«Комплекс Элизабет»

Фаулер Карен Джой КОМПЛЕКС ЭЛИЗАБЕТ

…любовь особенно трудно изучать клинически…

Отцов тоже любят.

Моего я люблю, я знаю,

Но все же с тяжелыми мыслями.

Нет доказательств, что Элизабет хоть когда-нибудь обвиняла отца в убийстве матери. Конечно, она едва помнила свою мать. В три месяца Элизабет перебралась в собственный дом с собственными слугами; родители были скорее гостями, чем попечителями. В три года все это дело стало историей — голова матери на Зеленой башне, новая женитьба отца двенадцатью днями позже. Так как обвинения были в адюльтере и, в одном случае, в инцесте, ее собственное происхождение можно было легко поставить под сомнение. Но у нее самой никогда не было никаких сомнений в том, кто ее отец. «Детеныш льва» она называла себя, дочерью своего отца, от него у нее были рыжие волосы, ее белая кожа, ее страсть к танцам, ее веселость, ее склонность иметь родственников обезглавленными, и ее пол.

И, конечно, пол был проблемой. Ее матери все лето не везло в карты. Однако, звезды стояли благополучно, дитя низко лежало в животе, а папа римский, все соглашались, был бессилен. Поэтому ожидали мальчика.

После рождения рыцарские поединки и турниры были отменены. Музыкантов услали прочь, кроме единственной трубы, игривой, но тонкой. Мать, измученная и больная после родов, ощущала на собственной шее холодное дыхание катастрофы.

Отец делал лучшую мину на своем лице. Здорова ли она? Хорошего веса и сильная? Принц-наследник, конечно, последует позже. Какая-то бедная женщина подарила принцессе веточку розмарина всю в золотых блестках. «Ах, как мило!», лучезарно говорили фрейлины матери, как если бы это не была всего лишь пахучая веточка с блестками.

Элизабет всегда любила отца. Иногда она наблюдала, как он держит двор. Она видела, какое уважение к нему испытывают. Она видела, какой он заботливый. Он не позволял себе быть сбитым с толку страстью или жалостью. Закон есть закон, говорил он женщинам, которые проходили перед ним. Приданое женщины принадлежит мужу. Он может заложить ее собственность, если хочет расплатиться с кредиторами. То, что его дети будут голодными, не имеет никакого значения. Закон признавал недостаток ее пола. Отец делал то же самое.

Он показывал женщинам эти законы в своих книгах. Он показывал их Элизабет. Она провела ногтем маленькую черточку на полях. Когда-нибудь ночью, когда он заснет, когда-нибудь ночью, когда у нее будет больше храбрости, чем когда-либо прежде, она проскользнет в библиотеку и вырвет все законы, что отметила в книгах. Тогда женщины перестанут плакать, а отец сделает так, как ему нравится.

Отец читал ей «Укрощение строптивой». Он, похоже, никогда не замечал, что она ненавидит Петруччо со страстью, которую взрослая женщина могла бы питать к настоящему мужчине. «Тебе следовало родиться парнем», сказал он ей, когда она принесла домой награду по греческому языку, опередив всех мальчишек в своем классе.

Ее старший брат умер, когда она была еще маленькой девочкой. Никогда больше она не могла выносить звук погребального колокола. Она день за днем ходила с отцом на кладбище. Он бросался на могилу и лежал раскинув руки. Дома он сжимал ее в объятьях и плакал на ее плече, в ее мягкие каштановые волосы. «Моя дочь», говорил он. Руки его напрягались. «Если б только ты была парнем.»

Она пыталась стать парнем. Она ездила на лошади, она учила латынь. Она оставалась девочкой. Она вышивала. Она возглавляла клуб Пресвитерианских девушек. В клубе пекли и шили, чтобы заработать денег и направить стоящего молодого человека в семинарию. Когда он ее закончил, они послали целую группу, чтобы посмотреть, как он служит свою первую мессу. Они сидели впереди. Он стоял в одеждах, которые они для него сшили. «На сегодня», сказал он с кафедры, «я выбрал текст Первого послания к Тимофею, стих 2:12. „А учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии“.»

Элизабет встала. Она прошла по длинному проходу церкви и вышла на улицу. Солнце светило так яростно, что на мгновение ослепило ее. Она стояла на вершине ступеней, дожидаясь, пока сможет видеть. Дверь позади нее отворилась. Она открывалась снова и снова. Весь клуб Пресвитерианских Девушек вышел вслед за нею.

Говорили, она горда, как лето. Она ездит на лошади, учит латынь и греческий, чего никогда не учил отец. Одним зимним днем она сидела со всеми своими фрейлинами в парке под дубом, вышивая своими длинными красивыми пальцами. Если фрейлинам и было холодно и они хотели бы оказаться под крышей, то они об этом помалкивали. Они сидели и все вместе вышивали, одна из них громко запела, снежинки вились возле тента, как мотыльки. Наверное, Элизабет самой было холодно, только ей не хотелось в этом признаться, а, может быть, даже такой тонкой, как она, ей холодно не было, и это был еще больший подвиг. Невозможно узнать правду.

Наверное, Элизабет всего лишь дразнила. Ее пальцы быстро поднимались и снова ныряли в холст. Время от времени она присоединяла к песне свой приятный голос. Она обладала крепкой животной аурой, силой. Дух ее всегда был активным. Джон Нокс осудил ее в церкви за веселье и бездельничанье. Они с сестрой, сказал он, подвержены неизлечимой веселости.

Ее сводный брат никогда здоровьем не отличался. Когда он умер спустя несколько лет после своего отца и много лет после матери, ливень цвета адского огня обрушился на город, гром гремел в воздухе яростно и долго. Это было ужасное время. Это было ее время.

Отец противился ее замужеству. Он противостоял не самому браку, нет, он даже надеялся на него. Он был против конкретного человека. Опасный радикал. Аболиционист. Человек, который никогда не зарабатывал деньги. Который, поэтому, может забрать ее деньги. Разве она не сидела при дворе и не видела это достаточно часто собственными глазами?

На некоторое время ее отговорили. Но когда она стала достаточно сильной, она взбунтовалась. Она настояла, чтобы слово послушание было вычеркнуто из церемонии. И она не будет менять свое имя. «В имени заключено очень многое», писала она подруге. «Часто оно многое означает и может касаться великих принципов. Данный же обычай основан на принципе, что белые — господа для всех. Я не могу согласиться с этим принципом как таковым, поэтому я не могу носить имя другого человека.» Она имела в виду свое первое имя. Она имела в виду имя Элизабет.

Власть и положение ее семьи шли от дней, когда Чарльз I сидел на английском троне. Ее отец был ошеломительно богат и театрально бережлив. Он не тратил деньги на электричество, на ванные комнаты или телефоны. Он сделал небольшое, кратковременное исключение для собственной молодой дочери. Она купила платье, она совершила путешествие за границу. Она была страшно испорченной, говорили позднее.

Общее мнение, однако, было таково, что старые девы обречены на компенсационные поездки за рубеж, а она достигла возраста, когда замужество уже маловероятно. Однажды мужчины пришли к ней свататься в заставленную гостиную. Они спотыкались под мрачным взглядом отца. Нот ясных свидетельств, что она когда-нибудь обвиняла его в этом, хотя, конечно, неясные свидетельства существуют…

С мачехой она не поладила. «Я не стану называть ее матерью», сказала она. Она сама была именно такой женщиной, которых ценил отец — тихой, сосредоточенной, уважительной. Не похотливой и бесхитростной. Она получила от него большие красивые глаза, глаза цвета звездного неба, и свои каштановые волосы.

Когда Элизабет был один год от роду, отец демонстрировал ее совершенно обнаженную французским послам. Им понравилось то, что они увидели. Начались переговоры, чтобы обручить ее с герцогом Ангулемским, переговоры, которые позднее прервались по финансовым причинам.

Она планировала выступить перед законодателями. Отец прочитал об этом в газете. Он вызвал ее в библиотеку и уселся с нею перед огнем. Голубое и оранжевое пламя завивалось вокруг поленьев, которые с шипеньем превращались в дым. «Я умоляю тебя не делать этого», сказал он. «Я умоляю тебя не бесчестить меня в старости. Я отдам тебе дом на Сенека-Фоллс.»

Она просила этот дом много лет. «Нет», ответила Элизабет.

«Тогда я полностью лишу тебя наследства.»

«Как хочешь.»

«Тогда позволь мне выслушать твою речь.»

И пока он слушал, глаза его полнились слезами. «Конечно, у тебя была комфортабельная и счастливая жизнь», пожаловался он. «Все, что ты хотела, было в твоем распоряжении. Как выращенная так нежно женщина может чувствовать такое? Где ты научилась такой горечи?»

«Я научилась этому здесь», сказала она. «Здесь, когда я была ребенком, слушая женщин, которые приходили к тебе за справедливостью.» Ее собственные глаза, глядевшие на его несчастное лицо, тоже туманились от слез. «Сама я была счастлива», сказала она ему. «У меня было все. Ты всегда любил меня. Я это знаю.»

Он долго сидел в молчании. «Ты четко высказала свою точку зрения», сказал он наконец. «Но мне кажется, я могу найти тебе еще более жестокие законы, чем те, что ты цитировала.» Вместе они переработали речь. К утру они поцеловали друг друга и разошлись по спальням. Она сказала свои слова законодателям. «Вы — дочь своего отца», потом сказали ей сенаторы снисходительные, хотя и не убежденные. «Ваш отец сегодня будет вами гордиться.»

«Твоя работа постоянно унижает меня!», сказал он. «Меня, всю жизнь обладавшего уважением коллег, да и всей страны. У тебя же семеро детей. Заботься лучше о них.» В следующий раз, когда она выступила публично, он исполнил свою угрозу и удалил ее из завещания.

«Благодарю за девочку», сказала ее мать, когда родилась Элизабет. И в изнеможении погрузилась в сон. Пробудившись, она взглянула более пристально. Ручки и плечи младенца были усеяны редкими темными волосками. Она держала глаза плотно зажмуренными, а когда мать силой открыла их, то не нашла радужки. Доктор совсем не встревожился. Волоски — это гипертрихозис, сказал он. Они исчезнут. А глаза в порядке. Отец сказал, что она красива.

У Элизабет заняло десять дней, пока она стала открывать глаза сама. В тот момент, когда она это сделала, ее мать заглянула прямо в них. Глаза уже были фиолетовые.

Когда ей исполнилось три года, они присутствовали на серебряном юбилее Георга V. Она была в парижском платье из оржанди. Отец пытался показывать ей королевских фрейлин. «Посмотри на лошадь короля!», вместо этого сказала Элизабет. Первым спектаклем, куда ее взяли, были «Маленькие принцессы» с Ширли Темпл.

Отец нес ее на руках. Он полностью оделся в веселый желтый цвет. Он поднял ее высоко, чтобы придворные посмотрели. Но когда в конце концов у него появился сын, он совершенно потерял к ней всякий интерес. Он написал завещание, чтобы прояснить порядок наследования. В тот момент он не чувствовал необходимости узаконивать наследование для своих дочерей, хотя и признавал их место в очереди на трон. Он оставил Элизабет годовой доход в три тысячи фунтов. И если она выйдет замуж без разрешения, говорилось в завещании, она устраняется из очередности наследования «как если бы сказали, что леди Элизабет умерла.»

Она не вышла замуж. Как Пенелопа, она поддерживала власть, общая выйти замуж то за того, то за этого; она превратила несчастье своего пола в преимущество. Она дала просто позорное количество таких обещаний. Никакая другая женщина в истории не устраивала так много помолвок, а умерла девицею. «Королева рыбачит мужские души и имеет столь приятную наживку, что никто не может избежать ее сетей», говорили при дворе. У нее была сильная животная аура.

Мускусность. Когда она вышла замуж впервые, отец отослал ее прочь. Ей было только семнадцать лет, она была баснословно красива, последняя брюнетка в мире блондинок. Отец был гостем на третьей ее свадьбе. «Надеюсь, на этот раз ее мечты станут правдой», сказал он репортерам. «Я желаю ей счастья, которого она так заслуживает.» Он был гостем и на пятой ее свадьбе тоже.

Когда ей было четырнадцать, ее родители на короткое время разошлись. Мать, с которой она всегда была близка, завела любовную связь с кем-то из труппы; отец забрал ее брата и ушел в дом к своим родителям. Элизабет могла бы сказать, что его уход — невелика потеря. Говорят, она так и сказала.

Она не вышла замуж. Она выходила замуж за семерых мужей. Она вышла замуж лишь однажды и имела семерых детей. Она никогда не выходила замуж. В последнюю половину ее правления в постоянном ходу была дыба. На нее все время набрасывались необъяснимые болезни. Стоял самый жаркий день года, обморочная жара. Она пошла в амбар за грушами из Сванси. Неожиданно на чердаке оказалось прохладнее, чем в доме. Она сказала, что оставалась там с полчаса в сумеречном свете, в полупрохладе. Отец дремал в доме.

«Догадываюсь, что ты думаешь о смерти отца спокойно», заметил ее сводный брат, новый король.

«Это была приятное семейство, не так ли?», спросили ирландскую служанку. Ее звали Бриджит, но девушки называли ее Мэгги, потому что когда-то у них была другая ирландская служанка, которую они любили, и которая носила это имя.

«Не знаю, как было в семье. Я с ними ладила прекрасно.»

«Вы ничего такого не видели?»

«Нет, сэр.»

«Никогда не видели хотя бы самой маленькой, ну хоть какой-то ссоры или чего-то подобного?»

«Нет, сэр.»

«Вы никогда не видели в семье никаких конфликтов?»

«Нет, сэр.»

Эти полчаса между тем, как ее отец улегся подремать, и обнаружением убийства, являются, наверное, самыми пристально изученными минутами в криминальной истории. Протокол совершенно четок, как и время. Когда Бриджит выходила из дома, она посмотрела на часы. Когда она побежала, то услышала удар часов на городской ратуше. Никак не отмечены только восемь минут.

После оправдания они изменила свое имя на Лизбет. «Только одно очень сильно удивляет меня», говорила она газетчикам. «Утверждают, что я не демонстрирую горя. Вам бы посмотреть, когда я одна.»

Е отец умер жестокой, яростной, знаменитой смертью. Ее отец умер тихо от удара перед шестой ее свадьбой. Когда отец умер, она обнаружила, что он вновь включил ее в завещание. Она никогда не сомневалась, что он любил ее. Она унаследовала его громадное состояние вместе со своей сестрой. Она обнаружила некую радость, которую никогда не знала прежде.

Она стала истовой приверженкой сцены, часто приглашая весь состав труппы на вечеринки, обеды и танцы. Ее сестра ужасалась; несмотря на оправдание, они стали местными гротескными фигурами. Единственной подобающей реакцией является молчание, сестра говорила Лизбет, которая отвечала на это унылое предостережение очередной вечеринкой.

Звуки трубы и тамбурина плыли по дворцу. Лорд Семпхилл пошел взглянуть на источник музыки. Он нашел королеву, танцующую с леди Уорвик. Когда она стала королевой, то выбрала девиз: «Semper Idem», «Всегда Тот Же». Этот девиз принадлежал когда-то ее матери.

Она заметила лорда Семпхилла, следящего за ней из-за занавесей. «Ваш отец любил танцевать», смущенно заметил он, ибо всегда ей это говорил. Он смутился, что его застали шпионящим за нею.

«Не войдете ли вы и не потанцуете с нами?», спросила она. Она смеялась над ним. Почему же не посмеяться? Она пережила всех и каждого. Она протянула руки. Лорд Семпхилл внезапно был глубоко тронут видом королевы, в ее-то возрасте! наклоняющейся и прыгающей в воздух, словно пламя на свече, кружащейся туда и сюда, словно язык ожившего колокола.