«Сближение»

Сближение (fb2) - Сближение [litres] (пер. Наталья Николаевна Власова) (Архипелаг Грёз [цикл] - 4) 1830K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристофер Прист

Кристофер Прист Сближение

Посвящается Нине

Copyright © Christopher Priest 2013. All rights reserved

© Наталья Власова, перевод, 2016

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Часть первая ИРВБ

1

Фотограф

Тибор Тарент путешествовал уже очень долго, издалека, агенты гнали его через границы и часовые пояса, относились с уважением, но тем не менее вынуждали побыстрее перебираться в следующий пункт. Целый транспортный калейдоскоп: вертолет, поезд с закрытыми окнами, какое-то скоростное судно, самолет, а потом «Мебшер», броневик для перевозки личного состава. Наконец его приняли на борт пассажирского парома, где уже была готова каюта, и он урывками проспал бóльшую часть путешествия. Один из агентов, вернее, одна – женщина – сопровождала Тарента, но оставалась осмотрительно неприступной. Они плыли по Английскому каналу под темно-серым небом, земля показалась на горизонте – когда Тарент поднялся на шлюпочную палубу, дул такой сильный ветер с мокрым снегом, что он не задержался там надолго.

Примерно через час паром остановился. Из иллюминатора в одной из кают-компаний Тарент увидел, что они направлялись не в порт, как он думал, а двигались боком к длинному бетонному причалу, тянувшемуся от берега. Пока он размышлял, что происходит, сопровождавшая его женщина подошла и велела собирать багаж. Тарент поинтересовался, где они.

– Саутгемптон-Уотер. Вы сойдете на берег в городе под названием Хамбл, чтобы избежать проволочек в главном порту. Там вас будет ждать машина.

Она проводила его на площадку нижней технической палубы. На борт поднялись еще двое агентов, которые отвели Тибора вниз по временному трапу, а потом по открытому всем ветрам причалу на сушу. Женщина осталась на корабле. Никто не попросил у него паспорт. Он чувствовал себя пленником, но сопровождающие разговаривали с ним вежливо. Тарент лишь мельком увидел окружающую обстановку: дельта реки была широкой, на берегах теснились здания и промзоны. Паром, на котором он прибыл, уже отплыл от причала. Тарент поднялся на борт ночью и теперь с удивлением увидел, что судно меньше, чем он себе представлял.

Вскоре они ехали на автомобиле через Саутгемптон. Тибор начал догадываться, куда его везут, но после трех дней постоянных переездов научился не задавать агентам вопросов. Они миновали сельскую местность и в итоге добрались до крупного города, которым оказался Рединг. Тарента разместили в большом отеле, обставленном с бессмысленной роскошью и защищенном, по-видимому, бесконечными уровнями безопасности. Взбудораженный, Тибор всю ночь не спал, чувствуя себя то ли узником, то ли каким-то пленником. По первому требованию в номер приносили еду и безалкогольные напитки, но Тарент почти ничего не ел. В комнате с кондиционированным воздухом было трудно дышать, в голову постоянно лезли непрошеные мысли. Тарент решил посмотреть телевизор, но в отеле не показывали новостные каналы. Остальное его не интересовало. Тибор задремал на кровати, одеревенев от усталости, страдая от воспоминаний, скорбя по своей погибшей жене Мелани и постоянно слыша шум от телевизора.

Утром он попытался позавтракать, но аппетит так и не появился. Два агента пришли за Тарентом, пока тот сидел за столиком в ресторане, и попросили как можно быстрее подготовиться к отъезду. Этих молодых людей он раньше не видел, оба были одеты в светло-серые костюмы. Они знали о нем или о том, что для него планируется, не больше остальных, обращались к нему «сэр» и относились с уважением, но Тарент понимал, что они всего лишь выполняют порученное им задание.

Перед отъездом один из агентов попросил у Тарента удостоверение личности, и тот предъявил дипломатический паспорт, который ему выдали перед отъездом в Турцию. Парень лишь раз взглянул на узнаваемую обложку и потерял к ней интерес.

Автомобиль направился в Бракнелл, наконец-то Тарент был уверен в том, куда его везут. Родители Мелани ждали гостя в своем доме на окраине города. Когда служебная машина уехала, Тарент обнялся с родственниками на крыльце. Мать Мелани, Энни, начала плакать при виде зятя, а у Гордона, тестя, глаза оставались сухими, но сначала он ничего не говорил. Они проводили его в знакомый дом, казавшийся теперь холодным и далеким. Снаружи пасмурный день разразился сильным ливнем. После обычных вежливых вопросов, не нужно ли ему в ванную, не хочет ли он выпить, они втроем сели рядком в вытянутой гостиной, обставленной массивной мебелью и украшенной целой коллекцией акварельных пейзажей – с последнего приезда Тарента ничего не изменилось. Тогда с ним была Мелани. Сумка Тибора осталась стоять в коридоре, но футляры с камерами он взял с собой и поставил на пол у ног.

Затем Гордон сказал:

– Тибор, мы должны тебя спросить. Ты был с Мелани, когда она погибла?

– Да, мы все время находились вместе.

– Ты видел, что с ней случилось?

– Нет. В тот момент меня не было рядом. Я остался в главном здании клиники, а Мелани вышла наружу.

– Она была одна?

– Временно. Никто не знает, почему она это сделала, но двое охранников отправились на поиски.

– То есть она была без охраны?

Энни пыталась справиться с рыданиями, отвернулась и склонила голову.

– Мелани знала об опасности, вы же в курсе, какая она была. Никогда не рисковала без необходимости. Нас постоянно предупреждали, что вне территории стопроцентную безопасность не гарантируют. Она перед выходом надела бронежилет из кевлара.

– А почему Мелани вышла одна? У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Нет. Я был раздавлен случившимся.

Такими были первые вопросы, на этом они и закончились. Энни и Гордон сказали, что приготовят чай или кофе, и на несколько минут оставили его в одиночестве. Тарент сидел в мягком кресле, ощущая ногой тяжесть сумки с камерой. Разумеется, он собирался навестить родителей Мелани, но не так скоро, не в самый первый день после возвращения в Англию, вдобавок жил сейчас под гнетом вины из-за смерти жены, чувствовал ее потерю и внезапное крушение всех их планов.

После постоянных переездов и ночевок в отелях знакомый дом навевал ощущение стабильности и покоя. Тарент в первый раз за долгое время расслабился и только сейчас понял, в каком напряжении жил последние несколько дней. Все в доме казалось таким, как раньше, но это их дом, не его. Он тут был лишь гостем.

Внезапно он проснулся, в воздухе пахло какой-то едой. На столике перед ним стояла чашка, но чай в ней давным-давно остыл. Тарент проспал около двух часов. С кухни доносились голоса, и он пошел туда, сообщить, что проснулся.

После обеда он долго гулял с Гордоном, но о смерти Мелани они не говорили. Дом располагался с бинфилдской стороны города, неподалеку от старого поля для игры в гольф. Стоял конец лета, но оба надели плотные куртки. Когда выходили на улицу, пришлось наклонить головы, пряча лица от бушевавшего холодного ветра, однако не прошло и часа, как погода переменилась и обоим пришлось раздеться из-за слепящего солнечного жара.

Вспомнив о том пекле, какое ему доводилось переносить во время работы в анатолийской клинике, Тарент не стал ничего говорить. На солнце было душно, но лучше, чем на холодном ветру. По словам Гордона, они дошли до ложной цели, одного из дюжины объектов, построенных вокруг Лондона, чтобы удержать бомбардировщики люфтваффе подальше от города. Отсюда до Бракнелла были мили три, и приманка торчала прямо посреди пустоши. Смотреть особо было нечего: остатки блиндажа, заложенные кирпичами и густо заросшие сорняками, какая-то наполовину видимая труба, надежно вкопанная в землю. Гордон сказал, что увлекся изучением старых ложных целей, и описывал, как их использовали. Иногда ездил посмотреть и на другие. Вокруг большинства крупных промышленных центров в 1940 году были созданы такие декорации, но почти все они уже исчезли. Эта сохранилась довольно плохо, но на севере еще остались объекты в лучшем состоянии.

По дороге домой Гордон показал Таренту больницу, где работал хирургом-консультантом и где какое-то время трудилась Мелани еще до знакомства с будущим мужем. Потом Гордон рассказал длинную историю об операции, которую ему довелось проводить несколько лет назад. Все пошло не так с самого начала, и хотя врачи делали все возможное, это был как раз тот случай, когда больная просто умерла, невзирая на все их старания. Пациентка пролежала на столе более восьми часов. Молодая привлекательная женщина, балерина, приехавшей с труппой на гастроли, вроде как здоровая. Ей делали ерундовую операцию, риск занести инфекцию или заработать осложнение был невысок, никаких причин для смерти. В тот день Мелани готовили на операционную сестру, временно освободив от обязанностей в палатах, и она весь день пробыла рядом с отцом.

– Я люблю мою девочку больше, чем могу сказать, – нарушил Гордон молчание, когда они с Тарентом спускались по холму.

Уже около дома холодный ветер вернулся. Кроме рассказа об операции больше о Мелани в тот день не говорили.

На следующее утро Тарент проснулся в гостевой спальне, отдохнув после нескольких часов крепкого сна, но с мыслью, а сколько еще ему оставаться в доме Роско. После эвакуации из турецкой клиники его жизнь взяли под контроль власти. Хотя агенты никогда не представлялись, но разрешение Тарента подняться на борт санкционировало УЗД, Управление зарубежной дислокации, поэтому он предположил, что вежливые мужчины и женщины, которые его сопровождали, оттуда. Именно они привезли его сюда, и, вероятно, они же и заберут. Но когда? Сегодня? Или на следующий день?

Гордон уже ушел, его вызвали в больницу. Тарент принял душ, потом спустился, увидел Энни и спросил, не агенты ли УЗД предупредили их о том, что его привезут, та ответила утвердительно, но ничего конкретного им с Гордоном не сказали.

После завтрака Тибор решил начать разговор сам:

– Хотите поговорить о Мелани?

Не поворачиваясь к зятю, Энни ответила:

– Нет, пока я одна. Можно подождать до вечера? Тогда Гордон вернется.

Энн тоже получила медицинское образование. Работала акушеркой в той же больнице, где обучался Гордон.

Остаток утра Тарент провел в гостевой комнате, приступив к огромной работе по разбору тысяч фотографий, сделанных во время поездки. Пока он лишь находил неудачные или размытые кадры и стирал их. К счастью, в доме Роско был довольно сильный сигнал, поэтому Тарент без проблем получил доступ к онлайн-библиотеке и поставил все три камеры на подзарядку, во время онлайн-редактирования батареи быстро садились.

После обеда он снова прогулялся, а когда пришел обратно, Гордон уже вернулся. Они втроем сидели за голым сосновым столом на кухне, где раньше собирались на семейные обеды и вели непринужденные разговоры, но, увы, сегодня все было иначе.

Гордон произнес:

– Не нужно опускать подробности. Мы привыкли к деталям. Нам нужно знать, как погибла Мелани.

Тарент начал рассказ с невинной лжи, сказав, что они с Мелани были счастливы вместе, и тут же пожалел об этом, пусть это, как ему казалось, никак не исказило бы то, что хотели знать родители жены. Он описал клинику в Восточной Анатолии, расположенную близко к городу, но неподалеку от четырех-пяти деревень на холмах. Это был один из нескольких полевых госпиталей, открытых в Турции, с остальными они напрямую не общались, за исключением случаев, когда «Мебшер» привозил провиант или новых сотрудников на смену старым или же прилетал вертолет с дополнительной партией медикаментов и продуктов.

Тарент показал родителям жены фотографии из тех, что нашел, просматривая утром отснятый материал. Он отобрал снимки Мелани, но по причинам, в которые не собирался вдаваться, их оказалось отнюдь не так много, как тесть и теща, возможно, ожидали. Зато остались тысячи других фотографий, уже без Мелани, многие дублировали друг друга, порой демонстрируя самые страшные жертвы ситуации в регионе, в основном детей и женщин. Десятки людей с ампутированными конечностями из-за подрыва на мине. Тарент фотографировал скелетоподобные тела, детей с больными глазами, истощенных женщин, мертвых мужчин. Поскольку Роско были медиками, он не испытывал приступов дурноты, показывая им все то, что видел. Огнестрельные раны, травмы, полученные в результате взрыва, обезвоживание, диарея, холера и тиф – вот самые популярные увечья и болезни, но были и новые ужасы, казавшиеся неизлечимыми, новые штаммы вирусов, различные бактерии. Во многих случаях люди умирали от голода раньше, чем болезнь бралась за них всерьез.

Тарент снимал воду – источники стоячей воды встречались так редко, что всегда удивляли. Он искал их специально: влажную почву под деревьями, грязную лужу, омерзительное болото, полное брошенных машин, нержавеющих бочек и трупов животных. Единственная река, протекавшая поблизости, превратилась в иссушенную колею из затвердевшей и потрескавшейся грязи, ближе к центру которой временами тонкой струйкой сочилась коричневая вода. В остальном на многие мили вокруг остались только пыль, ветер и трупы.

Энни очень понравилась одна из фотографий, на которой Мелани работала в клинике в окружении отчаявшихся местных жителей, ожидавших медицинской помощи. На снимке она казалась собранной, выдержанной и сосредоточенной. Перед ней неподвижно лежал маленький мальчик, пока Мелани разматывала длинный бинт на его голове. Тарент помнил обстоятельства, при которых сделал снимок. Это был день, не суливший ничего ужасного по шкале стандартных ужасов в клинике. Он оставался в здании вместе с женой, поскольку поступило предупреждение от одной из групп ополчения. Относительный покой нарушали мужчины с автоматами на балконе и во дворе, которые попеременно то угрожали персоналу, то умоляли дать им воды. То и дело два парня помоложе начинали палить в воздух. Вечером на пикапе привезли главу ополчения, раздался еще один залп, более затяжной, в знак приветствия. Приближался финал. Таренту осточертело рисковать ради фотографий, находиться тут, слышать, как поблизости раздаются выстрелы и взрываются мины.

Он молчал, пока Гордон сидел рядом с Энни, а та держала в руках планшет, на экране которого быстро мелькали фотографии.

Вечером того дня, когда был сделан этот снимок, Тибор с Мелани снова поругались. Как оказалось, это была их последняя ссора, так что между ними все закончилось гневом. Тарент помнил свое разочарование, не то чтобы разочарование самой Мелани, но сосредоточенное на ней. Ему просто хотелось все бросить и каким-то образом вернуться в Англию. Он не мог больше выносить эту бесконечную убийственную жару, сцены отчаяния, самоуверенных и непредсказуемых боевиков, умирающих детей, угрозы, недоразумения и даже время от времени побои, не мог видеть женщин с синяками на бедрах, не мог терпеть полное отсутствие поддержки со стороны турецких властей, если таковые еще остались. Все твердили, что центральное правительство перестало существовать, однако благотворительные учреждения, финансировавшие их работу, должны были знать о случившемся. Одному в любом случае домой было не уехать, так что приходилось ждать эвакуации очередной группы сотрудников, но даже тогда он смог бы к ним присоединиться только вместе с Мелани. Тарент считал, что она ни за что не согласилась бы. Все зависело от того, когда с севера прибудет отряд новых волонтеров, однако пока не было ни единого намека, что кто-то в принципе приедет.

В тот вечер Тарент не сомневался, что им придется торчать в этой клинике до бесконечности. В определенном смысле он оказался прав, поскольку это оказалась их последняя ночь вместе. Гибель Мелани настолько деморализовала остальных медиков и волонтеров, что они прекратили работу, оставив местных жителей на растерзание жаре, засухе и ополченцам.

Ее тела так и не нашли. Она выскочила на улицу после ссоры, кипя от ярости, и буркнула напоследок, что хочет побыть одна. Тарент ничего не ответил и позволил жене уйти. Размолвки всегда больно ранили обоих, поскольку за всеми их различиями скрывались подлинные узы любви и давней привязанности.

Тарент так сильно хотел сбежать из госпиталя в том числе и потому, что жизнь тут разрушала их отношения с Мелани. Но в тот день, зная, что муж беспомощно наблюдает за ней, Мелани натянула бронежилет из кевлара поверх сестринской формы, взяла винтовку, фляжку с водой и рацию, следуя правилам, но при этом покинула территорию в самое опасное время суток.

Когда где-то поблизости раздался взрыв, сотрудники, как обычно, устроили перекличку, и тогда стало понятно, что Мелани нет на месте. Свидетелей нападения не нашлось, однако один из санитаров сообщил, что непосредственно перед взрывом заметил в том направлении яркую точку света, что-то в воздухе, чуть выше деревьев, такую ослепительную, что от нее заболели глаза. Все охранники и некоторые члены медицинской команды отправились на бронированных автомобилях узнать, что случилось. Тарент сидел в первом автомобиле и нутром чуял, что это, видимо, Мелани, что все уже кончено, но они обнаружили лишь выжженную почерневшую землю и никаких следов тела, так что сначала ее смерть посчитали неустановленной. Остался только странный гигантский шрам, вызванный взрывом, идеальный равносторонний треугольник, необъяснимый по форме для воронки, но ни крови, ни человеческих останков.

К концу следующего дня Тарент и все остальные понимали, что Мелани наверняка погибла. Даже если бы ей каким-то чудом удалось уцелеть во время взрыва, настолько мощного, что он, по-видимому, стер все в непосредственной близости, то она должна была получить сильнейшие травмы. Без медицинской помощи, без пресной воды и без защиты от дневной жары она бы просто не выжила.

2

Агенты из УЗД приехали на следующее утро. Они позвонили, сообщили, что через полчаса Тарент должен быть готов к выходу, и явились точно в назначенное время. Тибор все еще аккуратно запаковывал камеры, когда увидел, как перед домом остановился автомобиль.

Прощание с Гордоном и Энни Роско получилось куда более скомканным, чем им хотелось бы. Гордон пожал ему руку, а потом вдруг обнял, а Энни прижала к себе и заплакала.

– Мне ужасно жаль, что так случилось с Мелани, – пробормотал Тарент, снова растерявшись и не зная, как подобрать правильные слова или как сказать правду, и решил в итоге довольствоваться правдой: – Мы с Мелани все еще любили друг друга после стольких лет вместе.

– Я знаю, Тибор, и верю тебе, – тихо ответила Энни. – Мелани всегда говорила то же самое.

Тарент присоединился к агентам, ожидавшим его в машине. В этот раз за ним присматривали двое: мужчина в сером деловом костюме и женщина, закутанная в паранджу. За рулем сидела еще одна женщина, отделенная от основного салона стеклом. На дипломате, лежавшем на полке позади пассажирских кресел, красовалась эмблема УЗД, единственная зацепка, позволяющая идентифицировать этих людей.

Во время поездки мужчина не обронил ни одного неосторожного слова, а женщина и вовсе молчала. Бóльшую часть времени она сидела лицом к Таренту, рассматривая его непроницаемым взглядом из своего кокона. Вскоре после того, как они отъехали от дома Роско, мужчина решил проинструктировать Тарента.

Ему сообщили, что его везут в Лондон, в квартиру, где он переночует, вручили ключ и сказали, где потом его оставить, когда на следующий день фотографа заберут. После этого его отправят в офис в Линкольншире, где от Тарента ждут детальный отчет о том, что происходило в Турции. Помимо прочего он должен передать оригиналы всех снимков. Тарент заартачился, поскольку заключил договор на внештатную работу со своим обычным агентством, но ему тут же коротко напомнили о соглашении, благодаря которому он получил разрешение сопровождать жену в командировке. Коммерческие права на фотографии останутся за ним, однако ему скажут, какие из снимков нельзя публиковать. И спорить тут бесполезно.

Затем агент удостоверился, что у Тарента нет с собой смартфона, и протянул ему новый. В отсеке, откуда он извлек его, лежало еще несколько точно таких же. Познакомившись с основными функциями аппарата, Тарент уставился сквозь слегка затонированное стекло на затуманенную долину Темзы. Пока он был в отъезде, в Британии прошло несколько ураганов, Гордон и Энни рассказали ему об особенно сильном шторме, который пронесся здесь всего неделю назад и вырвал с корнем тысячи деревьев на востоке и юге страны. Речь шла о так называемом умеренном шторме – продукте новой климатической системы с низким давлением. Визит к родителям Мелани напоминал теперь моментальный снимок его жизни, вернее два. Прошлое, первые годы брака, визиты вежливости, чтобы повидать родственников и провести время со старыми друзьями и коллегами Мелани. Те дни канули в прошлое. А вот уже обрывки воспоминаний посвежее: дом Роско, пересказ последних дней в клинике, обстоятельств смерти Мелани и внезапного возвращения в ИРВБ, Исламскую республику Великобритании. Между двумя этими точками столько всего случилось. Гордон и Энни видели лишь часть и мало знали об остальном.

Путешествие было медленным, несколько раз приходилось делать крюк и тратить время на объездные дороги из-за баррикад, кроме того, они дважды останавливались. Первый раз они сделали, как это назвал сопровождавший его мужчина, «перерыв на отдых» на автозаправке. Здесь дежурили вооруженные полицейские. Тарент хотел перекусить, поскольку ничего не ел после легкого завтрака в доме родителей жены, но ему сказали, что на это нет времени. У него не было денег. Молчаливая женщина выдала ему несколько монет, Тарент сбегал к киоску и купил бутылку воды и нечто завернутое в целлофан с изображением орехов. Второй раз они остановились около безымянного здания, которое выглядело как административное, но не имело никаких опознавательных знаков на фасаде. Женщина в парандже здесь вышла, а вместо нее в машину сел еще один мужчина. Он был старше своего напарника не только по возрасту, но, судя по манерам, и по званию. Оба отсели от Тарента: один что-то печатал на ноутбуке, а второй медленно пролистывал кипу каких-то бумаг.

Еще примерно через три часа, когда, по расчетам Тибора, они уже почти наверняка должны были хотя бы подъезжать к Лондону, мужчина постарше начал названивать по мобильному. Он говорил на арабском, Тарент на этом языке не понимал ни слова, однако услышал несколько раз свою фамилию и догадался, что агент помоложе наблюдает за ним, возможно, пытается вычислить, понимает ли Тарент, о чем речь.

Они проехали через плотную застройку на подступах к столице. Молодой агент наклонился к кабине водителя, что-то тихо сказал, и почти сразу тонировка на всех окнах стала темнее, как и стекло между ними и кабиной, исключив возможность выглянуть наружу. Зажегся верхний свет, дополняя ощущение изоляции.

– Зачем вы это сделали? – спросил Тарент.

– Это вне вашего уровня допуска, сэр.

– Уровня допуска? Снаружи что-то секретное?

– У нас нет секретов. Ваш статус позволяет вам свободно перемещаться по дипломатическим делам, но вопросы национальной безопасности – это уже внутренняя политика.

– Но я британский подданный.

– Разумеется.

Автомобиль замедлил ход. Дорога стала неровной, и пару раз их здорово тряхнуло. Тарент видел отражение своего лица в затемненном стекле, вздрагивающее каждый раз, когда машина подпрыгивала на ухабе.

– Где мы сейчас? Это вы мне можете сказать? Сколько еще ехать?

– Разумеется, сэр. – Агент постарше сверился с портативным электронным девайсом. – Мы в западном Лондоне и только что миновали Актон. Мы везем вас в квартиру, расположенную около Ислингтона, в Канонбери, но нам придется сделать небольшой крюк, а потом поедем прямо. Времени мало, нас предупредили, что очередной шторм, по-видимому, обрушится сегодня на юго-восточную Англию.

В этот момент у него заверещал телефон, настойчиво и пронзительно. Он ответил на звонок, что-то буркнул в знак согласия, а потом снова заговорил на арабском. Все еще прижимая трубку к уху, он кивнул напарнику, который постучал по стеклянной перегородке между ними и водителем. Лампа на потолке выключилась, тонировка стала светлее. Оба агента выглянули из машины с их стороны.

Тарент посмотрел в окно рядом с собой и несколько секунд изучал пейзаж. Почерневшая равнина, плоская и безликая, простиралась насколько хватало глаз. Больше ничего не было – все стерто с лица земли, уничтожено, аннигилировано. Если бы не тот факт, что он видел еще и полосу неба, в котором ярко блестело низкое солнце, то Тарент решил бы, что окна автомобиля по-прежнему затемнены.

Он видел подобное и раньше, но в куда меньшем масштабе. Место гибели Мелани выглядело точно так же.

Тарент повернулся к сопровождавшим, ища объяснений, но успел лишь мельком увидеть лоскут неба с их стороны – темный, угрожающе-пурпурный. Там уже расползались тени, а с его стороны опустошенный пейзаж купался в ярком солнечном свете.

Стекло быстро потемнело, снова закрывая ему обзор.

3

С хмурого неба лил сильный дождь, когда автомобиль остановился рядом с многоквартирным домом на Канонбери-роуд. Массивная машина сотрясалась от порывов ветра. Агенты проводили его до дверей, но сами в здание не вошли. Тарент стоял у входа, наблюдая, как они заторопились обратно к автомобилю, шлепая по зыбкой ряби воды, расплесканной по улицам.

Хотя сам дом был старым, квартиру недавно обновили. Когда Тарент включил свет, то обнаружил чистое, пригодное для жизни пространство со всеми современными удобствами. Он поставил сумки, радуясь возможности следующие несколько часов побыть в одиночестве. Упал в кресло и взял пульт от телевизора.

Всемирная метеорологическая организация окрестила надвигавшийся шторм «Эдуардом Элгаром». Это Тарент узнал, включив телевизор, и хотя внешние кольца облаков уже дотянулись до Лондона и юго-востока Англии, но в эпицентре столица должна была оказаться только под утро. Ожидалось, что шторм по силе будет третьего или четвертого уровня. По телевизору без конца предупреждали, что необходимо найти укрытие и не выходить на улицу. Ждали ветра ураганной силы, наводнения и разрушения были практически неизбежны. Чтобы проиллюстрировать сообщение, телеканал показывал съемки шторма четвертого уровня «Даниэль Дарьё», произошедшего ранее. Он ударил по Ирландии, пронесся по Уэльсу, а потом направился на восток в сторону Линкольншира, прежде чем переместиться в Северное море. В итоге он достиг холодного мелководья на побережье Норвегии. Снежные бури отрезали от мира норвежский город Орскнес. В Европе стояло лишь начало сентября.

Тарент заглянул на кухню. Холодильник работал, но нормальной еды там не оказалось, только бутылка скисшего молока, пачка маргарина, три яйца и половина недоеденной плитки шоколада. Тарент проголодался. Когда он подошел к окну, выходившему на Канонбери-роуд, то обнаружил, что дождь прекратился, и решил попробовать найти какой-нибудь ресторан или по крайней мере гастроном, где можно купить чего-нибудь, чтобы пережить вечер. Оказавшись на улице, Тарент понял, что почти все закрыто. В большей части зданий не горел свет или же были закрыты ставни. Единственный ресторан по соседству оказался заперт, зато через две улицы обнаружился маленький продовольственный магазинчик, правда, трое мужчин в спешке заколачивали досками окна. Тарент нашел готовый ужин, который можно было разогреть, но хозяин магазина предупредил, что вероятны перебои с энергией. Подумав, что он здесь всего на одну ночь, Тибор купил две булочки, готового цыпленка и пару апельсинов. Он слишком поздно вспомнил, что у него почти нет с собой налички, однако хозяин магазина принял карточку.

Стоило ему выйти на улицу, как отключили электричество.

Когда он вернулся, квартира погрузилась во тьму, не работали ни холодильник, ни плита. В итоге света не было до конца его пребывания на Канонбери-роуд, которое вместо одной ночи растянулось больше чем на двое суток. Тарент не мог покинуть квартиру. Шторм обрушился со всей силой, как и обещал прогноз погоды, в первую же ночь, примерно в половине третьего. Старый дом был построен на совесть и практически не пострадал от сильных ветров, проливных дождей и пролетающих с шумом обломков, но Тарент замерз и проголодался. В маленьком шкафчике на кухне он обнаружил две закрытые банки консервов (фруктовый салат и мясо с перцем чили из местного супермаркета) и растянул их, насколько возможно. Без электричества не работали радио и телевизор, а цифровая сеть, которой он пользовался до отъезда в Анатолию, приказала долго жить. На второй день батарея нового смартфона истощилась, и не было никакого способа подзарядить ее.

Выйти на улицу Тибор тоже не мог. Час за часом он проводил, сидя у окна, в страхе глядя на Канонбери-роуд и на то, как яростные порывы ветра проносились по улице, таща с собой воду и мусор, налетая на бетонные стойки, которые перегораживали проезжую часть, и выплескивая целые водопады на стены старых зданий. В первую же ночь разрушилось небольшое офисное здание прямо напротив окна его квартиры, и порывы ветра размели обломки по округе. Листы металла, кабели, части автомобилей, дорожные знаки, ветви деревьев непрерывно летали по улице, усиливая какофонию от рева бури. Видеть бесконечные разрушения было неприятно, но визг ветра вызывал подлинный ужас. Казалось, он не унимался и не изменялся, разве что становился все хуже. Тарент редко чувствовал себя таким одиноким или уязвимым, как в эти два дня и две ночи. Ему не было труднее, чем другим, ну, или так казалось, и в какой-то мере это служило утешением. Он не пострадал от ужасного ветра, находился в безопасности и сухости и подозревал, что пережил шторм легче многих. Здание осталось целым, окна не выбило, по крайней мере в его квартире, которая располагалась слишком высоко над улицей, чтобы ей как-то угрожало наводнение.

На вторую ночь он задремал на пару часов, а когда проснулся на рассвете, то оказалось, что каким-то чудом возобновилась подача электричества. Мобильник заряжался – Тарент оставил его воткнутым в розетку на случай, если снова дадут свет. Тибор вытащил всю несъеденную пищу из холодильника, выкинул ее, а потом набрал оставленный ему номер и назвал кодовое слово.

Ему сказали, что «Мебшер» в данный момент движется через северный Лондон, и сейчас машину быстро развернут в сторону Ислингтона, чтобы забрать Тарента. Его местонахождение известно. Тибору оставалось только ждать, пока телефон не примет закодированное послание, тогда на улице рядом с домом будет стоять транспортер для перевозки личного состава.

Он снова подключил телефонную зарядку к сети и менее чем через три часа дождался сообщения. Когда он спустился, «Мебшер» уже ждал его. Вода начала потихоньку спадать, но все равно доходила почти до середины огромных колес. Тарент вброд добрался до выдвижной лесенки, залез внутрь – с ног и ботинок капала вода – и сел.

4

Изначально «Мебшер» разработали для военных нужд – транспортировки войск и боевой техники через враждебную территорию в транспортном средстве, которое могло выдержать почти все формы атак, в том числе удары из РПГ и самодельных взрывных устройств. Поскольку ситуация в мире ухудшилась, бронетранспортеры все чаще использовали гуманитарные организации и государственные учреждения, так что появились и гражданские варианты.

Тарент был уже знаком с ними, поскольку в засушливых регионах, вроде Восточной Анатолии, где повстанцы скитаются по холмам, «Мебшеры» стали транспортным средством первой необходимости. Внутри машины все было довольно утилитарно: металлические поверхности красили в тусклый серый цвет или обходились вовсе без краски. Видимость изнутри была ограниченной, немногочисленные окна больше походили на бойницы из толстого ударопрочного стекла. Количество и тип сидений незначительно отличались от машины к машине, а внутреннее оборудование обычно оказывалось или примитивным, или сломанным, или просто не работало.

Тарент занял место рядом с одним из крошечных окошек. Он извинился перед тремя пассажирами, уже сидевшими в «Мебшере», затащив дорожную сумку и футляры с оборудованием через узкую дверь, с его ног натекли целые лужи воды. Остальные коротко поздоровались с ним. Транспортер тронулся почти сразу, стоило Таренту сесть. Несколько минут он возился с багажом, запихивал сумку на полку позади сиденья, раскладывал камеры поближе к себе и пытался найти свободную подушку, но тщетно, так что он вытащил из багажа полотенца, свернул в рулон и, положив их под затылок, прислонился головой к металлической стенке, закрыл глаза и попытался расслабиться. Машина постоянно покачивалась и тряслась, но без резких толчков, поскольку ее специально разрабатывали для движения по пересеченной местности. Таренту было плевать на неудобства, он просто хотел, чтобы его отвезли туда, куда положено, а до тех пор не желал что-либо делать или о чем-либо думать. Постепенно мокрые голени и ступни начали просыхать.

Как обычно, внутри было шумно. Огромные турбинные двигатели теоретически окружал слой звукоизоляции, но до пассажиров постоянно доносился ревущий вой. Система внутренней селекторной связи с водительской кабиной, скрытой от пассажиров в передней части транспортера, была включена. Слышались голоса двух водителей, общавшихся между собой с акцентом, выдававшим в них уроженцев Глазго. Время от времени в их диалог вклинивался еще один голос по радиосвязи, визгливый от помех.

Тарент подремал около часа, хотя по-настоящему поспать было нереально, он постоянно чувствовал, что происходит вокруг. Когда он открыл глаза, то впервые толком осмотрел остальных пассажиров. С ним ехали двое мужчин и женщина.

Один из мужчин устроился отдельно на переднем ряду с ноутбуком, подключенным по кабелю, а на соседних сиденьях разложил бумаги. У него были седые волосы, а под одеждой угадывались мускулы. В небольшой микрофон, каким-то образом закрепленный на челюсти, он зачитывал, бубня вполголоса, данные из документов и с монитора, развернув его под таким углом, чтобы остальные не могли ничего увидеть. Говорил он на каком-то языке распознавания, применяемом в определенном типе программ, не на английском и не каком бы то ни было из существующих европейских языков, а на жаргоне машин, на диалекте кодов.

Второй мужчина и женщина, похоже, путешествовали вместе: они сидели рядом перед Тарентом и время от времени тихо переговаривались. Когда Тарент пристально на них уставился, мужчина слегка отвернулся от женщины, натянул черную маску для сна и воткнул в уши наушники. Когда он расслабился, его голова склонилась вперед, покачиваясь в такт постоянным потряхиваниям «Мебшера».

Тарент разглядывал пассажирку. Он пока что не видел ее лица. Оно было наполовину скрыто то ли платком, то ли шалью, но не настоящим хиджабом – уступка, которую сделали многие западные женщины исламу. Женщина пока что ни разу не взглянула на него и даже не показывала, что в курсе его присутствия в паре рядов от нее, но он ощущал, как настороженно она относится к нему, как и он к ней. Волосы длиной до плеч частично выбивались из-под шарфа, напомнив Тибору о Мелани.

Разумеется, он вновь стал думать о Мелани, о том, что при первой встрече так привлекло его в ней. Волосы, прямые и густые, не слишком длинные, но красиво обрамлявшие лицо. Ему просто понравилось, как она выглядела, и в тот день в Бракнелле, едва закончив съемку, Тарент завязал с ней разговор. Тогда они сразу нашли общую тему для разговора, и так между ними возникла первая, пусть и поверхностная связь, – оба были наполовину иностранцами.

У Тибора отец – американец, мать – венгерка, он родился и воспитывался по большей части в Англии, ощущал себя британцем, но с разоблачающим именем, да и отец его говорил с неистребимым акцентом Восточного побережья США. Мелани же была отдаленной наследницей иной культуры. Ее дедушка перебрался в Британию из Польши после Второй мировой войны, женился на местной девушке и изменил фамилию Рошка на Роско. Сына Гордона они воспитывали так, что он не догадывался о своем польском происхождении и узнал о нем из семейного архива лишь после смерти отца. Мелани и того меньше знала о своих корнях, она считала это забавным и неважным и никогда всерьез о них не задумывалась до встречи с Тарентом. Тем не менее он почти сразу обратил внимание, что некоторые из друзей ласково зовут девушку «Малиной» или сокращенно «Малли». Так по-польски называлась ягода, пояснила Мелани, тихо ругнувшись. Через несколько месяцев после встречи они поженились.

Куда меньше Таренту нравилось его собственное происхождение, из-за которого он привык считать себя не таким, как все, чужаком. Все свое детство он прожил с этим чувством, причем оно усилилось еще больше, когда отца убили в Афганистане при обстоятельствах, которые никто так и не объяснил, даже Государственный департамент США, где тот работал. Тибору тогда было всего шесть лет. Бронированный джип, в котором ехал отец, подорвался на мине, что само по себе понятно, подобное происходило сплошь и рядом, а вот почему он вообще оказался в таком опасном месте, да еще и в горах, так и не установили, по крайней мере не поставили в известность родных. Официально отец считался дипломатом, но на самом деле был куда больше, чем просто дипломат, ну, или меньше. Там происходило что-то еще, кроме дипломатии, из-за чего он и оказался на горной дороге, не в то время и не в том месте.

Мать Тибора Луция, тоже дипломат, после этого осталась в Британии. Она была атташе по культуре в венгерском посольстве в Лондоне, поэтому никогда не оказывалась в такой опасности, как ее муж, но тоже умерла от рака груди, когда сын заканчивал университет.

Ощущение чужеродности у Тарента отошло на задний план, когда они с Мелани начали вести более или менее нормальную семейную жизнь. Дети у них так и не появились. Она трудилась в лондонском госпитале, а вот из-за своей работы фотографом-фрилансером Тибор часто уезжал от жены на неделю, а то и больше. После десяти лет в Лондоне Мелани почувствовала, что на ней сказывается тяжелая рутинная работа в больнице. Она вступила в организацию «Врачи без границ», новое занятие ей нравилось, но теперь из-за работы часто не виделась с мужем, иногда несколько недель подряд. Брак затрещал по швам. Поездка в Западную Анатолию, но уже не с «ВБГ», а с другой гуманитарной организацией, созданной британским правительством, стала отчаянной попыткой супругов восстановить былое.

Тарент посмотрел в окошко из ударопрочного стекла. Пока он дремал, «Мебшер» проехал приличное расстояние, поэтому за окном виднелся пейзаж, похожий на сельский: живые изгороди вдоль дороги и лужайки, поросшие травой. Однако поле зрения было ограничено, так что это вполне мог оказаться и парк в черте города. Тарент увидел два дерева. Одно накренилось под углом, и его верхние ветви переплелись с ветвями соседа, но листьев на обоих почти не было.

Тарент прижался к стеклу, стараясь увидеть как можно больше. Чем дольше он смотрел, тем больше подмечал повсюду последствия урагана. Там, где ветер ободрал незащищенные поля, почва и грунт обнажились, Тарент сразу вспомнил о выжженном и пустынном пейзаже Анатолии. Временами «Мебшер» проезжал мимо домиков или внушительных зданий, и большинство из них тоже несли на себе следы разрушений. Они миновали спасателей, которые убирали поваленные стволы и толстые ветки или же куски каменной кладки, обрушившейся на дорогу. Транспортер замедлял ход, переваливаясь через препятствия. Картину часто дополняло наводнение, вода уже обмелела, но зато повсюду осталась грязь. Вонь от сточных вод пробивалась даже через фильтры системы кондиционирования в машине.

Тарент потянулся к одному из футляров, который поставил у ног на полу, и ловким движением вытащил оттуда «Кэнон». Он попытался выровнять изображение через искривленное стекло, сфокусировать картинку. Фотоаппарат казался естественным продолжением его руки, лежал в ней как влитой, словно тонкая перчатка, облегающая кисть. Тарент сделал пару снимков через окошко, но понимал, даже просто спуская виртуальный затвор, что фотографии получатся не слишком хорошими. Кабина сильно тряслась, да и в толстом стекле имелась куча дефектов.

Когда он опустил фотоаппарат, то увидел, что женщина перед ним повернулась и наблюдает за ним. Тибор впервые увидел ее лицо, и на Мелани она совсем не походила.

– Сильный ущерб от урагана, – зачем-то пробормотал он.

– У вас есть разрешение на фотоаппарат?

– Это моя работа.

– Я спросила, есть ли у вас разрешение на ношение фотоаппарата? – Она посмотрела на него пристальным официальным взглядом.

– Разумеется. – Он развернул камеру задней крышкой и протянул женщине. Там был выгравирован официальный номер предмета снабжения. Интересно, как она вообще узнала, что он фотографировал, ведь сидела отвернувшись, а аппарат работает бесшумно. – Я профессиональный фотограф. У меня три камеры и три лицензии.

– Нам сказали, что вы – член дипломатического корпуса, закреплены за УЗД.

– Я путешествую по дипломатическому паспорту. Только что вернулся домой из-за границы, – коротко объяснил он способ, благодаря которому стала возможной поездка с Мелани. Сотрудникам без диплома медика не разрешали выезжать за границу, даже супругам. Им нужна была Мелани с ее образованием и опытом, но она недвусмысленно дала понять, что без Тарента никуда не поедет и займет другую должность. Решение нашлось – временный паспорт, который, к тихому удовольствию Тарента, открывал доступ почти ко всему, что нужно. Спешное возвращение в ИРВБ не было бы возможно, если бы не паспорт и не статус, который он давал.

– Если вы не дипломат, то должны сдать документы, – сказала женщина.

– Но я все еще выполняю государственное поручение.

– Для этого паспорт не нужен. Я могла бы аннулировать его онлайн прямо сейчас.

– Прошу вас, не делайте этого. Возможно, мне снова придется ехать за границу. Мою жену убили, но тела так и не нашли. Может быть, придется опознать ее.

– Вы про женщину, убитую в Турции? Медсестра Тарент?

– Да. Откуда вы знаете?

– Слышала. Она была госслужащим. – Женщина снова отвернулась от него.

Тарента разозлило ее излишнее любопытство, да и навязчивые манеры вызвали раздражение, но он впервые смог рассмотреть пассажирку. У женщины было сильное лицо с приятными чертами: решительная челюсть, широкий лоб, темные глаза. Ему не понравились нахмуренные брови и лишенное чувства юмора ощущение власти над ним. Тарент даже подумал, что она из полиции, однако закон предписывал всем офицерам представляться в беседе с рядовыми гражданами. Если она коп, то не значит ли его присутствие в правительственном «Мебшере», что его временно исключили из категории «рядовых граждан». С другой стороны, возможно, она все же не из полицейских.

Тарент так и держал легкую камеру в одной руке, слегка прикрыв ладонью другой. Медленное путешествие продолжалось. Через несколько минут один из водителей включил трансляцию последних известий Би-би-си в пассажирском отсеке, но в новостях почти ничего не говорили ни об урагане, ни о его последствиях. Бóльшую часть выпуска посвятили встрече глав Эмиратов, которая должна была состояться в Торонто. Новости Таренту быстро наскучили, и он снова стал смотреть в маленькое окошко. Но после политики очередь наконец дошла и до урагана.

Сообщения не радовали. Несколько южных английских графств пострадали от урагана и наводнений, ставших результатом штормового нагона, но бóльшая часть воды уже ушла в почву, особенно в городах и вдоль побережья Ла-Манша. Сильнее всего досталось Эссексу. Уровень рек, не имевших выхода в море, поднялся, они вышли из берегов и прорвали дамбы, отрезая от мира города и деревни, выводя из строя линии электропередачи и заболачивая подстанции. Многие ветровые турбины были повреждены или выведены из строя. Генераторы приливной электростанции архипелага Эссекс работали на пониженной мощности или вовсе отрубились. Тарент, памятуя о той стране, откуда только что уехал, где почти не было пресной воды, представил себе городские улицы ИРВБ, превратившиеся в каналы, тишину, что окутывает все вокруг после любого наводнения, ленивый плеск утекающей воды и распространяющееся вокруг зловоние от грязи, нечистот и гнили.

А надо всем этим сейчас сияло чистое и безоблачное ярко-синее небо. Остатки штормовых завихрений откатились на восток через Северное море, и ураган, зародившийся в теплых водах Атлантики у Азорских островов, сгинул прочь. Официально считалось, что ИРВБ ураганы не опасны, они бушевали слишком далеко на севере и на востоке, поэтому здесь назывались «умеренными штормами». В новостях говорили, что «Эдуард Элгар» оказался не таким сильным, как все боялись, но тем не менее оставил после себя множество разрушений.

Очередной умеренный шторм «Федерико Феллини» уже пересекал Бискайский залив, набирая мощь, но пока что были непонятны ни его сила к тому моменту, как он достигнет Британии, ни маршрут.

Радио с громким треском выключилось.

Тарент заскучал и начал рассматривать пассажирский отсек. Бóльшая часть путешествия в Турцию прошла в таких бронетранспортерах: Тибора и Мелани забрали в Париже, отвезли в «Мебшере» в Италию, где их ждал поезд до Триеста, а потом очередной долгий перегон в броневике через Балканы. Путешествие внутри машины, из которой нельзя было выйти, оказалось очень скучным. Ты, конечно, чувствовал себя в безопасности благодаря броне, но при этом становился более уязвимым, поскольку при виде медленно движущегося транспорта для перевозки личного состава повстанцы испытывали слишком сильный соблазн. Когда конвой пересекал Сербию, парочка молодчиков открыла по нему огонь из РПГ. Первый выстрел ушел в молоко, зато второй снаряд попал прямо в бронированный борт. Звук взрыва был оглушающим, Тарент до сих пор мучился от шума в ушах, но «Мебшер» серьезно не пострадал. Пассажиры – он, Мелани и два доктора – отделались легкими ушибами и порезами, когда их жестко тряхнуло внутри кабины, но ничего страшного не произошло. После этого уже никто не жаловался на тесноту, безжалостную жару, шум, невкусную однообразную еду. Они продолжили путь в напряженном молчании, опасаясь новой атаки.

По крайней мере у британских банд, которые частично контролировали сельскую местность, были лишь автоматы, а не гранатометы. Да и температура внутри «Мебшера» в летние месяцы в Британии казалась вполне терпимой. Совсем другое дело в более жарком климате, где солнце нагревало металлический корпус с такой силой, что не давало даже охладить двигатель. Правда, с другой крайностью «Мебшеры» тоже справлялись плохо. Через три с лишним недели, когда ударят первые морозы, отопление в машинах постарше будет с трудом справляться с холодом. Сентябрь в южной Англии уже становился настоящей проблемой, именно по нему проходила граница между климатическими сдвигами, между двумя явными климатическими угрозами.

Наконец бронетранспортер добрался до Бедфорда, оцепленного города, где находилось автономное местопребывание правительства, или АМП, в случае государственного кризиса. Тарент с любопытством смотрел в окошко, искажающее действительность, размышляя, как тут все будет выглядеть в новом качестве, но Бедфорд остался таким же, каким Тибор помнил его по прошлому приезду несколько лет назад. Теперь они уже удалились на приличное расстояние от зоны штормовой атаки, и никаких разрушений вокруг не было.

Тарент и его спутники переночевали в гостинице МВД – комплексе, основная часть которого скрывалась под землей. Где-то поблизости находилась железнодорожная станция, ею, по-видимому, продолжали пользоваться. Больше ничего они толком рассмотреть не успели, шагая от «Мебшера» к зданию по вечерней прохладе.

Тарент ощутил облегчение, когда его поселили в одноместный номер, поскольку не хотел делить комнату с незнакомцем. Снова пригодился его дипломатический паспорт. Тибор все волновался, что кто-то, вроде женщины, ехавшей перед ним, может аннулировать документ дистанционно, но пока сканирование прошло без сучка без задоринки.

Его заселили в комнату чуть побольше клетки, расположенную глубоко под землей. Однако вентиляция работала исправно, и сама комната была чистой и аккуратной. В коридоре пахло просроченной едой, краской, ржавчиной и сыростью. Тарент нашел столовую на том же этаже, досыта наелся, сжевал какой-то фрукт, а потом вернулся к себе в номер с пакетом охлажденного свежего молока. Тибор рано отправился в постель, но спал плохо. Всю ночь кто-то хлопал дверями, в коридоре раздавались голоса. Вентилятор монотонно жужжал без остановки, а рано утром кто-то медленно прошелся по этажу с включенным пылесосом. Тарента подняли ровно в семь.

5

Он первым забрался в «Мебшер». Когда загружались остальные, то едва взглянули в его направлении, но коротко кивнули из вежливости. Последней зашла женщина. Когда она пролезала через узкий армированный люк, то зацепилась обо что-то сумкой на плече. Потянувшись назад, чтобы освободиться, она на миг посмотрела на Тарента в упор, но как только справилась с затруднением, тут же отвернулась, ничего не сказав.

– Доброе утро, – поздоровался Тарент, когда она уселась перед ним, но женщина не ответила. Она открыла сумку, явно желая удостовериться, что ничего не вывалилось.

Скоро они снова отправились в путь. Как только «Мебшер» медленно выехал из центра города, один из членов экипажа заговорил по громкой связи. Это было стандартное приветствие: Ас-саляму алейкум [1], Аллаху акбар [2], добро пожаловать снова на борт, пристегните ремни и не отстегивайтесь в течение всей поездки, еда доступна в служебном отсеке, но помните, что алкоголь на борту не разрешен, пожалуйста, следуйте указаниям членов экипажа в чрезвычайных ситуациях, Иншаллах [3]. Короткая остановка для дозаправки запланирована примерно через час. Кроме того, член экипажа добавил, что возможны короткие остановки, если требуется молитва-намаз, и это не только не запрещено, но и всячески поощряется, правда, предупредить необходимо минимум за час, чтобы они добрались до ближайшей мечети или сделали остановку и разместили «Мебшер» должным образом [4].

Обоих водителей Тарент видел вчера, когда забирался в «Мебшер». Молодые квалифицированные сержанты, по-видимому, прошедшие хорошую подготовку. Оба служили в Королевском хайлендском полку «Черная стража» [5], вежливые и проницательные, искренне пытавшиеся удовлетворить потребности пассажиров во время долгого и некомфортного путешествия.

Транспорт двинулся в северном направлении и довольно быстро выехал на равнины Кембриджшира. Тарент пытался хоть что-то рассмотреть в окошко. Через два часа водители припарковались в депо, чтобы зарядить аккумуляторы и пополнить запасы биотоплива. Женщина, сидевшая впереди, спустилась к маленькой стойке обслуживания под пассажирским отсеком и вернулась оттуда с двумя пластиковыми стаканчиками кофе: один для себя, а второй для мужчины, вместе с которым путешествовала. На Тарента она даже не взглянула.

Подумав о том, что на обед нужно будет все-таки что-то съесть, но, как и остальные пассажиры, не испытывая особого желания карабкаться вниз по крутой лестнице в движущемся «Мебшере», Тарент спустился в служебный отсек и взял из холодильника пару сэндвичей и салат в вакуумной упаковке.

Он вернулся на свое место и снова уставился через узкую полосу армированного стекла. С этого места внутри ангара для подзарядки видно было как минимум с десяток упавших деревьев, которые до того росли вдоль дороги. Может, их повалил ураган, о котором упомянули родители Мелани. Комья земли, окружавшие корни, стояли перпендикулярно – огромные косматые диски из почвы и корешков. На дороге и во дворе станции подзарядки все еще лежал ковер из листьев, мелких кустарников, веток и прочего мусора. Тарент с интересом рассматривал целые тонны древесины и растительности, которые видел на клочке дороги и в условиях ограниченного обзора. Наверное, вся южная Англия покрыта вырванными с корнем и сломанными из-за ураганов деревьями. Любопытно, что случится с ценным материалом, когда наконец его уберут.

Такой интерес к переработке древесины у Тарента возник из-за последнего задания, которое он выполнил за две недели до злополучного визита в Турцию с Мелани. Снимать пришлось в центральной Испании. Он освещал проект ДИУ, «Древесный Уголь Испании». Испанские власти создали обширную сеть теплогенераторов с отрицательным уровнем эмиссии углерода, работающую на больших объемах древесноугольной биомассы. Всю золу закапывали в землю, возвращая углерод в почву, а не в атмосферу. В долгосрочной перспективе программа могла вернуть плодородность сотням тысяч гектаров земли, которые в начале двадцать первого века превратились в пустыню.

На фоне усугублявшейся экологической катастрофы испанский проект внушил Таренту оптимизм, чувство, что еще не все потеряно. Глядя на поваленные деревья вокруг, Тибор надеялся, что жители Британии не настолько недальновидны, что они не просто сожгут органический мусор, остающийся после ураганов, и не свалят его где-нибудь гнить. ДИУ был до сих пор единственным крупным проектом такого рода в Западной Европе, однако огромные комплексы биоугольных электрогенераторов, работавших по принципу возращения углерода в почву, были созданы в Китае, Украине, России, Индии, Бразилии и Австралии.

Однако Тибор понимал, что во многих местах климатические условия были настолько экстремальными, а жители так мало разбирались во вторничном использовании отходов, что до сих пор прибегали к старым и неэкономным способам.

Тарент устроился на сиденье с тоненькой обивкой как можно удобнее, приготовившись к долгим часам поездки, наверняка ожидавшим впереди. Скука была настоящим врагом, от нее в голове царила пустота и на ум начинали упорно лезть мысли, которые Тибор в нормальном состоянии сразу гнал прочь. После смерти Мелани прошло всего несколько дней, но они были вместе больше двенадцати лет, и, хотя в конце все разладилось, он пока не понимал, как сможет жить дальше без нее.

Очевидно, ошибкой стало само решение поехать вместе с женой в Турцию. Как только они прибыли в полевой госпиталь, Тарент понял, что в лучшем случае он тут просто не нужен, а в худшем – мешает работе. Он возился с фотоаппаратами, как можно чаще выбирался на съемки, однако госпиталь неизбежно привлекал к себе внимание, шли недели, и выходить наружу становилось все опаснее. Вскоре он уже был практически заперт в четырех стенах больницы или в пределах ее территории. Мелани это бесило, он без конца маячил перед глазами, постоянно раздражал, что очень сильно навредило их отношениям.

Поездка в Анатолию была их первым совместным путешествием за границу, и сначала опыт их сблизил. Они долго ехали по мрачной сельской местности, мимо бесплодных склонов и высохших озер и рек. Увидели поразительное свидетельство климатических изменений: внезапные разрушительные бури, которые приводили к ливневым паводкам и грязевым оползням, ослепляющую духоту, сгоревшие поля, почерневшие после пожаров леса. Все это вставало перед глазами, пока они ехали через южную Францию, по Провансу, вдоль средиземноморского побережья, – «Мебшер» медленно вез их в северную Италию. В дороге они провели больше месяца, после чего их группа объединилась с другой медицинской бригадой УЗД в Триесте. Там все отдыхали три дня, а потом конвой из «Мебшеров» отправился через опасные горы Балкан. Еще четыре недели ушло на то, чтобы добраться до больницы в восточной Анатолии, где уже кипела работа. Сотрудники, которых они сменили, тут же уехали обратно. Изредка в госпиталь прилетали частные вертолеты, привозя грузы за бешеные деньги, но благодаря им врачи смогли проработать пять месяцев, на два месяца дольше, чем изначально ожидали, но ближе к концу пребывание в Турции стало невыносимым.

После дозаправки «Мебшер» отправился в путь, но теперь двигался заметно медленнее, чем раньше. До следующей остановки прошло два часа. Тарент снова сходил вниз и взял еще еды и чашку кофе. Никто из остальных пассажиров не отреагировал на предложение принести напитки и им, поэтому он молча вернулся на место.

Спутники его тихо раздражали. Они постоянно игнорировали Тарента, хотя, признаться, и между собой практически не общались. Он все еще не мог понять, путешествуют они вместе или по отдельности, хотя все явно работали в одной государственной организации или же на схожих должностях, но в разных ведомствах. Мужчина, который сидел отдельно от остальных на переднем ряду, или сосредоточенно пялился на экран своего ноута, или ненадолго засыпал. Иногда он говорил по мобильному, что указывало на его высокий статус, поскольку внутри «Мебшера» запрещалось пользоваться почти всеми системами цифрового доступа, они сбивали сложное электронное оборудование, обеспечивавшее защиту бронетранспортера. В любом случае сквозь толстую броню обычно сигналы не пробивались, но этот парень подсоединил мобильный по какому-то кабелю, благодаря которому, похоже, и получил доступ к сети. Когда утром они загружались в Бедфорде, Тарент мельком увидел идентификационный чип агента ЦРУ и услышал акцент Новой Англии. Мужчина был высоким, его густые седые волосы были коротко подстрижены, а лицо настолько лишено даже намека на улыбку, что Тарент не мог припомнить, когда видел подобное. Этот человек был настолько поглощен своими мыслями, что напоминал черную дыру, нейтрализовавшую любую попытку контакта.

Два других пассажира, как все еще казалось Таренту, ехали вместе, хотя сегодня сидели порознь. Личные отношения их, похоже, не связывали. Мужчина был старше женщины. Тарент бóльшую часть дня видел лишь их затылки: черные волосы мужчины, редеющие на макушке, и темно-русые – женщины, скрытые платком. Там, где тот задирался, около левого уха, виднелась небольшая полоска кожи. Когда «Мебшер» подпрыгивал на кочках, их головы раскачивались и соприкасались. Порой женщина поднимала руку и теребила пряди волос, заправленные за уши.

Тарент пару раз тайком снял своих спутников. На одном снимке он запечатлел профиль женщины и ее типичный жест: голова чуть наклонена вперед, глаза закрыты, а палец приподнимает край платка, касаясь волос.

Она все еще напоминала Таренту Мелани, хотя он этого не хотел. Мелани вызывала чувство вины, ощущение потерянных впустую лет и невозможность что-либо исправить. Ей тридцать восемь лет, вернее, было до прошлой недели. Воспоминания постоянно возвращались, сводили с ума. Порой Таренту казалось, что он слышит ее голос, пытающийся пробиться через шум двигателя. Ее запах все еще ощущался на его коже, или так он думал.

Накануне гибели Мелани они ночью занимались любовью, как это случалось порой после ссоры. Но близость не принесла удовлетворения ни ему, ни ей. Кровать была слишком узкой, стены в комнате – предательски тонкими. А еще стояла жара. Жара и влажность, без конца, без вариантов. Они попытались без слов сказать друг другу, что все еще вместе, хотя оба понимали: это не так. После нескольких лихорадочных минут физического и сексуального напряжения между ними возникла привычная дистанция, нет, не настоящая преграда, а болезненное и знакомое напоминание, насколько хрупким стал их брак.

Лежа в темноте, они предавались хорошо знакомой мечте о том, как вернутся в Британию, возьмут отпуск, отправятся в дорогой отель Лондона или какого-то другого большого города и потратят заработанные деньги на несколько ночей эгоистичной роскоши. Но этому не суждено было случиться, они прекрасно все понимали, хотя понятия не имели, какую беду принесет следующий день.

Она злилась на него, он – на нее. Но как вообще можно злиться на медсестру? Тарент научился сразу нескольким способам – таков защитный механизм. Его собственная профессия – степень по энвиронике [6] – вроде бы была востребованной. Но после университета Тарент выяснил, что неопытный пиролог [7] никому особо не нужен. После года в Штатах Тарент вернулся в Британию, страну разрывали политические и социальные потрясения, сопровождавшие основание ИРВБ. Работы не было, поэтому он переметнулся в фотографию, сначала трудился вместе с другом по университету, а потом решил стать внештатным фотографом. Именно этим он и занимался, когда познакомился с Мелани.

Как-то раз она сказала, что фотосъемка – это пассивная деятельность, только восприятие и невмешательство. Фотограф запечатлевает события, но никогда не влияет на них. Мелани считала любую непрактичную и неактивную деятельность нецелесообразной. Такая у нее была функция, но не у него. Тарент защищался, как ему казалось, с пылом, но Мелани назвала его попытки вялыми. Фотография – это форма искусства, без энтузиазма заявил он. У искусства нет практической функции. Оно просто есть. Оно информирует, показывает или просто существует. Но искусство может влиять на мир. Мелани рассмеялась и потянула вниз ворот рубашки, демонстрируя плечо. Именно сюда какой-то психопат из пациентов вонзил в ее тело загрязненную иглу, пытаясь заразить тем, чем болел сам. Это был ее трофей, ее личная награда за активность.

– Ну, фотографируй, почему ты не снимаешь? – как-то раз закричала на него Мелани во время второй недели перегона через Турцию, где-то в засушливой пустыне вдали от прибрежной полосы. В тот день их конвой ждал, когда им доставят воду. Тарент все еще помнил мрачные окрестности – сплошь камень и высохшие растения, а еще брошенный город Хадима чуть ниже по склону холма, желтую горную породу, далекий проблеск моря, сильный горячий ветер и безоблачное небо.

От обиды было больно, но он все еще любил Мелани. Он помнил то, что она, казалось, позабыла: самое начало их отношений, глубокие письма и длинные телефонные звонки, волнение от происходящего, огромный эмоциональный подъем. Любовь была сильнее обиды.

Но сейчас ему снова придется вернуться к дурацкой и пассивной фотосъемке.

6

Тарент закрыл глаза и ненадолго задремал. Внезапно по громкой связи раздался голос с акцентом, свойственным уроженцам Глазго:

– Это Ибрагим, ваш второй водитель. Ас-саляму алейкум! Возникла неисправность с аккумуляторами. К сожалению, многие из станций подзарядки сейчас недоступны. Нам нужно остановиться на ночлег раньше, чем планировалось, поэтому мы отклонимся от маршрута и переночуем в местечке под названием Лонг-Саттон. Они готовы принять нас на одну ночь. Это еще одна задержка в пути, но лучше, чем если мы израсходуем все топливо. У нас есть сменные аккумуляторы, а завтра нагоним. Прогноз погоды благоприятный.

Возникла пауза. Микрофон не выключили. За шипением коммуникатора они услышали, как водители в кабине говорят друг с другом. Женщина, сидевшая перед Тарентом, явно отреагировала на объявление, удивленно вскинув голову. Затем повернулась и тихо заговорила со своим соседом. Тот покачал головой, прислушиваясь. Затем молча согласился с женщиной, кивнув, приподнял на миг брови и отвернулся.

Тарент прислонился к стенке, глядя в узкое окошко. И тут одновременно произошли две вещи. Что-то настойчиво и непонятно зачем сунули ему в руку, а Тарент рефлекторно сомкнул пальцы. И раздался голос второго сержанта, который продолжил объявление:

– Это Хамид, старший водитель. – Тарент так понял, что Хамид – молодой сержант, который помог ему загрузиться, спасая от наводнения в северном Лондоне, когда он присоединился к остальным пассажирам. – Мир вам! Довожу до вашего сведения, что нам приказали передать ваши допуски заранее, все из-за места, в котором мы останавливаемся. Обычно доступ в Лонг-Саттон закрыт, как вы все, без сомнения, знаете. Никаких поводов для беспокойства нет, обычная рутина. Все пассажиры «Мебшера» имеют нужный уровень допуска Министерства обороны. Просто решил, что стоит упомянуть об этом на случай, если кто-то обеспокоен. Вы должны зарегистрироваться с помощью своих чипов и идентификационных карточек, но вам их сразу же вернут.

Тарент смутно помнил о демонстрациях протеста, когда базу в Лонг-Саттоне только открывали. В те дни она находилась в ведении ВВС США в качестве пункта раннего оповещения, но сейчас после роспуска НАТО перешло к Министерству обороны. Но раннее оповещение? О ком?!

Он все еще с трудом видел себя в роли высокопоставленного чиновника, да еще и с доступом к секретным объектам. Раньше Тарент лишь изредка общался с государственными учреждениями, когда надо было посетить какое-то мероприятие, куда требовалось разрешение Министерства внутренних дел или Комитета по связям Эмирата. Но даже тогда он лишь хотел получить аккредитацию как независимый фотограф, работавший по заказу веб-журнала или какого-нибудь телеканала.

Пока неуклюжий транспортер продолжал путь, Тарент ощупал кончиками пальцев бумажку, которую с такой силой сунули ему в руку, покрутил листок, свернул в тонкий конус с острым концом, на миг позабыв о том, как именно тот попал к нему. Наконец Тарент развернул записку, разгладив на бедре.

Слова были написаны корявым почерком, явно в спешке: «Я направляюсь в АМП Халл. Хотите со мной? На Ферму Уорна можно не ехать».

Записку могла передать только женщина, сидевшая впереди. Тарент смял бумажку и снова посмотрел ей в затылок, замотанный платком, туда, где ее рука касалась шеи. Когда Тарент наблюдал за ней раньше, то без устали движущиеся пальцы казались ему нервной привычкой, но теперь он задумался: а что если она пыталась передать ему сигнал?

Тарент вспомнил первое впечатление от этой женщины, ощущение, будто она не выпускает его из виду. Она общалась с ним исключительно холодно, и тут вдруг записка. Он пристально взглянул на нее, не мог отвести глаз. Если не считать беспокойных пальцев, то она не двигалась и явно не замечала чужого внимания.

Если бы Тарент поднял руку, то мог бы дотронуться до этих пальцев, коснуться шеи и волос.

Ничего не произошло, ничего не изменилось. Вскоре он задремал, впал в состояние на грани сна, но без сновидений, когда он лишь наполовину осознавал происходящее вокруг: движения транспортера, вибрацию и шум мотора, рывки вперед или назад, когда меняли передачи. В голове вертелись неясные мысли об этой женщине, такой близкой и такой далекой. Хотите со мной? Куда? Вопросительный знак превращал фразу в предложение, а не в приказ. Приглашение из Халла? В других обстоятельствах он воспринял бы записку как флирт, но ведь эта самая женщина бесцеремонно проверила его лицензию. Одно он сейчас знал точно: ему строго предписано явиться для отчета в контору под эгидой УЗД, которая называлась Ферма Уорна и располагалась в Линкольнширской пустоши. В записке говорилось, что туда можно не ехать. Но он не понимал, почему.

Тарент полностью очнулся, когда транспортер внезапно замедлил ход и остановился, визг двигателя стих. Полуприкрыв глаза, зевая, Тибор заметил военных: два молодых морских пехотинца стояли настороже, одетые в маскировочный камуфляж, бронежилеты и кевларовые щитки, лица их скрывали маски, а в руках они держали винтовки на изготовку.

Остальные пассажиры заерзали на сиденьях, им тоже не терпелось наконец выбраться из «Мебшера». Теперь, когда бронетранспортер стоял тихо и неподвижно, Тарент чувствовал себя в ловушке. Систему кондиционирования отключили, вентиляторы перестали дуть. Казалось, снаружи холодно.

Тибор снова прильнул к окну и увидел Хамида, подписывавшего ворох документов. Между ним и караульным завязался какой-то спор, но без злобы. Судя по жестам, речь шла о бронетранспортере, в котором они сидели.

Через несколько минут двое гражданских чиновников в защитных костюмах и с дыхательными аппаратами протиснулись через люк в тесный пассажирский отсек, от чего Тарент, сидевший близко ко входу, ощутил долгожданный порыв свежего воздуха. Это были мужчина и женщина. Женщина надела хиджаб, и он вместе с кислородной маской и защитными очками полностью скрывал лицо. Мужчина был одет в темную рабочую куртку с нанесенной по трафарету надписью «Министерство обороны» на нагрудном кармане. Оба в руках держали большие баллончики с каким-то аэрозолем – мужчина опрыскал им все углы пассажирского отсека, а женщина распылила вещество на четырех пассажиров. Тарент задержал дыхание, как только понял, что сейчас произойдет, но больше всего думал о том, как защитить камеры. Неминуемо ему все же пришлось сделать вдох. Аэрозоль оказался порошкообразным, на вкус чуть едким и вызывал жжение, попадая на кожу. Тарент и его спутники закашлялись, а женщина опрыскала их снова.

Затем их оставили приходить в себя. По громкой связи было слышно, как Хамид и Ибрагим кашляют в кабине управления. Ибрагим громко попросил прощения, но не за действия чиновников, а за свои недобрые помыслы.

Им разрешили выйти. Несмотря на то что Тарент сидел ближе всех к люку, он пропустил остальных вперед. Женщина прошла мимо, не проронив ни слова и не взглянув в его сторону.

7

«Мебшер» припарковался рядом с длинным кирпичным зданием с плоской крышей. Повсюду росли деревья: и вокруг зданий, и вдоль двух или трех дорожек, которые вели в разные стороны. Ветер качал ветки крон. Тарент сделал глоток свежего воздуха, пытаясь восстановить дыхание. Легкие все еще не отошли от действия химического спрея. Он улавливал запах на своей одежде, волосах, лице и губах. Вернулось то чувство, которое появилось после возвращения в Британию – кто-то другой контролировал его жизнь и решал, что ему делать. Тем не менее он также был убежден, что ни один из тех, с кем ему пришлось столкнуться за последние несколько дней, не имел ни малейшего представления о том, чем Тарент занимался за границей, какой там царил хаос, какие ужасы ему довелось увидеть и испытать, и о бедственном положении, в котором оказались многие части мира. Половина Европы была, в сущности, необитаема. Большинство людей, способных жить в условиях умеренных температур, на сузившихся и извилистых полосках пригодной для существования суши в Северном и Южном полушариях, теперь уходили с опустошенных территорий, цепляясь за остатки того, что знали. Теперь людей не интересовали другие части мира, любопытство почти умерло, скрытое необходимостью самосохранения.

Белый геодезический купол и две огромные спутниковые тарелки виднелись из-за деревьев.

Остальные пассажиры шагали впереди. Тарент проследовал за ними через дверь, которую охранял офицер полиции, а потом вдоль коридора. Женщина чуть замешкалась и оглянулась, без слов задав Тибору вопрос.

Тот покачал головой, а потом уклончиво махнул рукой.

Она тут же отвернулась, поправила сумку, висевшую на плече, и, ускорив шаг, оттеснила своего спутника, направившись в одну из комнат впереди.

За этим последовал долгий процесс оформления. Нужно было не только предъявить удостоверение личности, но еще и подписать отказ от свободы передвижения и свободы информации. Американец сначала возразил, ссылаясь на решение Верховного суда США, но потом согласился сотрудничать. Каждому выдали пропуск, который предписали повесить на шею и носить, не снимая, постоянно, даже в постели. Тарент испытал облегчение и удивление, когда его фотоаппаратуру не стали осматривать или изымать.

Они приехали во второй половине дня. Впереди маячил вечер, а занять себя особо было нечем. Тарент никого не знал, а на каждой двери и на большинстве стен висели внутренние правила Лонг-Саттона, перечислявшие все запрещенные виды деятельности и зоны. Таренту выделили комнату в одном из корпусов общежитий, столь же скудно обставленную, как подземный номер в бедфордской гостинице, но поменьше.

Тибор снял одежду, какое-то время полежал обнаженным, а потом принял душ, после чего все еще голый, но с обязательным пропуском, болтавшимся на шее, валялся на кровати, запрокинув голову так, чтобы видеть деревья. В комнате стало жарковато, но никаких кондиционеров не нашлось, а все окна были закрыты намертво.

Несколько минут Тарент смотрел телевизор, переключая каналы в поисках службы новостей или аналитической программы. Но, как это часто случалось раньше, после пяти минут тупого щелкания пультом в каком-нибудь номере отеля или в арендованном жилье он чувствовал себя каким-то недовольным идиотом. Когда он наткнулся на новости, там опять говорили только о встрече в Торонто, и Тарент выключил телевизор.

Выглянув из окна, он заметил, что солнце садится, снова оделся и медленно обошел территорию, прилегающую к общежитию. Больше никого на улице не было. Как обычно, Тарент повесил на пояс фотоаппарат, но в этот раз прикрыл его шерстяным свитером. По правде говоря, его не особо интересовало это место, он просто радовался возможности прогуляться под деревьями. Когда климат внезапно изменился, они исчезли первыми: сгорели в лесных пожарах, рухнули от ураганов или пошли на растопку. Теперь большинство пейзажей казались обнаженными. Деревья в Лонг-Саттоне доставили Таренту редкое безвредное удовольствие. Настроив «Кэнон» под освещение, он сделал несколько снимков кроны над головой, ничего особо живописного, просто запечатлел ощущение от листвы.

Он продолжал идти, удаляясь от основной группы зданий. Сознательно держался на расстоянии от всех запретных зон, сделал еще несколько снимков деревьев так, чтобы вдали виднелись здания. В паре точек смог воспользоваться прожекторами, освещавшими территорию, правда, те были малочисленными и не слишком яркими. Все вокруг мало вдохновляло на творчество, но Таренту нравилось, что к нему возвращаются старые инстинкты – как правильно снимать передний и задний планы, как верно кадрировать, как с фантазией использовать выдержку. Выбравшись из «Мебшера», он сумел получить доступ к своей удаленной лаборатории, которая рассортировывала снимки в соответствии с настройками, заданными им по умолчанию. Тарент загрузил несколько кадров и с удовольствием полюбовался глубокими серыми и черными цветами, поразительными оттенками зеленого. В некоторых тенях остались заметны электронные помехи даже после лабораторной обработки. Солнце почти село, и подобрать правильную выдержку в изменчивом свете под деревьями оказалось не так-то просто.

Ему не терпелось разобрать тысячи снимков из Анатолии. Там доступ к сети был далеко не всегда. Пока у него хватило времени лишь на то, чтобы торопливо порыться в кадрах и найти подходящие для родителей Мелани, взглянув на фотографии в том виде, в каком он загрузил их в лабораторию. Поэтому Тарент обрадовался возможности наконец нормально поработать с камерой, поснимать, рассортировать, оценить и заархивировать. И пусть сейчас он перебирал лишь снимки старых правительственных зданий и обычных деревьев, сам процесс приносил ему удовольствие. Территория, по которой он прогуливался, практически полностью просматривалась камерами системы скрытого наблюдения, поэтому Тарент предположил, что за ним следили.

8

Наконец, проголодавшись, Тарент побрел обратно, туда, где якобы давали еду. Он нашел большой зал, безлюдный, если не считать повара, работавшего в дальнем конце помещения. Рядом с микроволновкой на выбор предлагались два варианта блюд. Тарент предпочел соевый бургер, вытащил его из картонной упаковки, подлежащей вторичному использованию, подождал, пока печь облучит еду, а потом уселся за стол. Он не видел никого из пассажиров или команды «Мебшера», и не успел покончить с ужином, как работник на кухне выключил свет и куда-то исчез.

Тарент снова вышел в вечернюю прохладу. Место казалось пустынным. На крышах некоторых зданий жужжали и лязгали в темноте вентиляторы под металлическими навесами. Вокруг них облаками собирался конденсат, который вскоре рассеивал ветер. В этот раз Тибор пошел другим маршрутом и в конечном итоге уткнулся в забор, которым по периметру была обнесена территория, – сложнейшую комбинацию петель из колючей проволоки, огромных бетонных блоков и вкраплений секций под напряжением. Везде висели предупреждения для потенциальных нарушителей аж на пяти языках. Все вокруг заливал свет прожекторов. Тарент сделал несколько снимков.

Его охватило чувство оторванности от мира и одиночества. Эти деревья, эта дорога, такой знакомый типично английский вечер, а он далеко от дома. Ему только предстояло с этим смириться. Квартира, где они с Мелани живут, то есть жили раньше, осталась в лондонском пригороде со стороны Кента. Как он теперь знал, она находилась прямо на пути «Эдуарда Элгара», так что, помимо всего прочего, наверняка придется там все основательно ремонтировать. Тарент пока понятия не имел, что делать дальше. Квартира была слишком велика для него одного, забита их вещами. И вещами Мелани. В определенном смысле эта вынужденная поездка для отчета перед властями в Линкольншире помогла отсрочить неизбежное, но он слишком долго был вдали от дома.

Тарент быстро посмотрел отсортированные загрузки только что сделанных снимков, а потом внес небольшие корректировки с поправкой на температуру прожекторов. Его словно парализовало ощущение изоляции, нахождения не на своем месте, отсрочки, которое росло внутри на протяжении вечера. Потеря Мелани не отпускала, но без предупреждения временами она вдруг разгоралась, превращаясь в настоящую физическую боль. Ему хотелось, чтобы последних нескольких месяцев вообще не существовало. Тарент спрятал фотоаппарат, не сделав больше ни единого снимка.

Он все еще стоял, глубоко задумавшись, когда раздался женский голос:

– Вы сфотографировали меня без разрешения.

Она подошла беззвучно. Говорила без всякого акцента или диалектизмов, так общались образованные люди. Тарент обернулся. Перед ним стояла пассажирка из «Мебшера». Свет падал на нее сверху. Она казалась высокой и агрессивной, слегка выставила ногу вперед, наступив на большой корень дерева, торчавший из земли. Волосы все еще прикрывал платок, но теперь женщина надела утепленный пуховик с капюшоном, который накинула поверх платка. Она протянула правую руку, ожидая, что Тарент что-то положит в ее ладонь.

В ИРВБ действовали законы, запрещавшие фотографировать граждан без разрешения. Тарент, как и все его коллеги-фотографы, отлично это знал.

– Я сделал парочку тестовых снимков, – ответил он, по привычке сказав полуправду. – Это новая камера, и я ее тестировал. Они не будут опубликованы.

– Не имеет значения.

– Считается, что «Мебшер» дипломатической миссии находится вне национальной юрисдикции.

– И это тоже не имеет значения. Вы не спросили моего разрешения. Отдайте мне фотографии, пожалуйста.

– У меня их нет.

Она нетерпеливо взмахнула рукой.

– Я же знаю, что они у вас. Почему, как вы думаете, по приезде у вас не конфисковали камеры?

– Ваша заслуга?

– Да, я походатайствовала. Мне нужно забрать у вас эти фотографии.

– Это вы написали мне записку?

– Да.

– Почему вы попросили меня поехать в Халл?

– Вам не нужно на Ферму Уорна.

– Мне приказали доложить там об обстоятельствах смерти жены.

– Да, я в курсе. Это контора под эгидой УЗД. Тут я тоже могу замолвить за вас словечко.

– С чего вдруг?

Женщина мотнула головой, стряхивая капюшон. Под ним был еще платок, но она развязала его, и теперь длинные концы свисали на плечи и грудь. Она видела, что Тарент смотрит, поэтому перекинула один через шею поверх плеча.

Хотя фотоаппарата не было видно, Тарент тайком нажал на кнопку, и камера беззвучно сложилась, превратившись в тонкую серебряную пластину с деталями из легированного металла. Он спрятал ее в ладони, словно иллюзионист игральную карту. В прошлые разы у Тарента дважды забирали и уничтожали фотокамеры: однажды, когда он снимал толпу бунтовщиков в Беларуси, второй раз аппарат отнял полицейский в штатском во французском Лионе. Последнее поколение миниатюрных камер разработали специально для фотожурналистов, которым приходилось прятать оборудование быстро и надежно.

Женщина стояла на своем, снова приводя его в замешательство. Ее властная манера выдавала человека, привыкшего добиваться желаемого, но неожиданно в ней проявилась и некая физическая уязвимость. Тарент провел рядом с незнакомкой два дня, но почти ничего о ней не знал. Видел лишь руку, волосы, шею.

Они так и стояли лицом друг к другу в полутьме. Она тяжело дышала: от гнева, усталости, стресса? Белые облака выдыхаемого пара дрейфовали между ними.

– Что конкретно вы хотите? – спросил Тарент.

Женщина посмотрела на его ладонь, в которой был спрятан «Кэнон». Он свободно покачивал рукой, пытаясь придать жесту естественность.

– Снимки, которые вы сделали. Мне нужно получить их. Это вопрос безопасности.

– Как я уже сказал, их здесь больше нет. Все кадры передаются в лабораторию. Так работает камера.

– Невозможно передать что-то из бронетранспортера.

– Снимки были загружены, как только мы оказались снаружи. Автоматически.

– Я вам не верю. У камеры есть память.

– Да, но я ею не пользуюсь. Как только фотографии загружены в лабораторию, память очищается. В любом случае я вас не снимал. – Аппарат работал в скрытом режиме с момента отъезда из Анатолии. Она никак не могла услышать его.

– Вы говорите неправду. – Она подняла левую сторону платка, повернула голову и легонько похлопала себя за ухом. – Я знаю, что снимали. Вы сделали последовательно три кадра. Я могу назвать время каждого, метаданные и точные координаты места, в котором мы тогда находились.

Она отвернулась и приподняла волосы. На нее падал свет от прожектора, и Тарент заметил блеск металла, крошечный кусочек с выгравированной пробой и тремя тактильными клавишами. Он тут же испытал иррациональное желание броситься к ней, схватить, нежно повернуть голову в сторону и рассмотреть устройство поближе. Представил, каково будет прижать к себе ее тело, дотронуться до ее рук, вдохнуть запах кожи на шее, почувствовать легкое прикосновение волос, ниспадающих по плечам, видеть губы совсем близко от себя.

Эта мысль его ошеломила.

Женщина ничего не сказала, но продолжала пристально смотреть на него. Она разжала руку и выпустила волосы. Тарент промямлил:

– Ладно. – Возникло такое ощущение, будто он готов упасть в обморок: стоит ему сделать шаг, и он споткнется и повалится на нее. Тибор собрался с мыслями, пытаясь сосредоточиться на разговоре. – Снимки правда в моей лаборатории. Они заархивированы. Придется использовать специальный контроллер камеры, чтобы получить к ним доступ. Он у меня в номере вместе с остальным оборудованием. Пойдемте со мной, и я их загружу.

Тарент подумал о тесном помещении с напирающими со всех сторон стенами, духоте и узкой кровати.

– Это же «Кэнон Суперлайт Шпион», не так ли? Профессиональная модель.

– Откуда вы знаете?

– Говорю же, у меня есть все метаданные. С этой моделью контроллер не нужен.

– Можно просматривать фотографии, но нельзя загрузить.

– Вы пользуетесь какими-то другими камерами?

– «Никон» и «Олимп». Они тоже в моем номере, если только их не забрал ваш друг.

– Мой друг?

– Ну, мужчина, с которым вы путешествуете.

– Он сотрудник службы безопасности департамента, в котором я работаю. Зовут Хейдар. Официально он приставлен ко мне в качестве охранника, хотя его так никто не называет.

– Он сейчас с вами?

– Пораньше лег спать. Думает, что я у себя в комнате, – сказала она вроде как доверительно, а потом добавила: – Он не войдет в вашу комнату, если только я его не позову.

Они повернулись в молчаливом согласии и направились обратно в сторону жилого корпуса. Женщина шла впереди, но, как только в поле зрения возник вход в здание, внезапно сбавила скорость, позволив Таренту догнать себя. Теперь она шагала сбоку, глядя себе под ноги, а платок болтался у лица. Они двигались по неровной гравийной дорожке под молчаливыми деревьями, через лужи света. Рука Тарента, все еще сжимавшая камеру, покачивалась рядом с рукой женщины.

– Вы назовете мне свое имя? – произнес он и удивился, услышав свой запыхавшийся голос.

– Зачем вам?

– Просто так. Хочу знать.

– Может, позже. В каком номере вы остановились, Тибор Тарент?

– Ага! То есть мое имя вам известно.

– Я многое о вас знаю. Даже больше, чем вы можете себе представить.

– Например?

– Например, вы встречались с Тийсом Ритвельдом.

Тарент не понял, о чем это она, и попросил повторить.

– Тийс Ритвельд. Физик-теоретик. Голландец. По-видимому, вы встречались около двадцати лет назад.

– Если это так, то я не помню. Двадцать лет – долгий срок.

– Так в каком вы номере? – снова спросила она, схватив его за плечо.

Они зашли в корпус через главный вход. Потянулись за пропусками. Тарент нащупал прорезь и вставил карту. Он шагнул первым, но женщина проскользнула за ним раньше, чем дверь успела закрыться. Она снова шла рядом. Коридор был такой узкий, что время от времени они касались друг друга.

В его номере едва хватало места для двоих. Тарент пропустил женщину вперед, и теперь она стояла на узкой полоске ковра, прижавшись коленями к кровати, спиной к нему. В комнате было жарко и душно. Кровать оставалась все в том же состоянии, в каком прежде, – с разбросанной по ней одеждой. Тарент закрыл за собой дверь.

Женщина оглянулась через плечо на маленькую красную лампочку, подтверждавшую, что дверь заперта.

Она расстегнула молнию на пуховике и сбросила его. Затем с плеч соскользнул платок. Женщина встряхнула волосами. Платок легким облаком лег на пол. Тарент смахнул с кровати одежду. Женщина по-прежнему не оборачивалась, демонстрируя ему спину.

Она слегка наклонила подбородок, а потом приподняла волосы, выставив напоказ имплантат. Его лицо было на расстоянии пальца от ее головы. Имплантат поблескивал в свете лампочки, горевшей на потолке. Женщина подалась назад, прижавшись спиной и подставив голую шею. Тарент потянулся к коже, слегка приоткрыв губы. Он мельком увидел логотип компании, вытравленный на металлической пластинке: крошечная стилизованная буква «а» в окружении пятиугольника. И больше ничего. А затем бугорок имплантата оказался у него во рту, он посасывал кожу вокруг него, ощущая грубый зернистый металл на языке. Женщина поддалась, чуть наклонилась в его объятьях, пока губы Тарента жадно шарили по ее шее и уху, дразня, возбуждая. Он ощущал легкое прикосновение ее волос к своему рту, подбородку и глазам. В чувственном порыве Тарент стукнулся передними зубами о твердую поверхность имплантата и отпрянул.

– Ты его не повредишь, – сказала женщина, и голос ее звучал глухо и слегка дрожал.

– А тебя?

– Меня тем более. Вот увидишь.

9

Прошло полчаса. Обмякнув на теле женщины, скользкий от пота Тарент потянулся и выключил верхнюю лампу, при свете которой они занимались любовью. Один из прожекторов на улице стоял вплотную к окну, и резкий свет проникал поверх жалюзи. Тарент потянулся к натяжному шнуру и умудрился слегка передвинуть их, чтобы преградить дорогу слепящим лучам. От конечностей и тела женщины на него исходили потоки тепла.

Она высвободилась и выпрямилась, отодвинувшись подальше. Сидела лицом к нему, раздвинув ноги. Тарент тоже сел, обвив ее ногами. Свет с улицы все еще пробивался в комнату, ложась диагональной полосой на ее тело и мягко поблескивая. Женщина тоже взмокла от пота, и волосы влажными прядями свисали, обрамляя лицо.

По лбу Тарента, вдоль линии роста волос, по вискам тоже тек пот, скатываясь дальше по щекам. Он поймал одну каплю и прочертил ею тонкую влажную линию на ее левой груди. В крошечной комнатке нечем было дышать.

– Окно не открыть, – сказал он. – Я уже пробовал.

– Все окна заперты наглухо. Все до единого в здании. Это правила Министерства обороны. Откроем дверь?

Они услышали шаги и голоса снаружи.

– Ты в своем уме?

– Я думала, тебе нужен свежий воздух.

Тарент наклонился вперед, обнял ее, и они какое-то время ласкали друг друга. Он сказал:

– Я не ожидал такого. Того, что мы сделали.

– А я ожидала. Я думала, ты понимаешь. Два дня ждала, когда же ты сделаешь первый шаг.

Он покачал головой, вспоминая часы, проведенные в «Мебшере», то, как принял ее отношение за молчаливое и холодное пренебрежение. Он все неверно понял? Что ж, это больше не имело значения.

Сейчас он смотрел прямо на нее и не видел никакого физического сходства с Мелани, даже внешнего. Она была чуть шире, выше, грудь чуть полнее, а талия уже. Тарент догадывался, что она и моложе Мелани, хотя затруднялся определить на сколько.

– Я до сих пор не знаю, как тебя зовут. И кто ты.

– А тебе и не надо знать.

– Почему ты так говоришь?

– Из-за того, кто я такая и почему сейчас с тобой.

– И кто же?

– Просто женщина с физическими потребностями.

– И почему ты здесь?

– По той же причине.

– Нет, не только.

– У женщины, чья работа несовместима с личной жизнью, желания становятся гораздо острее.

– То есть ты пользуешься любым удобным случаем.

– Нет. Почти вся моя жизнь – это работа. Ты представления не имеешь, на что мне пришлось пойти, чтобы все срослось. И как сильно я рискую.

– Пожалуйста, назови мне свое имя.

Женщина дотронулась до каждого пальца своей ладони другой рукой, словно пересчитывала, и улыбнулась:

– Фло. Можешь звать меня Фло.

– Это твое настоящее имя?

– Не исключено.

Она сидела с прямой спиной, кончиками пальцев прикоснулась к его груди, скрестила ноги и смотрела на Тарента, не отрываясь. От нее исходило ощущение какого-то нервирующего спокойствия, которое не имело отношения к внутренней гармонии, а было лишь результатом жесткого самоконтроля. Тарента оно тревожило, он не понимал, что она может выкинуть. Знал лишь, что по какой-то причине эта женщина с ним играет.

– Меня так звали, – произнесла она. – Много лет назад. Сейчас никто меня так не называет, так что можешь ты.

– Это производная от Флоренс?

– Когда-то меня звали и Флоренс. Но я никогда не была такой, какой являюсь на самом деле. Ни тогда, ни сейчас. – Ее явно утомили расспросы об имени, поэтому она с притворным раздражением хлопнула его по голому плечу. – Я все еще хочу получить обратно снимки.

Тарент попытался поддразнить ее:

– Сколько проблем ради пары снимков, Фло!

– Нет. Я хотела тебя трахнуть. Если ты думаешь, что это проблемы, то тебе стоит увидеть, какие проблемы я могу доставить другим, если понадобится.

– Ладно. Тогда еще разок, Фло?

– Чуть позже. – Она сменила позу, слегка откинувшись назад и вытянув ноги вперед, а потом пришпорила его по бокам. – Мне все еще слишком жарко.

Фло приподнялась и потянулась к окну поверх головы Тарента. Ее грудь касалась его щеки, пока Фло сражалась с неподвижной задвижкой. Но усилия оказались тщетны, и она сдалась.

– В некоторых наших зданиях окна все еще иногда открываются, – объяснила она.

– В «наших зданиях»?

– Министерства обороны.

– Вот на кого ты работаешь.

– Почему я тебя так интересую?

– Мне нравится знать, с кем я. А о тебе известно лишь то, что ты путешествуешь по стране в бронированном «Мебшере» с телохранителем.

– Как и ты.

– У меня нет телохранителя.

– Между прочим, есть. И это я. Меня приставили к тебе.

– Мне сказали, что я пропустил тот транспорт, в котором должен был уехать, якобы поблизости оказался другой «Мебшер», и он даже отклонился от маршрута ради меня. Вряд ли тебе что-то поручили. Мы просто случайно оказались в одной машине.

– Мы знали, где ты. После урагана поступил вызов с просьбой одному из транспортеров для перевозки личного состава забрать тебя. В тот момент в направлении Халла ехали четыре или пять «Мебшеров». Там намечено собрание одного из отделов. Когда я услышала, что речь о тебе, то решила забрать тебя сама.

– Мне показалось, ты не прилагаешь столько усилий, чтобы с кем-то перепихнуться.

– Так и есть. Усилия я прилагаю на работе. Я хотела встретиться с тобой не ради того, чтобы перепихнуться, а из-за случившегося в Турции.

– Как ты узнала обо мне?

– У нас свои каналы. Ты проходишь по дипломатической линии, а значит, досье открыто для министерства. – Она вскинула голову, отбросив волосы, и положила пальцы на имплантат. – Я почти все о тебе разузнала еще до вызова, а сегодня нашла остальные данные. Твоя жена – Мелани Тарент, я слышала, что с ней случилось. А еще я знаю, где ты был до прошлой недели и что произошло с Мелани. Она погибла насильственной смертью при невыясненных обстоятельствах, и никто не дал тебе никаких объяснений. Что ж, могу посвятить тебя в некоторые детали. Мы установили, что она погибла от рук радикального крыла повстанческого движения в Анатолии, они применили новое оружие. Наши люди в Турции сейчас расследуют произошедшее. Ты знал, что виновных поймали?

Это поразило его.

– Нет, не знал. Когда?

– Через день после твоего отъезда. Мы пытались вывезти их в ИРВБ. Разумеется, действовала презумпция невиновности. Сначала хотели просто задать им несколько вопросов. Но по пути их убила другая группа ополченцев, устроила засаду на конвой. Погибли двое наших сотрудников, еще несколько получили ранения. Мы считаем, это были какие-то местные разборки, в том районе действовали две вооруженных группировки. Они сводили счеты друг с другом. Но я подумала, что ты бы хотел это узнать.

– Мне так жаль. Я понятия не имел, что еще кто-то погиб.

– Ну, они там были не ради тебя. Мы хотели выяснить, откуда повстанцы получают оружие.

– Ты сказала о каком-то новом устройстве. Но я был там после взрыва и видел воронку. Какая-то придорожная мина. Мы такое все время видели.

– Что необычного было в воронке?

Она говорила игривым тоном. Тарент чуть не ответил ей шуткой, но вместо этого спросил:

– А что?

– Ты же был там. – Ее тон не изменился. – Что ты видел?

– Осталась треугольная воронка. Напоминающая равнобедренный треугольник.

– А как она получилась, можешь объяснить? Кто-то при тебе говорил о ней?

– Не припомню. Я никого особо не слышал. Мне кажется, я был в шоке из-за Мелани.

– Вот над чем мы сейчас работаем. – Фло подалась вперед и оглядела крошечную комнату. – У тебя тут есть что-нибудь выпить? В смысле алкоголя.

– Нет, только вода. Это же правительственный объект.

– Я могла бы пройтись по зданию, если ты согласен подождать полчасика. Не все правительственные объекты одинаковые.

– Хочешь сказать, там, где ты работаешь, все по-другому?

– Нет, так же. Алкоголь запрещен. Но есть способы его раздобыть. Зайди ко мне как-нибудь вечерком, и я познакомлю тебя с односолодовым виски. – Она перекатилась на бок и слезла с кровати. Тарент жадно смотрел на ее длинные ноги и накачанный торс. Пот все еще островками поблескивал на коже. Фло наполнила два пластиковых стаканчика водой из кулера, в три глотка осушила свой, а другой передала Таренту. – Пока обойдемся этим.

Она наполнила стакан снова, окунула пальцы в холодную воду, провела влажными ладонями по рукам и груди, затем размазала воду по животу, снова села на кровати, в этот раз вплотную к Таренту, игриво брызнула на него. Тарент намочил руку и нежно провел вверх по груди Фло, позволил каплям скатиться по шее. Его пальцы снова дотронулись до имплантата.

– Итак, мы выяснили, что ты работаешь на правительство, – сказал Тарент. – Это было несложно. Министерство обороны.

– Типа того.

– Продолжай.

– Официально мне запрещено распространяться на эту тему.

– Не думаю, что тебе официально разрешено трахаться с овдовевшими фотографами-фрилансерами. В любом случае ты упомянула, что все обо мне знаешь, значит, и в курсе моего уровня допуска. Что ты потеряешь, если расскажешь, где конкретно работаешь?

– Для начала, работу. Женщине нелегко пробиться туда, где я работаю.

– Тогда давай я угадаю. Министерство обороны, это мы уже установили. Чиновница высокого ранга? Глава департамента?

– Постоянный заместитель министра. Личная канцелярия. – Внезапно она отвернулась, словно бы смутившись своего признания.

Тарент открыл рот, хотел что-то сказать, а потом снова закрыл.

– Я не придумываю.

Он смотрел на ее наготу, на скомканные простыни. В жаркой комнате витал запах их тел. Все казалось совершенно невероятным.

– Ты полна сюрпризов, – сказал Тибор. – Мне нужно знать, кто ты?

– Надеюсь, нет. Мы не афишируем, чем занимаемся.

– Ты не мусульманка, правильно?

– Да, это так, я не мусульманка.

– Я думал…

– Необязательно быть мужчиной или исповедовать ислам, хотя если ты видел других чиновников моего ранга в других министерствах, то именно подумал бы иначе. Но я давно уже поняла, что быть женщиной, но при этом не исповедовать ислам – это уравновешивающие друг друга противоположности, и потому рискнула. Усердно трудилась, получила степень, согласилась год работать безвозмездно. А потом… начала расти. Я амбициозна и быстро поднималась по карьерной лестнице. Наш министр – просвещенный человек. Из тех, кого раньше называли европеизированными. Ему нравится футбол, крикет и тяжелый рок, он по возможности ходит в театр. Ему нравится окружать себя женщинами, а еще он любит, когда под его началом работают немусульмане. Большинство из наших сотрудников – женщины.

– И кто же этот министр?

– Его королевское высочество принц Аммари.

Она говорила последние две-три минуты, и Тарент ждал сюрпризов, но тут у него перехватило дыхание. Шейх Мухаммед Аммари занимал пост министра обороны, наверное, самый высокий среди членов кабинета министров после премьера. Эта женщина со стройным и потным телом, спокойными руками, взлохмаченными волосами, честными глазами, женщина, от которой исходил пьянящий запах после секса, фактически управляла Министерством обороны. Она несла административную ответственность за вооруженные силы и обладала широким спектром полномочий.

Он потянулся к одежде, сваленной на полу, и выудил свои брюки, штанины были вывернуты наизнанку, когда он или Фло в спешке снимали их. Камера лежала в сумочке на ремне. Тарент достал фотоаппарат.

– Хорошо, я отдам снимки.

Он включил камеру, развернул ее, а потом нажал кнопку, тут же получив доступ к онлайн-лаборатории. За считаные секунды нашел все три фотографии Фло. Протянул ей камеру.

– Они больше ничего не значат, – сказала она, но тем не менее придвинулась к нему, чтобы рассмотреть получше, облокотившись о его колено, при этом ее сосок коснулся его руки. Все три снимка не представляли собой ничего особенного: одна смазалась, видимо, из-за того что бронетранспортер неожиданно качнулся, зато две другие были ясными, словно стекло. На них женщина была запечатлена в профиль, ставший Таренту таким знакомым за время пути. Она слегка наклонилась вперед, левая рука поднята, пальцы замерли возле уха. Лица толком не видно даже на четких фотографиях. На заднем фоне угадывался интерьер пассажирского отсека «Мебшера», темный и утилитарный.

Она прислонилась щекой к его щеке, спутанные пряди свисали ему на плечо. Тарент обнял ее, положив руку на спину. Фотографии напомнили ему о парадоксе: о той холодности, которую она, казалось, излучала, находясь так близко от него и в то же время так далеко. А теперь ее теплое тело было рядом, он чувствовал кожей ее легкое дыхание. Она велела называть себя Фло.

– Никто бы тебя не узнал.

Ее рука лежала под бедром Тарента, обхватив его пальцами, и он ощущал нежное давление.

– Я бы узнала. И его королевское высочество тоже.

– Хорошо. – Он щелкнул контроллером под тонким корпусом камеры и подождал, пока система подтвердит соединение с лабораторией. Тарент выбрал три снимка, и они растворились в небытии. – Никаких копий, ни резервных, ни оригиналов. Они исчезли. – Женщина не ответила. – Ты мне не веришь?

– Верю. – Она вытащила руку из-под его ноги и легонько постучала по имплантату за ухом. – Почувствовала, как они исчезли.

– Эта штуковина всегда включена?

– Круглосуточно, семь дней в неделю, но я могу остановить ее, если хочу спать. – Она забрала у Тарента камеру. Он с неохотой отдал. Фло подняла фотоаппарат, словно приноравливаясь, чтобы сделать снимок. – Не понимаю, как можно фотографировать без линзы.

– Там есть линза, только не оптическая, а квантовая. Я не пользовался камерами с оптическими линзами уже больше года. – Он показал на то место, где в передней части корпуса виднелись три крошечных лепестка, дотронулся до кнопки затвора, и те беззвучно приподнялись, образовав что-то вроде маленького вигвама над микропроцессорным объективом. Тарент обрадовался, когда речь зашла о любимой теме. – Эти сенсоры работают на уровне частиц или субчастиц. Когда затвор открыт, то они в цифровой форме радикализируют изображение. Электронные линзы более-менее автоматизированы: они сами фокусируются, устанавливают диафрагму, выдержку и все за одну операцию. Я могу перенастроить параметры, но по умолчанию все снимки в фокусе и с правильной выдержкой. Пока что производители не нашли способа, как бороться с тем, что на ходу машины у меня трясется рука, но, наверное, что-нибудь придумают уже в следующем поколении.

Он говорил весело, но когда посмотрел на нее, то понял: что-то изменилось – исчезла расслабленная игривость.

– Это твоя личная камера?

– Конкретно эта – да. А остальные две я оцениваю для производителей.

– Ты не понимаешь, что использование таких камер запрещено законом?

– Я же говорил, – у меня есть разрешение.

– При чем тут разрешение? Если в этой камере используется технология сближения, то снимать на нее запрещено с прошлого года.

– Я никогда не слышал об этом.

– Незнание закона не освобо…

– Я был в отъезде, – заметил Тарент.

– Да, ты был в Турции, это правда. Там они не запрещены, если уж на то пошло. Но в Европе ими пользоваться нельзя.

– Почему их запретили? Это же просто камеры.

– Квантовые технологии объявили токсичными. Установлено, что время от времени камеры причиняют вред здоровью пользователя и любого, кто окажется в поле их действия. Слишком много побочных эффектов.

– Ушам своим не верю! Как у фотоаппарата могут быть побочные эффекты? И от какой болезни я должен страдать? Я пользуюсь этими камерами больше года!

– Я уже не помню технических подробностей. Созвали специальную консультативную комиссию, и, когда результаты тестирования подтвердились, Халифат принял чрезвычайный закон. Использование этих камер влечет за собой риски, не постоянные, но серьезные.

– Какой от них может быть вред? Со мной же все в порядке!

– Откуда ты знаешь? В любом случае камеру нужно сдать.

– Я так зарабатываю на жизнь. Для профессиональных фотографов, наверное, есть какое-то исключение.

Фло дотронулась до имплантата на шее:

– Хочешь, чтобы я удостоверилась? Могу поискать прямо сейчас.

– Нет, ты сразу воспользуешься служебным положением и мне придется сдать камеры. Давай я сначала разберусь с допросами и УЗД, потом вернусь в Лондон и поговорю с коллегами. Если потребуется, то я поменяю камеры.

– Они скажут то же самое, что и я.

– Может, и так. Хватит, Фло… ты сейчас не на работе.

Она потянулась, чтобы снова взять у Тарента камеру, но тот отпрянул и спрятал фотоаппарат в футляр, поставил на подзарядку, а потом убрал все три камеры в крошечный шкаф под пристальным взглядом Фло. Закрыв дверцу, Тарент вопросительно взглянул на женщину, не зная, продолжит ли та спорить. Но ее настроение снова резко изменилось. Фло полулежала на кровати, расслабившись и опираясь на локти.

– Итак, мы постановили, что не прочь еще трахнуться?

Тибор недоверчиво сказал:

– Я думал, ты после всего этого оденешься и уйдешь.

– Нет. Ты прав. Я не на работе. Забудь все, что я наговорила об этих чертовых камерах. Порой я забываюсь. Не умею отключаться. Прости.

– Я достаточно долго работаю на фрилансе и понимаю, что попирать закон – последнее дело. Если с камерами что-то не так, я разберусь.

– Знаю, знаю, давай забудем об этом.

– Обо всем?

– Нет. Я уже переключилась! Давай займемся тем, ради чего мы сюда пришли!

10

Она толкнула его на кровать. Сначала ему было неспокойно, перепады ее настроения охладили пыл, но в этот раз они занимались любовью дольше, вспотев еще сильнее. Радиатор обдувал ненужным теплом, пока они медленно восстанавливали дыхание. Раздражение Тарента на Фло растворилось в половом акте, но теперь он держался настороже. Он лежал сверху, грудная клетка давила на ее грудь, одна нога свисала на пол в попытке поймать струю прохладного воздуха. Тарент изнемогал от жары, был изнурен, истощен, удовлетворен, и вместе с этим его охватила радость. Фло, казалось, заснула: она лежала неподвижно, прижавшись лицом к его плечу, и дышала медленно и равномерно, но через пару минут внезапно напряглась и попыталась выбраться из-под него. Тарент повернулся, освобождая ей место, и она приподнялась, вылезла из постели, быстро приняла душ в кабинке за спиной Тибора, вытерлась полотенцем и начала одеваться. Он наблюдал за ней и уже испытывал сожаление от того, что все кончилось, ему хотелось провести с ней остаток ночи. Номер освещала лишь тонкая полоска света. Тарент смотрел, как Фло натянула трусики на аккуратные подкачанные ягодицы, а потом через ноги надела юбку длиной до щиколоток и застегнула пряжку на талии.

– Мы завтра снова встретимся? – спросил он.

– Это невозможно. Если только ты не хочешь пропустить Ферму Уорна и не отправишься со мной в Халл.

– Но я же подневольный человек. Ты же знаешь. Зачем, ради всего святого, тебе приспичило ехать в Халл?

Теперь, практически полностью одевшись, она снова стала напористой и самоуверенной.

– Там же АМП, автономное местопребывание правительства. У меня встреча с Комитетом начальников штабов. Мне нужно поучаствовать в работе нескольких региональных комитетов и двух консультативных групп, а еще встретиться с начальниками полиции, рассмотреть ходатайства муниципалитетов и еще куча всего. Кадровые перестановки, вопросы обеспечения. По большей части рутина, но занимает много времени. Я ведь предупреждала, что у меня нет личной жизни. Но я могу спрятать тебя в своем номере в отеле и видеться после работы, по ночам.

– Я не уверен…

– На меня каждый день льется нескончаемый поток проблем.

– Но ты же не в одиночку работаешь.

– Нет, разумеется, подключен целый отдел. Но из-за происшествия в Лондоне сейчас объявлено чрезвычайное положение. У нас настоящий кризис.

– А что случилось в Лондоне?

– Ты наверняка слышал.

– Я несколько месяцев провел без новостей.

– Произошла террористическая атака на Лондон. Чуть больше четырех месяцев назад. Сопоставимая со взрывом небольшой ядерной бомбой. Тем не менее, разрушения были строго локализованы, и мы все еще пытаемся разобраться, как так получилось. Но один из районов западного Лондона полностью стерт с лица Земли.

Тарент уставился на нее, пытаясь как-то адекватно отреагировать.

– Ты правда ничего не слышал, да?

– Это невероятно! Наверняка же были тысячи жертв. Это невероятно! – Тарент вдруг понял, что в шоке от услышанного начал повторяться. Он вспомнил пейзаж, который мельком видел из окна, пока его везли в Лондон: почерневшая земля, на которой ничего не осталось, агенты явно не хотели, чтобы он понял, куда смотрит, и сразу затемнили стекло. – Это правда случилось? Ядерная атака на Лондон?

– Событие получило название «10 мая», именно тогда все и случилось. Это была не ядерная бомба в обычном смысле слова. Скорее, более масштабная версия того же устройства, которое применили против твоей жены. К сожалению, этот тип оружия используется все чаще и чаще. Только за последний месяц произошло семь атак, аналогичных той, в которой погибла твоя супруга. Но в Лондоне теракт был самым крупным. Мы смогли изучить его, тогда как в большинстве других случаев оружие использовали в труднодоступных местах. В западном Лондоне провести судебно-медицинскую экспертизу куда проще.

– И таких атак много?

– Минимум пятнадцать за прошедшие четыре недели. Большинство в регионах типа Анатолии, но два аналогичных небольших инцидента в Британии, три в США, один – в Швеции. Как и большинство людей, ты, скорее всего, не понимаешь, что мы уже ведем войну, и в ней нам не победить. Мы уже проиграли битву против климатических изменений, а теперь еще и эта. Есть такое избитое выражение: «война против войн». Вот сейчас она и идет, в прямом смысле слова. Если под удар попадет еще один большой город, другой войны после этой уже не будет.

– Расскажи, что случилось в Лондоне.

– Десятого мая в середине дня нечто необъяснимое произошло на юго-западе района Майда-Вейл. Основной удар пришелся на Бэйсуотер. Это была не бомба, но что-то равное по силе воздействия. Сейчас мы не считаем, что террористы использовали ядерное оружие, так как уровень радиации слишком мал, да и характер повреждений другой. Но все равно урон слишком велик для обычного оружия. А вот что конкретно было использовано, мы до сих пор не знаем.

– Сколько жертв? – спросил он, придя в ужас от новости.

– Свыше ста тысяч. Как минимум. Окончательная цифра может оказаться выше раза в два, а то и больше. Своеобразный «эффект Хиросимы»: люди не просто погибли, но и записи о них были уничтожены, и умерли почти все, кто их знал. Все уничтожено, аннигилировано – пресса полюбила это слово. Аннигилировано. Останков нет, поэтому приходится искать родственников или людей, чьи друзья проживали в эпицентре. По последним подсчетам, погибли более ста двадцати тысяч человек. Они числятся «пропавшими без вести» и пока не объявлены умершими. Мы подозреваем, эти цифры – лишь верхушка айсберга.

– Я не понимаю, как мы умудрились не услышать об атаке.

Сейчас это казалось невероятным, но пока шли долгие недели в полевом госпитале, персонал поддерживал контакты с внешним миром лишь с помощью вертолетов «Врачей без границ», которые изредка доставляли продовольствие и медикаменты. Опасаясь огня с земли, они прилетали только по ночам и никогда не садились. Лекарства, медикаменты, продукты питания и воду сбрасывали или спускали вниз, а потом вертолеты снова взмывали в воздух.

Разумеется, Тарент сразу начал лихорадочно вспоминать, кто из знакомых мог находиться в тот момент в западном Лондоне.

– Я был в Лондоне два дня назад. – Он рассказал Фло, что видел из машины, и она подтвердила, что он, скорее всего, проезжал мимо района поражения: Бэйсуотер-роуд, бóльшая часть Ноттинг-Хилл, территория вплоть до Уэйст-Килберна на севере и Майда-Вейл на востоке. – Потом меня отвезли на квартиру, куда-то в Ислингтон. Но там я видел только последствия урагана.

– Взрыв был четко локализованным. Снаряд собрали так, что наши взрывотехники не могут даже понять, как такое возможно, не говоря уже о том, чтобы объяснить.

– В смысле локализованным?

– Зона поражения имела четкие границы. В форме треугольника. – Она пристально посмотрела на него, ожидая реакции. – Равнобедренного прямоугольного треугольника, не выровненного по сторонам света.

Тарент прикрыл глаза, вспоминая злополучный день в Анатолии.

– То же самое случилось с твоей женой, да?

– Но почему треугольник?

– Мы не знаем.

– Ровный?

– А воронка, которую ты видел, была ровной?

– А что внутри треугольника?

– Ничего. Все разрушено. Аннигилировано.

– Кто, черт побери, мог такое сотворить?

– Этого мы тоже не знаем.

– Ты же сказала, что виновных поймали.

– Мы так и не выяснили, на кого они работали, но есть новые разведданные, которые мы изучаем. Наша главная задача – разработать оборонительную стратегию. Мы не можем позволить, чтобы такое случилось снова. Все меры безопасности продлятся еще в течение месяца на самом высоком уровне боеготовности, поэтому западный Лондон фактически оцеплен. Сейчас необходимо принять хотя бы какие-нибудь меры предосторожности на случай еще одной атаки. Вот ответ на вопрос, чем я буду заниматься в Халле.

Фло перестала одеваться. Она присела на краешек кровати рядом с Тарентом и положила руку ему на колено.

– Мне побыть с тобой немного?

– Да, пожалуйста.

Он прошел в отгороженную кабинку и воспользовался туалетом, потом принял душ, а когда вернулся в комнату, Фло уже полностью оделась. Она сидела на кровати, на коленях у нее лежал толстый пуховик. Тарент присел рядом. Новость ошарашила его. Сейчас он испытывал, пусть и в меньшей мере, то, что пережила вся страна, да и весь мир. А когда произошла атака, люди чувствовали не только шок, но и скорбь о тех, кто погиб, страх, что это может произойти снова, гнев, обиду, тревогу… Он хотя бы знал, что спустя такое долгое время второй атаки не случилось. По крайней мере пока. Ну, или такой же крупной.

Тарент вспомнил странную картину, которую мельком увидел, когда машина замедлилась и агенты с тревогой обсуждали надвигающийся шторм. Тибор тогда не понимал, на что смотрит, поэтому за те две-три секунды запомнил лишь впечатление: чернота, никаких руин, все стерто с лица земли.

Всякий раз, когда происходит крупный теракт, те, кого он не затронул напрямую, воспринимают новость тихо: они узнают о случившемся из бесконечных телерепортажей, из Интернета, хранят свои мысли при себе, но им кажется, будто они тоже в какой-то мере причастны – видят волнение на улицах, страшатся будущего, испытывают смесь вины и облегчения, что это произошло не с ними, и постоянно размышляют о том, что же в действительности случилось. Они слушают рассказы свидетелей, выживших, затем доходит очередь до экспертов, политиков, «говорящих голов» и тех, кто протестует против политики правительства. Все вроде как анализируют, описывают, но произошедшее остается необъяснимым. А вот спустя четыре месяца все иначе: само событие очевидно, известно, в некоторой мере даже понятно, но его окружает новая загадка. Прошло не так много времени, но даже нечто настолько жуткое уже уходит в историю, исчезает в коллективной памяти.

Наконец Фло встала со словами:

– Мне пора.

Он понимал, что она не может остаться, но Тибору не хотелось быть в одиночестве. Уже давным-давно перевалило за полночь. Фло добавила:

– Ты решил по поводу завтра? Поедешь со мной в Халл? Мне нужно знать.

– Я поеду отчитываться о произошедшем, – ответил Тарент. Ему не нравилась идея стать сексуальной игрушкой, торчать в номере отеля, пока она общается с начальниками штабов, солдатами и принцами. – Я хочу как можно быстрее попасть домой. А тебе нужно руководить страной.

Она никак не отреагировала.

– Между Фермой Уорна и территорией АМП постоянно курсирует вертолет. Если процедура пойдет в обычном формате, как это происходит в УЗД, когда кто-то из дипломатов возвращается из-за границы, то она не займет больше пары дней. А мне придется пробыть в Халле как минимум четыре дня. Хочешь попытаться? Мне хочется, чтобы ты приехал.

– Хорошо, – сказал он, но в голове Тибора роилось слишком много мыслей. Связь с Фло ничего не изменила в его жизни, разве что на миг и временно. Внезапно все закончилось, а ему не хотелось, чтобы она уходила.

К скорби по Мелани прибавилось ощущение вины из-за того, что он оказался в постели с этой женщиной. Он впервые изменил жене, так, по крайней мере, сейчас себя чувствовал. Несмотря на это Таренту все равно хотелось остаться с Фло. У него больше никого не было, а она его хотела. По ее словам. Дальнейшая жизнь без нее станет пустой и бесцельной. Тарента охватило непреодолимое и одновременно иррациональное желание удержать ее, хотя бы отсрочить момент, когда она выйдет из комнаты. Тибор не испытывал ничего подобного много лет: подростковую влюбленность, увлечение хорошенькой девушкой, которая заявила, что он ей нравится.

– Я увижу тебя в «Мебшере» завтра?

– Да.

– Я хочу быть с тобой, Фло. Пожалуйста, останься.

– Доброй ночи, Тибор. – Она наклонилась и подставила щеку для целомудренного поцелуя.

Но осталось что-то еще, что-то незавершенное. Когда Фло отвернулась, Тарент поинтересовался:

– А кто был тот человек, о котором ты меня спрашивала? Какой-то голландский ученый вроде.

– Его зовут Тийс Ритвельд, но он не просто ученый. Вернее, не в том смысле, который ты, скорее всего, вкладываешь. Он академик, физик-теоретик.

– Ты утверждаешь, что я с ним встречался?

– Так сказано в твоем досье.

– Наверное, какая-то ошибка. Это имя мне ничего не говорит.

– Но в досье другая информация. Вы встречались довольно давно. Если ты забыл…

– Я никогда не встречался с таким человеком.

– Хорошо. – Фло уже открывала дверь. Лампочка на замке стала зеленой. – Я не могу заставить тебя отправиться в АМП со мной, но, когда закончишь на Ферме Уорна, приезжай. Ты был там, когда убили твою жену, ты встречался с Ритвельдом. Все это звенья в цепочке, которую я пытаюсь воссоздать. Ритвельд открыл сближение. Это что-то тебе говорит?

– Нет.

– Над этим мы сейчас работаем. А еще в Турции должна была случиться яркая вспышка в небе. Ты видел вспышку?

– Кто-то из сотрудников госпиталя говорил, что заметил вспышку непосредственно перед взрывом.

– Это еще одно звено, Тибор. Нам известно о таких вспышках над эпицентрами взрывов, но мы не знаем, что это такое. Не НЛО. Они как-то связаны со сближением.

– Но я сам ничего не видел.

– Ты был там. Этого достаточно. – Она открыла дверь. – В любом случае я хочу увидеть тебя снова. Ты знаешь, как меня найти.

– Но как я выйду на связь, если что-то пойдет не так? – Дверь закрылась. – Ты даже не сказала мне свою фамилию, – спросил он в пустоту.

Тень двигалась по смятой поверхности постели – покачивающаяся веточка с дрожащими на ветру листьями в тонком луче света, пробивавшемся под углом внутрь комнаты. Фло оставила после себя свой аромат: в душном воздухе номера, на простынях и в его мыслях. Ему стоило бы знать, что она покинет его так же внезапно, как пришла: на своих условиях и ради своих желаний. Хотя желания были обоюдными. Только что она была здесь, и вот уже ее нет. Тарент все еще слышал ее шаги, удалявшиеся по коридору. Он был физически вымотан после тряского путешествия, разговоров, секса, но при этом насторожен и взбудоражен, не готов ко сну. Тибор подошел к окну и приподнял жалюзи, впуская в помещение искусственный свет с улицы. Затем потянул еще раз за задвижку, и, к его удивлению, ручка, высвободившись от краски, которая опечатывала раму по периметру, внезапно поддалась и окно открылось. Восхитительный ледяной воздух, клубясь, вился через узкую щель. Снаружи холодный ветер бушевал между низкими зданиями. Он трепал кроны деревьев, шелестя листьями, а ведь Тарент думал, что никогда в жизни уже не услышит этот звук. Внезапно он вспомнил какие-то картинки из детства, как играл в лесу, где росли колокольчики и где ждала мать, о подростковом романе, долгих и невинных прогулках по сельской местности, а еще о каникулах в северной Германии, и все это на фоне шелеста и шуршания сочной зеленой листвы на ветру. Тарент прижался лицом к холодному стеклу, глядя на подсвеченные снизу листья, мрачно трепетавшие на фоне неба. Он ощутил приятное дуновение сквозняка на шее и плечах, подумал о холодных днях, темных ночах, минувших перспективах. Он пытался вспомнить и другое, каким оно когда-то было, не так давно, еще при его жизни, но теперь, когда Фло оставила его одного, в голову лезли мысли только о жарких, убийственных днях в Анатолии, о безнадежном и нескончаемом зное, голых холмах, бесплодной земле, детском плаче, прерывистых взрывах мин и грохоте куражливой стрельбы, об изувеченных конечностях, звуках и запахах человеческой смерти.

Часть вторая La rue des betes [8]

1

Провидец

До Гавра еще было довольно далеко, но корабль заглушил двигатели и почти остановился, покачиваясь на темной зыби. Я покинул шумные нижние палубы после непростого часа в кают-компании, где я чуть не задохнулся в душном помещении среди множества страдающих морской болезнью мужчин. Я только что узнал, что мое звание капитан-лейтенанта (временно исполняющего обязанности) подразумевает некоторые привилегии, в том числе возможность укрыться снаружи на ветреной шлюпочной палубе. Стоял поздний вечер в холодном ноябре, и с юго-востока дул сильный ветер, но я стоял в темноте прямо за дверью, с благодарностью вдыхая чистый ледяной воздух. Мало кто из нас был настоящим матросом, и зыбь на море стала неприятным сюрпризом. Меня пощадила mal de mer [9], но звуки и зрелище, царящие в кают-компании, все сложнее было переносить.

Я отошел от двери, ощупью пробираясь в темноте вдоль поручня. Палубу освещал лишь месяц, да и то лишь периодически, поскольку ветер гнал по небу густые облака. Когда-то здесь, наверное, стояли шезлонги для пассажиров, но их убрали. Теперь палуба превратилась в склад военной техники, которую я мельком видел при солнечном свете в Фолкстоне, когда мы поднимались на борт: грузовики, телеги, большие ящики, неопознанные предметы, скрытые под брезентом. Даже в дневное время невозможно было понять, что за materiel [10] там прячется. Я искренне надеялся, что не боеприпасы.

Офицер корабля предупредил, чтобы я не покидал кают-компанию, но я один из немногих пассажиров, у кого есть выбор. Я был гражданским, который сразу получил звание, но новенькая униформа на мне не сидела и не шла мне. Я ощущал себя самозванцем, и людей вокруг меня, особенно команду корабля, обмануть не мог.

Я добрался до носа корабля в надежде увидеть оттуда бухту или по крайней мере хоть какую-то сушу. Не терпелось как можно быстрее сойти на берег и начать следующий этап путешествия. Лестницу, соединяющую палубы, загромождали мешки и ящики, и я пару раз ободрал голень. Квартирмейстер выдал мне шинель, и сейчас я мысленно поблагодарил его за комфорт.

Никаких признаков французских земель на горизонте не просматривалось. Поэтому я аккуратно спустился к корме, надеясь напоследок увидеть темный проблеск Англии, поскольку понятия не имел, когда вернусь и вернусь ли вообще. Снова ударившись голенью, я наткнулся на крутую металлическую лестницу, однако идея карабкаться вниз в кромешной тьме, не зная, что меня там ждет, не привлекала. Я остановился, размышляя, не удастся ли рассмотреть Англию отсюда. Бриз мел по незащищенной палубе, принося капли дождя или брызги ледяных волн Ла-Манша. Никогда раньше я не покидал берегов родной страны, поэтому не мог перестать думать о возможных опасностях, которые ждут впереди.

Я медленно побрел обратно к носу, поскольку приметил там место, где буду хотя бы частично защищен от ветра.

На корабле не горел свет, но глаза постепенно привыкли к тусклому сиянию луны. Когда я вернулся, на моем месте уже кто-то стоял, съежившись в просторной шинели, судя по сгорбленной позе, замерзший и несчастный. Должно быть, он услышал мои шаги, поскольку, стоило мне подойти, протянул по-дружески руку.

Мы пожали руки в темноте, пробормотав шаблонные приветствия. Ветер унес слова. Я скорее почувствовал, чем услышал, как наши кожаные перчатки со скрипом трутся друг о друга.

– Вы в курсе, что происходит? – спросил я громко. – Знаете, почему корабль остановился?

Он наклонился вперед, приблизив лицо к моему и повысив голос:

– Я слышал, как кто-то из членов экипажа говорил, что затонуло еще одно судно. Неподалеку от Дьепа. Капитан сказал, что это вроде был плавучий госпиталь. По его словам, он и другие вахтенные офицеры видели вспышку на востоке и слышали взрыв. – Незнакомец замолчал, явно, как и я, в смятении от такой жуткой новости. – Капитан сказал, что собирался повернуть в Дьеп, но передумал.

– Это подводная лодка? Немецкая?

– А что еще? Возможно, мина, но подходы к портам Ла-Манша недавно разминировали. В этом районе есть и другие корабли, потоплен мог быть один из них.

– Плавучий госпиталь! Господи! – Новость ужаснула меня. Очередное суровое напоминание, что мы втянуты в страшную войну. – Представить не могу. Если все правда, то это настоящая катастрофа.

– Я понимаю, что вы сейчас чувствуете.

– Вы впервые покинули Англию с начала войны? – спросил я.

– Второй раз. Я был во Франции неделю назад, но недолго. А вы?

– А я впервые.

Я замолчал, так как, когда согласился на это задание, получил четкие инструкции ни с кем его не обсуждать. Работа, которую мне предстояло выполнить, считалась в высшей степени секретной, даже все подробности о ней я должен был узнать, только добравшись до места назначения во Франции. Последние две недели, готовясь к отъезду и пытаясь понять, чем конкретно могу принести пользу для фронта, я выработал в себе привычку не болтать лишнего. Мне уже далеко за пятьдесят, я слишком стар для армии или флота, по крайней мере я так думал, но назвали именно мое имя. Услышав призыв послужить родной стране в военное время, я почувствовал, что обязан ответить.

По манере держать себя я понял, что собеседник примерно моего возраста, а значит, вряд ли передо мной офицер на действительной службе. Мы стояли рядом в неловком молчании еще несколько минут, а потом внезапно услышали команды машинного телеграфа [11] и почти тут же увидели сноп искр и дым из трубы. Снова застучал огромный двигатель, и знакомая вибрация пробежала по надпалубным сооружениям. Из кают-компании внизу раздались громкие ироничные возгласы, когда личный состав понял, что корабль тронулся с места. Наверное, они, как и я, испытывали безотчетное чувство безопасности, как будто движение могло уберечь нас. Пока мы стояли на месте, я не мог побороть страх, что целая стая немецких подлодок, наверное, мчится в нашем направлении, регулируя свои торпедные аппараты. Наш корабль был таким маленьким, перегруженным, с тонким корпусом и казался ужасно уязвимым, пока качался на поверхности неспокойного моря.

Мой собеседник, видимо, разделял мои чувства, поскольку, услышав возобновившийся стук двигателя, сказал:

– Вот так-то лучше. Скоро сойдем на берег. Даже если придется делать круг через Кале, это не так долго. Давайте спрячемся от ветра. Куда вы направляетесь, позвольте спросить?

– Я не могу сказать. Я при исполнении.

– Дайте подумать. Привлеченный штатский?

– Да. Я уполномочен называть себя тактическим консультантом.

– Прекрасно! И я! Наши миссии во Франции, по-видимому, схожи, разумеется, если не вдаваться в детали. Но придется держать рты на замке. Во благо, как говорится. Немецкие шпионы повсюду. Но полагаю, ничего страшного не произойдет, если мы представимся друг другу.

– Ну…

Теперь я стоял близко к нему, глаза привыкли к полуночной темноте, и я смог лучше рассмотреть собеседника. Он был ниже меня ростом, коренастый, а когда говорил, то покачивал головой в необычной, но привлекательной манере. Мы – два чужака, завязавших знакомство при неприятных обстоятельствах, но я чувствовал, что его происходящее забавляет и он не воспринимает серьезно ни меня, ни все вокруг. Хотя я помнил о предупреждении не болтать лишнего, но с трудом мог вообразить кого-то менее похожего на немецкого шпиона.

Мое представление на сцене в числе прочего включало и чтение мыслей, что требовало хорошего слуха и умения распознавать различные акценты английского языка. Этот человек говорил чисто, но где-то в гласных, в интонации слышались следы лондонского кокни, измененного классовым сознанием и влиянием высшего образования. Я представил, как он живет в благоустроенном пригороде Лондона или в процветающем городке где-то на юго-востоке страны. Интересная социальная смесь. Основываясь на таких вот обрывках интуитивных знаний, а в моем случае еще и на долгих годах практического наблюдения за незнакомцами, мы сформировали первые впечатления. В тот момент, когда вдалеке показались огни Гавра, я замерз, устал и ужасно проголодался. В подобном физическом состоянии, как часто оказывалось, мой мозг работает лучше всего. Я готов был скоротать остаток пути за умными разговорами. Мне хотелось понравиться собеседнику, поскольку я искал его компании.

После минутного размышления над его предложением представиться друг другу я произнес:

– Думаю, вы можете звать меня Том.

– Том! Рад знакомству!

Мы снова обменялись рукопожатиями.

– А вас как зовут?

– Позвольте подумать. Если хотите, то называйте меня… Берт.

Теперь рукопожатие стало крепче, чем раньше, более открытое дружбе. Том и Берт, Берт и Том. Два немолодых англичанина на корабле направляются на войну.

Мы остались стоять неподалеку от носа судна, частично защищенные от ветра. Примерно через десять минут корабль медленно заплыл между двумя большими стенами в порт. Мы почти не разговаривали, обоим не терпелось поскорее увидеть, где мы оказались. То и дело звонили судовые колокола, мотор несколько раз переменил тон. Кто-то на берегу крикнул что-то в сторону мостика, корабль издал пару гудков. Вскоре канаты, брошенные с судна, закрепили на причале, двигатель работал на холостом ходу, и после череды мягких медленных ударов в корпус корабль пришвартовался.

Мы услышали шум и оживление с палуб, расположенных ниже.

– Мне нужно забрать багаж, – произнес Берт через минуту. – Думаю, будет ужасная толчея, чтобы сесть на поезд. Полагаю, вы тоже путешествуете поездом?

– Да, у меня требование на перевозку первым классом.

– Как и у меня, – ответил Берт, – не думаю, что билеты первого класса чем-то отличаются от прочих в воинском эшелоне, но, возможно, у нас будут сидячие места.

Мы быстро и непринужденно договорились по возможности встретиться в вагоне первого класса того поезда, куда нас загрузят. На случай, если мы больше не увидимся, мы простились, пожелали друг другу хорошей поездки, а потом спустились в поисках нашего багажа на душные, зловонные и все еще задымленные нижние палубы.

2

Некоторое время спустя я сошел с корабля, пересек широкий причал и, изрядно потолкавшись, занял место в поезде. Я начал терять счет времени, казалось, уже целую ночь я терплю бесконечные задержки, усталость, шум, и при этом у меня постоянно мерзнут руки, лицо и ноги.

Наверное, близилась полночь. Я путешествовал, если этим словом можно описать то, чем я занимался, с раннего утра. Сначала добрался из дома в Бэйсуотер до Чаринг-Кросс [12], вызвав такси, чтобы меня и багаж доставили быстро и с определенным комфортом. После этого все становилось только хуже, и остаток дня выдался просто адским. Да, благодаря брони мне дали место в вагоне первого класса, но это была лишь формальность. Купе пришлось делить чуть ли не с двумя дюжинами смехотворно юных солдат с розовыми сияющими лицами, большинство из них говорили с сильным акцентом: одетые в хаки, перемотанные портупеей, согбенные под весом огромных вещмешков и снаряжения. Они пребывали в приподнятом настроении, неизменно обращались ко мне «сэр» и в целом были приятной компанией. Тем не менее мы испытывали неудобство в такой толчее.

Наше медленное путешествие до Фолкстона превратилось в пытку: поезд редко когда двигался быстрее пешехода и останавливался, как казалось, на каждом семафоре между Лондоном и побережьем Кента. Когда мы наконец добрались до портовой станции, то первым делом толпа ринулась на поиски туалета, а потом выстроилась в очередь за чашкой чая и куском хлеба с маслом. Мы загрузились на корабль, но вместо того, чтобы с облегчением оказаться в относительно комфортных условиях, я обнаружил, что корабль битком набит солдатами, прибывшими раньше. Наш приезд лишь добавил неразберихи. Я долго терпел, понимая, что этих юношей нужно накормить и напоить так же, как и меня, а остаться в этой толпе, наверное, мой единственный шанс раздобыть что-то съестное.

Как только корабль отплыл, то направился не в Булонь, а в более отдаленный Гавр. Вот тогда-то неспокойное море вызвало у многих пассажиров приступ mal de mer, я сбежал на открытую шлюпочную палубу и встретил там нового друга Берта.

Я не смог найти его, когда сел в поезд, наверное, слишком увлеченно искал себе место. Однако мне удалось занять и еще одно рядом на случай, если он объявится. Вагон заполнялся быстро, поэтому держать место до бесконечности я не мог. Вскоре какой-то молодой рядовой из Ланкаширского фузилерного полка плюхнулся рядом. Он предложил мне сигарету и глоток из фляжки. Звали его Фрэнк Батлер, девятнадцати лет от роду, уроженец Рочдейла. Он впервые уехал из дома и сейчас с энтузиазмом рассказывал о пеших прогулках в Пеннинских горах, называя меня «сэр» по три раза в каждом предложении. Я начал клевать носом, несмотря на постоянную болтовню рядового Батлера. Теперь время текло беззаботнее, чем раньше.

Кто-то потряс меня за плечо:

– Капитан-лейтенант Трент, сэр?

Я открыл глаза и увидел, что надо мной нависал, склонившись под углом в толпе, высокий ефрейтор.

– Вы капитан Трент, сэр? Ученый?

– Да, все верно, я мистер Трент. Но…

– Я весь поезд обыскал, сэр. Мне приказано позаботиться о вас, но вы не там сидите, сэр, если можно так выразиться. Если я не пересажу вас на положенное вам место, то у меня будут неприятности, это точно.

Манеры его были почтительными, тон – вежливым. Мне не хотелось навлекать на него неприятности, поэтому я насилу снял с верхней волки два своих огромных чемодана, в чем мне весело помогли солдаты. Поезд еще даже не отправился с портовой станции. Мы с ефрейтором с трудом открыли дверь вагона и наполовину выпрыгнули, наполовину вывалились на платформу.

– Они задержали поезд, пока я вас не найду, сэр, – прокричал ефрейтор через плечо.

Он подхватил чемодан побольше, и мы торопливо зашагали вдоль состава. Военные битком набились в каждый вагон так, что буквально выпирали из окон и дверей.

– Сюда, сэр. Вам будет куда удобнее, чем в этой толчее. Вас ожидает еще один джентльмен.

Мы добрались до хвоста состава и вошли в крытый вагон всего с двумя или тремя маленькими окошками. Ефрейтор проводил меня вверх по узкой деревянной лесенке, поторапливая. Я все еще пытался пропихнуть чемодан вперед, когда почувствовал, как поезд дернулся и поехал.

Это был служебный вагон: огромное пространство с огороженной решеткой складской площадкой, со множеством флажков и фонарей, которыми пользовался le chef de train [13]. Здесь было тепло и горели фонари. За решеткой на деревянном стуле одиноко сидел мой друг Берт, прямо, но при этом расслабленно, опершись руками на трость и положив на руки подбородок. Рядом стоял второй стул.

Ефрейтор проводил меня в клетку, поставил чемоданы и убедился, что я удобно устроюсь. Поезд уже набрал некоторую скорость, и, понимая, что между вагонами нет крытого прохода, я начал беспокоиться за этого проворного молодого человека. Сам он беззаботно показал мне шкаф, где нас ждали кувшин с пресной водой, пара стаканов, два длинных французских багета, завернутых в белую папиросную бумагу, сыр и бутылка красного вина:

– Боюсь, хлеб немного подсох, сэр, но, наверное, все еще вкусный.

Все и впрямь выглядело чрезвычайно аппетитно.

Очень кстати ефрейтор пожелал мне спокойной ночи и пообещал зайти к нам с капитаном, когда поезд прибудет в Бетюн. Как только он начал спускаться по ступенькам, я увидел движущуюся платформу, а потом, словно его уход послужил сигналом, поезд резко остановился с громким визгом тормозов.

Тут и Берт проснулся. Он выпрямился и посмотрел на меня, мигая. Мы поздоровались.

– Рад, что вы здесь, – сказал Берт. – Я уж было подумал, что вы сели в другой поезд.

Я рассказал ему о случившемся, но потом, поскольку у меня урчало в животе, спросил:

– Не хотите немного хлеба и воды?

– Раз уж нас посадили в клетку, то это самая подходящая еда. – Он с довольным видом зажмурил голубые глаза. Мы оба подошли к шкафу. – Но, может, вместо воды немного вина?

– Разумеется!

Мы разломали батон пополам, взяли каждый по куску сыра и наполнили стаканы вином, после чего снова заняли свои места.

– Я слышал, как ефрейтор назвал вас капитаном.

– Наверняка. Я не бросил бы дом и семью и не стал бы страдать во французском поезде за меньшее. Вы тоже? Я так понимаю, вы моряк?

Он смотрел на мою униформу.

– Я не капитан, а капитан-лейтенант.

– Не слишком ли далеко вы уезжаете вглубь страны, чтобы вернуться на свой корабль?

– Думаю, это сухопутный объект. – И снова я почувствовал гнетущую необходимость молчать, поэтому продолжил уклончиво: – Все это немного непонятно. А вы служите в армии, как я вижу?

– Верно. – Он с хрустом откусил кусок багета, и большие коричневые хлопья полетели на пол вагона. – Я требовал чин генерала, думая, что смогу сторговаться на полковнике, но они не поднялись выше капитана. Это немного смешно, как мне кажется, но в общем-то вся эта проклятая война несколько смехотворна. Я пытался донести эту мысль еще два года назад, когда все только начиналось.

– Не думаю, что молодые люди, с которыми мы путешествуем, считают войну смехотворной.

– Верно. Они просто мальчишки – вечная трагедия войны и тех, кто стал ее воинами. У меня самого два сына. К счастью, они еще школьники, и если повезет, им удастся избежать всей этой ужасной кутерьмы во Франции и Бельгии. Вы представляете, через что придется пройти молодым людям из этого поезда? И сколько из них никогда не вернутся домой?

– Будет еще хуже.

– Согласен. Обстановка накаляется пугающим образом, но я думаю, тут-то на сцене и появимся мы. Им нужны идеи, свежие идеи.

Больше он на эту тему не стал распространяться. Какое-то время мы сидели молча, наслаждаясь вкусным сыром и попивая вино. Во мне поднималась усталость, я оглядел вагон, но не заметил ничего, что смог бы использовать как матрас или койку. Лишь два деревянных стула бок о бок.

Очевидно, Берт понял, о чем я думаю.

– Мне кажется, – сказал он, – что поезд вряд ли отправится прямо сейчас. – Состав по-прежнему не двигался. – Перед вашим приходом я размышлял, не стоит ли открыть багаж и поискать какую-то одежду, чтобы разложить на полу, вон там, у стены. Я чувствую себя выжатым как лимон. Нужно где-то прикорнуть.

– Вы издалека добирались?

– Из Эссекса. Все шло хорошо, пока я не сел в поезд до Фолкстона. А вы?

– А я еду почти из центра Лондона. С Бэйсуотер-роуд в сторону Ноттинг-Хилл.

– Я немного знаю тот район. Жил там какое-то время. В Морнингтон-плейс неподалеку от Камдена.

– Понятно.

– У меня и сейчас есть маленькая квартирка в Лондоне, но бóльшую часть времени я живу в сельской местности.

Предложение Берта соорудить из подручных средств постель было хорошим, поэтому мы осушили бокалы, закупорили пробкой бутылку, а потом принялись рыться в нашем багаже. Я уже подумал о своем плаще, который уложил последним вместе с другим реквизитом. Как ни пытался, я не мог придумать, каким образом тот мог бы мне пригодиться там, куда я еду, но поскольку он был неотъемлемой частью работы, мне показалось немыслимым оставить его дома. И надо же такому приключиться, что сейчас плащ идеально подошел для моих насущных нужд.

Плащ сшили по индивидуальному заказу, и в свое время он стоил мне кучу денег. Лицевую сторону изготовили из пурпурного атласа, а подкладку из теплого черного вельвета, а поскольку в нем было множество потайных слоев и карманов, она получилась очень толстой.

Я вытащил плащ из чемодана, сложил в четыре раза, чтобы добавить самодельному матрасу дополнительных слоев. Берт с интересом наблюдал за мной, но ничего не сказал. Он разложил на полу пару пальто и шерстяных свитеров. У меня голова кружилась от усталости, и приглушенные разговоры военных в соседнем вагоне почти убаюкивали. Я свернулся на атласном плаще, закутавшись в шинель, и уснул за считаные секунды.

3

Когда я проснулся, поезд уже двигался, но, наверное, медленно, поскольку не слышно было стука колес, а вагон легко покачивался. Солнечный свет лился через маленькое окошко в противоположной стенке. Мой спутник Берт пододвинул туда стул и смотрел на дорогу.

К нам присоединился начальник состава – le chef de train. Он был одет в темную куртку и шапку и сидел на табуретке в дальнем углу вагона, не обращая на нас никакого внимания и тоже уставившись в окошко рядом с собой. Меня впечатлили его густые висячие усы. Он заметил, что я проснулся, и приветствовал взмахом руки. Я поздоровался:

– Bonjour! Добрый день!

– Bonjour, monsieur! Добрый день, месье!

Эта беседа более или менее исчерпала мои познания во французском, поэтому, не желая показаться недружелюбным, я по-товарищески кивнул ему, встал, одернул одежду и направился к Берту. Тот приветствовал меня в своей привычной неформально-дружелюбной манере и сообщил, что ефрейтор заглядывал чуть раньше и пообещал, что еда на подходе. Он также указал на кабинку в углу вагона и сказал, что там можно найти удобства.

Ощущение физического облегчения, которое последовало незамедлительно, лишь незначительно подпортило примитивное обустройство туалета: просто круглая дыра в полу прямо над путевыми шпалами, которые медленно двигались под брюхом поезда, а по ним скользили под углом лучи низкого утреннего солнца. Тем не менее над голой раковиной торчал кран с холодной водой, и я был счастлив помыть лицо и руки, пусть и без полотенца.

Когда я вернулся в нашу клетку, стряхивая капли с ладоней, в узкой двери, соединявшей наш вагон со следующим, скорее всего через открытый переход, появился ефрейтор.

– Доброе утро, господа, – вежливо сказал он. – Капитан Уэллс, лейтенант Трент! – Он отдал честь. – Я решил, что вы не откажетесь съесть старой доброй английской говядинки, чтобы как-то скоротать день. Все оплачено из средств его величества. – Он нес две открытые банки с мясом, завернутые в тряпицу, которые поставил перед нами. – Мы сделаем остановку чуть позже, чтобы ребята отдохнули. Тогда вас и всех остальных ждет кружка чая и что-нибудь горячее. Разумеется, и глоток рома, раз уж вы морские офицеры, господа.

Я был рад, что нам предлагают что-то кроме багета, но мы доели и все остатки и сейчас сидели с Бертом бок о бок в нашей клетке.

Потом, вытирая рот, Берт сказал:

– Капитан-лейтенант Трент, да?

Я подтвердил.

– Том Трент? Томас Трент? Звучит знакомо. Я мог где-то слышать ваше имя?

– Могли, – сказал я, все еще желая проявить осторожность. – Я получил широкую известность под именем Томас Трент.

– Припоминаю…

– Слушайте, я не думаю, что нам нужно говорить слишком открыто…

– Вы беспокоитесь о нашем друге вон там… – Берт повернулся и приветствовал начальника поезда быстрым взмахом руки. – Я пытался поболтать с ним, пока вы не проснулись, и пришел к выводу, что его познания в английском примерно те же, что и у вас во французском. А то и меньше.

– Вряд ли это возможно, – заметил я.

– Сомневаюсь. А теперь, капитан-лейтенант Томми Трент, я не из тех людей, кто любит скрытность. Правда, и не излишне любопытен. Если я правильно оценил вас, то вы чувствуете примерно то же самое. Но думаю, нам есть что узнать друг о друге.

– Хорошо.

– И то правда. Позвольте, для начала я кое-что спрошу. Вы уже бывали на передовой? На линии фронта, поскольку я предполагаю, что мы направляемся именно туда.

– Нет, а вы?

– Да, я уже говорил вам, что бывал во Франции, но на самом деле ездил на линию фронта неподалеку от Ипра, а это в Бельгии. Полагаю, вы в курсе, каковы условия на фронте?

– В общем да. Газеты многое утаивают, но, как понимаю, окопы превратились в ад.

– Мягко сказано. То, что там творится, не передать словами, и это неописуемо опасно. Отсюда вытекает мой следующий вопрос, лейтенант Трент. Если вы собираетесь на Западный фронт и не питаете особых иллюзий по поводу происходящего там, то какого черта вам понадобился атласный плащ?!

Он спрашивал на полном серьезе, однако в светло-голубых глазах плясали веселые чертенята.

– Я собирался объяснить….

– И, пока мы не сменили тему, почему на этом плаще вышиты серебряные и золотые звезды?

Одеяние, о котором шла речь, все еще лежало там, где я его оставил, бесформенной кучей у стены вагона. Когда я клал его на пол, то специально сложил так, чтобы атласный верх со звездами не было видно, но во сне ерзал, продемонстрировав парадную сторону реквизита.

Вопрос Берта меня смутил. Теперь, когда я по-настоящему попал на театр военных действий, ну, по крайней мере был в непосредственной близости от него, то видел все в новом свете. Дома я рассудил, что меня пригласили на передовую развлекать военных. Развлечение – моя работа, моя карьера, мое призвание. Я знал артистов мюзик-холла, певцов, танцоров и комедиантов, которые уже отправились на фронт выступать перед солдатами. Если мне предстоит давать представления, то понадобится обычный реквизит, включая и плащ.

Какое-то время я подыскивал подходящие слова, а потом произнес:

– Вы сказали, что мое имя показалось вам знакомым.

– Но не знаю откуда.

– Дело вот в чем. Томми Трент – мое настоящее имя, но долгое время я использовал его в качестве сценического псевдонима. Я артист мюзик-холла. Теперь припоминаете?

Берт покачал головой.

– Раньше на афишах меня называли Властелином Тайны, но последние два года я выступаю как Томми Трент, Мистериозо.

– Вы чародей?

– Я предпочитаю называться фокусником. Или иллюзионистом. Но в общем-то вы правы.

– Если я могу так выразиться, это все объясняет, но при этом ничего не стало понятно.

– Тут я согласен, – кивнул я. – Я почти ничего не знаю о том, почему я тут, почему облачен в форму морского офицера и направляюсь на Западный фронт.

Я коротко изложил свою историю, а дело было вот как. Около пяти недель назад я давал представление в театре «Лирик» в Хаммерсмите, что в западном Лондоне. После субботнего представления отдыхал в гримерке, когда работник театра привел ко мне посетителя.

Это был капитан авиации по имени Симеон Бартлетт, действующий офицер ВМС Великобритании. Он похвалил мое выступление, добавив, что особо впечатлен одним фокусом. Речь шла о трюке, который я обычно припасал на самый конец представления. Я делал так, что хорошенькая молодая женщина (в тот вечер это была моя племянница Клэрис, регулярно со мной работающая) исчезала, растворяясь в воздухе.

Посетители нередко приходят за кулисы с комплиментами, но их реальная цель, как это часто оказывалось, заключалась в том, чтобы выведать мои секреты. Все фокусники связаны профессиональным кодексом чести, предписывающим не разглашать тайн. На самом деле трюк, так сильно впечатливший молодого капитана, выглядел сложным на сцене из-за реквизита, который для него требовался, а секрет был прост. Порой самые впечатляющие иллюзии зиждутся на столь элементарных вещах, что зрители бы не поверили, как происходят трюки в реальности.

Но это правда. Именно так было в тот вечер в театре «Лирик». Я проявил бдительность и, несмотря на приятные манеры и все более настойчивые попытки собеседника разузнать мой секрет, твердо стоял на своем.

Наконец капитан Бартлетт сказал:

– Можете ли вы подтвердить, что используете некий практический или научный метод, а не чары и колдовство?

Разумеется, я без колебаний подтвердил его правоту.

– В таком случае я почти уверен, что вскоре мы с вами свяжемся.

Как оказалось, он имел в виду вот что. На следующей неделе я получил официальное письмо из Военно-морского министерства, в котором мне предлагали отправиться в краткосрочную командировку, чтобы, как они выражались, «помочь нуждам фронта».

За этим последовала беседа с военными чинами, меня снова с пристрастием расспрашивали о моем секретном методе, но я, придерживаясь кодекса чести фокусников, смог лишь снова заверить, что метод этот, как они говорили, сугубо научный.

Чем больше они выведывали, тем сильнее я сомневался в том, что наука имеет какое-то отношение к правильно установленному свету и оконному стеклу.

– То есть вы собираетесь в подразделение ВМС берегового базирования, – задумчиво протянул Берт. – Это может означать только две вещи. Аэростаты или аэропланы. И то и другое находится в ведении авиации ВМС Великобритании. Но я все равно не понимаю, зачем вам плащ.

– Я прихватил плащ с собой потому, что он стал настолько неотъемлемой частью представления, что без него я как голый. Но я понимаю, что вы имеете в виду, говоря о неуместности. Что же до аэростатов и того подобного, то полагаю, я выясню, что происходит, только на месте. А вы?

– Я? Я не имею ничего общего с аэростатами.

– Я о вашем предложении узнать кое-что друг о друге. Мне было бы интересно что-то услышать о вас.

– Да у меня почти то же самое, – отмахнулся Берт, и тут я понял, что настал его черед чувствовать замешательство, хотя и не знал почему.

– Вы тоже фокусник?

– Ни в коем разе. Может быть, кто-то и примет меня за фокусника, но мое призвание куда скромнее.

Он опирался на трость, поскольку поезд наконец набрал скорость и вагон раскачивался из стороны в сторону.

– Думаю, меня можно назвать человеком, вечно сующим всюду свой нос, именно так обо мне и говорят некоторые злопыхатели. Да, это меня характеризует. Я не могу перестать указывать людям, которые движутся не в ту сторону. Проблема в том, что никто не слушает! Еще больше меня раздражает, что, когда все идет наперекосяк, как я и предупреждал, они разворачиваются и накидываются на меня с обвинениями, почему я не предупреждал их активнее. Поэтому в следующий раз я иду другим путем, пробую новые аргументы, но в конце все то же самое. Я пытаюсь сохранять спокойствие, всегда пробую воззвать к их разуму. Но я не унываю: то, что они полагают вмешательством в чужие дела, я считаю декларацией идей. Я верю в человеческий разум, а идеи – моя профессия. Думаю, именно благодаря своей вере я и оказался в этом поезде с вами, лейтенант Томми Трент, Властелин Магии, Тайны, или как вы там себя называете. Это моя награда за то, что я постоянно лезу в чужие дела, несомненно заслуженная.

– Заслуженная награда? – переспросил я. – А говорите как о наказании.

– Это я иронизирую, разумеется. Знаете, Том, когда эта проклятая война только-только разразилась, я написал серию небольших статеек для газеты. Всем известно, что у меня есть мнение по разным вопросам, в том числе и о войне. Потому эти статьи вышли в виде книги. Когда меня что-то волнует, то писать – способ выпустить энергию. Я ведь знал, что война надвигается, предвидел ее много лет назад. А теперь вкушаю ужас войны, понимаете, но не то чтобы сопротивляюсь. Ничего не имею против немецкого народа, однако немцы позволили расцвести пышным цветом сразу двум бедам. Ими управляет прусский империализм, а в экономике верховодит Крупп, поставщик вооружения. Крупп и кайзер стоят рядом. Это бесчеловечная система. Нужно занести над нею меч, меч во имя мира. Я не хочу разрушать Германию, лишь изменить так называемые умы, которые сейчас правят страной. Когда война будет выиграна, нужно поставить перед собой цель – нарисовать заново карту Европы, создать своего рода лигу наций, в которой право голоса будут иметь и простые люди.

Я уставился на него с волнением и узнаванием:

– Это было в «Войне против войны».

Берт хмыкнул в знак согласия.

– Я читал эту книгу! Она есть у меня дома! Она произвела на меня сильное впечатление.

– Я уже не так в ней уверен. Теперь, когда видел, что в действительности происходит.

– Но вы не могли написать ту книгу! Ее автор Герберт Джордж Уэллс!

Капитан Уэллс снова кивнул. Я вскочил в изумлении, потом резко сел, поскольку вагон качался, и схватился за край стула.

– То есть вы…

– Прошу, называйте меня и дальше Берт, – сказал этот великий человек. – Полагаю, так будет безопаснее. Как думаете, мы скоро остановимся? Я бы выпил чашечку чая.

4

Весь день поезд медленно пересекал северную Францию. Мы мельком видели сельскохозяйственные угодья, равнинные пейзажи, крестьян, занятых ручным трудом, шпили церквей вдалеке. Единственные деревья, которые попадались, – высокие тополя. Нам с Бертом о многом хотелось поговорить, но мы по очереди поднимались, чтобы посмотреть в окно. Почти ничего не было видно.

В течение дня поезд дважды совершил остановку, мы испытывали при этом тихое облегчение, зато соседние вагоны приветствовали стоянку громкими одобрительными криками. Оба раза всем предложили горячее, и мы с Бертом участвовали в раздаче наравне с военными, скорее получая удовольствие от добродушной схватки, кому достанется чашка чая, плошка супа больше и кусок мяса посочнее. Несмотря на невыносимую сутолоку в поезде, всем удавалось сохранять хорошее настроение. Да, приходилось поработать локтями, чтобы добраться до уборных или получить добавку, но постоянно ощущался дух товарищества, что мне показалось обнадеживающим.

Ефрейтор ждал нас оба раза, когда мы спускались, бесконечно вежливый, он стремился выполнить любое наше требование. На первой же остановке у нас чудесным образом появилась горячая вода, крем для бритья, мыло и чистые полотенца. Нам с Бертом было неудобно, что мы едем вдвоем в таком просторном вагоне, да еще и наши насущные потребности удовлетворяются. Я понимал, в каких стесненных обстоятельствах путешествуют все остальные, и мне было неловко просить что-то еще.

Тем временем я испытывал благоговение перед своим прославленным попутчиком и наслаждался беседой, которая продолжалась бóльшую часть поездки.

Второй раз, ближе к вечеру, поезд остановился на маленькой сельской станции, безымянной и непримечательной. Мы вышли из вагона, как обычно, нас приветствовал ефрейтор, и мы оба услышали громовой грохот, который приглушенно, но постоянно раздавался в отдалении.

Берт помрачнел:

– Уже близко.

Мое сердце замерло.

– К вечеру доберемся, – сказал я.

– Одно приятно. По крайней мере сейчас не идет дождь и, по-видимому, не шел уже какое-то время. Грязнее не будет. Скоро вы узнаете все, что можно узнать о грязи. Как и эти юноши, увы.

Те уже роем двигались по деревянной платформе к полевой кухне. Вокруг нее поднимался пар, и в холодном воздухе мы учуяли утешительный запах жареного бекона. Мы подошли туда же, заняли свое место в более короткой из двух очередей и ждали своей порции.

Отдаленный грохот артиллерии не стихал, но теперь, отойдя подальше от поезда, я слышал и пение птиц. В поле рядом с палаткой двое крестьян медленно разговаривали по-французски.

Взяв багеты с двумя жирными ломтями бекона, мы вернулись обратно и заняли свой приватный вагон.

Теперь, когда я узнал, кто на самом деле мой попутчик, все сложнее и сложнее было воспринимать его как «Берта». По мере того как росла моя уверенность, я попытался убедить его в этом – мне было сказано, что он смутился, когда мы представлялись друг другу. В кругу семьи и близких друзей все зовут его Берти, но это имя не слишком уместно, когда мы так близко к линии фронта. Я ответил, что рад был бы обращаться к нему как к Г. Д.[14], ведь именно под таким именем его знала публика. Он ответил, что откликается и на такой вариант, и, казалось, это его позабавило.

Но как бы мы друг к другу ни обращались, провести день один на один в компании с величайшим провидцем и мыслителем нашего времени казалось мне бесценной привилегией. Сам Г. Д. был человеком скромным, постоянно пытался принизить свои заслуги, но в то же время уверенным в правоте собственных суждений. Он то и дело начинал в занимательном ключе разглагольствовать, выступая против того, что считал «силами тупости»: власть имущих или тех, кто недооценивал дух исканий у простых людей. Голубые, как колокольчики, глаза моего собеседника загорались от увлеченности, веселья или злобы, он выразительно размахивал руками, и проигнорировать его уже не представлялось возможным. Его переполняли идеи и суждения, и у него был готов гениальный ответ или предложение касательно практически любой проблемы, о которой я заводил речь.

Затем он внезапно замолкал, извинялся за то, что полностью перехватил инициативу в разговоре, и задавал мне какие-то обезоруживающие вопросы обо мне самом.

Он оказался одним из немногих людей из числа моих знакомых, с кем я рад был обсудить принципы и приемы магии. Старая привычка хранить секреты все еще не выпускала меня из своих цепких лап, но я не видел ничего плохого в том, чтобы научить его паре простых трюков. Я показал, как спрятать в ладони игральную карту, как сделать, чтобы карта оказалась у кого-то другого, как заставить сигарету раздвоиться или исчезнуть. Все это вызывало у Г. Д. почти детский восторг. Несколько минут мы развлекались с вещицами из моего реквизита, вызвав явный интерес у начальника поезда, который молча сидел в углу со своими флажками, приглаживая усы и наблюдая за нами серьезным взглядом.

Но магия – мой хлеб насущный, ничего нового. Разговор с Г. Д. казался куда более интересным и непростым.

Например, он спросил, знакомо ли мне понятие «тельфер». Я ответил «нет» и попросил рассказать поподробнее. Но вместо этого он задал другой вопрос: доводилось ли мне когда-либо работать в универмаге. И я снова ответил «нет».

Это тут же побудило его поделиться вроде как не относящимися к делу волнующими воспоминаниями о юности, когда мать пристроила его в магазин тканей в Саутси. Далее последовала целая серия ужасающих или забавных историй: о безжалостно долгих часах, ужасной еде, нестерпимой скуке в компании тупиц. Рассказ напомнил мне об одном из его романов, который я читал несколько лет назад, «Киппсе. Истории простой души».

– Именно! – воскликнул он звенящим от восторга голосом. – Там все правда!

Затем потоком хлынули истории о нечестных кассирах, глупых учениках и эксцентричных клиентах. Большинство были весьма забавны. Французские пашни тянулись за окном со скоростью улитки, но мы на них не смотрели, день убывал, а вечер приближался, пока мы, пошатываясь, двигались в сторону войны. Начальник поезда зажег несколько ламп в вагоне.

Наконец Г. Д. вернулся к тельферу:

– Этой системой пользуются в некоторых больших магазинах. Когда вы подходите оплатить рулон хлопка или мотки пряжи, подсобный рабочий кладет ваши деньги и квитанцией на оплату в маленький металлический контейнер, прицепленный на крюке к веревке над головой, тянет за ручку, и контейнер под потолком несется через весь магазин к кассе. Через пару минут он со свистом возвращается с вашей сдачей и чеком, и на этом операция закончена.

Я сказал, что, разумеется, видел подобное десятки раз.

– Этот маленький металлический контейнер называется тельфером, а подвесная дорога – тельферной линией.

Я ждал продолжения, но он уставился в сторону, возможно, припоминая какой-то случай времен работы в магазине тканей. В конце концов я попросил его объяснить свою мысль.

– Все дело в грязи, понимаете. – Г. Д. снова сосредоточился, и я понял, что постоянное возвращение к этой теме означало, что она входила в число излюбленных. – Вы даже представить себе не можете, сколько грязи в окопах на линии фронта, пока не испытаете на своей шкуре. Ну, и грязи полно везде, если уж на то пошло. Больше всего в окопах, но и в других местах! Порой грязи по колено. Эта мерзкая отвратительная вонючая жижа плещется повсюду, куда ни пойди. Пока я не посетил Ипрский выступ [15], я даже подумать не мог, насколько все плохо. Самое скверное заключается в том, что грязь может убивать. Наши войска вынуждены перетаскивать вручную бóльшую часть амуниции, а также вещмешки, винтовки и еще кучу всего. Они передвигаются с полной походной выкладкой, используя приспособление, которое называется «рождественской елкой». Это такой ремень, который по задумке позволяет повесить все на себя, но места вечно не хватает, а потому часть вещей приходится нести в руках. Меня беспокоит амуниция. Дьявольски тяжелая! А значит, большинство солдат, заступающих на военную службу, успевают устать раньше, чем начнут сражаться. Некоторым приходится пройти больше мили, перетаскивая фунты дополнительного веса, причем идут они в основном по грязи. Если упасть вниз лицом со всей этой ношей, то велики шансы, что вовремя вы просто не выкарабкаетесь. Когда я был на Ипрском выступе, мне рассказали, что за неделю в среднем три британских солдата погибают в результате подобного происшествия. Утонуть в грязи! Это отвратительно! Нельзя допускать подобное.

Г. Д. приберег часть багета с беконом, сейчас отломал кусок и задумчиво жевал.

– Поэтому, когда я вернулся в Лондон и ужинал с Уинстоном Черчиллем, он спросил меня…

– Вы сказали «с Черчиллем»? Политиком? Первым лордом Адмиралтейства [16]?

– Вы же теперь служите на флоте, и он ваш главнокомандующий. Все верно, с первым лордом. Ну, не то чтобы он был моим близким другом. Отнюдь. Не хочу, чтобы у вас создалось превратное впечатление. Он политик, а когда ужинаешь с политиками, приличествует запастись длинной ложкой [17]. Они зациклены на себе, почти все. Но могут пригодиться таким, как я, особенно если речь идет о столь предельно амбициозном человеке, как мистер Черчилль. Он все еще «младотурок» [18], который не возражает против того, чтобы время от времени изменить пару правил. Обо мне не высокого мнения. На самом деле именно он одним из первых заявил, что я постоянно всюду сую свой нос. Упомянул меня в одной из своих газетных статей, когда я опубликовал книгу о…

– Вы рассказывали мне о тельферной линии, – напомнил я.

– Именно. Оказалось, что Уинстон Черчилль приходится кузеном одной молодой скульпторше, с которой я весьма дружен. Я знаю, вы и не ждете, что я назову ее имя. Короче говоря, однажды вечером я ужинал с ней, и тут внезапно заявился мистер Черчилль и присоединился к нам за столиком. Речь зашла о том, как солдатам приходится перетаскивать на себе всю амуницию в сторону линии фронта. Черчилль отлично осведомлен об этом и разделяет некоторые мои тревоги. Он сообщил, что и сам какое-то время провел в окопах и не понаслышке знает обо всех проблемах из-за этой грязи. И тут, пока я сидел рядом с ним, на меня вдруг снизошло озарение. Внезапно я подумал о тельферной линии – можно было бы оборудовать крупную тельферную систему с веревками, которые способны выдержать вес коробок с амуницией, а может, даже и пары-тройки солдат, приводить ее в движение мотором грузовика, и тогда все будет намного быстрее, кроме того солдатам не придется проливать столько крови и пота, барахтаясь в грязи, и благодаря этой конструкции наши парни меньше будут подвергаться опасности. Всю ночь я не спал, размышляя, как же заставить систему работать, а несколько дней спустя передал мои планы в Адмиралтейство. Черчилль лично выразил заинтересованность, затем начальники штабов подергали за ниточки. И вот я тут. По пути на фронт, где смогу извлечь пользу из опыта работы в магазине тканей.

Он подробнее рассказал, как действует придуманная им система, как сделать ее переносной, кто будет ею управлять и так далее, и, хотя я внимательно слушал, должен признаться, мысли мои скакали от одной темы к другой. К примеру, сам факт моего путешествия в компании с Г. Д. предполагал, что, возможно, и на меня возложена подобная миссия. Но в отличие от него я не имел ни малейшего понятия, в чем она заключается и зачем вообще меня вызвали на фронт.

Я был заворожен компанией Г. Д. Он излучал ум и целеустремленность, при взгляде на него все казалось возможным. В тот момент, наверное, он являлся самым известным писателем в стране, а то и в мире. Я же, напротив, хоть и пользовался определенной известностью в узких театральных кругах, но в меньшей степени руководствовался вдохновением, скорее четко следовал процедуре. В этом крылась разница между нами.

То, что я делаю во время представления, выглядит чередой чудес, но в реальности подготовка магической иллюзии – процесс весьма прозаичный. Мало кто знает, сколько раз нужно отрепетировать номер и что за ним стоит. Трюк часто требует технических помощников, которые посодействуют в проектировке и сооружении реквизита. Движения фокусника на сцене – результат долгих и терпеливых репетиций, при этом в глазах зрителей эти движения должны выглядеть естественными и спонтанными. Другими словами, это приобретенный практический навык. Только в ходе представления и в свете прожекторов магия выглядит вдохновением. Даже в самом лучшем случае это максимум иллюзия. Вещи не являются тем, чем кажутся.

Я чувствовал себя посрамленным в лучах заразительной энергии этого великого человека. Его воображение напоминало факел, ярко горевший в старом потрепанном вагоне. Война вот-вот будет выиграна! Германия падет, а Британия выйдет победительницей! Тысячи спасенных жизней! Достаток для каждого. Демократия для всех. Наука подтолкнет прогресс, а прогресс изменит общество.

5

Поезд въехал в городок Бетюн, когда дневной свет угасал в западной части неба. Кое-где на улице горели огни, но немного, кроме того, их специально затемнили, чтобы приглушить излишнюю яркость. Пока состав с грохотом двигался по окраине городка, мы с Г. Д. прижались к крошечным окошкам, пытаясь хоть что-то рассмотреть. Сначала показалось, что здания особо не пострадали, но, когда поезд замедлил ход и мы подъехали к вокзалу в центре города, стало ясно, как много артиллерийских снарядов здесь упало.

Стало ясно, что жизнь, которую я вел в Лондоне, основывалась на ложном понимании войны. Новости с фронта приходили регулярно, наверное ежедневно, но обычно войну изображали как некое отдаленное событие, разворачивавшееся за границей, а не как что-то, угрожающее повседневной жизни обычных британцев. Но этой «заграницей» была Франция, до которой через море рукой подать, и битвы, проигранные здесь, почти наверняка приведут к захвату и оккупации моей родной страны враждебным иностранным государством.

Кругом говорили, что вокруг все меньше становится молодых парней, почти у всех в армию ушел сын, брат, или возлюбленный, или, по крайней мере, кто-то из близких друзей, но при этом никто не связывал происходящее с непосредственной угрозой. Дефицит товаров раздражал, но не указывал на кризис. Ходили слухи, что цеппелины [19], эти накачанные газом небесные чудовища, вот-вот сбросят тысячу бомб на наши дома, но они так и не появились. Комедианты в мюзик-холле высмеивали их, в то время как угроза оставалась лишь угрозой.

Это смутное чувство беспокойства теперь осталось за моей спиной, а окружала меня реальность. В темноте я видел черные поля за пределами города, и небо над ними постоянно озарялось бесконечными вспышками. Неоспоримые свидетельства в виде разрушенных зданий во всех районах Бетюна и многочисленные груды неубранного щебня подчеркивали близость войны.

Когда поезд наконец остановился, то толпа солдат устало высыпала на платформу, а мы с Г. Д. замешкались, прежде чем к ним присоединиться. Мы заново упаковали багаж, но в глубине души ждали, что сейчас объявится ефрейтор и сообщит, куда идти дальше.

Солдаты выстроились повзводно на платформе: в касках на головах, с вещмешками за спиной и винтовками на плече. Приказ эхом облетел сводчатую крышу вокзала, и вот уже первый взвод молодых людей зашагал прочь, демонстрируя впечатляющую дисциплину. Мы отлично понимали, как сильно они, должно быть, устали после долгого путешествия в переполненном поезде, но рядовые не подавали виду.

После того как удалилась третья рота, платформа опустела. Начальник поезда покинул нас сразу же, как состав остановился, и теперь мы с Г. Д. остались одни. Ефрейтор куда-то пропал.

– Видимо, теперь каждому пора своей дорогой, – сказал мне Г. Д. – Меня здесь встречают, по крайней мере так сказали. А вас?

– Думаю, меня тоже кто-то должен встретить, – ответил я, но неуверенно. У меня не было сведений на этот счет.

– Отлично! Уверен, все будет в порядке. А теперь давайте прощаться! Мы путешествовали довольно долго, и я дико устал.

Мы пожали друг другу руки крепко и по-дружески, после чего Г. Д. спустился на платформу. Мои вещи все еще стояли на полу рядом со мной, я подхватил их и двинулся следом за ним. С верхней ступени лестницы я видел спину моего прославленного друга, который медленно брел к выходу. Внезапно меня поразила мысль, что, возможно, мы с ним никогда более не встретимся. Впереди меня ждали исключительные опасности.

Подчиняясь порыву, я крикнул вслед:

– Мистер Уэллс!

Он умудрился услышать меня, оглянулся и медленно зашагал обратно. Я спустился по лестнице вместе со своим громоздким багажом.

– Простите, что я вас снова задерживаю, мистер Уэллс… то есть, простите, Г. Д. Я просто хотел сказать, что знакомство с вами доставило мне настоящий восторг, и я получил истинное удовольствие от нашего общения.

Он пожал плечами в ответ на комплимент, но при этом весело улыбался:

– Мне тоже было очень приятно, уверяю вас. Я не забуду все то, что вы поведали о своих секретных методах. Не часто встретишь Властелина, способного проглотить зажженную сигарету.

6

И снова Г. Д. шагал впереди меня. Я возился с багажом, тщетно надеясь увидеть носильщика. Через несколько минут, когда я с трудом вышел с вокзала, Г. Д. уже и след простыл. Я стоял перед широкой дорогой. Ритмичный звук солдатских сапог таял вдали. Я так понял, что моего попутчика ожидал быстрый и радушный патруль, который подхватил его и унес прочь.

Поверх темных силуэтов зданий яркие сполохи артиллерийских залпов вызывали ощущение дурного предзнаменования. Некоторые из домов были повреждены, и я видел изломанную линию горизонта с торчащими обломками крыш, стен и деревянных балок. По улицам прокатился глухой рык, напоминавший гром.

Я уже морально готовился провести какое-то время в окопах. Яркие описания Уэллса ужасали меня, но было поздно что-то менять. Я сам согласился на это.

Стоя в одиночестве, я размышлял, что делать дальше. В кармане лежала единственная письменная инструкция, которую мне прислали, поэтому я достал листок и развернул в тусклом свете, лившемся из здания вокзала.

На фирменном бланке Адмиралтейства кто-то написал: «эск. 17, La rue des bêtes, Бетюн».

Улица Животных? Я понятия не имел, откуда начать ее поиски. Я не говорил по-французски, у меня не было карты города, да и в любом случае кругом ни души. В домах почти не горели огни. Меня начала пугать та ситуация, в которой я оказался.

– Капитан-лейтенант Трент, сэр!

Я резко повернулся. За моей спиной материализовался молодой офицер королевского флота, он стоял по стойке смирно и отдавал честь.

– Простите, что не успел встретить вас у вагона, сэр!

Я ответил:

– Благодарю. Пожалуйста… м-м-м… вольно! – Я в ответ тоже отдал честь, чувствуя себя неуклюжим и неловким. В тусклом свете увидел, что парень одет в такую же форму, как и я.

– Капитан авиации Симеон Бартлетт, сэр!

– Здравствуйте!

– Мы уже раньше встречались. Надеюсь, вы меня помните? Мы познакомились в Лондоне, когда вы пустили меня за кулисы. После представления в Хаммерсмите.

– Разумеется. Рад снова вас увидеть.

– Я на фургоне нашей эскадрильи, так что насчет багажа не беспокойтесь. Хорошо доехали из Англии?

Меня очаровали его непринужденные хорошие манеры, он вел себя со мной так, как и положено, без излишней серьезности, но учтиво. Он подхватил чемодан потяжелее и проводил меня к выкрашенному в коричневый цвет фургону. Я заметил машину, стоявшую перед вокзалом, но не мог и предположить, что это за мной.

– Вы что-нибудь ели в поезде, сэр?

– Сейчас я не особо голоден, – ответил я.

– Хорошо, поскольку мне велено отвезти вас прямиком на базу, а там уже вас ждет ужин. Не совсем «Кафе Роял», но мы питаемся куда лучше, чем бедняги в окопах.

Как только я уселся, он несколько раз энергично провернул стартер, через мгновение мотор ожил и громко заурчал. Бартлетт прыгнул на водительское сиденье, и мы поехали. По дороге он знакомил меня с окрестностями, а мотор кашлял и шумно сопел. Через незакрывавшееся окно тянуло сильным холодом. Бартлетт рассказывал о различных зданиях, что мы проезжали, но зачастую его реплики звучали удручающе кратко и однообразно, например, «Здесь раньше располагался рынок». Многие пострадали от снарядов, и теперь в темноте казались просто расплывчатыми силуэтами. Он поведал мне, что большинство жителей покинули Бетюн: сначала они оставались, невзирая на эпизодические артобстрелы, но несколько недель назад линия фронта сместилась ближе к городу, теперь взрывы звучали чаще. Город постепенно становился непригодным для жизни или, по крайней мере, для нормальной жизни.

Я спросил:

– А где эта улица Животных? Мне приказано прибыть туда.

– Я вас туда и везу.

Мне показалось, что позади осталась бóльшая часть города и теперь мы уже двигались по сельской местности. Но было слишком темно, я не мог утверждать что-либо с уверенностью. Фургончик дергался и постоянно трясся на неровной дороге, но всякий раз, когда мы замедляли ход, пропуская пешую колонну, я понимал, что предпочитаю ехать, а не идти.

Сначала меня смущал неформальный язык молодого капитана, который, казалось, половину времени говорил о кораблях. Как подметил Г. Д., мы были очень далеко на суше. Я ничего не стал говорить, не желая показаться неосведомленным в делах флота, решив, что в итоге все прояснится. Вместо этого я решил поднять тему, которая вызвала у меня недоумение.

– Позвольте спросить, – начал я, перекрикивая шум мотора, – вы сказали, что ваше звание – капитан авиации?

– Так точно, сэр! Служу в авиации ВМС Великобритании!

– Многие ли капитаны авиации наделены полномочиями выдергивать немолодых гражданских из мирной жизни и тащить их на Западный фронт?

Он громко рассмеялся:

– Ни у кого из нас нет таких полномочий. Я ничем не отличаюсь от любого другого военного в таком же звании, но мой дядя – штабной офицер Западного военно-морского округа. Вице-адмирал сэр Тимоти Бартлетт-Реардон, о котором вы, возможно, слышали? – Я покачал головой, но в темноте он этого не увидел. – Мы с адмиралом много раз обсуждали в неформальной обстановке морскую стратегию, разумеется, исключительно неофициально. Он человек открытый и смелый, отлично подходит для руководства боевыми действиями на этой войне. Но, как и я, он порой разочарован отсутствием прогресса в борьбе с бошами [20] и ищет новые способы ведения войны. Мы с ним обсуждали пару идей, и после того как я посмотрел ваше представление, то подкинул ему еще одну. Он организовал ваше назначение.

Я уставился на грязную дорогу впереди, рассеянно представляя, как по ней бредет Г. Д.

– То есть это вас я должен благодарить за поездку?

– Думаю, вскоре вся страна будет благодарить вас, сэр.

– Мне бы безмерно помогло, – заметил я, – если бы я знал, чего вы от меня хотите. Я-то считал, что вы всего лишь желаете развлечь солдат.

– О нет! Я задумал кое-что более полезное!

Капитан Бартлетт объяснил, что мы едем на летное поле, которое находится в ведении авиации ВМС. Оно расположено на достаточно безопасном расстоянии от линии фронта, вне пределов досягаемости артиллерии противника.

– Мы держим ухо востро, – его голос был еле слышен на фоне грохота мотора. – Постоянно доходят слухи, что у немцев есть какие-то огромные пушки Круппа, которые могут разрушить Париж. Если у них такая пушка появится, то они, наверное, будут сначала тренироваться на таких людях, как мы. Им не нравится, что мы тут вытворяем.

– И что же это? – закричал я.

Бартлетт нажал на тормоза и свернул на обочину. На лобовое стекло полетели комья грязи. Он не выключил мотор, и тот тихо урчал.

– Не хочу, чтобы вы пропустили хоть слово из того, что я скажу. Нас никто не слышит, – проговорил Бартлетт нормальным голосом. Вокруг нас сгустилась тихая темная ночь. – Наша эскадрилья выполняет функцию воздушных корректировщиков. Мы летаем низко и медленно над вражескими окопами. Нужно запомнить, что там у бошей, а потом вернуться и отрапортовать, пока мы еще помним, что видели, описать картинку людям, которые обновляют карту окопов. Обычно наблюдения ведутся невооруженным глазом, но в некоторых самолетах есть фотографические аппараты. Мое личное мнение – от этих фотокамер проблем больше, чем пользы. Они тяжелые, громоздкие и занимают почти всю заднюю кабину, где обычно сидит другой член экипажа. Пилоту приходится отправляться на вылет одному, то есть он не только держит штурвал одной рукой, пока снимает на камеру, но нет никого за спиной, кто защитил бы самолет пулеметной очередью. Результаты всегда оставляют желать лучшего. На проявку фотографий уходит пара дней, а за это время, скорее всего, все изменяется. Снимки получаются размытыми, поскольку двигатель вибрирует и самолет движется. Мы постоянно придумываем способы летать медленнее.

– Не будет ли безопаснее, наоборот, летать быстрее?

– Разумеется, но тогда мы вообще ничего не увидим.

– Полагаю, немцы стреляют по вам.

– Да, и чертовски точно. Огонь в основном ведется из стрелкового оружия, но иногда в ход идет и кое-что посерьезнее. Так называемые зенитки. Палят прямо с земли. Мы теряем кучу машин, но что важнее – теряем личный состав. Пилоты на вес золота, разумеется, как и другие члены экипажа. Проблема в обшивке, да. Когда мы летим слишком быстро или слишком высоко, то ничего не видим, а когда двигаемся на нужной высоте и с подходящей скоростью, немцы тут же берут нас на мушку.

– И каково же решение?

– Именно поэтому вы здесь. Я видел, как вы заставляете людей исчезать.

– Да, но…

– Я понимаю, профессиональная этика. Вы не скажете мне, в чем ваш секрет. Кроме того, я понимаю, что вещи не исчезают по-настоящему. Но вы умеете делать их невидимыми. Это все, что нам нужно. Я хочу, чтобы вы показали нам, как сделать самолет невидимым.

– Но это же просто иллюзия. Я не могу…

В этот момент другой автомобиль с ревом помчался по дороге в нашу сторону, в ярком свете фар вздымались фонтаны грязи, поднятые машиной. Капитан Бартлетт тут же тронулся с места, крикнув, что у нас фары работают только на скорости. Это оказалось правдой – мы благополучно миновали другой автомобиль, избежав столкновения. Я держался, пока мы снова раскачивались на неровной дороге.

Вскоре наш фургон неожиданно чуть не провалился в огромную воронку, и капитану пришлось резко выкручивать руль. Меня мотало из стороны в сторону в тесной кабине.

– Это новая, – сказал Бартлетт. – Ее тут не было, когда я ехал вас встречать. Наверное, случайный снаряд. Вам стоит надеть каску.

– А мне не выдали.

– Получите на складе. Когда немецкие пушки начинают палить, никогда не знаешь, откуда прилетит следующий кусок металла.

Но про себя я отметил, что сам-то он без каски, в фуражке, залихватски заломленной назад.

Мы ехали дальше, уже не пытаясь беседовать, перекрикивая шум мотора. Я испытывал некоторое облегчение, поскольку разговор слишком близко затронул неудобную для меня тему.

Трюк, который я демонстрировал публике в тот вечер, когда в театр пришел капитан Бартлетт, я частенько выбирал в качестве логического завершения представления. Моя племянница Клэрис, чья жизнь, казалось, находится в большой опасности, поразительным и необъяснимым образом испарялась. При этом на сцене фактически ничего не было. Зрители видели, что в момент, когда все происходило, я не приближался к девушке. Все казалось настоящим чудом, но на самом деле было не более чем постановочным фокусом, причем не особо сложным. Он требует правильной установки реквизита и смены освещения по сигналу, что требуется отработать с техперсоналом театра, но в ход идут исключительно стандартные техники иллюзиониста. Те же методы используют каждую неделю в десятках театров многие другие люди моей профессии. Так что это не только мой секрет.

Подходящий ли момент сейчас, когда меня везут во французской ночи к действующей военной эскадрилье, сообщить этому приятному и умному молодому человеку, что его обманули? Моя милая племянница не исчезла и не стала невидимой, он просто потерял ее из виду.

В действительности я не могу заставить ее исчезнуть и уж точно понятия не имею, как бы заставил испариться самолет-шпион авиации ВМС.

Я начал копаться в себе, меня охватило чувство, знакомое другим фокусникам. Иногда нам приписывают способности куда бóльшие, чем те, которыми мы обладаем. Обычно все недоразумения можно объяснить или перевести в шутку, но тут я попал в переделку.

После показавшейся очень долгой поездки по ухабистой дороге, когда мы миновали практически половину пути, проделанного на поезде, капитан Бартлетт внезапно сбросил скорость, резко повернул руль, и фургон, яростно раскачиваясь из стороны в сторону, поехал по грунту. Впереди маячили низкие здания, которые урывками выхватывал из темноты свет наших фар. После очередного поворота мы резко остановились, и мотор замолк.

– Наконец доехали! – объявил Бартлетт. – Эскадрилья номер семнадцать авиации ВМС Великобритании. Или, как мы ее называем, La rue des bêtes, «улица Животных».

– Откуда такое название?

– Мы заняли часть сельхозугодий. Там, где сейчас наша взлетная полоса, раньше паслись коровы. Сначала это была чья-то шутка. Хозяин фермы не привык закрывать ворота, поэтому иногда коровы забредали обратно, когда мы садились или взлетали, но с тех пор название стало полуофициальным. А ворота мы починили.

Мы подошли к кузову фургона и вытащили два моих чемодана. Я потянулся, расправил спину, жадно втягивая спокойный воздух. После рокота мотора я смаковал ночную тишину. Мы уехали далеко на восток, на приличное расстояние от фронта, поскольку вспышки на небе казались далекими и безобидными. Это походило на последние мерцающие проблески шторма, который отошел в море. Пушки грохотали, но ужасы войны были где-то далеко.

– Базу ночью вы особо не рассмотрите, – сказал капитан Бартлетт. – Но давайте найдем вам койку, а потом можно и поесть. По крайней мере вино здесь вкусное. А летное поле я покажу вам завтра.

Ночь была холодной и яркой от звезд. Я последовал за молодым офицером к меньшему из двух зданий, смутно различимому в темноте.

7

Меня поселили одного. В комнате стояла узкая койка, рядом с которой расположился небольшой шкаф, деревянный стул, втиснутый между спальным местом и стеной, кроме того, из стены торчало несколько крючков, на которые я мог развесить одежду. Потолок прямо над кроватью резко кренился вниз, поскольку комнатенка располагалась в конце барака. После того как я затащил внутрь два тяжеленных чемодана, свободного места практически не осталось. Я перепаковал вещи так вдумчиво, как только мог, переложив то, что мне не потребуется в ближайшей перспективе, в чемодан побольше, и умудрился затолкать его под кровать, предварительно вынув все из маленького, развесив одежду и достав зубную щетку. Комната не отапливалась, поэтому я быстро разделся и юркнул под одеяло.

Я лихорадочно перебирал в памяти все, что видел и пережил, особенно разговор с Уэллсом. Но за день я устал как собака, и, хотя мне было холодно и неудобно, почти мгновенно уснул.

Проснулся я еще до рассвета. Пару минут не мог понять, где нахожусь, а потом ощутил нервозность и страх. Вокруг царили темнота и тишина, и, хотя я быстро вспомнил, где я и как тут оказался, неизведанное вселяло ужас.

Всю жизнь меня преследовали подобные ночные страхи. Я понимал, что не одинок в этом, и специалисты-психологи объясняли, что перед рассветом интеллект и эмоции находятся на самом низком уровне. Боязнь и сожаления овладевают человеком быстро и легко, кажутся реальными, близкими и неприятными. Они отступают, стоит забрезжить рассвету, их становится легче переносить, но все дело исключительно в контексте. Ночью страх не воображаемый, не преувеличенный, он просто выступает на передовую вашего разума.

Итак, я в северной Франции, в сельской местности, один в дрянной комнатенке, лежу на кровати под тонким одеялом, в темноте, а в нескольких милях от меня бушует война. Я вспомнил, что Симеон Бартлетт сказал о гигантской пушке Круппа. Она настоящая? Немцы и правда будут целиться в базы вроде этой, прежде чем обратить орудие против Парижа? Я также вспомнил, что Г. Д. пророчески писал о мощи и влиянии компании Круппа. Сейчас я уже окончательно проснулся и отдался на милость собственным страхам. Дважды перевернулся, пытаясь расслабиться и скользнуть обратно в блаженный сон, но тщетно.

Я сел, взбил подушку, снова улегся. В голове кружило множество мыслей, и все как на подбор болезненные. Мой разговор с Уэллсом… я понял, что он наверняка счел меня скучным и политически наивным, а беседовал со мной только за неимением другого собеседника. Я вспомнил ту спешку, с которой он жаждал отделаться от меня на бетюнском вокзале. Стоило больше говорить со знаменитым писателем о его книгах, выказать интерес к темам, которыми он увлекался. Вместо этого я продемонстрировал выдающемуся человеку, доверенному лицу Уинстона Черчилля, как перетасовывать колоду карт и заставить сигарету исчезнуть. Наверное, он решил, что я – круглый идиот. А еще тот ефрейтор… я принял его расположение как должное, не поблагодарил, не ответил любезностью. А как серьезно отнесся к шутке капитана Бартлетта по поводу улицы животных!

Хуже всего то, что возникло недопонимание относительно моих магических способностей.

Я всего лишь спрятал свою юную племянницу с помощью особых приемов иллюзиониста, а капитан Бартлетт подумал, что я и впрямь могу сделать ее невидимой. Разве это в моей власти?! Моя племянница не исчезала, думать иначе – сущее безумие, просто на каждом представлении я заставляю ее казаться невидимой с помощью направленного света, стратегически верно расположенного листа стекла, при этом я отвлекаю зрителей пальбой холостыми снарядами из пушки и использованием общего магического антуража.

Я ввожу в заблуждение и обманываю. Вот как это называется.

Присев на холодной и узкой койке, я вспомнил, как на меня нахлынула волна патриотизма и храбрости в тот вечер, когда за кулисы сумел пройти капитан Бартлетт. Внезапно я решил, что смогу внести вклад в борьбу с Германией, если своими трюками развлеку и подбодрю смелых молодых парней на войне.

Это было недопонимание с моей стороны, возможно, меньшее из двух. Сейчас подлинная сущность войны стала мне слишком уж понятной. Все неясности закончились здесь, на этой неудобной койке, пока я ворочался с боку на бок в ожидании нового дня.

Но нужно что-то делать и с более масштабным заблуждением!

Разумеется, капитан Бартлетт должен был понимать истинную природу моей деятельности. Скрыть что-то от зрителей достаточно легко, если нужно придумать фокус в условиях зрительного зала, когда исполнитель знает, как ослепить светом, сбить с толку или закрыть обзор. Но среди ужасов войны с реальными самолетами, реальными пушками, реальным артиллерийским огнем и молодыми людьми, каждый день рискующими своими жизнями, это невыполнимая задача.

Я старался сохранять спокойствие. Комната была голой, холодной, неприветливой. От нее веяло бараком, чувствовалось временное присутствие тех, кто занимал ее до меня. Что с ними стало? В темноте я мог как минимум отогнать от себя эти неприятные мысли. Я увидел в маленькое окошко, что небо едва заметно посветлело по мере приближения рассвета. Заставил себя дышать спокойно, подобную технику расслабления я порой использовал перед выходом на сцену. Но мысли все равно беспокойно метались.

Я вспомнил рассказы Г. Д. о его юношеском опыте в стиле Киппса. Годы спустя, когда он уже не был разочаровавшимся продавцом, работающим за нищенскую плату, Г. Д. увидел в тельферной системе, которую до сих пор используют во многих британских магазинах, Потенциал с большой буквы «П». Как автор Уэллс всегда меня вдохновлял. Может, наша встреча сейчас даст мне сил для нового захватывающего трюка.

Я начал размышлять, есть ли в моем арсенале что-то такое, что поможет обеспечить капитану Бартлетту желаемый камуфляж. Я заставил себя с практической точки зрения посмотреть на техники, которые принимал как данность.

Мне часто приходилось придумывать какие-то новые фокусы. Я сидел дома, иногда в полумраке, планировал трюк, размышлял, как все должно выглядеть на сцене, какой реквизит может понадобиться. Иногда окольными путями советовался и с другими фокусниками. Напрямую ничего не говорилось, поскольку в нашей профессии секретность превыше всего, это дань уважения чужим тайнам. Но всегда полезно побеседовать об общих понятиях, не раскрывая особо своих планов. Принципы магии куда проще, чем многие воображают: сокрытие, появление и т. д. Они применимы почти к любому трюку, который когда-либо демонстрировался на сцене. То, что зачастую кажется публике новым фокусом, на самом деле является вариацией на тему: еще одним способом показать карточный фокус, внезапное появление голубя или кролика, переоборудованный шкаф, благодаря которому кажется, что тело моей послушной племянницы можно трансформировать.

А здесь во Франции меня просят скрыть целый самолет, защитить молодых летчиков, помочь им ускользнуть от врага, чтобы вести войну более эффективно. Возможно ли это?

Дав отпор своим страхам, я попытался осмыслить возможные варианты. Самый очевидный и, наверное, самый дешевый и простой – изменить внешний вид самолета так, чтобы он сливался с небом. Выкрасить его в серебряный или бледно-голубой цвет?

Сработает ли? Мой опыт подсказывал, что, скорее всего, ничего не выйдет. Несколько лет назад я попробовал придумать новый и, как мне казалось, хитрый способ провернуть фокус с исчезновением на сцене. Я убедил мою тогдашнюю ассистентку надеть костюм, сшитый из того же материала, что и задник, и в том же цвете. Оказалось, эта идея лучше в теории, чем на практике. Как я ни пытался, меняя движения и освещение, но она оставалась столь же видимой зрителям, как если бы была одета с ног до головы в белое, черное или вообще в свое обычное платье.

Что если применить тот же прием в случае с самолетом? Я попытался представить, как может выглядеть замаскированный самолет над головой. Как и большинство людей, я редко видел эти машины вблизи, хотя и присутствовал при показательном полете известного французского авиатора Луи Блерио. В какой-то момент он пролетел медленно и мрачно над головами зрителей. Мрачно – вот ключевое слово. В солнечный день в Саут-Даунсе близ Брайтона его маленькая хрупкая машина с земли напоминала темную хищную птицу. Но что если ее выкрасить в цвет неба? Будет ли тогда видно самолет?

Предположим, удастся найти правильный оттенок серебристо-синего, и день будет ясным и безоблачным… что тогда? Я закрыл глаза, представляя результат. Самолет не обладает обтекаемой формой, у него есть крылья, двигатель, шасси, колеса, а еще в кабине сидят пилот и второй пилот, а на корпус нанесены опознавательные знаки.

В определенных, строго контролируемых условиях и при идеальном небе можно было бы исхитриться и сделать военный самолет менее заметным. Однако сработает задумка лишь на то время, пока он будет находиться в правильной обстановке, то есть, возможно, он останется неразличим на фоне ясного неба, но как будет выглядеть сбоку или сверху? А на фоне деревьев, травы, бетона или грязи?

Полеты далеки от идеальных условий. Самолет виляет из стороны в сторону и раскачивается, пропеллер – вращается, двигатель – шумит, без сомнения, за ним потянется шлейф дыма.

А еще в небе много света. Краска отражает свет, а небо – его источник. Если мой замаскированный самолет станет летать между врагом и ярким небом, то будет выглядеть как темный силуэт, как летательный аппарат месье Блерио. Это объект, который блокирует свет, а не отражает его. Возьмем диаметрально противоположный случай – что если небо будет не ясным, а низко над землей повиснут мрачные тучи, предвещающие дождь? Что, если мой пилот, отправившись на вылазку днем на серебристо-синем самолете, вынужден будет вернуться в сгущающихся сумерках?

Мой разум сначала избегал подобных мыслей, но не отбрасывал, словно кружил вокруг них.

Я мало знал о науке маскировки и жалел, что не хватило ума выяснить побольше перед отъездом из Лондона. Мне было известно, почему британская армия одевает своих солдат в хаки – это наследие Великого Индийского мятежа [21]. Тогда боевое снаряжение выкрасили в тусклый коричневато-желтый цвет, чтобы обмундирование сливалось с пыльным пейзажем. До этого армии традиционно облачали солдат в яркие цвета – красный, синий, белый, – отчасти, чтобы впечатлить и запугать противника, но, кроме того, яркая униформа позволяла быстро распознать своих. Все пришлось менять в ходе индийской кампании. Эта война была мобильной и нерегламентированной, и армия оказалась в невыгодном положении. Британским солдатам пришлось бороться с врагами, которые быстро бегали, прятались, расставляли ловушки, растворялись на темных улицах, если их преследовали, они отлично знали местность и бессовестно ею пользовались. Форма цвета хаки стала попыткой дать отпор хотя бы отдаленно на тех же условиях.

Я слышал о новом типе камуфляжа, который экспериментально применяли на кораблях: это были рисованные узоры, но их наносили не в попытке скрыть корабль или заставить его слиться с фоном, а скорее, чтобы сбить наблюдателя с толку. Врагу сложно было определить, в каком направлении движется цель. Британские торговые суда подвергались нападению немецких подлодок практически с первых дней войны. Подлодки изучали объекты и прицеливались с помощью перископа. Когда громоздкие оптические механизмы высовывались из воды, внимательные впередсмотрящие на британских конвойных кораблях быстро засекали их, поэтому перископ поднимали всего на несколько секунд за раз. Идея зрительной дезориентации состояла в том, что асимметричный контур сбивал с толку капитана немецкой лодки, когда тот нацеливал торпеды.

Тактика оказалась успешной: тоннаж потерянных кораблей значительно снизился после того, как стали применять данную технику. У меня появилась пара мыслей, несколько идей, возможный вариант использования аналогичного приема и в случае с британским самолетом-шпионом.

Одна из классических уловок иллюзиониста заключается в том, чтобы расположить зеркало, наклоненное под определенным углом, между предметом, который, по замыслу, должен исчезнуть, и зрителями, смотрящими на него. Например, зеркало, установленное наискосок под столиком на четырех ножках, не только порождает иллюзию, что это самый обычный стол (в общем-то это и есть самый обычный стол на четырех ножках), но создает за ним дополнительное пространство, где с легкостью можно спрятать что-то или кого-то.

Еще больше всего можно придумать с полупосеребренными зеркалами и даже с простым стеклом. Если его освещать соответствующим образом, оставив позади темное пространство, то оно превращается во вполне убедительное зеркало, когда свет направлен из одной точки, и становится прозрачным, если огни внезапно или даже постепенно начинают светить из другой.

Однако сложно представить, как использовать зеркала, чтобы скрыть самолет. Проблемы кажутся непреодолимыми. Стекло тяжелое, и если пытаться спрятать самолет с помощью зеркала, то оно должно быть размером с саму машину. Я понятия не имел, какой груз могут поднимать современные боевые аппараты, но серьезно сомневался, что капитан Бартлетт и его соратники захотят отправиться на задание с огромным зеркалом под брюхом самолета, да и вообще взлетят.

Разумеется, это еще ничего в сравнении с основной проблемой – как правильно высчитать нужный угол и как добиться требуемого эффекта. Если подвесить зеркало горизонтально под самолетом, при условии, что это осуществимо, в нем будет отражаться только земля.

Я ненадолго задумался, можно ли использовать какой-то другой отражающий материал, скажем, легкую ткань, что-то типа тонкой наружной оболочки, какую применяют для заполненных газом аэростатов. Если нечто подобное покрыть серебряной светоотражающей краской, а потом натянуть достаточно туго, чтобы материал и впрямь мог отражать…

Возможно, если два самолета смогут лететь бок о бок, поддерживая строго определенное расстояние между ними, и при этом между ними будет растянута посеребренная ткань… Как это поможет скрыть их присутствие?

Я ворочался. Я не мог выбраться из тупика.

Потом я посмотрел в сторону маленького грязного окошка, через которое проклюнулись первые предзакатные отблески. Мне отчаянно хотелось, чтобы эта долгая и болезненная ночь закончилась. Я лежал неподвижно, пытаясь контролировать дыхание, и слушал кошмарный, но странным образом гипнотизирующий грохот далекой войны, но то ли я теперь уехал слишком далеко, то ли пушки наконец смолкли. Это был момент мира, ну, или по крайней мере временного прекращения насилия. Я мог представить себе несчастных людей на линии фронта, съежившихся в окопах, увязших в грязи и нечистотах, наконец сумевших урвать немного сна.

Я знал, что сейчас, в этой тишине, стоит попытаться еще пару часов поспать, прежде чем придется вставать, но тут мне неожиданно пришла в голову одна идея.

Есть еще одни способ, каким фокусники создают иллюзию исчезновения. На самом деле это основной сценический прием, который используют почти во всех трюках, какие вы только видели. Речь об искусстве дезориентации.

Она бывает двух видов. Во-первых, можно манипулировать ожиданиями зрителей, давая им возможность вспомнить о собственных знаниях, касающихся нормального мира, после чего публика предполагает, что эти правила применимы и к тому, что они наблюдают во время выполнения трюка.

Скажем, фокусник начинает делать что-то с куриным яйцом. Бóльшая часть людей предположит, что яйцо, которое они видят, совершенно обычное, а вовсе не «подготовленное» каким-то особым образом. Хороший фокусник подкрепит их предположения, обращаясь с яйцом очень бережно, словно боится, что оно треснет или разобьется, или подшутит над тем, что произойдет, если он по неосторожности его уронит. Это помогает рассеять подозрения о любой возможной подготовке и укрепит инстинктивную веру зрителей в нормальность того, что они видят. Иллюзионист не должен напрямую заявлять, что конкретно он делает, или пытаться рассказать публике о яйце. Простой и знакомый внешний вид – это уловка. Подкрепив ваши предположения, фокусник может затем совершить что-то необычное с предметом, находящимся у него в руках. Тот выглядит как яйцо, по форме напоминает яйцо, и все думают, что это оно и есть, но затем иллюзионист вытворяет с этим якобы яйцом нечто невообразимое.

Без сомнения, в конце трюка он ловко совершит подмену и разобьет настоящее яйцо в чашку, чтобы зрители убедились: они с самого начала не ошибались. Яйцо и правда было нормальным! Тогда только что показанный фокус станет еще таинственнее.

Еще один способ одурачить публику – выкинуть что-то вопреки ожиданиям зрителей. Иными словами, на миг отвлечь зрителей, разоружить неожиданной шуткой, заставить посмотреть не на тот предмет на столе, или проследить за отвлекающим движением руки, или отвести глаза в ненужном направлении – любой из этих приемов дает иллюзионисту несколько секунд, за которые он может быстро произвести манипуляции с другим объектом, двинуть другой рукой или поместить в поле зрения нечто, что не сразу заметят.

Зрители, которые ходят на представления фокусников, зачастую мнят себя участниками негласного состязания с иллюзионистом и постоянно бдят, когда же начнется «оно». Как ни парадоксально, но такую публику легче всего одурачить, поскольку, одержимые желанием вывести мага на чистую воду, они полностью сосредотачиваются не на тех действиях.

Отвлекающих маневров великое множество. Внезапная смена костюма, грохот или вспышка света, перемены в освещении или в декорациях, остроумное замечание, неожиданное жужжание или вибрация, явная ошибка фокусника. Все эти приемы входят в стандартный репертуар иллюзиониста.

Я понял, что здесь скрывается огромный потенциал для решения проблемы капитана Бартлетта. Когда я узнаю больше о том, как самолеты отправляют с этой базы, как они выглядят, какого размера, если смогу выяснить, что конкретно летчики делают на задании и как летают, то, возможно, сумею придумать какой-то отвлекающий маневр, который сработает в пылу сражения.

Еще один вариант сбить с толку публику – использовать технику сближения. Фокусник располагает два объекта вплотную друг к другу или каким-то образом соединяет их, при этом один из предметов должен казаться зрителям более интересным (или интригующим, или любопытным). Например, он может иметь странную или даже неприличную форму, или же сложится впечатление, что внутри него есть еще что-то, или он внезапно начнет как-то действовать, чего фокусник вроде бы не заметит. Конкретная схема не имеет значения, важно лишь то, что зрители, пусть и на короткий миг, отвлекутся и посмотрят в другую сторону.

Опытный иллюзионист точно знает, как отвлечь публику с помощью сближения и когда применить эффект невидимости, который оно временно создает. Один мой пожилой коллега часто демонстрировал вот такой фокус: он раскручивал фарфоровую тарелку на конце трости, а потом ставил ее вертикально на стол, при этом тарелка продолжала крутиться. Когда она замедляла темп и начинала раскачиваться все сильнее и сильнее, то вряд ли кто-то в зрительном зале смотрел на что-то, кроме нее. На несколько секунд мой друг был практически невидим на сцене и использовал их по полной.

И тут ко мне пришла идея! Проблема Симеона Бартлетта и потенциальное решение встали на свои места.

Один самолет, два самолета. Один в непосредственной близости к другому. А может и третий: два в связке, а третий рядом с ними. Если бы я смог привлечь внимание к этому дополнительному самолету, то немцы отвлеклись бы на него и стали бы палить не в том направлении. А если отвлекающий фактор сделать полностью иллюзорным, то они начнут стрелять по чему-то, что не имеет значения, что лишь выглядит важным. Например, не по тому самолету или вообще не самолету. Немцы не смогут отвести от него взгляд, но в то же время толком не разглядят.

Подобный отвлекающий маневр будет непросто организовать, но на самом деле это лишь более масштабная версия того, что я исполняю каждый раз, выходя на сцену. Я могу сделать так, чтобы все сработало, но капитана Бартлетта и его парней придется тренировать. Здесь у меня власти нет. Позволит ли военно-морской флот отвлекать пилотов военных самолетов на дополнительное обучение посреди войны?

Ну, лучшее, что мне по силам, – представить свое решение, а уж их задача – воплотить его. А пока мне нужно узнать больше о том, как выглядит настоящий самолет, и попробовать понять, какие ресурсы потребуются, чтобы построить все необходимое.

Эти мысли меня взволновали, но я уже не скакал от одной идеи к другой. Я ощутил спокойствие, поскольку считал, что придумал эффективный способ, как провести немецкую армию, спасти британские жизни и помочь ходу войны.

Я перевернулся, несколько раз ударил кулаком по твердой ужасной подушке и спустя пару минут снова погрузился в сон.

8

Я проснулся от звука мотора, который то ускорялся, то замедлялся, – это, как я узнал накануне вечером от капитана Бартлетта, называется «увеличивать обороты». Несколько раз я слышал нечто подобное на лондонских улицах, но тогда это был шум автомобилей. Меня такое жужжание частенько раздражало, но я не знал, как оно называется. Конкретно этот мотор, набиравший обороты, по мне звучал болезненно, поскольку кашлял, заикался и издавал странный звук. Когда через пару минут заработал второй, ближе к моему окну, я вылез из постели и пошел осмотреться.

Утро выдалось ясным и солнечным, ослепительное небо затягивал слой легких облаков. Сначала мне пришлось зажмуриться от солнца. От моего окна тянулась огромная площадка, поросшая травой, целое поле, простиравшееся до голых деревьев, таких далеких, что они казались крошечными, и их наполовину скрывала утренняя дымка. Пять самолетов стояли прямо напротив моей комнаты. Наверное, они были там всю ночь, пока я спал, но сейчас вокруг машины поменьше копошилась целая толпа людей в спецовках. Зловонный дым тянулся к моему окну, но вихрь воздуха от ускорявшегося пропеллера сдувал его прочь.

Я зачарованно уставился на маленький, но в то же время смертоносный аппарат, стоявший в непосредственной близости от меня. Да, я видел, как крошечный хрупкий самолетик месье Блерио пролетал над головой, а еще фотографии других самолетов в журналах и газетах. Как-то раз в местном кинотеатре я даже видел фильм о полете вдоль береговой линии. Но внезапно оказаться рядом с военными машинами, когда пять из них находятся у меня прямо под носом, – удивительный опыт. Я чувствовал, будто мне разрешили одним глазком заглянуть в ужасное будущее типа того, что описывал Герберт Уэллс, когда люди летают во всех направлениях, постоянно подвергая себя опасности свалиться, а их поддерживает на весу сложная конструкция из проволоки, парусины и дерева. Мысль пугала, но если честно, одновременно я находил ее весьма увлекательной.

В ближайшем из двух самолетов с работающими моторами пилот уже сидел в передней кабине. Бóльшая часть его тела скрывалась внутри, но голова и плечи торчали наружу. На пилоте был кожаный шлем и летные очки, поднятые сейчас на лоб. В кабине позади него стоял какой-то агрегат, похожий на коробку, мне незнакомый.

В другом самолете сидели двое, второй член экипажа забрался поглубже в кабину. Мотор рычал с нарастающей энергией и в конце концов начал звучать ровнее и мощнее, два парня в рабочих спецовках принесли и установили огромные пулеметы на стойке. Когда они ушли, наблюдатель попробовал покрутить пулемет из стороны в сторону, вверх и вниз. Он посмотрел через мишень из проволоки, установленную над стволом.

Желая увидеть, как эти два военных самолета отправятся на задание, я торопливо оделся и вышел. Как только я появился, несколько человек отвлеклись от своей работы, вскочили и отдали честь. Я все еще не был уверен в своем статусе на этой авиабазе, поэтому улыбнулся и кивнул, приподняв руку ко лбу в неловком ответном жесте. Два самолета уже выкатывались в центр поля и, пока они пересекали неровную траву, их крылья тревожно подрагивали и покачивались.

Один из летчиков подал сигнал другому, махнув рукой в перчатке. Все трое теперь натянули очки, чтобы защитить глаза, и ссутулились в кабинах. Два самолета ускорялись, двигаясь по одной линии в сторону низко висевшего солнца. После удивительно короткого разбега по траве они оторвались от земли. Крылья все еще неуверенно дрожали, когда самолеты медленно набирали высоту, оставляя за собой в воздухе следы серо-голубого дыма.

Техники уже перешли к следующему летательному аппарату, а я остался стоять, где стоял, глядя вслед улетевшим, пока они не скрылись из виду. Я услышал, как кто-то подходит ко мне со спины. Это был капитан Бартлетт в кожаном шлеме и с затемненными летными очками в руке.

Он отдал мне честь, я ответил тем же.

– Доброе утро, сэр. Я еще не завтракал. Вот, хотел поинтересоваться, не присоединитесь ли вы ко мне. Завтрак тут малость отличается от обеда, но все равно неплох.

Мы отправились вместе в офицерскую кают-компанию, на самом деле это была отделенная часть ангара, на двери которой висела написанная от руки табличка «Только для офицеров», где нас ждал завтрак. Трапеза состояла из омлета (Симеон Бартлетт простонал «снова омле-е-ет», а мне понравилось), неограниченного количества тостов и огромной кружки чая. Бартлетт спросил, что я думаю про «la rue des bêtes», но я ответил, что пробыл снаружи лишь пару минут, прежде чем он меня нашел, и не успел толком осмотреть летное поле.

– Я потом устрою для вас экскурсию, – пообещал он. – Здесь есть пара хороших парней, с которыми вы будете работать.

Пока мы допивали чай, Симеон Бартлетт рассказал мне немного о себе. Он вступил в ряды ВМС еще до начала войны. Такова традиция среди мужчин его рода, кроме того, любовь к морю и мореходству были частью его натуры. Он служил на тральщике младшим офицером, потом перешел на эсминец, но после этого его приписали к наземной базе в Портсмуте. Когда летом 1914 года разразилась война, он все еще находился там. Стало ясно, что немцы используют самолеты, угрожая нашей армии. Тут же появилась военно-морская авиация. Бартлетта расстраивало то, что он не в море и его не переводят на линейный корабль, поэтому капитан согласился перейти в новый род войск, научился летать и после нескольких приключений, которые он не стал описывать, оказался здесь, на Западном фронте, желая положить как можно больше «гансов». Бартлетт рассказал, что год назад женился и его жена недавно родила девочек-двойняшек. Он поведал, как сильно боится, что его убьют или серьезно ранят, но именно ради семьи еще сильнее нацелен на борьбу. Для него последствия возможной победы Германии казались невообразимыми.

Когда мы покинули столовую, капитан Бартлетт представил меня трем другим пилотам, но от духа непринужденного товарищества, профессионального жаргона, фамильярного подшучивания друг над другом и бесшабашного признания опасности их работы я почувствовал себя даже хуже, чем просто незваный гость. Несколько минут четверо молодых людей болтали, обсуждали прогноз погоды на день, включая направление ветра. Об этом говорили часто из-за риска, что немцы могут применить отравляющий газ. При определенных условиях его ядовитые щупальца могли дотянуться даже до летного поля. Но на остаток дня прогнозировали слабый юго-западный ветер, так что эти опасения по крайней мере на некоторое время были развеяны.

Капитан Бартлетт вывел меня обратно на поле и проводил к одному из ждущих своего часа военных самолетов. Бóльшая часть их отсутствовала – я слышал, как они взлетают, пока мы завтракали.

Когда мы приблизились, то стоявший рядом с машиной летчик, который наклонился, чтобы переговорить с одним из механиков, работавших над нижней частью крыла, заметил нас и тут же выпрямился. Он напрягся, а потом приветствовал нас обоих. Бартлетт ответил автоматически, а я отдал честь с опозданием на секунду или две.

– Это мой второй пилот, – сообщил Бартлетт. – Наблюдатель, младший лейтенант Аструм. Аструм, это капитан-лейтенант Трент, он приехал в нашу эскадрилью в качестве консультанта по маскировке.

– Доброе утро, сэр! – поздоровался Аструм, не выказав заметного удивления по поводу моего появления. Приятный акцент выдавал в нем жителя западных графств. Я был как минимум вдвое старше всех, кого мне довелось встретить на этой авиабазе, кроме того, ощущал себя чужаком. Но младший лейтенант Аструм улыбнулся и по-дружески протянул мне руку. – Добро пожаловать на борт!

– Аструм летает со мной в качестве наблюдателя и пулеметчика, – сказал капитан Бартлетт. – Сегодня мы планируем совершить обычную вылазку к позициям немцев на северо-востоке отсюда. Этот регион называется Буа [22] Байёль. Увы, сейчас там не осталось деревьев. Это участок, где особенно свирепствуют зенитки. Мы думаем, там творится нечто такое, что немцы хотят от нас скрыть, а потому задают нам жару. Разумеется, это еще больше возбуждает наш интерес, и мы постоянно возвращаемся, чтобы еще раз взглянуть, и каждый раз зенитки палят все сильнее.

Младший лейтенант Аструм показал на участок хвостового стабилизатора, рядом с которым он стоял. Я видел, что обшивка в нескольких местах залатана, а потом небрежно закрашена.

– Это случилось два дня назад, сэр, – сказал он. – Над тем самым местом, где раньше был лес Байёль. Но зацепило не слишком серьезно – даже близко не сбили, но попали сильно.

– Нормально вернулись?

– До дома добрались, – ответил Бартлетт, глянув на наручные часы. – Мы собираемся совершить испытательный полет через пару минут, но перед этим хочу показать вам ту проблему, над которой вам нужно поработать. Давайте заглянем под днище.

Он кинул в сторону свою летную куртку и жестом показал, что и мне тоже нужно снять китель, затем лег на спину и велел мне присоединиться. Мы вместе, извиваясь, подползли под нижнее из двух крыльев. Разумеется, это был ближайший ракурс, с какого мне довелось увидеть летающий аппарат вообще, не говоря уже о военном самолете, оснащенном вооружением и с полным баком топлива. Плоскость крыла нависала всего в нескольких сантиметрах от моего лица, и я внезапно ощутил ужас. Вокруг нас витал едкий аромат лака, которым они укрепляли обшивку, явно с высоким содержанием эфира или алкоголя. Капитан Бартлетт, видимо, заметил мою реакцию.

– Вы привыкнете к этому запаху через пару дней, сэр, – сказал он. – Постарайтесь глубоко не вдыхать. Но эти «птички» без него в воздухе не удержатся.

Я не ответил. Я использовал жидкость с похожим запахом в одном из своих фокусов, в ходе которого внезапно вспыхивало впечатляющее пламя (ну, или казалось, что оно вспыхивает) буквально из ниоткуда. Я всегда нервничал в присутствии этой летучей и огнеопасной жидкости, обращался с ней с почтением, а тут целые самолеты покрыты ею или чем-то подобным. Несложно вообразить, что произойдет, если снаряд зенитки взорвется в непосредственной близости или даже просто раскаленная пуля пробьет обшивку.

Бартлетт показывал на парусину под крылом, постукивая по ней кончиками пальцев, чтобы продемонстрировать, как туго она натянута. Она была выкрашена серебристо-голубой краской. Им определенно пришли те же самые идеи по поводу маскировки, что и мне.

– Видите, что мы пытались сделать?

– Вижу. Помогло? Самолет стал менее заметным?

– Нет, насколько нам известно. Они все так же палят по нам. Проблема в том, что мы не можем экспериментировать с разными цветами. Каждый слой краски увеличивает вес самолета, кроме того, она размягчает лак, которым мы покрываем парусину. Разве что еще один цвет. Что думаете?

– Я не уверен, что краска – выход, – признался я. – Это первый шаг, но думаю, я могу предложить кое-что получше.

– Расскажете?

– Не сейчас. Нужно провести кое-какие изыскания.

– Каждый день на счету, сэр.

– Знаю. Я умею работать быстро.

Мы выползли из-под крыла и встали. Легкое головокружение, вызванное парами лака, начало рассеиваться. Бартлетт изучил небо и через миг показал на низколетящий вдали самолет, возвращающийся со стороны немецких позиций.

– Думаю, это мистер Дженкинсон, – сообщил он. – Капитан авиации Дженкинсон. Он летал на испытание по стрельбе и через минуту пройдет над нашими головами. Сами увидите, насколько эффективна серебряная краска.

И действительно, самолет накренил крылья и развернулся в сторону летного поля. Мы прикрыли глаза руками, когда он двигался на нас. Пилот слегка набрал высоту и пролетел на некотором расстоянии над полем. Еще до того, как он оказался непосредственно над головой, я сам понял, почему идея с серебряной краской не сработает. Независимо от цвета днища сам самолет выглядел черным силуэтом на фоне неба.

– Немцы теперь вообще не утруждают себя маскировкой, – сказал Бартлетт, когда капитан Дженкинсон совершил крутой поворот, а потом двинулся над летным полем, чтобы приземлиться. – Красят свои самолеты во все мыслимые цвета.

– Смею предположить, что они не пытаются наблюдать за нашими позициями, оставаясь незамеченными.

– Нет, я веду речь об истребителях. Они представляют для нас реальную опасность. Никто не любит зенитки, но когда «ганс» отправляет целую стаю истребителей, тогда уж спасайся кто может. Мы способны с этим справиться. Это битва на равных. Мы им платим той же монетой за исключением тех моментов, когда мы все прозевали, а «гансы» явились без предупреждения. Обычно мы понимаем, что они скоро появятся, когда пушки на земле перестают лупасить по нам. Тогда нужно прекратить смотреть вниз и начать глядеть в небо.

– А вы сами участвовали в сражениях?

Казалось, молодой офицер смутился, а потом огляделся по сторонам, словно проверял, не подслушивают ли нас.

– Это преувеличение, знаете ли. Это не битвы. Если бы мы служили в пехоте, то описали бы то, в чем приходится участвовать, как перестрелки. Здесь мы называем это «собачьей сварой» [23], поскольку именно так все и выглядит. Драка, сутолока, погоня за хвостами, попытка выпустить очередь раньше, чем они выпустят очередь по нам. Маскировка в такой момент ни черта не значит, поскольку мы все в небе и шансы равны с обеих сторон.

– И что же тогда от меня требуется?

– Наблюдение за немецкими позициями – наша основная работа, которая требует массы усилий. Мы здесь в поддержку сухопутных войск, поскольку в конечном итоге именно им придется вырывать для нас победу. Но это становится опасно, и нам нужна эффективная маскировка.

Словно желая подчеркнуть сказанное, еще один из самолетов эскадрильи пролетел над полем, в этот раз покачивая крыльями, словно подавая сигнал. Приближаясь к центру, примерно там, где стояли мы с капитаном Бартлеттом, он резко взмыл вверх, потом выровнялся, а его мотор закашлялся. Клубы черного дыма вылетали из выхлопной трубы. Эта демонстрация удали еще раз показала, насколько различимы контуры самолета с земли.

– Понимаете, отчасти проблема в тени, – сказал я.

– В тени?

– Не на земле, а в тени на фюзеляже. Мне пришло в голову, что это можно изменить, направив свет на самолет. – Я думал быстро, пусть даже и не совсем связно. – Один прожектор на брюхе самолета и еще парочка вдоль нижней кромки крыла. Это все исправит. Не будет больше тени, и вас труднее окажется увидеть.

Капитан Бартлетт опешил.

– Отправляться в бой с прожекторами? – переспросил он.

– Ну да.

– Думаю, нет…

– Но если они…

Смутившись, я отказался от дальнейшего обсуждения темы так же резко, как она всплыла в разговоре. Я слишком увлекся решением проблем, забыл, что передо мной не просто техническая задачка, которая требует решения, речь шла о жизнях этих юношей, рисковавших всем.

9

Бартлетт отвернулся от меня и зашагал туда, где Аструм натягивал тяжелую летную куртку. Они тихонько переговорили о чем-то, и в ходе беседы капитан не единожды глянул в мою сторону. Это был настоящий тупик, когда я осознал, насколько серьезны проблемы и как мое глупое предложение, наверное, подорвало его веру в меня.

В тот момент, чтобы я почувствовал себя еще ущербнее, ко мне через поле направился еще один офицер. Он явно был старше по званию всех тех летчиков, с кем мне уже довелось познакомиться. Члены наземной команды вокруг меня вытянулись в струнку и отдали честь.

Он не обратил на них никакого внимания и подошел прямо ко мне.

– Вы мне нужны на пару слов, – сказал он безо всякой преамбулы, агрессивно ткнув в меня пальцем.

– Слушаюсь, сэр, – отозвался я.

Мы отошли на некоторое расстояние от самолета Бартлетта и повернулись спинами к остальным.

– Думаю, я знаю, кто вы, мистер Трент, – начал незнакомец высоким властным голосом. – Вы гражданский.

– Ну да…

– Я не знаю, как вы оказались на моей авиабазе, под моим командованием и какие вам даны указания. Но здесь нет места для гражданских.

– Я здесь временно, сэр, и у меня при себе письменное поручение от начальника отдела флота в Адмиралтействе. – Предписание и правда было упаковано где-то в гараже, и я по приезде переложил его из одного чемодана в другой. Я понимал, что нужно было наведаться к командиру эскадрильи, как только я приехал, и представить ему свои бумаги. В Адмиралтействе меня предупредили, что следует поступить именно так, но из-за неформального приветствия лейтенанта Бартлетта я как-то упустил из виду эту тонкость. – Прошу простить меня, сэр, – промямлил я. – Это мое первое назначение. Меня отправили в качестве эксперта-консультанта.

– Не по моей просьбе.

– Можно представить вам бумаги, сэр?

– Позднее. Я только утром узнал, что вы здесь. Делайте то, зачем вы прибыли, не создавая неприятностей, а потом уезжайте. Эти мальчики каждый божий день подвергаются опасности, не нужно, чтобы их отвлекал от обязанностей какой-то фокусник, который считает, что сможет выиграть войну одной левой. Вам ясно? Вы все поняли?

– Так точно, сэр.

Но он уже шагал по полю, рассеянно салютуя при встрече юным офицерам, которые направлялись в сторону взлетной полосы, готовые к следующему вылету.

Пока продолжался этот короткий и неприятный разговор, капитан Бартлетт успел забраться в кабину своего самолета, а Аструм занял место наблюдателя за его спиной. Оба надели шлемы. Один механик стоял рядом, раскручивая винт, а двое других ждали, чтобы удалить упоры для колес. Я подошел к самолету. Симеон Бартлетт наклонил голову в мою сторону.

– Нужно сделать несколько кругов в ходе испытательного полета, просто проверить, все ли нормально с контрольной панелью. Я тут подумал, что вам, возможно, захочется полететь со мной вместо Аструма, чтобы посмотреть на немецкие позиции. Чтобы понять, с чем приходится иметь дело.

Внутри меня что-то резко оборвалось.

– Сегодня? Сегодня утром?

– Как говорится, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Это срочно.

– Вы уверены, что командир не будет против?

– А что сказал вам Генри?

– Генри?

– Командир. Лейтенант-коммандер Монтакьют.

– Он велел мне скрыться с глаз долой. Дал понять, что мне не рады.

– Тогда он вряд ли будет возражать, если я отвезу вас на линию огня! – цинично засмеялся Симеон. – Не беспокойтесь о том, что он сказал. Вчера до вашего приезда он устроил мне разнос, решил, что я обращался в Адмиралтейство за его спиной. Ну, в общем-то так оно и было, поскольку это дядя Тимоти решил, что стоит привезти вас сюда. Так что я правда действовал за спиной Генри, ну, или через его голову, и ему это не нравится. Но поскольку Адмиралтейство уже одобрило ваш приезд, он ничего не может сделать. Передайте ему письменные распоряжения как можно скорее, и если он снова что-то начнет говорить, то я вступлюсь за вас. Факт остается фактом – у меня есть родственники в морском ведомстве, а у него нет. – Он отпрянул от меня, глядя вдоль кожуха мотора, установленного впереди, а потом крикнул механику: – Все нормально, рядовой Уолтерс!

Молодой человек, стоявший впереди, крутанул двухлопастной пропеллер и в тот же миг отскочил. Пропеллер сделал половину оборота, а потом стал крутиться в обратную сторону, двигатель закряхтел. Несколько попыток ушло на то, чтобы он наконец заработал. Выпустив большое облако синего дыма откуда-то из района двигателя, пропеллер начал вертеться.

Капитан Бартлетт снова повернулся ко мне, когда я как раз собирался отойти в сторону.

– Раздобудьте себе летную куртку и шлем, сэр! – велел он, перекрикивая шум. – Несколько есть в одном из тех бараков. Увидимся через десять минут, и тогда посмотрим на немцев поближе.

Один из механиков шагнул вперед и вытащил пистолет с толстым стволом. Он встал перед самолетом капитана, осмотрелся по сторонам, потом взял оружие обеими руками, нацелил в небо и один раз выстрелил. Ярко-красная сигнальная ракета взметнулась ввысь, описывая дугу в солнечном свете. В самой верхней точке она превратилась в яркий факел, а затем медленно полетела на землю.

Молодой человек быстро подошел к борту самолета.

– Все чисто, сэр! – прокричал он.

Капитан Бартлетт махнул рукой, показывая, что понял. Звуки двигателя изменились с тягучего громыхающего шума на зловещий рев. Вокруг самолета трава пригибалась к земле и шла рябью под сильной струей воздуха. Бартлетт что-то прокричал парням, стоявшим рядом, и махнул обеими руками. Двое техников вытащили деревянные упоры, удерживавшие на месте колеса.

Самолет тут же покатился вперед, подпрыгивая на травянистой поверхности. Руль на хвосте болтался из стороны в сторону, пока Бартлетт пытался держать самолет строго по прямой. Он направился к восточной кромке поля в ту же сторону, откуда дул легкий ветерок. Когда они были на полпути к дальнему краю, самолет вдруг развернулся и без остановки ускорился на ветру, вздрагивая на неровной земле. Когда он пронесся мимо нашей маленькой компании, я увидел, что оба пилота пригнулись из-за воздушного потока от винта – пулемет Аструма торчал над краем кабины дулом вверх. Вскоре самолет набрал достаточную скорость, чтобы взлететь, и они взмыли к облакам, оставляя за собой тонкий след голубого дыма.

В небе машина превратилась в темный силуэт. Теперь я понимал, что это нормально. И снова та часть моего разума, что постоянно придумывала фокусы, отметила, что если внизу под определенным углом повесить осветительные приборы, то самолет будет выглядеть с земли совершенно иначе, и это наверняка собьет с толку вражеских зенитчиков на время, достаточное для того, чтобы экипаж пролетел мимо них в относительной безопасности. Но теперь я, разумеется, не мог сбрасывать со счетов категорический отказ Бартлетта. Надо найти другой путь. Я лишь начал узнавать о границах того, что позволено на этой войне, но по крайней мере у меня появилось несколько идей касательно сближения и отвлечения противника.

Над дальним краем летного поля самолет капитана резко развернулся и устремился обратно над взлетной полосой, набирая высоту.

Один из членов наземной команды рядом со мной внезапно начал что-то кричать, но я не мог разобрать слов. Он показывал вверх, на машину Бартлетта, которая теперь набирала высоту заметно резче.

Кто-то еще заорал:

– Что-то не так! Он рухнет, если не выровняется!

Самолет летел почти вертикально и начал крутиться под своим пропеллером. Он был почти над нами. Все вокруг смотрели на него, тыкали пальцами, кричали, звали на помощь.

– При таком угле заглохнет двигатель!

– Опусти нос!

– У него ни за что не получится!

Клубы черного дыма окутали нос самолета, но их почти тут же сдула струя воздуха от пропеллера. Самолет барахтался в воздухе, наклонился назад, и тут же из двигателя снова повалил густой дым. На миг самолет выглядел нормально, когда нос опустился, показалось, что машина выровнялась, но почти тут же опять начала крутиться, потеряла управление и, ускоряясь, полетела к земле, оставляя за собой ужасающую черную спираль.

Он падал на нас. Все побежали прочь, отчаянно спотыкаясь на ухабистой земле, пытаясь покинуть опасную зону, то и дело оглядываясь.

Каким-то чудом рухнувший самолет никого не задел. Он ударился о поле на огромной скорости, меньше чем в двадцати пяти метрах от того места, где мы только что стояли. За катастрофой последовали вспышка и громкий взрыв. По ощущениям волна от него напоминала пинок. Белые, красные и оранжевые языки пламени тянулись во всех направлениях. Огромное облако дыма с огненными прослойками повалило вверх.

Я вместе с остальными поспешил к потерпевшему крушение самолету, отчаянно пытаясь добраться до обломков раньше, чем их охватит пламя, но чем ближе мы подбегали, тем очевиднее становилось, что топливный бак разорвало от удара. Языки горящего топлива скользнули по траве, они казались ярко-оранжевыми при дневном свете и были увенчаны густой пеленой дыма. Остальные военные продолжали бежать, а я замер на месте. Меня охватил ужас, но не из-за пожара и не от страха, что раздастся второй взрыв, не уступающий первому, я просто боялся того, что могу увидеть. Второй взрыв и впрямь случился, но оказался куда слабее. Людей, бежавших впереди меня, задело тепловой волной. Кто-то упал, другие отползали подальше от этого ада.

Я взирал на все это, онемев от ужаса, и через дым и языки пламени увидел то, что никогда не смогу стереть из памяти. Силуэт человека, который пытался встать и высвободиться из-под обломков самолета. Он бешено размахивал руками и кричал что было мочи, но я видел, что бóльшая часть его одежды сгорела прямо на нем. Обнажилась плоть, черневшая и горевшая прямо на моих глазах. Казалось, он плавился как воск, сгорал, но не до хруста, а превращался в мягкую податливую массу, таял. Понятия не имею, видел ли я Симеона Бартлетта или второго пилота, Аструма.

Человек сложился пополам, нагнулся, накренился вперед и потек вниз, в преисподнюю.

Я в ужасе отшатнулся, когда раздался новый взрыв, самый слабый из трех. Услышал звук еще одного двигателя, пожарный автомобиль примчался, подпрыгивая на траве. Я без сил сел прямо на солнцепеке и на легком ветру, вдыхая запах горевшего топлива и огнеопасной жидкости, которой пропитывают обшивку на крыльях, слушая потрескивание горящего дерева. К нему теперь присоединилось журчание воды из пожарного шланга, которой заливали пылающие обломки. Надо мной валил густой дым. От его запаха выворачивало наизнанку.

Я все еще сидел посреди поля после того, как остальные разошлись. Наблюдал, как пожарные тушат остатки огня, но отвернулся, не желая смотреть, когда санитары подошли забрать останки членов экипажа. Они поехали обратно в сторону зданий, оставив небольшую тлеющую кучу непонятно чего.

Я покинул место происшествия лишь после того, как ко мне подошел незнакомый молодой офицер, который тактично и мягко сообщил, что я нахожусь прямо посередине летной полосы. Остальные самолеты ждут, чтобы отправиться на задание. В любой момент кто-то может вернуться, нужно будет приземляться.

Война продолжалась.

10

Что мне теперь было делать?

Я, потрясенный, вернулся в мрачную маленькую комнатку, где провел тревожную ночь, сел на край койки и попытался собраться с мыслями. Я ничего не добился, появились лишь смутные зачатки идей, как можно все устроить. Проблеск варианта, как можно отвлечь противника при помощи сближения, лишь ловкостью рук обмануть немецкую армию, одну из самых подготовленных армий мира с самыми лучшими военачальниками… А я предлагал разбить немцев с помощью фокусов. Слова лейтенанта-коммандера Монтакьюта по поводу иллюзиониста, который считает, что может выиграть войну одной левой, были недалеки от истины, но тем не менее очень обидны. Все мои идеи, скорее всего, окажутся нежизнеспособными. Для проверки простейшего трюка мне потребовались бы дружеская помощь и желание сотрудничать со стороны пилотов, а тут я, разумеется, целиком и полностью зависел от моего юного друга Симеона Бартлетта, который, казалось, единственный верил в меня. Я едва знал его, но внезапная и ужасная смерть капитана стала худшим ударом, какой я только мог вообразить. Он был так молод, так полон энергии, излучал патриотичное желание мужественно и честно сражаться. А теперь он погиб.

Без него мое положение на этой базе было, мягко говоря, неопределенным. Я уже знал: командир хочет, чтобы я убирался восвояси. Теперь, когда Симеон Бартлетт мертв, отношение Монтакьюта лишь укрепило мои собственные сомнения в значимости того, что я мог бы предложить.

Каждый нерв в моем теле горел желанием просто упаковать чемоданы, покинуть авиабазу и вернуться домой. Но я – офицер Королевского флота, нахожусь при исполнении в разгар захватнической войны. Как я могу просто сбежать? Меня сочтут дезертиром? Объявят в розыск, схватят, отдадут под суд, расстреляют?

Несколько минут я кручинился о собственной судьбе, а потом в душе поднялась волна еще большей печали. Я подумал о бесславной гибели Симеона Батлетта и его второго пилота. Неожиданность случившегося и потрясение от того, что я увидел в непосредственной близости, были лишь реакциями, которые постепенно стихали, но на их место пришло ощущение человеческой утраты. Меня охватила дрожь, которую я не мог унять. Видеть, как двое здоровых, умных, образованных и, самое главное, молодых людей вот так погибли, было выше моих сил. Я редко плачу, но сейчас, безутешный, сидел на жесткой кровати в этой унылой комнатенке и рыдал без стыда.

С улицы доносился звук авиационных двигателей, которые заводились, ускорялись или, наоборот, затихали. Я не выглядывал в окно, не мог видеть, как другие самолеты взлетают или приземляются.

Когда я в конце концов смог собраться, то покинул комнату, мысленно подготовившись к очередной неприятной беседе, и отправился на поиски лейтенанта-коммандера Монтакьюта. В итоге выяснилось, что он улетел на задание в качестве первого пилота.

Я вернулся к себе в комнату. Нашел свои бумаги, а потом набросал ему вежливую записку. В ней говорилось, что я подчиняюсь его личному приказу покинуть авиабазу, моя работа окончена, и я откажусь от воинского звания, как только доберусь до Лондона. Я прибавил несколько слов памяти Симеона Бартлетта. А в заключение выразил надежду, что командир примет от меня вежливое признание всей опасности и значимости той работы, которую выполняют он и его летчики. После этого я отправился в офис командира и оставил там все бумаги у его ординарца.

Я запаковал вещи, решив убраться подальше с летного поля к тому моменту, когда вернется Монтакьют. Дойдя до охраняемых главных ворот, я подготовился к допросу, куда это я собрался и зачем, однако дежурный просто открыл передо мной шлагбаум, увидев мою форму и лычки. Мы отдали друг другу честь.

Выйдя с базы, я оглянулся. За воротами лицом к дороге стоял деревянный знак, в верхней части которого аккуратно выведенными ровными буквами было написано: «Авиация ВМС Великобритании, эскадрилья № 17, Бетюн». Ниже красовался весьма искусно исполненный пейзаж в сельском стиле: коровы, пасущиеся на сочном лугу между вековыми деревьями. Над ними кружили три маленьких самолета. А внизу опять шли буквы, но уже не такие казенные: «La rue des bêtes». Под ней виднелась надпись еще меньше: «Entrée interdite – s’il vous plaît rapportez à l’officier de service» [24].

Я побрел по дороге, полный решимости, если потребуется, идти пешком до Бетюна, но через несколько минут на дороге появился армейский грузовик, водитель остановился и предложил подбросить. Я швырнул чемоданы в кузов, а сам уселся рядом с ним в кабине. Он задал несколько невинных, а потому безвредных вопросов о том, что я повидал на войне, а я ответил как можно более уклончиво. Водитель грузовика рассказал, что он сапер и выполнял сложное задание: прорыть глубокие туннели под немецкими укреплениями с тем, чтобы заложить мины под их окопами. Он сказал, что пока что взорвать ничего так и не удалось, поскольку окопы перемещаются туда-сюда. Сейчас они работают над новым туннелем, куда длиннее, грандиознее и…

Я смотрел прямо перед собой на ухабистую дорогу и думал о бесполезности войны и о смерти молодых парней. Я видел британские военные самолеты, направлявшиеся на восток от аэродрома, выдерживая четкий боевой порядок в виде ромба. Они летели под высокими яркими облаками, чернея на фоне раннего зимнего неба.

11

В Бетюне я чуть-чуть опоздал на поезд до Кале, пришлось до вечера ждать следующего. Здесь практически не было признаков деятельности военных, и вокзал выглядел по-граждански умиротворяюще. Строения напротив даже чинили, да и вокруг главного здания рабочие устанавливали леса. Я смог сдать багаж в камеру хранения, а потом отправился в город, чтобы перекусить. Остаток дня провел в состоянии неизвестности, ждал, понемногу ел и выпивал. У меня с собой были только английские деньги, но лавочники уже их знали и с готовностью принимали, правда по возмутительному обменному курсу. Я постоянно нервничал, думал, меня заметит кто-то из британского командования и поинтересуется, что я тут делаю. Я не мог избавиться от мысли, что, покинув базу авиации ВМС, превратился в дезертира. Неоднозначность моего разговора с командиром не прибавляла спокойствия. Всякий раз, видя людей в британской военной форме, я с опаской напрягался. Однако, похоже, никто не проявлял ко мне ни малейшего интереса.

Когда я вернулся на вокзал, то мне сообщили, что все поезда отменены. Клерк в билетной кассе, собиравшийся закрывать ее до конца дня, сказал: «C’est la guerre, mon capitaine» [25]. Я еще раз поплелся в город и бродил там, пока не обнаружил гостиницу со свободным номером.

Утром меня ждали добрые вести. Поезда снова ходили. Я купил билет на ближайший. Он отправился точно по расписанию, ехал быстро и прибыл в Кале как раз, чтобы я успел на паром до Дувра. Посадку задержали, поскольку поступили сведения о немецкой подводной лодке, хозяйничающей в Английском канале, но в итоге пассажирам позволили подняться на борт. Судно даже не было переполнено. Я нашел тихий уголок в салоне, закутался в пальто и попытался ни о чем не думать. На подходе к Дувру возникла небольшая заминка, в итоге мы причалили уже ближе к вечеру. Оказавшись на суше, я снова обнаружил проблему с поездами. Сдерживая нетерпение, снял номер в отеле неподалеку от порта, где и заночевал, а наутро смог сесть на первый поезд до Лондона.

В конце концов около двух часов дня после небогатого событиями путешествия через сельскую местность графства Кент локомотив с грохотом прополз по длинному железному мосту через Темзу и прибыл на вокзал Чаринг-Кросс.

Я вышел на платформу с чувством огромного облегчения. Все, чего мне хотелось, – вернуться домой как можно скорее, прочитать почту, доставленную в мое отсутствие, и спокойно и безмятежно сидеть в своей комнате. На станции царил обычный бедлам – кругом вился пар, вдали что-то постукивало. Кто-то пронзительно свистел. Железнодорожные рабочие общались исключительно громкими криками. Голуби порхали вдоль балок высокой застекленной крыши и хаотично расхаживали по платформе. Несомненно, хорошо было вернуться в Лондон. Вопрос, являюсь ли я дезертиром из рядов Королевского флота его величества, я решу со временем, в любом случае мое назначение офицером все сильнее казалось формальностью. Меня не хотели там видеть.

Пришлось подождать на платформе носильщика, но вскоре я уже шагал по направлению к широкому вестибюлю вокзала.

Затем я увидел впереди себя еще одного невысокого офицера, который также двигался к стоянке такси. Он суетился рядом с носильщиком, тележка которого была нагружена большим чемоданом и несколькими пакетами поменьше. Со спины этот человек мало чем отличался от остальных военных, огромное множество которых проходило через вокзал, но я успел заметить, что его форменные брюки покрыты пятнами грязи.

Я настиг его в тот момент, когда мы с носильщиком оказались в вестибюле.

– Г. Д.! – окликнул я, убедившись, что это именно он.

Он смотрел прямо перед собой, похоже, не отвечая намеренно. Я попытался снова:

– Г. Д.! Мистер Уэллс?

В этот раз он повернулся, но все еще продолжал хмуриться, явно не радуясь тому, что его кто-то окликнул. А потом он узнал меня.

– Ах да! – Он снова нахмурился и прищурился, а потом улыбнулся, но лишь на мгновение – обычная любезность человека, привыкшего, что его узнают на улицах. – Фокусник в плаще волшебника.

– А я размышлял, увидимся ли снова.

– Такие времена, когда мы с радостью возвращаемся к тому, откуда начали! – сказал он, ничего не объясняя.

– Я не намерен вас задерживать. Если вы торопитесь домой, я, конечно, понимаю…

– Вообще-то да…

Мы на время остановились и теперь стояли лицом к привокзальной площади, где за наше внимание сражались кабриолеты, запряженные лошадьми, и такси. Около главной станции Лондона всегда было шумно и людно, лошади, запряженные в двухколесные экипажи, беспокоились и нервничали из-за того, что приходилось ждать в непосредственной близости с громкими и вонючими таксомоторами. Я увидел знакомую картину лондонского транспорта, который медленно двигался с Трафальгарской площади на Стрэнд в то время, как тротуары были забиты пешеходами. Вокруг витал неописуемый, но бесподобный запах лондонских улиц: безошибочно узнаваемая смесь угольного дыма, лошадиного навоза, пыли, пота, еды, бензиновых двигателей. Знаменитый крест королевы Элеоноры [26] возвышался над нами.

Два носильщика остановились позади нас на небольшом расстоянии в ожидании нашего решения, какое такси нанять.

– Я рад оказаться дома, – сказал я.

– Поддерживаю, – ответил Г. Д., окидывая взглядом приветственный хаос столицы. – Вы добрались до Западного фронта?

– Да. А вы?

И снова по его лицу скользнуло то раздражение, которое я заметил при встрече.

– Именно за этим я туда и поехал, – ответил он. – Но когда закончил, ну, или когда меня проинформировали весьма расплывчато, что я закончил, я лишь успел быстро осмотеть участок фронта, где был, а потом отправился домой. Если вкратце, мне велели уезжать, причем не слишком вежливо.

– Примерно то же самое случилось и со мной.

– Меня не удивляет. Я надеялся на иное, и не такого ожидал. Итак… в окопах не нашлось места фокуснику, да?

– К сожалению.

– Вы уехали оттуда с пустыми руками, – сказал он.

– Я рад просто попасть домой. Вы тоже, я полагаю.

– Ну, умудренный опытом, я всегда еду не с одним заданием. В этот раз с двумя, а то и с тремя, если считать мой временный призыв на службу в британскую армию.

– Вы мне рассказывали о своей системе сообщения, – сказал я.

Г. Д. осмотрелся с тревогой, кинув беспокойный взгляд на носильщиков, которые непременно услышали бы наш разговор, если бы не постоянный шум с площади.

– Мы с вами ничего не узнаем, – пробурчал он и снова нахмурился, наморщив высокий лоб. – Военная тайна.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что никто ничего мне про это не расскажет. Ни про то, испытали ли их, ни даже про то, соорудили ли они вообще такое устройство. Парень, которого приставили ко мне, притворился, что ничегошеньки об этом не слыхивал, хотя именно его имя значилось в моих бумагах. – Г. Д. наклонился ко мне со свирепым выражением лица и заговорил тихо, но настойчиво: – К ним приехал я, изобретатель этого замечательного устройства, которого выслушал сам мистер Черчилль, и никто в окопах не мог ничего по этому поводу сказать. Если вам интересно мое мнение, то все это выглядело весьма подозрительно. Я дошел до таких верхов, до каких только смог дотянуться, но никто из этих офицеров тоже ничего мне не сказал. Кроме того, все они настоятельно рекомендовали мне сесть на ближайший поезд до дома и никому ничего не говорить.

– Вы видели какие-то доказательства существования вашего устройства?

– Именно это мне и показалось подозрительным. Фронт – это месиво из грязи, проводов, пробоин и мусора. От немцев помощи ждать не приходится, с их стороны каждые несколько минут прилетают артиллерийские снаряды, все взмывает в воздух, лишь усугубляя беспорядок. Что происходит, невозможно понять, пока не пробудешь там какое-то время. Но посреди этого пекла я заметил поднятый над уровнем земли провод, натянутый между большими крепкими шестами, – очень похоже на устройство, которое я нарисовал и отправил им. Оно все еще оставалось чистым, словно пробыло там всего пару дней. Но когда я спросил, что это такое, приставленный ко мне парень ответил, что это полевой телефон, специальный кабель, чтобы оповещать другие части, или вроде того.

– То есть с его помощью ничего не передвигали?

– Ни черта!

– Я-то думал, что вас пригласили на фронт, чтобы проинспектировать устройство и дать рекомендации.

– Я и сам так думал, – признался Г. Д. – Но то ли какая-то шишка решила, что моя идея стоит меньше клочка бумаги, на которой я его нарисовал, то ли они продали ее немцам, то ли… ну… Я очень зол на них. Думаю, правда в том, что когда они меня увидели, то сочли недостойным доверия. Меня! Это моя идея, мой план.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал я.

– Вы правы. Не стоило мне всего этого говорить. И даже думать. У меня нет права ставить под сомнение командиров этих несчастных молодых парней в окопах.

Выражение отчаяния медленно исчезло с его лица. Глядя на него, я почувствовал, что пережитое Уэллсом – зеркальное отражение моего опыта.

– Вы говорили, что у вас было несколько заданий.

– Я же писатель, мистер Трент. Довольно сложно обеспечить стабильный доход даже такому автору, как я, опубликовавшему несколько популярных книг. А во время войны писателям становится совсем туго. Сейчас я не могу себе позволить ни одной поездки, пока не заключу договор с какой-нибудь газетой или иногда с издателем. В этот раз я путешествовал как официальный представитель «Дэйли мэйл», и мои наблюдения теперь приравниваются к Особому мнению. Я уже говорил, что некоторые считают, будто я постоянно лезу не в свое дело, но в действительности я просто в поиске своего Особого мнения. Иногда это одно и то же. Так что я изложу свой взгляд для нескольких сотен тысяч образованных читателей этой газеты, а потом, осмелюсь сказать, это Особое мнение ляжет в основу новой книги. Тогда у меня появится другая аудитория. В процессе я, без сомнения, внесу пару предложений. Вот мои единственные подлинные сторонники – интерес и здравый смысл обычных мужчин или женщин. Если моя спасительная идея не окажет влияния на военных или их политических патронов и мне запретят обсуждать ее отныне и до скончания времен, то, по крайней мере, у меня теперь сложилось твердое мнение касательно всего увиденного. А также я располагаю средствами для его выражения, и есть публика, которая несомненно выиграет от знакомства с моими взглядами. Таково мое убеждение и намерение.

Я молча кивнул. Разумеется, я был одним из многочисленных читателей, которые с радостью прочтут воззрения, способные пролить свет на эту войну. Несмотря на короткий визит на la rue des bêtes, я чувствовал себя еще менее осведомленным, чем до отъезда из дома.

Пока мы с Г. Д. беседовали на краю площади, мимо нас пробивались толпы других пассажиров. Наши носильщики все еще ждали, но уже отпустили ручки своих тележек и курили вместе.

– А вы, Томми? – спросил Г. Д. – У вас, как и у меня, не возникло ощущение, что в этой войне невозможно выиграть? И что то справедливое дело, за которое мы вроде сражались поначалу, уже проиграно?

– Я был потрясен личными качествами людей, с которыми познакомился во Франции. Это обреченное поколение, они целиком и полностью осознают это, но живут дальше. Я теряю дар речи перед лицом их храбрости. Мой боевой опыт минимален. Я не видел сражений, или, как назвал их один мой новый знакомый, свар вблизи. Но даже то немногое, чему я стал свидетелем, повергло меня в уныние. Война просто чудовищна!

Я понимал, что мои слова, наверное, прозвучат излишне взволнованно, однако они выплеснулись прежде, чем я успел подумать, как это будет выглядеть со стороны.

– Я так понимаю, мы оба отправились во Францию с багажом идей, – сказал Г. Д. – Но нас лишили веры в их значимость. На войне нет места идеям. Самое главное – это армии, сражения, решимость и отвага. Таков итог вашей поездки?

– Да.

– Тем ужаснее. Когда умирает воображение, то умирает и надежда.

Мы замолчали, старательно не встречаясь друг с другом взглядом. Г. Д. уставился себе под ноги на мостовую.

– Вы видели окопы? – внезапно спросил он.

– Нет. Я вообще почти ничего не видел. Я был на летном поле, довольно далеко от передовой.

– Тем лучше, наверное. Но вы видели достаточно?

– И даже больше, – признался я.

Г. Д. протянул руку, мы снова обменялись рукопожатиями, и в этот раз взглянули друг на друга. О эти незабываемые голубые глаза и открытый взгляд!

– Похоже, мы оба привезли домой Особое мнение. По крайней мере, мне есть где изложить мое. Предполагаю, что вам негде.

– Негде, – подтвердил я.

– Я подумаю о вас, когда буду писать.

На этом мы расстались. Носильщики покатили тележки к стоянке такси. Уэллс сел в первый из автомобилей, а я выбрал один из конных экипажей. Мы разъехались по лондонским улицам, чтобы больше никогда не встретиться.

Часть третья Ферма Уорна

1

Учительница

Тибор Тарент стоял рядом с «Мебшером», огромной армированной глыбой, которая возвышалась и темнела за его спиной, турбина работала на холостом ходу, но все еще хрипло взвизгивала, а выхлопные газы прокатывались волной по высокой траве, складывая ее в постоянно меняющиеся узоры. Бронетранспортер остановился на склоне небольшого холма, поросшего папоротником, причем под таким углом, что правый борт оказался выше левого, отчего выбраться из машины, при этом не шлепнувшись на землю, было вопросом скорее везения, чем расчета.

Тарент пытался защитить камеры, чтобы они не ударились о металлическую лестницу, и порезал основание ладони о выступавший фиксатор, который крепил дверь с гидроприводом к корпусу. Прижав рану к губам, Тарент взглянул, обо что так сильно зацепился, – оказалось, это даже не сам фиксатор, а часть металлического покрытия одной из защелок, которая каким-то образом отошла, и неровный край коварно загнулся вниз.

Пригибаясь от разбушевавшегося ветра с крошечными кристалликами льда, Тарент следил за тем, как второй водитель Ибрагим пытается найти и вытащить его сумку из багажника под пассажирским отсеком. Солдат воевал с крутым уклоном, вызванным тем, что «Мебшер» остановился под углом.

Наконец сумка нашлась, и Ибрагим выставил ее наружу, на неровную землю. Он изобразил нечто, что Тарент описал бы как небрежное полувоенное приветствие, но сказал корректно и вежливо:

– Иншаллах, мистер Тарент.

– И вам тоже мир, – на автомате ответил тот.

Водитель нажал на кнопку управления, лестница сложилась, втянувшись внутрь, а дверь скользнула вниз и встала на место. Тарент заметил, что под ее весом металлический заусенец прижался к обшивке, но уже через минуту снова выскочил наружу. Он задумался, не следует ли обратить на это внимание водителя, но, как показывал его опыт путешествий, экипаж «Мебшеров» обычно не горел желанием обслуживать или чинить бронетранспортеры.

Ибрагим повернулся и начал карабкаться в водительский отсек. Тарент окликнул его:

– Минуточку, Ибрагим! А где конкретно то место, куда я должен отправиться?

– На вашем смартфоне установлена программа спутниковой навигации?

– Да.

– Тогда координаты вам сейчас подгрузят.

– Но в каком направлении идти?

– Вдоль этого хребта, – ответил водитель, махнув рукой. Следы старой пешеходной дорожки тянулись вдаль. – Для машины тут слишком узко. Вам придется остаток пути пройти пешком. Простите. Но это недалеко. Мы вас могли подвезти только сюда, и так крюк сделали, теперь опаздываем.

– Ладно.

Ибрагим снова полез в водительский отсек. Тарент знал, что у экипажа около двух минут уйдет на то, чтобы проверить приборы в кабине и удостовериться, что все системы работают нормально, и только потом они переключатся на скоростной режим, то есть у Тибора было еще время передумать.

Он оглядел местность, где остановился «Мебшер». Практически негде было укрыться – бронетранспортер встал близко к гребню хребта, откуда волнообразно тянулась полоса обрабатываемой земли. Здесь росли редкие кусты и почти не было деревьев. В пассажирском отсеке «Мебшера» работала отопительная система, Тарент сидел там в одной рубашке, а теперь ему не дали времени толком одеться, и он чувствовал себя замерзшим и беззащитным. Тибор побыстрее натянул на себя пальто. Турбина «Мебшера» все еще повизгивала на холостом ходу, судя по всему, водители еще не закончили проверку.

В тот день, пока они ехали в «Мебшере», Фло украдкой передала ему вторую записку, чем удивила его, как и в первый раз, накануне. Они не оставались наедине после того, как переспали в Лонг-Саттоне, даже за завтраком в маленькой столовой. Когда он забрался в «Мебшер», Фло уже сидела на своем месте, сосредоточившись на ноутбуке и тихонько что-то говоря в микрофон наушника. Она то и дело постукивала себя за ухом, это был код из прерывистых, но планомерных ударов, ее пальцы касались сенсора под разными углами. Тарент несколько раз пытался установить с ней зрительный контакт, но тщетно, а потому постепенно снова вернулся к состоянию неприятного самоанализа, которое не отпускало его за день до поездки.

А затем появилась записка: «Планы не поменял? Поехали со мной, а не на Ферму Уорна. Я расскажу тебе кое-что о твоей супруге».

Листок был оторван от какого-то официального документа, поскольку в верхнем углу виднелся маленький фрагмент тисненой печати. Разобрать можно было только последнюю часть названия сайта или адреса электронной почты: fice.gov.eng.irgb.

Он задумался на несколько минут, глядя на затылок Фло. Что она сможет ему поведать о Мелани такого, чего не рассказала накануне вечером? Именно эта информация объясняла активность в ее цифровом имплантате? Но для Тарента единственной значимой новостью о Мелани было бы то, что ее нашли живой и здоровой. Утрата все еще вызывала пронзительную боль. Сомнений не оставалось – она погибла. Если даже предположить, что Фло обладает какими-то новыми сведениями, то они могли быть лишь о том, как убили Мелани, или кто это сделал. Тарент сомневался, что ему хочется об этом говорить.

Возможно, Энни и Гордон Роско были бы рады узнать больше о том, что произошло с дочерью, но Тарент словно оцепенел от растерянности: его мучали одновременно сожаление, вина, тоска, желание, память о прошлом, любовь, печаль из-за того, что они с Мелани в последний день так разругались, собственная неполноценность. Сильнее всего перемешивались вина и любовь: Тарент был уверен, что Мелани не покинула бы безопасную территорию госпиталя, если бы не он. Фло тут вряд ли могла помочь.

Как только Тарент согласился вернуться с анатолийской базы домой с помощью сотрудников УЗД, то поддался соблазну позволить другим принимать за себя решения. Видимо, имелся некий маршрут, разработанный кем-то план, схема: быстрое возвращение в ИРВБ, встреча наедине с родителями Мелани, а потом отчет в месте под названием Ферма Уорна, после чего Таренту наконец позволят вернуться к обычной жизни.

Что будет дальше, Тарент еще толком не знал, и пока у него не было шанса обдумать дальнейшие действия: надо было что-то сделать с квартирой на юго-востоке Лондона, имуществом и личными вещами Мелани. По крайней мере, жена составила завещание. Но что дальше? Он мог бы возобновить карьеру на фрилансе, возможно, снова отправиться в Северную Америку и найти там какую-то работу.

Не слишком много, но, как ни странно, это даже походило на план, очаровывало возможностью движения вперед, пусть даже Тарент не понимал, что ждет его в будущем. Но такой же смутной представлялась и альтернатива – Фло хотела, чтобы он отправился с ней. Никакого тебе плана, никакого маршрута.

Через несколько минут он нацарапал ответ на оборотной стороне листка: «Все еще думаю об этом. Я хочу быть с тобой. Но если все-таки поеду на Ферму Уорна, как нам потом связаться?»

Когда Тарент увидел, что она перебросила левую руку через спинку кресла, то сунул обратно записку. Фло никак не отреагировала и просто продолжала сидеть неподвижно, а бумажка замерла в ее пальцах. Это тянулось целую вечность, и Тарент даже задумался, поняла ли она, но в конце концов Фло поменяла позу и положила руку себе на колено. Таренту это очень напомнило записочки в школе, которые передавали, когда считали, что учитель не видит. Несмотря на все цифровые технологии, люди все еще иногда предпочитали писать личные записки на бумаге. Фло о чем-то переговорила со своим коллегой, а потом звонко и коротко рассмеялась в ответ на его слова. Через пару минут рука с запиской переместилась за ухо, туда, где был вживлен имплантат. Если и были какие-то признаки, что Фло прочла ее, Тарент их не заметил.

Он снова погрузился в собственные мысли, в тревожную полудрему, пытался заснуть нормально, но постоянно осознавал, что происходит вокруг. Полностью пробудился, лишь когда «Мебшер» остановился, турбина замедлила ход и водитель выкрикнул его имя по громкой связи. Пока Тарент суетливо упаковывал свои камеры и сумку через плечо, Фло наклонилась, якобы помогая ему с вещами, коснулась его руки и на миг сжала ее. Она ничего не сказала, ничего не передала ему. Остальные пассажиры и виду не подали, что заметили этот жест.

А потом он оказался на склоне холма, дрожа на ветру, с порезом на ладони, в ожидании, когда «Мебшер» переключится на обычный режим и уедет.

Собственная нерешительность терзала его. Может, Фло и правда обладала какой-то новой информацией о Мелани? Он ехал на эту Ферму Уорна исключительно потому, что так велел кто-то из сотрудников УЗД. Тибор сделал шаг вперед, поднял руку, но тут в шуме турбины послышалась новая нота. Тарент двигался быстро, поднялся по неровному склону до места, откуда его наверняка заметили бы водители, но, увы, слишком поздно.

Турбина начала вращаться быстрее, и облако черного дыма повалило из трубы. Таренту пришлось отступить назад, чтобы не оказаться рядом с выхлопными газами, если бронетранспортер решит развернуться. Сначала «Мебшер» полз вверх под еще более экстремальным углом из-за подъема в том месте, где остановился, но потом развернулся и выровнялся. Программируемая подвеска предвидела движение, но после долгих переездов Тарент с легкостью мог вообразить, какое воздействие на пассажиров внутри оказали все эти перемещения.

Он упустил свой шанс. «Мебшер» медленно поехал вниз по бездорожью холма, покачиваясь из стороны в сторону и оставляя два гигантских шрама на мягкой почве. Выхлопные газы пронеслись мимо Тарента, обдав запахом керосина, горящего масла, раскаленного металла и жженного пластика. Шум стоял ужасный, но через пару секунд тяжелый бронетранспортер съехал по краю откоса, и звук тут же стал заметно тише. Сейчас Тарента атаковал лишь северный ветер с жалящими гранулами льда.

Тибор перевесил сумку, продев ремешок через голову и освободив обе руки, в одну взял чехол для фотоаппарата, а второй поднял чемодан. Ступая осторожно, но тяжело и пытаясь удержать равновесие, он направился по тропинке, которую показал ему Ибрагим. Но через несколько шагов Тарент остановился и снова опустил сумку, вытащил мобильный, который ему дали, и выбрал функцию определения координат. Когда приложение загрузилось, высветился адрес: «Выгон, Ферма Уорна, окрестности Тилби, Линкольншир».

Простая «английскость» адреса вызвала в Таренте непродолжительный приступ размытой ностальгии: внезапное воспоминание о тех временах, когда все еще существовали фермерские хозяйства с выгонами. О той эпохе, когда еще существовало графство Линкольншир. Об Англии своего детства. Тибор с сожалением оглядел пейзаж, практически лишенный деревьев.

Электронная карта загрузилась, и индикатор постоянно показывал расположение относительно цели, как и обещал Ибрагим: идти, по-видимому, предстояло не слишком далеко, но ведь придется еще и тащить багаж по кочкам.

Тарент снова подхватил сумки и продолжил путь. Из-за того что камеры приходилось нести отдельно, вес багажа распределялся неравномерно, и вскоре рука затекла от тяжести. Ручка чемодана врезалась в пальцы и ладонь. Тарент был не в форме после долгого пребывания в полевом госпитале и недель вынужденного бездействия. Прибыв в Анатолию, он пытался заниматься гимнастикой по ночам за пределами охраняемой территории, когда якобы становилось прохладнее и в общем спокойнее. Но для бега все равно было ужасно душно, а в темноте голые холмы казались еще опаснее, чем при дневном свете.

Тропинка внезапно привела к резкому спуску с высокой травой, зарослями и кустарниками по обе стороны дороги. Дисплей навигатора потух, но Тарент шел вперед. Наверное, спутниковый сигнал здесь ослабел, но по крайней мере ветер ощущался не так сильно. Тибор прошел еще около сотни метров, снова поднялся по склону холма и уткнулся в высокий металлический забор, построенный на совесть, с запирающими панелями выше человеческого роста, поверх которых была натянута проволочная сетка, а над ней еще два витка колючей проволоки, закрученных в спираль. Тарент особо не видел, что там за забором, но на металлической панели красовался знакомый знак: череп и перекрещенные кости плюс международный символ радиационной опасности в виде стилизованного трилистника.

Слева забор, повторяя контур холма, тянулся вверх между деревьями, а справа спускался в заросли ежевики и пролесок. Тарент повернул налево, поднялся на холм и отклонился от забора. Через некоторое время он вышел на другую тропинку, чуть шире первой, пересек ее и продолжил идти вверх по склону, вскоре добравшись до края гряды, где положил на пару минут багаж, чтобы руки отдохнули.

Он посмотрел вниз на запад, туда, куда уехал «Мебшер». Огромный бронетранспортер снова оказался в его поле зрения и теперь медленно удалялся через широкое, почти прямоугольное поле. Машина, похоже, ехала в сторону дороги, местоположение которой выдавала длинная череда высоких стальных столбов с натянутой между ними сеткой, такие часто ставили в районах, где еще продолжали заниматься земледелием, однако деревья уже не защищали от ветра. За частоколом из столбов виднелось какое-то поселение. С этой высоты «Мебшер» казался громоздким и неповоротливым, неуместным на фоне столь знакомого английского пейзажа, с большим трудом пробиравшимся по рыхлой почве, с корнем вырывавшим все то, что могло расти в земле. Ледяной ветер закрывал вид дымкой из холодного дождя.

Машина вдруг резко остановилась, качнулась в сторону, словно собиралась затормозить, скользя, хотя Тарент знал, что бронетранспортеру подобный маневр не под силу. Почти сразу в воздухе прямо над «Мебшером» появилась светящаяся сине-белая точка, маленькая, но очень яркая и угрожающая. Было непонятно, откуда она взялась, но Тарент видел отблеск зловещего и болезненного света на фоне сгущавшихся темных дождевых облаков.

Свечение становилось все более интенсивным. Тибор на секунду отвернулся, затем снова быстро взглянул туда, словно боясь слепящего лазерного луча, но прикрыл глаза рукой, пытаясь посмотреть на блеск сквозь пальцы. Яркая точка внезапно взорвалась, словно фейерверк, и три белых столпа света, расположенных под углом, устремились вниз. Они окружили «Мебшер», упершись в землю рядом с колесами. Пирамида белого сияния заключила бронетранспортер в идеальный тетраэдр, а через несколько мгновений застыла.

А потом землю сотряс взрыв. Тарента откинуло с силой назад, и он беспомощно пролетел сквозь колючие кусты и сорняки на землю у самого края хребта. Удар и сокрушительный грохот оглушили его, лишив возможности двигаться и даже просто думать. Он понимал лишь то, что еще жив, поскольку ощущал движение вокруг себя, когда ветки и обрывки листьев падали на землю. Воспоминания о взрыве постоянно возвращались, наводя ужас и парализуя Тарента.

Постепенно шок начал проходить. Тибор аккуратно проверил, двигаются ли руки и ноги, опасаясь травм, но кроме ощущения, что его кто-то избил, да сотрясения от взрывной волны, больше ничего не было. Кажется, он ничего не сломал и не обжег, даже лицо и руки, не защищенные во время взрыва. Стало сложнее дышать, чем обычно, поскольку болели ребра. Это была настоящая контузия. Тарент перевернулся, оперся о землю руками, поднял одно колено, потом другое, попытался перераспределить вес. Он заставил себя дышать размеренно, но грудную клетку свел спазм. Помимо этого, лишь слегка ломило конечности, зато пришло ощущение общей закостенелости, шокирующее понимание, что он только что пережил сокрушительный удар огромного давления. Он слегка приподнялся так, чтобы сесть на корточки, балансируя на руках и коленях и увязнув в кустах и растительности, куда свалился.

Не то ползком, не то пешком Тарент добрался до края хребта, где находился, когда атаковали «Мебшер», и понял, что его отшвырнуло куда дальше, чем он думал поначалу. Прошел мимо своих вещей, разбросанных взрывной волной, но, похоже, не поврежденных. Чемодан даже не открылся, а когда Тарент с беспокойством изучил футляры с фотоаппаратурой, то обнаружил, что все цело. Все три камеры нормально реагировали, когда он включил их, а потом выключил.

Взяв «Никон», Тарент наконец снова оказался у гребня холма. Тут и раньше было мало деревьев, а теперь и вовсе не осталось.

Пока Тарент приходил в себя, шлейф серого дыма, поднимавшийся от того места, где «Мебшер» находился в момент атаки, почти рассеялся. Если сразу после взрыва и наблюдалось грибовидное облако, то оно либо смешалось с дождевыми облаками, либо же его развеял ветер.

На земле ничего не горело.

Не было и следов бронетранспортера. Вместо него осталась огромная черная воронка.

Ее края образовывали идеальный равносторонний треугольник.

2

Тарент сделал целую кучу фотографий этой воронки, но счел небезопасным подойти и осмотреть ее вблизи. У него дрожали руки, и на некоторое время пришлось лечь на землю, чтобы на что-то опереться. Тарент вернулся к камерам, сменил «Никон» на «Кэнон», сделал еще несколько снимков, воспользовавшись преимуществом большего фокусного расстояния. Он все еще фотографировал, когда услышал звук аварийных сирен и увидел машины, которые мчались по дороге вдоль поля, где случился взрыв.

Тарент сел на землю, глядя на необъяснимую форму воронки, обуглившейся до черноты. Это был треугольник, словно бы вырезанный в земле с помощью точного измерительного инструмента. Идентичный следу от взрыва, убившего Мелани в Анатолии. Воронка ужасала Тибора своей загадочностью, но при этом от нее веяло чем-то знакомым, а еще пугало, что оба взрыва произошли так близко от него.

Но что случилось с «Мебшером»? Он был уничтожен в результате взрыва – не просто сильно поврежден, не разлетелся при детонации, даже не разбился на мелкие кусочки или обломки, а полностью стерт с лица земли. Фло использовала слово «аннигилирован». От него не осталось ни следа. А что стало с людьми, находившимися внутри? Почти все, с кем он пересекся после возвращения в Анатолию, находились в том бронетранспортере. Как и первая вспышка взрыва, осознание, что пять человеческих жизней были стерты, ошеломило, и эта мысль без конца крутилась у него в голове.

И прежде всего Фло. Что с ней? Что он знал об этой женщине, кроме того, что можно называть ее Фло? Да, у них была физическая и сексуальная связь, но лишь ненадолго. А все остальное скрывалось в вопросах, которые теперь так и останутся без ответа.

Внизу, рядом с воронкой, появилось довольно много мужчин и женщин в форме, и каждую минуту все подъезжали и подъезжали новые машины. Группа вооруженных солдат в полном боевом снаряжении высадилась из пяти гигантских бронетранспортеров и теперь медленно прочесывала поле, изучая землю, но при этом глядя и по сторонам. Несколько человек двигались к хребту, где Тарент сидел на корточках. Тибор решил, что не хочет с ними говорить, иначе с ним опять будут обращаться как со свидетелем, допрашивать о том, что произошло, или о том, что могло произойти, по их мнению. Как он мог ответить хоть на один вопрос? Да, он все видел, но понимал, что не в состоянии ни описать это, ни даже попытаться объяснить.

Тарент попятился, чтобы никто снизу его не увидел, аккуратно запаковал камеры, а потом снова подхватил тяжелые сумки и отправился туда, где, как он надеялся, расположено то место, куда ему предписано явиться.

Ледяной ветер все еще дул, но в конце концов мокрый снег превратился в обычный дождь. Тарент почти не замечал холода, пока пробирался через спутанный клубок подлеска и сломанных веток. Наконец вышел на тропинку. Два вертолета, опознавательные знаки на которых было не рассмотреть, поскольку машины чернели на фоне неба, быстро пронеслись на малой высоте, направляясь к месту взрыва. Они стремительно снизились, и вскоре Тарент потерял их из виду.

Его охватила паника, он побежал. Все вокруг казалось угрожающим, необъяснимым, вышедшим из-под контроля. Он почему-то ощущал себя ответственным за уничтожение «Мебшера», за гибель Фло, за смерть Мелани, за все. Его преследовал образ треугольной воронки, форма которой не поддавалась логике, если не считать того факта, что все произошло у него на глазах. Под грузом собственного багажа, ощущая, как громоздкий футляр бьет по коленям и бокам во время бега, Тарент чувствовал, что это финал, его жизнь кончена, ничего не осталось.

Далеко идти не пришлось. В страхе и растерянности на грани с паникой, не обращая внимания на все вокруг, Тарент увидел крышу огромного здания, сделанную из серого металла, когда совсем уже отчаялся найти хоть какое-то прибежище. За этим зданием стояло еще одно, а потом на некотором расстоянии следующее довольно высокое строение с длинной дымовой трубой. Несколько больших деревьев, пусть и почти лишившихся листвы, возвышались вокруг домов. Тарент не стал гадать, что увидел, остановился, поставил сумку и замер, стараясь восстановить дыхание и успокоиться. Сердце гулко колотилось. Он подождал несколько минут в надежде, что кто-то появится или он заметит какой-то знак, указывающий, что он в нужном месте. Тарент проверил экран навигатора, который снова заработал и подтвердил, что комплекс соответствует координатам Фермы Уорна.

Тарент согнулся, подхватил сумку и камеры, затем, ускорив шаг, направился по тропинке в сторону ближайшего здания, снова наткнулся на забор, такой же неприступный, но по крайней мере в этот раз имелись ворота. Рядом со входом высилась стойка, сделанная из бетона и стали, с вмонтированным в нее электронным считывающим устройством. Знакомая эмблема УЗД была выгравирована по окружности. Таренту пришлось снова поставить сумку, чтобы достать из внутреннего кармана пропуск. Он испытал облегчение, когда нашел карточку, и еще большее, когда ворота, качнувшись, быстро открылись. Они начали закрываться почти сразу же, поэтому Тарент заторопился внутрь, волоча свои пожитки.

Тибор пошел по тропинке к зданию, которое оказалось куда массивнее, чем представлялось с первого взгляда. К нему примыкало несколько крыльев и пристроек, явно сооруженных в разное время и теперь тянувшихся за главным корпусом. Изначально здесь, по-видимому, стояла невзрачная ферма, построенная в двадцатом веке, но, что бы тут ни находилось в прошлом, все это скрывало множество преображений. Большинство пристроек с плоскими крышами и монотонными рядами окошек построили из бетонных панелей, уже треснувших во многих местах. Зигзагообразная линия тянулась по несущей стене перед ним, от земли до самой крыши, через нее прорастал мох и другие растения. Окна были заключены в металлическую раму и выглядели так, словно их не мыли годами, хотя за некоторыми горел свет. Создавалось впечатление, что здание привязали к земле: множество широких полос – некоторые из металла, а другие из толстых канатов – были переброшены через крышу и надежно закреплены в бетоне, словно огромная заградительная сетка.

И никаких тебе выгонов, отметил Тарент про себя, лишь большой двор, залитый бетоном, где стояли несколько припаркованных автомобилей. На подходе к главному входу Тарент учуял запах древесного дыма и какой-то готовки. Он снова подумал о Фло, а потом с трудом выбросил мучительные воспоминания из головы.

3

Женщина в парандже проверила его на входе, просканировав самого Тарента и багаж электронным анализатором, потом оперативно и с явным знанием дела изучила все три камеры и другую фотоаппаратуру. За все это время она не произнесла ни звука. Когда Тарент по собственной инициативе представился, женщина никак не дала понять, что его тут вообще ждут.

За столом позади них висели три печатных листа предписаний и инструкций под защитным листом из толстого, но прозрачного пластика. Она молча подвела его к положительному результату каждого из пунктов досмотра, тыкая в нужные слова пальцем в перчатке, сквозь крошечные отверстия которой проглядывала бледная кожа – единственная видимая часть ее тела. Текст был расположен в четыре колонки: на арабском, испанском, русском и английском. Женщина обратила его внимание на перечень английских фраз. Тарент заметил, ну или по крайней мере почувствовал, как она кивает, как быстро бегают глаза за прорезью в парандже, закрытой вуалью. Явного зрительного контакта не было. Тибор понимал, чтó эта женщина и другие сотрудники службы безопасности ищут, как и большинство часто путешествующих людей, он не возражал против обыска, но всегда тревожился, когда кто-то трогал его камеры. Однако женщина обращалась с ними деликатно, а потом отдала обратно.

Зона регистрации представляла собой неопрятный, грязный проход без освещения, если не считать дневного света, пробивавшегося через окошко в одной из двух дверей. Женщина-администратор работала за огромным, низким и захламленным столом, однако сидеть, похоже, было негде, поэтому она стояла. Коридор явно не подметали уже несколько недель, кругом валялись кусочки разбитой каменной кладки и россыпь цементного порошка, смешанного с более ожидаемым мусором в виде пакетов, клочков бумаги и всяких мелких забытых вещиц, которые упали по дороге.

Окружающая обстановка напомнила Таренту об одном из его фотопроектов многолетней давности: иллюстрированное эссе для журнала о неблагополучном микрорайоне в одном городе Хартфордшира, где здания постоянно громили молодые хулиганы.

– Это Ферма Уорна? – спросил Тарент. Женщина даже намеком не выдала, что услышала вопрос. – Это офис УЗД?

Она ткнула пальцем в список фраз за пластиковым листом. Тарент прочел: «Вы находитесь в департаменте разведки и привлечения ресурсов Управления зарубежной дислокации, в Восточном халифате ИРВБ». Далее следовал адрес веб-сайта, как и за каждым отрывком текста. Палец переместился к другой строке: «Ваш запрос будет рассмотрен одним из наших сотрудников, когда он освободится. Пока что подождите, пожалуйста».

– Меня направили сюда для отчета, – пояснил Тарент.

И снова никакого намека на понимание, пока женщина шуршала его бумагами и проверяла пластиковые идентификаторы. После пары минут бесстрастного молчания Тибор, жаждавший человеческого общения после травмы от того, чему недавно стал свидетелем, попытался завязать разговор. Но женщина или игнорировала его, или тыкала пальцем в очередную строчку: «В данный момент я в процессе принятия решений – пожалуйста, подождите» или «Если у вас есть жалобы, пожалуйста, свяжитесь с моим руководством» и т. д.

Наконец она протянула ему пластиковую карточку-ключ, а потом ткнула в карту с планом прилегающего здания и показала, какую комнату ему выделили. Тарент поблагодарил ее, вознес хвалу Аллаху и отвел глаза. Он с трудом проволок свой багаж по короткому коридору, затем вышел на улицу, пересек двор и вошел в неотапливаемое строение, где без труда нашел дверь своей комнаты.

Когда он спиной открыл дверь, волоча за собой багаж, то сразу почувствовал волну прогретого воздуха и запах еды. Комната была погружена во тьму. Он включил верхний свет. Очевидно, здесь уже кто-то жил: на столе стоял открытый ноутбук с движущейся экранной заставкой, грязные кастрюли хаотично громоздились в маленькой раковине в углу, а на столе стояла тарелка с желтоватыми следами от карри. Везде валялась одежда, причем женская. Тарент осмотрелся, отметив, что в комнате две кровати, на одной из которых лежит лишь голый матрас, но тут же попятился.

Он оставил багаж на полу комнаты, а сам вернулся в соседнее здание. Женщина в парандже стояла за стойкой и не отреагировала на его приближение.

– Мир вам, – начал Тарент. Укутанная голова медленно кивнула. – Вы говорите по-английски?

Женщина наклонилась и вытащила из ящика стола белую карточку, сунула ее под лист пластика и снова ткнула пальцем: «Я поклялась хранить молчание в дневные часы и прошу посетителей не ожидать от меня вербального ответа». Надпись дублировалась на трех других языках. Слова были написаны размашистым почерком толстым или мягким карандашом. Грифель, видимо, сломался в процессе, поскольку последние три слова оказались нацарапаны шариковой ручкой.

Тарент посмотрел в окно: хотя на небе сгустились тучи и день выдался пасмурным, однако до заката оставалось еще по меньшей мере два часа.

Администраторша убрала новую карточку, но остальные оставила.

Тибор сказал:

– Я уважаю ваш обет, бегум [27], но мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, скажите мне то, что можете. Проблема самая банальная, но я хочу решить ее немедленно. Дело в том, что вы поселили меня в комнату, где уже живет какая-то женщина. Я думаю, неправильно заселяться без ее ведома и разрешения, ну, если только у вас не катастрофическая нехватка номеров. – Женщина ничего не ответила. – А еще я должен встретиться с заведующим данным объектом как можно скорее, поскольку меня сюда после поездки за границу доставили сотрудники УЗД, чтобы выслушать отчет. Но еще важнее то, что недалеко отсюда произошло повстанческое нападение, прямо под горой. Менее часа назад. Вы наверняка слышали взрыв. Думаю, там погибли люди. Среди них мой близкий друг. Мне не терпится узнать, что же там произошло.

Женщина снова открыла ящик, достала очередной листок бумаги и сунула под пластик так, чтобы он видел. Напечатанная фраза гласила: «Мистер Тибор Тарент, временно зачислен в УЗД в дипломатическом статусе, приоритетное положение, допрос проведет м. Бертран Лепюи».

– Да, это я! – воскликнул Тарент, испытав облегчение от того, что его здесь знают, ждали, и он – часть системы или структуры данного места. – Могу я видеть месье Лепюи прямо сейчас?

Палец в перчатке двинулся к строке: «Какой номер комнаты, о которой идет речь?»

Тарент нашел в кармане карточку, но она была закодирована, и на ней отсутствовал номер. Тарент припомнил, что вместе с ней женщина дала ему еще и листок бумаги, и нашел его в кармане.

– G27.

Палец ответил: «Это сделано ввиду чрезвычайной необходимости в настоящее время. Проконсультируйтесь со своим инспектором».

– А мой инспектор – это месье Лепюи? Могу я повидаться с ним? Я не хочу жить в одной комнате с незнакомым человеком. Он может предоставить мне дополнительную информацию?

Палец повторил, уже более настойчиво: «Это сделано ввиду чрезвычайной необходимости в настоящее время. Проконсультируйтесь со своим супервайзером».

– А есть другие номера? – спросил Тарент. – Чтобы я жил один, ну или делил комнату с мужчиной, если нет одноместных.

Быстрый ответ: «Нет».

– Может быть, скоро что-то освободится.

«Нет».

Палец в перчатке три раза постучал по отпечатанному слову.

– Кто та женщина, что уже живет в номере G27?

«Мне не разрешено отвечать на этот вопрос».

Пластик над этими словами был стерт до состояния полупрозрачности, как будто на эту фразу указывали чаще, чем на другие.

Тарент подумал минутку и спросил:

– Я весь день ничего не ел. Есть здесь столовая или какое-то кафе, где я могу поесть?

Палец ткнул в еще одну популярную строчку: «Наш ресторан расположен в здании «Выгон». Сотрудники не могут принимать посетителей без предварительного разрешения. Ассортимент блюд меняется каждый день в зависимости от наличия ингредиентов. Часы работы с…»

– Спасибо.

4

«Ресторан» оказался всего лишь торговым автоматом, поставленным в пустом зале с видом на центральный двор. Он требовал монет, которых у Тарента не нашлось, но зато имелась прорезь для идентификационной карточки. На экране появилось меню, где из всего списка можно было заказать лишь испанский омлет. Машина выдала его спустя минуту. Тарент чуть не выронил картонную тарелку, настолько еда оказалась горячей, но когда она остыла, то превратилась в резиновую и безвкусную массу. Тибор уселся на деревянный стул за столик у окна, ковыряясь в блюде с чувством голода и отвращения.

Он посмотрел вниз на брошенные автомобили и грузовики, которые сдвинули вместе в ржавеющую кучу. За автохламом виднелась расчищенная площадка, освещенная прожекторами, предположительно в преддверии сгущавшихся сумерек. Именно над ней сделал несколько кругов, потом завис и приземлился маленький вертолет с закрытыми бортами без опознавательных знаков. Судя по всему, его явно ждали, поскольку несколько парней выскочили из здания рядом и принялись вытаскивать из машины ящики и пакеты. Все это время лопасти винта вращались. Как только разгрузка была окончена, вертолет поднялся в воздух и быстро набрал высоту. Таренту эта картина напомнила о бешеной спешке, с которой снабженцы, прилетавшие в полевой госпиталь в те знойные и душные ночи в восточной Турции, стремились убраться оттуда подальше.

Тарент все еще ел, когда прилетел второй вертолет. Он приблизился во тьме, наклонил хвост, резко развернулся, а затем приземлился в свете прожекторов. Этот, кажется, был военным, вроде тех, которые стянулись к треугольному шраму в поле, но на нем красовалась эмблема британской армии: перекрещенные винтовка и кривая турецкая сабля, а под ними шахада [28]. В этот раз люди, прибежавшие на разгрузку, появились из здания поменьше в дальнем конце огороженной территории. Это были солдаты в стандартной униформе и в оранжевых светоотражающих куртках, которые переливались в ярких огнях взлетно-посадочной площадки. Они быстро разбились на группы и привезли с собой блестящие металлические каталки. Из вертолета осторожно и медленно вытащили множество мелких предметов и перенесли их в грузовик, затем пришел черед носилок, на которых, кажется, лежали человеческие тела, спрятанные под толстыми покрывалами и закрепленные фиксирующими лямками. Из-за темноты и суеты Тарент не понял, сколько их было, но насчитал как минимум пять. Носилки аккуратно поставили на металлические каталки, быстро подключили капельницы, надели жертвам кислородные маски, а потом, не торопясь, повезли пострадавших в то здание, откуда появились солдаты.

Разумеется, Тарент подумал о Фло, вскочил, как только понял, что происходит, и прижался к окну, сложив руки домиком. После того как каталки увезли, вертолет стали снова готовить к взлету. Члены экипажа, помогавшие при разгрузке, теперь стояли рядом с машиной, пока шла предполетная проверка. Они были вооружены автоматами. Когда мотор завелся и лопасти винта начали вращаться на полную скорость, солдаты запрыгнули внутрь и сели прямо на пол, не закрыв боковые двери, болтая ногами в воздухе и направив оружие в землю. Через пару секунд вертолет исчез из виду.

Тарент вышел из здания «Выгон» и вернулся в жилой блок, чтобы найти выделенную ему комнату. Уже на подходе он увидел, что его большую сумку выставили в коридор. Когда он сунул карточку в слот, то красный сигнал упорно продолжал гореть. Тарент вытащил ее и попробовал вставить другой стороной. Дверь не открывалась. Тарент постучал по ней кулаком.

Реакции не последовало, поэтому через пару секунд Тибор снова начал молотить по створке. В этот раз после короткой паузы он услышал, как замок повернулся изнутри, дверь приоткрылась на цепочке. В поле зрения появилось женское лицо, обрамленное неопрятными прядями. Тарент заметил мешковатую, бесформенную одежду. А еще на женщине были очки-«половинки» [29], и она приподняла подбородок, чтобы посмотреть сквозь линзы на Тарента.

– Я знаю, чего вы хотите. Вам нельзя входить.

– Это моя комната. Мне дали ключ.

– Нет, это моя комната. Мне гарантировали, что мне ни с кем не придется делить ее.

– Мне сказали, что нам придется пожить вместе.

– Увы и ах. Я хочу побыть одна.

– И я тоже. – Тарента охватило отчаяние. – Они говорят, что больше свободных номеров нет, так что придется делить один. Я хочу этого не больше чем вы, но мне некуда пойти. – Он почувствовал, что женщина готова захлопнуть дверь перед его носом. – Может, другая комната освободится завтра. Нельзя ли мне переночевать на полу у вас? Ну, или на свободной кровати. Я знаю, что их в комнате две.

– У них обычно есть в запасе номера. Идите туда.

Женщина потянула ручку на себя, но Тарент, которому хотелось донести-таки свою точку зрения до собеседницы, не дал закрыть дверь, навалившись на нее всем весом.

– Мне сказали, что номеров нет. Послушайте, я устал. Я весь день провел в дороге, а потом пережил атаку.

– Какую еще атаку?

– Вы наверняка слышали взрыв. Был уничтожен «Мебшер», ну или серьезно поврежден. – Поскольку он только что видел, как привезли жертв взрыва, то уже не был так уверен в реальной степени или серьезности повреждений. – Я был снаружи, когда это произошло. Чуть не погиб, потому что собирался вернуться в «Мебшер», когда он уезжал. У меня вот-вот лопнет терпение. Мне просто нужно место, чтобы переночевать. – Женщина ничего не ответила, но продолжила разглядывать его через линзы очков. Она была невысокая, светловолосая, симпатичная, но вид сохраняла враждебный и непримиримый. – Можно мне войти, пожалуйста?

– Нельзя. Дайте мне закрыть дверь, иначе я вызову охрану.

– Я вас и пальцем не трону.

– У вас не будет ни малейшего шанса.

Женщина с силой толкнула створку, и Тарент уступил. Дверь с шумом закрылась, и он услышал, как провернулись замки, а потом щелкнули два засова.

5

Идти было некуда, так что Тарент снова прошел через здание в коридор, где общался с женщиной в парандже. Он тащил сумку и фотоаппараты. У него болела спина, руки и ноги устали, все еще было трудно дышать, плюс нахлынуло какое-то равнодушие. Он просто хотел найти место для отдыха и сна, пусть даже простой стул.

В коридоре никого не оказалось. Бумаги были убраны со стола. Ящики заперты. На стене висело объявление с телефоном, куда звонить в ночные часы, но кто-то перечеркнул номер красной шариковой ручкой. Тарент понятия не имел, что делать дальше, но теперь еще и в уборную захотел. Он прошел весь коридор, в дальнем конце которого царил мрак, но те несколько дверей, что попались ему по пути, оказались заперты.

Тибор решил снова вернуться в свой номер, попытаться уговорить ту женщину впустить его, и потопал обратно. И тут за его спиной отворилась дверь, одна из тех, что были закрыты пару минут назад. В коридоре появился какой-то человек.

– Мне показалось, что я слышу чьи-то шаги. Могу я вам помочь?

– Я не сумел попасть в свою комнату, – объяснил Тарент. – Вы – здешний администратор?

– Сегодня я в роли дежурного офицера, поскольку объявлен третий красный уровень террористической угрозы из-за сегодняшнего нападения повстанцев. – Он говорил на безупречном английском с еле слышным французским акцентом. – Меня зовут Бертран Лепюи. Во-первых, вынужден задать вопрос: как вы попали на территорию?

– Мне велели прибыть сюда с отчетом. Полагаю, вы именно тот человек, с кем мне предписано связаться, месье Лепюи, я прибыл сразу после нападения на «Мебшер», в котором, собственно, и приехал. Ворота открылись. Я – Тибор Тарент, а вы, насколько я понимаю, мой надзирающий офицер.

– Да, мистер Тарент. Мы вас ждали, но получили электронное сообщение, что вы поедете вместо этого в АМП Халл, поэтому офицеров, которые должны были выслушать ваш отчет, уже нет на месте.

– Нет, я не собирался ехать в Халл. – Тарент отпустил ручки сумки, поставив ее на пол. – Это сообщение отправили по ошибке. Если бы я остался в «Мебшере», то, думаю, оказался бы в числе убитых или раненых. Месье Лепюи, прошу вас, сейчас все, чего я хочу, – это найти комнату, где смогу отдохнуть. Но кто-то живет в номере, куда меня отправили.

– Я ничем не могу вам помочь, – ответил мужчина. – Вам придется договариваться с человеком, который занимает ваш номер.

– Не получится, я уже пробовал, – буркнул Тарент.

– Мой вам совет, сэр, – попробуйте снова. У меня нет доступа к жилищному фонду этого учреждения. Мне так жаль. Что касается УЗД, то ваше дело забрали в Министерство обороны, поэтому вы должны быть в Халле.

Он уже направился к двери, из-за которой появился.

Тарент окликнул его:

– Вы можете еще что-то сказать? На это место могут напасть? Здесь безопасно?

– Здесь так же безопасно, как везде и нигде. Объявлен красный уровень угрозы, вот и все, что я могу вам сказать. Максимальный уровень безопасности. Будьте начеку, мистер Тарент, если раздастся сигнал тревоги, то всем нужно собраться снаружи. В каждом номере висят инструкции.

Он вежливо кивнул, а потом удалился в свою комнату и закрыл за собой дверь.

6

Тарент вернулся в соседний корпус и снова нашел комнату G27. Он прислонил сумку к стене в коридоре, удостоверился, что камеры надежно убраны, а потом ринулся к двери. Он твердо решил, что на этот раз не даст женщине захлопнуть ее у себя перед носом.

Рядом с входом была расположена сенсорная панель в форме ладони, которую раньше Тарент не заметил. Он приложил руку, почувствовав знакомое покалывание от считывания сенсорной информации, и стал ждать. Прошла минута, потом еще одна. Тарент стоял вплотную к двери, надеясь, что она откроется, и приготовившись навалиться всем телом, если женщина снова попытается закрыть ее.

Повернулся замок и брякнула цепочка. В этот раз дверь отворилась медленно, снова, как и прежде, показалось сердитое лицо женщины.

– Я же велела вам убираться, – процедила она.

– Умоляю вас. Я не виноват в том, что они дали мне не ту комнату. Мне негде спать. Это все, чего я хочу. Пожалуйста, впустите меня.

– Попробуйте сунуть карточку в другую дверь. Иногда срабатывает.

– И напороться на кого-то, кто тоже не хочет меня видеть?

– Некоторые комнаты свободны. После атаки десятого мая это здание наполовину пустует. Все дела передают отсюда в АМП. Просто пройдите вдоль коридора и попробуйте другие двери. Я не хочу, чтобы вы здесь находились, вы и не должны здесь быть, администраторша облажалась и отправила вас не туда. Вы найдете другую комнату, если поищете. Мне нужно работать.

– У меня дипломатический статус.

– Да, и мы оба знаем, что это чушь собачья. Я видела ваши данные в базе. Допуск в порядке, но вы – не дипломат.

Правда, она не закрыла дверь. Однако на всякий случай Тарент поднял руку и сунул ногу между створкой и стеной.

– Если вы прочли данные моего профиля, то знаете, что я тот, за кого себя выдаю.

– Это неважно.

Тибор смотрел на нее через узкую щель. Женщина намеренно сохраняла равнодушие, но дверь закрыть не пыталась. Несколько долгих секунд они мерялись взглядами. Больше не прозвучало ни слова.

Тарент отпрянул, и ему показалось на минуту, что по лицу обитательницы номера скользнула легкая улыбка. Что она имела в виду, он не понимал, да его это и не заботило. Он отошел еще дальше и подхватил багаж. Женщина все еще стояла у двери, правда ей пришлось переместиться, чтобы видеть его через щель. Тарент плюнул на все и пошел прочь по длинному коридору.

Решив проверить на практике ее слова, он сунул карточку в считывающее устройство на первой же попавшейся двери. Красный огонек не потух, потому Тарент тут же вытащил ключ, не желая вступать в конфронтацию с тем, кто мог там жить. Такая же история повторилась у второй комнаты, у третьей и у всех далее по коридору. Тибор поднялся на второй этаж и у первой же двери, в которую попробовал вставить карточку, был вознагражден зеленым огоньком и щелчком открывшегося замка.

Не веря до конца, что судьба ему улыбнулась, он быстро вошел внутрь. Комната была не просто свободна, она оказалась чистой и аккуратно прибранной. Складывалось впечатление, будто этот номер почти не использовали. Все удобства находились на месте: кухонная утварь и плита, работающие душ и туалет, шкаф для одежды, две большие кровати с аккуратно сложенными на них постельными принадлежностями, стол с планшетом и МФУ, а рядом лежала карточка с инструкциями по использованию беспроводного Интернета и спутниковой связи. К этой комнате примыкала другая, поменьше, с диваном, двумя удобными креслами, телевизором, книжными полками и еще кучей всего. Оба помещения умеренно отапливались.

Тарент бросил бóльшую часть багажа прямо на входе, быстро разделся и с наслаждением встал под горячий душ.

А потом отправился в постель.

Утром его разбудило неприятное чувство, будто он не один. Он ощущал чье-то присутствие в комнате, движение воздуха, еле заметное изменение в освещении, тихий звук шагов. Приоткрыл один глаз, в него ударил яркий свет из незанавешенного окна, и Тибор зажмурился.

Он лежал неподвижно, быстро просыпаясь, но пока не поворачивался и не садился, понимая, что в комнате кто-то есть. Очевидно, появилась какая-то новая проблема, с которой придется разбираться. Многие события предыдущего дня все еще были свежи в памяти, сон не принес облегчения. Тарент вообразил, что к нему без разрешения вторгся какой-то чиновник, который заправляет этим местом, кто-то, кому предназначалась эта комната, и сейчас прикажет освободить номер.

Затем раздался женский голос:

– Я могу приготовить вам кофе, если хотите.

Тарент перевернулся и приподнялся на локтях. Это была та самая женщина из G27. Она стояла недалеко от кровати рядом с кухонной нишей. Дверца шкафчика с посудой была приоткрыта. Женщина приняла нейтральную и даже дружелюбную позу, а предложение кофе служило пробным шаром, своеобразной подготовкой к переговорам.

– Как вы вошли?

– Обычным путем. Я тоже выпью кофе, если вы будете.

– Черный, пожалуйста. Без сахара.

Она сняла с полки кофемашину.

– Как же вы проникли в мою комнату? – снова поинтересовался Тарент.

– Так же, как и вы открыли мою дверь. – Она подняла руку и продемонстрировала ладонь.

– А как узнали, в какой я комнате?

– У вас с собой источник сигнала.

– Моя камера?

– Может, и камера.

– Не возражаете, если я вылезу из кровати? Мне нужно в уборную.

– Да на здоровье, – ответила женщина, не поворачиваясь.

Тарент, не видя другой альтернативы, выкатился голышом из постели, через мгновение обрел равновесие и перевел дух, а потом поковылял в ванную. Грудная клетка по-прежнему болела. Через пару минут он появился оттуда, обернув полотенце вокруг бедер. Женщина сидела в одном из кресел, но отвернулась, пока он натягивал одежду.

– Вам, наверное, захочется прочесть вот это, – сказала женщина.

Она протянула ему идентификационную карточку, зажав ее между пальцами. Его руку обжигала чашка с кофе, когда Тарент подошел к считывающему устройству, вмонтированному рядом с дверью, и загрузил информацию о посетительнице. Она сидела молча, пока Тибор читал данные на экране, наблюдала за ним, потягивая кофе. Он распечатал то, что нашел.

Женщину звали Мэри-Луиза Педжман, она родилась в англо-иранской семье, родители уже умерли. Отец был правительственным ученым в Тегеране, а мать преподавала там же в английской школе. Их смерть наступила якобы от естественных причин, однако им не исполнилось и пятидесяти на момент кончины. Тегеран усиленно обстреливали антиреспубликанские силы, когда шла смена режима, – судя по датам, они оказались в эпицентре событий. После гибели родителей девушку эвакуировали в ИРВБ, где после окончания школы она сменила имя на Луизу Паладин. Некоторые друзья и коллеги звали ее Лу. Ей исполнилось тридцать девять. Она жила в Лондоне со своим партнером, однако в справке вся информация о нем была зачеркнута и не отпечатывалась на бумаге. Обычно так делали, если данные считались неточными или устаревшими.

В графе «профессия» значилось: «внештатный заместитель преподавателя, английский, рисование, дизайн и фарси, учащимся в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет». Последние несколько месяцев она работала на полную ставку и была прикомандирована к УЗД.

Таренту в прошлом доводилось читать много распечаток, как и большинство людей, он тут же попытался рассмотреть что-то за бюрократическими комментариями и интерпретациями. В случае с Лу Паладин таких примечаний было не много, хотя ее перевод в УЗД описывался как «временный». Помимо всего этого, в отчете перечислялись фактические детали, которые не представляли особого интереса для Тарента: ее место рождения, образование, допуск, адрес и так далее.

Рабочий протокол сенсоров и идентификационных карт подразумевал, что пользователи получали доступ к данным равноценной значимости, значит, информация шла только на низшем уровне допуска. Лу Паладин узнала о Тиборе столько же, сколько и он о ней, ну, или мог бы, если бы проявил интерес и дочитал сведения до конца.

Он вернул ей идентификационную карточку.

– Вы всегда делитесь такой информацией с незнакомцами?

– Нет. Но поскольку вы сунули ладонь в мою дверь, то я считала, что у них есть на вас. Справедливо позволить и вам прочесть данные на меня.

– Полагаю, да. Здесь так принято?

– Не думаю.

– Так вы учительница. Значит, на этой базе есть дети?

– Сейчас нет. Я жду перевода в другое место, но мой куратор не знает точно, куда мне ехать. В Лондон въезд сейчас запрещен, АМП только разворачивают, поэтому пока что школ нет.

– Почему не Лондон?

– Зависит от того, хочу ли я продолжить работать на министерство. Если да, то придется подождать, пока откроются школы, то есть оставаться тут. Если я подам заявление об отставке, то могу вернуться в Лондон в любой момент. Но вы же знаете, что там случилось.

– Да, но узнал об этом только вчера. Я находился за границей и был оторван от происходящего. А где вы живете в Лондоне?

– Была квартирка в Ноттинг-Хилле.

– Этот район подвергся…

– …атаке 10 мая. Да. Мне еще нужно придумать, как вернуться в Лондон, и не уверена, что знаю способ.

– Все настолько плохо? – спросил Тарент.

– Личные поездки теперь почти невозможны из-за ограничений. Атаки повстанцев прокатились по всей стране, рискованно куда-то ехать, пусть даже дороги открыты. Поезда до недавнего времени ходили, если, конечно, сможете примириться с мерами безопасности, но последний шторм сильно повредил мосты и набережные. Полагаю, вы и сами не рады вернуться, откуда вы там вернулись.

– Я был в Турции.

– Ах да. Я же читала. В Анатолии. И я знаю, что ваша супруга погибла. Мне жаль.

Она отвела глаза. Снова подул сильный ветер, косой дождь стучал в стекло. Из окна потянуло холодом.

– Зачем вы пришли ко мне? – спросил Тарент.

– Ну, я решила, что стоит извиниться за вчерашний вечер. Я не могла пустить вас в номер, но, наверное, стоило отказать как-то поделикатнее.

– Все в итоге закончилось хорошо, – заметил Тарент, обводя взглядом комнату. – Думаю, я бы сделал то же самое на вашем месте. Я теперь даже и не знаю, зачем я здесь. Предполагалось, что меня будут допрашивать о том, что случилось в Анатолии, но, по-видимому, допрос отменило местное руководство. Как и вам, мне предстоит решить, что делать дальше.

Она резко наклонилась к нему.

– Когда вы вернулись в Британию, вы проезжали через Лондон?

– Да.

– А были где-то рядом с «десятым мая»? В западном Лондоне? Вы ехали через Ноттинг-Хилл?

– Да, мы проезжали рядом с той частью города, но я ничего не видел, – признался он. – Мне не дали посмотреть. Я сидел в машине, но они затемнили окна. Так что я лишь мельком заметил почерневшую землю.

– До приезда сюда я жила в Ноттинг-Хилле. Практически в эпицентре событий десятого мая. Я провела там больше десяти лет. Прошу вас, расскажите все, что видели! Мне нужно знать!

– У вас там друзья?

– Вся моя жизнь прошла там!

Она заплакала. Потом закрыла ладонью рот и лицо, резким движением вытерла глаза, отвернулась и огляделась, после чего сходила на кухню, нашла рулон бумажных полотенец, оторвала одно, сложила в несколько раз и прижала к лицу. Женщина всхлипывала и бормотала что-то, чего Тарент уже не мог разобрать.

«Мы оба жертвы произошедшего», – подумал он, наблюдая за этой незнакомкой, но именно потому, что она была незнакомкой, Тарент думал о себе, о том, что его собеседница описала словами «вся моя жизнь». Вся ее жизнь, но и его тоже.

Что осталось от той жизни? Родители умерли, сестер и братьев нет. Никаких корней, лишь бесконечные переезды еще ребенком, временное пребывание в городках, названия которых он так и не узнал, череда школ, где он в итоге научился читать и писать по-английски. Это стало его освобождением, побегом в мир слов. К десяти годам он более или менее привык, и теперь переезды его не отвлекали. Окончил школу, проучился в университете, начал работать, после чего занялся фотографией на фрилансе и снова сбежал, на этот раз в мир образов. Но это все карьера, а какой была его жизнь? Какой была «вся его жизнь», которую он только что ощутил? Мысли опять обратились к Мелани, к их отношениям, лучшим годам и плохим периодам, к моментам взаимного гнева и неловкого молчания, к сексуальным примирениям, коротким каникулам. У них не было детей, хоть они и пытались зачать ребенка. Давнишние тревоги о деньгах: все знают, какие жалкие гроши получают медсестры, а доход Тибора не был постоянным и зависел от того, наймут ли его и заплатят ли. А потом еще поездки за границу, сначала его, потом ее. Они все разрушили, хотя благодаря им оба многого достигли, появилось ощущение, будто они делают что-то стоящее, хотя по-настоящему все эти поездки превратили их в чужаков друг для друга. Наконец, Анатолия и катастрофа. С тех пор Тарент вернулся в мир здравомыслия, откуда уехал и который некогда понимал, но обнаружил, что и тут все летит в тартарары: мир, общество, погода, экономика, закон и порядок, даже стабилизирующая сила правительства, действующего на основании консенсуса, полиция, пресса. Все изменилось, перестало быть безопасным. Теперь мир бессистемно размечали маленькие треугольники разрушения, напоминавшие очаги амнезии, в которые нельзя проникнуть или исцелить их.

Что Тарент мог рассказать этой женщине о ее доме, обо всей ее прошлой жизни, существовавшей где-то в Ноттинг-Хилле, превратившемся в черный шрам на лице Лондона?

Она сидела между ним и окном, склонив голову. Прятала лицо, возможно, не хотела, чтобы Тарент видел ее слезы. Затем выбросила намокшее бумажное полотенце и оторвала еще два. За ее головой в окне виднелся квадратик неба. Это было рано утром, толком пока не рассвело. Темная туча закрывала все. Ветер усиливался, то и дело здание сотрясалось, когда порыв мощнее обычного ударял в наружные стены.

Женщина подошла к Таренту и уселась у него в ногах прямо на полу.

– Вы плачете, – сказала она, положив руку ему на плечо. – Я тоже.

– Я…

Тибор наклонился и тоже положил руку ей на плечо. Зажмурился, пытаясь остановить подступающие слезы, но, вдохнув, всхлипнул, не смог сдержаться. Грудная клетка по-прежнему болела после взрыва, и от прерывистого дыхания Тарент закашлялся и задохнулся от боли. Соскользнул со стула и упал на пол рядом с женщиной.

Теперь она держала его голову и нежно гладила по волосам. Они вели себя как любовники, которые не знали друг друга, не любили, а просто нуждались друг в друге. Женщина притянула к себе его лицо так, что он уткнулся в ее грудь, пока пытался восстановить дыхание и вспомнить, о чем она его спросила.

Когда Тарент внезапно дернулся, то очки слетели с ее носа и упали на пол. Она не шелохнулась, чтобы поднять их. Он увидел у ее ног стекла в виде полумесяцев, перепачканные слезами. Помнил, каким жестким казался ее взгляд, когда она захлопнула перед ним дверь накануне, а теперь она сочувственно гладила его по голове и шее. Ее грудь вздымалась.

Она произнесла:

– Мне жаль, Тибор. Я не знаю, что нам делать.

Он закрыл глаза и ждал, когда дыхание придет в норму, снова ощущая, как выскальзывает в неизвестное будущее из трещащего по швам закаленного панциря прошлого. Реальность настоящего казалась временной и непонятной. За спиной потеря, позади опасность, все, что дальше последует, не будет таким, каким должно, мир потерял определенность.

Он почувствовал руку незнакомки на своем лице, один палец замер на щеке, а остальные нежно потянулись к губам, и произнес:

– Я забыл ваше имя.

– Луиза. Лу Паладин.

– Ах, да. А я представился?

– Разумеется.

Тьма снаружи сгущалась. Они слышали, как крыша над ними скрипит и стонет, когда по ней грубо прокатывался штормовой ветер. Некоторое время они сидели, прижавшись друг к другу, не говоря ни слова, лишь обнимаясь и прикасаясь друг к другу, ожидая, когда что-то изменится. А в окно колотил град.

Часть четвертая Восточный Суссекс

1

Американец

Меня зовут Джейн Флокхарт, и бóльшую часть своей жизни я работала журналистом в одной интернет-газеты. Я была одной из последних, кто видел профессора Тийса Ритвельда живым. Вечером того же дня, когда я брала у него интервью, он покончил с собой.

Коллеги и друзья порой спрашивали, как я отношусь к его смерти. Полагаю, они намекали, что мои вопросы, агрессивная или провоцирующая манера довели этого великого человека до срыва. По слухам, в тот момент он переживал период глубокого разочарования в жизни, был замкнут, страдал от депрессии, не отвечал на письма по почте и по электронке, не соглашался встречаться с журналистами и коллегами, похоронив себя в глухой английской деревушке, где жил под вымышленным именем. Говорили даже, что оперативники из Ми-5 [30] постоянно наблюдали за ним и не позволяли чужакам приближаться к ученому.

Почти все это было вымыслом. Правда лишь то, что Ритвельд жил одиноко в тихой деревеньке, но местные жители отлично знали, кто он. Кстати, и место это было вовсе не медвежьим углом, скрытым от мира, а довольно большим поселком в популярном районе, который облюбовали работники Сити, ездившие отсюда в Лондон. Здесь располагалась узловая железнодорожная станция, откуда каждые полчаса отправлялись поезда до Чаринг-Кросса. Дом Ритвельда стоял на главной улице, пусть и не слишком близко к магазинам. Рядом с ним не дежурили секретные агенты, скорее всего, они вообще там не появлялись. Что касается его нежелания общаться с журналистами, то я позвонила ему из редакции нашей газеты в Лондоне, не скрывая, на кого работаю, попросила дать интервью и позволить сделать пару снимков. Он сразу же согласился, и уже в начале следующей недели я отправилась на встречу с ним.

Я поехала на поезде, поскольку хотела лично взглянуть, как этот поселок выглядит с его точки зрения: он не водил машину и славился своей неприязнью к автомобилям. Я планировала прогуляться по поселку до того, как отправиться к нему, чтобы посмотреть, на что похожи окрестные магазины, далеко ли идти от вокзала и так далее. Фотограф решил добираться на личном автомобиле и встретиться со мной у дома нашего героя, ближе к концу беседы.

Мне раньше доводилось брать интервью у нобелевского лауреата. Это был писатель, философ и пацифист Бай Куанхань, которому в 2023 году вручили премию мира, но Тийс Ритвельд оказался куда более грозным вызовом для журналиста-гуманитария.

Еще лет двадцать назад он трудился в лаборатории Резерфорда – Эплтона в Оксфордшире над исследованиями в области теоретической физики. Именно за ту работу, посвященную динамике субатомных частиц, ему с опозданием вручили Нобелевскую премию, и награждение совпало с первыми результатами его следующего проекта, который из-за награды привлек всеобщее внимание, что неблагоприятно сказалось на жизни Ритвельда. Исследование так называемого пертурбативного поля сближения, которое ученый вел вместе с командой теоретиков, до тех пор шло под завесой строжайшей секретности.

Когда объявили нобелевских лауреатов, о нем мало кто слышал, он появился из безвестности закрытого института, разрабатывавшего проблему ППС, вылетел в Осло, произнес короткую благосклонную речь с благодарностью за премию на голландском, потом вернулся в Страсбург, где располагалась лаборатория. Только тогда общественности стало известно о ППС в самых общих терминах – массовая пресса, терзаясь догадками и все упрощая, тут же описала поле как безотказное оружие пассивной защиты. Вскоре о нем заговорили как об Оружии, которое положит конец всем войнам. Однако в течение года широким научным кругам стали известны результаты исследования ППС, и вскоре о нем узнали большинство ученых. Ритвельд скромно разделил высокую оценку своих достижений с коллегами, но поскольку он был нобелевским лауреатом, то считался лидером группы. Впрочем, именно его теоретические разработки сделали возможными практическое применение ППС.

Пертурбативное поле какое-то время было известно как «защита сближением». Первоначально оно задумывалось исключительно для оборонительных целей. С помощью того, что порой квантовые физики называют операторами аннигиляции, можно было создать поле сближения и перенести физическую материю в другую, смежную, реальность. Если использовать знаменитый пример профессора Ритвельда, приближающуюся ракету теперь не нужно было перехватывать, перенаправлять или уничтожать – нет, теперь ее просто перемещали в смежное квантовое измерение, и таким образом фактически ракета просто прекращала существование. В первых рабочих моделях сближение потребляло огромное количество энергии, но благодаря его природе поле могли уменьшать, увеличивать, а также многократно использовать. Последующая разработка данной техники сконцентрировалась на уменьшении энергетической нагрузки, чтобы превратить оборонительную систему в более практичный инструмент. Профессор Ритвельд оптимистично описывал некий идеальный мир будущего, в котором каждый город, каждая научная установка, каждый дом, возможно, даже каждый отдельный человек навсегда защищен от физического нападения локализированным полем сближения.

Опираясь на уроки истории, в частности на опыт своих предшественников, которые трудились над Манхэттенским проектом [31], Ритвельд и его коллеги подготовили обширное логическое обоснование в защиту своей теоретической работы. Пертурбативное поле сближения не может быть применено в качестве оружия нападения, объясняли они в своей апологии. Его функции исключительно мирные. Оно не дестабилизирует мир или не повлияет на расклад сил между западом и востоком, севером и югом. Идеологии, экономические системы, религиозные убеждения, политические движения останутся нетронутыми, поскольку они защищены от влияния поля. Сближение не может убить, не может отравить, не загрязняет окружающую среду, не дает радиоактивных отходов и даже не может быть использовано во вред, если попадет не в те руки.

А потом все пошло не так, и профессор Ритвельд отправился в добровольную ссылку и стал отшельником. Уже через два года в пустыне Гоби провели первые испытания оружия на основе ППС, разумеется, «под строжайшим научным и этическим контролем». Слово «аннигиляция» какой-то журналист взял из научной работы, но оно быстро стало популярным. Орудие сближения быстро распространилось, поскольку это было неизбежно – именно такого развития событий Ритвельд с коллегами боялись и пытались предотвратить, – и вскоре все крупные державы и военные режимы заполучили устройство в той или иной форме. Никто не грозился пустить его в ход, достаточно было просто возможности. Больше никто не говорил о ППС как о методе пассивной обороны.

Я знала, что профессор Ритвельд плохо себя чувствовал, у него диагностировали какое-то неуточненное дегенеративное заболевание, и ему уже исполнилось восемьдесят два. Я рискнула, позвонила ему, попросила об интервью, так все и началось.

2

Я так и не написала и не опубликовала интервью на основе материалов с нашей встречи. Я предложила провести его по сугубо личным причинам. Тогда я работала в разделе светской хроники и чувствовала, что моя карьера зашла в тупик. Редактор согласился, что мне нужно переходить к более серьезной задаче: биографическим очеркам об известных деятелях искусства или науки.

Ритвельд стал моим первым проектом. Я услышала, как о его исследовании про оборонительное сближение говорили в ночной телепрограмме, и на следующий день, получив зацепку от знакомого чиновника из министерства иностранных дел, позвонила. Я мало знала о Ритвельде, не имела никакой подготовки в области физики и уж точно ничего не понимала в квантовой теории поля, то есть была настолько плохо готова к серьезному интервью, насколько это вообще возможно. Я все выходные копалась в базе данных нашего сайта, но про самого профессора и его работу так толком ничего и не узнала.

Детство Ритвельд провел в Нидерландах, затем жил в Германии, США и Великобритании – обо всем этом писали немало, но в материалах не нашлось связи с его будущей карьерой и сделанными им открытиями. Я нашла множество сведений о его речи на вручении Нобелевской премии, в разделе «Наука и техника» была длинная и подробная статья, написанная внештатником, каким-то академиком из Кембриджа. Там шла речь о теоретическом обосновании симметрии четности, слабых взаимодействиях и частицах со значительной массой. После ссоры с президентом США во время ужина в честь самого Ритвельда, устроенном в Белом доме, и последующего исчезновения из общественной жизни профессор стал знаменитостью иного толка: изгнанным из научных кругов диссидентом, ученым, который пытался отречься от собственных открытий и избегал не только публичности, но и контакта с коллегами. Как это часто бывает, после первого периода острого любопытства журналисты быстро забыли и об ученом, и о его работе.

Я не знала, чего ожидать. Возможно, встречи с тронувшимся умом стариком, борющимся с раком. Или же с озлобленным ученым-изгоем. Может, даже с дряхлым сморщенным человеком, погрузившимся в смесь отчаяния, гнева и беспамятства.

На самом деле Ритвельд выглядел куда моложе своих лет. Ходил, слегка прихрамывая из-за остеоартрита. Говорил на прекрасном английском, почти без акцента, но многие книги на полках были на голландском и немецком. Тон выдерживал серьезный, без шуток и самоуничижительных комментариев. Профессор сказал, что у него есть домработница, с которой я не встретилась, поскольку мой приезд совпал с ее выходным. Раз в неделю его навещала медсестра и приносила лекарства. Он показал свой сад, где, по его словам, обязан поддерживать порядок, а потом провел экскурсию по дому, который любил, но там он уже не зацикливался на чистоте, впрочем, жилище не производило впечатления захламленного или грязного, напротив, в нем возникало уютное ощущение давно обжитого места. Ритвельд сказал, что не знает никого из соседей по имени, но всегда здоровается с ними по-дружески, а еще сообщил, что его жена и дочь умерли – несколько лет назад. Профессор не был ни грустным, ни озлобленным, ни скрытным, ни легким на подъем. Он отзывался на мои вопросы с явной искренностью, но поскольку зачастую они были слишком общими, я получала столь же неопределенные ответы.

В конце концов он спросил, разбираюсь ли я в квантовой физике или в квантовой теории поля. Я ответила, что нет, и он, казалось, испытал облегчение, сказал, что устал объяснять ее неспециалистам. Потом он поинтересовался, почему я попросила его об интервью. К этому времени я уже чувствовала, что ничего не потеряю, если отвечу честно, и сообщила, что хочу получить повышение по службе. Он заметил, что если бы я явилась к нему, вооруженная подробными вопросами о бозонах, гравитонах или суперструнах, то ему и ответить было бы особо нечего, поскольку он отстал от исследований на много лет и не хотел бы, чтобы его процитировали в научных изданиях, продемонстрировав тем самым, насколько устарели познания профессора в квантовой теории.

Нас прервал фотограф, приехавший на своей машине из Лондона. Он добрался точно в назначенный час, что меня удивило, поскольку обычно фрилансеры на такие интервью либо опаздывали, либо, наоборот, приезжали раньше. Прежде я с ним не работала. Это был совсем молодой парень, говоривший с американским акцентом. Внимательный и с воображением, он, видимо, выполнял первое задание редакции. С разрешения профессора он прошел по комнатам, потом медленно прогулялся по саду, выискивая, под каким углом и в каких местах делать фотографии.

Когда он был готов, то позвал Ритвельда на улицу. Профессор задержался, чтобы взять розово-желтую раковину, которую я раньше успела заметить на полке у окна. Он кивнул мне с еле заметной улыбкой, когда отправился вслед за фотографом, но даже не намекнул, что его так позабавило. Я осталась одна в большой кухне-столовой. Здесь, по словам профессора, он всегда принимал пищу: в раковине высилась груда немытой посуды, но в остальном это было чистое, удобное помещение с видом на сад.

Я наблюдала, как молодой человек работает со своим героем, просит его встать в тени за деревом, пройтись мимо розовых кустов или присесть на деревянную скамью рядом со слегка запущенной лужайкой. Стоял самый разгар лета: все цвело, а пчелы летали вокруг шиповника и буддлеи, росших за небольшой верандой.

Профессор выглядел расслабленным и с готовностью откликался на предложения фотографа. Я уже начала думать, что в конце концов смогу написать интригующий и интересный портрет этого человека, пусть и ничего не смыслю в его работе. Получилась бы история человека: один из самых великих ученых мира доживает свой век среди зелени Суссекса, ощущая, что давно отстал от времени, которое помогал объяснить, оставив позади все амбиции, сожаления или гордость.

Они что-то горячо обсуждали, но с того места, где я стояла у окна, нельзя было расслышать ни слова. Профессор показывал куда-то в небо, американец смотрел в том же направлении. Затем Ритвельд подошел туда, где положил на краю лужайки раковину, взял ее и встал ближе к центру лужайки. Он позировал так: обе руки раскинуты в стороны, левая пуста, а на правой – красивая ракушка нежных цветов и с пленительным спиральным узором.

Фрилансер сделал много снимков: с разных углов, с близкого расстояния или через весь сад. Он закончил серией кадров со средней дальности, наверное, фотографируя модель в полный рост.

В конце концов американец, по-видимому, счел, что у него достаточно материала. Они с профессором тепло пожали друг другу руки, а затем пошли в сторону дома, причем Ритвельд нес в руке свою ракушку. Фотограф остановился и поднял камеру, чтобы снять что-то над головой ученого. Тот сразу прервал его, резко опустив руки молодого человека, чтобы он не смог больше ничего сфотографировать.

Они вместе вошли в кухню, все еще по-дружески беседуя, и профессор положил ракушку обратно на полку. Я спросила американца:

– Материала достаточно?

– Да.

Он порылся во внутреннем кармане и протянул мне свою карточку. Я взглянула на визитку, поскольку мне понравилось, как он работает, и я хотела запомнить его имя на будущее. Тибор Тарент, фрилансер, член пары профессиональных сообществ, далее адрес и контактные данные в Лондоне.

– Увидимся завтра в редакции, – сказал он. – Я принесу распечатанные снимки, чтобы мы вместе на них посмотрели.

Обычный разговор, какие я веду с фотографами, работающими со мной на задании. Встреча на следующий день скорее всего состоится в присутствии фоторедактора и моего босса. Но потом Тарент произнес:

– Вы не поможете мне загрузить оборудование в машину? – Он вывел меня на улицу, его машина была припаркована напротив дома. Как только мы отошли на достаточное расстояние, он сказал: – Это один из самых потрясающих людей, с кем мне доводилось общаться. Я никогда это не забуду. Вы видели, что он делал, пока я снимал его?

– Я была на кухне, оттуда ничего толком не видно.

– Это невозможно описать! Завтра покажу фотографии. Он, как фокусник, заставлял ту огромную ракушку появляться и исчезать. Я не понимаю, как ему это удавалось.

– Я наблюдала из окна, но обзор загораживала решетка. Профессор вроде бы стоял неподвижно.

– Так и было. Он не двинул ни единым мускулом, но происходило нечто странное. Я все заснял. Завтра сами увидите.

Пока мы разговаривали, он открыл багажник и аккуратно сложил фотоаппаратуру, затем мы пожали друг другу руки, он сел в машину и уехал, а я вернулась в дом. Ритвельд сидел за протертым сосновым столом в кухне-столовой, подперев голову руками. Он смотрел вверх, его глаза слегка покраснели, а лицо пожелтело. Он сказал:

– Боюсь, тот молодой человек меня измотал. Я его не критикую, ему нужно делать свою работу, но иногда поддерживать видимость нормальности – настоящая пытка.

– Профессор Ритвельд, перед приездом фотографа вы говорили о физике.

– Правда? Мне показалось, вам это не интересно.

– Я сказала, что не разбираюсь в квантовой физике, но из этого не следует, что мне неинтересно, как много для вас значила ваша работа.

– Работа была всей моей жизнью.

– Я так и думала.

– Но в определенном смысле моя жизнь закончилась сразу после вручения той премии, поскольку после нее я уже не мог хранить в секрете Пертурбативное сближение. Разумеется, СМИ очень интересовали мои исследования, а потом подключились коллеги и соперники. Нам пришлось раскрыть карты куда раньше, чем мы были готовы. Наше открытие оказалось более шокирующим, более разрушительным, чем расщепление атома. До того как обнародовать результаты изысканий, мы хотели найти способ контролировать его, чтобы сближение годилось лишь для пассивного использования, или, что куда сложнее, попытаться закрыть ящик Пандоры.

– Я всегда считала, что сближение можно использовать только пассивно.

– Тогда мы именно так и говорили. Разумеется, стоило бы знать… да что уж там, мы знали, что, как только наши записи окажутся в свободном доступе, какая-то другая группа докопается до правды. Это был лишь вопрос времени.

– Я так понимаю, баланс сил не нарушился.

– Что касается крупных держав, да! Как мы им доверяем! Слушайте, я должен показать вам то, что пытался показать тому юноше с камерой. Пойдемте в сад.

Я помогла ему подняться со стула. Он взял кусок картона, лежавший рядом с книгами на полке, а потом протянул мне руку, чтобы я могла его поддержать, и мы вместе направились в залитый солнцем сад.

– Наверное, вы теперь понимаете, что со мной случилось несколько лет назад в Страсбурге. Мы были наивными, все мы, но особенно я. Думали, что совершаем прорыв к чему-то, что нейтрализовало бы все оружие на Земле. Нечто совершенно безопасное в использовании, неагрессивное по своей природе, безвредное, поскольку само устраняет весь вред. Но скоро наши страхи воплотились в жизнь: другие умы нашли способ превратить квантовое сближение в оружие. Сейчас слишком поздно об этом жалеть. Нельзя изменить историю. Однако более всего мы боялись, что рано или поздно этот метод начнет распространяться, если вы понимаете, что я имею в виду. Небольшие группы, террористы, боевики, частные вооруженные формирования могут заполучить меньшие, более портативные варианты генератора сближения. Тогда даже ложная ответственность крупных держав исчезнет.

– Я понимаю, – ответила я.

– Я хочу, чтобы вы взглянули на то, что я построил над этим садом.

Он показал наверх. Теперь я увидела маленькое металлическое приспособление, в котором не было ни лоска, ни блеска профессионального производства, оно висело прямо над лужайкой. Его удерживали на месте три прочных провода, тянувшиеся от узких металлических шестов, два из них были размещены в дальних углах сада, а третий – ближе к дому. Внутри объекта виднелись различные металлические и пластиковые детали, но центральное место занимала темно-серая сфера, напоминавшая бок старого алюминиевого чайника, около полуметра в диаметре.

– Позвольте спросить, вы знаете, что такое тетраэдр?

– Ну, это какая-то геометрическая фигура?

Профессор взмахнул кусочком картона, принесенным с собой. По форме это был параллелограмм с тремя следами от сгиба. Его явно сгибали и разгибали много раз.

– Это называется развертка, – сказал он, имея в виду картонку, после чего быстро свернул ее. – Понимаете, это многогранник, в основании которого треугольник, с четырьмя сторонами и четырьмя вершинами. В физическом плане тетраэдр очень устойчивый и прочный, он всегда принимает одну и ту же форму, не важно, на каком боку стоит. Похоже на то, что некоторые физики называют взаимодействием, но в этом случае это сильное взаимодействие. Разрушить тетраэдр можно лишь в процессе теоретической аннигиляции, используя то, что мы называем оператором аннигиляции бозонного поля. Я не слишком углубился в физические дебри?

Я строчила в блокноте, откуда сейчас и расшифровываю то, что профессор рассказал мне тем летним днем, но на самом деле он и правда углубился в дебри, причем говорил слишком быстро.

– Эта картонная модель – всего лишь символ, способ объяснить, – продолжил Ритвельд. Он развернул фигурку и сунул в карман. – Квантовое сближение, которое мы создали, можно воспринять как тетраэдр из частиц. – Он показал на сферу над нашими головами. – Воспринимайте ее как вершину, постоянную точку. Под ней виртуальный тетраэдр, так что мы с вами стоим в центре треугольника, отпечатанного на земле.

Я не удержалась и посмотрела вниз. Под ногами была лужайка, которая нуждалась в косилке.

Ритвельд продолжил:

– Я хочу, чтобы вы меня поняли. Нужно, чтобы вы написали об этом в своей статье. Вы сейчас видите не оружие. Это экспериментальная установка, которую я построил и отрегулировал для научных целей. Но портативное оружие сближения, куда более грубое, чем то, что создавалось в лабораторных условиях, действовало сверху, как и эта экспериментальная модель. Оно должно располагаться непосредственно над целью. На практике от злобы его можно сбросить с самолета, выпустить из миномета, или из большой пушки, или вместе с ракетой. Его можно даже скинуть с небоскреба. Один раз его уже так использовали. Катастрофа в Годхре два года назад. Помните?

Я помнила. Загадочный взрыв разрушил часть города в Индии. Тогда в атаке обвинили исламистских сепаратистов, но в этом не было никакой уверенности, и многие детали произошедшего так и остались загадкой.

– Когда сближение используют в качестве оружия, то создается тетраэдр квантовой аннигиляции: трехсторонняя пирамида из равносторонних треугольников с четвертым треугольником в основании. Все, что оказалось под тетраэдром и внутри него, становится уязвимым. – Он запыхался и оперся на руку. – Вот и все, миссис Флокхарт. Технология попала не в те руки, и если ей когда-либо воспользуются, то она станет самой ужасной угрозой миру. И я в значительной степени несу за это ответственность.

3

В тот вечер я была дома с семьей, дети уже легли спать, а муж работал в своем кабинете наверху, и тут по телевизору передали новость о кончине Тийса Ритвельда. Сначала причины смерти не назывались, и я, потрясенная внезапным горем, предположила, что жизнь человека, с которым я провела бóльшую часть дня, просто подошла к естественному завершению. В конце интервью он определенно выглядел уставшим. Старик, с которым я попрощалась, когда покидала дом, едва напоминал бодрого и энергичного восьмидесятилетнего мужчину, встретившего меня по прибытии.

Когда я на следующее утро пришла в редакцию, то полиция восточного Суссекса сообщила подробности. Профессор Ритвельд ввел себе огромную дозу прописанного ему обезболивающего, а потом выпил как минимум один бокал виски. Его тело обнаружили в саду, он лежал в центре лужайки.

По-видимому, дом сразу оцепили полицейские, хотя конфиденциальные источники в редакции предположили, что на самом деле кордон приказали выставить силы нацбезопасности.

Днем в редакцию, как и планировалось, пришел Тибор Тарент, молодой американский фотограф. Разумеется, он уже слышал новости. Принес с собой несколько снимков, сделанных накануне и отпечатанных в большом формате.

Я отложила все свои планы писать статью о профессоре, как оказалось, навеки. В газете разместили пространный некролог, сочиненный одним из его бывших коллег, а еще опубликовали несколько посвящений от друзей и коллег, а спустя пару дней смерть одного из величайших физиков нашей эпохи просто канула в историю.

Но в тот ужасный день скорби Тибор Тарент вручил мне большой коллаж, сделанный на основе материалов, снятых в последний вечер жизни Тийса Ритвельда. Четыре отдельные фотографии, расположенные в форме четырехугольника.

– Вы же были там, Джейн. Видели, как я снимал. Вы ведь видели, что каждый из нас делал, с того места, где стояли, да?

– Да.

– И вы видели, как он взял ту раковину, держал ее в правой руке и стоял спокойно на лужайке во время съемок?

– Верно.

Мы оба смотрели на фотографию, лежавшую на столе.

– Он не выпускал раковину из рук? Согласны?

– Да.

– Вы видели, чтобы он перекладывал раковину из одной руки в другую?

– Нет.

– Эти снимки сделаны друг за другом, между ними пара секунд. Что, черт побери, происходило?

Я ответила, что не знаю. Мы немного поговорили, а потом спустились в местный бар и распили на двоих бутылку красного вина в память о любопытном старике, с которым у нас случилось такое короткое знакомство. Мы просидели недолго, поскольку Тибору нужно было ехать на новое задание, а меня ждала работа в офисе.

Фотографии, которые Тарент сделал в тот день, остались у меня, на них профессор Ритвельд стоял в центре лужайки с красивой ракушкой в руке. Я поместила подборку из четырех снимков под стекло и повесила на стену над столом. Сама я смутно виднелась на всех четырех кадрах: слегка не в фокусе за цветущей буддлеей, наклонившейся под тяжестью пчел, но я явно стояла в доме и смотрела в окно, выходившее на лужайку.

Четыре снимка образовывали прямоугольник. В левом верхнем углу профессор держал розово-желтую раковину в правой руке. В следующем кадре старик стоял почти в такой же позе, но раковина переместилась в левую руку. На фото внизу Ритвельд держал уже две одинаковые ракушки, вытянув руки вперед. А на четвертом обе его ладони были пусты.

Только на нем старик улыбался в камеру.

Часть пятая Тилби-Мур

1

Приборщик

Для Майка Торранса, рядового авиации первого класса, известного среди других членов экипажа как Ударник Торранс, вид низколетящего «Ланкастера» всегда был воплощением истинной красоты. У него и других ребят из наземного состава редко хватало времени, чтобы оглядеться, но, когда приземлялся «Ланк», механики отвлекались от работы и поднимали головы. Шум двигателей был слышен еще до того, как сам самолет появлялся в поле зрения, после бомбардировщик на близком расстоянии пролетал над сельскими угодьями Линкольншира на небольшой высоте. При приближении к летному полю на краткий миг можно было увидеть темно-зеленый и коричневый камуфляж, когда самолет выполнял разворот. Когда он заходил на посадку, слегка задрав нос для приземления, то казался черным, раскрашенным так, чтобы сливаться с ночным небом. Ночью над Германией бомбардировщик становился невидимым или по крайней мере трудноразличимым с земли.

Красота машины крылась в ее грубой и умышленно утилитарной форме. Каждая деталь тяжелого бомбардировщика выполняла свою роль, никакой обтекаемой формы, все очень лаконично. Пулеметные турели на носу, между хвостовым оперением и в верхней части фюзеляжа закрывали плексигласовые пузыри, по бокам кабины располагались наблюдательные окна, а в днище – продолговатые бомболюки. На «Ланкастере» были установлены восемь огромных моторов «Мерлин», заключенных под капоты, выкрашенные черной краской под цвет остального корпуса, а крылья с размахом более сотни футов были толстыми, имели закругленные концы и удерживали топливные баки, горючего в которых хватало на двенадцать часов при крейсерской скорости.

Внутри отсутствовали какие-либо удобства и для членов экипажа, и для Майка Торранса и других механиков, поднимавшихся на борт для обслуживания самолета. Сиденья практически голые, кабина внутри отапливалась с перерывами, а длинный узкий корпус был забит оборудованием. В нескольких местах торчали металлические зазубрины и ничем не закрытые металлические уголки. Летчики в их громоздких летных костюмах, натянутых поверх нескольких слоев шерстяной одежды, едва могли передвигаться внутри. Еще сложнее было надеть парашюты. Образ того, как люди отчаянно пытаются выкарабкаться из аварийного люка, пока подбитый «Ланк» падает на землю, возможно, объятый пламенем, преследовал техников неотступно.

Звукоизоляция отсутствовала, поэтому внутри стоял нескончаемый оглушительный рев «Мерлинов». Во время полета струи холодного воздуха просачивались через десяток щелей и отверстий. Корпус самолета был снаружи утыкан всякими датчиками, антеннами, отверстиями, люками. В «Ланкастере» все находилось на своем месте и не предпринималось попыток скрыть что-то лишнее.

Тем не менее самолет казался Торрансу красивым, он считал, что эта машина лучше всего в мире подходила для длинных перелетов через Северное море, чтобы разбомбить немецкие города к чертовой матери. Стояла весна 1943 года. Тогда им приходилось это делать.

2

148-я эскадрилья, бомбардировочная авиационная группа № 5 в составе ВВС Великобритании, базирующаяся в Тилби-Мур, пока еще мало была знакома с «Ланками», до Рождества здесь летали на двухмоторных стареньких «Веллингтонах». Примерно в это время к эскадрилье прикомандировали Майка Торранса после того, как он прошел курс обслуживания «Ланкастеров». Уже были проведены несколько операций по «озеленению» – так местные называли минирование узкого пролива между Данией и Швецией, чтобы препятствовать движению немецких подводных лодок в Балтику и из Балтики. Это было опасное задание – 148-я уже потеряла два бомбардировщика вместе с экипажами.

На замену с заводов поступили новые «Ланкастеры», которые перегоняли пилоты ВТС, вспомогательной транспортной службы. Они прибывали один за другим, по два-три самолета в неделю. Мало кто из механиков раньше видел новые машины вблизи до прибытия первых самолетов, хотя переподготовку проходили все.

Майкл Торранс был специалистом по приборам, которых среди рядовых ВВС называли просто приборщиками. Он отвечал за запасы кислорода на «Ланкастерах», бомбардировочные и орудийные прицелы, авиакомпас, высотомер, авиагоризонт. Фюзеляжем, мотором и шасси занималась другая бригада, членов которой называли моторщиками. А еще были оружейники, загружавшие бомбы и боеприпасы, и заправщики. Техническое обслуживание велось постоянно с момента прибытия самолета, а ремонт требовался почти сразу после первого вылета на задание.

До перевода в бомбардировочную авиацию Торранс был приписан к береговой охране, где обслуживал приборы гидропланов. Там он постоянно боролся с морской болезнью, а еще с риском уронить инструменты в море, потеряв их безвозвратно. Поэтому, после того как он переквалифицировался на «Ланков» и получил назначение в эскадрилью наземного базирования, Торранс испытал настоящее облегчение.

Техническим сектором эскадрильи командовал старший сержант авиации Джек Уинслоу, служивший в ВВС с 1935 года, и новобранцам он казался воистину всеведущим. Под его началом работали два младших сержанта, «Стив» Стивенсон и Эл Харрисон. Они понимали, что делают, но остальные рядовые, публика самая разношерстная, хоть и вносили лепту в воздушную войну, но в глубине души были далеко не так сильно уверены в собственных способностях.

Майк Торранс, который считал себя таким же, как окружавшие его молодые механики, пошел служить в ВВС, потому что хотел летать. Он был долговязым парнем, ростом около ста восьмидесяти сантиметров, как оказалось, слишком высоким для боевых вылетов. Именно поэтому на первом же медосмотре его кандидатуру отвергли. До войны он учился на архитектора, но в восемнадцать уже не мог усидеть на месте. Майк хорошо рисовал, но больше любил книги и музыку, пробовал писать рассказы и сочинять поэмы. Когда архитектурная компания стала трудиться на нужды фронта, Майк остался без работы и тут же поступил на военную службу, а через пару месяцев уже выучился на квалифицированного механика.

Первый «Ланк», который прибыл в Тилби-Мур, предназначался для одного из самых опытных пилотов эскадрильи, младшего лейтенанта Сойера. Тот уже провел целую серию боевых вылетов и проделал треть второй. Он и его ребята устроили летное испытание новой машине прямо в тот же день, когда прибыл самолет, и потом Торранс, как и многие другие в части, с плохо скрываемой завистью наблюдали за тем, как техники, обслуживавшие тот полет, приступили к проверке бомбардировщика после приземления.

3

В течение двух недель после доставки первого «Ланкастера» 148-ю эскадрилью полностью укомплектовали, и после нескольких дней пробных стрельб, ознакомительных полетов и приготовлений самолеты ввели в эксплуатацию. Война явно не собиралась заканчиваться. Наземные боевые действия шли в основном в СССР после прорыва блокады Сталинграда. Сталин потребовал от Великобритании и США открыть второй фронт, чтобы ослабить давление на Советский Союз, но мало кто верил в такую возможность. Максимум, что могли предложить союзники, – начать постоянные бомбардировки Германии. Восьмая воздушная армия США теперь базировалась в Британии и начала дневные рейды, но янки несли огромные потери.

148-я эскадрилья взяла на себя ночные вылеты. В анналах ВВС этот период получил название «Битва за Рур»: это была серия налетов на комплекс промышленных городов, расположенных на северо-западе Германии. Два или три раза в неделю, начиная с середины марта этого года, звенья «Ланкастеров» вылетали по ночам, которые становились все короче, чтобы присоединиться к другим бомбардировщикам, направлявшимся через Северное море. Разумеется, самолеты эскадрильи получали серьезные повреждения, а некоторые обратно и вовсе не возвращались.

«Ланкастер» под управлением капитана авиации Энди Эверетта разбился в конце марта. Это был «Л-Легкий», самолет, который Торранс обслуживал ежедневно. Машина сгинула где-то над Дуйсбургом, предположительно, ее сбили. Только спустя несколько недель в Тилби-Мур узнали, что из семи членов экипажа Эверетта выжили все, кроме одного: стрелок, канадец по имени Кен Эксент, не смог выбраться из горящего самолета. Остальным удалось спуститься с парашютом на землю, где их взяли в плен. Торранс и остальные ребята об этом еще не знали, когда спустя три дня после катастрофы с тяжелым сердцем принимали новый «Ланк», присланный на замену. У этого позывной был «К-Копатель».

Самолет доставили ближе к вечеру, но загнали на запасной аэродром, и наземная команда начала осмотр только следующим утром. День выдался серый, дождливый, редкие деревья по периметру летного поля гнулись под порывами ветра с Северного моря, которое раскинулось неподалеку на востоке. Майк Торранс впервые проводил техосмотр самостоятельно, без надзора. Над бомбардировщиком уже работало несколько техников. Поскольку на самолете прилетел гражданский экипаж, турели были не оснащены, и оружейникам прежде всего требовалось установить пулеметы. Стоял страшный шум, капоты из плексигласа открыли, и внутри самолета было холодно и дул сквозняк.

Торранс залез в кабину, поскольку пилот, перегонявший самолет, сообщил, что высотомер барахлит. Майк заранее забрал на складе новый на замену. Удаление неисправного прибора, установка и подключение – работа относительно простая. Единственная трудность, как обычно, заключалась в том, что за приборной панелью почти не было места, и Майку пришлось лечь, чтобы добраться до задней стенки панели. Пальцы и суставы Торранса из-за таких сложностей постоянно украшали ссадины.

Покончив с заменой, он сверился с актом приемки самолета, посмотрев, не указана ли там еще какая-то поломка. Вставать Торранс не стал, хотя в спину врезались педали рулевого управления. Ложиться тут было неудобно, а иногда и болезненно, поэтому заново проделывать всю процедуру ему не хотелось. Однако в отчете значилась лишь «неисправность высокомера».

Почерк был неуклюжим и закругленным, как у ребенка, но орфографической ошибке Торранс не удивился. Пилоты зачастую заполняли эти отчеты в спешке, иногда даже на ходу, пока самолет выруливал на запасной аэродром.

Майк уже хотел встать, чтобы продолжить техосмотр, и тут заметил какой-то плоский цветной прямоугольник под креслом пилота. Он потянулся, вытащил предмет и поднялся на ноги.

Это был бумажник, но изготовленный из плотной ткани, а не из кожи. Судя по всему, там лежали какие-то бумаги: от нажатия там что-то зашуршало. А еще несколько монеток. Таких застежек Торрансу не доводилось видеть: два кожаных шнурка несколько раз обернули вокруг бумажника и связали узлом. Это явно была личная вещь, наверняка очень дорогая для владельца, и, стоя в холодной кабине с бумажником в руке, Майк неожиданно почувствовал себя виноватым, словно украл его.

Торранс знал правила: обо всех личных вещах, найденных в самолете, следовало немедленно доложить. Он поискал глазами дежурного сержанта, но не нашел. Все остальные вокруг сосредоточенно работали.

Майк решил вернуть бумажник сразу после дежурства, сунул его в нагрудный карман, застегнул и продолжил техосмотр.

Вскоре он забыл о находке и вспомнил о ней только вечером, когда собирался идти в столовую на ужин, но, нащупав в кармане прямоугольный предмет, пропустил сослуживцев вперед. Оставшись в одиночестве, он впервые внимательно осмотрел бумажник.

Тот переливался разными цветами: ярко-желтые и оранжевые круги, зеленые полосы вокруг них, ярко-красные стежки по бокам. Что-то в сочетании этих цветов вызвало у Торранса приступ ностальгии, тоску по прошлой жизни, которая вроде не так давно была, но казалась недостижимо далекой: долгие дни в детстве, игрушки, воспоминания о саде, полном цветов, о доме, где он жил с родителями и сестренкой. Сейчас он оказался в выцветшем мире серости. Великобритания во время войны превратилась в страну неосвещенных улиц, заколоченных окон, неработающих вывесок. На базе все носили полинявшие голубые спецовки и куртки, бежевые или серые рубашки, серые пуловеры и темно-синие фуражки. Самолеты были черного или темно-коричневого цвета. На поле росла трава, но ее покрывали пятна и прожилки грязи. Взлетно-посадочные полосы – длинные тусклые полосы из бетона. На небе, казалось, постоянно висели тучи. Торранс жил и спал в сборном бараке типа «Ниссен» из голых металлических листов, ангары ради маскировки красили темным, а главные корпуса или оставляли просто кирпичными, или тоже покрывали зелено-коричневой краской.

Чувство острой и неожиданной тоски охватило Торранса, когда он сидел на своей койке, разглядывая цветной кошелек. Это было осознание безвозвратной утраты чего-то абстрактного и почти забытого, ощущение, каким ужасным стало все для него и для всей страны, нежеланным напоминанием, что мрачную ежедневную серость войны нужно вынести и попытаться выжить.

На пару минут Майк Торранс впал в оцепенение. Ему всего двадцать один, а жизнь, которую он надеялся обрести, куда-то ускользала. Он крутил в руках твердый упругий предмет, снова ощущая жесткость бумаги внутри и округлую тяжесть монет. Майк потянул за кожаный шнур, развязал шнурки, и бумажник открылся. В глубине души Торранс пришел в ужас от того, что творил – вторгался в чье-то личное пространство, – однако казалось, что если он сможет найти владельца, то сумеет отдать находку напрямую, без кучи предписаний ВВС.

Он аккуратно запустил в бумажник два пальца, намеренно стараясь не всматриваться, что там внутри, и нащупал две маленькие плотные карточки, видимо, фотографии, взглянул на них, увидел размытое черно-белое пятно с глянцевой поверхностью и не стал изучать предмет дальше. Под снимками лежали монетки, их оказалось около пяти, но Торранс не знал, много ли это. Вряд ли. В армии с деньгами было плохо.

Помимо них нашлись листки бумаги или куски тонкого картона, некоторые сложенные. Он поморщился из-за того, что предстояло дальше рыться в чужом кошельке, но все же нужно было установить имя владельца.

Затем Торранс заметил небольшое отделение, закрытое на молнию. Внутри лежал кусочек белого картона. Он подумал, что это какая-то членская карточка или талон на питание, однако ошибся. На ней виднелась эмблема, отпечатанная темно-синими чернилами, в форме двух стилизованных крыльев. Нечто подобное, правда не совсем такое, красовалось на груди пилотов эскадрильи. Между крыльями виднелись буквы ВТС, причем «В» и «С» угнездились под верхней чертой буквы «Т».

Торранс тут же опознал эмблему: эта аббревиатура расшифровывалась как «Вспомогательная транспортная служба», так называлась гражданская организация, пилоты, служившие в ней, перегоняли самолеты с заводов на авиабазы. Кто-то из техников пошутил, что можно расшифровать и как «Вышедшие в тираж старики», потому что многие из пилотов были ветеранами Первой мировой и некоторые даже получили на ней увечья. Торранс слышал истории, когда самолеты перегоняли летчики без ноги, или руки, или глаза. По слухам, среди пилотов даже были женщины. Многие из добровольцев бежали в Британию, когда началась война, и едва говорили по-английски.

У пилотов ВТС была неоднозначная репутация, поскольку боевые летчики весьма скептично относились к тому, что гражданские садились за штурвал военных самолетов. Однако четырехмоторные «Ланкастеры», которые обычно обслуживались экипажем из семи человек, пилоты ВТС перегоняли в одиночку, иногда без помощи радио или карт. Тем самым они заслужили уважение вне зависимости от их происхождения. Наземные службы с ними редко контактировали. По прибытии самолеты заезжали на специальную площадку в дальнем конце летного поля, а потом пилот покидал авиабазу на каком-то другом транспорте. Позднее новую машину к месту предполетной подготовки буксировал трактор.

Под печатью стояло имя «авиационный штурман К. Рошка, ВТС», а дальше шел адрес штаб-квартиры ВТС в Лондоне. В самом низу значился номер на телефонной станции в Хамбл. Буквы были те же, что Торранс видел в акте: четкие, круглые, почти детские.

Он перестал размышлять, что предпринять, а решил действовать немедленно, взял один из велосипедов, стоявших у стены на улице, и быстро поехал через летное поле к войсковой лавке, расположенной в административной части базы. Там у главного входа была телефонная будка.

Стемнело, шел сильный дождь, и холодные капли резали глаза, охлаждая лицо и руки.

Раньше Торрансу никогда не доводилось совершать междугородних звонков, поэтому он спросил телефонистку, как это делается. Та, видимо, привыкла отвечать на вопросы молодых военных, служивших в этом регионе, и объяснила, сколько это будет стоить, попросив заранее подготовить деньги. Она добавила, что он не сможет говорить без доплаты более трех минут.

Майк отправился в бар при воинской лавке, где купил полпинты пива, отчасти для того, чтобы набраться смелости, но кроме того ему нужны были дополнительные монетки. Он расплатился единственной имевшейся у него десятишиллинговой банкнотой, которую хранил до следующей увольнительной, потом аккуратно отсчитал нужную сумму. Звонок стоил немалую часть от еженедельного жалованья, которое платили Торрансу в ВВС.

4

– Когда вам ответят, нажмите клавишу «А», чтобы вас услышали.

Торранс пробормотал телефонистке слова благодарности. Он почти не слышал гудков на том конце провода. Потом что-то щелкнуло, и раздался женский голос:

– Алло?

Майк нажал клавишу и услышал, как монеты со звоном проваливаются внутрь.

– Алло! – сказал он чуть громче, чем надо.

– Хамбл, 423. Кому вы звоните?

– Мне нужен авиационный штурман по фамилии Рошка! – ответил он, предположив, что фамилия произносится так. К. Рошка. – Это срочно!

– А кто вы и что вам нужно? – Женщина говорила с акцентом и сильно тянула «о» в словах «кто» и «что».

– Это Майк То… то есть рядовой авиации Майк Торранс, приписанный к 148-й эскадрилье ВВС в Тилби-Мур. Мне срочно нужно поговорить с мистером Рошкой.

– Можете поговорить со мной. Что случилось?

– Ну… мистер Рошка оставил бумажник в «Ланкастере», который доставлял на наше летное поле. Я нашел.

– У вас мой кошелек?! – Повисла пауза, которую он не знал чем заполнить, а потом женщина воскликнула: – Господи! Вы нашли его?

– Бумажник принадлежит пилоту, – сказал Торранс, смутившись. – Пилоту ВТС. Он в надежном месте. Я за ним присматриваю.

– Я должна получить обратно его! Обыскалась! А вы кто?

– Я же назвал вам свое имя.

– Повторите еще раз. Вы из ВВС?

Ее настойчивый голос и странный акцент лишь сильнее сбили его с толку. Он ожидал от звонка немного иного. Торранс повторил свое имя, потом номер эскадрильи и расположение летного поля. Он понятия не имел, сколько времени потратил, но казалось, что три минуты – это пугающе мало. Теперь он жалел, что не нашел дежурного сержанта и не отдал ему находку, но уже было слишком поздно.

– А мистер Рошка на месте? Могу я поговорить с ним? – пробубнил Торранс, понимая, что звучит глупо, но звонок полностью его запутал. Пальцы свободной руки сжались в кулак.

– Так я и есть Рошка. – Она произнесла «ш» почти как «ж». – Мой это кошелек.

– Вы летчица?

– Да. Я должна получить кошелек как можно быстрее. Как найти вас?

– Я думал отправить его по почте, если вы дадите мне адрес или скажете, к какому летному полю приписаны…

– Нет, он так потеряется. Или украдет кто-то. Я не могу рисковать. На каком летном поле, вы сказали?

– Тилби-Мур. В Линкольншире.

– Я была там. Вчера. Перегоняла в Тилби «Ланкастер».

– Точно. Я нашел бумажник в кабине.

– Спасибо, спасибо! Господи, не знаю, как вас благодарить! – Он слышал, как женщина сделала глубокий вдох. – Я прилечу в Тилби скоро. Как мы встретимся?

– Я работаю в звене А. Техсектор.

– Вы не пилот?

– Нет, я механик.

В трубке раздалось три раза «пи-и-и-ип», перекрывая их голоса, затем вклинилась телефонистка:

– Ваше время вышло. Хотите внести еще деньги?

– Нет! – громко сказал он, а потом крикнул женщине по фамилии Рошка: – Буду ждать вас!

Но в ответ последовало молчание.

Торранс повесил трубку. Он стоял в мрачном полумраке телефонной будки, а снаружи дождь безжалостно лупил по бетонной дорожке. Какой-то парень неподалеку ждал, когда телефон освободится, а пока укрывался под водоотводом здания. Над аппаратом на металлической панели были нацарапаны или записаны номера, там же висели напечатанные инструкции на случай экстренных вызовов. Будка пропахла застарелым табачным дымом, нестираной одеждой и еще чем-то – смутным, но знакомым запахом, постоянно витавшим на базе ВВС военного времени. Торранс слышал гул голосов в войсковой лавке, доносившийся через затемненное окно. Он постоял еще несколько минут, чувствуя холод и держа в руке плоский кошелек.

– Поторопись, дружище! – крикнул парень снаружи.

Торранс попытался выглядеть виноватым, когда вышел из кабинки под дождь, и заторопился по короткой тропинке за зданием. Он вошел внутрь, не устояв перед шумом голосов и звуками пианино. На входе еще раз взглянул на бумажник, торчавший из нагрудного кармана, снова испытав радость при виде ярких цветов. У него голова закружилась от волнения.

5

Четыре ночи спустя 148-я эскадрилья потеряла еще два «Ланкастера» в ходе налета на немецкий Эссен. Оба разбились, об этом сообщил очевидец из другого самолета. Среди экипажей были люди, которых Торранс частенько видел на базе, а парочку даже знал по имени. Он молча скорбел с остальными, продолжая свою работу.

Неделю спустя немецкий «Юнкерс Ju-88», ночной бомбардировщик, подбил «Г-Генри», на котором лейтенант авиации Уилл Сьюард и его экипаж возвращались в Тилби-Мур после очередного «озеленения». «Ланк» уже заходил на взлетно-посадочную полосу, еще бы полминуты – и коснулся земли, и тут противник открыл огонь. Свидетели сказали, что хотя в самолете загорелись остатки топлива, пилоту удалось удержать самолет в горизонтальном положении и не дать ему упасть. Тут же последовал взрыв. Изуродованная машина вылетела за пределы полосы и рухнула на поля под холмами. Все семеро членов экипажа погибли.

На следующее утро Торранс вызвался присоединиться к поисковой группе, чтобы отправиться на место крушения и попробовать собрать личные вещи умерших. Огонь уже потушили, тела извлекли и унесли, однако останки упавшего самолета лежали грудой примерно там, где он рухнул. Одно из крыльев сломалось от удара и сложилось, накрыв смятый фюзеляж. Хвостовой стабилизатор отвалился и болтался. Если смотреть сверху, откуда они ехали по хребту на автомобиле, то казалось, подбитый самолет лежит в центре поля в почти идеальном треугольнике из почерневших обломков. Поисковый отряд из шести человек закончил свою жуткую работу меньше чем за час, и все вернулись к обычным обязанностям.

Спустя три ночи они потеряли еще один «Ланкастер», отправившийся бомбить Крефельд в Рурском регионе. Ничто не могло притупить чувство горечи людей в эскадрилье, с подобными потрясениями им приходилось справляться постоянно, но из-за обилия работы времени на размышления просто не оставалось. Смерть стала частью нормальной жизни. Майк Торранс ничем не отличался от других, утрата каждого товарища была для него настоящей трагедией, но после того телефонного звонка к скорби помимо его воли примешалось новое чувство. Каждый потерянный «Ланкастер» означал, что на его место встанет новый, а это в свою очередь обещало встречу с хозяйкой бумажника.

Со временем разбившиеся самолеты заменили. Однако, когда приземлились новые «Ланки», за штурвалами которых сидели пилоты ВТС, то они как обычно вырулили на дальнюю площадку. Торранса никто не искал. Бумажник по-прежнему хранился у него, спрятанный в самое надежное место в бараке, где личного пространства практически не было. Когда Майк работал, то клал кошелек в нагрудный карман кителя и застегивал пуговицу.

Настала его очередь отправиться в увольнительную на неделю, и Майк поехал к родителям в Гастингс на побережье в восточном Суссексе. Визит напомнил ему, что война не ограничивается только солдатами: его родной город регулярно становился жертвой авианалетов люфтваффе, и родители серьезно рисковали. Два дома всего в сотне ярдов от них уже разбомбили. Отец работал по несколько ночей в неделю на фабрике, производившей двигатели для патрульных катеров. Как-то утром мать сказала ему, как сильно боится и какой одинокой себя чувствует, когда рядом никого нет. Элли, сестру Майка, эвакуировали со школой в Уилтшир, но она уже заканчивала учебу и скоро должна была вернуться. Теперь мать разрывалась от нерешительности, она одновременно хотела и видеть дочь, и чтобы та держалась подальше от опасности.

Поездка домой подарила Майку период спокойствия. Он работал в саду, где играл в детстве, выпалывал сорняки, чтобы зацвели цветы. За этими хлопотами у него нашлось время подумать о том, что дальше делать с бумажником. Он поступил неблагоразумно, пусть и из самых лучших побуждений. Кроме того, он понимал, что хозяйка бумажника очень хотела его вернуть. Перед ним стояла настоящая дилемма, но к концу увольнительной Торранс решил, что лучше всего будет передать находку куда следует.

Началось неспешное путешествие обратно на авиабазу в Линкольншире. Целый день Торранс пересекал Англию, борясь с тяжелым вещмешком, и неизменно попадал на самые медленные поезда, которые останавливались на каждом полустанке. Он втискивался в забитые купе, почти ничего не ел и не пил в дороге, кроме того, что мог купить во время коротких стоянок. Как обычно, из увольнительной он возвращался на базу с болью в плечах и руках, голодный, с пересохшим горлом и стертыми ногами.

В этот раз, когда он вошел в прокуренный барак, его встретил веселый гомон:

– А вот и он!

– Эх ты, приборщик!

– Ну ты вляпался, Ударник!

– Что случилось? – сдержанно поинтересовался он, когда гул голосов стих, понимая, как легко нарушить какие-то простые правила ВВС вдали от базы.

– Тебя только что искал шеф, – ответил Джейк, парень, который спал на койке над ним. Шефом называли старшего сержанта Уинслоу, который командовал техсектором. Он никогда не разыскивал никого из парней, если только они не набедокурили.

– Он объяснил, в чем дело?

– Ты должен явиться к нему до восьми часов, а если не вернешься к этому времени, то первым делом с утра.

Дело было уже к восьми. Торранс бросил вещмешок на койку, затем одолжил велик и помчался в столовую для сержантов. Уинслоу играл в дартс и заставил Торранса ждать, пока партия не закончится. Командир выиграл, что на короткий миг показалось Майку добрым знаком.

– Рядовой авиации Торранс, – сказал сержант, – вы освобождены от работы завтра до восемнадцати ноль-ноль.

– Что я натворил, сэр?

– Ничего, насколько я знаю. Вам велено явиться на распределительную площадку № 11 завтра до девяти ноль-ноль. Знаете, где это?

– Так точно.

На самом деле он не знал, но не собирался сообщать об этом. Спросит кого-то из ребят или сам как-то найдет.

– Можете объяснить, в чем дело?

– Понятия не имею. Приказ от авиационной группы. Переданный лично начальником авиабазы. Делайте, что сказано, и потом возвращайтесь к обычным обязанностям. Все ясно?

– Так точно, сержант.

– Идите! Пошевеливайтесь!

Торранс побрел в столовую, надеясь раздобыть себе что-то поесть, прежде чем вернется в барак.

6

Утро выдалось ясным. Теплый солнечный свет разливался по взлетно-посадочным полосам. Торранс уже преодолел половину поля, следуя чьим-то невнятным инструкциям, и тут до него дошло, что именно на эту распределительную площадку пилоты ВТС ставили на стоянку новые самолеты. Смотреть здесь особо было не на что: несколько кирпичных одноэтажек знакомого облика с плоскими крышами, квадратными окнами и парой дверей. Перед одним из ангаров стоял двухмоторный «Авро Энсон».

Торранс прислонил велосипед к задней стене здания, а сам вышел на площадку. Встал рядом с машиной, с профессиональным автоматизмом улавливая запахи и звуки этой «рабочей лошадки». Двигатели шумели, остывая. Дверь в кабину был потертой во многих местах, уж слишком много человек постоянно садились в самолет и выходили из него. А солнечные лучи, падая на плексигласовый фонарь кабины, высвечивали множество мелких царапин, свидетельства сотни часов летного времени. В это яркое, теплое утро ранний туман рассеялся, и на небе не было ни облачка. Откуда-то с другой стороны аэродрома доносился знакомый рокот, проверяли двигатели «Ланкастера». Торранс с легкостью представил себе, как работают техники: кожух мотора открыт, дверцы бомбового отсека свисают вниз, кругом стоят лестницы и тележки для инструментов.

Он заметил машину, которая с умеренной скоростью двигалась по периметру поля, приближаясь к площадке, где стоял Майк. Ветер сменил направление, и звук от двигателей «Ланков» стал громче и чище, разносясь повсюду. Поскольку Торранс покинул привычную рабочую зону, его чувства обострились. Он ощущал запах скошенной травы и полевых цветов. За зданиями тянулась живая изгородь, похожая на дымку из белых и желтых соцветий, эту часть авиабазы Майк практически не знал. Казалось, там, за границей летного поля, уже была обычная сельская местность, где никто не знал о войне, и это чувство с силой обрушилось на Торранса, став очередным напоминанием о прошлом, неопределенным, но действенным.

Автомобиль развернулся и остановился перед ангаром. За рулем сидела девица из женской вспомогательной службы ВВС, а с пассажирского сиденья сзади вылезла молодая женщина в элегантной темно-синей униформе. Она надела фуражку и пошла к Торрансу. Машина почти тут же тронулась, развернулась, снова выехала на дорогу и умчалась прочь, набирая скорость.

Майк думал, что женщина собирается отдать честь или ждет этого от него, таков был привычный ритуал жизни в ВВС, но она вдруг остановилась как вкопанная, действуя совершенно не по уставу. Казалось, ее приковала к месту его внешность, и она смотрела на Торранса, не отрывая глаз, улыбнулась, словно встретила давно знакомого человека. Затем выразительно присела, согнув колени, и вскинула вверх руки. Майк предположил, что она его узнала и вроде как ждала, что и он ее тоже признает. Незнакомка сорвала фуражку с головы, бросила на землю и поспешила к нему, словно готовясь обнять.

Но не обняла. Она что-то говорила, и из целого потока иностранных слов он уловил только первое, ну, или так ему показалось. Оно звучало как «Томас!» или, возможно, «Торранс!».

Девушка встала перед ним, положив Майку руки на плечи, и лучезарно улыбаясь, приподняла лицо, словно бы для поцелуя. Торранс замер от смущения, не сопротивляясь и не отшатываясь, однако поведение незнакомки его поразило.

Время застыло. Лишь через пару секунд она убрала руки, сделала шаг назад и отвернулась, а потом спросила по-английски:

– Вы Майк Торранс?

– Да.

– А я Кристина Рошка. Очень мне неловко. Я приехала встретить вас, но как только увидела, то решила, что чудо случилось. Приняла вас за другого. Вы на него так похожи…

– Я слышал, как вы произнесли «Томас».

– Томаш. – Долгое «о» и шипящий согласный на конце придали имени иностранное звучание. – Это имя «Томас», но по-польски. Я была удивлена, когда вас увидела. Надеюсь, вы не подумали, что я… – Она отошла назад, наклонилась, чтобы поднять фуражку, и отряхнула ее ребром ладони. – Понимаете, один мой знакомый… он все еще в Польше… мой хороший друг, близкий. Его зовут Томаш. Вы с ним очень похожи. Даже удивительно! Волосы, глаза! Я поверить не могла, когда вас увидела. Простите, мне не стоит всего этого говорить. Вы, наверное, удивились. – Она протянула руку. – Я прилетела за своим кошельком, вы мне звонили. Он все еще у вас?

– Вы про бумажник? Разумеется. – Он повозился с застежкой нагрудного кармана, нащупал заветную вещицу и передал ей. Яркие цвета заискрились на солнце. Он представлял себе момент передачи, грезил о нем почти пять недель, а теперь все было кончено.

Девушка забрала бумажник и на миг прижала его к груди.

– Еще раз спасибо! Не знаю, что бы я делала, если бы действительно потеряла его.

Она развязала кожаные шнурки, ее лицо светилось от нетерпения. Открыв кошелек, она тут же сунула внутрь руку и достала две маленькие фотографии, до которых Торранс дотрагивался кончиками пальцев, но никогда по-настоящему не рассматривал. Девушка быстро глянула на обе, а потом протянула одну Майку.

– Это Томаш. Видите, как вы похожи?! Словно братья, причем близнецы!

Он осторожно взял хрупкий квадратик и уставился на снимок. Видимо, портрет вырезали из какой-то большой фотографии, поскольку, помимо головы и плеч молодого парня, на снимке были видны фрагменты лиц других мужчин, стоявших вокруг: его сняли в спортивной команде, среди компании друзей или даже в эскадрилье типа той, к какой принадлежал сам Торранс. Через один угол проходила диагональная складка. Снимок был не в фокусе, но Майк увидел, что у молодого человека открытое симпатичное лицо с высокими скулами, вытянутый лоб и кудрявые волосы, темно-русые или черные. Такого уж большого сходства он не заметил, разве что они с Томашем были примерно того же возраста, роста, а прическа незнакомца слегка напоминала темную и спутанную шевелюру Торранса.

– Видите?

– Ну да. – Он протянул фотографию обратно. Девушка мельком снова на нее взглянула и сунула в бумажник. – Я так понимаю, он…

– Он Томаш, мой жених. Мы планировали пожениться четыре года назад, но возникли проблемы. Я могла бы объяснить, будь у нас побольше времени. Мы с Томашем долго встречались и пытались уехать из Кракова, где оба жили, наконец все вроде как срослось, но тут нацисты… – Она внезапно осеклась. – Вряд ли вы хотите это выслушивать.

– Хочу, – ответил Торранс, поскольку осознал, что теперь, когда он вернул ей кошелек, у него не оставалось больше предлога или повода задержаться здесь и поговорить. Она вскоре улетит. А он не хотел, чтобы она улетала. Не важно, что девушка собиралась рассказать о своем женихе, Торранс просто хотел побыть с ней. Он пытался осмотреть ее так, чтобы не сочла его невежливым, однако Майк быстро понял, что не может отвести от нее глаз. На ум не приходила ни одна из его знакомых девушек, столь же интересная и столь же потрясающе привлекательная. Кристина казалась ему убийственно прекрасной в темно-синей форме, выглядевшей элегантнее и ярче, чем стандартная серо-голубая форма ВВС, к которой он привык. На левой стороне груди над карманом была вышита двукрылая эмблема ВТС.

Пока они говорили, вдалеке продолжали реветь моторы «Ланкастера», знакомый аккомпанемент рутинной работы в зоне вылетов, но теперь шум вдруг неожиданно замолк. Они с Кристиной стояли рядом с «Энсоном», и оба положили руки на передний край крыла.

– Вы любите летать? – спросила она.

– Разумеется, да! Но мне не разрешено, только…

– Я летаю на этом «Энсоне» целыми днями. Хотите отправиться в полет со мной? Я хочу показать, как я вам благодарна, как много для меня значит, что вы нашли мой кошелек. Нам не нужно разрешение. Я обо всем позаботилась.

7

Они пролетели всю страну и приземлились на взлетно-посадочной полосе, расположенной, по словам Кристины, на запасном аэродроме, которым пользовались только в случае аварийных ситуаций в ночное время или отклонения от курса из-за плохой погоды. Она рассказала, что узнала об этом месте, когда пришлось садиться из-за густого тумана над пунктом назначения. Оно находилось где-то в низине между Шропширом и гористыми районами Уэльса.

Кристина заставила Торранса сесть в кабину на место второго пилота по правому борту. На «Ланкастере» здесь сидел бы бортинженер, и оно считалось самым почетным. Торранс считал тесной кабину «Ланков», но «Энсон» оказался вдвое меньше. Когда Майк втиснулся на твердое металлическое сиденье, то соприкоснулся плечом с Кристиной. Та вроде как не возражала. Она надела летный шлем, а потом выдала ему пару темных бакелитовых наушников, чтобы они могли общаться во время полета. В них ее голос показался ему таким близким, почти интимным, но на самом деле звучал словно рассеянно, приобретя металлические, почти механические нотки. Когда он ответил на какую-то ее реплику, то Кристина дернулась.

– Не надо кричать! – сказала она, по-дружески ткнув его локтем в бок.

Он откинулся и попытался расслабиться, решив насладиться полетом. Сначала думал, что они собираются сделать пару кругов над летным полем, что-то типа пробного вылета, в который летчики иногда брали механиков в качестве одолжения, но вскоре стало ясно, что у Кристины другие планы. Быстро завершив предполетную подготовку и переговорив с одним из диспетчеров, Кристина вырулила в конец запасной полосы, а потом без задержек открыла дроссельные заслонки. Самолет с ревом покатился по бетону. Они, казалось, поднялись в воздух буквально за считаные секунды. Кристина сделала резкий разворот и направила самолет на запад.

– Вы уверены, что стоит это делать? – он внезапно занервничал из-за того, что может произойти, если кто-то из сержантов в техотделе выяснит, где он побывал.

– Я же сказала, что не стоит беспокоиться. Самолет на сегодня мой.

– Но нельзя же просто так взять и одолжить самолет ВВС по своему желанию.

– Иногда можно. Потом расскажу как.

Она выровняла машину на небольшой высоте. Торранс с легкостью различал дома, поля, дороги и леса. Сначала он был настолько увлечен самим полетом, что с трудом воспринимал увиденное. Он чувствовал себя зачарованным движением, ощущением высоты, маслянистым запахом в кабине, шумом и вибрацией. Как только они поднялись в воздух, внутри стало значительно холоднее, но солнце слепило через стекло. Когда Торранс спросил, на какой они высоте, она указала на панель перед ними. Разумеется, Майк чинил или настраивал высотомер много раз, но ему не пришло в голову взглянуть на него в полете. Сейчас тот показывал чуть более двух тысяч футов.

«Энсон» считался медленным самолетом, но они летели меньше часа. У Кристины не было при себе карт, и она выбирала направление, постоянно поглядывая на землю. Рассказала, что все пилоты ВТС учились запоминать ориентиры на местности: каналы, реки и железнодорожные пути, и теперь в голове у нее вся карта Англии. Время от времени она говорила по радиосвязи, получая разрешение переместиться из одного сектора управления в другой, зачитывая серии кодов, нацарапанные в тетрадке, открытой на нужной странице и привязанной к правой ноге повыше колена. Тот же размашистый почерк, который Майк уже видел раньше. То, как она небрежно одергивала юбку или пододвигала ногу к нему, чтобы он прочел коды, будоражило Торранса.

Слишком скоро она сообщила по громкой связи, что летное поле, куда она держит курс, уже в поле зрения. Кристина показала налево, но Торранс со своего места не видел землю впереди. Она отпустила газ, из-за чего самолет, казалось, притормозил прямо в воздухе, а потом заложила крутой вираж. Темно-синее небо с рассеянной горсткой белоснежных кучевых облаков кружилось вокруг самолета. От резкого наклона при взгляде на землю казалось, что тот вот-вот перевернется. Торранса охватили одновременно ужас и восторг, когда он почувствовал нечто среднее между парением и кувырком. Теперь настал его черед прижаться к Кристине, но она, кажется, не возражала. Вскоре она выровняла самолет, и Торранс увидел длинную ленту пожелтевшей травы, скошенной под корень из-за посадочной полосы на летном поле впереди.

Самолет приземлился, подпрыгивая и покачиваясь на траве. Кристина была спокойной и деловитой, пока выруливала по неровной земле. Когда самолет потряхивало из стороны в сторону, плечо и рука Майка бились о руку и плечо девушки.

8

Затем последовали формальности. Одинокий дежурный уорент-офицер [32] сидел в крытом фургоне, припаркованном у кромки поля. Он взял у Кристины допуск в зону аэропорта. Что-то в документе заставило его вздрогнуть от удивления, и он тут же принялся обращаться к Кристине «мэм» [33]. Они без проблем получили разрешение на обратный полет, которое дежурный заполнил в явной спешке, а потом поинтересовался, подать ли машину и будет ли она обедать. Женщина вежливо отвергла оба предложения, и уорент-офицер явно расстроился. Она спросила, будут ли использовать эту взлетную полосу для аварийных посадок сегодня вечером, и дежурный подтвердил.

– Мэм, мне нужно убедиться, что ваш «Энсон» покинул взлетную полосу до темноты.

– Разумеется, – пообещала она.

– Требуется дозаправка?

– Нет, благодарю вас.

У Торранса звенело в ушах от бесконечного рокота двигателей, проникавшего внутрь кабины. Он вслед за Кристиной двинулся по тропинке за фургоном уорент-офицера, вышел за деревянные ворота, и они оказались на узком проселке. Кристина несла на плече холщовую сумку. Дорога тянулась вдоль кромки маленького летного поля, но вскоре они словно бы оказались в другом мире: высокие изгороди по обеим сторонам, тишина разливалась кругом. Дымка легких ароматов разносилась по воздуху. Солнце палило, и Торранс расстегнул китель.

– А вы не любопытны, да? – спросила Кристина.

– Что вы имеете в виду?

– О, вы задали вопрос! Я уж думала, этого никогда не случится! Но другие вопросы вы не задали.

– Я не хочу. То есть мне нечего спросить.

– Очень даже есть. Вы хотите спросить, почему я взяла вас в полет и куда мы сейчас направляемся. Вы хотите знать, что я, полька, делаю в Англии. И больше всего вам хочется выяснить, как мне удалось одолжить у ВВС самолет и летать, где мне нравится, целый день. Разве не так?

– Я размышлял, нужно ли и мне обращаться к вам «мэм».

Она засмеялась:

– Нет уж, пожалуйста, называйте меня Кристиной. Я не старший офицер и даже не служу в ВВС. А вас, Майк Торранс, я хотела бы называть по имени. Нормально? Майк?

– Майк, или Майкл. Но с тех пор, как я попал в ВВС, меня все зовут Ударником.

– Ударником?

– Ну, Ударник Торранс. – Она выглядела озадаченной, поэтому Майк добавил: – Это прозвище. «Торранс» звучит как «таран». Таран – удар.

– Не, не понимаю. Я буду звать вас Майклом. – Она произнесла его имя как «Михал».

– Так почему же уорент-офицер обращался к вам «мэм»?

– Я показала ему бумаги, а он увидел, чья на них подпись. – Она достала из кармана кителя бумаги. – Узнаете имя?

Документы были отпечатаны на машинке. Внизу красовался огромный оттиск резиновой печати, сообщавший, что допуск выдала штаб-квартира командования бомбардировочной авиацией в Хай-Уикоме. Подпись выглядела как неразборчивые каракули, но под ней была напечатана расшифровка: ВМА дост. Т. Л. Э. Реардон (бар.). Торранс уставился на имя, понимая, что знает его, но в тот момент, бредя по залитой солнцем дорожке рядом с этой потрясающей молодой женщиной, просто не мог осмыслить весь смысл этого факта.

– Вице-маршал авиации Реардон, – подсказала она. – Это поможет в опознании?

– Реардон! Он же заместитель командующего Харриса [34]! – воскликнул Торранс. – Как, ради всего святого, вы уговорили Реардона подписать это?!

Она снова расхохоталась, но Торрансу показалось, что Кристина хотела его удивить, а вовсе не выставить на посмешище.

– Его зовут Тимоти, я его знаю как Тима. У меня есть соседка, Лисбет. Она тоже служит в ВТС. Мы живем под одной крышей в Хамбле. Там базируется паромный парк неподалеку от одного из авиационных заводов. Мне запрещено говорить, что за самолеты там производят, но именно поэтому мы там обитаем. Фамилия моей соседки Реардон, Лисбет Реардон… ее отец – вице-маршал. Иногда она берет меня с собой на выходные, как-то раз дома оказался и маршал, мы играли в карты, пили джин и виски, маршал меня поддразнивал, даже однажды заставил спеть для него, а еще он постоянно рассказывает длинные истории о полетах во время предыдущей войны.

– Вы знаете Реардона? – Торранса ошеломило это известие.

– Да, мы знакомы. Поэтому иногда, не то чтобы часто, я могу попросить отца Лисбет оказать мне огромную услугу. И сегодня я попросила одолжить один из его учебно-тренировочных самолетов на пару часиков. Я не сказала зачем, а он не спрашивал. И вот я здесь, и поскольку вернуть самолет в Хамбл мне нужно к девятнадцати ноль-ноль, то я могу летать куда вздумается и брать с собой, кого захочу.

– Можно я сниму китель? – спросил Торранс. – Мне ужасно жарко.

– Конечно, Майкл. Если и я сниму свой.

9

Вскоре они подошли к поселку, миновали ряд домиков с террасами и маленьких лавочек, потом оказались на дороге пошире, Кристина провела его через крытый проход на церковный погост. Торранс заметил местный паб и хотел выпить пива, но девушка сказала, что не притрагивается к алкоголю, когда нужно лететь. Церковный двор был тенистым, с яркими пятнами солнечного света, пробивавшегося через кроны деревьев. Старые надгробные камни поросли кустами и сорняками. Птицы пели, порхали насекомые. И ни души кругом.

– Я нашла это место прошлым летом, – сказала Кристина. – При первой возможности прилетаю сюда, но не часто. Мне здесь нравится, потому что тут так красиво, и это место напоминает мне о холмах рядом с Краковом, какими я запомнила их в детстве и юности. Мне нравилось гулять там одной, а потом я иногда ходила туда с Томашем.

– Вы сказали, что Томаш все еще в Польше? – спросил Торранс. Он ощущал укол ревности всякий раз, когда Кристина упоминала о нем.

– Я скоро расскажу вам о Томаше, но для начала нам нужно поесть. Я не завтракала. Я кое-что привезла с собой, можем поесть вместе. Вы ведь тоже голодны?

Они прошли к дальнему краю церковного погоста, к маленькой площадке между тремя старинными надгробиями, с которых под действием времени и стихии уже давно стерлись выгравированные имена и эпитафии. Здесь спиной к серым стенам и шпилю церкви стояла низкая скамейка. На поле вдалеке паслись коровы. Торранс стоял рядом, а Кристина присела на лавочку и вытащила из холщовой сумки бутылку и два или три пакета.

– Вы любите сыр? А яйца вкрутую? Я захватила для нас истинно английские сэндвичи.

Вдобавок она достала стеклянную банку с маринованными огурцами, каких Торрансу никогда не доводилось ни видеть, ни пробовать.

Они сидели бок о бок и молча ели, а потом по очереди пили из бутылки, в которой оказался лимонад. Теперь, когда полет закончился, и он сидел наедине с девушкой на тихом церковном погосте, Торранс чувствовал, что лишился дара речи. Он не хотел больше слышать ничего о Томаше, своем новоявленном сопернике. О девушке он пока почти ничего не знал, познакомился с ней чуть больше часа назад, так откуда мысли про соперника? Майк остро чувствовал, что работа Кристины, перегонявшей боевые самолеты по всей стране, куда интереснее и отважнее, чем его скромный труд по настройке компасов, очистке приемников воздушного давления и замене поломавшихся приборов. Что он может рассказать о себе такого, что бы ее заинтересовало?

Кристина искоса поглядывала на него, пока ела. Один раз их глаза встретились, и девушка улыбнулась.

Она смяла бумажные мешки, которые принесла, и сунула обратно в сумку, а потом сказала:

– Вам не понять, что это для меня значило, Майкл. Я знаю, что вы не Томаш. Я понимаю, что, подумав так, ошиблась, но я была просто ошеломлена, увидев вас.

– А как давно вы не виделись?

– Уже четыре года прошло, с тридцать девятого. Вам сколько сейчас, двадцать два?

– Двадцать один.

– Томашу было примерно столько же, когда я в последний раз видела его. Вы выглядите точно таким, каким я его помню. Это даже жутковато. Но, разумеется, я не знаю, что случилось за эти четыре года. Он мог сильно измениться.

– А были какие-то вести?

– Нет, с тех пор как вторглись нацисты. Должна признаться вам. Сегодня… я хотела встретиться с вами только для того, чтобы получить свой кошелек обратно. Я собиралась взять вас в короткий полет, чтобы выразить благодарность, захватила с собой поесть, поскольку проголодаюсь, и в расчете на вас. Вот и все. Короткий полет вокруг вашего летного поля, парочка сэндвичей, может быть, небольшая прогулка и беседа. Очень по-британски, как мне нравится. Пока я не увидела вас, я даже не подозревала, что наша встреча произведет на меня такое впечатление. Я должна была вам это сказать.

10

Майкл Торранс пишет:

1953 год. Десять лет прошло после моей встречи с Кристиной Рошка. Вторая мировая война давно закончилась, прошлое кануло в Лету, все изменилось в мире, в моей жизни да и вообще в жизни людей. Я больше не тот желторотый юнец, каким был тогда. Но в тот теплый день в начале 1943 года Кристина поведала мне, как оказалась в Британии и стала пилотом ВТС. Разумеется, она рассказывала по-своему, с ее милым акцентом. Эту особенность я передать не смогу, но Кристина настолько вскружила мне голову, что все сказанное врезалось в сознание. Я не забыл ее историю. Разумеется, она не отличалась от многих судеб того времени: многие молодые люди встречались ненадолго во время войны, а потом расставались навеки, иногда при трагических обстоятельствах. Через некоторое время мне удалось сделать кое-какие записи, но в действительности ее рассказ по-прежнему был жив в моей памяти. Я помнил все, ну или так я считал. Я все собирался записать ее слова и наконец сделал это. Точно, как только мог. Я пытался писать так, как она говорила, хотя на самом деле ничего кроме версии, которую я запомнил, у меня нет.

Я все еще надеюсь, что однажды Кристина прочтет это и поймет, что в ее жизни во время войны было не одно трагическое расставание, а два.

11

Пилот

Я родилась на маленькой ферме в Краковском воеводстве, примерно в двадцати километрах к востоку от города. Кругом простирались поля, и неподалеку находилась деревенька под названием Победник. У меня было трое братьев и сестра. Моего отца звали Гвидон Рошка, а мать – Джоанна. Мы жили бедно, в детстве я часто голодала. Родители следили, чтобы я исправно посещала школу, и учеба мне очень нравилась.

Когда мне исполнилось одиннадцать, отцу удалось продать бóльшую часть своего стада одному знакомому, которого он знал как местного землевладельца. Ненадолго жизнь моих родителей кардинально изменилась, но для меня та сделка имела еще более важное значение. Оказалось, тот землевладелец – важный аристократ и законотворец, и во время переговоров он, должно быть, приметил меня. После продажи скота я, к своему ужасу, обнаружила, что заодно продали и меня, я должна была перебраться к нему в дом в качестве компаньонки для его ребенка. Можете представить, что я тогда чувствовала? Казалось, мои родители от меня отказались, бросили, потому что не любили. Я обманула все их ожидания. Мать плакала три дня напролет, а отец не разговаривал со мной. Позднее оказалось, что это вовсе не рабство, а лишь добровольное соглашение, и сделку можно расторгнуть в любой момент, а намерения всех взрослых были хорошими, хоть и ошибочными Но в то время я об этом не знала.

Вскоре меня отвезли в центр Кракова, где высадили неподалеку от Флорианских ворот у черного входа в старинный красивый особняк Старого города, частично выходивший на Рыночную площадь.

Ему предстояло стать моим постоянным местом жительства. Я была девочкой с бедной фермы, и богатство той семьи меня поразило и напугало: десятки слуг, пышно обставленный и роскошный дом. В тот же день началась новая страница в моем образовании и воспитании, и первым делом мне вдолбили в голову, что нужно быть очень осмотрительной и не рассказывать посторонним о жизни семьи. О предусмотрительности я и сейчас не забыла, но могу сказать, что Рафал Грудзинский, граф Ловичский, был одним из самых богатых и влиятельных людей в Кракове. Он владел большими сельскохозяйственными угодьями, а также несколькими промышленными компаниями в северной части Польши, а более я ничего не могу рассказать о нем. Понятия не имею, что случилось с ним и его супругой после того, как нацисты, а потом Советы вторглись в нашу страну.

Я получила хорошее образование, мне прививали учтивость и манеры того класса, к которому я присоединилась и в котором росла. В семье Грудзинских я жила с 1928 по 1939 год, выполняя роль, предопределенную мне в тот момент, когда меня отдали родители. Сначала я не совсем понимала, в чем она заключается, но потом узнала, что после рождения единственного сына Томаша пани графиня больше не могла иметь детей.

Меня забрали к Грудзинским в одиннадцатилетнем возрасте, а к шестнадцати годам я стала, как мне казалось, полноправным членом семьи. В глубине души я понимала, что я все еще лишь маленькая крестьянская девочка, но воспитание придало мне внешний лоск, нужный для столь влиятельной семьи, имевшей вес в обществе.

Граф был известным и увлеченным спортсменом: плавал, ездил верхом, стрелял, ходил под парусом, занимался альпинизмом. Всему этому он отдавался с жаром, принимая участие в любых соревнованиях, каких только можно. Польша по большей части бедная страна, а граф был богаче, чем я могла себе представить. В 1934 году, сразу после моего семнадцатого дня рождения, он заинтересовался авиацией, купил маленький и быстрый самолет, научился летать и через год уже принимал участие в соревнованиях на международном уровне в нескольких европейских странах: на юге Франции, вдоль Балтийского побережья Германии и Польши, в Австрии, Швеции и Эстонии. Сначала он просто исчезал из Кракова на пару недель, а потом возвращался либо ликующим, либо подавленным, но вскоре захотел, чтобы и члены семьи сопровождали его на подобных мероприятиях. Графиня не проявила ни малейшего интереса, а значит, мы с Томашем и свитой из слуг стали группой поддержки.

Стоит описать, как развивались наши отношения с Томашем. Сначала я находилась в полном восторге. Он был примерно того же возраста, всего на пару недель старше, но родился в обеспеченной семье. Потом он показался мне сложным в общении и высокомерным. Я думаю, это правда, что какое-то время мы искренне ненавидели друг друга.

Но в течение нескольких лет, примерно когда мы начали сопровождать графа на спортивных состязаниях, все изменилось. Я поймала себя на мысли, что счастлива только рядом с Томашем, а когда мы в разлуке, например в разных школах, то я тоскую по нему и придумываю сотню способов сбежать, чтобы быть с ним. Я без слов знала, что и он чувствует то же самое. Для нас обоих долгие путешествия на летные соревнования становились шансом побыть вместе несколько дней кряду.

Во время двух последних поездок – одна в Монте-Карло, а вторая на адриатическое побережье Италии – я практически ничего вокруг не замечала, настолько меня переполняла радость от того, что я рядом с Томашем. Оба раза это был жизнерадостный хаос лодок, толпы народу под палящим солнцем рядом с раздражающе шумными самолетами. Но потом мы поехали в эстонский Таллин, где воздушные гонки были частью более масштабного фестиваля парусного спорта и пилотирования. Несмотря на разгар лета, там оказалось прохладнее, не было таких толп, а людей полеты интересовали куда сильнее, чем итальянцев. Для меня же это означало, что первые полтора дня, пока граф занимался самолетом вместе с механиками, мы с Томашем могли провести кучу времени наедине.

А потом это случилось. Один из друзей графа, участвовавших в соревнованиях, спросил Томаша, не хочет ли тот полетать. Томаш согласился, забрался на свободное место сзади и отправился в полет вокруг порта и вдоль побережья. Затем настал мой черед.

Когда мы оторвались от земли, то уже через несколько секунд в моей жизни все изменилось.

Я захотела стать пилотом. Нет, я просто обязана была стать пилотом. Я упрашивала того человека полетать еще, но по какой-то причине не получилось. Пришлось довольствоваться тем, что я смотрела, как граф и его двадцать с лишним друзей и соперников проносились мимо над нами с бешеной, как нам казалось, скоростью. Томашу вроде как тоже захотелось научиться водить самолет, и во время долгих гонок мы жарко обсуждали, как можно организовать уроки.

Несколько недель спустя, когда мы все еще проходили обучение на летном поле неподалеку от Кракова, граф подарил Томашу маленький двухместный моноплан RWD-3 [35] с высоко расположенным крылом.

Через три недели я уже получила разрешение на одиночные полеты.

А еще через два месяца, в конце очередной недели углубленных занятий, Томаш признался мне, что не годится в пилоты, поскольку его укачивает в воздухе, тряска в самолете пугает, и всякий раз, берясь за штурвал, он буквально цепенеет от ужаса. Он был уверен, что никогда не сможет летать самостоятельно.

Но против моей страсти к небу Томаш не возражал и соглашался, что это моя стихия. С того дня с его благословения RWD-3 по сути стал моим самолетом, хотя я и никогда не летала никуда без Томаша, сидевшего позади меня.

Полеты стали нашей общей жизнью. В поместье графа, в нескольких километрах к северо-востоку от города, обустроили частную взлетно-посадочную полосу. Мы могли свободно летать так часто, как нам нравилось, и вовсю пользовались этой свободой. Сначала я испытывала чувство вины, вроде как я обскакала Томаша. Я не знала ни одной другой женщины-пилота, ни в Польше, ни где-то еще. Авиация была спортом для мужчин, профессия летчика считалась мужской прерогативой. Однажды я призналась Томашу в своих сомнениях, но он тотчас велел мне не глупить, добавил, что любит летать со мной, его теперь не укачивает и он больше не боится, так как для него наши совместные полеты – это возможность уединиться.

Я была влюблена в Томаша, но еще страстно хотела летать, буквально зациклилась на этом. С каждым разом эта страсть лишь нарастала.

Деньги часто оберегают богатых от опасностей истории, поэтому мы любили друг друга и порхали по небесам над Польшей, практически не замечая огромных и опасных политических перемен, происходивших в других европейских странах. Не то чтобы мы оставались слепы. Вскоре игнорировать эти перемены стало невозможно, поскольку расцвет фашизма и коммунизма в соседних странах беспокоил нас все больше.

Вопреки моим желаниям, хотя сам Томаш, по правде говоря, был не против, граф купил сыну место резервиста в польской армии, и тот начал службу в познаньском уланском полку. Томаш часто отлучался из дома, но каким-то образом мне удалось отгородиться от реальности, и наша нежная дружба продолжалась, когда он возвращался.

Следующим летом я впервые участвовала в летных состязаниях: «Турист Трофи», полет по маршруту над дамбами [36] на границе с Зёйдерзе в Нидерландах. Мне исполнилось шестнадцать. В ходе следующей гонки две недели спустя, в Австрии, у моего маленького самолетика случились неполадки с мотором, и мне пришлось приземлиться раньше времени. При поспешной посадке в поле я повредила шасси.

Прошло две недели, самолет починили, и я приняла участие в соревновании в Померании за кубок Фарбена. Заняла пятое место. После этого обо мне узнали. Я была не просто единственной участницей женского пола, но и победила большинство мужчин. В одной газете появилась моя фотография, а какой-то журнал взял у меня интервью. Томаш сказал, что никогда так не гордился мной.

А в конце недели он сделал мне предложение.

Такое впечатление, будто этот простой акт любви запустил процесс, который в итоге разлучил нас. В тот момент, когда Томаш предложил мне выйти замуж, нацисты в Германии заваливали бесконечным потоком требований польское правительство, выдвигая угрозы против нашего народа. Полоска польской территории разделяла Германию и немецкоязычный порт Данциг, и Гитлер хотел уничтожить эту преграду. Шум с востока был не лучше. Сталин открыто заявил, что ставит целью насильственную коллективизацию всей Европы. А начать он планировал с тех стран, что лежали непосредственно к западу от Советского Союза.

Так что у нас не было никаких сомнений в том, что происходит в мире вокруг. Однако нас с Томашем занимали и другие проблемы. Мы сообщили о нашем намерении его семье, ожидая, что родители обрадуются, и пришли в ужас, поняв, насколько враждебно они настроены. Пани графиня, в частности, тут же сообщила, что не допустит свадьбы. Она оскорбила меня, назвав полуграмотной крестьянкой и паразиткой, и обвинила в том, что я пытаюсь завладеть их деньгами.

Моя иллюзия обернулась крахом. Во второй раз в жизни от меня отказались люди, которым я доверяла. Призрачное счастье закончилось, но реальное в некотором смысле продолжалось, пусть и в пугающе неопределенном виде. Мы с Томашем по-прежнему жили в краковском особняке Грудзинских, вслух никто ничего не говорил, однако атмосфера накалилась от невысказанных обид. По возможности мы сбегали, чтобы отправиться в полет, но даже летать становилось все сложнее из-за военных угроз.

Мы поняли всю опасность ситуации, когда Томаша вызвали из резерва. Он немедленно уехал, и мы не виделись с ним недели две. Я ужасно нервничала, поскольку с его отъездом мои позиции в доме стали неоднозначными и шаткими. Затем он вернулся, с фурором появившись в доме при полном параде. В прошлом он никогда не скрывал восхищения доблестными традициями польских кавалерийских бригад и идеально подходил на роль офицера как первоклассный наездник и сын графа. Томаш служил в уланском полку и в звании первого гусара отвечал за кавалерийский отряд численностью более ста человек.

Мое сердце растаяло при виде Томаша в великолепной униформе, но меня переполнял страх. У немцев было множество боевых самолетов и сотни боевых танков – я не могла себе представить, как наездники, вооруженные лишь саблями и револьверами, могли вообще оказать им сопротивление, если до этого дойдет.

Томаш вернулся в Познань, и я снова осталась одна. По возможности я летала на своем самолете, но пустое сиденье позади меня все больше напоминало мне об окружающем одиночестве.

Однажды, где-то к концу августа, я приземлилась на полосе в поместье графа, и меня приветствовал какой-то человек, который часто гостил у Грудзинских. Тогда я узнала, что он был старшим штабным офицером, носил форму польских военно-воздушных сил. Генерал-майор Заремский. Сердце глухо заколотилось в груди. Я тут же предположила, что он хочет сообщить мне плохие новости о Томаше, но эти опасения вскоре были развеяны.

Генерал объяснил, чего хочет. Польское правительство столкнулось с подавляющей мощью немецкого люфтваффе и теперь перебрасывало все боеспособные самолеты и всех квалифицированных пилотов. Вторжение немецкой армии казалось неизбежным. В то же время правительство быстро переводило все ведомства и специалистов из Варшавы в более мелкие региональные города и населенные пункты. Они вербовали гражданских пилотов для пассажирских, сопровождающих и перегоночных полетов по территории Польши. К тому моменту я была одним из самых известных авиаторов в стране, и командующий ВВС лично распорядился обратиться ко мне.

Разумеется, когда генерал Заремский рассказал о цели визита, я сразу же согласилась.

Тут я заметила большой самолет, стоявший около ангара в конце полосы. Это было мое первое задание, требовалось перевезти генерала Заремского обратно в Варшаву. Пока мы шли к самолету, он попросил меня не спрашивать, как тот оказался на взлетно-посадочной полосе, поскольку новые правила военного положения запрещали старшим офицерам самим управлять самолетом. Я догадалась, каким был бы ответ, и больше ничего не сказала.

Пока прогревались моторы, я затолкала мой маленький RWD-3 в ангар, после чего вывела из строя, отключив несколько кабелей управления и убрав провод катушки зажигания, а потом заперла кабину, думая о том, полечу ли на нем еще раз, да и увижу ли снова.

Спустя несколько минут я уже взмыла на самолете ВВС и взяла курс на Варшаву. Генерал-майор исполнял обязанности навигатора. Я не упомянула, что никогда не сидела за штурвалом двухмоторного самолета.

За этим последовала беспокойная неделя. Я летала по всей стране на множестве разных машин: совсем древних, современных, но всегда незнакомых, на одномоторных и двухмоторных самолетах, а один раз даже на трехмоторном «Юнкерсе Ю-52» [37]. В полетах я училась. Ежедневно проходили штабные совещания, на которых обсуждалась оборонительная стратегия. Я часто перевозила секретные документы в опечатанных пакетах. Никогда в жизни я не испытывала большего волнения! Первого сентября, на шестой день моего неожиданного призыва в ВВС, нацистские войска пересекли польскую границу. Хотя нападение в основном велось по суше, силы люфтваффе тоже активизировались и с помощью пикирующих бомбардировщиков атаковали Варшаву и другие крупные города, с ужасающим успехом выводя нашу авиацию из строя.

Я летала каждый день, иногда по ночам, часто видя, как немецкие танки ползут по нашим землям. Иногда по мне открывали огонь с земли. Однажды я заметила отряд из трех немецких истребителей высоко в небе к югу от меня – в то утро я везла шесть армейских медсестер в Быдгощ, где больница пострадала в ходе бомбардировок, но по-прежнему функционировала. Там катастрофически не хватало людей. Чтобы избежать встречи с истребителями, я резко нырнула вниз в поисках прикрытия, но летчики не заметили меня, и через час я благополучно посадила самолет. Днем я вернулась в Варшаву, прихватив на борт группу старших офицеров штаба, чтобы с высоты птичьего полета они посмотрели на боевые действия.

Я спала где придется и когда придется, ела, когда выпадала такая возможность. Работа была изнурительной, но волнующей. Я чувствовала, как делаю что-то конкретное для защиты родины от захватчиков, хотя с каждым днем появлялись все новые свидетельства того, что мы проигрываем войну. Однажды утром мне выдали RWD-14 «Цапля» [38] и велели перевезти старшего офицера из Варшавы в Кельце. В полете он сообщил, что немецкая армия надвигается на Краков с запада. Я благополучно доставила его, а потом немедленно полетела дальше на юг в Краков, к поместью графа. С воздуха не было видно никаких следов врага, но я сделала три круга, пока не удостоверилась, что приземляться безопасно.

Я подрулила к большой роще на краю поля и остановилась там, понимая, что спрятать большой самолет на земле невозможно, но надеясь, что его хотя бы не будет видно с воздуха.

Машина, на которой я добиралась до взлетной полосы, все еще стояла там, где я ее оставила в тот день, когда генерал-майор призвал меня в вооруженные силы. Я без труда завела ее и понеслась на бешеной скорости в Краков. Уже в пригороде заметила, что происходит что-то ужасное. Вдали, на западной стороне города, поднимались столбы густого темного дыма. Я увидела вереницы испуганных, изможденных людей, двигавшихся туда, откуда я приехала.

А я поехала в центр города и уже видела Флорианские ворота, высокие и ярко очерченные на фоне неба, но рядом с ними полыхали пожары. В воздухе висел дым.

Дорога к Рыночной площади внезапно оказалась заблокирована – большой дом рухнул, перегородив путь, а из двух зданий по обе стороны улицы падали куски горящего дерева. Ошеломленная, я сбавила скорость. Никогда я не видела таких разрушений, свидетельств человеческих потерь и трагедии: обнажились стены комнат, оклеенные обоями, со сломанных перекрытий свисали куски мебели, языки пламени лизали огромную груду кирпичей и мусора, балки и стропила воткнулись в землю под безумными углами, некоторые обуглились и дымились. Остатки детских игрушек, одежды и тканей свисали, словно мертвые листья.

Я пыталась обогнуть развалины, но дорога была непроезжей для транспорта. Я сдала назад, припарковалась и дальше пошла пешком.

Я так и не добралась до Рыночной площади, когда наткнулась на отряд польских солдат, пытавшихся потушить огонь, вспыхнувший в лавке, которую я знала, раньше часто заходила туда. Я обошла их, держась на расстоянии, прикрыв рот и нос рукавом, но тут раздался знакомый голос:

– Кристина!

Это оказался Томаш со взъерошенными волосами, его лицо и руки почернели от дыма. Он был в армейской форме, но снял китель и в одной рубашке работал бок о бок с другими парнями. Разумеется, я бросилась к нему, и мы обнялись так, словно не виделись долгие годы. Я не верила, что мне повезло найти его тут, так близко к дому, где мы жили. Пришлось повысить голос, чтобы услышать друг друга, поскольку вокруг нас стоял ужасный шум: взрывы, далекие и не очень, звон колоколов, крики людей, рев пламени и ужасный глухой треск, когда один из краковских старинных деревянных особняков рушился после того, как огонь выедал его внутренности. Пламя непреодолимо распространялось по всей улице.

Томаш кричал:

– Кристина, здесь небезопасно! Немцы уже входят в город!

– Если мне небезопасно, то и тебе тоже.

– Мне нужно тут быть. Я при исполнении. А вот тебе следует немедленно уезжать. У тебя осталась машина? – Я неопределенно махнула рукой в ту сторону, где бросила автомобиль. Улицу заволокло дымом. – Тогда воспользуйся ею! Варшава уже пала, немцы возьмут Краков еще до исхода дня. У тебя хватит топлива доехать до Тарнува? Туда немцы еще не добрались. Мои родители и некоторые слуги уже в Тарнуве.

– Я хочу быть с тобой, Томаш. А не с ними.

– Я понимаю. Но моего отца там хорошо знают. Ты сможешь купить бензин в Тарнуве. Я слышал, как старшие офицеры говорили, что польское правительство в изгнании переберется в Румынию, из Львова будет ходить транспорт. Так что ты должна как можно быстрее оказаться во Львове.

– Без тебя не поеду, – твердила я.

– Я догоню вас позже. Войска скоро отведут.

– Поехали сейчас! – воскликнула я громко и отчаянно, перекрикивая рев пожарного автомобиля, пронесшегося мимо.

– Ты же видишь, что я не могу! – закричал он, показав на свою команду. – У меня есть обязанности. Но есть и план – сегодня наши отряды перегруппируются и отправятся на юг, мой в том числе, так что встретимся во Львове. Не прямо сейчас, а через пару дней. Используй свои связи в ВВС!

– Томаш, любимый! А что происходит здесь? Ты был в своем доме?

– Дом пока что брошен. Там остались трое слуг, но я сегодня утром приказал им эвакуироваться, остальные перебрались в Люблин, а так все уже в Тарнуве. Там они в безопасности.

Говоря, он все время поглядывал на яркое пламя, явно разрываясь между мной и своими обязанностями.

Прогремели еще два сильных взрыва где-то за нашими спинами, на соседней улице, пугающе близко к тому месту, где мы стояли. Во многих окнах выбило стекла, осколки водопадом хлынули на улицу. У меня перехватило дух, я была напугана явной силой взрывов.

– Бомбы на Флорианской! – хрипло крикнул Томаш. Это было название главной улицы, которая вела от Флорианских ворот к Рыночной площади, где находился дом его родителей. – Мне нужно отправиться туда с ребятами!

Он оставил меня, перебрался через обломки в горящую лавку и торопливо отдал приказы двум унтер-офицерам, которые трудились наравне с солдатами. Затем схватил меня за руку, и мы побежали сквозь клубившийся дым, перебираясь через груды мусора, бóльшая часть которого все еще горела. Я поняла, что мы уже достигли Рыночной площади в центре Старого города. Каким-то чудом прекрасное здание Суконных рядов не пострадало, хотя и было затянуто густым дымом. Мы поспешили мимо средневекового строения, ища глазами особняк графа. А потом резко остановились.

Томаш стоял за мной, уставившись вперед.

Посреди всего этого хаоса повисло мгновение мнимой тишины. На дальней стороне Рыночной площади пожар в трех домах вышел из-под контроля. Центральным из них был особняк графа – огонь охватил великолепное здание со старинными окнами, резными фронтонами, бревенчатыми стенами, построенное как минимум триста лет назад. В этом зрелище было что-то нереальное, даже гротескное, я отвела взгляд, посмотрела на небо, такое голубое и чистое над клубами густого дыма, поднимавшегося со всех частей города. Из глаз хлынули слезы, я задыхалась.

– Он сгорел, – пробормотал Томаш.

– Твой дом… – только и смогла произнести я.

– Нет! – Томаш повернулся и обнял меня, прижав к груди. – Не просто мой дом. Это место, где я жил. Где ты жила. С тех пор как начался наш роман, я мечтал лишь об одном – покинуть его.

Часть крыши рухнула в огонь, подняв огромный фонтан искр и столб густого серого дыма.

– Все кончено, Томаш.

– Я люблю своих родителей, но презираю жизнь, которую они ведут.

– Именно благодаря их образу жизни мы познакомились.

– Да, конечно. Они желали добра, но мне противно все то, что они тебе наговорили.

– Ты уверен, что в доме никого нет? – спросила я, глядя, как языки пламени становятся выше. Соседнее здание, похоже, готово было рухнуть.

– Я с утра обыскал его. Там никого не оказалось, а все комнаты заперты. – Томаш пятился подальше от пламени. На улице позади дома графа раздался громкий взрыв, отчего мы оба инстинктивно отвернулись и закрыли лица руками. И, хотя заметили обломки, разлетающиеся в воздухе, и огненный шар, взмывший вверх, но каким-то чудом не пострадали от взрыва. – Это конец, Кристина. Наша былая жизнь канула в прошлое. Как только война закончится, мы будем вместе.

Над нами летел строй немецких самолетов, очень высоко, и самолеты казались темными силуэтами на фоне неба. Это были Юнкерсы Ju-87 «Штука» [39], ужасные нацистские пикирующие бомбардировщики. Похоже, они кружили над Краковом. Рев двигателей пульсировал, заглушая звуки инферно, бушевавшего в городе. Самолеты по очереди покидали строй, входили в крутое пике и на ужасной скорости летели к земле. На каждом из них при атаке включалась сирена – это завывание привносило элемент умышленности и садизма. Машины нацелились на здания, стоявшие на берегу реки, в полукилометре от места, где находились мы. Никто не стрелял по самолетам с земли. Прекрасный старый город был отдан на их милость, но его у бомбардировщиков не допросишься.

Томаш схватил меня за запястье, и мы побежали обратно тем же путем. Повсюду валялись осколки стекла и обломки кирпичной кладки. Через минуту мы добрались до того места, где располагалась лавка, но, пока мы отсутствовали, она целиком сгорела. Отряд солдат исчез. Томаш встревожился:

– Мне нужно их найти.

– Они могут быть где угодно, – сказала я, поскольку внезапно захотела уговорить Томаша сбежать со мной.

– Нет. У нас приказ. Эта улица, и еще вон та.

– Поехали со мной, Томаш. Тут ад.

– Я не могу бросить своих ребят.

– Можешь. Польша проиграла. Больше не за что сражаться. Нацисты введут войска и повяжут всех, кто служил в армии.

– Мы будем бороться до конца.

Раздался еще один взрыв, где-то на той стороне Рыночной площади, и тут Томаш заключил меня в объятия, и мы страстно поцеловались впервые с момента, как встретились в тот день. На несколько секунд в этом маленьком закрытом мире любви возникло странное чувство, будто жизнь вот-вот вернется в нормальное русло. Все остальное отступило. Но спустя мгновение мы снова услышали звук двигателей немецких самолетов. Над нами появилась еще одна группа бомбардировщиков, которые лишь периодически виднелись в сгустившихся столбах дыма. Они уже кружили над городом, готовясь к очередной смертоносной атаке.

– Быстрее, Кристина! – закричал Томаш, отталкивая меня. – Уезжай!

– А ты?

– Встретимся во Львове. Просто доберись туда как можно быстрее!

Так мы и расстались. В последний раз я видела, как Томаш бежал на поиски своего отряда, опустив голову, вдоль разрушенной улицы, огибая горы обломков. Вой бомбардировщиков стал ближе, поэтому и я побежала подальше от Старого города, туда, где оставила машину. Каменные обломки после обрушения здания разбросало по капоту, ветровое стекло треснуло, но в остальном автомобиль, похоже, почти не пострадал. Я руками по мере сил сгребла мусор. Мотор завелся с первой попытки. Пришлось ехать по битому стеклу, но я не обращала внимания, резко повернула руль и умчалась прочь. Тяжелую дверную коробку взрывной волной вынесло на улицу, но я слишком поздно ее заметила. Машину сильно тряхнуло, когда я переехала через препятствие. Под днищем раздался ужасный скрежет, а потом прекратился. Автомобиль накренился. Где-то поблизости раздался взрыв, но я не понимала, где конкретно, и почти тут же над моей машиной пролетела «Штука», очень близко, а потом в нижней точке пикирования выровнялась и взмыла вверх. Самолет промчался так близко, что я смогла разглядеть, словно на фотоснимке, металлическую стойку, на которой переносили бомбы, черные шины в обтекаемых кожухах, пестрый зеленый камуфляж. Когда «Юнкерс» резко развернулся и сделал над городом вираж на небольшой высоте, мелькнула свастика на киле. Бомбардировщик направился на запад.

Я откинулась назад, чтобы посмотреть на самолет, не глядя, куда еду. Внезапно «Штука» перестала быть вражеской машиной, превратившись просто в самолет. Я снова ощутила то очарование, которое охватывало меня всякий раз при виде летательных аппаратов. Мне стало интересно, каково это – управлять таким вот бомбардировщиком, покинуть строй, наметить какую-то цель на земле, спикировать вниз на полной скорости, чувствовать, как воют сирены, а самолет трясется от перегрузок…

Автомобиль повело, он подпрыгивал и вилял, стукаясь о бордюр тротуара по обе стороны дороги. Я резко вывернула руль. Ехала куда глаза глядят, лишь бы спастись от этой ужасной бомбежки. Руль тяжело поддавался, машина плохо держала дорогу, я предположила, что как минимум одно колесо пробито. Бросила взгляд на указатель топлива – осталось лишь несколько литров. Я понятия не имела, сколько еще до Тарнува и насколько безопасны дороги.

Когда я увидела к югу от меня несколько немецких танков, выстроенных в шеренгу и ползущих в направлении города в своей особой угрожающей манере, то свернула в сторону как можно скорее.

Я продолжала огибать Краков, но уже передумала. Нелепо ехать на автомобиле в другой город, когда у меня есть самолет. Я рванула в сторону взлетно-посадочной полосы, решив, что немцы еще туда не добрались. Мотор громко дребезжал, предположительно из-за поломки после наезда на дверную коробку. Сложно было ехать по прямой, но я не видела смысла останавливаться и выяснять, в чем дело.

Машин на дороге почти не было. Мне встретилась лишь колонна польских армейских грузовиков, но они не обратили на меня внимания.

Я добралась до взлетной полосы. Когда съехала с дороги и свернула на знакомое поле, то поразилась, насколько нормальным там все казалось. После моего отъезда ничего не изменилось. Я поспешила к «Цапле», на которой прилетела, завела мотор и заехала в ангар, где наполнила баки для горючего доверху, а потом позаботилась о безопасности по максимуму. Я не тратила времени зря. Заправив самолет, перевернула крошечный кабинет в поисках хоть какой-нибудь карты Польши, наполнила бутылку водой в дорогу и отправилась в путь.

Самолет был оборудован радиоприемником, поэтому в воздухе я его включила и поискала входящие сигналы. Обычные частоты молчали, что было плохим знаком. Понимая, что обязана как минимум проинформировать своего начальника, я воспользовалась стандартным каналом связи и передала план полета. Ответа не последовало.

День подходил к концу, и до львовского сектора я долетела уже в сумерках. Определила местоположение военного аэродрома и запросила разрешение приземлиться, которое немедленно получила. Голос диспетчера по радио звучал профессионально и спокойно. Он любезно повторил опознавательные сигналы, которые я увижу на подлете к полосе, а потом отключился.

Это, как мне кажется, было последним напоминанием о мире и порядке, некогда царивших в моей родной стране. Я посадила «Цаплю» и закатила самолет по инструкции в ангар ВВС. Когда вылезла из кабины, сняв кожаный летный шлем, техники уставились на меня с удивлением. Там, куда я обычно прилетала, ко мне привыкли. А здесь оказалась среди незнакомцев.

К тому моменту я уже устала и проголодалась, поскольку с утра не было никакой передышки. Убедившись, что самолет в безопасности, колеса заклинены, двигатель правильным образом выключен, все рычаги панели управления установлены в нейтральное положение, я направилась к дежурному офицеру с рапортом.

Меня ждали тревожные новости. Во-первых, в тот день несколько немецких дивизий провели молниеносную атаку на Львов с юга и выставили кордоны вдоль южных границ. Полноценное наступление ожидали еще до рассвета, а нигде поблизости не было польских войск, чтобы отбить его. От предварительных планов устроить во Львове пункт сбора сотрудников для правительства в изгнании отказались.

Весь обслуживающий персонал, членов гражданской службы и дипломатического корпуса эвакуировали еще дальше на юг и восток, первоначально в Черновцы, к подножию Карпатских гор.

Но ведь мы с Томашем назначили встречу именно во Львове. Я начала паниковать. Он все еще оставался где-то под Краковом, а нацисты сметали все на своем пути.

Словно бы одного этого было мало, пришло множество сообщений, что Советский Союз вторгся в Польшу на севере. Ходили слухи, что русские «на нашей стороне» и вторглись, чтобы сражаться с немцами от нашего имени. Эту идею отвергли с циничным недоверием, которое поляки всегда испытывали к русским и немцам: если Советский Союз оккупирует территорию, то не сделает нам никаких одолжений. Разумеется, дальнейшие события доказали нашу правоту.

Я все еще пыталась переварить сумбурно поданные неприятные вести, как вдруг сообщили, что ввиду чрезвычайной ситуации я перестала быть гражданской служащей и теперь призвана на военную службу в польские ВВС в качестве офицера-летчика. То есть теперь я подчинялась непосредственным приказам любого старшего по званию офицера, а не просто неофициальным «просьбам» всяких шишек, которых перевозила.

Первый такой приказ поступил от дежурного офицера, обрушившего на меня все эти новости. Он велел мне немедленно отправиться в Черновцы на двухмоторном самолете, взяв на борт несколько дипломатов в качестве пассажиров, а потом до рассвета вернуться во Львов, чтобы забрать еще людей.

Это было невозможно. Я практически с ног валилась от усталости и умоляла дать мне пару часов поспать. Тогда офицер намекнул, что если у меня какие-то проблемы с ночными перелетами, то он все поймет и переведет меня на бумажную работу, для которой я больше подхожу. Я сердито помахала перед его носом бортовым журналом с десятками вылетов, которые совершила за прошедшие несколько дней. Объяснила, что не могу обеспечить безопасность полета, будь то день или ночь, в состоянии крайней усталости, но вернусь на летное поле как минимум за час до рассвета.

Я тогда не призналась, что никогда в жизни не взлетала в темноте.

Спотыкаясь, я потопала прочь, чтобы перекусить и найти какую-нибудь койку, которую можно было бы занять на пару часов.

К четырем утра я проснулась и вернулась на летное поле. Пока спала, оно преобразилось. Исчезло всякое подобие порядка. Радиотелефон в диспетчерской вышке не отвечал, огни по бокам взлетно-посадочной стороны погасили. Я не могла найти офицеров или хоть кого-то, кто понимал бы, что происходит, или был бы готов отдать мне приказ. Вдалеке палили артиллерийские орудия, но пока снаряды не падали по соседству. Я нервно подумала о «Штуках», но предположила, что они не станут атаковать до рассвета. Пока бродила туда-сюда, пытаясь выяснить, что же мне делать, три явно перегруженных польских самолета через короткие промежутки времени выехали на неосвещенную полосу, оторвались от земли после мучительно медленного разбега и неуверенно полетели на юг.

Я приняла решение действовать по собственной инициативе, решив, что будет безопасно совершить один полет, а потом вернуться во Львов и попытаться найти Томаша. Прошла через зону ожидания и обнаружила большую группу гражданских, с несчастным видом сбившихся в кучу среди множества сумок и коробок с личными вещами. Они окружили меня, требуя ответить, когда их эвакуируют. Большинство прождали здесь всю ночь. У некоторых имелись похожие на официальные удостоверения личности или письма. Смысла вчитываться в них не было, но, чтобы попытаться обрести контроль над ситуацией, я взяла два письма и пробежала их глазами. Оба человека оказались сотрудниками французского посольства.

На бетонированной площадке перед ангаром я нашла «LW6 Зубр» – обветшалый двухмоторный самолет, его ненавидели все летчики, которым приходилось на нем летать, но других машин не было. За местом пилота было грузовое отделение. Мне удалось разыскать одного из инженеров. Он подтвердил, что самолет пригоден для полетов, но не заправлен. Я нашла работающий топливозаправщик и подъехала к нему, заправила самолет сама, нервно вскарабкавшись на крыло.

Небо на востоке быстро светлело.

Мы взлетели сразу, как начало всходить солнце. Я умудрилась втиснуть пятерых гражданских в грузовой отсек при условии, что они не возьмут багаж. Сначала они противились и, похоже, не хотели слушать приказы из уст женщины, пусть даже в форме ВВС. Я пояснила, что собираюсь улететь, с ними или без них, но могла бы взять на борт пятерых пассажиров. Потом вернулась к самолету и стала ждать. Спустя минуту пять человек робко вышли на улицу и набились в грузовой отсек. Я выруливала на взлетно-посадочную полосу в потемках, окутанная утренним туманом, но то ли мои инстинкты обострились, то ли нам просто повезло. Мы без проблем оторвались от земли, хотя самолетом было ужасно сложно управлять.

Я набирала высоту под самым максимальным углом, на какой только был способен «Зубр», поскольку подозревала, что противник где-то неподалеку под нами. На самом деле я не видела следов немцев, ни наземных частей, ни авиагрупп.

Несколько часов сна взбодрили меня. Теперь на первое место вышли личные приоритеты. Я удерживала самолет на высоте около тысячи метров, утренний воздух был прохладным и тихим, лучшая погода для полетов. Самолет летел ужасно медленно, и каждое движение штурвала давалось с огромным трудом. Пока я следила, что там происходит на земле, я думала о Томаше и о том, как нам воссоединиться. Разум подсказывал, что нам теперь не суждено встретиться во Львове. Все, что я видела, говорило, что немцы возьмут город под контроль до темноты. Не было никаких следов военного сопротивления поляков. Если русские и правда вторглись в страну, то за считаные часы Польша полностью капитулирует.

Я нашла Черновцы на карте, рассчитала координаты и успешно посадила самолет, хотя и с диким скрежетом, поскольку неправильно прикинула высоту над взлетно-посадочной полосой. Зажатые в грузовом отсеке пассажиры высвободились и, прихрамывая, разбрелись туда, куда вела их судьба. Я загнала неуклюжего «Зубра» на место, а потом отправилась на поиски дополнительной информации.

Я быстро поняла, что даже этот отдаленный городок на юго-востоке Польши ни для кого не был надежным убежищем: ни для гражданских, ни для военных. Здесь только и говорили, что о русских, до которых было пятьдесят, сто, а иногда и двадцать пять километров. Три дивизии Красной Армии маршировали в нашем направлении, превращаясь в пятнадцать, двадцать дивизий. Я не любила слухи, они всегда меня пугали. Мою страну собирались оккупировать и разрушить. Моя жизнь была в опасности, но, кроме того, в опасности находился и Томаш, и я это понимала. Я в некоторой мере обрела самостоятельность, а Томаш попал в ловушку в устаревшей и недостаточно оснащенной армии, столкнувшейся с двумя из самых агрессивных военных держав в мире.

Неожиданно через полчаса после моего приземления на другом самолете прилетел Заремский. Из главного здания аэропорта я видела, как он шагает по площадке, а младшие офицеры крутились вокруг него, сообщая последние новости. Я вышла навстречу, но генерал-майор пронесся мимо, не узнав меня. Он заметил меня лишь на летучке, проводившейся для всех пилотов ВВС из тех, что успешно добрались до Черновцов.

Заремский объявил, что нам снова придется эвакуироваться, на этот раз в сторону Бухареста. Никаких гражданских не перевозить. Преимущество отдано персоналу ВВС. План состоял в том, чтобы перегруппироваться и сформировать независимое подразделение польских ВВС. Тогда мы начали бы партизанские авианалеты на оккупированные территории нашей родной страны. Заремский назвал авиабазу в Румынии, где нам разрешено приземлиться и где будет вся необходимая инфраструктура. По мне, так это было непрактично, но слова генерал-майора звучали спокойно и правдоподобно. Я слушала его вместе с другими летчиками и понимала, что среди всех присутствующих только у меня нет боевой подготовки.

Потом он нашел меня и отвел в сторонку.

– Я хочу, чтобы вы снова стали моим личным пилотом, – Заремский сразу приступил к делу. – Вам не придется принимать участие в боевых действиях. Однако я стану командовать этой ударной группой, поэтому без опасности не обойдется. Вы готовы снова поступить ко мне на службу?

– Так точно, сэр! – ответила я, хотя и начала думать, что он, как и все остальные, медленно, но верно сходит с ума. Как польские военные самолеты смогут вылетать на задания с румынской авиабазы без того, чтобы русские или немцы начали мстить? И что дальше? Румыния окажется втянутой в войну? Мысли путались, я ведь не ела с прошлой ночи, спала всего несколько часов и бóльшую часть дня провела в полете.

Не прошло и часа, как мы снова поднялись с воздух, но в этот раз на новеньком самолете, двухмоторном PZL-37 «Лось». Генерал Заремский был единственным пассажиром. Он сидел рядом со мной в кабине и не делал никаких замечаний относительно того, как я летала, хотя, скорее всего, знал машину лучше меня. Я слишком устала, мне было все равно, и, наверное, вела самолет лучше, инстинктивнее. Заремский выступал в роли навигатора.

Мы миновали Карпаты, а потом полетели над пересеченной местностью к юго-западу от хребта, двигаясь достаточно низко над, казалось, пустыми полями и маленькими поселениями. Ближе к концу дня мы добрались до назначенного летного поля. Я была на грани физического истощения. Заремский вывел меня на взлетную полосу. Заход на посадку я совершала словно во сне, но мы благополучно сели, после чего я, следуя инструкции, завела самолет на отведенную нам часть базы.

И тут приключение резко закончилось.

Планы рухнули в один момент. Тут же стало ясно, что румынское правительство, предположительно под давлением немцев, заманило нас сюда, решив захватить как можно больше летчиков польских ВВС. Вооруженные солдаты арестовали нас сразу, стоило нам выбраться из кабины. Нас увели как пленников румынского правительства, сами военные использовали слово «задержанные», но это по сути было одно и то же.

Зиму я провела под одной крышей с двумя румынскими учителями и их двумя детьми. Я не говорила по-румынски, а они знали лишь несколько слов по-польски. Общались мы на обрывках английского и немецкого. Они раздобыли мне в школе учебник английского, и я коротала долгие часы, изучая новый язык. Хоть что-то полезное.

О войне мы тогда не знали ничего, в особенности о том, что происходило в Польше. Я знала, что через пару дней после моего побега бои прекратились, страна оказалась оккупирована немцами и Советами. О Томаше не было никаких новостей, хотя от других изгнанников доходили пугающие слухи, что многих действующих офицеров задержали. Я с тревогой слушала радиотрансляцию Би-би-си – ее часто глушили, но примерно два раза в неделю можно было поймать бóльшую часть сводок. Про Польшу говорили редко, словно бы моя страна перестала существовать. Британцы вступили в войну за нас, а теперь нас же игнорировали. Для меня главным преимуществом передач было то, что они дали мне возможность услышать английскую речь. Я повторяла слова вслух, все училась и училась.

Зима тянулась медленно. Я скучала по Томасу каждый день, мучительно скучала. Писала ему на все адреса, какие только могла придумать, но ответа не получила.

В начале марта 1940 года в моем доме внезапно появился немолодой штабной офицер в польской военной форме и сообщил, что нас эвакуируют во Францию, где Владислав Сикорский возглавил польское правительство в изгнании. Нам не разрешили лететь, поскольку все наши самолеты конфисковали и, как мы позже обнаружили, отдали румынам. Нам предстояло путешествие по суше через Балканские страны, север Италии и бóльшую часть Франции.

Следующие три недели, эти неприятные воспоминания о бесконечных переездах и задержках, сейчас уже смазались в памяти. Мы спали где придется, ели нерегулярно, но в итоге я и многие другие добрались до Парижа в самом конце апреля. Большинство поляков, которых удерживали в Румынии, смогли завершить путешествие, но, сходя с последнего поезда на Лионском вокзале, мы все тосковали по дому, были страшно напуганы, голодны и ходили в рванье. Я мало чем отличалась от остальных.

Нас поселили в Париже, мы немного подлечились, даже как-то обрели уверенность в себе, но спустя всего пару дней после приезда пришла новость, что немцы вторглись в Бельгию и теперь наступают на Париж. Последствия понимали все. Правительство Сикорского в спешке передислоцировали в Лондон, и нам тоже пришлось туда перебраться как единственным оставшимся представителям польских военных сил.

Через три дня я была в Лондоне, и меня снова поселили в семью польских эмигрантов, перебравшихся в Англию около десяти лет назад, которая жила в западном районе под названием Илинг. Все лето и следующую зиму я провела здесь, и местные опасались немецкого вторжения. Поскольку я была иностранкой, да еще и женщиной, то к обороне города меня не допускали, позволили только нести пожарную вахту [40] по ночам. Я же была одержима идеей, что если бы только мне выдали боевой самолет, я избавила бы небо от немецкой угрозы. Вместо этого меня отправили повыше, и с церковных шпилей и крыш офисных зданий я высматривала пожары. Жители Илинга, как и остальные лондонцы, страдали от ночных сирен воздушной тревоги, но, поскольку район располагался довольно далеко на западе, то во время авианалетов здесь падало меньше бомб, чем в других частях города.

Мое положение по-прежнему меня разочаровывало. Многим полякам-мужчинам, вместе с которыми я бежала в Британию, позволили пройти переподготовку в британских ВВС, и вскоре они присоединились к английским эскадрильям истребителей и бомбардировщиков, а мне нечего было делать. А я ведь являлась квалифицированным пилотом и имела больше часов одиночных полетов, чем большинство знакомых мне мужчин, и определенно куда более богатый опыт на разных типах самолетов, но ВВС оставались чисто мужской вотчиной. Самое большее, что они могли мне предложить, – должность офицера связи в женской вспомогательной службе и работу с польскими летчиками на базах бомбардировщиков. Я уже хотела согласиться, решив, что это лучше чем ничего, когда услышала про ВТС.

Сначала я решила, что в ВТС тоже берут только мужчин, но вскоре выяснила, что там есть и женское отделение, поскольку гражданских летчиков катастрофически не хватало. Я немедленно подала заявление, и после ожидания, показавшегося вечностью, со мной наконец провели беседу, похвалили мой английский, но все равно отправили на курсы подтянуть его. Ни у кого не было такой мотивации освоить новый язык, как у меня.

Весной 1941 года я начала полеты в составе ВТС. Мечта сбылась, и я думаю, что буду заниматься этим до конца войны. Я хочу только одного: узнать, что стало с Томашем, или снова увидеться с ним.

12

Приборщик (продолжение)

Кристина закончила свой рассказ. Они с Майком Торрансом сидели бок о бок на деревянной скамейке, откинувшись на твердую спинку, их плечи по-товарищески соприкасались. Торранс был опьянен идущим от нее теплом, и когда она взмахивала руками, объясняя, что имеет в виду, Майк чувствовал, как внутри него все сжимается от волнения. Иногда она клала пальцы на его колено, потом слегка отклонялась, чтобы повернуться к Торрансу лицом и сказать что-то с подчеркнутой убежденностью или искренностью, но затем возвращалась в исходное положение и снова приветливо льнула к нему. Один раз, когда Кристина рассказывала о том, как последний раз видела Томаша в разрушенном Кракове, она замолчала, судорожно дыша, а ее ладонь поверх его руки стала внезапно горячей. Торранс обнял ее, и Кристина заплакала.

Торранс потерялся в собственных чувствах – он ощутил удивительный прилив любви и нежности к молодой женщине, с которой познакомился несколько часов назад, причем она была не просто незнакомкой, а первым встреченным им человеком, родившимся не в Британии. Яркость чувств его смутила: почему это случилось, что она хочет от него, что они будут делать дальше. Но главным образом его занимала мысль, как сделать так, чтобы эта встреча не оказалась последней. Он ощущал, как тикают часы, как день неумолимо ускользает прочь. Она говорила тихо и сосредоточенно, рассказывала ему о своем возлюбленном, пропавшем в Польше, о жизни в небе, о страсти к пилотированию, о самолетах и полетах, об опасностях, о долгой борьбе, чтобы сбежать из Германии.

Торранс понимал, что слишком скоро им придется расстаться и ему неизбежно уготовано вернуться к реальности своей жизни на базе в Тилби-Мур. Кристина тоже об этом знала, поскольку то и дело поглядывала на наручные часы, напоминавшие, что время бежит, или, в их случае, заканчивается.

Майк осмелился спросить:

– Скоро нам возвращаться?

– Может, через полчаса.

Времени почти не осталось!

– Можем мы встретиться снова?

Ответа не последовало. Она резко отвернулась и уставилась на траву:

– Ничего больше не говорите.

Торранс подчинился, проглотив слова, которые хотел произнести, слова, которые не имели бы смысла: просьбу остаться с ним подольше, намного дольше, безумный план сбежать вместе. Она сидела вполоборота, сгорбившись, а волосы загораживали бóльшую часть лица, но левая рука девушки крепко сжимала его ладонь. Кристина не смотрела на него.

Затем Торранс услышал, как она тихо произнесла, снова повернувшись к нему:

– Я знаю, что ты не Томаш, не можешь быть им, несправедливо было надеяться на это, ты лишь напомнил его, поскольку вы одного роста и волосы похожи. Я одинока и в отчаянии, одна-одинешенька в этой стране, но ты здесь, а Томаш нет. Ты дал мне надежду, помог вообразить его, вспомнить. Ты ничего этого не знаешь, но ты – это все, что у меня есть, и все, что было после побега из дома. Дорогой Майкл, внезапно ты стал так мне дорог. Я знаю, что однажды мы сможем встретиться без Томаша, который никак меня не покинет, но сегодня ты должен позволить мне и дальше притворяться. Я так счастлива с тобой, хотя из-за тебя снова желаю лишь тень собственных воспоминаний о том, что было, пока все не пошло наперекосяк. Мою жизнь прервали. Наверное, ты понимаешь, о чем я?

– Да, – ответил он, подумав, насколько неадекватно, должно быть, звучит это одинокое слово. – Я лишь хочу знать, что мы скоро встретимся снова.

– Я постараюсь.

– Нет… я с ума сойду, если ты не пообещаешь.

Кристина снова помолчала, а потом сказала:

– Я не хочу, чтобы ты сходил с ума. Обещаю.

– Скоро?

– Если меня пришлют в Тилби-Мур, то, может быть, даже завтра. Или послезавтра. Как только получится.

Несмотря на ее слова, Торранс понимал, что они значат – подобного не повторится. Кристина могла бы доставить дюжину «Ланкастеров» на летное поле, но он не узнает об этом, да и не сможет взять отгул, чтобы увидеться с ней.

Солнце двигалось по небу, пока они сидели на скамейке, и молодые люди оказались в прохладной тени одного из высоких деревьев на другой стороне погоста. Кристина все еще не выпускала его руку.

– Я хочу кое-что подарить тебе, Майкл. Что-то, чего нет даже у Томаша. Тогда ты поверишь, что мы снова увидимся?

– И что же это?

– У меня нет денег, ничего, что я могла бы подарить, зато могу поведать тебе один секрет. Когда я была маленькой, мама дала мне особое прозвище. Я имею в виду настоящую мать, ту, что я не видела с одиннадцати лет. Речь про так называемое детское имя. Моя matka [41] звала меня Малиной. Это старинное польское имя, происходит от названия ягоды. Моя мама обожала малину. В детстве у меня были длинные волосы. Мама сажала меня на колени, расчесывала волосы, целовала и называла меня Малиной. Даже Томаш не знал этого. Я никогда не говорила ему и вообще никому не говорила.

– Ты хочешь, чтобы я называл тебя Малиной?

– Я хочу, чтобы ты знал мой личный секрет, один на двоих. Произнеси это еще раз.

– Малина.

– Хорошо. – Она осторожно подняла руку и взглянула на часы. – А теперь нужно лететь обратно на твою базу.

13

Они прошли под воротами и двинулись по прямой дороге через деревню. Торранс пытался взять ее за руку, но, когда дотронулся до нее, девушка отшатнулась. Они повесили летные куртки на плечо, Торранс шел вплотную к Кристине, и порой их тела соприкасались. Она вроде как не возражала.

– Я могу взять увольнительную на выходные. Можем встретиться?

– А мне не дают увольнительные. Я же гражданский человек. Иногда летаю, иногда не летаю. Увольнительные для боевых летчиков, для солдат.

– Но у тебя же должны быть выходные. Можем что-то придумать?

– Я попытаюсь, – ответила она.

– Ты этого правда хочешь, Кристина?

– Я же дала тебе обещание, Майкл. Я хочу того же, что и ты, но не так-то просто это организовать. Я рада, что удалось сейчас побыть вдвоем.

– Тогда как мы встретимся?!

– Найдем способ.

Они добрались до дороги, тянувшейся вдоль ограждения по периметру взлетной полосы. Та еще раз напомнила, что необыкновенное время наедине с Кристиной и правда подошло к концу, в некотором смысле в ту же секунду. В «Энсоне» будет слишком шумно, чтобы переговариваться по внутренней связи. Как только они приземлятся в Тилби-Мур, им придется сразу же проститься. Сама война и жизнь на войне преградой стояли между ними.

– Ты спросил, чего я хочу, – внезапно произнесла Кристина. – Тебе правда хотелось бы знать?

– Полагаю, увидеть Томаша, – грустно пробормотал Майк, почти жалея, что вообще задал этот вопрос.

– Да, конечно. Ты это уже знаешь. Но еще и тебя, Майкл. – Ее рука нащупала его руку и коротко сжала. – Ты… внезапно стал таким значимым для меня. Меня гложет страх, что Томаш убит, а я не знаю. А сегодня, познакомившись с тобой, побыв с тобой вместе, я впервые смогла подумать о случившемся с Томашем как о реальности. Какой бы ни была правда, я никогда не смогу вернуться к довоенной жизни. Польша разрушена. Я никогда не верну себе былое положение в семье Томаша, да и не хочу. Разумеется, есть и другие желания.

Она неожиданно рассмеялась, отпустила его руку и сорвала длинную веточку с насыпи рядом с дорожкой. Она покачивала ей из стороны в сторону, шевелила траву, и вокруг роились насекомые.

– Какие другие желания?

– А у тебя разве нет никаких стремлений? Пусть даже маленьких? Чего-то, чем хочется заняться? Помимо чувств?

– Есть.

– Вот и у меня есть. У меня есть мечты, но я никому о них не говорила. Если расскажу тебе, ты меня на смех поднимешь. Я серьезно! Совершенно серьезно! Мне хотелось бы когда-нибудь полетать на «Спитфайре» [42], самом красивом самолете в мире.

Она подняла веточку, которую все еще держала в руке, и кинула, словно дротик, поверх насыпи. На несколько мгновений ту, казалось, подхватил теплый воздух, она пролетела, словно поймала воздушный поток, а затем стебельком вперед приземлилась среди сорняков. Две или три секунды оставалась в вертикальном положении, а потом дрогнула и медленно повалилась набок. Кристина посмотрела в лицо Торрансу, наверное, чтобы увидеть, не смеется ли он над ней. Но Торранс не смеялся.

Она сказала:

– Все девчонки, с кем я работаю, мечтают о том же. Парочке даже давали этот самолет полетать, но нам такую технику редко доверяют. Мы говорим, что «Спитфайр» такой чувственный, типа идеальный любовник, не мужчина, а что-то наподобие превосходного жеребца, которого надо приручить и оседлать, это гигантская кошка, которая охотится на бешеных скоростях. На «Спитфайре» летают мужчины, но должны летать женщины. Он подходит нам, как обтягивающее платье, как вторая кожа. У меня в комнате висит на стене его фотография, и мне не терпится оказаться внутри. Многие девушки в ВТС думают, как я, и, пусть мы часто шутим над этим, дразним друг дружку, в глубине души все одержимы «Спитфайром». Иногда приходим в отдел экспедирования, а там на доске висит тот самый приказ. Все равно что сорвать большой куш, и, чья бы ни была очередь, эта девушка становится кинозвездой. Мы все ей завидуем.

– Но тебя в приказе еще не было?

– Пока нет. Надеюсь, это не навечно.

– И все? Ты грезишь о полете на самолете?

– Не просто на самолете и даже не просто на «Спитфайре». Это должен быть один из тех, которые сейчас конструируют, «Спитфайр Марк XI». Знаешь, что это значит?

Торранс невпопад ответил:

– Я же работаю с бомбардировщиками. Мы даже не видим истребители, поэтому я не…

– «Спитфайр XI» самый лучший, самый красивый из всех «Спитфайров». Это не истребитель. Он предназначен для фоторазведки, поэтому оснащен мощными камерами. Чтобы уменьшить вес, на нем нет оружия, а чтобы увеличить дальность полета, самолет снабжен дополнительными топливными баками. Он может летать так высоко, что его не видно, и так быстро, что другие самолеты просто не в состоянии за ним угнаться. – Кристина остановилась на узкой дорожке и размахивала руками от возбуждения. – Это шедевр, Майкл! Когда видишь «Спитфайр», пролетающий над головой, то эффект как от произведения искусства: чувствуешь, что изменился, стал лучше просто от того, что с ним соприкоснулся. Иногда я думаю, что, даже если мы в итоге проиграем войну немцам, все окупится тем фактом, что Британия придумала и сконструировала «Спитфайр». Думаешь, я сумасшедшая?

– Нет, потому что…

– Но я сама считаю себя сумасшедшей! Это мое безумие, Майкл. Прости меня, я приехала в вашу страну, и единственное, чем могу помочь, – это летать, а управлять «Спитфайром» – величайшее из всех дел. Единственное, чего я теперь хочу, единственное, чего мне осталось достичь. Порой я лежу в постели и воображаю, как сижу, пристегнутая, в кабине «Спитфайра», лечу высоко и стремительно прочь от этой войны, в облака и над ними, через синеву неба, чиркая крылом по крыше мира, и буду лететь так вечно, и не станет ни немцев, ни врагов, только пространство, свободное для полетов, и небо.

Кристина замолчала и уставилась на него. Ее лицо пылало, руки все еще были подняты. В тот момент Торрансу она казалась далекой, недосягаемой, вознесшейся над всеми повседневными заботами, свободной от мрачной реальности неоконченной войны. Он заметил слезы, навернувшиеся на глаза девушки. Она смахнула их, проведя пальцем по ресницам, а потом отвернулась.

– Боже! Прости меня! Не знаю, с чего вдруг все это тебе наговорила. Раньше я никому ничего подобного не рассказывала.

Торранс сделал шаг навстречу и обнял ее. Она не сопротивлялась, а напротив, прижалась к нему. Он почувствовал, как Кристина дрожит.

– Майкл, пожалуйста… я хочу, чтобы это закончилось.

– Все хорошо…

Он попытался поцеловать ее, но Кристина увернулась, и Торранс лишь коротко прикоснулся губами к ее щеке. Они несколько минут простояли так, а потом постепенно разжали объятия и медленно двинулись дальше.

– Мы говорили о «Спитфайрах», – пробормотала Кристина, когда они подошли к выходу на взлетную полосу. Отсюда был видел короткий хвост «Энсона». – Но вот на чем придется летать сегодня.

Добротный, но явно не чувственный самолет ждал там, где она его оставила. Молодой рядовой, которого отправили охранять «Энсон», отдал честь, как только Кристина показала свой пропуск, и отправился в командный фургончик. Торранс остался на улице, пока Кристина последовала за солдатом, заполнила план маршрута и забрала последние сводки погоды и оперативные данные. Когда она вышла, то уже натянула кожаный летный шлем и перчатки.

14

Обратный полет до Тилби-Мур занял столько же времени, но Майку Торрансу показалось, что они добрались за несколько минут. Когда вдалеке появился аэродром, Кристина перед приземлением сделала круг, чтобы Майк с высоты птичьего полета взглянул на хорошо знакомую авиабазу – вскоре Торранс нашел среди других бараков тот, где он жил и спал, ангар, где работал, и т. д. А еще увидел море, которое находилось поразительно близко, по крайней мере так казалось с воздуха. На земле оно давало о себе знать лишь пронзительно холодным ветром, периодически дувшим с востока. Новая точка обзора преподнесла и другие сюрпризы: возвышенность на западном краю Линкольнширских пустошей, благодаря которой Тилби-Мур получил свое название, отсюда была почти незаметна. Когда солдаты карабкались наверх, к авиабазе, возвращаясь из соседнего городка Маркет-Рейзен и вечера в пабе, то холм выглядел просто огромным, но с воздуха казалось, будто его нет и в помине.

Уставившись вниз на огромное поле в конце основной полосы, Торранс поискал и нашел все еще видимые следы на месте падения сбитого «Г-Генри»: огромный треугольник, выжженный прямо на пшенице упавшими обломками, который скоро исчезнет.

Кристина выровняла «Энсон», сбросила газ и аккуратно посадила самолет на бетонную полосу. Она почти сразу свернула на рулежную дорожку и выкатила прямо на одиннадцатую площадку. Заглушила моторы, а незнакомый Торрансу механик выбежал из одного из зданий и заклинил колеса.

Кристина сняла шлем и встряхнула темными волосами.

– Давай прощаться, Майкл, – сказала она.

– Я не люблю прощаться. В этом есть что-то фатальное. В любом случае ты же пообещала.

– Знаю. Но мне пора. И тебе.

– Как говорится по-французски, au revoir!

– Au revoir, Майкл!

– Я скоро свяжусь с тобой. Напишу, позвоню. – Он сделал глубокий вдох. – Кристина, я…

– Что?

– Я не знаю, что сказать, да и что тут скажешь. – Он уже готов был сказать, что любит ее, но они сидели в тесной кабине в лучах заходящего света, а рядом торчал парень из наземной службы, поэтому Торранс промолчал, а вместо этого выдавил: – Я не хочу тебя терять.

– Тогда запомни меня под моим настоящим именем.

– Малина.

– Да. Не забывай наш секрет.

Кристина подалась вперед, и на короткий радостный миг Майк решил, что она собирается поцеловать его, но вместо этого девушка протянула руку и толкнула дверцу кабины с его стороны. От ветра та качнулась, ударившись о фюзеляж. Торранс освободился от ремня, а потом спустился на крыло и спрыгнул на траву. Кристина тоже выбралась наружу.

Авиамеханик, который заклинивал колеса, стоял неподалеку, уставившись на них.

День наедине с Кристиной закончился. Она протянула руку, они обменялись формальными рукопожатиями, а потом она быстро зашагала к центру управления полетами, не оглядываясь. Торранс подождал, пока она не скроется внутри, а потом пошел туда, где оставил велосипед. Полный воспоминаний и несбыточных надежд, мысленно проигрывая обрывки разговора, вспоминая ее лицо, Майк медленно поехал в сторону барака.

Он все еще был на дороге, тянувшейся вдоль периметра, когда «Энсон» разогнался против ветра по полосе, моторы издавали неровный шум. Торранс остановил велосипед, поставил одну ногу на землю и помахал пилоту. Если Кристина и ответила, он этого не увидел.

Спустя десять минут Майк снова оказался в знакомом грубом мире барака среди других членов наземных служб, но теперь чувствовал, что мучительно далек от товарищей. Они тоже понимали это, поскольку в его отсутствие по техническому сектору разлетелась непристойная сплетня. Он мирился с подтруниванием и скабрезными комментариями до команды «отбой», после чего с удовольствием погрузился во тьму, полную тишины и размышлений.

Наконец он смог толком подумать о Кристине: о прикосновении ее рук, ее голосе, легком скольжении темных прядей волос по его щеке, о немых слезах. А еще о ее явной, обворожительной и бесспорной чужеродности. Бóльшую часть ночи Торранс не спал – он был окончательно и безнадежно влюблен.

15

Связаться с Кристиной Торранс мог лишь двумя способами. Проще и дешевле было написать на адрес в Хамбл, который она оставила. Правда, все в ВВС знали, что исходящая почта перед отправкой цензурируется, поэтому по привычке проявляли бдительность: ни одному бойцу не позволялось даже намекнуть о своем местоположении или работе, которую он выполняет, нельзя было расписывать рабочие часы или называть даты грядущих увольнительных. Но даже весточки, где все сводилось к минимуму информации, безжалостно вымарывались цензорами. В бараках поговаривали, что безобидные письма домой или девушке прибывали к адресату с таким количеством произвольных сокращений и вымаранных строк, что теряли всякий смысл.

Торранс даже не знал, позволено ли ему вообще контактировать со служащими ВТС, он вообразил, что, возможно, ее работа связана с некой секретностью.

Как бы то ни было, но все письма, написанные Кристине, в которых он порой робко называл ее Малиной, так и остались без ответа.

Оставался телефон. Помимо чрезмерно высокой стоимости разговора возникли почти непреодолимые проблемы. Торранс понял, что ему, наверное, просто повезло, когда он впервые позвонил ей по поводу кошелька. Междугородные соединения были в основном зарезервированы для властей и военного персонала. Первые несколько попыток дозвониться после их встречи сорвали телефонистки, сообщавшие, что все линии заняты, а единственный раз, когда он прорвался-таки, трубку снял кто-то другой. Какая-то женщина сообщила, что «мисс Рошка» нет дома. Наверное, это была ее соседка Лисбет, однако, памятуя, что она дочь вице-маршала Реардона, Майк перепугался. Заикаясь, попросил передать Кристине, что он звонил и при первой же возможности попытается перезвонить. Он питал абсурдную надежду, что Кристина найдет способ перезвонить сама, но в реальности единственным телефоном на авиабазе был аппарат в тускло освещенной будке рядом со столовой, который обычно пользовался популярностью, когда наземные службы не работали. В любом случае Майк понятия не имел, как можно было организовать входящий звонок.

Он страстно хотел снова ее видеть. Постоянно думал о ней.

Торранс был не один такой. Разлука была нормальным состоянием для солдат на базах ВВС. Многие парни все свободное время либо писали весточки подругам, либо читали и перечитывали письма от них. Торранс понимал, что его тревоги за Кристину не уникальны, но это не помогало.

Тем временем ежедневный список пропавших самолетов пополнялся, а значит, очередной экипаж либо попадал в плен, либо, что хуже, получал ранения при атаке, ну или, что ужаснее всего, погибал на земле или в море, когда самолет сбивали.

Торранс понимал, что его жизни ничего особо не угрожает, хотя все на базе периодически слышали отчеты о том, как немцы время от времени обстреливали аэродромы, да и ужасное происшествие с экипажем «Г-Генри» все еще было свежо в памяти. Торранс заботился не о себе, он волновался за Кристину.

Лето пролетело, наступила осень, плавно перешедшая в зиму. Торранс не получал вестей от Кристины. Командование бомбардировочной авиацией планировало зимой начать наступательную операцию на Берлин с череды массированных налетов. С точки зрения экипажей это были самые трудные бомбардировки в ходе войны. Расстояние до цели и обратно находилось на пределе дальности «Ланкастеров» и допустимых часов пилотирования. Погода почти всегда была плохой, тучи и лед создавали постоянные проблемы, тогда как немецкие ночные истребители ввели несколько эффективных методов нападения на самолеты ВВС, а сам Берлин хорошо защищали мощные зенитные орудия. Ни один рейд не обходился без пострадавших, и 148-я эскадрилья, как и другие подразделения, недосчиталась в то время многих бойцов убитыми и пропавшими без вести.

Торранс испытывал постоянное оцепенение, отчасти из-за постоянных потерь, но кроме того от разочарования из-за Кристины. В глубине души он цеплялся за надежду, что девушка вскоре как-то выйдет на связь, но в реальности понимал, что скорее всего больше никогда ее не увидит. Что бы ни было между ними, оно ушло.

В первый февральский день эскадрилья оказалась особенно деморализована из-за того, что случилось накануне вечером. Это был катастрофический рейд, в котором ВВС потеряли в общей сложности тридцать три британских самолета, в том числе пять «Ланкастеров» 148-й эскадрильи. Четыре бомбардировщика сбили, а пятый рухнул на землю после долгого перелета домой. К этому моменту наземные службы уже привыкли к подобным трагедиям, хотя никто от них не отмахивался, однако потеря пяти экипажей за одну ночь стала страшным и обескураживающим ударом. Одним из самолетов был «Д-Джордж», который Торранс обслуживал в течение нескольких недель. Он хорошо знал его экипаж.

Во второй половине дня прилетели два «Ланкастера» на замену, причем они прибыли на дальнюю площадку в тот момент, когда Торранс возвращался в свой техотдел после обеда. Он увидел автомобиль, несущийся по летному полю. Машина остановилась неподалеку от Майка, оттуда вылез пассажир и направился в штаб-квартиру эскадрильи.

Торранс тут же опознал униформу – ярко-синий цвет ВТС. Он встал как вкопанный, уставившись во все глаза. Пилот был мужчиной, высоким, худым, с прямой спиной. Он медленно шагал прочь.

Майк не удержался. Он бегом догнал пилота, на ходу неуклюже отдав честь:

– Сэр! Сэр!

Летчик остановился и повернулся. Он посмотрел на поношенную рабочую спецовку Торранса и понял, кто перед ним.

– Вам необязательно называть меня «сэр», я не офицер ВВС.

– Сэр, я знаю, кто вы, – пробормотал Торранс, чувствуя, что задыхается, хотя пробежал не больше двадцати метров. – Мне нужно кое о чем спросить вас.

– Вы хотите сказать, что мы знакомы?

– Я хотел сказать, что вы летаете в составе ВТС.

– Это так.

В порыве волнения мысли Торранса скакали с бешеной скоростью. Он тут же вспомнил странные истории, которые рассказывали о пилотах-мужчинах из ВТС, которые якобы передвигаются на костылях, а у многих стеклянный глаз или деревянная нога. Этот парень выглядел целым и нормальным, разве что был седовласым и пожилым, намного старше боевых летчиков или даже старших офицеров. От таких мыслей Торранс разволновался еще сильнее.

– Простите! Я не знаю, что…

– Вы сказали, что хотели о чем-то меня спросить.

Торранс сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться, но напряжение не отпускало; вдохнув холодный воздух, он закашлялся, а потом наконец произнес:

– Я пытаюсь связаться с… с одной своей знакомой, она – летчица в ВТС. Не понимаю, как мне ее разыскать.

– Она одна из наших пилотов?

– Так точно, сэр!

– Я почти не контактирую с женским подразделением пилотов-перегонщиков. Мы базируемся в разных регионах. Можете назвать ее имя?

– Кристина Рошка. Авиационный штурман родом из Польши.

– Из Польши… Я знаю, что в ВТС летают несколько поляков. А где она базируется?

– В Хамбле.

– А я в Уайт-Уотеме. Довольно далеко от Хамбла. Боюсь, я не знаком с мисс Рошка. А вы пробовали узнать что-то в польском правительстве в изгнании?

– Нет, об этом я не подумал.

– Ну, может, они и не расскажут то, что вы хотите узнать. Полагаю, у вас есть веские причины искать эту девушку? – Торранс почувствовал, как заливается румянцем от смущения. Его собеседник улыбнулся. – Хотите, чтобы я попробовал передать ей сообщение?

– Сэр, если это возможно… – Он забормотал: – Пусть она позвонит мне, нет, лучше напишет, пусть каким-то образом доберется до этой авиабазы, это очень важно, срочно, мне нужно поскорее получить от нее весточку.

Летчик спокойно выслушал, потом достал блокнот и попросил Торранса продиктовать его полное имя, звание, личный номер, фамилию начальника его подразделения и старшего офицера. Все это он записал, а потом представился Торрансу – второй пилот Деннис Филден – и оставил адрес для связи – аэродром в Уайт-Уотем – и даже адрес штаб-квартиры ВТС в Лондоне, поскольку это, «если все остальное не даст результатов», лучший способ выяснить местоположение Кристины. Он напомнил Торрансу, что по соображениям безопасности военного времени может быть трудно получить точную информацию о личном составе.

– Рядовой авиации Майкл Торранс, – перечитал он то, что записал. – Она знает ваше имя и звание?

– Да.

– Положитесь на меня. Иногда удается что-то выяснить. Я присоединился к ВТС в начале войны, поэтому хорошо знаю, что тут и как.

Когда Торранс вернулся к работе, он чувствовал себя куда веселее, чем на протяжении многих недель, но для остальных на авиабазе до сих пор царил траур.

Прошло три дня, но из-за уверенности Филдена Торранс не сомневался, что все получится. На четвертый день после обеда его вызвали без предупреждения к офицеру по личному составу. Он одолжил велосипед и помчался туда. Раньше он там никогда не был, так что, добравшись до главного здания, вынужден был спросить дорогу.

В коридоре, куда его направили, стояли двое – Деннис Филден и незнакомый офицер ВВС, как предположил Торранс, это и был командир отделения личного состава. Когда они заметили Майка, офицер кивнул мистеру Филдену и быстро удалился. Филден приветствовал его в коридоре, а потом пригласил в кабинет. Торранс обратил внимание, что пилот без фуражки, и снял свою.

Филден закрыл дверь и без промедления перешел к делу, даже не присев:

– Рядовой Торранс, мне удалось выяснить местоположение авиаштурмана Рошка, но боюсь, у меня плохие новости. Кристина Рошка пропала без вести, полагают, что она погибла. Она перегоняла самолет, как обычно, но потом, видимо, отклонилась от заданного курса. В пункт назначения не прибыла. Обломков самолета не нашли, поэтому считают, что она совершила экстренную посадку где-то на воде. Часть маршрута проходила рядом с устьем Темзы, а тот крюк, который она сделала, отклонившись от курса, почти наверняка вывел ее в воздушное пространство над морем. Возможно, она сбилась с курса, не смогла вернуться обратно и вынуждена была садиться на воду, когда кончилось топливо.

Торранс услышал лишь несколько первых слов, затем у него закружилась голова.

Они оба немного помолчали, а потом Майк спросил:

– Сэр, а когда это произошло?

– В прошлом году, в конце августа. Ее очередь перегонять самолет была двадцать седьмого числа.

– Она точно погибла?

Торранс каким-то образом умудрился сесть, хотя не помнил как, на жесткий деревянный стул рядом с дверью. Спокойный, уравновешенный и высокий, Филден наклонился и, сочувствуя, положил ему руку на плечо, а потом произнес:

– Майкл, мне очень-очень жаль.

– Спасибо, сэр.

После ухода Филдена Торранс не смог сразу вернуться к работе. Он покинул офис офицера по личному составу, прошел по коридору, в конце его обнаружил пустую комнату, где и спрятался в одиночестве за закрытой дверью.

16

Летом 1944 года Майка Торранса перевели на базу ВВС в южной Италии, где он обслуживал «Мустанги Р-51» [43] и «Лайтнинги П-38» [44], на которых летали американцы. Там он прослужил до окончания войны в Европе. В начале 1946 года его демобилизовали.

В 1948-м он познакомился со своей будущей женой Гленис, и они поселились вместе в юго-восточном пригороде Лондона на границе графства Кент. У них родилось трое детей, два мальчика и девочка. Торранс после войны сменил множество работ, но в 1954 году устроился в среднее по величине рекламное агентство на Бэйсуотер-роуд, неподалеку от Ноттинг-Хилла. Он переквалифицировался в копирайтера, и это занятие показалось ему активным и творческим. Несколько лет он проработал в рекламе, где ему вроде все нравилось, но в итоге он пришел к выводу, что новая профессия – это своего рода тупик. Майк любил писать в разных стилях. Перешел в дочернюю компанию американского химического концерна с офисом в Бромли, поближе к дому, и получил должность старшего журналиста. Он отвечал за составление и производство всевозможных печатных материалов, начиная с простых описаний продукции и заканчивая рекламными листовками и ежемесячным журналом.

Несколько лет спустя, ободренный удовольствием от работы и уверенностью, что хорошо с ней справляется, Торранс решил трудиться исключительно на себя, уволился и начал карьеру биографа. Начал он скромно, с кратких биографий военнослужащих, проявивших исключительную храбрость и отвагу во время Второй мировой войны, их напечатало издательство, специализирующееся на военной истории. Позже он расширил как круг читателей, так и сферу деятельности, перешел на политических и общественных деятелей и вскоре зарекомендовал себя как авторитет в своей области.

В те годы он редко вспоминал о Кристине. Профессиональная жизнь била ключом, кроме того все внимание отнимали его растущие дети. Но в конце концов пришло время выходить на пенсию.

Для Торранса как фрилансера она стала простой формальностью. Он отлично себя чувствовал, получал заказы и планировал новые книги, как и раньше. Однако он понимал, что последнее время делает все медленнее и все больше предается воспоминаниям. Торранс продолжал работать, как обычно, но все чаще мысленно возвращался в лето 1943 года к короткой романтической интерлюдии с участием Кристины, летчицы из Польши, молодой женщины, которая плакала и держала его за руку. Много лет он не вспоминал о том секрете, которым она поделилась с ним: о ласковом прозвище, что дала ей мать. Малина. Оно всплыло в памяти немедленно. Он тихо произнес его, подражая произношению Кристины, с ударением на долгое «и».

Торранс думал о ней все чаще, спокойно припоминая себя в те годы и в том возрасте: такого робкого, юного, незрелого, неопытного и неготового к искушенной женщине вроде Кристины. Интересно, каким он ей показался? Только сейчас Майк в полной мере осознал, через что прошла Кристина: ту яростную независимость и смелую решительность, благодаря которым ей досталась роль защитницы страны, часы опасных полетов, когда бомбардировщики «люфтваффе» наносили удары по городам, а истребители рыскали в небе, нападая на любую цель, побег от захватчиков, кошмарное путешествие по Европе в поисках безопасности, пока вокруг повсеместно полыхала война. В момент их встречи он был всего лишь мальчишкой, оторванным от дома и только-только обживавшимся в суматохе военной авиабазы. Оглядываясь назад, Торранс вдруг смутился из-за того, каким был: ничего не видел, кроме Великобритании, ничего не знал о мире, не имел опыта с девушками. Он понимал, что сначала Кристина увидела в нем кого-то другого, ее настоящего возлюбленного, но к концу дня, проведенного наедине, это было уже не важно. Он верил, что она отвечала уже именно ему, а не воспоминанию о другом мужчине.

Когда Вторая мировая закончилась, Торранс, как и многие ее участники, намеренно загнал воспоминания о ней на задворки разума. Хватило с него войны и службы в ВВС. Он почти не рассказывал о том, что пережил. Даже когда познакомился с Гленис, лишь через полгода упомянул впервые, что служил в ВВС, да и то свел свою роль к минимуму и больше не заговаривал об этом.

Когда он работал над первыми биографиями, переписывался с ветеранами и иногда брал у них интервью, то понял, что произошедшее между ним и Кристиной вовсе не представляло собой что-то необычное. Многие участники войны были молоды, даже те, что отличились в боях. Почти все впервые разлучились с семьями, оказавшись в контролируемом хаосе военной службы. У многих перспектива боев и страх смерти обостряли желание дружить, любить, отсюда все эти расставания, слезы, сожаления, воссоединения, надежды и страхи не только за свою жизнь, но и за жизнь людей, которых они знали, любили или просто с кем работали бок о бок. Все эти утраты, разрушенные семьи, любовные связи и отношения, начало чего-то нового, ложные надежды и трагические исходы.

Встреча с Кристиной была единственным военным опытом, по-настоящему наложившим на Торранса отпечаток. Он вспомнил ее рассказ о жизни в Польше, который записал по памяти в 1953 году, когда менял одну нелюбимую работу на другую. Ему тогда казалось, что так можно сделать случившееся связным, законченным. В определенном смысле он преуспел. Он не читал свои записи и не вспоминал о Кристине долгие годы. Торранс обыскал комнату, стол, комоды, старую и неэффективную картотеку и наконец нашел рукопись, засунутую в коробку с бумагами, которые жена отложила, чтобы потом сдать в макулатуру. Торранс спас записи и заново прочел их.

Рассказ был полон воспоминаний, и Торранс подумал о том дне, когда узнал о смерти Кристины.

В том, как она погибла, было что-то необъяснимое, что до сих пор его мучило. Торранс принял на веру слова Денниса Филдена, но даже тогда почувствовал, что ему сказали не всю правду. Когда Торранс совершенно сознательно пытался избавиться от всех воспоминаний о войне, он позволил этой маленькой тайне кануть в прошлое. Миллионы людей погибли, многие при невыясненных обстоятельствах, такова природа войны со всей ее жестокостью, внезапными смертями, преступлениями и тайнами.

Но ему по-прежнему не верилось, что Кристина могла потеряться и вообще стала бы отклоняться от заданного маршрута. Разумеется, она могла разбиться из-за технической неисправности самолета, вражеского обстрела или неблагоприятных погодных условий, но не могла просто взять и потеряться, судя по тому, что Торранс успел узнать о ней. Самолет так и не нашли; как предположил Майк, речь шла о том, что обломки не обнаружили вдоль известного маршрута. Он видел, как Кристина летает, восхищался ее навыками, прирожденным талантом к пилотированию, а еще помнил ее решительность, внутреннюю силу и индивидуальность, все ее надежды и желания. Если она и отклонилась от маршрута, на это должна была существовать весомая причина.

Торранс решил, что попытается выяснить, что же с ней могло произойти. Став писателем, он тоже кое-чему научился, например, искать и исследовать, изучать коробки с пыльными документами, рыться в газетных вырезках, выуживать полузасекреченную информацию из государственных структур. У него появилось много полезных знакомств, контактов, способов и средств. Он понимал, что было бы куда проще, если бы он говорил по-польски, о чем мечтал уже много лет, а потому сначала приобрел аудиокурс, а потом начал брать частные уроки.

Факты оказалось обнаружить легче, чем он ожидал, поскольку после войны многие официальные бумаги и документы стали общественным достоянием и еще больше информации открыли после развала СССР. Теперь перспектива поехать в Польшу вызывала куда меньше волнений. Теперь главной проблемой исследователей было не то, существуют ли те или иные сведения, а скорее вопрос, где конкретно они хранятся. В Великобритании авиазаводы обнародовали огромное количество данных о серийных номерах и марках произведенных самолетов, о том, когда машины сошли с конвейера и куда их отправили. ВТС также рассекретила свои архивы: бортовые журналы пилотов и графики с перегонами самолетов лежали в открытом доступе. В некоторых случаях, когда пилоты погибли при исполнении или пропали без вести, в документах содержались и личные вещи, включая письма, как, например, в досье Кристины. Среди писем нашлись два, написанных рукой Торранса, на которые она так и не ответила. Майк уже начал читать их, но когда заметил дату – через два дня после ее исчезновения, – то не смог дочитать до конца. В той же папке он нашел маленький кошелек, с которого все началось. Теперь он был пуст. Яркие цвета, так очаровавшие его в монохромном военном мире, выцвели, красная строчка почти отпоролась. Торранс подержал кошелек в руке, поглощенный воспоминаниями, а потом с грустью положил его на место.

Для начала Майк выяснил полное имя Кристины: Кристина Агнешка Рошка. В отчете министерства иностранных дел говорилось, что она была принята в Британии сначала как беженка, но позднее получила статус военнослужащей польских ВВС, приписанной к польскому правительству в изгнании. Все это подтверждало рассказ девушки, правда, Торранс не смог найти информации о ее родителях. Остальная часть ее истории в общем сомнений не вызывала: некоторые служащие ВВС Польши действительно бежали в Румынию, где их самолеты конфисковали, а им самим приказали покинуть страну в начале 1940 года.

В польском посольстве Торранс узнал о Кристине кое-что новое. Ей присвоили звание в военной авиации, предположительно тот самый генерал, которого она упоминала: «Рошка временно присвоено офицерское звание поручика (то есть польского аналога «лейтенанта»)». После того как она какое-то время прожила в Британии, поляки наконец начали платить ей жалованье, небольшую сумму еженедельно, однако выплаты прекратились, когда она вступила в ряды ВТС.

Что еще интереснее, правительство Сикорского наградило ее за подвиг по время вторжения захватчиков: вручило крест «Заслуги за храбрость», или по-польски «Krzyż Zasługi za Dzielność». В пояснении говорилось: «Награждается поручик (временное звание) К. А. Рошка за беззаветную храбрость в деле защиты национальных границ, а также жизни и имущества граждан, попавших в особо опасную ситуацию».

А вот дальше над рассказом Кристины нависли темные тучи. Уже первое открытие, пусть безобидное и трагическое, все равно оказалось достаточно сильным, чтобы даже спустя десятилетия вызвать укол ревности у Торранса. Кристина ему не сказала, да в общем-то и не обязана была признаваться, но незадолго до памятного дня, проведенного вместе, у нее завязался роман с молодым пилотом ВВС по имени Саймон Барретт. В архиве ВТС Торранс нашел короткие письма Барретта, невинные, радостные и шутливые, набросок непродолжительного военного романа. В одном письме Саймон умолял Кристину «оставить прошлое позади». Позднее в архивах ВВС Торранс обнаружил сведения о том, что лейтенант авиации Саймон Баррет в возрасте двадцати одного года был капитаном бомбардировщика «Галифакс» [45], в марте 1943 года возвращался после налета на Штутгарт, но до цели не добрался. Его самолет сбили над Северным морем, весь экипаж погиб.

Что касается Томаша, потерянного польского возлюбленного, то тут история оказалась еще более странной. Зловещие события последовали за падением Польши. Майк не понимал, знала ли о них Кристина или выяснила что-то вскоре после их встречи. Возможно, она слышала достаточно от польских беженцев, чтобы в глубине души бояться. В апреле и мае 1940 года, примерно в то время, когда Кристина перебралась из Франции в Англию, сотрудники НКВД СССР на территории оккупированной Польши арестовали весь офицерский корпус польской армии и ВВС, в общей сложности двадцать две тысячи человек, перевезли их в Катынский лес под Смоленском и расстреляли. Массовое захоронение было обнаружено в 1943 году, примерно тогда, когда Торранс провел летний день с Кристиной. У большинства тел нашли единственное пулевое отверстие в затылке. Новости об этом открытии официально не доходили до Западной Европы вплоть до окончания войны.

Кристине удалось сбежать, но что случилось с Томашем? Торранс уже не сомневался, что где-то в Катынском лесу в одной из братских могил покоится тело молодого аристократа, которого он считал своим соперником.

В Британии больше ничего выяснить не получалось. На нескольких сайтах с родословными, посвященных польской аристократии, Торранс узнал, что последним человеком, носившим титул графа Ловичского, был как раз Рафал Грудзинский, сын Бронислава. Рафал Грудзинский, как считалось, умер в 1940 году, а вместе с ним титул прекратил свое существование. Никаких упоминаний ни о сыне по имени Томаш, ни о других детях.

Прошел год после того, как Торранс начал изучать документы, доступные в Англии. После окончания войны от правительства Сикорского осталось мало следов и записей. Майк понимал, что куда больше подробных сведений он получил бы в Польше не только из армейских и полковых записей, но из газетных и гражданских архивов. Торранс понятия не имел, сколько такого рода материала уцелело за годы хаоса, пока Польша находилась под управлением нацистов, во время облав и депортаций, принудительных трудовых лагерей и лагерей смерти. Нужно было туда ехать.

Спустя несколько месяцев после смерти жены Торранс совершил поездку, которую так долго планировал. Он задумал ее как рабочий визит, хотя помимо исследований ему нравились и сами путешествия, так Майк получал опыт, необходимый при написании книг. Однако в этот раз он хотел по максимуму использовать отведенное время и тщательно изучить все доступные документы. Тем не менее, ему было любопытно взглянуть на страну, где родилась Кристина. В конце 1999 года Торранс отправился в Краков. Ему уже стукнуло семьдесят шесть, эта поездка в Европу вполне могла стать для него последней.

Поиски не дали практически ничего нового, более того, Майк с тревогой понял, что теперь он сомневается даже в том, что знал прежде.

Во-первых, семья Кристины. Торранс ездил в Победник, деревню, которую называла в своем рассказе Кристина. На деле их оказалось целых две, Большой Победник и Малый, на некотором расстоянии друг от друга. Но ни в одной из них не нашлось никаких упоминаний о семье Рошка, и никто из выживших местных, с кем Майк говорил, никогда не слышал такой фамилии. Торранс с интересом отметил, что в Победнике даже был собственный аэродром: узкая полоска, принадлежавшая аэроклубу. Однако не удалось выяснить, существовал ли он и в 1930-х годах, хотя местные считали, что его не было.

Ничего не удалось найти о Томаше Грудзинском, или, возможно, Томаше Ловичском. Торранс перерыл библиотеку и базы данных, но тщетно. Он два дня провел в гражданском архиве Ратуши в Кракове и, хотя нашел много записей о сделках по купле-продаже земли, совершенных Рафалом Грудзинским, о бизнесе, который интересовал графа, об уплаченных им налогах, о его жене, обо всех его дворянских титулах, а также имуществе и произведениях искусства, захваченных нацистами, о детях нигде не упоминалось. Насколько Торранс смог понять, у Рафала Грудзинского не было потомков. Род графов Ловичских прервался еще до войны.

Торранс обратился к архивам познаньского уланского полка, о котором упоминала Кристина, ему показали имена и личные данные всех гусарских офицеров, служивших в период с 1920 по 1939 год, когда полк расформировали немецкие оккупанты. В списках было много Томашей и несколько Грудзинских, однако ни разу имя и фамилия не встретились вместе.

Хотя польские власти проделали огромную работу по опознанию всех жертв Катынской трагедии, Торранс не смог найти упоминаний о Томаше Грудзинском в нескончаемом перечне, ну, или по крайней мере ни одного офицера под таким или похожим именем и с похожей биографией.

Когда Майк покинул Польшу и вернулся домой, то не сомневался, что Томаш, человек, которому он в молодости так завидовал и которого так боялся, был стерт из истории, или же напрашивался куда более загадочный вывод: в реальности Томаша никогда не существовало.

Больше Торранс не рылся в польском прошлом Кристины.

Однако ему удалось выяснить, что же случилось с ней в самом конце, и ради этого даже не пришлось ездить в Краков. Отчетов и бортовых журналов ВТС вполне хватило.

Двадцать седьмого августа 1943 года, примерно пять недель спустя после их с Торрансом встречи, Кристина была включена в расписание полетов: она должна была перегнать на аэродром в Восточной Англии новенький «Спитфайр XI», сошедший с конвейера на заводе «Супермарин» [46] неподалеку от Саутгемптона. Самолет был именно таким, каким Кристина описывала его: спроектированный для полетов на дальние расстояния, для высотной разведки, он оснащался мощными камерами и дополнительными топливными баками. И никакого вооружения.

План полета в тот день был простым: более или менее прямая линия через южную Англию, приблизительное время в пути около часа.

Согласно записям управления воздушным движением, Кристина, видимо, отклонилась от курса почти сразу после взлета и направилась в сторону Лондона. Ее самолет регулярно отслеживали на радаре, пока он не пересек центр Лондона, причем на высоте более десяти тысяч футов. «Спитфайр» еще раз засекли, когда он покинул воздушное пространство Лондона и начал движение вдоль устья Темзы к Северному морю. Когда приборы в последний раз его зарегистрировали, разведчик все еще набирал высоту, развернувшись налево на несколько градусов, и шел по азимуту примерно в восемьдесят градусов.

После этого он пропал, и, как сообщил Майку Деннис Филден много лет назад, обломков так и не нашли.

Торранс считал, что только он один и может вообразить, как все случилось. Он представил стройную молодую женщину в синей униформе с темно-русыми волосами, плотно прижатыми летным шлемом, которая была пристегнута в самом красивом, по ее мнению, из всех построенных самолетов, она впервые летела на нем, ощущая, как вторую кожу. Наверное, она даже не осознавала, что собиралась делать, просто следовала своим инстинктам, ее мысли кружились в исступленном восторге. В этом тумане счастливого обладания она быстро направила «Спитфайр» в летнее небо, понеслась на нем высоко и далеко, освобождаясь от оков войны, через белые облака и синеву, чиркая крылом по крыше этого мира, чтобы лететь так вечно, лететь домой, соприкасаясь лишь с пространством, свободным для полетов, и безграничным небом.

Часть шестая Холодная комната

1

Шестой

Око урагана «Федерико Феллини» прокатилось по стране с юго-запада, и теперь шторм бушевал на большей части Линкольншира и южного Йоркшира. Полосы дождя простирались аж до устья Темзы. Свирепые ветра обрушились на берега Северного моря, и с противоположной стороны, из Дании, сообщали о гигантских волнах и больших разрушениях, нанесенных береговым защитным сооружениям. На Ферме Уорна, в убежище Тибора Тарента, после сверкающей грозы ненадолго выглянуло яркое солнце и воцарилось обманчивое спокойствие. Вихри урагана ударили по комплексу Уорна ранним утром. Тарента разбудил шум, когда буря прокатилась по крышам зданий, сотрясая стены и швыряя дождь и ледяную крупу в окна. Он свернулся калачиком под одеялом в темноте, напуганный завыванием ветра и стуком, когда обломки с грохотом бились об укрепленные внешние стены. Когда Лу Паладин пришла к нему в комнату, Тарент уже плакал от страха. Лу осталась с ним до рассвета.

Следующий день они провели вместе, пока буря трепала здание, а из Тарента медленно просачивалось наружу нервное истощение. В ту ночь, когда шторм бушевал в полную силу, Лу спала рядом с Тибором в одной постели, но лишь для того, чтобы утешить друг друга и успокоить. Под гнетом чудовищного напряжения Тарент сдался и превратился в беспомощного страдальца и жертву, утратив над собой контроль. Где-то в глубине разума какая-то часть Тибора отстраненно взирала на интенсивность шторма, но разум не мог бороться со страхом. Под натиском ужаса Тарент уступил: он плакал, корчился от физической боли, бормотал какую-то бессмыслицу. У него возникло чувство, будто он оторван от реальности, но при этом был слишком напуган, чтобы захватить контроль над ситуацией. Он лежал без сна часами, а если и спал, то урывками. Не мог говорить связно, пища в нем не задерживалась, он был не в состоянии думать. Тарента пугали воспоминания о диком насилии, свидетелем которого он стал в Анатолии, о больных детях, изуродованных женщинах, о лишенной смысла мести, об ужасной невыносимой жаре, о жестокости ополченцев и безразличии солдат в форме, о запахах умирания и гибели.

Его камеры все засняли. Память была сильнее, но разум оказался под угрозой.

На второе утро в дикой ярости «Федерико Феллини» наступила передышка. Лу подогрела Таренту молока, и он медленно его выпил. Спустя тридцать минут ему удалось удержать все в себе. Лу дала ему два печенья, и они тоже остались в желудке.

Тарент понимал, что он почти наверняка не сходит с ума, но все равно рациональное мышление покинуло его. Он не мог ни на чем сосредоточиться, слушал Лу всякий раз, когда она говорила, пытаясь высвободить ее слова из хаоса собственных мыслей.

– Шторм усилится к вечеру, – сказала она в тишине, окутывавшей его, но повысив голос, чтобы заглушить постоянный рев и вой снаружи. – Над нами пройдет только край урагана, но вряд ли будет так же ужасно, как было. Он уже утих, но за ним в нашу сторону движется еще один.

Широкая металлическая скоба, одна из многих, что были видны из окна, тянулась с крыши здания вниз и крепилась где-то на земле. Она вибрировала и взвизгивала всякий раз, когда ее подхватывал ветер. Лу продолжила:

– Мы в безопасности, пока не выходим на улицу. Говорят, эти здания могут устоять перед циклонами вплоть до пятого уровня. Скобы удерживают крышу на месте.

Таренту казалось, что она говорит медленно и педантично, словно радиоведущая, рассказывающая слушателям важные новости. Но он все равно с трудом понимал ее слова. Снова подумал о Мелани, вспомнил мучительную боль от осознания того, что Мелани мертва, а теперь и Фло тоже. Что случилось с ней, когда бронетранспортер уничтожили? Их убил один и тот же взрыв? Теперь он не был в этом уверен. Лу погладила его по щеке.

Всякий раз, приподнимаясь с постели, чтобы посмотреть на улицу, Тарент поражался количеству мусора, брошенного ветром на широкий четырехугольник между зданиями. Помимо кучи веток, кустов и других ошметков растений там валялись большие куски металла, часто погнутые или скрученные, а еще масса щепок и тысяча осколков битого стекла. Часто эти «снаряды», гонимые ураганом, ударялись в стекло, по которому стекали дождевые струи. Тарент надавил на окно у кровати, проверяя его на прочность.

Лу положила ему руку на плечо, успокаивая:

– Оно не разобьется. Тут стекло очень толстое, потому и пейзаж за ним искажается.

В проблеске разума Тарент вспомнил искаженную картинку, словно через бутылочное стекло, которую видел из окна «Мебшера».

«Мебшер». Так назывался тот бронетранспортер, Тибор попытался произнести это слово, но оно так и не обрело форму.

Должно быть, Лу ушла, пока он спал, поскольку Тарент проснулся одни. Она вскоре вернулась, дала ему воды, и, хотя ему претила мысль о собственной беспомощности и потребности в няньке, его успокаивало то, что она сидит рядом. Он съел немного консервированного супа, который разогрела для него Лу. Каким-то чудом ей удалось отыскать свежий хлеб.

Что-то большое ударилось о стену здания. На миг освещение в комнате моргнуло. Они оба встрепенулись, но Лу успокоила его:

– Здесь три резервные цепи. Свет, видимо, никогда не погаснет. Я только что смотрела новости по телевизору. Смогла найти лишь один новостной канал из Хельсинки. Сказали, что следующий шторм надвигается из Атлантики, «Грэм Грин», примерно через два дня после этого. Пока что предсказывают третий уровень, хотя это и полноценный циклон, но он не вызовет особых повреждений, правда, все будет не так быстро. Кроме того, есть мнение, что он вообще может обойти эту часть страны стороной. В любом случае мы можем не беспокоиться.

– Мне нужно выбраться отсюда, – сказал Тарент и понял, что у него получилось целое предложение.

– А нам разве не нужно?

– И я не читал ничего из Грэма Грина, – добавил он. Казалось, это была первая связная мысль за несколько дней. Идея извне, поблажка, которую он сделал навязчивым мыслям, страхам и утрате логики. – А нет, читал, мне кажется, – добавил он, припомнив старую книгу о Брайтоне.

– Я читала парочку его повестей, – ответила Лу. – И кое-что из рассказов… включила их в свой курс пару лет назад. Зато смотрела все фильмы Феллини.

– Я снова могу говорить.

– Так ты и не переставал, – возразила Лу. – У тебя был жар, ты болтал часами.

– И что я сказал? Что-то осмысленное?

– Нет.

– Что ты имеешь в виду? Что слышала и не поняла, или что не расскажешь мне, о чем я говорил?

– Я слышала. Бóльшую часть не поняла. Но это не важно. Я привыкла к людям, оправляющимся от шока. Много лет назад я училась на медсестру.

– Моя жена работала медсестрой.

– Мелани?

– Откуда ты знаешь про Мелани?

– Ты постоянно звал ее по имени. Я знала, что твоя жена умерла, но ее имени не было в базе. Кажется, ты говорил, что ее кто-то убил. Это случилось недавно?

– На прошлой неделе, – ответил Тарент. – Или на позапрошлой. Я утратил синхронность с миром. Потерял счет дням и датам.

– Мне жаль.

– И мне.

– Ты говорил, что был в Турции. Это там случилось?

– Да, что-то типа террористической атаки, и Мелани случайно оказалась на месте событий.

Тарент замолчал, безуспешно пытаясь вспомнить, что мог говорить прежде, не только в бреду, но и когда впервые встретил эту женщину. Думать о прошлом оказалось сложно, поскольку память о недавних событиях была беспорядочной. Мысли о Мелани отозвались любовью и печалью, но, кроме того на ум постоянно приходил образ женщины, которая сказала ему лишь то, что он должен называть ее Фло. Это было ее настоящее имя? Тарент не помнил. Сумятица, царящая в разуме, зачаровывала Тибора, он чувствовал, как снова соскальзывает в хаос, который ему так хотелось принять всей душой.

Лу, должно быть, что-то заметила. Она взяла его лицо в ладони и держала, пока он не открыл глаза. Тарент понял, что произошло, и сделал несколько глубоких вдохов.

– Ты ухаживаешь за больными? – спросил он. Пришлось приложить волевое усилие, чтобы звучать нормально.

– Нет. Я же говорила. Я – учительница. Медицина не для меня. Я тогда только-только входила во взрослую жизнь, сдала бóльшую часть экзаменов, а потом проработала на одну больницу около года, прежде чем двигаться дальше. Работу предлагали только за границей, а мне не хотелось покидать страну. Твоя жена поэтому уехала за рубеж?

– Я и это сказал?

– В Турцию.

– Господи, ну да. Прости. Я постоянно забываю, о чем рассказал. Турция теперь – часть меня. Наверное, я пробыл там слишком долго, потому что теперь я дома, но такое ощущение, будто страна изменилась до неузнаваемости. Скорее всего, дело в том, какой я ее сейчас вижу. Я застрял в прошлом, но в определенном смысле меня сбивает с толку, что это прошлое, которого я никогда на самом деле не знал. Или так только кажется. Нет, Мелани хотелось перемен. Она была операционной сестрой, и через несколько лет работа стала ее тяготить. Она решила податься в волонтеры. Я поехал с ней в Турцию, поскольку хотел быть рядом, а еще считал, что там удастся сделать снимки для агентства печати, на которое я работал. В любом случае мне было интересно выяснить, что происходит. А потом мы оба выяснили, что происходит, и пожалели, что не остались дома.

– Как долго вы были в отъезде?

– Я потерял счет времени. Мы сначала ехали целую вечность, а потом несколько месяцев провели в полевом госпитале.

– И как, по-твоему, изменилась жизнь в Британии?

– Трудно сказать. Когда долгое время проводишь вдали от дома, то обычно создаешь ложные воспоминания о том, что оставил на родине, думаешь о самом лучшем или, напротив, о самом худшем. Повседневность, обычная жизнь, они забываются, теряют четкость, ведь когда все нормально, ты просто что-то делаешь, и все. В Турции нам пришлось несладко: все казалось бесконечно опасным, угнетающим и угрожающим. Мелани иногда работала по шестнадцать часов в сутки, а это слишком для любого человека. Через пару дней я оказался предоставлен сам себе. Я проводил часы в одиночестве, день за днем. Скучно, но жизнь была опасной и неприятной. Приходилось постоянно торчать на территории госпиталя. Мне вдруг захотелось снова стать ребенком, делать то, что я делал в детстве, смотреть на море, гулять в лесу, играть с другими детьми, просто чувствовать себя счастливым и жить в безопасности. Понимаю, это звучит инфантильно. Хотя на самом деле детство у меня не особо счастливое, когда я вспоминал о нем, то не могу припомнить, чтобы хоть раз занимался тем, о чем тогда так мечтал. Меня охватила своего рода ложная ностальгия, я то ли выдумал свои воспоминания, то ли позаимствовал. Наверное, видел в фильме или прочел в книге. Отец умер, когда я был совсем маленьким, и хотя у меня уже давно британское гражданство, я наполовину американец, а наполовину венгр. Моя мама работала в Лондоне, а потому я там вырос. В Лондоне не помню, чтобы я хоть раз ездил на море. То есть у меня не было такого детства, но это так естественно – оглядываться назад и думать, насколько же лучше была тогда жизнь, или могла быть, ну или могла быть такой, какой мне хотелось, чтобы она была.

Лу сидела рядом, молча уставившись на свои руки. Она крепко сцепила их, кожа на тыльной стороне ладоней собралась в складки от нажима, а костяшки напряглись.

– Когда я вернулся сюда, – продолжил Тарент, – то, думаю, бессознательно искал именно этого. Полевой госпиталь – сущий ад. Да и работа там тоже, и для Мелани, и для всех остальных. Но даже просто жить там, существовать само по себе ужасно. Турция превратилась в пустыню, пока не окажешься там сам, не понимаешь, как сильно изменился климат. Весь Средиземноморский бассейн теперь непригоден для жизни. Я не думаю, что местные жители страдают сильнее, чем в других местах, где воцарилась жара, но теперь вся Турция в той или иной степени необитаема. Я не могу даже представить, на что похожи регионы Африки и Азии. После гибели Мелани правительство тут же переправило меня в Британию. Я словно оказался в другом мире. Эти ураганы… они все время такие сильные, как этот?

– Последнее время да. Только за этот год прошли два или три урагана, из-за которых была куча разрушений.

– Погода в Британии всегда отмачивала шутки, но раньше ничего подобного не было. Дело только в изменении климата или за циклонами стоит еще что-то? Когда меня везли сюда, пришлось ехать на бронетранспортере. Я-то думал, их используют только там, где активны повстанцы, когда действительно требуется защита. Раньше на них постоянно разъезжали медицинские бригады. Я понятия не имел, что «Мебшеры» теперь в ходу и все настолько плохо. Когда я ехал в «Мебшере», пытался рассмотреть, что там за окном, складывалось впечатление, будто меня перевозят по огромной пустыне. Здания рухнули, всюду вода, бóльшую часть деревьев вырубили. Потом мы добрались до Лондона. Перед тем как я снова попал в бронетранспортер, меня везли в обычной машине. По какой-то причине пришлось ехать через город, однако агенты затемнили окна, чтобы я ничего не видел. Зачем они это сделали? Я успел заметить, что город преобразился. Как и страна. Везде военные, полиция. И вся эта заваруха с правительством: все министерства перемещают в провинции.

– В разгаре необъявленная война, – сказала Лу. – Поговаривают, что это последняя война, война, которая положит конец всему. Якобы у повстанцев есть какое-то новое оружие, против которого мы не в силах бороться.

2

Очередной обломок с силой ударил о крышу, и оба отреагировали так, будто что-то физически ворвалось в комнату. Спустя пару минут огромная ветка скользнула по окну, попала на ближайшую металлическую скобу и рухнула во двор. Тарент понимал, что слишком много болтает, словно внутри ослаб какой-то барьер. Он сосредоточился на том, чтобы доесть остывший суп. Лу сидела рядом и молчала. Он то и дело думал о Мелани, уже ставшей жертвой этой последней войны.

Позже, когда ветер начал наконец ослабевать, Тибор почувствовал, что снова обретает контроль над собой. Лу вернулась в свой номер. Тарент снова просмотрел снимки из Анатолии, но они вгоняли в депрессию. Его хватило ненадолго. Он вышел онлайн, поискал новостные каналы или сайты, но правительство строго контролировало Интернет, как и за границей. Все сайты, каналы и платформы были классифицированы по уровню допуска, а Тарент потерял свой Интернет-статус, когда уехал за пределы страны. Практически все ресурсы были для него недоступны. Он пошел к Лу, понимая, что становится зависим от нее, но ему хотелось с кем-то поговорить, и это было важнее всего. Он чувствовал себя виноватым, но ничего не мог поделать. Кроме Лу у него никого не осталось. Мысли вновь начали путаться.

Как только Лу пустила его в свою комнату, Тибора охватило непреодолимое желание спать, и Лу позволила ему прилечь на свою постель.

Он проснулся много часов спустя. За окном завывал ветер, но куда тише. В комнате Лу горел свет и пахло едой. Дверь в ванную была открыта, но там царил мрак. За окнами сгустилась ночная тьма. Лу в дальнем углу комнаты сидела в одном из кресел, забравшись в него с ногами. На коленях у нее лежала книга, но голова наклонилась вперед, поскольку женщина уснула. Тарента сбило с толку странное пробуждение, поэтому он вылез из кровати лишь спустя несколько минут, осторожно разбудил Лу, проводил ее до кровати и убедился, что она легла.

Он посидел с ней какое-то время, но потом вернулся к себе. Они жили в разных часовых поясах. Он был совершенно бодр, помылся, побрился, переоделся в чистое и убрал беспорядок, который устроил в комнате за время болезни.

Самые сильные страхи отступили. Казалось, он мог объективно оценивать их, но стоило выделить хоть что-то, акцентировать на нем свое внимание, разум опять погружался в хаос.

Позднее Лу снова зашла к нему. Тарент обрадовался ей. Они обнялись на пороге комнаты. Лу принесла еду и маленькую бутылочку красного вина. Она сказала, что запасы торгового автомата каким-то образом пополнили и сейчас ассортимент куда богаче.

– Лу, ты сказала, что жила в Ноттинг-Хилле, – произнес Тарент. – Что вся твоя жизнь прошла там.

– Да, я прожила там много лет. Там была последняя школа, где я работала. Но потом произошла атака десятого мая. И теперь моя жизнь кончена.

– У тебя были друзья в Ноттинг-Хилле.

– Несколько. Но самым важным человеком был мой парень. В тот день он находился в нашей квартире.

– Тебе удалось выяснить, что с ним случилось?

Лу развела руками в отчаянии.

– Этого никто не знает. Весь район полностью уничтожен. Сначала я даже не видела, как он мог бы спастись, но после взрыва не обнаружили тел. В определенном смысле, наверное, было бы лучше, если бы трупы нашли, лучше знать страшную правду. Я уже находилась здесь, на Ферме Уорна, когда это случилось, и сначала даже не могла ничего выяснить. Сейчас это еще сложнее, поскольку многие телевизионные каналы закрылись, но сюда постоянно кто-то приезжает, и я многое смогла узнать от новых постояльцев.

– Ты здесь с мая?

– Приехала в конце апреля. Меня перевели в правительственную школу в Линкольне, и тут произошла атака. Все тут же оказалось парализовано, вот я и зависла здесь, размышляя, что мне теперь делать, что вообще сделали бы люди в моем положении. Я пыталась связаться с Думакой, так зовут моего парня. Я цеплялась за надежду, что он мог в тот момент выйти из квартиры, но сейчас понимаю, что он почти наверняка никуда не уходил. У него было мало друзей в Британии, но те, с кем я смогла переговорить, знали не больше моего. Вскоре я поняла, что Думака почти наверняка оказался в эпицентре.

– Расскажешь мне о нем? О Думаке?

– Он – беженец из Нигерии. Из тех, кого некоторые сотрудники Министерства внутренних дел называют нелегалами. Они не дали ему разрешение на пребывание, поэтому он начал скрываться от властей. Сначала я боялась расспрашивать о нем, ну, после десятого мая, поскольку понимала, что если он уцелел и его отследят, то депортируют. Ты же знаешь, какие сейчас правила. Он прожил в Британии почти пятнадцать лет, но это ничего бы не изменило. Приехал сюда с братом, но у того есть виза, он ничем не рискует. Мы познакомились, когда Думака пришел в школу поговорить о работе. Он делает ювелирные украшения, красивые и изысканные, и временами даже выставлял кое-что из своих работ в Лондоне. Чтобы не привлекать к себе внимания, он всегда работал под именем брата, но это не нравилось ни брату, ни самому Думаке. Они почти друг с другом не разговаривали. Чем дольше Думака жил в Англии, тем в большей безопасности себя чувствовал, но я-то понимала, что он ошибается. Как бы то ни было, после знакомства мы съехались. Пару лет жили счастливо, но потом ситуация ухудшилась. Я не об отношениях. После обвала еврофунта никто больше не покупал ювелирку, а я потеряла работу в школе. Ты в курсе, что население Лондона много лет сокращалось? Власти закрыли несколько классов из-за недобора учеников, и я попала под сокращение. Вот почему начала работать на правительство. Пришлось уехать от Думаки, но мы думали, что разлука временная, максимум на несколько недель. Он хотел перебраться ко мне после того, как я устроилась бы на новой должности.

Лу отвернулась, пока вела рассказ. Она снова сцепила руки перед собой, Тарент видел, как те напряжены. На изгибе ее скулы показалась слезинка. Лу смахнула ее. Тибору стало грустно, кроме того, он вдруг понял, насколько эгоистично себя вел. Он был настолько поглощен своими неприятностями, что ни разу не подумал о жизни этой женщины, на что она похожа или что собой представляла.

Лу сняла очки с линзами-полусферами и вытерла их салфеткой.

– Ты сказал, что проезжал через Ноттинг-Хилл.

– Да, но я уже говорил, что не…

– Расскажи еще раз. Для меня сейчас ничего важнее нет.

– Я почти ничего не видел. Ехал в машине, меня сопровождали два агента УЗД. Думаю, в их обязанности входило сделать так, чтобы я ничего не увидел и не задавал лишних вопросов. Они затемнили окна, но в какой-то момент забеспокоились из-за надвигавшегося шторма, решили посмотреть на тучи, и я смог увидеть город. Всего на несколько секунд.

– Где ты был? Что видел?

– Я только знал, что мы где-то в западном Лондоне, поскольку агенты об этом говорили. Но у меня недавно убили жену, я путешествовал несколько суток, мало спал, а потому потерял ориентацию в пространстве. Понятия не имел, где мы находимся.

– Но ты же что-то видел.

– Нет. Я в прямом смысле ничего не видел. Сплошная чернота.

– Это было ночью?

– Нет, только вечерело. На улице все еще оставалось светло.

– Тогда что же было черного?

– Да все. Я не знаю, что видел, поскольку отсутствовали ориентиры. Ты можешь себе представить, я находился в машине с затемненными окнами, а потом они просветлели, а вокруг все черное. Агенты почти сразу же снова перекрыли обзор.

– А ты видел, эта чернота была в форме треугольника, как рассказывают?

– Я не знаю. Не видел. Мне очень жаль. Я бы рассказал, если бы знал что-то еще.

– Я слышала, что это было оружие сближения. Твоя жена тоже из-за него погибла, да?

– Да, – ответил Тарент. – Мелани тоже.

3

Они вместе сходили к торговому аппарату, но, прежде чем успели им воспользоваться, Лу обратила внимание, что столовая дальше по коридору снова открылась. Там было на удивление людно. На удивление, поскольку Тарент уже решил, что на Ферме Уорна они практически одни. Теперь же он понял, что на территории еще остается часть сотрудников. Снаружи шел сильный дождь, но ветер уже утратил свою разрушительную силу. Лу узнала несколько людей, проходивших мимо, но знакомить Тибора с ними не стала. Он заметил француза, с которым познакомился в первый день, – Бертрана Лепюи. Тот, казалось, не признал Тарента и отвел глаза сразу, как их взгляды встретились.

В меню были самые простые горячие блюда – на выбор тушеное мясо или вегетарианская паста, Тарент взял мясо, а Лу – пасту. За еду денег не брали, в отличие от напитков. У Тарента не было наличных, так что Лу заплатила за обоих.

Когда после еды они отправились в жилой блок, снова накатило знакомое чувство изоляции. Остальных людей, видимо, разместили в отдельных помещениях, или же они работали в других зданиях. Длинные безмолвные коридоры казались совершенно необитаемыми.

Лу пошла к себе, а Тарент вернулся в свою комнату. Лу обещала заглянуть позже.

Некоторое время он смотрел из окна на обломки, скопившиеся во дворе, но прямо на его глазах тракторы начали сгребать мусор. Самые большие ветки сдвигали в одном направлении, а все остальное оттаскивали за здания.

Из комнаты Тарента вид на внутренний четырехугольник открывался под иным углом, чем из окна около торгового автомата, откуда он видел приземление вертолетов. Когда это было? Две ночи назад или три? Он действительно утратил ощущение времени. При взгляде отсюда посадочную площадку частично скрывал соседний корпус. Тарент видел ориентирную вышку, оснащенную прожекторами на случай ночных приземлений, и небольшой кусок приподнятой бетонной платформы, однако бóльшая часть ее скрывалась от глаз. Тибор даже не мог сказать, стоит ли сейчас на площадке вертолет.

Зато он четко видел здание напротив вертолетной площадки, то самое, к которому покатили носилки. Это была современная конструкция, судя по внешнему виду, какое-то учреждение, огромное, одноэтажное, грубый бетонный полуцилиндр, видимо, спроектированный так, чтобы выдерживать штормовые ветра. Он не был обнесен забором или скрыт за шлагбаумами, но вооруженные охранники расхаживали туда-сюда перед единственным входом, который видел Тарент.

Насколько он знал, вертолеты не прилетали и не улетали из комплекса Уорна после того, как разразился ураган, так что предположительно те люди все еще оставались внутри. С виду здание походило на клинику или, возможно, на небольшой госпиталь скорой помощи, но внешне ничто не указывало на его предназначение. Гадать, что там внутри, было бесполезно. Тибор знал лишь то, что на его глазах людей закатили внутрь на носилках.

Разум вновь работал нормально. Увы, наверняка Тарент измерить улучшение не мог, лишь внутреннее убеждение подсказывало ему, что все и правда возвращается на круги своя. Мозг, казалось, очистился. Тибор отошел от окна, сел в одно из больших кресел и впервые за много часов подумал о женщине, которую знал исключительно как Фло.

Вероятно, она была среди тех, кого вынесли из вертолета и отправили в клинику на той стороне четырехугольного двора. Она пострадала, ранена? Но насколько серьезно? Он видел, что людей на носилках быстро подключили к источникам кислорода, из чего можно было сделать вывод, что на тот момент никто из них еще не умер. Но Тарент своими глазами видел атаку на «Мебшер» и тогда подумал, что все, кто находился в бронетранспортере, мгновенно погибли. Точно такое же предположение он сделал после взрыва, в котором исчезла Мелани.

4

Тарент услышал какой-то шум за дверью и, ожидая Лу, не пошевелился, чтобы открыть, поскольку они настроили считывающие устройства на своих дверях так, чтобы те опознавали обоих по ладоням. Когда кто-то постучал во второй раз, Тарент подошел и открыл замок с радушной улыбкой.

На пороге стоял какой-то мужчина. От удивления Тарент лишь через несколько секунд узнал посетителя. Это был Бертран Лепюи.

– Мистер Тарент, – сказал он. – Мы зарегистрировали вас в другой комнате, но она занята какой-то дамой. Она направила меня сюда. Можно войти?

– Полагаю, да.

Тибор отступил в сторону. Лепюи сначала взглянул в обе стороны коридора и лишь затем переступил через порог. Дождавшись, когда Тарент закроет дверь, чиновник заговорил снова:

– Мистер Тарент, мне нужно удостовериться, что это вы.

– Но вы же пришли сюда. Вы знаете, кто я, и вы меня нашли.

– Пожалуйста, идентифицируйте себя. Я здесь по официальному делу.

Тарент с неохотой подчинился – прижал идентификационную карту к считывающему устройству. На экране появилась фотография, которую сделали в УЗД перед тем, как он покинул Британию.

– Хорошо, спасибо. Это простая формальность, уверяю вас. Мистер Тарент, я пришел попросить вас об одной любезности.

– Если вы в ответ окажете любезность мне.

– Какую?

– Мне бы хотелось знать, как отсюда выбраться. Вы сами сказали, что я не должен здесь находиться.

– Да, это так. Мы ожидаем транспорт сегодня ближе к вечеру или завтра с утра. Я мог бы устроить, чтобы вы уехали на нем.

– Отлично! И моя подруга – та женщина, в комнате которой вы побывали. Луиза Паладин.

– Вы хотите, чтобы и она тоже уехала?

– Да. Она отчаянно стремится попасть домой.

– Я посмотрю, можно ли это сделать.

– Нет. Если вам что-то надо от меня, то я в обмен хочу именно это. Никаких туманных обещаний. Вам ясно, месье Лепюи?

– Не думаю, что вы вообще вправе что-либо требовать. Вас не должно быть на Ферме Уорна. Это секретный объект.

– Вы сказали, что хотите от меня любезности. А я буду рад убраться отсюда.

– Хорошо, – кивнул Лепюи. – Вы и та дама сможете уехать при первой же возможности.

– Спасибо. Это будет вертолет?

– Нет… бронетранспортер. Вертолеты не используют для транспортировки личного состава.

– Вы говорите о «Мебшере»? Он отвезет нас в Лондон?

– В Лондон сейчас попасть невозможно.

– Но нам нужно именно туда.

– Отсюда мы можем отправить вас только в АМП Халл.

– Но я живу в Лондоне. Луиза Паладин тоже.

– Мистер Тарент, прошу вас! Я сказал, что вы сможете уехать при первой же возможности, но сперва мне нужна ваша помощь. Насколько я понимаю, вы знакомы с Табиб [47] Маллинан.

Тарент покачал головой. Из-за легкого французского акцента слова куратора звучали расплывчато.

– Не могли бы вы повторить ее имя?

– Извините. Табиб, то есть врач, Маллинан. – Он произнес имя помедленнее. – Именно Табиб Маллинан прислала сообщение, что у вас поменялись планы и мы можем вас не ждать.

– Доктор Маллинан является высокопоставленным должностным лицом в Министерстве обороны?

– Насколько мне известно, да. То есть вы знакомы.

– Да. Но если это та, о ком я думаю, то я впервые слышу ее фамилию, не говоря уж о том, что она врач.

– Позвольте пояснить, что нам от вас нужно, мистер Тарент. Произошел прискорбный случай, в результате которого погибли несколько человек. Мы полагаем, что среди них и доктор Маллинан, но, прежде чем передать тело, нам нужно провести предварительную идентификацию. Официально ее опознают позже, наверное, кто-то из родных, но наш отдел должен быть уверен, что перед нами именно она. Мы ищем того, кто ее опознает. Un avis [48]. Как только мы проведем опознание, то сможем передать ее останки.

– То есть она погибла?

– Да. Мне жаль.

– Во время атаки на «Мебшер»?

– Я не знаю подробностей. Ее и остальных доставили сюда на военном вертолете.

– Да, я видел. Но я видел также, что персонал обращался с пострадавшими так, будто те ранены, но все еще живы.

– Нет, смею заверить, их доставили сюда уже мертвыми.

– Понятно.

– Хорошо. – Лепюи направился обратно к двери и распахнул ее. – Это срочно. – Он сделал нетерпеливый жест рукой. – Je vous prie, monsieur .[49]

Тарент последовал за ним по коридору и вниз по лестнице. Они быстро прошли мимо закрытой двери в комнату Лу. Тарент пытался примириться с известием – теперь уже точным, – что Фло погибла во время атаки на «Мебшер». Из-за неопределенности он бессознательно считал, что она и все остальные каким-то образом выжили. Но теперь надежды, похоже, не осталось.

Они покинули жилой корпус и прошли через двор. Все еще дул сильный ветер, но уже не тот шторм, что причинил такой ущерб. Большие обломки убрали. В углу площадки все еще работали тракторы, сдвигавшие весь мусор куда-то за корпуса.

Когда они дошли до входа в здание с изогнутым бетонным фасадом, Лепюи продемонстрировал удостоверение личности двум охранникам, а затем активировал дверь другой карточкой с электронной полосой. Он пропустил Тарента вперед. Когда дверь закрылась, все стихло, включая ветер. Из-за приглушенной акустики возникало ощущение, что все звуки здесь специально гасятся. Лепюи зажег верхний свет.

По-видимому, они находились в офисе с открытой планировкой, поскольку у ближайшей стены тянулись рабочие места, а вдоль дальней расположились занавешенные одноместные палаты. Все они были открыты и готовы к использованию: голые смотровые столы, металлические баллоны с кислородом и медицинские шкафы.

Лепюи пояснил:

– Понимаете, это здание используется лишь изредка в случае крайней необходимости. В штате есть медсестра, но нет докторов. После недавнего кризиса мы устроили здесь временный госпиталь, а тех, кому требуется что-то посерьезнее первой помощи, как можно скорее отправляем в больницы Ноттингема или Линкольна. – Он отвел Тарента в отгороженную секцию. – У нас нет морга, но зато есть холодильная камера, поэтому тела пока хранятся здесь. Внутри ужасно холодно, но процедура не займет много времени. Мы оба одеты неподходящим образом, поэтому давайте покончим с этим побыстрее.

Лепюи открыл большую дверь, отстоявшую от других, и провел Тарента внутрь. В помещении и правда стоял мороз.

Бóльшую часть пространства занимали или ящики с едой, или герметично закрытые бочки с непонятным содержимым. Тарент едва удостоил их взглядом. Ледяной воздух обжигал его трахею. Он в жизни не испытывал такого холода. Трупы рядком лежали на столе у дальней стены. Все тела были закрыты белыми простынями. Бочки, коробки и контейнеры, которые раньше, по-видимому, занимали место наверху, теперь составили на пол.

Лепюи подошел к трупу в центре. Он наклонился, причем ему пришлось удерживать равновесие, поскольку из-за коробок подойти к столу было затруднительно, и отдернул простыню, чтобы показать лицо погибшей.

– У нас есть основания полагать, что эта женщина – Табиб Маллинан.

Лепюи сделал шаг назад, Тарент занял его место. Осознание того, что все кончено, и жутко холодный воздух и так ошеломили его, а теперь он увидел, что перед ним действительно была Фло. Она (вернее, ее тело) лежала с закрытыми глазами, он не заметил никаких повреждений, никаких ожогов, шрамов или порезов на лице, ни следов взрыва или вспышки, ни синяков, тело вообще не было обезображено. Внезапно он вспомнил, как она сказала, что ей ничто не может повредить, и он еще увидит, что она имеет в виду. И вот он увидел, именно так все и оказалось. Что бы ни случилось с ней в момент смерти, оно не оставило никаких отметин. По крайней мере на лице. Лепюи не стал дальше поднимать простыню, демонстрируя лишь голову и плечи.

Тарент не испытал отторжения ни при виде замороженного тела, ни от самого факта ее смерти, ни даже от чувства утраты, поскольку какое-то время назад понял, что произошедшее между ними не более чем мимолетный случай. Но внутри нарастало ощущение трагедии, осознание впустую отнятой жизни, понимание того, что кто-то убил эту умную и интересную женщину, бесцельно уничтожил ее.

– Мистер Тарент, вы можете ее опознать?

– Да, это она.

– Вы должны назвать ее имя.

– Я знал ее только как Фло. Это ее имя?

– Нам нужна более однозначная идентификация.

– Вы знаете имя этой женщины? – снова спросил Тарент. – Я говорю, что ее звали Фло, а вам известно ее имя, то этого факта определенно достаточно для опознания.

– Пожалуйста, опознайте ее.

Тарент махнул рукой, отчасти от недовольства, что ему приходится иметь дело с этим человеком, но заодно выражая внезапно накатившее отчаяние.

– Я знал ее как Фло. Она сказала мне, что является чиновником высокого ранга в Министерстве обороны, но работает в личной канцелярии министерства непосредственно с министром, шейхом Аммари. Мы с ней не были близкими друзьями. Встретились лишь раз, и она не назвала мне своего полного имени и даже намекала, что Фло – имя вымышленное. Но я опознаю ее. Это та женщина, с которой я знаком.

Лепюи натянул обратно простыню и поправил ее с обеих сторон.

– Этого вам хватит?

– Я могу записать это как ваше мнение.

– Но этого достаточно?

– Ваше мнение позволит передать нам тело.

– Хорошо, можем мы уйти отсюда? Холод невыносимый.

– Не могли бы вы опознать и остальных?

– Я не смогу назвать их по именам, – сказал Тарент, – но если это те люди, с кем я ехал в «Мебшере», то я их узнаю. Двух водителей звали Хамид и Ибрагим, они служили в «Черной страже». Не офицеры, их воинские звания я не знаю. Еще был один пассажир Хейдар, но я не в курсе, имя это или фамилия. Коллега Фло. А кроме того, с нами ехал какой-то американец, но про него мне вообще ничего не известно.

– Если вы сможете опознать их, – сказал Лепюи, – то я тоже занесу ваше мнение в протокол.

Тарент неуклюже прошел вдоль ряда тел, ему пришлось перелезать через коробки на полу. Он быстро осмотрел еще четыре трупа и подтвердил, что узнал всех. Насколько он видел, ни у кого не было признаков телесных повреждений. На их лицах лежала восковая печать смерти, ужасная пустота, отсутствие признаков жизненной силы: два шотландских солдата, коллега Фло Хейдар и безымянный американец. Было еще и шестое тело, тоже под простыней, но его положили в дальний конец стола, а подход заставили так, что приблизиться не получалось, пришлось бы отодвигать с дороги большие контейнеры. У Тарента от холода тряслись руки.

– Вместе со мной в «Мебшере» всего было шесть человек, – сказал он, показав на шестое тело.

– Этого человека опознавать не нужно, его уже опознали. Нас касаются только эти пять тел.

– Вам больше ничего от меня не нужно?

– Спасибо, мистер Тарент. Вы нам очень помогли.

– Можно теперь уйти?

– Разумеется!

К облегчению Тибора, Лепюи быстро вывел его из холодной комнаты и закрыл дверь.

– Это все? – спросил Тарент, дрожа. Его одежда заледенела на коже, даже веки замерзли.

– Еще раз спасибо, месье. Я услышал то, что хотел, останки теперь положат в гробы и как можно скорее отдадут родным. Возвращайтесь к себе, я сообщу вам, как только узнаю, когда появится подходящий «Мебшер».

– До Лондона?

– До Халла, – ответил Лепюи. – Оттуда вы сможете организовать свое путешествие дальше.

5

Тарент пошел прямиком в комнату Лу.

– Думаю, мы сможем уехать отсюда в течение следующих двадцати четырех часов. Я говорил с Бертраном Лепюи. Ты знаешь, о ком я?

– Директор по эксплуатации. Француз. Знаю, но он мне никогда не нравился.

– Ты готова уехать по первому требованию? – спросил Тарент.

– Ты правда все организовал?

– Лепюи не назвал мне точную дату, но сказал, что мы уедем на следующем «Мебшере». Ожидается, что он прибудет скоро. Сегодня ближе к вечеру или, вероятнее, завтра. В Лондон попасть мы не сможем. Он нас довезет только до Халла.

– Всяко лучше, чем застрять тут навеки.

– В Халле мы что-нибудь придумаем. Я тоже хочу вернуться в Лондон, так что можно поехать вместе, если хочешь.

– Хочу. – Лу неожиданно подошла и тепло обняла его. – Ты понятия не имеешь, что это для меня значит, Тибор.

– У тебя тут куча вещей, – сказал Тарент, оглядывая комнату с такой же, как у него, планировкой.

– Это не важно. Я могу бóльшую часть оставить. Но я знаю, как обычно делает Лепюи. Он нас вряд ли вообще предупредит, так что придется паковать все прямо сейчас, чтобы подготовиться.

Тарент все еще чувствовал себя транзитным пассажиром. Приехав на Ферму Уорна, он даже вещи толком не распаковал. Он отправился в столовую поесть. Лепюи там не было. Вернувшись к себе, Тибор лег спать.

И тут, в темноте, до него вдруг дошло. Фло мертва. Так же внезапно и бессмысленно, как Мелани. Он очень тосковал по Мелани, которую все еще любил, но Фло его интриговала и возбуждала. Обе погибли в результате случайного насилия, не направленного на них, а совершенного в погоне за какими-то политическими или религиозными амбициями или обидами. Обе женщины стали жертвой одного и того же оружия.

Ощущение потери оказалось ужасным. Не его собственной потери, которая тяжким бременем распирала изнутри, но их общей потери: они обе были достаточно молоды, чтобы строить планы на будущее, но при этом уже преуспели. Он наверняка знал, что если бы Мелани не умерла, то между ним и Фло ничего бы не произошло, даже на одну ночь, даже случайной связи. Тибор никогда не изменял Мелани. Более того, сейчас он был убежден, что непреднамеренно стал причиной гибели жены – та ссора, из-за которой она покинула территорию больницы, случилась в основном по его вине. А теперь еще и Фло. Может, надо было убедить ее покинуть «Мебшер»? Тогда ему казалось, что Фло непоколебима, сжата в тисках своей работы; она же, напротив, хотела, чтобы он остался в бронетранспортере вместе с ней. Она вывела его из состояния равновесия, и Тарент не мог принять решение вплоть до того момента, когда «Мебшер» уехал. Он помнил последние секунды, пока мотор набирал полную силу, а он стоял на откосе, размышляя, куда податься. Все ли он тогда правильно понял? Может, все было бы иначе. Он понимал, что горе по погибшим всегда сопряжено с тем, что выживший винит себя в смерти других людей, но даже рациональное понимание не приносило облегчения.

Он был одинок. Хотелось лишь как можно быстрее вернуться в старую лондонскую квартиру, что-то с ней сделать – продать, отремонтировать, избавиться от общих вещей и, может, начать все заново, – но важно было попасть туда и снова стать хозяином своей жизни.

Заснуть оказалось тяжело, но в конце концов он провалился в прерывистое состояние полудремы, лежа неподвижно, но все еще осознавая, что происходит вокруг. Всякий раз открывая глаза, чтобы взглянуть на цифровой дисплей часов, стоявших около кровати, Тибор понимал, что времени прошло больше, чем он думал. А значит, он все же засыпал, сам того не замечая. Когда забрезжил рассвет, беспокойство превратилось в бдительное раздражение.

Он принял душ, оделся и запаковал сумки, потом задумался, не спуститься ли к Лу, чтобы проверить, готова ли она к отъезду, но понимал, что она наверняка все еще спит. Часы показывали самое начало восьмого, солнце только-только поднималось. Выглянув из окна, Тарент увидел, что рабочие уже расчистили завалы мусора. Во дворе было пусто, хотя вооруженная охрана все еще дежурила рядом с клиникой. Однако сами охранники уже не стояли и не расхаживали у входа. Рядом с ним поставили охранный пункт – небольшой домик, изнутри которого лился свет.

Тарент взял скрытую камеру «Кэнон», убедился, что аккумулятор полностью заряжен, и спустился на улицу.

По дороге он сделал несколько снимков, понимая, что оптический стабилизатор изображения устранит размытость кадров. Дойдя до середины двора, Тарент остановился, настроил камеру и огляделся в поисках ракурса, чтобы низкий солнечный свет озарял здания, создавая неправильные тени на неровной бетонной поверхности четырехугольника.

Оба охранника тут же появились из домика и без колебаний нацелили на фотографа винтовки. Встревоженный, Тарент отступил назад и помахал камерой над головой, показывая, что он все понял и больше ничего снимать не будет. Оба парня стояли неподвижно, по-прежнему целясь в него. Затем чуть опустили винтовки. Один направился обратно в служебное помещение, и Тарент видел, как он взял трубку. А через мгновение туда же зашел и второй охранник.

В том, как они двигались, покинув пост охраны, было что-то необычное, чувствовалась какая-то скованность, зато винтовки они вскинули слишком быстро, демонстрируя молниеносную реакцию. Несколько секунд Тарент искренне опасался того, что они сделают дальше, и ругал себя: надо было сразу дать понять охранникам, что он хочет сделать пару фотографий, – самое обычное правило для его работы, при которой вечно приходилось иметь дело с властными людьми, параноидально боящимися камер. Тарент предполагал, что винтовки заряжены, но потом еще раз хорошенько все обдумал. Охранники не выкрикивали предупреждений, не бежали в его сторону, по сути, ничего не требовали. Они, казалось, просто выполняли ответный ритуал.

Тарент выждал с минуту, опустив руку с камерой, а потом повернулся к тому зданию, которое намеревался заснять, и снова поднял фотоаппарат.

Охранники среагировали так же, как и первый раз, то есть выскочили из домика на почти до смешного не гнущихся ногах и вскинули винтовки, но стоило Тибору вновь показать, что он ничего не будет снимать, оба тут же опустили оружие. Один вернулся в домик и что-то сказал по рации. Спустя пару минут к нему присоединился второй.

Тарент вернулся на ту сторону двора, где располагался жилой корпус, поднял камеру, но на этот раз к нему никто не побежал. Он быстро сделал несколько кадров, а потом повернулся и снял еще пару фотографий. Охранники не реагировали, и лишь когда Тарент направился в их сторону и дошел почти до центра открытой площадки, тут же повыскакивали и молча пригрозили ему винтовками.

Тибор снова отступил, но потом методом проб и ошибок установил, насколько близко можно подойти к клинике, не провоцируя солдат.

Особенно его заинтересовало одно здание. Оно располагалось на южной стороне четырехугольника рядом с воротами и привлекало взгляд своей необычной формой, размером и физическим состоянием, на вид казалось куда старше соседей по базе. Высокая кирпичная башня с квадратным основанием казалась довольно приземистой, хотя и поднималась как минимум на тридцать, а то и на сорок метров. Похоже, ее забросили за ненадобностью: кое-где раствор между кирпичами полностью размыло, виднелись высокие и узкие оконные проемы, но стекла в рамах отсутствовали. Ближе к крыше наружную стену укрепили бетонной облицовкой, но та почти вся отвалилась, и кирпич под ней был даже в худшем состоянии, чем в остальных местах.

Здание выглядело опасным и неустойчивым, словно в любой момент могло рухнуть, но явно пережило как минимум не только недавний шторм, но и несколько других, о которых рассказывала Лу. Зачастую во время таких бурь скорость ветра превышала сотню миль в час. Последний ураган явно был самым сильным, если судить по заметным повреждениям, которые Тарент видел во дворе, однако эта старинная башня загадочным образом выжила, несмотря на непогоду.

Не выходя за пределы зоны, безопасной для съемок, Тарент сделал несколько фотографий здания, очарованный его внешним видом и тем, как оно темным пятном возвышается над соседними, более современными домами. Даже телеобъектив использовал, чтобы снять крупным планом ветхий каркас.

Охранники не проявили к его манипуляциям никакого интереса.

К этому моменту солнце уже поднялось выше, и уникальное нежное освещение, характерное для рассвета, сменилось обычными и мягкими солнечными лучами. Небо было ясным, без грозовых облаков.

Тарент убрал камеру и вернулся в жилой корпус.

6

На терминале в комнате его ждала записка от Лепюи, в которой говорилось: «Транспорт до АМП Халл согласно вашей просьбе будет предоставлен в 11:00. Действует ограничение багажа. Лимит: один чемодан плюс ручная кладь. Офис Б. Л. Дир. по экс.»

Прочитав сообщение, Тибор взял сумку, камеры и пошел вниз, в комнату Лу. Ей прислали такую же информацию. Она уже закончила паковать вещи, уложив все в один большой чемодан на колесиках. В шкафу все еще висела кое-какая одежда, кроме того, Лу оставила бóльшую часть кухонной посуды и длинную полку с книгами.

– Я просто хочу вернуться в Лондон, – объяснила она. – Я тут много вещей позаимствовала или они достались мне в наследство от людей, которые уехали. Можно все оставить. Они для меня ничего не значат.

Они спустились в столовую, задержались там на чашку кофе, а потом вернулись в комнату Лу. До прибытия «Мебшера» оставалось еще минимум полтора часа. Они сидели в ее комнате и болтали, чтобы скоротать время.

Тарент упомянул в разговоре старую башню, заинтересовавшись, в курсе ли Лу, что там было, для чего использовалось это здание и каково его предназначение сейчас, однако Лу, по-видимому, вообще не понимала, о чем он говорит. Из окна в ее комнате башни было не видно.

– Я тебе покажу, – сказал он, достал «Кэнон», подключился к удаленной лаборатории и послал закодированный запрос на просмотр всех снимков, сделанных сегодня утром. Спустя пару минут зеленый экран моргнул. Тарент включил ЖК-монитор и держал его так, чтобы обоим было видно. – Я рано сегодня встал, а потому заснял вот это.

Он быстро промотал готовые кадры: четырехугольный двор, когда он впервые прошел через него, низкие тени на земле, утренний свет, туман, поднимающийся над крышами, затем клиника, пока он методом проб и ошибок выяснял, насколько может к ней приблизиться, жилой корпус, столовая, два других больших блока, функцию которых он затруднился определить, и, наконец, башня.

Вот только ее снимков не было. Серия кадров просто закончилась.

Тарент быстро проверил настройки камеры и опять подключился к лаборатории. Снова запросил те же файлы, однако, когда они пришли на камеру во второй раз, башни среди них по-прежнему не оказалось.

– Я же фотографий десять сделал, – пробормотал он.

– Ты о каком здании говоришь?

– О старой башне с южной стороны. Рядом с воротами.

Лу покачала головой:

– Я все равно не понимаю, о чем ты.

Тарент расстроился из-за камеры. Впервые она его подвела. Пока Тибор вовремя заряжал аккумулятор или брал с собой запасной, маленький «Кэнон» всегда был надежной рабочей лошадкой. В современных фотоаппаратах так мало подвижных частей, там почти нечему сломаться, если инструмент прошел контроль качества на производстве. Единственное возможное объяснение заключалось в том, что он нечаянно нажал какую-то кнопку, которая заблокировала съемку. Тарент уже довольно долго пользовался фотоаппаратом и действовал по привычке. Он даже представить не мог, какая случайная функция в «Кэноне» могла дать подобный эффект.

Лу терпеливо сидела рядом, пока он возился с настройками камеры, пытаясь отыскать потерянные снимки. Она спросила:

– А может, эта башня была частью тюрьмы?

– Не похоже. Да и откуда в тюрьме такая башня? Вроде храмовой. И кстати, я и знал, что здесь была тюрьма.

– Да, еще давно. Открытого типа. Я изучала историю этого места. Время тянется очень долго, когда застреваешь где-нибудь на месяцы, поэтому я начала изучать, что тут и как.

Тарент все еще проверял камеру, недоумевая, куда же потерялись снимки, но попросил:

– Расскажи мне.

– Долгие годы, а то и века тут была обыкновенная ферма.

– Отсюда название?

– Нет, название появилось позже. Все изменилось лишь во время Второй мировой войны, когда тут построили базу бомбардировщиков. Она называлась то ли Тилби, то ли Тилби-Мур, я не уверена. Бóльшую часть войны на ней базировались две боевые эскадрильи. Потом тут еще несколько лет было летное поле, кстати, территория до сих пор принадлежит министерству ВВС, но полеты отсюда уже не совершались. Где-то после 1949 года землю снова отдали под сельскохозяйственные угодья, взлетные полосы уничтожили, и через пару лет о них уже ничто не напоминало. Фермер сохранил несколько старых объектов ВВС, включая диспетчерскую вышку, ангар и водонапорную башню. Их использовали как склады, стойла для животных, но вскоре сооружения обветшали. Я нашла в Интернете снимки этих зданий, сделанные незадолго до того, как их снесли.

Вот тогда-то место и получило название Фермы Уорна. Может, так звали фермера, но в любом случае название прилипло. Много лет здесь существовало смешанное хозяйство, но в 2018 году земли выкупило правительство и построило некоторые из современных корпусов. Тогда здесь располагался тренировочный лагерь для новобранцев. В 2025 году тут снова все переделали и создали тюрьму открытого типа. Тут содержались совершившие ненасильственные преступления и осужденные, отбывающие долгосрочное заключение. Появились новые здания, некоторые старые модифицировали. В 2036 году тюрьму закрыли, и территорию заняло Министерство обороны. Это до сих пор их подведомственный объект. Тут работает часть администрации северной Англии, но примерно в миле отсюда есть и закрытые зоны, где ведется какая-то экспериментальная работа. Я там никогда не была. Думаю, то здание, где мы сейчас, изначально возвели для тренировочного лагеря, но потом полностью переделали внутри.

Тарент положил «Кэнон» в футляр, так и не выяснив, что же с аппаратом не так.

– Башню из твоей комнаты не видно. Я тебе покажу, когда мы выйдем на улицу.

– Может, ты имеешь в виду водонапорную? Ну, с тех времен, когда здесь был военный аэродром?

– А она еще существует? Ты же сказала, что ее давным-давно снесли.

– Так написано на сайте. Я думала, что сейчас от зданий ВВС уже ничего не осталось.

– Я тебе попозже покажу. – Тарент встал и прошел по комнате. Уже наступила половина одиннадцатого, но из офиса Лепюи или от него самого не поступало никаких сообщений, как не было видно и «Мебшера» в четырехугольном дворе. Тарент задумался, не нужно ли связаться с французом, чтобы подтвердить договоренность. Он стоял у окна, опершись на подоконник и глядя вниз на огромную бетонную площадку.

– Думаю, я пройдусь. Пойдешь со мной?

– Нет, подожду здесь. Ты такой напряженный, что я тоже начинаю нервничать.

– Извини. Просто хочется убраться отсюда. Сейчас отнесу свои вещи вниз. Я вернусь за тобой, когда приедет бронетранспортер, ну, или можешь спуститься во двор, как только его услышишь. «Мебшеры» довольно шумные.

Тибор покинул комнату, вышел во двор и бросил сумку в стороне. С камерами, болтающимися на плече, отправился искать путь, по которому попал в комплекс. Пришлось снова пройти через жилой корпус, затем по коридору в соседнее здание. В итоге он оказался на посыпанной гравием дорожке, тянувшейся к главному забору. Ворота, через которые он проник на территорию, были заперты, но идентификационная карточка открыла замок, и Тарент вышел наружу.

В последний раз он был здесь сразу после того, как стал свидетелем нападения на «Мебшер». Сейчас Тибор планировал дойти до гребня горы и еще раз посмотреть на место взрыва. Своим воспоминаниям он не доверял: тогда все случилось так внезапно, было таким необъяснимым и ужасающим, Тарент хоть и считал, что ему удалось сохранить трезвость ума, но прекрасно понимал, что тогда легко мог бредить и даже не заметить этого. Его так и подмывало вернуться, снова взглянуть на место катастрофы, но теперь, когда такая возможность появилась, Тарента охватило сильное, хотя и неопределенное чувство страха.

Он потоптался за воротами, которые сразу закрылись вслед за ним. Стоял неподалеку от побитых штормом деревьев с поломанными ветками, растрескавшимися стволами и ободранными листьями. Корни с комками земли торчали наружу. Зная силу последней бури, Тарент удивился тому, сколько тут уцелело, пусть и не без потерь. По крайней мере они не пострадают от следующего урагана. Рано утром в новостях передали, что ночью ураган «Грэм Грин» непредсказуемо сместился на юго-восток, пересек Бискайский залив и почти тут же утратил силу, прокатившись по Франции. Других пока не ожидалось, по крайней мере на Британских островах, хотя метеорологи заранее предупреждали о сильных снегопадах и ветрах. Стоял конец сентября, но зима с ее непредсказуемым и часто опасным настроением уже приблизилась к Англии вплотную.

7

Тарент услышал глухой пульсирующий звук двигателя, грохот которого перекрывало пронзительное визжание турбин. Он тут же повернулся и поднес идентификационную карточку к скану. После долгой паузы, во время которой Тарент успел заволноваться, вообразив, что блокировал пропуск внутрь, электрические ворота снова открылись, и он проскользнул обратно на территорию. Посмотрел на юг сквозь редкие деревья, все еще стоявшие там, и увидел, как «Мебшер», гигантская темная громада, медленно двигается к главному въезду. Обрадовавшись, Тарент быстро пробежал по коридорам внутри зданий и выскочил во двор.

«Мебшер» уже миновал защитный барьер и останавливался. Водитель, скрытый затемненным ударопрочным стеклом, ловко подвел бронетранспортер к зданию клиники. Шум мотора стих, турбины смолкли, а дизель-генераторные установки перешли на холостой ход. Ветер подхватил черный дым выхлопных газов и унес туда, где стоял Тарент. Знакомый запах топлива, которым Тибору так долго пришлось дышать во время путешествия на север от Лондона, пробудил слегка подзабытые воспоминания о заточении внутри «Мебшера», о скуке из-за долгого сидения в одной позе, дискомфорте от качки и хоть как-то отвлекавших размышлениях о женщине перед ним.

Несколько людей в форме вышли из пункта охраны у входа в клинику и выстроились в неровную линию. Один из них, офицер, сделал шаг вперед и поднялся к высокой кабине по грубым ступеням, приваренным к борту. Металлическая лопасть рядом с ветровым стеклом распахнулась, состоялся какой-то разговор. Затем водитель отдал на рассмотрение сопроводительные документы.

Пока шла проверка, Тарент вспомнил про Лу. Отвернулся, уже хотел пойти за ней и сообщить, что приехал бронетранспортер, но тут увидел, как она появилась на улице, везя за ручку свой большой чемодан, подошла к Тибору и встала рядом.

Охранник протянул бумаги водителю «Мебшера», и панель закрылась. Офицер спрыгнул со ступеней и вместе с другими охранниками быстро потрусил к зданию клиники. Бронетранспортер вновь принялся наращивать мощность и вскоре уже сдавал задом в сторону круглого блока, маневрируя туда-сюда.

– Готова уехать? – спросил Тарент у Лу.

– Не могу дождаться. А ты?

– И я.

Люк для экипажа в передней части машины открылся, из него высунулся, а потом и вылез, опершись на край, один из водителей. Он с легкостью спрыгнул на капот.

Это был молодой парень, сухощавый и атлетически сложенный, в камуфляже, который британская армия предпочитала использовать на своей территории: темно-зеленый с вкраплениями коричневых, черных и светло-зеленых пятен. На плече болтался стандартный легкий автомат. Под кепкой голова была выбрита, но он отпустил длинную, пусть и довольно редкую бороду. А еще носил темные очки. Уперев руки в бока, он развернулся, оглядываясь вокруг.

Тарент держал камеру наготове и сделал несколько быстрых снимков солдата, восхищаясь тем, как спокойно и уверенно тот себя вел.

Из клиники вышли четыре охранника, неся на плечах гроб. Они молча шагали в ногу, склонив головы, неся свою ношу к грузовому отсеку «Мебшера». Люк медленно и осторожно открылся на металлических стержнях, и охранники задвинули гроб внутрь. Второй уже вынесла из здания следующая группа.

Молодой солдат, стоя перед бронетранспортером, наблюдал за процессом и в какой-то момент наклонился, заговорив с другим членом экипажа, пока что сидевшим в кабине.

Один за другим гробы выносили из клиники и грузили на борт. Вскоре все расставили, хотя шестой пришлось задвигать аккуратно, поскольку в «Мебшере» почти не осталось места. Солдату даже пришлось спрыгнуть на землю и помочь охранникам.

– Наверное, поэтому нам приказали не брать багаж, – сказала Лу, наблюдая за их медленными и осторожными движениями. – Места почти не осталось.

– Поставь свой чемодан в грузовой отсек, как сможешь, – велел Тарент, – а я возьму сумку с собой. Я представляю, как устроено пассажирское отделение, смогу ее куда-нибудь сзади запихать.

Гробы грузили с уважением, но без ложного ощущения торжественности, и пока их выносили, в душе Тарента росло ощущение боли и страдания. Где-то там лежало и тело Фло.

Потом он вдруг с тревогой осознал, что ехать придется с трупами под ногами.

Лу подкатила свой чемодан к люку грузового отсека, и молодой солдат, видя, как она пытается запихать багаж, подошел помочь. Вряд ли место осталось, а значит, чемодан пришлось класть прямо на один из гробов. Водитель взял багаж из рук Лу и одним быстрым сильным движением засунул его в «Мебшер». Потом спрыгнул на землю и подал знак напарнику закрыть дверцу отсека.

Затем он распрямился, огляделся и впервые посмотрел прямо на Тарента. Оба мужчины уставились друг на друга.

Это был Хамид, молодой шотландец, один из водителей того бронетранспортера, на котором Тарент сюда приехал.

Тибор инстинктивно помахал ему, приветствуя, но в тот же момент солдат отвернулся, возвратился к носу машины и опять вскарабкался на капот.

Тарент опустил руку, сделал шаг вперед, пораженный тем, что снова видит молодого человека.

– Хамид? – окликнул он.

Рядом с бронетранспортером стоял один из охранников.

– Отойдите, пожалуйста. Это военный бронетранспортер.

– Но я еду на нем! – закричал Тарент, раздраженный вторжением, он резко выхватил из заднего кармана дипломатический паспорт и махнул приметной белой обложкой в сторону охранника.

– Простите, сэр. Но мне приказано никого к машине не подпускать.

– Меня должны забрать отсюда! Можете уточнить у мистера Лепюи.

– Этот приказ и отдал мне мистер Лепюи.

Тарент нетерпеливо взмахнул руками:

– Да, но у меня есть разрешение ехать на этом бронетранспортере. И у мисс Паладин тоже!

Лу снова стояла рядом с ним.

– Подождите здесь. – Охранник что-то спросил по рации, ожидая ответа.

– Хамид! – Тарент повысил голос.

Молодой солдат услышал и повернулся к нему. Их взгляды снова встретились, но он не выказал и тени узнавания. Тарент был уверен, что это тот же самый человек. Он оставил Лу одну и подошел к «Мебшеру». На этот раз охранник не стал ему мешать.

– Сэр?

– Мир вам, – произнес Тарент. – Не вы ли были водителем на «Мебшере», который привез меня сюда?

– Я только что приехал, сэр. – Тот же самый акцент из Глазго.

– Два или три дня назад. Я был в Лондоне в конце прошлой недели, а потом присоединился к другим пассажирам. Дорогу затопило, и вы помогли мне забраться в «Мебшер». В итоге мы оказались на базе в Лонг-Саттоне, а на следующий день вы меня высадили неподалеку отсюда.

– Мы следуем по строго оговоренному маршруту, сэр. Мы прибыли не из Лондона, и я не припомню, чтобы посещал базу, о которой вы упомянули. Лонг-Саттон – закрытый объект.

– Не в этот раз, а всего пару дней назад. Уверен, вы помните!

– Мы приехали сюда забрать и транспортировать материалы. А также двух пассажиров. Иншаллах.

Видимо, услышав звук голосов, из открытого люка вылез и второй водитель. Он уставился на Тарента.

– Ибрагим! Мир вам! Вы меня не помните?

Он пристально смотрел на Тибора, а потом еле заметно покачал головой. Водители о чем-то коротко переговорили – послышалась мягкая картавость сленга, – но потом Хамид быстро спустился на землю. Не обратив на Тибора никакого внимания, хотя фотограф стоял буквально в трех метрах от борта машины, он запустил внешний механизм главного люка. С мягким металлическим щелчком тот поднялся на гидравлических рычагах. Встроенная лестница развернулась и опустилась на бетонную площадку. Таренту было почти не видно внутренность салона, так как вход находился слишком высоко над землей.

К ним подошел охранник, убирая на ходу рацию.

– Мистер Лепюи подтвердил, что эти двое пассажиров могут сесть на бронетранспортер, – сообщил он Хамиду. – Их нужно довезти до Халла.

– Иншаллах.

Тарент обратился к Лу:

– Ты первая.

Та пошла вперед, Тарент тоже сделал шаг в сторону люка. Ему в ноздри ударил воздух из салона. Такое знакомое ощущение: запах людей, переработанный воздух, голый металл, старая обшивка кресел, из-за чего в памяти снова всплыл образ тесного отсека, жестких сидений и флуоресцентного освещения. Лу прошла мимо него.

– Ты едешь?

– Да я сумку забыл. – Он показал на место снаружи жилого корпуса, где бросил багаж. – Сейчас возьму. Буду через минуту.

Лу поднялась по ступенькам, нагнулась и прошла внутрь. Тарент увидел, как она остановилась на пороге, а спустя секунду повернулась, слегка наклонилась назад и последний раз обвела взглядом Ферму Уэйна. С улыбкой. А потом посмотрела на него.

– Спасибо, Тарент.

Лу исчезла внутри, но через секунду кто-то другой показался в проеме, нагнувшись, переступил через порог и встал на верхнюю ступеньку выдвижной лестницы. Это была женщина. Она коротко глянула на Тарента, но тут же отвернулась. Волосы ее скрывал платок, а пальцами левой руки она постоянно постукивала себя за левым ухом. Это была Фло.

Она обратилась к Хамиду:

– Что за задержка?

– Скоро отправляемся, мадам. Нужно забрать двух пассажиров.

– Мы опаздываем. У меня встреча в министерстве меньше чем через два часа.

– Да, Табиб Маллинан. После этого никаких задержек. Вот-вот отправляемся.

Фло посмотрела в упор на Тарента и поинтересовалась:

– У вас есть разрешение ехать на этом бронетранспортере?

– Фло? – промямлил Тарент, его сердце бешено стучало.

Ее взгляд стал пристальнее:

– Почему вы так меня назвали? Кто вы?

Она говорила так, словно совершенно не узнавала Тибора. Тот уставился на нее, чувствуя, как подступают шок, неверие, даже ужас, как его охватывает безумие. Только накануне вечером, в клинике….

А теперь в грузовом отсеке «Мебшера»…

Он спросил слабым голосом:

– Ты не помнишь меня, Фло?

– А должна?

– Мы встретились пару дней назад. В путешествии.

– Я не путешествую, как вы выразились. Что за дело привело вас сюда? Предъявите мне свой допуск.

Тарент понимал, что рядом есть и другие люди: Лу в пассажирском салоне наверняка слышала это, Ибрагим и Хамид стояли рядом, да и охранник тоже. Фло говорила громко, авторитетно и властно.

– Фло… это ведь ты, да? Ты мне не назвала фамилию, но я теперь знаю – Маллинан. – Он все еще держал в руке паспорт в белой обложке, поэтому протянул его Фло. – Я Тибор. Тибор Тарент. Мы знакомы. Ты хотела, чтобы…

– Вы здесь по делам министерства?

– Нет.

– Это правительственный бронетранспортер по служебной надобности. Вы меня задерживаете.

– Я тоже ехал по заданию правительства.

– Почему вы назвали меня по фамилии? Я знаю вас? Мы встречались раньше?

– Да, мы встретились в другом «Мебшере», до атаки.

– Какой еще атаки? – Она посмотрела на остальных, а потом заявила высокомерным тоном: – Оставьте нас, это конфиденциальный разговор.

Она замерла в ожидании. Хамид и Ибрагим обошли бронетранспортер и проворно забрались в водительский отсек. Охранник удалился в направлении клиники. Тарент оглянулся и посмотрел на корпуса, думая, что к машине идут другие люди, решив выяснить, что происходит, но двор был пуст. Через минуту люк водительского отсека плотно закрылся.

Фло сказала:

– Позвольте мне взглянуть на паспорт.

Тарент протянул ей бумагу, и на долю секунды кончики их пальцев соприкоснулись. Фло открыла паспорт, прочла информацию на первом развороте, потом изучила фотографию Тарента на последней странице и одновременно прижала два пальца к имплантату, скрытому за ухом, даже специально подняла локоть, пытаясь скрыть свои действия.

Потом отдала Тибору паспорт и сказала:

– Я не знаю, кто вы, мистер Тарент, и что у вас за дело. Но вы используете этот паспорт незаконно. У вас нет дипломатических полномочий, насколько я могу определить, и никаких законных дел с Управлением зарубежной дислокации или Министерством обороны. Я аннулировала этот паспорт, так что если хотите поехать за рубеж, нужно подать на новый. А сейчас у меня работа.

– Фло, пожалуйста!

– Чего вы хотите?

– Можно поговорить наедине?

– Мы и так говорим наедине. Я никогда с вами раньше не встречалась. При каких обстоятельствах вам выдали этот паспорт? И вы так и не ответили, почему назвали меня домашним именем.

– Ты правда меня не помнишь? – Он вдруг поднял «Кэнон», поймал в объектив ее лицо и сделал три снимка подряд. Женщина слегка отшатнулась. – Квантовые линзы, Фло. Ты меня предупреждала.

– У вас нет права…

– Ты это уже говорила. А еще про Ритвельда… Он тоже рассказывал мне, давно. Я вспомнил. Он предупреждал, что квантовое сближение – опасная вещь. Ты сказала, что я встречался с Тийсом Ритвельдом, и ты была права.

За спиной Фло появился какой-то мужчина выше нее ростом, но он все еще оставался внутри пассажирского отсека, поэтому рассмотреть его было трудно. Пассажир поднял камеру над плечом Фло и наставил объектив на Тарента. Затвор открылся и закрылся.

Потом фотограф вернулся в салон, и Тарент не успел его рассмотреть.

Фло коснулась рукой уха, подождала, а потом слегка наклонила голову.

– Если вы не отдадите камеры сегодня же, то их конфискуют! – Она перешла на крик: – Мне больше нечего сказать!

Она отвернулась и нырнула обратно в отсек. Тарент порывисто рванулся за ней и схватился за поручни. Фло уже прошла в переднюю часть машины и, наклонившись, говорила с человеком, которого, насколько знал Тибор, звали Хейдар. Лу сидела рядом с люком. Она смотрела на Тарента широко открытыми, перепуганными глазами и, казалось, отшатнулась от него, сохраняя дистанцию.

Тарент понял, что забыл сумку, которая так и лежала на дальнем краю двора. Надо было сбегать за ней. Двигатель «Мебшера» уже наращивал обороты, валил черный дым.

Перед глазами все поплыло, как в тумане, разум не смог интерпретировать то, что чувствовал, что видел своими глазами.

Он видел…

Рядом с Лу сидел мужчина. Тот самый, что подходил к люку за спиной Фло. Несколько фотоаппаратов болтались у него на плече, обеими руками он держал шпионский «Кэнон», нацелил камеру на лицо Тибора и нажал спуск затвора.

Лу явно страшно перепугалась, не зная, что делать. Она смотрела то на самого Тарента, то на мужчину, похожего на него как две капли воды, то снова на Тарента.

Тибор отшатнулся. Он почувствовал, как закрывается гидравлическая дверь, в панике сбежал по ступенькам, споткнувшись на последней, поскольку лестница уже оторвалась от бетона и стала складываться, и успел ободрать ладонь, когда в спешке спрыгивал на землю.

Он чуть не рухнул на бетонную площадку, но, как только восстановил равновесие, схватил один из фотоаппаратов, висевших на плече, и дрожащими пальцами нажал кнопку спуска, переведя «Кэнон» в режим непрерывной съемки и делая по три кадра в секунду: «Мебшер», дрожащее черное нутро бронетранспортера, дым, люк, закрывающийся на гидравлических рычагах. Когда дверь встала на место, металлический заусенец прижало крышкой, но в итоге острый край снова отогнулся, торча из гладкой металлической обшивки.

Машина сдала назад, развернулась и двинулась в сторону ворот. Тибор перестал снимать, просто стоял и смотрел, как она выезжает за ворота, покачиваясь на неровной дороге. Над ней маячила высокая ветхая башня. Тарент отсосал кровь из пореза на руке: открылась та же самая рана, в том же месте, что и раньше. Транспорт уже добрался до подъездной дороги, где поверхность была получше, и набрал скорость.

Тибор не мог отвести от него взгляд. Он не мог этому поверить, но все-таки понял, кому принадлежало тело в шестом гробу, который сейчас ехал в грузовом отсеке «Мебшера». Понял и смирился.

Часть седьмая Прачос

1

Ограждение

Как и все остальные острова, Прачос – это нейтральная территория, но из всех государств архипелага он наиболее независим. Прачос всегда был закрытым, и его название на островном наречии означает Ограждение. Туристам разрешено въезжать сюда только по строго контролируемым краткосрочным визам, иммиграция запрещена, и на протяжении столетий Прачос содержал флот для защиты собственных границ. К тому же доплыть до этого острова было очень непросто из-за сложной системы подводных рифов и мелей, не нанесенных ни на одну карту.

Вокруг Прачоса много непредсказуемых течений, есть прибрежные болота и подтопляемые во время прилива долины, но бóльшая часть береговой линии – высокие скалы с каменистыми порогами. Вдоль южного побережья расположены четыре основных порта, два из которых предназначены исключительно для нужд Сеньорального флота Прачоса.

К северу от Прачоса простирается республика Глонд, агрессивное государство, ведущее войну, которая длится так долго, что никто из ныне живущих уже не помнит, с чего та началась. Конца бойне не предвидится. Ее еще называют Война в Конце Войны, и обе стороны конфликта считают, что крайне важно не уступить, поэтому никогда не заключали перемирий и не вели мирных переговоров. Сражаются глондианцы с далеким Файандлендом, расположенным на другом конце мира, еще одним прибрежным государством на континенте. У каждой из сторон, будь то глондианцы или жители Файандленда, есть запутанный конгломерат союзников, заключивших с ними договор и воющих на их стороне, причем они примерно, хотя и не жестко, делятся на восточных и западных. Боевые действия не влияют напрямую на жизнь Прачоса, считающегося мирным островом, однако порой накладывают отпечаток на его внешнюю политику из-за близости к Глонду. Как и все государства архипелага, Прачос полон решимости не вступать в эту войну и даже преуспевает в этом своем желании.

Бóльшая часть внутренних районов Прачоса – пустыня. Местность похожа на глондианскую прибрежную пустыню, расположенную по соседству. Из-за южных широт температура на острове часто зашкаливает, особенно во время засухи. На Прачосе есть две крупные прибрежные горные цепи, высокий центральный массив севернее пустыни, а вдоль северо-западного берега и повсеместно на юге раскинулись обширные плодородные земли. Прачос более-менее сам обеспечивает себя продовольствием, хотя многие деликатесы импортируют с других островов и из Глонда, так как Прачос – богатое государство.

Власть тут не принадлежит одному сеньору. Земля, право на разработку недр и десятины разделены между несколькими местными семействами, чьи секреты оберегаются столь же тщательно, как и берега острова. Экономика лишь называется феодальной. Хотя правящие кланы и представляют собой закрытое феодальное общество, однако они прославились на весь архипелаг своей деловой хваткой и коммерческой деятельностью. Многими крупными корпорациями архипелага владеют именно жители Прачоса, местные семейства – самые крупные работодатели на островах, в сферу их интересов входят горнодобывающая промышленность, судостроение, судоходные линии (в том числе и большинство межостровных паромов), строительство, информационные технологии, Интернет и СМИ, а еще тысячи гектаров сельскохозяйственных угодий.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется.

Прачос считается вторым по размеру островом архипелага, хотя никто никогда толком его не изучал и не измерял. Если картографические беспилотники вторглись бы в воздушное пространство Прачоса, то их непременно сбили бы.

2

Несущая Слово

Он покинул пустой лагерь ранним утром, пока не стало убийственно жарко, и отправился на юг. Его сопровождала женщина-миссионер, которая уже не раз совершала аналогичное путешествие. Оба были облачены в свободные легкие одеяния, защищавшие от солнца. Из-за капюшонов Томак Таллант даже мельком не видел лица женщины вплоть до второго дня пути. Отправляясь в путь, они взяли с собой воду и еду, но рассчитывали, что по дороге смогут пополнять запасы. В течение первого дня они так и не встретили ни одного поселения, ручьев, ключей и колодцев им тоже не попалось.

Женщина шла впереди, глядя под ноги. Спокойно предупреждала о валявшихся на дороге или торчавших из земли камнях и больше ничего за первый день не произнесла.

Она держала в левой руке священную книгу, не отвечала на вопросы, сама их не задавала, и уже через час Таллант оставил попытки завязать с ней разговор. Из-за постоянной обессиливающей жары было сложно дышать. Солнце ярко светило, обесцвечивая все, что можно было рассмотреть в этом каменистом пейзаже, но Томак решил делать несколько снимков всякий раз, когда они устраивали привал. Фотоаппараты и все аксессуары к ним, как обычно, лежали в защитных чехлах, которые Таллант нес на спине, и, хотя все было изготовлено из легких материалов, оборудование стало обузой. Флягу пришлось тащить в одной руке, в другой – сумку с личными вещами. Таллант часто менял их местами. Женщина же несла лишь воду и кое-какую еду.

Днем они передохнули, найдя уступ под нависающей скалой. Судя по количеству бумажных оберток, пустых упаковок и бутылок, в этом месте постоянно останавливались путешественники. Таллант прилег в тени, радуясь, что ноющие конечности могут отдохнуть, а женщина села, скрестив ноги и держа перед собой священную книгу. Она наклонила голову под белым хлопковым капюшоном, но если и читала, то это было незаметно. Она не переворачивала страницы.

Таллант сделал несколько ее фотографий, установив затвор на беззвучный режим, но она, видимо, как-то поняла, что он делает, или заметила движения, так как раздраженно замахала свободной рукой.

Томак извинился и сунул камеру в чехол. Женщина ничего не ответила.

Они продолжили путешествие в душном и напоенном ароматами воздухе, поверхность тропинки стала более гладкой, идти теперь было легче. Дальше пришлось карабкаться на невысокие холмы. На каждой вершине в душе Талланта росла надежда, что оттуда можно будет увидеть какую-то цель пути, но бледный и слепящий пейзаж тянулся до самого горизонта без видимых изменений. Глупо, но каждый раз Томак искал глазами далекое море. Жаждал ощутить дуновение прохладного морского воздуха, хоть какого-то ветерка.

Солнце начало клониться к горизонту, когда женщина ускорила шаг. Таллант предположил, что она знала об убежище впереди. Несмотря на усталость, он оживился и не отставал. Перспектива провести ночь под открытым небом пугала.

Без особых предупреждений и опознавательных знаков тропа резко свернула направо и теперь шла под уклон, в узкое ущелье. Оказавшись в постоянной тени, Таллант почувствовал, что к нему возвращаются хоть какие-то физические силы. Ноги скользили и шаркали по гальке и глине, пару раз он ударился плечом о булыжники, выпиравшие с обеих сторон. Женщина его обогнала.

Дорога вывела их в глубокий овраг, где росло несколько деревьев и кустов. Кругом густо пробивалась грубая трава. Пруд темнел около стены из белого камня. Несколько искусно сооруженных деревянных домиков располагались полукругом на небольшом расстоянии от него. Женщина уже растянулась на земле, зачерпывала горстями воду, жадно пила и поливала затылок и шею. Плакат предупреждал путников, что пить можно только из колодца, но Таллант присоединился к спутнице, с радостью окунув голову, после чего сел, чувствуя, как холодные ручейки сбегают по груди и спине под одеждой.

Вскоре, после коротких сумерек, совсем стемнело. На деревьях хрипло застрекотали насекомые. Таллант и женщина выбрали себе по домику. Внутри своего Томак обнаружил простенькую раскладушку, полку с пакетированными продуктами и запечатанные бутылки с минеральной водой. Света не было, поэтому он снял одежду и лег голым. За ночь проснулся лишь раз, когда ощутил холод пустыни. Тонкое одеяло едва согревало, но Таллант слишком устал после долгого перехода.

Когда утром он вышел наружу, миссионер уже покинула свой домик. Солнце опалило овраг, воздух нагрелся. Женщина сидела на гладком камне у пруда, подогнув под себя ноги, с прямой спиной и высоко поднятой головой. Она держала книгу перед лицом, которое больше не скрывал капюшон. Таллант уставился на нее, с интересом разглядывая суровое красивое лицо с высокими скулами, острым носом и сильным подбородком. Глаза темно-карие, почти черные. Женщина погрузилась в чтение.

Таллант вежливо выждал несколько минут, но женщина не замечала его присутствия.

– Можно мне вас сфотографировать? – спросил он.

Паломница никак не обозначила, что вообще услышала его, поэтому Таллант повторил вопрос. В этот раз она подняла свободную руку и медленно накрыла ладонью ухо. Сначала Томак подумал, что так она пытается отгородиться от звука его голоса, однако на самом деле ее пальцы легко постукивали по отростку височной кости непосредственно за ухом. Таллант расценил это как символический жест, просьбу помолчать. Женщина медленно опустила руку и снова приняла прежнюю позу.

Томак выбрал самую маленькую и тихую камеру и сделал с десяток снимков с разных расстояний и под разными углами. Она ни разу не отреагировала, не выказав ни удовольствия, ни раздражения его действиями.

– Я профессиональный фотограф, – сообщил он, убирая аппарат. – Если хотите, я с удовольствием отправлю вам напечатанные фотографии. Но мне нужен адрес, по которому можно с вами связаться.

В ответ она лишь снова подняла руку, легонько нажала за ухом и продолжила читать.

Таллант вернулся в домик, перекусил, затем подошел к колодцу и наполнил флягу свежей питьевой водой, после чего отправился к пруду, быстро искупался, накинул одежду, чтобы она свободно свисала, и набросил капюшон. Женщина ждала его, и без дальнейших обсуждений они возобновили путешествие на юг.

3

После примерно часа ходьбы они добрались до места, где их ждал транспорт, чтобы отвезти к побережью. Это оказался потрепанный пассажирский автобус с выбитыми либо не закрывавшимися окнами. Сиденья из деревянных реек растрескались или вовсе отсутствовали. На некоторых рамах болтались превратившиеся в лохмотья занавески. Пол стал липким от грязи и пролитых жидкостей. Салон, изначально выкрашенный серебряной краской, которая местами еще проглядывала, был исписан пословицами и афоризмами религиозного толка. Водитель сидел в деревянной будочке впереди и периодически вскакивал, не переставая рулить. Порой он размахивал руками в такт громкой музыке из проигрывателя.

Таллант и паломница были единственными пассажирами. Они ехали по широкой дороге в безлюдной местности. Женщина отсаживалась от него в конец салона, если он садился в начале, и перемещалась всякий раз, когда он менял место после очередной остановки. Из пустых окон шел поток воздуха, и после бесконечной жары Таллант был ему несказанно рад. Он пил одну бутылку воды за другой, свободно пользуясь ящиками, загруженными в салон.

Время от времени он, не вставая с места, высовывался в ближайшее окно и фотографировал, хотя пейзаж особо не менялся, иссеченный и суровый в холмах, песчаный и каменистый в долинах. Чем дальше на юг, тем сильнее поднималась температура, но дышалось легче, за окном все чаще мелькали деревья и низкие кустарники, а иногда высокие белые облака на краткий миг закрывали солнце. Порой крупный песок из-под шин автобуса летел прямо в Талланта, приходилось прятаться обратно в салон, но скорее чтобы защитить камеру, чем лицо и руки. Он пересаживался так часто, как только возможно, ему постоянно казалось, что с другой стороны он увидит больше. Он осознавал, что паломница держится на расстоянии – она спокойно сидела по струнке, раскачиваясь вместе с автобусом, глядя перед собой, аккуратно сжимая в руках священную книгу.

Наступил третий день. Переночевали они в том, что с первого взгляда показалось большим деревянным бараком у обочины, но на самом деле было приютом для паломников. Внутри даже был кондиционер. Сотрудники выдали им горячую пищу и холодные напитки. Талант и его спутница были единственными, кто путешествовал сейчас по этой дороге. Он устроился на скамье в главном зале, женщина заняла одну из комнаток в дальнем конце здания. Водитель, похоже, спал прямо в автобусе.

Утром подул ветер, который принес с собой облегчение. Однако водитель нервничал, говорил, что его беспокоит остаток пути.

За пару минут перед отъездом Таллант смог отойти в сторону от дороги. Он стоял один, прислушиваясь к ветру, думая о прошлом, вспоминая. Где-то вдалеке блеяли козы. Насекомые смолкли. Солнце висело совсем низко, когда они покинули приют, но жара усиливалась.

Вскоре после того, как они снова отправились в путь, дорога начала подниматься через пологие холмы. Постепенно пустынная почва уступила место растениям, кое-где даже попадались цветы. Воздух стал заметно прохладнее, чем днем ранее. Хотя холмы и не казались особенно высокими, они ехали в гору больше часа. Как только автобус делал резкий поворот или огибал каменистую породу, открывалась новая панорама, вырастали новые холмы, вдалеке виднелись горы, мелькала узкая дорога, которая, извиваясь, неуклонно тянулась вверх. Тарент смотрел вперед, мысленно подгонял автобус, поскольку не сомневался, что море вот-вот покажется, стоит им миновать следующее препятствие.

Вместо этого с последней вершины открылся вид на долину, и дорога, петляя, уходила вниз. С этой стороны холмы густо поросли лесом. Таллант сделал множество фотографий, радуясь смене пейзажа и ощущая облегчение от того, что пустыня, казавшаяся бескрайней, осталась позади.

Автобус двигался медленнее, поскольку дорога шла теперь по более отвесной стороне холмов. Они миновали несколько крутых поворотов с устрашающими обрывами прямо у обочины. Таллант сразу высунулся в окно, снимая реки с белесой водой и каменистые оползни внизу.

Наконец дорога снова выровнялась, и теперь автобус двигался через лес со следами масштабных вырубок. Таллант увидел участки, где остались лишь пеньки и подлесок, везде валялись сломанные ветки, уцелели лишь несколько хилых молодых деревьев. Прямо у дороги лежали сваленные в кучу окоренные бревна. В воздухе веяло дымом.

Навстречу попались первые хибарки. Сначала Таллант решил, что это времянки, в которых жили лесозаготовители, но, когда автобус мчался мимо, он успел заметить обитателей этих лачуг – мужчин, женщин, даже детей. Дорога вынырнула из леса и снова шла по участку, поросшему кустарником, откуда они попали в центр трущобного поселка.

Какое-то время автобус ехал по сельской местности, ну или того, что от нее осталось, а потом внезапно оказался на идущем чуть вверх узком проселке с глубокими колеями, тянувшемся мимо тысяч самодельных жилищ. Эти убогие лачуги жались друг к другу по обе стороны пути, представляя собой устрашающую сборную солянку из любых подручных материалов: холщовых или брезентовых чехлов, гофрированных листов ржавого металла, старых досок, бетонных плит, автомобильных покрышек, сломанных веток. Здесь в ход шло все, что можно было найти, притащить и использовать в строительстве. Вокруг были сотни, тысячи людей, в автобус проникла вонь от нечистот, немытых тел, грязи, илистой земли, дыма и помета животных. Через открытые окна доносился шум, заглушавший звук мотора: рев каких-то невидимых, но мощных двигателей, музыка из колонок, что-то били, скребли и тащили, но громче всего казались голоса, которые пытались перекричать весь этот гам.

И Таллант, и паломница уставились наружу, одновременно зачарованные и испуганные, поскольку в трущобном поселке, похоже, царил настоящий хаос, готовый взорваться насилием в любой момент. Таллант поймал себя на том, что рефлекторно закрыл рукавом нос, как неким подобием фильтра, и опустил руку.

Появление автобуса, который сбросил скорость из-за состояния дороги, сразу привлекло пристальное внимание местных жителей. Десятки ребятишек бежали в опасной близости с ним, тянули руки, кричали, клянчили еду, деньги и сигареты. Таллант увидел, что впереди собрались две или три группы мужчин, как будто намереваясь перегородить дорогу. Но стоило автобусу подъехать, они расступились без единого слова, однако Таллант все равно напрягся от дурных предчувствий. Он начал фотографировать, как только автобус сюда въехал, но быстро понял, что привлекает к себе излишнее внимание, и спрятал камеру на коленях, чтобы ее не было видно из окна, украдкой сделав еще несколько снимков.

Женщина тоже положила свою книгу на колени и взглянула на окружающий мир, явно подавленная видом гигантских безграничных трущоб, которые тянулись, теряясь в тумане, по обе стороны дороги, и не было видно им ни конца, ни края.

Автобус буксовал, периодически приходилось на время останавливаться, сдавать задним ходом или маневрировать, съезжая с главной дороги. Один раз они вынуждены были сделать петлю между несколькими хибарками, которая в итоге завела их на ухабистый и илистый участок. Здесь автобус чуть не увяз. Напряженные усилия водителя, который пытался вытащить машину, привлекли целую толпу зевак, пока транспорт опасно переваливался, попадая из одной наполненной водой выбоины в другую, а из-под крутящихся колес вырывались фонтаны коричневой вонючей жижи.

Таллант раньше и не догадывался о существовании подобного поселения. Он всегда думал, что комфортабельные и богатые города Прачоса располагаются по берегам или ближе к горам, и даже не подозревал, что здесь есть трущоба такого чудовищного размера и в таком чудовищном состоянии. Более того, Таллант вообще никогда не видел ничего подобного ни на одном из островов, которые посетил. Да, он побывал лишь на нескольких, однако таким поселкам в принципе не было места на архипелаге с его бескрайними территориями, пригодными для жизни, и безмятежным существованием. Таллант задумался: а кто эти люди, как они попали на Прачос, единственный остров архипелага, где действовали строгие законы, ограничивающие иммиграцию и не дающие сюда приехать никому, кроме туристов? Даже самому Талланту стоило огромных трудов как получить допуск на остров, так и добиться разрешения на работу на время своего относительно короткого визита. Ему приходилось соблюдать множество условий, включая необходимость регистрироваться в сеньоральной полиции каждого города, куда он отправится.

По крайней мере именно так он все помнил.

Эти люди в трущобах – уроженцы Прачоса или приехали на остров как иммигранты? Как они миновали пограничный контроль?

После вынужденного отклонения от маршрута водитель прибавил скорость, но все равно они ехали лишь чуть быстрее, чем раньше.

Наконец Таллант мельком увидел море, ну или по крайней мере серебристое отражение неба, сверкающее к востоку от дороги. Если они ехали в сторону берега, не значит ли это, что его долгому путешествию скоро придет неминуемый финал, задумался Таллант. Он мысленно пожелал, чтобы водитель рулил туда, но вместо этого автобус лишь углубился в бесконечные трущобы. Вскоре хибары и холмы скрыли далекое море.

Еще через три часа дорога слегка расширилась, и лачуги уже не так сильно напирали на нее. Вскоре они остались позади, и автобус опять двигался на нормальной скорости среди полей. Таллант искренне надеялся, что путешествие подходит к концу. Однако наступила третья ночь.

4

Это был отель, по крайней мере так гласила рисованная вывеска на стене, хотя в самом здании был открыт бар. Автобус подъехал уже после захода солнца, и площадку перед отелем к тому моменту заполнили желающие выпить. Низкие прожекторы освещали двор, но прерывисто и тускло. Крупные крылатые насекомые роились вокруг ламп. Несмотря на столы и стулья большинство посетителей стояли. Водитель съехал с дороги на парковку, миновав несколько групп людей.

Когда все трое оказались внутри, то Талланта, водителя и паломницу расселили по разным комнатам и предложили ужин. Стол стоял на открытой веранде с торца здания. Над ним на потолке крутился электрический вентилятор. Таллант ел медленно, поскольку не ощущал голода, зато выпил два пива. То подали таким холодным, что пальцы едва не примерзли к стенкам бокала. Конденсат стек в лужицу на столе, но скоро испарился в теплом воздухе. Женщина пила воду, ничего не сказала, но Таллант почувствовал, что он ей не нравится. Водитель ушел выпить в баре без посторонних. Таллант и женщина сидели вместе за столом, но молчали. Она по традиции просто смотрела в сторону с отсутствующим выражением лица. Он понимал, что его осуждают, что он живет не по тем моральным или религиозным принципам, которых жестко придерживалась его спутница, но решил допить пиво и, возможно, заказать еще одно.

В тихой и влажной ночи насекомые жужжали со всех сторон. Ветра не было, вокруг висел запах алкоголя и табака, словно в закрытом помещении – вентилятор на потолке перемешивал воздух, но не очищал его. Небо на горизонте освещалось огнями трущоб, не так далеко, как казалось Талланту. Он пару раз пытался завязать разговор, но женщина его игнорировала.

Таллант допил пиво, а потом попытался в последний раз:

– Почему вы со мной не разговариваете?

Она повернулась, чтобы взглянуть на него, посмотрела прямо в глаза, а потом после долгой паузы ответила:

– Потому что пока что вы не сделали и не сказали ничего, что могло бы меня хоть как-то заинтересовать.

– Но вы вообще не реагируете! Такое впечатление, что вам наплевать на все, что я говорю.

– То есть мы сошлись во мнении.

– А чем бы я мог заинтересовать вас?

– Мне бы хотелось узнать ваше имя. Это могло бы многое изменить. И вы не спросили, как зовут меня.

– Я – Томак. Томак Таллант.

– Значит, вы – не уроженец Прачоса.

– Нет. А вы?

– Я свободна от национальности. Я живу исключительно ради Слова, которое несу.

– Но это не имя.

– Я – Несущая Слово. Это все, что вам нужно знать.

Таллант встал, решив не заказывать третью кружку, и застыл у стола, нависая над женщиной. Он чувствовал себя липким от застарелого пота после трех дней пути, чесались укусы насекомых и потертости от грязной одежды, а эта женщина ему наскучила, да еще и на нервы действовала. В его номере была душевая кабинка, и Таллант представил, как хорошо будет побыть там одному, стоя под струями холодной воды.

– Я иду к себе в комнату, – сообщил он, но женщина не ответила. Выражение ее лица не изменилось. – Очевидно, это очередная вещь, которая вас не интересует, – процедил он, не сумев побороть раздражение. – Вам не нужно называть свое имя. У вас, наверное, есть странные личные причины, но я считаю вас скучной и невежливой. Доброй ночи.

Она не ответила, и Таллант пошел прочь.

Она что-то сказала, но из-за гомона толпы в баре он не расслышал и повернулся.

– Что вы сказали?

– Свое имя, – ответила женщина.

– Я вас не слышал. Здесь слишком шумно. Повторите… пожалуйста.

– Я не хотела показаться невежливой, Томак Таллант, и приношу извинения. Я несу обет скромности. На людях я могу произнести свое имя лишь раз, поэтому сейчас повторить его не могу. Я просто Несущая Слово, и никакой иной личности мне не нужно.

Таллант в отчаянии махнул рукой и ушел. Протиснулся через толпу во дворе рядом с баром и нашел вход в отель.

5

Номер был грязным и темным, его освещала лишь тусклая электрическая лампочка, свисавшая в центре потолка. Кровать представляла собой железную сетку с простым заляпанным матрасом, на который постелили одинокую выцветшую простыню, на краю лежало сложенное маленькое полотенце. На полу голые доски местами расщепились. Стены, видимо, не красили и не мыли много лет, они посерели от грязи и плесени или же просто потемнели от возраста. По крайней мере душевая кабинка выглядела так, будто ее недавно чистили, хотя кран и трубы болтались, а насадка душа вспучилась и была покрыта зазубринами. Таллант снял с себя одежду и бросил на пол у кровати.

Вода в душе была, как он и ожидал, скорее тепловатая, чем холодная, но лилась с постоянным давлением и казалась чистой. Он простоял так несколько минут, подставив лицо струям, они сбегали по закрытым глазам, плечам, груди, ногам, попадали в уши, затекали в открытый рот. Вода ослепила Томака, оглушила журчанием в ушах. Наконец Таллант с неохотой закрыл кран, после чего вытер глаза пальцами.

Только тогда он понял, что не один. Паломница неслышно вошла в номер и стояла около закрытой двери, глядя на него. Таллант схватил крошечное полотенце, которое нашел на кровати, и прикрылся.

– У меня в номере нет душа, – сказала она. – Я надеялась, что можно воспользоваться вашим.

Она не сводила с него глаз, открыто осматривая тело Талланта с головы до пят. Он смутился от откровенности ее взгляда, попытался вытереться, согнувшись, но не отодвигая полотенце слишком далеко.

– Я закончу через минуту. Потом можете воспользоваться душем в мое отсутствие.

– Я же наблюдала за вами. Можете понаблюдать за мной.

– Нет, я бы предпочел…

– А я бы хотела, чтобы вы остались.

Отбросив тщетные попытки прикрыться полотенцем, Таллант откинул его в сторону и схватил робу, которую носил уже несколько дней. Женщина уже развязала пояс, из-за чего ее свободное одеяние распахнулось.

– Я не хочу вас смущать, – промямлил Таллант. – Вы набожная женщина…

– Я не священнослужительница и не монахиня. Обеты, которые я приняла, личного характера. Я своего рода выездной работник. Путешествую сама по себе, а единственный текст, прочитанный мной, содержится в писании, которое я ношу с собой. Я истинно Несущая Слово, не буду отрицать или открещиваться. А еще я здоровая женщина, и у меня есть физиологические потребности. Порой безотлагательные.

Таллант снова облачился в робу, но, поскольку тело не успело просохнуть, тонкая ткань прилипла к рукам, ногам, груди и спине, повиснув как попало. Женщина прошла мимо прямо в душевую кабинку и повернула кран. Она шагнула под струи воды все еще в одежде, а потом развернулась, встала под душ, натянув ткань, чтобы очистить. Когда ткань промокла насквозь, женщина скинула одеяние с себя на пол кабинки, встав на него голыми ногами, а сама подняла лицо и руки, массируя подушечками пальцев кожу головы под волосами, намыливая между ног, грудь и подмышки. Она стояла под душем, закрыв глаза, и ее явно не заботило присутствие Талланта в номере.

Тот сначала наблюдал за ней, а потом подошел к открытой дверце.

Она не принесла с собой полотенца, поэтому Таллант протянул ей то маленькое, которым вытирался, все еще влажное. Женщина промокнула лицо и волосы, а потом отшвырнула полотенце в сторону, подошла к Томаку, резким движением распахнула полы его одеяния. Они занялись любовью на кровати.

После этого она, казалось, уснула, ну или лежала неподвижно и тихо, все еще размеренно дыша с закрытыми глазами. Ее кожа светилась от пота.

– Я все еще не знаю твоего имени, – сказал Таллант, лежа рядом и накрыв ладонью одну из ее грудей. Ему совершенно не хотелось спать. Мягкая плоть стала горячей под его пальцами, и он поиграл с ее соском, который в конце концов утратил твердость. На лбу женщины выступила капля пота, сбежала на плечо, а потом упала на грязный матрас. Он с жадностью вдыхал сладкие ароматы ее кожи. Над кроватью располагалось круглое окошко, в комнату из двора проникали хриплые крики посетителей бара, а еще запахи алкоголя, дыма и пота чужих немытых тел.

– Я уже говорила. – Она не открыла глаз, но голос звучал не сонно.

– Я не слышал, что ты говорила. Там было слишком шумно. А сейчас мы наедине.

– Меня зовут Фиренца, по крайней мере ты будешь меня знать под таким именем. Но никогда не называй меня так в присутствии посторонних. Я уже говорила, что приняла обет скромности, но это было просто обещание, данное людям, отправившим меня с миссией. Слово требует исполнения всех обещаний.

– Ты не возражала, когда я тебя фотографировал.

– В тот момент снимки не имели ко мне никакого отношения.

– Разве они не угрожают скромности?

– Скромность в словах, а не в деяниях.

– Что если я сфотографирую тебя обнаженной?

– Я скромна в словах, а не в деяниях. Можешь делать со мной все, что пожелаешь, в самых развратных вариантах, какие выберешь. Я ничего не знаю о физической скромности, поскольку тело – лишь то, что мне дано. Некоторые люди считают меня бесстыжей. Но они ошибаются, поскольку я, к примеру, не могу произносить бранные слова, которые описывают то, чем мы только что занимались. Физический акт – это одно, но молчание – это осознанный выбор. И я выбираю молчание. Я с радостью занимаюсь тем, что не могу произнести.

– Да, – кивнул Таллант, вспомнив то, что недавно произошло.

– Таковы многие из тех, кто следует подобному призванию.

– Ты несешь Слово.

– Да.

Она открыла глаза и повернулась так, что его рука соскользнула с одной груди на другую. Таллант тихонько зажал сосок между пальцами.

– Ты знаешь, где мы?

– Ты имеешь в виду эмоционально или физически?

– Я имею в виду – где мы? В какой конкретно точке Прачоса? Рядом с побережьем?

– Завтра доберемся до моря. А где мы конкретно сейчас… я точно не знаю.

– А тот поселок, через который мы проезжали, ну… трущобы… Я раньше никогда не видел ничего подобного.

– Это самое большое поселение на острове.

– Ты была там раньше.

– Я несла Слово в Сближении в прошлом году. Снова пробовать не стану.

– Тебе угрожали?

– Точнее будет сказать – игнорировали.

– А сколько ты там пробыла?

– Осталась на год. Обратно не вернусь.

– А я думал, Прачос-сити – самый большой город на острове.

– Это столица, но в Сближении населения больше.

– А что это за название такое? – спросил Таллант.

– Трущобный поселок называется Сближение.

– Сближение с чем?

– Понятия не имею. – Фиренца снова повернулась, поерзав на неровном матрасе. – Хочешь снова заняться тем, чем мы уже занимались?

– Тем, для чего нет слов?

– Слова-то есть, но я не желаю произносить их. Ну так хочешь?

– Хочу, но не сейчас.

– А я думала, захочешь.

– Скоро захочу. Расскажи мне про Сближение.

– А нечего рассказывать. Это социальная проблема, решения которой пока не найдено.

– И насколько велика трущоба?

– Ну, сегодня ты видел, сколько времени требуется, чтобы пересечь ее. Поселок занимает почти всю юго-восточную часть острова. Люди не перестают прибывать, поэтому почти невозможно подсчитать общую численность населения. Когда я была там в прошлом году, в трущобах жили около миллиона человек, а сейчас, наверное, и того больше.

– Кто они? Откуда прибыли? По идее же преодолеть пограничный контроль невозможно.

– Жители Сближения нашли способ. В теории все они рискуют быть депортированными.

– Как им это удалось?

– Представления не имею.

– Но ты же говоришь, что была там. Не спрашивала их?

– Я слышала много ответов, ни один из них не поняла и в любом случае считаю все истории выдумкой. Спроси себя, Томак, – а сам-то ты как попал на Прачос? Где ты был до нашего знакомства?

Таллант ощутил знакомый холодок страха, которого по привычке избегал. Его рука соскользнула с тела женщины, он сел. Во дворе кто-то крикнул, кто-то заорал в ответ. Внезапно музыка стала громче. Он услышал смех. Гомон завсегдатаев бара, казалось, раздавался издалека, словно скрытый прозрачным экраном. Впервые за несколько недель ему стало холодно. Женщина, Фиренца, не села рядом, а отвернулась и уставилась в потолок. Он видел сильную челюсть и высокий лоб. Она отдыхала, ожидая, когда он заговорит.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты не знаешь ответа, как и я. Ты здесь, я здесь. Мы похожи.

– Я всегда был здесь.

– И я тоже. Но как далеко уходят твои воспоминания?

– Очень далеко.

– Ты помнишь, как был ребенком?

– Нет, не настолько.

– Значит, позднее. Так сколько же тебе было лет, когда ты попал на Прачос?

Таллант свесил ноги и сел прямо на краю комковатого матраса. Он чувствовал, как его рациональность испытывается воспоминаниями. Он знал, что родился не на Прачосе, но помнил, что всегда жил здесь. Да, в прошлом порой покидал остров, но его память представляла собой аморфную, гладкую, непрерывную нить. Таллант ощутил агонию неопределенности, теперь уже воспоминания проходили проверку рациональностью.

Он встал.

– Ты не знаешь, где мы. Ты никогда не бывал в Сближении. Ты не знаком и с Прачос-сити, в противном случае не называл бы его так. Ты даже не уверен, в какой стороне море. Все это знают островитяне, то есть ты прибыл недавно. Думаю, и я тоже.

– Но ты была здесь в прошлом году, работала в трущобах.

– Да, я несла Слово в Сближении. Правда. Я уверена в этом так же, как ты уверен в собственных воспоминаниях. Ты ищешь внутреннего спокойствия. Я знаю, как тебе его предложить. Некоторые слова мне нравится произносить.

– Но я не хочу их слышать.

– Тогда задай мне тот же вопрос, который я задала тебе.

– Как ты попала на остров? – Он снова подошел к кровати, встал, обнаженный, рядом с женщиной, глядя на нее сверху вниз. Видел тень на ее груди, которую отбрасывала одинокая лампочка на потолке. – Ты тоже не местная.

– Я Несущая…

– Да ладно тебе, это всего лишь отговорка. Кто ты на самом деле, Фиренца?

– Ты тоже уклоняешься от прямого ответа. Мы оба отказываемся признать, что наши жизни вовсе не то, чем мы их считали. Ляг снова рядом со мной. Мы здесь, чтобы заняться этим вместе, и мои потребности все еще не удовлетворены.

– Скажи словами.

– Не буду.

– Тогда скажи снова то, что говорила про воспоминания. Такое впечатление, что это правда.

– Ты помнишь, как мы встретились? – спросила Фиренца.

– Мы шли вместе через пустыню на юг.

– А до этого? До пустыни? Где мы были и что делали? – Слабый тусклый свет лампы не давал ее рассмотреть, а теперь она еще и загородилась коленом. Ее тело нравилось Талланту, но чего-то в ней он никак не мог понять. – А до этого, Томак? – повторила она.

– Моя жена. Я был с моей женой. В том месте. Там, в пустыне, откуда мы с тобой ушли. Раз мы были вместе, значит, и ты, наверное, тоже там была.

– Нет. Меня там не было. Это был военный гарнизон. Солдаты повсюду.

– Ты так же не уверена, как и я. Мне кажется, это был госпиталь, полевой госпиталь. Моя жена была медсестрой. Не была… она и есть медсестра. Что-то с ней случилось. Ты помнишь мою жену?

– Когда мы уезжали, не было никаких медсестер или докторов. Да и не болел никто. Там остались только солдаты.

– А я не помню солдат, – сказал Таллант.

– Думаю, это были боевики. Всякий сброд.

– Но кто они? Прачос – богатый остров, здесь неукоснительно соблюдают законы. Нет необходимости в частных армиях.

– Ты разве не сфотографировал их?

– Да. Снимки все еще в камере.

Но все три фотоаппарата лежали в сумке, прислоненной к дальней стене номера. Если бы он пошел за ними, то отвернулся от женщины, которая его хочет, и устроил возню с багажом, застежками и замками, потом принялся бы проверять все три фотоаппарата, вспоминая, каким пользовался и когда.

– Завтра, – пробормотал он. – Я покажу тебе завтра.

– И снова отговорки. Ляг со мной, Томак.

На миг он заметил в ее лице ту же неуверенность, которую испытывал и сам. В его воспоминаниях имелся пробел, словно бы период амнезии, но на самом деле это было нечто прямо противоположное. Не лакуна, а присутствие, заполнение свободного пространства. У него слишком много воспоминаний, но все они не точные или, вернее сказать, не его собственные. Они не были реальными, а просто достаточно хорошими рассказами. Он знал наверняка лишь то, что случилось за последние три дня, которые он провел с этой странной женщиной, но еще вернее – только последние несколько минут.

– Останешься со мной? – спросил он.

– Я могла бы.

– Так останешься? Хочешь?

– Я не хочу больше быть одна.

Он лег рядом. Женщина погладила его по животу, бедрам. Талланта не нужно было подталкивать, но стоило ему обвить руками ее тело, стоило им обоим вытянуться на старом матрасе, как он ощутил ее ладони на своей спине. Сейчас реальность заключалась только в этом прикосновении, в боли от ногтей, впивавшихся в кожу. Он отодвинул прочь шум с улицы, не замечал убогой комнаты, в которой они лежали. Одной рукой слегка придерживал затылок Фиренцы, зарываясь пальцами в ее короткие кудрявые волосы, второй ласкал ее грудь. Он растворился в этом моменте. Впереди Томака ждало прибытие на берег, возможно, даже завтра, куда-то к морю, ждал ветер, привкус соли на губах, звук волн, знаменитых рифов и лагун, ограждавших этот трудно досягаемый остров. Таллант мечтал найти порт, корабль, который увезет его прочь, или пляж, чтобы валяться там, ничего не делая, или же снять квартиру неподалеку от порта, воссоединиться с женой, которая где-то там. Еще бы вспомнить, как ее зовут.

6

Возмездие

Пять правящих семейств Прачоса – это Дреннен, Галхэнд, Ассентир, Мерсер и Вентевор. Их фамилии известны всем жителем острова, но мало кому из простых граждан доводилось встретиться с членами этих родов.

В прошлом эти семейства вели долгую и яростную борьбу друг с другом, но сейчас пришли к компромиссу и уладили дела подходящим для себя образом. Некоторые члены семей постоянно живут на других островах, многие путешествуют из-за своих обширных коммерческих интересов, но большинство не выезжает из семейных Цитаделей, как называют гигантские родовые поместья, расположенные в труднодоступных районах острова. Члены правящих семейств редко контактируют друг с другом, по крайней мере так считается.

История этих кланов во многом послужила поводом для создания кодекса уголовных преступлений, которым Прачос славен на весь архипелаг.

Поскольку Прачос – феодальное общество, то обыкновенные люди частной собственности иметь не могут. Все земли, инфраструктура, бизнес, дома и даже индивидуальные объекты в конечном счете принадлежат тому или иному правящему семейству. За их использование полагается платить десятину. Она собирается ежегодно в соответствии со строгими правилами, и занимается этим система агентств по сбору платежей, которыми управляют профессиональные специалисты. Гражданская полиция наделена полномочиями арестовывать, задерживать и преследовать граждан в судебном порядке, однако лишь немногим местным жителям хватает безрассудства нарушить местные законы, разве что непреднамеренно и по мелочи. Прачос – это безропотное, покорное, меркантильное общество, где послушание вознаграждается, а власть редко оспаривается.

Разумеется, случается много мелких правонарушений, которые совершают в основном из-за личных разногласий, алкогольного опьянения или небольших аварий, но чаще всего проблемы возникают из-за ДТП или нарушения правил дорожного движения. Подобное неизбежно в любом обществе. Уголовный кодекс Прачоса такими делами не занимается. Традиции острова дают пострадавшим право отомстить обидчикам.

Иногда потерпевшей стороной является отдельно взятый человек, но чаще обида нанесена всей общине, и тогда позволено гражданское воздаяние. Например, не существует закона, запрещающего водить машины под действием алкоголя или наркотиков, поэтому если кого-то арестовывают за нарушение дорожных правил в таком состоянии, дело обходится гражданским разбирательством. Водителя просто передают в руки его или ее соседей.

Все на Прачосе знают, понимают и соблюдают принцип пропорциональной мести. Возмездие должно быть сообразно преступлению, если она превышает допустимые пределы, то право на нее передается бывшему обидчику.

Школьникам на Прачосе всегда объясняют, что одно из названий острова на местном наречии означает «Возмездие».

Таким образом, Прачос – это общество, которое регулирует страх. Островитянам нравится такая жизнь, мало кто эмигрирует на другие острова. Правила выплаты десятины отбивают охоту уезжать, да никто и не хочет. Жизнь на Прачосе комфортна. Бóльшая часть острова очень живописна, особенно в горных районах. В центральных районах, конечно, жарко, но в прибрежных областях тропический климат смягчается благодаря прохладным морским течениям и розе ветров. Города чистые, безопасные и богатые. На каждом шагу условия для спорта и отдыха. Местные жители пользуются неограниченной свободой слова, собраний и мнений. Они могут легко перемещаться по острову, правда, на территорию Цитаделей жителям вход запрещен. Интернет управляется и контролируется представителями семей, поэтому не нашел на острове широкого применения. В повседневной жизни феодальная система проявляет себя лишь в легком доступе почти ко всем материальным ценностям. Обитатели Прачоса живут в комфорте и достатке.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется.

В культурном плане Прачос по сути захолустье. Хотя для местных художников есть система безвозмездной поддержки, которую анонимно оказывают Галхэнды и Ассентиры, редко кому из творцов удается ею воспользоваться. Большинство средств идет любительским труппам, вечерним курсам и авторам, издающим книги за свой счет. Местных писателей, музыкантов, художников, композиторов и других представителей творческих профессий убеждают не эмигрировать, но многие уезжают. Книги и фильмы, которые выпускаются на других островах, обычно показывают Прачос в негативном свете, и поэтому их создатели уже не могут вернуться домой из-за законов о возмездии. Мощная поддержка оказывается театральному и эстрадному искусству, но только когда речь идет о традиционных формах. Экспериментальные работы не поощряются.

7

Том Чудотворец

Том Чудотворец родился на Прачосе в Ваалансере, унылом местечке на северном побережье. Основным промыслом его жителей была ловля и обработка рыбы, например копчение, консервация и заморозка, кроме того, здесь действовали несколько производственных и добывающих предприятий, которые возникли благодаря залежам минеральных богатств в окружающих холмах. Тому хотелось сбежать из родного города, что он и сделал в возрасте семнадцати лет. Как-то вечером бродячая цирковая труппа устроила в Ваалансаре представление с танцами, пантомимой и фокусами, и Том загорелся желанием стать артистом. Власти прикрыли шоу почти сразу, и труппа уехала, но этого хватило, чтобы изменить жизнь Тома.

При первой же возможности он отправился в погоню за бродячими артистами, полагая, как потом выяснилось, ошибочно, что они гастролируют по городам на побережье Прачоса. Том отправился на запад вдоль унылого северного берега, затем, повинуясь изгибу побережья после Райнек-пойнт, повернул на юг, спрашивая о труппе в каждом городе, где оказывался.

Вскоре он понял: либо он движется не в том направлении, либо группа распалась после враждебного приема в Ваалансере. Больше он их не видел и ничего о них не слышал, но уже не испытывал разочарования, поскольку успел вкусить свободы дорог, привык ездить туда-сюда, перебиваясь с хлеба на воду, и браться за любую подвернувшуюся работу. Иногда получалось найти временную или сезонную в одном из театров, мюзик-холлов или кинотеатров, которые попадались по пути, но чаще всего он оказывался на стройках или кухнях. Он узнал азы десятка профессий, но что самое важное – обнаружил, что жители Прачоса, мягко говоря, мало интересуются зрелищными искусствами.

Однако он был счастлив, доволен и попутно осваивал сценические приемы. Том танцевал, декламировал, управлял марионетками, довольно сносно играл на полудюжине музыкальных инструментов. А еще научился пантомиме, глотанию огня и основам акробатического искусства – мог ездить на одноколесном велосипеде и жонглировать деревянными кубиками, причем одновременно, пусть и недолго. На несколько счастливых недель он устроился в странствующий цирк, но тот прибыл из другой части архипелага. Из-за визового режима Прачоса ему пришлось быстро уехать. Том расстался с циркачами, когда они сообщили, что заказали билеты на пароход до далекого острова Салай.

Примерно к двадцати пяти годам Том уже стал опытным фокусником, но не по велению сердца. Скорее, он понял, что консервативные бюргеры буржуазных городов Прачоса все еще любят смотреть на живые фокусы.

Шли годы, и Том становился все более умелым и сведущим в искусстве магии, прекрасно зная, чего хотят самые разные зрители. То, что приведет в восторг слушателей бизнес-семинара, желающих отвлечься, не подходило, например, для пенсионеров на прибрежном курорте.

Кочевой образ жизни постепенно утратил для него привлекательность, и после двадцать пятого дня рождения Том нашел квартиру в городе Битюрн, в качестве депозитной десятины внес тот реквизит, который реже всего использовал, и обрел постоянный адрес, впервые с тех пор, как покинул родительский дом.

Жизнь в Битюрне, как оказалось, ему подошла. Здесь было все, что Том считал благами цивилизации, и не последнее место среди них занимал театр «Il-Palazz Dukat Aviator», то есть Большой Дворец Авиаторов. Это место со странным названием было хорошо оборудовано, а его руководство настаивало на богатом репертуаре, постоянно приглашая разные поп-группы, проповедников и знаменитых шеф-поваров. Пару раз в год там устраивали сборный эстрадный концерт с довольно скучными и однообразными номерами. Помимо театра в городе были кинотеатр, большая библиотека, музыкальный и книжный магазины.

Какое-то время Том работал лицензированным уличным артистом: пел, разыгрывал сценки, иногда жонглировал и всегда показывал фокусы. Его отлично знал весь город, однако попытки пробиться в театр постоянно терпели неудачу. То и дело его ангажировали на выступление в соседние города: на вечеринку или на какое-то мероприятие, иногда в частном клубе или казино, пару раз даже удалось выступить со сцены, однако «Il-Palazz» так и оставался недосягаемым.

Но однажды, когда Том Чудотворец уже думал о том, чтобы отойти от дел, он увидел письмо в местной газете, и у него появилась идея.

8

Письмо пришло от человека, который провел некоторое время, путешествуя по Архипелагу Грез, и в своих странствиях увидел нечто, что описал как подлинную и непостижимую тайну.

На острове Панерон он и его семья, по их мнению, стали свидетелями чуда. Они видели шамана, факира или религиозного фанатика, который при необычных обстоятельствах у всех на глазах заставил исчезнуть молодого паренька. Автор письма не вдавался в детали, но сказал, что все происходило на открытом воздухе, на участке недавно скошенной травы, без помощников и в окружении десятков зрителей.

В конце письма автор просил связаться с ним через газету любого человека, который мог бы объяснить, что тогда случилось.

Том решил, что путешественник видел профессионального иллюзиониста за работой, ведь одно из неизменных условий этого искусства заключается в следующем: публика должна видеть лишь то, что ей положено, а остальное зрители с радостью додумают сами, хотя в реальности происходит нечто в корне иное. Описания в письме хватило, Том убедился, что это была одна из таких иллюзий, но, к его неудовольствию, подробности представления отсутствовали.

В следующих выпусках газета опубликовала письма других читателей. Некоторые были так же заинтригованы, как Том, но у других нашлись собственные забавные истории. Наконец кто-то прислал письмо, в котором говорилось, что и его автор наблюдал ту самую иллюзию на острове Панерон, он тоже был сбит с толку увиденным, однако в отличие от первого корреспондента дал и описание представления.

Благодаря ему Том смог предположить, какое чудо видели зрители. Вся сценическая магия развивается постепенно, фокусы адаптируются к изменениям в обществе или появлению новых технологий, но каждая иллюзия базируется на небольшом количестве принципов, которые не менялись веками. То, что кажется свежей концепцией или инновацией, на самом деле просто зрелищность или новый способ преподнести старые идеи.

Том тут же принялся разрабатывать реквизит, который ему потребуется для представления, и заказал по почте у поставщика в Глонд-сити на материке одну важную деталь, которую не мог изготовить сам. Это был специальный трос промышленного производства, использовавшийся при глубоководных исследованиях, он идеально подходил для его целей.

Две или три недели спустя он начал приготовления. Арендовал банкетный зал над рестораном под репетиционный зал и цех и каждый день работал с опущенными шторами и запертой дверью, придумывая и репетируя новый номер.

9

Примерно в то же время Том почувствовал, что за ним наблюдают. При всей вежливости и кротости нравов на Прачосе тут не обходилось без подозрений, сомнений и проблем. Большинство обитателей острова притворялись, что их занимают лишь собственные дела, но на самом деле все с нервическим любопытством хотели знать, чем занимаются соседи. Приходилось соблюдать осторожность, если у вас что-то появлялось, пусть даже совсем безобидное, если вы хотели сохранить это в тайне. У Тома же, поскольку он был фокусником, секретность и вовсе вошла в привычку.

Каждое утро по дороге к репетиционному залу Том обычно останавливался в одном уличном кафе на центральной площади Битюрна. Он покупал булочку или небольшой кусок пирога и выпивал две чашки кофе, сидя в одиночестве за столиком и читая свежую газету. Вокруг него множество людей делали примерно то же самое. Приятно было посидеть в тени больших деревьев на площади под отголоски чужих разговоров и шум проезжавших машин, безобидно глядя на прохожих, которые торопились на работу, домой или в университет на противоположной стороне площади.

Том редко проявлял интерес к другим посетителям, но как-то утром понял, что одна молодая особа снова сидит за столиком неподалеку от него. Он видел девушку раньше – хотя она была молода, выглядела интересно и всегда хорошо одевалась, на ее лице лежала печать сильного стресса, который читался и в поведении. Казалось, она не в состоянии расслабиться, всегда сидит, подавшись вперед, слегка ссутулившись, и смотрит через улицу. Она часто хмурилась. В городе довольных людей казалась чужаком. Девушка всегда приходила в кафе после того, как Том делал заказ, и была на месте, когда он уходил. Если подходящий столик никто не занимал, она садилась на одном и том же расстоянии от фокусника, не слишком близко, но и не слишком далеко, и всегда под углом – не лицом, но и не спиной.

Девушка никогда не смотрела прямо на него, но в то утро, когда Том ею заинтересовался и внезапно поднял глаза на нее поверх газеты, их взгляды встретились. Девушка уставилась на него в упор, но в тот момент, когда заметила его интерес, тут же отвернулась. До тех пор Том обращал на нее внимания не больше, чем на остальных посетителей кафе, но после этого стал замечать.

Так для фокусника началась своего рода тихая игра без правил. Он стал выбирать ежедневно разные столики, но каждый раз молодая женщина ухитрялась сесть на том же расстоянии, что и всегда. Однажды утром он специально занял единственный свободный столик среди толпы других посетителей, и молодой женщине пришлось садиться в дальнем углу кафе. Еще как-то раз он выбрал столик в помещении, а она села снаружи, но близко к окну, чтобы видеть его. Хотя, казалось, никогда не смотрела прямо на него.

Несколько дней спустя Том обнаружил, что она частенько следует за ним до репетиционного зала, причем делает это весьма искусно: идет тайком на большом расстоянии, и Том даже не сразу определил, что это именно слежка.

Он не знал, кто она такая, но был уверен, что подобное поведение отнюдь не странный способ проявить симпатию, а самого его в то же время не интересовали новые отношения, и ему стало любопытно, что за этим может скрываться. Единственный мотив, который Том смог придумать, – попытка выяснить его планы, узнать, что конкретно он готовит в репетиционном зале.

Пару лет назад он выступал на улицах и получил очень ценный урок о том, как в этом городе относятся к нестандартной деятельности. Первые несколько раз, когда он стоял на углу и бренчал на гитаре, офицеры полиции вежливо, но твердо выдворяли его. Вскоре он согласился с неизбежным, подал документы и довольно быстро получил лицензию уличного артиста. После чего его оставили в покое.

Однажды, когда поведение незнакомки по какой-то причине обеспокоило его больше обычного, Том отправился в местный полицейский участок, подал документы и опять-таки быстро получил еще одну лицензию. В этот раз она давала право на живые выступления и репетиции. В той части заявления, где нужно было вписать «Описание представления», он сначала указал лишь одно слово: «Маг». Затем, решив, что нужно предусмотреть все варианты, добавил «иллюзионист, фокусник, чудотворец, колдун» и множество других синонимов. Том ожидал, что те, кто велел этой девице следить за ним, оставят его в покое.

Но спустя неделю она по-прежнему тенью ходила за ним. К тому времени у Тома появилась новая проблема, требующая решения.

10

Он не мог показывать новый фокус без помощника. Более того, в помощнике заключалась вся суть иллюзии.

Ему требовались мальчик или девочка, ну, или молодой парень или девушка, которые не просто согласились бы работать по необычным указаниям уличного фокусника, но и были бы сильными, гибкими и спортивными. Весь магический эффект трюка крылся в акробатических способностях помощника.

Том дал рекламу. Поспрашивал у знакомых в Битюрне. Обратился в модельные агентства и агентства по найму актеров.

Желающих было немного, и никто не подошел. Том ждал, снова дал рекламу, снова спрашивал у знакомых. Он репетировал номер своими силами, но дальше без помощника продвинуться не получалось. И снова у него закрались сомнения, насколько уместна карьера фокусника в этом городе.

Как-то утром Том позволил себе поспать подольше и пробудился от того, что кто-то вошел в двери. Взъерошенного и едва одетого Тома приветствовал человек, который представился как Геррес Хаан. Хааны были одной из известнейших фамилий в Битюрне, они управляли несколькими городскими агентствами по сбору десятин.

Хаан пришел со своей дочерью, восемнадцатилетней девушкой, которая получила стипендию, собиралась учиться в Мультитехническом университете Битюрна и получить степень по специальности «Практическое применение телесного напряжения». Ее звали Руллебет. Она тихо стояла рядом с отцом, пока мужчины обсуждали, что от нее потребуется, если ей дадут работу. Отец сказал, а Руллебет подтвердила, что она живет атлетикой и спортом. Она видела объявление Тома, когда он впервые разместил рекламу, но только сейчас ей удалось испросить у отца разрешение участвовать в представлении.

Разумеется, Том с готовностью объяснил суть работы, на которую приглашал девушку: деятельность необычная, но совершенно безопасная, не потребует от нее много времени, он готов выполнить любые требования родителей, и, разумеется, девушка будет регулярно и своевременно получать зарплату.

Внешность и характер Руллебет его целиком и полностью устраивали, и он предложил немедленно показать им репетиционный зал. Том поспешно оделся, и они втроем отправились по залитым солнцем улицам к ресторану. По дороге миновали площадь около университета, где Том обычно пил по утрам кофе, а сегодня появился здесь чуть позже обычного. Ему стало интересно, увидит ли он следившую за ним незнакомку, но по дороге женщина им не попалась.

В репетиционном зале с высокими потолками было прохладно, окна закрыты деревянными жалюзи.

– Вы не могли бы вскарабкаться по металлическому шесту? – спросил Том, когда они оказались за запертой дверью. Шест был прочно закреплен между полом и одной из потолочных балок. Прежде чем Руллебет исполнила просьбу, отец досконально проверил надежность сооружения.

Девушка вскарабкалась наверх за считаные секунды. Движения ее были плавными и элегантными, и когда Руллебет добралась до самого верха, то ухитрилась крутануться на шесте, подняв руку в изящном приветствии.

– Это все, что ей придется делать? – поинтересовался Геррес Хаан.

– Мне она нужна на репетиции, – ответил Том. – На это потребуется несколько дней интенсивных тренировок плюс разминка перед каждым представлением.

– Репетиции оплачиваются как полноценная работа? – спросил Хаан.

– Разумеется, – заверил Том. – Я могу перевести деньги самой Руллебет или вам, или, если она так решит, я переведу деньги на счет ее факультета в Мультитехе. Кроме того, я буду выплачивать бонусы за каждое представление на публике. Первое еще предстоит организовать, но мне очень хочется поставить эту иллюзию. Теперь, когда Руллебет будет на меня работать, я точно смогу забронировать концерт в местном театре. Ну а потом… кто знает?

– Я надеюсь, что Руллебет сосредоточится на учебе.

– Я понимаю. Сэр, я буду всячески заботиться о Руллебет, поэтому она добьется в жизни всего, чего пожелает. Надеюсь, это даже поможет ей в учебе. Ну, и разумеется, она будет получать хорошие деньги.

Пока они беседовали, Руллебет соскользнула вниз грациозным круговым движением и с легкостью приземлилась на пол. Она поблагодарила невидимых зрителей взмахом руки, сияющей улыбкой и легким реверансом.

11

Руководство местного театра не горело особым желанием запускать новое шоу Тома. Он выдержал обескураживающую беседу с директрисой. Эта дама бегала от Тома несколько дней, но, когда он в итоге все-таки выследил ее, сообщила с кислой миной, что зрители уже устали от фокусников. Она сказала, что с прошлым иллюзионистом, дававшим представление во дворце, расторгли контракт в середине недельных гастролей.

Том знал, о каком иллюзионисте она говорит – это был фокусник старой школы, репертуар которого целиком состоял из трюков с игральными картами, носовыми платками и горящими сигаретами, но жаркие заверения Тома, что он разработал потрясающую новую иллюзию, не нашли отклика.

После этого он встретился с редактором газеты и пригласил в репетиционный зал, чтобы тот своими глазами увидел представление. Редактор уже забыл о коротких письмах, опубликованных им, так что Тому несколько раз пришлось напоминать ему, как заинтригованы были многие читатели.

Пожилой редактор, истинный уроженец Прачоса, сделавший карьеру на том, что подкреплял опасения и взгляды читателей, пропустил первую встречу, а на вторую прислал стажера, но все-таки появился сам после долгих уговоров.

Руллебет, облаченная в экзотический блестящий костюм, который они с Томом выбрали для представлений, вскарабкалась по специальному тросу, который Том выписал из Глонда, и под звуки таинственных заклинаний исчезла в воздухе.

– Повторите, – спросил стареющий журналист, пока дым после ее исчезновения расползался по залу.

– Хороший маг никогда не повторяет трюк, – ответил Том.

– Куда, черт побери, она делась? Где она сейчас?

– Вы видели, как она исчезла. Только по этой причине я уже не могу повторить иллюзию.

Журналист с неохотой кивнул:

– Хорошо. Это потрясающе.

– Благодарю.

Том громко хлопнул в ладоши. Руллебет изящно выскользнула из гримерки в дальнем конце зала, широко раскинув руки и ослепительно улыбаясь. Она отвесила глубокий поклон редактору, а потом, не сказав ни слова, поспешила обратно в комнату.

Тому пришлось удерживать гостя, чтобы тот не бросился за девушкой. Он хотел взять интервью у Руллебет и узнать, что она думает о перемещении из одной части зала в другую, но Том решительно проводил его к двери.

– Сэр, вы согласны, что вы только что видели нечто потрясающее?

– Думаю, да.

– Если так, то напишите обзор, уговорите руководящий комитет театра, пусть у наших горожан появится шанс разделить с вами подобный опыт. Это одна из многих иллюзий, которые я могу представить зрителям.

– Посмотрю, что можно сделать, – буркнул редактор, но без энтузиазма.

12

Рецензию напечатали только две недели спустя, когда Том начал уже отчаиваться во всем мероприятии, но когда статья вышла, то лучших формулировок представить себе было просто невозможно. В ней говорилось о загадке, мастерстве, удивительных и при этом невозможных вещах, обворожительной юной леди, дьявольском чародее и череде шокирующих и потрясающих зрелищ.

Том собирался поспешить во дворец с газетной вырезкой и обратиться к директрисе с просьбой передумать, когда она появилась на пороге собственной персоной.

Вскоре после этого по всему городу развесили аляповатые афиши «Вечера с Томом Чудотворцем». Через месяц состоялась триумфальная премьера.

Ему выделили два номера в программе сборного концерта. Он закрывал первое отделение перед антрактом серией довольно незамысловатых фокусов, а потом появлялся в конце второго отделения, припася трюк с исчезновением Руллебет в качестве кульминации. Концерты с успехом проходили на протяжении всей недели.

Когда Том попал в театр и начал регулярно пользоваться помещением, то расстроился из-за состояния, в котором пребывало здание. Сам зрительный зал выигрывал благодаря общему обновлению и косметическому ремонту, однако Тома куда больше беспокоило состояние механизмов. Электрическая проводка обветшала. Бóльшая часть прожекторов работала, но время от времени свет тревожно мерцал, когда включали основное освещение. Когда Том дотронулся до стойки микрофона во время технического прогона, его ударило током, один из техников замотал стойку изоляционной лентой и заявил, что все в порядке, но Том все равно ощущал покалывание от статического разряда при каждом прикосновении. Он старался делать это как можно реже.

Для фокуса в первом отделении нужен был сценический люк, но во время прогона его несколько раз заклинивало. И снова техники пришли на помощь и вскоре заявили, что проблема решена. Глядя на них, Том пришел к выводу, что эти с виду энергичные ребята – сами причина многих мелких проблем. Большинство из них были волонтерами, ничего не получали за свой труд, и у них было только одно преимущество: их переполнял энтузиазм. За бригаду отвечали два мужика, которые утверждали, что проработали в театрах всю жизнь, но оба были уже пожилыми, и каждый день тот, что чуть помоложе, надирался уже к полудню. После того как люк якобы отремонтировали, у Тома так и не получилось заставить его открываться без сбоев, и в итоге он выкинул из репертуара этот номер.

Как можно более ненавязчиво он прошелся по галерее над колосниками и проверил все веревки и подъемные механизмы. Маги ничего не оставляют на волю случая. Первый технический прогон вверг его в тоску, поскольку многое пошло не так, но уже второй получился лучше.

Затем началась неделя концертов, и все было хорошо. На премьеру собралось много зрителей, на второе представление меньше, но в течение недели количество посетителей неуклонно росло.

После первых номеров – выступали телевизионный комик, популярный пару лет назад, эстрадная певица, танцевальная труппа, несколько фортепьянных дуэтов – его простые, но сбивающие с толку трюки прошли на ура. Он начал карточный фокус, потом показал трюк, известный как «иллюзия Педжмана». На сцену вывозили на колесиках занавешенный паланкин, внутренний отсек которого скрывала драпировка. Когда занавески отдергивали, то зрителям демонстрировали, что в паланкине никого нет, но, как только Том опять закрывал их, кто-то снова отдергивал их изнутри, и оттуда появлялась во всем великолепии Руллебет. Затем Том демонстрировал несколько фокусов на одноколесном велосипеде, а заканчивал трюками посложнее, включая побег из металлической клетки под угрозой множества смертоносных ножей, готовых свалиться прямо на него.

Разумеется, главным аттракционом была иллюзия, которую он припас на конец шоу.

Для этого номера Том облачался в костюм чародея, появлялся на сцене в развевающемся плаще и наносил грим, чтобы лицо казалось зловещим или непроницаемым. Когда он двигался по сцене, то словно бы скользил, сложив руки на груди и запрокинув голову.

После высокопарных рассказов о чудесах древней магии он демонстрировал основной реквизит – большую корзину, поставленную в центре сцены. Из нее Том вытаскивал толстую веревку и приглашал двух человек из зала осмотреть ее. Зрители, разумеется, подтверждали, что веревка во всех отношениях нормальная. Но на самом деле это был необычный, технологически замысловатый трос, который Том выписал у поставщика, обслуживающего судостроительные компании. Веревка, армированная металлом и карбоновыми волокнами, невидимыми неподготовленным глазом, обладала способностью к самозатвердеванию. При определенных условиях она становилась прочной и крепкой, как стальной шест.

Когда добровольцы уходили со сцены, Том приступал к самой сложной части иллюзии, которая требовала много сил. Он забрасывал веревку наверх, к галерее, так, чтобы та затвердела. Он неделями репетировал это движение, чтобы оно получалось минимум два раза из трех, но ради пущего эффекта поначалу всегда забрасывал трос неправильно, тем самым демонстрируя его «нормальность», и устраивал целый спектакль, когда тяжелый канат падал, явно с большим риском для фокусника. Наконец Тому удавалось магическим образом установить веревку вертикально. Зрители не видели, что ее основание надежно закреплено в прочной корзине так, что стоило тросу оказаться в вертикальном положении, он уже не падал, пока Том сам не захочет.

Руллебет, разумеется, все это время пряталась в корзине. Том магическим образом заставлял ее появиться, и девушка поднималась из корзины, словно птица с прекрасным оперением. Том погружал ее, как казалось, в глубокий транс, и она карабкалась по веревке как можно выше, чтобы ее видели все зрители.

Как только Руллебет оказывалась наверху, Том заставлял ее исчезнуть под вспышки и громкий грохот, и канат, который Том втайне от зрителей контролировал снизу, снова падал на сцену, причем бóльшая его часть оказывалась внутри корзины или вокруг нее.

Зрителям давали время удивиться увиденному, после чего Руллебет таинственным образом появлялась в другом конце зала, и они с Томом кланялись на прощание зрителям.

Шесть раз в течение недели они показали этот номер, и все шло хорошо. Затем настал черед финального представления.

13

В самый последний вечер аншлага не было, но все места в партере заняли. Опоздавших рассадили на балконе. Слухи о шоу ходили исключительно положительные, и людям любопытно было увидеть представление Тома.

Днем они с Руллебет еще раз отрепетировали номер, добавив несколько мелочей, чтобы усилить эффект.

Перед началом концерта Руллебет сообщила Тому, что в зрительном зале будет ее отец. Он хотел найти место как можно ближе к сцене. Том забеспокоился. Для артиста безликость зрительного зала может усилить иллюзию гармонии. А вот когда знаешь кого-то из публики, это может отвлекать.

Когда шоу началось, Том смотрел первые номера из-за кулис, пытаясь прочувствовать зрителей. Публика реагировала на выступления артистов, что вызывало у Тома смешанные чувства. Жители Прачоса были весьма непритязательны, однако громкий смех, которым они вознаграждали несмешные шутки комика, расстраивали иллюзиониста. Том столько трудился над своим выступлением, и ему хотелось, чтобы все аплодисменты в его адрес были заслуженными.

Наступил их черед. Фокусы, которыми он закрывал первое отделение, прошли идеально. Когда Руллебет внезапно появилась в шкафу Педжмана, зрители громко захлопали в ладоши, и Том увидел, что отец девушки аплодирует стоя. Затем Том эффектно спасся из смертельной клетки с ножами, закончив первое отделение. Аплодисменты продолжались, пока не опустился занавес и не начался антракт.

В перерыве между отделениями Том заметил, что двое рабочих сцены возятся с монтажной коробкой. Той самой, которая подавала напряжение на лебедку, поднимавшую и опускавшую главный занавес. Парни что-то в спешке чинили. Один из них пулей куда-то сбегал и через пару минут вернулся с мотком изоленты.

Том подошел поближе.

– Что-то не так? – поинтересовался он.

– Ничего, что бы вам помешало. – Парень старался замотать изолентой голый провод. – Мы обо всем позаботимся. В финале пришлось опускать главный занавес вручную, но мы уже все починили. Покатит? А то вы у нас эксперт.

Отношения между Томом и работниками сцены были натянутыми с тех пор, как он их раскритиковал, поэтому он пошел в свою гримерку, какое-то время сидел в одиночестве и думал, а потом начал наносить яркий грим чародея для главного номера. Он знал, что и Руллебет готовится в своей гримерке дальше по коридору.

Наконец час пробил. Пока квартет почти слаженно пел перед главным занавесом, Том удостоверился, что корзину поставили в нужное место на сцене, нормально закрепили, а механизм стабилизатора веревки работает. Он прошелся по сцене и разложил пиротехнические капсулы, которые для пущего эффекта сдетонируют на расстоянии. Затем помог Руллебет забраться в тесную корзину и удостоверился, что она приняла нужную позу до начала номера.

Музыка играла по нарастающей, занавес открылся, прожекторы выхватили его из темноты. Том произносил свои колдовские заклинания куда увереннее, чем раньше, время от времени обращаясь и к тем лицам, которые смутно виднелись на балконе.

Он вытащил канат, выразительно поднял над головой, чтобы продемонстрировать его эластичность, как и у любой нормальной веревки. В зрительном зале нашлись добровольцы, которые поднялись на сцену и убедились, что перед ними обычная веревка, после чего вернулись на свои места. Том сделал первую, намеренно провальную попытку забросить трос наверх, чтобы тот «висел» вертикально. Он свалился на сцену рядом с ним.

Когда он поднял его и намотал вокруг руки, то в замешательстве ощутил еле заметный укол статического электричества, но сразу отбросил эту мысль прочь. Скользящей походкой прошел по сцене, с пафосом разглагольствуя о кудесниках и чародеях прошлого, которые безуспешно пытались освоить этот фокус, и о том, как он опасен и сложен. Еле заметное покалывание ощущалось всякий раз, когда он дотрагивался до определенных частей каната.

Том забросил его во второй раз, и снова он упал на сцену. А когда попробовал в третий, уже желая перейти к номеру, то потерпел неудачу. Веревка угрожающе упала вокруг него.

Когда Том поднял ее, то снова ощутил укол статического электричества. Это вроде бы не внушало опасений, поскольку единственным электрическим прибором, который они задействовали в фокусе, был стабилизатор веревки, а его Том подключал лично, проверив и перепроверив изоляцию. Он собрался с духом, сосредоточился, достаточно сильно размахнулся, чтобы трос растянулся во всю длину, но при этом занял такое положение над корзиной, когда бы десятки крошечных переключателей, спрятанных в волокнах, защелкнулись и удержали веревку вертикально.

Это была четвертая попытка, и на этот раз все получилось. Музыканты в оркестровой яме по условному сигналу сыграли торжественный аккорд.

Канат встал строго вертикально, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Публика внезапно разразилась аплодисментами. Том с надменностью кудесника проигнорировал отклик зрителей, вместо этого горделиво прошел по сцене, резко выкидывая руку в сторону заранее расставленных пиротехнических капсул. Те, как и задумано, взрывались друг за другом, освещая сцену яркими вспышками искрившегося оранжевого, белого и желтого пламени, что сопровождалось громкими хлопками и густым дымом.

Среди клубов дыма в рассеянном свете Том подошел к корзине и магическим образом заставил Руллебет появиться. Музыканты в оркестровой яме сыграли еще один торжественный аккорд. Прожекторы направили на девушку, и ее ослепительный костюм ярко засверкал. Она красиво пробежала вокруг Тома и приветствовала публику.

Напустив на себя самый страшный и зловещий вид, Том погрузил Руллебет в транс. Вскоре девушка стояла перед ним, опустив голову, а ее руки безвольно болтались вдоль тела. Том жестами показал, что просит ее вскарабкаться по веревке. Руллебет повернулась, залезла на край корзины, а потом с привычной грациозностью начала медленно подниматься вверх.

Девушка дважды делала паузу. Сначала, держась одной рукой, другой размахивая в воздухе и обвив ногу вокруг каната, Руллебет покрутилась, слегка соскальзывая вниз. Преодолев две трети пути, она повторила все то же самое, и оба раза публика взрывалась аплодисментами, одобряя ее мастерство и красивую позу.

Наконец Руллебет оказалась на самом верху и снова, балансируя, покрутилась на веревке под овации. Том собирался сделать магический пасс, чтобы помощница исчезла, ну или по крайней мере все выглядело так, будто она исчезла. Он поднял обе руки и запрокинул голову, находясь в этот момент непосредственно под девушкой.

Музыка заиграла громче и напряженнее. Руллебет опять подняла руку, и в этот самый момент случилось несчастье. Блеснула бело-голубая вспышка, что-то зашипело и взорвалось. Тело в агонии дернулось, ее спина моментально выпрямилась, хватка ослабла. В конвульсиях девушка невольно взмахнула рукой, и новый сверкающий разряд электричества ударил ее.

Руллебет полетела вниз.

Том в ужасе отпрыгнул, когда девушка рухнула на сцену рядом с ним. Он понял, что она дотронулась до чего-то наверху, скорее всего, до оголенного провода. Руллебет приземлилась на голову и одно плечо, но, кроме удара тела о доски, никаких других звуков не раздалось. Том видел ее кожу на кистях, руках, на ноге и затылке, и везде та стала ярко-алой, словно Руллебет пришла в ярость. От девушки исходил неприятный запах гари. Повинуясь паническому инстинкту, Том поднял голову.

Черная спираль дыма обозначала траекторию падения девушки.

Музыка смолкла. Многие зрители вскочили на ноги. Том в отчаянии смотрел на них, а потом встал на колени перед искореженным телом Руллебет. Сдернул с себя дурацкий парик, подтянул объемные рукава хламиды. Зажегся свет, лампочки мерцали. Завопила пожарная сигнализация. Трое парней выскочили на сцену, один из них держал огнетушитель. Казалось, все вокруг кричали.

Том склонился над Руллебет, просунул ладонь ей под голову и попытался перевернуть, чтобы увидеть лицо. Она упала таким образом, что шея слишком сильно вытянулась и искривилась под ужасным углом.

Он не чувствовал дыхания на своих пальцах. Плоть Руллебет, казалось, хрустела, была слишком горячей на ощупь, обуглившейся. Люди, которые только что подоспели на помощь, оттащили Тома от тела девушки, заорали, чтобы дал пройти и что пострадавшей нужен воздух. Они пытались реанимировать Руллебет. Один из них рывком перекатил ее на спину и начал ощупывать грудь. Ее голова болталась, словно шея стала ватной. Глаза девушки потускнели и остекленели.

Парень, ударявший по груди Руллебет все сильнее и сильнее, отставил ногу и задел край корзины, которую использовали для иллюзии. Веревка, которая до этого момента все еще стояла, качнулась в сторону. Стабилизатор отключился. Тяжеленный канат полетел прямо на них всем своим весом, словно неподвижная черная змея.

Хвост веревки с силой ударил Тома по затылку. Он отполз в сторону, а потом повалился лицом вперед на труп Руллебет.

14

– Это был несчастный случай, – в отчаянии твердил Том. – Ответственность на театре. Наверное, над сценой неизолированная проводка. Меня никто не предупредил. Здание содержится ненадлежащим образом. Попросите дирекцию театра показать вам сертификаты безопасности, в частности противопожарной безопасности.

– Тихо! Вы арестованы!

Том стоял в центре сцены, лицом к зрительному залу. Позади него валялись остатки реквизита – веревка лежала на полу, частично закрывая корзину. Том снял с себя часть костюма – одеяние мага с огромными рукавами и мешковатыми штанами было свалено в груду прямо на полу. Он остался в белом с желтым отливом жилете и кальсонах на подтяжках. На лице все еще красовались ярко-синие и кричаще зеленые мазки грима.

Большинство зрителей поспешили прочь из театра после того, как унесли тело Руллебет, но около ста человек остались, сгрудившись около оркестровой ямы, рядом со сценой. Среди них был и отец девушки. Он стоял рядом с низкой стеной с искаженным от ярости и боли лицом. Были и другие, кого Том узнал, но от ужаса, горя и печали никак не мог вспомнить их имен, – горожане, соседи и другие люди, которых он, наверное, время от времени видел, а с кем-то общался за годы, проведенные в Битюрне, или даже раньше, в бытность бродячим артистом. В любом случае они казались ему размытыми пятнами где-то за пределами сознания.

Два полицейских офицера прибыли вместе с машиной скорой помощи, которую вызвали за трупом Руллебет. Один из них стоял сейчас рядом с Томом, надев на него наручники. Другой офицер стоял на краю сцены, спиной к зрителям, глядя на Тома и предъявляя ему обвинения:

– Закон гласит, что во время каждого театрального представления необходимо соблюдать меры предосторожности. Вы в курсе этих мер и следовали им?

– В курсе, – слабым голосом промямлил Том. – А вот театр, похоже, нет. Здесь все запустили.

– Вы утверждаете, что понятия не имели о том, что над сценой есть электрические провода под напряжением?

– Их там не должно было быть. Меня никто не предупредил.

– Но вы же осматривали галерею над сценой.

– Я проверял веревки. За электрику отвечают рабочие сцены.

– И они сказали вам о неполадках.

– Они говорили мне, что возникла какая-то проблема с механизмом, поднимающим занавес.

– Но они предупредили вас о проблеме?

– Нет. – Том силился припомнить, что конкретно ему сказали рабочие во время короткой встречи в антракте. – Я спросил, что за проблема, но они отказались обсуждать ее со мной.

– Они говорят, что вы жаловались на них.

– Жаловался. Они некомпетентны.

– Тем не менее вы продолжили шоу и подвергли опасности жизнь своей юной помощницы.

– Нет. Это театр отвечает за то, чтобы все оборудование работало.

– То есть вы признаете, что сами не сделали проверку безопасности? Потому что не знали как? Или потому что вам было наплевать?

– Я подписал контракт. Стандартное соглашение. В нем содержатся гарантии безопасности и ответственности перед зрителями.

– Но вы – не зритель, когда устраиваете представление.

– Нет.

Допрос продолжался, одни и те же вопросы шли по кругу.

Офицер был сержантом полиции, считался заслуживающим доверия и действующим в интересах общины, местные его любили. Том тоже был уроженцем Прачоса, а потому понимал, к чему идет дело. От ужаса из-за грозившей ему опасности и неспособности развернуть ситуацию в свою пользу его охватило абсолютное отчаяние. Но больше всего терзали вина и печаль из-за неожиданной и жестокой смерти Руллебет. Она была такой юной, красивой, умной, полной жизни и веселья, точно знала, чем хочет заняться. Том искренне восхищался девушкой. Его вмешательство в ее жизнь было временным. Ей было необязательно помогать ему, работа ассистенткой лишь на краткое время отвлекла девушку от других планов, а в итоге привела к смерти. Как жизнь Руллебет могла оборваться так внезапно, случайно и бесповоротно? Не по ее вине, и к тому же из-за событий, которые не имели ничего общего с ее реальной жизнью.

– Вам есть что еще сказать?

Том поднял голову, попытавшись через плечо сержанта полиции взглянуть на людей, столпившихся позади.

– Простите. Мне ужасно жаль. Произошел несчастный случай. Я не мог предвидеть подобного. Я все предусмотрел. Руллебет была очаровательной девушкой, я не хотел причинить ей вреда. Я сделал все, что мог.

Офицер, стоявший рядом, протянул руку и расстегнул наручники на запястьях Тома, затем отошел, быстро пересек сцену и спустился по деревянной лесенке сбоку в зрительный зал.

Сержант произнес:

– Это вне полицейской юрисдикции. Дело перешло в раздел гражданских. – Он обратился к людям у сцены и прибавил уже тише: – По закону офицеры полиции не должны присутствовать во время гражданского возмездия.

Он последовал за напарником, затем они вдвоем двинулись по главному проходу между креслами в зрительном зале. Тома оставили одного под мрачными, судорожными огнями в окружении обломков его иллюзии.

Том видел, как офицеры исчезли за задрапированной дверью в дальнем конце зала, которая спустя пару секунд с громким стуком захлопнулась.

Реакция толпы последовала незамедлительно.

Несколько человек заорали:

– Он должен заплатить за это! Хватайте его!

Люди ринулись вперед, некоторые, включая отца Руллебет, перебрались через высокий бортик оркестровой ямы прямо на сцену. Многие же бросились к деревянным лесенкам по обе стороны. В ужасе от того, что они собираются сделать, Том попятился, с беспокойством глядя за кулисы. Там стояли несколько рабочих сцены, намеренно преграждая путь к спасению.

Первые из жаждавших мести добрались до сцены и агрессивно топали в его сторону. Том поднял руки, защищаясь, но уже понимал, что надежды нет, и он никак не сможет остановить их от традиционного способа решения гражданских дел, ему нечего сказать, чтобы переспорить, урезонить, еще раз извиниться или вымолить прощение.

Быстрее всех до него добралась какая-то молодая женщина, она быстро и решительно растолкала остальных и бросилась к Тому. Он тут же узнал ее: именно ее видел каждое утро в кафе на площади, именно она по какой-то причине следила за ним.

Женщина повернулась лицом к остальным, подняв руки, пока толпа напирала, и заслонила собой Тома.

– Прошу вас! – воскликнула она. – Не сейчас! Не делайте этого!

– С дороги!

– Нет! Послушайте! Я видела, что произошло! Это ужасный несчастный случай.

Ее практически заглушал человеческий рев. Том слышал, но понимал, что мало кто может разобрать ее слова. Люди столпились вокруг, толкая женщину к нему. Человек, стоявший позади Тома, пихнул его плечом. Некоторые подняли кулаки. Все разом завопили. Они накручивали себя. Это было безумие толпы.

– Давайте его выслушаем! – кричала молодая женщина. – Иначе несправедливо!

– Мы слушали его оправдания!

– Убить его!

Кто-то протискивался вперед, расталкивая народ с большой силой. Это была еще одна женщина, крепкого телосложения, с выразительными чертами: высокие скулы, широкий лоб. Том никогда не видел ее раньше. Она явно имела влияние на толпу, поскольку оттеснила прочь многих людей. Собравшиеся пинали его по ногам, и один болезненный удар пришелся по затылку.

– Успокойтесь! – закричала она. – Оставьте его в покое! – Женщина подняла правую руку, и на мгновение Том заметил Священное Писание в кожаном переплете. – Слово требует мира и прощения!

Теперь Тома и его первую защитницу буквально впечатало друг в друга под давлением напиравших тел. Лицо девушки вжималось в его грудь. Казалось, она не в состоянии отвернуться. Некоторые из мужчин, что стояли ближе, тыкали кулаками мимо девушки в лицо Тома. Женщина с Писанием каким-то образом умудрялась сдерживать их, преграждая путь нападавшим руками и отталкивая Тома от них. Все трое пятились по сцене в сторону задника.

Том закричал молодой женщине, прижатой к нему:

– Почему вы мне помогаете? Кто вы?

– Я Кирстенья. Я люблю тебя, Том…

Еще один удар по голове оглушил его. Второй женщине удалось протиснуться через озверевшую толпу, она загородила Тома с одного бока своим широким телом. Некоторые из тех, кого она отпихнула, упали на пол, но быстро поднялись. Ее лицо оказалось прямо перед ним. Она резко развернулась и оттолкнула одного из нападавших в сторону, но тот держал в руках какой-то тяжелый металлический предмет, которым с особой жестокостью ударил женщину по голове. Она отшатнулась, из носа и раны потекла кровь.

Нападавших было чересчур много, перевес оказался слишком велик. Тома окружили. Двух женщин, которые по непонятным причинам встали на его сторону, пригвоздили к нему, пинали, толкали и били кулаками с такой же частотой и силой, как и его самого.

Все орали, пробивались вперед, тыча кулаками. Тому несколько раз больно съездили по лицу и по голове, еще чаще попадали по телу. Он пытался отпрянуть, закрыться руками, но двое мужчин грубо толкнули его, и он повалился назад, спиной прямо на канат, лежавший на сцене, что причинило еще больше боли. Его начали пинать.

Две женщины тоже упали, распластавшись рядом с Томом. Они больше ничем не могли защитить его и съежились на деревянных досках, тщетно пытаясь закрыться от ударов. Женщина с Писанием лежала лицом к Тому и бормотала нараспев что-то, похожее на молитву, но слова терялись в общем гаме, безнадежно взывая к тем, кто отказывался слушать. Женщина помоложе упала так, что оказалась спиной к Тому, и он, теряя сознание, видел, что люди топчут ее в своем стремлении добраться до него. Кто-то пнул ее ботинком прямо в лицо, жестко и со всей силы.

15

Том умер на сцене той ночью в соответствии с местной традицией гражданского возмездия. Ему еще более-менее повезло, поскольку после первых жестоких пинков по голове он потерял сознание и не узнал, что последовало за этим: злобные и эгоистичные споры о пальме первенства, крики, пререкания, кто должен его прикончить.

Удары ногами по его пассивному телу стали символическими, формальными, ритуальными. Несколько женщин выкрикнули имя Руллебет, когда подошла их очередь. Том находился уже на волосок от смерти, когда был нанесен coup de grace [50]: пролив море крови, иллюзиониста обезглавил ножом Геррес Хаан, отец Руллебет.

Том скончался, так и не узнав, кем были женщины, пытавшиеся помочь ему, – та, что пыталась сдержать нападавших Словом, и та, что назвалась Кирстеньей, а до этого наблюдала и следила за ним. Они друг друга не знали.

Обе женщины сильно пострадали в потасовке, им сломали конечности и ребра, кроме того, у обеих было множество порезов, сильных кровоподтеков и повреждений внутренних органов. Они находились без сознания, когда приехали бригады скорой помощи, но в итоге все же выжили. Провалявшись довольно долго в больнице, женщины восстановились достаточно, чтобы их выписали по домам. Обеим потребовалась длительная реабилитация, а когда они поправились, то подали прошение о компенсации по правилам, регулирующим несоразмерную месть, и получили ее.

После того вечера в театре они больше не виделись друг с другом, каждая думала, что вторая погибла в драке. Обе решили покинуть Прачос навеки, чего в итоге и добились.

16

Замкнутость

На Прачосе всего один аэропорт, который может принимать и отправлять межостровные и межконтинентальные рейсы. Он расположен на внешней границе Прачос-тауна, и управляют им несколько феодальных родов, которые строго ограничивают его использование. Остров отлично защищен зенитными батареями, и любым самолетам, вторгшимся в воздушное пространство, оказывают крайне враждебный прием. Большинство крупных самолетов, которым позволены взлет и посадка, – это грузовые рейсы. Аэропортовая десятина весьма велика, за счет чего цены на деликатесы, электронику и прочие товары, которые доставляют по воздуху, крайне высоки. Пассажирские рейсы – редкость, их приходится заранее обговаривать с властями. Определенным категориям пассажиров дозволено более или менее беспрепятственно пользоваться аэропортом, к ним относятся члены дипломатического корпуса, начальники военных штабов, геологи, ведущие разведку редкоземельных металлов, которые добываются на острове, и, разумеется, все члены феодальных кланов, их помощники, сотрудники и представители.

Прочим путешественникам предписано пользоваться морскими портами, где паромы обеспечивают регулярные перевозки между островами. Ограничения на въезд там схожи, но пограничникам, надзирающим за выполнением правил, дана обширная свобода действий, и они могут решать, кого пустить на Прачос и кого выпустить. Такая прагматичная лазейка обеспечивает хоть какую-то связь Прачоса с островами вокруг него.

Власти Прачоса всегда контролировали передвижение населения, и эта традиция уходит корнями в глубь веков. До изобретения воздушного сообщения за морскими портами следили куда жестче, и штрафы за попытки нелегально проникнуть на остров или покинуть его были крайне высокими. По этой причине название острова в определенном контексте означает «замкнутость». Для современных прачосцев замкнутость – это определение того, как они понимают островное общество, оно объясняет отношение к чужакам, неприятие культурных влияний извне, постоянную потребность в социальных гарантиях на любом уровне.

Для местного населения открыто множество курортов, они пользуются популярностью, поскольку в целом прачосцы – народ состоятельный. В горных регионах круглый год можно отдыхать в санаториях и спа. Парусный спорт популярен вдоль всех побережий, кроме восточного. Хотя детей на Прачосе обучают морскому делу с ранних лет, лагуны и приливные участки на востоке все равно считаются слишком опасными для навигации. Ходить по парусом разрешается только в устьях рек, закрытых лагунах или не далее пяти километров от берега. Говорят, на глубоководных участках установлены оборонительные мины.

Местные острова с большим энтузиазмом занимаются командными видами спорта.

Но больше всего на острове популярны аэроклубы. Остров испещрен множеством маленьких частных аэродромов, и почти все они не регулируются. По выходным и праздникам в небо поднимаются десятки одно- и двухмоторных самолетов. Власти беспокоятся по поводу контроля за воздушным трафиком, хотя опытные пилоты говорят, что саморегулируемое воздушное пространство – самый разумный вариант, хорошо себя зарекомендовавший на Прачосе на протяжении десятилетий.

Редко кто пытается улететь с острова. На мелких аэродромах поставки топлива ограничены, а все воздушные суда, получившие лицензию на Прачосе, оборудованы топливными баками небольшого размера. Есть исключения из этого правила. Например, самолеты, использующиеся в сельском хозяйстве или для противодействия массовым беспорядкам, обладают большей свободой.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется. В новом городе под названием Сближение и в его окрестностях не построено ни одной церкви, храма или других мест отправления культа. Самолетам запрещено пролетать над Сближением или рядом с ним.

17

Медсестра, миссионер и тростниковые крепи

Первые несколько месяцев на Прачосе я искала своего близкого друга по имени Томак. Мы потеряли связь, когда разразилась война, и Томака как резервиста забрали в армию и отправили на фронт. Перед расставанием он рассказывал, как с ним можно будет связаться. Назвал номер части, свое звание и регион, где скорее всего будет служить. Мы оба понимали, что лейтенанта кавалерии в армии, которая столкнулась с высокомеханизированным врагом, скорее всего оставят в резерве и не пошлют на передовую, и оба с радостью узнали новость, что его откомандировали в караульную службу на совершенно секретную базу. Насколько Томак понял, это была какая-то научно-исследовательская станция. Я на время перестала о нем беспокоиться.

Однако силы врага превосходили наши, и нашу страну победили и оккупировали, а всех выживших офицеров взяли в плен. В тот момент я была гражданским лицом, приписанным к военно-воздушным силам, потому положение мое стало неоднозначным, но мне удалось сбежать раньше, чем меня схватили.

Позднее я узнала, что Томак получил в бою ранение и его эвакуировали в госпиталь где-то на Прачосе. Его жизнь якобы была вне опасности, но потребовалось хирургическое вмешательство и длительная послеоперационная терапия. Если так, то ему повезло куда больше, чем многим из его товарищей. Их перевезли всех вместе на маленький необитаемый остров под названием Кахтын и там вроде бы расстреляли. Никто достоверно не знал, так это или нет, однако об участи пленных ходили упорные слухи, и они казались правдоподобными, поскольку стало известно об исчезновении множества молодых людей.

Я не была местной, и жители Прачоса всегда относились ко мне с вежливым подозрением. Позднее я выяснила, что это нормально на острове и дело вовсе не во мне, но сначала чувствовала себя не в своей тарелке. Из-за того, каким образом я добралась до Прачоса, – а я прилетела на самолете и приземлилась на маленьком частном аэродроме неподалеку от юго-восточного побережья, не зная, что тем самым нарушила несколько местных законов, – мне всегда было трудно объяснить, кто я такая и что делаю на острове.

Первые дни я чувствовала себя потерянной, и не только потому, что никак не могла понять, где я, но и из-за попыток понять неписаные правила, традиции и ожидания того места, куда прибыла. Я редко так сильно ощущала себя иностранкой, чужой. Сначала, вымотанная длительным перелетом, я попробовала найти отель, гостиницу или любое другое место для ночлега, но никто из встреченных мной людей, похоже, не понимал, о чем я толкую. Оказалось, на острове вообще не знают, что такое отели, поскольку сюда редко кто приезжает. Вместо этого прачосцы разработали неофициальную систему обмена жильем для путешествий. Я понятия не имела об этом. Мне нужен был не только ночлег, я проголодалась и хотела пить. Чуть позже мне понадобилось арендовать машину и купить карту, но все это оказалось невыполнимо, когда я натолкнулась на стену вежливого подозрения и полного непонимания.

В первую ночь я вернулась в свой самолет и спала, ну, или попыталась спать, в тесной кабине. На следующий день, как только открылся аэродром, местные чиновники сообщили мне, что мой самолет конфискуют. Его откатили в складской ангар, а мне вручили целую гору бумаг, чтобы я начала процедуру, в ходе которой мне могли вернуть воздушное судно. Сказали заполнить первые две страницы немедленно.

В верхней строке нужно было написать свое имя. Эту проблему я предвидела, поскольку понимала, что его звучание покажется островитянам слишком иностранным. Не видя альтернативы, я написала «Кирстенья Росски». Меня могли попросить предъявить удостоверение личности, а все мои бумаги, включая лицензию на полеты, были оформлены на это имя. Я передала требуемые данные, ожидая услышать возражения, но работник аэропорта принял бумаги без каких-либо комментариев.

На вторую ночь мне удалось найти маленькую гостиницу, которая на самом деле была то ли ночлежкой, то ли общежитием для пеших туристов, и я начала наконец знакомиться с жизнью на острове. Наличных денег, насколько я поняла, тут не существовало. Местные жители вносили десятину, а приезжие, вроде меня, либо платили ее же, как все, либо могли выбрать для себя другой вариант и взять долгосрочный кредит, погашать который требовалось, только уезжая с острова. Я тут же сделала выбор в пользу кредита, поскольку иначе пришлось бы отказаться от самолета.

Заполнять кучу последовавших бумаг оказалось проще: документы были вроде тех, что получаешь, нанимаясь на работу или открывая сберегательный счет. Кредитный договор прямо на месте составил клерк, который, как оказалось, жил недалеко от гостиницы, и с того момента я получила возможность списывать все свои расходы с номерного счета.

Первые дни теперь кажутся чем-то далеким. Пробыв на Прачосе несколько недель и приспособившись, я обнаружила, что жить здесь легко. Десятки квартир или домов на выбор, разнообразная и недорогая еда, а люди довольно скоро привыкли ко мне и общались очень вежливо, но при этом не проявляли любопытства, редко рассказывали о себе и никогда не приглашали в гости, держась отстраненно и замкнуто. Причем то были богатые граждане, не стеснявшие себя в тратах.

18

Как только я нашла себе маленькую квартирку и машину, то запустила юридический процесс смены имени. Это была своего рода защита, мне не хотелось привлекать внимания к своей персоне и тому, что я делаю. Я уже знала, как сурово власти Прачоса обходятся с теми, кого считают нелегальными иммигрантами. Сменить имя на привычное здешнему уху – первый шаг безвредной и простой маскировки. Я выбрала то, которое видела и слышала много раз, в надежде слиться с толпой, кроме того, мне понравилось его звучание – Меланья Росс.

Я начала заводить новых друзей, из числа соседей по дому. Они вели себя как местные, и я старалась копировать их поведение, то есть всегда быть доброжелательной, но не больше.

Так я заложила безопасную основу для того, чем хотела заняться на Прачосе.

Я оставалась здесь только из-за того, что хотела найти Томака. А это было непросто. Если он, к примеру, в госпитале, то я понятия не имела, в каком именно. Здесь в любом городе независимо от размера имелся собственный госпиталь. Если Томака выписали, то где он и в каком состоянии? Вдобавок, мешал огромный размер острова. Объехать его было бы непросто. Конечно, существовали поезда, но они ходили только по развитым районам вдоль береговой линии, а потому обширные внутренние регионы оказывались недоступными, разве что на машине или по воздуху. Некоторые аэроклубы иногда организовывали короткие внутренние перелеты, ими можно было воспользоваться. В который раз я пожалела о том, что у меня забрали самолет: множество мелких проблем отступили бы, если бы я могла летать куда вздумается, как привыкла дома.

Но, наверное, самой сложной задачей было найти способ пробить вежливую бюрократическую систему, которая опутывала все стороны жизни на Прачосе. Я понимала, что если Томак, жертва войны и армейский офицер, получал лечение на этом воинствующе нейтральном острове, то найти записи окажется непросто. Стоило мне обратиться к любому из соседей или знакомых за информацией или советом, я обычно получала уже известный мне ответ: будет лучше, намного лучше не задавать вопросов, а еще лучше вообще не вмешиваться. Чиновники неизменно были со мной вежливы, особенно когда я объясняла, что Томак – мой возлюбленный и я хотела бы найти его и позаботиться о нем, но в то же время они, как обычно, оказывались безотказно-бесполезными.

Как только я освоилась в новой квартире, то взялась за поиски Томака. Для начала сходила в госпиталь Битюрна, города, где жила, а потом объездила такие же учреждения в окрестных поселениях. Вскоре я выяснила, что шансы найти там Томака довольно малы, поскольку больницы занимались только скорой и неотложной помощью, родами да всякими мелкими и несложными операциями. Всех больных с серьезными заболеваниями, повреждениями и травмами перевозили в один из многочисленных специальных центров, расположенных в разных уголках острова.

Я узнала, что специализированное ожоговое отделение есть в месте под названием Кампус Неккель примерно в трех днях езды от Битюрна, причем добираться туда пришлось по самой дикой и бесплодной целине, какую мне только доводилось видеть. Томака там не оказалось и никогда не было, персонал ничего не говорил и помочь отказался, поскольку я не доводилась ему ни кровной родственницей, ни официальной женой. Система закрыла передо мной двери.

Когда я пришла в себя после поездки, то попробовала снова, на этот раз отправившись в место под названием ОЭТ, насколько я поняла, это отделение специализировалось на экстренной лечении огнестрельных ранений и других тяжелых травм. Путь туда вновь оказался не из легких и растянулся на несколько дней, в этот раз пришлось огибать огромные девственные леса. Поиски опять ни к чему не привели, я все больше понимала, что законы Прачоса о неприкосновенности личной жизни и конфиденциальности практически неприступны. В самом лучшем случае меня здесь считали другом семьи Томака, а этого было недостаточно.

Во время своих длительных переездов я увидела немало колоритных и разнообразных пейзажей Прачоса. Хотя значительную его часть занимает пустыня, остальная утопает в субтропических лесах, где сохранилось много живописных уголков: плодородных полей, величественных горных хребтов, тысяч видов на бушующее море и волны. Меня занимали лишь поиски возлюбленного, но все равно я волей-неволей останавливала машину, чтобы полюбоваться открывшимся зрелищем.

Почти на всех шоссе были предусмотрены специальные парковки, чтобы оттуда взглянуть на красоты природы. Мне особенно нравилось останавливаться высоко на прибрежной гряде холмов, где широколиственные леса отбрасывали тень, давая хоть какое-то спасение от свирепого дневного зноя. В пути я уже высматривала следующее место для остановки, когда дорога петляла по поросшим лесом холмам, иногда огибая пляжи и бухты, а порой поднималась головокружительными виадуками и серпантином к самым вершинам. С такой высоты открывалась картина на неустанно движущийся океан: сказочный ультрамарин с вкраплениями белых взрывов прибоя, бившегося о каменистые преграды. Мне никогда не надоедало смотреть на него. Я жалела лишь о том, что не могла сесть в свой самолет и сделать круг над всей береговой линией.

На смотровых площадках всегда было много людей, но парковки были большими и хорошо продуманными, так что никто никого не толкал. Всегда можно было уйти подальше по узким тропинкам или ступенькам, ведущим в разных направлениях. Поблизости всегда можно было найти ресторан, а кое-где даже остановиться на ночлег. Во время своих путешествий я всегда быстро ехала к очередной больнице или городу, меня гнало желание найти Томака, но когда я возвращалась, так ничего и не узнав и понятия не имея, что еще предпринять, то не торопилась, тратя на обратный путь куда больше времени.

19

Постепенно я начала привыкать к жизни на Прачосе. Ненавязчивая легкость и повседневный комфорт в своем коварстве казались мне освобождением от любой ответственности. Так жили местные, я не сопротивлялась обычаям острова и вскоре обнаружила, что они мне по душе. Я поселилась в Битюрне и впервые за всю свою жизнь почувствовала, что счастлива и нахожусь в безопасности.

Мое импульсивное желание найти Томака угасало. Я никогда не думала, что это произойдет, но множество проблем, неопределенность того, что я могу узнать, вкупе с мягкой размеренностью обыденности вскоре подействовали успокаивающе. Я делала длинные перерывы между вылазками, шли месяцы, паузы увеличивались, а моя решимость – слабела.

Все это началось после случайного замечания одной женщины, жившей в соседней квартире. Ее звали Льюс. Как и большинство прачосцев, Льюс внешне проявляла дружеское расположение, если мы случайно встречались, но никогда не рассказывала о себе. Долгое время я даже имени ее не знала. Когда мы пересекались в коридоре, то всегда коротко улыбались друг другу, но не более.

Но однажды вечером я вернулась домой после очередного долгого путешествия. Искала Томака в одном госпитале на южном побережье, но, как и раньше, безрезультатно. Я устала, проведя много часов за рулем, бóльшую часть пути пришлось ехать под безжалостным солнцем. Так получилось, что Льюс зашла в подъезд одновременно со мной.

Видя, как я устала, она вдруг решила мне посочувствовать. Я рассказала, что ехала на машине весь день, упомянула про больницу, про свои надежды отыскать там друга, после чего поведала о предыдущих попытках. Соседка, казалось, заинтересовалась и встревожилась. Она представилась, я – тоже. Как только я упомянула про Томака, меня прорвало. Я была так одинока на этом острове, так редко с кем-то говорила.

Внезапно Льюс спросила:

– А вы были в Сближении? Ваш друг может находиться там.

Название ничего мне не говорило, и она объяснила, причем бормотала быстро, тихо, постоянно озираясь, словно хотела удостовериться, что ее никто не подслушивает:

– Люди часто пытаются проникнуть на Прачос незаконным путем, и власти построили большой лагерь, куда ссылают всех беженцев. Возможно, ваш друг там.

– Как мне найти это место?

– Оно где-то на побережье к северу от Битюрна. Далеко отсюда. Там в устье реки территория, где раньше были болота и тростниковые крепи, но теперь от них не осталось и следа. Болото высушили, построили времянки. Сама я там не была, это закрытая территория. Простым людям запрещено туда въезжать, да мне там в любом случае нечего делать.

– И как же я найду его?

– Не знаю.

– Вы сказали, это место называется Сближением?

– Не знаю точно почему.

Дверь этажом выше открылась, на лестнице раздались шаги. По ступеням быстро спустился какой-то человек, миновал нас, не поздоровавшись, и вышел через главный вход.

– Я и так, наверное, сказала слишком много, – посетовала Льюс, как только он удалился. Теперь она говорила еще тише. – Мы не должны знать про Сближение.

– Но такое не утаишь.

– Думаю, они пытаются. Мне не стоило даже говорить это слово. Официально лагерь называется как-то иначе, но и это тоже секрет. Прошу, забудьте все, что я вам рассказала.

– Томак – не незаконный иммигрант. Он воевал и был ранен. Его привезли сюда в госпиталь.

– Тогда он не там… э-э-э… где я сказала.

– Не в Сближении?

– Простите… я спешу.

Она отпрянула, явно жалея о сказанном. После этого я редко видела соседку и догадывалась, что она меня, по-видимому, избегает.

Больше я ни разу не слышала упоминаний об этом лагере. Поскольку Томака могли туда отправить, я, разумеется, попыталась навести справки, однако, как принято на Прачосе, мои расспросы привели лишь к туманным ответам, опровержениям и уверткам.

Как-то раз я даже попыталась сама найти Сближение, поехав вдоль побережья на север от Битюрна. Ни одного населенного пункта под таким названием или похожим на него на картах не значилось. У меня было лишь расплывчатое описание, которое дала Льюс. У истока реки действительно нашлась большая заболоченная территория, примерно там, где говорила соседка, но она либо оставалась непомеченной на карте, либо описывалась как неблагоустроенная территория. Туда было невозможно добраться по шоссе. Предупреждения о наводнениях, просадке грунта, рухнувших мостах и тому подобных происшествиях блокировали путь. Попытав счастья на паре дорог, которые могли бы вести в нужном направлении, я вскоре сдалась.

Пока я жила на Прачосе, Сближение казалось своего рода пробелом – вроде как оно есть, а вроде бы и нет, (не)существующее место, о котором все знали, но где никто не был и уж точно не желал обсуждать его со мной.

Так я сделала первый шаг на пути, позволившем мне приспособиться к жизни на Прачосе, хотя мои взгляды так и не позволили мне подчиниться местному укладу до конца. Мои родители были крестьянами. Мы жили на скромной ферме в глухой и бедной деревне, но отец с матерью оставались строгими идеалистами и пренебрегали буржуазными ценностями. Это отразилось и на мне, хотя, признаюсь, я с легкостью подстроилась под удобную жизнь в Битюрне. Спустя несколько месяцев я поняла, что поиски Томака – уже лишь предлог, способ оправдать мою задержку на Прачосе дольше, чем нужно.

Однажды я гуляла вдоль укрепленного причала в Битюрне, ослепительно сверкало солнце, дул прохладный морской бриз, я наблюдала за яркими пятнами яхт и моторных лодок, сверкающим морем, слышала бесконечный далекий рев прибоя, и вдруг я как-то совершенно по-иному взглянула на себя, пережила один из тех моментов, который благодаря своей внезапности может полностью изменить мировоззрение.

Столько времени минуло с тех пор, как я в последний раз видела Томака, и еще больше с нашего последнего разговора по душам, не говоря уж о времени наедине друг с другом. Мы были близки с юных лет и все еще молоды, когда нас разлучила война. Мы обмолвились лишь парой слов в хаосе огня и взрывов, когда уже прорывались враги, среди разрушавшихся зданий. Томак ушел на ту войну. Я ее избежала.

Много месяцев минуло с того дня, как мой самолет приземлился на поросшей травой взлетной полосе Прачоса, мотор кашлял, сбоил, пока последние капли топлива закачивались в карбюратор. Я стала взрослее, изменилась, приобрела немалый опыт. Не то чтобы моя любовь к Томаку была незрелой, но та, прежняя я казалась сейчас такой далекой, оторванной от меня самой. Мир, который я знала и в котором жила, прекратил существование. Возможно, как и Томак, по крайней мере для меня.

20

Я переехала и завела новых друзей. Дом на холме освободился, поэтому после переговоров я его купила. Обставила мебелью по собственному вкусу, повесила картины на стены, забила полки книгами и музыкальными записями и принялась за долгосрочную задачу по переделке разросшегося сада. Долг на моем ссудном счете постоянно рос.

Я быстро нашла работу. У меня никогда в жизни не было постоянной, но для богатых островитян та казалась скорее сознательным выбором, чем необходимостью, способом снизить долг по десятине – иных материальных преимуществ она не давала. Я выяснила, что кредит, которым я пользовалась, можно продлевать до бесконечности. Если вообще не гасить его, то заплатить по счетам придется, только если я решу уехать с Прачоса. Или его погасят после моей смерти, когда Сеньория заберет все активы, которые у меня были, в счет долга.

Я довольно легко устроилась личным секретарем. Обязанностей мало, всего три дня в неделю, я выбрала это место не из интереса, просто считала, что так смогу узнать получше, как течет экономическая жизнь Битюрна.

У меня оставалось достаточно свободного времени, и я продолжала разъезжать на автомобиле, осматривая достопримечательности. Нашла уникальную сеть канатных дорог, проложенную через высокую горную цепь, простиравшуюся к северу от города. Эти слегка нервирующие поездки пользовались популярностью у битюрнцев, так как из фуникулеров открывались потрясающие и захватывающие дух виды на город, побережье и сельскую местность вокруг. Я каталась там по выходным, особенно мне нравился прохладный воздух вблизи горных вершин. Кроме того, записалась в спортзал и в нерабочие дни трижды в неделю ходила на тренировки. Коллега одолжила мне складной велосипед, который помещался в багажник, и я добиралась на машине к недоступным уголкам острова, а дальше раскатывала на велосипеде по диким местам. Пошла в кружок любителей чтения, а еще ходила на танцы и стала патроном местного театра, «Il-Palazz Dukat Aviator», что значило «Большой Дворец Авиаторов», который понравился мне из-за логотипа – стилизованной фигурки летчика в кожаном летном шлеме и очках на фоне самолета с крутящимся воздушным винтом.

В этом качестве я и другие такие же волонтеры по очереди работали за кулисами. Лично я отвечала за костюмерную, занималась одеждой, которую нужно было собрать и почистить после очередного спектакля. Театр заключил контракт с прачечной, и мне оставалось только отвезти туда костюмы, а потом либо подождать, пока их постирают, либо вернуться и забрать реквизит позже.

Однажды днем в самый теплый сезон я отправилась во Дворец Авиаторов, чтобы, как обычно, забрать накопившиеся за неделю костюмы. Припарковалась у черного входа в театр и пошла к боковой двери, и тут высокий молодой человек в темном костюме с копной спутанных волос вынырнул из здания в узкий проулок. Театр был довольно длинным, и задний фасад располагался далеко от дороги. Я только вышла с парковки и находилась от незнакомца на приличном расстоянии. Он не посмотрел в мою сторону, но я узнала его и затрепетала от волнения. Он отвернулся и быстро зашагал к главному входу.

Я остановилась, глядя ему вслед, оцепенев от увиденного. Это был Томак!

Я окликнула его по имени, а потом поспешила следом. Он находился слишком далеко, чтобы услышать, поэтому я крикнула ему вослед. Голос дрожал от волнения. Томак свернул за угол и пошел прочь. Мне показалось, что он меня услышал, поскольку на миг обернул голову в мою сторону, но почти тут же скрылся за высокой зеленой изгородью. Я мельком увидела его лицо! Быстро двинулась по проулку, ожидая, что он либо остановится, либо оглянется, но ни того, ни другого не произошло.

Остаток пути я пробежала, но, когда свернула, увидела, что Томак садится в автомобиль и беседует с водителем. Я снова выкрикнула его имя, на этот раз испугавшись, что он по какой-то причине намеренно меня игнорирует. Томак опять обернулся, но потом сел в машину и захлопнул дверцу. Автомобиль тут же тронулся с места.

В замешательстве и от волнения я с трудом понимала, что делать. Отчаянно пыталась припомнить, какой была машина, но увы – нейтральный серый цвет, популярная модель – таких на улицах Битюрна тысячи. Номер я не успела рассмотреть. Автомобиль отъехал уже довольно далеко – я видела, что он остановился на перекрестке с дорогой, которая вела в порт, а потом двинулся дальше в сторону от побережья. Затем я потеряла его из виду.

Я быстро вошла в театр, надеясь, что там кто-нибудь знает, кто этот молодой человек и как я могу с ним связаться. В тот день не было утренних представлений, так что внутри царила темнота. Рабочие сцены должны были прийти только вечером. Я отыскала администратора, но он не заметил, чтобы кто-то входил или выходил. За кулисами натолкнулась на двух декораторов, они только что вернулись с обеда и не видели никого незнакомого. То же самое сказала и Элси, костюмерша, с которой я часто пересекалась по работе. Она сообщила, что мадам Уолстен, директриса, с кем-то беседовала, но подробностей не знала. Я тут же отправилась к директрисе, но она смогла лишь сказать, что это был какой-то местный иллюзионист, желавший выступить на сцене театра. Тот ли это человек, которого я видела? Мадам Уолстен равнодушно пожала плечами.

Я отвезла костюмы, потом закинула выстиранные в театр и вернулась домой. Все мои мысли и чувства вышли из-под контроля. Это Томак! Но этого не могло быть. Молодой человек походил на него как две капли воды, но еще до прилета на остров я знала, что у Томака сильно обгорели голова и плечи. Именно из-за этого и кинулась на поиски. У мужчины, которого я мельком видела рядом с театром, не было никаких следов от ожогов.

И если речь шла об иллюзионисте, упомянутом мадам Уолстен, разумеется, это не мог быть Томак. Если только они – не двойники, если только Томак по какой-то непонятной причине не решил вдруг стать фокусником, но это совсем не походило на реальность.

Томак, о котором я так долго старалась забыть, снова стал моей навязчивой идеей. Мысль, что он, вероятно, живет в том же городе, что и я, и не просто выжил, но, похоже, не пострадал, не получалось отогнать прочь. В тот вечер я несколько часов пролежала без сна, размышляя, что мне делать, хотя какая-то часть моего разума спорила, что это совпадение, просто человек, внешне напоминающий Томака, но не он, это невозможно. На следующий день я отправилась в центр города, бродила в толпе, вглядываясь в лица. Медленно петляла по улицам часами, плавясь от жары и отчаянно желая увидеть Томака.

Тогда я знала только одно: человек, который выходил на моих глазах из театра, почти наверняка иллюзионист. Он наверняка живет где-то в центре.

Я принялась расспрашивать всех подряд, пытаясь выяснить, не знает ли кто-то из моих знакомых иллюзионистов в Битюрне. Увы. Позднее я связалась даже с профсоюзом иллюзионистов в Прачос-тауне, но в Битюрне жил лишь один член их организации – преклонных лет, одной ногой на пенсии.

У меня появилась привычка почти ежедневно гулять по центру города, иногда заезжая в пригород. Я лелеяла надежду найти Томака. Несколько недель прошли впустую, а потом я наконец снова увидела его.

21

Неподалеку от центра Битюрна располагалась зеленая пешеходная площадь, где люди могли расслабиться и спокойно перекусить на открытом воздухе в ресторанах и кафе. Машинам там разрешалось ездить лишь по узкой дороге вокруг. Это тихое и привлекательное место располагалось перед главным корпусом Мультитехнического университета, здесь собирались сотни студентов, да и остальные горожане любили отдыхать.

В своих регулярных поисках Томака я почти неизменно пересекала площадь, считая, что это одно из вероятных мест, где он может быть.

Так и оказалось. Однажды утром по дороге на работу я шла по площади и в тот момент даже не думала о Томаке, не искала его. И вдруг увидела – он сидел в одиночестве за столиком, на котором лежала раскрытая газета, в одной руке держал ручку, решая головоломку, а в другой – чашку кофе. Рядом стояло блюдце с крошками.

Разумеется, я встала как вкопанная, глядя на него в упор. Томак не замечал меня, время от времени наклоняясь вперед, чтобы обвести очередное слово в газете. Я сначала хотела броситься к нему, но с нашей встречи в театре прошло уже несколько недель. Я решила проявить осторожность.

Я прошла мимо, потом вернулась. Он что-то заказывал у официанта, а я стояла неподвижно, пока он не закончил, решив, что молодой человек, может быть, обведет взглядом все вокруг и заметит меня. Увы. Я подождала, пока ему принесли вторую чашку кофе, а потом заняла один из свободных столиков. Когда ко мне подошел официант, я заказала кофе и себе.

Если человек, которого я считала Томаком, и заметил меня, то никак не отреагировал. Будь это Томак, он бы непременно меня узнал! Я тихо сидела за столиком, стараясь не смотреть на него в упор, но не выпуская из поля зрения. Кто это мог быть? Он выглядел точь-в-точь как юноша, которого я потеряла, когда разразилась война. Иллюзионист? Трудно поверить, но я знала, что этот молодой человек всецело напоминает мне Томака – помимо жуткого сходства, та же шевелюра, тот же цвет кожи, до боли знакомая манера сидеть, ссутулившись над газетой.

Он расплатился, свернул ее и бросил в урну у входа в кафе, а потом вышел на улицу. Он не прошел рядом с моим столиком, но был близко, совсем близко.

Эта встреча поразила меня до такой степени, что, когда «Томак» слился с толпой на площади, мне и в голову не пришло идти следом. К тому времени, как я опомнилась, он уже исчез.

На следующее утро я отправилась в то же место в тот же час, и, к моему облегчению, он снова сидел в том же кафе. Я заняла столик в противоположном углу, откуда могла смотреть на него, но не слишком заметно, затем заказала круассан и черный кофе и, пока вертела в руках чашку и отщипывала кусочки булки, снова задумалась о дилемме, которая встала передо мной с появлением этого человека. Теперь-то я понимаю, что это был конфликт сердца и разума.

Если это и правда Томак, человек, которого я знала и любила, почему он не узнал меня? Почему нет следов ожогов, о которых мне так подробно и детально рассказали? Разумеется, он мог притвориться, что мы незнакомы, но я не могла придумать ни единой причины, с чего бы ему так делать. Еще один вариант: что если на самом деле он получил другие травмы? Может, пережил травматическую амнезию и забыл почти все о своей прошлой жизни?

В то же время здравый смысл подсказывал, что передо мной вовсе не Томак, это не мог быть он, просто удивительное совпадение. Те же темные и часто спутанные волосы, широко расставленные глаза, высокие скулы, широкие плечи, непринужденная манера сидеть. Когда незнакомец улыбнулся, я увидела улыбку Томака, и внутри у меня все напряглось, я словно взмыла ввысь, вспомнив о былом счастье, и рухнула вниз от ощущения, что меня бросили.

Я знала: есть лишь один способ выяснить правду. Мне нужно решиться поговорить с ним напрямую. Я подписала чек за свой заказ, потом встала и уставилась на него через все кафе, а сердце мое глухо колотилось, так сильно я нервничала. Пока я собиралась с духом, какая-то молодая девушка быстро прошла к Томаку через всю площадь, махая рукой. Она протиснулась между столиками по извилистой траектории, подошла к нему и наклонилась, чтобы поцеловать в обе щеки, а затем со смехом села напротив. Он протянул руку через стол и сжал ее ладонь с улыбкой.

Я остановилась, а потом попятилась. Стояла на площади рядом с кафе и смотрела на них. Кто она? Девушка была молода, чуть за двадцать. Совсем недавно распрощалась с детством и находилась на пороге женственности. Студентка? Она пришла через площадь со стороны университета. Она излучала юность: тонкое подвижное тело, длинные изысканные руки, светлые волосы, забранные в хвост. Одета в облегающие белые джинсы и пиджак свободного кроя. Темные очки подняты на лоб. Сидя с Томаком, она то скрещивала, то снова разводила ноги, оживленно что-то щебетала, смешила его. Практически не сводила с него глаз. Он был ее первой любовью, той самой, которую она запомнит на всю жизнь, как я запомнила свою.

Официант принес ей лимонад со льдом, который она потягивала, глядя на Томака поверх кромки стакана. Томак что-то рассказывал ей, выразительно жестикулируя. Я знала это движение. Я знала все его манеры.

Она слишком взрослая, чтобы быть его дочерью, ну или он чересчур молод для ребенка такого возраста. Может, они – любовники? На вид она на семь-восемь лет младше Томака. Они держались друг с другом как хорошие знакомые, даже скорее как близкие или задушевные друзья, но как только она уселась, он отпустил руку девушки и, казалось, рад был просто поболтать с ней. Оба часто улыбались, девушка подалась вперед, опираясь на локти и держа стакан обеими руками.

Я не могла уйти, просто стояла на краю площади, где уже начинались дорожки парка, поросшего густой травой, и были расставлены столики разных ресторанов и кафе. Я понимала, что привлекаю к себе внимание, стоя неподвижно и так очевидно пялясь на них, но меня словно парализовало, когда я увидела юную подругу Томака.

Иногда он во время разговора озирался, и пару раз его взгляд даже скользил в моем направлении. Наверняка он меня заметил, но так и не узнал.

Они встали из-за столика, сначала отодвинув стулья, а потом поставив их на место, прежде чем уйти. Томак пропустил девушку вперед. Они прошли мимо меня почти так же близко, как и он днем ранее. Как только они оказались на площади, то зашагали рядом, его руки болтались вдоль туловища. К ней он не прикасался.

Я дала им отойти на приличное расстояние, а потом двинулась следом. Соблюдала дистанцию, но поскольку они плелись неспешным прогулочным шагом, поглощенные разговором, то вскоре догнала их и пошла еще медленнее. Я довольно долго шла за ними, и они наверняка поняли бы, что за ними следят, но были слишком заняты друг другом. Я растерялась, я страдала, но при этом меня переполняло неуверенное счастье.

Я знала, что нужно повернуться, пойти домой и оставить этих беззаботных и увлеченных молодых людей наедине, но не могла. Из-за Томака я находилась на этом острове, и вот наконец нашла его загадочным, странным, но неоспоримым образом. Вариант просто взять и уйти меня не устраивал.

Они медленно прошли через торговый район, а потом свернули на узкую улочку, по обе стороны которой высокие дома отбрасывали густую тень. Он проводил девушку до двери старого здания в несколько этажей, где внизу располагался ресторан. Все окна были заложены кирпичами. Томак отпер дверь, и девушка вошла первой. Он шагнул следом, хлопнул дверью, и я услышала, как поворачивается замок.

Я поспешила домой, забрала машину, и к тому моменту, как парочка появилась из этого непонятного здания два часа спустя, я незаметно припарковалась на другом конце улицы.

Держась на расстоянии, кружа, наблюдая, преследуя, я в конце концов обнаружила, где живет Томак.

22

Затем последовала череда событий, которыми я сейчас не горжусь и не гордилась тогда, но мои чувства к Томаку были столь сильны, что иначе я вряд ли могла поступить. Каждую свободную минуту я пытались разрешить глубоко личную тайну, которую представлял этот человек. Мне было нужно понять, почему он вызывает во мне такие бурные чувства, и раскрыть загадку, что его окружала.

Вскоре я уже выучила его обычный маршрут по городу: определенные бары и рестораны, которые он предпочитал, дома и квартиры, где иногда бывал. Он везде ходил пешком, у него не было ни машины, ни какого-то другого транспорта. Как-то раз его снова подвез приятель на маленьком сером автомобиле, который я видела тогда перед театром.

Я следила за ним всякий раз, когда он отправлялся на встречу со своей юной компаньонкой. Они виделись пару раз в неделю, сначала всегда сидели в кафе на площади рядом с университетом, а после непринужденной беседы шли в то большое старое здание и запирались изнутри. Приходилось ожидать их появления, борясь с тоской и ревностью. Я завидовала их, казалось, беззаботной жизни вместе.

По вечерам, когда Томак не встречался с девицей, я регулярно дежурила около входа в его подъезд на темной улице.

Однажды вечером было очень влажно, когда город захлестнула волна горячего воздуха, пришедшего из раскаленных пустынь в глубине острова, я заняла, как мне представлялось, безопасный наблюдательный пост рядом с его жилищем. Над морем грохотал гром. Я расположилась в тенистом месте, откуда просматривалось одно окно, которое часто оставалось незанавешенным по ночам. Я видела вход в подъезд, могла отследить, когда Томак уходил или возвращался. В освещенном окне виднелся то ли холл, то ли какой-то коридор. Томак редко показывался в нем, только когда переходил из комнаты в комнату, но и этого было достаточно, чтобы понять: он никогда не приводил в квартиру свою юную подружку. Но меня куда больше, до одержимости, интересовал человек, которого я считала Томаком, чем та девушка.

Я чувствовала, как застыл, оцепенел город. Гнетущая погода давила на дома, вынуждая их обитателей не высовываться. Похоже, шторм пока не приближался к побережью. Иногда я видела проблески молний вдалеке на востоке. Транспортный поток двигался в отдалении, а на улице рядом машин почти не было. Обычный городской шум словно сбавил громкость. Птицы молчали. Листья шелестели над головой, когда дул горячий тягучий ветер. Я слышала, как на деревьях и в кустах стрекочут насекомые. Стоило коснуться голой рукой тела, как чувствовался неотвратимый жар. Город в радостном нетерпении ждал, когда разразится гроза, очищающий ливень.

– Кто вы и какого черта за мной следите?

Он возник рядом со мной без предупреждения. Наверное, вышел через черный вход и пробрался садами и дворами позади дома, а потом появился из ворот рядом с тем местом, где я всегда стояла.

От шока я потеряла дар речи. Смутилась оттого, что меня поймали. Испугалась, что он будет делать. Но сильнее всего, до боли почувствовала, как близко стоит Томак.

– Вы преследуете меня. Почему? – Он говорил на повышенных тонах злым голосом.

Я отшатнулась от него, но за моей спиной выпирал из-за ограды декоративный кустарник. Обычно я пряталась под ним, но сейчас куст преградил мне путь к побегу.

Меня ослепил свет. Томак держал фонарик, направив луч прямо мне в лицо.

– Дайте мне взглянуть на вас!

В конце концов я слабо промямлила:

– Томак? Это ведь ты?

– Вас кто-то послал? Это шантаж? Да?

Наконец я услышала его. Хотя он сердился, но голос был точно такой, каким я его помнила, однако теперь Томак говорил на местном просторечии, популярном среди уроженцев острова. Я понимала этот язык, хотя он казался мне сложным, и сказать что-то получалось, только если я заранее продумывала свои слова.

Теперь же я просто спросила:

– Томак! Прошу! Ты меня не помнишь?

– Вы кажетесь довольно безобидной. Зачем вы за мной следите? Это отец Руддебет? Это он вас нанял? Он вам платит? Что вы пытаетесь разнюхать о нас?

– Я не вижу тебя, пока ты светишь мне в глаза! – воскликнула я. Луч фонарика ослеплял, и Томак казался просто темным силуэтом. – Я искала тебя, Томак. Я узнала, что ты был ранен, получил ужасные ожоги. Приехала сюда, чтобы найти тебя. Ты должен помнить наши обещания друг другу.

– То, что вы делаете, незаконно. Вы, наверное, считаете, что я вас не замечаю, но преследуете меня по всему городу. И Руддебет тоже! Что вам нужно? Она – невинное дитя! Это преступление! Вы в курсе, что слежка наказывается народным возмездием? Хотите, чтобы я созвал соседей?

– Прошу, выслушай меня. Когда мы были вместе, меня звали Кирстенья. Мне пришлось поменять имя после приезда сюда, но раньше я была Кирстеньей. Ты не помнишь? Кирстенья Росски. Мы росли как брат и сестра, но, став взрослыми, полюбили друг друга. Затем грянула война, я полетела на родину, чтобы найти тебя, и действительно отыскала неподалеку от того места, где мы раньше жили. Ты был вместе со своим отрядом, пытался спасти людей, запертых в домах, боролся с пожарами. Повсюду падали снаряды. Гремели ужасные взрывы, над нами летали самолеты. Пикирующие бомбардировщики! Ты не помнишь их, Томак? Кажется, горел весь город. Я хотела, чтобы ты бежал со мной, но ты посоветовал мне улететь, пока есть возможность и у меня не отобрали самолет. Ты сообщил, что армию и воздушные войска должны перегруппировать. Велел мне отправиться туда, в город далеко на юге от вторжения.

– Как вас зовут? Я заявлю на вас в полицию.

– Я полетела в тот город, но, хоть и прождала, сколько могла, ты так и не появился. Пришлось лететь дальше, а потом еще и еще. Везде, где я приземлялась, я оставляла тебе сообщения, поскольку мне говорили, что нужно спасаться бегством. Я – профессиональный летчик, ты это знал. Я была им нужна, я про генералов, занимавших руководящие посты. Не важно как, но я улизнула. А потом, когда я уже оказалась в безопасности, несколько недель спустя узнала, что враги схватили бóльшую часть наших офицеров, отвезли их в уединенное место, то ли в лес, то ли на необитаемый остров, и перебили. Я пришла в ужас от мысли, что ты был среди них.

– Я даю вам последний шанс. Если вы обещаете прекратить слежку, то я не стану подавать на вас жалобу в полицию.

– Я просто хотела снова тебя увидеть. Ты меня не помнишь? – Я утратила контроль и выкрикнула последние слова: – То, как мы были детьми, и потом… когда выросли. Полеты! Ты должен помнить! Твой отец был летчиком-асом. Мы вместе с ним ездили на соревнования и фестивали.

– Держитесь от меня подальше. Понятно? Если увидите отца Руддебет, передайте ему – пусть занимается своими делами.

– Нет, пожалуйста, Томак… Прости. Я не хотела ничего дурного.

Он так и не прикоснулся ко мне и держался на расстоянии, но наконец выключил фонарик.

– Откуда вы знаете мое имя? – Внезапно его голос стал куда тише и не таким враждебным.

Теперь я видела его лицо в свете уличного фонаря за моей спиной. Это был Томак и не Томак. Физическое сходство поражало.

– Прости. Мне не стоило этого делать. И это больше не повторится.

Я попятилась, продираясь через куст, боялась повернуться к Томаку спиной. Внезапно грянул гром, куда громче и страшнее, чем раньше, больше похожий на физический удар. Томак превратился в незнакомца. Он не тот человек, которого я надеялась отыскать. Но дилемма никуда не делась – голова и сердце, голова против сердца. Это должен быть он! Все в этом человеке оказалось незнакомым, угрожающим, но опасность таилась в моих глупых поступках, а не исходила от него. Томак всегда был нежен со мной.

Меня переполняло ощущение горестной вины, осознание того, что я наделала, я увидела себя глазами Томака.

Между нами что-то стояло. Что-то нематериальное, необъяснимое, мы словно бы кричали друг другу через какую-то преграду. Находились друг у друга на виду, стояли рядом, но при этом нас разделяли недопонимание, разные жизни, разные воспоминания. Как Томак мог забыть меня? Это нереально. Кто тогда этот мужчина, если не мой возлюбленный?

Он не пытался удержать меня, поэтому в порыве нараставшего стыда я отвернулась и побежала по тускло освещенной улице. Обернулась лишь раз. Он не двинулся с места – высокая фигура стояла в темноте. Я ужасно жалела о случившемся, меня переполняло чувство вины.

Я бежала по дороге, свернула, помчалась дальше, потом снова свернула. Ужасающие рассеянные вспышки молний четыре или пять раз озарили небо сине-белым цветом, осветив проезжую часть и дома вокруг меня. Я была одна в ночи, бежала и спотыкалась, боялась темноты, боялась яростной грозы. Снова оглушительно загрохотал гром над головой. Наконец я оказалась на главной дороге, откуда смогла найти путь по замершим улицам к тому месту, где оставила машину. В этот момент хлынул дождь, но я успела рвануть дверцу и забралась внутрь. Платье промокло насквозь, руки и ноги блестели от влаги. Я несколько минут просидела неподвижно, прежде чем смогла взяться за руль. Дрожала и тряслась, одна среди бушующей грозы. Шел проливной дождь, застилая лобовое стекло и барабаня по крыше автомобиля, словно в две огромные руки. Водопады выплескивались на улицу. Я перепугалась, что машину смоет, завела мотор, переставила автомобиль ближе к центру проезжей части, где лужи не были такими глубокими. Чувствовала долгожданное облегчение после нескольких недель зноя, но в душе стало душно и неопределенно, как никогда раньше. Я понимала, что все потеряла, что все закончилось. Поиски Томака стали смыслом моей жизни, но теперь следовало оставить их в прошлом.

Наконец я включила передачу и медленно поехала обратно к дому. Дорога была завалена упавшими листьями и ветками, дождь не переставал, улицы превратились в реки. Гроза двинулась дальше, когда я ехала вверх по холму, теперь гром гремел где-то далеко. Я припарковалась, затем через черный ход прошла в дом, чувствуя блаженное облегчение от воздуха, омытого дождем, временной прохлады от деревьев, с которых капала вода, и мокрой земли.

23

На следующий день я сменила машину на случай, если Томак опознает старую. Стала носить другую одежду, кое-что изменила во внешности: иначе укладывала волосы, надевала черные очки, повязывала шарфы на шею. Я чувствовала себя смешной и опасалась, что он выполнит свою угрозу и донесет в полицию, но, несмотря на случившееся в ту грозовую ночь, слежку прекратить не могла. Я знала, что приближаюсь к чему-то психологически более опасному, чем просто навязчивое любопытство, но попала в ловушку порожденной мною же дилеммы.

И тут произошло событие, которое подвело черту под всей историей без моей помощи. Возможно, именно оно спасло меня от самой себя.

Я сидела в новой машине и следила за рестораном, в котором встречались Томак и его юная подружка. Несколькими минутами ранее я заметила их в кафе на площади, поэтому догадалась, что будет дальше, и вскоре действительно увидела, как они входят в высокое здание, после чего сразу отправилась в маленькое кафе неподалеку и купила себе лимонад. Я знала, что они появятся минимум через два часа, поэтому нужно было убить время, и я села за столик под навесом и просмотрела ежедневную газету. Через час побрела обратно к ресторану, намереваясь занять пост на перекрестке, где поворачивали машины и откуда хорошо просматривался нужный мне вход. Заняла позицию под деревом и открыла книгу.

Я вдруг поняла, что кто-то идет прямо ко мне: переходит дорогу, ожидая, когда машины проедут, и быстро шагает вперед. Я не сводила глаз с книги. Сердце бешено колотилось, я решила, что это Томак, но когда подняла голову, то увидела мужчину постарше, одетого в обычную рубашку и шорты, он направлялся прямо ко мне. А вот его манеры никак нельзя было назвать обычными. Он поднял руку и показал на меня пальцем.

– Вы ждете мою дочь? – спросил он резко, но не угрожающе.

Я покачала головой, не зная, что сказать.

– Нет… друга.

– Того мага, то есть иллюзиониста. Я вас раньше видел, вы крутились вокруг него. Вы за ним следите.

Мне показалось, что это незнакомца не касается, поэтому снова просто покачала головой. Он подошел вплотную и аккуратно, но крепко взял меня за предплечье.

– Я не знаю вашего имени, но у нас с вами общие интересы. Нужно поговорить. Можем отойти куда-то, чтобы не приходилось перекрикивать шум машин?

Рядом с перекрестком был парк, и я позволила ему отвести меня туда, через кованые ворота к лужайке со скошенной травой, за которой были разбиты клумбы. Он вел себя весьма учтиво. Мы прошли к тенистой рощице на пологом склоне. Среди деревьев на границе парка бежал ручей.

Я проверила, чтобы с места, где мы остановились, был виден вход в здание. Теперь мы находились намного дальше, но за дверью я следила по-прежнему.

– Вам стоит знать, кто я, – начал незнакомец. – Меня зовут Герред Хаан. Молодая девушка, которая сейчас в том здании, мое дитя, единственная дочь. Ее имя Руддебет.

По островной традиции он вытащил из кармана удостоверение личности и дал мне взглянуть. Я в ответ сделала то же самое.

– Я Меланья Росс, – представилась я.

– Я обеспокоен тем, какой эффект может оказать на мою дочь общение с вашим другом. Мне нужна ваша помощь.

– Мне ничего не известно о вашей дочери, – сказала я, мысленно отстранившись от долгих часов, которые провела в навязчивых фантазиях, беспокоясь о том, что ее связывает с Томаком.

– Если вы видели ее со своим другом, то понимаете, что она – еще совсем ребенок. Ей всего восемнадцать, и через пару месяцев у нее начинается учеба в университете. Она – умная и талантливая девочка. На ее специальности высокие академические требования, но также она не позволит ей забыть о любви к спорту. Я и сам был когда-то спортсменом, как и моя жена. К сожалению, моя супруга умерла три года назад. Кроме Руддебет у меня никого нет, и я волнуюсь, как бы ее не сбили с пути. Этот парень, безработный иллюзионист, на несколько лет старше ее, и я не знаю, что у него на уме.

– Я не вижу, чем могу вам помочь, – ответила я, но уже начала понимать и сочувствовать своему новому знакомому. И правда, у нас были общие интересы.

– Вы могли бы рассказать то, что знаете о своем друге. Он лишь недавно переехал в наш город и держится особняком.

– Это сложно. Я считала его другом, но ошибалась. Приняла за кого-то другого, за человека, которого знала в прошлом. Я совершила ужасную ошибку. Это другой человек. Я даже не уверена в том, как его зовут.

– Это я могу вам подсказать. Он называет себя Чудотворцем, а зовут его Том.

– Может это быть сокращением от Томак? – спросила я.

– Нет, я никогда не слышал такого имени. Том. Но он никогда не говорит свою фамилию. О нем почти никто ничего не знает. Кто он? Откуда взялся?

– На эти вопросы я не могу ответить.

– Это моя вина, – проворчал Герред Хаан. – Я сам предложил Руддебет попробовать себя на этой работе.

– Работе? – переспросила я.

– Ну да, его ассистенткой – помогать, когда он показывает эти свои фокусы. До учебы ей осталось еще несколько недель, а я решил, что ей будет интересно поработать, заодно пополнит свой счет. Но я понятия не имел, что между ними возникнет такая эмоциональная привязанность.

– А вы уверены, что речь идет о привязанности? – спросила я, сама удивившись своим словам, но я помнила, как видела их вместе. Они относились друг к другу с нежностью, но это были дружеские чувства, а не любовная связь. Именно это сбивало меня с толку, поскольку они отправлялись в такое место, где, совершенно очевидно, уединялись. Их близость предполагала нечто физическое, однако за стенами здания они вели себя совершенно иначе. – Вы знаете, в чем заключается их работа?

– Мне показывали как-то раз реквизит. Он разместил его вон в том доме через дорогу.

– То есть там у них репетиционный зал?

– Так это называла Руддебет.

– Они там репетируют? С чего вы взяли, что они стали любовниками? Вы ведь этого боитесь, да?

– С того, что она так себя теперь ведет. Дочь стала скрытной, сердится, когда я задаю слишком много вопросов. Я ее теряю, теперь все, что я делаю и говорю, она считает неправильным. Мы были так близки всегда, а сейчас ситуация меняется.

– Ей восемнадцать, она взрослая, что бы ни делала.

– Да, но она моя дочь и живет со мной.

Я замолчала, понимая, что сделала неверные выводы. Я была одержима желанием отыскать Томака и слишком многое вообразила. Мне и в голову не приходило, что они могут работать вместе. Герред Хаан мне понравился. Он казался приличным человеком, излишне опекавшим свою дочь, но, вероятно, беспокоился больше, чем нужно. Этот короткий разговор заставил меня взглянуть на молодую женщину другими глазами, и теперь я начала представлять, что же чувствует сама Руддебет. Мы с Герредом присели вместе на траву и долго беседовали. Постепенно мы расслабились и начали говорить друг с другом более откровенно. Я пыталась с женской точки зрения описать, что его дочь, возможно, видит в этом мужчине чуть старше ее по возрасту. Тогда я осознала, что больше не думаю о нем как о Томаке, а принимаю тот факт, что это другой человек, Том, Том Чудотворец. Наконец-то голова разрешила дилемму сердца. Я заметила, что, когда у Руддебет начнутся занятия в университете, их отношения, что бы они из себя ни представляли сейчас, естественным образом закончатся, а пока что беспокоиться не о чем.

– Понимаете, нам с Руддебет тяжело открыто поговорить друг с другом.

– Она взрослеет. Многим отцам трудно принять то, что их дочери становятся взрослыми женщинами. Все должно измениться.

– Он сказал, что заставит ее каким-то образом исчезнуть.

– Это вас беспокоит? Он же не собирается сбежать с ней.

– Я так не думаю. И да, не знаю почему, но я нервничаю. Боюсь, что могу ее потерять.

– Но он ведь иллюзионист? Он все делает понарошку. Так работают фокусники.

– Думаю, да.

Весь наш разговор я наблюдала за дверью, но она так и не открылась. Я смотрела на нее украдкой, но пока сидела там с Герредом Хааном, почувствовала, что делаю это скорее по привычке, чем из реальной необходимости. Я защищала Руддебет, объясняла суть ее отношений с иллюзионистом и практически приняла то, что в реальности так и не смогла понять. До этой минуты. Я чересчур долго оставалась одна, а мои поиски Томака были слишком односторонними. Я никогда никому не доверялась, но сейчас, когда подвернулся удачный случай, поняла, что роли неожиданно поменялись, и отец Руддебет делится со мной собственными страхами. Слушая его, я обрела силы, сумела отдалиться от самой себя.

– Может, они там просто репетируют, как и говорили вам, – сказала я. – Вы же утверждаете, что вам показывали реквизит.

– Да. Но вы же видели их вместе. Видели, как они себя ведут. Он явно увлечен ею.

– Как и она им. Но они вместе работают. Он исправно платит ей, как обещал в самом начале?

– Руддебет говорила, что да.

– И во время репетиций иллюзионисты стараются сохранить трюк в тайне, разве нет?

Позднее мы расстались, внезапно почувствовав неловкость, словно слишком много рассказали друг другу, а это не принято на Прачосе. Мы не стали скрывать того, чего боялись, и здесь Герред Хаан меня превзошел, но наша встреча стала откровением для нас обоих. Я увидела Томака, или Тома, в ином свете, лучше поняла Руддебет, даже осознала, насколько сильно перегнула палку и что веду себя недостойно. Мне стало стыдно. Я ничего не сказала Герреду, поскольку теперь знала его, но, наверное, он заметил во мне перемену, пока мы сидели на тенистом склоне холма, глядя на запертую для нас обоих дверь.

Так я подвела черту, освободилась от собственной одержимости. Я вернулась к машине и поехала домой.

В тот же вечер я навела справки об аэродроме, где мой самолет стоял на хранении, попытавшись выяснить, что мне надо сделать для его возвращения и как скоро я снова смогу летать.

24

Через пару дней Герред Хаан прислал мне по почте билет на представление во Дворце Авиаторов. Тому Чудотворцу удалось добиться ангажемента. Представление иллюзиониста должно было состояться в следующие выходные.

Мои чувства уже изменились настолько, что когда я открыла конверт и увидела приглашение, то сначала даже задумалась, стоит ли вообще туда идти. Герред вложил в конверт еще и рекламный буклет, где в туманных, но восторженных терминах расписывались те чудеса, которые будут происходить на сцене.

А еще прислал мне записку: «Я буду ходить на все представления в течение недели, но подумал, что вам захочется получить билет на финальное шоу».

Пока шли концерты, я пыталась выяснить, в каком состоянии находится мой конфискованный самолет и пригоден ли он для полетов, по крайней мере теоретически. Он отлично проявил себя, когда я добиралась на Прачос, но почти весь год пылился в ангаре, и теперь ему требовался тщательный техосмотр. Самолет все еще был опечатан властями, а значит, мне не разрешалось входить в ангар, где он стоял.

Без моего ведома возникла новая трудность, пока я маниакально преследовала человека, которого считала Томаком. Бюрократы в Сеньории сочли, что самолет мне не нужен, а поскольку он вроде как считался военным, пусть и непонятного типа, то нарушал нейтралитет острова, потому на него наложили арест. С практической точки зрения он стоял все в том же ангаре, но оказался погребен под еще одним слоем бюрократических проволочек. Теперь для начала надо было доказать, что самолет действительно принадлежит мне, а после этого отправиться в суд на слушания о формальном нейтралитете и объяснить, почему я нарушила воздушное пространство Прачоса на военной машине.

Из документов у меня остались только оригинальные допуски к полетам, и после долгих споров их оказалось достаточно, чтобы подтвердить собственность на самолет, но вопрос с судебными разбирательствами они не решили.

Однако потихоньку ситуация налаживалась. Неожиданно с аэродрома мне переслали письмо из какого-то местного департамента с подтверждением, что самолет проинспектировали и он пригоден для полетов. Сначала я обрадовалась, но, когда пригляделась, увидела, что, судя по дате, письмо написано вскоре после моего прибытия на остров. Я понимала, что, прежде чем мне дадут взлететь, понадобится более свежий сертификат летной годности. Но в письме указали контактные данные второй инспекции, поэтому я сразу ее начала. Самолет был почти новый, если не считать заводских испытаний, на нем летала только я, причем один раз, сюда, на Прачос. После приземления я убедилась, что смазку, охлаждающие и гидравлические жидкости спустили, поэтому их предстояло заменить, а еще следовало отрегулировать контрольные приборы.

Я попросила проверить и протестировать двигатель, а основные топливные баки, как и вспомогательные, заполнить сотым авиабензином.

Меня беспокоило, что самолет объявлен военным. Хотя его конструкция в общем-то повторяла дизайн истребителя, но, по существу, это был высотный разведчик дальнего радиуса действия, без вооружения, с дорогой камерой, закрепленной на днище. Сама я ею не пользовалась, но не хотела отвечать, если бы кто-то решил ее демонтировать. Скорее всего именно она, несмотря на полное отсутствие оружия, навела чиновников на мысль, что перед ними военный самолет.

Я несколько месяцев плыла по течению, словно позабыла о самолете, но все быстро изменилось. Внезапно мне захотелось покинуть Прачос как можно скорее. Я убедила себя, что человек, которого я видела с Руддебет, не Томак. Больше меня на острове ничего не держало, настало время улетать. Я достаточно долго вела до безобразия спокойную и комфортную жизнь. Я понятия не имела, продолжается ли до сих пор та война, что разлучила нас с Томаком, но хотела вернуться домой.

Пока я решала, как вернуть себе самолет, пришлось вдобавок искать кого-то, кто мог бы переехать в мой дом, забрать машину, следить за садом. А еще избавиться от личных вещей, которые я не могла взять с собой. Постепенно я порывала с жизнью на Прачосе.

Но мне все еще предстоял вечер в театре, уличная магия в исполнении человека, который жутко напоминал Томака. Мне было интересно, мелькали дни, и любопытство захватывало меня все сильнее. Я слышала, что шоу великолепно, а иллюзионист показывает необъяснимые чудеса с большим мастерством. Возможно, если бы Герред Хаан не послал мне билет, то я уехала бы из Битюрна, так и не посетив театр, но вышло иначе. Я подумала, что это последний шанс увидеть человека, чье существование так долго манило меня и толкнуло на грань безумия. Я решила не улетать домой до представления.

25

«Дворец Авиаторов» был полон – в Битюрне магические шоу пока что были в новинку. Поскольку я работала в театре, то прониклась к нему любовью и обрадовалась, увидев кучу народу, толпившегося в фойе, в баре, на лестницах и в коридорах. Благодаря такой выручке за билеты дирекция сможет заменить кое-что из устаревшего оборудования, которое все еще использовалось, и я знала, что директриса уже решила провести косметический ремонт зрительного зала за несколько месяцев мертвого сезона. Для шоу даже специально наняли оркестр. Зал бурлил от волнения и предвкушения, когда я вошла. Музыканты уже настраивали инструменты.

Когда я села, Герред Хаан поспешно занял кресло рядом со мной. Мы тепло приветствовали друг друга.

– Рад, что вы пришли, Меланья, – сказал он.

– Спасибо, что прислали мне билет.

– Я решил, что вам понравится представление. Я уже видел его много раз за неделю, но все еще в восторге от того, что проделывают Руддебет и этот маг. Представить не могу, как ему удаются такие трюки. Каждый вечер представление немного отличается, но нравится мне всегда.

Вскоре оркестр завел увертюру, занавес открылся, и на сцене появились танцоры и певцы. Я устроилась поудобнее. После шаблонных танцев концерт открывал какой-то комик, который рассказал о каждом из номеров по очереди. Его шутки были несмешными и громкими, а он все говорил и говорил. В какой-то момент даже фальшиво спел. Рядом со мной Герред веселился по полной, громко хохоча над каждой шуткой. Когда на сцену вышла группа певцов, он хлопал в такт, а потом с энтузиазмом приветствовал ликующими возгласами акробата, жонглировавшего тарелками и ножами.

Вокруг нас остальные зрители, похоже, радовались каждому номеру так же, как Герред, судя по смеху и аплодисментам. Я сползла в кресле, ожидая мага.

В программке он был заявлен дважды: короткий номер ближе к антракту и в финале. Другие выступления первого отделения, казалось, тянулись бесконечно. Большинство представлений или были очень шумными, с музыкой и пением, или требовали от выступавших большой физической отдачи, а артисты пытались превратить номера в настоящий спектакль, но меня зрелище не трогало, мыслями я унеслась куда-то далеко, размышляя, как же сильно мне хочется покинуть остров и вернуться к своей жизни.

Полет, в который я хотела отправиться при первой же возможности, меня беспокоил. Безопасен ли самолет? Как я буду определять координаты? Как смогу получить точный прогноз погоды перед вылетом? И чем кончится суд? Мне не нравилось само название «слушания о нейтралитете», понятно, что власти Прачоса всегда смогут найти его настоящие или мнимые нарушения. Если мне все же удастся вылететь без проблем и вмешательств и безопасно добраться домой, что меня ждет, если там все еще бушует война? Эта мысль меня пугала, но дольше оставаться на Прачосе я не могла. Я горько сожалела о времени, которое потратила и потеряла на поиски Томака, а еще сокрушалась из-за того, в кого превратилась из-за них, как себя вела. Я чувствовала, что предала и себя, и даже те отношения, которые у нас раньше были с Томаком. Теперь я поняла, что сюда меня привело отрицание: услышав новости об армейских офицерах и резне, я просто не позволила себе поверить, что среди убитых мог оказаться и Томак.

Пришла пора положить этому конец.

За своими размышлениями я упустила момент, когда объявили выход Тома Чудотворца. Он оказался на сцене раньше, чем я его узнала. На лицо нанес густой грим, а одет был в объемный костюм ярких цветов из какого-то блестящего материала. Повязанная вокруг головы ткань частично закрывала лицо.

Я зачарованно наблюдала, как он ловко показал несколько карточных фокусов, а потом вывез на сцену шкаф на колесиках с драпировками вместо дверей и задней стенки. Между деревянным дном и полом оставалось пространство, и, когда Том обходил устройство, его ноги виднелись между узких ножек реквизита. Он раздвинул занавеси сзади, резко повернул шкаф, распахнул полог спереди, полностью продемонстрировав внутреннее отделение, после чего пролез сквозь него и встал рядом. Затем снова проворно раскрутил шкаф, при этом занавеси опять закрылись. Устройство все еще вращалось, и вдруг кто-то отдернул их изнутри, и оттуда появилась Руддебет.

Она спрыгнула на сцену. Девушка была одета в костюм со сверкающими пайетками, которые переливались в свете софитов. Она низко поклонилась и убежала за кулисы под звук аплодисментов. Герред рядом со мной вскочил и захлопал в ладоши.

Дальше Том показал несколько акробатических трюков, разъезжая на одноколесном велосипеде. Затем вернулась Руддебет. В этот раз на ней был другой костюм: объемное платье со складками и широкими рукавами. Том вытащил большую плетеную корзину на середину сцены и помог ассистентке забраться внутрь. В таком платье это было трудновато, поскольку подол собирался волнами вокруг тела, заполняя собой все пространство, но в конце концов она оказалась внутри, и Том закрыл крышку. Затем воткнул в корзину несколько длинных и явно острых как бритва ятаганов через маленькие отверстия спереди, сзади и по бокам, а в довершение вонзил длинный меч с широким лезвием в крышку. Том показал зрителям, что лезвия проходят насквозь, затем быстро вытащил все мечи и откинул их в сторону, они упали с ужасным грохотом. Теперь мы точно не сомневались в их прочности. И когда фокусник вытащил последний, Руддебет внезапно толкнула крышку изнутри и грациозно выпорхнула на сцену. Она была не просто цела и невредима, но еще и в совершенно новом платье.

Герред снова вскочил на ноги, пока девушка кланялась, в этот раз с мест поднялись и многие другие зрители.

Занавес опустился. Начался антракт.

Я при первой возможности покинула зрительный зал. Стоял теплый вечер, и старинная система кондиционирования едва справлялась с нагрузкой, я с облегчением вышла на крошечный балкон в задней части здания. Тот выходил на парковку, и с него было видно блеск волн. В темном океане мигали огни. Я видела, как ближе к порту по широким и ярко освещенным бульварам лениво прогуливаются множество людей. В такую жаркую ночь из-за морского бриза на улице было лучше, чем в помещении.

Я попыталась сбежать от Герреда в антракте, но он меня выследил, протиснулся сквозь толпу на балконе и протянул холодное пиво. Я поблагодарила его и осушила бокал двумя большими глотками. Мы стояли бок о бок и смотрели на близко припаркованные автомобили внизу. Герред сразу принялся рассказывать об изменениях, которые Том и Руддебет вносили в фокус с корзиной на протяжении недели, – разные платья, горящие факелы вместо мечей и так далее – а еще упомянул, какой ужас испытал в первый раз, думая, что дочери грозит опасность, и как гордился ею, когда увидел профессионализм девушки.

Я его почти не слушала, поскольку думала чуть ли не с сожалением, что вскоре это место станет моим прошлым, неким законченным периодом, переход от одного образа жизни к другому. Мне хотелось, чтобы все завершилось прямо сейчас, не терпелось уехать. Я смотрела на ночной город, теперь уже столь знакомый, а по воздуху плыл головокружительный аромат ночных цветов. Я подумала, что однажды начну скучать по Битюрну, вслушивалась в непрерывный шум автомобильного потока, где-то по соседству из открытой двери доносилась музыка, и все это на фоне несмолкаемого стрекота насекомых.

Внутри прозвенел звонок, призывая зрителей вернуться на места. Герред поставил свой бокал на парапет. Он выпил меньше половины.

– Руддебет прекрасно выглядит на сцене, да? – спросил он, когда мы повернулись, чтобы идти внутрь, медленно двигаясь вместе с толпой.

– Она очень милая девушка.

– Мне так странно, что Руддебет сейчас где-то внутри. Я не могу увидеть ее, поговорить с ней. Она – звезда. Еще утром мы сидели рядышком на кухне и вместе завтракали.

– Она что-нибудь рассказывала про шоу?

– Не особо. Но с тех пор, как мы поговорили, все стало проще. Я не расспрашиваю ее, и, хотя она по-прежнему не делится со мной, наши отношения куда теплее, чем раньше. Почти как в старые добрые времена. Я действительно благодарен вам, Меланья.

– И я вам благодарна. По разным причинам.

Он так и не узнал, о чем я говорила. Мы вошли в теплое нутро здания и снова заняли места впереди, всего в паре рядов от сцены. Я обмахивалась программкой. Герред сидел вплотную ко мне, его рука лежала рядом с моей, мягкая и теплая. Я попыталась незаметно отодвинуться, но сиденья были узкими, и я лишь прижалась к соседу с другой стороны.

Второе отделение началось с грохота барабанов и медных фанфар. Танцоры вернулись, за ними и комик. Меня интересовала только магия, и я теряла терпение. Вокруг меня все обмахивались чем-нибудь в душной жаре. Выступил артист с монологом, потом фортепианный дуэт, затем мужской квартет показал свой номер перед закрытым занавесом. А за ним я улавливала движение, пока шла подготовка к следующему номеру.

Комик вернулся и, к счастью, не стал пытаться шутить, а просто объявил второй выход на сцену – Том Чудотворец!

Когда открывался занавес, раздался громкий хлопок, блеснула вспышка, и облако оранжевого дыма в форме гриба поднялось над сценой. Том появился из дыма, изображая магические пассы. Он тут же продемонстрировал несколько трюков, извлекая пламя, платки, свечи, бильярдные шары и букеты бумажных цветов, казалось бы, из ниоткуда. Один фокус заставил публику взорваться от хохота: зажженная сигарета внезапно появилась у Тома во рту, а вокруг головы повалил дым. Иллюзионист работал ловко и проворно, вскоре на столе лежали все красочные вещицы, которые он «достал». При этом он все делал молча, время от времени бросая на зрителей мимолетный взгляд. Закончив очередной фокус, он всегда улыбался, словно бы делясь с публикой удовольствием от того, что делал. Мы с энтузиазмом хлопали.

Костюм на нем был тот же самый, что мы уже видели, – ослепительные яркие цвета, причем блестящая, усыпанная стразами ткань отражала свет. Хотя на лицо был наложен толстый слой грима, у меня с легкостью получалось заглянуть под краску. Он так сильно походил на Томака! Я попыталась отбросить подальше эту мысль.

Кульминация шоу не заставила себя долго ждать. На сцену вышли двое рабочих и унесли стол с реквизитом за кулисы, а потом по сигналу Тома задник поднялся, и за ним стояла та самая плетеная корзина, которую мы видели ранее.

Рабочие подтащили ее вперед, поместив в центре, четко в том месте, куда указал Том, а потом покинули сцену.

Оставшись в одиночестве, Том расхаживал туда-сюда в свете прожекторов, которые зловеще подсвечивали его снизу, контрастные цвета придавали ему загадочный, а порой и жутковатый облик. Он рассказал, что собирается делать, не вдаваясь в подробности, но подчеркнул, что на то, чему мы станем свидетелями, у него ушли годы концентрации и медитации, упомянул об опасности и уникальности этого трюка. Он попросил публику сохранять молчание во время представления, поскольку ему необходимы четкие движения и физическое равновесие.

В оркестровой яме музыкант начал тихонько и без остановки бить в барабан. Можно было ощутить напряжение, разливавшееся по зрительному залу, предвкушение и любопытство по поводу того, что вот-вот произойдет.

Том сунул руку в корзину и вытащил крепкий канат. Он явно был тяжелым, но, намотав его вокруг руки, Том продемонстрировал, что это самая обычная веревка. Он вынул ее почти до конца, а потом с силой подбросил вверх широким жестом.

Он быстро отошел назад, закрыв голову и шею, когда тяжелый канат скользнул вниз.

Подобрав его с пола, Том скромно заметил, что трюки порой не получаются с первого раза. В ответ раздался нервный смех, практически выражение облегчения, но Том поднял руку, напоминая, что ему нужны тишина и концентрация.

Он предпринял вторую попытку, но веревка снова упала.

С третьего раза она ненадолго приняла вертикальное положение, мгновение раскачивалась, а потом опять рухнула вниз.

По условному знаку от Тома барабанный бой в оркестровой яме становился все более напряженным, громким, а затем снова стих. Четвертая попытка, и в этот раз канат магическим образом остался в вертикальном положении. Он слегка покачивался, но стоял в свете прожекторов, направленных на него сверху.

Том быстро прошел по сцене, жестом указал на веревку, мистически превратившуюся в шест, и поклонился зрителям, широко улыбаясь, а мы принялись хлопать.

Аплодисменты стихли, и Том вернулся к корзине, снова сунул внутрь руку, и оттуда поднялась Руддебет, когда она выпрямлялась, ее худенькое тело словно бы хитроумно разворачивалось. Они вышли на поклон в сторону нижних софитов, держась за руки.

Барабанная дробь стала еще более напряженной.

Я впервые видела Руддебет так близко и так четко, и с удивлением ощутила, насколько сильные эмоции неожиданно охватили меня при взгляде на девушку. Я не могла избавиться от чувства, что передо мной юная соперница, которая увела моего возлюбленного. Оно шло вразрез со всем, о чем я успела подумать за прошедшие дни, но я ничего не могла с собой поделать. Казалось, она воплощала все то, чем я не была. Такая грациозная, изящная, она излучала жизнь, улыбалась и наслаждалась яркими огнями и нарастающим темпом музыки. Теперь к барабану присоединился двойной пульсирующий бас, биение сердца. Руддебет беспечно пробежала по сцене, одной рукой не переставая тянуться к Тому, с лица девушки не сходила счастливая улыбка. Я завидовала ей, но при этом восхищалась, хотела узнать ее получше, стать такой, как она, может, найти, у нас что-то общее. Я не могла оторвать от Руддебет взгляда.

Иллюзия перешла к следующему этапу. Том взял застывшую веревку, подался вперед, подергал ее, одной рукой держа за самый низ у корзины, а второй – чуть выше. Он потянул веревку, испытывая ее на прочность. Верхняя часть веревки вращалась строго по кругу.

Руддебет припудрила ладони, похлопала ими, а потом сдула лишнюю пыль, и маленькое белое облачко полетело в лучах прожектора.

Уверенным спортивным движением она скользнула по сцене, наклонилась, чтобы дотронуться до рук Тома в том месте, где они держали веревку, а потом перехватила ее сама. Изящно перенесла вес на руки и подтянулась.

За считаные секунды она добралась до середины каната и уже висела над Томом, крепко держась за тонкую опору. Одной ногой цеплялась за нее, а вторую поднимала, карабкаясь еще выше.

Том отпустил веревку и отошел в сторону. Руддебет осталась без поддержки. Герред рядом напрягся, костяшки его пальцев побелели. Я положила руку на его ладонь, почувствовав влагу от пота и неприятное тепло, исходящее от кожи.

Удерживая позу, Руддебет уверенно поднималась, ее тело обвивалось вокруг каната, но при этом она умудрялась крутить головой и ослепительно улыбаться зрителям.

Том встал внизу, почти под ней, рядом с корзиной, подняв руки и растопырив пальцы, словно бы оказывая какое-то магическое воздействие на девушку. Правда, было очевидно, что она – прирожденная спортсменка, ловкая и сильная, ей не требовалась помощь колдовских чар, чтобы вскарабкаться наверх.

Музыка становилась все громче и громче – теперь это было пронзительное и жутковатое звучание синтезатора. Внезапно цвета прожекторов изменились – Руддебет все еще выхватывал из тьмы ослепительно-белый луч, а остальную сцену озарял зеленоватый свет.

Том отошел, повернулся к публике и на минуту оказался спиной к Руддебет. Именно в этот миг произошло несчастье – что-то случилось с веревкой. Она выгнулась и полетела вниз. Руддебет рухнула на пол, приземлившись на голову и плечо, ее тело неестественно изогнулось. Девушка издала ужасный непроизвольный то ли вопль, то ли плач, перекрикивая музыку, и затихла.

Музыка тут же смолкла. Барабанная дробь прекратилась.

По залу прокатился шок – сначала все хором ахнули, потом раздались стоны и крики, которые невозможно было различить. Я вскочила, как и многие другие зрители, и в спешке оттолкнула пару-тройку человек, отделявших меня от прохода.

Я видела, как Том бросился к неподвижному телу Руддебет, склонился над ней, вытянув руки. Я завопила:

– Не пытайся сдвинуть ее с места! Не трогай ее! – Фокусник, казалось, меня не слышал, и я снова крикнула: – Я знаю, что делать! Не прикасайся к ней!

Другие зрители уже устремились к сцене, но внезапно меня переполнила непоколебимая решимость. Расталкивая людей локтями, я ринулась к оркестровой яме, откуда по короткой лесенке можно было попасть на сцену. Двое мужчин уже выбежали туда из-за кулис. Я бежала по ступенькам и орала, чтобы они не трогали девушку. И вот, споткнувшись на последней, оказалась на сцене и неуклюжим рывком добралась до распростертого тела Руддебет.

Том держал ее за руку.

– Назад! Дай мне! Я медсестра!

Я оттолкнула его, пытаясь загородить девушку, после чего склонилась над телом Руддебет, которая все еще дышала. Я позвала ее по имени, веки упавшей затрепетали, затем она снова плотно закрыла глаза. Вокруг уже столпился народ. Я снова прикрикнула, чтобы мне освободили пространство. Голова Руддебет завалилась немного на одну сторону, но, кажется, шея была не сломана. Я не видела ни крови, ни явных увечий.

– Вызывайте скорую! – велела я, обращаясь к окружавшим людям.

– Уже позвонили, – ответил кто-то. – Они едут.

Затем раздался чей-то голос:

– Я врач! Пропустите!

Я подняла голову – голос принадлежал крепкой рослой женщине с волевой челюстью и высоким лбом. Она была одета во все белое.

– Отойдите, пожалуйста! – попросила она меня.

– Я медсестра!

– Хорошо. Позвольте мне ее осмотреть.

Женщина присела на корточки рядом со мной и ощупала голову Руддебет, шею и плечи, затем осторожно проверила руки и ноги. Девушка ахнула от боли, из ее открытого рта потекла слюна.

– Всех остальных прошу удалиться со сцены, – велела врач, продолжая осмотр ловкими и осторожными движениями рук. – Полагаю, у нее перелом бедра, но нет признаков сотрясения мозга, – она тихо обратилась ко мне. – Вывих плеча, возможно, сломана рука. Может быть, повреждены ребра, но не думаю, что есть внутреннее кровотечение. Вы согласны?

– Да, – кивнула я, хотя провела лишь поверхностный осмотр.

– Принесите одеяло, – велела она одному из работников сцены. – Никому не трогать девушку. В здании есть морфий? – спросила женщина меня.

– Шкафчик для оказания первой помощи. Он заперт, но у меня есть ключ.

Я встала и направилась за кулисы. Герред протискивался через толпу к Руддебет.

– Прошу, не подходите! – крикнула доктор. – Назад!

– Это моя дочь.

Я подтвердила:

– Это правда. Я знакома с семьей.

– Хорошо. Ваша дочь сильно травмирована, но, полагаю, ее жизнь вне опасности.

Ключ к запертой аптечке все еще болтался у меня на кольце, и я машинально сняла его, даже не заметив этого. Бросилась в темноту за кулисами, нашла шкафчик и вытащила запечатанную упаковку морфия.

Когда я примчалась обратно, Том стоял на краю сцены. Он снял бóльшую часть сценического костюма, но его лицо все еще скрывал яркий грим. Том с отчаянием посмотрел на меня, но я проскочила мимо.

Я сделала Руддебет укол морфия, девушка вскрикнула от боли. Слышать это было страшно, но вскоре она снова задышала размеренно. Прибыла бригада скорой помощи. Я отошла в сторону, чтобы не мешать им. Под пристальным взглядом доктора Руддебет положили на каталку и увезли. Герред ушел с ними. Он не оглянулся на меня. Руддебет спала.

26

Врач велела мне подождать на сцене рядом с тем местом, куда упала Руддебет, а сама пошла звонить в травматологию, чтобы сообщить о диагнозе. Том исчез. Работники театра выгнали всех, зрительный зал опустел. Огни рампы погасли, вместо них включили обычное освещение. Где-то наверху или позади меня взвизгивали вентиляторы. Я стояла в одиночестве на тускло освещенной сцене и смотрела на плетеную корзину Тома и на упавшую веревку. Я не могла избавиться от ощущения, что на мне лежит ответственность за случившееся, словно моя одержимость Томаком и его отношениями с Руддебет каким-то образом привели к этому несчастному случаю. Разумеется, я понимала, что девушка устроилась на работу к фокуснику раньше, чем я узнала о ее существовании, и это шоу, трюк и несчастный случай все равно произошли бы, со мной или без меня. Но все равно я чувствовала себя соучастницей.

Доктор вернулась. Я увидела, что ее лицо поблескивает от пота. Простое белое одеяние промокло, прилегая к телу под мышками и на груди. Она вопрошающе взглянула на меня, словно пытаясь по моему лицу понять, как я себя чувствую.

– Вы в порядке? – спросила она с неожиданной теплотой.

– Да. Я рада, что травмы не опасны. Всегда сложнее, если пациент – кто-то из знакомых.

– Вы удивительно быстро среагировали.

– Когда нужно, подготовка не проходит даром. Я рада, что и вы здесь оказались.

– Я сидела в конце зала, так что пришлось дольше пробираться.

– Думаете, с ней все будет в порядке?

– Сейчас ей очень больно. Бедро будет заживать долго, но не думаю, что речь о каком-то долговременном дефекте. Она неудачно приземлилась, вот и все.

– Вам сказали, что она – спортсменка?

Женщина, похоже, огорчилась.

– Нет. Тут могут быть проблемы. Но… она молодая и сильная. При нормальном лечении и нормальной реабилитации она полностью поправится.

Женщина взяла меня за руку, стараясь утешить. Мы стояли вместе, чувствуя, как накатывает усталость после спешки. Я все еще была расстроена, но не из-за травм Руддебет, а поскольку все равно, как это ни глупо, ощущала себя ответственной за случившееся. Присутствие доктора успокаивало, но одновременно пугало. Она была внушительной женщиной и, несмотря на ласковый тон, почти не улыбалась. Я внезапно вздохнула, не в силах сдержать рыдания.

Моя собеседница сказала:

– Полагаю, в качестве меры предосторожности нам стоит обменяться именами и контактами. Возможно, кто-то станет добиваться справедливости после падения девушки. Нас могут привлечь.

– Но ведь это явно был несчастный случай. Кто будет мстить?

– Вы сказали, что тот мужчина – ее отец. Он может.

– Только не Герред! Он не такой.

– Все не такие, пока не выяснят, как работает закон. Правила о несчастных случаях на работе сложны. Отец, возможно, и не хочет мести, может, даже не думает о ней, но существуют специальные фирмы, которые действуют по доверенности. Они могут предъявить иск, а потом появятся и другие участники.

– Не хочу участвовать в этом.

– И я тоже. Но у нас не останется выбора, если кто-то предъявит иск. Как вас зовут и где вы живете?

– Меланья Росс, – ответила я. – Живу в этом городе, но планирую уехать через пару дней…

– А меня зовут Маллин. Фиренца Маллин. Я живу в деревне неподалеку от Битюрна.

– Доктор Маллин?

– Я никогда не называю себя доктором. После переезда на Прачос я бросила медицину и стала адептом веры. Я не местная, и мне не выдадут сертификат практикующего врача без переподготовки. Теперь я миссионер. – Она взглянула на остатки реквизита. – Если они выяснят, что произошло, то у меня наверняка будут неприятности с медицинским советом из-за того, что я сделала. А вы? Я так понимаю, вы тоже не местная.

– Верно.

Она взглянула на меня своими глубоко посаженными глазами, все еще сжимая руку.

– Если мы встретимся снова, то называйте меня только по имени. Я Фиренца. Надеюсь, этим происшествием все и закончится, но на этом острове никогда не знаешь наперед.

Мне хотелось объяснить, что я планирую как можно быстрее навсегда покинуть Прачос, но засомневалась. Я не понимала, кому и зачем тут можно мстить. Тому Чудотворцу? И меня заставят в этом участвовать? В каком качестве можно привлечь меня или эту женщину? Как свидетелей несчастного случая или как ответственных, поскольку мы оказывали девушке первую помощь?

Я размышляла, что сказать, и тут вдруг Фиренца Маллин повернулась и обняла меня. Я почувствовала, как ее сильные руки, защищая, сомкнулись вокруг меня. На миг мы прижались друг к другу щеками. Я почувствовала, как у нее дрожит подбородок от чувств. Мы отпрянули друг от друга, и я заметила слезы в ее глазах. Она молча отвернулась, а потом спустилась по лесенке со сцены и покинула зрительный зал через одну из занавешенных дверей. Я осталась одна.

Веревка, ставшая причиной несчастного случая, все еще лежала кольцами на полу сцены, и хвост ее тянулся между моих ног. Спрятанный конец оставался внутри корзины. И никаких следов Тома. Негромкий шум слабых вентиляторов над головой прекратился.

27

Я закрыла дом и в последний раз поехала на аэродром. Путь занял у меня около четырех часов, а значит, даже если проблемы бюрократического характера испарятся сами собой, вылетать будет слишком поздно. Мне были нужны все дневные часы.

Аэродром располагался среди холмистых пастбищ с отдельно стоящими раскидистыми деревьями, в юго-восточной четверти острова. Я обнаружила его случайно, когда летела над Прачосом в сгущавшихся сумерках, топливо подходило к концу, и я отчаянно пыталась найти хоть какое-то место, чтобы коснуться колесами земли.

После прибытия я думала лишь о поисках Томака и пыталась обустроиться на Прачосе. Переживания после долгого перелета потускнели. Каким бы уникальным он не был, в моей жизни хватало полетов. Когда я решила покинуть остров, то несколько раз приезжала на аэродром, пытаясь найти выход из лабиринта сложностей, которые сама же себе и создала. Персонал уже знал меня. Они отлично понимали, что как только с самолета снимут арест, я захочу на нем полетать.

Из-за высоты холмов вокруг царил приятно умеренный климат. Мне тут нравилось, особенно на фоне знойного и влажного Битюрна. Нравилось смотреть, как взлетают и приземляются местные летчики на своих легких самолетах, я немного завидовала им, но понимала, что в одном из ангаров заперт самый прекрасный и мощный самолет в мире. Мне не терпелось снова полететь на нем.

Когда я приезжала сюда, то часто ложилась в высокой траве на краю летного поля, впитывая знакомые запахи и звуки, слушая урчание двигателей, готовящихся к взлету. Мне хотелось снова ощутить вибрацию моторов, давление струи воздуха, яростно вырывавшейся из-под винтов. По технике безопасности людям запрещали подходить настолько близко к полосе. Как-то раз меня пригласили на хлипкую диспетчерскую вышку, пристроенную над ангаром, где хранился мой самолет, и я слушала до боли знакомые отрывистые и вежливые переговоры с пилотами о пеленге с учетом ветра, высоте и траектории захода на посадку.

В этот раз на аэродроме меня ждали хорошие новости. Агентство по сбору десятин проверило мои финансы. На счету была сумма кредита, равная двадцати процентам оценочной стоимости моего самолета. Я не представляла, как они это узнали, но начальник авиаклуба сел рядом со мной и объяснил расчеты. Понятнее не стало, но, очевидно, с точки зрения местных властей я могла гарантировать десятичную стоимость самолета. Оказалось, именно поэтому его и арестовали. Я спросила, что там с нарушением нейтралитета, но начальник ничего не знал. Он сказал, что, если я не буду покидать воздушное пространство острова, а, прилетев, снова сдам самолет, это не должно повлиять на результат слушаний.

Все сводилось к тому, что срок десятинного ареста истечет в полночь, и тогда мне позволят взять самолет прямо с утра на короткий пробный полет.

Мне разрешили пройти в ангар, где два механика делали последнюю проверку приборов, проводки и системы управления. Мотор, сказали мне, находится в отличном рабочем состоянии, по крайней мере они так считали. Модель самолета была им незнакома, и механики задали мне несколько вопросов по техническим спецификациям, но я не смогла ответить ни на один из них. Мне хотелось прикоснуться к самолету, положить руку на хрупкий фюзеляж, но техникам дали четкие указания не подпускать меня к машине.

Еще больше вопросов возникло из-за количества топлива, которое я заказала. Сотый авиабензин получали специально, он был в наличии, но команда техобслуживания, разумеется, обнаружила дополнительный бак в хвосте самолета и сразу забеспокоилась. Для полета мне нужны были оба полных бака, но я не хотела вызывать подозрений по поводу своей цели и сказала, что мне требуется топливо лишь для короткого испытательного полета, но если он пройдет хорошо, то я намерена совершить более длительное путешествие вдоль побережья, и дополнительный бензин нужен только для этого.

Я отправилась в тот дом, где останавливалась в предыдущие визиты на аэродром, и отлично выспалась, несмотря на все волнения, а утром вернулась на взлетное поле так рано, как только могла. Несколько членов бригады наземного обслуживания уже работали, но из пилотов была только я, а потому отправилась в метеорологическую службу, чтобы получить прогноз погоды. На восточной части острова ожидались очередной ясный день без перепадов давления, отличная видимость, слабый ветер на всех высотах, на севере и западе обещали шторм с вероятностью в семьдесят пять процентов. Последнее предупреждение меня не особо беспокоило, я планировала быть уже очень далеко к тому моменту, когда начнется буря.

Я забрала летную куртку и шлем, а потом прошла в ангар. Тут же заметила, что главные двери открыты. С винта, шасси и киля сняли официальные ярлыки, извещавшие о необходимости выплатить десятину. Один из механиков весело помахал мне рукой, и я поняла, что арест снят. После короткого ожидания клубный трактор вытащил и развернул самолет. Колеса были заклинены.

Я забралась в кабину, пытаясь действовать так, словно делала это сотню раз, хотя на самом деле сидела в этом «Спитфайре» лишь дважды: когда вылетала с аэродрома, а второй раз после прибытия, когда мне негде было спать и пришлось провести ночь в кабине. Фонарь уже был открыт, я перелезла через борт, приземлилась на твердое сиденье, расположила ноги с двух сторон от штурвала, нашла педали управления, поерзала, чтобы занять правильное положение.

Кого я проверяла на прочность: самолет или себя? Без сомнения, сейчас все мои действия привлекали внимание. Техники вышли вслед за «Спитфайром» из ангара и теперь наблюдали, как я запускаю двигатель. Когда я вытянула шею и посмотрела на диспетчерскую вышку, то увидела кучку людей, стоявших у окон и смотревших на меня сверху вниз. Я начала проверять приборы в кабине, пытаясь казаться спокойной.

Последовательность действий была мне знакома, все предполетные проверки одинаковы, а я помнила вариации «Спитфайра» по прошлому году. Тележка шасси: поставить замок на выпущенное положение, дождаться, пока загорится зеленая лампочка. Закрылки: вверх. Огни: вверх. Топливные краны: оба включены (я не сразу нашла рычаг для второго). Дроссельная заслонка: открыта на ширину пальца. Дальше регулятор смеси: обогащенная. Предполетная проверка уже казалась естественной, привычной. Воздушный винт: назад. Жалюзи радиатора: открыты. Все хорошо. Дальше насос для впрыска топлива по правому борту. Я высунула голову с одной стороны кабины, потом с другой, удостоверившись, что никто не стоит у винта, затем зажигание, подкачала топливо, запустила стартер.

Винт провернулся, двигатель заработал. Я удерживала кнопку стартера, пока мотор не зафырчал равномерно, потом завернула до отказа насос подкачки.

Руки дрожали от облегчения. Пока двигатель разогревался, я посмотрела на приборную панель, проверив, чтобы все работало и показатели стояли по нулям. Никто не менял положение сиденья, поэтому я легко достала ногами до педалей управления.

Теперь, когда мотор работал, от моей нервозности не осталось и следа. Я без проблем прогрела двигатель. Давление тормозной системы было нормальное. Фонарь заблокирован в открытом состоянии. Дроссельная заслонка установлена на обедненной смеси, шаг винта нормальный. Я выбрала обогащенную смесь, дроссельную заслонку поставила на максимальный обдув. Индукторы проверила. Все работало. Все было готово.

Я переговорила с диспетчерской вышкой и получила разрешение на взлет. Махнула рукой через открытую кабину, и два механика пробрались к самолету и разблокировали колеса.

Машина поехала вперед. Я открыла дроссельную заслонку и набрала нормальную скорость.

Когда «Спитфайр» находится на земле, у него всегда задран нос из-за низкого хвостового колеса, то есть нет переднего обзора, а из-за низких крыльев линия прямой видимости по бортам ограничена. Во время предыдущих визитов я как можно тщательнее изучила взлетную полосу, прогуливаясь вдоль нее в обе стороны. Это был грунтовый аэродром, но траву коротко подстригали, там редко встречались кочки или внезапные уклоны, которые могли бы подкинуть самолет в воздух раньше, чем он наберет достаточную скорость.

Я еще раз проверила направление ветра, а потом вырулила на полосу. Заняв нужное положение, провела предстартовую проверку: руль высоты на один щелчок от нейтрального положения, право руля, чтобы приготовиться к взлету, обогащенная смесь, шаг воздушного винта отличный, подача топлива включена, закрылки убраны, жалюзи радиатора открыты.

Я отодвинула дроссельную заслонку, и двигатель «Мерлин» плавно разогнался на полную мощь. Самолет с ускорением понесся вперед.

Через пару минут я уже летела. Земля осталась далеко внизу, деревья и поля виднелись под углом, а над головой плыли облака, раздавался сказочный рев «Мерлина», порыв воздуха бил через открытый фонарь, и я быстро его закрыла.

28

Я осторожно сделала большой круг над аэродромом. Набрала достаточную высоту, чтобы увидеть океан вдалеке на юге и даже мельком заметить кусочек большой центральной пустыни неподалеку отсюда, начинавшейся за цепью холмов на западе. Но я поднялась в воздух не любоваться красотами, поэтому провела череду базовых летных испытаний: набор высоты, поворот, пике, начальный срыв. Я поднимала и опускала опору шасси, при смене скорости, направления и высоты следила за показаниями приборов. Смотрела на них, как на старых друзей: искусственный горизонт, высотомер, указатель воздушной скорости, топливные датчики.

Все на этом замечательном самолете работало нормально. Когда я поняла, что сулит мне этот день, то почувствовала, как на секунду голова закружилась от волнения. Я передала по рации запрос диспетчеру, мне дали разрешение и курс на посадку, и я отправилась обратно в сторону аэродрома. Уже на подлете я не смогла удержаться, чтобы не протестировать возможности двигателя, открыла заслонку и почувствовала короткий толчок ускорения. Сельские пейзажи Прачоса мелькали внизу размытым коричнево-зеленым пятном, а мне хотелось лишь покончить с этим островом, остаться в воздухе и отправиться домой.

Я приземлилась, подождала, пока персонал запишет данные по моему полету, и отправилась в пункт управления, меж тем техники подкатили бензовоз и начали заполнять баки.

Я заполнила план полета, прикрывающий мои истинные намерения: расписала длинный маршрут вдоль побережья до Битюрна, потом небольшой разворот над нейтральным морем – преднамеренная уступка закону, ведь если бы я продолжила и дальше лететь вдоль берега, то попала бы в зону над официально несуществующим Сближением. Отправившись чуть дальше на север, я должна была пройти над пустыней, потом до пляжей на юге, сделать высотный бросок через море, прежде чем развернуться и преодолеть последний участок до аэродрома.

Сдавать фальшивый план полета опасно и незаконно, но мне нужно было оправдать максимальную загрузку топливных баков, иначе мне бы никогда не позволили сделать то, что я задумала. Документ спокойно приняли, зарегистрировали и дали разрешение на взлет.

Я пошла к машине, собрала вещи и запихала их в свободное пространство за сиденьем. Солнце поднялось высоко и обжигало жаром спину, пока я стояла на крыле «Спитфайра», наклонившись над кабиной. У меня вспотели ладони, сердце бешено колотилось. Лишь с большим трудом я сохраняла внешнее спокойствие. Пожала руки техникам на земле, помахала в сторону диспетчерской башни, а потом наконец забралась в тесную кабину, прижав локти к бортам фюзеляжа. Снова сделала проверку и вырулила к концу взлетной полосы, не до конца закрыв фонарь. Хотела почувствовать дуновение воздуха, услышать нарастающий рев мотора «Мерлин». Я ведь не знала, сколько еще смогу летать на этом уникальном самолете.

Через минуту я уже была в воздухе, двигатель разгонялся, воздушный поток от винта бил через открытый фонарь прямо в лицо, купол неба нависал над головой, зелень травы скользила внизу. Я быстро набрала высоту, а потом развернула «Спитфайр» на северо-восток, сразу отклонившись от заполненного плана полета. Взлетная полоса осталась далеко позади.

Я летела прямо под облаками. Большие и белые, они вздымались волнами на восходящих потоках воздуха, поднимавшихся от быстро нагревающейся земли внизу. Я закрыла фонарь, отрегулировала шаг воздушного винта, выбрала обедненную смесь, поддерживая приборную скорость в двести узлов. Я сидела в самом прекрасном из когда-либо построенных самолетов, стала частью его, слилась с ним, он нес меня. Чувствовала неумолимую тягу двигателя, рев превратился в равномерное жужжание, поскольку я летела на крейсерском режиме. Внутри этой удивительно сбалансированной машины почти не ощущалось вибрации. Я обогнула по кромке белое облако, сознательно вонзилась в следующее, ощутив толчок турбулентности, а потом вынырнула в синеву, все еще набирая высоту. Я не хотела видеть Прачос, желала оставить его позади. Фонарь был надежно закрыт, и я включила наддув. От восхищения во все глаза смотрела на открытое небо вокруг, далекую землю внизу, проблеск ультрамаринового моря и цепочку островов, обрамленных белой бахромой.

29

Я достигла отметки в шесть тысяч футов, откуда открывался отличный обзор на землю внизу, но одновременно самолет держался над поднимавшимися облаками. Я выставила настройки для максимальной дальности на этой высоте: двигатель на тысячу семьсот пятьдесят оборотов в минуту, обедненная смесь, большой шаг воздушного винта, приборная скорость – около ста шестидесяти узлов. Полет предстоял долгий, но нужно было экономить топливо – расстояние, которое мог покрыть самолет, значило для меня больше, чем возможное время в пути. Я взяла курс на тридцать пять градусов, рассчитав траекторию – топорный и часто ненадежный способ навигации, навязанный мне второсортными картами, единственными, какие удалось найти в Битюрне. С картами на Прачосе постоянно были трудности. Когда дело касалось подходящего места для пикника, безопасных пляжей или исторических достопримечательностей, то здесь проблем не было. Но для прокладки любого серьезного маршрута на автомобиле, как я неоднократно убеждалась сама, или самолете, как сейчас, технически надежных карт просто не существовало, по крайней мере они отсутствовали в свободной продаже.

Я как можно внимательнее следила за землей, выискивая знакомые мне ориентиры. Я запомнила их во время многочисленных автомобильных поездок по острову, пока готовилась к перелету без карт: определенные озера, реки, устья рек, горы, нагромождения высотных зданий. Компас «Спитфайра» помогал держаться постоянного курса, и знакомое расстояние до побережья, куда я хотела попасть, вскоре съела скорость самолета.

Рассматривая землю впереди себя, я увидела, как появился берег: пронзительно-синий с вкраплениям белых мутных волн. Солнце теперь висело намного выше, отбрасывая золотой ореол на далекую пучину. Живя в городе, я изучала районы вдали от Битюрна, ища приметные ориентиры, и выбрала два мыса к югу. По ним можно было найти группу морских островков, граничивших с бухтой в форме геометрически почти правильного полумесяца. Отсюда я, разумеется, различала и сам Битюрн, план которого замерила и нанесла на карту самостоятельно.

Заметив берег, я полетела над водой параллельно пляжам, после чего увидела один из мысов и тут же поняла, где нахожусь. Немного скорректировала курс, внизу быстро разрастался Битюрн. Воздух был таким чистым в утреннем свете, что почти сразу, увидев город, я различила местные ориентиры: центральный парк, устье реки, где построили порт, район, где находился мой дом, даже «Дворец Авиаторов».

Теперь я направилась прямо к горной цепи. Пока я жила в Битюрне, горы казались мне массивным барьером, границей городской территории, а сейчас с высоты те же самые пики выглядели такими крохотными, оставаясь как минимум в тысяче футов под «Спитфайром». Я видела весь хребет целиком – он начинался во внутренней части острова, на краю пустыни. Те пики, что располагались ближе к морю, были выше и более зазубренными.

Я перелетела через горы, заметив огромные дома и поместья на пологих склонах, разветвленную систему фуникулеров, поднимавшихся к вершинам. Восходящие потоки с наветренных склонов ударяли по «Спитфайру». Самолет сам стабилизировался, словно обладал машинным интеллектом, который с удовольствием справлялся с непостоянством погоды и климата.

Миновав горы, я не сводила взгляд с земли, с нетерпением ожидая, когда впервые увижу закрытую зону, где находился трущобный поселок под названием Сближение. Я искала еще одно устье, шире и извилистее, чем то, что рядом с Битюрном, с несколькими рукавами реки, охватывающими маленькую, но затейливую дельту. Кроме этого, на северном берегу должны были показаться тростниковые крепи, которые я видела на старых картах.

Я немного снизилась, пролетая над фермами с маленькими полями, границы которых отмечали зеленые изгороди или каменные стены. Впереди простиралась равнина. Дальше показалась дельта реки, широкая система отмелей и каналов, впадающих в мелкое море. Я сбросила скорость почти до ста узлов, медленнее самолет с полными баками лететь не мог. Мне не нравилось, как «Спитфайр» вел себя в таких условиях, но я хотела хорошенько разглядеть, что там, на земле.

За речной дельтой начинались огромные болота и заливные луга. В настоящем лесу из высокого тростника бледно-бежевого цвета на вершине каждого стебля красовалась темная семенная коробочка. Тростник постоянно ходил волнами, ветер рисовал настоящие узоры, стебли гнулись в разные стороны. Я осталась на высоте около тысячи футов. Опускаться ниже было рискованно. Там я уже не смогла бы полагаться на показания высотомера, а постоянно двигавшийся тростник мешал оценить расстояние на глаз.

Я не видела никаких признаков того, что тут кто-то жил. Казалось, без капитального осушения и дамб тут и не может быть никаких поселков. Я летела уже минут пять, постоянно думала о том, сколько топлива трачу даже на такой малой скорости, однако все то время, пока я жила на Прачосе, я так и не поняла, что же такое зона Сближения.

Я пролетела над почерневшей землей, даже не понимая, что это, взглянула вперед, и тут по правому борту что-то появилось, замерцало и исчезло, стоило мне посмотреть в ту сторону. У меня вдруг возникло явственное ощущение, что чего-то не хватает, ощущение черного небытия.

Я снова сделала круг, слегка набрала высоту и на обратном пути увидела во всей красе то, что пропустила, пролетев мимо. Внизу царила абсолютная чернота, такая темная, словно там все тотально уничтожили. Никаких сгоревших растений или обломков того, что находилось тут раньше. Нет, там все было стерто, исчезло, словно я летела над негативом долины.

Мрак внизу сильно встревожил меня. Когда я снова добралась до тростниковых зарослей, то набрала высоту и сделала еще один круг, чтобы рассмотреть все получше. В этот раз я полетела прямо к почерневшей земле, чтобы увидеть все в полном масштабе. Огромный участок по правому борту тянулся куда хватало глаз, по левому был чуть меньше. Граница между этим воплощением отсутствия и крепями казалась настолько аккуратной и прямой, словно ее вырезали гигантским ножом.

Я прибавила скорость – слишком уж беззащитной себя чувствовала, пока летела медленно. Затем поднялась еще на пятьсот футов и пошла на новый круг. Сейчас я находилась достаточно высоко, чтобы охватить взглядом всю эту черноту. По форме она выглядела как правильный треугольник, вырезанный в тростниковых зарослях, и тянулась на несколько миль.

Я решила подлететь к треугольнику, но вдруг испугалась, инстинктивно шарахнулась в сторону. В этом мраке было что-то ужасное, как будто, если я рискну подобраться поближе, меня неумолимо затянет внутрь. Я сделала вираж, полетела прочь, но потом передумала, развернулась, решив кинуть на этот странный феномен последний взгляд.

Треугольник исчез.

Я тут же решила, что сбилась с курса, но летела по компасу да и вообще точно знала, куда возвращаюсь.

Подо мной выросли здания.

Место, где недавно царил мрак, теперь походило на обыкновенный квартал. Я видела дома, улицы, парки, шпиль церкви. Но никакого движения, ни машин, ни людей, лишь строения и дороги, твердый экзоскелет современного города. На земле лежали тени, отбрасываемые ярким солнечным светом.

Город тоже принял форму равностороннего треугольника, вырезанного среди тростника. Он был такого же размера, каждая из сторон минимум две мили в длину.

Добравшись до его границы, я заложила вираж, развернула самолет на сто восемьдесят градусов. Как я могла не заметить целый город? В этот раз я увидела высокие здания из стекла и бетона, которые поднимались над обычными домами и улицами, длинные газоны, множество припаркованных машин, по обеим сторонам дорог росли высокие деревья. Вдоль одной из прямых границ был разбит густой парк с маленьким озером и тропинками, тянувшимися в траве.

Я отлетела чуть дальше, развернулась и двинулась обратно.

Город исчез! Треугольник черного небытия вернулся на место.

Я снова испугалась того, что было там, внизу, казалось, оно нереально, это приманка или ловушка, нечто, что нельзя видеть, о чем опасно знать. Но самолет словно защищал меня от внешнего мира. Я взяла себя в руки и попыталась понять, что делать. Размышляя, я снова пересекла зону Сближения и теперь летела в сторону моря. Я приняла решение.

Заложив крутой вираж, я направилась обратно к треугольнику, но в этот раз не стала пролетать его насквозь, а двинулась по периметру, скользя вдоль каждой из трех сторон, достаточно близко, чтобы рассмотреть, что там, внутри, но не слишком, поскольку мрак вызывал во мне глубинный страх.

Я полетела против часовой стрелки. Темный треугольник маячил по левому борту. Я поддерживала постоянную скорость, безопасное расстояние, самолет двигался в крейсерском режиме. Я смотрела вниз.

Треугольник менялся.

С некоторых точек под определенными углами в нем виднелся город, с других треугольник снова превращался в ужасающе место нулевого цвета, черное небытие. Стоило мне приблизиться к одной из вершин, к углу в шестьдесят градусов, картинка начинала мерцать с возрастающей частотой. При развороте количество изображений в минуту стало таким большим, что в какой-то момент я видела только участок тростника. Но стоило отправиться дальше, смена образов начала замедляться, и примерно посередине картинка застывала: с одних точек казалась черным треугольником небытия, с других – городом.

Я четыре раза облетела зону, пытаясь найти хоть какую-то логику в этом непостижимом зрелище, но, заходя на пятый круг, ощутила толчок реальности. У меня еще были большие планы, а я катастрофически тратила ценное топливо.

Я последний раз прошла через зону. Остаток долгого перелета придется вести «Спитфайр» на рабочей высоте, для которой он был спроектирован, где я смогу жечь оставшееся топливо экономнее, но при этом двигаться быстрее. Я в последний раз развернулась, открыла дроссельную заслонку, чтобы набрать лучшую скорость для набора высоты, и полетела прямо над зоной Сближения. При этом я наклонилась вперед, нажав на рычажок, до которого никогда не дотрагивалась, тот самый, что включал мощную разведывательную камеру, установленную на днище самолета. Задала ей автоматический режим – один кадр в две секунды. Заработал сервопривод, я ощутила его вибрацию, пересекая ближайшую ко мне сторону треугольника, а через пару мгновений увидела, как замелькал индикатор, включаясь и выключаясь, отсчитывая снятые кадры.

Я оставила камеру работать, пока «Мерлин» не разошелся в полную мощь и «Спитфайр» не помчался в знакомые высоты открытого неба.

30

Через час я двигалась по курсу в двести шестьдесят градусов и уже давно благополучно покинула воздушное пространство Прачоса. Летела среди высоких кучевых облаков. Подо мной простиралось море со множеством островов. Я все чаще видела большие участки суши, тянувшиеся к островам, и понимала, что, двигаясь по заданному курсу, скоро окажусь над континентом. Высота около двадцати пяти тысяч футов была куда меньше той, на которой обычно работали пилоты «Спитфайров» во время разведывательных операций, но так самолет шел на большой крейсерской скорости, причем на обедненной смеси. Поскольку я летела без карт, нужно было время от времени смотреть на землю. Обогреватель в кабине обдувал меня струей теплого воздуха.

Впереди виднелся гигантский столб тяжелого облака, ослепительно-белый на пике в форме наковальни, но темный внизу. Я знала, что лучше его обогнуть, но в тот момент как раз вычисляла курс, глядя на землю. Длинный хвост наковальни оказался надо мной, посыпал жалящий град. Он устрашающе стучал по крыльям и фюзеляжу «Спитфайра», врезаясь в фонарь. Гроза протянулась по небу передо мной. Оставался единственный вариант – попробовать подняться выше. Я задрала нос самолета, но пока набирала высоту, врезалась в облачную стену и скользнула прямо в турбулентную темноту внутри.

31

Я пробиралась через плотное облако примерно полчаса. Вокруг сверкали прожилки молний, сильные восходящие и нисходящие потоки воздуха ударяли в самолет. Пролетавшие градины свистели, будто пули. Меня бросало то на фонарь, то на фюзеляж, «Спитфайр» вел себя так, будто таранил носом твердое препятствие. Я дергалась вперед, билась о штурвал, из-за чего самолет уходил в ненужное пике. Когда я оказалась внутри облака, о полете по ориентирам пришлось тут же забыть. Внутренние воздушные потоки были слишком сильны и непредсказуемы, оставалось надеяться, что самолет не развалится на части, а двигатель не заглохнет и не перегреется. Иногда я даже не могла сказать с уверенностью, что самолет все еще идет вверх. В первый и последний раз за всю свою карьеру летчика я потеряла контроль над ситуацией и боялась разбиться. Несколько раз не сомневалась, что вот-вот погибну. Лучшее, что я могла сделать, – вцепиться в штурвал, а другой рукой возиться с дроссельной заслонкой, стараясь удержать самолет в воздухе.

Я высвободилась из облака так же внезапно, как столкнулась с ним, причем вылетела в более или менее правильном положении, вырвалась из ужасающих восходящих потоков в спокойный неподвижный воздух, разливавшийся вокруг бесконечной синевой. Меня ослепил яркий солнечный свет.

Я тут же проверила показания приборов, думая, что самолет, мотор, летные поверхности, гидравлика или топливные магистрали могли серьезно пострадать. Казалось, все нормально, но с точностью я сказать не могла. Отрегулировала смесь, двигатель снова ободряюще заурчал. «Спитфайр» все еще летел, реагируя на движение штурвала и педалей. По показаниям высотомера я поняла, что поднялась почти на пять тысяч футов, пока находилась в очаге грозы, снизилась до предыдущей высоты, проверила курс, подкорректировала направление, летела по возможности спокойно, хотя и чувствовала, что встреча с бурей меня сильно потрясла. С этого момента я постоянно следила за грозовыми облаками.

Длинный день продолжался. Я летела вслепую, полностью полагаясь на компас, и понятия не имела, где нахожусь. Подо мной тянулись какие-то девственные поля, и с такой высоты невозможно было хоть что-нибудь толком рассмотреть. Я нигде не видела ориентиров: ни гор, ни городов, ни побережий, ни даже рек, форма или расположение которых могли мне что-то подсказать. Я цеплялась лишь за курс в двести шестьдесят градусов, мой единственный маршрут, единственный путь, где должен был находиться мой дом.

Что-то блеснуло в небе по правому борту, причем так быстро, что исчезло, пока я поворачивалась рассмотреть. Я полетела дальше. Снова взблеск, и в этот раз я увидела, что это одномоторный самолет, темневший на фоне ясного неба, солнце отсвечивало от его крыльев, пока он покачивался из стороны в сторону – так летчики-истребители отслеживали, что происходит под ними. Я снова оцепенела от страха. К первому истребителю присоединился второй, резко набрав высоту. Друзья или враги? Они были слишком далеко, но я почти не сомневалась в том, что это немцы. А я летела в самом приметном британском военном самолете, без оружия, да и в любом случае понятия не имела, как вести воздушный бой, так что всерьез такой вариант не рассматривала. Они отстали и заняли позицию где-то позади меня, наверное, набирали высоту для атаки.

Через пару минут над фонарем пронесся огненный след пуль, исчезнув где-то впереди. Что-то ударило в «Спитфайр» за кабиной. Самолет накренился, но, хоть и был ранен и хуже реагировал на рули высоты, однако продолжал лететь. Затем один из нападавших пронесся рядом, я увидела его на пару секунд, но тут же опознала. Меня обучали узнавать любой из ныне летающих самолетов, будь то союзные войска или вражеские. Это был «Фокке-Вульф FW-190», единственный немецкий истребитель, сравнимый со «Спитфайром». Я заметила пятнистый зеленый камуфляж на передней поверхности, ярко выделялся и черный крест люфтваффе, свастика, зловеще нарисованная на киле. «Фокке-Вульф» ревел подо мной, а я повернула штурвал в сторону, чтобы уйти от него. Немец сделал вираж в противоположную сторону. За ним последовал второй самолет люфтваффе, который, похоже, по мне не стрелял.

Я не могла сражаться, оставалось только уклоняться. Единственным моим преимуществом была маневренность «Спитфайра XI», которая только увеличилась из-за уже израсходованного топлива, к тому же меня не обременяли тяжелые пулеметы в крыльях. Я круто спикировала, открыв на полную дроссельную заслонку, и полетела к земле, затем развернулась, выровнялась и снова вошла в пике. Скорость, судя по приборам, составляла больше четырех сотен узлов.

Я потеряла из виду немецкие самолеты, но знала, что они где-то рядом. Продолжала осматривать небо, но солнце уже заходило на востоке, небо слишком сильно слепило, было ничего толком не разглядеть. Я увидела еще два самолета. Может, те самые, но это было не важно. Они летели на меня прямо по курсу и чуть в сторону. Я на миг увидела мерцавшую вспышку, когда заработали пулеметы, но из-за нашей суммарной скорости немцы исчезли из виду уже через пару секунд. Они пронеслись мимо, причем один так близко, что я испугалась, не пошел ли он на таран. В итоге он промчался надо мной, и «Спитфайр» тряхнуло от мощного инверсионного следа.

Я полетела дальше, не получив больше никаких повреждений.

Земля становилась все ближе, поэтому я выровняла самолет, стараясь держаться на этой баснословной скорости. Никогда еще я не летала так быстро, и азарт перевешивал даже страх того, что меня пристрелит очередной немец. Движение дарило мне чувство безопасности, да, именно чувство безопасности. Я не останавливалась, не замедлялась и, устав после долгих часов за штурвалом, управляла самолетом практически инстинктивно. Я любила его больше, чем могла выразить даже самой себе. Казалось, он предугадывал мои движения, а порой и мысли, он был продолжением меня, частью моего сознания, оснащенной крыльями. Я не меняла курс, летела где-то над Европой, наверное, над Германией или над оккупированными территориями.

Я была одна во вражеском небе, впереди солнце клонилось к горизонту. Мне хотелось домой, подальше от прошлого. Вся жизнь открылась передо мной. Берег появился внезапно, и я скользнула над волнами прибоя. Летела низко, на высоте около двух тысяч футов. Когда пронеслась мимо корабля, стоявшего в море, по мне открыли огонь из зенитных орудий. Я видела яркие вспышки трассирующих пуль в вечернем небе, они летели по спирали, но даже близко не доставали до «Спитфайра». Через несколько секунд я оказалась вне зоны досягаемости. Темнело. Осталось еще около часа угасавшего дневного света, но его хватило бы с лихвой. Мне нужно было лишь увидеть взлетную полосу, прямую и ровную. Я опустилась еще ниже, пока не оказалась всего в двух сотнях футов над водой. Я не могла удерживать такую высоту по приборам, поэтому наблюдала за морем впереди, а оно словно накатывалось прямо на меня, гипнотическое в своей непрерывности и ощущении непреодолимого натиска. Я зевала. Во рту пересохло, мышцы устали, глаза воспалились, я слишком долго всматривалась в яркое небо. Летела дальше, не представляя, где нахожусь и куда направляюсь. Если это не море или я отклонилась от курса, то могу лететь вечно над этими волнами, пока не израсходую все топливо. И тут впереди, на горизонта, я увидела землю. Сразу поднялась на высоту около тысячи футов и посмотрела, что там. Это был плоский берег, стремительно надвигавшийся на меня, темный, неосвещенный, почти беззащитный. Он выглядел таким безопасным, краешек маленького островка в пекле войны, уязвимый в сгущавшихся сумерках. Я слегка прикрыла дроссельную заслонку, и «Спитфайр» сбросил скорость. Я почти добралась до цели, видела белые барашки волн на пляже, тихий берег Великобритании. Именно это место я считала домом. Остров, который принял меня, когда больше некуда было отправиться, государство, которое я полюбила и хотела защищать. Я пересекла границу прилива, увидела под собой дюны, какой-то городишко по соседству, за которым тянулись безмолвные долины и густые леса. Прекрасный раненый самолет еще больше замедлился, и я осторожно полетела над землей, ища в сумерках поле, где могла бы безопасно приземлиться.

Часть восьмая Аэродром

1

Возвращение

Тибор Тарент подождал не только того, пока «Мебшер» скроется из виду, но и пока перестанет доноситься пронзительный вой турбин. Бронетранспортер направился на восток, откуда дул ветер. Тот разносил шум транспорта по линкольнширским пустошам, порывами бросая его в Тарента. Чем дальше, тем сильнее звук искажался, и расстояние накладывало на него жуткий, почти сверхъестественный отпечаток. Время близилось к полудню, солнце урывками пробивалось сквозь бегущие облака, но эти завывания наводили на мысль о ночи. Особенно о ночах в Турции, когда пациенты приходили в госпиталь слишком поздно, были вынуждены ждать до утра за территорией и выли от боли, умирая в пыльной, обессиливающей жаре анатолийского мрака. На рассвете санитары постоянно убирали тела тех, кто не пережил часы темноты.

«Мебшер», чьи турбины выли вдалеке, перевозил останки людей, чей образ был продублирован после смерти. Тарент подумал о Лу Паладин, запертой в сером стальном отсеке рядом с теми, кто, насколько он знал, был уже мертв. С кем она сидела? С человеком, у которого такие же камеры, то же лицо и, без сомнения, то же имя? Как он смог объяснить ей случившееся?

Тарент не мог думать об этом или представить, поскольку для описания не существовало ни слов, ни образов.

Наконец «Мебшер» оказался вне пределов слышимости. Наступила тишина, вернее, частичная тишина, свойственная улице: движение воздуха, шуршание листьев и веток. Птицы здесь не пели. Ветер, пронизанный резким холодом, грозил ранней зимой. Но Тарент продрог не только из-за него.

Во дворе Фермы остался только он один, даже охранники ушли. Остановить его теперь было некому, так что Тибор сделал несколько фотографий бетонной больницы, где опознавал тела. Он поменял камеры местами, убрал любимый «Кэнон», вытащил «Никон» и сразу принялся снимать темную башню у главных ворот. Онлайн проверил, что файлы загрузились в память лаборатории, а затем снял несколько крупных планов, подойдя к старому зданию.

Голуби уже давно захватили его и сидели на подоконниках. Мох рос в многочисленных трещинах кладки и штукатурки. Только сейчас Тарент заметил, что над входом в башню висит плакат, предупреждавший, что конструкция ненадежна и внутрь заходить не стоит. На примыкавшей территории требовали носить каску.

Тарент снова запросил онлайн-подтверждение, что снимки с «Никона» получены и заархивированы.

Он прошел по двору туда, где оставил сумку, перенес багаж внутрь, чтобы тот не так бросался в глаза. Согласно правилам УЗД, его имя, набранное крупными буквами, красовалось на бирке.

Тарент решил, что не уедет с Фермы Уорна, пока не завершит то, что планировал до прибытия «Мебшера». Прихватив все три фотоаппарата, Тибор зашагал обратно через нижний этаж жилого корпуса, а потом по посыпанной гравием дорожке, ведущей к забору. У каждой двери или преграды, которые встречались на пути, он проверял, работает ли его идентификационная карта – из-за бесцеремонной манеры, с которой Фло Маллинан аннулировала его паспорт, Тарент волновался, что пропуск тоже заблокировали, но тот по-прежнему действовал.

Через главные ворота Тибор вышел за пределы территории, еще раз удостоверившись, что пропуск функционирует. Он повернулся, сделал несколько фотографий ворот, забора, уведомлений и предупреждений, висевших снаружи. Кроме того, с небольшого холма снял общий план Фермы Уорна, видимой сквозь деревья.

Поднимаясь по склону к хребту, Тарент подумал сначала, что сюда наверняка выводили тракторы или тяжелое оборудование для земляных работ, поскольку поваленные бурей деревья, которые он видел в прошлый раз, исчезли. Особенно ему запомнился клубок корней огромного бука, нависавший над тропинкой. Чтобы убрать одно это дерево, потребовалась бы целая команда мужчин и несколько часов работы цепной пилой.

Тарент пытался вспомнить, сколько времени прошло. Он отправился сюда еще до приезда «Мебшера», пока они с Лу его ждали. Час назад или около того? Как за час могли убрать все поваленные деревья?

На подходе к хребту пришлось сойти с тропинки, поскольку она вильнула в сторону и пошла вниз, Тарент принялся карабкаться по склону через подлесок: настоящие заросли ежевики и рододендронов, а ближе к вершине спутанный клубок утесника, ветки и колючие кусты. Видимо, он поднялся на другую часть хребта, потому что не помнил здесь такой густой растительности.

Однако когда Тарент наконец пробрался, то понял, что все-таки находится примерно в том же месте, что и раньше, и по той же причине – он взобрался на гребень в самой высокой точке.

Перед ним раскинулось поле, где произошла атака сближения на «Мебшер» и выжгло треугольник аннигилированной земли. Когда это было? Два дня назад, перед штормом? А может, три или четыре? Тибор давно сбился со счета. Но, сколько бы времени ни прошло, от взрыва не осталось и следа. Тарент явственно помнил то место, где случилось нападение, – более или менее в центре поля, черную треугольную отметину на земле заметил бы кто угодно. Но теперь там росла нетронутая пшеница.

Сбитый с толку, он долго стоял, смотря вниз, думая о том, что же видел в прошлый раз и не подвела ли его память. Столько противоречий ему надо было увязать, попытаться хоть в чем-то найти смысл.

Тут Тибору пришла в голову одна идея. Он включил «Никон» и выбрал инфракрасную съемку, функцию, которую редко использовал, из-за нее сильно садилась батарея. Переведя квантовые линзы в режим телеобъектива, он медленно просканировал через видоискатель ту часть поля, где находился «Мебшер» непосредственно перед атакой. Почти вся картинка оказалась нейтральной, но в одной точке чуть в стороне от места, где Тарент ожидал найти след от сближения, шел положительный сигнал.

Это был участок земли под колосившейся пшеницей, ориентировочно треугольной формы, самое большее метров десять-двадцать в длину. Тарент отрегулировал объектив, картинка стала четче. Что-то там было, пусть он и не это искал. Тарент видел раньше похожие следы на фотографиях, которые обычно делались с самолетов или разведывательных дронов – на снимках часто находили какие-то старые выработки, или фундаменты древних дорог или зданий, или, что чаще, следы сильных разрушений, например от взрывов или упавших самолетов.

Батарея «Никона» после этого села, поэтому Тарент достал «Олимп Стелс», оставив «Кэнон» про запас. Он сделал несколько фотографий, телеобъективом снял участок со старым следом, но загадка исчезнувшего шрама от сближения не разрешилась.

Тарент отправился обратно на Ферму Уорна. В пиджаке, который он надел, когда вышел на поиски «Мебшера», стало душно. Из-за неустойчивого климата перепады температуры никого не удивляли, но обычно речь шла о неожиданных похолоданиях. Сейчас же вдруг потеплело, это ощущение Тибор помнил с детства – спокойный вечер после знойного дня, когда воздух еще долго не отдавал жар даже после захода солнца.

Свет тоже изменился. Бронетранспортер приехал на Ферму около двенадцати часов, был прохладный, но светлый день, переменная облачность и сильный ветер. Тарент шагал в тени деревьев. Теперь вокруг воцарился штиль. Вечерело. Небо на западе пылало, лучи заходящего солнца подсвечивали высокие перистые облака.

Сколько времени прошло? И как оно пролетело?

Тарент снял пиджак, перевесил сумку для фотоаппарата поверх рубашки и стал пробираться через заросли утесника и рододендронов, чтобы найти тропинку внизу. Под ветвями деревьев парили рои мошек, и Тарент решил, что каким-то образом промахнулся и оказался в совершенно другом месте. Невысокий холм густо порос лесом: деревья всех возрастов и размеров, под ногами плотная глинистая почва, укрытая ковром из листьев, прутиков и травы. Тарент живо вспомнил, что тут осталось после бури – множество поваленных деревьев и сломанных веток, кучи известнякового грунта и глыбы обнаженной почвы.

Тибор спускался по склону в сгущавшихся сумерках, пока не нашел тропинку, которая по крайней мере выглядела знакомой, как он и ожидал. Он шел в сторону Фермы Уорна, высматривая ворота и забор. Пьянящий аромат, сладковатый и почти одурманивающий, долетел до него через деревья – запах бензина.

2

В вечернем полумраке Тарент сначала не заметил, что уже прошел то место, где раньше стояли ворота. Он пробирался через лес, высматривал впереди здания Фермы, не понимая, где идет. Откуда тут взялись все эти деревья, разве их не вырвал с корнем ветер? Он понял, что добрался до конца тропинки, откуда хотел пройти к жилому корпусу, но тот исчез, а вместе с ним и вся огороженная территория.

Тарент оглянулся, но не увидел ни забора, ни ворот. Стремительно темнело, но еще было достаточно светло, чтобы понять: даже следы от них сгинули. Он вышел из-за деревьев и не обнаружил ни одного из знакомых зданий. Ферма Уорна пропала. Тарент, уже находившийся в состоянии психической неустойчивости, не стал паниковать, не пытался найти объяснений или понять. Он все еще обливался потом после подъема в гору и был сбит с толку всеми этими переменами, но за долгие годы научился главному в своей работе: видеть и наблюдать. Фотография лишь отчасти связана с камерой – реальная съемка начинается глазами фотографа.

Так говорила Мелани. Фотография – пассивное искусство, цель которого не творческое вмешательство или созидание, а творческое восприятие. Как фотокорреспондент, Тарент привык не вмешиваться: он присутствовал при уличных беспорядках, драках возле ночных клубов и баров, его окружала напиравшая толпа на политических митингах, он бежал бок о бок с отчаявшимися людьми во время военных действий или стихийных бедствий. Фотографу не важно, что он сделал. Главное, что он видел.

Мир вокруг Тарента изменился непостижимым образом, но, несмотря на таявший дневной свет, Тибор должен был смотреть на него, не закрывать глаз, продолжать видеть. Ничего больше не имело смысла – теперь только камеры связывали Тарента с реальностью, ну или по крайней мере представляли реальность, которую он понимал.

Он переключил «Олимп» в режим ночной съемки. Осматриваясь по сторонам, сунул руку в футляр «Кэнона» и привычным движением на ощупь переключил и его в ночной режим.

Впереди виднелся небольшой газон, обложенный по периметру булыжниками, выкрашенными в белый цвет. Дальше тянулась широкая бетонированная площадка, рядом с которой росли недавно посаженные молодые деревца, а за ней стояли два или три невзрачных двухэтажных здания офисного типа с плоскими крышами. Слева расположилось точно такое же. Они напомнили Таренту древние строения Министерства обороны, которые он видел, когда ночевал в Лонг-Саттоне. Тибор сделал несколько снимков. Между двумя зданиями проходила дорога, чуть поодаль ее пересекала еще одна, а дальше находились другие дома столь же функционального вида. Вдоль дороги были припаркованы три автомобиля, причем Тарент не узнал ни одной модели. Квадратные устаревшие машины, произведенные в середине прошлого века, все как на подбор одного цвета – матово-черного или темно-синего, в сумерках было не разобрать. Почти все автомобили были пусты, только в том, что стоял ближе к Таренту, сидела за рулем молодая женщина в военной фуражке, глядя прямо перед собой. Тибор несколько раз сфотографировал ее длиннофокусным объективом, но она никак не отреагировала, то ли специально, то ли просто не заметила.

Из здания за спиной фотографа появились два молодых человека в рабочих спецовках, держа в обеих руках кружки явно с чем-то горячим. Они прошли совсем рядом, и Тарент сделал еще несколько снимков. Он уловил неожиданно аппетитный запах чая с молоком. Парни направились в соседний дом. Когда открылась дверь, Тибор услышал громкие голоса внутри, кто-то орудовал молотком, что-то сверлили. Как только рабочие вошли внутрь, он сфотографировал само здание.

Потом посмотрел направо. Там стояла та самая башня с Фермы Уорна, высокая и темная, чем-то напоминавшая колокольню. На фоне вечернего неба она казалась еще мрачнее, но, если раньше была в плачевном состоянии и могла в любой момент рухнуть, то теперь казалась крепкой, устойчивой, недавно построенной. В высоких оконных рамах – по три на каждую из двух стен, видимых отсюда, – все еще виднелись стекла.

Тарент пошел в ее сторону, хотел сделать еще пару снимков, но внезапно услышал глухой рев, который становился громче или приближался, а в следующий момент над головой пронесся самолет, казавшийся черной тенью на небе. Это был модель с четырьмя винтами, довольно громоздкая, с объемным фюзеляжем и крепкими крыльями. Пулеметные турели были установлены спереди и сзади, шасси выпущены. Двигатели внушительно рокотали, отдаваясь вибрацией в груди Тарента. Затем самолет исчез из виду, скользнул к земле слишком низко, чтобы его разглядеть, и скрылся за зданиями и деревьями.

Тибор опознал его – это был один из бомбардировщиков времен Второй мировой, то ли «Галифакс», то ли «Ланкастер», он не разглядел толком, – машина пронеслась над головой слишком стремительно и неожиданно – однако в детстве одно время чуть ли не с маниакальной страстью увлекался британскими военными самолетами той поры и выучил вид всех моделей назубок.

Воспользовавшись светодиодным экраном «Олимпа», Тарент быстро прокрутил только что отснятые фотографии, а потом нажал кнопку загрузки. Почти сразу же на фотоаппарате загорелся красный предупредительный сигнал. Знакомые слова, как всегда некстати, появились на экране: «Сеть недоступна или отключена». Таренту всегда казалось, что его фотографии в безопасности только тогда, когда они загружены в архив лаборатории, поэтому он тут же предпринял вторую попытку, увы, с тем же результатом. Он сразу вспомнил о днях, проведенных в анатолийском госпитале, когда вот так же был изолирован от всего на свете, включая свой архив.

Тибор в третий раз тщетно попытался загрузить снимки и решил поменять камеру. Все три фотоаппарата использовали один и тот же архив, но иногда какой-то из них подключался к лаборатории с большей надежностью. Ну, или так казалось, получалось всегда по-разному, так что, наверное, дело было вовсе не в этом. Тарент попробовал «Кэнон», но снова получил сообщение об ошибке.

Солнце зашло, почти стемнело. Хотя здания, тропинки и дорожки не освещались, с неба откуда-то все еще лился свет, наверное от луны, которая то ли висела слишком низко, то ли ее сейчас закрывали облака.

Тарент направился к тому строению, куда на его глазах вошли рабочие, но сначала взглянул на него через объектив фотоаппарата в режиме ночного видения. Именно тогда Тибор понял, что перед ним самолетный ангар. Тот был замаскирован так, как это показывали в фильмах и телесериалах о Второй мировой войне: его стены были разрисованы большими округлыми волнами темно-зеленого и коричневого цветов. Спереди виднелись огромные стальные ворота.

Тарент аккуратно толкнул дверь, которой воспользовались те парни, и тоже вошел внутрь. С потолка светили яркие огни, в ангаре кипела работа. Здесь трудились по крайней мере двадцать механиков. Весь первый этаж занимали два из тех самых четырехмоторных самолетов, которые в этот раз Тарент уже смог опознать – это были бомбардировщики «Ланкастер», оба частично разобранные, механики сгрудились вокруг них. У одного из самолетов открыли все четыре гондолы двигателя, шли какие-то испытания и замена деталей. Другой явно пострадал от огня из пулеметов или зениток, поскольку обшивка крыльев, хвостовое оперение и часть фюзеляжа были изодраны в лохмотья. Задняя турель отсутствовала, а новая стояла на полу ангара, очевидно, ее собирались вскоре поставить на место утраченной.

Тарент стоял, вытаращив глаза, пытаясь понять, что происходит, и остаться при этом наблюдателем, а не участником, и тут один из механиков резко развернулся и сердито потопал к входу.

– Кто оставил открытой чертову дверь? – закричал он и с силой ее захлопнул. – Ты, Лофтус?

– Вряд ли, сержант, – ответил один из механиков с сильным бирмингемским акцентом. – Мне кажется, мы ее закрыли!

– Помните о маскировке!

Двое парней хором пробормотали:

– Простите, сержант!

Работа возобновилась.

Воспользовавшись освещением в ангаре, Тарент сделал серию быстрых снимков двух «Ланкастеров», ожидая, что в любой момент на него наорут, или скрутят, или пригрозят какими-нибудь правилами внутреннего распорядка. Но его словно бы там и не было. Его все игнорировали. Он подошел к работавшим механикам и с близкого расстояния снял, что они делают. А они все не замечали Тибора. Самолет, опираясь на шасси и хвостовое колесо, стоял под углом к земле. Корпус покрывала матово-черная краска, и лишь узкая полоска в верхней части фюзеляжа, видимая снизу, для маскировки была выкрашена в темно-зеленый цвет. На боку фюзеляжа красовались вытянутые буквы P, D и S, а между ними круглая эмблема Королевских ВВС. Под фонарем кабины красовались нарисованные по трафарету черные бомбы, обозначавшие количество боевых вылетов.

Тарент в мельчайших деталях снимал все, что видел.

Наконец отступил и снова встал у двери. Сеть по-прежнему отсутствовала, поэтому он выключил «Кэнон» и сунул его в защитный чехол.

Вопреки здравому смыслу, всякой логике, вообще всему рациональному Тарент понял, что каким-то образом попал на действующую авиабазу ВВС в разгар старой и почти забытой войны столетней давности.

Он не мог понять, как такое возможно. Лишь смотрел, видел, наблюдал и фотографировал. Проклятая пассивность, за которую его пусть несправедливо, но метко критиковала Мелани, теперь стала единственным прибежищем в эту пору сумасшествия. Думать или же как-то действовать означало пойти на риск, и к нему Тибор был не готов.

Он ожидал, что все закончится внезапно, это видение, этот опыт, взгляд в далекое прошлое, этот сон, эта галлюцинация – Тарент все еще не мог описать ее, даже про себя. Пока все не закончится, пока безумие не исчезнет, ему придется держаться за то, что он знает.

Он снова вытащил «Кэнон», его талисман знакомой реальности, включил, как обычно взглянул на уровень заряда в батарее, убедился, что аккумулятора хватает, проверил, чтобы настройки были выставлены на съемку при очень слабом освещении, наблюдал, как быстро прошла автоматическая чистка процессора. Все эти процедуры заняли меньше двух секунд, и после их завершения раздался знакомый электронный сигнал, подтверждающий, что загрузка прошла нормально.

Тибор еще раз пролистал фотографии, которые сделал после того, как оказался здесь. Все снимки находились в памяти камеры. Доступ к сети, а значит, и к архиву по-прежнему отсутствовал. Тарент попробовал еще два раза.

В ангаре было жарко, поэтому он снова вышел на улицу, в этот раз убедившись, что закрыл за собой дверь. Мягкий вечерний воздух с легким привкусом бензиновых паров, запахов резины и краски, а также недавно скошенной травы хранил тепло дня. Тарент подумал, что если окажется на открытом пространстве подальше от огромных металлических дверей, то сигнал сети восстановится, и попытался опять получить доступ в лабораторию, но снова безуспешно.

Он подождал пару минут, пока глаза привыкнут к темноте после яркого освещения в ангаре, а потом направился в сторону других строений, которые заметил ранее. Хотя там стекла были замазаны черной краской в целях маскировки, из множества дверей, окон и щелей пробивались проблески света.

После короткой прогулки он подошел к одному из двухэтажных зданий. Оттуда доносился гул множества голосов. Внутри оказался короткий коридор, разветвлявшийся направо и налево. Но в глаза Таренту сразу бросилась двустворчатая дверь, на которой висела табличка «Комната отдыха». Он прошел в нее и тихо закрыл за собой.

Там оказалась вытянутая в длину комната, битком набитая летчиками и окутанная густым табачным дымом. Тарент вздохнул, отвернулся и снова открыл дверь, охваченный приступом беспомощного кашля. Никогда в жизни ему не доводилось попадать туда, где бы столько курили. Из глаз потекли слезы. Он вышел на улицу и подышал вечерним воздухом, пока не стало лучше, а потом куда осторожнее вернулся в комнату отдыха.

Все пилоты, одетые в летные костюмы, сидели вразвалочку в креслах или стояли небольшими группами. Стол был заставлен чашками, блюдцами, большими пепельницами с горами окурков. Из радиоприемника доносилась танцевальная музыка, но, похоже, никто ее не слушал. Настроение в комнате царило не радостное, но оживленное и дружелюбное, шум в основном был из-за разговоров, чем из-за чего-то еще. Многие из мужчин стояли, держа в руках летные шлемы, карты, спасательные жилеты, термосы, кожаные перчатки. В дальнем конце комнаты висела огромная карта: в верхнем левом углу виднелся кусочек Великобритании, но бóльшую часть занимала материковая Европа, от Франции на западе до Чехословакии на востоке и Италии на юге. Две длинные ленты, красная и синяя, были приколоты чертежными кнопками к карте, показывая два маршрута из Линкольншира через Северное море в Германию. Красная линия тянулась чуть южнее синей, но они заканчивались в одном и том же месте – в каком-то городке на северо-западе Германии.

Тарент тут же начал фотографировать, и снова никто из присутствующих не обратил на него ни малейшего внимания. Он осмелел и сделал несколько крупных планов летчиков. Его поразило, насколько юными те были – большинству едва за двадцать. Тибор работал быстро, схватывая выражения их лиц, то, как они жестикулировали во время разговора, их громоздкую форму, то, как манерно эти парни держали сигареты и фуражки, словно копируя позы из фильмов.

Тарент направился к карте Европы, и тут из боковой двери вышли двое офицеров и заняли место на небольшом возвышении перед ней. Воцарилось молчание, и все тут же встали. Кто-то выключил радио. Один из офицеров подал сигнал, и летчики снова расселись.

Заговорил старший по званию, обращаясь ко всем присутствующим:

– Вы уже получили полные инструкции, поэтому я не стану повторять то, что вы и так знаете. У ваших штурманов есть детальный маршрут, а коды опознавания уже в самолетах. Наша цель носит тактический характер, это завод, производящий синтетические масла, от которых все сильнее зависят и люфтваффе, и немецкая армия. Есть вопросы? – Ответа не последовало. Тарент сделал шаг вперед, подошел к офицеру и начал снимать его и его товарища. У обоих на груди красовались орденские ленты. – Хорошо. Вы знаете, что от вас требуется: прицельное бомбометание, поэтому самолеты наведения будут там на несколько минут раньше вас. Что касается погодных условий над местом дислокации, то ожидается облачность, но не настолько сильная, чтобы вы не смогли точно сбросить бомбу. Мне не нужно рассказывать, что делать, когда вы доберетесь до места, однако позвольте пожелать всем вам удачи, какую вы заслуживаете, и благополучного возвращения.

Офицер отдал честь и быстро отвернулся. Он покинул комнату, и все снова встали. Второй показал на настенные часы и велел летчикам сверить по ним свои наручные, после чего тоже быстро вышел. Летчики собрали снаряжение и направились к двери.

Тарент рассмотрел карту поближе. Целью был город Штеркраде в северной части Рурского региона. Он никогда раньше не слышал об этом месте. Поскольку, похоже, никто его по-прежнему не замечал, Тибор сделал несколько снимков карты и общий план комнаты с возвышения.

На столах и стульях остались кипы газет, он подошел и взял одну из них. Это был номер «Дейли Экспресс», датированный 16 июня 1944 года. Пятница. Тарент сфотографировал первую и последнюю страницы. Читать их не стал, однако заметил, что основной заголовок касался нового оружия немцев: беспилотных самолетов, заполненных взрывчаткой, которые безо всякой системы падали на Лондон, причиняя городу огромный ущерб.

Когда последние летчики покинули комнату, Тарент пошел за ними наружу. Там пилотов уже ждали несколько грузовиков. Один за другим они уезжали к летному полю, а молодые люди стояли или сидели на корточках в кузове. Некоторые устраивались у заднего борта, свесив ноги.

Пока Тарент был внутри, появилась луна и стало легче определить форму зданий и протяженность аэродрома. Грузовики разъезжались в нескольких направлениях, и в лунном свете Тибор видел лишь далекие очертания одного или двух «Ланкастеров», припаркованных ближе к периметру поля.

Неожиданно совсем близко раздался громкий удар. Тарент резко повернулся. Ему показалось, что в воздух взметнулась огненная ракета. В высшей точке ее полета появилась алая вспышка, отбрасывавшая на землю яркое красноватое свечение.

Она находилась прямо над головой Тибора, и от этого совпадения он тут же встревожился. Фло говорила, что при атаках сближения в воздухе всегда появляются яркие вспышки.

Однако этот огненный шар, шипя и брызгая искрами, продолжил полет, повинуясь ветру, падая в сторону от Тарента, видимо, ему суждено было выгореть до конца, прежде чем удариться о землю где-то посреди летного поля.

Два механика появились из соседнего здания и подошли вплотную к Таренту. Он услышал, как один из них сказал:

– Почему выпустили ракету?

– Не знаю. Но кто-то только что звонил по телефону из Скэмптона. Там радар засек парочку, как они считают, нарушителей.

Они прошли мимо Тарента, настолько близко, что он видел черты их лиц, освещенные красным светом сигнальной ракеты. Оба были молоды, так же как и летчики. И снова они ничем не выдали, что видят его. Он решил пойти рядом с ними и подслушать разговор.

– Обычно не палят из сигнального пистолета просто потому, что в Скэмптоне что-то увидели.

– Может, один из нарушителей движется в эту сторону?

– «Юнкерс» залетал сюда однажды ночью еще до того, как тебя сюда перевели. Сбил один из наших «Ланков».

– Ты сам видел?

– Нет, но помогал убирать весь бардак на следующий день.

– Я слышал, какой-то одномоторный самолет подлетал час назад.

– Это был «Спит». Я тоже слышал и вышел посмотреть, как он приземлится. Кто бы это ни был, он, наверное, потерялся, раз залетел сюда.

– То есть не немецкий?

– Нет.

Вдалеке на разных концах летного поля заводились моторы «Ланкастеров». Двое механиков остановились, и Тарент замер рядом с ними в темноте.

– Я собираюсь в столовую пожрать. Идешь?

– Я хотел дойти до конца полосы, посмотреть, как ребята взлетают.

– Ладно. Тогда увидимся утром.

– Скорее всего, нет. Завтра прямо с утра я уезжаю. Извещение пришло пару дней назад.

– Жалко, Ударник. Тебя переводят в другую эскадрилью?

– Сначала переучат, а затем отправят в Италию. Видимо, буду обслуживать самолеты янки.

– Готов поспорить, не самолеты, а полная хрень.

– Только потому, что они американские?

– Разумеется. И вполовину не так хороши, как наши.

– Ладно. Тогда увидимся после войны.

– Договорились! Всего тебе, Ударник!

– И тебе, Билл!

3

Парень по прозвищу Ударник наблюдал, как его приятель направился к основной группе зданий, а потом отвернулся и быстро зашагал обратно к ангару. Тарент остался там, где стоял. Через минуту Ударник снова появился, оседлав велосипед. Тибор смутно различал, как парень в неярком свете луны лихорадочно крутит педали. В темноте так быстро ехать было опасно, но он, видимо, знал дорогу.

Моторы «Ланкастеров» ревели на полную мощь, и несколько гигантских самолетов медленно выруливали вдоль периметра летного поля. Тарент ничего подобного раньше не видел – неуклюжая процессия тяжело нагруженных бомбардировщиков в темноте, двигавшихся к далекой точке взлета. Ударник укатил туда же, Тарент последовал за ним. Еще больше бомбардировщиков покинули стоянки. Шум усилился.

Новая сигнальная ракета взметнулась ввысь откуда-то из центра гигантского поля. И опять Таренту показалось, что выстрелили в его направлении и ракета взорвалась непосредственно над его головой. Ее выпустили против ветра, поэтому она не описала арку, а осталась над Тарентом, медленно снижаясь, оплывая и оставляя за собой след ярко-красных искр.

Тибор не испугался. Эта авиабаза все сильнее походила на сон. Когда ракета догорела, ее остатки незаметно упали на землю. Тарент чувствовал, что она не может причинить ему вреда, как все остальное вокруг. Никто не видел его, куда бы он ни пошел и что бы ни делал. Но это не было игрой воображения: Тибор ощущал теплое дыхание летнего вечера, легкое давление бриза, ароматы, разлитые в воздухе. Он осязал, слышал и видел. Он открывал и закрывал двери, кашлял от сигаретного дыма, заполнявшего комнату, слышал рев от мощных моторов «Ланкастеров», мог нагнуться и сорвать несколько узких грубых травинок, которые сейчас топтал. Мог снимать, и фотографии записывались на микрочип. Во всем, кроме одного, переживания казались реальными.

Только одно но – этого просто не могло быть.

Тарент держал камеру, словно та каким-то образом защищала его от иллюзорности всего вокруг. Он ничего не боялся, но и не понимал. Чувствовал, что его присутствие, вернее, частичное присутствие, никак не влияло на то, что он видел, да и происходящее не имело к нему никакого отношения. Тарент был просто свидетелем, наблюдал, как развиваются события. Без него тут происходило бы все то же самое.

Ударник, покачиваясь, умчался прочь на своем велосипеде, растворившись в вечерней мгле. На противоположной стороне летного поля виднелись здания эскадрильи, но с такого расстояния и при таком тусклом освещении они казались просто темными силуэтами. Тарент отправился вслед за Ударником.

Через пару минут внезапно зажглись огни. Они горели на земле в паре сотен метров от того края, где он шел, двумя параллельными рядами. Не слишком яркие, они располагались довольно далеко друг от друга, протянувшись почти вдоль всего летного поля. Тарент поначалу не понял, зачем они нужны, но потом до него быстро дошло: вдалеке «Ланкастер» внезапно завел двигатели и с громким ревом начал разбег по взлетной полосе, отмеченной огнями. Тибор наблюдал, как огромный бомбардировщик с грохотом несется на него. Когда он просвистел мимо, то все еще касался травы, хотя хвост уже приподнялся. Спустя мгновения тяжело нагруженный самолет оторвался от земли, двигатели надрывались, справляясь с весом. Рев моторов обрушился на Тарента – волнующий и потрясающий звук безмерной механической энергии.

Первый «Ланкастер» едва успел взлететь, как двигатели второго самолета на дальнем краю полосы громко взревели, и другой бомбардировщик начал разбег. Тарент застыл на месте, очарованный этим зрелищем, равного которому в своей жизни не видел, и устрашенный физическим присутствием этих громоздких, смертоносных, но по-своему элегантных боевых машин.

Второй «Ланкастер» с трудом взлетел в воздух, промчавшись мимо Тарента, но все еще оставался на небольшой высоте. Постепенно поднявшись, он умчался в том же направлении, что и первый, и вскоре скрылся из вида.

Огни быстро потушили.

По всему периметру другие «Ланкастеры» выруливали к началу полосы. Гул двигателей доносился до Тарента прерывисто из-за причуд ветра. Тибор пошел туда, надеясь, что доберется раньше, чем в воздух поднимется последний самолет. Ему хотелось увидеть начало взлета с близкого расстояния.

Еще через минуту или около того огни вдоль полосы вновь зажгли, и быстрой чередой еще два «Ланкастера» с грохотом пронеслись мимо и взлетели. Тарент снова застыл на месте, наблюдая за ними.

Все погасло, очередные «Ланкастеры» вырулили к далекой точке старта.

Огни опять загорелись, но почти сразу в воздух взметнулась еще одна сигнальная ракета, и подсветку быстро отключили.

Таренту вновь показалось, что ракета взорвалась красной вспышкой прямо над ним. Один или два раза могли быть совпадением, но три?.. Он нервно наблюдал, как извергавший брызги искр заряд падает на землю. В этот раз он пах дымом, вызвав детское воспоминание о запуске фейерверков.

Бомбардировщики в ожидании так и стояли в две линии, тянувшиеся от дороги, огибавшей поле по периметру, к концу взлетной полосы.

Снова раздался рев мотора, но он отличался от того, что издавали «Ланкастеры», был пронзительнее и выше, исходил от самолета, быстро летевшего на небольшой высоте.

Без предупреждения застрекотал зенитный пулемет, установленный на дальнем конце летного поля. Трассирующие пули описывали дуги в небе. Шум от нарушителя усилился, и в какой-то миг Тарент увидел, как неуклюжий двухмоторный самолет накренился и полетел в сторону от поля. Когда он поспешно пересекал периметр в восточном направлении, с земли начала стрелять вторая зенитка. Трассы пуль пересекались, но цель была слишком высоко и далеко.

Огни вдоль полосы не включали, вдали ждали «Ланкастеры» с работающими моторами.

Еще одна сигнальная ракета взметнулась ввысь и снова разорвалась прямо над Тарентом. Он быстро сделал шаг в сторону: начинало казаться, что этими штуковинами целятся по нему, кроме того, ему не хотелось, чтобы горячие обломки рухнули прямо ему на голову. Однако у этой сигналки была серьезная задача. Как только она медленно полетела на землю, снова появился двухмоторный нарушитель. Он опять пронесся над полем, в этот раз довольно низко и аккурат над полосой, которую использовали «Ланкастеры». Вражеский самолет устремился туда, где ожидали взлета бомбардировщики. Тарент увидел убийственную вспышку, когда пушки, укрепленные на коротких толстых крыльях, открыли огонь по одному из «Ланкастеров».

Снова начали стрелять зенитки, пули свистели над головой Тарента и летели в сторону немца. Тот пронесся менее чем в сотне метров от того места, где Тибор присел на корточки в траве, и он увидел, как трассирующая пуля яростно вонзилась в борт самолета.

Реакция последовала незамедлительно. Двигатель заскрежетал, немец резко накренился и рывком поднялся, уходя от атаки. Поврежденный мотор прерывисто взвизгивал, а нарушитель выровнялся и поспешил на восток. Пули летели ему вслед, но он уже был слишком далеко. В любом случае «Ланкастерам» на земле он больше не угрожал.

Удостоверившись, что стрельба прекратилась, Тарент поднялся и продолжил свой путь к дальнему концу основной взлетной полосы. Через некоторое время опять загорелись огни, и еще два тяжело груженных бомбардировщика неуклюже, но успешно поднялись в летней ночи.

4

Впереди Тарент увидел темные силуэты двух небольших зданий. Они располагались ближе к краю летного поля, почти у его внешней границы. Тарент планировал добраться до них, срезав путь по высокой траве, а потом выйти на дорогу вдоль периметра. Хотя все еще светила луна, причем чуть ярче, поскольку поднялась выше, Тибор пару раз запнулся о небольшие, но невидимые препятствия на земле. Он держал в руках «Кэнон» и отлично понимал, как велик риск выронить фотоаппарат. Было бы безопаснее сунуть камеру в чехол, но она все еще казалась Таренту приметой реальности – пока он держал ее наготове, то контролировал хотя бы эту часть своей жизни.

Он подошел ближе к зданиям, и еще два «Ланкастера» с ревом пронеслись ввысь к далекому Штеркраде. Тарент на миг задумался, знал ли кто-то из летчиков до этой ночи название их цели. Взлетная полоса опять погрузилась во тьму, а два новых бомбардировщика медленно занимали позицию на старте. Тибор уже достаточно приблизился и явственно слышал звук их моторов.

Он вышел на бетонированную площадку перед двумя зданиями. Там, частично загораживая проход, стоял маленький самолетик, одномоторный, обтекаемой формы, с низко расположенными крыльями. Рядом со множеством тяжелых «Ланкастеров» он казался совсем крошечным. Тарент остановился, поднял камеру и включил ночную съемку для более четкого кадра.

Он сделал три снимка подряд, положившись на систему цифровой очистки слишком темных объектов.

У самолетика, выкрашенного в зелено-коричневый камуфляж, на крыльях красовались эмблемы британских ВВС. Рядом с ним, прислонившись к крылу, кто-то стоял. Через фильтр ночного видения Тарент различал лишь кожаную летную куртку коричневого цвета, всю мятую и в заломах.

Он опустил камеру. Это была женщина.

Пока Тибор обходил самолет, она повернулась. На ней был летный шлем, который она тут же рывком сняла и бросила в сторону.

– Это ты, Тибор? – спросила женщина. – Что ты тут делаешь?

Прозвучал знакомый, совершенно узнаваемый голос, но это не могла быть…

– Мелани?

Они стояли друг напротив друга, не веря своим глазам, почти испуганные. Никто из них не двигался, оба оцепенели от шока.

– Я думала, ты умер, – сказала Мелани.

– А я думал, тебя убили.

– Нет… все было не так. Мне сказали, что ты погиб при взрыве «Мебшера».

– Кто тебе такое сказал?

– Что?

Пришлось повысить голос. Очередной «Ланкастер» пошел на взлет. Он был так близко, что шум оглушал.

– Я тебя не слышу!

– Иди сюда!

Они шагнули навстречу друг другу, протянув руки. Нежно и осторожно Тарент коснулся руки Мелани. Вместо жесткой кожи от летной куртки он дотронулся до голой руки, а потом до легкого платья. Через ткань почувствовал спину и позвоночник Мелани.

– Как ты сюда попала? – спросил он.

– А ты?

– Не знаю.

– И я не знаю. Господи, я так соскучилась!

– Мелани!

Он крепко прижал ее к себе, чувствуя, как руки жены обхватывают его спину. Она прижалась щекой к щеке Тарента таким знакомым прикосновением, совсем как он помнил.

Мелани что-то произнесла, пару тихих слов на ухо, но второй «Ланкастер» уже мчался по взлетной полосе, заглушая все вокруг.

Когда бомбардировщик пошел на взлет, Мелани спросила:

– Тибор, а где мы?

– Я точно не уверен. Не знаю.

Где-то позади них раздался громкий хлопок, и еще одна сигнальная ракета взмыла в небо. Тарент уже привык к ним, поэтому даже не отреагировал, а Мелани запрокинула голову посмотреть, что там. Тибор последовал ее примеру. В верхней точке дуги вспыхнул красный огонек.

И снова прямо над ним. Ракета летела в их сторону, разбрызгивая искры.

Затем она побелела. Стала ярче. Превратилась в ослепительную точку, на которую было невозможно смотреть.

Она отбрасывала свет на большой участок земли, в центре него находились Тибор и Мелани.

Тарент обернулся, почувствовав движение где-то ближе к краю поля. Высокий парень ехал на велосипеде, опустив голову, энергично крутя педалями и глядя на дорогу. Он не заметил ни странных мужчину и женщину, ни интенсивного свечения вокруг них и укатил в темноту.

Свет стал еще ярче. Он нисходил на Тибора и Мелани. Пятно света на земле уменьшилось, приобретая форму треугольника.

Сияние усилилось, ослепляя, сжигая, аннигилируя их.

А потом погасло, оставив после себя лишь темноту.

Тарент держал жену в объятиях. Это было так странно, но притом так правильно, так несомненно правильно. Мелани прижималась к нему, как раньше, как всегда делала, с самого начала, пока они были молоды, и даже позднее, когда им удавалось выкроить время наедине, все с той же любовью.

Вокруг вспыхнул дневной свет. Стояло раннее утро, прохладное и яркое. Они стояли на кочках, поросших травой, высокой и влажной от росы. Солнце поднималось на востоке, уже оторвавшись от горизонта, слишком яркое, чтобы на него смотреть. Поблизости росли деревья, но их стволы скрывал легкий туман, а зеленая листва раскинулась так, что создавалось впечатление, будто деревья парят над землей. На поле паслись коровы, некоторые лежали прямо на земле, медленно пережевывая жвачку, а другие кормились, неспешно переходя с место на место. Одна остановилась совсем близко и смотрела на Мелани и Тибора широко распахнутыми глазами, не переставая жевать.

– А куда делись самолеты? – спросил Тарент. – Была ночь. Я оказался на какой-то авиабазе. В 1944 году… я видел газету… – Он вцепился в камеру, висевшую на шее. – Я сделал снимок первой полосы, давай я тебе покажу.

Он долго возился с кнопкой, чтобы включить «Кэнон», и, хотя делал это тысячу раз в прошлом, сейчас пальцы не слушались. Мелани протянула руку и сжала его запястье.

– Не сейчас. Потом покажешь, Тибор.

Она повернулась, обняла Тарента, и они медленно побрели по полю, ощущая сырую траву и жмурясь от яркого солнечного света. Луг воплощал невинное прошлое, зов коллективного желания, простой житейский опыт. Но Тарент все еще слышал, словно отголосок воспоминаний, как взлетают «Ланкастеры», видел картинки и ощущал запахи военного аэродрома. Темная, настоящая и страшная война. Он знал, что побывал там, но как и зачем?

– Ты знаешь, где мы? – спросил он. – Это не там, где я был. Я вернулся из Турции, и меня повезли в правительственное…

– Я приехала сюда, так как мне сказали, что я найду здесь тебя…

– Но как ты добралась? Я думал, что все передвижения…

– На машине. Мне ее одолжили. Она припаркована рядом с фермой.

– С фермой?

– Я думала, ты в курсе. Это ферма в Линкольншире, в низинах, неподалеку от Халла. Я понятия не имею, почему ты тут очутился, но они оказались правы.

– Кто «они»?

– Ну, в госпитале. Администрация велела мне возвращаться в Англию, и я отправилась искать тебя.

– На эту ферму в Линкольншире?

– Да.

– Ферму Уорна?

– Точно.

Они подошли к воротам, Тарент открыл их и снова закрыл, чтобы коровы не разбрелись с поля. Дальше тянулась узкая сельская дорога. Трава на обочинах была высокой, а живая изгородь очень густой, листья уже проклюнулись навстречу весне. Тарент чувствовал запах почвы, сырости, зелени и грязи. Ничто не двигалось, ветра не было.

– А какое сегодня число?

– Март… кажется… – ответила Мелани.

– Кажется?

– Я больше в этом не уверена.

– Не знаешь случаем, какой сейчас год?

– Нет.

– Почему?

– Тибор, я не знаю. Я ни в чем не уверена. Вот так. Тебе этого мало? Зачем тебе нужны даты и годы?

– Я постоянно теряюсь в них.

Впереди показались фермерские постройки, угнездившиеся на склоне холма. Среди всех зданий выделялась высокая кирпичная башня, напоминавшая колокольню. Тарент снова поднял «Кэнон», включил, подождал, пока система загрузится, затем выставил квантовый объектив на максимальное расстояние и навел его на башню. Та казалась полуразрушенным, зыбким, темным и небезопасным пережитком прошлого. Тарент нажал на кнопку. Мелани прошла вперед и теперь стояла между ним и фермой. В видоискателе она выглядела размытым пятном, поэтому Тарент дал автоматике отрегулировать настройки так, чтобы жена оказалась в фокусе. Тибор не переставал ее любить, но забыл, какая она красивая, как ему нравится на нее смотреть и фотографировать. И он щелкнул спуском затвора, а потом еще два раза, так как Мелани улыбалась.

Примечания

1

 В переводе с арабского «мир вам», арабское приветствие, укоренившееся в исламе и используемое мусульманами разных национальностей (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

 Такбир, то есть возвеличивание Аллаха, в переводе с арабского означает «Аллах – великий».

(обратно)

3

 Ритуальное молитвенное восклицание, используемое в мусульманских странах как знак смирения мусульманина перед волей Аллаха.

(обратно)

4

 Для намаза необходимо выбрать чистое место, кроме того, мусульманин совершает намаз лицом в сторону Каабы в Мекке.

(обратно)

5

 Полк получил свое название, поскольку мундиры шьются из темной шотландки.

(обратно)

6

 Наука об окружающей среде.

(обратно)

7

 Пирология – наука о природе лесных пожаров и их последствиях, борьбе с лесными пожарами и об использовании положительной роли огня в лесном хозяйстве.

(обратно)

8

 Улица животных (фр.).

(обратно)

9

 Морская болезнь (фр.).

(обратно)

10

 Оборудование (фр.).

(обратно)

11

 Устройство для передачи из ходовой рубки судна в машинное отделение команд для изменения режима работы двигателей.

(обратно)

12

 Конечная железнодорожная станция в лондонском Вест-Энде.

(обратно)

13

 Начальник поезда (фр.).

(обратно)

14

 В Англии есть обычай именовать знаменитых современников лишь инициалами.

(обратно)

15

 Местность в окрестностях города Ипр, известная тяжелейшими сражениями Первой мировой войны.

(обратно)

16

 Должность, означающая председательство в комитете лордов Адмиралтейства.

(обратно)

17

 Видоизмененная пословица «Тому, кто ужинает с дьяволом, нужна длинная ложка».

(обратно)

18

 Так называли воинственно настроенных участников какой-либо группы, фракции, партии, ярых сторонников радикальных реформ (по аналогии с названием участников буржуазного революционного движения в Турции в начале XX века).

(обратно)

19

 Дирижабли жесткой системы.

(обратно)

20

 Бош – презрительное прозвище немцев во Франции.

(обратно)

21

 Английский вариант названия восстания сипаев против жестокой колониальной политики англичан в 1857–1859 годах. До этого форма английских солдат была красной. Полностью же британская армия перешла на форму цвета хаки после второй англо-бурской войны 1899–1902 годов.

(обратно)

22

 Boi – лес (фр.).

(обратно)

23

 Термин «собачья свара» употреблялся в британской авиации для обозначения ближнего воздушного боя.

(обратно)

24

 Вход воспрещен, пожалуйста, обратитесь к дежурному офицеру (фр.).

(обратно)

25

 Это война, капитан (фр.).

(обратно)

26

 Воссозданный поклонный крест, который Эдуард I велел установить в память о своей супруге Элеоноре Кастильской.

(обратно)

27

 Титул знатной женщины и обращение к ней в мусульманских странах.

(обратно)

28

 Свидетельство о вере в Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммеда.

(обратно)

29

 Такие очки служат для быстрого переключения взгляда с дальних расстояний (поверх очков) к ближним (сквозь очки).

(обратно)

30

 Государственное ведомство британской контрразведки.

(обратно)

31

 Кодовое название программы США по разработке ядерного оружия.

(обратно)

32

 Группа званий в англоязычных странах, по статусу занимает промежуточное положение между сержантами и младшими офицерами.

(обратно)

33

 Форма обращения к женщине-офицеру.

(обратно)

34

 Имеется в виду сэр Артур Траверс Харрис, глава бомбардировочного командования Королевских ВВС в период Второй мировой войны.

(обратно)

35

 Легкий спортивный самолет, разработанный польскими инженерами.

(обратно)

36

 В Зёйдерзе была построена система рукотворных дамб и работ по осушению и дренажу земли.

(обратно)

37

 Немецкий пассажирский и военно-транспортный самолет, получивший прозвище «тетушка Ю».

(обратно)

38

 Польский ближний разведчик, корректировщик и самолет связи.

(обратно)

39

 «Stuka» – сокращение немецкого термина Sturzkampfflugzeug («Пикирующий боевой самолет»), советские солдаты прозвали их «певунами» за рев сирен при пикировании.

(обратно)

40

 Во время Второй мировой войны жители следили, чтобы от падающих бомб не начались пожары.

(обратно)

41

 Мать (польск.).

(обратно)

42

 Британский истребитель времен Второй мировой войны.

(обратно)

43

 Американский одноместный истребитель дальнего радиуса.

(обратно)

44

 Американский тяжелый истребитель и разведывательный самолет.

(обратно)

45

 Британский четырехмоторный тяжелый бомбардировщик.

(обратно)

46

 Британская авиастроительная компания, создавшая знаменитый истребитель «Спитфайр».

(обратно)

47

 Врач (араб.).

(обратно)

48

 Мнение (фр.).

(обратно)

49

 Прошу вас, месье (фр.).

(обратно)

50

 Последний, решающий, смертельный удар (которым добивают умирающего из жалости) (фр.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая ИРВБ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть вторая La rue des betes [8]

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть третья Ферма Уорна

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть четвертая Восточный Суссекс

  1

  2

  3

Часть пятая Тилби-Мур

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть шестая Холодная комната

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть седьмая Прачос

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

Часть восьмая Аэродром

  1

  2

  3

  4 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg