«Сказка о нездешнем городе»

Игорь Басыров

Сказка о нездешнем городе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

"В одном труднодоступном, нездешнем городе жили-были люди..."

Написав эту фразу, я подумал: а стоило ли ее писать? Ведь читателю может показаться, будто я сочиняю сказку. И, с одной стороны, он будет прав, потому что того, о чем я рассказываю, никогда не было. А с другой стороны, кто знает... В конце концов такова, наверно, природа любой сказки. Ведь если Конька-Горбунка никогда не было в реальности, то это совсем не значит, что его не было вообще...

Итак, в одном труднодоступном, нездешнем городе... Но что за город? Откуда ему взяться на карте мира, вдоль и поперек исчерченной следами пытливых человеков?.. Чтобы вопросы эти не мучили моего читателя, приведу краткую историческую справку.

КРАТКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Нездешний город был основан в незапамятные времена, но поначалу находился в другом месте. На нынешнее место его перенесли лет тридцать или шестьдесят тому назад. А до того в течение долгих веков он стоял километрах в двадцати севернее, на возвышенности. Такое географическое положение приносило городу немало бед, ибо со всех сторон он обдувался различными ветрами. В течение года не было ни одного тихого дня, и если северный и южный ветры приносили с собой лишь холод или тепло, а больше ничего не приносили, то западный и восточный несли горожанам массу несчастий. Вместе с западным ветром приходило лихорадочное оживление. Жизнь в городе начинала пульсировать с удвоенной силой. Целыми днями люди носились как угорелые, не помня ни о чем, кроме главной задачи дня, ночью на два-три часа забывались непрочным, тревожным сном, затем вскакивали и мчались дальше. В это время облик города резко менялся: ломались старые постройки и возводились новые; тот, кто раньше держал лавку, принимался за разведение гороха, и наоборот; трудоспособная часть населения запруживала широкие улицы, беспрестанно сталкиваясь друг с другом, о чем-то договариваясь, ссорясь и заключая перемирие; извозчики выходили на центральные площади и лепили из алебастра автопортреты в натуральную величину, в то время как их лошади одиноко и бессмысленно ржали в кривых переулках. Лошадей кормили с рук добрые бабушки. Среди историков существует мнение, что кипучая деятельность при порывах западного ветра вполне могла бы привести обитателей города к Высшему Смыслу, благо головы у них варили неплохо, но ветер менялся, на смену западному приходил восточный. При первом же его порыве цепкая усталость охватывала людей проволочными сетями, валила их с ног. Город мертвел. Расцвечивая силой воображения сухой исторический текст, нетрудно представить, как одинокий путник, шатаясь на подогнутых от усталости ногах, некоторое время шел, перешагивая через тела спящих прямо на мостовой людей, затем падал среди них и предавался всеобщему покою. Так проходило несколько суток. Днем уснувшего пекло горячее солнце, ночью освежала холодная луна. Светила безошибочно сменяли друг друга, с недоумением взирая на непонятный город, и только забытые извозчиками голодные лошади беспомощно ржали, запрокидывая головы и обращаясь к своему гривастому богу.

Постепенно люди просыпались, встряхивали головами и расходились по домам. Пока они медленно тащились по улицам, казалось, что город оживает, но проходил час-другой, и вновь одинокий ветер гулял по пустым площадям, обдавая их мелкой горячей пылью. Люди запирались в своих домах и целыми днями пили чай, перекидываясь ленивыми словами, а по ночам скрывались в объятиях жен. Так тянулось до очередной перемены ветра.

Лишь северный и южный ветры, как уже было замечено, приносили с собой дыхание нормальной жизни, и тогда у жителей Нездешнего города все было в меру, они с ужасом вспоминали кошмар последней лихорадки, весельчаки складывали о ней анекдоты, а извозчики ловили одичавших лошадей и запрягали их в свои повозки. Но, прежде чем приступить к работе, они ехали на центральную площадь, и каждый из них перевозил скульптурный автопортрет в свой палисадник. Эта традиция вызывает у ученых особый интерес, ибо таким образом, по их мнению, сама собой происходила профилактика культа личности.

Конец эпохе ветров и начало великому переселению на теперешнее место, в низину, положил случай почти анекдотический. Исторические хроники так излагают его содержание. В пору западного ветра один человек решил снести свой дом и построить на его месте пекарню для выпечки французских булочек (какой-то путешественник подарил ему рецепт; надо сказать, что в Нездешнем городе никто никогда не пробовал французских булочек, и человек этот рассчитывал иметь немалую выгоду от задуманного предприятия). Он взялся за выполнение своего проекта с энергией, присущей в эту пору всем жителям города. Через некоторое время пекарня была готова и выдала своему счастливому обладателю первую продукцию. Новоявленный пекарь помчался в магистрат, чтобы договориться о сбыте, но, к несчастью, переменился ветер. С востока потянуло мертвящей расслабленностью, герой наш перешел с бега на шаг, потом на медленный шаг и в конце концов заснул, лежа на мостовой. Как водится, проспал он несколько суток, проснувшись, размял затекшие конечности и поплелся домой, мечтая о чашке чая, домашнем уюте и ласковой жене. Каково же было его отчаяние, когда вместо дома он обнаружил остывшую пекарню. Человек впал в состояние, близкое к трансу, пустился бродить по пустынным улицам, бормоча под нос бессмысленные фразы, и, скорее всего, сошел бы с ума от неприкаянности, если бы восточный ветер вновь не сменился западным. Когда город только-только начал оживать, незадачливый предприниматель умчался в неизвестном направлении, что ничуть не удивило обитателей Нездешнего города, поскольку такое поведение было нормально для поры западного ветра.

Прошло несколько дней, и город был потрясен страшной силы взрывом. Пекарня для выпечки французских булочек взлетела на воздух, разрушив множество соседних строений и покрыв ближние улицы налетом белой муки, вырвавшейся на волю из тесноты кладовых. По счастливой случайности жертв не было. В тот же день с небес обрушился невиданной силы ливень, плотной стеной оградивший всю округу от воздействия всяких ветров.

Как сообщают хроники, подрывник был арестован, но суд присяжных оправдал обвиняемого, а сразу после суда стало очевидно, что дальше так жить невозможно. Было принято кардинальное решение о переносе города в низину, куда не мог залететь ни один, даже самый шальной, ветер.

Вот с той поры и спрятался Нездешний город в Долине Безветрия. Жизнь успокоилась, люди перестали бросаться из крайности в крайность, зажили чинно, спокойно, без вызова. Чтобы избавиться от психологических атавизмов, люди вознесли над собой Канон. Канон - это свод правил, единогласно принятый воодушевленными переселением в низину нездешнегородцами. Он объявлял предосудительной всякую излишнюю активность в жизненных проявлениях, а также излишнюю пассивность в оных. Измученные бесконечными ветрами люди считали свой Канон великим даром свыше. Здесь позволю себе привести еще один анекдот. Один бывалый нездешнегородец рассказал землякам, что где-то очень далеко, за морями, горами и пустынями, есть удивительная страна. Ее жители проводят свободное время в рассматривании какого-либо незначительного предмета, например, камня или собственной ноги. Даже глаза у них с годами становятся уже от сосредоточенности. "Люди эти достигают невиданных успехов в своей общественной и хозяйственной жизни", - утверждал рассказчик. Послушав его, нездешнегородцы сдержанно покачали головами, не особо доверяя образу жизни иноземцев после происшествия с французскими булочками. Но в глубинах их душ незаметно для них самих родилась искренняя симпатия к далеким узкоглазым людям. На короткий период у нездешнегородских женщин даже появилась мода носить маленькие прищепочки у краешка глаза. Но эта мода не прижилась, поскольку ходить с проколотыми ушами и защемленной кожей было неприятно.

Коротко о современном положении. В настоящее время Нездешний город процветает под сенью Канона. Ни одно движение воздуха не просачивается на его мирные улицы. Есть, правда, некоторые неудобства в обволакивающей город духоте, но горожане считают ее необходимой и сносной данью, уплачиваемой за благоденствие. Вера людей в незыблемость Канона безгранична, что, впрочем, не мешает им вносить в его текст сообразные с течением жизни дополнения. Так, например, запрещены любые устройства, вызывающие колебания воздуха.

Мироощущение среднестатистического горожанина оптимистично. У Нездешнего города есть одна особенность. Обычная жизнь города вследствие неподвижности атмосферы переплетается с жизнью иной, нездешней, как сам город. Ночью горожанам снятся сны. В этом нет ничего удивительного, они снились им и раньше, но тогда на рассвете сны обычно уносились ветром. Сейчас ветра нет, и сны остаются. Они плавают над городом и создают свой особый мир сновидений. И чем дальше, тем теснее срастается этот мир с городом, образуя невиданный реально-иллюзорный мегаполис. В нем явь становится сном, а бывает и так, что сны становятся явью. Действительность перетекает из одного состояния в другое, и как-то постепенно случилось так, что Канон материализовался. Это произошло лет десять или сорок тому назад. Канон принял форму чего-то огромного и человекоподобного, завис над городом в прозрачном океане сновидений, тараща выпуклый мутный глаз. Впрочем, материализация идей случается в Нездешнем городе крайне редко, поскольку запрещена Каноном.

Таковы основные черты истории и современности Нездешнего города на тот момент, с которого начинается наш рассказ. Возможно, я упустил из виду какие-то детали и нюансы, поэтому оставляю за собой право вносить некоторые дополнения по ходу дела. Ну, а теперь самое время перейти к сути.

2

Переулок был кривой, обшарпанный и носил название "проспект Великого Переселения". Впрочем, здесь было тепло, тихо, и уютная кривизна создавала впечатление патриархальности быта. Приземистые двухэтажные домишки, крытые черепицей, ласково смотрели друг другу в окна и почти соприкасались открытыми дверями. В плане переулок имел форму буквы "Г" с приделанной снизу бессмысленной закорючкой, создававшей ужасные трудности при передвижении. Зато верхняя палочка фактически была отделена от переулочной неразберихи. Здесь стояли три двухэтажных домика.

Надо сказать, что жители проспекта Великого Переселения очень гордились названием своего переулка. Они считали, что название превращает их в узелки всеобщей связи времен, а шутники прибавляли: и народов. Прибавляли шепотом и с улыбкой; шепотом, потому что Канон не позволял шутить такими вещами, а с улыбкой оттого, что горожане сильно сомневались в существовании других народов, кроме народа, населявшего Нездешний город. Возможно, где-то существовали иные племена, но они жили так далеко отсюда, что их как бы и вовсе не было. Сами горожане назывались двояко: в просторечии - нездешнегородцы и официально - канониры (то есть следующие великому и справедливому Канону). Канониры-нездешнегородцы наделяли друг друга латинскими именами, из чего я заключаю, что на самом деле они были римлянами. Однако говорили они по-русски; это наводит меня на мысль, что я ничего не понял в их этногенезе.

Итак, на короткой палочке буквы "Г" жили: Циркулус, Симплициссимус, Табулус, Квипроквокус и Лапсус с женами и детьми. Нет, виноват, ко времени начала нашей истории Квипроквокус жил уже без жены. Но о каждом по порядку.

Циркулус был кругл и добродушен. Может быть, даже более добродушен, чем кругл. Одним словом, он был добродушен беспредельно. Это добродушие очень мешало ему в жизни. Он занимался садоводством и огородничеством, выращивал вкусные огурцы и красивые тюльпаны. Огурцы он продавал на рынке, а тюльпанами усыпал свои сновидения. Я уже говорил о том, что сновидения занимали очень важное место в жизни Нездешнего города, но для Циркулуса они были важны вдвойне. Дело в том, что Циркулус был женат. Женат на женщине из своих снов. Да, не удивляйтесь, брак был официально зарегистрирован в городском магистрате. Циркулус встретился со своей будущей женой во сне. Он видел ее недолго и успел только узнать, что зовут ее Дормия. Сон настолько понравился ему, что на следующую ночь встреча повторилась. Прошло какое-то время, и Циркулус понял, что это судьба. Ради своей судьбы он и занялся разведением тюльпанов. Судьба благоволила ему, но, когда он впервые заикнулся о женитьбе, она пришла в ужас.

- Твои родители никогда не благословят этот брак, - сказала Дормия.

Но у Циркулуса не было родителей, и, узнав об этом, она согласилась. Циркулус был рад безмерно, ведь, чтобы подольше видеться со своей избранницей, он готов был спать целыми сутками и не представлял, как он будет жить, если Дормия не согласится стать его женой. Но, к счастью, брак был заключен, и медовый месяц Циркулус провел в летаргическом сне. В положенный срок Дормия родила ему очаровательных двойняшек, и не было на земле отца и мужа, более счастливого, чем Циркулус.

Когда дети немножко подросли, они полюбили игру в прятки. Но, сыграв с ними несколько конов, Циркулус стал избегать этой игры. Он постоянно проигрывал, и ему было обидно. Он придумал для своих детей другую игру. Игра называлась "путешествие". Циркулус садился в мягкое кресло, закрывал глаза и принимался мечтать. Он вызывал в своем воображении самые фантастические страны, самых удивительных волшебников и чудовищ и сочинял прекрасные сказки. При этом он непременно помещал детей в придумываемые им истории, даря им эффект прямого присутствия. Дети с наслаждением сражались с чудовищами, бродили по неведомым дорожкам и спасали попавших в беду принцев и принцесс. А фантазии Циркулуса становились все более изощренными, он все глубже погружался в придуманную им самим игру. Он уединился, почти перестал видеться с друзьями, и если выходил из дома, то только на рынок, чтобы продать партию огурцов. Но зато не было во всем Нездешнем городе детей счастливее, чем его дети.

Ну так вот. Однажды вечером семейство Циркулусов сидело дома и играло в "путешествие" (Дормия тоже обожала эту игру). На "огонек" к ним забежал сосед Квипроквокус. Он сел в уголке и стал наблюдать за игрой. По комнате носились обрывки мечтаний, цельного образа для постороннего глаза никак не складывалось. Квипроквокус следил, как вокруг сидящего с закрытыми глазами Циркулуса из воздуха неожиданно возникают то голова ребенка, то королевская мантия, то нога жены. Квипроквокусу стало скучно.

- Послушай, Цирк, тебе не надоела такая жизнь? - громко спросил он.

Циркулус открыл глаза. Было слышно, как Дормия с детьми вышла из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

- Нет, - ответил Циркулус лениво и с досадой.

- Не понимаю тебя, - претенциозно заявил Квипроквокус, закидывая правую ногу на левую.

- А что бы ты сделал на моем месте?

- Не знаю, Цирк, что-нибудь бы да сделал... Хотя бы вывез на рынок тюльпаны, а огурцы бы закинул в сновидения. Там ведь тоже питаться нужно. Не представляю себе, как твоя жена живет на одних тюльпанах.

Циркулус презрительно взглянул на своего соседа. Квипроквокус подошел поближе.

- Нет, ей-богу, Цирк, сделай так только один всего разочек, по-соседски тебя прошу. Я поспорил с одним человеком. Если завтра утром на рынке будут огурцы, а не тюльпаны, я должен буду отдать ему очень много денег, а у меня их нет. Выручи, брат, ну что тебе стоит?

И Циркулус согласился.

Утром следующего дня на проспекте Великого Переселения появилась огромная повозка, доверху набитая тюльпанами. Поплутав немного в извилинах проспекта, она выехала на длинную и узкую улицу Доблестных Канониров и медленно поплыла к рыночной площади. Циркулус сидел на козлах, а Квипроквокус бежал впереди и сзывал людей пронзительным криком:

- Самая красивая повозка во всем Нездешнем городе! Все на рынок! Невиданная в нашем городе торговля! Доблестные канониры, не упустите свой шанс!

В сущности, предприятие в рекламе не нуждалось, а личность глашатая доверия не вызывала. Квипроквокус был известен в городе как человек пустой и никчемный. На него никто и не обращал внимания, однако он, ничуть не смущаясь этим обстоятельством, продолжал оглушать прохожих воплями. Толпа же собралась вокруг повозки Циркулуса, расхваливая невиданный товар, и Циркулусу пришлось начать торговлю, не доехав до рынка. Надо сказать, что в Нездешнем городе многие выращивали цветы, но никто не торговал ими. Просто не было традиции. Поэтому идея Квипроквокуса была обречена на успех.

За неделю Циркулус выручил столько денег, сколько не получал раньше за год. Город был засыпан тюльпанами, а сны Циркулуса - огурцами. Игра в "путешествие" теперь приобрела ярко выраженную огуречную направленность. Змеи Горынычи, Дракулы и Кощеи Бессмертные давились зелеными хрустящими плодами. Все бы хорошо, но вскоре начались серьезные неприятности. Огурцы Циркулуса стали проникать в сны других нездешнегородцев, а затем угрожающе заполнили все пространство сновидений. Ведь сны горожан составляли единую систему, накрепко связанную с реальной жизнью города. Огурцы теперь снились всем - влюбленным юнцам и дряхлеющим старцам, базарным попрошайкам и респектабельным работникам магистрата. Кумушки, встречаясь утром на базаре, судачили так:

- Как спалось, кума?

- И-и, милая, какой там сон? Вся голова огурцами набита!

В конце концов возникла угроза того, что неконтролируемая масса огурцов вытеснит из мира сновидений Канон. И Канон возмутился! Ворочая мутным глазом, он объявил несчастного Циркулуса персоной нон грата. Одиозный огородник был арестован. Что касается Квипроквокуса, то он укрылся на окраине города у какой-то путанки, благо его никто и не думал искать.

3

- Глубокоуважаемые присяжные заседатели! Дорогие канониры! Вы собрались сегодня здесь, чтобы оценить проступок огородника Циркулуса. Нет смысла излагать суть его провинности, о ней говорят все обитатели нашего с вами замечательного и неповторимого города. - Адвокат Дефендиус перевел дух и сделал глоток из стакана. - В силу долга и убеждения я хочу доказать вам, доказать общественному мнению, что проступок этот не так уж и страшен и не заслуживает слишком сурового наказания. Не к милости взываю я, но к справедливости!

Обвинение сформулировано сурово и бескомпромиссно: подрыв авторитета великого Канона. Нужно ли говорить о том, что для нас с вами означает Канон? Канон, избавивший нас от зубодробительных передряг эпохи ветров; Канон, обеспечивший благоденствие и процветание нашему прекрасному городу! И что должен чувствовать добропорядочный и законопослушный канонир, слыша страшные слова обвинительного заключения? В воображении законопослушного и добропорядочного канонира возникает образ кровавого злодея, злоумышляющего на благоденствие честных канониров и ехидно щерящегося на их маленькие, вполне простительные слабости. Но задумывался ли кто-нибудь о том, что возникновение такого образа представляет собой страшную опасность? Мне ли объяснять вам, что означает подобный образ для нашего города, не одиночный образ, говорю я, а образ, возникший одновременно в головах тысяч канониров? Кем бы ни был на самом деле несчастный торговец, этот независимый от него образ грозит занять доминирующее положение в пространстве сновидений. И что тогда будет с нами? Я спрашиваю, что тогда будет с нами? - Адвокат сделал решительную паузу. - Я защитник, но сегодня я обвиняю. Я обвиняю прокурора в попытке сотворения угрозы для благоденствия Нездешнего города.

По залу прокатился сдержанный гул. Циркулус сидел на скамье подсудимых, отрешенно рассматривая барьер. Никто не заметил, как открылась боковая дверь и в зал суда ввели бледного, взъерошенного Квипроквокуса. Заметил это лишь адвокат. Он удовлетворенно кивнул и продолжил свою речь.

- Посмотрите на торговца Циркулуса. - Адвокат простер правую руку к подсудимому. Циркулус поднял глаза и тут же опустил. - Разве похож он на зловещий образ, нарисованный прокурором? Вот сидит он перед вами, тихий, добрый семьянин, добропорядочный канонир, по случайности, я повторяю, по случайности попавший в эту нелепую переделку. Разве не говорит в пользу обвиняемого тот факт, что женился он на женщине из мира сновидений? Не говорит ли это о возвышенности натуры Циркулуса? Кто из сидящих здесь может сказать о себе, что совершил поступок, аналогичный по возвышенности поступку Циркулуса? Обвиняемый зарекомендовал себя как образцовый семьянин, имеет двух детей...

- Как это он умудрился детей-то прижить с привидением?

- Попрошу соблюдать тишину! - Председатель суда постучал колотушкой по столу. Адвокат снисходительно обвел зал глазами. - Как вы видите, уважаемые канониры, не все из присутствующих способны хотя бы понять поэтическую душу Циркулуса. И вот его, этого тонкого, возвышенного человека, хотят представить кровавым злодеем, для него, для этого нежного, оранжерейного цветка, взращенного в благодатных условиях нашего великого города, прокурор требует смертной казни. А подумал ли высокочтимый прокурор о том, что расстрел для Циркулуса означает также расстрел для его жены и детей, расстрел в буквальном смысле, поскольку они существуют исключительно в снах обвиняемого?

Адвокат гордо возвышался над притихшими присяжными. Циркулус поднял глаза над барьером. В них впервые блеснула надежда.

- Хочу коротко остановиться еще на одном обстоятельстве. - Заученным усилием адвокат спрятал выпиравшее наружу торжество и деловито пошелестел бумагами. - Весь, с позволения сказать, сыр-бор разгорелся после того, как сны Циркулуса были наводнены огурцами. Но ведь до того в течение нескольких, я бы даже сказал, многих лет Циркулус ради любви к своей жене усыпал свои сны тюльпанами и никто, я подчеркиваю, никто не возмущался этим фактом. Вы скажете, что любовь, тюльпаны, - адвокат неопределенно покрутил рукой в воздухе, - это вещи такие нематериальные, что о них не стоит и говорить, а огурец (резкий, рубящий жест) - предмет вполне осязаемый, имеющий вес и цену. И вот тут-то вы попадете впросак, ибо для правосудия тюльпан и огурец - предметы равнозначные, а материальность тюльпанов доказывается непреходящим рыночным спросом на них в течение целой недели. - Адвокат сделал заключительный глоток из стакана. - И наконец. В ходе предварительного следствия допущена грубейшая ошибка, а именно: не выявлена роль Квипроквокуса, лица без определенных занятий. А между тем если принять во внимание роль этой личности, то дело Циркулуса предстает совсем в ином свете. Ведь это именно Квипроквокус подбросил Циркулусу идею поместить огурцы в пространство сновидений. Причем он сделал это, коварно прикинувшись другом и умоляя Циркулуса помочь ему выиграть некое пари. У меня имеются неопровержимые доказательства, что никакого пари не было. Да и сам Квипроквокус признает это. И вот наивный, добродушный Циркулус оказывается на крючке у коварного провокатора, и что мы видим в итоге? В итоге мы видим несчастного Циркулуса на скамье подсудимых и мы видим, как торжествует гнусный Квипроквокус. - Голос адвоката достиг высшей силы трагического звучания; взъерошенный Квипроквокус сжался в комочек и превратился в ничто. - Из каких же побуждений Квипроквокус подвел своего соседа Циркулуса, по-простому выражаясь, под монастырь? А вот из каких. У меня имеются неопровержимые доказательства того, что в беседе с ремесленником Кракусом Квипроквокус говорил о своей зависти к Циркулусу и о глубоко скрытой страсти к его жене. Я передаю суду имеющиеся у меня документы. - Адвокат вышел из-за стола, отдал бумагу председателю суда и вернулся на место. - Что же мы видим, уважаемые канониры? Мы видим в итоге, как низменная, подпольная страстишка мелкого человека Квипроквокуса губит возвышенного, мечтательного Циркулуса. Истощенный запретной и неудовлетворенной похотью и неспособный возвыситься до таких вершин духовной жизни, кои демонстрирует нам всем Циркулус, Квипроквокус затеял подлую провокацию, свидетелями финала которой мы с вами сегодня являемся.

Итак, подытоживая все сказанное, я прошу у суда: а) оправдательного приговора Циркулусу, б) привлечения к уголовной ответственности Квипроквокуса, в) вынесения частного определения в адрес прокурора. Не к милости взываю я, но к справедливости!

Зал взорвался аплодисментами. Со сладостным чувством исполненного долга адвокат опустился в свое кресло. Воспользовавшись вдохновенной сумятицей, Квипроквокус пробрался к Циркулусу.

- Цирк, а Цирк, - подергал он его за рукав, - не верь им, Цирк! Я не виноват.

- Какая разница, Квип? - устало вздохнул Циркулус.

- Нет, правда, Цирк, я и не думал о твоей жене... Да я и не могу так вот... со сновидением... Правда, не могу.

- Суд удаляется на совещание! - прогремел над залом голос председателя.

- Каков сегодня наш Дефендиус?

- Вития, просто вития...

- Уважаемые канониры, прошу не отвлекаться! Нам предстоит выработать важнейшее решение... Прошу высказываться.

Присяжные задумались. Председатель мерно отстукивал костяшками пальцев трехсекундные интервалы. В принципе каждый уже имел свое мнение, но Канон предписывал показать озабоченность важным общественным процессом, именуемым Правосудие. Поэтому присяжные напустили на свои лица выражение тягостного раздумья, хотя на самом деле все ждали, когда же председатель отстучит необходимое число интервалов. Председатель тоже стучал неспроста. Он навострился отмерять трехсекундные промежутки с точностью электронного хронометра и с гордостью демонстрировал эту способность новичкам. Наконец прозвучал шестидесятый удар. В недрах присяжных душ одновременно зародились два возгласа. Вместе родившись, они в одно мгновение выплеснулись в объем комнаты.

- Надо оправдывать!

- Оправдывать нельзя ни в коем случае!

- Обоснуйте свое мнение, Примус! - Председатель ткнул карандашом в грудь сидевшего по левую руку.

- А что тут обосновывать? Дефендиус все сказал. Готов подписаться под каждым словом!

- А вы, Ультимус?

- Склоняюсь к противоположному мнению.

- Ну, обоснуйте же!

- Оправдывать нельзя ни в коем разе. Подумайте хорошенько, Примус, что вы нам тут предлагаете. По-вашему, нам следует оправдать Циркулуса и привлечь к суду Квипроквокуса? Хочу вам заметить, что вы позволили себе непростительную слабость, подпав под влияние краснобая Дефендиуса и забыв о великом Каноне! А что предписывает нам Канон? Он предписывает игнорировать личностей, подобных Квипроквокусу. Их не существует для Канона, они вне общественного мнения. Ах, бедный Циркулус, ах, гнусный Квипроквокус! - Ультимус спародировал адвоката. - Между тем Циркулус в отличие от Квипроквокуса существует для Канона и, как честный канонир, обязан отвечать за свои поступки, обязан не иметь ничего общего с личностями, подобными Квипроквокусу, а уж подпадать под их влияние - это вообще возмутительно!

- Что ж теперь, расстрелять его?

- Нет, уважаемый Примус, расстреливать его нельзя. Это единственное, в чем я согласен с Дефендиусом. Но за поведение, порочащее звание честного канонира, Циркулуса необходимо выслать из города вплоть до полного исправления.

- С конфискацией огурцов?

- С конфискацией огурцов и тюльпанов! - подытожил председатель.

После недолгой дискуссии это мнение восторжествовало.

4

Если с проспекта Великого Переселения выйти на улицу Доблестных Канониров, пройти по ней до рыночной площади и, миновав бульвар Мирных Наслаждений, свернуть на проезд Добродетели, то прямиком очутишься на шоссе Утраченной Радости. Эта магистраль ведет к единственному выезду из Нездешнего города. В принципе никаких стен вокруг города нет и окраинные дома свободно смотрят в поле, но улицы, доходя до окраин, как-то причудливо изгибаются и, словно помахав ручкой городской черте, возвращаются к центру. И только шоссе Утраченной Радости безрассудно врезается в границу города и, преодолев ее, уходит в неизведанную даль. На непривычного человека шоссе Утраченной Радости производит странное впечатление. На нем нет домов, одни трибуны для зрителей. Когда я впервые очутился в Нездешнем городе, я принял это шоссе за вытоптанное футбольное поле, уродливо вытянутое в длину. Но это всего лишь впечатление наивного новичка. На самом деле шоссе Утраченной Радости полностью соответствует своему названию. По нему уходят из города высланные в судебном порядке. Быть высланным из Нездешнего города - это одновременно и наказание, и честь. Это честь, потому что ее удостаиваются только добропорядочные канониры, так или иначе скомпрометировавшие себя. Для уголовного элемента существуют другие наказания. И в то же время быть высланным - это наказание, потому что идущий по шоссе Утраченной Радости на неопределенный срок отлучается от Великого Канона, становится сирым и беззащитным в чужом, неведомом мире. Поэтому нездешнегородцы считают дурной приметой наступить хотя бы одной ногой на поверхность этого шоссе. И когда по нему проходит очередной осужденный, весь город выстраивается на трибунах по обе стороны дороги, молчаливо скорбит о судьбе отступника, безмолвно клянется никогда не повторять его ошибок и глубоко в душе восхищается величием Канона.

Вот этим путем в один из пасмурных, бессветных нездешнегородских дней прошел Циркулус. Он шел медленно, тяжело переставляя ноги, точно с каждым шагом преодолевал невыносимую боль. Ему было трудно продираться сквозь острия тысяч взглядов, впивавшихся в него с обеих сторон. Пусть не все из них сочились злобой, но Циркулус вообще не любил чужих взглядов. Сейчас с ним была его семья, никто из канониров не видел ее, но Циркулусу казалось, что видят все, что его любимую женщину, что детей, рожденных от него этой женщиной, отрывают от его тела, пригвождают злыми взглядами к полотну шоссе и оставляют в этом городе заложниками. Циркулус шел, стараясь броней своей души оградить семью от острых стрел, летящих отовсюду. Ему было больно.

Откуда-то сбоку на шоссе выскочил Квипроквокус. Маленькой, никчемной точкой, нарушив неписаные традиции Нездешнего города, он метнулся вдогонку за Циркулусом. Он бежал под гробовое молчание зрителей, которым Канон запрещал улюлюкать. Он догнал осужденного и, переводя дыхание, пошел рядом с ним; маленький, живой рядом с тучным, отрешенным Циркулусом. Так они прошли метров двадцать или пятьдесят, затем Квипроквокус забежал чуть вперед и заглянул Циркулусу в глаза. Он по-прежнему вымаливал прощение, хотя Циркулус не сердился на него.

- Цирк, я здесь, ты видишь меня?

Циркулус кивнул. Ему казалось, что Квипроквокус оттянул на себя часть стрел, летевших в его, Циркулуса, семью, и он был благодарен своему соседу.

Городская черта приближалась неумолимо. (На последних метрах шоссе, у самых ворот, места обычно занимали члены городского магистрата. Они получали какое-то труднообъяснимое, почти садистское наслаждение, наблюдая, как осужденный перешагивает последнюю черту. И чем труднее давался ему этот шаг, тем выше было наслаждение. Некоторые из осужденных не выдерживали и бросались на колени перед трибуной, умоляя о помиловании. Тогда вставал верховный член магистрата, мягко улыбаясь, разводил руками и говорил:

- Ничего не поделаешь, милый, правосудие.

И поднимал палец вверх, после чего доблестные канониры выталкивали осужденного за ворота...)

Циркулус подошел к черте и остановился.

- Иди домой, Квип!

- Я с тобой, Цирк! Ведь это моя идея, с огурцами...

Циркулус в последний раз оглядел трибуны с каким-то смешанным чувством облегчения и обиды, затем перевел взгляд на Квипроквокуса, на черту и сделал четкий, почти строевой шаг вперед. Оказавшись по ту сторону, повернулся вокруг своей оси и протянул руку Квипроквокусу:

- Ну!

Бессмысленно шевеля губами, Квипроквокус смотрел на протянутую к нему руку и на Циркулуса, в одно мгновение ставшего бесконечно чужим. За спиной Циркулуса тянулась пустынная, пыльная дорога, терявшаяся в складках неровной местности. Квипроквокус опустил голову и боком, словно боясь повернуться к Циркулусу спиной, пошел в сторону трибуны, затем развернулся и, неуклюже спотыкаясь, побежал обратно, к центру города.

Народ начал расходиться, и только самые любопытные из окон окраинных домов смотрели вслед Циркулусу, пока тот не скрылся вдали.

5

Путь Циркулусу предстоял не так чтобы очень далекий. Обычно осужденные на изгнание останавливались километрах в десяти от Нездешнего города. Здесь образовался своего рода бивак, городок из сотен шалашей и времянок. Многие из осужденных жили здесь уже не первый десяток лет и за это время могли бы обзавестись приличным домом и хозяйством, но не считали нужным, поскольку жили только одним: ждали разрешения вернуться в Нездешний город. О Нездешнем городе складывались песни сочинялись сказания. Вообще изгнанники были людьми весьма поэтического склада.

Когда я впервые побывал в Поселке Изгнанников, я обратил внимание на одно характерное отличие этого населенного пункта от Нездешнего города, а именно: на различную структуру мира снов. Векторы пространства сновидений, зарождаясь в Поселке Изгнанников, стлались по земле, не превышая уровня колена, и уходили в сторону Нездешнего города. И уже там, над альма-матер, разворачивались огромным куполом, покрывая собой весь город.

Глядя на бродящих по колено в сновидениях изгнанников, Циркулус испытывал раздражающий дискомфорт, поскольку силовые линии местных снов прижимали к земле его семью. Дормия стала непривычно маленькой, и он то и дело смотрел вниз, боясь наступить на нее. Повсюду ему попадались мелкие хибарки, недостроенные шалаши, бесцельно бродящие, оборванные изгнанники. Циркулуса очень удивило то, что во всем поселке невозможно было найти следов какой-либо созидательной деятельности. Только палящее солнце, праздношатающиеся люди, обрывки бредовых бесед...

Пробродив около часа в этом хаосе, Циркулус нашел наконец старейшину поселка. Это был заросший, неузнаваемо грязный изгнанник, едва прикрытый лохмотьями одежды, с постоянно бегающими, мутными глазами. Циркулус содрогнулся. Глаза старейшины напомнили ему единственный глаз Великого Канона.

- А, новенький, - тонким, дребезжащим голосом сказал старейшина, пряча глаза от сумрачного взгляда Циркулуса. - За что к нам?

- Дискредитация звания канонира.

- Ясно. Не ты первый, не ты последний. - Неожиданно старейшина бросился ничком на землю, тело его задергалось в судорожных конвульсиях. Циркулус с удивлением смотрел на него. Ему показалось, что старейшина хочет соблазнить его уменьшившуюся в размерах жену. Но тот поднялся на ноги так же неожиданно, как упал. Теперь он выглядел посвежевшим, точно после купания в чистой, стремительной горной речке. Циркулус заметил, что у старейшины гнилые зубы.

- Я двадцать девятый год в этом поселке. Дольше всех. Зовут Ректификатус. - По-прежнему бегая глазами, он протянул Циркулусу иссохшую руку.

- Где мне жить? - спросил Циркулус.

- Иди туда, - старейшина кивнул в неопределенную сторону, - там есть свободные участки.

Циркулус помедлил.

- Есть вопросы?

- Да... Чем вы здесь питаетесь?

Старейшина странно посмотрел на новичка, пожал плечами.

- Надеждами. И все сыты.

Циркулус нашел себе место на краю поселка, у обрыва. Это был небольшой клочок земли, пять на пять метров, выжженный жестоким солнцем почти полностью. Только кое-где сквозь трещины пробивалась жухлая, желтая травка. С трех сторон этот клочок был окружен участками других изгнанников. Поначалу Циркулус никак не мог научиться различать лица соседей. Забегая вперед, скажу, что он не научился этому и впоследствии. Соседи были до странности похожи друг на друга, были похожи друг на друга их хибары, были похожи их семьи... Когда Циркулусу становилась невмоготу рутина изгнаннического быта, он обращал свой взгляд в четвертую сторону. Там открывалась прекрасная картина: плоская равнина, на которой располагался Поселок Изгнанников, круто обрывалась и внизу простиралась безбрежная даль. Эта даль была необходима зажатому среди хибар Циркулусу не только для духовной услады, но и для нормального существования его семьи. Не имея возможности бороться с силовыми линиями изгнаннических снов, направленных в сторону Нездешнего города и прижимавших к земле Дормию с детьми, Циркулус направил свое личное поле сновидений вниз, в обрыв, обеспечив тем самым нормальное функционирование своей души среди всеобщего помешательства. В итоге через некоторое время он пришел к выводу, что низ есть тот же самый верх, а точка отсчета не имеет решающего значения, ибо высота столба снов в том и в другом случае одинакова. В новой точке отсчета даже были определенные преимущества, так как раньше сновидения находились над Циркулусом, а теперь Циркулус находился над сновидениями и в каком-то смысле уподоблялся Канону. Разве что глаз у Циркулуса было вдвое больше.

Циркулус всерьез занялся изучением своего нового положения. Вскоре он обнаружил, что в этой ситуации, помимо плюсов, присутствуют и минусы. Так, например, намечалась реальная угроза того, что жена, прежде бывшая для Циркулуса верным другом и помощником, теперь очутится в положении подневольном и зависимом. Ведь она по-прежнему могла существовать только в сновидениях своего мужа, но, помимо этого, теперь находилась ниже и в пространственном отношении. Эта несуразность вывела Циркулуса на глубокие теоретические рассуждения на тему: может ли материя быть выше духа и сохранить при этом свое качество? По некотором размышлении Циркулус пришел к выводу, что это возможно при условии, если материя достаточно цивилизованна.

Покончив со сложными теоретическими вопросами, Циркулус перешел к более насущным проблемам. Это было характерно для него - наперекор всему человечеству идти от сложного к простому. Итак, от вопросов бытия Циркулус перешел к проблеме питания. Наблюдая за своими безликими соседями, он убедился в том, что они действительно ничего не едят. Время от времени, словно подражая своему старейшине, они бросались на землю и совершали конвульсивные телодвижения, и Циркулус понял смысл этого странного деяния. Если над Нездешним городом сновидения размывались в пространстве, то здесь они были сконцентрированы в очень узком воздушном слое над поверхностью почвы; концентрация надежды в силовом поле сновидений была невообразимо велика, местами доходила до ста процентов, и тогда бестелесная надежда превращалась в полновесные калории. Ими-то и питались изгнанники.

Этот расклад пришелся Циркулусу не по нраву.

- Вы питайтесь чем хотите, а я буду есть огурцы, - ворчал он, устраиваясь на своем пятачке. Возвышенной душе Циркулуса ничего не стоило извлечь из сновидений разбросанные там овощи, тем более что теперь он был над сновидениями. Хотя суд и вынес приговор о конфискации огурцов, привести его в исполнение было не так-то просто. Попробуй конфискуй огурцы, растасканные по чужим снам. Это ведь не по квартирам шарить! Но, как и следовало ожидать, у Циркулуса процедура изъятия не вызвала затруднений. Это еще раз подчеркивает верность мысли, гласящей, что наша надежда покоится на тех людях, которые кормят себя сами.

Одним словом, в Поселке Изгнанников Циркулус устроился совсем не плохо. Правда, начались некоторые трения с соседями. Уподобившись (в какой-то мере) Канону, Циркулус настолько увеличил потенциал поля своих сновидений, что соседские хижины сами собой сдвинулись на несколько метров в сторону. Их обитатели вылезли на свет божий и принялись наперебой выражать Циркулусу свое возмущение. Циркулус разводил руками и извинялся, но был не в силах что-либо изменить. Конфликт усугубился после того, как Дормия, вдохновленная силой духа своего мужа, приобрела вполне материальные очертания и взяла за обыкновение разгуливать по поселку, прельщая изгнанников соблазнительной наготой и совершенством форм. Не стоит забывать, что Дормия была родом из снов, поэтому воплощала в себе идеал женской красоты. И одичавшие изгнанники, в мареве надежд забывшие о радостях жизни, забросили своих отощавших на идеалистических хлебах жен и гудящей толпой ходили вслед за откормленной первоклассными мужниными огурцами Дормией, внося дополнительный беспорядок в хаотичную жизнь поселка. В конце концов выведенные из терпения жены стали запирать своих мужей в хижинах, в результате чего поселок обезлюдел. Удивленный этим обстоятельством, Ректификатус лично посетил Циркулуса и потребовал объяснений, но, увидев Дормию, стушевался и какими-то неловкими, растерянными движениями стал поправлять на себе лохмотья, пытаясь прикрыть свое немощное тело и скорбно размышляя о бесцельно прожитой жизни.

В итоге Циркулуса и Дормию оставили в покое, чему и тот и другая были несказанно рады. Они зажили счастливо и безбедно. Целыми днями они возились с детьми (также материализовавшимися), путешествовали по пространству снов или лежали на краю обрыва, заглядывая вниз и мечтая о будущем. И при этом совершенно не обращали внимания на бестолковую жизнь поселка. И в поселке как-то забыли о них, особенно после того, как двое чересчур страстных изгнанников попытались подойти к Дормии непозволительно близко и были на глазах у всех отброшены мощным силовым полем, которым Дормия была обернута, словно плащом, и без которого не могла существовать в реальном мире. Дормия после этого случая перестала гулять по поселку и не выходила за пределы своего участка, чтобы не искушать больше судьбу, а Циркулус и без того был не склонен к прогулкам. Так они и жили: поселок сам по себе, а Циркулус с Дормией сами по себе. Никто не переступал невидимой границы, разделившей эти две территории. Со временем эта граница как-то незаметно сделалась видимой, потом по обе стороны от нее почва стала опускаться, возникли провалы. Каждое утро Дормия ходила смотреть, как ведет себя почва, и с удивлением замечала, что провалы становятся все глубже и постепенно превращаются в пропасти. Она с тревогой рассказывала об этом Циркулусу, но, судя по всему, Циркулуса это не волновало.

Несколько лет тому назад я побывал в Поселке Изгнанников, постоял на смотровой площадке, расположенной на краю бездонного обрыва. Картина, открывающаяся с площадки, оставляет странное впечатление. Прямо под ногами начинается пустота. И в этой пустоте, метрах в тридцати от наблюдателя, повисла верхушка скалы. С площадки отчетливо видно, как на этой скале играет с детьми прекрасная Дормия. А чуть поодаль, венчая столб собственных снов, богом над бездной возвышается тучный Циркулус.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мы приближаемся к событиям, положившим начало новой эпохе в истории Нездешнего города. И по мере приближения события эти набрасывают мрачную, бредово-фантастическую тень на наш рассказ. Автор пытается, насколько это в его силах, противостоять такому влиянию, убедить себя и читателей в том, что ничего страшного не случилось, потому что финал оказался счастливым. Да он и не мог быть другим, иначе не стоило вообще рассказывать эту сказку. Но все же... Не иллюзия ли этот финал?

Одним словом, продолжим. Задача наша облегчается тем, что основные действующие лица волей судьбы проживают на знакомом нам участке проспекта Великого Переселения. Туда мы и вернемся.

1

Симплициссимус носил бороду и жил на втором этаже. Этими двумя обстоятельствами объясняются специфические особенности его жилища. Во-первых, оно было заставлено растениями самых разных пород и видов, словно пародировавшими его бороду, с одним только отличием: борода росла сверху вниз, а растения - напротив, снизу вверх. Если бы Симплициссимус был знаком с теоретическими изысканиями изгнанника Циркулуса, то ему было бы известно, что между верхом и низом нет принципиальной разницы и что первопричина может находиться как здесь, так и там. Впрочем, Симплициссимус и без Циркулуса знал об этом. Он был достаточно умен, чтобы из сходства своей бороды с растительным миром не делать ни трагедии, ни предмета для изучения. Во-вторых, из того, что Симплициссимус жил на втором этаже, вытекало то, что на первом этаже жил торговец Табулус, потому что, не будь Симплициссимуса, Табулус занял бы весь дом. Однако это не мешало им быть не только соседями, но и хорошими друзьями. Лишь изредка Табулус говорил:

- Эх, Симплициссимус, не будь тебя, занял бы я весь дом!

На что Симплициссимус отвечал избитым афоризмом:

- Всяк сверчок знай свой шесток!

Как я уже сказал, Табулус был торговцем и имел своеобразный талант в этом деле. Он торговал буквально всем и поставил свое предприятие на широкую ногу, что не исключало, однако, некоторой возвышенности его наклонностей. Именно вследствие этой возвышенности он и терпел над своей головой Симплициссимуса. Нет, не надо думать, будто Симплициссимус был поэтом либо мыслителем. Поэтов и мыслителей в Нездешнем городе не было вообще, поскольку Канон запрещал слишком сильно отрываться от земли. Но Симплициссимус за свою жизнь сменил огромное количество занятий, что, по мнению Табулуса, свидетельствовало о постоянной работе ума. Как бы там ни было, в настоящее время работящий ум Симплициссимуса привел его к вынужденному безделью. Он жил пока на накопленные средства, ожидая, когда же они наконец закончатся, чтобы с новыми силами испробовать себя на каком-нибудь не испытанном еще поприще. Оставалось, правда, неясным, есть ли в Нездешнем городе такое поприще. Симплициссимус перепробовал все ремесла, все виды торговли, занимался земледелием, заседал в магистрате, был судьей, прокурором, адвокатом, и вообще кем только он не был! Вот этим-то непостоянством и заработал Симплициссимус глубокое уважение Табулуса.

Как-то вечером, в то время, когда Циркулус был уже в изгнании. Квипроквокус - в необъяснимых с точки зрения здравого смысла бегах, а Лапсус - неизвестно где и на верхней палочке буквы "Г" светились всего два окна, Табулус, поднявшись по скрипучей лестнице, постучался к Симплициссимусу.

- Кто там? - заинтересованно спросил хозяин.

- Сосед к соседу, - чопорно отрекомендовался гость. Симплициссимус открыл дверь и впустил Табулуса.

- Я к тебе по вопросам бытия, - начал Табулус, располагаясь в уютном кресле.

- Всегда рад. - Хозяин был суховат.

- Чем живешь, сосед?

- Надеждами.

- Смешно жить надеждами. Нечем жить, так вступай ко мне в долю. Деньжата-то еще не перевелись?

- Ты, кажется, пришел по вопросам бытия?

- О них и толкую. Вернулся из лавки, брюхо набил, посмотрел в окно пусто на нашем проспекте Великого Переселения, темно... Дай, думаю, поднимусь к соседу, может, из его окна чего-нибудь увижу.

- И что увидел?

- Кислую рожу Симплициссимуса!

- Стоило ли подниматься?

- Спуститься никогда не поздно. Только знаешь что? Давай спустимся вместе!

- Что я у тебя не видел? Если из моего окна ни черта не разглядишь, то из твоего и подавно. Разве что булыжники на нашем проспекте...

- А мы не станем глядеть в окно, а выйдем на те самые булыжники и поищем что-нибудь на них.

- Вот ты о чем... Не надо, Табулус, ночные прогулки не одобряются Каноном.

- Да ты будто первый год в нашем городе живешь! Неужели тебе нужно объяснять, что на Канон можно плевать, оставаясь при этом честным канониром, только плевать нужно аккуратно и в собственный карман, чтобы не загрязнять нездешнегородские улицы.

- И все-таки я тебе не попутчик!

- Ты что, Симплициссимус, не узнаю тебя... Ты заболел?

Симплициссимус ответил не сразу. Некоторое время он молчал, мусоля в голове какую-то тревожную мысль.

- Да нет, просто хочу жениться. А магистрат может не зарегистрировать брак с человеком, разгуливающим ночами по городу.

- И очень хорошо сделает! К чему тебе женитьба? Я, например, не знаю, как от своей жены избавиться!

Симплициссимус деликатно промолчал, стараясь не выдать волнение.

- Мой тебе совет, - продолжал ничего не заметивший Табулус, - если хочешь жениться, то придумай себе жену, как сделал наш Циркулус, и будешь самым счастливым из всех счастливых канониров.

- Да, интересный был человек, - задумчиво сказал Симплициссимус, глядя в черное окно.

- Почему был? Я думаю, он и после всей этой нелепой истории жив, здоров и вполне доволен жизнью. Я завидую таким людям, что бы с ними ни случилось, они ничего не воспринимают всерьез. А действительно, что ему волноваться, все свое он всегда носит с собой. А еще, честно и между нами говоря, я вдвойне завидую ему, потому что он сумел выбраться из нашего города.

Табулус замолчал, видя, что Симплициссимус никак не реагирует на его слова. Тот по-прежнему не отрываясь смотрел в окно, словно пытаясь угадать в темноте очертания дома Циркулуса. Табулус встал:

- Ладно, пойду спать.

- Погоди... Пойдем прогуляемся перед сном.

- Вот тебе и раз! Ты же только что хотел жениться!

- Канон в отличие от тебя видит разницу между ночной прогулкой и вечерним моционом...

Прихватив с собой фонарь, друзья спустились вниз и вышли за дверь. Едва переступив порог, они окунулись в черную плазму ночного города, где ни зги, ни путеводной нити. Табулус хлопнул себя по карманам:

- Я, кажется, оставил у тебя спички.

Его голос был сырым и незнакомым.

- На, возьми мои. - Симплициссимус протянул руку в темноту и держал ее некоторое время, пока не почувствовал, как его кисть обхватили липкие пальцы Табулуса.

- Ты что, сосед?

- Да нет... Здесь очень душно.

Табулус чиркнул спичкой, и в ее дрожащем пламени Симплициссимус успел заметить, как в один миг изменились черты лица торговца, не успевшего натянуть на себя маску спокойствия при рождении огня. Еще подрагивающей рукой Табулус отодвинул стеклянную заслонку фонаря и поднес спичку к фитилю. За мутноватым стеклом вспыхнули блики света, закачались и выровнялись. Плазма ночи отступила от двух друзей, затаилась по краям светлого круга.

- Ну что, идем? - Симплициссимус взял Табулуса под руку и шагнул вперед. Путешествие началось.

Два человека с фонарем мерно прорубали путь в ночном безлюдье, звук их шагов гулко отражался от спящих стен. Постепенно они привыкли к мраку и тишине настолько, что, дойдя до улицы Доблестных Канониров, обрели способность беседовать, хотя еще не скоро сумели привыкнуть к собственным голосам.

- Как странно смотрится наш город в эту пору! - Табулус безуспешно пытался отыскать в гамме своих чувств нотку самоуверенности. Симплициссимус крепко держал его за локоть, словно находя в этом дополнительный источник сил для себя. Чем дальше уходили они от дома, тем сильнее Табулусу хотелось повернуть обратно, но Симплициссимус шагал вперед неторопливой, уверенной походкой, и его попутчику пришлось поглубже спрятать свое малодушие. Симплициссимус продолжал напряженно размышлять о чем-то, и Табулус чувствовал, как в его друге растет какая-то непонятная уверенность, и растет тем быстрее, чем дальше они удаляются в глубину черных, глухих кварталов.

- Ты даже не сказал жене, что мы уходим на прогулку, - обронил Симплициссимус, когда кривыми переулками они вышли к торговой площади. Недобрые чары ночи, отступая, прибавляли ему решительности.

- Господи, - Табулус воздел руки к небу, - да пропади она пропадом. Мне просто не хотелось лишний раз видеть ее.

- Зря ты так... Твоя жена - прекрасная женщина.

- Я тоже так думал в первый месяц после свадьбы. Но потом пришел к выводу, что в нашем городе есть множество еще более прекрасных женщин. Настроение Табулуса заметно улучшилось при воспоминании о множестве женщин. - Ты поймешь меня, когда женишься. Да и вообще, с какой стати ты вспомнил про мою супругу? Ведь так хорошо гуляли...

- Я женюсь на ней, - выдохнул Симплициссимус.

- Ты женишься на моей жене? - Табулус едва не выронил фонарь.

- Осторожней, ты оставишь нас без света... Да, я давно должен был сообщить тебе о нашем решении... Ведь ты уже несколько лет не интересуешься ее жизнью.

Табулус поставил фонарь на землю и расхохотался:

- Жаль, что я в свое время не выкурил тебя из нашего дома. А ведь хотел, ей-богу, хотел... - Он поднял фонарь и двинулся в сторону бульвара. - Слушай меня, Симплициссимус. Пять минут назад я разговаривал с тобой, как с другом, и по инерции скажу тебе, что даже рад избавиться от этой глупой бабы...

- Не смей...

- Подожди... С той минуты, как ты сообщил мне о своих намерениях, мы больше не друзья!

- Изволь. Перейдем на "вы"?

- Смеяться будешь потом... Как честный канонир, хочу сказать тебе, Симплициссимус, что не одобряю твоего поступка, который противоречит Великому Канону. Как честный торговец, я не могу допустить, чтобы надо мной смеялся весь город. Кроме того, должен предупредить тебя, что магистрат не зарегистрирует твой брак с моей женой по той простой причине, что она моя жена.

- Об этом я и хотел с тобой говорить... И, пожалуйста, забудь хоть на полчаса про Канон, ведь ты прекрасно умеешь это делать... Могу тебя заверить, что ни один человек в городе не узнает об этом браке, так что репутация твоя не пострадает.

- Не понял тебя.

- Пойми, Табулус, я не идиот и отдаю себе отчет в том, что такой брак никто не зарегистрирует. Я не хочу распространяться о своих чувствах, но я люблю Флору и, зная, что ты к ней безразличен, хочу предложить тебе компромисс. Флора просто перейдет жить ко мне, и об этом, кроме нас троих, не будет знать никто. Пойми, несмотря ни на что, я обращаюсь к тебе, как к другу. Ты избавишься от надоевшей тебе женщины, и репутация твоя при этом никак не пострадает.

Табулус молчал. Казалось, он окончательно забыл о подсознательных страхах ночного города и теперь решительно шагал рядом с Симплициссимусом, с головой окунувшись в собственные мысли.

...Двое канониров заблудились в кривых линиях центральных проспектов, и утомленный Канон лениво смотрел на них с высоты купола снов, закрывая луну и звезды своим огромным туловищем, окутывая подконтрольный город мраком и благоденствием. И в головы тысяч спящих людей мерно журчащей, сладостной струей вливалась мысль, что благоденствие возможно только во мраке...

- Хорошо, Симплициссимус, - нарушил молчание Табулус, - ты говоришь разумно. Но меня не устраивает одно обстоятельство: если я соглашусь на твой вариант, то повисну у тебя на крючке. Ты будешь держать меня в руках и в любой момент сможешь втоптать меня в грязь, огласив наш с тобой договор. Давай поступим, как пристало поступать деловым людям: я пойду тебе навстречу, но и ты мне поможешь в одном деле. Скажу тебе прямо, дело щекотливое и опасное, ты вправе отказаться, но тогда, извини, я откажусь отпустить к тебе Флору. Ну что, договорились?

- В чем я должен тебе помочь?

- Об этом я скажу позже. Можешь не сомневаться в моей честности по отношению к тебе, я не беру за горло, у тебя будет время на раздумье. И вообще, хватит о серьезном. Этой ночью мы нарушили все заповеди Канона, так давай чудачить до конца! Симплициссимус, милый, посмотри на себя! Ты стал похож на мумию, ты лишился образа и подобия канонира из-за любви к моей жене. Я не могу смотреть спокойно на это безобразие, я хочу предоставить тебе шанс убедиться в иллюзорности семейной жизни! А для этого мы сейчас пойдем к Циркулусу.

- К Циркулусу?..

- А что, боишься? Или опять скажешь, что магистрат не зарегистрирует твой брак? Милый мой, его и так не зарегистрируют. Или, может, ты веришь в приметы и не хочешь своей драгоценной ступней наступить на камни, которыми вымощено шоссе Утраченной Радости? Или боишься утратить радость?

Симплициссимус рассмеялся. Его подмывала волна вырвавшегося на свободу восторга, долго таившегося внутри, задавленного тревогами, сомнениями, мучительной нерешительностью. Все это не ушло, осталось, но был сделан первый шаг, и Симплициссимус знал, что обратно уже не повернуть. Оттого сейчас ему хотелось куража, если бы была возможность, он бы с удовольствием прошелся по канату.

- Идем к Циркулусу! И поторопимся: до рассвета осталось часа три...

Бывшие друзья и нынешние сообщники, весело переговариваясь, отгоняя лучом света ночные страхи, вышли на шоссе Утраченной Радости. От былой растерянности перед черной громадой, залившей город, не осталось и следа. Они быстро, едва не бегом продвигались по шоссе, торопясь успеть до рассвета. Мимо проплывали пустые трибуны, отсветы фонаря таинственно дрожали на скамейках и барьерах. Городская черта приближалась. Симплициссимус с интересом вглядывался в темноту, пытался представить себе состояние изгнанника, шествующего по шоссе Утраченной Радости сквозь взгляды тысяч канониров. Ему стало не по себе. Возникло впечатление, будто эти взгляды висят в неподвижном воздухе независимо от их обладателей, будто они сгустились над головами двух святотатцев и грозят им неминуемой гибелью. То же почувствовал и Табулус. Остановившись, он на ощупь нашел руку Симплициссимуса.

- Может, вернемся?

Симплициссимус упрямо шагнул вперед, но Табулус задержал его. В воздухе зародился странный гул, нарастая со всех сторон одновременно, он занимал все большее пространство, закладывал уши, придавливал к земле. Стало трудно дышать. Расширенными от ужаса глазами двое людей наблюдали, как со стороны городской черты, до которой оставалось не более сотни метров, возникла и стала надвигаться светящаяся громада, сжатый до предела сгусток тьмы, превратившийся в свою противоположность. Он приближался медленно, неторопливо, источая сознание превосходства над двумя жалкими людишками, возникшими на его пути. Гусеницы гулко лязгали по брусчатке, громадная глыба вбирала в себя линию шоссе. Страх сковал конечности, липкое оцепенение залило разум, заглушив все эмоции, кроме страха. И лишь в глубине пульсировал первобытный инстинкт. И в тот момент, когда в лица пахнуло жарким, разгневанным дыханием, инстинкт вырвался, разорвал оцепенение и заставил двигаться свернувшуюся в жилах кровь. Животное чувство властно диктовало свои законы: спастись, уйти от надвигающейся смерти. Рука Табулуса онемела, сжимая фонарь холодными, мокрыми пальцами: остаться без света значило погибнуть, исчезнуть в лабиринтах взбунтовавшегося мрака. Спящие дома покорно проносились мимо, и грохочущая громада стала отставать, успокаиваться и скоро затихла в отдалении, сонно лязгая гусеницами по умиротворенной мостовой.

В тусклых проблесках занимающегося рассвета по кривым улицам Нездешнего города бежали два человека. Они кидались то в один переулок, то в другой, возвращались обратно и вновь начинали безумную гонку по старому маршруту. Из открытых окон доносилось бессвязное бормотание спящих горожан, сны которых нарушались потоками воздуха, взбаламученного проносящимися мимо ночными путешественниками.

Табулус с Симплициссимусом остановились, очутившись на проспекте Великого Переселения. Фонарь погас. Они стояли напротив своего дома, понемногу отряхиваясь от наваждения.

- Что это было? - спросил Табулус.

- Канон?! - полувопросительно проговорил Симплициссимус.

- Не может быть!..

Из полуподвального помещения соседнего дома пробивался узкий лучик света.

- Смотри! Оказывается, не мы одни бодрствуем сегодня ночью.

Подвальное окно было забито досками. Симплициссимус заглянул в щель между ними. В лицо повеяло свежим воздухом, сочившимся из отверстия. Внутри что-то глухо жужжало.

Прильнув к отверстию, Симплициссимус разглядел большие, в человеческий рост, лопасти, неторопливо вращавшиеся вокруг оси. Скорость их вращения постепенно нарастала, наконец мелькающие крылья слились в большой прозрачный круг. Воздушный поток, сочившийся сквозь щель, усилился, и Симплициссимус с наслаждением подставлял лицо его чистым струям. Казалось, что свежий, прохладный воздух, смешавшись с частичками света, создает особую субстанцию, чудотворное зелье, пропитывающее каждую клеточку прикоснувшегося к нему организма, очищающее и обновляющее усталую душу.

Машина остановилась. Между лопастями показалось испачканное лицо человека, возившегося в ее моторе. Это был Лапсус.

2

Из всех канониров, обитавших на верхней палочке буквы "Г", самым загадочным был, безусловно, Лапсус. Он почти не поддерживал контактов с соседями, вместе со своей семьей занимал целый двухэтажный дом, так что ни один человек не имел возможности даже невзначай заглянуть в его потаенную жизнь. Правда, некоторое время назад Лапсус серьезно и бесповоротно рассорился со своей женой и, поскольку разводы, как читатель должен был понять, не одобрялись великим Каноном, отселил ее на второй этаж, где она вольна была устраивать свою жизнь, как пожелает, а сам уединился на первом этаже. Это увеличило таинственность, окружавшую существование Лапсуса, тем более что жена его отличалась не менее замкнутым образом жизни. Честно говоря, я не совсем понимаю, чем же все-таки вызывался этот таинственный ореол, поскольку, на мой взгляд, в Лапсусе не было ничего загадочного. Это был неразговорчивый, угрюмый человек, по профессии - извозчик, ни внешностью, ни поведением своим не отличавшийся от других почтенных канониров. А между тем к нему относились настороженно и с некоторой боязнью, и в таком отношении, как выяснилось впоследствии, был определенный резон для канониров. Но это выяснилось лишь впоследствии, а если бы мы задались целью провести социологический опрос среди жителей Нездешнего города до начала описываемых событий, то мы бы так и не получили разумного ответа на вопрос "Чем вы объясняете свою неприязнь к Лапсусу?". Обобщенный смысл полученных ответов наверняка бы свелся к бессмысленной формуле "Лапсус - это Лапсус". И больше ничего! А разве нужно что-то еще для выработки устойчивого общественного мнения?

Если бы канониры только знали, что причина бед, которые в недалеком будущем обрушатся на Нездешний город, заключается в извозчицкой профессии Лапсуса, они бы, без сомнения, запретили ему заниматься этим родом деятельности. Но, может быть, был великий смысл в том, что горожане не могли отвести беду от своего города? Может быть, город заслужил эту беду? Нет, уверяю вас, тысячу раз нет, ибо не было во всем огромном мире города более благопристойного, более законопослушного и канонобоязненного, чем Нездешний. Аминь!

Все предки Лапсуса были извозчиками, так что профессию свою он получил по наследству. Его предки возили седоков еще в старом городе, на возвышенности. Об этом напоминали десятки скульптурных автопортретов, выполненных собственными руками дедов и прадедов во времена западного ветра. Теперь они горделиво украшали жилище Лапсуса, напоминая о былых суматошных временах. Кроме профессии и коллекции скульптур, по наследству к Лапсусу перешла страсть к быстрой езде. Правда, эта страсть оставалась неудовлетворенной в новом городе, ибо правилами Канона извозчикам предписывалась езда солидная и неспешно-добропорядочная (благодаря этому количество дорожно-транспортных происшествий в Нездешнем городе неуклонно стремилось к нулю). Лапсус подчинялся, но что поделаешь с кровью предков и голосом генов? Глухими ночами он запрягал своего конька и мчался по городу, мчался всласть, загоняя лошадь до кровавой пены, доводя себя до исступленной усталости. Какое тайное сладострастие было в этих ночных скачках, нехорошее, порочное, но что мог Лапсус с собой поделать? Днем он был прилежным канониром, чуть ли не идеалом благочиния, ложась спать, давал себе клятву не поддаваться на внутренний голос, но сдержаться мог максимум неделю. И вновь, возмутительнейшим образом нарушая заповеди Канона, мчался по спящим улицам. Никто не знал об этом пороке, но не объяснялась ли инстинктивная неприязнь канониров к Лапсусу тем, что они подсознательно чувствовали существование какой-то скрытой страсти в неразговорчивом извозчике? И не та же ли страсть была причиной семейных неурядиц Лапсуса? Впрочем, о семейных неурядицах судить не берусь, ибо информация о личной жизни извозчика покрыта такой завесой секретности, с какой не могут сравниться даже самые секретные наши архивы. Ни исторические хроники, ни устные предания не сохранили ни имени жены Лапсуса, ни каких-либо описаний ее внешности. Да нам и не нужно этого, поскольку жена Лапсуса не играет никакой роли в нашем повествовании.

Дотошный читатель скажет: как же так? Не вешает ли автор лапшу на читательские уши? Как могло случиться, что в благочинном и добронравном городе возникла улица, на которой по соседству сосредоточились сразу четыре диссидента, - Циркулус, Табулус, Симплициссимус и Лапсус, разбавленные безответственным разгильдяем Квипроквокусом? Что за очернительская фантазия? Не знаю, как ответить. Может быть, это простая случайность, хотя я в глубине души уверен, что случайностей в жизни не бывает и всякая случайность - это скрытая предопределенность. Может быть, над этим отрезком проспекта Великого Переселения возникла какая-нибудь воронка в пространстве сновидений, что-то типа неизученного атмосферного явления. А может быть, на других улицах и переулках Нездешнего города происходило то же самое. Не знаю. В конце концов пусть читатель разбирается сам, а я вернусь к Лапсусу.

Когда Лапсус достиг зрелого возраста, его тайный порок принял вполне устойчивый характер, истерическое наслаждение, получаемое от ночных скачек, постепенно исчезло, и на смену ему пришла почти физиологическая потребность в регулярном отправлении этого странного ритуала. Лапсус с каменным спокойствием запрягал лошадь, разгонял ее до бешеной скорости и летел по городу с невозмутимостью бронзовой статуи, полностью уйдя в себя, прислушиваясь только к собственным ощущениям. Лошадь сама бежала с заданной скоростью по заданному маршруту, эта привычка вошла и в лошадиную кровь. Лапсус же предавался наблюдениям за собственным состоянием, иногда, эксперимента ради, менял скоростной режим или маршрут. Все это позволило ему понять природу своей страсти и найти первопричину влияния быстрой езды на психику канонира. Открытие пришло к нему внезапно, когда он, вернувшись домой после тяжелого рабочего дня, никак не мог попасть ключом в прорезь замка и, разозлившись, изо всех сил рванул дверь на себя. Дверь резко распахнулась, обдав Лапсуса потоком потревоженного воздуха, и Лапсус замер на пороге. Открытие настолько поразило его, что он надолго отказался от удовлетворения своей страсти, заперся у себя и предался рассуждениям. Затем несколько раз выехал на ночные прогулки, скрупулезно сравнивая свое самочувствие при разной силы потоках встречного воздуха. Затем снова заперся и погрузился в математические вычисления. (В скобках следует заметить, что все предки Лапсуса имели ярко выраженные способности к математике и технике и вообще обладали аналитическим складом ума. Все это перешло по наследству к Лапсусу, что еще раз подтверждает мысль о предопределенности случая.) Выводы были поразительны: сила встречного потока воздуха влияет на психологическое состояние. Умеренной силы встречный ветер стимулирует активность, работоспособность и критический настрой ума, создает участки, недоступные для сновидений, и (Лапсус поначалу боялся признаться в этом самому себе) парализует влияние великого Канона. При дальнейшем усилении ветра происходит возвышение над Каноном, затем - взрыв энергии, наконец... Для того чтобы понять, что происходит наконец, Лапсусу пришлось углубиться в историю, вспомнить легенды о старом городе, о периодах западного и восточного ветров, приносивших с собой то взрыв активности, то сонное оцепенение (см. краткую историческую справку). Исследователь-самоучка понял, что это было возможно только при естественной смене ветров и что в условиях нездешнегородского безветрия искусственный ветер слишком большой силы приводит к частичной или полной потере контроля над своими действиями. Горя желанием подтвердить свое открытие экспериментально, Лапсус занялся изготовлением вентиляторов. В языке нездешнегородцев не было слова для обозначения этого механизма, поскольку не было самого механизма, но Лапсусу пришло на ум слово "вентилятор", то есть именно то слово, которым данный механизм обозначается у цивилизованных народов. Случайность это или пример, подтверждающий общность прогресса на всех широтах, не мне о том судить.

Лапсус изготовил несколько действующих моделей малых и средних размеров. Выкладки блестяще подтвердились. Тогда он взялся за изготовление большого вентилятора для проверки чисто теоретического расчета о воздействии самых сильных ветров (достигать таковых при быстрой езде Лапсусу не удавалось). Вот за этим-то занятием и застал его любопытный взор Симплициссимуса.

Как-то вечером Лапсус сидел у камина и смотрел на огонь. Смотрел долго, до боли в глазах, пока язычки пламени не стали сливаться в одно целое, превратившись в живой, пляшущий призрак. Медленно текущие мысли окутывали прошлое и настоящее, ширясь, вырывались из пределов комнаты и начинали жить сами по себе. Лапсус встал, прошелся по комнате, подошел к комоду, достал из ящика стеариновую свечу, зажег, затушил камин. Сел в кресло, поставил свечу на подлокотник. Тусклый огонек швырнул густую тень в угол комнаты, сконцентрировал в своем маленьком язычке дрожащее дыхание живого среди неживых вещей. Лапсус стал играть с огоньком, подставляя ему свои ладони; то укорачивал пламя, то выпускал его на свободу, то лепил из огня загадочные фигуры. Ласковый, ручной огонек не сердился на Лапсуса, послушно играл в его руках, высвечивая на стене радостные рожицы.

Стукнула дверь. Лапсус не запирался на ночь в том случае, если не работал в своей подвальной лаборатории. Дверь не запиралась, но никто не спешил войти в этот дом, поэтому Лапсуса удивило появление позднего посетителя. Он повернул голову в сторону двери, убрал ладони от свечи. Сделав несколько шагов, гость вошел в круг света. Это был Симплициссимус.

- Садись, сосед, - не вставая с кресла, Лапсус придвинул гостю стул, разожги камин, если хочешь.

- Не стоит. В городе и без того духота. - Симплициссимус цепким взглядом скользнул по лицу хозяина. Лапсус смотрел на свечку. Симплициссимусу было не по себе. Вызывал отвращение характер поручения Табулуса, коробил сам факт заключения сделки, сделки, предметом которой была Флора. Но другого выхода он не видел.

Лапсус не проявлял интереса к мучительным колебаниям гостя. Он спокойно сидел в кресле, словно забыв про Симплициссимуса. Так прошло несколько минут.

- Слушай меня, Лапсус, - начал Симплициссимус. - Я пришел к тебе не по своей воле и пришел с поручением, характер которого позволяет тебе выставить меня за дверь. Но я все же хочу, чтобы ты меня выслушал. Это будет полезно и для тебя тоже.

- Говори. Никто и не думает тебя выставлять: сам пришел, сам и уйдешь.

Симплициссимус вновь замялся. То, что ему предстояло сказать, казалось настолько омерзительным, что захотелось встать, уйти и больше не вспоминать об этом... На колено ему легла большая рука Лапсуса:

- Ну, что у тебя, сосед? Давай помогу: от кого у тебя поручение?

- От Табулуса.

- Что хочет этот торгаш?

- Твой аппарат. Тот, что в подвале.

Лапсус снял ладонь с колена Симплициссимуса, задумался. Симплициссимус, выпалив главное, почувствовал облегчение.

- Откуда он узнал о моем аппарате?

- Ты сделал ошибку, сосед, - Симплициссимус взял сдержанно-фамильярный тон Лапсуса. - По ночам из твоего подвала пробивается свет. И, значит, каждый любопытный имеет возможность заглянуть на огонек, а заглянув, увидеть...

Лапсус сделал движение, чтобы приподняться с кресла, затем вновь опустился в него.

- А как же Канон?

- При чем тут Канон?

- Канон, предписывающий обязательный ночной сон.

- Но ты же не спал!

- Да, но...

- А почему ты думаешь, что другие хуже?

Лапсус заходил по комнате. Глядя на свечку, Симплициссимус ждал, когда тот заговорит.

- Право же, Симплициссимус, мне трудно уложить все это у себя в голове... Выходит, теперь весь город узнает о моем изобретении?

- Пока что о нем знаем только мы с тобой и Табулус.

- Что он хочет от меня?

- Я же сказал, он хочет иметь твою машину, кстати, как она называется?

- Вентилятор.

- Красивое слово...

Лапсус бросился к Симплициссимусу и едва не схватил его за горло:

- Почему он не пришел сам?

Симплициссимус с трудом освободился из цепких рук хозяина и, вскочив, на всякий случай загородился стулом.

- Прошу тебя, Лапсус, не волнуйся! Поверь, мне самому тошно вести этот разговор. Табулус потому и не пришел сам, что боялся тебя. Ведь ты мог убить его, похоронив тем самым свою тайну. Табулусу нужен был свидетель, и он выбрал меня.

- Ты с ним заодно?.. Этого надо было ожидать. Ты неплохой парень, Симплициссимус, но жизнь в одном доме с прохвостом даром не проходит...

- Ты не прав, Лапсус!

- Тогда какого же черта ты здесь делаешь?

- Прошу тебя, сядь и не бросайся больше на меня с кулаками.

- Ладно!..

Они сели. Симплициссимус без особых затруднений, откровенно рассказал Лапсусу о том, что заставило его принять участие в этом деле, то есть о Флоре и о договоре с Табулусом.

- Понятно. - Лапсус помолчал. - Прощелыга Табулус держит на крючке и тебя, и меня... Даже больше тебя, чем меня. В конце концов я не пропаду и в изгнании, а вот ты связан с женщиной, следовательно, влип по горло... Но зачем Табулусу эта штуковина?

- Видишь ли, Лапсус, Табулус не так прост...

- Ну, это я, положим, знаю. Страшнее всего иметь дело с умным подлецом.

- Я знаю Табулуса немного лучше, он не законченный мерзавец, но если он задался целью, то способен на все.

- И что же он хочет?

- Он понял, что твоя машина способна ликвидировать пространство снов или хотя бы пробить в нем брешь.

- Да, это так.

- Между тем среди конкурентов Табулуса большинство составляют канониры убежденные и добропорядочные. А для них нет худшей беды, чем остаться без своих снов. Табулус хочет поэкспериментировать с твоей машиной, чтобы получить орудие воздействия на конкурентов. Он еще не знает, как это сделать конкретно, но он будет искать. Он своего рода ученый...

- Ученый подлец!.. Впрочем, чутье его не подвело, он вышел именно на то, что ему нужно...

- Ты принимаешь его условие?

Лапсус вновь принялся ходить по комнате.

- Я не знаю... Я никогда не думал об использовании своего аппарата, мне просто было интересно работать над ним. А теперь... Мне бы не хотелось, чтобы моим изобретением пользовался Табулус.

Симплициссимус покачал головой:

- Я понимаю, Лапсус... Но пойми и ты меня...

- О чем ты? Ах, да...

- Флора...

Лапсус раскрыл окно. Булыжник проспекта Великого Переселения плавился, разморенный снами канониров.

- В каком идиотизме мы все живем, - заговорил Лапсус. - Ты бы понял меня, Симплициссимус, если бы хоть разок вдохнул встречного ветра. О, это совсем другое, совсем непохожее на нашу душную жизнь. Ну скажи, почему для того, чтобы в нездешнем городе совершить честный поступок, нужно с ног до головы изваляться в грязи, после чего и самое чистое намерение покроется коркой грязи? Почему у нас все перевернуто с ног на голову? Молчишь? А я спрошу еще, почему ты носишь имя Симплициссимус, которое даже трудно выговорить, хотя тебя зовут совсем по-другому? И меня зовут по-другому, и Табулуса, и Циркулуса, и вообще всех!

Лапсус резко захлопнул окно, волна воздуха загасила свечу. В наступившей темноте Симплициссимус увидел, как бешеными огоньками засветились глаза Лапсуса.

- Пойдем! - Лапсус подскочил к попятившемуся Симплициссимусу, схватил его за руку.

- Куда?.. Я не хочу!.. - Симплициссимус пробовал отбиваться, но мощные руки извозчика загребли его в охапку, подняли в воздух.

- Нет!.. Оставь меня!

Лапсус открыл дверь в подвал, стал спускаться по лестнице, но на первых же ступеньках Симплициссимус вырвался у него из рук. Но Лапсуса было уже не остановить. Он тащил Симплициссимуса волоком вниз, голова Симплициссимуса билась о ступеньки, и на несколько минут он потерял сознание. Очнулся от порыва свежего ветра. Рядом работал вентилятор. Звон в голове уменьшился, тело стало приобретать упругость, но вставать с пола не хотелось. Симплициссимус чувствовал, что боится оторваться от воздушной струи, боится вернуться в духоту города. Лежать под вентилятором было невыразимо приятно, но чем дольше он лежал, тем больше хотелось встать, выключить механизм, но сохранить в себе это ощущение легкости, простоты существования, когда сила - в тебе самом и нет вовне сил сильнее твоей силы. Симплициссимус поднялся, влажными от ветра глазами оглядел залитый светом подвал, потянулся к кнопке.

Когда вентилятор замер, из-за ширмы появился Лапсус.

Теперь ты понял? - спросил он.

3

На следующую ночь, в тот час, когда в наших широтах нездешние светила проглядывают на плоскости осененного тучами неба, а в Нездешнем городе лишь сновидения бродят среди безлунного и беззвездного мрака, в этот час на проспекте Великого Переселения раздалось нетерпеливое цоканье копыт. Косясь одним глазом, запряженная в повозку лошадь волновалась при виде незнакомого предмета, который выкатывали из подвала хозяин с соседом.

Лапсус с Симплициссимусом выкатили из подвала детище сумрачного гения, повозившись, погрузили его на повозку. Они работали молча, без кряхтенья, без ругани, стремясь не тревожить спящий город в последние минуты его покоя. Погрузив аппарат, Лапсус сел на козлы и взял в руки вожжи. Повозка медленно покатилась по мостовой.

В окнах Табулуса заметались огни. О, как ему хотелось остановить эту повозку, не оттого, что его не устраивал ее маршрут, а просто от досады, от злости, что все выходило вопреки задуманному. Он сутки провел у окна, не спуская глаз с дома Лапсуса, гадал, что же могло случиться с исчезнувшим в недрах этого дома Симплициссимусом. На исходе суток Табулус уже не сомневался в том, что Симплициссимус мертв, и хотя порой торговца пронзала острая боль раскаяния, но все же в глубине души он был рад, что не пошел к Лапсусу сам. И вот, когда все уже казалось ясным, он увидел эту повозку и Симплициссимуса рядом с ней. Он понял, что его обманули. Симплициссимус с Лапсусом действовали заодно, и Табулус мог догадаться о том, что они задумали. У них не было другого пути, он сам лишил их возможности выбора. А значит, он является косвенной причиной того, что произойдет в эту ночь. Но что же делать, как остановить их? Весь город спит, надеяться не на кого! Табулус метался по дому, зажигал и гасил свет, отбрасывал попадавшиеся на пути стулья... Увидел Флору, грубо схватил ее за руку, затащил в подвал и запер дверь. Затем погасил огонь и вышел из дома.

Повозка с вентилятором не торопясь продвигалась по улице Доблестных Канониров в сторону рыночной площади. Двое мужчин, сопровождавших повозку, молчали: Лапсус был по обыкновению неразговорчив, а Симплициссимус подавлен тем, что предстояло сделать.

Табулус незаметно шел за повозкой. Он не знал, с какой целью следит за ней, но осторожно пробирался вдоль стен, опасаясь быть замеченным, стараясь не шуметь. В голове его не было ни мыслей, ни планов; может быть, им двигало одно лишь любопытство.

Повозка выехала на площадь. Табулус притаился на углу, наблюдая за ее медленным ходом. Его охватило странное чувство: он с нетерпением ждал, когда же это начнется, и одновременно боялся этого, словно вслед за этим рухнет все, чем можно еще жить. Проснулось сладостно-страшное чувство неизбежной катастрофы, ладони покрылись чем-то холодным и липким. Когда повозка остановилась и Лапсус с Симплициссимусом стали прилаживать к ней мостки, чтобы спустить вентилятор на землю, Табулус метнулся в сторону и побежал по периметру площади. В голове мелькнула мысль: "Они хотят спустить аппарат с повозки, чтобы не испугать лошадь!" Табулус бежал к окну, распахнутому на площадь, в неосознанной надежде предотвратить неизбежность. Он добежал до окна, рывком подтянулся, сел на подоконник, спрыгнул в комнату. Увидел белеющую в темноте постель, шагнул к ней, но тут же увяз в сновидениях. Они связывали его по рукам и ногам, не давали ни шагнуть, ни вздохнуть полной грудью. Табулус барахтался в вязкой тине, пытаясь добраться до спящего канонира, разбудить его, закричать во все горло, поднять на ноги город... Но все было тщетно. Заслышав донесшееся с площади мерное жужжание, он прильнул к подоконнику. Неспешно раскручиваясь, вентилятор набирал обороты, словно разминаясь, наконец заработал в полную силу. Струя ветра ударила в лицо торговца. Держась обеими руками за подоконник, он увидел, как площадь зажглась среди ночи ярким солнечным светом. Солнце зажглось прямо над головою, осветило самые темные закоулки Нездешнего города, разбудило спящих. Одурелые со сна люди вскакивали с постелей и окидывали свои комнаты взглядами новорожденных. Никто не мог видеть, как пространство снов трещало и ломалось на куски под напором искусственного ветра, и люди, лишившись привычной опоры, забывали себя, лишались прошлого и начинали жить заново, отсчитывая время с момента внезапного пробуждения. В атмосфере, разбуженной вентилятором Лапсуса, поднялись невообразимые вихри, и стройный купол снов, расколовшись, обратился в хаос. Обрывки сновидений, перемешиваясь с воздушными потоками, образовывали безумную, больную картину мироздания. Много дров было наломано тогда. Но Табулус не знал об этом. Стоя в чужой комнате, он не сводил глаз с работающего вентилятора. И не заметил, не услышал, как пробудившийся хозяин без колебаний, с размаху опустил массивную трость на голову непрошеного гостя. Первая жертва новой эпохи упала ничком, залив кровью чужой подоконник...

4

Симплициссимус бежал по городу. Он спешил, он чувствовал, что спешить необходимо, что можно опоздать... Вентилятор работал уже второй день. Город сошел с ума от непривычного, пьянящего вихря. Люди по-разному реагировали на случившееся. Одни из них круглосуточно перемещались по городу, сбивались в стаи, стаи сталкивались друг с другом и вновь разбегались по углам. Толпы людей с восторгом встречали бегущего Симплициссимуса, тысячи рук обнимали его. Ведь если человек бежит, значит, он свой, значит, он не из тех, что заперлись по домам и, укрывшись в тюфяках и перинах, оплакивают остатки ушедших снов. К таким на улицах испытывали глубокое презрение, и когда презрение выходило из берегов, люди врывались в запертые дома, вытаскивали укрывшихся и если оставляли их в живых, то уводили с собой. И уведенные вскоре забывали свой дом и свои слезы.

Симплициссимуса долго носило по городу, кидая из одной толпы в другую. Через трое суток он добрался до проспекта Великого Переселения, и здесь, в толпе, он увидел Флору. Толпа громила пустующий дом Лапсуса. Симплициссимус остолбенел.

- Флора!

Она не узнала его. Ее растрепавшиеся волосы развевались в вихрях ветра, она металась в толпе, безумно хохоча, ее широко раскрытые, невидящие глаза были страшными и чужими.

- Флора!

Она повернулась, перестала смеяться, вгляделась в зовущего... Но через мгновение новый порыв ветра подхватил ее в свои объятия, родное лицо исказилось новым приступом смеха, и она исчезла в мельтешений человеческих тел.

Лапсус, исхудавший, обросший, сидел на мостовой рядом со своим аппаратом, застывшим взглядом смотрел на взбесившийся мир. В его лице не было ни торжества, ни ликования, он словно уснул среди всеобщего пробуждения, и только где-то глубоко под окаменелой оболочкой бродила бессонная мысль. Много интересного мог он увидеть за эти дни. Прошел сильный ливень, и на площадь потянулись промокшие люди в надежде обсушиться у вентилятора. Они шли медленно, понурые, промокшие до нитки, понемногу приходили в себя, когда их тел касался живительный ветер, останавливались в почтительном расстоянии от аппарата и возвращались к жизни. Оживился и Лапсус, он поднялся с земли, его захлестнула волна нежности к этим людям, он улыбался и протягивал к ним руки. Но странное дело: обсохнув, люди смелели, подтягивались ближе к аппарату. Лапсус шел им навстречу, преображенный, оттаявший, сбросивший с себя всегдашнюю угрюмость. Толпа приятно волновалась, свежее дыхание пробегало по ней упругими волнами, но в тот момент, когда, казалось, еще один миг, и Лапсус вольется в эту толпу полноправной каплей, он, ужаснувшись, замер. Он увидел, как, по мере приближения к вентилятору, лица людей взрываются кровавыми брызгами, исчезают в багровой пелене, но люди, не замечая этого, движутся дальше. Они прошли сквозь Лапсуса, сквозь вентилятор, они шли с развороченными черепами, и Лапсус с ужасом смотрел, как, дойдя до противоположного угла площади, толпа превратилась в безукоризненно ровный строй, четко выполнивший неслышимую команду "Правое плечо вперед". Колонны людей с дырявыми лицами выполняли на площади строевые экзерциции. Не в силах наблюдать эту картину, Лапсус потянулся к кнопке. Но кнопка не действовала, остановить вентилятор было невозможно.

Обрывки сновидений, лишившись своих владельцев, гроздьями падали на многострадальный город, наводнив его улицы фантастическими существами. Чего здесь только не было! Конечно, были здесь и огнегривые львы с синими волами, но, помимо них, на канониров просыпалось великое множество очень неприятной твари. Уму непостижимо, сколько мерзости было заключено в канонирских снах! Корчащийся в предсмертной агонии Канон плевался в город огромными, в человеческий рост, пауками, тарантулами и мокрицами. Улицы кишели чудовищными насекомыми, все это ползало, перекатывалось друг через друга и питалось падалью. К счастью, дары неба облюбовали не все городские магистрали, а выборочно группировались возле определенных домов. Может, быть, это обстоятельство и спасло Нездешний город от неизбежного вымирания.

Лапсус не видел этого. Постоянно работающий над головой вентилятор отпугивал упавших с неба животных. Но он смутно ощущал, что в городе творится что-то неладное.

...После пятидневного отсутствия на площади наконец появился Симплициссимус. Он прискакал на существе, отдаленно напоминавшем верблюда. Извозчик крепко обнял друга.

- Как там? Да на тебе лица нет! Нашел Флору?

- Да. Только... Она совсем не похожа на себя. Я едва узнал ее. Я не могу понять, в чем дело. Это будто бы не она. - Симплициссимус устало опустился на землю. - Кажется, я любил другую женщину.

Лапсус присел рядом.

- Я должен был предупредить тебя об этом. Но когда ты пришел ко мне, я еще сам понимал не все. Знаешь, мы все теперь другие. Мужчины могут узнать друг друга, хотя и с трудом, но вот узнать женщину... Вряд ли.

- Может, не нужно было всего этого?

- Я думал... Я не знаю. - Лапсус ударил кулаком по жужжащему аппарату, помолчал. - Что там, на нашей улице?

- Табулус исчез. Квипроквокус выстроил баррикаду и отбивается от пауков...

- В городе пауки?

- С тебя ростом. И другие гады.

- Ясно. - Лапсус встал. - Завтра утром мы уходим.

- Куда?

- Куда подальше. Нужно увезти из города вентилятор.

- И что тогда?

- Все войдет в норму. Люди сами разберутся, как им жить. Канона больше нет. Если по городу бродят ожившие сны, значит, Канон умер, а все эти твари скоро вымрут вслед за ним, потому что их нет в природе... Ты берешь с собой Флору? - Симплициссимус медленно покачал головой. - Наверно, ты прав. Теперь все будет по-другому...

На рассвете Лапсус с Симплициссимусом пересекли городскую черту. Лапсус сидел на козлах, Симплициссимус шел рядом с повозкой. Жужжащий вентилятор выводил свою монотонную песню, заставляя лошадь коситься на него недобрым глазом. Не успевшее проснуться солнце лениво освещало безжизненную холмистую пустыню и забывшийся в болезненной дреме Нездешний город. Над городом в лучах восходящего солнца плескалось освобожденное от снов небо.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Недавно я вновь побывал в Нездешнем городе. Меня поразили его неузнаваемо широкие, омытые весенним цветением улицы. Не верилось, что несколько лет тому назад город лежал в руинах.

Я не нашел в городе старых знакомых. Я стал расспрашивать о них и с удивлением узнал, что нездешнегородцы не носят больше латинских имен. Теперь их имена чем-то напоминают греческие. Но более всего меня поразило то, что проспект Великого Переселения переименовали в Маросейку, а шоссе Утраченной Радости - в Воздвиженку. Я не поверил своим глазам, когда увидел таблички с этими наименованиями, однако пробегавший мимо мальчик заверил меня, что это действительно так.

Побывал я и в Поселке Изгнанников. Там теперь музей. Ветхие халупы ежемесячно обновляют и водят по поселку экскурсии. И только над обрывом щемящим сердце анахронизмом висит островок, где обитают Циркулус, Дормия и их повзрослевшие дети. Это единственные старые знакомые, которых мне удалось встретить во всей округе. Но как же больно было глядеть на их постаревшие лица, отделенные от людского мира зыбким маревом тумана.

P.S. Уже вернувшись домой, я получил сведения о том, что Лапсус жив, здоров и полон новых планов. Сейчас он строит висячий мост, который соединит островок Циркулуса с большой землей. Сведений о Симплициссимусе у меня пока нет.