«Шайтан-звезда (Часть 1)»

Далия Трускиновская

Шайтан-звезда. Часть первая

Аллах не взыскивает с вам за пустословие в ваших клятвах,

но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца.

Поистине, Аллах - прощающий, кроткий.

Коран, сура "Корова", стих 225.

- Ко мне, о правоверные! Сюда, сюда! Я расскажу вам вещи неслыханные, которых вы не найдете ни в одной книге! Сюда, о правоверные! Знаменитый рассказчик Мамед ибн Абу Сульма жаждет усладить ваш слух! Истории о царевичах и красавицах! О терпящих бедствия! О влюбленных и разлученных! О погибавших и спасенных! Сюда, ко мне, о правоверные! Я рассказывал эти истории при дворе иранского шаха и повелителя Чин-Мачина! И они подносили мне знатные дары - парчовые халаты и прекрасные ковры! Полосатые шелка и жемчужины - сколько захватит рука! И они мне вниманье дарили и так говорили: воистину у Аллаха есть рассказы слаще пирожного! Всего один дирхем, или один даник, или сколько позволит ваша щедрость во имя Аллаха великого, справедливого! ..

- Разве я учил тебя орать и вопить, задрав голову, подобно страдающему животом ишаку, о Мамед? Если ты начнешь с таких пронзительных и гнусных воплей, то не пройдет и часа, как голос твой покинет тебя, и глотка твоя станет суха, как пески пустыни в полдень, и твои слушатели подождут немного, и увидят, что ты молчишь, как пораженный гневом Аллаха, и покинут тебя, и уйдут, и ты не заработаешь за этот день и трех дирхемов, а шесть дирхемов у тебя уйдет на баню, чтобы вылечить твою глотку, да заткнет ее Аллах чем-нибудь получше, чем верблюжий навоз, если ты еще примешься так орать и вопить...

- А как же я должен собирать слушателей, о сын греха? Должен ли я бормотать, как старый нищий у ворот мечети? Или шептать, как сводня, которая ловит на базаре красивых сыновей купцов для богатых вдов? Если я не заору, подобно ишаку, меня никто в этом шуме не услышит, и правоверные пройдут мимо, и кошель мой не наполнится! ..

- Не шуми, не шуми, о Мамед, да поразит тебя хворь, подобная ядовитому гаду! Раз уж ты уподобился ишаку сладкогласием, то сохрани хоть остатки того разума, что дал тебе Аллах как мужчине! Или он весь вылетел из твоей головы через распахнутую глотку? Я еще раз говорю тебе, о Мамед, рассказчик не должен вопить, глядя в небеса, а должен смотреть по сторонам. Вот, послушай меня еще раз, о Мамед... Ко мне, о правоверные! Сюда, сюда! Я жду вас, как всегда! Я готов усладить ваш слух удивительными историями о чудесах и сражениях, о путешествиях и приключениях! О любящих и любимых! О страстью палимых! Ко мне, о правоверные, посетившие хаммам! Блажество хаммама нельзя считать полным и совершенным, если удовольствие доставлено лишь вашему телу!

- Сегодня в хаммаме женский день, о несчастный!

- Это мелочи, о сын греха, слушай, как надо кричать дальше! Дорогу, дорогу почтенному меднику! Милости Аллаха да не оставят медника Али аль-Хеброни, как не оставляет он своей милостью тех, кто рассказывает веселые истории, вызывающие смех! Дорогу почтенному бакалейщику Хасану! Его очишенные фисташки - наилучшие для закуски! Что же ты уставился себе под ноги, о Мамед, словно нищий, потерявший дирхем?

- Я думаю о том, что взялся не за свое дело, о Саид! Неужели ты думаешь, что я могу отличить медника от башмачника и портного от банщика? Благодарение Аллаху, нас не этому обучали! Мы, поэты, удостоенные чести...

- Вот и оказался ты со всей своей наукой и со всеми своими стихами в каморке у базарного рассказчика, о Мамед! А если ты не хочешь изучить мое ремесло, которое приносит в день два, а то и три динара, то ступай помощником к погонщику верблюдов! Или наймись пасти скот к бедуинам из пустыни, к ловцам ящериц и змей среди гор и степей, собирателям сморчков, выросших после дождей на песчаных холмах, неумытым кочевникам, никогда не евшим кислого молока и не собиравшим фиников в подол...

- Если бы Аллах оставил мне выбор, меня бы здесь не было, о сын греха...

- А раз Аллах тебе выбора не оставил, то сиди и слушай, да поразят тебя лихорадка и кашель! Впрочем, они тебя все равно поразят... Тем, кто принесет тебе свой дирхем, нет дела до того, что ты еще в минувшую пятницу был в числе придворных поэтов самого повелителя правоверных. И ты не станешь им объяснять, какой бейт и какая рифма послужили причиной твоего изгнания, о Мамед, и какова была радость твоих соперников, и сколько времени должно пройти, чтобы повелитель правоверных вспомнил о тебе, и осведомился о причине твоего отсутствия, и его известили, что ты убоялся его немилости, и его грудь стеснилась, и он послал за тобой раба, чтобы ты принял участие в обычной беседе...

- От обилия твоих слов у меня уже мельтешит в глазах, словно привиделся мне кошмарный сон и я хочу проснуться, но не могу.

- Бери книгу, о Мамед, а я понесу подставку и коврик. Нам время выходить на базарную площадь.

- Я не могу, о Саид! Я не готов! Ты еще ничему меня не выучил!

- Перед тобой будет лежать раскрытая книга, о глупец! Как только ты соберешь слушателей, тебе не останется ничего иного, как перелистывать страницы! Не хочешь ли ты сказать, что с перепугу забыл грамоту, о несчастный? Идем, идем, и да будет над нами милость Аллаха великого, справедливого. А ты, о Ясмин, приготовь к нашему возвращению с базара жареных цыплят, и рис с зернышками гранатов, и кувшин шербета...

- Если я куплю цыплят и рис на те деньги, что ты дал мне сегодня утром, о Саид, то на скатерти будут стоять пустые блюда!

- Молчи, о женщина, придумай что-нибудь... Идем, идем, а то мое место у ворот хаммама займет какой-нибудь вопящий урод, который умеет собирать слушателей! Не бойся, о Мамед, а главное - не забудь прервать историю в самом неподходящем месте! Мы даже сделаем так - когда это неподходящее место настанет, я дерну тебя за полу халата. Идем, идем!

* * *

И они вышли из каморки уличного рассказчика, и пошли, и скоро пришли к воротам хаммама. А в том городе хаммам был построен недавно, и это было заметное здание, красивое и с высоким куполом, и все горожане охотно туда ходили, и хозяин хаммама привечал рассказчиков, чтобы они сидели у ворот и привлекали посетителей в хаммам.

И Саид с Мамедом пришли туда, и расстелили на возвышении коврик, и поставили скамеечку из черного дерева, и положили на нее книгу, а потом Мамед призвал слушателей. И Мамед обратился к ним, и восхвалил их, и начал рассказывать, глядя при этом в книгу:

- Дошло до меня, о правоверные, что жил на одном из островов Индии и Китая могучий царь по имени Садр-эд-Дин, чьи владения простирались на тысячи фарсахов, и у него родился сын, царевич Салах-эд-Дин, подобный луне в полнолуние, и его глаза и брови были совершенны...

История царевича Салах-эд-Дина и прекрасной Захр-аль-Бустан

И царь обрадовался рождению сына, и устроил пиры, и стал кормить бедных и нуждающихся, так как сын был послан ему в конце его жизни.

И он собрал звездозаконников, мудрецов и времяисчислителей той страны, и знатоков рождений и гороскопов, и они исследовали положение звезд в день рождения Салах-ад-Дина, и сказали его отцу:

- О великий царь, звезды предрекли твоему сыну опасность, и в одну ночь, сквернейшую из ночей, он может безвестно пропать из твоего дворца, но если не случится с ним такого бедствия до достижения пятнадцати лет, то он спасен и будет жить долго.

И царь Садр-эд-Дин поблагодарил звездозаконников и предсказателей, и дал им золота, и отпустил их, а царевича отдал женщинам, и они растили его наилучшим образом в царском дворце до шести лет, и потом царь нанял ему учителей, и приставил к нему слуг, а главным среди учителей был мудрец Барзах, из магриббинских мудрецов. Он прочитал книги греческие, персидские, византийские, арабские и сирийские, и знал врачеванье и звездозаконие, и усвоил их правила и основы, и их пользу и вред, и он знал также все растения и травы, свежие и сухие, полезные и вредные, и изучил философию, и постиг все науки, врачебные и другие.

И царевич читал Коран согласно семи чтениям, и читал книги, и излагал их старейшинам наук, и изучал науку о звездах и слова поэтов, и усердствовал во всех науках, ибо ему нравилось учиться, и его почерк был лучше почерка всех писцов. И все это время он ни разу не выходил из дворца.

А когда Салах-эд-Дин вырос, и стал большим, и достиг четырнадцати лет, старшая нянька царевича, старуха аз-Завахи, пришла к Садр-эд-Дину, и поклонилась ему, и поцеловала землю между его ног, и сказала:

- О великий царь, твой сын уже вырос, и вошел в совершенные годы, и ему нужны красивые рабыни!

Услышав это, царь Садр-эд-Дин рассмеялся, и хлопнул в ладоши, и велел позвать из женских покоев двух черных евнухов, опытных в своем деле, и приказал им отправиться к посредникам, чтобы узнать о красивых рабынях. И евнухи ответили ему : "На голове и на глазах! ", и поспешили на невольничий рынок, и обошли посредников, и расспросили их, и перед ними открыли несколько красавиц сияющей внешности и приятного вида, с дивными чертами и луноликих, чей стан походил на букву алиф, и дыхание благоухало амброй, и коралловые уста были сладостны, и лица своим светом смущало сияющее солнце.

И евнухи вернулись во дворец, и вошли к царю, и сказали:

- О великий царь, мы увидели красавиц, совершенных по прелести и изнеженности, и их владельцы готовы подарить их тебе вместе с надетыми на них украшениями. И мы нашли девушку, не знающую себе равных. Ее зовут Анис аль-Джалис, и она до пределов красива, прекрасна, стройна и соразмерна, и цена за нее остановилась на десяти тысячах динаров, и ее владелец клянется, что эти десять тысяч динаров не покроют стоимости цыплят, которых она съела, и напитков, и одежд, которыми она наградила своих учителей, так как она изучила чистописание, и грамматику, и язык, и толкование Корана, и основы законоведения, и религии, и врачевание, и времяисчисление, и нанизывает стихи, и играет на всех музыкальных инструментах - и на свирели, и на бубне, и на лютне.

И царь обрадовался, и позвал казначея, и велел ему отвесить евнухам деньги, и они пошли к купцу, и заплатили деньги, и взяли невольницу.

А когда ее привели в царский дворец, женщины вышли ей навстречу, и сделали ей подарки, и отвели ее в предназначенные ей покои. И царь дал ей невольниц, и назначил ей содержание, и приставил к ней рабов, черных и белых.

А эта девушка, Анис аль-Джалис, была гордая и высокомерная, и кичилась своей красотой. И она ничего не дала невольницам, которые принесли ей подарки от других женщин. А когда ее упрекнули в этом, она отвечала с заносчивостью и злобой. И слух об этом дошел до старухи аз-Завахи.

Вышло так, что аз-Завахи не поверила женщинам, и собрала дорогие ткани, и завернула их в голубой шелковый платок с золотой каймой, и позвала свою невольницу, и велела ей отнести этот сверток к Анис аль-Джалис и сказать ей такие слова:

- Старшая нянька царевича Салах-ад-Дина, аз-Завахи, кланяется тебе.

И невольница пошла, и вернулась, и в руках ее был голубой платок, и аз-Завахи спросила ее:

- Что это значит, о Хубуб? Горе тебе, разве ты не пошла туда, куда я тебя послала?

- Я была в покоях Анис Аль-Джалис, о матушка, - отвечала Хубуб, - и она не приняла подарка, и сказала такие слова: "Нет нам нужды в подношениях старух! " Неужели ты снесешь такое поношение, о матушка?

И аз-Завахи рассердилась, и вскрикнула громким криком, а затем сказала своим невольницам:

- О Хубуб, о Нарджис! Эта кичливая жестоко поплатится, разорви Аллах ее покров!

И она села на армянский ковер, и задумалась, и думала долго, а потом расспросила Хубуб о красоте и качествах Анис аль-Джалис, и приказала невольницам позвать рабов, и оседлать ослов, и приготовить все необходимое, и собралась, и поехала в хаммам.

А в том городе было множество хаммамов, и все они были с горячей и холодной водой, с просторными водоемами, с умелыми прислужниками и прислужницами, обученными растирать спины и срезать мозоли. И аз-Завахи

каждый день посещала иной хаммам, и смотрела на женщин, и видела их без всяких покровов, а потом вернулась в царский дворец и послала раба к мудрецу Барзаху со словами:

- Я хочу видеть царевича Салах-эд-Дина и разговаривать с ним, о почтенный Барзах, и не будет в том для него никакого вреда, кроме великой пользы!

И раб пришел, и сказал, что ему было велено, и Барзах обрадовался, и велел привести аз-Завахи, и встал перед ней, и поклонился ей, и сказал:

- Привет, простор и уют тебе, о аз-Завахи!

И он привел аз-Завахи к царевичу, и оставил ее с ним. А царевич еще не входил к Анис аль-Джалис, потому что от дальней дороги она устала, и красота ее несколько поблекла, и знающие женщины считали, что девушка будет достойна ложа царевича не менее чем через десять дней. Так что он с нетерпением ожидал той ночи, когда это свершится. И старуха поклонилась Салах-эд-Дину, и поцеловала землю между его рук, и сказала:

- О царевич, о дитя, я слышала, что царь подарил тебе красивую рабыню, и ее имя Анис аль-Джалис, высокую ростом, с крепкой грудью, нежными щеками, благородным обликом и сияющим цветом лица, и лик ее светит в ночи ее локонов, а уста ее блистают над выпуклостью груди, подобно тому, как сказал о ней поэт:

Черны ее локоны, и втянут живот ее, А бедра - холмы песку, и стан точно ивы ветвь.

И сердце мое взволновалось, и я сказала себе: "О аз-Завахи, пойди и посмотри, достаточно ли та девушка красива, чтобы служить царевичу Салах-эд-Дину! " И я пошла, и увидела, что рост у нее достаточный, плоть обильная, волосы черные, лоб широкий, глаза большие с черными зрачками и белоснежными белками, щеки нежные, рот узкий с пунцовыми губами, приятно пахнущий, груди полные, сосцы стоячие и живот подтянутый, и это все признаки красоты. Но у нее большие руки и ноги, а также поняла я по некоторым признакам, что от соития с ней могут произойти многочисленные невзгоды.

- Как ты установила это, о матушка? - спросил огорченный Салах-ад-Дин.

- Она из тех женщин, в чьей натуре господствует желчь и черная желчь, а такие женщины не любят обильных совокуплений, - объяснила аз-Завахи, - и она будет стенать, и жаловаться, и избегать ложа. А сказано в книгах ученых врачей, что для тех мужчин и женщин, у кого в теле властвует желчь, лучше всего совокупляться один раз в месяц. А в твоем теле, о дитя, властвуют кровь и слизь, так что тебе нужно это делать чаще. И все мудрецы и лекари сошлись во мнении о том, что всякая невзгода, поражающая род человеческий, уходит своими корнями в совокупление.

- Ты права, о матушка, - сказал на это царевич, - но как же нам быть?

- Я уже позаботилась об этом, о царевич, о дитя! - воскликнула аз-Завахи. - Ведь ты играл на моих коленях, и ты мне дороже родного, о царевич! И узнав про такие свойства Анис аль-Джалис, я поспешила к евнухам, которым было поручено найти для тебя прекраснейшую рабыню, и сказала им: "О простаки, вы позволили обмануть себя ловкому купцу, из тех купцов, что ухитряются продать худощавых девушек за пышнобедрых, а пузатых - за стройных, подкрашивают голубые глаза под черные, румянят желтые щеки, а если покупатель зазевается, могут продать ему мальчика вместо девушки! И эти торговцы рабынями говорят между собой, что четверть дирхема, потраченная на хенну для окраски волос, делает девушку дороже на сто дирхемов! " И они упали мне в ноги и умоляли, чтобы я не донесла на них царю, твоему отцу, да хранит его Аллах. И сердце мое сжалилось, и я сказала им: "Поднимитесь, о презренные, ваше дело останется скрытым! ", и не пошла, и не рассказала царю о их проступке. А поскольку мне стало жалко тебя, о царевич, я сама взялась за дело и нашла тебе женщину, рядом с которой Анис аль-Джалис - как верблюжья колючка рядом с розой.

- Где же эта женщина, о матушка? - спросил Салах-эд-Дин. - Можно ли купить ее для меня?

- Она - свободная, и посетит тебя только по своей воле и по твоей воле, отвечала аз-Завахи. - И решение принадлежит тебе, о дитя.

- Можешь ли ты привести ее во дворец? Если бы я мог входить и выходить, я сам посетил бы ее, но вход и выход для меня под запретом, сказал царевич.

- Я приведу ее к тебе, - обещала старуха.

И царевич Салах-эд-Дин велел дать ей золота, и отпустил ее, и она ушла довольная, ибо удалась ее хитрость против Анис аль-Джалис. А царевич ничего не понимал в женских кознях и в хитростях старух, ибо не выходил из дворца и не беседовал со своими сверстниками, а лишь с учителями и мудрецами о предметах возвышенных.

И старуха аз-Завахи позвала рабов, и научила их, и они отправились в путь, и привезли прекраснейшую из женщин того города, которую аз-Завахи после долгих поисков нашла в одном из хаммамов, а звали ее Захр-аль-Бустан, и она воистину была как садовый цветок, наилучший в саду.

И аз-Завахи встретила ее, и успокоила, ибо красавица еще не знала, для чего ее похитили из дома. А прекрасная Захр-аль-Бустан обрадовалась и опечалилась одновременно. И она сказала старухе:

- О матушка, я рада служить царевичу, но есть в этом деле одно препятствие.

И старуха подумала, что речь идет о замужестве Захр-аль-Бустан, и ответила ей:

- Не печалься, о дитя, если сердце царевича склонится к тебе, то мы уговорим твоего мужа, и он даст тебе развод, и царевич примет тебя в свой харим.

И Захр-аль-Бустан надушили, и умастили, и одели, и убрали ей волосы, и окурили ее, а на шею ей надели ожерелье ценой в тысячи динаров. И скорпионы ее локонов ползли по щекам, и она являла свои диковины, и потряхивала бедрами, и завитки ее волос были незакрыты, и своей стройностью она унизила копье, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран.

А когда ее ввели к царевичу, он поднялся ей навстречу, и взглянул на нее и увидел, что это женщина, стройная станом, с выдающейся грудью, насурмленным оком и овальным лицом, с худощавым телом и тяжкими бедрами, в лучшей одежде, какая есть из одежд, и стан ее стройнее гибких веток, так что сердце царевича возрадовалось и разум его улетел. И царевич Салах-эд-Дин обратился к аз-Завахи с радостной речью, и поблагодарил ее, и одарил бесчисленными дарами. А потом он поднялся, и подошел к Захр-аль-Бустан, и она посмотрела на него, и увидела - это красивый юноша, и любовь к нему запала в ее сердце.

И Захр-аль-Бустан, отвернулась, и прикрыла лицо, и заплакала, и никто не мог понять, в чем причина ее слез. А когда аз-Завахи подошла к ней, и успокоила ее, и спросила о причине, то красавица сказала:

- Я не могу войти в харим сына повелителя правоверных, ведь я принадлежу купцу из багдадских купцов, сыну моего дяди, и я ношу во чреве его ребенка, и по всем приметам это будет девочка, которая унаследует мою прелесть и красоту. К тому же, я старше царевича, и у меня уже есть двое сыновей. Как же я могу войти в его харим? Пусть царевичу найдут красавицу, которую можно назвать кобылицей, никем не объезженной, и жемчужиной, никем не просверленной, и пусть он войдет к ней и уничтожит ее девственность. А я недостойна внимания царевича Салах-эд-Дина, да хранит Аллах его юность!

И царевич огорчился, и повесил голову, и огорчились все, кто был при этом, и царевич приказал отвести Захр-аль-Бустан к ней домой, и тайно послал ей со старухой аз-Завахи дары, потому что не хотел порочить ее достоинство.

И с того дня Салах-ад-Дин потерял сон, и осунулся, и побледнел, и стал, как больной. И не было у него охоты к другим женщинам, так что прошло немало дней, а он так и не вошел к Анис-аль-Джалис. А именно этого и добивалась аз-Завахи. И все женщины, живущие в царском дворце, переглядывались и перешептывались за спиной Анис-аль-Джалис, и многие стали смеяться ей в лицо, говоря:

- О гордячка, о заносчивая, о чванливая, покарал тебя Аллах! Как спится тебе на одиноком ложе?

А Анис-аль-Джалис от этих взглядов и слов озлобилась, и сняла свои украшения, и послала раба их продать, и подкупила одного из евнухов, обремененного годами и пронырливого, по имени Кафур, так что он рассказал ей о Захр-аль-Бустан, и о том, что у нее вышло с царевичем.

Царевич же дошел в своей страсти до предела, и написал письмо к Захр-аль-Бустан, и дал его аз-Завахи, чтобы она отнесла письмо.

И вот что он написал:

"Пишу я к тебе, надежда моя, посланье, О том, как страдать в разлуке с тобой я должен.

И в первой строке: огонь разгорелся в сердце. Вторая строка: о страсти моей и чувстве.

А в третьей строке: о жизнь, потерял я стойкость. В четвертой строке: а страсть целиком осталась.

А в пятой строке: когда вас увидит глаз мой? В шестой же строке: когда же придет день встречи?"

А после этого он подписал: "Это письмо от того, кто тоскою пленен и в тюрьме томления заточен, и не может он быть из нее освобожден, если встречи и близости не увидит он, после того, как в разлуке был отдален. Ибо он разлукой с милыми терзаем и пыткой любви пытаем."

И Захр-аль-Бустан прочитала это письмо, и зарыдала, и дитя шевельнулось в ее чреве. И она сказала аз-Завахи:

- Отведи меня к царевичу, о матушка!

И аз-Завахи тайно привела ее во дворец.

А царевич не ожидал, что она откликнется на его призыв, и придет, и он приподнялся на ложе и сказал Захр-аль-Бустан:

- Привет, простор и уют тебе!

И Захр-аль-Бустан поклонилась ему, и поцеловала пол между его рук, и сказала:

- О царевич, я не могу принадлежать тебе, но очень скоро я рожу дочь, которая вырастет и будет во всем подобна мне, и станет красавицей своего времени, ибо ее отец - сын моего дяди, и насколько я превосхожу красотой других женщин, он превосходит красотой других мужчин. И если тебе угодно, мы заключим договор, чтобы моя дочь стала твоей служанкой и во всем тебе угождала. И я сама приведу ее к тебе, о царевич, когда ей исполнится четырнадцать лет, если это будет угодно Аллаху.

- Не служанкой, а женой возьму я твою дочь, о Захр-аль-Бустан! воскликнул царевич, и поднялся с ложа, и приказал, чтобы принесли письменный прибор и свиток дорогого атласа.

Но тут аз-Завахи пришла в беспокойство и возразила:

- О юноша, пусть не обманывает тебя твоя молодость! Ведь это неслыханное и опасное дело! Я - рабыня Аллаха и твоя рабыня, о царевич, но сказано, что о трех вещах не подобает говорить разумному прежде их завершения: путешественнику, пока он не вернется из путешествия, и тому, кто на войне, пока не покорил он врага, и женщине носящей, пока не сложит она свою ношу. Доселе никто не называл невестой нерожденную! Бойся прогневать Аллаха великого, могучего!

Но царевич не послушался аз-Завахи, и написал договор, и он был скреплен печатью и рукопожатием. И сказал также царевич, что девочку надлежит назвать Шеджерет-ад-Дурр, ибо если мать ее подобна драгоценной жемчужине, то дочь вырастет и станет как ветка жемчуга.

И царевич велел приготовить приданое, которое Захр-аль-Бустан должна была получить за дочь, и это были свертки дорогих тканей, и мешочки мускуса, и шкатулки с драгоценными камнями, и два кинтара золота, отвешенного в прочных кожаных мешках. И все это отнесли домой к Захр-аль-Бустан.

А евнух Кафур узнал об этом, и поспешил к Анис-аль-Джалис, и осведомил ее о договоре. И они посоветовались, и решили немного обождать, но ожидание их было напрасным, ибо царевич выздоровел, и приступил к своим обычным занятиям, и не было в нем желания входить к Анис-аль-Джалис. И он раз в несколько дней посылал аз-Завахи осведомиться о состоянии Захр-аль-Бустан, и с нетерпением ждал появления на свет ее дочери.

И когда Анис-аль-Джалис поняла, что царевич и впредь будет пренебрегать ею, то она озлобилась, и решила отомстить царевичу, и призвала Кафура, и дала ему деньги, и приказала похитить Захр-аль-Бустан из дома ее мужа и продать ее бедуинам, чтобы они увезли ее далеко в пустыню и у царевича не осталось пути к ней. И Кафур вышел из дворца, и нашел людей, согласных за деньги похитить Захр-аль-Бустан, и пошел на рынок работорговцев, и узнал о бедуинах, желающих приобрести красивую невольницу, и он тратил деньги Анис-аль-Джалис, пока не исполнил ее приказания.

Когда же аз-Завахи по велению царевича пошла навестить Захр-аль-Бустан, то увидела, что ворота ее дома распахнуты, и со двора доносятся крики, и старуха вошла, и увидела невольниц, которые рвали на себе волосы и царапали себе лица. И они осведомили аз-Завахи, что их госпожа похищена.

Тогда старуха поспешила обратно во дворец, но побоялась сообщить эту печальную весть царевичу, а направилась к его воспитателю, мудрецу Барзаху. И они обсудили это дело, и пришли к мнению, что Аллаху было неугодно такое странное сватовство к нерожденной невесте, и его прогневал договор между Салах-эд-Дином и Захр-аль-Бустан. И они известили царевича о том, что муж Захр-аль-Бустан увез ее из города, и не стали принимать

никаких мер к ее отысканию.

А царевич Салах-эд-Дин сильно тосковал по Захр-аль-Бустан, и с нетерпением ждал рождения ее дочери Шеджерет-ад-Дурр, и он очень обеспокоился ее отъездом, ибо он боялся, что ее муж узнал о том, что она приходила в царский дворец, а потом получала богатые подарки. И он ждал от мужа Захр-аль-Бустан наихудшего для нее.

И однажды ночью Салах-ад-Дин не мог заснуть, и грудь его стеснилась, и он поднялся с постели, не разбудив своих невольников, и вышел, и пошел по коридорам и лестницам, и вдруг видит, что он на крыше дворца! А эта крыша была плоской и обширной, и на ней стояли деревья в серебряных сосудах, и было их триста или более того. И он сел под одним деревом, и задумался, и стал как бы спящий. И его отвлекли от его мыслей два голоса, голос его наставника, мудреца Барзаха, и его няньки, аз-Завахи. И царевич прислушался, и приблизился к говорящим, и они его не заметили, а он встал за серебряной кадкой с деревом и слушал.

А эта ночь была из тех ночей, когда могущественный Сулейман ибн Дауд собирал в своем подземном дворце мудрецов, звездочетов и магов, и беседовал с ними, и учил их, и разбирал их споры. И они повиновались Сулейману ибн Дауду, ибо он превосходил их во всех искусствах, и был обилен знаниями, и владел талисманами, и они ели и пили в его дворце, а потом подвластные Сулейману ибн Дауду джинны разносили их - каждого в его страну и в его город.

И мудрец Барзах был из числа тех, кто приближен к трону Сулеймана ибн Дауда, и стоял у трона с левой стороны. И прилетевший за ним джинн взял его, и понес, и принес в подземный дворец, и Барзах вошел в тронный зал, и поклонился Сулейману ибн Дауду, и приветствовал других мудрецов. И они говорили о вещах, недоступных простому разуму, и великий Сулейман

сказал свое слово, после которого все замолчали, поскольку это было слово мудрости, к которому ни прибавить, ни убавить.

И вдруг в полной тишине раздался некий странный звук. Все посмотрели и увидели, что звук издал мудрец и звездозаконник из харранских звездозаконников, а Харран славится ими, старый и дряхлый, которого звали Сабит ибн Хатем. И тогда Сулейман разгневался и повелел наказать звездозаконника Сабита ибн Хатема за непочтительность.

- О великий Сулейман, яви милосердие рабу твоему! - взмолился звездозаконник Сабит ибн Хатем. - В том, что сейчас произошло, нет моей вины, ведь каждое мое движение предопределено судьбой и звездами.

И тогда Сулейман спросил у прочих мудрецов, что думают они об этом деле.

А первым он приказал говорить Барзаху, который был среди них всех младшим.

И Барзах обрадовался, и возгордился, и захотел показать себя сведущим и непреклонным в таких делах, чтобы добиться уважения старших по возрасту и званию.

- Чтоь за вздор несет сей непристойный перед твоим лицом, о Сулейман? Все подобные разглагольствования о судьбе - сущие выдумки! - сказал мудрец Барзах, указывая на Сабита ибн Хатема. - К ним прибегают грешники и язычники, дабы оправдать свои безнравственные поступки, а ты ведь знаешь, что жители Харрана не признали Аллаха и его посланника. Они нарушают клятвы, и ввергают в бедствия правоверных, а потом говорят, что таково было веление звезд и судьбы. Вот я, например, не верю ни в какую судьбу, а лишь в волю Аллаха.

А сказал это Барзах потому, что он был врагом этого звездозаконника и всех звездозаконников из Харрана, и желал восстановить против него великого Сулеймана, и сокрушить его, и уделить от трона Сулеймана ибн Дауда, чтобы впредь не иметь в харранских мудрецах соперников.

Но эти слова мудреца Барзаха пришлись по душе всем мудрецам из Магриба и не по душе великому Сулейману, который был послушен завету Аллаха и не допускал несправедливости в делах между правоверными и язычниками. И он повелел звездозаконнику Сабиту ибн Хатему открыть свои книги и посмотреть, какая судьба ждет рожденных в эту ночь. И Сабит открыл книги, и смотрел на небо, и ему принесли доску с песком, и он чертил на доске знаки, а потом поднял голову и сказал:

- О мудрый Сулейман, не слушай Барзаха, потому что скоро он сам убедится в своей глупости и оплачет свой вздорный нрав. Да будет тебе известно, что этой ночью у эмира, живущего в Афранджи, родилась дочь, и волей судьбы, когда она достигнет брачного возраста, ей суждено стать женой старшего сына некого царя из царей, правящих арабами, которому этой же ночью исполнилось десять лет его жизни. И как бы ни стремился весь мир помешать этому предопределению судьбы, ничто уже не способно его изменить.

- Сущая нелепость! - воскликнул Барзах. - Как это судьба мальчика из восточных земель может сочетаться с судьбой девочки из западных земель? И как дочь знатного франка, христианка по вере, может стать женой правоверного? Я не стану кривить душой, о великий Сулейман, и я утверждаю, что судьбу этого мальчика и этой девочки изменить так же легко, как стереть знаки, написанные Сабитом на песке. Если ты пожелаешь, я готов совершить это! И тогда посмотрим, кто из нас перед тобой прав - я или этот несведущий Сабит!

- Хорошо, о Барзах! - сказал тогда великий Сулейман. - У дочерей франков брачный возраст наступает позже, чем у дочерей правоверных. Сейчас мы запишем договор между тобой и Сабитом ибн Хатемом, а в договоре будет сказано: через двадцать лет все мы встретимся и проверим, кто из вас

оказался прав, и тот, на чьей стороне истина, получит мой перстень, дающий власть над войском правоверных джиннов, и будет владеть им до самой своей смерти, а потом перстень вернется ко мне. Тот же, кто окажется неправ, будет удален от моего престола, и лишен помощи и поддержки подвластных мне джиннов, и лишится своего ремесла, и своего имущества, и станет бездомным нищим, переходящим от порога к порогу, и будет пребывать в этом состоянии, пока все вы, мои собеседники и сотрапезники, дружно за него не попросите.

И Барзах обрадовался, потому что впереди у него было двадцать лет, и он мог настроить мудрецов против Сабита ибн Хатема, и он уже предвкушал, какие блага даст ему перстень Сулеймана.

- Но до истечения двадцати лет Сабит ибн Хатем не может вмешиваться в течение событий, предупреждать и направлять, изменять и нарушать, о великий Сулейман! - сказал он. - Я же сделаю так, что его предсказание е сбудется.

- Да будет так, по воле Аллаха! - согласился Сулейман. - Но, как только пройдет с этого часа двадцать лет, он может вмешиваться в течение событий, чтобы доказать свою правоту, а ты, о Барзах, теряешь это право! И берегись, если окажется, что девушка или юноша погибли!

И Сулейман призвал своего визиря, Асафа ибн Барахию, и они составили договор, и записали его золотыми буквами, и Сулейман взял его и отдал своим слугам, чтобы они положили его на хранение в сокровищницу. И собрание разошлось.

А когда джинн доставил Барзаха во дворец царя Садр-эд-Дина, мудрец не остался в своих покоях, а направился к женским покоям, и велел невольнице позвать к нему аз-Завахи, и старуха поднялась, и явилась, и осведомилась о причине их встречи. И Барзах рассказал ей о споре, который вышел у него с мудрецом Сабитом ибн Хатемом. А старуха была обязана Барзаху, потому что он помог ей скрыть правду о похищении Захр-аль-Бустан.

- О матушка! - сказал ей Барзах. - Нет для нас в этом деле хитрости кроме твоих хитростей! Мы непременно должны выкрасть у франкского эмира дочь, и заменить ее на дочь простой женщины, и в этом наше спасение. Если мы украдем мальчика, то это дело сразу же раскроется, ведь он уже большой, и рабы его отца знают его в лицо. А новорожденные дети все одинаковы. И мы должны спрятать дочь франкского эмира так далеко, чтобы никто и никогда не нашел ее, кроме нас с тобой. И пусть она достигнет брачного возраста и выйдет замуж за простого человека, горожанина или даже кочевника. А когда настанет должный час, мы покажем ее великому Сулейману и унизим презренного язычника Сабита!

- О сынок! - сказала ему на это аз-Завахи. - Где Афранджи и где ты? И это ведь большая страна, покрытая лесами, и немногие из наших купцов осмеливаются путешествовать по ее дорогам. Нет у меня хитрости, чтобы достичь Афранджи и выкрасть оттуда дочь эмира.

- А что ты скажешь, матушка, о кувшине, который хранится у тебя в сундуке? - спросил Барзах. - Только в нем мое спасение, да хранит нас Аллах великий, могучий!

- Молчи, о несчастный! - возразила аз-Завахи. - Если могущественному Сулейману ибн Дауду станет известно, что мы призвали на помощь раба кувшина, пропали наши головы! Кувшин мне вручен лишь на хранение, и я призываю раба кувшина не чаще раза в год, и не заставляю его делать ничего такого, что вскоре стало бы явным и привлекло внимание недоброжелателей!

Но Барзах позвал раба, и велел принести из своих покоев шкатулки с золотом и драгоценными камнями, и улещал старуху хитрыми словами, и клал перед ней сокровища, пока она не согласилась и не принесла свой кувшин. И старуха аз-Завахи прогнала всех невольниц, и осталась наедине с Барзахом, и взяла его за руку, и повела за собой по коридорам и лестницам, и вдруг они оказались на крыше дворца. И оттуда был виден весь город, и предместья, и реки, и дороги.

А еще аз-Завахи взяла с собой серебряную доску с песком, и они с Барзахом погадали, и вдруг оказалось, что франкского эмира зовут Бер-ан-Джерр, но смысла этого имени они не уразумели.

Потом старуха аз-Завахи сделала над кувшином знаки, и натерла его крышку порошком, и велела Барзаху снять с крышки свинцовую печать и открутить ее. И Барзах сделал все, что ему было велено, и вдруг из кувшина пошел светлый дым, а из дыма раздался голос, подобный голосу юноши, сына четырнадцати лет, нежный и благозвучный. И это был голос джинна, раба кувшина.

И он явился перед ними в виде юноши, прекрасного лицом и чисто одетого, с лицом как месяц и глазами, словно у гурии, сияющим лбом и румяными щеками, с молодым пушком и родинкой, как кружок амбры.

Но царевич, который как раз в это время подкрался к Барзаху и аз-Завахи, не удивился, потому что он знал о тайных способностях своего наставника, и Барзах научил его некоторым хитростям и штукам, которые известны магам. А о том, что его старая нянька аз-Завахи тоже занимается колдовством, царевич еще не знал. И он стал смотреть, что будет дальше.

Когда раб кувшина вышел из него и принял благообразный вид, старуха аз-Завахи приказала ему:

- О Маймун ибн Дамдам, о раб кувшина, в эту ночь у одного из знатных франкских эмиров, чье имя - Бер-ан-Джерр, родилась дочь. Лети же, и найди ее, и незаметно вынеси из дворца ее отца, и принеси девочку сюда! А потом ты полетишь, и найдешь какую-нибудь другую новорожденную девочку, и отнесешь ее во дворец эмира.

- На голове и на глазах! - отвечал раб кувшина, и поднялся в воздух, и расширился, и заблистал, и из глаз его посыпались искры, и он исчез, а Барзах с аз-Завахи остались его ждать. И они сидели на крыше, и читали заклинания, удерживающие джинна Маймуна ибн Дамдама в повиновении, и вдруг он появляется с младенцем на руках!

- Как удалось тебе унести девочку из дворца, о раб кувшина? - спросила аз-Завахи. - Не замечено ли ее отсутствие?

- Этот дворец - всего лишь высокая башня из больших серых камней, о госпожа, и если бы она была опрокинута и погрузилась в землю, я не отличил бы ее от большого заброшенного колодца, из тех колодцев, в каких обитают джинны, - отвечал раб кувшина. - Женщины, которым эмир доверил воспитывать свою дочь, спят крепким сном, который я навел на них, и не скоро проснутся, о госпожа. И старшая среди них, родная сестра матери эмира, тоже спит, и ее-то следует бояться больше всего, ибо на ее груди знаки мудрости и силы, и она единственная может догадаться, что ребенка подменили.

- Что за знаки мудрости и силы обнаружил ты? - спросила аз-Завахи. Рассказывай все по порядку.

- Я обнаружил ожерелье, в котором золотые цепочки переплетаются с серебряными, и оно с тремя черными камнями, два из которых продолговатые, и это отшлифованный агат, а один, в середине, - круглый, и это черный хрусталь. Они огранены плоско, как очень большие изумруды, и на камнях изнутри вырезаны знаки, которые видны, если посмотреть на свет, о госпожа. А камни со знаками окружены другими камнями, мелкими и хорошо отшлифованными, и среди них особенно бросается в глаза превосходный черный оникс. И еще на ее груди висят маленькие изображения разных людей, и я не знаю, что они означают, - отвечал раб кувшина. - А также там висело на стене вытканное в виде тонкого ковра изображение обнаженного мужчины и обнаженной женщины, и мужчина протягивал руку к женщине, а она предлагала ему яблоко, и между ними было дерево, вокруг которого обвился змей. И я не обнаружил волшебной силы в этом изображении, и это меня смутило, ибо изображения людей часто несут в себе особый смысл и силу.

- Изображения людей означают всего лишь то, что она верует в Ису и Мариам, обнаженные мужчина и женщина на ковре всего лишь служат для украшения помещения, а ожерелье с камнями потеряет свою силу, когда ты обвяжешь его моим волоском, который я тебе дам, - сказала аз-Завахи. - И этот волосок должен быть незаметен. А теперь покажи нам младенца, ибо мы должны пометить девочку знаком, который потом поможет ее найти.

И раб кувшина положил девочку к ногам аз-Завахи, и она развернула пеленки, и рассмеялась, и стала бить в ладоши.

- Что с тобой, о аз-Завахи? - спросил тогда Барзах. - Что тебя привело в такое состояние?

- Это дитя незачем метить! - воскликнула старуха. - Ибо его родители прогневили Аллаха. Девочка родилась уродливой, она вырастет уродливой и не найдется человека, который пожелает взять ее в жены, разве что слепой, собирающий себе на пропитание у ворот мечети!

- И все же знак необходим, о аз-Завахи! - возразил Барзах. - За двадцать лет многое может случиться, по милости Аллаха великого, могучего.

И она коснулась пальцами шеи и груди младенца, и начала читать заклинание, а Барзах вторил ей.

А царевич Салах-ад-Дин следил за ними, и изумлялся, и поражался. И он понял, что его старая нянька владеет тайнами колдовства, и скрывает это, и не будет у него пути к ее тайнам, если он сейчас же не обратится к няньке и не попросит ее о помощи.

И он вышел из своего укрытия, и бросился к аз-Завахи, и поцеловал землю между ее руками, и взмолился.

- О матушка! - сказал царевич. - Тебе известны мои обстоятельства, почему же ты до сих пор молчала о том, что у тебя есть кувшин и раб кувшина? Никто не вернет мне Захр-аль-Бустан, кроме Маймуна ибн Дамдама!

И аз-Завахи испугалась, и прервала заклинание, и посмотрела на Барзаха, а Барзах испугался и посмотрел на аз-Завахи. И оба они подумали об одном и том же. Ведь царевич подслушал их разговор, и узнал их тайну, и он...

Что ты дергаешь меня за халат, о несчастный?

Ах, да... Горло у рассказчика пересохло, о правоверные! Рассказчик устал и нуждается в отдыхе! Он нуждается в большой кружке ивового сока, которую никто не нальет ему без денег! Дайте кто сколько может, во имя Аллаха великого, могучего! А когда рассказчик отдохнет, вы услышите, как подменили новорожденных детей, как они выросли, как царевич Салах-эд-Дин искал свою невесту, как дочь франкского эмира встретила своего жениха, и что из всего этого вышло! Расходитесь, расходитесь, о правоверные! Дайте рассказчику промочить глотку...

* * *

И правоверные разошлись, но с большой неохотой. Причем маленький сердитый медник Али сказал сказал большому и благодушному бакалейщику Хасану, чья прекрасная, крашеная хенной борода была гордостью всего базара:

- Больше не заманят меня эти проходимцы слушать свои сказки! Уже третий раз я забываю о всех делах, и останавливаюсь, и рассказчик начинает историю о царевиче Салах-эд-Дине, и всякий раз, как доходит до того, как он на дворцовой крыше подслушивает мага Барзаха, у сказочника, словно нарочно, пересыхает в горле!

- Не вопи так, о Али! - шепотом приказал ему бакалейщик. - Разве ты не видишь?

- Воистину, ты прав... - шепотом же отвечал медник, кинув взгляд туда же, куда и Хасан. И оба они увидели совсем близко от себя закутанную в шелковый изар женщину, которая, очевидно, тоже остановилась послушать историю, а теперь слушала сердитую речь Али. И это была женщина стройная и соразмерная, благоухающая мускусом, а рядом с ней стояла старуха, бедствие из бедствий, с отвислыми щеками, редкими бровями, выпученными глазами, сломанными зубами, пыльной головой, и седыми волосами. И если молодой женщине изар нужен был, чтобы скрыть ее красоту и прелесть, то старухе чтобы скрыть уродство. Стояла также рядом с ними невольница, и у нее на руках был маленький ребенок в расшитой золотом рубашечке, а у старухи большой узел.

- Эти женщины посетили хаммам, ведь сегодня там женский день, они вышли оттуда утомленные, остановились у дверей и тоже заслушались рассказчика, а теперь глядят на нас так, будто красавица хочет подослать к нам старуху, - с немалой гордостью прошептал бакалейщик, оглаживая свою замечательную бороду. - И, клянусь Аллахом, я не доставлю красавице разочарования!

- Зато она доставит тебе разочарование, о Хасан! - ехидно сказал медник. - Погляди, куда поспешила старуха! А молодая встала с невольницей за угол и смотрит исподтишка, чем окончится это посольство!

- Что нашла она в этом голодранце? - искренне удивился бакалейщик. Он даже не сможет сделать ей подарка. А у меня в лавке она набрала бы себе полную корзину очищенных фисташек, и тихамского изюма, и очищенного миндаля, и яблочной пастилы, и пряников с лимоном, и марципанов, и халебских лакомств с засахаренным миндалем!

- Очевидно, все дело в бороде... - прошептал медник. - Борода у него вдвое больше твоей, и клянусь Аллахом, тут дело нечисто! Не может у правоверного вырасти такая огромная борода!

А рассказчик и его ученик оба были обладателями бород поразительной длины и ширины. И у рассказчика она была черная, блестящая, с изгибами и завитками, не длинная, но широкая, а у его ученика - крашеная хной, лежащая волнами, наподобие овечьей шерсти. И они собирали свое имущество, не заботясь о том, что медник и бакалейщик стоят рядом и злословят о них.

- Бери коврик, скамейку и книгу, - говорил Мамеду Саид. - Ты читал совсем неплохо, о Мамед. Посмотри, сколько дирхемов лежит на твоем коврике! Пожалуй, хватит и на цыплят, и на рис, и на то, что якобы запретил Аллах... Не забудь заложить в книге страницу, на которой ты остановился.

- Чем же я ее заложу? - спросил Мамед. - Я не взял с собой подходящего шнурка, о Саид.

- Впредь будешь брать, а пока воспользуйся моим, - сказал Саид, достав из рукава шнурок, голубой с желтым. - Куда это ты смотришь и что ты там увидел такого, что рот твой открылся, а брови всползли под самый тюрбан?

- Гляди, кто к нам идет, - прошептал Мамед. - Старуха-посредница! ..

- Я же говорил, что ремесло рассказчика принесет тебе удачу, о Мамед! обрадовался Саид. - Часто ли искали тебя старухи-посредницы во дворце повелителя правоверных?

И верно - к возвышению, на котором Саид и Мамед считали дирхемы, подошла, ковыляя, старуха и обратилась к Мамеду.

- Мир тебе, о рассказчик! - сказала она. - Что ты скажешь о том, чтобы посетить женщину, молодую вдову, которой понравились твои речи? Ты мог бы рассказать ей кое-что из своих историй у нее в доме, чтобы она и ее женщины послушали из-за занавески. И мы хорошо отблагодарим тебя, клянусь Аллахом!

- Привет, простор и уют тебе, о матушка! Вот одно из преимуществ нашего ремесла! - воскликнул Саид. - Нас, рассказчиков, охотно слушают даже самые благочестивые из женщин. И если им приятны наши голоса и наши лица, они находят способы вступить с нами в сношения. Забирай его, о матушка, веди его к своей госпоже! Ступай, о Мамед, а я возьму коврик, скамеечку и книгу.

- Не тронь книгу, о несчастный, она мне понадобится, - возразил Мамед, но Саид уже сунул себе под мышку и свернутый коврик, и книгу, и успел поднять скамеечку.

- Пойдем, о рассказчик, - сказала старуха, и вцепилась Мамеду в рукав, и потащила его за собой, а медник и бакалейщик глядели на них издали и держались за животы от смеха.

- Хотел бы я, чтобы это скверная старуха ухватила его за его рыжую бороду, о Хасан! - сказал медник. - И мы увидели бы, что эта прекрасная борода осталась у старухи в руках, и с нее свисают шнурочки и петельки, которыми она закрепляется на ушах! Вот было бы непотребное зрелище, клянусь Аллахом!

Но старуха и без такого непотребства повела за собой Мамеда, и свернула с ним за угол, и пошла по узкой улице, поднимаясь со ступени на ступень, и подошла к воротам, и постучала, и ворота отворились, и они вошли в узкий проход, и сделали два поворота, и оказались во дворе.

- Садись на скамью, о рассказчик, и продолжай! - велела старуха. Моей госпоже так понравилась твоя история, что она заплатит тебе за продолжение золотой динар. Она опередила нас, и уже вошла в дом, и сейчас она сидит у окна за вышитой занавеской, как раз над твоей головой, и слушает тебя.

- Я не могу рассказывать без книги, - сказал Мамед, с немалым любопытством озираясь по сторонам.

- Рассказывать - твое ремесло, - возразила старуха, - и мы непременно желаем знать, чем окончилась история царевича Салах-эд-Дина. Отыскал ли он Захр-аль-Бустан? Родила ли она дочь? Взял ли он эту дочь в жены?

- Я ничего не знаю, о женщина! - воскликнул Мамед. - Я такой же рассказчик, как и ты! Превратности судьбы лишили меня высокого положения, и меня приютил человек, который забавляет горожан длинными историями, и стал учить своему ремеслу, и сегодня я впервые говорил перед ними, Аллах мне свидетель!

- Разве он не заставил тебя выучить эту историю? - изумилась старуха.

- Я все время смотрел в его книгу, - признался Мамед.

- Стало быть, этот рассказчик знает грамоту, и все его истории записаны в книге? - осведомилась неуемная старуха. - В той самой, которую он забрал и унес?

- Разумеется, он знает грамоту, и читает книги, и знает стихи поэтов, и Коран, и хадисы, и предания, о женщина! - сказал Мамед. - А теперь, если у тебя нет ко мне иного дела, отпусти меня, и я пойду к нему, ибо скоро мне пора опять садиться на возвышение, чтобы созвать слушателей и продолжать историю.

- Я пойду к своей госпоже, и мы обсудим с ней это обстоятельство, а ты сиди на скамье и жди меня, о неумелый рассказчик! - велела старуха. - И не смей уходить!

- Что удержит меня, если я пожелаю уйти, о женщина? - строптиво осведомился Мамед.

- Ко мне, о Рейхан! - позвала старуха. - Ко мне, о брат своего брата!

И на этот странный призыв из дома вышел чернокожий раб огромного роста, в синих шароварах со многими складками, обнаженный по пояс, и на боку у него был ханджар в тисненых ножнах, а за пояс была заткнута большая джамбия, изгибом кверху, и запястья его рук были обмотаны ремешками, и эти ремешки были тесно усажены железными бляшками, так что удар его руки выбил бы даже створку больших ворот. И по виду он был из тех рабов, которых владыки приберегают на случай бедствий, а Мамед, как он сам признавался Саиду, еще недавно был придворным поэтом и видел молодцов, охраняющих внутренние покои дворца. И он изумился тому, что к обычной

горожанке приставлена такая охрана.

Этот устрашающий сердца раб подошел к Мамеду, оглядел его, обошел со всех сторон и обратился к старухе с такими словами:

- Не будет от этого человека беды, о матушка, ибо он невысок ростом, толст брюхом, пуглив и вино повредило ему рассудок. Он выполнит все, что ты ему прикажешь, без всякого принуждения, и нет тут надобности во мне.

Мамед же сперва съежился, увидев этого великана, так что его голова ушла в плечи, и колени его сами собой подогнулись, а руки повисли, как две мягкие веревки. Но услышав голос Рейхана, в котором не было ни ярости, ни желания причинять зло, Мамед собрался с духом, и выпрямился, и даже посмотрел рабу в лицо, что было затруднительно, ибо Мамед действительно был ниже обычного для детей арабов роста.

- Сядь на скамью и жди, как тебе велено, о человек, - сказал Рейхан. И не серди хозяек этого дома.

Тут лишь Мамеду пришло на ум, что раб чересчур непочтителен, и даже со старухой он говорил так, как если бы был одним из хозяйских сыновей, а не купленным рабом. А богато украшенная отшлифованными камнями рукоять длинного ханджара еще больше укрепила Мамеда в его подозрениях, ибо он, как человек придворный, знал цену камням и хорошему оружию.

Пока Мамед разглядывал подозрительного раба, старуха ушла и в непродолжительном времени выглянула в окно.

- Нет нам больше нужды в тебе, о рассказчик, - обратилась она к Мамеду. Возвращайся туда, где мы тебя взяли, и вот тебе за хлопоты.

Из окна вылетел завязанный узлом платок, и звякнул о каменную плитку, одну из устилавших двор, и Мамед понял, что в платке несколько монет. Он подобрал деньги, и обнюхал платок, и нос его уловил запах дорогих курений.

- А ты, о Рейхан, пойдешь с ним следом, и найдешь хозяина книги, по которой этот несчастный читал свою историю, и купишь эту книгу за любую цену! - перебил старуху звонкий женский голос, и обладательница его была молода годами, но уже приобрела привычку приказывать.

Мамед немало лет посещал дворец, и ему доводилось слышать разные женские голоса из-за парчовых и шелковых занавесок, и он гордился тем, что по голосу и выговору мог определить, откуда привезли певицу - из Синда, из Медины, из Кандахара, а также где ее обучали - в Мекке или в Вавилоне. Голос этой женщины, казалось, никогда не покорялся плавному течению мелодии и ее прихотливому ритму. Мамед даже подумал было, что такой голос скорее подстать юноше, привыкшему, играя в конное поло, перекликаться с игроками своего отряда. И смутил его выговор незнакомки, по которому невозможно было определить, откуда она родом, однако же ясно было, что женщину привезли издалека.

Вместо того, чтобы, поблагодарив за платок, поспешить к Саиду, Мамед замер, как нарисованный, и вдруг на губах его, еле видных из-под длинных

усов, того же качества, что и борода, обозначилась радостная улыбка.

- На голове и на глазах, о госпожа! - отвечал Рейхан. - Я пойду с рассказчиком, а вы заприте ворота, и пусть ни одна из невольниц не выходит! Пойдем, о рассказчик. Не стой посреди двора, как упрямый ишак, иначе я возьму тебя под мышку и вынесу, как сундук.

И они вышли из ворот, и ворота за ними немедленно замкнули, и Мамед, поспешая за Рейханом, несколько раз обернулся, запоминая дорогу. Он уже не удивлялся тому, что чернокожий великан даже не взял у своих хозяек денег, чтобы приобрести книгу. Очевидно было, что Рейхан имел при себе столько, что хватило бы на много таких истрепанных книг, как у Саида, в переплетах совсем от других сочинений, давно истлевших.

Они пришли к воротам хаммама, чей высокий черный купол с круглыми окнами был виден издалека, и обошли его, и углубились в переулок, и вошли в дом, где поселился рассказчик Саид, но ни его, ни книги не обнаружили, а невольница Ясмин тоже не смогла сказать ничего вразумительного, и Мамед заподозрил, что причиной тому - кувшинчик со сладким хорасанским вином. По ее словам, ее хозяин Саид как вышел после третьей молитвы вместе с Мамедом, велев ей приготовить ужин, так более и не возвращался, и его книга, подстилка и скамеечка - равным образом.

- Может быть, его пригласил кто-то из слушающих, и взял его в свой дом, и он там рассказывает истории для семьи того человека за хорошие деньги? предположил Мамед. - Или же он пошел по своим делам и, не заходя домой, вернулся к хаммаму, а теперь созывает слушателей, сердясь, что я куда-то запропал, и призывая на мою голову все кары Аллаха!

- Вернемся к хаммаму, о рассказчик, - сказал Рейхан, и это был голос человека, привыкшего повелевать.

Но и там не обнаружили они Саида, невзирая на то, что собралось немало желающих послушать продолжение истории.

- Погоди, о Рейхан! - воскликнул вдруг Мамед. - Клянусь Аллахом, я вижу, кто нам поможет в наших поисках! Вот стоит банщица из хаммама, закутанная не в изар, а в какую-то драную тряпку! Саид не раз говорил мне: "Посмотри на эту бездельницу, о Мамед! Вместо того, чтобы делать дело, к которому приставил ее хозяин хаммама, она так и норовит выскочить ради моих историй, накажи ее Аллах! " Может быть, Саида позвал в гости хозяин хаммама?

- Ты прав, о рассказчик, - сказал Рейхан, и подошел к банщице, и обратился к ней:

- О сестрица, не видела ли ты, куда ушел человек, рассказывающий обычно здесь, на возвышении, диковинные истории?

Но банщица вместо того, чтобы ответить, вдруг опрометью кинулась к воротам хаммама.

Рейхан и Мамед в недоумении переглянулись.

- Неужели Аллах поразил ее безумием? - удивленно спросил Рейхан, хотя рабам полагалось бы молча ждать, что скажут свободнорожденные.

- Нет, о Рейхан, - сказал Мамед, обернувшись. - Это идет хозяин хаммама, и она просто испугалась. Сейчас я спрошу, не видел ли он Саида...

Тут Мамед замолчал, хотя самое время было бы поклониться хозяину хаммама, подошедшему к нему совсем близко.

Это был статный и красивый мужчина, обладатель черных глаз и сходящихся бровей, с аккуратно подстриженной бородой, и облик его внушал почтение, но странным показался Мамеду сверток, что хозяин хаммама нес под мышкой. А нес он немалой величины предмет, обернутый старым шелковым платком, и с края платок разошелся, и виден был угол книжного переплета, и свисал заложенный между страниц плетеный шнурок, желтый с голубым.

Хозяин хаммама быстрым взглядом смерил Рейхана и Мамеда и, ловко скользнув между ними, исчез в воротах раньше, чем Мамед опомнился от своей растерянности.

- Не нужно было мне сегодня пить это вино из фиников, - сказал Мамед Рейхану, как бы оправдываясь за свою нерасторопность и свое изумление. Воистину, покарал меня Аллах, лишив всякого соображения! Идем, о Рейхан, догоним его!

- Ты прав насчет соображения, о господин, - отвечал ему Рейхан, - и если мы сейчас войдем в хаммам, то поднимем шум на весь город. Ведь сегодня там женский день.

- Я напрочь забыл об этом, о Рейхан... - пробормотал Мамед. - Странные дела творятся сегодня со мной попущением Аллаха великого. Неужели все это из-за кувшина финикового вина, которое и вином-то по-настоящему назвать нельзя, ибо оно - не из винограда? Я всегда полагал, что оно дозволено правоверным...

- Очевидно, тебе, о господин, лучше было бы сегодня обойтись молоком, заметил Рейхан.

- Да, бывало, что пили люди молоко, являя тем самым свою глупость, особенно если владела ими скупость или у них были слабые поджилки, сердито отвечал Мамед, - но мы, слава Аллаху, не из таких!

И Рейхан низко склонил голову, как бы признавая превосходство Мамеда над презренными, пьющими молоко, но поскольку чернокожий был великанского роста, а Мамед - роста невеликого, то и увидел несостоявшийся рассказчик, что поклон был всего лишь способом скрыть внезапную и неудержимую улыбку.

* * *

Сбежавшая от Мамеда с Рейханом банщица влетела в ворота хаммама, едва не сорвав висевшую перед входом занавеску - знак того, что в этот день баня принадлежит женщинам. Она столкнулась с выходящими из раздевальни посетительницами, отскочила назад, извинилась и вжалась в стенку. Банщица была уверена, что хозяин не воспользуется главным входом, чтобы не смутить женщин, которые еще не закрыли своих лиц покрывалами и изарами, и все же испуг ее был велик.

- Что ты мечешься, о Джейран, порази тебя Аллах? - спросила ее служительница, сидящая у самого выхода, чтобы собирать у выходящих деньги.Ты точно старуха, что выжила из ума, и не отличает четверга от субботы! Беги в парильню, о несчастная! Тебя заждалась богатая посетительница! Да не смотри на меня так, о исчадье шайтана!

Джейран, не ответив ни слова, метнулась в дверь раздевальни, а женщина схватилась рукой за ладанку, висевшую у нее на поясе, и прошептала довольно громко:

- Чур меня, чур от зла и сглаза, от короткого носа и синего глаза!

В раздевальне Джейран положила на скамью два дорогих кованых браслета, которые держала зажатыми в руке, дернула за шнурок, удерживавший на ее голове изар, но чересчур торопилась - и ветхий шнурок, пришитый к не менее ветхой ткани, лопнул. Под соскользнувшим на пол изаром на девушке была лишь короткая, всего по колено, и широкая нижняя рубаха - правда, чистая, ибо хозяин хаммама требовал от банщиц и банщиков безупречной белизны рубах, повязок и покрывал. Джейран свернула изар, положила на скамью и старательно упрятала браслеты меж его складками. Затем она стряхнула с ног кожаные туфли, вышивка на которых истрепалась и залохматилась, и сунула смуглые сухие ступни в большие деревянные башмаки.

Посреди раздевальни был устроен фонтанчик с холодной водой, и Джейран подошла к нему напиться. Но тут из предбанника вышла разносчица воды со своим медным кувшином. Джейран отстранилась, чтобы девушка наполнила кувшин.

- Где ты пропадаешь, о несчастная? - добродушно спросила ее разносчица. Раздевайся скорее и соберись с силами, ибо тебе потребуется все твое мастерство, о Джейран! Тебя ждет женщина, у которой мощные бедра, тяжелые ягодицы и широкие плечи! И намучаешься же ты, пока разотрешь и разомнешь это тело, клянусь Аллахом!

- Почему ты не боишься смотреть мне в глаза, о Наджия? - спросила Джейран, скидывая рубаху и наматывая на себя в три оборота набедренную повязку. - Разве ты не веришь, что голубые глаза приносят несчастье?

- Прежде всего они приносят несчастье тебе самой, о Джейран, - сказала рассудительная Наджия, на которой тоже не было ничего, кроме набедренной повязки, обмотанного вокруг головы полосатого покрывала и деревянных башмаков. - Все зло, какие только могут причинить твои глаза, они, по воле Аллаха, причиняют тебе самой. Так что на мою долю уже ничего не осталось и опасаться бессмысленно!

- Права ты, о Наджия, - сказала Джейран, - и не вижу я средства для спасения.

- На твоем месте я бы прежде всего выкрасила волосы, - заметила Наджия. Ибо я и раньше служила в хаммамах, пока меня не переманил наш господин, и видела много женщин, не только черноволосых, но и светловолосых, и даже с волосами почти белыми. Но ни у кого и никогда не видела я серых волос, и это воистину наказание Аллаха. А если ты выкрасишь их хной, то они, возможно, даже станут мягче и не будут торчать наподобие колючек. Можно и так насурьмить глаза, что они будут казаться черными...

- Мы целые дни проводим в помещениях, где воздух насыщен водой, и вода оседает на наших лицах, о Наджия, и мои насурмленные глаза будут еще хуже, чем ненасурмленные, - упрямо возразила Джейран. - И можешь не говорить, что мне нужно больше есть, и есть сладкое и жирное! Раз уж Аллах не дал мне груди и бедер, какие нравятся мужчинам, то не спасут дела пилав из риса с изюмом и лепешки из плотного теста!

С этими словами она покинула раздевальню и, торопливо обматывая вокруг головы покрывало, захватывая его складками пряди рассыпающихся волос, воистину серых, жестких и прямых, вроде конского хвоста, вошла в предбанник, а затем и в парильню.

И в предбаннике, и в парильне стоял невероятный галдеж, особенно в парильне, поскольку она была велика, и много в ней было устроенных по кругу ниш, а в середине имелся большой водоем с подогретой водой. И если из ниш доносилось лишь негромкое и блаженное кряхтенье, да изредка вскрик от неловкого движения банщицы, то над водоемом, где плескались, плавали и ныряли обнаженные женщины, висел звон радостных голосов.

Джейран обогнула водоем и подошла к той нише, где обычно трудилась. Там действительно ожидала ее посетительница средних лет, которую Аллах щедро наделил всем тем, что привлекает мужские взоры, и она лежала на возвышении обнаженная и стонала, а две ее невольницы смачивали ей головную повязку холодной водой и почтительно ее утешали.

- О слезинка, мы испытываем тебя, лишь будучи в затруднении! - весьма учтиво обратилась эта роскошная женщина к Джейран, как бы не замечая ее голубых глаз и короткого, даже чуть вздернутого носа, что, впрочем, было и неудивительно - парильня, как ей и полагалась, была полна горячего пара. Приди и покажи свое мастерство, о девушка, ибо я жестоко страдаю!

- Сперва я вымою тебя, о госпожа, - сказала Джейран, беря в правую руку пальмовые листья, а в левую - горсть муки из волчьих бобов. - Мы начнем с плеч и груди, потом вымоем тебе живот и ноги, и потрем их глиняной теркой, чтобы они стали нежными, как у младенца, а потом уж займемся твоей спиной.

- Мне не напрасно хвалили тебя, о девушка, ведь это ты - банщица Джейран, не знающая себе равных? - как бы спросила, но на самом деле вполне уверенно сказала посетительница. - А меня зовут Фатима, и я вдова купца, и приехала сюда по делам моего покойного мужа, и собрала деньги, которые остались ему должны здешние купцы. А в доме моей сестры, где я остановилась, нет ни мягких постелей, ни хороших ковров, так что спина моя похожа на живую рану, и ты верно это определила, клянусь Аллахом!

Не особенно прислушиваясь, Джейран размазала на плечах и на груди Фатимы бобовую муку и стала растирать ее круговыми движениями, сперва слегка, потом - сильнее и сильнее, так что мука стала скатываться в колбаски и осыпаться с пышного и упругого тела женщины. Если Фатима и рожала, то не более одного раза - определила по ее груди Джейран, а уж заботилась о себе эта женщина постоянно, ибо кожа ее была гладкой, и изо рта у нее приятно пахло.

- Не умеют ли служительницы этого хаммама готовить снадобье, уничтожающее дурной запах подмышками, о Джейран? - вдруг спросила Фатима. Один из должников моего покойного мужа отдал мне в счет долга невольницу, и она страшнее шайтана, и от нее пахнет, как от верблюда, и за всю свою жизнь она ни разу не мыла ноги.

- Мы делаем такое снадобье из красной мирры, которую толчем, смешиваем с уксусом и разводим розовой водой, - отвечала Джейран. - Есть и другое из толченого гиацинта с уксусом и розовой водой. И мы готовим их про запас, так что когда ты будешь отдыхать в предбаннике, я принесу тебе их, о госпожа.

- Счастлив хозяин хаммама, которому Аллах послал такую умелицу, как ты, о Джейран! - воскликнула Фатима. - Должно быть, он препятствует твоему замужеству, чтобы ты не покинула его! Или он приблизил тебя к себе? Таких, как ты, нужно беречь и охранять, потому что они приносят благополучие тем, кто ими владеет!

- Для чего ему приближать меня к себе, когда он может купить красивую невольницу, о госпожа? И повернись, ради Аллаха, чтобы я могла наконец заняться твоей спиной, - строго сказала Джейран.

- А для чего ему покупать красивых невольниц, когда рядом есть ты? - с искренним удивлением поинтересовалась Фатима. - У тебя сильная шея, и широкая грудь, и втянутый живот, и груди твои невелики, но прекрасной формы, как две чаши. И талия у тебя тонкая, как у женщин Синда, а они ценятся среди знатоков!

- Аллах наказал меня голубыми глазами, о госпожа, - немало удивленная и обрадованная словами Фатимы, призналась Джейран. - Очевидно, ты не заметила этого...

- У многих невольниц-гречанок голубые глаза, и все же они ценятся да уступчивость и верность, так что их покупают за немалые деньги, уверенно заявила Фатима с таким знанием дела, так что Джейран забеспокоилась - не был ли покойный муж этой госпожи торговцем рабами и не помышляет ли Фатима о том, чтобы приобрести ее, Джейран. - Правда, у них обычно длинные и тонкие носы, а также мягкие черные волосы. Но мы-то с тобой знаем, о Джейран, за что любят нас мужчины!

Тут обе невольницы, молча наблюдавшие, как Джейран растирает спину их госпожи, негромко рассмеялись. Очевидно, их разговорчивая госпожа частенько держала речи о тайных достоинствах мужчин и женщин.

И действительно - немало знала веселая Фатима о мужских айрах и женских фарджах, о их свойствах, качествах и наилучших способах совокупления, и обо всем этом она говорила легко, радостно, как о наивысшем благе, но чем громче соглашались с ней невольницы, тем строже взглядывала на них Джейран и тем сильнее разминала она спину женщины, как бы вкладывая в каждое свое движение скопившееся за многие годы недовольство.

Наджия, подойдя, чтобы предложить подслащенной питьевой воды из медного кувшина, прямо заслушалась, кивая и посмеиваясь.

Однако Фатима, перечисляя хитроумные названия для айра и для фарджа, как бы не замечала упрямого молчания молодой банщицы. Вволю повеселив невольниц, смотревших на свою хозяйку влюбленными глазами, Фатима заговорила о том, что, по ее мнению, должно было бы понравиться Джейран.

И это были недостатки женщин.

- Осваиваясь в жарком воздухе парильни, смотрела я на жительниц этого города, жен и наложниц купцов и купеческих сыновей, о Джейран, и ни одна не порадовала меня безупречной красотой, - сказала Фатима. - Ты недовольна своим носом и своими глазами, а ведь нос и глаза - из наименее заметных пороков, о Джейран! Нос и глаза мы прячем под покрывалом или под изаром, а куда спрячешь толстую талию, бугристую спину, и длинные груди, подобные содранным шкурам, и большие ноги? Когда мы заворачиваемся в изар, мы охватываем его тканью свои бедра и плечи, и даем правоверным случай оценить нашу походку, а до наших лиц им нет дела, о Джейран, ведь даже жених впервые видит лицо невесты лишь после заключения брака.

Как бы нечаянно Фатима перечислила именно те недостатки, которых не было у угрюмой банщицы, и добилась-таки ее благодарной улыбки.

- Не увидела я в этом городе подлинной красавицы, - заключила Фатима, - и не о чем будет мне рассказать женщинам, когда я вернусь домой. Но, может быть, ты, о Джейран, видела здесь красивых женщин, достойных харима повелителя правоверных?

- Я каждый женский день вижу столько лиц и бедер, что смешались они в моих глазах и нет больше меж ними разницы, о госпожа, - отвечала Джейран. Но как раз сегодня у нас побывала одна женщина, которая если и спасется, то только ради своей красоты, ибо нрав у нее прескверный.

- Разве это возможно? - удивилась Фатима. - Я всегда полагала, что красивой женщине Аллах дает и добрый нрав, потому что ей незачем завидовать, злобствовать и строить козни.

- Не все таковы, как ты, о госпожа, - возразила Джейран, и тут глаза банщицы встретились с глазами Фатимы, и вторая робкая улыбка появилась на губах Джейран, а Фатима ответила ей улыбкой благодарной, поняв, видно, что не так уж часто девушка слышит от кого-то ласковое слово, и еще реже появляется у этой девушки желание ответить собеседнице таким же ласковым словом.

- И кто же эта злонравная? - спросила Фатима. - Видишь ли, о Джейран, у меня есть сын, и он слабого здоровья, и врачи сказали, что мне следует поспешить с его женитьбой, так что я всюду, где бываю, осведомляюсь о красивых девушках и женщинах, потому что мы, матери купцов, не должны пренебрегать молодыми богатыми вдовами, особенно если те красивы. А девственниц пусть покупают за большие деньги вельможи.

- Я не знаю, вдова ли эта женщина, или же ее муж жив, но путешествует, сказала Джейран. - Но у нее есть маленький ребенок, которого приносит невольница, и она ждет с ребенком, пока его мать вымоют, и разотрут, и разомнут ей кости, о госпожа. А может, муж бросил эту женщину из-за ее скверного нрава. Она часто приходит в наш хаммам, и нет никому из-за нее покоя, потому что покрывала для нее недостаточно велики и чисты, и питьевая вода слишком холодна, а вода в водоеме слишком тепла, и она всем приказывает и требует подчинения, и учит меня, как правильно растирать шею, о госпожа! Но красотой Аллах наделил ее востину несравненной!

- Черны ли ее косы? - поинтересовалась Фатима для начала. - Длинны ли они?

- Когда она распускает косы, то стоит как бы в черной сверкающей палатке из вьющихся волос, так что не виден ни ее перед, ни ее зад, Аллах мне свидетель. И Наджия тоже может подтвердить, о госпожа, - Джейран показала на подавальщицу воды.

- И когда она погружается в водоем, то лицо ее окружено черной грозовой тучей, о госпожа, - добавила Наджия. - Только она плавает не как наши женщины, а загребает руками вот так! И волосы попадают ей под руки, мешая плыть.

Наджия показала, чуть не расплескав при этом воду из кувшина, как именно волосы попадают под руки красавице.

- Выходит, она не здешняя, - сделала вывод Фатима. - Ты прекрасно потрудилась, о Джейран, я чувствую себя словно тринадцатилетняя девушка. Сейчас я поплаваю в водоеме, а потом посижу в предбаннике и выпью чего-нибудь прохладительного... Что ты можешь принести, о подавальщица?

- У нас есть вода десяти сортов: розовая, померанцевая, сок кувшинок и ивовый сок, - принялась перечислять Наджия. - А еще я могу отрезать кусок арбуза и полить его соком сахарного тростника, о госпожа.

- Это будет превосходно! - воскликнула Фатима. - Ну-ка, зачерпни теплой воды и обмой меня, о Джейран, и вы, о девушки, тоже обливайте меня, чтобы ни крупинки бобовой муки не осталось. Ты порадовала меня и облегчила мне душу, о Джейран. Что скажешь ты о том, чтобы оставить хаммам и перейти ко мне в услужение? Я охотно выкуплю тебя у хозяина хаммама, и ты будешь жить в моем доме, и я со временем найду тебе подходящего мужа, и дам приданое. А ты будешь хозяйничать в нашем маленьком домашнем хаммаме, и у тебя будут всего два посетителя, я и мой сын, но иногда я буду приглашать в гости своих подруг и родственниц, как у нас в городе принято, так что тебе придется трудиться в парильне целый день, но это будет не часто, клянусь Аллахом.

- Хозяин не продаст и не уступит меня, о госпожа! - быстро ответила Джейран. - Он сам обучил меня мастерству, и я зарабатываю для него немалые деньги, и я не покину его...

Услышав это, Наджия улыбнулась, и Фатима заметила эту улыбку, ибо Наджия как раз и хотела, чтобы улыбка не сталась незамеченной. И Фатима сделала Наджии знак глазами и пошла к водоему, покачивая бедрами, а Наджия пошла за ней следом, Джейран же осталась, чтобы вместе с невольницами приготовить для госпожи согретые покрывала.

- Клянусь Аллахом, ты знаешь, как уговорить Джейран, о девушка! сказала Фатима, садясь на краю водоема, возле большой каменной птицы, что извергала из клюва струю воды, и это была птица с человеческим лицом и с орлиным клювом, и она имела четыре крыла, что никого не удивляло, потому что такие украшения были едва ли не в каждом хаммаме.

- Аллах свидетель, вот этого-то я как раз и не знаю, о госпожа! прошептала Наджия. - Она влюблена в нашего хозяина, и любовь эта длится уже много лет, ведь он взял ее у шейха бедуинского племени еще совсем девочкой, в уплату за лечение, а теперь ей то ли девятнадцать, то ли двадцать лет, и она еще не знала мужчины. Джейран сгорает от любви, а ему нет до нее дела, о госпожа, и хорошо сделает тот, кто увезет ее из нашего хаммама, чтобы она забыла о хозяине, и утешилась, и позволила выдать себя замуж.

- Хорошо ты поступила, что сказала мне об этом, о девушка, - одобрила ее Фатима. - Я непременно увезу ее с собой! А теперь ступай и дай мне поговорить с Джейран. Видишь, она идет к нам с покрывалом?

Фатима соскользнула в водоем и, откинув на спину длинные волосы, поплыла, и с середины водоема сделала знак Джейран, и крикнула ей:

- Плыви сюда, о Джейран, и если кто-то расскажет твоему хозяину, что ты вместо работы плавала в водоеме, я найду, чем смягчить его гнев!

Девушка охотно оставила покрывала и прыгнула в воду.

- Как ты догадалась, что я люблю плавать, о госпожа? - спросила она.

- Все женщины из бедуинских племен, что растут в оазисах и до десяти лет бегают полуголыми вместе с голыми мальчишками, купаются вместе с ними в заводях ледяных ручьев, и я знаю это, потому что видела своими глазами, отвечала Фатима. - Жительницы городов избалованы теплой водой, а дочери истинных арабов находят удовольствие в холодной воде, о Джейран, разве я не права?

- Я прихожу поплавать сюда поздним вечером, когда водоем немного остывает, - призналась Джейран.

- Почему бы тебе, Джейран, не поехать со мной на месяц, или на два, как позволит Аллах? - спросив это, Фатима перевернулась на спину и раскинула руки. - Мой сын нуждается в тебе, клянусь Аллахом, ибо он расслабленный, и у него плохая спина, и он больше лежит, чем ходит. А он у меня единственный, и я уже не рожу другого, и если ты поможешь его вылечить, я дам тебе хорошее приданое, о Джейран. И ты сможешь вернуться сюда, и нанять себе дом, и украсить его, а потом ты найдешь толковую старуху, и она обойдет несколько кварталов, и расскажет тебе, где живут хорошие женихи, и сосватает тебя с тем, кого ты выберешь.

Джейран ничего не ответила.

- Когда хаммам закроется, приходи ко мне, о девушка, и мы поговорим об этом, - продолжала Фатима.

- Я не могу прийти к тебе сегодня, о госпожа, - сказала Джейран. - Та чванливая гордячка с лицом гурии и нравом шайтана забыла в раздевальне свои браслеты, и я непременно должна ей их отнести. Когда я нашла их, то сразу накинула рубаху и изар, и побежала за ней следом, но у ворот хаммама уже собрались люди, чтобы послушать рассказчика, и я потеряла ее в толпе, и осталась немного, потому что его история увлекла меня. Скажи, о госпожа, неужели на самом деле случилось все то, о чем кричат рассказчики? И похищения младенцев, и любовь царевичей, и явления джиннов и ифритов из старых кувшинов?

- Может, в давние времена и случалось, а теперь давно уже не случается, и в этом я могу тебе поклясться и Аллахом, и его пророким, и всеми святыми, - отвечала Фатима, самой клятвы, однако же, не давая. - А то, что ты должна отнести браслеты, лишь упрощает дело, о Джейран. Мы дадим их моей невольнице, и ты расскажешь ей, где живет та красавица с ребенком, а сама пойдешь ко мне, и мы вместе поужинаем и побеседуем о твоем будущем. Ибо я этого желаю, о Джейран, и желаю тебе добра, так что слушайся меня, и ты не пожалеешь об этом.

- На голове и на глазах! - сказала Джейран.

* * *

- Я сбился с ног, отыскивая тебя, о презренный, сын презренного, о бесстыдный распутник! Где это ты пропадал столько времени? Правоверные собрались, чтобы послушать твои нелепые истории, а ты сбежал и оставил меня без поддержки и без своей проклятой книги, да покарает тебя Аллах всеми карами, какие только существуют в аду!

- Тише, тише, о Мамед, не вопи и не размахивай руками, а то сейчас сюда сбежится весь город! Молчи, о заблудший, сын заблудшего! Ты так трещишь, словно бросаешь мне в уши пригоршни камушков! А скажи на милость, что я должен был делать, видя, как тебя уводит хитрая старуха, о лицемерии которой свидетельствуют четки, которые она носит на шее вместо ожерелья? Ведь это были четки не из бусин, о Мамед, а из целых арбузов! Как только не сломалась ее шея под тяжестью этих четок?

- И я не смог взойти на возвышение, и продолжить историю, и не заработал ни дирхема, и кошелек мой был пуст, потому что все деньги ты унес с собой, о несчастный!

- А как иначе я должен был поступить, видя тебя в когтях этой хищной старухи, подобной кошке, подкараулившей мышь? И я сказал себе - твой ученик и напарник сегодня уж не вернется, о Саид, потому что его пригласила на ложе красавица, так стоит ли ждать его возле хаммама? В таком случае мне пришлось бы просидеть там до утра, о Мамед!

- И я не имел на что купить себе лепешку на ужин, не говоря уже о мясе, о рисе, о финиках! А твоя невольница Ясмин тоже куда-то подевалась, так что дом ваш был заперт, и я не знал, где искать пристанища, и бродил по улицам голодный!

- Но когда это бедствие из бедствий в образе злоумышленной старухи увело тебя, я сказал себе - радуйся, о Саид, ибо кошелек с деньгами остался у тебя, и женщины не смогут выманить деньги у Мамеда, и он получит удовольствие, но не уплатит за него ни гроша!

- И все мое удовольствие свелось к кувшину пальмового вина, о Саид, потому что эта развратница дала мне лишь платок с тремя дирхемами, и я пошел в кабак у городской стены, и выпил на все деньги вина, справедливо полагая, что ты покормишь меня ужином, но ты пропал, ты сгинул, точно джинн, убоявшийся гнева Аллаха, и я искал тебя по всему городу, заглядывая во все сточные канавы!

- Во имя Аллаха, какой платок и что за дирхемы? О чем ты толкуешь, о несчастный?

- О трех дирхемах, которые я уплатил за скверное пальмовое вино, из тех вин, что пьют бедуины, о Саид!

- С какой стати ты должен уподобляться бедуину, о Мамед? Разве ты Ан-Надр ибн Шумайль, который сорок лет прожил среди бедуинов, чтобы изучить наичистейший арабский язык?

- Пропади он пропадом, этот ибн Шумайль, и ты с ним вместе, о Саид! Ради Аллаха, при чем тут бедуины?

- Вот и я никак не могу понять, при чем тут бедуины, о которых ты начал мне рассказывать, о Мамед.

- Я начал тебе рассказывать о бедуинах, о Саид?.. Не сбивай меня с толку, да поразят тебя лихорадка и кашель! Я прошу тебя лишь выслушать меня, но с большим успехом просил бы я глухие гранитные скалы, чтобы с их высот слетела ко мне белая ворона!

- Я слушаю тебя со всем вниманием, о Мамед, но не могу понять, о каких дирхемах и бедуинах ведешь ты речь...

- Замолчи, о несчастный! По твоей милости я ночевал на сырых камнях в заброшенной крепости!

- Разве ты не остался у той женщины, к которой столь стремительно увлекла тебя гнусная старуха, о Мамед?

- Говорю тебе, она выставила меня за ворота с тремя дирхемами в платке, о Саид!

- Неужели то, что ты совершил ради нее, она оценила в три дирхема? Скверные настали времена, если близость такого мужа, как ты, о Мамед, ценится у женщин в три дирхема!

- Не было у нас ничего из того, что бывает между мужчиной и женщиной, о Саид, не было, не было, клянусь Аллахом!

- Так за что же ты получил три дирхема?

- За напрасное беспокойство, о несчастный! Старуха привела меня к этой развратнице, и она посмотрела на меня из-за оконной занавески, и потребовала, чтобы я продолжил историю о царевиче Салах-эд-Дине, а потом послала со мной черного раба, чтобы принести твою книгу с историями, о Саид! И эта распутница слышать ничего не желала, и не было ей нужды ни в чем, кроме твоей скверной книги!

- Воистину распутница, порази Аллах всех распутниц в сердце и в печень! Знаешь что, о Мамед? Мы непременно должны проучить ее!

- Как же ты собираешься проучить ее, о Саид?

- Плесни-ка мне еще, о Мамед... так, хватит. Мы отправимся сейчас к ее дому, и возьмем с собой паклю, и зажжем ее, и перебросим через забор, и закричим: "Пожар, пожар! Спасайте свое имущество и своих детей, о правоверные! " И начнется переполох, и она выбежит со своими невольницами во двор в одной рубашке, и мы увидим ее лицо, и высмеем ее, и крикнем ей: "Что это ты носишься с открытым лицом, о бесстыдница?"

- Одного из нас Аллах лишил разума, и это либо ты, либо я, о Саид! Как это мы среди ночи пойдем с паклей по городу, и будем прыгать под забором, чтобы перебросить ее во двор, и кричать, и шуметь? А если нас поймает городская стража? И повелителю правоверных доложат утром, что его придворный поэт отыскался? Я же проведу в темнице ослепленным остаток дней моих, о Саид!

- Куда ты запропастилась, о Ясмин? Не заснула ли ты там за своей занавеской? Вставай немедленно, отыщи нам как можно больше пакли!

- Мало того, что я приготовила тебе ужин всего за пять дирхемов, хотя одни жареные цыплята стоят целых два дирхема, и мало того, что я весь вечер пила вместе с вами и пела вам обоим непотребные песни, так ты еще хочешь, чтобы я посреди ночи встала и пошла будить соседей в поисках пакли, о Саид?

- О Аллах, что может сделать с человеком лишняя чарка вина из черного изюма! Успокойся, о Саид, положи на скатерть нож, и ты спокойно спи дальше, о Ясмин! Клянусь Аллахом, у меня весь хмель из головы вылетел от такой затеи! Давай лучше выпьем еще немного, о Саид, сейчас я нацежу в кувшин еще настойки...

- Нет, о Мамед, этого так оставлять нельзя! Поставь кувшин на скатерть, поднимайся, а ты, о Ясмин, ступай будить соседей в поисках пакли, и греми погромче дверными кольцами, во имя Аллаха, пусть все знают, что нам нужна пакля!

- О Аллах, я пела во дворцах вельмож, а теперь вынуждена прислуживать этому бесноватому! Соседи пошлют за городской стражей...

- Выпей этого, о Саид, и закуси фиником! ..

- Нет, мы непременно должны проучить эту распутницу! Пусть знает, как оскорблять тремя дирхемами такого мужа, как ты, о Мамед! Идем, идем немедленно! Пакли мне, пакли! И огня! ..

* * *

Видно, Аллаху было угодно отвести в ту ночь отряд городской стражи подальше от улицы, где проживала любительница старинных преданий, готовая уплатить любые деньги за книгу с диковинными историями. Поэтому

Мамед и Саид с целым узлом пакли добрались до ее ворот без особых приключений. Вот только они спотыкались на каждой ступеньке, ибо узкая улица, на которой поселилась их жертва, вела вверх, и они хватались за выбеленные известкой стены домов и заборов, а потом хватались друг за друга, и к той минуте, когда среди многих ворот нашли искомые, были перемазаны в известке с головы до ног.

И Мамед показывал Саиду дорогу без лишних напоминаний со стороны рассказчика, даже с некоторым ехидством, как будто он стал находить некое удовольствие во всей этой затее.

Следом за ними шла Ясмин и призывала на голову своего непутевого хозяина и его совсем ошалевшего ученика многие бедствия.

И таким образом явились эти трое к дому, где хотели устроить ночной переполох, и развязали узел, и достали паклю, и заспорили - кто кому встанет на плечи, чтобы перебросить горящую паклю через забор. Саид и Мамед воззвали даже в пылу склоки к науке аль-джебр, но как ни цитировали они ученые труды, выходило одно: встанет ли маленький Мамед на плечи к высокому Саиду, и встанет ли Саид на плечи к Мамеду, рука стоящего сверху достанет до одного и того же места.

Внесла свою лепту в общую неразбериху и Ясмин - если Саид перемажет грязными туфлями фарджию Мамеда, то это ее не касается, но если Мамед испачкает фарджию ее хозяина Саида, то чисткой придется заниматься ей, Ясмин, а на ней и так лежит вся забота о хозяйстве рассказчика!

Если бы такой длительный галдеж устроили три каких-либо других человека, то они бы и протрезвели малость от собственного шума, и передумали затевать переполох. Но не таков был Саид, чтобы забыть о новом пьяном сумасбродстве, и не таков был Мамед, чтобы быстро протрезветь.

И они решили наконец, что на плечи к Саиду встанет Ясмин, которая выше ростом, чем Мамед, к тому же на ней поверх расшитых кожаных туфель надета вторая пара туфель, из сафьяна, предназначенных для улицы, так что она не испачкает фарджию своего хозяина. А Мамед будет снизу подавать зажженную паклю.

Так и поступили.

И первый, и второй клок пакли полетел через стену во двор, и заполыхал там огонь, и Ясмин добавила еще, но тихо было в доме, никто не выскакивал с визгом, никто не призывал на помощь соседей.

- Крепко спят, чтоб им шайтан приснился! - проворчал Саид, переступая с ноги на ногу. - Уж не крикнуть ли нам самим: "Пожар, огонь, спасайте, о правоверные! "? Как ты полагаешь, о Ясмин?

- Если ты еще раз двинешься, то я упаду, и сломаю ногу, и так закричу, что мой голос услышат за городской стеной, о Саид!

- Мне нет дела до твоих ног, о женщина, довольно того, что я столько времени держу их своими руками! Тебе больше не выпадет такого случая, клянусь Аллахом!

- Чем это тебе не угодили мои ноги, о Саид? - в голосе невольницы было такое возмущение, что Мамед, возившийся с паклей, съежился, зная по опыту когда женщина берет такой тон, то обретают крылья блюда и сковородки, и отправляются в полет башмаки, и нежные, казалось бы, кулачки наливаются оловом и свинцом.

- Чем тебе не угодили твои ноги, о женщина, что ты заставляешь их таскать такой нешуточный вес? Клянусь Аллахом, на месте твоих ног я бы давно отказался тебе служить, и покинул тебя, и...

- Ну так отпусти меня, о Саид, и купи себе на рынке другую невольницу, не обремененную весом, а потом тоскуй весь остаток дней своих о крутых боках, подобных кучам песку, и о бедрах, подобных мраморным столбам, и о заднице, подобной... О Аллах! ..

Случилось то, чего не могло не случиться, - разъяренная Ясмин не удержала равновесия, в страхе присела на корточки и полетела с плеч Саида прямо на Мамеда и развязанный узел с паклей. А поскольку Саид стоял на самом краю ступеньки высотой в половину рабочего локтя, то и он с этой ступеньки сверзился. И все трое оказались у ворот дома, в нескольких шагах от которых затеяли бросание зажженной пакли.

Эти деревянные, покрытые красивой резьбой и открывавшиеся вовнутрь ворота, единственное украшение дома со стороны улицы, в такое время суток должны были быть крепко заперты на засов, и все же Мамед не сказать чтоб влетел, ибо Аллах не дал ему крыльев, а скорее вкатился в них. И тут обнаружилось, что хозяева забыли на сей раз про засов.

- Во имя Аллаха, тихо! - приказал, поднимаясь, Саид, и голос его был голосом трезвого человека. - В этом доме стряслась беда. Оставайтесь тут оба, а я пойду погляжу, что там у них случилось. Отпусти мой рукав, о женщина, отпусти, я говорю! Мне ничего не угрожает!

И он сунул руку за пазуху, и вынул, и в руке его блестело лезвие прекрасной, длинной, слегка изогнутой, серой стали джамбии не только из индийской стали, но и отличной индийской работы.

Мамед отшатнулся.

- Оставь этот дом и его обитателей в покое, о Саид! - воскликнул он. Если с ними случилась беда, и сюда придет городская стража, и найдет тебя в этом доме с джамбией в руке, то бедствия ожидают нас, всех троих, клянусь Аллахом!

- Молчи, о несчастный, и уноси отсюда ноги, - негромко приказал Саид. - А ты, о Ясмин, отойди к перекрестку и посмотри, не тащит ли сюда шайтан кого-нибудь, кто, наподобие нас, перепутал спьяну день и ночь!

- Если бы мы были сейчас в медине, о Саид, где улицы прямые и дома построены разумно, то имело бы смысл кому-то из нас встать на перекрестке, - возразила Ясмин. - Но это рабад, и здесь каждый ставил

свой дом так, как хотел и как ему было удобно при его ремесле, и когда я встану на ближайшем перекрестке, то ни вы меня, ни я вас уже не увижу, и если кто-то приблизится к перекрестку, я обнаружу это, когда его нос уткнется в мой изар, а борода упрется в мою грудь!

- Она права, о Саид, - поддержал невольницу Мамед, - и не бежать же ей через весь рабад в медину, чтобы встать на безупречном перекрестке, ибо раньше города возводили по планам, одобренным повелителем правоверных, а теперь улицы возникают как бы сами по себе, без всякого порядка, и это верное свидетельство, что мир движется к упадку... О Саид! ..

Но тот уже скользнул в ворота.

- Я предлагала ему поселиться в медине, - сказала Ясмин, - но ему непременно нужно было найти не дом, а конуру поблизости от хаммама. И я сказала ему: "О господин мой, о Саид, мало ли почтенных хаммамов в этом городе?" Но он из упрямство выбрал построенный совсем недавно, и пяти лет тому не будет, и поселился возле него! Знал бы ты, о почтенный Мамед, как я не люблю жить в рабаде, среди простонародья, я, певшая в домах самых знатных вельмож и получавшая от них богатые дары! А теперь я рада тому, что меня купил уличный рассказчик историй, и мне приходится одной вести все его хозяйство...

Тут Ясмин насторожилась и, мгновенно прекратив свои жалобы, сунула руку под изар. А когда достала - то и у нее в руке был недлинный, очень широкий у основания клинок, который она держала каким-то необычным образом. И рукоять так влегла в руку невольницы, что Мамеду стало ясно не впервые в жизни эта рука уверенно берется за оружие.

Очевидно, Ясмин услышала шум в доме, который ей очень не понравился, потому что, откинув изар с лица, она высвободила из-под него обе руки и, толкнув ворота так, что они совершенно распахнулись, вбежала во двор.

Мамеду не оставалось ничего иного, как последовать за Саидом и Ясмин, и у него хватило соображения не только закрыть за собой ворота, но и вставить в петли засов.

Поскольку Мамед, мирясь с Саидом за накрытой скатертью, влил в себя куда больше густого вина из черного изюма, чем диковинный рассказчик, то и не мог сейчас двигаться с той же ловкостью, что Саид и его вооруженная невольница, тем более, что в проходе с двумя поворотами, ведущем с улицы во двор, было темно, как у шайтана в брюхе, и стояла каменная скамья для тех посетителей, которые во дворе почему-то были нежелательны. Разумеется, и на скамью Мамед налетел, и к углу приложился локтем, а когда он выбрался во двор, то чуть не свалился в водоем.

Едва устояв на самом краю, по счастью, выложенном плиткой не из самого скользкого камня, Мамед замер, пытаясь вспомнить расположение дверей и окон в этом дворе. А двор был весьма просторный, с колоннадой, с беседками и скамьями, и при доме имелись всяческие пристройки, чуланы и кладовые, над которыми были опущены занавеси. Все это Мамед видел всего лишь раз в жизни, да и то можно сказать, что не видел, потому что был занят разговором со старухой, выпытывавшей про книгу с историями, да ее молодой хозяйкой, которая приказывала из-за оконной занавески.

- Что ты стоишь, наподобие столба в мечети, о несчастный? - раздался вдруг строгий голос Саида. - Ступай сюда скорее, в доме действительно случилась беда. Кто-то усыпил его обитателей банджем, и они живы, но нуждаются в помощи! И этот человек сделал свое дело и вышел, но закрыть за собой ворота не сумел или не пожелал.

Мамед пошел на голос, и пересек двор, благоухавший цветами, и дорожка привела его к двери. Он шагнул - и попал в то непременное для жилища правоверного большое помещение, где хозяин дома принимает своих посетителей-мужчин, хотя как раз в этом доме и не было хозяина. Ему навстречу с возвышения спустился Саид, уже отыскавший впотьмах светильник и запаливший его.

- Там, на скамье, лежит старуха, - сообщил он. - и рядом - одна из невольниц. Другие женщины, очевидно, в помещениях второго этажа, как им и полагается. Ясмин пошла туда поискать их. Странно, что в доме нет ни одного мужчины, хотя ты говорил мне, о Мамед, что здесь держат огромного чернокожего раба по имени Рейхан. А теперь пойдем и поищем кухню.

- Уж не собираешься ли ты состряпать нам завтрак, о Саид? осведомился Мамед. - И мы будем вкушать его, слушая пение твоей невольницы, пока сюда не придет городская стража?

- Нет, я хочу вскипятить воду, - сказал Саид, - а пока горшок будет закипать, поищу на кухне крепкий уксус, ведь должен же он у них быть, если только в этом доме едят мясо. И еще мне нужен ладан.

- Что за странное кушанье собрался ты готовить, о Саид? - изумился Мамед. - Горячая вода с уксусом и ладаном?

- Увидишь, если на то будет соизволение Аллаха, - отвечал Саид. - О Ясмин, кого ты нашла в женских покоях?

- Там нет ни души, о Саид! - крикнула, спускаясь с лестницы, невольница. - Постели не разостланы, а вещи и одежды разбросаны.

- Плохо, клянусь Аллахом, - проворчал Саид. - Я так и знал, что с этим домом неладно.

- Заклинаю тебя Аллахом, пойдем отсюда прочь! - взмолился Мамед. Мало разве мне моих собственных бедствий, чтобы я прибавлял к ним чужие бедствия?

- Нужно осмотреть все помещения, - сказал Саид, не обращая внимания на этот вопль и стон. - Человек, которому дали банджа, может многое натворить, прежде чем угомонится и уснет. Не удивлюсь, если кого-то из них мы выудим из водоема во дворе уже упокоившимся навеки.

- И нужно заглянуть во все уголки и закоулки, - добавила Ясмин, потому что в доме был маленький ребенок. Вряд ли нашелся враг Аллаха, способный дать бандж ребенку, но он мог ползать по коврам, и заснуть в самом неподходящем месте, и никто не укрыл его, а ночи теперь прохладные, хотя днем все еще жарко...

- Погреб, клянусь Аллахом! - воскликнул Мамед. - Нам надо осмотреть погреб. Во многих домах только под землей и спасаются днем от жары. Если это несчастье случилось еще днем, то люди могут оказаться именно в погребе, у проточной воды. Слава Аллаху, в нашем городе целы еще подземные водопроводы!

- Да ты никак протрезвел окончательно, о Мамед? - с великим недоверием осведомился Саид. - Ты напрасно сделал это. Потому что лучше для тебя было бы проспаться от хмеля твоего и забыть все то, что видел ты этой ночью...

И все трое нашли вход в погреб, и Ясмин осталась на кухне греть воду и готовить снадобье из горячей воды, крепкого уксуса и ладана, а Саид с Мамедом спустились вниз.

Там они обнаружили лишь черного великана. И он лежал у проточной воды, так что струи почти касались его лица. А вода вытекала из одной трубы, и втекала в другую, и если бы напор ее сделался чуть побольше, то она

залила бы нос и рот Рейхана. Но, очевидно, смотрители водопровода уменьшали на ночь напор.

Саид оттащил Рейхана от воды, и склонился над ним со светильником, и попытался его растолкать, но безуспешно.

- Очевидно, это крепкий магрибинский бандж, который способен уложить слона, если у слона хватит глупости его употребить, - задумчиво сообщил он, - и ведь когда-то его использовали всего лишь для лечения кашля и поноса... Ничего, сейчас будет готово противоядие! Подтащи-ка тот коврик, о Мамед.

Мамед взял за угол немалый ковер, дорогой, армянской работы, из тех, на которых дремали здесь обитатели дома, пережидая дневной зной, и с трудом подтянул его.

Саид, перевернув Рейхана на спину, уложил его на ковер и внимательно рассмотрел его лицо, а потом взял в руки его ханджар.

- Я тоже обратил внимание, о Саид, - сказал Мамед. - И днем я видел своими глазами, что в рукоять вделана прекрасная хорасанская бирюза, цветом как синее небо утром после дождя, которая ценится дороже золота, а не дешевая голубая бирюза из Серабит-эль-Хадема.

- А что еще смутило тебя, о Мамед, в облике этого чернокожего?

- Обычно у черных рабов ноздри, подобные кувшину, и одна губа как одеяло, а вторая, как башмак, этот же - обладатель тонких черт лица, и будь его кожа светлее, я назвал бы его арабом из благородых, о Саид.

Саид омочил палец в струе и крепко потер щеку Рейхана, потом внимательно осмотрел и понюхал палец.

- Нет, чернота, пожалуй, его природное свойство... - пробормотал он. В таком случае кое-что становится понятно, о Мамед. Есть некая страна, где чернокожие приближены к трону белолицего повелителя, и окружены почетом, и отдают своих дочерей в харимы к его вельможам, а родившиеся от таких союзов дети могут наследовать имущество своих отцов и их должности при дворе... Да куда же пропала Ясмин, накажи ее Аллах? Прежде всего мы должны привести в чувство этого чернокожего... А в той стране, было бы тебе ведомо, о Мамед, дети царей и вельмож от черных женщин носят прозвание аль-Асвад, если унаследуют цвет матери, и нет в этом для них укора или позора, прозвание не хуже прочих прозваний... Не наелась ли и ты там банджа, о Ясмин? Может быть, ты спишь и видишь, как поешь во дворце повелителя правоверных и как он за твое искусство берет тебя в свой харим?

- Пропади ты пропадом, о Саид! - немедленно отозвалась на крик невольница. - Пропади навеки, но сперва помоги мне, ибо я несу горшок с горячей водой, и держу его обеими руками, а лестница тут крутая!

- Взяла ли ты ложку, о несчастная? Если нет, то давай сюда горшок и ступай на кухню за ложкой, - велел Саид. - Нам понадобится самая маленькая. Прими горшок, о Мамед, и ставь его сюда.

Мамед протянул вверх руки, и взял горшок вместе с тряпкой, в которую он был обернут, и поставил его куда велено.

- Разве ты врач, о Саид, что тебе непременно нужно исцелить этого чернокожего? - спросил он. - Разумеется, Аллах отплатит нам за доброе дело, но боюсь я, что прежде его вознаграждения нас ждет немало неприятностей из-за событий этой ночи. Давай приведем в чувство этого чернокожего, оставим ему горшок, а сами уйдем своей дорогой.

- Куда ты так торопишься? Мне слишком много вопросов нужно задать ему, о Мамед, - сказал Саид, и тут к ногам его упала маленькая серебряная ложка.

- Я пойду поищу ребенка! - крикнула сверху Ясмин.

- Спускайся сюда, о женщина. Похоже, что ребенка искать в этом доме бесполезно, и его мать - равным образом, - отвечал Саид. - Мы опоздали, но, если будет на то милость Аллаха, мы еще сумеем им помочь.

Он набрал ложкой горячей воды и залил ее не в рот, как полагалось бы, а в ноздрю чернокожему. Тот зашевелился. Саид добавил.

- А теперь придерживай ему лоб, о Мамед, - приказал он. - Я надеюсь, что ему удастся извергнуть из себя весь бандж. Я буду лить воду, а ты, как только он содрогнется, немедленно поворачивай его, чтобы он не захлебнулся.

- Зачем только я увязался за тобой в этот дом, о Саид! - возопил Мамед, охватывая обеими руками лоб Рейхана и возводя глаза не к небу, ибо неба-то как раз тут и не было, а к низкому потолку подвала, чтобы не видеть, как будет извергнут бандж. - Воистину, не для того прожил я столько лет и сочинил столько превосходных касыд, восхваляющих повелителя правоверных, чтобы врачевать чернокожих!

Отрава не сразу вылетела изо рта чернокожего великана. Он выпучил глаза, и долго таращился перед собой невидящим взором, и вдруг вспотел, и начал сотрясаться, подскакивая, так что держать его пришлось довольно крепко. Но наконец бандж был извергнут, и Ясмин, прикрыв наконец не по годам молодое и красивое лицо, вытерла Рейхану сперва вспотевший лоб, а потом и подбородок.

- О Аллах... - пробормотал Рейхан. - О Аллах, слава тебе, великому, могучему... Что это со мной было? И кто вы такие, о люди? И как вы здесь оказались?

Рейхан обвел взглядом подвал и спросил напоследок:

- А главное - как я сам здесь оказался?

- Я Саид, рассказчик историй, а это мой ученик Мамед, а это моя невольница, певица Ясмин, - сказал Саид. - Как видишь, все мы люди простые и милосердные, о Рейхан.

- Саид, рассказчик историй?.. - Рейхан задумался и вдруг резко приподнялся на локте. - Клянусь Аллахом, сегодня здесь уже был один рассказчик историй, и это был ты, проклятый! Это ты выследил нас!

Не успел Мамед отшатнуться, как черные пальцы сомкнулись на его горле.

Отшвырнув спрятанную в рукаве джамбию, Саид просунул руку между лбом Мамеда и подбородком Рейхана, и вцепился чернокожему в плечо, и резко поднял вверх свое предплечье и локоть, с такой силой нажав на горло

Рейхана, что его голова вдруг запрокинулась и он ослабил хватку. И Саид навалился всем своим весом на чернокожего великана, и опрокинул его прежде, чем тот понял, что произошло.

- Во имя Аллаха, не двигайся, о Рейхан! Иначе не останется у тебя пути к спасению, ведь нас тут трое, а ты один, - сказал Саид. - И если даже мой ученик Мамед - одна помеха в схватке, то невольница обучена метко метать клинки. И у нее их сейчас два, и она держит их наготове, о Рейхан!

Воистину - Ясмин подобрала брошенную Саидом большую джамбию, и держала ее в левой руке, а в правой у нее был привычный ей небольшой и широкий клинок, чьи свойства и особенности она хорошо знала и чью тяжесть, возможно, умела использовать при броске.

Мамед, полупридушенный, откатился от Рейхана и, не рассчитав, угодил в водоем с проточной водой. И вода попала ему в глотку, и он закашлялся, и вылез мокрый, и Ясмин с Саидом, увидев это бедствие, громко расхохотались.

- Мамед не виноват в твоих злоключениях, о Рейхан, - продолжал Саид. И в том, что наверху лежат женщины, одурманенные банджем, он тоже не повинен. Когда мы появились тут, все обитатели этого дома уже лежали без сознания, подобные трупам. Впрочем, мы обошли не все помещения. Возможно, только поэтому мы не нашли госпожу и ее ребенка. Но ты лучше нашего знаешь этот дом и все его тайники. Пойдем, поищем, о Рейхан, и если окажется, что вас одурманили ради кражи, и вы потеряли всего лишь кучку монет да горстку украшений, мы возблагодарим Аллаха! Можешь ли ты встать, о Рейхан?

- Если ты отпустишь меня, о рассказчик, - вполне разумно отвечал Рейхан, но оказалось, что этого было мало - голова у него кружилась, и ноги ослабли, и магрибинский бандж из наилучшей конопли словно бы лишил его силы, так что Саиду пришлось и помочь ему встать на ноги, и подставить плечо, чтобы чернокожий смог опереться.

Но, слабый телом, он был силен духом, и кричал, и требовал, чтобы его вывели из подвала, и провели по всему дому, и помогли найти госпожу с ее ребенком. И еще он проклинал тех, кто восхищался его обычной осторожностью и предусмотрительностью, таким образом сглазивших его.

Первым по лестнице поднялся мокрый Мамед со светильником, за ним Саид, обремененный Рейханом, а сзади шла Ясмин, и в каждой руке ее было по клинку.

Они обошли весь дом, и опять увидели спящую старуху, и невольницу, что смотрела за ребенком, нашли и другую невольницу, но нигде не было госпожи, так что стало ясно - ни ее, ни ребенка здесь нет, и не было иной причины для применения банджа, кроме их похищения.

- Аллах покарал меня... - сказал Рейхан, отпуская плечо Саида и хватаясь за колонну из колонн, окружающих двор. - Аллах вознаградит вас за то, что вы помогли мне, а теперь ступайте, добрые люди, ступайте прочь, ибо вы больше ничем не можете мне помочь, да и никто не может. Рухнули каменные стены, и обвалились своды, и погибли сокровища... Было два брата - и оба не выдержали испытания, посланного Аллахом...

- Мы не уйдем, пока не поможем старухе и невольницам, - возразил Саид. Они тоже нуждаются в средстве, исторгающем из внутренностей бандж. И если невольницы молоды, крепки телом и через несколько часов очнутся сами, то старуха может и не проснуться. Как ты полагаешь, о Мамед?

- Скажи мне, когда она должна проснуться, чтобы я успел скрыться, о Саид! - воскликнул Мамед. - Иначе она, восстав от смертного одра, ухватит меня за рукав и примется расспрашивать о книгах, историях, царевичах и царевнах!

- А разве рассказывать истории - не твое нынешнее ремесло, о Мамед? Что же ты от него уклоняешься, о сквернавец, покарай тебя Аллах? прикрикнул на него Саид. - Этак, чего доброго, и Ясмин откажется спеть нам сейчас про красавиц с могучими бедрами, блистающих избытком распущенных кудрей! Что ты скажешь об этом, о Ясмин?

- Скажу, что мне недостает лютни, и ковров, и занавески, и хорошего вина, и слушателей, знающих толк в музыкальных ладах, о Саид, ибо для тебя и для почтенного Мамеда, когда вы напьетесь вина, скрип колодезного ворота и вопли голодного ишака звучат так же, как наилучшие в мире мелодии, в которых вы понимаете ровно столько же, сколько ворот и ишак! - немедленно ввязалась в склоку Ясмин, и они все трое опять принялись пререкаться, к великому изумлению Рейхана, который вовсе не ожидал в такую прискорбную минуту услышать столько шума и столько глупостей.

- Что вы за люди, во имя Аллаха? - спросил их Рейхан. - Прекратите наконец это словесное сражение и объясните мне, ради Аллаха, как вы сюда попали! Ведь не приснился же мне этот человек, которого привела к госпоже старуха! И мы вместе с ним искали тебя, о Саид, и не нашли, и расстались, и я вернулся сюда, собираясь ближе к вечеру выйти и найти тебя возле хаммама.

- Ты говоришь правду, о Рейхан, я видел, как вы оба меня искали, подтвердил Саид.

- Что же ты не подошел к нам, о несчастный? - взвился мокрый Мамед.

- Я не знал, с какой целью Рейхан ищет меня, о Мамед, - объяснил Саид. Прежде всего я должен был убедиться, что в этом нет для меня угрозы.

- Госпожа велела купить у тебя книгу с историями, о Саид, и ничего более, - сказал Рейхан. - Ей хотелось знать, чем закончилась история о царевиче Салах-эд-Дине.

- Нет, о Рейхан, и ты сам знаешь, что сказал сейчас неправду! возразил Саид. - В истории есть некая подробность, которую она узнала, и она искала меня, чтобы задать мне вопросы касательно некого дела. А в истории было расставлено несколько ловушек, и в одну из них мог угодить враг, а другая могла мне помочь найти друга. Я хотел понять, кто мне твоя госпожа - враг или друг. Поэтому я выследил ее дом, и захотел увидеть ее лицо, и для этого пришел сюда ночью, чтобы устроить переполох и выманить ее на улицу с непокрытым лицом. Но мне это не удалось, о Рейхан... не знаю, впрочем, хорошо ли и дальше называть тебя этим именем...

- Почему, о Саид? - спросил чернокожий.

- Потому что Рейхан - имя для рабов, а ты - не раб.

- Да, я не раб, клянусь Аллахом! - воскликнул великан. - И лишь одно могло побудить меня принять образ раба!

- И я знаю, для чего ты так поступил, - уверенно отвечал ему Саид. Ты совершил это, чтобы не сказали: "Умерла верность среди людей! "

- Клянусь Аллахом, да!

Саид негромко рассмеялся.

- Нас собралось тут, в этом доме, трое рабов верности, ибо и я храню ее, и эта моя невольница Ясмин, а что касается Мамеда - он верен лишь кувшину с густым вином, и белой бумаге, и каламу, которым пишет свои касыды. И не будем требовать от него большего, ибо он - не из тех, кто дает клятву, так что нет ему нужды в выполнении клятв. Как нам называть тебя, о раб верности?

- Если бы я сдержал слово и уберег госпожу, я назвал бы тебе свое имя, о рассказчик, - подумав, сказал чернокожий. - Но судьба была против меня. Так что зови меня все же Рейханом. А потом, если будет на то соизволение Аллаха, ты узнаешь мое настоящее имя.

- И оно, я уверен, не последнее среди знатных имен Хиры, - заметил Саид.

- Ты бывал в Хире, о рассказчик? - насторожился тот, кто предпочел носить имя раба.

- Бывал, о Рейхан. Но об этом мы поговорим в другое время и в другом месте, если будет угодно Аллаху. А теперь расскажи, что же тут произошло и что ты намерен делать.

- Лучше бы тебе не знать этого, о рассказчик, и твоим друзьям - тоже, со всей доступной ему деликатностью и тонкостью отвечал Рейхан. Некоторые тайны убивают тех, кто по неосторожности прикоснется к ним.

- Я не прошу, чтобы ты раскрыл нам сейчас тайну - прямо здесь, во дворе, да еще в то время, как наверху лежат одурманенные банджем женщины, которые нуждаются в помощи, - сказал Саид. - Ты только обьясни, как получилось, что вам дали бандж. А я постараюсь понять, кто и зачем это мог сделать.

- Мы жили уединенно, и не принимали гостей, и госпожа выходила из дому лишь в хаммам, и вот она пошла туда, и забыла там браслеты, и банщица взяла их, и принесла к нам... - сказав это, Рейхан задумался. - И некому было подмешать нам в питье бандж, кроме этой банщицы! Ибо она втерлась в дом, как змея, проползающая в тончайшую щель!

- Как это произошло? - быстро спросил Саид.

- Мы не хотели впускать ее, потому что с нас довольно было и этого горе-рассказчика, - Рейхан показал на Мамеда, и тот открыл было рот, чтобы возразить, но чернокожий продолжал. - И я сказал госпоже, что напрасно она впустила в дом постороннего, поэтому, когда раздался стук дверного кольца, и невольница выглянула, и увидела банщицу, закутанную в изар, она хотела приоткрыть ворота лишь настолько, чтобы принять браслеты. Но банщица заупрямилась, и сказала, что она хочет убедиться в том, что госпожа этого дома - хозяйка браслетов, и ее впустили в проход, и она села на скамью, и госпожа вышла к ней, и стала называть приметы браслетов, а банщица держала их под изаром, и поглядывала на них, и отвечала. А потом между ними завязался разговор, и вдруг я вижу - это проклятая банщица уже во дворе, и она откидывает с лица изар! И я удалился, чтобы не увидеть ее и не смотреть на нее...

- А свою госпожу ты видел с открытым лицом? - перебил его Саид. - Ты ведь не похож на евнуха, о Рейхан, и госпоже не полагается открывать лицо перед такими, как ты.

- Видел, о Саид, и обстоятельства этого дела таковы, что знать их постороннему человеку незачем... Клянусь Аллахом, сперва я думал, что напрасно она показывает мне свое лицо, а теперь вижу, что это пойдет нам всем на пользу! Ибо я немедленно отправлюсь на розыски, и я смогу ее узнать, и если ее всего-навсего похитили торговцы рабами, у меня найдется, на что ее выкупить, даже если запросят тысячу динаров!

- Неужели она такой неслыханной красоты? - спросил Мамед. - Ведь даже среди невольниц повелителя правоверных немного найдется девушек, за которых уплачены такие деньги!

- Красота ее такова, что из-за нее гибнут царства и рушатся города, о Мамед, - совершенно серьезно сказал Рейхан. - И если бы собрать всех красавиц минувших времен, и усадить их тут, и ввести госпожу, то они поднялись бы, и поклонились, и воскликнули: "Вошедшая лучше! "

Ясмин невольно вздохнула.

- Начертал калам, как судил Аллах! - Саид покачал головой. - Что ты намерен делать, о Рейхан? Не думаю я, что это дело рук торговцев рабами.

- И я так не думаю, о Саид, но следует сперва обратиться к ним. Может быть, кто-то искал невольницу поразительной красоты, и у них не нашлось этого товара?

- Мы будем искать вместе с тобой, о Рейхан, - сказал Саид. - И если найдем ее у торговцев рабами, ты позволишь мне задать ей несколько вопросов, и в ответах будет мое вознаграждение. А если нет - мы, все трое, последуем за тобой по твоим путям. И где бы ты ни искал госпожу, мы будем рядом. Что ты скажешь об этом, о Мамед? Не лучше ли тебе на время скрыться из города, где тебя по приказу повелителя правоверных ищет городская стража из-за четырех строчек скверных стихов? И что ты скажешь об этом, о Ясмин?

- Скажу, что долг невольницы - повиноваться, даже если Аллах и послал ей бесноватого хозяина, - первой ответила Ясмин, но в ее голосе не было злости.

- Вечно ты тащишь меня за собой, о Саид, словно ишака за повод... начал было причитать Мамед, но Саид резко оборвал его:

- А ты сопротивляешься и упираешься, как упирается ишак всеми четырьмя копытами, хотя его, вполне может быть, ведут к кормушке! Не отказывайся от нашей помощи, о Рейхан. Вот увидишь - в дороге мы пригодимся тебе, все трое. И первое, что я сделаю - пойду в хаммам, и найду его хозяина, который наверняка до утра развлекается с сотрапезниками, и спрошу его о банщице, которая принесла браслеты. И если это она подмешала в питье бандж и отворила ворота людям, которые пришли за твоей госпожой, то в наших руках уже есть одна ниточка от запутанного узора на ковре наших бедствий!

* * *

И они привели в чувство старуху и невольниц, и расстались, поскольку близился рассвет, и Рейхан отправился нанимать верблюдов, а Ясмин собирать в дорогу припасы, а Мамед - к торговцам рабами, которые, по его словам, прекрасно знали его, так как не было лучше услуги повелителю правоверных, как подарить ему красивую невольницу или по меньшей мере известить, что в город привезли новую красавицу, и придворные поэты были частыми гостями в лавках посредников. Ведь только женщин, годных убирать и стряпать, выставляли на рынках, а подлинных красавиц, образованных и остроумных, умеющих петь и играть на лютне, рассказывать истории и писать многими почерками, открывали в узком кругу ценителей, чтобы те могли испытать их вопросами и заданиями. Саид же направился к хаммаму узнать о банщице, а когда он пришел на место встречи, то застал там Рейхана, Мамеда и Ясмин с дорожными хурджинами.

- Каждый из нас сделал свое дело, о Саид, - сказал Рейхан. - Пусть говорит Мамед, ибо то, что он узнал, очень важно для нас.

Рассказчик сел на ковер, где Ясмин расстелила походную кожаную скатерть, разложив на ней хороший хлеб, зелень и непременных для приличного застолья подрумяненных кур.

- Действительно, о Саид, несколько дней назад шли поиски красивых невольниц, - продолжал Мамед, - но к посредникам приходила и смотрела девушек женщина, которой невозможно было угодить! И она действительно разбирается в достоинствах певиц и музыкантш, а также во многом другом. И она не купила ни одной девушки. Я подумал, что следует пойти к этой женщине - может быть, люди, знающие, чего она ищет, предлагали ей украсть для нее красавицу. И я узнал, в каком доме она остановилась, и пошел

туда, и вдруг вижу - двери этого дома открыты, и ковры вынесены, и нет в нем ни души. И я спросил соседей о причине этого, и они указали мне хозяина дома, и он подтвердил, что его сняла на месяц почтенная женщина, которая приехала в город с десятью невольниками и тремя невольницами, на своих лошадях и верблюдах, но она уехала этой ночью, не дожидаясь истечения срока. И она заплатила, не торгуясь, и уехала, не потребовав с хозяина денег за те дни, которые оставались до полного месяца. Вот то, что я узнал.

- Как называли невольницы эту женщину? - хором спросили Саид и Рейхан.

- Называли они ее Фатимой, и никто не знает, чья она жена и каковы ее обстоятельства. Вот я сказал вам все, что услышал, и больше ничего не знаю, клянусь Аллахом! - Мамед возвел глаза к небу.

Саид и Рейхан переглянулись.

- Знакома ли тебе женщина с таким именем, о рассказчик?

- Нет, о Рейхан, женщины с таким именем, способной украсть другую женщину, я не знаю...

- А что нового узнал ты, о Саид?

- Я был у хозяина хаммама, и осведомил его о нашем положении, и он призвал банщиц, чтобы расспросить их о браслетах. И вдруг оказалось, что браслеты взяла одна из них, по имени Джейран, и понесла их владелице, и больше не вернулась.

- Джейран! - воскликнул Рейхан. - Говори, о Саид!

- И никто из банщиц, вместе с которыми она живет, не знает, куда она девалась, зато все они в один голос утверждают, что Джейран давно уже замышляла недоброе, о Рейхан. Она нехороша собой, и у нее скверный характер, и Аллах дал ей самое плохое, что только может получить при рождении девушка, - короткий вздернутый нос, впалые щеки и глаза, не то серые, не то голубые, и это - признак неверной и предательницы.

- Есть страны, где у всех женщин короткие носы и голубые глаза, так разве все они - неверные жены и злокозненные хитрицы, о Саид? - спросила Ясмин, которой непременно нужно было проявить свою сварливость при посторонних мужчинах.

- Хозяин хаммама сказал мне то же самое, ведь он знает Джейран с детства, и сам воспитал ее, и обучил ремеслу банщицы, и она была в его хаммаме одной из лучших, - тут Саид вздохнул.

- Значит, другие ей просто завидовали! - воскликнула Ясмин. - А если я начну рассказывать, сколько бед принесла зависть женщин друг к другу, то моих историй хватит на дорогу отсюда до Каира!

- Единственная, с кем она дружила, была подавальщица напитков Наджия, продолжал Саид. - И Наджия рассказала, что накануне в хаммам пришла богатая вдова с двумя красивыми невольницами, с которыми она обращалась ласково, словно с родными дочерьми, и она велела позвать лучшую банщицу, и Джейран пришла к ней, и вымыла ее, и растерла, и размяла, и вытянула ей все кости и суставы, и охотно с ней беседовала.

- Как ее звали? - перебил рассказчика Рейхан.

- В том-то и беда, что ее звали Фатима...

Саид замолчал, и надолго.

- А та, что принесла браслеты, назвалась Джейран! - сказал Рейхан. Старуха сказала мне об этом. Все сходится, о Саид! Мы должны искать караван, состоящий из лошадей и верблюдов, при котором десять невольников, а ведет его женщина средних лет по имени Фатима! Теперь я знаю, что нужно делать - обойти все городские ворота и расспросить стражу!

- Это займет у тебя целый день, ибо я не стану подходить к стражнику даже за золотой венец повелителя правоверных, да хранит его Аллах и да вернет ему хорошее настроение, - заметил Мамед. - И Ясмин не станет этого делать, ибо ей как женщине это неприлично.

- Наконец-то хоть один человек сказал тут разумные слова! воскликнула Ясмин.

- Потише, потише, о Рейхан, о Мамед, о Ясмин, - проворчал неожиданно хмурый и притихший Саид. - Во-первых, если это опытные воры и похитители, то они могут разделить свой караван на несколько отрядов, выйти через разные ворота и потом соединиться. А во-вторых...

Но что могло произойти во-вторых, он так и не сказал.

- Однако если мы не расспросим стражников, мы тем более ничего не узнаем, о рассказчик! - Рейхан уже был готов вскочить в седло, и мчаться, и догонять, и налетать, и отнимать, и блистать мужеством в споре белых мечей и серых копий.

- Послушайте меня, о правоверные, - вмешался Мамед. - Вы в этом городе люди пришлые, а я в нем родился и вырос. Когда я написал первую касыду, которая удостоилась внимания повелителя правоверных, этот рабад еще не был построен, здесь простирались поля и стояли одинокие загородные усадьбы. А медина, которую теперь пренебрежительно называют старым городом и смеются над ее запустением, строилась по определенному плану. Улицы в ней прямые и пересекаются под строгим углом, а две ее главные улицы проложены крест-накрест и за городской стеной они переходят в дороги. Но это только кажется, что из города ведут четыре большие дороги, на самом деле их три, потому что та, которая ведет на север, упирается в реку, и делает вместе с ней поворот, и сливается с той, которая ведет на восток. И лишь потом эти три дороги разветвляются. Так что если каждый из нас поедет по одной дороге, и будет расспрашивать содержателей караван-сараев, то рано или поздно мы найдем место, где воры вновь соединились и откуда они поехали вместе. А если мы выедем сейчас все вместе из ворот рабада, то будем обречены ехать по одной-единственной дороге, пока у нее случится разветвление, а это будет нескоро, Аллах мне свидетель.

- Если госпожу украли те, кого я подозреваю, они повезут ее на восток, сказал Рейхан. - Поэтому растолкуй мне, о почтенный Мамед, какая из дорог восточная, и я поеду по ней, и нагоню этих проклятых, и отниму у них госпожу и ребенка!

- А если госпожу похитили те, кого подозреваю я, то они могут повезти ее на запад, - возразил Саид. - Ибо она, как я понимаю, и была привезена в наши края с запада. Но непонятно тогда, зачем бы этим людям одурманивать госпожу банджем...

- Тебе это непонятно лишь потому, что ты не знаешь всех обстоятельств госпожи, о Саид, и те, кто мог прийти за ней с запада, знали, что добром она не пойдет с ними. Однако ты прав, и вне наших подозрений остается лишь южная дорога.

И они еще потолковали, и Рейхан пошел за погонщиками мулов и верблюдов, а для Ясмин он привел пегого мула-иноходца, чтобы ей были легки тяготы пути. И погонщики привели прекрасных верблюдов, из тех, что могут состязаться на бегах, и они рождаются, когда двугорбый самец-верблюд с востока покрывает одногорбую верблюдицу пустыни. Рейхан предложил этих верблюдов Саиду и Мамеду, а для себя он имел коня, и он был вороной, точно темная ночь, и подобный благородному Абджару, коню великого Антара.

На этих животных, которые состязались в быстроте с ветром, они выехали из ворот медины, и поехали по трем дорогам, и расспросили содержателей караван-сараев, и оказалось, что никто из них не видел каравана, сопровождаемого десятью невольниками, который возглавляла бы почтенная женщина из купеческих вдов.

* * *

- Еще немного - и домом нашим станет дорога, и мы поселимся на ней, и возьмем здесь себе жен, и родим детей, и дадим им в наследство отрезок дороги и наше ремесло, а ремесло наше будет в том, что мы станем собирать верблюжий навоз и продавать его желающим развести костер! .. ворчал Мамед, подходя к огню, и подмышкой у него была немалая лепеха сухого навоза, который прекрасно горит и дает тепло.

- Еще немного - и мне нечего будет положить на скатерть, о почтенный Мамед, - отозвалась Ясмин, хозяйничая у костра. - И мы можем только видеть сны о жареных курочках, начиненных размолотым мясом, о рыбных кушаньях на лепешках из плотного теста и о жирном жарком, которое обмакивают в разбавленный уксус... Скоро для нас, как для бедуинов, наилучшим лакомством станет масло с пахтаньем, которое добавляют к ячменной каше, клянусь Аллахом!

- Похоже, что мы собираем колючки вместо фиников...

- Ты и тут прав, о почтенный Мамед...

- Не ворчи, о женщина, не мешай мужчинам думать, - одернул ее Саид. Ты видишь сам, о Рейхан, мы промчались подобно песчаной буре по трем дорогам, и расспросили людей, и ответ был один - а вернее сказать, никакого ответа.

- Мне приходит на ум одно, о Саид, - госпожу увезли на север, в горы, хмуро отвечал Рейхан. - И я в толк не могу взять, кому она понадобилась в диких горах, где нет ни городов, ни селений. Но тем не менее я поеду теперь на север, и этот ужин станет нашим прощальным ужином, потому что я не могу таскать вас за собой до Страшного суда по ущельям и бездорожью. Вы и так достаточно сделали для меня, о Саид, о Мамед, и ты, о Ясмин.

Ясмин резко повернулась к нему.

- Молчи, о женщина! - предупреждая взрыв красноречия, воскликнул Саид. И ты ни слова не говори, о Мамед. Рейхан прав - нам не по плечу тяготы этого пути. И животы наши уже устали от ячменных лепешек. Мы вернемся в город, и, пока Рейхан странствует в горах, позаботимся о старухе и невольницах, которые там остались. А может статься, что Аллах поможет нам, и мы в городе узнаем нечто такое, что поможет Рейхану в его поисках.

- Не скажет ли Рейхан, что мы слишком быстро отступились, о Саид? поинтересовался Мамед.

- Нет, я не скажу этого, - и Рейхан, упершись локтем в колено, обхватил рукой лоб и крепко задумался. - Вашей вины тут нет. Наверно, кто-то сглазил меня. Мне давно это казалось...

- Невозможно сглазить того, кто носит на себе бирюзу, о Рейхан, сказала Ясмин. - Она притягивает к себе все зло от недоброго глаза, и отвлекает беду от владельца камня, а также смягчает гнев сильных и дает достаток.

- И еще она помогает воинам в бою, - добавил Мамед.

Рейхан вынул из ножен и положил перед собой ханджар. Теперь, в дороге, он надел на себя фарджию из полосатого сукна, а под ней на чернокожем была голубоватая рубаха из шелкового муслина. Сверх всего же он накинул просторный серый шерстяной плащ-аба, которым при желании можно было укрыть и голову.

Погладив серое лезвие с волнистым рисунком, изгибы которого не повторялись, а это свидетельствует о том, что сталь сварили не в Дамаске, а в самой Индии, Рейхан коснулся пальцами крупных, хорошо отшлифованных кусков бирюзы, вделанных в рукоять ханджара, очевидно, на ощупь пытаясь определить, что за зло они втянули и впитали, и от кого бы это зло могло исходить.

- Так выпьем же на прощание хотя бы настойки из фиников, и каждый поедет своей дорогой, чтобы нам до окончательной темноты поспеть к караван-сараю, а тебе, о Рейхан, добраться до реки, где ты наверняка найдешь ночлег, - предложил Саид. - И поедим, хотя пир наш скромен. А хозяином пира будешь ты, о Рейхан, и ты станешь развлекать нас занимательными историями, пусть бы даже собственной историей. Хоть на прощание хотели бы мы узнать, кто твоя прекрасная госпожа и каковы ее обстоятельства.

Рейхан в великом удивлении поднял голову.

- Зачем ты вздумал перехитрить меня, о Саид? - спросил он. - Зачем тебе знать, кто моя госпожа и каков мой долг перед ней?

- Не будь осторожнее, чем это требуется, о Рейхан. Затем, что госпожа, за которой мы гоняемся днем и ночью, может оказаться из числа моих врагов, и если я буду знать правду о ней, это окажется во благо и мне, и тебе, сказал Саид. - Повторяю тебе, о Рейхан, в истории, которую рассказывал возле хаммама мой ученик Мамед, было нечто, способное послужить приманкой врагу или же опознавательным знаком другу. Твоя госпожа откликнулась - но я все еще не знаю, из врагов она или же из друзей. Если бы я убедился, что она из врагов, то покинул бы этот город и поискал убежища в другом месте. А если из друзей - то мне нашлось бы что ей сказать. Прошу тебя, о Рейхан, не надо удерживать знание, подобно тому, как путник, сидя на верблюде, удерживается от того, чтобы справить малую нужду.

- Был час, когда она нуждалась в друзьях, о Саид, - отвечал Рейхан. И неизвестно, что всем нам судил Аллах. От меня потребовал молчания тот, кого я зову братом, но он не мог предвидеть, что я встречу тебя. Так что слушай... Все это началось...

Рейхан замялся, не желая называть места, но Саид пришел ему на помощь.

- ... началось на островах Индии и Китая! Продолжай, о Рейхан.

- Так вот, на островах Индии и Китая был некий город, а в нем правил царь, - усмехнувшись, продолжал Рейхан. - И он предпочитал черных женщин, и одна из его любимиц родила ему сына, и мальчику дали имя Ади, а прозвище его среди детей, а потом и среди взрослых было аль-Асвад, что значит у нас не столько Черный, сколько Чернокожий...

История Ади аль-Асвада ибн аль-Хаммаля, рассказанная его молочным братом Джабиром ибн Джафаром

... И царь назначил младенцу слуг и нянек, и установил им выдачи сахара, напитков, масел, и прочего, чего не перечислить, и велел привести ему кормилицу, обильную молоком и надежную. И выбор пал на женщину, тоже черную, жену одного из дворцовых служителей, которая недавно родила сына. И это была моя мать, и она поселилась в покоях любимицы царя, так что мы с Ади росли вместе, и стали как братья.

А вельможи того царства часто говорили царю, что ему нужно взять себе жену из царских дочерей, чтобы она родила сына, который взойдет на престол. Но он не хотел, и сердце его склонялось лишь к черным женщинам.

И оказалось, что Ади - единственный сын царя, так что он должен был стать наследником престола. И его воспитывали, как будущего царя, и в красноречии, адабе и арабском языке он достиг совершенства. А я воспитывался вместе с ним, и у обоих нас больше склонности было к конным играм, и охоте, чем к книгам, и мы полюбили копье, ложились спать с мечом, а подстилкой нам служили шкуры львов, и нашими сотрапезниками были не мудрецы и знатоки древних преданий, а полководцы и эмиры царя, и они любили царевича Ади, и многому учили его и меня, и, смеясь, говорили, что он станет царем, а я - его вазиром.

И нас научили езде на конях, метанию стрел, игре с копьем и игре в шар, на более всего - науке воинской доблести и чести.

А когда Ади достиг возраста одиннадцати лет, его отец состарился, и вельможи царства забеспокоились, и сказали:

- О царь времен, твое царство окружено врагами, и нет у тебя союзника среди царей, а если бы ты взял в жены царскую дочь, и она родила тебе ребенка, то ее отец стал бы твоим союзником против врагов, и если есть крайний срок совершить это, то он уже настал!

И царь, а я с умыслом не называю его имени, ибо знающий поймет, а незнающему и понимать незачем, задумался, и призвал вельмож, и велел им найти подходящую невесту. А у них уже была на примете дочь другого царя и опять я не назову его имени, ибо это ни к чему. И за девушкой послали послов, и они повезли богатые дары, и обо всем условились, и вскоре привезли царю невесту. И оказалось, что она хороша собой, а нрав у нее мягкий и уступчивый, так что царь к ней привязался. И она проводила с ним ночь за ночью, пока не понесла, и у нее родился сын. Но мальчик рос болезненным, и все долгое время сомневались, выживет ли он, и не спускали его с рук, и выполняли все его желания, так что рос он крикливым и взбалмошным, ни в чем не зная отказа.

А между тем царь еще не объявил, кто из сыновей станет его наследником: старший, Ади, от черной женщины и сам черный, или этот Мерван, младший, что от белой женщины и дочери царя.

И прошло еще несколько лет, и царь стал совсем дряхлым, а его сыну Ади и мне исполнилось по девятнадцать лет, и мы погружались в ревущее море боя, и сражались с мужами, и оба мы были подобны хмурым львам, залитым в железо и кольчуги, когда выезжали во главе наших удальцов, и не было никого более стойкого в единоборстве, чем Ади, но я от рождения был сильнее и глубже разил копьем. А Мерван еще жил в хариме со своей матерью.

И в один из дней к Ади тайно пришел невольник его матери и сообщил, что в хариме беспокойство, и жена царя тяжко больна, и все шепчутся, что ей подсыпали яд, и что сделано это придворным врачом по приказу матери Ади. А когда это случилось, мы были вне города, в военном лагере, и не могли его открыто оставить.

И мы вдвоем выехали из лагеря ночью, и гнали наших коней, и еще до рассвета прискакали в столицу. И Ади с невольником потайным ходом вошли во дворец, а я остался с лошадьми, и ждал долго, и вдруг появился Ади с джамбией в руке, и он держал клинок отставленным, как бы выражая ему свое презрение. А уже светало, и я увидел, что с джамбии капает кровь.

- О Ади, ради Аллаха, чья это кровь? - спросил я. - И нет ли за тобой погони?

- Это кровь изменника! - воскликнул Ади и вонзил джамбию в землю, чтобы очистить. - Но я не имел права входить туда, где убил его, и пусть это дело останется тайным. Скажу тебе одно - я ударил его джамбией над трупом моей матери, которую он отравил! И это - придворный врач, да не будет ему прощения на Страшном суде!

И он сжимал в руках джамбию, и потрясал ею, так что я испугался, как бы он случайно не поранил себя или меня, и забрал ее. А Ади сказал, чтобы я оставил ее себе, потому что он не сможет больше видеть этот клинок. Так что я всегда ношу ее с собой - и вот она, у меня за поясом.

И мы сели на коней, и помчались, и приехали в лагерь, и провели там два дня, не имея известий из дворца, и вдруг нам сообщили, что наследником царя назначен Мерван! Ади, услышав это, в ярости вскочил на коня, и помчался по пустыне, и вернулся несколько часов спустя, покрытый пылью, а конь его был при последнем издыхании.

Я же расспросил гонца, и вот что он мне сказал:

- Открылось, что мать Ади аль-Асвада, чернокожего, и придворный врач умыслили отравить жену царя и ее ребенка, царевича Мервана, чтобы единственным наследником сделался Ади. И она заболела, и утроба ее не принимала пищи, и позвали врача, но он сказал, что не может разобраться в причине ее болезни. И тогда пришли имамы, и стали читать над ней молитвы, и вдруг она приподнялась и слабым голосом сказала, что спасена. И она поведала, что когда лежала без сознания, душа ее улетела, и оказалась у райских врат, и ангел Ридван в зеленых одеждах, охранявший их, сказал ей: "Уходи, о женщина, во имя Аллаха, твое время еще не настало, как не настало время твоей соперницы и придворного врача, с которым она сговорилась! " И стали искать мать Ади, ее соперницу, и придворного врача, но нигде их не нашли. И было объявлено, что они увидели неудачу своего злодеяния, и испугались, и тайно покинули дворец!

Когда я услышал это, то не поверил собственным ушам, и велел гонцу рассказать мне это дважды и трижды. И он повторил свой рассказ, ничего не прибавляя и не изменяя.

И я пошел к Ади, и обнял его, и поклялся ему в вечной преданности. А потом я спросил его:

- О брат, как же это вышло, что ты видел тело своей матери, отравленной врачом, и врача, и поразил его джамбией, а потом оба они, уже мертвые, исчезли из дворца?

- Я не знаю, о Джабир, - отвечал мне Ади, - и сейчас я думаю, что, возможно, не поразил насмерть, а всего лишь ранил этого проклятого врача.

- Как же ты догадался, что он отравил ее? - спросил я.

- Она лежала на ложе, и еще шевелилась, а он вливал ей в рот какое-то зелье, дурно пахнущее, а она отталкивала его, - сказал Ади. - И вдруг зелье полилось у нее изо рта, и она упала, и руки ее вытянулись вдоль тела, так что сразу было видно - ангел смерти Азраил явился за ней!

- А что, если он пытался дать твоей матери противоядие? И только этим объясняется, что он оказался в ее покоях в ночное время, о Ади! воскликнул я.

- Но почему же он не объяснил мне этого? И если он жив - то почему не дает о себе знать? А если мертв - куда делось его тело и тело моей матери? - такие три вопроса задал мне Ади, но я мог ответить лишь на один из них, на первый.

- О брат, а разве есть время на разговоры у человека, на которого ты замахнулся джамбией? Он и Аллаха не успеет призвать, как ты поразишь его, и острие выйдет, блистая, из его шеи! Тем более, если у него слюна от страха высохла...

И тут лишь Ади после всех волнений последних дней закрыл себе лицо, и заплакал, и я утешал его, как умел. А потом я позвал надежного невольника, и дал ему денег, и велел вывести мою мать из дворца и спрятать ее, так как опасался за ее жизнь. И он сделал это, и я отправил свою мать к ее родственникам, а Ади узнал об этом, и похвалил мою предусмотрительность, и запомнил ее.

А я успел расспросить свою мать, и она сказала, что мать Ади действительно в последние дни несколько раз тайно призывала к себе придворного врача, и они беседовали наедине, но женщины скрывали это дело, потому что врач молод и хорош собой, так что они поняли это дело по-своему.

И мы провели какое-то время в военном лагере, окруженные преданными Ади отрядами и полководцами, ожидая, что еще предпримет царь, отец Ади. Вскоре царь прислал гонца, и в послании был приказ к Ади приехать в столицу. Но мой брат был сильно обижен на отца, который не сделал его наследником, а отдал трон ребенку, еще не покидавшему харима, хотя было время, когда он обещал отдать трон Ади. И мы остались в лагере. Я полагаю, к своему же благу.

Потом привезли другое послание, и в нем царь приказывал своему старшему сыну отправляться с частью войск на границу, где были замечены отряды вооруженных франков. Это могли быть паломники, которые никогда не ходили поклониться своим христианским святыням без вооруженной охраны, и собирались для этого в целые караваны по тысяче и более человек, а могло быть и нечто совсем другое. Царское приказание пришлось Ади по душе, и он отобрал тех воинов, чью верность испытал, десять тысяч всадников в полном вооружении, стойких в боях и в тяготах, и поставил над ними полководцев, которые были ему преданы, и мы поехали к границе.

Я не стану описывать наших стычек с франками, и бесед Ади с пленными, и его вопросов, и их ответов. Все вы знаете, что франки прибыли сюда из Афранджи, чтобы освободить могилу пророка Исы, которого они называют богом, хотя он не предвечен, а сотворен. И нет мне дела до споров между богословами.

И мы были заняты битвами с храбрецами, и поединками с витязями, и конными ристаниями, и это длилось несколько лет. Мерван вырос, и стал сидеть вместе с царем в диване, и приказывать, и дозволять, и запрещать, и мы получали из столицы послания от царя и отвечали ему, но не приезжали туда ради своей безопасности.

И вот как-то мы с небольшим отрядом всадников преследовали противника в течение трех дней, так что отдалились от своего лагеря, и оказались в долине, обильной деревьями и растениями. И Ади велел уставшим всадникам устроить привал, и расседлать коней, и приготовить себе пищу.

А ему подарили коня по прозвищу аль-Яхмум, что значит "убивающий всадников", и он не знал усталости, и был обучен бою и яростен в битве. И подо мной тоже был хороший конь, и вот мы вдвоем поехали осмотреть эту долину, потому что Ади искал уединения, и только мне он позволял разделить свое уединение.

Мы ехали, беседуя, и заехали довольно далеко, так что увидели горы, замыкающие собой долину. Тогда мы посмотрели на звезды, и установили свое местоположение, и вдруг оказалось, что мы добрались до христианского монастыря в честь их подвижника по имени Савва, а чем он знаменит - я не знаю.

- В этих местах нужно быть поосторожнее, о Ади, - сказал я, - потому что франки часто навещают этот монастырь, даже теперь, когда воюют, и здесь можно натолкнуться на целый отряд всадников.

- Я не вижу тут угрозы, о Джабир, - отвечал мне Ади. - Уже ночь, и если кто-то приехал, то он уже в монастыре, за стенами, и охрана также. А лошади у них, сам знаешь, скверные. Хорошо то, что ты предупредил меня, оправдав свое прозвание - Предупреждающий, и мы просто не будем подъезжать слишком близко к ущелью.

А монастырь был построен в давние времена как раз в начале ущелья, на крутом горном откосе, его каменные стены уступами поднимались вверх и поблизости не было никакого жилья. Но в противоположном склоне ущелья были выбиты маленькие пещеры, которые служили кельями тем монахам, что предпочитали отшельничество. Теперь, когда мы воевали с франками, эти кельи, очевидно, пустовали, и их обитатели скрывались в монастыре, и мы заговорили об этом, и повеселились над отшельниками, которые нынче вынуждены терпеть общество себе подобных.

И мы ехали, пока не оказались в роще на берегу неширокой реки, и вдруг услышали с другого берега и громкий шум, и нежный, звонкий смех, пленяющий сердца мужей. Но те слова, что доносились до нас, были нам непонятны.

- Это жены и дочери франков, о Джабир, - сказал мне Ади. - Видимо, они плохо переносят дневной жар и стараются проспать самое тяжелое время в палатках, покрытых мокрым войлоком, а ночью выходят на прогулку. Ты видел когда-нибудь христианских женщин?

- Хотя они и ходят без изаров, с открытыми лицами, но я ни одной из них не видел, если не считать старой невольницы моей матери, о Ади, а по ней судить трудно! - со смехом отвечал я. - Но, говорят, они сильно отличаются от тех гречанок и армянок, которых мы с тобой знаем. Давай сойдем с коней, и подкрадемся поближе, и посмотрим, чем это они там занимаются! А если хочешь, мы можем налететь на них, и похитить одну или двух, и лучшей добычи мы в эту лунную ночь не найдем, клянусь Аллахом!

И мы сошли с коней, и привязали их, и по берегу подкрались совсем близко, и вот что мы увидели.

На том берегу горел костер, а рядом с ним десять или более девушек образовали круг. И те, которых мы могли разглядеть, стояли, повернувшись к нам спинами, так что мы видели их распущенные волосы, и плечи, и бедра. А поверх распущенных волос на них были легкие покрывала и зубчатые венцы. Девушки эти шумели, как и полагается девушкам, оказавшимся без надзора старших. И вдруг все они дружно взвизгнули, и расступились, и мы увидели, как одна, высокая ростом и со светлыми волосами, вылетает из круга и падает на траву. Не успели мы удивиться, как она поднялась на ноги, и скрылась среди подруг, и круг сомкнулся.

- Успел ли ты разглядеть ее, о Джабир? - спросил меня Ади. - Этот проклятый костер светит так, что мы видим лишь очертания да тени! Годится ли она, чтобы стать добычей?

- Мне кажется, она хороша собой, о Ади, - сказал я, - но только давай сравним ее с другими. Может статься, она среди них - наилучшая, а может статься - и наихудшая!

- Не перебраться ли нам на тот берег? - предложил он.

- А если в темноте затаились их невольники с лошадьми и оружием? спросил я его, ибо из нас двоих я был осторожнее. И мы остались на прежнем месте, только прошли несколько шагов, чтобы лучше разглядеть девушек.

Тут они опять закричали, опять расступились, и другая девушка выпала из середины круга. Сама встать она не смогла, ей помогли, и мы как следует разглядели и упавшую, и помогавших. И на месте франков я держал бы этих девушек дома, а не возил их по разным странам, показывая всем, кого Аллах наделил зрением, потому что мало чести землям, которые производят таких некрасивых и неуклюжих женщин. У той, что упала, были длинное лицо, и подбородок, подобный каменному надгробию, и широкая спина, и плоский зад, так что если бы не волосы, прямые и растрепавшиеся, она во всем была бы подобна мужчине.

- Что там у них происходи, о Джабир? - удивился Ади. - Ради Аллаха, уж не борьбой ли они занимаются?

Но я и сам не мог понять, в чем дело.

Оба мы еще могли допустить, что франки учат своих дочерей ездить на конях и владеть клинками, хотя мечи у них тяжелые, но какому безумцу пришло бы в голову воспитывать из девушек борцов, наподобие тех, что вступают в схватки на базарах, а потом ходят по кругу, собирая деньги?

- Клянусь Аллахом, я догадался! - негромко воскликнул Ади. - Эти развратницы знают, что они нехороши собой, и боятся, что, когда их возьмут в харимы, красивые невольницы станут их соперницами, и они будут сражаться за благосклонность мужей! Вот они и учатся ставить подножки!

- У этих нечестивых нет харимов, о Ади, - сказал я. - Каждый из них берет одну жену, и вера запрещает им брать в дом других жен, даже если они могут их прокормить.

- Тогда мне понятно, почему они ходят с открытыми лицами, - сообщил Ади. - Если у каждого мужчины только одна жена, то для всех женщин не хватает мужей, и они вынуждены привлекать внимание мужчин всеми средствами. И там, где наши женщины всего лишь на ходу бьют ногой об ногу, чтобы звенели браслеты и мы оборачивались на звон, там эти распутницы обнажают лица.

Это вывод мне понравился, и я привел слова из Корана, в которых женщинам предписывается скромность, и Ади привел другие изречения пророка, и эта беседа была мне вдвойне приятна, потому что Ади, казалось, развеселился и забыл о своих печалях и беспокойствах.

Тут возле костра опять раздался крик, и девушки расступились, и мы увидели, что две из них действительно борются. И одна была с длинными светлыми косами, с обнаженными руками, плечистая, как мужчина, а другую мы из-за нее не видели, пока плечистая не сделала ошибочного движения, и другая не подставила ей подножку, и не повалила ее, и не встала над ней на одно колено, придерживая ее вывернутую руку двумя руками, так что лицо поверженной девушки прижалось к траве.

- Клянусь Аллахом! .. - воскликнул тут Ади, но больше ни слова произнести не смог.

Ибо девушка-победительница была прекраснее всех женщин, кого мы оба когда-либо в жизни встречали.

Сказать, что она подобна луне в ее полноте, и совершенна по существу и по свойствам, и подобна драгоценнейшей жемчужине, или сбежавшей из рая гурии, значит употребить понапрасну слова. Аллах не создал другого лица столь победоносной красоты! И она вскинула голову, и длинные волосы, черные и вьющиеся, окутали ее плащом, и когда она стояла, преклонив колено, они касались земли и лежали на траве. А потом она отпустила поверженную, и быстро встала, и мы увидели ее всю - невысокую ростом, в зеленом платье с глубоким вырезом, которое по бедрам стягивал драгоценный пояс, так что и грудь ее, и талия, и бедра обрисовались, словно ее облили водой, и вода струилась, и пенилась у ног.

И она была безупречна!

Девушка обратилась к подругам, и что-то сказала, но одни отвернулись от нее, а другие покачали головами, и опять поднялся шум. Мы догадались, что она ищет себе поединщицу, но никто не хочет вступать с ней в схватку, и поняли, что она и прежде была победительницей.

- Я отдал бы аль-Яхмума, чтобы вступить с этой девушкой в схватку! воскликнул Ади.

- Тише, о Ади, не то нас услышат! - предостерег я. - А что до схватки мы можем выждать подходящую минуту, и налететь, и похитить эту девушку. Но если Аллах к нам благосклонен, он не позволит нам совершить такую глупость. Ведь эта девушка - из благородных, разве ты не видишь, что она привыкла приказывать, а прочие - подчиняться? Это не простая невольница, ради которой среди ночи не станут садиться в седло. А мы забрались сюда тайно, и франкам вовсе ни к чему знать, что всадники правоверных находятся на расстоянии не более двух фарсангов от монастыря. Неужели ты хочешь, чтобы за нами погнались и налетели на наш лагерь? Ведь с нами не так уж много всадников, о Ади, и они утомлены после трехдневной скачки, и франки могут застать их врасплох.

- Хорошо, о Джабир, - сказал тогда Ади. - Мы не станем нападать на этих девушек, но раз Аллах послал их на нашем пути, он даст нам и средство овладеть красавицей!

Тем временем у девушек началась суета. Мы посмотрели - и увидели, что к ним торопливо приближается на высоком муле женщина, богато одетая и в сопровождении вооруженных слуг. И ее лицо также было открыто, а волосы спрятаны под белую повязку и покрывало, и лет ей на вид было более пятидесяти, и она хранила следы былой красоты.

Эта женщина сразу же направила мула к той, что покорила наши сердца тонким станом и тяжелыми бедрами, большими глазами и вьющимися кудрями. И она протянула к девушке руку, и закричала, а та сердито отвечала ей, встряхивая головой, и тогда женщина обратилась к другим девушкам, и те отвечали ей с покорностью, указывая руками на нашу избранницу.

И пожилая женщина сошла с коня, и пошла прямо к девушке, протянув перед собой руки, как бы намереваясь вступить с ней в схватку.

Тогда и девушка протянула перед собой руки, и все расступились, и эти две поединщицы закружили по лугу, глядя друг дружке в лицо, и стоило одной протянуть к другой руку, как та немедленно отбивала, и стоило одной сделать шаг вперед, как другая немедленно делала шаг в сторону, и вдруг мы видим женщина выбросила вперед руку, сжатую в кулак, и камень в ее перстне вспыхнул наподобие большой искры, и девушка отшатнулась, и попятилась, и молча сошла с травы, и оказалась на прибрежном песке, а пожилая шла за ней, грозя ей кулаком, и искра то гасла, то вновь разгоралась.

И девушка, пятясь, вошла в реку, как бы не понимая, что ее ног коснулась вода.

Неизвестно, чем кончился бы этот диковинный поединок, если бы у нас был лук со стрелами. Но луки и стрелы остались, притороченные к седлам, там же, где и наши кони.

- Эта скверная заворожила ее, клянусь Аллахом! .. - прошептал я.

Ади всегда в поступках был быстрее меня. Я понял, что произошло, а он уже знал, как нужно поступить, и поднял камушек, и запустил его, так что он ударил девушку между лопаток. И она вздрогнула, и обрела голос, и закричала на старуху громким криком, и та растерялась, не понимая, что произошло. А потом девушка повернулась, и бросилась в воду, и поплыла прямо к нам, а старуха пошла к ее подругам, и закричала на них, и они сбились вместе, и все это было так, как будто пастух сгоняет в стадо овец.

И те девушки кинулись собирать свои вещи, лежавшие у костра, а старуха села на мула, и показала рукой в сторону реки, как будто велела девушкам дождаться, пока их победительница выйдет из воды, и показала рукой в сторону монастыря, как будто приказала всем немедленно туда возвращаться.

А та, что бросилась в воду, быстро переплыла реку, взмахивая обнаженными руками, хотя волосы мешали ей плыть, и вышла на берег, и склонила голову набок, отжимая свои длинные волосы, и они сразу же завились толстыми жгутами. И девушка приподняла кудри, и подбросила их в воздух, и таким образом сушила их на ветру, а мы стояли и смотрели, как зачарованные.

И вдруг Ади, не выдержав, сделал два шага вперед, и встал так, что девушка его увидела, и сложил перед собой руки, и поклонился ей, сказав:

- Привет, простор и уют тебе, о госпожа!

Но он обратился к ней на арабском языке, надеясь, что она, не поняв смысла слов, поймет все же, что мы желаем ей добра. А языка франков ни он, ни я не знали, да и по сей день не знаем, потому что он нам ни к чему.

Девушка отступила назад, что было вполне естественно при ее обстоятельствах, и слегка развела руки в стороны, и колени ее согнулись, и всем своим видом она показала готовность к схватке врукопашную.

А Ади продолжал:

- Ради Аллаха, не бойся, потому что мы не причиним тебе зла. Если бы ты знала, что брошенный мной камушек избавил тебя от власти той скверной старухи, ты бы не испугалась меня, о госпожа. Но я не знаю, как объяснить тебе это.

- Я все поняла, - отвечала она нам по-арабски.

И это было еще более удивительно, чем ее поединки с другими девушками и со старухой!

- Кто ты, о госпожа? - спросил тогда Ади. - Ты похожа на дочерей арабов, и могла бы быть прекраснейшей среди них, но ты одета, как женщины франков. Может быть, они похитили тебя и заставили принять веру креста и зуннара? Тогда мы возьмем тебя с собой и вернем твоим близким.

- Я дочь знатного человека! - строптиво отвечала она. - Мой отец один из предводителей франков, и если вы увезете меня, за мной пустятся в погоню четыре тысячи всадников!

- О Джабир, мы были подобны тому, кто собирает хворост ночью! воскликнул Ади. - Вместе с хворостом он подбирает и сучья, и помет, и камни, ибо не видит ничего в потемках. А мы собирались всего лишь развеять свою печаль и усталость, но вместе с этим нашли красавицу времен и услышали от нее такие важные для нас сведения!

И я рассмеялся, и вышел из-за деревьев, и тоже поклонился франкской девушке.

- Вас тут двое! - воскликнула она. - Если вы приблизитесь ко мне, то я закричу, и мои девушки услышат меня, и сюда за мной примчатся слуги моего отца!

- Мы приблизимся к тебе ровно настолько, насколько ты пожелаешь, о госпожа, и не забывай, что это мы спасли тебя от той старухи, разрушив ее чары прибрежным камушком, - сказал Ади.

- Какие чары и что за камушек, о сарацины? - спросила девушка, не очень, впрочем, нам доверяясь, потому что одновременно она пошарила рукой по своему поясу, и нашла подвешенный к нему короткий нож, и положила руку на его рукоять.

- А как по-твоему, госпожа, почему ты оказалась в реке? Разве ты не помнишь, что старуха загнала тебя в воду, размахивая перед твоим лицом сжатым кулаком, а ты покорно отступала перед ней? И ты была как те, что грезят наяву, и мы испугались за тебя, и я поднял камушек, и метнул, и попал тебе между лопаток, - растолковал Ади.

- Этого не могло быть! - не совсем уверенно, и все же достаточно упрямо отвечала она. - Этого не могло быть...

Но по ее лицу мы поняли, что Ади своим объяснением смутил ее, и она задумалась о кознях старухи, и мало радости доставляют ей эти размышления.

- Если общество наше тебе неприятно, мы можем уйти, о госпожа, сказал тогда Ади. - Ибо мы - не тюрки-кочевники, мы из благородных арабов, и поэтому не причиним тебе зла. К тому же, нам не подобает смотреть на открытые лица женщин, которые нам не принадлежат. Будь я твоим отцом, о госпожа, ты до самой свадьбы не покинула бы дома. Накажи Аллах того, кто позволяет такой красавице разгуливать с непокрытым лицом, чтобы ее мог сглазить первый встречный! Пойдем, о Джабир, вернемся в лагерь.

- Вернемся, о Ади, - немедленно согласился я, потому что и впрямь наступило время возвращения.

Девушка решительно повернулась и снова шагнула в воду реки, чтобы переплыть ее и вернуться к своим подругам.

И тут Ади произнес стихи!

Ибо если благородному арабу приходят на ум стихи, он обязан поделиться своей радостью с друзьями и произнести их!

И вот эти стихи:

Явилась она, как полный месяц в ночь радости, И члены ее нежны, и строен и гибок стан.

Зрачками прелестными пленяет людей она, И алость ланит ее напомнит о яхонте.

И темные волосы на бедра спускаются смотри, берегись же змей волос ее вьющихся.

Услышав первый бейт, девушка застыла, словно каменная. А когда прозвучал третий, она повернулась, и на губах ее блуждала улыбка, и во взгляде была радость.

- Прибавь, о Ади! - потребовала она.

И он прочитал другие стихи:

О девушка, ловкость ее воспитала! У щек ее солнце свой блеск занимает.

Явилась в зеленой рубашке она, Подобной листве, что гранаты скрывает.

И молвили мы: "Как назвать это платье?", Она же в ответ нам сказала прекрасно:

- Мы этой одеждой пленяли сердца и дали ей имя "пленяющая сердца".

- Прибавь, о Ади... - прошептала девушка.

- Очередь - за тобой, о госпожа, - возразил он.

И, к огромному нашему удивлению, дочь франка ответила арабскими стихами:

Награди Аллах возвестившего, что вы прибыли! Он доставил мне наилучшее, что я слышала.

Будь доволен он тем, что порвано, подарила бы Ему душу я, что истерзана расставанием.

- Тебя слишком взволновали стихи, о госпожа! - воскликнул Ади, ибо и в голосе девушки, и в ее взгляде было какое-то безумие, еще не буйное, но, во всяком случае, непонятное и необъяснимое. - Если мы тому виной, то мы оставим тебя и возвратимся к нашим всадникам, а ты...

- Нет, постойте! - девушка не произнесла эти слова, а скорее выкрикнула, и вскрик этот был подобен тому, что издают раненые. - Побудьте со мной еще немного, поговорите со мной, о дети арабов! Ведь я так давно не слышала стихов на этом языке! ..

- Ты приказываешь, мы повинуемся, о госпожа, - отвечал Ади, весьма удивленный.

- На голове и на глазах, - подтвердил нашу покорность я. - Кто научил тебя нашему языку, о госпожа?

- За мной ходила пленная сарацинка, она учила меня арабскому языку и рассказала о Аллахе, - объяснила девушка. - И она читала нараспев стихи, равных которым я нигде и никогда не слышала. О Ади, о Джабир, если бы вы знали, какую тоску будили в моем сердце эти стихи! А окончив их, Зейнаб говорила: "О доченька, ты родилась в землях, где не знают толка в женской красоте, достоинствах и совершенствах! Но ты вырастешь, и мы уедем туда, где не приходится весь год кутаться в звериные шкуры, где никто не вешает на стены толстые ковры лишь потому, что от стен тянет холодом, где красивые женщины ходят в легких шелках, звеня запястьями, и купаются в водоемах, вода которых благоухает розами! Мы уедем туда, где поэты соревнуются, кто лучше опишет красавицу, и лучшему из них повелитель правоверных дарит кафтан со своего плеча! Здесь нет для тебя достойного мужа, клянусь Аллахом! " И она плакала, и ругала наших мужчин, которые бьют своих жен, даже самые знатные из них, и тосковала по своей родине.

- Что стало с ней, о госпожа? - одновременно спросили Ади и я, хотя ответ был нам ясен, ибо тоска по родному дому убивает.

И не напрасно рассказывают, что когда Аммар Ясир, верный и преданный, бежал из Мекки в Медину, то пророк, да благословит его Аллах, после первых приветствий спросил о Мекке:

- В каком состоянии ты покинул Мекку и ее долины?

- Деревья в Мекке зазеленели, - отвечал Аммар Ясир, - воды прозрачны и воздух чист.

- Да успокоятся сердца! -воскликнул пророк. - Не говори больше о красотах Мекки, ибо огонь в моем сердце все еще не улегся.

Мы рассказали это предание девушке, и она одобрила его.

- Зейнаб умерла больше года назад, а я осталась жить среди людей, не знающих, что такое музыка и пение, и я ни с кем не могла говорить о тех стихах и мелодиях, потому что наши женщины не поняли бы их прелести, сказала девушка. - И я стала тосковать так же, как тосковала она. Я хотела ходить босая по разноцветному мрамору, которым выложены края водоемов, и бегать в саду среди цветов, и слушать из-за занавеса длинные сказки, ради которых в женские покои приглашают лучших рассказчиков, и чтобы в сказках непременно были и любовь, и разлука, и расставание, и сближение...

- Пойдем с нами, о госпожа! - пылко воскликнул Ади. - Ты будешь жить такой жизнью!

- Не могу, - вздохнула она. - Ибо я - христианка, а вы - мусульмане. Я не должна изменять своей вере.

И возразить тут было нечего.

Мы не так хорошо знали богословие, чтобы доказать преимущества Корана, да и она, будучи женщиной, не настолько разбиралась в вопросах своей веры, чтобы спорить о ней.

- Как звать тебя, о госпожа? - спросил Ади.

Она задумалась.

- Я не хочу говорить тебе свое имя, поскольку тогда ты поймешь, чья я дочь, а вы с ним враги, - вполне разумно ответила она. - Зови меня Абриза, о Ади, как звала меня моя Зейнаб, мне нравится это имя и я готова на него откликаться! А имя, которым меня окрестили, мне вовсе не нравится.

- Если бы ты позволила увезти себя, о госпожа, и если бы ты перешла в нашу веру, то получила бы наипрекраснейшее имя, - сказал Ади. - Ты звалась бы Камар аз-Заман...

- Ибо ты воистину достойна зваться Луной времени, - подтвердил я. Клянусь родинкой, что украшает твою овальную щеку...

- Сколько мне пришлось вытерпеть из-за этой родинки, о Джабир! воскликнула Абриза. - Когда я только родилась, моя тетка Бертранда, которой отец доверил следить за моим кормлением и воспитанием, увидела эту родинку и сказала: "О несчастье, на лице у ребенка - метка дьявольского когтя! " И она до сих пор уверена, что мне покровительствуют какие-то зловредные демоны. А я никаких демонов в глаза не видела и не слышала, о Ади, о Джабир!

- Кого ты имеешь в виду, о Абриза? - осведомился я.

Она объяснила. Речь шла об ангелах Аллаха, восставших против него и низвергнутых в преисподнюю. Христиане, как и мы, слышали это предание и передавали его, но иначе. Во-первых, они не знали, что взбунтовался лишь один из ангелов, Иблис. Во-вторых, они неверно назвали причину. Всякий скажет, что Иблис не пожелал поклониться Адаму, за что был проклят Аллахом и изгнан из рая, однако перед изгнанием попросил у Аллаха права совращать с праведного пути потомков Адама, и Аллах разрешил ему совращать тех, которые сами последуют за ним. А они выдумывают, будто на небесах произошло целое сражение, да не облегчит Аллах их участь. Впрочем, чего и ждать от тех, кто поклоняется сотворенному?

- Нет, на твоем лице я не вижу меток Иблиса, и ни один шайтан не прикасался к нему когтем, - сказал Ади. - И если бы кто-либо сказал при мне такое, я вколотил бы ему эти слова обратно в глотку, клянусь Аллахом!

- Как бы я хотела, чтобы вы оба пошли со мной вместе, и жили бы поблизости, и мы могли бы встречаться... - с тоской произнесла Абриза.

- Это невозможно, о госпожа, - с такой же тоской прошептал Ади. - Ибо мы - правоверные, а ты - христианка.

- Пусть так! - воскликнула она. - Но эта ночь, о Ади, принадлежит нам троим! Давайте переберемся на тот берег, к костру, где меня ждут мои девушки, и расстелем скатерть, и угостимся, и выпьем вина! Я знаю, что вино для вас запретно, но ваш Аллах простит вам за то, что вы так меня утешили, о Ади, о Джабир!

Мы переглянулись.

- Мы твои гости, о госпожа, - сказал Ади. - Сейчас мы приведем наших коней, и переправимся на тот берег, и примем твое гостеприимство.

Но мне эта затея очень не понравилась.

- Кто поручится, что за тобой не следят, о Абриза? - спросил я. - Вот мы переправимся, и сядем у костра, и угостимся, а тут вдруг налетят всадники твоего отца, и свяжут нас, и бросят в темницу, и пошлют гонцов к нашему царю, и станут требовать за нас выкупа. А ведь Ади - сын царя, и выкуп за него придется отдать немалый.

- Мой отец сейчас далеко, - отвечала Абриза. - И те всадники, что сопровождают нас в паломничестве, повинуются мне и моей тетке.

Она помолчала и поправилась:

- Точнее говоря, моей тетке Бертранде и мне. Но она уже стара, и вернулась в монастырь, и уже давно спит. Она - родная сестра матери моего отца, а отец уже немолод, так сколько же ей лет? Я не знаю этого. Знаю только, что она ненавидит меня так, как только может одна женщина ненавидеть другую. Ей отвратительно все, чем я обладаю, - и она говорит,

что неприлично иметь такие длинные и вьющиеся волосы такого нестерпимо черного цвета, такие темные глаза, такие бедра. А ведь моя бабка по матери была из Прованса, и женщины там темноволосы и кудрявы! Еще она говорит, что если бы замок моего отца, где я появилась на свет, не охраняли в ту ночь с таким тщанием, если бы она сама не охраняла покои моей матери, то она бы могла поклясться, что меня демоны подменили в колыбели!

- Нет в тебе ничего от шайтана, о Абриза, - сказал Ади. - И мы переправимся на тот берег, и посидим у твоего костра, а ты, о Джабир, не возражай и не прекословь! Если бы одна из дочерей арабов оказалась в таких обстоятельствах, разве ты из осторожности отказал бы ей в сочувствии?

И, разумеется, все вышло по его желанию. Мы привели коней и переправились, посадив Абризу на круп моего жеребца, потому что аль-Яхмум признавал только Ади, а всех прочих, оскверняющих его спину своей тяжестью, сперва кусал за ноги, как бы предупреждая, а потом сбрасывал самыми диковинными способами.

Но, когда мы вышли к костру, Абриза вгляделась в наши лица.

- Что это значит? - спросила она. - Вы оба - чернокожие? Какие же вы дети арабов?

- Мы родились от черных женщин, и никто не ставит нам этого в упрек, объяснил Ади. - Нам доверяют командовать войсками, а когда мы вернемся в столицу, то будем сидеть с нашим царем в диване. И его вельможи охотно отдадут нам в жены своих белых дочерей.

Но она покачала головой.

- Мне всегда говорили, что лишь демоны черны лицом, - сказала нам она. И умные люди рассказывают, что в дальних странах живут черные, похожие на диких зверей, и они поклоняются шайтану.

- Это зинджи, а мы поклоняемся Аллаху великому, могучему, - возразил Ади. - Правда, многие правоверные считают, что в день Страшного суда у всех грешников почернеют лица, но когда это свершится, тогда и увидим.

- И многое можно сказать в защиту черноты, - вмешался я. - Разве не знаешь ты, о Абриза, что сказано в Коране: клянусь ночью, когда она покрывает, и днем, когда он заблистает! И если бы ночь не была достойнее, Аллах не поклялся бы ею и не поставил бы ее впереди дня. Разве не знаешь ты, что чернота - украшение юности, а когда нисходит седина, уходят наслаждения и приближается время смерти? И разве не прекрасны стихи:

Нет, белых я не люблю, от жира раздувшихся, Но черных зато люблю я, тонких и стройных.

Я муж, что сажусь верхом на стройно-худых коней В день гонки; другие пусть на слонах выезжают.

Девушки Абризы, испуганные нашим появлением, встали по ту сторону костра и слушали нас, не понимая наших слов. Но Абризе не было до них дела стихи снова заворожили ее.

- Прибавь, о Джабир... - попросила она.

- И сказал любимец Харуна ар-Рашида, поэт Абу-Новас о возлюбленном:

Явился он ко мне в рубашке черной, И пред рабами он предстал во мраке.

И молвил я: "Вошел ты без привета, и радуется враг мой и завистник.

Твоя рубашка, кудри и удел мой То черно, и то черно, и то черно".

- Прибавь, о Джабир, - снова попросила Абриза.

- И еще в числе достоинств черноты то, что из нее делают чернила, которыми пишут слова Аллаха, - немедленно отвечал я, - и черны также мускус и амбра. И как прекрасны слова поэта:

Не видишь ли ты, что мускус дорого ценится, А извести белой ты за дирхем получишь куль?

Бельмо в глазу юноши зазорным считается, Но, подлинно, черные глаза разят стрелами!

Абриза рассмеялась.

- Ты убедил меня, о Джабир, но что же делать теперь мне, белокожей? спросила она. - Может быть, потому ваши женщины закрывают лица, что они белые, а у арабов ценится черная кожа?

Тут рассмеялся и Ади.

- Нетрудно вступиться за тебя, о госпожа, и победить в споре, клянусь Аллахом! - воскликнул он. - Ведь сказал другой поэт:

Не видишь ли ты, что жемчуг дорог за белый цвет, А угля нам черного за дирхем мешок дают.

И лица ведь белые - те прямо вступают в рай, А лицами черными геенна наполнена.

- Прибавь, о Ади! - повернувшись к нему, велела Абриза, и лицо ее было радостным.

- А Абу-Новас так приветствовал возлюбленного:

Явился он ко мне в рубашке белой, Его зрачки и веки были томны.

И я сказал: "Вошел ты без привета, А я одним приветом был доволен".

Он молвил: "Споры брось ты, ведь господь наш Творит невиданное бесконечно.

Моя одежда, как мой лик и счастье: То бело, и то бело, и то бело".

- Как жаль, что я не могу принять участие в этом споре! Если бы я знала подходящие стихи... - она вздохнула. - Теперь я вижу, как мало знаю! И если бы я лучше владела вашим языко, то сама сочинила бы подходящие стихи... А какие еще у тебя доводы, о Ади?

- В белизне множество достоинств, и снег, что так ценится на пирах, нисходит с небес белым, и мусульмане гордятся белыми тюрбанами! - отвечал он.

- Когда моему отцу предложили возглавить паломников, а это немалая честь, он взял нас всех с собой, тетка Бертранда на этом настояла, помолчав, сказала Абриза. - И мы долго плыли на венецианской галере. А потом матросы закричали, и мы вышли на палубу, и я увидела вдали берег, и белые города на склонах гор, и золотые купола ваших мечетей... И всякий раз, вспоминая вашу землю, я буду видеть эту безупречную белизну на зелени гор...

Но напрасна была эта тоска, и Абриза отмахнулась от нее, словно от надоедливой мухи, и окликнула девушек, и велела им расстелить скатерть поверх ковра, и бросить к ней кожаные подушки, и позаботиться о вине.

Девушки подали скатерть кушаний, и на ней было все, что скачет, летает и спаривается в гнездах: куропатки, перепелки и прочие виды птиц, и они разложили кушанья и процедили вино, а сами отошли в сторону. Мне не понравилось их поведение, я тогда уже ждал для Абризы зла от последствий этой ночи. Они перешептывались и переглядывались, показывая на нас с Ади пальцами, и я предупредил Абризу, а она позвала девушек, и усадила их, и угостила, так что вскоре они охмелели и стали смеяться, петь, хлопая в ладоши, и даже две из них сплясали.

И мы провели в обществе Абризы и ее девушек лучшую из ночей, читая стихи и беседуя о прекрасном, но близился рассвет - и нам пришлось расстаться без надежды встретиться вновь, ибо мы - правоверные, а она христианка.

Но начертал калам, как судил Аллах! Мы преломили хлеб, и разделили трапезу, и пили из одного кубка, а это связывает людей, и налагает на них обязательства.

А когда мы расстались, то Абриза и девушки пошли к пустым кельям, вырубленным в скалах, чтобы провести там остаток ночи до утра, а мы, Ади и я, переправились через реку и вернулись к своим всадникам. И увели их подальше от монастыря, и продолжилась наша полная опасностей жизнь, и то мы нападали на франков, то они - на нас.

И вот однажды мы сидели в палатке, и вдруг входит невольник и с поклоном говорит Ади:

- О господин, ты посылал Мансура ибн Джубейра с сотней всадников проверить, не приближаются ли франки, и вот он возвращается, а с ним всадник, одетый как франк, и этот всадник ехал в одиночестве, когда Мансур ибн Джубейр встретил его, и он утверждает, что у него есть к тебе дело!

- Приведи его, - сказал Ади, а потом повернулся ко мне и добавил: Как прекрасно было бы, если бы это Абриза прислала к нам гонца!

- Не мечтай о несбыточном, - строго отвечал я ему. - Аллах даровал нам одну приятную ночь, а что сверх того - то уже лишнее, ибо мы правоверные, а она - христианка.

И тут вводят того человека, и вдруг мы видим - это Абриза!

И на ней было полное одеяние вооруженного франка - и плохо сделанная кольчуга до колен, которая на самом деле не кольчуга, а кожаная рубаха с нашитыми на нее колечками, и франки называют это бедствие из бедствий обертом, и льняная стеганая рубаха под ним, достигающая середины голени, а называется она блио, и кольчужные чулки, которые шнуруются сзади. Сверх всего этого, чтобы металл не раскалялся от солнечного жара, на ней была белая накидка без рукавов и с разрезами по бокам, которую они называют гамбизон. На груди этой накидки был нашит красный крест. Поверх нее Абриза опоясалась мечом, тупым, как и положено быть мечу у франков, а лука и стрел не имела с собой вовсе.

Ее волосы были собраны по бокам и плотно уложены в кольчужный капюшон, лежавший на ее спине, так что она даже при опасности не могла бы теперь надеть капюшон на голову.

- Я прискакала к тебе, о Ади, потому что больше не у кого мне искать помощи и поддержки! Одна из моих девушек оказалась изменницей, и она донесла тетке, что я провела ночь в обществе двух сарацинских рыцарей, и говорила с ними на их языке, а тетка рассказала об этом отцу, и он сильно рассердился, и когда она посоветовала ему отправить меня в женский монастырь, чтобы я приняла постриг и стала Христовой невестой, он одобрил это! А во мне нет ни силы, ни призвания, чтобы стать Христовой невестой! И я прошу твоего покровительства, о Ади, - ведь ты же сын царя!

Все это Абриза выкрикнула, не переводя дыхания. И сразу же опустилась на ковер, ибо дорога измучила ее, а тяжесть варварского доспеха истомила.

Ади мгновенно оказался возле нее, и стал распускать на ней ремни, и избавлять ее от оружия, а я крикнул невольникам, чтобы немедленно принесли прохладительных напитков, И сразу же они подали столик и воду десяти сортов: розовую, померанцевую, сок кувшинок и ивовый сок, и еще что-то в больших и маленьких кувшинах для охлаждения, с толстами стенками и тростниковыми крышками. И они поставили на столик голубые фарфоровые кружки, а я налил в одну ивового соку, и положил туда ложку снега и кусок сахара, и поднес это Абризе.

Затем Ади стал расспрашивать Абризу о ее обстоятельствах, а я вышел из палатки, и призвал наших военачальников, и приказал им выбрать из своих невольниц красивых девушек, чтобы служить Абризе. И ко мне подошел Мансур ибн Джубейр, а он был самым старшим и опытным среди нас, и он сказал мне:

- О Джабир, я вижу, что привез Ади девушку знатного рода, которая дорога его сердцу. И вот мой совет - не стоит возить ее за собой, подвергая превратностям судьбы. У каждого из нас есть невольницы, которые стали нашей военной добычей, и если обстоятельства переменятся и лишат нас этих невольниц, мы не будем их оплакивать. Если сейчас на наш лагерь напали бы франки, нам пришлось бы спасаться бегством, бросив палатки и невольниц, и нет в этом ничего позорного. Мы отступили бы к нашим главным силам, вернулись и побили франков. Бегство от того, с чем не можешь справиться, это путь посланников божьих, ведь пророк сообщает о Мусе, который сказал Фараону: "Я убежал от вас, ибо боялся". Но нигде в Коране не сказано, что бегущий и спасающийся должен при этом возить за собой свой харим, о Джабир!

- Я и сам думал об этом, о Мансур, - отвечал я. - Сказано также в суре "Покаяние": "А если кто-нибудь из многобожников просил у тебя убежища, то приюти его, пока он не услышит слова Аллаха. Потом доставь его в безопасное для него место. Это - потому, что они - люди, которые не

знают." Но куда можем мы отослать эту девушку? Если бы была жива мать Ади, мы отправили бы девушку к ней. Но она умерла, и одному Аллаху известно это дело.

- Она умерла, но царь, отец Ади, жив, - возразил Мансур ибн Джубейр. И он понимает, как обидел старшего сына тем, что сделал наследником младшего. Царь будет рад совершить что-нибудь такое, от чего сердце Ади повернется к нему. А вместе с этой девушкой мы отправим наших невольниц, и они будут ей служить и охранять ее, так что она будет жить в безопасности. А потом Ади и ты придумаете, где бы поселить ее.

Мы еще обсудили это дело, а потом я вернулся в палатку и увидел, что туда принесли имущество Абризы, притороченное к седлу ее коня. И среди прочих вещей была шкатулка, и Абриза как раз открыла ее и показывала Ади сокровища, которые она привезла с собой.

Оказалось, что она взяла не только свои драгоценности, но кое-что из золотых украшений отца, матери и даже тетки. И она, достав со дна шкатулки ожерелье, сказала:

- О Ади, о Джабир, это ожерелье непременно нужно показать мудрецам! Из-за него тетка возненавидела меня.

А это было ожерелье, в котором золотые цепочки переплетаются с серебряными, и мы потрогали его, и поразились безупречной шлифовке, которая до сих пор была недоступна ювелирам франков. Но Абриза сказала, что ожерелью очень много лет, так что неизвестно, какие ювелиры его смастерили.

- Тетка носила его на шее, не снимая, - продолжала Абриза. - И был даже случай, когда к нам в замок пришел нищий, старик с длинной седой бородой. Его покормили и позволили переночевать вместе со слугами. А ночью он прокрался в покои женщин, и пытался снять с теткиной шеи ожерелье, и разбудил ее, и никто не знает, что вышло между ними, но только она позвала слуг и велела им вынести труп старика. А когда отец спросил ее, что все это означает, она сказала, что ни за нее, ни за ожерелье беспокоиться не надо, оно сделано так, что снять его с шеи хозяйки невозможно. Все были в этом уверены - и вообразите же общее удивление, о Ади, о Джабир, когда наутро после моего рождения тетка поднялась из кресла, в котором задремала, - и вдруг ожерелье упало к ее ногам! И больше она никогда уже не смогла его надеть, оно только и знало, что сразу же падало. И тетка говорила со злостью, что это я своим появлением на свет лишила силы и ее, и ожерелье.

А ожерелье на первый взгляд показалось мне зловещим, потому что в него были вделаны только черные камни. Трое крупных были посередине, два из них продолговатые, и это агаты, а один, между ними, круглый, и это черный хрусталь. И они были окружены другими камнями, мелкими и хорошо отшлифованными, среди которых я узнал превосходный черный оникс.

Будь моя воля - я бы продал его по частям, а деньги роздал нищим во имя Аллаха. Но Абриза непременно хотела сохранить это ожерелье, и показать его мудрецам, и узнать, в чем его загадка. А если эта девушка чего-то хотела, то она умела настоять на своем. И мы с Ади послали гонца к царю, и известили его, что дочь франкского эмира просит нашего покровительства, и он отвечал согласием, и предложил ей покои в своем дворце. Так что пришлось снаряжать целый караван, и вместе с Абризой в столицу отправили часть военной добычи, и невольников, и невольниц, и ехала она, словно царевна, которую везут к повелителю правоверных.

Когда Абриза узнала о нашем решении, она сперва не захотела отправляться в столицу, убеждая нас, что отлично перенесет тяготы военной жизни.

- Я уверена в тебе, о Ади, и в тебе, о Джабир, - говорила она. - Но я боюсь придворных вашего царя. Ведь я - христианка, и поэтому они могут причинить мне зло.

- Клянусь Аллахом, Каабой и Кораном, что при дворе моего отца ты будешь в безопасности, о Абриза! - сказал ей на это Ади. - В такой же безопасности, как если бы я сам стоял у твоих дверей с обнаженным мечом.

Но Абриза долго колебалась, прежде чем поехать в столицу.

Наконец мы отправили ее и продолжили свои военные подвиги. А лучше бы мы оставили девушку при себе, потому что не прошло и пяти месяцев, как она снова появилась у нас - и в самом бедственном состоянии.

На сей раз она прибыла не в одиночестве, а в сопровождении евнуха из дворцовых евнухов. И когда этот вестник несчастья въехал в лагерь, нам показалось, что везут одну из царских жен, - таким почетом велел он сам себя окружить. Его несли в паланкине, и впереди шли черные рабы, а сзади белые невольники, и они несли обнаженные мечи, всем видом показывая, что охраняют весьма достойную, благородную и незаменимую особу.

Нам сказали, что у евнуха есть дело к Ади от самого царя, и Ади принял его в палатке, но тот отказался вручать послание царя, потому что никакого послания у него не было. Ади сгоряча вообразил, что евнуха подослали враги из придворных, чтобы убить его, и бросился на евнуха, и мне с трудом удалось отнять у него этого несчастного. И тогда только этот глупец завопил, что нужно немедленно внести в палатку его паланкин, ибо там под коврами спрятана женщина из царского харима.

Мы подумали было, что это одна из бывших невольниц матери Ади, которой известны обстоятельства ее смерти, и велели воинам стеречь евнуха, а сами пошли к паланкину, и сорвали с него занавески, и позвали невольницу. Но откликнулась нам Абриза.

Она выбралась из-под дорогих армянских ковров, и бросилась ко мне, не закрывая лица, и обняла меня, а на Ади даже не посмотрела. И ее лицо пожелтело, и стан стал грузным, и по всем приметам было видно - она беременна.

Поскольку Абриза не желала разговаривать с Ади и даже смотреть на него, я должен был куда-то отвести ее, чтобы мужчины не смотрели на ее лицо. Но своей палатки у меня не было, я жил вместе с Ади, и я окликнул Мансура ибн Джубейра, и он предоставил мне свою палатку. Туда я отвел Абризу, и усадил ее на ковер, и положил ей под бока подушки, набитые кусочками беличьих шкурок, и вытер ей слезы, - словом, утешал ее, как мать утешает ребенка, а Ади в это время ходил взад и вперед перед палаткой, ожидая печальных новостей.

И вот что рассказала мне Абриза:

- Твой брат поклялся Аллахом, Каабой и Кораном, что во дворце его отца я буду в безопасности, а со мной там совершили злое дело, о Джабир. Ты видишь, в каком я состоянии. И удивительно еще, что я осталась там жива! Не знаю, кто рассказал наследнику старого царя, Мервану, о моей красоте, только он стал подсылать ко мне женщин, и просить о свидании, и не было дня, чтобы я не находила у себя подарка от него. И я спросила у невольниц, которых приставил ко мне царь, как мне быть, и они развели руками, потому что этот юноша, у которого только прорезались усы, чванлив, взбалмошен, изнежен и избалован, потому что царь ни в чем ему не отказывает. Тогда я написала письмо к царю, и уговорила евнуха отнести это письмо, но ничего не изменилось. А одна старая женщина сказала мне: "Царевич Мерван ненавидит старшего брата, и он на все готов, лишь бы оскорбить и унизить царевича Ади! А его мать во всем ему потакает и помогает." И тут я поняла, что попала в ловушку. Как это Ади мог послать меня в столицу и поселить во дворце, зная, что там меня встретят его враги?

На это я ничего не мог ответить. Мы оба были уверены, что царь станет для Абризы защитой и опорой.

И она поведала мне, как подкупленная невольница одурманила ее банджем, из тех видов банджа, от которых человек сперва веселится, а потом впадает в полусонное состояние, так что плохо осознает, что с ним делают, и не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Она с плачем рассказала мне, как очнулась и поняла, что над ней было совершено насилие. А потом она стала очень осторожна, и заставляла невольниц пробовать еду и питье, но было уже поздно. Абриза почувствовала себя скверно, и пожаловалась невольницам, и те определили, что она понесла. И бедная девушка хотела избавиться от плода, и женщины принесли капустные семена, и жгли их, и дымом через трубку окуривали ее фардж, но плод не вышел, и вода с перцем тоже оказалась бессильной, и корица с красной миррой - равным образом.

Я впервые услышал, какие снадобья используют женщины, чтобы изгнать плод, и поразился их количеству и разнообразию, а также их бесполезности.

И завершила свой рассказ Абриза тем, что подкупила евнуха, отдав ему все свои драгоценности, и он тайно вывел ее из харима, и вывез из города в своем паланкине, и доставил в лагерь к Ади, а по дороге они едва избежали столкновения с франками.

Я позвал невольников, приказал им поставить для Абризы палатку, и снести в нее все самое лучшее, что найдется из утвари и ковров, а сам пошел к Ади и осведомил его о случившемся. И Ади понял, почему Абриза не хочет видеть его.

- Я поклялся и не сдержал клятву, о Джабир, и мне остается только умереть! - воскликнул он. - Где это видано, чтобы благородный жил после того, как клятва нарушена? Клянусь Аллахом, я должен искупить свою вину!

- А кому станет лучше, если ты умрешь, о Ади? - спросил я. - Ты избавишься от всех бедствий этого мира, а Абриза, пострадавшая по твоей вине, останется без покровителя.

- Есть ли спасение, о Джабир? - спросил он.

- Прежде всего спасают честь, о Ади, - отвечал я. - Нельзя, чтобы ребенок Абризы родился без отца. А так как его отец - твой развратный братец, то нужно отдать за него Абризу, и пусть ребенок будет наследником престола после Мервана! Это - наилучшее, чего мы можем достичь, клянусь Аллахом!

- Нет, о Джабир, - возразил он, - и не говори об этом, потому что я худшей из женщин не пожелаю такого мужа, как Мерван. Но ты навел меня на хорошую мысль. Ступай и передай Абризе, что, раз ее честь из-за меня понесла ущерб, я сам женюсь на ней!

Оправдать нас обоих может лишь то, что мы выросли среди всадников, из женщин имели дело только с невольницами и понятия не имели, как надо разговаривать с дочерьми благородных. Я поспешил в палатку, чтобы обрадовать Абризу этим известием, но она наотрез отказалась выходить замуж за Ади, и, что мне теперь кажется особенно странным, - она лишь потом заговорила о том, что он верует в Аллаха, а она - в Ису. Сперва же Абриза ответила отказом совсем по другой причине.

- О Джабир, как это ты позабыл, что Ади - из благородных арабов, и если бы свахи нашли для него женщину, которая раньше принадлежала другому, он бы не принял такую невесту! - сказала она. - Не надо во имя искупления вины лишаться гордости, о Джабир, иначе гордость жестоко за себя отомстит. Если я соглашусь стать женой Ади, он потом поймет, что этот брак для него унижение, и не простит мне этого унижения, и неизвестно, что между нами случится!

Я согласился с ней, и пошел к Ади, и передал ее слова. Но он повторил свою просьбу, и я вернулся, и снова выслушал отказ, но доводы Абризы на сей раз были более обширны. И я ходил взад и вперед, так что невольники, стоявшие и сидевшие у входа в палатку Абризы, стали пересмеиваться, а в голове у меня совсем помутилось от речей, которые я передавал от Ади к Абризе и от Абризы к Ади.

Наконец нам стало ясно, что ни за Ади, ни за кого другого Абриза выходить замуж не хочет. И это происходит из ее гордости, так как она предвидит упреки будущего мужа, а вовсе не потому, что она хочет пощадить гордость Ади. Так поняли мы ее отказ. А может, ей не хотелось иметь мужа, черного лицом, и упрекать ее в этом было нелепо.

- О Джабир! - сказал мне тогда Ади. - О мой брат! Я нарушил клятву, но мы с тобой связаны обетом братства и дружбы, и вот настал час тебе сделать то, что должен был бы сделать во искупление своего греха я.

- На голове и на глазах! - отвечал я ему. - Все, чего ты потребуешь, я сделаю беспрекословно, если только это поможет в беде.

- Ты оставишь войско, и возьмешь Абризу, и повезешь ее в безопасное место, и вы поселитесь в небольшом городе, и пусть она там родит ребенка, сказал Ади. - И ты ради меня откажешься на это время от воинских подвигов, и будешь охранять Абризу так, как должен был бы ее охранять я, потому что мне она доверилась! И пусть знает, что я отдаю ей лучшее, что у меня есть, - друга, который дороже брата, клянусь Аллахом!

Разумеется, мало радости льву пустыни и гор в том, чтобы охранять изнеженную газель. Но я понял, что хотел сказать этим Ади, да хранит его Аллах. Он пожелал, чтобы я разделил с ним груз неисполненной клятвы, - и в этом было величайшее доверие, какого только я мог от него пожелать.

И я оделся в одежду черного раба, и взял Абризу, которая так и не пожелала встретиться с Ади, и невольников, и верблюдов, и одну старуху, чьи близкие погибли от мечей франков, так что у нее никого не осталось. И мы отправились в поисках безопасного места, и нашли этот город, и сняли здесь дом сперва на год, а потом и на другой год. Здесь Абриза прожила, пока не исполнились ее месяцы, и тогда она села на седалище родов - а во время беременности она была праведна и хорошо соблюдала христианское благочестие, и молила Всевышнего, чтобы он наделил ее здоровым ребенком и облегчил ей роды, и Аллах принял ее молитву. Но о том, что она христианка, никто из соседей не знал.

И все мы со страхом ожидали часа родов, потому что Абриза сперва не хотела этого ребенка и говорила о нем дурно. И все же, увидев сына, она обрадовалась, и стала его растить, и, казалось нам, ни о чем больше не беспокоилась.

А мой брат Ади прислал нам несколько посланий с темным смыслом, после чего от него не было ни письма, ни гонца, ни иного известия. И мы жили в мире и согласии до того дня, когда Абриза, пойдя в хаммам, остановилась послушать тебя, о почтенный Мамед, и услышала нечто, взволновавшее ее, и пожелала купить твою книгу, о Саид.

А я, живя мирной жизнью горожан, разленился и утратил тот нюх к опасности, которым всегда отличался. И я раскаялся, когда от раскаяния уже не было пользы, и остался в пустом доме, как бедуин, рыдающий у покинутого становища, откуда увезли его возлюбленную. Впрочем, я не верю, что бедуины в те времена так красноречиво рыдали, их жалобы похожи на бейты опытных поэтов, а Аллах лучше знает.

Вот какова моя история, о Саид, о Мамед, и ты, о Ясмин. Я не оправдал доверия моего брата и позволил похитить Абризу и ее ребенка. И я не знаю, где теперь Ади, чтобы известить его о несчастье.

- Где бы Ади ни находился, он вряд ли сможет нам помочь, рассудительно сказал Саид. - Не хочешь ли ты, чтобы он бросил войско, и сел на коня, и прискакал сюда, чтобы вместе с нами слоняться по дорогам и грызть ячменные лепешки? Нет, нам незачем сейчас искать твоего брата, о Джабир, а найти нужно совсем другого человека. Скажи, куда отправился тот евнух, который тайно вывел Абризу из дворца?

- Ради Аллаха, зачем тебе этот жирный евнух? - изумился Джабир. - Уж не хочешь ли ты нанять его, чтобы он охранял Ясмин?

- Я открою тебе страшную тайну, о Джабир, - отвечал Саид. - Дело в том, что я сам состою под ее охраной и защитой! Не прошло и десяти дней, как она мужественно отогнала от меня пьяного банщика, который шел за мной следом до самого жилища и грозил Страшным судом, если я немедленно не доскажу ему историю о том, как Харун ар-Рашид возлежал на ложе с тремя невольницами, и что из этого вышло.

- А что это за история? - невольно улыбнувшись, спросил Джабир.

- Рассказывают, о Джабир, что однажды ночью повелитель правоверных Харун ар-Рашид лежал с тремя невольницами, и две были из Мекки и Медины, получившие замечательное образование, а третья была из жительниц Ирака и до той поры славилась лишь своей красотой. И та невольница, что из Мекки, растирала ему руки, а невольница из Медины растирала ему ноги и протянула руку к его товару. Невольница из Мекки, увидев это, оттолкнула ее и сама вознамерилась прикоснуться, а мединка сказала ей: "Разве ты не знаешь, что пророк, да благословит его Аллах, сказал - кто оживит землю мертвую, тому она принадлежит! " Невольница из Мекки возразила ей, говоря: "Неужели тебе не рассказывали, что пророк, да приветствует его Аллах, говорил дичь принадлежит тому, кто ее поймал, а не тому, кто ее поднял! " А иракская красавица... Однако, уже темнеет, о Джабир. Мы увлеклись приятной беседой, а ведь и тебе, и нам предстоит длительный путь. Нам нужно добраться до караван-сарая, а тебе...

- Постой, о рассказчик, ты не сказал, что совершила иранская невольница! - возмутился Джабир.

- Мало ли что совершают женщины? Разве красивая невольница - святой подвижник, чтобы рассказывать на дорогах о ее деяниях? - ворчливо осведомился Саид.

- Я не отпущу тебя, пока не узнаю, чем закончилась эта история! воскликнул Джабир.

- Вот точно такие же слова и произнес тот пьяный банщик! Так на чем же я остановился, о правоверные?

- На том, что мединка и мекканка к месту и кстати привели слова пророка Мухаммеда, а невольница из Ирака...

- Невольница из Ирака... Что же она такого совершила? Ради Аллаха, не торопи меня, о Джабир, мысли мои разбежались, я знаю множество историй о невольницах и их повелителях, и знал бы ты, как трудно вспомнить, что натворила именно эта красавица!

Саид запустил руку под тюрбан и почесал в голове. Джабир, сидевший перед ним, подался вперед, глядя прямо в губы рассказчику.

- Вспомнил, клянусь Аллахом, вспомнил! - обрадовался Саид. - Эта баловница оттолкнула и мединку, и мекканку, протянула руку к наилучшему достоянию повелителя правоверных и воскликнула: "Это будет мое, пока не окончится ваш спор! "

Джабир расхохотался. Но Мамед, напротив, сразу же надулся.

- Почему ты не учил меня таким коротким и увлекательным историям, о Саид? - сварливо осведомился он. - Почему ты заставлял меня читать длинные, как бессонная ночь, повествования с бесчисленным количеством царевичей, царевен, джиннов, старух, гулей, маридов и прочей нечисти? Ведь такими историями я заработал бы куда больше!

- Не успеешь начать такую историю, как глядь - а она уже кончилась, о Мамед! И правоверные, посмеявшись, разошлись, причем никому и в голову не пришло заплатить тебе за такой короткий рассказ хоть даник, не говоря уж о дирхеме, - объяснил Саид. - Эти истории рассказывают бесплатно на пирах и в собраниях, когда нужно развеселить угрюмого. Но вернемся к нашим делам. Где вы с Ади оставили евнуха, о Джабир? Как его звали? Куда он направил свои благородные стопы? Прежде, чем мы расстанемся, ты должен рассказать мне все о этом замечательном, одаренном многими достоинствами евнухе, чтобы я смог его отыскать. А ты, о Мамед, слушай внимательно, потому что тебе предстоит искать его вместе со мной! Или ты собрался покинуть меня, вернуться в город и отдаться в руки городской страже, чтобы она привела к повелителю правоверных его беглого поэта? Безопаснее всего для тебя, о Мамед, сопровождать меня и Ясмин в этих поисках. Ну так куда же подевался евнух?

- Во всяком случае, в царский дворец он не вернулся, - подумав, сообщил Джабир. - Пока я не увез из лагеря Абризу, он был при ней. И потом сопровождал нас некоторое время. Пожалуй, если поможет Аллах, я вспомню, где он с нами расстался и в какую сторону направился со своими невольниками. А что тебе от него нужно, о Саид? Он ведь ничего не знает о судьбе Абризы...

- Ты же сказал, что Абриза отдала ему все свои драгоценности за то, чтобы он вывел ее из дворца, о Джабир, - напомнил рассказчик. - И он, судя по всему, взял их с благодарностью и увез с собой.

Тут Саид замолчал. И молчал он довольно долго - пока Джабир, который сидел, понурившись, не поднял голову и не посмотрел ему в глаза, удивленный затянувшимся молчанием.

И глаза их встретились.

И чернокожий великан прочитал во взгляде рассказчика решимость, равную собственной. Еще несколько дней назад это удивило бы его, ибо уличные рассказчики обычно люди ненадежные, склонные к запретному и не обладающие ни смелостью, ни благородством, ни стойкостью духа - ничем, кроме зычной глотки и хорошей памяти. Но Джабир уже понял, что Аллах свел его с необычным рассказчиком, испытавшим достаточно скверного в жизни, чтобы знать подлинную цену и суровому слову, и беззаботному смеху.

* * *

Джейран поняла, что уже не спит. Она лежала на мягком ковре, раскинувшись, наслаждаясь ароматом дорогого курения - может быть, даже настоящего какуллийского алоэ. Но она еще не поставила для себя преграды между сном и явью, так что сон стремился перетечь в явь.

И это был прекрасный, изумительный сон, в котором сбылось все, о чем говорила ей на стоянке веселая Фатима.

- Ты вернешься в этот город с немалыми деньгами, о Джейран, и снимешь дом, и купишь персидские ковры, сундуки и дорогую утварь. Ты приобретешь также двух невольниц, опытных в домашнем хозяйстве и не очень молодых, таких, что умеют ходить за детьми, - толковала она. - И ты найдешь надежную старуху, которая понимает в сватовстве, и расспросишь ее о юношах, которые хотели бы жениться. А может, это будет не юноша, а муж в зрелом возрасте, ласковый нравом, обладатель черных глаз и сходящихся бровей. И ты пошлешь к нему старуху, и она посватает тебя за него, и опишет твою красоту и прелесть, и обо всем с ним договорится, о Джейран! И вы позовете кади и свидетелей, и составите договор, и сыграете свадьбу, и тебя будут семь раз открывать перед твоим мужем в разных нарядах, и он войдет к тебе...

Тут Джейран и почувствовала, что слова пышной красавицы сразу же начинают сбываться. Ибо она уже видела, как перед ней склонилась в поклоне хитрая старуха, и она уже сказала старухе:

- Пойди, о матушка, посватай меня за хозяина нового хаммама, у которого еще нет жены...

И старуха поклонилась ей с большим почтением, сказав:

- На голове и на глазах, о доченька!

Причем хитрая старуха даже не спросила, как зовут хозяина нового хаммама, где он живет, и откуда известно, что он имеет склонность к женитьбе. Откуда-то она это уже знала, и поспешила, а к Джейран подошли две молодые невольницы, чтобы показать ей новое платье из дорогого шелка, цветом между шафраном и апельсином, и шелковый мосульский изар, и расшитые туфли, отороченные золотым шитьем, и пару золотых браслетов для ног, и браслеты для рук на замках с большими жемчужинами, и жемчужные серьги, и платок из полосатой парчи...

А за дверьми вдруг послышался шум, и Джейран, растерявшись и уронив все свои драгоценности, кинулась за шелковую занавеску, где и застыла, полуголая, прижимая к груди разноцветные наряды.

И она никак не могла понять - как это вышло, что старуха удалилась совсем недавно, а вот уже ведут в дом жениха, окруженного толпой, и у дверей уже сидят на скамье приглашенные певицы, и немедленно откуда-то донеслись ароматы свадебного пира...

Джейран выглянула - и увидела под белоснежным тюрбаном темное, тонкое, смолоду нежное, с годами отвердевшее, но красивое лицо немало повидавшего в этой жизни мужчины, которому, по ее соображениям, было около тридцати пяти лет. Он вошел, обвел комнату темными, глубоко посаженными глазами, увидел разбросанные впопыхах ткани и украшения, усмехнулся и довольно погладил сухой смуглой рукой небольшую черную бородку. Это воистину был

он - возлюбленный, о котором Джейран мечтала десять лет!

На мгновение ей стало страшно - ведь бывали же случаи, когда мужчина, заключив с женщиной брачный договор, входил к ней, впервые глядел ей в лицо - и отсылал ее к родителям нетронутую! О подобной неприятности толковал и Коран. А ведь Джейран всегда была нехороша собой, что бы там ни говорила умница Фатима. И она безумно боялась, что возлюбленный войдет к ней, и увидит ее, и немедленно от нее откажется...

Джейран не любила смотреться в зеркала. И она схватилась за бронзовую ручку, и повернула к себе зеркало с отчаянием - неужели и впрямь уродство ее настолько велико, что дела не поправить даже основательным приданым? Она посмотрела - и не узнала собственного лица.

Там, в зеркале, была красавица, на щеках которой лежали два искусно выложенных локона, словно два скорпиона, и к каждому на золотой ниточке был привязан самоцвет, с насурмленными глазами и черными волосами, и слегка раскрытыми устами, и сходящимися бровями, и она была совершенна по качествам, и походила на нежную ветвь или стебель базилика. И щеки ее были овальны, и глаза - темнее ночи, и улыбка ее похищала разум.

Немедленно Джейран вспомнила, кто и как привязан к ее локонам самоцветы, и ее новое лицо мгновенно стало привычным, и она позвала невольниц, чтобы ей помогли надеть первое платье, в котором она появится перед знатными гостьями, которые уже спешили к ее дому...

И свадьба промелькнула, и настал миг, когда невольницы оставили Джейран в спальне на ложе из бамбука с ножками из слоновой кости, и со смехом убежали, пожелав того, о чем она не решалась раньше и думать. И он вошел, и улыбнулся, и протянул руки, и приблизил Джейран к себе... и было все, что ей обещали умудренные опытом женщины, хотя было как бы в радужном тумане... и они провели ночь до утра в наслаждении и в радости, одетые в одежды объятий с крепкими застежками, в безопасности от бедствий дня и ночи...

А потом Джейран проснулась и удивилась, что возлюбленного супруга рядом с ней больше нет.

Она приподнялась на локте - и увидела, что лежит в богато убранном помещении, стены которого увешаны дорогими коврами, и дверь на эйван открыта, и дверная занавеска откинута, а солнце, заглядывая, играет на крутых боках медного кувшина, стоящего посреди подноса, и кувшин окружен мисками с рисом, сваренным в молоке и посыпанным сахаром, с поджаренной тыквой в пчелином меду и с лепешкой-кунафой из лучшей пшеничной муки, на которую не пожалели масла.

И Джейран поняла, что она действительно уже вышла замуж и поселилась в новом доме. Ведь и платье на ней было то, первое, в которое ее нарядили перед свадьбой, цветом между шафраном и апельсином. Только вот ничто здесь не свидетельствовало о присутствии мужа. Возможно, он поднялся ранее и удалился в каморку с водой. Но где же тогда его нарядная фарджия, где шаровары с множеством складок, где тюрбан?

Молодая супруга попыталась встать, но голова оказалась неожиданно тяжелой и сама приникла к подушке. Странное дело - ни Фатима, ни ее проказливые

невольницы, рассуждая о радостях брачной ночи, ничего не сказали о головной боли. Впрочем, и в других членах ощущалась непривычная для Джейран ломота.

Тут ей пришло на ум нечто и вовсе нелепое - почему это она, проведя ночь в объятиях возлюбленного, все еще полностью одета?

Джейран встала и вышла на эйван. Возможно, он уже облачился в свой богатый наряд и пошел погулять в цветнике, который виднелся из-за столбов и перил эйвана.

Рядом не было ни души, чтобы научить Джейран, как следует вести себя наутро после брачной ночи. И она нерешительно подошла к перилам.

Оказалось, что дом, в котором она проснулась, стоит на горном склоне, и эйван его обращен к зеленеющий долине, а напротив - такой же горный склон, уходящий ввысь. И вниз устремляются быстрые ручьи, и вместе с ними сбегают тропинки, а там, где тропинка пересекает ручей, выстроен узкий полукруглый мостик. И там стояли беседки с лазоревыми воротами, подобными вратам райских садов, и над ними были палки с виноградными лозами, и всюду цвели цветы.

Цветами же был окружен и эйван, и они колыхались от утреннего ветерка, и нежный аромат, казалось, пронизал воздух.

Но Джейран не знала названий всех этих цветов - ведь она выросла в пустыне, среди бедуинов, а они не содержат искусных садовников. Позднее, в городах, где она побывала с хозяином хаммама, ей тоже не доводилось жить в богатых домах, где принято пировать на цветочных клумбах, посреди роз или нарциссов.

Она обвела взглядом всю долину, насколько хватило зрения, и ни души не увидела в прекрасном саду, лишь лежали на эйване у ее ног ковры и скомканные подушки, как будто встали с них гости и ушли, и по причудливым персидским узорам стелились полосы солнечного света, проникавшие между высоких и тонких колонн, с трех сторон подпиравших кровлю эйвана.

Утро было безупречно тихим, дом - чужим, так что Джейран побоялась кричать, побоялась даже просто позвать здешних невольниц, и тихо сошла в цветник.

Перед эйваном был водоем, она опустилась на колени, посмотрела в спокойную воду и убедилась, что все ее несчастья при ней: и прямые, жесткие, похожие на конский хвост, по-прежнему серые волосы, и короткий, слегка вздернутый нос, и серые глаза. Никуда все эти скверные приметы не подевались.

Джейран подхватила прядь, коснувшуюся воды, и тут поняла - водоем благоухал розовым маслом.

Девушка так и осталась сидеть на пестром мраморе, размышляя о случившемся и пытаясь отделить сон от яви, но сделать это было трудно голова уже не просто клонилась вниз, а раскалывалась от боли.

Ночная свадьба все еще вставала перед глазами во всех своих причудливых подробностях, стоило опустить веки, но сильнейшее сомнение одолевало Джейран. Что было накануне? Накануне они сделали очередной привал, и Фатима велела невольницам расстелить скатерть, но вот приказа невольникам ставить палатку она не отдавала! Верблюды остались стоять нерасседланными, не сняли с них и больших корзин из пальмовых листьев, прошитых красными шерстяными нитками, хотя уже полагалось бы готовиться к вечерней молитве, благо и река протекала совсем неподалеку, так что можно было совершить не ритуальное омовение песком, дозволенное в песках пустыни, а настоящее.

Тогда еще на Джейран было то самое платье, в котором она ушла из хаммама и пустилась в путь. Ее старый изар Фатима велела оставить в покинутом доме вместе со всяким хламом, а ей подарила не совсем новый, но вполне пригодный, из дорогого мосульского шелка. Такой ценной вещи у Джейран отродясь не бывало, и она видеть не желала истрепавшихся краев изара. Также и рубаху ей дали другую, не такую грубую, и туфли нашлись подходящие. А главное - Фатима подарила ей небольшой кошелек с десятью динарами.

- Не хочу, чтобы ты чувствовала себя в моем доме невольницей, о доченька, - сказала она. - У тебя непременно должны быть свои деньги, клянусь Аллахом, и ты должна их на себя тратить, и покупать себе лакомства и украшения!

Но Джейран решила, что украшения подождут, а десять динаров лягут в основу ее приданого. Ведь ей нужно было скопить достаточное приданое - и она была готова работать день и ночь, чтобы стать невестой, которой не стыдно предложить себя самому завидному жениху.

Джейран вспоминала - и вспомнила наконец, как подали совсем уж изысканное лакомство - вино, выкипяченное до трети и сваренное с плодами и хорошими пряностями. Оттуда женщины со смехом извлекли разварившиеся, но еще достаточно плотные сирийские яблочки, из тех, что, будучи хранимы в меду, приобретают медовый привкус и аромат. Все было изумительно вкусно, и солнце ушло за горы, и стремительно наступила ночь, но палатка еще не стояла...

Тут-то и обрывались воспоминания о пути, но начинались воспоминания о свадьбе.

Джейран попыталась вспомнить события еще раз - с того мгновения, как она, спустившись к стремительной речке, омыла лицо и руки. Получалось все то же - шумное застолье, потому что тихих Фатима не любила, и нерасседланные верблюды, и вдруг - лицо хитрой старухи и ее льстивые слова...

И тут Джейран услышала голос!

Сперва ей показалось, что голос померещился. Однако он возник снова, и исходил из-за кустов, покрытых невиданно большими розами, и был полон неподдельного восхищения.

- Это было лучше красных верблюдов! .. - повторил он мечтательно. Клянусь Аллахом! ..

Джейран подкралась к кусту и осторожно раздвинула ветки.

На небольшой поляне, разметавшись по ковру, лежал юноша лет пятнадцати, еще безбородый, и с едва пробившимися усиками. Он, как только что Джейран, никак не мог перейти из сна в явь. Одет юноша был довольно легкомысленно - в одну лишь тонкую рубаху по колено, правда, в весьма дорогую, вышитую рубаху. Меховое одеяло он скинул во сне, и неудивительно солнце, поднимаясь, вовсю припекало, а полянка была открытая.

- Это было лучше красных верблюдов... - повторил он и в третий раз, садясь и открывая большие черные глаза.

Тут юноша увидел Джейран.

Она растерялась и, раз уж рядом не случилось изара, прикрыла лицо рукой, хотя проще было бы отпустить густые ветки.

- Ты не гурия! - убежденно сказал проснувшийся. - Ради Аллаха, скажи, о девушка, куда ушли гурии в зеленых платьях? И вернутся ли они?

- Разве ты бесноватый? - в немалом изумлении спросила Джейран. Прекрасные гурии по воле Аллаха живут в раю и ублажают праведников! Где рай и где ты, о несчастный?

- Я в раю, о девушка, и ты тоже, - отвечал он. - Должно быть, ты не заметила, как умерла и как твою душу перенесли сюда. Если же это - не рай, то каков тогда рай? Не гневи Аллаха, о девушка, и скажи мне, куда скрылись гурии, ласкавшие меня всю ночь!

- Рай? - Джейран покачала головой. - Прежде, чем попасть в рай, нужно умереть, о господин. Я же еще не умирала! ..

Тут она замолчала, ибо все то, что произошло с ней, воистину было похоже на смерть. Она безболезненно покинула один мир и оказалась в другом. Хотя и не думала, что это случится так рано.

- Почему же я не сидела у райских врат? - вдруг спросила она. - Почему не видела райского стража Ридвана с его огромным мечом? И за что Аллах был так добр, что взял меня сюда без всяких страданий?.. Я ведь никаких милосердных дел не совершила! ..

- Я не знаю, потому что сам я тоже не видел Ридвана, - сообщил юноша. Подойди, сядь сюда. Я всего-навсего ученик брадобрея, и еще вчера мой хозяин брал меня к больному, которому нужно было пустить кровь, и я держал тазик, куда стекала кровь, и неловко поставил его, и забрызгал занавеску. Поэтому хозяин, когда мы вернулись домой, побил меня, и запер в чулане, и ночью я умер...

- Откуда ты знаешь это, о господин?

- Если человек засыпает в грязном чулане, а просыпается в прекрасном саду, и гурии служат ему, торопясь подать воду для умывания и сладкий рис на завтрак, если человек засыпает в дырявой рубахе, а просыпается в шелковой, и на нем шаровары из дабикийской ткани багдадского покроя, которые он до сих пор видел лишь на богатых людях, то что же это, как не смерть и рай, о девушка? Кстати, ради Аллаха, скажи, ты не видела моих шаровар?..

- Со мной произошло нечто похожее, - сказала Джейран, выходя из-за куста и опускаясь на ковер. - Я умерла на стоянке в пути, а оказалась в прекрасной комнате, одетая вот в это платье... Скажи, о господин, а гурии, которые приходили к тебе, были в изарах?

- Нет, конечно, для чего гурии изар? - спросил юноша. - Это в грешном мире женщины должны закрывать лица, чтобы не смущать правоверных. А в раю...

Он задумался, соображая, и вдруг хлопнул в ладоши.

- В грешном мире они закрывают лица, чтобы правоверные избежали греха, а сюда-то попадают одни праведники, о девушка! - воскликнул он. - Так что о грехе и речи уже быть не может!

- Разве ты - праведник, о господин? - ушам своим не поверила Джейран.

- Я сам спросил о том же гурий, и они мне ответили вот что. Они сказали Аллах лучше знает! И раз ты здесь, то такова была воля Аллаха! - с торжеством заявил юноша. - Выходит, и ты тоже - праведница. Только я слыхал, что все женщины, достигшие рая, становятся прекрасными гуриями...

Он замолчал.

- А со мной этого не случилось, - продолжила его мысль Джейран, немного обиженная, но вдруг она заметила, что и юноша - не прекрасный ангел. Одно плечо у него было выше другого, и под вышитой золотом рубахой торчал остренький горбик.

- Но ведь и тебя оставили в твоем прежнем виде! - с недостойным праведницы злорадством сообщила она юноше.

Юноша пошевелил плечами, ощупал себя - и убедился, что в рай он попал вместе с горбом.

- Что же это значит, о девушка? - растерянно спросил он. - Неужели это бедствие будет мне сопутствовать вечно?..

- Я не знаю, - отвечала Джейран. - Ты видишь, и мое лицо не изменилось. Наверно, в раю все устроено по таким законам, о которых нам не говорили. И все же праведникам живется неплохо...

Она обвела взглядом милую полянку, и ковер, и меховое одеяльце, и цветы. Никаких шаровар она не обнаружила. Очевидно, шалости с гуриями начались где-то в другом месте. И оказалось, что вовсе незачем было выбираться сюда через колючий куст. Прямо к разостланному ковру вела посыпанная песком дорожка, и на ней были выведены узоры из пересекающихся полос, и узоры были попорчены следами, но не человеческих ног. По дорожке прошлись туда и обратно небольшие копытца.

- Что это, о господин? - удивилась Джейран. - Кто приходил к тебе ночью?

- Гурии, о девушка, - с немалой гордостью сообщил юноша то, что она уже слышала.

- Уж не хочешь ли ты сказать, что твои гурии были с копытами, о несчастный? - возмутилась Джейран. - Гляди сюда, о бесноватый! Гляди!

- Чьи это следы? - удивился возлюбленный чернооких гурий.

- Я очень хотела бы, чтобы это были верблюжьи копыта! - воскликнула Джейран. - Но даже такой бестолковый горожанин, как ты, знает, что верблюжье копыто вчетверо больше этого следа! Это и не конь, и не ишак...

Она вскочила с ковра, по траве подошла к следам и присела на корточки.

- Я бы сказала, что это молодая коза или козленок... - пробормотала она.

- Это козленок, о девушка! Только не спугни его...

И впрямь, на тропинку вышла небольшая белая козочка с вызолоченными рожками и направилась прямиком к ковру. Когда она прошла мимо Джейран, девушка ощутила аромат дорогих курений. Очевидно, райских коз лишили их скверного запаха.

Козочка ткнулась губами в протянутую к ней руку.

- Она просит угощения... - растерянно сказал юноша. - Чем мне ее угостить? Как ты полагаешь, о девушка, что едят козы?

- Обычные козы щипали бы траву, а райские, наверно, предпочитают тихамский изюм и басрийские финики, - отвечала Джейран. - Видишь, она не обращает на траву внимания, а ведь такой зеленой, высокой и сочной травы я раньше не видала...

- Немудрено, если это райская трава, - заметил юноша.

- И если у этой козы те же повадки, что у земных, то она несомненно сжевала твои шаровары, - продолжала девушка. - Ты ведь сказал, что они были из тонкой дабикийской ткани?

- Горе мне, что же я надену? - растерялся избранник гурий. - Ты не можешь принести мне что-либо, о девушка? И скажи, ради Аллаха, как тебя звать?

- Джейран. А тебя, о господин?

- Я - Хусейн...

Юноша собрался было сообщить о себе еще какие-то подробности, но совсем рядом зазвенели струны лютни.

- Это гурии!

Хусейн вскочил и, как был, босиком, по дорожке устремился навстречу призывным голосам и звукам, а козочка - за ним.

Джейран посмотрела им вслед.

Воистину - три полуобнаженные девы в зеленом и с распущенными кудрями приближались к полянке. Та, что играла на лютне, отстранилась, так что Хусейн угодил в объятия к двум другим.

Сгорбленный, маленький, хотя и приятным лицом, он был не пара этим статным красавицам, но они обняли его, и обласкали, и оделили долгими поцелуями - несомненно, в бытность учеником брадобрея юноша никогда не получал таких благоуханных поцелуев.

Джейран поняла, что ей тут больше делать нечего, отступила, развела руками ветви и вышла назад к эйвану.

Нетронутый завтрак ждал ее, и он был воистину райским.

Очевидно, жизнь действительно окончилась. И самым приятным для девушки образом...

Джейран вздохнула - головная боль понемногу отпускала ее, а мысли приходили в некоторый порядок. В самом деле - чего она лишилась? Она лишилась хаммама - ибо в каждом городе, куда приезжал ее хозяин, он первым делом нанимал рабочих и строил хаммам, один краше другого. Менялись рисунки на стенах, менялись банщицы, да еще, пожалуй, в одних городах хозяин ставил на краю водоема каменную птицу Анку с человеческим лицом, а в других - нет. Это зависело от того, шииты или сунниты преимущественно живут в городе. Шииты - те допускали изображения живых существ, сунниты же - нет, хотя и те, и другие считали себя подлинными правоверными.

Итак, Джейран лишилась главным образом и в первую очередь хаммама, потому что лишь он был в ее жизни неизменным. Иногда ей казалось, что хозяин владеет каким-то перелетным хаммамом, который сегодня - в Багдаде, а завтра - в Каире. Что менялось за стенами хаммама - она постичь не могла.

Еще она лишилась хозяина, который научил ее ремеслу. И, очевидно, лучшим, что она знала в жизни, были эти уроки, когда он клал ее, обнаженную и распаренную, на топчан, сам садился рядом и разминал ей спину, плечи, бедра, при этом объясняя, какие мышцы и какие кости попадают под его чуткие и сильные пальцы. Джейран было тогда тринадцать лет - время, когда все дочери бедуинов уже становятся женами, время, дольше которого неприлично оставаться в отцовской палатке. И душа ее улетала от этих уроков.

Потом хозяин заставлял Джейран растирать и разминать себя, хвалил и ругал, но ни разу, будучи полуобнаженным наедине с ней, полуобнаженной, не прикоснулся к ней иначе, как руками мастера-банщика. Потом же и вовсе счел, что она знает достаточно, и прекратил эти занятия.

Занятия прекратились - а бешеное томление осталось.

Это безысходное томление мучило ее шесть лет... или более?..

Другие банщицы, которых хозяин возил с собой, в каждом городе находили себе приятелей, и весело проводили с ними время, и хвастались потом подарками, и перечисляли сказочные ласки. Но Джейран не могла через посредницу предложить себя мужчине... по крайней мере, до того дня, как ей смутила душу вольными речами веселая Фатима...

Да, пожалуй, Фатима нашла верные слова. Джейран, живя у хозяина на всем готовом, как будто и не ощущала себя невольницей, однако же не имела ничего, что могла принести будущему своему супругу в приданое. А хозяин и не задумывался о том, что девушка в девятнадцать лет уже должна иметь мужа или возлюбленного. У него были более серьезные дела, чем устройство семейной жизни своих банщиц.

Так что внезапная смерть и воскрешение в райском саду были для Джейран совсем не таким уж скверным выходом из положения.

Вот только не познала она мужской ласки... хотя, может, и к лучшему, что не познала, ведь неизвестно, как бы ей понравилась близость. Банщицы рассказывали и о таких ночах, что хуже не бывает.

И, не будь она девственницей, Аллах не взял бы ее в рай!

Очевидно, соблюдение девственности было непременным, если не единственным условием. И Аллах вовсе не принимал в расчет причин, по которым это произошло.

И Джейран решила насладиться по очереди всеми благами рая.

Еды на эйване оказалось много - очевидно, ее должно было хватить на весь день. Девушка поела сперва сладкого риса, потом - тыквы, а потом и кунафы, запивая все это сладкой водой, облизала и ополоснула руки - и тут лишь заметила, что у входа на эйван стоит, прислонившись к колонне, одна из невольниц Фатимы, по имени Сабиха.

Фатима, очевидно, имела немало денег, чтобы наряжать своих девушек. Уже в хаммаме Джейран отметила, как изящны их наряды и украшения. Тут же Сабиха и вовсе была похожа на дочь знатного эмира. Свои черные кудри она перевила жемчужными нитями, а жемчуг был крупным, отборным, чуть розоватым. И легкий платок у нее на голове тоже был розовым, обшитым по краям мелкими жемчужинками, и он бросал нежный отсвет на ее милое румяное лицо.

- Встань, поклонись нашей госпоже, о Джейран! - нежно и певуче потребовала Сабиха.

Девушка вскочила на ноги - к эйвану приближалось целое шествие.

Впереди шли двое юношей, которые скорее были похожи на девушек, такие длинные кудри выбивались из-под их белоснежных тюрбанов, так они покачивали на ходу бедрами. Но в руках эти красавцы держали обнаженные ханджары. Юноши расступились, и Джейран увидела Фатиму.

Женщина была в золотой парчовой мантии, причем и рукава, и полы были настолько длинны, что их несли, склонившись, юные невольницы. И еще за ее спиной, судя по музыке, шли музыкантши.

Под мантией на Фатиме, как оно и полагается райской жительнице, было зеленое одеяние.

- Я рада, что ты узнала меня, о Джейран! - звучно произнесла Фатима, хотя девушка поклонилась ей без единого слова. - Да, я действительно дочь пророка, посланного Аллахом, и супруга Али, я Фатима аз-Захра, я Блистательноликая, и мои потомки стали халифами Каира! А я обитаю в райском саду, но часто прихожу на помощь правоверным, которые того достойны, особенно к дочерям правоверных. И я забираю их с собой, и они живут у меня в благополучии, и если Аллаху угодно, они становятся райскими гуриями. Что же ты молчишь, о Джейран?

- Я не знаю, что сказать, о госпожа, - отвечала перепуганная девушка. Ради Аллаха, прости, если я не оказала тебе должного уважения...

- Ты была трудолюбива и почтительна, о Джейран, и я испытывала тебя вольными речами, но не нашла в твоем сердце червоточины, - сообщила Фатима, и ни намека на улыбку не было на ее округлом лице, - и я решила, что ты заслужила обитания в райском саду. Но, поскольку в своей прежней жизни ты не была настоящей праведницей, то здесь тебе придется потрудиться. Ты будешь ухаживать за гуриями, о Джейран, а потом, если Аллаху будет угодно, он наделит тебя красотой гурии и ты будешь ублажать праведников! И, может быть, тебе доведется служить скрытому имаму, который пребывает здесь в ожидании времени, когда Аллах прикажет ему вернуться на землю, чтобы власть над правоверными вернулась в семью пророка!

Благочестивая праведница и дочь самого пророка Фатима аз-Захра подождала немного, как видно, рассчитывая на бурное изъявление благодарности, но потрясенная Джейран лишь опустилась на колени и коснулась лбом ковра. В таким виде она и пребывала, пока не послышался шелест одежд. Джейран осмелилась взглянуть одним глазком - Фатима со своей великолепной свитой удалялась.

- Повелительница правоверных приказала мне остаться с тобой, о Джейран, сказала Сабиха. - Сейчас я покажу тебе тот хаммам, куда приходят для омовения черноокие гурии. И ты скажешь, есть ли там все необходимое.

- Разве может быть, чтобы в райском хаммаме не оказалось необходимого, о Сабиха? - не вставая с колен, осведомилась Джейран. - И прости, во имя Аллаха, если я обращаюсь к тебе не так, как полагается. Может быть, тут ты - вовсе не Сабиха?

- Разумеется, в райском саду у меня другое имя, о Джейран, улыбнулась красавица. - Но тебе нет пока нужды в нем. Настанет время - и мы дадим тебе тоже другое имя, если будет угодно Аллаху. А что касается хаммама то гурии долгое время не осмеливались обратиться к Аллаху с просьбой о нем. Он у нас совсем недавно, и Аллах повелел взять в райский сад праведную банщицу, которая будет соблюдать в хаммаме необходимый порядок. Вставай, о Джейран, незачем стоять передо мной на коленях, и пойдем, посмотрим помещение...

Джейран встала и, последовав за Сабихой, украдкой прикоснулась к ее руке. Та обернулась.

- Ты что-то хочешь сказать, о банщица?

- Разве в раю у праведников тело из земной плоти, о Сабиха?

- Разумеется, из плоти! - отвечала гурия. - Иначе зачем бы его омывать в хаммаме, и растирать, и разминать? Из плоти, да, но из преображенной, о Джейран, но тебе этого пока не дано понять.

- Значит, у праведников в раю остаются их мозоли, которые нужно срезать? - задала Джейран вполне резонный вопрос.

Тут Сабиха призадумалась.

- Мне и на ум не приходило расспрашивать праведников, остались ли у них еще мозоли, о Джейран, и причиняют ли они им неудобства, - призналась она. - Мне кажется, так быть не должно, а Аллах лучше знает. Так что если ты обнаружишь у кого-то на ногах мозоли, значит, такова воля Аллаха. И их непременно нужно распарить и осторожно срезать.

Возразить против воли Аллаха было нечего.

Райский хаммам оказался куда меньше земного. И был он в глубине того самого дома, на эйване которого Джейран завтракала. Входя во внутренние помещения вслед за Сабихой, она почему-то полагала увидеть комнаты, как те, что устраивают в домашних банях, с возвышением-суфой возле стены, с ямой для жаровни с углями и, разумеется, с чанами для воды, горячей и холодной.

Но никаких ям Джейран не обнаружила ни в предбаннике, ни в первой комнате, теплой, ни во второй и третьей, горячих, кроме разве что одной, для омовения ног. Райский хаммам отапливался или неким божественным образом, или же как столичные хаммамы - горячим воздухом с дымом, который поступал из топки в пространство под полом и выходил наружу через устроенные в стенах каналы, одновременно согревая их.

- Мне нужны веревки, чтобы натянуть их вдоль стен и развесить покрывала и салфетки, - сказала, оглядевшись, Джейран. - Таким образом они все будут на виду, и я смогу выбрать те, что мне нужны, к тому же, они согреются. Мне нужны полочки, на которые я поставлю благовония и масла для растираний, и флаконы, и миски, и сосуды для бобовой муки, а всего этого тут нет.

- И мука, и благовония, и зеленая глина, которая отмывает грязь не хуже бобовой муки, лежат в чулане, - Сабиха показала на занавеску, за которой имелась маленькая дверца. - Веревки, миски и все недостающее тебе доставят ближе к полудню.

- Ангелы, о Сабиха?.. - у Джейран перехватило дыхание.

Сабиха как-то странно посмотрела на девушку.

- Ангелы, о Джейран, только ты их, скорее всего, не увидишь, ибо посланцы Аллаха обладают нестерпимым для глаз блеском и без нужды таким, как ты, не показываются, - отвечала она. - В чем еще у тебя нужда?

- Еще мне нужна занавеска, которую вывешивают перед входом, когда наступает время женщин. Как мы назначим - от зари до полудня у нас будет время мужчин, а от полудня до заката - время женщин? Или же наоборот, о Сабиха? В том хаммаме, где мы встретились, были мужские и женские дни, мы можем сделать и так.

- Я не думаю, чтобы тебе пришлось служить праведникам... Впрочем, этот вопрос пусть решает ясноликая Фатима, о Джейран, - здраво рассудила Сабиха. - Есть ли нужда в чем-либо еще?

- Мне нужно тесто из мышьяка и известки, которое удаляет волосы, деловито отвечала Джейран. - Оно обладает противным запахом, но без него никак не обойтись. Но, может быть, в раю есть возможность изменить этот запах, о Сабиха? Уж больно он скверный...

- Мы помолимся об этом Аллаху, - сказала гурия.

* * *

Прошло несколько дней - и Джейран, освоившись в своем новом хозяйстве, поняла, что умерла она напрасно, и ничего не изменилось ни к лучшему, ни к худшему. Она носила одежду, о которой в прежней жизни могла лишь мечтать, и ела дорогие лакомства, но лишена была даже коротких встреч с возлюбленным. К тому же, платья и туфли ей достались вовсе не новые, и когда первый восторг прошел, она обнаружила это с немалым разочарованием.

Один Аллах знает, до чего бы она додумалась, если бы не пожаловала в хаммам сама Фатима аз-Захра, дочь пророка и праматерь каирских халифов, которые приходились ей пра-правнуками. Фатима была в блаженном состоянии духа и веселилась, как в день их первой встречи.

- Мое сердце привязалось к тебе, о доченька, и я буду твоей заступницей перед пророком и Аллахом! - сказала она Джейран. - Я даже замолвлю о тебе словечко перед скрытым имамом! Ублажи меня, разотри и разомни, и вымой мне голову, и высуши мне волосы теплыми покрывалами! И умасти меня той дорогой галией, что хранится у тебя в китайской чаше! Знаешь ли ты, что твои обстоятельства переменяются к лучшему, о Джейран? Твое лицо округляется, и на щеках появился румянец, и волосы твои потемнели, клянусь Аллахом!

- Все это - благодаря тебе, о госпожа, - почтительно отвечала Джейран. Что касается щек - праведница не солгала, Джейран столько времени проводила теперь на свежем воздухе, что нажила себе заметный румянец. А что касается волос - сама она изменений не замечала, но дочери пророка, разумеется, виднее.

И девушка трудилась так, что взмокла не хуже лежавшей перед ней распаренной Фатимы. Каждый палец она растирала и вытягивала до щелчка в суставе, прошлась по всем жилками, но когда добралась до пышной груди, когда прикоснулась к ней, чтобы совершить те кругообразные движения, которым обучил ее хозяин, Фатима вдруг расхохоталась.

- Достаточно с нас и того, что было, о доченька! Аллах вознаградит тебя, - и она резким движением села, свесив ноги с топчана. - Сними покрывало с моей головы, расчеши мне волосы, о Джейран, и уложи их.

- Я не умею укладывать волосы, о госпожа, - призналась девушка. - Меня никогда не учили этому.

- Аллах вложит умение в твои пальцы, о доченька, - пообещала Фатима.

В самом деле - когда хорошенько протертые кудри высохли на солнце, Фатима подобрала их с одной стороны, показала, где пропустить жемчужную нить и куда ее вывести, чтобы она подхватила локоны у щек, и Джейран выполнила все ее указания, и праведница осталась довольна. Когда же Джейран повторила то же самое и с другой стороны не менее удачно, то Фатима пообещала произвести ее в райские гурии при первом же удобном случае, если будет на то воля Аллаха.

Но Джейран вовсе не хотела становиться гурией.

В свои свободные часы она отходила от хаммама, при котором и ночевала, довольно далеко. Она видела, чем занимаются гурии с молодыми, плечистыми, веселыми праведниками, которые угодили в рай непонятно за какие заслуги. Мало того, что они, по две и по три, ублажали этих праведников таким путем, как тем было угодно, сопровождая свое служение вскриками страсти, громкими вздохами и диковинными словами, они еще пили с праведниками вино из больших кувшинов, и вино это было крепким - Джейран, подобрав забытый кувшин на берегу ручья, не удержалась и попробовала. Больше всего удивило Джейран, что во время забав с праведником одна из гурий непременно играла на лютне, напевая при этом любовные песенки с такими словами, что за них гурию стоило бы с позором выставить из рая. Очевидно, терпение Аллаха было бесконечно.

Ей не хотелось лежать в объятиях грубоватого и неуемного в страстях праведника, ей не хотелось также пить обжигающее рот и глотку вино. Ей становилось не по себе при мысли, что пресловутый скрытый имам из рода Исмаила, чьего явления и торжества уже по меньшей мере два столетия так ждут все правоверные, будет вести себя подобным образом. И обещанное повышение в чине ее вовсе не обрадовало.

Наконец Фатима, посвежевшая и похорошевшая после хаммама, покинула Джейран, так и не набравшуюся смелости отказаться от звания и обязанностей гурии.

Джейран прибралась, выстирала и вывесила на солнце покрывала, вымыла в хаммаме пол и сама ополоснулась в водоеме. Тем временем наступил вечер и, как всегда, остыли стены и пол хаммама. Девушка вышла в сад, прошла до той поляны, где обнаружила ученика брадобрея, и несколько раз чмокнула, призывая козочку. Но и козочки не было поблизости, а ведь Джейран припасла для нее от ужина кусочек сладкой кунафы и нарочно очистила от косточек несколько фиников. Пришлось все это съесть самой, да еще вдобавок молча. Ведь Хусейн тоже больше не появлялся, и не у кого было спросить, нашлись ли дорогие шаровары из дабикийской ткани каирского покроя.

Джейран была не из разговорчивых, но от райского образа жизни она боялась и вовсе онеметь.

Когда в середине дня в хаммам приходили гурии, Джейран мыла их, и терла, и разминала молча, не обращая внимания на их разговоры. Мастерство ее было таково, что в советах она не нуждалась. А разговоры красавиц были таковы, что уже стали наводить на нее скуку. Невозможно же, в самом деле, каждый день слушать об айрах мужчин и фарджах женщин, о их достоинствах и недостатках, а также о винах, пряностях и музыкальных ладах, чтобы это не стало подобно треску в ушах, как будто туда бросают пригоршни камушков!

За это время у нее дважды побывали Сабиха и вторая из сопровождавших в городе Фатиму невольниц - Махмуда. Но и с ними больше беседы не получалось - не осведомляться же, в самом деле, о здоровье ясноликой Фатимы! Когда же Джейран спросила, что за стоптанные туфли отыскались между ковром и циновкой, Сабиха отвечала, что это, вероятно, туфли самой Джейран, ведь по милости Аллаха она здесь наделена в избытке и одеждой, и обувью. Туфли, впрочем, после этого пропали.

Стемнело, но возвращаться назад и ложиться на одинокое ложе у Джейран не было никакой охоты.

Райский сад расположился в небольшой долине между гор, холодные ветры не проникали сюда, и выросшая в пустыне девушка сперва очень удивлялась теплым ночам, ведь даже в городе с закатом солнца наступала ощутимая прохлада. Джейран безбоязненно шла по усыпанным песком дорожками, стараясь держаться подальше от музыки, время от времени доносившейся из-за розовых кустов.

Иногда ей казалось, что лучше бы заткнуть уши, чтобы не слушать вольнодумных песен. Ведь они явственно противеречили Корану! И что же должна думать правоверная, услышав такие слова:

Кровь любую запретно пить по закону, Кроме крови лозы одной винограда.

Напои же, о лань, меня, - и отдам я И богатство, и жизнь мою, и наследство.

И это еще было самое невинное из всего, что пелось до поздней ночи.

И вот однажды Джейран в своей вечерней прогулке добралась до большого дома, к стене которого примыкал высокий эйван. Для этого ей пришлось

пересечь всю долину. Так далеко она раньше не забиралась.

Джейран удивилась тому, что в раю строят дома. Хаммам не может обойтись без крыши и купола, таково его устройство, но что гурии и праведники должны спать в постелях, как люди, ей в голову не приходило. Девушка взошла на эйван, подошла к двери и приподняла занавеску.

Она увидела немалое помещение с возвышением в задней его половине, освещенное светильником на трех цепях. На том возвышении было ложе из можжевельника, выложенное драгоценными камнями, а над ним полог из красного атласа с жемчужными застежками. Колонны и стены были выложены всевозможным мрамором, разрисованным всякими румскими рисунками, а на полу были постланы цыновки из Синда, покрытые басрийскими коврами, и эти ковры были изготовлены по длине помещиния и по ширине его.

У изголовья ложа возле круглой позолоченной курильницы стоял тусклый медный кувшин величиной с бутылку из оливкового стекла, в каких хранилось самое крепкое и терпкое вино.

Стоял он не на столике, как полагалось бы, окруженный блюдами и мисками, а на полу у ножки ложа, что наводило на странную мысль - будто в этом медном кувшине хранилось нечто несъедобное.

Поскольку роскошь обстановки была в раю делом обыкновенным, то Джейран удивилась лишь странному месту для кувшина. Очевидно, ложе ждало очередную гурию и ее временного повелителя, для них же был накрыт и столик. Джейран вышла на эйван, вовсе не желая сталкиваться с этими возлюбленными, кем бы они ни были, и застыла, вмиг покрывшись холодным потом.

Она услышала голос Фатимы.

- Порази Аллах всех вонючих с сонными айрами! .. - бормотала праведница, наощупь пробираясь к своему жилищу. - Не дай им Аллах мирной кончины! И покарай Аллах тех, чья страсть коротка и айры расслабленны, и нет от них проку для женщин! Эти айры останутся бессильны, даже если их мазать волчьей желчью, и не поднимутся они, даже если их смазать салом из верблюжьих горбов... даже если смазать ослиным молоком, а это верное средство... Зачем только создал Аллах мужей с негодными к делу айрами?..

Джейран приоткрыла в изумлении рот.

Праведницу явственно пошатывало. А что послужило причиной и что следствием в ее неожиданном состоянии, установить было уже невозможно, Выпила ли она сперва вина, а потом не получила удовлетворения от избранника, или же вино она пила после своей неудачи, - этого Джейран так никогда и не узнала.

- Эй, Хайзуран! - обратилась к ней Фатима. - Помоги же мне взойти на эйван, о распутница, предпочитающая ослиный айр мужскому! Долго ли мне звать тебя, о развратница?

Сообразив, что сердитая праведница не в том состоянии, чтобы различать лица, Джейран подошла, обняла ее и возвела на ложе, затем сняла с ее ног туфли и, повинуясь приказу, стянула с нее шальвары.

- А теперь ступай, да хранит тебя Аллах... Стой, говорю тебе, подай мне сперва кувшин, о дочь греха! - потребовала Фатима и, естественно, желаемый кувшин получила. - Ступай, о Хайзуран, ступай, и проследи, чтобы никто не бродил поблизости...

Джейран вышла и осталась на эйване.

Что-то было неладно в этом раю и с этими праведниками!

Девушка подкралась к двери, опустилась на колени и чуть приподняла занавеску.

Фатима, бормоча невразумительное, отвинчивала крышку своего кувшина и с большим трудом сняла ее.

- Выходи, о Маймун ибн Дамдам! - приказала она. - Выходи, о раб кувшина! Или я должна пустить в ход тяжкие заклинания власти?

Кувшин остался безмолвен.

- Нет у меня терпения всякий раз упрашивать и умолять тебя, о раб кувшина! - возмутилась Фатима. - Уже сейчас для тебя почти закрыты Врата огня! А я сделаю так, что не останется даже щелочки, в которую может протиснуться комар, клянусь Аллахом! Выходи и делай свое дело!

Серый дым, закручиваясь, как локон красавицы, пошел из горлышка кувшина, и устремился к светильнику, и обвил его, и огонь словно утонул в дыме, и в помещении стало темно, и из этой темноты донесся истомленный голос:

- Ко мне, ко мне, о Маймун ибн Дандан!

Джейран на цыпочках отступила и кинулась бежать.

К себе в хаммам она влетела так, будто раб кувшина гнался за ней, щелкая огромными зубами и рыча от голода.

- Этот рай - обиталище шайтана! - вслух сказала Джейран, отдышавшись. Как это я угодила сюда?

Она вышла к водоему, и расстелила молитвенный коврик, и призвала Аллаха, невзирая на то, что время было неположенное, и долго молилась ему о спасении, причем, когда известные ей слова молитв все были сказаны, она заговорила так, как если бы обращалась не к Богу, а к отцу.

- Я знаю, что сама виновата, о Аллах, о спасающий и покрывающий! говорила Джейран. - Я была ребенком, когда эта глупость пришла мне в голову и одолела меня! Но почему же ты не пришел на помощь ребенку, о Милосердный? Почему ты позволил мне смотреть на эту звезду? И когда дети дразнили меня дочерью шайтана, почему ты не вложил в мою душу уверенности? Я не прошу у тебя красоты, я не прошу у тебя богатства, о Аллах, я прошу у тебя веры! Ведь если я смотрела на ту звезду, способную изменять свечение, словно подмигивая и прижмуриваясь, если я молилась той звезде, значит, ты в те минуты оставил меня, о Аллах!

Тут Джейран замолчала и обвела взглядом ночной небосвод. То ли время года было неподходящее, а то ли горы заслонили часть его, но способной подмигивать звезды она не нашла, хотя, как все дети пустыни, умела определять свой путь по звездам.

- Почему ты позволил людям называть ее Шайтан-звездой, о всесильный? спросила Джейран, убежденная, что в этот ночной час ее связь с Аллахом в час молитвы крепче, чем была бы днем. - Разве не ты сотворил ее? Почему ты позволил мне родиться под этой звездой и привязаться к ней? Почему в бедствиях она была моей единственной опорой? Ведь если днем тебе вслед кричат: "А вот идет дочь самого шайтана, с коротким носом и голубыми глазами! ", то ночью ты всем назло изберешь Шайтан-звезду!

Но Аллах молчал, не желая, очевидно, отвечать на неразумные речи.

- Ты допустил, чтобы я по глупости совершила страшный грех, о Аллах! продолжала Джейран. - Да, я призывала Шайтан-звезду, но я тогда была еще ребенком! Помоги мне выбраться отсюда, о Аллах!

Вероятно, если бы Джейран действительно находилась в раю, она получила бы хоть какой-то ответ. Но молчал ночной небосвод, и все яснее становилось девушке, что далеко от этой теплой долины, укрытой в горах, до подлинного рая.

- О Аллах, кому и зачем потребовалось устраивать все это? - спросила она, поднимаясь с колен, но уже не господа миров, а себя. Воистину содержание такого рая, где было все для блаженства, включая хаммам, стоило его хозяевам немалых денег.

Но напрасно ломала себе голову Джейран, она не находила ключа к этой тайне, и сон сморил ее, и во сне тоже не пришла отгадка.

А утром она, как всегда, обнаружила на эйване поднос с завтраком.

Мгновенно забыв о всех сомнениях и тревогах, Джейран ахнула от восторга: главным блюдом тут был большой пирог-мамуния, из самых дорогих пирогов, какие только водились у бакалейщиков, и поверх тоненького слоя теста лежали толстым слоем мелко растертые с сахаром миндаль, орехи и фисташки.

Всю жизнь она мечтала отведать такого пирога. И была уверена, что ей это не дано, как не даны новые шелковые наряды. Однако и то, и другое она получила.

До сих пор Джейран не задумывалась, кто и как приносит ей еду. Воистину, свет, исходящий от посланца Аллаха, мог быть губителен для ее глаз, и не было ей нужды проверять, так это или не так. На сей раз девушка подошла к ступенькам, ведущим на эйван, и внимательно их рассмотрела.

Никаких следов Джейран не обнаружила, хотя человек, прошедший по песчаной дорожке, непременно должен был их оставить. Но и песчаная дорожка не свидетельствовала о том, что по ней прошли туда и обратно. Очевидно, здешние ангелы носили с собой метелку из пальмовых листьев, чтобы заметать следы.

Еду принесли довольно рано - она уже успела остыть. А может, это были остатки ночного пиршества гурий и праведников. Тут Джейран уж и не знала, что подумать. Она присела на ступеньки и взялась за голову. Когда она запускала руки в волосы и шевелила их, думалось быстрее, чем обычно.

Хозяин хаммама, случалось, хвалил ее за сообразительность. Пора было пускать в ход это дарованное Аллахом свойство. Ночные мольбы не принесли душе желанного облегчения, вопрос о грехах и наказаниях остался без ответа, и о происхождении подозрительного рая - равным образом. Джейран кое-что выдумала, попросила прощения у Аллаха за то, что она, возможно, оскорбляет глупым подозрением его ангелов, и отправилась в помещение хаммама. Там следовало все приготовить к явлению гурий. Утром они, видимо, отсыпались, как и праведники, а ближе к полудню приходили плескаться в теплой ароматной воде и готовиться к вечерним проказам.

Стирка и уборка у Джейран обычно затягивались до вечера.

Незадолго до темноты, совершив молитву возле водоема, она вернулась на эйван. Ночи были теплые, там она и спала на коврах, но прежде, чем ложиться, сходила в чуланчик, где хранились все ее снадобья, и вернулась с миской бобовой муки. Этой мукой она осторожно посыпала все ступеньки эйвана и все пороги.

И, разумеется, обнаружила утром следы не ангельских крыльев, а вполне человеческих подошв.

Некто, имевший в руках поднос с завтраком, явился из хаммама и туда же удалился. Не из цветника, как можно было ожидать, а именно из хаммама.

Джейран наломала веток, смастерила веник и вымела муку. Она узнала, что хотела. И вознегодовала - как и всякий, кто позволил провести себя хитрецам и мошенникам.

При хаммаме Джейран обитала с десяти лет. Сперва из любопытства она лазила и к топке, и даже в горячее подполье, за что была жестоко наказана а если бы она не успела вовремя выбраться, запутавшись среди подпирающих потолок столбиков, и задохнулась в дыму, а если бы провалилась в трубу, по которой удаляется грязная вода? Устройство хаммама Джейран знала и не было у нее нужды еще раз ползать на животе под низким потолком, пачкаясь о закопченные кирпичные столбики.

Но то были человеческие, а не райские хаммамы.

Джейран еще могла допустить, что ангелы, проникая сквозь стены, поддерживают в топке огонь, доставляют чистую и убирают грязную воду, но раз в раю хозяйничали обычные, такие же, как Джейран, рабы Аллаха, то они попадали к топке через дверь, а вот откуда они приходили - еще предстояло узнать, если будет на то воля Аллаха.

Настолько велика была в девушке обида на Фатиму и ее лживых невольниц, настолько яростное негодование владело ею, что Джейран твердо решила покинуть этот рай и в ближайшем же городе сообщить кади, какие чудеса творятся в горной долине. А наилучшим для нее выходом было бы вернуться к хозяину, который наверняка знал, как следует подавать жалобы, и имел высокопоставленных приятелей. Конечно, всей правды даже ему рассказывать не следовало - достаточно хозяину было знать, что его лучшую банщицу просто заманили в некий дом, связали и увезли насильно.

Джейран не сделала этим женщинам никакого зла - и была обманута ими, увлечена прочь от человека, которого желала. Ее заманили обещанием близости с возлюбленным, и ничто не свидетельствовало о том, что она еще хоть раз в жизни возлюбленного увидит!

Расспрашивать гурий о том, как выбраться из рая, было бы нелепо и бесполезно. Такие расспросы первым делом накликали бы на Джейран неприятности. Бродить по долине без дела, отыскивая ведущие наружу дороги, она тоже не решилась. Исчезать отсюда следовало, не привлекая к себе лишнего внимания, раз и навсегда.

Джейран выросла в условиях, когда доводилось довольствоваться немногим, протягивать руку к тому, что было в пределах досягаемости руки, и извлекать даже из малого всю пользу, какая только была возможна. Эти способности немало пригодились ей, когда она странствовала вместе с хозяином от хаммама к хаммаму. Джейран даже немножко гордилась своей сообразительностью в том, что касается обыденных дел.

Если некто, получивший приказание кормить ее завтраком, не приходит, как положено честному человеку, по ступенькам, а тайно появляется из глубины хаммама, то, стало быть, хаммам соединен с какими-то другими помещениями. Так рассудила Джейран - и впервые отправилась в обход своих владений.

До сих пор ей вполне хватало эйвана и комнаты за ним. Эйван, открытый с трех сторон, четвертой примыкал к лишенной окон стене, до которой было не добраться из-за густого кустарника. Джейран попыталась обойти здание и найти дверь, через которую попадают в помещение для топки. Но никакой двери, кроме уже известной ей, она не нашла, и причина тому имелась внушительная - горный склон, из которого здание как бы высовывалось. Склон порос цветущими кустами, выше были небольшие уступы и террасы, тоже зеленые, и круто вздымались голые камни.

Готовясь к появлению гурий, Джейран время от времени выбегала на поляну. Если хаммам согревается пламенем от дров, то из его труб должен подниматься дым. Но вот уже нагрелись пол и стены в жарких комнатах, а дыма над зданием нет, и что бы это могло означать?

Старательно вглядываясь, Джейран обнаружила-таки на склоне два места, откуда потянулись вверх струйки, и оказались они довольно высоко. Выходит, и в отоплении хаммама не было ничего божественного.

Долго искала Джейран ход, ведущий к топке, но так и не нашла. Оставалось лишь опять рассыпать на ночь бобовую муку.

А утром выяснилось нечто и вовсе неожиданное.

В квадратном предбаннике с длинной суфой вдоль стены имелось квадратное же углубление в углу для воды. Там можно было ополаскивать ноги по колено. К вечеру вода делалась несвежей, утром углубление оказывалось наполненным чистой водой.

Следы появились на краю этого маленького водоема и к нему же приводили обратно.

Джейран босыми ногами ощупала дно - и, судя по всему, крышка люка была во всю величину дна. Оставалось лишь вымести муку и дождаться вечера.

Тот, кто приносил поднос с едой, делал это перед рассветом. Караулить не имело смысла, а работы Джейран никогда не боялась. К кожаному ведру она была приучена с детства, и вычерпать водоем - нетрудное дело для того, кто целыми вечерами вытягивал ведра из глубокого колодца и переливал их в каменные бадьи, чтобы напоить скот.

Предстояла девушке и другая работа - снова натаскать воды из ближнего ручейка, чтобы никто не догадался о ее затеях.

Призвав на помощь Аллаха, вооружившись его именем, Джейран вытащила первое ведро, вынесла и выплеснула в кусты. Последнюю воду она извлекла из водоема посредством покрывала, которое потом насухо выжала и повесила на эйване.

Она обнаружила отверстие для поступления воды и другое, гораздо ниже, для стока воды, в которое проходила кисть ее руки, и нашарила также заслонку, которая удерживала воду, не позволяя ей раньше времени уйти по трубам-кубурам в большую трубу, собирающую в себя грязную воду со всего хаммама.

Обычно хаммам в городе ставили так, чтобы сзади был большой овраг, куда удобно спускать грязную воду, а если случайно вместе с ней уплывет повязка или покрывало - чтобы без затруднений найти их на склоне.

Сказав себе, что неплохо бы разобраться, куда уходит грязная вода из большой трубы райского хаммама, Джейран отправилась разыскивать орудие, которое позволило бы ей приподнять плотно притертую крышку люка.

Ножа в ее хозяйстве не было, да и на что нож женщине, вся забота которой - возня в хаммаме и стирка покрывал? Пища ей тоже доставлялась такая, что не требовала разрезания, а если в миске и было что-то жидкое, то ложку приносили и уносили... Джейран, естественно, подумала про черенок ложки, но такова уж оказалась в тот день воля Аллаха, что ложки ей не принесли. Другим возможным орудием была бы палка. Но не росло поблизости дерева, ветка которого могла бы стать этой палкой.

Третье, о чем подумала Джейран, было черепком от толстой миски.

Она думала, что одного черепка окажется достаточно, но их пришлось вставить в щель несколько, наподобие клиньев, прежде чем удалось просунуть пальцы и уцепиться ими снизу за край толстого люка.

Пока Джейран возилась с водоемом, окончательно стемнело, а огня у нее не было, так что последние свои действия она совершала почти наощупь.

Откинув крышку люка и придерживаясь за края водоема, она спустила вниз ноги и нашарила ступеньки.

Их оказалось шесть. Голова Джейран еще не скрылась в отверстии люка, а ноги уже стояли на полу некого узкого коридора, и нужно было пригнуться, чтобы ходить по нему. Но Джейран предпочла выбраться наверх и уничтожить все следы своей деятельности. Она боялась ходить в кромешной тьме там, где ничто хорошее ее не ожидало.

Натаскав воды из ручья, который она сперва искренне посчитала райским источником Каусаром, она заполнила углубление и, немало устав от всей этой возни, легла спать.

Утром, поев, она спустилась по ступенькам эйвана и стала рисовать на песке прутиком план своего хаммама. Получалось так, что он простирался не вглубь горы, а как бы вдоль склона. Потом она деловито измерила шагами расстояния внутри и снаружи; по положению большого котла-хумы, из которого через отверстие она черпала горячую воду, установила, где топка, и нужно ей это было затем, чтобы понять, куда и откуда может вести подземный коридор.

А потом, когда она уже стерла с песка свои рисунки, в хаммам пришли Сабиха и Махмуда, истомленные бурной ночью и почему-то недовольные друг другом. Часть этого недовольства излилась на всегда бессловесную Джейран.

Девушка не надеялась увидеть их так рано и не придумала заранее то сложное вранье, которое помогло бы ей выпросить светильник. Но, видно, Аллаху были угодны ее ночные подвиги, и повод для просьбы объявился сам, без всякого старания девушки. Повод этот имел вид пятна на белом покрывале, которое попалось на глаза Махмуде. Пятно было большое, вполне отчетливое, и если бы Джейран заметила его, то уж наверняка попыталась бы отстирать. Но покрывало было то самое, которым она добывала последнюю воду из маленького водоема, а полоскала в ручье после заката.

Невольницы Фатимы потребовали от банщицы оправданий, а требующий получает, как всем известно, желаемое. Они и получили ответ - в день, когда хаммам посетили все семь знакомых Джейран гурий, она завершила стирку уже в полумраке, и, разумеется, не оставила бы пятна, если бы ее снабдили светильником.

Так и вышло, что вместе со следующим завтраком девушка получила и глиняный светильник, заправленный вонючим маслом. Но об ароматах она и не мечтала. В ту же ночь Джейран проделала с люком все то, что в предыдущую, но на сей раз уже быстрее. Засунув на всякий случай за пояс большой и крепкий черепок, она спустилась в коридор и двинулась не в сторону топки, а в противоположную, и сделала дюжину шагов, ведя одной рукой по стене, а другой держа на уровне глаз светильник, и оказалась, по ее расчетам, под той комнатой, в которой ночевала. Джейран пошла дальше - и вскоре, выйдя за пределы дома, примыкавшего к хаммаму, оказалась уже под зарослями цветущих кустарников. И, наконец, она обнаружила еще одну лестницу.

Поставив светильник под нижнюю ступеньку, Джейран поднялась настолько, что, будь она в хаммаме, оказалась бы на уровне крыши эйвана. Витая лестница уткнулась в потолок - и, обшарив его, Джейран поняла, что над ней очередной люк.

Это был тяжелый люк, сколоченный из очень толстых досок, и поднять его было бы под силу разве что очень крепкому мужчине. Джейран, которая, при всей своей безответности, обладала немалым упрямством, очень обиделась это означало, что нет ей проку ни от коридора и ни от лестницы. На всякий случай она, призвав на помощь Аллаха, поскребла черепком между краем люка и потолком. И ей показалось, что камень поддается черепку.

Джейран спустилась за светильником, вернулась к люку и убедилась, что если усердно скрести в одном месте, то можно расширить уже имеющуюся щель, которая была вдвое тоньше мизинца девушки. Еще не заботясь о том, каково ей будет поднимать люк, Джейран принялась было расширять щель, но вдруг услышала наверху шаги.

Кто-то подбежал к люку.

Потом было молчание.

А потом женский голос неуверенно произнес:

- Ради Всевышнего, есть там кто-нибудь живой?

Джейран затаилась.

- Я ведь слышала шум своими ушами! - продолжала женщина. - Если ты такой же узник, как и я, отзовись!

Джейран молчала. Один раз она уже угодила в ловушку Фатимы, этого с нее было довольно.

- Я не знаю, в Аллаха ты веруешь или в Христа, - сказала женщина. - Но обоими ими я заклинаю тебя - отзовись! Если тебя тоже обманом взяли в этот дьявольский рай, если тебя тоже мучают здесь, если ты тоже хочешь вырваться на свободу - отзовись, умоляю тебя!

- Велик Аллах, - произнесла Джейран. - Кто ты, о несчастная?

* * *

- Шагай, шагай, о сын греха! Не уподобляйся верблюду, который не ускорит шага, пока к его бокам и поводьям не подвесят колокольчики! Если тебе тоже необходим шум, чтобы двигаться быстрее, я повешу тебе на задницу бубен, и он будет хлопать тебя на ходу, и звенеть, и ты побежишь, как конь на ристалище!

- А если ты будешь торопить меня, о Саид, я сяду посреди дороги, и буду призывать имя Аллаха, и показывать на тебя пальцем всем прохожим, и говорить им - вот причина моих бедствий, о правоверные, рассудите меня с ним во имя Аллаха! И соберется толпа, и тебя схватят, и ты...

- А я сяду на перекрестке, о Мамед, и буду показывать на тебя пальцем, и призывать имя Аллаха, и извещать правоверных, что ты сперва выпил сладкого хорасанского вина, потом добавил белого вина сорта рейхари, которое тоже стоит недешево, а когда деньги в твоем кошельке иссякли, ты вышел на улицу, и подозвал разносчика и взял кувшин пенного ячменного пива. И, клянусь Аллахом, так оно и было! Если бы Ясмин не дернула меня за полу, ты бы влил в себя и второй кувшин, о несчастный!

- А я... а я... а я перебегу дорогу и сяду напротив тебя на том же перекрестке, о Саид, и буду показывать на тебя пальцем, и звать в свидетели правоверных, что ты пил вместе со мной и хорасанское вино, и рейхари, и не пил пива лишь потому, что тебе не понравился разносчик!

- Тогда я еще раз покажу на тебя пальцем, о Мамед, и расскажу правоверным, что ты напоил хорасанским вином мою невольницу, и я потерпел из-за этого ущерб, и пусть они нас рассудят!

- Да не даст Аллах вам обоим мира и да не продлит он ваши жизни, о Мамед, о Саид! Что это вы сцепились посреди дороги, и мешаете правоверным пройти, и тычете друг в друга пальцами, как двое бесноватых? Если хоть один из вас прибавит слово, я повернусь и уйду, потому что нет у меня желания ночевать в городской тюрьме!

- Тише, тише, о Ясмин! Ты так вопишь, словно тоже выпила этого мерзкого пива!

- Что ты дергаешь меня за изар, о малоумный? Ты хочешь, чтобы шнурок лопнул и вся улица увидела мое лицо? А ты, о почтенный Мамед, прибавь шагу, ради Аллаха! Ибо ты плетешься, словно близок к последнему издыханию!

- Замолчишь ли ты, о женщина?

- Нет, не замолчу, клянусь Аллахом! На свое горе связалась я с двумя пьяницами и выпивохами!

- И сказано в Коране о праведниках: "Поят их вином запечатанным"! Не хочешь ли ты, чтобы мы уклонились от пути Аллаха, о Ясмин? Мы с Мамедом доподлинные праведники... праведники, о Ясмин, ибо так распорядился Аллах, да будет он вечно славен...

- О вы, которые уверовали! Не приближайтесь к молитве, когда вы пьяны, пока не будете понимать, что вы говорите! Почему бы тебе не вспомнить этих слов пророка, о Саид? Да и тебе заодно, о почтенный Мамед? Может быть, мне отвести вас обоих в мечеть, чтобы шейхи открыли там Коран и прочитали вам эти слова?

- До пятницы далеко, о Ясмин, а я пойду только в большую пятничную мечеть, где собирается весь город, не так ли, о брат мой Мамед?.. Стой, стой, о Ясмин! Я молчу! .. Мы молчим оба, о Ясмин! Вернись, о Ясмин, и продолжим наш путь! А ты куда, о Мамед? Стой, о несчастный!

- Что я - очесок пакли или обрывок лохмотьев, о Саид, что ты весь день волочишь меня за собой, и водишь меня от одного евнуха к другому, и все они подобны стене, грозящей свалиться, или ифриту, сраженному падающей звездой?

- Кто же виноват, о Мамед, что в этом городе развелось столько евнухов? Наверно, здешние купцы везут сюда не шелка и не пшеницу, а полные корабли евнухов и тысячи сундуков с евнухами! А ведь нам нужно найти того, который прибыл сюда более года назад.

- Если только он поселился здесь, а не поехал куда-нибудь еще, ведь у него было в избытке денег и он страшился погони, о Саид!

- О Аллах всемогущий, не может быть - они оба говорят связно, они протрезвели...

- Да, о дочь греха, мы столько потрудились, чтобы добиться этой прекрасной степени опьянения, а ты своими жалобами и причитаниями все испортила. Впрочем, чего доброго ждать мужчинам от женщин? Ты еще не знаешь, о Мамед, каковы женские козни против мужчин! А я мог бы рассказать об этом немало, клянусь Аллахом! Пойдем, о Мамед, я буду рассказывать на ходу. Дошло до меня в числе других рассказов о женских кознях, что муж одной женщины дал ей дирхем, чтобы купить на него рису, и она взяла дирхем и пошла к продавцу риса. А она была женщина красивая, прелестная, стройная и соразмерная, и ее изар не сходился у нее на бедрах. Продавец риса дал ей рис, и стал ей подмигивать, и сказал:

- О госпожа, рис хорош только с сахаром, и если ты хочешь его, войди ко мне на минутку!

И женщина вошла к нему в лавку, и они уединились, но перед этим продавец риса позвал раба, и веле ему отвесить женщине сахару, и сделал ему при этом знак.

Раб взял у женщины платок, и пока она была наедине с продавцом, высыпал оттуда рис и положил туда вместо него земли, а вместо сахара он положил камней, и завязал платок, и положил его.

И женщина вышла от продавца, и взяла свой платок, и ушла домой, думая, что в платке рис и сахар, а придя домой, она положила платок перед мужем, а сама пошла за котелком. И тот развязал его, и вдруг видит - там земля и камни!

А когда она принесла котелок, муж сидел перед кучей земли и песка, не понимая, что бы это значило.

- О дочь моего дяди! - сказал он. - Разве мы говорили тебе, что у нас идет постройка, что ты принесла нам земли и камней?

Увидев это, жена поняла, что продавец и его раб сыграли над ней шутку.

- О сын моего дяди! - сказала она. - От заботы, которая меня поразила, я принесла котелок, хотя собиралась принести сито.

- А что тебя озаботило? - спросил муж.

- О сын моего дяди! - отвечала она. - Дирхем, что ты дал мне, выпал у меня на рынке, и мне было стыдно перед людьми искать его, но жалко мне было, что дирхем пропадет. И я собрала землю с того места, где упал дирхем, и хотела ее просеять. А потом я пошла принести сито, а принесла котелок. Сейчас я схожу за ситом, а ты просей землю, ведь твой глаз здоровее моего глаза!

И этот человек сидел и просеивал землю, пока его борода не наполнилась пылью, и вот всего лишь один из примеров козней женщин!

- Кажется, это - тот дом, что мы ищем, о Саид. Мы сделали четыре поворота по этой проклятой улице, которую почему-то назвали Прямой, и вот высокая большая дверь с двумя кольцами из желтой меди, и на нее опущены красные парчовые занавески, а рядом с ней две скамьи, а над ними решетка для виноградных лоз. Сразу видно - жилище богатых людей, которым по карману содержать откормленных евнухов! Да и сами евнухи, особенно белокожие и светловолосые, хотят служить только знатным и с презрением взирают на тех, кто не имеет ни власти, ни богатства.

- Клянусь Аллахом, ты прав, о Мамед. Подождите меня с Ясмин вон на той скамье, а я подойду к невольникам, которые сидят у порога, и осведомлюсь о евнухе.

- Ступай, да поможет тебе Аллах. О Ясмин!

- Чего ты хочешь, о почтенный Мамед? И стой от меня подальше, ради Аллаха, не нарушай приличия.

- Если я отдалюсь от тебя, то не смогу говорить шепотом, о Ясмин, и вся улица нас услышит. И кого тебе тут опасаться? Никто не знает тебя в этом городе, и нет у тебя мужа, кому могли бы донести о твоем поведении, а твоему хозяину безразлично, кто ты, девочка или мальчик. Думаешь, я не заметил этого, о Ясмин?

- Разве ты не слышал, о Мамед, что все длиннобородые малоумны, и насколько длинна борода, настолько недостает ума? Клянусь Аллахом, в отношении тебя это сущая правда.

- О Ясмин, ты не хуже своего хозяина знаешь, что борода моя держится на веревочках, а та, что под ней, красиво подстрижена и заботливо укрыта концом тюрбана, и в лучшие времена она была умащена и надушена благовониями, и...

- Молчи, о несчастный! Ничего я не знаю и знать не желаю!

- О Ясмин! Не удаляйся, о Ясмин! Я всего лишь хотел задать тебе вопрос, вполне благопристойный вопрос!

- Спрашивай, о сын греха, только поскорее.

- Если твой хозяин Саид отыщет в этом доме того евнуха, который привез Абризу в лагерь Ади аль-Асвада, и договорится с ним, то из каких денег отвесим мы ему цену черного ожерелья? Ведь в своих странствиях мы немало издержались, и не воровать же нам это ожерелье, в самом деле!

- Я и сама беспокоюсь об этом, о почтенный Мамед. В самом скверном случае, от чего да хранит нас Аллах, мой хозяин может договориться с посредником и продать меня в какой-нибудь почтенный дом. Но вряд ли моя цена покроет цену ожерелья.

- Если бы я по-прежнему был среди любимцев повелителя правоверных, о Ясмин, когда через мои руки проходили кошельки, набитые золотыми динарами, я купил бы тебя у твоего хозяина по самой дорогой цене, потому что низкая была бы для тебя оскорбительна, и отвел бы тебе в своем доме помещения, и назначил тебе невольниц, и купил тебе тюки с шелковыми материями...

- О Мамед, о Ясмин, немедленно возвращаемся в хан! Я был прав - именно в этом доме живет наш драгоценный, взысканный Аллахом и одаренный всеми добродетелями евнух! И зовут его тут Шакар - что за сладостное имя, о Мамед!

- А какие деньги хранишь ты в хане, о Саид, чтобы нам возвращаться туда за ними? Ответь, ради Аллаха!

- У нас лежит в хане сокровище, которое для евнуха Шакара дороже золота. Да будет вам известно, что он большой любитель занимательных историй, этот подобный цветущему саду евнух! Я распознал это с первого же взгляда, и предложил ему свою книгу с историями, и показал, какова ее толщина, и он велел сходить за ней, и мы наверняка обо всем договоримся, ибо в книге есть несколько редких и малоизвестных историй!

- Воистину глупцом нужно быть, чтобы предпочесть собрание врак и небылиц дорогому ожерелью...

- Этот евнух, лишенный возможности удовлетворять свою страсть естественным путем, обратил ее на собирание книг и диковин, о Мамед. Разве не случалось тебе отдавать кошелек золота за ночь певице, которая и пустого-то кошелька не стоит, если вглядеться внимательно? Вот точно так же, как ты к женщинам, относится Шакар к книгам. Идем, идем, я хочу до заката покончить с этим делом...

- Что ты несешься, как ишак, которого подбоднули острыми стременами, о Саид? О Аллах! Что это с тобой?

- Проклятый шайтан! Ну, дай же мне руку, о несчастный! Или ты хочешь, чтобы я до скончания веков сидел посреди улицы, как городской нищий? Тяни меня, поднимай! Клянусь Аллахом, я не могу ступить на ногу!

- Вставай, вставай, не настолько велика твоя боль, о враг Аллаха, чтобы вопить на весь город! Теперь ты видишь, что поспешность - от шайтана, а медлительность - от Милосердного?

- Отведи его в сторону и усади на скамью, о почтенный Мамед, а я перетяну ему ногу своим кушаком.

- Перетягивай, о Ясмин, а тебе, о Мамед, придется пойти в хан и принести книгу. Я буду ждать тебя здесь. Иди и ты с ним, о Ясмин. Он принесет книгу, а ты к нашему приходу приготовь ужин. И непременно купи орехи и миндаль к рисовому пилаву, и жареных корней аронника, и свежих плодов и сушеных, на закуску...

- На те деньги, что у нас остались, я могу лишь купить поджаренного сыру, белого меда, бананов и хлеба, о Саид.

- Пусть будет поджаренный сыр, клянусь Аллахом, я не привередлив. Ступайте же оба, и не мешкайте...

- Но чтобы купить такой простой еды, как сыр, мед, хлеб и бананы, нет мне нужды идти в хан вместе с Мамедом, о Саид. Я бы охотнее осталась тут с тобой, и отдохнула на скамье, а потом Мамед принес бы книгу, и ты приобрел ожерелье, и мы, поддерживая тебя с двух сторон, отвели тебя домой...

- Да стану я жертвой женского языка! Ступайте оба, ради Аллаха! Я хочу посидеть тут в одиночестве.

- Пойдем, о Ясмин, не будем его сердить понапрасну, не станем раздражать твоего господина...

- Не приближайся ко мне, о сын греха!

- Я пойду на приличном расстоянии, о Ясмин. Если бы ты знала, до чего не хочется мне расставаться с этой книгой историй! Ведь я так и не знаю, чем кончились приключения мудреца Барзаха и царевича Салах-эд-Дина. Как хорошо было бы, если бы ты позволила мне дочитать хотя бы эту историю!

- Если только ты управишься до того мига, как солнце коснется крыш, о почтенный Мамед. Тогда у тебя останется достаточно времени, чтобы отнести книгу Саиду, а у него - достаточно времени, чтобы показать ее евнуху.

- А это уж как позволит Аллах, о Ясмин. Ведь книга имеет такой вид, будто переписчик время от времени прикладывался к кувшину. Одни страницы написаны отчетливо и вразумительно, а другие - совершенно отвратительно.

- Очевидно, так оно и было, о почтенный Мамед. Идем скорее, и отдались наконец хотя бы на четыре шага, ради Аллаха! Что подумают о нас правоверные?

* * *

Продолжение истории о мудреце Барзахе и царевиче Салах-эд-Дине

- О матушка! - сказал царевич. - Тебе известны мои обстоятельства, почему же ты до сих пор молчала о том, что у тебя есть кувшин и раб кувшина? Никто не вернет мне Захр-аль-Бустан, кроме Маймуна ибн Дамдама!

И аз-Завахи испугалась и посмотрела на Барзаха, а Барзах испугался и посмотрел на аз-Завахи. И оба они подумали об одном и том же. Ведь царевич подслушал их разговор, и узнал их тайну, и он может наутро пойти к своему отцу, царю Садр-эд-Дину, и рассказать, что оба они занимались колдовством на крыше дворца, и что им служит раб кувшина.

Но аз-Завахи была крайне привязана к царевичу, а Барзах всего лишь обучал его наукам и получал за это немалые деньги. И аз-Завахи впала в крайнюю растерянность, а Барзах, напротив, сразу понял, в чем его спасение.

- О раб кувшина, возьми царевича, унеси его к морю и оставь на одном из островов зинджей, чтобы он навсегда поселился среди них! - приказал Барзах рабу кувшина Маймуну ибн Дамдаму.

- Ради Аллаха, пощади царевича! - взмолилась аз-Завахи. - А ты, о дитя, не спорь сейчас с учителем и не противоречь ему, ибо твоя жизнь в опасности!

Но царевич Салах-эд-Дин не послушал аз-Завахи, и принялся грозить Барзаху, а Барзах отвечал ему, что он не знает, где Захр-аль-Бустан, но возмущенный царевич его не слушал. Он потребовал, чтобы Маймун ибн Дамдам облетел все города, где бывают купцы, в поисках красавицы, и нашел ее, и забрал от мужа, и принес во дворец.

И он выхватил из ножен свой ханджар, и бросился на Барзаха, но он не знал, что прежде совершения колдовства Барзах обвел место для себя и аз-Завахи кругом, начертанным острием тонкого и длинного ножа, и прочитал заклинания, так что царевичу не было доступа к ним обоим.

- Ты слышишь, что говорит этот безумный? Ты видишь, что он делает? обратился тогда Барзах к аз-Завахи. - Можем ли мы исполнить его желание?

- Мы не можем этого совершить, о Барзах, - отвечала аз-Завахи. - Ведь кувшин мне дали лишь на хранение, ради спасения Маймуна ибн Дамдама, а то, что я призываю раба кувшина, может послужить причиной его гибели! Поэтому я не заставляю его делать ничего такого, что вскоре стало бы явным и привлекло внимание недоброжелателей! Клянусь Аллахом, он в эту ночь уже достаточно потрудился. А если он будет летать еще, то его, чего доброго, заметят джинны, подданные Красного царя, врага Аллаха, и наше дело откроется!

- О аз-Завахи! - сказал тогда Барзах. - Даже если мы пошлем раба кувшина искать женщину, и он к утру найдет ее, и принесет, кто поручится, что царевич не станет требовать услуг Маймуна ибн Дамдама всякий раз, когда ему захочется овладеть какой-либо диковиной? Он еще дитя, изнеженное и избалованное, и если мы сейчас от него не избавимся, он погубит и нас, и раба кувшина! И лучше, чтобы раб кувшина рискнул еще раз, чем если царевич расскажет царю о наших делах.

И у аз-Завахи не нашлось возражений.

Тогда Барзах вырвал из бороды волосок, и пошептал над ним, и приказал Маймуну ибн Дамдаму взять царевича, и отнести его в какой-либо город, где живут правоверные, и оставить на рыночной площади, и положить рядом с ним кошелек, набитый золотыми динарами, чтобы он не знал нужды. А старуха аз-Завахи успела шепнуть царевичу, что непременно постарается ему помочь.

И Маймун ибн Дамдам взял царевича, и отнес его в некий город, и поставил на рыночной площади, и улетел.

А царевич впал в длительный сон, а когда он проснулся, вокруг стояли жители того города, и толковали о нем, и удивлялись его одежде, и показывали на него пальцами. И он открыл глаза, и услышал речь, и узнал язык, на котором говорили жители города. А это был один из тех языков, которым его обучали, и он был похож на родной язык царевича. И царевич сел, и поправил свою одежду, и нашел кошелек.

И люди спросили его, кто он таков и каковы его обстоятельства. Царевич же, невзирая на возраст, был очень сообразителен, и он не хотел говорить им правду о своем происхождении, чтобы его не приняли за бесноватого, и сообщил, что он из семейства врачей, обладателей знания, и поссорился со старшими братьями, и покинул дом, и доверил себя и свои пути Аллаху, и пришел в этот город, чтобы заниматься своим ремеслом.

Тогда жители города решили его испытать, и отвели к одному из врачей, известному своими знаниями, и врач расспросил царевича, и видит: тот усвоил многое, и обладает приятными манерами, и хорош собой. И в сердце того врача поселилась любовь к царевичу, и он похвалил Салах-эд-Дина, а тот отвечал ему стихами:

Они говорят мне: - средь прочих людей Сияешь ты знаньем, как лунная ночь.

А я им: - избавьте от ваших речей! Ведь ценится знанье лишь с властью всегда.

Но никто не понял, что означают эти слова в устах царевича.

И он жил в доме врача, и взял себе другое имя, и совершенствовал свои знания, и врач брал его с собой, даже когда посещал бедуинских шейхов, живущих в далеких становищах, и царевич достиг двадцати лет, и он сделался известен в городе. А аз-Завахи, обещавшая, что она придет ему на помощь, так и не появилась, и царевич понял, что обстоятельства ее плачевны. И он решил достичь в этом городе богатства, чтобы вернуться в свое царство, и известить о себе своего отца, царя Садр-эд-Дина, и занять свое прежнее положение. А поскольку он понимал, что на пути у него встанет мудрец Барзах, который побоится разоблачения, то стал искать

сближения с людьи знатными, обладателями власти, чтобы заручиться их помощью.

А вскоре врач, его воспитатель, занемог, и Салах-эд-Дин призвал всех врачей того города, и они убедились, что дни жизни старого врача сочтены. И он умер, и его похоронили и оплакали, и роздали нищим милостыню.

И до царя, правившего в том городе, дошло, что старый врач, не раз лечивший его, умер и оставил ученика, способностями и дарованиями которого восхищаются все жители. И он призвал Салах-эд-Дина, и предложил ему стать придворным врачом, и поселиться во дворце.

Салах-эд-Дин же пошел к другим врачам за советом, соглашаться ли ему, или предоставить эту должность более опытному из них. И они сказали, что во дворце, где полно женщин с их кознями и хитростями, ждет великое количество неприятностей того, чья борода еще не поседела, и что имеющий вход в женские покои подвержен всяческим подозрением, от коих могут избавить только преклонные годы.

- Это - все, чем опасно для меня звание придворного врача, о почтенные? спросил Салах-эд-Дин.

И оказалось, что других возражений против предложения царя ни у кого нет.

Тогда Салах-эд-Дин подумал, и решился, и сказал себе:

- О раб Аллаха, нет у тебя иного пути в свое отечество и к своим близким, чем звание придворного врача!

И он пришел к царю, и поцеловал землю между его рук, и выразил согласие служить ему, и перебрался во дворец, и прожил там несколько лет, врачуя царя и его приближенных, заводя знакомства среди знати и собирая деньги для возвращения домой. И царь настолько доверился ему, что, несмотря на его молодость, он имел доступ в женские покои, и женщины царя беседовали с ним из-за занавески, и протягивали ему руки, а он по цвету ногтей и виду пальцев определял болезнь и назначал лечение.

А у того царя было двое сыновей: один, старший, от черной женщины, его любимицы, и другой, младший, от жены царя. И все гадали, кому царь, а он был уже в преклонных годах, оставит престол и свое царство, ибо старший уже показал себя отважным воином, и это был муж войны, несравненный по храбрости и незаменимый по доблести, яростный лев на поле брани и могучий поток на ристалище щедрости. И о нем говорили, что перед молнией его меча луна укрывается за тучами. А младший был еще ребенком и жил в хариме вместе со своей матерью, благороднорожденной супругой царя по имени Хайят-ан-Нуфус, и она была мягкого нрава, воистину услада для души царя. Любимица же царя, по имени Кадыб-аль-Бан, была строптивого нрава.

И в один из дней Салах-эд-Дина призвали к жене царя, и евнухи приведи его, и она встретила его стонами и жалобами. И Салах-эд-Дин попросил, чтобы она протянула к нему из-за занавески руку, и царица исполнила это, но рука ее выглядела, как рука здорового человека, и цвет ногтей не изменился. А царица между тем взывала к Аллаху и жаловалась на боль в животе, и кричала, что утроба ее не принимает больше пищи.

Но Салах-эд-Дин не смог определить причину ее болезни, и не стал признаваться в этом, а сказал, что ему нужно посоветоваться с другими врачами. И он ушел, а по хариму пошел слух, что молодой врач оказался бессилен, и это вызвало великое беспокойство.

Салах-эд-Дин пришел в свои покои, и просмотрел все свои книги, но ничего в них не нашел. И тут к нему вдруг приходит евнух и зовет его тайно посетить покои любимицы царя и матери его старшего сына, Кадыб-аль-Бан!

Салах-эд-Дин последовал за евнухом, и тот привел его к Кадыб-аль-Бан. А эта женщина все еще была хороша собой, и среди черных женщин не было ей равных. И она радушно приняла врача, и велела угостить его, и рассказала, что вот уже несколько дней пища кажется ей горькой, и она боится беды для себя, и ей нужно получить от Салах-эд-Дина противоядия.

И молодой врач попросил ее в следующий раз, когда пища покажется ей горькой, не выбрасывать ее, а оставить, чтобы он мог взять эту пищу и изучить ее.

И на следующий день Кадыб-аль-Бан снова призвала его, и дала ему мешок, в котором были пряники с лимоном и сладости из Халеба с начинкой из засахаренного миндаля. А потом он пошел к Хайят-ан-Нуфус, и увидел, что над ней читают молитвы, и она слабым голосом осведомила его, что близка к смерти. И Салах-эд-Дин, не понимая, что с ней происходит, вышел из дворца, и пошел к врачам, и собрал их, и показал им пряники и сладости. Но из всех врачей лишь один по вкусу смог сказать, каким ядом их пропитали.

Тогда Салах-эд-Дин остался с этим врачом, и провел с ним сутки, и они искали в старых книгах средство против этого яда, а потом они сварили противоядие, и Салах-эд-Дин пошел с ним во дворец. И он вызвал евнуха, и тот довел его до покоев Кадыб-аль-Бан, но они сделали это тайно. И вдруг евнуха окликнули, и он отошел к позвавшему, а Салах-эд-Дин сам вошел в комнату Кадыб-аль-Бан, и окликнул ее, и никто ему не отозвался. И вдруг он видит - на полу возле занавески лежит труп ее любимой невольницы.

Тогда Салах-эд-Дин отдернул занавеску - и оказалось, что Кадыб-аль-Бан лежит на ложе, закатив глаза, и содрогается, и час ее смерти близок. И врач бросился к ней, и стал разжимать ее зубы, чтобы влить ей в рот противоядие.

Но тут в комнату ворвался некий человек, чье лицо было закрыто концом тюрбана, и бросился на Салах-эд-Дина, и вонзил в него джамбию, распоров ему плечо и грудь, и исчез так же стремительно, как появился.

Салах-эд-дин рухнул у ложа, и от боли потерял сознание, но очень быстро очнулся и видит - тело царицы исчезло с ложа, и тело невольницы также исчезло. И он испугался, потому что не понял, что бы это могло означать, и пополз, и выбрался из комнаты, и спрятался между стеной и ковром. А в это время евнух, который привел его, вернулся, и не нашел Салах-эд-Дина, и стал шепотом звать его. И тот отозвался, и евнух достал его из-за ковра, и изумился его состоянию, а Салах-эд-Дин коротко известил его о своих обстоятельствах и попросил вынести его из дворца.

Евнух же знал, что Кадыб-аль-Бан опасалась отравления, и испугался за свою жизнь, и понял, что нет для него спасения кроме как вместе с Салах-эд-Дином. И он спрятал врача, и дождался подходящего мига, и вынес его из дворца, а потом они оба укрылись в надежном месте, и послали за одним из старых врачей, человеком верным, надежным, и он тайно посетил их и перевязал рану Салах-эд-Дина.

А когда он пришел сменить повязку через день, то сказал:

- О дитя, знаешь ли ты, что тебя ищут по всему городу? И царь разгневан, и собирается казнить тебя, и скверны твои обстоятельства, клянусь Аллахом!

- Что это значит, о дядюшка? - спросил Салах-эд-Дин. - Не знаешь ли ты, ради Аллаха, чем вызван гнев царя?

- Ты обвиняешься в том, что был подкуплен матерью старшего царевича, Кадыб-аль-Бан, с тем, чтобы извести его жену, Хайят-ан-Нуфус, и младшего царевича, - отвечал старик. - И если бы это удалось, то наследником царя несомненно стал бы сын Кадыб-аль-Бан. Но Хайят-ан-Нуфус поднялась со смертного ложа и поведала, что, когда она лежала без сознания, душа ее улетела, и оказалась у райских врат, и ангел Ридван, охранявший их, сказал ей: "Уходи, о женщина, во имя Аллаха, твое время еще не настало, как не настало время твоей соперницы и придворного врача, с которым она сговорилась! "

- О дядюшка, я ни с кем не сговаривался! - воскликнул Салах-эд-Дин. Клянусь Аллахом, я всего лишь хотел спасти Кадыб-аль-Бан! И тебе это доподлинно известно, потому что ты вместе со мной готовил для нее противоядие! Достаточно посмотреть на тело Кадыб-аль-Бан, чтобы понять она отравлена.

- О дитя, если бы в покоях царской любимицы лежало ее тело, все было бы куда проще, - сказал старый врач. - Но его там не нашли, как не нашли нигде ее любимую невольницу. И объявлено, что ты сговорился с Кадыб-аль-Бан, и был с ней в связи, и вы увидели неудачу своего злодеяния и бежали вместе! И всадники рыщут теперь по всем дорогам, разыскивая вас обоих, чтобы предать казни.

- Я пойду к царю и расскажу ему всю правду! - решил Салах-эд-Дин.

- О дитя, а кто тебе поверит? - спросил старик. - Мы все предупреждали тебя: будь ты почтенным старцем, обладателем седой бороды, никому бы не пришло в голову представлять это дело так, будто Кадыб-аль-Бан сделала тебя своим любимцем. Но невольницы донесли царю, что она дважды призывала тебя и уединялась с тобой на долгое время. Есть ли теперь для тебя оправдание?

И Салах-эд-Дин понял, что он не сумеет оправдаться перед царем, потому что тела отравленных женщин похищены, и лишь чудо помогло ему спастись.

И он посидел некоторое время в раздумье, сжимая руками голову, и вдруг расхохотался громким смехом. И старый врач испугался и спросил его:

- Что ты - бесноватый, или твой разум поражен?

- Нет, о дядюшка! - отвечал Салах-эд-Дин. - Вот уже второй раз в жизни я теряю все, чем обладал, и остается у меня лишь мое тело и моя голова! Но когда человек по воле Аллаха утратил все свое имущество, это означает, что настала для него пора приобретать иное имущество! Когда терять больше нечего, о дядюшка, остается лишь приобретать. Вот какую мысль вложил в мою голову Аллах, и поэтому я рассмеялся.

- Что же ты намерен делать, ради Аллаха? - осведомился старик.

- Я намерен тайно покинуть город вместе с евнухом, который может пострадать из-за меня, и укрыться среди бедуинов, шейхи которых знают меня, и сделаться подобным бедуину...

Что ты там кричишь, о Ясмин?

Солнце уже коснулось крыш?

О Аллах, как быстро несется время!

Дай мне, ради Аллаха, платок, чтобы завернуть книгу. Наверно, я так никогда не узнаю, чем завершились приключения царевича Салах-эд-Дина. Не кричи так, о Ясмин, я уже встал с подстилки, я уже иду, я уже ушел!

* * *

- Но раз ты дочь эмира франков, то нет для тебя пути к спасению, сказала, подумав, Джейран. - Где ты, а где Афранджи, о Абриза? Франки напали на нас, и твой отец не имеет в наших землях власти.

- Когда мы приплыли сюда с паломниками, войны здесь еще не было, она была совсем в других местах, - отвечала Абриза. - И мне вовсе не к нему нужно послать гонца, о девушка! Я не знаю, оставила ли в живых эта ведьма Фатима хоть кого-либо из тех, с кем вместе я жила, но если уцелел черный раб Рейхан, то он-то мне и нужен! Ведь я покинула своего отца и близких лишь потому, что они хотели запереть меня в монастыре, о девушка! И если ты выберешься отсюда, и найдешь Рейхана, и передашь ему от меня известие, то твоя награда будет очень велика!

- Говори, что я должна передать ему, о Абриза, и если мне удастся живой выбраться отсюда, я найду Рейхана! - пообещала взволнованная Джейран.

- Скажи ему, о девушка, так: Абриза снова пала жертвой своей проклятой красоты! Из-за ее красоты Абризу похитили и держат в заточении, заставляя ублажать каких-то мужчин, которых она не желает видеть. И у нее отняли ее ребенка, и угрожают ей смертью ребенка, если она не покорится! А с нее достаточно того, что с ней уже было, и пусть Рейхан поторопится, и пошлет гонца к Ади аль-Асваду, и пусть они оба поспешат на помощь! - торопливо говорила Абриза. - А чтобы Рейхан сразу мог пойти по следу, расскажи ему, о девушка, как вышло, что нас обманули. Та банщица из хаммама, которая принесла потерянные мной браслеты, подмешала нам в питье бандж, и она затаилась в доме, и открыла ворота похитителям, и они взяли меня с ребенком, и нас везли сюда в больших корзинах из пальмовых листьев, из тех корзин, которые для надежности прошиты красными нитками... Ты слышишь меня, о девушка?

Джейран ничего не ответила.

Она поняла, кто сидит в заточении у нее над головой.

Девушка не привыкла много думать. Ее приучили исправно выполнять приказания. И она оказалась способной и прилежной ученицей, когда осваивала ремесло банщицы. Теперь же пришлось задуматься и свести воедино в узел много разных ниточек. А для непривычного человека держать в голове одновременно несколько соображений, противоречащих друг другу, - великая морока.

Если черный раб Рейхан жив, то первым делом он в поисках своей госпожи отправился бы в хаммам, где спросил о банщице, которую отправили отнести браслеты. И хозяин известил бы его, что хорошо обученная невольница по имени Джейран ушла с браслетами и пропала. А бывали случаи, когда женщин сманивали, предлагая им за всякие непотребства немалые деньги и свободу.

Если бы хозяин хаммама знал, что девушка влюблена в него! Он бы понял, что Джейран попала в беду. Ибо кто из любящих соглашается покинуть любимого, и лишить себя его близости, и предпочесть что-либо иное? Но Джейран тщательно скрывала свою тайну от хозяина. Она даже была уверена, что ее товарки ни о чем не догадываются. Но, как растолковала Фатиме Наджия, это были известно всему женскому населению хаммама.

Итак, если Джейран явится в город и придет в хаммам - то никто и слушать не станет ее оправданий. Ведь она исчезла в тот самый вечер, когда невольница Фатимы опоила банджем Абризу. А Рейхан не видел лица мнимой банщицы, в лучшем случае он бы опознал изар... Но ведь Фатима уговорила Джейран принять в подарок другой изар, красивый! А старый оставили в брошенном доме вместо со всяким хламом.

Выходит, если Рейхан жив, девушке лучше держаться подальше от хаммама. Но если он погиб? Тогда и вовсе не следует ей возвращаться в город, где не найдется человека, способного спасти Абризу?

О том, что на ее отчаянную просьбу можно ответить обычнейшим отказом, Джейран даже не подумала. Абриза оказалась в заточении по ее вине - и Джейран, простая душа, сразу поняла, каков в этом деле ее долг. Тем более, что она и без Абризы помышляла о побеге.

- Где ты, о девушка? - растерянно спросила сверху Абриза. - Ты ушла? Не уходи, ради Всевышнего, или ради Аллаха, или ради священного огня, если ты веруешь в огонь!

- Я здесь, о Абриза, - отвечала Джейран. - А если Рейхан погиб? Кто еще может спасти тебя?

- Есть один человек, но найти его будет очень трудно, - сказала Абриза. Мы уже давно не имели от него вестей. Он - из сыновей арабов, и его отец - повелитель Хиры. А где эта Хира - я не знаю. Зовут его Ади аль-Асвад, и среди арабов он идет за пятьсот всадников! Если бы я могла написать к нему! Но у меня нет ни калама, ни клочка бумаги. Постой! Я знаю, какой знак ему нужен! Не можешь ли ты немного расширить щель, о девушка?

- Если поможет Аллах, - и Джейран принялась ковырять своим черепком.

Неизвестно, действительно ли ей удалось увеличить щель, или же Абриза, со своей стороны, чем-то расширила ее, но вдруг черепок стукнул о что-то твердое и неожиданное. В глубине щели возник блеск, что-то там затрещало, зашевелилось, и к Джейран протиснулся плоский золотой крест, а за ним выпала и цепочка.

Поймав крест, Джейран испугалась. Это был знак христиан, как и плетеный широкий пояс - зуннар, и мало того, что правоверной мусульманке было неприлично брать его в руки, - он еще мог накликать на ее голову неслыханные бедствия. Первым ее желанием было отшвырнуть крест подальше, во мрак. Но другого знака Абриза бы ей дать не смогла - и приходилось думать еще и о том, где и как спрятать на теле это опасное сокровище.

- Это все, что у меня осталось, - сказала сверху Абриза. - Только Ади, Рейхан и еще старуха знали, что я христианка. Когда я шла в хаммам, то крест оставляла дома. Ади видел его на мне, он его непременно узнает! И Рейхан его узнает. Если ты покажешь Рейхану крест, он пойдет за тобой туда, куда ты поведешь его.

Джейран вздохнула. Если она впридачу ко всему покажет Рейхану дорогой золотой крест, снятый с шеи христианской женщины, тот сразу поймет, что его госпожа убита, и тогда добра не жди...

- Беги! .. - вдруг прошептала Абриза.

Это могло означать лишь одно - к ней в темницу кто-то пожаловал.

Джейран окаменела, чтобы не произвести никакого случайного звука. Ей только того недоставало, чтобы рабы Фатимы обнаружили ее на этой лестнице.

Выждав немалое время, она спустилась и взяла светильник.

Крест все еще был у нее в руке. Джейран опять задумалась, куда бы его приспособить. Вешать этот предмет на шею она совершенно не желала. Если обмотать цепочку вокруг кисти, то крест будет болтаться за пределами рукава и его наверняка заметит кто-то из гурий. Еще можно было привязать его к поясу, которым схвачена нижняя рубаха Джейран. Но тогда бы он опять-таки оказался слишком близко к телу.

Словом, путешествие в далекую Хиру показалось в тот миг Джейран более простой вещью, чем поиски места для креста.

Вернувшись в хаммам, она немедленно стала собираться в дорогу. И прежде всего увязала в узел те два платья, голубое и черное с золотым шитьем, которые были у нее кроме шелкового, оранжево-шафранного.

Когда Джейран обживала свой хаммам, вещи появлялись ночью, и было их немало, и она складывала их в углу комнаты, не слишком внимательно разглядывая. Теперь же она разворошила свое имущество - и поняла, что немногие наряды годятся для долгого пути. Самое же скверное - среди вещей не нашлось изара.

Джейран сунула в узел и всю обувь, зная, что на каменистых тропах наверняка истреплет по паре в день.

Оставалось лишь запастись едой. Еду она обычно находила утром на эйване. Это было не то продовольствие, которое следует брать в дорогу, и все же выбирать не приходилось. В раю, устроенном Фатимой, никто не ел вяленого мяса или ячменного савика. Джейран с ужасом подумала, что ей могут опять принести тыкву с начинкой, нежный пилав, полужидкую харису, которые сами по себе вкусны безумно, да только нет у нее сосуда, в котором можно было бы их нести.

Положившись на милость Аллаха и попросив у него такой еды, какую можно завернуть в сложенное покрывало из хаммама, Джейран решила в последний раз навести там порядок, а заодно и прихватить бутылочку из темного стекла, в которой было ароматное масло. Если ее как следует выполоскать с песком и обвязать веревкой по горлышку, то можно будет взять с собой хоть немного воды - ведь в этом проклятом раю не найти ни кувшина, ни бурдюка!

Джейран отыскала бутылку, но всей ее злости не хватило на то, чтобы выплеснуть дорогое масло в кусты. И еще немалое время ушло на поиски другого сосуда и на аккуратное переливание.

Наконец Джейран отыскала веревку, сделала для бутылки оплетку, наполнила ее свежей водой и подвесила к поясу, чтобы понять, не будет ли это изобретение мешать при ходьбе. И тут страшная мысль посетила ее, но она, сперва невольно схватившись за голову, потом этой мысли обрадовалась. И возблагодарила Аллаха за то, что так вовремя вспомнила о принадлежавшем Фатиме кувшине и его рабе, Маймуне ибн Дамдаме.

А ведь она могла вспомнить несколько часов спустя, уже пробираясь по горным тропам, когда возвращение было бы невозможно. Или раб кувшина сам напомнил бы о себе, слетев на нее с ночных небес, ухватив в когти и притащив назад, в рай, к проклятой Фатиме.

Оставив узел с вещами в кустах возле эйвана, Джейран побежала, пригибаясь, через райскую долину, старательно обходя те полянки, где плечистые праведники, подозрительно часто сменявшиеся, пели песни и наслаждались с гуриями.

В доме Фатимы было тихо.

Джейран прокралась с эйвана в комату - и поняла, что хозяйка где-то поблизости. На столике было блюдо с кебабом из утки - этот запах Джейран ни с чем бы не спутала! - и прикосновение пальца свидетельствовало, что кебаб еще совсем горячий. Что-то заставило Фатиму прервать ужин.

Рядом, на полу, стояла открытая шкатулка из черного дерева, а в ней на шелковой подушечке лежал нож странного вида - его серая стальная рукоятка была куда длиннее округлого лезвия. Джейран пожала плечами - воистину, это было самое бесполезное в мире оружие, которым не зарезать и цыпленка.

Конечно же, зная, что самозванная дочь пророка где-то поблизости, к кувшину не следовало прикасаться. Тем более, что Джейран еще не обдумала пути для бегства. Но ей пришел на ум вполне разумный вопрос: каков вес этого проклятого кувшина? И сможет ли она длительное время тащить его с собой?

Джейран с опаской взяла обеими руками загадочный кувшин. Он весил около трех ритлей - немного для сосуда, заключающего в себе джинна. А, может, уже не заключающего - мало ли как распорядилась Фатима рабом кувшина? Помнится, она грозила, что закроет для него Врата огня. Значило ли это, что она собралась убить Маймуна ибн Дамдама? Или же джинны умирают как-то иначе? Ведь всем известно, что Аллах дозволил им летать лишь по ночам, и если они поднимаются слишком высоко и подслушивают разговоры ангелов, или же если замешкаются до рассвета, ангелы поражают их огненными стрелами.

Джейран, совсем освоившись с кувшином, легонько встряхнула его, прислушиваясь. Ничего внутри не загремело и не всплеснуло. Очевидно, материя, из которой Аллах сотворил джиннов, была не твердой и не жидкой. Однако же и огнем она не была - кувшин оказался даже не теплый, а вполне прохладный. Словом, Джейран поняла, что сможет нести его без особых затруднений.

Тут в комнате что-то коротко взвыло отвратительным голосом и протяжно загудело.

Звук исходил из поставленного дыбом бронзового сундука, а точнее - из трубы, которую прижимал к губам искусно выкованный трубач, стоявший на том сундуке.

На передней стенке была накладка из дерева с полосой цифр и прорезью, по которой перемещалась изогнутая стрелка. Не будь Джейран так взволнована, она бы узнала эту причудливую вещь - ведь доводилось же ей видеть в своих странствиях обычные водяные часы, которые и не могли быть меньше здоровенного сундука, чтобы их не пополнять водой каждые два часа. Что же касается трубача, то и тут Джейран, подумав, сообразила бы, что он просто в заранее намеченный срок подает сигнал своим хозяевам, и ничего больше.

Но она, собираясь похитить кувшин, содержащий пленного джинна, и от прочих предметов в комнате ждала волшебства, сопряженного с неприятностями.

Воющего бронзового трубача она увидела, лишь стремительно обернувшись на шум. Вид у него был устрашающий - и Джейран, прижав к груди кувшин, как будто в нем было ее спасение, кинулась наутек.

Она не заметила, как пересекла эйван, сбежала по ступенькам, а дальше, казалось, ее подхватил ветер - так легко она понеслась вниз по склону, минуя цветники и беседки.

Опомнилась Джейран уже в глубине долины, когда чуть не свалилась в ручей. Пыхтя так, что не было никакой возможности вслух призвать имя Аллаха, она стала озираться, а кувшин все еще держала прижатым к груди. И тут из резной беседки, у подножия которой она оказалась, раздалась песня, и человеку, который вздумал запеть, не мешало бы поучиться мастерству у ишака!

Джейран была так перепугана, что на бесстыдство этой песни внимания уже не обратила, услышала же она из беседки вот что:

... И поднял рубаху ей, и фардж ее обнажил, и вижу, что тесен он, как нрав мой и мой надел.

И дал половину я, она же - вздохнула лишь. Спросил я - о чем? Она в ответ - об оставшемся!

Стоило подвыпившему певцу, которого Аллах лишил голоса и слуха, умолкнуть, как сверху раздался какой-то шум, и если верить ушам, то шел он из дома Фатимы.

Возможно, там обнаружили пропажу кувшина.

Разумеется, Джейран могла бросить его в ручей и убежать в хаммам. Но если бы невольники Фатимы его отыскали, то хозяйка никогда больше не оставила бы его стоять на видном месте. Так что расставаться с кувшином Джейран не могла.

И побег, который представлялся ей делом отдаленным, стал необходимостью ближайшего часа.

Уже давно Джейран собиралась выяснить, куда вытекает вся грязная вода, которой от мытья гурий образуется немало. Она достаточно хорошо знала устройство хаммама и догадывалась, где расположена широкая труба для стока воды. И вот настал час, когда труба стала ее единственным спасением. Ибо на тропе, ведущей вверх по склону, ее заметили бы сразу же, и нет лучшей цели для стрелы, летящей из лука, чем шелковое шафраново-апельсиновое платье среди зеленых кустов или серых камней.

Джейран по простодушию своему не сообразила, что взять кувшин из пустой комнаты мог кто угодно из оставленных без присмотра полупьяных праведников - ибо не написано же на нем "Здесь содержится джинн"! Заглянув в обиталище Фатимы в поисках вина, праведники бы с радостью прихватили такую находку. И Фатима прежде всего возложит вину за пропажу на них, а в последнюю очередь вспомнит о банщице.

Но Джейран, поскольку именно она утащила кувшин, была свято уверена, что погоня устремится по ее следам.

Она подбежала к своему эйвану, подхватила узел, зажгла светильник и, неся его в левой руке, а кувшин с узлом в правой, вошла в хаммам. Там она прихватила сырые покрывала, еще сохнущие вдоль не утративших тепла стен.

Уже не было речи о том, чтобы вычерпывать воду из квадратного бассейна. Джейран погрузила туда руки до плеч и нашла заслонку, которая удерживала воду. Заслонка плотно примыкала к стенкам трубы, так что девушке пришлось потрудиться, прежде чем вода с ворчанием и бульканьем ушла вниз, обнажив дно.

К счастью, она припрятала черепки, служившие ей клиньями при открывании люка.

На сей раз Джейран, спустившись по ступеням, закрыла за собой люк и пошла по направлению к топке. Ей предстояло проникнуть в подпол, куда из печи поступал горяий воздух и дым, чтобы по трубам, выложенным из кирпича, пройти вдоль стен хаммама, согрев их. Затем ей следовало ползти между невысоких закопченных столбиков, поддерживавших низкий потолок этого помещения, пока не удастся найти место стока грязной воды. Обычно она по нескольким узким трубам-кубурам устремлялась к одной широкой. Широкая труба, по соображениям Джейран, должна была быть наклонной и скользкой от зеленой глины для мытья, которую здесь предпочитали муке из волчьих бобов. Спуститься по трубе она предполагала при помощи покрывал.

Джейран ползла вдоль рядов теплых столбиков, и, благодарение Аллаху, постоянно останавливалась, чтобы прислушаться. Именно потому она и уловила приглушенные мужские голоса.

Кто-то пробирался к той же трубе, и не мог же этот враг Аллаха беседовать сам с собой! Разумеется, бывают случаи, когда правоверный говорит вслух наедине, но тогда он читает положенные молитвы. То же, что услышала Джейран, сошло бы разве что за молитву шайтану, ибо именно он поминался чаще всего.

Девушка с перепугу погасила светильник и правильно сделала.

Вскоре стало ясно, что к трубе пробираются двое, и они не ползут, а просто идут, пригнувшись и волоча за собой нечто тяжелое.

- О отродье шайтана! - вполне внятно произнес тот, что шел, пятясь, первым. - Долго ли продлится это бедствие? Мы служим самому шайтану, о Ибрахим!

- Молчи, о несчастный! - прервал второй человек. - Разве ты не видишь, что бывает с теми, кто слишком много пытается узнать? Тащи свою ношу и молчи, ради Аллаха!

Они проволокли ношу еще немного, и Джейран, лежащая между столбиками, увидела слабый свет. Очевидно, в подпол вел еще какой-то низкий коридор, и этот коридор был освещен факелом.

- Доколе нам страдать от зарослей колючек в полях невзгод? - в отчаянии вопросил первый. - Чем мы с тобой прогневали Аллаха?

- Когда Аллах желает людям добра, он ставит над ними лучших и посылает дождь вовремя, а когда он желает им зла, он ставит над ними наихудших и посылает дождь не вовремя, - отвечал второй мужчина. - И ты еще не понял, чем мы прогневали Аллаха? Нечего было стремиться на поиски скрытого имама! Разве нам плохо жилось в его отсутствие? Нет, нам непременно нужен был прямой потомок пророка из рода Исмаила! И нечего было верить первому же проходимцу, который обещал нам показать его! Клянусь Аллахом, тот, кому мы служим, такой же имам, как мой серый ишак, которого я, да не продлит Аллах мою жизнь, бросил на произвол судьбы!

- Но ведь мы же видели его, о сын греха, нам же показали его, о Ибрахим! И вы видели его именно в том облике, в каком нам был обещан скрытый имам и в каком он должен вернуться к правоверным, - и это был юноша, прекрасный лицом, с пушком на щеках!

- А кто тебе сказал, что это и есть скрытый имам? - резонно осведомился Ибрахим. - То исчадье шайтана в женском образе, то бедствие из бедствий, которое теперь грозит нам смертью за ослушание?

- О Аллах, милостивый, милосердный, за что ты покинул... Слушай! Он же дышит, клянусь Аллахом!

Тут Ибрахим и его товарищ по несчастью замолчали, склонившись над своей ношей.

- Как же быть?.. - раздался растерянный голос, и Джейран не смогла определить, чей же именно. - Ради Аллаха, как же нам с ним теперь быть?

- Если мы оставим его жить, нам не поздоровится, клянусь Каабой... И где мы спрячем его? И как будем его кормить и лечить?

- Нет ли здесь уголка?..

- Нет, здесь нет никакого уголка, о несчастный! Это подпол хаммама, и, когда я топлю печь, горячий дым заполняет его! Нет, начертал калам, как судил Аллах, - он обречен! Тащи же! Он умрет, ничего не ощутив, а вот мы с тобой перед смертью ощутим такое, что позавидуем ему, клянусь Аллахом!

Это произнес Ибрахим.

Две сгорбленные тени шевельнулись, протащили ношу еще немного и стали пропихивать ее в какой-то узкий лаз.

- Эта распутница выбирает самых плечистых... - проворчал некто, и Джейран опять не смогла определить, Ибрагим это был, или же его плаксивый товарищ. - Хороши мы будем, если он застрянет здесь и нам не удастся пропихнуть его в большую трубу...

Невзирая на обстоятельства, Джейран ощутила радость - лаз вел к трубе, и была надежда, что ей удастся выбраться наружу вместе с узлом и кувшином.

Тени затеяли у лаза какую-то странную возню.

- Подопри мне коленями спину, о несчастный! -приказал Ибрагим. - Я же не могу выпихнуть его ногами, не опираясь спиной о что-то крепкое! Держи меня! .. Уф! .. Что за скользкая гадость в этих трубах? Я чуть было не улетел вслед за тем несчастным, помилуй его Аллах...

Джейран подождала, пока эти двое не скрылись достаточно далеко, так что их голоса пропали, и принялась за работу.

В полной темноте она связала между собой покрывала, скрутила их и обвязала конец этого самодельного каната вокруг двух столбиков. Затем она, предвидя на пути немалую грязь, разделась донага и, надев на голову платок, ловко укрутила в него косы и обмотала получившийся жгут вокруг головы. В хаммаме ей приходилось делать подобное каждый женский день.

Свободный конец своего каната она обвязала вокруг поясницы.

Тут сомнение одолело ее. Раздеться и спрятать волосы было несложно. Теперь же предстояло дело, требующее силы рук и неустрашимости.

В руках своих Джейран была уверена. Отвагу же взять было негде. До сих пор этого качества от нее никто не требовал.

Девушка призвала имя Аллаха, но мужества прибавилось ровно настолько, чтобы нашарить ногой канавку, на дне которой был слой липкой грязи. И темнота вовсе не способствовала той смелости, которая требовалась для спуска.

- Не возлагает Аллах на душу ничего, кроме возможного для нее! произнесла вдруг Джейран. Эти слова из Корана пришли на ум удивительно кстати. Воистину, если Аллах послал ей испытание в виде Фатимы и ее мнимого рая, то он, всеблагой, предусмотрел и бегство через трубу.

По канавке Джейран добралась до лаза и принялась спускаться ногами вперед. В зубах она при этом держала край кушака, привязанного к узлу и горлышку кувшина, чтобы при необходимости потянуть их за собой.

Лаз, а точнее - узкая труба, одна из двух, предназначенных для стока грязной воды, был дугообразный, так что Джейран пришлось немыслимо изогнуться, прежде чем она оказалась в большой трубе. И тут она услышала внизу, оттуда, откуда уже исходил свет, рев и гул.

Вися на покрывалах, девушка не могла повернуться так, чтобы увидеть, куда она спускается. Стенки наклонно устроенной трубы оказались, как она и полагала, грязными и скользкими. Как Джейран ни упиралась в них локтями, спиной и ногами, а закрепиться должным образом не могла, так что вся сила ее рук лишь немного замедляла скольжение. И лишь когда ее босые ноги ощутили влажную свежесть наружного воздуха и ветер, она исхитрилась и увидела, что гудит там, внизу.

Это был бурный поток, несущийся по узкому ущелью. Только что он уволок тело того несчастного, которого спустили в трубу Ибрахим и его товарищ по бедствиям, а теперь ждал, чтобы Джейран доверчиво отдалась ему, и не одна, а вместе с узлом и кувшином!

Осознав это, девушка поспешно полезла вверх, зажимая свернутое жгутом покрывало между бедер с такой силой, какой не ожидала от себя. Что бы ни ждало ее там, наверху, - это было лучше немедленной смерти в потоке.

Выбравшись из широкой прямой трубы и преодолев изогнутую, Джейран ощутила такую усталость, что растянулась прямо на грязном каменном полу. Она с ног до голову была измазана в зеленой глине, и, ползая между столбиками, наверняка перемазалась еще и в копоти. Но ей было не до умывания.

Путь, на который она так рассчитывала, оказался закрыт.

И, хотя она возблагодарила Аллаха за спасение, в ее молитве не чувствовалось искренности. Ей казалось, что всемогущий обманул ее ожидания, едва не ввергнув в погибель.

И тут же ей стало стыдно за то, что она усомнилась в Аллахе. Это делать было непристойно в любых обстоятельствах.

- О Аллах, я обещаю тебе трехдневный пост! - прошептала она. - Я никогда не прикоснусь ни к пальмовому вину, ни к вину из фиников, только выведи меня отсюда!

Тут девушка снова услышала голоса. Ибрахим с товарищем возвращались, вновь таща что-то тяжелое. Возможно, именно в этот день Фатима, да покарает Аллах эту самозванку, затеяла большую уборку в своем райском саду и избавлялась от всех, кто чем-либо не угодил ей.

Джейран встала на четвереньки.

У нее не было иного пути к освобождению, кроме того, которым приходят эти двое. Следовало пропустить их мимо себя и проскользнуть в тот низкий коридор.

Но на сей раз большой узел волок лишь один из них двоих, второй же шел впереди со светильником. И, по милости Аллаха, без которой Джейран на сей раз вполне бы обошлась, владелец светильника увидел ее в глубине мрака, чумазую и утратившую человеческий облик, выглядывающую из-за столбиков, остановился, словно вкопанный, разинув рот, и задышал подобно вытащенной из воды рыбине.

- Шайтан! .. - без голоса прошептал наконец он.

Джейран, не выпуская из рук конец кушака, к которому все еще были привязаны узел и кувшин, в ужасе отступила назад. Отступил и владелец светильника, налетев при этом на обремененного ношей товарища. Тот обернулся и вскрикнул.

Джейран не поняла сразу, чем испугала до такой степени этих двоих. Она уразумела другое - там, где они замерли, подобно каменным изваяниям, потолок достаточно высок, чтобы не ползать на четвереньках, а бежать во весь дух, пригибаясь, если только Аллах пошлет гладкий пол, а шайтан не подбросит что-либо скользкое.

Она подняла руку - и убедилась, что потолок уже позволяет встать на корточки и даже выпрямить спину.

Очевидно, поднятая рука зеленого чудовища, подобного пятнистой змее, окончательно перепугала истопника хаммама и его товарища. Обитающий в этом подозрительном раю шайтан мог метнуть в них молнию или что-нибудь похуже. Владелец светильника не нашел ничего лучше, чем кинуться вперед и растянуться у самых ног Джейран вниз лицом, пряча голову в широких рукавах. И этот несчастный коснулся ее босой ноги.

Джейран непроизвольно отдернула ногу. Тут владелец светильника, совсем обезумев, попытался схватить ее, как если бы собрался молить о пощаде.

Он загородил собой весь проход. Джейран могла или отступить назад, в подпол, где опять пришлось бы опускаться на четвереньки и убегать ползком, или пробежать по распростертому телу.

Она решилась - и, ударив лежащего ногой, ступила ему на спину, потом на зад, и, оставив два зеленых следа босой ступни, угодила прямо в объятия второму мужчине, бросившему свой узел.

Хвала Аллаху, создавшему зеленую глину такой скользкой! Джейран вывернулась и, проскакивая в узкий коридор, дернула кушак. Застрявшие между закопченными столбиками узел с ее пожитками и кувшин вылетели, пронеслись над упавшим и ударили в лицо того, кто мгновение назад в беспамятстве пытался удержать девушку.

- Шайтан! - услышала она за спиной. Но не оборачиваться же было на этот истошный вопль. Джейран побежала, пригибаясь и волоча за собой на кушаке узел и кувшин.

Опомнилась она, залетев в помещение, где хранились хворост и сухой верблюжий навоз. Очевидно, райский истопник, как и всякий городской, тоже заслуживал клички "навозника" - в райском хаммаме, как и во всяком городском, другого топлива не использовали.

Отсюда можно было пробраться в хаммам, умыться, развязать узел и продолжать хозяйничать, словно ничего не случилось. А кувшин, немного погодя, сбросить в тот поток, куда Джейран чуть не спустилась по доброй воле. И пусть ищут шайтана, что похитил его! Ибо кто и покусится на кувшин с джинном, как не сам шайтан?

Девушка был настолько перепугана, что желала лишь одного - вернуться в тот миг и час, когда она еще не начинала увязывать свои платья в узел.

Платья и обувь...

Она вспомнила те стоптанные женские туфли, которые обнаружила под ковром в предбаннике хаммама. Куда же они девались? И куда, ради Аллаха, девалась та, что их истоптала?

Бешеный поток, что унес тело еще живого человека!

Вот куда делась прежняя банщица.

Джейран поняла это - и ее судьба стала ей так же ясна, как если бы она умела читать и узрела запись, сделанную тем самым каламом из поговорки, который начертал, как судил Аллах.

Ей следовало убираться отсюда, и поскорее, и куда угодно, и в любом виде. Ибо если ее уже ищут, то возвращение на обжитый эйван подобно смерти.

И та, что умоляла ее о спасении, погибнет тоже! А ведь Джейран отважилась на побег, лишь осознавая свою вину перед той женщиной.

А времени, по милости Аллаха, ей отпущено немного. Ведь если Ибрахим позовет кого-нибудь посмелее, чем его товарищ, на охоту за зеленым шайтаном, если они заберутся в подпол со светильниками и факелами, то обнаружат привязанные к столбикам покрывала! ..

Джейран задрожала, и сперва ей самой показалось, что это - от страха, а потом она уяснила, что дрожь самого обычного происхождения - от сырости и холода. Ведь она все еще была вымазана во влажной глине, а соединенные между собой пещеры, вырубленные в скалах много лет назад, изобиловали сквозняками.

Вот и сейчас явственно тянуло по голым ногам.

Ободряя себя молитвой, Джейран повозилась немного в хранилище топлива и обнаружила возле кучки хвороста дыру в стене, наподобие большой норы.

Она не видела в райском саду ни одного верблюда, однако же навоза было предостаточно. Выходит, его доставляли откуда-то снаружи, и ход, по которому его приносили, должен был быть достаточно широким. Не сомневаясь, что обнаружила этот ход, Джейран наощупь нашла засов.

Помещение, где она очутилась, было похоже на широкий круглый колодец. Джейран поняла это, обойдя его по кругу. Под ногами мягко похрустывал, проминаясь, сухой навоз. Очевидно, его сбрасывали откуда-то сверху, и истопник выгребал навоз в свое хранилище.

Вытянувшись и привстав на цыпочки, девушка снова обошла колодец, пытаясь нащупать край верхнего отверстия. Тогда лишь она обнаружила, что сверху свисает веревка. И, по милости Аллаха, веревка эта оказалась толстой и прочной.

Джейран утвердилась в своем мнении, что именно этим путем в райскую долину попадает немало нужных вещей, кроме верблюжьего навоза и хвороста. Ведь их можно опускать сверху без предосторожностей. Веревка же требовалась для того, что может поломаться или разбиться. Стало быть, ей нужно пробираться туда, откуда тянется эта благословенная веревка, и если Аллах опять окажется милостив, это не будет слишком высоко.

Джейран видела, как лазят по стенам с помощью толстых веревок. Ее силы вполне хватило, чтобы добраться до большой дыры в стене, и лишь одно беспокоило девушку - хватит ли длины кушака. Ведь узел и кувшин она оставила внизу, кушак одним концом обвязала вокруг поясницы, и если бы он оказался короток, то узел и кувшин повисли бы, осложняя и без того нелегкое дело.

К счастью, это случилось, когда она уже держалась одной рукой за край дыры.

Джейран попала в узкий, но довольно высокий коридор, как тот, пробираясь по которому, нашла лестницу и люк от темницы Абризы. Теперь, если только никто сразу не догадается пойти со светильником по зеленым следам жуткого шайтана, она в некоторой безопасности. Впрочем, нужно торопиться.

- О Аллах, я откажусь от сладостей, от пастилы, и пряженцев с мускусом, и пряников с лимоном! - прошептала девушка. - И я обещаю тебе десятидневный пост!

Любимые свои плетеные пирожные и сладчайшие "гребешки Зейнаб" она не упомянула, приберегая эту жертву до более скверных обстоятельств.

Коридор, по которому медленно продвигалась в полнейшей темноте Джейран, вскоре влился в другой, более широкий и, как это ни показалось странным, освещенный через узкий пролом наверху. Двигаясь этим коридором, девушка набрела на вырубленную в скале и ведущую вверх лестницу.

Коридор ей доверия не внушал. Здесь несомненно ходили те, кто хозяйничал в райском саду. И она в любой миг могла повстречать человека более отважного, чем тот истопник, и этот человек при свете, пусть и таком слабом, уж никак не принял бы ее за шайтана. Лестница показалась ей более безопасной.

Поднявшись, Джейран обнаружила нечто вроде террасы, по которой можно было подобраться к пролому. Обрадовавшись, что наконец-то выберется наружу, она протиснулась в пролом - и обнаружила себя как бы на каменном гребне, удержаться на котором было бы трудновато, разве что сесть на него верхом, как на ишака, потому что остротой своей он был схож именно с ишачьим хребтом. По одну сторону гребня простиралась узкая долина, где расположился мнимый рай, и Джейран поразилась тому, как же он, в сущности, невелик. По другую был не слишком опасный спуск к еще одной каменной террасе, в полтора рабочих локтя шириной. Уж куда она вела было и вовсе неведомо, но Джейран предпочла ее, хотя внизу шумел, несясь по ущелью и таща с собой камни, быстрый поток, тот самый, что унес еще живое тело... На этой террасе ее не разглядели бы из долины - а ведь те, кто служил самозванке Фатиме, наверняка имели луки и стрелы.

Джейран шла, прижимаясь к скале, хотя особой нужды в этом не было, пока терраса и гребень перевала не начали круто подниматься вверх. Спуститься вниз она не могла - там ждал поток. Оставалось продвигаться вверх.

Очевидно, Аллах решил вознаградить девушку за отвагу - она обнаружила хранилище для дождевой воды, снабжавшее какой-то из веселых райских ручейков. Было оно немалым - как и полагается хранилищу, запасов которого должно хватить на все лето. К изумлению своему, Джейран увидела затворы для воды - и это означало, что сюда поднимаются снизу люди, обязанность которых - ухаживать за хранилищем. Судя по всему, эти люди лазили сюда тем же путем, что и Джейран.

Она не стала умываться, беззаботно плещась, потому что сообразила ручей, замутненный зеленой глиной, может выдать ее. Намочив подол апельсиново-шафранового платья, Джейран старательно обтерла лицо и тело, а платье накинула на себя, чтобы оно на ветру высохло и глина осыпалась с него.

Выглянув из-за гребня и посмотрев вниз, девушка поняла, что оказалась на самом краю райской долины. Очевидно, теперь она могла, обогнув свой мнимый рай, спуститься по другую его сторону - при условии, что и там не было бешеного потока. Она миновала водохранилище и, повернув, пошла дальше. Каменной террасы там уже не было, и это означало, что невольников Фатимы она в этой местности вряд ли встретит.

Вскоре дорогу ей преградил утес, обойти который Джейран никак не могла. Она легла на камни, чтобы проползти, - и тут оказалось, что в дюжине локтей под ней есть еще одна терраса. Вот только стена, которую следовало преодолеть, чтобы добраться до нее, была отвесной.

Джейран со вздохом развязала узел и достала два нарядных платья, голубое и черное с золотым шитьем. Обоих ей было до слез жалко. Но то шелковое, нежное и тонкое, что было на ней, могло не выдержать веса.

Девушка попыталась завязать скользящий узел, чтобы потом, оказавшись внизу и дернув, вернуть себе свои платья. Но тут милость Аллаха оставила ее - уже внизу обнаружилось, что платья, связанные подолами, не желают отцепляться от того камня, который удерживал Джейран во время спуска.

Это было плохо и по другой причине - те, кто, идя по следу зеленого шайтана, случайно заберутся туда, обнаружат еще одну улику, и станет ясно, что шайтаном была беглая банщица.

Джейран взяла совсем отощавший узелок, обхватила кувшин и заспешила прочь, подальше от своих ненаглядных платьев.

В этом бедствии ее утешало лишь одно - она не потеряла кувшина, и ее преследователи не смогут послать по ее следу джинна Маймуна ибн Дамдама.

А между тем начинало быстро темнеть...

Следовало поскорее найти место для ночлега.

Терраса привела девушку ко входу в пещеру. Входом этим она завершалась, так что волей-неволей приходилось, положившись на милость Аллаха, входить и двигаться наугад.

Подъем в пещеру оказался крутым, а сама она - подозрительно маленькой. Причем Джейран в устройстве входа опознала человеческую руку - несколько больших камней прикрывали его так, что снизу о нем было и не догадаться. Очевидно, где-то в глубине пещерки имелся вход в другое помещение. И это оказалась узкая трещина, откуда исходил дурной запах. Джейран понюхала и поняла, что это такое. Такую гнусную вонь мог произвести лишь тысячелетний слой помета летучих мышей.

Джейран поскорее выбралась на свежий воздух.

Вряд ли летучие мыши нагромоздили камни, чтобы скрыть путь в свое убежище. А если здесь хозяйничали люди - то наверняка найдется какой-либо спуск вниз. Ведь по каменной террасе сюда можно было попасть лишь сверху...

Тут Джейран едва удержалась от искушения дать себе порядочную оплеуху. То, что сама она попала на этот путь сверху, еще не означало, что он и впрямь ведет именно оттуда. Ведь она, спустившись по платьям, повернула наугад, она пошла по террасе направо, а с тем же успехом могла пойти и налево.

Джейран вернулась туда, где все еще висели платья.

- Пусть это будет наибольшим из того, чего лишит меня Аллах! - сказала она, глядя на них все же с сожалением, и пошла в противоположную сторону, высматривая внизу следы выветренных временем тропинок.

И с другой стороны терраса оборвалась у входа в пещеру, причем был он расположен на высоте человеческого роста.

Вряд ли обитатели этих двух пещер, соединенных террасой, только тем и занимались, что странствовали из одной в другую. Хоть одна из них имела выход туда, где можно было найти дорогу, ведущую к селениям.

Джейран на всякий случай запустила в отверстие камнем, а сама спряталась за выступом стены. Никто не выскочил и не вылетел - так что можно было, призвав имя Аллаха, карабкаться вверх.

Попав вовнутрь, Джейран поняла, что идет верным путем. В пещере становилось с каждым мгновением все темнее, но она увидела, что здесь несомненно жили люди. Джейран, к изумлению своему, успела обнаружить искусственный водоем, продолговатый, шириной локтя в три, длиной локтей в десять. Дождевая вода поступала туда через вертикальный сток с приспособлением для предварительного отстоя. И можно было не только напиться , но и заново наполнить бутылку, потому что вода в ней приобрела не только аромат дорогого маста, но и неприятный привкус.

Здесь Джейран и решила провести ночь - ибо ничего более подходящего она уже не нашла бы. А водоем все же обещал и питье, и утреннее омовение.

Усердно прочитав вечернюю молитву, Джейран завернулась в последнее из покрывал, взятых в хаммаме, улеглась поудобнее и, устав от блужданий по горному склону, заснула.

Проснулась девушка, как и следовало ожидать, от неловкого положения тела и от холода. В отверстие, через которое она сюда забралась, уже пробивался свет. И при свете этом прямо у себя над головой Джейран увидела дырку в стене, как раз такую, чтобы протиснулся ее кулак. Такая дырка могла быть только входом в змеиное логово. Джейран отшатнулась от нее - и почувствовала, что тело плохо ее слушается.

Она порядком закоченела в пещере, и не было у нее иного способа согреться, кроме растирания своих рук и ног.

Путь, которым она попала сюда, был безнадежен. Следовало поискать каких-то ходов в глубине пещеры.

И Джейран действительно узким лазом протиснулась в другую пещеру. Потолок ее обвалился много лет назад, и весь пол ее был усыпан камнями, в том числе и неподъемными глыбами. Вверху сквозило рассветное небо..

Джейран пошла вдоль стены, опасаясь нового обвала и радуясь тому, что пол там, где нет камней, утрамбован. Рука ее провалилась в пустоту ниши. Но пальцы уткнулись в некое плетение. Пошарив, Джейран ухватилась за ручку и вытащила корзину.

Эта корзина, битком набитая вещами, была, казалось, сплетена совсем недавно. И лишь ее содержимое наводило на мысли о давних временах, когда еще не пришел пророк и люди верили в идолов. Там были сосуды для масла, какие Джейран видела всего раз в жизни, и старинные лампы, и железные

серпы, и даже старые сандалии необычного вида, не подбитые гвоздями, а прошитые толстыми нитками.

Сандалии мало того, что оказались прочными, так еще и пришлись Джейран впору. И они были куда удобнее для хождения по камням, чем ее городские вышитые туфли из сафьяна.

Аллах верно направил ее причудливый путь - здесь много лет назад, еще до обвала, скрывались люди, и они каким-то образом попадали сюда, и не через пещеру летучих мышей же они забирались в свое обиталище!

Джейран довольно быстро обнаружила то отверстие, через которое можно было выбраться наружу. Но две немалые глыбы загородили его, и одна легла поверх другой, так что протиснуться было невозможно.

Джейран постояла, подумала, вспомнила этих двух врагов Аллаха, Ибрахима и его товарища, спихивавших тело в трубу-кабур, - и принялась за дело.

Она стала стаскивать со всей пещеры небольшие камни, укладывая их так, чтобы между стеной и глыбами оказалось расстояние, равное длине ее вытянутой руки. Когда выложенный ею каменный топчан достиг высоты ее груди, она оборудовала там седалище и плоскую спинку, о которую могла бы опереться.

Сев и подтянув колени к груди, девушка уперлась ногами в глыбу, призвала имя Аллаха и стала понемногу, все увеличивая силу, жать на нее пятками. Наконец глыба, не слишком устойчиво лежащая, поползла и рухнула. Открылся просвет, через который можно было проползти. Но когда Джейран выглянула, то оказалось, что под входом в пещеру - крутой откос, настолько крутой, что она не удержалась бы там на ногах.

Вряд ли те, что оставили тут свою корзину, лазили вверх и вниз по откосу. Возможно, сбоку к отверстию вела тропинка, но Джейран из-за глыбы не видела ее и, вылезая, могла до нее не дотянуться.

Она опять пошла собирать камни, но обнаружила, что самые маленькие уже использовала для своего топчана. Пришлось разобрать его - и тут уж в ход Джейран пустила всю свою сообразительность. Когда она спихивала верхнюю глыбу, ее союзницей была стена. Теперь же ей приходилось выкладывать каменное сидение, не имея опоры для спины. Вся надежда была на общую тяжесть камней. Если она окажется больше тяжести глыбы, то Джейран, с помощью Аллаха, удастся избавиться от этого препятствия.

О том, что глыба может оказаться не под силу ее крепким ногам, Джейран старалась не думать.

Она опять уселась, опять подтянула колени к груди, опять стала медленно и понемногу выпрямлять ноги, отжимая от себя непокорный камень. В какой-то миг ей показалось, что силы ее внезапно иссякли. И тут же внезапная злость заставила ее напрячь спину до судороги.

Глыба поползла, покачнулась на пороге пещеры - и с грохотом низринулась вниз, поднимая пыльный след.

Путь был открыт!

Джйран немного посидела на полу, тяжело дыша, потом неторопливо встала, взяла кувшин с узелком и ступила на порог.

Действительно, к отверстию подходила боковая тропинка, и спуск был опасен только в самом начале, а дальше росли кусты, за которые можно было хвататься, и вдали виднелась ведущая к горам дорога, и по ней можно было добраться до придорожного хана, или до оазиса, или до колодца, где останавливаются караваны!

Джейран быстро спустилась к кустам, чуть не попав при этом в неглубокую расселину. Сев на краю, она стала размышлять, намного ли сократит себе путь, если спрыгнет вниз. И тут она услышала мужской голос.

- Эта распутница заблудилась в пещерах, о аль-Абдар, и нет нам нужды выезжать на дорогу.

- Нас никто не увидит здесь, о дядюшка, - отвечал другой, - а госпожа не стала бы посылать за нами, если бы твердо была уверена, что эта развратница пропадет в пещерах.

- Просто никто не прошел эти пещеры полностью, и не узнал всех их секретов, и не затягивай свои разговоры, о ослиный хвост! Если есть два выхода из долины, то может быть и третий. А когда эта распутница доберется до города и расскажет о том, где она побывала, - ты будешь благодарен палачу, если он всего-навсего повесит тебя! Мы должны найти ее, отрубить ей голову - и в этом будет наш отдых от ее зла!

* * *

- Мы не видели никаких караванов, возглавляемых женщинами, о господин, сказал мужчина средних лет, которого Джабир аль-Мунзир обнаружил на краю маленького поля, где пшеница, казалось, была при последнем издыхании. Здесь не проходят караванные дороги. Но совсем недавно, когда я только начинал сев, ко мне подъехал человек на хорошем верблюде, сопровождаемый невольниками. И назвался он купцом, торгующим медной утварью. Он искал жену, которую у него, как он сказал, похитили и повезли вон туда. И он тоже расспрашивал о небольшом караване, который принадлежал женщине средних лет.

Земледелец показал рукой в направлении далекой горной гряды.

- Откуда он знал это? - спросил аль-Мунзир.

- А разве я должен был задавать ему вопросы? Он заплатил мне два дирхема за то, чтобы задавать вопросы мне, о господин, а не самому их выслушивать.

Поняв намек, аль-Мунзир достал деньги и, наклонившись с коня, протянул их мужчине.

- Клянусь Аллахом, ты дал мне десять дирхемов! - воскликнул тот.

- Значит, я могу задать тебе впятеро больше вопросов, чем купец, усмехнулся аль-Мунзир.

- Из всех сыновей арабов, что когда-либо садились на коня и подвязывали к ноге копье, ты - наилучший, - убежденно сказал земледелец. Меня зовут Хасан, и сам я, и моя семья - к твоим услугам, о господин. Как насчет того, чтобы поесть в моем доме?

- Я охотно отдохну и поем в твоем доме, о друг Аллаха, - сказав это, аль-Мунзир соскочил с коня и расправил помявшуюся фарджию. Вежливость не позволяла ему ехать верхом, когда человек, оказавший ему гостеприимство, идет пешком. Равным образом исконная вежливость жителя пустыни не позволила Хасану удивиться цвету лица аль-Мунзира. Этот всадник никак не смахивал на айара или простого разбойника, он был чисто одет на городской лад, говорил на прекраснейшем арабском языке - а до цвета его кожи пусть будет дело тем отцам и матерям, которые захотят или же не захотят отдать за него своих дочерей.

В селении, куда Хасан привел аль-Мунзира, хижины тесно жались одна к другой, как соты в улье, все они были высотой в человеческий рост, обмазаны глиной и кое-как побелены. Окон аль-Мунзир не увидел, но обнаружил нечто забавное - стены были изобретательно изукрашены большими и маленькими лепешками сохнущего на жарком солнце верблюжьего помета. Он же сох на крышах, выложенный в виде зубцов и башенок, так что каждая хижина походила бы на маленький замок, если бы не одно обстоятельство. Хижины соприкасались крышами, и выходило, что одна и та же крыша простирается на полдеревни, покрывая несколько улиц, каждая из которых шириной была в три, а то и в четыре мужских шага.

Селение было построено на берегу чахоточной речушки, по берегам которой лишь и разрослась молодая свежая зелень. А во все стороны от этого оазиса, за маленькими полями, тянулись одни пески и камень, поросшие кое-где серыми метелками, похожими на полынь.

Проходя следом за Хасаном по узкой улочке к его дому, аль-Мунзир слышал за своей спиной встревоженные голоса девушек и женщин. Он расправил прямые плечи и приосанился - пусть поглядят, ибо таких плеч, такой широкой груди и такого узкого стана, а также такого великанского роста они здесь не скоро еще увидят. Аллах свидетель - во всех своих бедствиях аль-Мунзир сохранил некоторую гордость своим сложением, достойным древних воителей, да и как было не гордиться, раз сам аль-Асвад, будучи ниже на целую голову, им восхищался?

Угощение оказалось самым простым - ячменный савик во всех возможных видах, и в похлебке, и запеченный, а также гороховая похлебка и сухие фрукты. Но пища была вкусной и горячей, за что аль-Мунзир возблагодарил Аллаха.

За едой он не задавал Хасану вопросов, зная, что тот и сам скажет все, что знает, после трапезы. Так и вышло.

- Наши дети ходят собирать верблюжий помет за фарсанг, а то и полтора фарсанга от деревни, - сказал Хасан. - Ты видишь, господин, что мы только его и кладем в очаги, у нас нет здесь дров и хвороста, но, благодарение Аллаху, верблюжьего помета хватает. Там проходят караванные тропы, и дети знают, где бывают стоянки, и обходят колодцы. Но уже несколько лет мои сыновья приносят топливо из одного места, куда мог бы забрести только христианский отшельник, а они выискивают такие углы, куда правоверный без большой нужды не пойдет и не поедет.

- Что же это за место, о Хасан? - спросил аль-Мунзир, не торопя рассказчика, давая ему говорить так, как ему приятнее.

- Те горы, которые видны с моего поля, о господин, - горы неприступные, и лазить по ним стал бы лишь бесноватый, хотя там, наверно, и есть какие-то тропы. Караванные пути на протяжении целого фарсанга проходят мимо их подножия, и там есть небольшой колодец с каменной бадьей, чтобы поить животных, поэтому дети ходят туда и знают там все окрестности. А добираются дети обычно до Черного ущелья, хотя караваны проходят стороной от него.

- Должно быть, это очень узкое ущелье с высокими стенами, предположил аль-Мунзир.

- Да, его потому и прозвали Черным. Кроме того, в него невозможно войти, потому что из него вытекает быстрая река с порогами, настолько сильная, что тащит за собой камни и крутит их, как пучки шерсти. У нее нет берегов, о господин, стены ущелья встают прямо из воды, поэтому никто и никогда не поднимался вверх по течению и не рассказал, каковы ее истоки. Дети иногда доходят до этой реки и возвращаются обратно с верблюжьим навозом, потому что раз в месяц или даже чаще кто-то устраивает стоянку на берегу реки, у самого входа в ущелье, и разводит костер, и готовит пищу. Зачем это делается - знает лишь Аллах великий. Может быть, караван, который ты ищешь, оставил следы на том берегу?

- А купец, ты говоришь, уехал к тем горам и не вернулся? - переспросил аль-Мунзир.

- Я не хочу сказать ничего дурного, о друг Аллаха, но мы его здесь больше не видели.

- Говорил ли ты ему про стоянку на берегу?

- Нет, но я предупредил его, что в горах стоит крепость горных гулей.

Джабир аль-Мунзир усмехнулся.

- Что делать гулям в таком уединенном месте, о Хасан? - спросил он. Они ведь злодействуют там, где ходят караваны, и заманивают путников, и пожирают их, и только одно непонятно - как люди потом узнали, что их пропавшие товарищи съедены? Ведь не было случая, чтобы гули вернули родственникам обглоданные кости.

- Не смейся над такими вещами, о господин, - вполне серьезно попросил Хасан. - Во-первых, караваны у подножия гор все же проходят. Во-вторых, гулей видели на вершинах и крутых откосах. И оказалось, что среди них есть и женщины, и мужчины. Я сам раньше думал, что гули - это женщины.

- Как же вы не боитесь пускать туда детей? - удивился Хасан.

- Наших детей они не трогают, о господин. Так что остерегайся, ради Аллаха! Может быть, тот купец тоже повстречался с ними.

- Гули примут меня за своего, о Хасан, - вполне серьезно сообщил аль-Мунзир, а когда Хасан уставился на него в полнейшем ужасе, пояснил: Они решит, что я из племени чернокожих зинджей, а значит, тоже ем людей. И мы поладим.

- А правда, что у людей из племени зинджей ноздри - как отверстия кувшина, и одна губа - как одеяло, а вторая - как башмак? - оценив шутку, спросил Хасан.

- Среди них встречаются уроды с приплюснутыми носами, огромными ноздрями и выпяченными губами, но все они высоки, статны, сильны, и если хозяин, что приобрел таких рабов, не побоится дать им в руки оружие, они будут хорошо драться, о Хасан. И еще они великолепны в плясках. А теперь возблагодарим Аллаха, и я отправлюсь в путь. Я хочу засветло добраться до ущелья и осмотреть место стоянки.

Наполнив дорожный пищевой мешок сотрапезника, Хасан послал двух из своих шести сыновей показать аль-Мунзиру наилучшую дорогу. Они проводили его целый фарсанг, не забывая высматривать по дороге верблюжий помет, а потом аль-Мунзир дал мальчикам по данику (и для них, чей отец считал сокровищем десять дирхемов, даник был не меньшим сокровищем), а сам поскакал к ущелью.

И прибыл туда Джабир аль-Мунзир вовремя.

Он как раз осматривал место стоянки на берегу шумной речки, соображая, откуда пришли те, кто разводил здесь костер, и куда они ушли. И осмотр аль-Джабир производил, не сходя с коня, потому что собирался сразу же пуститься в дальнейший путь.

Если бы он не задержался на время, достаточное, чтобы произнести короткую молитву, то и не увидел бы, как река выносит из ущелья нечто неожиданное. Чернокожий великан не сразу понял, что мимо него проносится человеческое тело.

Река была быстрая и порожистая, и это тело сильно потрепало и побило выше по течению, а дальнейшая его судьба была и вовсе неприглядна. Аль-Мунзир поскакал вдоль берега, стараясь разглядеть того несчастного. На миг из воды показалось лицо молодого мужчины. Поток сорвал с него почти всю обежду, и аль-Мунзир увидел, что утопленник плечист, статен и достоин лучшей участи.

Видя, что ему не удастся выловить из воды тело, Джабир аль-Мунзир остановил коня и стал размышлять.

- Если бы этот человек был в сапогах и в фарджии, подпоясанной как полагается, вода бы не раздела его, - сказал себе аль-Мунзир. Она бы лишила его тюрбана, и только. Очевидно, когда он свалился в воду, на нем уже было мало одежды. Может быть, его захватили разбойники, и раздели, и он попытался бежать, и свалился в поток? Хасан предупредил меня о гулях, но ничего не сказал о разбойниках и айарах. А ведь за мои десять дирхемов он должен был предупредить меня обо всех опасностях, клянусь Аллахом! Если бы в этих горах жили айары, то прежде всего они бы условились со здешними жителями о покупке пищи и других услугах. Может быть, Хасан, когда толковал про крепость горных гулей, хотел мне дать понять, что незачем соваться в эти места? Однако же он отпустил меня сюда. Мы сидели за одной скатертью и пили вместе - он не станет меня предавать. Значит, айары тут ни при чем, и разбойники - равным образом.

Вспомнив про гулей, аль-Мунзир негромко рассмеялся.

- Это - не их рук дело! Они бы не стали пускать вниз по течению такого упитанного молодца! А любопытно - написаны ли у гулей по краям скатерти подходящие к случаю стихи?

Он повернул коня и поехал вниз по течению, сопровождая плывущее тело. Вскоре местность сделалась более ровной, и течение потока - спокойным, и аль-Мунзиру удалось, послав коня в воду, удержать утопленника. Вода доходила почти до стремени, и аль-Мунзир мог, нагнувшись с седла, ухватить того человека за руку. Конь, привычный к мертвым телам, не испугался и этого тела.

На берегу аль-Мунзир внимательно рассмотрел свою находку.

И он обнаружил то, ради чего преследовал тело, - рану на спине под левой лопаткой. Других повреждений на трупе, нанесенных железом, он не нашел.

- Клянусь Аллахом, этого человека убили подло, не дав ему возможности защитить себя! Если бы он столкнулся с айарами - и те вышли бы против него лицом к лицу. Не может быть, что в том ущелье засел какой-то одинокий мерзавец и трус, убивающий ударом в спину! - сказал себе Джабир. - Тогда мне поневоле жаль того мерзавца - можно просидеть в ущелье целую вечность, ожидая добычи, и мерзавец уподобится тому человеку, что всю жизнь искал дохлого осла, чтобы украсть у него подковы... И воистину странно, что мерзавец не снял с него шаровар...

От самих шаровар, после острых каменных клыков, торчавших посреди потока, мало что осталось, но их стягивал шнурок, украшенный по концам золотыми кистями, вещь достаточно ценная для одинокого грабителя.

Аль-Мунзир не хотел тупить свое оружие о каменистую землю, копая могилу, и сложил склеп из больших камней, поручив Аллаху оберегать тело от диких зверей, пока оно не истлеет.

Потом он неторопливо вернулся к тому месту, где бешеная речка вырывалась из ущелья, узкого и прямого, словно прорубленного тяжким и острым топором неведомого джинна, и устроился ночевать на брошенной стоянке.

Он заснул без страха, зная, что хорошо обученный конь при появлении чужих поднимет тревогу.

Но никто ночью не побеспокоил аль-Мунзира. Очевидно, гули не разглядели сверху, что явилась такая знатная добыча.

- Нужно ли мне переправляться на тот берег? - с большим сомнением спросил себя Джабир аль-Мунзир, совершив утреннюю молитву и поев. - Если будет на то милость Аллаха, я разведаю все необходимое и на этом берегу.

Чернокожий великан всю жизнь считал себя осторожным и предвидящим опасность. Очевидно, по сравнению с аль-Асвадом он таким и был. И, в соответствии с собственной славой, аль-Мунзир подыскал такое место для коня, где люди, решившие навестить стоянку, не сразу бы его увидели. Там же он снял и опрятно сложил фарджию, более того - снял и тюрбан вместе с ермолкой, а голову повязал лоскутом, из тех лоскутов, какие предусмотрительный воин всегда держит в седельной суме на случай раны. И стоило ему труда убрать под эту жалкую повязку свои густые и длинные черные кудри, украшение воина. Снял также аль-Мунзир и верхние шаровары, оставшись в тонких нижних, из дорогого темно-синего шелка, да и те подвязал шнурками над коленями, чтобы они не развевались на ветру и как можно меньше мешали.

Задумался он над тем, снимать ли и нижнюю рубаху, но решил, что это будет уже излишним.

У Джабира не случилось при себе аркана, а лишь конские путы из пальмового лыка, свитого с войлоком. Он обмотал путы вокруг пояса, из оружия отавил при себе только джамбию, и подошел к самому берегу.

Отвесные скалы, образующие ущелье, вырастали, как и говорил Хасан, прямо из воды.

Аль-Мунзир отошел подальше и внимательно рассмотрел горный склон. Был он крут, но для сильного и ловкого человека вполне доступен. В полусотне шагов от берега аль-Мунзир начал свое восхождение, продвигаясь вверх и в сторону шумной речки.

Его замысел оправдался - довольно высоко над буйной водой можно было проникнуть в ущелье и даже идти по узкому каменному карнизу, а не ползти с риском съехать в речку.

Аль-Мунзир углубился в Черное ущелье, которое воистину было черным, потому что свет проникал как бы в щель, и тому, кто был внизу, щель эта казалась довольно узкой. Он продвигался осторожно, не торопясь, поскольку медлительность - от Аллаха, а поспешность - от шайтана, и прошло не меньше дневного часа, прежде чем на противоположном берегу он обнаружил нечто странное.

Это была большая ниша в стене, такой величины, что там разместилось бы двадцать всадников. Человек, стоящий у входа в ущелье, не разглядел бы ее6 как бы ни старался. Можно было бы предположить, что Аллах или шайтан создали и эту глубокую нишу с черной продолговатой дырой, как бы ведущей в глубь гор, и ровную площадку на высоте трех или более рабочих локтей над водой, создали лишь потому, что им это показалось забавным. Но вот три неожиданные вещи увидел сверху аль-Мунзир, и сразу стало ясно, что здесь хозяйничают люди. Это были большой ворот с намотанным канатом, и остов круглой лодки, плетенный из ивовых прутьев, и сложенные вдоль стены связки соломы. Шкуры, которыми полагается обтягивать подобные лодки, он разглядел потом в глубине на больших распялках.

И аль-Мунзир понял, в чем заключается хитрость.

Ему доводилось видывать на быстрых реках такие лодки, не имеющие ни носа, ни кормы, и это было наиболее безопасно, потому что быстрый поток, как ни поворачивал их, все равно не мог развернуть неудобным для плывущих образом. И они брали немало груза - лодка из бычьих шкур, на дне которой аль-Мунзир мог спать, растянувшись во весь свой немалый рост, и не касаться при этом бортов головой и пятками, легко выдерживала четырех человек.

В простоте и надежности подобных лодок люди убедились уже давно. И научились не только сплавляться на них вниз по течению, но и подниматься вверх по течению, хотя и на малые расстояния. Ворот с намотанным канатом наводил на мысль, что здешние жители знали этот способ.

Аль-Мунзир пристроился на каменном карнизе так, чтобы неудобство не помешало размышлению, и усмехнулся, подумав, что всю жизнь он предупреждал и предостерегал безрассудного Ади аль-Асвада, а теперь сам намерен совершить безрассудство.

И даже более того - он выбирал между двумя возможными безрассудствами.

Он мог, поднявшись еще выше по течению, спуститься к воде, переплыть бешеный поток и выбраться на площадку, тем более, что канат, намотанный на ворот, свисает чуть ли не до воды. И избрать один из двух путей, равно безумных.

Первый путь был - войти в ту черную дыру, которая наверняка вела через пещеры туда, куда увезли Абризу, в этом аль-Мунзир уже не сомневался. Он не знал, что ждет там его, и под силу ли одному человеку, даже такому могучему, пробиться к пленнице и увести ее. Так что этот путь был сомнителен.

А вторым путем было дело, требующее не столько отваги, которой Аллах вволю дал сыновьям арабов, сколько силы. Аль-Мунзир мог попросту угнать кожаное судно. Правда, нелегко было бы в одиночку натянуть на каркас кожи, а потом набить дно соломой, а потом удерживать канат, отпуская его понемногу, а потом выволакивать судно на берег. Обычно этим занимались по меньшей мере три-четыре невольника. А главное - Джабир не знал, где ему взять людей, с которыми он мог бы опять подняться вверх по течению, и войти в пещеры, и пойти на поиски Абризы.

Он был один.

Размышления его свелись к поиску оправданий для первого пути. И, поискав в памяти подходящую цитату из речений пророка, он почему-то прежде всего вспомнил такую: "Молодость - разновидность безумия".

Аль-Мунзир был в том благословенном возрасте, когда человек может с равным правом сопричислить себя и к юношам, и к зрелым мужам, смотря по обстоятельствам. Того, кому менее сорока лет, считали непригодным для занятия государственных постов, и до этой зрелости Джабиру было очень далеко. Возглавлять же воинов мог и юноша, проявивший соответствующие способности, как это вышло с Ади. Оба они, и аль-Асвад, и аль-Мунзир, шестнадцатилетними впервые участвовали в набеге, а в девятнадцать аль-Асвад стал предводителем немалого войска, и он водил это войско десять лет, и переведался в бою сперва с румами, после них - с тюрками-сельджуками, остановив их на пути приближения к Хире за много фарсангов от города, а затем и с франками.

Все это время Джабир, которого в войске звали не иначе как "брат своего брата", сопутствовал ему, и многоопытные военачальники подчинялись им обоим, признавая их превосходство во всем, что касается воинских познаний и наук. И когда им привезли труд прославленного Абу Али ибн Сины "Ведение дел, связанных с войском, мамелюками, воинами, их провиантом и взиманием государственных налогов", то очень скоро они исписали широкие поля сочинения ибн Сины разнообразными примечаниями и более того исправлениями.

Но сейчас аль-Мунзир, известный своей предосторожностью и предусмотрительностью, собирался совершить поступок, достойный мальчика, играющего на краю пропасти, почему память и преподнесла ему подходящие слова пророка.

Спорить с посланцем Аллаха аль-Мунзир, разумеется, не стал. Он молча согласился с тем, что собрался совершить безумие, и вернулся к месту своей стоянки. Там он взял бурдюк, который возил обычно с собой, вылил из него воду, полагая, что на берегу потока недостатка в ней не будет, раздобыл полую тростинку, вставил в бурдюк таким образом, чтобы плотно примотать, на что пошел кусок конских пут из пальмового лыка, свитого с войлоком, и стал надувать его.

Убедившись, что воздух из бурдюка не выходит, Джабир закинул его за плечи и снова приступил к своему опасному подъему. На сей раз он преодолел путь гораздо быстрее, но, поравнявшись с нишей на противоположной стороне ущелья, направился вверх по течению, одновременно при каждой возможности спускаясь все ниже к воде.

Оказавшись на крошечном каменном уступе, так что брызги долетали до его рук, аль-Мунзир бросил в поток прихваченный с умыслом яркий клочок от шаровар убитого. Он оценил скорость, с какой клочок понесся по горной реке, и решил, что забрался достаточно высоко, и, если течение будет сносить его с той же скоростью, он одновременно пересечет поток и поравняется с канатом, свисавшим с ворота.

Плавал аль-Мунзир прекрасно, бурдюк же прихватил, полагая, что это средство поможет ему при необходимости вернуться к месту стоянки. Пробираясь к нише, он оценил торчащие из воды каменные клыки, и здраво рассудил, что пусть лучше первым с ними соприкоснется бурдюк.

Он прыгнул в воду, стараясь сразу лечь набок, и надутый бурдюк не дал ему погрузиться слишком глубоко. Рассчитав угол, под которым продвигаться к нише, аль-Мунзир поплыл, вовсю работая ногами.

Он оказался у каната, ухватился за него - и тут оказалось, что канат, оснащенный веревочными петлями, легко сматывается с ворота. Перебирая по нему руками, аль-Мунзир смотал добрую сотню локтей, не продвинувшись при этом вверх ни на палец.

Сперва он заподозрил происки шайтана, потом проклял свою несообразительность и призвал на помощь Аллаха. И сделал это куда более пылко, чем перед прыжком в воду.

Благодарение Аллаху, канат с петлями оказался как раз такой длины, чтобы хватило до выхода из ущелья. Более длинный был бы ни к чему. Те несколько человек, что поднимали суденышко вверх по течению, вставали у той его оконечности, которая в тот миг служила носом, брали канат на плечи и проходили несколько шагов до той оконечности, что служила кормой. Затем первый, достигший кормы, переходил на нос, брал свободную петлю и становился последним в небольшой веренице. И она шла по палубе, складывая освобождавшийся канат на корме красивыми кольцами, пока судно не приближалось к нише. Причем кольца эти в конце концов сужали пространство, мешая подтаскивать судно к нужному месту.

Аль-Мунзир в конце концов смотал с ворота весь канат, так что он ушел под воду, и ощутил, что может подтянуться и выбраться на площадку. Так он и сделал.

Теперь он мог разглядеть вблизи остов лодки и оценить его величину. В одиночку трудно было бы обтянуть его шкурами. Аль-Мунзир подошел к распялкам и потрогал - шкуры были холодными, но не влажными. Отсутствие верблюжьего помета на стоянке тоже свидетельствовало, что уже несколько дней никто не пробирался этим путем - по крайней мере, в сторону ущелья.

Какое-то время Джабир стоял у входа в пещеру, прислушиваясь. Недаром его прозвали Предостерегающим - осторожность подсказывала ему, что в глубине этой пещеры нет ничего хорошего, кроме опасности.

Но он уже был уверен, что именно этим путем увезли Абризу.

Джабир оставил бурдюк на краю площадки, таким образом, чтобы можно было, схватив его, сразу же прыгнуть в воду. И вступил в полумрак пещеры, держа наготове острую изогнутую джамбию, причем он взял рукоять так, чтобы удар нанести короткий и резкий, почти без замаха, снизу вверх. Таким ударом можно было вспороть все брюхо врагу и вытащить на лезвии его мерзкие кишки!

Сперва довольно широкий ход вел ровно и прямо, затем несколько сузился и начал подниматься вверх, но не круто, из чего аль-Мунзир вывел, что этим путем неизвестные похитители, возможно, доставляли и вьючных животных. Наконец свет, который хоть как-то проникал и ущелья, иссяк, и аль-Мунзир остался в полной темноте.

Он остановился, размышляя.

Сейчас ему не помешал бы факел. Или хотя бы маленький светильник. У факела было то преимущество, что им можно наносить удары и отбиваться. Но ни того, ни другого он раздобыть не мог.

Вдруг в глубине хода послышались голоса.

Аль-Мунзир прижался к стене, держа у бедра джамбию.

Приближалось по меньшей мере трое мужчин, и они несли светильник, и спорили о том, нужно ли им вообще двигаться в этом направлении, или же их госпожа и повелительница от великого беспокойства лишилась рассудка.

Один, судя по голосу, хныкливая плакса, предложил самое разумное.

- О Ибрахим, о Хасиб, а почему бы нам просто не посидеть на берегу потока? - спросил он. - А потом мы на всякий случай обрызгаем кожи водой, и смочим в воде канат, если кто-то вздумает проверить, чем мы тут занимались. Ради Аллаха, не будем ничего предпринимать! Ведь мы имеем дело с шайтаном, подобным пятнистой змее! Где же это видано, чтобы люди ловили шайтана? Пусть его убирается, куда хочет!

- Он прав, о Хасиб, - подтвердил другой голос, ворчливый и суровый. Мы воистину видели в подземелье шайтана. И он был пятнистый, а пятна на нем - черные и зеленые. И он ростом в семь рабочих локтей...

- В восемь, о Ибрахим, или даже больше, а глаза у него - как большие плошки, и за ним тянулся хвост в пять локтей, окованный железом и очень тяжелый! - поправил тот, кого аль-Мунзир для себя назвал плаксой.

- Как же могло существо в восемь локтей ростом бежать по подземелью, потолок которого не выше пяти локтей? - удивился спутник тех, кто сталкивался с ужасающим шайтаном. - И как вы оба догадались, что его хвост окован железом?

- Этот хвост, которым он размахивал, как дубиной, понаставил нам синяков, о Хасиб, и подбил мне глаз, клянусь Аллахом!

- Что-то неладно с этим вашим шайтаном, о несчастные, - сказал Хасиб. Жаль, что не было там меня с моей дубинкой из китайского железа. Мы бы

посмотрели, что крепче - хвост или дубинка.

По голосу Джабир понял, что из троих этот - самый опасный, ибо он готов выйти с дубинкой против шайтана. Понял он равным образом, что плакса слаб духом, так что без понуждения выдаст все, что знает о похитителях.

И, соразмерив свои силы с силами противника, аль-Мунзир составил план сражения.

Ему нужно было уничтожить тех, кто мог бы оказать сопротивление, завладеть плаксой и допросить его.

Ход был достаточно широк, чтобы двое мужчин шли рядом, а третий сзади. И аль-Мунзир решил, что сзади непременно пойдет тот, кто не хочет на свою голову никаких дополнительных бедствий, связанных с охотой на шайтана, а желает просто посидеть на берегу потока, и это, скорее всего, будет плакса.

Аль-Мунзир стал неслышно отступать, пока не добрался до того места, где начиналось сужение хода. Он прикинул - получилось, что для схватки имелся необходимый простор, и джамбией можно было наносить удары, а для хорошего замаха дубинкой ход все еще был тесноват.

К тому же, сюда уже пробивался свет.

И он дождался троих со светильником, и бросился на них, выбив светильник, и вспорол брюхо, как собирался, первому, кто оказался перед ним, и тот рухнул с криком.

Двое других отскочили, причем один призвал на помощь Аллаха, а другой проклял шайтана, и по их голосам аль-Мунзир понял, что ошибся и погубил плаксу.

Хасиб, владелец дубинки, имел при себе и еще одно оружие, уже не китайского, а индийского происхождения, и это был двуххвостый кистень с длинной рукоятью и такой же длины цепочками, отягощенными тяжелыми кольцами с заточенными краями.

Отступив, он выхватил из-за спины этот кистень и раскрутил кольца перед собой, так что они стали ему вместо щита. При этом он бросил на произвол судьбы Ибрагима, вооруженного тяжелым широким ножом наподобие кухонных ножей, которыми крошат мясо, чтобы приготовить начинку.

Разумеется, тяжелые кольца на длинных цепочках, к которым следует прибавить еще и длину рукояти, превосходят джамбию, пусть и в очень сильной и умелой руке. Джабир, уловив особое движение воздуха от вращающихся колец, понял, с каким оружием и с каким противником он имеет дело.

Но увидел он также во мраке и фигуру Ибрахима, жмущегося к стене, чтобы не угодить под индийский кистень, и решительно не знающего, что ему делать с широким, выставленным вперед ножом.

Этот-то нож и привлек внимание Джабира.

Аль-Мунзир принялся отступать, выкрикивая при этом слова на языке, который его противникам явно был неведом. И Джабир вовсе не собирася им втолковывать, что это - детская песенка, которой обучили его и Ади аль-Асвада их чернокожие матери. Она звучала непонятно и устрашающе - вот и все, что ему сейчас требовалось. Противник мог бы принять ее за страшное заклинание и обратиться в бегство - хотя на такую удачу аль-Мунзир не рассчитывал.

Он выманил Хасиба на площадку, где было совсем светло, и отступил к связкам соломы, сложенным в стену, достигающую его плеча. Подпустив Хасиба с его кистенем совсем близко, Джабир ухватил одну связку и запустил ее Хасибу в лицо, сбив при этом ровное движение носившихся огромной, как бы положенной на бок восьмеркой, колец.

Хасиб, чтобы не гасить их стремительного полета, вскинул руку над головой, заставив кольца описать круг довольно высоко. Но когда он вернул их вниз, оказалось, что Джабир уже переложил джамбию в левую руку, уже проскользнул к Ибрахиму, уже стоит у него за спиной, обхватив его левой рукой, уперев острие джамбии ему в живот, а правой держит его правое запястье, сжимая его так, что Ибрахим орет от ужаса и боли!

Тяжелый нож упал на каменный пол площадки.

Одновременно рядом с ним чиркнули по камню оба кольца кистеня.

Хасиб понимал, что нельзя уступать этот нож чернокожему великану в мокрых шароварах и рубахе, облепивших мощное мускулистое тело. С ножом и с джамбией этот яростный человек мог бы одолеть его, владеющего кистенем и даже дубинкой, хотя здесь хватило бы места для замаха и удара.

Сейчас же Хасиб стоял, чуть нагнувшись вперед, ибо оборонял нож, и был при этом открыт для удара.

Он оттянул на себя кольца, сделал обманное движение рукой, как если бы в ней что-то было, и выпрямился.

- Пощады, ради Аллаха! Прибегаю к Аллаху от шайтана, битого камнями! вопил между тем Ибрахим.

Джабир понимал, что плененный Ибрахим служит ему сейчас не только щитом, но и помехой в добыче ножа.

Он резко оттолкнул пленника и ударил его пяткой в зад. Ибрахим полетел прямо в объятия к размахивающему кистенем Хасибу. Тяжелое кольцо, которое при всем желании не удалось бы удержать, рассекло ему висок, и он рухнул между обоими противниками.

Когда это произошло и Хасиб снова увидел чернокожего, тот был уже с ножом и с джамбией.

Переложив кистень в левую руку, правой он отцепил от пояса свою дубинку из китайского железа.

Такое оружие Джабир видел впервые.

На дубинку были надеты железные кольца, и когда Хасиб взмахнул ею, они грянули, как небесный гром.

Мимо лица Джабира пролетели кольца кистеня, он увернулся - и тут же сбоку, целя ему в ухо, понеслась дубинка. Успев заметить ее, аль-Мунзир присел, сделал вперед такой широкий шаг, что от него могли порваться шаровары, будь они чуть поуже, и ударил ножом по цепочкам кистеня, очень близко от рукояти.

Цепочки обвились вокруг тяжелого клинка и с разлету намотались на него в два оборота. Кольца ударили аль-Мунзира по руке и рассекли кожу. Он рванул нож вверх и в сторону - и вырвал из руки Хасиба кистень!

Но тот уже совладал с пролетевшей мимо цели дубинкой.

Теперь Хасиб стоял перед Джабиром, казалось бы, уступая ему - ведь у аль-Мунзира оказалось два клинка, да еще он стряхнул с широкого ножа индийский кистень, и тот с бряцаньем упал к его ногам.

Но Джабир уже понял, что Аллах послал ему как раз такого поединщика, какой мог бы с ним управиться.

На площадке было довольно света, чтобы разглядеть его лицо и тюрбан, свитый на очень странный лад.

Хасиб был старше Джабира, о чем свидетельствовали морщины и шрам через всю щеку. И, к немалому удивлению аль-Мунзира, его лицо было безбородым. На этом темном лице выделялись слишком яркие для мужчины и как бы вывороченные губы.

Ростом и сложением противник тоже уступал чернокожему великану. Аль-Мунзир бы даже назвал его узкоплечим и узкогрудым. Но с дубинкой он управлялся так, что самому плечистому молодцу впору. И, кроме того, достал из-за пояса нечто странное.

Джабир назвал бы это оружие палкой, длиной всего в локоть, но на каждом ее конце были железные острия, как наконечники копья. Хасиб зажал эту палку в левом кулаке, таким образом, что из кулака торчал лишь наконечник, а сама палка легла вдоль предплечья, достигая локтя другим наконечником. Таким образом, она служила еще и щитом.

Они схватились не на жизнь, а на смерть, рыча, проклиная друг друга, наступая и отступая, и ни один удар по-настоящему не достиг цели - то Хасиб успевал подставить палку, то Джабир уклонялся с ловкостью горного барса.

И в какой-то миг оба, одновременно совершив ошибку, оказались слишком близко друг к другу.

Джабир, понадеявшись на свою силу, схватил Хасиба в охапку, чтобы сжать его что есть мочи и переломать ему ребра. Но Хасиб успел выставить локоть так, что нанес им Джабиру сильный удар по горлу.

И тут только оба заметили, что стоят на самом краю площадки, над кипящей водой.

Они заметили это - но было уже поздно, оба летели вниз, не успевая даже оттолкнуть друг друга, и оба, сплавленные объятием, исчезли под водой...

* * *

- О Аллах, милостивый, милосердный, спаси меня! - без голоса прошептала Джейран. - Для меня будет обязательным трехдневный... нет, десятидневный пост, и чтение молитв, и я откажусь о сладкого, и не буду носить нарядов, и буду подавать нищим милостыню...

Девушка не знала, каким образом всадники переправились через горный хребет, который и козе было бы не одолеть. Да, видимо, им и незачем было переправляться. Мнимый рай поддерживал какую-то связь с блуждающими вокруг него дозорами. Они могли переговариваться дымом от костров, слать голубей, да и обычный свист много значил, особенно если пересвистывались мастера этого дела.

Трое вооруженных луками и стрелами всадников против нее одной, пешей и безоружной, одетой в хоть и изодранное, но все же яркое платье, - это было многовато.

Но сам пророк говорил, что Аллах покровительствует спасающему свою жизнь! Точных слов Джейран, разумеется, не помнила, да и не до преданий ей сейчас было.

- О Аллах, я бы отдала тебе самое дорогое! - продолжала она свои отчаянные и безнадежные обеты. И именно это обещание ее, как ни странно, мало к чему обязывало. У девушек ее звания самым дорогим могло быть платье из дешевого шелка или ожерелье из тех, какие стыдятся носить невольницы, принадлежащие богатым домам.

Вдруг Джейран вспомнила, чем она еще владеет, и содрогнулась.

В свои девятнадцать с небольшим лет она все еще была девственна - и вот в чем заключалось то сокровище, которое она могла обещать Аллаху ради спасения.

Разумеется, Аллах, о котором ученые богословы определенно заявили, что у него нет сына, которого можно было бы распять на кресте, потому что нет подруги (а этих рассуждений по случаю войны с франками даже Джейран наслушалась предостаточно), вряд ли нуждался в девственности банщицы в том смысле, какой обычно имели в виду правоверные, говоря о ценности и достоинстве этого качества. Джейран была кобылицей, никем не объезженной, и жемчужиной непросверленной, и, вздумай она раньше вступить в связь с богатым купцом или зажиточным ремесленником, именно девственность занимала бы главное место в речах старух-посредниц, и благодаря ей Джейран могла бы даже сделаться чьей-либо женой.

Но она с презрением отвергала те редкие предложения, которые делали ей посредницы.

Джейран была влюблена и желала принадлежать лишь одному в мире мужчине хозяину хаммама.

О нем-то и вспомнила девушка в самый неподходящий миг.

Ценнейшим и драгоценнейшим в ее жизни была мечта о близости с этим человеком. А когда она слышала, как восхищаются другие банщицы красотой безусых мальчиков, то всегда была готова возразить им словами некого мудреца, чьего имени она, впрочем, не знала.

Много людей на свете говорили о любви и звенели колокольцами страсти, сказал тот мудрец, но подлинную цену ей знают только люди, свободные от всего иного, а право на любовь дано лишь зрелым мужам.

Этот человек же был воистину зрелым мужем, о чем свидетельствовали сухие, вполне определившиеся черты лица, и уверенный взгляд, и морщинки вокруг глаз, и многое иное, о чем девушка могла лишь догадываться, ибо слушать банщиц, когда они обсуждали скрытые достоинства хозяина, она не желала.

Джейран пришли на ум слова, которые мгновенно ставили бы вечную преграду между ней и тем, кого она тайно любила. Она еще колебалась, прежде чем произнести обет, но голоса троих всадников, объезжающих окрестности, делались все громче и злее. Джейран поняла, что им известен некий выход из пещер, и они хотят послать младшего проверить, не найдется ли там следов, а ей-то уж было хорошо известно, что след есть - в виде связанных платьев, свисающих со скалы.

Джейран поклялась именем Аллаха, что ни разу не вспомнит больше о тех утрах, когда хозяин хаммама, оставаясь с ней, полуобнаженной, наедине, разминал ей спину и ноги, негромко поясняя свои движения. И еще она поклялась, что ни разу не вызовет больше перед своим внутренним взором то смуглое лицо, обрамленное короткой черной бородой и оживленное быстрой улыбкой, одно созерцание которого вызывало в ней жар, зарождающийся между бедер и, подобно большой и горячей искре, взмывающий вверх по спине, от чего ноги переставали чувствовать землю, а горло лишалось дыхания.

Стоило ей произнести обет, который, как ни странно, по форме своей не был обетом девственности, ведь речь между девушкой и Аллахом шла лишь об одном человеке, а другие мужчины не упоминались вовсе, - так вот, стоило ей произнести про себя этот обет, который сама она считала вечным отказом от всего, что возможно из близости между мужчинами и женщинами, как Аллах послал ей мысль, удачную и страшноватую одновременно.

Джейран вспомнила про Маймуна ибн Дамдама.

Если похищенный джинн слушался Фатимы, упоминавшей некие Врата огня и грозившей ему погибелью, не послушает ли он любого, кто откроет кувшин с теми же словами?

В конце концов, наихудшее, что могло сейчас произойти с Джейран, - это смерть, и когти джинна вполне стоили стрел или ханджаров вооруженного дозора, к тому же, джинн вряд ли покусился бы на ее девственность, а дозорные - вряд ли отказали бы себе в удовольствии насилия.

К тому же с дозорными она не смогла бы договориться, а с джинном это, возможно, удалось бы.

Не зная, каковы свойства заключенных в кувшины джиннов, их рост, вид, цвет и все прочее, Джейран решила все же открыть кувшин в наиболее безопасном месте. И избрала для этого узкую расселину.

Осторожно соскользнув туда, девушка обхватила левой рукой - горлышко, правой - крышку, увенчанную свинцовой печатью с непонятными знаками, и с трудом провернула ее.

Крышка осталась у нее в руке, но никакой дым не спешил выходить из кувшина.

Джейран растерялась - могло ли быть такое, чтобы обитатель кувшина попросту сбежал оттуда? Или Фатима, да не даст ей Аллах мира, все же успела как-то уничтожить его?

- Во имя Аллаха, выходи! - приказала она. - Заклинаю тебя всеми именами Аллаха!

Тут вдруг Джейран вспомнила, что самозванка выманивала из кувшина его обитателя, непременно называя его по имени.

- Вылезай оттуда, о Маймун ибн Дамдам! - потребовала она. - Не то я произнесу заклинания власти! Ты этого добиваешься? И я закрою для тебя Врата огня!

Тогда только серый дым действительно вышел из горлышка кувшина, и устремился сперва к ногам Джейран, и образовалась у ее ног как бы пухлая перина дыма, и перина росла, поднимаясь все выше и заполняя собой всю расселину, так что девушка с головой утонула в дыме, и ею вдруг овладела истомляющая слабость.

Ноги подогнулись сами, Джейран опустилась на колени и растянулась на холодных камнях, уже не ощущая ни их холода, ни жесткости.

- О Маймун ибн Дамдам, что это ты со мной делаешь?.. - прошептала она.

Но раб кувшина, как видно, привык делать свое дело, не обращая внимания на шепоты и стоны.

Веки Джейран налились такой тяжестью, что открыть глаза она не могла. И руки налились тяжестью, и ноги, и ушла из них сила, и Джейран погрузилась в странное состояние, между сном и явью.

Откуда-то потекли ароматы дорогих курений, вместе с дыханием проникая в потаенные уголки тела, и голова закружилась, и тело внезапно утратило избыточный вес, оно как бы поплыло по мягким волнам, и одна волна передавала его другой волне, покачивая и лаская.

Лицо, обрамленное черной бородкой и озаренное рассеянной блуждающей улыбкой, склонилось над ней, и, хотя черты были пока туманны, но Джейран угадала в них радость от ожидания близости.

Она, встревожившись, хотела было сказать, что дала обет Аллаху, но губы ей запечатало нечто живое, влажное, проникающее , пробуждающее в ее рту некие родники, и родники эти стали исторгать сладкую жидкость, в которой Джейран не узнала слюны.

Нечто, подобное длинному, пушистому и приятно пахнущему меху, коснулось щек девушки и по шее соскользнуло до груди. Джейран не понимала, что это, но всей кожей приняла дразнящую ласку, и когда пушистое удалялось от нее - она тянулась вслед.

Одежда на ней, судя по всему, растаяла, и пушистое пустилось выписывать круги по ее обнаженной груди, и животу, и бедрам, причем мягко старалось разомкнуть эти все еще плотно сжатые бедра. И ему удалось Джейран покорилась, расслабилась, и позволила прикоснуться к себе прикосновением, которого в жизни еще не знала.

Не было больше побега, опасностей, погони - все затмили эти легкие, дурманящие прикосновения, и прибавилось нечто иное - горячее и на ощупь подобное атласу. Оно коснулось тела девушки, взволновав ее до предела, и меж бедер ее поселилась страсть, и она перестала понимать, что с ней происходит.

Некие огромные губы легли на ее живот, и прижались, и втянули его, и отпустили, и снова втянули, и снова отпустили, и он от этого напрягся, и внутри что-то сжалось и расслабилось, сжалось и расслабилось, порождая ощущение, сходное с болью, но при том сладостное, и бедра при этом также напрягались и расслаблялись, ибо то, что меж ними, страдало от тесноты и пустоты.

Но тут и пушистое, и атласное, и даже огромные горячие губы как бы отстранились.

Джейран приподнялась, желая снова ощутить их, и услышала мужской недоумевающий голос:

- Кто ты, о госпожа?..

- А ты, ради Аллаха? - спросила и она.

- Я джинн Маймун ибн Дамдам, из подданных Синего царя, и я верую в Аллаха, - сообщил джинн. - Кто ты и как попал к тебе кувшин, о госпожа?

Джейран испугалась и ничего не ответила.

- Если ты не та, что выдает себя за дочь пророка Фатиму Ясноликую, не та, что обманом завладела моим кувшином и похитила у кого-то из магов заклинания власти, то тебе не нужно бояться меня! - продолжал Маймун ибн Дамдам. - Напротив, я могу принести тебе богатство и почести! Хочешь ли ты жить в царском дворце? Владеть царством? Иметь самые прекрасные в мире наряды и украшения?

- Я хочу, чтобы ты немедленно унес меня отсюда куда-нибудь подальше! сразу вспомнив и про побег, и про погоню, потребовала Джейран.

- Клянусь Аллахом, я не могу сделать этого, о госпожа! - воскликнул джинн. - Эта богоотступница, выдающая себя за Фатиму, лишила меня почти всей моей силы. Она закрыла для меня Врата огня, а ведь мы, джинны, состоим из бездымного пламени и питаемся им. Я гожусь теперь лишь на то, чтобы ублажать ароматами и легкими прикосновениями! Послушай меня, о госпожа! Отнеси меня к тем, кто может вызвать сыновей Раджмуса из подданных Синего царя! Когда они узнают о моих обстоятельствах, они вызволят меня отсюда и вернут мне мою подлинную силу! И тогда я так награжу тебя, что не будет на земле женщины, равной тебе! Клянусь Аллахом!

- А что ты можешь сделать для меня сейчас, о Маймун ибн Дамдам? спросила разочарованная Джейран.

- Ничего, о госпожа, - признался джинн. - Но если желание что-то значит, то поверь, я рад был бы сделать для тебя все, что не противоречит установлениям Аллаха.

- А этот дым, в котором я нахожусь? Укрывает ли он меня от преследователей?

- А разве тебя преследуют? - осведомился Маймун ибн Дамдам. - За что, о госпожа? Не говори, я все понял! Ты похитила у этой нечестивой мой кувшин!

- И не только это совершила, - сказала Джейран. - А теперь скажи если сейчас на меня посмотрит человек, что он увидит?

- Я полагаю, что он увидит смутную тень, - неуверенно отвечал джинн. Откуда мне знать это, о госпожа? Разве мне подносили зеркало, когда я ублажал эту скверную, эту мерзкую?

Джейран задумалась, пытаясь осознать свое положение.

- Но, раз я выпустила тебя, почему бы тебе не полететь самому на поиски рода Раджмуса? - осведомилась она. - Ты бы нашел своих близких, а потом сделал что-нибудь для меня в награду за освобождение.

- Мой кувшин запечатан такими знаками, что я не могу покинуть его, признался Маймун ибн Дамдам. - И я настолько оскудел силой, что не могу тащить с собой даже этот кусок меди, будь проклят тот, что придал ему форму кувшина!

- В таком случае, полезай обратно в свой кувшин, о Маймун ибн Дамдам! велела Джейран. - Ибо нет мне от тебя никакой пользы.

- Но ты известишь обо мне сыновей Раджмуса, о госпожа? - забеспокоился тот. - Извести - и в этом будет залог твоего благополучия!

- Да где же я их возьму, о несчастный? - возмутилась Джейран, которой довольно было своих бедствий и забот, и прибавлять к ним поиск джиннов она вовсе не желала.

- Если ты найдешь надежного и достойного мага, о госпожа... - начал было Маймун ибн Дамдам, но Джейран была слишком обеспокоена собственной судьбой. Из-за того тумана, который устроил джинн (а, может, сам он и был тем туманом?), она не видела своих преследователей, но это еще было полбеды. Джейран не знала, видят ли они ее.

- А как я отличу достойного мага от недостойного и надежного от ненадежного, о Маймун ибн Дамдам? - уже во власти своей заботы, осведомилась она. - Нет у меня пути к магам, и нет среди них родственников!

- Но ты не вернешь меня этой проклятой? - жалобно спросил джинн. Аллахом заклинаю тебя, о госпожа! Если ты совершишь для меня добро Аллах воздаст тебе.

- Полезай в кувшин, о несчастный! - шепотом приказала Джейран. - Если Аллах будет ко мне милостив и я останусь в живых, то что-нибудь сделаю для тебя!

Туман завился, как локон красавицы, но не природный, а закрученный горячими щипцами, и втянулся в горлышко. Джейран сразу же нахлобучила сверху крышку, свинцовая печать на которой была шире ее краев, и закрепко закупорила кувшин.

Дальше его тащить не имело смысла.

Джейран подумала, что если она бросит кувшин на пути своих преследователей, они отвлекутся от погони, и подберут его, и какое-то время будут им заняты. Ведь если между райскими обитателями и дозором существовала некая связь, мнимая Фатима наверняка известила дозор и о пропаже кувшина, столь для нее ценного.

Но Джейран, хотя и не давая клятвы, пообещала Маймуну ибн Дамдаму свое заступничество.

Подумав, она оторвала от подола узкую полоску ткани, обвязала вокруг горлышка кувшина, затем засунула кувшин между камнями так глубоко, как получилось, и еще заложила его мелкими камушками и ветками, оставив при этом клочок ткани на поверхности.

- Это пока все, что я могу сделать для тебя, о Маймун ибн Дамдам, сказала Джейран, сомневаясь, впрочем, что обитатель кувшина слышит ее. Если Аллах позволит, то сделаю и больше.

Она так осторожно, как только могла, выглянула из расселины и обрадовалась - высланный Фатимой дозор миновал эту трещину в скалах, так что опасность временно отступила. Но ненадолго, ибо эти проклятые, отъехав, смотрели снизу вверх на скалы, что-то оживленно обсуждая, и это сопровождалось маханием рук, мотанием голов и прочими приметами спора.

Джейран не знала, видят ли они подвешенные ею связанные платья, или же ищут таким образом входы в пещеры.

Один из дозорных повернул было обратно, и его конь успел пробежать по направлению к расселине два десятка шагов, но двое других, как видно, приказали ему вернуться.

Даже если туман, заполнивший расселину, и спас девушку, то теперь туман - в кувшине, кувшин - под камнями, и тот, кто подъедет поближе и заглянет вглубь, непременно увидит ее яркое платье.

Джейран подобралась к самому выходу из расселины и оказалась на краю той самой равнины, которая с горы представлялась ей цветущей. На самом деле это была каменистая пустыня, кое-где поросшая хилыми колосками, и пролегала по ней едва заметная дорога, а по обочинам дороги лежали груды камней - так еще во времена пророка Йакуба обозначали межи.

Давно умерли те, что заостренными кольями пахали скудную землю у подножия этих гор, а межи их полей остались. И Джейран, выждав миг, пробежала к ближайшей меже и затаилась за камнями, отлично при этом понимая, что если трое всадников уклонятся от своего прямого пути или как-то иначе изменят намерения, то сразу же увидят или ее, или ее тень, которая им наверняка покажется странной. А предугадать, куда они повернут, она, разумеется, не могла.

Вдруг трое дозорных остановили коней, главный приложил руку ко лбу и стал вглядываться вдаль, после чего коротко приказал - и его всадники, проскакав следом за ним сотню шагов, спешившись, отбежали к крутому склону и мгновенно залегли с луками за двумя валунами, а сам он, поймав поводья их коней, отступил к той самой расселине, которую, благодарение Аллаху, только что успела покинуть Джейран.

Джейран посмотрела туда, откуда дозор ждал нападения, и увидела четверых конных. Они неторопливо пересекали равнину, держа при этом луки наготове.

Если ей и было суждено спасение, то лишь от этих конных, чьи белоснежные джуббы слегка полоскались на ветру, открывая то сверкающие кольчужные рукава, то полы кольчуг, прикрывавшие бедра!

Джейран вручила душу Аллаху - и, пригибаясь, перебежала к другой куче камней и спряталась за ней так, чтобы лучники ее не видели, а вот конные заметили.

Но они все никак не замечали.

Джейран залезла под верхнее платье и сняла с рубахи нижний пояс. Был он достаточно длинным и широким, чтобы его увидели издали. Но в пояс был замотан и крест. Теперь уж у девушки не оставалось другой возможности - она повесила христианский знак на шею и пропустила длинную цепочку между грудей. Согретый теплом ее тела крест лег на кожу, как будто всю жизнь занимал на этой груди свое законное место.

Джейран сломила сухой стебель, навязала на него пояс и высунула из-за камней. Ветер развил пеструю ткань, заиграл ею, и не только четверо далеких конных - двое лучников тоже обратили на нее внимание.

Предводитель всадников указал на трепещущий пояс рукой. И тут стрела, пущенная из-за валуна, пробив ткань, вырвала самодельное знамя из руки Джейран, унесла вдаль, а ветер, когда оно наконец упало, сбил его в клубок и погнал навстречу четверке конных.

Тут Джейран, убедившись, что она замечена, вскочила и во весь дух помчалась к ним с криком:

- Засада! Засада, о правоверные! Берегитесь!

Зная, что ей вслед будут стрелять, и что спина ее, обтянутая апельсиново-шафрановым шелком, - прекрасная мишень для стрелка, Джейран растянулась на острых камнях, перекатилась несколько раз, оказавшись в десятке шагов от места, где исчезла из поля зрения лучников, вскочила и побежала к конным.

При этом с ее головы слетел платок и косы, размотавшись, упали на спину. Но ей было не до соблюдения приличия и порядка.

Один из тех, к кому устремилась за спасением девушка, привстав в стременах, натянул короткий лук и спустил тетиву в тот миг, как из-за камня полетела стрела вдогон Джейран. Аллах уберег девушку, порыв ветра оттянул стрелу вправо, а она неслась без дыхания, потому что расстояние было невелико, а спасти ее сейчас могли только быстрые ноги.

И вот она уже могла разглядеть лицо предводителя конных.

Борода у него была, точно банный веник, и сам он плотным сложением и громоздящимся над седлом пузом был похож на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.

- Сюда, о девушка! - крикнул он. - Ради Аллаха, сколько их там?

- Трое!

- Посторонись!

Мимо Джейран пронеслись четыре горячих коня, обдав ее ветром. Эти кони не боялись стрел, потому что на них были искусно сплетеные из прутьев нагрудники, имеющие по бокам большие крылья, прикрывающие ноги и бедра всадников. И не выкована еще была та стрела, что могла бы, пронзив хитросплетения, достичь конской шкуры и человеческой кожи.

Джейран сделала с разбега несколько лишних шагов, остановилась, вдохнула раз, другой и третий, а за время, потребное для вздохов, кони принесли всадников к лучникам из райского дозора. Два коротких вскрика и один долгий нечеловеческий рев, мучительно гаснущий, дали ей знать, что с дозорными покончено.

Развернув коней, всадники понеслись обратно к Джейран.

- Только не вздумай удирать, о несчастная! - на скаку предупредил ее толстый предводитель. - Стой, говорю тебе!

Первым возле нее оказался тоненький, как ветка ивы, и красивый мальчик четырнадцати лет, одетый, как воин, в плотный серый кафтан, туго подпоясанный кожаным ремнем. Его белая джубба распахнулась на груди и отлетела за спину, наподобие тех плащей, в каких ходят и ездят франки. Этот лихой наездник, заставив коня коротким галопом обойти Джейран, слегка нагнулся в седле и цепко ухватил ее за косы.

Предводитель подъехал последним. Нагрудник его коня топорщился застрявшими стрелами, стрелы застряли и в небольшом круглом щите, также сплетенном из лозы. Очевидно, в атаку он скакал впереди всех.

Джейран явственно видела, что этот человек - не араб. Лицом и выговором он был истинный курд, а банщины в хаммаме считали их главной особенностью неукротимый нрав.

- Кто эти люди? - предводитель яростно мотнул головой, указывая на камни, за которыми остывали три трупа. - Это люди Джубейра ибн Умейра?

- Я не знаю, о господин! - отвечала Джейран.

- Почему они гнались за тобой?

Джейран ничего не ответила.

- Зачем они сидели в засаде?

И на этот вопрос она промолчала.

- Надо отвезти ее к аль-Кассару, о дядюшка, - сказал мальчик. - Если мы ее отпустим, она может принести нам вред, клянусь Аллахом! Пусть он приказывает, как с ней поступать.

- Хотел бы я еще хоть раз услышать, как он приказывает, о Алид... проворчал предводитель. - Посади ее мне за спину, о Ахмед.

Мальчик выпустил косы Джейран, зато другой всадник, постарше и покрепче сложением, подхватил ее под мышки и забросил на конский круп. Девушка еле сообразила раскинуть по-мужски ноги. И, раз уж эти люди не оставили ей иного выбора, она постаралась покрепче обнять предводителя.

Кони, которых слегка подбоднули острыми стременами, пошли широкой, ровной и неутомимой рысью.

Земля, по которой ехали четверо конных и Джейран, вскоре сменилась камнем - желтоватым, гладким, словно отполированным водой, и при этом был он ноздреват, источен, весь в маленьких впадинах.

Вдали показались деревья небольшого оазиса. Под деревьями же Джейран из-за мощного плеча предводителя увидела всадников и коней, привязанных к воткнутым в землю копьям, пока их владельцы черпали из родника воду и заполняли бурдюки.

Но к этим копья не были подвязаны знамена.

Джейран испугалась - похоже было на то, что она попала к разбойникам.

Скакавший рядом с предводителем мальчик Алид вырвался вперед и понесся к отряду.

Навстречу ему неторопливо выехал в сопровождении двух конных мужчина, в плаще из алого атласа с золотыми нашивками на плечах, что свидетельствовало о его высоком чине, в мосульском тюрбане, в нарядной полосатой фарджии, и на груди его лежала широкая рыжая борода. При виде этой бороды банщица Джейран, невольно позабыв на миг все свои бедствия, подумала, сколько же хенны потребовалось, чтобы добиться такого огненного цвета. Ибо, если судить по лицу, рыжебородый был уже немолод, но, не желая казаться старцем, тщательно скрывал седину.

Вид этого человека, статного и осанистого, свидетельствовал за него, а не против него.

Джейран подумала, что все не так уж плохо, если она попала не к разбойникам, которые убивают женщину ради сережек ценой в два дирхема, а к благородным айарам. Эти соблюдают установления Аллаха, и если им попадается человек небогатый, преследуемый злым роком, они даже бывают склонны к милосердию. Но у айаров есть свои тайны, прикосновение к которым опасно. Это знали даже банщицы в хаммамах, и Джейран помнила, как шептались они о загадочном убийстве некого богатого купца, к которому несомненно были причастны айары - ибо кто же еще исхитрится заколоть человека джамбией в комнате, запертой изнутри, двери которой охраняют два преданных черных раба, так, чтобы не повредить ни запоров, ни оконных переплетов?

Алид что-то сообщил рыжебородому, тот покивал тяжелым тюрбаном и махнул рукой предводителю конного разъезда, подъезжавшему к нему с Джейран за спиной.

- Привет, простор и уют тебе, о Джеван! - сказал рыжебородый, но в голосе его было некое печальное сомнение, как если бы на самом деле он не мог предложить Джевану ни простора, ни уюта. - А ты, я гляжу, все пополняешь свой харим?

Мужчины, включая Алида, негромко рассмеялись.

- Эту женщину надо подробно расспросить, о Хабрур, - отвечал Джеван. Она предупредила нас о засаде...

- Джубейра ибн Умейра? - живо перебил огненнобородый Хабрур.

- Мы так и не поняли, чья это была засада, клянусь Аллахом! воскликнул Джеван. - И не поняли мы также, почему женщина предупредила нас. Это дело темное, и я не успокоюсь, пока она не скажет нам всей правды. Я полагаю, ее надо расспросить в присутствии... аль-Кассара...

Прежде, чем вымолвить это имя, он несколько замялся, как если бы оно было ему крайне неприятно.

- Аль-Кассар уехал один, и я беспокоюсь о нем, ибо совершенно не понимаю, что у него на уме, - сказал Хабрур.

- Как же ты мог, о враг Аллаха, отпустить его одного? - возмутился Джеван. - Надо было послать кого-либо следом, чтобы за ним наблюдали хотя бы издали!

- А разве ты забыл, что за конь под ним, о Джеван? Если бы аль-Кассар заметил, что за ним наблюдают, он бы исчез раньше, чем мои люди подбоднули бы своих коней стременами. А сейчас он, скорее всего, неторопливо разъезжает поблизости от стоянки. О, как нам недостает его брата!

- Нам нужно уходить отсюда. Мы не знаем, кто устроил засаду, напомнил Джеван. - А если мы потеряем... аль-Кассара...

- Да вот же он едет, о дядюшка! - воскликнул Алид.

Джейран посмотрела туда, куда разом повернулись все собеседники, и увидела одинокого всадника на вороном коне с белыми ногами. Он медленно приближался к оазису. Что-то привлекло его внимание, он поднял низко опущенную голову - и Джейран зажмурилось, ибо его лицо, сверкнув ослепляющим блеском, как бы обратилось в пронзительную искру.

Она подумала, что так отсвечивает кольчужный наличник, и удивилась причудам солнечного луча.

- Обратись к нему ты, о Алид, - велел Хабрур. - Он не сможет обидеть молчанием ребенка.

Алид, сердито покосившись на огненнобородого, все же промолчал, что свидетельствовало о немалом уважении пылкого мальчика к Хабруру, и двинулся навстречу всаднику. Подъехав, он поклонился, как кланяются предводителям, и, видно, его слова нашли путь к сердцу аль-Кассара, ибо тот кивнул и направил коня к Хабруру.

- Благодарение Аллаху... - прошептал Хабрур. - Может быть, разум вернулся к нему... Если так - хадж и милостыня для меня обязательны!

- Слезай с коня, о женщина, и дай мне тоже сойти, - приказал Джеван. Разумеется, ему с его немалым пузом было трудно перекинуть ногу через конскую шею и соскочить, касаясь высокого седла лишь двумя пальцами, как это сделал только что сопровождавший аль-Кассара Алид.

Джейран спрыгнула наземь, и сразу же грубая рука курда ухватила ее за обе косы разом.

Она подняла голову, чтобы увидеть лицо одинокого всадника, и лишилась дара речи.

Под темно-синим тюрбаном вместо лица была золотая маска - с искусно сделанным носом и ноздрями, с миндалевидными прорезями для глаз, даже с неким подобием усов и бороды, причем маска достаточно длинная, чтобы прикрыть и настоящую бороду своего владельца.

Наряд на нем под белоснежной джуббой тоже был темно-синий, и, сколько Джейран могла судить по видневшимся рукавам, щедро украшенный золотой вышивкой.

- Разъезд Джевана-курда только что привез эту женщину, о аль-Хаддар, без лишней почтительности доложил рыжебородый Хабрур. - За ней гнались три всадника, и по воле Аллаха их больше нет среди живых. А кто они такие, и послал ли их Джубейр ибн Умейр, мы не знаем.

- Кто это преследовал тебя? Отвечай, о распутница! - чересчур уж грозно крикнул сверху толстый, круглолицый Джеван-курд.

- Ты пугаешь ее, о Джеван, - мирно заметил Хабрур, почти не поворачиваясь к нему. - Ради Аллаха, не шуми так. Ее нужно расспросить, о аль-Фашшар.

- А чем можно испугать распутницу, которая настолько забыла стыд, что бегает по дорогам без изара, о Хабрур? - свирепо осведомился Джеван.

Джейран немало удивилась тому, как обращаются эти люди к своему предводителю. Ей почему-то казалось, что им следовало бы называть его Отважным, Хмурым львом, в самом крайнем случае - Бешеным. Он же не возражал, когда его вслух честили Крикуном и даже Брехуном. Очевидно, прав был мудрый Хабрур, мечтая о том, чтобы к этому человеку вернулся разум.

Во всяком случае, он ничего не ответил Хабруру на его разумное предложение и уставился вдаль - как показалось Джейран, с невыразимой тоской. Уж как она опознала тоску в неподвижности маски и закрытых рукавами рук, едва касающихся поводьев, ведомо было одному лишь Аллаху, милосердному, справедливому.

- Мы ждем, о женщина, - строго сказал огненнобородый. - Ради Аллаха, расскажи то, что тебе известно. Послушай ее, о аль-Бакбук.

- Сказал пророк, свидетельство двух женщин равно свидетельству одного мужчины, - заметил, гордясь своими знаниями, Алид. - Так что если она и скажет, то лишь половину того, что сказал бы мужчина, и это будет половина правды, клянусь Аллахом! И, разумеется, не та половина, которая нам нужна!

Джеван-курд зычно расхохотался и тут же оборвал свой смех, замерев с полуоткрытым ртом.

Аль-Кассар, которого полагалось называть не иначе как Болтуном, даже не повернул в его сторону головы.

- Ты вовремя привел слова пророка, о Алид, - похвалил Хабрур, - но имелось в виду нечто иное. Женщины, когда приходится говорить перед судьями, теряются, и поэтому они должны приходить вдвоем, чтобы, когда одна собьется, другая ей напомнила обстоятельства. А в способности женщин говорить правду пророк не сомневался. Долго мы будем ждать, о несчастная? Или ты хочешь, чтобы мы привели еще одну свидетельницу, которая будет помогать тебе?

- Я не знаю, кто эти люди, которых убили вот эти воины, о господин, повернувшись к Хабруру, - сказала Джейран. - Они похитили меня у моего господина, а он человек, известный в своем городе, и он внесет за меня выкуп! Я убежала от них, а они погнались за мной. Вот и все, что у меня с ними было. А если бы я осталась на их стоянке еще немного, чтобы найти там свой изар, то уже стояла бы перед райским стражем Ридваном, о господин!

- Упоминали ли они при тебе имя Джубейра ибн Умейра? - осведомился Хабрур.

- Нет, о господин.

- Может быть, кто-то из этих людей был родом из Хиры?

- Я не знаю, о господин.

- Она лжет! - вмешался Алид. - Здесь могли появиться только люди Джубейра ибн Умейра!

- Почему ты так решил, о сынок? - удивленно спросил Хабрур.

- Ты же сам говорил, о дядюшка, что на этих скалах стоит крепость горных гулей - а какой разумный человек будет селиться возле этих людоедиц? Разве что бесноватый, клянусь Аллахом! Значит, здесь могут разъезжать только те, кто попал сюда случайно.

И он посмотрел на Джевана-курда, как бы гордясь перед ним своей сообразительностью, а тот улыбнулся мальчику, всем видом показывая полное одобрение.

- У похитителей может быть договор с горными гулями, о сынок, - сказал Хабрур. - Они могут вместе преследовать добычу, и похитители возьмут то, что нужно им, а гули - то, что нужно им. И сказал прославленный Абу-Наср аль-Фараби в своем труде "Моральная политика", и повторил знаменитый Абу-Али ибн Сина в своем труде "Божественная политика"...

- Ради Аллаха, прервите эти речи! - взмолился Джеван-курд. - За нами по пятам идут полторы тысячи всадников, а вы принялись восхвалять аль-Фараби! Воистину, нам осталось только сойти с коней, сесть на коврах и продолжить ученые словопрения! Путь вдоль этих гор свободен, я сам убедился в этом, мы должны ехать, если хотим спасти свои шкуры, клянусь Аллахом!

- Может быть, ты скажешь еще, куда нам ехать, о Джеван? - осведомился Хабрур, несколько недовольный тем, что прервали его блистательную речь. Разве ты нашел в этих местах большой и благоустроенный хан с крепкими стенами, где нас уже ждут с ужином?

- И с ужином, и с певицами, и с танцовщицами, о Хабрур! - грубовато отвечал Джеван-курд. - Но прикажи говорить Ахмеду - и он скажет тебе, что мы тут отыскали.

- Говори, о Ахмед, - не только приказал, сколько вежливо предложил Хабрур и обратился к молчаливому всаднику в золотой маске: - О аль-Хаддар, мы сейчас озабочены ночлегом. И Ахмед скажет, ге мы можем провести ночь.

Тот из всадников Джевана-курда, что посадил Джейран на круп его коня, вышел вперед и поклонился человеку, которого, оказывается, следовало называть еще и аль-Хаддаром.

- Мне пришлось жить в этих местах, о господин, и однажды я помогал искать пропавших коз, и здешние жители показали мне большую пещеру. Снизу вход в нее не виден, и домашние козы часто уходили туда, потому что там ночевали дикие козы, и они почему-то предпочитали диких самцов домашним...

- Сможем ли мы забраться туда вместе с лошадьми? - невольно улыбнувшись, спросил Хабрур.

- Я полагаю, что сможем, о господин, - отвечал Ахмед. - Каждый должен будет сам вести в поводу своего коня, потому что тропа там узкая. Если Аллах будет милостив, до наступления темноты мы войдем в пещеру.

- Вот у нас и есть место, где мы можем совершить вечернюю молитву и переночевать, о аль-Бакбук, - сказал огненнобородый Хабрур, обращаясь к человеку в золотой маске. - Что ты скажешь о том, чтобы поехать к пещере?

Таинственный предводитель едва заметно пожал плечами.

- Нет ли у нас подходящих к случаю стихов, о Алид? - осведомился Хабрур.

- Да, о дитя, вспомни какие-нибудь стихи! - присоединился и Джеван-курд, приобняв мальчика.

И тот, гордый вниманием, красиво прочитал два бейта.

По важным делам гонца посылать не стоит; Сама лишь душа добра для себя желает.

И шея у львов крепка потому лишь стала, Что сами они все нужное им свершают.

- Замечательно, прекрасно, о Алид! - воскликнул Джеван-курд, покосившись на аль-Кассара. - Воистину, ты обрадовал наши души, клянусь Аллахом!

Но огненнобородый, тоже покосившись на загадочного предводителя, вздохнул.

- Даже стихи не радуют его, о Джеван, - негромко сказал он. - Ну, да благословит Аллах, по коням!

Очевидно, эти слова все же достигли слуха того, кто носил золотую маску. Когда отряд во главе с Джеваном-курдом, Хабруром и знающим дорогу Ахмедом построился, он легко подбоднул своего вороного коня стременами и оказался возле Хабрура.

- А что будем делать с женщиной? - вдруг вспомнил курд. - Возьмем ее с собой или оставим здесь?

- Если мы ее оставим здесь, она выдаст нас людям Джубейра ибн Омейра! воскликнул Алид. - Это ведь существо из тех, кого пророк называл ущербными разумом!

И он метнул в Джейран такой взгляд, что, если бы вложенное в него пламя воплотилось, ее одежда вспыхнула бы.

Мальчик так явственно презирал и ненавидел женщин, что Джейран не столько испугалась, сколько удивилась этому.

- О дитя, а кто родил тебя, если не женщина? - одернул его Хабрур.

Алид, несколько смутившись, подъехал к Джевану-курду, всем видом показывая, что он под защитой этого решительного воина. Но курд тоже неодобрительно покачал тюрбаном.

- Мы можем посадить ее на одного из заводных коней, чтобы она переночевала с нами в пещере, - видя, что ни один из тех, кто должен отдавать приказы, не может принять решения, вмешался Ахмед. - А утром Аллах пошлет нам новые обстоятельства, и станет ясно, как с ней быть.

- Аллах пошлет нам новые бедствия! - едва ли не хором произнесли Джеван-курд и Хабрур.

Алид, видя, что обычный его заступник не поддерживает его в нападении на женщин, отъехал к всадникам, замыкающим отряд, и вернулся с лошадью, груженой бурдюками с водой.

- Ты можешь сама сесть на нее, о женщина? - спросил он, грубоватым голосом явно подражая Джевану-курду. И этот вопрос был с его стороны вершиной любезности, но не природной, свойственной благородным, а вынужденной.

Джейран кивнула и взобралась на лошадь.

Отряд айаров, возглавляемый немым предводителем в золотой маске, двинулся в путь.

Джейран, пропустив вперед мужчин, поехала следом, чтобы никому не бросались в глаза ее непокрытая голова и лишенное изара лицо.

Два долгих дневных часа продвигался отряд вдоль гор, пока Ахмед не узнал знакомую местность.

- Вот подъем к пещере, - сказал он. - Будем надеяться, что Аллах сохранит нас от горных гулей. Здешние жители говорят, правда, что эти твари с расщепленными головами нападают лишь на одиноких путников или на тех, кто отстал от каравана. А нас достаточно, чтобы выдержать сражение.

Ведя лошадей в поводу, айары извилистой тропой поднялись к пещере. Вход в нее был узкий, так что некоторых коней пришлось даже расседлать и внести седла на плечах. Но внутри она оказалась просторной, и даже когда зажгли факел, не смогли разглядеть вверху потолка.

- А не ловушка ли это, о Ахмед? - озадаченно спросил Джеван-курд. Как насчет других входов и выходов?

- Есть выход для людей и коз, но не для лошадей, - сообщил Ахмед.

- Аль-Кассар не уйдет без своего коня, - возразил Джеван-курд.

Человек в золотой маске, как бы не слыша, что говорится о нем, ухаживал за своим вороным жеребцом так же, как ухаживал за лошадьми весь отряд айаров, распуская ему подпругу и кормя с рук ячменем. Затем он напоил коня из ладоней.

Конь же, опуская горделивую голову с белоснежной проточиной в лбу, слегка бодал хозяина лбом в плечо и ловил губами рукава его джуббы, подергивал их и поглядывал так, словно просил, чтобы ему сказали ласковое слово.

Наконец он отступил на шаг назад, поднял голову и вытянул шею так, что его влажные бархатистые губы оказались против губ золотой маски.

Конь прикоснулся к золоту, и это был как бы поцелуй. Не встретив ответа, он обиделся, тряхнул гривой и негромко заржал.

Джейран, видя, что никто за нее не распустит подпругу ее лошади, проделывала все то же, что и мужчины, на некотором расстоянии о них. В пещеру пока еще проникало достаточно света, чтобы покормить коней.

Разумеется, возле мешков с ячменем и бурдюков с водой она оказалась последней.

- Иди сюда, о женщина, - строго, но вполне миролюбиво позвал огненнобородый Хабрур. - Поешь, ради Аллаха. И прикрой чем-нибудь лицо.

Джейран молча подошла и протянула руку за сухой ячменной лепешкой. Джеван-курд налил в кожаную чашку воды и, не глядя, протянул ей. Она так же молча отошла и села в углу, почти под конскими копытами, так, чтобы ее не видели. Но ей оттуда было видно почти все.

Айары поочередно подходили к Хабруру и получали у него лепешки, которым огненнобородый, очевидно, вел точный счет. Затем шли за водой, каждый - со своей посудиной. И садились вокруг кожаной скатерти, но не ели, а молча ждали.

Хабрур деловито копался в торбах, наподобие тех, в которых бедуины возят вяленое мясо. Он достал мешочек и высыпал на кожаную скатерть горсти три фиников, из другого мешочка достал орехи и выложил туда же, добавил лепешки. Наконец он сунул руку в кувшин с широким горлом, добыл основательный ком чего-то коричневого, шлепнул на лепешку, и если бы это лежало на уличных камнях, Джейран поклялась бы, что перед ней - собачий помет.

- Отнеси это аль-Кассару, о Джеван, - сказал Хабрур. - Угощение небогатое, но другого нет.

Тут только Джейран заметила, что человек в золотой маске исчез.

Она высунулась и увидела, куда направился Джеван-курд.

А он по вырубленной в стене кривой лестнице поднялся к овальному отверстию, которое было ему по плечо, согнулся, вошел и очень быстро вернулся.

Айары, как один, повернулись к нему.

- Нет у него охоты к еде, о Хабрур, - сообщил Джеван-курд. - Он взял

только воду. И он сидит там в полной темноте, и не желает видеть никого из нас, и надежда покинула его, клянусь Аллахом! Даже если мы довезем его до войска Джудара ибн Маджида, и соединимся, и уйдем от Джубейра ибн Умейра, это не изменит его состояния.

- Не рассуждай, а садись и ешь, о Джеван, - хмуро прервал его Хабрур. Если бы ты понял всю глубину его отчаяния, ты бы забрался не в темную пещеру, а в геенну к шайтану, хотя и скверное это обиталище...

Айары переглянулись.

Джеван-курд подсел к Хабруру.

- Аллах послал мне мысль, - сказал он. - И не вижу я пока другого средства...

Хабрур посмотрел на него и, очевидно, без слов понял, что это за мысль.

- После вечерней молитвы, если поможет Аллах, мы совершим это, о Джеван. Но вряд ли в нем взволнуется то, что оставил ему отец. Это ведь все равно, что соблазнять сухой ячменной лепешкой человека, который ел жирную и сладкую кунафу.

- Когда много дней нет кунафы, человек благодарит Аллаха за сухую лепешку, - возразил курд. - И к тому же в пещере темно... А лепешка набивает живот так же плотно, как наилучший пилав.

Джейран, не обращая внимания на эти загадочные речи, вытащила из-под своего седла войлочный потник. Как бы там ни было, а спать на голых камнях она не желала.

Мужчины помолились все вместе, расстелив маленькие коврики. Джейран, не выбираясь из своего угла, преклонила колени на войлоке и молилась истово, изо всей силы вдавливая в потник лоб. Потом она сообразила, что на войлоке немалый слой грязи, и, смочив рукав остатками воды из чашки, протерла лицо.

Айары устраивались на ночь, укладываясь у стен пещеры. Хабрур, не дождавшись аль-Кассара, сам назначил три смены часовых и сам их расставил, чтобы одна пара стояла внизу, где начинался подъем, а другая ближе ко входу в пещеру. Костер загасили. И каждый, заворачиваясь поплотнее в джуббу или аба, положил рядом или обнаженный ханджар, или большую джамбию.

Очевидно, день у айаров выдался бурный - заснули они быстро. Джейран же из-за всех треволнений никак не могла успокоиться, она ворочалась с боку на бок, призывая сон, но Аллах не был к ней милосерден, и ворота сна не отворялись, и пучки пестрых сновидений не свесились над ней.

Услышав шаги, она резко повернулась.

Это были рыжебородый Хабрур и Джеван-курд. Они подошли и молча встали перед ней. Джейран сжалась в комок, обхватив колени руками. Она и одного-то мужчины испугалась бы, а тут пожаловали сразу двое, и их намерения не вызывали сомнений.

- Поднимайся, о женщина, - велел Джеван-курд. - И не вздумай шуметь.

Джейран встала. Хабрур взял ее за руку и повел по темной пещере, Джеван шел следом. В руках он нес свернутый плащ-аба, из тех толстых плащей, в которых не страшна холодная ночь пустыни. И они оказались у каменной лестницы.

- Ступай к нему, о женщина, - сказал Хабрур.

- Зачем, о господин? - в испуге спросила Джейран.

- Чтобы лечь с ним, о дочь греха... - сердито проворчал Джеван-курд. Или ты спознаешься с моим ханджаром.

Джейран отшатнулась, но Хабрур крепко держал ее за руку.

- Не пугай девчонку понапрасну, о Джеван. А ты, о распутница, знай если наутро аль-Кассар выйдет к нам довольный, и обратится к нам, и что-либо прикажет, то мы свернем со своего пути, и довезем тебя до ближайшего селения, и отпустим, клянусь Аллахом!

- А я дам тебе еще десять динаров, - вдруг добавил Джеван. - Это будет от меня, слышишь? Купишь себе платье! Ступай!

И сунул ей в руки пахнущий лошадью плащ.

Этим двум и в голову не приходило, что найдется пленница, способная отказаться от такого предложения.

Выбирать не приходилось - Джейран нащупала рукой ступеньки и на четвереньках поползла вверх.

Когда она оказалась в маленькой пещере, аль-Кассар отлично мог слышать это, но не пошевелился. Возможно, он заснул, что было бы и неудивительно после дня, проведенного в седле.

Джейран понятия не имела, что ей следует делать. Всю жизнь она полагала, что мужчина приближает к себе женщину, сейчас же выходило, что бывает и наоборот.

Даже если бы у нее были при себе надд, галия или иные благовония, если бы ее, прежде чем отправлять к мужчине, вымыли, нарядили и завили ее непослушные серые волосы, даже если бы подвели глаза так, что они в полумраке показались бы черными, - то есть, проделали с ней все то, что проделывают с невольницей, к которой впервые должен войти господин, она чувствовала бы себя весьма неловко. А сейчас на Джейран было платье с ободранным подолом, ноги ее после всех скитаний по горам покрывала пыль, и, что самое скверное, этот молчальник в золотой маске уже видел ее без изара.

Так что трудно было придумать более безнадежное дело, чем то, которое поручили ей под страхом смерти друзья предводителя айаров.

Некоторое время она сидела возле входа на сложенном плаще молча, пока вдруг не сообразила, что Джеван-курд и огненнобородый Хабрур, возможно, прислушиваются к звукам, доносящимся из пещерки.

- О господин! .. - неуверенно позвала она, причем шепот срывался на некую немоту. - Ты слышишь меня, о господин?

И замерла.

Ответом ей был негромкий, едва уловимый вздох в глубине пещеры.

- Ты не спишь, о господин? - продолжала Джейран в растерянности бессвязные, но свидетельствующие о ее покорности Хабруру и Джевану-курду речи. - Может быть, тебе жестко на этих камнях? Я могу принести что-нибудь мягкое. Вот тут у меня аба... А если ты прикажешь, я принесу тебе поесть. Где ты, о господин?

Очевидно, носящий золотую маску воистину дал обет молчания.

Джейран встала, распустила плащ и завернулась в него. Ей стало теплее - а вместе с теплом почему-то появилась и уверенность. Она сделала несколько шагов наугад и наткнулась на стену. Очевидно, вторая пещера на самом деле была продолговатым коридором в скале, и аль-Кассар забрался в самую глубь этого коридора. Девушка ощупала стену и продвинулась вдоль нее еще на несколько шагов.

- Может быть, ты хочешь умыться, о господин? Я принесу тебе воды. Прикажи хоть что-нибудь, о господин! .. - теперь ее слова уже звучали громче, как у человека, который понемногу осваивается в незнакомой местности.

Но даже вздоха не в ответ услышала Джейран.

Темнота и присутствие молчащего мужчины, с которым она под страхом смерти должна была лечь, настолько встревожили девушку, что, обычно молчаливая, она заговорила, ибо лучше уж слышать свой собственный голос, чем ловить в тишине вздохи.

- Если Аллах покарал тебя чем-то, о господин, то ведь можно помолиться, можно дать обет, и положение твое непременно исправится! Вот мне сегодня грозила смерть, и я пообещала десятидневный пост, и отказалась от сладкого, и от финикового вина, которое я пила два или три раза в жизни, и дала еще один обет...

Джейран вспомнила, что обещала Аллаху, сидя в расселине, и смутилась.

Если она останется верна обету - то ее зарубит ханджаром Джеван-курд. А если нарушит обет и ляжет с этим врагом Аллаха в золотой маске, с этим аль-Кассаром, которого почему-то непременно нужно звать Болтуном и Брехуном, то Аллах, возможно, так покарает ее, что удар ханджара покажется наивысшим милосердием!

Она попыталась вспомнить точные слова того обета, ища для себя лазейку, но от волнения слова улетучились, а остался только смысл. С того мгновения в расселине ее девственность принадлежала Аллаху!

А обмануть Аллаха она не могла.

Но если Джейран сохранит верность Аллаху - то тем самым погубит себя и уже не сможет спасти Абризу, которая надеется и ждет... И выйдет так, будто Джейран предала ее дважды!

Боязнь всех этих обманов и предательств, вместе взятых, сперва ввергла девушку в некое отупение. Насколько легко она решала простые задачи, с приложением рук и смекалки, настолько же были для нее сложны задачи возвышенные. Но в конце концов боязнь же и придала ей решительности, и подсказала слова, и вернула ее обычный, резковатый и вполне внятный голос.

- О господин! - воскликнула она, уже не заботясь, что снаружи могут подслушивать. - Моя жизнь подвешена на волоске. Только ты можешь спасти меня! Я буду сидеть здесь тихо-тихо, ты даже не услышишь моего дыхания! Ведь меня прислали сюда, чтобы я легла с тобой! А если этого не случится, твои друзья убьют меня! Скажи им, что я выполнила этот приказ, ради Аллаха, о господин! И я стану твоей невольницей, я буду служить твоим женам, только не выдавай меня!

Прошло время, которое показалось Джейран долгим, хотя его едва хватило бы на молитву в два раката.

- Не бойся, - прозвучал голос. - Я не выдам тебя, клянусь Аллахом... Нет! .. У Аллаха нет больше веры моей клятве!

Голос этот пронзил Джейран насквозь.

Его обладатель и сам, очевидно, не подозревал, какую власть над женщиной он может приобрести, даже если эта женщина не видит его лица, не восхищается его красотой и молодостью, не ощущает его рук и губ, не внимает к месту прочитанным или только что сочиненным стихам.

- О господин, ты испытываешь милосердие Аллаха! - позабыв про свою обычную робость, испуганно воскликнула Джейран. - Ты усомнился в Аллахе, а это большой грех!

Обладатель пронзающего сердца голоса ничего ей не ответил.

Странное возбуждение овладело тут девушкой - похожее на то, что она испытала, поддавшись чарам Маймуна ибн Дамдама. Она вновь была в полнейшей темноте, не зная ее границ и пределов, вновь ощущала присутствие мужчины, вновь ждала и боялась его одновременно. А голос все еще звучал в ее душе, как будто некий попугай поселился там. И чем-то он был похож на голос хозяина хаммама - очевидно, и носящий золотую маску был уже не мальчик, но приближался к годам зрелого мужа.

Нужно было сказать аль-Кассару что-то такое, от чего в черной ночи его отчаяния прорезался бы луч надежды. Джейран понимала, что мудрый Хабрур уже применил все известные ему изречения и стихи, и грубоватый Джеван-курд тоже сделал все, чтобы ободрить аль-Кассара, а ведь это были люди, близкие ему, и они сопровождали его в странствиях и вместе поили своих верблюдов, и вместе испытали удары сражений, жар и холод битв. Что же может сделать она - девушка, которая для него даже не девушка, а голос в темноте узкой пещеры? Как, впрочем, и он для нее.

И тут Джейран вспомнила слова, которые повторял хозяин хаммама, когда речь заходила о превратностях времен.

Это были стихи, а в стихах Джейран не знала толку. Она только слышала их столько раз, что в конце концов запомнила. И все же она отважилась их произнести, и темнота придала ей отваги, и это были два бейта, вполне подходящие тому, кто предается напрасной скорби:

Спасай свою жизнь, когда поражен ты горем, И плачет пусть дом о том, кто его построил.

Ты можешь найти страну для себя другую, Но душу себе другую найти не сможешь.

Джейран не была уверена, что произнесла стихи точно, однако других она почти не знала.

Ответом был короткий вздох.

И по какому-то невнятному колебанию воздуха Джейран поняла, что аль-Кассар удержал на устах готовое сорваться слово.

- Я помню еще стихи, о господин, - торопливо сказала она. - Их говорил мой прежний хозяин, когда кто-то из нас вечером бывал огорчен и ложился спать в скверном состоянии. Вот эти стихи, а других я уже не знаю!

Оставь же бежать судьбу в поводьях ослабленных И ночь проводи всегда с душою свободной.

Пока ты глаза смежишь и снова откроешь их, изменит уже Аллах твое положенье.

- Довольно с нас, о девушка, - ответил наконец аль-Кассар. - Аллах вознаградит тебя, мне же ты уже не поможешь. Когда утрачено все из былого великолепия...

- О господин! - радостная, что, благодаря хозяину хаммама, у нее есть разумный довод, воскликнула Джейран. - Мой прежний хозяин тоже испытал превратности времен, и он сказал мне как-то одну вещь, которая показалась мне тогда нелепой, ибо я не знала, что значит терять. Он сказал - если утрачено все, что ты считал своим, смейся во весь голос - ибо Аллах для того отнял у тебя старое, чтобы ты приобретал новое, и когда все потеряно тогда только возникает простор для нового, и остается лишь найти новое и сделать своим!

- Твой господин мудр, но он не терял достоинства, - возразил аль-Кассар, и Джейран поняла желание этого хмурого льва, залитого в железо и скрывшего лицо под золотой маской. Его отчаяние уже дошло до предела, как путник доходит до высокого перевала, после которого начинается спуск. И он, предводитель айаров, не знал, как в одиночку спуститься с вершин своего отчаяния. Он нуждался в помощи - и не мог принять эту помощь от Хабрура или Джевана-курда, но почему? Возможно, потому, что они были свидетелями его унижения, - подумала Джейран.

- А я полагаю, что терял, - сказала девушка, уверенная, что лжет. - И что такое достоинство? Вот ты сидишь сейчас, о господин, и скорбишь о том, что не исполнил какой-то клятвы. А человек без достоинства и не подумал бы скорбеть, клянусь Аллахом! Он бы радовался, что от нарушения клятвы получил какую-то выгоду. Значит, оно у тебя есть, о господин... и Аллаху виднее...

На том доводы Джейран иссякли.

- Как может женщина рассуждать о достоинстве мужчины? - помолчав, спросил аль-Кассар.

Джейран поняла, что этот гордец все еще ставит преграды между своим отчаянием и вполне разумным желанием усмирить скорбь.

- О господин, я слушала истории о несчастных влюбленных, которые рассказывали на площади возле хаммама, и женщины там были так же сильны духом и верны, как мужчины, и умирали от любви так же, как они. И если эти женщины избирали себе этих мужчин - значит, они рассуждали об их достоинстве тоже, о господин, - сказав это, девушка удивилась, как вовремя вспомнила историю о Лейли и Кайсе из племени Бану Амир.

Еще более удивительным было то, что в темноте она обрела неожиданную смелость.

Она не видела аль-Кассара и лишь по голосу догадывалась, где он

находится. И он тоже не видел ее. Более того - Джейран могла поклясться Аллахом, что этот человек не знает, хороша она собой или же подобна пятнистой змее, потому что, когда Хабрур и Джеван-курд показали ему свою добычу, он не уделил Джейран даже взгляда.

Она впервые в жизни была наедине с мужчиной, впервые была с мужчиной в полнейшей темноте... ибо нельзя же считать сближением те чары, что навел на нее Маймун ибн Дамдам! ..

Джинн, которого, очевидно, поделом заточили в медный кувшин, разбудил в

Джейран некое чувство, порождавшее волнение, и если бы девушка осмелилась, она бы назвала это волнением от предвкушения близости.

- Не зови меня господином, зови меня Болтуном или Брехуном, как это делают мои люди, ибо мои слова воистину подобны лаю собаки, упустившей добычу, - приказал аль-Кассар.

- Я не могу тебя так называть! - подумав, сказала Джейран. - Не я дала тебе достоинство, не мне и лишать тебя достоинства, о господин. Кто я такая, чтобы называть Брехуном мужа из благородных айаров?

- Воистину, отныне наше занятие - грабить на дорогах, и мое ремесло быть айаром! - вздохнув, произнес аль-Кассар. - И пусть это будет для нас карой и наказанием!

Джейран не уловила ничего странного в этих словах, но поняла, что, если не вмешаться, этот несчастный опять начнет призывать на свою голову какие-то непостижимые бедствия.

- И вообще мне кажется, о господин, что, придумывая себе такие клички, ты оскорбляешь Аллаха, - торопливо сказала она. - Ведь у тебя есть благородное имя и прозвище, и Аллах знает тебя по ним, и если бы он хотел унизить тебя, то сам бы лишил тебя благородного имени.

- Ты замужем, о женщина? - вдруг спросил носящий золотую маску. - Или ты принадлежишь лишь своему хозяину?

- Я не замужем, и мой хозяин не прикасался ко мне, и сегодня я дала обет, что не будет близости между мной и им, если я спасусь от смерти... тут только Джейран вспомнила, что невольно исхитрилась обмануть самого Аллаха. Ведь у нее не было больше пути к хозяину хаммама, и с тем же успехом она могла дать клятву, что никогда не будет близости между ней и великим мудрецом Сулейманом ибн Даудом, который уже много столетий покоится в могиле. А другие мужчины в тот опасный миг напрочь вылетели у нее из головы, как будто близость была возможна только с одним, недосягаемым и недоступным.

- Если Аллах мне поможет, и облегчит мои бедствия, и я смогу исправить то зло, которое причинил, то я позабочусь о тебе, - пообещал аль-Кассар. Ты нашла слова, которые исцеляют душу, клянусь Аллахом! Но это - лишь краткая передышка, о женщина. Пока зло не исправлено, никто не увидит моего лица...

- О господин, в этой темноте даже собственной руки не видно, почему бы тебе не снять маску и не дать себе отдых от этой штуки? - предложила Джейран. - А я бы принесла воды, чтобы ты мог вымыть лицо.

- Вымыть лицо? - носящий золотую маску спросил это с таким изумлением, как будто омовение лица, рук до локтей и ног до щиколоток не полагалось совершать правоверному пять раз в день перед обязательной молитвой. - Ты говоришь - вымыть лицо, о женщина?

- Ты же не давал клятвы ходить неумытым, о господин, - разумно отвечала Джейран. - Если бы тут было немного муки из волчьих бобов, и салфетки из хлопка, и хотя бы глиняный очаг, из тех, которые можно переносить из угла в угол, я бы согрела воду, и растерла тебя, и вымыла, как полагагается, и расчесала тебе бороду, и умастила ее душистым маслом...

Вдруг она сообразила, что здесь не хаммам, и смутилась.

- Я умею делать все это и многое другое, - добавила она. - Таково мое ремесло, о господин.

Аль-Кассар ничего ей не ответил.

Вдруг она услышала странное сопенье и даже шип, какой бывает, если воздух изо рта вырывается сквозь сжатые зубы.

- О господин, что еще случилось? - испуганно спросила она.

- С умыванием ничего не получится, о женщина, - отвечал из темноты аль-Кассар.

Джейран испугалась, что этот безумец успел дать Аллаху клятву не умываться.

Носящий золотую маску опять подозрительно засопел и вдруг вскрикнул.

- О господин! Тебя укусила змея?!

- Не вопи, о женщина... - отвечал аль-Кассар. - В недобрый час надел я эту маску! Клянусь Аллахом, я не могу распутать шнурки на затылке!

- Я помогу тебе, о господин, - с этими словами Джейран пошла вдоль стены на голос и, как и следовало ожидать, столкнулась с аль-Кассаром грудь к груди.

Она ощутила на плечах две мужские руки, ощутила пожатие длинных и цепких пальцев, ощутила тепло ладоней - и помянула недобрым словом Маймуна ибн Дамдама, научившего все ее внутренности испытывать волнение от таких вещей.

Очевидно, и аль-Кассар сделал несколько шагов ей навстречу.

- Сейчас я помогу тебе, о господин, - прошептала Джейран, не чуя под ногами камней. - Я распущу шнурки...

Оказалось, что носящий золотую маску успел в темноте снять свой синий траурный тюрбан. На голове у него была только шелковая ермолка, а из-под нее спускались на плечи жесткие и упругие кудри, длиные, как полагается воину. Если бы вытянуть одну вьющуюся прядь, она оказалась бы не меньше локтя длиной.

Джейран поняла, что для распутывания узлов лучше бы зайти сзади, лишь когда обнаружила, что ее занятие - на самом деле объятие. Она в растерянности отступила, но аль-Кассар удержал ее.

Плащ-аба соскользнул с ее плеч и лег на пол.

- О господин.. - прошептала девушка. - Не надо этого... Я не могу...

Предводитель айаров ничего не ответил, но и хватки своих сильных пальцев не ослабил.

- Я не хочу, чтобы ты думал, будто я выполняю приказ Джевана-курда, о господин... - совсем растерявшись, объяснила она.

Тут последний шнурок развязался, и маска упала с лица аль-Кассара, но каменного пола пещеры она не коснулась, а оказалась лежащей одновременно на груди своего владельца и на груди Джейран.

Чтобы взять ее, кто-то должен был прервать это странное объятие. Чтобы она не упала, ни Джейран, ни аль-Кассар не могли совершить лишнего движения.

Так и стояли эти двое, пронизанные волнением, и дыхание мужчины было громким, а девушка сдерживала свое дыхание.

- Где вода, которую тебе принес Джеван-курд, о господин? - спросила Джейран.

- Я поставил кувшин на пол, о женщина, - отвечал аль-Кассар.

И оба они не шелохнулись.

- Не бойся меня, - вдруг услышала Джейран. - Если Аллаху будет угодно, я возьму тебя в свой харим...

Джейран ощутила сильнейшую радость - вот нашелся мужчина, который готов приблизить ее к себе, и взять в свой харим, и это не ремесленник, живущий на пять дирхемов в день, а предводитель воинов, владеющий дорогим оружием, и лошадьми, и их грузом! И сразу же вслед за радостью возникла столь же сильная тревога.

Как и всякой девушке, ей нужно было время, чтобы привыкнуть к мысли, что она должна принадлежать какому-то определенному мужчине.

Джейран столько лет была всей душой готова к тому, чтобы по первому же слову хозяина харима стать его наложницей, что сейчас быстрота событий испугала ее.

Она желала этого человека, чья золотая маска не падала лишь потому, что их груди соприкасались!

Она желала целовать его руки, и ласкать пальцами его лицо, и наслаждаться безупречной атласной поверхностью кожи, и упругостью завитков его кудрей и бороды, но все это обрушилось на нее столь стремительно, что ей захотелось прервать события, и уединиться, и поразмыслить о них.

О том, что айару, живущему той добычей, какую он выследит, и тем, до чего дотянется его рука, не положено содержать харим, Джейран совершенно не подумала - так уверенно произнес свое обещание аль-Кассар.

- О господин, - прошептала она. - А как же мой обет?

- Я сам не сдержал обета и жестоко расплачиваюсь за это, клянусь Аллахом! - сказал ее незримый собеседник. - Так что я не заставлю тебя нарушать обет. Как тебя зовут, о девушка?

- Меня зовут Джейран...

- А потом, о Джейран, если Аллах будет к нам милостив, мы призовем факихов, которые смыслят в делах брака, развода и обетов, и они найдут для тебя способ войти в мой харим. А если ты не захочешь - я отдам тебя за того, кого ты сочтешь подходящим, и приданое для тебя, а также устройство твоей свадьбы для меня обязательны, клянусь...

- Нет, о господин! - воскликнула девушка, упираясь руками ему в грудь. Ради Аллаха, не давай больше обетов! И если не ты - то мне никто не нужен...

Золотая маска упала на камни. У Джейран перехватило дыхание.

Она вздохнула и сказала совсем тихо:

- Клянусь Аллахом...

* * *

- Хотел бы я знать, какой безумец выстроил эту дорогу! - воскликнул Джеван-курд. - Она ведет через пустыню и упирается в горы! Я бы еще мог понять, если бы в этих горах добывали ценный камень. Какой прок от дороги, ведущей к пустому месту? А ведь на ее прокладку ушло немало денег. Ты посмотри, о Хабрур, если столетия ничего не сделали с этими плитами, то ведь на них пошел хороший и дорогой камень!

- Что говорят о дороге местные жители, о Ахмед? - спросил Хабрур.

- Они говорят, что в горах есть старая крепость. Дорога, очевидно, ведет к ней, о господин, - сообщил Ахмед.

- И никто не знает, когда она была проложена?

- Полагают, что это случилось еще до пророка, о господин.

- Слыхал я, что много веков назад здесь велись войны, и румы держали в осаде некую крепость, и даже выстроили дорогу, по которой подвезли большие осадные устройства, - сказал Хабрур. - Вполне может быть, что это - та самая, а Аллах лучше знает.

- Не можем ли мы в ней отсидеться? - спросил Джеван-курд.

- Я не знаю дороги к ней, о господин, - отвечал Ахмед.

- Если румы что-то осаждали, то от этого укрепления мало что оставалось, о Джеван, - утешил курда Хабрур. - Мы заберемся туда, где не найдем ни пищи, ни воды, а когда будем спускаться обратно, нас встретит Джубейр ибн Умейр.

- Куда же занес шайтан Джудара ибн Маджида, порази его Аллах в печенку? осведомился Джеван у высоких каменных скал и бескрайней пустыни, ибо люди, ехавшие с ним рядом, ответа на этот вопрос не имели. - Доживу ли я до встречи с ним и с его молодцами? А если Джудар забыл о своем долге почему его не вразумит Мансур ибн Джубейр?

И на этот вопрос также не было ответа.

Беседа эта велась утром, когда отряд айаров, совершив молитву и поев, вышел из пещеры и двинулся дальше. Ахмед обещал показать дорогу, по которой можно ехать на конях довольно быстро, - и она действительно обнаружилась, и вела вдоль гор, но, по его словам, когда-то раньше она углублялась в горы, пока обвал не прикрыл ее.

Впереди ехали аль-Кассар, Хабрур, Джеван-курд с Алидом, а эти двое почти не разлучались, невзирая на разницу в возрасте и образовании, и Ахмед, показывавший путь.

Аль-Кассар, выйдя утром из маленькой пещеры, присоединился к общей молитве, но не к общей трапезе. Джейран, первой покинув пещеру, попросила для него еды, чтобы он мог как следует поесть, пока она не завяжет шнурки золотой маски.

Узнав, что аль-Кассар позволяет женщине снимать с себя маску и надевать обратно, Хабрур и Джеван-курд радостно переглянулись.

Джейран получила от Джевана-курда строгий приказ держаться возле него и Хабрура. Он отыскал также в своих хурджинах вещь, совершенно ей необходимую сейчас, - шелковый изар. Видимо, во всех странствиях курд не забывал о нуждах своего харима. И он вручил ей этот изар со словами:

- Если Аллах будет милостив, получишь и больше, о дочь греха...

Но на нежности с его стороны Джейран и не рассчитывала.

Она ехала позади Джевана-курда на вьючной лошади, и это ее вполне устраивало. И она искренне надеялась, что айары довезут ее, как обещали, до ближайшего селения. А что касается обещания, данного аль-Кассаром, так он сам найдет способ исполнить это обещание, когда превратности времен минуют его. Так полагала Джейран, зная, что айаров преследует некий Джубейр ибн Умейр с огромным войском.

Ей пришло было в голову, что отряд может укрыться в райской долине. Но пробраться тем путем, каким протискивалась и ползла она сама, всадники бы не сумели. И Джейран не стала умножать бесполезные речи.

А между тем ухо ее уловило разговор о неком бурном потоке, вылетающем из Черного ущелья с такой силой, что он ворочает и тащит с собой огромные камни, но потом обретает спокойствие и разливается. Сказано было, что придется, подойдя к берегу этого потока, спуститься по течению, чтобы переправиться, и это якобы поможет замести следы, но Джейран мало интересовалась замыслами айаров. Ей было о чем поразмыслить и самой.

Этой ночью она, едва успев оплакать свое несбывшееся счастье с хозяином хаммама, уже обещала войти в харим совсем другого человека! И Джейран силилась понять, как это все получилось.

А она и не могла понять этого, ибо в слово "любовь" всю жизнь вкладывала смысл, достойный маленькой девочки, а не девятнадцатилетней женщины. Впрочем, она жила такой жизнью, что и не могла знать, как важны для зарождения любви диковинные случайности, мимолетные взгляды и прикосновения, ощущение опасности и дозволенных ею безрассудств.

Джейран желала любить наилучшего мужчину - и единственным, похожим на жтого наилучшего, был хозяин хаммама. Она просто наделила своего мужчину его лицом и его руками. Но когда во мраке ее коснулись руки аль-Кассара то оказалось, что мечта осуществилась. И великим благодеянием Аллаха было то, что она еще не видела лица своего избранника. Несходство с хозяином хаммама могло помешать зарождению любви. Сейчас же ей и мысль о несходстве не приходила в голову.

Никогда еще девушке не приходилось так тщательно разбираться в причинах и следствиях своих поступков и стремлений. Непривычная к такому делу, она все же честно пыталась все понять, и это оказалось для нее непосильным трудом.

Углубившись в свои мысли, Джейран поглядывала на едущего впереди аль-Кассара, который уже откликался хотя бы поворотом головы, когда его называли этим именем, так что айары, не сговаривались, перестали величать его аль-Бакбуком и аль-Хаддаром.

Он был среднего роста и тонок, подобно ветке ивы, но в плечах неожиданно широк, движения его были плавными, но при том горделивыми, и казалось, что его вороной жеребец перенял у него эти качества, так высоко он нес точеную голову, так поглядывал по сторонам, шевеля чуткими ноздрями.

С каждым фарсангом пути Джейран все больше нравился ее избранник, хотя он ни разу не обернулся к ней и не приветствовал ее хотя бы взором.

- Слышите шум воды, о господин? - обратился к аль-Кассару Ахмед. - Это ревет поток Черного ущелья.

- О аль-Кассар! - воскликнул вдруг Алид. - Клянусь Аллахом, я слышу еще и человеческий голос!

- Человеческий голос, о Алид? - переспросил Хабрур. - Что здесь делать человеческому голосу?

Но Джеван-курд уже дал знак отряду, и все остановились, и те немногие беседы, что вели между собой айары, немедленно смолкли.

- Я поеду и погляжу, что там такое, клянусь Аллахом! - Алид, радуясь тому, что первым уловил загадочную угрозу, резко выпрямился в седле.

- Я поеду с тобой, о дитя, - Джеван-курд, сказав это, переглянулся с Хабруром, и тот кивнул. - Ибо, если там ловушка, то я ее опознаю скорее, чем ты.

- О Джудар, о Селим! - Хабрур протянул руку, и двое айаров выехали вперед. - Отправляйтесь с Джеваном. И ты, о Ахмед, тоже поезжай. А мы подождем здесь.

Алид ударил коня стременами и понесся к потоку первым.

Джеван-курд, несколько недовольный такой отвагой, достал лук и, на скаку добывая из деревянного колчана бесперую стрелу, поскакал следом.

Несколько айаров тоже наложили стрелы на тетивы луков и замерли, ожидая неприятностей.

Алид, первым достигший берега потока, вдруг замахал рукой, подавая кому-то зника, и повернул коня, и помчался навстречу Джевану-курду с сопровождавшими его всадниками.

- Что это он кричит? - в тревоге спросил Хабрур. - Ради Аллаха, может кто-нибудь разобрать?

Но первым понял, о чем речь, сам аль-Кассар.

- Хвала Аллаху! - воскликнул он и помчался к потоку, с ревом летевшему из ущелья.

Джейран приподнялась в седле, пытаясь понять, что там происходит. И она подумала - а не тот ли это поток, в который она чуть не вывалилась из скользкой трубы?

Вдруг она увидела, что Джеван-курд останавливает коня, и целится из лука, и спускает стрелу. А также услышала торжествующий вопль Алида. После чего пятеро всадников, подъехав к тому месту, где начиналось узкое, как от удара огромным топором, ущелье, соскочили с коней и принялись снимать с седел свернутые кольцами конские путы, изготовленные из войлока с пальмовым лыком.

Очевидно, они собирались вызволить кого-то из бурлящей воды.

И они кинули одновременно несколько петель, и одна, принадлежащая Селиму, а может, и Джудару, угодила в цель, и все они, ухватившись за веревку, принялись ее тянуть, извлекая из потока того, кого, по всей видимости, спасли. Но Джейран не могла понять, для чего им понадобился выстрел из лука.

Аль-Кассар же, приблизившись к берегу, остановил своего вороного жеребца, обернулся и махнул рукой своему отряду, как бы призывая его следовать за собой.

- Едем, во имя Аллаха! - приказал Хабрур.

Отряд пустил коней рысью, и Джейран, покачиваясь в седле сразу же за Хабруром, видела, что на берегу потока происходят странные вещи.

Алид, соскочив с коня, полез для чего-то вверх по склону. Аль-Кассар, сделав то же самое, сорвал с себя белоснежную джуббу и, держа ее обеими руками, ждал на берегу. И он обнял того, кого вынули из воды, одновременно кутая его в джуббу, обнял с такой пылкостью, что у более искушенной женщины, чем Джейран, она могла бы вызвать ревность.

- О Аллах, этого не может быть! - воскликнул вдруг Хабрур. - Как он попал

сюда?

Джейран вгляделась в лицо спасенного - и тоже удивилась, как мог попасть в эти края человек великанского роста и с черным лицом. Разумеется, чернокожие рабы имелись в каждом городе, где она побывала, но не станет же гордый аль-Кассар обнимать раба, словно родного брата!

- Велик Аллах! - единым голосом ответил Хабруру весь отряд. Аль-Мунзир - с нами! Хвала Аллаху - вот кто прекратит наши бедствия!

И сразу же все заторопились к берегу, и погнали коней что есть духу, и обступили великана, и обнимали его, и целовали.

Алид тем временем отыскал на склоне спрятанную одежду Джабира аль-Мунзира и привел его коня.

Очевидно, аль-Кассар и аль-Мунзир успели рассказать друг другу что-то очень важное, поскольку, когда и Джейран подъехала к берегу, Джеван-курд указал на нее пальцем.

- Вот эта женщина, которую мы спасли от ее похитителей! - сказал он чернокожему великану. - Спрашивай ее, о чем желаешь! А ты, о женщина, сойди на землю, чтобы нам не задирать головы.

Аль-Мунзир, все еще завернутый в джуббу аль-Кассара, подождал, пока Джейран слезет с лошади и оправит на себе изар.

- Ты рассказала, что разбойники похитили тебя и привезли в эти горы, о женщина, - сказал он. - Одного из разбойников только что застрелил мой друг Джеван. Вон его тело, оно застряло между каменных зубов посреди потока, где мы чуть не прикончили друг друга. Подойди, погляди и скажи знаком он тебе?

- Клянусь Аллахом, я вовремя спустил тетиву! - похвастался курд. - И я впервые видел, чтобы люди, которых вот-вот погубит поток, еще и сами пытались погубить друг друга!

- Жаль, что ты не видел нашего сражения, пока мы не свалились оба в воду, о Джеван! - отвечал Джабир. - И жаль, что его индийский кистень пошел на дно вместе с дубинкой. Я никогда раньше не видел такого оружия. Индийские куттары у меня есть, и лук-ситхак с лезвиями на концах, и сабля-шамшер, но двойной кистень с тяжелыми кольцами вместо шаров я видел впервые!

Джейран подошла к берегу и увидела в глубине ущелья тело, застрявшее между двумя каменными клыками. Но лица она разглядеть не смогла.

- Мне кажется, я никогда не видела этого человека, о господин, сказала она, вернувшись.

- Может быть, ты слышала, как эти люди называют друг друга? продолжал допытываться аль-Мунзир. - Не было ли среди них Ибрахима?

Джейран задумалась, припоминая, и вдруг действительно вспомнила! Это был один из тех, что сбросили в поток еще живого человека.

- Ты вспомнила, о женщина! - вдруг воскликнул чернокожий. - Ты знаешь его, но почему же ты молчишь об этом? О Хабрур, кто ее допрашивал? Она знает больше, чем говорит, клянусь Аллахом!

- Разве я не говорил, что она будет лгать? - вмешался Алид.

- Ты испугал ее, о аль-Мунзир, - отвечал Хабрур. - Сейчас она успокоится и все тебе скажет. А ты дай решить это дело старшим, о дитя. Ведь не ты у нас пока называешься Предупреждающим, и не ты привык угадывать опасность по малейшим признакам, и не твое мнение будет решающим для нашего господина, да хранит его Аллах!

Аль-Кассар подошел к Джейран.

- Не обижай эту девушку, о брат, - сказал он.

- Когда это я обижал девушек? - удивился аль-Мунзир. - Но с этим ущельем и с этими горами связаны страшные вещи. Я шел по следу похищенной Абризы, пока не попал сюда. И я уверен, что Абризу прячут там, в горах!

Тут Джейран действительно испугалась.

Аль-Кассар вздохнул и опустил голову.

- Аллах отвернулся от нас, - прошептал он. - Сколько бедствий принес я Абризе...

- Расскажи, как все это было, о Джабир, - негромко обратился к чернокожему Хабрур. - И расскажи наконец подробно. Как это ни горько, а правду мы знать должны. Впрочем, даже хорошо, что мы узнали про Абризу только теперь. Посмотри на своего брата, посмотри, что он с собой сделал... В довершение всех бед взял себе имя проклятого разбойника, от которого только и осталось, что эта золотая маска...

- Я не знаю, кто ее похитил и зачем это сделали, - отвечал аль-Мунзир, кивком давая Хабруру понять, что он уразумел слова о состоянии аль-Кассара. - Я только шел по следу, и расспрашивал людей, и делал выводы. И оказалось, что Абриза в тот день была в хаммаме, и забыла там свои браслеты, и банщица по имени Джейран принесла их, и осталась в доме, и подсыпала всем нам в питье бандж, и впустила в дом похитителей!

- Банщица по имени Джейран? - переспросил аль-Кассар, делая к ним шаг, и невольно повернулся к той, что носила это проклятое Аллахом имя!

Джейран попятилась.

И все поняли, что это могло означать.

- Ступай-ка сюда, о женщина! - рявкнул Джеван-курд. - О аль-Мунзир, ты видел ту, что принесла браслеты? Мог бы ты ее узнать?

- Если будет на то воля Аллаха, - сказал чернокожий великан. - Она вошла к нам во двор, и завела беседу с Абризой, и в конце концов скинула изар, не обращая на меня внимания, как не обращают внимания на черных рабов. Но я отвернулся, ибо неприлично таращиться на лица женщин, тебе не принадлежащих.

Джеван устремился было к Джейран, но последние слова аль-Мунзира остановили его. Он что-то недовольно буркнул в усы, но не отступил, а остался рядом с девушкой.

Алид, получив от Хабрура строгое внушение, слушал эти речи молча, как подобает самому младшему. Вдруг он понял, чего хочет Джеван-курд. Не говоря ни слова, он схватил Джейран за руку и сорвал с нее изар.

- Ты узнаешь ее? - спросил Джеван-курд, хватая девушку за другую руку. Подними голову, о несчастная! Если ты невинна, тебе нечего бояться, клянусь Аллахом!

- Прекратите это! - приказал аль-Кассар, выступая вперед и отстраняя Алида от Джейран. - Даже у невинного высохнет от страха во рту слюна, если на него так рычать! Мало ли, что ее зовут Джейран! Та женщина могла солгать!

- А браслеты? Как же тогда к ней попали забытые в хаммаме браслеты, о Ади? Их могла взять только банщица! - воскликнул Джабир аль-Мунзир. - И ее зовут Джейран! И она знает одного из тех врагов Аллаха - Ибрахима! Нет, никакие разбойники не похищали эту женщину! Ее выпустили через какой-то потайной ход те, что украли Абризу!

- Но я сам напал на тех, которые стреляли в нее, о Джабир! - вмешался Джеван-курд. - Мы убили всех троих! Разве это не оправдывает ее?

- Значит, тем людям нужно было, чтобы она вошла к вам в доверие! немедленно нашел объяснение аль-Мунзир. - И их госпожа - а ими управляет женщина, о Ади! - пожертвовала тремя из них, чтобы вы приняли к себе эту пятнистую змею!

- Но ведь ты же не узнал ее, о Джабир! - тот, кого Джейран привыкла называть аль-Кассаром, начал горячиться.

- О сынок, сделай так, как говорит аль-Мунзир! - вмешался Хабрур, и говорил он с аль-Кассаром воистину так, как мать с больным ребенком. - Если бы Джабир был с нами, мы избежали бы половины всех бедствий, что нас постигли! И он знает об этом деле больше нас! Раз ты узнал ее, о Джабир, то решение принадлежит тебе.

- Пусть решение принадлежит аль-Мунзиру! - присоединился и Джеван-курд.

- Как я могу узнать женщину, лица которой не видел? - осведомился тот.

- Но дай же ей, ради Аллаха, сказать хоть слово в свое оправдание! настаивал аль-Кассар.

Видя, что носящий золотую маску - все еще на ее стороне, и надеясь, что его слово - все же решающее, Джейран выдернула запястье из горячей ладони Алида, немало поразив его своей силой, и поднесла руку к горлу.

Она решила, что настал час показать крест, который дала ей Абриза, и обяснить, что ей нужно было найти в городе раба по имени Рейхан.

Но тут аль-Мунзир, ожидавший подвохов и неприятностей уже со всех решительно сторон, заподозрил ее в том, чего у нее на уме отродясь не было.

- Что это ты ищешь на себе, о женщина? Клянусь Аллахом, никто и не подумал обыскать ее! А если у нее при себе оружие? Или яд, который она может выпить, чтобы не выдать своей тайны?

Джейран хотела воскликнуть, что у нее при себе - лишь знак для раба Рейхана, но, как и предсказал аль-Кассар, у нее от волнения и страха высохла во рту слюна. Никто и никогда не кричал на нее так грозно, как этот чернокожий - очевидно, только что избежавший смерти.

Не слыша ответа и ожидая от Джейран наихудшего, аль-Мунзир схватил ее за руку, лежащую на груди поверх золотого креста, и, сжав ее своим кулаком в кулак, рванул к себе.

Золотая цепочка натянулась, врезаясь Джейран в шею. Девушка вскрикнула.

- Клянусь Аллахом, золото! - крикнул Джеван-курд.

Аль-Мунзир сдернул цепочку с крестом с шеи Джейран.

- О Ади! Это крест Абризы!

Девушка поняла, что теперь ей уже не оправдаться. И ее первоначальная ложь про разбойников будет свидетельствовать против нее, а не за нее.

Аль-Кассар выхватил крест из руки аль-Мунзира. Хабрур шагнул к ним, чтобы увидеть эту диковину, любознательный Алид тоже проскользнул к ней, и даже суровый Джеван-курд отвлекся от своей пленницы и вытянул шею, хотя уж он-то никак не мог разглядеть креста.

- Крест Абризы, клянусь Аллахом! - повторил аль-Кассар.

Джейран рванулась, высвободилась - и побежала вверх по склону, наискосок, туда, где могла укрыться за большими камнями.

- Стреляйте в нее! - закричал Джеван-курд.

- Великие мужи считают убиение женщины плохой приметой! - отвечал премудрый Хабрур.

И больше Джейран не могла разобрать ни слова.

* * *

Потом, вспоминая, как ноги сами вознесли ее по крутому откосу и как съехал погнавшийся было за ней Алид, Джейран поняла, что благодарить нужно не только Аллаха, но и древние, прошитые толстыми нитками сандалии на подошве толщиной в два пальца.

Ее кожаные туфли слетели бы с ног при таком подъеме, а босиком на каменистом склоне она не сделала бы ни шага. Или же ее ноги выскользнули бы из этих почти лишенных задника туфель, что привело бы к тому же результату. А сандалии плотно крепились на ступне при помощи грубых и надежных ремешков. Тот, кто их смастерил, как раз и имел в виду путешествия по горным тропам.

Она бежала вверх и наискосок, забирая все круче, еще не зная, как

доберется до нависающих камней и как спрячется за ними, но понимая, что Аллах не оставил ей иного пути.

Если бы она осталась, окаменев от ужаса, то дело могло кончиться и пыткой. Яростные лица мужчин не сулили ничего хорошего.

И вот она затаилась за камнем, а внизу шумели айары, и кое-кто уже накладывал на тетиву стрелу, а юный Алид, опозорившись таким образом, вскочил на коня, собираясь брать гору приступом в седле.

Джейран уперлась плечом в камень. Он плохо держался на своем природном месте. Но, если бы Джейран спихнула его, ей немедленно пришлось бы искать иного укрытия.

Аллах и тут не оставил иного пути - когда Алид, вооружившись длинным копьем, погнал коня вверх, а за ним полезло несколько айаров с луками и стрелами, Джейран поднатужилась, качнула камень, и испытанным способом, прижавшись спиной к скале, толкнула его ногой.

Камень полетел под ноги коню, который шарахнулся в сторону, едва не уронив всадника, и разогнал лучников.

Воспользовавшись этой суматохой, Джейран перебралась повыше и подумала, что если будет так карабкаться и дальше, то вернется в конце концов обратно в райскую долину.

И в тоже время она понимала, хотя и противилась этой мысли, что вооруженным мужчинам несложно будет поймать ее, ведь она не сможет забраться достаточно высоко, чтобы стрелы не достали ее, и тот же Алид, ловкий, как обезьяна, вскарабкается наконец по склону с другой стороны, и окажется выше, чем Джейран, и высмотрит ее среди камней, и пустит стрелу.

Вдруг Джейран услышала свист. Прилетел он откуда-то сверху, и повторился, и раздался в третий раз. Удивленная, она подняла голову.

Прямо из скалы ей махнула смуглая рука.

Никто из айаров не успел бы забраться туда так, чтобы Джейран этого не заметила. Очевидно, здесь, в горах, жили люди, и, насколько Джейран могла судить, пещер для этого у них было предостаточно.

Конечно, ей мог подавать знаки кто-то из невольников фальшивой Фатимы. Но выбирать не приходилось. Джейран махнула рукой, показывая, что знак она увидела и приглашение приняла.

Тогда незнакомая смуглая рука появилась вновь, совершив такое движение, будто бросала что-то в Джейран. Девушка невольно зажмурилась, когда мимо ее лица пролетел камень с привязанной к нему веревкой.

Она ухватилась за веревку, полагая, что сейчас придется карабкаться по крутому склону, подставляя спину стрелам айаров. Но там, за скалой, очевидно, готовилось ей помочь не меньше трех человек. Веревка устремилась вверх с такий силой и быстротой, что Джейран, едва не упав, чудом успевала перебирать ногами. А потом ее ухватили за руку и втащили в узкую щель.

Оказалось, что пришла ей на помощь женщина, и женщина эта была одна, и силы ее рук хватило на дело, которое было бы по плечу троим мужчинам. Впрочем, и сама она была похожа на мужчину своими широкими плечами, ушедшей в плечи головой и крупными чертами лица.

Голову ее покрывал неровный кусок черной ткани, удерживаемый черным же веревочным кольцом, и мелкие складки нависали на лоб до самых глаз. А прочую одежду составлял другой кусок такой же грубой ткани с дыркой для шеи и головы, подпоясанный веревкой. К немалому удивлению Джейран, она разгуливала по горам босиком.

- Да возблагодарит тебя Аллах, о женщина! - обратилась к ней Джейран. Ты спасла меня от смерти!

Очевидно, так оно и было, судя по доносившимся снизу крикам.

- Пойдешь со мной! - гортанным голосом, с совершенно непривычным выговором, произнесла женщина и ухватила Джейран за руку, да так, что девушка вскрикнула от боли.

Щель оказалась узкой и крайне извилистой, Джейран ободрала себе все бока, протискиваясь за своей свирепой спасительницей, которая ходила здесь не впервые и знала, как удобнее миновать самые непроходимые места. Наконец они выбрались на более или менее обширную площадку и оказались как бы на дне широкого и глубокого колодца.

В углу площадки была яма, и в яму эту спускалась сверху толстая веревка. Джейран задрала голову, чтобы понять, откуда спустили веревку, и обнаружила отверстие в скале.

- Пойдем туда, - беспрекословно сказала женщина, проследив взгляд Джейран и мотнув головой в сторону отверстия. - Не бойся. Я помогу.

Площадка была похожа на неровный и несколько вытянутый круг. Вверх по спирали поднимались вырубленные в скале ступеньки, и каждая отстояла от другой на расстояние большее, чем человеческий шаг, так что поневоле Джейран задумалась - что за великаны изготовили для себя эту лестницу.

Очевидно, спасшая ее женщина принадлежала к роду тех великанов - она была выше Джейран на целую голову и передвигалась по ступенькам с привычной легкостью. Ее грубая накидка при этом задиралась, показывая то, что было бы позором для городской женщины, - волосатые ноги. И даже не просто волосатыми они были, а поросшими редкой волнистой шерсткой.

Джейран полезла следом, цепляясь за каждую неровность в скале и удивляясь, почему странная женщина не делает этого. А та ловко добралась до отверстия, причем оказалось, что эта дыра выше человеческого роста, протянула Джейран руку и втащила ее в высокую и просторную пещеру.

Они прошли эту пещеру наискосок, выбрались из нее на каменную террасу, и тут Джейран поняла, что перед ней - развалины некогда грозной горной крепости, очевидно, той самой, для осады которой была построена дорога.

Крепость стояла на скалистом утесе, и с высоты террасы Джейран видела бездонную пропасть. Заметила она также, что с запада к утесу тянется дорога, петляющая, ныряющая, и даже порой поворачивающая назад, чтобы на ином уровне подняться вверх и все же на сотню шагов продвинуться вперед.

Если у утеса и была остроконечная вершина, то Джейран с террасы ее не видела. Ее взгляду были доступен лишь кусок белокаменной стены, как бы выраставшей из утеса, с двумя высокими и узкими башнями, из которых у одной был проломан бок, а у другой всего лишь снесена часть зубцов.

По террасе женщина подвела Джейран к пролому в стене и первая вошла во двор крепости.

К внутренней стороне стены были пристроены небольшие дома, теперь пустые. Места за стеной оказалось неожиданно много, и что более всего поразило Джейран - так это буйная зелень, которой она не ожидала увидеть так высоко в горах, да еще в заброшенной крепости. Очевидно, землю принесли снизу, чтобы в случае осады возделывать ее и получать свежие овощи. Сообразив это, Джейран поняла, что поблизости должны быть и колодцы с водохранилищами, способные обеспечить столько земли водой, да еще в жаркое лето. Тот достойный дикарей колодец, по стенке которого женщина вывела ее сюда, конечно же, не обладает нужным количеством воды. А что касается воды - Джейран уже не умом, а внутренним чутьем определяла достаточное или недостаточное для различных нужд количество, поскольку работа в хаммаме требовала еще и умения не тратить лишней воды.

Но крепость пребывала в полнейшем запустении. Никто даже не пытался починить стены и проломленные потолки, не слышались и голоса занятых делом людей. И не стояла вооруженная стража у дворца, занимавшего середину крепости, когда-то нарядного, с колоннадой и сверкающей кровлей, а теперь прискорбно тихого, лишившегося трех башен из положенных по замыслу четырех, по одной на каждом углу.

Кто-то прокричал сверху непонятное короткое слово. Женщина, подняв голову, ответила. Раздался крик, больше похожий на звериный, чем на человеческий, с другой стороны, опять же - сверху. Тут женщина разразилась целой речью, показывая пальцем на Джейран. И вдруг, наклонившись и подобрав небольшой округлый камень, изготовилась метать его в одно из высоких окошек.

Джейран невольно посмотрела туда - и увидела темное лицо, настолько заросшее бородой, что виднелись лишь глаза под низкими бровями. Судя по этому лицу, здешние мужчины разгуливали с непокрытыми головами. Нечто похожее рассказывали про франков - про открытые лица их женщин и свободно падающие на плечи волосы их мужчин. Но Джейран была уверена, что обитатели крепости - вовсе не франки.

Женщина, ухватив ее за руку, ввела в проем меж двух колонн, протащила за собой по обширному залу, причем пол его был выложен поразительной красоты мозаикой, пострадавшей от времени и нуждавшейся в воде и щетках, и втолкнула в помещение, где явно кто-то жил.

Но этот обитатель имел весьма смутное понятие об уюте.

Джейран не увидела ни ковров, ни ложа на ножках, ни сундуков, ни шкафов, не говоря уж о низких столиках, и на стенах не было красивых надписей из речений пророка, и даже ни единой занавески. А были там каменные скамьи вдоль стен, ничем не покрытые, на которых стояли миски, по всей видимости с едой, устроенный в углу полог из козьих шкур, несколько больших кувшинов с полуотбитыми горлышками и груда пестрого тряпья, с виду обычной одежды.

Женщина произнесла длинное слово, а может, и несколько слов на языке, который Джейран услышала впервые в жизни. Из полога ей ответил мужской голос, и, когда шкуры зашевелились, женщина оказалась за спиной у Джейран и взяла ее за плечи так, что при желании могла бы запросто повалить наземь.

Обитатель комнаты с ворчанием выбрался из полога и выпрямился.

- Ради Аллаха, кто это? - воскликнула Джейран, даже не пытаясь вырваться, настолько ее изумила и испугала его.

- Не бойся. Мы не едим людей. Арабы оклеветали горных гулей. Мы вас не едим, - сказала женщина у нее за спиной.

И Джейран поняла, что перед ней - горный гуль.

С виду это был высокий темнолицый мужчина, очень плечистый и очень сутулый, с непокрытой головой, и сперва Джейран показалось, что он завернут в мохнатый плащ, а потом она вдруг поняла, что просто широкие плечи, и крепкая шея, и грудь поросли длинной волнистой шерстью. Свободны от нее были только середина лица и уши. Бугристые мышцы и без этой шерсти выглядели бы огромными, а шерсть придавала им устращающий вид, так что сразу стало ясно, почему горные гули так пугают людей.

Ниже пояса ей и взглянуть было страшно - она не заметила ни шаровар, ни набедренной повязки, а нагота чудовища испугала бы ее больше, чем если б оно обнажило клыки.

Слова женщины не внушили особого доверия, однако пока никто не спешил сюда, вытирая голодную слюну, с мисками, вертелами и прочими принадлежностями трапезы.

Горный гуль молча стоял перед Джейран со сдвинутыми бровями, его ниспадающие на плечи львиной гривой жесткие волосы были кое-как расчесаны на прямой пробор, и сквозь приглаженные пряди, раздвигая их, справа и слева виднелись два больших нароста, два округлых бугра с широкими основаниями, которые несколько походили на маленькие рога, хотя цветом и блеском они больше всего напоминали обыкновенную стариковскую плешь.

Эти округленные рога возвышались на два, если не на три пальца, и выглядели настолько страшно, что Джейран, не в силах оторвать от них взгляда, задрожала.

Она вспомнила, что во всех историях о безобразиях гулей арабы называли их не иначе, как людьми с расщепленными головами.

Горный гуль подошел к ней, взял ее за плечи и повернул к себе спиной. Жесткие руки, сильно надавливая, прошлись по всему ее телу, скользнули подмышками и немного помяли грудь.

Джейран от страха стояла, словно каменная.

Гуль произнес нечто непонятное.

- Ты из другой породы, - перевела женщина. - Это мой муж. Он возьмет тебя себе, чтобы ты родила ему детей. Здешние женщины не могли родить ему детей. Они не годятся. Они умерли.

Эта женщина, бедствие из бедствий, подобная пятнистой змее, не сказала самого главного: оттого ли умерли женщины, что не смогли забеременеть, или же оттого, что дитя во чреве погубило их.

Гуль проворчал что-то, показав рукой на Джейран, и в его ворчании было некое презрение. Женщина принялась ему что-то втолковывать. Он отвечал коротко, улыбнулся, причем клыки действительно блеснули на его нижней губе, погладил ее по голове и вышел, не обращая на Джейран никакого внимания.

- Не бойся, - сказала тогда женщина. - Горные гули не едят вас. Горных гулей оклеветали арабы. Я дам тебе есть. Избавься от этого. Возьми теплое.

Она дернула за рукав шелкового платья и показала на кучу одежды.

- Ты всегда будешь сыта. Роди ребенка. Нам нужен ребенок. Будем хорошо кормить.

Женщина-гуль достаточно владела языком арабов, чтобы сказать простые вещи, но эта простота еще больше испугала Джейран.

Может быть, если бы женщина смогла поговорить с ней, и успокоить ее, и пообещать ей что-то хорошее, Джейран смирилась бы со своей участью, как смирилась она, когда ее сделали банщицей в хаммаме, как смирилась, попав в райскую долину, как смирилась, когда Хабрур и Джеван-курд велели ей лечь с аль-Кассаром, хотя тут ее выручило благородство мужчины, не пожелавшего, чтобы она нарушила обет. Она по натуре не была непокорной упрямицей - и даже горный гуль может добиться привязанности женщины, если будет с ней щедр и ласков.

Но где те сокровища, которые это чудовище может подарить женщине? И свидетельствует ли его вид о доброте и ласке?

- Дай мне поесть, - сказала Джейран. Она поняла, что чем проще будет ее речь, тем легче ей будет говорить с обитателями крепости.

- Есть козий сыр, есть жидкий мед, - услышала она. - Есть лепешки. Есть мясо.

- Не надо мяса! - воскликнула девушка.

- Это мясо козленка. Арабы оклеветали гулей, - был ответ. - Ты умная. Ты не такая, как женщины арабов. Наш муж будет доволен.

Джейран вздохнула. Она мечтала стать хотя бы наложницей хозяина хаммама, дала обет девственности, хотя и какой-то неправильный обет, вдруг сделалась невестой предводителя айаров - и в завершение всех бедствий ей предстояло стать супругой горного гуля!

Тут было от чего лишиться рассудка.

- Клянусь Аллахом, нет во мне доли горным гулям... - пробормотала она, ибо нельзя же было бесконечно нарушать клятвы и обеты! Она обещала Аллаху, что, если спасется от смерти, не будет носить богатых нарядов - а они лежали сейчас у ее ног. Поклялась она также, что ей не нужен никто, кроме аль-Кассара, причем поклялась именем Аллаха!

Джейран подозревала, что даже у Милостивого и Милосердного терпение имеет пределы.

- Вода в кувшинах, - сказала женщина. - Я - Хамдуна. Наш муж Хаусаль.

Вдруг она высокомерно вскинула голову и сообщила:

- Мы, горные гули, - не из детей шайтана! Мы - из тех, кто населял землю еще до сынов Адама!

Но мало радости было для Джейран в таком известии.

Тем не менее она склонила голову, как бы соглашаясь с этими высокомерными словами и моля Аллаха, чтобы Хамдуна ушла не за овечьим сыром, а, как люди из племени Бану Анза, на поиски мимозы, ибо, как всем известно, эти люди никогда не вернулись к своим шатрам.

Джейран так никогда и не узнала, куда ходила Хамдуна, принесла ли она сыр и каковы были его свойства. Стоило той выйти из помещения, как Джейран кинулась к пологу.

Она видела, что комната, где поселился гуль Хаусаль, была мало приспособлена для жилья. Она примыкала к большому залу, соединяясь с ним даже не дверью, а довольно большим проемом, не закрытым, как положено, занавеской. Очевидно, из нее можно было попасть еще куда-то. И единственным местом, где мог находиться выход, был полог, подвешенный к потолочным балкам и занимавший весь угол.

Видимо, по ночам в старой крепости было холодно, раз понадобилось внутри дворца создавать еще и такое меховое жилище.

Джейран, забравшись по полог, прощупала прикрытые шкурами стены. Ничего, что свидетельствовало бы о двери, она не обнаружила. Тогда она стала поднимать те лежащие слоями старые аба и джуббы, что служили постелью Хаусалю. И оказалось, что она зря потратила немало времени - в помещение действительно вела снизу лестница, но Джейран обнаружила ее, лишь когда, копаясь в тряпье, опустилась на четвереньки.

Перила этой лестницы были обломаны, а отверстие, в которое нужно было спускаться, прикрывала большая каменная скамья. И протиснуться, не отодвигая тяжеленной скамьи, было весьма затруднительно. Возможно, ее для того и поставили, чтобы никто не лазил в подземелье.

- Не возлагает Аллах на душу ничего, кроме возможного для нее! сердито сказала себе Джейран, оглядывая скамью и отверстие. Она вспомнила, как извивалась в дугообразной трубе-кабуре, сперва- чтобы попасть в большую трубу, а потом - чтобы оттуда выбраться. И ведь тогда ей грозила немедленная смерть, а сейчас - всего-навсего брачный союз с горным гулем.

Она ногами вперед протиснулась в отверстие, повернулась и поползла, обдирая живот о ступеньки.

Лестница оказалась короткой, а подземелье - маленьким и тесным. Но из него Джейран перешла в другое, третье и четвертое.

Неизвестно, зачем древний строитель задумал под большим залом такое множество каменных каморок, которые соединялись между собой не как подобные каморки в большом караван-сарае, когда четыре или шесть имеют выход на одну общую площадку, а оттуда - в большой двор, но самым причудливым образом, какой только может подсказать воображение бесноватого.

Оказавшись в шестой или седьмой по счету каморке, Джейран при всем желании не смогла бы вернуться в помещение, где обитал Хаусаль.

Она остановилась и потрясла головой, чтобы прийти в себя.

И поняла, что лучше ей не задумываться о своих обстоятельствах, или она придет к решению остаться у горных гулей. Ведь путей, ведущих из крепости, она не знала, а если бы и нашла такие пути - кто поручится, что она не столкнется с отрядом айаров? И кто поручится, что она, даже найдя выложенную плитами старинную дорогу, доберется в одиночку и без воды через пустыню к ближайшему селению?

Было и другое соображение. Джейран запомнила имя Джубейра ибн Умейра, ибо айары повторили его неоднократно. Она могла, встретив случайно преследующее отряд войско, рассказать все, что знала об аль-Кассаре и его спутниках, купив этим благосклонность предводителя. Уж до мест обитаемых ее бы доставили наверняка. И такая мысль обиженной девушке действительно пришла в голову.

В тот миг, когда она оказалась в безопасности и шла вслед за Хамдуной, она уже вполне искренне желала погибели аль-Мунзиру, Джевану-курду и Алиду, потому что аль-Мунзир был на берегу ее главным врагом, а те двое на его стороне. Желала она также аль-Кассару, чтобы маска приросла навеки к его лицу, ибо он, предводитель айаров, не сумел защитить ее от своих людей. Но, придумав такую замечательную вещь, как союз с Джубейром ибн Умейром, и даже вспомнив поговорку о том, что враг твоего врага является твоим другом, Джейран поняла, что даже думать о таких вещах грешно.

В мыслях она насладилась тем результатом, который принесло бы ей предательство. А само предательство при ближайшем рассмотрении оказалось для нее неприемлемым.

Она поняла вдруг, что если совершит это, то до конца дней своих в самую неподходящую минуту будет слышать звонкий стук от падения золотой маски аль-Кассара на каменный пол.

То, что соединило их, было перед лицом Аллаха значительнее нанесенной девушке обиды.

И Джейран поняла, что она способна простить аль-Кассара.

Это показалось ей сперва нелепым - ведь с детства она слышала слова о святости возмездия.

Потом же она как бы положила на чаши весов возмездие и верность обету, который принял у них обоих Аллах.

И в конце концов этот сложный вопрос оказался Джейран не по зубам.

Она вздохнула и пошла дальше, из каморки в каморку, пока не обнаружила еще одну ведущую вниз лестницу.

Джейран подумала, что вряд ли горные гули осваивали подземелья. Судя по

всему, их в позабытой крепости жило не так уж много. С двумя перекликалась Хамдуна, третьим был Хаусаль. Видимо, они разбрелись по всему дворцу, выбирая наиболее приятные и светлые помещения, а что приятного может быть в мрачном подземелье?

Туда могли забраться разве что дети гулей. Но дети - существа жестокие. Джейран вспомнила клыки Хаусаля, желтоватые клыки, выползающие на нижнюю губу, и ей сделалось не по себе. Она, подобно Хамдуне, стала озираться по сторонам и нагибаться в поисках подходящих камней.

В каморках было относительно светло, потому что пол зала кое-где проломился, к тому же в некоторых были узкие поперечные окошки под самым потолком. Лезть в полнейшую темноту Джейран вовсе не желала. Ведь там она продвигалась бы лишь наощупь, а дети гулей, скорее всего, видели в темноте, как дикие львята.

Девушка решила все же спуститься и посмотреть - не будет ли там хода наружу, если только для этого ей не придется слишком углубиться во мрак.

Внизу, судя по всему, она оказалась в помещении величиной с парильню городского хаммама. к тому же, откуда-то пробивался свет. Но, сделав последний шаг со ступенек лестницы, Джейран оказалась по щиколотку в воде.

Могло ли тут быть водохранилище? Она сомневалась, ибо для добывания воды из хранилища обычно делают колодцы, но не лестницы. Возможно, это помещение сообщалось с поврежденным водоемом.

Джейран разулась и побрела по воде. В конце концов, уважающая себя девушка, выросшая при хаммаме, не может обойтись без мытья ног. А Джейран уже два дня была лишена этого удовольствия.

Она обнаружила круглое отверстие в потолке, очевидно, и служившее колодцем, но сомнение спасло ей жизнь - она не подошла прямо под это отверстие, и правильно сделала, ибо как раз под ним и разверзалась дыра подлинного колодца, откуда пришла вода, затопившая подземелье.

Возблагодарив Аллаха, Джейран стала искать другого выхода, кроме той лестницы, по которой она спустилась. Но нашлась только труба, довольно широкая, наподобие большой трубы хаммама и такая же наклонная. Она располагалась возле колодца и вела вверх.

Очевидно, дворец имел сложную и вконец пришедшую в упадок систему снабжения водой. Может быть, сюда были отведены горные ручьи. А может, гораздо выше располагались бассейны для сбора дождевой воды. Во всяком случае, труба могла послужить выходом на открытое пространство.

Она оказалась короткой, привела в сухое помещение, явно не предназначенное для жилья, и оттуда Джейран пошла какими-то коридорами, лезла в разломы стен, пока не оказалась в большом зале с очень низкими сводами.

Свет туда опять же проникал через круглое отверстие в потолке.

И в круглом расплывчатом пятне света Джейран увидела человеческий костяк, лежащий так, будто человека сбросили сюда в это отверстие.

Она в ужасе остановилась, вгляделась - и тогда лишь увидела другие костяки, которых там было предостаточно, и все они были без единого клочка мяса, как будто их обглодала крайне голодная тварь. Среди них Джейран увидела и несколько детских.

И девушка поняла, что арабы не оклеветали гулей!

Ей стало ясно, что заброшенная крепость, куда ее притащила Хамдуна, гнездовье людоедов!

Вскрикнув, она кинулась бежать...

* * *

Джейран опомнилась на узкой и крутой лестнице, такой ширины, что широкоплечему человеку было бы затруднительно по ней продвигаться. Лестница впридачу была витая, и она крутилась вокруг толстого каменного столба так, что в голове от этого тоже делалось кружение.

Света на ней, понятное дело, не было никакого.

Джейран ворвалась сюда, миновав немало всяких помещений и коридоров, где ей приходилось ступать по костям, и стала подниматься вверх в надежде, что во мраке скоро возникнет хоть луч. Но она одолела уже не менее сотни ступенек, а луча все не было.

Сперва она поднималась, не соображая, куда и зачем лезет так долго, настолько перепугали ее человеческие костяки. Затем, когда дыхание сбилось, она стала делать передышки, но продолжала свой путь, потому что другого Аллах ей не дал.

Время от времени Джейран оказывалась на неширокой площадке и ощупывала края узкой двери. Таких дверей она уже насчитала три, и все они были заперты.

Девушка уже поняла, что угодила на одну из лестниц последней уцелевшей башни дворца.

Она видела эти башни издали, и они показались ей не только высокими, но и толстыми. Возможно, древние строители сделали в каждой из них по несколько лестниц. Джейран надеялась, что наконец-то найдет открытые двери, и окажется в каком-то помещении, и сможет поискать такую дорогу вниз, которая не приводила бы к устрашающим душу костякам.

Она оказалась на четвертой площадке, принялась ощупывать стену в поисках четвертой двери и с изумлением обнаружила, что двери вовсе нет. Вместо нее висела плотная занавеска, что наводило на мысль о жилище правоверных.

Джейран заглянула и увидела освещенное помещение, обставленное так, как обставил бы его человек, а не горный гуль.

И оно не свидетельствовало о присутствии в башне женщины.

Эта комната на самой верхушке башни была круглой, имела шесть окон, четыре из которых были приспособлены под ниши с полками для книг, а два других - завешены, у стены лежало несколько больших ковров, один поверх другого, и на них - подушки, перед коврами стояли два низких столика, один заваленный книгами, раскрытыми и закрытыми, на другом Джейран увидела принадлежности для письма и стопы бумаги, а также ярко горящий светильник.

Книги, впрочем, тут были всюду, судя по переплетам - старинные и дорогие. Ковры же оказались необычными. Приподняв занавеску, Джейран с удивлением уставилась на тот, что прикрывал ближайшее к ней окно.

На нем, окруженное цветочной каймой, было выткано животное, похожее на льва, но как бы составленное из множества других животных и людей. Приглядевшись, Джейран увидела скорченного, как во чреве матери, младенца, и раскинувшую все четыре руки волосатую обезьяну, и некую птицу, чье крыло было одновременно и бедром зверя. Лев объединял все эти существа очертаниями своего тела, и был львом лишь издали, и если бы Джейран читала ученые сочинения, подобно образованным невольницам, которых учили в Мекке и в Медине, она наверняка нашла бы что сказать о единстве разнообразного и разнообразии в пределах единства, и о едином смысле множества непохожих вещей, и о соединении разных устремлений в одной и той же вещи.

Вдруг Джейран услышала тихое бульканье и замерла.

Бульканье раздавалось совсем рядом.

Она вытянула шею и поняла, что звук идет из стоящего у самого дверного проема высокого, как бы поставленного дыбом сундука, чья крышка при этом самовольно открылась. И более того - оно сопровождалось бормотанием, обычным занудливым старческим бормотанием. Некто, спрятавшись за сундучной крышкой, перечислял недостатки своего черпака, слишком широкого, чтобы войти как полагается в одно отверстие, и слишком глубокого, чтобы отдать всю воду другому отверстию.

Судя по всему старец переливал воду, и воды этой было много, и почему-то он очень торопился.

Говорил он не на гортанном и богатом хриплыми придыханиями языке горных гулей, а на обычном арабском языке, не стесняясь выражений, достойных бедуина, у которого убежал упрямый верблюд. И говорил как человек, для которого этот язык привычен, а не как Хамдуна, что привела Джейран в крепость.

Наконец дверца сундука закрылась, и защелка щелкнула, и переливатель воды появился перед Джейран во всем своем великолепии.

Это оказался очень высокий и сгорбленный старец, далеко зашедший в годах, в белых одеждах и мягкой рубахе, с с бело-голубым талейсаном на голове, что означало его принадлежность к ученому сословию. Передвигался он очень медленно и осторожно, как бы боясь рухнуть и расколоться на мелкие осколки, подобно стеклу или китайскому фарфору. Джейран впервые видела настолько округленную годами спину.

Старец внимательно вглядывался в деревянную накладку на крышке сундука. В ней была сделана прорезь, и из прорези торчала изогнутая стрелка, и старец отсчитывал пальцем какие-то знаки вдоль прорези, бормоча о солнечных шагах, ночных часах и четырех сторонах света - Черной, Красной, Зеленой и Белой.

Вид его внушал доверие.

- О шейх, - негромко, чтобы не всполошить старца, сказала Джейран, выходя из-за дверной занавески. - Ради Аллаха, помоги мне!

- А что с тобой случилось, о Хамдуна? - сварливо спросил тот, глядя прямо в лицо девушке. - Ты опять хочешь, чтобы я сварил мазь для лица? Сто раз я объяснял тебе, что не умею варить этих мазей! И не напрасно говорят арабы, что верблюд, домогавшийся рогов, лишился ушей!

- О шейх! - изумленно воскликнула Джейран. - Посмотри на меня - разве я похожа на эту скверную Хамдуну?

Старец отступил на три шага назад и сделал рукой движение, как если бы разгонял скопившийся перед глазами туман.

- А кто же ты, о женщина? - осведомился он. - И как ты ко мне попала?

- Я взошла по лестнице, о шейх, потому что спасалась от горных гулей, и Аллах не оставил мне иного пути! - объяснила Джейран. - Они обманом привели меня сюда, и Хамдуна хочет, чтобы я тоже стала женой Хаусаля! А я правоверная, и не могу быть женой горного гуля, ибо... ибо...

Джейран знала слишком мало стихов Корана о близости между правоверными и язычниками, чтобы привести к месту подходящее решение пророка.

- Но если тебе на роду написано стать женой горного гуля? осведомился старец. - Я звездозаконник, о женщина, и если звезды кому-то судили нечто, он может быть хитрее обманщика, что выманивает большую змею из норы, и все же судьбы своей не избежит!

- Ради Аллаха, о шейх! Я боюсь этого мерзкого гуля! Помоги мне, ради Аллаха! Ведь ты не отдал бы своей дочери или внучки Хаусалю! - пылко заговорила Джейран. - Помоги мне выбраться отсюда - и Аллах вознаградит тебя!

- Я не могу тебе помочь, о несчастная, - с наипечальнейшим сочувствием, почему-то не внушающим доверия, изрек старец. - Ведь это значило бы вмешаться в законы судьбы и - подумай, о женщина! - в ход движения звезд и планет! Тебе остается только покориться. И если звезды судили тебе

стать женой гуля и матерью гуля, менять их решение бесполезно.

- А если звезды не судили мне этого? Если только моя собственная глупость завлекла меня сюда, о шейх? - в отчаянии спросила Джейран.

- Твоя глупость, которая завлекла тебя сюда, была предначертана звездами, и оставим это, - строго сказал старец. - Ты ничего не смыслишь в звездозаконии, о женщина, а я - звездозаконник в сотом поколении! И мы, жители Харрана Мессопотамского, поклоняемся звездам не потому, что из упрямства не признаем Аллаха, а потому, что звезды не раз доказали нам свою волю, а что касается слов Аллаха - то это дело темное, и те слова известны лишь со слов одного пророка. То же, что вещают звезды, видят все, владеющие знанием, и это больше, чем один человек.

- А если звезды говорят, что мне не суждено стать женой горного гуля и матерью горных гулей, о шейх? - в Джейран проснулось такое упрямство, какого она раньше за собой не знала, хотя вся ее многолетняя любовь к хозяину хаммама должна была бы навести ее на размышления о собственном нраве. И девушка очень удивилась тому, какие непочтительные слова срываются с ее языка, поскольку обычно она с мужчинами была молчалива если не считать речей в темной пещере, тоже неведомо как попавших в ее уста и неведомо почему слетевших с языка.

- Ты утомляешь меня своими речами, о женщина. Сейчас я позову кого-нибудь, и тебя выведут отсюда, - пообещал старец, отстраняясь от нее, и в этом она почувствовала испуг.

- Скорее я брошусь из окна вниз, на камни, и моя кровь падет на тебя, о шейх! - пригрозила Джейран, действительно подходя к окну и отводя в сторону ковер с диковинным зверем.

Крепость горных гулей была настолько высоко, что девушка даже не увидела сверху земли, а только бескрайнее небо с близкими звездами. Пожалуй, лететь сверху вниз в такое небо было бы не слишком страшно...

- Делай, что хочешь! - с возмущением и плохо скрытым страхом воскликнул старец, - Только прекрати эти вопли!

И попятившись, споткнулся у противоположной стены о ковер и сел. Рука его попала на раскрытую книгу. старец уставился на эту книгу, вдруг радостно улыбнулся и с бормотанием принялся быстро листать ее страницы.

Джейран внимательно рассмотрела окно. Разумеется, ей хотелось прыгать туда не более, чем выходить замуж за гуля с расщепленной головой. И оказалось, что даже к смерти ей нет пути - оконная ниша, достаточно широкая, если смотреть из комнаты, постепенно сужалась, так что в отверстие ей пришлось бы протискиваться. Оно было не шире рабочего локтя, это продолговатое отверстие, не шире самой маленькой из ученых книг, лежавших на столе...

Если бы Джейран была более утонченной натурой и получила хоть какое-то образование, она произнесла бы стихи, подходящие к случаю, и попыталась ими тронуть сердце звездозаконника. Но Аллах сотворил ее далекой от поэзии. Зато простые предметы обыденной жизни повиновались ей, и во всем, что касалось простых человеческих забот, она была сообразительна.

Соотнеся между собой ширину книг и окна, Джейран неслышно подошла к звездозаконнику и выхватила из-под его руки одну из них, переплетенную в кожу с золотым тиснением, не хуже Корана из большой пятничной мечети. Пока старик, разинув рот, силился подняться, Джейран отступила в нишу и, положив книгу на подоконник, загородила ее собой.

- Не вопи, о шейх, и не утомляй мой слух! Иначе я отклонюсь назад - и мой зад коснется твоей книги, и толкнет ее, и она полетит в пропасть!

Старец вознес ввысь руки.

- И не шевелись! Пока ты применишь ко мне колдовство, я спихну твою книгу вниз!

Насчет колдовства Джейран не была уверена, но, как и многие, считала человека, искушенного в звездозаконии, еще и магом.

Если бы Джейран обладала способностью предугадывать события, как это делают люди, играющие в шахматы, на несколько ходов вперед, она бы додумалась до того, что несговорчивый звездозаконник может остановить свою книгу в полете и вернуть ее на место. К счастью, Джейран, из всех чудес, дозволенных Аллахом, видела всего лишь джинна Маймуна ибн Дамдама, если только в этом случае можно говорить о зрении. Даже такого привычного посетителям базаров чуда, как введение бродячими фокусниками из Индии правоверного в состояние истукана, она каким-то образом избежала. И неведение, возможно, спасло ей жизнь, ибо она не размышляла, а действовала.

- Я охотно бы спас тебя, о женщина, - опасливо произнес старец. - Но я не имею права вмешиваться в замыслы звезд, а решение принадлежит им!

- Ну так посмотри, что мне обещают звезды! У тебя столько книг, о шейх, что там наверняка найдется что-то и обо мне, - предложила Джейран. Возможно, ей вовсе не было написано на роду стать матерью горных гулей!

Старец задумался.

- Мне нужна та книга, которую ты стащила, - сказал наконец он.

- У тебя и без нее их целая гора, - возразила Джейран, действительно не видя между ними всеми никакой разницы. - И если окажется, что звезды не желают моей гибели в этой крепости, - ты поможешь мне бежать отсюда, о шейх?

- Когда ты родилась? В каком это было году? - строго спросил старец.

- Я не знаю, о шейх, - растерялась Джейран.

- Сколько тебе полных лет, о женщина?

- Девятнадцать, а скоро будет двадцать, - по крайней мере, это Джейран знала точно, потому что об этом ей часто напоминали банщицы в хаммаме.

- В каком месяце ты родилась?

- В последний день месяца мисра.

- Днем или ночью?

- Ночью, - Джейран вздохнула, - когда эта проклятая Шайтан-звезда стояла высоко и вспыхнула. Женщины говорили, что это было через два ночных часа после полуночи.

- Шайтан-звезда? Это что еще такое? - спросил звездозаконник. - почему я ее не знаю?

- Как ты можешь не знать Шайтан-звезды?! - изумилась Джейран. - Она изменяет свое свечение, и две ночи подряд бывает тусклая, а на третью вдруг становится яркой, и иногда это случается незадолго до полуночи, а иногда перед рассветом! Сейчас ее не видно на небе, а то я показала бы тебе ее.

- Ты мне рассказываешь о звезде аль-Гуль, о женщина! - сообразил старец. - Это как раз она быстро меняет свечение!

- В наших краях ее считают глазом самого шайтана, - решив не спорить, ибо звездозаконнику виднее, добавила Джейран.

- Во всех моих книгах она зовется аль-Гуль и только аль-Гуль! - не унимался тот. - Очевидно, древние люди, давшие ей имя, боялись ее, как гулей, и наделили ее коварством гулей. Ты точно знаешь, что аль-Гуль вспыхнула?

- Еще бы мне этого не знать, о шейх! - воскликнула девушка. - Сколько раз мне кричали вслед - вот та, кому при рождении подал знак шайтан!

- Это хорошо, - к огромному ее удивлению, одобрил поведение Шайтан-звезды старец. - Я смогу составить для тебя очень точный гороскоп. Это даже любопытно, о женщина... Я давно уже не имел дела с этими зиджами и с этими таблицами... Ты даже обрадовала меня, о женщина... Воистину, редко приходится составлять гороскоп взрослому человеку с такой точностью... и с такой возможностью все проверить...

Он снял со стопки плотной бумаги верхний лист.

- Видишь, о женщина, я напишу твой гороскоп на лучшей каирской бумаге! Это крайне занимательно... А не знаешь ли ты, где было стояние луны?

- А разве луна стоит, о шейх? - усомнилась Джейран.

- У нее двадцать восемь стояний, и она переходит из одного в другое. Может быть, при тебе называли ее стояние, о женщина? Постарайся вспомнить! Аш-Шаратан, аль-Бутейн, ад-Сурейя?

И он перечислил все двадцать восемь названий, которые, как оказалось, были знакомы Джейран, потому что жители пустыни знают звезды и созвездия поименно. И ей всегда очень хотелось знать, почему одни звезды, расположенные поблизости, называются Счастье пожирающего, а две другие, почти такие же и расположенные рядом, уже зовутся Счастьем счастий.

- Воистину, поделом правоверные называют женщин - ущербные разумом... проворчал старец, не добившись толка. - А теперь помолчи, о женщина.

И стал бормотать, проводя по бумаге круги, линии и выстраивая углы.

Вдруг он поднял голову и распрямил спину настолько, что Джейран испугалась, ибо спина, десятилетиями бывшая дугообразной, от таких стремительных движений может и переломиться.

- Ради всего, во что ты веруешь и чему поклоняешься, - ты замужем? хрипло спросил он.

- Нет, о шейх!

- Ты сняла камень с моей души! И не смей выходить замуж, слышишь, о женщина? Не смей, пока я тебе этого не позволю!

- Хорошо, о шейх, я не выйду замуж, - с безмерным удивлением согласилась Джейран. - Но горный гуль хочет, чтобы я жила с ним и родила ему ребенка! Как мне избавиться от этого бедствия?

- Да не бросит солнце на него благословения! - воскликнул звездозаконник. - Ты должна что-то предпринять, о женщина.

- А как мне что-то предпринять? Я просила тебя о помощи, но ты отказался помочь, - напомнила Джейран.

Тут помещение наполнилось пронзительным воем, который, к счастью, был непродолжителен, иначе Джейран лишилась бы употребления ушей.

Этот звук был ей слишком хорошо знаком - с него-то и начались все бедствия последнего времени.

Он исходил из бронзового сундука - точнее, из расширяющейся трубы, торчащей над сундуком.

Звездопоклонник сразу же забыл о Джейран и кинулся смотреть на деревянную дощечку со знаками, закрепленную на боку сундука, в прорези которой торчала загнутая стрелка.

- Настал нужный час! - сам себе с радостью сообщил старец. - Где же пропадает этот проклятый Хайсагур? Второго такого часа придется ждать еще двадцать лет! Куда же подевался этот сын греха?

Обернувшись к двери, он увидел Джейран и, очевидно, не сразу вспомнил, кто она и каковы ее обстоятельства.

- Беги, о женщина, приведи сюда Хайсагура! - велел он.

Джейран растерялась - она впервые слышала это имя, да и одна мысль о том, что придется спускаться по бесконечной лестнице прямиком к горному гулю, непременно желающему получить от нее ребенка, была нестерпима и невероятна.

- Долго ли мне ждать, о несчастная? - старец топнул ногой.

И тут за дверью послышался шорох.

Кто-то совершенно бесшумно поднялся по лестнице и коснулся занавески.

В страхе, что это может быть горный гуль, Джейран заметалась - сперва она вжалась в оконную нишу, едва не выполнив свое обещание и не сбросив вниз книгу, потом перебежала через комнату и попыталась забраться за ковер, с изображением еще одного странного зверя, с львиной головой, вставшей дыбом гривой и телом, выложенным звездами в форме некого созвездия, но между ковром и каменной, плохо отесанной стеной совершенно не было пустого пространства. Тогда Джейран снова перебежала комнату и, присев на корточки, укрылась за столиком, на котором лежали горой книги, доходя до пояса их владельцу.

Неторопливо появился некто, кого она сперва приняла было за горного гуля, и лишь потом, пока длилась беседа, она поняла, что это вовсе не ее мохнатый жених.

Вошедший также был широк в плечах и сутул, и на его крупной голове среди длинных, сходящихся острым углом на спине, волос виднелись два таких же нароста, возвышавшихся на два пальца. Но его лицо было несколько иным более открытым, почти лишенным волос, и густые сходящиеся брови не так нависали над глазами, и тело тоже, насколько могла разглядеть Джейран в щель между книгами, было менее покрыто волнистой шерстью. Кроме того, он был одет в некое подобие халата, длинного, но с оборванными по локоть рукавами, едва сходящееся на широкой груди, хотя и бос, а ступни ставил носками вовнутрь, переваливаясь при этом на ходу, подобно вставшему на задние лапы медведю.

Словом, пришельца скорее можно было назвать человеком, чем горным гулем.

- Привет, простор и уют тебе, о Хайсагур! - ворчливо произнес дряхлый звездозаконник. - Что это ты задерживаешься, когда самое время приступать к наблюдениям?

И он принялся сердито перечислять звезды и созвездия, которые вошли в ту самую пору, чтобы свершилось нечто, чего Джейран, сидя за кучей книг, при всем желании не могла уразуметь.

- И вот эти десять солнечных шагов! - вещал старец, тыча сухим перстом в страницу, где изображена была полосатая сфера со всякими темными для понимания закорючками. - И я сверился по трем зиджам, и таблицы каждого говорят разное! Пойдем, о Хайсагур, и посмотрим, что же это такое на самом деле!

- А брал ли ты китайский зидж? - осведомился Хайсагур. - Ты ведь не брал его, о Сабит, потому что считаешь его устаревшим. А я всегда говорил, что в нем много полезного, особенно когда речь идет о событиях, бывающих так же часто, как совпадение летнего солнцестояния с новолунием!

- Клянусь солнцем, обладателем сияний, клянусь мраком ночи и светом дня, и бегущими звездами, я не стану смотреть в него! - отвечал названный Сабитом. - Ты бы еще призвал меня поставить здесь греческий шар, на котором все земли и моря перепутаны местами!

- Если бы тебе, о Сабит, довелось впервые делать такой шар, ты бы тоже перепутал все семь климатов, - заметил Хайсагур. - Пусть в этом зидже даны сведения всего о восьми сотнях звезд, но в нем удивительно точные цифры, которые потом были не раз проверены с помощью звездных часов. А китайцы изготовили их хоть и немного, но куда более затейливо, чем это твое сооружение, пригодное лишь затем, чтобы вовремя будить спящих.

- Если бы ты знал, каких трудов стоило затащить мои часы в эту башню... начал было звездозаконник, но тут Хайсагур расхохотался, ударяя себя руками по бедрам.

- А на чьей же спине совершили они это восхождение, если не на моей? громогласно вопросил он. - Ты не сдвинул бы их с места и на палец! И я потерял счет ведрам с водой, которые втащил для тебя по этой проклятой лестнице!

- Это были всего четыре ведра, - проворчал звездопоклонник, не уточняя, однако, веса самих часов.

Все еще посмеиваясь, Хайсагур склонился над столиком и взял в руки исчерканный лист.

- Клянусь своей утробой, это гороскоп! - воскликнул он. - Ты же перестал развлекаться гороскопами, о Сабит ибн Хатем!

- С чего ты взял, что я развлекаюсь гороскопами, о сын греха? буркнул звездозаконник. - Я сегодня разбирал старые записи, наверно, он вывалился оттуда...

Но сообразительный Хайсагур сунул нос и в раскрытые звездные таблицы.

- О Сабит, ты составил этот гороскоп не далее, как сегодня... Погоди, погоди, не рви его у меня из рук! .. И ты составил его для женщины! О Сабит, ты прячешь в этой башне женщину! Хороша ли она собой?! . Строен ли ее стан? Тяжелы ли ее бедра?

Звездозаконник замер, пытаясь припомнить обстоятельства составления гороскопа.

- Да, ты прав, сюда приходила женщина... - проборотал он. - Она хотела, чтобы я спас ее от гулей...

- И это никак невозможно было сделать без составления гороскопа? - с веселым изумлением осведомился Хайсагур.

- Я не могу нарушать веления звезд, о несчастный, - объяснил Сабит ибн Хатем. - Если звезды велели ей стать женой горного гуля и матерью горных гулей, то я тут ни при чем и вмешиваться не должен.

- О Сабит, ты отдал ее гулям? - спросил Хайсагур.

- Да нет же, о сын греха... я не знаю, куда она подевалась...

- Когда-нибудь все мы умрем, ты - раньше, а я - позже, - задумчиво сообщил Хайсагур. - И кто-нибудь, раз уж ты не веришь в Аллаха, предьявит тебе список твоих грехов. И придет эта женщина, погибшая из-за твоей бестолковости, и станет свидетельствовать против тебя, а не за тебя, о ишак и сын ишака! Разве ты не знаешь, что из сотни обычных женщин только две или три могут родить ребенка от гуля, а прочие погибают на первом же месяце беременности или от родов?

- Это забота гулей, о Хайсагур, - сказал звездозаконник, забирая у него из рук гороскоп. - Они хотят продолжить свой род, и я, по правде сказать, не вижу в этом дурного. Они хранят столько знаний, доставшихся им неизвестно откуда, что я был бы огорчен, если бы эти знания погибли вместе с племенем гулей. Да ведь и ты - наполовину гуль. Довольно посмотреть на твою голову...

- Потому-то я и не знаю своей матери, - отвечал Хайсагур.

Тут Сабит ибн Хатем уставился в гороскоп так, будто линии на бумаге зашевелились, сложились в мерзкую рожу и эта рожа показала ему, звездозаконнику, длинный язык.

- О Хайсагур! - вскричал Сабит. - Где эта женщина? Она только что была здесь! Куда ты девал ее? Мы должны немедленно отыскать ее!

- Чтобы отдать гулям? - насторожился Хайсагур.

- Зачем она гулям? Ей предназначено совсем иное! Гулям не будет от нее прока. О Хайсагур, если ты спрятал ее от меня, то выведи ее, ей не будет вреда!

- Надо бы показать тебя хорошему врачу, о Сабит, - озадаченно сказал тот. - У тебя что-то сделалось с памятью. Когда спущусь вниз и попаду в Багдад или хотя бы в Антакию, непременно узнаю у греческих врачей, как называется болезнь, свойство которой - лишать старцев памяти.

- И ей ни в коем случае нельзя выходить замуж! - ни с того ни с сего выкрикнул звездозаконник.

- Неужели ты вычитал это в ее гороскопе? - удивился Хайсагур и, отнеся лист на расстояние вытянутой руки, стал изучать его уже не впопыхах, а очень внимательно, поглядывая при этом на Сабита ибн Хатема.

Тот же, бормоча, приступил к поискам, и они свидетельствовали о том, что престарелый звездозаконник давно не встречался с женщинами и начисто позабыл все их достоинства и повадки. Так, он заглянул за водяные часы, где не поместилась бы и кошка, поднял глаза к неразличимому в полумраке потолку комнаты, как будто имел дело с обезьяной, и обследовал, ворча, много таких мест, где спрятаться могла бы разве что мышь.

- А ведь у этой женщины - поразительная судьба! - воскликнул вдруг Хайсагур. - Знаешь ли ты, что она - дочь...

- Молчи, о несчастный! - взвыл Сабит ибн Хатем. - Чтоб тебя не носила земля и не осеняло небо! Она где-то поблизости, эта дочь греха, и ей вовсе ни к чему...

- Не вопи, о ишак и сын ишака, и послушай - если я, наподобие тебя, не лишился памяти, то и трех месяцев не прошло, как я видел человека, который может оказаться ее отцом, в Эдессе!

- Что еще за Эдесса? Где ты нахватался подобных слов? - осведомился сердитый звездозаконник.

- Арабы называют этот город Ар-Руха, а франки - Эдесса. Поскольку я беседовал главным образом с франками - и оказалось, кстати, что среди них нет человека, который превзошел бы нас в науках, хотя они переводят тех же греческих мудрецов, что и мы, ну да не в этом дело, - так вот, я и привык называть все местности на их франкский лад. Послушай, а не проще ли позвать эту женщину? Если только, разумеется, она тебе не приснилась. Тогда мы можем звать ее, пока не вернутся сборщики мимозы из племени Бану Анза...

- Она была здесь, я все вспомнил! Кто-то из гулей поймал ее и привел в крепость, а они прибежала ко мне, умоляя, чтобы я спас ее от них. Но почему же я вдруг составил ее гороскоп?

Звездозаконник почесал под талейсаном в затылке.

- Погоди-ка, старый развратник, а не связано ли все это с той давней историей, когда зашел спор о предназначении и аш-Шамардаль стравил тебя с кем-то... Как его звали, того малоумного, возомнившего себя мудрецом?

- Ну да, это и есть та женщина! - отвечал Сабит ибн Хатем. - И вот ей исполнилось полных девятнадцать лет, и скоро будет двадцать, и в тот день власть Барзаха над ней кончится, и начнется моя власть!

Джейран в великом испуге внимала всем этим невразумительным тайнам. Очевидно, звездозаконник от созерцания небес рехнулся окончательно какая у него, во имя Аллаха, может быть власть над ее судьбой?

А тот, мгновенно позабыв про свои поиски, вещал с таким вдохновением, что рука Хайсагура, сжимавшая гороскоп, невольно повисла, а он слушал старца, как малое дитя, приоткрыв рот.

- Веление звезд осуществится, и эта женщина станет женой царского сына, и посрамит этим козни Барзаха, и я восторжествую, и перстень Сулеймана ибн Дауда будет моим достоянием! И я не должен буду выпрашивать у горных гулей позволения жить в их крепости ради своих научных занятий! Я построю высоко в горах дворец для наблюдения звезд, и все китайцы на коленях будут умолять меня, чтоы я позволил им работать в моей библиотеке и с моим секстантом! У меня будет секстант не в сорок шагов, а в восемьдесят или даже в сто! Представляешь, какой точности в вычислениях путей звезд я достигну?

- Постой, постой, вернись из своего дворца в эту башню! - пытался вразумить его Хайсагур. - Ведь если ты сейчас не найдешь эту женщину, то ее найдут гули, и тогда она погибла!

- И я составлю список неподвижных и подвижных звезд, перед которым померкнут китайские списки! - продолжал вопить звездозаконник. - И я составлю свой календарь - точнее, чем все индийские календари!

Тогда Хайсагур, видя, что от старца толку не добьешься, взял его за обе руки, притянул к себе и уставился ему в глаза. Звездозаконник, прервав речь на полуслове, замолчал.

Джейран осторожно выглянула из своего укрытия и увидела, как Сабит ибн Хатем молча пятится к разостланным в углу коврам, наугад садится на подушки, наливает себе из кувшина в фарфоровую чашку нечто темное и, не говоря ни слова, пьет.

Хайсагур в это время стоял, как окаменевший, прислонившись к стене, и глаза его были закрыты.

Звездозаконник, выпив одну чашку, налил себе другую, а потом и третью. Тут только Хайсагур зашевелился и открыл глаза.

- А вкусное ты раздобыл вино, о сын греха! - воскликнул он. - Я бы, пожалуй, сказал, что это - хорасанское, из дорогих сортов. И прав был тот, кто сообщил, что оно дробит камни в почках и укрепляет кишки,

- Откуда тебе известно про мои камни в почках? - вскинулся Сабит ибн Хатем, с немалым удивлением глядя на чашку в своей руке.

- Еще бы мне это не было известно, о несчастный... - покачивая крупной лобастой головой, произнес Хайсагур. - Мне теперь известно все про твои хворобы. А также я знаю, где спряталась та женщина. Ты видел это своими глазами, и зрелище запечатлелось в твоей памяти, но свойства твоей старой головы таковы, что она стала подобна сундуку скряги. Ведь он кидает в свой сундук все, что удастся подобрать, независимо от ценности, и ничего оттуда не вынимает, чтобы пустить в рост, и никогда туда не заглядывает... Выходи, о женщина! Выходи из-за столика. А лицо можешь не закрывать. Два таких вечных старца, как Сабит ибн Хатем и я, уже не соблазнятся женскими лицами.

Джейран, покраснев до ушей, поднялась и вышла.

Лицо Хайсагура не внушало ей ни малейшего доверия, особенно два нароста, торчащие из волос справа и слева. Воистину, прав был тот, кто первым назвал гулей людьми с расщепленными головами.

Но девышке не приходилось выбирать собеседников. И если в этой башне с ней способно говорить по-человечески лишь отродье гулей, то придется вступить в беседу с ним...

- Как тебя зовут? - спросил Хайсагур.

- Джейран, о шейх, - со всей возможной почтительностью отвечала девушка, хотя собеседник был так же похож на шейха, как она сама.

- Не бойся, мы не отдадим тебя горным гулям, о красавица, - продолжал Хайсагур. - Только пообещай этому старцу, что ты не выйдешь замуж без его согласия, ибо это дело значительнее, чем тебе кажется.

Девушка взглянула на него с недоверием. Красавицей ее раньше называли только для злой шутки. Но гуль, как видно, шутить не собирался, и слово это в его устах, скорее всего, означало не красоту собеседницы, а просто благодушное к ней отношение.

Во всяком случае, уже за это Джейран была ему благодарна.

- Я не могу... - сказала она. - Один человек обещал на мне жениться и взять меня в свой харим.

- Но ведь решение принадлежит тебе, о красавица, - ласково напомнил Хайсагур. - И этот человек, я полагаю, не горный гуль, и не возьмет тебя насильно.

- Он дал слово, и он из тех людей, которые... - Джейран вздохнула. Лучше бы мне умереть, чем не дать ему исполнить слово! - вдруг выпалила она.

- О ущербные разумом! - воскликнул звездозаконник, воздев ввысь руки. Покончим скорее с этим делом, о Хайсагур, ибо звезды ждать не станут, и эта ночь - единственная в своем роде для наблюдений, и...

- А как ты собираешься поступить с женщиной? - прервал его Хайсагур.

- Как я собираюсь поступить с женщиной?..

- Ну, должен же ты спасти ее от горных гулей, и отправить в безопасное место, и позаботиться, чтобы она в ближайшее время не вышла замуж!

- Спасти от гулей, отправить в безопасное место и не выдавать замуж... озадаченно повторил старец. - О Хайсагур, а как же я все это сделаю?!?

- Иди к своим зиджам и к своим наблюдениям, - сжалившись над растерянностью мудреца, велел Хайсагур. - А я поговорю с женщиной, и уж до чего-нибудь мы с ней договоримся.

Он улыбнулся, и улыбка эта была, на непривычный взгляд, жутковатая, потому что приоткрылись такие же, как у Хаусаля, желтоватые клыки, и всякий, кому улыбнулось бы из мрака такое лицо, твердо уверился бы в том, что обладатель лица и улыбки непременно его сожрет. Но Джейран уже немного свыклась с гулем.

- Расскажи мне о себе, о Джейран, - попросил Хайсагур. - Садись на этот ковер, подложи себе под бока эти подушки и растолкуй, за кого и почему ты собралась замуж. Может быть, твое сердце привязалось к этому человеку? Может быть, он лишил тебя девственности? Видишь ли, о Джейран, при твоем рождении случились странные вещи, и от того, послушаешь ли ты сейчас меня и этого старца, зависит все твое будущее благополучие. Ты поняла меня?

- Да, о шейх, - произнесла Джейран. И, побуждаемая движением руки Хайсагура, опустилась на ковры, подальше от звездозаконника.

Сам Хайсагур сел рядом, но на приличном расстоянии.

- Итак - где ты родилась, о красавица, где росла, и как получилось, что ты до девятнадцати лет не замужем?

- Я жила у бедуинов, о шейх. Мать сразу после рождения бросила меня. Она говорила, будто меня подменили, - призналась Джейран. - Потом меня подарили одному человеку, он увез меня в город и открыл там хаммам, а меня выучил, и я стала банщицей.

- Клянусь бегущими звездами! Она стала банщицей! - воскликнул потрясенный Сабит ибн Хатем.

- Итак, проходили годы, а ты жила при хаммаме. Очевидно, его хозяин приблизил тебя к себе, и это он обещал тебе жениться и взять тебя в свой харим?

- Нет, о шейх, - печально возразила Джейран. - У него не было желания приблизить меня к себе...

- Так кто же тот человек? - домогался Хайсагур. - Ведь не истопник же при хаммаме?

- Истопник при хаммаме! Провонявший верблюжьим навозом! - возгласил звездозаконник в каком-то священном ужасе. Очевидно, темное вино, укрепляющее кишки, с головой производило противоположное действие.

- Нет, о шейх. Это был предводитель айаров.

- Как это судьба свела тебя с предводителем айаров? - удивился Хайсагур. - И с каких пор у айаров есть харимы? Тут какое-то вранье, о красавица.

- Я не знаю, он сам так сказал, - Джейран и сама давно поняла, что айар ей попался какой-то удивительный.

- И как же звали этого владеющего харимом предводителя?

- Его звали аль-Кассар! - с непонятной гордостью произнесла Джейран.

Звездопоклонник всплеснул руками.

- Аль-Кассар уже сто лет как помер! - вскричал он. - Что ты говоришь, о несчастная?! .

- Погоди, не вопи, о Сабит, - отмахнулся от него увлеченный беседой Хайсагур. - И о том, что его имя аль-Кассар, ты также узнала от него самого?

- Его все айары так называли, - Джейран, опять же из непонятной гордости, не стала рассказывать, какие он сам себе придумал прозвища.

- И не было ли у него какой-то приметы, не носил ли он на себе чего-то необычного?

- Разумеется, о шейх, на нем была золотая маска.

- На все лицо?

- На все лицо.

- Да он же помер, о бесноватые, он помер, этот аль-Кассар в золотой маске, он сто лет как помер! А маска, разумеется, бесследно пропала! твердил между тем звездозаконник. - С кем ты встретилась, о женщина? Он не мог на тебе жениться, потому что он помер!

- Он жив, о шейх, - убежденно сказала Джейран Хайсагуру. - Я точно знаю это, он водит отряд айаров, которые скрываются в здешних горах, и я была с ним в пещере...

Хайсагур крепко задумался.

- О распутница, о развратница, с кем же это ты была в пещере? забормотал в отчаянии звездозаконник. - В здешних горах нет айаров! Нет, клянусь небом, обладателем путей звездных, я непременно должен помешать тебе распутничать... Распутства-то мы тогда и не предусмотрели!

Джейран отодвинулась от старца подальше.

- Ты задала нам трудную загадку, о красавица, - сказал наконец Хайсагур. Видишь ли, этот мудрец живет в крепости гулей лишь потому, что нуждается в их знаниях. Гули, о Джейран, пришли с востока, и они уже сами не помнят, из Индии или из Китая. Когда-то это было большое и славное племя, управляемое мудрецами, хранившее тайные знания, и всюду были известны люди с расщепленными головами... Но случилось великое сражение, когда круглоголовые победили гулей и вынудили их покинуть родные места. Никакие знания не помогли гулям, и за годы странствий они утратили много из этих знаний, а потом оказалось, что у них слишком мало женщин, и они стали брать жен там, где поселились, но что-то мешало этим женам рожать, и они умирали. Так что люди решили, будто гули просто пожирают тех женщин, и оклеветали их, хотя были случаи, когда женщины рожали от горных гулей, я сам рожден от такой женщины. Вот почему гули не должны заподозрить, что Сабит ибн Хатем вывел тебя из крепости. Ты им очень нужна, понимаешь, о красавица? И если ты исчезнешь, а подозрение падет на него, ему отомстят. В лучшем случае его прогонят из крепости. А ему очень удобно здесь наблюдать звезды, к тому же, я ему помогаю. У гулей, видишь ли, зрение очень острое.

- Что же мне делать, о шейх? - спросила Джейран. - Сама я отсюда не выйду. Я боюсь! Там, в подземелье, полно костяков, и это наверняка кости тех людей, которых съели гули!

- Гули не едят людей! - возразил Хайсагур, несколько смутившись. Разве что в крайнем случае... Такое бывало... Редко, разумеется... А что за кости? Как они лежали?

- Так, как лежали бы люди, - вспомнив и содрогнувшись, объяснила девушка.

- Ну вот, ты теперь и сама видишь - никто этих людей не ел! обрадовался Хайсагур. - Иначе кости лежали бы беспорядочной кучей...

Он замолчал, возведя глаза к потолку.

- Ну конечно же, о женщина! Я понял, что ты такое отыскала! Эти люди погибли тысячу лет назад, когда гули еще не пришли сюда. О Сабит, ты слышишь меня? Она отыскала кости тех несчастных, которые перебили друг друга!

- Ирод Антипа, великий Ирод, - вдруг вполне трезво сказал звездозаконник. - Это кто-то из царей по имени Ирод построил крепость и дворец. Потом крепость осаждали, потому что в ней засели мятежники против Рума. И эти безумцы решили перебить друг друга, лишь бы не сдаться в плен. Они убили своих детей и женщин, а потом и друг друга. И уничтожили все свое имущество, кроме запасов продовольствия, чтобы вошедшие в крепость видели, что не голод их ко всему этому принудил. Вот почему крепость стала проклятым местом. А потом пришли вы и поселились тут. Оставь меня, о несчастный, я сплю.

- Да, и мрачная история этой крепости не прибавила гулям доброй славы, Хайсагур вдруг заглянул в лицо Джейран и понял, что мудрые слова о царе Ироде Антипе, который правил чуть ли не тысячу лет назад, не убедили ее, и она сильно подозревает, что кости в подземелье были обглоданы гулями. О Джейран, знаешь ли ты, когда это было? Это было во времена пророка Исы, сына Мариам! Того самого пророка, который на свадьбе превратил воду в вино и оживил глиняных птиц, - об этом-то чуде тебе в детстве рассказывали?

- Я знаю, что франки пришли освобождать его могилу, о шейх, обиженная таким неуважением к себе, сказала Джейран. У дверей хаммама, когда уличный рассказчик удалялся, чтобы промочить себе глотку, можно было услышать и не такие новости.

- Теперь ты понимаешь, что костяки появились в подземелье задолго до того, как здесь поселились гули?

Джейран не стала возражать вслух, но по ее лицу Хайсагур понял, что еще раз в то подземелье ее не заманить и сокровищами Сулеймана ибн Дауда.

- Так, значит, ты боишься идти через подземелья, где лежат костяки, которые старше города Багдада... - задумчиво произнес он. - О Джейран, если бы это было самое страшное в твоей жизни испытание! Как это было бы хорошо для тебя...

Непонятным образом слова о страшных испытаниях всколыхнули в Джейран воспоминание об аль-Кассаре и его обещании, которое непременно должно было быть сдержано.

- Ради Аллаха, объясни мне, о шейх, что это вы говорили о моем замужестве? - попросила она.

- Ты не должна выходить замуж за хозяина хаммама! - внезапно проснувшись, вставил свое мудрое слово звездозаконник. - Я помешаю тебе выйти замуж за хозяина хаммама! И за мертвеца тоже!

- Не обращай на него внимания, о женщина, события давних времен и последних дней смешались у него в голове, - шепнул Хайсагур. - К тому же, я напоил его крепким вином, чтобы он дал мне отдых от своих воплей и не тащил меня, словно верблюда за повод, наблюдать звезды и созвездия. Сам он ничего не видит, и переспрашивает меня по десять раз, и постоянно забывает записать самое важное, а если записывает - то не туда, а если совершается чудо и он записывает то, что я увидел, туда, куда он собирался, то теряет эту бумагу. Но прежде всего тебе нужно выбраться отсюда. Скажи, крепкие ли у тебя руки?

- Я считалась хорошей банщицей, и целый день растирала и разминала толстых женщин, так что руки у меня не могут быть слабыми, о шейх, - с достоинством отвечала девушка.

- Это радует. А крепкое ли у тебя сердце? Можешь ли ты выдержать испытание диковинным и непонятным, не повредившись в рассудке?

- Я уже выдержала два таких испытания, пока не попала в крепость. И первое - когда меня одурманили банджем, и я заснула на стоянке у костра, а проснулась в райском саду. А второе - когда я открыла кувшин...

- Что это был за кувшин? - с интересом спросил Хайсагур, потому что молчание девушки затянулось.

- Я полагала, что в этом кувшине живет могучий джинн, - Джейран вздохнула, - и ждала от него помощи, а могучего джинна там не оказалось...

- Райский сад и кувшин с джинном, - повторил Хайсагур. - А если ты закроешь глаза здесь, в башне, и откроешь их уже посреди пустыни - ты сильно испугаешься?

- О шейх, а что я буду делать посреди пустыни? - воскликнула Джейран.

- Об этом я позабочусь.

- Я знаю тебя, ты хитрый оборотень! .. - прошептал звездозаконник, клонясь то влево, то вправо. - И люди считают тебя за своего, и гули считают тебя за своего... А ну-ка, расскажи, как это ты исцелил дочку китайского фург... фруг... фагфура! .. Расскажи, как ты вошел в нее, и как ее били судороги, и она выкликала бессвязные слова!

- Не слушай старого ишака! - строго сказал девушке Хайсагур. - Он способен только наблюдать звезды и копаться в старых зиджах. Истории, которые он прочитал когда-то, смешались в его старой голове с тем, что происходит вокруг. Он живет в весьма причудливом мире, о Джейран, и беседует с созвездиями, а дела людей проходят мимо него. Даже если он вдруг вздумает бороться за власть, как это случилось двадцать лет назад, - его втравят в такую глупейшую историю, что много воистину умных и одаренных людей из-за него пострадают.

- Кто - старый ишак? - возмутился пьяненький звездозаконник. - А сам ты кто? Вредный и злокозненный оборотень!

- Нет, ты даже не ишак, ты хуже ишака, - совершенно не заботясь о приличиях, отвечал Хайсагур.

- Кто - не ишак? Я - не ишак? Сам ты - не ишак... - с тем Сабит ибн Хатем повалился на бок и, казалось бы, задремал.

- Я выведу тебя отсюда, пока гули в своих поисках не добрались до башни, - сказал Хайсагур. - Доверься мне. И послушайся мудрого совета, о Джейран, - не торопись с замужеством. Тебя ждет воистину удивительная судьба.

- Куда уж удивительнее... - проворчала Джейран и, неожиданно для себя, заговорила пылко и страстно: - А чего мне ждать, о шейх? Мои годы идут, и скоро мне исполнится двадцать лет, и женщины в двадцать лет уже все давно замужем и имеют по двое, а то и по трое детей! А меня как будто прокляла эта Шайтан-звезда, которая подала мне знак в час моего рождения, как будто не было у нее для этого иного времени!

- Шайтан-звезда? - переспросил озадаченный Хайсагур.

- И если аль-Кассар встретится мне и захочет сдержать свое слово, я пойду в его харим! Потому что и я ему это обещала! И мне все равно, жив он или сто лет как помер! Из-за своего замужества я навлекла на себя многие беды - так неужели все это будет напрасно? Из-за него я покинула хаммам и попала в этот Аллахом проклятый рай, откуда сбрасывают убитых людей в поток Черного ущелья!

Хайсагур, не перебивая, слушал, и лишь поэтому Джейран, довольно быстро выкричавшись, замолчала.

- Что касается рая - с раем я разберусь, о красавица, - пообещал тот, кого звездозаконник назвал оборотнем. - Давно уж мне было любопытно, что за странные дела творятся в долине. Но ты мне сейчас ничего не рассказывай, я сам узнаю все, что требуется. Ну так как же, готова ты довериться мне и покинуть крепость горных гулей?

- Она выйдет замуж за покойника, о Хайсагур! - завопил вдруг Сабит ибн Хатем, приподнимаясь на локте. - Нельзя допустить этого, клянусь бегущими звездами... и проклятой Шайтан-звездой... Вообрази, она так называет аль-Гуль...

- И как же ты помешаешь этому, о несчастный? - осведомился Хайсагур.

В ответ звездозаконник зажал кулак левой руки в кулаке правой руки, шевеля стиснутыми пальцами и бормоча, как обезьяна, добывающая ядро из треснувшего ореха. Затем он подвинулся ближе к Джейран - и вдруг дал ей крепчайшую оплеуху, причем его ладонь так прилипла к ее щеке, что девушке потребовалось немало силы, чтобы отпихнуть сторца.

- О проклятый ученик магов! - не закричал, а прорычал Хайсагур. Лицо его исказилось - и Джейран поняла, что он воистину происходит из рода гулей. - Ты не нашел другого времени, чтобы вспомнить эти штуки!

Он с силой встряхнул старца за плечи.

- Зато она уже не выйдет замуж! .. - с младенческой радостью, сотрясаясь, выкрикнул тот. - Не выйдет ни за каких покойников без моего согласия! Ей назначено стать женой царского сына!

- О бесноватый! - Джейран, отлепив холодную ладонь от щеки, обнаружила, что не ощущает собственного прикосновения к коже, и щека словно пропала куда-то, а на ее месте образовался ледяной желвак, тяжелый и бесчувственый, словно камень пустыни в предрассветном мраке. - Ради Аллаха, что я тебе сделала?

- Ты ничего ему не сделала, а вот он и еще один, подобный разумом ишаку, причинили тебе немало зла из-за своих дурацких споров и разногласий! сказал Хайсагур. - Они до сих пор не понимают, что их стравили, как бойцовых петухов! Они лишили тебя дома и семьи, и это из-за них ты до сих пор не замужем! А ведь у тебя есть отец, и близкие, и немалое имущество! Слушай меня, о Джейран! Сейчас я выведу тебя из крепости, но ты не почувствуешь этого! Я выведу тебя, пока этот бесноватый не затеял еще какого-нибудь безумства! И я вложу в твою голову некое знание, которое должно будет проснуться в нужный час! Не бойся, слышишь?

Он взял Джейран за плечи, приблизил к ней свою голову с бледными наростами по обе стороны лба, нахмурил брови и уставился ей в глаза взглядом, вытягивающим душу из тела.

Она хотела зажмуриться - и не смогла...

* * *

- Ну и что же ты ощущаешь, о Мамед?

- Погоди, не торопи меня, о Саид, иначе я до Страшного суда не пойму, что я такое ощущаю, клянусь Аллахом!

- Нет ли покалывания в висках? Не охватывает ли тебя жар, или, напротив, холод? Не поселилась ли у тебя в руках или в ногах тяжесть, о Мамед? Или нет, погоди, - не поселилась ли легкость в твоей голове?

- Помолчи, о несчастный, не сбивай меня с толку! Когда ты так говоришь, я ощущаю все сразу - и покалывание в висках, и тяжесть в голове!

- Не вопи так, о Мамед, иначе и я завоплю, и мы уподобимся двум ишакам, узревшим шайтана! Давай сюда ожерелье, я посмотрю, не остался ли где клочок того волоска, который лишило его силы.

- Вы и так подобны оба двум ишакам...

- Ты что-то сказала, о Ясмин?

- Нет, о Саид, я лишь вздохнула. Дай мне ожерелье, мои пальцы тоньше твоих, и если там остался клочок волоска, я выну его.

- Возьми и рассмотри его как можно внимательнее. Похоже, что этому ожерелью недостает чего-то, чего у нас нет, о Мамед. Ведь мы размотали седой волос, и сожгли его, и по очереди надевали ожерелье, а с нами ничего не сделалось. Оно не дало нам никакой силы! Постой, о Мамед! Ясмин, давай сюда ожерелье! Мамед, неси мою палку!

- Что ты собираешься делать с палкой, о Саид?

- Я хочу сломать ее, о сын греха! Я понял - сила ожерелья проявляется не в ощущениях, а в действиях! Я хочу проверить, какая сила мне потребуется, чтобы сломать палку!

- Оставь палку в покое, о враг Аллаха! Я выбрал для тебя самую лучшую палку, и прикрепил к ней кольцо и ременную петлю, чтобы тебе было удобно опираться при ходьбе, а ты собрался ее ломать! С чем же ты будешь передвигаться, ради Аллаха? Или ты думаешь, что это проклятое ожерелье исцелит тебя?

- Он прав, о Саид, не надо портить такую хорошую палку. Попробуй лучше совершить нечто, требующее воистину огромной силы. Упрись руками в стену и попробуй сдвинуть ее.

- Вот совет, достойный женщины! А если я ее сдвину? Прочие стены пошатнутся, крыша хана рухнет нам на голову, и мы предстанем перед ликом Аллаха, как недостойные глупцы! И Аллах спросит нас, неужели не нашли мы себе лучшего применения, как от глупости своей толкать стены? Лучше бы ты прощупала еще раз ожерелье, о Ясмин, вместо того, чтобы вмешиваться в беседу мужчин.

- Выходит, я недостаточно умна, чтобы вмешиваться в твои беседы с Мамедом, о Саид? Клянусь Аллахом, я не хуже тебя смогу называть собеседника упрямым ишаком и призывать на его голову бедствия! А ничего иного в ваших беседах не содержится, и чтобы участвовать в них, великого ума не требуется!

- Что я слышу, о Аллах?! Женщина возразила мужчине, своему хозяину и повелителю? Не вас ли пророк называл ущербными разумом?

- Может, во времена пророка женщины и были ущербны разумом, о Саид! Но с тех времен истинные мужи повывелись, а женщины поумнели!

- О Ясмин! О Саид! Прекратите же пререкаться! Нас услышит весь хан! Сбегутся правоверные, позовут уличную стражу! Что о нас подумают? За кого нас примут?

- Он считает, что я недостаточно умна, о почтенный Мамед! Пусть пойдет и поищет себе женщину из тех бесстыдниц, которые называют себя проповедницами и не стесняются выступать с поучениями перед правоверными! И пусть заставит ее сготовить к обеду харису, не говоря уж о цыплятах, фаршированных фисташками!

- О Аллах, она все свела к горшкам и сковородкам! Раз ты такая умница, о Ясмин, что же ты не разгадаешь тайну этого проклятого ожерелья?

- А разве ты хоть раз дал мне как следует разглядеть его, о Саид? Разве ты дал мне оценить камни, их размер, вес и качество шлифовки? Разве я хоть раз поглядела сквозь эти камни на свет?

- Клянусь Аллахом, эта женщина вообразила себя ювелиром! Ну, вот оно, это ожерелье, трогай его, щупай его, пробуй его на зуб! Смотри сквозь него на небо и считай звезды! Ну, что же ты молчишь, о женщина?

- Оставь ее в покое, о Саид, пусть рассмотрит ожерелье. А у нас еще есть в кувшинах рейхари и настойка из фиников.

- Хватит с меня, о Мамед, из-за этой негодницы лучшее вино потеряет для меня вкус! Ты только посмотри - она отгородилась от нас своим изаром и звякает ожерельем, словно проповедница - четками! Ну, что, о Ясмин, чем ты нас порадуешь? Что это ты делаешь?

- Я надела на шею ожерелье, о Саид, потому что носить его подобает мне, а не тебе.

- О Аллах!

- И попробуй только прикоснись ко мне, чтобы снять его!

- А если я прикоснусь к тебе?

- Я не советую тебе делать этого, о Саид, потому что я сейчас сама не осознаю своей силы, клянусь Аллахом! Я могу случайно сломать тебе руку или ногу.

- О Аллах, нам только этого недоставало... Почему же это проклятое ожерелье отказалось служить мужам и покорилось ущербной разумом женщине? Можешь ты объяснить мне это, о Мамед?

- О Ясмин, мы с Саидом не понимаем, как это произошло. Ради Аллаха, ты не шутишь с нами?

- О почтенный Мамед, на вежливый вопрос у меня всегда найдется вежливый ответ. Да будет тебе известно, что камни бывают мужские и женские, как среди животных бывают самцы и самки. Когда делали это ожерелье, оно предназначалось женщине, и мастер взял камни женского пола. Поэтому оно и служит только женщине, усиливая то ее качество, в котором она нуждается, и то ее чувство, которое она проявляет. Когда меня охватила злость на Саида, то в моих плечах и руках проснулась мощь, и руки сами приподнялись, готовые бить, хватать и бросать. Вот и все объяснение, о почтенный Мамед.

- Видишь, как просто все разъяснилось, о Саид?

- Вижу, да поразит меня Аллах... Выходит, зря мы гонялись за этим ожерельем? Зря я ставил ловушки и раскидывал сети? Я лишился книги и ничего не приобрел, о Мамед...

- Ты потерял больше, чем думаешь, о Саид, потому что теперь и я покину тебя. Ты был мне хорошим хозяином, ты даже купил мне шелковый изар медового цвета, как у жены мясника, но теперь мы должны расстаться.

- Расстаться? Клянусь Аллахом, я не отпущу тебя! Что это ты затеяла, о женщина?

- Ты хочешь знать, что я затеяла? Сперва проспись от вина своего, и выпей сабух, который вы, люди пьющие, называете утренним напитком милостей, и пусть он тебя протрезвит! А потом я буду говорить с тобой, о Саид.

- Ты видишь, она не сразу покинет нас, она еще побудет с нами, о Саид! Может быть, мы уговорим ее остаться? О Ясмин, чем тебе было худо с Саидом? Разве он бил тебя? Разве принуждал к сожительству со своими сотрапезниками? А если ты не хочешь быть с ним - то я всегда буду рад

принять тебя!

- Если бы я была обычной женщиной, то охотно согласилась бы пойти к тебе, о почтенный Мамед. Мужчина с таким кротким нравом - воистину находка и приобретение. Но я расскажу тебе, каковы мои обстоятельства, и ты поймешь, почему я покидаю вас обоих. А Саиду пусть станет стыдно от моего рассказа! Гляди, как он повесил голову! Как он трет лоб! Клянусь Аллахом, он не раз и не два покраснеет от стыда!

История невольницы Ясмин

Я не всегда была невольницей, о почтенный Мамед. Я родилась в семье богатого купца, а у него был брат, мой дядя, тоже купец. И они оба отличались красотой, и взяли себе в жены красивейших девушек, и сперва у моего дяди родился сын, а потом у моего отца родилась я. А это было весной, когда расцветают все цветы, и мой отец, когда его спросили об имени для меня, сказал:

- Это дитя - прекраснейший цветок моего сада, так пусть девочку зовут Захр-аль-Бустан!

И я выросла, и красота моя стала совершенной, и мне стали искать жениха, и оказалось, что по красоте мне больше всего подходит сын моего дяди. И когда нам было по четырнадцать лет, нас поженили, и я родила ему двоих сыновей, а потом опять сделалась беременна, и опытные женщины по приметам определили, что я ношу дочь.

Не отворачивайся, о Саид! Я расскажу всю свою историю почтенному Мамеду, а ты, если пожелаешь, прибавишь к ней. А если не пожелаешь значит, я была права, и место тебе - за кувшином, среди пьяных певиц и лживых сотрапезников!

И мой муж стал купцом, и ездил с товарами, и покупал, и продавал, но он в своих странствиях очень тосковал по мне, и однажды оказалось, что он должен поехать в некий город на длительное время. И он, не желая разлуки, взял меня с собой, и снял для нас дом, и то уезжал, то приезжал.

А я любила посещать хаммам, и сын моего дяди не препятствовал мне в этом, а ведь многие считают, что посещение женщиной хаммама достойно порицания, и не дают женам денег на это. Они говорят, будто им не известно, посещал ли хаммам пророк Мухаммад!

И с хаммама начались мои бедствия, ибо там увидела меня старуха по имени аз-Завахи, жившая в царском дворце. И она сделала так, что меня привели в покои молодого царевича. А ему тогда было четырнадцать лет, как мне, когда я стала женой, и он был обладал всеми качествами красоты: миловидностью лица, гладкостью кожи, красивым видом носа, нежностью глаз, прелестью уст, остроумием языка, стройностью стана и привлекательностью черт, а завершением его красоты были волосы.

И царевич, увидев меня, полюбил меня сильной любовью, но я не могла принадлежать ему, потому что уже не была девственна и носила ребенка от своего мужа.

И я известила его об этом, и он огорчился, и меня отвели домой, и царевич прислал мне тайно богатые дары.

А я была молода, неопытна, и страдания царевича запали мне в душу. Когда же он прислал мне письмо, полное мучительной тоски, то мне показалось, будто я нашла выход из этого положения. И я нашла способ посетить его и сказала ему:

- О царевич, я не могу принадлежать тебе, но очень скоро я рожу дочь, которая вырастет и будет во всем подобна мне, и станет красавицей своего времени, ибо ее отец - сын моего дяди, и насколько я превосхожу красотой других женщин, он превосходит красотой других мужчин. И если тебе угодно, мы заключим договор, чтобы моя дочь стала твоей служанкой и во всем тебе угождала. И я сама приведу ее к тебе, о царевич, когда ей исполнится четырнадцать лет, если это будет угодно Аллаху.

Царевич же ответил мне на это, что моя дочь станет его женой, и мы заключили договор, и написали его китайской тушью на атласе. А я, почтенный Мамед, происхожу из такой семьи купцов, где неисполнение данного слова позор. И имей это в виду, когда услышишь о моих дальнейших приключениях.

Как оказалось, у царевича, по воле Аллаха, был некий враг, которому пришелся не по нраву наш договор. И враг этот подкупил одного из царских евнухов, и узнал обо мне, и подослал разбойников, которые похитили меня и продали бедуину, а бедуин увез меня в пустыню, к своему становищу, и он ждал моего избавления от бремени, чтобы сделать меня своей второй женой.

И я родила дочь, о Мамед, я родила прекраснейшую в мире дочь!

Женщины, которые приняли ее, обрезали ей пуповину, и насурьмили ей глаза, и показали ее мне, и я увидела на ее лице родинку, похищающую души. А потом ее положили возле меня, и я заснула, а когда проснулась - это был уже совсем другой ребенок, тоже девочка, но обычная, и я не назвала бы ее красивой. Я закричала громким криком, сбежались женщины, и я показала им ребенка, и они развели руками, и сказали:

- О Захр-аль-Бустан, приди в рассудок и подумай - как можно было подменить ребенка здесь, в становище? До наших ближайших соседей - три верблюжьих перехода, а среди нас не было ни одной, у кого срок родов бы совпал с твоим сроком. Посмотри на эту девочку - ведь она новорожденная, а кто из нас ходил с большим животом?

Я сказала им про родинку, и они осмотрели ребенка, и принялись меня жалеть, и сказали:

- О несчастная, роды так измучили тебя, что глаза твои отказались тебе служить, и такое у нас, женщин, по воле Аллаха, бывает часто.

Но я все же осталась при своем убеждении, что мою дочь подменили.

А еще до родов я говорила со своим хозяином, бедуином, и рассказала ему о своем муже, и поклялась Аллахом, что муж даст за мной любой выкуп, какого только бедуин пожелает. И он задумался, и посоветовался с родными, и они посоветовали ему вернуть меня мужу, потому что я превосхожу всех женщин по изнеженности, и не стану холодным утром растапливать ему очаг, и собирать сморчки на песчаных холмах, и ловить сбежавшего верблюда, и таскать воду из глубокого колодца.

И когда один из родственников моего хозяина отправился в ближайший город, хозяин велел ему найти толкового посредника, чтобы тот поехал, и осведомил моего мужа о моих обстоятельствах, и договорился о сумме выкупа.

Пока же родственник ездил, и искал посредника, и пока тот договаривался с моим мужем, и пока муж приехал за мной, прошло немалое время. И женщины убеждали меня, что я мать той девочки, и я кормила ее, но с каждым днем она делалась все меньше похожа на меня.

А потом мой муж приехал за мной, и я показала ему ребенка, и спросила его:

- О сын моего дяди, наше ли это дитя?

И он задумался, и думал долго, а потом сказал мне:

- Может быть, Аллах послал нам некрасивую дочь в наказание за какие-то наши грехи? Может быть, тебя сглазили? Посмотри на девочку, о дочь моего дяди. У нас обоих черные глаза, и у тебя, и у меня, а какие глаза у этой девочки?

И я вспомнила, как мудрая старуха аз-Завахи предупреждала меня, что не добру мне и царевичу подписывать договор о судьбе нерожденного ребенка.

- Я знаю, за что покарал меня Аллах, о сын моего дяди, - отвечала я. Но я не могу признать своей дочь, у которой глаза не то серые, не то голубые. Давай поступим так. Мы оставим девочку у бедуинов, и дадим им денег, чтобы они кормили и одевали ее, а сами вернемся домой. И там мы найдем опытных гадальщиков, и они погадают на песке, или еще на чем-нибудь, и мы призовем мудрых шейхов, сведущих в чарах, и тогда поймем, что это за ребенок. Но сердце матери говорит мне, что девочка - не моя дочь!

И я договорилась обо всем с женщинами, а мой муж заплатил за меня выкуп и увез меня.

Поскольку мы - из багдадских купцов, то муж хотел везти меня в Багдад, чтобы я больше не покидала его. Но я воспротивилась, и мы поехали в тот город, из которого меня похитили, и я стала искать старуху аз-Завахи. Я расспрашивала о ней женщин, и наконец нашлась такая, у кого сестра жила во дворце и могла входить и выходить. И вдруг оказалось - аз-Завахи исчезла из дворца! И я усилила поиски, и платила деньги, и нашла женщину, у которой она поселилась, и эта женщина устроила нам встречу.

И когда я посетила старуху, она была в бедственном положении, и нуждалась, и здоровье покинуло ее.

- О доченька! - сказала мне она. - Не нужно было тебе и царевичу подписывать тот договор! Теперь из-за него все мы пострадали - и царевич Салах-эд-Дин, и ты, и я, позволившая вам совершить это!

- А что с царевичем, о матушка? - спросила я.

- Царевич исчез из дворца, и никто не знает, где он, но от жителей города и царства скрывают это дело, потому что царь стар, и если станет известно, что наследник пропал, царство постигнут беды, - отвечала она. И он пропал лишь потому, что хотел найти тебя, о доченька!

И аз-Завахи рассказала мне, как Салах-эд-Дин оказался свидетелем ее дел с мудрецом Барзахом, и как они оба, из страха за себя, велели джинну отнести его в другой город.

- Где же тот кувшин, о матушка? Как вышло, что ты не знаешь, куда джинн унес царевича? - удивилась я.

- С кувшином по воле Аллаха вышло поразительное дело, - сказала старуха. - Наутро после того, как джинн унес царевича, во дворце поднялся переполох, и его стали повсюду искать, и прежде всего в женских покоях, потому что царевич как раз в таком возрасте, чтобы ночью навещать женские покои. И расспрашивали невольниц, и угрожали им, и тогда некоторые рассказали, что вышло между царевичем и Анис-аль-Джалис, и как он пренебрег ею, и как она показывала всем свою обиду и свой дурной нрав. И многие из евнухов, боясь за свою жизнь, подтвердили, что от Анис-аль-Джалис можно было ждать для царевича лишь зла. Но один из евнухов, по имени Кафур, был подкуплен ею, и немедленно отыскал ее, и

сообщил ей об опасности. А она платила ему деньги, чтобы он выслеживал для нее, чем занят царевич и каковы его обстоятельства. И когда Кафур предупредил ее, она уговорилась с ним и немедленно покинула дворец. Я же из-за всей этой суеты не имела часа, чтобы пойти в свое помещение, и выпустить раба кувшина, и узнать, куда он отнес царевича, ведь я старшая нянька, и меня расспрашивали, и сам царь Садр-эд-Дин задавал мне вопросы.

Но вышло так, что вопросы мне задавали они, а полезные для себя сведения узнала я.

А когда после всего этого я пришла к себе, оказалось, что кувшин, который я прятала в сундуке, исчез. Я сопоставила все события, причины и следствия, и поняла, что два человека могли его присвоить. И первый Барзах, знавший о кувшине наверняка и умевший обращаться с его рабом. А второй евнух Кафур, если только он, выслеживая царевича, видел, как мы оба, я и Барзах, занимались колдовством, и пошел следом за мной, и догадался, куда я спрятала кувшин.

Но на следующий день меня опять позвали к царю, и я провела там некоторое время, и вернулась к себе, а всем женщинам, живущим во дворце, строго-настрого приказали не покидать без нужды своих комнат, и многие двери охранялись вооруженными евнухами. И вдруг я вижу - кто-то, озираясь, выходит из моего помещения!

Тогда я поняла, что кувшин - у Анис-аль-Джалис и Кафура, потому что они много часов назад покинули дворец, а Барзах еще только собирается присвоить его.

И я обеспокоилась за свою жизнь, ведь Барзах не побоится гнева Аллаха и убьет меня, чтобы заполучить кувшин, а если я скажу ему, что кувшин похищен, он мне не поверит. И я ушла из дворца потайным ходом, и скрылась в городе, и стала ждать, что из всего этого получится, а две женщины, которым я в свое время покровительствовала, осведомляли меня о событиях во дворце. И оказалось, что царь Садр-эд-Дин не отпускает от себя Барзаха, беседуя с ним о царевиче, и тот утешает царя разумными и сострадательными словами.

И вот я живу здесь, не зная, где царевич Салах-эд-Дин, а также не зная, где кувшин, а ведь он был мне доверен на хранение, и с ним связаны важные дела.

- О матушка! - сказала я, когда она окончила свой рассказ. - Что же ты не позвала гадальщика, и не велела ему рассыпать песок на доске, и не узнала, где царевич?

- Я призывала гадальщиков, клянусь Аллахом! - отвечала аз-Завахи, - Но это были жалкие хвастуны и болтуны, и нет в этом городе гадальщика, который помог бы нам, о доченька!

И я вернулась домой, и сказала своему мужу, что хочу уехать из этого города, и мы продали многое из своего имущества, и снарядили караван, и я вместе с нашими невольниками и невольницами вывезла из города старуху аз-Завахи. А в Багдаде мы нашли хорошего гадальщика, и он высыпал песок на доску, и сделал углубления, и считал их, и чертил линии, и оказалось, что царевич Салах-эд-Дин - в городе под названием Хира, а моя дочь - во дворце франкского эмира, а евнух Кафур убит, и Анис-аль-Джалис, послужившая причиной этого, тоже в Хире вместе с кувшином.

Тогда я узнала у мужа, где находится Хира, и попробовала уговорить его поехать туда, но он отказался, сказав, что у него нет договора с тамошними купцами. И я придумала ложь, будто в благодарность за свое избавление от бедуинов хочу совершить паломничество, и муж отпустил меня, и я взяла с собой аз-Завахи, и мы тайно поехали в Хиру. Но по дороге старуха скончалась, да будет милостив к ней Аллах!

И я приехала в Хиру, чтобы найти двоих, царевича Салах-эд-Дина и Анис-аль-Джалис. Я хотела вернуть царевича его отцу, чтобы потом он снарядил корабль и послал его в Афранджи за моей дочерью, и также я хотела забрать у Анис-аль-Джалис кувшин, потому что таково было последнее желание аз-Завахи, а хотя эта старуха и причинила мне немало горя, она сделала это без злого умысла, и я ее простила, как велит Аллах.

Хочешь ли ты знать, о почтенный Мамед, как я искала Анис-аль-Джалис и царевича?

Слушай и ты, о Саид! Слушай и знай, как ущербные разумом держат слово!

Я не знала примет Анис-аль-Джалис и не могла узнать ее в лицо. Прежде всего я осведомилась у певиц-вольноотпущенниц, не появилась ли среди них новая, и они устраивали мне встречи со своими подругами, и я расспрашивала их, но, по моим соображениям, Анис-аль-Джалис среди них не было. Тогда я подумала, а ради чего бы этой женщине ехать в именно в Хиру, когда настоящие ценители женской красоты, музыки и пения живут в Багдаде, Басре и Мисре? И мне пришло на ум, что превратности времен постигли ее, и она оказалась в руках торговцев рабами, и они продали ее в

Хиру.

А поскольку мне рассказывали о красоте Анис-аль-Джалис, я предположила, что такую женщину могли продать только в царский харим. Я принялась расспрашивать всех, кто был знаком с обитательницами харима, и оказалось, что царь Хиры недавно взял в жены царевну по имени Хайят-ан-Нуфус, и она похитила его душу, и он целыми днями сидит у нее в покоях, так что посредники и сотрапезники даже не предлагают ему иных женщин.

Потом я дошла до того, что, подобно аз-Завахи, стала обходить хаммамы. Но никаким образом не могла я напасть на ее след.

Что же касается царевича, то его я знала в лицо. И я боялась для него вреда от Анис-аль-Джалис, ведь она могла затаить на него злобу, и узнать от раба кувшина, где оказался царевич, и последовать за ним, чтобы отомстить ему за пренебрежение. И я сказала себе: есть две причины тому, что я не могу найти эту скверную. И первая причина - та, что она скрывается, а вторая - та, что гадальщик ошибся.

Тогда я поняла, что лучше мне начать с поисков царевича. Ведь он - еще дитя, и не придет ему на ум скрываться, и и он не замышляет ничего плохого.

И я решила, что мне нужно бывать там, где собираются юноши его возраста, а для этого у меня были две возможности: сделаться певицей или переодеться юношей.

Певицей быть я не пожелала, потому что мне не понравилось, как в Хире обходятся с ними. А что касается переодевания - то я чувствовала, что если совершу его, то не будет для меня пути назад, домой, к мужу и сыновьям.

И знала я также, что решение принадлежит лишь мне, но если я откажусь от поисков - в Судный день Аллах покажет мне этот договор, и спросит меня, что я сделала, чтобы соблюсти его. И окажется, что я не сделала почти ничего.

И я остригла волосы, и нарядилась в мужской кафтан, и туго перепоясалась, и пошла на рынок торговцев драгоценностями, и вижу - возле своей лавки стоит один из ювелиров, человек почтенный и достойный. И мне понравилось его лицо, и я подошла, и села возле лавки, и достала платок, и стала им обмахиваться. А ювелир подошел ко мне и спросил, кто я, потому что и ему понравилось мое лицо. Но я хотела убедиться, что он не любитель красивых мальчиков, потому что мне хватало и других бедствий помимо этого. И я отвечала ему так, что он понял - меня не удастся склонить к греху.

- О дитя! - сказал он тогда. - Если ты пойдешь ко мне, и будешь сидеть у меня в лавке, и привечать покупателей, я обучу тебя ремеслу ювелира. Я покажу тебе, как отличать драгоценные каменья из рудников и морские жемчуга; научу распознавать, какой из бадахшанских лалов лучше, который из красных яхонтов дороже, ты узнаешь, откуда появляется зеленый изумруд, сколько стоит мискаль желтого хризолита, почему у змеи лопнет глаз, если она посмотрит на изумруд, почему бирюза, сколько бы ни прошло времени, не теряет цвета; от какого холода и какой теплоты хрусталь становится белым, а агат - черным; для какой цели годен йеменский сердолик; почему янтарь похищает соломинку; почему магнит так любит железо, что притягивает его, как друга; из чего сотворили эмаль еще во времена Джамшида; когда в бахрейнских водах в раковинах рождается жемчуг; почему одни жемчужины круглые, а другие - овальные!

И, клянусь Аллахом, мне захотелось узнать все это, и я согласилась сидеть у него в лавке, а в свое свободное время посещала собрания юношей, но никак не могла напасть на след Салах-эд-Дина. И с каждым днем все яснее становилось мне, что труды мои напрасны, и я понимала, что никогда не смогу вернуться к прежней моей жизни. Я знала, что сын моего дяди принял бы меня и с острижеными волосами, если бы я придумала этому толковое объяснение. Но прежняя жизнь все больше казалась мне пучками сновидений, и зрело в моей груди нечто необъяснимое, и теперь я вижу, что была тогда похожа на птенца, которому пора вылупиться из яйца, и он задыхается в своей скорлупе, но еще не может ее разбить своим слабым клювом.

Юноши Хиры часто встречались на ристалищах, и метали копья, и играли в кольцо, и они любили конные игры, где нужно гонять по полю мяч длинным джоуганом. А я ничего этого не умела, и всякий раз отговаривалась болезнью, и из-за этих отговорок на меня стали смотреть косо. И это тоже удручало меня.

Вот в каком состоянии я пребывала у ювелира, но не прошло и месяца, как судьба моя переменилась.

И вот в лавку, где я сидела, вошел как-то купец из купцов Индии, и я показывала ему товар, и рассказывала о свойствах камней, и вдруг он говорит мне:

- О дитя, у меня в доме есть оружие, рукоятки которого украшены многими камнями, и я хотел бы заменить камни, а старые продать. Не согласится ли хозяин лавки пойти со мной, и оценить камни, и вынуть старые, и вставить новые?

Я позвала невольника, и велела ему сходить за ювелиром, потому что видела богатство этого купца и не хотела упускать выгодного дела. И ювелир пришел, и поговорил с купцом, и вдруг оказалось - они давно знакомы, но превратности лет состарили им обоим лица, так что они не сразу узнали друг друга. И ювелир велел мне пойти с купцом и осмотреть камни, а потом прислать с невольником записку, какие новые камни потребуются, чтобы он нашел их в наших запасах, или же при необходимости купил и сам явился с ними к тому купцу, а звали его Кумар, у нас же он получил прозвище аль-Сувайд, по причине своего темного лица и малого роста, ибо, если бы он был черен и высок, его можно было бы называть аль-Асвад.

И я подумала, что если пойду с тем купцом, он мне много расскажет об оружии, и покажет, как держать его в руках, так что я в собрании юношей буду равноправным собеседником. А я еще не оставила надежды отыскать в Хире царевича Салах-эд-Дина.

И я пошла с аль-Сувайдом, и вошла в дом, который он снял на время пребывания в Хире, и купец открыл свою оружейную, и я растерялась - так много было там дорогих ханджаров, мечей, щитов, а также вещей, назначение которых было мне непонятно. И я обходила их, и смотрела на них, и записывала позолоченным каламом на рисовой бумаге все, что касалось камней, но в руки это оружие не брала.

А купец наблюдал за мной, и он догадался, что я не тот, за кого себя выдаю, и ласково обратился ко мне:

- О доченька, что заставило тебя остричь волосы и сменить одежду? Если в человеческих силах помочь тебе, то я выручу тебя из беды.

И я доверилась аль-Сувайду, и рассказала ему, что пала жертвой колдовства старухи аз-Завахи и мудреца Барзаха, и лишилась дочери, и не могу выполнить свой договор с царевичем, потому что он пропал неведомо куда, а также рассказала со слов аз-Завахи о споре между Барзахом и Сабитом ибн Хатемом.

И купец выслушал меня, и подумал, и сказал мне вот что:

- О доченька, ты должна принести жалобу повелителю мудрецов и звездочетов, и показать ему договор между тобой и царевичем Салах-эд-Дином, ибо для правоверного слово должно быть свято, а тебя его ученики вынуждают его нарушить. Но повелитель мудрецов и звездочетов - сам великий мудрец и маг, одолевший смерть, и он обитает в подземных дворцах, и нет нам к нему пути. Чтобы принести жалобу, ты должна отыскать прославленного мага из его учеников, и заручиться его поддержкой. А их, насколько мне известно, очень мало, и они скрываются от людей, и заняты только своими заботами. Я знаю человека в Индии, который оказал одному из наших магов большие услуги, и я закончу кое-какие дела в Хире, вернусь в Индию и выясню, как свести тебя с ним. А весь свой дом и все оружие я до возвращения оставлю на тебя, о Захр-аль-Бустан, но с двумя условиями. И первое - ты заменишь камни в рукоятках, проследив за тем, чтобы я немного потерял от этого в деньгах, а второе - ты каждый день будешь приходить сюда, и встречаться с моим черным рабом по имени ад-Дамиг, а он будет тебя учить обращению с нашим оружием.

- Ради Аллаха, к чему мне брать в руки оружие? Разве этим сильны женщины, о дядюшка? - спросила я.

- Да будет тебе известно, о доченька, что владыки Индии окружают себя стражей из женщин, и когда они едут в храм, то справа и слева идут или едут на лошадях телохранительницы с обнаженными мечами. И для этого часто нанимают свободных гречанок или покупают их на рынках рабов, чтобы обучить воинскому ремеслу. И этими женщинами владыки гордятся друг перед другом, и похваляются их красотой и искусством во владении ситхаком, баной, витой или куттаром, - отвечал мне аль-Сувайд.

Последнее слово чем-то изумило меня. Мне показалось, что я уже когда-то слышала его и знала, что оно означает.

- О дядюшка, а что такое куттар? - спросила я. - Мы не знаем такого оружия, а ведь я была на ристалищах, где учатся сражаться здешние юноши, и видела все, что способно колоть, рубить и причинять раны.

- Вот он, попробуй, каков он в руке, ради Аллаха, - сказал аль-Сувайд.

Я увидела оружие, и протянула к нему руку, и рукоять легла мне в ладонь, словно созданная для моей руки.

Это был короткий прямой меч, и рукоять его оказалась такова, что меч служил как бы продолжением вытянутой руки, он словно вырастал из косточек моего сжатого кулака. От этой диковинной рукояти отходили две железные палки, каждая в два моих пальца толщиной, и они простирались с двух сторон от косточек кулака до самого сгиба локтя, защищая руку от удара противника.

- Возьми куттар и в левую руку, о доченька, - подсказал аль-Сувайд. Разве ты не видишь, что перед тобой лежат парные куттары? И правый из них длиннее, а левый - короче, но он более крепок и надежен в качестве щита. Если ты подставишь его под занесенный ханджар, рассчитав при этом угол, то ханджар соскользнет, не причинив тебе вреда, а твоя рука, вильнув подобно змее, вонзит острие противнику в гордо!

Я сомкнула пальцы на рукояти другого куттара, и выставила оба перед собой, и взмахнула руками крест-накрест, так что одно лезвие со скрежетом прошло по другому лезвию, и вес куттаров был таков, что я могла бы поражать ими без устали!

- Ты говоришь, что видела все, способное колоть, рубить и причинять раны, - сказал аль-Сувайд, - однако, что же это было, кроме сабель, ханджаров, луков со стрелами, дротиков-митрадов и бедуинских копий о двух и о трех остриях? Да и то ваше оружие, о дети арабов, сковано из индийской стали! О доченька, когда ты сказала "куттар", я уже знал, что ты, не видя его, полюбила его! В каком еще оружии сочетаются свойства меча и щита?

- О дядюшка, разве женщинам дано любить оружие? - спросила я, не выпуская из рук обоих куттаров. - Разве это - не занятие мужей, львов пустыни? Я замужняя женщина, и у меня уже двое сыновей, и я родила дочь, которую у меня похитили! Мое дело - служить мужу и своему семейству, вести дом и соблюдать закон Аллаха, а ведь в нем ничего не сказано о том, что женщины должны браться за оружие!

Но я всем сердцем желала, чтобы аль-Сувайд нашел доводы, которым я покорилась бы, и душа моя прилепилась к этим двум куттарам, и никакая сила, казалось мне, не смогла бы разжать теперь моих рук, сомкнувшихся на рукоятях.

- Там ничего не сказано также и о том, посещал ли пророк Мухаммад хаммам, о дитя, - вполне серьезно возразил аль-Сувайд. - Однако правоверные ходят туда и получают наслаждение. А что касается оружия, то сказал пророк, что трем играм соприсутствуют ангелы: забавам мужчины с женщиной, конским бегам и состязаниям в стрельбе. Так что он в наивысшей мере одобрял луки, стрелы и тех, кто занимается стрельбой.

Когда аль-Сувайд заговорил о хаммаме, мне с трудом удалось удержать смех, ибо я сама не раз пререкалась о том же с моими братьями.

- Если бы ты была обычной женщиной и считала себя способной лишь на угождение мужу, ты не оказалась бы здесь, в моем доме, с куттарами в руках, которые словно приросли к твоим ладоням, - продолжал он. - Ты оплакала бы утраченного ребенка, и поспешила бы к мужу, чтобы он поскорее познал тебя и ты могла родить другого ребенка, а не отправилась на поиски одному Аллаху ведомо куда! Кстати, погляди, о доченька, что лежит перед тобой. Эти длинные куттары называются пата, но они тебе еще не по руке.

- Я связана договором с царевичем Салах-эд-Дином, о дядюшка, отвечала я.

- Если бы ты была обычной женщиной, ты бы давно уже поняла, что не можешь выполнить договор по причинам, от тебя не зависящим, и пошла бы к имамам и к факихам, и получила отпущение от обета, и раздала милостыню, и забыла обо всем этом деле, - сказал аль-Сувайд. - Когда женщина оказывается в положении наподобие твоего, и не сгибается под ударами судьбы, и борется до конца, то у нее в груди рождается также и любовь к оружию, о доченька. Не надо этого бояться. И нет для тебя иного пути к сближению с твоим ребенком, кроме пути, проложенного этими куттарами. Впрочем, решение принадлежит тебе.

- Когда мне прийти, чтобы твой чернокожий раб начал обучать меня, о дядюшка? - спросила я.

Продолжать ли мне, о почтенный Мамед? Если я продолжу свой рассказ, то стыдно будет твоему другу! Вот он опустил голову, так что тюрбан чудом на ней держится, и разглядывает узоры на этом убогом коврике, и борода его свесилась ниже колен! Кстати о бороде, о почтенный Мамед. Мы уже далеко от того города, где тебя могли поймать на улице и связанным доставить ко двору повелителя правоверных. Почему бы тебе не отцепить наконец это бедствие из бедствий, ставшее подобным венику, которым подметают хаммам? Клянусь Аллахом, тебе давно надоело цеплять за уши эти скверные веревочки!

Да, я стала телохранительницей в свите индийского владыки, и прославилась мастерством, и блистала красотой, благо женщины в Индии ходят с открытыми лицами! И через три года меня прозвали именем Шакунта, что означает "ястреб", ибо я была неутомима и яростна в нападении. Ястреб о двух клювах - вот как прозвали меня!

А еще через несколько лет я одолела в поединке гречанку, которая выходила одна против троих мужчин, в шлемах и кольчугах! И владыка, который бился об заклад, победил, и спросил меня, какой я желаю награды, и я отказалась от полного шлема отборного жемчуга, который сперва поднесли к самому моему носу, а потом рассыпали у моих ног! И я с помощью того владыки нашла путь к сближению с неким магом!

Хочешь ли ты знать, что этот маг узнал для меня?

Он подтвердил, что договор состоялся, и записан золотыми чернилами, и хранится в подземном дворце, но до истечения его срока никто не вправе вмешиваться, пусть даже подмененным детям грозит гибель! И я узнала также о судьбе царевича Салах-эд-Дина, который не нашел ничего лучше, как запутаться в кознях женщин из дворца повелителя Хиры, так что ему пришлось бежать, и скрываться у бедуинов, и он вылечил от тяжкой болезни вождя некого племени, а потом он решил, что хватит с него превратностей судьбы, и забыл о договоре, и поселился в тихом городе, и открыл там хаммам! И затем уже выяснилось, что, прожив в этом городе год или два, он продал хаммам и поехал в другой город, и построил там новый хаммам, и в другом городе тоже прожил не более двух лет. И все это время он наслаждался жизнью, и поклонялся виноградной лозе, и менял молодых банщиц, зная, что его невеста похищена! И он не сделал ничего, чтобы вернуть ее!

- Но при чем тут почтенный Саид, о Захр-аль-Бустан? Где хозяева хаммамов и где уличный рассказчик историй?

- А ты спроси у этого сына греха, о Мамед, как это вышло, что дом, где снимал помещение этот самый рассказчик, одной из стен вплотную примыкал к хаммаму? И рассказчик бывал в своем жилище три или четыре дневных часа, не больше, и я по пальцам могла бы сосчитать те ночные часы, что он там провел! Спроси его еще, о почтенный Мамед, много ли поддельных бород сменил он за эти годы? И спроси его также, был ли он за эти годы трезвым хоть три дня подряд? Я отыскала его, я устроила так, чтобы посредник продал меня ему, я заплатила посреднику, чтобы он выдал меня за опытную стряпуху, я вела его нищее хозяйство - и я убедилась, что этому человеку чуждо понятие верности! Когда он подписал договор, он был изнеженным ребенком, не понимающим, что такое честь мужчины! Так вот, почтенный Мамед, он и по сей день этого не понял, клянусь Аллахом!

Я думала, что ему угрожают бедствия, что он нуждается в охране и защите! А он сделал из своей судьбы посмешище для правоверных и веселит ею медников с бакалейщиками! И единственное, от чего его нужно охранять, так это от кувшина с вином!

Но я сдержу свое слово, я знаю - это случится очень скоро, я приведу к нему дочь, я открою ее перед ним и скажу: "Гляди, о ишак и сын ишака, о козел и сын козла! Вот какой красавицы ты лишился по своей неизреченной глупости! Вот кого ты променял на кувшин с кислым вином, цветом как ослиная спина, от которого бурчит в животе днем и ночью! "

Кажется, я погорячилась. Прощай, о почтенный Мамед, да хранит тебя Аллах.

- Стой, куда ты, о Захр-аль-Бустан?

- Искать своего ребенка, о Мамед, свою девочку, свою доченьку, куда же мне еще идти? Благодарение Аллаху, теперь я знаю, что делать! Время настало, сила в моих руках умножилась, ожерелье научило меня, в какую сторону мне направить верблюда! Вы меня больше на мула не усадите, о несчастные, клянусь Аллахом! Если бы владыки Индии увидели, что Шакунта едет на скверном муле, они велели бы закидать меня навозом!

- А что ты хочешь делать, о Захр-аль-Бустан? Ради Аллаха, сядь, успокойся и расскажи мне, куда ты собираешься ехать, может быть, нам окажется по пути. Не может же, в самом деле, женщина путешествовать в одиночку.

- А с чего ты взял, что я буду путешествовать в виде женщины? Слава Аллаху, мне приходилось носить мужской наряд, да и оружие неприлично было бы носить под изаром. Я уложила в хурджины почти новую фарджию и багдадские шаровары моего благородного господина Саида!

- О Захр-аль-Бустан, а где твое оружие? Неужели ты все это время возила его с собой? Я с большим удовольствием посмотрел бы на твои куттары, клянусь Аллахом! Сиди, сиди, о Захр-аль-Бустан, я сам принесу твои вещи, а ты сиди и наслаждайся отдыхом!

- Нет, о почтенный Мамед, пора обрывать привязи и собираться в путь.

- Что же ты молчишь, о Саид? То ты часами обременяешь наш слух, а то безмолвствуешь, точно покинутая стоянка или развалины мечети! Не спеши, о Захр-аль-Бустан, погоди, о Захр-аль-Бустан! Скажи ей хоть слово, о Саид! Ты же знаешь - общение с женщинами требует долготерпения, особенно с женщинами пылкими! Ведь если кто думает, будто все женщины одинковы, то от болезни его бесноватости нет лекарства! Разве ты не хочешь оправдаться, о Саид?

- Оставь его, о Мамед, он считает, что ниже достоинства мужчины оправдываться перед женщиной, которая готовила ему подрумяненных кур и сладкий рис, хотя денег, что он давал на хозяйство, достало бы лишь на савик из ячменной муки, того качества, что продают на дорогах путникам!

- О Саид! Этот упрек уж вовсе недостоин мужчины, клянусь Аллахом! Ибо сказано пророком, что мужчины должны содержать женщин, и...

- Откуда мне знать, сколько стоят куры и рис, о Мамед? Ты бы уж заодно упрекнул меня, что я не знаю, сколько стоят горшки и сковородки, о сын греха!

- Оставь его, о Мамед, ничего более разумного ты от него не добьешься.

- Нет, о женщина, я его не оставлю! Довольно я от него наслушался

пакостей и мерзостей! А теперь он еще ухитрился оскорбить сперва женщину, а потом самого пророка! Я покинул ради него город, в котором родился и достиг славы! Я слонялся с ним по всем дорогам! И он пугал меня гневом повелителя правоверных - а мой повелитель наверняка уже давно остыл, и простил меня за те стихи, и его рабы рыщут по городу, чтобы привести меня на очередное собрание сотрапезников! И вместо разумных речей, вместо стихов, я слушал пакости и мерзости этого врага Аллаха! Язык твой похож на собаку, о несчастный! Собака рыщет впереди хозяина, а твой язык - впереди ума!

- Сядь, о глупец и сын глупца. Что это ты раскричался, наподобие кудахтающей курицы, которая... Поставь столик! Поставь столик!!!

- Уворачивайся сколько угодно! Клянусь Аллахом, я так тебя сейчас тресну, что зубы твои провалятся тебе в желудок, а дух твой выйдет через зад!

- Поставь на место столик, говорю тебе! О Аллах! Шайтан проклятый!

- Угомонитесь вы оба, ради Аллаха! Подбери-ка все, что слетело со столика, о Мамед. Что это с ножкой? Ты сломал об него ножку, о несчастный?

- Я об него и остальные три сломаю, о женщина. Не мешай мне, я буду его бить, пока Аллах не сжалится нам ним и не пошлет ему разума.

- Да я же одной рукой возьму тебя за ворот фарджии, и вынесу из хана, и пронесу через двор...

- Молчи, о женщина, дай мне сперва вбить в него хоть каплю рассудка ножками от столика! Отпусти мои руки, о женщина! Иначе не я его, а он меня треснет ножкой!

- Он не треснет тебя, о Мамед, он выскочил за дверь! О Аллах, неужели ты затеял это побоище ради меня?

- Не могла же ты поднимать руку на мужчину. Это было бы уж вовсе неприлично, о Захр-аль-Бустан! На мужчину, да еще на своего хозяина! Ладно бы на мужа... Что с тобой, о женщина? Тебе плохо? Хвороба поразила тебя?

- Погоди, о Мамед, погоди... Ну вот, смех мой окончился, я утру слезы с глаз... А как ты полагаешь, о Мамед, на кого буду я поднимать руку с куттаром в своих странствиях? На кошек и собак? Или на деревья?

- Позволь мне сопровождать тебя, о Захр-аль-Бустан...

- Не называй меня больше Захр-аль-Бустан, я теперь снова стала Шакунтой, и молодость моя вернулась ко мне благодаря этому ожерелью. А умеешь ли ты ездить на ретивых конях? Седлать и расседлывать? А обойдешься ли ты во время нашего пути без финиковой настойки, вина из темного изюма и без крепкого рейхари? Молчишь, о почтенный Мамед?

- О Шакунта, я человек книжный, далекий от этих дел. Может быть, я сижу в седле, как те, о ком сказал поэт:

Они сели верхом на коней только в старости, и свисали с коней на скаку, чуть не падая.

Но я, каким бы я ни был, не брошу тебя, о женщина.

- Как же мне с тобой быть, о почтенный Мамед? И как же нам обоим быть с этим проклятым гордецом, покарай его Аллах? Если оставить его одного в этом хане, он, пожалуй, велит подать себе того египетского вина под названием "ширави", ратль которого заменяет пять ратлей обычного изюмного вина, и пропьет все, что на нем надето... Впрочем, это уже, хвала Аллаху, не моя забота! Ну и пусть себе молчит хоть до Судного дня...

* * *

И Шакунта, велев Мамеду отвернуться, открыла хурджины, вынула одежду Саида и надела ее на себя, но обувь пока поставила в сторонку. А потом она открыла другие хурджины, которые везла на своем муле, и достала оттуда пояс с бляшками, как носят воины, и перепоясалась, и вооружилась, и дала Мамеду большую джамбию, ибо сражаться ханджаром он, будучи воистину книжным человеком, маленького роста и плотного сложения, не умел. И еще она взяла там кошелек, и открыла его, и Мамед увидел, что он полон золотых динаров.

- Умеешь ли ты выбирать верблюдов, о Мамед? - спросила Шакунта.

- Нет, о госпожа, - отвечал тот, ибо не было перед ним больше ни сварливой невольницы Ясмин, ни прекрасной жены купца Захр-аль-Бустан, а была женщина благородная и гордая, умеющая наносить удары.

- Знаешь ли, за что моя душа привязалась к тебе, о Мамед? За то, что нрав у тебя кроткий и ложь тебе чужда, - сказала эта женщина, доставая из хурджина большую плоскую шкатулку. - Ведь этот гнусный Саид, который уже забыл те времена, когда был царевичем и даже когда был придворным лекарем, непременно сказал бы, что никто не разбирается в беговых верблюдах лучше, чем он, и пошел бы, и потратил мои деньги, и привел бедствие из бедствий, облезлое и со скверным нравом, которое если и опережает в чем-либо иных верблюдов, то разве что в длине плевка!

Наградив Саида еще и таким ласковым словом, Шакунта села на ковер, открыла шкатулку и достала оттуда два тяжелых браслета из наихудшего серебра, которое Мамед когда-либо в жизни видел.

- Если ты позволишь, о Шакунта, я подарю тебе другие, - осторожно предложил он. - Благодарение Аллаху, подарки для женщины мне еще по карману.

- Это, о почтенный Мамед, лишь с виду ножные браслеты, а на самом деле боевое оружие индийских девушек и женщин, - улыбнувшись, отвечала Шакунта. - Их края заточены, и на них, как ты видишь, острые бугорки, так что я, упав, смогу драться и ногами. Вот только любопытно, как они налезут на сапоги.

Задрав штанину шаровар, она сунула ногу в серебряное кольцо, подтянула его повыше, обула сапог и с большим трудом надвинула кольцо на голенище.

- Тебе придется разувать меня, о Мамед, - весело сказала она при этом. И точно так же снарядила и вторую свою ногу.

- О госпожа, а нет ли у тебя еще и оружия для головы? - осведомился Мамед. - Руки и ноги у тебя будут трудиться, а голова - бездельничать?

Шакунта расхохоталась, подошла к своему забавному спутнику и поцеловала его в щеку.

- Сегодня я освобожу свою доченьку, о Мамед, и соединюсь с ней, и ты увидишь, что такое красавица! И ты сравнишь меня с ней и поймешь, что мое время миновало, - не то в шутку, не то всерьез заявила она. - А теперь пойдем выбирать верблюдов. Хвала Аллаху, денег у нас хватит на лучших, какие здесь найдутся! Только помоги мне намотать тюрбан. Этому искусству я не обучена.

Мамед обвил шелковым полотнищем длинные, завивающиеся жгутами и черные, как смоль, волосы Шакунты.

- Ты подобна луне в ночь ее полноты!

- О Мамед, вот полнота-то и смущает меня... - Шакунта присела, чтобы Мамед мог красиво выложить складки тюрбана и вывести ей на плечо длинный конец полотнища. - Еще три года назад я воистину была ястребом о двух клювах! А теперь моя грудь увеличилась, и бедра округлились, и я давно уже не участвовала в поединках...

Она вздохнула, выпрямилась и вышла из помещения, а Мамед последовал за ней.

В хане было немало постояльцев, так что хозяин сразу указал ей владельцев двух наилучших верблюдов, и она купила их вместе с седлами, а мула и того верблюда, который принес сюда Мамеда, оставила хозяину в счет того вина, которое, по ее соображениям, непременно выпьет тут оставленный на произвол судьбы Саид.

Мамед, хотя Шакунта и торопила его с отправлением, попытался было отыскать своего наставника в мастерстве уличного рассказчика, но того как будто унесли джинны или ифриты.

Но в тот миг, когда Шакунта и Мамед, сев на верблюдов и сверившись с туманными указаниями ожерелья, избрали направление пути, некий человек, скрывший лицо концом тюрбана, подглядывал за ними из-за угла.

И, если бы они вовремя обернулись, то увидели бы тень этого человека. Разумеется, по тени трудно определить черты лица, но то, что к поясу подвешен длинный ханджар, а на руку надет небольшой круглый щит, они бы поняли сразу.

Вряд ли они заподозрили бы в этом человеке Саида, поскольку тот пустился в путь без ханджара и щита, а раздобыть их ему было как будто негде. Опять же, Саид немало выпил, а этот человек двигался не как пьяный, у которого левая нога мешает правой ноге, а как айар, которому приказано выследить врага и покончить с ним.

Шакунта погоняла своего верблюда, Мамед не отставал. Но в тот час, когда последние солнечные лучи скрылысь за горизонтом, когда и запад и восток покрылись черными чепраками, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, он забеспокоился.

- О Шакунта! - воззвал он сзади. - Неужели ради спасения твоей дочери нам непременно нужно присутствовать при соитии двух черных - пыльной каменистой тропы и ночного мрака? Если ее куда-то везут, то эти люди давно сделали привал и выставили охрану, или же заперлись в караван-сарае, или успели укрыться за городскими стенами. Какой безумец станет странствовать ночью? А если она где-то живет, и мы направляемся туда, то все равно раньше утра мы не попадем в ее жилище! Разве ты неуловимый айар, чтобы проходить сквозь стены и решетки?

- Я не айар, о Мамед! - сердито отвечала Шакунта, погоняя верблюда. Но я знаю - понимаешь ли, я точно знаю! - что мою дочь сейчас везут куда-то далеко, и она в плену, и не может себе помочь! У меня такое чувство, будто я вижу караван, который торопится, невзирая на ночь! Несколько верблюдов везут женщин, и среди них - моя дочь... А на первом верблюде сидит женщина, и она кричит, подгоняя всех! И вокруг этого каравана скачут на конях мужчины с обнаженными ханджарами и изготовленными к бою луками... Этот караван преследуют, о Мамед! И если дает мне Аллах случай выручить мою дочь, мою Шеджерет-ад-Дурр, и вернуть ее себе, так вот он!

Вдруг Шакунта придержала верблюда, вслушиваясь в полнейшую тишину.

- Клянусь Аллахом, это же плач ребенка! .. - пробормотала она, дав Мамеду возможность нагнать себя, так что он услышал ее странные слова. Откуда у нее взялся ребенок? Неужели она уже родила мне внука? О Аллах! ..

- Разве не могут везти ребенка другой женщины? - спросил Мамед, в которого это подслушивание за несколько фарсангов вселило тревогу и беспокойство за разум Шакунты. - Может быть, это - дитя той женщины, что отдает приказания?

- Нет, это - дитя моей дочери! - твердо отвечала Шакунта. - А та, что отдает приказания... О Аллах! Неужели наступила ночь, когда сбудутся все мои желания? Погоди, о Мамед, не подгоняй верблюда, они движутся сюда. Здесь мы выберем место, откуда напасть на них.

- Горе тебе, ты собираешься напасть на целый караван, о женщина? изумился Мамед.

- Да, о несчастный, а что ты в этом видишь невозможного? Велик Аллах и если он посылает нам навстречу этот караван, то даст и возможность освободить мою дочь! Но если ты боишься - то еще не поздно вернуться и присоединиться к Саиду!

- Я сломал об него ножку от столика, о Шакунта, и нет мне больше пути к нему! - отвечал Мамед так, как если бы разгромил рать доблестного Саида, и захватил его казну, и овладел его харимом.

Шакунта заставила верблюда лечь за пригорком и сошла с него.

Встав на ровном месте, она широко расставила ноги и глубоко присела, так что ее шелковые шаровары расстелились по каменистой земле. Руки она развела в стороны, согнув в локтях и обратив кверху ладони с растопыренными пальцами так, как если бы держала на них по арбузу. В этой странной позе Шакунта замерла надолго - так, что можно было бы совершить молитву в два раката. И она стояла, словно каменная.

- Что с тобой, о женщина? - робко спросил Мамед. - Чем это ты занимаешься?

Шакунта, не меняя положения рук, приподняла одну ногу так, что ее колено чуть не коснулось локтя, перенеся вес тела на другую ногу. По соображению Мамеда, человек не удержал бы тут равновесия и на мгновение. Шакунта же стояла, как если бы ничем иным никогда в жизни не занималась, и бормотала что-то на неизвестном Мамеду языке.

Он подкрался поближе, вслушался, узнал несколько слов и догадался, что это - один из индийских языков. Очевидно, Шакунта вспоминала всю боевую науку, которую ей преподали в Индии.

Потом она резко выпрямила поднятую вверх ногу, словно лягнула притаившегося в ночном мраке врага, и стала наносить этой ногой удары вперед и в сторону, лишь слегка меняя положение спины. Последним был удар назад, после чего Шакунта подскочила и переменила ногу. Теперь она проделывала все эти штуки уже другой ногой, бормоча и добиваясь какого-то особо точного движения.

И вдруг Мамед понял, что она поет!

Это была песня, не обременяющая дыхания, но задающая телу необходимый ритм. И Шакунта все ускоряла ее, ускоряя одновременно и свой причудливый танец на полусогнутых ногах, состоящий из длительных поз, которые сменялись быстрыми выпадами ног, прыжками и поворотами, после чего Шакунта вновь замирала.

Вскоре ее дыхание отяжелело. Она, с трудом завершив очередную связку из взмахов, прыжков и приседаний, выпрямила ноги и повернулась к Мамеду.

- Я думала, что дело обстоит хуже, - призналась она. - Ожерелье могло придать мне силы и выносливости, но не гибкости в суставах. Оказывается я не все растеряла, пока возилась с горшками и сковородками! А теперь, о Мамед, помоги мне привязать куттары.

Она раскрыла плоскую шкатулку, и Мамед впервые увидел эти индийские клинки, широкие в основании, длиной чуть поменьше рабочего локтя.

- Как же ты собираешься драться такими короткими против длинных ханджаров? - встревоженно спросил он. - И где в таком случае твой щит?

- Увидишь! - был ответ.

Шакунта взяла в руки по куттару и объяснила Мамеду, как, пропуская в особые пазы ремни, закрепить оружие у нее на предплечьях. Затем она несколько раз взмахнула ими, убеждаясь, что их тяжесть по-прежнему привычна для рук, и проделала несколько выпадов правым куттаром, одновременно прикрывая то голову, то бок левым.

- Проклятый тюрбан! - вдруг сказала она. - Я не думала, что он будет так мешать! И уже поздно развязывать ремни, чтобы заплести косы! Караван приближается! Ради Аллаха, о Мамед, оставайся при верблюдах, чтобы помочь нам отступить!

Она взобралась на холмик и встала, запрокинув голову.

Мамед понял, что это было ее безмолвной молитвой Аллаху, а может, вовсе не Аллаху...

А тем временем вдали действительно послышался шум, но это не был шум обычного каравана, не тот звон колокольчиков, который помогает верблюдам ускорить шаг, и не то дребезжанье привязанных к седлам котлов и сковородок, которое навевает приятные мысли о трапезе, и не то мирное покрикивание погонщиков, под которое так приятно задремать, покачиваясь в седле.

Караван спешил - очевидно, он действительно уходил от погони, как и сказала Шакунта.

Перед той, закутанной в покрывало поверх теплого плаща, что ехала на первом верблюде, везли факел, и она взмахами рук подгоняла всех. Прочие верблюды торопливо шагали след в след в полной темноте. Каждый вез по три, а то и по четыре человека. Судя по тому, что наездники с головой завернулись в покрывала, это были женщины.

Ночной караван, как Шакунта и предсказала, сопровождали всадники, и каждый держал наготове лук и бесперые бедуинские стрелы.

Он приблизился настолько, что Мамед уже мог разобрать слова приказаний.

- О проклятые, когда же они вернутся? Прислушайтесь все - не слышите ли вы их? - требовала возглавлявшая вооруженных мужчин женщина. И сама же, мешая всадникам сосредоточиться на ночных шумах пустыни, продолжала: Погоняйте верблюдов, погоняйте верблюдов, бейте их по носам! Иначе они не сдвинутся с места! Я дам золотой браслет тому, кто услышит приближающееся войско! Только в нем - наше спасение! Погоняйте верблюдов!

- О Шакунта, они стремятся соединиться с неким войском, и оно, судя по всему, очень близко, - сказал он женщине. - Может быть, ты отложишь свое нападение до лучших времен?

- Их тут всего около десятка, о Мамед, а когда они соединятся с войском, то у меня не останется пути к дочери, - прошептала она. Позаботься о наших верблюдах и не бей их по носам - это хорошие животные, и они нам еще пригодятся.

Караван приблизился настолько, что Шакунту от головного верблюда отделяло лишь около сорока шагов.

И она пошла ему навстречу - сперва неторопливо, как бы сберегая силы, но все ускоряя шаг, так что когда всадники, заметив ее, бросились ей навстречу, она пробежала между двумя лошадьми, успев резко развести в стороны руки и так ударить их по мордам поручами куттаров, что они шарахнулись и заплясали, мешая всадникам прицелиться из луков.

- Ради Аллаха, кто ты? - крикнул Шакунте человек, сопровождавший с факелом головного верблюда. - Если ты от Джубейра ибн Умейра - то что с ним случилось, почему он медлит? Разве наш гонец не добрался до него?

- Прицепи своего Джубейра ибн Умейра к своему заду! - отвечала Шакунта. Мне нет дела до вас и ваших гонцов, я пришла за своей дочерью. Если вы сейчас отпустите ее, то я заберу ее и оставлю вас с миром!

- Здесь нет твоей дочери, о несчастная! - крикнула с верблюда та, что распоряжалась мужчинами. - Убирайся с дороги, пропусти нас, чтобы ради тебя не останавливать животных!

- Клянусь Алахом, моя дочь - среди вас! - крикнула и Шакунта. - Она была похищена вместе со своим ребенком, и я шла по следу, и я нашла ее! Ко мне, о доченька! Я сумею тебя защитить!

Никто не ответил ей, да она и не ждала немедленного ответа.

- Вот видишь, ее нет среди нас! - злорадно сообщила предводительница. Убирайся с дороги, о порождение шайтана!

- Я не уйду без нее! - твердо отвечала Шакунта, пятясь, потому что караван вплотную надвинулся на нее.

- О молодцы, где же ваши луки?

Это было не вопросом, но приказанием. Немедленно кто-то из приблизившизся всадников спустил тетиву - но Шакунта поручем левого куттара отбила первую стрелу, поручем правого - вторую, а третья впилась в ее тюрбан.

- Не медли, о доченька! - призвала она. - Сейчас я соберу всех этих молодцов, которые вдесятером не справятся с одной женщиной, а ты воспользуйся этим и беги ко мне! Я сумею отстоять тебя!

- О госпожа, ее надо растоптать копытами коней! - обратился всадник с факелом к своей повелительнице.

- Не родился еще конь, что растопчет ястреба, клянусь Аллахом! услышав6 воскликнула Шакунта, но понял ее лишь Мамед.

То, что проделала она, показалось ему невероятным.

Шакунта бросилась навстречу коню, что надвинулся на нее, и поднырнула под оскаленную морду, и уперлась плечом в конскую грудь так, что жеребец попятился. И сразу же, проскользнув вплотную к конскому боку и под напрасным замахом ханджара, Шакунта вогнала куттар под двойную подпругу.

Всадник, не поняв, что произошло, послал жеребца вперед, Шакунта тоже устремилась вперед - и лезвие прорезало толстую кожу.

Всадник пошатнулся - и Шакунта, зацепив его ногу сгибом локтя, выдернула его из седла и бросила оземь.

Сразу же она одновременно отбила стрелу и подхватила правым куттаром поводья оказавшегося слишком близко к ней другого коня. Резким оборотом кисти она их намотала на лезвие в один виток и скользящим движением к себе распорола, так что нападающий утратил власть над конем.

- Не бойся, о доченька! - крикнула она. - Если десятеро мужчин нападают на одну женщину, значит, каждый из них поодиночке - трус! Не бойся их - и беги ко мне!

Караван вынужден-таки был прервать свое ночное бегство. Всадники окружили Шакунту, верблюды остановились. А Мамед, наблюдавший за всей суматохой из мрака, вдруг понял, что если и есть в этой пустыне трус, так это - он сам.

Света прибавилось - кроме единственного факела, который везли впереди, появилось еще несколько, да впридачу светила низко стоящая и большая зеленоватая луна. И в этом свете Мамед увидел, что мужчина, которого Шакунта скинула с коня, лежит, не двигаясь, а его лук, стрелы и ханджар вполне доступны. Более того - ханджар, выпавший из его руки, когда он повалился наземь, отлетел довольно далеко.

Но Мамед вовеки бы не кинулся с обнаженным клинком в сечу, ибо вовсе не был хмурым львом, горным барсом и витязем, подобным горящей головне. Ханджар в его руке не принес бы вреда противнику. Тем более - джамбия, которой его снабдила Шакунта. А вот выстрелить из лука, находясь на безопасном расстоянии, да еще во мраке, он был готов.

Поручив Аллаху верблюдов, Мамед пригнулся и с такой поспешностью, о какой он забыл с детских лет, перебежал пространство между своим укрытием и лежащим мужчиной. Но, когда он протянул руку за луком, тот вцепился ему в рукав.

И лежащий с такой силой дернул Мамеда, что бедняга повалился на него боком, взбрыкнув в воздухе короткими и неспособными к бегу и прыжкам гонами.

Тут же он ощутил, как жесткие руки пробираются ему под бороду, отыскивая горло.

Не успел Мамед наложить на эти руки свои, чтобы таким образом хоть замедлить и оттянуть час кончины, как что-то тяжелое навалилось на него, больно ударило по спине, отпихнуло и пропало.

Он вскочил - но не на ноги, как полагалось бы, а всего лишь на четвереньки. И увидел, что человек, пытавшийся задушить его, лежит, раскинув руки, и из его груди торчит рукоять ханджара, того, что валялся поблизости.

А некая темная тень, покинув Мамеда, устремилась к толпе, где мелькали горящие факелы и слышался шум яростной драки.

Мамед схватил лук, перекинул через плечо перевязь колчана и, как умел, побежал следом, чтобы принести хоть какую-то пользу.

Ему стало стыдно - ведь женщина сражалась, а он лишь слушал шум битвы.

Но соизволением Аллаха Мамед принес Шакунте больше пользы, находясь в темноте.

Ведя бой, она видела лишь то, что было озарено светом факелов, а то, что во мраке, оставалось для нее как бы за непроницаемой стеной. И она не разгладела перемещения тех верблюдов, что везли закутанных женщин. А они, побуждаемые предводительницей, сдвинулись с места, и обогнули побоище, и направились в сторону холма, перевалив через который, оказались бы в безопасности от Ястреба о двух клювах.

Нужно было немедленно предупредить - и Мамед, поручив душу Аллаху, направился к сече.

Оказалось, что Шакунта воистину пробивается не в ту сторону, и спешила уже немало всадников, и ярость драки овладела ею настолько, что она не помышляет об осторожности.

- О Шакунта, вон там, на холме, верблюды с женщинами! И они уходят! крикнул Мамед, шарахаясь от занесенного ханджара. - Берегись, о Шакунта!

Очевидно, вопли его долетели до слуха Шакунты, поскольку она, резко присев на корточки и повалившись набок, ушла от мощного удара, нанесенного с размахом из-за головы. Здоровенный воин, не поняв, в чем дело, шагнул к ней, замахиваясь ханджаром снова, но Шакунта ударила его ногами в живот, взлетев при этом в воздух и выгнувшись так, что мгновение держалась на одних лопатках. После чего отчаянная женщина опять откатилась в сторону и вскочила с торжествующим смехом, потеряв при этом наполовину размотавшийся тюрбан, в котором все еще торчала стрела. А воин рухнул, схватившись за рассеченный острыми браслетами живот.

- Такого вы здесь не видели, о мерзавцы! - воскликнула она. - А ну, освободите мне путь! Во имя Аллаха!

И Мамед не понял, к чему относилось имя Аллаха, - к пути ли, который она прокладывала к холму, преодолеваемому верблюдами, несущими женщин, или к удару, который она вслед за выкриком нанесла сразу двумя куттарами.

Два противника покачнулись, а Шакунта проскочила между ними вперед, причем ее правая рука неловко вывернулась назад, ибо куттар застрял в нагрудном доспехе падающего бойца. Почувствовав это, она занесла левый куттар над головой, прикрываясь согнутой рукой, и Мамед успел увидеть, как ловко отбила она поручем куттара еще чей-то удар, успев повернуть руку так, чтобы ханджар врага не разрубил его, а соскользнул, уйдя в сторону. Шакунта же, высоко задрав локоть, повернула левый куттар острием вперед и вниз, шагнула вперед и вонзила его в шею слишком близко подскочившему врагу. Надавливая на рукоять, чтобы уложить того наземь, она освободила правый куттар и, отпрыгнув, скрестила оба перед собой.

А потом на нее бросились еще какие-то люди, и Мамед снова потерял женщину из виду, следя за ее перемещениями лишь по крикам. А голос у Шакунты был пронзительный.

- Ко мне, о доченька! - кричала Шакунта, пробиваясь к верблюдам, на которых сидели окаменевшие от ужаса женщины. - Ко мне, о любимая! Это я я пришла за тобой!

И она била куттарами снизу вверх, вспарывая одежду и кожу врагов, и отбивала ими удары ханджаров, и бросалась вперед, как играющая рыба, пронзая на лету, и оба ее куттара были в крови, и кровью пропитались ремни, привязывавшие их к рукам!

А следом за ней шел некий боец, чье лицо было закрыто концом тюрбана, и он бился яростно, прикрывая спину Шакунты, но она не видела этого, потому что рвалась вперед - к четырем верблюдам, которые в пылу ночного сражения остались вовсе без охраны.

- Отзовись, о доченька! - звала отчаянная женщина. - Я пробьюсь к тебе на голос!

Но ей отвечала предводительница.

Она кричала, ображаясь к ночной пустыне, и в голосе ее было отчаяние:

- О Джубейр ибн Умейр! К нам, во имя Аллаха!

Тут среди женщин возникло некое смятение - две из них попытались удержать одну, но она, оставив в их руках все свои покрывала, на ходу

соскочила с верблюда и бросилась безоружная в самую гущу боя - к Шакунте!

Кто-то из охраны успел ухватить ее за длинные черные косы, но Шакунта ударила его куттаром в грудь, выдернула оружие и отпихнула ногой осевшее тело.

Перед ней стояло живое ее подобие, только чуть пониже ростом, покрепче сложением, с такими же глазами и губами, с той же родинкой на щеке. И это подобие окаменело от изумления и страха - да кто не окаменел бы, увидев вдруг при свете факелов себя, яростную, с боевым оскалом, с окровавленными куттарами?

- Доченька! .. - воскликнула Шакунта. - Ведь это ты, доченька моя, Шеджерет-ад-Дурр, похищенная джинном!

Абриза пыталась что-то выговорить, но губы не слушались. И немалая сила понадобилась ей, чтобы чуть приподнять руки, чтобы протянуть их к матери.

- Верните эту распутницу, ради Аллаха! - послышался властный женский голос. - О Али, о Азиз! Поймайте ее, принесите ее!

Рядом взвыл предсмертным воем неизвестно от чьего удара неведомо чей боец и рухнул между женщинами. Шакунта отскочила, но сразу же оказалась возле Абризы, неловко обняв ее скованной ремнями и наручами куттара левой рукой.

Сухие губы стремительно коснулись запыленной щеки Абризы, и тут же Шакунта отбила наручем взлетевший над их головами ханджар.

Ошеломленная странным событием Абриза, казалось, лишилась и движения, и соображения.

Тогда Шакунта большим пальцем правой руки подцепила черное ожерелье и сдернула его с шеи.

- Надень, ради Аллаха! - велела она. - И беги, слышишь, о доченька! Беги, я прикрою тебя! Я найду тебя!

Теплые от материнского тела камни коснулись шеи - и Абриза встрепенулась.

- Беги же! - повторила Шакунта. И, внезапно извернувшись, оказалась спиной к дочери. Те, кто подкрался, чтобы схватить беглянку, отскочили, и один набросил прихваченный, чтобы завернуть Абризу, аба на правый куттар Шакунты, а другой попытался под вроде бы обезоруженной правой рукой проскочить к добыче. Но получил наручем как раз по шее и лег к ногам разъяренной матери.

- Да будешь ли ты слушаться, о отродье шайтана?! - рявкнула Шакунта, поражая второго посланца Фатимы левым куттаром. - Проскочи вот тут! Беги, раз мать говорит тебе!

И Абриза побежала...

* * *

Как и обещал Хайсагур, Джейран очнулась в пустыне.

Она лежала на остывающем песке. Солнце близилось к закату. И было совершенно непонятно, как она провела остаток ночи, утро, день и большую часть вечера.

Джейран посмотрела на свои руки. Они были в царапинах. Когда она села, то обнаружила, что болит бедро. Задрав платье, Джейран увидела огромный черный синяк.

Очевидно, ее тело перетерпело какие-то бурные события. И, надо полагать, еще следовало возблагодарить Аллаха, что все окончилось царапинами и синяком.

Джейран встала. И тут оказалось, что все мышцы тоже болят, но боль была знакомой, как от чрезмерных усилий.

Не все было в порядке и с горлом, в его глубине саднило, и Джейран вспомнила, что при ней рассказывали, будто такая боль появляется после предельного напряжения сил. Не иначе, как гуль-оборотень в ее теле спустился по наружной стене высокой башни...

Джейран попыталась вслух призвать имя Аллаха - и оказалось, что левый угол ее рта не желает повиноваться. Видимо, это было последствием странной оплеухи, полученной от бесноватого звездозаконника.

Но у нее хватало сейчас иных забот, кроме суеты вокруг щеки.

Хайсагур бросил Джейран посреди пустыни, как не бросила бы она сама и злейшего врага, бросил в тонком шелковом платье и без воды накануне наступления холодной ночи. Но он желал ей добра, она чувствовала это, им с Сабитом ибн Хатемом зачем-то потребовалось, чтобы Джейран осталась жива, но только не выходила замуж.

Значит, поблизости было то, что спасет ей жизнь.

Джейран поискала взглядом хоть одну высокую сосну, из тех, что растут обыкновенно на сухих и каменистых землях. Эти сосны, всегда клонясь к югу, помогают караванщикам уточнять путь. А может статься, что возле такой сосны найдется и знак, указывающий путь к ближайшему колодцу. Хотя она и не ощущала сейчас жажды, но если до темноты не найти колодца - то остается лишь помолиться Аллаху, лечь и умереть...

В ее воображении возник вдруг образ воды, которую только что добыли из колодца и переливают в бурдюк. Джейран услышала плеск и, как ни странно, почувствовала запах. Она повернула голову - и поняла, куда ей следует идти. И сразу же ощущение запаха ушло. Очевидно, это и было то обещанное знание, которое Хайсагур вложил ей в голову.

Не прошло и дневного часа, как она вышла к воде.

Это был обычный пустынный колодец, похожий на дыру в земле, словно проткнутую пальцем огромного джинна. Джейран не сомневалась, что вода в нем не только соленая, но и горькая, словно дерево кар, растущее в здешних песках. Но выбирать не приходилось - где она и где сладкая речная вода?

Она опустилась на колени и принюхалась. Сыростью как будто не тянуло... впрочем, Джейран уже так давно не пила воды пустынных колодцев, к ее услугам были кувшины всех подавальщиц в хаммамах, куда для аромата клали гвоздику и имбирь, как будто воде мало было ее собственного запаха свежести! .. Девушка поняла, что разучилась принюхиваться к колодцам. Она попыталась вызвать в памяти то ощущение прохлады, которое должно обрадовать всякого, наклонившегося к колодцу... и сразу же снова вспомнила о своей щеке и, боясь почему-то прикоснуться к ней пальцем, потрогала ее изнутри языком.

Чувствительность как будто вернулась. Прикосновение пальцем же оказалось странным - кожа под ним не поддавалась и не проминалась, хотя ледяной каменный желвак, возникший от прикосновения бесноватого звездозаконника, уже стал рассасываться. Был он теперь величиной в два положенных рядом дирхема. По-настоящему двигалась и ощущала прикосновение у Джейран лишь одна щека - правая. Девушка криво усмехнулась - хорошим же прощальным подарочком оделил ее этот враг Аллаха и приятель шайтана, да направит Аллах его козни против его горла...

Джейран опять склонилась над колодцем.

Там имелась вода - но очень глубоко.

Если бы у Джейран была деревянная чашка, или хотя бы кожаная, или деревянное ведро! Но у нее не было сейчас ничего - кроме, разве что, природной сообразительности.

Девушка, подумав, оторвала от подола несколько узких и длинных полос, связала их и отыскала небольшой продолговатый камень, который удобно было бы прикрепить к самодельной веревке. Теперь, если Аллах окажется милостив и веревки хватит, можно будет омочить ее край, вытащить и выжать прямо в рот.

Опустившись на четвереньки, Джейран на всю длину отпустила веревку и даже вытянула руку. Ни малейшего всплеска не услышала она. Да и свежестью из черной дыры как будто уже не тянуло.

Проклятый колодец был, очевидно, из тех давным-давно заброшенных пустынных колодцев, в которых днем прячутся джинны...

Но ведь гуль Хайсагур зачем-то привел ее сюда!

И тут Джейран вспомнила Маймуна ибн Дамдама, запертого в кувшине.

Возможно, бедный джинн томился в своем узилище от голода и жажды так же, как она сейчас - у этого позабытого Аллахом колодца.

- О джинны... - негромко и неуверенно позвала Джейран. - Если вы живете здесь - ради Аллаха, отзовитесь! ..

Никакого ответа из колодца не было.

- О джинны, живущие здесь! - чуть громче позвала Джейран. - Во имя Аллаха, милостивого, сострадающего, отзовитесь!

Вдруг она поняла, что если никто ей не ответит, то она рискует не дожить до утра. Вечер близился, она не нашла ни воды, ни пищи, ее платье из нелепого шафранно-апельсинового шелка не грело, оружия она тоже не имела разве что запаслась бы удобными для метания камнями.

А ночь в пустыне холодна даже для того, кто взял в дорогу плащ-аба из плотной шерсти и греется у большого костра, ужиная при этом разогретым в золе савиком из ячменной муки - самым надежным дорожным припасом.

И тут Джейран услышала шелест одежд за спиной.

Она резко обернулась - и увидела старца, далеко зашедшего в годах, чьи неподпоясанные светло-полосатые одежды слегка колыхались на ветру. Правая рука его, сухая и смуглая до черноты, сжимала высокий посох с серебряной рукоятью в виде птицы, воздевшей голову к небу.

Откуда он появился - девушка не поняла. Она стояла на коленях, глядя в колодец - значит, не из черной дыры. И ближние холмы тоже были не такими уж ближними.

С виду он был статен и высокомерен, а богатством одежд вовсе не походил на тех бедуинские старцев, которых в детстве немало повидала Джейран ловцов ящериц и змей среди гор и степей, собирателей сморчков и корешков на песчаных холмах, никогда не евших кислого молока и не собиравших фиников в подол...

Джейран приняла бы его за шейха племени, если бы не знала, что те считают роскошь как бы непристойностью, а пестрые ткани - недостойными свободнорожденных мужчин.

- Кто ты, о дочь греха, и чего ищешь тут, у колодца? - строго спросил старец. Хотя и сам он, сын греха, прекрасно видел - девушка пытается добраться до воды.

- Я звала сыновей Раджмуса, о шейх, - не вставая с колен и даже не пытаясь закрыть лицо, отвечала Джейран. - Если ты знаешь путь к ним, ради Аллаха, укажи мне его.

И она выпрямилась, позволив увидеть себя. В конце концов, истинный правоверный не станет таращиться на женщину, ему не принадлежащую, встретив ее в таком бедственном положении, а отвернется.

- Не смей всуе призывать Аллаха, о несчастная! Твой поганый рот оскверняет его имя! - непонятно почему напустился на нее старец, вздымая к блеклому небу широкие рукава и потрясая посохом. - Тебе нет дела до рода Раджмуса и до всех прочих правоверных!

Джейран озадаченно уставилась на гневного шейха.

Очевидно, следовало прикрыть лицо хотя бы клочком рукава. Она так и сделала.

- Убирайся прочь! - приказал старец, ударив посохом в песок у своих ног и чуть не пригвоздив плетеную из кожаных ремешков сандалию.

- С каких это пор сыновья арабов гонят прочь от колодцев тех, кто нуждается в воде? - поднимаясь на ноги, спросила Джейран. - И мне некуда идти, я не знаю дороги.

- Таких, как ты, сыновья арабов гонят отовсюду! - был ответ.

Джейран отвела рукав от лица.

- Ты бесишься, как разъяренный верблюд, о шейх, - догадываясь, что Аллах снова послал ей по дороге бесноватого, сказала она. - Но когда я найду сыновей Раджмуса и сообщу им радостную весть, вместо воздаяния я попрошу их научить тебя арабской вежливости.

- Одно тебе воздаяние, о развратница, о насильница, - чтобы не давали есть двум собакам и не давали пить двум коням, и привязали тебя к конским хвостам и погнали коней к реке, а собак пустили вслед за тобою, чтобы разорвалась у тебя кожа, а потом бы отрезали у тебя мясо и кормили тебя им!

- Да не даст тебе Аллах мира и да не продлит он твою жизнь! воскликнула Джейран, теряя терпение. - Разве не довольно с нас бесноватых старцев? Отведи меня к женщинам вашего племени, иначе я найду кому пожаловаться на тебя! Аллах слышит мольбы обиженных!

- Не смей призывать имя Аллаха!

- А кто мне запретит призывать имя Аллаха? Разве я не правоверная мусульманка? Разве я ношу крест и зуннар?

- Как это ты называешь себя правоверной мусульманкой?! . - старец замахнулся, явно собираясь дать девушке оплеуху, но она уклонилась.

- Прибегаю к Аллаху от шайтана, битого камнями! - крикнула она. Погоди, о несчастный, я отыщу шейха вашего племени и спрошу его, почему племя позволяет своим бесноватым без присмотра слоняться по пустыне!

- Ты назвала меня бесноватым?!

Диковинный старец засопел, запыхтел - и вдруг стал на глазах расти, а широкие полы его одежд взвились ввысь и застыли наподобие распахнутых крыльев. Серебряная птица же, до сих пор неподвижно сидевшая на посохе, приялась расти вместе с хозяином и яростно забила крыльями. А посох под ней - тот и вовсе сделался толщиной с дерево.

- Если ты из рода сыновей Раджмуса, то Маймун ибн Дамдам ждет твоей помощи, о шейх! - падая на колени, воскликнула перепуганная такими чудесами Джейран. - Он заперт в кувшине, а кувшин был похищен, и только я знаю, где он спрятан! Клянусь Аллахом!

- Если ты еще раз произнесешь имя Аллаха милосердного, справедливого, я разорву тебя на клочки, - прекратив свой рост, отвечал старец-джинн. Откуда знаешь ты Маймуна ибн Дамдама? И почему он послал тебя на поиски своих родственников? Неужели не нашлось кого-нибудь получше?

Джейран как можно более связно рассказала о похищенном кувшине и о полоске апельсиново-шафранного шелка, что виднеется из-под камней.

Джинн, понемногу возвращаясь к обычному человеческому росту, молча выслушал ее.

- Хотя ты и скверная, но принесла хорошую весть, - качая головой, молвил он. - Дай мне клочок своего платья... нет, не из рук в руки! Положи на песок!

Уже не беспокоясь о том, что кто-то увидит ее обнаженные по самые колени ноги, Джейран оторвала от подола очередную полосу и подумала, что если Аллах пошлет ей еще какие-либо приключения, она останется совершенно голой.

Джинн протянул руку - и неровная полоска шелка взмыла с песка, обвилась вокруг посоха, птица же придержала ее когтистой лапой.

- Будь здесь, о дочь греха, - сурово приказал он. - Раньше ночи мы ничего не узнаем о Маймуне ибн Дамдаме.

- Я умру тут от жажды еще до заката, а если доживу до заката, то меня убьет ночной холод, - ответила на это Джейран. - Ты же видишь, о шейх, у меня нет ни воды, ни пищи, ни одежды.

Джинн скривил точеное худое лицо, обрамленное белой, волнистой, несколько торчащей вперед бородой.

- Хоть ты и скверная, хоть ты и мерзкая... - пробормотал он и, поразмыслив мгновение, вскинул над Джейран рукава.

Она непроизвольно зажмурилась.

И ощутила прекраснейший в мире запах - запах жареного мяса!

Перед ней на коврике стояло блюдо, где было не меньше двух ритлей горячего пилава с перцем и прочими пряностями. Слева возвышался медный кувшин, очевидно, полный воды. И, в довершение благодеяний, джинн выкинул из-за спины коричневый плащ из грубой шерсти, подобный тем, что надевают дервиши.

- Может быть, ты еще и обратишься к Аллаху, - с большим сомнением буркнул он при этом. - И мне зачтется то, что это свершилось через меня.

Джейран хотела было произнести символ веры, чтобы тем хоть немного пристыдить бесноватого джинна, но побоялась снова сердить его.

Джинн же молча повернулся к ней спиной, по его бледно-полосатым одеждам прошли волны - и он слился с волнистыми песками так, что лишь силуэт несколько мгновений лежал на дальних холмах. А потом Джейран поняла, что это был не силуэт старца в развевающихся одеждах, а всего лишь игра теней, тем более, что близился закат и тени становились все темнее и причудливее.

Она произнесла благодарственную молитву и прежде, чем взяться за пилав, вволю напилась свежайшей воды, прекраснее которой ей не доводилось пробовать ни в одном хаммаме, пусть и без гвоздики с имбирем.

И настала ночь, и в черном небе зажглись большие серебряные звезды, и раздался свист змей, и в глубине колодца что-то зашуршало, завозилось, негромко взревело, так что Джейран, уже завернувшаяся на ночь в тяжелый и колючий плащ, уже заботливо подоткнувшая его под ноги, немедленно откатилась подальше от черной дыры.

Из черной дыры, обнявшись, взлетели две красавицы-джиннии. Их лица испускали неяркий свет. Одежды, как бы затканные бледным золотом, тянулись за ними следом из глубины колодца.

- Сладкого полета тебе, о сестрица! - сказала одна.

- Нежного ветра и неблизкого рассвета, о сестрица! - отвечала другая.

Джиннии посторонились, выпуская из колодца юношу-джинна, красота которого изумила Джейран.

Из-под его золотого тюрбана падали на плечи длинные черные локоны, прекраснее всех, какие только доводилось Джейран видеть в хаммамах у прославленных красавиц. Тонкое нежное лицо с овальными щеками, с молодыми шелковистыми усиками, украшенное большой родинкой, было лунной белизны, и тем чернее казались огромные продолговатые глаза.

- Да будут вечно открыты тебе Врата огня, о братец! - приветствовала его первая джинния. В ответ юноша поцеловал ее.

- Мы должны лететь к крепости горных гулей, о сестрицы, - сказал он. И оттуда - ко входу в Черное ущелье. Вот что дал мне дядюшка...

Юноша-джинн достал из рукава клочок платья Джейран.

- Он велел найти среди камней на склоне точно такой же.

Юные джиннии протянули полупрозрачные руки к яркому клочку и замерли над ним, закрыв глаза.

- Это от платья женщины, - пробормотала одна. - И женщина испытала немалый страх.

- Но она победила свой страх и спасла свою жизнь, о сестрица, - водя рукой над клочком, добавила вторая. - Пожалуй, я смогу уловить те лучи, что испускает эта ткань. Я непременно узнаю их, клянусь Аллахом!

- Если только та женщина не солгала дядюшке и действительно пометила полоской ткани кувшин, в котором упрятан наш родственник, о сестрицы, рассудительно заметил юноша-джинн. - Но, ради Аллаха, поспешим, ибо ночь коротка!

Легчайшие одежды взмыли ввысь - и, словно на крыльях, поднялись в черное небо обе джиннии и их прелестный брат.

- Ау-у-у! - раздался их общий крик, и Джейран поняла, что криком они помогают полету.

Она вздохнула - кудри красавца-джинна были, наверно, как те, которых она в полной темноте касалась нерешительными пальцами. Нет, конечно же, бесноватый звездозаконник солгал - аль-Кассар был не менее жив, чем она, Джейран. Тот, кто надел на лицо золотую маску, мог взять и чужое имя. Пусть так... видимо, так оно и было... Она согласна звать этого человека аль-Кассаром... да хоть Иблисом! .. Лишь бы назвать его по имени еще раз...

Но не было у нее пути к аль-Кассару. Между ними встало предательство, в котором ее обвинил аль-Мунзир. И Джейран не могла предстать перед человеком в золотой маске, не очистив себя от гнусного подозрения!

Она стала думать - как неплохо было бы, если бы род Раджмуса отблагодарил ее за спасение кувшина деньгами! Она добралась бы до ближайшего города, купила бы статных невольников, обученных биться на мечах, ездить на конях и погружаться в море ночного боя... и купила бы им резвых коней, самых лучших аваджийских коней, и быстроногих белых верблюдов, самых дорогих махрийских беговых верблюдов, и дала бы им рудейнийские копья и индийские мечи... и сама, в богатых одеждах, поехала впереди на лучшей верблюдице, поехала искать аль-Кассара, чтобы отогнать от него этих врагов Аллаха, Джевана-курда и Хабрура вместе с айарами, и рассказать ему правду...

Девушку разбудил негромкий вой джиннов и свист их летящих многослойных одежд. Она открыла глаза - небо уже светлело, наступал час, когда ангелам Аллаха позволено разить джиннов и ифритов огненными стрелами.

Три серебряных потока поочередно низверглись с небес прямо в черную дыру колодца, и шум, поднявшийся из глубины, был исполнен радости. К изумлению своему, Джейран обнаружила, что женщины джиннов испускают тот же гортанный вопль восторга, что и дочери бедуинов, пронзительный и трепещущий вопль, пронзающий, когда празднуется свадьба или рождение ребенка, самые толстые каменные стены.

Очевидно, они отыскали кувшин, в котором сидел Маймун ибн Дамдам.

И мгновение спустя рядом с Джейран оказался джинн-старец.

- Ты не солгала, о скверная, - таким странным образом поблагодарил он ее. - Мы не останемся в долгу. Если хочешь, мы доставим тебя к твоему племени. Только остерегайся упоминать имя Аллаха!

О деньгах он и не заикнулся.

Джейран решила, что оказаться среди людей - уже немалая радость для женщины, заблудившейся в пустыне. Если же ей повезет и джинны отнесут ее на стоянку того племени, где она выросла, то это будет настоящей удачей. Женщины вспомнят ее и примут, как дочь и сестру.

- Хорошо, о шейх, пусть будет так, - сказала Джейран. - Если это не слишком далеко и твои дети успеют вернуться к колодцу до рассвета. А если далеко, я могу обождать до следующей ночи.

- Тебе незачем сидеть у нашего колодца до следующей ночи, о несчастная! сурово отрубил джинн. - Достаточно того, что ты укрывалась нашей одеждой и ела нашу еду. Я сам отнесу тебя.

Джинн сорвал с плеч девушки аба, расстелил на песке и пальцем ткнул в середину. Джейран встала на аба, как на ковер.

- Садись, о мерзкая, а лучше - ложись и свернись, как спящая собака! велел джинн. Джейран, недоумевая, подчинилась, и оказалось - он собрал углы аба, так что получился узел, вроде тех, в какие служительницы хаммамов собирают грязные покрывала.

Узел этот взмыл в воздух, и Джейран мысленно поблагодарила джинна если бы она видела сейчас, на какой высоте летит, то перепугалась бы до смерти.

Полет длился недолго. Узел лег во что-то мягкое, подавшееся под его тяжестью.

- Мы в расчете, о скверная, - услышала Джейран негромкий и суровый голос. - А одежду я оставлю тебе. Хоть ты и гнусная, но должна же чем-то прикрывать лицо и тело... Ау-у-у...

- Да хранит тебя Аллах, о бесноватый джинн, - сказала Джейран вслед улетевшему и выбралась из узла.

Тут же она пожалела о добром слове.

Гнусный джинн оставил ее на островке как раз такой величины, чтобы в десять шагов преодолеть его из конца в конец. Почти весь он зарос густым тростником с бледно-желтыми метелками, которые колыхались под утренним ветром довольно высоко над головой девушки. Не было тут недостатка и в крупной осоке с острыми, как бритвы, листьями, в чем Джейран немедленно и убедилась. Под ногами у нее пружинили густые травы, которые она увидела впервые в жизни. И, в довершение всех бед, островок не стоял на месте, а медленно плыл по темной и мутной воде.

Джейран поплотнее завернулась в аба.

Джинн сказал, что доставит ее к ее племени. С чего бы он взял, что племя Джейран - дикие утки, водяные змеи и бурые лягушки?

Почва под ее ногами лишь казалась плотной, а на самом деде была чрезвычайно сырой, и даже почвой ее назвать было трудно - островок состоял из сплетенных корней и перегноя. Если постоять хоть немного на одном месте, то ноги уходят в такую почву по щиколотку, так что у Джейран был один способ остаться на поверхности островка - бродить по нему, рискуя не удержаться и соскользнуть в ледяную воду.

Не зная особенностей такой странной суши, девушка вообразила, что в самой середине островка сможет, растолкав и примяв стебли тростника, устроиться поудобнее. Уже почти рассвело - возможно, вскоре ее найдут здешние жители...

Джейран слыхала, что есть такие нищие озерные края, где люди живут на лодках и пасут плавающих буйволов. Может быть, именно их имел в виду бесноватый джинн? Но с чего бы он почтил Джейран такой удивительной родней?

Возня, которую девушка затеяла посреди крошечного островка, добром не кончилась. Он как бы разорвался на две половины, которые медленно отошли друг от друга, так что Джейран съехала-таки в воду, и корни, за которые она цеплялась, расползались в разные стороны под ее руками, беззвучно рвались, и она не могла вскарабкаться обратно, и ей стало страшно, хотя она неплохо плавала, и она призвала Аллаха, и слезы нечувствительно потекли по ее мокрому и грязному лицу...

Вдруг из тростников соседнего островка вылетела длинная острога и вонзилась пятью зубцами в распластавшийся по воде аба.

Джейран взвизгнула.

И сразу же из-за тростников появился высоко задранный и загнутый нос небольшой черной лодки.

Ее борта были почти вровень с водой, и потому казалось, что обнаженный смуглокожий мужчина, замахнувшийся на странную добычу второй острогой, всего-навсего стоит по колени в воде.

- Осторожнее, ты убьешь меня! - крикнула Джейран.

- Какие джинны принесли тебя сюда, о несчастная? - спросил охотник, так же не стесняясь своей наготы, как Джейран больше не стеснялась открытого лица.

Он перевернул вниз рукоятью свою длинную, в два человеческих роста, бамбуковую острогу и, отталкиваясь ею, словно шестом, подогнал легкую лодку к девушке.

- Полезай с кормы, о дочь греха, - неласково приказал он, перейдя ближе к носу. - Не бойся, даже если ты опрокинешь мой матаур, мы легко перевернем его обратно. Мы воды не боимся.

Джейран уцепилась за борт и довольно ловко забралась в лодочку.

- Кто ты, о сын арабов? - спросила она, стараясь не глядеть на обнаженное тело. - Что за племя живет на этих озерах? Где стоят его шатры?

- Молчи, о женщина.

Вот и все, что она получила в ответ.

Втащив в матаур и коричневый аба, Джейран резкими ударами ладоней сбила с него воду. Благодарение Аллаху, колючая ткань не так-то легко промокала. И острога не повредила аба, а лишь притопила. Так что дела обстояли не так уж плохо. Черпая воду из-за борта ладошкой, Джейран старательно вымыла лицо, шею и даже грудь, благо мужчина не смотрел на нее вовсе.

Мужчина подобрал брошенную острогу, кинул ее на дно матаура и погнал его вдоль по протоке, мимо зарослей сероватого поломанного камыша, мимо заводей и островков, между стенами высокого тростника.

Вскоре тростник кончился, острова остались позади, а за кустарником, лепившимся вдоль высоких берегов, раскинулись поля. Протока в этом месте была довольно широкой и прямой. И внезапно из кустов появились два женских лица.

Здешние женщины, подобно не скрывавшим наготы мужчинам, не прятали своих лиц!

- Что за кабана изловил ты, о Фалих? - окликнули охотника эти бесстыдницы. - Клянусь старой буйволицей, это самочка! На каком из островов водятся такие самочки, о Фалих?

Джейран привстала в лодке - и увидела, что вдоль берега выстроились ровным рядом огромные кучи серого тростника. Она не сразу поняла, что ее привезли в деревню, и перед ней - дома племени. Дети арабов, к которым она угодила, жили вовсе не в шатрах.

Перед этими диковинными домами, связанными из тростника и тростниковых циновок, стояли на привязи телята и бродили буйволицы, играли голые дети, готовили пищу хозяйки.

- Куда ты везешь самочку, о Фалих? - не унимались юные женщины. - Ты хочешь зажарить ее над угольями и угостить все племя?

- Клянусь собаками, она испортила мне всю охоту! - крикнул в ответ Фалих. - Бегите к Хашиму, пусть придет и посмотрит на мою добычу. Я поведу ее в мадьяф!

И, проплыв еще немного, ловко развернул матаур бортом к берегу.

- Вылезай, о скверная. Пусть шейх с тобой разбирается.

Сперва Джейран решила, что ее ведут к дому шейха. Из всех, стоящих вдоль берега, это здание было самым большим. И крыша его была выложена новыми желтыми циновками. Но, оценив его размеры, девушка поняла, что люди вряд ли добровольно поселятся в такой громадине. Судя по всему, помещение, названное "мадьяф", было домом мужчин, где они сходятся и принимают гостей.

У входа в это высокое и длинное сооружение стояли две толстенные колонны.

Джейран сперва подумала было, что эти колонны - наподобие тех, что довелось ей увидеть лежащими возле горных троп, оставленные давно ушедшим народом. И поразилась тому, что их доставили в озерный край, сразу же прикинув, с какими трудами это могло быть связано.

Но на самом деле это оказались две связки гигантского тростника, очищенные стебли которого были стянуты так плотно, что поверхность колонны казалась гладкой, как бы отполированной. Тростник в здешних местах рос поразительный - в три человеческих роста, а то и повыше.

Фалих поправил грязный тюрбан, накрученный поверх высокого войлочного колпака, и заглянул в мадьяф. Джейран тоже заглянула - через плечо своего спасителя.

В большом зале стоял едкий запах дыма, и там после яркого солнца было довольно мрачно.

На циновках сидел старик достойного вида, с длинной бородой, лицом настоящий сын арабов, но вот только волосы у него были отпущены и свисали до пола. За спиной у него на коленях стоял мальчик в длинной рубахе и расчесывал седые, все еще вьющиеся пряди.

- Хвала собакам, ты цел и невредим! - обратился старик к Фалиху. Удачной ли была твоя охота, о Фалих?

- Я выследил это бедствие из бедствий, я узнал его по седой шкуре, о шейх, - мрачно отвечал Фалих, входя. - Но этот кабан оказался умнее меня! Он ушел, а взамен оставил мне женщину. Она тонула, я велел ей сесть в матаур и привел к тебе. Мне она не нужна, делай с ней, что знаешь.

Он обернулся к Джейран - и она покорно вошла в мадьяф, но, понимая, что это - дом мужчин, остановилась у самого порога.

- Тебя предупреждали, что не нужно охотиться на седого кабана, о Фалих! Эту хитрую скотину в одиночку не возьмешь. Разве мало тебе на островах поросят? Ты мог бы даже выследить толстую самку.

- Он убил моего брата, о шейх.

- Значит, такова была воля.

Джейран ожидала услышать "воля Аллаха", но старик не пожелал произнести это имя, и лишь с необычайным почтением поцеловал себе левую ладонь.

- Что мне делать с женщиной? - спросил Фалих.

- Напрасно ты ее привел, - сказал шейх. - Она - из тех, и другой не станет. Отведи к Глухой протоке, убей и брось в воду.

- Пощады, о шейх! - воскликнула перепуганная Джейран, оттолкнув Фалиха и вбежав в мадьяф. - Я же ничем не провинилась!

- Ты - из тех, и на лице у тебя - их признаки и знаки, - туманно объяснил старик. - Ты уже не станешь другой. Ты нам не нужна.

- Тогда отпусти меня! - потребовала девушка.

- Отпусти ее, о шейх, - поддержал Фалих. - Все равно она не найдет пути среди островов. А на мне не будет ее крови.

- А если найдет? - старик встал, опершись на плечо коленопреклоненного мальчика. - Ты спросил ее, как она оказалась в воде возле Кабаньих островов? Ведь не джинны же ее туда принесли!

- Как ты попала туда, о женщина? - спросил встревоженный Фалих. - Кто указал тебе дорогу к нам?

- Меня похитили, я исхитрилась сбежать, долго шла, не зная дороги... начала было Джейран.

- Кто мог тебя похитить и откуда? - вмешался шейх.

- Айары, - сказала наугад Джейран.

- Кто такие айары? - осведомился Фалих.

- Это жители городов, о неразумный! - напустился на него шейх. - Где города и где мы? Клянусь собаками, эта мерзкая нам солгала! Ты привел дочь врагов, о Фалих! Одни знаки на ее лице явственно говорят об этом!

Уже во второй раз Джейран услышала о загадочных знаках.

Щека уже обрела чувствительность - и не может же быть, что звездозаконник успел написать на ней какое-то слово! ..

- Я был в городе, я знаю - если продажная женщина влюблена, она пишет на щеке имя возлюбленного синими знаками! - продолжал шейх. - Разве это не тот почерк, которым пишут враги веры?

- У меня нет никакого возлюбленного, и я не знаю, что там у меня на щеке! - воскликнула Джейран, уже окончательно поняв, чей это был прощальный подарочек. - Раз ты так хорошо знаешь городские нравы, то, ради Аллаха, сделай милость, прочти то, что у меня на щеке написано!

- Я знал, что ты будешь призывать Аллаха, о скверная! - с удовлетворением заметил старик. - И это - еще один камень из числа тех, что повиснут на твоей шее, когда ты будешь тонуть. А что касается знаков - нет нам в них нужды! Клянусь собаками, во всей деревне ты не найдешь безумца, который знал бы эти ваши мерзкие знаки или пользовался ими. Нам этого не велено!

- Кем не велено, о шейх?

- Нашей верой, о мерзкая.

Попытка Джейран понять, к какой секте принадлежат эти озерные нищие, окончилсь ничем.

Они не упоминали имени Аллаха, но не называли и какого-либо иного имени. Если бы они были огнепоклонниками - то имели бы храм для возжигания священного огня. А храма-то в этом селении как раз и не имелось. Мадьяф был всего лишь самым большим, до нелепости большим домом, без алтаря, или обращенной к востоку ниши, или священных изображений, или иного признака поклонения божеству.

- Послушай, о шейх! - заговорил вдруг Фалих. - Мы не знаем этих гнусных знаков, но ведь их непременно должен знать Хашим!

- Почему это святой человек Хашим должен знать такое непотребство, о Фалих? - строго осведомился шейх.

- Потому, о Хуфайз, что у него есть книга, по которой он сверяет звезды и толкует о разливах! В ней даже говорится про двадцать восемь стоянок луны!

- Ты охотник, о Фалих, и стоянки луны тебе ни к чему.

- Но про разливы-то он всегда говорит верно! А как бы Хашим разбирал, что написано в книге, если бы не знал этих знаков?

- Благодарение собакам, мое имя еще звучит в мадьяфе, - с этими словами на пороге возник совсем уж хрупкий от старости, маленький и прозрачнолицый человечек. - Дети сказали мне, что я нужен шейху Хуфайзу и тебе, о Фалих...

В ответ шейх и Фалих молча поклонились, причем Фалих - с улыбкой, а шейх - с неудовольствием.

Воистину, хотя и ласково прозвучали слова этого старичка, однако ж была в них некая непонятная Джейран издевка. Да и сам старичок был похож на большую хитрую птицу неведомой породы - птичьими были сухие ручки, тощие грязные ноги, балахон на его плечах тоже топорщился, как взъерошенные серые перья, и голову остроносый старичок склонял набок, и жидкая бородка торчала вперед, и даже неожиданно густые пегие брови, такого качества, что у иного правоверного затмили бы усы, и выдававшиеся вперед по меньшей мере на два пальца, тоже имели в себе нечто пернатое...

- Спаси меня, о добрый человек! - бросилась к нему Джейран. - Этот ваш шейх хочет убить меня! А я ни в чем не виновата! Фалих спас меня из воды...

- Она - из тех, о Хашим, - перебил Хуфайз. - Посмотри, она даже не стерла с лица знаков! Это - городская непотребная девка, и нет нам в ней нужды!

- Уже тридцать весен, как я не видел ни одной городской непотребной девки... - пробормотал Хашим. - Нам в них действительно нет нужды...

Вдруг он привстал на цыпочки, придержавшись для верности за плечо Джейран, и заглянул ей в лицо. Сделал он это так быстро, что она не успела посмотреть ему в глаза.

- Клянусь собаками, мне известны эти знаки! Я видел их в своей книге!

- Что они означают, о Хашим? - с тревогой спросил Фалих. - Разве появление этой женщины обещает нам холодный ветер, или разлив, или иное бедствие?

- Я же сказал, что ее нужно убить и бросить в Глухую протоку! обрадовался собственной правоте шейх.

Джейран молча прокляла бесноватого звездозаконника из крепости гулей, да такими словами, каких никогда не осмелилась бы произнести вслух.

- Нет! Не смей ее убивать, пока я не проверю эти знаки! - странноватый старичок загородил собой Джейран. - Потом - как знаешь, о Хуфайз, а сейчас не трогай ее! Мы должны знать, что она сулит нам!

- Верно, о Хашим! Мне сбегать за книгой? - вызвался Фалих.

- Беги, о сынок, да хранят тебя собаки! Беги быстрее пса!

И, к огромному изумлению Джейран, дряхлый Хашим произнес стихи.

- Летит он ветром по земле, , как по нестынущей золе, как на стреле, как на орле, на пламенеющем крыле...

Она знала эти стихи - их произносил значительным голосом хозяин хаммама, и делал это не раз. Но только строчками, уцелевшими в памяти старика,

кончалось стихотворение, а перед ними были другие, любимые у хозяина:

Мгновенью верь, не верь часам, коль хочешь мстить - расправься сам! Угоден мститель небесам. Велик Аллах - и слава псам!

Почему же призывали псов и клялись псами эти нечестивцы?

Фалих шагнул на порог мадьяфа и сразу же отступил.

- О шейх, там собралась целая толпа! И моя жена с ними! Кто-то рассказал им, что я нашел на островах женщину!

- Выйдешь через маленькую дверцу! - приказал Хуфайз, и Фалих, закивав, направился к дальнему углу мадьяфа.

- Сейчас они потребуют ее смерти, - сказал шейх Хуфайз Хашиму. - Может быть, не стоит ждать, пока Фалих принесет книгу? Клянусь собаками, ничего хорошего не может быть написано на лице у этой распутницы. А люди будут довольны, если мы убьем ее.

Джейран выглянула наружу из-за колонны.

Толпа состояла в основном из женщин, и женщины эти были вооружены не ножами и не острогами - они держали за ошейники больших черных псов.

- Даже если она распутница, она не потеряна для веры, - возразил Хашим. Нужно отдать ее кому-нибудь из стариков, таких, как мы с тобой, и понемногу женщины примут ее. А если не примут - это уж ее вина.

- Ты уже не помнишь, сколько тебе весен, а я помню! - брюзгливо отвечал шейх. - А для веры она потеряна.

- Подожди немного, о Хуфайз. Даже если она потеряна для веры, то все равно нужно узнать, что означают эти буквы у нее на лице. Помнишь, что вышло, когда я предупредил о грозе, а ты не поверил мне?

- Если она вестница несчастья, ее тем более следует убить, - сказал неумолимый Хуфайз. - Мы давно не приносили жертв псам.

- Да, моих несчастий хватит на то, чтобы я по праву звалась вестницей несчастья, - пробормотав это, Джейран покачала головой. Воистину, даже доброе дело, которое она совершила, выручив из беды Маймуна ибн Дамдама, не пошло ей на пользу.

Если начертал калам, как судил Аллах, то не наступит полдень, как ее тело погрузится в темную воду Глухой протоки...

Хуфайз и Хашим негромко пререкались, припоминая друг другу былые оплошности. Мальчик неторопливо продолжал расчесывать волосы шейха.

В глубине мадьяфа появился Фалих со свертком под мышкой. Очевидно, он забежал к себе домой - теперь на нем был плащ, завязанный на шее, прикрывающий спину и кое-как обмотанный вокруг бедер. Плащ придерживался веревочным поясом.

- Вот книга, о Хашим!

Старик уселся на круглую циновку из мягкого камыша, развернул сверток, почтительно поцеловал себе левую руку и раскрыл книгу.

Джейран шагнула к нему - и увидела, что на одних страницах изображены круги, от центров которых лучами расходятся надписи, а на других слова стоят колонками, а есть еще и страницы с рисунками.

Нечто подобное она видела в башне у Сабита ибн Хатема.

Вдруг Хашим отложил книгу, встал, выпрямился во весь свой невеликий рост и решительно шагнул к шейху.

- О ты, недостойный лечь под ноги псам! Знаешь ли ты, что это за знак?

Он протянул руку к лицу Джейран, синих букв, однако, не касаясь.

- Откуда мне в них разбираться? Вера не велит знать эти мерзости.

- Значит, ты неправильно истолковал веру, о несчастный! Ты хотел убить эту женщину? Да ты не можешь ее убить! Она лишь испытывает тебя своей мнимой слабостью! Знаешь, что написано у нее на щеке удивительным древним почерком, которым теперь владеют только престарелые мудрецы? Я даже не сразу узнал начертание букв!

Шейх растерянно помотал головой.

- Да простит меня вера, я назову имя! Клянусь псами - Шайтан-звезда!

Хуфайз отшатнулся, онемев от ужаса, мальчик выронил гребень, зато Фалих кинулся к ногам Джейран, умоляя о прощении и через слово напоминая, что он совершенно бескорыстно выудил ее возле островка.

- Шайтан-звезда! - громко повторял Хашим. - Наша вера не была напрасной! Она снизошла к нам!

- Не повторяй всуе имя! - замахал на него руками Хуфайз. - Он не любит этого! Он нас накажет! ..

- Он послал к нам свою звезду! - с таким криком Фалих вскочил, выбежал из мадьяфа и обратился к толпе с пламенной речью.

- Постой, о звезда, - обратился к Джейран Хашим, хотя она вовсе не собиралась никуда двигаться. - Не карай этих бедных людей. Не карай и не милуй. Пусть они сперва успокоятся. Они не виноваты в своей глупости! Они слишком долго ждали тебя. Они приняли тебя за одну из тех, кто привержен к Аллаху. Клянусь собаками, мы стоим под знаменем врага Аллаха! Мы просто сразу не узнали тебя.

- Ты спас меня от смерти, о шейх, - сказала Джейран. - Ты единственный разумный человек, и я...

- Просто я выдержал твое испытание, о звезда, ты ведь испытывала нас! А теперь ты возьмешь свой народ, клянусь собаками, и ты будешь госпожой своего племени и повелительницей мужей! - с совершенно удивительной пылкостью перебил ее Хашим, причем вещал он возвышенно, а улыбка, которой он завершил речь, была такой, будто ему удалось на базаре удачно стянуть с подноса плетеное пирожное. - И ты низвергнешь тех, кто не выдержал испытания, и ты возвысишь своих псов!

- Не хочешь ли ты сказать, что это я не выдержал испытания, о посетитель минбаров и чтец лживого Корана? - наконец опомнился шейх Хуфайз. - Я знал, что неразумные женщины могут наброситься на звезду и натравить на нее собак! И я приказал бестолковому Фалиху вывести ее из деревни, и отвести к Глухой протоке, и спрятать на островах, и дать ей еды, сколько понадобится...

- Приведите мужчин с полей! Приведите скорее детей! И пусть они поклонятся звезде! - вопил между тем у колонн мадьяфа обезумевший Фалих. И пусть мудрейший Хашим покажет всем предсказание о звезде! Оно у него в книге!

Толпа отвечала гулом.

- Я действительно посещал по пятницам минбар и читал Коран согласно семи чтениям, и знал его толкования, и рассуждал о преданиях! - немедленно принялся оправдываться Хашим. - Но меня осмеяли, и моя истина оказалась никому не нужна, и я проклял Аллаха, а потом нашел путь к этим людям, признавшим веру! И решай сама, о звезда, кто из нас достоин служить тебе, а кто должен лечь под ноги твоим псам!

- Да, решай, о звезда! - и шейх Хувайз, приподнявшись на циновке, извернулся и пал перед ней на колени.

- Прежде всего прекратите этот спор, о почтенные, - сказала растерянная Джейран. - Нет у меня никаких псов. И пусть кто-нибудь уймет Фалиха. Он так кричит, что лишится глотки.

- Я, я уйму Фалиха! - с тем Хувайз, довольный, что может выполнить несложный приказ Шайтан-звезды, ухватился за своего мальчика, поднялся и довольно шустро выскочил из мадьяфа.

- Чего хотят от меня эти люди, о дядюшка? - удивленная этакой быстротой и покорностью, спросила Джейран Хашима, трогая щеку, как будто могла нащупать там синюю вязь, начертанную зловредным звездозаконником.

- Чтобы ты выполнила то, за чем послана, о звезда!

- И зачем же, по их мнению, я послана, о дядюшка? - осведомилась Джейран.

Они ясно видела - настало время в ее жизни, когда одни бесноватые сменяют других бесноватых. Сперва был помешавшийся на звездах мудрец в крепости горных гулей, потом - суровый джинн... впрочем, теперь она поняла возмущение правоверного джинна, узревшего на щеке имя шайтана... и вот эти несчастные, похоже, уверовавшие во врага Аллаха, да простит он им их безумие...

- Ты послана, чтобы взять наших сыновей и вести их в сражение! - без малейшей запинки отвечал Хашим. - С тобой мы одолеем тех, кто поклоняется Аллаху, клянусь собаками, и прогоним повелителя правоверных, и ты займешь его трон.

- Как это возможно, о дядюшка? - изумилась Джейран. - Тех, кто поклоняется Аллаху, тысячи, а вас - несколько десятков.

- Ты испытываешь меня, о звезда, но и на это я знаю ответ. Если ты с нами - мы победим тысячи и сотни тысяч!

В мадьяф ворвался Фалих.

- О звезда, в день своей славы ты вспомни, что это я нашел и привел тебя!

Лихой охотник совершенно забыл, что он собирался приколоть Джейран острогой и выбросить тело в Глухую протоку.

Следом вошел шейх Хувайз, опираясь на плечо мальчика.

- Мы все сделали, как нужно, о звезда, - доложил он. - Женщины пошли за мужьями и сыновьями. К полудню все соберутся здесь, и ты выберешь тех, кого поведешь в сражение. Наши дети неприхотливы и скромны, но каждый в одиночку выходит на старого кабана!

- Мы - жалкие нищие, о звезда, но теперь мы богаче халифов, ведь у нас есть ты, - добавил Хашим. - Приказывай, а мы будем повиноваться.

Джейран задумалась.

Негоже ей, женщине, было распоряжаться стариками.

- Прежде всего, позовите ваших женщин, чтобы они накормили меня и дали мне другую одежду.

- Мы сами будем прислуживать тебе за едой! - вызвался Хувайз. - Беги, о сынок, к дочери моего дяди, чтобы она приготовила все необходимое.

Все же и эти люди - арабы, и они называют жен так, как полагается у детей арабов, подумала Джейран.

- Садись на лучшую циновку, о звезда, - предложил Хашим.

Джейран, видя, что теперь ей будут оказывать почет и уважение даже невзирая на ее сопротивление, села. Теперь, когда ее глаза вполне привыкли к полумраку, она смогла разглядеть мадьяф как следует.

Мадьяф имел не менее тридцати шагов в длину и шагов десять в ширину. Одиннадцать больших подковообразных арок поддерживали его циновочную крышу. Как и колонны у входа, они были сделаны из плотно связанных стеблей гигантского тростника, больше похожего на бамбук. Стены помещения были золотистыми, коричневый от дыма потолок казался лакированным.

Под мягчайшей циновкой лежали два непонятно как попавших сюда дорогих ковра, синих с золотом. Очевидно, озерные жители хотели таким образом выразить презрение к ковродельческому мастерству правоверных.

Джейран задумалась - а может ли она, мусульманка, принимать пищу из рук поклонников шайтана?

И сказала себе, что раз эти люди избегают называть по имени врага Аллаха, придумывая всякие слова, заменяющие мерзкое имя, то, может, они не вовсе потеряны для Аллаха, и он еще просветит их души, и говорил же ей кто-то, что в Коране написано о необходимости мирно жить с иноверцами и обходиться с ними справедливо.

Голодная Джейран решила пока считать этих людей иноверцами...

Как она и полагала, женщины в мадьяф не допускались. Фалих, окликнутый снаружи, принял поочередно блюда с зажаренной целиком рыбой и с финиками, миски с пахтаньем, хотел было передать их Хашиму, но Хувайз оказался проворнее и сам поставил первое блюдо перед Джейран.

- Ешь, о звезда, во имя веры.

И поцеловал свою левую ладонь.

- Долго ли ты будешь трясти волосами, о Хувайз? - осведомился Хашим. Ты полагаешь, что звезде приятно, когда они падают прямо в блюдо?

Тут только шейх вспомнил, что его прическа не завершена.

- Когда ты осмотришь наших юношей, о звезда, то увидишь, что ни один их них не стриг волос с рождения! - сказал он Джейран. - Пусть поклонники Корана бреют головы, а мы соблюдаем завет!

- Воины ислама тоже носят длинные волосы, - возразила Джейран и вздохнула.

- Ещь, о звезда, - ласково обратился к ней Хашим. - Ешь, а мы не станем тебе мешать и выйдем отсюда. Ступай, о Фалих. Когда ты насытишься, то выйдешь к женщинам, они дадут тебе все, в чем ты нуждаешься.

- Мы - нищие, мы живем не лучше своих буйволов! Наши дома стоят наполовину в воде и кишат комарами и мухами, - вдруг заявил Фалих. - Мы бедняки, у нас нет достойной еды! Но лучшее, что мы имеем, принадлежит тебе, о звезда!

- Он правильно сказал, - поддержал охотника Хашим. - А теперь пойдем отсюда. Негоже нам смотреть, как звезда вкушает пишу.

Оставшись одна, Джейран первым делом послюнила палец и потерла щеку.

Синего следа на пальце не осталось.

Проклятый звездозаконник владел-таки магией... пусть и небольшой, но достаточно вредной...

Поев, девушка взяла блюда и вышла из мадьяфа, потому что женщины не могли зайти туда даже за грязной посудой.

Они ждали ее, сидя на траве и придерживая за ошейники своих псов. Тут только Джейран поняла, что они просто привыкли не разлучаться с собаками.

Женщины встали, но, когда Джейран приблизилась, отступили. И удивительно было бы, если бы они не испугались Шайтан-звезды, спустившейся на землю, подумала Джейран.

Джейран постояла немного с блюдами в руках - и, будь она прежней Джейран, стояла бы так, пока не вернутся сборщики листьев из племени Бену Анза. А теперешняя Джейран довольно быстро поняла, что от нее ждут приказания, так что нужно собраться с силами и решительно высказать свою волю.

Женщин было побольше дюжины - а отдать блюда следовало одной, двум тут делать нечего. И как выбрать - не пальцем же показать? И как обратиться?

- Кто из вас жена Фалиха? - внезапно догадавшись, спросила Джейран..

- Я, о звезда, - не сразу, дрожащим голосом, но все же довольно громко отвечала одна из женщин, такая же высокая и смуглая, как ее муж, и в таком же завязанном на шее плаще, но только на ней была еще и рубаха чуть ниже колен.

- Возьми у меня эти блюда, - велела Джейран, и это было впервые в ее жизни - чтобы она отдавала приказание.

Очевидно, потому ее так обрадовало беспрекословное повиновение женщины.

- Как тебя зовут, о дочь арабов?

- Махдия, о звезда, - и жена Фалиха, быстро передав блюда за спину, другой женщине, поклонилась. - На тебе мокрая одежда, о звезда. Если ты согласишься надеть наше платье...

- Лишь бы оно было сухим, о Махдия, - сказала Джейран. - И поскорее возьмите меня, ради веры, туда, где положено быть женщине.

- Ты хочешь быть с нами, о звезда?! . - воскликнула та, которой дали блюда. - Клянусь собаками, она предпочла женщин!

- Разве ты не останешься в мадьяфе, о звезда? - спросила Махдия. Ведь к тебе туда придут мужчины на военный совет.

- Я хочу быть среди женщин, и решение принадлежит мне, - как можно тверже заявила Джейран, чем вызвала буйный восторг.

- Ты наша, ты наша! - повторяли, окружив ее, худощавые и смуглые, одетые в грубые рубахи и колючие плащи женщины. - Пойдем с нами, о звезда, мы оденем тебя в лучшие платья, мы расчешем тебе волосы, мы вплетем тебе в косы шерстяные шнурки, мы подведем тебе глаза хорошей черной копотью, смешанной с самым лучшим кабаньим жиром! ..

Когда к полудню женщины отвели Джейран обратно к мадьяфу, она боялась лишь одного - что где-нибудь в этом позабытом Аллахом селении найдется зеркало. Для банщицы, знающей толк в притираньях, снадобья здешних женщин были нелепы и хуже того - грязны. Платья, числом два, которые надели на нее, в Дамаске или Басре носили бы те из городских нищих, кто не знает ни молитв, ни красивых причитаний, и не имеет другого способа разжалобить правоверных, кроме как нацепить истлевшие лохмотья. Как ни странно, это действительно были шелковые городские платья, даже с вышивкой у ворота и на рукавах, но только заношенные, будто их передавали от бабки к внучке. Джейран постирала бы их в отваре фасоли и успела бы высушить на солнцепеке - да только никак не могла втолковать своим новым подругам, что такое фасоль.

Но ей принесли лучшее, что нашлось, и отдали ей это без сожалений, и будь у женщин наряды, достойные харима повелителя правоверных, - эти наряды бросили бы под ноги Джейран с восторгом и нежностью.

И глаза ей подводили сущей грязью - но подводили бережно, не дыша. И косы ей расчесывали сломанными гребешками - но расчесывали долго, осторожно, как мать расчесывает косы любимой дочери...

К ее приходу шейх Хувайз уже выстроил целое воинство, и оно было вооружено длинными острогами, и снабжено луками, и имело при себе наплечные мешки с едой. Не менее тридцати человек составляли это войско, и, увидев его издали, Джейран в растерянности замедлила шаг. Если она не знала, как отдать приказание женщинам, то что могла поделать с мужами, испытавшими удары сражений, жар и холод битв?

- Твои люди ждут тебя, о госпожа, - сказала Махдия, старательно показывая прочим женщинам, что она - приближенная и доверенная служанка самой Шайтан-звезды. - Мой старший сын среди них, вон тот, второй слева, а зовут его Вави. Когда поведешь их в сражение, пусть он будет слева от тебя. Пусть он прикроет твой бок и спину!

Этой мудрости Джейран не поняла. Очевидно, правый бок, прикрытый мечом, считался у этих людей в большей безопасности, чем левый бок, прикрытый щитом.

Она глубоко вздохнула, и быстро пошла к своему воинству, и подошла к нему вплотную, не поднимая глаз, потому что женщине было бы неприлично смотреть в глаза мужам, и остановилась, уставившись на неровный строй босых ног.

- Вот твои бойцы, о звезда! - провозгласил шейх Хувайз. - Сосчитай их! Мы послали к нашим братьям, и утром приплывут еще люди. Но наши - выше и крепче. Посмотри же на них, не обижай их своим невниманием.

Джейран подняла голову.

Перед ней стояли три десятка юношей, и слева были те, кто уже достиг шестнадцати или даже семнадцати лет, а справа - те, кому в лучшем случае исполнилось четырнадцать.

Она повернулась к Хувайзу, желая спросить его, что можно совершить с этими детьми.

- Мы отдаем тебе лучшее, что у нас есть, о звезда, - не дожидаясь ее вопроса, прошептал Хашим, непонятно откуда взявшийся у нее за спиной.

- Они обучены бою и они рвутся в бой, о звезда, - сказал Хувайз. - О Ханзир, подтверди мои слова!

- Наше вино - это кровь врага! - заявил тоненький, как стебель молодого тростника, Ханзир, ударив при этом оземь острогой.

- Ты, о Дауба!

- Наш кебаб - это печень врага! - подтвердил Дауба и закивал яростно, чтобы придать своим словам больше весомости.

- Ты, о Чилайб!

- Наилучшая мелодия для слуха - гром боевых литавр, лучшее одеяние для меча - поток вражьей крови! - весьма витиевато выразился юноша и улыбнулся во весь рот.

Ни у кого в строю не было ни единого меча, и боевых литавр озерные жители тоже в глаза не видывали.

- Ты, о Бакур! ..

- Погоди, о шейх! - взмолилась Джейран и хотела было добавить, что поспешность - от шайтана, а медлительность - от Милосердного, но вовремя прикусила язык. Прежде всего, верующие в шайтана избегали упоминать его имя даже в молитвах, а потом - услышав, что поспешность дарована шайтаном, они бы еще больше заторопились.

- Каков показался тебе боевой дух наших людей, о звезда? - осведомился шей Хувайз.

- Это прекраснейший боевой дух, какой я когда-либо видывала, о шейх, осторожно ответила Джейран и обернулась в поисках Хашима.

- Я здесь, о звезда, - поймав ее взгляд, отозвался старик. - У тебя нужда во мне?

- Я хочу потолковать с тобой, о дядюшка, - и Джейран, прежде чем Хувайз успел молвить слово, оказалась возле Хашима и даже ухватилась за его плащ.

- Она предпочла шейха Хашима! - раздалось из толпы женщин, пришедших полюбоваться сыновьями. - Звезда видит людей насквозь!

Хашим взял Джейран за руку и повел ее прямо в мадьяф. У входа он пропустил девушку в помещение, сам же обернулся и приказал:

- О Вави, о Бакур, встаньте у входа, чтобы никто не мешал нашей беседе!

Двое юношей, повыше ростом и покрепче сложением, чем прочие, встали у тростниковых колонн и загородили вход длинными и толстыми острогами.

- О чем ты хотела спросить меня, о звезда? - садясь на циновку, поинтересоввался старик.

- Почему у них такие странные имена, о дядюшка? Неужели их матери бесноватые? - садясь напротив, взволнованно заговорила Джейран. Кто бы додумался назвать любимого сына Поросенком? Или Гиеной? Или Собачонкой? Тот мальчик, который отвечал мне первым - разве он похож на поросенка?

- А как нам еще называть сыновей? Так, как это принято у поклонников Корана? - старик усмехнулся. - О звезда, мы как будто нарочно вздумали все делать наоборот... Верующие в Аллаха считают собак и свиней нечистыми животными, а мы провозгласили их чистейшими! И что грязного может быть в кабане, который постоянно совершает омовение? Вот откуда эти имена.

- Значит, в моем войске будут гиены и водяные крысы, шакалы и поросята, псы и буйволы... - Джейран вздохнула. - О дядюшка, откуда в них эта страсть к войне? Кто научил их желать сражений? Зачем им это?

- Им тесно тут, о звезда, - тоже вздохнув, отвечал Хашим. - Они как набухшие зерна, и ростки задыхаются в жестких оболочках... Они молились тебе, о звезда, чтобы ты открыла им пути и дала им предводителя. И ты услышала их молитвы, ты пришла... Что же еще они могли ответить тебе?

- Куда же мне вести их, о дядюшка?

- Туда, где они одержат победы.

Джейран задумалась.

Где бы могло одержать победы босоногое воинство, не имеющее мечей и коней, вооруженное острогами, плывущее на лодках?

- Я не так представлял себе звезду, что по приказу своего господина спустилась к людям, - вдруг заметил Хашим. - Несомненно, что ты думаешь сейчас так: на какие победы способны люди, не державшие в руках меча и не облаченные в железо? И ты полагаешь, что даже такая предводительница, как живая звезда, не приведет их ни к чему хорошему.

- Да, именно так я полагаю, - набравшись мужества, сказала Джейран. И раз я - звезда, то подумай сам, о дядюшка: разве дело звезд водить в набеги воинов? Дело звезд - смотреть на их набеги сверху и предвещать победу или поражение!

Тут Хашим рассмеялся беззвучным смехом.

- О звезда, сперва я, глядя на знаки, украшающие твою щеку, взволновался. Я подумал: вот пришло истинное бедствие для нашего племени, которое возьмет наших детей, и кинет их в сражение, и погубит, и вернется на небо, чтобы продолжить там свой путь. Ведь такие случаи бывали, о госпожа...

- А теперь, о дядюшка?

- Теперь я вижу, что ты будешь беречь детей.

Джейран задумалась.

- Почему ты хочешь, чтобы я увела их от озер и островов, о дядюшка?

- А почему ты решила, что я хочу этого, о звезда?

- Я вижу это, о дядюшка, - твердо сказала Джейран.

- Им здесь не место. Они горят жаждой сражений, и они погубят здесь свое пламя впустую, и я слишком люблю их, чтобы допустить это... Много лет назад тоже собрались пылкие юноши, которым было тесно в их становищах, и у них объявился предводитель, назвавший себя пророком Аллаха, и ты знаешь, о звезда, что из этого получилось. Ислам распространился по многим странам и по всем семи климатам.

Джейран усмехнулась. Ей только пророков шайтана и недоставало во всех ее бедствиях.

Но начертал калам, как судил Аллах. Ей не оставалось иного пути из озерного края, кроме как возглавить босоногое воинство, чтобы оно на

своих черных лодочках-матаурах вывезло ее отсюда в земли, где живут правоверные, а дальше будет видно. И, хотя эти юноши будут жаждать сражений, какое-то время они, сопровождая свою Шайтан-звезду, никому не позволят обидеть ее.

А куда же направится их драгоценная Шайтан-звезда, лишившись всего и имея лишь воспоминания о былой любви и прошедших безмятежных днях?

Дойдя в мыслях своих до любви к хозяину хаммама, Джейран сразу же вспомнила, на какую глупость подвигла ее любовь, и что произошло дальше из-за той глупости. Вспомнила она и о том, что Аллах не только лишил ее благ, но кое-что и дал. И называлось его даяние - долг. Если аль-Кассар, не исполнив слова, покарал себя столь жестоко, то ведь и она дала слово помочь женщине, которая по ее милости попала в беду. И пусть та красавица заносчивая гордячка, слово остается словом. и Аллах ведает это, и он дал Джейран возможность сдержать слово, а она, неразумная, лишь сейчас поняла это!

- Скажи, о дядюшка, сразу ли мы должны выступать в поход и ввязываться в сражения? Или же у нас есть время, чтобы поучить наших людей хотя бы искусству конной езды? - спросила она.

- Чем больше я узнаю тебя, о звезда, тем больше верю, что ты приведешь нас к победам, - сказал Хашим. - Дети умеют седлать и взнуздывать коней. Мы ведь не только буйволов держим, у наших братьев, которые живут на других озерах, есть кони, и мальчики учатся езде. И если ты, о звезда, не весь век провела на небе, то должна знать, как трудно удержать мальчика от того, чтобы он не забрался на спину чужого коня и не поскакал куда глаза глядят. Даже если бы на все озера была лишь одна лошадь, мальчики все равно научились бы ездить на ней.

Джейран негромко рассмеялась.

- Я хочу, чтобы ты поехал с нами, о дядюшка. Мне не обойтись без твоих советов.

Хашим помолчал.

- Я думал, что свои последние годы проведу в тишине и покое, о звезда, врачуя свои хворобы. Но решение принадлежит тебе.

Было в его словах некое скрытое лукавство - и Джейран вдруг поняла, насколько Хашиму хочется, чтобы молодые воины и Шайтан-звезда взяли его, старого и дряхлого, с собой.

- Да, решение принадлежит мне, - подтвердила девушка.

Видимо, Хашим сообразил, что его старческое кокетство разгадано. И улыбнулся.

- Ты уже решила, куда поведешь нас? - напрямик спросил он.

- Я выбираю наилучший путь, - отвечала Джейран. - И я сообщу свое решение, когда мы выберемся отсюда.

Выбраться удалось через два дня.

За это время собралось все то войско, что озерные жители посылали под ее предводительством завоевывать мир. Женщины изготовили для Джейран по ее указаниям одежду, в которой ей было бы удобно ехать. Джейран не обладала таким воображением, чтобы придумать невиданный наряд. Она знала, как одеваются кочевники и что носят горожане, так что ее новый наряд сильно смахивал на одежду ремесленника средней руки. В день отплытия она облачилась в шаровары, мягкую рубаху, поверх нее - в нечто вроде фарджии с нашивками чуть пониже плеч и с короткими рукавами, а пояс ей принес Хашим, и это был пояс, достойный царских телохранителей, из толстой кожи, сплошь покрытый железными бляшками. Обувь же она оставила свою, хоть и разбитую, потому что озерные жители ходили босиком все, включая бывшего горожанина Хашима.

И странное дело свершилось, когда она затянула тяжелый пояс, и ощутила тяжесть железа, и высоко подняла голову, подражая тому начальнику городской стражи, которого не раз и не два видела проходящим во главе своих людей мимо хаммама. Она поняла, что это и есть ее подлинный наряд, а шелковые лохмотья шафраново-апельсинного цвета, которые так недавно казались ей платьем, достойным харима повелителя правоверных, достойны лишь того, чтобы мыть ими полы в хаммаме.

Но со своими лохмотьями она еще встретилась.

На берегу большой протоки ее ждали юноши, которых матери принарядили как могли. У каждого поверх аккуратно заплетенных волос был войлочный колпачок, обвитый грубой тканью на манер небольшого тюрбана. И с каждого тюрбана свисал огненный язычок - как знак того, что они не сборище бездельников, собравшееся на прогулку, а воистину боевой отряд.

В широкой протоке стоял, чуть покачиваясь на воде, целый флот, состоящий из множества матауров и одной большой лодки.

- Я отдаю тебе свою тарраду, о звезда, - сообщил с поклоном шейх Хувайз, в избытке преданности тоже нацепивший на тюрбан клочок платья Джейран. В нее поместятся двенадцать человек. Женщины уже погрузили на дно припасы, садись на корму и, во имя веры, давай своим людям приказ занимать места и отчаливать!

- Место на корме займет шейх Хашим, - твердо сказала Джейран. - Я увожу его с собой.

За эти два дня она освоила одно немаловажное искусство. Всякий раз, как она предлагала озерным жителям поступить по своему усмотрению, они поднимали шумный спор, предлагали Джейран несколько возможостей, и ей приходилось выбирать, да еще гасить запоздалые пререкания. И она поняла, что этим людям требуется именно приказание, иначе они теряются и начинают городить ерунду.

Сама Джейран была приучена к беспрекословному выполнению приказов - и ей стоило труда сделать свой голос уверенным, а взгляд - решительным. Однако пришлось - когда женщины чуть не вцепились друг другу в волосы за право надеть платья, которые, переодеваясь, скинула с себя Джейран.

- Как же мы будем сверяться со звездами, о госпожа? - воскликнул Хувайз, и с виду он был полон растерянности, но по усмешке Хашима Джейран поняла, что не так все просто у озерных жителей, и власть над сотней приверженцев шайтана не менее привлекательна для босоногого шейха, чем власть над Багдадом - для сына повелителя правоверных.

- Шейх Хашим вернется, когда у нас не будет в нем нужды, - пообещала Джейран. И подошла к берегу, чтобы осмотреть лодки.

Юноши, выстроившись, ждали ее приказа, чтобы занять места. Многие держали за ошейники больших черных псов.

- Этих мы тоже возьмем с собой? - спросила Джейран Хашима.

- Нельзя не взять, о звезда. Они росли вместе с мальчиками. Они умрут от тоски, - серьезно отвечал старик.

- Ну, от них-то как раз будет больше всего пользы... - пробормотала Джейран, сразу сообразив, что несколько таких лохматых чудовищ обеспечет в пустыне добычей все ее несуразное войско, да и караул нести они будут исправно.

Люди на берегу протоки ждали ее приказа.

- Во имя веры! - Джейран указала рукой на матауры.

- Да пошлет вам вера победу! - отозвалась толпа провожавших. И озерные жители дружно принялись целовать ладони своих левых рук.

Джейран спустилась в тарраду, села на мешок с рисом возле Хашима и дала знак. Четверо самых крепких пареньков, двое на корме и двое на носу, повели тарраду вперед, ритмично и слаженно отталкиваясь шестами.

Матауры двинулись следом.

Лодки пошли друг за другом сперва по широкой протоке, на берегу которой стояло селение, а затем по узким и вьющимся. Наконец они выплыли в реку.

Быстрый поток шириной в полсотни шагов подхватил их и понес между крутых берегов, поросших блекло-зеленым колючим кустарником, на береговых уступах примостились водяные черепахи и поочередно шлепались в воду.

- Жаль, что ты не узнала нашей жизни, о звезда, - сказал Хашим. - Мы бы устроили для тебя охоту на кабанов, ведь охота - это занятие благородных.

- Скажи, о дядюшка, действительно ли вы так сильно верите в того, кого не называете? - Джейран замялась, не желая обижать старика. - Ведь правоверные в городах молятся по пять раз в день, и совершают омовения, и слушают проповедников. А ваши женщины проводили сыновей - и даже ни разу не призвали того... Того, кто должен охранять их. Действительно ли вы верите именно в него? Или тут есть что-то, чего я не понимаю?

- Ты испытываешь нас, о звезда, - сказал Хашим, покосившись на парней, которые, положившись на сильное течение, присели на дне таррады, пристроив вдоль бортов длинные остроги, служившие также и шестами. - А делать этого не надо, клянусь собаками. Мы сильны, пока наша вера проста. А когда мы начнем искать ответы на твои вопросы, то не утвердимся в вере, а пошатнемся в ней.

- Я не хотела испытывать твою веру, о шейх, я только хотела убедиться, что вы действительно уверовали в... - Джейран не стала произносить имени, зная, что Хашим и без того понял ее, а поцеловала себе левую ладонь, - И не случилось ли это лишь потому, что не нашлось человека, способного растолковать вам веру в Аллаха.

- Я сам растолкую веру в Аллаха кому угодно, о звезда, - возразил Хашим, - но беда в том, что я ее давно уже утратил...

Старик задумался.

- Знаешь ли, о звезда?.. Порой мне кажется, что и над Аллахом, и над тем, кому мы поклоняемся, стоит некто более могучий, чем они оба. И он стоит над их вечным спором. У меня есть даже доказательство. Тот, в кого мы верим, творит немалое зло, не так ли?

- Немалое, о шейх, - потрогав щеку, согласилась Джейран.

- Нельзя верить в зло. Тогда сам начнешь творить зло, не так ли?

- И в этом ты прав, о шейх.

- Мы, жители озер, не творим зла. Мы живем мирно, помогаем друг другу. И это согласуется с нашей верой. Значит, о звезда, некто могущественный является нам через посредство того, в кого мы по простоте своей уверовали. И зло, творимое тем, кого нельзя называть, есть лишь часть дел, творимых тем, кто над ним. Тот, кто выше, творит и зло, и добро, и он посылает нам зло как бы одной рукой, а добро - как бы другой рукой. Вот к какому доказательству я пришел. И прости меня, если я изрек хулу...

- Мне понравилось твое доказательство, о шейх, - не совсем разумев, но не желая продолжать эту беседу, сказала Джейран. - А теперь скажи, долго ли нам еще плыть, прежде чем мы доберемся до твердой суши.

- К вечеру мы прибудем туда, где оставим лодки и возьмем коней, отвечал Хашим. - Там же будет приготовлено все, что нужно всадникам. Там живут наши братья, к которым мы еще прошлым утром послали гонца. Они заберут тарраду и матауры, чтобы потом понемногу пригнать их домой, о звезда... Не думал я, что на старости лет брошу дом...

- А ведь ты как раз хотел бросить его о дядюшка, и Фалих нашел меня очень кстати, ведь тебе до смерти надоели эти люди, с которыми тебе не о чем было говорить, не так ли, о дядюшка? И ты не хотел умирать среди этих людей, ты искал способа покинуть их, - прошептала Джейран.

- Нет, не говори так, о звезда! - старик указал глазами на гребцов. Я как раз и хотел умереть в озерном краю, вдали от суеты...

- А зачем же ты рассказывал мальчикам, что им суждено покорить мир?

- Затем, что им действительно суждено покорить мир, о звезда! Ты только посмотри на них - они до того молоды, что не знают сомнений, и до того отважны, что не желают оборачиваться назад! Кому и покорять мир, как не им? А я буду рад, если когда-нибудь они с благодарностью вспомнят, что именно я рассказал им о мире и научил их ждать предводителя... Ты уже решила, куда поведешь их, о звезда?

- Да, о дядюшка. Я знаю, куда поведу моих людей, - ощутив в душе веселье и отвагу, отвечала Джейран. - Знаешь ли ты, где в горах стоит крепость горных гулей?

- Мы найдем крепость горных гулей, о звезда!

- А неподалеку от крепости горы распахиваются, словно великан разрубил их топором, и образуют Черное ущелье.

- Мы найдем и Черное ущелье, о звезда! - загораясь ее восторгом, воскликнул Хашим.

- А в тех горах, отделенный от ущелья каменной грядой, есть долина, имя которой - рай! Что же ты молчишь, о дядюшка? Разве нам, с нашей верой, с нашей отвагой, не подобает взять приступом рай?

- Решение принадлежит тебе, о звезда, - отвечал ошарашенный шейх.

* * *

Это был изумительный бег!

Казалось, что пустыня встала дыбом, так что камни соскользнули с нее, и Абриза неслась, словно с пологой горы, дыша вольно и размеренно, наслаждаясь своей быстротой и силой. Бег увлек ее, как увлекало все на свете, отмеченное печатью прекрасного, будь то музыка, стихи, человеческие лица.

Это был прекраснейший в мире бег на свободу!

Свободы Абриза не ведала уже давно - с того дня, как обнаружилось, что она провела ночь с двумя сарацинами, за вином и стихами. Упрямство взыграло в ней, когда она, переодевшись, отправилась в одиночку на поиски Ади аль-Асвада - но и в этом пути она не ощутила себя свободной, поскольку не знала, чем вся ее затея окончится.

Потом, во дворце царей Хиры, она поняла, что такое плен. Она не знала, что гостеприимство благородных арабов по отношению к знатной женщине заключается в том, что ей не позволяют сделать лишнего шага. Потом, после подлости царевича Мервана, ей пришлось совершить побег из дворца - но и тут она не вырвалась на свободу, ибо ее темница пребывала с ней вместе, она ждала ребенка, а это ощущению свободы не способствует. А потом, живя под присмотром Джабира аль-Мунзира, которого поделом прозвали Предупреждающим, она знала лишь свободу небогатой горожанки, для которой путешествие в хаммам - предмет домашних сражений и воинских хитростей. И, наконец, она оказалась в настоящей тюрьме. К счастью, Абриза пробыла там недолго.

Она опомнилась, осознав, что больше не слышит шума и воплей схватки. Обернувшись, Абриза поняла, что не видит даже далеких факелов.

Она была одна, ночью, посреди пустыни. И странно было, что она, простояв

в удивлении довольно долго, еще не ощущает холода. А ведь все ее теплые покрывала остались там, у Фатимы, под копытами верблюдов!

Там же остался и ребенок.

В дороге Абриза несколько раз слышала голос своего мальчика. Очевидно, к нему приставили опытную няньку - он почти не плакал, он был доволен и, скорее всего, вовсе не тосковал о матери, с которой был все это время разлучен.

Она помотала головой, негодуя на себя за то, что унеслась в ночную пустыню, совершенно позабыв о ребенке. И тут перед ее глазами встало лицо почти ее собственное, красивое и яростное лицо той женщины, которая назвала ее дочерью - и ее сердце отозвалось!

Абриза и верила ей, и не могла осознать до конца, что означали слова "похищенная джинном". Хотя зловредная тетка Бертранда столько раз убеждала ее, что такими бывают лишь подкидыши, и неспроста ее лицо помечено когтем дьявола... Бертранда! .. Ожерелье! История уличного рассказчика, который, не бывав в Афранджи, описал ту комнату, где прошло детство Абризы! И объяснил, почему ожерелье утратило силу! ..

Ниточки связались в узел...

Женщина с окровавленными ножами была ее матерью.

Темно было в пустыне, большие серебряные звезды не давали достаточно света, чтобы судить о вещице такой тонкой и причудливой работы, но Абриза основательно ощупала наброшенное на ее шею сокровище. Оно было поразительно похоже на то самое, злополучное, которое она своим рождением якобы лишила силы, из-за которого наслушалась от тетки столько неприятных слов,

Столько раз она тайком разглядывала в детстве это хитросплетение, пытаясь понять, как это цепочки и камни могут порождать какую-то силу.

Она узнала ожерелье по этим большим и плоским камням простой огранки, по тонким переплетенным цепочкам странной ковки и необъяснимого плетения, ведь второго такого она не встречала ни в Афранджи, ни в землях правоверных.

Но оно висело на шее, не пытаясь свалиться, оно не слетело при стремительном беге!

Абриза твердо помнила, что расплатилось этой драгоценностью, в числе прочих, с евнухом Шакаром, который вывез ее из царского дворца. Как же оно попало к матери? И где же теперь это внезапно объявившаяся и освободившая дочку мать? Ведь она непременно должна завершить благодеяние и окончательно вернуть себе ребенка.

- Шеджерет-ад-Дурр... - произнесла Абриза, пробуя на вкус новое и подлинное свое имя. Теперь ей придется привыкать к нему.

Легкий свист заставил ее вздрогнуть. Пустынные змеи перекликаются подобным свистом - а у Абризы, только что освободившейся из плена Фатимы, не было никакого желания встречаться еще с какой бы то ни было пятнистой змеей.

Абриза постояла, соображая, откуда же ее принесла неведомая сила, и довольно уверенно пошла назад, потому что стоять в пустыне на месте в ожидании рассвета - нелепо. Дождешься, чего доброго, не только свиста змей, но и шума от крыльев веселящихся джиннов, и далекого воя хищных гулей.

Если бы Абриза пустилась бегом, то вернулась бы к полю боя так же быстро, как унеслась оттуда. Но она, уверенная, что не выдержит другой такой пробежки, пошла шагом, то и дело останавливаясь и сверяя путь по звездам и луне.

И оказалось, что она пробежала никак не меньше трех фарсангов расстояние, пройти которое беззаботным шагом, и то было для нее затруднительно.

Когда занялся рассвет, Абриза взобралась на холмик, и оттуда увидела она место ночного сражения. Враги, схлестнувшись в ночном мраке, видно, не довели дела до чьей-то победы и разошлись в разные стороны, оставив своих убитых не похороненными. Теперь дело оставалось за пустыней - она должна была когда-нибудь занести их сухим песком и понемногу высушить тела до деревянного стука.

Если кто-то и искал этой ночью пленницу, то он ушел, не найдя ее, и вряд ли собирался вернуться...

И тут Абриза поняла, что среди тех трупов наверняка лежит женщина, похожая на нее, как старшая сестра, и если она не мертва, то умирает! Иначе она бы встала и пошла искать свою вновь обретенную дочь.

В дочери еще не успело созреть никаких чувств, кроме благодарности за освобождение и прекрасное имя. Но и этого было достаточно, чтобы устремиться на поиски.

Абриза обошла все тела, переворачивая каждое вверх лицом, укрывая и укладывая достойно. Ни одной женщины среди них она не увидела.

Куда делась та, что сманила ее с верблюда, накинула ей на шею загадочное ожерелье и приказала бежать, было совершенно непонятно. Матери так не поступают, обиженно подумала Абриза.

Ведь получалось так, что она осталась одна в этой страшной пустыне, не имея пищи и воды, не рассчитывая на помощь, ибо те, кто хотел освободить ее, очевидно, решили, что она опять угодила в плен, а Фатима, скорее всего, уверилась в том, что Абризу у нее отбили, и поехала дальше без нее.

Молодая женщина невольно опустилась на песок и задумалась.

Прежде всего нужно было позаботиться о воде и пище.

Она еще раз обошла всех убитых, обшаривая тела, потому что кусок ячменной лепешки может лежать и за пазухой. И прежде всего нашла то, что оказалось кстати, - почти выжатый, но все же сохранивший два глотка влаги стебель сахарного тростника. Еще ей достались небольшая торба с вяленым мясом и горсть фисташек, на чем она и прервала поиски, вдруг осознав их нелепость.

Что касается воды - Абриза вспомнила, что незадолго до побоища маленький караван остановился напоить животных и наполнить бурдюки. Когда Фатима в спешке уводила горными тропами и пещерами тех, кто уцелел после налета на райскую долину, было не до припасов. С высоты верблюжьего горба Абриза видела колодец, обнесенный стеною по пояс мужчине, сложенной из массивных каменных глыб. Рядом лежали плоские выдолбленные камни, из которых поят животных. Невольники наполнили черные бурдюки из овечьих шкур до отказа, и они раздулись так, что короткие ножки нелепо растопырились. Если бы у нее был сейчас такой бурдюк!

Возможно, она могла бы дойти до того колодца и - и что же? Напиться? Ей не в чем было унести воду, хуже того - Абриза не знала, в каком направлении нести. Даже если бы она задумала вернуться в разоренный рай то где находится та долина? За какими горами?

Сильно озадаченная своим безнадежным положением, Абриза взобралась на отдаленный холм, и тут сердце молодой женщины, к ее немалому стыду, обрадовалось. Она увидела лежащих лошадей и еще несколько убитых воинов.

На лошадях могли быть торбы и бурдюки. А что касается покойников - как и всякая девица, выросшая среди вечно вооруженных мужчин, тем более угодившая вместе с отцом и прочими родственниками в Святые Земли, Абриза их не боялась. Она бы охотно помолилась над телом христианина, но те, кто похитил ее, и те, кто отбил ее, были приверженцы ислама. Как за них молиться, она не знала.

И неудивительно, что первым делом Абриза направилась к лошадям.

Нашлись притороченные к седлам и бурдючок с финиковым вином, и бурдючок с верблюжьим молоком, и немалый бурдюк для воды, хотя ее там оставалось совсем немного, и даже кожаные плоские чашки, из тех, что лепят из буйволовых кож на раскаленных камнях.

Как следует обобрав мертвых лошадей, Абриза решила, что неплохо бы и убитым по эту сторону холма мужчинам закрыть лица.

Их было четверо. Двое распростерлись на камнях каждый сам по себе. А еще двое лежали один поверх другого.

Абриза подошла к ним - и склонилась над мальчиком лет пятнадцати, подобным гибкой ветке, с нежным пушком на щеках, чьи глаза еще этой ночью были огненно-черными, чьи брови сурово сходились на переносье, как у зрелого мужа. Теперь же и брови разгладились, и глаза, бездумно устремленные в утренее небо, как бы просветлели. Но наполовину отрубленная рука все еще сжимала ханджар.

Израненный мальчик, чья грудь была в засохшей крови, лежал лицом вверх на теле бородатого мужчины более чем крепкого сложения, как если бы он защищал этого человека до последней капли крови.

- Какое отродье шайтана посылает сражаться детей? - прошептала Абриза. Мальчик еще не вышел из возраста пажа, уж ему-то не полагалось сопровождать господина в бой, посколько до возраста оруженосца ему оставалось добрых три года. А этот был одет как взрослый воин, в плотный серый кафтан, туго подпоясанный широким кожаным ремнем, и поверх него - в просторную белую джуббу из тонкого полотна. И оружие у него было такое, что по руке зрелому бойцу.

Она осторожно стащила мальчика с тела мужчины, положила его на камни и тут лишь вспомнила, что у приверженцев ислама положено хоронить тех, кто погиб в пути, завернув каждого в его собственный распущенный тюрбан.

Приподняв красивую голову, Абриза нашла кончик тюрбана. И, когда она размотала его весь, на камни пролились черным потоком длинные и блестящие локоны, примета подлинного бойца.

Тут ей стало безумно жаль этого мальчика, чуть ли не до слез, и она с презрением посмотрела на того, кого он прикрыл своей грудью, потому что это мужчине надлежало заслонить мальчика, а не наоборот.

Тот лежал на спине, раскинув руки, так что ввысь вздымался круглый живот, тоже перехваченный кожаным ремнем с бляшками. И кожа эта была толщиной чуть ли не в палец, поскольку иная такого живота, наверно, не удержала бы.

Устремленная в зенит, подобно гномону солнечных часов, борода его была, точно банный веник, а сам он плотным сложением смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.

Но и этого мертвеца, как бы он ни был гнусен, нельзя было оставлять с открытым лицом.

Абриза склонилась над ним - и увидела, как пузырится на губах между жесткими и длинными усами кровавая пена.

Мальчику удалось-таки спасти этого пузатого, этого скверного, этого врага Аллаха! И он дышал!

Она осторожно освободила широкую грудь мужчины и обнаружила три глубокие раны, нанесенные сплеча ханджаром, причем, как и следовало ожидать, было разрублено плечо.

Этот человек потерял много крови, да еще провел ночь на холоде, так что нить его жизни могла прерваться каждый миг. Возможно, его спас именно толстый живот - ведь покрытые жиром тела дольше удерживают тепло.

Абриза еще не выбросила тростниковый стебель, хотя он и стал похож на тряпицу. Влажным стеблем она отерла запыленное лицо этого болотного кабана - и ахнула.

Она узнала одного из командиров в войске Ади аль-Асвада. Его звали Джеван-курд, не упоминая отцовского имени, прозвища-куньи у него тоже не имелось, и он был один из самых преданных.

Как же попал сюда Джеван-курд? Выходит, ночной налет на караван райских беглецов совершил Ади аль-Асвад? Но где же тогда сам Ади?

Расспрашивать раненого было бесполезно. Он едва дышал. И все же Абриза взяла его обеими руками за голову и приподняла, как будто это облегчило бы его участь.

- О Джеван! Ты слышишь меня? - прошептала она. - Только не умирай, слышишь, только не умирай! Если умрешь ты - умру и я...

Прошло мгновение, и другое, и третье. Раненый, лежа в забытьи, продолжал дышать.

- Я дам тебе воды, о Джеван! - Абриза вдруг вспомнила, что среди ее добычи есть и вода. - Потерпи немного, сейчас я принесу ее!

Сбегав за бурдюком, Абриза омочила в воде пальцы и отерла губы Джевану. Потом налила в чашку - но оказалось, что курд слишком тяжел для ее рук, она не смогла приподнять его настолько, чтобы вода из кожаной чашки не пролилась мимо рта на шею, да и опасно было двигать человека с такими ранами.

Тогда Абриза набрала воды в рот и из губ в губы напоила Джевана-курда. Он пил, не осознавая своего блага.

Затем она принесла вино из фиников и, за неимением ничего лучшего, промыла им раны, стараясь не заглядывать в их глубину. Разорвав джуббу погибшего мальчика, она кое-как наложила тугую повязку - и ей стоило немалых трудов просунуть полосу ткани под широкой спиной курда.

Под этой довольно грязной повязкой края ран все же сомкнулись.

Солнце между тем поднималось все выше и начинало заметно припекать. Если раненого не погубил ночной холод, его непременно должна была погубить дневная жара.

- А вот посмотрим! - воскликнула Абриза.

Ей не из чего было соорудить над курдом палатку. Полотнища нашлись бы в избытке - но не было кольев. Аллах не был настолько милостив, чтобы, кроме сломанных ханджаров и потерянных в схватке щитов, предложить ей хотя бы два-три копья.

Абриза сбегала за холм и принесла оттуда все аба и джуббы, какие только нашлись. Затем она уселась рядом с раненым, накинув чью-то джуббу на голову и заслоняя курда собой от прямых солнечных лучей. Рядом она положила все свои припасы и взяла в рот кусочек вяленой баранины, жевать которую долгое занятие, так что ее могло хватить на несколько дней.

Тени получилось слишком мало.

Абриза огляделась в поисках больших плоских камней, из которых можно было бы поставить невысокую стенку, достаточную, чтобы дать тень лежащему человеку. Но тут она посмотрела, откуда падают лучи, прикинула - и поняла, что вскоре островок тени появится возле холма, и в нем будет спасение для них обоих.

Откуда у нее взялись силы, чтобы, взяв раненого за ноги, медленно отволочь его к месту будущего островка, Абриза не знала.

Больше она ничего не могла сделать ради его блага.

Джеван-курд все еще дышал.

Абриза отерла пену с его губ и коснулась ладонью лба. Лоб был жарким. А лицо тем не менее отливало синевой. Похоже, раненый уже унесся душой к вратам рая и приветствовал их стража Ридвана.

Всем сердцем противясь мысли о смерти, Абриза сжала виски курда, умоляя Всевышнего о его спасении, и слова христианских молитв сбивались у нее на арабский лад, и сама она не понимала, на каком языке шепчет эти безумные молитвы.

Она обещала поставить пудовую свечу перед образом Богоматери и раздать милостыню нищим у дверей мечети...

Вдруг она поняла, что не имеет права молиться Богоматери, ведь на ней даже нет креста, крест отдан непонятно кому сквозь щель между полом и крышкой люка.

Абриза подобрала мелкие камни и выложила перед собой кривоватый крест. У нее не было сейчас другого занятия, кроме как читать молитвы - и она снова заговорила вполголоса, но жара утомила ее, и она продолжала твердить слова про себя, и опять помянула всуе Аллаха...

Солнце совершало свой путь, но Абриза не видела неба и солнца. Понемногу она впала в некое небытие, утратив представление о времени.

А руки женщины тем временем обрели самостоятельную жизнь. Пальцы бродили по лицу Джевана-курда, растирая его там, где оно не было скрыто бородой, забирались под тюрбан и искали там, искали, искали каких-то скрытых под кожей бугорков, чтобы круговыми движениями разбить их, расплавить, разогнать. Глаза Абризы сами собой при этом закрылись.

Когда же она, немного опомнившись, чуть подняла веки, то увидела, что голову и плечи раненого окружает клочковатое бледно-оранжевое с сероватыми язычками сияние. Но это не удивило ее. Откуда-то Абриза знала, что это сияние непременно должно быть.

Снова прикрыв глаза, она позволила рукам спуститься туда, где плечо и грудь были перехвачены повязкой...

И вдруг она ощутила холод.

Это была не легкая прохлада тени от холма. Холод подступил сверху и снизу.

Открыв глаза, Абриза сразу же открыла от изумления и рот. Солнце близилось к окоему. Земля пустыни стремительно отдавала тепло дня и принимала холод ночи.

Абриза встала и пошатнулась. Ей хотелось в хаммам, в облако горячего пара, и чтобы умелые жаркие руки разогнали кровь в ее окаменевших ногах. Она просидела над раненым целый день, вовсе не заметив этого.

Кое-как ковыляя, она принесла толстые аба, укрыла раненого, так что осталась торчать одна борода, и улеглась с ним рядом. Уже укутавшись, она выпила верблюжьего молока и погрызла фисташек, стараясь выплюнуть скорлупки подальше.

В сущности, ей даже пить не хотелось, и только бил озноб, совершенно необъяснимый.

Джеван-курд проворчал что-то невнятное и пошевелился. По движению ткани Абриза поняла, что он положил левую руку себе на грудь. Она прислушалась к дыханию - оно было почти прежним. В темноте она не видела, выступает ли на губах пена, и провела по ним пальцем, задержав его подольше. Губы курда были сухими.

Абриза выбралась из-под аба, потянулась за бурдюком с водой и опять напоила раненого из своих губ, подумав при этом, что если он действительно пойдет на поправку, то всю воду придется отдавать ему, а ей останется только вино из фиников.

А между тем дрожь становилась все сильнее, так что в поисках тепла пришлось прижаться к раненому. И Абриза с горечью подумала, что и первый поцелуй ее губ достался губам умирающего, и первое ее добровольное объятие - ему же...

Она не поняла, когда прекратился озноб, а разбудило ее уже солнце.

Прежде всего Абриза приподнялась на локте и поглядела в лицо раненому.

Он дышал, и дыхание его было ровным, и забытье сделалось похоже на сон.

Тут только Абриза поняла, что погибли они оба.

Если бы Джеван-курд, невзирая на ее заботу, ночью умер, она завернула бы тело в распущенный тюрбан, взяла всю оставшуюся пищу и воду и пошла искать тот колодец. А теперь она обязана была остаться с этим человеком о тех пор, пока он не придет в себя и не сможет двигаться, раз уж Аллах сохранил ему жизнь. И это означает смерть от голода и жажды.

- О Ади... - прошептал Джеван-курд. - Ради Аллаха...

Абризе доводилось сидеть у постелей раненых. Человек, в теле которого три такие здоровенные дыры, не может выздоравливать так быстро, как тот, кто случайно оцарапался собственной шпорой! И все же курд не только победил смерть. Он как будто поймал огромными, поросшими длинным волосом руками ускользавшую жизнь, и притянул ее к себе, и вцепился в нее мертвой хваткой, именем Аллаха закляв ее не покидать его.

Набрав в рот воды, Абриза дала курду попить. Он сделал такой жадный глоток, что она дала ему еще. И тут он открыл глаза.

- О женщина... - сказал он. - Что это со мной?..

Испугавшись, что он попытается приподняться, Абриза уперлась руками ему в плечи, коснувшись при этом повязки, прикрывавшей рану.

Очевидно, ее пальцы чему-то обучились за минувший день. Здоровое плечо было на ощупь теплым, раненое Абриза сперва ощутила таким, будто оно налилось железом, и даже явственно увидела это железо, серое с волнистыми полосами, и это был тот индийский металл, что идет на лучшие ханджары, и даже на вид он был обжигающе ледяным.

- А вот я сейчас возьму этот клинок в руку... - услышала Абриза внутри себя женский голос, который, возможно, даже был ее собственным голосом. А вот я сожму его легонько, чтобы не пораниться... А вот я его согрею... Вот так, вот так... А вот я переведу руку выше, к острию, потому что там металл еще холоден, как родниковая вода...

Голос уговаривал железо согреться, пальцы легонько сжимались и разжимались. Абриза положила правую руку поверх левой, накрывшей рану, и сама не заметила, как принялась, вторя голосу, бормотать вслух.

Джеван-курд замолчал и закрыл глаза, больше не пытаясь говорить. Мощное, плотное тело обмякло.

Под пальцами Абризы, гулявшими по плечу, груди и даже животу раненого, происходило какие-то движение. Было так, словно кончики чьих-то пальцев пытаются прикоснуться к ее ладони изнутри, сквозь кожу курда, и отдаляются, и появляются вновь.

И вдруг возник небольшой, упругий кулачок.

Он усердно пробивался изнутри к руке Абризы, вздрагивая и как бы плавая там, под кожей. Но когда она окружила его пятью остриями нацеленных пальцев, так, что ему некуда было деваться, он отказался выходить на поверхность.

Все это время Абриза не меняла повязок, чтобы не тревожить ран курда. Но сейчас, когда пальцы встревожились, когда обе руки взволновались, она и подумать не успела, как, нашарив спрятанную в поясе раненого маленькую джамбию, срезала пропитавшуюся кровью ткань.

Ран не было. Они затянулись прозрачной пленкой, отливающей розовым, и под ней было видно, что края еще не сошлись окончательно, что в глубине каждого рубца лежат, подобные маленьким жемчужным ожерельям, нити пузырьков, каждый величиной с мушиную головку.

Абризе было не до пузырьков.

Она глядела на округлый бугор, торчащий посреди волосатого живота, как раз там, где шла снизу полоса мужской шерсти, устремляясь чуть ли не к подбородку.

Откуда-то она, знала, что ее пальцам не управиться с этой мерзостью, но сама она - не бессильна!

Там, натянув кожу, скопился белый гной.

Абриза уткнула в вершину бугра острие джамбии и ударила по своему кулаку, сжимавшему рукоять, другим кулаком. Гной брызнул прямо ей в глаза. Она еле успела зажмуриться.

Не испытав при этом ни страха, ни отвращения, и лишь наскоро утершись рукавом, молодая женщина сжала плоть вокруг разреза, выдавливая остатки гноя. Казалось бы, все ей удалось выгнать на поверхность скользящими движениями пальцев, и пошла уже жидкая сукровица с немногими темными сгустками, но руки чувствовали - дело не доведено до конца.

Что-то еще было в этом плотном животе, до чего пальцы не могли добраться.

Аблиза легла грудью на бедра Джевана-курда, приблизила губы к ранке, обжала ее вокруг ладонями и резко втянула в себя сукровицу.

Что-то внутри подалось, как бы подскочило вверх - и рот ее наполнился плотной, как похлебка с ячменной мукой, и отвратительной на вкус дрянью.

Абриза выпрямилась и как можно дальше выплюнула то, что попало ей в рот. Даже не посмотрев на свой плевок, чтобы ее не замутило, она схватила бурдючок с вином из фиников, как следует прополоскала рот и, убедившись, что дурной вкус исчез, сделала большой глоток.

И от вина-то ей сделалось неладно. Оно пропиталось запахом бурдюка, и этот кислый кожаный запах оказался даже хуже запаха верблюда, а он приводил Абризу в бешенство.

Потом она опять склонилась над курдом и выдавила из ранки остатки гноя. Пальцы, прислушавшись, сообщили ей, что опасность миновала и в теле раненого царит спасительное тепло.

На всякий случай она промыла вином и рубцы, и рану от гнойного нарыва, а потом наложила на них новую повязку.

А между тем уже наступил вечер, подполз ночной холод, а вместе с ним Абризу одолела невозможная усталость. Легкий озноб привязался к ней, и если бы у нее была кожаная коробочка с кремнем и прочими принадлежностями для разведения огня, она бы согрела себе хоть вина.

Абриза подумала, что такая коробочка может быть у тех мертвецов за холмом, которых она обшаривала в поисках пищи, но не огня.

- Подожди меня, о Джеван, - обратилась она к раненому, как будто он мог ее слышать. - Я попробую развести огонь и согреть еду... иначе я умру... Подожди меня еще немножко!

- Во имя Аллаха... - отвечал курд, и непонятно было, бредит ли он, или говорит, осознавая сказанное.

Абриза поднялась и, совершенно обессилев, побрела к холму. Каменистая почва под ногами почему-то была теплой, а голову и вовсе охватил жар. Колени подогнулись, Абриза опустилась наземь и ощутила блаженство.

Благодетельный сон снизошел на нее.

Когда она проснулась, солнце стояло низко у окоема. Абриза приподнялась на локте - и обнаружила, что укрыта джуббами и аба. А рядом, повернувшись к ней спиной, преклонил колени на разостланном коврике некий человек и старательно славил Аллаха.

Потребовалось время, чтобы она осознала: этот человек - Джеван-курд, и он до такой степени пришел в себя, что вопит призывы и хвалы на всю пустыню.

- О Джеван! - воскликнула она.

Прервав молитву, курд с неудовольствием обернулся к ней.

- Погоди, о женщина! - приказал он. - Мне немного осталось.

От прославления Аллаха он перешел к изъявлению покорности Всевышнему и завершил молитву. Но, когда он встал с колен, Абриза опять спала.

Этот странный и блаженный сон затянулся надолго.

Проснулась Абриза оттого, что ее не слишком сильно, но и не слишком бережно трясли за плечи.

- Поднимайся, о женщина, возблагодари вместе со мной Аллаха! требовал курд. - Нельзя же столько спать!

Солнце близилось к зениту. На голову Джевана-курда была накинута джубба и он заслонял собой Абризу от горячих лучей.

Абриза села.

Местность вокруг нее немного изменилась. Она не сразу поняла, что исчезли тела мальчика и еще двух убитых. Но появился холмик из тех камней, что покрупнее. Очевидно, курд нашел что-то, способное заменить заступ и лопату, и, как умел, похоронил одного мертвеца, а других оттащил туда, где они не огорчали бы взгляда.

Кроме того, он раздобыл кремень и кресало, выложил из камней небольшой очаг и даже что-то на нем сготовил, судя по уголькам.

- Как это я проспала всю ночь и утро до полудня? - удивилась Абриза.

- Ночь и утро до полудня? - переспросил Джеван-курд. - Ты бесноватая, о женщина, или твой разум от бедствий улетел? Клянусь Аллахом, ты спала ночь и день, потом еще ночь и еще день, а потом еще одну ночь! А если бы я не разбудил тебя, ты и дальше бы спала!

- Погоди, о Джеван, дай мне понять, что со мной произошло! прикрикнула на него Абриза, к которой вернулись и прежние силы, и задиристый нрав. Я пошла к холму, чтобы найти на тех мертвецах коробочку с принадлежностями для огня. Как же я оказалась здесь?

- Я принес тебя, о несчастная, - объяснил курд. - Когда ты ушла, я лежал без движения, но видел и слышал тебя. Настала ночь, а ты не возвращалась. Тогда я подумал - а почему это, ради Аллаха, я боюсь пошевелиться? Я приподнялся, встал и пошел. Твое платье я заметил издали, и благодари Аллаха, что он дал тебе надеть в эти дни желтое платье! Если бы на тебе было красное или черное, я бы не заметил тебя на склоне холма.

- Что же было потом?

- Потом я хотел приподнять тебя, и я согнулся, и подвел под тебя руки, но мне помешал выпрямиться мой живот, - хмуро признался курд. - Вернее, у меня пропала та сила, которая должна быть у мужчины в спине и животе. Я пошел, принес теплые аба, укрыл тебя и лег с тобой рядом прямо на том склоне.

- Ты не разбередил свои раны? - забеспокоилась Абриза.

- О каких ранах ты мне тут толкуешь, о женщина? - высокомерно спросил Джеван-курд.

- У тебя были разрублены грудь, плечо и досталось животу, о несчастный! воскликнула Абриза. - Я уж боялась, что ты помрешь, и сидела с тобой, и лечила тебя чем могла.

- Грудь, плечо и живот? Аллах отнял у тебя разум, о женщина! возмутился курд. И с силой хлопнул себя кулаком по мощной волосатой груди. Очевидно, это не вызвало у него не то что боли, а даже неприятного ощущения, что было по меньшей мере странно.

- О Джеван, о бесноватый, что ты делаешь? - закричала Абриза. - Еще и трех дней не прошло, как у тебя вот тут и вот тут все было разворочено и окровавлено! Потрогай свои шрамы, о несчастный!

Она ухватилась за полы его фарджии, и распахнула их, и задрала на ошеломленном курде рубаху, и распутала повязки, и коснулась пальцами пересечения красных рубцов, проведя вдоль каждого из них сверху вниз, до самого живота. И они были наподобие шнурков, которыми женщины привязывают к голове изар.

Вид этих шрамов поразил Абризу. Она видела, что и с ней, и с раненым творится что-то необычное, но не ждала такого скорого и безусловного успеха от своего диковинного лечения.

- Ты удивительная красавица, - сказал вдруг Джеван-курд, приосанился и подкрутил длинный ус. - Погоди немного, я вспомню какие-нибудь подходящие стихи и скажу их тебе.

- Зачем мне от тебя стихи? - крайне изумилась молодая женщина. - Разве сейчас время для стихов?

- Без этого добиваться твоей близости было бы неприлично, клянусь Аллахом!

Абриза немедленно убрала руку с живота курда.

- Потрогай свои рубцы сам, о Джеван! - приказала она. - И не говори мне о близости. Объясни лучше, что было потом!

- Утро было потом, и я вернулся туда, где оставалось так много вещей, и увидел, что все это время лежал рядом с Алидом...

Джеван-курд вздохнул и склонил голову перед холмиком из крупных серых камней.

- Ты говоришь о мальчике? - осторожно спросила Абриза. - Он спас тебе жизнь. Когда ты упал, пораженный тремя ударами, он сражался над твоим телом, пока его не убили, и он упал на тебя, прикрыв тебя собой, и только поэтому ты спасся и тебя не прирезали, о несчастный.

- Откуда ты знаешь, о женщина? Ты видела то сражение? - осведомился курд, трогая себе грудь, обнаруживая поочередно все три шрама и проникаясь недоверием. - Но я не мог свалиться от таких царапин, клянусь Аллахом!

- В таком случае, объясни мне, о сын греха, как вышло, что ты несколько дней и ночей лежал наподобие камня, боясь пошевелиться, и откуда взялись эти, как ты их называешь, царапины!

- Я воистину лежал камнем, клянусь Аллахом, и все это время ты трогала меня руками, - согласился Джеван-курд. - Растирания - тоже один из способов лечения, и я знал индийского лекаря, который только так и снимал боль. Объясни наконец, кто ты, о женщина! И откуда ты взялась?

- Разве ты все еще не узнал меня?

- А почему это я должен тебя узнать? Благодарение Аллаху, у меня есть свои жены, и я не имею обыкновения смотреть на женщин, принадлежащих другим, даже если они из дерзости открывают передо мной лицо, - отрубил курд. - А ведь ты по виду и повадкам из благородных, и у тебя наверняка есть отец или муж, и такие, как ты, всегда были для меня запретны. Вот если на войне моя рука дотянется до какой-нибудь пленницы - это другое дело, этого и сам Аллах не возбраняет, о чем ясно сказано в Коране!

- Я не пленница и я больше ни разу не прикоснусь к тебе, раз ты так это понимаешь! - отрубила Абриза. - Но я еще раз спрашиваю тебя - ты действительно не узнал меня? И ты не удивился тому, что я знаю твое имя?

- Мое имя, благодарение Аллаху, хорошо известно во всех землях, где живут правоверные!

- А я тебя узнала. Я видела тебя в лагере Ади аль-Асвада...

Произнеся, впервые за много дней, вслух это имя, Абриза вздохнула и неожиданно для себя самой покраснела.

- В лагерях аль-Асвада было множество женщин, - с некоторым презрением к тем женщинам сообщил Джеван-курд.

- Такая, как я, была всего одна. Вспомни - конный разъезд привел в лагерь беглеца из войска франков в кольчуге и длинном белом гамбизоне с красным крестом! И этот человек требовал, чтобы его отвели в палатку к аль-Асваду! И это оказалась женщина! И аль-Асвад отправил ее в Хиру, во дворец к своему отцу! Ее многие видели в лагере с непокрытой головой! Теперь ты узнаешь меня?

- О госпожа! - воскликнул Джеван-курд, от изумления прекратив трогать и поглаживать свои шрамы. - Клянусь Аллахом, все бедствия, которые нас постигли, были из-за тебя!

- О Джеван, это мои бедствия были из-за аль-Асвада! - возразила Абриза. Знаешь ли ты, что произошло со мной в Хире?

- Да, о госпожа, знаю и это, и многое другое.

Курд, вспомнив, очевидно, что перед ним - дочь франкского эмира и гостья Ади аль-Асвада, сложил руки, поклонился и замолчал надолго.

- Заговоришь ли ты когда-нибудь? - воскликнула Абриза.

- Прежде всего я скажу тебе о себе, о госпожа, - глядя мимо ее лица, уже не прежним сварливым голосом, а исполнившись достоинства, торжественно начал Джеван-курд. - Ты - христианка, а мы - правоверные. И ты, наверно, не видишь разницы между нами всеми, между аль-Асвадом, аль-Мунзиром, Мансуром ибн Джубейром и мной, как мы не видим разницы между твоими родичами. Мы все для тебя - люди в белых тюрбанах. А я среди войска аль-Асвада - пришелец! Я у себя дома убил врага и должен был бежать! Благородные арабы приняли меня в своих палатках, и дали мне в жены своих дочерей, и я ездил справа от Ади аль-Асвада! Я - который не может указать рукой на своих родичей по матери и по отцу! Вот почему я пошел за аль-Асвадом и ездил у его стремени, хотя Аллах и покарал его безумием! Вот почему я здесь, в этой пустыне, пораженный бедствиями!

- Это ничего не объясняет мне, о Джеван! - прервала Абриза красноречие собеседника. - Куда ты пошел за аль-Асвадом? Что произошло? Почему я нашла тебя в пустыне, среди трупов и накрытого трупом Алида? С кем вы дрались? И куда, ради Аллаха, подевался аль-Асвад?

Уже в который раз она помянула имя Аллаха, вовсе не заметив этого.

- Когда аль-Асвад отправил тебя с аль-Мунзиром и с ребенком в безопасное место, он призвал нас всех и сказал: "О братья, о благородные, я могу вернуть себе честь лишь одним способом - выдав ту женщину замуж за моего проклятого брата, порази его Аллах, и сделав ее ребенка наследником отцовского престола! " И мы сказали ему: "О Ади, о лев пустыни, а разве это единственный способ удовлетворить ту женщину и восстановить твое достоинство? Дай ей денег, дай ей город, сделай ее повелительницей над мужами, и пусть сама ищет себе такого мужа, какой ей понравится! " И он ответил нам: "Я поклялся, что в Хире, во дворце моего отца, и отца моего отца, и всех моих предков, она будет в такой же безопасности, как в моей палатке. Она непременно должна быть в Хире, и жить там в покое, охраняемая мной и моими людьми! " Тогда Хабрур ибн Оман, которого аль-Асвад уважает больше всех, потому что Хабрур воспитал его, сказал: "О Ади, мы пойдем за тобой и сделаем все, чего ты захочешь. Но вот что будет, если ты отдашь ту женщину за своего брата и сделаешь ее ребенка наследником царства. Сейчас наследником назначен твой брат Мерван, но Аллах властен над людьми, и если что-то стрясется с ним, трон достанется тебе. Если же наследником ты сделаешь того ребенка, то сам уже никогда не станешь царем Хиры. А ведь ты желал этого, и я воспитал тебя так, чтобы ты был хорошим царем, и ты сам знаешь это. Достоинства же ребенка пока скрыты. Вдруг он вырастет таким же, как твой брат Мерван, раз он - родной сын Мервана?" И Ади, ни на миг не задумавшись, отвечал, что его честь ему дороже...

- Так вот почему от него все это время от него не было известий! О, если бы я была там! - воскликнула Абриза, уже догадываясь, какое опасное дело затеял аль-Асвад. - Я удержала бы его! О Джеван, я не должна была раздражать его своим отказом!

- Как бы то ни было, он восстал против своего отца и брата, о госпожа, и мы все были вместе с ним, и Хабрур ибн Оман, и Джудар ибн Маджид, и Мансур ибн Джубейр, и я, и мой Алид - со мной вместе... да воздаст ему Аллах и да раскроет перед ним райские ворота... Но сперва удача нам благоприятствала, мы нашли сторонников, победили в двух сражениях и уже шли на Хиру, а потом знамена наши были смяты... И случилось худшее, что могло случиться, - войско, оставшееся верным старому царю, отрезало нас от наших основных сил, и мы принуждены были спасаться бегством, и Джубейр ибн Умейр со своими всадниками загнал нас к этим горам! А мы всего лишь хотели, сделав крюк, вернуться к нашим отрядам, которые вел Джудар ибн Маджид, но Джубейр ибн Умейр, этот враг Аллаха, разгадал наш замысел!

- Так это Джубейр ибн Умейр нагнал вас и разбил в ночной схватке? припоминая, что где-то уже слышала имя этого свирепого военачальника, спросила Абриза.

- Я не знаю, кто на нас напал той ночью, о госпожа, когда мы преследовали караван, что увез тебя. Я думал, ты скажешь это мне, отвечал Джеван-курд. - Ведь ты была с нашими неожиданными врагами.

- Какие странные совпадения... - Абриза пожала плечами. - Кто же мог знать, что аль-Асвад наткнется именно на тех всадников, которые сопровождают женщин и меня?

- Иначе и быть не могло, о госпожа, - курд поднял на нее глаза и сразу опустил их. - Ради Аллаха, прикрой чем-нибудь лицо, чтобы мы беседовали благопристойно!

- У меня нет ни изара, ни покрывала, ты же видишь! - возмутилась Абриза. - И что скверного в моем лице?

- Скверно то, что я не должен на тебя смотреть, о дочь греха! У тебя нет изара - а на что же Аллах создал джуббу? - огрызнувшись таким образом, Джеван поднялся, сделал несколько шагов по направлению к кучке мятых джубб, нагнулся и пошатнулся.

- Что с тобой, о Джеван? - Абриза, вскочив, бросилась к нему, но он отстранил ее.

- У меня помутилось в глазах и голова моя унеслась, но это уже прошло, заявил он, не решаясь впрочем, сделать еще хоть один шаг и лишь отталкивая рукой молодую женщину. - Неужели я пил вино? Да хранит меня Аллах милостивый!

- Ты потерял столько крови, что под тобой была не лужа, а целое озеро! выкрикнула Абриза с неожиданным злорадством. - И она вытекла из ран, таких глубоких, что мой палец не достал бы до их дна! Я еще раз спрашиваю тебя ты можешь объяснить, откуда взялись твои новые шрамы, или ты поверишь мне?

- Я знаю только то, что этих шрамов у меня не было, о госпожа, клянусь Аллахом, я свои повреждения знаю наперечет, - покачивая головой, сказал бывалый вояка. - И все они - на груди и на бедрах, а на спине у меня нет ни одного шрама! Но или ты обманываешь меня, или Аллах лишил тебя разума, или из нас обоих бесноватый - я! Я видел столько ран и столько их перевязал, о женщина, что знаю, как они заживают! Если свои раны я получил, как ты утверждаешь, четыре или даже пять дней назад, то рубцы должны принять такой вид только через месяц!

- Я тоже так думаю, о Джеван, но я своими глазами видела твои раны! Клянусь... Чем бы мне поклясться, чтобы ты мне поверил?

- Крестом и зуннаром! - решительно отвечал курд. - Ибо все христиане носят кресты, а если христианин хочет предаться Аллаху, он рвет свой зуннар... вот так!

И он выразительно показал, каким движением дюжий христианин может разорвать напополам крепкий волосяной пояс.

- У меня больше нет креста, я отдала свой золотой крест одной женщине, чтобы он послужил знаком для аль-Асвада, - хмуро сказала Абриза. - Я сидела под замком, меня вынуждали ко всяким мерзостям... А аль-Асвад видел этот крест, и расспрашивал меня о нем, и он бы непременно узнал его...

- Он вот такой величины и плоский? - взволнованно перебил курд.

- Да, именно такой, а разве вы встретили ту женщину? - изумилась Абриза.

- Клянусь Аллахом, да! Но никто не поверил ей! Мы думали, что она подослана!

- Почему вы так решили, о Джеван?

- Потому что ее звали Джейран, и она - та банщица, что принесла тебе из хаммама твои браслеты, о госпожа, и одурманила всех вас банджем, и открыла ворота твоим похитителям!

- Я помню банщицу Джейран, и это высокая статная женщина с благородным лицом, от которой лишнего слова не добьешься, - перебила его Абриза, не задумываясь, откуда собеседник все это знает, - но браслеты принесла вовсе не она!

- Джейран - женщина с благородным лицом? - Джеван-курд всплеснул руками. - Что ты говоришь, о госпожа? Да лишь ради такого лица нужно было придумать изары и покрывала! Ничего более скверного я за всю жизнь свою не видел, клянусь Аллахом!

- В Афранджи женщины с такими лицами высоко ценятся, и это - признак благородного происхождения, - как можно понятнее объяснила курду Абриза. Я еще раз говорю тебе - та, что принесла браслеты, была вовсе не Джейран, хотя и назвалась этим именем! Но я и мои женщины подумали, что в том хаммаме две банщицы носят имя Джейран. Разве дело благородных расспрашивать об именах банщиц? Тогда уж потребуй от меня, чтобы я знала в лицо всех метельщиков с городского базара!

Джеван-курд выслушал эти высокомерные слова с явственным удовольствием, улыбаясь и кивая, посколько они были вполне достойны дочери эмира.

- Я не призываю тебя знакомиться с метельщиками и знать их всех поименно, - широко улыбнувшись от мысленного созерцания такого смешного непотребства, отвечал он. - Я только спрашиваю тебя, о госпожа, как могло случиться, что твой золотой крест попал к этой распутнице? Ведь из-за этого креста мы и сидим сейчас вдвоем посреди пустыни.

- Я не знаю, как она оказалась возле дверей моей тюрьмы, и в этом деле мы сейчас не разберемся, мы слишком мало знаем, о Джеван. Я дала ей крест, умоляя, чтобы она отыскала Джабира аль-Мунзира, который жил с нами под именем Рейхана. Он бы уж сообразил, как меня вызволить оттуда!

- Вот теперь кое-что, благодарение Аллаху, прояснилось и обнажилась основа нашей беды, - проворчал Джеван-курд. - Ведь эта несчастная встретилась с нами, когда мы уходили от всадников Джубейра ибн Умейра, и мы спасли ее от погони. А потом она переночевала с нами в пещере, и мы поехали дальше, спасаясь от людей Джубейра ибн Умейра и рассчитывая сделать круг и выйти к войску Джудара ибн Маджида. И мы дошли до Черного ущелья, а из него вырывается поток, и вдруг Алид услышал человеческие голоса. Мы отправились в разведку и увидели, что при самом входе в ущелье из воды торчат высокие и острые камни, а на этих камнях борются два человека, и один из них - Джабир аль-Мунзир! И я поразил стрелой его противника, и клянусь Аллахом - я сделал это вовремя, а Джабиру мы кинули конские путы и вытащили его на берег.

- Он был ранен? - быстро спросила Абриза.

- На нем были царапины, о которых мужам и говорить неприлично. И подъехал Ади, и они в немногих словах объяснили друг другу свои обстоятельства, и вдруг оказалось - ты похищена, о госпожа, и Джабир напал на твой след, и для твоего спасения нужно подняться вверх по тому потоку, и войти в пещеры, через которые, очевидно, можно попасть в закрытую со всех сторон долину, ибо не станут же люди постоянно в них жить, и взять приступом твою тюрьму. А потом он заподозрил Джейран в предательстве, и мы нашли на ней крест, и стали спорить о ее жизни и смерти, а она тем временем убежала.

- Бедная девушка... - вздохнула Абриза.

- Аль-Асвад был за то, чтобы брать твою тюрьму приступом, сперва переправившись к ней на кожаной лодке, но аль-Мунзир утверждал, что там нас ждет ловушка, а Джейран при помощи креста и лжи хочет заманить нас, как птицу в силок.

- И что же вы решили? - пылко спросила Абриза.

- Хабрур ибн Оман с большим трудом утихомирил их обоих, о госпожа, сказал курд. - Я был на стороне аль-Асвада, а треть нашего отряда - на стороне аль-Мунзира. И Хабрур, да благословит его Аллах и да приветствует, сказал так: пусть одни идут с аль-Асвадом, перебираются на лодке туда, где пещерами можно пройти в долину, а другие остаются у входа в ущелье на страже. Может выйти так, что аль-Асвад, освободив дочь франкского эмира, должен будет спасаться с ней бегством, и уходить от погони, а тогда те, что на страже, встретят его и прикроют своими стрелами. И это было настолько разумно, что мы согласились.

- А дальше, что же дальше? - твердила нетерпеливая Абриза.

- Я пошел с аль-Асвадом, и мы послали самых ловких с веревками, и они добрались до места, где была пристань, и спустились вниз по течению на лодке, и погрузили в нее всадников, и шесть раз лодка ходила туда и обратно, пока все, кто пошел с аль-Асвадом, не оказались у входа в пещеры. И я не знаю, что было потом с аль-Мунзиром и его людьми. А мы прошли через пещеры, и вышли в долину, и если бы я не знал, что жив, то уж наверно решил бы, что помер и что Ридван, невзирая на все мои грехи, пропустил меня в рай! ..

- Я не видела ее, о Джеван, меня ведь привезли ночью и сразу заперли в комнате, где было лишь окно под самым потолком, и я не могла до него добраться! - сердито воскликнула Абриза. - И был еще люк в полу, откуда тянуло холодом. Через щель в том люке я и отдала свой крест. Пойми, о Джеван, у меня не было другого выхода! Я же была там совсем одна, и я боялась за ребенка, и та мерзкая женщина преследовала меня своими гнусными притязаниями! Не могла же я ждать, пока появится человек, которого я знаю, чтобы послать весть о себе Джабиру ибн Мунзиру!

- Умерь свои речи, о женщина, я уже давно все понял... - проворчал курд. - Если бы я был твоим отцом, то стал бы посмешищем в землях правоверных. Я десять раз бы подыскивал тебе мужа и отдавал тебя замуж, и десять раз мужья давали бы тебе развод и отсылали ко мне в дом за твой строптивый нрав и чрезмерную разговорчивость!

Абриза так и осталась сидеть с открытым ртом.

- Мы ворвались в ту долину, избивая вооруженных невольников и выкрикивая твое имя, - продолжал Джеван-курд.

Абриза хотела было сказать, что никаких выкриков не слышала, но он так выразительно глянул на нее, выкатив яростные черные глаза, что она не осмелилась.

- Нам никто не отозвался, но из дома, куда убежали те, кто остался в живых, полетели огненные трубки.

- Что полетело?! . - не выдержала Абриза.

- Трубки из бамбука, набитые этой зловредной китайской пылью, объяснил воин. - А что, нет ли похожих трубок в твоих землях? Может быть, мужчины твоего рода знают, что это такое?

- Я ничего похожего не видела, и у нас стреляют лишь из луков, даже арбалет мы впервые увидели в землях правоверных, - коротко сказала Абриза. - Правда, у нас в замке жил одну зиму какой-то вонючий старик, моя тетка Бертранда приютила его. Так вот, он смешивал уголь, селитру и что-то еще. Наверно, это и была китайская пыль, потому что в одну замечательную ночь сарай, где он возился со своими снадобьями, взлетел на воздух со страшным треском. И отец долго еще ссорился с теткой Бертрандой из-за этого старика.

Пока она говорила, Джеван-курд с достоинством кивал, и Абриза сообразила, в чем дело. Как только речь шла о делах мужчин, он сам становился многословен и уважал многословие в собеседнике. А когда речь заходила о делах женщин, он приходил в негодование.

- Мы долго не могли подойти к дому из-за этих трубок, а потом оказалось, что он уже пуст и обитатели его ушли потайным ходом. Мы долго искали дверь, разгромили все вокруг, проткнули все ковры, и наконец попали в коридор, ведущий сквозь толщу гор. И мы шли из пещеры в пещеру, находя следы беглецов, и вели за собой коней, и если они не могли пройти, мы расчищали им путь.

- Как же вы решились идти через пещеры вместе с лошадьми? - перебила его Абриза.

- А на чем бы мы стали преследовать твоих похитителей, о дочь греха? Может быть, нам следовало поискать там кувшин, запечатанный крышкой с печатью Сулеймана ибн Дауда, чтобы сидящий там джинн перенес нас к ним? как можно более ядовито осведомился курд. - И, клянусь Аллахом, мы сильно отстали от тех людей. Когда мы вышли на поверхность земли, оказалось, что их по ту сторону горного хребта ждали невольники с верблюдами и лошадьми. И мы по помету верблюдов определили, насколько они нас опережают. Аль-Асвад приказал нам преследовать их, и мы поскакали по следу. Но, когда мы их нагнали, была уже ночь. И мы издали увидели, что у них какое-то беспокойство, и носятся люди с факелами, и верблюды, на которых сидят женщины, стоят в отдалении. Мы пришпорили своих коней, и помчались, и напали на них, а они пустились наутек, и мы гнали их, пока они не закричали: "О Джубейр ибн Умейр! К нам, во имя Аллаха! " И вдруг мы видим к нам несутся всадники, и к их копьям привязаны треугольные знамена Хиры! Мы поскакали прочь, и у нас не было времени понять, как вышло, что твои похитители призвали на помощь Джубейра ибн Умейра. И на нас напали, и мы с Алидом потеряли своих лошадей, и встали спиной друг к другу, и бились, пока я не упал и душа моя не улетела. А где аль-Асвад, и Хабрур ибн Оман, и Мансур ибн Джубейр, я не знаю. А потом ты нашла меня, и, если я правильно все понял, ты во время того беспокойства убежала от своих похитителей. Только не терзай мой слух описанием того, как ты это сделала, о женщина! Довольно того, что ты от них спаслась.

- Да, довольно и того, что я спаслась, - согласилась Абриза, и без того не рассказавшая бы курду о загадочной женщине, которая назвала ее дочерью и вызволила из плена. - И я спаслись, и ты спасся...

- Благодарение Аллаху, - перебил ее курд, возведя к небу истовый взор черных глаз. - А теперь нам нужно выбираться отсюда, иначе, клянусь Аллахом, мы сожрем последнее, что у нас осталось, и умрем тут от жажды!

- У нас есть еще немного воды и вино из фиников, - стала припоминать Абриза, - и куски лепешек, и фисташки...

- Вина больше нет, - объявил Джеван-курд. - Вино из фиников - не виноградное, оно не запретно. Вот виноградного я бы пить не стал даже ради спасения от смерти.

Вид у него при этом был несколько виноватый.

- Что ты оправдываешься передо мной, будто я имам! - воскликнула Абриза, обрадовавшись, что нет больше ни вина, ни его испорченного запаха. - По мне, пей хоть пальмовое, хоть финиковое, хоть виноградное! Если бы ты знал, сколько его выпивают наши мужчины, ты даже вспоминать бы не стал про этот бурдючок.

- И ты считаешь, что мужчины вправе пить вино? - осведомился курд.

- Из всех недостатков, какие присущи мужчинам, этот - наименьший, отвечала Абриза.

- Ты сидела со мной, когда я лежал обессиленный, и растирала меня своими руками, ты поила меня из губ в губы, ты даже смиряешь ради меня свой длинный язык, и ты разумно относишься к недостаткам мужчин... - задумчиво произнес Джеван-курд. - Клянусь Аллахом, мы с тобой поладим, о госпожа! Собирай наше имущество, и пойдем отсюда. Я полагаю, нам следует возвращаться в ту долину, чего бы это ни стоило. Ведь мы не знаем, на сколько дней пути растянулась эта проклятая пустыня. А при выходе из ущелья нас, возможно, ждет аль-Мунзир с десятком своих людей! И в этом наше спасение!

Имущества у них оказалось немного - теплые аба, джуббы, а остатки воды из большого бурдюка они перелили в бурдючок из-под финикового вина, потому что во втором бурдючке было прокисшее верблюжье молоко. И Абриза, сравнив запахи от обоих бурдюков, решила, что один другого стоит.

Джеван-курд, к большому удивлению Абризы, смог даже на каменистой почве найти следы и отряда аль-Асвада, и всадников Джубейра ибн Умейра. Кроме того, он еще ночью определил по звездам, куда следует двигаться. И они пошли - неторопливо, сберегая силы и почти не разговаривая, причем Джеван-курд шел впереди, а Абриза - следом.

Так они продвигались под палящим солнцем, накинув на головы джуббы, пока ветер не донес до них гомон человеческих голосов.

- Погоди, о госпожа! - одернул бывалый воин Абризу. - Мы же не знаем, друзья там или враги. Но сдается мне, что не друзья. Аль-Мунзир не стал бы поднимать столько шума. Спрячемся, во имя Аллаха, и посмотрим!

- Может быть, они тоже идут к колодцу и укажут нам путь к нему?

- Я и без них знаю, что вода близко.

Очевидно, раньше возле колодца, к которому они почти подошли, был оазис, и люди возделывали вокруг него поля, но что-то согнало их с места, и от полей остались лишь межевые полосы, обозначенные кучами крупных камней, да торчали из щелей серые метелки какой-то травы, которую Абриза для себя назвала полынью.

За одной из таких продолговатых куч присели Джеван-курд и Абриза, с тем расчетом, чтобы приближающиеся люди их не увидели. Курд даже поставил сверху два камня со щелью между ними, чтобы беспрепятственно наблюдать. То же сделала и Абриза.

А, поскольку голоса были еще далеко, она прислонилась спиной к теплым камням, вытянула ноги и даже попыталась задремать.

- Клянусь Аллахом, к нам движется войско безумцев! - вдруг воскликнул Джеван-курд.

Абриза выглянула между камней - и увидела отряд всадников, которых даже крайне снисходительный человек иначе, как бесноватыми, не назвал бы.

Впереди ехали юноша на старой верблюдице, одетый скромно и безоружный, и старичок на маленьком осле, также лишенный признаков величия. Судя по всему, эти двое возглавляли пять или более десятков черномазых обезьян с голыми руками и босыми ногами, воседающих на разномастных конях, из которых одни были оседланы, а другие - нет. Замыкали причудливый отряд три вьючные лошади и два верблюда. И носились вокруг него со звонким лаем несколько черных лохматых псов.

Обезьяны, очевидно, ограбили купца, везущего женские наряды, потому что они навертели себе на головы разноцветные шелка, и прекрасное тонкое покрывало развевалось за спиной у каждой обезьяны наподобие плаща. Кое-кто из них был и в женских платьях, распахнутых спереди, чтобы не мешать посадке в седле. И у каждого всадника имелось толстое длинное копье с тремя или пятью наконечниками.

Бесноватое это воинство шумело и галдело, как подлинная стая обезьян.

- О Джеван, если эти люди захватят нас, пощады нам не будет, - сказала Абриза. - Судя по их виду и повадке, они нас, скорее всего, съедят!

- Как только родственники выпустили их из их жилищ... - пробормотал Джеван-курд. - До славных же времен мы дожили! Безумцам позволяют соединяться в отряды и дают им лошадей! Посмотри на эти копья, о госпожа! Ни один предводитель не потерпел бы у своих воинов такого безобразия! Клянусь Аллахом, это же стволы бамбука, к которым привязаны какие-то ржавые ножи!

- Но те люди, которые едут впереди, не похожи на безумцев, о Джеван, отвечала на это Абриза. - Они тихо беседуют и одеты вполне благопристойно. Может быть, мы все же выйдем к ним?

- Посмотрим сперва, что они будут делать, о госпожа... Едут они неторопливо, пойдем за ними следом, и если мы убедимся, что они не совершают ничего недозволенного, то, может быть, и попытаемся познакомиться с ними, - подумав, решил Джеван-курд. - Когда они минуют нас, мы посмотрим на их вьючных лошадей и верблюдов и поймем, далеко ли собрались эти бесноватые, давно ли они вышли из своих домов, каковы их цели.

- Как ты по верблюдам поймешь, каковы их цели? - удивилась Абриза.

- Сейчас увидишь, о госпожа.

Они пропустили мимо себя бесноватое воинство, и тут Джеван-курд показал Абризе рукой на старого красного верблюда, замыкавшего караван.

- Смотри, о госпожа, его горб немного кренится набок. Этот верблюд в пути дня четыре, а то и более. Вот если бы его горб стоял прямо, я бы сказал, что он недавно вышел в дорогу. Погонщики следят за тем, чтобы верблюд перед долгим путем выпил как можно больше воды, и эта скотина вмещает в себя целую бочку. Когда верблюд выступает в путь, вода колышется на ходу у него в брюхе, как в неплотно залитом бурдюке.

- Что ты еще можешь сказать об этих людях? - спросила заинтересованная Абриза.

- То же, что сказал с самого начала, о госпожа - Аллах покарал их безумием! Когда войско в пути всего четыре дня, или немногим более, на вьючных верблюдах еще должны оставаться вязанки хвороста. Сперва люди съедают ту пищу, которую готовят на огне, потом - ту, которую готовят без огня. А на этих верблюдах нет никакого хвороста. Хуже того - я не вижу бурдюков.

- В таком случае, о Джеван, нам стоит пойти за ними следом, чтобы ночью увести у них лошадей, ведь безумцы не станут выставлять караулов, предложила Абриза.

- Чем ездить на таких лошадях, лучше уж ходить пешком, - проворчал сердитый курд. - Это же не лошади, а бедствие из бедствий, и их спины оскорбление для моей задницы, о госпожа! Но осел, на котором сидит старик, нам бы пригодился.

- Я не сяду на осла! - возмутилась Абриза. - И на верблюда не сяду! Хотя...

- Не надо бояться верблюдов, о госпожа, - неправильно поняв ее, сказал Джеван-курд. - Они не кусаются, а плюются, но только если их очень рассердить. И худшее, на что они способны, - бесшумно подойдя сзади, коснуться твоего уха холодными и мокрыми губами. Вот это воистину тяжкое испытание, клянусь Аллахом!

Он негромко рассмеялся.

- Я не боюсь их, друг мой Джеван, - посмеявшись с ним вместе, сказала Абриза. - Я лишь вспомнила, что, когда вместе со своими девушками впервые увидела лежащего верблюда, то они назвали его чудовищем, а я возразила он похож на плывущего лебедя...

- Так оно и есть, о госпожа, верблюды красивы, особенно белые беговые, которых раньше города содержали за свой счет, и если рано утром выедут два всадника, один на таком верблюде, а другой - на лучшем из потомков кобылиц пророка, и пустят их во весь дух, то к закату окажется, что верблюд опередил коня. Он долго берет разбег, но, утвердившись в скорости бега, становится неутомим.

Рассуждая таким образом, они пошли вдоль каменных следом за бесноватым войском, не упуская его из вида.

А войско вдруг остановилось, сбилось в кучу и, как это ни удивительно, притихло. Тем, кто шел сзади, было совершенно невозможно понять, что случилось у безумцев.

- Они что-то нашли, о госпожа! Я схожу и посмотрю, в чем там дело, а ты, ради Аллаха, жди меня здесь и не выглядывай из-за камней! - не столько попросил, сколько приказал Джеван-курд.

- Пойдем вместе, о Джеван, я боюсь оставаться одна, - отвечала Абриза, и курд не мог понять, шутит она или события последнего времени воистину настолько испугали ее.

- Хорошо, о госпожа, но только тихо. Ветер сейчас дует от нас к ним, и даже безумцы отличат шумы пустыни от человеческих голосов.

Когда Джеван-курд и Абриза, сделав крюк и зайдя сбоку, увидели предводителей бесноватого войска, те внимательно разглядывали что-то округлое и сверкающее на солнце. Вещь эту, очевидно, нашел один из обезьянообразных всадников, потому что она покачивалась перед предводителями на одном из острий его ужасающего копья. И юноша что-то пылко толковал старичку, а старичок махал на него руками, как будто юноша плел невесть какую ахинею. И оба то и дело целовали свою левую ладонь.

- Что бы это могло быть, о Джеван? - удивилась Абриза. - С виду похоже на золото...

Курд поднес к глазам руку и посмотрел в узкую щель между пальцами.

- Во имя Аллаха! - вдруг воскликнул он, начисто позабыв, что ветер может донести его голос до безумцев. - Да это же золотая маска аль-Кассара! О Аллах, что же случилось с аль-Асвадом, раз его маска валяется, словно ненужный камень, посреди пустыни?

- Что за маска и что за аль-Кассар? - осведомилась Абриза.

- Был такой мятежник сто лет назад, а может, и раньше, и носил золотую маску! Она - из сокровищ царей Хиры... Горе мне, о госпожа, аль-Асвад убит! По своей воле он не снял бы этой маски! О аль-Асвад, о Ади, ты был могучим витязем, и доблесть блистала меж твоих глаз, свидетельствуя за тебя, а не против тебя! ..

- Ади убит?.. - в растерянности повторила Абриза. - О Аллах, этого не может быть! Нет, о Джеван, нет! Ты ошибся!

И сама она не заметила, как на языке у нее оказалось имя Аллаха.

- Он поклялся, что ни один смертный не увидит его лица, пока не отомстит за тебя, о госпожа, и не восстановит твою честь и свою честь! А раз на нем нет больше маски - значит, и его нет среди живых! Никто не должен был видеть его опозоренного лица, о госпожа!

- Да, да, о Джеван! - воскликнула Абриза, невольно перенимая ту бурную

скорбь, которая отразилась на лице курда. - Он был именно таков, и он готов был отдать жизнь ради моей чести, и если бы я знала, чем все кончится, я позволила бы ему жениться на мне, лишь бы он не затеял все это ради меня, лишь бы он остался жив! И пусть бы он никогда не прикоснулся ко мне - лишь бы только не умирал!

- Ты права, о женщина! Лучше бы тебе вовсе не рождаться, лишь бы он остался жив! - заголосил Джеван-курд, меньше всего беспокоясь о направлении разносящего их голоса по пустыне ветра. - Лишь из-за тебя он не сумел соскоблить ржавщину позора с зеркала чести! Это был лев пустыни, и Аллах взял его от нас, и мы осиротели, и наши рудейнийские копья сломаны, и наши индийские мечи валяются в пыли! ..

- И все это случилось лишь потому, что он не мог жить, зная, что слово не сдержано! - продолжала Абриза. - О Джеван, если бы я знала тогда, что он погибнет ради меня! Я бы осталась с ним в лагере!

- Он был рабом верности и он пал рабом верности, о женщина! казалось, вовсе не слушая Абризу, возглашал яростный курд. - И верность его была прекрасна! И в тот день, когда люди будут как разогнанные мотыльки, и будут горы как расщипанная шерсть, я не испытаю большей скорби, чем сегодня!

Абриза вдруг охватила голову руками и онемела.

Джеван-курд, упав на колени и взмахивая руками, продолжал славить покойного предводителя и друга, а она не могла понять, что такое с ней происходит. Подступили к глазам горячие слезы - но не хлынули, не выплеснулись, и подступил к гортани хриплый крик, но тоже удержался в горле, и нечто странное переполнило Абризу, похожее на ту силу, что пронесла ее три фарсанга по ночной пустыне.

И она произнесла стихи!

- Аллахом молю, ко мне пришедший, взгляни теперь на доблесть погибшего во тьме, и скажи другим,

Что плачу я, вспоминая близость с ним, и скорблю о нем, и нету конца слезам, во плаче струящимся.

И в сердце моем язык любви говорит о нем, Вещает он про меня, что я влюблена в него.

Свидетели есть со мной - то дух мой измученный, И веки горящие, и слезы бегущие.

И раньше любви к нему не ведала я любви, Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями!

При первых ее словах Джеван-курд прервал свои сетования, перестал биться лбом оземь, сел на пятки и слушал стихи, самозабвенно кивая.

Когда Абриза, потрясенная словами, слетевшими помимо воли с ее языка, замолчала, он, выждав время, необходимое, чтобы она вновь обрела способность слышать и отвечать, обратился к ней с изысканной вежливостью сотрапезника на царских пирах:

- О дочь благородных, эти стихи - из сказанного тобою, или они из переданного?

Абриза пожала плечами. Она никогда и ни от кого в жизни не слышала подобных строк. И сочинить их она также не могла - она и на языке франков, при всей своей любви к стихам, не могла сложить простой песенки, а это был арабский язык, и соблюсти законы его стихосложения было под силу лишь тому, кто много лет изучал их.

Однако же она сказала такие стихи, что Джеван-курд преклонился перед ними и ждал ее ответа с почтением.

Абриза повторила в памяти эти внезапные и скорбные строки - и вдруг покраснела так, что вынуждена былп отвернуться от собеседника, впервые пожалев, что плохо исполняла его требование и не закрывала себе лицо хотя бы широким рукавом джуббы.

До этого прискорбного дня ей и в голову не приходило, что она любит аль-Асвада.

Слезы, наконец-то прорвавшись, потекли по горячим щекам.

Джеван-курд вздохнул и тоже отвернулся.

Его такая вспышка чувств не удивила - скорее его удивило бы и даже возмутило, если бы красавица Абриза осталась равнодушна к аль-Асваду.

Подстелив край джуббы, он определил направление Кыблы, наступил коленями на джуббу, повернулся в нужную сторону и стал негромко читать молитвы.

Абриза же принялась вспоминать, как впервые увидела лицо Ади аль-Асвада, поразившее ее своей чернотой, и тонкими чертами, и огромными сверкающими глазами, и как он произнес стихи в защиту белизны, и как он говорил стихами о красоте самой Абризы...

Вспомнила она также, как он вернулся в лагерь после удачного сражения, и вошел в палатку, возбужденный боеми и погоней, таща за собой тюк с пестрыми шелками, и вспорол его джамбией, и набасывал эти полупрозрачные шелка на Абризу, пока оба они не стали смеяться, а аль-Мунзир стоял у входа в палатку, удерживая там Хабрура ибн Омана и Мансура ибн Джубейра, которые узнали от пленника нечто важное и стремились известить о том предводителя.

И еще она вспомнила, как стоял перед ней великан аль-Мунзир, уговаривая ее стать женой Ади, а она, в скорби и в бешенстве, оплакивая свою утраченную честь, отказывалась, не желая погубить еще и его честь впридачу...

А потом она вспомнила, как собирались они по вечерам во дворе городского дома, и ребенок засыпал на руках у няньки, а Джабир ибн Джафар аль-Мунзир, сын благородных арабов, сменивший имя на рабскую кичку Рейхан ради преданности названному брату, рассказывал ей о доблести, подвигах и стихах аль-Асвада...

Окончив молитвы, Джеван-курд осторожно дернул Абризу за край джуббы.

- Все, что миновало - миновало, а принимать соболезнования годится лишь девушкам да женщинам, скрытым за завесой, - хмуро сказал он. - Мы отомстим за аль-Асвада. Не может быть, чтобы всадники Джудара ибн Маджида были разгромлены! Они где-то поблизости! Мы найдем аль-Мунзира, найдем Джудара ибн Маджида и отомстим, клянусь Аллахом!

- Не клянись... - горестно возразила Абриза. - Если и ты не сдержишь слова, то и тебе придется носить какую-нибудь маску, чтобы правоверные не видели на твоем лице стыда...

- Молчи, о женщина, - огрызнулся курд. - Я знаю, что говорю. Если я сказал, что отомщу, - значит я отомщу.

- А кому, о несчастный? Джубейру ибн Умейру? Так ведь он выполнял приказ своего царя! Он был верен царю, как ты - аль-Асваду... - Абриза вздохнула. - Может быть, ты вызовешь на поединок вашего дряхлого царя?

- Я отомщу этой пятнистой змее! - вдруг заявил Джеван-курд. - Все войско знает, почему наследником стал проклятый Мерван, а не аль-Асвад! Не нужно было царю жениться на той женщине! Любил он всю жизнь чернокожих вот пусть бы и оставался им верен! А как только он взял себе молодую жену из царского рода, она и стала думать, как бы извести мать аль-Асвада.

- Разве это не мать аль-Асвада хотела извести мать Мервана? удивилась Абриза, которая знала эту историю от Джабира аль-Мунзира.

- Мать аль-Асвада была из благороднейших женщин.

- Разве ты знал ее?

- Довольно того, что я знаю аль-Асвада. Хабрур рассказывал мне, что когда царевичу исполнилось шесть лет и его передали из женских рук в мужские руки, это был львенок, готовый спать на голой земле и знающий цену своему слову. Вот каким она воспитала сына - и разве эта женщина может изводить кого-то ядом? Если бы ярость ослепила ее, она бы пошла в покои царской жены и заколола ее джамбией! Мать аль-Асвада не могла совершить дурного значит, дурное совершила Хайят ан-Нуфус, царская жена. Ты видела ее, когда жила в хариме царя, - ты знаешь, какова она.

- Я видела ее всего лишь раз, о Джеван, - подумав, сказала Абриза. Она сперва прислала ко мне своих невольниц с подарками, а потом навестила меня. Но нам не о чем было говорить - эта женщина озабочена лишь своими нарядами и драгоценностями...

Тут Абриза вдруг замолчала.

- Я полагаю, что если кто и виноват в погибели аль-Асвада, так это она, а Аллах лучше знает, - проворчал Джеван-курд, причем в голосе его было больше уверенности в себе, чем в Аллахе.

Так они и сидели, примостившись за межевой кучей, уже не стеная во весь голос, а вздыхая о былом величии аль-Асвада и рассуждая о мести.

Бесноватое войско меж тем подошло к колодцу - и колодец вызвал у него странный интерес. Черномазые обезьяны пытались раскачать каменную кладку и заглядывали вовнутрь с риском полететь на дно вверх ногами. Прошло время, прежде чем они стали доставать воду, плескаться, заполнять пустые бурдюки и поить животных.

Со своего места Абриза видела предводителей этих безумцев, которых Аллах тоже, как видно, лишил остатков разума. Они переговаривались, посматривая на все эти безобразия так, как будто перед ними были маленькие дети. И юноша склонялся с верблюдицы к старцу на ослике, а старец что-то внушал ему с мудрой улыбкой.

Вдруг юноша выпрямился, привстал в седле и поднес ладонь ко лбу, потому что смотреть ему пришлсь против солнца.

Если бы Абризе захотелось увидеть то, что увидел он, ей пришлось бы сесть иначе. Но горе лишило ее сил - точнее, лишило всякого желания шевелиться.

- О Джеван, нас посетило еще одно бедствие! - плачущим голосом произнесла Абриза. - Посмотри, что там такое! И если это наши враги, то лучше убей меня сразу! Потому что нет больше Ади, который взялся защищать меня!

- Если аль-Асвад поклялся, то поклялись и все его люди! - ответив такими суровыми словами, Джеван-курд выглянул - и в изумлении призвал имя

Аллаха.

- Это друзья или враги? - жалобно осведомилась Абриза.

- Это аль-Яхмум!

- Аль-Яхмум? - в недоумении повторила она. - Конь Ади аль-Асвада?

- Ну да, о госпожа, это его вороной жеребец! Достаточно взглянуть на его прекрасную голову, чтобы понять - этот конь может принадлежать лишь царям и сыновьям царей! Он из потомков кобылиц пророка, и в нем смешались две крови, кохейлан и сиглави, и от кохейлан в нем прочность костяка и масть, а от сиглави - легкость и красота!

Но все эти восхваления Джеван-курд произнес рыдающим голосом, как будто вместе с аль-Асвадом и его былым величием оплакивал заодно и коня.

Абриза выглянула.

Вороной красавец аль-Яхмум неторопливо шел по каменистой равнине, сверкая нарядным седлом, и время от времени опускал точеную голову, как бы принюхиваясь.

- Он ищет хозяина, о госпожа... - и Джеван-курд громко вздохнул. - Но не вздумай подходить к нему, он признавал лишь Ади, да простит ему Аллах все его грехи. Думаешь, зря его прозвали "Убивающий всадников"? Это конь, воспитанный для битвы, но даже он не уберег своего господина... Горе мне, о женщина, мы все его не убергли, а ведь это был витязь своего времени, и он считался за пятьсот всадников среди арабов...

- А если я попытаюсь? Ведь не съест же он меня? - Абризе в тот миг безумно захотелось сохранить для себя хоть что-то, принадлежавшее аль-Асваду.

- Он кусается, как дикий барс, о госпожа, и посмотри на его ноги с белыми бабками - лошадь с такими ногами в ярости бьет задом. Конечно, надо было бы освободить его от седла - мы, арабы, бережем спины своих лошадей не так, как вы, франки.

Абриза вскочила на ноги, обидевшись чрезмерно и от обиды забыв, что на самом деле, как оказалось, она не дочь, а лишь воспитанница франков.

- А мы, франки, не боимся брыкливых лошадей, как вы, арабы! Сейчас я пойду и расседлаю его!

Она выбежала и встала так, чтобы жеребец заметил ее.

Джеван-курд не успел удержать ее. Но это было и ни к чему - бесноватое войско тронулось в путь, и никто из предводителей даже не обернулся назад, а черномазые обезьяны - тем более.

Увидев Абризу, Аль-Яхмум остановился, попятился, как если бы его осадил невидимый всадник, и чуть приподнял правую переднюю ногу. Это было почти человеческое движение - конь как бы предупреждал, чтобы его не трогали. Он даже не вздернул верхнюю губу, изготовившись к укусу.

Джейран остановилась.

- Иди ко мне, иди ко мне, аль-Яхмум, иди ко мне... - заговорила она, протягивая раскрытые ладони.

Аль-Яхмум помотал головой, расплескав при этом свою великолепную гриву. И упрямо ударил копытом оземь - не со злостью, а как бы показывая, что с ним не совладать.

- Ты хороший, ты красивый, ты умный... - продолжала Джейран. - Ты красив, как сам Абджар, принадлежавший Антару. И звездочка у тебя во лбу лучше настоящей звезды! И про тебя сложены стихи!

Прибежал к тебе тот самый конь, что был в бою, могучий конь, и смешал он землю и высь небес.

И как будто бы его в лоб ударил свет утренний, отомстив ему, и проник тот свет во внутрь его.

Конь выслушал эти стихи, опустив голову, слегка ею покачивая, как бы одобряя и сочинителя, и ту, что привела строчки к месту. Но, стоило Абризе шагнуть к нему, он отскочил и, обогнув ее красивым легким галопом, направился догонять бесноватое войско.

По дороге что-то встревожило его, он замер, как вкопанный, и лишь пышный его хвост неторопливо бил по бокам. Абриза посмотрела на него в щель между пальцами, и вороной конь показался ей сотканным из света.

Нужно было бороться за него до последней возможности!

И она пустилась бежать так, как ночью, по приказу яростной Шакунты.

Абриза неслась наперерез коню, но с таким расчетом, чтобы, если он поскачет, оказаться чуть впереди. И ей это почти удалось. Не ожидавший такой дерзости конь действительно сделал несколько прыжков вперед и в последний миг успел, мотнув головой, плеснуть поводьями мимо рук Абризы.

Она забежала вперед - но он сделал диковинный прыжок вбок.

Тогда она пошла к коню медленно, протягивая руки, и он ждал ее, опустив голову, но, когда она была совсем близко, аль-Яхмум приподнял губу.

- Я не обижу тебя, я буду очень тебя любить, ведь ты - конь аль-Асвада, сказала Абриза. - Ты будешь есть просеянный ячмень и пить самую чистую воду, сладкую речную воду, а не соленую, из пустынных колодцев!

Она думала, что звуки ласкового и спокойного голоса отвлекут аль-Яхмума.

Но он так помотал красивой сухой головой, что длинная грива встала над лебединой шеей черным облаком. И припустился во весь дух мимо Абризы, так что она еле успела отскочить, и понесся почему-то следом за бесноватым войском.

- Уж не лишился ли и он разума от поразивших его бедствий? расстроился за коня Джеван-курд.

- Что же ты не помог мне поймать его, о несчастный?

- Я еще не выжил из ума, чтобы ловить аль-Яхмума. Это отродье шайтана, а не конь! Вот сейчас он, скорее всего, учуял какую-нибудь старую и шелудивую кобылу в поре, и помчится за ней, и зубами сдернет ее всадника с седла... Не удивляйся, о госпожа, он еще и не такому обучен! И этот мерзавец смешает свою благородную кровь с вонючей кровью той кобылы, порази его Аллах! Если бы конюхи допустили такое непотребство, аль-Асвад прогнал бы их с позором!

- Может быть, после этого он успокоится и позволит себя поймать, о

Джеван? - глядя вслед вороному красавцу, спросила Абриза.

- Если такое чудо и случится, то поймают его те обезьяны, не смыслящие в конях и их достоинствах! - сердито отвечал курд. - С тех пор, как я подружился с арабами и езжу справа от Ади аль-Асвада... мир праху его...

Курд помрачнел и замолчал.

- С тех пор, как ты подружился с арабами, о Джеван?

- Я не видел лучшего коня, клянусь Аллахом! Как ты полагаешь, о госпожа, за сколько дней можно добраться на лошади от Баа-аль-Бека до Дамаска?

- Я не знаю, где Баа-аль-Бек, - призналась Абриза, - Это дальше, чем от Дамаска до Эдессы?

- Я полагаю, не дальше, - туманно отвечал Джеван-курд, явно не желая признаваться в своей неосведомленности. - Если ехать из Баа-аль-Бека в Дамаск на плохих лошадях, дорога займет три дня, на хороших - два дня, а такой конь, как аль-Яхмум, одолеет ее за одну ночь.

- О Джеван, если те безумцы исхитрятся и поймают аль-Яхмума, мы можем выкупить их у него! - радостно воскликнула Абриза. - На мне еще осталось браслеты и жемчуг, к тому же, ночью... той ночью...

Абриза прикоснулась к черному ожерелью. То, как оно угодило к ней на шею, все же было настолько невероятно, что объяснить курду явление матери, о существовании которой было известно лишь из истории уличного рассказчика, она не взялась бы...

- Напрасные все это речи - Аль-Яхмум не подпустит их к себе, о госпожа, возразил упрямый курд.

- А если они подманят его лепешкой? К тому же здесь, на этих песках, ему нечего есть, а у них при себе - корм для лошадей и верблюдов. И они могут на привале набрать для него воды из колодца. Голод и жажда заставят его...

- Ты не знаешь гордости коней арабов, о госпожа!

- Однако я попытаюсь! Вставай, пойдем, о Джеван, - заторопилась Абриза. Иначе те безумцы уйдут слишком далеко, и аль-Яхмум - с ними вместе.

- Если ты хочешь вернуться в ту долину, то мы должны идти совсем в другую сторону, - заметил курд, но Абриза тряхнула длинными косами, вскинула на плечо свернутый в длинный жгут аба и пошла следом за аль-Яхмумом. И сперва это был всего лишь быстрый шаг, но вскоре Абриза поймала себя на том, что уже бежит.

- Постой, о госпожа! - раздался сзади голос курда. - Кто из вас бесноватый - они или ты? Я не могу так нестись, клянусь Аллахом! Ты ведь бежишь быстрее аль-Яхмума!

- Ты еще скажи, что я бегу быстрее ветра, о Джеван! - отозвалась, не оборачиваясь, Абриза, но ответа не услышала.

Пробежав еще немного, она все же оглянулась - и увидела вдали курда, который показался ей величиной с шахматную фигуру.

Абриза остановилась, озадаченная. Она не могла настолько унестись вперед, это было совершенно невозможно, разве что курд по вредности своего нрава нарочно побежал в противоположную сторону. Но положение их было таково, что исключало глупые шутки. Абриза, подумав, развернулась и побежала обратно.

- Я впервые вижу, чтобы женщина так бегала, клянусь Аллахом! набросился на нее Джеван-курд, сердитый до крайности. - А раз Аллах еще не создавал такой женщины, достойной состязаться с беговым верблюдом, то ее наверняка создал шайтан - и прибегаю к Аллаху от шайтана, побитого камнями!

- О Джеван, со мной происходит что-то странное, - не обидевшись, а скорее растерявшись, сказала Абриза. - Вот точно так же я убегала тогда ночью... И ощущала я при этом то же самое... И потом, когда я нашла тебя с твоими тремя ранами... О Джеван, мне страшно, со мной творится непонятное!

- Да, с тобой творится непонятное, клянусь Аллахом, и теперь я верю в твой рассказ о трех ранах, - опасливо отвечал курд. - Может ли быть так, что Аллах дал тебе волю творить чудеса?

- С чего бы Аллаху делать это для христианки?

- Аллах совершил это ради меня, правоверного! - вдруг додумался Джеван-курд. - Он послал тебя мне, чтобы спасти меня!

- Я еще могу допустить, что такой, как ты, представляет ценность для вашего Аллаха, но при чем тут бег?

- Бег - доказательство, о несчастная, - не слишком уверенно заявил курд. - Чтобы я уверовал в твою способность.

- Зачем же Аллаху устраивать такие сложные затеи, когда он мог просто прислать одного из своих ангелов, и тот исцелил бы тебя прикосновением перышка из крыла? - Абриза думала, что таким богословским доводом сразит упрямца наповал, но он оказался хитрее, а может, просто присутствовал как-то при беседе мудрых людей.

- А почему ваш Бог велит вам идти освобождать свой гроб целым войском, когда он может послать для этой цели одного ангела с крылом и перышком? ехидно осведомился курд.

- Чтобы испытать нас! - воскликнула Абриза. - Чтобы оживить в нас веру!

- И сколько же лет он терпеливо ждал, пока в вас оживет вера? И почему многие из вас вместо того, чтобы воевать с нами, распахивают себе поля, и женятся на здешних женщинах, и даже посещают хаммамы? Выходит, ваш Бог просто хотел, чтобы вы поселились в самом теплом и наилучшем из семи климатов?

- Откуда мне знать, каков его замысел? - честно призналась Абриза.

- Вот и мне неоткуда знать замысел Аллаха.

Они хмуро посмотрели друг на друга. Разумеется, этот мудрый спор они могли продолжать и дальше, его хватило бы надолго. Но эти двое не знали, что сулит им следующий час, и будет ли у них пропитание завтрашним утром, и удастся ли им найти аль-Мунзира, чтобы продлить нити своих жизней.

И они, ссорясь и говоря друг другу всевозможные мерзости, все же дорожили друг другом, ибо каждый из них был для другого залогом спасения.

Между тем бесноватое войско, продвигавшееся перед ними, остановилось.

- Они заметили аль-Яхмума и решили его изловить, клянусь Аллахом! первым сообразил Джеван-курд. - Пойдем скорее, полюбуемся на это зрелище! Аль-Яхмум хитрее самого шайтана, и всем нам иногда казалось, будто Аллах наделил его способностью чувствовать смешное. Однажды новый конюх, которого забыли предупредить, сел ему на спину. И этот конь не стал его сбрасывать, о госпожа, он смиренно опустил голову и зашагал, хотя конюх пытался направить его поводьями и пятками совсем в другую сторону. А у нас в лагере было вырыто отхожее место, и конь привез его туда, и остановился, и стукнул копытом, как бы говоря - слезай, о несчастный, вот твой надел! А еще к нам в лагерь забрел какой-то дервиш странного вида, и он пел молитвы, которых никто из нас не знал и не понимал, и устроился со своими песнопениями прямо перед палаткой аль-Асвада, а аль-Яхмум обычно был привязан там к копью, воткнутому в землю, и не было случая, чтобы он выдернул копье и ушел. Так вот, все мы собрались вокруг того человека и уговаривали его замолчать, но он не слушал нас, а трогать его мы не хотели, ведь проклятия таких людей сбываются. И аль-Яхмум, который стоял рядом, долго смотрел на это непотребство, а потом вздернул голову, как бы говоря - сейчас я вас избавлю от этого несчастья, и учитесь, как нужно спорить с бесноватыми, о правоверные! И он подошел к дервишу так близко, как только мог, и повернулся к нему задом, и испустил громкие ветры!

Рассказывая все эти прекрасные предания из жизни аль-Яхмума, Джеван-курд все ускорял шаг, а внутри у него, очевидно, еще не все зажило, и дыхание у него оказалось коротким, и последнее предание он досказывал уже сопя и пыхтя, выкрикивая по два-три слова.

Бесноватое войско действительно заинтересовалось вороным жеребцом с белыми ногами. Но черномазые воители не имели большого опыта в обращении с лошадьми. Они, даже не сняв своих ярчайших нарядов, окружили аль-Яхмума на жалких лошаденках.

- О Аллах, у этих несчастных нет аркана... - с неожиданной жалостью к убогому воинству произнес Джеван-курд. - Кто же это такие?

Аль-Яхмум, как и следовало ожидать, легко уворачивался от каждой протянутой к нему руки, а лошадей пугал тем, что показывал зубы и вскидывался на дыбы. Отступив назад и обойдя сбившееся в кучу воинство по дуге, он уверенно устремился туда, где ждали исхода ловли два предводителя - юноша на верблюдице и старичок на ослике.

Остановившись в полусотне шагов от них, аль-Ахмум ударил оземь копытом, как бы вызывая их на поединок или приглашая к беседе.

- О госпожа, более умного коня не видел свет! - восхитился Джеван-курд. Раз он - главный среди лошадей, то обращается к главным среди людей!

Конь неторопливо шел навстречу этим двум, на верблюдице и на ослике, время от времени останавливаясь и ударяя копытом.

Юноша, даже не заставив свою верблюдицу лечь, соскользнул с нее и дважды махнул рукой своему бесноватому воинству, собравшемуся было снова окружать аль-Яхмума. Это было приказом не мешать и оставаться в стороне. Сам же он медленно, протягивая перед собой обе руки, пошел к вороному красавцу.

Расстояние между ними делалось все меньше.

- Что задумало это создание Аллаха? - забеспокоился курд. - Неужели он хочет погубить ни в чем не повинного человека? Ведь эти люди не причинили зла ни ему, ни его хозяину, хоть они и бесноватые! ..

Аль-Яхмум вскинул гордую точеную голову с маленькими острыми ушами и огромными глазами, негромко заржал, как бы обращаясь к небесам, а затем склонился перед юношей и прикоснулся лбом к его плечу.

- Аллах лишил его разума... - потрясенно прошептал Джеван-курд.

Абриза уставилась на предводителя черномазых обезьян так, будто у него на голове вдруг выросли ветвистые рога, и рука ее невольно легла на грудь, ощутила черное ожерелье, сжала главный камень...

- Я все поняла, о Джеван, - внезапно лишившись звонкости голоса, прошептала Абриза. - Это - женщина, и она любит аль-Асвада! Вот почему аль-Яхмум признал ее! Ты слышишь, о сын греха? Это - его женщина!

* * *

- Ко мне, о Мамед! Сюда, сюда! Во имя Аллаха, о Мамед! Да что же он, ушей лишился, что ли? Сюда, о Мамед, шайтан бы унес тебя! Я же не могу вопить во всю глотку, как на площади перед хаммамом! Ко мне, ко мне, о Мамед! ..

- Да не шипи ты, подобно разъяренной змее, о несчастный!

- Что с этой скверной, с этой мерзкой, с этим бедствием из бедствий? Воистину, если кого и создал Аллах на погибель мужчинам, так это мою проклятую невольницу! Я понял это, когда впервые отведал приготовленной ею харисы. Знаешь ли ты способ, как можно испортить харису, о Мамед? Ведь туда входит лишь пшено и разваренное мясо! А она знает этот способ, клянусь Аллахом!

- Она спит, о Саид, и незачем тебе подкрадываться, как это делают неопытные воры, и волочить полы фарджии по земле, и пригибаться, так что твой тюрбан вот-вот свалится в грязь! Кроме того, она тебе вовсе не невольница.

- Спит? Эта дочь греха спит? Которые же сутки по счету она изволит почивать, о Мамед?

- Четвертые, о Саид, и сон ее все еще крепок, и я полагаю, что все это от ожерелья.

- Да, проклятое ожерелье так преобразило ее. Сперва я подумал было, что через посредство тех камней можно приоткрыть Врата огня, и зачерпнуть силы, которую Аллах приберегает для правоверных джиннов, и сотворить чудеса. А потом сообразил, в чем тут дело. Эти камни, составленные вместе, имеют способность доводить до предельной грани все чувства и все способности той, что надела ожерелье. Вспомни, как яростно она проклинала меня! И вспомни, как она бешено сражалась! Пятеро хорошо обученных бойцов не дерутся с такой ловкостью, как эта женщина!

- Я тоже сперва подумал о каких-то тайных и нехороших силах, которые через посредство ожерелья вливаются в человека. А потом, когда она проспала вторые сутки, понял, благодарение Аллаху, что ожерелье лишь позволяет ей выплеснуть разом ее собственную силу, рассчитанную на месяц или на два, а потом и голова, и тело обладательницы ожерелья нуждаются в отдыхе. Разумеется, чем больше сил потрачено, тем длительнее отдых.

- Для придворного поэта ты больно уж быстро разгадал эту загадку, о Мамед. И это наводит меня на подозрение, что вы вдвоем с этой бесноватой Ясмин рассуждали об ожерелье и нашли ответ.

- Клянусь Аллахом, после сражения она так и не проснулась! А я сижу рядом, охраняя ее сон, словно евнух у дверей харима! И ты вполне мог бы разделить мое одиночество, о сын греха, но ты так испугался пробуждения этой женщины, что пропал на три дня, словно шайтаны унесли тебя! И к тому же ее зовут вовсе не Ясмин...

- А ты хотел бы, о несчастный, чтобы мы сидели над ней, подобно двум евнухам по обе стороны больших дверей харима? Хороши бы мы были, клянусь Аллахом! Нет, о Мамед, я вовсе не боялся пробуждения этой женщины... Если я не погубил свою душу из-за ее пересоленного пилава, и мяса в уксусе, которым можно было отравить злейшего врага, и горошка, вареного с мясом и луком, достойного скатерти самого повелителя шайтанов Иблиса, то я уже мало чего на этом свете испугаюсь.

- Что же ты купил невольницу, которая сражается, как айар, и смыслит в стряпне столько же, сколько и он? Или Аллах, в наказание за твои грехи, покарал тебя слепотой глаз? Неужели ты сразу не разобрался, с кем имеешь дело?

- Мкня обманули, о Мамед, меня провели, как младенца! И если бы я рассказывал у входа в хаммам, как меня перехитрила эта женщина, то правоверные и смеялись бы, и рыдали, и бросали мне полновесные динары! Погоди... Она не пошевелилась? Ради Аллаха, посмотри, о Мамед, - она спит?

- Она спит, о Саид.

- Наверно, мне на роду написано терпеть и страдать ради этой женщины... Видишь ли, о Мамед, многое из той истории, которую я учил тебя рассказывать, - правда. И подлинное имя Ясмин - воистину Захр-аль-Бустан. И подходит оно ей, как верблюжье седло ишаку, клянусь Аллахом! Если девочку называют Садовым Цветком, то ведь должна быть надежда, что она и вырастет не только прекрасной, но также нежной и кроткой, словно цветок! О Аллах, как это ты делаешь женщин ущербными разумом и даешь им норов, подобный норову бешеного бедуина, упорного в своей ярости, словно ишак?

- Прекрати взывать к Аллаху, о несчастный, или я разбужу Ясмин... Нет, не Ясмин, ты сбил ментя с толку, о сын греха!

- Какая она Ясмин? Она - горькая полынь, что растет в пустынях! Она дерево кар, горечь которого превозмогает горечь полыни! А если Аллах создал нечто еще более горькое, то я сравню ее и с тем растением, когда узнаю его название. Ясмин - это нежный цветок, и его грозди блистают непорочной белизной, и его аромат радует ноздри...

- Ну, раз уж ты не хочешь называть ее Захр-аль-Бустан, будем звать ее Шакунтой, как она сама желает. Кстати, знаешь ли ты, о несчастный, что на месте той схватки я снял с убитой лошади бурдюк, и обнаружил в нем пальмовое вино, и оно скрашивало мой досуг, пока я сидел возле Ясмин... возле Шакунты.

- Что же ты молчал, ради Аллаха?! Наверно, ты выпил все вино, и мне придется выжимать его остатки из бурдюка, тиская его и перекручивая, как банщицы перекручивают выстиранные покрывала!

- Вот ты на моем месте не только выпил бы все вино, а закусил бы кожей от бурдюка! А я знал, что рано или поздно ты подумаешь обо мне, и вспомнишь, что я по характеру припаслив, и скажешь себе: не может быть, чтобы этот раб Аллаха не разжился вином! Держи чашку, пей и рассказывай.

- Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Весьма приличное вино! Погоди! А почему это оно такого желтого цвета?

- Потому что это китайское вино, о Саид.

- А из чего его делают? Не запретно ли оно для правоверных?

- Не волнуйся, о раб Аллаха, оно не из винограда, ведь эти язычники не знают винограда. Ты не поверишь, но они делают свое вино из риса!

- Из риса? Клянусь Аллахом, тогда оно не запретно! А как же они заставляют рис забродить?

- Вот этого я не знаю. Пей, о Саид! И не думай о том, как заставляют рис бродить.

- Выпил... Послушай, это китайское вино продирает глотку, как акулья кожа! А теперь скажи - до какого места дочитал ты мою книгу перед тем, как принести ее мне для продажи евнуху Шакару?

- Я дочитал историю до того места, как молодой врач, обвиненный в попытке отравить царскую жену и в побеге с матерью старшего царевича, лишенный своего прежнего величия, скрывается в доме старого врача и говорит ему так: "Вот уже второй раз в жизни я теряю все, чем обладал, и остается у меня лишь мое тело и моя голова! Но когда человек по воле Аллаха утратил все свое имущество, это означает, что настала для него пора приобретать иное имущество! "

- Да, именно это я и сказал тогда, и по сей день благодарен Аллаху, пославшему мне в голову эту замечательную мысль. А потом я тайно покинул город вместе с евнухом, который мог пострадать из-за меня, и укрылся среди бедуинов, шейхи которых знали меня, потому что я приезжал к ним в становища вместе со своим учителем. И я переезжал из становища в становище, и всюду был дорогим гостем, и лечил больных, и получал дары. А один шейх предложил мне в подарок девочку одиннадцати лет и сказал так: "Когда-то один из наших купил мать этой девочки, и она была тяжела, и родила дочь, но ее разум помутился, и она стала кричать, что ребенка ей подменили, и утверждала, что родила дитя, подобное обрезку месяца, и видела признаки красоты на лице дочери, а потом проснулась и обнаружила рядом безобразного младенца. А эта женщина была из жен горожан, и оказалось, что ее похитили из дома мужа, и он отыскал ее и приехал за ней, но она отказалась взять девочку, заявляя всем, что это не ее ребенок, и оставила немного денег на ее содержание. И вот девочка выросла, и настала пора приискать ей мужа, но она дурна лицом, хотя крепка, здорова и сильна. Я не хочу, чтобы она оставалась с нами, потому что никто не захочет взять ее в жены, и она будет вступать в блуд с нашими сыновьями, и у нее родятся такие же безобразные дети, которых нашему роду придется усыновить и воспитать. А тебе она может пригодиться." Я посмотрел на девочку - и мне в голову пришло то, что стало потом основой моего благополучия.

- Ради Аллаха, что может прийти в голову при виде некрасивой девочки, о Саид?

- Видишь ли, о Мамед, я довольно долго пробыл в становищах бедуинов, и мне захотелось жить в городе достойной образованного человека жизнью. Я не раз думал о том, чем могу там заниматься. Чтобы стать купцом, нужно иметь не только деньги для покупки товара, но и склонность к торговле, и хитрость, и непоседливый нрав. А я, хотя и имел кое-какие деньги, достаточно наездился по пустыне, и странствовал от Дамаска до аль-Джезиры, а что касается хитрости - то после истории с царскими женами я подозревал, что грудной младенец смог бы обвести меня вокруг пальца.

- Почему же ты не хотел снова стать врачом? Погоди, я налью еще.

- Я боялся, о Мамед. Клянусь Аллахом, я боялся этого. Кто бы мог подумать, что пальмовое вино бывает с такой приятной кисловатостью? А разве китайское вино уже кончилось? В каждом городе хорошие врачи наперечет, а я ведь был очень хорошим врачом. А если бы весть о таком враче, как я, случайно дошла до моих врагов? Я не хотел рисковать своей жизнью, о Мамед, я хотел лишь одного - жить в городе, и посещать беседы образованных людей, и ночевать в чистой постели, и пить приятные напитки, а не перекисшее вино, которое бурлит в кувшине, точно ветры в ослином брюхе. Так вот, я посмотрел на ту девочку, а она была рослой для своих лет, и я подумал, что вскоре она сделается статной и сильной женщиной с мощными руками, и Аллах послал мне мысль. Я прекрасно усвоил способы растираний и разминаний - что, если я найму или даже куплю хаммам, и приобрету невольников и невольниц, и обучу их этому мастерству? Ведь не пройдет и месяца, как люди сравнят мой хаммам с другими, и увидят, что от посещений их болезни проходят, а здоровье прибавляется, и начнут ходить только ко мне! Ведь я же - врач, и знаю свойства трав, и знаю, когда для тела полезна жара, а когда она вредна! Я поблагодарил шейха, взял девочку, поехал с ней в ближайший город, посетил несколько хаммамов и купил тот из них, который показался мне подходящим, то есть наименее грязным. И я купил невольников и рабов, и они так вычистили и выскребли тот хаммам, что можно было есть пилав прямо с пола, и я обучил их ремеслу, и послушай, о Мамед, что я совершил!

- Что же ты совершил, о Саид?

- Выпьем... Я открыл свой хаммам и первые три дня пускал туда правоверных бесплатно, а со всяких язычников, евреев и христиан брал при выходе дирхем, ибо брать даник было бы уж вовсе непристойно. И слух о хаммаме прошел по всем городу, и ко мне пришли знатные люди, и мои банщики ублажили их, и те люди спросили - о хозяин, сколько ты просишь за посещение хаммама? И я сказал - сколько даст ваша щедрость, о дети арабов! А их там собралось несколько человек, о Мамед, и я знал, что они начнут выхваляться друг перед другом! И мне подарили столько денег, и дорогих поясов, и украшений, что я должен был позвать невольника с покрывалом, чтобы увязать все это в узел и отнести домой.

- Аллах послал тебе мудрую мысль, о Саид, и возблагодарим же Аллаха, и выпьем! А что с той девочкой?

- А девочку я, чтоб ее не носила земля и не осеняло небо, обучал с особым старанием, но именно она оказалась изменницей, и покинула меня, и это из-за нее похитили Абризу и ее ребенка... Но хватит об этой скверной Джейран. Ты ведь хотел знать, как получилось, что я приобрел невольницу Ясмин! Еще раз говорю тебе - берегись хитростей женщин! Думаешь, я не заметил, как ты поглядывал на Ясмин? Она и с тобой сыграет такую шутку, что ты лишишься употребления языка! Я только для того рассказываю тебе эту историю, чтобы предостеречь тебя, понимаешь, о Мамед? Так, значит, китайское вино кончилось?

- Кончилось. Ты рассказывай и пей пальмовое, о Саид, пей и рассказывай...

- У меня была старая невольница, которая стряпала так, что один запах приготовленного ею рисового пилава с перцем, или кишок с начинкой, или поджаренной тыквы в пчелином меду мог бы выманить Ридвана из райского сада! И вот является ко мне эта старуха и рассказывает историю почище тех, что я сам рассказывал на площади возле хаммама! У нее, о Мамед, отыскался двоюродный брат, и он хочет выкупить ее у меня, и готов платить, как за девственницу четырнадцати лет! Разумеется, я спросил ее: "О несчастная, а кто будет мне стряпать? Мой живот избалован твоими лакомствами, и я не хочу от них отказываться, клянусь Аллахом! " И старуха, вместо того, чтобы увеличить плату за себя, начинает мне толковать, что недавно разорился некий купец, и его имущество пущено с молотка, и, кроме всего прочего, продается рабыня, которую она, старуха, сама обучала когда-то стряпне. Я, подобный разумом городским безумцам, даже не спрашиваю, каково имя того купца! Впрочем, у меня тогда было столько забот с новым хаммамом, что я не отличал четверга от субботы... И эта злодейка сводит меня со своим братом, и он клянется, что я и мой живот ни в чем не понесем ущерба, и приводит ко мне новую невольницу, и берет за нее пять динаров, а за старуху платит мне сто динаров! И я говорю в присутствии свидетелей - я купил у тебя эту невольницу! И он отвечает - я продал ее тебе! И это бедствие из бедствий входит в мой дом, а следом два черных раба несут ее корзины! Потом я искал и того брата, порази его Аллах в печень и в селезенку, и тех рабов, и даже разорившегося купца, но, как ты понимаешь, друг мой Мамед, с тем же успехом мог бы я сидеть перед камнем, из тех камней, что идут на постройку хаммама, и умолять его, чтобы он треснул и из него вышла прекрасная джинния.

- Ты же мог продать Ясмин кому-нибудь еще, о Саид, ты же был властен в купле и продаже!

- Не перебивай меня, о несчастный... как, разве это - все?.. А где китайское вино?

- Да вот же твоя чашка, о сын греха! А китайское вино давно кончилось.

- Но в ней осталось меньше половины, клянусь Аллахом! Налей чего-нибудь... Послушай, я бы продал ее за дирхем нищему, который сидит у городской мечети, но однажды, когда она вышла из дому, я спросил себя что это лежит в ее корзинах? О Мамед, там лежали ножи, и какие-то невиданные клинки, и ремни с бляшками, и все это было заботливо завернуто в тонкие и мягкие ткани! И я сперва подумал, что эта женщина - переодетый айар, ведь они умеют так ловко притворяться женщинами, подделываясь под их походку и пользуясь дорогими благовониями, что ошибку свою обнаружишь тогда, когда будет поздно, и не будет проку в твоем раскаянии! А потом я призвал имя Аллаха, и укрепил свое сердце, и стал смотреть, что лежит на дне сундука. И я обнаружил там дорогие украшения, а также письмо и некий договор, завернутый в шелк. Я сперва прочитал письмо - и оно показалось мне знакомым. Потом же я развернул договор - и, клянусь Аллахом, о Мамед, в сердце меня укусила хворь, подобная ядовитому гаду! Ты ведь понял, что это был за договор? А я-то в своих странствиях и под бременем испытаний даже думать забыл, что у меня есть невеста!

- Почему же ты не сказал Захр-аль-Бустан, что узнал ее? Тогда она уже не осталась бы у тебя в невольницах, и ты мог бы купить женщину, которая отличает кислое от соленого!

- Я не знал, ради чего она все это затеяла, о Мамед. Ведь я уже тогда жил двойной жизнью. Дела в хаммамах, которые я поочередно открывал в разных городах, и без меня шли заведенным порядком, я имел свободное время и, о Мамед, я не хотел тратить это время за трапезами с купцами! Кроме того, за время своих странствий я кое-что узнал о том деле с подменой детей.

- И что же ты узнал, о друг Аллаха?

- Тс-с, тише! .. Не скажу... Сейчас - не скажу... Я искал... Нет, не скажу. Меня ведь все равно не допустили к нему! Налей мне наконец китайского вина! Все эти маги, мудрецы и звездозаконники связаны друг с другом и подобны шайке айаров... нет, шайке простых разбойников, потому что айарам известно понятие чести и верности! Я понял одно - в течение двадцати лет этот проклятый Барзах имеет власть над всеми нами, и все, что он натворил, добывая себе перстень Сулеймана ибн Дауда, пока не будет исправлено. А потом он как бы теряет свои полномочия, и в силу входит его соперник, и тогда якобы будут найдены похищенные дети, и решена моя судьба, и восстановлена справедливость по отношению ко всем, кто пострадал из-за этого спора! Я так разозлился, когда выяснил это, что взял багдадскую бумагу и принялся писать о пакостях мудрецов! О Мамед, я был сыном царя и должен был унаследовать царство. Но я в одну ночь лишился всего, что мне от рождения дала судьба. Потом я стал учеником врача, и проводил ночи за книгами, и достиг высокого положения. И опять в одну ночь я лишился всего, чего добился своим умом и своими руками. О Мамед, если человек дважды теряет все, что имел, но начинает сначала, и борется, и действует, и уже не боится поражений - как ты полагаешь, о Мамед, станет ли такой человек покорно ждать, пока эти проклятые маги соберутся и что-то решат?

- Нет, о Саид, такой человек ждать не станет.

- О Мамед, о друг Аллаха, знаешь ли ты, что я тайно побывал в городе, где правил мой отец, где и я должен был править?

- Нет, о Саид, откуда мне знать?

- И оказалось, что отец мой долго оплакивал меня, и проклятый Барзах был при нем неотлучно, и вельможи царства прониклись к нему уважением, и отец, умирая, оставил ему царство с тем, чтобы Барзах отыскал меня и передал царство мне! А я знал, что если он и найдет меня - то лишь ради того, чтобы избавиться от меня окончательно. Так что он теперь сидит на моем троне и распоряжается моими подданными, а я распоряжаюсь банщиками в хаммаме, о Мамед! И жду неприятностей со всех сторон. Ведь меня могут случайно узнать заезжие купцы из Хиры, и донести ее царю, и погубить меня. Еще меня могут выследить люди Барзаха. И я понятия не имею, как провела эти годы Захр-аль-Бустан! Возможно, и ее кто-то ищет, чтобы убить, думал я, иначе к чему ей притворяться невольницей и возить с собой целую оружейную мастерскую? Погоди, о Мамед... Ради Аллаха, прислушайся! Она не дышит!

- Она дышит, о Саид, только редко, словно верблюд. Мне случалось наблюдать такое дыхание, и этому можно научиться, и в нем нет вреда. Пей, пока кувшин не опустеет.

- Я пью... Ты тоже пей. Слушай, эта скверная однажды принесла пальмового вина и чего-то туда подмешала. Я понял это, когда заметил, что она почти не пьет, а мне подливает. Я стал потихоньку выплескивать вино, и промочил циновку, и сидел на мокром, словно младенец, понимаешь, о Мамед? А она делала вид, будто захмелела, и я тоже стал делать вид, будто захмелел, и она принялась петь, утверждая при этом, будто была невольницей самого повелителя правоверных, клянусь Аллахом!

- Неужели она так скверно пела?

- Она пела хорошо, но не так, как певицы, для которых это - ремесло. И петь повелителю правоверных она не могла, уж я-то разбираюсь в голосах и в музыкальных ладах! Она пела и придвигалась ко мне, и я придвигался к ней, и как-то так вышло, что светильник погас, и я захотел снять с нее изар, и тут вдруг оказалось, что она уже сбросила его, и ее волосы распущены, и достигают зада, и ее пояс также распущен, и ее грудь оказалась у меня в руке, о Мамед! И я приблизил ее к себе и, клянусь, никогда я так не желал женщину, как в ту ночь! И было между нами из близости то... то, что было... Налей, о сын греха! Налей, говорю тебе! Китайского вина! Эта проклятая желала меня так же сильно, как я - ее! И она смеялась тихим смехом, от которого я терял разум, но молчала, молчала, клянусь Аллахом, она не произнесла ни слова!

- Не вопи так, о несчастный, ты разбудишь ее!

- Сам не вопи, о враг Аллаха! Это не женщина, это - порождение шайтана. Она знала, она помнила, в какой плен взяла меня своей красотой. Мне было немногим более четырнадцати лет, о Мамед, а ей - девятнадцать! И если бы я познал ее тогда, то теперь позабыл бы и ее лицо, и ее имя! Но я не познал ее, она поставила между мной и собой свою дочь, и потому я вся эти годы помнил о ней, хотя иногда забывал, ты понимаешь меня, о Мамед, нельзя же помнить всех женщин разом, даже помнить двух разом - и то затруднительно... О Мамед, она была такой, будто время не состарило ее, и годы не коснулись ее, и превратности времен миновали ее! И знаешь, что я тебе скажу? У меня были прекрасные девушки, нежные, словно цветы, и их тела были мягки и податливы, а в ее теле поселилась сила! Тогда, когда ко мне ее привели впервые, ее тело тоже было нежным и податливым... О Мамед, я любил ее девятнадцатилетней, и вот я встретил ее - и она оказалась прежней, но совсем иной, о Мамед, о Мамед, что же мне сейчас делать? Наутро она вела себя так, будто этой ночи не было, - и я не нашел слов, чтобы напомнить ей об этой ночи и снова позвать и приблизить к себе!

- Горе тебе, ты любишь ее...

- Но она же сама хотела, чтобы я приблизил ее к себе! И если она мне не открылась - значит, ей нужно было, чтобы я ее не узнал! А зачем ей это было нужно? Я подумал и понял - она хочет осуществить наш договор и женить меня на своей дочери! А пророк запретил мужчине входить к матери и дочери! Она же не удержалась! Но раз она так желала меня - а она желала меня, клянусь тебе, о Мамед! - то зачем же она постоянно ставит между мной и собой этот договор и свою дочь? Нет мне нужды в ее дочери, я хочу только ее! И когда она осыпала меня упреками - ты был при этом? Ты слышал, как она меня проклинала, эта мерзкая, эта скверная? Не мог же я ей сказать... Погоди... Горе мне, чего я не мог ей сказать?

- А не кажется ли тебе, о сын греха, что ты слишком предаешься мучениям духа, в то время, как их предмет такого внимания не заслуживает? О Саид, разве мужчины должны так расстраиваться из-за ущербных разумом? И разве ты никогда не читал трактата Юсуфа ибн Исхака аль-Кинди "Как уберечься от печалей"? Всякая печаль есть следствие чьего-то действия, либо нашего, либо чужого. Если это действие зависит от нас, то мы не должны делать ничего такого, что могло бы нас опечалить. А чем занимаешься ты? Ведь хотеть делать то, что тебя опечалит, это значит хотеть того, чего не хочешь, и вот верная примета бесноватости! А чтобы сделать печаль наименее продолжительной, необходимо вспомнить те огорчения, которые были у нас когда-то, и после которых мы утешились, а также беды и огорчения других.

- Прибавь, о Мамед! А что, разве китайского вина больше не осталось?

- Нет, не осталось! И сказал также аль-Кинди, что всякая утрата благо, так как она уменьшает количество ждущих нас впереди потерь, утрат и огорчений. А его ученик, Ахмад ибн-ат-Тайиф, и сам прославленный аль-Фараби, написавший трактаты "О счастье" и "О достижении счастья", и не менее знаменитый Абу-Али ибн Сина, написавший два других трактата с точно такими же названиями, но путать их не следует, о дитя, ибо...

- Молчи, о проклятый! Клянусь Аллахом - я узнал тебя! ..

* * *

- Мы правильно сделали, что оставили детей и собак за городской стеной, о звезда, - негромко сказал Хашим. - Хира порядком изменилась за те двадцать лет, что я не видел ее. И эти поборы у городских ворот тоже весьма обременительны... Сколько же мы должны были бы заплатить за все наше влачащееся войско? Как ты полагаешь, о звезда?

И он беззвучно рассмеялся.

Воистину, менее всего был похож на войско босоногий отряд темнокожих мальчиков, не пожелавших расстаться с пестрыми женскими нарядами. Для них сама эта пестрота уже была неслыханной роскошью.

- Их нельзя было брать сюда и по другой причине, о дядюшка, - отвечала Джейран. - Они наверняка выдали бы себя, целуя левую ладонь или произнеся клятву псами. Им будет куда лучше в хане, хотя я и беспокоюсь, как бы у них не вышло чего с Катулем. Ведь они все еще пытаются прокатиться на нем!

- Они - дети, о звезда, а этот конь - наилучший из всех коней, и хотел бы я, чтобы вазиры здешнего царя обладали его разумом. Он признал тебя, как человек признает своего господина, и подчиняется только тебе, и когда ты дала ему имя - он немедленно стал откликаться, но я надеюсь, что он не покусает мальчиков. Пусть лучше натаскивают собак, чем разгуливают по Хире.

- А что до поборов - разве мало у нас тюков с шелковыми и парчовыми одеждами? - вернулась к беседе Джейран. - Разве мало серебряной посуды взяли мы в той проклятой долине? Да хранят псы того, кто выгнал оттуда ее обитателей и не прикоснулся к добыче! Если мы продадим ее всю сразу, не гонясь за ценой, и то получим не меньше двух сотен динаров!

- Только не вздумай продавать товары в первой же лавке, о звезда, и не вздумай отдавать их посреднику! Он обведет тебя вокруг пальца, ведь у вас, на небесах, не умеют покупать и продавать, клянусь собаками!

Джейран вздохнула. Всякий раз этот проклятый старик исхитрялся не вовремя вспомнить о ее небесном происхождении. И возражать ему было сложно.

Надо полагать, свою молодость, зрелость и даже раннюю старость Хашим провел в бурных спорах, потому что всегда находил доводы в свою пользу, даже тогда, когда их быть вообще не могло.

- А почему бы нам не пойти к мухтасибу, о дядюшка? - спросила, подумав, Джейран. - Если мы сделаем ему богатый подарок, он укажет нам подходящих купцов, и наша сделка будет безупречна. Мы же не знаем здешних нравов. Вдруг в Хире покупают и продают по таким законам, которые заезжим купцам легко по незнанию нарушить? На мухтасиба мы хоть сможем пожаловаться вали!

Хашим покосился на девушку.

То, что она сказала, свидетельствовало о знании городской жизни, которого не получишь, взирая с небес. Джейран и сама понимала это, но давно пора было призвать к порядку заядлого спорщика Хашима.

Она все еще была в мужской одежде, на чем настоял старик, хотя в райской долине к ее ногам сложили огромную кучу найденных нарядов. А ведь под изаром она чувствовала бы себя в толпе спокойнее, и ей не пришлось бы следить за свисающим концом тюрбана, уложенным на левую щеку с тем расчетом, чтобы скрыть исчерна-синие знаки Сабита ибн Хатема.

Городского мухтасиба они нашли в ювелирном ряду, где он терпеливо разбирал склоку и расспрашивал свидетелей.

Речь шла о весах, к одной чашке которых якобы чудом прилип снизу медный даник, а потом он же исчез, словно его смело хвостом шайтана. И хозяин весов клялся, что они по точности равны знаменитым харранским весам, и постоянный покупатель, случившийся рядом, подтверждал его слова, а другие покупатели утверждали, что своими глазами видели монетку. И если бы Аллах, отвлекшись от более серьезных дел, прислушался к воплям и клятвам, то немало участников этой склоки ослепло бы, оглохло, онемело, лишилось близких и утратило имущество - ибо именно этого они себе и требовали в награду за лжесвидетельство.

Настала минута, когда почтенный мухтасиб сам едва не оглох, и Джейран, пробившаяся с Хашимом к лавке виновника суматохи, - с ним заодно. Однако Хашим чувствовал себя подобно рыбе в воде - очевидно, в годы затворничества среди озерных жителей ему не хватало именно крика, проклятий, тычков локтями под ребра и иных прелестей городского базара.

Наконец, всего после полутора дневных часов разбирательства, решено было покупку взвесить заново и деньги за нее уплатить также заново. При этом, разумеется, выяснилось расхождение с первой ценой, но не такое, которое бы оправдывалось прилепленным к днищу даником. Мухтасиб не выдержал, обругал продавца и покупателя скверными лжецами, нарушителями закона, и собрался послать невольника за городской стражей с палками. Тут произошло мгновенное и решительное замирение этих смертельных врагов, вплоть до объятия и взаимного поцелуя, причем один с восторгом прибавил от себя к двум проданным ожерельям еще и третье в подарок, а другой радостно вручил ему, не считая, все, что оставалось в кошельке. И оба вместе уговорили мухтасиба принять за беспокойство десять динаров, скаля при этом из густых бород зубы, чтобы все видели их дружественные улыбки.

- Тяжек твой труд и горек твой хлеб, о друг Аллаха, - обратился к мухтасибу Хашим, пока никто другой не увлек этого рыночного начальника разбирать новый спор. - Что ты скажешь о том, чтобы оказать небольшую услугу двум чужеземцам? Аллах возблагодарит тебя - и мы из миролюбивых людей, о мухтасиб, мы из умеющих быть благодарными людей, о мухтасиб, и в беседе с нами для тебя будет польза и прибыль, о мухтасиб! ..

Речь старика, увлекавшего за собой из толпы мухтасиба, напомнила бы Джейран журчание райского ручейка Сальсабиля - если бы она слышала эту сладостную речь до своего путешествия в рай, а не после его.

И при дальнейшей беседе оказалось, что мухтасиб сам охотно возьмет дорогие платья, потому что он выдает замуж дочь, и что серебряной посуде он тоже будет рад, хотя эти товары поступают в Хиру беспрепятственно, и дороги свободны, и разбойники давно не давали о себе знать, а что касается благородных айаров - то и их здесь не видели и не слышали.

Хашим, готовый к тому, что мухтасиб может как бы не знать чего-то важного, перешел к заранее придуманной истории, которая, будь она записана иглами в уголках глаз, послужила бы назиданием для поучающихся. Слушая, как повествует старик, возводя глаза к небу и не стесняясь после каждого слова призывать Аллаха, Джейран изумленно помалкивала. И дня не прошло, как они вместе сочинили эту историю, и она была настолько коротка, что слушатель не успел бы выплюнуть косточку от финика. А Хашим расцветил ее такими благочестивыми подробностями, что вызвал слезы на глазах много повидавшего городского мухтасиба Хиры.

- И это дитя, этот отрок четырнадцати лет, подобный обрезку месяца, понял, что таково веление Аллаха, и что хадж для него неизбежен! И он боялся сказать об этом мне, потому что я недавно снарядил караван и не имел свободных денег, чтобы снарядить другой караван, в Мекку, чтобы послать свое единственное дитя, прохладу моих глаз! ..

Концом тюрбана Хашим утер свои оставшиеся без прохлады глаза и продолжал историю о богобоязненном отроке тайком ушедшем в паломничество и по дороге пропавшем.

- И айары разграбили тот караван, и все, кто ехал, разбежались, и я узнал лишь то, что предводитель айаров скрывает лицо под золотой маской, о мухтасиб! И я взял этого своего племянника (тут Джейран, в грудь которой уткнулся острый палец с достоинством кивнула), и мы поехали по следу, и нашли место, где айары напали... что с тобой, о мухтасиб?

Рыночный начальник вскочил на ноги и, ступая прямо по скатерти, которую велел накрыть для него Хашим, бросился прочь из хана, куда его с таким трудом привели ради угощения.

В дверях он повернулся к Хашиму и Джейран.

- Не надо мне вашего шелка и вашего серебра, о враги Аллаха! Знаю я вас клянусь Аллахом, вы подстроили мне ловушку!

И он исчез в рыночной толпе.

- Он - бесноватый, или его разум поражен, о звезда? - осведомился крайне обиженный Хашим. - Разве я плохо говорил? А ведь еще не дошло до того, как мы узнали, что отрок четырнадцати лет в плену у айаров, а сами айары - в плену у Джубейра ибн Омейра, и он привез их сюда, в Хиру...

Хозяин хана, прислуживавший за трапезой, встал перед Хашимом и Джейран, уперев руки в пояс.

- Что вы все толкуете - "айары, айары", о несчастные? Вот уж кого Аллах лишил разума, так это вас обоих! - крикнул он. - Не надо мне таких постояльцев! Пожалуй, вы и мне подстроите ловушку!

- Угомонись, о друг Аллаха, мы всего лишь проезжие люди! - с огромным почтением глядя на толстые руки хозяина, запел Хашим. - И мы не знаем ваших нравов, и мы всего лишь хотим найти утраченное дитя, подобное обрезку месяца...

- Убирайтесь отсюда вместе со своим обрезком месяца! - загрохотал хозяин хана. - Не будет вам здесь ни приюта, ни уюта, о соглядатаи!

Хашим и Джейран шустро вскочили и скрылись из хана прежде, чем подобный рассвирепевшему верблюду хозяин не призвал своих невольников с крючковатыми дубинками, которые были здесь в употреблении.

- Клянусь собаками, эти горожане все - бесноватые! - убежденно заявил Хашим. - Другие радовались бы, что к ним в город привезли пленных айаров. Ведь если будет назначена казнь - она продлится по меньшей мере три дня, и толпа увидит столько, что хватит рассказывать внукам, правнукам и...

Увидев лицо Джейран, Хашим зажал себе рот ладонью.

- Что тебе в этом несчастном, утратившем свою золотую маску, о звезда? тихонько осведомился он. - Мы который уже день идем по его следу. Странно, конечно, что именно в Хире мы ничего не можем о нем узнать. Но ведь еще за шесть фарсангов от нее в ханах рассказывали о людях Джубейра ибн Умейра, которые везли в столицу пленных! И вот они пропали, как будто провалились сквозь землю.

Джейран только вздохнула.

Не могла же она рассказать Хашиму о том, как упала со звоном золотая маска на пол узкой пещеры...

Неугомонный Хашим решил подойти к этому туманному делу с другой стороны.

- Расскажи мне наконец, о звезда, как ты узнала, что в той долине лежат брошенные сокровища? - осведомился он.

- Я ведь уже говорила тебе, о дядюшка, что понятия не имела о сокровищах! - сказав это, Джейран почувствовала, что чье-то могучее плечо задело ее по щеке, сдвинув конец тюрбана, и поскорее поправила его, чтобы не поразить правоверных проклятыми знаками на своей щеке.

- А зачем же ты тогда звала нас брать эту долину с боя, о звезда?

- Я и это объяснила тебе, о дядюшка, - терпеливо ответила старику Джейран. - В этой долине жила пленница, которую я хотела освободить. А что касается шелков и посуды - это было бы детям вместо награды.

Хашим хмыкнул и проворчал себе под нос нечто невразумительное. Шайтан-звезда не желала раскрывать секретов смертному, даже такому

въедливому.

Джейран не первый уже раз обнаруживала, что старик испытывает ее повторяющимися вопросами. Благодарение Аллаху, она не лгала ему - так что и выкручиваться не было нужды. А что касается ее небесного происхождения так Хашим сам убедил себя и озерных жителей, что к ним спустилась Шайтан-звезда. Джейран промолчала ради спасения своей жизни, а потом ради спасения жизни и чести Абризы.

Когда она привела свой диковинный отряд к Черному ущелью, то, разумеется, и не подумала брать приступом рай со стороны потока. Более того - она была настолько перепугана тем, что стряслось с ней на берегу этого потока, что при одном воспоминании краска стыда покрывала ее бледные щеки. Поэтому Джейран повела отряд вдоль гор, туда, где должны были быть

выходы из пещер.

Маленький Джахайш и Чилайб, посланные в разведку, обнаружили следы каравана, двигавшегося от гор через пустыню по той старинной дороге, о которой толковали Хабрур и Джеван-курд. Караван этот собран был, видимо, в большой спешке, потому что потерял по дороге немало вещей кожаных чашек, узлов с вещами, а также платков и браслетов, из чего Джейран сделала вывод, что это мог быть караван с райскими гуриями.

Она здраво рассудила, что если в раю и жили обслуживающие его мужчины, кроме истопника Ибрахима с его хнычущим товарищем, то они ушли с караваном - ведь нельзя же отправлять женщин в дорогу совершенно одних! Что же касается конного разъезда, пытавшегося изловить Джейран, то его судьба ей уже была известна.

И точно - след каравана привел к крутому откосу, с которого, очевидно, спустились женщины. Джейран послала наверх Бакура, Джарайзи и Хаусаджа, твердо объявив, что там есть вход в пещеру. Отчаянные мальчики нашли этот вход и, прислонив к крутой стене три остроги, с их помощью забрались в отверстие пещеры.

Труднее всего оказалось затащить туда псов, без которых Джейран не решалась вторгаться в мнимый рай. А когда и это дело было сделано, то выяснилось, что оттуда ведет достаточно широкий путь по пещерам, по которому можно даже привести лошадей, и если бы мальчики взяли чуть правее, то обнаружили бы его.

Оказавшись снова в райской долине, Джейран увидела, что ее опередили. Кто-то взял рай приступом, и это мог быть лишь аль-Кассар со своими айарами. На дорожках и в беседках лежали убитые, причем молодые и здоровые мужчины были поражены стрелами и копьями между лопаток. Из чего Джейран заключила, что Фатима, покидая в спешке свой рай, распорядилась покончить с праведниками...

Когда дорогая посуда и нарядные одежды гурий, кроме тех, которыми украсило себя озерное воинство, были увязаны в узлы, вернулись самые голосистые - Вави, Ханзир и Бакур, которых Джейран послала оглашать пещеры и окрестности криком: "Где ты, о Абриза?! " Никто не отозвался им, из чего Джейран вывела, что Фатима увезла пленницу, на хвосте у ее каравана повисли айары, а самой ей надлежит двигаться следом, потому что иного пути к Абризе у нее нет.

Довольный добычей отряд поклялся собаками, что пойдет за своей звездой туда, куда она поведет, и никто не удивился, что, найдя золотую маску, Джейран изменила решение, предоставила караван Фатимы воле Аллаха и отправилась по следу захваченных в плен айаров. Да и кто такие воины озерного племени, чтобы возражать Шайтан-звезде? Такая нелепость мальчикам в головы не приходила.

Джейран задумалась так, что перестала внимать уличному шуму. Если аль-Кассар не в Хире, куда полагалось бы везти плененного предводителя айаров, то, выходит, он где-то поблизости. Но почему, ради Аллаха, при одном упоминании о пойманных айарах жители Хиры становятся точно бесноватые?

- Я знаю, что мы должны сделать, о дядюшка, - вдруг решила Джейран. Мы купим для меня женское платье, как носят здешние женщины, и я переоденусь, и пойду в хаммам! Там-то я узнаю, куда подевался аль-Кассар!

- Разве женщины занимаются пленными разбойниками? Может быть, и начальница городской тюрьмы - тоже ущербная разумом, о звезда? - уныло осведомился Хашим. Убегая вместе с Джейран из хана, где, кстати, осталось

кое-какое их имущество, он оступился и теперь несколько прихрамывал.

- Нет, начальник городской тюрьмы, к сожалению, мужчина, - отвечала Джейран. - Но в его доме полно женщин. Ты подумай - начальником городской тюрьмы человек делается не в ранней молодости. У него наверняка уже есть три или четыре жены, а каждая жена имеет детей, и у каждой жены есть невольницы, которые служат ей и детям, входят и выходят. Кроме того, начальник тюрьмы имеет сотрапезников, а у них тоже есть жены и любимицы, а у тех - невольницы. Я очень удивлюсь, если не найду в хаммаме женщины, которая не знает хоть что-нибудь об аль-Кассаре.

- Если мужчины чуть не бросились на нас с кулаками, то женщины обольют тебя кипятком, когда ты начнешь расспрашивать об айарах, - разумно предположил Хашим.

Джейран пожала плечами. Ей пришлось однажды разнимать женскую драку в парильне - и скверное это было зрелище...

- А что, если ты зайдешь в мечеть, о дядюшка? - вдруг предложила она. Там сидят за чтением Корана благочестивые старцы. Они не станут размахивать кулаками, да и кипятка там нет. Ты осторожно расспросишь их...

- Кто это не станет размахивать кулаками? Благочестивые старцы? Хашим ударил себя по бокам сухими ладошками и рассмеялся скрипучим, но веселым смехом. - О доченька, двадцать лет я ежедневно приходил в мечеть и если я не знаю этих благочестивцев, то никто их не знает!

- О дядюшка, а зачем двадцать лет подряд приходить в мечеть? Джейран, разумеется, знала, что есть люди, которые выходят оттуда лишь ради естественной нужды, и даже едят там же, но ее поразило, что Хашим назвал протяженность ее собственной жизни, и она даже испугалась при мысли, что, возможно, при ее рождении кто-то уселся в мечети и сидит там по сей день.

- О доченька, а как ты полагаешь - откуда берется знание? Может быть, звезды рождаются с полной головой всяких сведений, а нам, смертным, приходится вкладывать их туда годами, - объяснил Хашим, начисто забыв, что речь идет о знания, которые он проклял и променял на веру в шайтана. - Вот я знаю количество букв в Коране и стихи, отменяющие и отмененные, и суры мекканские и мединские, и причины их ниспослания, а представляешь ли ты, о звезда, сколько на все это ушло времени?

- Количество сур помню и я, - Джейран возвела глаза к небу, призывая точную цифру. - Их сто четырнадцать!

- И мекканских из них - семьдесят сур, а мединских - сорок четыре, добавил Хашим. - Суры сосчитать несложно даже тому, кто не владеет грамотой. А стихи? А буквы?

Старик начал горячиться.

- Я был похож на человека, который всю жизнь искал дохлого осла, чтобы украсть у него подковы! - воскликнул он так громко, что заглушил рыночный шум, а прохожие, невзирая на толчею и суету, посторонились.

- А разве у осла есть подковы, о дядюшка? - удивилась Джейран.

- Вот в том-то и дело! Этот счет едва не сделал меня бесноватым, а проклятый шейх Абу-р-Рувейш едва не загнал меня преждевременно в могилу! Я сидел в одном углу большой пятничной мечети, с Кораном на коленях и каламом без чернил в руке, и считал буквы на каждой странице, а потом брал другой калам, макал его в чернильницу и писал на бумаге цифру! А потом я счел их все вместе - и знаешь ли, сколько у меня получилось?

- Откуда мне это знать, о дядюшка? - Джейран искренне удивилась такому странному для вроде бы разумного старика занятию.

- Триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят букв, о звезда! И я занимался этим шесть дней, от пятницы до пятницы, днем выходя из мечети лишь по нужде! Правоверные кормили меня прямо в мечети! И вот я написал эту цифру, и устремился к Абу-р-Рувейшу, призывая имя Аллаха, а он, этот скверный, пока я действительно в поте лица считал буквы, принимал своих приятелей и беседовал с ними, а потом для приличия тыкал несколько раз пустым каламом в страницу Корана, чтобы все видели, как старательно он ведет счет! И этот проклятый, услышав мою цифру, говорит, что она неверная, и что букв в Коране - триста двадцать три тысячи шестьсот пятьдесят две! Значит, у меня куда-то подевалось восемнадцать священных букв? И я опять сажусь все в тот же угол, и открываю Коран на первой странице, и начинаю счет заново...

- А какой от этого прок, о дядюшка? - осмелилась спросить Джейран.

- Ни малейшего прока! Уж лучше бы я и впрямь ходил по пустыне в поисках дохлого осла! По крайней мере, я дышал бы свежим воздухом, и не видел проклятого Абу-р-Рувейша, и не пренебрегал молитвой ради непрерывности счета, и это было бы куда более угодно Аллаху, чем сидение с пустым каламом над словами, смысл которых я из-за этого счета перестал понимать! А дальше вышло вот что - Абу-р-Рувейш поднял крик, и сбежались правоверные, и один были на моей стороне, а другие - на его стороне, и мне мешали сосчитать все заново, а потом мимо проходил вали со стражниками, и он услышал, что в мечети творится какое-то непотребство, и стражники вошли, и выставили нас всех из мечети, причем я получил кулаком по шее, а Абу-р-Рувейш - нет!

- А я слыхала, что читающему Коран за каждую букву зачтется десять благих дел, - вспомнила Джейран.

Тут она обнаружила, что осталась на базаре едва ли не наедине с Хашимом. Купцы поспешно закрывали лавки, водоносы уводили своих ишаков, а что касается торговцев, сидевших рядами на корточках перед циновками с мелким товаром - то и их, и их циновки как будто унес вихрь, остались лишь огрызки яблок, финиковые косточки, дынные корки и прочий мусор.

- О Хашим! - перебила она сама себя. - Что это творится? Может быть, этот базар - из тех, что открыты только во вторник или только в среду?

- Сегодня среда, о звезда, - озадаченный Хашим тоже огляделся по сторонам. - Но в это время торг обычно в самом разгаре.

- Что вы стоите тут, о люди? Вы ждете, чтобы вас прогнали палками? обратился к ним метельщик, вооруженный метлой из пальмовых листьев, связанных тонкой веревкой.

Этой метлой он прошелся по ногам Джейран и Хашима, всем видом показывая, что дело, которое он совершает, - государственного значения.

- О друг Аллаха, мы люди приезжие! - немедленно воззвал к нему Хашим, доставая даже не даник, а целый дирхем. - Ради Аллаха, куда попрятались все эти люди? Разве состоится выезд самой царицы? Но тогда почему купцы не выносят лучшие товары?

- Ступайте за мной, о люди... - прошептал метельщик, гоня мусор от середины площади к краю. - Разве вы ничего не слыхали о бедствии, поразившем нас?

- Мы прибыли с караваном только сегодня утром, о почтеннейший, - Хашим показал, как он прибавляет к дирхему еще один дирхем.

- Сегодня не приходило караванов, о человек! - метельщик отступил, подняв свою метлу, как если бы собрался обороняться ею. - Я понял - вы соглядатаи! Вы ищете тех, кто проявит скорбь или сочувствие!

Тут терпение Джейран иссякло.

Проскочив под вознесенной рукой с метлой, она выхватила из-за пазухи джамбию и уткнула ее в спину метельщику.

- Если ты не перестанешь звать нас соглядатаями, я зарежу тебя, клянусь Аллахом! - прошипела она, стараясь голосом и повадкой подражать Джевану-курду, немало ее в свое время напугавшему. - Мы люди приезжие, запомни это, о несчастный, и объясни - что происходит в вашем городе? Почему, стоит завести речь о пойманных айарах, все бросаются на нас с воплями? И почему под запретом скорбь и сочувствие?

- О звезда, тише, тише! .. - взмолился Хашим.

Метельщик, слыша, что взбесившегося юношу, угрожающего ему ударом джамбии в спину, именуют звездой, вовсе растерялся. Вдруг ему показалось, что он догадался, в чем дело.

- Так вы прибыли из Харрана, о почтенные, вы - звездопоклонники? воскликнул он. - Что же вы не сказали об этом разу? Неудачное время вы избрали для путешествия...

- О звезда, его нужно отвести в сторонку и хорошенько расспросить, сказал Хашим. - Иди за ним следом, только держи джамбию в рукаве! А ты, о человек, опусти метлу и мети мусор, но если ты вздумаешь закричать - это будет твой последний крик.

Сам он пошел рядом, так что со стороны казалось, будто ни Джейран, ни Хашим не имеют никакого отношения к метельщику, и лишь случайно вышло, что им как бы по пути.

В узком переулке бедняга вновь ощутил спиной острие изогнутого клинка.

- О почтенные, а разве вы ничего не слыхали о мятеже, который поднял старший сын нашего царя, разве до Харрана не дошли эти вести? - спросил он.

Джейран посмотрела на Хашима, Хашим посмотрел на Джейран, и оба они именем Аллаха заверили, что до Харрана такие любопытные вести не дошли.

- ... и знамена мятежников были смяты, и царский сын с небольшим отрядом оторвался от своего войска, и они стали айарами, грабящими караваны, и напали на некий караван, но тут их всех удалось взять в плен. И их привезли в Хиру, и тайно доставили в тюрьму, и завтра их казнят! А старший сын царя, Ади аль-Асвад, - любимец войска и горожан, и все оплакивают его, но ни у кого нет пути к его освобождению... - завершил метельщик короткий рассказ.

- А как звали того, кто захватил аль-Асвада в плен? - спросила Джейран.

- Это были люди Джубейра ибн Умейра, - отвечал метельщик, удивленный таким вопросом. - Царь послал его с большим войском, чтобы захватить мятежников, и он гонялся за ними несколько месяцев.

- Все сходится, о Хашим, это они...

Хашим сунул в руку метельщику два дирхема и подпихнул его, чтобы тот убирался восвояси. Но метельщик, крайне озадаченный словами и последующим молчанием Джейран, не двинулся с места.

- Теперь понятно, что здесь происходит, о звезда, но не хочешь ли ты сказать, что аль-Кассар и есть тот самый старший сын царя?

- Да, о Хашим, клянусь собаками, это он. Мы нашли его.

- А знаешь ли ты, о звезда, способ помочь ему? - спросил старик с таким видом, будто Джейран всю жизнь лишь тем и занималась, что отбивала обреченных на смерть царских сыновей у охраняющих их стражников.

Джейран не ответила, потому что мысли ее уже были заняты делом. Для того, чтобы хоть что-то предпринять, следовало привести в Хиру отряд, переправить оружие, а она не представляла себе, среди какого товара можно упрятать длинные остроги ее мальчиков, чтобы стража у ворот их не обнаружила. Да и введение в город огромных псов казалось нелегким делом.

- Да уберешься ты когда-нибудь, о враг Аллаха? - не дождавшись ответа, старик напустился на метельщика.

- О господин, поспешность - от шайтана, а медлительность - от Милосердного! - воскликнул метельщик. - Если вы воистину хотите помочь осужденным, то ступайте за мной. И пусть Аллах покроет нас!

- Что за польза тебе в том, что старший сын царя спасется, о человек? спросил Хашим. - Ты же за всю свою жизнь не видел ни царей, ни царских детей, твое ремесло - метла, твое пропитание - три дирхема в день! Не слушай его, о звезда, вот он-то и есть соглядатай!

- Или мы верим этому человеку, о дядюшка, или мы не верим ему. Я сама чуть было не погибла из-за недостатка доверия! Если он лжет - то никакая казнь завтра не состоится, не так ли? А если он говорит правду...

- Если я лгу - пусть мой род окончится мною! - такие слова в устах мужчины были равносильны клятве. Джейран посмотрела на худого, но плечистого и жилистого метельщика, поняла, что в такие годы человек уже имеет жену и маленьких детей, и сделала вывод, что в залог своей правды метельщик дает их жизни.

- О метельщик, - сказала она. - Воистину мы пришли сюда за старшим сыном вашего царя, Ади аль-Асвадом. Но мы должны доказать тебе, что никем не подосланы.

- И мы должны что-то доказывать этому несчастному? - взвился Хашим. О звезда, ты не знаешь дел горожан, это же простой метельшик с городского базара! Ты еще начни приводить доказательства истопникам городских хаммамов, которых кличут "навозниками"!

При слове "хаммам" взвилась и Джейран.

- Тебя никто не держит, о Хашим! Клянусь собаками, ты пошел за мной добровольно и можешь покинуть меня, когда тебе будет угодно! А я останусь в Хире, и я буду кланяться всем "навозникам", и ставить им угощение, и целовать им руки, если это облегчит участь аль-Кассара... аль-Асвада!

Хашим попятился.

- Так бы ты сразу и говорила, о звезда! Если ты избрала его в супруги, то мой долг - подчинение и повиновение!

- Кто избрал в супруги Ади аль-Асвада? - метельщик, любопытство в котором пересилило страх, обернулся - и увидел перед собой женщину в мужском наряде, женщину с бесстыже открытым лицом, напялившую на себя тюрбан, с джамбией в руке, впридачу ко всему - светлоглазую!

Он не назвал бы эти глаза голубыми, скорее серыми, но метельщику было не до оттенков.

- Ты хочешь стать супругой царского сына, о несчастная? - изумился он, тыча пальцем в грудь Джейран.

Она левой рукой отбила его не в меру шуструю руку, при этом конец тюрбана сбился-таки со своего места и обнажил знаки на щеке.

- О Аллах, кто из нас бесноватый - я или они? - возопил метельщик.

Тут на дальнем конце площади показались люди. Впереди шли черные рабы с обнаженными мечами и с дубинками. За ними вели мула, на котором восседала женщина во многих покрывалах. Ее пешком сопровождали мужчины в богатых больших тюрбанах со множеством складок и перевивов, в парчовых халатах, с длинными ухоженными бородами, оказывая ей величайшее внимание. Следом за этой женщиной ехали вереницей, попарно, ее невольницы, числом более двадцати, тоже на мулах, и они были одеты, как мальчики, и имели при себе небольшие ханджары, а также полупрозрачные покрывала, оставлявшие открытыми у каждой губы и подбородок.

Метельщик, увидев это зрелище, прижался к стене.

- Уходите скорее, - сказал он Джейран и Хашиму. - Вот бедствие из бедствий, вот женщина, подобная пятнистой змее! Она извела мать аль-Асвада, а теперь хочет погубить сына! И она уже погубила его! Глядите - она показывает, где поставить помост для седалища царя, а где - помост для казни, а где разместить стражу и простой народ!

Джейран не понимала, как метельщик прочитал это по движениям рук женщины, и ей оставалось лишь поверить ему на слово.

- Кто это, о друг Аллаха? - спросила она.

- Это жена царя и мать его наследника, царевича Мервана, а зовут ее Хайят-ан-Нуфус.

- Кого еще знаешь ты из тех людей? - задал свой вопрос Хашим.

- Вон тот, у ее правого стремени, - Джубейр ибн Умейр, это он захватил в плен аль-Асвада, да не спасет его за это Аллах и да не приветствует!

- Джубейр ибн Умейр... - повторила Джейран. - Далеко же он забрался в погоне за аль-Асвадом, оказался возле самых гор, и Черного ущелья, и... О Хашим!

- На голове и на глазах, о звезда! - немедленно изъявил готовность слушать и повиноваться старик.

- Ведь нам уже и тогда показалось странным, что люди, которых аль-Кассар выгнал из долины у Черного ущелья, за которыми он устремился, исчезли бесследно! А ведь там было не меньше десятка всадников, и верблюды с женщинами, и вьючные верблюды. Даже если Джубейр ибн Умейр оказал им покровительство - они должны были рано или поздно покинуть его. Но никто на всей дороге, которую он прошел, ведя пленных, не говорил нам, что войско сопровождал караван не принадлежащий ему, и что этот караван отошел от войска и двинулся своей дорогой!

- Да пусть его идет той дорогой, какая будет угодна Аллаху! - буркнул старик еще не понимая мыслей Джейран, но таким голосом, каким правоверный посылал бы караван по дороге, угодной шайтану.

Джейран задумалась.

- Я не могу объяснить тебе то подозрение, которое посетило меня, о шейх, - сказала она. - Слишком много нитей образуют этот узор, и в голове моей все они не помещаются...

- А разве есть что-то, что может не поместиться в твоей голове, о звезда? - искренне удивился Хашим.

- Скажи, о друг Аллаха, - обратилась Джейран к метельщику, - давно ли эта женщина, Хайят-ан-Нуфус, стала царской женой, и каковы ее обстоятельства?

- Она из царских дочерей, и ее привезли, когда наш царь захотел родить себе сына от белой женщины хорошего рода, чтобы назначить его наследником, а до сих пор все его любимицы были черные, - сказал тот. Ее сын - царевич Мерван, и если есть в землях арабов живое воплощение шайтана, так это - он!

- Сколько же лет царевичу? - с большим интересом осведомился Хашим, ибо слова "отродье шайтана" звучали для него так же, как для правоверного "любимец Аллаха".

- Ему не больше восемнадцати, а он уже успел опозорить немало женщин из знатных семей, и их мужья вынуждены были принять их обратно после того, как их выпускали из покоев Мервана, да поразит его Аллах! И он приезжает на рынки, и берет у купцов из товаров все, что ему приглянется, а денег не платит. А когда на него жалуются царю, то Хайят-ан-Нуфус покрывает его и виноватым оказывается тот, что приносит жалобу.

- И этот царевич назначен наследником? - уточнила Джейран.

- Да, о госпожа, а старший сын царя, от невольницы, Ади аль-Асвад, который среди арабов идет за пятьсот всадников, завтра погибнет из-за этого скверного, этого гнусного! Если бы он собрал достаточно войска, и одержал победу, и вошел в Хиру, то это был бы праздник для всех, и люди поздравляли бы друг друга. Ибо он - благороден и держит данное слово...

- Да, он держит данное слово! - перебила девушка, и голос ее при этом задрожал так, что Хашим насторожился - после такой дрожи могли пролиться обильные слезы, что было бы неприлично для сошедшей с небес звезды. - И он дал мне слово взять меня в свой харим, о друг Аллаха! Скажи - хочешь ли ты помочь нам в этом, мне и ему?

- На голове и на глазах! - отвечал метельщик. - Я понял - вы действительно пришли за аль-Асвадом. Но нет у меня оружия, кроме этой метлы, и нет у меня войска, кроме моих братьев, которые тоже имеют лишь метлы, и нет у меня денег, кроме этих двух дирхемов, которые сегодня моя жена потратит на ужин.

- Твоя жена потратит на ужин гораздо больше, - сказал Хашим, и Джейран, соглашаясь, закивала. - Ты дашь ей эти десять динаров, и позовешь своих братьев, и мы поищем, нет ли среди них брата, имеющего приятелей в городской страже. Нам нужно доставить в Хиру свой товар и своих людей, о друг Аллаха, но так, чтобы об этом никто не узнал.

- На голове и на глазах! - воскликнул метельщик.

* * *

За ночь на рыночной площади были поставлены два помоста, один - для престарелого царя, другой - для казни мятежников. И помост для царя был высотой в пятнадцать локтей, а помост для казни - в десять.

Утром невольники убирали царский помост коврами, и надсмотрщики не торопили их. Никто не спешил на площадь, ни у кого не было желания занять лучшее место, чтобы увидеть казнь аль-Асвада.

Но тем не менее конная стража заблаговременно выстроилась у помоста и вдоль той намеченной по площади дороги, по которой должны были привезти осужденных.

Джейран, одетая в красивое платье, закутанная в шелковый изар, сидела в одной из запертых лавок на мешке с луком, уткнувшись носом в дверную щель, хотя смотреть было не на что. В другую щель наблюдал Хашим, а метельщик Афиф, чей дядя и был владельцем этой зеленной лавки, рассказывал, какими церемониями обставляли публичные казни в Хире.

- Еще десять лет назад у царя был для этой надобности слон, о госпожа, говорил он, - и для слона изготовили особое седло, а на нем установили сиденье, чуть ли не в три локтя высотой, так что человек, привязанный к сиденью, был лицом вровень с крышами и его видели издалека. Но слон, благодарение Аллаху, издох, а за новым так никого и не отправили. Сейчас осужденных привозят на верблюдах, и наряжают их перед смертью, как царских детей, но привешивают к их парчовым халатам и к верблюжьей сбруе лисьи хвосты и колокольчики...

- Где Джарайзи? - спросила Джейран.

- Джарайзи, Бакур и Дауба держат твоего коня, о звезда, и они появятся вон оттуда, - Хашим показал пальцем по запертой двери, как именно прибудут на площадь мальчики и вороной жеребец.

Девушка несколько раз кивнула.

Ей пришлось заново осваиваться с платьем и изаром, с вышитыми туфлями и бренчащими на щиколотках браслетами. А также ей пришлось осваиваться с поясом, подобного которому она никогда не носила. Такие пояса обычно надевали поверх широких кожаных ремней, и Джейран боялась в нем нагнуться, и молила Аллаха, чтобы пояс не погубил ее прежде, чем она осуществит свой замысел.

Закрыв глаза, в которые бессонная ночь словно насыпала мелкого песка, Джейран увидела перед собой и Джарайзи, маленького и верткого, при этом поразительно губастого, и самого сильного из ее мальчиков - Бакура, и высокого, почти как взрослый мужчина, остроносого Даубу. Это были самые надежные - Крысенок, Кабан и Гиена. И еще Вави, который сперва вообразил себя ее любимцем. Тех, кто должен был к ним присоединиться, Хашим поделил на пары - Джахайж толжен был замешаться в толпу вместе с Ханзиром, Чилайб с Каусаджем...

И вдруг лица мальчиков затмила вставшая перед глазами как живая, конская морда, утонченной лепки, с широко поставленными, розовыми изнутри ноздрями, с белой проточиной во лбу, с ясными глазами в длинных, как у красавицы, ресницах.

Нежные губы жеребца, так неожиданно приставшего к ней и признавшего ее хозяйкой, шевельнулись, как будто конь хотел сказать:

- И я тоже буду верен тебе, о звезда!

Тут Джейран ощутила дерганье за край изара.

- Я бы на твоем месте поел, о госпожа, - почтительно обратился к ней метельщик. - Моя жена состряпала куриные потроха и печенку с луком и яйцами. Конечно, это не еда знатных, но хорошо подкрепляет и дает силу.

- Для сближения с женами это дает силу, о друг Аллаха! - Хашим рассмеялся своим старческим смешком. - А нам предстоит сближение с индийскими мечами и рудейнийскими копьями, клянусь Аллахом!

Услышав из его уст такие слова, Джейран сердито посмотрела на старика - и он, поймав ее взгляд, быстро поцеловал себе ладонь левой руки, одновременно подмигнув девушке.

И непонятно было, что этот вредный старикашка имел в виду - то побоище, которое они затевали ради спасения Ади аль-Асвада, или твердое намерение Джейран сделаться его женой.

Прошло еще немного времени - и площадь стала наполняться народом.

Люди приходили молча, вставали подальше от обоих помостов, и страже вовсе незачем было потрясать копьями, чтобы любопытные отошли прочь.

- Они хотят покончить с этим делом до полудня, о госпожа, - сказал осведомленный Афиф. - Царь наш уже стар, сидеть в такую жару на солнцепеке ему не под силу. К тому же собираются казнить его сына, его прежнего любимца, рожденного его любимицей, а не этой пятнистой змеей, разорви Аллах ее покров! О госпожа, если бы войско было не на границе, где оно сдерживает франков, а поближе к Хире, они не осмелились бы казнить аль-Асвада!

- О друг Аллаха, разве ты не знаешь, что уже больше месяца с франками перемирие? - спросил Хашим.

- Нам об этом не сообщали, о шейх, - отвечал метельщик. - Ведь все сведения сперва получают во дворце, а потом уж они доходят до нас.

- На что же купцы и вожаки караванов? - осведомился старик.

- Уже много дней в Хиру не приходили караваны, о шейх.

- А что говорят в городе о том, что царь так торопится с казнью мятежников?

- Говорят, что все это - по наущению пятнистой змеи, покарай ее Аллах! Когда ее только привезли в Хиру, она покровительствовала бедным, и раздавала милостыню, и даже построила мечеть. А теперь налоги возросли, но строительства не ведется, и куда делись наши деньги - непонятно. Аль-Асвад не раз присылал военную добычу и пленных, но и это ушло, как вода в песок, клянусь Аллахом! Наши городские стены подобны тем, что делают из камушков дети, и лучше бы укрепить их, чем содержать у каждой дырки отряд стражников и привратников!

- А ты мне нравишься, о метельщик, - неожиданно заявил Хашим.

Джейран, слушавшая эту беседу, отвлеклась от дверной щели, но тут шум на площади заставил всех троих снова прижаться лицами к двери.

Впереди неторопливо ехали всадники с копьями, и развевались на ветру подвязанные к этим копьям треугольные белые знамена Хиры. За ними шли пешие стражники с дубинками, чтобы отгонять любопытных. Их построили так, чтобы между верблюдами с осужденными и толпой в любом случае оказалось не менее четырех рядов стражников.

Но ради такой скудной толпы не стоило беспокоить столько вооруженных мужчин.

Осужденных действительно разрядили в парчу и в шелк, вместо тюрбанов на головы им надели остроконечные колпаки, разукрашенные пестрыми лоскутками, и верблюды, на которых их посадили, были двугорбые. За спиной каждого на заднем верблюжьем горбу сидело по ученой обезьяне. Эти обезьяны неустанно молотили кулачками по плечам и спинам заключенных.

- Ради Аллаха, сколько же их? - прошептала Джейран.

- Я вижу воспитателя аль-Асвада, благородного Хабрура ибн Омана, да спасет его Аллах! - сказал Афиф. Джейран вгляделась - и нашла в пестроте нарядов огненно-рыжее пятно. Очевидно, это была холеная борода Хабрура.

- Почему его везут первым? - спросила она.

- Видимо, именно его и казнят первым, а потом - всех сторонников аль-Асвада, чтобы он видел, как они погибают из-за него и его мятежа, отвечал Хашим. - Обычно так и делается, о звезда. Аль-Асвад, скорее всего, едет последним.

- Я не хочу, чтобы он погиб, - сказала Джейран. - Он был добр ко мне. Может быть, он спас меня от смерти.

- Не торопись, о госпожа! - воскликнул Афиф, но Джейран уже отодвинула засов.

- Не бойся за нее, о друг Аллаха, - удержал его Хашим. - Сейчас ты увидишь дивные дела!

Джейран замерла на пороге. Она ощутила страх.

Старик был уверен в ней, как маленький ребенок уверен в силе своего отца.

Когда они вместе замышляли нападение, то все, что она ни говорила бы, он принимал с одобрением и даже восторгом. Джейран, которую за всю ее жизнь не так уж часто хвалили, воодушевлялась и предлагала новые затеи. И вот сейчас она поняла, что если нападение провалится - то отвечать перед троном Аллаха за гибель мальчиков будет лишь она, а Хашим извернется, прикрывшись старческим малоумием. Ибо не станет же разумный человек выполнять все, что придет на ум женщине!

Чем ближе подходила она к помосту для казни - тем меньше могла разглядеть осужденных.

А там уже стояли колоды, лежали топоры и стояли обнаженные по пояс молодцы, все искусство которых состояло в том, чтобы с одного удара лишать человека руки или ноги.

Казнь мятежникам полагалась скорая - лишение сперва рук, потом ног, а потом уж головы. Тела и конечности сжигались, головы надевались на колья и выставлялись вдоль стен дворца.

Вообразив себе хрип и стоны казнимых, потоки крови с помоста, Джейран ощутила сперва тошноту, потом ярость.

Она должна была спасти аль-Асвада - не затем, разумеется, чтобы непременно войти в царскую семью! Об этом она, вспоминая о мгновениях в темной пещере, и не думала. Джейран не могла допустить, чтобы принял позорную смерть тот, кто так высоко ставил достоинство и честь!

Ведь и она всю свою недолгую жизнь прожила по законам чести, не давая обетов, не усердствуя в соблюдении установлений, а просто так у нее вышло.

И, когда она говорила аль-Асваду в пещере, что его достоинство даже в этом бедственном положении осталось с ним, ибо бесчестный человек и не заметил бы такой пропажи, то в какой-то мере она рассказывала о себе. Ведь она одолела горный перевал и пещеры еще и потому, что из-за нее пострадала другая женщина, и Джейран в голову не приходило, что можно устраниться от совершенного ею зла, даже не пытаясь его исправить.

Откуда в ней это ощущение достоинства и чести - она не знала.

Она увидела в толпе Джахайжа и Ханзира. Переодетые в те лохмотья, что собрали для них метельщики, они выглядели как подростки, которых плохо кормят. Но она знала - обоим уже исполнилось пятнадцать, так что они даже имеют право жениться, и за свои поступки отвечают наравне со взрослыми мужчинами. Джейран улыбнулась им, как бы говоря этой вымученной улыбкой и хитрым прищуром: о мои Ослик и Поросенок, потерпите еще немного!

А где-то рядом были Чилайб с Каусаджем, крепыш Вави, сын Фалиха, и маленький Марджан, и другие пары, испытанные в схватках с озерными кабанами.

В отдаленном переулке Джарайзи, Бакур и Дауба держали коня.

Вся надежда была на красавца-жеребца, поражающего взоры, подобно Абджару, принадлежавшему Антару. Джейран не знала, как его звали прежде, и дала ему обычное для бедуинов имя Катуль. И жеребец, как будто обладая разумом, откликался, откуда бы ни звала его девушка.

Ни Хашима, ни мальчиков это вовсе не удивляло, ибо иначе и быть не могло: наилучший конь среди коней, принадлежащих арабам, прибежал к Шайтан-звезде и преданно ей служит...

Вдруг толпа всколыхнулась, люди торопливо стали опускаться на колени, пряча лица в рукавах.

Помост для царя и свиты был поставлен так, что к нему можно было подъехать по улице, соединявшей базарную площадь с площадью перед дворцем, совершенно незаметно. О прибытии своего владыки горожане догадались по тому, что свита стала занимать на помосте приличные каждому места.

Преклонила колени и Джейран, но нашла возможность посмотреть из-под изара, что творится на помосте.

Царь, одетый, как и должно старцу, в долгополое одеяние из парчи, с посохом, в большом белом тюрбане, тяжело опустился на приготовленные для него подушки. Сразу же чернокожие рабы подмостили под него валики, чтобы он мог опереться спиной и удобно расположить локти.

Казалось, старец не понимал, для чего его сюда привели. Он перешептывался со свитой и даже изволил сказать нечто такое, от чего трое вельмож почтительно рассмеялись.

Рядом сел юноша семнадцати лет, красивый и прелестный, стройный и соразмерный, тоже в долгополом одеянии, и свита оказала ему такие почести, что джейран поняла - это и есть царевич Мерван.

За спиной царя натянули тонкие шелковые ковры со звездчатым узором, сделав из них как бы дугообразную стену, и за ними началась какая-то суета. Очевидно, из дворца прибыл еще кто-то, желающий тайно посмотреть на казнь.

- О пятнистая змея... - услышала Джейран шепот у себя за спиной.

- О проклятая... - прошелестело где-то слева.

Верблюдов с осужденными завели между обоими помостами. Аль-Асвада, Хабрура и еще не менее двадцати человек, отвязав от седел, поставили всех вместе. Джейран, как ни вглядывалась в них, стоящих плечом к плечу, но в шутовской пестроте их парчовых нарядов, в лохмотьях, свисающих с колпаков, не могла понять, который из них - Ади.

Заговорил глашатай, извещая о событии.

Джейран и без узаконенных обычаем проклятий знала, что сотворили Ади аль-Асвад и его товарищи.

Вышел и обратился к горожанам хорошо известный им эмир Джубейр ибн Умейр, статный воин, из тех, кого цари приберегают на случай бедствий, одетый в черную парчу, с большими нашивками на груди и на плечах из зеленовато-желтого золота. Он говорил от имени царя - но речь эта не была речью разумного отца, карающего восставшего сына. Вообще ни слова не было сказано о том, что мятежник аль-Асвад - старший сын царя.

И, наконец, палачи вывели первого из осужденных - Джейран узнала в нем Ахмеда, того, что привел отряд к пещере.

Без долгих рассуждений один из палачей бросил его на колени, другой схватил за правую руку и вытянул ее поверх колоды, третий нанес удар!

Джейран, не ожидавшая такой поспешности, едва не потеряла сознание.

Ахмед поднес к лицу обрубок и вымазал щеки и бороду хлещущей кровью.

Царь внезапно поднял руку, приказывая остановить казнь. Он сказал что-то Джубейру ибн Умейру, тот подошел к краю помоста и жестом велел подвести Ахмеда поближе к себе.

Они встали один напротив другого: полководец в парчовом халате, в тюрбане поверх сверкающего остроконечного шлема, и мятежник с окровавленным лицом, чью правую руку сообразительный палач перехватил веревкой, чтобы кровь не хлестала.

- Зачем ты сделал это, о враг Аллаха? - спросил Джубейр ибн Умейр.

- Я боялся, что от потери крови мое лицо побледнеет, - отвечал Ахмед. Тогда люди, глядя на мою бледность, могут подумать, что я боюсь смерти и побелел от страха! А я не хочу, чтобы они видели мою бледность и плохо думали обо мне, клянусь Аллахом!

Джубейр ибн Умейр стремительно повернулся и подошел к царю. Он что-то сказал вполголоса своему повелителю, тот отмахнулся, Джубейр ибн Умейр обратился снова. Очевидно, речь шла о помиловании, только Джейран не могла понять, кто из них двоих сжалился над Ахмедом, а кто - непременно желает его смерти.

Царевич Мерван вмешался в эту беседу и указал на Ахмеда таким движением, что ни у кого не возникло сомнения: этот - за смерть!

- О звезда...

Это был не голос, а дыхание, коснувшееся ее уха. Джейран резко повернулась - и увидела Хашима. Старикашка, которого можно было сбить с ног взмахом ишачьего хвоста, увязался за ней в толпу. свято уверенный, что рядом с Шайтан-звездой тому, кто поклоняется ей, никакие бедствия не угрожают!

Стоя рядом на коленях, Хашим смотрел на свою звезду с тревогой. Он не понимал, почему Джейран все еще на площади, а не там, где положено быть по замыслу.

Его густые, торчащие на два пальца вперед брови приподнялись от изумления, и Джейран впервые ясно увидела глаза Хашима - такие же светлые, как и у нее!

Но некогда было размышлять, откуда прибрел в земли правоверных этот причудливый старик, и где его предки, и какого он рода. Потому что Хашим, ни мгновения не сомневаясь в Джейран, вдруг завопил голосом, пронзающим уши до самой печенки:

- Справедливости, о царь! Справедливости! Ради Аллаха справедливости!

Люди откачнулись в разные стороны, валясь наземь, а Хашим шустро вскочил на ноги, схватил Джейран за руку и негромко приказал:

- Дорогу, о правоверные, дорогу!

Она тоже вскочила и, словно верблюд в поводу, повлеклась следом за Хашимом, прокладывавшим путь сквозь толпу с бесцеремонностью погонщика ослов.

Им навстречу уже спешили четверо стражников.

И первый из них, не задавая лишних вопросов, замахнулся на Хашима крючковатой дубинкой.

Старик, готовый к подобного рода бедствиям, увернулся и снова заорал:

- Справедливости, о царь! В твоих владениях обидели девушку! Будь ее защитой, о царь!

Стражники переглянулись - тот, кто послал их, полагал, что один из городских безумцев, коих в Хире было не меньше, чем в любом порядочном городе, решил в помутнении рассудка вступиться за осужденных. А тут вдруг оказалось, что речь идет о некой женщине. И даже сама женщина имелась высокая, закутанная в изар и покорно следующая за вопящим старцем, как если бы он был ее родственником.

- Пока этого скверного, этого гнусного не прикончили - пусть он выполнит свой долг! Справедливости, о царь! Вот эта девушка опозорена, и нет иной причины ее позора, кроме этого проклятого, что стоит сейчас на помосте! Не убивайте его, пока он не снимет с нее пятна позора! Справедливости, о царь!

С такими воплями Хашим протащил Джейран, минуя стражу, до подножия того помоста, где восседал царь, так что они пропали из вида для его свиты и для распоряжавшегося от имени царя Джубейра ибн Умейра.

Глотка у старика была настолько мощная, а голос по пронзительности настолько превосходил ишачьи вопли, что он привлек к себе и Джейран всеобщее внимание. Тем, кто стоял на высоком помосте, очевидно, казалось опасным молчание толпы, и потому Джубейр ибн Умейр приказал поднять наверх и женщину, и ее родственника - ибо все, что в этот день давало повод для царской справедливости, шло на пользу владыке Хиры.

Лестница располагалась за помостом, поэтому Хашима и его звезду заставили бегом добраться до нее, чтобы поскорее поставить перед царем.

Они, как положено, упали на колени, исправно стукнувшись лбами о доски, покрытые плотными басрийскими коврами.

Хашим, упираясь руками в пол, поднял голову, сохраняя при этом почтительный наклон спины, так что Джейран забеспокоилась за целость его шеи. Но отчаянному старику, очевидно, доводилось не раз говорить со знатными людьми, так что голову он запрокинул без повреждения позвонков.

- О счастливый царь, благословенный Аллахом! Вот эта женщина, дочь моего брата, была обещана в жены моему сыну, и ее везли в Хиру из Багдада, и разбойники напали на караван и захватили его, но ей удалось бежать! И она блуждала по горам, и встретила айаров, и их предводитель уничтожил ее девственность и насладился ее юностью! И он обещал жениться на ней, и призвал в свидетели Аллаха! - вопил Хашим с тем расчетом, чтобы слышали все, кто собрался на площади, и осужденные также. - А это был человек в золотой маске! И дочь моего брата сумела скрыться от айаров, и нашла меня, и вдруг оказалось - этот человек Ади аль-Асвад! Вот кто обещал жениться на ней и взять ее в свой харим! А теперь она опозорена, о царь, и нет у нас надежды иначе, как на твою справедливость!

Выкрикнув это, Хашим стукнул головой о помост, дернув Джейран, чтобы она поступила так же.

Царь сделал знак Джубейру ибн Умейру, тот склонился и почтительно выслушал приказание.

- О рабы Аллаха! - обратился полководец к Хашиму и Джейран. - Вы понимаете, что сейчас всякий может прийти и сказать, что аль-Асвад похитил девственность дочери его брата. Нет ли у вас, по милости Аллаха, какого-либо доказательства, что это совершил именно он? И если оно есть то решение царя будет справедливым, клянусь Аллахом!

- Пусть скажет дочь моего брата, о господин! - Хашим указал на коленопреклоненную Джейран. - Она может назвать все обстоятельства и приметы, так что эти люди должны будут признать ее правоту.

- Говори, о женщина! - велел Джубейр ибн Умейр.

Джейран, не поднимаясь с колен, повернулась лицом к тому помосту, где стояли осужденные.

Отсюда она видела их лица, и первым узнала Хабрура с его огненной бородой. Рядом стоял человек с лицом настолько смуглым, что его можно было бы назвать черным, но это не было безбородое лицо негра с ноздрями, подобными двум кувшинам, у которого верхняя губа - как башмак, а нижняя как одеяло. Нет - мужчину этого Аллах наделил красотой, достойной благородных арабов, и тонким носом, и сходящимися бровями, и гладкостью кожи, и прелестью уст под шелковистыми черными усами, вот только не было у него той родинки, подобной точке мускуса, которая должна непременно украшать всякое красивое лицо.

Но и без родинки аль-Асвад показался Джейран прекраснейшим из всех мужчин. Волнение, испытанное ею в пещере, вспыхнуло вновь, но теперь она уже видела лицо возлюбленного - видела впервые в жизни.

Это волнение, а также страх - ведь она впервые должна была говорить перед таким сборищем мужчин - лишили ее речи, так что она открыла рот и, два раза вздохнув, опять закрыла его.

- Не смущайся, о женщина, здесь все желают тебе добра, - ободрил ее полководец. - Погляди - сам царь ждет, чтобы ты произнесла свое свидетельство. Если истина на твоей стороне - ты получишь вознаграждение, клянусь Аллахом!

- Вот этот, с крашеной бородой, - Хабрур ибн Оман, о господин, тихо сказала Джейран Джубейру ибн Умейру. - Тот, кому отрубили руку, Ахмед. А еще с ними были некий Джеван-курд и мальчик по имени Алид, но я их здесь не вижу.

- Ты права, о женщина, Джеван-курд был с аль-Асвадом, - согласился полководец. - Но для того, чтобы знать это, вовсе не обязательно было попадаться в плен к мятежникам и терять у них девственность. Нет человека в Хире, который не знал бы, что Хабрур ибн Оман - наставник аль-Асвада, а Джеван-курд ездил у его правого стремени. И, ради Аллаха, говори громче!

- Я встретила их возле Черного ущелья, о господин, и в трех часах от него есть пещера, дорогу к которой показал Ахмед. И они скрылись в этой пещере, боясь преследования Джубейра ибн Умейра, и провели там ночь...

Джейран знала, что именно Джубейр ибн Умейр стоит перед ней, но знать этого ей пока не полагалось, раз уж ее привезли из Багдада.

- Да, это верно, клянусь Аллахом, мы потеряли их след неподалеку от Черного ущелья! - воскликнул полководец. - Прибавь, о женщина!

- Я слышала, о чем говорили эти люди, о господин. Они хотели соединиться с большим войском, а предводителя этого войска звали Джудар ибн Маджид, и я сперва подумала, что это еще одна шайка айаров.

- Прибавь, о женщина! - приказал Джубейр ибн Умейр. - И не смущайся, ради Аллаха! Укрепи свое сердце и продолжай!

- Я могу описать золотую маску, о господин, - сказала Джейран. - Я видела ее и трогала ее. И она завязывается на затылке двумя парами шнурков. У нее есть лоб, прикрывающий целиком лоб ее владельца, и щеки, и подобие бороды, чтобы прикрыть бороду владельца, если она не слишком длинная. И в носу у нее отверстие, наподобие ноздрей, как если бы они соединились. И еще я скажу, что она была слишком широка для аль-Асвада, так что ее пришлось сжать по бокам, и от этого она немного покривилась и перекосилась.

- Достаточно, о женщина, - прервал Джубейр ибн Умейр. - Ты верно описала маску. Она долгие годы хранилась в сокровищнице, где ты не могла ее видеть. Похоже на то, что ты говоришь правду.

Он отошел и вступил в переговоры с царем, причем чернокожие рабы загородили их от толпы, молча ждавшей решения.

Джейран, все еще стоя на коленях, покосилась сквозь щелку в изаре на осужденных. Они переговаривались, и Хабрур что-то толковал Ади аль-Асваду, а тот, опустив голову, слушал и не возражал.

Палачи, несколько недовольные тем, что успешно начатое действо прервалось, собрались вместе, все четверо, и тоже совещались. Ахмеда они уложили на помост и затянули ему руку покруче - как знать, если царь проявит милосердие, то их же еще могут наказать за то, что они позволили осужденному истечь кровью.

Джубейр ибн Умейр, отстранив рабов, вышел на край помоста и простер руку в широком парчовом рукаве над головой Джейран.

- О правоверные! - возгласил он. - Царь, да хранит его Аллах и да приветствует, счел доказательства этой женщины истинными! И, поскольку он справедлив во всех своих решениях, то будет справедлив и сейчас! Уже послали за кади. Перед вами будет заключен брачный договор преступника и мятежника Ади аль-Асвада с этой женщиной по имени... Как тебя звать, о женщина?

Джейран чуть было не назвала свое собственное имя.

Но тут она вспомнила подозрения, которые посетили ее, когда она поняла, что караван Фатимы пропал бесследно при появлении войска Джубейра ибн Умейра. А ведь Фатима и ее женщины знали Джейран как по имени, так и в лицо.

- Меня зовут Азиза, о господин, - сказала девушка.

- Ее зовут Азиза, клянусь Аллахом! - подтвердил старый хитрец Хашим, мысленно призвав шайтана взглянуть на это зрелище.

- Перед вами будет заключен брачный договор преступника и мятежника Ади аль-Асвада с этой женщиной по имени Азиза! - повторил Джубейр ибн Умейр. - Приведите сюда аль-Асвада, поставьте его перед нами!

Первыми к Ади прикоснулись ретивые палачи. Он яростно оттолкнул их плечом. Затем сам пошел туда, куда они показали ему, спустился с помоста, прошел между стражниками, и, окруженный целой толпой вооруженных мужчин, поднялся сзади на царский помост.

Он остановился довольно далеко от Джейран.

Предвидя бурные события, Хашим незаметно подкрался к углу помоста.

Сигнал к началу побоища должна была дать Джейран, и дать заблаговременно, чтобы мальчики успели передать его друг другу и донести до переулка, где стояли Джарайзи, Бакур и Дауба с конем.

Но она внезапно оказалась окруженной вельможами, и кто-то помог ей подняться с колен, и размахивать руками она сейчас никак не могла. Так что Хашим махнул, как и уговаривались, дважды. Он знал, что сообразительные мальчики, привыкшие на своих озерах к засадам на свирепых кабанов и к безмолвным перекличкам, поймут его.

Ади аль-Асвад между тем, держась с достоинством, протянул обе связанные спереди руки к Джейран.

- Я никого не лишал в своих скитаниях девственности, клянусь Аллахом! звучно произнес он.

Джубейр ибн Умейр взял Джейран за руку и вывел ее на самое видное место.

- О правоверные! Этот нечестивец, стоя на пороге геенны огненной, клянется именем Аллаха, а ведь все мы видим, что он лжет! И он к грузу своих грехов добавляет еще один! - загремел полководец, и Джейран стало ясно - свои звания он действительно получил за победы, ибо такой голос приличествует предводителям войск.

- Я не лгу и я не лишал эту женщину девственности! - еще громче Джубейра ибн Умейра провозгласил аль-Асвад.

Джейран поняла, что ее могут принудить принести клятву, а это было ей вовсе ни к чему!

Нужно было поскорее пробиваться к Ади аль-Асваду, иначе вся ее затея могла кончиться крахом.

- О аль-Асвад, о скверный, о бесчестный! - воскликнула она, вырывая руку у Джубейра ибн Умейра и устремляясь к осужденному. - Ты обещал на мне жениться, о Асвад! Ты обещал взять меня в свой харим, и это было в пещере, в темной пещере, где я развязала спутанные узлы твоей маски! Смотрите, слушайте, о правоверные! Умерла верность слову среди сыновей арабов!

При этих словах она оказалась возле аль-Асвада и схватила его левой рукой за толстый узел между его запястьями.

- Вот этими руками обнимал он меня, о правоверные! И свидетелем этому был лишь Аллах! Ты все еще не хочешь узнавать меня, о аль-Кассар?

- Клянусь Аллахом, я узнал тебя! - воскликнул аль-Асвад, и в эот же миг острая джамбия, которую Джейран правой рукой выхватила из-под изара, впилась острием в узел. Девушка потянула на себя изогнутый клинок - и аль-Асвад, напрягшись, разорвал веревки.

- Держи, о Ади!

Она, откинув изар, нажала на то, что издали казалось пряжкой пояса, и, распрямляясь, взлетел в воздух гибкий индийский клинок, из тех, что наподобие поясов охватывают тело!

Аль-Асвад подхвтил его на лету и крест-накрест рассек перед собой воздух.

- Держись, о аль-Асвад! - раздался крик в толпе. И тут же по ней прошел вопль, толпа распалась надвое, и по образовавшемуся коридору помчался вороной конь. За ним с лаем неслись черные псы.

- Ко мне, о Катуль! - закричала Джейран.

- Спиной к спине, о любимая! - приказал аль-Асвад, еще не зная, какой груз несет на спине бешеный жеребец.

А грузом этим были длинные остроги, из тех, чье тройное острие пронзает кабана! И мальчишки, стоявшие в назначенных местах, бросались к коню, срывая с его спины свое надежное оружие, и бежали за ним следом, отбивая древками острог тех, кто попадался им на пути.

Услышав звонкий голос Джейран, жеребец вскинулся на дыбы, заржал и опустил маленькие, безупречной формы копыта на головы подбежавшим стражникам.

- Ко мне, ко мне, о аль-Яхмум! - узнав это ржание, закричал Ади аль-Асвад, разя гибким клинком на разные лады - то лезвием, а то плашмя. И лезвие рассекало плоть, нанося глубокие раны, а удары плашьмя наносили раны не столько проникающие, но более опасные - они выхватывали из тел полосы кожи!

Аль-Асвад показал, что владеет не только ханджаром - длинный гибкий клинок пришелся ему по руке, и острие целило в горло сразу пятерым противникам, и он отпрыгивал в сторону от занесенных клинков, успевая при этом еще и прикрывать Джейран, которая решительно не знала, что ей делать с большой джамбией.

А мальчики, держась по двое, пробились к помосту с осужденными.

Многие из горожан бежали с площади, путаясь в полах своих халатов, но были и такие, что устремились на помощь осужденным. Вставая друг другу на плечи, они взбирались на помост, откуда соскакивали, увидев занесенные топоры палачей и копья вскарабкавшихся раньше, чем они, стражников.

Собственно, это были даже не копья, а короткие дротики - митрады, ибо что за прок в тесной толпе от длинного и неповоротливого копья? Но наконечники их были остры и имели дурное свойство застревать в ранах.

Нужно было поскорее развязать соратников Ади аль-Асвада, чтобы дать им в руки оружие!

Джейран увидела, как Бакур, самый старший из ее мальчиков, ростом и плечами равнявшийся со взрослым мужчиной, вскочил на плечи Вави, так что лицо его оказалось вровень с краем помоста. Стражник замахнулся, дротик устремился в голову мальчику. Но тот, поймав вражеское копье между зубьями остроги, резко увел его вверх, а затем, слегка провернув острогу, нанес стражнику удар в горло ее боковым острием. Тот покачнулся и рухнул. И в тот же миг Бакур был на помосте.

Вращая острогу над головой, так что она слилась в полупрозрачный круг, он нанес несколько порезов по лицам стражников, обороняя тот край помоста, на который уже взбирались Дауба, Джарайзи и Каусадж.

Мальчики оставили остроги внизу и достали из-за поясов джамбии. Привычные к охоте на плавучих островках и длинным прыжкам, они проскочили к осужденным так, как проскакивали под мордами кабанов, спасаясь от клыков.

Первым они освободили Хабрура. К этому мигу на помосте валялось уже два митрада, а владельцы их лежали рядом с пронзенным горлом. Прочие стражники отбивались от Бакура и напавших на них с другой стороны Вави и Чилайба.

Шустрый Джарайзи выхватил из-под ног у оказавшегося к нему спиной стражника оба митрада, отдал их Хабруру и еще одному сотоварищу аль-Асвада, высокому и чернобородому, а сам, позвав за собой мальчиков гортанным криком, удобным, чтобы перекликаться на островах, побежал через весь помост туда, где еще стояли верблюды с высокими седлами, а на их задних горбах все еще сидели ученые обезьяны.

Скинув обезьяну наземь, Джарайзи и Ханзир вскочили на верблюда. Вави бросил им свою острогу и они, колотя древком по головам, погнали верблюда к царскому помосту - туда, где, спиной к спине, отбивались Ади аль-Асвад и Шайтан-звезда!

Против Ади вышел сам Джубейр ибн Умейр, с таким же гибким индийским мечом, и весь облик его дышал благородством, как подобает прославленному полководцу. Длинные полы своего черного парчового одеяния он заткнул за пояс - широкий пояс с блестящими бляшками, признак бывалого бойца.

- Отойдите все! - кричал он. - Отойдите, о враги Аллаха! Пусть это будет схваткой равных! Дайте нам место - я сам убью его, клянусь Аллахом!

- Отойдите - и пусть он убьет его! - крикнул и царевич Мерван, вскакивая и указывая обремененной перстнями рукой на старшего брата.

Внезапно перед аль-Асвадом и впрямь образовалось пустое место, вполне достаточное для поединка.

Джейран обернулась, выглянула из-за его плеча - и увидела, что престарелого царя на помосте больше нет, что Мервана силком усадили обратно на кожаные подушки, но натянутые шелковые ковры в звездчатых узорах остались, и более того - особенно четко обозначились щели между ними.

- Берегись, о аль-Асвад! - крикнула она. - Там, за коврами, могут быть лучники! И если ты выйдешь вперед, они увидят и поразят тебя!

- Будь ты проклята, о женщина! - отвечал ей на это царевич Мерван. Он прокричал еще что-то, на расслышать помешал торжествуюший лай черных псов.

- Сюда, сюда, о аль-Асвад! - совсем близко раздался звучный голос Хабрура ибн Омана. - Мы держим для твоей женщины верблюда! А тебя ждет аль-Яхмум!

Царский помост был высок - в пятнадцать рабочих локтей, а это ведь почти три человеческих роста, и прыжок оттуда был чреват неприятностями. Но аль-Асвад устремился, таща за собой Джейран, и подхватил ее на руки, и прыгнул вместе с ней. Их подхватили, не дав обоим упасть, и сверху к Джейран протянулись руки, и она увидела лицо Хашима. Как старик успел спуститься с царского помоста, пробиться к мальчикам, да еще оказаться на верблюде - было совершенно непонятно.

Все озерное воинство тоже разместилось на верблюдах вместе с освобожденными товарищами аль-Асвада. Сам он вскочил на аль-Яхмума и наконец сорвал с головы остроконечный колпак с лоскутьями. Длинные кудри рассыпались по плечам и спине, что было неприлично для правоверного, но аль-Асваду было не до накручивания тюрбана. Он запустил колпак в сторону царского помоста.

- Вперед, вперед, о любимые! - закричал он. - Вперед, пока из дворца не пришло к ним подкрепление! Вперед, к воротам Победы! Мы прорвемся, клянусь Аллахом!

И послал вперед аль-Яхмума. Верблюды побежали следом.

Аллах был милостив к мятежникам - ворота оказались открыты, и привратники не ждали нападения изнутри города, и аль-Асвад вывел свой отряд на широкую дорогу, где остановил аль-Яхмума и встал на обочине, ожидая, чтобы последний верблюд покинул городские стены.

- Скорее, ради Аллаха! - торопил он. - Сейчас они опомнятся и снарядят погоню! Хватайте псов, берите их на седла! Перевяжите руку Ахмеду!

Джейран, замыкавшая это поспешное отступление, подъехала к нему, сунула руку под изар, достала золотую маску и протянула ее со словами:

- Закрой лицо, о аль-Асвад, потому что не все обеты выполнены!