«Прыжок над бездной»

1

Рой знал, что новое задание по номенклатуре проблемного отдела Академии наук относится к высшей категории трудности. Боячек не скрывал опасений:

— Ни с чем похожим на это мы не встречались. И пока не способны оценить, что сулит возня с таинственным шаром. Возможны открытия ошеломляющей важности, а всего вероятней, что проблема вообще не имеет решения. Мы пока слишком мало знаем о структуре Вселенной, хотя и астрофизики и космологи уверяют обратное.

Вряд ли президент Академии наук употребил бы столь сильные выражения, если бы не имел серьезных оснований. Рой иронически поинтересовался:

— Нам, стало быть, предстоит найти решение проблемы, которая вообще не имеет решения? Я верно понял?

— Нет, конечно, — и сами это знаете, Рой. Вам надлежит всесторонне исследовать загадку, а что получится — решение загадки или доказательство, что решения нет — будет видно. Я просил Корытина помогать вам. Он придет к вам в лабораторию.

Рой мог многое возразить против нового задания. В лаборатории братьев было полно незавершенных работ. Рой не считал себя подготовленным к распутыванию астрофизических тайн. Вылет на Виргинию был несвоевременным. И если бы Рой надеялся, что Генрих его поддержит, он выложил бы полный набор убедительных возражений. Но Генрих, отмахивавшийся от любых новых тем, исключение для заданий Боячека делал. На нежность к нему старого ученого Генрих отвечал горячей привязанностью. Просьбы Боячека звучали Генриху неотвергаемыми приказами. А взаимоотношения братьев давно сложились так, что когда Генрих запальчиво кричал «нет», это вовсе не означало реального «нет». Генрих легко отказывался от своих отказов. Зато если он объявлял «да», то это было «да», и ничто иное. На всякий случай Рой усилил неопределенность задания и сгустил черные краски трудностей.

— Старик не уверен, имеет ли загадка шара физическое решение, сказал Рой осторожно. — Во всяком случае, привидение с того света…

— Ты прав, привидение! — с восторгом воскликнул Генрих. — И мы с тобой установим меру материальности космического призрака!.. Если тебе нужно мое согласие, считай, что оно у тебя есть.

— Я рад, что ты не возражаешь против рейса на Главную Космостанцию, Генрих. — Хоть немного и разочарованный быстрым согласием брата, Рой немедленно перешел к действию. — Планетолет на Марс уходит завтра, там пересядем на рейсовый звездолет. Лабораторию оставим на Армана.

Вечером в Институт Космоса ворвался Андрей Корытин. Этот человек не приходил, а вторгался, не появлялся, а возникал, не здоровался, а накидывался. И говорил с такой страшной торопливостью, что не находил пауз для знаков препинания, — речь лилась сплошным потоком, не разделяясь на фразы и не останавливаясь на точках. И он любил поговорить, спешил поделиться мыслями. Беда была в том, что мыслей у него всегда было больше, чем слов, и мысли проносились быстрей, чем он мог их высказать, — речь Андрея превращалась в столкновение мыслей, они вспыхивали и погасали в беге фразы. Генрих как-то пошутил: «Поймать Андрея трудно, его слова взрывающиеся искры, зато его хорошо слушать без света: речь Андрея тысячами вспышек озаряет физическую темноту».

Андрей пришел с двумя сотрудниками; оба — миловидная женщина и юноша — были братьям незнакомы, но Корытин и не подумал представлять их: надо было немедля освободиться от распиравших его идей. Он закричал, едва распахнув дверь:

— Здравствуйте, братцы мистикофизики, здоровы, здоровы, и я тоже, не надо пустых пожеланий. Замечательное событие, правда, удивились, не сомневаюсь, что распутывать назначено вам, тут посодействовал я, у вас обоих дьявольский нюх на необыкновенное, я так и бухнул президенту: «Только они, никому другому!», ведь главное в чем, поймите, ведь тайна какая: куда девается поглощаемая шаром энергия, пропасть без дна, одно слово — непостижимо, вот почему я думаю…

Рой мог так форсировать голос, что легко заглушал скороговорку Андрея. Он воспользовался своим преимуществом:

— Может, начнешь с того, что познакомишь со спутниками?

Андрей редко обижался, если его обрывали, он знал свои недостатки. Он засмеялся: добродушный смех над собой, так он считал, вполне извинял любую нетактичность. Юноша, казавшийся мальчишкой, был уже известным космологом, Андрей с увлечением перечислял его работы. Об одной братья слышали гипотеза пузырчатой вселенной, так автор назвал ее. В ответ на восхваления шефа он покраснел, умоляюще замахал рукой, но братья заметили, что глаза Курта Санникова, так звали юношу, смотрели холодно и уверенно. «Парень знает себе цену», — сказал о нем Генрих потом.

А миловидная женщина, Людмила Корзунская, астроэнергетик, свободно протянула руку, открыто глядела в глаза, ни в движениях, ни в словах, ни в выражении лица не показывала стеснительности или смущения. И хоть братьям имя ее ни о чем не говорило — а сами они, знаменитые, размноженные в миллионах фотографий, были ведомы каждому, и это накладывало отпечаток неравенства при любом знакомстве — Корзунская держалась так, словно понятия не имела о каком-то неравенстве: возраста, званий, научного авторитета, того, что она женщина и четверо ее собеседников мужчины и о троих — Генрихе, Рое, Андрее — известно, что они одиноки и что многие женщины с радостью «составили бы их счастье», как именовалось такое событие. И Генрих, после гибели своей невесты Альбины сторонившийся молодых женщин, с приятным удивлением почувствовал, что ему нравится свобода Людмилы и что он сам может держать себя с ней раскованно, и что вообще это изящное, хрупкое, коротковолосое, сероглазое существо в обычном рабочем комбинезоне — чуть лишь покрасивей скроенном — из тех, о ком говорят «парень свойский».

— Надеюсь, нам удастся распутать все тайны, — сказала она просто, как если бы говорила: «Надеюсь, не холодно, надевать пальто не будем».

Голос — низкий, звучный, медленный — не очень вязался с фигуркой, в нем было больше силы, чем обаяния, но и голос понравился Генриху. Когда гости ушли, он сказал брату: «В этой девушке прекрасно даже не прекрасное». И Рой, не столь увлекающийся, согласился, что новая их помощница показывает себя с лучшей стороны одним тем, что не старается этого делать.

Андрей вскочил.

— Представления закончены: программа ясна, теперь пойду, терпеть не могу напрасно болтать, а у вас так забалтываешься, спасу нет, не забывайте, что тайна — одна, на другие не отвлекайтесь, выясните, куда девается энергия, все остальное — пустяк, пропасть без дна, говорю вам. Люда, это по вашей части, Курт, не зарывайтесь, шар Петра Кэссиди — это не то волшебное яйцо, из которого возникла вселенная, иду, иду, тысяча дел, просто удивительно, до чего вы задерживаете занятого человека, Генрих, проводи меня, Рой, не таращись, у меня к Генриху важное дело, он потом тебе расскажет.

За дверью Андрей говорил так же торопливо и бессвязно, лишь понизил голос. Он вручает своих спутников персональному попечению Генриха. Собственно, о Курте он не беспокоится. Этот человек зарывается в идеях, но не в поступках, он точен, исполнителен и осторожен. А Людмила, по древней поговорке, — «большой джентльменский набор» сумасбродства. От нее надо ждать любых неожиданностей, предвидеть одно непредвиденное, считаться только с нерассчитываемым, и вообще, самое вероятное в ее поведении устраивать самое невероятное. Она из породы тех, кто на посту раньше стреляет, а потом кричит: «Кто идет?» И, стало быть, пусть братья поберегутся выставлять ее на передовые посты исследований — втянет в опаснейшие эксперименты, целым из них не вылезть. Зато прислушиваться к ней стоит, в десяти случаях она врет, просто рукой махнуть, такие глупости, а в одиннадцатый раз выдает ослепительную идею, только зажмуривайся от яркости!

— Твоя черта! — Генриху удалось найти щелочку в плотно летящей речи друга. — И ты десять раз — носом в лужу, один раз — на такую высоту, что голова кружится — у меня, во всяком случае.

— Моя черта, моя, Генрих. Кое-чему научилась, третий год вместе работаем, только я о другом, последнее по счету, но не по важности, в общем, не хочу скрывать, если суждено мне быть женатым, то на ней, я на женщин не падок, а здесь вот просто споткнулся и рухнул…

— Неужели ты?..

— Не прерывай, отвратительная у вас с Роем привычка, никогда не даете договорить! Короче, она согласна, но поставила условие — раньше командировка на Главную Космостанцию, замужество по возвращении, блажь, но уступил, возьми ее под персональную опеку, тактично, мягко, дружески, без роевского диктата, в очень опасные дела не назначай, у тебя хорошая душа, ты понимаешь!

— Невесту мы тебе возвратим в добром здравии и хорошем расположении духа, — пообещал Генрих с улыбкой.

Просьба Андрея немного растрогала Генриха, он и не подозревал, что властный, страстно преданный науке Корытин способен на такие «посторонние делу» поступки, как любовь. Генрих возвратился, не погасив радостно-сочувствующей улыбки, она мигом стерлась, когда на него поглядела Корзунская. Чувства на ее лице отчетливо выпечатывались: ей не нравилось, что Генрих улыбается. Она нахмурилась, глаза потемнели, она показывала, что поняла, о чем шел разговор за дверью, и что ее возмущает покровительство: она такой же сотрудник экспедиции, как и остальные, она не позволит к себе относиться по-особому.

Генрих смешался, он всегда терялся, встречая отпор — молчаливый, но явный. Рой вопросительно поднял брови, он уловил что-то неладное. Генрих чуть заметно кивнул головой — правильно, кое-что есть, после расскажу.

2

На Марсе братья с сотрудниками пересели в рейсовый звездолет. До Виргинии было больше месяца пути, и добрая треть рейсового времени тратилась в окрестностях солнечной системы, где сверхсветовые скорости, связанные с разрывом пространства, запрещались. Этот первый, досветовой этап, был самым интересным — звездолет облетал дальние планеты. На Уране и на Нептуне разрешалось выбраться наружу и побродить по древнему космическому льду обеих планет. Генрих, забывший счет своим посещениям дальних планет, с охотой играл роль экскурсовода. Курт с часок походил по Урану, еще меньше отдал нептуновым прогулкам, зато Корзунская резвилась. Она все взбиралась на холмы и катилась вниз, даже старалась скользить по гладким поверхностям, но мертвые льды держали крепко, по ним можно было катиться и бегать, но не скользить: коньки примерзали ко льду, она тут же падала, пытаясь оторвать от него ногу.

— Возьмите пример с Курта, Людмила, — советовал Генрих. — Он знает, что на морозе в двести градусов коэффициент скольжения почти равен нулю, и не думает бороться с этим непреложным фактом. Он мудро усвоил, что до возвращения на Землю нечего и думать о конькобежных развлечениях.

— Вы путаете мудрость с вялостью, — возражала Корзунская. — Ему просто лень восстать против скверных физических законов. Он раб, а не революционер науки! — И быстро сменив пренебрежение на лукавую мечтательность, добавляла: — А как бы хорошо потом похвалиться: я каталась на аммиачном льду, присыпанном кислородным снежком, при минус двухстах или двухстах тридцати, точно не помню, только было холодновато.

Она хохотала, Генрих улыбался. Так — со смехом — они бегали по планетному космодрому. Рой не выходил из каюты: ни Уран, ни Нептун его не интересовали, надо было изучить материалы, полученные от Боячека, — доклад Петра Кэссиди, командира «Протея», штурманский дневник, рассказы участников экспедиции — материалов было уже столько, что, показав на ленты и кристаллы с записями, Рой двумя словами мрачно охарактеризовал Генриху их содержание: «Голова пухнет!»

На Нептуне Санников учтиво попросил Роя о разрешении поговорить наедине. Рой все не мог привыкнуть к противоречию смущенно краснеющих щек, вежливых до униженности фраз и холодного, почти дерзкого взгляда. Парень нетривиален, все снова говорил себе Рой.

— Давайте договоримся, Курт, — предложил Рой. — Мы разговариваем друг с другом, не спрашивая разрешения. Прошу заходить ко мне в любое время.

Санников вскоре постучался к Рою.

— Прежде всего объясню, почему разговор наедине, — начал он. Собственно, против вашего брата у меня возражений нет. Но Людмила стала бы меня обрывать, она без этого не может. Она считает меня рабом науки.

— Следует считать, что такое обвинение ложно и вы вообще не раб науки? — уточнил Рой.

— Нет, почему же? Все верно. Вообще, замечу в скобках, Людмила редко ошибается в оценках, у нее дар схватывать существенное. И во мне она уловила главное мое свойство — не разрешаю себе отступаться от науки. При желании поиронизировать это можно квалифицировать и как научное рабство.

Санников сидел на диване пригнувшись, положив руки на колени. Гораздо проще было бы откинуться на спинку, закинуть ногу на ногу, сам Рой признавал только непринужденные позы, а юноша показывал, что скромен, смирен, почти смиренен. И он, похоже, искренне не сознавал, что сама его старательно культивируемая скромность — вызывающа, что нарочитая робость сходна с дерзостью. Рою захотелось подразнить Санникова.

— Вам нравится моя каюта, Курт? — Рой обвел рукой стены.

Санников непроизвольно повел головой вслед движению руки Роя. В его глазах засветилось удивление.

— Какие странные краски! Вы сами выбирали их?

Каюта мерцала безднами оттенков фиолетового цвета, в ней не было двух одинаковых участков: красно-фиолетовое сияние превращалось в золото-фиолетовое, золото-фиолетовое становилось зелено-фиолетовым — все было фиолетовым: и стены, и мебель, и потолок, и полы, — и все светилось по-иному, чем рядом, и ярко-фиолетовое погасало в сумрачно-фиолетовом.

— Я люблю фиолетовый цвет, Курт. В нем что-то увлекательно нездешнее, недаром ваш шеф назвал нас с братом мистикофизиками. Фиолетовость, по-моему, равнозначна таинственности. Я и попросил окрасить мою каюту в цвет, напоминающий, что великие тайны — типичность мира. Ведь фиолетовость — крайняя граница видимого спектра, она предвещает закат в невидимость.

— Нет, я реалист, — сказал юноша. — Мир, по-моему, очень прост, только мы не всегда понимаем его простоту. У нас не хватает фантазии на простое, мы нагромождаем сложности. Это от нашей собственной примитивности.

— Сложность от примитивности? Я правильно понял, Курт?

— Совершенно правильно, Рой. Вы не изучали дикарский период человечества? Мне пришлось. Дикарь — интеллектуально примитивен, а ведь как дьявольски сложно его представление о мире! Всюду непонятное, необъяснимое, загадочное, всюду потусторонние силы, призраки, привидения, духи, боги, черти — в общем, мистика. А в основе мистики лежит мистификация. Дикарь мистифицирует природу тем, что видит в ней лишь то, что открывается его скудным чувствам, и пытается внести логику в хаос восприятий. Вот так он придумывает сложнейшую теорию эпициклов Птолемея, чтобы объяснить себе видимое движение планет.

— Дикарь придумывает теорию эпициклов Птолемея? Впервые слышу!

Курт разрешил себе показать небольшое раздражение:

— Птолемей, я знаю, писал книги, принимал ванны, умащивался благовониями: не дикарь, но примитивный по логике человек, строивший координатную систему отсчета от себя как от пупа мироздания. Полагать себя центром природы примитивно, от этого мир жутко усложняется, в его простые законы вторгаются разные фиолетовости, граничащие с провалом в потусторонность.

Рой с интересом наблюдал, как спадает с молодого космолога напяленная на себя смиренность. Рой вежливо уточнил:

— Вы пришли изложить мне философию того, как примитивное понимание природы порождает мистику?

— Вы сами знаете, что не для этого. Меня тревожит практическая программа поисков, а не общефилософские проблемы.

— Я все-таки не понимаю…

— Выслушайте меня терпеливо, Рой! Знаете, почему-то никому не могу методично рассказать все свои… Людмила взрывается на второй фразе, но у других внимание тоже быстро исчерпывается. Вероятно, я чем-то раздражаю слушателей…

Рой засмеялся.

— Валяйте, Курт. Обещаю внимательность. Догадываюсь, что вы хотите связать проблему шара с гипотезой пузырчатой вселенной.

Да, именно это он и хотел сделать. Он постарается быть кратким. Его теория происхождения вселенной абсолютно проста и логична — как, впрочем, и сама вселенная. Мировой вакуум — бесконечно сжатая среда, нечто вроде теста, распираемого внутренним брожением и порождающем пузыри. Пузыри вырываются из вакуума. Они и есть то, что мы называем материальными частицами. Иначе говоря, вся наша материальная вселенная — не больше чем собрание пузырей вакуума.

— Это и есть ваша теория пузырчатой вселенной? И вы считаете ее новой?

Санников явственно подводил Роя к какой-то новой идее, но зашел очень уж издалека. Он, вероятно, всегда так изъяснялся, от ветхого Адама. Не удивительно, что слушатели теряли внимание, пока он добирался до сути. Рой постарался показать, что интереса не потерял, юноша может спокойно продолжать. Санников продолжал, но беспокойно. Предписанная себе почтительность позы стесняла, он стал вдруг поворачиваться на диване, то откидывался, то снова наклонялся, порывисто поднимал руки с колен, опять опускал их на колени — как рвущийся в бег конь, которого ездок, в данном случае собственная воля, осаживает, с любопытством думал о юноше Рой. Нет, Санников отнюдь не выдает за свою идею пузырчатости вакуума, ее обсуждали еще в двадцатом веке старой эры. Он просто определил, при каких условиях вакуум вспучивается, выпенивая то, что мы называем веществом, а при каких вещество намертво сковано в вакууме. В доказательстве, что вакуум неоднороден, что в нем появляются слабины и перенапряжения, и заключено все новое, что он внес, на большее он не претендует, он готов удовлетвориться этим скромным вкладом.

— Хорош маленький вклад! — Рой покачал головой. — Теперь, надо полагать, мы перейдем от общих проблем мироздания к делам Космостанции? Я правильно понял ваши намерения?

Да, именно это Санников и хотел предложить. Он напомнил, что звездолет «Протей» обнаружил шар, когда пролетал мимо звезды, превращавшейся в тот момент из нормального светила в «черную дыру». «Черных дыр», то есть небесных тел размером с Луну и массой Солнца, в космосе не меньше, чем блох в шерсти бродячей собаки. Но еще ни один человек не присутствовал при коллапсе звезды, то есть при космической катастрофе, когда гигантский газовый шар за считанные секунды чудовищным взрывом опадает в себя, превращаясь в крохотное тельце с веществом в миллиарды раз более плотным, чем вода. И едва штурманские аппараты установили, что чуть в стороне от курса готовится опасть в себя, как в бездну, какая-то звезда, командир «Протея» без колебаний повернул корабль в район катастрофы. И он сообщает в отчете, что неподалеку от «черной дыры», в которую превратился звездный гигант, обнаружен шар размером с их звездолет «Протей» и взял его на буксир своими силовыми полями. Петр Кэссиди считает шар искусственным сооружением, может быть, даже летательным аппаратом, внутри которого — неведомые разумные существа, и видит одну загадку — как наладить с ним контакт?

На контакте с инозвездными цивилизациями чуть не свихнулись все наши астронавигаторы, раньше на эту тему писали одни авторы фантастических романов, теперь районы возможного гнездования инопланетян внесены в космические лоции. Кэссиди поддался моде и выискивает в космосе «братьев по разуму». И никто не дает себе отчета, что тайна не столько в конструкции шара, объявленного инозвездным кораблем — он, Курт, голову положит на плаху, что никаких разумных существ в шаре нет, — а совсем в ином: в месте, где увидели шар, во времени, когда он возник. Он, Курт Санников, утверждает, что коллапс звезды и возникновение шара — два явления одного физического процесса, возникшего в районе мирового пространства, где пролегал курс «Протея». Не нужно искать контакта с несуществующими существами, все это от примитивного восприятия мира, все это дикарство. Когда-то кругом виделись духи и призраки, а планеты изворачивались на небе в эпициклах, а не в простеньких коперниковских орбитах, а сейчас выдумывают призрачных разумных братьев и в любом космическом шатуне выискивают искусственное сооружение. Все тысячекратно проще — надо только понять физику процесса, поглотившего в бездне звезду и выбросившего наружу крохотный шарик. Остальное несущественно.

— Разве мы делаем не то, что вы хотите, Курт? — Рой искренне не понимал, к чему клонит молодой космолог. — Изучить все, связанное с шаром, — таково наше задание. Что, собственно, вам не нравится? Доказывайте, что шар не больше чем забавное физическое явление. Никто вам не помешает.

Санников смотрел так, словно не знал: то ли вспылить, то ли расплакаться. Он выглядел растерявшимся ребенком — губы подрагивали, лицо покраснело, глаза влажно блестели. Он тихо сказал:

— Не умею объяснять. И вам не сумел.

— Я слушал вас внимательно. И не прерывал.

— Не в этом дело — не прерывали… Я хотел короче, а все краткое сложно. На длинные мысли у людей не хватает терпения.

— Вы сегодня говорите одними парадоксами, — добродушно заметил Рой. Примитив сложнее простоты. Фундамент мистики — мистификация. Еще и длинные мысли. Никогда не думал, что истинность мысли можно измерить в метрах.

— Шар должен скоро исчезнуть, — печально сказал Санников. — Я проделал все вычисления… Шар, трофей космического поиска «Протея», с которым так возятся на Виргинии, от курса появления перешел на курс уничтожения. Он должен бесследно раствориться в вакууме.

— Знаете что? Устроим теоретическое собеседование, — предложил Рой. Отчет Кэссиди я усвоил, в нем нет ничего неясного, кроме, конечно, непонятной природы самого шара. А в ваших объяснениях не разобрался. Может быть, совместно поправим дело?

Генрих, узнав о беседе брата с Санниковым, равнодушно пожал плечами. У Генриха бывали периоды увлечения, периоды безучастности, периоды легкомыслия. Рой отнес его состояние к третьепериодному. Он шучивал, отвлекался на пустяки, говорил о мелочах. Рою казалось, что брат увлекся Корзунской: до любви не дошло, но душевная приязнь проглядывала. Рой не был уверен, что увлечения такого рода способствуют делу, у Генриха две страсти в душе не умещались. Рой утешил себя: послушаем доклад Санникова, тот столько всякого наговорит, что не сможет Генрих остаться безучастным.

Санников докладывал два часа, идеи его Рою снова показались весьма смутными, но математика была безупречна: получалось, что шар от гибели удерживала только вливаемая в него энергия, но и ее надолго не хватит.

— Интересно? — спросил Рой, когда братья остались одни.

— Не хуже многих других теорий мирового вакуума! — отозвался Генрих. Поняв, что брата такой ответ не удовлетворяет, добавил: — Не будем торопиться, Рой, поглядим собственными глазами на загадочный шарик.

— Мне кажется, ты слишком много времени посвящаешь Корзунской — и это тебя отвлекает, — упрекнул Рой.

Брат отшутился:

— Она столь очаровательна, что становится безопасной. Я не Андрей, господ себе, даже в женском облике, не ищу. А Людмила из тех, кто главенствует. И потом я обещал Андрею вернуть ее невредимой на Землю. Я слово держу, ты это знаешь.

3

В посещении Главной Космостанции Рою была своя радость — он встретился со старым другом, командиром «Протея» Петром Кэссиди. Восемь лет они не виделись, и — судя по тому, что Петр готовил свой звездолет в новый рейс — встречи не было бы еще восемь лет, не появись сам Рой на Виргинии — планетке, где разместили Галактическую базу и ремонтные заводы.

Рой с волнением, радостно и грустно рассматривал друга. Петр был тот же — и иной. Он постарел. Одного года рождения с Роем, он выглядел человеком другого поколения. На Земле больше ста лет говорили, писали, свято верили в то, что при околосветовых скоростях возраст как бы консервируется и звездопроходцы, воротившиеся после дальних рейсов, должны выглядеть среди земных сверстников юнцами.

Петр своим обликом опровергал это утверждение. Он согнулся, посерел, поседел, лицо исполосовали морщины, в нем мало что осталось от того жизнерадостного, энергичного, средних лет мужчины, какой сохранялся в памяти Роя. Прежним в нем были, пожалуй, милая улыбка, неторопливая походка, только ему присущая доброта голоса, внимательность, с какой он каждого слушал, да еще, пожалуй, нападавшая на него порой задумчивость, почти отрешенность…

Петр встретил друзей на космодроме. Он вызвал авиетку, чтобы лететь на Космостанцию, но Генриху захотелось размять ноги, Людмила заверила, что обожает пешие прогулки, особенно по незнакомым местам, а Рою и Санникову было безразлично — шагать или лететь.

По дороге Корзунская спросила:

— Мы сможем сразу увидеть шар? Не терпится познакомится с ним.

Звездопроходец с улыбкой покачал головой.

— Шар на другой стороне Виргинии, а Виргиния — с нашу Луну. Но завтра мы туда полетим, обещаю.

— Скажите, с шаром изменений нет? — поинтересовался Санников. — Вам не кажется, что он… вроде бы… Я хочу сказать, он не собирается исчезнуть?

Кэссиди с удивлением посмотрел на молодого космолога.

— Нет, — сказал звездопроходец, подумав. — Признаков исчезновения нет. Зато поглощение энергии увеличивается, что создает трудности у энергетиков.

— Увеличивается — это хорошо, — сказал Санников.

Впереди шагали Рой с Петром, Генрих с Людмилой двигались за ними, девушка то останавливалась, осматривая окрестности, то, хватая Генриха за руку, догоняла первую пару.

— Как удивительно красиво! — твердила она. — Генрих, мы все знаем, что Виргиния прекрасное место, столько раз видели ее на стереоэкранах. Но только живому взгляду открывается вся прелесть! И воздух! Честное слово, не хуже земного!

Атмосфера на Виргиии была хуже земной, но ходить разрешалось без скафандров: повышенное содержание озона компенсировало недостаток кислорода. И ходилось здесь легче, чем по Земле: Виргиния была много меньше, но сказывалось урано-платиновое ядро планеты — предметы весили на ней меньше лишь процентов на сорок. Людмила, подпрыгивая со смехом, убеждалась, что способна взять высоту, о какой рекордсменам по прыжкам и не мечтается.

На небе светили три звезды. Первая — в зените, очень яркая, желтая как Солнце; вторая — оранжевая, поменьше, не такая блестящая, — шла неподалеку от главного светила; а третья — красноватая, тусклая — лишь поднималась над горизонтом. И все три светила пробивались сквозь пелену красноватого тонкого тумана, он всему придавал особый цвет. А на почве от каждого предмета разбегались три тени: одна короткая, густая, медленно меняющая очертания, вторая — подлинней и побыстрей и третья, от красного солнца, — самая длинная и быстрая, она явственно сокращалась.

— Я излучаю тени, я вся истенена! — с восторгом воскликнула Корзунская. — И вы все истеняетесь, чудо как хорошо!

— Вот и Космостанция, а рядом — гостиница, — сказал Петр, показывая на группу зданий. — Отдыхайте, вечером встретимся в салоне Станции.

Спустя час к Рою вошел брат — умытый, побритый, в новом комбинезоне.

— Прихорашиваешься, — сказал Рой и с удовольствием втянул в себя запах духов: Генрих душился редко, но сильно, иногда даже чрезмерно. Снова повторяю: не теряй головы!

— Голова на месте, Рой. Как тебе показался Петр?

— Изменился в чем-то, а в чем-то прежний. Ты вот позади все болтал с Людмилой, а Петр сказал мне с десяток слов и задумался, спотыкался на колдобинках, потому что не видел их. Мы и раньше так с ним прогуливались, не произнося ни слова, а потом он мне говорил с благодарностью: «Как хорошо мы с тобой потолковали, Рой». Он принимает свои молчаливые раздумья за оживленную беседу.

— Это и была беседа — телепатический обмен мыслями.

— Самого важного не было — обмена. Он о чем-то размышлял, а во мне ответных мыслей не рождалось.

— Мне нравится на Виргинии, — сказал Генрих. — Планета достойна того, чтобы ею любоваться. Сюда надо приезжать для развлечений.

— Пока здесь ни один не выдерживает больше года. Энергетические заводы запущены на полную мощность, каждый виргинец обязан четыре часа в день сверх обычной своей работы дежурить у аннигиляторов. Выражение «падает с ног от усталости» здесь деловая характеристика состояния. Так мне сказал Петр в те три-четыре минуты, когда разговаривал, а не молчал.

— Возможно, завтра мы с тобой будем падать с ног от усталости, а сегодня мне хочется любоваться планетой, — сказал Генрих и вышел на веранду.

С веранды открывался вид на Виргинское море, освещенное тремя солнцами. По морю мчался катер, он покачивался на волнах, вместе с ним качались три его тени, он метался меж них, как бы удирая от одной и набрасывась на две другие, от него уносящиеся. Генрих отметил, что тени на виргинской воде гораздо отчетливее, чем на земных морях, на Земле тень резка лишь на почве. Он любовался метанием черных силуэтов на море одного телесного, трех призрачных. Рой крикнул из комнаты:

— Тебе еще не надоело бездельничать? Пора на Космостанцию.

Главная Космическая Станция, управляющая галактическими полетами в звездных окрестностях Солнца, была трехэтажным зданием с высокой глухой башней. И башню, и здание прикрывали купола, один высокий, как богатырский шлем, другой немного побольше, приплюснутый — сегмент на основном здании. Навигационные аппараты станции находились в башне, под большим куполом разместился салон — обычный зал с креслами, столами и столиками, обзорными экранами на стенах и потолке, одни высвечивали свои районы в звездном пространстве, другие служили для стереопередач.

В салоне было человек десять, обширный зал казался почти пустым. Генрих уселся рядом с Людмилой.

— Парадного приема мы устроить не смогли, столько у всех на Виргинии работы, друзья, — сказал Кэссиди. — С нами штурманы «Протея», работники энергозаводов, будем отвечать на ваши вопросы. Посмотрите теперь для начала встречу с шаром.

Один из экранов вспыхнул, он высвечивал путь «Протея» среди светил галактического региона ТК-273. Тысячекратно убыстренные на экране, звезды мчались на зрителей и, так и не ворвавшись в зал, разбегались в стороны «Протей» как бы врезался в густое звездное месиво, расшвыривая светила. Кэссиди комментировал картину. Вся команда взволновалась, когда анализаторы донесли, что крейсер приближается к звезде, готовой в чудовищном антивзрыве внутрь себя превратиться из гигантского светила в крохотный темный шарик. Было безмерно опасно ворваться в район исполинской катастрофы — было захватывающе интересно стать свидетелем еще никем не увиденного антивзрыва. Он спросил экипаж, стоит ли зрелище риска, ни один не сказал «нет». Были усилены экранные поля, боевые аннигиляторы приготовлены для уничтожения любого опасного излучения, любого несущегося навстречу материального тела. Но антивзрыв произошел раньше, чем «Протей» прибыл в район катастрофы, — звезда вдруг просто исчезла. А «черная дыра», комочек невообразимо плотной материи, какой стало недавнее светило, вообще не разглядывалась, это было черное пятнышко, что-то вроде типографской точки, и только сверхзоркие анализаторы свидетельствовали, что черное пятнышко все же мерцает, от него лился слабый свет — призрак, а не тело, воистину черный паук вселенной.

— Теперь посмотрите наш трофей, — сказал Кэссиди.

Это был темный шар идеальной сферичности, вырвавшийся вдруг из беснования взрыва. Звезда рушилась в себя, а он вымчался из центра катастрофы, он был в самом пекле, в горниле невероятно мощных сил, — и выскользнул, гладкий, тускло блистающий. Он летел сквозь район катастрофы как сквозь пустоту, исполинские гравитационные поля, мгновенно сжавшие звезду в крохотный комочек, на него не действовали, он был словно из иного мира, чуждого законам космоса. «Протей» осветил космического незнакомца, шар повернул к звездолету, словно откликаясь на приглашение познакомиться. Именно в этот момент корабельный компьютер объявил, что шар — космический корабль, управляемый разумными существами.

— Если и вправду внутри шара обитают разумные существа, то в контакт с нами они не пожелали вступить, — говорил Кэссиди. — Они не отвечают ни на какие сигналы. Посланец чуждого мира, призрак в металлическом образе существует, мы его наблюдаем, возможно, и нас из него наблюдают — и ничего больше!

— Но энергию нашу шар принимает, — заметил Рой. — Как вы пришли к мысли, что незнакомца надо подкармливать? Это произошло случайно?

Да, случайно, подтвердил Кэссиди. Среди прочих попыток наладить контакт испробовали и обстрел потоком ротонов, На «Протее» ротонный генератор смонтирован приставкой к аннигиляторам пространства, обеспечивающим сверхсветовые скорости. Он не собирается читать лекций по астрофизике, но должен напомнить, что когда аннигиляторы уничтожают пространство, то взамен образуются хорошо известные всем протоны, нейтроны, электроны, мезоны, нейтрино. Эти частицы — результат, так сказать, чистого сгорания пространства, но стопроцентной аннигиляции не бывает, какая-то доля деформируется в эти самые полуматериальные ротоны частично уже вещество, частично еще пространство. Для астронавигаторов ротоны — как угольная пыль из труб для энергетика, они свидетельствуют, что коэффициент полезного действия рейсовых аннигиляторов до ста не достиг — звездолет, рассеивающий много ротонов, пора отправить в ремонт. Исторгнутые из аннигиляторов ротоны обычно выбрасываются в космос и там постепенно сливаются с вакуумом — генератор ротонов, вроде старой трубы, рассеивающей несгоревшую угольную пыль, служит как раз для их выброса. Кому-то пришла в голову мысль направить эту пыль несгоревшего пространства на шарообразного незнакомца, мчавшегося за «Протеем» в его силовых полях. Эффект был ошеломляющим. Шар поглотил все ротоны. Мы увидели в этом возможность контакта, нам показалось, что ротоны — тот самый агент информации, который мы ищем. Никогда еще аннигиляторы «Протея» так скверно, по космическим нормам, не работали, скорость звездолета упала ниже навигационных границ, зато поток ротонов становился все обильней, и шар жадно поглощал их. На Виргинии «Протею» дали отдых, питание шара энергией взяли на себя местные заводы — и могу вас заверить, они трудятся на пределе.

— А каков эффект в смысле контакта? — спросил Рой.

Кэссиди пожал плечами. Никакого! Контакт — двусторонняя связь, один передает, другой отвечает. Связь, несомненно, есть — наши передачи воспринимаются. А ответов — ноль.

— Сколько энергии уже влито в шар? — спросил Санников.

— Можете посмотреть запись.

На экране появился график подачи в шар энергии. Санников воскликнул:

— Вы затратили столько энергии, что можно было изготовить десять таких шаров из чистого железа. Вы знаете, что отсюда следует?

— По-моему, отсюда следует, что шар не из чистого железа. У вас другое мнение?

— Абсолютно другое! Никакое вещественное тело не может принять такую бездну энергии не взорвавшись, не превратившись из скромного шара в пылающую планетку. Вся доставляемая вами энергия рушится в шар, как в яму, проносится сквозь него, как автомашина в открытые ворота.

— Куда проносится?

— Очевидно, в вакуум. Шар — открывшиеся в вакуум двери. В этом его загадка и в этом его значение.

Рой снова спросил:

— На чем вы все-таки основываете мысль, что внутри шара — разумные существа?

— Мы их видим, — сказал Кэссиди. — А сейчас и вы увидите.

Шар, увеличиваясь, захватил половину экрана — по-прежнему идеальная сферическая конструкция, похожая на маслянистую каплю, взвешенную в жидкости. Цвет шара менялся при каждом повороте изображения, словно и не было у него собственной окраски, а впечатления цвета привносились извне: он виделся то густо-красным, то желтел, то зеленел, синел, снова краснел. И вдруг — Кэссиди молчаливым жестом призвал зрителей к вниманию — все краски шара стали слабеть, он казался уже холодно-беловатым, потом и беловатость ослабла, теперь он был как бы затянутый туманом, и туман рассеивался — шар впадал в полную прозрачность: возникшее в нем собственное освещение сделало видимым, что совершалось внутри.

— Картинка! — удивленно бормотал Генрих.

В шаре перемещались странные фигурки, скорей силуэты, а не тела: темные, расплывчатых очертаний, к тому же менявшие форму, то круглые, то вытягивающиеся из круглых в цилиндрообразность, то превращавшиеся в блин, то сворачивающиеся змеями. Силуэты переплетались, удалялись один от другого, снова сходились, ощетинивались отростками, как будто взаимно ощупываясь, снова расходились… Внутри шара толклась толпа теней, все казалось беспорядочным в их перемещениях, а когда представилось, что какой-то порядок смутно улавливается, шар утратил прозрачность и снова окрасился разноцветно — из желтого становился синим, из синего зеленым, из зеленого красным.

— Любопытные эти картинки мы видим в пики потребления энергии, комментировал зрелище Кэссиди. — Но что означает пляска теней, понятия не имеем. Компьютеры квалифицируют силуэты как изображения живых существ. Но разумных сигналов от них мы ни разу не получали.

— Может, непосредственное наблюдение даст больше данных? — спросила Людмила.

— Вы поглядите на шар завтра, — повторил Кэссиди. — И могу заверить, что это ничего не даст. Шар отчетливей на экране, чем в натуре. Не забывайте, что анализаторы совершенней наших глаз.

Рой спросил Генриха, когда они вышли из зала:

— У тебя демонстрация шара вызвала какие-либо интересные мысли?

— Никаких, — весело отозвал брат. — Зато у Курта таких мыслей тысячи, погляди, как он хмурится. Ручаюсь, он перекатывает в голове новые идеи, как валуны, — прямо-таки физическая работа. И Людмила раскраснелась, у нее блестят глаза, это свидетельство обжигающих мозг идей. Почему бы тебе не поспрошать обоих?

— Они сами придут ко мне докладываться, — предсказал Рой. — Что собираешься сейчас делать, Генрих?

— Гулять, Рой. Прошвырнусь по-земному в виргинских парках, надышусь до головокружения виргинским озоном.

— Вместе с Людмилой?

— Не с тобой же, Рой. Ты, несомненно, погрузишься в проекты и графики срочных действий, — хотя тебе самому непонятно, зачем их делать.

— Непонятно, — подтвердил Рой. — Но что-то же надо делать.

4

Как и предупреждал Петр Кэссиди, осмотр шара вблизи ничего не дал. Шар покоился в облаке пыли. Дежурный энергоинженер объяснил, что пылевой туман — результат непрерывного внедрения в шар огромных масс энергии состоит из захваченного вещества самой Виргинии. Посторонних веществ нет.

Людмила объявила, что пыль мало интересна. Генрих зевал. Санников один многозначительно качал головой, словно объяснение электроинженера подтверждало самые смелые его догадки.

В гостинице он пришел к Рою, на этот раз не испрашивая предварительного разрешения.

— Вы с новыми, невероятно сложными простыми идеями, Курт? — спросил Рой. — У меня просьба — не развивайте долгих объяснений. Боюсь, я неспособен вникать в слишком длинные доказательства.

— Хочу предложить план исследований шара, — сказал юноша. Доказательства буду излагать, если вы потребуете их сами.

Прежде всего надо выяснить, говорил Санников, правильно ли, что шар пузырь, выбросившийся из вакуума и теперь втягивающийся обратно. Он настаивает именно на таком толковании. Если оно верно, проблема упрощается. Энергия, вливаемая в шар, тормозит его исчезновение. Отсюда первое действие — сократить подачу энергии и понаблюдать, как поведет себя шар.

— Принимается, — сказал Рой. — Но допустим, что при сокращении подачи энергии шар — в соответствии с вашей гипотезой — покажет стремление сбежать из нашего мира. Разрешим ему улизнуть?

— Ни под каким видом! — поспешно сказал Курт. — Только тогда и начнется настоящее изучение.

Он постарался, помня условия Роя, быть кратким. Если шар станет быстро втягиваться в вакуум, подача энергии немедленно восстанавливается. Будет доказано, что внутри шара имеется провал в мировой вакуум, куда и рушится энергия. Превращение гигантского газового светила в сверхплотный комочек вызвало разрыв вакуума. И шар не что иное, как защитная пленка вокруг разрыва. Разрыв затягивается, пленка вбирается внутрь. И, стало быть, следующее действие — найти в центре шара этот самый разрыв. Для этого проникнуть в его недра в специальной капсуле — сперва автоматы, потом и люди…

— Вы с ума сошли, Курт! Какая безумная идея! Вы соображаете — при таком потоке энергии,! Да это же в миллионы раз опасней, чем вплавь одолеть Ниагару. Любая капсула мгновенно превратится в плазму.

— Я все продумал! — заверил юноша. — Во-первых, при запуске капсулы подача энергии прекращается. Во-вторых, мы применим ваше собственное изобретение. В вашей лаборатории доработана антигравитационная защита академика Томсона. Сквозь стену, не нарушая ее целости, у вас свободно проскальзывает снаряд с человеком. Андрей говорил, что вы сами проходили сквозь гранитную скалу толщиной с десяток метров. Почему не воспользоваться вашими экранными полями? Игра стоит свеч!

Юноша серьезней, чем показался поначалу, думал Рой, искоса поглядывая на Курта. И если даже идея его неверна, почему не доведаться, в чем ошибка? И отчего не проверить экранирование на важном деле, а не только на проскальзывании сквозь стены? Испытания, произведенные на Земле, отдают все же фокусничеством — игровые спектакли, красочные демонстрации возможностей экранных полей.

— Хочу обратить ваше внимание, Рой, еще вот на что, — продолжал Санников. — Силуэты, появляющиеся в шаре, глубоко убежден, лишь оптические свидетельства неведомых физических процессов, а не фигуры живых существ. И доказательство этого прекратит распространение необоснованных надежд и нереальных планов.

— Вы уже беседовали с кем-нибудь о своих предложениях?

— Только с Корзунской.

— Она, конечно, выдвинула массу возражений?

Санников удивился.

— Что вы, Рой, Людмилу, правда, раздражает моя манера излагать мысли… Она нетерпеливая, а я медлителен… Но еще не было случая, чтобы она не соглашалась по существу дела. Она ведь сама захотела лететь со мной. Андрей намечал меня одного, она сказала: «Нам с Куртом вместе хорошо работается». Это правда, Рой. Мы с Людмилой работаем дружно… когда я не огрызаюсь на ее насмешки, этого она не любит.

— Насмешек не любит? — иронически поинтересовался Рой.

— Нет, насмехаться она любит, — серьезно сказал Санников. — Она не любит, когда не любят ее насмешки. Я стараюсь терпеть.

— Я поговорю с братом, Курт.

У Генриха продолжался период легкомыслия. Он не захотел обсуждать идеи Санникова. Пусть Рой решает сам, он доверяет мудрости брата. Рой сказал, что для создания экранирующего поля понадобится вызвать с Земли Арутюняна с аппаратурой. Генрих воскликнул, что будет рад обнять Рорика на Виргинии. Рой пожал плечами. Было хорошо, что Генрих соглашался без спора. В дни «третьего периода» бывало, что он восставал против любого предложения Роя. И поспешное согласие, и столь же поспешные возражения одинаково выражали одно: что Генрих временно потерял интерес к работе. Но неаргументированное согласие было все же лучше неаргументированных возражений. Рой сказал:

— Если Петр примет программу Курта, я дам ротонограмму Боячеку с просьбой прислать Рорика Арутюняна.

5

Арутюнян привез столько механизмов, что один из трюмов звездолета загрузили доверху. Пока аппаратуру монтировали в специальном здании около шара, Арутюнян познакомил своих руководителей с делами их лаборатории на Земле.

— Рорик, ты знаешь, что предписывает нам старик? — Рой показал на письмо Боячека, доставленное Арутюняном.

— Знаю. Боячек устно высказал то же самое. Нам троим — тебе, Генриху и мне — запрещено пилотировать капсулы, проникающие в недра шара. Боячек советует ограничиться засылкой автоматических анализаторов, он считает, что этого достаточно.

— Этого недостаточно, Рорик. Боюсь, беспилотное зондирование немного даст. Поговори с Куртом Санниковым, его мысли относительно природы шара пока что подтверждаются: при сокращении подачи энергии шар явственно уменьшается в размерах, как и предсказывал Курт.

Арутюнян после объяснений Санникова признался братьям, что у него не лежит душа видеть в загадочнейшем объекте, когда-либо найденном в космосе, только пузырь, вынырнувший из разрыва в мировом вакууме: звездная катастрофа, самоуничтожение гигантского светила — и какой-то пузырь! Рой посоветовал не распространять на природу человеческие эмоции, пусть он назовет шар благопристойней, скажем бриллиантом, выскочившим из пекла звездной катастрофы — и успокоится на таком наименовании. Их задача расследовать природу таинственного объекта, это физика, а не семантика. И готовить капсулу к безопасному проникновению в недра шара, что бы он собой ни представлял — пузырь из вакуума, разновидность космических бриллиантов или, не исключено, корабль с экипажем разумных существ.

Генрих засмеялся. Арутюнян с недоумением посмотрел на него. Генрих весело сказал:

— Рою свойственно воспринимать события драматически, а я смеюсь, когда чего-либо не понимаю.

— У тебя есть представление, что такое этот шар?

— Только одно представление — непонимание. Я уже сказал о нем.

— Ты будешь помогать мне в оснащении капсулы?

— Я механик неважный. Но среди инженеров Космостанции ты найдешь много специалистов. Тебе помогут и Курт с Людмилой.

Санников отговорился от помощи Арутюняну. Он с печалью показал свои маленькие, тонкие пальцы: его руки не просто слабые, у них отвратительное свойство — все, за что они берутся, ломается или разлаживается. Корзунская пошла в помощники с восторгом. Она мастерила у Корытина приборы, монтировала сложные установки, а экранирующие поля захватывают ее, она сочтет за честь принять участие в сборке генераторов таких удивительных полей. Арутюнян сказал Рою, что загрузит Людмилу тонкими сборками, он не знает, какой она космоэнергетик, но в наладчики аппаратуры и на Земле взял бы ее без раздумий.

Рой с иронией сказал брату:

— Как тебе теперь прогуливаться без спутницы по райским уголкам Виргинии?

— Обойдусь без прогулок! — Генрих засмеялся. — Когда-нибудь придется же забросить приятное времяпровождение. Я вижу, как ты нервничаешь, Рой.

— Пора, пора приступать к делу, Генрих. Нам не хватает твоего живого участия в выборке программы.

— Не торопи меня, Рой, — попросил Генрих. — Программу испытаний ты наметишь и без меня. Поверь, ни одной стоящей мысли мне пока не приходит. Подождем, пока испытания принесут новые данные.

Рой привык, что их трудовое содружество мало напоминает нормальное сотрудничество. И он понимал, что Генриха надо порой освобождать от мелочей, от методичного накапливания фактов — девять десятых лабораторного труда сводилось к такому медленному умножению деталей. Зато мыслительные силы Генриха вспыхивали, когда исследование тормозилось непредвиденными коллизиями. Так установилось с первых лет их сотрудничества, такие отношения особенно усилились после двух болезней Генриха — аварии планетолета на Марсе и неудачного испытания аппарата для индивидуальной музыки.

Первое испытание капсулы дало меньше, чем ожидали. Капсула проникла внутрь шара без осложнений, ее анализаторы фиксировали все, что совершалось во время проникновения. Записи подтверждали то, что знали и раньше, — вокруг шара пылевое облако, за пылью — оболочка из сплава доброго десятка тяжелых металлов, за оболочкой — рыхлая пемзообразная сердцевина, тоже металлический сплав. Никаких помещений, никаких механизмов, никаких существ! И никаких странных силуэтов, похожих на движущиеся живые тела. Анализаторы капсулы дали меньше данных, чем те же анализаторы, фиксировавшие шар с поверхности.

— Может быть, слишком велико экранирование? — сказал Арутюняну огорченный Рой. — Возможно, оно не только защищает капсулу, но и, так сказать, ослепляет ее.

Капсулу вывели из шара. Рой подал на экран запись внешних анализаторов. В салоне возникла знакомая картина: в недрах шара перемещались расплывчатые силуэты. Приборы оконтурили и капсулу, неторопливо скользившую к центру, и вызванное ею усиленное движение силуэтов: одни как бы разбегались от надвигающегося на них чужого снаряда, другие как бы стремились к нему с периферии, извивались вокруг аппарата порядка ни в разбегании, ни в сгущении не улавливалось.

Рой предложил расширить программу исследований. Капсула снова вводится внутрь, и экранирование ее меняется от самого мощного до такого, где появляется угроза разрушения, — может быть, тогда и произойдет реальная встреча с призраком. Рискуем и разрушением, чтобы поглядеть, как оно пойдет. На этот случай надо собрать другие капсулы для замены.

— Для меня и брата ваша теория провалов в вакууме не очень привлекательна, — объявил Рой Курту Санникову. — Куда приятней было бы встретить братьев по разуму. Мы уже как-то сжились с мыслью, что предстоит деловой контакт с инозвездной цивилизацией. Но с огорчением констатирую: факты опять складываются в вашу пользу. В первых экспериментах, во всяком случае.

— Дальнейшие эксперименты еще убедительней подтвердят мою концепцию, — пообещал молодой космолог.

Арутюнян выполнил новую программу. Капсула, при полном снятии экранирования, растворилась в массе непонятного вещества в центре шара. Рой констатировал, что науке разрушение капсулы ничего не дало, кроме знания факта, что без защитного экранирования материальные тела внутри шара существовать не могут. «Это, возможно, тоже имеет значение», — сказал он, пожимая плечами. Гораздо существенней было, что анализаторы капсулы фиксировали канализацию энергии к центру шара, а там она вдруг пропадала бесследно.

— Можно, конечно, принять, что центр шара — бездонный колодец в вакуум, куда рушится вся энергия, — обратился Рой к Санникову. — В этом, сколько понимаю, сущность вашей теории. Но это, по-моему, равносильно объяснению одной загадки при помощи другой, вовсе не более ясной. Что делать дальше, не знаю. Хотел бы услышать все мнения.

— Пришел час человеку проникнуть в шар, — сказал Санников. — Прошу оказать мне честь быть первым пилотом капсулы.

— И мне! — воскликнула Корзунская. — Напоминаю, что я космоэнергетик и меня специально командировали на Виргинию для исследования, куда исчезает энергия. Я участвовала в сборке капсулы, мне знаком в ней каждый прибор. Роберт Арутюнян может подтвердить.

Рой подвел итоги обсуждению.

— Начинаем пилотное зондирование шара. Первыми пилотами капсулы будут астрофизик Курт Санников и космоэнергетик Корзунская.

6

— У тебя другое решение? Тогда объяви его! — сказал Рой брату. — Твое унылое лицо действует мне на нервы. Впечатление такое, что ты готовишься не к эксперименту, а к похоронам. Может, расскажешь, что тебе не нравится?

— Мне все не нравится. Все, Рой. Способен ты это понять?

— Нет, не способен. Все — это ничего. Мы учили когда-то, что истина конкретна. Подави раздражение и объяснись поконкретней.

Генрих постарался сдержать раздражение. Ему не нравится теория провалов в вакуум, это главное. Опытные данные подтверждают фантастическую гипотезу космических пузырей, но он ничего не может с собой поделать: пузыри ему, как и Рорику Арутюняну, неприятны. Он не может противопоставить пузырной теории ни одного стоящего возражения, но от этого его отношение к ней не меняется. И его беспокоит пилотное зондирование. Он боится вторжения людей в шар.

— Опыт показал, что капсула свободно проникает туда и беспрепятственно возвращается. Ты не веришь опыту?

— Рой, ведь речь идет не о том, во что я верю, а во что — нет. Да, экранирование пока надежное, это я вижу. Но ты спрашиваешь меня не о надежности экранирования, а почему у меня плохое настроение. Вот я и отвечаю: плохое настроение у меня оттого, что мне не нравится затея с проникновением в шар людей. Обосновать, почему не нравится, не могу.

— Зато я могу обосновать это, — спокойно сказал Рой. — Тебя беспокоит, что в капсулу сядет Корзунская. Не так?

— А хотя бы и так? — сердито крикнул Генрих. — Здоровые мужчины будут покоится в креслах салона, а женщину отправляют черт знает в какой мир. Или ты забыл, что мы обещали Андрею позаботится о безопасности Людмилы? Хороша забота, скажу тебе.

— Рассмотрим твои соображения по порядку, — предложил Рой. — Ты знаешь, я педант, я люблю так: пункт первый, пункт второй. Итак, пункт первый. Мы покоимся в креслах, ибо нам прямо запрещено пилотировать капсулу. Пункт второй. Если бы мы находились в капсуле, толку было бы кот наплакал: мы не инженеры, с навигационным оборудованием капсулы не знакомы. Пункт третий. Людмила и Курт имеют тысячи преимуществ перед нами: он вооружен расчетами, с которыми ни ты, ни я не удосужились детально ознакомится, она превосходно справляется со всеми механизмами капсулы. Рорик меня в этом заверил категорически. Пункт четвертый…

— Хватит, Рой! — взмолился Генрих. — У меня от твоих бесчисленных пунктов судорога в мозгу. Делай, как все вы решили, только снова и снова повторяю: мне эта затея не нравится!

Рой задумчиво сказал:

— Главная опасность связана с энергией, подаваемой в шар. Даже томсоновское экранирование может отказать в бешеном вихре частиц. Мы будем следить с пульта за продвижением к центру, но сумеем ли справиться с аварийными ситуациями? Курт просит манипулировать величиной энергии, чтобы точно определить место, где она пропадает. Он хочет исследовать шар при максимальной подаче энергии и полном ее прекращении. По-моему, это резонно. У тебя нет возражений?

— Никаких, — устало сказал Генрих.

— Тогда завтра, — решил Рой. — Твое место на пульте.

— Я провожу их и со стартовой площадки полечу на пульт.

На стартовую площадку Генрих прибыл с Арутюняном, вместе с ним влез в пустую капсулу. Она походила на штурманскую рубку, столько в ней было всяческих механизмов. Арутюнян сказал:

— Генрих, эта капсула сквозь любой металл пройдет так же свободно, как раскаленный нож через масло.

— Твоя капсула уже показала свои достоинства, — хмуро сказал Генрих. — Не знаю, схоже ли вещество шара с маслом, но капсула уже прорезала его.

Он вышел и прохаживался возле капсулы. Арутюнян возился с механизмами. Из авиетки вышли Людмила и Санников. Корзунская побежала к Генриху, издали протягивая руку.

— Генрих, благословите меня на важные открытия в рейсе! — сказала она весело.

— Благословляю вас на благополучное возвращение, — сказал он.

— Нет, нет, — настаивала она. — Благополучное возвращение — норма, оно предусмотрено программой. А важные открытия — удача. Нечто, что заранее трудно планировать. Благословите меня на удачу!

— Благословляю вас на удачу! — сказал он, с усилием засмеявшись.

Курт первым влез в кабину. Корзунская помедлила у входа в капсулу.

— До скорого свидания! — радостно крикнула она. — Генрих, выговорите себе на завтра выходной — мы после отдыха устроим большую прогулку по виргинским просторам. И Курта заставим пойти с нами.

Курт проворчал, не улыбнувшись:

— Найду занятие поважней прогулок.

Арутюнян дал старт. Продолговатый, похожий на огурец снаряд неторопливо двинулся к пылевому облаку и скоро пропал в нем. Арутюнян взял Генриха под руку. На стартовой площадке больше нечего было делать. Генрих поспешил к авиетке.

На пульте Рой встретил их восклицанием:

— Все по программе, никаких сбоев!

На экране была картина, какую уже неоднократно видели. Продолговатая капсула вползала в темную массу — в сплошной сплав десятка металлов, в человеческой технике такие сплавы были неизвестны. Без томсоновского экранирования нельзя было бы и думать о рассечении столь плотного вещества.

Капсула двигалась свободно. У Генриха тяжело стучало сердце. В какой-то момент Санников включил оптические преобразователи, кабина ярко осветилась. Санников держал обе руки на регуляторах хода, Корзунская обернула радостное лицо к передатчику, ликующе крикнула:

— Мы в центре. Варьируйте подачу энергии.

Рой повел регулировку подачи, два инженера энергостанции, сидевшие по бокам, молча следили за его командами, готовые в любой момент подстраховать оператора. Санников погасил свет, на экране виднелась только темная масса неизвестного вещества вокруг капсулы, рыхлая масса, — то удивительное место, где энергия, вопреки всем законам космоса, превращалась в ничто. Генрих, не отрывая глаз от экрана, мысленно видел то, что экранные пленки были бессильны изобразить. Ему чувствовалось, как ум заходит за разум. Все, что совершалось в эту минуту там, в центре шара, вокруг маленькой капсулы с двумя пилотами, было больше, чем непредставимо, — немыслимо! Реальность, которой не может быть! Бездна энергии от генераторов Космостанции мчалась потоками частиц и волн от поверхности к центру, она концентрировалась здесь, около капсулы с двумя людьми. Даже секунды такой подачи хватило бы, чтобы возник чудовищный взрыв, чтобы забушевало пекло раскаленной до миллиона градусов плазмы — так вещали фундаментальные законы мира, мир не допускал ни единого исключения для своих фундаментальных законов. Вот оно — немыслимое исключение! Может, и прав юный космолог Курт Санников — и в центре дыра в тартарары, в потусторонний мир, в чуждую нам вселенную? Но почему грандиозный водопад энергии, рушащейся в подпол космоса, не увлекает с собой и капсулу, она ведь из тех же материальных частиц? Капсула повисла над неведомой бездной. Не швырнет ли и ее туда же?

Рой обернулся к брату и негромко сказал:

— Передача уменьшена вдвое. Опасность стала меньше.

— Опасность стала меньше, — бесстрастно повторил Генрих.

— Уменьшаю еще на треть, — сказал вскоре Рой.

Некоторое время подача шла на четверти обычной нормы.

Санников попросил еще уменьшить подачу. Рой с удивлением сказал инженерам Космостанции:

— Впечатление, что команды стали тормозиться. Почему бы это?

Один инженер связался с генераторами, другой проверял, нет ли неполадок на пульте. На экране вдруг возникли и забегали силуэты — Генриху показалось, что хаоса в их метаниях сегодня было больше. Снова вспыхнула внутренность капсулы, Курт вертел какой-то регулятор, Корзунская кричала в передатчик:

— Друзья, что там у вас? Никаких изменений. Продолжайте уменьшать подачу.

Инженер Космостанции сказал Рою:

— В генераторной вдруг возникли неполадки, они устранены. Можете продолжать операцию по программе.

Рой повернул регулятор на очередное половинное уменьшение подачи. Опять ярко вспыхнула внутренность капсулы. На полу судорожно катался Курт Санников, Корзунская хваталась обеими руками за стенки, без перерыва кричала, передатчик донес ее исступленный, на одной мучительной ноте крик: «Спасите! Спасите!»

На мгновенье опередив брата, Генрих рывком из-за спины Роя перевел регулятор на увеличение подачи. Рой быстро сказал:

— Буду выводить капсулу наружу, а ты поскорей на площадку!

Генрих бросился к выходу. У авиетки его догнал Арутюнян. Подлетела вторая авиетка, в нее сели врачи. Генрих задал максимальный ход. Стартовая площадка была пуста. Генрих прыжком выбросился из авиетки. Врачи вынули носилки, спешно готовили инструменты. Арутюнян тронул молчаливого Генриха за плечо:

— Пожалуйста, успокойся. Что можно сделать для их спасения, будет сделано.

Генрих не ответил. Ничего нельзя было сделать, он понял это, когда увидел свалившегося на пол Санникова, услышал предсмертный крик Корзунской. Произошла непоправимая катастрофа, он один предчувствовал ее и не предотвратил! Из пылевого облака медленно выползала капсула, она казалась неповрежденной. Из третьей авиетки выскочили Рой с Петром. Капсула остановилась в центре площадки. Арутюнян разгерметизировал двери, первый шагнул внутрь, за ним врачи, за врачами Генрих с Роем и Кэссиди. Тесно сомкнувшись, чтобы не наступить на то, во что превратились их товарищи, вошедшие молча глядели на пол. На полу лежали два мертвых тела. Санников мало переменился — скрюченный, с искаженным лицом, он только казался несколько меньше. А Корзунская как бы опала, она выглядела девчонкой, странной девчонкой, без кровинки в лице, тощей, с руками-палочками, такими же тонкими ногами — это был другой человек, совсем не тот, которого видели ежедневно. Врач сказал:

— Друзья, выходите. Мы будем выносить пострадавших.

На площадке Рой подошел к брату. Генрих сказал:

— Рой, в их гибели виноваты мы с тобой. Мы убийцы, Рой!

— Возьми себя в руки! — приказал брат. — Когда освобожусь, мы обсудим, кто виноват и что виновато. А сейчас возьми себя в руки! Слышишь, Генрих, возьми себя в руки!

7

Рой пошел с врачами в операционную, узнал там, что воскрешение из мертвых, к тому же столь странно деформированных, выше сил медицины, единственное возможное — законсервировать тела в нынешнем состоянии, чтобы потом их обследовали земные медики. Арутюнян, осмотревший капсулу, доложил, что в ней отсутствуют и внешние, и внутренние повреждения. Рой влез в капсулу и тоже убедился, что капсула была такой же, какой ушла в последний эксперимент. Энергоинженеры доложили, что затруднений в подаче энергии в шар нет, все совершается так, как совершалось все дни. Рой попросил проверить, возникают ли тормозные препятствия при уменьшении подачи энергии, именно после них и произошла катастрофа. Подача трижды уменьшалась почти до нуля, Рой сам проверил переход через величину, вызвавшую противодействие, — противодействия больше не было. Рой сказал Кэссиди: «Мне кажется, где-то здесь таится причина катастрофы, только пока я не знаю, как связать ее с затруднениями в подаче энергии».

Кэссиди согласился, что причину трагедии надо связать с неожиданным торможением подачи, но тоже не мог сказать ничего определенного затруднения не возобновлялись и было темно, почему они вообще возникли. Надо посоветоваться с Генрихом, решил Рой и подумал, что уже несколько часов не видел Генриха: тот исчез сразу со стартовой площадки и больше не давал о себе знать. Рой с тревогой вспомнил, в каком отчаянии был брат, когда выносили из капсулы трупы, как побелел, как тряслись его губы, как подрагивали руки. Рой гневно упрекнул себя: нельзя было покидать Генриха в таком состоянии, нужно было придумать ему какое-то срочное задание по расследованию катастрофы, только не оставлять его одного с мыслями, что он виновен в гибели товарищей.

— Петр, меня беспокоит Генрих, — сказал Рой. — Пойдем поищем его.

Генрих отыскался легко, он был у себя: ходил взад и вперед по небольшой гостиничной комнате и не прекратил нервного хождения, когда вошли брат и Петр, только жестом предложил им усаживаться.

— Генрих, хочу тебя информировать обо всем, что мы узнали, — сказал Рой. — Новостей немного, но кое-какую пищу для размышлений они дают.

Он говорил и вглядывался в молчаливо шагавшего перед ним брата. Генрих взял себя в руки, это было несомненно. И следов отчаяния, так встревожившего Роя, не было ни в лице, ни в словах. И нервное хождение не выдавало недавнего исступления, Генрих нередко — особенно когда одолевали трудные мысли — пускался в такой комнатный бег. И еще одно стало видно Рою: брат стряхнул с себя так долго полонявшую его вялость. Несчастье преобразило его, он снова был собранным, быстрым на мысли: то, что он называл «моя рабочая форма». Именно в таком состоянии он находил свои лучшие идеи. Слишком поздно, с печалью подумал Рой.

— Каковы ваши планы? — спросил Генрих, когда Рой закончил.

— Пришли посоветоваться, Генрих.

Генрих обратился к Кэссиди:

— Вы не собираетесь прекратить перевод энергии в ничто? Раньше вы высказывали столько недовольства по этому поводу.

— И сейчас высказываем. Но короткое время еще можем уничтожать наши энергетические запасы.

— Рой, капсула годится для новых зондирований шара?

— Рорик хоть сейчас может запустить ее в работу. — Рой проницательно посмотрел на брата. — Генрих, я должен тебя предупредить — больше никаких экспериментов с пилотами в кабине. Ни один человек не сделает попытки проникнуть в недра шара.

— Это меня устраивает. Хочу продолжить беспилотное зондирование. Капсула внесет в недра шара один небольшой груз.

— Какой груз, Генрих?

— Цветы.

Рой так удивился, что не нашел ответа, Кэссиди, привыкший больше слушать, чем говорить, невольно хмыкнул — таким странным ему показалось предложение. Генрих нахмурился.

— Что вас так ошеломило? Да, цветы, обыкновенные цветы в вазонах хорошие, в доброй поре. Хочу дознаться, действует ли на растения обстановка в шаре. Как на Виргинии с цветами, Петр?

— Никогда цветами не интересовался. Но оранжерея у нас есть. Отсюда можно заключить, что и цветы имеются.

— Будут тебе цветы, — сказал Рой. — Сам пойду в оранжерею. Но объясни на милость, зачем они понадобились?

Генрих задумался и ответил не сразу:

— Разрешите мне пока помолчать. Одна идея… Без убедительного доказательства она покажется слишком фантастической.

— Цветы сыграют роль убедительного доказательства?

— Надеюсь на это.

Рой поднялся, Кэссиди тоже встал.

— Не будем терять времени, Генрих. Завтра запустим капсулу с самым пышным букетом цветов, какой мне удастся достать.

Рой постарался — набор цветов занял один из столов в салоне. Все, что выращивалось в виргинской оранжерее, было представлено лучшими экземплярами. Рой вызвал брата. Его в комнате не было. На стартовой площадке, где Арутюнян подготавливал капсулу к очередному запуску, Генриха тоже не нашли. Рой отправился в больницу. В прозрачных саркофагах, водруженных на топчаны, покоились останки погибших. Генрих стоял около саркофага Корзунской. Рой увидел в глазах брата то же отчаяние, что и на стартовой площадке. Рою показалось, что Генрих расплачется. Но Генрих сказал почти спокойно:

— Рой, какие изменения ты находишь у Курта и Людмилы?

Рой обошел оба саркофага. Санников изменился мало: врачи выправили гримасу боли, так искажавшую его лицо, он теперь походил на себя живого, только похудевшего и измученного, словно от долгой болезни. А Корзунская по-прежнему была иной, чем в жизни, Рой не узнал бы ее такую, встреться они на улице. Не изуродованная, сохранившая прежние изящные очертания, и раньше довольно хрупкая, она теперь казалась девчонкой, только-только выбравшейся из отрочества.

— Оба изменились по-разному, — сказал Рой. — А общее у них то, что они оба уменьшились в размерах. Если бы это не звучало кощунственно, я бы сказал, что оба в смерти как-то помолодели.

— И мне так кажется, — глухо сказал Генрих. Он еще раз глянул на Корзунскую и пошел к выходу.

В салоне Генрих так осматривал цветы, словно искал в них что-то иное, кроме красивого вида и приятного запаха, — поднимал вверх ветки, ощупывал лепестки, проводил пальцами по листьям. Выбор его пал на молодой розовый куст — большинство бутонов недавно распустились, некоторые лишь готовились к цветению. Генрих залюбовался кустом.

— Вот это — в капсулу. Остальные цветы поставьте у саркофагов.

— Ты пойдешь на стартовую площадку? — спросил Рой. — Или на командный пульт?

— Я останусь в салоне. В одиночестве хорошо думается. Не буду наблюдать за операциями, какие вы проводите, а постараюсь вообразить, чем вы заняты. Иногда это дает более правдивую картину.

Говорил он ровно, даже улыбался. Приказ брата — взять себя в руки он выполнял. Рою захотелось шуткой поддержать его.

— Ты натурфилософ, Генрих. Фигура в двадцать пятом веке довольно странная. Вместо того, чтобы экспериментально исследовать загадку, ты доискиваешься ее философской сути. Знаешь анекдот о художниках, которым поручили рисовать осла?

— Я не любитель анекдотов. Особенно, когда анекдоты об ослах.

— Ослы в них действуют за экраном. Итак, трем художникам англичанину, французу и немцу — выдали заказ на портрет осла. Англичанин пошел на конюшню и спокойно срисовал осла. Француз поспешил во дворец, чтобы доведаться, какие ослы всего приятней фаворитке короля. А немец заперся в кабинете, стараясь мысленно обрисовать себе философское понятие, выражаемое образом осла.

Генрих принужденно засмеялся.

— Вас понял, как говорят на уроках радиосвязи. Ты вроде художника-англичанина, а я философ-немец. Какая-то доля правды в этом есть. Но не очень большая, Рой. Напомню, что ты сейчас будешь проводить эксперимент с цветами, но эксперимент придумал я. Так что и я не чужд экспериментальных конюшен.

Рой шутил не только для того, чтобы подбодрить брата, и уж, во всяком случае, не для того, чтобы поддразнить, хотя в иной обстановке не преминул бы это сделать. Ему не хотелось отпускать Генриха. Брат уединялся, чтобы свободно размышлять, так он сказал. Не превратится ли размышление в новый приступ горя? На людях Генрих сдерживается. Сумеет ли он сдержаться, когда на стереоэкране в затемненном салоне развернется точно такая же картина, какая привела к катастрофе? Но противиться столь явному настроению Генриха Рой не мог.

— Мы придем к тебе по окончании эксперимента. И цветы из капсулы доставим, — пообещал он.

— Как условились, Рой: на минимальной подаче держите капсулу всего несколько мгновений, — напомнил Генрих.

8

Если бы Рой знал, зачем Генрих настаивал на одиночестве, ему стало бы спокойней. Пора отчаяния прошла: случившегося не поправить, так сказал себе Генрих, когда метался в гостиничной комнатушке. Он весь ушел в трудное размышление; постороннее — люди, разговоры, вызовы — отвлекало. Он развивал странную мысль, длинную мысль; она была похожа на сюжетную историю, возникавшую сразу со всеми картинными деталями и скачком перебрасывающуюся от главы к главе. Так бывало и раньше, когда монотонно воспроизводимые измерения утомляли Генриха. Среди диковинных гипотез, прихотливо вспыхивающих в мозгу, Генрих всегда ориентировался свободней, чем в столбцах цифр. В цифрах разберется машина, это дело компьютера, — не раз защищался он от нападок брата; цифры имеют лишь ту ценность, что опровергают или подтверждают идеи. Они и наводят на идеи, доказывал Рой. Генрих огрызался: если тебя наводят, возись с ними. Рой мог ворчать сколько угодно, превратить брата в исправного лаборанта он был бессилен: экспериментальная точность, экспериментальное изящество, так восхищавшее Роя, оставляли Генриха равнодушным.

Генрих включил стереоэкран. Покоясь в удобном кресле — не в модном силовом, как на Земле, а старого типа, из дерева, тканей и металла, Генрих вглядывался в пейзаж, много раз виденный, но видел не только его. Рой показывал пылевое облако, сигарообразную капсулу, медленно исчезавшую в пылевой завесе, но то была одна картина, в мозгу была и вторая, независимая, не показываемая операторами. В черной пустоте космоса, среди льдинок далеких звезд недвижно висел странный шарик; он временами менял окраску — то был совершенно синий, то красный, потом зеленый, сейчас выглядел голубоватым; голубизна бледнела, словно выцветая, в ней была зелень, начинало теплиться золото, это были как бы побежалые цвета, но не мчавшиеся торопливо сменить друг друга, а выраставшие один из другого. И, тускло вытениваясь сквозь наружные краски, в шаре сновали темные расплывчатые фигуры, не тела, скорей силуэты, нечто призрачное, нечто из иного мира, не космической материи — капсула много раз углублялась в шар и ни разу реально не наталкивалась на привидения, они вещественно не существовали, они были изображениями, как и картинки на стереоэкранах: яблоко на рисунке тоже не схватить рукой, не укусить зубом.

— Вздор, — вслух сказал Генрих, — за экранным образом яблока стоит реальное яблоко, оно и породило изображение. А что стоит за силуэтами на виргинских экранах?

Рой вел капсулу в центр шара, Генрих следил, как сигарообразный аппарат скользит в неизвестном веществе, словно торпеда в воде, и снова видел то, чего на экране не было — меняющие свою форму неторопливо-подвижные силуэты. Он закрыл глаза, так было лучше видеть. Погибшему юноше Курту Санникову вообразилось, что внутри шара открытые ворота в неведомые подспудные миры, поглощающие нашу энергию. Нет, что за нелепая картина: вампир, присосавшийся к человечеству, неистово жадный рот, возникший вдруг в космической пустоте! Куда приятней вера звездопроходцев, что они, ухватив за собой иноземный корабль, ведут за собой на силовом аркане плененных незнакомцев. Нехорошие для межзвездного контакта словечки — ухватили, ведут на аркане, плененные незнакомцы. Слова нехорошие, а точные: если и существуют эти незнакомцы из иных миров, то в контакт пока не вступают, их принуждают к контакту — и безрезультатно. Не хотят или не могут? Сколько дней он ломает голову над этой тайной! Может, прав Санников: никаких незнакомцев нет, нашли неизвестное до того, удивительнейшее астрофизическое явление — и все тут! Нет не все, не все! Почему тогда погибли Санников и Людмила? Никуда они не провалились, остались в нашем космосе, но остались иными, чем были, — мертвыми, непонятно преображенными. Ошибался Курт Санников, милый юный космолог, так нелепо, так непредвиденно погибший. Истинно другое — та странная мысль, что впервые возникла у него, Генриха, когда он рассматривал два мертвых тела.

Генрих откинулся в кресле, что-то бормотал вслух. Размышление не шло. Мысль расплывалась, превращалась в грезу, в красочный полубред. Он уже не покоился в удобном кресле, не смотрел на экран, где в центре шара замерла капсула, — он был одним из тех силуэтов, мимо которых проскользил, не обнаруживая их, зондирующий снаряд: он был мыслящим существом, диковинным существом, он корчился от боли жить не в своем мире. На все стороны простиралась бесконечная вселенная, миллиарды световых лет черной пустоты с зернышками взвешенных в ней светил — и пустота была чужой, и скопления звезд чужими. Это был не его мир, его вырвали в него взрывом — произошла катастрофа, он оказался в горниле чудовищного разрыва пространства и времени. И теперь он чужестранец в незнакомой стране, слепой в мире красок, безногий на шляху, безрукий в воде. И он не тонул, он даже потонуть не мог, это был не его мир — в нем не было простора для жизни, не было возможности смерти, и жизнь и смерть были привилегиями существ этого мира, он не принадлежал к ним. Он мчался в чужой вселенной, не соприкасаясь с ней, был ей потупределен — навечно, всецелостно отстранен от ее предметов и существ: одиночество, равное бесконечности. Печаль томила его — безнадежная, непостижимо величавая, самое сверхчеловеческое из человеческих чувств.

Генрих положил руку на сердце, так вдруг стало больно. В салоне из невидимых калориферов струился напоенный влагой и ароматами воздух воздуха не хватало. Генрих задыхался, его душила вдруг познанная безмерность одиночества. Воздух не насыщал, словно и он был чужим.

— Чертовщина! — нервно сказал Генрих вслух и, вскочив, взволновано прошелся по салону.

В салон вошли Рой и Кэссиди.

— Эксперимент закончен, Рорик спустя несколько минут доставит сюда твой розовый куст, — сказал Рой. — Знаешь, как проходило понижение подачи энергии?

— На малых подачах снова появилось торможение? Я его ожидал.

Рой переглянулся с Кэссиди.

— А какие изменения ты ожидаешь в розовом кусте, Генрих?

— Думаю, вазон не изменится. А цветы погибнут. И странно погибнут, не завянут, а распадутся в труху, втянутся в себя.

Вошедший Арутюнян поставил на стол вазон с розовым кустом. Распустившиеся розы уменьшились и сжались, они казались скорей вялыми бутонами, чем недавними роскошными цветками.

— Нет, друзья, нет, — сказал Генрих, когда Рой, Кэссиди и Арутюнян, оторвавшись от роз, расселись в кресла. — Не ждите от меня обстоятельной теории. Ничего в таком роде не будет. Я хочу изложить одну гипотезу, скорее даже фантазию, чем гипотезу. И начну с того, что установлю некоторые исходные пункты. Если они ошибочны, то и моя гипотеза неверна. А если верны, то…

— То и твоя гипотеза верна, ты это хочешь сказать?

— Почему ты всегда считаешь меня примитивней, чем я есть, Рой? Я хочу сказать, что если предпосылки верны, то моя гипотеза становится одной из возможных и следует проанализировать ее вероятность.

Генрих остановился, ожидая реплики. Никто из слушателей не отозвался. Генрих продолжал:

— Итак, исходные пункты. Первое: шар появился в космическом пространстве при коллапсе звезды. Второе: он вырвался прямехонько из того ада, каким стал центр звезды в считанные секунды. Третье: при коллапсе звезды, превратившейся в «черную дыру», деформируется не только пространство, но и время. Таковы мои исходные пункты. Считаете ли вы их правильными?

— Все три пункта — правильны, — подтвердил Кэссиди. — Но ведь в них не содержится ничего нового.

— Новое привнесет в них моя фантазия. Допустим, что — кроме нашего существует еще и другой материальный мир. Например, столько говорили о звездах, о целых галактиках из антивещества. Мы пока их не встречали, но возможность антимира никто оспаривать не будет, ведь так? Так вот, прифантазируем необычный мир, существующий рядом с нашим космическим, но отличающийся одной чертой — у него иное течение времени.

— Иное течение времени? — разом воскликнули Рой и Кэссиди. Арутюнян только изобразил на лице удивление.

— Да, иное течение времени. Под каким-то углом, может быть, даже перпендикулярное нашему. Миры с разным временем не стыкуются, один не может перейти в другой. Мы с вами ведь не можем встретиться с Юлием Цезарем или Аристотелем, хотя и обитаем в одном с ними физическом времени: мы в разных точках этого единого времени. А если бы время было еще и физически разным по течению своему — ведь тогда невозможность встречи, немыслимость соприсутствия в пространстве стала еще очевидней. Но времена разного течения могут один раз пересекаться, как пересекаются непараллельные линии. И только одна физическая возможность дается в космосе, чтобы мир одного времени мог проникнуть в мир времени иного.

— Ты подразумеваешь коллапс звезды, Генрих? — спросил Кэссиди.

— Именно это, Петр. При катастрофическом антивзрыве светила не только вещество невообразимо плотно сжимается, но столь же невообразимо плотно сжимается и время. Оно становится внеисторичным, внефизичным, оно, собственно, здесь, в точке чудовищного сгущения массы, уже вовсе не время, а некая всевременность, некое слияние в одно месиво всего прошедшего со всем будущим. Представьте себе теперь, что в мире иного времени развилась разумная цивилизация с очень высоким техническим уровнем, скажем, такая, как мы, возможно, будем через десять или сто тысяч лет. И цивилизация эта дозналась, что существует иновременный мир — наш космос — и что проникнуть в него можно лишь в точке, где коллапсирует одна из наших звезд — а в каждой галактике ежегодно схлопывается какое-нибудь светило, «черных дыр» везде полно, так что ворот из своего мира в другой хватает. И вот, подчиняясь главному свойству всякого разума — пытливости, — эта иноцивилизация захотела проникнуть в наш космос, чтобы завязать контакт с другими разумными цивилизациями, если они повстречаются. Выбрать местечко, где готовится рухнуть в собственные свои недра какое-нибудь светило, для иноцивилизации при ее техническом развитии труда не составляет.

— И случайно около таких раскрывшихся в иномир ворот оказался и мой «Протей», — продолжил Кэссиди мысль Генриха. — И мы притащили на буксирных полях разведочный корабль иномирян? Что ж, это соответствует нашим прежним предположениям. Мы ведь с самого начала думали что имеем дело с кораблем, а не с мертвым телом.

— Генрих, твоя концепция порождает добрый десяток трудных вопросов, сказал Рой.

— Тысячу, Рой, тысячу вопросов, а не десяток. Называй их, попытаемся найти ответы.

— Буду удовлетворен, если дашь ответы хоть на пяток из тысячи. Итак, корабль и внутри него разумные существа. Почему же они не дают о себе знать? Почему нет контакта?

— Они не в нашем времени, Рой. Они нам иновременны. Не требуешь же ты контакта с фараоном Эхнатоном, хотя он в едином с нами времени, только в другой его точке. Возможно, странные силуэты, возникающие в шаре при усиленной подаче энергии, и являются попытками иновременников дать о себе знать в наших оптических образах.

— Хорошо, соглашаюсь, — иновременники. Но ведь и сам шар, примчавшийся из иного мира, тоже иновременен. А мы его видим, он физически присутствует в нашем мире.

— Он из тех же материальных частиц, что и космические тела. И хоть время, в котором находится вещество корабля, иное, но оно в нем течет так медленно, что какой-то интервал нашего времени, раз уж корабль попал в него, он может существовать. Возьми кусок гранита. Не один миллион лет должен пройти, чтобы он изменился. Чем больше срок существования предмета, тем больше он может пробыть в чужом времени, не исчезая из него.

— Малым сроком существования ты и объясняешь гибель друзей?

— Да, Рой. Все дело было в подаче энергии в шар. Она предохраняла капсулу от подчинения местному времени. А когда подача упала до нуля, капсула попала во власть иновременных процессов. На мертвом материале капсулы это сказалось мало, а хрупкая биологическая ткань не вынесла. Жизнь — процесс краткосрочный. И судя по характеру изменений в телах наших погибших друзей, собственное время шара убыстрено сравнительно с течением космического времени и направлено в обратную сторону, может быть, и не строго обратно, а под углом, но назад. Большая скорость времени объясняет быстроту гибели. Иное направление объясняет, почему за короткий срок существования в чужом времени развитие шло назад. И Курт и Людмила как бы возвращались в детство, они, погибая, молодели.

— Для проверки обратного хода времени ты и придумал эксперимент с цветами?

— Растение — тоже жизнь, Рой. И продолжительность существования цветка несравнима с продолжительностью существования камня или металла. Эксперимент с цветами должен был дать ответ на два вопроса: верно ли, что внутри шара иновременность, и верно ли, что собственное время шара имеет по сравнению с нашим обратный ход. На оба даны утвердительные ответы.

— Но убедительные ли? Ибо появляются новые вопросы. Один из них почему в момент, когда капсула попадает под действие того, что ты называешь иновременем, возникает торможение? Ведь торможение в этом случае означает, что кто-то или что-то старается предотвратить гибель наших друзей и цветов.

— Рой, ты коснулся самого важного и самого трудного пункта. И четкой постановкой вопроса даешь на него столь же четкий ответ. Да, именно это существа иновременного мира стремились предотвратить гибель наших друзей и растений, ибо понимали, что биологическая ткань не способна вынести переориентацию времени. Здесь моя гипотеза стыкуется с почти фантастическими идеями, не знаю, как и подойти к ним…

— Подходи любым способом, мы уже столько наслушались фантастического и столько в экспериментах с шаром навидались фантастики, что можем без ошеломления принять еще парочку ошеломляющих идей.

Генрих некоторое время собирался с мыслями. Еще на Земле сформулировали основную проблему — куда девается вводимая в шар энергия? Свою попытку разъяснить это сделал Курт Санников. Он, Генрих, предлагает иное решение. Шар — разведочный корабль, проникший в космос через туннель времени, созданный антивзрывом звезды. Возможно, некоторый срок продержавшись в нашем времени, разведочный корабль без помех возвратился бы в свое время. Аналогия примерно такая: чтобы взлететь вверх на Земле, нужен мощный толчок, а для падения обратно толчка не понадобится достаточно исчерпать начальную энергию подъема. Не исключено, что иновременная цивилизация неоднократно предпринимала подобные проникновения в космос, чтоб ознакомиться с его природой. Но получилось так, что на траектории вылета разведочного корабля оказался наш звездолет «Протей». Звездолет энергично ухватил чужой корабль своими силовыми полями. Иновременники могли скрыться в свое время, вряд ли это составило бы чрезмерную трудность. Но — пытливые, жаждущие прикоснуться к неведомому, настоящие исследователи и разведчики — они воспользовались энергией звездолета, а потом и заводов Виргинии для смелой попытки — вывернуть свое время на время космическое. Вот куда девается энергия наших генераторов: при ее помощи меняют течение времени шара, иновременники хотят стать современниками, больше чем современниками — нашевременниками, космовременниками. Неизвестно, как далеко они продвинулись в своей попытке, но намерение ясно: стать существами нашего тока времени, выйти к нам не только разведчиками — друзьями.

— Не заносись, Генрих, — предупредил Рой.

— Друзьями! — с силой повторил Генрих. — Настаиваю на этом, Рой. Разве при уменьшении подачи энергии они не тратят вещество своего корабля, чтобы поддержать выкривление времени? Вот почему его размеры при этом уменьшаются. Разве они не пытались предотвратить гибель жизни, уловленной в капсуле: торможение, обнаруженное Роем, свидетельствует, что они пытались донести до нас весть об опасности. Я верю в их разум и в их доброту, друзья мои!

Наступившее молчание прервал Рой:

— Петр, твое мнение обо всем этом?

— Гипотеза Генриха вызывает во мне двойственное чувство, — задумчиво отвечал Кэссиди. — Она, если верна, порождает радость и печаль. Радость, что мы повстречались с цивилизацией высокого технического и духовного уровня. И печаль, что настоящего знакомства не произойдет, ибо мы не можем долго тратить запасы активного вещества, Земля предупредила, что лимиты его не увеличит.

— Тогда шар вскоре выпадет из нашего времени. Он расплывется, станет призрачным, потом исчезнет, — сказал Генрих. — Прыжок над бездной чужого времени не удастся. Как не удался он нашим погибшим друзьям…

— Вряд ли шар возвратится в свое время, — педантично поправил Рой. Время его мира тоже течет, пока он обретается с нами в космосе. И, согласно твоей гипотезе, течет быстрее космического. Стало быть, шар угодит или в будущее, или в прошедшее своего времени — если ток времени у них обратный по сравнению с нашим. Так что прыжок над бездной удастся, но не над бездной, разделяющей наше и их время, а над бездной между будущим и прошедшим их собственного мира. — Рой встал. — Не будем терять времени, друзья. Нам троим — мне, Генриху и Рорику — нужно срочно возвращаться на Землю. Это важно для дела.

— Для какого дела, Рой? — с удивлением спросил Кэссиди.

— Того самого, для какого мы прибыли на Виргинию. Неужели оставим на полусвершении знакомство с иновременной цивилизацией? Нужно информировать Землю о всех возможностях и обо всех трудностях, пусть там решат, выделять ли сверхлимитное активное вещество или не выделять. В старину говорили: овчинка стоит выделки.

— Не стоит выделки, говорили в старину, — сказал Петр, улыбаясь.

— В данном случае — стоит. Генрих и Рорик, идемте в гостиницу, будем собираться в обратный путь.

В гостинице Рой обратил внимание на сумрачный вид брата.

— Неужели не хочешь возвратиться на Землю? — спросил он. — Ты предложил замечательную гипотезу. Если она подтвердится, совершится одно из крупнейших открытий нашего времени. Или ты не веришь, что нам предоставят такую возможность?

— Не в том дело, Рой, я хочу вернуться домой — и боюсь…

— Чего боишься?

— Как мне смотреть в глаза Андрею? — грустно сказал Генрих. — Я сказал: «Возвращу тебе невесту в добром здравии и хорошем расположении духа». И возвращаю — саркофаг!

Оглавление