонял плотный туман. С покрытым жидким свинцом лицом я метался в багровом пространстве. Сейчас я стоял на стене, перпендикулярно поверхности двери, согнувшись над ручкой, которую тянул с одной лишь мыслью: вырваться отсюда любой ценой!

Дверь сопротивлялась ужасно. Но открывалась! Несмотря ни на что, она открывалась с подозрительной легкостью! Я подтянул ее под самый подбородок, после чего отпустил ручку и протер заклеенные красным свинцом глаза. И снова потрясение: дверь оставалась на своем месте. Она все также плотно прилегала к железному косяку. Это сама дверная ручка, изогнутая и вырванная в месте изгиба, сопротивлялась перед тем моим усилиям. Одаренная теперь значительным импульсом, пропорциональным ее пятитонной массе, ручка уже не оставалась в том месте, где я выпустил из рук. Она продолжала перемещаться по прямой линии вглубь камеры. Находясь в состоянии поступательного движения, она одновременно вращалась, пока ее острый конец не нацелился в спину искалеченной статуи.

Я метнулся прямо перед собой и изо всех сил стиснул ее пальцами. Только никакого значения это уже не имело. С той же легкостью, как будто бы я был лишь собственной тенью, ручка тянула меня за собой в ртутное пространство. Мне не хватало какой-либо опоры, чтобы зацепиться руками или ногами. С ужасом я почувствовал, что разогнавшийся снаряд затягивает мои пальцы в глубину просвеченного пространства, заполненного пластичным воском. И тогда я выпустил его из рук, до смерти перепугавшись во второй раз.

На моих глазах обломок дверной ручки плавно пронзила просвеченную грудную клетку статуи. Она разрезала облачко материала пиджака, словно это была паутинка, размозжила ребро, прошла через легкое, а далее - двигаясь, словно в сильно замедленном кинофильме - прошила сердце, двигаясь по тому же пути, которого не изменили встреченные преграды.

Через несколько секунд снаряд добрался до хрустального блока. Он пробил его внешний корпус, разминувшись с бедром второй статуи, пролетел рядом с набухшей сиянием медузой и погрузился в находящуюся внутри аппаратуру. Я видел его еще какое-то мгновение, когда среди вспышек он расплющивался на краю какого-то черного острия. И после этого медуза погасла. В один миг меня охватила абсолютная темнота.

В то время, когда я впервые знакомился со статуями в комнате теней, то посчитал, и не без основания, что они очень твердые. Под нажимом они вызывали впечатление отлитых из железа. Когда же к этому наблюдению впоследствии я прибавил свое знание об огромной их массе, значительная твердость статуй уже не представляла для меня никаких сомнений. Мне было тем легче сохранять это ошибочное представление, поскольку, за малыми исключениями, я здесь ни к чему не прикасался. Только лишь сейчас я мог догадываться, почему я так обманывался: граница двух миров, которую образовывало зеркало, обладала свойством покрывать проникающие через нее тела тонким изоляционным слоем; твердой - в случае статуй, прошедших в комнату теней, и эластичной - когда кто-либо из убежища переходил в город. Этот слой впоследствии исчезал при возвращении, удаляемый той же самой граничной поверхностью, которая до этого его же и образовывала.

Я вонзил нож в стену. Мои предположения оказались верными. По мнению статуй стена была покрыта толстой железной плитой, мне же казалось, что это преграда сделана из материала, что был мягче свинца. Нож, родом из убежища, под сильным напором погрузился в металл по самую рукоять!

Мое сердце переполнилось двумя совершенно противоположными чувствами; с одной стороны, это были обвинения самого себя, поскольку, охваченный ужасом положения, я запаниковал, что привело к увечью, а потом и к немедленной смерти человека; с другой же стороны - радость при мысли о возникших передо мной необыкновенных возможностях. Ведь я же мог предусмотреть их значительно раньше, с научной точностью, нужно было лишь поглубже задуматься над всеми последствиями, которые автоматически возникали при столь значительном растяжении времени. Подавленный гигантской массой всех тел в городе, я до сих пор никак не мог подумать, что для меня они намного мягче, чем для обитателей этого места. Я был спасен! Ожидание чуда сделалось совершенно излишним. Подчиняющийся тем же физическим законам, что были обязательными и для меня, Механизм не мог дарить меня особой милостью, поскольку это не лежало в его ограниченных возможностях.

Излучатель пропал где-то в темноте, и он мог повиснуть где угодно, поэтому пришлось разыскивать его по всей камере. При этом я горячечно размышлял об удивительном, совершенном только что открытии. Как же это так! Обычный нож способен резать железо под нажимом руки - как же сложно было в это поверить! А может, я находился под воздействием галлюцинации? Тем не менее, факт этот подтверждал не только опыт, но и точнейшие законы, которые подобное чудо предусматривали. Я крайне ясно осознавал физический смысл мощности любой способной выполнить работу машины - в том числе, и мышцы смысл мощности, выражающейся отношением величины работы ко времени, в течение которого эта работа была выполнена. В связи с замедлением времени, я мог выполнить работу в десятки раз большую за столь же короткое время, что придавало моим мышцам в сотню миллионов раз большую мощность, чем та, которой я обладал бы, если бы сам был статуей в этот момент. Я преобразовал про себя несколько уравнений, чтобы получить тот же самый результат несколько иным путем. Оказалось, что мощность прямо пропорциональна квадрату расстояния (в этом месте одинаковому что для меня, что для статуй), к массе - на которой я терял во столько же раз, сколько выигрывал по времени и обратно пропорциональна времени в кубе. В связи с тем, что величины массы и времени, которыми я был здесь в состоянии оперировать - измеренные соответствующими мерками города - для статуй представляли величины в десятки раз меньшие, чем для меня, а так же тот факт, что время в уравнении было возведено в третью степень, а масса - только в первую, здесь я был способен развить мощность, сравнимую с крупной электростанцией. Это совершенно не означало, что я был хоть чуточку сильнее по сравнению с людьми, которые перешли сюда из убежища. Мощность любого человека, прибывшего оттуда, здесь проявлялась через размягчение всех материалов, которые для статуй оставались такими же твердыми, как для нас такие же материалы, но оставшиеся в убежище. Если же сравнивать нашу инерционную массу по отношению к массе статуй, то в воздухе города мы были пузырьками, заполненными пустотой. Зато причина, ответственная за столь парадоксальное состояние вещей, одновременно одаряла нас гигантскими способностями рушить все вокруг.

К сожалению, я не мог скрыть этого перед самим собой, что до сих пор вел себя более бессмысленно и грубо, чем тот слон из пословицы в посудной лавке. Это проявилось уже во время моего первого путешествия, когда в темноте я отбился ногами от головы прохожего. К каким это привело результатам, я мог представить лишь теперь, когда оторванная рука статуи в камере в момент, когда я тянул за нее, припоминала чрезвычайно массивный студень, смешанный с пластичным воском кости, изгибавшейся с такой же легкостью, словно она была сделана из мягкой пробки. Мне сложно было размышлять обо всем этом без рвотных позывов и отвращения к самому себе. Статуи дорого заплатили за знания о релятивистском мире, которые я добывал за их счет. Меня уже раньше должна была заставить задуматься подозрительная легкость, с которой шпилька, которую я выдернул, вонзилась в щеке статуи падающего мужчины. А разве потом не заметил я вмятин на капотах обоих автомобилей, между которыми я дергался? Только теперь стало ясно, что мои действия с точки зрения водителей были равноценны взрыву.

Наконец-то я обнаружил излучатель и осветил лучом стенку. Нужно было найти подходящее место, чтобы вырезать отверстие. Как же легко мне было теперь множить и углублять совершенные ранее ошибки. Правда, снаряд, образованный из обломка дверной ручки, перебил какую-то электрическую цепь, что привело к немедленному прекращению излучения, только теперь этих людей с моей стороны ожидала следующая опасность. Ею была угроза чудовищной резни, которую могла вызвать операция по резке стенки. Столь невинная с моей точки зрения деятельность для статуй являлась высвобождением энергии, эквивалентной взрыву нескольких килограммов динамита из их города. Предупреждая события, я уже видел рой обломков, пронзающих внутреннее пространство камеры, и самого себя, гоняющегося за ними и пытающегося контролировать ситуацию. Разве не мог я выбраться отсюда, не калеча и не убивая присутствующих здесь людей?

В соответствии с третьим, а потом и вторым законом динамики Ньютона, равная - относительно абсолютной величины - приложенной силе и обратно направленная реакция на эту силу, была прямо пропорциональна как массе смещаемого с места тела, так и ускорению, придаваемому ему действующей силой. Так что ничего удивительного, что при резкости движений, к каким я привык в убежище, даже шпилька для волос с увеличенной во много раз массой когда я рванул ее, подгоняемый спешкой - пробила мне кожу ладони. Здесь мне никак не мог пригодиться опыт, приобретенный в убежище. Там - в мире небольших масс, зато мощного гравитационного поля - предметы вели себя совершенно иначе: если я не мог поднять с пола слишком большой вес одним решительным и энергичным движением, то тем более уже не мог поднять его, если тянуть вверх очень медленно и беспрерывно. Здесь же - при ускорении свободного падения, меньшем в сто миллионов раз - говоря практически, было совершенно безразлично, в какую сторону тянул я или пихал подвешенный в пространстве предмет: вверх или вниз в вертикальном направлении. Сопротивление, оказываемое мне телом, зависело исключительно от его многократно увеличенной массы и от приложенной силы, являясь пропорциональной обеим этим величинам. Из этого же закона автоматически следовало, что здесь я мог поднять с пола абсолютно любой вес, лишь бы только действовать на него не слишком резко, за то достаточно долго.

Я заплыл за распределительный шкаф, переборки которого могли создать достаточную защиту перед возможными обломками меньшего калибра. Я надрезал в стене дыру и выковырял из нее кусок железа величиной с кулак. Тут же я медленно стянул его вниз, к полу, внимательно следя за тем, чтобы какой-нибудь острый обломок не выпал из моих рук. Если бы я оставил его в пространстве, он без чьей-либо помощи упал на пол в течение часа. Но перед тем, под воздействием резкого движения локтя или пальцев, он мог приобрести скорость ружейной пули, которая в этом мире - с моей точки зрения - имела бы массу килограммов в двести и скорость при выходе из ствола от шести до девяти сантиметров в секунду. Такая пуля не вонзилась бы в стену, которую сейчас я резал ножом, более твердым для статуй, чем их наилучшая закаленная сталь, даже на глубину в один сантиметр. С целью сравнения, я осознал тот факт, что пятитонный обломок дверной ручки я разогнал на отрезке от ног до груди до скорости около полуметра в секунду. Студенистые тела статуй не были в состоянии остановить столь громадный импульс. В сопоставлении с их мерами инерционной массы и времени, такой снаряд обладал массой в пол килограмма и скоростью, лишь на три километра в секунду меньшей, чем первая космическая скорость для города.

Я посветил излучателем вовнутрь образовавшейся в стене небольшой дыры. За железной плитой находился свинец. Но он казался таковым только на основании характерного серого цвета, поскольку сам я, нажав пальцами, ощущал лишь пластилин. Глубже, под слоем свинца, я попал рукой на поверхность стенки, сформированной из песка, связанного не слишком сильным клеем. Я не сомневался в том, что это бетон в понимании местных обитателей. Из дыры я извлек приличную кучку этого материала и растер в пальцах до состояния мелкого песка. Уже ничто - если не считать огромной инерционной массы этих материалов - не было мне помехой.

На стене я надрезал окружность такого диаметра, чтобы мог пробраться в соседнее помещение, двери которого, что было отмечено мною ранее, были открыты в коридор. Углубление дыры не доставило для меня больших хлопот. Когда отделенный от переборки крупный цилиндр уже не соединялся в какой-либо точке со стенкой, я осветил его в последний раз. Цилиндр неподвижно висел в пространстве. Тут я глянул под ноги, где происходило нечто непредвиденное. Огня я не заметил, впрочем, его там могло и не быть. Сильно разогретые трением железные опилки и обрезки, попав на валявшиеся в углу бумаги, покрывались белыми облачками дыма. Для моих чувств они не казались более горячими, чем перед этим. Даже при отсутствии тонкой пленки, изолирующей мои пальцы, я не мог бы ощутить, насколько сильно они разогрелись: их повышенная температура - следовательно, и средняя кинетическая энергия атомов - все так же не слишком отличалась от абсолютного нуля.

Видимо, я все же был урожденным физиком, по крайней мере, когда речь шла о постоянной склонности к анализу необычных явлений, потому что, когда я напер на вырезанный цилиндр, одновременно глянул и на часы. Пихал я с такой силой, как если бы держал на плечах в убежище стокилограммовый вес. При максимальном напряжении мышц, через семьдесят секунд круглый блок переместился в глубину стены на один с четвертью метра. Чтобы вызвать подобного рода эффект, статуи должны были бы применить пять килограммов динамита. Путь к спасению был открыт. И я бросился вперед со столь большой спешкой, что уже ощущал недостаток кислорода.

Я плыл прямо к выходу канала, правда, несколько иным путем, чем ранее. Теперь я пересек виадук точно в том месте, где, после перемещения на четыреста метров, сейчас находился более быстрый автомобиль с поврежденным мною капотом. Я присмотрелся к пассажирам этой машины. Водитель уже давил на тормоз; к счастью, никто из сидящих не пострадал. Помятая дверь частично была вогнута вовнутрь; она была сильно повреждена, разрезая острыми краями металла спинку сидения, на котором никого не было.

Я поднялся на пару десятков метров выше, чтобы охватить взглядом и соседние улицы. После регулировки крана аппарата оказалось, что я могу дышать свободно; запаса кислорода должно было хватить еще на полтора часа. С той значительной высоты, на которую я поднялся теперь в воздухе, можно было видеть значительный фрагмент района. Полоса света из излучателя добивала метров на двести. Приблизительно на такое расстояние я и переместился, удалившись от канала во время нынешнего путешествия. Я плыл параллельно той самой автостраде, которую перед тем видел внизу с высоты виадука. Вдалеке, у стоянки, где находился вход к группе лифтов (как раз туда направлялась Еза Тена), автострада сливалась с двумя другими улицами, сходившимися друг с другом под острым углом. Обе эти улицы располагались на трассе моего неспешного "полета"; чтобы попасть к каналу, мне нужно было пересечь их наискось и приблизиться к кольцу, образованному из сотен автомобилей, тесно сбившихся возле площадки.

Неподалеку от первой улицы я задержался. Вися в пространстве над крышами домов, я направил излучатель вертикально вниз, где маячили тени воскообразных фигур. Суженный поток света скользнул вдоль мостовой и, перескакивая от одного человека к другому, высветил на средине пустой мостовой белый автомобиль. После этого я перевел взгляд на группу людей, которых данный момент зафиксировал в непонятной сцене у входа в ночной ресторан. Я спадал в глубину узенького перешейка, образованного рядами окон; при этом я был переполнен растущим напряжением с непонятным происхождением. Я спустился до уровня тротуара. В глазах - даже тогда, когда я повернулся к монотонно черному небу - стоял образ белого пятна с маленькой фигуркой человека внутри открытой автомашины. Вновь я нашел его лицо на самом конце длинной световой полосы. Оно неотвратимо притягивало меня к себе. Затаив дыхание, я выплыл на самую средину мостовой и заложил петлю вокруг неподвижной фигуры.

В моей памяти не оставалось никакой, даже самой малейшей подробности, которая бы связывалась с этой сценой, но все каким-то образом можно было объяснить. Стрелки весов, сотрясаемых различными обстоятельствами, колеблясь между вероятным и сомнительным, наконец-то склонились в сторону полнейшей уверенности, что я аутентичный человек. Больше ни о чем я уже не думал; все было так, словно я загипнотизировал самого себя, глядя в зеркало, которое ночью четвертого июня перехватило мое изображение и сохраняло его в течение девятимесячного периода. В мужчине, сидящем за рулем открытого белого "ога", я узнал самого себя.

Все здесь для меня было совершенно чужим, за исключением самого тела. Как форма автомобиля, когда-то принадлежащего мне самому, так и одежда статуи - мне абсолютно ничего не говорили. Я не был идентичен с ним исключительно потому, что нас разделял девятимесячный отрезок времени. Но, за исключением всего того, что принес приобретенный в убежище опыт, мы совершенно не различались. Я всматривался в черты собственного лица, а автомобиль, миллиметр за миллиметром, перемещался вдоль пустынной мостовой. Очень медленно, но неотвратимо, он удалялся от стоянки. Через четыре минуты он занял место, удаленное на шаг от предыдущего положения. Я склонился над циферблатом спидометра. "Ог" мчался со скоростью сто сорок четыре километра в час. Сейчас он двигался в сторону сборища статуй, которые перекрывали мостовую. Я оценил, что автомобиль промчится мимо них через три секунды, поскольку именно столько времени автомобилю требовалось, чтобы преодолеть расстояние в сто двадцать метров, разделявшие его от плотной толпы. Я поплыл в ту сторону.

Люди окружали довольно крупный павильон, возведенный в месте, что разрыв в стене домов образовывал нечто вроде небольшой площади. Издалека здание делало впечатление конструкции, открывавшей вход в подземную станцию метрополитена. Низкий и толстый потолок, над которым я завис, опирался на четырех колоннах, симметрично размещенных по окружности овальной плиты. Спереди имелась надпись: "ЛИФТОВАЯ ШАХТА № 6", что заставило меня предположить, что здесь находился еще один комплекс лифтов, перевозивших горожан в убежище. Вместо стенки, пространство под крышей левого крыла перегораживали разбитые уже во многих местах стекла. Группы статуй застыли возле образовавшихся проломов, пропихиваясь сквозь них по пути в центральную часть здания.

Я и сам протиснулся сквозь один из таких проломов и проплыл над многочисленными головами в средину павильона. Внутренняя терраса обрывалась на высоте половины этажа. У окружавшей его балюстрады стоял плотно сбитый ряд вооруженных полицейских. Они сдерживали напор людей, желавших попасть на нижний этаж. Разрыв в мраморной плите открывал вид на наклонный туннель. Его перечеркивали длинные ленты эскалаторов, на конце которых темнела яма вестибюля. Из ситуации наверху могло следовать, что места на ступенях занимали лишь те из прибывших, кто попал в шахту через официальный вход.

Осторожно лавируя между застывшими в неподвижности телами, я поднялся под самый потолок, откуда - описав широкую петлю - попал к переднему входу. Я уже собрался было поплыть наискось вниз, над рядами застывших на бегу фигур, чтобы добраться до расположенных здесь лифтов. Но случайный взгляд в направлении улицы вызвал, что я остался на месте.

Сквозь стекло я увидал силуэт мужчины с револьвером в руке. Он, глубоко склонившись, застыл под рослой фигурой наклоненного над ним полицейского. Другая фигура в мундире собиралась нанести удар дубинкой. Кулак выскочившего сбоку нападавшего уже находился на его челюсти. Толпа статуй напирала на решетку у главного входа. Чуть поближе, группа полицейских защищала доступ к замаскированному проходу. Один из стражей порядка лежал на краю светового круга. В настоящий момент он поднимался с пола; направив руку за спину, он вытаскивал револьвер из кобуры. Сейчас же он застыл, приподнявшись на левом локте, с головой у колен своего стоящего товарища, в которого попала предыдущая пуля, и теперь он уже терял равновесие, чтобы упасть плашмя на плиты пола. Взглядом я вернулся к нацеленному в лежащего оружию. Указательный палец опирался на возведенный до упора спусковой крючок. Сноп света из моего излучателя приклеился к бледному лицу, резким скачком оторвался от него и, обходя конец ствола, у выхода из которого я ожидал заметить медленно двигающуюся пулю, дальше упал на плиты пола. Там, на фоне черной ночи, я увидал чью-то обнаженную спину. Более десятка людей переваливалось через сломанный барьер; женщина в разорванном платье выползала из под их ног.

Мой взгляд застыл на выпуске ствола. Затерявшаяся в хаосе форм пуля нашлась совершенно в ином месте. Сейчас она находилась на пути, касательном к кривизне стеклянной переборки. Пуля уже пробила воздух под мышкой падающего полицейского; я мог бы схватить ее сейчас руками, если бы не помеха в виде стекла. Я опасался, что разбивая стеклянную переборку в близости собравшихся на другой стороне людей, пораню гораздо больше собравшихся и наделаю гораздо больше вреда, чем это сделает сама пуля. Нужно было выбраться из павильона.

Пуля двигалась по траектории, проходящей в просвете между телами статуй. Далее линия выстрела совпадала с поребриком мостовой. Поспешно плывя вдоль стеклянной переборки, я приближался к выходу, ни на секунду не теряя пули с глаз. Я предполагал, что она не ранит никого по пути, если только мне удастся догнать ее в полете до того, как она достигнет другой стороны улицы. Наконец-то мне удалось обойти все помехи, и я выскочил из здания. Пулю я обнаружил с помощью суженного светового конуса на белом фоне подхваченной дуновением воздуха шали.

Пуля прочесала волосы склонившейся над мостовой женщины, прошила полу чьего-то пиджака и вылетела в пространство над мостовой. Если бы не сумасшедшее сопротивление воздуха, я бы достал ее одним скачком. Но даже и так, я двигался гораздо быстрее нее. С моих глаз она исчезла в то момент, когда я перелетал над крышей автомобиля. Я огляделся по сторонам. Все поле зрения занимали абсолютно неподвижные фигуры. Но мне удалось заметить небольшую дырку между окнами фиата. Я тут же заглянул внутрь автомобиля. Пуля продолжала находиться в прямолинейном движении, нацелившись прямо в голову водителя. Я не стал раздумывать.

Вырванным из-за пояса ножом я вырезал отверстие в крыше. Затем, сунув туда руку, я схватил пулю и остановил ее в полете, буквально в нескольких сантиметрах от головы возможной жертвы. Оттуда я выбросил ее в направлении неба.

Фиат катился по мостовой со скоростью около пятнадцати километров в час, он наверняка притормаживал перед станцией лифтов. Я представил, какую бы мину скорчил водитель, если бы когда-нибудь узнал, что от смерти его отделала одна десятитысячная доля секунды.

Я чувствовал боль в мышцах, вызванную постоянным сражением с массами воздуха. Но при этом меня так и подмывало вмешаться в драку статуй. Сначала я срезал ножом поднятую для удара дубинку полицейского. Мне было легче раздавить или оторвать кому-нибудь руку, чем осторожно извлечь из нее готовый выстрелить револьвер. Я предусмотрительно избегал непосредственного контакта со статуями. Их тела проявляли пластичность разогретого воска, который сразу не поддавался нажиму пальцев только лишь потому, что одновременно проявлял и громадную инерционность. Я как размышлял о том, как разоружить дерущихся без того, чтобы нанести им тяжкие раны, как вдруг мой взгляд остановился на темном пятне в верхней части колонны. По вполне понятным причинам любое движение на фоне окаменевших форм здесь казалось мне чем-то необычным.

Под потолок я взмыл, когда уже было поздно. Громадная свинцово-железная масса срезала колонну прямо у меня на глазах. В ней я узнал тот самый металлический цилиндр, который сам полчаса назад вытолкнул из стенки камеры скелетов. Снаряд вылетел в свободное пространство под уровнем виадука. В самом начале он пролетел сквозь окно соседнего помещения и, преодолев около шестидесяти метров, добрался сюда. Временный недостаток кислорода и бегство из научного учреждения не позволили мне ясно осознать тот факт, что за собой я оставляю страшный пушечный снаряд, разогнанный до скорости чуть ли не в четыреста метров в секунду.

Совершенно в ином свете предстали передо мной теперь погоня за револьверной пулей, шутка с полицейской дубинкой, а потом и моральные проблемы, связанные с вопросом кому, собственно, следовало помочь, и что из этого могло получиться, спустя пару часов. До сих пор я разыгрывал из себя доброго ангела-хранителя, исправителя прошлого, не осознавая своей пугающей и страшной силы, результатом чего были ужас, смерть и ненамеренные разрушения. Разбитая у вершины колонна уже слегка отклонилась от вертикали, проявляя тенденцию к тому, чтобы свалиться на газон. То счастливое обстоятельство, что на газоне никого не было, никак не могло закрыть мои глаза на принципиальную проблему.

Выходило, что в мире замедленного времени не могло быть и речи о каких-либо осторожных действиях. Даже сам ураганный свист, но, возможно, рык или грохот воздуха, которые я возбуждал, плавая над головами статуй, в конце концов, могли привести к последствиям, которые просто невозможно было предусмотреть.

После этого я сразу же направился к каналу, оставляя позади каменный круг, полную напряжения ситуацию и самого себя за рулем мчащегося "ога". Оборванное в последующем явлении хода времени мгновение всеобщего бытия охватывала этот мир стальным зажимом, который было лучше оставить собственной судьбе.

14. РТУТНЫЙ ОКЕАН

Я увидал свет в темноте.

Вначале прозрачный столб. Затем светло-фиолетовый круг, который пронесся по стенке соседнего небоскреба, поднялся, колеблясь словно маятник, до самых высших его этажей, до самой верхней мелово-белой галереи, где превратился в удлиненный эллипс. Стекла нескольких десятков окон замерцали искрящейся синевой и тут же погасли. Прежде, чем вновь воцарилась темнота, я успел заметить, откуда вспыхнул луч: едва рисующийся в темноте конус прятал свою верхушку внутри одного из окон шестого этажа.

Я кружил у самого края стены, на значительной высоте, сразу же над выпуском канала, в который собирался опуститься, чтобы через зеркало попасть, наконец-то, в комнату теней. До сих пор я не принимал во внимание такого рода опасности: встреча с кем-то из убежища, который, вооружившись излучателем, устроил бы себе наблюдательный пост внутри одной из квартир, тем более, чтобы подобного рода встреча могла привести к смертельному поражению гамма-лучами. Я спрятался за выступом стены и погасил свой излучатель.

И в тот же самый момент по мрачному ущелью улицы промчался следующий каскад световых рефлексов: светящийся столб прошелся по окаменевшим фигурам на мостовой, метнулся над рядом автомобилей и, разбрасывая по кругу смолистые тени, пролетел дальше, поперек остановки; на сей раз - благодаря максимальному напряжению излучения - лучи проникли даже под купол ближайшего шахтного ствола. Одновременно я заметил и второй источник света, который нервной дрожью завторил первому. Свет загорелся совсем рядом, на противоположной стороне улицы, он раз за разом короткой дугой бил в асфальт - скорее всего, кто-то там, внизу, сигнализировал свое присутствие, чтобы предупредить несчастный случай.

Стена жилого блока за моей спиной отбрасывала плотную тень на ту часть мостовой, возле которой стояла машина Езы Тены. Пользуясь ею в качестве прикрытия, я опускался все ниже и добрался до выхода канала в тот самый момент, когда нижний излучатель повторил серию предупредительных сигналов. У меня были все основания опасаться того, что мой запас кислорода кончится в любой момент, посему немедленно погрузился бы в люк, если бы перед тем не распознал в отраженном от стен свете знакомый силуэт и лицо: над самым тротуаром проплывала Ина.

Нас делила лишь ширина улицы: небольшое расстояние, которое я тут же возжелал преодолеть, чтобы встретиться с Иной в этом необычном месте, но тут же застыл на самом краю люка, прибитый к нему неожиданным скачком направленного сверху светового столба. Широкий поток лиловых лучей заполнил пространство между мною и Иной, и прежде чем я успел подумать, что же все это означает, горло стиснула судорога беспокойства, измеренное же долей секунды время открыло в моем сознании фиолетовую картину, наводящий ужас абрис силуэта девушки, залитый излучением. Призрак погас столь же неожиданно, как кратковременная вспышка фотолампы. Но был ли он всего лишь иллюзией? Ина на мгновение замерла; но при этом она сохранила ясность мысли и метнулась прямо перед собой - в направлении единственного находившегося поблизости "щита", которым была статуя у самого края тротуара.

На место она успела добраться перед очередным ударом луча; я увидел, как девушка прячется за окаменевшей фигурой, и облегченно вздохнул, поскольку, если раньше я еще мог строить иллюзии относительно того, что спрятавшийся наверху человек оперирует излучателем, словно обычным прожектором, не понимая ужаса всей ситуации, то теперь мне было понятно наверняка, что с его стороны это сознательные и, скорее всего, намеренные действия. Я стал бессильным свидетелем безжалостной охоты. И я никак не мог ее предупредить, поскольку выстрел с моего месторасположения лишь скользнул бы по стене дома, не проникая вовнутрь комнаты, а безумный прыжок на другую сторону улицы под лавиной гамма-лучей ничем, понятно, Ине помочь бы не мог.

Перестроенный на узкую полосу излучатель врага прошил пространство интенсивной, слепящей полосой; луч уперся в руку статуи и перечеркнул асфальт у его ног. Отсюда белая игла перескочила выше, на спину и, свернутой в многочисленные петли спиралью, очертил несколько кругов вокруг вздувшегося пузырем пиджака. Светящаяся полоса несла в себе сконцентрированную в узеньком пучке громадную энергию, которую могло остановить и распылить лишь тело статуи. Я верил, что скорчившаяся за прохожим Ина не отважится выглянуть из-за спасительной тени, пока же она там находилась, ей можно было ничего не опасаться.

Про себя я назвал его прохожим. Насколько же я не понимал того, что здесь происходило! Я настолько был перепуган ужасом положения Ины и собственным бессилием, что даже толком не присмотрелся к фигуре, которая защищала девушку. Только сейчас я с изумлением открыл, что неестественная поза мужчины, странное положение его тела для меня ассоциируются с чем-то совершенно странным: мысль о бегуне, схватившемся со стартовых колодок, пока не прошла первая секунда после выстрела, и которому невидимая рука набросила на шею петлю, после чего резко рванула ее назад; человек этот изогнулся дугой, с выпихнутой вперед грудью (поскольку это вовсе не была спина, как показалось мне вначале) и, скорее всего, уже переламывался в позвоночнике под невидимым напором - столь сильно он откидывался назад, где на вытянутых наискось и вверх руках - дополнявших кривизну дуги всего тела - вздымался сорванный с туловища пиджак, но задержанный локтями, и подкладкой вверх тот самый главный экран для Ины - своей формой напоминающий фотографию, сделанную во время урагана.

Что-то заставило меня быстро глянуть на часы (было десять минут четвертого пополудни); я не знал, почему ни что-то иное, но именно это инстинктивное движение вызвало, что я связал теперь два отдаленных факта и понял в один миг, хотя еще пару десятков секунд не был в состоянии выйти из шока. Статуя медленно погружалась в грязь - так мне казалось, и хотя это не имело ничего общего с истиной, у меня не находилось никакого лучшего сравнения, чтобы передать главный признак этого движения, когда на моих глазах мужчина медленно, но неумолимо "стекал" вниз - и это в мире, в котором абсолютная неподвижность, казалось, была основным принципом поведения.

Передо мной был знакомый образ мужчины с тридцать шестого этажа в последней фазе падения на мостовую. Прошло как раз пять секунд полета - и столько же секунд его тревог, растянутых до пятидесяти четырех тысяч по моим часам, по истечению которых он сталкивался с мостовой на скорости ста восьмидесяти километров в час. Он выпал из окна, находящегося очень высоко вверху на противоположной стороне улицы. Хорошо затянутый на его руках ремень тогда мог его спасти, что ясно дошло до меня только теперь.

Почему Ина не воспользовалась своим излучателем для самообороны? Я опирался на крышке люка, повернувшись спиной к стене дома, несколько больше, чем другие, отодвинутого от мостовой, и, чтобы поподробней описать ситуацию, мне пришлось осознать, что площадка с пятой шахтой находилась справа, здание, в котором скрывался неприятель - тут же, слева, а линия, соединявшая выпуск люка с отдаленным световым прямоугольником, а, следовательно, и с камерой скелетов, проходило наискось влево, пересекая дугу виадука, а ближе - вторую улицу, практически параллельную нашей, и пересекалась с ней как раз в той точке, которую только что проехал открытый "ог", мчащийся в сторону шестой шахты. Все это промелькнуло в моих мыслях за долю секунды.

Одним движением ног я схватился с места и припал к к углу дома в котором прятался нападающий. Оттуда уже, с помощью поспешных движений рук и ног - в тени, образованной выступом стены - я поднялся на высоту шестого этажа. Мне нельзя было терять ни мгновения; я собирался подкрасться к неприятелю сзади и застать его врасплох на его собственной огневой позиции. То есть, мне необходимо было проплыть через одно из примыкающих помещений и, старательно избегая встреченные преграды, найти нужную дорогу.

Разбить стекло мне было несложно - я вскочил в какую-то комнату и стиснутым в кулаке ножом несколькими глубокими разрезами раскроил закрытую дверь; заядло мне сопротивлялась лишь вырванная доска, когда я оттягивал ее, напрягая все силы; если не считать этого, я довольно спокойно попал в коридор, где, проплыв мимо темной фигуры статуи, резко свернул вправо и нырнул в приоткрытую дверь, прямо в квартиру, в которой мог остаться навечно.

Уже в коридоре я заметил слабый отблеск на полу, что лишь подтвердило мои предположения о том, что я попал куда нужно; теперь же я очутился в небольшой прихожей - из-за следующей, тоже лишь приоткрытой двери проникал свет. Крайне осторожно я приблизил голову к неправильной формы пролому и глянул в комнату.

Рекрут собственной особой находился в полете у окна с трубкой излучателя, направленной вниз вдоль бедра. Увидав его, я тут же поднял собственное оружие. Я решил пронзить его лучом сразу же, как только он попытается направить излучатель в сторону улицы. Он неподвижно висел в пространстве, повернувшись ко мне спиной, и выглядывал в окно - ожидая, видимо, когда Ина полностью будет лишена последнего укрытия. В ходе этой нервной интерлюдии мне пришло в голову, что было бы здорово неожиданно подкрасться к нему, обезоружить и затянуть в убежище, где потом я мог бы его допросить и заставить объяснить, от чьего имени он действовал: то ли желая убить нас по приказу людей, или же он был только орудием Механизма.

Я полностью доверял собственным мышцам, поэтому, под влиянием этой мысли, осторожно протиснулся сквозь узкий пролом и вплыл в комнату, готовый в любой момент порезать Рекрута на куски, если бы тот оглянулся преждевременно. Покидая удобное местечко возле пролома, я совершил ошибку, которую практически невозможно было исправить, только я никак не мог предусмотреть подобной ситуации.

Сто стоял посреди комнаты, на нем высился стул, а еще выше - статуя женщины, выпрямившейся на стуле и застывшей с руками, поднятыми к потолку, где за снятой белой плиткой, верно имитировавшей фрагмент потолка, в мелкой нише находились еще одни дверки, стальные, снабженные номеронабирателем и рычагами. Дверки были опущены вниз и открывали внутренности замаскированного сейфа, в которых сейчас была погружена рука женщины-статуи. Возле стола находилась другая женщина; остановленное время заморозило ее с поднятой вверх головой. Она подавала другой женщине пузатый несессер - окаменевшие глаза ее всматривались в пространство; приоткрытый рот замер в средине слова. Было совершенно ясно что, не осознающие катастрофичность ситуации женщины - сразу же после объявления тревоги - вместо того, чтобы спасать собственную жизнь, теряли время на то, чтобы достать драгоценности, с которыми, скорее всего, собирались уйти в убежище. Но не этот вид вызвал, что мне немедленно захотелось отступить в прихожую.

Краем глаза я заметил удлиненную тень, перемещавшуюся на фоне белого потолка.

Сейчас я совершенно неожиданно увидел - чего ранее определить никак не мог - что в комнате находился еще один пришелец из убежища, компаньон Рекрута. Он плавал под самым потолком, с телом, вытянутым параллельно его поверхности и, обернувшись спиной к полу, горячечно копался в тайнике. В этом втором человеке я стразу же узнал Коореца.

Теперь уже не было и речи ни о какой драке, ни о попытке обезоружить Рекрута: и так страшная ситуация теперь усложнялась - она заставляла меня совершить двойное убийство, тем более, что от самой мысли о том, чтобы повернуться к неприятелю спиной в ходе пропихивания сквозь пролом, у меня мурашки шли по телу, что было вызвано представлением о том, как молния из излучателя Рекрута хлестнет по моей спине. Каким образом смог бы я достаточно быстро и однозначно объяснить Коорецу, что ему с моей стороны ничего не грозит, что мне лишь необходимо предотвратить нападение Рекрута на самого себя?

Решение пришло со стороны и было намного лучше, чем я мог себе только представить. Я как раз сплывал в угол, за телевизор, водя дулом выключенного излучателя от одной фигуры к другой, когда Рекрут - которого, видимо, изумила сцена на дне ртутного океана - повернул лицо в сторону Коореца и резко кивнул, как бы желая призвать его к себе. Но тот сигналами Рекрута никак не заинтересовался; гораздо сильнее его поглощало нечто иное: горячечный грабеж. Дрожащими от возбуждения пальцами он перебирал в сейфе, вытаскивая раз за разом все, что только удавалось. Но то же самое явление, которое позволяло ему никак не считаться с присутствием женщин, доставляло ему немалые сложности. Вот он и метался то вправо, то влево, сражаясь по отдельности с каждым колечком и с каждым драгоценным камнем, прежде чем ему удалось часть из них рассовать по карманам. Бессмысленная жадность ослепила его и охватила безраздельно; он явно представлял наверняка, что в убежище ему каким-то чудесным образом удастся привести все эти сокровища к нашей системе отсчета. Я видел горсть золотых монет, развешанных в воздухе под тайником; в дожде жемчужин, разбросанных в пространстве вокруг порвавшегося шнурка, особенно искусительно замерцало огромное бриллиантовое колье. Коорец никак не мог с ним справиться, так что, в конце концов, оно вырвалось у него из пальцев.

И в тот же миг в дело вступил его напарник: несколькими энергичными скачками он нагнал ценную добычу и схватил ее обеими руками; только этот шустрый прыжок - по мнению Коореца - никак не решал проблему собственности. По выражению его лица я мог сделать вывод, что Рекрута будет сложно сплавить к окну, куда его указующим жестом направлял Коорец. В ходе немой потасовки Рекрут все время обеими руками хватался за колье. Чтобы окончательно решить спор, он пнул Коореца в живот, бесцеремонно отбившись от него обеими ногами; при этом он приобрел огромный импульс, пропорциональный гигантской массе колье, которое и потащило его в сторону окна по прямой.

Лишь только он выпал на улицу, как из-под потолка его догнал узкий лиловый луч; по всей вероятности, Коорец не колебался ни секунды. Луч прошел сквозь живот несчастного, разрезая того пополам. Како-то время е еще видел его, когда, свернувшись клубком, он падал вниз за оконным парапетом.

Нагрузившись ничтожной частью сокровищ, Коорец с огромным трудом отправился вслед за своей жертвой. Штанины брюк возле бедер и углы пустых карманов пиджака тащились за ним в карикатурных конвульсиях, как будто бы он каждую секунду цеплялся за невидимые острые крючки.

Спина моя покрылась холодным потом, но вовсе не потому, что меня столь тронула судьба Рекрута - в конце концов, один бандит стоил другого, так что здесь некого было оплакивать. Когда Коорец исчез из моего поля зрения, я очнулся среди статуй в густеющей темноте и с желтыми пятнами перед глазами. Мне не пришлось долго размышлять над тем, что это означает: в мыслях я опять преодолел значительное расстояние, отделявшее меня от комнаты теней, и понял, что мне никогда не удастся преодолеть даже половины этого пути. Я висел под пустыми баллонами с последней порцией кислорода в легких, осознавая неизбежность смерти, которая здесь - на дне мрачной пропасти несмотря на многие удачи, все же решила достать меня окончательно.

Я еще мог проплыть как можно дальше в сторону окна - и этого мне было достаточно, поскольку я пожелал бросить последний взгляд в сторону спасенной Ины. Я выглянул. Зубы вонзились мне в язык, в то время, как голова металась во все стороны, сотрясаемая напрасными конвульсиями груди - куда не кинуть взглядом, внизу лежал океан ледовитой ртути, застывший, пустой и мертвый, пускай даже и роящийся сотнями людей. Среди глухого грома, нараставшего у меня в ушах, раздался резкий треск. Я столкнулся с чем-то. Что это? Рядом со мной дрейфовала какая-то бесформенная масса. Я посветил в сторону, на стену, и в отраженном свете увидал разрезанные молниеносным лучом останки Рекрута.

Всего один взгляд на его дыхательный аппарат пробудил мое гаснущее сознание. Я сорвал с тела баллон и маску, тут же припав к ней ртом. Еще в течение нескольких мгновений, прерываемых свистом кислорода, выходящего возле кранов, я видел фигуру Рекрута, величественно заплывающую в окно - как раз под ноги искалеченной женщины. Мог ли он когда-либо предполагать, каким образом спасет мне жизнь?

15. РАПОРТ

На разбитом топчане - вновь установленном под стеной в комнате теней я проспал полные пять часов, то есть, до половины девятого вечера. На него я рухнул остатками сил, абсолютно счастливый оттого, что не нужно никуда идти дальше, настолько был я исчерпан переживаниями в застывшем городе, теперь же, испытывая большую, чем ранее, тяжесть, стылость и боль во всех мышцах, до меня дошло еще, сколько это часов я ничего не имел во рту. Голод дополнительно усиливало горькое чувство того, что за еду здесь придется сражаться, как будто бы я ее вообще не заслуживал.

Конечно, можно было бы обратиться к служащим столовой с унизительной просьбой нелегально выдать мне одну порцию (легко представить удовлетворение официантки), или прямо заняться остатками ужина, оставленными кем-нибудь на тарелке, опять же, можно было попросить Асурмара выручить меня талоном, уже третьим - если он не исчерпал собственного терпения - и я мог продолжить атаки на полковника Гонеда, чтобы тот выдал нужный бланк и приложил к нему необходимую печать. И я решил следовать последней мысли.

Поначалу я отправился на склад, чтобы разыскать Эльту Демион, как Ина хотела сама себя называть; у меня пред глазами еще стоял краткосрочный образ ее фигуры, залитой потоком лилового света, и хотя все это наверняка мне лишь привиделось, мне хотелось удостовериться, что девушка, несмотря ни на что, не пострадала. К сожалению, там я ее не нашел. В холле царила горячечная активность. Где-то с десяток мужчин крутилось в узких проходах между растущими горами мешков, которые они сносили из других помещений и беспорядочно закидывали наверх, под самый потолок, либо же запихивали в еще не занятые проемы между стульями. Внутренности всего помещения неожиданно подверглись полному преображению. Напрасно искал я взглядом свернутый коврик, последнее логовище Ины. Рядом с подвинутыми под стенки кучами ненужной мебели появились новые свалки, образованные средствами защиты населения от оружия массового поражения. Среди огромного количества противогазов и сапог-чулок с длинными отворотами, среди связок прорезиненных защитных плащей то тут, то там сиротливо прятались разноцветные пакеты, ящики, баллоны и канистры с надписями "Дезактивация", "Дезинфекция", "Защита от заражения" - все вместе наверняка составляло специальное оборудование, собранное на случай заражения региона ядерным, биологическим или же химическим оружием. Обитатели убежища были хорошо приготовлены к спешной эвакуации на тот случай, если бы возникла необходимость выхода по длинным туннелям на поверхность земли и путешествия под осадками радиоактивной пыли, равно как и на преодоление других предусмотренных несчастий, которые не имели ничего общего с разыгрывающейся тут и сейчас трагедией. Было нечто подавляющее в этом нервном и бессмысленном переносе вещей с места на место, в этих напрасных попытках избавиться от бесполезного бремени, только занимающего бесценное пространство - а может это все было лишь попыткой имитации какой угодно деятельности, которая на какое-то время заняла бы мысли и руки бездельничающих людей.

Из склада я направился прямиком в кабинет Гонеда. Алин стоял в открытых дверях канцелярии и сонно выглядывал в коридор. Через его плечо я заглянул вовнутрь - Гонеда не было.

- Чего надо? - рявкнул охранник.

- Вы, случаем, не знаете, где может быть сейчас полковник Гонед? спросил я.

Тот пожал плечами и, молча, подняв в сторону двери указательный палец, подчеркнул ногтем листок блестящей бумаги в рамке. Я прочитал: "Прием проводится с 8 до 16". Мне показалось, что сейчас я просто рассмеюсь, но взял себя в руки: этого здесь еще не хватало, здесь - на пути к звездам!

- А вы, случаем, не думаете, что он все же зайдет еще вечером?

- Возможно.

- Вы не позволите подождать?

Тот неохотно отодвинулся. В изолированной решеткой части помещения сидело четверо мужчин. Поглядывая на них искоса, минут десять я стоял под стенкой, потом присел на краешке стула возле стола. Алин, который до того, казалось, меня не замечал, пробудился от краткосрочной дремоты на пороге и подскочил ко мне столь резко, как будто речь шла не менее, чем о защите трона, которому угрожал святотатственный контакт: он вырвал из под меня стул и тут же протер сидение рукавом собственного свитера.

- Туда, - прошипел он, указывая рукой куда-то за спину. Рассаживайтесь на табурете. Мы тут не в частной камере. Порядок должен быть!

Один из заключенных захихикал.

- А ну тихо! - рявкнул Алин. - Если кто-то из вас хоть раз раскроет клюв... - снизил он голос.

Я не дал запугать себя подобным отношением: в конце концов, исполнение чиновничьих функций все еще обладало своей карикатурной силой. Но когда я направился в сторону табурета, стоящего возле решетки, Алин завопил столь отчаянно, что можно было опасаться, не теряет ли он последние крохи терпения:

- Мужчина, и куда бы я это шел! Не туда, сюда идите! Предписания запрещают приближаться к решетке ближе, чем на два метра. Вы что, в школу не ходили?

После этого он лениво направился в сторону дверей. Сам же я уселся в углу на неудобном стульчике и, чтобы более полно определить границы ментальности Алина, заговорил с ним еще раз:

- Нельзя ли ненадолго воспользоваться карандашом? - указал я на стол, где лежали письменные приборы Гонеда.

Алин отказал, покачав головой. Только спустя несколько минут, когда я успел забыть обо всем инциденте, во время очередного переброса взгляда с левой на правую сторону коридора, он пробормотал, наполовину про себя:

- Нельзя, и все!

Я всматривался в голубоватую белизну лиц, освещенных жужжащей сверху лампой дневного света и размышлял над огромной способностью к приспособлению, которой отличались личности типа Алина. Каким образом из обычного бандита смог он преобразиться в образцового стража порядка, в педантичного исполнителя приказов - это оставалось его личной и сладкой тайной, загадкой всех тех примитивных духовно структур, у которых столь легко изменить порядок от самых основ, но лишь потому, что там нечего особенно преобразовывать или нарушать.

Прошло минут тридцать. Время ожидания Гонеда затягивалось тем больше, что я вовсе не был уверен в результате нашей встречи. Еще раз я присмотрелся к заключенным. Мужчины, который утром подавал мне знаки во время дискуссии с Асурмаром, за решеткой уже не было; новые арестанты хранили абсолютное молчание, трое лежали на дощатых нарах, четвертый спокойно прохаживался из угла в угол. Этот последний привлек мое внимание в тот момент, когда воспользовавшись временным невниманием Алина - просунул руку между прутьями и быстро схватил шнурки, лежавшие с этой стороны, на столике, среди прочих других отобранных у арестантов мелочей. Какое-то время я сонно присматривался к его действиям: мужчина привязал пустую кружку к концу шнурка и начал мерно раскачивать ее из стороны в сторону. Каждое колебание кружки он акцентировал беззвучным движением губ. Наконец он подтянул рукав пиджака и значащим жестом указал на левое запястье, где обычно носят часы.

Эту забаву я прокомментировал бы стереотипным: "И чего только со скуки не придумаешь!", если бы мужчина не пытался втянуть меня в нее. Он бросил мне несколько значащих взглядов и, раз за разом, указывая на свою игрушку, отворачивал рукав пиджака, как будто желал узнать, сколько сейчас времени.

- Десять минут десятого, - сказал я вслух.

Алин оглянулся.

- Поздновато уже, - объяснил я ему.

- Если вы куда-нибудь спешите, то до свидания!

Арестант отрицательно покачал головой с выражением нетерпения на лице. Понятно, что время его не интересовало. Он имел в виду нечто другое. Когда же я наконец сориентировался, что ему нужно, одновременно пришлось со стыдом признать, что кому-то эта простая идея пришла в голову раньше, чем мне: мужчина хотел узнать действующее здесь значение ускорение свободного падения. А ведь, по причине исполняемых мною здесь функций, я первый был обязан заинтересоваться этой проблемой.

В кармане я нашел небольшую зажигалку Вайса, после чего занялся поисками нитки. Ее я вытащил из штанины и отложил ровно метр длины, размотав нитку дважды вдоль края табурета, размеры которого - как гласил вывешенный на стене список инвентаря - были педантично нормализованы и, к счастью, не представляли военной тайны. Привязав к нитке зажигалку, я выполнил сто полных двойных колебаний. Это заняло три минуты без двух секунд. В то время, как арестант одобрительно кивнул, Алин, критично проследив за всеми моими начинаниями, с размахом стукнул себя пальцем по лбу. Глупость всех этих несерьезных действий, которыми я нехотя мучил его воображение, для него была столь очевидной и тронула до такой степени, что, забывая о субординации - по причине отсутствия другого поверенного в чувствах - с широкой усмешкой он обратился к арестанту. Тот тоже - явно, чтобы не доставить разочарования Алину - постучал себя пальцем по виску.

Дрожащими от возбуждения пальцами я взялся за записную книжку Вайса. Уравнение математического маятника я преобразовал так, чтобы узнать ускорение свободного падения. Подставив соответствующие значения и проведя несложные расчеты, я получил совершенно неожиданный результат.

- Двенадцать целых и сорок девять сотых метра на секунду в квадрате, произнес я вслух, как бы про себя. - С небольшой ошибкой, - прибавил я потом.

Я был настолько поражен полученными цифрами, а еще более, обстоятельствами, которые меня к ним привели, что перестал реагировать на гримасы Алина. Необходимо было наконец рассечь узел основных сомнений: что здесь над чем доминировало - люди или явление? То ли люди, управляемые неясными мотивами поступков - или же руководимое волей Механизма таинственное физическое явление? Кем были эти мужчины, сидящие за решеткой фигуры - на первый взгляд кажущиеся рядовыми обитателями убежища, изолированные за какое-то банальное нарушение - и особенно, кем был человек с маятником в руке, который спрашивал про значение ускорения свободного падения столь же естественно, как кто-либо спрашивает, сколько сейчас времени, как будто уже несколько часов - ба, а может и несколько месяцев! прекрасно осознавая факт, что оно значительно отклоняется от нормы (о чем лично я не имел ни малейшего понятия), и он с моей помощью желал лишь удостовериться, находится ли оно все так же на том же уровне?

Итак, меня грубо поставили на место: до сих пор я представлял - не без некоторого самомнения - что в одиночку иду вслед за мыслями Уневориса, что я один иду с ним наравне по сложному пути открытия истины. И вот случайность столкнула меня с человеком, осознающим ситуацию гораздо лучше. Было ли это проявлением охватывающей все и вся непонятной конспирации, в результате которой любой, кто пытался понять ситуацию собственными силами, был вынужден барахтаться отдельно - и каждый, на своем уровне, точно так же ошибался?

Я выполнил еще несколько вычислений. Отношение скорости света к полученному только что значению ускорению свободного падения равнялось двумстам семидесяти восьми дням. И все это время для нас уже прошло, если не считать трех последних дней. Очередная неопределенность была ликвидирована. Последний, вытекающий из замечаний Уневориса, тезис оказался абсолютно верным, хотя он собственный взгляд сформулировал исключительно на анализе релятивистских эффектов, а несоответствие времен пытался убрать с помощью фантастического предположения, будто мы "потеряли" куда-то эти не хватающие восемьдесят дней. Только теперь я уже не вращался в сфере туманных предположений - ближайшие несколько часов должны были подтвердить чудовищную истину.

Я вырвал листок из блокнота и озаглавил его следующим образом:

Коменданту убежища генералу Лендону

Рапорт Нэта Порейры

Я буду писать о фактах - как правило - прекрасно известных, и по

этой причине не намереваюсь здесь углубляться в более подробный анализ.

Четвертого июня прошлого года, то есть, девять месяцев назад, наше

убежище было вырвано с поверхности Земли и поднято в космическое

пространство столь мягко, что никто этого не смог тогда заметить. И

сегодня всего этого нельзя было бы утверждать со всей уверенностью, если

бы ускорение движения, в котором мы до сих пор находимся, в точности

равнялось гравитационному ускорению на Земле, поскольку, в силу

эквивалентности Эйнштейна, невозможно различать эффекты гравитации и

аналогичные эффекты, вызванные равномерно ускоренным движением.

Однако, ускорение, о котором идет здесь речь, больше среднего

земного приблизительно на два с половиной метра на секунду в квадрате, в

чем можно легко убедиться. Сила инерции равна реакции на постоянную силу,

приложенную к убежищу, и направленная в противоположную сторону,

прижимает нас к полу, вызывая то, что человек, который на Земле весил 60

килограммов, здесь весит 76 килограммов.

Отсутствие каких-либо сотрясений со дня катастрофы позволяет судить

о постоянстве ускорения и далее ведет к обязательному выводу, что в

течение двухсот семидесяти пяти дней убежище удаляется от Солнечной

Системы, и что к настоящему времени оно уже обрело скорость, весьма

приближенную к скорости света в вакууме. Из сравнения времени

релятивистского города с временем убежища следовало бы, что скорость

убежища равняется части скорости света, определяемой десятичной дробью, в

которой после нуля целых идет целых восемь девяток - столь близко это

значение к единице; с другой же стороны может показаться, что подобная

ситуация должна случиться только через три дня. В любом случае, прежде

чем они пройдут, прекратится тяга фотонного двигателя, ответственного за

силу инерции, благодаря которой мы имеем здесь искусственную гравитацию.

И этого следует ожидать в любой момент.

Это все, что касается несомненных фактов. Что же касается мира

статуй, застывшего под дном убежища, то относительно него я могу

выдвигать лишь более или менее вероятные гипотезы. Конечно, легче всего

было бы здесь сослаться на существование сверхъестественных сил и

обременить их ответственностью за все то, что здесь происходит. И тогда

вся проблема была бы закрыта раз и навсегда. Только дело в том, что и

такие силы тоже - во всяком случае, по моему мнению - обязаны подчиняться

всеобщим законам природы, посему они тоже являются связанными.

Механика, обязующая сегодня в Каула-Зуд с нашей точки зрения - если

рассматривать ее в отрыве от принципиальной сложности - в своем описании

не представляет каких-либо трудностей. Все физические законы там

похоже - абсолютно сохранены. Все количественные изменения можно получить

простыми преобразованиями времени и массы. Неразрешенной пока что

остается проблема длины наблюдателя, переходящего через границу миров;

эта размерность, изменяется на стыке миров и как бы автоматически

приспосабливается к сокращенной дине города. В связи с этим сама собой

приходит попытка понимания явления на основе теории относительности, но

она обременена - насколько нам известно - как минимум, одним главным

противоречием, которое никак нельзя убрать. Особое сопоставление

движущихся относительно друг друга систем, с которыми мы имеем здесь

дело, теоретически является абсолютно невозможным. Таким образом, мы

становимся перед альтернативой: является ли это локальной экспозицией или

же проекцией с Земли. Здесь мы имеем своеобразный дуализм: если не

обращать внимания на проблему зрения, то в первом случае известную

ситуацию лучше всего описывают преобразования Лоренца, а во втором

необходимо ссылаться на эффект Доплера.

Остановлюсь на этой последней возможности. Полоса электромагнитных

волн, выстреленных из излучателя, перенесенного из убежища в город,

имевших с самого начала частоту вторичного космического излучения, туда

попадает уже с длиной, большей в двадцать тысяч раз, то есть как

излучение на стыке рентгеновских и гамма-лучей. Потом, после частичного

отражения от предметов города, возвращается назад, еще раз подвергаясь

допплеровскому эффекту (следовательно, передвинувшись еще дальше к

"красному" краю спектра) и окончательно, в системе наблюдателя займет

место в спектре излучения видимого для него света. Время экспозиции,

облучения, для статуй столь краткое, что - говоря практически - такое

облучение никакого вреда им не приносит. Зато личность из нашей системы

отсчета, облученная в городе излучателем непосредственно, подвергается

поражению немедленно. Все это происходит, в первую очередь, потому, что

такой человек поглощает поток излучения с частотой в двадцать тысяч раз

большей, а во-вторых, по той причине, что время облучения для такого

человека будет во столько же раз большим, чем соответствующее время

относительно статуй.

Остается еще решение проблемы, для обитателей убежища, по-видимому,

самой важной: является ли таинственное творение, что мчится за нами в

космическом пространстве, абсолютной репродукцией города периода

последних шести минут, непосредственно предшествовавших сотрясению и

катастрофе, говоря иначе - является ли он симметрическим отображением

определенной пространственной зоны, связанной с Землей, на

пространственную зону, связанную с убежищем, либо же следует считать

(здесь я бы мог указать на убедительные доказательства), что данное

творение идентично самому городу? Разница между двумя возможностями

является очевидной, поскольку в первом случае нам даны два города: там

недосягаемый оригинал, а здесь - его копия, на которой мы можем

производить различные операции, не опасаясь того, что вводим изменения в

собственное прошлое; во втором же случае имеется только один город

летящий за убежищем оригинал. Если - в чем лично я уверен - реализуется

вторая из рассматриваемых возможностей, то все, даже самые мелкие

изменения, вызванные нами в городе в настоящий момент, следует трактовать

в качестве автоматического дополнения отсутствующих предшественников во

всех этих событийных связях, для которых в убежище уже имеются им

соответствующие последствия. Такие дополнения необходимы с точки зрения

детерминизма. Они совершаются как бы на краю нашей деятельности,

поскольку сами мы не имеем возможности их проконтролировать.

Я покинул канцелярию Гонеда, которую правильнее было бы назвать комиссариатом, и пошел по опустевшим коридорам, куда глаза глядят. У меня уже не было терпения ожидать его на месте; с другой же стороны, я не ожидал и того, чтобы Алин пожелал указать мне место пребывания полковника. По дороге я сунул в карман листки с рапортом Лендону. Нужно будет передать их как можно быстрее. Тщательная изоляция между сегментами не облегчала мне этого задания. Нужно было бы получить разрешение покинуть данную зону, и такое разрешение мог выдать только полковник Гонед. Успел бы я вернуться потом, чтобы, наконец, связаться с Эльтой Демион?

Насколько я успел понять царящие в убежище обычаи, Гонед никогда бы не посчитал мой рапорт документом первостепенной важности и направил бы его в сегмент коменданта обычным служебным порядком. Замечание о термоядерном заряде, которым он желал воспользоваться, чтобы пробить путь на поверхность Земли, выразительно свидетельствовало, на что этот человек рассчитывал. Он напоминал муху, мечущуюся внутри запечатанной бутылки; стенки ловушки отделяли его от цветущего сада, и было бы сложно объяснить, что, выбивая окно, он всех подвергнет опасностям галактической пустоты.

Так или иначе, все пути, которые вычерчивала передо мной ситуация, сейчас фокусировались на личности Гонеда, поэтому я очень обрадовался, увидав его в компании нескольких собравшихся в коридоре лиц. Направляясь в его сторону, я прошел мимо Сента и Раниэля. Увидав этого последнего, я несколько смешался: выходит, кто-то выпустил его со склада. Мне не хотелось разговаривать с ним. Любые оправдания прозвучали бы здесь неуклюже и фальшиво, тем более, что - говоря по правде - я совершенно о нем забыл.

Какой-то мужчина с портфелем в руке обогнал меня в тот самый момент, когда я притормозил, проходя рядом с Раниэлем. Он вел себя так, как будто желал опередить меня в очереди устройства всяческих вопросов с полковником. Мужчина подошел к разговаривающему с двумя женщинами Гонеду и остановился в позе, выражающей готовность к длительному ожиданию. Портфель при этом он поставил на пол. Если бы не блестящие, разгоряченные глаза, я бы сказал, что лицо его надело маску терпеливости, отличающей образцового просителя. Сам я глянул на Раниэля: тот смотрел на меня.

Все то, что случилось в течение последующих пяти секунд, можно назвать мастерским примером молниеносного действия, на которое был способен один только Сент. Вначале я слышал его краткий рык: "Ложись!" Прежде чем кто-либо успел повернуть голову, Сент подскочил к Гонеду и пихнул его, вместе с женщинами, столь резко, что все повалились. При этом мы дали доступ к дверям туалета, в которые Сент пнул ногой изо всех сил и, практически одновременно забрасывая в средину подхваченный с пола портфель. Двери отбились от стенки и с треском вернулись на предыдущее место - это было одно мгновение секунды; а во второе я уже увидал Сента, приготовившегося к выстрелу с бедра и уже удалившуюся фигуру хозяина портфеля который, разбросав руки, отклонялся назад, подбитый пулей еще до того, как решился на явное бегство - и все это вместе в глухой тишине, потому что даже выстрел из револьвера был тишиной по сравнению с оглушительным грохотом взрыва, потрясшего всем сегментом.

Взорванная дверь вылетела в коридор, открывая внутренности ниши, засыпанной мусором развалин. Грохот в туалете прекратился очень резко; все мы лежали в плотном облаке белой пыли, посреди все еще сыплющихся обломков, сквозь нервный женский визг я слышал чей-то кашель.

- Раненные имеются? - спросил Сент. Все его лицо было покрыто красными пятнышками.

Никто не отвечал. Тогда он склонился над Гонедом и помог тому встать. Я и сам поднялся на ноги. Если не считать разбитого локтя, резаной раны на бедре и свернутой в щиколотке ноги - никакого особого вреда взрыв мне не принес. Другим точно так же. Следовало признать, что Сент прекрасно стерег своего начальника. Женщины взаимно обтрепывали друг с друга толстый слой пыли. В этих действиях было больше необходимости успокоить возбужденные нервы, чем какого-то иного смысла. После этого они тут же спрятались в соседнем помещении. Двери по всей длине коридора начали открываться, показывая осторожно высовывающиеся головы и целые фигуры людей, чаще всего вырванных ото сна. Никто ни о чем не спрашивал. И более всего меня изумляла эта неестественная тишина.

Сент растаптывал кровавую лужу возле тела террориста - окруженный растущей толпой зевак, он шарил у того по карманам.

- Кто это был? - спросил я у Гонеда. - Вы не догадываетесь?

Тот подпирал стенку, стеклянным взглядом всматриваясь в размазанную по ладони кровь. Но она была родом из другого источника, на что я указал ему пальцем. Кровь капала из раны в ушной раковине, в которой торчала толстая деревянная щепка.

- Вам плохо? - спросил я еще раз.

Гонед на меня даже не глянул, только хрипло дышал. На нем не было видно следов какой-либо серьезной контузии, но он казался совершенно умирающим. Когда я брал его под руку, глядя на его мелово-белое лицо, которое своим оттенком соответствовало седым волосам и бровям, до меня дошло, что пройдет немало времени, прежде чем мне удастся с ним поговорить толком. Сент подошел к нам и решительно отодвинул меня в сторону.

- Пошли, - сказал он.

- Простите, - робко обратился я. - Понимаю, что говорю об этом не совсем в подходящий момент, только вопрос крайне важный и срочный. Я хотел вручить господину полковнику рапорт. Он касается...

- Завтра, - отрезал Сент.

- В нем я представляю всю серьезность нашей ситуации. Ценным является каждый час, поскольку необходимо сделать необходимые приготовления...

Полковник с Сентом уходили.

- Может быть, кто-то другой займется этим, раз господин Гонед сейчас не может... - попытался я еще раз.

Сент оставил Гонеда и вернулся ко мне.

- Послушайте, не стройте из себя идиота, - услышал я у самого уха его тихий голос.

И они ушли. Под потолком руин туалета на проводе раскачивался кусок бетона. Я остался сам.

16. ЗАТЕРЯТЬСЯ В ТОЛПЕ

Я долго блуждал по коридорам в надежде, что по счастливой случайности обнаружу Эльту Демион. Только нигде ее я так и не встретил. Я заходил в столовую, в бар, заглядывал в различные уголки и ниши; лишь комнаты, в которых люди закрывались на ключ, были для меня недоступны, равно как и для нее.

Мысль об Ине заслонила для меня все остальные дела, но не отодвинула их в тень полностью. Ни с того, ни с сего, я впутался в воспоминание высказывания Людовика Вайса, перепуганного угрозой моего предательства, тут же в мыслях промелькнуло фальшивое лицо Коореца, затем - практически заставляя себя - я начал анализировать увертки Асурмара и двойную игру Уневориса, в какой-то мере родственного мне духом, чтобы после того дойти до арестантов в кабинете Гонеда и покушения на его жизнь. Могли ли быть люди за решеткой плодами и орудиями Механизма? Я поочередно останавливался на различных событиях, то вновь видел их все вместе - сплетенные в один клубок.

Поставленные перед опасностью, которая должна была их объединить, обитатели убежища солидарными не были. Вполне возможно, что какие-то принципиальные различия во мнениях по оценке ситуации уже давно привели к разлому, который после этого перерос в скрытую и яростную войну. Но вот была ли это война между людьми и силами Механизма? Если все было столь существенным, то за какие цели эта война шла? Ведь речь шла не о жизни или каких-то материальных ценностях. Да и свободу уже никто и никому здесь не мог ограничивать сильнее с того времени, как закрылись центральные шахты; а вот находилось ли убежище на месте или же неустанно двигалось - какой же неразрешимый конфликт все еще растравлял его жителей и направлял на путь коварных действий, склонял к интригам и шантажу, раз никто - кроме абстрактного для них понятия Механизма - не мог иметь и не имел никакого влияния на полет?

Я направился на слад, где вчера, сам того не желая, пленил Раниэля. Дело в том, что мне пришло в голову, будто там я смогу найти еду. И я не ошибся. Следы пребывания Раниэля помогли мне в поисках: в одном углу я заметил разложенный на полу план Каула-Зуд и пустую банку. Рядом на полках стояло несколько ящиков с консервами. С собой я забрал большую пачку крекеров, банку сгущенки и четыре банки мясных консервов. В холодильнике нашлись лимоны. Кроме того, я позаботился о новых баллонах с кислородом и, сунув в карман план города, возвратился в комнату теней.

Она лежала на топчане, вытянув руки вдоль тела и отвернув голову в бок, точно так же, как привыкла отдыхать тогда, наверху, когда я еще не был для нее совершенно чужим, и когда долгими часами, не уверенные в своей судьбе, вслушиваясь в собственное дыхание, мы вместе всматривались в ночь. Я тихонечко, на цыпочках, подошел поближе и глянул ей в лицо. Рот был слегка приоткрыт, губы спекшиеся, синяки под глазами; я долго глядел на прямые, длинные, пересыпавшиеся в одну сторону волосы; на кончиках были еще видны следы от неровной подрезки ножом, которым я отделил их от основания цилиндра, уже очень давно - в самом начале нашей дороги в новый мир. Все совпадало даже в мельчайших подробностях - я сам желал в это поверить.

Я тихо уселся на стуле и открыл консервную банку. Ел я, уставившись на ее фигуру, ожидая, пока девушка не проснется сама. Спала она беспокойно.

Через час она перекатилась на месте. Время от времени тело ее сотрясалось краткой, нервной конвульсией; она переживала во сне что-то неприятное, пыталась кричать, и мучивший ее кошмар уже не позволил мне медлить. Я приложил ладонь к ее лбу.

Открывая глаза, она вздрогнула, всматриваясь в сеня черными дырами зрачков. Когда же я возвратился к стулу, она приподнялась на локте.

- Ина, - с надеждой в голосе шепнул я.

Девушка продолжала молчать.

- Ты видишь меня впервые?

Ее глаза были широко открыты. На лбу заблестели мелкие капельки пота. Возможно, она делала отчаянные усилия, чтобы призвать какой-то туманный образ; мне даже показалось, что на ее губах промелькнула слабая улыбка, но тут же лицо покрыла та же чуждая тень.

- Да... помню.

- Помнишь? - Сердце бухало в груди молотом. Я сорвался с места. Говори... Что...?

- В коридоре... кажется, вчера или сегодня.

- И ничего более?

- Уже вспомнила.

- Так ты меня узнала! Знаешь, кто я такой?

Но она медленно покачала головой. Уставив взгляд в какую-то отдаленную точку, как бы все еще вглядываясь в свой сон, девушка поднялась с топчана.

- Или ты желаешь этим сказать, что в твоих мыслях образ человека, которого знала, только он не имеет со мной ничего общего?

- Нет, не то.

- Скажи яснее...

- Вас я вижу всего второй раз. Мы встречались в коридоре.

Я упал на стул и спрятал лицо в ладонях. Так я сидел, словно мертвец, несколько минут. Наверное, думал о Механизме. О нашей цели среди бронированных стен, о дороге сквозь чащу и о неуловимой загадке трансплантации памяти. Я размышлял о жестокой воле уничтожения той многочасовой ночи, которая уже один раз - и навсегда - соединила меня с Иной.

И я даже не заметил, как пальцы мои стиснулись в кулак; я тупо глядел на них и, как на смех, увидал там уже зажившие следы от зубов Ины - памятку о начале нашего знакомства.

- Гляди... - поднял я кулак и протянул руку в сторону топчана в неожиданном порыве, - тогда ты укусила меня за руку, когда я обрезал тебе волосы. Разве не видно?

Она печально покивала головой, не желая столь грубо выводить меня из ошибки. Впрочем, я уже видел, что кивала она не ради руки - она жалела меня; настолько я был смешон в наивной потребности представить материальное доказательство, что девушка могла меня принять за сумасшедшего.

- Ты сильно проголодалась? - сменил я тему и повернулся к столу, на котором выложил принесенную со склада еду. - Есть крекеры, но, может, ты хочешь консервы?

Я перетащил все на топчан, чтобы девушка могла есть лежа. Можно было догадаться, что она ужасно устала после путешествия в город. Я увидал ее сквозь открытую дверь туалета, когда, склонившись над ванной, она пила воду прямо из крана. Затем она окинула жадным взглядом приготовленный на топчане ужин и, беспокойно зыркая в сторону входной двери, спросила, ни с того, ни с сего:

- И что теперь будет?

- То есть как, что? Ешь.

- Но я... - запнулась она.

Выражение на ее лице было обескураженным.

- Ты меня боишься?

- Я заняла ваш топчан... ведь так?

- Ах, ты это имеешь в виду. Ну, говоря честно, вторглась ты сюда бесправно, - попытался пошутить я, - так что, когда покушаешь, придется тебе возвращаться к себе. Ведь наверняка ты проживаешь в шикарных апартаментах.

Девушка все так же обескуражено глядела на меня.

- Ладно, можешь не беспокоиться. Эта комната никому не принадлежит.

- Вы тут не живете?

- Иногда.

Ина потянулась к молоку и крекерам.

- Я уберусь отсюда, когда ты только пожелаешь, - сказал я после долгого молчания. - Но раз уж мы познакомились, называй меня Нэт.

- А меня зовут Эльта Дамион, знаешь?

- Естественно! Запомнил на все сто.

Девушка уселась. Хотя последнее время ей пришлось по необходимости поститься, да и выглядела истощенной, ела она без аппетита. На ней было короткое летнее платье, возможно, то же самое, в котором, после длительного отсутствия она возвратилась в комнату и прикорнула рядом со мной на ковре, где я догорал в полусне, гораздо более близком смерти, чем яви, под грузом чуть ли не материальной темноты, вглядывающийся в бездну, откуда на нас глядел глубокий зрачок невозможного описать Механизма.

И она опустилась на колени, а может, и легла рядом - сколько бы я дал за то, чтобы теперь знать - и что-то оживленно мне рассказывала, чего я, однако, не понимал, поскольку до меня не доходили никакие иные звуки, если не считать пульсации крови в собственных сосудах, которая и отмеряла время понимания. Однажды, словно дикий зверь, я вырвал у нее из рук консервную банку, хотя она сама мне ее и подавала; сейчас она сидела на краешке стола, как и тогда, когда, отрезанный от источника, я не подумал о столь важной вещи, не была ли моя беспомощность из определенного отсутствия духовного здоровья, и до меня никак не доходило, что она, в моменты моего отсутствия, за себя и за меня - там, на этажах - живет, чувствует, размышляет и действует. Многое пришлось ей перетерпеть, прежде чем я ее покинул.

- Нэт.

- Слушаю.

- Ты знаешь полковника Гонеда?

- Наверняка ненамного лучше, чем ты.

- Это он выдает талоны на питание?

- Да, он сам, в собственной официальной особе. Вот только у него крайне сложно что-либо получить. Как правило, его просто невозможно застать. Кроме того, у него здесь имеются личные враги. Недавно на него устроили покушение с бомбой. Я при этом присутствовал. Слышала грохот?

- Да. Он жив?

- Спасся, благодаря исключительно молниеносным действиям одного из своих охранников. А потом он уже не был в состоянии размышлять о чем-либо другом, впрочем, это меня никак не удивляет. Но я не понимаю одного: что эти люди имеют в веду. Они ведут себя так, как будто заимели высшую степень посвящения. От себя они меня отталкивают словно несносного ребенка, который в сотый раз спрашивает, к примеру, почему у палки два конца. Связанная с похищением убежища, с его полетом к звездам и с нашей будущей судьбой реальная опасность для администрации никакого значения не имеет. По крайней мере, мне так кажется. Меня изумляет факт, что они здесь опасаются чего-то совершенно иного. И пара десятков агентов Механизма, шастающие где-то в глубинах убежища, понятно, что не смогли бы вызвать подобной атмосферы. Во всяком случае, проблема статуй и загадка самого полета - для подавляющего числа обитателей, это второй, если не еще более дальний, совершенно неважный, план событий. В первом же - они знают, чего хотят: действуют осмысленно и активно, крайне точно и хладнокровно. Они действуют, но вот пойму ли я когда-нибудь - ради чего?

Я взглянул на молчащую Ину, и мне сделалось стыдно.

- Ну так... - неуверенно буркнул я, - что-то я разболтался, тем временем, ничего о тебе не знаю. Я услышал твой голос за дверью комнаты Уневориса, а потом видел тебя над, якобы, трупом Коореца. Ты уже знаешь, что они тебя обманывают? Тогда с Коорецом ничего не случилось. Он покинул комнату целым и здоровым, чтобы, в конце концов, во время твоего пребывания в городе, убить типа с коротко пристриженными волосами, который там атаковал тебя излучателем? Все это я видел собственными глазами, поскольку находился рядом...

Я продолжал говорить, но будто кричал в пустоту. Ина просто отсутствовала, хотя телом все так же находилась близко, рядом со мной. Вот только где сейчас блуждала она мыслями? Можно было спросить ее прямо. Но я умолк. Может быть, я хотел, чтобы она нашла во мне духовного поверенного, без малейшего нажима с моей стороны.

- Нэт, - отозвалась она наконец, как будто следовала за ходом моих мыслей. - Нэт, я должна тебе кое-что сказать...

- Говори смело.

Только она, похоже, колебалась. Странное дело, ведь я уже держал ее в объятиях - там, в нашем совместном укрытии, теперь же я чувствовал к ней странное отчуждение. Я попытался еще раз:

- Скажи откровенно, что ты тут, собственно, делаешь?

- Если бы все было так просто.

- Ну... если ты боишься...

- Сейчас.

Она подняла ко мне взгляд и тут же опустила его - на свои руки, которыми судорожно хваталась за край стола, колеблясь, склонялась над ними, как будто из последних сил, или же из страха, что ей грозит окончательное падение.

- Я получила приказ... тебе грозит опасность. От меня хотят... бормотала она слабым, дрожащим голосом.

- Ну...! - еле выдавил я из себя. Шприц? Таблетки? - промелькнуло у меня в голове; то я опасался, что до конца она мне не расскажет, то вновь предпочел бы питаться иллюзиями.

- Считают, что именно я должна, что это моя священная обязанность...

- Кто? Ну почему ты говоришь столь безлично?

- Ну как ты не понимаешь, Нэт! Только не это сейчас самое главное. Я только хотела тебя заверить...

- Тогда почему же ты притворялась, что меня не узнаешь?

- Нет!

У нее в глазах стояли слезы.

- Или они требуют, чтобы ты меня коварно заманила в ловушку? Им столь важна моя смерть?

- Убить? Да нет же, дело не в том! Здесь имеется нечто хуже, чем смерть, хотя, с определенной точки зрения, может показаться наибольшим благодеянием.

- Но что?

- Пойми... Ты должен мне довериться. Не дай по себе узнать, будто что-то знаешь.

- Но ведь я еще ничего не знаю!

- Будет лучше, если ты и не услышишь этого со всеми подробностями. То, что говорю я - это необходимость. Тогда ты сможешь действовать далее без наибольшего бремени, как действовал до сих пор. Ибо незнание - это твое основное оружие и спасение.

- Вот теперь я уже вообще ничего не понимаю. Твоей главной задачей было засеять неуверенность? Зачем же ты завела меня на самый край, подсунула мне осознание величайшей опасности, чтобы молчать теперь, когда эту опасность необходимо наконец-то конкретизировать. Зачем было вызывать во мне неопределенные подозрения?

- Потому что мне хотелось открыть тебе глаза в определенной степени, необходимой на тот случай, если бы ты заметил нечто необычное и утратил ко мне доверие. Но теперь, что бы не произошло в ближайшее время, прошу тебя от всего сердца: сохрани уверенность, что я всегда буду оставаться на нашей стороне, и что ты можешь полагаться на меня до последнего.

Ина произнесла это неестественным голосом, столь удивительно торжественным тоном, что можно было подозревать, будто она цитирует заученную формулу. Зачем она вообще упоминала о взаимном доверии? Разве не был я отдан ей на милость в этих обстоятельствах, раз уже оказалось, что она посвящена гораздо больше меня? Какой-то гадкий червяк дрогнул в самом моем мозгу, заполз в глубину мыслей и тут же - к счастью - издох.

Ина попыталась улыбнуться. Она уселась рядом со мной на топчане и взяла меня за руку. Когда же она положила вторую руку мне на плечо, я вздрогнул, как будто пробудился ото сна. Смешное дело - она меня утешала! Она сама хотела нести то самое бремя, от которого я пытался освободить ее в мыслях в течение всего нашего пребывания здесь. Все-таки, как совершенно по-иному представлялась мне судьба нашего будущего союза.

- Разве ты еще не заметил, - продолжила Ина после нескольких минут молчания тем же самым тоном, - что некоторые обитатели убежища, особенно тогда, когда от них этого никак не ожидаешь, но и в любом ином случае, делают отчаянные усилия, чтобы однозначно выразить свое поведение как постоянную готовность исполнения возлагаемых на них надежд? Разве не бросилось тебе в глаза, что именно через старательно подбираемые позы, при одновременно тщательно замаскированном или, по крайней мере, подавляемом отвращении, путем демонстрации полнейшей преданности, путем имитации активности, а так же - если возникает необходимость - изображение жадности и глупости, они делают все возможное, чтобы сделать свое поведение банальным, привычным, согласующимся с навязанными нормами - одним словом, не заметил ли ты, что они попросту скрываются в толпе?

Я молчал. О ком же она это говорила? Почему выбрала столь запутанную дорогу, чтобы поговорить со мной? Она все время отдалялась от меня по мере того, как я сам пытался к ней приблизиться. Как мне следовало понимать ее последние слова? Выходит, Коорец не убил Рекрута ради банального желания обогатиться, ну а Алин не был тупым дебилом, которым желал выглядеть? Неужто они хотели быть такими лишь затем, чтобы не выходить за рамки банальности чтобы их в чем-то не подозревали? Глупость - наверняка Ина говорила об орудиях Механизма, то есть, и о нас самих среди всех прочих. Но, в таком случае, что ей мешало, что заставило ее относиться ко мне недоверчиво, чтобы не сказать этого открыто? В конце концов, это была наша общая тайна, и уж друг перед другом нам было нечего скрывать. Я уже собрался было поговорить на эту тему, как тут до меня дошло, насколько я ошибался.

Ситуацию, существовавшую несколько дней назад, я желал, не рассуждая, отождествить с нынешней. Кем был я для нее: роботом или же человеком из плоти и крови? Откуда мне было взять уверенность, за кого она меня сейчас принимала, раз все так же откровенно не признавалась, что со мной знакома? Она добровольно желала поверить мне какую-то тайну, предостеречь меня перед чем-то, и вовремя заметила, что ее откровенное признание может привести к еще большим сложностям; из всей нашей беседы же она обязана была вынести гадкое впечатление, что я ее коварно допрашивал.

В моих ушах все еще звенел оставленный без ответа вопрос, и нужно было его чем-нибудь заглушить. Ина все так же упрямо всматривалась в меня, как будто на что-то надеялась; она наверняка ожидала каких-то объяснений.

- Да, механически сказал я. - Действительно. Они попросту скрываются в толпе. Но, может, поговорим об этом в другой раз. К примеру, завтра, после того, как ты отдохнешь. Ложись спать, потому что лично я собираюсь выбраться в город. Там меня мучает одна ситуация. Мне крайне сложно объяснить тебе, насколько важно, чтобы до моего возвращения ты никуда не выходила. Надеюсь, что уже вскоре смогу что-либо выяснить... Но меня обожди. Могу ли я просить об этом?

- Обещаю. Для меня это тоже очень важно.

В то время, как я занимался подготовкой к новому путешествию, в голове у меня клубились новые сомнения: мало того, что она не могла знать, кем я являюсь на самом деле, поскольку и я сам не знал еще своего истинного происхождения - кем, прежде всего, была она сама, раз духовно не чувствовала себя идентичной с Иной? И еще: кого она хотела видеть во мне... а я в ней? сколько же здесь возникало вопросов и неясностей!

Могли ли мы полагаться исключительно на инстинкте чувств и жить рядом в постоянном напряжении, без заботы о завтрашнем дне и без полного знания, соседствует ли ее мир с моим миром, среди постоянных взаимных подозрений, в ожидании удара, в ожидании змеи, которая неожиданно могла появиться в ее или моих глазах, лишь только пробьет условленный час; не обманул бы я ее в чем-то самом существенном, возможно, что и несознательно, но, вероятно, наиболее коварным и подлым образом, потому что именно так придумал Механизм...

Я уже стоял перед зеркальной границей с кислородным аппаратом на спине и с излучателем в руках. Ина спала. Мне же кое-что вспомнилось. Я вырвал из блокнота листок и написал на нем несколько указаний для Ины, так, на всякий пожарный случай:

Если в какой-то момент утратишь почву под ногами и повиснешь

в состоянии невесомости, не паникуй. Попытайся сохранить

спокойствие и ожидай меня. Такое явление будет иметь совершенно

естественный характер, и его следует ожидать. Объясню все после

возвращения.

Нэт Порейра

Человеком я был лишь в той степени, в которой мог быть уверенным, что являюсь продолжением во времени статуи за рулем мчащегося по улице "ога". Но автомобиль двигался со скоростью сто сорок километров в час, от шахты же его отделяло всего сто двадцать метров. Вот уже девять часов, в течение которых автомобиль неустанно приближался к толпе статуй, меня мучили эти два числа. Во время своего последнего путешествия я не заметил, чтобы мой окаменевший двойник отпускал педаль газа - совсем даже наоборот: мне показалось, что он жал на нее даже сильнее. Если же он не намеревался останавливаться возле шахты, если не спустился вниз перед катастрофой, это бы значило...

Лично я предпочитал этого не представлять. С бешено колотящимся сердцем я погрузился в холодную ртуть. В моих глазах застыла фигурка свернувшейся калачиком Ины. И этот образ я унес с собой на дно окаменевшей бездны.

17. УРАВНЕНИЕ ТРАЕКТОРИИ

До шестой шахты я добрался в половину двенадцатого - ровно через три секунды, которые истекли в городе с момента первой встречи со своим окаменевшим двойником. Автомобиль сейчас должен был проезжать мимо шахты, это в том случае, если бы он двигался с неизменной скоростью - и как раз этого я боялся, поскольку надежда, что я являюсь человеком, в этом случае не имела бы под собой никаких оснований. Только возле станции мог я окончательно узнать, кто же я на самом деле: то ли верная копия, изготовленная по образцу того самого мужчины, который все же остался в городе, чтобы погибнуть в нем через пять минут во время всеобщей катастрофы, или же - во что я верил в течение всех этих девяти часов - человек, который вышел из автомобиля возле шахты и спустился на лифте в глубину, чтобы теперь быть мной самим.

По дороге меня снова охватили сомнения: я пришел к выводу, что если бы водитель "ога" собирался остановиться возле главного входа, он бы начал торможение значительно раньше. Меня беспокоила величина скорости машины в сопоставлении с близостью цели; если бы статуя нажала на тормоз сразу же после нашей встречи, то есть, уже в четырнадцать тридцать, тогда, после крайне резкого и опасного торможения, всю предыдущую скорость он растратил бы в течение шести секунд на пути ста двадцати метров и остановился бы у шахты утром следующего дня, где-то в половине девятого. Только ведь стопы статуи не меняли своего положения.

Я проплыл над группой высоких домов и завис у края последней крыши, откуда одним взглядом мог охватить всю застывшую внизу улицу. Я прорезал ее широким лучом из своего излучателя. Белого автомобиля нигде внизу не было видно. Увидел я его, только опустившись ниже: машина стояла у самой шахты, невидимая сверху, поскольку ее заслонял широкий навес, прикрывавший большую часть тротуара. Автомобиль был припаркован на плитах возле одной из колонн; водитель же поднимался со своего места.

Из моей груди вырвался вздох облегчения. Я был настолько осчастливлен удачным ходом событий, что в этот момент и не допустил бы до себя никаких иных мыслей кроме чего-то вроде триумфа: реальность оказывалась сильнее всяческих вычислений и расчетов, что мучили меня по дороге; статуя собиралась покинуть автомобиль, у меня же самого была необычная оказия присмотреться к себе самому на замедленном пути к эскалатору; наново пробудилась во мне надежда, что, возможно, какая-нибудь замеченная сейчас подробность или мелочь вернет мне память событий девятимесячной давности. Я подплыл поближе.

Потрясение было тем сильнее, что ему предшествовало глубочайшее облегчение. Хотя в долю секунды вид прошил мой разум холодом полнейшего понимания, я все так же не доверял собственным глазам. Издали все это выглядело совершенно по-иному: как будто бы статуя вставала с места самостоятельно. И правда... она поднималась с сидения... можно было поклясться, что ее медленное, плавное движение противоречит принципам поведения всех остальных статуй. Я глядел в это застывшее лицо - свое собственное, пускай и моложе на девять месяцев - в лицо, искаженное каким-то непонятным спазмом, то ли боли, то ли смеха, но, возможно, искаженное неожиданным испугом, уже осознанным, но который еще не успел развиться до конца. Я глядел на него со все возраставшим остолбенением, и сам не заметил, как очнулся над спидометром. Стрелка застыла на самом конце циферблата, на указателе "сто сорок пять километров в час".

Автомобиль разбивался о колонну. Долю секунды назад - измеренной в его мире - автомобиль съехал с мостовой, завернул на тротуар и, еще до того, как водитель мог мигнуть, столкнулся с массивной помехой. И столкнулся он с ней на полном ходу, с той же бешенной скоростью, на которой мчался по опустевшей улице в чудовищном ореоле подвешенного над городом шара. Гонка была безумной, но ведь в каких обстоятельствах она происходила! Я обнаружил след револьверной пули, которая пробила правую переднюю шину. Воздуха там не оставалось нисколечки. Можно было догадаться, что это и стало основной причиной катастрофы. Колеса вращались необыкновенно медленно, но поступательное движение автомобиля все равно можно было заметит; вскоре можно было сказать точно, что его скорость - в пересчете на мое собственное время - составляла четыре миллиметра в секунду.

Образ уничтожения дополнился по истечению следующей минуты. Сила инерции выбрасывала водителя вперед - над раздавливаемым капотом открытого автомобиля, я же никаким образом не мог противодействовать этому. Задние колеса уже утратили контакт с мостовой: как в замедленном кинофильме они поднимались вверх. Спрессованная передняя часть двигателя глубоко вгрызлась в бетон и в глубокой тишине, изредка прерываемой басами преобразованных ультразвуков, сантиметр за сантиметров влипалась в основание колонны; металлические листы капота набухали и разлезались во все стороны, свертываясь по бокам с такой легкостью, словно это были лепестки сливочного масла. Фрагмент шасси лопнул окончательно.

Продолжая наблюдать эту чудовищную сцену, скорее всего, уже окончательно безнадежную, несмотря на неприятное осознание напрасности предыдущего опыта, я пытался найти какой-то шанс на спасение. Одновременно я удерживал в памяти гигантскую массу всех тел в городе и, в то же самое время, их необычную мягкость, равно как не забывал о коварстве физических условий, которые мою гигантскую мощь и скорость, которыми я располагал в сопоставлении со статуями, делали практически бесполезными. И все это происходило в тот момент, когда речь шла о спасении именно этого человека, когда я до конца осознал, что означает для меня его жизнь.

Мне удалось сохранить хладнокровие. В связи с тем, что, скорее всего, центр тяжести автомобиля и центр колонны, находились точно на прямой, определявшей вектор скорости, сам автомобиль должен был остановиться, преодолев около метра, поскольку приблизительно такое расстояние отделяло передний бампер от рулевого колеса. Зато выброшенная из водительского кресла статуя, которая уже плыла в воздухе над ветровым стеклом, достаточно медленно, чтобы мне удалось отмерить на колонне будущее место, в котором разобьется ее голова, все так же двигалась со скоростью сорока метров в секунду в своем мире, не медленнее - понятное дело - чем она мчалась ранее со своим автомобилем. И по-другому быть не могло, раз статуя до сих пор не столкнулась с какой-либо помехой, которая бы уменьшила ее импульс. В этом последнем заключении таилось нечто чудовищное, которое насмехалось и издевалось надо мной: да, я был в состоянии не допустить столкновения, не допустить контакта статуи с колонной, но для этого мне было необходимо изо всех сил толкать ее восьмисоттонную массу в противоположную сторону до тех пор, пока тело не разможжилось бы на мне - одним словом, я мог спасти ее от неизбежной смерти, ожидавшей ее несколько далее, убивая своего двойника своими каменными руками на пару мгновений ранее. Один раз я уже совершил подобное в камере скелетов, так что подобное можно было сотворить еще раз: разогнать или остановить столь огромную массу - но там я толкал железный предмет, не думая про его деформацию; здесь же навстречу с преградой, укрепленной своей гигантской инерцией, летел студень. Даже на первый взгляд невинное искривление головы статуи тут же привело бы к сотрясению мозга, следовательно - чудовищный нокаут, не считая иных тяжких повреждений.

Размышляя обо всем этом в течение всего времени столкновения, которое еще не превысило и пяти минут, все время я крутился, как ошпаренный. Я прекрасно понимал, что все мои требующие массы труда мероприятия являются лишь вспомогательными и никак не ликвидируют главной опасности, тем не менее, я делал все возможное, что можно было в этих условиях совершить, лишь бы проложить статуе путь через останки неустанно разбиваемой машины. При этом я метался вокруг без секунды на отдых. Вначале я оторвал и оттянул в сторону руль, тем самым убирая из под живота статуи первую помеху; после этого я удалил лобовое стекло и оттащил его на безопасное расстояние, и наконец разрезал ножом дверь, которая уже выпирала вовнутрь. После этого оказалось, что необходимо свернуть несколько металлических листов и запихнуть далеко вглубь машины приличный фрагмент панели управления, поскольку траектория коленей проходила в опасной близости от нее.

Теперь статуя своей позой напоминала прыгуна в воду, несколько неуклюже покидающего трамплин. Она висела в пространстве, вытянувшись практически вертикально; вот только руки - к счастью, более часа назад не связанные с рулем - застыли, выброшенные в левую сторону, как бы в поисках чего-то, может быть, уже отсутствующей двери. Я не смел глянуть статуе в глаза. Ее голова неустанно приближалась к мраморной плите. Когда это расстояние уменьшилось сантиметров до двадцати, мне пришлось принять хоть какое-то решение - хоть удачное, хоть губительное. А поскольку никакого выбора у меня не было, я решил уничтожить колонну.

Вот только легко сказать! Погружая в помеху свой нож, я, к счастью, сориентировался, что мне не придется убирать ее всю, что, понятное дело, было бы просто неисполнимо в столь короткое время. Достаточно было лишь вырвать из толстого цилиндра приличных размеров кусок армированного железными прутьями бетона, то есть, вырезать в колонне нечто вроде корыта, по которому голова могла бы пройти свободно, поскольку туловище плыло несколько сбоку, и пока что ему ничего не угрожало. Мне пригодился опыт, вынесенный из камеры скелетов: я вырезал ножом, сколько было нужно, и изо всех сил стал напирать на отделенный вылом, направляя его наискось, в сторону неба.

Как обычно, в течение первых несколько секунд, казалось, что, несмотря на столь отчаянный нажим, бетонный кусок все так же остается на месте. Если бы я не знал законов этого мира, то посчитал бы себя побежденным. Эффект принесло терпение. Вначале перемещение было практически незаметным: его можно было определить разве что долями микрона, но вскоре оно увеличилось: до сотой, а потом и до десятой части миллиметра. Тем не менее, оно все время возрастало пропорционально квадрату времени, следовательно, все быстрее, и наконец достигло сантиметра. Теперь все шло уже гораздо легче. Скорость перемещения вылома росла на глазах. Я же трясся от усилий; пот заливал мне глаза. Голова статуи заполняла выемку в корпусе колонны буквально вслед за движениями моих рук. Удалось! Но сам я уже был близок к тому, чтобы потерять сознание.

После такого убийственного усилия я повис с закрытыми глазами, с трудом хватая кислород из аппарата. Очнулся я только при мысли, что отсрочил смерть своего двойника всего на пару десятых секунды, и что битва за его жизнь еще не закончилась. Статуя все еще висела в пространстве, уже метрах в четырех за колонной, у самой поверхности крупного мраморного строения с треугольным сечением, у боковой стороны которого темнел корпус автомобиля-цистерны.

Я приблизился к нему. Стена здания была наклонена к горизонтали под острым углом, благодаря чему, плита образовывала по всей длине не очень крутой пандус. Это было чрезвычайно счастливым обстоятельством, и, кто знает, не оно ли стало решающим, в силу того, что, повернувшееся в полете тело статуи, спиной проезжало по достаточно длинной поверхности под острым углом. Сила - казалось - достаточно мягко прижала тело к мрамору. Расплющившись на спине, статуя медленно перемещалась к верхнему краю плиты стока. Вот только сейчас она скользила в широкой полосе какой-то блестящей жидкости. Кровь! - мелькнуло у меня в голове, лишь только я охватил взглядом всю картину.

Столкновение как-то ушло от моего внимания: выходит, несчастный случай имел место еще четверть часа назад, в первой фазе аварии, когда у меня не было времени разглядываться по сторонам. Оказалось, что вырванный и с огромным трудом вытолкнутый вперед руль "ога" ударился в боковую часть цистерны. Летя со скоростью нескольких сантиметров в секунду, что в мире статуй соответствовало скорости пушечного снаряда, он разорвал металл резервуара на значительной длине. Минуту назад, перед тем, как статуя столкнулась с поверхностью склона, на нее из цистерны выплеснулась приличная порция солярки. Ничего опасного в таком купании не было; если бы не кляп в виде загубника кислородного аппарата, я бы сейчас облегченно рассмеялся, поскольку в первый момент мне показалось, что статуя скользит в луже крови, вытекшей из ее собственного разбитого тела.

Статуя скользила по "пандусу" еще целые пятнадцать минут. Несколько поднятая голова не касалась поверхности плиты; она прошла под барьером в том месте, где пандус сворачивал в сторону шахты; там же тело попало на вертикальный трамплин, добравшись до конца мраморного помоста. И здесь произошло то, чего, очевидно, и следовало ожидать: статуя не упала резко вниз, но все так же висела в пространстве, несмотря на отсутствие опоры, она поднималась все выше по мере удаления от порожка. Тело продолжало лететь по траектории, которая из прямой мягко переходила в очень вытянутую параболу. Легко можно было догадаться, что, в связи с большой начальной скоростью, при одновременном отсутствии препятствий на значительной протяженности пути, этот человек упадет на приличном расстоянии от места, в котором разбился его автомобиль.

Впервые я мог осмотреться уже осознанно. Уже не подгоняемый спешкой, я поднялся высоко над зданием шахты. В течение моего трехсекундного отсутствия, в его окружении произошли некоторые изменения. Прежде всего, в глаза бросалось нарастающее среди людей новое замешательство, которое накладывалось на старую картину паники. Значительное количество окаменевших на бегу фигур находилось на тротуаре, задрав головы к верху. Толкучка у входа со стороны площади сделалась поменьше. Да, люди все так же напирали один на другого, но теперь, как правило, уже в другом направлении.

Из динамических поз статуй следовало, что перед тем все сбегались в сторону центра с безумным намерением как можно скорее прорваться в станцию лифтов. К сожалению, в этих условиях для большинства это было невыполнимо. Передо мной был трагический образ, столь типичный для всякой паники: перепуганные обыватели желали пробиться к эскалаторам и пандусу практически одновременно, и потому-то никто туда добраться практически и не мог. Потрясающие сцены в забитых переходах привели к тому, что собравшиеся там людские массы практически не двигались.

И вот теперь я мог заметить обозначавшуюся во многих местах противоположную тенденцию: рассредоточение толпы. Со своего наблюдательного пункта я еще раз охватил всю ситуацию. Я пришел к выводу, что если бы не присутствие задавленных в толкучке людей, которые практически заблокировали слишком узкие проходы, все собравшиеся, при соблюдении хоть какой-то видимости очереди, смогли бы попасть в убежище минут за пять. Но никто здесь - кроме меня самого - естественно, не мог знать, что катастрофа произойдет только через пять минут.

Еще я обратил внимание на новую крупную форму, возникшую посреди мостовой возле шахты. Я подсветил в ту сторону - еще один автомобиль. Но в какой позиции! Он стоял дыбом, практически вертикально, опираясь на передний бампер. Выходит, во время моего отсутствия здесь произошел какой-то опасный карамболь. Как можно быстрее я поплыл в сторону места аварии.

Водитель висел внутри машины на застегнутых ремнях безопасности. Скорее всего, никакие серьезные опасности ему не грозили, поскольку машина перекатывалась по правой стороне мостовой, вдоль которой дорога была пустой. В данную долю секунды автомобиль продолжал находиться в фазе переваливания на крышу. Он подъехал с противоположной, относительно "ога" стороны, и на большой скорости зацепил угол "фиата". Мостовая в этом месте шла резко вниз, что, наверняка и создало поворотный момент во время столкновения. Фиат неожиданно выскочил на средину дороги. Все это произошло вскоре после погони за револьверной пулей, когда водитель фиата-нарушителя (тот самый мужчина, перед головой которого девять часов назад я остановил пулю) на бегу выскочил из машины. Скорость фиата к этому моменту была уже небольшой. Но он резко свернул на самую средину мостовой, откуда, после мощного удара и в достойном сожалении состоянии, его отбросило на предыдущее место. Человек упал на асфальт на безопасном расстоянии от обеих машин. Видимо, его слишком сильно перепугало мое предыдущее вмешательство, раз он отреагировал столь резко. И теперь мостовая по всей ширине была забаррикадирована двумя разбивающимися машинами.

Теперь мне стало понятно, почему водитель "ога" резко свернул вправо и влетел наискось на пустой тротуар. Поребрика с этой стороны не было. Слева же его ожидала верная смерть, поскольку оттуда ему навстречу мчалась другая машина. До сих пор свободная средина дороги внезапно заполнилась призраком взбесившегося фиата, а вдобавок - перед водителем мелькнула фигура мужчины, выскочившего изнутри еще двигавшегося автомобиля.

В подобного рода ситуации необходимо было выбирать что-то одно: чудовищное столкновение слева, авария по прямой и сомнительный шанс на спасение на правой стороне улицы. Мой двойник рассчитывал на то, что успеет проскочить по узенькой полосе возле пандуса; а может, он надеялся, что... Впрочем, здесь не о чем было говорить: успел бы он осознать так много в течение этой одной секунды, когда под взрыв лопающейся покрышки решались судьбы всех трех водителей?

Я понял все. И уже не мог устоять перед впечатлением, что много часов назад, одним совершенно неосознанным движением, действуя в наилучшей вере и с самыми добрыми намерениями, я вызвал длительную и - что самое паршивое еще не закончившуюся цепочку событий, ужасным образом сцепляющуюся и с моим собственным прошлым; ряд тесно связанных последствий, которые в течение всего лишь трех секунд выросли до лавины опасных событий, над которыми столь сложно было теперь захватить власть.

Падения водителя "ога" нужно было ожидать еще несколько часов. Я вернулся к нему. Статуя все так же висела в воздухе, на высоте около трех метров над землей. Сейчас тело находилось в состоянии едва заметного движения по длинной параболе, траектория которой далее пересекала застекленную стену универмага. Статуя летела с горизонтально вытянутым телом, как ее выбросило с пандуса. Я внимательно оглядел ее со всех сторон. Глаза у нее были закрыты.

Я продолжал кружить возле нее. Абсолютная беспомощность бесила меня. Мой двойник не подавал никаких признаков жизни. А чего, собственно, мог я ожидать? Нас омывали две различные реки времени. В моих мыслях наши ситуации все время менялись местами, я путался в системах отсчета: то я был самим собой, то ним, и вновь собой. Его время практически стояло на месте - зато мое мчалось с невероятной скоростью. Я глядел на обе пары часов - на его, на запястье окаменевшей руки, и на свои. Прошла секунда, растянувшаяся на полных три часа. Уходящее время напомнило про заканчивающийся запас кислорода. У меня его оставалось где-то на час, зато моему двойнику хватало сделанного заранее одного глотка.

Теперь мы находились в пространстве где-то рядом с вершиной траектории - возле того максимума функции, откуда начинается постепенное снижение кривой. Глаз он не открывал. Странно, но как меня взволновал именно этот факт. А может, он как раз мигал? Дрожь неуверенности прошла у меня по спине, когда я продолжал всматриваться в его серое лицо. Эту мысль я отталкивал от себя до последнего, ту самую воспаленную мысль: что я, несмотря ни на что, являюсь биологической машиной, запрограммированной марионеткой, точной копией телесной фигуры этого вот мужчины. И тут я подорвался, чтобы заглянуть ему в лицо - в последний раз. Что же мне до сих пор заслоняло глаза, почему я был так слеп? Я отвернул голову с резким потрясением понимания. Ведь это же был труп!

Уж лучше бы никогда не посещала меня та мимолетная надежда, на которой я выстроил все, весь смысл собственного поведения, уже тогда, когда увидел его в голоде впервые. Выходит, что я выкаблучивался, целых три часа мерил взглядом стену универмага, чтобы, как последний дурак, спасти в его внутренностях собственные останки! А если бы даже мой двойник и жил...

Ведь он мог и не погибнуть на месте, сразу же - размышлял я в нарастающей панике. При столь резком замедлении темпа всех движений было крайне сложно оценить, как все произошло в реальности: то ли он изо всех сил ударился в склон пандуса, то ли всего лишь проехался по нему. Достаточно было какого-нибудь внутреннего кровоизлияния, наложившегося на потерю сознания. И никто не мог ему помочь, даже я сам. Если бы после этого полета он не смог бы подняться собственными силами и быстро побежать по направлению к шахте лифтов - его судьба была бы обречена.

Я резко расталкивал ртутные массы, чтобы вернуться на пару десятков метров назад, к самому склону пандуса. Только здесь, уже теперь - но не через несколько часов, во время следующего похода в город - мог я наконец узнать, кем же являюсь в действительности.

Я достал из кармана свой маятник - нитку длиной в метр с привязанной на одном конце зажигалкой. Еще раз именно эта простенькая нитка могла оказать мне неоценимую услугу. Боковая, вертикальная стенка пандуса образовывала огромный прямоугольный треугольник. Я проверил вертикаль и измерил ниткой величину катета, противоположного острому углу. Его длина составляла два метра. На гипотенузе я отложил свою мерку восемь раз. Величина угла становилась известной. Итак, это был классический бросок под углом в пятнадцать градусов к горизонту и с начальной скоростью в сорок метров в секунду. Теперь я взялся за блокнот и карандаш. Правда, несколько раз они выпадали из рук. И, как на злость, из головы вылетели все готовые уравнения. По правде говоря, я никогда и не пробовал их все запоминать. В течение десятка минут я выводил их из самых элементарных уравнений с самого начала. В конце концов оказалось, что время полета составляет две секунды, максимальная высота - пять метров, а дальность полета - целых восемьдесят метров. Понятно, что все расчеты относились к движению тела в вакууме. Пришлось учесть сопротивление воздуха, после чего я глянул в захваченный с собой план города. На одном из листов я обнаружил очень подробный рисунок окрестностей шахты. Судя по масштабу, стена дома располагалась в пятидесяти метрах от пандуса.

Я был уверен в том, что запас кислорода закончится еще до окончательного падения статуи. Но вот была ли она жива, была ли в сознании? Теперь и на этот вопрос я мог дать себе ответ. Я подплыл к колонне, где в замедленных конвульсиях оседали останки разбитого "ога".

Как было мною замечено уже раньше, вся территория, вместе с громадной площадкой тротуара и прилегавшей к нему мостовой, представляла собой некрутой спуск, начиная от линии, соединявшей колонну с местом на мостовой, где сейчас перекатывался автомобиль. "Ог", врезавшись в колонну с противоположной стороны, ехал под горку. Тут я заметил предупредительный дорожный знак, из которого следовало, что уклон здесь составляет десять градусов. Теперь я уже располагал всеми данными для вычисления составных элементов скорости, с которой тело ударилось в пандус. Разница обоих согласованно направленных углов не превышала пяти градусов. В связи с этим, составная скорости тела, параллельная к поверхности пандуса, была на какую-то долю меньше, чем скорость автомобиля, зато составная, к ней перпендикулярная (от нее и зависела жизнь статуи) имела значение трех с половиной метров в секунду. Я совершенно успокоился, когда оказалось, что при столкновении с мраморной плитой статуя обладала таким импульсом, как будто бы упала на спину с высоты шестидесяти сантиметров.

Оттуда я поплыл прямиком к универмагу. У его стены я задержался: еще раз нужно было воспользоваться карандашом. Можно было вычислить на какой высоте статуя - пробивая стенку - попадет внутрь здания. Для этой цели пришлось выводить уравнение траектории тела, выброшенного на известной высоте, с известной начальной скоростью и под известным углом. Полученную высоту столкновения я отложил на стенке. Теперь мне было известно, какое стекло необходимо убрать с пути подлетавшего тела. Удалив его, я осмотрел место будущего падения: оно располагалось в отделе постельного белья. Второй раз за эту ночь я чуть ли не расхохотался, когда окончательно определил место падения водителя "ога". Он летел в сторону огромной кучи сложенных под стеной одеял.

18. БУНТ

Разбудил меня шум в ванной.

Открывая глаза, я глянул на часы. Было пять минут второго дня; стрелки совместились напротив цифры "один" - пришлось поверить, что они не повернули назад, и, что уснув под утро, я проспал целых девять часов. Лампочка давала мутный свет. Где-то далеко за стенкой раздалась приглушенная пулеметная очередь. Какое-то мгновение, вытянувшись струной, я всматривался в пустое место, в углубление на топчане, оставленное телом Ины, пока наконец не услышал стоны и кашель, а затем и ее ускоренное дыхание, донесшееся из-за двери ванной и тут же подавленное стоном при последующей попытке рвоты.

Я соскочил с топчана и резко пихнул дверь: Ина сидела на краю ванны. Наклонившись над краном, она тряслась всем телом. На скулах выступили красные пятна. Выжатые длительными усилиями слезы стекали по ее измученному лицу; девушка настолько обессилела, по-видимому, попытками справиться с рвотой, что наверняка бы упала в ванну под струю воды, если бы я ее вовремя не подхватил.

- Что с тобой? - пробормотал я все еще сонным голосом. - Что-то не то съела?

Прошло несколько минут, прежде чем ей удалось тихо произнести:

- Мне плохо...

- Долго тут сидишь?

- С самого утра. У меня ужасно болит голова.

Я взял ее на руки и отнес на топчан.

- Но ведь меня же могла разбудить, - укоризненно сказал я. В моих мыслях, словно шарманочная мелодия, крутилось одно предложение: "Консервы были несвежие", только оно меня никак успокоить не могло. - А теперь тебе лучше?

Ее кожа слегка покраснела. Мне самому с трудом удавалось скрывать волнение. Я уселся рядом с Иной и начал выпытывать симптомы. Она попросила воды. Пила, и тут же ее рвало. Наконец ей стало полегче.

Я же размышлял о лучевой болезни, о результатах чудовищного воздействия радиации в городе, которые лишь теперь дали о себе знать. Вот только головная боль и рвота сопровождали многие другие болезни, среди всего прочего, они были симптомами и воспаления мозговых оболочек.

- В первый раз... - отозвалась Ина, - там, на улице... я чуть не задохнулась... Сначала был фиолетовый отблеск, а потом...

- Это тогда, когда ты попала под залп излучателя Рекрута? - выпалил я одним духом.

Девушка повернула ко мне воспаленное лицо.

- Кто такой Рекрут?

- Это я его так назвал. Ну да ладно, это неважно. Самое главное, что луч прошел очень быстро. Опять же, он не был концентрированный. Я сам это видел. Он вызвал только временный шок. Вскоре силы вернутся к тебе. Через несколько часов ты почувствуешь себя лучше, а завтра, самое большее, через пару дней - ты обо всем забудешь.

Ина приподнялась на локте.

- Мне нужно встать. Помоги, Нэт.

- Лучше останься здесь, а я поищу врача.

Я принес из ванной тазик. Очередной приступ тошноты настолько ослабил девушку, что она вскоре заснула. Но выглядела она при этом значительно лучше. Я боялся оставить ее без опеки, только и помощь врача была необходимой. Я тихо вышел в коридор, закрыл дверь на ключ и направился в сторону комиссариата.

Ионизирующее излучение. Что я знал по этой теме? Все зависело от величины поглощенной порции. И при этом я не мог отогнать самых неприятных мыслей. Через несколько дней горячка усилится. "Пациент" - то обезличенное создание, которым оперировала известная мне краткая история болезни - "в результате уничтожения слизистой оболочки кишок перестает есть. Проявляется общее заражение и поносы, а также выпадение волос. К наиболее ранним проявлениям относится уменьшение количества белых кровяных телец и анемия эритроцитов. Через поврежденные ткани кишок бактерии из пищевого тракта проникают в кровь и межклеточное пространство. Этому вторжению бактерий организм не может противостоять по причине уничтожения иммунной системы. Развитие инфекции не может быть остановлено даже путем интенсивного лечения антибиотиками, которые в иных обстоятельствах дали бы прекрасный результат. К общей картине присоединяется и общее отравление, вызванное продуктами распада погибших тканей и обезвоживание организма, вызванное рвотой. После дозы радиации, превышающей шестьсот рентген, смерть наступает в течение двух - четырех недель".

В комиссариате я застал Алина, занятого раздачей супа арестантам, количество которых на данный момент уже превысило десяток. Он направил меня в соседнюю комнату. Я закрыл за собой тяжелую, обитую звукопоглощающим материалом дверь и встал в потоке воздуха, под большим вентилятором, напротив распластавшегося на стуле полковника. Гонед сидел без кителя, в пропитавшейся потом сорочке; в тот момент, когда я только вошел, он обматывал галстук вокруг руки, в которой держал телефонную трубку. При этом он вопил в нее раздраженным тоном:

- ...то есть как это, невозможно исполнить?... Кто?... Снова Кинсуил? Да что может значить этот клоп?... Хватит! Я не собираюсь... Послушайте-ка: вам не хватает организационного чутья. Вы должны успеть везде. Необходимо вызвать чувство недовольства. Люди уже готовы... Да, это я уже слышал, но их необходимо умело убеждать, пробудить доверие, вызвать энтузиазм; они обязаны поверить в то, что нашим основным заданием... Так что, я вас еще буду учить!... Что...? Да пошли вы... И на этого чего-нибудь найдем. Сразу же направьте туда несколько человек и держите в готовности группу Аглера.

Он закончил разговор и связался с Асурмаром.

- Слушай, ты не будешь столь любезен связаться со мной? - спросил он тоном, сиропность которого странным образом контрастировала с предыдущим раздражением. - ... Так... Они были час назад... Хорошо, жду тебя в кабинете.

Он нажал на кнопку и тут же начал набирать следующий номер.

- Господин полковник, - отозвался я. - Я лишь хотел спросить... Тут никто не желает предоставить мне информацию...

Нетерпеливым жестом руки Гонед заставил меня замолчать.

- А ну-ка дайте мне Джека Джонсона, - рявкнул он в трубку и пролистал несколько листков, лежавших на коленях. - Слушайте, Джонсон. Может, вам уже надоел занимаемый вами до сих пор ответственный пост? Кто утверждал текст?... Да это же верх неспособности... Молчать! В два часа я обязательно внесу это в список наказаний. Передайте!... А вы, если и дальше вместе с Кинсуилом будете лизать пятки, то я вас, в конце концов, тоже пришибу. Какое-то время он только слушал. - Потому что, прежде всего, - заговорил он опять, - необходимо ликвидировать их пропагандистские источники... Именно это я и имел в виду... отлично. Крупный шрифт и радиоузел... Ради всеобщего блага... Ну... или что-нибудь в таком духе... Понятно!... Ну уж огнестрельное оружие, это само собой.

Гонед положил трубку.

- Я ищу врача, - сообщил я полковнику. - Не можете ли вы мне сообщить, где в этом сегменте оказывают помощь тяжело больным?

Тот уселся поудобнее и положил ноги на столешницу.

- А что, - чмокнул он губами, - икота достала?

- У меня нет охоты шутить. С Эльтой Демион в городе произошел несчастный случай. Она попала под выстрел излучателя. Сейчас она находится в крайне тяжелом состоянии и требует опеки специалиста...

Полковник наморщил брови, глянул на часы и взял телефонную трубку. Я следил за движениями его пальцев по диску.

- Это Гонед, - сонно просопел он. - Не будете ли вы так добры доложить обо мне генералу Ротардьеру? - После этого он провел по мне отсутствующим взглядом. - Можете присесть.

Движением подбородка он указал на второй, пустой стул и тут же настолько резко, что я даже вздрогнул - схватился с места. Теперь он стоял по стойке "смирно" и, вытянувшись стрункой, приложив пальцы руки к шву зеленых форменных брюк, стеклянными глазами глядел в пространство.

- В соответствии с приказом, господин генерал, вам звонит полковник Гонед.

Тишина. Мне было слышно лишь хриплое дыхание, сквозь которое с трудом прорывался энергичный лай в трубке.

- Так точно! - щелкнул каблуками Гонед. - Неожиданностей практически никаких. Ситуацию мы контролируем... И я тоже поздравляю вас, господин генерал... Не только... поскольку, разрешите уж повторить очень удачное ваше высказывание: "За ярмом в очереди никто не давится"... - Понятно, что однозначно... Да, да... Подготовленные на специальных занятиях. Они решительны и готовы к наивысшим жертвам. Ждут лишь жеста... Святая правда! Никогда бы лучше вас так бы это не определил. Это громадный энергетический потенциал... Есть! Немедленно выполню и доложу.

Он положил трубку на рычаг.

- Так где? - спросил я у него.

- Что, где? - поднял тот брови.

- Где мне найти врача? - повторил я. - Ведь, скорее всего, место его пребывания не является военной тайной.

Полковник переложил несколько бумаг на столе, глядя по сторонам сонным, усталым взглядом.

- Так вы говорите, несчастный случай?

- Она была облучена.

- Так что в этом странного? - повернулся он ко мне. - Оружием необходимо пользоваться умело. Для этого имеются курсы. Женщина или мужчина - все умелые, сплоченные в наивысшей готовности. Враг...

- Но здесь дело не в том, - поднял я голос. - Она была облучена бандитом.

- Ага! Вот оно как... - свистнул тот. - Теперь я понимаю ваш гнев. Бандит - это просто отвратительный тип. Это гадкий прыщ на здоровом теле... моральная падаль и тому подобное. Потому что целиться следует в указанном направлении, а не так себе, хочу туда, хочу сюда. Программа, похоже, была определена однозначно. Ну вот сам скажите: Что бы случилось, если бы всякий стрелял в другую сторону? - Он рассмеялся и развел руками: - Бар-дак!

Меня словно по голове стукнули. Я поднялся со стула.

- О чем вы говорите. Я ведь спрашиваю, где найти амбулаторию. Мне нужен специалист по радиологии, или кто-нибудь другой, кто в этом разбирается. Неужели я выразился недостаточно ясно?

- Можете быть абсолютно спокойны. Все устроено!

- Что?

- Мы этим займемся. Медики предоставят ей необходимую помощь.

- Когда?

- Незамедлительно.

Он подал мне руку.

- До свидания. И хочу поблагодарить вас от имени наивысшего дела. Сообщив об этом несчастном случае, вы исполнили свою обязанность. А теперь прошу вернуться на свой пост. Все уже устроено! Обещаю. Я обещаю! подчеркнул он и легонько подтолкнул меня в сторону двери.

Я не устоял, сделал несколько шагов назад и только потом повернулся.

- Погодите... Ведь вы даже не спросили, где она находится.

- Не спросил?

- Она лежит в комнате теней. То есть, под номером...

- Ну а вы, - вмешался Гонед еще перед тем, как я закончил, - в какую оперативную группу вас назначили? Тоже к излучателям?

- Я уже один раз говорил...

- Минуточку! Погодите, сейчас вспомню. - Он измерил меня взглядом с головы до пят. - Легкое конвенциальное?

- Хватит уже! Мне ничего не известно ни про какие назначения или группы. Я по уши занят работой по решению тайны статуй, поскольку именно поэтому меня и перевели в ваш сегмент.

Полковник положил мне руки на плечи.

- Статуи... - шепнул он. - Так! Теперь я уже все понял. - Он закрыл глаза и поднял голову к потолку. - Ох и ах! - буркнул он. - Как это возвышенно! - Тут же он глянул на меня и подмигнул. - Галактика... не так ли? Безграничность пустоты, и в ней пылинки... Вот такие, - указал он на кончик ногтя. - И мы летим... летим... Увлекательно! Чистая поэзия. Совершенно неожиданно он перешел на серьезный тон, энергичным шагом промаршировал в другой конец комнаты и вернулся обратно. - И что? - резко выпалил он.

Я стоял перед ним словно теленок с выпученными глазами. В руке у меня был рапорт генералу Лендону, который я вынул из кармана, когда Гонед спрашивал меня про группу. Не говоря ни слова, полковник забрал у меня все бумаги и какое-то время всматривался в них.

- Кому?! - взвизгнул он.

Еще раз он пробежал глазами несколько строчек текста, вернулся к заголовку и подчеркнул его толстым ногтем. Лицо налилось кровью. После этого он отошел в другой конец комнаты.

- Так вы считаете... - снизил он голос, порвал рапорт и швырнул его остатки мне прямо в лицо. - ...упрямо и провокационно вы настаиваете, что это генерал Лендон является комендантом убежища?

Я не верил своим глазам. Вопрос, кто в настоящее время является комендантом убежища, было последним, который пришел бы мне в голову.

- Вы уж простите, но до сих пор я не занимался административными вопросами, - попытался выпутаться я. - Но если для вас это представляет какую-то разницу...

- Разницу...?

Гонед топнул ногой и схватил телефонную трубку. С пальцем, застывшим на номеронабирателе, он довольно долго стоял совершенно неподвижно. В конце концов раздумал. Трубка вернулась на рычаг. И вновь взгляд полковника сделался сонным.

- Прощайте, - произнес он, как будто ничего и не случилось. - Мне это нравится. И никому не скажу ни слова. Ха! И что тут поделать, если подобного рода наглость меня просто разоружает?

Я не сдвинулся с места. Зазвонил телефон. Моя крыша была близка к тому, чтобы окончательно поехать. До меня дошел спокойный, нереальный голос Гонеда, который деловым тоном принимал доклад: "Так, понял: восемь убитых, тринадцать раненных".

- Восемь убитых, - повторил я за ним, когда полковник уже ложил трубку. - И чьи же это потери?

Тот ковырялся спичкой в зубах.

- Наши. Со стороны Бакли погибло тридцать семь человек. Их необходимо держать в ежовых рукавицах. Если бы не наш стальной намордник, раньше или позднее, навязывая свои понятия про порядок сначала в нашем сегменте, в конце концов они захотели бы захватить власть над всем убежищем. Ручаюсь вам, что генерал Ротардьер придушит их в течение суток.

- Их - это означает кого?

- Вы и так слишком испытываете мое терпение. Ясное дело, приспешников Бакли. Считаются одни они. Ведь разве эти ваши дегенераты, ваши лендоновцы уже не дергаются в последних конвульсиях?

- Давайте, наконец, оставим в покое имена. Неужто количество запрограммированных автоматов, человекообразных роботов, которыми здесь среди нас - оперирует Механизм, возросло столь значительно, что они угрожают нашему существованию?

Гонед копался в шкафе с бумагами. Он глянул на меня из-за толстенного скоросшивателя.

- Механизм? - выплюнул он спичку. - А это что такое?

- Сложнейшее орудие Сверхсуществ, если вы до сих пор этого не знали. Сердце, а точнее, мозг автоматически управляемой галактической станции, с помощью которой Они дотянулись до нас сквозь бездну пространства.

Гонед молчал. Какое-то мгновение он глянул на меня так, будто я прямо у него на глазах превращался в чудовище.

- Ясно...! - сглотнул он. - А я все время пытался относиться к вам абсолютно серьезно.

Полковник закурил и пыхнул мне в лицо струей сизого дыма.

- Сент! - бросил он в сторону двери.

Замок щелкнул, худющий охранник переступил порог.

- По вашему приказу...

- Замени Алина возле решетки. Пускай он отведет господина Порейру в отдел Людовика Вайса.

- Изолятор?

- Не твое дело. Исполняй!

Дверь кабинета захлопнулась за нами.

- Слыхал? - шепнул Сент, склонившись к уху Алина. - Давай, тащи этого придурка к Вайсу. И немедленно!

Мы прошли по длинному, пустому коридору, который на перекрестке сворачивал к комнате теней. Алин хотел идти прямо. Ина ожидала моей помощи. Я остановился.

- За мной! - рявкнул охранник.

- Я пойду своей дорогой, а вам лучше отцепиться от меня.

Сент наморщил лоб, вернулся и потянулся к револьверу. Мы стояли под стеной возле крутой металлической лестницы, которая вела к люку в потолке. Охранник вынул наручники, надев один браслет себе на запястье левой руки. Глядя на второй браслет, висящий между обеими своими занятыми руками, он приставил мне ствол прямо к сердцу. Он желал соединить нас наручниками, но никак не мог справиться с обилием железок.

- Сейчас помогу, - коварно шепнул я и схватил за наручники.

Операция заняла всего секунду. Я подвел браслет к своему запястью и решительным движением - заслоняя плечом поле зрения - застегнул его... на поручне лестницы.

Замок щелкнул.

- Готово, - сказал я и тронулся с места. Сент дернул в средине первого шага. Когда он терял равновесие, я вырвал револьвер из его руки. Мой охранник был пленен. Глаза у него полезли из орбит.

- Ключ! - потребовал я и обыскал Сента. - Я и сам изумлен вашей безалаберностью. Если услышу хоть звук, вернусь и застрелю

Нацелив револьвер в болвана, я отступил за угол. Тот был перепуган выражением моего лица.

По пути к комнате теней я столкнулся с двумя женщинами в белых халатах. Они катили по коридору накрытую простыней больничную каталку. Я подумал, что они перевозят больного в операционную. И я пошел за ними, чтобы узнать, где находится амбулатория. Прячась в нишах, я следил за женщинами на расстоянии. Те остановились возле двери без ручки, открыли ее и вкатили тележку в темноту. Двери остались не закрытыми.

К ним я подбегал на цыпочках. Возле самого замка я заметил щиток нумератора. Тот факт, что вместо обычной защелки вход здесь был защищен сложным устройством, лишь удвоил мою осторожность. В памяти застряло установленное число: 987-123.

Я тихонько зашел вовнутрь. Женщины подвезли каталку под стену и теперь стояли, повернувшись ко мне спиной. Я осторожно прошел мимо них и спрятался за столбом, подпиравшим потолок более низкого помещения, оборудование которой ничем не напоминало операционную. Стены склонялись к средине помещения, они были покрыты распределительными щитами и пультами управления с экранами осциллографов. Разноцветные указатели были окружены рядами циферблатов. Все это наводило на мысль о какой-нибудь крупной электростанции.

Женщины двигались молча. Одна вернулась к двери, закрыла ее и перешла в отдельную кабинку. Вскоре после того она появилась на ее пороге с запечатанным листком картона и сунула его в щель на пульте. Под уверенными движениями ее пальцев, которые пробежались вдоль ряда кнопок, загорелись лампочки, на нескольких экранах ожили световые кривые. Вторая женщина потянула за простынь, и та упала на пол.

Я увидел мелово-белое лицо трупа, а потом и все его застывшее тело, одетое в тот же самый костюм, в котором я видел его в последний раз: это был Асурмар. Фрагмент потолка разломился на две части, открывая взгляду стеклянный купол, заполненный прозрачной жидкостью. В нем свернулись косы серебристых кабелей, затем конвульсивно затрепетали и, распрямляясь во все стороны, притаились в виде многорукого пучка. И в тот же самый момент тяги подъемника охватили столик тележки и перенесли его на высший уровень. Тело сдвинулось в мягкий, розовый желоб. Под аккомпанемент громкого шуршания, издаваемого пластиковыми тягами, оно вползло в длинную спиралевидную нору, откуда, на транспортере под рядами трясущихся датчиков вновь протиснулось наружу и прижалось к блестящей пленке. Мякиш раскрывшейся чуть ниже гортани раздулась вокруг трупа в осклизлую кишку. Тело в последний раз повернулось в ней и с громким, словно выстрел, чмоканием, упало в голубую бездну.

Женщина передвигала рычаги. Потолок сомкнулся. В кратковременной тишине я слышал собственное дыхание. Ритмичная икота, шорохи, всасывания, плески и стоны - все отзвуки, поступающие сюда, рождались в источнике, который перемещался вдоль потолка, а затем поперек черной переборки. Я почувствовал дуновение. Стена слева, огромная лазурного цвета переборка, поднялась бесшумно, открывая обширные внутренности.

Там были практически все: полковник Гонед, Вайс, Алин и Сент, а также Уневорис. За панорамной витриной находилась абсолютно недвижная, тесно сбитая толпа мужчин и женщин. Они занимали практически все пространство громадной зеркальной камеры. Все лежали в педантично распланированных слоях, погруженные в прозрачные параллелепипеды, словно ступени хрустальной лестницы. В правой стороне резервуара мелькнула продолговатая тень. Законченное присоской рыло транспортного механизма уложило на место очередной блок, содержащий в прозрачной массе застывшее тело Асурмара.

Переборка опустилась. Огни пригасли. Работницы в белых халатах покинули комнату управления. Я вышел из-за колонны и перевел рычаг, тот самый, которым в последний раз действовала женщина. И снова я увидел их: обитателей целого сегмента. Я узнавал все новые и новые лица: официантка из столовой лежала в глубине; Рекрут внизу, старичок, срывавший плакаты - на краю, слева; арестант из комиссариата - под телом Асурмара. От всех голов вверх тянулись тонкие золотые водоросли. Я пригляделся к лицу Гонеда: как и все остальные, широко раскрытыми глазами он глядел вдаль. Там же лежали тела двух женщин, которые привезли тело Асурмара на тележке. Может, мое тело лежало в каком-то другом резервуаре, поскольку я не мог его обнаружить. Тела Ины я тоже нигде не видел.

Над местом, где находился параллелепипед с телом убитого Сентом террориста, я заметил четыре свободные переборки - последние, до сих пор еще не заполненные места. Я не мог оторвать от них взгляда. Совершенно не осознавая этого, я оперся на рычаге, и тот сдвинулся до упора: все глаза сколько их там было под поднятыми веками - повернулись как по команде и остановились на мне. Еще раз глазные яблоки ожили на окаменевших лицах, когда я прятался от них у противоположной стены. Но и там они меня достали. И я, невольно, вышел навстречу к ним.

Очертания всех тел помутнели, сливаясь в один серо-голубой массив. Остались одни только глаза, развешанные внутри всего пространства камеры. И они все время увеличивались - пока не сделались совершенно огромными. И все время они фокусировались на моем лице. При этом они медленно приближались к прозрачной стене резервуара, как будто подвижные линзообразные наросли на поверхности проецировали на меня иллюзорный образ. Для меня это было взглядом глаз в объединенном теле несколькосотголовой амебы. Только я не нашел в этих глазах ничего такого, чтобы желало наполнить меня ужасом. Нет, я видел в них страх, страдания и отчаяние. В самой глубине раскрытых зрачков таилась невысказанная надежда, она обращалась ко мне. Именно так я это и воспринял: глаза о чем-то молили меня.

Я уже не был в состоянии ни сконцентрировать мысли, ни заставить себя повернуть рычаг назад. Припав к выходной двери, дрожащими пальцами я выставил нужное число на нумераторе. Ригель замка отошел в сторону. Я пробежал по лабиринту пустых предбанников и наконец выскочил в главный коридор, по которому - среди толпы людей - запыхавшийся и совершенно оглупевший, добежал до нашего помещения.

Дверь пискнула в петлях еще до того, как я коснулся ручки. На пороге стоял Асурмар. Он как раз выходил.

- Ох, простите... - сказал он и повернулся боком. - Чуть-чуть вас не ударил. - В руке он держал мокрый шприц, который на моих глазах сунул себе в карман. - Уже? - удивленно произнес он. - Вы очень оперативны. Впрочем, я тоже справился. Препарат готов. - Он поглядел по сторонам. - Как же это так... вам не дали тележку?

Я дрожал всем телом. Асурмар внимательно поглядел на меня.

- Что это вас так достало? - спросил он, краснея под моим взглядом. Нет! В этом меня не подозревайте! - Он шутливо покачал пальцем. - В свою очередь, все эти правила... все эти педантичные предписания!... Впрочем, черт с ними. Вначале я заскочу в сортировочную, а вы уж будьте добры меня подождать.

Он начал удаляться. Ноги подо мной подогнулись.

- Кстати!... - отозвался он уже издали. - Господин Порейра! У меня имеется еще один талон на ужин. Охотно отдам его вам. Этим вы доставите мне истинное удовольствие. Мы все исполняем здесь свой долг... - бормотал он.

Бледный, словно труп, я вбежал в комнату теней. Когда я зацепился за стул, с него на пол слетела ампула с отломанной шейкой. Тело Ины тоже лежало на полу. Я присел рядом: на ее лице я не заметил ни малейших следов страданий. Я поднял ее - и она обвисла у меня на руках. Тут силы совершенно покинули меня: я упустил тело, и топчан глухо застонал всеми своими пружинами. Я уселся и тут же встал. "Никогда я не любил эту женщину!" заорал я изо всех сил. - "Это какое-то недоразумение".

Тишина, и в ней отдаленные звуки сегмента. Где-то вдалеке я видел свое отражение на ртутной глади зеркала, где-то за границами миров. "Статуи, размышлял я, - они там". Только мне было совершенно все равно. Бежать? Я заметил старый желтый подтек на длинной белой стенке - такой реальный. Вновь я взял ее на руки. Нанизанная на электрод крыса в лабиринте, кусок тела с ампутированной головой - так я шел к той стене. Еще раз меня глубоко поразил след укола между позвонками на шее Ины. "Препарат готов". Только двери мне ничего не ответили.

В конце концов, я опять положил ее на топчане. Даже нет, не укладывал. Она лежала в той самой позе, в которой я обнаружил ее здесь много часов назад. Она сама легла здесь. "Выйду", - зазвенело у меня в ушах. "И скажем, что я никогда сюда не входил". "Погоди", - схватил я себя за горло: "Удивительно, насколько я оперативен". Отзывалась ли она вообще когда-либо?

Я тихонько повернулся к стене и притворился, будто сплю. Никакого лучшего решения мне не удавалось найти. Скрытно я пересчитывал свои пальцы. В тайне от всех. Пересчитал их раз, второй, третий: десять. Это я сам: Нэт Порейра - все сходилось! Вот именно, я все время что-то подсчитывал, а она умирала. Нет, здесь было какое-то недоразумение.

Я очнулся. Сначала сказал сам себе, спокойно и выразительно: "Здесь лежит Элта Демион, а Ина - это совсем другое". К сожалению, это прозвучало так, будто бы я по складам прочитал подпись под цветной картинкой с первой страницы букваря. "Слишком поздно" - повернулся я на другой бок: она все так же лежала рядом. Я пытался вспомнить ее последние слова, но никак не мог вспомнить. Все говорили поочередно: Асурмар, Гонед, Алин и Сент, потом Раниэль и Рекрут... официантка, Вайс, затем Уневорис и Коорец. Все были такие болтливые. Даже Еза Тена обращалась ко мне во сне. Лишь она одна молчала.

Тут я поднял глаза: в комнату вошел Асурмар-Робот.

- Препарат уже пропитался, - обратился он ко мне. - Ценный экземпляр, не правда ли? Кстати, меня наградили за выслеживание именно этого образца. Он похлопал Ину по щеке. - В связи с вышесказанным, - тут он указал на медаль, - вы пойдете со мной, поскольку нужно отметить. И нам поручили функции ассистентов при операции. Я люблю исполнять собственные обязанности.

Он вышел и тут же вкатил тележку в комнату.

- Да, чуть не забыл, - он почесал себя за ухом. - Сразу же после миксериума, нам придется участвовать в заседании группы присяжных. Сплошные обязанности, хоть разорвись: и вы только представьте, какой-то извращенец задушил своего начальника.

- Зачем вы принимаете участие в этом отвратительном убийстве?

Он раскладывал простынь. При этом у него была такая мина, как будто мой вопрос до него вообще не дошел.

- Вы что, не расслышали, - рассеянным тоном пробормотал Асурмар. - Так вот, какой-то извращенец...

Я схватил его за горло. Он выпучил глаза. Глупцом его нельзя было на-звать, так что понял, что я имел в виду.

- Что...? - прохрипел он между приступами сухого кашля. - Да вы с ума сошли! Разве вы не получили приказ? Я свои исполняю тщательно, и на этом моя роль кончается. Приказ - это приказ! Неужто вы не понимаете столь простых вещей?

До меня уже дошло - к сожалению, бунт здесь был просто невозможен; у меня отобрали даже чувство мести. Можно ли наказать гильотину за то, что она отрубила голову? На его теле никаких рычажков не было: когда он наклонился за телом Ины, я отключил его револьвером. А потом погасил свет с помощью банального выключателя. Оба этих действия едва запечатлелись в моем сознании.

Часы шли за часами. Я знал, что они придут. Сейчас я сидел, уставившись в ее лицо, неподвижный, глухой, слепой - без единой мысли.

Время от времени сознание возвращалось. Тогда я слышал отдаленный грохот взрывов, сотрясавших самими основами убежища. Им вторило более тихое стрекотание автоматов. Обычное оружие еще не вышло из обращения, - размышлял я, - излучатели резали бы тела бесшумно. Неужто они дрались только ради имени коменданта? По крайней мере, в этом вопросе Механизм оставил им свободу выбора; а вне этого выбора за свои действия они не отвечали.

Итак, конец. А мне казалось, будто вся жизнь впереди. И свои видения я строил на иллюзии, будто бы Ина стояла на первом плане. Кратковременное переходное состояние, объединение и долгий совместный путь - такой вот пейзаж; я соткал его из туманных предпосылок, будто бы жил среди одних людей. Но правда: я сопротивлялся течению, что несло все вокруг меня. Ну вот: я остался, а течение сплыло.

Понимать или чувствовать? - внезапно мне вспомнились те самые страшные глаза. Четыре свободные переборки продолжали ждать, где-то на краю муравейника плененных зениц. Кто должен был вскоре занять эти места? Люди среди машин - разбитые, тщательно перемешанные с ними и - что самое удивительное - внешне настолько похожие, мы не могли отыскать друг друга, даже относительно самих себя, не говоря уже о том, чтобы договориться, понять и погрузиться в том, что здесь было лишь пустым термином - доверии. Мы не умели выделить, отличить себя от них: настолько мы были законспирированы. Ведь если бы не это глубочайшее укрытие, сколько времени прожили бы здесь те из нас - безумцы - которые хотя бы разок выдали себя среди них одним неосторожным жестом, слогом, одним лишь предсказанием мысли? Как долго могли выжить те два не известных мне настоящих человека, которые до сих пор не были демаскированы как личности в однородном поле, посторонние тела в сплоченной конструкции, эти двое последних - если их, как ранее меня, их не посчитали сумасшедшими?

Они победили. Не люди и не животные - машины. Только они одни были неуничтожимы; их можно было умножать до бесконечности.

Когда в течение тысячелетий люди, засмотревшись в свои внешние формы, обманывались тем, что именно эти формы: пальцы на руках, уши, глаза, прямохождение, а прежде всего, мозг, очеловечат их, многие задавали себе вопрос: что произойдет в неизбежном будущем, когда прямоходящий манекен, покрытый снаружи и набитый изнутри синтетической плотью, надлежащим образом пошевелит своими конечностями и, обратив заполненную электронными мозгами голову к своему создателю, произнесет необыкновенно убедительным тоном: "Человек - это как раз я!". И многие футурологи испытывали всю угрозу подобной возможности, которая равнялась видению упадка человека как выделенного вида и значимости, ведь можно было представить также и то, что такое до совершенства подделанное творение испытывает боль или наслаждение, что время от времени оно боится, чего-то желает и, бывает, нежным голоском признается в любви; ведь все в нем, любые чувства и проявления можно было вызвать, введя в его внутренности аналогичные системы, которые бы различные состояния - в конце концов, это было бы исключительно технологической проблемой. Можно было себе представить, что лишь тогда - а не значительно раньше - в эпоху, создающую возможность производства громадного количества подобного рода роботов, всплывет и моральная проблема, абсолютно неразрешимая при отсутствии каких-либо отличительных критериев. Проблема? Конечно: потому что отключить автомат или убить человека - это совершенно разные вещи.

Сколько же обманов принесла блаженная уверенность, что до машины приказ мог дойти только по проводам в виде импульса тока или же посредством радио с помощью электромагнитной волны, излучаемой генератором и поглощаемой резонатором, но ни в коем случае путем, прекрасно известным даже детям: механическим, преодолевая расстояние гортань - ухо, то есть, в форме словесно отданной команды! В данном случае должны были отпасть критерии разума и сердца: первые - поскольку электронный мозг действовал более эффективно, чем естественный; а вторые - поскольку добро и зло менялись местами в зависимости от точки зрения. Имелись различные формы передачи приказов, и эти команды направлялись различным устройствам; но в хаосе несущественных понятий лишь вольная воля могла сотворить человека, воля, равнозначная ответственности за свои собственные действия, существование которой проявлялось через отношение к приказу.

Машина - независимо от степени ее сложности - выполняла приказ автоматически, находя в нем первый источник и окончательную цель собственного бытия; она реализовывала программу, пускай даже самую сложную, в соответствии со своим предназначением, если только ее запускали соответствующим ключом и если, естественно, машина не была сломана. Многофункциональные машины никаких новых качеств не вносили; они тоже были орудиями, разве что универсальными. Зато любой приказ, в самом широком понятии этого слова, понимаемый как внутренний или внешний импульс - для человека был исключительно информацией о состоянии всего мира, выраженной в виде формулы: "Произойдет то-то и то-то, если ты не сделаешь того-то и того-то"; следовательно, такой приказ был всего лишь подвешенным в сознании сигналом: звуком, цветом, формой, запахом, впечатлением формы - и все вместе, побудительным импульсом, воспринятым чувствами, до тех пор не переложенным в действия, пока человек не противопоставил его своим индивидуальным чувствам, принципиально недоступным командному центру. По этой причине, человек, к которому ошибочно относились как к инструменту был полностью бесполезен; более того: он мог посчитать машиной тот самый командный центр, который посчитал его орудием.

Машины существовали с беспамятных времен. Неоднократно я прослеживал их на своих экранах в кабине-лаборатории. Они гораздо лучше знали, чем являются в действительности, и совершенно не скрывали этого в тайне. Разве сами они не определяли себя своими же собственными словам, когда по кругу, словно заигранные пластинки, повторяли в Нюрнберге с мест для обвиняемых: "Мы всего лишь выполняли приказы. Мы не несем никакой ответственности"? И действительно, они были освобождены от самостоятельного мышления и чувств: некто иной думал и чувствовал за них: в их понятии это был Фюрер-Сверхчеловек, в понятии других - параноик, который, находясь в изоляции, был бы совершенно бессилен, возможно, даже смешон. Только стадо машин жаждало однонаправленных приказов. Историю - как бы наверняка сказал Асурмар-Человек - нельзя описать или объяснить с помощью всего лишь одного окрика: "Горстка извращенцев!" Толпы захватчиков, с охотой нарушающих границы, равно как и добросовестные сотрудники концлагерей, в большинстве своем состояли из машин с глубоко укоренившейся моралью.

Вот что пришлось мне осознать, чтобы оправдать убийство, поскольку труп Асурмара-Робота лежал возле топчана; тело из плоти и крови - этого скрыть было нельзя. Теперь я уже знал, что в данный момент в нашем сегменте меня окружают только похожие на реальных людей плоды Механизма; вот только сам я до сих пор еще не был уверен в том, а являюсь ли человеком я сам.

19. ТАРАН

Еще раз я выбрался в город статуй. Мною не руководил интерес дальнейшей судьбой водителя "ога" или же надежда, что там мне удастся спрятаться перед орудиями Механизма; я подчинился немой просьбе Ины, ее последней воле, выраженной словами: "Есть нечто хуже, чем смерть", которыми она дала мне понять, как было ей страшно при мысли о том, чтобы занять место среди искалеченных, ни живых, ни мертвых тел - среди плененных в параллелепипедах зеркальной камеры препаратов.

Многофункциональный компьютер станции - Механизм, которому осевшие в каком-то регионе галактики Сверхсущества должны были оставить определенную свободу действий в рамках сформулированной в общих чертах исследовательской программы по причине громадных расстояний от командного пункта, функционировал, скорее всего, точно так же, как и посылаемые людьми на Луну, Марс и Венеру автоматические станции. Разница состояла в огромной универсальности Механизма и в его относительной свободе действий, ограниченной лишь рамками не известной ни людям, ни роботам программы. Было лишь неизвестно, экспериментировал ли Головной Робот на людях исключительно во имя Науки, как и люди в ее славном имени экспериментируют на любимых собою животных, либо же, скорее всего, из садистских побуждений, заправленных скукой долгого пути, он издевался над их плененными мозгами, не совсем в соответствии с первоначальной волей Сверхсуществ - и разница в этом, для нас, одинаково мучимых, совершенно безразличной.

Тело Ины я перенес в мир статуй и спрятал его высоко, внутри одной из покинутых квартир. Там она была в безопасности: повиснув в ртутной ночи, чтобы существовать в ней вплоть до полного уничтожения. Я оставил ее с уверенностью, что бы ни произошло со мной после смерти - она одна, по крайней мере, последняя среди людей женщина, не испытает ужаса того неописуемого ада, который без слов заговорил со мной из движущихся глаз людских останков, полностью отданных на милость и немилость Механизма.

Я уже не видел никакой возможности спасения ни для них, ни для себя самого. Как будто сквозь туман мне помнилось, что через несколько секунд после убийства Асурмара-Робота в комнату заглянул освободившийся от наручников Алин-Робот. Увидав меня с револьвером в руке над трупом, он, не говоря ни слова, схватил ключ и запер меня в комнате теней. Наверняка теперь меня там ожидала целая банда. Вооружившись излучателем и револьвером, я мог бы защищаться несколько часов, возможно, даже дней - вплоть до смерти от голода. Но тогда, равно как и в случае, если бы меня убили раньше, я отправился бы в хрустальный параллелепипед.

Под влиянием всех этих мыслей во мне дозревало решение покончить с собой в укрытии, найденном для Ины. С запасом кислорода на несколько часов, я все еще откладывал самоубийство, без какой-либо цели и без всякого направления блуждая среди застывших фигур. В двадцать один час (через семь секунд после столкновения "ога" с колонной) я очутился возле шестой шахты. Еще издалека я заметил свою собственную статую. Нет, мой двойник не разбился: теперь он уже сбегал по лестнице универмага. Но я глядел на него безразлично.

Судьба людей из камеры эластичных блоков, которые, после перемещения рычаг, сливались в гигантскую, несколькосотенголовую амебу, лишила меня последних иллюзий: я понял, что спасение собственной статуи никак не разрешает старого сомнения: являюсь ли я сейчас человеком или только взбунтовавшимся роботом. Изготовленные по образцу оригинальных людей и до последнего преданные Механизму типы наверняка появлялись в сегменте уже давно, пока, наконец, они не заменили всех его аутентичных обитателей. Выходя из репродуктивной камеры, они тут же брали на себя функции своих теперь уже удаленных двойников и все сюжеты их жизней, свято веря, что продолжают свое собственное прошлое. Механизм не посвящал их в суть реальности; он лишь нераздельно правил над их мыслями, которыми руководило чувство очевидности. Благодаря этому, замена носила неявный и скрытый характер, и, видимо, лишь немногие сориентировались, что происходит. Вот за такими охотились особенно заядло; а поскольку именно они сеяли бунт, их заменяли в первую очередь. Мне вспомнилась осторожная аллюзия Асурмара относительно исповеди мужчины, охваченного настойчивым видением транспортера. По-видимому, не только во мне, но и в другом пришельце снаружи Механизм усмотрел подходящий объект для проведения адаптации нового рода: путем дистанционно управляемого преобразования памяти.

История моего пребывания на здешней юдоли так бы, видно, и кончилась на этом коротком размышлении, поскольку я намеревался вернуться в укрытие Ины и уничтожить собственное тело, направив на него луч излучателя. Но, когда я уже уплывал из под крыши лифтовой станции, в глаза мне бросилось странное поведение статуй, а потом - когда я спустился пониже и глянул со стороны увидел весь чудовищный образ, который, несмотря на мою глубочайшую апатию, подкрепленную уверенностью, что пришел конец моей жизни, переполнил меня болезненной печалью. Я стал неумышленной причиной трагедии статуй, мои действия невольно привели к гигантской катастрофе в их мире.

Вся конструкция шахты склонилась в один бок: толстенный, укрепленный кожухом из стальной плиты и выполненный из единого бетонного блока потолок станции валился на собравшихся внутри людей. В данный момент на большой площади собралось более тысячи человек. Для меня потолок валился с черепашьей скоростью - в их же свете до чудовищного конца оставалось не более секунды.

Я окружил шахту с полным осознанием вины, бессилия и поражения. Вниз направлялась масса, сравнимая с инерцией нескольких десятков танков из мира города. Для меня же таких танков было в десять тысяч раз больше. Основной вес потолка до сих пор распределялся между четырьмя толстыми колоннами. Сейчас же сохранились только две - со стороны виадука. Одну из двух других колонн уже давно срезал пушечный снаряд, который я вытолкнул собственными руками из камеры скелетов, вторая - в течение нескольких секунд еще пыталась удержать двойную нагрузку, но, серьезно ослабленная вырезанным желобом, а к тому же еще сильным ударом автомобиля, как раз переламывалась на моих глазах.

Несмотря на кажущуюся медлительность, события пары десятков последних часов помчались столь стремительно, что мне не удавалось ухватить смысла удивительнейших стечений обстоятельств, которые все мои собственные усилия в конечном результате - привели к гибели статуй. Лишь смерть могла избавить меня от чудовищного бремени ответственности. И я как можно скорее направился ей навстречу - в сторону квартиры, где лежало тело Ины, чтобы, по крайней мере, ничего не видеть.

По дороге в моих мыслях вопили, словно пытаемые чудища, два сцепившихся друг с другом слова: "Вес потолка". Они парализовали всю мою нервную систему до такой степени, что, вместо того, чтобы плыть прямо, я наматывал огромные круги. Подобного рода настырность, докучливая и в нормальных условиях, сейчас доводила меня до безумия. Бессильное относительно нее подсознание в инстинкте самозащиты пыталось сбросить ее с помощью различных уловок. В конце концов, оно смягчило ее сухой формулировкой: "Вес потолка? Но ведь вес потолка - это всего лишь произведение его массы на земное ускорение свободного падения".

Вот эта последняя мысль пронзила меня словно молния. Я развернулся на месте. Изо всех сил разгребая воздушные массы на обратном пути, я размышлял все более горячечно:

В самом паршивом случае могло случиться, что масса всего потолочного перекрытия составляла тысячу тонн. Тогда та же самая величина - измеренная моей меркой инерции - составляла бы здесь десять миллионов тонн. Головокружительное число - это правда. Но ведь, благодаря необычному замедлению времени, ускорение свободного падения - что уже не раз доходило до меня - здесь было в сто миллионов раз меньшим по сравнению с той же величиной в подземном убежище. Произведение обеих величин давало ничтожный относительно - вес: сто килограммов силы. И еще парадоксальный вывод: я мог удержать весь потолок (не поднять, а только удержать на месте), толкая с силой всего лишь в сто килограммов, даже и на собственной спине!

Я начал искать наиболее подходящую точку для подпоры и сразу же заметил гранитный постамент у края крыши на противоположной от двух целых колонн стороне. Его вершина была плоско срезана и дополнительно усилена металлической крышкой. От падающего потолочного перекрытия его делило расстояние где-то метра в полтора. Оба края - крыши лифтовой шахты и постамента, если оставить их собственной судьбе, разминулись бы на несколько сантиметров. Я поднялся туда. Возбужденный возможностью спасения статуй, я совершенно позабыл про еще одну трудность: мне было просто невозможно торчать под потолком в течение десятков часов.

В руках у меня был единственный предмет, который прекрасно мог выручить меня: длинный ствол излучателя. Им я и подпер перекрытие. В мире статуй сталь, перенесенная из убежища, была тверже самого крепкого алмаза. Люди были спасены. Но, втискивая концы ствола между краями сближающихся масс, я одновременно лишал себя единственного оружия, с помощью которого мог полностью уничтожить свое собственное тело. Ради личных целей Механизм был способен оживить даже мертвые и поврежденные мозги, так что огнестрельное оружие не давало гарантий абсолютного уничтожения. И я вытащил излучатель.

Ничего не видя, я глядел вниз - на ленты эскалаторов, на которых к лифтам спускалась окаменевшая толпа. Я очутился перед неразрешимой дилеммой, поскольку после собственной смерти никак не мог поместить излучатель на предыдущее место. Так что: я или они?

И внезапно я увидал лицо Ины. Она стояла на третьем эскалаторе; повернувшись ко мне профилем, она глядела вниз. Какое-то мгновение мне казалось, будто все это мне снится. Я был настолько разбит внутренне, что видение далекого прошлого принял за явный знак воскрешения. Ожидание затянулось еще на несколько секунд. Хотя я мог подплыть к ней, коснуться ее и ожидать, когда она повернет ко мне лицо, нас разделяла непреодолимая пропасть, которую не было в состоянии убрать никакое чудо. Я прибыл сюда из иного мира - она же принадлежала городу. Присутствие девушки в шахте, которой грозила катастрофа, потрясло мною намного сильнее всего того, что уже произошло, и дало новую пищу для размышлений. Я осознал, что сложное решение, с принятием которого я колебался до последнего, было принято гораздо раньше - можно сказать, еще девять месяцев назад. Ведь тогда Ина наверняка спаслась; в противном случае, она не могла бы жить рядом со мной в убежище. И я знал, почему она спаслась.

Я сунул излучатель на место - под крышу, и в абсолютной темноте, оживленной всего лишь одним ориентационным знаком: светящимся прямоугольником над камерой скелетов, направился в комнату теней за досками от разбитого топчана. Ствол излучателя был только временной мерой: его концы уже втискивались в мягкую сталь потолочного перекрытия и постамента; следовало сконструировать что-то покрепче.

Меня взяли без всякой драки.

Я лежал на полу, связанный толстой веревкой, которой меня молниеносно затянули четверо неизвестных мне мужчин. Меня обезоружили в тот самый момент, когда, совершенно позабыв о повороте вертикали на границе миров, я выпал из зеркала головой вниз - прямиком им в руки. Меня молча схватили с четырех сторон, за руки и за ноги, еще до того, как я успел сделать хотя бы один выстрел.

Нападавшие появились в комнате теней с готовым планом. Затянув последний узел у меня на спине, они перенесли из угла заранее приготовленную мощную решетку и установили ее перед зеркалом. Раздалась канонада выстрелов. Решетку прикрепили к стенке парой десятков толстых дюбелей. Выстреливаемые из специальных пистолетов стальные гвозди, глубоко проникая в стену, прижали решетку к краям серебристого прямоугольника. Таким образом, проход в окаменевший город был окончательно закрыт. Мое замечание про заваливающуюся шахту осталось без ответа. В тот самый момент, когда двое мужчин занимались закреплением решетки, двое других занесли железную дверь. Ее подвесили на усиленных петлях вместо старой, деревянной. По ходу этой операции в коридоре появилась группа уже известных мне роботов. Со своего места на полу я узнал Гонеда, Алина, Сента и хозяина брюк, что были на мне - Людовика Вайса.

Последний обратился к Гонеду:

- Паршивых овец следует изолировать от здоровых экземпляров.

- А чем же мы как раз занимаемся? - удивился полковник. - Оба арестантских помещения уже переполнены. Возникает срочная необходимость в новом.

- Я не то хотел сказать, - оскорбленным тоном заявил Вайс. Во время чрезвычайного положения единственной разумной изоляцией является ликвидация. Сумасшедший или бандит - одинаковое бремя для истинных людей, которого нам нет смысла тащить за собой.

- В вас говорит ментальность охранника. Для этих дел существует суд присяжных, чтобы принимать решение о чей-либо вине или ответственности. Понятное дело, что он будет наказан. Но поначалу следует выявить мотивы действий. Мы должны руководствоваться чувством справедливости. Этот человек психически болен.

- Все это лишь фразы!

- Только без дискуссий! Порейра будет ждать приговора только лишь потому, что я терпеть не могу бардака.

Но ведь вы же и сами прекрасно знаете, что мы никогда бы не захватили власть в свои руки, если бы кормили собственных людей слабостью и глупостью. Но приказываете здесь вы, и не мое дело, что с нами произойдет завтра. Вопрос лишь в том, где нам его разместить, раз уж вы заранее предназначили данное помещение для двух захваченных экземпляров фауны. Инструкция не оставляет никаких сомнений: она приказывает сохранить их для специальных целей, даже если бы миксер, лишенный четырех элементов, которых не хватает до запланированного комплекта, проявлял бы определенного рода помехи своему внутреннему равновесию во время работы.

- Хватит! Он останется здесь с ними до утра в связи с требованиями теста.

- Слушаюсь.

- Вот только... относительно вашего замечания относительно неспособности: четыре элемента, вы сказали. Долго еще вы будете вожгаться с обнаружением двух последних?

- Я нахожусь в хлопотливом положении...

- Неужто? Похоже, Асурмар часть работы сделал за вас. Он отрапортовал о готовности в миксериум сразу же после приготовления одного препарата. Мне доложили об этом сразу же перед его смертью. И что? Вы несете ответственность за то, что третий экземпляр исчез где-то по дороге. А где находится четвертый?

- К сожалению, до сих пор скрывается в толпе.

- Нет, что за чушь! Вы, похоже, желаете убедить меня, будто невозможно отличить животное от человека?

- Этого я не сказал. Животных легко демаскирует отсутствие подчиненности. Им неизвестно понятие абсолютной обязанности или же сверхцели, как они известны нам. Уже благодаря этому, мы опережаем их в развитии на много тысячелетий. Помимо того, они не в состоянии ухватить сущность очевидного. Но если бы вы был на моем месте...

- В том то и оно! Если бы я сидел на вашем давно уже не проветриваемом месте, то тут же заглянул бы в центральную картотеку и в зал миксера, чтобы проверить, чья животная оболочка до сих пор еще не покоится в своем эластичном гнезде. Или вы ждете, чтобы нас опередили лаборанты Бакли? Похоже, в вас ни на грош амбиций.

- Но ведь мы не располагаем списком первоначальных обитателей сегмента, ни собранием их фотографий. Нынешний реестр формировался постепенно, по мере заполнения очередных гнезд. Он хранится в картотеке комнаты управления, и в настоящее время уже практически полный. Вот только на данном моменте операции на его основании было невозможно установить данных о первичных типах, которые свободно тогда еще вегетировали среди уже призванных людей за исключением их голого количества. Анализатор миксерского зала со всей легкостью исключал любые ошибки. Благодаря нему, человеческие останки, которые ошибочно иногда попадали туда вместе с экземплярами фауны, возвращались и направлялись в кладбищенский резервуар. Что же касается последнего экземпляра первобытных существ, которые до сих пор населяли нашу систему, то я могу лишь догадываться, отчего он неуловим. Подозреваю, что внутренне он слишком неоднороден: в нем сражаются черты первобытные животные, с зародышами свойств, присущих только нам - человеческих, что значительно затрудняет выявление. Помимо того, я уверен, что данный экземпляр вегетирует в одиночку. За время своего здесь пребывания он, наверняка, не установил никаких товарищеских контактов. Я имею в виду сердечное сближение, ибо лишь в таком проявилась бы его истинная натура; тогда его бы распознали, и сегодня - после сублимации - его высшее воплощение находилось бы среди нас, людей. Данное животное, говоря короче, является соответствием нашего эгоиста. Недоверчивое относительно всех встреченных жителей сегмента, неспособное к чувству любви или, хотя бы, дружбы - оно ограничивалось в своих отношениях с другими к обмену несущественными замечаниями. В случае такого вот - эгоистического отшельничества, даже донос, эта священная обязанность любого честного человека, в отношении него был бессилен, поскольку оно - животное, охваченное манией преследования - своих истинных мыслей никому не раскрывало. Еще можно надеяться на то, что систематически и безжалостно выслеживаемое оно само, в конце концов, сломается и отдастся нам в руки. В противном случае, следует предпринять огромную работу по сравнению одна с другой четырехтысячных толп. В первой фазе операции по сублимации это задание было бы невыполнимо по вполне понятным причинам, в последующих фазах - весьма рискованным, зато сейчас, на завершающем этапе - такое действие будет достаточно простым и осмысленным. Вы считаете, что нам необходимо взяться за него?

Гонед манипулировал замком новых дверей. С неохотой он обернулся, зевнул.

- Я вас практически и не слушал, - признался он. - Терпеть не могу пустопорожней болтовни, и мне наплевать на ваши теоретические сложности. Мне хочется, что бы в сегменте наконец был порядок. Завтра утром доложите мне конкретный план действий.

Вайс ушел. По приказу полковника двое его подчиненных привели предсказанных еще в самом начале "двоих экземпляров первобытных существ". Я с трудом сдержал возглас изумления, потому что в комнату ввели скованных наручниками Раниэля и Коореца. Особенно последнего я никогда не мог подозревать в том, будто он является человеком. В этом я чувствовал какую-то коварную хитрость. Прибывшая пара и на меня глядела недоверчиво. Сент, которого вместе с Алином полковник назначил нести охрану у двери комнаты теней, перед тем, как повернуть ключ в замке, предупредил их, чтобы меня не развязывали, поскольку я способен на все, и в приступе безумия могу их придушить.

До полуночи в новой арестантской царила абсолютная тишина. Веревки врезались в мое тело. Я лежал на полу, в углу, привязанный к металлическому штырю. Меня охватила безнадега. Наручники остались в кармане Сента, так что мои товарищи по несчастью - по крайней мере, в границах, определяемых стенами обширной комнаты - могли перемещаться свободно. Дошло до того, что я глядел на них с завистью, как на людей полностью свободных. Коорец вертелся на топчане; побелевшими губами он что-то бормотал самому себе, чего разобрать мне не удавалось. Раниэль тоже выглядел не лучше: он то бился головой об стенку, то сползал по ней на колени и, приложив ухо к стене и глядя по сторонам безумными глазами, курил сигарету за сигаретой. Передо мной был классический образ ночи перед казнью. Но для них я был машиной-шпионом.

- Господа, - отозвался я наконец, понизив голос. - Клянусь, что мы принадлежим к одной группе животных, поскольку я тоже человек. Меня здесь принимают за местного сумасшедшего, правда, жизнь это мне не спасет. Завтра меня казнят за убийство робота. По крайней мере, хоть развяжите меня, а то я уже подыхаю.

Мне хотелось разрядить напряжение невыносимой ситуации трагикомическим тоном, только это был голос вопиющего в пустыне. Они ожидали его с самого начала и удивлялись лишь тому, что я отозвался так поздно.

Коорец с Раниэлем молчали. Каждый самостоятельно вгрызался в призрак предназначенного лично ему ада; возможно, они пытались представить, что означает специальная цель, ради которой Механизм их зарезервировал. Раниэль мимолетно глянул на меня. Наверняка он думал о коварстве моего характера, которое я проявил, хитростью закрыв его на складе. Коорец сполз с топчана и встал надо мной.

- Четыре, - произнес он. Затем посчитал на пальцах. - Нет! Даже пять каталажек.

И он расхохотался во все горло.

- А ну тихо там! - крикнул Алин и грохнул кулаком в железную дверь. Давай, Сент, тасуй.

- В карты играют, - тут же, ни к селу, ни к городу, заметил Раниэль. И Сет сдает...

Зато Коорец буровил вполне осмысленно:

- Каталажка в каталажке... и все запаковано в третью, посреди еще большей тюряги, да и та сама тоже в каталажке - так что всего пять.

- Что с вами случилось? - сочувственно спросил я у него.

- Ну да, тюрьма в пятой степени, - ответил тот вполне осознанно. - Сами можете развлечения ради пересчитать: веревка, словно на окороке, и арестантская без выхода - это две первые каталажки, одна в другой. Потом стены третьей камеры-каталажки - сегмента, напичканного автоматами и отрезанного переборками от остальных сегментов. Кожух всего убежища, из которого мы не можем выбраться уже девять месяцев - это граница тюряги номер четыре. И все хором запаковано в пятую каталажку - в ракету.

Он истерически захихикал.

- Живот надрываю, как на вас гляну, - продолжил он, отсмеявшись. Можете представить более безнадежную ситуацию? А кто дал себя обмотать? Окорок обвязанный!

Он начал пританцовывать на одной ноге и до тех пор распевал: "Окорок! Колбаса болонская!", пока Алин не приоткрыл окошечко в двери и не выстрелил в стену рядом с Коорецом. Только тогда тот успокоился. Поначалу я считал, что с висельным юмором он иронизирует над моим положением, чтобы рассмешить нас всех шуткой, будто ситуация их двоих на одну ступеньку менее безнадежная, чем моя. Только теперь уже явно было видно, что у него произошел нервный срыв. Раниэль выскочил из ванной и вылил Коорецу на голову ведро воды. Поступил так он довольно неуместно, как человек, которого вывели из состояния равновесия. Если же они разыгрывали передо мной заранее подготовленную комедию - то в актерстве своем они были просто гениальны. Тел этой пары я в зеркальном зале не замечал, только это, собственно, ни о чем еще не свидетельствовало, ведь они могли лежать в каком-то глубинном слое, точно так же, как и мое собственное. Или меня закрыли с двумя роботами, чтобы создать условия для последнего экзамена?

- Никогда не следует терять надежды, - бросил я наивное замечание.

- А как же, - подхватил нить Раниэль. - Ну вы и весельчак. В качестве автомата-убийцы вы завтра попадете в безопасный уют кладбищенского резервуара, нас же перед окончательной смертью будет ждать масса невысказанных телесных и психических наслаждений под скальпелем космического исследователя.

Коорец обнюхал дверь, затем промаршировал назад к решетке, под ртутное зеркало, где в очередной раз задумался над достойной сожаления толщиной прутьев и крюков. Оттуда он обратился к Раниэлю:

- Я слышал, что Гонед забрал с собой ключи от двери. Следовательно, эти двое, - тут он снизил голос, - даже если бы нам удалось их подкупить, нам никак не помогут.

- У меня целая связка, - с надеждой шепнул я. Одновременно мне вспомнилось, что Сент стреляет быстро и необыкновенно метко.

- Я знаю, что она у вас, - склонился надо мной Раниэль. - Я осмотрел их еще пару дней назад в комнате Вайса, когда лежал рядом с вами на кровати. Он вытащил ключи у меня из кармана, внимательно изучил их, глянул на дверь и выругался. - Естественно, совершенно другая система. Номер не проходит. После этого он снял с кольца один из ключей. - Семерка! Если бы вчера он у меня только был! Этой цацкой можно было бы открыть лаз в ремонтный шлюз крота. Вчера его спустили на наш уровень. Теперь у них имеется растворитель, чтобы удалить слой живого стекла, которое под влиянием света быстро растет из зародышей серебряной пыли. Перед стартом все приборы и передачи были залиты им, а теперь машина готова к дороге. Совершенно случайно я узнал, что им собираются воспользоваться завтра. С его помощью явно хотят пробить тонкий слой почвы, окружающей убежище, чтобы попасть в командный пункт ракеты. Не знаю, на кой ляд они лезут туда, раз звездолетом управляет головной автомат, а они здесь исполняют роль всего лишь примитивной прислуги. А вот нам крот мог бы спасти жизнь. Мы могли бы включить холостой ход и на роликах по туннелю могли бы подняться в верхнюю стартовую камеру, то есть, в соседний сегмент, где свободно живут остальные люди. Другой дороги туда нет, поскольку охранники наших переборок даже под самыми страшными пытками не выдали бы тайны цифровых комбинаций нумераторов. Они у нас герои: прекрасно понимают, чем заключается их обязанность и святая цель.

Коорец с ненавистью глянул на дверь.

- Хватит уже бредней, - разозлился он. - Вы все выше витаете в облаках, а вот железо придется грызть собственными зубами.

- Вы бы хоть меня развязали, - напомнил я.

- Правильно.

Раниэль присел рядом со мной.

- Оставьте его! - воспротивился Коорец. - Кому какое-дело до сломанной дрели. Он нас отсюда не вытащит. Так что пусть повоет.

- В данный момент... кем бы... он ни был, - бормотал Раниэль, уцепившись зубами за первый узел, - это живое существо... которое страдает.

- Отойди от него, а то позову Сента!

Раниэль поднялся и с презрением поглядел на Коореца. В конце концов, махнул рукой и вернулся на топчан. Коорец, стоя у двери, грозно следил за ним. Я же отвернул голову к стене, чтобы хотя бы не видеть этой гнусной рожи. Мне хотелось спросить, какую выгоду принесло ему бриллиантовое колье, которое он своровал в городе, чего достиг благодаря сговору с Уневорисом-Роботом против Ины, но до меня вовремя дошло, что беседа с ним не имела бы никакого смысла: это была самая настоящая скотина в человеческом теле; именно потому Механизм и не стал превращать его в машину.

Прошел еще час. Я размышлял о лифтовой шахте, которой угрожала катастрофа, и о холодном укрытии Ины, погруженном во мраке ртутной ночи, что со всех сторон окружала ее мертвое тело. Наверняка ли бы выбрала она смерть, как выбрал ее я, вместо имитации жизни в когтях механизма? Призрак этого горького вопроса мучил меня словно зубная боль. Я попытался подумать о чем-нибудь другом.

Ствол излучателя, подпирающий потолочное перекрытие шахты, уже целую секунду своими концами врезался в мягкую сталь балки и постамента. Материал орудия наверняка был достаточно твердым, чтобы выдержать тяжесть даже в несколько раз большую, но на самых концах пригодились бы дополнительные опоры.

- Что бы случилось, - спросил я у Раниэля, - если бы кто-то из здешних случайно остался в городе? Получается, что он не смог бы пробраться в убежище. - Я указал жестом головы на решетку. - Прутья заделаны в стенку глубоко. Чтобы прорваться, нужен разве что танк.

- Это уже не имеет никакого значения, - ответил тот. - Нас всего лишь закрыли на ключ. А из сегмента в город есть еще два прохода. Они даже более известны, чем этот. Я их сам видел. Выход одного из каналов ведет в подвал какого-то небоскреба, а второго - на газон разворотного круга.

Где-то до трех ночи я провел в полусне. И все это время у меня в ушах звенели последние слова Раниэля. И под их влиянием мне приснились несколько чудесных событий. К примеру, я представил, будто какое-то дружественное нам создание подплыла к нам со стороны мира статуй и разрезало ацетиленовой горелкой все прутья; потом совершенно иной бред: мне приснилось, будто наступило долго ожидаемое состояние невесомости, и среди летающей в воздухе мебели зависли тела Алина с Сентом, которые, желая хоть как-то умолить рассерженное божество, ничего не осознавая от ужаса, как можно скорее открыли двери нашей камеры и, приглашая нас выйти, отбивали перед нами земные поклоны.

Во время триумфального похода по коридору я проснулся окончательно и попал прямиком в грубые объятия действительности:

- Через три часа за вами придут.

Я приподнял голову: это Коорец, которому не спалось, отмерил время до ожидающей меня сессии суда присяжных роботов.

Я приложил разгоряченную щеку к луже на полу возле своей головы. Еще в полночь, когда Раниэль вылил воду на Коореца, брызги приклеили мне к лицу какой-то затоптанный листок. Тогда я сдул его с носа. Тот перевернулся и упал на расстоянии ладони. В моем поле зрения он лежал уже часа три, поэтому - обездвиженный веревкой - я глядел на него по неизбежности, но видел лишь белое пятно. Теперь же я глянул на него чуть ли не в сотый раз, и внезапно мои глаза сфокусировались на нем. Чтобы разобраться в нем мне понадобилось несколько минут.

- Слушайте, - дрожащим голосом шепнул я. - Мы спасены!

Коорец пихнул локтем Раниэля в бок:

- Придется сунуть ему в рот кляп, потому что будет доставать нас до самого утра.

- Мы спасены, - повторил я. - Есть идея. Только развяжите меня.

Коорец приблизился ко мне, держа в руках грязную тряпку. Он хотел сунуть ее мне в рот, но Раниэль схватил со стола какой-то предмет и заступил дорогу.

- Прочь! - прошипел он, багровея от гнева, при этом замахнулся кулаком, в котором держал разбитую на конце крупную ампулу.

Для Коореца это не было достаточно убедительным аргументом, поскольку при росте почти в два метра он весил более ста килограммов. Но отблеск острого конца ампулы и цвет вытекающей оттуда жидкости что-то напомнили ему, и он остановился.

- Еще мгновение, и у нас тут прибавится новый препарат! - продолжил Раниэль тем же тоном, только на октаву выше. - И препаратом этим станете вы. Разве не видите, что у него не поступает кровь к мозгу, вот он и сходит с ума от боли. Я его развяжу, и ему полегчает.

Он присел рядом и развязал меня.

Мы выйдем отсюда, благодаря невольной помощи Уневориса, - сказал я после того, как хоть немного расправил кости.

И я прочитал им вслух содержание листка:

Коменданту убежища,

генералу Бакли

4-III, 21-00

Давид Уневорис.

Рапорт четвертый.

Касается не идентифицированного шара из помещения Н-5, называемого

Комнатой Теней.

Шар по всей поверхности одинаково твердый, как и статуи девочки,

собаки и мыши. Помимо того, как и они, он абсолютно черный. Диаметр шара

составляет пол метра. Шар катится очень медленно, зато обладает

гигантской массой. На коротком отрезке я тормозил его движущимся

динамометром. Зная значение приложенной силы, время длительности

равномерно замедленного движения, начальную и конечную скорость на пути

торможения, я вычислил, что инерционная масса шара достигает двенадцати

тысяч тонн! В городе статуй шар весил бы тысячу двести килограммов.

Вывод: шар выполнен из материала голода с удельным весом,

соответствующим платине.

В данный момент - после незначительного изменения импульса - шар

катится в сторону топчана со скоростью трех миллиметров в секунду.

- Катится? - буркнул Коорец, когда я закончил читать. Он уселся на черном шаре, который опирался на стенку напротив зеркала. - Этого совершенно не видно.

- Вы не поняли, - попытался объяснить я. - Шар лежит там спокойно уже три дня. Рапорт касается ситуации, имевшей место четвертого марта. Уневорис размышлял о ней в девять вечера, еще до первого моего визита в комнату теней. Я же пришел сюда сразу после него.

- И какое мне до этого дело?

- Да нет, вас это должно интересовать, поскольку, с помощью этого шара мы сейчас разобъем решетку и, проплыв через город ко второму каналу, попадем в камеру крота, который поднимет нас к людям. Вы уже поняли? Мы воспользуемся шаром как мощным тараном.

Раниэль схватился с топчана. Коорец все так же глядел на меня с недоверием:

- Но ведь он же весит двенадцать тысяч тонн! Как вы там прочитали? А это вес крупного судна.

- Вовсе нет. Я прочитал, что шар обладает массой в двенадцать тысяч тонн. А это уже нечто иное, особенно в наших физических условиях. Мне это известно давно, точно так же, как и статуям, что случайно забрели сюда через зеркало. Эта масса подчиняется воздействию лишь гравитационного поля города. А напряженность этого поля составляет всего одну десятую микрона на секунду в квадрате, точно так же, как и там. Говоря практически, нам придется преодолеть лишь ее громадную инерцию. Если же нам удастся разогнать ее до скорости десять сантиметров в секунду, даже крепчайшие прутья решетки разойдутся от удара. Ведь вся работа, которую мы выполним относительно шара, втроем толкая его изо всех сил от стены до зеркала, то есть, на пути около десятка метров, что займет у нас несколько минут - будет отдана возле цели всего за секунду. А отношение работы ко времени - это мощность. Возле зеркала шар будет иметь кинетическую энергию, сравнимую с энергией пушечного снаряда. Опять же, даже трение шара о пол нам не будет мешать. Смотрите.

Я склонился над шаром и ухватил его руками. Через несколько минут подъема без чьей-либо помощи, я поднял его на высоту груди. Там я выпустил его из рук. Шар повис в воздухе.

- С этой высоты он упал бы на пол часа через полтора, - сказал я.

Никакой другой аргумент не подействовал бы на них лучше: мои товарищи по несчастью моментально оживились.

Раниэль уже запихивал подушку между сеткой на окошечек в двери и закрытым Алином глазком. Делал он это наверняка с той целью, чтобы предпринять средства безопасности на случай шума и не дать возможности Сенту выстрелить из коридора. Коорец соединил шлангами баллоны с кислородом, распределяя его на три порции, поскольку в моем аппарате, которым я пользовался в последний раз, кислород еще был, а найденные в комнате два других были пустыми. Какое счастье, что нападавшие отобрали у меня лишь револьвер, оставив все остальные железки. Переломанную доску от топчана я поставил у зеркала; свято веря в то, что решетка нас не удержит, я не забывал о ситуации в шестой лифтовой шахте.

Все пошло именно так, как я и предполагал: без каких-либо неприятных неожиданностей. Мы надели кислородные аппараты и маски. Затем, отвернув краны на баллонах, чтобы подкрепиться кислородом, энергично нажали на висящий в пространстве шар и за пять минут переместили его до самой решетки. Он раздвинул прутья с глухим скрежетом и медленно погрузился в зеркале. Коорец с Раниэлем бросились за ним. Я пошел последним. Наши стражники, по-видимому, заснули под дверями, поскольку никто из них не отозвался ни звуком.

20. ОБШИРНОЕ ОКО ПРОСТРАНСТВА

Крот - механизм перемещения в грунте, четвертый, и одновременно последний, экземпляр которого доставили к ремонтному шлюзу на нулевом уровне, наряду с возможностью быстрого движения в земле, в соответствии со своим первоначальным предназначением, был приспособлен и для медленного прокладывания и укрепления стен каналов в слое почвы, отделявшей убежище от поверхности земли. Хотя сам я был пилотом, натренированным на макете крота, об этой особенности механизма я узнал только от Раниэля, который - точно так же, как Вайс с Асурмаром - мог управлять кротом, поскольку и сам был его водителем.

В кабине мы обнаружили включенный свет. Информация Раниэля соответствовала действительности: готовый механизм уже располагался на пандусе. С его помощью мы могли добраться до остальных обитателей убежища (наверняка не изолированных друг от друга межсегментными переборками), чтобы с их помощью поспешить назад - спасать людей, которых здесь переваривали внутренности Механизма. Я свято верил, что мне удастся добыть известные роботам средства для оживления тела Ины. В своих надеждах я мог рассчитывать только лишь на помощь Раниэля, поскольку Коорец беспокоился исключительно за собственную шкуру. По дороге я посвятил их в ситуацию Эльты Демион.

Как можно скорее мы расположились внутри небольшой четырехгранной пирамиды. Раниэль уселся на место водителя и схватился за рычаги. Завести машину ему удалось без каких-либо сложностей. Двигатель уже гудел басом; через боковое смотровое окошко я видел истекающие смазкой шестерни подъемника. Валки со всех сторон охватили цилиндрический корпус крота и очень гладко завели его в туннель. Для нас это был момент крайнего облегчения. Вот только чувство пробужденной уверенности в себе и радости заслонялось осознанием одиночества и тенью Ины, оставшейся где-то позади. Мыслями я возвратился к нашей первой встрече и вновь увидал себя в абсолютной темноте под лазом в кабину крота, когда, слыша за стеной голос плененной женщины, я колебался на пандусе, то ли подойти к ней, то ли, в соответствии с приказом Механизма, немедленно отправиться в неизвестное. Как бы совершенно иначе сложились наши судьбы, как бы теперь выглядело все мое пребывание в этом мире, если бы я тогда не решился покинуть кабину. Я как раз думал о той неуловимой границе, которая разделяла в моей памяти фикцию прошлого, привитого мне Механизмом, от истории реальных событий, когда механизм по вертикальному туннелю поднимался в стартовую камеру, где, в соответствии с заверениями Раниэля, он должен был опереться на выступах амортизатора.

- Тормози! - бросил я, перебивая зловещий скрежет передач, и, оторвав глаза от смотрового окошка, разблокировал рычаги лаза.

Но едва лишь я успел сунуть голову в отверстие, когда вместо ожидаемых внутренностей шлюза увидал громадный пласт перемолотой винтом почвы, которая под давлением - словно выброшенная из катапульты лавина - сыпанула мне под ноги. Прежде чем следующая порция земли упала через лаз внутрь кабины, я захлопнул люк и тут же стал помогать Раниэлю, догадавшись, что он утратил власть над управлением.

- Они сменили систему! - крикнул тот.

Он потянул руль на себя и бешено пинал педали, но без какого-либо результата, поскольку, не подчиняющийся управлению двигатель сотрясал всем корпусом машины и забивал наши уши высоким визгом работы на самых высоких оборотах. Все вместе явно свидетельствовало о том, во что нам всем не хотелось бы верить: крот уже погрузился в грунт и закаленными остриями ротора врезался все дальше и дальше - в глубины земли.

После первого мгновения замешательства, мы, все трое, совместно уперлись в заклинившийся рычаг. Но с места его сдвинуть не удалось. В конце концов, он переломился у самого основания, а машину остановить все равно не удалось. Еле дыша, я упал на пол рядом с багровым от усилий Коорецом; в этот ужасный миг нам нечего было сказать друг другу, потому что, хотя нам и не были известны причины аварии, каждый и сам прекрасно понимал, к чему она может привести. Мы были абсолютно беззащитны, поскольку излучатель - теперь уже оборудованный дополнительными прокладками из досок - остался в голоде статуй, под потолочным перекрытием шестой лифтовой шахты. Все здание моих надежд рассыпалось в прах.

Главный приводной вал трясся будто в лихорадке, перенося вибрации на весь корпус. Казалось, будто сотрясения и адский шум никогда не прекратятся; в таких условиях мы не могли даже общаться, так как слова заглушало рычание ротора. Путешествие к неизвестной цели не имело конца.

Через час такой езды бледный, словно полотно, Коорец бросился с не артикулированным возгласом к люку лаза. Видимо, несмотря на все, он хотел его открыть, Пришлось оттянуть его оттуда совместными усилиями и затащить за спинку водительского сидения. Он уже бы готов царапать камень собственными искривленными пальцами, лишь бы только сбежать отсюда и избежать встречи с призраком Механизма, который наверняка занимал главное место в рубке управления звездолетом. Еще через час сотрясения прекратились: по-видимому, крот, управляемый автоматикой, уже пробился сквозь камень и теперь заполз в более мягкую породу.

Я глядел на Раниэля с немым вопросом на устах. С залитым потом лицом тот молча следил за движениями стрелок измерительных приборов. Но их показания для него явно были потрясением. Он оторвал взгляд от счетчика пройденного пути и бросил мне короткий взгляд, столь красноречивый, что, еще до того, как он сам произнес вслух: "Четыреста метров", я прочитал это в его расширенных зрачках.

- Нет, это он на месте буксует, - слабо простонал Коорец. - А стрелки сошли с ума еще в самом начале.

- К сожалению, - обернулся к нам Раниэль. - К сожалению! А точнее, следовало бы сказать: к счастью. Они нас не обманывают!

Я подскочил как ошпаренный.

- Что вы хотите... То есть мы... Как же это? - заикался я, стискивая язык за зубами, в то время как все остальное, весь с таким трудом сконструированный мир переваливался у меня внутри с ног на голову.

Мы оба подумали об одном и том же, только никто из нас еще не смел произнести вслух подобную ересь. Коорец напряженно, с набожным остолбенением всматривался в нас.

- А сколько...? - наконец выдавил он из себя. - Какая...?

- Шестьсот! - выдал Раниэль. - И можете не волноваться. В песке скорость в три раза выше. Потерпим еще двадцать минут.

До нас всех дошло, чего следует ожидать. И действительно, когда датчик скорости оборотов ротора, установленный на самом его конце, дал знать об изменении сопротивления среды. Кривая давления резко спустилась до нуля. Лопасти у выпускной дюзы крота еще продолжали перемалывать грунт, но уже под уменьшающимся давлением, зато верхние ножи завертелись с удвоенной скоростью. Нос механизма застрял в каком-то эластичном "тесте". И в этот самый момент крот, несмотря на непрерывную работу приводного вала, окончательно застыл на месте.

- Что это?

Полчаса мы вслушивались в доносящиеся сверху странные отзвуки. Мне казалось, будто ротор неустанно всасывается в какую-то пластичную мазь. Тут же он перерабатывал ее в болтушку, кружащую вокруг корпуса. За смотровым стеклом все так же царила темнота. Раниэль поглядел туда.

- Болото? Понятия не имею, где мы находимся.

Через несколько минут механизмы крота полностью успокоились. Скорее всего, закончилось топливо. Повисла глубокая тишина. И в ней я услышал шепот Коореца:

- Звиздец!

Раниэль пожал плечами:

- Только не будем поддаваться истерии. Так или иначе, нам нужно покинуть кабину. Ну как, рискнем?

Я кивнул, поскольку мне было все равно.

- Жаль, что кислородные аппараты остались в шлюзе, - сказал Коорец, не отрывая взгляд от потолка.

- Что поделать, - ответил на это Раниэль. Его лицо тоже набежало кровью. - Придется обойтись без них. За ротором имеется свободное пространство. В противном случае, нас бы продолжало тянуть дальше. Через минуту я открою люк. Сделайте пару десятков глубоких вдохов и выдохов, в ускоряющемся темпе, чтобы насытить легкие кислородом. Когда же я открою лаз, и грязь пойдет вовнутрь, сделайте еще один глубокий вдох. Мы не успеем подняться на поверхность раньше, чем эта гадость заполнит большую часть кабины, поскольку давление выровняется только в этом случае.

После минуты подготовки, когда от избытка кислорода даже потемнело в глазах, я услышал предупредительный возглас:

- Внимание!

Щелкнул замок люка. И тут же на его месте появился гейзер черной грязи. Я удержал в легких последнюю порцию воздуха и погрузился в грязевую темень. Фонтан сбил меня с ног. Но я обеими руками держался за ручку у самого люка. Как только кратковременный напор ослабел, я протиснулся наружу.

Меня окружал ледяной, размякший ил. Я застыл в нем на несколько секунд, чтобы сориентироваться в пространстве. Верх был там, где темноту оживляла робкая серость. Головой я пробил слой глины и, отбросив толстый слой ила, очутился на залитом водой дне. Как только я вытащил ноги из топкой грязи, вода начала поднимать меня наверх. Становилось все теплее и виднее. Я мчался навстречу зеркальной поверхности.

И внезапно сверху на меня навалилась ослепительная лавина света: я увидел солнце. Оно висело чуть ли не в зените: прямо посреди лазурного неба. Я медленно плыл по гладкому зеркалу озера, в котором отражались зеленые деревья - весь пруд был окружен парком. Дальше, куда не бросишь взглядом, за густыми зарослями и группами деревьев высились белые террасы, черные арки асфальтовых дорожек и разбросанные посреди других строений стройные небоскребы города с миллионом жителей. Толпы людей высыпали на улицы. Здесь царил жаркий полдень.

Неподалеку от себя на воде я заметил головы Раниэля и Коореца. Вместе с ними я направился к берегу, и там вцепился зубами в прибрежную траву. И только после этого все мысли меня покинули.

Я лежал в буйной траве, неподалеку от берега, на небольшой полянке, со всех сторон окруженной парковыми зарослями. Целый час мы, словно дикари, скрывались в гуще от людских взглядов. Когда под жаркими лучами солнца наша измятая одежда высохла, мои товарищи осторожно выглянули из-за ветвей и вышли на край прогулочной тропинки. Никто не обращал на них внимания; осмелев, они отправились дальше - в город.

Перед тем они долго и оживленно беседовали; я понял лишь одно, что пронзило мое сердце: "Мы в Каула-Зуд". Похоже, что город цвел в неизменной форме все эти девять месяцев; все остальное до меня как-то не доходило. За все это время я не проронил ни слова. Коорец тоже не обращал на меня ни малейшего внимания, город он знал, поэтому отправился в свою сторону; Раниэль обещал вернуться.

Часы шли за часами. Солнце переместилось в сторону заката, но стояло еще высоко. Ветер пригнал темные тучи. Сверху полил недолгий, проливной дождь. А потом снова засияло солнце. Я не двигался с места. Скорее всего, я ни о чем не думал, хотя мир в его реальной, стерео-видео-звуковой форме видел, слышал и ощущал впервые в жизни. Небо было чистым, голубым и глубоким до рези в глазах. Воздух вибрировал над нагретыми предметами, деревья шумели листьями, одни были дальше, другие ближе; я слышал голоса, одежда парила на мне, муравей тащил веточку; мне хотелось ощутить горький вкус листа; где-то далеко, на поднятых над улицами автострадах пищали автомобильные шины; ветер холодил мне скулы, вода морщилась, я глядел на стебли травы, но был слеп, потому что, из под всего этого, что нес издали и вблизи блеск отдаленного неба, высовывались все те же глаза, ее тело в летнем платьице и лицо, обрамленное мраком абсолютной, ртутной ночи.

А потом снова появились облака: они зависли низко и высоко, несколькими скомканными слоями. Сквозь них продирался мутный, серый свет; стены домов пригасли, контуры слились - вся округа в последний раз сделалась розовой, а потом посерела, сделавшись мрачной. Мне стало холодно, и я свернулся в клубок. Моросил дождик, поэтому я стучал зубами, пряча лицо в траве. Рядом с собой я хранил ее ледяное тело, не имея возможности или желания выпустить его из собственных рук.

Раниэль возвратился поздно, на закате, когда еще раз распогодилось. С собой он принес небольшой чемоданчик, из которого вынул костюм. Эта одежда странное дело - призвало в моей памяти какой-то туманный образ: как будто где-то я его уже видел.

- Я был в своей холостяцкой квартире на Девятнадцатой Улице, - начал рассказывать Раниэль. - Вы только представьте: консьерж, увидав меня, ужасно перепугался. Так глядят разве что на привидение. Пришлось поклясться всем святым, что четвертого июня я не спустился в убежище, и рассказать байку о приятеле, у которого жил все это время. Только тогда он отдал мне ключ. Короче говоря, все они уверены, что убежище осталось на Земле!

Я молчал.

- Да, да! - воскликнул он, глядя на меня исподлобья, с миной понимающего все и вся человека. - Я и сам в первый момент остолбенел. Ну а теперь я буквально убью вас удивительнейшими новостями. Только сначала сбросьте с себя эти лохмотья, потому что дождя сегодня уже не будет. Я видел расписание: здесь все идет по заранее установленному плану.

Меня всего колотило. Потом я взял костюм и укрылся за кустом. Раниэль продолжал рассказывать: нескладно, то увлеченно, то, вновь, с оттенком беспокойства в голосе, одним духом:

- Так вот, чтобы не испытывать больше вашего терпения, сразу же выдам всю тайну, хотя, вообще-то, следовало бы рассказывать в той последовательности, в которой я сам знакомился с фактами, так что, сначала, о моем визите в читальный зал, где я попросил газету за четвертое июня и несколько других, потому что мне не хотелось задавать глупых вопросов встреченным людям; затем об экскурсии за город, где высится поднебесное окно, наконец, о центральном питателе, мимо которого я проехал на обратном пути. Так вот, весь громадный город был захвачен с поверхности Земли!

- Весь город, - рассеянно повторил я, продолжая переодеваться. О чем-то я еще хотел спросить... Но он был такой добрый.

Раниэль пнул меня под бок кулаком - гневно, в наибольшем возбуждении.

- Вы что, не расслышали? Так вот, повторяю, что Каула-Зуд, одним куском, вместе с убежищем, которое было выстроено на глубине в шестьсот метров, также летит в той же самой коробке сквозь мрак галактической пустоты. А какая воронка осталась там - на такой далекой сегодня Земле, когда ночью, в момент мягкого сотрясения, ровно в три часа девятнадцать минут, как об этом пишут, мы все поднялись вверх - и они вместе с нами!

Раниэля буквально трясло. Я знал, что когда он все уже выпалит из себя, то опадет, словно та мокрая одежда, которую я только что бросил на песок. Ведь все эти несколько часов лишь одна мысль держала его на ногах: что я еще ничего не знаю, последний среди всех, что здесь жили.

В конце концов, мне было его даже жалко. Лично я страдал не по этой причине: чуждый мне город не обращался ко мне какими-либо воспоминаниями, он же, после чудесного спасения, с мыслями, переполненными радостью и жизнью, легко пошел на встречу людям и своему давнему прошлому, что прошла среди этих светлых стен, а ведь возвращался сюда разбитым, с тем же самым бременем, которое мы несли в глубинах земли в течение девяти страшных месяцев.

Мой товарищ вытащил клочок старой газеты.

- Здесь все черным по белому, - продолжил он. - Я вырвал это в читальном зале, украдкой, чтобы показать вам. "В таком масштабе, - стал читать он вслух, - наш город, даже с толстым слоем почвы под всеми коммуникациями, это всего лишь кусочек диаметром в пару сантиметров и толщиной не более миллиметра на модели земного глобуса с диаметром почти тринадцать метров. Так что, с определенной точки зрения..." Тьфу! - сплюнул он. - Погодите, я хотел прочитать что-то другое.

Его руки дрожали, когда он крутил в пальцах клочок запечатанной текстом бумаги. Я же указал в небо.

- А это что?

Он задрал подбородок.

- Пускай вас глаза не обманывают. К сожалению - это мираж. Я прочитал большую статью на данную тему. Движущаяся стереоскопическая картинка - вот и все. Город накрыт огромным, герметически закрытым куполом, по форме близкой к полушарию диаметром в два десятка километров. Образ неба, чистого или покрытого облаками, с солнцем в ясный день и со звездами ночью на купол отбрасывает с той стороны какой-то скрытый проектор. А вот осадки самые настоящие. До четырнадцати часов погода просто чудо. А вот дожди, туманы и сквозняки под эту полусферу вдувает автомат, настроенный на суточную программу. Никто точно не знает, каков механизм этих явлений, но все погодные изменения происходят циклично. По ним можно даже часы выставлять. Воздух здесь чист, а развитие растений, точно так же, как и в естественных земных условиях, осуществляется без помех. Люди одеваются и питаются здесь очень хорошо: каждый день, в указанное время все автомобили, обслуживавшие давние продовольственные магазины и универмаги, подъезжают к непреодолимой границе, которая гигантским кольцом окружает весь город, чтобы загрузить и развезти по местным магазинам всю товарную массу, приготовленную кем-то и необходимую для поддержания высокого уровня жизни населения крупного города. Крышки спрятанных в стене ям открываются автоматически. Из них выдвигаются управляемые на расстоянии громадные контейнеры. Предлагаемые городу грузы всегда наивысшего качества. Жители ежедневно получают прекрасные пищевые продукты, которые практически ничем не отличаются от снабжения по старому ассортименту. Мужчина, с которым я заговорил на месте, выразился об этих ямах не без горькой иронии: он назвал их кормушками. Точно так же, находимые там самые различные промышленные изделия с любой точки зрения соответствуют самостоятельному производству города девятимесячной давности; они не превышают достижений цивилизации нашего времени. Авторы обширного анализа данной проблемы, который я взял с собой из библиотеки и пролистал в метро, вынесли впечатление, будто скрытые изготовители всех этих товаров не желают хвастаться перед своими пленниками какими-либо добычами высших технологий. Газовые и водопроводные трубы, кабели электрической сети и все остальные над- и подземные системы были подключены к скрытым за границами источникам энергии уже ночью четвертого июня прошлого года, следовательно, еще перед стартом. Теперь горожане имеют даже в избытке все то, что у них имелось на Земле - кроме самой свободы. Ну и кроме знания, что с ними, горожанами, случится в недалеком будущем, возможно, месяцев через десять, если от равномерно ускоренного движения мы перейдем к равномерно замедленному движению с одинаковым абсолютным значением ускорения. Я читал заметку по этой теме. Про цель никто до сих пор не догадывается, поскольку никто ничего не знает о направлении полета; можно лишь вычислить его дальность в том случае, если бы была известна конечная скорость на первом отрезке пути и длительность равномерного движения.

- Вы упоминали о границе города, - перебил я его. - Чем, собственно, она является, что ее образует?

- Я был рядом с нею. Граница невидима. На ощупь напоминает абсолютно прозрачное стекло. Никакое сверло до сих пор не смогло оставить на ней даже царапины. Граница, словно бритва, прорезает поля и пригородные леса. За ней можно видеть абсолютно верный, трехмерный, цветной и подвижный образ окрестностей города, которые окружали его когда-то на Земле. Группы, работающие там с самого начала, пока что до нижнего края стекла не докопались. Верхнего края просто нет, поскольку прозрачная поверхность плавно переходит в арку громадного, достигающего неба купола. Уже несколько вертолетов разбилось об эту "крышку". Но остальные продолжают исследования...

- А город уже отстроил разрушения?

Раниэль даже подскочил.

- В том-то и дело! - воскликнул он. - Чуть не забыл. Так вот - нет! Потому что никакой катастрофы и не было.

- То есть, ничего тогда и не произошло?

- Ничего, абсолютно.

- А громадный светящийся шар, который медленно падал сверху? Разве он не раздавил дома?

- Сейчас я вам все понятно изложу. Кстати, можно подкрепиться; я тут взял немного подарков наших невидимых опекунов. Денег здесь - понятное дело - нет. Да и зачем? Все эти запасы я взял с магазинной полки словно из своей кладовой. Так что голодать больше смысла нет.

Он открыл чемоданчик.

- Никакой катастрофы и не было, - повторил Раниэль. - Я и сам задал себе этот вопрос, когда брал первую газету. И в ней я обнаружил простое объяснение явления. По крайней мере, в этом вопросе с самого первого дня никаких сомнений и тайн не было. Как вам наверняка известно, огромное здание производственной компании "Пластикал-Эксперимент" располагается точно в центре города.

Тут он сам же прервался и вынул из чемоданчика кучу различных бутербродов, которые сам же начал уписывать с большим аппетитом.

- Честно говоря, я ничего не знаю ни про здание, ни про его расположение, - отозвался я, - но об этом поговорим в следующий раз.

- Так вот, в ту памятную ночь, - проглотил Раниэль кусок, - ...в без четверти три ночи, то есть, за двадцать минут до того, как раздался сигнал тревоги, дистанционно управляемая кольцевая гильотина обрезала все провода, трубы и кабели высокого напряжения вокруг всего города. По этой причине в один момент город погрузился в темноту. Но работающее круглосуточно уже упомянутое мною производство имело аварийные источники энергии. Они подключились автоматически. Но случилось так, что эту систему аварийного питания давно толком не проверяли, поэтому в подвалах произошел небольшой взрыв. Огонь перекинулся на разбросанные повсюду легковоспламеняемые материалы и начал быстро распространяться. Пожар локализовать не удалось. Уже к трем часам забитый различными горючими изделиями цех, который был окружен круглой стенкой и накрытый стеклянной крышей, раскалился будто внутренности доменной печи. Понятно, что это ни к чему бы не привело, если не считать значительного материального ущерба, поскольку все рабочие ночной смены успели смыться - если бы не следующее стечение обстоятельств.

- Купол?

- Вы угадали! Именно о нем я и буду сейчас говорить. Но, может, свежего воздуха на сегодня уже хватит? Вижу, что и у вас на щеках нездоровый румянец. Это, случаем, не простуда? Давайте уже идти. Ага, еще я посетил городские власти и ознакомил их с ситуацией обитателей убежища. Они с трудом поверили, что и убежище также находится в трюме галактического корабля и летит с ними, погребенный в земле на такой глубине. Здесь, на поверхности, ни один из кротов не появлялся, все же каналы по всей длине были замурованы еще перед сотрясением по каким-то военным поводам, что, наряду с отсутствием радиосвязи, давало здешним обитателям уверенность, будто бы убежище осталось на Земле. Бургомистр назначил совещание на десять часов завтрашнего утра. Мы тоже будем на нем присутствовать, чтобы дополнить наши сведения. Знаете, они здесь обсуждали еще одну возможность: вращательное движение вокруг оси, параллельной поверхности земли. Тогда так же - как и при равномерно переменном поступательном движении - при радиусе величиной, скажем, сто километров и круговой скорости, равной один километр в секунду, мы бы имели здесь центробежную реакцию, приближенную к земному весу и - что за всем этим следует - точно такое же ускорение свободного падения. Но цель подобного вращения в каком-либо секторе пространства кажется глупой, не говоря уже о том, что все вертикали в городе - что выявлено со всей доступной тщательностью - абсолютно параллельны одна другой, что, опять же, такую возможность исключает автоматически. А теперь я приглашаю вас к себе на квартиру.

- Говоря по правде, мне уже осточертели всякого рода помещения. По крайней мере, на этот момент. Меня до сих пор не покидает мысль о коридорах убежища.

Раниэль печально усмехнулся.

- Понимаю и разделяю вашу нелюбовь к ним. Ага, а я как раз нашел соответствующий абзац.

Он склонил голову над газетой. Зато в моей голове зудел безнадежный вопрос: позволят ли они жителям города пробить шахту глубиной в шестьсот метров.

- Огромная шарообразная чаша, радиус кривизны которой составляет десять километров, а высота, отсчитываемая от центра города до вершины чаши, равняется половине этого расстояния, - медленно читал Раниэль, - плотно накрыла весь наш город, отрезая его от окружающего света кругом, диаметр которого у самой земли составляет семнадцать и три десятых километра. Около трех часов ночи внутренняя поверхность чаши представляла черты, свойственные шаровому вогнутому зеркалу с фокусным расстоянием равным пяти километрам. Ранее его никто не замечал. Прежде чем оно окончательно встало на своем нынешнем месте, пару десятков минут висело в темном пространстве, очень медленно спускаясь вниз, поддерживаемое неизвестными силами. Его оптический фокус через стеклянную крышу попал внутрь стен раскаленного здания производственного здания, которое находится прямо посреди города на небольшой возвышенности, после чего продвинулся несколько глубже относительно поверхности земли. Все это время в городе царил неописуемый ужас. Мы видели отраженный в зеркале и многократно увеличенный иллюзорный образ круглых внутренностей горящего здания. У тех, кто, вырванный ото сна, выглядывал из окон или же выбежал на улицу и глядел вверх, сразу же появлялось неотвратимое впечатление, будто на город сверху летит гигантский раскаленный шар. Многие приняли его за космическое тело. Его можно было видеть под углом, в двенадцать раз большим, чем с Земли наблюдается диск Луны.

Раниэль бросил газету под ноги, распаленный, с долго сдерживаемой злостью, которая вскипела в нем совершенно неожиданно, появившись вместо ожидаемой сломленности. Наверняка ему вспомнился ужас той ночи.

- Выходит, все мы сидим под колпаком, - меланхолично заметил я.

Мне хотелось приглушить в нем болезненное осознание факта, что бегство в убежище и все пребывание в его мрачных стенах были настолько же жалким, что и совершенно напрасным поступком.

- В том-то и оно! - гневно подхватил тот тему. - Вы ухватили самую суть: не под шарообразной чашей, как ее по-ученому называет журналист, но под самым банальным колпаком! Мы торчим здесь точно какие-нибудь муравьи на испытательном столе в какой-нибудь лаборатории инстинктов - под перевернутым вверх дном стаканом, который, дистанционно управляемый и охраняемый высоко эффективными, самообучающимися и саморемонтирующимися кибернетическими системами, несет нас на отдаленный операционный стол. И тут мы видим полнейшую аналогию.

Он поднялся.

- До десяти утра - именно на это время созвано чрезвычайное собрание Городского Совета - у нас еще куча времени. Сейчас же мы можем зайти поужинать в какой-нибудь ресторанчик. Предлагаю посетить ближайший, Раниэль указал рукой цветастую неоновую вывеску возле белой стены небоскреба, который стоял на краю парка. - Когда-то я бывал в нем частенько. Сам ресторан находится на сороковом этаже, так что оттуда можно прекрасно наблюдать панораму города.

21. СВЕРХСУЩЕСТВА

Мы сидели за столиком под окном, в обширном и практически пустом в это время зале эффектно обставленного ресторана, куда привел меня Раниэль. После ужина, когда, погрузившись в собственные мысли, мы курили над чашечками кофе, глядя вдаль через панорамное окно на лабиринт реклам, мой товарищ указал мне на соседний столик, на котором лежала пачка газет и многоцветных журналов.

- А вы знаете, чем сейчас - в сложившихся обстоятельствах - занимаются некоторые из наиболее активных изданий? - спросил он.

- Ну и?

- Ровно тем же самым, чем занимались когда-то: давним как мир и чрезвычайно важным - по их мнению - брюзжанием. При этом они строят мины, будто масло вроде бы и не совсем свежее, а вот спиртные напитки, пускай даже превосходные, выдаются в недостаточном количестве, опять же, что марки и модели автомобилей изменяются слишком медленно относительно потребностей, и тому подобное... Более всего достает некоторых скучная телевизионная программа: для них она совершенно не развлекательная. Думаю, мне не следует упоминать, кто эту программу транслирует.

- И разве никто здесь даже не пытается разрешить тайну?

- Этого я не говорил. Определенное количество одиноких людей бьется над ней днем и ночью; по крайней мере, им бы хотелось понять, нет ли уже какого-то спасения. Но, похоже, вскоре они окончательно успокоятся. Как сообщает сегодняшняя пресса, вчера вечером - во время своих исследований под куполом - они, совершенно не желая того, долгосрочный перерыв в приеме телепередач, что совершенно испортило кровь странным сторонникам программы. Так вот, в городской совет поступило несколько тысяч решительных протестов, и, похоже, грядет крупный скандал.

- Традиция - видать - сильнее времени и пространства. Но разве не является безразличие одной из форм самообороны?

- Вот только не надо их защищать! - возмутился Раниэль. - Традиция это самая нудная из всех форм выражения импотенции. Разве не говорили мы всегда с гордостью: "человек современности"? Ведь при этом мы забываем о самых элементарных знаниях, содержащихся в учебнике биологии: что в настоящее время рядом друг с другом на одной Земле сосуществуют потомки практически всех видов, через которые за три миллиарда лет неутомимо прошла эволюция, начиная от коацерватов и одноклеточных, прежде чем пришла к той форме человека, которой мы теперь гордимся. Повторяю, все существуют параллельно. Так что же, современниками являются все те, кто живет именно сейчас - буквально в данный момент? Выходит, всех их, без исключения мы имеем в виду, когда гордо заявляем: "люди двадцатого века"?

- Ну, скорее всего, нет.

- И скажу вам откровенно: возможно, в этом и нет особого смысла, но сейчас - в канун смерти - мне всего лишь безгранично...

- Стыдно?

- Да! Поскольку чувствую себя глубоко униженным. Я стыжусь за них перед... теми. Ведь когда-то - на Земле - мы представляли: понимание и сосуществование. В самом худшем случае - война миров. А что мы имеем здесь? Корыто-кормушку. И хрюкающее стадо свиней-потребителей. Такая вот война миров!

- Но ведь они бессильны точно так же, как и мы.

- Да ведь здесь дело не в том, чтобы биться головой об стенку главное, сохранить хотя бы достоинство! Я читал, что уже в первый день, на рассвете, поспешно рассматривался отчаянный проект сделать пролом в куполе с помощью массированного удара термоядерными зарядами. Правда, решение так и не было принято. И здесь нельзя в чем-то обвинять власти. Никому не хотелось брать на себя ответственности за вытекающие из такого решения последствия, во-первых, потому, что все прекрасно понимали громадный технологический перевес, которым они обладают над нами, а во-вторых, по той причине, что в то же самое время стало известно о незначительном увеличении ускорения свободного падения, изменения которого нельзя было объяснить иначе, как только поступательным и равномерно ускоренным перемещением всего города. Так что бы дало, если бы люли, в самом лучшем случае, увидели сквозь дыру звезды настоящего неба? На самом же деле, всем грозила верная смерть в результате разгерметизации корпуса ракеты в условиях космического вакуума. Опять же, никто даже не представлял себе реализации столь сложного задания, которым была бы - при решительном сопротивлении автоматов - попытка возвращения города на Землю; то есть попытка необычно мягкой посадки, без какого-либо знакомства с кибернетическими системами, с помощью которых они подняли нас в неюо. В настоящее время можно лишь догадываться, что наша движущаяся система оборудована фотонным двигателем. Наверняка его реальная форма не имеет ничего общего с нашими самыми смелыми представлениями по данной теме. Ученые в своих статьях высказываются лаконично и сухо. Могу представить пример.

И Раниэль разложил одну из своих газет.

- Как это следует из общего уравнения Циолковского, - читал он, - чтобы разогнать корабль с фотонным двигателем до известной субсветовой скорости, а затем полностью затормозить его у цели, перед полетом необходимо приготовить такую массу груза и топлива, чтобы отношение полезной массы, то есть конечной, к стартовой массе равнялось квадрату отношения единицы к двадцати одной тысяче шестистам. Нет никаких теоретических помех с точки зрения физики, которые бы делали невозможным совершение космического полета в столь гигантском масштабе; лишь только нам - людям двадцатого века - такой проект кажется фантастическим.

Я глядел вниз - в темноту, оживленную отблесками тысяч огней.

- Целых пять часов шатался я по всему городу, - вновь заговорил Раниэль, - пешком или на скоростном метро; перелопатил кучу свежих журналов и газет, заглядывал в книги, заходил в универмаги и в модные лавки, торчал перед экранами телевизоров и беседовал с людьми - все лишь затем, чтобы сориентироваться, чем они, собственно, живут в своем основном количестве, куда направляют собственные мысли. Вы видите, какие элегантные автомобили здесь ездят? Корпуса - настоящие игрушечки, в средине же комфорт, вызывающий чувство, граничащее с робостью. Так вот, мне стало известно, что каждый день куча громадных транспортных грузовиков вывозит за город на аннигиляционную свалку, наряду с другим мусором, тысячи спрессованных в небольшие кубы машин, которые были брошены перед тем в наилучшем состоянии их раскапризничавшимися хозяевами; сотни тысяч не поврежденных холодильников, столько же совершенно новеньких и эстетически выполненных телевизоров, видеофонов, видеомагнитофонов; мебель без единого пятнышка, горы элегантных костюмов и совершенно упомрачительных дамских платьев, которых однодневные их владельцы даже не успели помять, ба - хотя бы надеть на себя, но отбросили их будто порванные лохмотья, потому что у них в головах был уже совершенно иной фасон. Я отправился туда, поскольку совершенно случайно услыхал, что как раз подходит время вывоза мусора, а как всем известно, по выделениям болезнь пациента можно выявить лучше всего. Это было чудовищное зрелище. Я стоял там словно околдованный, один как палец, посреди автоматически разгружаемых контейнеров, и глядел на эти исчезающие горы, которые мне напоминали, скорее, кипы шикарных изделий, только-только сошедших с конвейера, чем презренные испражнения погрузившегося в лень города. Мне это дало гораздо больше поводов к размышлениям, чем самые ученые анализы экономических систем. Мне известно, что такое настоящий голод, но замечаю и голод иллюзорный. И тогда я узнал, в течение буквально четверти часа, что тот знаменитый минимум, о котором с надеждой мы когда-то болтали все это фикция, совершеннейшая чушь, поскольку в сфере потребления вещей ничто и никто не способен ни удовлетворить человека окончательно, ни заткнуть его бездонной пасти: врата так называемых элементарных потребностей растягиваются до бесконечности.

- А каким образом была решена и существует ли вообще проблема справедливого распределения всей товарной массы?

- Кое-что по данному вопросу мне известно. Так вот, наряду с уже описанными благами автоматической продукции и значительного избытка дорогостоящих изделий, проблемы "элементарных потребностей, вместе со всеми (вовсе не иллюзорными) напряжениями в обществе, которые данное понятие при своих кавычках вызывают - все еще удерживаются на старом уровне. Насколько я уже успел сориентироваться, здесь царит следующий порядок: половина, а часто бывает, что и все девять десятых всего груза, получаемого через камеры снабжения, тут же кратчайшим путем идет прямо в мусоропровод, ежедневно опорожняемый нашими неутомимыми поставщиками, зато о наиболее ценный остаток здесь ведутся долгие споры, редко когда разрешаемые без скрытой или даже откровенной борьбы, отвратительные проявления которой мне встречались на каждом шагу. Так происходит лишь потому, что при хорошо известном всеобщем желании отличиться, пускай даже самым дешевым способом, при постоянном настрое на конкурентную борьбу, которая из старых штучек, связанных с повышением размеров счета, после ликвидации денег непосредственно перенеслась на сражения за вещи, на желание владеть экземплярами товаров из, по возможности, самой малой серии - никто даже руки не желает протянуть к наиболее массовым вещам, ведь это - как тут говорится о большинстве, во всем остальном прекрасных изделий - "затертые до отвращения" дешевки. Разве нам не ведома история собственной цивилизации, и разве как гром с ясного неба поразило нас то банальное открытие, что первоэлементы наблюдаемого здесь явления или, если кто того желает, феномена родились еще в мрачной древности, и что они развивались в течение столетий технического прогресса, особенно усиливаясь в последние десятилетия? Для того ли владелец огромного счета - то есть, образец для подражания в сознании большинства - держит в шкафу сорок изысканных костюмов, чтобы надеть их на случай прохладной осени? Только ли потому миллионер за чек с множеством нолей приказывает подать себе на тарелке нафаршированных изысканными блюдами специально разводимых муравьев, и золотыми вилочками час колупается в них к утехе развращенного общества, чтобы утолить чувство голода? Давайте не скрывать хотя бы сейчас: ведь подобного рода люди всегда были нашими идеалами. Мы обожали их за то, что всегда они подавляли нас покупательной способностью денег и распаляли наши амбиции. А разве не известно вам с самого нежного возраста, что граница между реальным и изысканным голодом (для выхода избытка энергии) всегда поднимается вместе с ростом материального достатка с точно той же скоростью, что и благосостояние?

- Ну, это, по крайней мере, тайной не является.

- Таким образом, мы имеем старый как сам свет конфликт, ибо, хотя постоянно увеличиваются сами потенциалы, разница между ними - напряжение, к измерению которого всегда сводится любой акт наблюдения, совершенно не изменяется, и вместо того, чтобы пасть лицом в прах перед алтарем системы загнивающих ценностей, вы бы совершенно понапрасну объясняли бы кому-нибудь, что его просто не существует, поскольку в условиях абсолютного насыщения "элементарных потребностей" она вообще не должна была бы появиться. Всякий конфликт, независимо от вызывающих его причин - сам по себе - всегда является истинным, точно так же, как истинными являются боль и отчаяние безумца, хотя сама причина и кажется нам абсурдной. Когда один полюс прибора оставим на далекой Земле, в ситуации отличающейся лишь количественно, второй же воткнем в это странное гнездо, стрелка, указывающая разницу потенциалов, отклонится очень сильно. И мы не будем в состоянии понять мотивы разыгрывающегося здесь сумасшествия. Но если мы только станем между ними, плечом к плечу, что бы в соответствии с их идеалами человечности жить в течение нескольких месяцев среди тех же проблем - постепенно громадное напряжение, сегодня еще вызывающее головокружение, спадет, зато оставшаяся разница потенциалов наверняка подтолкнет нас в сторону будничной и горячечной драчки вокруг потребности подъема индивидуального "благосостояния", то есть, на ту же самую гоночную линию - в объятия того же самого культа.

- Похоже, что благодаря вашему путешествию по городу, у меня уже сложился тщательный образ формирующейся тут ситуации.

- Ой, нам еще долго придется прослеживать за ее смешными и трагическими подробностями! Я уже упоминал о "наиболее ценном остатке", который в этом невозможном к воображению котле ежедневных приливов и отливов, после отбрасывании якобы ничего не стоящих пузырей, остается для "справедливого раздела" среди "наиболее нуждающихся". Кстати - признайтесь, что это неизбежно - кто-то должен заняться выгрузкой товаров из камер снабжения и их доставкой в местные универмаги, равно как и их разделением по видам - в противном случае, толкучка образовалась бы у самого источника, и большая часть хрупкого товара была бы там раздавлена. (Внимание: я все время говорю о людях с нашей ментальностью). Таким образом автоматически возникает потребность в создании группы по поддержанию порядка, а после нее - и административного аппарата, который - пускай здесь он называется совершенно иначе - по сути своей является давно известной формой власти. Но ведь благорасположение властей можно завоевывать, точно так же, как можно сделать все, чтобы ее сладкие привилегии просыпались аккурат в наши жадно подставленные руки. Вас заинтересовала проблема справедливого распределения. Но сначала необходимо знать, что элементарной потребностью для здешнего мужчины (уже без каких-либо кавычек, поскольку наши потребители подобного рода шуток понимать не желают) - является жгучая необходимость получить автомобиль с несколько иной, чем у его соседей, формой, особенно удачную кинокамеру или телевизор с наиболее модным на этой неделе корпусом, а для женщины...

Тут Раниэль умолк и широко разложил руки.

- ...тут я просто замолкаю, - продолжил он после длительного молчания, - поскольку уже вижу, как лавина самых скрытых желаний катится через распаленные умы, и мне никак бы не хотелось замыкать вашего воображения: через сколько же отделов, лавок, салонов и магазинов способна пробежать даже самая слабая женщина, и сколько тысяч пар туфель смерит она критичным и оценивающим взглядом, прежде чем выберет ту одну, самую подходящую и желанную, чтобы у ее менее выносливой подружки глаза вылезли наверх? Старые как сам свет требования моды определяют направление неустанной гонки, а она здесь изменяется всякую неделю - в противном случае, и не была бы модой. Новинки время от времени появляются "в недостаточном количестве", и, естественно, не может быть и речи о том, чтобы все смогли овладеть ими одновременно. Поэтому в ход идут специальные хитрости, тончайшие разработки, связи, протекции и знакомства в заведениях служб поддержания порядка, но гораздо чаще - самые банальные, хотя и подкрепленные интеллигенцией и знаниями, локти и пинки; самые разнообразные фокусы, обмены, ходы и соревнования на скорость и выдержку. Но что представляет собой ценность вещи? Попробую дать краткое определение: это то, о чем вообще невозможно говорить, если эту вещь вырвать из ее окружения и отбросить далеко-далеко - в пустоту. Наши стражи и опекуны превосходно знают людскую психологию. В снабжающих автоматах поэтому, наряду с крупными сериями систематически презираемых здесь товаров, появляются серии очень малые, иногда даже уникальные экземпляры. Вот они-то и являются самыми желанными и аппетитными кусочками. А почему происходит именно так, угадаете? Зачем они закидывают среди нас яблоки раздора? Да исключительно ради движения и регулярного обмена материи! Исключительно ради того, чтобы поддержать вывезенный с Земли потребительский бум, чтобы создать наиболее рациональные условия откорма третьей генерации и постоянного потребительского оборота, без которого мы никак не смогли бы жить. Ведь если бы все, исключительно из необходимости, ели и одевались по единому образцу, если бы все в одинаково обставленных жилищах накопили бы совершенно идентичные промышленные изделия, очень быстро выступила бы потребительская апатия, появилась бы гнусная сонливость, скука процесса переваривания и болезненная стагнация, ба! возможно, мысли о самоубийстве, а с этим всем: адское видение полнейшей бездеятельности; а потом уже из-за благопристойного фасада великолепного образа гордых повелителей Земли проявилась бы горькая действительность: отсутствие цели и смысла существования. Ну покажите мне на Земле такого умного хозяина, который бы во время долгой дороги на бойню станет морить голодом и неудобствами загруженное на телегу и прилично уже подкормленное стадо, вместо того, чтобы нежно заботиться о нем до самого убоя! Разве наши животные, которых мы откармливаем, не отпихивают одно другого и не собираются кучами вокруг корыт с глубочайшей уверенностью, что смысл именно в этом, что именно это и есть проявление наивысшего разума, в то время как одни лишь фермеры знают, каким будет финал этой хитроумно проведенной операции?

- А не видите ли вы будущего в слишком мрачных тонах?

- Вы что же, не подозреваете, что грядет? Понятное дело, наши тела им не нужны. Где там! Наши или любые иные биологические организмы при их уровне цивилизации вообще не входят в расчет. Там наверняка уже существует четвертая потребительская генерация, если по упрощенной схеме за первую принять растения, животных - за вторую, за третью - все то в людях, что отличает их от животных, то есть, в первую очередь, проявление культа технологических изделий. Ведь собака, наблюдающая за человеком, который накапливает пачки банкнот, продолжает отделывать давным-давно уже комфортное жилище, делает все возможное, чтобы достать более шикарный автомобиль, или же отрывает от себя кусок, чтобы купить себе телевизор - никогда не признает его превосходства, глядя на проявления глупых - как ей кажется - действий; зато она расчувствуется и увидит Бога в лице человека, если только тот, каким-то чудом - в городе, казалось бы, пустыне, где нет ни крошки мяса откуда-то достанет и принесет ей кусок колбасы.

- То есть, с какого уровня мы бы не глядели, вокруг себя мы ни за что не увидим больше, чем находится в нас самих.

- С таким взглядом я согласен. Пример с человеком и собакой позволяет нам вникнуть в суть границы, разделяющей две соседствующие генерации. Вот только, какие у нас имеются основания, чтобы со всей уверенностью заявлять, будто это уже последняя пропасть - как будто в бесконечном космосе уже нет последующих ступеней бытия? Растянутая во времени и пространстве Вселенная за эти миллиарды лет существования возвышала и до сих пор возвышает на вершины материальных возможностей, так же, видимо, бесконечных, множество различных цивилизаций, из которых, наверняка, многие намного превысили наш нынешний уровень. Так что они могут лишь насмеяться над нашим решительным НЕТ!, за которым мы скрываем исключительно незнание и ограниченность воображения. Упоминая подобный трюизм, стоит все же спросить, а что означает очень сильно опередить кого-либо. Я этого не знаю и подозреваю, что вы тоже об этом не догадываетесь. Так и мы вначале видели зеленых человечков на трех ногах, с одним-единственным глазиком посреди лба или же с целой дюжиной по всей башке, которые к тому же бегло болтали по-английски. После этого пришли более смелые фантазии: мы пугали друг друга различными чудищами или, наоборот, ангелами, Величие и Добро которых с некритичным знаком равенства посредине должны были распалить в нас веру в космический триумф справедливости, и которые, якобы, превышали нас в любом плане, вот только мы были не в состоянии этого перевеса толком описать. И хотя во всех этих, вроде бы, чудовищных образах, которые мы призывали с немалым трудом, постоянно менялись размеры туловищ, их окраска и формы, хотя росло количество хоботов, щупальцев и ложноножек, либо наоборот: уменьшалось до нуля - постоянно представляя самые разнообразные тамошние общества, экономические и защитные системы, научные достижения, религии, обычаи и культуры, и все время, имея в виду более высокую цивилизацию - мы описывали нашу собственную; разве что только в ее более извращенных формах.

- Но ведь сейчас, по-видимому, нам грозит и сейчас, ибо - поставленные перед фактами - мы все так же страдаем от недостатка воображения.

- Все же, давайте попытаемся собрать все эти факты: мы принимали во внимание их безразличие либо полное согласие и мирное сотрудничество с ними, а также возможность вторжения и нашего полного уничтожения. Если отбросить очередной трюизм, что установить контакт и сотрудничать возможно исключительно с существом, стоящим на том же самом уровне, при чем, тысяча лет развития самой только технологии не вносит реального качественного различия - теперь следует принять во внимание столь же неновое обстоятельство: что сражаться можно исключительно с существом, которое руководствуется идентичными мотивами, поскольку конфликт появляется только там, где стороны сталкивает одну с другой точно такой же двигатель.

- То есть, наша нынешняя трагедия состоит, к сожалению, в том, что мы для них никакими партнерами не являемся.

- Подозреваю, что именно так оно и есть. Попробуйте-ка со всей серьезностью признать, а какая из упомянутых возможностей выступает в нашем случае? Поглядите на нас, обитателей города, того города, который, без какой-либо разницы для сути дела, мог бы с успехом оставаться на Земле, в связи с чем отпал бы аргумент об отсутствии свободы; а после поглядите на всех нас, которых избаловывают здесь в соответствии с нашими самыми скрытыми мечтаниями, и на них - скрытых где-то в глубинах галактики, которые дистанционно, с помощью своих послушных и точных автоматов, угождают нам в рамках достижений нашей собственной технологии, мгновенно исполняя все наши капризы. Давайте посмотрим! Примеряем по очереди: сначала, так ли выглядит мирное и творческое сотрудничество между двумя цивилизациями? Отвечаю вопросом на вопрос: выходит, что и наши любимые кошечки с собачками, которые делают нашу жизнь милее в наших жилищах, равно как и животные из зоологических садов, тоже сотрудничают с нами в вопросе овладения материи? Далее - тот ли это космический контакт, о котором мы мечтали, настраивая свои радиотелескопы и вслушиваясь в шумы космоса? Вновь отвечаю вопросом на вопрос: а мы сами в течение тысяч лет различными методами, а в последнее время с помощью радио. Устанавливали ли тот знаменитый контакт с рассеянными по нашей планете муравейниками; в частности же, направляем ли мы их обитателям всякого рода информацию о наиболее грандиозных наших достижениях в области науки и культуры, чтобы несколько отставшие от нас в развитии букашки также смогли бы черпать пользу из наших технологий? Не буду уже вас смешить, поскольку вопрос: "Является ли то, что имеется здесь и сейчас, потрясающим образом убийственных состязаний в ведущейся ни на жизнь, а на смерть войне миров?" оставлю без ответа.

- Итак, вы свели к абсурду все иные возможности, кроме одной. И эта возможность сама навязывается нам.

- Кроме одной, которую мы когда-то не принимали во внимание в ее наиболее существенном аспекте. И что более всего горько - это изумительно полная аналогия. Ручаюсь вам, что здесь - в преобладающем числе осчастливленных - еще живут люди, для которых вся ситуация является омерзительной. Но дикий зверь, замкнутый в клетке, тоже не сразу начинает есть. Он тоже какое-то время продолжает оставаться недоверчивым, обеспокоенным, либо замкнутым в себе и апатичным. Но пройдут годы: в конце концов, мы доберемся до цели. В новом мире вырастут наши дети. В свою очередь, вырастут дети тех детей. Вот они уже без каких-либо внутренних предубеждений будут есть у своих господ с рук, хотя никогда, по-видимому, даже и не увидят их своими глазами. И станут издеваться над отсталостью собственных дедов, как мы на Земле высмеиваем тех, которые не восхищаются достижениями нашей технологии. Именно в этом я и вижу трагедию нашей цивилизации.

- Один раз вы уже сказали, что им не нужны наши тела. Интересно, имеем ли мы в виду одно и то же?

- По многим причинам было бы нонсенсом подозревать их в банальном людоедстве. В убежище у нас была неприятная возможность ознакомиться с их гигантскими репродукционными способностями. Раз у себя на месте они могли без труда синтезировать наши тела из неорганических соединений, тогда зачем было им трудиться, доставляя их из такой дали. Подозреваю, что наш сегмент был захвачен подставленными на наши места двойниками, которые бессознательно являются преданными их над-наивысшему делу прежде всего затем, чтобы в первой фазе расселения у кормушек нового мира, благодаря активной помощи этих раз и навсегда уже запрограммированных роботов, смягчать и ликвидировать наше возможное сопротивление. Это как раз они, тщательно перемешанные с толпой настоящих людей, наверняка сумеют успокоить разгоряченных и убедить недоверчивых, что все происходит в соответствии с наивысшей очевидностью. Но, повторюсь, наши биологические организмы никак в расчет не входят. Это чудища не того сорта, какими мы ради забавы пугаем своих детей. Наверняка они перевозят на свой потребительский стол упакованные в тела и откормленные соответствующим культом - наши сознания.

- Сознания! То есть, души? Но разве нет здесь аналогий с преисподней и вечными карами? - с сомнением перебил я Раниэля.

- Шутка вам не удалась. Разве курицу кладут в кастрюлю затем, чтобы ее за что-то наказать?

- Ну, вообще-то я думал о чем-то ином.

- О чем же?

- Я представлял, будто они руководствуются той же самой жаждой знаний, которая и нам приказывает углублять тайны природы, следовательно, среди всего прочего, анализировать строение всех схваченных созданий. Мне казалось, что - уже после тщательного ознакомления с нашими телами - они хотят на месте подключиться к нашим мозгам, чтобы из всесторонне испытать и описать; одним словом, исследовать, ибо, скорее всего, не все еще для них ясно в нашей психической конструкции. Меня же мучил только один вопрос: что сами люди делают с остатками собственных "лабораторных кроликов", когда уже полностью насыщают свою потребность в понимании. Разве отвозят их назад в лес?

- Вы хотите успокоить меня - что не из желания удовлетворить органический голод, но чтобы насытить голод знаний? Но почему же это всегда происходит за счет другого живого существа? Ведь любой ученый, не только физиолог, но и физик, и психолог, прекрасно знает, что, чем более деликатным является описываемая система, чем глубже мы желаем проникнуть в ее суть, тем большие опустошения вызывает в ней сам акт исследования. Подвергаемый наблюдению человек всегда ведет себя иначе, чем в том случае, если бы ему было известно, что за ним не следят чьи-либо глаза, не говоря уже о том, когда в ход идут измерительные инструменты и скальпели. Таковы уж законы природы, что любой предмет полностью мы можем познать лишь путем полнейшего уничтожения его первоначальной формы и состояния, что, впрочем - кстати ставит под вопросом усилия наиболее амбициозных экспериментаторов. Неужто гораздо приятнее было бы быть четвертованным и перемолотым в фарш шестеренками сложнейшего анализатора (когда перемалываемым содержимым становится физическое тело или содержимое мозга: память, мысли, желания и страхи - а все вместе: осознание своего существования), чем быть "исследованным" банальной мясорубкой? Это всего лишь смена терминологии! Чтобы успокоить свою совесть, человек и не такие штучки выдумывает. Конвульсии кишок в процессе переваривания тоже с полным успехом можно назвать более торжественно, к примеру, колебаниями цепей анализатора.

- Сейчас я уже могу признать, что для нас нет особой разницы перевозят ли они нас на свой лабораторный стол или же на кухонный.

- А вы что же, представляете, будто они забрали нас с Земли в такую даль лишь затем, чтобы похвастаться перед нами громадьем своих технических возможностей, либо же, чтобы у цели предоставить нам невысказанные наслаждения, нечто вроде седьмого неба, которое мы сами придумали для подкрепления своих сердец?

- Ну, уж не настолько я наивен.

- Я остаюсь при своем потребительском представлении в его чистой форме, то есть, не желаю все замутить рассиропливанием типа: "Нами жертвуют во имя Науки". Ведь, если мы осознаем, что мы сами вначале приносим в жертву собственных животных, а потом они нас вместе с полученным знанием, а их, в свою очередь, приносит в жертву некто высший, то здесь трудно не поддаться впечатлению, что, наряду с прекрасно известной пищевой цепочкой, существует и другая цепочка, такая же длинная и, возможно, более славная чем первая. Но наверняка ли от этого она становится менее жестокой?

- Действительно, - согласился с ним я. - Кроме того можно представить, что к правилам развития всякого рода существ во Вселенной принадлежит навязанная правами длительной эволюции - редукция, постепенная деградация физиологических функций организмов в пользу гигантского возрастания из высших - психических - функций. Но и эти последние тоже - ради поддержания внутренних процессов - должны откуда-то черпать энергию, так что процессы снабжения в связи с этим вовсе не перестают существовать только лишь потому, что данная цивилизация по истечению множества миллионов лет наконец-то поднимается на одну ступеньку выше. Люди не подключаются напрямую к своим мощным электростанциям с целью ежедневного пополнения недостатка энергии, хотя ими располагаем уже давно, потребность же в мощностях, необходимых для поддержания процессов обмена материи всего человечества, просто микроскопичны по сравнению с мощностями, предлагаемыми уже имеющимися у нас электростанциями. Их этого мы видим, что пищевые проблемы - в качестве общего правила развития - могут быть универсальными.

- Итак, мы идем по двум колеям одного и того же пути. Кто знает, нет ли в этом глубинной аналогии: они, при всей своей невообразимой технологической мощи, будут паразитировать на разложении наших хорошо откормленных сознаний, по тем же самым (видимо, неизбежным) причинам, которые нас - при импонирующем, казалось бы, развитии техники - заставляют все так же питаться организмами наших растений и животных.

- Вы сказали: растения и животные. А ведь с них следовало бы начать. У нас лишь растения - самое низшее звено в пищевой цепи (именно, что самое низшее) - могут строить свои тела из неорганических соединений. Второе звено - животные; они уже не способны подражать первому, поэтому они питаются телами растений. Но кто (или это, может, Дарвин) сказал, будто это недостаток или только чистая случайность, вместо того, чтобы заметить в этом обстоятельстве натуральную закономерность и синоним несомненного превосходства? Теперь-то я уже полностью понимаю, какие гигантские ошибки совершали мы когда-то, размышляя над формами Сверхсуществ! Вот послушайте: если бы какое-нибудь растение, скажем, пшеница, могло вести подобного рода размышления, то, призывая образ собственного Сверхсущества, оно, естественно, не сказало, будто им является осот, ведь именно это растение заглушало пшеницу с беспамятных времен и было для нее обычным в своей ежедневной жестокости; опять же, осот никак не показался бы пшенице значительно выше организованным. Стебель пшеницы с колосом на вершине своего тела не был бы способен пересечь качественную границу, очерченную вокруг первой генерации. Нет, он бы всего лишь усиливал свои количественные характеристики, раздувая хрупкую формочку до громадных размеров. То есть, стебелек описал бы растение толстое и высокое, с мощными корнями... Короче говоря, пшеничный стебелек выдумал бы Дерево. Но вот КУРИЦУ, прохаживающуюся между колосьями и пожирающую тела будущих детей пшеницы, он вообще бы не заметил, поскольку все животные - что весьма характерно - для растений невидимы.

- И вот мы имеем первую ступень космического непонимания, - резюмировал Раниэль.

- В свою очередь, - продолжил я, - та же самая курица, поставленная перед аналогичной теоретической проблемой, понятно, не указала бы на пса со своего подворья, как на существо принципиально высшее, поскольку он ее ежедневно гонял и был в ее жизни явлением банальным, хотя и докучливым. Более того, пес не обладал никакими чертами, которые бы курица причислила к совершенным. Если бы у нее спросили, какой кандидат, по ее мнению, был бы совершенно необычайным, она наверняка бы выдумала летающее животное величиной со слона, с могучими когтями и, естественно, с сотней острых клювов. В особенности, эта сила когтистых лап и множественность клювов импонировали бы курице в наивысшей степени, ведь это какой же шмат земли можно разгрести за один раз с помощью подобного фантастического органа для разгребания и сколько червячков и зерен можно схватить за раз сотней клювов! ЧЕЛОВЕКА же, который как раз поедал бы рядом ее собственные яйца, она вообще не заметила бы в той его существеннейшей части, в какой он и вправду был бы человеком, а не животным, то есть в той, благодаря которой принадлежал уже к третьей генерации, ибо все люди в проявлениях своей психической деятельности, если упомянуть только лишь об обычаях, науке и культуре опять же, весьма знаменательно - для животных просто невидимы. Одним словом, курица - видя животное тело - не заметила бы РАЗУМА.

- Вы нашли очень хороший пример. Он представляет генезис ошибки и очертания обстоятельств, которые по прямой линии ведут ко второй ступени космического непонимания. И в ваших размышлениях особенно стоит подчеркнуть, что существа с данной ступени развития абсолютно не способны увидеть существо, хотя бы на одну ступень их превышающее, хотя - говоря объективно не подлежит никаким сомнениям, что эти высшие существа точно так же материальны. Но почему так происходит? Действительно, неужто не по той ли простой причине, что в первом описанном случае не хватает глаз, а во втором - достаточно развитого мозга, который бы вынес бремя абстрактного мышления! Не потому ли данное существо не видит своего Сверхсущества, что у него нет соответствующего органа наблюдения? Когда-то человек называл духом все то, до чего не мог дотронуться собственным пальцем. Но времена изменились. Теперь мы говорим о реальном существовании сотен тысяч вещей, которых мы не в состоянии исследовать каким-либо из наших органов чувств в непосредственном акте наблюдения. И это верная, материалистическая точка зрения. Ведь упираться, будто "существовать - это быть наблюдаемым", иначе, считать, будто бы реальным является все то, что сам видишь так называемыми собственными глазами, это означает провозглашать субъективный идеализм в издании Беркли. Курица из вашего примера в непосредственном акте наблюдения не в состоянии увидеть человеческого существа. Чаще всего она видит лишь движущуюся фигуру, тело. В лучшем случае она видит в ней второе животное. Прибавим - не без снисходительности - что такое животное для нее является, скорее, "телятиной", чем убийцей и укротителем. Даже упомянутый один раз пес в ее представлении стоит значительно выше в иерархии живых существ, и это по причине его клыков и когтей, не говоря уже про чудовищный голос, от которого становятся дыбом все перья. Но не будем очаровываться нашептываниями собственной гордыни: человек для курицы - это исключительно явление природы. Одно среди множества; иногда грозное, но, как правило, весьма симпатичное. Это явление - в качестве части мира курицы, интегрально связанной с другими частями - появляется два раза в день на площадке между сараем и амбаром, и тогда на землю падает вкусное зерно. В другую пору дня появляется явление менее приятное: рука с палкой. И тогда сразу ясно, что следует быстро бежать в курятник, поскольку это повторялось уже много раз. Курица-ученый тоже могла бы иметь собственную теорию относительно объективной реальности. Наверняка она бы признала, что имеются куры глупые, которые законов природы не знают, и как раз они получают палкой по башке и ходят с пустыми желудками, но существуют и разумные куры - образованные, которые, благодаря приобретенному знанию о мире, прекрасно ориентируются, что данные причины неизбежно ведут к определенным результатам, что позволяет им противостоять неизбежным требованиям природы. Вывод: следует хорошо знать явления природы, чтобы ними управлять. Такая курица наверняка бы признала себя повелителем во всем мире, в котором бы человек для нее значил более или менее столько же, как, один раз противное ее желаниям, а в другой раз - сопутствующее... проявление великого закона всемирного тяготения. И ничто бы не помутило ее глубочайшей убежденности, что именно она стоит на вершине лестницы живых организмов, параллельно с иными животными. Мне плакать от смеха хочется, как только подумаю, что мы как раз такими курицами и являемся. На самом же деле, это не сама курица выращивает пшеницу, хотя она с охотой поедает ее зерна но человек; но из этого следует лишь то, что сознательное и рациональное разведение начинается только на уровне человека. Вот только кто мне может представить абсолютное доказательство того, что на этой же ступени оно и заканчивается?

- Тогда давайте займемся теперь самим человеком, который ест куриные яйца, - подхватил я прерванную нить рассуждений. - Его мы не спросим, как он сам представляет Существ, которые в течение какой-то "частички" вечности, скажем, в течение десяти миллиардов лет (хотя столько и не нужно), известные и неизвестные законы Вселенной возвели на пути эволюции (вдоль экспоненциальной кривой) на невообразимый (исключительно для нас!) уровень, что в истории космоса наверняка случалось много и много раз. Нам не нужно задавать ему никаких не имеющих ответов вопросов, поскольку на интересующую нас тему на Земле уже существует богатейшая литература. Но и она, в свою очередь, никак не может нам помочь, поскольку - на основании примеров с растением и животным - следует ожидать, что, вместо взглядов ввысь, то есть, над самим собой, мы там найдем упрямые взгляды в стороны: описания организмов якобы высших, а на основании принятого уже в самом начале критерия познания - самим себе и нам параллельных, но иных, точно так, как рыба ни в чем не походит на лошадь, одним словом, животных одной и той же генерации. Человек, ослепленный ничем не обоснованным мнением, будто бы он сам, в собственном лице, был центром всей Вселенной, когда у него спросишь о принципиально высшей цивилизации, тут же надувается, словно воздушный шар: он увеличивает толщину собственного стебля (технику), его высоту и распространенность ветвей (науку), тут же он растягивает протяженность и увеличивает густоту своих корней (культуру) - точно так же, как это было в случае жалкой пшеницы; либо же укрепляет силу собственных когтей (военные возможности) и множит количество своих клювов (потребительские товары) - что делала столь же несчастная курица.

Я замолчал. Раниэль глядел на меня так, будто бы я все время читал вслух все его мысли. В этом не было ничего особенного, что в идентичной ситуации, с грузом прекрасно известных фактов, мы совместно приходили к одному и тому же выводу. Как раз несоответствие взглядов было бы здесь чем-то удивительным. Поэтому я продолжил:

- Но вот все ли законы природы, а в их числе и самые общие - законы развития, являются универсальными только лишь в соотнесении к одному уровню и только лишь к одной планетке, нашей, вокруг которой, в соответствии с нашим переполненным гордыней убеждением, обязаны вращаться все метагалактики?

- Ну, именно!

- Но ведь, раз человек не является во Вселенной чем-то абсолютно исключительным (равно как существующий вне всяких законов природы, совершенный сам в себе, Всемогущий Бог теологов - первопричина и окончательная цель), раз, повторюсь, человек не является в Космосе чем-то совершенно исключительным - торжественные заверения о чем мы находим в каждой ученой книге Материализма - тогда, в соответствии с самыми элементарными законами логики, мы обязаны - естественно - прийти к выводу, будто кто-то (?) его (человека) в долгой последовательности неравных одно другому существований, с какой-то (?) реальной (но не пшеничной или куриной) точки зрения превышает. К этому же прибавим, что - при отсутствии верхнего предела данной последовательности, которая никак не может быть конечной в многомерной Вселенной - кто-то его превышает в значительной мере.

- И к такому очевидному выводу, - подхватил нить размышлений Раниэль, мы должны прийти независимо от того, хватает ли нам воображения для описания такой высшей цивилизации, или у нас оно попросту отсутствует. Ведь мы же никогда не сомневаемся в том, что существует наша собственная цивилизация, хотя сложный ее образ не помещается ни в колосе пшеницы, ни в мозжечке у курицы.

- Только из всего этого никак не следует, - перехватил я эстафетную палочку, - что та, высшая цивилизация уже стоит на самой вершине космических возможностей, что она уже достигла какого-то окончательного предела в развитии. Наоборот: в соответствии с основной идеей наших размышлений - как мне кажется - никакую генерацию (и это название мы приняли здесь ради удобства классификации, в качестве более широкой, чем цивилизация, категории) в объективном смысле нельзя признать исключительной. Каждую из этих генераций это свойство определяет, прежде всего, тем, что она выступает сразу же после предыдущей и перед последующей - после определенного изменения бытия. Та, о которой мы говорили до сих пор, точно так же, как и всякая иная, является только обычным, по причине своей очередности, звеном в бесконечной и последовательной цепи. Ряд этот исходит из любой формы материи и, растягиваясь вдоль, вширь и вглубь многочисленных ее форм, охватывает поочередно все, что только существует во Вселенной, чтобы замкнуться, в конце концов, в той же самой форме материи, от которой мы бы желали начать наш долгий осмотр. То есть, это круг без начала и конца.

- Но когда мы уже дошли до несомненного вывода, что кто-то человека значительно превышает в развитии всяческих видов бытия, - вмешался в первоначальную тему Раниэль, - то теперь мы, в свою очередь, признать, что этот кто-то - во всяком случае, с точки зрения мотивов собственного действия - относится к нам точно так же, как животные относятся к растениям, а затем, как мы сами относимся к нашим животным.

- Ведь если бы он не руководствовался - на практике, а не в теории! прежде всего рациональными предпосылками (независимо от количества обманных смягчений, которые он выдумывает, чтобы подсластить ситуацию), - вновь заговорил я, чтобы дополнить эту мысль, - то есть, если бы им руководило исключительно некоторое противное указаниям природы и ее необходимости милостивое и великодушное добро в космическом издании, то он был бы самодостаточным существом, чем-то во Вселенной совершенно исключительным, то есть, ничем иным, как именно Господом Богом, наличие которого мы уже исключили раз и навсегда.

- Растение строит собственный организм из неорганических соединений (если оно способно питаться самостоятельно), а тело человека (животное) питается им, растением, для поддержания своих физиологических функций. Если затем мы скажем, что разум такого человека "паразитирует" на его теле, подобная мысль покажется нам противоестественной, даже смешной. Но если мы выразимся иначе: что высшие функции мозга черпают энергию от низших, физиологических процессов тела, тогда мы ни в чем не разойдемся ни со здравым рассудком, ни с самой истиной. В свою очередь, мы можем спросить, каким образом Сверхсущества "возделывают" наши умы, чтобы черпать от них какие-то нужные для себя "потребительские" ценности.

- Мне кажется, что ответ на этот вопрос прозвучал уже в самом начале нашей беседы, - заметил я.

- Да, это я его дал. Но тогда он прозвучал довольно-таки абсурдно. Ну а теперь - после выяснения многих важных моментов - кажется ли он менее правдоподобным?

- Здесь, в похищенном с поверхности земли городе, где человек пользуется материальными ресурсами в их готовой форме, атмосфера "разведения" не будит во мне никаких сомнений. Но, вот можно ли было бы данную мысль обобщить, в частности же, можно ли ее некритично перенести на деятельность человека на Земле - вот тут уже подобной уверенности нет.

- Давайте поглядим, когда все суммируем. Мы поочередно показали: сначала, что присутствие Сверхсуществ является несомненным фактом, и далее, что они подчиняются точно тем же законам природы, которым обязаны подчиняться и мы сами, лишь с той существенной разницей, что они знают эти законы гораздо лучше нас, благодаря чему, гораздо лучше ими управляют. Затем мы доказали, что для нас Сверхсущества должны быть невидимыми, хотя их этого совсем не следует какой-либо банальный вывод, будто они являются духами. Для поддержания этой последней точки зрения нас заставляют не только размышления, проводимые над слепотой пшеницы и курицы, которые просто не в состоянии увидеть деятельность человеческого разума, хотя сами мы в ней не сомневаемся, но и масса других фактов. Ведь человек со всей серьезностью размышляет над сущностью пространства-времени, гравитационного поля, элементарных частиц и над строением той части Вселенной, до которой еще не достали наши телескопы, хотя сам человек собственными глазами объектов своих исследований еще не видел и никогда не сможет коснуться их своим указательным пальцем. Также мы убедились, что, наверняка, отношение Сверхсуществ к людям - по естественной необходимости - должно иметь тот же характер, что и наше отношение к растениям и животным, то есть - что между ними и нами имеются какие-то отношения, связанные с потреблением. Все это мы показали по делу и - как считаю - достаточно ясно. Открытой остается лишь проблема, выраженная раздражающим вопросом: "Каким образом и чем они обрабатывают наши умы?" Давайте поразмышляем над тем, как это выглядит на низших ступенях кормовой цепи. Могли бы ли пшеница с курицей познать хотя бы часть правды, если бы могли и пожелали подумать над аналогичным, только относительно них, вопросом?

Они должны были бы заметить лишь то, что более всего занимает их в жизни. Если бы пшеница заметила, что наибольшее удовольствие ей доставляет черпать соки из постоянно удобряемой человеком почвы, и если бы курица отметила, что от рассвета до заката бегает за зерном, рассыпаемым человеком, тогда они - в своем диапазоне, естественно - знали бы, по крайней мере, одно: что является подсовываемым им кормом. А потом им бы встретилось более сложное задание: у них бы появился вопрос, а кто этот корм им подсовывает и с какой целью?

- По крайней мере, первая часть задания не кажется мне слишком сложной ни относительно пшеницы, ни относительно курицы...

- ...ни относительно человеческого разума, - закончил я. - Разве не так?

- Так. Ведь достаточно осмотреться по сторонам, а также заглянуть вглубь собственного сердца, чтобы заметить, за чем люди с нашей ментальностью, которых здесь, в городе, мы видим уже совершенно голенькими, гоняются более всего.

- Здесь - под колпаком - у нас имеется исключительная ситуация: откорм просто явный. Но вот на Земле, где люди сами творят собственную технологию, дело выглядит иначе.

- Я так не считаю. Как раз из этого догмата и вытекает у нас явная неосознанность откормки. Догмат о якобы самостоятельной деятельности человека берется оттуда, что мы как раз и не видим того неизменного явления, на которое неустанно глядим с первой до последней секунды своей жизни. Здесь, в условиях закрытого в клетке дикого зверя, который только лишь после именно такого потрясения чувствует себя паршиво, но при откорме из поколения в поколения великолепно чувствует себя на протяжении тысячелетий, мы тоже пробудились от многовекового летаргического сна. Корм подается нам прямо в рот, что для нас является отвратительным, поскольку нам бы хотелось "самим" возводить свои строения, с помощью собственных "сложных" теоретических и практических операций, точно так же, как курице на нашем месте тоже хотелось, чтобы у нее полностью не отбирали иллюзий с помощью зонда, вводящего пищу прямо в желудок, поскольку ей бы хотелось "самой", в соответствии с границами свойственных ей оперативных возможностей (о которых пшеница не может и мечтать) выгребать из песка бросаемое ей человеком зерно. Не будем забывать о тайне статуй: наши опекуны в определенной степени уже управляют пространством-временем. Тогда что для них наши инженерные достижения, если не куриные операции по разгребанию земли? Откуда у нас может быть какая-либо уверенность, что наша потребительская продукция основана исключительно на первичных законах природы, то есть, в их еще ничем не порабощенном состоянии, и что среди совершенно естественных для нас явлений нет определенного числа дистанционно управляемых чьими-то рациональными знаниями и волей факторов - в соответствии с более лучшим знакомством с данными законами?

- А могло бы растение отличить сознательную деятельность человека, то есть, его систематические мероприятия, связанные с удобрением, севом и любого рода уходом - от условий по-настоящему естественных, какими являются происходящие в почве процессы гниения, дождь или солнце?

- Разницы оно бы не смогло уловить никогда! - в этом я абсолютно уверен. Оно не смогло бы различить и распознать комплекс условий, созданных специально и "подсунутых" этому растению человеком (который не руководствуется "добром" или "злом", но всего лишь потребностью рациональной потребностью! - увеличения объема роста растения) в более многочисленной группе явлений, до сих пор бывших "дикими", то есть полностью независимых от воли человека. Такое растение даже в прекрасно оборудованной теплице, где искусственными являются и дождь, и освещение, свято верило бы, что правит в мире, ибо каждое создание на любом уровне носит в себе стопроцентную уверенность в том, что принадлежит к наивысшей генерации. Возьмем другой пример. Нам, как раз, известно, чем являются электрические явления. Ведь, до какой-то степени, мы их контролируем. Но вот животное их не знает, равно как ничего не может знать и о нашей власти над такими явлениями. В подобной ситуации, запряженная в телегу лошадь, глядя на обгоняющий ее трамвай, могла бы воскликнуть: "Эврика!" и прибавить: "В мире имеется такой всеобщий закон: телеги с сеном нужно изо всей силы тащить, а вот сундуки с людьми каким-то образом передвигаются сами!" Человек же в подобных обстоятельствах выражается более точно: "Я открыл закон всеобщего притяжения: вверх тело нужно каким-то макаром изо всех тащить, а вот назад оно падает как-то само!" И здесь никак не поможет "научное" дополнение, что любые две массы - благодаря "естественным" свойствам материи - взаимно притягиваются на расстоянии. У лошади тоже, наверняка, в запасе всегда имеется какое-нибудь чудесное "на расстоянии". Примеры подобного рода недоразумений можно было бы множить и дальше. Только, на самом деле - не стоит. Мне хотелось бы знать: можем ли мы - на своем нынешнем этапе развития, который вовсе не является наивысшим из возможных - вообще различить две совершенно разные вещи: объективное природное явление, никем еще не порабощенное, и столь же объективные явления, но в форме вторичных эффектов, возникающих исключительно по причине деятельности иных, то есть, от управляемых потребностями рационального разведения "питательных факторов"?

- К прискорбному сожалению: нет. Вы и вправду прихватили меня на "куриной слепоте", - признал я. - В данный момент до меня дошло одно крайне важное для нас обстоятельство, которое позволит нам глубже вникнуть в суть сложностей добычи соответствующего энергетического материала для построения организмов на последующих ступенях развития. Так вот, мы прекрасно знаем, что самой распространенной в пространстве является пустота, которая и творит практически всю Вселенную; в свою очередь, материя в форме неорганических соединений в этой всеобщей пустоте представляет собой уже редкость. То есть, пустота, вакуум, была бы нулевой генерацией существований, ведь нам откуда-то известно, что материя без пространства вообще существовать не может. Далее мы имеем первую генерацию - необычное отступление от предыдущего правила, которое само было отступлением от более ранней закономерности, о чем нам не следует забывать - особенность материи, организованной в растениях, масса которых (относительно массы неорганических тел всей Вселенной) является ничтожной. Нам известно, что на этой ступени ряд неслыханных исключений из исключений не заканчивается. Последующим отступлением от предыдущей нормы, совсем уже извращенным, во Вселенной становятся тела животных - вторая генерация по нашей классификации. Но и в этой форме материи Природа не нашла своего абсолютного рекорда, поскольку вот у нас более высокая степень организации энергии - небывалое отклонение в последнем извращении - самое неправдоподобное из известных нам до сих пор состояний материи: человеческие разумы..., о которых мы до сих пор представляли, будто на них уже все и кончается. Это как раз и есть экспоненциальная последовательность, в которой количество переходит в качество. Замечая на каждой ступени неизбежный факт, что всякая генерация бытия (фаза существования материи) может поддерживать себя (существовать) исключительно на энергетическом материале генерации, предшествующей данный элемент в последовательности, легко заметить, как умножаются сложности с "питанием" с ростом потребительских ступеней вдоль данной кривой, и что Сверхсущества, несмотря на свои невообразимые возможности в иных сферах (а точнее, именно поэтому), должны тяжко трудиться на насущный для них "кусок хлеба".

Раниэль начал развивать собственную мысль:

- Как мы вообще можем знать, что наше производство развивается в условиях полнейшего космического обособления. Разве на основании отсутствия модулированных "разумным" кодом шумов в резонаторах наших радиотелескопов можем мы достичь уверенности, будто в их радиусе действия никаких Сверхсуществ нет? Ничего подобного! Просто в радиусе их действия нет никакой другой и похожей на нас курицы. Вот и все. Стоит ли еще упоминать о муравьях из наших лесов, которые веками напрасно ждут "разумного" диалога с нашей стороны?

- Вы убедили меня в том, что мы напрасно ожидаем того знаменитого контакта с высшей цивилизацией. В человеке с самого детства и до поздней старости нарастает глубочайшая уверенность, будто весь Космос терпеливо ждет подходящего момента его, человека, развития, когда он уже достигнет необходимого уровня знаний и технических умений, чтобы достичь звезд и постепенно исследовать обширные территории всего того, что существует. Говоря иначе: человек уверен, будто вся Вселенная ожидает аккурат его инициативы (человека будущего), и будто она видит в нем своего самого могущественного открывателя. Но если бы он не обманывал себя такого рода сладкими иллюзиями, давно бы уже пришел к определенным выводам. Практически всякое существо или Сверхсущество - по-видимому, это как раз и является основным и естественным законом - носит в себе скрытую уверенность, будто оно, в какой-то сфере, является гениальным. Всякое создание прилагает собственные успехи к своим идеалам (после чего - что является наиболее особенным во всей операции) - всегда в данный момент его идеалы лишь незначительно опережают его собственные достижения), благодаря чему, на каждом уровне, пускай и самом примитивном, оно может оставаться в субъективной убежденности, будто оно стоит очень высоко, поскольку это следует из показаний его индивидуального коэффициента совершенства. Этот закон - в столь различающемся в плане уровней мире - позволяет нам жить без комплексов неполноценности.

- Наверняка у Вселенной было множество времени, чтобы, в соответствии с ее собственными законами, в ней могли развиться различные Сверхсущества и Сверх-Сверхсущества (чтобы не прибавлять уже новых приставок), из которых каждое на своем уровне, всегда в определенной степени ограниченном, исследовало ранее и продолжает исследовать все, что находится в его нынешних возможностях познания, но трудно судить, будто только наша планета осталась незамеченной или же - что было бы еще более глупо - что перед теми, вначале нас посетили гости, опережающие нас в развитии всего на пару тысяч лет, то есть, несколько иные существа из той же самой генерации. Мы можем быть уверены, что на нашей, с определенной точки зрения банальной планете - одной из массы ползущих пылинок - не раз уже останавливались различные внимательные глаза существ различных генерационных уровней, и следует считаться с тем, что среди огромного количества безразличных также нашлись взгляды и заинтересованных нами; и это взгляды вовсе не милитаристские или мирные - которыми мы сами забивали себе головы, считая, будто весь Космос устроен по нашей земной моде - но взгляды совершенно рациональные. Они знают о нас, возможно, значительно больше, чем мы сами знаем о себе, хотя, с той же уверенностью, они не могут знать всего, ибо путь к совершенству бесконечен для всякого сознания, и если они не обращаются к нам на нашем "разумном" языке, то это по той же самой причине, которая нам, в свою очередь, заставляет оставить в блаженном покое наши симпатичные растения и животных.

- И снова вы возвратились на то же самое место: к наиболее воспаленному пункту в наших совместных рассуждениях. Когда мы обсуждаем проблему в категориях физики, то есть, ее языком, ситуация кажется нам правдоподобной и совсем не болезненной для нас. Но достаточно сменить терминологию при описании того же самого явления; подставим вместо определения "высшая форма материи" слово "Сверхсущество", которое вовсе необязательно писать с большой буквы, и уже какой-нибудь защитник неверно понимаемого гуманизма сожжет нас на костре во имя наивысшего культа, о котором, как раз, даже не известно, чем он является. Могу ручаться, что никто из людей, даже жители похищенного города, а в их числе, возможно, и мы сами, которые выстроили эту смелую теорию (Теорию Относительности Жизни) - буквально никто из нашей третьей генерации в Сверхсущества не поверит. Весь круг нас абсолютно не греет. Но вот его коротенькая дуга, тот самый кусочек, где кто-то нас - в естественном порядке вещей - должен опережать, нам кажется абсурдным. Нас шокирует мысль, что в данный момент во Вселенной мы не являемся самыми главными. Это уже проблема не физики - но исключительно амбиций, к которой никакая наука или ее аргументы доступа не имеют. Свергая самих себя в иерархии бытия, в своих умах мы вызываем точно такой же шок, который вызвал в умах своих современников Коперник критикой геоцентрической системы. Нам хорошо известно, сколько понадобилось времени, чтобы свалить геоцентризм. Но в настоящее время на Земле господствует не менее мрачная эпоха антропоцентризма, зашоренные взгляды, подвид того же самого культа. Мы наслаждаемся обманчивым сознанием, будто законы природы неумолимы, но, к счастью, они нас вообще не касаются, поскольку борьба за существование проходит где-то низко у наших ног. Сами же мы - открыватели этого универсального закона - в своем собственном мнении уже стоим вне этой борьбы в качестве окончательных победителей: на самой вершине питательной цепи. Мы не желаем, мы не в состоянии представить себе, будто кто-то может нас ежедневно пожирать, не используя при том ножа и вилки. И беда тому еретику, который попытался бы нас когда-либо переубеждать в наших ошибках. Он пойдет на костер, поскольку всегда будут существовать какие-нибудь церкви вместе со своим неписаным правом всеобщего притяжения наоборот. Мы никогда не поверим в Сверхсущества. Никак не можем мы поверить, что высоко над нами, среди наивысших уровней многомерной Вселенной все так же длится яростная война ни на жизнь, а на смерть - война за последующее воплощение материи. Что среди прочих там в безжалостных схватках сходятся такие силы, о которых мы не можем и мечтать, и что значительно ниже - или выше, это с какой точки посмотреть - поначалу наши животные тела, а потом и разумы принимают в ней участие абсолютно бессознательно, просто в качестве последующих, рядовых звеньев той бесконечной последовательности, в которой нет таких слов как "живое и мертвое", равно как "высокое и низкое" или же "доброе и злое" имеются всего лишь конфигурации, вероятностные состояния, потенциалы, полюса и волны, перемещения, молниеносные скачки и падения, медленные перемены, личности в личностях, постоянные отступления от первоначальных правил, тесно связанные неустанным стремлением к смене фазы и к неизменному совершенству, исчерпанным комбинацией расположения того, что существует; а еще там имеется какая-то мысль, в суть которой, к сожалению - а может, и к счастью - мы никогда не сможем толком проникнуть. Помимо того, я считаю, что мутный свет тех незаметных, меленьких "пятнушек" вверху, которые мы едва желаем замечать ночью на небе, никак не менее важен, чем набухшее от будничных стремлений и желаний сияние могучих туш наших все более новых и элегантных автомобилей, которым мы здесь бесстыдно поклоняемся.

Я переночевал у Раниэля, в одной из его комнат, которую он гостеприимно предоставил мне на неопределенное время. Мой хозяин поднялся в семь утра, в то время как я остался под одеялом с тридцатидевятиградусной горячкой. Я не знал, почему именно здесь - вначале среди статуй и человекообразных роботов, а затем и среди людей, охваченных горячкой потребительства при объективном присутствии Сверхсуществ - какой-то несчастный "грипп" показался мне ни к селу, ни к городу. Но, видимо, вирусы существовали независимо от того, что именно сейчас поглощало мои мысли, и трудолюбиво делали свое - столь спокойно, как будто бы их окружал старый, знакомый мир.

После завтрака, который Раниэль подал мне в постель, мы и не заметили, как беседа вернулась на вчерашние тропы, все время вращаясь вокруг тех же самых вопросов. Раниэль, в ожидании назначенного бургомистром времени собрания Городского Совета, прохаживался по комнате, делясь со мной различными предположениями и затягивая меня в дискуссию, в которую, по причине слабости, вызванной развивающейся болезнью, не принимал слишком активного участия. В какой-то момент он сказал:

Нам давно уже известно о том, что разум человека, его определенных наклонностей и основных мотивов действий само по себе, даже наиболее импонирующее, техническое развитие принципиально изменить не способно. Теперь у нас появляется возможность глянуть на себя глазами Сверхсущества. Интересно, какой бы шанс развития видело бы для нас. Один из путей нашего славного прогресса ведет от звериных клыков дреопитека, через дубину и лук в направлении ружья и пулемета, проходит мимо танка и, достигнув водородной бомбы, нацеливается дальше по ветви, которая совершенно параллельна самому древу эволюции. И куда бы эта ветвь не вела, уже первобытный человек, сидящий у ее основания, трахая дубьем второй раз по башке (причем, второй раз уже совершенно лишний) своего павшего перед тем врага, мог бы отметить удивительнейший факт: что труп никак нельзя возводить в следующую степень и переносить на следующую ступень. Теперь давайте обратимся к другой ветви развития, которая - что вы сами вчера отметили - в качестве наивысшего мирового идеала в основном и занимает наши умы, а конкретно - индивидуальные транспортные средства. Нет смысла подробно описывать его последовательных перемен на пути к несомненному совершенству. Личный автомобиль (понятная и простая вещь в том случае, если он не является уже описанным неподвижным искусственным удобрением, то есть, той "последовательностью импульсов, проникающим в сознание из закрытого на сто замков гаража"), каким бы изысканным не был, служит для того, чтобы перевезти своего владельца из пункта А в пункт Б, при чем - на что стоит обратить внимание - независимо от длины пути АБ, в пункте Б (то есть, у цели) пассажир, как правило, без особых потрясений констатирует, что в Сверхсущество пока что не превратился. За то, в соответствии с собственной волей (если он уселся в машину исключительно ради одного только удовольствия), он превратился во внука того самого дреопитека, когда, буквально только лишь захлопнув дверки, бежит что было духу в пропитавшихся продуктами сгорания легких к тем зеленым лесам (которые вырастали в его мыслях в течение последних пяти дней недели), и вместе со всей своей семьей в безлюдной пустоши вступает в бой за последнюю кучку травки с другим, также окруженным несчастными детишками, таким же первобытным и несчастным противником.

- Действительно, подобное явление имеется, - признал я.

- Только вот зачем я все это вам говорю, - продолжал мой хозяин, - раз стагнация, а нередко и регрессия - проявляются явно, и, раз уж множество ветвей того величественного древа, которым для нас стала техника, вместо того, чтобы наискось и вверх, посылает свои ветви горизонтально - в бока, давая нам иллюзию ускоренного движения вперед, при все более высоких прыжках на одном и том же месте. Все эти туннели (пробиваемые с громадными усилиями) до боли напоминают мне тупиковые коридоры в здании эволюции: при известной из каких-то других источников невозможности поворота назад - к лифту, который бы поднял нас вверх, они все сильнее затягивают в пустоту любого, кто хоть раз туда забрался.

- Вы считаете, что если бы имелась возможность контакта с представителями всех известных нам видов из первой и второй генераций (а ведь мы знаем, что число одних только видов животных превышает миллион), тогда каждое растение и животное, то ли среди семей, сошедших практически на нет, то ли среди еще существующих крупных общин, все то, что только движется или ассимилирует, эвгленой зеленой с дрожжевыми грибками начиная, развиваясь до хвощей и плаунов, потом инфузорий, червей (как плоских, так и круглых), разных моллюсков и вплоть до хордовых, сумчатых и далее - то есть, любое живое создание заявило бы совершенно отдельно и категорично, что вся эволюция развивалась исключительно ради его вида.

- Вот этого я боюсь!

- Иными словами, вы подозреваете, что, не смотря на ничтожный шанс, меньше одного на миллион, любое растение и животное, спрошенное о том, видело бы оно себя в последнем и непревзойденном до нынешнего момента сегменте того основного ствола развития, через который и ведет единственный путь к вершине эволюции, и что представитель любого вида нашел бы множество несомненных для себя доказательств для подтверждения собственного превосходства?

- К сожалению, да. Такая же, более или менее тревожащая мысль пролетела через мою голову и парализовала все члены, когда я поглядел на себя глазами более высокой цивилизации. Ведь тот же самый естественный закон, который всяким эвгленам зеленым и сумчатым не позволяет заметить человеческого разума, нам, в свою очередь, никогда не позволит поверить в Сверхсущества. Ведь сами подумайте, что позволяет людям считать, будто бы они находятся на самой вершине: свой собственный коэффициент интеллекта, но вовсе не какое-либо внушение снаружи. Утром вы уже упоминали о нем. Прикладывая собственные достижения, которые у нас имеют технологическую природу, к собственным, не менее технологическим идеалам, в результате применения элементарной арифметики, мы получаем показатель, приближенный к единице, которая в этом показателе является самим совершенством. Но вот разве не известно каждому ребенку, что в множестве положительных чисел значение дроби растет, как только, при постоянном числителе, уменьшается его знаменатель? Знаете, в конце концов я подумал о том, не являемся ли мы в их глазах теми потешными мезозойскими рептилиями, которые - как только заметили способность быстрого набора собственного веса - тут же впали в гигантоманию, чтобы еще больше опередить своих конкурентов по данной фазе материи, и в течение ста миллионов лет подавляющего превосходства достигли такого значения показателя совершенства, о которой мы сейчас не можем и мечтать.

- Наверняка, - согласился с ним я. - На этом периоде эволюции, который, по сравнению с историей человеческой цивилизации, кажется целой вечностью, во времена вершины второй генерации, то есть, в эре практически безмозглых громад живого мяса, обнаружение возможности неограниченного увеличения массы тканей давало своим открывателям гигантский перевес в гонке к тогдашнему идеалу.

- Я имею в виду динозавров, - уточнил Раниэль, - а в их числе особенно бронтозавра, рептилию с мозжечком величиной с кулачок, поднятым на вершину тридцатитонной мясной горы, который в собственном коэффициенте развития, подставляя под черту дроби видение всего земного шара, выполненного из индивидуальной порции мяса, сам - с целью проверки истинности избранного раз и навсегда эволюционного пути - над этой чертой помещал массу своего чрезмерно перекормленного тела. Считывая замечательный во всех отношениях результат измерения, рептилия эта презрительно глядела на путающегося у нее под ногами нашего прадеда - жалостно в те времена выглядящего пра-млекопитающего. Опять же, бронтозавр тогда постоянно проверял истинность закона Архимеда, причем, не ради самой охоты: ему просто приходилось торчать до самого мозжечка погруженным в воде или болоте, чтобы дать хоть немного облегчения недоразвитым своим ногам. Свои гиганты были и в растительном царстве: хвощи и плауны. От этих и других генераций, находившихся на собственной вершине, вместо космической славы нам остались лишь тихие вопросительные знаки: залежи угля и месторождения нефти. А сколько раз эволюция совершала подобные ошибки? А столько, сколько раз пробовала - за исключением одного-единственного случая. Тут я имею в виду нас. Вот только ни история самой Земли, ни ее ближних или дальних окрестностей еще не завершена, поскольку время не остановилось и никогда не остановится на месте. Эволюция еще не произнесла своего последнего слова, и она еще не скоро его скажет. Вновь пройдет множество миллионов лет. Великолепное настоящее покроются новыми толстыми слоями деяний, последующими длительными эрами и периодами. Я считаю, что люди уже не поднимутся на высший уровень, на тот верхний слой, который нарастает со все увеличивающейся скоростью, лишь путем раздувания туши собственной технологии, только лишь благодаря механической и химической обработке и переработке материи, равно как и одному лишь потреблению вещей, и безразлично - то ли своими мыслями они останутся на старой Земле, то ли, как уже описанный выше пассажир автомобиля, веря в чудесные свойства быстрой езды, с помощью звездолетов они перенесут свои тела и подкармливаемые только одной идеей умы из пункта А в пункт Б, как бы там этот второй пункт не назывался. Интересно, какого рода карикатуры на нашу тему станут рисовать, ради утехи своих детей, наши местные Сверхсущества, к которым просто обязана прийти земная цивилизация, если бы оказалось, что сами мы вместе со своим культом потребления вещей попали в низкий и заканчивающийся тупиком коридор, в одно из тех наиболее вероятных и ошибочных ответвлений земной эволюции, которая никак по прямой к ним и не ведет. Вот если бы мы, по крайней мере, полностью вымерли, как те, что ни говори, счастливые мезозойские рептилии - тогда нам было бы совершенно безразлично, кто над нами будет смеяться. Но если наши потомки выживут лишь в незначительно измененной форме (точно так же, как до нынешних времен сохранилось большое количество видов), и они станут множиться в перерывах между подскоками на месте, то есть, если уж они и доживут до той уже принципиально высшей эры с теми же мыслями в башках, которые мы и теперь полируем до блеска - тогда что иное может произойти, какое иное место для наших правнуков смогут найти в собственном мире земные Сверхсущества, если только не замкнутые зоологические резервации высшего порядка? И не то является самым пугающим в этой теоретической возможности, что нашим правнукам в новых клетках без прутьев будет плохо в принципе: будто они станут голодать, не смогут развивать свои старые технологии, постоянно размножаться - о, нет! Наоборот: меня как раз пугает то, что там им будет просто замечательно!

- Вы так считаете?

- Им будет крайне хорошо, поскольку они никогда не сориентируются, что происходит, точно так же, как наши нынешние животные не в состоянии сориентироваться, а кем, собственно, они для нас являются. Никто из людей нового мира не унизится до их уровня, чтобы им хоть что-нибудь объяснить, но вовсе не от злостного упрямства или желания подложить свинью, но всего лишь по той объективной причине, что это будет невозможно. То есть, люди и далее смогут верить, будто безраздельно правят миром и, изобретая все новые и новые средства массового уничтожения, смогут взаимно убивать себя, поскольку никто первоначальной свободы у них отбирать не станет. Но при этом они будут полностью изолированы от дел земных Сверхсуществ, ибо то - что в наивности люди станут принимать за естественные и "дикие" законы природы - на самом деле будет ничем иным, как внутренностью той самой клетки без прутьев: обширным комплексом законов уже полностью исследованных, явлений, которые будут полностью контролироваться деятельностью иных, за стены которого ни одна новая человекообразная обезьяна никогда не высунет носа. И подобного рода ситуация, естественно, не будет результатом потребности удовлетворения чувства жестокости будущих людей: комплекс явлений будет затянут жестким винтом нетерпимости по тем же самым причинам, которые и нас сегодня заставляют ограждать резервации диких животных.

22. В ПЕТЛЕ ПРЕБЫВАНИЯ

Раниэль вышел из квартиры пораньше, чтобы проведать своего знакомого, которого желал пригласить на заседание Городского Совета. Мы должны были встретиться в десять, уже прямо в здании местных властей. Я вышел сразу же за своим хозяином. Немного времени у меня еще было, поэтому в первую очередь я направился в сторону шестой лифтовой шахты.

Здание лежало в развалинах. Я прекрасно знал, кто это сделал, поэтому образ руин привел меня в состояние полнейшего замешательства. Здесь никто не проявлял охоты к восстановлению объекта, ибо теперь - в соответствии с убежденностью жителей города - шахта вовсе не вела в убежище. Здание завалилось четвертого июня прошлого года, видимо, уже после того, как тревога была отменена, точно в тот самый момент, когда исчез излучатель, подпиравший потолочную плиту.

Понятно, что излучатель вообще не переставал существовать: он находился в пространстве, в том же самом месте, где я оставил его в релятивистском городе. И он обязан остаться там и тогда, когда окончательно исчезнет несколькоминутный мир.

Размышляя о всем том, что было сложно себе представить, я приглядывался к руинам, столь нереальным для меня после последующего изменения системы отсчета, когда в какой-то момент в недоступном закоулке развалин заметил нечто знакомое: присыпанный пылью ничем не выделяющийся предмет, который цветом и формой напомнил мне ствол моего излучателя. Было бы вершиной невозможности, если бы излучатель и вправду там находился, и я прекрасно понимал тот факт, что уже поддался первому импульсу. Сердце забилось в груди живее.

Как можно быстрее я помчался к объезду, откуда попал на соседнюю улицу, на которой стоял прекрасно знакомый мне небоскреб. С тридцать шестого этажа этого здания выпал мужчина-статуя. Убежище Ины прилегало к комнате, занятой собравшимися гостями. Ее тело я оставил в соседнем помещении, в покинутой и закрытой квартире, хозяин которой должен был сейчас находиться в подземном укрытии.

На лифте я поднялся на тридцать шестой этаж и без всякого труда нашел нужную квартиру, где остановился перед закрытой дверью. С изумлением я пялился на давным-давно уже не поднимаемую решетку, какими обычно закрывают магазинные витрины - сейчас она была опущена на двери. Странные печати у замка и пломба с каким-то символом усилили мое возбуждение и уверенность, что, несмотря на глупость подобного предположения, Ина все еще находится там. Горячка и слабость давали себя знать: мне нужно было добраться до нее именно сейчас, никак нельзя было отложить этого на потом. И я видел лишь один путь, который мог привести меня внутрь закрытой квартиры, где я спрятал тело Ины: через окно со стороны улицы.

Я постучал в соседнюю квартиру. Мне открыла какая-то женщина с немым вопросом на устах. Мне было совершенно ясно, что отвечать ну никак нельзя: пришлось бы рассказывать несколько часов подряд, чтобы объяснить, что меня сюда привело, что мне вообще нужно, но и тогда никто бы не поверил ни моей истории, ни - тем более - в реальность Ины. Не говоря ни слова, я прошел в комнату, где находилось более десятка гостей. Почти никто не обратил на меня внимания.

Окно было широко распахнуто. Я перелез через подоконник и встал на парапете, несколько выгнувшись над пропастью и держась рукой за проходящий над головой, частично уже разваливающийся и выветрившийся выступ стены. Можно было пройти по карнизу, выступающему из внешней стены небоскреба, образуя узенькую ступеньку. Но едва лишь я успел поставить на нем ногу, как вдруг почувствовал сильный удар в живот, потрясший всем моим телом.

Это было всего лишь краткое мгновение. Пальцы руки все еще держались фрагмента навеса, уже оторвавшегося от стены. Я висел над улицей, над меленькими фигурками людей и коробочками автомобилей, но ноги мои все еще находились на парапете окна. Я глядел наискось и вниз: эта рука не спешила мне с помощью. Я видел стиснутый кулак убирающийся после удара в глубину оконной рамы. Он все еще находился среди обломков стекла - крупных и мелких - неподвижно висящих в пространстве. Мужчины и женщины сидели вокруг заставленного тарелками и бутылками стола. Некоторые из них стояли. У горлышка перевернутого графина на скатерти расширялось коричневое пятно. Одна из женщин вскакивала с места. Ее сосед уже практически выпрямился. Он застыл, пялясь на меня; опираясь при этом о стол стиснутыми кулаками, вокруг которых скатерть вздулась несколькими широкими складками. Графин висел в пространстве ниже плоскости стола - находясь в неспешном, хотя и неумолимом поступательном движении к полу.

Я ни о чем уже не думал. Все мое сознание, относительно которого мы так много беседовали с Раниэлем, занимали всего два слова: "Петля пребывания". Взглядом я искал черное размазанное пятно и ожидал укола шпильки для волос, которая должна была пронзить мне щеку, чтобы все могло исполниться.

Но вот еще одна неожиданность - последняя. В то время, как проходили секунды, и люди (вовсе не статуи!) перемещались в глубине комнаты, также в состоянии невесомости, я отплывал от окна в обычном воздухе, туда, куда направил меня удар - наискось и вверх, при этом перемещаясь в пространстве над миражом улицы внизу.

Внезапно я понял, что не являюсь тем мужчиной-статуей. Это несколько стечений обстоятельств привело меня к ошибке. Только что отключилась тяга фотонного двигателя. В соответствии с предположениями, звездолет, после девяти месяцев равномерно ускоренного движения перешел к равномерному движению по прямой. Город сейчас очень медленно вращался вокруг горизонтальной оси. После изменения вертикали - подумалось мне - когда звездолет начнет свое многомесячное торможение, притяжение вернется.

Я плыл по орбите (на сей раз обычно, словно космонавт в состоянии невесомости) на значительной высоте между стенами домов, залитых ярким, предполуденным солнечным светом. Из окна, из под низкого лба и прямых, знакомых мне бровей, на меня глядели глаза Робота BER-64, который в глубинах Механизма предшествовал мне на ленте транспортера. Это его кулак сбил меня в пропасть, и сейчас я находился в радиусе действия его излучателя.

Он медлил, но я практически о нем и не думал. Пока что он не нажал на спусковой курок. И не потому, что он хотя бы на мгновение поколебался убить меня или же подарить жизнь. Он всего лишь оттягивал то радостное мгновение, в которое сможет исполнить свою обязанность, пережить свой малый оргазм вместе с облегчением, что вот, наконец-то убил очередного взбунтовавшегося робота. Я прекрасно понимал, что пришел конец моего существования. Только ни о чем не жалел: не мог я жалеть о том, что было неповторимо. Никогда бы я не поменялся с ним местом, хотя сам жил лишь раз, а он был неуничтожим, поскольку его можно было множить до бесконечности.

Я свободно поднимался ввысь под куполом глубокого, лазурного неба. В глазах у меня стояли мрачные коридоры убежища. Мелькнуло лицо Людвика Вайса, перепуганного угрозой моего предательства. Алин и Сент грабили в темноте кабины на сорок пятом уровне. Но был и Уневорис, которого я не спросил вовремя, зачем он стрелял в Коореца. Между столиков в столовой ко мне протискивалась высокая фигура Рекрута. И Асурмар склонялся среди стволов сожженных деревьев над стебельком, чтобы сказать, что не все еще потеряно. Покрытый пылью взрыва Гонед бледнел у развалин туалета...

Мои мысли залил океан ртути. Статуи - словно малые стрелки часов, спутанные ленивым временем - стискивались вокруг меня, делаясь все плотнее и плотнее. Широкая полоса лилового света скользила по стенам. Когда она проникла через очередную дверь, я и сам добрался до цели: я увидел поднявшуюся в пространстве фигурку в летнем платье и обращенные ко мне ласковые глаза Ины.

Варшава, 1971 г.