Константин Чарухин Кроличья ферма
Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти; Есть лишь смешенье одно и размен того, что смешалось. Эмпедокл— Э-а-ай!
— Заткнись там!
С рассвета всё не так. Как начала она сниться, да такая живая, жгуче-желанная — «Пылающий июнь» Лейтона во плоти, — что больше вымотался, чем отдохнул. Впрочем, желание было не мужское, а какое-то… детское, что ли: чтоб взяла на руки, прибаюкала. Линии размыты, но оттенки красного сочны — сон во сне, перелётный, неведомо чей.
Проснулся, однако, от озноба: через приоткрытое окно цедился сизыми лоскутьями туман; казалось, дом мчится сквозь облака.
Август ткнул ноги в кроссовки, не завязал, накинул рубашку, не застегнул, вышел во двор с незажжённой сигаретой в зубах. Замер. Пахло яблоками, птицами, рекой, поцелуями — нимфами. Сказочными, то есть настоящими, вот тут, рядом, стоит обернуться…
…И ничего. Всё те же стены из бледного костяного дерева, низко нахлобученная чешуйчатая крыша — ферма. Тоскливая добровольная неволя. Поёжься, ссутулься, и за работу.
— Э-э-ай! — настаивает Пупсик.
— Кончай верещать, тупица! Сейчас я…
Нынче бэйб особенно беспокоен. Отвлекает. Ещё и девяти утра нет, а Август с ног уже сбился.
Из-за тумана, что ли, — да наверняка из-за него, феромонный сигнал от опустевших резервуаров не достиг магазина вовремя; заказ на сперму задержался, и половина «крольчих» сутки провисят порожние, хорошо, если не обесплодят окончательно. Да не может быть, чтоб из-за атмосферных условий — в таком веке живём! Просто кредит перебрал. Наверняка.
— Э-а-ай!
Август открыл было рот, но ругательство растворилось в целомудренном тумане. Взмахнул рукой и направился в крольчатник. Идея! Пока не поступит сперма, не залить ли им яичники просто протеиновым гелем? Голь на выдумки хитра.
Над медленным лабиринтом конвейера растянуты «крольчихи», на девять десятых состоящие из переразвитого вомероназального органа, плюс матка да удобные ушки для подвешивания; вместо кишечника — общий растительный симбиот-кормус. Вот и всё производство: нюхать команды, жрать, плодиться, созрев, шмякаться, подобно плоду, в жёлоб конвейера. Ничего личного. Ничего лишнего.
Август проверил уровень подачи питания. Слишком жирно для работы вхолостую, ведь ураново-белковые гранулы тоже недешёвы, а кредит-то… лучше не думать об этом. На дворе поднялся ветер. Туман развеялся, и первый взгляд солнца блеснул придирчиво, будто у инспектора, только-только вошедшего с ордером на обыск. Ферма вмиг опустилась из облаков на землю. Пахло лишь кровью да кормом.
Наработка за ночь плачевная. Килограммов пять. А обдерёшь слой «крольчатины», останется от силы два кило чистых вомеров. Но всё равно работа, причём ручная. От ногтей потом, несмотря на перчатки, попахивает. Ещё нужно почистить конвейер от экскрементов и плацент; за ночь, небось, подзасорился… Эх, ещё не давно это делала Дурёха!
Весь напрягшись, точно огромный наморщившийся нос, Август сил за очистку. Берёшь «крольчиху» на разделочный столик, нежным движением, держа за ушки, надрезаешь по экватору, вставляешь пальцы и, стараясь не забрызгаться, выворачиваешь. Затем нужно быстро-быстро посрезать сосуды и прочую мякоть, промыть, и протестировать извлечённый орган в ароматической колбе. Годен? Поскорее в упаковочный гель. Последняя модель вомера особенно нежная. Стандарту соответствуют три из пяти, а обрабатывать нужно резво, каждая секунда дорога. Дурёха с этим и близко не справилась бы, но хоть прибираться помогала и следила за подкормкой. Эх… Пока биодизайнеры из «Внутреннего мира» колдуют над чёткостью трансляции аппетита, оргазмов и боли, конкуренты делают ход конём — перешли с ароматического принципа на вирусоидный с фотонным ускорением. И от чьих услуг откажутся в первую очередь? Конечно, от фермеров-сдельщиков.
— Э-э-ай!
— К чёрту!
Пускай! Август почти хочет, чтобы банкротство развязало ему руки. Когда-то ж он мечтал заниматься искусством! Сам сочинять биокомпозиции — нимф, нет, сущих богинь, начинённых поэзией, а не дешёвых безмозглых кукол. А вот — кроликовод. Пускай мода и рынок заберут его ферму, его неволю. Сам-то он никогда не решится всё бросить. Эх, если бы не долг по штрафу! Тысячи людей занимаются пиратским биосинтезом, а попадаются единицы. Такие, как Август. Не исключено, что он вообще один такой, избранник, мать её, судьбы.
Та нимфа, Дурёха, причина штрафа, вышла слабоумненькая (из-за ускоренного роста по пиратской технологии), но для незатейливого житья на отшибе в самый раз, и со спины она смотрелась — вылитая «Большая одалиска» Энгра, и вынослива, как лошадь, и Пупсик её признавал. По вечерам сидели вместе у аквариума-камина, держась за руки, глядели на завораживающее колыхание огнетелок. Август потягивал печёночный самогон и с ленцой транслировал Дурёхе что-нибудь из воспоминаний, хотя давно не надеялся на её восприимчивость, а она расслабленно улыбалась, позёвывала и качала грязноватой ножкой. Почти как в женатые времена. Только когда Дурёха звучно пукала, самообман рассеивался.
Так донесли ж! У соседа закончился контракт с нимфой из лупанара «Иеродула», и та, прежде чем убраться подобру-поздорову на свой городской отстойник, завернула к Августу, наудачу, предложить услуги, а Дурёха возьми и отвори дверь. Сучка оказалась злобно-законопослушная, лицензионная же, и заглянув в затуманенные глаза одалиски, всё вмиг смекнула: «Ага, тут у нас пиратский вертеп!»
Подбежал Август, но незваная гостья, издавая почти ощутимый невооружённым носом сигнал тревоги, уже рванула с места на своём новеньком «пардусе» — не догнать, не объясниться, не подкупить.
Профсоюзная полиция подкатила через час на бесшумном ультрамариновом «целаканте», застав чету посреди открытой веранды за круглым ротанговым столом. На Дурёхе алело платье, самое юное из тех, что оставила, уходя, жена. Благоухая кроличьими экскрементами и женским секретом, нимфа с коровьей неспешностью жевала оладьи прощального завтрака.
После пятнадцатиминутного суда Августу пригрозили, что следующий раз он уже так просто не отделается: автоматически пойдёт год лишения потенции, как минимум. «Но пока кодекс гуманен. И не намерен лишать лицензионных работниц заработка!» — надменно улыбнулась широкозадая профсоюзная судья — одна в одну «Кампаспа» Годварда — с пушистыми по последней моде подмышками и явно подкупленная лупанаром. Деликатно уводимая под руки Дурёха одарила Августа влажным, но весёлым взглядом. Дурёха она и есть дурёха.
Покривившись, Август проглотил приговор, вкрадчиво сладкий во рту, а живот потом пучило до утра, пока химдокумент не усвоился, да ещё на давала спать мысль, что от любого контакта с нелицензионным хромосомным сырьём или просрочки штрафа у него сработает следующий этап наказания.
— Э-э-ах! — мается бэйб.
— Потерпи, придурок! — стонет Август. — Мне вон хуже!
К счастью, неоплодотворённых крольчих не пришлось накачивать гелем — они впали в оцепенение. Странно. В руководстве по эксплуатации ничего не говорится, что так можно; наоборот, строго-настрого велено не допускать простоя. Хоть что-то сегодня небезнадёжное!
— Вот он я! — Август распахнул дверь.
Бэйб удовлетворённо запузырился. Он всего-то и хотел, чтобы с ним посидели. Погладили по животу, поворковали. Гольдовым бэйбам только жратву подавай и родителей. За минуту с родителем что хочешь сделают. Если, конечно, хочешь то, что они умеют.
— По миру скоро пойдём, парень. Невдомёк тебе!
Пупс растёт, как квашня, уже чулан заполнил, того и гляди придётся перетаскивать его в спальню, а то ж в дверь скоро не пролезет. До самой смерти растут. И немного — после.
— Всё у нас заберут. Всё уйдёт. Как мама, да. Вот ферму с молотка пустят, и прощай, бэйби. Не везёт. Так и хочется вздохнуть по-вашенски: э-э-ай. Только никто не придёт утешить.
Невезуха Августу — решительно во всём. Особенно с Пупсиком по-идиотски всё вышло, с бэйбом.
Казалось бы, с женой подфартило: славная человечиха, розовая и томная, один в один «Рассвет» Бугро. Но человечиха, слишком человечиха! Как покорно поддавалась она моде! А мода шла как раз на бэйбов с синдромом Гольда. Хоть и полусонная по жизни, Анастасия (ох и немодное же имя!) всё ж решила проэкспериментировать ради искусства, ведь распространённейший научный предрассудок того времени гласил, что среди гольдовых бэйбов велик процент одарённых арома-композиторов; одного даже, по слухам, ввели в правление «Внутреннего мира», что заказывает у Августа вставные вомеры.
Вот и захотелось иметь дома своего вундеркинда. Жить ради него. Пусть творит. Раз уж ни один из них сам в художники не выбился.
Ну вот. Завели.
В первые месяц он был совсем как обычные, и плакал так же. Асси кормила модного младенца грудью. Потом он начал стремительно размякать, даже раньше срока. Но и феромонами жонглировать научился прежде сверстников. Не подвёл. Не виноват он, что и говорить.
Намучились с Пупсом, слов нет. Непроницаемый, ненасытный, недвижный, неблагоуханный. Потом мода возьми да и пройди, и и Асси — вслед за нею. Они, человечихи, понятное дело, от всех уходят… Но не все оставляют по себе такие сны.
Пупс, разумеется, остался у отца. На Пупса, как и на всех гольдовых бэйбов, одно время шло пособие, но уже два года как его отменили; вместо денег серьёзная, как грёзовский «Мальчик с учебником» — сочные губки, маленький носик, сонный взор, — инспекторша из тератологической поддержки предложила забрать бэйба в приют. «А пососи-ка…», — спокойно предложил ей Август. И без пособия прожить можно, вот только пришлось стать фермером, а значит, прощайте творческие планы.
Асси потом умерла, и что интересно, чуял же Пупс — верещал. Ещё до прихода первого феромонного сообщения. Вот так. Иногда человечихи уходят загодя. Перед тем как совсем уйти. Чтобы успел отвыкнуть, что ли? Но сны… А ещё снился Фабр на днях. Это мысль.
— Э-э-ай!
— Да, юноша, лучше не скажешь.
Банкротство, нищета и смерть где-нибудь в смрадной подворотне — это, конечно, выход. Самое то для истого художника. Но Август слишком давно в фермерах и к бэйбу привык. Поэтому следующим утром, ясным и нежарким, — ни клочка тумана — отыскал свежую рубашку, неуклюже, но старательно побрился, и долго принюхивался к ногтям, прежде чем на расхлябанном хрипящем «вульфиле» двинуть в город. Во «Внутренний мир», к начальнику отдела инноваций.
— Да, Пупсик, распоследняя наша надежда — доктор Фабр. Что стоит ему замолвить словцо куда наверх? У него, чай, знакомств, как у нас налоговых блох, — смущённо паясничал Август, морщась в зеркало. Бэйб, разумеется, безмолвствовал. Он был сыт и дремотен.
В студенческие годы Август с Фабром ходили в радикалах. Первенствовали на демонстрации в защиту права на некрогамию, устраивали кислородные голодовки в знак протеста против эксплуатации акефалов. Тогда многие мечтали об окончательной эмансипации природы, а их лозунг «Организмы всех видов, объединяйтесь!» представлял из себя ампутированную от контекста цитату из «Биостратегии» великого Гольда, ниспровергателя всех идолов и разработчика трёх синдромов. Эх, молодость!
На исходе их молодости Фабр подался в науку, в лабораторию кумира своего, Гольда. И пока Август маялся, проваливая один бизнес за другим, но всё по мелочи, лабораторию сотрясали открытия, окатывали премии, трепали шквалы славы и, в итоге, поглотило половодье скандалов. Однако, когда осела муть, изменившиеся времена и неизменная фортуна вынесли доктора Фабра на теперь уже твёрдую почву. Он бизнесмен. Тоже. Если Августа считать таковым. Они, можно сказать, коллеги. Один «Внутренний мир» у обоих, хотя они и на разной его высоте.
— Спасибо, что так быстро принял. Я был уверен, что придётся прождать год, как это обычно бывает у вас в компании… у нас, то есть.
— И тогда как раз исполнился бы десятилетний юбилей нашей последней встречи.
У Фабра самодовольное, точёное и при этом томное лицо триозоновского «Эндимиона», да и тело, наверняка, такое же — он всегда нравился мужчинам. Ещё он когда-то отличался чудовищной памятливостью, прослушанные лекции удерживал в голове вплоть до экзаменов, мог любого сделать в бридж, но брезговал игрой на деньги. Любимец профессоров и фортуны. И вообще, полная противоположность Августу. У него был один-единственный недостаток, причём неизвестно какой, но столь откровенно скрываемый, что все подозревали его огромность.
Фабр, рассеянно кивая, слушал сбивчивую автобиографию однокашника в течение десяти содержательных, как годы, минут, но на теме иссякающих кредитов и несправедливого штрафа прервал его вежливым покашливанием.
— Что? Неоперабельный случай? — Август опустил взгляд.
— Наоборот! Слушай. Я сам давно хотел тебя пригласить.
Август увлечённо разглядывал пол — плоский аквариум, густо заселённый исполинскими кишечнополостными незнакомых ему видов.
— Интересное дело с гольдовыми, знаешь? — продолжил Фабр, правильно поняв молчание, — Как мода прошла, как начали их сдавать в приюты, так их словно мор выкосил. Не могут без родителей. С тех пор давно уже химзакон действует против мутации, чтобы ни у кого больше не рождались такие чада. Чтоб не рождались и не страдали, понимаешь? Даже если кому и захочется.
Август вздохнул. Телеса в аквариумной толще задумчиво колыхались.
— Вот бы против таких как я химзакон выпустили! Чтоб не рождались такие невезучие.
Фабр одобрительно кивнул, затем, будто спохватившись, покрутил головой.
— Кто предугадает капризы моды! Вот граждане с синдромом Гольда опять востребованы, а их, опа, нет в природе! И закон так быстро обратно не дезинфицируешь.
— Понадобились? — Август поднял глаза.
— Да, — просто ответил Фабр.
— Мой тоже? — выказал догадливость Август, вновь потупившись. Пора разыгрывать идиота. Фабр поверит. Он никогда не считал Августа интеллектуалом.
— Хорошо, батенька, — причмокнул доктор, — Пойдём длинным путём.
В ресторане, лупанаре и после, отмокая в тонизирующей слизи микологической бани, приятели болтали, казалось бы, исключительно об общей юности. О науке. Женщинах. Смерти. И мире. Платил, разумеется, доктор. «Здорово было! Увидимся как-нибудь!» — попрощался Август. «До завтра!» — спокойно ответил Фабр.
Дома, поглаживая молчащего Пупсика, Август сложил обрывки давешнего разговора и не без самодовольства отметил, что несмотря на одуряющий вихрь удовольствий, ни словом не выразил однозначного согласия.
— Ха! За идиотов нас с тобой держит! Ты представь, он хотел…
* * *
«Чего?» — «Не читал о суде над Гольдом?» — «А, четвёртый синдром…» — «Нет. Эффект Фабра».
Небольшая генная правка, объяснял не пьянеющий Фабр, сделает кровеносную систему, да и весь организм гольдового окончательно пластичным. То есть тем, к чему его предназначил бы сам Гольд, продумай он свой синдром на шаг вперёд. В итоге бэйб не умирает, а разрастается, окончательно теряет человекообразную форму, выпускает побеги. Его мозг почкуется и даже, как бы это сказать, метастазирует. Он будет всё во всём, — втолковывал Фабр, перекрикивая фальшиво стонущую нимфу. Ведь единая сигнальная система уже готова, она растворена в воздухе, это потоки феромонов, плазмид и вирусоидов. Невзначай он подавит все мешающие химзаконы, у женщин пойдут рождаться другие гольдовые мутанты, много. Сколько нужно. Их не остановишь. Пример тому институт Гольда: уж где-где, а там точно поддерживалась образцовая герметичность, но всё равно случилась утечка — и надо же, прежде должной подготовки. Вхолостую. Ничего, кроме скандала и суда. Всю колонию подопытных бэйбов разделили и развезли по приютам, а команду экспериментаторов распустили. «Хорошо Гольд умер во время процесса, и никто до конца не понял с чем имеет дело. А мне — пожизненный запрет на контакт с генетическими материалами — пенитенциарная аллергия. Для кого как, а для меня это смертный приговор». И Фабр погрузился в грибную суспензию с головой на целую минуту. Но сами пузыри над ним шпокали, точно звонкие знаки препинания в красноречивом докладе.
Гольдовые способны срастись в единый организм, в своего рода ризому, но не станут. Они совершенно тупы, вернее, безвольны. «Мы — их воля. Ты. Он тебя любит. И он послужит, так сказать, ядром».
На всё Август отвечал недоверчивым смехом.
«Представляешь, — почти пел Фабр под аккомпанемент сушилки, — ты станешь выше всех кодексов и законов. Сам будешь законодателем. Или освободителем. Кем пожелаешь. Я знаю твои слабости. Так вот, сможешь иметь каких угодно нимф… Создавай сам или бери готовых. Да что там — человечих, самых что ни на есть живорождённых! Сами придут. Не из страха и корысти; бэйб невзначай… убедит».
«А в чём твоя слабость?» — осмелел Август.
Доктор снисходительно улыбнулся.
«Я, признаться, очень умирать не хочу. Глубинный ремонт генома невозможен из-за аллергии этой, из-за запрета, а врождённый ресурс у меня не ахти, лет на пяток. В симбиозе с глобальной ризомой я протяну подольше. Ровно столько, сколько она сама». — «Целую вечность, что ли?» — «Ну, хотя бы половину».
* * *
— В общем, сказки какие-то, Пупсик, — беспокойно промолвил вслух Август, прервав получасовое безмолвие.
С реки снова наполз туман, пахнущий настоящими, сказочными, целомудренными нимфами. Пупсик уже беспробудно дрых. Или нет. Поди пойми его.
— Ладно. Пойду… — Август чуть не добавил «к маме».
На сей раз во сне всё было почти осязаемо, чётко. Возможно, из-за выпитого накануне, — рассудил, не выходя в явь, Август. Асси ворочалась на взбитом ложе, сопела, перебрала разок тонкими ногами. Она будто отзывалась на его прикосновения-взгляды и очень хотела пробудиться, ещё немного, вот-вот…
А утро началось резко, как вспышка, — с Фабра.
— Когда мне подъехать? — деловито осведомился он из сгустившегося облачка визиовирусоидов. Повеяло духами «Моби Дик».
Выпутавшись из всклокоченного одеяла, Август присел на кровати. На часах около пяти. Прохладно, сыро и совершенно непонятно, как быть.
— Куда?
— На ферму.
— Зачем это?
— Я не верю, что ты забыл. И что не понял. Значит так. Вчера я не услышал от тебя согласия. Но и отчётливого отказа не услышал. Хорошо, подумал я, дам ночь на размышления. Справочную литературу человек почитает, оценит перспективы. Я тебе не менее нужен, чем твой мутант — мне. Ну сдохну я через пять годков, но ты-то, поди, ещё раньше! В канаве! И Пупсик следом! Ладно. Обо всём же вчера было говорено. Пока. Свяжись со мной по прямому каналу, когда надумаешь. До скорого!
Визия распылилась.
— Нельзя так рано людей будить, — промямлил Август в слегка пахнущую дорогими мужскими духами пустоту.
В крольчатнике, куда он с нехорошим зудом в сердце ввалился через час, делать было особо нечего. Урожай по сравнению со вчерашним ещё на треть меньше. Август сшиб ногтем подвернувшуюся налоговую блоху, собрал паданцы, прошёлся с щёткой вдоль конвейера и сел за разделку. «Разыграть решил», — думалось об однокашнике. Крышу поклёвывали первые дождевые капли.
Когда Август загрузил свой необильный продукт в транспортный раструб, тот было судорожно сглотнул посылку, но тут же вытолкнул обратно. «Заказ отменен» — проступило сообщение.
«Давно?» — рявкнул Август. — «Сегодня в 5.15», — гласил ответ. — «Надолго?» — «Окончательно».
В холодильнике белело затхлое ничто. На денежном счету трепетали маленькие циферки, которых хватало едва-едва на погашение очередной штрафной выплаты. Зато ревизия кухонных шкафчиков дала обнадёживающий результат: несколько упаковок коллагеновых хлопьев с почти не истекшим сроком годности.
— Сегодня каша — и не вздумай блевать, придурок! А то продам тебя с потрохами! Во-от… Да-а… Ложечку за маму… Да-а…
После более-менее гладко прошедшего завтрака, Август вывалился на двор покурить. «Может, у соседа занять? Хотя сейчас всем кролиководам туго». Чудовищно невинная, пуссеновская синева небес побуждала заняться чем-нибудь разумным: прибраться во дворе, заложить зоомобиль.
На стене крольчатника вспыхнула и заворковала визия:
— Согласно обновлённым протоколам исполнения наказаний вся сумма штрафа должна быть выплачена единовременно до конца месяца.
— И когда это их обновили?
— Сегодня в 5 часов 35 минут.
— Ага, — сказал Август без удивления.
Сигарет раскрошилась в пальцах. Последняя, да.
— И? — предложил он никому.
Никто не думал мешкать. «Взнос за воздухоочистку увеличен…» — эта весть почему-то сопровождалась ароматом незрелой дыни. Резиной повеяла «Задолженность по медицинской страховке зоомобиля…»
Морщась от каждого нового сообщения, Август подмёл двор, постриг лужайку. Протёр окна в доме. Оставил их распахнутыми: пускай надышится ребёнок, пока не похолодало.
Бэйб слегка подёргивался, булькал, чувствуя чужое беспокойство и отзываясь на него. Вблизи отца он не издавал своих стонущих вздохов — злить, что ли, не хотел, поди его пойми.
— Фабр сумасшедший. Всё кончится очень плохо. Что делать-то будем… сынок?
До вечера поступило не меньше десятка требований от всех инстанций, способных хоть что-то потребовать. Даже налоговая пыталась журить фермера за совершенно неумышленное блохоубийство: «Но она утонула в протеине!» — «Вы допустили халатность, создали неблагоприятные для поглощения налогов условия!»
Наконец, отметилась служба тератологической поддержки: «Не передумали насчёт интерната? Тогда в пятницу к вам приедет наш инспектор для осмотра жилья. По обновлённым нормам для содержания детей с синдромом Гольда требуется специально оборудованное помещение. Ещё им предписываются прогулки». — «Но нужен не меньше как «элефант», чтобы эту тушу вывезти!» — «Именно, и надеемся, что вы предъявите инспектору указанное транспортное средство».
* * *
Дня через три, когда запасы хлопьев иссякли, Август попробовал готовить крольчатину. Он обрывал тушки, молол их в миксере и удивлялся приемлемому вкусу итоговых фрикаделек. Но Пупс отвергал кушанье с наипротивнейшим визгом.
— Знаешь что? — отчаялся Август, — В кормусе на неделю протеинового заряда. Я протяну к тебе конец. Не захочешь, пойдём сдаваться их милости Фабру.
Небо позеленело, как зацветший пруд, и зябкий узенький серп заставлял вспоминать «Вечер утраченных иллюзий» Глейра.
— Сынок, я понимаю, ты ни бельмес наших делах. Но ты принюхайся — чуешь, чего мне надо? Можешь? Навоняй так, чтоб… Напоследок, а?
В молчании бэйба и его мерном дыхании чудилось желание помочь. «Да, малыш, да?» И заботливо проверив подведённый кормус, Август помчался с ветерком в ближайшую деревню. Ветерок бодрил и внушал странную, похожую на щекотку, надежду. Хотя бы на нынешний вечер.
Выбрав бар по наитию (вывеска пахла морем), он взгромоздился за стойку рядом с кудрявой брюнеткой в облегающем, всюду закрытом и длинном, а от того ещё более дерзком, платье. Она тыкала заострённой соломинкой коктейль, в котором копошились, агонизируя, ароматические личинки, ёрзала и явно томилась неосознанным ожиданием.
Поэтому он сразу признался ей, что она копия, или даже оригинал «Венеры» Кабанеля и на его вкус совсем не зря эта картина победила «Олимпию» Мане на знаменитом парижском салоне 1863 года. Он поставил её в известность, что Киприда питала страсть к смертному фермеру Анхизу, и их сын потом основал Рим… Ладонь смертного ненавязчиво легла на твёрдое, как у скульптуры, колено.
Девица минуты три слушала, потом её тёмный вместительный рот разверзся, словно лопнув, и хохот забрызгал лицо Августа холодной изморосью слюны.
На полпути домой «вульфила» рухнул и забился в агонии, прижав ездоку ногу. До дому Август прихромал за полночь. Обиженный на сына, направился от входа прямиком в спальню.
— Ладно, — сказал он, сидя на всклокоченном ложе и шевеля пальцами пострадавшей ноги. — Завтра всё наладится.
Предутренний сон, как стало уже привычным, был полон Анастасией: она с открытыми глазами полулежала на канапе в позе «Венеры» Пьеро ди Козимо, вся бдительный покой, точно самоуверенная роженица в свой звёздный час. Она щурилась на аквариумный камин, на тягучий балет прохладных огней, а Августу было неловко за давешнюю вылазку, за клейкие комплименты чужой женщине, за Дурёху и всех других. «Но ведь я вдовец! Мне нужно… Или нет… Прости!»
Проснулся Август необычайно поздно, но с лёгкой головой. На потолке пристроилась смирная ленточница. Из открытой форточки струилась прохлада с молочным привкусом, будто напоённая облачной белизной.
— Сейчас я! — авансом огрызнулся Август.
Тишина показалась особенно мягкой. Всё наладится. Всё…
В тележке Пупса на матрасе блестела прозрачная плёнка. Она уже успела слегка подсохнуть. Сквозняк гонял по ней радужные волны и морщил поверхность. Вокруг кормусного соска плёнка утолщалась, мешая вытекать подпитке.
От отчаяния захотелось смеяться. И Август смеялся. Он обжирался смехом и захлёбывался им.
Похохатывая, он за гроши сбагрил соседу поломанный зоомобиль. Хмыкая, поглощал глоток за глотком дешевейшую водку. Едва на подавился, представив, какую гримасу скорчит Фабр, поняв, что всё лопнуло, ха-ха, сдулось! Шпок! Пф-ф! И уснул Август, не разуваясь, подрагивая от смеха. А она, конечно, не пожаловала в ночном видении, ни с утешением, ни с упрёками.
Очнувшись в полдень, он, прежде чем связаться с Фабром, решил поджечь ферму, чтобы разговор проходил на фоне пламени и долго слонялся по помещениям в поисках горючих предметов.
С крольчатником придётся повозиться: здесь влажно. Кормус набух. Всюду капает. В лотке — розовый комок. Последний. Точка.
Машинально Август подобрал паданец, сел за стол, поднёс скальпель. И замешкался. Это был не крольчонок. Это походило на… эмбрион человека.
В паху вмиг распустился цветок холода, и Август едва не обмочился. Сработал биохимический приговор, зачуяв в эмбрионе женский хромосомный материал. Сейчас и полиция не замедлит.
Август усмехнулся. Будто они ещё чем-то могут его напугать!
Он знал, что нужно делать, хотя и не знал — откуда. Так не делают. Это не сработает. Но смех снова взъерошил ему нутро, толкнул руки. В синтезатор его! Только быстро!
— Э-э-ах! — раздался едва уловимый звук. Нет, не «едва», а вообще неслышимый — как тополиная пушинка выдох-смешок. Откуда? Показалось? Звуки те же, а тембр… давно его не звучало. С тех пор как ушла Асси.
Пока синтезатор тикал, Август продолжал обход фермы, забыв о начальной цели. Он считал, нет, читал минуты, словно мантры, и «59» напоминала рожу гойевского «Сатурна», «88» казалась похожей на стопку фруктов с какого-то импрессионистского натюрморта. Каждые четверть часа он приближался к воротам, чтобы, когда приедут полицейские, затеять вязкую юридическую полемику и задержать их насколько получится. Больше ни о чём не думалось.
Полиция не приехала. И жутковатое онемение в паху вскоре рассосалось.
На закате тиканье прекратилось. Кожух автоматически расстегнулся, на пыльный пол закапала розоватая слизь.
Анастасия оказалась немного старше, чем помнил Август, немного бледнее, чем написал бы Бугро. Страшно будить.
«Совершенная копия, — устало и одновременно возбуждённо соображал Август, кусая губы. — Как ему удалось так рассортировать родительские гены, чтобы выделить её? Что он вообще такое, сынок наш, возродитель? Хотя она всего лишь копия. Да, копия?»
Асси дёрнулась, присела рывком, схватилась мокрыми пальцами за край и перегнулась — её стошнило водами. Моргая и булькая непрочищенным горлом, спросила:
— Где он?
— Э-э-ах! — звал он. Тихо-тихо. Но отовсюду.
* * *
Рассвет изукрасился потоком лаконичных сообщений. Кредит продлён. Инспекция откладывается. Они проговаривали это озадаченным тоном, будто сами впервые слыша, хоть и из собственных уст. Август не задавал вопросов. Он сидел рядом с женой, держал её за руку. Спокойная, она попивала бульон и поглядывала по сторонам. За годы её отсутствия здесь мало что изменилось. Чуть-чуть потускнела декоративная плесень на стенах. Семейный портрет — с грудным Пупсом — на том же месте. Рядом бледный прямоугольник, где прежде висела грамота за образцовое содержание дитяти с синдромом. Она молчала. Прислушивалась.
После завтрака у входа всхлипнул печально знакомый ультрамариновый «целакант». По причине, надо полагать, похолодания, офицерша была в жакетке, скрывающей модные подмышечные заросли, и говорила вежливо. Ноздри её раздувались.
— Вам потребуется немного холодной воды.
— У меня, знаете ли, гостья…
— Верю, а вода в доме есть?
Август на ватных ногах, как можно неторопливее, проводил визитёршу от ворот к дому. Не давая опередить себя распахнул дверь в гостиную. Анастасии не наблюдалась. В туалете? Но если офицерша вздумает осмотреть крольчатник…
— Возьмите воды и запейте.
— Ч-что?
— Вам амнистия. Её лучше запивать чистой холодной водой. Вот, получите. Честь имею.
* * *
До обеда Август всё думал и не мог решиться заговорить с женой. Нимфы ускоренного роста такие дуры получаются, такие тупицы. Если она не она… Но как она может быть она? Ведь её самость, её неповторимая личность разрушена, исчезла — давно и далеко. Но с другой стороны, кто знает, что такое личность и смерть? Фабр как-то мутно излагал.
Август курил на дворе почти безостановочно. Фортуна-то разгулялась не на шутку. Вот и сосед — подогнал починенный зоомобиль и большого труда стоило заставить его принять назад хотя бы ту сумму, что он дал намедни. Даже фискальные блохи как будто оставили ферму. Вот только новых заказов не поступало. Пока.
Скорее для того, чтобы отвлечься, чем с определённой целью, Август произнёс номер Фабра.
— Привет. Знаешь… это… Он лопнул. Это…
— Знаю, — оборвал Фабр, дрогнув скулой, как если бы это у него в голове вдруг лопнул некий сосуд.
— Откуда?
Фабр пожал плечами. Он выглядел обескураженно. Ни тени заносчивости.
— Тебе нужно что-нибудь?
— Уверенность. Что такое смерть. И что такое «я».
— А ещё?
— Ну, кредит. Заказы. Лицензию на дизайн нимф. Я бы такое мог! Вот только нужно точно знать…
От Фабра пахло теми же безупречными духами, но куда сильнее, чем на днях. Вроде как от именитого покойника, выставленного для прощания с благоговеющей нацией.
— Всему своё время, Август, — вздохнул доктор. — Тебе вредно философствовать. Иди-ка работать! Кроличья ферма — вот твой верхний предел. Удачи!
— Живём! — закричал Август, с нарочитым грохотом врываясь в гостиную.
С кухни выглянула Асси. Двумя пальцами она держала фрикадельку над чашкой бульона, в точности повторяя жест Клеопатры с жемчужиной. Тоже в синей шали. Тоже неизвестного мастера.
— Но где же он? — повторила она в сотый раз свой вопрос, дожевав. — Он обещал поскорее.
— Куда уж скорее, милая!
Если им дать дозреть, они получаются такими, такими…
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Кроличья ферма», Константин Чарухин
Всего 0 комментариев