Клещенко Елена ТЕХНОНЕКРОФИЛ
Леониду Ашкинази
Он всегда появлялся ровно в одиннадцать. Длительная работа в «ящике» способствует выработке условных рефлексов. Ровно час на дорогу плюс десять запасных минут на сволочные штучки автобуса; полчаса па дела и светскую беседу с побочным начальством; сорок пять минут на обратную дорогу — и ровно без минуты одиннадцать двинуть плечом в железную дверь, удерживаемую атлетической «тараканьей ногой», и сбежать по пяти ступенькам в полуподвал, где размещалась редакция.
Нет, мы не хотим сказать ничего плохого про остальных сотрудников «ТВ-Видео-Текник-Ревью». Они не были разгильдяями, ибо не может быть разгильдяем тот, кто в Москве 2002 года зарабатывает на жизнь любимым делом. Но этот невероятный фокус — «ровно-в-одиннадцать-на-месте» — с такой потрясающей воспроизводимостью получался только у Сани…
Впрочем, кому Саня, кому Александр, а кому и Александр Владимирович. Последнее было бы вернее всего: большинству коллег он годился если не в отцы, то в дядюшки. Однако при знакомстве он представлялся исключительно Саней, передвигался быстрой рысью или галопом, лишь в очень присутственных местах переходя на шаг, а нагрудный карман его рубахи из линялого денима всегда оттопыривал плейер. Так что все здесь без особой неловкости обращались к нему просто по имени.
— Сань, я вам лампы принесла, — сказала завредакцией, прикрыв ладошкой телефонную трубку. — Да-да, слушаю вас…
Все знали о его хобби — коллекционировании радиоламп, и к жукам в чужой голове относились уважительно. Посмеивались, но не удивлялись. Кто-то любит автомобили, кто-то без ума от всего плоского и суперплоского, а кто-то прется от радиоламп. Нормально. Ничем не хуже собирания спичечных коробков и консервных ножей.
Он поставил сумку, сложил ровной стопкой листы корректур на своем столе. В чайной комнате трепались бильд-редактор с обозревателем.
— …А я ему говорю — ты купил кинескоп без ушей. Это была такая корка у нас в КБ. Отдел дизайна разработал новый корпус — низенький, плоский, весь из себя такой… Пошла сборка, оп-па — кинескоп не лезет. Уши мешают, ну, те, за которые его носят. Цех — ё-моё. Мы им — пилите уши. Они и спилили, конечно. Вся партия вышла с кинескопами без ушей. Гы-гы.
— Люди! Саперави от двадцать третьего числа пить НЕЛЬЗЯ!
— Типа того. Нет, они работали нормально, но когда кинескоп кердыкнется — а они кердыкались! — заменить его было невозможно. Никакой сервисмен тебе уши пилить не станет.
— Я тебя понял. Это ты к тому, что детали, идущие под замену, должны быть заменяемы.
— Золотые слова! — воскликнул Саня, наливая кипятку в стакан с пакетиком «Липтона».
Золотые слова. Детали должны быть заменяемы. Много тебе будет проку от самого навороченного девайса, с самыми что ни на есть идеальными параметрами эксплуатации, если этот девайс выберет неподходящий момент и, но выражению коллеги Виктора, кердыкнется, да так, что ты не сможешь его починить? Утешит тебя тот факт, что вероятность отказа составляла десятые доли процента? Вряд ли.
— Да, хорошо. Спасибо. Всего доброго, — в третий раз произнесла завредакцией и с грохотом опустила трубку на рычаг. — Ух! Вот, Саня, держите. Папа с работы вынес, ему велели шкаф освободить.
— Настенька, спасибо, — сказал он, отодвигая чай и корректуры, — о, какая прелесть.
— Семеныч прикармливает в журнале извращенцев, — сказал Витька. — Саня, вы знаете, что такое технонекрофилия?
— Отстаньте от Александра, — сказала Настя, — он строит подпольную радиостанцию.
— Настенька, спасибо еще раз, — галантно сказал он. Ничего нового и особо нужного в свертке не было, но запас карман не тянет. — Технонекрофилия — патологическое пристрастие к неработающей технике. В моей коллекции все только работающее.
— Вот еще, — Настя вытащила из сумочки две большие стеклянные, — я их боялась побить.
— Какая прелесть, — машинально повторил он. — Спасибо, Настя.
Радости не было. Он думал, что когда (если) найдет эту штуку на радиорынке или в чьем-нибудь ненужном хламе, то от счастья будет прыгать до потолка, петь во весь голос; даже начинал напевать про себя, представляя, как это случится… Но теперь он испугался. Откладывать больше нет повода.
— К нам сегодня приходил Некропедозоофил — Мертвых маленьких зверюшек Он с собою приносил, —продекламировал Витька.
— Ты, некрозоофил, свои триста строк про дивиди мне принес? — ласково поинтересовалась Настя.
— Э-э, Настюш…
— Не принес.
— Насть, я знаю, что я негодяй. Я исправлюсь.
— Ты последний негодяй, — уточнила Настя. — Все уже сдали, ты один остался.
— Как все? А Серега?
— Лебедев предпоследний, — Настя сверилась со своим кондуитом, — вчера вечером сдал. А макет уходит сегодня в семь.
— Так я сейчас! Минутное дело! — Виктор испарился.
— А в самом деле, Сань, что ты с ними делаешь? — спросил бильд-редактор, выбивая трубку.
— Они красивые, — ответил он. — И светятся в процессе эксплуатации. Ты должен помнить.
Святая правда. Они светились. И весь агрегат сиял, будто новогодняя елка. Теперь наконец-то готовый к работе.
Девочка Настя ошиблась совсем немного. Устройство, которое он собирал пять лет, не было подпольной радиостанцией. Собственно, принцип действия был таков, что он даже сам с собой не употреблял названия, отражающего назначение. Перед самим собой тоже не хочется выглядеть идиотом. Мысленно он называл это просто «прибором». Шкаф, набитый высокотехнологичным стеклом и проводочками, приютился на чердаке старого Дома культуры, где он вел компьютерный кружок (то есть разговаривал с тремя толковыми десятиклассниками, пока остальные балбесы играли в игрушки). Добрейшую директрису ДК нисколько не волновало, что «прибор» не похож ни на компьютер, ни на радиоприемник.
Неужели это возможно? Что ж, если у тебя высшее физическое образование и многолетний опыт работы с аппаратурой; если эта работа становилась твоим единственным занятием, когда твоя научная деятельность прерывалась по причинам, от тебя не зависящим; если у тебя тысяча и один приятель, и все они осведомлены о твоем экзотическом хобби и всегда рады оказать бесплатную услугу хорошему человеку; если большинство приятелей работает в разного рода «ящиках», шарагах и конторах, а их начальники не принимают всерьез ламповую технику и готовы чохом списать все сделанное тридцать лет назад; если вообще никто не принимает всерьез всю эту хрупкую и громоздкую рухлядь и мало кто представляет себе ее возможности, тогда как в специальных областях ее до сих пор не заменили микросхемы, и лампу, исходно предназначенную для стабилизации напряжения, можно использовать в усилителе звука, а из допотопного гетеродина сделать волновой психостимулятор… Если, если, если… что тогда?
Он жил одиноко — не только в том смысле, что один в двухкомнатной квартире и без постоянной подруги. Ни с кем из многочисленных приятелей он не обсуждал свою затею, потому что не было никого — во всяком случае, среди живых знакомых, — с кем стоило об этом говорить. Некому, следовательно, было критиковать, насмехаться, ужасаться и ободрять. Приходилось самому спрашивать себя: а не спятил ли ты, дружище? — и самому себе доказывать, что ошибиться не стыдно, а стыдно отказаться от безумного эксперимента только ради того, чтобы пополнить ряды нормальных людей, тем более что в случае неудачи он не теряет ровно ничего, ведь ни одна душа не узнает, какого он свалял дурака. Он уже так устал от этой шизофренической полемики, что вообще перестал оценивать реальность своей затеи, а только повторял сам себе, что исполнение задуманного откладывать столь же бесполезно, как и визит к стоматологу.
Одежду он приготовил давно, когда еще не было никаких оснований считать, что она в самом деле понадобится. Кеды с оптовки, клетчатая красно-бурая ковбойка, джинсы из города Иванова. Он снял часы, выложил на стол паспорт, бумажник, редакционное удостоверение, записную книжку, мобильник, калькулятор, ключи и платок. Переоделся и рассовал по карманам все необходимые предметы: другой паспорт, несколько сложенных листков бумаги в клеточку, платок, три гелевые ручки, горсть монет и пачку презервативов. Он знал, что с собой удастся пронести только легкие вещи и только вплотную к телу. Набрал на калькуляторе несколько чисел, перемножил, записал результат на бумажку. Все вещи со стола сложил в плотный полиэтиленовый пакет, аккуратно свернул его и задвинул в щель между стеной и лакированной деревянной панелью, прикрывающей батарею центрального отопления. Нормальную одежду — джинсы «райфл», рубаху и кожаные туфли — вместе с сумкой убрал в пустой шкаф. Как будто всё…
Писать прощальные письма было опять же некому. Оставалось набрать число, допустимую ошибку и залезть в кабину. Точнее, в кабинку. Когда-то один деловой человек собирался устроить в подвале ДК не то оздоровительный комплекс, не то фитнес-центр, но пришел черный август, и деловой исчез, не заплатив за аренду и бросив на произвол судьбы все оборудование, которое успел завезти в подвал. Договориться с директрисой и получить в личное пользование кабинку от солярия — плевое дело для человека, который родился и вырос при социалистическом строе. Кабинка шикарная, круглый матово-сквозящий цилиндр со сдвижными дверями. Любой дизайнер малобюджетного фильма отдал бы полжизни.
А вот кнопка была совершенно не помпезная — черная, прямоугольная и щербатая. Как в лифте. Может, поэтому он каждый раз подсознательно ждал, что пол уйдет из-под ног. Или, наоборот, толкнет вверх — ведь здание могло просесть… Но ничего не произошло.
Ну вот, так я и знал, ничего не получилось, видимо, из-за того, о чем я думал с самого начала, напряжения не хватило, шиш, как сказал бы Виктор, вот и завершилась эта дурацкая эпопея, — бормотал он, возясь с засовом. Наконец дверца открылась — и тут-то пол ушел из-под ног.
Деревянные панели исчезли, стены были выкрашены в зеленый цвет. На черном от гнили паркете поблескивала лужа. За оконным стеклом возникло густое переплетение веток, застящих бледное утреннее небо. В сыром воздухе чуть заметно пахло горелым.
Значит, получилось. И надо срочно соображать, что к чему.
Пока все совпадало. Липа за окном, лужи на полу — все так, как он помнил. Он второй год занимался здесь в кружке школьников-радиолюбителей, и весной в этой комнате, соседней с ними, потекла труба, после чего хоровой кружок стал собираться этажом выше, а это помещение оставалось пустым. Ремонт начали летом.
Не так. Хоровой кружок собирается этажом выше, а это помещение стоит пустое. Ремонт начнут позже. И к этому моменту он должен отсюда убраться.
К дому напротив подъехала светлая «Волга». Первая модель: лупоглазая, с покатым капотом и никелированной решетчатой мордой. Посигналила, остановилась. Щелкнул замок правой двери; женщина, не дожидаясь помощи кавалера, ступила на тротуар, одернула юбку в мелкую черно-белую клеточку.
— Д-да, — сказал он вслух, чуть заикаясь, — промозглая сырость вызывала дрожь, — пози-тронных… эмиттеров мне здесь не достать. И не надо.
Он вытащил из кармана листок в клеточку, ручку и повернулся к прибору. Первым делом надо было определить, откуда запах.
Все оказалось не слишком страшно: сгорели четыре лампы, и то не из самых дефицитных. Он надеялся, что ему хватит денег. Было не особенно сложно раздобыть монеты, имевшие хождение в 1965 году. Ему предлагали и бумажные деньги, но он не решился. Во-первых, эти трешки и червонцы выглядели бы здесь подозрительно потрепанными, во-вторых, купюра, как и человек, попадая в прошлое, имеет шансы встретиться с самой собой — более новой купюрой с тем же номером: хоть и маленький, а все-таки лишний риск. Куда как надежнее было прикупить рубли, три монеты за доллар.
Коллекционеры не любопытствовали, чем ему плохи совершенно такие же рубли более поздних годов выпуска. Если у человека патологическая страсть к простым советским монетам 1965 года, это его право: у каждого, как уже отмечалось, свое хобби. Попросить, что ли, какую-нибудь добрую киоскершу или кассиршу обменять обычный рубль на юбилейный, в честь 20-летия Победы, и отвезти этим ребятам в качестве большого спасибо?..
А вот порадовать здешних нумизматов ответным подарком вряд ли возможно. Он хмыкнул при мысли о том, как бы отреагировал продавец в «Радиотоварах», получив от покупателя монету с надписью «5 рублей» на реверсе и двуглавым крылатым ананасом — на аверсе… Такого эксперимента ставить не следовало. Тем более, что в своем паспорте он не был полностью уверен. Не мог же он сказать торговцу с рынка, что ностальгический документ ему нужен не баловства ради, а для использования по прямому назначению — удостоверять личность.
Но разве коренные обитатели этого пространства-времени приобретают нужные им предметы исключительно официальным путем? И только за деньги?
Как и положено настоящему разведчику, он просидел пару часов в уборной, пока Дом культуры не заполнился народом, — чтобы не привлечь внимания вахтера. В холле глянул на щит с газетами: да, спасибо, кажется, не промазал — год 1965, май. Значит, в запасе несколько недель или даже месяц. Теоретически время есть. Практически же — без крыши над головой и с сомнительными документами лучше здесь не задерживаться. Так что поторапливайся.
Он пошел вниз по улице, к метро, стараясь контролировать выражение лица. Спокойствие, только спокойствие… Не таращить глаза на встречных прохожих, не замедлять шага. Обычных людей не видал? Пожилой работяга с кудрявым чубом, торчащим вперед, с бутылкой кефира в руке; круглолицая пионерка — русые косы из-под малиновой, шитой золотом тюбетейки; красавец-мужчина — шкиперская бородка и очки в черной оправе; девушка, удивительно похожая на молодую Пьеху — только не смотреть в упор, не задерживать взгляда.
Местность была знакома. По этой улице он ходил ежедневно тридцать лет подряд, и позднее часто бывал тут. Оказалось, улицы — как люди: меняются незаметно и постепенно, но сравнивая лицо «тогда» и «теперь», и не поверишь, что видишь одну и ту же персону. Эта улица и та, по которой он недавно возращался из редакции «ТВ-Видео-Текник-Ревыо»… Как будто одинокая женщина средних лет, бедная, но честная, вселилась в квартиру, из которой съехала безалаберная богемная девка. И как будто обе они — твои родственницы или подруги. Тебя умиляет порядок и уют, и в то же время жаль сумасшедших граффити на стенах, музыкального центра, двухметрового постера с лысым Витасом и двуспального матраса на полу… И нельзя давать волю эмоциям, что бы ты ни увидел. Милиционеры с усталыми добрыми глазами, в белых летних фуражках — они тут как тут, они бдят.
В киоске «Союзпечати», прилавок которого показался ему чересчур бледным, с одинокими цветными пятнами «Огонька» и «Крокодила», он купил «Известия» — газетный лист пригодится завернуть добычу, к тому же человек с газетой больше похож на «своего». Можно заодно ознакомиться с последними новостями. «Крупная победа советской науки» — на четверть полосы фотография обратной стороны Луны. Мельче: «Заботы хлопкоробов», «Вести с полей», и справа от Луны — «Зверская расправа расистов». Что из этого попало бы на первую полосу сейчас… то есть тогда… словом, через сорок лет? «Крупная победа российской науки»? «Заботы хлопкоробов» — заботы не наши. «Вести с полей» — такой заголовок возможен, но, скорее всего, был бы снабжен подзаголовком. А драки нью-йоркских чернокожих с белой шпаной на первую полосу точно не потянули бы. Мало нам проблем на собственной территории?..
Надо было пройти мимо краснокирпичного пятиэтажного здания школы. Где-то в этом здании сейчас находился Саня Борисов пятнадцати лет отроду… листал в парте Ефремова и тут же поднимал честные глаза на указку Маргаритищи… или, может, сегодня он замотал первый урок и сидел на чердаке другого дома, серого, в глубине квартала, над книжкой, ловушкой для голубей или усовершенствованным радиоприемником собственной конструкции… Факт не ужасал, но и встречаться с Саней-младшим не хотелось. С бестолковым сопляком, который ни черта не понимал в происходящем, половины не знал или не замечал, а другую половину интерпретировал неправильно.
Нет, никакой ностальгии. Никаких сантиментов. Более того — ему следовало бы сразу позвонить по телефону из старой записной книжки, не тянуть с этим, но он торопился в институт. Не мог он ни о чем думать, пока прибор неисправен. Не хватало еще здесь застрять! В пятнадцать лет ему тут, помнится, нравилось, но теперь… елы-палы, одно дело — мальчишка, у которого вся жизнь впереди, который твердо уверен, что будет жить при коммунизме, и, действительно, доживет до недокапиталистической демократии, и другое дело — взрослый дядька, который точно знает — помнит! — что оставшиеся годы пройдут при развитом социализме. Да будь даже у него самый что ни на есть подлинный, молоткастый и серпастый паспорт, только представить себе — без компьютеров, с машинкой «Эрика»; без книжных ярмарок и Интернета; с производственными романами и дефицитными изданиями за макулатуру; без плейера, с радиоточками в каждой комнате; «без секса», но с собраниями трудового коллектива — и так до конца… Нет уж, спасибо!
В институте, само собой, была проходная, но была также дыра в заборе и служебный вход. Через год Саня-маленький будет лазить сюда в гости к двоюродному брату, поклоняться электронной счетной машине и слушать разговоры небожителей. А еще через десять лет, после того как оттрубит по распределению, наконец-то попадет в штат. Но это будет совсем другая история.
Вот здесь он наконец-то ощутил ностальгический трепет. Знакомый до боли дырчатый камень подоконников, гулкий коридор, родной запах лабораторного корпуса и даже сальная вонь из столовой в цокольном этаже. В курилке ему пришлось присесть. Все вместе так шарахнуло, что когда по лестнице сбежал Туманян и безразлично скользнул по нему взглядом — для Сани-маленького один из небожителей, для него-теперешнего — смешной чернявый парень с торчащими ушами, ничем не похожий на будущего академика, — даже это ничего не добавило.
Так никуда идти нельзя. Нужно успокоиться.
Он поднял с полу сломанную сигарету. Обычное дело — человек в курилке перед началом рабочего дня. Сейчас покурит и пойдет на место…
— Вам прикурить?
Веселый молодой голос, очки в массивной черной оправе, как у давешнего прохожего. Нет, к счастью, не были знакомы. Он не курил давно, но чего не сделаешь ради конспирации. Очкастый был не один, а с приятелем, очень похожим, но без очков и без сигареты.
— Слушай дальше! — сказал приятель и раскрыл книжку, обернутую в распечатку с перфорированным краем. — Постепенно, видимо, от утомления, речь его приобретала все более явственный кошачий акцент. «А в поли, поли, — пел он, — сам плужок ходэ, а… мнэ-э… а… мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам… мья-а-у-а-у!.. сам господь ходэ или бродэ?..»
Очкастый хохотал так, что пепел сыпался мимо консервной баночки. Чтец тоже давился смехом. Но сигарета закончилась раньше, чем глава. «Ладно, идем. Я тебе потом ее дам». — «Когда?» — «Потом!» — со значением сказал обладатель книги.
Народу становилось все больше, сотрудники института один за другим с топотом сбегали по лестнице — многим, видимо, с утра пораньше занадобился отдел ТО. Что было не так, как в его времени? Интерьер почти не изменился, мода в этом здании — тоже: белые халаты, да и брюки с рубахами, кажется, в 2002-м донашивали все те же… Возраст, конечно. Чуть ли не каждому, кто пробегал мимо, можно было дать около тридцати. Именно они потом станут зубрами и старперами, и при них в полупустом здании будет копошиться мелкий и крупный молодняк, студентики и аспиранты, рассылающие анкеты и куррикулюм-витэ по Страсбургам и Массачусетсам, тридцатилетних же и сорокалетних почти не будет. Да, возраст. И бодрая суета вокруг. Конференция, что ли, подумал он, или чей-то юбилей? И тут же вспомнил, что так было всегда — каждый день. Полно народу, очереди в каждой из четырех столовых, борьба за рабочее пространство в лаборатории…
На него с любопытством глянула молодая особа — лет двадцать пять, без макияжа, на затылке сооружен начес. Узнала? Каким образом?..
— Вам плохо?
— Мне? Нет-нет. Просто задумался. Один момент… — Он запустил пальцы в карман ковбойки — хоть бы был здесь… Ага, вот: квадратик стикера с котенком. — Вот. Это для вас из одной далекой страны.
— Ой, спасибо. У вас пуговица на рубашке оторвалась!
Хихикнула и убежала.
Спасибо, сказал он ей вслед. Девчонка такая веселая. Влюбилась, наверное. И ребята с книжкой тоже, и Туманян… У нас такие довольные физиономии бывают только на фуршетах… «Скажу, что ты кретин. — Почему? — Где у тебя тут турбуленция?.. — Стой, стой… — Нет у тебя турбуленции. Вот я и говорю: кре…» — собеседники скрылись за дверью в коридоре. Да-а. А второй-то не обиделся. Ничто, как говорится, не слишком: ни радость, ни откровенность, ни критика. Не принята была политкорректность, и дурака называли дураком, а не представителем интеллектуального большинства… Я-то думал, это аберрации памяти — что прошедшее время представляется много радостней настоящего.
Глупо выходит. Ведь это же мой институт, и я теперь чужой на этом празднике жизни. Чужой среди своих. Этот мир меня больше не примет.
…А собственно, почему нет? Можно симулировать потерю памяти. Как это делается — просветился в свое время. Ну не съедят же меня! Положат в больницу, накачают уколами… пусть: даже если я буду рассказывать чистую правду, примут за бред. Если честно перескажу им события последних двух-трех лет своей жизни, даже самый патологически бдительный сотрудник органов в такое не поверит. В дурку можно загреметь? Да вряд ли. Просплюсь от укола и продемонстрирую полную ремиссию: простой советский человек, знать не знаю никаких российских президентов, никаких депутатов от компартии в нижней палате Думы, никаких персональных вычислительных машин и отношусь к подобному бреду критически. Пускай сочинят мне биографию, оформят документы. Устроюсь работать, получу диплом на вечернем или сдам экстерном, если сейчас это практикуется. Сюда, ясное дело, с перерывом в биографии не возьмут, но, скажем, в Крольчатник… Да хоть обозревателем в «Науку и мысль», хоть тушкой, хоть чучелком, но здесь! Среди своих!
Вдруг он понял, что обдумывает это на полном серьезе.
Все-таки спятил. Влияние хроноперехода на нейронный метаболизм… Нет, ну чем черт не шутит? Сейчас же уйти, сделать то, зачем приехал, а потом — взять ломик и несколькими ударами обезвредить дивное творение гениального механика. А можно и без ломика и без лишнего пафоса — как-никак, жалко коллекцию, просто по-тихому демонтировать, а потом уже идти сдаваться, звонить по 02 и 03. Ну и что, что работать без компьютеров; намучаюсь с черновиками, отвык уже «печатать», а не «набирать», от машинки руки будут болеть — наплевать. Вот если историю партии снова придется учить, это хуже. Да, может, и не заставят: кому это надо — насиловать датами съездов слегка ненормального пожилого студента-вечерника, сдавал бы физику с математиками, и ладно. В крайнем случае приду с коробкой конфет… или нет, это практиковалось позже. В общем, прорвемся.
Пойду работать. Запишусь в турклуб, поеду в Крым. Заведу новых друзей… Споры на кухнях, и о чем бы ни зашла речь — о политике, о литературе или науке, об атеизме — ты принужден помалкивать и неопределенно улыбаться, вечно в роли взрослого среди детей. И в лаборатории — ты, техник или лаборант, вносишь посильный вклад в решение проблемы, решенной двадцать лет назад. Удастся тебе разделить энтузиазм окружающих?.. Нет, все-таки — нет.
Видно, прав зануда грек: в одну и ту же реку не войти дважды. Либо река высохнет, либо что-нибудь в нее сольют, либо врачи запретят плавать.
Он бросил сигарету в урну и встал. Приступ ностальгии благополучно прошел, а время не ждало.
— Прошу прощения, могу я видеть Арнольда?
— Арнольда? Можете. Темка, а Темка! К тебе!
Из недр технического отдела явился… Да, вот когда понадобились нечеловеческие усилия, чтобы сохранить пристойное выражение лица. Во-первых, Арнольд-Арнольдик (в детстве Артем) запомнился совсем не таким. Работник он был классный, но когда система принуждает менять работу на спирт, работа кончается быстрее. Но сейчас из-за шкафа вышел не пропитой дядя, а стильный молодой человек. Во-вторых и в главных, брючки-клеши и башмачки-копытца в 2002 году носили, как правило, юные худенькие девушки, и, по мнению хронопришельца, этот наряд не гармонировал с толстыми сине-выбритыми щеками товарища инженера.
Стараясь не разглядывать Арнольдовы клеши и не скалить зубы, он принялся врать. Он новый лаборант Серебровского и должен пройти инструктаж по ТБ. Арнольд резонно заметил, что инструктаж проводит не он, а будущий непосредственный начальник лаборанта — Приходько. Александр Владимирович (можно просто Александр) с чувством обозвал себя идиотом: Приходько якобы с утра уехал в министерство.
— Что ж вы? — сурово сказал Арнольд.
— А может быть, сделаем так: вы меня проинструктируете, а он потом распишется? — с невинным видом предложил Александр.
— Не надо чепухой заниматься, — так же сурово посоветовал Арнольд. — Завтра он придет, тогда…
— Ага, хорошо, — Александр покивал. — Простите, Арнольд, а это у вас колориметр?
— Он, — подтвердил Арнольд. — А вы откуда к нам, если не секрет?
— С ЦКБ «Рубин», — ответил, ничем не рискуя.
— Наслышан, — солидно сказал инженер. Его манера сразу же неуловимо переменилась.
— А с этими я еще раньше работал. Неплохая техника. Но калибровку не держат.
— Неплохая — это вы вежливо сказали, — заметил Арнольд. — Я бы сказал — не совсем плохая. А у вас гэдээровские были? Ну… А чтобы калибровку держали, это надо товарищам ученым не забывать протирать кюветы…
— А кстати, Арнольд, — сказал он после нескольких минут беседы, — вы не подскажете, где тут можно раздобыть вот такие вещи? — и подсунул ему короткий список на листочке клетчатой бумаги.
Арнольд просмотрел список, шевеля губами.
— Да где угодно. Добра-то. Хоть здесь, хоть… Вам для себя или в лабораторию?
— Для себя. О, пока не забыл, — он вытащил из кармана ручку и начал дописывать номинал. Арнольд подавился воздухом.
— Ух ты! Ничего себе! — были первые внятные его слова. — Это у вас авторучка?
— Да.
— Можно посмотреть?
— Пожалуйста.
Авторучка, конечно, что же еще. У нас говорят просто «ручка», без «авто». Ручка обычная дерьмовая корейская, прозрачная пластмассовая, три штуки на червонец. Ну, правда, стержень серебристо-фиолетовый.
— Ух ты… А чье это производство?
— США. У меня приятель был в Нью-Йорке в командировке, привез.
— Прозрачная, чтобы видно было, сколько пасты осталось? Ну, капиталисты хитры! И написано по-английски… А что там в стержне такое, сверху пасты — вода?
— Специальный гель, чтобы паста не вытекала. Она жидкая, почти как тушь, зато пишет мягко.
— Это ж надо…
— Нравится? Дарю в честь знакомства, — он широко улыбнулся. Арнольд захлопал глазами.
— Ой, да вы что?! Я так просто…
— Берите-берите, — сказал он, — у меня еще одна есть. Материальные блага должны распределяться равномерно.
Он сказал и испугался: Арнольд, хоть и стильный юноша, все же комсомолец и может быть шокирован таким явным глумлением над классикой марксизма-ленинизма! Но тот только кивнул. То ли с чувством юмора у него все было в порядке, то ли, наоборот, совсем никак.
— Да, это, в общем… Но неловко как-то. Она дорогая?
— Нет, в ту же примерно цену, что у нас авторучки, даже дешевле, — не соврал он. — Все нормально. Знаете, Арнольд, я на «Рубине» понял одну важную вещь. Самое главное в нашей работе — хорошие отношения с техническим отделом.
— Во! Это вы точно подметили! — поднял палец Арнольд. — От нас все зависит… ну, не от одного меня, конечно… В общем, спасибо вам, Александр. Так вы говорите, вам лампы? Срочно, что ли?
— Да, — сказал он. — Срочно. Буду вам очень обязан.
Все получилось донельзя просто. Он ушел из техотдела с газетным свертком, в котором было аккуратно уложено все необходимое плюс еще одна дефицитная в 65-м лампа, добавленная Арнольдом от полноты чувств. Словом, выручил Арнольдик, как выручал (будет еще выручать?) не раз. Даже совестно. Что подумает бедняга, когда новый лаборант Серебровского не явится ни завтра, ни послезавтра, а затем выяснится, что никакого нового лаборанта у Серебровского нет и не было? Не иначе, решит, что дал радиолампы шпиону, для шпионской же, естественно, радиостанции. Никому ничего не расскажет, но напереживается… Он пожалел, что не подарил Арнольду все, чем запасся. Но этого делать было нельзя. Нужен НЗ на случай, если, чего доброго, в приборе откажет еще что-нибудь.
Арнольд был знаменит еще и как большой любитель женского пола. Первое, что Саня-маленький узнал о нем от двоюродного брата, — инженер из отдела ТО не по-товарищески отнесся сразу к двум сотрудницам, то есть не одновременно, понятное дело, но с таким коротким интервалом, который явно позорит комсомольскую организацию института. Причем второй была ослепительная Милочка Рязанцева, за которой Санин брат и сам ухаживал, — спортсменка, комсомолка, красавица и вдобавок умница и модница. В общем, Арнольд, конечно же, не продал бы Родину ни за какие деньги. Не такой он был парень. Но за два тайваньских презерватива, розовых, пупырчатых, да еще и с голыми девками на упаковках — кто знает?..
Все-таки день был недостаточно теплым, чтобы разгуливать в рубашке. Нормальному человеку его возраста подошли бы для такой погоды плащ и, скажем, кепка, но где ж ее было взять — кепку? От холодного ветерка он спрятался в телефонной будке. Пришло время потратить двушку.
— Будьте добры, позовите Валерия Алексеевича.
— Он дома, на больничном.
— Извините.
Еще двушка.
— Валерий Алексеевич?
— Слушаю вас.
— Здравствуйте, Валерий Алексеевич, извините за беспокойство. Я дядя Сани Борисова из 8 «б» и хотел бы с вами поговорить.
— Меня на этой неделе не будет в школе. Если хотите… как ваше имя-отчество?.. Если хотите, Александр Владимирович, приезжайте ко мне домой, поговорим, — Чернов никогда не вызывал родителей, но и не отказывал, если те сами желали посоветоваться.
Он сделал вид, что записывает адрес, обещал подъехать через два часа и повесил трубку.
Сердце билось не чаще обычного.
Чернов Валерий Алексеевич, учитель физики из школы, в которую ходил Саня-маленький. Лет то ли сорок, то ли пятьдесят; ростом невысокий, внешности обычной; речь слегка врастяжку — последствия контузии в 43-м. Он не довел их класс до выпуска, умер в конце 65-го от сердечного приступа. Позднее Саня узнал, что была какая-то бумага на имя директора школы. А еще несколько десятилетий спустя — выяснил случайно, какая именно и кем написанная. Даже держал ее в руках.
Почему эта история его не отпускала? Сколько их было — несправедливо обвиненных хороших людей, уволенных, посаженных, изгнанных из страны, перевоспитанных в родном коллективе? С конца 60-х и до самых последних лет, когда хорошие люди начали убывать по другим маршрутам — в коммерцию, за границу по собственной воле, в морг от нелепых случайностей или «возрастных» болезней, не успев достигнуть этого самого «возраста». Сколько их было, знает один Всевышний. Почему же его так зацепила ранняя смерть школьного физика — человека, бесспорно, замечательного, но, скажем прямо, не самого для него дорогого? История эта поражала идиотизмом, но бывали истории похуже. Чувство вины? Да чем он был виноват — глупый восьмиклассник, который ничего не понимал, а хотя бы и понял, ничего бы не смог изменить?
Но почему-то он помнил. Не как прискорбный факт, один из многих в биографии, а как что-то неправильное, неоконченное. Не всегда, но в те серо-черные часы между ночью и утром, когда проснувшийся не может больше заснуть и понимает, что вынужден думать о чем-то важном, — он вспоминал кабинет физики, штативы на партах, снег в сизых сумерках за окнами, голос завуча: «Сегодня у вас урока не будет» — и жуткую тишину вместо обычной радости. И через неделю — Димка в уборной рыдает, будто девчонка, не реагируя на расспросы и насмешки. Бумагу-то ведь накатала его мамочка… Ну что я мог сделать? — спрашивал он у темноты, у еле различимых корешков книг, у фонарного света. Что? Я ведь даже ничего не знал про эту пакость!.. Но ответа не было, воспоминание повторялось и повторялось, как навязчивый сон. Может, так и сходят с ума?
Очень может быть. Но у метро не было ни одного торговца, переход тоже был пустым, если не считать автоматов с газировкой, турникет исправно глотал большие пятаки, а синий с голубым поезд… нет, он-то как раз не слишком отличался от своих потомков. Галлюцинация развивалась в строгом соответствии со своей внутренней логикой. Приходилось следовать логике.
Чего-то в вагоне не хватало. Через некоторое время понял: рекламы на стенах. Вот тебе и «Денхэм-Денхэм зубная паста»: с рекламой казалось тошно, а без нее скучно. И на схеме линий не было нужной станции, как и трех перед ней. Добираться придется на автобусе.
У Чернова была отдельная квартира в новом пятиэтажном доме. Он позвонил. За дверью застучали шаги.
— Здравствуйте, Валерий Алексеевич.
— Вы Санин дядя. Здравствуйте. Заходите.
Чернов шагнул назад, пропуская его в тесный коридор. Моложе, чем помнился; в желтой майке и домашних брюках, взъерошенные волосы не скрывают дугообразный шрам надо лбом.
— Извините, что напросился, — вы на больничном… — сказал Александр, оглядывая коридор. Саня-маленький был здесь однажды. Вот коридор точно такой, как он помнил. Порядок поистине военный — даже книги лежат в штабелях как-то особенно аккуратно; полосатый половик, табурет, вешалка и у стены — мешок с байдаркой и весло.
— Ничего страшного. Мог бы и выйти, да голова разболелась, прямо беда. Пойдемте чайку попьем, — учитель двинулся на кухню.
— Я брат Зои Павловны, — начал рассказывать Саня, — двоюродный. Вот приехал в командировку — сам я из Минска, работаю в тамошнем университете на физфаке. В кои-то веки выбрался племянника повидать.
— А давно не видели?
— Год.
— Понятно. Что ж, за год Саня очень вырос. Я бы мог сказать, что им доволен… да что там — доволен, конечно. Единственное «но» — он очень любит находить ответы на вопросы самостоятельно. Я понимаю, когда с моих уроков сбегают в кино, но удирать с физики, чтобы дома заниматься радиотехникой!.. — Чернов весело покрутил головой. — С одной стороны, я считаю, что это здорово. Гораздо чаще мы в школе сталкиваемся с противоположной проблемой — «а мы этого не проходили». Но с другой стороны, парень занимается изобретением велосипедов, и это уже не здорово. Вы об этом хотели поговорить? Видели его домашнюю лабораторию?
— Видел, — он улыбнулся в ответ. «Так Чернов знал про мой приемник! А я, дурак, еще жалел, что не рассказал ему…» — Но поговорить с вами, Валерий Алексеевич, я хотел не об этом. И даже, собственно, не о Сане.
— Так. — В.А. кивнул чудному минскому гостю, сохраняя серьезный и доброжелательный вид. Чайник на газу уже запевал.
— Видите ли, здесь, в Москве, мне пришлось работать вместе с одной гражданкой. Ее сын учится в вашей школе, она мне назвала номер — школа ведь ваша одна из лучших, правильно я понял?
— Лучшая в районе.
— Ну вот. Так я к чему — у этой гражданки к вам большие претензии. И эти претензии гражданка изложила на бумаге и собиралась направить вашему директору. Со мной поделилась этим… ну, будем говорить, от избытка чувств.
— Вот так.
— Да. Текст приблизительно следующий: довожу до вашего сведения, что преподаватель такой-то дезориентирует учеников, разучивая с ними упадочнические и вредные стихи таких «поэтов», как Ахматова, Гумилев, Мандельштам; считаю своим долгом заметить, что это не входит в его профессиональную компетенцию…
Идиотский донос, сочиненный Димкиной мамочкой, он помнил не «приблизительно», а дословно. Надо ж было такому случиться: в начале перестройки приятель-журналист собирал материал о гримасах свергнутого режима, решил похвастаться находками — и были среди этих находок бумажки из школьного архива.
— …И считаю, что вы как директор обязаны оградить учеников от тлетворного влияния Чернова В.А. Вот таким образом.
— Бред, — отозвался Чернов. — Все, что могу вам сказать, Александр Владимирович, — эта гражданка меня явно с кем-то спутала. Разучивал стихи… Да когда бы я этим занимался? Мне бы с ними законы Ньютона… разучить. Ну, может быть, цитировал, случайно, — но в пределах одной-двух строчек. Никак не больше. Что ж я, не знаю, что ли, порядков? — Он усмехнулся.
Осторожный вы наш! — мысленно возопил Александр (в то же время проговаривая вслух нечто согласно-утешительное). А кой черт вас дернет через пару-тройку недель, после экзаменов, в походе, каждый вечер читать нам эти проклятые стихи?! «Так век за веком, — скоро ли, Господь? — под скальпелем природы и искусства…» Мы спрашивали у вас, кто автор, вы вот так же усмехались и покачивали головой, и дурак Димка, такой же дурак, как я, но, к несчастью, обладающий идеальной памятью на стихи — ох мы ему и завидовали, когда приходилось учить отрывки из «Кому на Руси…» и монологи Чацкого! — Димка начал задавать вопросы своей хорошо проинструктированной мамаше…
Что было потом, мы только догадывались по недомолвкам учителей и родителей, по больному виду Чернова. Но, в общем, нетрудно представить: позорище в учительской, математик Ефим Борисович, он же секретарь парторганизации школы, держит речь — один неглупый человек журит другого неглупого человека за то, что не считает виной; затем голосом Левитана вещает Маргаритища и, вижу как наяву, кипит и пенится баба Клава: «Что же это такое, товарищи, я четыре четверти бьюсь, как корова об лед, чтобы донести до них Пушкина, Некрасова, Маяковского, а они, оказывается, увлечены какой-то, извините меня, Ахматовой!..» Да, баба Клава, мир ее праху. Чернова она пережила ненамного — старенькая уже была.
После каникул в первой четверти все было как обычно. Разве что голос у Валерия Алексеевича сразу стал тише, будто он все время опасался разбудить кого-то (или что-то), кто дремал неподалеку. И только в ноябре он не пришел на первый урок, как раз на нашу лабораторную работу…
— Да ерунда это все, полная ерунда! Пусть пишет. Это есть неправда. Даже не могу догадаться, что она имела в виду… А вы какой чай предпочитаете?
— Лип… — Он вовремя прикусил язык. «Липтон». Желтый ярлык. В пакетиках. Вот так-то проваливаются Джеймсы Бонды и Штирлицы-Исаевы.
— Какой?
— Покрепче, если можно.
— Пожалуйста. Сахара у меня, к сожалению, нет. Но есть баранки.
— Спасибо.
— Вам спасибо, Александр Владимирович. Пусть это бредятина, но мало ли… кто предупрежден, тот вооружен. Если вдруг что, буду готов.
Ох, хорошо бы! Если бы вы, по крайней мере, воздержались от декламации там, в походе! Нет у нас, что ли, тем для бесед, помимо неугодных режиму поэтов?! Поговорим о смысле жизни, о любви, о сверхновых звездах и микротранзисторах… Донос так и не будет написан, и, надеюсь, мир от этого не рухнет. А Гумилева мы прочтем сами. Потом. Честное слово…
— Мне бы, понимаете, не хотелось, чтобы из-за какой-то дуры Санька в девятом классе остался без учителя. Он собрался поступать в университет… — Теперь, когда главное сказано, можно поговорить и о себе-любимом.
— Что ж, у него хорошие шансы. Если бы он еще заглядывал в учебники по другим предметам… Я говорил об этом с вашей сестрой, и она ответила, что ваш тезка делает только то, что считает нужным. Патологически самостоятельный молодой человек!
— Да, вот еще, Валерий Алексеевич, извините, что перебиваю. Не говорите Зое Павловне о моем визите.
— Хорошо, — спокойно сказал Чернов. — Так вот, о Сане. Он, по-моему, нацелился пойти по стопам Павла… Вы с другим вашим племянником виделись?
— С Пашей? Да виделся. — Старший двоюродный брат, тот самый, что работал… будет работать в институте. Не старик, десять лет назад умерший от диабета, а веселый студент, мой, по легенде, племянничек. — Павел молодец. Диплом делает.
— Ну вот, я его просил растолковать братцу, что на самом деле нужно для поступления. Сказал, что попробует! Еще чайку?
— Да, если можно. — Александр пододвинул стакан.
Дело было сделано, но он сам удивился, до чего не хотелось уходить. Хотелось еще поговорить с этим человеком, которого — как бы там дальше ни вышло — он никогда больше не встретит, не выпадет оказии побеседовать вот так. То разница в возрасте будет мешать, то разница во времени. Хозяин как будто все понял.
— Давайте еще посидим, если вы не торопитесь. С чайком — святое дело.
— Как говорит один мой коллега, в современной нашей культуре чашка с чаем занимает то же место, что в японской — веер: атрибут беседы.
— Именно так. Чтобы руки не делали лишних движений. — Чернов ухмыльнулся и демонстративно почесал затылок. — А чайная церемония, кстати, у них занимала совсем другое место. Церемония церемонией, а беседа — особо. «Не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью».
— Вы интересуетесь Японией?
Однако… Он догадался уже, что контуженный учитель физики, бывший фронтовик — не совсем тот человек, которого знал восьмиклассник Саня. Но в Москве-65 — «Макура-но соси»?![1]
— Немного.
— У нас кое-что есть в университетской библиотеке, хотя довольно-таки мало. Но госпожу Киёвара знаю.
— Славная женщина, правда? Слишком наблюдательная, чтобы ее любили, слишком умная, чтобы не замечать нелюбви, слишком бедная, чтобы любовь купить, и слишком гордая, чтобы довольствоваться малым. «Скорее умру, чем буду второй или третьей», помните?
— Угу. И слишком веселая от природы, чтобы впасть в уныние, — отозвался он. В памяти звучал голосок из будущего, окутанный ментоловым дымком: «Болезненный перфекционизм, ядовитый язык — и при этом чувствительность, душевная чистота — и жестокость к друзьям… прямо-таки хэйанская Цветаева! Не удивлюсь, если тоже…»
— Да, пожалуй. Молодец она была, эта папина дочка. Жил бы я в то время, набил бы за нее морду кому следовало!
Чернов засмеялся. Гость — тоже, вообразив Валерия Алексеича, с «Примой» в руке, против какого-нибудь Гэндзи или Нобуката. А ведь набил бы, вполне возможно, и на контузию бы не посмотрел!
— Морду набить — это правильно. Хотя вряд ли бы что-то изменило. Ей было худо потому, что те, кто ее полюбит, еще на свет не родились. Те, кто за нее дрался бы…
— Да. А современники хвалили ее стихи и каламбуры, переписываем ее книгу — и в конце концов позволили умереть в лачуге. Думаю, она это хорошо понимала. Знала, что ей суждено, — и при жизни, и после.
— Возможно. Но тогда ведь еще не было этой идеи, что близкие люди могут разойтись во времени?
— Как это не было? Именно там и было, в японском буддизме, в их учении о судьбах. Их же классик сказал, — Чернов оперся спиной о стену и значительно произнес:
Век назад умри — и тогда б надежда Меньше не была.— Кто это?
Почему-то трехстишие заставило вздрогнуть, он даже охватил ладонями горячий стакан, чтобы согреться. «Век назад умри…»
— Басе. Это не только о расхождении во времени, а о судьбах вообще — о перерождениях, о невстречах, о невоплощенном… Я, хоть и убежденный материалист, иногда об этом думаю.
Он взглянул на гостя через стол — не улыбается ли тот. Александр не улыбался.
— Вот… Помните, сразу после войны, — куда ни приди, девчат больше, чем парней. Кому-то это нравилось, а меня, наоборот, конфузило. Все время казалось, что я самозванец. Будто ей нужен не я, а кто-то из тех, кто остался там.
— Понимаю. — Да что я, к черту, понимаю! Это я самозванец. И вслух, от растерянности не успев затормозить: — «Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел».
— Жестко сформулировано… — протянул В.А. — Это кто написал? Не Симонов?
— М-может быть. Не помню с ходу… — И что ж я не откусил себе язык после «Липтона»! Тоже туда же — Прогрессор!
— Ну вот. Сейчас поколение сменилось. Молодые ребята, здоровые, веселые, однако, заметьте, чуть ли не у каждого второго — сердечная рана, невозможность найти настоящую любовь. И у парней, и у девчонок. И не у школьников, а у взрослых, в чьи лета бывают отцами семейств!.. Или это только в Москве? У вас не так?
— Может, и так. А вывод?
К чему он про это заговорил? Заподозрил что-то после моей просьбы не рассказывать про визит? Решил, что я Сане-маленькому не дядя, а, так сказать, несостоявшийся отчим?..
— Я иногда думаю: может, они ищут тех, кто не родился в наших городах из-за войны. Нерожденных детей невернувшихся.
— Нерожденных? Мистика какая-то, — теперь Александр улыбнулся, чтобы смягчить резкость ругательного слова. А и вправду, странная мысль для сего прагматичного времени. Со всяческой парапсихологией, помнится, было строго. Хотя, впрочем, потому всем этим и увлекались — на кафедре нельзя, а на кухне можно. Модные поэты щеголяли подобными парадоксами, тем и набирали славу. Вспомни пару имен из тех, кто тогда был молод…
Он вспомнил одно имя — и перестал слышать собеседника, озноб побежал по коже при мысли, что всего в нескольких днях езды отсюда, вот сейчас, в эту самую минуту, сидит в бревенчатом доме (или опять в камере?) молодой ссыльный, — если к этому вневременному существу применимо слово «молодой», — и дымится папироса в пальцах, которые только что держали карандаш. Господи, да уж не сегодня ли — то стихотворение о неродившемся ребенке двоих, о хижине со счетчиком Гейгера, о старом и юной, что умрут в один день… Нет, не сегодня, несколькими днями раньше. Но не исключено, что этих строк еще никто на Земле не прочел. Срочно беру назад дурацкие мысли о наиве, энтузиазме неведения и прочем. Второсортной эпохой это время не мне называть; если я не хочу здесь жить, это мои проблемы…
— …На самом деле не мистика, а наука, — между тем говорил Чернов. — Убыль населения отражают цифры, следовательно, она существует. Для социолога неродившиеся дети убитых на войне — такая же реальность, как и мои благополучно родившиеся двоечники. Потом, поэты твердят, что любовь человеку суждена одна-единственная, и кое-кто из ученых с ними соглашается. Ну а дальше — математика, подсчет вероятности, с которой молодому человеку, родившемуся после войны, не удастся найти свою половинку. Социология, биология, теория вероятности — и никакой мистики. Вот так.
Неужели он это всерьез?
— Но извините, ведь человечество воюет на протяжении всей своей истории, а в промежутках между войнами люди гибнут от случайных причин. Почему же у нашего послевоенного поколения должны быть какие-то особенные… любовные драмы?
— Я этого не говорю. Драмы те же. Просто в прежние века не было этой моды жениться исключительно по любви. Лозунг был — стерпится-слюбится, потому драмы и не бросались в глаза. Да и войн таких, как эта, прежде не случалось. Но в принципе что-то подобное было всегда. Спокон веков. Исправляли Книгу Судеб когда-то дубинками, потом мечами, теперь авиабомбами… Ну, что-то я и в самом деле заболтался.
И по тому, как он это сказал, Александр понял, что учитель и не думал строить хитрые намеки или мистические теории. Он говорил о себе. О чем-то, что тоже не было известно Сане-младшему.
Оставалось поблагодарить за чай и откланяться.
Миссия выполнена. И даже деньги еще остались. Можно купить мороженого. Впрочем, о мороженом не хотелось и думать: после полудня майский ветерок стал еще холоднее, и постовой в белой фуражке покосился еще подозрительнее на человека, одетого не по погоде. Честное слово, не так мечтаю вернуться к Интернету и свободе печати, как снова надеть куртку!..
Да, но если я не рехнулся, если все это происходит на самом деле, а не снится мне в тихой палате после дозы соответствующего лекарства, — как еще знать, куда я вернусь? Вспоминая о раздавленной бабочке Брэдбери — есть ли еще в моем мире свобода печати и Интернет, есть ли 2002 год как таковой?.. А впрочем, ерунда. Как сказал Чернов, мы вычеркиваем строчки в Книге Судеб и последствий не боимся, почему я должен трепетать, слегка исправив одну строчку? Ну, разве только потому, что у меня теперь два варианта будущего — само по себе страшно.
А может быть, ничего и не случилось? — думал он, пока вставлял на места Арнольдовы лампы. Может, ничего я не исправил, может, у этого упрямого мужика, стукнутого по башке осколком, хватит ума читать пацанам стихи и после такого предупреждения. А может, и смерть его вовсе не была связана с доносом. Мало ли — кардиопатология, не выявленная вовремя, при здешней-то медицине… Ну что ж, теперь-то я точно сделал все, что мог.
Машина была исправна. Осталось установить время прибытия — с небольшим запасом в будущее, чтобы не свалиться самому себе на голову…
…совсем не чета первому разу. Второе, обратное перемещение. Совсем не чета. Все вернулось на круги своя. Деревянные лакированные панели на стенах, шкаф, драный стул и колченогий стол. Сумка в шкафу и пакет под батареей были на месте, а дерево за окном исчезло. Все это, безусловно, должно было бы радовать, если бы ему не было настолько плохо. Вежливо говоря — плохо.
Как после сотрясения мозга, зверски болел затылок, временами накатывала дурнота и весь окружающий мир начинал тошнотворно соскальзывать куда-то назад. Сил не было ни радоваться, ни разбираться в чем-то, но разобраться было необходимо, потому что…
Случалось вам проснуться в незнакомом месте после долгого сна, в котором происходила какая-то чушь, весьма, однако, реалистично отснятая режиссером сновидений? Обычно бывает нужно с полминуты, чтобы вспомнить, что произошло вчера на самом деле, а какая бредятина только приснилась. А теперь представьте, что события сна охватывают промежуток времени в несколько десятков лет, нисколько не теряя в реализме, и через полминуты, минуту, пять минут вы все еще не рассортировали эпизоды по ящичкам «было» и «не было»… Вполне определенный диагноз!
Он заглянул в шкаф. Сумка, джинсы, рубаха, обувь и плейер были на месте. В боковом отделении лежал свежий журнал «ТВ-Видео-Текник-Ревью». В составе редакции все фамилии были знакомы, кроме одной, и этот один… нет, почему незнакомый, он отлично знал, что этого М.А.Бардина зовут Миша, и Настенька говорила, что он учился в МИРЭА! Так-так… Тошнота отступала, и головная боль тоже слабела. Он достал пакет с вещами, вытащил свой паспорт. Номер и серия были те же, все положенные данные, печати и штампы — на своих местах, но фотографий — не одна, а три. Значит, я не терял паспорт, когда работал в конторе?.. Но в конторе работал. Точно работал. Это в обеих версиях.
Теперь самое главное. Чернов. Учитель физики из моей школы.
«Учитель умер от сердечного приступа после доноса на имя директора». Что за сентиментальная чушь? Из какого-то фильма? Воспоминания стали отчетливыми. Валерий Алексеевич принимал у нас выпускные экзамены. Когда я от волнения пропустил степень в формуле, он откинулся назад, чтобы его не увидела Маргаритища, и состроил мне рожу, и я сразу же спохватился, а кто-то в классе громко хихикнул. Из школы он ушел годом позже — в 68-м. И вовсе не умер, а работал техником в лаборатории МРЗ до самой пенсии. Мы с ним виделись нечасто, но регулярно, пока жили в одном районе, а переселившись, я не-сколько раз наезжал к нему в гости. В этой жизни бесед о любви и смерти мы не вели — дистанцию устанавливал возраст. Я рассказывал о себе, он выслушивал и очень редко давал советы. Еще раньше ребята говорили, что он женился, но, кажется, в 70-м жена его бросила и уехала в Ленинград — то есть прожили они вместе года три. Все? Нет, не все. Но тут опять ударило в голову, пришлось опереться о стол. Ладно, главное понял: миссия действительно выполнена.
Едем дальше. Он вытащил из сумки плейер, надел наушники и нажал кнопку со стрелкой. Возник тонкий старческий тенорок:
— …То у российского приборостроения нет будущего. Я считаю это неверным, и вот по… — щелчок, остановка. Кончилась лента. Он вытащил кассету, прочел карандашную надпись: «Акад. А.Х.Туманян, интервью, 25.04». Все путем… Переключил плейер на «радио» и тут же увернул громкость.
На знакомой частоте звонко тараторил незнакомый девичий голос, игнорируя нормальные знаки препинания и делая томные паузы в самых неожиданных местах:
— …С вами радиомузыка московское время семнадцать часов ноль — две минуты — сегодня семнадцатое мая две тысячи ноль второго года и я сельма воронина буду здесь до восемнадцати ноль ноль а потом уступлю место летчику гейгеру — и щас мы слушаем дедушку или скорее дядюшку российского рока вы догадались о ком я ой что-то меня сегодня заносит в общем — Борис — как нетрудно догадаться Гребенщиков сейчас мы будем пить чай а я бы не отказалась и от чего-нибудь покрепче но это будет потом итак — группа «Аквариум» «Синий альбом» аж восемьдесят первый год — чай!
Знакомые аккорды и знакомый голос, который дружественная критика по сей день называет гортанным, а недружественная — блеющим:
Танцуем всю ночь, танцуем весь день, В эфире опять одна дребедень, Но это не зря, Хотя, может быть, невзначай. Гармония мира не знает границ — Сейчас Мы будем пить чай!.. Прекрасная ты, достаточный я, Наверное, мы плохая семья…Теперь он вспомнил. И моментально прошла голова, как будто кто-то заменил неисправную деталь в этом капризном высокотехнологичном приборе.
Он не очень-то любил этого типа и его песни, в которых, по его мнению, претензий было нимного больше, чем таланта или юмора. А впрочем, теперь, последние несколько лет, он любил и «Аквариум», потому что любил ее. Вместе с ней. Или — как ее атрибут. Как ее норвежский свитер, как розы на обоях в ее пятиэтажной хрущобе. Аня!
По-моему, мы как в старом кино, Пора обращать воду в вино, И это не зря, Хотя может быть невзначай…Она приехала из Питера. Мы впервые встретились пять лет назад. Мы вместе три года и четыре месяца. Стой, погоди…
— Вот таким образом — надеюсь вы не разделяете мнение мэтра о нашем эфире по-моему у нас не одна дребедень хотя дребедень тоже бывает гы-гы-гы а лучшая российская — и — мировая музыка а теперь…
Он стащил с головы наушники и выключил радио. Пальцы заметно дрожали. Идиотизм, форменный идиотизм, но если я сейчас же не пойму, я сойду с ума… Аня. Если… нет, не может быть, просто не может быть!
«Век назад умри». Он действительно сейчас не понимал, какой из двух версий реальности принадлежала она — этой или той, другой, в которую путь для него навсегда закрыт. «И тогда б надежда меньше не была»… Он словно потерял рассудок от страха, никак не мог вычесть ее возраст из 2002 и сопоставить полученное с 1965 — выходила какая-то чушь, и тогда он вытащил из пакета записную книжку.
Вторая сверху запись на «Ч». После редакции журнала «Человек» аккуратно вписано: «Чернова Анна Валерьевна» и телефон — последние четыре цифры вместе, по новой деловой моде. Ее четкий прямой почерк. Она сама записала ему свой телефон при первом же знакомстве. В тот первый раз она очень старалась выглядеть серьезнее и старше, хотя — или потому что — сразу поняла…
Он тут же успокоился. Остальное, как бы там ни было, не стоило нервов. Убрав телефонник на место, он встал, потянулся и подошел к окну. Солнце клонилось к вечеру, ярко светило вдоль переулка. У тротуара стояли гуськом машины: золотистый «рено», темно-синяя «девятка» и красная «ода». Маленькую площадь перед подъездом ДК стремительно и плавно пересек широкоштанный юный гопник на роликовых коньках. Рядом парень в таких же безразмерных штанах стоял на одной ноге, растопырив руки, а рыжая девчонка в малиновых клешах старательно обводила мелком его длинную тень. Типичный майский вечер в Москве начала двадцать первого века.
На самом деле этого и следовало ожидать. Событий, которые меняют лик мироздания, должно быть мало. Похоже на граф или веревочную сеть. Если убрать узелок, сеть расползется, но если затянуть один лишний — несколько ближайших ячеек изменят форму, одни нити натянутся туже, другие ослабнут, в целом же все останется как было. Система слишком упруга.
Он сложил вещи в сумку, подхватил куртку и выглянул в коридор. Бетонные перекрытия ритмично вздрагивали: в спортзале секция ушу отрабатывала прыжок на месте. Мимо с шелестящим топотом — так стадо котят бежит к холодильнику — пронесся класс хореографии, крохотные девчушки в балетных пачках и тапочках. Пронесся в полном молчании: верещать и вопить балетной мелюзге строго запрещалось, дабы не помешали медитациям ушуистов. Все было как обычно, в соответствии с расписанием работы ДК на пятницу…
Ох ты, елки зеленые! пятница! радиодева сказала: «Семнадцатое мая»… кажется, я перестарался с запасом по времени, и еще мне кажется, что кто-то здесь кретин…
Аккумулятор в мобильнике сел. Ключ, как всегда, сначала не поворачивался, потом не вынимался. Наконец заперев комнату, он пихнул ключи в карман и понесся вниз по лестнице. На площадке стояли два оболтуса из его компьютерного кружка, большие любители «Армагеддона», только к концу года худо-бедно научившиеся считать в двоичной системе; увидев его, подобрались и сказали «Здрасьте». Мир и все его лучшие составляющие определенно были на своих местах…
У вахтерши он попросил телефон. Барышня с челкой медленно закрыла книжку в яркой обложке, медленно повернулась, поглядела на него, на его ковбойку с оторванной пуговицей, состроила гримаску, вытащила из-под стойки аппарат, поставила перед ним и снова раскрыла книжку.
Гудок. Второй…
— Алло.
— Это я.
— Ox… — Она вздохнула с явным облегчением. Он представил, как она прижимает к уху трубку, как другой рукой вытаскивает из-под нее волосы и отбрасывает назад. — И где тебя носило, можно узнать?
— Сам еще не понял, я…
— С тобой все в порядке?
— Да, конечно.
— Конечно?! Третьи сутки — ни институт, ни школа, ни редакция ничего не понимают, тетушка твоя тоже не в курсе — нормально?
— Ненормально, — покаянно заметил он. — Прости меня, ладно?
— Если ты живой, считай, что уже простила.
— Я тебя сильно напугал?
— Можешь обижаться — не сильно. Я так и знала, что ничего плохого не случилось. Я сейчас к тебе приеду. Ты дома?
— Я в ДК. Через полчаса буду дома.
— Хорошо. Но ты можешь сказать коротко и ясно, где ты был все это время?
— В соответствии с принципом Гейзенберга, — издевательски начал он, — могу или коротко, или где, поскольку…
— Тю на тебя. Давай коротко!
Наконец он вспомнил подходящее слово.
— Я исправлял свою карму, — сказал гордо и, глядя в расширенные глаза вахтерши, внес уточнение: — По предварительным данным, операция прошла успешно.
Примечания
1
«Макура-но соси» — буквально «Записки у изголовья» (старояп.), по смыслу «дневник» или даже «ежедневник», «тетрадь для записей». Госпожа Киёвара — дочь известного поэта Киёвара Мотосукэ, с 993 по 1000 годы придворная дама императрицы Садако, носившая прозвище Сэй-Сёнагон, которое и стало ее литературным псевдонимом. В 1965 году «Записки у изголовья» еще не переведены на русский.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Технонекрофил», Елена Владимировна Клещенко
Всего 0 комментариев