«Искривлённое пространство»

Искривлённое пространство (fb2) - Искривлённое пространство 264K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Константинович Тесленко

Александр Тесленко ИСКРИВЛЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО

1

Если от малых забот

перейти к делам поважнее,

если продолжить наш путь,

круче раздув паруса,

то постарайтесь о том,

чтоб смотрели приветливей лица,

кротость людям к лицу,

гнев подобает зверям.

Публий Овидий Назон

День выдался ясным с самого утра. Пожалуй, поэтому Антона Сухова, как только он проснулся, охватило просветленное настроение. Сухов радостно и бодро ехал на работу в клинику. Искусно и быстро прооперировал. Операция оказалась сложной, но все прошло удачно.

Из клиники Антон вышел не спеша и с удовольствием вышагивал по тротуару вдоль магистрали, огибавшей овраг правильной дугой. Он не торопился. Рядом с дорогой красовались золотисто-багряные клены, на противоположной стороне оврага зеленели не пожухшие еще акации и дубы. Солнце светило вовсю после дождей, ливших непрерывно три дня.

Сухов, сам того не замечая, улыбался, радуясь солнечному дню. Легкий ветерок перебирал его шевелюру с сединой. Домой идти не хотелось, но и в клинике оставаться надобности не было.

Осень. Солнце. Удачная операция. Переутомившиеся мозг и тело невольно стремятся к покою. Что может быть лучше таких вот минут?..

«Вероники еще нет дома. — Мысли о ней врываются сами собой. Какой-то невидимый барьер пролег между нами. И барьер этот, пожалуй, невозможно разрушить, хотя теперь уже нет и желания крушить какие-то барьеры. Они дарят нам передышку, и за это им спасибо. А то, что вместе с отдыхом они приносят и одиночество, может, и не беда, в одиночестве никто тебя не унизит, не оскорбит…»

Когда-то он искренне любил ее. По-настоящему. Это теперь приходится спрашивать себя, что же все-таки такое — любить по-настоящему. А прежде не спрашивал. Просто каждой клеточкой своего существа ощущал, что ему жизненно необходимо быть с нею.

Солнце. Осень. Прекрасный день. И не хочется идти домой. Не хочется ни о чем вспоминать.

— Ах, звезды-звезды, вечно вам сиять… — послышался за спиной знакомый мотив. Сухов обернулся, так и есть. Его догонял анестезиолог Митрофан Степанюк. — …и одарять кого-то счастьем… Славный денек выдался, Антон. А?

— Осенний подарок галерным.

— …И лишь звезда, моя звезда, упала с неба и погасла… Сегодня осчастливлю жену. Возвращусь домой не среди ночи… Ах, звезды-звезды, вечно вам сиять…

Между собой они называли друг друга галерными. В шутке этой содержалась крохотная доля правды. Как известно, галерными когда-то были рабы, ну а они, как говорится, если и носят вериги, то по зову сердца. Можно бы и избавиться от них, но никто не торопится это делать, пока не испытает себя до конца. Светя другим, сгораешь сам. Однако всегда кажется, что сам сгоришь не так скоро. Бессонные ночи, суматошные дни, больные, пациенты, диспуты, симпозиумы, поиски новых направлений и поиски самого себя. Трудно работать в клинике, знаменитой на всю планету. Зато не стыдно и сказать, где работаешь. Иногда даже порисоваться, щегольнуть этим приятно. Трудно, но зато чувствуешь себя на переднем крае научного поиска. Не остается времени ни для болезненного самоуничижения, ни для вынашивания «гениальных» прожектов. В сущности, кроме неудовлетворенности своей семейной жизнью, Сухова все вполне устраивало.

Осень. Ласковое солнышко. Операция прошла удачно. И незачем так рано возвращаться домой. Нужно воспользоваться возможностью понаслаждаться ароматами осеннего дня.

— Возьмем машину?

— Торопишься? — спросил Антон.

— Нет. Но в такой день просто грешно терять время. Просто не верится, насколько великолепна погода. Приедешь домой, а окна залиты солнцем. Заберу дочурку из садика. Томка сейчас такая потешная. Такой возраст, что и не рассердишься… А там и жена придет… Ах, звезды-звезды, вечно вам сиять…

Шагал Степанюк (был он кряжистым здоровяком) неуклюже, как казалось со стороны. Но Антон едва успевал за ним.

— Ну, берем машину? Или я вызову одноместную?

Вместо ответа Сухов остановился у ближайшего пульта магистрального селектора и нажал зеленую клавишу.

— …и одарять кого-то счастьем… — напевал Степанюк.

Машина остановилась возле них минуты через три. Открылась дверца голубого геликомобиля. Митрофан пропустил Антона:

— Садись, тебе дальше ехать, а я в центре сойду.

— Торопитесь? — спросила машина.

— Нет, но и терять время… Прекрасный день сегодня выдался, не правда ли?

— Для меня все дни одинаковы, — ответил геликомобиль. — Плохо только, когда пассажиров нет. Куда едем?

Они назвали адреса, и машина тронулась с места.

— Мы с тобой завтра не вместе работаем?

— Мог бы не напоминать про завтра, — раздраженно, но с улыбкой сказал Степанюк. — Завтра у меня Гирзанич оперирует…

Антон Сухов заговорил про операции и сам удивился, что думает о них.

За окнами машины пролетали дома, деревья, фигуры прохожих… Женщину с ребенком Антон заметил издалека. Почему-то припомнились ему маленький Витасик и Вероника… Как они все тогда были счастливы! Радовались каждому пустяку, как дети. Но почему, как все улетучилось? Исчезло сразу. Случались и раньше размолвки с Вероникой, даже ссоры, но Антон ни на мгновение не сомневался, что все это даже не временные осложнения, а просто смешные недоразумения. Прежде он не представлял себе жизни без Вероники. И в ее глазах тоже видел отражение настоящей любви. Теперь же начал думать, что все это ему когда-то лишь казалось. Но ведь ничто не исчезает бесследно. Какой-то шутник утверждал: если в душе поселилась ненависть, значит, были когда-то и зерна любви. Но сейчас даже ненависти в душе не чувствовал Антон. Ему самому казалось, что душа с какого-то времени опустела, в ней ничто не задерживалось, все проваливалось, как в старое ведро без дна…

— Остановимся… — неожиданно для самого себя приказал Сухов геликомобилю. — Подвезем эту женщину… Место в салоне есть…

Степанюк недовольно пробурчал:

— Она никуда не собирается ехать. Я тебя понимаю, красивая женщина, но напрасно ты рыцарствуешь. Она просто гуляет с ребенком.

— Ты видишь, поблизости нет пульта магистрального селектора. А у нее ребенок…

Сухов обратил внимание на то, как неуверенно женщина держала ребенка на руках. Что-то необычное чувствовалось в ее фигуре. Стройная, белокурая, в легком зеленоватом плаще, сама словно из цветного воздуха сотканная, женщина была спокойна, но в то же время ощущались ее напряжение, волнение.

Машина остановилась метрах в десяти от нее. Сухов выглянул из салона и крикнул:

— Вас подвезти?

Женщина стояла неподвижно, будто не слышала. Потом медленно обернулась, вопросительно посмотрела на Сухова, как-то настороженно и боязливо, но сразу ответила громко:

— Да, безусловно. Большое спасибо, — приветливо улыбнулась (именно приветливо, но не благодарно, отметил мысленно Антон) и уверенно направилась к машине.

Ребенок почему-то вдруг расплакался. Голос у него оказался неприятный, дребезжащий. Сухов подвинулся, и женщина села рядом.

— Тихо, Серафимчик! Тихо. Замолчи!

Пола ее плаща легла на колено Антона, а длинный золотистый локон, упав на плечо, щекотал щеку.

Геликомобиль тронулся и набрал скорость.

— Куда вам ехать? — спросила машина.

Женщина окинула взглядом все вокруг, странно улыбнулась:

— Мне с вами по пути, — сказала уверенно, будто знала, куда едут Антон с Митрофаном. — Ну-ну, тихо, Серафимчик! Что это с тобой?!

А мальчишка никак не унимался. Сквозь плач он старался что-то говорить, но невозможно было понять ни слова. Он вытирал кулачком слезы. Сам полненький, розовощекий, в голубом комбинезончике.

— Так куда вам ехать? — снова спросил геликомобиль.

— Я скажу, где остановиться, — уклончиво ответила женщина.

А малец на руках у нее орал — в ушах звенело. Антон и Митрофан иронически переглянулись.

— Ах, звезды-звезды, вечно вам сиять…

— Как тебя звать, мальчик? — спросил Сухов, перекрывая капризный рев малыша. — Ты умеешь уже говорить? — И он взглянул на маму.

Красивая. Антон даже глаза отвел.

— Меня зовут Серафимом, — совсем спокойно произнес мальчик. — Вы же слышали, как меня называла мама, а спрашиваете… — И заревел с новой силой.

— Сколько ему?

— Два, — как-то неуверенно ответила женщина.

— Такой симпатичный мальчик, а капризный… Ах ты, капризуля… Антон взял мальчика за ушко и слегка подергал, имитируя умиление, хотя Серафим и его противный голос раздражали его. — Я таких привередливых всегда забираю с собой. Видишь, какой у меня большой портфель? Я специально ношу такой, чтобы забирать с собой таких капризных. Слышишь, Серафимчик?

— Слышу?! Да-а ты все равно не заберешь меня! — воскликнул малец и раскричался еще громче.

Женщина, извиняясь, посмотрела на Антона и с наигранной беззаботностью произнесла, отчеканивая каждое слово:

— Так вот, сейчас я отдам тебя дяде. Мне не нужен такой плохой, непослушный мальчик.

Антон напустил на лицо строгую мину, раскрыл и вправду очень большой портфель.

— Остановите, пожалуйста, я сейчас выхожу, — промолвил Митрофан. — До завтра, Антон. Желаю получше провести этот день, — и многозначительно улыбнулся.

Степанюк вышел из машины, за ним мягко закрылась дверца. Геликомобиль помчался дальше, а малыш горланил, умолкая лишь для того, чтобы перевести дыхание.

— А ну-ка, давай посмотрим, привереда, поместишься ли ты в моем портфеле?

Сухов уже и не рад был, что начал эту игру. Мог бы ехать себе спокойно, не встревая в разговор. Кричит малый, ну и пусть кричит. Он же с матерью, а она знает, что ему нужно и чего не нужно. И, действительно, прав оказался Митрофан, ни к чему было рыцарство. Но… Ладно… Еще минута-вторая… Эта женщина… Эта красивая женщина выйдет из салона, и Антон помчится прямым ходом домой.

— Видишь, какой у меня большой портфель? И сегодня он почти пустой. Я словно предчувствовал, что встречу такого плаксивого мальчика.

— Забирайте его, — заявила женщина. — Раз он плачет, не слушается, значит, не любит свою маму. Забирайте его с собой, — и как бы машинально положила ладонь Антону на колено.

Антона почему-то передернуло от этого. Казалось бы, по-другому должен был отреагировать на прикосновение очаровательной спутницы, но ему стало жутко, будто кто-то жестокий и всеядный коснулся его.

— Конечно, я заберу его, — сказал Сухов, превозмогая неприязненное чувство. Взял мальчика к себе на колени, внутренне приготовившись к еще большему крику. Но Серафим спокойно перебрался к Антону, не изменив тональности своего плаксивого воя.

— Вот так, Серафимчик, — заявила женщина. — Ты не слушался меня, живи теперь с чужим дядей. Остановите, пожалуйста.

Геликомобиль покорно затормозил.

Антон Сухов не успел ничего сообразить. Золотоволосая женщина выскочила из машины и быстро пошла по тротуару.

А Серафим моментально замолчал и облегченно вздохнул, заявив совершенно спокойно, не по-детски рассудительно, вытирая слезы:

— Ну, наконец-то…

Сухов никак не ожидал такого поворота событий. Он сидел, стараясь скрыть свою растерянность…

— Тебе совсем не жаль расставаться со своей мамой?

Мальчик посмотрел на него сосредоточенно, на мгновение заколебался, подыскивая слова, но так ничего и не сказал. Жуткая минута прошла.

— Простите, сейчас мы тоже выйдем, — громко произнес Сухов.

— Да, я вас понял, — ответил геликомобиль. — Желаю всего наилучшего.

Сухов с ребенком на руках вышел из салона и, внутренне сосредоточившись, как перед операцией, осмотрелся вокруг. Женщины в зеленом нигде не видно. Словно растворилась. Но не приснилось же ему… Мальчуган-то вот он, приснившимся его не назовешь…

— Поставьте меня на землю! — властно приказал малыш. — Я умею ходить не хуже вас.

— Так что же нам делать? — произнес Сухов. — У тебя, малец, откровенно говоря… Не знаю даже, как и сказать… У тебя не очень-то разумная мамочка…

— Нормальная мама, — заявил Серафим. — Просто вы ее не знаете. Недостатки имеются у каждого. А моя мама очень устает.

— ?

— Пошли.

— Куда?

— Погуляем.

— Где ты живешь?

— Что?

— Ты знаешь, где ты живешь?

— А разве мы не к вам идем?

— ?..

— По этой улочке мы скоро выйдем к чудесному парку. А ты молодец! Как тебя звать?

— Меня? — в растерянности переспросил Сухов.

— Тебя, тебя.

— Антон… Сухов.

— Ты мне сразу понравился. От тебя больницей пахнет, — мечтательно пояснил Серафим. — Ты доктор?

— Доктор…

Антон остановился, пытаясь разобраться в случившейся с ним несуразице. Теплые лучи солнца. Золотистые кроны деревьев. Чистое небо… Чужой ребенок с ним…

— Тебе действительно два года?

— А-а, тебя удивляет, что я такой умный? Просто я вундеркинд.

Антон старался вернуть себе утреннее чувство просветленной радости, но это ему никак не удавалось, будто не стало вдруг ни долгожданного солнца, ни предстоящего необычно свободного вечера.

— Мне завтра очень рано вставать. Операция назначена на восемь.

— До завтра еще дожить нужно, сказала бы моя мама. Не волнуйся, что-нибудь придумаем. Все будет хорошо. Я тебя не подведу, многозначительно изрек малец.

Мальчик в голубом комбинезончике топал удивительно быстро.

— У тебя дети есть, Сухов?

— Двое…

— Это хорошо. Я их многому научу. Кто они — мальчики или девочки?

— Мальчик и девочка.

— Ну, ты просто молодец! Полная гармония… Но мне кажется — ты не рад нашей встрече, — выпалил Серафим и пристально посмотрел на Сухова.

Антон явно ощутил, что ноги перестают слушаться его. Он, сам хирург, почувствовал себя так, будто он на операционном столе. Он ничего не понимал, не мог поверить в реальность происходящего.

Внезапно явилась мысль отстать от Серафима. Попросту — сбежать. Вундеркинд не пропадет. Но тот шага через три-четыре, не оборачиваясь, громко спросил:

— Что случилось? Почему ты остановился?

Пришлось снова идти рядом.

— Давай прокатимся вон с той горки?

— Мне неудобно, — буркнул Сухов. — Там одни дети.

— Неважно. Дети тоже люди. Идем.

Маленькая кабинка пневматического лифта, смешно подергиваясь, подняла их на верх башни, откуда начинался отполированный до блеска детьми пластиковый спуск. Он тянулся до самого конца парка. Сели, оттолкнулись, и сразу же их понесло, закружило, завертело на виражах и спиралях, на замедляющих движение подъемах и внезапных, захватывающих дух спусках.

Когда они (наконец-то!) стояли на земле. Серафим оценивающе осмотрел Антона и сказал:

— Ну разве плохо? То-то же! Просто прекрасно! Но, знаешь, у меня оторвалась пуговка… Смотри, — на маленькой ладошке лежала голубая пуговица. — Я успел поймать ее на лету. Я молодец, правда же, Сухов? У меня мгновенная реакция.

— Да, ты молодец.

— Но теперь мне нужно ее пришить, — решил Серафим. — У тебя случаем нет иголки с ниткой?

— Нет. Поехали ко мне домой. Подумаем, как разыскать твою маму… И пуговицу пришьем… У моего Витасика сейчас каникулы. А вечером Вероника, моя жена, придет, — сказал Антон, чувствуя, как по спине побежали мурашки.

— Я не могу с оторванной пуговицей знакомиться с людьми. Давай сначала зайдем в какую-нибудь квартиру и попросим иголку с ниткой. Если не хочешь, то поедем в ближайший магазин… Но лучше и быстрей — попросить у кого-нибудь. Пошли! — и мальчик решительно направился к выходу из парка.

Антон теперь и не пытался отстать, шел как под гипнозом. В подъезде ближайшего от парка дома Сухов подошел к первой попавшейся двери на первом этаже, позвонил. Но никто не ответил. В соседних квартирах тоже никого не оказалось.

— Ну что, поднимемся выше? — предложил Серафим.

Сухов послушно подошел к лифту и вызвал кабину. Через минуту двери открылись.

— На каком этаже выйдем? Может, на третьем? — Сухов взглянул на мальчика.

— Все равно на каком.

Сухов нажал кнопку третьего этажа, но не успели двери закрыться, как вдруг к лифту подбежал какой-то человек.

— Подождите меня! — крикнул он и схватился руками за створки…

Двери сразу раздвинулись, пропуская его. Запыхавшийся мужчина вскочил в кабину:

— Спасибо… Мне на пятьдесят восьмой…

И вдруг воскликнул удивленно:

— Антон?! Привет, какими ветрами?..

Сухов узнал своего одноклассника по школе. Василия Бора.

— Твой сынишка? — спросил Василий. — Ты здесь живешь?

— Нет, — улыбнулся Сухов, не зная, что сказать дальше. — Я не здесь живу и… сын не мой, а моей знакомой.

— В гости приехал?

— Да. В гости, — произнес уверенно, опасаясь, как бы Серафим не подкинул и своего словечка.

— Тебе на который?

— Мне? Мне на третий, — поторопился ответить Сухов, надеясь, что они с Серафимом выйдут, а Василий поедет дальше к себе.

— Как поживаешь? Ты все на том же месте работаешь? В той же славной «концентрационной» клинике? — Василий громко рассмеялся.

— Да.

Створки лифта раздвинулись на третьем этаже. Антон протянул руку попрощаться, но Василий вышел вместе с ними.

— Ты надолго к знакомой?

— Не знаю… — Антон вконец растерялся. Он понимал — сейчас откроется его обман, и в предчувствии стыда, сознавая бессмысленность ситуации, покраснел.

— Может, потом ко мне заглянешь? Посидим, поболтаем. Сколько мы с тобой не виделись?.. Моя квартира — сто пятнадцатая. Слышишь?

— Да, слышу.

— Так я жду. Поднимешься ко мне? — лукаво улыбнулся.

— Не знаю…

— Ты женат?

Сухов почему-то обрадовался этому вопросу.

— Да. Уже давно. Сын и дочь у меня, — и вдруг вспомнил, что Василий был на их свадьбе, и когда родился Витасик, Бор заходил поздравить. Вспомнил и понял, почему Василий спросил об этом. Хотел объяснить, что-то выдумав, но побоялся, как бы не подал голос Серафим; тогда вообще ничего не объяснишь, особенно второпях, вот здесь, на этой площадке третьего этажа.

— Ты в какую квартиру сейчас?

Сухов решил играть до конца, наобум кивнул на одну из дверей, а Василий подошел к ней и позвонил. Ему страшно хотелось узнать, к кому же пришел Антон?

Сухов зажмурил глаза на миг, вытер пот со лба одеревеневшей рукой и подумал: «Будь проклят этот солнечный день!»

Дверь открылась. На пороге стояла старая худая женщина в сером с мелкими цветочками домашнем халате. Лицо желтое, с глубокими морщинами на лбу. Женщина молча внимательно оглядела Антона.

— Добрый день, — выдавил Сухов и облизнул пересохшие губы.

Старушка не ответила, но ее тонкие губы шевельнулись, словно в приветствии.

— Галина дома? — как сумел беззаботнее спросил Сухов, назвав первое пришедшее в голову имя.

— Галина? — переспросила она удивительно молодым и звонким голосом.

— Да… Она здесь живет? — Сухов настаивал на своем, только бы поскорее услышать, что произошла досадная ошибка и, безусловно, старушка ничем помочь не может… Лишь бы Серафим не вмешался. Но, как ни странно, казалось, что вундеркинд прекрасно представлял ситуацию.

— Да, да, безусловно. Заходите, пожалуйста. Галина давно вас ждет.

Антон сумел скрыть свое удивление, пожал руку Василию, пообещал забежать к нему, если сумеет. Пропустил Серафима и следом за ним нерешительно переступил порог.

2

— Самолет большой? Но зачем тогда он в небе прикидывается маленьким? А почему листья с деревьев не падают? Потому что крепко приклеены? А почему медведи не улетают в теплые страны? Потому что хорошо приспособились?

Вероника возвратилась домой раньше обычного. На работе все не ладилось. Даже старый, сведущий во всем и до сих пор безотказный помощник, информационный фильтратор «Буран» начал барахлить. И хотя Вероника не чувствовала себя больной, ушла на два часа раньше, чем обычно, решив сегодня поработать дома.

Она открыла дверь, повесила на пластиковую вешалку шляпку и свою сумочку, вошла в гостиную. Витасик с Аленкой сидели за столом какие-то уставшие и в то же время торжественные. Увидев мать, Витасик вскочил:

— Мама, мы с Аленкой сегодня очень здорово поработали.

— Вы молодцы у меня. Не голодные? Витасик, скоро заканчиваются каникулы… Ты сегодня занимался математикой?

— Да, мама…

Вероника подошла к стенному шкафу, сняла с себя и повесила вышитую блузку, накинула на плечи розовый домашний халат.

«Пять минут следует отдохнуть. А потом приниматься за недописанную статью. Скоро отчитываться в институте. И детьми надо бы заняться…»

Вероника села у окна в глубокое мягкое кресло, закрыла глаза. Витасик с Аленкой тихо разговаривали за столом:

— Когда наш класс водили на птицефабрику, я видел настоящих кур. Знаешь, как интересно. Я взял одну в руки, а она смотрит на меня так удивленно — то одним глазом, то вторым. Вот так. Ну, думаю, какая-то ненормальная курица. Шальная. А потом петух прибежал…

— А петух похож на попугая?

— На попугая? У петухов хвосты красивые… Ты видела петушиные хвосты?

— Нет, никогда…

— Ты никогда не видела петухов?

— Никогда… Зато я видела попугая. Настоящего попугая. Когда мы с папой ходили к дяде Грише… У него живет настоящий попугай.

— Я не видел живого попугая… Только на картинке.

— А петухи летают?

— Не знаю. Тот петух, которого я видел, скакал.

— Как скакал?

— Ну как… Ну, вот так… И хвост торчит.

— Если бы ему хвост отрезать, вот было бы смешно. Правда?

— Конечно! Еще как смешно. Без хвоста все смешные.

Вероника открыла глаза. Поднялась с кресла и подошла к окну. В углу комнаты стоял большой шарообразный аквариум, подсвеченный внутри тремя цветными фонариками — розовым, синим и зеленым. В лучах этих фонариков рыбки казались еще красивее, какими-то фантастическими существами. Но… Вероника скользнула взглядом по аквариуму и вдруг обратила внимание, что рыбок нет. Все заплыли в грот, выложенный из камешков? Неужели все сразу заплыли? Она подошла ближе и посмотрела внимательнее. И сразу увидела все рыбки лежат на дне без хвостов. Даже вскрикнула от неожиданности.

— Мама, мама, это мы. Мы сегодня хорошо поработали. Правда, очень смешно?

Вероника стояла вконец ошеломленная.

— Витасик…

— Знаешь, как трудно их ловить, чтобы не расплескать воду. И видишь, мама, мы совсем не наплескали на пол. Видишь, мама, какие мы предупредительные и аккуратные. Мы молодцы, мама, ведь правда?

— Витасик, как ты мог?

— Смешно вышло, правда, мама? Мы с Аленкой пошутили.

— Какие жестокие, дурацкие шутки…

— А разве шутки должны быть умными? Ты недовольна, мама! Но ты никогда не говорила, что рыбкам нельзя отрезать хвосты.

В комнату вошел старый пушистый кот Юпитер. Постояв немного на пороге, он подошел к аквариуму и сладко зевнул, зажмурив от удовольствия глаза, а потом вдруг с опаской взглянул на Веронику и подобрал под себя роскошный полосатый хвост. Давно еще, когда Юпитер был маленьким котенком, Антон нечаянно наступил ему на хвост. После этого котенок неделю пропадал где-то. Все уже думали, что он убежал навсегда. Но Юпитер вернулся, несколько дней держался подальше от людей, а потом словно забыл обо всем. Но с тех пор постоянно прятал свой хвост, особенно когда лежал под столом.

— Мама! А мы сегодня с Аленкой открытие сделали! — бодро, как ни в чем не бывало воскликнул сын.

— Какое же?

— Вот посмотри, мама, — Витасик подошел к Юпитеру. — Если погладить кота здесь, как раз за ухом, то он зажмуривает глаза и громко мурлычет. Слышишь? Видишь? Интересно, да?

— На всякий случай должна вам сказать, что нельзя отрезать котам хвосты… А то потом заявите, что вам не говорили этого.

— Хорошо, мама.

— Ну как вы могли? Никогда не думала, что мои дети такие жестокие.

Вероника опять опустилась в кресло. Потрясенная до глубины души, она не знала, как поступить. Отругать? Наказать? Или просто поговорить?

«О чем говорить? Что рассказывать? О том, что живым рыбкам было больно? Дети и без меня это знают. Побить, чтобы и они почувствовали боль? Они и это знают… Такие красивые были рыбки, их так трудно достать. Антону один благодарный больной подарил… Какое безрассудство. Взять и поотрезать… Еще и хвалятся, что воду не расплескали… Наверное, еще и думали, что я их похвалю? Ну что за кошмарный сегодня день? Наваждение какое-то, да и только».

Вероника почувствовала себя совсем разбитой. Попробовала думать о чем-то приятном, но сосредоточиться ни на чем не могла. Мысли возвращались к тому, как рыбки плавали в разноцветных лучах фонариков.

Антон любил посидеть возле аквариума. Иван — тоже…

Вспомнив Ивана, Вероника немного успокоилась. По крайней мере злость на детей немного унялась.

«Иван тоже опечалится. Он всегда целует меня здесь, возле освещенного аквариума. Какая-то опустошенность внутри. И даже зла нет. Ни на кого нет зла. Но в то же время нет ни капли любви. Ни к кому. Разве что к детям… Абсолютная пустота… Почему? Хочется лишь спать. Только спать. Никогда прежде так не было. Иван… Если б он пришел сейчас, стало бы лучше… По крайней мере не хотелось бы так спать. В душе пустота. Мертвая тишина. Как жестоки дети. Говорят — без хвоста все смешные. Антон и сегодня, пожалуй, придет поздно… Раньше ждала его с работы… Антон считает, что я никогда не любила его по-настоящему… Не могу с ним не согласиться… Но когда-то все было иначе… По крайней мере он не раздражал меня. Я могла терпеть его занудства, его нескладные разглагольствования, мальчишеское упрямство… Мы с Антоном еще не старые. Можно бы все изменить в жизни. Но ничего не хочется менять. И от этого закрадывается страх, но и этот страх какой-то выхолощенный, как расфасованный в полиэтиленовые мешочки, он не побуждает к действию, к буре, к протесту, лишь заставляет воспринимать все спокойно, как пилюли, необходимые для нормализации обмена веществ… Что же случилось со мной… Никак не осознать, что именно… Хочется спать…»

…В первые годы после женитьбы Антон Сухов много рассказывал своему брату Миколе, члену Высшего Совета Земли, о Веронике. Он любил ее, хрупкого и нежного младшего экономиста из научно-исследовательского института энергетики. Они познакомились на концерте. Антон часто, при каждом удобном случае, рассказывал, как им посчастливилось сидеть обоим в седьмом ряду и как он сразу обратил внимание на девушку. Микола Сухов каждый раз сдерживал снисходительную улыбку.

Жизнь старшего Сухова сложилась так, что ему приходилось бывать преимущественно в мужском коллективе, а если и встречались женщины, так он смотрел на них только как на коллег. Микола не разбирался в женской психологии, да и вообще не допускал существования самостоятельной женской психологии, считал это выдумкой гуманитариев, с полным убеждением говорил лишь об одной-единственной психологии — психологии человека. Время от времени его охватывало чувство вины пред природой, пожалуй, даже чувство стыда, но такие минуты быстро улетучивались. Доминировала работа и уверенность в том, что он необходим Планете. И уверенность эта рождала чувство неподдельного счастья. Конечно, приходилось кое-чем жертвовать. Случалось, что и он безумно влюблялся, но каждый раз любовь его оставалась неразделенной. Или, как он говаривал, на настоящую любовь не хватало времени. Бодрился, заглушая наплывающие волны естественного влечения. А потом научился умело избегать их, как тореадор в изящном пируэте уходит от разъяренного красной мульетой быка. Поэтому, слушая рассказы Антона о «сказочном существе» — Веронике, — он едва сдерживал снисходительную улыбку. Его брат — врач, прекрасный хирург, талантливый терапевт; времени у него ничуть не больше, чем у Миколы. Как он не понимает, что все сентиментальные порывы недолговечны, они угасают так же, как костер без очередной порции сухого хвороста, или перерастают в пожар, с которым необходимо бороться. Ни на первое, ни на второе — понимал Микола — брат не пойдет, так пускай малость потешится, играя чужую роль, чтобы лучше осознать свою. Академика Сухова радовало, что брат с каждым годом становился спокойнее, солидней, степеннее. Однако это спокойствие, толерантность Антона и настораживали одновременно. Именно в то время появились первые тревожные сообщения психиатров планеты о проявлениях необъяснимого массового психоза. В одной из бесед, а встречались братья довольно часто, Микола заметил неожиданные и весьма странные изменения в характере брата… Речь шла тогда о пациенте брата Иване Ровиче, который непонятно откуда объявился вновь. Несколько лет назад он обратился к Антону Сухову, прослышав о его новом методе терапии неврозов. По словам самого же Антона, метод имел существенный недостаток — неприятные, порой даже болевые ощущения у пациентов во время процедуры. Несмотря на прекрасные результаты лечения, некоторое время Антон Сухов чувствовал себя словно на перепутье со своим открытием — люди не спешили обращаться к нему. И вот этот самый Рович оказался тем самым пациентом, который принес молодому врачу популярность и славу. Иван Рович настойчиво, даже слишком настойчиво рекламировал повсюду новый метод врача Сухова. Антон рассказывал, что у него невольно закралось предубеждение к смелому больному, у которого он при всем желании и вопреки настойчивым просьбам о помощи не находил даже намека на объективные отклонения от нормы.

«Это удивляло меня, даже пугало, но я так и не решился спросить Ивана о мотивах его симуляции. Может, мне просто приятно было слышать его восторженные высказывания в мой адрес. Но главное, конечно, то, что после него начали обращаться ко мне и другие больные, по-настоящему страдавшие. А когда я заметил, что Ивана больше интересует моя жена, чем мои методы лечения, то, скажу откровенно, я просто обрадовался, так как все мои недоумения прояснились… — Антон болезненно и устало улыбнулся. — Не знаю, что произошло со мной в последние годы. Ведь прежде я был иным ревнивым, обидчивым. А теперь, как видишь, я спокойно рассказываю о любовнике своей жены. Как-то я попытался намекнуть Веронике, что ее увлечение не секрет для меня. А она, многозначительно глядя на меня, заявила: «Физиология — очень серьезная вещь. Зачастую она диктует поведение человека». Мне же подумалось тогда: ну и пускай себе диктует».

Микола внимательно, даже с испугом слушал брата, но решился лишь спросить: «А почему так, Антон?» — «Да потому, что она меня никогда не любила». — «Так-таки никогда?» Антон потупился. «У вас двое детей, и вы прожили столько лет… Ты так восторгался ею…» — «Я не знаю, что с нами происходит… Безусловно, она когда-то, пожалуй, любила меня… Может, любила…» — «Ты переутомился. Ты очень много работаешь. Сам врач, не мне тебя учить… Нужно уметь и отдыхать…»

3

Не существует безвыходных ситуаций. Как-то, когда рейсовые машины были перегружены и достать билет представлялось невозможным, я привязал к себе табличку с адресом и отправил сам себя по почте.

Старушка подождала, пока они пройдут дальше, и суетливо закрыла входную дверь.

— Простите, — начал было Сухов, но тут же умолк, не зная, что сказать дальше.

Хозяйка протянула руку для приветствия.

— Будем знакомы — Маргарита Николаевна. Фамилия — Бнос. А как вас зовут?

— Антон Сухов… Но, простите меня, произошла ошибка…

— Ошибка? — удивленно подняла глаза старушка. — Почему вы так думаете?..

— Маргошка, пришей мне пуговицу! — неожиданно вмешался в разговор Серафим. — Вот она, держи, — и начал снимать с себя комбинезон.

Сухов готов был сквозь землю провалиться.

— Сегодня у меня выдался очень странный день… Поверьте, в вашу квартиру я попал совершенно случайно…

Сняв комбинезон, Серафим набросил его на плечо старушке. Та улыбнулась мальчику по-домашнему мягко.

— Я сейчас пришью, — сказала тихо. — А ты ступай к себе, озорник.

Серафим, подпрыгнув на одной ножке, побежал в комнату, даже не оглянувшись на Антона.

— Я должен извиниться перед вами за свой случайный приход…

— Неважно, можете не извиняться, — прервала его женщина, — если пришли к Гиате, или, как вы сказали, Галине, ее многие называют Галиной, но она — Гиата. Я пока еще не забыла, как назвала свою дочку.

— Вы можете мне не поверить, но я не знал, что…

Маргарита Николаевна взяла Антона под руку:

— Пойдемте же, я вас внимательно слушаю. Что вы не знали?

— Я не знал, что в этом помещении живете вы и Галина… то есть Гиата.

— Правда? Какая интересная случайность…

Открыв дверь, Антон сразу же увидел в кресле возле окна ту златовласую женщину, с которой они ехали в машине. На ней было зеленое платье свободного покроя, волосы эффектно спадали на плечи…

Сухова охватил внутренний трепет, граничащий с паническим страхом. Что это? Безумие? Шутка? Что-то вообще невообразимое? Но ни руки, ни лицо не выдали состояния Антона. Врач Сухов умел владеть собой.

Он решил спокойно осмотреться.

В большой комнате возле окна стол и два кресла, на столе бумаги, штатив с пробирками и три небольшие реторты, газовая горелка, маленькие аналитические весы, еще один штатив с какими-то реактивами, портативная пишущая машинка и прибор, похожий на кардиомонитор. (Любой прибор с экраном осциллографа напоминал Антону кардиомонитор.) Все стены в комнате заставлены стеллажами с книгами: старыми — с бумажными страницами, и новыми — библиоскопами.

— Вас зовут Гиатой? — Сухов не нашелся спросить о чем-нибудь еще, чувствуя, что пауза затягивается.

— Да. Я — Гиата. А вы — Антон Сухов, я слышала, как вы знакомились с моей мамой. Садитесь. — Она указала взглядом на кресло против себя.

Сухов медленно подошел к столу, остановился в напряжении.

— Как все это понимать?

Женщина тихонько рассмеялась.

— Что понимать?

— Вы хотите сказать, что я знал ваш адрес, а вы просто сидели дома и ждали меня, пока я натешусь с вашим Серафимом… Не так ли?

— Все случилось действительно не очень складно. Я прошу извинить меня, но… — Женщина улыбнулась какой-то заученно-кроткой улыбкой. — Но ко мне вы попали, разумеется, не совсем случайно. Но не нужно волноваться. Никто из нас не сошел с ума. По крайней мере вы. Можете мне поверить, это я вам гарантирую. Все в порядке, Антон. Можно мне вас называть просто Антоном и на «ты»? Тебе плохо гулялось с Серафимом?

— Погуляли прекрасно, — процедил сквозь зубы Сухов, — но, может, вы все-таки объясните, к чему этот спектакль?

— Это не спектакль. Надеюсь, что как врач и просто как умный современный человек без лишних комплексов ты не только все быстро поймешь и воспримешь, но и скажешь свое слово… Однако давай по порядку… Чудесный день сегодня. Разве не так? Сегодня у тебя рано закончились операции, ты торопился домой, и вдруг…

— Откуда вы знаете, где я работаю и когда закончил оперировать?

— Все это элементарно, Антон. Просто я читаю твои мысли. Но не торопись с умозаключениями. Хочешь кофе?

— Благодарю, не хочу.

— Напрасно отказываешься.

Сухову захотелось встать и уйти. Но любопытство и необычность ситуации заставляли сидеть.

— Почему напрасно?

— Кофе — напиток бодрости! — патетично воскликнула Гиата. — Разве не так написано в кафе на Киевской площади?

— Не помню. Я очень редко бываю на Киевской площади.

— И очень редко пьешь кофе… — лукаво смотрела Гиата, и Антон Сухов сразу почувствовал многозначительную иронию. Он любил кофе давно, и Гиата, оказывается, и об этом догадывается. А может, даже знает?

— Да, я очень редко пью кофе… на Киевской площади.

— А кофе там чудесный.

— Может, прекратим имитацию непринужденной беседы?

— Почему? — она так прелестно, с таким естественным удивлением улыбнулась, что у Сухова мурашки пробежали по спине. — А что тебя интересует, Антон?

— Казалось бы, ты и сама должна знать не только время окончания операций, но и круг моих интересов, — отчеканил Сухов каждое слово, тоже переходя на «ты».

— Не преувеличивай моих возможностей. — Гиата блеснула рядами ровных белых зубов. — Я могу многое. Могу читать твои мысли. Но это еще не все. Далеко не все.

— Кто ты?

— Гиата Бнос.

— Я сейчас встану и пойду. Если я спросил о тебе, то совсем не для того, чтобы услышать еще раз твою фамилию.

— А что же ты хотел услышать?

— Собственно говоря, ничего не хотел… Но если я оказался у тебя дома, да еще таким странным образом, то, может, ты сама хотела что-то мне сказать?

Гиата снова лукаво улыбнулась.

— Зачем так торопиться? Хочешь кофе?

— Да…

— Вот это уже лучше. Кофе — напиток бодрости. А торопиться никогда не следует. К тому же у тебя такой прекрасный день сегодня. Легкий день. Сегодня ты можешь отдыхать душой и телом… Послушай, почему ты такой взвинченный?

Гиата говорила неторопливо, спокойно, доверительно.

— Чем ты испуган? Ведь ничего особенного не произошло… И тебе не пристало смущаться в присутствии молодой… очень молодой женщины.

Сухов прикрыл веки.

— Разве мое состояние вызвано присутствием молодой женщины? Кстати, почему ты подчеркиваешь, что «очень молодой» женщины?

— Ну… Галантного кавалера, как вижу, из тебя не получится, но не отчаивайся. Не будем распространяться о наших годах. Ладно? Серафимчик! Дверь в комнату почти сразу же открылась. — Принеси нам кофе и немного коньячку.

— Любите кофе с коньяком? — спросил Сухов.

— Люблю. Все люблю, что существует на этом свете. На то оно все и существует. Не так ли?

— Все?

— Да. Именно все. Я рада, что ты как раз на этом слове заострил внимание. Мне отрадно, что ты способен так тонко чувствовать.

В это время вошел Серафим с небольшим подносом в руках. Он лукаво подмигнул Сухову, поставил поднос на стол.

— Завтра пойдем гулять? — Мальчик хитро смотрел на него. — Слышишь, Сухов?

Антон промолчал, даже не глянул в его сторону.

— Молчание — знак согласия. Итак, до завтра. Хотя мы и сегодня еще увидимся. Ведь ты не торопишься домой?

Серафим вышел, прикрыв за собой дверь.

— Милое создание! Не правда ли? — спросила Гиата, закинув рукой прядь золотистых волос за спину.

— Да… У тебя интересный сын…

— Сын? — рассмеялась Гиата.

— Разве не сын?

— Сразу десять сынов, в нем одном… Прекрасный кофе. Молодец Серафим. Он с каждым днем становится все умнее. Антон, а тебе не хотелось бы иметь такого же умницу сына?

Сухову стало совсем плохо, он убедился, что находится в обществе психически больного человека. Пока он смотрел с обреченным видом на письменный стол, реторты и прочее, Гиата будто непроизвольным движением поправила платье, оголив колени.

— Кажется, ты знаешь им цену, — довольно зло заметил Антон.

— Чему я знаю цену? — улыбнулась женщина.

— Цену своим коленям.

— По крайней мере, мне кажется, что они у меня вполне приличны. Разве не так? Но почему мы начали говорить о моих коленях?

Сухов понял свой проигрыш: мог и не обратить внимания на это якобы невольное движение. Но сработала врожденная непосредственность, которая прежде никогда Антону не изменяла. Он успокоил себя, мол, все к лучшему, главное — всегда оставаться самим собой.

— Послушай, Гиата, ты, должно быть, плохо читаешь мои мысли…

— Ошибаешься, Антон, именно таким я тебя и люблю.

Это «люблю» прозвучало для Сухова точно выстрел. Он решил немедленно уйти, оставив эту психопатку со всеми ее ретортами, осциллографами, серафимами… Но, сам не зная почему, он улыбнулся и спросил:

— Любовь с первого взгляда?

— Думаю, не следует считать мои взгляды, Антон. Мы можем сбиться со счета.

— Ты опять имеешь в виду, что наша встреча не случайна?

— А разве в этом мире есть что-либо случайное? Буквально все от чего-нибудь зависит, чему-то подчиняется. Законы природы: физики, биологии, физиологии… Понимаешь?

— Яснее некуда.

— Вот и наша сегодняшняя встреча тоже кем-то запрограммирована.

— Тобой запрограммирована?

Гиата удовлетворенно улыбнулась, прищурившись. Сухов почувствовал, что его охватывает неодолимое желание грубо отругать эту самодовольную, не в своем уме красавицу…

— Антон! — вдруг окликнула его Гиата, и с ее лица мигом исчезла маска приветливости. — Ты ведешь себя как мальчишка! Если тебе кажется, что я легкомысленно болтаю с тобой, то ошибаешься. Я жду, когда же ты, наконец, придешь в себя, успокоишься. Ты сидишь взвинченный, злой… Откровенно говоря, я немного разочарована. Не вижу в твоем взгляде настоящего интереса. Почему ты не пьешь кофе? — Последние слова прозвучали почти как приказ.

Антон смотрел на Гиату с нескрываемым раздражением и неприязнью.

— А чем, по-твоему, я должен заинтересоваться? Причудами моего появления здесь? Так поверь, я очень удивлен и заинтригован всем сегодняшним, но если ты ждешь, что…

— Кофе остынет, — произнесла Гиата вновь кротко и миролюбиво. Хочешь, я включу музыку? Что ты любишь?

— Ничего.

— Тебе плохо со мной? — спросила Гиата тихо, с интимной грустью, словно знакомы они уже много лет. — Хандришь… Ты не в духе. Я — причина твоего раздражения, Антон? Ты только скажи, какою хочешь видеть меня, и я стану такой… Скажи, что во мне тебе не нравится, и я постараюсь исправиться. Ты пойми меня, Антон… Я капризная, взбалмошная особа, и знаю это, но я прежде всего человек и ничего не могу поделать с человеческими недостатками.

— Ты давно была у психиатра?

— Спасибо за откровенность. Но психиатр мне не нужен. И вспомни-ка, Антон, припомни, не сам ли ты пришел ко мне, я не звала тебя, не приглашала, но, видимо, кто-то свыше предопределил нашу встречу, какой-то мудрый случай…

— Рассчитанный тобою.

— Смешной ты, Антон. Оказывается, совсем не понимаешь шуток. Просто я пошутила, разговаривая с тобой. А что я могу рассчитать? Я обыкновенная женщина… Ну, не совсем ординарная, но… Кого теперь удивишь умом, способностью мыслить… А нашим знакомством мы обязаны моему Серафиму, он у меня большой шутник, а я и не возбраняю ему шутить… Веселее жить… Я обыкновенная, одинокая женщина, Антон…

Сухов с тоской вспомнил о жене, о детях. С радостью подумал о завтрашнем дне. Рабочий день. В который уже раз захотелось встать и пойти домой. Но неведомая сила удержала его.

4

Я против любой экспансии: научной, военной, литературной… Жизнь прекрасна простотой своих сложностей, гармонией, таинственностью неведомого, еще не открытого и не разгаданного. И не нужно торопиться. Человечеству дано великое благо — каждому поколению заново открывать для себя мир, который якобы несовершенно устроен, но не это ли несовершенство и таит в себе привлекательность, возможность открытий, ибо вполне совершенна только смерть.

Антон Сухов выбежал на магистраль и остановил геликомобиль. Было далеко за полночь. День, который обещал стать таким приятным, почти идиллическим, и превратившийся внезапно в свою противоположность, наконец закончился. Сухов сидел в кабине машины совершенно опустошенный. От избытка событий и впечатлений донышко душевного сосуда не выдержало, вытекло все: мысли, слова, желания, силы. Он попытался припомнить сегодняшнюю операцию, которая сейчас не казалась такой удачной, как утром. Уверенности в том, что с больным все хорошо, как не бывало.

«Следовало позвонить в клинику, спросить… Все нужное вылетело из головы при разговоре с этой сумасшедшей Гиатой. Сумасшедшей? Как бы не так…»

«Вероника, безусловно, спит уже. И дети спят. После операции, когда я уходил домой, больной дышал самостоятельно. К тому же ночью дежурит опытная бригада…»

Антон старался думать о чем угодно, только бы не вспоминать про Гиату. Но, вопреки здравому смыслу, он ощущал ее присутствие и в кабине машины.

Хотелось спать, но в утомленном теле преобладало нездоровое возбуждение. Антон закрыл глаза и дремал, как частенько дремал на ночных дежурствах — сторожко, не теряя способности все слышать, чувствовать. Нередко спал так и дома, не раздеваясь, в кресле возле стола. Такой сон для него привычен. И лишь иногда, когда бывал переутомлен до крайности, как вот сейчас, ему требовалось полное расслабление, необходимо было провалиться на несколько часов в пропасть полного забытья.

— Вы врач? — спросил геликомобиль.

— Да, — машинально ответил Антон, а виделась ему большая прозрачная камера наркозного аппарата, и почему-то на этом прозрачном колпаке сидела Гиата, подогнув под себя ноги, блестя красивыми коленями, и таинственно улыбалась. Правой рукой она поправляла и разглаживала на плече золотистые волосы, а левой держалась, чтобы не соскользнуть с гладкого стеклянного купола наркозного аппарата. Под колпаком ритмично сокращался дыхательный мех. Рядом на пульте мигали датчики газоанализатора. Анестезиолог Митрофан сидел на круглом стульчике возле аппарата.

— Все нормально? — спросил Сухов анестезиолога.

— Что? — послышалось в ответ. — Что вы сказали?

Антон открыл глаза и понял, что он не в клинике, не в операционной, и сразу вспомнил прежний вопрос геликомобиля.

— А почему вы подумали, что я врач?

— Лекарствами пахнете. Так все медики пахнут. Я их уже много перевозил. Запомнил. Вы хирург?

— Да.

— С работы едете?

…Навстречу ему по коридору, освещенному яркими виоловыми светильниками, шел профессор Павич, руководитель клиники. В левой руке он держал флакон консервированной крови, но флакон почему-то был откупорен, и при каждом шаге, — а ходил Павич быстро, порывисто, — из флакона выплескивалось по нескольку красных капель: на белый халат, на пол, на стены. Но Павич не замечал этого, торопливо шел по коридору, насупившись, думал о чем-то своем. Антон остановился, долго смотрел ему вслед, потом достал из кармана носовой платок и принялся вытирать забрызганные кровью стены, но тут же сообразил, что нужно позвать санитара — тот это сделает быстрее и лучше. Но не успел крикнуть, как заметил в конце коридора густой белый дым, выбивавшийся из семнадцатой палаты. В воздухе чувствовался запах горелого, слышался приглушенный смех Гиаты. «Ну, это уже слишком, подумал Сухов. — Всему должен быть предел! Сколько можно терпеть всякие выходки Гиаты?» Антон со всех ног бросился вперед, но почему-то, теряя равновесие, больно ударился обо что-то невидимое.

— Простите, — сказал геликомобиль. — Я не заметил, что вы задремали. Резко затормозил. Вы не ударились?

— Все в порядке, — буркнул Сухов.

— Кажется, в вашем доме пожар, — сообщил геликомобиль.

— Что-о?

Антон сам открыл дверцу. Быстро вышел из кабины. В ночных сумерках, тускло освещенных редкими фонарями, Сухов почувствовал сначала запах пожара, потом увидел, как из форточки на втором этаже дома, в котором он жил, валит дым. За темными стеклами вспыхивали язычки пламени. Антон знал, кто живет в той квартире. Пожилая Наталья. Фамилии он не помнил, но хорошо знал эту женщину — одинокую, без мужа и детей, худощавую, всегда бодрую. Окна затемнены — ее, вероятно, нет дома. А вдруг она там? Может, нуждается в помощи?

«Такого дня у меня никогда не было. Хотя… час тому назад начался новый день. Что же делать? Да и можно ли что-либо сделать? Двери у Натальи наверняка закрыты. Может, их выломать? Пожалуй, их уже выломали…»

Под окнами дома собралась небольшая группа людей.

— Беда у кого-то, — послышался за спиной голос геликомобиля.

В глубине улицы завыли пожарные машины. Завывание сирен приближалось и становилось громче. Вот взвизгнули тормоза. Из кабин быстро выпрыгивали биокиберы-пожарники. Антон подумал, что все это ничуть не похоже на кадры кинохроники или передачи телеинформатора. Впервые в жизни он видел настоящий пожар. Биокиберы в серых комбинезонах с отвращением смотрели на дым, на языки пламени, ловкими, отработанными движениями разматывали шланги, подсоединяли их к машинам. К окну на втором этаже поднималась телескопическая лестница, на вершине которой стоял наготове пожарник с брандспойтом в руках. Мощная струя раствора вмиг раздробила стекла. Биокибер переводил струю из стороны в сторону, стараясь скорее сбить пламя. Он шагнул на подоконник и исчез в густых клубах дыма.

Антону почему-то припомнились операционная, минуты собственной беспомощности, когда не можешь сообразить элементарно простой вещи, к примеру, попросить отрегулировать свет от рефлектора. Санитар первым догадывается и спрашивает заботливо, с плохо скрытым раздражением: «Вам лампу нужно поправить, она же не туда светит…»

За первым пожарником поднялся второй с большим фонарем. Осветил клубящийся белый пар в комнате.

— Беда у кого-то, — вновь повторила машина.

Антон обернулся. Геликомобиль все еще стоял у тротуара.

— Там была прекрасная библиотека, — сказал в раздумье Сухов.

— Вы знаете, кто там живет?

— Старая одинокая женщина…

— Одному плохо, — резюмировала машина.

Наконец пламя унялось. Все четче становились очертания фигур пожарников. Один из них крикнул из окна:

— «Скорую помощь» вызвали?

«Значит, Наталья дома, если спрашивают о «Скорой». Жива?»

Антон побежал к дому.

Дверь помещения распахнута. В коридоре Антон увидел пожарника с фонарем-прожектором в руке. Сухов переступил порог, не говоря ни слова. Биокибер ослепил его прожектором и загородил проход своей мощной фигурой:

— В чем дело?

— Я врач. Живу в этом доме. Где она?

Пожарник направил луч в глубину комнаты. На полу лежало обгорелое тело.

— Врач ей уже не нужен, — сказал тихо.

Антон подошел к Наталье, за ним шагнул пожарник, ярче освещая застывшее в неестественной позе тело.

Сухов почувствовал под ногами вязкое месиво. Посмотрел на пол, чтобы не видеть того, что осталось от Натальи. Он стоял на какой-то грубой тряпке, пропитанной влагой. Поднял взгляд: дверцы шкафа открыты, все, что было в нем, выброшено на пол и на стол возле окна.

Очевидно, Наталья старалась погасить огонь. Но почему вдруг все загорелось?.. Существует же автоматическая противопожарная система. От старых книжек с бумажными страницами ничего не осталось. А библиоскопы тоже, пожалуй, вышли из строя. Блоки памяти не выдерживают большой температуры. В комнате стоял мерзкий тошнотный запах мокрого пожарища и горелых волос. Что же здесь произошло?

— В какой вы квартире живете? — спросил вдруг пожарник.

Антон ответил.

— Вы ее хорошо знали? Понимаете ли, здесь такое дело… Очень похоже на самоубийство. Противопожарное устройство сознательно заблокировано. Точнее — выведено из строя…

Антон долго молчал, потом направился к выходу, высоко поднимая ноги, хотя ботинки уже промокли насквозь, на пороге повторил номер своего помещения и добавил после паузы:

— Это на пятом этаже.

Пожарник посветил ему, чтобы он не споткнулся в коридоре о валяющийся стул.

— У вас, случаем, нет запасной вилки? — спросил другой пожарник, когда Антон выходил на лифтовую площадку. — От температуры здесь все лампы лопнули или, может, кто их специально…

Сухову показалось, что он теряет сознание. Не задумываясь, есть ли у него дома запасная виолевая лампа, тяжело выдохнул:

— Нет, — и поплелся к лифту.

Войдя в свою квартиру, долго, как-то неумело переобувался. Проходя мимо детской комнаты, споткнулся о пушистый коврик перед дверью, потерял равновесие и упал. Разбудил сына, но скорее всего, тот и не спал еще.

— Это ты, папа?

Антон, услышав голос Витасика, зашел в комнату.

— Да, это я, сынок.

— Опять ты поздно… Включи свет.

— Не нужно, Аленка проснется. И тебе давно пора спать.

— Папа, ты не брал дистанционный пульт от Антика?

— Нет, не брал. А ты занимался сегодня математикой?

— Да… Но без Антика очень скучно. Ты не знаешь, куда мог задеваться пульт?

— Не знаю… Спи. И пусть тебе снятся хорошие сны. Пусть приснится, что ты летаешь…

— Не буду выбирать такой сон.

— Почему?

— Не хочу летать во сне. Хочу по-настоящему.

— Со временем полетишь и по-настоящему, Витасик.

— Полечу. Я сделаю себе такие… такие… Нет, не крылья, а… знаешь…

«Когда-то и я мастерил себе воздушный шар, чтобы самому полететь по-настоящему. Когда это было? Вроде вчера, или приснилось? Вчера приснилось. Посреди двора стоял проволочный каркас, и все спотыкались о проволоку…»

— Я сделаю себе такие аккумуляторы, они поднимут в небо.

— Аккумуляторы не смогут поднять тебя в небо. Но когда-нибудь, Витасик, ты… сделаешь все как следует… Спи…

— Зачем ты вошел к ребенку? И не стыдно тебе?! Сам живешь, как перекати-поле, и ребенка приучаешь.

— К чему приучаю, Вероника? Витасик не спал.

— Ты негодяй, — бесстрастно произнесла жена и зевнула. — Твоя операция давно закончилась. Я звонила в клинику. Ты думаешь лишь о себе.

Сухов стиснул зубы.

— Спи, сынок. Нужно спать.

Он знал, что Вероника не спросит его о том, где он был. Знал, что несколько дней они вообще не скажут друг другу ни слова, притворяясь умиротворенными и внутренне спокойными.

«Собственно говоря, вовсе не притворяясь. Каждый из нас действительно уймется. Равнодушие? Усталость? Разочарование? Что-то иное или все сразу? Но как она может спокойно стоять на пороге комнаты, зевать и при ребенке обзывать меня…»

— Наталья сгорела, — сказал чуть слышно.

— Какая Наталья? — невозмутимо переспросила жена, лишь удивленно подняв брови.

— Наталья из нашего подъезда.

— Когда?

— Я только что из ее квартиры. Пропусти меня. Я смертельно устал и хочу спать.

Сухов медленно вошел в свою комнату, не глядя на жену и ничего больше не говоря.

5

Может, было бы лучше, если б ты меня меньше любил, Зевс? Лучше бы ты меня вообще не любил! Я совершенно обессилена твоей любовью, мой великий Повелитель. Я умираю.

— Ну где же он? — произнес Витасик почти в отчаянии, обыскав все закоулки. — Не может быть, чтобы он просто так потерялся.

«Не может быть, но может статься», — подумал Антик.

Витасик, словно услышав эту непроизнесенную фразу, выглянул из-под кровати и, уставившись на Антика, сердито заговорил:

— Тебе-то что. А мне каково? Велели, чтобы из комнаты не смел выходить. Скука какая! — Мальчик вдруг сменил тон и умоляюще закончил: — А может, ты и без него сумеешь?

Антик невозмутимо смотрел со стола на Витасика. В инструкции четко написано, что игрушка «Космический разведчик» действует только после подключения дистанционного пульта управления. Так о чем еще спрашивать? Кто, если не сам Антик, обязан строжайше придерживаться каждого пункта инструкции? Да и не сам ли он просил кота Юпитера затащить пульт куда-нибудь подальше. В конце концов каждый имеет право на отдых. К тому же и комплект батареек почти истощился. Хорошо еще, что хватает энергии вот так просто стоять, смотреть, рассуждать. Замена источника питания инструкцией не предусмотрена. Батарейки впаяны намертво, их должно хватить на год беспрерывной работы. И вот это время уже заканчивается.

— Значит, не можешь? — Витасик со слезами на глазах спрашивает Антика.

Но Антику ничуть его не жаль. Он прекрасно помнит, всего лишь позавчера мальчик заставил его опять прыгать в духовку калориферной печи, представляя, что посылает разведчика в кратер действующего вулкана. С Антиком, конечно, ничего не случилось. Но лезть — который уже раз! — в эту ненавистную духовку, стараясь не опалить свой красивый комбинезончик, было не только неприятно, но и унизительно.

Антик стоит на краю стола, прислонившись спиной к прохладной стене, с удовольствием предвкушая отдых.

«Отдохнуть! Спасибо Юпитеру! Однако долго пришлось его уговаривать, вернее — искать возможность хоть как-то понять друг друга».

Кот не сразу догадался, что от него хотят. Антик сам помог ему выдернуть штекер из гнезда, и Юпитер потянул куда-то пульт дистанционного управления. Сейчас Антик и сам не знает, куда тот его задевал. С Юпитером по-настоящему не поговоришь. Но это, пожалуй, и к лучшему.

— Ну скажи же, Антик, где он может быть… Ты ведь знаешь… Ты только подмигни, я догадаюсь… Среди книжек? На кухне? На балконе?

«Отдыхать, отдыхать. Какие еще могут быть подсказки. Космический разведчик разведал уже все, что мог. Вот так-то, мальчуган. Какое это счастье — просто стоять, думать о чем-нибудь своем и не спешить с выполнением чьих-то прихотей. За окном — солнышко на безоблачном небе, за окном поблескивает днепровский залив в просветах между рядами домов, за окном — скоростные машины, проносящиеся по магистралям. Как красиво. Как спокойно».

— Антик, пожалуйста, подскажи… Ты же знаешь, я тебя люблю. Мне хочется играть только с тобой.

«Эти слова тешат самолюбие даже в последние месяцы и дни существования. С каждой минутой уменьшается питающее напряжение, невольно вызывая мысли о логическом финале… Мне всегда было приятно видеть увлеченность и воодушевление Витасика в играх со мной, пока я чувствовал себя молодым. Тогда я был безмерно счастлив. А теперь… Лучше бы ты меня меньше любил, Витасик. Лучше б ты меня вообще не любил. Поставил где-нибудь в уголке и вспоминал обо мне лишь в праздники… Я истощен твоей любовью, Витасик…»

Мальчик умоляюще смотрит на Антика и вслух сетует:

— У всех каникулы! А меня заперли дома. И все из-за противной математики. Папа и сам ее терпеть не может, а от меня требует, чтобы я ее любил. Телеинформатор выключили, меня закрыли — учи математику. Антик, ну скажи, где спрятали пульт управления. Я не буду искать… Слышишь? Мне просто хочется знать, где?

Антик, конечно, ничего не ответил, но на мгновение ему стало жаль мальчика. Но сразу же вспомнилась духовка калориферной печи, и жалости как не бывало. В последний раз Антик немного подпалил рукав своего комбинезона: споткнулся и попал прямо в пламя. Это очень испортило ему настроение. Но, справедливости ради, следует сказать, что Антик сознавал и свою провинность в том, что Витасик послал его в «кратер действующего вулкана». Мальчик знал неприязнь Антика к внутренности калориферной печи. Но в тот день космический разведчик почему-то (он и сам не знал почему) сказал: «Твой отец, Витасик, напоминает мне мыслящую куклу. Он такой послушный. Послушнее меня. И все его слова похожи на подробную инструкцию к собственному пользованию».

А Витасик обиделся:

«Зачем ты так говоришь о моем папе?! Сам ты кукла! Пошли играть!»

И тут же послал Антика в «кратер действующего вулкана».

Но сегодня все иначе. Нет пульта, и значит, не последуют никакие приказы. Сегодня спокойно. Отдых. И ощущение счастья от собственного существования.

«А действительно, зачем я тогда назвал отца Витасика мыслящей куклой? О чем я тогда думал?.. Пожалуй, напрасно я теряю энергию на воспоминания, но… Если не думать, не вспоминать ничего, то к чему вообще существовать? Финиш?! Мне, собственно, и припоминать ничего не нужно, дело не в каком-то отдельном случае. Дело в ежедневных наблюдениях, которые приводят к выводу: я — послушная кукла!»

Однако Антик заставил себя ни о чем не думать. Он устал. Ему хочется отдыхать. Нужно беречь энергию.

6

Однажды биокиберу Дьондюрангу положили на стол короткую записку на стандартном бланке: «57АПРШН769 + АП75666677756 ААб777767ОРП777 АМ777АМ777АМАМАМ». Можете себе представить, как он не то что удивился, а испугался, даже не успев как следует осознать последствия случившегося.

Они заметили загадочное космическое тело совершенно случайно. Строго говоря, заметили не тело, а изменение на одной из спектрограмм. Поначалу даже не обратили должного внимания, подумав, что это дефект изображения. Но профессору Виктору Гару пришло в голову сделать несколько контрольных снимков, и стало ясно — службе Околосолнечного Пространства предстоит работа.

Сухов-старший срочно связался с Козубом — заместителем председателя Европейского филиала Высшего Совета Земли. Выслушав Сухова, тот немедленно вылетел в расположение третьей лаборатории.

Они с профессором Гаром долго рассматривали снимки, советовались, дискутировали. Микола Сухов прислушивался к их беседе лишь краем уха, потому что занимался расчетом траектории движения обнаруженного тела.

Наконец, Козуб, как бы подводя итог разговорам, сказал:

— Вашей внимательности и усердию в наблюдениях, профессор, можно, как всегда, позавидовать. — А затем, обратившись к Сухову, спросил: — А как долго этот объект находится на околоземной орбите?

— Вполне вероятно, что появился он сравнительно недавно…

— Не уверен, коллега, совсем не уверен… И для своего суждения имею веские основания. Но об этом потом, мне еще во многое нужно внести ясность. Тщательнейшим образом прозондируйте все квадраты пространства, насколько возможно точнее рассчитайте траекторию движения объекта, а сейчас вызовите машину — попробуем выйти на контакт. Если, конечно, все именно так, как представляет себе уважаемый профессор Гар.

Микола Сухов вставил перфокарту в третий блок, передавая приказ.

Козуб уселся поудобнее в глубокое кресло, пригладил рукой седые пряди волос:

— Наш уважаемый Виктор Никифорович уверен, что мы имеем дело с гостями из далеких миров, которые до сих пор почему-то скрываются от нас…

— Вы сами видели снимки, — тихо произнес Гар. — Речь идет об искривлении пространства, а оно, если не принимать во внимание всяческие фантастические варианты, может быть лишь искусственного происхождения. Объект находится на околоземной орбите…

— Меня беспокоит, профессор, что наши гости пытаются скрыться от нас, маскируются! А вы меня продолжаете убеждать, что это не артефакт, не космический мираж, не антивещество! По мне, так лучше бы это оказалось обыкновеннейшей космической глыбой — холодной и бездушной. И не было бы тогда никакого искривления пространства, никакой опасности. Согласитесь, профессор: с добрыми намерениями незачем прятаться!

— Но согласитесь и вы, они тоже не знают наших намерений, — улыбнулся Виктор Гар. — Помните, как было с центурианами? И учтите, что центуриане были прекрасно информированы о земной жизни и могли ничего не бояться. Или они просто опасались, что земляне могут сознательно отблагодарить их за прежнее центурианское негостеприимство? — Профессор хрипло засмеялся. Помните, какими они казались до смешного осторожными.

— Да помню. И мне все понятно. Но не нравятся мне эти детские игры в прятки с использованием искривленного пространства. Меня это, откровенно говоря, раздражает… Очевидно, просто старею. Когда человек теряет любовь к играм, он уже стар. Не правда ли? К тому же я не имею права успокаиваться.

Двенадцать минут спустя они стартовали с первой взлетной площадки экстренной спецлинии. Заместитель председателя Высшего Совета молчал, устало прикрыв глаза. Профессор Виктор Гар чуть заметно улыбался, предчувствуя встречу с представителями чужой цивилизации. Очевидно, он старался представить себе: кто они? Какие? Откуда?

Козуб массировал себе надбровья.

— Почти не спал этой ночью. Поверите ли, просто зачитался. Захотелось прочесть несколько страничек, а опомнился в пять утра. Однако подлетаем! Внимание! — Козуб напряженно всматривался в экран внешней панорамы.

Вскоре включились тормозные системы.

— Вон, впереди! — воскликнул профессор. — Я их вижу! — указал он пальцем на ту часть экрана, где изображение казалось нестойким, дрожащим, хотя недостаточно опытный взгляд ничего особенного не заметил бы. Предлагаю подойти к ним на малой скорости как можно ближе, посмотрим, что из этого выйдет.

— Профессор, потом мы именно так и сделаем. А сперва пройдем с максимальным приближением на большой скорости. Сделаем вид, что мы их не заметили. Интересно, как они на это отреагируют, — возразил Козуб, включая систему автоматического управления полетом.

Участок дрожащего пространства на экране позади них быстро уменьшался.

— Никакой реакции, профессор, правда? Сейчас мы пройдем еще ближе мимо них. Пройдем совсем близко, имитируя аварийную ситуацию.

Машину их довольно-таки сильно тряхнуло. Козуб, не скрывая, многозначительно улыбнулся. Он повернулся и внимательно вглядывался в круговой экран:

— Смотрите, смотрите, они переходят на другую орбиту.

Козуб опять сделал крутой вираж, лег на обратный курс и уже на малой скорости приближался к таинственному объекту, который оставался невидимым за пеленой искривленного пространства.

— Я попытаюсь сигнализировать им, — сказал профессор. — Надеюсь на ваше согласие… — Виктор Гар положил руку на пульт.

— Безусловно, я не возражаю. Но, знаете, ничего хорошего не жду. Предчувствие такое. Точнее — есть некоторые факты, которые ничем не объяснишь, ни с чем не свяжешь… Хорошо, что сейчас появилась возможность кое-что уточнить, проверить предположения…

— Посмотрим, — нетерпеливо перебил его профессор. — Я начинаю. — И он включил периодические световые сигналы, через несколько минут перешел на сигналы когерентными лучами, затем прошелся по всем каналам радиодиапазона.

Немного подождав, вновь повторил все сначала.

Так продолжалось довольно долго. Глаза профессора возбужденно блестели, он, очевидно, представлял, как с минуты на минуту гости выключат защитное поле и перед глазами землян предстанет чужой корабль. Интересно какой он конструкции? Издалека ли прилетел?

Время шло, на их сигналы никак не реагировали.

Но вдруг космический объект ожил, вокруг него запульсировали вспышки голубого сияния, и через мгновение, быстро набирая скорость, он устремился в открытый космос.

Минут через десять они догнали таинственных пришельцев, шли на параллельном курсе. Наконец Козуб сердито воскликнул:

— Нелепость. Они будут удирать, пока мы от них не отвяжемся. Надо поднять все машины нашей службы. Вне всякого сомнения, «гости» возвратятся. И если мы их опять заметим, а в этом я уверен, и если они вновь откажутся выйти на связь…

— Не горячитесь, — перебил его профессор. — Ведь нам еще ничего не известно.

— Вы сами не волнуйтесь, Виктор Никифорович, есть вещи, в которых я неплохо разбираюсь, — официально молвил Козуб, прекращая разговор.

Вот так произошла первая встреча землян с маргонами.

7

Вчера я был свидетелем одного случая. Состоялся суд чести над девочкой, которая будто бы оторвала травяному кузнечику задние ножки. Никто не находил этому никакого оправдания. Огласили приговор, предстояло наказание — ее должны побить. Но вдруг один из мальчиков встал на ее защиту.

— Вы только подумайте, — крикнул он, — разве она могла оторвать кузнечику ножки?! Вы посмотрите, какая она красивая и какие у нее добрые глаза! Она не могла этого сделать!

Антон Сухов позвонил, почему-то думая, что, как и в прошлый раз, дверь откроет старушка с морщинистым лицом. Но перед ним появилась сама Гиата. Она мило улыбнулась, увидав Антона.

Гиата была в рабочем комбинезоне и ледровом фартуке с пятнами какой-то розовой жидкости.

— Ты работаешь? — спросил Сухов.

— Я всегда работаю. И в любое время могу не работать. А почему ты спрашиваешь? А-а-а, тебя смутила моя одежда…

— А где мать и твой сын Серафим? — сам не зная зачем, уточнил Антон.

— Ты хочешь их видеть? Серафимчик уже спит. Я его уложила с полчаса назад. И мама отдыхает. Но я могу разбудить… если хочешь.

— Нет, нет, не нужно. Я просто…

— Вот ты какой. Спрашиваешь просто так. Ты любишь поговорить? лукаво смотрела на него женщина. — Или зашел немного развлечься?.. Но это же не в твоем характере.

— Гиата, ты меня звала, вот я и пришел. Если ты работаешь, я не стану тебе мешать.

— Проходи в кабинет, Антон.

Только сейчас Сухов заметил на дверях красивые резные ручки. Многое здесь было сделано под дуб. Конечно, это синтетическая пленка, но очень искусно изготовленная. Помещение имело нарядный вид.

— Заходи. Мне очень хочется, чтобы тебя здесь ничто не смущало, улыбнулась Гиата. — Ты ведь врач. Ты уже столько повидал за свою жизнь. Мы с тобой почти коллеги, я — биолог. Помнишь, я тебе как-то рассказывала о своей работе… Садись, пожалуйста. Вот в это же кресло, где ты сидел в прошлый раз. Мне кажется, ты из тех людей, которые очень быстро привыкают к необычным вещам и ситуациям…

— А где традиционный кофе? — пытался бодриться Антон.

— Сейчас я принесу. Серафим уже спит. Маме немного нездоровится, и мне неудобно беспокоить ее.

Гиата торопливо вышла. Антон остался сидеть в кресле, осматривал кабинет. Закрыв глаза, он подумал: «И зачем я пришел?» В глубине души ловил себя на мысли, что пришел только потому, что Гиата — очень красивая женщина…

— Ты не скучаешь? — Гиата вошла, неся кофе на подносе.

— А коньяк?

— Будет, не волнуйся. А ты, оказывается, любишь этот напиток? неожиданно серьезным тоном спросила Гиата, глядя Сухову прямо в глаза, словно от этого зависело что-то необычайно важное.

— Люблю ли я?.. — удивленно переспросил Антон и вдруг вспомнил слова Гиаты. — Бесспорно. Я люблю все, что существует в этом мире. Ведь все существует в мире только для того, чтобы его любили.

— О, ты быстро проникся моей философией! — рассмеялась Гиата.

— Я не столько проникся, как решил, что много лучше все на свете любить, чем все — ненавидеть… Мне кажется, что и ты рассуждаешь так же. Не правда ли?

— Не совсем… Но близко по смыслу… Ты мне нравишься, Антон. Пей кофе. А вот и коньяк. — Она наклонилась и достала из тумбочки бутылку, поставила ее на стол. — А откроешь ты. Ведь ты мужчина!

— По крайней мере считал себя мужчиной до последнего времени. С каждой минутой я все больше убеждаюсь, Гиата, что ты не безумна.

Гиата расхохоталась.

— Но до сих пор я не представлял себе существования таких… людей.

— Таких женщин — хотел ты сказать.

— Мне кажется, что такими, как ты, могут быть и мужчины.

— О-о! Откуда тебе это известно, Антон? Ты не ошибаешься. Действительно, такими могут быть и мужчины. И я очень хотела бы, чтобы мы с тобой понимали друг друга, причем — понимали даже без слов… А знаешь, Антон, откровенно говоря, я очень сомневалась, что ты придешь ко мне сегодня. Конечно, ждала, но не верила в твой приход. Но ты молодец. Я тут затеяла одну работу. Поможешь мне? Ты же медик. Нам не трудно понять друг друга.

— Посмотрим, Гиата.

— Садись, пожалуйста, поближе к столу. А я займусь своими делами. Ты приглядывайся. Сначала просто смотри, что я делаю… Эксперимент. Очень интересный эксперимент.

— В чем он заключается?

— Это очень трудно объяснить словами. Иногда лучше промолчать, чем говорить о сложных вещах примитивной речью. Правда? Со временем я тебе все расскажу. Короче — научный эксперимент. Я получила очень интересные результаты.

Над письменным столом в стене была, по-видимому, ниша за небольшими дверцами. Гиата открыла их, придвинула пристроенный рядом желобок, и в него из ниши выбежала одна ника — длиннохвостое серенькое существо, похожее на большую мышь. Гиата ловко подхватила ее за все четыре лапки, погладила за ушком и поднесла к ее мордочке гибкий шланг от розового баллона. Сухов еще в прошлый раз заметил под столом три баллона, покрашенные в черный, розовый и серый цвета. Условное обозначение красок Сухов знал по операционной: углекислый газ, циклопропан, закись азота.

Ника быстро затихла, а Гиата, взглянув на Сухова, сказала:

— Усыпляю, чтобы не метались. Кровь разбрызгивают. А ты, я вижу, скучаешь. Мог бы и помочь. Это же твоя профессия.

— Не сказал бы, — буркнул Сухов.

— Ты чем-то недоволен?

Гиата положила сонную нику на большую препаратную доску, некоторое время рассматривала ее. Потом взяла большой ампутационный нож.

Сухов даже заметить не успел, как тельце и голова ники лежали уже отдельно. Туловище Гиата небрежно смахнула в большую емкость для мусора, стоявшую рядом с письменным столом. Несколько крохотных капелек крови попало на ледровый фартук, и Гиата вытерла их зеленым платком, но вытерла кое-как — на фартуке добавились розовые разводы. Сухова удивило, что Гиата все это делает прямо за письменным столом в той же комнате, где она, очевидно, и спит. Почувствовав мысли Антона, женщина сказала:

— Нужно будет попросить специальное помещение для лаборатории… Я слышала, что вчера в том самом доме, где ты живешь, освободилась одна комната. Это правда?

— Какая комната? — переспросил Сухов, но невольно сообразил, что речь идет о квартире Натальи.

— Небольшая комната. В ней жила одинокая женщина… — пояснила Гиата.

— Да, и сгорела…

— Кажется, так… Но не это важно. Я сразу подумала, следует попросить именно эту комнатку для моей лаборатории.

— А почему ты работаешь не в институте?

— В каком институте? — усмехнувшись, спросила Гиата, приоткрыла дверцу в стене и ждала, пока выбежит еще одна ника.

— Но ты работаешь где-то?

— Я работаю дома, Антон. И ни с каким институтом свою судьбу и творческую энергию связывать не желаю. Я привыкла всегда чувствовать себя абсолютно свободной. Во всем!

— Может, ты и училась дома, по индивидуальной программе?

— Совершенно верно, — произнесла Гиата и подхватила вторую нику за лапки, поднесла к ее мордочке шланг со струящимся наркотическим газом. Ты очень догадлив, Антон. Я и вправду училась дома. Имею уже несколько научных открытий в области биологии и кибернетики…

Гиата привычным движением опустила нику на доску, взяла нож, продолжая говорить с Антоном:

— Вполне возможно, что мы станем соседями, если мне выделят лабораторию в твоем доме… Она была старой?

Головка ники отделилась от тельца.

— Кто?

— Та женщина, которая сгорела.

— Да, она была старой.

— А почему она сгорела?

— Не знаю. Может, заснула с сигаретой?

— А-а, она курила. Хочешь закурить, Антон?

Гиата взяла маленькую ложечку и начала выбирать мозг из головки первой ники.

— Нет, я не курю. Когда-то курил, но бросил.

— А почему ты бросил курить?

— А ты куришь?

— Нет, — ответила Гиата, постукивая ложечкой о край металлического стаканчика, стряхивая остатки мозга. — Я не курю. Не нравится. Но иногда могу. Иногда даже вкус нахожу в этом.

Она еще раз зачерпнула ложечкой.

— Ты рад, что мы будем соседями?

Сухов промолчал, лишь удивленно посмотрел на Гиату.

— Симпатичные эти существа, правда? — спросила растроганно и, не ожидая ответа Сухова, продолжила: — Они такие кроткие, такие чистюли. И мозг у них очень приятный на вид. Вот попробуй, — она протянула Антону ложечку с мозгом.

Сухов отшатнулся.

— Зачем тебе все это?

— Я говорила — об этом долго рассказывать. И пока еще не время. Ты не сможешь понять всего. Одним словом, я использую мозг ники для приготовления одного препарата.

— Понятно… — сказал наобум, лишь бы ответить что-то.

— У тебя красивая жена?

— Что-о?

— Спрашиваю, красивая ли твоя жена?

Гиата, опорожнив головку одной ники, принялась за другую.

— Ты ее любишь?

Лицо и шея Сухова покрылись холодной испариной. Он достал носовой платок и вытер лоб, щеки.

— Самое время поговорить о моей жене…

— А почему бы и не поговорить? Мне интересно… Ты любишь детей?

— Да, — скупо ответил Сухов, еще раз вытер лицо и пожалел, что пришел к Гиате.

— Детей вообще или только своих?

— По-твоему, это существенное разделение? — отделался встречным вопросом.

— Существенное, — сказала Гиата. — Мне просто интересно, что в тебе доминирует — индивидуальные или общественные чувства.

— Сам не знаю, Гиата, что доминирует. И не знаю, зачем тебе это нужно.

— Мне сейчас ничего не нужно, кроме моих дорогих, милых, симпатичных ники. Какие прелестные существа! Правда же, Антон? — И она стряхнула следующую порцию мозга в стаканчик. — Они такие смирные, безобидные, ты просто не понимаешь, ты — сухарь, настоящий цивилизованный сухарь. Я вижу, ты не способен воспринимать красоту, не способен наслаждаться жизнью… А она так прекрасна…

Гиата заглянула внутрь маленького черепа, что-то там высматривая, и вдруг спросила:

— Антон, ты счастлив?

— …

— Почему ты не отвечаешь? — Она улыбнулась так непосредственно, так мило и трогательно, что Сухов внезапно почувствовал тошноту, подступающую к горлу.

— Да, безусловно, я очень счастлив… Но, знаешь… — и как я мог забыть, — я обещал одному товарищу встретиться с ним. И виною этому ты, Гиата, — попытался Антон легкомысленно улыбнуться, и это ему удалось. Загляделся на твои золотистые локоны и обо всем забыл.

«Что за вздор я горожу? Зачем? Теряю чувство реальности. С ума схожу… Нет, просто я ее боюсь. Должен скорее бежать. Сбежать?! Да!»

— Ты хочешь уйти?

«Сбежать и никогда больше не появляться здесь! Но она же сама придет. Мы будем соседями… О боже!»

— Да, меня ждут… Ты уж прости, Гиата.

Она закрыла за ним дверь, мгновение постояла неподвижно. Потом вернулась в комнату, подошла к столу, взяла металлический стаканчик с мозгом ники и с жадностью выпила его содержимое.

8

Иногда наступают такие минуты, когда чудится, что в мире все задумано вечным — и люди, и птицы, и деревья…

Я знаю — это не так, но порою кажется, что люди гибнут только потому, что лишают жизни других.

Сухов лежал и никак не мог уснуть. Чем больше он убеждал себя в необходимости заснуть хотя бы потому, что предстоит напряженный операционный день, тем дальше убегал от него сон, оставляя в бездонной пропасти глухого отупения, когда голова, словно отделившись от уставшего тела, продолжает жить сама по себе, игнорируя все писаные и неписаные законы существования. Считал до тысячи… Проглотил три таблетки транквилизатора. Но к более действенным мерам прибегать не хотел.

«Еще минута-вторая — и я усну. Должен же я все-таки заснуть!»

Антон Сухов уговаривал и уговаривал себя, но все напрасно. Перед глазами, словно изображение на воде, колебались черты лица Гиаты Бнос красивого женского лица, на которое он смотрел с наслаждением и затаенным страхом одновременно. Он не мог объяснить себе причину своего страха, но страх этот жил, вопреки всяким причинам, не поддаваясь анализу, и от этого казался Сухову еще более мерзким и коварным.

«Кто она, эта женщина? Неужели просто-напросто больная? Вроде бы нет. Что ей нужно от меня? Нет сомнений: она упорно добивается чего-то. Взять, к примеру, наше странное знакомство, когда Серафим, вундеркинд — от горшка два вершка, — заставил, буквально заставил непонятным образом, зайти в гости к Гиате… Причудливый ряд не менее причудливых событий. И почему я потом не видел Серафима? Да и сама Гиата довольно странно относится к нему — сын ли он ей? Если нет, то кто же тогда?»

В мысленном представлении черты лица Серафима почему-то начали постепенно удлиняться, обезображивая его, и, наконец, приняли подобие человекоподобного щенка, не обросшего шерстью, с умными, пытливыми глазами, но совершенно собачьего абриса. Сухов даже вздрогнул от столь неожиданного видения, а оно не только не исчезало, а наоборот, дополнялось подробностями. Изо рта Серафима вывалился длинный и плоский собачий язык, послышалось частое собачье дыхание. На полуморде-полулице вспыхнула язвительная улыбка:

«Ну, Сухов, вот так ты сможешь? — И сложил язык трубочкой. — А вот так ни за что тебе не сделать! — Щенок начал махать большими ушами. — И вообще ничего путного ты, Сухов, не умеешь!»

Серафим громко рассмеялся, захлебываясь от собственного смеха.

«Какой же ты глупец, Сухов! — внезапно послышался голос Гиаты. — Я считала тебя мудрее. А ты оказался ничуть не умнее Натальи, твоей бывшей соседки».

«Она быстро сгорела, — серьезно произнес Серафим, вдруг принимая человеческий образ. — Она почти не мучилась».

Мурашки пробежали по спине Сухова. Припомнились слова пожарника в ту жуткую ночь — система противопожарной защиты оказалась заблокированной, выведенной из строя. А сама Наталья лежала на полу… Все вещи почему-то были выброшены из шкафа… Что-то искала? Когда начался пожар или до этого? Самоубийство?.. Антону не верилось. Он достаточно хорошо знал свою соседку. Время от времени они заходили друг к другу в гости. Наталья иногда консультировалась у Сухова как у врача, Антон частенько просил разрешения воспользоваться прекрасной библиотекой соседки.

Никогда Сухов не видел Наталью даже печальной, она прямо-таки излучала бодрость, необыкновенную энергию. Рядом с нею приятно было находиться, приятно разговаривать, словно вокруг нее действительно витали живительные лучи.

И в то же время не мог не думать Антон о том, что все пережитое старушкой вроде бы не могло способствовать такой, как называл Сухов, хронической радости бытия.

Родители Натальи трагически погибли в автомобильной катастрофе, когда ей исполнилось всего семнадцать лет. Муж ее был космоисследователем, он не вернулся из экспедиции Федора Драголюба на планету Центурия. Они тогда почти все ушли сознательно в рукотворный мир, в «черную дыру», из которой для них не могло быть возврата. В то время об этой экспедиции много писали, выходили отдельные книги, ставились спектакли. Наталья рассказывала, что почти сразу же после известия о «гибели» мужа к ней приходил какой-то писатель как к жене героя космоса. Ему хотелось расспросить все о муже, но Наталья отказалась о чем-либо говорить, объяснив коротко: «Я жду ребенка. Мне нельзя волноваться. Я ничего не буду вспоминать». Но дочка у нее родилась мертвой.

Для матери это было страшным ударом, после которого она два года находилась в психиатрической больнице на интенсивном стационарном лечении.

«Но зато потом я стала неисправимой оптимисткой, — смеялась Наталья, рассказывая Сухову о своей жизни. — Меня подлечили, выписали из больницы… Мне ничего не оставалось, как радоваться всему тому, что я ненавидела два года. Я не хотела жить в те жуткие для меня годы. Все вокруг было постылым. А потом я сама же смеялась над собой. Ведь жить намного лучше, чем не жить. Не так ли?»

Сколько Сухов знал Наталью, она была энергична, полна множества планов и идей. Она переводила со многих языков мира, писала стихи, выступала с лекциями от товарищества «Прогресс».

Одним словом, Сухов не мог поверить, что Наталья сама ушла из жизни… Но утверждать однозначно, даже для самого себя, тоже не мог.

А Серафим продолжал смеяться и размахивать ушами:

«Наталья тоже не могла шевелить ушами. Она быстро сгорела. Она почти не мучилась. Правда же, Гиата?»

«Правда, Серафим. Такие, как она, никогда не мучаются. Они всему радуются», — сказала Гиата и вдруг истерически захохотала.

9

Андреш, поэт, которого я глубоко уважаю, никогда не думал, что его слова: «Искушение и возможность сбиться с пути для человека существуют до тех пор, пока он живет», спустя некоторое время породят целую теорию. «Теорию разочарования». Суть ее вот в чем: человек не должен верить в искренность и неизменность каких-либо намерений, обещаний, иначе это рано или поздно непременно приведет к трагедии или к горечи разочарований. Я мог бы согласиться, что в этом утверждении есть определенная доля истины, если бы не знал, что подобный взгляд на жизнь некогда привел к утонченному цинизму и постепенному уничтожению духовной основы у целого поколения землян.

В страшную ночь, после того, как она похоронила сразу и маму и отца, ей приснился странный сон.

— Маргарита! Мар-га-ри-та! — как будто голос отца.

— Мар-га-а-а-аритаа-а-аа! — а это вроде голос мамы.

— Маргарита! — голос…

Чей это голос?

Такой знакомый голос, хотя она уверена, что слышит его впервые. Он вызывал в душе волнующее тепло и ощущение покоя. Вечного покоя?

«Покой. Беспокойство. Вечный покой. Смотришь вблизи — вышивка крестиком. Мама любила так вышивать. Смотришь издалека — розы. Покой. Беспокойство. Вечный покой. Смотришь издали — кладбище. Подходишь ближе цветы растут. Покой. Беспокойство. Вечный покой. На лепестках роз капли росы — прозрачнее твоих слез. Вечный покой — ужасней отчаяния, безумнее твоего душераздирающего крика».

Кто меня зовет? Так трогательно…

— Мама?!

Тишина.

— Отец?

Тишина.

Но вот снова:

— Маргарита!

Чей же это голос? Где я сейчас? Сплю? Не похоже. Зеленая трава, сочно-зеленая, невозможно глаза не прикрыть — такая яркая. И цветы. Такие большие. И словно никогда не встречавшиеся раньше. Чье-то осторожное прикосновение к плечу. И тот же тихий голос возле самого уха:

— Маргарита.

Резко обернулась. Мужчина неопределенного возраста, в сером костюме и серой сорочке, с лицом землистого цвета стоял позади нее и вяло улыбался.

— Ой, кто вы?!

Мужчина пожал плечами.

— Мы просто ходим по осенней степи и собираем цветы, — произнес он таинственно, будто сообщал великий секрет. — Но мы не знаем, кто посадил, посеял их. И не мы их сеяли. Мы смотрим, как над ними пролетают птицы, но не знаем, куда они летят. И вы не знаете, Маргарита?

— Не знаю… Они летят куда-то далеко-далеко…

Мужчина вдруг громко рассмеялся:

— Пусть себе летят. А у нас вместо крыльев — корни. Изо дня в день, из ночи в ночь они прорастают все глубже.

И вдруг Маргарита заметила, что ноги незнакомца неестественно тонкие, стройные; серые башмаки, едва заметные в густой траве, словно прикипели к земле, срослись с нею.

— Вы шутите?

— Нет, я никогда не шучу. У нас действительно — вместо крыльев корни. Но вы не сможете видеть их вот так сразу. Для вас они невидимы.

— Но как же тогда вам удается?..

— Вы мыслите очень прямолинейно и упрощенно, — перебил ее незнакомец. — Корни не мешают нам ходить, летать, как раз благодаря нашим корням мы и можем ходить и летать.

— Вы можете летать?

— Разумеется. — Незнакомец плавно поднялся в воздух, на несколько минут завис неподвижно.

— А ваши корни, говорите, невидимы…

— Конечно, — подтвердил мужчина и опустился на землю.

— Как вас зовут?

— Называйте меня пока маргоном.

— Странное имя у вас. Никогда такого не слыхала. Хотя оно и очень похоже на мое.

— По сути, это не имя… Я — Мар. Так зовут меня другие маргоны. Понимаете?

— Вроде… немного понимаю… Вы издалека?

— Да, — серьезно ответил маргон. — Примите наше искреннее сочувствие в связи со смертью ваших родителей.

— Откуда вы знаете, что они… Что сегодня…

— Я все знаю. Все, что мне положено знать. А ваших родителей я знал лично. Очень обидно, что я прилетел к вам с некоторым опозданием. Вероятно, я смог бы помочь, и этого не случилось бы. Очень досадно. Лишний раз убеждаюсь, что в жизни нужно всегда торопиться. — Человек в сером костюме почему-то многозначительно улыбнулся.

— Я даже не знаю, что с ними случилось. Сообщили мне по видеофону: прилетай, умерли родители! Я сразу же прилетела. Мне сказали, что они уснули и не проснулись. Соседи зашли утром — они всегда к моим заходили, а родители спят. Вроде бы спят…

— Ну, крепитесь. Не нужно плакать. Ведь ничем теперь не поможешь.

— Не поможешь…

— Какая бесконечная степь, Маргарита. И трава такая мягкая…

— Да, как прикосновение маминых ладоней…

— Ну, хватит, хватит плакать. Не думал я, что вы настолько сентиментальны. У вас утонченная душа, Маргарита. Бесконечная степь. Красивая. И такой чистый, ароматный воздух. Правда? Хочется идти и идти… До самого горизонта. А горизонт убегает. И ты пытаешься его догнать. Но степь бесконечна…

— Как беличье колесо…

— Откуда вы об этом знаете, Маргарита?

— О чем?

— Аналогия с беличьим колесом меня растрогала и насторожила. — Маргон смотрел на Маргариту вопросительно и растерянно в то же время.

— Я ничего не знаю. Я просто чувствую.

— О-о, Маргарита, я вам завидую.

— Почему?

— Ну… как бы вам сказать. Просто завидую, и все. Вот посмотрите.

— На что?

— Вон, прямо перед вами.

— Могила моих родителей? Почему? Откуда она здесь?

Маргарита бросилась бежать, запуталась в высокой траве, едва не упала. Маргон поддержал ее.

— Почему вы так разволновались? Мне казалось, что вам будет приятно сейчас увидеть могилу родителей.

— Приятно? Именно сейчас? В этой бесконечной степи?..

— Да. Но, может… — Маргон загадочно посмотрел на нее и вдруг выпрямился неестественно, вытянул руку до самого неба. — Может, вы хотели бы увидеть всю степь… Пожалуйста. — Маргон опустил руку и застыл, склонив голову. — Пожалуйста…

Маргарита осмотрелась вокруг — вся степь покрылась небольшими обелисками. Подбежала к ближнему. Короткая надпись на металлической пластинке: «Николиан и Марта Бнос…» Прочитать дальше не смогла, хотя и знала все на память. Расплакалась.

— Они родились в один и тот же год и умерли одновременно, в один и тот же день. Они были счастливы. Правда, Маргарита? И вот сейчас — вся степь ваша! Она усеяна вся могилами ваших счастливых родителей.

Она тихо плакала.

— Это слезы счастья, — заметил маргон. — Я многое могу сделать для вас. Но не все сразу… Сначала хочу открыть вам маленькую тайну. Вообще-то у меня совсем другой вид. Словом, сейчас вы воспринимаете меня несколько иначе… В действительности же… Вот смотрите…

Маргон вытянулся, замер. Вслед за этим его тело начало терять четкие очертания, стало дрожащим, студенистым, постепенно превратилось в пульсирующий с зеленоватым оттенком шар, из которого постепенно начали вспучиваться отростки, как у живой амебы под микроскопом. Они росли и становились похожими на щупальца спрута. Три толстых отростка у самой земли, три — на верхушке пульсирующего шара. Длинные, с присосками. Они неуклюже шевелились. А на самом шаре постепенно обозначились большие глаза и огромный рот с плотно сжатыми губами. Фантастическое существо, но Маргарите почему-то не было страшно, она ничуть не удивлялась. Все воспринимала как должное. И даже поймала себя на мысли: «Какой он красивый, этот маргон. Мар. Какое у него красивое тело. Оно, вероятно, очень мягкое на ощупь. И очень приятного цвета, с розоватым отсветом…» Как только она это подумала, маргон сразу же принял человеческий облик: снова стоял перед ней в густой высокой траве стройный, в сером костюме, с улыбающимся лицом землистого цвета.

— Спасибо. Мне приятно, что я вам понравился.

— Вы читаете мои мысли?

— Не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь. Просто интересно.

— Я завидую вам, Маргарита.

— Мне? Вы такой могущественный… и вы мне завидуете? Не верю.

— Завидую я тому, что для вас еще осталось что-то интересное в мире… А не верите вы мне напрасно. Я всегда говорю правду. — Мар многозначительно посмотрел на Маргариту. — Вернее — что бы я ни сказал, рано или поздно становится правдой. Понимаете?

— Как будто понимаю…

— Вам хотелось бы иметь сына или дочь? — неожиданно спросил маргон, и этот вопрос не показался Маргарите странным.

— Дочку, — произнесла тихо, почти не задумываясь. — Безусловно, дочку.

— Хорошо, — ответил Мар. — Мы позаботимся. Единственная просьба назвать ее Гиатой. Гиата Бнос — очень приятно звучит. Правда?

10

Ведьмы и ведьмаки — это такие люди, которые с помощью некоторых снадобий и прохождения через двенадцать ножей превращаются в разных зверей и птиц, чаще всего в волков, свиней, сорок и копны сена, а также в других людей; превратившись же, они чинят добро или зло ближним своим, как им вздумается. И еще такие люди называются оборотнями.

Экстренное заседание Высшего Совета Земли состоялось в голубом зале, предназначенном для многолюдных собраний. Однако приглашенных было всего одиннадцать человек. Все свободно разместились за специальным круглым столом. Сидели немного смущенные в пустом большом зале, ожидая председателя Высшего Совета — Ирвина. Никто не мог понять, зачем он решил собрать их именно здесь, а не в своем кабинете.

— Дорогие друзья, уважаемые коллеги, ученые! — обратился к присутствующим, заняв свободное место за столом, Ирвин. — Я понимаю, что сказанное мной вызовет у вас немалое удивление. Тем не менее призываю самым серьезным образом выслушать информацию. Мой европейский заместитель товарищ Козуб обратил внимание на весьма удивительные явления, которые в последнее время начали распространяться по всей Земле. Речь идет о многочисленных случаях психозов, а также о массовом появлении на планете не просто вундеркиндов, а детей с фантастически ускоренным уровнем обмена и быстротой развития. Все это не может не волновать нас. Думаю, что более обоснованно, и исчерпывающе доложит сам академик Козуб.

Поднялся Юрий Георгиевич Козуб, поправил рукой непослушную прядь волос:

— Уважаемые коллеги. Несколько дней назад мы заметили на околоземной орбите объект, замаскированный искривленным им пространством. Посмотрите на фотографии, спектрограммы и гравитограммы одного и того же квадрата. Вот гравитограммы, сделанные с борта «Роляра». Думаю, ни у кого не вызовет сомнения то, что объект искусственного происхождения. — Юрий Георгиевич медленно обводил лучом световой указки наиболее важные места на большом экране, куда проектировалось изображение. — Можно, конечно, допустить что-либо сверхфантастическое, к примеру, предположить неведомый науке фактор, приводящий к подобному искривлению пространства, но пришлось полностью отбросить подобную мысль, ибо после неоднократных наших попыток выйти на контакт неизвестный объект сначала перешел на более удаленную от Земли орбиту, а потом, поняв, очевидно, что обнаружен, умчался в открытый космос. Это могло быть только осознанной деятельностью мыслящих. Не желая безосновательно обвинять в чем-либо представителей неведомой нам цивилизации, хочу, однако, сказать, что при добрых намерениях незачем прятаться, хотя и в этом, безусловно, могут оказаться варианты… Я убежден, что, даже допуская добропорядочные цели и поведение неизвестных, можно массовые психозы и появление вундеркиндов связать именно с пребыванием на орбите неизвестного космического объекта. А если это заведомые козни пришельцев? Кто они? Откуда? Каким образом их пребывание на орбите влияет на психику людей? За последнюю неделю я посетил видных психиатров и познакомился с историями болезней многих людей. Имею в виду именно те психозы последних лет, которые у разных больных схожи, как две капли воды. Разговаривал лично и с пациентами стационаров. Много интересного рассказали мне психиатры. Сейчас познакомлю вас с одной из фонозаписей. Это копия разговора врача с молодым инженером, который обратился за помощью. — Козуб нажал на пульте клавишу.

Из стереовоспроизводящего устройства необычайно живо донеслись голоса:

«Сколько вам лет?»

«Двадцать восемь исполнится через три месяца».

«А вид у вас — восемнадцатилетнего».

«Это меня не утешает, доктор. Мне нужно с вами посоветоваться. Можно иметь вид восемнадцатилетнего и выбиться из колеи, спятить с ума. А мне почему-то не хочется».

«Вы юморист. Это прекрасно. Работаете?»

«Инженер на «Тразоне». Седьмой цех».

«Трудно?»

«Глупости!..Извините, доктор. Дома трудно. Особенно по ночам. А на работе я отдыхаю».

«Вы серьезно говорите, что отдыхаете на работе? Я немного знаю ваш «Тразон». И седьмой цех знаю. Вы в смене Буркала?»

«Нет, мы вместе с Селинжером. Он тоже порядок любит, дело знает».

«Напряженная у вас работа. И ответственная. Хотя и кажется со стороны, что ничего особенного, а нервы в постоянном напряжении».

«Я вас понимаю, доктор, но я-то не со стороны. И поверьте мне, что после происходящего почти каждую ночь работа мне действительно кажется отдыхом».

«Вы женаты?»

«Нет. Мы с Луизой собирались еще в прошлом году объединиться, но после того, как со мной началось… Я сам оттягиваю. Я боюсь. Не знаю, чем все может кончиться».

«Вы, собственно, еще не рассказали мне, что с вами происходит, но смотрю я на вас и убеждаюсь, что вы абсолютно здоровый человек».

«Не нужно меня утешать, доктор. Я не пришел бы к вам, если бы… А Луизе я ничего не говорю, выдумываю, что в голову взбредет, тяну, пока сам не разберусь… Но вижу, самому не разобраться».

«Слушаю вас».

«Впервые он пришел ко мне года полтора назад. Точно не помню, но, думаю, это не так важно. Тогда я не придал этому значения. Сон, да и только. Страшный сон. Чего только не приснится? Проснувшись, поворачивайся на другой бок и смотри себе следующий…

Но в следующую ночь он снова пришел. И сказал то же самое, слово в слово…»

«Что именно?»

«Он сказал: «Привет! Ты меня хорошо слышишь?»

«Как выглядел ваш ночной визитер?»

«Худощавый мужчина в респектабельном костюме какого-то неопределенного цвета, землистое, морщинистое лицо. Во вторую ночь я тоже не испугался, только помню, что и во сне удивился, вновь услыхав те же слова: «Ты меня хорошо слышишь?» Это надо же, думаю, чтобы сны так повторялись. Ничего не ответил тому худющему. Проснулся, выкурил сигарету. И в третью ночь опять он. Вроде бы шел я по степи, а он выходит из густой травы навстречу. И опять за свое: «Привет! Ты меня хорошо слышишь?» А меня словно слепень укусил, крикнул ему, мол, какого черта ко мне пристал. А тот усмехнулся: «Наконец-то ты заговорил. А мне казалось, что ты действительно меня не слышишь». Я понимаю, что это мне снится, но так ясно, как наяву все происходит. «Вижу, с характером ты. Трудновато нам с тобой придется. Но как говорится у вас: плохая рыбка — поганая юшка. А из тебя хорошую юшку можно сделать, — худой деланно засмеялся, положил мне руку на плечо и спросил: — Как тебе живется?» — «Спасибо, — говорю. — Кто вы такие?» — «Твои друзья. И запомни это раз навсегда. Заруби себе на носу, что мы желаем тебе лишь добра, иначе ты плохо кончишь, парень». Я тогда, помнится, рассмеялся истерично, будто расплакался, и проснулся».

«Следующей ночью он тоже приходил?»

«Да».

«Тот человек похож на кого-то из ваших родных?»

«Нет. Не похож».

«Не напоминает ли он вам кого-либо из сотрудников?»

«Нет! Нет! Он ни на кого не похож. Он вообще не похож на живого человека. Он похож лишь на искусно изготовленный манекен».

«Где вы видели манекен, похожий на того человека?»

«Нигде я не видел, доктор, манекен, похожий на того человека, но ко мне во сне приходит человек, похожий на манекен».

«Понятно. Рассказывайте дальше».

«Понимаете ли, доктор, мне больше не о чем рассказывать. Все это продолжается полтора года. Не думаю, что стоит рассказывать подробно мои ночные несуразицы».

«Ошибаетесь, ваша мнимые образы, конкретные действия могут мне о многом сказать. Как вы себя чувствуете днем?»

«Чудесно. Я тороплюсь на работу как на праздник. Но с ужасом думаю о приближающейся ночи».

«Он приходит каждую ночь?»

«Нет. Но от этого не легче. Ожидание в «свободные ночи» изматывает еще больше».

«С Луизой вы часто встречаетесь?»

«Вообще-то часто… Но тут такое вот дело, доктор, с Луизой. Где-то через месяц тот… Извините, но я буду говорить о видении как о живом человеке…»

«Он не сказал, как его зовут?»

«Как-то я сам спросил его об этом, но он ответил уклончиво: «Называй меня просто маргоном».

«Так… Вижу, что у вас, дружок, все это очень похоже на модную ныне болячку».

«Что вы говорите, доктор?»

«Говорю, что все течет, все изменяется, но с новыми явлениями приходят новые болезни… Но поверьте мне, друг, по опыту знаю, что все это не очень серьезно. Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Вы сказали, что примерно через месяц…»

«Да, через месяц тот манекенный человек…»

«Называйте его маргоном, и вам и мне будет проще. Что с вами? Простите, почему вы так смотрите на меня?»

«Он тоже просил называть его маргоном. Но я его маргоном не назвал ни разу. И не назову!»

«Вот как? Простите».

«Тот человек сам начал со мной разговор о Луизе. Я спросил, откуда он знает о моей дружбе с Луизой. А он ответил, что все знает задолго до того, как оно произойдет, а какая-то Луиза для него — пустяк, безделица. Я вполне учтиво возразил, что не какая-то Луиза, а девушка, которую я люблю и уважаю. Знаете, во сне частенько впадаешь в патетику, и она не режет слуха… А тот человек лишь улыбнулся, будто оскалился, и вынимает из кармана фотографии: «Вот, посмотри на свою Луизу». Я понимаю, что это только сон, но мне не хотелось бы говорить о тех фотографиях».

«Да, безусловно, химерные видения…»

«Чрезмерно химерные… А потом он говорит: «Кстати, она больна, у нее спарасис». — «Она мне никогда не говорила об этом». — «Скажет, не волнуйся, она тебе скажет, когда уже не сможет скрывать». Я отвечал ему что-то, а сам, понимая, что это сон, лишь ждал, когда же проснусь… А потом тот человек говорит: «Я прекрасно понимаю, что тебе нужно от жизни. Оставь свою Луизу. Мы, благодетели великого космоса, сделаем для тебя все, что тебе нужно. Без Луизы… Ты сможешь иметь сына или дочь, кого захочешь. Они будут твоим непосредственным продолжением, твоими преданными друзьями… Скажи только нам, что ты сможешь их полюбить и содержать сам, без Луизы, и завтра же утром ты станешь счастливым отцом. Не волнуйся ни о чем, о деталях мы позаботимся сами, ни у кого не возникнет даже вопроса, откуда у тебя появились… появился младенец».

Юрий Георгиевич выключил фонозапись.

— Это лишь небольшой фрагмент. Но достаточно красноречивый. Для всех этих странных психозов характерно то, что воображаемый человек неопределенного возраста, худощавый, называющий себя маргоном, в конечном итоге предлагает «взять на воспитание», «усыновить», «родить», «найти» ребенка. Следует отметить, что каждый раз маргоны играли на самых лучших человеческих чувствах. Сейчас приведу несколько страничек-копий из одной, далеко не случайной, истории болезни. За прошедшую неделю я познакомился с бесчисленным множеством людей, пересмотрел множество видео- и фонозаписей и сейчас демонстрирую вам самые характерные, типичные, которые, по моему мнению, лучше всего подтверждают мою версию. Вот посмотрите эти строчки.

На экране появился текст:

«Санитарной машиной СГ-16-А-5 она была доставлена в стационар. Возбуждена, негативистична, делала много лишних движений, бредила, о себе ничего конкретного рассказать не сумела, но много рассуждала на общие темы, больной себя не считала, от осмотра категорически отказалась.

При дальнейшем обследовании соматических отклонений не выявлено. Больная много времени проводит в кровати. Неспокойна, часто возбуждается, с подозрением оглядывает всех, кто ее окружает. В первый день лежала спокойно и шептала что-то неразборчивое, потом вскочила с кровати, надавала пощечин соседке и затем умиротворенная возвратилась в кровать. Она правильно называла дату, когда ее привезли к нам, однако не могла долго понять, где она, называла больницу институтом, школой, храмом, музеем, театром.

Каждый раз от обследования отказывается, непритворно, искренне стыдится, но без малейшей неловкости и даже с удовольствием всегда стоит обнаженная перед группами студентов. На все их вопросы отвечает многозначительными намеками. Скажем, когда ее спросили, где она раньше жила, она сказала: «Жила? Жизнь — очень абстрактное понятие». Когда студент спросил, где она вычитала такую мудрость, больная не задумываясь заявила: «В семнадцатом веке, в семнадцатом дневнике, семнадцатая строка сверху». Отношение к врачам предубежденное, боязливое.

По словам самой больной, она может «вызвать» для беседы любого человека на планете, может «лечить гипнозом на расстоянии», может предсказывать будущее и тому подобное. То и дело больная к чему-то прислушивается, что-то шепчет. Сама себя считает исключительно одаренной личностью, почти гением, но «к сожалению, не может спасти планету от надвигающейся катастрофы. Гибель близка». На вопрос, о какой катастрофе она говорит, отвечает: «Увидите сами. Все равно изменить ничего уже нельзя. Мы проиграли. Все, что я могу вам сказать, только ускорит смерть». Больная часто жалуется, что на нее воздействуют какими-то волнами, и она вынуждена постоянно отгонять те волны и поэтому «у нее дрожат руки». Больная часто сидит, закинув ладонь на затылок, потому что именно так ей удается лучше всего «защищаться от электронных волн, которые входят внутрь через затылок». Держится больная со всеми свысока, говорит преимущественно приказным тоном, порой становится откровенно циничной, эротичной… На втором месяце болезни она имитировала роды: принимала характерные позы рожениц, требовала, чтобы весь персонал приготовился, и кричала: «Я должна родить маргона!»

Юрий Георгиевич отключил проектор, экран погас.

— Если бы не последняя фраза о маргоне, эти строчки можно было бы принять за выписку из обычной истории болезни. Шизофрении. Но даже воспоминание о маргоне не самое важное… Я разговаривал с лечащим врачом. Произошла уникальная случайность, что среди сотен историй болезни, в основном однотипных, я натолкнулся как раз на эту и почему-то интуитивно заинтересовался личностью больной. Скажу сразу, это Луиза Хенкель. Да, та самая Луиза, о которой говорилось в предыдущей фонозаписи. Санитарную машину за Луизой Хенкель вызвали случайные люди, которых удивило поведение молодой женщины, она стояла на берегу реки и кричала: «Алло! Алло! Говорите громче! Я вас плохо слышу!» Когда Луизу Хенкель насильно привезли в больницу, у нее нашли небольшую записную книжку, а в ней что-то вроде дневника. Записи ее оказались для врачей лишним подтверждение ее болезни, а для меня… Вот посмотрите хотя бы одну страничку:

«…он опять приходил. Я уже боюсь засыпать. Иногда кажется, что схожу с ума. Боюсь встречаться с Игорем. В прошлом году мы договорились пожениться, но я сознательно оттягиваю срок, жду, чем все это со мной закончится… Прошлой ночью он мне говорил: «Скажи Игорю, что ты больна спарасисом. Должна же ты как-то проверить его чувства. Если он испугается этого, то какая же тогда у него любовь». Я не могла не согласиться с ним во сне… Какой это ужас, реальное и воображаемое сливается для меня воедино…»

— Вот такая запись, — продолжал Юрий Георгиевич. — Лично для меня она поставила точку в спорах о природе неопознанных психозов. Бессмысленно искать физические, химические, иные факторы. Имеем дело с коварным сознательным вторжением. Почти каждый больной называет своих «посетителей» «маргоном» или «маргонами», а в конкретном случае с Игорем и Луизой наблюдаем типичную провокационную игру. Надеюсь, нет необходимости что-то еще объяснять или в чем-то убеждать?

Юрий Георгиевич, замолчав, обвел взглядом присутствующих.

— И еще одно. Увеличение числа вундеркиндов в последние годы тоже следует связать с пребыванием на земной орбите неведомого объекта. Думаю, в этом вопросе тоже возражений не будет. Личностями вундеркиндов мы обязаны заняться самым серьезным образом, активно, но как можно тише и спокойнее, с максимальной решительностью и пониманием возможной их агрессивности и вообще трудно представить чего еще. Об усилении патрулирования по всей Солнечной системе и о немедленном создании специальной комиссии говорить тоже не приходится, это понятно. У меня, товарищи, все. Что скажете по этому поводу?

11

Пусть принесет вам счастье темно-синяя шея Шамбху! Когда Парвати припадает к груди своего мужа, то обвивает его шею влюбленными взглядами, будто петлей!

— Тебе не кажется, что мы совсем разленились? — Дирар вздохнул и медленно скатился с полукруглого сиденья, облегавшего его тело.

— Отдыхать не только приятно, но и необходимо. Отдых — непременная часть и продолжение работы. К тому же, откровенно говоря, с каждым годом я все меньше возлагаю надежд на успех.

— Напрасно, все прекрасно задумано.

— Но слишком медленно развивается. На этой планете нам никак не везет. Лично мне все это опостылело. Эти проклятые «гомо сапиенсы»!

— Вызвать тебе замену? Ты устал?

— С чего мне устать? От пятилетнего безделья? — Мар громко рассмеялся и беззаботно сплел все верхние щупальца вместе, смеялся долго и неудержимо, так, что его всегда бледно-зеленое тело порозовело и все три глаза закрылись пленкой.

— Ну и чудак же ты! Я не сказал ничего смешного.

— Безусловно, — согласился Мар и тут же успокоился. — Не смеялся бы я тогда, если б ты сказал что-либо остроумное. Зачем смеяться, когда и так смешно? А вот когда какой-то Дирар хочет тебе окончательно испортить настроение, можно и посмеяться. Над ним. Не так ли, коллега?

— Ты действительно переутомился. Нервное истощение…

— Ну вот что. Если ты вызовешь замену, я тебя выверну наизнанку. Понял? Эта замена станет твоей заменой! Я скажу, что ты не выдержал чрезмерных положительных эмоций.

Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы обижаться в спорах.

— Ну, согласись же, Мар, что все-таки наш эксперимент проходит вполне удачно.

— Ты кого убеждаешь? Меня или себя? Я уже распух от наших неудач и просчетов.

— Ты не прав. Никаких неудач я не вижу. Просто очень затянулся эксперимент… С землянами ужасно трудно работать.

— С ними просто невозможно работать! — вдруг истерично закричал Мар. — Я начинаю терять контроль над своими поступками после каждого перевоплощения, после каждой встречи с ними. Большинство землян научились читать мои мысли. Это меня просто обезоруживает. Я уже не знаю, кто на кого больше воздействует — мы на них или они на нас?

— Оставь, ты всегда склонен преувеличивать. Никто из землян понятия не имеет о нашем с тобой пребывании на орбите.

— Пять земных лет! — кричал Мар. — Ничего себе — пребывание! Преувеличение!

— Не вопи!

— Дуралеем следовало тебя назвать, а не Дираром! Будто на собственной шкуре ты ничего не чувствуешь. Быстрой и блистательной победы не состоялось. Наших каров не берут, по крайней мере в том количестве, которое могло бы обеспечить наш успех. Меня всего выворачивает после каждого перевоплощения, а ты хочешь, чтобы земляне узнали о нашем пребывании здесь! Не уверен, обошлось ли недавнее происшествие. Вне всякого сомнения, нас заметили, хотели вызвать на контакт. Теперь они начнут еще усерднее вести контроль. И вполне возможно…

— Нет, они не станут атаковать. Ведь мы не проявляем никаких признаков агрессивности. — Маргон зловеще рассмеялся. — Никакой агрессивности. Кому-то из нас нужно выйти и тщательно прозондировать, что они о нас, оставшихся невидимыми, подумали…

— Четвертый у Гиаты еще не обозначился?

— Кажется, еще нет. Крепкий орешек. А Гиата гениальна. Не так ли? Она его приручит.

— Так говоришь, будто его приручение что-либо кардинально решит. Не верю я в возможность быстрого его приручения, а чтобы выйти на его брата, который в Высшем Совете, нам и жизни не хватит.

— Замолчи, болван! Иначе я доложу Чару о твоей полной деградации.

— Попробуй, попробуй. Хотел бы я посмотреть на тебя после этого. Ну ладно, хватит. Просто мы оба вконец обленились.

— Нашей вины в этом нет. После того, как нас заметили, нам просто необходимо было затаиться на некоторое время. Вот мы и отлеживались без дела. И не нашли ничего лучшего, как поссориться.

— Кажется мне, что мы несколько беспечны. Перед этой планетой мы практически безоружны.

— Не думаю. В случае, если не окажется выхода, можно даже выйти на контакт. Но сейчас для нас единственным законом жизни является приказ нашего Чара. А он однозначно требует сохранить в полной тайне наше пребывание на орбите.

— Чар далеко, а мы, к сожалению, можем рассчитывать только на собственные силы.

— Безусловно. Очень жаль, что земляне находятся на высокой ступени развития. Не было бы никаких проблем, если б они пребывали в дикости. Но что поделаешь… Мы малость запоздали в наших поисках.

— Да и кары появились у нас сравнительно недавно. А без них очень трудно колонизировать планеты, даже населенные дикарями. Ну а с карами мы справимся и здесь. Пройдет не более года-полутора, вот увидишь, все произойдет так же, как и на Дираузе — тихо и мирно расширятся владения Чара, наши владения.

— Да, если мы удачно выполним программу, до конца дней своих ни в чем не будет у нас недостатка.

— Конечно, пока не прилетят наши. А когда они освоятся, то и здесь придется ограничиться заслуженным Бункером Счастья.

— Можно опять отправиться в поиски новых миров, для расширения владений Великого Чара. Согласись — пока что-то ищешь, до тех пор и счастлив.

— Мы с тобою уже постарели. Успеть бы пустить корни здесь.

— Напрасно так рассуждаешь. Да что впустую болтать. Скоро мы встретимся с Гиатой и Ровичем. Да и всем остальным следует больше уделять внимания. Тем более после нашего вынужденного безделья. К Гиате, пожалуй, я выйду в ближайшее время. А может, ты?

— Деградируем мы с тобой. Разленились. Слишком вжились в образ землян, земной антураж. Сами едва в землян не превратились! С огнем играем.

Дирар рассмеялся, оттолкнулся сразу тремя нижними конечностями и под самым потолком сделал красивый пируэт:

— Нужно бы еще немного уменьшить гравитацию, не возражаешь? — спросил из-под потолка. — Ты же знаешь, как мне нравится состояние невесомости.

— Оставь эти разговоры! — закричал Мар. — Я терпеть не могу, когда не ощущаю массы своего тела. Я перестаю тогда сам себя уважать.

12

Дегенерат с чувством собственного достоинства. Что может быть ужаснее?

Она была в простом пестром халате, распахнутом на груди, улыбалась, что-то дожевывая, когда Сухов открыл на сигнал свою дверь.

— Приятного аппетита, — пошутил Антон, удивленно рассматривая одетую по-домашнему Гиату.

— Спасибо. Привет! Как видишь, мы уже соседи. Почему не приглашаешь войти?

— Да, безусловно, входи.

— Жена дома?

— Нет. Никого нет.

— Жаль. Мне хотелось бы повидать твою жену. Вот возьми для детей. Гиата ткнула Сухову два батончика «Мечты». — А дети где?

— Они пошли в театр. У Витасика каникулы… А я отсыпаюсь после ночного дежурства.

— Я тебя разбудила? Прости, — долго застегивала пуговицу халата. Поверь, я не знала, что ты отдыхаешь. Пойдем, посмотришь мою лабораторию. Я уже все привела в порядок и очень довольна.

— Гиата…

— Ты словно боишься меня. — Она рассмеялась так чарующе, что Сухов заставил себя улыбнуться, чтобы не показаться совсем негостеприимным.

— Я очень устал, Гиата. И хочу спать.

— Вот не думала, что ты такой соня. Не поспал одну ночь и уже раскис. Пошли. Мне нужна твоя помощь.

Антон, ругая себя в душе за слабоволие и внутренне протестуя против бесцеремонного вторжения этой женщины, все же послушно буркнул:

— Я сейчас, — и обречено добавил: Только переоденусь.

— Зачем? К чему такие формальности? Чувствуй себя со мной совершенно свободно. К слову — это на будущее — пусть тебя не удивляют всяческие предложения и мои авантюры. Скажем, я могу спросить тебя, не хочется ли тебе переспать со мной, или — не хочешь ли ты сменить работу, или… в общем — что угодно… Воспринимай все это как обычный вопрос. Прости, но такой у меня характер. Я очень импульсивна и непосредственна. Когда меня что-либо заинтересует или в голову придет забавная мысль, я не могу ждать ни минуты, тут же должна удовлетворить свое любопытство. Так пусть тебя ничто не удивляет. Договорились? — Гиата лукаво улыбнулась.

— Договорились. — И тоже улыбнулся. Насколько смог непринужденно.

Комната Натальи стала неузнаваемой. Прежде всего бросалось в глаза множество картин на стенах. Сухов посмотрел и с удивлением отметил, что на каждой из них изображено одно и то же чудовище: зеленая голова с тремя глазами и жуткими щупальцами. Гиата, перехватив его удивленный взгляд, сказала:

— Все я сама нарисовала. Это маргон.

— Маргон?

— Да. Он часто приходит ко мне во сне. Вроде бы страшный, а на самом деле такой добродушный. Я очень его люблю. С нетерпением жду каждого вечера, чтобы заснуть и увидеть его. Но он почему-то не всегда приходит.

— А зачем так много одинаковых картин?

— Одинаковых? Ну что ты, Антон, разве не видишь — он на каждой картине разный. Не смотри на меня как на сумасшедшую… Хочешь, я его попрошу, он и к тебе придет?

— Нет. Благодарю. Не хочу, — ответил Сухов вполне серьезно. — А где Натальина библиотека?

— Что?

— Куда ты девала все книги, которые были здесь?

— Остался один хлам, а не книги. Все сгорело. А библиоскопы, сам знаешь, не выдерживают высокой температуры.

— Да, знаю. А жаль…

— Что жаль?

— Жаль, что современные библиоскопы не выдерживают высокой температуры…

— А знаешь, Антон, мне не жаль. Зато мы теперь соседи. — Гиата на мгновение стала непохожей сама на себя, даже волосы приобрели непривычный коричневый оттенок. — Мне запомнились слова одного человека. Как-то на старом кладбище он сказал, глядя на древние, вытесанные из камня кресты: «Нас не станет, а эти камни будут стоять». А потом мы подошли к могиле его матери с современным миниатюрным надгробием. Я спросила: «А почему вы не поставили мраморной плиты своей матери, чтобы стояла тысячу лет?» А он посмотрел на меня с чувством превосходства и сказал: «Зачем? Нас не будет, а камень будет? Так что — мы хуже камня? Пусть и его не останется после нас». Я спросила: «А память?» Он глянул искоса: «А память — вечна», изрек он. Мне вдруг стало страшно, а потом легко-легко. И я до сих пор не могу понять, что со мною произошло в тот миг… Но что-то случилось, Антон. Мне кажется, что именно с той минуты я стала такой, как вот сейчас. А какая я сейчас? Скажи, Антон.

— Что я могу тебе сказать?

От его слов Гиата будто пробудилась от сна, смешно тряхнула головой, поправила рукой прическу, и в глазах ее засветились привычные Антону холодный огонь и деланная кротость.

— Какая странная, ужасная, бессмысленная смерть Натальи, — произнес Сухов, глядя прямо в глаза Гиате.

— Тебе ее жаль? Старую, никому не нужную Наталью тебе жаль? Чудак. Если так ко всему относиться, то в результате будешь жить на груде мусора, на груде старого хлама. Ей давно уже было пора… отойти, — спокойно заявила Гиата. — А у меня теперь здесь настоящая лаборатория. И совсем рядом с тобой…

— Жилсовет знает о твоем переселении?

Гиата совсем спокойно ответила:

— Безусловно, знает.

Сухов не мог объяснить причины своих сомнений, но не мог заставить себя поверить хотя бы одному слову этой женщины.

«Нужно сегодня же позвонить, а лучше самому зайти в жилищный совет. Там хотя бы скажут мне, кто эта женщина. Биолог? Безумная или действительно ученая? Да, сегодня же нужно поговорить. Или сначала посоветоваться с Миколой?»

— О чем ты задумался, Антон? И почему ты спросил меня о жилсовете? Гиата смотрела на него лукаво и сосредоточенно, а Сухову вдруг стало не по себе, он почувствовал, что Гиата прочла его мысли.

— Ты же сама прекрасно знаешь, о чем я думаю…

Гиата рассмеялась.

— Антон, мне нужна твоя помощь. Слышишь?

— Да.

— Очень прошу тебя, отрежь голову вот этой симпатичной нике. — Гиата указала взглядом на стол, где лапками вверх лежало серое существо. — И выбери мозг в тот серебряный стаканчик, что стоит рядом. Ладно? А я тем временем быстренько приготовлю нам что-нибудь вкусненькое. Что ты любишь, Антон? Острое или пресное? Холодное или теплое?

«Погань!» Сухов даже губы крепко сжал, чтобы и намек на слово не вырвался. Но Гиата тут же замерла, на миг окаменела и затем, чеканя каждое слово, тихо заговорила:

— Кажется, я ничем не провинилась перед тобой. Своих жизненных принципов не навязываю. Прежде чем осуждать кого-то, оцени собственную жизнь… Мне досадно, Антон, что ты оказался трусом, — и неожиданно для Сухова Гиата вдруг приветливо улыбнулась. — Но подойди и поцелуй меня. Ты меня очень обидел. Жаль, что я, пожалуй, ошиблась в тебе…

13

Существует такая детская игра: зеленое, к примеру, называть черным, стол — арбузом, а руку — ухом или ногой… Продолжая разговор, каждое предложение усложняется новой путаницей, но играющему не следует забывать, что он чем назвал, кибернетическое устройство фиксирует любую ошибку. Игра развивает память, по крайней мере так утверждают те, кто ее придумал. А придумали ее, между прочим, те, кто давно уже ни в какие игры не играет. Я несколько раз развлекался с детьми, которым эта игра очень понравилась, и ловил себя на мысли, что мне как-то неловко от того, что все видят, где зеленое, где черное, но каждый притворяется, что не видит ничего, кроме того, что сам выдумал.

Антон Сухов переступил порог жилища брата и измученно улыбнулся:

— Здравствуй. Ты, наверное, спать уже собирался?

— Да нет, что ты! Я всегда поздно ложусь, читаю перед сном, пока не отключусь. Раздевайся. У тебя что-то случилось?

— Да нет. Хочется поговорить. Ты уж извини.

— Ты чем-то взволнован? — Микола обнял брата, потом включил все светильники, но Антон недовольно поморщился:

— Не нужно столько света. Глаза даже режет.

Сели за стол.

— Я у тебя заночую, ладно? Не хочется ехать домой, завтра в клинике с утра начинается уникальный эксперимент, а от тебя туда рукой подать. Хорошо?

— О чем ты говоришь! Конечно же, хорошо… Веронике сказал, что останешься у меня?

— Веронике? — отчужденно переспросил Антон, встретился с братом взглядом и долго смотрел, ничего не понимая. — Я могу позвонить ей отсюда. Но она не ждет. Когда операция затягивается, я, случается, остаюсь ночевать в клинике. И часто забываю позвонить. Все в порядке…

— Ты сейчас с работы?

— Нет. Понимаешь ли, в последнее время… Я так устаю в последнее время… Ты же слышал, безусловно, что сейчас повсюду творится?

Микола, стараясь казаться непринужденным, удивленно поднял брови.

— Что ты имеешь в виду?

— Позавчера вызвали «Скорую» и забрали прямо от операционного стола нашего анестезиолога. Психоз… Все чаще и чаще слышу этот диагноз. Ты не можешь не знать об этом.

— Да, кое-что слыхал, — уклончиво произнес Микола. — А что с вашим анестезиологом? Расскажи.

— Все это очень грустно и вовсе неинтересно, Микола. Ну ладно… Митрофан внезапно закричал: «Нет! Нет! Я на работе! Оставите вы меня в покое или нет?!» Одновременно кричал и смеялся на всю операционную, потом непристойно ругался и хохотал: «Ну, дают жару, ой не могу! Ну, дают!» А затем со смехом набросился на одного из хирургов, щекотал его и грозился: «Я тебя выведу на чистую воду, маргончик! Меня не обманешь! Я тебя давно узнал!» Мы все кинулись на него, связать хотели, но он раскидал нас, как котят, и с высоко поднятой головой вышел из операционной, заявив тому хирургу во всеуслышание: «Ты ко мне ночью приходи, как всегда, поболтаем, а то привязался, нахал, во время операции!» Мы заперли его, когда он вошел в раздевалку, и вызвали машину. Я его очень хорошо знал. Мы с ним часто вместе стояли на операциях, дружили с ним. Микола, что это такое? Последнее время… Что это за маргоны, что с языка у всех не сходят?

— Мы призраками не занимаемся, — беззаботно рассмеялся Микола.

А у самого мурашки побежали по спине, но он ничем не выдал своего состояния. На мгновение возникло желание рассказать брату о неизвестном космическом объекте, замеченном на околоземной орбите, но воздержался, вспомнив решение Высшего Совета: «Действовать исключительно силами Совета, без разглашения, чтобы не вызвать паники и недоразумений среди населения».

— К тебе ж они не приходят по ночам? — похлопал Антона по плечу.

— Ко мне еще нет. Но к моей знакомой… У нее вся стена увешана картинами о маргонах.

— Твоя знакомая сейчас, вероятно, в психиатрической клинике, а тебе, Антон… — начал назидательно Микола, но брат перебил его:

— Моя знакомая сейчас живет по адресу: Фибуля, 16, квартира 18, и занимается научной деятельностью, если это можно назвать так…

Микола отметил про себя, что это дом брата.

— Как зовут твою знакомую?

— Гиата Бнос. И, кстати, она никогда не попадет в психиатрическую клинику. Если она и безумная, то это ее обычное состояние.

— Вот как? — Микола разволновался, но сумел скрыть это от Антона. Ты давно знаешь Гиату Бнос? Расскажи мне. Может, я и смогу тебе что-нибудь посоветовать.

— Давно ли я ее знаю? Нет, совсем недавно, и познакомились мы с нею очень странно. Мы ехали на машине вместе с Митрофаном, с тем самым анестезиологом, которого позавчера забрали в психиатричку, а у обочины магистрали стояла женщина с ребенком на руках. Мне почему-то захотелось их подвезти. Митрофан еще высмеял меня, мол, напрасно рыцарствую, но мы остановились, и она села в салон. А потом начались причуды. Дитя верещало у нее на руках, у меня же в тот день было прекрасное настроение, и я начал развлекать мальца. Говорил, что заберу его к себе, если не перестанет плакать, ну, сам знаешь эти дорожные шутки: на портфель ему показывал, мол, в него и посажу, портфель-то большущий. А женщина та, Гиата, начала подыгрывать: ей, дескать, не нужен такой каприза, заберите его себе. Взял я малыша на руки, а Гиата тут же попросила машину остановиться, выскочила из салона… Я опомниться не успел, как ее и след простыл. Вот так мы с нею познакомились. Точнее, познакомились мы в тот же день, но несколько позднее. Мы с этим мальчуганом, его Серафимом зовут, тоже сразу вышли из машины. Но догнать женщину не смогли. Она исчезла, как сквозь землю провалилась. У меня волосы дыбом встали. Серафим повел меня в парк, погулять. А потом привел меня к Гиате, но так привел, будто я сам пришел. Давай, говорит, зайдем в какую-нибудь квартиру, попросим иголку с ниткой, а то у меня пуговица оторвалась. Я и повел его, как мне казалось в первый попавшийся дом, позвонил наобум в какую-то квартиру, а в этой квартире и жила Гиата Бнос. Представляешь? Вот так мы познакомились.

— А кто она?

— Говорит, что биолог. Но нигде не училась. Домашнее воспитание. И сейчас нигде не работает. Не хочет, видишь ли, «связывать свободу своей научной деятельности ни с каким институтом». Экспериментирует с ники, головы им отсекает.

— Сколько ей лет?

— Пожалуй, как и мне, или моложе немного. Микола, она не сумасшедшая, но она… Все это очень страшно и не так просто. Я интуитивно чувствую. И этот ее Серафим, вундеркинд…

— А на стенах, говоришь, картины? С маргонами? — Микола все еще пытался хотя бы намек на улыбку на лице сохранить. — А какие они, маргоны?

— Зеленые, стервы, с отростками неопределенной формы, иначе чем щупальцами не назовешь… Психоз это, Никола. Какой-то жуткий массовый психоз.

— Ты переутомился, Антон, но… Я прошу тебя, если будешь еще бывать у этой Гиаты, попробуй расспросить ее о маргонах, о ее Серафиме. Любые мелочи могут оказаться полезными.

— Вы занимаетесь этим? — обрадовался Антон.

— Психозы, если их следует называть так… — начал Микола, но тут же и умолк. — Не волнуйся. Я уверен, что очень скоро удастся докопаться до первопричины.

— Микола, расскажи мне все, что ты знаешь. Я буду молчать, клянусь. Я должен хоть что-нибудь узнать наверное. Иначе, чувствую, и сам с ума сойду. Расскажи!

Микола посмотрел на брата устало и сочувственно:

— Я и сам определенно ничего не знаю, Антон. К сожалению…

14

Все это было в действительности. Но оказалось неправдой. Ибо должно было стать совсем другим. Но никто не знал, каким именно все должно быть. Каждый из очевидцев может лишь утверждать, что в ту зиму выпал очень глубокий снег, а сильные морозы держались недолго, сменившись вдруг оттепелью, ранней весной, которую сменило лето, однако и оно отлетело вскоре с пожелтевшей листвой, чтобы заложить начало новому жизненному циклу. Каждый из очевидцев может лишь утверждать, что в том году носилось в воздухе нечто нематериальное, как желание улыбнуться, и многие действительно улыбались робко, даже громко смеялись, но не каждый день, ибо какое-то таинственное предостережение невольно заставляло задумываться над тем, что же тогда было и каким оно должно быть.

— В чем дело, Дирар? Ты слышишь, как они плачут?

— Воют. Голодные.

— А что случилось, Дирар?

— А ты больше бы спал на центральном пульте!

— Мог бы и разбудить. Не создавай лишних проблем. Что случилось? Почему кары так плачут? Почему они голодные?

— Неисправность автоматической кухни. Это твоя вина.

— Что-нибудь серьезное?

— Не знаю. Беларар ремонтирует. Но они все сдохнут, если ремонт затянется.

— Нужно попытаться накормить.

— Интересно, как ты себе это представляешь? Жить надоело?

— Неужели нельзя ничего придумать?

— Придумай.

— Вообще-то меня давно беспокоила эта затея нашего Чара. Зачем нужно было закладывать в генетическую программу каров потребность разрывать зубами каждого, кто захочет накормить их?

— Накормить — значит приручить. Отсюда и дальнейшее. Чару у таких, как ты, ума не занимать.

— Можешь не разоряться, он тебя сейчас все равно не слышит.

— Чар все слышит и все видит. Но если бы он и не слышал, я все равно скажу, что Чар в твоих советах не нуждается. Он сам знает, что делает. Накормить — означает приручить. А что это за оборотень, которого можно приручить. Если нужно, он и сам приручится до поры…

— Пускай Чар все видит и все слышит, но я тоже хочу нормально существовать. Он далеко, а земляне — близко! И они меня разлагают! Каждая встреча с ними для меня как капля отравы. А нас всего двое. И меня это бесит!

— Успокойся. Прекрати истерику.

— А что с теми выродками делать, если Беларар не отремонтирует вовремя систему автоматического кормления?

— Не знаю. Должно быть, уничтожить. Или просто ждать, пока сами сдохнут. Что тут придумаешь путного?

— А потом опять выхаживать новых? Эти почти доросли уже до запуска на Землю.

— Сам говорил — нам некуда спешить. Воспитаем новых, поумнее этих.

— Все они одинаковы.

— А кормить их я не пойду!

— Никто тебя и не заставляет. Но… А может, попросим Беларара каким-нибудь образом сымитировать автоматическое кормление. А то и вправду жаль терять эту группу каров. Они нам неплохо удались.

— Как жалобно плачут. Если не накормить, то скоро сдохнут. Они еще молодые и очень чувствительны к голоду. Пока развиваются. Только недели через две мы сможем вживить им универсальные энергоблоки. Все это время кормить их нужно стационарно.

— Пошли к Беларару. Он сумеет помочь. Он превосходный робот.

— Включи освещение. Терпеть не могу сумерек.

— Изнежился ты за прошедшие здесь годы.

— Сорок семь узлов тебе на третий щупалец.

— Можешь обойтись и без ругани, даже мысленно. Не то я тебя вгоню в тридцать два на тридцать два, если не перестанешь меня обижать.

— Ладно, пошли к карам.

— Подожди, я включу свет, этот переход так захламлен, без щупалец остаться можно.

— Как они воют. Это уже слишком. Если не удастся накормить, сейчас же и уничтожим.

— Осторожно, не торопись заходить в зал. Нужно вызвать Беларара и обо всем договориться здесь. Пусть лучше те недоростки ничего не слышат. Молоды и глупы еще, могут неправильно нас понять.

— Сто седьмой! Приказываю выйти в тамбур сектора номер три! Сто седьмому приказываю выйти в тамбур третьего сектора!

— Включи аварийный сигнал. Нам давно пора заняться текущим ремонтом. На нашей Базе многое уже приходит в негодность.

— Сто седьмой! Приказываю немедленно выйти!

— Вызывай сто восьмого! И не вздумай сам заходить. У меня недоброе предчувствие.

— Сто восьмой! Немедленно выйти в тамбур.

— Там что-то случилось.

— Не каркай.

— Без сомнений… Беларар сразу вышел бы после вызова. Сам знаешь.

— Вызывали сто восьмого?

— Да, Брунар. Что там со сто седьмым? Почему не выходит?

— Очень неприятный случай, маргоны. Я даже не успел доложить… Это произошло только что. Я вытягивал сто седьмого, когда вы меня вызвали. И я бросил его, теперь уже от него ничего не осталось. Он имел неосторожность имитировать автоматическое кормление. А они его разорвали. Ведь это же кары! С ними нельзя расслабляться, а Беларар был слишком чувствительным роботом. Я ему не раз говорил, такие, как он, долго не живут. И оказался прав. Кары разорвали его на мелкие куски. Что прикажете делать?

— А что тут прикажешь? За сколько ты сможешь наладить автоматическое кормление?

— Точно не знаю. Трудно сказать. Беларара теперь нет. Такого мастера нет.

— Понятно. Значит, каров нужно немедленно уничтожить.

— Послушайте сто восьмого!

— Что ты хочешь сказать?

— Я понимаю, что я обыкновенный робот, но… Мне кажется, не следует уничтожать каров. Жаль энергии на их аннигиляцию. А если не аннигилировать — будет смрад. Предлагаю заслать эту группу каров на Землю недозрелыми. Они уже очень похожи на земных собак, и никому в голову не придет ничего подозрительного. Жаль, конечно, что они не смогут теперь стать полноценными карами. В конце концов, можно считать это экспериментом. Вполне возможно, что некоторые из них сумеют дозреть на Земле, если удачно перейдут на режим самостоятельного питания.

— Ты толковый робот, Брунар. Спасибо за удачную мысль. Энергию нам действительно нужно беречь. А если не аннигилировать — смрадом заполнится вся База. Молодец Брунар. Очень интересный эксперимент. Пускай теперь на Земле ломают головы, как из собак вырастают люди. Паника поднимется. Если выживут хотя бы несколько. Большинство их, конечно, погибнет. Нужно доложить Чару. Думаю, эта идея ему тоже понравится.

15

Биокиберы плачут в следующих случаях: 1. Засорились правый или левый лакримальные каналы. 2. Появилось несбалансированное увеличение эманационного потенциала между седьмой и девятой клеммами церебрального коллектора. 3. Потеря электрозаряда на сорок седьмом тразоне левой группы. 4. Увеличение сопротивления в системе базилики. 5. Общая перегрузка блока памяти.

Сухову снилось, что он вышел на улицу и некоторое время брел бесцельно, ожидая, пока его не осенит определенное решение. Донимала жара… Возле автомата с эклектонами — очередь. Будь поменьше людей, Антон с удовольствием выпил бы кружечку прохладного напитка, но не хотелось останавливаться надолго. Это оказалось бы нестерпимым, мозг требовал, чтобы тело двигалось, пусть даже без определенной цели.

В последние дни Антон Сухов чувствовал себя неважно. Внутреннее напряжение граничило с истощением. Работа, Гиата, недоразумения с Вероникой, к которым он вроде бы давно привык… Все его теперь раздражало, выбивало из колеи, наполняло необычным, совсем не знакомым до сих пор страхом существования.

Заставил себя посидеть на скамье в сквере.

Городской привычный шум. Машины. Голоса прохожих сливаются в общий говор, слух выхватывает из этого хаоса звуков отдельные фразы:

— …и ты на все так спокойно смотришь?

— …жара, как во времена моей юности.

— …ну что мне остается делать? Чужим умом не проживешь…

— …но рядом ни одного порядочного кустика нет, а я и говорю, давай вот здесь, только поскорей…

— …а он не хочет взлетать. Что поделаешь? Я ему все потроха новыми тразонами заменил, а летать так и не хочет…

— …он — последнее мурло, с такими я не играю…

— …в наш магазин курочек привезли…

— …ха-ха-ха… Сам ты не умывался…

Вдруг Сухов ощутил слабое прикосновение к своему левому ботинку. Резко отдернул ногу. Посмотрел. Большой лохматый пес сидел рядом и глядел на него изучающе. Антону поначалу даже показалось, что он ему улыбается, вывалив большой красный язык. Потом пес улегся и положил морду на ботинок Антона, умилив Сухова своей доверчивостью.

Антон наклонился, чтобы погладить лохматого, и неожиданно встретился с ним взглядом. Его охватила оторопь. Показалось, что на него смотрит Гиата. Все тело словно налилось расплавленным свинцом, вытапливающим остатки сил и мыслей. Почудилось, что теряет сознание. Но одновременно накатилась волна непреодолимой злости: к себе, к Гиате, к непостижимым химерам жизни. Захотелось изо всех сил пнуть пса ногой. И тот сразу напрягся, вскочил на лапы и хищно оскалился, словно поняв желание Антона. Вот-вот он вопьется зубами в его ногу. Однако, словно взвесив что-то в уме, лохматый медленно отошел, то и дело оглядываясь с превосходством и презрением.

Антон Сухов почувствовал, как увлажнились глаза. Несколько слезинок скатились по щекам. Стало тоскливо и страшно. Он жил в мире, который он перестал понимать. Но заново понять не было никакого желания, потому что внутренний голос подсказывал: это понимание только усилит фатальный страх. Сухов плакал. Плакал во сне…

16

Рассказывают, что во время одной из своих депрессий Вольдемар Ежур хотел повеситься, но в этот момент в кабине наступила невесомость.

Он сказал, что придет в семь вечера, а пришел в пять. И пожалел, что явился совершенно не вовремя. Зачем видеть то, что тебе известно и так, что чувствуешь каждой клеточкой своего существа. Чувствуешь, но… Когда Антон тронул ручку входной двери и понял, что дверь на замке, ему подумалось: мог бы и погулять, на работе закончить кое-что, наконец посидеть с друзьями или зайти к Гиате… Правда, при воспоминании о Гиате Сухова передернуло.

Нажал кнопку сигнала, предвидя, что это лучше, чем открывать самому. Ключи всегда имел с собой. За дверью тишина. Подождал. Сухов даже подумал, что Вероники, возможно, нет дома. Но не успел он достать ключи, как щелкнул замок.

— Это ты, Антон? Привет! Как хорошо, что вернулся так рано. А мы здесь скучаем.

— С кем это ты скучаешь?

— Иван зашел. Он сумел достать нам рыбок. Просто ужас, какими жестокими растут дети! Не так ли, Антон?

Сухов промолчал, переступил порог.

— У тебя ничего нет вкусненького? — тихо спросила жена. — Даже неловко перед человеком. Хотя бы бутылочка «Колы».

— Обойдется. Привет, Иван. Как жизнь?

— Привет. Хлопотно, но все в порядке. Вот достал новых рыбок. Пришлось побегать, Антон. Но это пустяки. Посмотри, какие красавицы. Тоже натуральные, как и те, что сдохли у тебя.

— С меня причитается! — галантно улыбнулся Сухов, сдерживая себя. Ему не нравилось в Иване все: и лицо, и тембр голоса, и взгляд. Но…

«Сдержанность — залог мудрости. Кто это сказал? Когда-то слышал или читал. Сдержанность…»

— О чем ты говоришь, Антон?! Когда ты лечил меня, не думал же я, чем буду обязан тебе.

«Я лечил его. Действительно. Но я и тогда прекрасно понимал, что лечу вполне здорового человека. Дело в том, что тогда я был рад каждому пациенту, а Иван… Какая противная физиономия. Тонкие усики, как два червяка под носом. Иван, надо отдать ему должное, обеспечил мне успех, иными словами — карьеру. И за это я должен платить сдержанностью? Как хочется сказать что-нибудь дерзкое, даже ударить наотмашь. Или во мне заговорила архаичная ревность? Ведь мы с Вероникой давно уже чужие, и потому мне абсолютно все равно, с кем она… Как там у Сандра? «И теперь никогда не испытать вам волнующего до безумия трепетного желания вновь ощутить таинство самого простого прикосновения. Никогда. Уже никогда. Никакая имитация заботы, интеллигентности, рассудительности не в силах оживить то старое фото, на котором вы стоите красивые и молодые, когда можно было вам поверить и даже доверять тот трепетный огонь, сближавший вас, который вдруг потух…» Что от моей любви осталось? И кому нужна моя ревность?»

— А сейчас ты почему-то говоришь о чем-то причитающемся, Антон, Иван непринужденно улыбнулся. — Это я твой вечный должник. Ты сделал меня здоровым человеком.

— Пустое, — отмахнулся Сухов.

«Он противен мне, как тот нарисованный маргон… А не маргон ли он?» — кольнула коварная болезненная мысль.

— Ты устал, Антон? Сложные операции?

«Сколько сочувствия в голосе Вероники».

— Сложные, — вяло подтвердил Антон и уселся в кресло напротив аквариума.

— Тебе нравятся новые рыбки? — Вероника положила ему руку на плечо, и Сухов вздрогнул, ему захотелось отстраниться. Но вида не подал.

«Зачем выказывать характер? Они лишь посмеются надо мной в душе. Вероника как-то сказала: «А разве посещения Ивана как-то сказываются на наших с тобой отношениях?» И то верно. У покойников глубокий сон. Лучше сидеть, отдыхая, и вспоминать стихи Сандра. «И пролетают самолеты, далекие серебристые сверчки, а мы, как сказочные гномики, за окнами своих убежищ смеемся, плачем, и вот так как будто незаметно пролетает жизнь гномиков-волшебников… Над нами — самолеты, и небо, и звезды, а уж выше никого, а над «никем» — снова мы, разводим руки, как крылья…»

— Красивые рыбки. Правда, Антон?

— Да.

— А вот у этой великолепный хвост. Роскошный. Спасибо, Иван. Я… Мы тебе очень признательны.

17

В мире есть вещи, которые понимаются лишь однозначно.

Председатель жилищного совета поднял взгляд и долго смотрел в глаза Сухова-старшего, как бы желая найти в них что-то недоговоренное, скрытое. Казалось, что у Платона Николаевича к ученому некоторое предубеждение.

— В определенном смысле я могу вас понять. Ваше удивление и ваш интерес… Дело в том, что я знаком с Гиатой.

— Вы давно ее знаете? — спросил Сухов.

— Сравнительно недавно. Но, надеюсь, вы согласитесь со мной, что для того, чтобы по-настоящему узнать человека… Одним словом, хочу сказать, что не обязательно пуд соли есть всю жизнь. Не так ли?

— Так вы согласны со мной, что Гиата Бнос — человек очень…

— Очень странный она человек, — решительно перебил его Платон Николаевич. — С этим просто нельзя не согласиться. Но, впрочем, у вас гораздо большие возможности, — утомленно произнес председатель жилсовета. — Поэтому вам, простите, больше оснований утверждать — больная она или здоровая. А я, увольте, в вундеркиндах не разбираюсь.

Чеканя каждое слово, Сухов-старший заявил:

— Нет, думаю, она не больная, ибо больных людей председатели жилсоветов не боятся.

— Вы ошибаетесь. Я не боюсь ее. Но мне, честно говоря, трудно определить свое отношение к Гиате Бнос.

— Почему?

Но что мог ответить Платон Николаевич? Рассказать, как Гиата пришла к нему в первый раз? Пришла домой. Рассказать, как он зачарованно любовался ее золотистыми волосами, стекавшими волнистыми ручьями на плечи? О пьянящем аромате ее тела? О ее огромных колдовских глазах?..

— Понимаете ли, жизнь меня научила, что не следует быть слишком категоричным в своих утверждениях. По крайней мере, не стоит торопиться высказывать их категорично.

— Поверьте, я пришел к вам не сгоряча. Надеюсь, вы это понимаете.

— Да. Но поймите и меня — я ее не боюсь. Все значительно сложнее. В конце концов, она очень интересная, сказал бы, даже привлекательная женщина.

Микола Сухов неожиданно для самого себя рассмеялся. Он никак не ожидал, что беседа перейдет на тему об отношениях между мужчиной и женщиной.

— Простите, но мне… сложно сейчас говорить…

— А от вас никто этого не требует! — воскликнул Сухов. — И меня ни в коей мере сейчас не интересуют ваши отношения с Гиатой Бнос. Я пришел не лично к вам, а к председателю жилищного совета и требую серьезного разговора.

— Вы напрасно горячитесь. Вас удивляют ее эксперименты?

— Да. И все ее поведение, мне многое рассказывали. И то, в частности, что она вселилась в помещение трагически погибшей старой женщины. С вашей помощью вселилась. Очень быстро вселилась. И все основания имею подозревать, что смерть той женщины не была случайной. Скажите, кому нужны «научные эксперименты» Гиаты? Представляют ли они хоть малейшую ценность для науки? Вы можете мне это объяснить? Знаете ли вы это?

— Человек хочет иметь кабинет для научной деятельности. А она, Гиата Бнос, для меня не просто житель нашего города, она как акселерат-вундеркинд требует от меня особого внимания, ведь ей всего три с половиной года от рождения! Представляете? Так что же вы от меня хотите? Три года, а она уже не только вполне взрослая и красивая женщина, но и личность, она увлечена научными поисками. Я понимаю, вся эта акселерация может привести к очень грустным последствиям, но я не видел и не вижу никаких оснований отказать ей в желании иметь собственную лабораторию. А поинтересоваться, должно быть, и вправду стоит… Давайте создадим квалифицированную комиссию, и пускай она займется серьезным анализом деятельности Гиаты.

Пауза затянулась. Сухову стало стыдно. Он не знал и впервые услышал, что не только Серафим Гиаты, но и она сама — акселераты-вундеркинды.

18

Ты помнишь ночь? Ночь зарождения амебы…

Сказать определенно, что он услышал какой-либо звук, Антон Сухов не мог. Ему лишь показалось, что донесся входной сигнал, и настолько явственно, что Антон поднялся из-за стола, дочитывая абзац в монографии «Особенности биохимических реакций у хирургических больных при длительном режиме искусственного дыхания». Работу эту Антон читал не впервые, находя каждый раз что-нибудь новое и интересное для себя, а когда не находил, довольствовался тем, что ему хочется найти свежую мысль в новейшем и очень серьезном исследовании. Однако ощущение того, что кто-то вот-вот вновь включит сигнал, ощущение, что кто-то стоит у двери его квартиры, было настолько реальным, назойливым, что Сухов все же подошел к входной двери, но открывать не спешил.

Он с неудовлетворением взглянул на себя в зеркало. Ночь. Поздняя ночь. Дети и жена спят. Все нормальные люди давно спят. Нормальным людям ничего не мерещится. Он довольно долго стоял, думая о своем, научно-методическом. Но вот Антон осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Никого. Определенно — никого. Да разве могло быть иначе? Пора отдыхать. Нужно вообще сменить режим жизни. Явное переутомление.

Он уже закрывал дверь, когда послышалось тихое повизгивание. Опустил взгляд — щенок. Маленький рыжий щенок. Беспомощное живое существо.

Сухов колебался — зачем им щенок? Лишние хлопоты. Дети ухаживать не будут, им только бы поиграть. А у него и Вероники времени нет.

Щенок опять заскулил — жалобно, настойчиво.

Антон, ни о чем больше не думая, наклонился и взял в руки маленький лохматый клубочек. Щенок поднял на него мордочку, высунув красненький язычок, причмокнул, благодарно уставился.

— Откуда ты такой?

Щенок как-то не по-собачьи пискнул.

— Как же тебя назвать? Рыжиком или… просто Приблудой?

— Тяв-ав!

— О, да ты уже с характером, — улыбнулся Антон.

Он внес песика в свою комнату, постелил на полу в уголке свой старый плащ, поставил рядом мисочку, накрошил хлеба и полил вчерашним бульоном.

— Спать, дружок, спать! Весь завтрашний день я буду занят, и куда мне тебя утром девать, просто ума не приложу. Но ничего, что-нибудь придумаем. Правда же, Рыжик? Правда, Приблуда? — погладил песика за ухом. — Спать. Говорят, что утро вечера мудреней.

Щенок слушал все, что говорил Антон, будто бы понимал каждое слово. Он, подняв мордочку, преданно и внимательно смотрел, готовый подчиниться любому приказу.

— Хочешь есть?

Приблуда подполз ближе к мисочке, полакал немножко, а потом вновь поднял взгляд, словно спрашивая: можно есть еще или нельзя?

Сухов с улыбкой смотрел на него. Затем нашел тюбик с пастой «Уни». Собачке паста понравилась.

— Смешной ты, Приблуда. Такой комичный. Ну, спать!

— Тяв-ав! Ав!

А утром Антон с удивлением заметил, что щенок заметно вырос за ночь. Бросилось в глаза и то, что цвет шерсти заметно посветлел, стал уже не рыжим, а соломенно-желтым. (Таким был и Антон в детстве. Мама рассказывала.) И продолговатые черты собачьей мордочки вроде притупились. Однако в первое утро Сухов только удивился своим наблюдениям, объяснив все переутомлением и буйной фантазией.

Он налил воды в мисочку, попросил Веронику, которая выходила на работу обычно чуть позднее, чтобы не сердилась за то, что взял Приблуду в дом. Жаль стало живое существо. И детям будет радость. Вероника, к удивлению Антона, не возмутилась и восприняла появление Приблуды просветленным, кротким взглядом.

— Такой милый песик. Он будет скучать, пока никого не будет дома. Но мы как-нибудь все устроим. Правда, Антон?

Во взгляде Вероники — тепло и покладистость. Как в прежние времена. Правда, взгляд ее сейчас был обращен не на Антона, а на щенка, тем не менее всплыло в памяти давнее, волнующее. Захлестнула на миг томительная нега. И все же Сухов встрепенулся и с металлическими нотками в голосе проворчал:

— Мне пора бежать. А ты не обижай Приблуду. Я постараюсь сегодня прийти пораньше. Если удастся.

Вероника оставила его слова без внимания. Склонилась над рыжеватым щенком, ласкала его. Антону даже захотелось самому стать таким же рыжим, лохматым и бездомным.

Вечером Сухов убедился — собачонка действительно растет очень быстро. И не просто растет. Приблуда изменялся. Менялся цвет шерсти, менялся абрис мордочки.

— Что же из тебя вырастет, Приблуда?

— Тяв-ав-ав!

Юпитер приволок пульт дистанционного управления, вытащив его из укрытия, известного только ему. Пульт он оставил посреди комнаты, сам сел возле ножки стола, подобрав хвост поближе к себе, замурлыкал от удовольствия и зажмурил глаза.

Антик увидел пульт, как только Юпитер появился на пороге комнаты. Неимоверная радость заполнила все его маленькое игрушечное тельце. Он еще сможет действовать! Пусть совсем немножко, может, всего несколько минут, но сможет двигаться! Разговаривать!..

А потом наступит вечная тьма.

Он не чувствовал ни капли страха, только радость. Вот сейчас пульт заметит Витасик. Он тоже обрадуется. Вот сейчас. Еще чуть-чуть подождать. Витасик вставит штекер в гнездо и…

— Я приветствую вас! — воскликнул Антик изо всех сил и рассмеялся, но вдруг почувствовал, что силы оставляют его: тяжело даже руку поднять в приветствии, невозможно произнести ни слова.

Антон сидел в кресле с закрытыми глазами. Но не спал. Даже не дремал. С ним происходило непонятное. Сознание металось, не находя выхода из одновременно овладевших им безотчетного ужаса и неведомого ранее, жестокого своей неизбежностью чувства внутреннего обновления. В самой глубине существа пульсировали, ища освобождения, остатки сил бунта и самоутверждения. Все это повергало Сухова в панику, вызывая удушающую волну отвращения к самому себе.

Антон не услышал радостного восклицания Антика: «Я приветствую вас!» Но тут же открыл глаза и порывисто поднялся с кресла.

Витасик плакал, склонившись над Антиком на ковре посреди комнаты.

— В чем дело, сынок?

— Он… Он уже… уже не действует… Он умер.

— Кто?

— Антик. Ты же видишь. Антик умер.

— Не плачь. Мы возьмем себе другого, — тихо утешал его отец и, как лунатик, подошел к окну.

Сердце бешено стучало в груди. Хотелось повторить жизнь сначала. А перед глазами стояли лица Гиаты и Серафима.

Осенние клены за окном расставались со своими большими желто-горячими листьями.

Вдруг Сухов почувствовал резкий толчок в ногу. Это Приблуда ткнул его носом и поднял вверх морду. Антон посмотрел на него и оцепенел — взгляд щенка напомнил ему, как и в недавнем сне, взгляд Гиаты Бнос. И не просто напомнил, а казался зеркальным отражением. Он плотно зажмурился, вытер пот со лба.

…На следующее утро Сухов наскоро оделся и побежал на работу, словно в панике сбегая из дома.

Витасик с Аленкой подошли к маленькому песику, гладили его.

— Какой ты забавный. Как хорошо, что ты к нам приблудился. Мне с тобой почти так же хорошо, как с Антиком. Даже лучше, потому что ты живой, хотя и не умеешь разговаривать.

— Тяв! Гав!

«Я с самого появления на свет знал их язык. Но я боялся, что мне так и не посчастливится пожить… Я оказался неполноценным, и единственное, что заложено во мне в полной мере, — это желание жить. И я еще живу. Может, мне все-таки удастся стать настоящим каром — во всем похожим на людей и одновременно во всем отличающимся. Какое это счастье, знать, кем ты станешь завтра, послезавтра, знать, ощущая свое предназначение, свой развитый ум взрослого существа в маленьком тельце щенка…»

— Ты просто чудненький. Как же тебя назвать? Папа назвал тебя Приблудой, а нам не нравится.

— Гав!

— И тебе тоже не нравится? А как же тебя назвать?

«Я чувствую, как осыпается моя шерсть под их маленькими ладошками. Чувствую, как расту с каждой минутой, как меняются очертания моего тела…»

— Ну, мне нужно идти, песик. Аленку в садик отвести, а потом перед школой обещал с товарищем встретиться. Завтра у нас контрольная по математике…

— Вечером мы с тобой поиграем, — весело перебила Аленка.

«И знаю, каким я стану завтра. Каждую минуту, каждое мгновение я становлюсь собой. Сходит с меня моя рыжая шубка, моя шерсть. Прекрасно! Пусть отправляется в мусор».

Возвратившись вечером домой. Вероника не сразу сообразила, откуда взялись рыжие клочья на полу, на столе.

— Витасик! — позвала она. — Аленка!

Но детей не было дома. Вероника, не раздеваясь, достала из стенного шкафчика пылесос, — включила его, и тут ее осенило — ведь это шерсть Приблуды. Побежала заглянуть в комнату Антона, где на старом плаще она оставила щенка. Но его там не было.

— Странно, — произнесла вслух и сразу вспомнила рыбок в аквариуме с отрезанными хвостами. Опять ребята что-нибудь натворили? Или Приблуда с Юпитером не поладили? Но не мог же Юпитер так общипать его? Заметила, что кота тоже нигде не видно. А он всегда важно встречал ее у двери, когда Вероника возвращалась домой. Что же произошло?

— Юпитер! Юпитер! Кис-кис-кис…

Приблуду Вероника нашла через несколько минут совершенно случайно. Песик спал на шкафу. Хотя песиком его назвать теперь было невозможно.

Вероника испуганно отпрянула и брезгливо сморщилась. Она стояла на стуле, держа шланг пылесоса, и недоуменно смотрела на голое, без шерсти, существо. Оно спало. Ребра под розовой кожей ритмично поднимались и опускались от дыхания.

Не сразу, а постепенно в душу закрадывался панический страх. Вероника выпустила щетку пылесоса. Стояла бледная, обескураженная. Потом дотронулась до чудовищного существа. Приблуда вздрогнул, открыл глаза и порывисто, как это обычно делал Антон, сел. Именно сел, а не встал на лапы, передние конечности свесил вдоль туловища.

— А-а-ав, — сонно подал голос.

— Что случилось? — хрипло выдавила из себя Вероника. Сказала это непроизвольно самой себе, но тут же поймала себя на мысли, что обратилась она к Приблуде. Даже мурашки пробежали по спине.

Приблуда спрыгнул со шкафа на пол, приземлившись на все четыре лапы, и это несколько успокоило Веронику. Она готова была убедить себя в том, что ей просто померещилось сидящее на шкафу существо, сидящее, как человек, поджав ноги.

— Авава! — сказал Приблуда.

Веронике показалось, что тот улыбается.

— Что? Что ты хочешь? Что с тобой произошло? Как все это понимать? бормотала Вероника.

— Авава. Вава.

Жуткий гул в голове выводил Веронику из себя, тело налилось слабостью, к горлу подкатывалась тошнота.

Уродливое чудище подошло к пылесосу и правой лапой… Веронике вдруг привиделось, что лапа Приблуды чем-то напоминает человеческую руку… Правой лапой существо нажало на клавишу.

Гула в голове как не бывало. Вероника поняла, что перестал гудеть пылесос. Тошнота постепенно начала проходить.

Стараясь не смотреть на Приблуду, Вероника вышла с пылесосом к мусоропроводу, с отвращением выбросила огромный клок рыжей шерсти.

Когда Вероника вернулась, Приблуда сидел на ковре среди комнаты, по-восточному скрестив ноги, морда его почти не походила уже на собачью, вся застывшая без движений фигура напомнила древнего идола.

Веронике показалось, что она совершенно теряет чувство реальности. Галлюцинации?

Но Приблуда махнул правой «рукой» и сказал:

— Вавар-р-р-р. Вевер-р-рон. Вевер-р-р.

Он вновь улыбнулся, разинув свою противную пасть. И тут же разом обмяк, будто увял, повалился на левый бок и закрыл глаза. Веронике показалось, что он умер, но Приблуда дышал. Ровно, глубоко дышал. Он уснул.

Одновременные чувства жалости, омерзения и невероятного удивления не оставляли ее. Вероника отнесла Приблуду в кабинет к Антону, положила в углу на плащ.

Поздно вечером принесли мертвого Юпитера. Антон еще не вернулся с работы. Вероника открыла дверь, предполагая увидеть мужа и собираясь сказать, как всегда равнодушно-традиционное: «Где ты был? Я звонила в клинику…», — хотя никогда она в клинику не звонила и ей теперь безразлично, где пропадает Антон после работы.

Но в тот поздний вечер, когда Приблуда так напугал ее, Вероника с нетерпением ждала Антона и в душе искренне злилась на него.

У двери стояли дети из их двора.

— Простите, это ваш кот? — печально сказал русоволосый мальчик. — Я знаю, это Юпитер. — И затем мальчик заговорил быстро-быстро: — Мы нашли его за трансформаторной будкой. Мы случайно нашли его. Мы не виноваты. Мы не знаем, что с ним случилось. Мы все любили Юпитера. Он был очень умным котом. Мы не виноваты. Мы нашли его за трансформаторной будкой. Он мертвый. Вот он.

Юпитер расслабленно, как пушистая тряпка, лежал на руках мальчика.

Из комнаты выбежали Аленка и Витасик.

— Возьми, Витасик, Юпитера. Мы не виноваты. Он мертвый.

Аленка расплакалась, сдерживая рыдания, побежала в ванную.

У Юпитера оказалось прокушенным горло. Маленькая, едва заметная ранка на шее под шерстью, окрашенной кровью.

Антон Сухов появился дома очень поздно. Жена и дети уже спали. Он тихо вошел в свою комнату, включил свет, прикрыл за собой дверь и, повернувшись, остолбенел.

За его рабочим столом сидел… Серафим.

Антон почувствовал, что его охватывает химерическое, жуткое состояние, как при знакомстве и встречах с Гиатой.

— Как ты оказался у меня?

— Как я оказался у тебя?

— Да.

— А ты не помнишь? Ты сам внес меня в эту комнату. Ты назвал меня Приблудой. Просто я немножко вырос с тех пор.

Темные круги поплыли перед глазами Сухова. Он пытался что-то понять.

— Ты не Серафим?

— Не знаю. Ты хочешь назвать меня Серафимом? Хорошо, я буду Серафимом. Спасибо тебе, что взял в свою комнату. Я бы погиб от голода, если б еще с час полежал под дверью. Спасибо.

— Кто ты? — прошептал Сухов пересохшими губами, садясь на краешек дивана. — Как ты… Если ты и вправду… тот рыжий щенок… Как ты попал к моим дверям?

Антону Сухову не то что страшно стало — зловещий ужас сковал его.

— Как я попал? Я не знаю. Но что-то припоминается. Я все припомню. Завтра. Или чуть позже. Я чувствую, что все припомню. А сейчас давай спать. Но я хотел бы лечь с тобой. Можно? Мне не хочется спать на твоем плаще.

— Со мной?

— Да. Можно?

— Гм-хм… Сейчас я постелю. Подожди немного.

Антон вышел из комнаты медленно, степенно, но как только прикрыл дверь, бегом на цыпочках кинулся в комнату Вероники. Не включая света, тронул ее за плечо, укрытое тонким одеялом. Она сразу проснулась.

— Антон? Наконец ты пришел. Ты всегда так поздно приходишь… — В ее голосе, к большому удивлению Сухова, нет ни раздражения, ни обиды, прозвучали полузабытые нотки… Как в пору их молодости. Это удивило Антона не меньше, чем появление в его кабинете Приблуды-Серафима. По крайней мере, услышав до удивления мягкий голос Вероники, его волнение из-за Серафима поубавилось. — Антон, ты знаешь… Тут у нас тако-ое случилось. Я даже не знаю, как и рассказать тебе. Подумаешь, что я с ума сошла. — Вероника села в кровати. — Ты заходил уже в свою комнату?

— Да.

— И видел Приблуду?

— Да.

— Испугался?

— Расскажи мне сначала, что произошло у вас.

— Я пришла с работы. Первое, что заметила, — это клочья рыжей шерсти по всей квартире.

И Вероника рассказала все по порядку. И о Юпитере, которого нашли дети с прокушенным горлом и с небольшой дыркой в черепе.

— Ты давно его видела?

— Кого?

— Приблуду.

— Говорю же тебе, что он уснул и я положила его в твоей комнате. Это было вечером, в шесть.

— И после этого ты не заходила в комнату?

— Я боялась, Антон. Очень боялась. Я даже дверь в твою комнату закрыла на ключ. И детям запретила входить. Все так фантастично, Антон. И я так боюсь.

Вероника долго не могла попасть ногами в пушистые тапочки, стоящие на полу рядом.

Ручка двери казалась непривычно холодной.

Серафим сидел за Антоновым столом и забавлялся карандашом, что-то рисовал на одном из листков бумаги.

— Кто это?

Вероника застыла на пороге, лицо ее сильно побледнело, а светло-сиреневая ночная сорочка придавала ему оттенки потустороннего, нереального мира.

— Кто это? — повторила неслушающимися губами.

— Не бойся, Вероника, — включился в разговор Серафим и оглянулся.

Сухову показалось, что за прошедшие несколько минут он еще подрос, возмужал.

— Это он? — смогла лишь прошептать Вероника.

Сухов кивнул.

— Как же это, Антон? Как же это?!

И вдруг Вероника, охваченная неодолимым ужасом, безумно закричала, захлебнулась собственным криком и бросилась бежать, но сразу же запуталась в длинной сорочке, упала в коридоре. Лежала, не пытаясь подняться. Тело ее содрогалось, как от рыданий, но глаза были сухими. Когда Антон подбежал к ней, она опять страшно закричала, и он зажал ей рот ладонью.

— Детей разбудишь.

А она смотрела на него блуждающими глазами и, когда он убрал руку, лишь бессмысленно повторяла:

— Как же это, Антон? Как же это?

— Я понимаю не больше тебя, — Сухов старался сохранить на лице маску беззаботного спокойствия. — Я тоже ничего не понимаю. Но ты успокойся. Разве так можно? Рано или поздно мы во всем разберемся. Другие разберутся. Успокойся.

Открылась дверь, и появились заспанные личики Аленки и Витасика.

— Что с мамой?

— Ничего. Спите, дети. Мама просто очень испугалась.

— Это я ее напугал! — послышался вдруг резкий голос Серафима. — Но я не хотел пугать, одно мое присутствие… Простите, что я стал причиной этого. И большая благодарность за то, что не дали погибнуть от голода, холода, как у вас говорится. Спасибо. И особенно вам, Вероника. Давайте знакомиться. — Серафим обратился к детям, которые как маленькие галчата разинули рты, стоя на пороге детской комнаты. — Ваш муж, Вероника, и ваш папа, дети, решил назвать меня Серафимом. Итак, я — Серафим! — Он протянул руку для приветствия сначала Веронике, сидевшей на полу и смотревшей на все затуманенными глазами, потом Витасику с Аленкой. — Кстати, Витасик, не найдется ли у тебя лишних штанишек и рубашки? Видишь, я совсем голый, Серафим похлопал себя по животу и звонко рассмеялся. — А сейчас нужно спать. Время уже позднее. Пошли, Антон. Ты обещал лечь со мной. Или я обещал лечь с тобой? Короче, мы оба обещали друг другу спать вместе.

Вероника через силу пыталась встать с пола. Сухов помог ей подняться, но ноги плохо держали ее.

— Антон, нам нужно поговорить. Помоги мне дойти до кровати. Мне плохо. Сильная слабость.

На кровать Вероника просто упала.

— Ты назвал его Серафимом?

— Да.

— Взял и назвал? Ты даже не удивился, не испугался. Как это понимать? — Вероника всхлипывала, часто дышала, как загнанный зверь. — Ведь ты знал, что так случится? Ты знал?! — она вдруг снова закричала. — Ты делаешь из меня идиотку!

— Я ничего не знал. Напрасно ты… Я тоже очень испугался сначала. Но… Этот, не знаешь, как и назвать его, очень напомнил мне одного мальчика, одного удивительного вундеркинда, которого зовут Серафимом. И когда я вошел в комнату, мне показалось, что именно тот самый Серафим пришел ко мне. Понимаешь? Я обратился к нему, прежнему моему знакомому, назвав по имени. А он и говорит мне: если хотите, то зовите меня Серафимом. Вот и все… И напрасно ты…

— Я сойду с ума, Антон. Весь этот год у меня шиворот-навыворот. Я больше не могу. Думала, что все образуется. Ведь я когда-то любила тебя. Это действительно было. Мне страшно, Антон. Юпитера он загрыз! — внезапно закричала Вероника и сама себе закрыла рот рукой, а затем продолжила шепотом: — Я уверена, что он его загрыз. Твой Серафим.

— Оставь…

— Не мог же я без настоящей пищи гулять целый день. Я расту. Серафим стоял в дверях комнаты, сложив руки на груди, маленький, но по-взрослому сложенный мальчик, голый: Я расту, вы сами видите. И мне многое нужно. Если бы я… Честно говоря, другого выхода у меня не было. А Юпитер — очень старый кот, старая кровь, старый мозг… Не понимаю, чего ради горевать. Ничто не вечно в этом мире. Зато у нас появилась счастливая возможность общаться. И поверьте мне, вы еще поблагодарите судьбу. Вот я немного подрасту и смогу стать вам очень полезным. Вот увидите, как славно мы с вами заживем. При условии, понятно, если… не будем торопиться.

— Мамочка, — послышался умоляющий голос Витасика из соседней комнаты. — Мамочка, можно мы с Аленкой придем спать к тебе? Мы так по тебе соскучились…

Серафим решительно подошел к Антону:

— Пошли и мы спать. Нам с тобой еще нужно немного поговорить. А они пускай успокоятся.

— Вероника, перестань волноваться. Со временем все станет на свои места. Все станет понятным. Любые химеры всегда имеют вполне реальные объяснения. Постарайся заснуть.

— Уходи! Убирайся со своим Серафимом! Мне с тобой еще страшнее! прошипела Вероника, но Антон не обиделся и никак не отреагировал на ее грубость. Он сам едва держался, чтобы не сорваться и не закричать, подобно Веронике, не забиться в пароксизме безумного страха.

Когда они вошли в кабинет, Серафим сказал:

— Запри дверь. Я уверен, что нас могут подслушивать.

Сухов запер дверь на ключ, пытаясь не выдать своего состояния, затем достал из стенного шкафа постель. Движения его казались спокойными, предельно расчетливыми, и именно поэтому, кто знал Антона, смог бы догадаться, что он очень сильно волнуется. Серафим наблюдал за ним, сидя в кресле за столом. Вдруг он воскликнул:

— Ну, хоть ты успокоишься наконец-то? Чего ты испугался? Понятно еще, что твоя Вероника вообще… — Серафим так искусно скопировал выражение испуганного лица Вероники, что сам удивился.

— А ты, как вижу, только бодришься. Я очень признателен тебе за все. И настаиваю — поскорей успокойся. Возьми себя в руки. Ничего страшного не случилось. Привыкай.

— Расскажи-ка лучше, кто ты такой и каким образом попал к нам?

— Сначала ты должен успокоиться.

— Я совершенно спокоен.

— Не обманывай сам себя. А меня ни за что не удастся тебе обмануть. Я читаю твои мысли и чувствую твое состояние. Понимаешь? Я очень рад, что это не пугает тебя, Антон. Хотя тебе еще нечего утаивать от меня.

— Расскажи, как ты попал сюда.

— Откровенно говоря, я не знаю. Но многое ощущаю и помню… Точно так же, как интересный сон. Понимаешь?

Сухов вздохнул.

— Не расстраивайся, Антон, тебе хватит времени выспаться и отдохнуть, — сказал Серафим, улыбаясь. — Тебе хочется знать, как я попал к тебе? Слушай. Мне помнится ночь, глубокая, темная, как колодец. Подле того колодца лежит мое имя. И легкое дуновение звездных мелодий колыбель мою в пространстве качало. Я помню ночь. Ночь зарождения амебы по повеленью высочайшего творца. Прикосновенья помню рук железных к смятенному и теплому лицу… Ну, как я импровизирую? Не правда ли — очень талантливо?! Я — вундеркинд. Хочешь, продолжу?.. Да, помню все, хоть ничего не знал я, запомнилась мне ночь, вобравшая в себя день первый, голод, страх и жажду мне не забыть нигде и никогда. Жуть космоса не стала мне преградой, я выжил — и к людям…

— Погоди, Серафим. Завтра мы с тобой встанем пораньше, — перебил его Сухов. — Утром, до начала моей работы, мы с тобой заглянем к одному моему товарищу, он сам биолог, профессор, известный ученый, ему будет интересно познакомиться с таким вундеркиндом, как ты… Возможно, ты даже останешься с ним… В их институте прекрасное оборудование, замечательные специалисты. Тебе необходимо пройти обследование.

— А вот этого я тебе не советовал бы делать.

— Что-о?

— Не советовал бы тебе избавляться от меня. Это не в твоих интересах прежде всего. Будет очень жаль, если ты поймешь это слишком поздно… Юпитер мог бы тебе кое-что рассказать, если бы он был жив и умел разговаривать. Но, к сожалению или к счастью, те, на кого разгневался Серафим, уже не хотят ничего рассказывать, не желают делиться своей мудростью. Ты меня понял?

— Ложимся спать! — зло приказал Сухов.

— Ты действительно ничего не понял? — произнес Серафим и, внезапно приподнявшись с кресла, прыгнул легко и грациозно почти через всю комнату…

Оказавшись на плече у Антона и сразу же оседлав его, укусил за шею. Сидел, свесив ноги.

— Теперь тебе понятно? Но сегодня ничего не бойся. И вообще никогда ничего не бойся, если мы станем друзьями. Искренними друзьями! Договорились? А о себе я расскажу тебе завтра. Хорошо? Сегодня действительно следует уже спать.

Выключили свет и легли. Но заснуть Сухову, понятно, не удалось. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами, глубоко и ровно дыша. Серафим прижался к нему своим маленьким тельцем. Сухов неимоверным усилием воли старался сдержать внутреннюю дрожь всего тела, опасаясь приступа истерических конвульсий. Внушал себе умиротворенность и спокойствие… Но безрезультатно. Сердце бешено колотилось. В голове стоял гул, словно в ней включили мощный трансформатор. Серафим несколько раз за ночь тихо спрашивал:

— Почему ты не спишь?

Но Сухов ничего не отвечал ему.

— Не хочешь со мной разговаривать? И спать не хочешь? Ну, как знаешь, Сухов. Утром Серафим спросил:

— Мне кажется, что ты согласился со мной. Правда? Мне не нужно никакого медицинского обследования? Оставь мне что-нибудь поесть, да наподдать, а сам иди на работу. Я тебя буду ждать. И не вздумай наделать глупостей! — сказал поучительно, даже пальцем погрозил.

Антону нестерпимо захотелось размахнуться, стукнуть вундеркинда и наподдать еще ногой. Но сдержал себя. Посмотрел лишь искоса, почувствовал ли Серафим его порыв, или его способность читать чужие мысли небезгранична. Сухову показалось, что Серафим ничего не заметил. Это его несколько успокоило.

— Ладно, — сказал он. — Поесть найдешь сам в холодильнике. Да на плите Вероника всегда что-нибудь оставляет. Ты, я вижу, такой, что не пропадешь. До вечера.

19

— Разрешите быть смелым! — воскликнул мальчик.

В его голосе слышалось столько детской наивности, что мало кто мог сдержать улыбку. Но его отец почему-то помрачнел.

Во время операции Сухову стало плохо. Перед глазами поплыли фиолетовые круги, затем красные, а потом начала наваливаться серая пелена забытья. Сухов успел отойти от операционного стола, сесть на стульчик и потерял сознание. Коллеги с трудом привели его в чувство. Другие бросились искать ему замену, опасаясь за больного, оставшегося на столе. Пока нашли хирурга, сумевшего заменить Сухова, прошло минут десять. Но все обошлось.

После третьего укола раствора Грасса Антон Сухов, наконец, открыл глаза.

— Простите, хлопцы… Что со мною?..

— Как себя чувствуешь? Отвезти тебя домой или полежишь немного в родной клинике? Ложиться в палату Сухов отказался, но и возвращаться домой…

— Я малость посижу здесь. А там видно будет. Ладно? Он колебался: может, прямо сейчас рассказать кому-нибудь о странных превращениях щенка? Понимал, что говорить об этом можно не с каждым. Следовало уведомить компетентных специалистов. И прежде всего нужно связаться по видеотелефону с братом, пусть он решает, какие службы поднять на ноги. Высший Совет Земли должен знать об этом прежде всех. Но в то же время Сухова не оставлял страх. И за себя, и за детей. Вдруг вполне реально почувствовал прикосновение зубов Серафима к своему затылку… Начал убеждать себя, что можно еще подождать, что следует еще немного посмотреть, как будут развиваться события, сориентироваться. Может, сами собой улягутся страхи, разрешатся проблемы? Пройдет и презрение к себе? Но подсознательно чувствовал, само собой ничего не произойдет. «Почему я сейчас такой? спрашивал мысленно себя. — Как послушная кукла. Я — послушная кукла. Юпитера нашли за трансформаторной будкой. День солнечный. Все вокруг как в кривом зеркале. Трудно дышать… А дома ждет Серафим. Нужно позвонить Миколе. Немедленно. Кружится голова. Нет, подождать. Страшно…»

— Я поеду домой, хлопцы. Простите. Все будет хорошо.

— Ты переутомился, друг. Посиди несколько дней дома, отдохни как следует. Не будь таким неистовым в работе, хватаешься за все сразу. По дороге домой в машине-такси у Сухова пошла носом кровь. «Если бы это случилось несколько минут раньше, меня не отпустили бы из клиники, госпитализировали, — подумал Сухов. — И, пожалуй, так было бы лучше. Дома Серафим. Насколько он вырос? Без присмотра… Страшно подумать…»

Подойдя к своей двери, Антон долго стоял в нерешительности, он опасался заходить, боялся увидеть то, что и представить себе трудно.

Однако ничего не случилось. И Серафим почти не изменился, хотя и подрос заметно, но никаких метаморфоз с ним не произошло.

Серафим вышел к Сухову из его кабинета, одетый в старый костюм Витасика, с книжкой в руках.

— Молодец, Антон. Сегодня ты не поздно. А я читаю. Заинтересовался «Диалектикой существования». У тебя неплохая библиотека. Мне нравится у тебя.

— Ты что-нибудь ел?

— Да. Спасибо. Я прекрасно позавтракал. Я съел твою Веронику.

— …

— Ну, какой же ты тонкокожий. Да пошутил я просто. Все в порядке с твоей Вероникой. Витасик в школе. Аленку я сам в садик отвел…

— Ты отвел?

— А чему ты удивляешься? Или недоволен? Мог бы и сам отвести дочку в садик пораньше, — произнес Серафим, точно копируя интонации Вероники.

— А как Вероника восприняла это?

— Вероника? Она уже не боится. Она даже полюбила меня. С Вероникой мы поладили. Не волнуйся. Пошли к тебе в кабинет, нам нужно серьезно поговорить. Что это у тебя? Вот здесь, на щеке… кровь?

— А-а… Во время операции… Забыл вытереть.

Серафим громко рассмеялся:

— Ну и даешь ты, Сухов! Хирург-кровопийца! И на губе вон кровь. Вытри. Но ты молодец, Сухов. Пришел рано, и я тобой доволен. Взяв Антона за руку, Серафим повел его в кабинет.

— Садись, Антон. Вчера ты хотел услышать, откуда я свалился на твою голову. Сейчас я тебе все расскажу. Но слушай внимательно, не торопись с выводами. И… верь каждому моему слову, иначе сказанное потеряет всякий смысл.

— Продолжишь читать свою поэму? — довольно грубо перебил его Сухов. Я помню ночь, и колыбельку, и колодец… Так, кажется?

— Напрасно иронизируешь, — чеканя каждое слово, произнес Серафим. Это лишний раз доказывает то, что земляне пребывают на низком уровне развития. Вот так, Сухов. Надеюсь, ты все же понял из моих слов, что я существо неземное. Но создан подобно землянам.

Сухов опустился в кресло за столом и отметил про себя, когда он сказал вундеркинду о крови на щеке, которая осталась якобы после операции, то Серафим не заподозрил обмана.

— Ты не слушаешь меня? — удивленно спросил малец. — Почему?

— Устал очень, — постарался спокойно сказать Сухов.

— Сложная была операция?

— Да. Очень сложная. — Сухов поднял глаза на Серафима. Их взгляды встретились… Представляя операционную, он внушал себе спокойствие. Стараясь поверить в собственную ложь.

Если я перестану волноваться и не буду оформлять мысли словами… К черту все внутренние монологи! Серафим не должен догадываться, о чем я думаю…

Понятно, что и эти мысли Сухова не материализовались в слова, хотя думал он именно так. Он заставлял себя не думать как раз об этом. И ему легко удавалось понимать себя без слов. Похоже было на то, будто он пьет воду не глотая. Вода льется в рот, хочется глотнуть, но ему известно этого делать нельзя, вода приятно холодит, стекая в желудок.

— Так слушай меня, Сухов. Ты даже не догадываешься, насколько все это серьезно для тебя. Если б ты только знал, то не сидел бы сейчас, как мокрая курица. Нет, серьезно, Сухов, почему ты такой бледный? Ты плохо чувствуешь себя?

— Устал очень.

— Так, может, отдохнешь?

— Нет. Все в порядке. Рассказывай, Серафим, дальше. Остановился ты на том, что ты — существо неземного происхождения, хотя и создан по подобию землян…

— Да, Антон. Я действительно помню ту ночь, когда меня создали. По крайней мере, мне кажется, что помню себя даже одноклеточным. Вокруг какая-то мерцающая темнота, живая темнота. — Серафим, зажмурив глаза, говорил приглушенно, заговорщически. — Я чувствовал, понимал ту темноту всем своим существом, всем телом. Она была доброй, та ночь, ночь моего рождения. Клетка разделилась, и поначалу мне казалось, что я стал существовать в двух особях, но очень быстро понял — мы настолько зависимы и связаны друг с другом, что составляем нерасторжимое целое. А потом каждая из этих клеток поделилась, затем следующие… Я очень быстро привык к собственной множественности. Антон, дай мне, пожалуйста, лист бумаги и карандаш… Благодарю… Итак, я постепенно рос. И вот однажды, в какое-то мгновение ночь взорвалась — и я прозрел. Скажу откровенно, я не был от этого в восторге, каждая клеточка болела, все во мне протестовало. Но мне предстояло развиваться дальше. — Серафим говорил и одновременно рисовал что-то на бумаге. — Знаешь, Антон, как странно и неприятно сознавать собственные тщедушие и уродство. Огромная голова, хвост… Конечно, если бы не дано мне было знать, каким я должен стать через несколько месяцев, то, безусловно, смирился бы со всем и казалось бы мне, что более совершенное существо и выдумать трудно. Но я-то понимал — все во мне уродливо. Часто закрывал глаза, только бы не видеть себя подольше, а потом насладиться переменами, происшедшими за несколько часов… — Отложив карандаш, Серафим протянул Антону рисунок. — Вот посмотри, Сухов, понравятся тебе такие существа?

На рисунке изображено нечто походившее на спрута или кальмара, но щупальца располагались по три — сверху и снизу.

— Очень милое созданьице… Это ты таким был?

— Нет. Таким я не был. Но скажи честно, что ты подумал бы, если бы встретился с таким вот, но только живым?

— А где же твоя способность читать мои мысли?

— Мне хочется, чтобы ты сам сказал это вслух. Чтение твоих мыслей требует много энергии.

— Я тебе уже сказал: очень милое созданьице. — У Сухова по коже побежали мурашки. Он прекрасно сознавал — все это не сон, не бредовые виденья, но воспринимать Серафима и его болтовню серьезно никак не мог.

— Короче говоря, Сухов, вот так выглядят те, кто создал меня. Вообще-то они могут приобретать любые формы, превращаться в кого угодно, но на самом деле они именно такие, как я нарисовал. Они — вершина совершенства… Но, знаешь, мне нужно хорошенько поесть, а потом мы закончим разговор. Скажу только, что называют они себя маргонами. Они прилетели из невообразимой дали. Они очень разумные, мудрые существа. Они хотят осесть на Земле, хотят поднять землян на высший уровень развития. И ты, Сухов, должен помочь мне, помочь маргонам… Ну, пошли есть!

Серафим жадно глотал, не разжевывая, куски мяса, изделия химкомбината пищевых продуктов. Он ел и никак не мог наесться. Впивался зубами в пищу и рвал ее, как дикий зверь. И слегка улыбался. Но улыбка его наводила ужас.

— Спасибо, Сухов! — воскликнул наконец Серафим. — Итак, продолжим. Маргоны — это далекая высокоразвитая цивилизация, которая стремится помочь землянам в их развитии.

— Прости, Серафим, мне странно и смешно, даже дико, но… Я просто вынужден говорить с тобой, как с совершенно взрослым, умным существом. Скажи мне, почему маргоны, эти благодетели с большой дороги, ведут переговоры с землянами через таких, как ты? И, кстати, кто ты такой? Что-то я никак в толк не возьму. И если ты хочешь, чтобы я хоть что-нибудь понял, то должен говорить конкретно и ясно.

— Еще конкретнее и еще ясней? — Серафим двусмысленно улыбнулся. Очень странный ты человек. Даже мысли твои читать трудно.

— Это потому, что читать нечего, — пробурчал Сухов, вновь ощутив то состояние, будто пьет не глотая. — Когда кто врет, я и сам прекрасно это чувствую. Состояние человека чувствую. Но хватит разглагольствовать… И пусть тебя не удивляет, что очутился ты именно перед моими дверями. О маргонах известно мне, пожалуй, побольше, чем тебе, — сказал и пристально посмотрел на Серафима, ожидая его реакции. Как и предполагал Антон, Серафим насторожился.

— Не понимаю, о чем ты…

— Чего ты, собственно, не понимаешь? Я сказал вполне определенно, без всяких намеков.

— Что ты знаешь о маргонах?

Сухов припоминал все свои разговоры с Гиатой, ее картины на стенах.

— Тебе хочется услышать о маргонах от меня? — спросил Антон с иронией. — Так слушай! Они… зеленые. Форму их тела ты нарисовал правильно, — продолжал явно издеваться над Серафимом Антон, удивляясь, как это ему удается.

— Да, они и вправду зеленые, — пробормотал в растерянности вундеркинд.

— Но временами их окраска может несколько меняться и…

— Появляются розовые оттенки, — быстро перебил Серафим, видимо, опасаясь, как бы Сухов не заподозрил его в недостаточной осведомленности.

— Вот видишь, и я немало знаю. Знаю, наконец, что ты не маргон, сказал Сухов, внимательно всматриваясь в лицо вундеркинда — не ошибся ли? Серафим отвел в замешательстве взгляд в сторону.

— Да. Я не маргон. Я — кар. Дитя их разума. Я — рабочий, исполнитель их воли. — И вдруг Серафим расплакался. — Ты не представляешь, Антон, как мне было страшно неделю назад. Неимоверный голод терзал! Ты знаешь, что такое настоящий голод?! Я знаю!

Они стояли посреди кухни. Серафим прижался к Сухову и плакал. Антон четко ощутил — всего какой-то миг отделяет его от безумия. Но, собрав всю волю, переборол внутреннюю слабость, понял свое преимущество в этом невообразимом диалоге. И это его успокоило.

— Я мог умереть. Заснуть и погибнуть… Но спасибо…

— Мне спасибо, — тихо, но властно произнес Сухов. Чувствуя искренность слез Серафима, смелее и увереннее перешел в наступление.

— Да-да, тебе спасибо, Антон.

Серафим крепче обхватил колени Сухова, его тельце вздрагивало от рыданий.

— Я н-не знал… Я… я не мог знать. Что я мог знать! Мне… мне просто снилось, что я все знаю. В меня лишь заложены какие-то знания…

— Какая-то программа, — строго перебил его Сухов.

— Ты — маргон! — с благоговейным трепетом тихо произнес Серафим. Сухов многозначительно насупил брови и строго уставился на вундеркинда, как на пациента, не выполняющего указаний знаменитого профессора.

— Прости, кажется, это ты хотел мне рассказать о далеких пришельцах и их желании помочь людям в развитии. Не так ли?

— Прости… Прости меня. Я уже ничего… Спасибо тебе… Не дай мне погибнуть. Мне хочется жить. Спасибо… — твердил он, смешавшись. — Если бы ты мог знать, как страшно умирать от голода, умирать, не выполнив своей программы, своего назначения. Меня выбросили за борт, красиво выбросили… Они боялись, что мы… что я буду, разлагаясь… — Серафим закусил губу.

Что я болтаю?! Болтаю на свою погибель! Он же маргон! А у меня язык отнимается. Что это со мной?! Я совершенно не знаю, что мне делать. Я вне себя… Сухов — маргон…

— Успокойся, Серафим. Все образуется.

— Только не убивай меня.

— Да успокойся же. Лучше расскажи мне еще о чем-нибудь.

— Что ты, Сухов, хочешь услышать? Я все скажу.

— Ты знаешь Гиату Бнос?

— Не знаю. Правда. Я не знаю ее. Кто она?

— В чем твоя миссия на Земле? — грозно спросил Антон. — Мне кажется, ты многое забыл и ведешь себя слишком беззаботно.

— Мое наз… моя миссия? Ну… как и у каждого кара.

— Неужели? — Сухов заставил себя пренебрежительно усмехнуться. Придется проверить, что ты вообще знаешь, кроме импровизации про ночь, колодец и колыбель. Итак, я слушаю тебя.

— О чем ты хочешь услышать, Антон?

— Не скули! Живо: земное назначение каждого кара. Повтори слово в слово. Мне кажется, что у тебя не голова, а решето, Серафим.

— Слово в слово? — переспросил вундеркинд, и Сухову на мгновение показалось, что он хватил лишку, сказал что-то не так. Но успокоил себя, решив: инициатива пока в его руках, исчез страх, теперь им руководила бурная отвага. У него хватит способности забить мозги этому дитяти разума маргонов.

— Да, слово в слово. Имею в виду — четко и однозначно.

— Каждый кар, соответственно с ситуацией, принимая то или иное обличье, — быстро затараторил Серафим, судорожно всхлипывая при вдохе, должен разграничивать всех землян на две категории: на тех, кто сможет работать на маргонов, и на тех, которые работать на маргонов не смогут… Первые остаются жить под постоянным надзором и контролем каров, вторые уничтожаются, соответственно с ситуацией… их мозг и кровь используются для питания вновь создаваемых каров…

— Так. Все правильно, — прервал его Сухов, неимоверным усилием воли сдерживая дрожь в голосе. — А конкретно твое задание?

Серафим долго, сосредоточенно молчал, изучающе глядя на Сухова.

— Да. Припомни. Иначе я не гарантирую, что все закончится для тебя нормально.

— Мое задание?

— Да! Да! Чем ты отличаешься от других каров?

— Чем я… я отличаюсь? Ты об этом знаешь? Чем… Чем… бессмысленно повторял Серафим и вдруг опять расплакался: — Не убивай меня… Я хочу жить. Не я виноват, что во мне дефект. Я очень старался, но не могу. Дай мне еще поесть. Только придумай, Сухов, что-нибудь настоящее, ты же знаешь, что мне, как и всем растущим карам, нужен мозг и кровь. Тогда я стану каром. Вот увидишь! Я стану! Антон, еще одного Юпитера… Хотя бы… Возможно, только этим я и отличаюсь… Я не могу до сих пор принимать живительную энергию маргонов… Пока не могу! Мне нужны мозг и кровь… Красная кровь… Пожалей меня… Помоги…

— Ну ладно, пошли ко мне в кабинет. Я сделаю тебя настоящим каром.

Сухов опасался лишь одного — вдруг наркотический препарат, который он имел дома для хозяйственных нужд (преимущественно для мытья кистей и пульверизаторов после ремонтно-художественных авралов Вероники), окажется недостаточно действенным. Откуда ему знать, какой организм у каров? Стоит только Серафиму догадаться… Из комнаты не выйдешь. И позвонить никуда не успеешь. Одолеть своего с виду тщедушного противника Сухов не надеялся. Представились почему-то поединки с ядовитыми змеями, хищными зверями; подобные передачи Антон любил смотреть. И сейчас воображение буйно рождало лишь драматические картины… Надежда теперь — на средство для отмывания малярных кистей. Но подействует ли оно?

— Давай побыстрей. Я вижу, что уже пора, — многозначительно говорил Сухов. — Спустя несколько минут ты станешь настоящим каром. Несложная процедура — и ты сможешь получать энергию от самих маргонов.

В кабинете Антон открыл флакон фторотана, плеснул на вату и протянул ее Серафиму.

— На, подыши немножко. Ложись вот здесь и дыши. И разговаривай со мной. Все время разговаривай. Рассказывай обо всем, что будешь чувствовать. Серафим послушно взял вату и поднес ее к носу.

— Как неприятно пахнет, — сказал он, но вдохнул глубоко. — Что это такое?

— Я потом расскажу тебе… Не будем терять время. Здесь содержится и мозг, и кровь — все, что тебе нужно. Скоро ты станешь настоящим каром, и тогда мы с тобой побеседуем. Договорились?

— Да. Спасибо тебе. Я знал, я чувствовал, что Дирар говорил мне правду. А он говорил: Не бойся, малец, все будет хорошо. Мы позаботимся о тебе. Жаль, что должны выкинуть тебя за борт. Но все будет хорошо. Вот увидишь.

— Дыши, дыши. Глубоко дыши.

— Да. Я дышу. Интересное ощущение. Будто я отрываюсь ото всего, зависаю в воздухе. И лечу.

Антон еще раз плеснул из флакона на ватку.

— Говори, все время говори. Слышишь меня?

— Слышу… Как тебя звать на самом деле? Ты давно на Земле?

— На Земле я давно. А мое настоящее имя тебе сейчас… Дыши глубоко… Сейчас для тебя другое важно… Дыши… Серафим закрыл глаза и улыбался.

Это мое счастье, что фторотан подействовал. Пройдет еще несколько минут, и он уснет. Я позвоню… и этот ужас закончится.

— Я лечу. Я проваливаюсь в черный колодец. Я рождаюсь вновь, нахожу свое имя, — Серафим громко смеялся, открыв глаза, а Сухов еще раз подлил фторотана.

Ну, еще немножко. Дыши поглубже. Сейчас пройдет стадия возбуждения… Давай, давай, Серафимчик, дыши глубже.

— Я лечу. Спасибо тебе. Я хочу жить. И сейчас даже перестал думать о маргонах. Я живу, я лечу. Я свободная птица, высоко в поднебесье. Как тебя звать, Сухов? Ха-ха-ха-а… Спасибо. Лебеди летят в глубокий, бездонный колодец. Летят… Спасибо. Ночь, вобравшая в себя день. Лечу, оставив позади голод! И страх позади! Теперь все позади!

— Ты проснешься настоящим каром.

Но Серафим никак не засыпал. Лежал с улыбкой на губах.

Антон Сухов был на грани реального и неведомого… вновь наплывало беспамятство. Перед глазами расходились темные круги. Что-то теплое стекало по губам. Антон коснулся губ ладонью и увидел на ладони кровь. Ой быстро отвернулся, чтобы вытереть кровь незаметно. Но Серафим успел заметить:

— Маргон?! Что я вижу? Красная кровь? И белые лебеди… Ты обманул меня, Антон?!

В несовершенной памяти Серафима вспыхивали вполне реальные ассоциации.

Он не маргон. Он меня обманул. Он меня уничтожит. Красная кровь. У маргонов — зеленая! Я лечу. Белые лебеди в черный колодец… Я пою… Он приходит… Кто? Последний шанс! Хватит ли сил высосать его мозг? У него вкусная красная кровь. А я лечу. Он меня обманул! Хватит ли сил?

Серафим вскочил, вату с лица швырнул через всю комнату. Но движения его стали плохо координированными, он покачнулся и снова упал на диван. Сухов с флаконом фторотана навалился на кара всем телом, прижал его и лил фторотан прямо на лицо, стараясь экономнее расходовать. Серафим изо всех сил сопротивлялся, фторотан расплескивался, затекал в глаза, в нос. Вундеркинд кричал, хлопал глазами и вертел головой, во с каждой минутой становился более вялым, успокаивался, и, когда, наконец, он обмяк, Сухов почувствовал смертельную усталость.

Серафим оказался очень сильным.

Антон продолжал поливать фторотаном лицо кара. Опасался передозировать, но еще больше боялся, что тот вдруг очнется и перегрызет ему горло. На этот раз больному лучше не приходить в себя. Когда Антону показалось, что кар перестал дышать, он метнулся в кладовку: на верхней полочке лежал солидный моток капроновой веревки. Антон чуть не упал со стула, доставая ее. Бросился опять в комнату. Серафим лежал в прежней позе.

Антон начал тщательно связывать его, туго обматывая маленькое тельце.

Серафим едва дышал.

Наконец Сухов завязал последний узел и, зачем-то схватив Серафима, подбежал к видеофону. Бросив кара на пол, торопливо набрал номер центральной справочной службы:

— Простите, как связаться с Высшим Советом Земли?

— Какой отдел вам нужен?

— Не знаю, дайте любой номер…

Девушка любезно назвала ему номер и тут же спросила:

— Какой конструкции у вас аппарат?

— Сорок два В-Д-Р. А почему вы спрашиваете?

— Нажмите розовую клавишу на центральной панели.

— Благодарю. Я не знал… Забыл…

Антон Сухов нажал клавишу. Почти сразу же на экране появилось лицо худощавого человека:

— Европейский филиал Высшего Совета слушает. Сухов уставился в экран, не имея сил произнести ни слова.

— Слушаю вас.

— Приезжайте, немедленно приезжайте! — бормотал Антон и скороговоркой назвал адрес. — Мой брат Микола Сухов… Сообщите ему…

Серафим на полу слегка пошевелился.

— Что у вас произошло?

— Я не знаю. Ничего не понимаю… Но приезжайте… Вооруженные! Миколе скажите обязательно! Разыщите его!

— Вот как?! — поднял брови дежурный на экране.

Пока отключилась связь, Антон успел еще услышать: «Седьмая спецбригада — срочный вылет!»

Серафим открыл глаза, впился в Сухова невидящим взглядом, но буквально несколько секунд спустя он стал осмысленным, злым, и тут же на лице появилась хищная улыбка:

— Ну так что, Сухов? Ты, верно, думаешь, что поймал меня?

«Интересно, слышал ли Серафим мой разговор?»

— Но я не все тебе успел сказать. Очень жаль, что мы не стали друзьями. Жаль. Но я тебя предупреждал…

Сухов бросился в кабинет, взял еще флакон фторотана, не очень торопясь, открыл его. Руки дрожали, губы застыли в испуганной, но победной улыбке.

Когда он вернулся в коридор к Серафиму, тот уже освободил правую руку от пут. Антон с ужасом заметил, что тело кара удлиняется, становится тоньше, голова стала продолговатой, плоской как у ящерицы.

Пока он стоял, ошарашенный увиденным, кар освободил вторую руку. Флакон фторотана выпал из рук Антона, но не разбился, фторотан тонкой струйкой вытекал на пол, наполняя воздух специфическим сладковатым запахом.

Сухов совсем растерялся, не знал, что предпринять. Понимал, что теряет драгоценные минуты…

Седьмая специальная бригада прибыла через пять минут. Входная дверь в помещение была распахнута. Антон Сухов лежал в коридоре. На шее и на затылке у него были небольшие ранки, из которых сочилась кровь. Воздух наполнен парами фторотана.

В квартире никого больше не было.

…В скверике перед домом, на детской площадке, в кабине пластикового геликомобиля сидел мальчик лет шести и напевал песенку: «Как весело живется нам в поле среди трав…»

Когда в распахнутую пасть санитарной машины уложили тело Антона Сухова, тот мальчик подошел с другими детьми и спросил:

— Что это с дядей Антоном?

Ему никто не ответил.

20

— Невообразимые создания космоса — люди — слабы, но неодолимы, смертны, но вечны! — патетично воскликнул академик, однако тут же умолк. На его лице была печать скорби.

Служба Околосолнечного Пространства наконец вновь заметила зону искривления. Все пункты наблюдения находились в состоянии полной готовности. Заметить в сотнях километров от Земли практически невидимый объект — дело трудное.

Таинственных пришельцев зафиксировали одновременно три патрульные машины. За несколько дней до этого на расширенном заседании Совета пришли в конце концов к единому решению: при обнаружении зоны искривленного пространства и в случае отказа неведомых существ вступить в контакт — без колебаний использовать все средства для уничтожения объекта.

Машины Высшего Совета окружили колеблющуюся, как марево, шаровидную зону. Всеми имеющимися сигналами требовали выйти на связь, но неведомые существа не отвечали.

…Мар с Дираром находились в крайне угнетенном состоянии. Они знали о решении Высшего Совета Земли и надеялись лишь на то, что землянам не удастся их обнаружить, по крайней мере так быстро. Они постоянно переходили с орбиты на орбиту, меняли скорость и траекторию…

И вот настало время немедленно решать — как поступить? Надеяться на помощь или хотя бы совет Чара не приходилось: времени не осталось. Что им могли посоветовать на расстоянии пяти световых лет? Вступать в неравный бой? Выйти на связь и согласиться на контакт? Бессмысленно. Им также известно, что земляне догадывались о происхождении вундеркиндов, о причине массовых психозов. Согласиться на контакт означало в лучшем случае, как считал Дирар, стать живыми экспонатами одного из земных музеев.

— На Дираузе было веселее, — мрачно произнес Дирар.

— Не вспоминай. Мы тогда были намного моложе… А теперь я совсем не знаю, что вам предпринять.

— Попытаться сбежать? Насовсем сбежать!

— Сведя на нет дело стольких лет? Никто нам этого не простит.

— Отсюда надо убираться. Не говорю же я, что возвращаться домой. Чар действительно не простит нам такого.

— Не в нашем возрасте бежать от самих себя.

— Не паникуй, нам хватит энергии еще на многие годы.

— Это нашему ореху хватит энергии, чтобы лететь и питать нас. А где возьмем энергию для того, чтобы жить? Я не смогу просто есть, пить и спать! Живет лишь тот, кто стремится к победе! Вот они — живут! — со злобой смотрел он на экран внешнего осмотра. — И жить будут! Такие всюду и всегда будут жить!

— Так что же нам придумать? — лепетал в страхе Дирар.

— Есть один прекрасный выход. — Мар поднялся и подошел к центральному пульту. — Красивый, эффектный выход и очень…

— Что ты надумал? — завопил Дирар. — Не имеешь права! Не имеешь права распоряжаться и моей жизнью! Я запрещаю. Я хочу жить!

— Простой и эффектный выход… — Мар не обращал ни малейшего внимания на крики Дирара…

На глазах у всех шар дрожащего пространства неимоверно ярко вспыхнул голубым сиянием, которое на мгновение заполнило все вокруг. На экранах внешнего обзора всех машин появились контуры громадного расколотого ореха: несметное количество более мелких частей разлетелось во все стороны.

Больше двух часов «Роляры» вылавливали все эти предметы. А тем временем другие машины готовили расколотый орех к спуску на Землю. Во время предварительного осмотра чужого корабля выявлено много аппаратуры неизвестного назначения, а также целый сонм существ, которые по строению тела могли быть отнесены к трем самостоятельным группам: два мягкотелых существа с тремя нижними и тремя верхними конечностями в форме щупалец, серо-зеленого цвета; девять существ, очень похожих на первых, но заметно мельче их и твердотелых; девяносто семь мягкотелых существ, разнообразных по строению, но все они похожи на формы земной жизни — рыбообразные, собакообразные, птицеподобные и человекоподобные.

После самоуничтожения неведомого космического объекта Земля полнилась слухами о множестве фантастических смертей: люди умирали внезапно, в самых неожиданных местах и позах, усыхая на глазах. Всего таких случаев зарегистрировано 139779. Это погибали кары, лишенные постоянной энергетической поддержки из космоса. Как стало известно после всестороннего изучения неизвестного объекта, каждый кар имел вживленный в биологическое тело универсальный энергетический блок, который питал организм кара лучистой энергией определенной частоты от генератора, расположенного на борту околоземной базы маргонов. Причем блок этот мог использовать любой вид энергии, к примеру — солнечной. Но маргонам необходимо было держать всех каров в зависимости от себя, обеспечивая их жизнедеятельность со своей базы. Вундеркинды-акселераты, быстро развиваясь сами и беря на воспитание новых каров, должны были сформировать абсолютно зависимое от маргонов могучее жестокое ядро.

…Платон Николаевич, председатель жилищного совета, включил сигнал вызова, но в помещении никто не отзывался. Дверь оказалась незапертой.

Члены комиссии зашли друг за другом, настороженно осматривая все вокруг.

То, что они увидели, не укладывалось в сознании. Первое, что бросилось в глаза, — маленький ребенок. Мальчик лет шести лежал ничком на полу. Максим Чередай, профессор биологии, взял его на руки, и все застыли, взглянув на лицо ребенка: оно напоминало воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

Гиата Бнос сидела на стуле, положив руки и голову на стол. Будто заснула. Когда до нее дотронулись, ее тело покачнулось и упало на пол. Пожалуй, даже не упало, а шурша опустилось. Словно сбросили со стула зеленоватое платье Гиаты.

Лежала она вверх лицом, и страшно было смотреть на ее морщинистое, высохшее тело.

Сухов-старший, осунувшийся, желтый, с черной траурной ленточкой на правом лацкане форменной куртки, тоже являлся членом комиссии.

— Вы были правы, — тихо сказал Платон Николаевич. — Необходимо было значительно раньше вмешаться…

Сухов ничего не ответил, остановился над телом Гиаты, достал из кармана камеру видеозаписи. Максим Чередай взволнованно бормотал себе что-то под нос.

Микола Сухов неторопливо фиксировал все, что казалось стоящим внимания. Перевел камерой панораму по стене, на которой действительно, как и рассказывал Антон, висело десятка два фантастических картин.

Анджей Фолькс и Григ Барбитуров самым тщательным образом обследовали ящики стола, иголочки, шкаф и с удивлением отметили, что среди химических реактивов преобладают соль, сахар, крахмал. Бесчисленное количество графиков на рабочем столе производили впечатление старательно выполненных, но совершенно случайных лекальных кривых, связанных между собой разве что законами орнаментовки.

Когда тело Гиаты взяли на руки, чтобы перенести в машину, казалось, что оно соткано из воздуха — таким легким оно было.

21

— Моя мама научилась читать мысли. Папа на работе, а мы с мамой дома сидим, и она рассказывает мне, о чем сейчас папа думает. Я тоже хочу так научиться.

— А мой папа пишет книгу о том, что контакты с маргонами оказались удивительным катализатором роста человеческих возможностей. Мама говорит, что он и сам очень поумнел за последние годы.

В прошлом месяце Сухову исполнился сто один год. Эта симметрично выглядящая цифра, особенно если нуль вывести продолговатым, а единички сместить книзу, напоминала ему форму прежних «Роляров», скоростных патрульных машин.

Последнее время Микола Сухов ловил себя на том, что часто, сидя за столом в кабинете своей маленькой холостяцкой квартиры, непроизвольно вырисовывает на любом бумажном листке, а то и просто пальцем по запыленной темной полировке продолговатый бублик в обрамлении коротких единичек: память о ста и одном прожитых годах, о быстрых вездесущих «Ролярах», память о брате.

С каждым годом воспоминания одолевали Миколу Сухова и казнили немым укором… Будто приходил брат и долго молча смотрел ему прямо в глаза, без осуждения и даже без просьбы о помощи, но с такой тоской во взгляде, которую никто и никогда не в силах развеять. На брате серый строгий костюм. Антон почти всегда ходил в серых костюмах. Светло-желтая сорочка. Казалось, он сейчас скажет: «А ты мог мне помочь. Я твой брат. Я понял бы тебя правильно. Но теперь уже поздно, Микола. Вот разве что напишешь обо всем, что случилось. Можно даже домыслить то, чего никогда не было, но могло произойти.» Академику Сухову кажется, что брату хочется сказать именно эти слова, и еще ему хотелось бы услышать: «Я понимаю тебя, Микола, и не сержусь, не обижаюсь… Просто все так нелепо сложилось…»

Но брат молчит, его фигура меркнет, расплывается, словно краски при закате солнца.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg