«Катастрофа или гибель Атлантиды»

Катастрофа или гибель Атлантиды (fb2) - Катастрофа или гибель Атлантиды 704K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лиля Мойшевна Хайлис

Лиля Хайлис Катастрофа или гибель Атлантиды

Пролог

Звуки накладывались друг на друга, распадались, соединялись в причудливые комбинации и разбивались вдребезги, как стекляшки калейдоскопа, чтобы быстро перелиться в новый рисунок. Рисунки были разными, но тема их оставалась неизменной, одной и той же темой по имени Ужас.

Крики взрывались у Лона в мозгу коротким треском.

Один из аэробилей стремительно завертелся вокруг своей оси. Потом, как бы нехотя, стал падать.

Это было похоже на замедленную визо-съемку: аэробиль неторопливо и плавно опускался в жуткое месиво из черной воды и обломков зданий.

Вода бурлила, в ней кипел хаос, но не первозданный хаос будущей жизни, а агония заключительного аккорда, мучительный предвестник смерти.

То тут, то там трещали, вспыхивали и мгновенно, с шипением и дымом, гасли части машин. Визгливо таща за собой тучи брызг, метались провода. Трепетали на ветру листья деревьев и книжных страниц. Время от времени проносилась влекомая волнами одежда. Гулко шлепали русалочьи хвосты: это обезумевшие русалки, почуяв смешанный запах свободы и гибели, рвались из своих загонов в открытый океан.

Над всем этим кошмаром отчаянно работали руки, похожие на сказочное многорукое чудовище. Сотни человеческих рук рывками вздымались и с силой падали, опять и опять вздымались и падали, постепенно теряя силу. То одни, то другие уставали, сдавались и, совершенно обессилевшие, опускались, чтобы больше уже никогда не подняться.

А над волнами, низко, почти касаясь их крыльями, кружили аэробили, вырывая из смерти немногочисленных счастливцев.

Время казалось странно растянутым, но все еще продолжало растягиваться, а потом, в один момент, лопнуло, достигнув, наконец, своего предела.

Какофония внезапно оборвалась и звуков не стало. Страшная, неземная, нечеловеческая тишина прозвучала громче любого вопля, обозначая конец.

Сердце Геи отстучало последние часы, захлебнулось и замерло навсегда.

Метрополис, который веками притягивал, впитывал в себя и переплавлял по-своему людей всех рас: и смуглокожих эллинов, и горбоносых халдеев, и черных, как тартесский гранит, нубийцев, и рыжебородых шумеров, и русоволосых этрусков, и длинноглазых египтян, и краснокожих огу, и золотоволосых гиперборейцев, и носатых финикийцев — огромный могущественный город развалился в прах.

Империя, которая тысячелетиями рассыпала сигналы, давала команды, диктовала науку, моду, законы всему миру от Иерихона до Чолулы, перестала существовать.

Исчезли, канули во мрак океана великолепные колоннады городов, махины гимнасий, сады Гесперид.

Пропали обсаженные кокосовыми пальмами и банановыми деревьями гигантские поля, погибли и трудяги кентавры, рабы и хозяева этих полей. Пропали витые дороги и кружевные мосты вместе с мчавшимися по ним днем и ночью вереницами мобилей.

Пропали хитросплетения парков фантазии.

Старинная гордость города, золотой, отделанный серебром, орихалком и мамонтовой костью храм Посейдона — родоначальника — стоял долго, надменно возвышаясь над Посейдонисом, но и он поддался стихии: величественно погрузился в воду.

Пропал яркий, шумный, романтический Парнас, — извечная обитель поэтов, музыкантов, художников и тех, кого по визовым передачам знала вся Посейдия: муз, актеров, танцовщиков, музыкантов, певцов, Прекраснейших.

Пропали мрачные и таинственные Елисейские поля, унеся с собой секреты Баала. Все то, что прежде тщательно охранялось, теперь осталось запертым и забытым в похожих на пыточные камеры лабораториях. Где-то там, в опытах, о которых, если и отваживались, то говорили только шепотом, долго содрогаясь после, в крови и муках рождались все новые и новые достижения генной инженерии. Оттуда появлялись одноглазые великаны — тупые и кровожадные пастухи, козлоголовые сатиры — гвардия Охраны Тайны, убивающие взглядом горгоны, вампиры и всякая устрашающая мир нечисть, а еще — рабы: бесстрастные гномы, легкие эльфы, покорные русалки, силачи-кентавры.

Пропал Эдем, загадочный, непроницаемый, поглощающий все виды излучений Солнца, Неба и Земли для того, чтобы снабжать Империю энергией и силой. Неприступный Эдем, символ могущества Империи, рассыпался на миллионы осколков, как тысячи разбитых зеркал.

Пропал и надменный Олимп, а с ним — причудливые дворцы богатейших атлантов, их горячие и холодные бассейны, их парки со спортивными площадками, охотничьими рощами, аэродромами.

Когда с неба посыпалась черная каша, аэробили стали набирать высоту и уходить от того места, которое тысячелетиями было их домом, домом их предков, и, казалось, будет надежным домом поколений потомков.

Оставшиеся в живых покидали родину, улетали, уплывали, кто куда. Флотилии Инка направились на Запад. Золотая молодежь во главе с Зевом устремилась на Восток: в Иберию, Элладу, в Месопотамию… Кое-кто из богачей и политиков мчался в Вави, а оттуда — в космос, в неведомое, главное — прочь от родной планеты.

Где-то молчал свободный ученый Ноэл, закрывшийся от мира в своем унимобиле. И постыдно молчал бывший глава Института Времени Кронот, то ли подавшийся неведомо куда, то ли погибший вместе с тысячами соотечественников в этот страшный день, ставший последним днем Истории.

Великая Атлантида навсегда ушла в забвение.

Глава 1

Лон очнулся и несколько раз с силой тряхнул головой. Кошмар закончился.

Сумеречный вязкий полумрак обволакивал комнату, обширные старинные ложа, маленькую фигурку Касс. Неярко, чтобы не портить зрения, светилась стена виза. Было уютно, впрочем, он всегда возникал, этот уют, когда Касс оставалась на ночь: ее присутствие оживляло воображение и одновременно успокаивало нервы.

Только что привидевшееся казалось почти осязаемым, реальным… Никогда еще до сих пор Лон не видел до такой степени ясно. Ни разу еще видения не были настолько яркими и детальными. Жуткая смесь страха, безнадежности и беспомощности, сжавшая его горло еще во время транса, не отпускала и теперь, когда он пришел в себя.

Значит, гибель Атлантиды неизбежна.

Что-то надо было делать: предупреждать, убегать, немедленно звонить музам по событиям… Но ведь поднимут на смех.

Поговорить бы, конечно, хорошо, но с кем?

С Зевом, окончательно помешавшимся на хорошеньких чужестранках? С Фадитой, так ведь она не муза по событиям, она не дослушает даже, зевнет в лицо и отключится… Может, с Артемой? Которую кроме охоты вообще ничего не волнует…

Ученые? Господа ученые мужи. Кронот, выживший из ума от старости, Ноэл? Если б знать, что не попадешь под удар его красноречия. Асклепий, занятый своей амброзией? Все бессмертие ищет, все человечество осчастливить хочет. Это ему про конец Атлантиды? Да, господа ученые мужи, много вас в славном городе Посейдонисе. Смешно…

В тишине еле-еле слышалось легкое пощелкивание удаленного переключателя: это Касс бездумно бегала по программам виза.

Лон вяло подумал, что надо бы поработать над новой песней, которую он сочинил для предстоящего вечера у Зева и Эры. Песня была почти готова и звучала многообещающе. Правда, не совсем еще на местах некоторые слова да рифма на “юность” не идет, но вряд ли сейчас что-нибудь удастся улучшить… Лон приподнялся, опираясь на один локоть, и уставился на экран.

Интервью с молодыми конструкторами космодрома Вави… Состязания атлетов гимнасий… А вот и Орф со своей терой. Слабо рифмованная ерунда, цинизм, обычные орфовские дела…

— Здорово он владеет струнами, — заметила Касс, чуть-чуть наклонив голову в сторону друга. Появлялась у нее иногда странная манера: не смотреть, а подсматривать одним глазом, на манер любопытного петуха.

— У него пальцы деревянные, — немедленно возразил Лон.

— Испугался за свое первенство — съязвила Касс.

— Орф мне не конкурент, — голос Лона стал звонким от обиды.

— Он становится все более и более популярен, — не сдавалась Касс. Похоже, она сегодня в том самом настрое, который доводил Лона до белого каления и одновременно обострял желание победить, покорить, влюбить в себя. — Голос его необычен, да и стихи…

— Чем? Руганью?

— А все-таки в нем что-то есть… Даже в том, что он поет языком плебса, даже в его ругани… — Касс надолго задумалась, а потом заключила: — Может, даже не потому, что поэт, а потому, что хулиган.

— Насчет хулиганов — тебе виднее! — отрезал Лон, хотя сам не знал, что именно хочет этим сказать. — И вообще, тебе не кажется, что мы тратим на Орфа слишком много времени?

Касс только вздохнула, и тогда Лон, все еще вздрагивая от возбуждения, объявил:

— Я видел.

— Что-нибудь плохое? — она всегда немедленно понимала по тону, а может, чувствовала…

— Ужасное… Давай уедем отсюда.

— Куда? — Касс пожала плечами. — А что должно случиться?

— Об этом потом, нужно подумать… Впрочем, об этом лучше не думать… Лучше уехать…

— И ты уверен, что не ошибся?

Лон криво усмехнулся: — Я не ошибаюсь.

Касс встала и подошла к огромному, на всю стену, западному окну. На улице уже было светлее, чем днем. Горели уличные фонари, ярко и разноцветно сверкали аэро- и наземные мобили, бегали огни витрин, с варварским великолепием, ослепительно отсвечивала орихалково-зеркальная отделка зданий.

— И ты считаешь, бегство нас спасет?

Касс задернула шторы и бесцельно походила по комнате. Она ступала маленькими босыми ногами по прогретой, чуть шершавой мозаике пола, по-детски забирая носками внутрь. Она всем своим видом показывала нежелание не только уезжать из Посейдониса, но даже и говорить об этом.

— Просто, кроме бегства, не вижу выхода… Хоть в Тартесс для начала, а оттуда… Или сразу в Элладу…

Касс молчала. Орф закончил свою бесконечную песню и теперь гордо улыбался восторженным крикам и аплодисментам зрителей. “И что только находят в нем глупые бабы!” — злобно подумал Лон.

Микрофон взяла муза по изящным программам, сама изящная, ослепительная в полупрозрачной, переливающейся всеми цветами тунике. Яркий луч высветил трех претенденток на титул прекраснейшей: Фину, Артему и, конечно, Фадиту. Ну да, ведь без Фадиты нынче ни на шаг… Впрочем, без Орфа теперь тоже не обойтись: куда ни сунешься, везде Орф.

— Красивое все-таки у нее тело… Живое, гибкое, — прошептала Касс, не отрывая глаз от бывшей жены Лона.

— Как у кобры, — мгновенно отозвался тот, сразу поняв, о ком речь.

Три девы красовались на экране виза, статные, сильные, белозубые.

Атлетическое тело Фины казалось по-мужски могучим, несмотря на то, что скроено было вполне по-женски. Пошла она одновременно и в мамашу Эру, и в папашу Зева, и была хороша, воинственно хороша… Угадывалось, правда, нечто варварское в ее красоте… К тому же грубовато очерченный властный рот и чуть более тяжелый, чем хотелось бы, подбородок немного портили юное лицо единственной дочери атланта номер один.

Артема, сестра-близнец Лона, несмотря на спортивное сложение, казалась ленивой, мягкой и всегда полусонной: это придавало ей сходство с породистой кошкой. Те же черты, благодаря которым ее брат считался красавцем мужчиной, делали сестру неотразимой женщиной… По безмятежному виду Артемы невозможно было не только догадаться, но и поверить, что мужчин на лазерный выстрел не подпускала к себе величавая красавица, а более всего на свете любила охоту. Да, любила эта дева охоту со всеми ее прелестями: бешеными гонками, стрельбой, запахом пота и крови…

Ну, а Фадита была Фадита: то же ослепительное, правильное, словно выточенное из мамонтовой кости тело, ни морщинки, ни складки… Даже тот факт, что она родила и выкормила грудью малыша Эрта, не отразился на ее внешности.

“Вон на том ложе, у розовой стены… Точка в точку, где сейчас, обхватив руками колени, сидела Касс. На том ложе Фадита любила заниматься любовью”, - вспомнил Лон. И нервные сумбурные поцелуи у восточного окна в тот самый первый раз, и величавую снисходительность, с которой она принимала его утонченные, с отточенными рифмами стихи.

Лон саркастически усмехнулся: “О Творцы! Глупец я, глупец номер один. Посвящал стихи, поэмы, песни. Кому? Ей.”

Муза торжественно объявила Прекраснейшую — и на экране засветилась победная улыбка Фадиты… Опять, в который раз, Лон подумал о том, что надо бы заехать повидать малыша Эрта, но ведь придется общаться с бывшей супругой.

Фадита явно и думать о нем забыла. Впрочем, она, похоже, и о сыне сейчас мало помнила, а глядела на Орфа тем самым, хорошо знакомым Лону, взглядом. Странно не соответствовал этот взгляд холодному надменному облику первой красавицы Атлантиды.

Прекраснейшая, не сходя со сцены, сбросила тогу и застыла в характерной позе девы огу, готовясь исполнить танец обнаженной жрицы Солнца. Лон, не переставая бормотать: “Это нам все давно уже известно, это мы все уже наизусть”, - но притом не сводя глаз с открытых всему миру прелестей бывшей жены, двинулся к ложу у розовой стены. Он плюхнулся рядом с подругой и стал отнимать у Касс переключатель. Та все отмахивалась, хотела посмотреть танец Фадиты.

В конце концов, Лон со всякими дотрагиваниями, щекотаниями и прочее, дотянулся до нужной кнопки и уже совсем было переключил. Но тут весь экран медленно заволокло черным бархатом и на фоне этого бархата возникло лицо музы по экстренным сообщениям.

— Двое Настоящих обнаружены злодейски убитыми в районе второго канала, — сообщила муза обыденным тоном, будто объявляла увлекательное путешествие в Трою с охотой на холмах Иды. — Первый на пересечении радиуса Второго Аквариума с Третьим кольцом, второй на пересечении того же радиуса с Пятым кольцом. Каждое из этих мест затоптано копытами, следы копыт ведут дальше в город.

— На тебе, — по тону Лона чувствовалось, что сообщение его окончательно добило. Доигрались. Машины взбесились.

— Почему именно машины? — поинтересовалась Касс.

— А что ж еще? — удивился Лон. — Ты видела где-нибудь в Посейдонисе настоящую живую лошадь? Ясно, кентавр.

— Их же программируют не причинять Настоящим ни вреда, ни боли! Начиная с генетического уровня, разве нет?

— Да кто программирует-то? Я и так все удивлялся, что ошибок нет… — Лон покрутил головой. — Ведь Бааловы инженеры программируют.

— Ну и что?

— Что — что? Сама не знаешь, что?

Вообще-то Касс знала. Лон, на всякий случай, все же пробурчал: — Может, когда-нибудь в будущем нормальный спец и пойдет к Баалу в лабораторию, не знаю, не знаю, пока что нормальных спецов там не встречал: сплошные мясники.

На этот раз Касс очень удивилась: сама она даже имя Баала страшилась произнести вслух, не то, что по каким-либо причинам посещать Елисейские поля, где находились лаборатории.

— Ты хочешь сказать, что бываешь там, когда ты в трансе? — Касс содрогнулась: перспектива побывать на Елисейских даже во сне ее мало устраивала.

— Ну, непосредственно в лаборатории, может и не бываю… Но где-то бываю, конечно… — Лон все бормотал и бормотал, пожимая плечами. — Мало ли, кто где бывает… Смотри, смотри!

На экране крупным планом появились окровавленные жертвы.

— Сейчас трудно сказать, каким образом кентавр взбесился, — вещала муза. — Вероятно это связано с ошибками в программе, но об этом мы сообщим позже, когда выясним подробности этого дела.

— Сейчас только одно, — продолжала муза. — Безумный кентавр мчится по улицам Посейдониса. Давит всех, кто попадается на его пути. Просим жителей города без особой надобности на улицу не выходить, особенно по Второму Радиусу.

— Что ж это такое? — Касс смотрела на Лона серьезно, в глазах ее светился страх. — Надо же узнать поподробнее…

— Как насчет небольшой тренировки? — предложил тот.

— Я боюсь, — быстро отказалась она. — Вдруг он там еще кого-нибудь убьет. Может, ты?

— Я слишком недавно из кошмара, — Лон покачал головой. — Еще не отошел.

— Боюсь, боюсь, боюсь! — протараторила Касс. — Если увижу, что он кого-нибудь убивает, я тут же лягу рядом и умру.

— Одно из двух: — резонно заметил Лон. — Ты отучаешь себя от своих дурацких страхов, или я отказываюсь с тобой работать. Это все твое воображение, впридачу: ты же будешь в трансе. История, между прочим, куда ни всматривайся, хоть вперед, хоть назад, сплошная кровь! — он криво усмехнулся и закончил: — На то мы и люди, чтобы кровь лить. Или встраивать вот такие милые ошибки в программы машин. А если есть еще ошибки? А если они все взбесятся? Ты представляешь, что будет, если все машины взбесятся одновременно? Работай, гляди, узнавай истину, оракул.

— Значит, я вообще не гожусь в оракулы…

— Глупости. Даже машины способны видеть. А уж Настоящий, тем более ты… Ведь ты Прекрасная дева, у тебя кровь фосфоресцирует от чистоты: тренируйся себе — и все.

— Причем тут кровь… — она все еще пыталась отбиться, не хотелось ей вот так, ни с того ни с сего, заглядывать в душу какому-то кентавру.

— При том. Хватит спорить. Ложись, — приказал он. — Ты меня знаешь, все равно не отстану.

Да, она знала. Молча, больше не сопротивляясь, Касс покорно легла на спину. Медленно устроилась поудобнее, вытянула ноги, вытянула руки вдоль туловища и закрыла глаза.

— Вдох, — командовал Лон. Глубокий вдох, долгий выдох… Освобождайтесь от телесных уз, Прекрасная дева. Однако, мне все труднее становится себя контролировать, когда вы так лежите передо мной… Вдох… Выдох… Ты спускаешься с Парнаса… Площадь Творцов… Сзади у тебя храм Эдем… Определились? Теперь поворот направо… и налево… Вперед, вперед, по радиусу Второго Аквариума, от центра к каналам… Вдох… Выдох… Вдох… Выдох…

Глава 2

Цок-цок-цок. Быстрой дробью по плитам мозаики стучат копыта. По пустой сумеречной улице несется кентавр. Он еще молод, но в карих чуть-чуть продолговатых глазах застыло страдание. Да, он еще молод и силен, но безмерно устал: ведь кентавр бежит от Аквариума, то есть с берега внутреннего канала, а теперь он уже почти в городе. Он не преследует определенных целей, не знает, куда бежит и зачем, не знает, что ждет его в городе. То есть догадывается, конечно, что ничего хорошего его там не ждет, но бежит, скорее всего, по инерции.

— Эй ты, машина, куда торопишься?

Всего-навсего двое. Опять двое.

— Смотри, а то еще копыта потеряешь на такой скорости! Не надо больше крови, разве они виноваты в его несчастьях. А кто знает? Настоящие ведь… Может, это именно они и перестроили его генетику: перекромсали, переломали всю жизнь… Ах, если бы они унялись, замолчали, перестали искушать…

— Поставили на тебя, что ли?

Нарочно они? Неужто обязательно сейчас насмехаться над ним? Сейчас, когда ему так трудно удержаться… Все труднее и труднее сдерживаться… Нет, не надо больше крови, хотя сладок ее запах, когда мстишь Настоящим.

— Да продали твою подружку! На ипподроме она давно.

Все. Сами виноваты. Во всем виноваты проклятые Настоящие.

— Заткнись, — коротко выдохнул кентавр, резко останавливаясь.

Касс затрепетала в страшном предчувствии.

Насмешники даже немного потрезвели от растерянности.

— Что? — пролепетал один из них.

— Ты меня слышал.

— Чтобы машина позволила себе хамить Настоящему!

Они, возможно, готовы были бы уже и отступиться, но кентавр ударил копытом по земле.

— Я не машина!

Нет, они все еще не поняли.

— Уходите, убегайте, спасайтесь! — мысленно орала Касс. Ах, если бы только они могли ее слышать!

— Нектар слишком крепкий попался, что ли?

Один из них недоуменно потер ладонью лоб.

— Бред. Машина не может рассердиться, — решил второй.

— Я покажу вам рассерженную машину!

Кентавр с силой, будто это дорога была во всем виновата, ударил копытом. Потом прыгнул вперед.

После этого прыжка уже никаких сомнений.

Запах крови, запах мести. Касс не научилась выходить из транса без помощи Лона, а он пока еще не хотел отпускать ее, хотя губы ее побелели, а глазные яблоки начали беспорядочно метаться под прикрытием век. Лон утешал ее частыми короткими поглаживаниями по лбу, но из транса не выводит.

Русалка Лега мечется в своем загоне, от стенки к стенке, от сетки к сетке. Будто чувствует, бедняжка. О Творцы, при чем тут Аквариум? Или не Аквариум? Да это же просто ее черты выгравированы на ожерелье. Ожерелье? Что за ожерелье на шее кентавра? Когда кентавры носили драгоценности? Впрочем, нет, ведь это самоделка. Просто гладкие камешки, а на них чем-то острым, скорее всего, твердым заостренным камнем, выбиты изображения русалки и кентавра.

Кентавр срывает ожерелье с шеи, бросает незаметно возникшему откуда-то из темноты товарищу: — Передай… ей…

— Подожди, не теряй скорости, — просит тот. — Он поможет.

“Кто это, Он?” — почему-то с нарастающим ужасом подумала Касс.

Некоторое время оба кентавра бегут рядом по темной улице.

— Нет, все. Кентавр-убийца решительно тормозит всеми копытами. Останавливается. Ресницы его дрожат. — И не в скорости даже дело… Передай… Беги, беги, главное, передай ей…

Второй кентавр растворяется в темноте так же незаметно, как и появился, а над первым появляется тень двух аэробилей, между которыми растянута сеть. Кентавр, не сопротивляясь, подставляет лоснящиеся от усталости бока. Аэробили удаляются к Елисейским полям, увлекая за собой тяжелую сеть с тяжело дышащей покорной добычей.

Русалка Лега мечется в своем загоне. От стенки к стенке.

Касс забилась, словно в эпилептическом припадке. В конце концов, Лон понял: ее больше в трансе не удержишь. Он щелкнул пальцами, произнес короткое слово “Домой”.

Касс сразу открыла глаза и простонала: — О Творцы, это же Лега!

— Кто? — удивился Лон. Он все еще чувствовал себя усталым после своих видений, так что за ее видениями не следил.

— Русалка Лега, моя Лега! — ответила Касс и тут окончательно пришла в себя и сообразила: зря она вслух при Лоне произнесла сейчас это имя…

Рассказывать подробности про кентавров, ожерелье, а уж тем паче, про Легу, ей не хотелось.

— Это у тебя была такая машина? — допытывался Лон. — Русалка Лега? — Уж если он привяжется…

— Подруга это была, русалка Лега… В детстве…

— Ну, знаешь ли… Чтобы Прекрасная дева дружила с русалками!

Он выжидающе посмотрел на нее, но Касс промолчала. Больше всего ей хотелось, чтобы все происходившее оказалось сном.

Вздохнув, она опять взяла переключатель и машинально включила виз.

— Кого я вижу, — мрачно протянул Лон.

На экране глава Института Времени Кронот и свободный ученый Ноэл смотрели друг на друга с почти не скрываемой неприязнью и иронией.

В старые добрые времена Касс непременно покатилась бы со смеху, сейчас только заметила: — Они умудряются оба одновременно смотреть друг на друга сверху вниз…

Лону стало не до смеха, едва лишь он понял, о чем речь.

— Слишком уж все это похоже на религиозную чепуху, — проскрипел Кронот. — По-вашему, выходит, жрецы правы: человек рассердил Творца и в наказание должен погибнуть… — Кронот покачал головой: — Извините, уважаемый, правильно ли я вас понял? — совсем уже неприлично подмигнул и прибавил: — И Он, — Кронот закатил глаза, указывая ими куда-то вверх, — Он сообщил Вам день, час, порядок? Способ, которым намерен угробить Гею?

— Вы нарочно коверкаете смысл того, что я говорю? — взорвался Ноэл.

— Все, что вы тут бормотали последние пять часов, вообще бессмыслица, — ответствовал Кронот.

— Господа ученые мужи, прошу Вас, — вмешалась муза. Чувствовала она себя явно неловко.

— Нет, это я прошу Вас, — Ноэл сделал нетерпеливое движение плечами, похожее на попытку стряхнуть с себя все неприятности, связанные с разговором, взять себя в руки. — Хорошо, я попытаюсь еще раз сформулировать…

— Итак, представьте себе, что на вашем теле, — Ноэл счастливо засмеялся, — расплодилась колония, — Ноэл еще раз хохотнул, — прошу прощения, насекомых.

— Это на той прорехе в вашем мозгу, которую вы называете извилиной, — тотчас прошипел Кронот, — развелась колония насекомых.

— А ваш мозг египтяне вообще забыли вложить на место, когда последний раз мумифицировали, — недолго думая, ловко парировал Ноэл.

— Господа ученые мужи, прошу Вас, — опять вмешалась муза, едва сдерживаясь от смеха: Кронот и в самом деле был похож на высохшую от времени мумию.

Ноэл заулыбался, довольный тем, что Кронот не нашел достойного ответа и продолжал сидеть с раскрытым ртом.

— Если насекомые беспокоить Вас… э-э-э… — Ноэл еще раз приятно улыбнулся и поправился, — ваш организм… не будут, он их и не заметит, но если они начнут кусать, высасывать кровь, выделяя взамен яд, принося страдания и боль, то долго ли будет организм это терпеть? И есть ли разница в том, что за метод применит, чтобы попытаться избавиться от своих мучителей? Главное, попытается, и не в наказание, а представьте себе, только потому, что мешают…

Кронот проскрипел было что-то, но экран снова заволокло черным бархатом.

Появилась опять муза по экстренным сообщениям и объявила, что кентавр пойман, стало быть, конец экстремальной ситуации.

— Почему мне так скверно? — прошептала Касс.

— Тебе всегда скверно после транса, — вспомнил Лон.

— Да, но теперь по-другому…

Муза по экстренным событиям все не исчезала, а говорила и говорила о том, какую огромную пользу обществу приносят совместные усилия всех членов этого общества.

— Так. Замечательно. Похоже, сейчас засадит всех в Круг, — предсказал Лон.

И точно: муза получила ответные сигналы сразу из нескольких домов: обещания в полной готовности помочь восстановить истину. Затем попросила всех устроиться поудобнее перед экранами, расслабиться, сконцентрироваться, приготовиться ко входу в подсознание.

— Не хочу в Круг, — простонала Касс.

— Правильно, без нас обойдутся, — согласился Лон.

Но муза обходиться не намеревалась. Как бы в ответ на его заявление, она попросила всех оракулов Посейдониса принять участие в общем трансе. Она четко назвала каждого по имени, и, конечно, Лона Апола, лучшего, главного и самого необходимого в предстоящем сеансе.

Лон Апол тотчас вскочил и забегал взад-вперед. Что-то слишком часто в последнее время стали использовать Круг. Нужен дождь — Круг. Заболел кто-нибудь из элиты — Круг. Что они, хотят, чтоб Настоящие свихнулись все, как какие-нибудь паршивые машины? Давайте теперь все взбесимся — и привет! Все равно недолго осталось…

Лон остановился перед Касс, бешено вращая зрачками. Всем давно понятно, что для хорошего ясновидящего Круг — это болезнь и беда. Не может хороший ясновидящий функционировать в Круге. Слишком много влияния чужих полей, а каждое чужое поле — это чужой эгоизм, чужое зло, чужая боль. Да что там объяснять, нет, и все тут.

Встань! — гаркнул он на Касс изо всех сил. — Не расслабляйся! А то они тебя затянут.

Касс поспешно встала.

— Ходи! — приказал Лон.

Она стала ходить, стараясь не выпускать экран из виду.

— Никогда в это не ввязывайся, — на ходу поучал Лон. — У каждого свои мысли, всякие разные. Поэтому не поддавайся. Думай в это время обо мне, о том, что ты подруга Апола, знаменитости номер один…

— Думаем, — вещала муза. — Только о кентавре. Не о жертвах, не о лабораториях, не о машинах вообще, только об этом конкретном кентавре… Глаза закрыты. Думаем… Концентрация на кентавре-убийце.

Муза сама закрыла глаза и затянула в голос, задавая общим вибрациям Круга тон и частоту.

— Не думай ни о чем, — приказал Лон. — Разговаривай, ходи… Хочешь, давай петь… или целоваться.

— Целоваться — это хорошо, — задумчиво согласилась Касс.

Лицо музы на экране съежилось, стало совсем мелким, занимая теперь минимальное пространство в верхнем левом углу. На черном бархате появилась точка, затем еще одна, еще… Вот уже множество точек кружится вокруг невидимой оси. Вот точки укладываются в застывшую форму…

— Русалка! — объявил Лон упавшим голосом. — На тебе!

Касс и сама уже увидела очертания русалки, вздрогнула и почувствовала, что ее щеки краснеют. Вот она, русалка. Неужели Лега?

Точки опять сместились, поехали куда-то, чтобы перелиться в новую форму. Вот уже русалка плавает в пенистых волнах, играет на солнце, смеется радужным брызгам… Кентавры выволакивают на берег стеклянные контейнеры с рыбой, заготовленные русалками за день.

Русалки носятся вокруг, и стрекочут, и хохочут… Лега не принимает участия в общем веселье. Лежит себе поодаль на мокром песке, мечтательно улыбается, чего-то ждет. Один из кентавров часто смотрит на нее влюбленными глазами. Сначала взгляды его торопливы, бросаются украдкой. Постепенно их длительность увеличивается. Все труднее становится кентавру отвернуться, все чаще глаза его ищут русалку, все мечтательнее задерживаются на ней, все более долгими бывают эти остановки. В конце концов, кентавр смотрит на русалку, почти не отрываясь.

Но вот погрузка закончена. Время отдыха. Кентавры группой бегут купаться. Тот из них, кто посматривал на русалку, теперь приближается к ней, ложится рядом на мокром песке. Она гладит его по волосам, он целует ей руки, лицо, грудь.

Прямые рыжие волосы кентавра жестки. Мягкие, зеленые, как речная водоросль, волосы Лети податливы. Что-то новое, тревожное, неожиданное появилось в ее движениях.

Всем известно: программа машин не включает вообще никаких чувств, а особенно, ненависти и любви. Машины создаются для того, чтобы работать, а не любить. Что же это с Легой? Лицо ее приближается к его лицу, кентавр и русалка целуются.

Бока его начинают лосниться, дрожать… Он отталкивает тело русалки, вскакивает на ноги…

— Что ты? — тихо спрашивает русалка? — Разве ты разлюбил меня?

— В том-то и дело, что слишком люблю, — шепчет кентавр. — Прости меня, не могу больше.

— Что с нами? — русалка качает головой.

— Болит, — отвечает кентавр. — Болит все: снаружи, изнутри. Тело болит, мысли болят. Не могу больше.

— Значит, все, что было раньше, все-все просто пустая болтовня? — если бы русалки умели плакать, то сейчас, наверно, по ее лицу текли бы слезы.. — Все наши разговоры? “Главное не тело, главное — эго… Наслаждение эго гораздо больше, тоньше, выше, чем наслаждение тела… Слияние не на телесном, а на духовном уровне “, ты забыл?

— Я ничего не забыл, — Кентавр кивает головой. — Помню каждое твое слово, каждое твое движение. Но природа берет верх, прости.

— Что ты, — шепчет русалка, — какая природа, мы же машины!

— Этого не может быть! Они обманули нас! — Кентавр вскакивает, голос его срывается на крик. — Проклятые Настоящие обманывают нас всю жизнь. Мы умеем любить, умеем страдать! А как я, оказывается, могу ненавидеть! Разве они знают, что такое любовь! Что они вообще понимают, кроме наслаждения своих тел? Это они машины, не мы!

На экране поехали вперемешку черные и желтые полосы: муза поспешно прервала сеанс.

— Вот оно что! — прошептал Лон. — Как я сразу не догадался? Впрочем, разве туг догадаешься? Русалка и кентавр, с ума сойти.

Муза поблагодарила всех участников Круга и закончила передачу просьбой звонить и сообщать о русалке, кто что знает.

— Как ты сказала, ее зовут? — переспросил Лон.

— Забудь, — попросила Касс. — Она не виновата.

— Вот это любовь, — протянул Лон. — Просто номер один! Представляешь, любовь между кентавром и русалкой… Бред.

— А результат — сюжет вполне для Лона Апола, — подытожил вернувшийся на экран Ноэл, будто мог слышать замечание Лона…

— Да почему же Лега? Почему именно Лега? — думала Касс. — Мало ли русалок плавает вокруг? У всех у них волосы зеленые, почему же обязательно Лега?

— Распустились машины, — сквозь зубы процедил Кронот.

— Машины? — переспросил Ноэл. — А может, все-таки, не машины?

— Машины, машины, — проворчал Кронот. — Прочистить память обоим…

Ноэл, помолчав секунду, тихо проговорил: — Я не знаю, не в состоянии предсказать время, порядок и конкретную причину… Может, Гея, обезумев, столкнется с другим, соразмерным ей организмом… А может, Вы в своем институте Времени доиграетесь…

— Я в своем институте Времени не играю, уважаемый.

— Или авария, в Вави, на Фаэтоне, — не слушая, прошептал Ноэл. — Только я чувствую, что очень скоро…

— Чувствую, — подчеркнул Кронот. — Вот это и есть самый верный научный довод.

— Возможно, — сказал Ноэл. — Не раз уже в истории Геи признавалось научным то, что веками считалось бредом.

— Ваше мнение, господин ученый муж, сказала муза. — Могут ли жители Геи подготовиться, да и останется ли кто-то в живых?

— Трудно сказать, несет ли предсказываемый мной катаклизм гибель всего человечества, скорее погибнет цивилизация, то есть, главным образом, Атлантида. На других континентах люди, вероятно… Я бы сказал, очень вероятно, погибнут тоже. А те немногие, что останутся в живых, будут отброшены на первобытный уровень… Возможно, им придется заново открывать для себя огонь… или изобретать колесо… — Ноэл что-то беззвучно пожевал и быстро, вроде бы случайно, вскользь, заметил: — Да, я готовлюсь.

— Можно подробнее? — быстро спросила муза.

— Сегодняшний разговор — это часть моей подготовки. Основная же моя подготовка заключается в том, что я строю корабль, который, по моим расчетам, должен выдержать возможные изменения внешней среды. Наводнения, землетрясения, пожары, даже потерю атмосферы, полный вакуум вокруг выдержит. Ну, а в корабль вложу накопленные знания. Кроме того, я намереваюсь собрать известные нам семена растений, половые клетки насекомых, птиц, животных…

— Человека? — быстро спросила муза.

— Разумеется, — молниеносно ответил Ноэл. — Человека, конечно, тоже.

— Зачем же стараться? — ядовито вставил Кронот. — Если мы непростительно плохие, если мы жестокие и скверные… Может, лучше и не надо?

— Повторять ли эксперимент, — решать не Вам и не мне. — Ноэл криво улыбнулся. — И должны же мы когда-нибудь… выбрать другие пути?

— Вот это и есть, — прошептал Лон, — то, что я видел.

Он взглянул на подругу, решился и выдохнул: — Ноэл прав, Атлантида погибнет. — Лон, сглотнув что-то, тихо и быстро забормотал: — Я тоже не могу предсказать время, порядок и причину, зато знаю, что именно произойдет: Атлантида, — он зажмурился и с ужасом закончил: — утонет. Помнишь легенды о допотопной Лемурии?

— Лемурия, — повторила Касс. — Значит, ты считаешь, что Атлантиду ждет участь Лемурии… Той самой затонувшей Лемурии, в которую никто не верит…

— А на самом деле все уже было, — медленно проговорил Лон. Он встал со своего ложа, подошел к Касс, обнял ее за талию.

— Надо уезжать отсюда, — начал было Лон, но его прервал вызов по визу.

С экрана смотрели честные серые глаза Рамтея.

Не кто-нибудь искал связи с Лоном: Рамтей — брат самого Зева. И частыми беседами с ним мало кто мог похвастаться в Посейдонисе.

Лон безмерно удивился и включился на связь.

— Приветствую, — сказал Рамтей.

Прозвучало его приветствие довольно странно: можно было подумать, что вызов атланта номер два в порядке вещей, будто Рамтей только тем и занимался, что без конца вызывал Лона.

— Мне нужна Касс. Она здесь? — Брат Зева, как известно, не отличался ни гибкостью, ни красноречием.

— Могу я узнать, в чем дело? — Несмотря на то, что Лон удивился до растерянности, он счел нужным придать легкую небрежность и недовольство своему тону.

— Нет, — спокойно отрезал Рамтей и стал обводить комнату глазами, а, узнав Касс, объявил, будто лишь его вызова весь вечер желали в этом доме: — Поторопись, Касс. Я жду тебя в Веселом Гроте. Одну.

И отключился, не дожидаясь ни расспросов, ни ответа.

— Да это наглость, — начал Лон. — Он думает, если он атлант номер два, то наплевать ему на правила, на манеры, на чужую личную жизнь, наконец?

— Я пойду, — сказала Касс, ошеломленная внезапным вниманием Рамтея.

Касс уже подбегала к стоянке своего аэробная, а поэт все еще возмущался.

Глава 3

Даже постоянных клиентов зал Веселого Грота не переставал ошеломлять размерами. Что же касается посетителя случайного, попавшего сюда пусть не впервые, пусть в третий или четвертый раз… Касс не помнила точно, сколько визитов нанесла сюда, в это излюбленное пристанище искавших развлечения Настоящих из элиты. Ее Веселый Грот своей величиной до сих пор просто давил.

На самом деле ирреально огромным этот зал только казался, эффект создавался обилием зеркал. В зеркальных стенах и зеркальных простенках между зеркальными столиками многократно отражались и сами столики, и горевшая на каждом из них свеча, и темно-вишневые диванчики вместе с полулежавшими на них посетителями.

Яркое, бесчисленное множество каминных огней ослепляло окончательно.

— Интересно, где все-таки прячется настоящий камин? — подумала Касс, осматриваясь. Она вдруг заметила, что не осматривается, а, скорее, озирается, причем озирается до неприличия неловко.

Что-то, она не смогла сразу сообразить, что именно, действовало здесь ей на нервы. Возможно, огонь, который плескался на дне круглого низкого камина… Вернее, размноженность этого огня в отражении сотен зеркал… Или, скорее всего, то, что распознать оригинал представлялось задачей совершенно невыполнимой. Попав в густую кроваво-красную полутьму Веселого Грота, Касс чувствовала, что она, как и этот огонь в камине, раздваивается, растраивается, и, самое неприятное, никак не может собраться.

Наверно, потому Рамтей выбрал именно Веселый Грот, что здесь было относительно тихо. Музыка не била по барабанным перепонкам, сокрушая слух, а ласково мурлыкала. К тому же никто никого не перекрикивал: публика сюда допускалась хорошо воспитанная и приличная. При желании, каждый мог удалиться в комнаты для групповой медитации. Касс на миг прикрыла глаза. Это помогло ей немножко успокоиться.

Только теперь Прекрасная Дева смогла по-настоящему осмотреться. Первое, что бросалось в глаза всякому, кто в этот вечер отворял дверь Веселого Грота, были не зеркала, не музыка, не сотни каминов в полумраке. Взглядами сегодняшних гостей в первую очередь завладевала гибкая женская спина. Спина извивалась в чувственном медленном ритме на круглой площадке для танцев, устроенной посреди зала. Спина притягивала недвусмысленные взоры окружающих, но сама, в свою очередь, казалось, до такой степени была захвачена танцем, что не проявляла никакого интереса к посетителям Веселого Грота.

На рыжих локонах, длинных, холеных, роскошных, обитали мужские руки. Красивые, изящные руки, они жили своей отдельной жизнью: то подпрыгивали, то успокаивались, то нервно вздрагивали, заставляя волосы нервничать в свою очередь.

Спина остро реагировала на каждое, даже самое легкое, самое неуловимое движение этих рук. То мелкая дрожь, то плавный изгиб, то быстрый, безотчетный или, наоборот, глубокий тяжелый вздох выдавали мягкое послушание спины порывам владевших ею пальцев.

Не успела еще дверь захлопнуться за вошедшей, к ней подлетел услужливый эльф. Эльф низко склонился перед Касс. В ее ноздри немедленно толкнулся густо исходивший от его волос и тела цветочный запах. Соблюдая положенные правила вежливости, раб тихо задал свой стандартный вопрос: — Могу ли я услужить Прекрасной Деве?

— Проводи к Рамтею, он ждет меня, — потребовала Касс и сразу увидела сверкнувшее в прозрачно-голубых глазах эльфа любопытство. Было заметно: он не без труда старался это любопытство скрыть.

Внезапно девушка почувствовала раздражение. Она не сразу поняла причину этого раздражения, только через некоторое время сообразила: ей мешала искусственная улыбка раба. Не задумываясь, Касс недовольно потребовала: — Сейчас же прекрати улыбаться!

Эльф преданно посмотрел ей в глаза, всем своим видом выражая недоумение. Улыбка, как пришитая, держалась на его лице.

— Как прикажет Прекрасная Дева, — он опять поклонился все с той же идиотской улыбкой.

По меньшей мере глупо чего-то требовать от машины. Уж лучше вовсе на них не смотреть. Резко отвернувшись от эльфа, Касс попала взглядом на танцующую парочку.

Касс легко узнала яркий профиль Эриды. Та, разумеется, в свою очередь, немедленно увидела подругу. Вся увлеченность партнером, Веселым Гротом, танцами не помешали Эриде мгновенно отметить и оценить тот факт, что подруга Апола, прелестная Касс появилась в позднее время в Веселом Гроте, одна, без Лона, и явно не совсем в обычном настрое. Это заставило ее застыть в стойке гончей собаки, унюхавшей дичь.

И надо же было… в самый неподходящий момент… Перед Рамтеем… надо же было встретить Эриду…

Ее устами завтра же будет говорить весь Посейдонис.

Старшая сестра Фадиты исчерпывала последние годы последней молодости, так и не сумев познать самого главного. Наверно, ни одна Прекрасная Дева не мечтала так страстно о чем-то настоящем. Что произошло с этой мечтой, Касс не знала. О себе Эрида рассказывала неохотно.

— Мое горе заставило меня измениться. — И все. Что за горе, о том молчок.

Фадита, правда, на излияния сестры усмехалась в ответ, утверждала: — Подумаешь, горе!

О похождениях Эриды знала и болтала вся Атлантида, а в колониях сочинялись легенды.

Поклонники Эриды быстро менялись по составу, но оставались юными. Чужая молодость приводила ее в ярость. Иногда в красавицу влюблялись всерьез. Чужое стремление вызывало в ней приступы доходившей до бешенства злобы. Тех, кто не исчезал после одной-двух ночей, она равнодушно обрекала на страдание. Чужое страдание вызывало в ней презрение. Чужая любовь, хоть мужчины к ней, хоть матери к собственному ребенку, вызывала в ней ненависть.

Действительно, когда Эриде удавалось кого-нибудь поссорить, унизить, поставить в неловкое положение, она удовлетворенно усмехалась про себя своими яркими губами.

В отношениях с этой женщиной главным и постоянным было чувство опасности.

Временами, когда общение с Эридой чересчур затягивалось, Касс казалось, что она напрочь теряет чувство реальности и тихо сходит с ума.

Представив себе завтрашнее появление вдвоем с Лоном, рука об руку, на вечере у Зева и Эры, Касс усмехнулась, а потом увидела Рамтея и сразу позабыла о злополучных сестрах.

Могучий, русоволосый, Рамтей поднимался навстречу. Был он, как всегда, холоден и бесстрастен, но непонятная тень скользила по его надменному лицу. Брат Зева казался сегодня не то смущенным, не то расстроенным.

Сначала Рамтей, не обращая внимания на эльфов, мельтешивших вокруг с напитками и фруктами, изучающе смотрел на приближавшуюся гостью.

Касс, хоть старалась не показывать, все-таки чувствовала себя неловко. Вот именно такой тяжелый немигающий взгляд называют свинцовым. От таких взглядов всегда бывает не по себе, даже если они коротки, а тут…

Она поежилась. Смешно. Кажется, никогда в жизни не было у нее сильнее желания, чем то единственное, которое овладело ею сейчас: чтобы Рамтей шевельнул ресницами. В результате он так и не шелохнулся, зато у нее как будто щелкнуло что-то в позвоночнике. Касс всем телом вздрогнула и отчаянно заморгала.

Прошла, наверно, вечность прежде, чем брат Зева удовлетворился видом гостьи. Галантным движением руки он пригласил ее, все еще стоявшую перед ним, сесть. Затем, когда она присела на край диванчика, наконец, разжал губы: — Я не располагаю особо временем, хочу только передать тебе это.

Раскрыв сжатую до сих пор ладонь, Рамтей выложил на стол перед Касс странных очертаний предмет. Прекрасная Дева не сразу поняла, что именно легло перед ней на стол, но почему-то сжалась от страха. Еще не осознав, интуитивно она уже знала, чем окажется предмет. Медленно протянула руку и взяла, ощупывая пальцами и поднося ближе к глазам.

Предчувствие не обмануло ее. Это было ожерелье. То самое ожерелье. В густом освещении Веселого Грота невозможно разобрать цвета, но Касс сейчас же узнала эти, непонятным образом прилаженные друг к другу гладкие речные камни, искусно выгравированные на каждом из них изображения русалки и кентавра.

— Русалка Лега, — сказал Рамтей. — Он просил передать это ей… — Рамтей опять испытующе взглянул на Касс: — Перед смертью.

Касс почувствовала жар. Жар волнами разливался по телу, каждая волна била в щеки и виски. Теперь определилось точно: речь шла о той самой русалке. Русалке с коротким звучным именем Лега. Значит, из-за русалки Леги заинтересовался вдруг Рамтей Прекрасной Девой Касс. Но что могло связывать машину с Настоящим? Атлантом номер два?

Рамтей сидел, чуть набычившись, но смотрел Касс прямо в глаза. Будто пытался точно понять, вникнуть в ее мысли, чувства. — Кентавра уничтожили полчаса назад. — Взвешивая каждое слово, сообщил Рамтей. — Перед смертью несчастный просил меня передать тебе для Леги свой последний дар. Он сказал, ты была ее близким другом.

Затем, по-прежнему не мигая, продолжил так же в упор смотреть на Касс, спросил: — Ты знаешь, где ее искать?

— Честно говоря… — смущенно прошептала Касс.

— Второй аквариум, средний круг, — бросил Рамтей.

— Хорошо, — сказала Касс. — Я, правда, давно не видела ее. — Она замялась. Ей вдруг почему-то стало стыдно, что детская дружба с Легой оборвалась. Но какое все-таки отношение имел Рамтей к машинам? Неужели… Мог ли Рамтеем быть тот самый “Он”, у которого собирался просить помощи кентавр? Неужели брат Зева взялся бы помогать машине?

Рамтей, тем временем, молча и с видимым отчуждением читал что-то, ясное только ему самому, в ее душе. Она не нашла ничего лучше, чем пробормотать: — Я не знала, что машины умеют любить.

— Да-да, машины, нам привычно и легко называть их машинами. — По-твоему, Лега похожа на машину?

— Ну, Лега, конечно… — сказала Касс.

— Это живые существа, — внушительно и желчно, очень похоже на Ноэла, произнес Рамтей. — Не только Лега, а все они. И способны на все то, на что способны живые существа: на злобу, и на зависть, и на сострадание, и на любовь, и на боль, — в глазах брата Зева загорелся странный огонь. — Правда, они не умеют проливать слез, но чувствуют не менее остро, чем мы. Я полагал, ты это знаешь по своей собственной дружбе с русалкой.

Касс открыла рот, готовая слушать. Этого нового, неожиданного, необычного Рамтея она не знала. Ей хотелось услышать от него побольше, но взгляд Рамтея ушел куда-то за собеседницу, огонь в его глазах погас так же внезапно, как и вспыхнул, лицо стало еще более холодным, еще более отчужденным.

Касс оглянулась: к их ложам подходила Эрида. Очередной партнер ее при ближайшем рассмотрении оказался откровенным еще юнцом, обладателем копны рыжих длинных кудрей, под стать самой Эриде. Юнец поклонился Касс чуть неуклюже: мешало то, что одной рукой он продолжал обнимать партнершу. К тому же он на сегодня явно переборщил с нектаром.

— Привет, малышка Касс, — Эрида не скрывала изумления. — Видеть тебя здесь, Рамтей, — большой и приятный сюрприз. — Тот в ответ на приветствие буркнул что-то неясное. Эрида же, кокетливо указав пальчиком на друга, с гримаской из тех, какие можно понимать по-всякому, сказала: — Это Эрмс.

— Привет, дядя, — развязно бросил юнец Рамтею.

Тот небрежно кивнул, всем своим видом показывая, что никакого интереса ни к непрошенным собеседникам, ни к неожиданной беседе с ними не испытывает.

Касс удивилась этому обращению. Видимо, не отреагировала на имя “Эрмс” должным образом, потому Эрида сочла нужным подчеркнуть: — Эрмс — младший сын Зева.

Касс, хорошо знакомая с тремя детьми Зева, Фестом, Арсом и Финой, удивилась еще больше: она не помнила, чтобы имя Эрмс упоминалось когда-либо в их семье. Прекрасная Дева, однако, улыбнулась новоявленному члену семейства Зева и пробормотала все то, чего требовали законы вежливости.

— Я незаконный, — как будто читая ее мысли, объявил юнец и презрительно усмехнулся: — И, боюсь, множество нас, бедняжек, у папашки моего… — Он сделал свободной рукой широкий жест, обозначавший множество, расхохотался и добавил: — Живем вдвоем с Майей в Тулане.

— Майя? — встрепенулась Эрида.

— Имя моей матери, — продолжая обнимать партнершу, отчего казался слегка скособоченным, пояснил Эрмс. — Я привык называть ее по имени.

Внимательно вглядываясь в Рамтея на предмет произведенного впечатления, Эрида щебетала: — Представляешь! Зев, этот деспот, прятал от нас этакого белокурого красавца.

— Мне пора, — коротко бросил Рамтей, ни на кого не глядя.

Касс поспешно, пожалуй, чересчур поспешно, поднялась вслед за ним…

Ею цепко владело чувство обиды. Представлялось знакомство с Рамтеем так: пришел человек в дом, а туда его не звали, не ждали его там, не нужен он был там никому. Дверь в дом случайно распахнулась, но тут же и захлопнулась перед самым носом, не дав ничего ни узнать, ни понять. Что могло открыться там, за той дверью, которую Рамтей бесцеремонно затворил перед ней? Пока прояснилось только одно: смутная, оказывается, это личность, брат Зева, атлант номер два.

Глава 4

Касс быстро неслась прочь от Веселого Грота. По правилам, на случай ошибки электроники, одну руку полагалось держать на щите аэробиля. Свободная рука перебирала ожерелье Леги. Сначала это делалось машинально. Касс не сразу даже заметила, что пальцы ее методично, постепенно, один за другим, прощупывают звенья ожерелья.

Она поймала себя на том, что пытается прочитать рисунок пальцами. Интересно то, что это ей вполне удавалось. Конечно же, вот, например, очертания русалочьего хвоста… А здесь… Нет, не разобрать… Что-то округлое, непонятное, не то изгиб волны, не то женская грудь…

А вот здесь точно кентавр… Насмерть влюбленный в русалку. Или кентавр, поднявший руку на Настоящего? Конечно, эти кентавры не могли быть одним и тем же, потому что даже в бреду неловко, неправильно совмещать любовь и убийство…

А в каком бреду совместить с Настоящим взбунтовавшуюся машину?

Тотчас же память услужливо нарисовала надменное отрешенное лицо исполина Рамтея. Что все-таки могло связывать Рамтея с кентавром? Холодного бесчувственного Рамтея с кентавром, который выгравировал на речных камнях историю своей любви.

Вот и водный магазин. Вышколенная нимфа узнала Прекрасную Деву, едва та только приоткрыла дверь. Не дожидаясь приказаний, машина метнулась, в мгновение нырнула в аквариум. Когда Касс подошла ближе, нимфа уже встречала ее с угодливой улыбкой и большим пластиковым пакетом в руках. В пакете, наполненном водой, метался огромный краб. Животное яростно пыталось выбраться, но все безнадежнее запутывалось в сладких водорослях.

— Нет-нет, — сказала Касс. — Это не для меня. Сегодня ты принеси что-нибудь для другой нимфы, в аквариум… Что-нибудь вкусненькое, что ты сама любишь, для такой же нимфы, как ты.

— Это вкусно.

Бедняга никак не хотела понимать, что дар предназначался для такой же, как и она сама, служительницы аквариума. Нимфа тупо смотрела на Касс широко распахнутыми синими глазами, улыбалась изо всех сил, не могла взять в толк, что в любом аквариуме этого добра…

— Вот что ты сама любишь? — начала кипятиться Касс.

Машина захлопала глазами и снова попыталась всучить Касс не нужного ей сейчас краба.

В конце концов, Касс выхватила из суетившихся рук злосчастный пакет и, на радость животному, вывернула его обратно в воду. Затем быстрым шагом стала обходить аквариум по периметру. Служительница аквариума, пытаясь не отставать, с недоумевающим видом суетилась рядом, в зеленой морской воде. Время от времени нимфа ныряла, чтобы достать и предложить капризной покупательнице то опять краба, то медузу, то сладкую водоросль, но никак не хотела понять, что искать ей нужно не в самом аквариуме.

Касс, однако, очень скоро вовсе перестала обращать внимание на неудачливые потуги продавщицы: взгляд ее упал на полки, заставленные предметами для рыбной ловли. Необходимый предмет ничего не стоило заметить: он первым бросался в глаза. Он находился в самом центре. Светился, переливаясь всеми цветами радуги. Хороший лазерный нож. С таким ножом не страшна ни акула, ни морской спрут… Ни ограды загонов…

Затем Касс нашла полки с лакомствами. Нимфы обычно любят вот эти засахаренные устрицы, а еще эти креветки в виноградном вине… Что же касается Леги, тут и думать нечего: вот они, пикантные конфетки из раковых шеек, излюбленное лакомство русалки. Сколько лет подряд девочка каждый день носила русалке эти конфетки? Лега неизменно удивлялась, почти как Настоящая, хлопала в ладошки от радости, предвкушая удовольствие, рассматривала каждую конфетку по отдельности…

Прекрасная дева уже садилась в свой аэробиль, а нимфа все еще кланялась ей вслед с приклеившейся к синему, чуть темноватому для нимфы лицу улыбкой.

— Еще бы, не машина, — подумала Касс. — Это у нее-то живая душа? Ведь ничего, кроме тупости, ничего, кроме рабства в глазах…

Но внутри тотчас защемило, заколотилось тоненькое, жалкое, почти беззвучное эхо: — Да, именно живая. Ну и что же, что тупость? А у Фадиты что можно прочесть во взгляде?

— А Лега? Разве Лега — машина? В конце концов, для нее, Касс, неважно, машина Лега или нет. Важно, что русалка не раз спасала ее. Не задумываясь, нужно ли это делать, должно ли, правильно ли, а теперь Касс спасет Легу, независимо от природы русалок. И не будет упрекать себя за это. Как в тот раз… Когда обе впервые поняли, что игра переросла в дружбу.

Эрида не то что поверить, представить не могла… Они с Фадитой двадцать раз переспрашивали Касс о том, как это вышло, что она, Прекрасная Дева солгала. Солгала туторам. Солгала из-за русалки. Даже Эрида по возможности старается не лгать, даже для нее ложь унизительна…

Детский бассейн без русалок не бассейн, игры не игры, веселье не веселье без рассыпчатого, искрящегося в каждой капле воды, особого русалочьего смеха.

Туторы — что? Им главное — порядок. Русалки же, хоть и следят за безопасностью детей, — все же сверстники. Русалки с удовольствием показывают, как плавать, как нырять. Русалки, щедрые на озорство, придумывают развлечения.

Русалки, прирожденные певцы и артисты, забавляют, смешат, веселят.

Конечно, никому не приходило в голову подружиться с русалкой.

Не то, что бы это запрещалось, но легкий привкус, — и Касс всегда это знала, или по крайней мере, чувствовала, — странный привкус, из-за которого и сами отношения казались странными, безусловно был.

Как вышло, что обычный урок плаванья закончился дружбой? Незаметно, ненавязчиво, ненарочно: это произошло само собой.

В какой-то момент Касс заметила русалку, плывущую рядом. Вспомнила, что русалку эту видит возле себя вроде бы не в первый раз. И постепенно привыкла к тому, что Лега откуда-то выныривает и плывет рядом, едва лишь стоит Касс оказаться в воде.

Поражала Прекрасную Деву в русалке больше всего всегдашняя готовность ввязаться в любое приключение, расхохотаться каждому порыву ветра, попавшей в рот соленой морской капле, сверкнувшему в глаза солнечному зайчику.

Сложенные в смешную гримаску треугольные губки Леги придавали ее лицу трогательную беззащитность. Полураскрытый рот, казалось, только и ждал повода, чтобы раскрыться вовсю и рассмеяться. Ах, как громко, как беззаботно, как заразительно умела смеяться русалка Лета! Ведь никто так не может, ни один из знакомых…

Вот с того все и началось: стоило Касс войти в воду, откуда-то появлялась Лега. Как нечто, само собою разумеющееся, русалка возникала и беспечно плыла рядом, поднимая сильным хвостом веселые брызги.

Нет, вряд ли то, хоть и сильное, но неосознанное стремление друг к другу можно называть дружбой… А вот когда Лега голыми руками разорвала спрута… Откуда он взялся в детском загоне, этот спрут? Впрочем нет, и тогда дружбы еще не было: русалки для того существуют, чтобы охранять детей настоящих от опасности.

Дружба на самом деле началась с драки. Скверный рыжий мальчишка с птичьим именем. Сколько лет прошло, а Касс все еще помнила его. Противный мальчишка с противным именем, произносить которое не хотелось ни вслух, ни в памяти… И с противным маленьким блестящим носиком, густо посыпанным веснушками… Захохотал некрасивым искусственным смехом, показывая пальцем на Легу. Что ему не понравилось в ней?

Касс отважно пошла на веснушчатого и дело кончилось дракой: настоящая девочка бок о бок с машиной в безумном морском бою против целой группы настоящих же мальчишек.

Что-что, но бить атлантов, тем паче их детей, машинам не позволено. То есть, строго настрого запрещено… Легу спасло от лабораторий Баала только то, что Касс, плача, но не опуская глаз, упорно твердила туторам: Лега защищала ее от хулиганов.

— Посмотрите мне в глаза, — требовала Касс.

“Посмотрите мне в глаза” — и изо всех сил заставляла себя поверить в абсолютное соответствие своего рассказа тому, что произошло в действительности.

Туторы заулыбались, посмотрели в глаза. А поглядев в безупречные глаза Прекрасной Девы, заулыбались еще больше и тоже поверили.

Вот тогда и завязалась их дружба.

В течение нескольких лет, каждое утро для Касс начиналось с плаванья. Она выискивала всевозможные предлоги, чтобы почаще бывать в бассейне. Она мчалась на встречу с Легой, едва выдавалась свободная минута. Странным непостижимым образом девочка и русалка умудрялись не надоесть друг другу.

Как получилось, что они расстались? Тоже, само собой.

— Почему ты не пришла вчера?

— Искала новый наряд на вечеринку к Эриде.

— Что такое “вечеринка”?

— Это когда молодые люди собираются, пьют нектар, танцуют.

— Что такое “танцуют”?

— Это когда делают вот такие движения, и такие, и такие.

Следовал показ танцевальных движений на песке, с брызгами повторяемых русалочьим хвостом в волне.

— Давай завтра опять танцевать.

— Завтра не могу, у меня свидание.

— Что такое “свидание”?

— Это, когда любовь. Мое тело готово к любви.

— Что такое “любовь”?

Правда, потом, Касс искала однажды Легу, но поздно: русалку уже отправили на работу куда-то во внешний аквариум… Второй аквариум, средний круг, — сказал Рамтей.

Нет, не искала по-настоящему, если честно. Не нашла и сразу успокоилась. Значит, безразлично… Значит, это она, Касс, была безразлична. Не могла же русалка искать Прекрасную Деву: из загона не выпрыгнешь…

Значит, всегда, и когда плавали вместе, и когда дрались с мальчишками, и когда шептали друг дружке обо всех переменах во взрослевших телах, и когда делились новостями…

Всегда обе знали, чувствовали разницу… Подсознательно были готовы к тому, чтобы потерять друг друга из виду.

Парнас сверкнул огнями в последний раз и уплыл вниз и в сторону. Касс помчалась над городом. Главную площадь, храм Посейдона, а потом дворец Клейто, она проскочила вмиг.

Внизу промелькнули купальни, водная полоса внутреннего канала. После гимнасий началось бесконечное ровное поле ипподрома, а когда показалась набережная среднего канала, Касс вздохнула и пошла на снижение.

Она поставила аэробиль перед входом в аквариум. Это и был именно второй аквариум: Касс точно сориентировалась сверху.

Главная нимфа, скучающе зевая, маялась у разделительного стекла. Была она, как две капли, воды похожа на ту, которая только что обслужила Касс в водном магазине. Разница обнаруживалась только в цвете лица. У этой оттенок был посветлее, скорее, голубой, чем синий.

— Приветствую Прекрасную Деву, — с той же угодливостью, что и та, из магазина, пробормотала нимфа, не дожидаясь, пока Касс закроет за собой дверь.

— Русалку Легу, — потребовала Касс и, протянув руку над стеклом, вложила в мокрую руку нимфы пакет с лакомствами.

— Прекрасная Дева очень добра, — тихо сказала та, с жадностью хватая подарок. — Что это?

Нимфа долго заглядывала в пакет, чмокая губами.

— Однажды я пробовала это, — вслух размышляла она. — Это когда же это было? До перевода сюда? Или нет, еще в первом аква…

— Хорошо, хорошо, — сказала Касс. — Мне нужна Лега.

— Это какая же Нега? — тупо переспросила нимфа. — Это та, что представляет с дельфинами по визу?

— Нет, — нетерпеливо перебила Касс. — Вздор, вздор… Лега, у которой был друг кентавр. Здесь она?

Нимфа посмотрела куда-то в сторону, и глаза ее странно застыли, а тело словно оцепенело. Касс так и не поняла, испугалась ли она чего-то… Или просто задумалась, решая для себя, насколько встреча Прекрасной Девы с русалкой может оказаться опасной для нее самой… Или задремала без причины, ни с того ни с сего, с нимфами это бывает…

— Эй ты, — громко сказала Касс. — Знаешь Легу, русалку?

Нимфа вздрогнула, выходя из транса, и сразу громко заныла на одной ноте: — Прости, Дева, не знаю никакого кентавра… И не слышала, и не видела, и ей сколько раз говорила: — Ну их к Баалу, этих кентавров, одно несчастье от них…

— Хорошо, хорошо, — раздраженно сказала Касс. — Есть тут, где поговорить наедине? Мне нужна Лега. И поторопись, я устала ждать.

— Ладно, — засуетилась нимфа. Похоже, она обдумала и решила для себя, что никакой беды на ее голову разговор Касс с Летой не навлечет. Вряд ли служительница аквариума участвовала в Круге сегодня вечером. Скорее всего, не дошли еще до нее последние новости. Удачно это очень получается, что не полагается в Атлантиде нимфам виз смотреть.

— Прекрасная дева хочет войти в воду последнего загона?

Нимфа указала дорогу и метнулась на глубину. За Легой. Касс пошла по коридору между стеной здания и стеклянными стенками загонов…

Вдоль стен тускло горели, даже не горели, а мерцали посаженные близко друг к другу крохотные лампочки. С глубокого черного неба лился неяркий свет звезд. В городе звезды существуют где-то далеко, сами по себе. Удивительно, какими близкими они кажутся под стеклянным куполом аквариума. В горах, где-нибудь на Иде, звезды совсем близки. Крупные, яркие, они чуть ли не висят над головой, четко вычерчивая линии созвездий.

Запах океана смешался с ароматом ночи и мяты, которую традиционно сажали у аквариумов. Было спокойно, было так тихо, что не верилось, совсем не верилось в смерть… И ни во что плохое не верилось в этом теплом аквариуме, в этом слабом свете, в этом запахе моря и мяты, в этой волшебной близости звезд.

Когда Касс подошла к последнему загону, Лега вынырнула. Высунула из воды голову и молча оперлась руками о покрытый светло-коричневым пластиком край разделительного стекла. Круглые зеленые глаза без ресниц уставились на Касс вопросительно, но равнодушно. Смотрели, не выказывая ни малейшего удивления по поводу внезапного появления ее в аквариуме.

Касс не стала раздеваться, входить в воду. Просто со своей стороны прислонилась к перегородке. Некоторое время Прекрасная дева и русалка молча разглядывали друг друга. Наконец, Касс нарушила молчание.

— Прости, Лега, я принесла тебе плохую весть.

— Настоящие убили его. — Непонятно, каким образом, догадалась Лега. У губ ее появились две горькие складки.

— Перед смертью он просил передать тебе это, — Касс взяла руку Леги и вложила в холодную ладонь русалки гладкие камешки ожерелья, полученного только что от Рамтея.

— Ты видела его? — с надеждой спросила Лега.

Касс отрицательно покачала головой: — Мне передали… для тебя.

Лега не стала спрашивать, ни кто передал, ни когда. Нет, не умели плакать русалки со своими круглыми, без ресниц глазами.

— Настоящие творят нас и уничтожают, — сказала Лега. С тем самым ледяным спокойствием, которое бывает, если пройти процедуру очищения. — Настоящие, конечно, знают, как лучше.

А может, она действительно уже прошла обработку? Но тогда она вообще ничего бы не помнила, она и Касс не узнает после очищения.

— Он приезжал за рыбой, — монотонно говорила Лега. — Он был добрый кентавр. Он был силен и прекрасен.

— И вы полюбили друг друга, — закончила за нее Касс. — Вы, разные… — она запнулась и замолчала в поисках нужного слова, не нашла и тогда повторила: — совершенно разные.

— Настоящие дали нам разные тела, — возразила Лега. — Это Настоящие любят телами. Мы любили душами. А души наши похожи.

— Говорят, и Настоящие не всегда любят только телами, — вздохнула Касс. Затем, мгновенно уловив всю фальшь, неуместность своего оправдывания, быстро добавила, — тебя я люблю душой, например.

— Нет, — покачала головой Лега. Она ничего не заметила в голосе подруги, ни смутной фальши, ни откровенной лжи. — Я имею в виду не ту любовь, а другую, ту самую… Помнишь, я расспрашивала тебя, а ты не знала, как объяснить… Теперь-то я хорошо знаю, что такое — любовь.

“А если все же не равнодушие, а умение контролировать свои чувства…” — мелькнуло в голове у Касс. Вслух она промямлила: — Как же вы…

— Поэтому он мертв, — тяжело сказала Лега и опять улыбнулась новой, несвойственной ей раньше улыбкой. Эта несчастная улыбка, полугорькая, полужалкая, заменившая на лице русалки и живость, и веселый задор, и смешливость, кольнула Касс в самое сердце и потом долго щемила в груди.

— Сквозь толщу стекла и воды я слышала его поступь, и сладкий огонь обжигал мою душу, — неторопливо сказала Лега…

Вдобавок, эта неприятная манера (скверная привычка, особенность машин?) — не говорить, а бормотать. Да еще не просто бормотать, а все время раскачивать при этом плечами. Вот-вот, вправо-влево, вверх-вниз, монотонно продолжая: — И тогда все мое тело нанизывалось, нанизывалось на пронзительную, терпкую боль.

Да, строить красивые цветистые фразы всегда любила русалка Лега.

Касс посмотрела по сторонам. Нимф и других русалок не было видно. Тогда она вытащила нож.

— Зачем это? — Лега вопросительно приоткрыла свои треугольные губки.

— Если ты уплывешь сегодня, ты, пожалуй, можешь спастись.

— Зачем?

— Иногда русалки вырываются на свободу. Может, ты еще встретишь…

— Нет. — Лега покачала головой. — Не хочу никого встречать. Ничего больше не хочу. Мое эго умерло.

— Они найдут тебя и убьют. Они тебя уже ищут.

— Это было бы замечательно: ведь тогда мы соединимся с ним.

— А может быть, они не станут убивать тебя, убьют лишь твою память.

— Тогда я забуду, и это тоже неплохо. Когда мы встретимся Там, моя память вернется ко мне.

— Ты так молода, Лега… — Касс придумала последний аргумент: — Он будет рад, если ты спасешься.

— Кто знает, что такое — спастись? Кто знает, что такое — погибнуть?

— Мне трудно понять тебя. — Касс облизнула пересохшие губы. — Я не стала бы погибать из-за… из-за…

Она опять не нашла нужного слова, но Лега поняла:

— Значит, твое эго не любило, не любила твоя душа: любило только тело.

— Наверно, ты права… — У Касс перехватило дыхание, она почувствовала странный перебой в груди, будто кто-то на миг лишил ее воздуха.

— Любить телом легко, — частым шепотом забормотала Лега. Не надо мучиться, не надо умирать всякий раз, когда расстаешься… И оживать, когда слышишь голос… Теперь я мертва. Мне не нужна свобода.

— Мое сердце плачет, — Касс тронула холодную скользкую руку Леги своей теплой холеной рукой. — Но поверишь ли ты мне, если я признаюсь, что… — дева задумалась, а потом, медленно сама себе не веря, закончила: — что я завидую тебе?

Что это было, внезапно открывшееся ей, когда Прекрасная Дева, начисто забыв мучившие ее дорогой сомнения, не казня себя, не думая, не виня, а просто, по-человечески, по-женски, обмирая от жалости и сострадания, гладила изумрудные волосы русалки?

На обратном пути Касс включила звуковой диск Лона…

Смутная тоска неосознанного желания терзала ее поочередно то комом в горле, то камнем в груди. Смутные мысли цеплялись друг за дружку. Невнятные чувства не хотели отпускать.

Она не могла постичь природу той тягостной муки, которая грызла ее сегодня, в эту ясную, теплую, насыщенную красками, ароматами и звуками ночь. Не понимала ни тайны, мучившей ее, ни горя, сделавшего жалким и некрасивым ее лицо и, в конце концов, заставившего зарыдать…

Дома Касс отерла слезы, умылась, потом включила виз на связь и набрала номер Лона.

— Ты меня любишь? — деловито осведомилась Касс.

— И этот вопрос, конечно, никак не мог подождать до утра, — снисходительно произнес Лон.

— Значит, нет.

— О Творцы, уж эти мне твои глупости. Ну, конечно, я тебя люблю.

— Как ты меня любишь? — требовательно спросила Касс.

— Как дурак, — немедленно изрек Лон.

Касс вымученно улыбнулась: — Я имею в виду…

— У тебя все в порядке? — поинтересовался Лон. Вид у него был сонный и недовольный.

— Ты любишь мое тело?

Лон встрепенулся и сразу ожил: — Хочешь, чтобы я сейчас прилетел? Я готов.

— А эго? Любишь ли ты мое эго?

Лон вопросительно вздернул брови.

— Любит ли твоя душа мою душу? — настаивала Касс.

— Не задавай глупых вопросов.

Он зевнул. Тогда она отключилась и долго плакала, не отвечая на его вызовы. Заснула Касс только под утро, когда рассветная прохлада стала просачиваться сквозь оконные стекла.

Глава 5

Где-то неподалеку, не то на улице, не то во дворе у Эриды, взвизгнули струны теры. И сейчас же, будто только того и ждал, грянул вызов. Одновременно, с сумасшедшим стуком заплясала на двери игрушечная бронзовая горгона.

Экран виза почему-то никак не оживал, оставляя вызывавшего неизвестным. Касс никак не могла проснуться окончательно. Она металась по комнатам, сбивчиво пытаясь сообразить, почему при темном экране виза захлебывается сигнал вызова, да еще бесится дверь, требует открыть, непонятно, кому, непонятно, зачем.

Наконец ей удалось проделать правильные манипуляции с нужными кнопками. Правая включила виз на связь, левая хлопнула горгону на вход в дверь.

Экран виза, наконец, осветился, на нем возникло лицо Эры с властными очертаниями рта и подбородка. Линия в линию этот рот и этот подбородок повторялись в чертах их дочери Фины. Сразу вспомнилось, что на сегодня назначен прием у Эры и Зева.

— Привет, малышка Касс, — улыбнулась Эра. — Привет и тебе, Лон. Рада видеть вас вместе в хорошем настрое.

— Главное в нашей жизни — хороший настрой, — бодро объявил Лон, закрывая за собой дверь.

— Здравствуй вечно, Эра, — сказала Касс, кивнула Лону и, наконец, проснулась. — Сегодня приятный сюрприз, — кокетливо сообщила Эра. — Но вам, так и быть, скажу. Обещаете молчать до вечера?

Лон сделал страшное лицо, что означало непреклонную решимость хранить клятву, и тут же оговорил условие: — Но только до вечера!..

Эра расхохоталась: — Верю, верю… Так вот, Асклепий получил, наконец!

Для того, чтоб усилить впечатление, жена Зева замолчала с раскрытым ртом, резко оборвав себя на самой высокой ноте.

— Не может быть! — Лон сделал нарочито круглые глаза.

— Представляешь?

— Значит, назло всем тем, кто не верил, Асклепий получил свою новую амброзию? Вот это сюрприз! — задумчиво произнес Лон. — Новость номер один!

— Ту самую амброзию, которая замедляет скорость старения клетки? — переспросила Касс. — Это же невозможно.

Эра счастливо засмеялась: — Возможно! Я, правда, плохо понимаю… — жена Зева задумалась, явно потеряв мысль.

— Эра, кого волнует, как ты понимаешь? — Лон ободряюще улыбнулся. — Главное, чтоб ты передала правильно.

— Нет-нет, то есть да, я правильно… — Эра передохнула и выпалила на одном дыхании: — Новая амброзия сулит вечную Жизнь!

До Лона, казалось, только что по-настоящему дошел смысл того, что пыталась сообщить Эра. Он уставился на Касс и заорал: — Звучит! Бессмертие! — Он блаженно улыбнулся и уже спокойно заговорил: — Если это правда, то молодец, наш Асклепий! Ну просто номер один.

Лон еще раз улыбнулся, тягуче, блаженно-бессмысленно, и мечтательно произнес: — Вечность! — Затем он подумал и, почему-то криво усмехнувшись, прибавил: — Именно то, чего нам всем до сих пор не хватало.

— Вечная молодость. — Эра умела придавать своей улыбке подобающий вид, в зависимости от обстоятельств.

— Ладно.

Лон хлопнул ладонями по коленям.

— По этому поводу я оставляю прекрасных дам одних и убираюсь готовить завтрак, — заявил Лон.

— А Зев обещает угостить нас сегодня нектаром по новому рецепту, — вспомнила Эра, — как-то он его назвал, забыла… а, ладно…

— Я чувствую, сегодняшний вечер превзойдет все предыдущие, — улыбнулся Лон, удаляясь на кухню.

— Не забудь теру, — крикнула вдогонку Эра и тоном заговорщика добавила, уже только для Касс: — сегодня будет много песен, — она возвела глаза к небу, — сплошная поэзия. Орф…

Жена Зева хитро, очень похоже на самого Зева, подмигнула: — Фадита сегодня угощает нас Орфом. И еще, я пытаюсь разыскать старика Ноэла…

— Ноэл ударился в поэзию? — с откровенной иронией спросила Касс.

— Ноэл привез из Халдеи не то сына, не то ученика, вы еще ничего об этом не слыхали?

Она покачала головой и продолжала: — Говорят, великолепный поэт, к тому же весьма и весьма…

Жена Зева сделала неопределенное движение рукой, что могло означать: “Да, очень привлекательный молодой человек”, а могла означать: “Мало ли, что говорят?”, а могла просто вносить некую законченность в повисшее ни на чем предложение.

— Ты смотрела вчера виз?

— Я смотрела, Ноэл спорил с Кронотом — вспомнила Касс.

— Спорят, спорят, — недовольно вздохнула Эра. — И что на этот раз?

— Ноэл предвещает гибель Атлантиды или даже всей Геи.

— Тоже мне, всезнайка, — Эра зевнула, прикрывая рот рукой, — в общем, жду вас сегодня вечером, обоих и с терой.

Тут до жены Зева вдруг дошел смысл слов собеседницы. Эра передернула плечами: — Подумать только, — возмущенно произнесла она: — Весь настрой полетел! То вечная молодость, а то вдруг общая погибель! — И на этой оптимистичной ноте отключилась.

По дому окончательно распространился запах горячего шоколада. Лон с улыбочкой внес в комнату резной поднос. На подносе в чашечках хаттийского фарфора дымился пахучий напиток, сверкал вымытый виноград, блестел сахарной глазурью жареный миндаль, чудно пахли пшеничные пышки с медом.

Касс с благодарностью взглянула на друга.

— Так не желает ли Прекрасная дева поделиться со мной… Лон замялся. — …своими горестями?

— Я не знаю, что на меня нашло, — тихо сказала Касс.

— Что с тобой? — спросил Лон. — Это Рамтей так на тебя подействовал? Мне что, его убить? Или публично обозвать номером два? — Он потоптался вокруг постели, подыскивая для подноса место.

— Или ты обиделась из-за Орфа? Да считай его кем хочешь, хоть мной… — Так и не найдя места для завтрака, Лон, в конце концов, поставил поднос прямо на покрывало.

Поэт уселся напротив подруги, протянул ей чашечку с шоколадом. Затем схватил пышку и целиком сунул в рот.

— Причем тут Орф, — вздохнула Касс. — У тебя здорово шоколад получается!

Лон наклонился к подруге, затем деловито снял на пол поднос с остатками еды и также деловито стал приближать к лицу Касс свое лицо, целясь открытым ртом в ее губы.

— Пора вставать, — твердо сказала Касс. Как бы демонстрируя своим движением, что действительно пора вставать, она приподнялась на локте.

Взгляд Лона стал ледяным.

— Я хотела бы поговорить с Ноэлом, — мягко, пытаясь загладить только что нанесенную ему обиду, объяснила Касс.

— Это, конечно, важно, — мрачно согласился Лон. Он быстро встал и потер рукой щеку. Выглядело это так, будто он пытался стереть с лица пощечину. Прибавив свое, — разумеется, дело номер один, — и не желая долее искушать судьбу, поэт выскочил из комнаты, не забыв, однако, прихватить поднос.

“Хоть бы раз забыл что-нибудь”, - с внезапной злобой подумала Касс.

Она чувствовала себя виноватой.

О мужьях типа Лона говорят: “Как за гранитной стеллой”.

Касс представила себе: Лон с подносом в руках по утрам, изо дня в день… Из утра в утро… Лон рядом на ложе. Из ночи в ночь… Лон рядом перед визом, каждый вечер… Из вечера в вечер… из года в год… Из столетия в столетие… Вечно… На тысячи лет обещанного Асклом бессмертия. Выходило томительно, скучно, тоскливо. Даже нечто страшненькое просматривалось в этой картине счастливой совместной жизни с Лоном Аполом. Да и само это бессмертие почему-то пугало.

Касс рывком выскочила из постели, подумала мимоходом: “Не везет с подругами бедному Лону”.

А потом вспомнила прошлую ночь: Эриду и Эрмса, Веселый Грот, нимф, Рамтея, Лету, ожерелье.

Касс подошла к зеркальной стене и стала рассматривать все свое обнаженное, маленькое, мягкое, по-женски вылепленное тело. “Никогда, никогда, никогда не было ничего такого, о чем говорила Лега”, - с горечью подумала девушка.

Все ее существо охватило неясное томление. Вернулась вчерашняя тоска. Сначала протянула где-то под ложечкой, затем перекинулась под грудь, превращаясь в неопределенный гул. Гул этот разрастался, пока не стал яснее и отчетливее, и, наконец, превратился в пронзительный ужас плохого предчувствия.

Касс прикрыла глаза, заставляя себя успокоиться.

Оделась. Бесцельно побродила по дому. Включила и выключила виз. Включила опять, на связь… Опять отключила. Тут же включила снова и уж тогда набрала номер Ноэла. В последнее мгновенье подумала: “А что я ему скажу?” — и чуть было не отключилась. Но не успела, потому что Ноэл уже ответил, вернее, ответил вовсе не Ноэл.

Касс вопросительно посмотрела на светловолосого бородатого молодого человека, который одной рукой пытался отложить в сторону теру, а другой что-то перенастраивал в переключателе виза.

Справившись с переключателем, незнакомец в свою очередь вопросительно уставился на Прекрасную Деву.

— Приветствую тебя, хоть и никогда не встречала прежде, — вежливо пробормотала Касс первое, что пришло в голову.

— Приветствую и я тебя, — молодой человек улыбнулся.

Касс почувствовала, что с этой его улыбкой стало исчезать ее напряжение, а заодно и ощущение безнадежности.

Девушка сразу поняла, что ответивший по номеру Ноэла красив. Но красив не безукоризненной красотой Лона, или Орфа, или Зева, а совсем по-другому. Что-то вне, отдельно от обычно принятых критериев красоты было в нем, что делало его красивым.

— Хоть и я не встречал тебя прежде, — закончил незнакомец.

Оба посмеялись.

Верхняя губа молодого человека была необычно изогнута и заметно выдавалась вперед над нижней. Это его не портило, хотя и придавало лицу удивительное выражение: не то чрезмерной обидчивости, не то жестокости, не то обыкновенного юношеского упрямства. Подобные очертания рта встречаются редко, потому лица похожего типа запоминаются сразу и надолго. Этого молодого человека уже нельзя не узнать.

— Я полагаю, ты из Прекрасных Дев? — перебил ее мысли юноша.

— Да, конечно, ты угадал.

Касс назвала себя и спросила о Ноэле.

— В делах, — коротко ответил молодой человек. Затем он представился: четвертый сын Ноэла, Уэшеми… вчера прилетел из Халдеи. О Прекрасных Девах знаю, в основном, по учебникам хороших манер для провинциалов.

— Я думаю, здесь ты очень скоро узнаешь о нас все, что тебя интересует…

— Меня интересует все. Кстати, не только о Прекрасных Девах. Меня вообще интересуют люди: их привычки, одежда, история, вкусы… Их взгляды на жизнь. Ну, и, конечно, искусство… Больше остального, песни, поэзия, музыка. Люди, с искусственно измененной генетической программой, которых вы называете машинами, меня интересуют тоже.

— Ты хорошо владеешь языком атлантов, — менее всего ей сейчас хотелось говорить о машинах.

— Я говорю на семи языках, — объявил Уэшеми, легко меняя тему. — В том числе — он подчеркнул это “в том числе” — и на языке атлантов.

— Пытаешься ли ты выразить мысль, что раса атлантов ничем не выше других рас? — осторожно спросила Касс.

— Выше? Только потому, что сильнее?

— Хотя бы… А сильнее, потому что древнее…

— Древнее, сильнее, мудрее!

Вот теперь видно, что из провинции: не подобает сыну Ноэла раздражаться на слова Прекрасной Девы. Нет, вряд ли это раздражение. Скорее всего, четвертый сын Ноэла вовремя вспомнил учебники хороших манер. Во всяком случае, он заговорил спокойно: — Кто знает, что на самом деле выше: может, и не сила совсем. А может и не мудрость.

— А что? — жадно спросила Касс. — Что может быть выше мудрости?

— А хотя бы сострадание, например, — немедленно отозвался Уэшеми. — Жалость… Понимание…

— Разве это не одно и то же: — Касс медленно прибавила:

— Разве сострадание, жалость — не проявление мудрости?

— А может, любовь, — Уэшеми, похоже, не слышал ее последней реплики. Он продолжал размышлять вслух. — Или преданность. Доброта, наконец.

— И любовь, и преданность, и доброта — разве это не результат все той же мудрости? — сказала Касс, приказывая себе не поддаваться на слово “любовь”.

— Да, конечно. — Уэшеми вздохнул. — Почему же атланты так жестоки?

— Неужели совсем ничего хорошего ты не видишь в нас?

— Ну почему же? Вижу в атлантах и хорошие качества. Вы доверчивы и прямодушны. Вы не признаете подлостей, вы говорите вслух, что думаете.

Он сделал вид, что не заметил смущения собеседницы.

— Мне нравится, что Настоящие не притворяются. Все откровенно, будто намеренно предупреждают: “Вот я такой, хотите — принимайте”. Это хорошо, всегда четко распознаешь. Ведь во всем остальном мире, а я привык бродяжничать и наблюдать… На мой взгляд, одно из самых страшных в мире зол — притворство и хитрость.

“С испорченной машины хоть сигнал”, - подумала Касс.

— Но я люблю Гею. — Уэшеми улыбнулся. Лицо его сразу стало милым и трогательным. — И все, что живет на ней: ведь доброта — свойство всего живого.

— Как же, — съязвила Касс. — Например, доброта — свойство горгон. Или, еще пример, сатирам свойственна доброта. Вампирам присуще понимание, а уж сколько сострадания в Медузе! Ничего, что эти машины опасны! Зато они такие добрые.

— Какие же они машины! — запальчиво возразил Уэшеми. — К тому же, что, собственно, мы знаем о Горгонах? О той же Медузе? — Уэшеми явно хотел поспорить: в нем бродили молодость и протест против всего на свете. — Что горгонам придается вид, Настоящему не особо приятный?

— Ну да, только вид, — свои слова Касс отчеканила, подчеркивая их нарочитость. — А в душе они совершенно другие: стоит только кому-нибудь при взгляде на них случайно окаменеть, как горгоны тут же обливаются слезами от жалости и сострадания.

— Кто знает, — не замечая иронии, прошептал Уэшеми, — что чувствует тот, кого сотворили с целью устрашать других, сотворили, между прочим, не спрашивая, желал ли он устрашать.

Касс не нашла, что возразить, и Уэшеми еще раз улыбнулся своей необыкновенной, меняющей все лицо улыбкой.

— О чем ты думаешь? — спросил Уэшеми.

— О тебе, — честно призналась Касс. — Никогда раньше не встречала таких, как ты… Я тебе нравлюсь?

— Да, очень, — быстро сказал Уэшеми.

Касс с удовольствием отметила, что он покраснел.

— Ты милая, — он старался скрыть смущение. — И, должно быть, очень умна.

Глава 6

Выше дворца Зева и Эры на Верхнем Олимпе располагалась только небольшая лужайка. Такая милая, чистенькая, отгороженная от внешнего мира гранитной стеной, зеленая площадка. В центре ее сильным фонтаном из-под земли бил родник. От родника по четырем склонам падали вниз четыре голубых потока, разделяя гору на четыре части: если смотреть с высоты полета аэробиля, получался переливающийся крест. Потоки, стекая, постепенно усиливались, внизу на равнине, превращаясь в две огромные мощные реки, Тир и Эрат.

— А знаешь, сколько говорят об этом пересечении рек крестом. — Заметил Лон. — О том, что обе реки где-то в воображаемой точке пересечения ни с того ни с сего одновременно меняют направление на противоположное…

— Почему в воображаемой? — переспросила Касс.

— Да ведь мало кто может себе позволить подняться над Олимпом. Считанные единицы… А много раз ты видела это по визу? Но объяснить же непонятное хочется, вот они, то есть, большинство, и воображают эту, недосягаемую, мало чьему глазу доступную точку. А в колониях вообще песни сочиняют, легенды… Имена похожие дают…

Лон сделал небольшой круг, спуская аэробиль пониже, чуть ли не на трехгранную мерцающую в собственной тени громаду, возвышавшуюся над родником.

— Не говоря уже об Эдеме, — Лон кивнул на пирамиду и торжественно прокричал: — Эдем непроницаемый! Эдем таинственный! Эдем могущественный!

— Кто владеет Эдемом, тот владеет миром. — Вспомнила Касс. — Из чьей это речи? Зева?

— По-моему, обычный фольклор… — Лон покрутил головой. — А впрочем, не помню. У меня, и даже не стыдно признаться, когда я нахожусь тут слишком близко, вовсе память отшибает.

— Да уж… — задумчиво протянула Касс.

— Знаешь, почему наши предки стали строить пирамиды, оканчивающиеся крестом на верхушке?

Они пошли было на снижение, но Лон, почему-то решив сделать еще круг, опять вырулил вверх и вернулся к вершине Эдема.

Касс отрицательно мотнула головой. Поэт, с видом понимающего все на свете человека, стал вещать: — Да просто, самое обыкновенное изображение Олимпа. Ведь Эдем сначала был только тенью Олимпа. Точно так же бриллиантовый крест наверху был раньше только отображением родника…

Лон остановил аэробиль. Они зависли над переливающимся водным крестом и его легкой тенью: крестом бриллиантовым.

— Это гораздо позже стали накапливать и вкладывать туда знания. А еще позже додумались до главного.

— То есть?

— Как это, “то есть”? Кто владеет Эдемом, тот владеет миром. Сама же цитируешь.

— Ну и что?

— Энергия, вот что! Неужели, правда, не знаешь?

— Нет, почему, я знаю: Эдем дает нам энергию. Я только не поняла…

— И никто не понял, — Лон расхохотался. — Думаешь, свободный ученый Ноэл понял? Или великолепный Асклепий понял? Не говоря уже о маразматиках вроде Кронота… Случайно оказалось, что Эдем находится на пересечении всех силовых полей Геи… Случайно оказалось, что бриллиантовый крест над крестом водным фокусирует все силы в одной точке… Точнее, в противостоящих друг другу точках: с одной стороны плюс, с другой — минус. Вот и все.

Лон стал размахивать свободной левой рукой. Он пытался воспроизвести движение маятника, раз за разом повторяя в такт: — Плюс — минус, плюс — минус, плюс — минус.

Потом еще слегка пощелкал языком, имитируя фотонный счетчик Геи, и только после того вернулся к своему собственному голосу: — Улавливаешь? Толком никто ничего не понимает, все оказалось случайно, но дармовая энергия бьет из атмосферы наподобие этого родника! А в результате, две реки, именующиеся “Тир и Эрат”, протекают чуть ли не в каждой колонии. А, самое главное, в результате, фольклор: “Кто владеет Эдемом, тот владеет миром!” Ну, и пирамиды, конечно…

Лон, чуть подождав, со вкусом закончил: — Ведь все эти пирамиды в провинциях гладкие, ступенчатые, всякие пагоды, башни — это всего-навсего обычное подражание колоний метрополии.

— Интересно, есть ли на Гее еще такие же точки… пересечения?

— Как ты думаешь, для чего я тебя тренирую в ясновидении? Касс посмотрела на него с недоумением. Поэт сам же и начал отвечать на свой вопрос: — Находить эти точки тоже. Это будет одной из твоих задач.

— Мне даже в голову не приходило…

— Знаю, знаю. — Лон насмешливо сложил губы. — И никому поначалу в голову не приходит. Казалось бы, ложись себе в транс, будущее смотри… Если ты ясновидящий. Но ведь от нас еще реальная польза нужна. Например, точки пересечения. Вот и столбенеешь в трансе, глобус крутишь. Потому что точек этих сколько хочешь, их только не всегда легко найти.

— Не очень-то свободно себя здесь чувствуешь, — отметила Касс. — Мало тут радости, на пересечении. Слишком торжественно… Слишком жутко.

— А я тебе о чем… — Лон ухмыльнулся: — А в знаменитой Халдее, где каждый корчит из себя великого мудреца, Эдем по иронии судьбы, обозначает райское местечко.

Лон сорвал аэробиль с места. Он вывернул вправо, вниз, еще минута — и поэт осторожно поставил аэробиль на огромную гладкую плиту. Одну из тех которыми была вымощена площадь перед дворцом Зева и Эры.

Перед входом во дворец на площади уже толпились обозреватели. Сбивая друг друга с ног, искатели сплетен ринулись к аэробилю. Пришлось проталкиваться сквозь эту плотную толпу, да еще под раздражающий нервы аккомпанемент ослепительных вспышек и восторженных комментариев.

Эра любила известность. Она получала чуть ли не чувственное удовольствие от сознания, что вся Посейдия наблюдает по визу Ее дворец, Ее прием, Ее семью, Ее. Музы обычно приглашались, охотно посещали ее вечера и приемы, самые знаменитые из Муз — иногда даже в качестве гостей. Конечно, впустить в дом всех, Зев их насмешливо называл сплетне-усилителями… — “Нет-нет, невозможно, ведь у нас тьма людей. Даже для нашего дворца… — не стесняясь гостей, говорила недопущенным Эра.

Гости уже начали заполнять ярко освещенные залы и дворы. Везде царила суета, шум и беспечность большого приема.

Тут и там сновали гномы, порхали эльфы. Бронзовые, отполированные до зеркального блеска, этрусские подносы, уставленные посудой, снедью, питьем, казалось, сами по себе перелетали с места на место.

В огромных купальнях, выложенных разноцветным мрамором, нимфы раскладывали полотенца, шампуни, губки, щетки, кремы. В обоих, горячем и холодном бассейнах, в протоках между ними носились зеленоволосые русалки, готовые служить, развлекать, массировать, ублажать.

Ароматы жареной, сильно сдобренной чесноком, мятой и другими приправами дичи перемешивались с запахом моря, исходившим от раков и крабов. В сложный букет иберийских вин вкрапливался сладковатый цветочный дух нового обещанного Зевом крепкого нектара.

Лаванда и хвоя, устилавшие дно бассейнов, вносили в коктейль из запахов свою лепту. А по внутренним дворам пестрели мелкие, но очень душистые цветы метеолы.

Вся эта мешанина ароматов обдавалась влажным, теплым воздухом, создавая колорит этого дома. Особый, щедро приправленный эмоциями звуков и красок, дворец Зева не только до предела возбуждал плотские желания, но и обещал их удовлетворять.

Посреди первой цветочной залы парил хозяин дома, встречая каждого гостя шумным приветствием, широкими объятьями и знаменитым новым нектаром. Дорогие, торжественные, массивные и одновременно изящные, критского золота кубки были приготовлены и расставлены на столе перед Зевом. Гномы мгновенно убирали опустевшие и немедленно подносили новые подносы с чистыми кубками.

— Приветствую, приветствую, — радушно сказал Зев, протягивая нектар Касс и Лону обеими руками. — Сегодня по новому рецепту, кто отважится выпить — мой лучший друг. Кто откажется — злейший враг.

— Хорошо, что предупредил. — Лон нарочито торопливо хватил кубок и улыбнулся: — Мне в этом дворце враги не нужны.

Зев смотрел на Касс, прямо ей в рот. Она перевела взгляд на Лона. Поэт уже проглотил содержимое своего кубка и теперь смаковал. Медленно, с видимым удовольствием облизывая губы, он все еще пробовал на вкус оставшуюся на них влагу.

Касс наклонила кубок к себе и лизнула, как мороженое.

— До дна, до дна, — потребовал Зев и расхохотался, а потом с видом гурмана и кулинара, не сомневаясь в успехе, сказал: — Каков?

— Блеск, — немедленно отозвался Лон. — Напиток Творцов, просто номер один. Я твой лучший друг.

Зев с превосходством, не глядя, похлопал Лона по плечу и вопросительно посмотрел на Касс.

— Вкусно, — не без кокетства подтвердила та. После первого же глотка мир показался ей уже не таким мрачным.

Зев шумно взял кубок, шумно глотнул, жмурясь от удовольствия. Отечески обняв Лона свободной рукой, со смехом посоветовал: — Ты у меня возьми рецепт и пои ее, — он нацелил указательный палец прямо ей в нос, — утром и вечером, каждый день по глоточку.

Оба, гость и хозяин, посмотрели на Касс одинаково любовно, по-мужски оценивающе и чуть-чуть снисходительно, сверху вниз.

— Твоя будет до конца мира, и, главное, — всегда такая же милая, как сейчас, — заключил Зев.

— Я сразу понял: нектар этот — номер один, — согласился Лон.

Зев, еще раз похлопав его по плечу, отстранился. Этим жестом давалось понять, что хозяину пора заняться другими гостями. Отведавшие нового нектара переправлялись дальше, к Эре, которая здоровалась с гостями там же, в трех шагах от супруга. Глаза ее возбужденно блестели, но не забывали время от времени приглядывать за мужем.

В тот момент, когда подходили Касс и Лон, Эра обнимала Фадиту. Она поздравляла соперницу дочери и при этом вся светилась радостью. Выражение лица Эры могло бы, пожалуй, заставить стороннего наблюдателя поверить, что больше всех вчерашней победой Фадита осчастливила хозяйку приема.

Орф стоял рядом с Прекраснейшей. Взгляд его, по обыкновению пустой, чуть удивленный, блуждал поверх голов.

— К последнему творению Зева он, конечно, приложился изрядно, — шепнул Лон. — Боюсь, он теперь окончательно станет лучшим другом.

— Бывают же такие потные лица, — подумала Касс. И возбужденное до невозможности, еще совершенно бессмысленное вдобавок…

Она смотрела на Орфа, тщетно выискивая в себе отвращение к молодому поэту, но он отвращения к себе у нее не вызывал. Скорее, сильное любопытство. Или это совсем не любопытство? Во всяком случае, хмель ее сразу прошел. Вместе с хмелем прошло ощущение праздника.

Касс внезапно захотелось подбежать к этому чужому, влюбленному не в нее человеку, обнять его, прильнуть всем телом. Она с трудом подавила в себе этот порыв, но поняла, какого рода любопытство тянуло ее к поэту. Она, Прекрасная Дева, бессовестно, постыдно желала Орфа, любовника другой Прекрасной Девы, своей ближайшей подруги.

Касс немного постояла, опустив глаза. Может, именно это желание неосознанно мучило ее в прошлую ночь… “Синдром Фадиты”, - горько подумала Касс. Необходимость обладать тем, кем владеет Фадита. То есть, говоря простыми словами, самая обыкновенная зависть. То же самое чувство толкнуло ее когда-то в постель Лона, а теперь ей понадобился Орф. Неужели, действительно зависть? Или глупое тяготение к вызывающе порочным людям? А ведь похоже, именно эти чувства и превратили Эриду в Эриду.

“Ни за что я не стану ею!” — поклялась себе Касс. Она, правда, не уверена была в том, как избежать участи подруги, но после этой клятвы все же почувствовала себя немножко легче.

Возбуждающими желание волнами Касс пронизывало напряженное ожидание. Чего-то. Совсем нового, не испытанного, не изведанного до сих пор, а другого, большого, да-да, настоящего. И почему-то захлестывала уверенность, что это что-то вот-вот произойдет.

Касс не знала, почему вдруг вспомнила юношу халдея. Но неожиданно для себя почувствовала прилив нежности и улыбнулась.

Из соседней залы уже раздавалась танцевальная музыка, а в уютном, всегда полутемном, освещенном только лунным светом и подсветкой фонтана, внутреннем дворике готовилось выступление, оно же и состязание поэтов.

В зеркалах в ярком электронном свете отражались разноцветные туники, плащи, разлетающиеся волосы, блестящие глаза, все то, что составляет обычно милую суету шумного нарядного вечера.

Подскочила Фина, с ней Эрмс. Касс отметила, что несмотря на явную непохожесть, неуловимые общие черты объединяли всех детей Зева. — Это, еще… братец появился, — выпалила Фина и хохоча добавила: — Хитрый, жуткий, изворотливый.

Эрмс посмотрел на нее с одобрением, тоже смеясь: эти двое явно друг другу подходили.

Фест, средний сын Зева и Эры, никого и нечего не видя, сосредоточенно наливал иберийское. Налив, тут же, не сходя с места, выпивал. Выпив, наливал опять.

Зато Арс, самый старший из детей Зева и Эры, по обычаю оставался молчаливым и трезвым. Никто никогда не видел бледного, сухого, желчного Арса с кубком в руках. Во всяком случае, на людях первенец атланта номер один не пил. На приемах незаметно забивался куда-нибудь в уголок, в тень. Оттуда старший отпрыск семейства незаметно следил за всеми подряд: гостями, музами, рабами. Для него удовольствием было в разгаре веселья найти повод собственноручно отхлестать раба. Или, вроде бы случайно, но больно задеть гостя: хотя бы, например, наступить на ногу.

О странных наклонностях Арса знали и домашние, и приглашенные. Его сторонились, но жертва все равно всегда находилась, и уж тогда Арс не упускал возможностей.

— Вот кто на самом деле жуткий, — подумала Касс.

Своей ленивой кошачьей походкой подошла Эрида. Лицо ее казалось бесстрастным, но хорошо запрятанное любопытство все-таки прочитывалось где-то на донышке глаз: ей очень хотелось знать, что происходит между Касс и Лоном.

Наконец, среди гостей появился Рамтей. Медленно, с обычным выражением лица он приблизился и кивнул, ни к кому конкретно не обращаясь.

Касс отошла от Лона. Она придвинулась к Рамтею так близко, что почувствовала запах его духов. Тихо, чтобы никто не слышал, сказала: “Я передала”. Он кивнул, а потом тоже тихо, отчетливо разделяя слова, деловито сообщил: “Сегодня ее взяли на очищение”.

В горле девушки мгновенно образовался огромный сухой ком: процедура очищения кого угодно, хоть русалку, хоть настоящую превратит в машину. В полном смысле этого слова, бездушную машину. Значит, Леги теперь не будет. Будет по-прежнему звучать ее имя, будет по-прежнему жить ее тело, волосы останутся прежними, блестящими, изумрудными, но Леги не будет.

Значит, пока она, Касс, пыталась разобраться в чем-то своем, наверно глупом, наверно не особенно важном, где-то в недрах заведения Баала… Кто это был? Скорее всего, сатиры, говорят, сатиры этим занимаются… Впрочем, что же за дело, кто именно… Важен результат: в лабораториях Баала уничтожили то главное, что делало Легу Легой: ее память.

Значит, снимет она когда-нибудь ожерелье с собственной шеи, поднесет к свету и будет с удивлением рассматривать русалку верхом на кентавре, русалку на руках у кентавра два профиля, губы, слитые в поцелуе. Посмотрит, посмотрит, и натянет обратно на шею. Может, плечами пожмет.

Нет, по-другому: будет всматриваться, напрягаться изо всех сил, мучительно пытаясь поймать, выследить, выловить хоть что-нибудь из глубин своего сознания, но вряд ли вспомнит, потому что сатиры Баала методично, клетку за клеткой прочистили те участки мозга, где хранится личная память.

Касс тряхнула головой: прием Зева и Эры — далеко не самое подходящее место в Посейдонисе, где можно грохнуться в обморок или хотя бы поплакать.

К тому же Лон уже медленно поднимался с непреклонным выражением лица, угрожающе выплевывая креветочный хвост. Эрида, Арс, музы с разных сторон смотрели во все глаза, и выражение их лиц было абсолютно одинаковым. Напряженное ожидание скандала, склоки. Сладостное предвкушение чужой боли.

“Вот это была бы пара, Арс и Эрида”, - промелькнуло в голове…

Все разом: гости, хозяева, рабы, музы, — все смолкли.

Рамтей еще стоял близко, чуть ли не касаясь Касс локтем. С неизменно холодным, отчужденным выражением лица.

— Что ему нужно? — сдавленно прошипел Лон. Он схватил подругу за руку, с силой дернул ее поближе к себе и сказал все еще тихо: — Да у тебя лицо изменилось!

Затем поэт и ясновидящий Атлантиды номер один, видимо, не считая нужным сдерживаться, обращаясь к возможному сопернику, взревел громче минотавра: — Я спрашиваю, что ему от тебя надо?

— Кровью — откуда-то послышался глухой голос Арса. — Оскорбления смывают кровью.

— Неужто сразу оскорбления, — донеслось насмешливое заявление Эриды. — Мало ли, кто с кем развлекается по ночам в Веселом Гроте?

Эрида всегда знала, что сказать, а главное, каким тоном.

Касс молча сделала движение рукой, останавливая поэта, но тот, не желая замечать, рванулся к Рамтею.

Вокруг встревоженно но с явным интересом, молчали, наблюдая.

— Мне не нравятся твои разговоры с Касс, — громко сказал Лон.

— В мире иногда случаются события, которые кому-либо не нравятся, — ответил Рамтей.

— Я не намерен молча терпеть то, что мне не нравится, — продолжал Лон.

Рамтей усмехнулся и пожал плечами.

— Второй раз, после разговора с тобой она сама не своя! — отметил Лон. — Прекрати вовлекать ее в свои делишки, чем ты там занимаешься… в Веселом Гроте… или еще где…

Рамтей поморщился, всем своим видом показывая, что поведение поэта постыдно. Он еще раз пожал плечами, но по-прежнему молчал, и это окончательно вывело Лона из себя. Он занес руку назад, а потом — Касс показалось, бесконечно медленно, — стал выносить кулаком вперед…

Рамтей, не меняя положения тела, молниеносным движением перехватил брошенный ему в лицо кулак и сжал у запястья. Рывок не только не сдвинул Рамтея с места, но не заставил даже шелохнуться. Ни напряжения, ни усилия нельзя было заметить в лице или фигуре исполина, словно перехваченная им рука принадлежала не атлету Лону, а немощной старушке.

Трудно представить конец этой сцены, если бы в тот самый момент не подоспел Зев. Хозяин приема схватил Рамтея под свободную руку и со словами: — Лон, мне необходимо поговорить с братом, — потащил того в сторону выхода. Рамтей разжал кулак, из которого рука Лона бессильно выпала. Выходя вслед за Зевом, гигант обернулся, бросив исполненный презрения и высокомерия взгляд.

Лон опять задохнулся, с трудом подавляя желание рвануться вслед или, еще лучше, провалиться сквозь землю. Возможно, он и провалился бы, но в этот момент неизвестно откуда вынырнувший молодой человек подскочил к ним. Касс сразу узнала Уэшеми.

Четвертый сын Ноэла протянул руку Лону со словами: — Я давно искал возможности познакомиться с тобой, Лон Апол. Я хотел сказать тебе, что очень люблю и часто слушаю твои песни.

Лон глубоко вздохнул, заставляя себя расслабиться и успокоиться. Одновременно он принял обычный рассеянно-надменный вид на публику. Затем поэт номер один улыбнулся, откровенно говоря всем своим видом: “Еще бы мои песни вдруг кому-то не нравились”.

Инцидент был исчерпан. Гости вернулись, каждый к своему занятию. Эрида с Арсом затерялись в толпе. Вернулся шум.

Касс с облегчением вздохнула.

Уэшеми приветствовал ее радостной улыбкой. Касс ответила легким кивком. Она ничего не сказала, но опять, как и при первом знакомстве с ним, почувствовала тепло, разлившееся по всему телу.

— Моя невеста, — небрежно, но безапелляционно сообщил Лон.

Уэшеми внимательно всмотрелся в Прекрасную Деву, будто желая убедиться в правдивости этих слов.

Лон же, не давая Касс вставить ни слова, обратился к новому знакомому: — Что ты думаешь о новом открытии Асклепия?

— Ты имеешь в виду Амброзию Бессмертия? — переспросил Уэшеми, медленно переводя взгляд на собеседника. И, когда Лон кивнул, уклончиво покачал головой: — А ты что об этом думаешь?

— Ничего не думаю. Лон пожал плечами, явно не желая больше напрягаться. Он стянул с предлагаемого эльфом гостям подноса устрицу и с шумом высосал ее из раковинки. После этого поэт поднял голову и хохотнул: — Впрочем, я всегда знал, что обрету бессмертие.

Уэшеми рассеянно кивнул: — Да-да, пожалуй…

Молодой халдей тоже был не дурак покушать. Ел он, на манер Лона, шумно и со смаком. Битых двадцать минут оба, без лишних рассуждений, жевали, обмениваясь одной стандартной фразой с небольшими вариациями:

— Вот это вкусно.

— Вот это очень вкусно.

— А это просто безумно вкусно.

Касс слушала, пока слово “вкусно” не набило у нее оскомину во рту, а тогда пошла прочь, к большой, собравшейся вокруг Асклепия группе гостей. Там ничего не говорили о приготовленной еде. Зато с разными интонациями по многу раз повторяли три слова, произносимые сегодня чаще других: “бессмертие”, “вечность” и “амброзия”.

Там же, тесно прижимаясь друг к другу, стояли Фадита и Орф. Орф посмотрел Касс прямо в глаза. Затем, не отрывая от нее взгляда, шепнул что-то Фадите.

— Асклепий рассказывает нам о своем новом открытии! — восхищенно улыбнулась Фадита.

— Открытие века! — звучно, с глубокомысленным видом объявил Орф, продолжая бесцеремонно разглядывать Касс.

Асклепий посмотрел на Орфа из-под приподнятых бровей. Казалось, целитель впервые в жизни заметил, что Орф вообще существует. И, что самое удивительное, еще умеет разговаривать. Затем ученый перевел взгляд на Касс. Брови его опустились, лицо потеплело. Асклепий горделиво отставил ногу немного назад и произнес: — Да, теперь, когда атланты получат бессмертие, желать уже больше нечего.

— Заманчиво, — сказала Касс. — И странно это звучит. — Она медленно повторила вслух: — Желать уже более нечего.

— Ты будешь вечно прекрасна и молода. Ничто в твоем облике, по сравнению с сегодняшним вечером не изменится, — не замечая просквозившей в ее голосе иронии, с жаром проговорил Асклепий. — Представь, пройдут тысячи лет, а ты будешь молода и прекрасна.

— Вопрос в том, чем я буду заниматься эти тысячи лет, — задумчиво произнесла Касс.

— Давайте договоримся, — предложил Асклепий. — Я, Асклепий, не последний, — он самодовольно улыбнулся, — на Гее целитель…

— Конечно, номер один, — одобрительно вставил подоспевший Лон.

Ученый откинул голову, осмотрел присутствующих и торжественно сообщил: — Я дарю вам… — он сделал паузу для еще большего эффекта. — Я дарю вам Вечность.

Асклепий еще раз обвел всех глазами, упиваясь тем впечатлением, которое рассчитывал произвести и безусловно произвел. Вполне довольный увиденным, он продолжал: — Распоряжаться же моим даром каждый должен сам. На этот счет никому ничего ни советовать, ни приказывать я не намерен: я не провидец, не политик, — только ученый.

— Значит, всю эту пустоту — навечно! — выкрикнул Орф, потом замолчал, чуть-чуть подумал и, внезапно чему-то ужаснувшись, добавил: — И этот мерзкий чесночный запах — тоже навечно?

Фадита толкнула его локтем в бок, но Орф не унимался.

— Ты не понял меня, — с достоинством сказал Асклепий.

— Никто не обязан принимать мой дар.

— Хочется понять, — прошептала Касс.

— Умные мы все, — зло сказала Фадита. — Нет, чтоб радоваться, благодарить, наслаждаться. — Она пожала плечами и протянула: — Вы только вдумайтесь, вечность. Чего же вам еще, атланты? — Фадита еще раз пожала плечами и опять вцепилась в руку Орфа мертвой хваткой. — Ну и не ешь чеснок, если не нравится.

Произнося всю эту речь, Прекраснейшая вроде бы обращалась к Орфу, но смотрела почему-то на Касс.

— Клянусь! — с новым, несвойственным ему жаром воскликнул Лон: — Клянусь, когда родится у меня еще один сын, — Лон выразительно посмотрел на Касс: — Я назову его Асклепием, в твою честь!

Подошедший вместе с Лоном, до сих пор молчавший Уэшеми на это обещание не то усмехнулся, не то поморщился, но, наконец, заговорил: — Я думаю, если ответить на вопрос, для чего человеку дается жизнь, то попутно выяснится и для чего нужна вечная жизнь… — Он помолчал и медленно, будто все еще над этим раздумывая, прибавил: — Или не нужна…

— Хорошо, — довольно сказал Асклепий. — Очень хорошо. Вот это вопрос… Только, я думаю, вряд ли кто-либо когда-либо сможет дать на него ответ…

— Ну почему же, — уклончиво протянул Уэшеми, — у любой загадки есть отгадка, нужно только время, чтобы найти ее.

— И для чего же дается человеку жизнь? — раздраженно спросил Асклепий?

— Подумаешь, загадка, — в наступившую тишину пьяным фальцетом выкрикнул Орф: — Напиться и залечь с хорошей бабой, вот вам и весь ответ.

Орф шумно втянул в себя воздух, так же шумно выдохнул и, вызывающе глядя на Касс, положил руку на обнаженную грудь Фадиты.

Окружающие разом зашумели, зашевелились, заговорили.

У Касс перехватило в горле и заныло где-то внизу живота.

Давно ставшая привычной мода полностью обнажать грудь, закрывая только шею несколькими рядами драгоценностей, внезапно показалась девушке постыдной, нагота собственной груди вдруг стала раздражать и стеснять движения и дыхание.

Касс исподтишка оглядела других женщин: все казались безмятежными, держались вполне непринужденно. Правда, бросалось в глаза то, что в сторону Фадиты и Орфа дружно старались не смотреть.

Касс взглянула на Уэшеми. Тот смотрел прямо на нее. Оценивающе? Испытываюше? Осуждающе? Она заметила: предварительно шепнув что-то Уэшеми, Лон двинулся к ней.

Молодой халдей пожал плечами и пошел вон, а Лон подошел к Касс. На манер Орфа, по-хозяйски положил руку на грудь подруги, пробормотал: “Ну что ж, вполне приятно: гладко, мягко и тепло”, - и выразительно посмотрел на соперника.

Или, может, и не на Орфа вовсе, а на Фадиту?

— Глупо, — подумала Касс: — Все глупо, все — ни к чему. Касс взяла руку Лона и мягко отвела в сторону.

— Пойдем, — шепнула она. — Скоро состязания поэтов.

Глава 7

Лон и Касс двинулись к внутреннему двору, туда, где в ожидании выступления поэтов начали собираться гости.

Визо-съемочная команда во главе с музой по изящным программам уже была там. Муза нетерпеливо вышагивала взад-вперед. Понять ее нетерпение было легко: сегодня на одном концерте впервые сходились два соперника, два самых знаменитых в Атлантиде поэта и певца: Лон и Орф.

Касс заметила Уэшеми. Неловко озираясь, тот переминался с ноги на ногу посреди двора. Перед ним Эрида. Прекрасная Дева нашептывала что-то. Взор ее таинственно блуждал, на лице играла многообещающая улыбка.

— Ах! Надо ж было предупредить халдея… — озабоченно сказал Лон.

Касс взглянула туда еще разок. В груди остро кольнуло: предупреждать было поздно. Бедный Уэшеми! При мысли о нем Касс снова почувствовала прилив нежности. Она опять взглянула на Эриду: та льнула к собеседнику всем телом, тонкие ее руки так и летали вокруг, норовя доверительно дотронуться то до руки, то до плеча, то до волос молодого человека. Уэшеми, вероятно, не возражал. Нежность сменилась невнятной тоской.

У сверкающего всеми возможными цветами и подсветками фонтана было приготовлено ложе для выступления. Вокруг были расставлены кресла для публики.

К Лону неуклюже подскочила рабыня. Вид у нее был, мягко говоря, жутковатый. Рук из боков торчало — не сосчитать, и на каждой балансировал поднос, уставленный всякой всячиной.

— По-моему, тут что-то от паука, — громким шепотом поделился впечатлением Лон.

Касс показалось, на подносах что-то зазвенело, будто задрожали державшие их руки.

— Только урони! — угрожающе прошипела подошедшая следом Фина. Впрочем, тут же, легко сменив голос на нормальный, она с гордостью сообщила гостям: — Уникальная машина, сделана по моему заказу. Второго подобного ей чудовища нет на Гее.

— Да, сестренка, воображение у тебя… — Эрмс помахал своими золотыми кудрями.

— Смотри, не уведи, — кокетливо, будто обращалась не к брату, а к любовнику, произнесла Фина.

— Вообще-то я, конечно, могу, — усмехнулся тот, словно речь шла о чем-то вполне достойном. — Но эта уж слишком страшна… Тем более, для меня, заезжего провинциала…

— Даже для меня, — только для Касс шепнул Лон, — эта штука непривычна. Мало, что страшна, жутка!

— Да я даже салфетки из этого множества ее рук не возьму! — продолжал распалившийся Эрмс. — Ты уж прости, сестра. Но надо же было придумать да еще воплотить в жизнь такое уродство!

Рабыня сильно вздрогнула всем своим множеством рук. От этого один из подносов накренился, посуда на нем немедленно отозвалась тревожным звоном.

Арс, непостижимым образом вдруг оказавшийся рядом, сделал быстрое движение ногой. Движение это было настолько неуловимым, что вряд ли кто-либо вообще успел его заметить. Даже Касс, рассматривавшая в тот момент этот шедевр воображения Фины, не могла с абсолютной уверенностью утверждать, что в действительности видела, как старший сын Зева толкнул женщину-паука. Но в результате несколько подносов зашатались и рухнули вниз.

По мозаике пола с гулким грохотом покатились кубки. Заскользили красные струйки вина вперемешку с многоцветными каплями, сгустками фруктовых нектаров. Веселым звоном брызнули осколки хаттийского фарфора, зашлепали персики, черешня, виноград, кремовые трубочки и… — чего только не было на всех подносах рабыни.

— Рахел, — завопила хозяйка. — Плетки захотела, погань?

Касс вздрогнула, таким страшным стал голос Фины.

— Исполосовать эту дрянь, — со спокойной улыбочкой предложил Арс.

Рахел неуклюже и беспомощно топталась, пытаясь свободными руками что-то подобрать, что-то затереть, что-то исправить. В какой-то момент она наклонилась, опять оказавшись спиной к Арсу.

Тот не замедлил сделать все то же незаметное движение ногой. Рабыня покатилась под ноги гостям вместе со всеми своими руками и остальными, до тех пор пока еще державшимися на них кубками и подносами.

Разъяренная Фина подскочила к Рахел и на глазах гостей стала избивать ногами. Прекрасная Дева с силой била машину, пинала, топтала, не давая несчастной возможности подняться. Эрмс завертелся вокруг, пытаясь успокоить сестру, все приговаривал: “Нельзя же так нервничать, ну, подумаешь, вино…”

Арс с презрительной усмешкой, не шевелясь, наблюдал эту сцену.

Лон и Касс переглянулись: у обоих словно пропал дар речи. Больше всего сейчас хотелось исчезнуть. Но навстречу, расталкивая всех, уже спешили хозяева приема.

Родители семейства двигались к месту преступления с одинаковыми извиняющимися улыбками. За ними торопилась, напряженно вглядываясь в лица присутствующих, чуть ли не трепетавшая от возбуждения Эрида.

— Вот это любопытство! — Лон, особенно в подобных случаях не мог не комментировать события. Говорил он, правда, только для Касс, быстрым шепотом. — Да она халдея бросила! На полуслове бросила. Смотри, он так и стоит с раскрытым ртом.

Следом за Эридой неслась армия гномов-уборщиков.

Позади всех с недоуменным видом плелся совершенно пьяный Фест. Мало осознавая происходившее вокруг, замыкавший шествие бедняга, кажется, хромал уже не на одну, а на обе ноги.

Зев и Эра, с двух сторон схватив свое вырвавшееся из-под контроля чадо, вдвоем потащили Фину прочь. Эрмс суетился вокруг, предлагая помочь. Фест толкался возле матери, пытаясь всучить ей кубок с нектаром. Фина некрасиво визжала и отбивалась.

Гномы все убрали, начисто оттерли мозаику, увели дрожавшую от страха Рахел. Арс с озабоченным видом поспешил вслед (“Добивать”, - прокомментировал Лон) и исчез где-то в недрах дворца.

— Ну и семейка! — шепнул Лон на ухо Касс.

От ужаса, омерзения, жалости ее била дрожь.

— Давай уйдем, — быстрым шепотом предложила Касс. — Мне жутко, страшно… Нестерпимо.

— Если б я мог! — мрачно сказал Лон. — Мне же петь, я обещал, а то еще подумают, я Орфа испугался!

Поэт обнял подругу. Касс знобило. Она долго не могла успокоиться. Да и не одна она не могла найти себе места. Остальные гости тоже маялись, не зная, как себя вести. В глубине двора одиноко слонялся брошенный поклонниками Асклепий.

Наконец, Эра вернулась. Фину она, по-видимому, оставила на попечение мужа и рабов, чтобы самой направить вечер в нужное русло. Хозяйка приема держала себя естественно, легко, создавая впечатление, что ничего не произошло. Видимо, решила во что бы то ни стало спасти положение. Вероятно, очень надеялась на то, что с помощью поэтов ей это удастся.

— Что случилось, миленькая, тебя знобит? — обратилось она к Касс.

Касс молча уставилась на Эру.

— Выпей чего-нибудь покрепче, — посоветовала та. Затем жеманно, как ни в чем ни бывало, обратилась к Лону: — Я думаю, пора… Тебе первым…

— Может, Орф начнет, — попробовал возразить тот.

— Нет, нет, — отмахнулась хозяйка и льстиво улыбнулась. — Начинать надо с самого лучшего.

Эра громко захлопала в ладоши. Неестественным пронзительным голосом стала нараспев повторять: — Просим, просим, просим…

Вслед за ней и остальные стали хлопать в ладоши и скандировать: “Лон, Лон, Лон, Лон”.

Поэт мрачно взглянул на Касс. Она поняла, что выражал этот взгляд: Лон умолял ее не портить отношения с хозяйкой дома. Касс выжала из себя подобие улыбки. Он, под гром аплодисментов, поцеловал ее в щеку.

— Как трогательно! — сообщила Эра. От избытка чувств, она даже слегка наклонила голову.

Аплодисменты не прекращались. Лон пошел к приготовленному для выступающих ложу.

Касс оглядела гостей. Все вели себя по образцу Эры, словно ничего не произошло. Внезапно Касс почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Она украдкой поискала того, кто смотрел.

Это был Орф. Он остановился в дверях так, чтобы отовсюду быть замеченным. Разболтанный, хмельной, Орф, казалось, едва управлял собой. Прилипшая ко лбу прядь теперь совсем съехала на глаза, что заставляло поэта поминутно откидывать голову, чтобы избавить зрение от назойливой помехи.

Лицо его выражало вызов всему миру. Чтобы не пошатнуться, Орф широко расставлял ноги, но все равно держался не слишком твердо.

Фадиты с ним не было. Видимо, ради демонстрации презрения к бывшему супругу она решилась ненадолго отпустить возлюбленного одного.

Возлюбленный же, освободившийся от опеки подруги, рассматривал Касс.

Касс снова почувствовала неловкость от собственной обнаженности.

Неожиданно его веки взметнулись вверх. Округлившиеся глаза нагло уперлись прямо ей в нос. На лице Орфа, кроме вызова, отразилось презрение. Этакое понимающее, снисходительное презрение. Впрочем, возможно, не конкретно к ней, а ко всему женскому полу.

Касс изо всех сил старалась не замечать Орфа и смотреть прямо, только в освещенный круг, в центре которого раскланивался Лон.

Поэт номер один достал из футляра свою теру. Привычным движением опустился на ложе, принимая изящную, свойственную одному ему позу, в которой линия наклона головы плавно переходила в линии шеи и плеч. Силуэт получался выразительный. Певец представлялся публике беззащитным, доверчивым и, одновременно, мужественным и суровым.

Не было в Атлантиде и колониях певца, который, взявшись за теру, не пытался бы ту позу повторить. Критики вдохновенно говорили, что она передает естество поэта.

Поза эта была на самом деле совсем не естественной, а придуманной, отработанной, отрепетированной в мельчайших деталях.

Еще до злополучного брака, кажется, в самом начале знакомства с Лоном, Фадита хвасталась подругам, что придумала посадку, которая принесет славу любому певцу. Фадита же в подробностях, со смехом и скабрезными шуточками изображала перед желающими весь процесс совместного отрабатывания с певцом “этого варианта сидения на ложе”.

Лон улыбнулся, прошелся пальцами по струнам. Эра картинно сложила перед собой холеные руки, выражая высшую степень восторга.

Начал поэт со старой, любимой Касс песни “ Я поклоняюсь седому океану”.

Публику обычно приводили в восторг его “яростная пена взбешенных волн”, “бессильная покорность облаков” и “суровая стойкость скал”. Пальцы Лона, вернее, чувственные прикосновения его пальцев к тере, постепенно раскаляли эмоции слушателей еще больше. Полузакрытые глаза в сочетании с чуть хрипловатым голосом доводили, в конце концов, до экстаза.

С уверенной улыбкой приняв аплодисменты, Лон огляделся, проронил: “Это новая, специально для сегодняшнего вечера”. Он опять дотронулся пальцами до струн. Новая песня говорила о победной силе юности. Все здесь было одухотворено, все было наполнено воздухом и жизнью.

Касс невольно опять взглянула на Орфа. По лицу его вперемешку скользили слезы и тени. На лице Орфа, подсвеченном огнями фонтана, было страдание.

Касс подумала, сколько раз за последние два дня она наблюдала знакомых ей людей с новой, неожиданной стороны.

Рамтей, брат Зева, сочувствовал рабам.

Смешливая русалка Лега… впрочем нет, о Леге сейчас не думать.

Юная красавица Фина оказалась истеричкой. Разнузданной, жестокой и — кто знает, что еще гнездилось в недрах ее души.

А циник, пьяница и бабник Орф заплакал под влиянием красивого сочетания музыки, поэзии, голоса и жеста.

Да и в ней самой, и она даже не осознавала этого отчетливо, а только смутно чувствовала, изменилось что-то. Это что-то сегодня заставило Касс улавливать нюансы, которых еще два дня назад она не замечала, даже не подозревала об их существовании.

Она поискала глазами Асклепия. Тот сидел один, всем своим видом показывая свою значимость. Касс показалось, спина его была выпрямлена слишком неестественно… Девушка подошла к ученому. Она не знала, что сказать, впрочем, она и не собиралась ничего говорить, наоборот, молчанием как бы предлагала себя в качестве слушателя. Ученый взглянул на Прекрасную Деву с благодарностью.

— У триумфов есть одно общее свойство… — начал Асклепий. — Которое способно отравить любой триумф. Посмотри на этих людей: они приняли, проглотили обещанное им бессмертие, и моментально забыли о вечности, а заодно и обо мне.

— Конечно, никто не забыл. Возможно, твое величие, Асклепий, мешает решиться подойти к тебе запросто, — предположила Касс.

— Благодарю тебя, Прекрасная Дева, ты, как всегда, мила, — во взгляде его сквозила тоска. — Ах, как знакомо мне это чувство, — прошептал ученый. — Сколько раз добивался я цели, и всегда, всегда, всегда… — он несколько раз покачал головой. — Всегда один конец. И нет покоя. Нет успокоения. Чего бы ни искал я… Стоит только подняться на вершину — и опять пустота… Казалось бы, уж теперь-то, теперь, когда я получил, наконец, амброзию бессмертия… Но нет, снова все то же. Появился студент, задал вопрос — и нет покоя. А ведь, действительно, зачем? — Асклепий будто бы забыв о Касс, разговаривал теперь сам с собой. — Зачем нужна жизнь? Когда-то, я был еще молод, я решил, жизнь нужна для того, чтоб накапливать знания. И я учился. Я желал постичь все, что не дано было постигнуть другим… в результате пришло понимание собственной глупости… Я увлекся поэзией. Стремиться, по словам поэтов, полагалось к любви. Я получил то, чего добивался, но любовь принесла мне только сознание всеобщего ничтожества, в первую очередь, своего ничтожества. Тогда-то я и подумал впервые о том, чтобы, по возможности, давать счастье другим… Я стал лихорадочно искать это счастье для других. Я решил, что оно в бессмертии. Ах, я слепец! Они выхватили этот плод моих многолетних поисков, это счастье из моих рук и немедленно забыли обо мне. Но дело даже не в этом… Вопрос в том, нужно ли на самом деле бессмертие? Как у него там… — Асклепий кивнул на Лона. — Все пустяки, каприз. Может, и мечта о бессмертии — простой каприз?

Касс горестно вздохнула.

Ученый замолчал. Недоуменно, словно не понимая, зачем она здесь, взглянул на Касс. Встал. Проговорил на прощанье: “Ах, Творцы, какая страшная, какая незаслуженная мука!”.

Касс посмотрела на удалявшуюся, все так же неестественно выпрямленную спину Асклепия. Не оглядываясь назад, ученый, все с так же гордо поднятой головой, шагал сквозь ряды зрителей.

Лон довел публику до грани безумства. Едва отзвенела последняя струна, грянули восторженные крики, аплодисменты.

Эра громко аплодировала, вздыхала, без конца повторяла: “Нет, Аполу равных нет”. И ехидно наблюдала Орфа.

Тот уже стряхнул с себя навеянное соперником настроение. Нарочито быстро принял обычный наглый и полупьяный вид. Не обращая внимания на зрителей, завозился на ложе, настраивая свою теру.

Взмах пальцев — и на публику обрушился шквал брани струн и слов. Наконец, началась сама песня. Тонким фальцетом Орф заорал “Целую твое мраморное тело…”.

— Сейчас он отомстит мне за свои слезы, — мрачно предсказал подошедший к подруге Лон. Он опять обнял Касс за плечи и пообещал: — Сейчас он покажет, как надо любить друг друга.

…Утро было пронизано милым солнечным светом. Дневной зной еще не вступил в свои права. Солнце еще не жгло, только, ярко высвечивая краски, ласково перебирало мелкие листья ивы.

Тени от листьев, перемежаясь с лучами, скользили по его лицу. Так создавался танец. Особый спектакль, сюжетом которого была борьба света и тени.

Свет делал лицо Орфея по-особенному юным, прекрасным, чистым. Всякий раз, когда на это любимое ею лицо наползала тень, у Эвридики сжималось сердце. Потому что тень приносила с собой неясную боль, неясную тревогу.

— Каждый лучик отражается у тебя в глазах, — тихо отметил он.

— Сначала у тебя на лице, а потом уже у меня в глазах, — с печальной улыбкой поправила она.

— Почему ты грустна сегодня?

— Не знаю, мне кажется, мы скоро расстанемся.

— Ну, это невозможно, — он даже расхохотался от неожиданности. — Неужели мы можем расстаться?

Она посмотрела на него. Орфей взмолился, обращая лицо к небу: “О, Аполлон, мой учитель, мой Бог! О, Афродита, Богиня любви! Ведь вы же не допустите, чтобы мы расстались?”

— Тебе не страшно? — она, не отрываясь, смотрела на него. Столько гордости и любви было в ее взгляде! — Не страшно тебе дерзить Богам?

— О, Боги, — опять прокричал он, — разве дерзок я с Вами или сделал что-то, чего должен страшиться?

— Не надо, — попросила она. — Не шути с огнем. Лучше спой.

Орфей с готовностью ударил по струнам, высоким голосом пропел: “Я люблю тебя, Эвридика”, - беспечно гикнул, подпрыгнул и свалился рядом с ней. Одной рукой держа кифару, а другой гладя лодыжку жены, певец стал обцеловывать по кругу ее коленку. Губы его постепенно, неторопливо, перебирая каждый волосок, спустились на маленькую нежную ступню.

— Щекотно, — тихо смеясь, сказала она. — Не надо, лучше спой еще.

— Не надоело?

— Нет. Хочу всегда слушать твой голос. Твои песни все равно, что ласки, только еще сильнее, приятнее…

— Значит, ты любишь не меня, а только мои песни, — перебил он. В таком случае, ревную, и вообще я обиделся.

— Ревнуешь сам к себе?

Он улыбнулся, молча кивнул и снова бросился целовать.

А потом она все-таки уговорила его спеть еще. Орфей пел, а Эвридика думала о любви. Может быть, о счастье, таком же неясном, как и ее мысли.

И все же смутное предчувствие давило нимфе грудь, хотя она не могла расслышать шипения, не могла увидеть скрытого высокой травой красивого тела смертоносной змеи. А змея, лениво извиваясь, медленно подползала.

Последней строчкой певец опять пропел: “Я люблю тебя, Эвридика”. Напоследок его кифара издала особенно тревожный, одновременно нежный и пронзительный звук. Слезы брызнули из глаз нимфы, она бросилась на шею мужа. Он бережно отложил кифару, не менее бережно взял на руки жену, прижал к себе, стал баюкать, гладить по лицу.

Они поцеловались.

— А все-таки, для чего все это: любовь, жизнь, счастье… — она мечтательно взглянула на него круглыми темно-синими глазами. — Ведь все бывает для чего-то… Жизнь и смерть, счастье и муки, любовь и ненависть…

— Добро и зло, — в тон сказал он.

— Да, добро и зло… — она подумала и продолжала: — Если существует, значит кто-то изобрел, придумал… Зачем? Но ведь не может быть, чтобы все это было просто так, случайно…

— Это было бы скучно, — полуспросил, полусогласился он.

— Но все удивительно переплетено в этом мире, — задумчиво продолжала она, — иногда то, что кажется добром, на самом деле оборачивается злом, или наоборот… а сколько раз бывало, что любовь превращалась в ненависть…

— И наоборот…

— Мой отец, например, считает, что любовь дана для того, чтобы приносить страдание.

— Ну, это неправда. Этого быть не может, — Орфей посмотрел на Эвридику уже совсем серьезно. — Я знаю: любовь на самом деле спокойна и светла. Еще я знаю: все на свете происходит от любви. Тот, кто изобрел ее… — он расхохотался и покачал головой: — Проклятую… — с удовольствием чмокнул щечку жены: — Соображал, что делает. Ох, соображал, — певец еще раз покачал головой: — Значит, основа всего — не страдание, а… — он улыбнулся и спросил: — Что? — зачем-то дотронулся до кончика ее носа указательным пальцем и назидательно изрек: — Счастье.

— Но ведь страдание для чего-то? Не зря же посылают его Боги?

— Боги? Страдание? Ну нет! — с непонятной уверенностью, будто давно об этом думал и все понял, беспечно сказал он. — Страдание, ненависть, зло — это все придумывают сами люди. На добро ведь сколько фантазии нужно. А зло придумать гораздо легче. И насколько легче придумать смерть, а до жизни до сих пор никто из людей еще не додумался. И ненависть придумать легче, чем любовь.

— Правда, — Эвридика улыбнулась новой, загадочной улыбкой: чуть печально, чуть мечтательно. — Когда о человеке говорят: “Хороший человек”, - задумчиво сказала она, — то уже ничего прибавлять не надо: хороший — и этим все сказано. Когда же говорят “плохой”, то обязательно пытаются это “плохой” объяснить, потому что неловко, кажется, нужно загладить, вот и объясняют…

— Вот, видишь… а еще… Ведь каждый хочет, чтобы его понимали и любили, а много есть людей, которые хотят понимать и любить сами? Просто так, ни за что? Ради самого этого понимания и ради самой этой любви?

Теперь в его взгляде почему-то была жалость к ней, одна сплошная жалость. Ей опять захотелось заплакать, и она немедленно это желание исполнила. Эвридика заплакала, а Орфей молча стал целовать любимую в глаза, в щеки, выцеловывать каждую ее слезинку.

Они не услышали шипения, не заметили извивавшегося в траве, уже совсем близко, змеиного тела.

Даже укуса нимфа не почувствовала, только увидела: лицо мужа исказилось. Он стал часто и дробно повторять: “Что с тобой, что с тобой, что с тобой?”

Певец держал в руках все более тяжелевшее тело жены. Его слезы полились прямо в ее, еще открытые, но уже мертвые, круглые, темно-синие глаза нимфы.

Когда Орфей убедился в том, что Эвридика мертва, он положил труп на траву. Змея еще была здесь. Спокойно приподняв изящную красивую головку, смотрела на него.

— Укуси меня, — стал он просить змею. — Укуси же и меня.

Змея подумала немного и уползла.

Тогда он встал и опять поднял труп, теперь уже совсем холодный, совсем тяжелый. Посмотрел изумленно, не веря, словно пытаясь окончательно убедиться в случившемся, а убедившись, опустил тело на землю, закрыл мертвые глаза возлюбленной.

Сделав это, вскочил и, обращаясь к небу, закричал:

— Аполлон, мой Бог, мой учитель! Признайся, ты подшутил надо мной. Признайся, она только спит: ты усыпил ее. Разбуди Эвридику поскорей, Аполлон! Это жестокая шутка, прекрати ее.

Орфей опять обратился к небу: — За что ты, Аполлон, мстишь мне так жестоко? Если за то, что превзошел тебя, — клянусь! — я перестану петь. А хочешь, возьми мою золотую кифару! Или мой голос! Возьми все, Аполлон, только помоги мне вернуть жену…

Он подождал ответа, но ответа не было. Осиротевший, опять задрав голову к небу, дико взвыл: — Тогда пусти в меня стрелу из своего серебряного лука, чтобы и меня не стало, если нет ее…

Он попеременно просил Аполлона, Афродиту, Эрота вернуть ему Эвридику. Или послать смерть ему тоже. Он молился долго и тщетно. Он просил всех подряд: Зевса, Геру, Артемиду, Гермеса, Афину, кровавого Бога войны Ареса. Но и Арес не послал ему гибели.

Наступило второе утро, а певец все еще был жив. Он хрипел, но все еще молился, правда, теперь Аиду. Теперь Орфей смиренно просил Аида вернуть ему Эвридику или забрать его к ней, в свое царство мертвых.

Переходя то на крик, то на шепот, певец молился трое суток, не отходя от тела Эвридики.

На четвертые сутки он замолчал и, более не издавая ни звука, стал собирать дрова для похорон.

Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Он попытался запеть, но из глотки вышел страшный сорванный хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.

Потом он пел о том, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся — и потерял ее, теперь уже навсегда…

— Ты что, совсем? — Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.

Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.

— Это что? — губы Лона побелели от ярости. — Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я нет, а он — да?

— О чем ты? — пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.

— Непостижимо, — сказал Лон.

— Знаешь, я его не слышала, — призналась Касс.

Лон помолчал, потом добавил уже спокойно: — Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми… — и ворчливо добавил: — Раз уж все ударились в поэзию в этом мире…

— Для чего бывает поэзия? — прошептала Касс, и умоляюще посмотрела на Лона. — И для чего бывает любовь?

— Для того, чтобы ею заниматься, — не задумываясь ответил тот. И прибавил: — Тише, послушаем этого, дома поговорим.

С первых аккордов стало ясно: то, что делал “этот” было необычно. Это не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.

Уэшеми пел хрипловатым тенором. Первая его песня, о мелочности суеты, наводила на вполне конкретные размышления все о том же, о чем за минуту до начала его выступления думала Касс. Вернее, беседовали в ее воображении Орфей и Эвридика.

Лицо его оказалось по-актерски подвижным. Певец смешно изображал разные проявления суеты: лень, ложь, глупость, спесь, зависть, скупость. Когда он дошел до рефрена: “Если только вдуматься”, Касс задрожала. Ей показалось, музыкант играет не на тере, а на ней самой: звук забился уже не где-то в стороне, а внутри нее. Конкретные размышления разъехались до неопределенных абстракций, которых она не понимала, только чувствовала всем своим существом.

Следующая песня исполнялась в нервном и быстром ритме. Струны едва не лопались под сильными пальцами, а в унисон рвались невидимые, но хорошо осязаемые струны в ее душе.

Звук его голоса стал нестерпимо высоким, будто в нем самом билась, рвалась натянутая струна, когда передавал полет четырех птиц. “Птица-жалость, птица-верность, птица-горестная совесть, птица-честь”, которые “от обиды улетают, от обмана умирают” и “лишь одни на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть”.

Он пел о том, что поэту суждено часто умирать, “чтоб чью-то совесть растревожить”, что поэт “должен боль и грех познать, чтоб успокаивать сердца”.[1]

Трудно было сразу разобраться в смысле этих слов. Над “частым умиранием” еще предстояло подумать, может, раздумывать долго, мучительно. Переносный смысл: всякий раз поэт умирает, когда поет? Буквальный? Поэт умирает много раз? Или все же переносный? Человек умирает много раз, но смерть поэта — нечто другое, отличное от смерти обыкновенных людей?

Нет, дело даже было не в конкретном смысле конкретных слов, в чем-то совершенно другом. Струнный перебор, особый, не обычный… Тембр голоса, по-особому трогательный… Ну, и смысл, конечно, тоже… Или волны… Невидимые, неведомые, настроенные друг на друга волны…

Касс не могла понимать, только чувствовать. Что-то раздирало все ее существо, что-то сильное, мучительное, пронзительное, долгое, острое. Она перестала ощущать себя и других, перестала думать, чувствовать, сама вне своего тела стала одновременно своей болью и своим наслаждением. Она оторвалась от земли, она парила над собой, над другими, — ничего не видела. Ничего, кроме лица Уэшеми. Вернее, живущих отдельной жизнью огромных зеленых глаз.

В тот самый миг, когда закончилась песня, рухнули неведомые опоры, где-то внутри нее прорвался и хлынул горячий поток.

Касс оттолкнула кого-то, кто стоял на пути, ей показалось, это была Эрида, метнулась к ложу, на котором сидел Уэшеми, и упала перед ним на колени.

Она целовала руки поэта, и все более и более ясно видела проступающую на них кровь, которая сочилась из ран на кистях: очевидно, ладони были пробиты насквозь чем-то крепким и острым.

Уже теряя сознание, Касс почувствовала, что ее оттаскивают и несут куда-то сильные руки. Верно, это были руки Лона Апола.

Глава 8

Первым включилось зрение. Из сплошной серой массы стали выявляться отдельные тени. Постепенно тени обросли плотью, зашевелились, превратились в живую толпу. Должно было пройти некоторое время, прежде, чем стало ясно: толпа движется не хаотично. Река серых теней текла в одном направлении.

Через некоторое время на сером фоне проступили пятна других красок. Сперва неброские, они неуверенно крутились в разных местах, будто бы пробуя свои силы. Утвердившись же окончательно в пространстве, стали быстро разрастаться, на ходу оформляясь в рисунки новых очертаний. Получилось: белая хламида, темно-бордовый кровоподтек, маслянисто-коричневые глаза, блестящий солнечный зайчик, рыжий металлический шлем.

Солнечный зайчик, едва зафиксировавшись в размерах и форме, встрепенулся, подпрыгнул, забегал. Яркий, неуловимый, мелькал перед глазами, по шлему, пока не разбудил осязание.

Выяснилось, что шлем жаркий. И день жаркий… причем жара — весомая, густая, плотная, ее можно трогать… Но нельзя глотать: обжигает губы, перехватывает дыхание.

Шлем вместе с прыгавшим солнечным зайчиком придвинулся так близко, что зайчик, внезапно приостановив беспорядочные прыжки, разросся до размеров всего шлема. От этого обжигающего сверкания под веками что-то взорвалось. В результате взрыва обострился слух.

Из нечленораздельного гула толпы стали отчетливо выделяться скрежет доспехов, свист бича, лязг цепей, а еще — крик боли, хриплые ругательства, визгливый смех.

От этого смеха проснулось обоняние. Лучше бы оно не просыпалось. Сразу терпко и отвратительно запахло: потным телом, трухлявым деревом, винным перегаром, гнилью…

Забившаяся в рот пыль, смешиваясь с мелкими каплями пота на губах, вызвала к жизни последнее из пяти чувств. Резкий, гадкий вкус острой солено-горькой сухости.

Теперь, когда во всех параметрах определились составные части действия, можно было начинать рассматривать всю картину в целом.

— Спокойно. Спокойно. Торопиться не надо, — откуда-то издалека донесся размеренный голос Лона. — Не гони себя. Жди, когда все само собой сойдется в одно целое, уложится в сознании. Главное, не бойся уйти отсюда совсем, ты вернешься… Я верну тебя, если что…

Поднятая пыль неровно ложилась на дорогу и была на ощупь похожа на хорошо взбитые сливки. Или на невесомый шелк, в который приятно погружаться глубоко, как можно глубже, босыми ногами. Пыли хватало на все: она устилала землю, скрипела на зубах, неопрятной корой покрывала лица, руки и ноги, а сандалии — сплошным серым налетом.

По дороге брели три окровавленных, измученных побоями, жарой и жаждой человека. Несчастные спотыкались, шатались, падали под тяжестью огромных деревянных крестов. Подгоняемые ударами бичей, через силу поднимались, брели все дальше и дальше вперед.

Двое были разбойниками: силой ножей и мускулов отнимали у людей золото, драгоценности, жизни. Третий был философ и поэт: силой слов помогал людям познать и понять жалость, доброту, понимание.

Двое ненавидели других людей. За эту ненависть они должны были погибнуть. Третий людей любил. За эту любовь он должен был погибнуть наравне с первыми двумя. Все трое не просто обречены на смерть. Они обречены на мучительную смерть.

Вещунья физически, каждой клеткой своего тела чувствовала боль.

Боль висела в воздухе, гнездилась в пыли и в жаре, затекала грязным потом в глаза. Боль струилась в мягких складках несложного платья, плясала на металлическом одеянии солдат. Боль захлестывающим потоком лилась с нещадного солнца. Боль наполнила собой цвета и звуки, заселила каждую частицу пространства и времени.

— Больше не могу, — прошептала Касс. — Не могу больше.

— Спокойно, спокойно, — монотонно говорил Лон, — ничего на самом деле не происходит: считай, это только твое воображение.

— Не могу больше, — на лице Касс отразились боль, ужас и мука, она дробно зачастила: — не могу больше, не могу больше, не могу больше, не могу…

— Хорошо, — сказал Лон. — Домой.

Боль, ужас и мука уходили постепенно.

Касс уже вышла из транса, а виденное не хотело отпускать и напоследок билось в ней жестким ознобом. Она дрожала в такт, сильно, судорожно, всем телом, — и не могла освободиться.

— Вдох, выдох, — размеренно командовал Лон. — Глубокий вдох, длинный выдох…

Знакомые очертания и окраска комнаты, мебели, вещей и предметов, прохлада Лоновской ладони, приятное тепло и уют ложа постепенно ослабили дрожь. Касс, в конце концов, согрелась и стала успокаиваться.

— Видела в цвете? — деловито осведомился Лон.

— Да, — прошептала Касс и еще раз содрогнулась всем телом.

— Ну что ж, вполне прилично, — не замечая, а может, зачем-то только делая вид, что не замечает ее смятения, сказал Лон. — Не надо только принимать все это близко к сердцу.

Касс опять, уже смутно, издалека, но все-таки увидела: огромный крест, а на нем — прибитый к этому кресту, медленно умирающий под солнцем человек.

И внизу — толпа людей.

Они молча стоят и смотрят.

Судорога ужаса опять протянула все ее тело.

— Успокойся, — сказал Лон. — Расслабься и успокойся. Вернее, соберись и успокойся, — Лон посмотрел куда-то в сторону и нарочито безразличным голосом произнес: — Насколько я понимаю, ты видела Уэшеми? Это, разумеется, не Орф, но все же…

— Я устала, — с обидой и горечью в голосе перебила Касс. Она облизнула губы и таким же, как только что Лон, нарочито безразличным тоном сказала: — Ты видел то, что видела я?

Поэт не отвечал.

Он принес ей кубок фруктового и, пока она погружалась в сладкую прохладу нектара, включил виз.

Только теперь Касс окончательно пришла в себя. Настолько, чтобы услышать недовольство его голоса, сообщившего: — Опять, в который раз…

Запись злосчастного вечера шла по всем программам виза, да к тому же еще с самого утра, с самыми разными комментариями.

Вот и опять: мелькнуло холодное лицо Арса, бесстрастно наблюдавшего неуклюжие пируэты женщины-паука на красивой мозаике пола, а потом Рахел заслонили суетливые тела гномов…

Теперь на экране визжала Фина, отбиваясь от рук Зева и Эры. Синие, сумасшедшие глаза насквозь прожигали экран.

Наконец, в который раз, поплыли лица наблюдателей: каменное — Лона, удовлетворенное — Эриды, недоуменное — Асклепия.

На лице Орфа легко читалось омерзение ко всему на свете.

Рамтей полузакрыл глаза, но это не помогало. Ему все равно не удавалось полностью скрыть стыд. Да, пожалуй, скорее всего, именно стыд за свою семью был тем чувством, которое владело Рамтеем. Надменным, всегда казавшимся бесчувственным исполином.

Мимо Уэшеми камера проехала, почти не задерживаясь. Но даже и за короткое время не трудно было заметить: лицо молодого халдея не просто выражало сострадание, оно было полно боли.

А вот и она, Касс: белая, противная… И губы бесформенные, расшлепанные… Она не любила смотреть себя по визу. Касс никогда даже не подозревала, что ее глаза могут быть такими неестественно светлыми, такими неестественно огромными.

— Хороша, — одобрительно произнес Лон, не уточняя, к кому именно относится замечание. — А Фадита и тут умудрилась отвертеться.

— Да ее же не было, — вспомнила Касс. — Она же потом появилась, когда Орф…

— Знаю, знаю, — перебил ее Лон и повел плечами, то ли отгоняя образ Фадиты, то ли пытаясь отмахнуться от навязчивой идеи сравнения себя и Орфа.

— Скажи, — вдруг попросила Касс: — Ты ведь все еще ее любишь?

Она немного успокоилась и открыто смотрела на друга, спокойно ожидая утвердительного ответа. Получить этот ответ каких-нибудь два-три дня назад было бы для нее катастрофой, а сейчас она, кажется, еще сильнее, чем раньше боялась, желала услышать его “да”.

— Что за глупости, — усмехнулся Лон.

— Отпусти меня, — неожиданно для себя самой взмолилась Касс.

— Что за глупости, — опять усмехнулся Лон.

— Я тебя не люблю, — сказала Касс.

— На самом деле… — поэт криво усмехнулся. — Это, чтобы ты успокоилась, — он утвердительно несколько раз кивнул головой, словно обдумывая свою мысль еще раз для того, чтобы окончательно убедиться в ней самому. — На самом деле любви не бывает. Есть только желания. Желание обладать. Желание познать неизвестное. Желание наслаждаться.

Он подумал и назидательно изрек: — По сути, вся наша жизнь и есть сплошная цепь желаний…

Он еще немного подумал и подчеркнул: — Неудовлетворенных желаний…

— Я тебя не очень понимаю, — Касс вымученно улыбнулась: она бездумно взглянула на экран и вздрогнула: увидела свою собственную истерику. Вот ярко брызнули из ее глаз слезы, а вот она рвется, несется, падает перед Уэшеми на колени, хватает, целует его руки. Хороша Прекрасная Дева. Нечего сказать, хороша.

Ничего особенного на руках халдея сейчас не проявлялось: руки и руки. Крупные, холеные, с длинными пальцами руки музыканта.

Лон старался не смотреть на экран: все говорил, говорил.

— …И понимать тут особо нечего. Нет никакой любви, и все тут, — он развел руками. Потом посмотрел на Касс, как бы пытаясь лишний раз удостовериться в ее внимании.

— Мир балансирует на красоте и гармонии с одной стороны, уродстве и дисгармонии с другой. Красота есть добро, уродство есть зло. Представь себе основу в виде весов. Гармония красок, цветов, звуков, созвучий, элементов, предметов давят, например, на левую чашу. Дисгармония всего того же самого не есть подрыв этой основы, а есть только обыкновенный противовес на чаше правой. Каждый предмет, существо, явление — это всего-навсего большая мозаика: сложилось гармонично — добро, — он одобрительно кивнул: — Влезла в мозаику соринка — салют. И вся любовь.

Легким свистом Лон изобразил начало, развитие и конец.

— Выходит, одна соринка может превратить добро в зло? Лон ненадолго задумался, покачал головой: — Ну почему же… В уродстве тоже бывает хотя бы крупинка красоты… Абсолюта вообще-то не существует в природе… Со всех сторон противовесы…

— Хорошо, а что же мысли, эмоции, видения твои, например?

— А так, ничего, — Лон махнул рукой. — Просто игра. Фантазия. Желания, душевные муки, тоска, все, что романтики называют любовью, — все это на самом деле ничего. Пустяки. Каприз.

Он помахал несколько раз указательным пальцем в такт своим словам.

— Фантазии Добра и Зла, — Лон театрально развел руки: — То есть, та самая цепь неудовлетворенных желаний, которая называется жизнью.

— И все-то ты упростил… И все-то ты запутал… — Касс подумала и подвела итог: — И вообще, ничего ты мне не объяснил.

Лон медленно покачал головой и строго произнес, подкрепляя слова напором указательного пальца: — Только красота или уродство. В скульптуре, музыке, поэзии… Потому что существует-то все вместе взятое только для искусства и только в силу искусства. Остальное не имеет смысла. И объяснять тут больше нечего.

— Хочешь ли ты сказать, например, что женщина-паук не имеет смысла, потому что уродлива, а Фадита… — Касс пришлось приложить немало усилий, чтобы лед прозвучал в ее голосе не особенно явственно, — Фадита имеет смысл, потому что прекрасна?

— Обе они смысла не имеют. Я ведь прежде всего сказал: Абсолюта не существует, на весах все болтается, — Лон немного подумал: — К тому же все субъективно… Да, для меня эта несчастная машина, как ее там, Ракен, Шмакен, не имеет смысла: она для меня бессмысленно уродлива. Для Фины же, которая придумала ее такой, она вполне гармонична, то есть, Добро.

— Ну, а эго? — перебила Касс. — Добро, зло или… — Касс усмехнулась: — Или фантазия?

— Смотря, что заложено в этом эго, — Лон пожал плечами: — Гармония или дисгармония… — Он опять пожал плечами. — Конечно, фантазия. Даже уже не фантазия… — Он помрачнел и презрительно усмехнулся: — Фантасмагория! Фейерверк! Яркое торжество Зла!

— Любое эго?

— Исключений я еще пока не встречал, — жестко сказал Лон. — Не пришлось что-то еще повстречать, — он посмотрел на подругу и усмехнулся: — Кроме тебя, разумеется.

— А Фадита? — желчно сказала Касс. — Совершеннее ее тела нет в мире…

— Да от нее больше ничего и не требуется… — с безразличием произнес Лон.

— Значит, Добро?

— Конечно, Добро…

— Хорошо, ее тело прекрасно, ну а эго? — Касс покачала головой: — Извини, но большей дисгармонии, по-моему, не найдешь.

— Что именно отражает тело Фадиты, принципиального значения, я думаю, не имеет. В любой интерпретации Фадита — Добро, — повторил Лон, утвердительно кивая. — Из каких бы там фантазий ни складывалось ее эго. Пусть, не она сама, пусть картины или скульптуры, для которых она позирует. Пройдут годы, Фадиты не будет…

— Вечность, мы же теперь будем бессмертны, — почему-то с горечью напомнила Касс.

— Ну, не совсем бессмертны, — возразил Лон. — Все равно, пусть хоть через десять тысяч лет, но помрем, в конце концов… А скульптура останется… Представляешь, когда-нибудь, пройдет… — он ухмыльнулся: — Эта самая вечность… Начнет потомок копать… Скажем, сад… И случайно раскопает скульптуру женщины, совершеннее которой не было в целом мире… Воспламенится потомок и заорет от восторга…

— Но ведь через вечность все будет по-другому, — улыбнулась Касс. — Люди ведь будут другими. Изображают же фантасты: не человек — сплошные мозги. Кто это вдруг сад начнет копать через вечность…

— Все это ерунда, — хмыкнул Лон. — Слушай больше этих кретинов… — он вздернул голову и надменно произнес: — Меня слушай, оракула…

— Номер один, — вставила Касс.

— Вот именно, — сказал Лон. — И я объявляю во всеуслышание: фантасты — идиоты. Не будет сплошных мозгов: сверхмозга вообще не бывает. Просто быть не может. Как не бывает и быть не может сверх-красоты, сверх-гармонии и сверх-добра. И сверх-зла поэтому допустить нельзя.

Лон еще раз внушительно протянул по слогам: — Не-е-е-ль-зя.

Касс удивленно вздернула брови. В голосе Лона послышалось торжество.

— Сама природа, содрогаясь от страха, отвергает сверхбудущее, уничтожает цивилизацию на пороге этого сверх… Назовем его, допустим, критическим. Наша цивилизация сейчас, по-видимому, подошла к своему критическому порогу, ты думаешь, мы переступим его?

Он саркастически расхохотался: — Ну нет, как бы не так: природа не даст нам натворить больше, чем мы уже натворили.

— И нельзя ничего исправить?

— Оглянитесь вокруг, прекрасная дева Касс, — сказал Лон. — Посмотрите, сколько страдания в мире, сколько ненависти, зависти, злобы… Если исправлять, то исправлять надо все, от начала до конца. А разве возможно исправить все? Утопить, да и только. Ты представляешь, превратить все это в сверх…

Знаменитый поэт грязно выругался: — Да я пальцем не пошевелю, чтобы дать дикарям, которые останутся после катастрофы, хоть какие-нибудь, хоть самые зачаточные знания… Самое лучшее — оставить дикарей дикарями. Всем от этого только польза: и миру, и, прежде всего, им самим.

Лон задумался. Думал он, впрочем, недолго. Лицо поэта опять выразило спокойное презрение.

— Но ведь нет же! — Лон саркастически рассмеялся: — Нет, ведь обязательно встрянет великий мыслитель Ноэл. Посмотрит своими серьезными глазами, крякнет и — вперед: поехали повторять эксперимент… Ладно, Ноэл, Ноэл хоть не дурак… — Лон помедлил прежде, чем продолжать: — Но ведь еще непременно сподвигнется… Доброжелатель… — лицо Лона ' потемнело от злобы и он сквозь зубы выплюнул это имя: — По имени Рамтей. Или, как его там назовут.

Поэт вдохнул во всю глубину своих легких, потом долго медленно выдыхал. Вот так он обыкновенно дышал, когда пытался сдержать гнев. Прикрыл ресницы, как бы отгоняя от глаз неприятную картину. Вдохнул и выдохнул еще раз.

— Молчаливый. Внушительный. Добренький, — во взгляде Лона появилась странная, вроде бы несвойственная ему жесткость. — И подарит дикарям огонь. И все, — жестом руки поэт подчеркнул это “все”. — Точка. Конец. А, впрочем, наоборот, опять многоточие: все начинается сначала…

— Ну, а если все же не сначала? Если по-другому?

— Откуда? — горько сказал Лон. — Откуда другое? Если все, что сидит в этих дикарях, — это жадность, жестокость и зависть? Если все, что сидит у человека в душе, в крови, в мозгах, в генетическом наборе — это Зло? Одно большое сплошное и целостное Зло? Вот же ты сама только что видела: откуда там другое?

— Ну, видела, мало ли что я видела, — пробурчала Касс. — Ты же сам только что говорил, абсолюта нет…

— Правильно, я постоянно ищу противовес, — перебил Лон. — Ищу, а его нет. Значит, и для утверждения, что абсолюта нет, есть исключения, то есть, опять-таки нет абсолюта. Значит, эго — прекрасный тому пример. Когда Зло уравновешивается не Добром, а все тем же Злом.

— И вообще, один ты хороший… В одном тебе сплошная гармония… Я только не понимаю тогда, почему ты так обрадовался бессмертию?

— Да, — твердо сказал Лон. — Я не лучше. Во мне хоть жестокости нет. Имею право на свое бессмертие. Пусть молятся мне, пусть выберут меня в качестве Творца, пусть поклоняются. И пусть боятся. Если бояться будут, тогда я, возможно, хоть немного смогу научить их прекрасному.

— То есть, заставишь соблюдать.

— А пусть не гадят, — теперь он говорил запальчиво и громко: — Хотя бы из страха перед наказанием, пусть не гадят. Да, заставлю, но зато…

Он шумно передохнул: — Поставлю перед ними Фадиту для начала…

Лон мечтательно улыбнулся: — Гордую, голую, бессмертную! Пусть смотрят и видят, что такое красота, что такое гармония…

Он опять засмеялся, но уже не саркастически, а легко, примирительно: — Нет, самое большее и лучшее, на что способна цивилизация, — это склеить нечто, подобное Фадите…

— Все ясно, — Касс вздохнула. — Фадита — сверх-человек. Оба засмеялись.

— Погоди, — вспомнила Касс. — Но тогда зачем? Зачем гармонии люди?

— Вот именно, — со значением произнес Лон…

— Мы с тобой?

— Ну, со мной-то все ясно, — заявил поэт: — Я — чтобы сочинять. Музыку, стихи… Песню, гармонию звуков и слов. Для чего другие… — он усмехнулся: — Честное слово, понятия не имею.

— Хорошо. Допустим, скульптура переживет… — Касс усмехнулась, определяя: — Ваше бессмертие. А песня? Искусства записи и воспроизведения звуков от тебя дикари не получат… Или для звукозаписи ты сделаешь исключение?

— Ты когда-нибудь задумывалась, откуда мы берем информацию для своих видений?

— При чем тут…

— А вот при чем. Мир — это не только красота и гармония, это еще и память. Я не знаю, где она хранится, как записывается, знаю только: она существует. Гигантская кладовая памяти Мира. Все, что было, что есть, что будет. Когда видим мы, оракулы, мы удивительным, непонятным мне самому образом, подключаем к памяти Мира память своего личного мозга… Или, если, скажем, собирается Круг, то память коллективную. Я имею в виду, общую память всех участников Круга. На самом деле никто ничего не сочиняет: все давным-давно существует в памяти Мира. Поэты только извлекают оттуда созвучья, музыканты — музыку, философы — идеи, оракулы — видения, и так далее… Через эпохи, меня не будет, но другой, сейчас еще не родившийся, не задуманный еще сегодня природой поэт подключится к хранилищу памяти, настроится на мою волну. Услышит мою песню о юности, почувствует себя гением, обрадуется, что сочинил шедевр. И выдаст ее…

Не шла Лону мечтательная улыбка. Или просто не была такой же привычной, как саркастическая, например. Он, тем не менее, мечтательно улыбнулся и протянул: — Мою гармонию…

— А я? — Касс развела руки. — А мне тогда что? Я — зачем?

— Вдохновлять меня.

— А если я не согласна?

— А тебя никто не спрашивает…

Касс немного подумала и повторила: — Но я не согласна.

— И этим еще больше вдохновляешь, — ухмыльнулся Лон. Касс пристально взглянула на него. Где-то глубоко-глубоко, на дне его внешне спокойных, на самом дне его круглых карих глаз гнездилась неуверенность. Может, это был самый обыкновенный человеческий страх…

— Я говорю серьезно, — упрямо сказал она. — Я не согласна, и я ухожу…

— Пожалуйста, я тебя не держу… — Лон отвернулся. Голос поэта звучал теперь глуше: — Только что ты без меня? Это со мной — приемы, концерты, виз. Прекрасная Дева Касс, подруга поэта. А без меня? — Лон опять взглянул на Касс и снова отвернулся, буркнув в заключение: — Малышка Касс? Палашкины монеты? К тому же имей в виду, жарко сегодня до невозможности. Почти, как там… В видении твоем…

Он опять стал играть с переключателем.

С экрана донеслись обрывки фраз: — Дурные примеры заразительны… Машина по имени Рахел бесследно исчезла… Отличительные признаки… Тот, кто увидит машину Рахел, обязан сообщить… Звоните прямо в студию немедленно…

Очередной щелчок переключателя — крупным планом с экрана смотрело жутковатое лицо женщины-паучихи. Личной собственности синеглазой красавицы Фины.

— Вот это да… — Лон даже присвистнул. — Вот это новости: машина сбежала.

— Прекрати называть их машинами! — заорала Касс.

— Да без разницы, называть их машинами, шаминами или еще по-другому…

— Не смей называть их машинами! — заорала Касс.

— Может, тебе прекратить тренировки? — Лон, казалось, размышлял вслух: — Что-то они на тебя плохо действуют…

— Все это ложь, — не слушая, орала Касс. — Все, что ты наплел! Любовь есть, и смысл есть, и Рахел совсем не безобразна… Подумаешь, философ! Подумаешь, оракул! Подумаешь, Творец!

— Успокойся, ты что… Нервы сдали, — бормотал Лон. Он явно не ожидал от нее такого взрыва.

Поэт начал было обнимать подругу, пытаясь успокоить. Но она вырвалась, метнулась к двери, трясущимися руками стала открывать. Касс вообще более не слышала Лона. Она желала вырваться, сбежать, освободиться от его присутствия. А еще она почему-то была уверена: ей надо увидеть Рамтея.

Глава 9

Лон еще что-то кричал ей вслед, но Касс неслась вон, не слушая его, не думая ни о чем, кроме того, чтобы остаться одной. Вот сейчас, сейчас, сейчас, после мучительного транса, после кошмарного видения, после сонной комнаты, после откровений Лона, вот-вот легкие наполнятся воздухом открытого пространства. Вот-вот разгоряченное лицо, наконец, обдаст свежим ветерком…

Девушка выскочила на улицу. Первый же глоток воздуха обжег ноздри, губы, глотку… Вот об этом-то, пожалуй, и кричал Лон ей вслед: что жара невероятная. Ничего, только добежать до аэробиля, а там прохлада, напитки… Да она в три прыжка…

Касс поискала глазами свой аэробиль. Сначала беспорядочно, просто посмотрела туда-сюда… Затем стала методически обводить пространство глазами. Три прыжка, по-видимому, срывались. Ничего, ничего, надо только подумать, походить вокруг… Ни на одном из мест, где обычно оставляла аэробиль, аэробиля не было.

Касс тупо уставилась на свои пустые руки. При ней не было ни сумочки, ни ключей, ни золота.

Все это, конечно, не смертельно. Ситуация только означала, что предстоит хорошая прогулка через Парнас, причем, без единой монеты… И без единого стаканчика прохладительного… Да еще ко всему прочему, в день, когда от жары челюсти плавятся…

Касс вздохнула и двинулась в путь.

Парнас был внешне спокоен, и все же… Что-то неуловимо изменилось в Посейдонисе за последние два дня… Или только на Парнасе? Причем, трудно даже понять, что именно… Создавалось впечатление, что жителями города овладело дурное предчувствие. Словно страх выгнал людей из домов на улицы… Даже столиков на тротуарах сегодня, кажется, больше, чем всегда… На лужайках, в сквериках… И отовсюду обрывки разговоров… Непривычных разговоров, навевающих тоску, наводящих на нехорошие мысли…

— …Странно: машина смогла спрятаться в городе, при свете дня… Значит, кто-то помогает… Кто-то из Настоящих, не иначе.

— …Тебе легко: набрал красок, набрал кистей и — вперед. Кстати, куда ты? На Нил?

— …Да почему, собственно, нужно безоговорочно верить Ноэлу? А если он вообще из ума выжил… Вместе с Кронотом…

— …Ну и семейка: родители развлекаются, а дети… Особенно этот хромой… Пьяница…

— Теперь еще новый появился, настоящий туланский плут… Говорят, ходит всюду, Амброзию Бессмертия распространяет…

— …Это уж слишком: бессмертие или катастрофа. Ничего себе, выбор…

— …Как она перед ним на колени, перед этим… халдеем. Это Прекрасная Дева-то…

Касс вздрогнула, опустила голову и ускорила шаг. В долетающие до нее обрывки разговоров вкрапливалась новая тема.

— …Не может быть, она? Неужели Прекрасная Дева?

— …Говорю, это Касс.

— …Одна, пешком… Нет, быть не может. Не она…

Касс почувствовала, что задыхается. Задыхается от непривычной ходьбы, да еще при этой жаре… Задыхается от дурных предчувствий, от любопытных глаз, от того, что ее узнают, от того, что ее не узнают.

Ей стало страшно, одиноко.

Вдруг нечто большое, бесформенное, метнулось к ней справа, заслонило дорогу. Она обреченно остановилась и подняла глаза, пытаясь хотя бы немножко сдержать, успокоить, восстановить свое же собственное шумное дыхание.

Это был кентавр. Глаза его глядели на нее туповато, но с добротой. Со свойственной всем машинам… рабам… туповатой добротой…

Где-то она уже встречала этого кентавра. Смешно, где она могла встретить кентавра да еще заметить, запомнить его лицо? Но лицо это казалось знакомым, где же она могла его видеть? Ах, да, да ведь это же тот второй кентавр, из видения… Неужели тот самый?

— Прости меня, Прекрасная Дева.

Кентавр вгляделся в нее, словно желал убедиться в том, что первое впечатление не обмануло его. Затем свободно, пожалуй, слишком свободно для раба спросил: — Ведь ты Касс?

Она кивнула. Странно, как смиренно, с наклоненной головой, стояло перед ней это существо. Хотя первое, что чувствовалось в нем, была сила. Сила исходила от мощного торса, местами покрытого седеющими волосами… От атлетических рук… Даже от начинающей седеть гривы волос на шее и голове… Силой дышали крупно вырезанные ноздри носа, крупно очерченные губы, крупные мохнатые брови…

— Я узнал тебя: видел по визу много раз…

Еще несколько дней назад она бы немедленно повела взглядом по сторонам и сказала: — Видишь ли ты всех этих людей? Ты считаешь, они не смотрят виза? Однако никто из них не посмел заговорить со мной.

Да, она, конечно, произнесла бы именно эти слова, всего лишь несколько дней назад… Однако, теперь Прекрасная Дева Касс с молчаливой покорностью, готовая выслушать его, стояла перед рабом и ждала продолжения.

— Я знаю, ты была дружна с русалкой Летой, — продолжал кентавр. — А тот, кого она любила, был моим близким другом…

— Лега прошла очищение, — Касс сама услышала: ее голос заметно дрогнул.

Кентавр печально кивнул: — Да что там, конечно… Не могли же они ее так оставить.

— Почему? — машинально спросила Касс. Она-то хорошо знала, почему.

— Неповиновение — потенциальный бунт, — вздохнул собеседник. Интересно, откуда у кентавра в лексиконе эти слова? Эти мысли? Вообще, мысли? Может, скоро кентавры займутся вопросами философии? А нимфы начнут управлять… космическими кораблями, скажем…

— Видно, это правда, раз машина сбежала от хозяйки, — продолжал незнакомец. — Сначала то, потом это… Да еще… — Во взгляде кентавра обозначилась тоска. — Скажи, — попросил он, — правда ли, что скоро все это… — он обвел глазами площадь и криво усмехнулся, — рухнет к Баалу… В Тартар…

— По предсказаниям Ноэла, — уклончиво ответила Касс.

— А бессмертие? Правда ли, что знаменитый Асклепий изобрел бессмертие?

— Разве можно изобрести бессмертие? — горько улыбнулась Касс. — И нужно ли?

— А ведь интересно… — кентавр похоже только сейчас осознал, с кем стоит и беседует чуть ли не по-товарищески. Ему стало слегка не по себе. Но он справился со смущением, продолжая свою философскую беседу: — Интересно поглядеть, как оно будет, лет через тысячу… Или через тысячу лет здесь, — он опять обвел глазами площадь, — уже ничего не будет?

— По Ноэлу, — тихо ответила Касс. — А по Лону Аполу через несколько месяцев, может, недель, здесь будут мирно катиться волны Атлантики… А может, наоборот, не мирно катиться, а шуметь, разбойничать, бушевать.

Кентавр кивнул. Умирать ему, конечно, не хотелось. Да и кому хотелось?

— Перспектива — лучше на надо…

Еще одно слово, как раз из лексикона кентавров. Откуда он знает такие слова? Кто в Посейдонисе говорит о перспективах, неповиновении, потенциальном бунте? Неужели Рамтей? Больше некому. Но Рамтей? Впрочем, попало же к нему известное ожерелье. Узнал же брат Зева о русалке Леге… Ах, Рамтей, Рамтей, как же разговорить тебя, атлант номер два?

— Хотя, для таких вроде меня, например, чем такая жизнь… — кентавр тяжело вздохнул. — А все же, не хочется умирать.

Касс подумала, что за глоток шипучки она бы сейчас согласилась и умереть.

— Тебе хочется пить, — странным непостижимым образом угадал собеседник.

— Да, ужасно… — Касс сама почувствовала: ее голос прозвучал жалобно. — А до дому еще далеко… Угораздило вот выскочить из дому без денег…

— Что ж ты молчишь, садись, — он хлопнул себя по спине, — я тебя в миг доставлю. Где твой дом?

Кентавр подумал и сделал предохраняющее движение ладонью: — Нет, постой… Я же хотел сказать тебе… Предупредить…

Предупредить? О чем это он может предупреждать ее?

— Если можешь, уезжай куда-нибудь из города… — наклонив голову, прошептал кентавр. — Подальше. Сегодня, до вечера.

— Куда я уеду? — спросила Касс. — Да и с какой стати?

— Слуги есть у тебя? Рабы?

Касс отрицательно покачала головой. Она инстинктивно не желала держать рабов. И всегда это было предметом насмешек той же Эриды. Впрочем, Фадита по неизвестным причинам тоже не любила никого из прислуги держать в доме постоянно.

— Если есть у тебя рабы иди слуги, отпусти их сегодня подальше, — посоветовал кентавр. — Если уезжать не хочешь и рабов нет, запрись сегодня вечером хорошенько, никуда не выходи, никому не открывай.

Касс посмотрела на него. Кентавр, судя по его виду, не шутил. Не ставил перед собой задачи поднять ее на смех. Что за дурацкие советы?

— Послушай меня, Прекрасная Дева, — сказал кентавр. — Я предупредил. Прости, я сказал больше, чем мог.

Ничего, когда она окунется в прохладу, утолит жажду, наконец, она сможет думать, а теперь…

Кентавр лег, на манер самого обыкновенного коня, а потом, на манер самого обыкновенного человека, помог ей взобраться на спину. Когда Касс устроилась, он поднялся, не то прокричал, не то проржал: — Держись! — и с места понесся скачками. Она крепко обхватила его за шею.

Обо всех своих плотских желаниях, обо всех своих страхах Касс моментально позабыла. Жара, ноющие ноги, жажда — все вздор. Подумаешь, загадки Рамтея! Тем более, загадки кентавра…

Зато ведь восторг! Нестись вот так по Парнасу, упиваясь скоростью, приятным теплом этого крепкого тела, любопытствующими взглядами толпы.

Да, это был восторг. Мчаться, вцепившись в жесткие волосы кентавра, мчаться, ничего не слыша и никого не опасаясь, мчаться, всем своим телом чувствуя близость другого тела, сильного, но покорного ей…

Наездница громко рассмеялась и услышала в ответ хохот кентавра: сочный, беззаботный… Несколько раз на неуловимых высоких нотах хохот этот переходил в ржание, но ей было все равно. Она только мельком подумала, насколько он легок и быстр, этот переход от мужского смеха к конскому ржанию и обратно, но мысли не удерживались в ее голове надолго.

Касс, неприлично громко смеясь, ловила широко открытым ртом встречный ветерок. Временами приходилось уклоняться от развевающихся волос кентавра, но и это было весело, вызывало радость и смех.

Когда он остановился перед дверью Эриды, та одним прыжком выскочила из дому. Не веря своим глазам, она восхищенно прошептала: — Вот это да! Вот так малышка Касс! Этак ты меня переплюнешь!

— Прикажи напоить… нас, — попросила Касс, легко спрыгнув на землю.

— Нас? — восторженно переспросила Эрида, растягивая это “нас” и постепенно увеличивая его громкость. Недоверчивый взгляд в упор останавливался то на подруге, то на ее спутнике.

— Да нет, — смутился кентавр, — я ничего…

— Ну почему же, — тон Эриды стал непривычно громким и приподнятым, глаза возбужденно блестели. — Проходите, проходите, садитесь…

Они вошли. Касс плюхнулась на первое попавшееся ложе. И сразу же увидела напротив яркие синие глаза Фины. Фина, в отличие от хозяйки, не выражала удивления. Она вообще не выражала эмоций. Лицо, рот, фигура, руки, — во всем теле Прекрасной Девы не шевелился ни один мускул. Дочь Зева сидела белая, неподвижная, ни дать, ни взять, красивая фарфоровая статуэтка.

“Все, как надо, — обреченно подумала Касс. — Мало было Эриды… Обязательно было здесь оказаться еще и Фине…”

Кентавр беспомощно топтался посреди залы, явно не зная, куда себя деть.

— Садись, — предложила кентавру Эрида и хлопнула в ладоши. Когда подлетел ее раб, высокий, стройный, сероглазый эльф, она приказала принести прохладительного и стала не без иронии расспрашивать кентавра: — Тебе чего? Лимонной? Банановой? Или, может, нектара? Ты хорошо относишься к нектару?

Тот, окончательно смешавшийся, молчал, тупо глядя вниз.

— Садись же, — приказала Эрида, и кентавр, как подкошенный, одним неловким движением повалился прямо на ковер подле нее.

Он чувствовал, что занимает слишком много места, что является в этой комнате инородным телом. Догадывался, насколько огромным, насколько неуклюжим кажется в обществе трех Прекрасных Дев.

Он несмело, искоса, исподтишка разглядывал хозяйку. Иногда неловкий его взгляд падал и на Фину. На Касс он не смотрел вообще: теперь он стеснялся ее почему-то больше всех.

Эльф принес поднос с напитками, и Касс с наслаждением погрузила губы в холодную ароматную шипучую жидкость.

— У тебя есть имя? — спросила Эрида, запуская пальцы в седеющую гриву кентавра.

Тот, прикрыв глаза ресницами, шумно пил из огромного кубка, который Эрида сняла с подноса и сама поднесла ему. В такт глоткам двигались легкие руки Прекрасной Девы. Она поглаживала седоватые космы кентавра, шею, почесывала его за ушами, похлопывала по мускулистой груди.

— Однако, ты знаешь, что делаешь, — весело сказала Эрида, одобрительно поглядывая на Касс. — Удивительно, ведь мне раньше не приходила в голову эта идея…

Тут Фина подала срывающийся голосок: — Обманщица! — воскликнула Фина: — Ты его уже любишь!

Эрида растянула в улыбке яркие губы: — Ничего, и тебе достанется.

Ненавижу я мужчин! — с отвращением сказал Фина. — Хоть настоящих, хоть машин. Ненавижу всех мужчин на свете, — повторила она.

— А больше всех, — Фина пьяно мотнула золотоволосой головкой: — папашу Зева.

— Ты только не начинай, — оборвала ее Эрида. — До ужаса не люблю истерик… То есть, насчет папашки Зева, ты, безусловно права, но это чудо… — руки Эриды заскользили по туловищу кентавра. Бока его немедленно залоснились, все сразу поняв. Методически, не прекращая похлопываний, почесываний, отлаживаний, — тонкие руки Эриды все время находились в движении, постепенно опускались по бокам на живот, медленно, упорно добираясь до одним им известной цели.

— Прогони его, — потребовала Фина. Губы ее по-детски надулись: — Обманщица, ты только что клялась, что любишь меня.

Кентавр, Касс так и не расслышала его имени, стесненно взглянул сначала на Касс, потом на Эриду. Бока его подрагивали. Было ясно: он мог ожидать всего, чего угодно, но только не этого напора хозяйки дома… И не отпора Фины.

Эрида прекратила манипуляции, засмеялась счастливым коротким смешком, ласково шлепнула обалдевшего кентавра по спине и громко, отчетливо, было легко разобрать каждое слово, прошептала ему на ухо: — Ты придешь ко мне ближе к ночи, ладно? Запомни мой дом, хорошо, милый?

Он оглянулся на Касс, она пожала плечами.

Эрида проводила его к двери, не переставая ласкать, все время нашептывая что-то на ухо. Касс приподнялась было, но совершенно взбесившаяся Эрида выразительно на нее посмотрела, и она тут же рухнула обратно и только прокричала кентавру вслед слова благодарности.

— Обманщица! — еще раз с нажимом сказала Фина.

Тут Эрида вернулась в комнату, и Фина смолкла.

— Я вышла пройтись и забыла в доме ключи, — выпалила Касс приготовленную ложь.

Эрида рассеянно кивнула. Было ясно: к большому облегчению Касс, соседка сосредоточилась на предстоящем приключении с кентавром. Вопросов потому она не задавала. Машинально вызвала эльфа, машинально же приказала ему перемахнуть стенку, забраться в дом Касс, достать ключи.

Фина сделала странное движение всем телом, заглянула в кубок. Шумно хлебнула еще и посмотрела на гостью.

— Она только что обещала меня любить, — обиженно сказала Фина и потянулась к Эриде всем телом.

Та отклонилась.

— Я тебя люблю, — обиженно сказала Фина.

— Я тебя тоже, — сказала Эрида. — Ты пойди поспи, я потом приду.

Та встала и, шатаясь, побрела в другую комнату. Уже на пороге она вспомнила что-то и с трудом обернулась. Язык ее заплетался, но Фина сочла нужным сказать на прощанье: — Да, а если братец Эрмс появится… бессмертие продавать…

Она внимательно посмотрела на Касс, неожиданно трезво и отчетливо задала вопрос: — А ты уже купила свое бессмертие? — и исчезла.

— Зев поручил Эрмсу распространить новую амброзию, — пояснила Эрида. — Он теперь ходит по Парнасу и всем предлагает. Впрочем, каждый сам просит… А на Олимпе уже все напокупали и даже съели.

— Почему Эрмсу? — спросила Касс.

— А он у нас торговлю любит… — хихикнула Эрида.

— Слушай, — прошептала Касс. — Неужели это правда? — Она кивнула в сторону, куда только что скрылась Фина. Эрида сразу поняла, о чем идет речь, и уклончиво сказала: — Все в жизни надо попробовать.

— А вот кентавр — это, пожалуй, действительно что-то новое… Молодец, подруга: кентавр — это тебе не Лон твой, заезженный-переезженный… Тут ты молодец…

Касс открыла было рот, но Эрида перебила: — Странные, оказывается, тебе идеи в голову приходят, Прекрасная Дева Касс…

— Да он только подвез меня…

— Не разочаровывай меня, я тебя умоляю, — капризно протянула Эрида.

— Может, мне другое нужно, — раздраженно сказала Касс. — Может, я вообще любви хочу. Настоящей, как в песнях. И все. И ничего больше.

Она взяла в руки ключи от своего дома, которые достал и принес эльф. Хотелось уйти, отдохнуть от разговоров, наконец.

— Все в жизни построено на случайном совпадении, — глухо сказала Эрида. — И любви поэтому может быть сколько хочешь… И всегда, всегда — настоящая…

Взгляд Эриды остановился: верно, она вспомнила что-то важное. — Ах, Баал меня забери — она с упреком покачала головой: — совсем забыла: у меня же сейчас свидание в Веселом Гроте…

— Кто на этот раз? Уж не сам ли Рамтей?

— Нет, пока… Но и Рамтей никуда не денется… А теперь пока еще только…

Несмотря на то, что Эрида, видимо, очень торопилась, она решила внести ясность. Голос ее звучал по обыкновению тихо: — Ох, уж эти мне халдейские имена. Уэшеми, ну, поэт новый. Тебе, насколько я понимаю, страшно понравилось вчера его выступление.

Она говорила что-то еще и еще.

Мир, на чем бы он там ни был основан, из чего бы там не состояла его мозаика, — мир окаменел.

Остановилось движение. Застыло Пространство. Замерло время.

Сокрушительная волна накрыла с головой. Волна не убила, только оглушила и сейчас же спала. Но плотная вода, вместе с грязью и тиной, осталась в ушах, заполнив пустоты внутри и вокруг гулкой, вязкой тишиной…

В образовавшемся вакууме Касс четко слышала громкое неритмичное биение своего сердца.

Глава 10

Даже не заходя в свой собственный дом, от Эриды Касс побрела прямо к аэробилю. Но на полпути в нерешительности остановилась посреди двора.

Неужели она все же полетит? Кстати, куда? К Рамтею? В Веселый Грот? Зачем?

Хорошо бы просто прилечь, уснуть, отдохнуть… если удастся заснуть… Катастрофа висит в атмосфере. Не просто висит — сгущается, давит, приближается с каждым моментом. Что может сделать она, Касс, маленькая, слабая Прекрасная Дева? Что должна сделать она, Прекрасная Дева Касс?

А что, например, может или должен сделать могучий Рамтей? Вообще, может ли, должен ли кто-нибудь сделать что-нибудь? Для начала, милый выбор: бессмертие или… Какое тут, впрочем “или”? Наберется ли из знакомых хоть три человека, кто вообще поставил перед собой этот вопрос?

Касс сама не заметила, как подлетела к Веселому Гроту. Никого, кроме Эриды, в Веселом Гроте сегодня не ждали.

Ах, да, Эрида… Уэшеми… Веселый Грот… Вот она, дверь Веселого Грота. Оказалось, Касс уже довольно давно стоит прямо перед этой дверью.

Если сейчас войти… И увидеть прижавшегося к Эриде партнера. И партнер этот будет Уэшеми… Ах, какой ты, оказывается, плохой мальчик, Уэшеми!

Самый замечательный, самый удивительный, лучший в мире поэт…

На радость Эриде, ворваться в их танец, сказать ему: “Я ждала тебя. Именно тебя, Уэшеми”…

Русоволосого, с изящно изогнутой верхней губой… Уж Эрида-то не упустит, не в ее это правилах… Красивого поэта, с именем, похожим на шуршание дождя.

“Или, может, я ждала чуда. Долго, с надеждой, с трепетом. Четыре птицы взмыли в мелодии твоего голоса, и я поняла: тревожный свист их крыльев и есть то самое чудо”. Длинно и слишком изящно. До смешного изящно. Впрочем что, собственно, смешного в цветистых фразах?

Что смешного в том, чтобы войти вот сейчас и посмотреть ему в глаза? “Неужели Эрида — это то, чего ждал и на что надеялся ты?”

Касс горько усмехнулась. Кому дело до ее порывов? До ее надежд и душевного трепета? Разве любят за порывы? За надежды? Разве любят за что-то? За что, например, можно полюбить Уэшеми? Ах да, четыре птицы… А Эриду? Можно ли ответить на вопрос: за что красивый поэт из Халдеи полюбил стареющую Эриду?

Не надо тешить себя необоснованными надеждами, Прекрасная Дева Касс: ни к чему хорошему это не приводит. Лега права: есть моменты, когда правильнее, надежнее, лучше всего забыть.

Почему опять вклинивается сюда Лега? Ах, да, конечно. Любовь тела. Любовь эго. Ведь это именно то, о чем рассказывала Лега. А она, Касс, завидовала русалке. Так, значит, это и есть то самое? Выходит, она получила, наконец, что хотела? Значит, эта мука и есть то самое, ради чего безумец кентавр смог пойти на преступления, даже на смерть? А русалка Лега на очищение? Пошла бы на смерть она, Касс?

Из-за того, кого когда-то, через годы и годы, намертво соединят со страшным крестом только за слова… Между прочим, за красивые слова… Что может Касс, пусть даже ясновидящая, знать сейчас о том, что случится тогда, через сотни? Или десятки сотен? Может, тысячи лет?

Касс поежилась, опустила голову. Затем, уже без лишних размышлений, оторвалась от дверей. Быстрым шагом вернулась к аэробилю.

Солнце теперь висело далеко на Западе, низко-низко, почти касаясь океана темно-оранжевой короной. Дневная жара уходила.

— Скоро зажгутся огни, — думала Касс. — Будет теплый вечер.

Теплый летний вечер всегда, сколько она себя помнила, ассоциировался с запахом мелких цветов метеолы.

— А правда, — подумала Касс. — Почему метеола пахнет только в теплые летние вечера? Ни днем, ни утром, ни в прохладу, ни в жару, — только в теплые летние вечера… Все теплые летние вечера пронизаны запахом метеолы… и воздух становится густой, вкусный, волшебный…

Касс вздохнула и рывком оторвала свой аэробиль от площадки. После этого девушка стала плавно набирать высоту, стараясь не думать о том, что может быть именно сейчас, в этот самый момент, лучший в мире поэт с халдейским именем Уэшеми обнимает Эриду.

А та отдается снисходительно и вместе с тем победно, самодовольно… Или по-другому? Злобно, презрительно улыбается яркими губами… И мечтает о предстоящем приключении с кентавром… Не думать, не думать, не думать…

Рамтей жил недалеко от гимнасий, на одиноком холме. Небольшой дом на отшибе. Небольшой двор, отгороженный от посторонних взглядов высокой стеной густо посаженных, насмерть сцепившихся вместе кустов шиповника.

От кого ей стало известно, где живет Рамтей, Касс не помнила: кто-то когда-то давным-давно, случайно показал ей этом дом. Рамтей не Зев: никаких приемов, никаких показов по визу, что же касается сплетен… Безусловно есть, но осторожные смутные… Догадки, загадки, досужие домыслы.

Когда Касс, приземлившись, пошла к дому по узкому зеленому коридору между кустами, ее тело встрепенулось, а сердце забилось сильней. Она не смогла объяснить, почему.

Девушка нажала кнопку на двери и сейчас же услыхала: далеко, в глубине дома откликнулся звонок.

Голос Рамтея звучно произнес по радио над дверью: “Да”.

Касс назвала себя, помолчала, затем сказала: “Могу ли я видеть тебя”.

Голос Рамтея так же звучно, но, как будто бы слегка помешкав (или небольшая заминка ей только показалась?) сказал: “Конечно, сейчас”.

Стало тихо. Прошло, кажется, несколько минут, пока мелкие шаркающие шажки не нарушили тишину.

Дверь начала открываться, медленно, натужно. Касс стало не по себе. Неожиданно она догадалась: для того, кто находился там, за дверью, было тяжким физическим трудом тащить эту дверь на себя.

Когда дверь, наконец, отворилась, Касс стало не по себе еще больше: ее даже затрясло, мелкой, рябью по телу, дрожью. Это не могло быть жилищем Рамтея: скорее всего, она ошиблась. Но его голос? Ведь она только что слышала голос Рамтея…

Касс еще раз посмотрела вперед. Во всю длину доступного ее глазу пространства просматривался пустой, мрачный коридор. И нигде в этом коридоре не обнаруживалось ни одного живого существа. Создавалось впечатление, что дверь открывалась сама собой и сопротивлялась сама себе.

Казалось, в этом молчаливом ожидании прошла вечность. Когда же девушка совсем оторопела от страха, когда окончательно оглохла от навевавшей этот страх пустоты, дряхлый каркающий голос произнес откуда-то снизу: — Что угодно Прекрасной Деве?

Касс опустила глаза.

Прямо перед ней сопел старый маленький гномик в громадных, не по росту башмаках, по-видимому, раб Рамтея. Огромная, уродливая голова гномика едва доставала до бедер девы: ему пришлось круто задрать голову вверх, чтобы видеть ее лицо. И он все еще не без напряжения держал в маленьких ручках веревку, за которую тащил дверь.

— Я хочу видеть Рамтея, — почему-то шепотом сказала Касс.

Гном молча посторонился и пропустил ее в дом. Кряхтя, ежеминутно вздыхая, он еще несколько минут тащился впереди, показывая дорогу. Через некоторое время, гном, по-прежнему кряхтя и пользуясь веревкой, открыт еще одну дверь в конце коридора.

Касс вошла и застыла, еще больше, чем минуту назад, пораженная открывшимся ей видом.

Перед Прекрасной Девой был просторный, светлый, отделанный в белых и жемчужных тонах зал. Обстановка и убранство зала выдавали пристрастие к роскоши, аристократизм и определенный вкус. Чего-чего, но этих качеств она почему-то не ожидала от Рамтея. Удивительно уживались в этом человеке явный аскетизм с пристрастием к роскоши. Странно соседствовали в одном доме мрачный коридор с бело-жемчужным залом. Не в насмешку ли сочетался аристократизм хозяина с гномом, который впускает гостей в дом, в этот зал, таща скверную дверь за веревку.

В двух шагах, ожидая гостью, явно наслаждаясь производимым впечатлением, стоял сам хозяин.

А в углу, на необъятном ложе странной ромбической формы, удобно, нисколько не смущаясь, устроился тот самый кентавр, на котором Касс с большим удовольствием проехалась сегодня по Парнасу…

— Это Горн, — без комментариев представил его Рамтей.

— Мы знакомы, — улыбнулась Касс, ничего, в свою очередь, не объясняя. Теперь гостья не без легкого злорадства наблюдала удивление на лице хозяина.

Она устроилась, по-свойски улыбнулась сначала Горну, потом Рамтею и отщипнула виноградину: поднос с фруктами и напитками уже был приготовлен и поставлен на столике, примыкающем к ложу. Касс заметила, такие же подносы стояли и перед мужчинами… Если, конечно, кентавра можно назвать мужчиной…

— Я рад видеть тебя, Прекрасная Дева, — нарушил молчание Рамтей. Очевидно, он был удивлен ее появлением. Скорее всего, она не знал, ни о чем говорить с ней, ни как вести себя…

Касс вежливо улыбнулась. В свою очередь не зная, что сказать, рассеянно обвела комнату глазами. И обнаружила предмет, который заставил ее еще раз раскрыть рот от удивления.

Слева от двери, в которую она только что вошла, на стене висел огромный, во всю стену ковер. Ковер изображал сцены из жизни Зева и его семейства.

Сцены, которые не льстили ни Зеву, ни Эре, ни их детям.

Рамтей, переглянувшись с Горном, с улыбкой следил глазами за реакцией гостьи. Она же не могла глаз оторвать от этого ковра.

Идеей рисунка ковра был порок.

Порок владел членами семьи. Порок был в каждой нитке ткани. Порок светился в глазах, вырисовывался на губах, обретался в лицах, на руках всех изображенных на ковре людей.

В центре было выткано породистое лицо Зева. Какой мастер сумел так тонко поймать, так точно передать его выражение? Ведь ковер не картина, не скульптура: ведь его же не рисовали, не из глины лепили. Ковер ткали из ниток: вправо, вверх, вправо, вверх, вправо, вверх. Касс видела однажды у Фины ткацкий станок. Дочь Зева вдруг увлеклась этим видом ремесла. Конечно, ненадолго. Любое занятие быстро надоедало Фине.

Самодовольство, сладость и одновременно неуловимая досада, разлитые в глазах Зева. А еще — хитрое раздумье, упрямое желанье без проблем взять свое. Перед ним, скрывая под опущенными веками гневные искры в глазах, потупила голову Энью.

Энью когда-то была официальной подругой Арса, потом что-то случилось, она на время потерялась из вида, затем появилась опять. Поговаривали, что они с Арсом остались друзьями, поговаривали, что склонна Энью к тем же шуточкам над другими, которые обожает Арс. Изображение ее, во всяком случае, выдавало и жестокость, и хитрость, и распущенность, и, впрочем, то, что стоять вот так перед Зевом особой радости ей не приносило.

А вот и Арс: по обыкновению бледный, холодный, мрачный. Его обуревает жестокость, смешанная с предчувствием неминуемости: вот-вот отец отнимет принадлежащую ему игрушку. В наглых, отважных глазах непослушного сына страх перед отцом, но одновременно и насмешка над ним… О Творцы, неужели, насмешка?

Рядом с Арсом — обмякший, замкнутый, озлобленный, по обыкновению пьяный Фест.

С другой стороны от Зева — Фина и Эра. Лица обеих изуродованы судорогами гнева и безуспешными попытками хоть немного этот гнев скрыть. В ярко-синих глазах Фины ненависть и стыд: да, пожалуй, это действительно был глубоко запрятанный стыд. За своего бабника отца? За братьев, одного — изверга, второго — горького пьяницу? За глупую, ревнивую, злую мать?

Такой изображена Эра с крепко сжатыми белыми руками и губами. Дай ей только волю, она бы всех сейчас передушила. Видно, что ей хочется наброситься сейчас на ненавистную Энью и рвать ее, кусать, терзать — до крови, до смерти. А заодно обругать, избить, уничтожить сына, который привел ее в дом. Привел, прекрасно зная нрав своего отца.

Касс перевела изумленный взгляд на Рамтея.

— Это выткала Рахел, — с готовностью пояснил тот. — Та самая, что сбежала от них сегодня. Фина ее за этот ковер больше всего и возненавидела.

— Я потрясена, — выдавила Касс и напрямую спросила: — Она у тебя? Нужна ли моя помощь?

— Она в безопасности, — гордо сказал Рамтей. — Еще ночью я отправил ее… Далеко, — Рамтей улыбнулся: — Но все равно, благодарю.

— Я слышала, что если раз в году они не пройдут обязательную профилактику, то возникает вероятность, причем большая вероятность, раннего или позднего перехода в свое низшее…

Касс замялась, стараясь не глядеть на кентавра. Она мысленно пыталась построить фразу без обиды для него… Все, что вертелось в голове, высказывать Горну ей казалось по меньшей мере неуместным. Но Рамтей терпеливо ждал, и она решилась.

— Например, Рахел, если я правильно понимаю, может превратиться в гигантского… — Касс содрогнулась и упавшим голосом закончила: — Паука?

— Зато будет свободна, — отрезал Рамтей.

— Лучше умереть, чем такая жизнь, — подтвердил Горн.

— Умирать никому не хочется, — возразила Касс. — Кстати, я слышала, Эрмс сегодня ездит по Посейдонису, предлагает всем Асклепиево бессмертие.

— Да, он был у меня… — улыбнулся Рамтей. — И я приобрел. С сегодняшнего утра я бессмертен, — он поклонился и усмехнулся: — Если верить, конечно, Асклепию и Эрмсу…

Касс молча уставилась на него: в его внешнем облике вроде бы ничего не изменилось.

— Я вижу, Прекрасную Деву это удивляет, — протянул Рамтей.

— Если признаться честно…

— Что же именно удивляет тебя? — перебил Рамтей.

— Не знаю, — ответила Касс. — Мне казалось, ты хочешь уйти…

— Уйти — это для слабосильных! — гордо сказал атлет. — Нет, я не уйду. Ему, — он грозно и с ненавистью вскинул подбородок к ковру: — Ему так легко от меня не избавиться… Прежде всего, я заставлю его заплатить за все свои удовольствия…

Облик Рамтея вдруг переменился: обычная бесстрастность его испарилась, глаза горели, гигант тяжело дышал.

— Разве в наслаждениях смысл жизни? — тихонько подыграл кентавр.

— Лон говорит, что смысл жизни в красоте, — прошептала Касс.

— Нет, — уверенно сказан Горн. — Смысл жизни в страданиях. Только страданием можно постичь… — Кентавр покивал головой, как будто поддакивая сам себе и закончил: — Только страданием можно искупить…

— Передай своему Лону, пусть стишки пишет, — презрительно бросил Рамтей. Что кентавр что-то там пробормотал, он, казалось, и не заметил.

— Тогда в чем? — настаивала она.

— В борьбе, — отрывисто бросил Рамтей.

Он приподнялся, взял с подноса и стал раскуривать трубку. По комнате поплыл сладковатый запах трубочного табака.

— Мир устроен так, — с наслаждением затягиваясь, тихо сказал Рамтей, — что в его основе лежит справедливость. Справедливость распределения сил стягивает между собой атомы, вращает планеты, гонит куда-то галактики… Справедливость поддерживает огонь жизни. Справедливость царит над зверями в лесу, заставляет их подчиняться определенному порядку…

Рамтей опять затянулся и продолжал: — И только в отношениях между людьми справедливость чаще всего беспомощна, бесполезна.

Касс взглянула на Горна: тот сидел, пригорюнившись.

— Почему-то ситуация всегда складывается в пользу того, кто меньше всего этой пользы заслуживает. Ничтожества властвуют над гениями… Бездари над талантами… Чем ничтожней человек, тем знатнее слывет… Чем бессовестней человек, тем большим богатством обладает… Чем меньше достоин славы, тем более знаменит…

Рамтей передохнул, подумал, затем твердо посмотрел перед собой и подытожил: — Смысл жизни в борьбе. Только когда справедливость станет основой отношений между людьми, необходимость борьбы отпадет, тогда, возможно, будет другой смысл…

Рамтей взглянул на Касс, словно ища в ней поддержки: — Возможно, это и будет любовь.

Возможно. А пока… Пока что на всей Гее я единственный, — тихо и медленно сказал Рамтей, длинно растягивая последнее слово: — Е-дин-ствен-ный, кто поможет слабому.

Он вздохнул: — До тех пор, пока у меня есть возможность спасти от истязаний хотя бы одну такую Рахел, я не могу позволить себе уйти, оставить несчастных один на один с братцем Зевом… и гвардией Баала… Я хочу справедливости для всех: и для тебя, и для него, — Рамтей кивнул на притихшего кентавра, — и для гнома… — Рамтей кивнул куда-то в сторону. — Пусть хоть самого ничтожного… Но я когда-то спас его и в награду получил верного друга…

— И я добьюсь справедливости… — внушительно сказал он: — Хоть это изнурительная, долгая и тяжелая работа… Мне только нужно время…

Он вздохнул и блаженно протянул: — Бессмертие! Теперь мне спешить некуда: раньше ли, позднее — но справедливости… — в глазах Рамтея засверкали молнии, аскет воодушевился. Где-то в будущем он уже видел свой триумф: — Я имею в виду, той самой высшей справедливости, которая только может быть в отношениях людей, я добьюсь.

Касс неосознанно чувствовала во всей его речи неуловимый подвох, но не могла найти возражений, да и не знала, имело ли смысл возражать.

Пока она думала, а Рамтей с Горном молча курили, на одной из стен вспыхнул экран виза с изображением Зева.

— Я желаю говорить с тобой, брат, — требовательно и монотонно повторял Зев. — Прошу тебя ответить. Прошу тебя ответить.

Рамтей кивнул Горну, тот быстро поднялся, в свою очередь кивнув Касс на прощанье. Убедившись, что кентавр исчез из виду, Рамтей включил виз на связь.

Зев, не веря своим глазам, уставился на Касс. На дне его глаз тяжелыми искрами вспыхивал накопленный за последние дни гнев.

— Прошу простить, — отрывисто сказал Зев. — Я и не предполагал, что ты тут… — он выразительно кивнул на Касс, задумался, подыскивая нужное слово. Потом, найдя, перевел взгляд на Рамтея и громко сказал: — Занят?

— Тебе что-нибудь нужно? — бесцеремонно спросил Рамтей.

— Только что собирался Круг, — тяжело произнес Зев. — Ты, конечно, участвовал?

— Я не смотрю виза.

— По Кругу выходит, машина эта, которая сбежала от Фины, у тебя.

— Я не интересуюсь Кругом.

— Значит, машина моей дочери не у тебя?

— Нет, не у меня. Но я ей помог.

— Я и не сомневался: твоих рук дело.

— Я и не скрываю: моих рук дело.

Оба говорили отрывисто, голоса их были похожи. Даже молчали они похоже, одинаково набычившись.

— Чего ты хочешь?

— Справедливости.

Зев захохотал. Смеялся он долго, визгливо, с надрывом, то страшно всхрапывая, то задыхаясь. Потом смолк. Буравя Касс глазами, он резко оборвал свой смех. Веселье тут же слетело с его лица, атлант номер один жестко сказал: — Врешь, братец. Власти ты хочешь, — он перевел взгляд на Рамтея и повторил: — Власти!

Рамтей презрительно усмехнулся краем губ.

— А я говорю — власти! взревел Зев. — Про справедливость — дурочкам, — он кивнул на Касс, — хорошеньким рассказывай! Я-то всегда знал! про зависть про твою: у меня — семья, женщины, слава! У меня Эдем, — Зев опять усмехнулся, зачем-то уточнил: — У меня энергия Геи. Я — властелин. А ты, — Зев опять усмехнулся, — всего лишь — брат. Вот оно, все рядом, а не ухватишь: брату принадлежит. Думаешь, не знаю? Знаю, и даже сочувствую, но — не всем дано.

Зев помолчал для внушительности. — Так ты на мелкие подлости? Племянницу обкрадывать?

Он подождал ответа. Рамтей молчал, до боли сжимая кулаки. Наконец он сказал: — У тебя ведь и не могло возникнуть другого объяснения… Ты и не мог понять иначе.

Зев повернулся к Касс, и, еле сдерживаясь, стал рассказывать ей: — Слетал милый брат на Запад. Нашел племя дикарей неподалеку от Чолулы. Научил их жениться, научил разводиться: как же варварам без брака и развода? — Зев развел руки. — А потом, глядишь — у них, вроде бы, ни с того, ни с сего, появилась религия! И кому бы ты думала, они поклоняются? Богу Солнца, Ра!

Зев глубоко вздохнул и продолжал: — Слетал после этого братец на Восток. Повещал Множеству Темноволосых Братьев… Уже и там Бог Солнца, по имени…

Зев сделал паузу, как бы, предлагая Касс угадать это имя, но опять, не дождавшись ответа, проорал: — Ра, конечно, Ра! — он несколько раз с восходящей громкостью повторил “Ра!”. А потом сказал Касс: — Ты только погляди на этого Бога Солнца.

Касс посмотрела на Рамтея: тот стоял бледный, со сцепленными зубами и сжатыми кулаками.

— Ты закончил? — глухо спросил он брата, когда тот замолчал.

— Почти, — ответил Зев. — Я закончу, когда ты закончишь. А пока предупреждаю: если ты не прекратишь…

Зев заорал изо всех сил: — К Баалу на перевоспитание! Хоть брата, хоть кого!

— Спасибо, что предупредил, — усмехнулся Рамтей, глядя брату прямо в глаза. — Разреши и мне предупредить тебя, в свою очередь…

Зев молча ждал.

— Когда-нибудь у тебя родится сын, который низвергнет тебя с твоей высоты. Ты знаешь, я не умею лгать. Думай, жди и мучайся.

Сказав это, Рамтей незаметным броском выпрямил руку с переключателем прямо в лицо Зеву.

Выстрелом прозвучал щелчок. Рамтей отключился.

Когда экран стемнел, Рамтей устало поежился и, обхватив руками голову, опустился на свое ложе. Потом он в упор посмотрел на Касс. Во взгляде его сквозило удивление.

Касс встала. Прощаясь, она поняла, что разгадала его взгляд правильно: Рамтей устал и теперь был рад избавиться от ее присутствия.

— Неужели Зев прав? — думала Касс. Вопрос этот не давал ей покоя всю дорогу домой. — Неужели Рамтей действительно хочет только власти? Нет, Зев не мог, не должен был быть прав.

Только войдя в свой дом, Касс поняла, как сильно устала и проголодалась.

Не включая света, она прошла прямо на кухню. Достала остатки позавчерашних пышек, соленый эллинский сыр. Съела, стоя в темноте тут же на кухне, запивая фруктовым нектаром.

После этого Касс вернулась в комнату и опустилась на ложе. Она легла на спину, заставила себя расслабиться, стала дышать глубоко и размеренно: “Раз — два, вдох — выдох”. Она командовала сама себе и думала о Рамтее. Думала, пока, наконец, сконцентрировавшись достаточно хорошо, не смогла долго, притом непрерывно, удерживать в сознании четкий образ исполина.

…Сама Гея встала на дыбы. Было ли это обычное землетрясение или тот самый катаклизм, который предсказывали Лон и Ноэл, Касс не знала. Это напоминало страшный фильм. Причем, с каждым кадром, с каждым звуком фильм становился все страшнее и страшнее.

Да, казалось, встала на дыбы сама Гея. Попеременно то горячий, то ледяной воздух с шумом рвался куда-то, шум этот отдавался в ушах. Ветер свистел, временами переходил на заунывный вой и все время метался, меняя направление.

Где-то вдали с мощным размахом раскачивался горизонт.

Две горы, между которыми пролетал аэробиль, потеряли твердость очертаний, шатались, дрожали и скрежетали скалами и камнями.

На самом деле все потеряло твердость, место, свою обычную повседневную уверенность: Гея металась, исполинское больное существо в горячке. А с ней металось все живое и неживое, что на ней обреталось.

Аэробиль шарахался от одной смерти к другой. Сцепив зубы, Рамтей выжимал из своего легкого, мечущегося на ветру суденышка максимальную скорость. Горы бросили на аэробиль все свои силы: швыряли в него отколовшимися скалами, стреляли выдранными с корнем деревьями, обдавали ледяными брызгами потоков.

Свет померк: сначала посерело, а потом стало совсем темно. Стало трудно дышать: воздух заполнился горячей густой черной пылью. Наконец, в моторе что-то задребезжало и взорвалось. Машина начала падать. В это время горы дали очередной крен. Аэробиль звонко стукнулся крылом о твердое. От страшного удара в спину Рамтей раскинул руки и потерял сознание.

Он очнулся от боли, которая мучила его и баюкала одновременно. Он не мог ничего видеть, но не это было самое страшное. Самое страшное было то, что Рамтей оказался не в состоянии шевельнуть ни ногой, ни рукой: неведомые силы словно приклеили его к опоре.

Скорее всего, это была скала: он был прижат спиной к чему-то твердому. Впереди же и под ногами чувствовалось открытое пространство. Рамтей не мог видеть: было по-прежнему темно.

В голову пришла одна-единственная догадка, одно-единственное объяснение происшедшему: во время удара его выбросило из аэробиля в эту мелкую нишу, а руки и ноги завалило камнями.

Все еще живой, но беспомощный, как младенец, могучий Рамтей, не имея возможности пошевелиться, висел, самой природой прикованный к скале, над бездонной черной пропастью.

Должен был пройти не один день, пока его найдет Фест. Напоследок Касс услыхала странный клекот, шелест крыльев. Уже выходя из транса, она поняла: это летел неведомо откуда взявшийся гигантский орел… Летел, почуяв легкую добычу, прямо на Рамтея…

После долгих размышлений Касс решила позвонить Рамтею и без обиняков рассказать ему о своем видении, предупредив, что она ни в чем не уверена… Она набрала его номер и несколько минут говорила в пустоту, просила его ответить ей. Но Рамтей не желал отвечать.

Касс попыталась вспомнить, с чего все началось. Было ли началом видение Лона? Предсказание Ноэла? Встреча с Рамтеем в Веселом Гроте? Разговор с Легой? Знакомство с Уэшеми?

Уэшеми… О чем бы ни думала она, мысли ее все равно переключались на Уэшеми: интересно, сам он сказал бы Рамтею или промолчал…

Принять бессмертие или отвергнуть? В красоте смысл жизни, говорит Лон; в борьбе, говорит Рамтей; в страдании, говорит кентавр Горн; в случайности, говорит Эрида. Или не в том, не в другом и не в третьем, а в чем?

“Для чего все?” — с неясной тоской думала Касс. — Зачем и кто все это придумал? Придумал и воплотил? Создал… Неужели, случай? Это не мог быть случай, ведь на то он и случай, чтобы его нельзя было предвидеть… предугадать… Жизнь, смерть, добро, зло — это происходит для чего-то и почему-то… И подчиняется конкретному закону… Зачем я пришла в этот мир? Что-то исполнить? Понять? Искупить? Нет, не случайно, нет, не просто так: для чего-то. Нужного и определенного.

А потом она, обмирая от смутных предчувствий, опять вспомнила: “Уэшеми”. Теперь она ясно видела образ поэта: он играл на тере и пел высоким голосом, бьющимся в горле и у нее в душе.

Про правду и ложь, про суету, про четырех птиц, которые умирают от обмана, улетают от обиды.

А может это и есть то самое, тот самый высший закон, единственно приемлемый смысл?

Уэшеми, безусловно, знает… Да, Касс была уверена: он знает нечто такое, чего не знает никто другой… что-то открыто ему, что скрыто от остальных… Знание дано поэту, певцу, красивому халдейскому юноше. Она, Прекрасная Дева Касс, хочет сейчас только одного: войти, окунуться в эту теплую ауру по имени Уэшеми.

Только при чем тут Эрида? Это не вязалось с ним. Ведь не мог он от безделья, от тоски, от скуки? Неужели мог? Эту мысль она сразу возненавидела и прогнала прочь.

И тогда… Тогда неожиданно пришли покой и тепло.

“Настоящая любовь спокойна и светла”, - вспомнила она слова Орфея, певца будущего, которому предстояло похоронить любимую. — Прости, Орф. Ты еще не ты. Когда-нибудь станешь Орфеем, а вот тогда… Она не знала, что тогда.

Глава 11

Кассандра, разумеется, не собиралась подсматривать, но так уж получилось, вышло совершенно случайно, само собой. Она не сразу решилась окликнуть брата, а теперь окликать его было неловко. Смотреть тоже было неловко, даже, пожалуй, непристойно, но что делать? Исчезнуть?

У них не было общего детства, она знала Париса только из своих видений, а теперь он внезапно возник в реальности. Появился откуда-то с холмов Иды незнакомый взрослый мужчина и оказался ее братом. Нет, она не могла исчезнуть, не желала исчезать: он слишком интересовал ее.

И царевна все смотрела и смотрела. Тихонько, ни словом, ни движением не решаясь открыть свое присутствие.

Спектакль, который наедине с собой разыгрывал Парис, казался Кассандре трогательным и очень смешным: охорашиваться перед зеркалом пристало гетере, но мужчине? Тем более, царевичу, пусть даже он прекрасен. Ах, как хорош собой оказался он наяву, этот украденный в первую же неделю своей жизни, найденный только сегодня брат.

Парис довольно улыбался, разглядывая в зеркале себя, вчера еще безвестного пастуха, сегодня — обожаемого Илионом царского сына. О, каким счастьем улыбнулось ему это “сегодня”, взметнув на высоту героя, победителя игр, любимца всей Трои! Парис упивался каждым моментом этого сказочного дня. Внезапная слава приводила его в восторг, а невиданная роскошь… а царские одежды… Вчерашнему пастуху определенно нравились шелковые, расшитые золотом шаровары, изящная золотая диадема, украшенная семью мерцающими рубинами.

Новоявленный царевич прилаживал к плечам шкуру, которую сам несколько дней назад содрал с леопарда.

Шкура прекрасного хищника символом мужества и героизма гордо красовалась на плечах. Только раньше Парис — пастух, связывал ее обыкновенным кожаным шнурком. Шнурок этот, подаренный нимфой Эноной, валялся сейчас в углу. Сегодняшний Парис заменил простой шнурок достойной царского сына застежкой. Леопардовую шкуру скрепила настоящая дорогая брошь: огромный лунный камень в виде львиной головы, оправленный бриллиантовой крошкой.

Парис еще раз оглядел себя в зеркале, рассмеялся от удовольствия. Но тут же, заглянув в зеркало поглубже, обнаружил притаившуюся в уголке Кассандру. Принц нахмурился: сознание того, что чьи-то глаза видели его кривляния, особой радости не доставляло. Но ведь это сестра. Единственная во всей троянской толпе, кто узнал в пастухе царевича. Обижаться на нее долго не подобает.

Парис весело, как ни в чем ни бывало, обернулся. Улыбаясь, подошел к царевне, стал, обнимая, кружить ее в воздухе вокруг себя. Кассандра легко поддалась его веселью. Только что она боялась пошевелиться, а теперь, смеясь, отдавалась сильным рукам, теребившим ее. Он осторожно опустил ее на пол, обнял за плечи, подвел к зеркалу. Обнявшись, брат и сестра рассматривали один другого. Оба молодые, стройные, черноглазые. Оба румяные, задорные, полные жизни, эти двое были во всем под стать друг другу…

Вдруг Кассандра вздохнула.

— Почему нельзя, чтобы всегда все оставалось легко, приятно, спокойно… — прошептала она. — Хочу, чтобы это сегодня продолжалось вечность.

— Удивительно: ведь я именно сейчас тоже думал об этом, — согласился Парис. — Подумать только, еще утром я был простым пастухом, и вдруг… Я — он бросил на себя в зеркале еще один взгляд, быстрый, украдкой, а потом — осторожный, испытующий на сестру. И недоверчиво произнес: — Я — сын царя.

— Ты сын царя Трои Приама и его жены Гекубы, — четко произнося каждое имя, подтвердила девушка. — Ты мой брат Парис. Все это время, с самого твоего исчезновения из дворца, родители оплакивали тебя. Сегодня они счастливы.

— А ты? — прошептал Парис. — Ты тоже оплакивала меня?

— Я всегда знала, что ты жив, — Кассандра повела плечами. Ему показалось, ей стало зябко. — Я всегда знала, что настанет сегодняшний день, и ты явишься во дворец, и я узнаю тебя… и мне поверят…

— Скажи, а как ты… знаешь? — он шепотом подчеркнул это слово: “Знаешь”.

— О Аполлон, не безразлично ли это? — она скорчила досадливую гримаску и небрежно произнесла: — Знаю, да и все тут.

— Послушай, — он посмотрел на нее, будто его внезапно осенила странная мысль. — Послушай, раньше я иногда разговаривал с другими… — он чуть-чуть замялся, — другими пастухами… Правда ли, — он опять перешел на шепот, — правда ли, что тебя полюбил сам Аполлон?

Кассандра не отвечала, с напрягшимся лицом глядела куда-то в сторону.

— Правда ли, что это его дар тебе — ясновиденье? — не замечая ее смущения, спрашивал Парис. — Правда ли, что ты осмелилась, — он шептал тревожно, но еле слышно, очевидно, боялся расспросами навлечь на себя гнев Бога, — осмелилась отвергнуть Его любовь?

— Не спрашивай меня, — попросила Кассандра.

— Значит, правда, — выдохнул он. — Но почему?

Почему? — повторила царевна. — Почему он полюбил меня? Почему сделал вещей? Почему я отвергла его любовь?

— Тише, — перебил Парис. Ему стало не по себе. — Вдруг Он слышит?

Кассандра в упор осмотрела брата с ног до головы и насмешливо подтвердила: — Конечно, слышит: он же Бог.

— Неужели возможно отвергнуть… Ведь он прекрасней всех на свете… Сам Аполлон… Не понимаю, — сокрушенно шептал Парис. — Или он не показался тебе в своем настоящем облике?

— Я видела Аполлона: он действительно прекрасней всех на свете, — просто ответила Кассандра.

— Но только я хочу любви, — задумчиво продолжала царевна, — человеческой, а не божественной… а иногда… — рот и глаза ее одинаково округлились: — Иногда я даже думаю, что уже люблю кого-то, незнакомого, скрытого. Мне нужно только найти, угадать… Я пытаюсь вспомнить его образ, но почему-то не могу… Знаю только, что это он. Тот самый, которого я люблю… Давно-давно, целых сто лет! — Кассандра опять легко рассмеялась и беспечно пожала плечами. — Ну и пусть Аполлон прекрасней всех на свете!

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, — Парис казался потрясенным и одновременно раздосадованным. — Уж любовь-то я выбрал бы божественную…

Кассандра уставилась на него в упор и царевич съежился: взгляд сестры показался ему странным, жестким, не человеческим. На лице Париса явственно обозначился ужас. Вещунья внезапно отвернулась и медленно подошла к небольшому окошку.

Царевна, надолго задумавшись, смотрела куда-то сквозь дырочки в кружевных ставнях. Казалось, она совсем забыла о брате. Наконец, когда Парис уже было решил, что сестра не совсем в своем уме, девушка резко обернулась к нему.

— Посмотри, как хорошо, — вкрадчиво начала Кассандра: — Эти ставни скрывают жаркое солнце, в комнатах прохладно даже сейчас… И море милое, спокойное… Но в секунду оно переменит свой нрав, станет черным, страшным… Если захочет Посейдон…

Парис удивленно глядел на сестру, стараясь понять, к чему она клонит.

— Божественная любовь так же ослепительна, как это солнце, — сказала девушка. — Но нет ставен, которые могли бы укрыть от нее…

Ясновидящая потрогала краешек резьбы. Движение ее руки было медленным. Прикосновение пальцев к деревянному кружеву показалось Парису тревожным, трепетным, будто не только пальцы, но и ставни были живыми.

— Бездонная и переменчивая, точь в точь это море, — в голосе царевны послышалась усталость. — Боги относятся с легкостью к нам, смертным. Божественная любовь может оказаться не даром — тяжким наказанием.

— И тем не менее, за неделю божественной любви, — не задумываясь, проговорил царевич, торжественно растягивая слово “божественной”: — За одну неделю я согласен терпеть потом наказание всю жизнь…

— А ведь это очень долго — вся жизнь, — задумчиво сказала Кассандра.

— Все равно, я согласен.

— Божественная любовь может быть и разрушительной, недаром ведь Энюо так часто оказывается рядом с Афродитой…

— Да, Богиня любви и Богиня разрушения часто ходят вместе, — прошептал Парис. — И все же я согласен на все. За одну неделю…

Кассандра горячо перебила его: — Хорошо, если бы это касалось только тебя, но ведь ты же не пастух, ты царский сын. Твой дом весь Илион. То разрушение, которое грозит тебе, грозит всему городу, всем его жителям, всем нам, твоим близким!

— Что же ты видишь — разрушение?

— Я вижу чужие корабли, — прошептала царевна.

Она смотрела сквозь ставни и стены куда-то в неведомую даль. Во взгляде ее угадывалась смертная тоска.

— Я вижу вражеские костры на берегу: их великое множество. Я вижу смерть, рабство, разрушение. Войну и горе, — Кассандра всплеснула руками и закричала во весь голос: — О Боги, сколько горя я вижу!

Тогда Парис стал успокаивать ее. Он обнимал ее, гладил по лицу, целовал то в глаза, то в шеки. Он был ласков, нежен и добр. Но он, конечно же, не верил ей.

— Ну что ты, девочка, — говорил царевич. — Взгляни хорошенько: нет кораблей, нет костров… Море тихо, прекрасно… Волны его легки, спокойны, ничто не предвещает беды. Ты ошиблась, тебе померещилось, сестра: видно, Аполлон слишком напугал тебя. Разве может любовь вызвать войну? Любовь должна приносить счастье — не войны…

В ответ Кассандра вздрогнула всем телом.

— Мало ли где и с кем ходит страшная Энюо… Эрида тоже ходит с Афродитой, значит ли это, что любовь вносит в жизнь раздоры? — продолжал рассуждать Парис. — И боги войны, Афина и Арес… Так что ж? Просто, все они дети Зевса, все они бессмертные боги, все они вместе… К тому же, — царевич опустил голову и прошептал: — Нет у меня никакой любви, ни божественной, ни человеческой… Наверно, я провинился перед Афродитой…

Царевна слушала и всхлипывала все тише.

— Иногда я смотрю на себя, как будто вижу со стороны, — вслух размышлял Парис. — Нет недостатков в моем теле. Нет изъяна в моем лице…

— Ты прекрасен, — с ласковой улыбкой подтвердила Кассандра.

— А любви нет. Наверно, я все-таки провинился перед Афродитой… Раз она забыла обо мне…

— А нимфа Энона? — напомнила Кассандра. — Разве не проводил ты с ней дни и ночи? Разве не ласкали вы друг друга, не обещали друг другу вечной верности? Вспомни, разве не любит она тебя?

— Ты-то откуда знаешь! — удивился Парис.

Впрочем, так же, как впускать Энону в жизнь настоящую, он считал ниже своего достоинства отказываться от существования нимфы в жизни прошлой. Но афишировать семье былую любовь Парис не рвался.

— Нет, это не то… — царевич рассеянно покачал головой. — Не то…

“Бедная Энона” — думала вещунья. В один день любимый забыл о ней. Стоило ему только стать принцем.

— Но слышал я… — перебил мысли сестры Парис и лицо его странно изменилось: — Прекрасней всех женщин в мире, подобие самой Афродиты на земле, царица Спарты… И так же умна, как прекрасна. Она достойна меня. Я хочу увидеть ее и увижу.

Глаза Париса засверкали: он уже мысленно видел Елену, а рядом себя. Он уже чувствовал себя обладателем самой прекрасной женщины в мире.

— Хотя бы она была замужем за всеми мужьями на свете, я увижу ее, мою мечту! — воскликнул царевич. — Чего бы мне это не стоило, я увижу золотокудрую Елену.

— Нет! — страшно закричала Кассандра. — Нет, нет, нет! — захлебываясь собственным криком, повторяла она. Тело Кассандры билось в рыданиях, она не могла произнести ни слова, кроме этого страшного короткого “Нет”.

Первые несколько минут Касс не могла открыть глаза. Мир на высокой скорости кружился вокруг в одном направлении. Постепенно, вращение замедлило ход. Через некоторое время, оно, наконец, прекратилось совсем.

Еще через несколько минут Касс смогла открыть глаза. Попробовала приподняться: каждое движение давалось с трудом. Медленно она вышла на веранду, так же медленно подошла к бассейну.

Стоя на краю, стянула ночную хламиду, нагая вошла в воду, стряхивая с себя удушье.

Ночь была скользкая, душная: куда только делся чудный, пропахший метеолой, вечер. Звезды пропали, небо давило сверху и было тяжелым, черным, каким-то мутным. Без луны и без звезд это небо, внезапно ставшее жутким, казалось почти плоским, ненастоящим, будто нарисованным.

Касс вдруг поняла: только что она была близка к безумию. Да, она чуть не сошла с ума. Уже сколько времени прошло, а сердце все еще билось учащенно и неприятная, тоскливая тошнота заливала глаза.

Кто же в Посейдонисе не знает Трою? Красивый, совсем еще юный город. Белый камень строений, кружевная вязь ставен, кариатиды царского дворца… Зеленые улицы… Витые колонны по сторонам белых лестниц…

Но отродясь не было там никакого Приама, никакой Гекубы, никакой Кассандры. Но имя звучит совсем похоже… Она вслух произнесла с оттяжкой: — Кас-сандра.

Себя не узнать она никак не могла. Это, конечно, она, Касс, немножко другая она. Другое тело: высокое, хрупкое. Другие глаза: черные, матовые. Способность видеть, причем способность более совершенная, отточенная. Видеть будущее легко. Не впадая в тяжелый транс.

…Кстати, Кассандра не богиня… Смертная земная девушка… Смертным был и Орфей. И тот, кем в ее видении стал Уэшеми.

Как только в памяти ее возникло имя: “Уэшеми”, сразу пришло облегчение. В грудь толкнулась теплая волна, девушка улыбнулась и окончательно пришла в себя.

Касс вышла из воды, встала под сушилку. Послушала шелест теплого ветерка с несильным запахом озона. Закинула руки за голову и с хрустом потянулась всем телом, подставляя ветерку каждую клетку кожи.

Потом, обновленная, легкая, нагая же вошла обратно в комнату. Ее вдруг охватило тяжелое предчувствие беды, непонятный страх сдавил горло. Касс догадалась: что-то происходит ужасное, может, очень близко, но что именно, где происходит — не знала, не могла ни осознать, ни разобрать, ни сообразить, ни увидеть.

Поговорить хотелось только с одним человеком: Уэшеми.

В это время экран вдруг вспыхнул сам собой, словно кто-то подслушал, догадался о ее одиночестве. Это была всего-навсего Фадита, но Касс сейчас обрадовалась и Фадите. Она включилась на связь, одновременно доставая и накидывая свежую тунику.

— Куда ты пропала? — подозрительно спросила Фадита. — Ты прости за столь поздний звонок: все с ног сбились, ищут тебя и найти не могут. А Эрмс нашел тебя?

— Эрмс? — удивилась Касс. — Зачем это я понадобилась Эрмсу?

— Как зачем? А бессмертие? Зев поручил Эрмсу распространить амброзию. Все наши уже, — объявила Фадита.

Бессмертные Боги из видения: Аполлон, Энюо, Эрида, Афродита, Арес… Зевс, Гера — вот для чего трудился Асклепий в поиске своей амброзии!

— Послушай, — сказала Касс. — А зачем это тебе?

— Что зачем? — Фадита уставилась на нее, не понимая вопроса.

— Бессмертие — зачем? — пояснила Касс.

— Ты что, совсем? — Фадита выразительно показала пальчиком на висок. — Вот и Орф, заладил тоже: — зачем да зачем? А затем, что я жить хочу! Вот просто — жить! И быть прекрасной!

Продолжить ей не удалось, потому что в комнату стремительно ворвался Лон.

— Фадита, не отключайся, — приказал он. По его виду, по тону обе девушки немедленно поняли: что-то случилось.

— Рабы под предводительством Рамтея, — даже в этот момент Лон не смог не съязвить. Быстро взглянув на Касс, он подчеркнул: — Твоего любимого друга… Рамтея, — он что-то вспомнил, облизнул сухие губы и уже серьезно сказал: — Рабы под началом Рамтея подняли мятеж. Фест помогает Рамтею.

Лон кивнул Фадите и отрывисто приказал: — Хватай своего любимого. Пусть трезвеет поскорее… Пока они не добрались до Парнаса… Или вы у тебя? До нижнего Олимпа они уже добрались…

И прорывайтесь к Зеву: бессмертные собираются там.

Касс передернуло от этого определения их круга. Значит отныне они будут называться бессмертными.

— Уже? — взвизгнула Фадита: она жила на среднем Олимпе. — Я ничего не слышу.

— Скоро услышишь, — пообещал Лон. — Если немедленно не уберешься наверх, к Зеву. Или к родителям, главное, — на Верхний, до Верхнего Олимпа им пока не достать. — Повернув голову к Касс, он прибавил: — Ну собирайся же, собирайся.

Экран погас и вспыхнул опять: теперь это были отец и мать, с одинаковыми вопросительными, встревоженными лицами.

— Нашел, нашел, — скороговоркой успокоил их Лон. — Она вам позвонит от Зева. Это я сообщил твоим, пока вы тут… — он кивнул на экран.

— Непременно позвони, — попросила мать. — Сразу, как только долетите…

На прощанье она пожелала удачи.

— Карманный виз захвати… Одежду для охоты… — советовал Лон. Наконец, он рявкнул: — Ты что ж стоишь? Рамтея ждешь?

— Нет у меня одежды для охоты. Ты не знаешь еще, я не охочусь никогда? И вообще… Не хочу к Зеву.

— Ну, тогда к семье, — приказал Лон. — Главное, — на Верхний.

— Не хочу я на верхний Олимп, — упавшим голосом сказала Касс.

— Да тебя никто не спрашивает, хочешь ты куда-то или нет! — взревел Лон. — Я сказал, собирайся немедленно, еще немного — и будет поздно: они наверняка уже где-то близко.

Лон стал метаться по комнате, выбрасывая из шкафов ее одежду, из шкатулок — драгоценности.

— Полетишь в своем аэробиле впереди, я — за тобой: нечего им машины оставлять на растерзание.

— Не хочу, — твердо сказал Касс. — Я остаюсь.

— Я не дам тебе погибнуть под копытами этих тварей.

Лон посмотрел на нее в упор. — Знаешь, что такое — десяток взбесившихся кентавров? На, погляди, если ты мне не веришь.

Он включил виз и сейчас же возникла сцена не из видения, не из страшного фильма: действительность, снимаемая сверху, из аэробиля. Трое кентавров насилуют Настоящую.

Щелчок переключателя — дикие, опьяневшие от разрушения, кентавры крушат золоченые колонны дворца Клейто.

Рабы вдребезги разбивают аэробили.

Гномы поджигают дома, эльфы разносят витрины.

На воде — четыре трупа с посиневшими от удушья лицами: мать, отец, двое детей, а над ними мечтательно улыбаются русалки. Покорные, прекрасные, готовые служить. О Творцы! Ведь это же Лега! Быть не может, чтобы она. Касс знала точно: это была Лега.

Касс молча достала чемодан и, не говоря ни слова, стала укладываться.

Глава 12

С высоты, да еще на скорости, с которой летела Касс, а вслед за ней — Лон, трудно было что-либо разглядеть. Прежде всего бросалась в глаза непривычная темень. Причина темноты, впрочем, разъяснилась очень скоро. Касс отметила, что количество фонарей, витрин, реклам, зеркал, — короче, всего того, что излучает или отражает свет, сильно поубавилось.

— Ты погляди, ведь и звезд нет сегодня. А я никак не мог догадаться, чего мне не хватает.

Сейчас голос Лона по визу звучал почти так же, как на звуковых дисках, и у Касс от этого хрипловатого голоса больно сжалось сердце. Звезды в эту ночь так и не появились на небе. Чуть ли не единственными источниками света метались внизу языки пламени. Время от времени от огней, рассеянных по всему пути от Парнаса до Олимпа, слабо тянуло гарью и дымом, но разобрать, костры это или пожары, с высоты полета аэробиля было невозможно.

Касс хотелось рассмотреть не по визу, а своими глазами, в действительности, что происходит в городе, но Лон запретил спускаться вниз. “А вдруг понадобится кого-нибудь подобрать или кому-то оказать помощь”, - она поделилась с ним этим соображением, просто потому что ничего другого ей в голову не пришло. На этот аргумент Лон, недолго думая, ответил, что для начала помощь нужна ей самой, а уж потом, когда у нее в голове все прояснится окончательно, когда она сможет самостоятельно отличить опасность от игры, вот после этого и решим, помогать, не помогать, наблюдать, не наблюдать, по визу или из аэробиля.

Выслушав всю эту тираду, Касс сцепила зубы и, не вступая больше в споры с Лоном, молча рванула вниз, на первый попавшийся огонь. На высоте двух-трех десятков метров от земли круто вырулила, чтобы уже после этого пойти горизонтально, вокруг, плавно огибая языки пламени. Теперь она ясно видела: это был не пожар, а костер.

Суетившиеся вокруг мятежники заметили ее, повскакивали, засуетились еще больше. Касс успела рассмотреть двух большеголовых гномов. Те кричали друг другу смешными, какими-то искривленными голосами, а что — ей было не разобрать. Усердно жестикулируя, гномы показывали руками на ее аэробиль. Заметно торопясь, но не отрываясь от костра ни на шаг, семенили куда-то на своих коротеньких ножках.

— Касс, вверх и левее! Быстро! — раздался предупредительный окрик Лона.

Вслед за этим она и сама заметила взметнувшуюся снизу хрупкую тень. Эльф взлетел высоко, лицо его, искаженное испугом и гневом, приблизилось чуть ли не к самому лицу Касс. Она резко отдернулась и взяла повыше. Лицо эльфа уплыло вниз, исчезло из виду. На экране управления появилась трепетавшая в полете хрупкая фигурка, но через несколько мгновений и она оторвалась, а потом скрылась совсем.

— Давай, ускоряй, — потребовал Лон. — Пора уходить, не то еще эти попадут… — и опять завопил: — Скорей!

Прекрасная Дева услыхала быструю дробь копыт: за аэробилем мчались кентавры. Взбешенные, они, почти не целясь, бросали вверх все, что попадало под руку: выломанные из мозаики площадей и дорог камни и плиты, обломки колонн и зданий.

Внезапно ее резанула догадка: — Да ведь это в меня они метят, это же меня хотят убить.

— Ну что же ты висишь! — голос Лона дрожал от нетерпения. — Придешь ты в себя, наконец!

Это было по меньшей мере нелепо: кто-то, вдруг, ни с того, ни с сего желал ее смерти… Кто-то, о существовании кого она несколько минут назад даже не подозревала, и кому ничего плохого не сделала…

— За что? — громко удивилась она вслух. — Что я им сделала?

— Не говори глупостей, — тут же отозвался Лон: — Им сейчас без разницы, ты не ты, сделала, не сделала… Им сейчас кровь нужна, неважно, чья… Хватит, уходим. Ну давай, левее и вперед!

Но Касс вывернула вправо, еще на один круг. Она сама не понимала, зачем ей понадобился этот последний круг. То ли нехорошее предчувствие, то ли некая странная сила, непонятная, неведомая связь притягивала Прекрасную Деву к этому мятежному костру. Потом ей казалось, что у костра вдруг на мгновенье вырисовались знакомые черты, вроде бы промелькнуло лицо Орфа. Но ни сейчас, ни после, сколько ни думала об этом, Касс так никогда и не смогла точно решить, действительно ли видела среди кентавров молодого поэта, или просто почудилось.

Лон следовал за ней, словно привязанный. Она видела его самого по визу, а его аэробиль модулировался на экранах управления и защиты. Лон все время, не замолкая, ругался почище Орфа; ругательства его транслировались по тому же визу, казалось, с удесятеренной громкостью.

Один из брошенных кентаврами предметов достиг цели. Сейчас же виз передал звонкий всплеск удара.

Мгновенно, в ответ на этот звук, из аэробиля Лона выскочил тонкий лазерный луч. Луч побежал за преследователями. Тот, кого он настигал, оплавлялся изнутри, съеживался, испарялся, исчезал.

— Вот так! Видала? — раздался гордый голос Лона. — Как я их! Даже заржать не успели! Это вам не девчонок насиловать, беззащитных.

Касс, не отвечая, стала выруливать вверх: она не переносила вида крови, потому и не охотилась никогда, даже в голову ей не приходило заводить оружие в аэробиле.

На площадке перед дворцом атланта номер один царила суета. Но не беспечная, не праздничная сутолока приема: деловитая напряженность, решимость, граничащая со страхом взволнованность.

Поразила Прекрасную Деву больше всего та скорость, с которой совершенно переменился общий настрой. За один день прирожденная, казалось бы, леность Настоящих исчезла, уступив место стремительности не только в движениях, но и в разговоре, во взглядах, в обличье, во всей ауре толпы. Развевающиеся яркие одежды сменились облегающими тела комбинезонами для охоты и путешествий: серебристыми, золотистыми, телесного цвета, с лазерами на поясах. Легкомысленные прически превратились в гладкие, со строгими узлами на затылках.

Исчез кокетливый блеск в глазах, взгляды у всех озабоченные, серьезные. При этом почему-то не оставляло странное впечатление того, что всем вокруг почему-то даже нравилось происходившее…

— У папашки лазерок — видимо-невидимо, — вместо приветствия сказала подскочившая Фина. Он всем дает, кому нужно.

Касс с изумлением посмотрела на дочь Зева и Эры.

Мало что осталось в Фине от неуверенной в себе неудавшейся Прекраснейшей. “О Творцы, как давно это было!” — подумала Касс.

— Ненавижу кентавров, — сообщила Фина. — Я уже пять штук уничтожила, а гномов и эльфов — без счету.

Касс почувствовала подхлынувшую к горлу тошноту.

— Вообще — здорово! Мы — защита и гордость, вся надежда на нас, вы располагайтесь, мне некогда.

И она, придав лицу деловитый вид, легко повернулась и убежала.

— Надо подключаться, — сказал Лон.

Зачем Касс прилетела не к матери, а к Зеву, она уже сообразила: надеялась найти Уэшеми. Но теперь, именно после встречи с Финой, боялась, что допустила ошибку. Даже, пожалуй, не только потому, что не видно было нигде ни красивого поэта с непривычным для слуха атланта халдейским именем, ни его отца, свободного ученого Ноэла. Совсем по другой причине. Не могла она, Касс, разделить подъем Фины.

— Надо защищаться, — голос Лона звучал твердо. — Иначе они нас всех передавят своими копытами.

— Пусть уж лучше давят, — прошептала Касс. — Я стрелять не намерена.

Лон не нашел, что ответить, а только изумленно уставился на нее, не веря своим ушам.

— Я не могу выстрелить в человека из лазера, — выкрикнула Касс. — В голосе ее, и она сама это услышала, прозвучало отчаянье.

— Разве это люди? Ты видела, что они творят?

— Я все равно не могу. Не могу убивать.

Взгляд Лона смягчился. На лице неожиданно появилась ласковая улыбка: — Дурочка ты моя.

Он потерся щекой о ее щеку и задумчиво кивнул: — Ну, что ж… Значит, вот в этом твоя гармония… Ладно, не надо, не женское это дело все равно…

На прощание Лон обнял ее и напомнил: — Да, родителям позвони. И позвони моим, скажешь, — воюю.

Лон широко, ей показалось, с гордостью улыбнулся. Приказал: “Не хандри”, - и отправился искать Зева.

Касс прошлась по комнатам: везде суетились люди. Кто-то устраивался, кто-то что-то решал… Там разбирали оружие, тут делились впечатлениями о пережитом.

На площади перед дворцом не прекращалось движение: одни аэробили садились, другие взлетали. Приходили беженцы: пешком, на мобилях, они шли и шли, вливались, втекали в огромную площадь перед дворцом Зева.

Ни Эриды, ни Фадиты, ни Орфа, ни Уэшеми, ни Ноэла среди этих людей Касс не встретила, как ни искала.

Она вошла во дворик, где вчера выступали поэты. “Подумать только, ведь только вчера, будто в другой, прошлой жизни”, - воспоминание вызвало прилив тоски, обреченности. Присела на краешек фонтана, вытащила из взятой с собой сумки карманный виз.

Касс позвонила своей матери, потом матери Лона и Артемы. Из разговоров выходило, что Настоящие из элиты, все, кто может, вооружаются и вылетают: ее отец, оказывается, уже где-то носился вместе с Артемой. По словам Лона, воевали.

Прекрасная Дева посидела у фонтана, глядя на погасший экран мини-виза. Ладно, Фина. Ладно, Арс. Ладно, Лон с Артемой. Ладно, Лега. Ее собственный родной отец летал над Посейдонисом, убивал. Ее собственная мать гордилась подвигами мужа.

Одно разумное существо уничтожает другое разумное существо. Касс опять вспомнила того кентавра, которого лоновский лазер заставил испариться. Вспомнила — и содрогнулась от омерзения, тошноты.

Потом вспомнила Лету, мечтательно улыбавшуюся над трупами детей, — и бессильно заплакала.

Наконец, решилась набрать номер Ноэла. Там не отвечали. Через информацию узнала личный номер Уэшеми. Посидела, собираясь с силами. В конце концов, плюнув на все приличия, на Эриду, на самое себя, набрала этот номер. С замирающим сердцем стала бормотать в виз: “Уэшеми, прошу тебя ответить”. Поэт не отзывался.

Тогда Касс стала набирать подряд номера Рамтея, Орфа, опять Ноэла, опять Уэшеми. Ни один из них не отвечал.

Внезапно экран вспыхнул, она вздрогнула от неожиданности. Это был Зев. Атлант номер один просил никого не включаться на обратную связь, а только слушать его.

Со всех существующих в Посейдонисе экранов атлант номер один разразился длинной, вдохновляющей на подвиги речью.

Зев долго клялся, что не допустит, защитит, победит и отомстит.

Потом просил жителей Верхнего Олимпа по возможности давать приют беженцам из других районов Посейдониса.

В заключение Зев сообщил, что в ближайшие часы намерен употребить всю свободную энергию, имевшуюся в его распоряжении, на защитное поле вокруг Верхнего Олимпа. Прорваться через поле не сможет ни одно живое существо: только те, на чьи голоса вот сейчас, пока мы говорим, настраивается пропускная программа.

Голоса эти, между тем, перекликались в эфире: Касс время от времени слышала и отца, и Лона, и Артему, и Фину, и Арса, и Эрмса, и многих других, кого знала, с кем беседовала, танцевала, развлекалась, с кем проводила время на вечерах и приемах.

Когда Зев отключился, Касс в странном оцепенении все еще сидела у фонтана. Она понимала, что находиться в бездействии стыдно, недостойно. Она понимала, надо было что-то делать.

Это уже походило на болезнь. Странную, непонятную, связанную все с той же русалкой Легой. Где она теперь, Лега? Все еще душит и топит Настоящих? Когда-то близкое существо, русалка, у которой отобрали память.

Случались, конечно, и свои малоприятные моменты в этой дружбе. По-видимому, во всяких человеческих отношениях бывают срывы. Когда говоришь не то, над чем долго думал, а первое, что приходит в голову, что-нибудь такое, что хочется потом забыть. Когда лицо твое принимает выражение, совсем тебе не свойственное, а присущее кому-то другому, чужому, скорее всего, неприятному тебе человеку. Когда в крике изламывается твой собственный голос, когда теряешь контроль. Короче, когда перестаешь быть собой.

Касс уже знала, к чему ведут эти мысли. И хорошо знала, что отогнать их не сможет: не удавалось ей избавиться от этого воспоминания, когда оно приходило. Не удавалось забыть, стереть страшный эпизод из своей памяти.

Однажды Лега, играя с Касс в бассейне, ни с того ни с сего, свистящим шепотом, ежесекундно оглядываясь по сторонам, рассказала подруге о страданиях, уготованных для непокорных в лабораториях Баала.

Выслушав первую же фразу, Касс побледнела, затряслась и попросила Легу замолчать, но в русалку словно сам Баал вселился. Вращая выпученными, неестественно светлыми глазами, рассказчица с присущей ей красочностью, вдохновенно живописала ужасные подробности. Если же что-то и опустила русалка, то воображение девочки мгновенно дорисовало жуткие детали. Касс, заткнув уши, пыталась отмахнуться от кошмаров, больно копошившихся теперь в ее собственной голове. Плача, она умоляла Легу прекратить, но та, словно назло, продолжала.

В довершение ко всему сказанному, русалка намекнула еще, что если уж кто попадет в лаборатории, то там уж без разницы, раб ты или свободный атлант, машина или Настоящий.

В конце концов, Касс почувствовала, что больше не в состоянии держаться на воде. Ей стало совсем холодно. Все казалось безразличным, ненужным, неправильным, — если Лега сказала правду, если в Атлантиде, в замечательной, прекрасной, любимой Посейдии творилось подобное, жить больше не имело смысла, — и Касс пошла ко дну.

Это заставило русалку, наконец, опомниться. Она вытащила девочку на прибрежный песок и откачала. А потом долго молчала.

В изумрудных глазах Леги читалось какое-то странное недоумение, немножко осуждение, как будто это она, Касс, быта виновата в том, что в лабораториях Баала сатиры мучают живые существа.

Девочку стошнило, после этого пришло сознание болезни. Странная болезнь эта не покидала Прекрасную Деву уже никогда. Ужас, озноб, рвота, головокружение, — все это прошло в тот же день, но болезнь осталась на всю жизнь. Заключалась же она в том, что с тех самых пор вид чужой крови, ощущение чужого страдания, иногда даже слезы другого человека вызывали в Касс тошноту, слабость, пронзительную физическую боль.

Сейчас Касс не только не знала, что делать, она чувствовала себя не в силах даже четко осознать происходившее. Ненависти, или хотя бы неприязни к Рамтею она не испытывала.

Тотчас же в сознании всплыло и возражение: человек должен отвечать за свои поступки. Поднимая мятеж, Рамтей обязан был предвидеть и кровь, и насилия, и разгромы.

— Вот ты где! — раздался знакомый голос.

Касс вздрогнула от неожиданности. Возникшая из ниоткуда Фадита затараторила на высоких тонах и стала изображать в лицах, как пыталась уговорить Орфа лететь вместе с ней к Зеву, как Орф на все ее доводы упрямо твердил одни и те же три слова: “А ну их…”

— И можешь ты это себе представить? Объявляет, что должен участвовать в событиях, поднимается и уходит, исчезает, растворяется в этом кошмаре, негодяй! Представляешь!

Все-таки, наверно, надо… Звякнуть, знать, что он там… У тебя мини-виз есть, а то я свой забыла, а с этих огромных звонить как-то…

Касс выдала Фадите свой виз, а сама отвернулась к занавешенному шторами окну. Но Фадита вдруг издала такой испуганный, одновременно изумленный возглас, что Касс обернулась к ней.

Прекраснейшая, от удивления вытаращив глаза, уставилась на зеркало-экран, а там…

Орф в компании рабов, в основном кентавров, развалился у костра. По бестолковому выражению лица, по прилипшей к потному лбу пряди, сразу же стало понятно: Орф сильно навеселе. Новые друзья от него явно не отставали: болтали что-то пьяными голосами, с фамильярностью хлопали с обеих сторон поэта по плечам. Увидев на экране Орфа двух прекрасных дев, кентавры настороженно стихли, прислушиваясь.

Орф улыбнулся и громко объявил: — Свобода!

Орф картинно выставил вперед правую руку и с актерским пафосом произнес: — Знаете ли вы, что такое… — он закатил глаза, широко открыл и мечтательно закончил: — Равенство!

— Он с ума сошел, — с неожиданным спокойствием в голосе произнесла Фадита.

— А, не нравится! — произнес один из кентавров, тот, что был к Орфу ближе остальных.

— Ничего, доберемся и до этих красоток, — мрачно пообещал второй.

Кентавры осклабились, выражение их лиц стало возбужденно-бессмысленным, жесты — неприличными.

Орф сначала было заулыбался, затем что-то сообразил. На лице его появилось выражение возражения. Поэт похлопал одного из кентавров по плечу и сказал: — Однако…

— Чего? — грубо отозвался тот. Глаза его моментально налились пьяной злобой.

— А того, что она моя, — сообщил Орф. — Так что убери свои копыта.

Оба кентавра вскочили на ноги. Касс поняла: сейчас произойдет что-то, жуткое, страшное.

— А эта тоже твоя? — заорали две глотки с двух сторон, кивая на нее.

— Что не твоя, так это точно, — отрезал Орф.

Поэт сидел перед кентаврами, пьяно пошатываясь, и весело улыбался.

Гогот компании смолк. Сотоварищи Орфа стали подниматься, трезвея на глазах. На лицах появилась угроза. Кулаки стали сжиматься, приготавливаясь к драке.

Один из кентавров пока еще легко ткнул поэта кулачищем в грудь.

Орф от этого незаметного толчка чуть не упал, но, быстро восстановив равновесие, махнул кулаком по направлению к нападавшему.

Фадита взвизгнула, обе девушки в один голос закричали: — Не надо, Орф!

Кентавр молча стоял перед по-прежнему улыбавшимся Орфом. На диком лице мятежника играли желваки.

— Уступи, осел! — пронзительно закричала Фадита. — Ты что, смерти ищешь?

— Ах, ослом дразнишь? А чем это тебе плохи ослы? — кентавр постоял, играя желваками.

Кентавр перевел взгляд на Орфа и неожиданно потребовал: — А ну, извинись!

— Это за что же? — поинтересовался тот.

— За все! — проорал кентавр. — За все мои страданья! На колени перед нами, гад! Сколько я для ваших проклятых дворцов камней перекидал! А ты еще надо мной издеваться? Это сейчас-то? А ну на колени!

— С разбегу! — глядя кентавру прямо в глаза, проговорил поэт. — Больше ничего не желаешь, машина?

Фадита взвизгнула.

— Как ты сказал? — угрожающе переспросил тот.

— А вот так и сказал, — Орф мило улыбнулся. — Сказал, а не проржал, между прочим.

Ржание вырвалось из горла кентавра, едва он уловил насмешку: — Вот это твое равенство?

— Ах, да, — вспомнил Орф и рассудительно заявил: — Ну что ж… Равенство — это, конечно, хорошо… Но зарываться не стоит, ребята.

— Ну, а дружить… — вступил в разговор до сих пор молчавший другой кентавр. Словно все еще не веря услышанному, он кивнул в сторону девушек: — А дружить с ними тоже нельзя?

Орф развернулся на голос и еще раз улыбнулся: — А дружи-ка ты со своими… — поэт улыбнулся в третий раз — и ласково произнес, отчетливо выговаривая каждую букву: — Кентаврихами.

Касс от ужаса закрыла глаза. Фадита закричала, и ее крик слился с ржанием и возмущенными возгласами в момент окружившей Орфа своры.

Когда Касс открыла глаза, все было кончено.

Кентавры удовлетворенно сопели, отирали руками потные лбы, успокаивающе оглаживали друг друга по лоснившимся бокам, стихали, расходились. А у догоравшего костра грудой грязного окровавленного тряпья валялось то, что всего еще несколько минут назад было весело улыбавшимся поэтом Орфом.

Глава 13

Царь Агамемнон пригласил ее за свой стол. Он, похоже, считал, что оказывает этим своей невольнице великую честь. Победитель, видно, забыл о том, что она, его рабыня, только вчера еще была царевной.

Есть Кассандра не могла. Агония ее города продолжалась в памяти царевны весь день, хотя, едва наступил рассвет, стало ясно, что фактически город перестал существовать. Несмотря на то, что сожженный берег давно исчез за горизонтом, гарь и копоть пожаров по-прежнему, словно во время отплытия, застилали глаза, въедались в ноздри, обжигали кожу. На всем корабле не находилось места, где можно было бы укрыться от хлопьев золы, горького дыма и страшных воспоминаний.

Шум последней борьбы, торжество победителей, отчаянье побежденных, плач женщин и дев, которых насиловали, вязали, волокли, вели, тащили в рабство…

С той самой минуты, когда обманутые проклятыми хитрецами троянцы себе на горе втащили в город коварного деревянного зверя, великим Илионом владела гибель. Позор, горе, ужас и падение Трои лежали на сердце Кассандры ее собственным позором, горем и ужасом, ее собственным падением. Гибель всех родных, любимых ею людей, стала ее собственной гибелью, хоть царевна, единственная из царской семьи, осталась в живых. Дочь Приама Агамемнон пожелал взять с собой.

Который раз перед глазами вещей девушки вставали жуткие сцены.

Вот врывается в последнюю, пока еще их комнату проклятый Неоптолем, весь с головы до ног забрызганный кровью.

Опять и опять замахивается топором воинственный злодей, опять и опять падает замертво несчастный старец, ее отец.

Вот беззвучно летит в пропасть выброшенный из окна младенец, сын брата Гектора, погибшего защитника Илиона.

“Оставьте коня! Не трогайте проклятую игрушку! Это смерть! Коварные эллины обманывают вас!”

Но разве слушали ее, разве хоть один раз в жизни, хоть один человек на свете, хоть кто-нибудь, когда-нибудь разве послушал ее? Поверил ей?

Послушал ее Парис, когда просила, заламывала руки, плакала, валялась в ногах у него сестра, умоляла не ходить в Элладу, не тревожить царя Менелая, забыть о прекрасной Елене?

Или в тот солнечный день, когда вопила она, кричала, заходилась от горя страшных предчувствий, — а Парис и Елена, влюбленные, гордые, торжествующие, шли с корабля во дворец под радостные приветствия толпы?

“Прекраснейшую женщину мира в прекраснейший его город!”.

“Пусть знают греки могущество троянцев: сегодня мы овладели спартанской царицей, завтра овладеем миром!”

“К длинному носу Менелая подходят рога, которые наш Парис вырастил у него на лбу!”

И так далее… Ах, сколько упражнений в красноречии и остроумии, сколько надежд…

Где теперь Парис? Покинутая им нимфа Энона дождалась, наконец, возвращения своего возлюбленного… получила его мертвое тело.

Когда просила царевна Елену вмешаться, оставить Париса, успокоить Менелая, сделать хоть что-нибудь, пожертвовать хоть чем-то для людей, которые любили, обожали, боготворили ее? Даже взглядом не удостоила Кассандру прекраснейшая женщина мира.

Накануне ужасной ночи, когда конь уже находился в стенах обреченного города, а грекам до победы оставалось только дождаться наступления темноты, троянская царевна побежала в храм Аполлона.

Кассандра никогда не знала, ни откуда появлялся Аполлон, ни куда исчезал. Для того чтобы вызвать его, она должна была приложить руку к губам статуи. В ответ на поцелуй мраморного Бога происходило следующее.

В первом случае, и так выходило чаще всего, статуя Бога плавно отъезжала вправо. Затем внешняя стена за статуей гармошкой отодвигалась влево. В результате открывалось огромное зеркало. Изнутри оно вспыхивало странным неестественным огнем, при этом оставаясь холодным.

Кассандра знала, что огонь, освещавший зеркало, не греет, потому что однажды подскочила и украдкой потрогала. Почти неуловимое движение, которое скорее всего осталось бы незаметным для человека, у Бога вызвало гомерический хохот.

Аполлон появлялся тотчас же после вспышки. Всегда по ту сторону зеркала. Бога можно было видеть, слышать, но нельзя было потрогать, нельзя было почувствовать его запах или тепло. Будто не живое существо находилось перед царевной, а лишь оживало его изображение.

А иногда, правда, это получалось гораздо реже, Аполлон слетал к ней с неба на своей золотой колеснице. Тогда с нечеловеческим стоном должен был раздвинуться купол храма, чтобы пропустить его.

В этот последний раз Кассандре не пришлось вызывать Аполлона: он сам уже поджидал ее. Посреди храма, прямо под настежь раскрытым куполом, стояла золотая колесница Бога. Покровитель поэтов и оракулов нетерпеливыми шагами измерял расстояния между разными предметами в храме.

Когда вошла Кассандра, Аполлон подбежал к ней, словно был простой смертный, взял ее руки в свои, выдохнул очень по-человечески: — Ну, наконец-то.

Вещунья удивилась: подобного жеста она никак не могла предугадать, Бог обыкновенно был суров.

— Ты ждал меня?

— Кого же мне еще ждать?

— Пощади, Аполлон! — начала Кассандра заготовленную молитву, — неужели ничего невозможно исправить? Прости меня, ведь я только слабая девушка.

— Ты гораздо сильнее, чем думаешь, царевна, — Аполлон отстранился, сообразив, о чем она пришла просить его…

А он-то надеялся! Впрочем, на что ему было надеяться? На ее благодарность? Или на беспомощность?

— Пощади Трою, Аполлон… Защити мой город, спаси его жителей!

— Я сделал все, что мог, для твоего города.

Бог с досадой отвернулся. Он угадал правильно: девушка просила не за себя, всего лишь за свой город.

— Что же касается жителей… Скажи, Кассандра, почему ты просишь за троянцев?

— Почему я прошу… Я не понимаю тебя, Аполлон.

— Тебе жаль их? Страшно за них?

Царевна молчала, пытаясь угадать, к чему он клонит.

— Но разве не покоряли твои соплеменники других народов? Не сжигали чужих городов? Не брали рабов в плен? Не уводили в неволю чужих жен и дочерей? Сегодня подошла очередь их самих, только и всего…

— Но ведь ты же защищал Илион все это время…

Аполлон глубоко вздохнул, повернул голову к ней и стал пытливо, с надеждой всматриваться ей в лицо: — Я защищал не Трою, дорогая. Я защищал тебя. Я желал избавить тебя от того, что ждет царевну побежденного города… Мы проиграли. Да и невозможно изменить предопределенное: сегодня пришла очередь Трои… приходится соблюдать правила… Раз уж люди сочинили эти игры с основным правилом: сегодня один народ, завтра — другой…

— Скажи уж проще: Зевс желал нашей гибели, а ты не можешь пойти против Зевса! — запальчиво возражала Кассандра.

— Что ж, это, конечно, тоже, — согласился Аполлон. — С какой стати мне идти против Зевса. И сразу же прибавил: — Если это утешит тебя, могу предсказать: придет год, день, час, и потомки троянцев вернут все эллинам сполна.

— Нет, меня не утешит это, Аполлон. Мне и эллинов жаль. И вообще, жаль мне людей.

— Подумай над своими речами, Кассандра. Это тех самых людей, от которых ты только и видела, что недоверие, насмешки или, в лучшем случае, снисходительное равнодушие? Это их тебе жаль, несчастная? Но ведь ты еще не все получила от них! Ты еще узнаешь их ненависть, они еще обвинят тебя в своем поражении… Непременно найдется тот, кто скажет: “Эта ведьма накликала беду, навлекла наказание богов, напророчила несчастье и оно случилось…”. Тому, кто ткнет в тебя пальцем, они легко поверят, Кассандра. Не тебе: тому, кто опорочит тебя.

— Но ведь это ты, ты сам проклял меня, Аполлон! Ведь твоих рук это дело, из-за тебя люди не верят мне, разве я не права? Или ты позабыл свои угрозы?

Он расхохотался. Мурашки побежали по ее телу от этого хохота.

— И ты, ты, моя ученица, веришь во всю эту ерунду! Нет силы, которая могла бы заставить всех разом верить или не верить, любить или ненавидеть, жалеть или насмехаться! Ты сама — свое проклятье, царевна! Ты сама — свои угрозы и беды!

Кассандра удивленно посмотрела ему в глаза. У нее возникло странное чувство, что он обыкновенный человек. “Неужели не Бог?” — внезапная мысль показалась ей еще коварнее чудовищного коня, и девушка мигом прогнала ее.

— Конечно, — продолжал Аполлон, в его голосе ясно звучала горечь. — Я не отказываюсь, я обучил тебя ясновиденью. Да, я угрожал наказанием… Даже у Богов бывают минуты слабости… Но я не делал этого, не в моих это силах, поверь!

Он умоляюще посмотрел ей в глаза.

— А мое проклятье? Ведь они никогда! Слышишь? — Она повторила по слогам. — Ни-ког-да не верили мне. Именно так, как ты предсказывал. Смеялись надо мной, иногда жалели, но не верили. Они никогда не верили мне!

Кассандра вспомнила последние годы. Слезы обиды брызнули из ее глаз.

— Я сделал тебя оракулом. Все остальное ты сама. И даже не тогда ты навлекла на себя проклятье, когда приняла мой дар, гораздо раньше. Твое проклятье — это ум, проницательность, доброта, твоя жалость, твое, как это ни странно, сострадание к людям. Мой дар немного прибавил к тому, чтобы отличить тебя от других, а отличие от других — это и есть то единственное проклятье, которое висит на тебе, царевна.

Кассандра покачала головой: — Твои слова одновременно лестны мне и обидны, Аполлон.

— Я не могу говорить иначе. Таковы люди. Человек способен простить другому причиненное ему зло, но добра не прощает никогда. Человек снисходительно относится к чужим недостаткам, но чужое превосходство…

Аполлон опять расхохотался, и Кассандра почувствовала леденящий ужас.

— Чужое превосходство не может вызывать ничего, кроме ненависти, царевна. Это главное свойство людей. Они могут простить уродство, но ненавидят совершенство.

— Погоди, — громко сказала Кассандра. Она нашла возражение и обрадовалась этой находке. — Вот ты и ошибся, великий Бог!

— В чем же ты усмотрела ошибку?

— Елена — само совершенство, а люди обожают ее.

— Это ты ошибаешься, Кассандра.

— Нет, я помню: вся Троя бесновалась от восторга, когда Парис вел Елену во дворец. И этот восторг был искренним: люди обожали и Елену, и Париса, хотя оба от других отличаются: Елена — красотой, Парис — красотой, да еще и удачливостью. Они бы должны и Париса ненавидеть, если по-твоему…

— Удачливость Париса — это всего-навсего его заносчивость, завистливость и наглость. Отличий от всех остальных людей в нем не вижу. Что же касается Елены…

Аполлон усмехнулся: — Если бы Елена отвергла Париса, они бы возненавидели ее с тем же пылом, с которым полюбили. Но обманув и обокрав мужа, сбежав с любовником, бросив детей на произвол судьбы, — о! Всем этим она открыла им свою настоящую красоту!

Он задохнулся от гнева. Гнев кипел, клокотал в его груди и в горле. Ему пришлось сделать несколько глубоких вздохов прежде, чем продолжать: — Подлость приблизила Елену к людям, коварство вызвало в них сочувствие, неверность привела в восхищение! Да, они ненавидели бы ее за совершенство, но по поступкам поняли, что совершенства на самом деле нет, то есть, нет никакого отлитая от них же самих… Вот причина их любви к Елене. Вот почему они обожают ее. Она часть их. Родная, своя.

— Это ужасно, то, что ты говоришь, — прошептала Кассандра.

— Я еще не все сказал, — Аполлон усмехнулся опять, и снова горечь просквозила в его голосе.

— Тебе предстоит еще увидеть: тот самый Менелай, с которым Елена поступила… — в голосе Аполлона прозвучала жестокая ирония. Он задумался, подбирая нужное слово: — Я бы сказал, “бесчеловечно”, но ведь это и есть именно по-человечески… Тот самый Менелай… Он сегодня ночью погубит из-за этой женщины целый город…

А совершив это, той же ночью поведет ее к себе на корабль. Ты увидишь, любовью к Елене будет светиться его лицо, ты увидишь гордость на лицах его товарищей… а троянцы, ведь на них обрушилось из-за Елены столько бед… Ты думаешь, ее когда-нибудь обвинят в несчастьях? Как бы не так, уверяю тебя, скорее тебя сделают виновной, чем Елену, ведь она такой же человек, как все они.

— Нет, нет, — шептала Кассандра. — Ты видишь только плохое в нас, Аполлон. Разве нет у людей достоинств? Неужто на одни лишь подлости способны мы, люди? Неужто ничего, кроме убийственной безнадежности и глупости не найти в нас? Ничего, совсем ничего хорошего?

— Если искать, то и в диком звере можно найти хорошее… Но не в том дело. Не волнуют меня несчастья и радости людей. Только твоя судьба беспокоит меня, Кассандра. Не говори “мы”, говоря о людях. У тебя нет ничего общего с ними. Ты считаешь мои речи одновременно лестными и обидными — уверяю тебя: ты ошиблась, царевна Кассандра — другое. Тысячелетия я любил тебя…

— Тысячелетия? Да мне и тридцати-то нет.

— Ты опять ошибаешься, любимая.

Он говорил нежно, но горечь не покидала его голос.

— Бесконечное количество раз мы встречались с тобой на этом свете. Ты приходила, и я всегда узнавал тебя. Ты уходила, а я оставался и ждал. Когда-то давно, вечность назад, ты спросила меня, как я люблю тебя. Я ответил шуткой, но я уже тогда любил тебя, Касс. Я и сейчас тебя люблю.

— Мне стало слишком сложно понимать тебя, — прошептала девушка. Она даже не заметила, что Аполлон назвал ее не Кассандрой, а Касс.

— Знаю, и не требую сейчас, чтобы ты поняла. Только прошу: поверь мне, согласись, и я сделаю тебя бессмертной богиней… И кончатся твои несчастья. Одно короткое “да” — и ты с нами, на Олимпе. Это, правда, не тот Олимп, да и Парнас не тот… — Аполлон тоскливо вздохнул. — Зато ни забот, ни ужасов, ни страха, ни болезней, ни насилия тебе не придется испытывать в жизни. Не насмешки и издевательства — поклонение и молитвы будешь получать впредь.

— Раз уж ты все знаешь, Аполлон, скажи: для чего мне поклонение? Зачем нужны мне чьи-то молитвы?

— Любому это нужно, Касс, не прикидывайся глупой. Любой жаждет чувствовать себя великим.

— Я не прикидываюсь. Я действительно не понимаю. Для чего чувствовать себя великим? Уверен ли ты, что это нужно каждому?

— Без сомнения. Представь себя бессмертной богиней: в твою честь возносятся храмы, слагаются песни, легенды…

— Разве может это сделать меня счастливой?

— Это делает счастливыми всех нас.

— Ты хитришь сам с собой, Аполлон. Не вижу я счастья в твоих глазах.

— Твоя любовь — единственное, чего мне не хватает для счастья. — Скажи: “да”, Касс, скажи — и все плохое позади.

— О Аполлон! Ведь ты Бог! Будь великодушным, Аполлон!

— Ну конечно же, Боги обязаны проявлять снисходительность и великодушие, считают люди… Обязаны, должны, только по той причине, что они Боги. Но позвольте, а что же в обмен? Немного великодушия к Богу? Приходит ли тебе в голову, человек, хоть иногда, случайно, насчет снисходительности к тому, кто не ниже, а выше тебя?

Кассандра молчала.

Аполлон вздохнул и взволнованно продолжал: — Разумеется, легко и просто быть великодушным к слабому, а к сильному? Уверяю тебя: великодушие и снисходительность к сильному могут оказаться гораздо нужнее, значимее, ценнее. Попробуй сама стать великодушной, Кассандра: не к человеку — к Богу!

— Прости меня, Аполлон, — упавшим голосом сказала Кассандра. — Я не могу солгать. Особенно в этом я не могу солгать тебе. — Хочешь — возьми меня, хочешь — убей! Я сама не знаю, в чем причина. Но знаю твердо. Прости меня, Аполлон! Прости: я всего лишь смертная. Прости: я не люблю тебя.

Бог, отшатнувшись от девушки, бегом побежал к колеснице.

Но горячий короткий бред Кассандры потому и был бредом, что проговаривался бессознательно, без участия разума, на одних чувствах. Лишь, поставив точку, царевна отчетливо поняла смысл тех слов, которые минуту назад, очевидно, сами по себе произнесли ее побелевшие непослушные губы. А поняв, стала громко плача, молиться ему, просить прощения и пощады. Но было поздно: Бог перестал разговаривать с ней.

Все. Кончено.

Видения последних часов, проведенных в родном городе, до конца ее дней не покинут ее.

Вот охрипшая от воплей, без голоса, без слез, царевна молится, уже в храме Афины Паллады, умоляет богиню защитить ее город, пощадить, защитить ее.

Вот в храм врывается косматый дикарь Оилид и насилует ее здесь же, в храме Афины.

А вот и Елена. Бледная от страха Елена. Прекрасная Елена, не успевшая оплакать своего Париса. Идет, идет к кораблю… с ней Менелай. Царь ведет ее за руку и смотрит на нее с любовью. Забыв, простив жене предательство, обман, воровство. Все, как и предсказал Аполлон.

— Я знаю, тебе пришлось пережить страшную ночь, — примирительно начал Агамемнон. — Эта подлая собака, Оилид, еще получит свое…

Кассандра вздрогнула. При чем тут Оилид… Да, злодей, да, мерзавец, но разве он главный виновник? Он только воспользовался теми обстоятельствами, которые удачно сложились для него… Для эллинов…

— Хотя, как мужчина, я могу понять его страсть к тебе, — вкрадчиво продолжал царь.

Кассандра мрачно взглянула на него. Он-то чем отличается от Оилида? Тем, что еще не изнасиловал ее? Он, пожалуй, не способен понять всю степень ее отвращения к нему. Да и плевать хозяину на то, что противен своей невольнице.

Она, вешая царевна Кассандра, уже видела Агамемнона. Когда там же, в храме, он отнял ее у мучителя, отнял не для того, чтобы спасти — нет, захотел иметь сам. Что ж, все верно: добыча принадлежит царю. Отнимал же он у своих воинов награбленные ими ценности. Видела она и жадность, и похоть, и спесь в желтых глазах царя.

— И могу понять твою… — он сначала хотел сказать “ненависть”, но осекся: — Твое отношение к нам, — продолжал Агамемнон.

Хозяин изо всех сил старался показать: он щедр, он понятлив, он сочувствует ей, он терпелив и добр к своей рабыне.

Царь собственноручно налил ей вина в серебряный, критской работы, кубок. Кассандра прикоснулась губами к влажному краю.

— Мне стыдно за ту жестокость… — он опять осекся.

— Ты должна понимать…

— Да, конечно, — тихо сказала Кассандра.

Агамемнон окончательно смутился. Чувство неловкости не покидало его в ее присутствии. Было в ней смутное, неуловимое, но явственное отличие от всех женщин, которых он знал.

— Я много слышал о твоей красоте, образованности… — царь хотел говорить с ней. В конце концов, она принадлежала ему. Он желал беседы, и она обязана была беседовать с ним.

— Благодарю тебя, Агамемнон, — Кассандра чуть наклонила голову.

И все. Продолжала молчать.

— Правда ли то, что ты знаешь будущее?

— Правда и то, что люди не верят мне.

— Это неприятно, когда тебе не верят, — царь позволил себе усмехнуться.

Это особое чувство, — сказала Кассандра. — Это не передашь словами… Когда ты знаешь, точно знаешь, в общем и в деталях. А тебе не верят… Насмехаются… Смеются в лицо…

Девушка поднесла кубок к губам, сделала несколько больших глотков. Она посмотрела на Агамемнона. На лице его застыло просящее выражение. Он ждал от нее чуда, откровения. И она открылась ему. Сама не понимая, зачем.

— Но не это самое страшное, — прошептала Кассандра. — Не неверие, не насмешки, не издевательства. Самое страшное — это когда они жалеют тебя.

Кассандра глубоко вздохнула: — А потом они проклинают тебя за то, что не убедила их. Не заставила их поверить себе.

— А если я верю тебе, — прошептал царь. — Можешь ли предсказать мне мою судьбу?

Вещунья мельком взглянула на него и быстро отвернулась: — Не требуй от меня этого, Агамемнон. Твоя страшная судьба уже ждет тебя.

— Я слушаю, — отрывисто приказал царь, — отвечай.

— Ну что ж, — вздохнула девушка. — Если требуешь…

— Да, требую, — жестко сказал Агамемнон.

— Твоя жена уже точит кинжал, — глядя ему прямо в глаза, медленно выговаривая каждое слово, сообщила ясновидящая приговор его судьбы. — Даже суток тебе не прожить в своем доме, царь.

— Я понял, почему люди не верят тебе, невольница, — Агамемнон презрительно расхохотался.

Царь Агамемнон хохотал долго, а когда отсмеялся, велел Кассандре приготовиться: он намеревался овладеть ею, сразу же после ужина.

Глава 14

Прекраснейшая хандрила. Маялась она с того самого дня, как вместе с другими Настоящими, оставившими Посейдонис, нашла убежище во дворце Зева.

Под колпаком защитного поля на Верхнем Олимпе было тесно: к Эдему стянулись жители из многих захваченных рабами районов Посейдониса. О просторной до времен восстания жизни во дворцах пришлось позабыть.

— И Круг еще этот проклятый каждый вечер, — сказала Фадита.

— Ах, как долго тянется этот кошмар — вырвалось у Касс. — Как бесконечно долго!

— Хорошо еще, что всего вдоволь. Хорошо, хоть еды-питья-энергии достаточно. Будем надеяться, что воздушная дорога и впредь не подведет. А пока надо держаться. Нервы не распускать. Ты слышала, что повстанцы грозят вот-вот найти способ разрушить защитное поле?

Касс отрицательно покачала головой.

— О Рамтее по-прежнему ничего?

— Исчез. Ни в городе не показывается, ни на экранах, — Фадита посмотрела на подругу подозрительно: — Слушай, почему это ты ничего не знаешь ни о ком? Это Апол тебя так заарканил? — догадалась она. — Этот может.

Поэт номер один вылетал каждый вечер, предоставив Касс несколько часов свободы, чтобы думать об Уэшеми.

Обычно Лон возвращался уже на рассвете.

Когда он входил в комнату, Касс делала вид, что спит. Лон шуршал одеждой, тихонько выходил к бассейну. Возвращался, делал вид, что верит ее сну. Даже передвигался вокруг на цыпочках, чтоб не разбудить.

Поэт номер один тихо ложился рядом на ложе, отворачивался и начинал вздыхать. Вздыхал он горестно, вкладывая во вздохи смешанную с усталостью обиду. Иногда вздохи Лона затягивались так, что становились уже больше похожими на стоны.

Касс открывала глаза, лежала молча, прислушивалась… Лон, ко всему прочему, в последнее время, в тумане этого своего состояния перехода от яви ко сну, много разговаривал. Он жаловался ей на жизнь, стыдил Рамтея за все, что происходило в Посейдонисе, угрожал восставшим кентаврам. В конце концов, поэт засыпал. Иногда просто замолкал, прерывая свое бормотание на полузвуке.

Касс смотрела на него. Иногда проводила рукой по его лицу, локонам: у нее даже выработалось своеобразное движение, быстрое, легкое, словно рука стремилась к нему украдкой, независимо от ее собственного настроения или желания. Это движение уже не будило его: спал Лон крепко и беззаботно. Все беды покидали его во сне.

Касс заснуть не могла вовсе. Чаще всего в эти часы она разрешала себе поплакать. Стараясь не всхлипнуть, не разбудить Лона. Кусала губы, переворачивалась на спину, отворачивалась, делала глубокий вдох, а затем неслышный, прерывистый, в несколько ступеней выдох. Слезы беззвучно скатывались за уши, переползали на шею, сначала скапливались где-то под затылком, а потом уплывали, теряясь в волосах и подушках.

Касс не вставала, пока не просыпался Лон. А стоило ему проснуться, она мгновенно выскальзывала из постели. Оба, не глядя друг на друга, убивали остаток дня. И оба делали вид, что все в порядке, что все идет правильно и нормально.

Вставали, собирались, умывались, шли в зал, где в любое время суток были накрыты для желающих столы с едой и напитка.

До вечера слонялись по дворцу Зева, болтали, узнавали, обсуждали новости, старались, по возможности, не оставаться один на один.

Это продолжалось вечность.

На сей раз, вернувшись из ночной вылазки, Лон не выдержал.

Он улегся рядом, но не отвернулся, а положил руку ей на шею.

Касс не шла навстречу, но и не протестовала. Лон начал целовать ее. Сначала лоб, глаза, губы. Потом шею и грудь. Руки Лона постепенно теплели.

Касс напряглась. Тело, почти не сопротивляясь, поддавалось наплыву. Ее собственное тело взбунтовалось против нее. У тела были свои желания: оно не могло больше ждать фантазии по имени Уэшеми.

Касс устала сопротивляться. Не Лону — сама себе.

Может быть, придумалась любовь. Иллюзорная, безнадежная.

Всем существом Касс ощущала свою раздвоенность.

Тело приняло решение. Теперь оно наотрез отмахнулось от разума, упрямо желая одного: своего наслаждения.

Плоть предательски ополчилась войсками готовых к бою нервов. Каждый их этих оскаленных нервов оголился, напрягся в обостренном ожидании.

Когда же Лон довел ее до той самой высшей точки, в которой сконцентрировалось раскаленное до боли блаженство, в сознании Касс произошел взрыв.

Она почувствовала: что-то надорвалось, что-то лопнуло в ней, а потом громко всхлипнуло и стало выливаться наружу слезами и словами.

— Отпусти меня, — плача, бормотала она. — Неужели ты не видишь: я не люблю, не могу любить тебя. Что же мне делать, не хочу я здесь… Не могу с тобой… Домой хочу…

Лон погладил ее по плечу, поцеловал куда-то в ключицу: он остался вполне доволен собой и ею, он не слышал ни одного ее слова.

Все оставшееся до обеда время он был благодарен, внимателен и нежен. Она же мечтала только о том, чтобы пришел, в конце концов, вечер, и Лон улетел, оставил бы ее одну хоть на несколько часов. Поскорей.

В дверях столовой они наткнулись на Эриду.

Вид у той был не то больной, не то помятый, до странности смущенный.

— Дайте выпить, я потом все расскажу, — попросила Эрида. Лон не стал ждать, пока Эрида придет в себя.

Поцеловав подругу, он умчался к Зеву.

Касс пошла за Эридой к столу с напитками, стала молча смотреть: та все еще не ела. Жадными большими глотками пила, пила, пила крепкий нектар.

Только через несколько минут Эрида оторвалась от кубка, постояла с полуприкрытыми веками и сказала: — Устала я, безумно устала за эти последние дни. О Творцы!

— Кто это тебя так? — поинтересовался Эрмс, взявший, видимо, в привычку появляться внезапно. — Уж не тот ли кентавр, которого мы с Арсом только что приволокли?

Касс вопросительно взглянула на пришедшего.

— Между прочим, когда мы его поймали, мне показалось, он за аэробилем бежал. Не тебя ли догонял этот молодчик, Эрида?

— Надоели кентавры, — в ответ заявила та. — Все надоело, сегодня же ночью вылетаю воевать.

— Твой дружок… — Эрмс показал вскинутым подбородком по направлению к заднему двору: — Мечется там. В яме.

Он чуть подождал: — понимаешь, да? Ждет, пока отец допросит его.

Младший сын Зева, так и не удостоившись ответа, уставился на Эриду в упор и стал уточнять: — Твой дружок?

— Слушай, что ты ко мне пристал? — Эрида широко открыла глаза. На лице ее выразилось недовольство.

Касс почувствовала брезгливость, но потом вспомнила утро.

Нет, она, Касс, не имела права на брезгливость. Она не имела права вообще ни на что, кроме стыда: все в ее жизни обернулось ложью.

— Между прочим, кентавр там этот твой… — вспомнил Эрмс. — Все тебя зовет. Говорит, любовь у вас. Ты бы хоть подошла: он на заднем дворе, в яме… Из-за тебя, между прочим, пропадает…

— Отстань, — лениво приказала Эрида. — Мало ли кто там из-за кого пропадает…

Горн. Значит, Горн принял Эриду всерьез на свое несчастье. Значит, это Горн метался сейчас в яме на заднем дворе…

Бедный доверчивый наивный кентавр, надо же было ему попасться на крючок к Эриде. Разумеется, его будут мучить… Прежде, чем убьют.

Эрида бормотала еще что-то, но Касс уже не слушала ее: думала о том, вправе ли помочь Горну… или вопрос стоит по-другому: вправе ли она не помогать Горну…

А самое главное, Касс впервые за все это время всерьез решила попытаться найти Уэшеми. И она не запрещала себе больше думать о поэте и о том, что любит его, не упрекала и не стыдила себя за эту, быть может и придуманную, любовь.

Глава 15

Яма была вырыта на заднем дворе давным-давно, еще до рождения Арса.

Зев и Эра, тогда совсем молодые, охваченные рвением новоиспеченные хозяева дворца, задумали построить на заднем дворе беседку для рабов. “Пусть им хоть что-то…”, - с умилением, каждому встречному объясняла Эра. Глаза ее при этом увлажнялись от сознания собственной доброты.

Рабов в те времена предписывалось содержать добротно, по-хозяйски, в порядке, основой которого считались сытость и милосердие. Уже собирались приступить к строительству, но тут провинился кто-то из гномов-уборщиков.

В чем состояла его вина, кому именно пришло в голову посадить раба в то самое, только что вырытое углубление на заднем дворе, история замалчивала. Известным оставалось только то, что с тех самых пор беседку строить прекратили. Неоконченную основу, раз и навсегда переименовав в “яму”, оставили для наказания и устрашения.

Постепенно дно “ямы” заполнилось грязью, нечистотами, стенки покрылись слизью. Даже подходить к ней близко было противно. Сажали теперь туда только очень провинившихся.

Когда Касс, не без труда отвязавшись от Эриды, вышла на задний двор, у нее не было конкретных планов. Да, ей хотелось помочь Горну, но желание это было сомнительным, смутным, расплывчатым. Не откроет ли поступок, на первый взгляд добрый, дорогу новому злу?

Спасение кентавра означает участие. Другими словами, она, Касс, всерьез размышляла о своем участии в насилии, совершаемом полу-людьми над людьми. На стороне полу-людей. Все, что Касс наблюдала с момента восстания, не говорило — кричало, вопило о дикости, безнравственности восставших.

А до момента восстания?

Как долго можно безнаказанно называть живые существа машинами? Мучить болью и унижениями? Лишать памяти? Распоряжаться чувствами?

Но с другой стороны… Можно ли, нужно ли оправдывать зверства одних зверствами других? Кровь кровью? Боль болью? Наверно, да. Наверно, дикость есть порождение дикости… А безнравственность — следствие безнравственности. Но это означает, что выхода нет… От дикости происходит безнравственность, от безнравственности — дикость… И беспросветно, до бесконечности, одно и то же: дикость — безнравственность, безнравственность — дикость…

Выходит, Лон прав. Выходит, вся история человечества была и продолжает быть одним сплошным всеобъемлющим злом. Без перерыва, без просвета… Пока сама Гея, будучи не в силах терпеть дольше, не восстанет… Чтобы уничтожить источник боли и крови, который не состоянии иссякнуть сам… Остановить, прекратить существование всего того, что называется цивилизацией…

Подойдя к яме, Касс увидела у самого края первенца Зева. Подруга Арса, донельзя возбужденная Энью, находилась здесь же. У обоих в руках было по длиннющей палке с металлическим наконечником на конце. Едва стоило этому наконечнику прикоснуться к телу кентавра, раздавался треск разряда, а на теле появлялась кровь.

Горн, с налитыми кровью глазами, похожий на ослабшего затравленного волка, метался на дне. Со всех сторон по могучему телу кентавра, смешиваясь с нечистотами, стекали грязно-бурые струйки пота и крови.

Касс с трудом подавила в себе приступ тошноты. Она сдерживала дыхание, старалась не вдыхать шедшую из ямы отвратительную вонь, которой мгновенно заполнилась каждая клетка тела, забились дыхательные пути, пропиталась одежда.

— Хочешь развлечься? — Энью не заметила выражения брезгливого ужаса на лице Касс, до такой степени ее увлекла игра.

— Развлечься? — выдавила из себя Касс. — Я вообще не понимаю: что это? Где я? Куда я вдруг попала?

— В трансе гуляешь, что ли? — подозрительно спросил Арс.

— С ясновидящими это случается, — понимающе кивнула Энью.

Касс посмотрела на Горна. Тот не подавал виду, что знаком с ней, просто тихо радовался внезапной передышке.

У кого-то заверещал карманный виз. Ах, это у Арса, затем у Энью… Наконец, ее собственный: муза по событиям собирала всех на Круг.

— Опять этот противный Круг! — капризно заныла Энью. — Как жаль!

— Перестань, — лениво сказал Арс. — Все равно же не отвертишься, пошли.

Энью бросила на Горна последний, полный сожаления взгляд… Они двинулись к Эдему все втроем: Касс, Энью и Арс, неторопливо, вливаясь в нестройные цепочки тянувшихся туда же участников предстоящего Круга…

Все сомнения Касс моментально улеглись, сформировавшись в четкий план.

Она остановилась, пробормотала какое-то извинение, отстала сначала от этих двоих, затем повернула назад, в свою комнату… Лон, намаявшись за ночь, крепко спал. Она поцеловала его на прощанье.

Затем, когда Круг вобрал в себя всех, когда ворота Эдема плавно съехались вместе…

Сколько времени заняло это путешествие на одном дыхании: кратчайший путь бегом через дворец, площадь, короткий полет на аэробиле… Мгновенный спуск авральной лестницы, мгновенный подъем Горна… И бегство… Пока все заняты в Круге… Пока никто из своих ничего не понял… Пока Лон спит…

Время мчалось еще стремительнее, чем аэробиль. Мгновенья отсчитывались не пульсацией электронов на календаре — гулкими, ухающими ударами ее сердца.

У самого защитного поля Касс с ужасом подумала: вдруг не выйдет. Нет, она не желала отступать. К тому же отступать все равно было поздно: вот-вот пропускная программа потребует образец голоса. Включив виз на полную громкость, девушка набрала номер Лона.

— Да, — рявкнул Лон: — Это я.

Поэт заворочался, потягиваясь. Горна, копошившегося в глубине аэробиля, он не заметил.

— Ну вот, — тихо сказала Касс. Ловушка уже выпустила ее. Ей удалось обмануть программу.

Они с Горном были вне защитного поля.

— Я хотела узнать, как ты.

— Блеск! — во всяком случае, Лон ничему не удивлялся. — Погоди, а где ты? Я что-то не пойму. Я же только что видел тебя во сне.

— Счастливо, — пожелала Касс.

— Ты куда? — заорал поэт. — Воевать собралась? Спятила? Назад!

Но Касс больше не отвечала на вызовы.

Девушка неожиданно поняла: вот сейчас, сию минуту произошло их окончательное прощание. А лишь только поняла, немедленно что-то сдавило в сердце. Жаль стало и теплоты, и спокойствия, и уверенности, и легкости, и всего того, что было раньше.

Куда нес ее аэробиль, к какому будущему — Касс угадать не могла, да и не пыталась угадывать. Непредсказуемость пугала, но и придавала ее чувствам новый оттенок: бессознательную радость ожидания, трепетную тревогу появившейся вдруг возможности свершения невероятного.

Горн мотнул головой, когда над его ухом ни с того ни с сего раздался рев Лона, но продолжал сидеть с отсутствовавшим видом. Пожалуй, он вообще ничего не сообразил.

Всю дорогу девушка и ее пассажир молчали. Горн так и не понял, что происходит. Даже, когда они приземлились на площадке перед домом Рамтея, кентавр все еще казался безучастным.

Открыл им все тот же гном, с тем же сопением таща на себя дверь все за ту же веревку.

В доме Рамтея видимых перемен не произошло.

Хозяин находился в том же зале, у того же камина, опять не один. На этот раз гостем исполина оказался свободный ученый Ноэл. Тот самый Ноэл, кого последнее время безуспешно разыскивала Касс.

Оба они, и Рамтей, и Ноэл, пребывали в непонятном для смутного времени бездействии.

Рамтей курил неизменную трубку. Казался он подавленным, непривычно смятенным. “Скомканный”, - отметила про себя гостья. Ноэл производил импульсивные нервные движения, то рукой, то ногой, то всем телом.

Они поздоровались. Гном бесшумно выскользнул из зала, Горн последовал за ним.

Ноэл потянул носом воздух, сморщился и, тяжело уставившись на Прекрасную Деву своими умными глазами, напрямик спросил: — Зачем ты это сделала?

Касс молчала.

Рамтей кивнул и коротко приказал: — Объяснись.

— Я вас не понимаю, — наконец вымолвила Касс. Голос ее звучал обиженно.

— Что заставило тебя прилететь сюда с Верхнего Олимпа?

— Мне стало жаль Горна, — Касс пожала плечами.

— Сострадание? — протянул Ноэл. — Это, после всего, что натворили кентавры в городе? — Ноэл неожиданно улыбнулся: — Неужели сострадание?

— Что ж, если так, то… — свободный ученый задумался.

— Что — то? — не без раздражения переспросил Рамтей.

— То понятно, почему мы все еще живы до сих пор, — засмеялся Ноэл. — Я имею в виду, сострадание.

Затем свободный ученый еще раз шумно потянул носом и не выдержал: — Да что ж это такое, последний всплеск моды?

Касс недоуменно взглянула на него.

— Духи! — рявкнул Ноэл. — Это у вас там под защитным колпаком додумались до этой мерзости?

Касс покраснела и съежилась.

— Яма, — одними губами выговорила она.

— Так ты его из ямы извлекла? — Рамтей покачал головой.

Неожиданно вспыхнул экран виза. На Касс исподлобья смотрели укоризненные глаза Зева.

Рамтей немного помедлил, но все же включился на связь.

— На твоем месте, — начал Зев, почему-то не удивляясь компании, в которой нашел брата, — я бы сам на себя повернул свой лазер.

Касс молчала.

— Предать и продать всех: мать, отца, любимого, подруг, друзей…

— Неужели то, что я спасла от мучений живое существо, — предательство?

— Тебя все любили, все верили… — не слушая ее, продолжал Зев. — Что заставило тебя это сделать? Ради чего? Я только спрашиваю: ради чего? Чего тебе не хватало? Чего ему — Зев кивнул на Рамтея, — чего ему не хватало? Чего вам всем не хватало?

Касс угрюмо молчала.

— Ради справедливости, — тихо вмешался Рамтей. — Она поняла, что такое справедливость.

По лицу Зева то красной, то белой волнами, медленно разливался гнев.

— Добился справедливости? — взревел он. — Ты видел, что творится в городе? Этого добивался?

— Зев, успокойся, — внушительно казал Ноэл. — Сейчас речь уже даже не о городе.

— Да? — грозно переспросил Зев. — Может, ты сообщишь мне, о чем?

— О гибели Атлантиды… Возможно, всей Геи… Если ты не прекратишь тянуть из одной ее чакры энергию для своего защитного поля…

— Одна из таких чакр и есть Эдем на Верхнем Олимпе, — невозмутимо сообщил свободный ученый. — Защитное поле расходует чересчур много энергии.

— Пусть он, — Зев кивнул на брата, — уберет своих, всех к Баалу, до последнего… А тогда и о защитном поле поговорим.

— Брат, — вырвалось у Рамтея.

— Мне сейчас Аид брат! — прервал его Зев. — Он командует ночными полетами. И Нептун брат. Он командует дневными, — Зев глубоко, с присвистом, вздохнул: — Больше нет у меня братьев.

На лице Рамтея выразилась мука: — О, если бы я сейчас мог повернуть назад стрелки часов…

— Думать надо было раньше, — пробурчал Зев. — Прежде, чем за справедливость бороться.

Тихое сожаление брата заставило его немного успокоиться. — Я не могу отключить защиту, когда мне со всех сторон угрожают эти твари.

— Если поле просуществует еще несколько дней… — сказал Ноэл.

Он посмотрел на всех присутствующих: — Всего лишь несколько дней, то сбудутся все мои предсказания: Атлантида, а может, и вся Гея, погибнет…

На несколько минут все замолчали.

— Ты из меня виноватого не делай! — Зев уже совсем было распалился опять. — Да за всю историю не случалось еще подобного.

— За историю это и может произойти только один раз, — усмехнулся Ноэл.

— До сих пор защитное поле применялось только локальное, — начал Ноэл. И на короткий срок: не дольше нескольких часов.

— А защитное поле вокруг Верхнего Олимпа существует уже больше недели. К тому же оно настолько мощно, что для его поддержки требуется громадное количество всех видов энергии, включая психическую. Я слыхал, у вас там и Круг регулярно всякие гадости выплевывает… Так вот, Гея не в состоянии вовремя восстанавливать потери. Получается дисбаланс: в одной точке энергетического поля планеты создается чудовищный отток необходимых для нормальной жизни сил. С другой стороны, в той же точке возникает огромное и слишком длительное усилие, противостоящее нормальной жизни. То есть, именно то напряжение, которое и может привести к катаклизму. Именно в этой конкретной точке. Нарушение психического баланса помогает нарушению баланса электромагнитного и гравитационного: могу предсказать, скоро начнутся землетрясения, наводнения…

Ноэл обвел всех глазами, он уже воображал, что читает лекцию.

— Незадолго до… — ученый криво улыбнулся. — до мятежа мне пришлось поспорить с Кронотом… — Ноэл еще раз криво улыбнулся, — который пытался доказать мне, что в Атлантиде в принципе все в порядке…

Ноэл только покачал головой: — Я тогда, возможно, говорил слишком абстрактно: ведь еще ничего не было известно, да я и не прорицатель. Я только ученый… Но теперь точно знаю, о чем говорю.

Ученый вздохнул прежде, чем продолжать: — Когда-то люди пришли в этот мир материи и времени, обладая абсолютным знанием истины. Пришли, чтобы получить опыт. Тот самый опыт, который, присоединившись к знанию, сделает человека Творцом.

Ноэл вздохнул еще раз и с сомнением посмотрел на Зева. Казалось, он пытается определить, дорос ли тот до того, чтобы стать Творцом. — Но обо всем забыли, — в голосе ученого сквозила теперь тихая горечь. — Об абсолютных истинах никто уже не вспоминает. Растеряли знание, перестали видеть цель. Застыли на месте, без движения вперед, без смысла. А тем немногим, кто хранит, не само знание, жалкие остатки, тем немногим, кто видит цель, помнит смысл, — той горсточке мыслящих не верят. Убийственно не верят.

— Ладно, хватит говорить загадками, — проворчал Зев. — Начиная с того, что я при ней, — он кивнул подбородком на Касс, — вообще говорить не желаю. Если надеетесь договориться — уберите эту…

Касс посмотрела на Рамтея. По настороженному ответному взгляду она поняла: надо уходить.

Рамтей проводил ее. Уже в дверях он шепнул на прощание: — Я запретил им трогать твой дом. Там все цело. Еду и все необходимое пришлю сейчас же, следом за тобой.

— Спасибо, — шепнула Касс.

Она поднялась в воздух, ничего не видя. Разочарование застилало глаза и билось в висках. Только бы доплестись домой, а там вымыться, уйти от тошнотворной, засевшей в волосах вони, забыть о проклятой яме. И выспаться.

Со своей стоянки, едва успев приземлиться окончательно, Касс сразу увидела смутный, странно движущийся свет в своем доме. Девушка догадалась: это мечется огонь в низком камине зала.

В доме кто-то был.

Касс, с трудом волоча отяжелевшие, будто ставшие гипсовыми, ноги, пошла к дверям.

“Если меня сейчас убьют… — промелькнуло в голове, — никто не услышит. Не помешает, даже не узнает.

Девушка, замерев, стояла в трех шагах от собственного дома.

Чувство надвигавшегося ужаса душной волной накрыло ее с головой. Она не могла сдвинуться с места.

Прошло несколько минут. Она все еще колебалась.

О Творцы, как не стыдно! — Девушка заставила себя сделать крохотный шаг, но сейчас же опять застыла в жутком ожидании. — А вдруг это сатиры Баала? Вдруг это Зев приказал превратить меня в машину! В наказание за Горна…”

Внезапно дверь стремительно распахнулась. Касс отпрянула, но тут же, просияв, всем своим существом рванулась вперед.

На пороге стоял Уэшеми. Лицо поэта осветилось радостной мальчишеской улыбкой. Капризно изогнутая верхняя губа нелепо выдавалась вперед над нижней, придавая лицу по-детски упрямое выражение. В зеленых глазах мерцала загадочная смесь: ожидание, чуть-чуть смущение, немножко неловкость, немножко напряжение… Или это была только радость…

— Я ждал тебя, — сказал Уэшеми.

Он протянул к ней руки.

Глава 16

В воздухе все еще висели мелко рассеянные искорки влаги. Они казались такими же злобными, как этот серый холодный мир, мрачно поджидавший на выходе и не предвещавший ничего хорошего. И влагой-то назвать вредные крупицы измороси как-то неловко…

Означать эта мокрая серость могла одно: осень все еще тянулась. Казалось, пора бы уже закончиться муторному, безнадежному преддверию зимы.

Впрочем, та осень, возможно, и закончилась год назад. Или не год, а много веков назад? Кто знает, сколько времени прошло с того рокового дня? С той, украденной у властей субботы? Тайной субботы, за столом, на котором мама не осмелилась зажечь свечи. Перед Инквизицией следовало дрожать гораздо сильней, чем перед Богом.

В наглухо закрытом от посторонних взглядов доме марранов в тот вечер не пахло ни сдобной халой, ни куриным бульоном, ни сладким вином… Все, что разрешили себе от субботы в этом доме, была свежая белая скатерть да быстрая, тихим шепотом, неразборчивая молитва матери. И чего оказалось достаточно, чтобы суббота стала последней для семьи.

Все же интересно, — подумала Сара: — Та осень, а если не та, то которая по счету? Во всяком случае, не лето, не весна, это определенно.

Когда молодая женщина, зажмурившись от показавшегося ей ярким несчастного тусклого света, кое-как выбралась на улицу, в лицо ей ударила холодная воздушная волна. Но снега не было. Значит, который бы это ни был год, настоящая зима, по-прежнему, как тогда, еще не начиналась.

Земля, сморщенная от сырости и озноба, похожая на недовольное старушечье лицо, чуть ли не ежилась от холода. Саре, как и этой замерзшей земле, ужасно хотелось снега.

Измученные долгой тьмой глаза молодой женщины быстро привыкли к свету. Теперь она просто жаждала, чтобы стало светлее, чтобы небо побелело над головой от лихих снежинок. Кажется, никогда до сих пор она ничего не желала сильнее, чем чтобы в это, последнее в ее жизни утро хоть ненадолго выглянуло солнце или пошел снег. Насколько легче было бы ей перенести все, что предстояло, если бы снежинки легонько таяли на лице прохладными чистыми капельками.

Сара пошевелила разбитыми иссохшими губами, представляя себе на них приятную влагу, и как она слизывает эти, не сладкие, не соленые, но именно тем и вкусные, невесомые прозрачные комочки, пьет чистую воду…

Монах, не глядя, бросил в телегу холодное тело ее малышки. Бедная девочка умерла до казни не выдержав первой же пытки. Сколько ни умоляла до сих пор мучителей Сара отдать хотя бы тельце ребенка, ей отвечали одно: “Скоро встретитесь в преисподней”.

“Как замечательно, — прошептала себе Сара. — Моей крохотульке теперь не придется больше страдать от боли. И она у меня, наконец. Я могу погладить ее по лицу, могу поцеловать щечку, правда она такая ледяная… Могу потрогать вот эти милые мелкие кудряшки, а могу просто держать в своей руке эти родные пальчики с чуть заметной родинкой на мизинце, сколько хочу.”

Ах, как восхищалась пять лет назад молодая мать больше всего именно этими крохотными пальчиками новорожденной. “Поглядите на это изящество… И ведь все совершенно законченное, даром что малюсенькое… Нежные, как лепесточки! Как только природа могла создать такое чудо!”

В ответ сплошным потоком неслись сердитые окрики старой Хавы: “Хватит уже смотреть мне на ребенка!” “Еще, не приведи Господь, сглазишь, хоть сама себе фигу покажи, сумасшедшая!” “И никому не показывай, столько дурных глаз вокруг, а она же моя красавица!” Возмущение при этих словах немедленно исчезало, губы вытягивались дудочкой, голос делался сладким: “Теп, теп, теп, моя золотая! Чтобы бабушка разрешила сглазить свою внучечку? Да ни за что! Ах ты мое солнышко, ну вы мне скажите, только правду, вы видели где-нибудь еще такого красивого младенца? Это же чудо природы!” Теперь они встретились все. Семью, наконец, соединили. Для того, чтобы на казнь везти вместе, в одной телеге.

Только сейчас Сара, впервые после ареста, увидела отца. Что нужно проделать с человеком, чтобы превратить здорового средних лет весельчака в немощного старца. Понять бы еще, кому нужно… И зачем.

Наконец, вывели мать. В ту злосчастную субботу она билась насмерть, загораживая собой детей. А еще она вопила на смеси испанского с ивритом, вымаливая у Бога чудовищные кары на паршивых гоев, посылая на испанские головы еврейские проклятья. Поистине еврейские, то есть те, от которых хочется не плакать, скорее смеяться.

Теперь из тюрьмы выползла безмолвная старуха. Тряся седой головой, она смотрела куда-то мимо, не узнавая ни детей, ни мужа. Громадные черные глаза, в которых всегда вместе с мудростью уживались сила, молодость, озорство, погасли: в них не осталось даже ненависти, одно безумие.

Цепляясь за материнские юбки, рядом с ней ковыляли младшие братья.

Каждый ухаб на дороге отзывался болью в истерзанных телах.

Бросив взгляд на братишек, Сара осторожно, чтобы не причинить им излишней боли, погладила одну, черную, в мать, другую, рыжую, в отца, всклокоченные детские головы под яркими клоунскими колпаками.

Дурацкие высокие колпаки и нелепые желтые “бенвену-то” с громадными черными словами “ПРЕДАТЕЛЬ — ЕВРЕЙ” напялили на всех. Каждому в правую руку вложили длинную свечу…

За телегой бежали испанские мальчишки. Конечно, испанские: можно не сомневаться, еврейские дети сейчас сидят по домам. Марраны молятся по-еврейски, чтобы никто не услышал, едва разжимая губы… Плачут беззвучно, бесслезно…

Среди тех, кто бежал за телегой, Сара заметила погубившего их доносчика: черноглазого оборвыша с покрытыми пылью ногами.

Интересно, заплатили хоть этому маленькому подлецу за донос? Или он совершил этот подвиг ради спасения своей сопливой жалкой душонки? Каким непостижимым образом этот мальчишка вообще разнюхал, что члены их семьи, новоиспеченные христиане, тайно празднуют шаббат.

— Слушай, Израиль, — теперь уже вслух, не скрываясь, твердил отец. — Я, Адонай — твой Бог, я один!

Отец был спокоен внешне, только рука мелко тряслась на жирной, особенно яркой на желтом фоне, черной букве “Е”.

— Почему Он позволяет все, что делают с нами… — прошептала Сара.

— Не гневи Бога, нечестивая, — приказал отец. — Не нам судить Его. Особенно после того, как отреклись от Него. Отреклись от веры отцов, значит, сами виноваты.

— Что же нам оставалось делать?

— Терпеть.

— Но ведь мы по-настоящему не отрекались.

— Отреклись вслух, значит отреклись.

Она замолчала.

— Да будет возвеличено и святимо великое Имя Его в мире, сотворенном по усмотрению Его, — отец начал читать Кадиш скорбящего.

— Да явит он царство свое при жизни вашей… — Братья заученно вторили ему.

— И в ваши дни, и при жизни всего дома Исраэля, — по правилам, как могли, раскачивались, размахивая в такт скорбными свечами в тонких детских руках. — Без промедления и в скором времени.

Все происходило медленно, но произошло быстро. Долго читали какие-то списки, потом торжественно объявили приговор.

Наконец их привязали попарно, спинами друг к другу и каждому по очереди стали пихать к губам крест.

Сара внезапно поняла: того, кто изображен распятым на этом кресте, она давным-давно знала. Любила. Не Бога — человека. Да, когда-то очень давно, в другой, забытой жизни, в которой оба они, казненный потом на кресте и казнимая теперь во имя этого креста, звались по-другому.

Проходили эпохи, влюбленные появлялись в этом мире опять и опять. Любовь снова соединяла их. Любовь между ними не ограничивалась только любовью между мужчиной и женщиной. Бывала эта любовь душевной привязанностью, дружбой, родственными узами.

А однажды, в какой-то, тоже давней, тоже забытой жизни, он был ее сыном, непослушным, своенравным еврейским юношей. Немного тщеславен… Немного сноб… Философ, поэт, бродяга… Знаток и любитель вин… Любимец женщин…

Толпа поступила с ним по тому же вечному сценарию, по которому всегда обращалась с любимцами: замучила и уничтожила, а после объявила Богом. Чтобы, уж как и заведено в мире, вперед на тысячелетия слепо верить, славословить, поклоняться, заодно оправдывая муки других, благословляя на уничтожение всякого, кто думал по-другому, вообще мыслил, желал жить иначе, просто был другим.

Все это в мгновенье промелькнуло в голове молодой женщины. Она не помнила раньше всего того, что неожиданно вспомнила, поняла в свой смертный час. Боязнь исчезла. Ведь и сама Сара, и все остальные приходили и уходили всегда. Оказывается, именно это и была их работа: рождаться и умирать. Смерть перестала казаться страшной.

Приговоренная стиснула губы, чтобы случайно не поцеловать изображение, не прикоснуться к распятию. Ведь крест, ставший когда-то символом страданий, служил теперь прикрытием дикости, жестокости, жадности, войн, гибели. Не поцеловать его стало самой важной, самой значительной задачей в ее жизни.

К спине молодой матери привязали спинку ее мертвой малышки.

— Слава Адонаю! — подумала Сара. — Он дал нам проститься. И, значит, Бог любит меня, раз избавил моего ребенка от последних, может быть, самых страшных мук.

Да, Бог, наверно, ее любил. Едва лишь начали подниматься вверх первые струйки дыма, Сара потеряла ощущение боли.

— Да пребудет великий мир с небес и жизнь над нами и над всем Исраэлем…

Это последнее, что донеслось до нее сквозь туманную завесу, — была молитва отца.

— Созидающий мир в высотах Своих, да сотворит Он мир для нас и для всего Исраэля, — сжигаемый твердил Кадиш в полную силу голоса, будто старался молитвой заглушить боль.

Крест опять возник перед ее глазами. Он стал расти, а вместе с ним увеличивался в размерах тот, кто был распят на нем. Но вот голова казненного поднялась, зеленые глаза ожили, посмотрели на Сару… Сострадание, брызнувшее из этих глаз, заново наполнило ее жизнью.

— Ответь мне: ты в самом деле Бог? — прошептала она.

— Ты больше не чувствуешь боли, — сказал он.

— Отвечай мне, казнимой твоим именем: правда ли, что ты — Бог?

— Я знаю, ты устала… Тебя слишком мучили…

— Почему ты уходишь от ответа? Если ты Бог, скажи, зачем тебе мои мучения? За что я горю на этом костре?

— Видишь ли, ведь они все те же: те, кто распял меня когда-то, и те, кто сжигает тебя сейчас, — все те же самые…

— Меня не интересуют они, — перебила она. — Но ты! Ты! Что за человек или… или Бог — ты?

— Я тот, кто любит тебя, — он слабо, одними краешками губ, улыбнулся. — Я тот, кого любишь ты. Вот и все.

— Нет, не все! — протестовала она. — Если ты Бог, почему разрешаешь все это? Зачем понадобились тебе муки моего ребенка? Моего отца? Моей матери и братьев? Если ты хочешь, чтобы мы научились прощать, почему сам не простишь евреев? Даже если мы виноваты перед тобой… Даже если мы сильно виноваты перед тобой, зачем тебе страдания моего народа? Сколько сотен лет полагается наказывать за ошибку? Или месть моему неповинному ребенку принесла тебе облегчение? Если верить их книгам, ты проповедовал милосердие; как можешь ты быть таким безжалостным?

— Значит, ты меня не узнала, — выдохнул он. — Я никого не наказывал, поверь! Я прихожу для того, чтобы помочь… Но снова нахожу все то же… ведь это меня сжигают сейчас вместе с тобой. Ты не узнала меня, а мы во все времена являемся в этот мир вместе: и другом бывала ты мне, и матерью, и сестрой, и женой, и любимой. Так уж устроены мы. Одна аура. Единое целое, мы просто не можем существовать друг без друга, ты и я.

— Подожди, подожди… — пробормотала Сара. — Что это за помощь — когда страдает и умерщвляется пятилетнее дитя?

— Если хоть один из этой толпы заразится нашей болью, прочувствует ее на себе, впитает в себя, чтобы уже никогда не иметь ни желания, ни способности причинить боль другому, вот и помощь.

— Не слишком ли дорога цена?

— Если бы я мог выторговать другую!

— Выторговать? У кого? Выходит, правы проклятые инквизиторы? Значит, ты действительно сын Бога?

— Ровно в той же степени, что и каждое существо на Земле. Я думаю, каждый из нас по-своему Бог. Каждый из нас по-своему дьявол. Каждый из нас по-своему человек.

— Странно рассуждаешь ты. Неужели вон тот, который пытал моего ребенка, тоже Бог?

— Пока еще нет. Но когда-нибудь станет. И все остальные тоже. Просто здесь никто, кроме меня, этого еще не знает. Я только хотел помочь им, ведь они так безнадежно отстали, но они опять все переиначили по-своему. Они по-прежнему не ведают, что творят…

— Я не желаю говорить о них. Если каждый из них Бог, тогда я отрекаюсь от всякой веры! А если Бог ты — тогда хорошенько оглянись вокруг: кого ты сотворил, Господи!

Он поник головой.

— Не обвиняй меня в том, чего не знаешь! Прошу тебя, постарайся забыть зло, это будет лучше всего. Если помнить плохое, оно не уйдет никогда, так и будет держать за горло. Сумеешь ли ты пусть не понять, простить? Сумеешь ли ты, ты первая, начать очищение от зла? Впрочем, сейчас не до разговоров. Освободиться, отдохнуть, — вот все, что нам надо сейчас… пойдем со мной.

Только теперь она заметила, что он парил перед ней в ожидании.

— Значит, я умерла, наконец?

— Разве ты мертва? Ты свободна.

Она легко выскользнула из связывавшей ее веревки. Он взял ее за руку, потянул за собой, от толпы, от костра. Вдвоем они оказались в тоннеле, длиннющем, бесконечном… Сара осмотрелась. Было чисто, светло, покойно. Не жарко, не холодно, а именно хорошо…

Справа и слева от коридора убегали дорожки. Петляя, дорожки эти формировали отсеки. В каждом отсеке проходила своя жизнь.

Сара еще раз посмотрела прямо перед собой. В тот отсек, где догорали три костра. Оттуда тянуло смрадом жженого мяса, паленых волос, потной живой плоти. Еще оттуда доносилось ликование бесновавшейся толпы. Тех, кто называл себя последователями распятого на кресте поэта, воспевавшего бессмертную душу, милосердие и любовь.

Боль ушла вместе с телом. Сара теперь была не Сара, но Нечто, бесплотное, бесполое, невесомое. Перед ней стояли другие, не люди, но то же, что и она сама, расцвеченные яркими бликами отражения людей, высвободившиеся, выскользнувшие, ушедшие оттуда.

В памяти откуда-то всплыло слово “Эго”. Сара поняла, так назывались теснившиеся в сердцевине каждого светового образа сгустки мыслей, эмоций, энергии. Четверо из тех, что еще час назад были ее семьей, простились по очереди, затем двинулись в путь. Полетели быстро, целеустремленно, будто знали, куда и зачем летят.

Оставшиеся двое потянулись друг к другу: их притягивала любовь.

Сара почувствовала, что к ней вернулось неведомое, казалось, и не существовавшее до сих пор знание. Она осмотрела себя. Цвет ее был золотистый с малиновым, с редкими вкраплениями красного, оранжевого, серого, светло-голубого. Цвета ее спутника были чище, почти без примесей, в основном малиновый, золотой, лиловый, фиолетовый.

Толпа излучала совсем другие оттенки. Больше всего черного, перемежавшегося с мертвенно-бледным. Много красного, коричневого, серого, попадалось оранжевое, ядовито-зеленое. Она определила эти излучения, как ненависть, страх, гнев, жадность, уныние, тщеславие, зависть. Но мелкие искры золотого, малинового, синего, голубого нет-нет, да и выявлялись вдруг среди ядовитого дыма темных красок. Даже на черном были рассыпаны сверкавшие невесомые крапинки.

— Что все это значит? — с трепетом спросила она.

— Что еще не все потеряно, — ответил он. — Пойдем.

Глава 17

Двое скользили по тоннелю вперед, в будущее, все дальше и дальше. Где-то бесконечно далеко впереди тоннель обрывался. Оттуда шел яркий, ослепительный, прекрасный свет. Возможно, там обреталось счастье, тепло, душевное спокойствие…

— Что там, в конце?

— Любовь. Мудрость. Творчество. Сила. Все то, что мы называем Богом… Бессмертие. Не то бессмертие, что продает Эрмс, — истинное. Бессмертие, которое не купить, которое можно только выстрадать, понять, заслужить.

— Но откуда все это?

— Оглянись. Видишь, свет в самом начале?

В самом начале действительно тоже был свет, но другой, не столь явный, не столь яркий. Это ворочалось гигантское облако. По краям оно сгущалось, образовывая тоннель. Время от времени облако изрыгало из себя волны, собранные из миллионов сверкающих, сцепленных между собой искринок. Волны эти сплошной светящейся воронкой втягивались в отсеки, рассыпаясь там на составные частицы.

С каждым разворотом облака тоннель убегал, унося с собой отдельные искры, которые по пути обрамлялись различными телами, оживляя их. Забегали в отсеки, затем, покинувшие свои тела, выскакивали обратно в тоннель, медленно в своем путешествии преображаясь. Чем дальше уходили искры от начала тоннеля, тем более разрастались, окрашивались разными цветами, принимали человеческие очертания.

— Что это?

— Жизнь. Эволюция. Путь, который надо пройти от бессознательной частички мироздания до впитавшего с себя знания Эго.

— Зачем?

— Чтобы присоединиться к вечности. Не бессмысленной обузой — творческой энергией, осознавшей, выстрадавшей, отбросившей Зло.

— Не хочешь ли ты сказать, что я должна соединиться в вечном творчестве с теми вонючими монахами, которые пытали меня?

— Им предстоит пройти через множество собственных мук, собственных страданий, собственных смертей. Чтобы в результате прочувствовать, понять, уничтожить в себе Зло. У каждого из них своя дорога.

— Смотри, они сменили кресты на пятиугольники… Шестиугольники… А вон и опять кресты… Мы уже так далеко, а они все еще не стали лучше…

— И все же, некоторые из них стали. Видишь, золотая аура… а вон малиновая… И еще…

— Какие странные лазеры они придумали!

— Похоже, это еще не лазеры, лазеры еще впереди.

— Ах, мы несчастные. Когда же кончится этот кошмар?

— Надеюсь, что когда-нибудь. Боюсь, на этот раз нам туда не дойти. А теперь… Пора возвращаться.

Вот и опять догоревшие три костра. Расползающаяся толпа.

А вот и тот отсек, та жизнь, где погибал под солнцем распятый на деревянном кресте еврей, Бог почитателей креста.

И тот отсек, та, другая жизнь, где на фоне зарева полыхающей Трои царевной Кассандрой овладевал Агамемнон. Быть может, на глазах Бога Аполлона, который наказал ее своим даром. Того Лона, который любит ее. Все ту же, Прекрасную Деву Касс.

Затем они миновали тот отсек, где фракийский певец Орфей плакал над телом любимой жены.

Наконец тот, где висел над бездной прикованный к скале титан Прометей… — Атлант Рамтей, вместе с чернью восставший против брата.

Вот и выход.

Касс всем телом прильнула к телу Уэшеми.

Теперь оба они вновь приобрели плоть и пол. Это приобретение заставило обоих отяжелеть, но зато они опять могли чувствовать.

— Тысячелетия крови и боли… — горестно пробормотала Касс. — Прекратится ли это когда-нибудь? — В голосе ее звучала жалость, тоска, безнадежность.

— Ты же видела свет в конце…

— Да, видела… Очень-очень далеко.

— Эволюция всегда происходит медленно. Вначале субстанция жизни. Сублимация эмоций, творческих желаний и разума. Короче говоря, Творец. Или эфир. Космический. Единый. Абсолютный. Не просто огромный — безграничный, всепроникающий.

— Почему отсекаются эти искры от облака, зачем?

— Любой процесс творения предполагает, что частица фантазии, эмоций, знаний, умения, любви переходит от творца к созданному предмету, вдыхая в него жизнь. В данном случае, каждая искра — это и есть такая жизнь. Эмбрион, которому предстоит оформиться в Эго.

— Все это красиво, но так сложно понять… Как-то трудно представить, что это облако и есть жизнь… Главное, для чего все это Творцу?

Уэшеми пожал плечами.

— На то и Творец, чтоб творить.

— А не может Он как-нибудь проконтролировать все, что натворил?

— Не знаю, — Уэшеми усмехнулся. — Вероятно, может, Он-то все может. Но где тогда смысл? Смысл-то именно в том, чтобы мы сами научились себя контролировать.

— А вдруг это только наше воображение? Возможно же, что и нет никакого смысла? Вдруг мы его зря ищем?

— Да? А ты посмотри на все внимательно. На всю эту тщательную, тончайшую продуманность всего, что существует в мире. От разбега вселенных до вибраций частиц, от общей целостности картин бытия до мельчайших деталей каждого фрагмента. Не может все это быть случайностью. Не может движение быть в никуда, да ты и сама видела: оно идет от тьмы к свету. Не хаотически, а целенаправленно. Не случайно, а осмысленно. Ты заметила там, в тоннеле… Все дороги, которые начинались в отсеках, уходили в стороны, раздваивались, троились. И на любой из дорог, дорожек, тропинок, путей — всегда подходил такой момент раздвоения, заметила?

— Ну, заметила, — согласилась Касс. — Ну и что?

— Всякое раздвоение — это выбор. Практически получается, что в любой точке своего пути мы должны выбирать: добро, зло, направо, налево, прямо… А может, вниз, вверх… И вся совокупность всех выборов приводит к определенной ситуации. Всякий раз, когда мы выбираем, мы вычерчиваем маршрут, который ведет к определенной судьбе.

— Что это значит, мы выбираем? — Касс задрожала. Щеки ее стали красными, а лицо нервным и злым. — Я не желаю выбирать пытки… Я хочу радоваться, жить и любить. Я не хочу, чтобы меня жгли на костре. Я не хочу, чтобы тебя распинали на кресте.

Она вспомнила все свои видения и содрогнулась.

Уэшеми обнял ее и стал гладить по плечам, лицу, волосам. Постепенно, дрожь ее прошла. Когда она успокоилась совсем, он снова заговорил.

— Дело в том, что не все мы усваиваем пройденное одинаково быстро и хорошо. К тому же весь процесс творения идет волнами. Те, кто сегодня приходит в этот мир в облике людей, уже были и минералами, и растениями, и животными. И на каждой стадии развития среди нас бывают свои отстающие и свои опережающие. Мы с тобой, по-видимому, относимся к опережающим… Или отставшим от предыдущей волны, то есть, для волны текущей, все равно опережающим. Те, кто овладел методами тренировки, кто познал смысл и связь вещей и времен, — находятся впереди. Соответственно, те, кто унижает и мучает других, — отстающие… Ну, а громадное большинство… То есть, основная волна, — наблюдатели. То есть, тоже, в принципе, отстающие.

— И ты веришь в то, что эти… отстающие… Неужели они когда-нибудь вырастут в Творца?

— Конечно!

Касс расхохоталась.

— А ты поверь. Конечно, им предстоит еще множество жизней. И в этих жизнях они будут гореть и страдать сами, пока на своей шкуре не убедятся и не запомнят: нельзя. И только тогда, когда запомнят это “нельзя” наизусть, только тогда пойдут дальше. В тоннеле можно застрять, но остаться навсегда… — Уэшеми отрицательно покачал головой. — Нет, каждый из нас обязан пройти свой тоннель до конца.

— Погоди-ка… — Касс опять почувствовала озноб. — А меня тогда за что? Уж не намекаешь ли ты, что я причинила кому-то боль? Неужели я когда-нибудь кого-нибудь пытала?

— Жизнь — это не обязательно наказание… Это, может быть, урок, я ведь уже говорил. Урок, и не обязательно только твой.

— Я не хочу, чтобы меня сожгли в назидание… — запальчиво заявила Касс. — Я не хочу гореть, чтобы кто-то там пошел дальше…

— Ну что ж, — сказал Уэшеми: — Значит, ты еще не настолько впереди… А я согласен. Тревожить чью-то совесть, подталкивать к желанию познания…

— Может, лучше не надо, — сказала Касс. — Вспомни, во что выльется одна такая твоя философия, один такой твой крест. Лучше уж тихо, мирно дать каждому возможность придти к истине самому…

— Не бывает тихо-мирно, — отрезал Уэшеми. — Я сильно подозреваю: не будь моей философии, не будь моего креста… Эго, в которых сильна жажда крови, сыскали бы возможность, нашли бы предлог проливать кровь во имя чего-нибудь другого. Нельзя же, в конце концов, обвинять меня в том, что дикари меня неправильно поняли!

— А тогда перед дикарями и не философствуй!

— Должен же кто-то помочь им уйти от своего дикарства…

— Но если это во вред… — упрямо твердила Касс. — Если помощь оборачивается новыми страданиями, если этот твой ускоренный путь к счастью приводит только к новым и новым несчастьям…

— Уверен, не только, — твердо сказал Уэшеми. — Кому-то мое учение все равно поможет. И Рамтея, — зачем-то прибавил он, — Рамтея все равно уважаю вместе с его идеями. Даже если эти идеи и есть основная причина гибели Атлантиды. По-человечески уважаю. Я, кстати, вполне обошелся бы и без креста. Крест — это совсем не мой выбор… Потомки тех самых троянцев помогли… Гибели которых, кстати, так противилась царевна Кассандра…

— Откуда ты все знаешь? — прошептала Касс. — Может быть, ты и вправду немножко Бог?

— Конечно, и ты тоже…

Оба они помолчали. Уэшеми подумал и продолжал: — Жаль Атлантиды, но Творец тут все-таки ни при чем. Выбор наш.

— Смешно, — сказала Касс. — Зев и все общество вместе с ним получили бессмертие. Атлантида погибнет, мы погибнем, а они… — Касс истерически расхохоталась. — Они останутся. Дикари будут им поклоняться, как богам. Зев будет вершить судьбы. Эре и Фине, Арсу и Эрмсу, Лону и Фадите будут молиться. В их честь будут возводиться храмы, приноситься жертвы…

— Приветствую тебя, Прекрасная Дева! — Уэшеми усмехнулся. — А тебе надо, чтобы в твою честь приносились жертвы?…

— Нет, но я не возражала бы против храмов, — Касс слабо улыбнулась.

— Ясно, — кивнул Уэшеми. — Да в том-то и дело, что все это обман. Основные условия развития Эго — это перемены тел и обстоятельств, в которых Эго должно обретаться определенное время. То бессмертие, которое получили они — это не бессмертие, это тупик. На тысячи лет заморозить развитие своего Эго — какое уж тут бессмертие? Между прочим, слыхала ты? Ведь Асклепии от своей амброзии отказался.

— А Ноэл?

— Что — Ноэл? — не понял Уэшеми.

— Насколько я понимаю, Ноэл умирать вместе с Атлантидой не намерен. Он же строит какой-то особенный мобиль, собирает там семью, половые клетки животных, семена растений, прочее…

— Ах да, “ковчег”… Ну что ж, у каждого своя дорога. Значит, так надо, чтобы кто-то и спасся.

— А мы с тобой?

— Наш выбор, — сказал Уэшеми. — Помнишь, я пришел сюда и ждал тебя здесь? Не подавая тебе никаких сигналов.

— В том-то и дело, ведь я же не знала, что ты ждешь меня в моем доме. Искала тебя везде…

— Вот-вот… Но я хотел, чтобы ты сама сделала свой выбор.

— Какой там выбор? — пробормотала Касс. — Не делала я никакого выбора. Искала тебя, да и все тут.

— Нет, ты сделала выбор. Ты не приняла их бессмертия, ты ушла оттуда, из-под защитного поля. Ведь ты же не знала, что я жду тебя. Зато прекрасно знала, что ждет Атлантиду.

— Да, — призналась Касс. — Я слушала тогда Ноэла по визу. Лон, между прочим, тоже в тот вечер видел: Атлантида утонет.

— Странно, что Лон остается с ними. Ведь он ясновидящий?

— Странно… — Уэшеми покачал головой и продолжал: — Ладно, неважно… Так вот, если бы я сообщил тебе, что жду тебя здесь, ты бы пришла ко мне. Не от них — ко мне. Понимаешь?

Касс кивнула. Не могла, не желала более Касс продолжать сегодня ни умные беседы, ни экскурсы в тоннель.

— Все, — решительно заявила она. — Хватит с меня науки. Теперь я просто хочу тебя любить. Ты меня любишь?

— До конца тоннеля, — с нежностью обещал он.

— Я тоже… До конца тоннеля… И потом, после конца.

Касс сильнее прежнего прижалась к любимому. Они поцеловались. В этот момент качнулось ложе.

— Да и совсем не обязательно нам погибать, — словно продолжая прерванную мысль, сказал Уэшеми. — У нас же есть аэробиль. Есть энергия, вода, есть пиша. Сделаем, что сможем, все увидим, запомним, а потом рванем, куда глаза глядят.

— Только сперва посмотрим, куда глядят глаза Зева и всех остальных, кто вместе с ним… — Касс улыбнулась и уточнила: — А потом развернемся в противоположном направлении.

В звуки поцелуев стал почему-то вклиниваться отдаленный протяжный гул. Сила его постепенно нарастала, а потом все вокруг напряженно загудело, вот уже не только ложе, но и стены, окна, предметы — все стало то шататься, то трястись, то качаться.

Страшно зазвенели дорогие этрурские зеркала.

Началось землетрясение.

Глава 18

Вот оно, опять, — упавшим голосом сказала Касс.

Землетрясение не стихало. Наоборот, устанавливалось, водворялось, словно желая сделаться привычным для атлантов, стать для них одним из обычных условий существования.

— Знаешь… — чтобы услыхать это чуть слышное “знаешь”, Уэшеми пришлось напрячься. “Так шепчут люди, которые боятся нарушить чей-то сон. Или когда покойник рядом,” — подумал поэт.

Касс между тем, уже погромче, продолжала размышлять вслух: — Ведь оно как живое… Оно потрудится, потом отдохнет… Потом начнется опять, уже чуть сильнее… Будто хочет освоиться на новом месте, укрепиться, вступить в права, устроиться попрочнее, постабильнее.

— Оно скоро кончится.

Уэшеми обнял Касс. Она прижалась к нему.

— У тебя сердце бьется в такт с толчками, — тихо заметила она.

— Серьезно? — он улыбнулся ей.

— Немногословен ты сегодня, — отметила Касс. — Будто вчера выговорил все, а сегодня и сказать больше нечего. Будто обязательно только о тайнах творения… Зато я что-то говорю без конца. Удивительно, я же со всеми молчу. Странно, я знаю так постыдно мало по сравнению с тобой, но не стесняюсь бормотать всякую ерунду.

— Ты хочешь сказать, что я сделал из тебя болтушку? Прости уж, я до смерти люблю твой голос. Он у тебя необыкновенный. Я из толпы, не глядя, смог бы узнать тебя даже по одному, даже по очень слабому, короткому вздоху. Ну вот, разговорила-таки ты меня. А в это время нам с тобой хорошо бы именно не болтать, а наоборот, отключиться и работать…

— Прости, не могу. Что-то меня сейчас не очень тянет в транс.

— Как жаль! Я ведь чувствую, мы с тобой — единственные, кто сейчас сопротивляется Кругу.

Во время землетрясения Уэшеми обыкновенно медитировал совместно с Касс. Сначала, по нарастающей, из ладони в ладонь, они передавали друг другу энергию, усиливая ее тем самым до такой степени, то вибрации обоих сливались в единый импульс. Достигнув этого, влюбленные начинали излучать в мир волны своей любви, пытаясь хоть немножко смягчить натиск черного вала, вздымавшегося над Эдемом.

— Но ничего, не можешь, так не можешь… Ты устала. Значит, отдохни на этот раз. Я сам…

Касс посмотрела на любимого, который устраивался, усаживаясь в характерную позу, чтобы один на один выйти на противоборство со всеобщим Злом. Молча, чуть откинув корпус назад, она придвинулась, встала перед Уэшеми на одно колено и приблизила к открытым ладоням друга свои, широко распахнутые ладони.

Удары постепенно замерли. Землетрясение закончилось.

— Ну, на сегодня, пожалуй, конец, — беспечно, словно только что и не работал, сказал Уэшеми.

— Интересно, где сейчас Рамтей, где Горн, где все… — задумчиво прогуливаясь по комнате, протянула Касс.

— Давай попробуем виз, — предложил Уэшеми.

Виз с готовностью осветился, едва только Касс включилась на связь.

— Рамтей, конечно, не ответит.

— Носится вокруг, вероятно. Кого-то откуда-то освобождает, кого-то куда-то перевозит… Короче, спасает, кого может, — отозвался Уэшеми. — Попробуем отца?

Ноэл не отвечал, не отвечали и родители Касс.

— Зато мы точно знаем, где Фест.

— Кузницу набирать? — Касс улыбнулась.

— Если бы ты знала, как хороша твоя улыбка, ты бы улыбалась, не преставая.

— Если бы ты знал, как приятны твои комплименты, ты бы говорил их мне один за другим… И ведь знаю же, он там, что ж не ответить на вызов? — Касс задумалась на минуту и спросила: — Как ты думаешь, что он там без конца кует?

— Человек впервые в жизни почувствовал, что он кому-то нужен…

Касс округлила глаза. Вид у нее сделался, будто девушка уразумела нечто крайне важное, чего раньше долго уяснить себе не могла. — Я знаю! — торжественно объявила она. — Трезвость свою он там кует.

Действительно, с тех самых пор, как сын Зева наловчился работать с кентаврами в кузнице, он был счастлив. Да. Несмотря на окружавший хаос и мучительное ожидание конца, Фест чувствовал себя абсолютно счастливым: он был не просто нужен, он был нарасхват. Без лишних разговоров шел всюду, куда его звали: там помогал соорудить лодку, там плот, в другом месте чинил брошенный во время мятежа и заново кем-то найденный аэробиль. Гордо хромая, Фест вышагивал вокруг, что-то вымерял, что-то проверял, что-то придумывал. Времени даже на сон у него почти не оставалось, не говоря уж о пьянствовании.

— Не отвечают, — сказала Касс… — И никому мы не нужны!

— Почему же не нужны? Просто заняты все очень… — Уэшеми посмотрел в окно. — Вообще-то и нам пора. Если ты отдохнула, давай, полетаем? — предложил он.

— Да, наверно, надо, — согласилась Касс. — Пока Оно спит.

После очередной серии толчков они вдвоем облетали Посейдонис: фотографировали, снимали на виз, заносили в память аэробиля. Наконец, запоминали. Все, что происходило вокруг, в том или ином виде.

Первыми рухнули жилища бедняков и рабов в нижнем городе. Затем дома, разбитые повстанцами.

Парнас пока не пострадал, нижний и средний Олимп — тоже. Верхний же Олимп по-прежнему скрывался под защитным колпаком. Молчал. Прекратились только боевые вылеты.

Центральная площадь города, храмы Посейдона и Клейто, окружные улицы и скверы были по-прежнему невредимы, если не считать многочисленных, но еще не смертельных ран, нанесенных городу повстанцами.

Уэшеми и Касс пролетели над Елисейскими полями.

— Ну, здесь все, как было, — сказала Касс. — Мрачно, торжественно.

— Покой да тишина.

— Как странно.

Сверху, сквозь темно-зеленую листву, невозможно было разглядеть ни строения, ни ограды, ни живой души.

— Мне кажется, вся атмосфера здесь пропитана ужасом, — прошептала Касс. — Впрочем, сейчас это уже не только здесь.

Посейдонис волновался. Везде образовывались, распадались и собирались заново группы людей. Обсуждались последние события, землетрясения, предсказания Ноэла о гибели Атлантиды. Имя Ноэла не сходило с уст. Время от времени то в одной, то в другой группе вспыхивало имя Лона, предсказания которого тоже, непонятным, правда, образом, стали известны. Основной частью разговоров стали слова “защитное поле”, “мятеж”, “чакра”. Вспорхнуло и понеслось от одной группы к другой слово “наказание”.

Дом Рамтея оказался пустым, двери настежь: исчез даже гном с веревкой.

— Неужели улетел совсем? — спросила Касс.

— Между прочим, виз не работает, — сообщил Уэшеми. — Я опять пытаюсь набрать Феста или отца…

— Как, не работает? Ты хочешь сказать, не отвечают?

— Нет, — вздохнув, возразил Уэшеми. — Виз не включается на связь. — Уэшеми помолчал, а когда заговорил вновь, Касс не узнала его голоса.

— Связи нет. Я думаю, осталось еще дня два, максимум три… Не больше.

— Я боюсь, — только и сказала Касс.

Уэшеми пожал плечами и сказал обыденно просто: — Бояться надо неведомого, а тут… Все известно наперед, чего уж тут бояться? Мы же знали, что это произойдет…

— Все равно боюсь.

— Да, — согласился Уэшеми. — Конечно…

— Знаешь, я хочу посмотреть… Интересно, цел ли еще Веселый Грот… — вдруг предложила Касс.

— Странно… — Уэшеми внимательно посмотрел на подругу, пытаясь понять для чего бы ей вдруг понадобилось увеселительное заведение. Подумал. Затем, очевидно, что-то сообразив, кивнул: — Ну что ж, если хочешь…

Касс поставила аэробиль на развороченные плиты площади. Вот и знакомая, наглухо закрытая темно-красная дверь с вычурной позолотой.

Дверь бесшумно поддалась, впуская посетительницу внутрь. Девушка осторожно вошла в зал, из-за пустоты и темени показавшийся ей теперь непривычно мрачным, чужим, торжественным. Никто не ринулся навстречу. Молчала музыка. Исчезли свечи. Неясные очертания столиков отражались в запыленных остатках разбитых зеркал, угрюмые, неузнаваемо неуклюжие, ставшие похожими на гробы.

— Так я и не узнала, где находится камин, — подумала Касс.

Она пошла в ту же сторону, куда вел ее когда-то послушный эльф. Ей показалось, она нашла тот самый столик, где сидела когда-то с Рамтеем.

— О Творцы, другая жизнь, другая эпоха, ведь это было совсем недавно, а кажется, так давно!

К горлу нарастающей тоской тяжело подкатился сухой неподатливый ком. Касс по-детски опустила голову на руки и заплакала, в который раз за последнее время. Она плакала, но на этот раз слезы не облегчали: тяжесть прочно гнездилась на сердце, со слезами не таяла, а только становилась все горше и горше.

Уэшеми подошел к ней неслышно, неслышно опустился рядом с ней на колени. Гладил по голове и по плечам, целовал волосы. Он говорил тихо и вкрадчиво. Речь его сводилась к тому, что, может быть, раз уж ей так жаль прошлого, нужно подумать, может быть теперь, накануне ужасных событий, все-таки стоило бы помириться со старыми друзьями… На всякий случай, просто, чтобы не оставаться в одиночестве…

— Почему одиночество? — прорыдала Касс — А ты? Разве ты не со мной? Разве мы не вместе?

— Нет, я говорю, на всякий случай, — убеждал Уэшеми.

Касс поняла: он лжет. Он хочет остаться. Один в умирающем городе.

— Я не понимаю тебя, — голос ее звучал слабо и поминутно прерывался всхлипывающими вздохами. — Почему тебе обязательно надо умереть вместе с Атлантидой?

— Зачем умирать? — возражал Уэшеми. — Что мне Атлантида! Улетим куда-нибудь вдвоем, хочешь — в Халдею…

— … Ты не хочешь улетать… Тебе зачем-то обязательно умереть здесь… Зачем? Я понимаю, тоннель, Творец, урок и так далее… Но ведь это самоубийство! Ведь это нельзя! Ты сам говорил, что человек должен пройти свой путь до конца.

— Вот я и хочу пройти свой…

— А я? А как же я?

— Прости. Каждый из нас должен сделать свой выбор.

— Это страшная, чудовищная глупость! Если ты, или мы с тобой утонем здесь, кому от этого будет легче? Кому мы этим поможем?

— Нет, ты пойми… Я не намерен умирать специально. Если выйдет, мы улетим, и, если к этому ведет наш выбор, останемся живы… Но если нет — значит, тогда не стоит суетиться: дожить свое, додумать… — Уэшеми как будто что-то знал наперед, что-то, чего не знала она. Он улыбнулся нежно, но твердо: — Долюбить друг друга, сколько хватит сил… И уйти. По возможности достойно…

— Это другое дело… Я думала, ты нарочно меня отталкиваешь… Прогоняешь к ним…

— Что ты… Просто я не хочу навязывать тебе свой опыт… Свое понимание… Не хочу склонять тебя ни в какую сторону. А с ними тебе безопаснее… Тем более, раз уж ты так сильно желаешь жить… Но это совсем не значит, что отталкиваю.

Он взял в обе ладони ее лицо и начал целовать мокрые ресницы и веки.

— Если кто войдет, подумает, что мы сошли с ума, — прошептала Касс.

— Правильно подумает, — подтвердил Уэшеми. Он засмеялся и смех его звучал совершенно счастливо: — Мы на самом деле сошли.

— Я люблю тебя. Я тебе уже говорила? До конца тоннеля.

— До конца тоннеля, — подтвердил он. — Я люблю тебя. Или я тебе тоже уже говорил?

— Иногда, в самые решительные моменты, мне приходят в голову дурацкие мысли. Послушай, а не может это быть кощунством? Сейчас, здесь… Вдруг, действительно, войдет кто-нибудь…

— Не бойся никого. И почему же кощунство? Если мы живем в этом мире, нам полагается любить друг друга по законам этого мира, а там дальше видно будет.

Новое землетрясение отозвалось пронзительным звоном зеркал, но ни Касс, ни Уэшеми не услышали этого звона.

Когда они вышли из Веселого Грота, на площади все было по-старому. Все оставалось тем же, что час назад: развороченные плиты, высохший фонтан… Да и ветер метался с новой, все растущей силой.

Не было на площади лишь одного: их аэробиля.

— Что ж, провидение сделало мой выбор вместо меня. По крайней мере, от необходимости решать я избавлена, — с некоторым, не совсем понятным удовлетворением произнесла Касс. — Кто-то украл наш аэробиль.

— Ну зачем же обязательно украл… — Уэшеми пожал плечами. Очевидно, решили, брошенный…

— Очевидно, очевидно, — с легкостью согласилась Касс.

Касс казалась спокойной. Она не кричала, не заставляла его бежать куда-то в поисках Рамтея или Феста, не убеждала идти в сторону Верхнего Олимпа: а вдруг впустят, вдруг простят и помогут. Она больше ничего не требовала, ни в чем не обвиняла, ни на чем не настаивала. Она приняла случившееся, как должное.

Обнявшись они пешком дошли до ее дома. Лишь у себя во дворе Касс нарушила молчание: — Все-таки это здорово, что с нашим бассейном все в порядке…

Не заходя в дом, она скинула с себя тунику и ласточкой полетела в воду.

Уэшеми все еще прыгал на одной ноге, пытаясь содрать с себя комбинезон, когда Касс услышала бормотание аэробиля.

— Спасены, — подумала она. — Неужели спасены? Нет, этого не может быть. Я запрещаю себе радоваться. Не хочу потом жалеть…

Да, это был аэробиль. Да, он летел прямо к ним. Правда, солнце мешало разглядеть пилота…

— Спасены! — во всю силу своих легких закричала она.

На мгновенье, лишь на одно короткое мгновенье, Касс почувствовала неясное разочарование, но не стала искать в себе его причины. Радость возвращения к жизни снова овладела ею.

— Спасены, спасены, спасены! — восторженно орала Касс и, не в силах сдерживаться, прямо из воды, голая, мокрая понеслась к приземлявшемуся во дворе аэробилю.

Это оказался Лон. Поэт одним прыжком выскочил из машины и немедленно начал громко и возбужденно выговаривать: — Все правильно, знаменитость номер один пусть носится по всей Атлантиде, а Прекрасная Дева Касс принимает хвойные ванны… Прекрасную Деву, как всегда, ничего не касается.

На соперника он упорно старался не смотреть.

— Ну, что стоишь? Одевайся, — приказал Лон. — Поехали.

Касс посмотрела в сторону Уэшеми. Тот уже успел снова натянуть комбинезон и сел на траву, на то же место, где только что стоял. Сидел он, напряженно ссутулившись.

— Выбора общего ждет, — с неожиданной злостью подумала девушка.

На ходу стряхивая с себя капли воды, Касс пошла туда, где трепетала на ветру ее брошенная туника. Присела на корточки, взяла кончик серебристого шелка, потянула на себя. Оделась, не сводя взгляда с напряженной фигуры Уэшеми…

Лон не отставал ни на шаг.

— Готова? — решительно сказал он. — Пойди собери все, что может понадобиться.

— Я вообще-то вдвоем, ты заметил? — Касс почувствовала: голос ее дрогнул.

Лон, конечно, услышал и оценил этот легкий срыв в ее голосе.

— Мы не можем взять третьего, — поспешно ответил он. — Слишком много вещей.

Касс посмотрела в упор на человека, которого совсем недавно считала близким.

— Естественно, у Зева попросим кого-нибудь, кто может… Пусть он, — Лон брезгливо кивнул в сторону Уэшеми: — Пусть подождет здесь, за ним прилетят. У Эриды, кажется, свободное место в аэробиле. Разумеется, его не оставят…

Уэшеми, несомненно, слышал каждое слово. Он не спеша встал и медленно, размеренным шагом подошел поближе.

— Да, безусловно, — вежливо и очень спокойно согласился он. — Я подожду.

Еще чуть-чуть подумав, Уэшеми добавил без тени сарказма: — Благодарю тебя, Лон.

Касс взглянула на молодого халдея. Тот держался, будто речь шла не о жизни и смерти, не о прощании навсегда. Некоторое время Касс глядела на Уэшеми. Затем перевела взгляд на Лона.

Ветер трепал его прекрасные золотые локоны. Поэт, певец и оракул номер один глядел куда-то себе под ноги. Глаза его были прикрыты длинными золотистыми ресницами, в лице не осталось ни кровинки.

Касс сделала шаг в сторону Уэшеми. Прижавшись к нему, она продолжала неотрывно глядеть на Лона.

Уэшеми молча обнял подругу за плечи, подержал так секунду, словно прощаясь, а потом стал легонько подталкивать к Лону.

— Прекрати, — строго сказала Касс. — Ты же прекрасно понимаешь: я без тебя не уйду.

— Я, кажется, ясно объясняю: у меня нет места для двоих, — упрямо глядя то в сторону, то себе под ноги, быстро пробормотал Лон.

— Ты можешь попросить кого-нибудь другого? — спокойно спросила Касс. — Там, у Зева…

— Думаю, ты плохо представляешь, как к тебе там относятся, — возразил Лон. — И речи быть не может о том, чтобы ты там появилась без меня.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась Касс и спокойно закончила: — Пожалуй, я остаюсь.

— Ты с ума сошла? — взорвался Лон. — Жить надоело? Этот бессовестный мерзавец свел тебя с ума. Или ты не веришь мне?

Теперь он открыто смотрел прямо ей в лицо.

— Вот, что означает выражение “глаза потемнели от гнева”, - подумала Касс. — Вот, что это такое…

— Говорю, его спасут следом за тобой! — проорал Лон. — Да я сам за ним вернусь, раз уж он тебе так позарез понадобился…

— Либо ты забираешь сейчас нас обоих… — начала Касс.

— Сейчас моя очередь ставить условия! — перебил он, не давая ей договорить: — Либо ты летишь немедленно месте со мной, либо спасайся, как знаешь!

Касс облизнула пересохшие губы и спокойно, словно он приглашал ее на прогулку или прием, ответила: — Ну что ж, благодарю за беспокойство.

Лон повернулся к сопернику.

— Как ты смеешь молчать? — в эти слова он, кажется, вложил всю накопленную за последние недели горечь.

— Говорю тебе, образумь ее. Чему ты ее научил? Смерть ее тебе нужна?

— Каждый из нас делает свой выбор, — Уэшеми виновато улыбнулся. — Не могу я решить за нее.

И тогда произошло нечто невероятное. Лон сделал шаг вперед, правой рукой оторвал девушку от соперника и отшвырнул ее в сторону. Затем левой рукой схватил Уэшеми за край комбинезона, а правой изо всех сил ткнул своим здоровенным кулаком в раскрывшуюся незащищенную грудь.

Уэшеми пошатнулся, но не упал. Он молчал, не делая даже слабых попыток защищаться.

Лон развернулся и еще раз ударил. Презрительно, обидно, не кулаком — развернутой ладонью.

Касс молчала, стоя недвижимо, словно в каком-то столбняке. Только заметив побежавшую по щеке юноши тоненькую струйку крови, девушка закричала.

Лон застыл с занесенной было для нового удара рукой.

— Мне стыдно за тебя, — тихо сказал Уэшеми.

— А мне не стыдно за себя! — заорал Лон. — Я хочу спасти ее, а ты губишь! Что ты ей всякими глупостями голову морочишь? Знаю я о ваших экскурсах на тот свет, понаблюдал немного, любопытства ради. Так вот. Если желаешь подохнуть здесь, твое дело. Но ее за что? Ее-то ты обязан заставить жить!

Лон бушевал. Он размахивался, нанося Уэшеми новые и новые удары. Тот шатался, но молчал.

— Прекрати это позорище, — закричала, наконец, Касс. — Кто тебя сюда звал? Что тебе от меня надо? Что ты ко мне пристал? Разве ты не видишь, я тебя не люблю! Он не виноват, если любят не тебя, а его.

Лон вдруг замер, съежился, виновато посмотрел на избитого в кровь халдея, перевел взгляд на Касс и неожиданно тихо пробормотал: — Хорошо, я же не возражаю… — взгляд его стал затравленным. — Я ничего, я согласен, ладно, потеснимся, влезем как-нибудь все втроем. Он же сам не хочет, я-то знаю.

— Мы остаемся, — устало сказала девушка. — Мне нужно отдохнуть. Я хочу искупаться и отдохнуть.

— Оставь нас, — уже совсем тихо попросила Касс…

— Прошу тебя… Заклинаю тебя всем, что было между нами хорошего. Не делай этого.

Лон умоляющим жестом заломил руки.

Наверное, самым страшным, самым тягостным зрелищем из всего, виденного Касс в последние дни, был этот жест Лона. Жест отчаяния, жест просьбы человека, который, сколько она помнила его, никогда никого ни о чем не просил.

— Прошу тебя, скажи ей… — несколько раз повторил поэт. — Заставь ее.

Что-то сломалось в Лоне. Он был согласен на любое унижение, только бы уговорить ее, спасти от гибели.

— Через два дня здесь не останется камня на камне… — Лон привел аргумент, который считал самым значительным.

— Тогда дай нам прожить спокойно хотя бы эти последние два дня, — твердо сказала Касс.

* * *

Двое лежали, тесно прижавшись друг к другу, не обращая внимания на хаос смерти, владевший миром за стенами шатавшегося в последней агонии дома.

Он крепко обнимал ее, она его, а вокруг… Вокруг рушилась эпоха.

И где-то вне времени и пространства начиналась новая.

Неведомая эпоха рождалась в кошмаре гибели отжившей. Что сулила она? Для начала — долгую, тысячелетнюю тьму. Тысячелетия забвения и мрака, тысячелетия отчаянной борьбы за огонь.

Долгий и трудный путь одичавшего, ослабшего человечества к познанию, пониманию, возвращению на уровень цивилизации.

Тысячелетний поиск.

Любовь, разрушения, сладость зачатия, страсть к убийству. Человечность, жестокость, гармония, уродство, память, забвение, бессилье, творчество.

Новая жизнь, новая смерть.

Наконец, сцепившиеся в объятьях вечной борьбы Добро и Зло.

А еще — бесконечные переходы, виражи и отсеки тоннеля. И всякий раз новая необходимость личного выбора.

Эпилог

Медленно подкатив к бордюру, Сандра остановила свой “Бьюик”. По привычке безжалостно, впритык. Подумала: — “Зря колеса порчу”, чуть-чуть дала назад. После этого, выключив мотор, вылезла из машины. Дверь, небрежно отброшенная, захлопнулась. “И дверь от такого стука, наверно, портится”.

В лицо плеснуло ветром. Сразу же пахнуло свежестью и морем.

— Странно, — подумала Сандра: — Там казалось, Сан-Франциско, нечто вроде Бразилии: жара, солнце, и все ходят в белых штанах… Впрочем, мало ли что нам казалось там.

Она усмехнулась своим мыслям: это был первый солнечный день. За целое лето.

— Как странно, как наивно! — почему-то с умилением подумала Сандра.

Залив Золотых ворот чуть слышно плескался где-то далеко внизу, со своими белыми гребнями волн и белыми же парусами яхт. Направо уходила вытянутая стрела моста. А слева, открыто, ясно, обозревался освещенный солнечным закатом белый нарядный город.

Сандра прошла несколько шагов, а потом устроилась на бордюре так, чтобы все было видно. Села, уткнувшись головой в колени.

Быть бы ей русской поэтессой Александрой Гродман или обыкновенной еврейской женщиной, с таким же библейским, как и ее глаза, именем Сара, но нет…

“Бесподобная Сандра, гадалка и советчица, поможет вам решить любую проблему. Если вам одиноко, если застопорилась ваша карьера, если хотите увеличить доход, найти спутника жизни — все ваши несчастья позади: стоит только позвонить по этому номеру…”

Еще бы научиться безболезненно решать проблемы своей отчужденности… Своего одиночества… Своего безденежья…

Сандра усмехнулась: — Стоит только позвонить.

Она представила себе: вот она входит в телефон-автомат через дорогу от дома, в котором сняла жилье, набирает номер своего телефона… В пустой квартире раздается звонок, другой, третий… Каждый гудок в трубке обозначает звонок в квартире. А после гудков раздается щелчок. И тотчас же вслед за тем, ее собственный вежливый голос на чужом языке: — Я не могу сейчас ответить, но ваш звонок очень важен для меня. Оставьте свое имя, номер телефона, и я позвоню вам в ответ при первой же возможности.

— Приветик, подруга, — скажет она после сигнала. — Я хочу оставить позади все свои несчастья, одиночество и безденежье. Желаю увеличить доход, найти спутника жизни и умотать в Бразилию.

Она остановится, чтобы немного послушать легкое шуршание записывающего устройства.

— Я и есть ты. Я живу в Атлантиде… Далеко. Глубоко. Туда не дотянешься ответным телефонным звонком, не дозвониться тебе туда, глупая бесподобная Сандра. Новоиспеченная гадалка. Никому не нужная советчица.

И положит трубку.

— Почему, собственно, в Бразилию? А туда, где все в белых штанах… Это уж, как заведено, никуда от этого не денешься… В Рио… Мечта нескольких поколений: чтоб все в белых штанах… Хрустальная мечта… — Сандра опять усмехнулась.

А потом, когда вернется домой, она увидит, что глазок гаснет и вспыхивает, вспыхивает и гаснет, говоря тем самым, что есть запись. А вдруг кто-нибудь еще… Ведь может же когда-то оказаться, что записался кто-нибудь еще, и это не продавец пылесосов и энциклопедий, и не сексуальный маньяк…

Она честно прослушает все, что наговорила в трубку, услышит в заключение три звонка подряд. То есть, конец, больше сигналов нет. Автоматически нащупав средним пальцем, нажмет крайнюю левую кнопку, и все, что записалось, сотрется. Устройство должно быть всегда подготовленным для новых сигналов… Чтобы на ленте вместилось бесконечное количество новых сигналов…

Резко поднявшись, Сара подошла чуть ли не к самому краю обрыва. Где-то далеко, в размытой перспективе, море и небо сливались в единое целое, и уже невозможно было понять, где волны, а где облака…

Белые линии меняли направления, а с ними изменялись и очертания рисунков. Чаще всего в этих смутных скоплениях линий просматривались глаза: лучистые — Прекрасной Девы Касс, темно-синие — нимфы Эвридики, черные — царевны Кассандры, зеленые — русалки Леги. И строгие глаза Уэшеми, и круглые — Лона, и беспощадные — инквизиторов.

Там бессильно рушились громады зданий погибающей страны Посейдонии.

Там полыхала падшая и разграбленная Троя.

Там поэт Лон Апол избивал в кровь поэта Уэшеми, а Бог Аполлон с надеждой просил о любви земную девушку Кассандру.

Там медленно уходил под бешеные черные волны Атлантики прекрасный, сказочный, волшебный город Посейдонис, а где-то в необозримых далях уже поднимались новый Олимп и новый Парнас.

Где-то там же брел из города в город слепой певец, чтобы петь на площадях и базарах свои поэмы и баллады.

Под яростные крики толпы сверкающими на солнце короткими мечами убивали друг друга гладиаторы…

Сникая, умирал на кресте странный зеленоглазый иудей…

Неслись в своих доспехах на восток крестоносцы…

Корчилось, догорая, тело еврейской женщины, ведьмы Сары…

— А все равно, и здесь, и там есть любовь, и есть радость, и есть счастье, — думала Сандра. — Ведь был же когда-то в истории последний крест, и последний поход, и последний костер… Значит, все плохое когда-нибудь будет последним. Зато поэзия была и будет всегда. И всегда, слепой ли, зрячий ли, но будет, будет брести из города в город, из века в век певец со своей кифарой… Со своим банджо… Со своей гитарой… И песни расскажут слушателям о дальних местах, о далеких временах, о давно ушедших людях и странах… О жизни и смерти… О творчестве и бессмертии… И, конечно же, о самом главном, о чем и должны быть песни: о непонятной, тоскливой награде, чудной муке под названием любовь.

Сандра глубоко вздохнула и опять посмотрела на красивый город Сан-Франциско. Солнце все еще освещало его белые неровные здания… Ни о чем плохом думать не хотелось…

И не хотелось верить нависшему над городом предсказанию о том, что предстоит этому городу разделить скорбную участь континента, давно забытого, возможно, и не существовавшего никогда, а только придуманного романтиками. Континента с протяжным и звучным именем Атлантида.

Сан-Франциско

1992–1995

Примечания

1

Строчки из песни А. Дольского “Четыре ангела”.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg