«Властелин Памяти»

Александр Тюрин

ВЛАСТЕЛИН ПАМЯТИ

цикл "НФ-хокку"

Творец, в знак того, что тварь может быть лишь подобной, но не равной ему, внес немалые изьяны в нашу природу.

Смирение, о мои любезные ученики, вот единственный щит, которым мы можем прикрыть свои несовершенства. Увы, мы столь часто пренебрегаем этим тяжелым вооружением.

К числу наших несовершенств относится и память. Как знаки на песке стирается то, что укрыто в ней. Имена, облики, побуждения . В отличие от сосуда с вином, который сохраняет как сладкую жидкость, так и горький осадок на дне, в сосуде нашей памяти со временем пропадает горечь тех ошибок, которые мы совершили в силу гордыни или малодушия.

И, тем не менее, сегодня, когда мой дух уже готов вернуться к своему источнику, я поведаю вам одну историю, что приключилась со мной в самом начале моего земного пути.

То было время великих держав, деливших меж собой землю, воду и даже воздух. Иногда во главе империй стояли мудрые правители, сберегавшие силы своих подданных, но куда чаще слабые правители расстрачивали силы народов ради нелепых, а то и просто постыдных целей.

Пришел я на этот свет в городе, имеющем странное имя Ленинград, там обучался в школе, где давали лишь суетные преходящие знания вместо того, чтобы направлять на постижение великих начал. После школы я не почувствовал склонности ни к одному из занятий и поэтому выпала мне доля нести нелегкую воинскую повинность.

Будучи в солдатах, вдосталь нахлебался я невзгод, немало пострадав и от своеволия разнузданных дедов нашего десантно-штурмового батальона. Однако, в конце концов, испытания укрепили мое тело и волю. Я научился сосредотачиваться на многих вещах сразу, ходить неслышным шагом и сбивать противника с ног первым же ударом.

В то время моя страна вела войну с диким и злобным народом, проживающим в горах Хиндукуш. Души наших врагов не были смягчены ни проповедью миролюбия, ни красотою художества, ни тонким стихом из трех строк.

Летательные машины моей молодости были громоздки и в них помещалось много людей. Туманным осенним утром вертолет доставил меня и двадцать моих товарищей в гористую местность, где, похоже, от Сотворения Мира не росла даже трава.

Каждый из нас нес на себе тяжелое скорострельное ружье АКС, называемое калаш, триста патронов к нему, много другой амуниции и съестных припасов. Хотя мы были навьчены как верблюды, нам надлежало быть быстрыми и ловкими как снежные барсы. Ведь все мы получили строгое веление: изловить или лишить жизни одного из самых дерзких и жестоких вражеских эмиров по имени Фаюдхан.

Вскоре ко всем трудностям высокогорных переходов добавилось ненастье. Днем сильный ветер хлестал нас по лицу каменной крошкой и пытался сбросить в пропасть. Ночью мороз сковывал ледяной корой нашу одежду, так что стыли и наливались тяжелой болью конечности, лишая нас сна и отдыха.

Властителям судеб из небесных долин было угодно, чтобы враг обнаружил нас раньше, чем мы его. Мои товарищи пали геройской смертью, пролив дыхание жизни на ледяные камни.

Я не бежал боя, но таинственные нити предназначения позволили мне уничтожить огневую точку противника навесным выстрелом из подствольного гранатомета и выйти из ущелья, которое стало могилой для моих товарищей.

Я спасся от засады, но не знал, куда держать путь. Не было у меня устройства дальноговорения, а определители положения в пространстве еще не появились в ту пору. Я бесцельно блуждал в горах и лишь наткнулся на изувеченные тела тех моих товарищей, что попали в плен к Фаюдхану и приняли мученическую смерть от его руки.

Спустя неделю ничего не осталось от съестных припасов. Стала иссякать моя жизненная сила, которую я тогда еще не умел извлекать из сокровенных источников, угасало тепло в солнечном сплетении, холодная слизь наполняла легкие и мочевой пузырь. Однажды подстрелил я хищную птицу, но так и не нашел хвороста, чтобы поджарить ее, а когда пробовал есть сырой, меня вырвало желчью.

Истомившись душой и телом, я забился в какую-то расселину и решил, что уже достаточно созрел для смерти. Пошел снег и скоро белая пелена закрыла меня от серого набрякшего неба. Кажется, я заснул. Но сон этот не отдал меня в объятия смерти...

Как будто теплый червячок прополз по моему позвоночнику и я открыл глаза. Сквозь проталину в лицо ударил жаркий солнечный луч. Я выбрался из укрытия по ранее незамеченному лазу, оказался на другом склоне и вскоре увидел небольшое плато.

Собственно, это была всего лишь площадка, защищенная с трех сторон скалами, а с четвертой -- стеной, сложенной из необработанных камней. К стене как будто прислонилось несколько приземистых построек, одну из них можно было посчитать домом, хотя вход был просто занавешен бараньей шкурой.

Я подумал, что это, наверное, база Фаюдхана и вытащил из кармашка куртки осколочную гранату. Ненависть к врагу была такова, что я едва сдерживал вой в глотке. Я готов был сорвать с гранаты кольцо, вбежать в дом и уничтожить свою плоть вместе с проклятым эмиром.

Еще понаблюдав за постройками, и, не заметив ничего подозрительного, я вошел в дом, выставив вперед ствол калаша.

Там была всего одна сумеречная комната, застеленная грязными коврами, в углу стояла жаровня с теплящимися угольками, в стенных нишах мерцало серебро сосудов и задумчивой тьмой грудились книги в старинных переплетах.

На ковре сидел человек неопределенного возраста, как мне показалось вначале, окаменевший, в большом тюрбане. Потом я заметил, что веки его иногда двигаются, но взгляд устремлен не поймешь куда. Косит под факира, подумал я.

Я обшарил всю комнату и не нашел ничего съестного.

Тогда я подошел к человеку и попытался обратить на себя его внимание, но он как будто спал с открытыми глазами. Анаши обкурился и приторчал, решил я. У факира, значит, кайфа полные штаны, а мне тут от голодухи загибаться! Хрен тебе!

Я передернул затвор и приставил ствол автомата к тюрбану "анашиста". Сознание мое было тогда сильно затемнено и я сказал:

-- Эй, очнись, пень. Или я тебя отправлю на встречу с гуриями, которые мигом открутят тебе твои протухшие яйца.

Едва я сказал это, как почувствовал другой ствол, который был приставлен уже к моей голове.

Краем глаза я видел, что мной занялся воин свирепой наружности, чья борода, казалось, росла от глаз, и, что более неприятно, палец его выбрал люфт на спусковом крючке автомата.

Однако воин говорил на моем языке, при том без противных искажений.

-- Положи оружие, иначе голова твоя разлетится как гнилой арбуз.

Я повиновался, и не столько от испуга, сколько от осознания постыдности моей недавней вспышки.

-- Штык-нож тоже брось.

Далее этот воин лишь озвучивал на моем родном языке то, что тихим голосом говорил факир в большом тюрбане.

-- Ты пришел в мой дом со злом, чужеземец. Ты хотел убить меня.

Страха я уже не чувствовал, только безмерную усталость. Домашнее тепло расслабляло мышцы и насыщало глаза дремотой. Поэтому я отвечал просто и бездумно. А воин переводил, надо полагать, точно.

-- Слушай, отец, если уж хотел бы, то сразу бы и грохнул. Я пришел в твой дом, чтобы согреться и поесть.

-- Я тебя не звал, чужой человек.

-- Нас никто никуда не зовет. Но мы идем как заведенные именно туда, где можно согреться и чего-нибудь пожевать, а не наоборот.

-- Ты прав. Нас никто не звал в этот мир, но мы здесь и пытаемся увести Небо и Землю с их сокровенных путей. Особенно дерзки в этом вы, шурави... Я могу и убить тебя сейчас, и оставить жить. Только эта жизнь станет для тебя Служением тому, чему служу я. Так что ты выбираешь, тяжелое Служение или легкую смерть?

-- Выбор, прямо скажем, не богат. Пусть будет Служение. -- сказал я, посчитав, что легкая смерть окажется к тому же и скорой, так что надо просто выиграть время.

-- Хорошо. Но не забудь, что здесь никто не произносит случайных слов. Ты свободен. В моем доме ты можешь подкрепить свои силы и отдохнуть, а затем мой друг проведет тебя безопасными тропами туда, где расположен стан ваших воинов.

Я опустился на ковер, поел что-то из глиняной миски, которую поставили передо мной, и заснул. Наутро многобородый воин повел меня обратным путем, который занял немало дней. Несколько раз нам встречались свирепые моджахеды, но достаточно было одного слова провожатого и дозорные расступались.

В конце концов, пройдя через какой-то перевал, мы оказались над обширной долиной, к которой с гор вели малозаметные козьи тропы.

-- Дальше ты пойдешь один.-- сказал мой провожатый.-- Там люди, которые говорят с тобой на одном языке.

Он повернул назад, а я, посчитав, что злоключения мои счастливо завершились, направился вниз по склону.

Но солдаты, которые говорили со мной на одном языке, скрутили и избили меня, приняв за врага, потом привели на допрос к офицеру.

Я назвал свою фамилию, номер своей части и рассказал об обстоятельствах, при которых остался один на вражеской территории без воинских документов.

Однако меня заперли в подвале, а на следующий день опять вывели на допрос. В комнате следователя был еще офицер, в котором я узнал командира своего батальона. Но он не узнал меня. Когда я попросил зеркало, то не узнал себя сам. Из зеркала на меня смотрело пропеченное солнцем лицо человека, куда более старшего возраста. И хотя кости были мои, потемневшая кожа, поседевшие сильно отросшие волосы, напряженные лицевые мускулы исказили внешность донельзя.

Допрашивающий офицер назвал меня дезертиром и требовал назвать мое настоящее имя. Он приставлял к моему виску пистолет. А затем меня отправили на родину для дальнейшего расследования. В городе со смешным именем Мары я бежал из-под конвоя.

Несколько дней я спал под забором и воровал арбузы с чьей-то бахчи. Потом нанялся строить дом одному человеку, который носил тюбетейку и назывался председателем колхоза. Я работал не за деньги, а за еду, одежду и кров, который на самом деле был собачьей конурой. Спустя пару недель, украв у хозяина деньги и драгоценные камни, я сбежал.

Темные типы, с которыми я познакомился на базаре города Ашхабад, сделали мне новое удостоверение личности. Это ведь сейчас достаточно сказать: я такой-то сын такого-то, и ты будешь узнан; а если же ты окажешься нечестным, шаман найдет твое истинное имя и облик в тайных цифровых книгах. Но в те времена необходима была бумага от властей, которая давала тебе имя, место и предзначение.

Только через полгода я добрался до своего родного города. Но лучше бы я никогда его не видел. Я лишился всего. Мать моя умерла, не выдержав известия о том, что я пропал без вести. Я не мог поселиться в том доме, где жил раньше. Меня не признали друзья и не было той девушки, которая согласилась бы без денег ласкать меня. Я понял, что хотя факир подарил мне жизнь, дар его был жестоким.

Одичав, я стал добывать себе жизненные средства темными делами. Я крал книги и картины. Один человек, который вышел на меня через скупщиков, склонил меня к тому, чтобы похитить старинный восточный манускрипт из главной библиотеки нашего города.

Я тогда не знал арабского и, чтобы найти эту книгу в закрытом фонде, мне пришлось подкупить библиотечного служителя и подделать письмо из Института Востоковедения. Я тайком вынес ее из читального зала, пришел в туалет и опустил на улицу с помощью спининговой катушки с леской. Там книгу подхватил мой сообщник.

После кражи я запаял манускрипт в пластик и спрятал в надежном тайнике. Вечером за мной пришли и арестовали. Хотя я успел уничтожить все свои фальшивые документы и на допросах молчал, улики свидетельствовали против меня. Следователь нещадно бил мое лицо открытой ладонью, склоняя к тому, чтобы я признал свою вину. Вину я признал, но тайник, в котором лежит книга, не открыл, также как и имя служителя библиотеки, что пособствовал мне.

Меня увезли в место заточения, туда, где летом не заходит солнце, а зимой царит стужа -- никто из вас, о одетые в легкие белые одежды, не переживал таких зим.

В неволе было много труда, насколько изнурительного, настолько и бессмысленного. Мы таскали бревна и камни. Но все ж случались дни, когда из-за ненастья или сильного холода, конвой не гнал нас на работу. В такие дни один человек, родом из полуденных стран, обучал меня восточным языкам. К тому времени, когда он умер от кровавого поноса, я уже мог говорить и писать на арабском и фарси-дари.

Закончился пятилетний срок моего заключения. Теперь меня бы не узнала и моя собственная мать, будь она жива.

Тайник с книгой так и остался непотревоженным. Но теперь я уже мог читать ее. Она называлась "Алмазный источник мудрости". Служитель библиотеки, которого я спас от заточения, сказал мне, что она был вынута из гробницы великого восточного воителя Тимура за несколько дней до начала отечественной войны.

Книга объяснила мне, как сохранить ясным и неизменным свой дух, не взирая ни на какие возмущения внешнего мира. Она дала мне силу, после чего я продал ее тому, кто ее когда-то заказывал -обычному нечистоплотному коллекционеру.

Теперь я был готов для Служения и решил найти мудреца в большом тюрбане, который разрушил мою старую непросветленную жизнь.

В ту пору моя страна ослабла и все более подвергалась неурядицам. Пользуясь этим, я предпринял далекий и опасный путь через все границы. Покинув родину, я сменил одежду и привычки, взял себе новое имя, я заговорил на восточных языках и вскоре уже ничем не выделялся из толп полудиких азиатов.

От множества испытаний душа моя закалилась. Ко мне пришла каменная невозмутимость. Ничто уже не задевало мой дух, ни чужая боль, ни собственные страдания. В крепком и здоровом я видел тлен, в слабом и чахлом -- начало новой жизни. Не я шел по миру, страдая от невзгод, а мир протекал сквозь меня своими изменчивыми формами, никак не задевая мою твердую и прозрачную как алмаз сущность.

Как-то повстречался мне эмир Фаюдхан, огромный и свирепый предводитель бесстрашных воинов. Он оскорбил меня, надсмеявшись над моим произношением и ударив меня по лицу. Я предложил ему поединок. Отхохотавшись, он спросил меня, чем мы будем биться: ножами, ложками или, может быть, цветочными стебельками.

Я сказал, что мы померимся силой духа. Мы встанем на краю пропасти, спиной к ней, и будем двигаться к обрыву. Кто дальше пройдет в сторону смерти, тот и победил. Эмир согласился, наверное потому, что разговор состоялся в присутствии его воинов.

Когда наши пятки оказались над бездной, эмир сдался и лег на камень с побледневшим лицом.

Той же ночью Фаюдхан был зарезан своим помощником, который стал новым эмиром. Он дал мне в провожатые многоопытного воина и отпустил восвояси.

Я всходил все выше и выше на Хиндукуш. Вскоре мы с проводником оказались в тех местах, где даже он никогда не бывал прежде. Он сказал мне, что по преданию эти горы были запечатаны еще Искандером Зулкарнайном, потому как в них таится зло. Тем не менее, я продолжил путь наугад, да и провожатый не стал возвращаться.

Какая-то увереннность вела меня вперед, пока я не заметил нечто знакомое в рельефе местности. Послышался радостный крик моего проводника -- он увидел дом, тот самый, в котором я уже побывал, будучи молодым солдатом. Сейчас внутри не было никого, через ничем не прикрытый дверной проем в единственное помещение врывался ветер пополам с ледяной крупой.

Я поселился здесь. Проводник стал мне преданным слугой, он выучил мой старый язык и заботился о моем пропитании. В этом горном пристанище я перестал бояться даже времени. Я понял, что в секунде могут прятаться века, а века легко обращаются в ничто. Обычно время -- бурная река, которая увлекает неживое и живое, неся его от рождения к гибели, словно солому. Здесь же, в Пупе Мира, время -- круговорот, оно не меняет внутреннего бытия и почти не затрагивает внешнего.

Однажды, когда я был погружен в созерцание великих начал, в дом ворвался молодой солдат в нездешней одежде и сказал, приставив ствол к моей голове:

-- Эй, очнись, пень. Или я тебя отправлю на встречу с гуриями, которые мигом открутят тебе твои протухшие яйца.

...

Я знаю, что подумали некоторые из вас. Что моя история лживая. Из этой петли времени, где солдат раз за разом превращается в факира, нет никакого выхода.

Другое дело, если бы солдат застрелил факира, а бородатый воин убил бы солдата, спустился бы с горы, прожил бы долгую жизнь и сейчас сидел бы перед вами, выдавая себя за давно истлевших покойников.

Так кто же я? Не помню. Но я знаю, что выбор, сделанный мной когда-то, оказался неверным. Лучше быть ничтожнейшим из ничтожных, чем вершить судьбы мира.

Когда я вернулся к людям из запечатанных гор, то сердце мое было совершенно пусто, однако воля напоминала закаленный дамасский клинок. Принося воздаяние, я разрушал одни царства и создавал другие, я решал, чему быть, а чему исчезнуть, кому владеть, а кому лежать в бессилии. Я уверил себя, что это необходимо для возвращения Неба и Земли на истинный путь простоты и спокойствия. Но сегодня я признаюсь, что за невозмутимостью мудреца скрывал гордыню демиурга. Мир не стоит того, чтобы исправляя его, губить собственную душу.

Сейчас настала пора сказать: в стыде и покаянии я ухожу от вас. Я возвращаюсь назад по тропе своей памяти, чтобы полюбить самого себя и спасти свою душу.

...

И, хотя Учитель продолжал сидеть все в той же позе, внимавшие его недавним словам поняли, что он мертв. Один из учеников приблизился к нему, чтобы накинуть погребальную плащаницу, но, случайно коснувшись его кожи, вскрикнул. Учитель отошел всего один осколок времени назад, но кожа у него была ледяная и твердая, как у человека, погибшего холодной горной зимой.