Лидия Обухова ПТЕНЦЫ АРХЕОПТЕРИКСА
Антропологу Я. Я. Рогинскому посвящаю эту шутку.
— Это ты? Не спишь?
— Не сплю.
Голоса прозвучали странно. Язык был четок и лаконичен; на нем вполне могли изъясняться люди, но сами голоса не казались человеческими. Им не хватало гармонии и свободы. Что-то натужное, принужденное угадывалось в их звучании.
Только что взошла Луна. Стал виднее угловатый дом, похожий на льдину с острыми неравными углами. Его косые стены отбрасывали тень на вымощенный пластмассой дворик. Вокруг стояла тишина, то есть то, что можно назвать тишиной при заунывном шуме ветра, бормотанье воды и сухом треске моторов.
Погода с вечера оставалась ясной. Но по ночам редко было видно небо со звездами: то клубились густые искусственные облака, то зажигалось нужное какой-нибудь отрасли промышленности плазменное свечение, то, наконец, испытывались новые лучи — прямые и невесомые, как дорога в антимир. А еще чаще просто колесили спутники, сменяя друг друга. Они сделались еженощной частью ландшафта; службой для одних, привычкой для всех. Вот и сегодня небо вырядилось богато: на соседнем меридиане включили новую энергетическую систему, ее оранжевый отблеск соперничал со взошедшей луной. А к далекой звезде Омикрон третью неделю стремился сигнальный луч. Его зеленое лезвие тонко разрезало небосвод; оно было кривое, как у старинного ятагана.
Волны света непрерывно двигались и пульсировали; мелькали глобальные ракеты, грузовые и пассажирские; иногда небо казалось даже более населенным, чем земля.
Существа со странными голосами хоронились в тени второго здания, плоского, как коробка. Именно оттуда доносился сухой треск счетчиков, равномерное жужжание включенных машин. Окна были затянуты пленкой; они слепо мерцали, и существа печально прислушивались к безликому шуму изнутри.
— Третью ночь он держится на энергетических душах. Ни минуты сна, — сказал первый голос, более отрывистый и грубый.
Если очень присмотреться, то можно было различить, что голос этот принадлежит существу со смутно знакомым контуром собаки. А его собеседник напоминал лошадь. Но они только напоминали этих давно изменившихся животных, так же как и Земля была к этому времени населена уже не Гомо Сапиенсами Людьми Разумными, а просто Сапиенсами — Разумными, и этот новый человеческий род был и не был похож на людей в такой же мере, как и люди в свое время походили на неандертальцев или отличались от них. Ничего волшебного не произошло, просто эволюция, ускоренная усилиями интеллекта, продвинулась далеко вперед. Но вместе с развитием доминирующего вида-человека (то есть скорее — бывшего человека) — при постоянных и кропотливых усилиях Сапиенсов развивались и другие млекопитающие; они тоже проходили ступень за ступенью лестницу эволюции. (Впрочем, кто знает, какова эта лестница на самом деле? Даже Сапиенсы были лишь ее ступенью. Разумеется, очень высокой ступенью! Сравнительно.)
Что касается бывших лошадей и бывших собак, бывших дельфинов и бывших слонов, то они теперь обладали членораздельной речью и посильно помогали Сапиенсам: производили несложные вычисления на счетных машинах, следили за порядком в домах, принимали сигналы, включали и выключали рычаги. Они взяли на себя те остатки физического труда, которые могли еще отвлекать Сапиенсов.
— Жу сегодня был очень бледен, — сказал Бывший Лошадь, прислонясь рыжим крупом к стенке.
— Ему не нравится, когда мы его называем Жу, — одернул товарища Бывший Пес — Сапиенс — и все. Клички приучают к сентиментальности. Это отнимает время.
— И все-таки он Жу, — упрямо повторил первый. — Он не может нам этого запретить.
Пес передернул шкурой.
— Разве он что-нибудь запрещает? Он наблюдает.
— Ты думаешь, он может нас отправить в Большой Круг и заменить другими? Бывший Лошадь ушел глубже в тень.
— Ну, что ты? К чему ему это? На нас вполне можно положиться. Ведь так?
— О, да!
Они помолчали, ежась от ночной сырости. Дом стоял одиноко, в горах. На сотни линейных единиц вокруг не было другого жилья. Зато поблизости шумел поток с чистой и первозданной водой, как и миллионы лет назад! Звери пили ее украдкой, пили до одурения, как алкоголь. Сапиенс, конечно, ничего этого не знал. Он многого не знал о них.
— Интересно, чем он сейчас занят? — опять проговорил Бывший Лошадь. Специально закрасил окна, чтобы мы не смотрели!
— Едва ли он думал о нас. Просто не хотел отвлекаться: к прозрачному стеклу липнет столько ночных бабочек!
— Сегодня бабочек нет.
— Холодно.
— И все-таки: что у него за работа? Слишком он бледен, наш Жу. Я все боюсь: а вдруг с ним что-нибудь случится и мы узнаем об этом только утром?
— Глупости, — Бывший Пес говорил рассудительно. — Ты бы шея лучше спать. Жу не любит, когда мы нарушаем распорядок.
— Не пойду.
Пес вздохнул.
— Ну, тогда взгляни на него разок и успокойся. Утром, убирая лабораторию, я слизнул часть пленки. Нагнись.
Бывший Лошадь нагнулся.
Он увидел Сапиенса, который стоял перед светящейся доской, слегка опустив лоб, тяжелый, как кирпич, — все лицо казалось сплющенным от этой тяжести! А глаза у него были маленькие, ушедшие глубоко под карниз лба, и рот незаметный, легко очерченный, никак не выражающий внутреннюю жизнь, с тех пор как она перестала быть чувственной. Прямая короткая шея с железными мускулами, чтобы поддерживать небесную сферу — череп, вместилище разума. И видящие пальцы, которые вывели Сапиенса за границу глазного диапазона.
Жу поднял руку и коснулся доски. Это было скользящее точное движение. Все, что связано с физической работой и утяжеляет тело, ушло. Ведь люди долго не умели обращаться с собственными членами, лишь у Сапиенсов механизм движения стал совершенным: они никогда ни за что не зацепятся, поднимут и опустят руку, как надо — самым экономным, а потому и самым красивым движением…
Бывший Лошадь со вздохом выпрямился.
— Работает. Значит, до утра.
— В старину по утрам Сапиенсы говорили «Здравствуй!», — неожиданно выпалил Пес. — Они желали друг другу быть здоровыми.
— А что значит быть здоровым? — пробормотал рассеянно Лошадь.
— Это когда лапа не ушиблена и голова не устает от счетной машины.
— А-а, — Лошадь задумчиво потерся боком о стенку.
Пес остановил его:
— Не делай этого. Ты ведь знаешь: Жу сердится. Он думает, что мы забываем принять антисептический душ.
— Мне нравится, когда он сердится, — отозвался с вызовом Лошадь. — Тогда можно вообразить, что он нас хотя бы немного любит.
— Эмоции отвлекают. Сапиенсы должны думать.
— Если б он думал и о нас!
— Иногда думает. Я-то знаю.
— Да. С тобой он говорит чаще…
Они помолчали. Бывший Пес собирался с мыслями.
— Как это удивительно, как странно! — воскликнул он с увлечением. — Мне кажется, порой что-то брезжит в моем сознании, словно вот-вот ухвачусь за путеводную нить — и стану уже не тем, что я есть.
— Ты организован сложнее меня, — грустно согласился Бывший Лошадь. — Мне страшно подумать, что твое развитие уйдет так далеко, и мы станем воспринимать все по-разному. Тогда я буду совсем один.
— Что ты, милый! Ведь развитие вида — дело целой цепи поколений! Даже наш Жу не может заставить перескочить эволюцию больше чем на один порядок сразу.
— «Милый»! Как ты это сказал! Какое славное слово… Как думаешь, если попросить Жу, чтоб он произнес его только один раз, просто так, в пространство — звук ведь можно записать? А погодя как-нибудь схитрить еще; сделать, что он повторит на той же модуляции твое и мое имя, все это смонтировать — и вот он нам будет говорить своим собственным голосом: «Милый Пес! Милый Лошадь!» Говорить столько раз, сколько мы захотим. Вот славно-то!
Бывший Пес смущенно потупился.
— Нет, нехорошо, — честно возразил он. — Мы возьмем то, что нам не принадлежит.
— Что значит «принадлежит»? — снова с досадой спросил Бывший Лошадь, Почему ты так много стал употреблять непонятных слов?
— Я читаю старые книги, — ответил Пес.
Но его товарищ только помотал головой.
— Книги!.. Кому это нужно теперь? Лучше прокрутить через стенку.
— Над книгой думаешь. Она не скользит так быстро, как стенка. На каждой строчке можно остановиться, когда захочешь. Даже Жу все чаще стал брать старые книги из хранилища.
— Вот я и говорю, что ты становишься похож на Жу. Просто ужасно!
— Разве ты его не любишь?
— Ты очень хорошо знаешь, что я люблю его больше всего на свете. А ты?
— Я тоже.
Они замолкли. Вокруг стало сереть. Сами собой потухли осветительные дуги над главным фасадом. Молодая трава, которая при луне казалась политой молоком, сейчас сделалась черной, словно свернувшаяся кровь. Но в кустах уже чирикнула первая птичка, голосом неуверенным и как бы вопрошающим: что это? Взаправду утро или еще какой-нибудь оптический фокус?
— Как ты думаешь, — спросил опять, несколько погодя, Бывший Лошадь, почему Сапиенсы не трогают птиц? Ничего в них не изменяют?
— Жу мне говорил, что их оставили как контрольную ветвь эволюции.
— А! Он с тобой и про это говорит?
— Так, между делом.
— Ты уже научился во всем его понимать?
— Что ты! Этого не смогли бы даже и люди!
— А почему на земле не осталось людей? Зачем Сапиенсы их всех переделали?
— Сапиенсы их не переделывали. Люди сами переделались в Сапиенсов. Какие-то клетки усиленно развивались, а другие притормаживались, и вот понемногу все люди стали Сапиенсами.
— Неужели никто из них не захотел остаться просто человеком?
— Ах, глупый! Но ведь это происходило помимо их воли, как бы само собой.
— Послушай! — вскрикнул вдруг Бывший Лошадь в сильном возбуждении. — Наш Жу действительно может все-все?
— Не знаю. Он говорит, что нет, а я думаю, что да. Но зачем тебе?
— Если его попросить… Нет! Если заинтересовать, подтолкнуть на эксперимент… Только не вперед, а назад, чтоб он растормозил свои те, старые клетки? А. новые затормозил… Ведь он снова станет человеком?!
Бывший Пес долго и усиленно думал. Между его широко расставленными глазами кожа сошлась в напряженную складку.
— Это плохо кончится для него, — наконец медленно проговорил он. — Жу очутится один среди Сапиенсов. Подумай — совсем один!..
— А мы? — вскричал Бывший Лошадь, обуреваемый любовью и преданностью. Если Сапиенсы не захотят его, мы уйдем с ним в лес и построим новый дом. Или взберемся на высокую гору, и все, что останется внизу, будет видеться таким маленьким, что перестанет нас касаться.
Но Бывший Пес только шумно вздохнул.
— Магнитный луч достанет повсюду.
— А зачем им нас трогать? Мы не сделаем ничего плохого; уйдем и только. Раз Сапиенсам Жу не нужен. А нам нужен!
— Значит, ты все время думаешь только о себе? — возмутился Бывший Пес, стукнув хвостом о землю.
— Мне хочется, чтоб он назвал меня «Милый», — прошептал его товарищ, покаянно опуская ушастую голову.
Быстро светало. Стала видна вся его понурая фигура, покрытая рыжей шерстью, и длинная морда с круглым огненно-черным печальным глазом.
— Брось. Не надо расстраиваться, — сказал Бывший Пес. — Уже утро, раскрылись цветы шиповника, скоро проснутся маки.
— Жу все еще не ложился! Посмотрим-ка, что он делает сейчас?
Они снова подошли к стеклянному проему, за которым — уже бледнее виднелся отсвет мелочно-розовых и молочно-голубых ламп. Бывший Лошадь пригнулся, припав к глазку.
— Ну, что? — спросил его Пес.
— Наверное, опыт идет к концу. Горят только двенадцать сигнальных огоньков. Остальные потушены.
— Дай-ка, посмотрю тоже.
Пес встал на задние лапы и приложился к глазку. Он увидел знакомую комнату, очень большую, но казавшуюся тесной, словно она была лишь хорошо пригнанным футляром, полную стрекочущих, щелкающих механизмов, упрятанных в закрытые шкафы. Он, конечно, не слышал звуков сквозь тугое пластическое окно, но легко представлял их себе.
Огромный лоб Сапиенса был стянут обручем, соединенным с Главной Машиной. К ней подключались и все шкафы, стенды, все медленно вращающиеся колеса с пробирками.
— Говорят, что это очень опасные опыты, — проронил за его спиной Лошадь. Поэтому мы здесь одни с Жу.
— Да, у него нет разрешения. Он делает все на свой страх и риск.
— Что такое «страх и риск»? Опять из старинной книги? Но если ему опасно, я стукну копытом по окну!
— Ничего не выйдет. Оно не разобьется. Знаешь, — с воодушевлением воскликнул Пес, оборачиваясь, — больше всего я удивляюсь его внутренней силе! Не думай, что и остальные Сапиенсы таковы. Наш Жу — это нечто космическое! Редкое, как сверхновая звезда. Я готов полностью раствориться в его замыслах!
— Не знаю, не знаю… — пробормотал Бывший Лошадь, в забывчивости жуя крупными зубами травинку. — Недавно мы ездили с ним в Большой Круг, платформа шла довольно быстро, свет падал с одной стороны, — ты ведь знаешь этот бледный подземный свет, подкатывающий и убывающий как бы волнами? Лицо Жу стало тоже бледным, струящимся, подобно воде… Словно он нуждался в помощи…
— Ты слишком часто предаешься мечтам. Жу любит повторять: «То, что мешает работе мысли, — тропа, влекущая вниз!» В конце концов все мы вылупились однажды из яйца археоптерикса. Треск скорлупы прозвучал, как взрыв. Но это было давно. Теперь разумное существо должно оттачивать мышление. Его главное назначение — расширять в Галактике сферу разума, чтобы поскорее вырваться на просторы Метагалактики! Только там находится рычаг управления Вселенной, оттуда льются бесконечные потоки нейтрино, невидимый дождь, который омывает нас днем и ночью — и вся толща Земли не может заслонить от него. Но Сапиенсы в конце концов положат на рычаг свою руку. Я верю.
— Жу не доживет.
— Ну и что же? Это сделают другие.
Бывший Лошадь скосил черный выпуклый глаз на молочно светящуюся стену лаборатории: как в ловушке, там были заключены внеземные, галактические силы. Звездами мигали семицветные огоньки на пультах.
— Зачем мне другие, — прошептал он, опуская голову.
Горячее чувство переполнило верное сердце Пса.
— Ах! — воскликнул он восторженно. — Если б можно было умереть ради него! Пусть бы он даже не знал.
— Неужели мы навсегда останемся разъединены? — пробормотал Лошадь после мучительного размышления. — Как же нам очутиться рядом?
Сапиенс медленно водил своими видящими руками по блестящей ровной ленте; диапазон, не воспринимаемый глазами, стал доступен другому органу зрения пальцам. Какие цвета разворачивались веером перед ним сейчас?! Аскетическое лицо одержимого жаждой знаний склонялось над медленно ползущей серой лентой, похожей на мягкий металл. Как велик был перед ним мир! И как он жаждал большего.
Жу был охвачен мечтами в гораздо более обширных пределах, чем его четвероногие друзья. Пес и Лошадь переживали время душевного пробуждения: потребность чувствовать граничила у них еще с инстинктом. В переливчатых лучах весеннего солнца дали терялись, и они видели лишь ближние предметы. Но Сапиенс находился в иной поре: он был дальнозорок и спокойно отстранял привязанности, грозившие нарушить внутреннее равновесие. Жу упрямо продолжал скитания между небом и землей. На родной планете он искал лишь опоры для своих замыслов, стремился быстрее дать форму идеям.
С тех пор, как вслед за первыми попытками человечества проникнуть в солнечную систему были созданы очаги жизни на Луне и планетах, Сапиенсы вышли, наконец, в Большой Космос. Там их встретило много неожиданностей. За пределами планеты человечество бурно расширяло сферу обитания; оно уже деятельно вмешивалось в космические процессы Галактики. Проблемы продолжали вставать одна за другой, похожие на древние бастионы с их башнями и подземельями, замкнутыми на ржавые замки.
Одна из удивительных идей неожиданно осенила Жу в его одиноких бдениях. Это было как молния; он даже прикрыл на мгновенье лицо сгибом локтя. Беспредельность угрюмого кипящего космоса с раскаленными газовыми шарами, потоки лучей с провалами в темную пыль, светящиеся электронные облака, неравномерно закрученные раковины галактик вдруг явили ему другой лик. Микрои макромиры, которые Сапиенсы рассматривали как свою рабочую площадку, наполнились для Жу еще не найденной, но угадываемой им другой жизнью, ее трепетом, болью, ее грозной силой и трогательной слабостью. Предчувствие иных миров витало вокруг него, как неоткрытые лучи. Нет, он совсем не имел в виду себе подобных; и не жителей системы Омикрон, куда нетерпеливо стремился сигнальный луч Земли! Мечты увели далеко вперед, за пределы человеческого мира.
Среди вечных категорий — вечной материи и вечного движения — есть и дискретная, прерывающаяся бесконечность: это жизнь. Она может возникнуть или нет в любом месте пространства-времени…
Он вспомнил воззрения древних о едином звездном тепе вселенной, где шарик-Земля не более, чем кровяная капля, текущая извечным путем гигантского кроветока. Или невообразимо богатый мир атома — разве нет в нем места микроскопически живому? Что, если живое так же плотно и бесконечно, словно это единая материя, и надо лишь найти дверь, чтобы в нее достучаться?
«Чем изощреннее становится наука, — думал Жу, — тем внимательнее должна относиться она к первобытным сказкам и верованиям- в них часто оказывались крупицы истины!»
Наивное одушевление дикарем воды, небесных светил и камней — не было ли предчувствием гнездящейся в них жизни?
В какой-то момент Сапиенсом овладело ощущение пустоты, словно центр тяжести переместился. Вокруг теснились горы, небо было пустынно. Но Сапиенс стоял, не смея ступить: что, если его подошва обрушится на миры, трудолюбивые, невидимые, где целая жизнь с ее длинным путем умещается в долю секунды жизни Сапиенсов? Он почувствовал себя словно впаянным в некий монолит.
И вторично ощущение бездны наполнило его дурнотой: он увидел над собой безоблачное пространство. Но увидел его не таким, как знал ежедневно: небо помутнело, принимая зловещий фиолетовый оттенок. Каждой клеткой он ощутил свою малость, малость своей планеты и чрезмерно ничтожные размеры всего вокругсолнечного эллипса…
Он поднял голову и на секунду уставился в серую пленку окна сосредоточенным, почти невидящим взглядом. Да, эксперимент был ему запрещен, он проводил его сам, на свой страх и риск. Ему пришлось уйти из Большого Круга, никого не убедив. Он шел тогда медленными шагами, и почти неуловимая усмешка трогала губы, словно мысли его были уже далеко. Перед этой бесстрашной, спрятанной внутрь улыбкой все невольно расступились озадаченные, в молчании. И все-таки никто не захотел последовать за ним.
Грустная жалость шевельнулась в сердце Жу. Он смотрел на бледнеющее окно, как на скорлупу. Все человечество представлялось ему сейчас не более чем птенцом: едва высунув голову, он воображает, что раздвинул мир бесконечно!
Жу не смог заставить Большой Круг приостановить наступление на космос, пока не будет точно известно, что земляне не разрушают, не топчут чьи-то чужие миры, существующие, может быть, в другом времени и ином измерении. Но он продолжал сам искать их следы в пролетевшем нейтрино, ловить странные сигналы, которых до него никто не замечал. Вот-вот, казалось, в его руках появится нечто осязаемое… Тогда он пошлет разумному миру бесконечно малых и бесконечно больших величин первую весть, возглас землянина, снедаемого раскаянием и восторгом: «Мы все-таки начали путь познания, хотя он перед нами огромен, — скажет он им. — Имейте снисхождение к дикости Сапиенсов».
Дом плавал в тумане, стены проглядывали неясно. В этой серой предутренней дымке, — полусливаясь с нею, продолжая ее, — встала отвесная стена гор. Серый расплывающийся мираж, слегка позолоченный низкой луной. В уступах лежал поздний снег, тоже призрачный. Небо слегка зеленело в разрывах. Понемногу горный пик как бы освобождался от едкой пелены, и только ущелья по-прежнему дымились, словно там, на дне, кто-то все еще жег можжевеловые костры. Свист пичуг с колокольчиковыми голосами и карканье ворон наполняли безветренный воздух.
— А все-таки хорошо, что мы здесь совсем одни, — проговорил Бывший Пес, следя за тяжело снявшейся птицей. — В этом уголке среди гор никогда ничего не меняется, как остается неизменным птичье яйцо. Они все одинаковы до сих пор, что у археоптерикса, что у этой вороны!
— У вороны яйцо запрограммировано иначе, — возразил Лошадь. — Сложнее.
— Ну, не знаю, — глубокомысленно отозвался Пес. — Создать из рыбьей чешуи перья тоже было непросто. А ведь эволюция быстро совершилась! Жу не захочет этим заняться, но в вороньем яйце, может быть, и до сего дня живет крошечный археоптерикс? Сапиенсы убеждены, что они все знают. А для меня чем больше что-нибудь знаешь, тем сильнее хотелось бы это понять,
Асфальтовая река Теплая, как щека, Только приляг слегка, Будешь лежать века,пробормотал вдруг он.
— Что это? — спросил Лошадь.
— Какая-то старая песня.
— Теперь давно нет асфальтовых дорог.
— Я знаю.
— Послушай, ты уже совсем разучился лаять? Только говоришь и говоришь?
— Нет, еще могу.
И в подтверждение Пес поднял морду к бледному небу, где давно потухли искусственные луны и стал невидим зеленый игольчатый луч. Только старая Луна, совсем опустившись к горизонту, сияла все тем же теплым тихим светом.
Раздался высокий надрывный звук волчьего воя. Что-то сжалось внутри Бывшего Пса; он пытался возродить в себе ощущение бесконечно далекого… Время остановилось.
Внезапно обоих словно ударило током: у дверей лаборатории стоял Сапиенс.
— В чем дело? — спросил он утомленно. — Разве изменен режим суток? Почему вы здесь?
Первым опомнился Бывший Пес. Он деланно зевнул и потянулся.
— Видишь ли, Сапиенс, — небрежно сказал он. — Сегодня полнолуние, и я захотел проверить, сохранился ли у меня атавистический инстинкт.
— Ну, и?..
— Есть, но уже приходится снимать внутренние тормоза, чтоб полаять. Архаический способ передачи информации!
Сапиенс бледно усмехнулся…
— Опыты надо согласовывать со мной, — сказал он, уже оборачиваясь к другому. — А ты?
— Я?!.. Рыжая шерсть взмокла от напряжения.
— Что такое? — протянул Сапиенс, зорко и холодно глядя на него. — Почему ты так волнуешься? Опять неразумная трата эмоций на сущие пустяки?
Он протянул руку, и гибкие, чуткие, бесконечно сдержанные и абсолютно бесстрастные пальцы прикоснулись к задрожавшей шкуре.
— Ты стал слишком нервным. Может быть, тебе не на пользу тишина здешнего места? Что ты скажешь, если я отошлю тебя на время в Большой Круг?
— Это ни к чему, Сапиенс, — поспешно вмешался Пес, с тревогой и жалостью глядя на своего товарища. — Думаешь, ты выглядишь лучше, когда по утрам выходишь из своей лаборатории? У Лошади такое же право напрягать нервную энергию во имя поставленной цели.
— Цели? Это любопытно, — пробормотал Сапиенс. На мгновенье зрачки его вспыхнули, но утомление пересилило, веки опустились на глаза.
— Я пойду лягу, — сказал он вяло. — Принимайте сигналы и следите за натяжением плазмы в аппарате Ф-18. Напомните мне об этом разговоре. Может быть, произошел перескок сразу на два порядка? Мы поговорим.
Бывший Лошадь смотрел ему вслед: узкая спина, легкая скользящая походка…
— Если бы с ним можно было говорить, — прошептал он. Ах, если б только с ним можно было говорить! Пойди, проследи, выпьет ли он хоть свой стакан перед сном?
Бывший Пес, свесив голову, молча двинулся за Сапиенсом. Лошадь остался посреди двора один.
Всходило солнце. Хотя в горах еще витала призрачная пелена, но сквозь нее уже проступало желтоватое тело камня. На пластиковой тропинке исчезали следы ушедших. А по обе стороны воскресающая молодая трава светилась весенней зеленью.
Асфальтовая река Теплая, как щека…— пробормотал Бывший Лошадь. Дальше вспомнить он уже ничего не мог.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Птенцы археоптерикса», Лидия Алексеевна Обухова
Всего 0 комментариев